Гагаи том 2 [Александр Кузьмич Чепижный] (fb2) читать онлайн

Книга четвертая ЯРОСТЬ

1

— Эй, новенький, почто заскучал?

Сережка Пыжов покосился на соседа, промолчал. Не было у него причин для веселья. Снова угодил в госпиталь, и надолго, того и гляди — ногу оттяпают. В медсанбате кое-как сложил ее хирург, взял в лубки. Обескровел Сережка, дорога его вымучила. С поезда — сразу на операционный стол. От ноги уже вонь пошла. Печет огнем. «Будем резать, — Доктор взглянул на Сережку. — Я с тобой, как солдат с солдатом...» И осекся. Отвел взгляд, ощупал быстрыми пальцами ногу, распорядился: «Перекись! Чистить, чистить и чистить». А Сережке сказал: «Попытаемся. Рискнем».

Сережка знает, что скрывается за этими словами. Он уже видел, как гибнут от гангрены, какая это мучительная смерть. Не зря называют ее «антонов огонь». Но лучше сгореть на этом огне, чем возвращаться домой калекой.

Вот о чем думал Сережка, оказавшись поздним августовским вечером на госпитальной койке среди незнакомых людей, отчужденный, ушедший в свои нерадостные мысли. Ведь надо было такому случиться! Почти на пороге родного дома выбило его из лавины атакующих. И они ушли вперед, его товарищи, с которыми вместе прорывали оборону гитлеровцев на Миус-реке. Устремились к Саур-Могиле. А он остался лежать в солнечных травах, сладко пахнущих детством. Его дурманил этот аромат, кружил голову. И все окрест, казалось, медленно покрывалось серой пылью...

Сознания Сережки снова коснулся неторопливый окающий голос соседа:

— Чо нос повесил? На курорт определился. Люкс... Слышь? Тебя где садануло?.. Меня — на Центральном. Еще летом. Ка-ак рванет! Вышибло землю из-под ног и будто лечу, лечу... От, стерва, левая пятка чешца... — Под соседом заскрипела койка. — На небо, знать, лечу. Вроде бы архангел, как раньше рисовали. Только не в их форме, а честь по чести при всей боевой выкладке ефрейтор Василий Батурин собственной персоной к богу в рай закатился.

На бледном осунувшемся лице Сережки появилась улыбка.

— Во как, — обернулся к нему Василий. Подмигнул. Глаза — щелки лукавые. Нос веснушками побит. Отрастающий белесый чубчик топорщится, подушкой взлохмаченный. — Стало быть, к самому всевышнему с инспекторской проверкой.

— Ты, паря, бога не трожь, — отозвался раненый, который лежал слева от Сережки, Гребешков.

— Чо-о? — протянул Василий.

— Не трожь, и весь сказ.

— Почто, Гребешок?

— Все под ним ходим. Все от него.

— Во-во! — поддержал Василий. — Правильно это ты. От него, лешака... — Снова скрипнула койка. — Чо она нанялась зудеть, идолова пятка?

— Не отвлекайся, Васо, — заговорил чернявый парень, поблескивая большими карими глазами. — Докладывай разведданные.

— Можно и разведданные, товарищ старшина, — охотно согласился Василий. — Значит, все честь по чести, — начал обстоятельно, невозмутимо. — Прибыл я. Смотрю. Ничо не понимаю. На месте рая — дот. Вместо кущей райских — маскировочна. Надолбы установлены противотанковые. Колючая проволока в несколько рядов. Подходы — минированы... Никак, думаю, с азимута сбился, к фрицам угодил. Прикидываю план действий: штурмовать или к своим пробиваться, по-пластунски назад или перебежками в атаку? Соображаю это так... Вот те открывается стальная дверь и сам бог — на порог. «Вас ис дас?» — спрашивает.

— По-немецки?

— Так точно, товарищ старшина! — подтвердил Василий, — Сердитый такой старикашка. Психованный. В нижней сорочке предстал. Не будь сивой бороды — чистый тебе первогодок, по боевой тревоге поднятый.

— Ишь ты! — засмеялся Сережка. — Врасплох захватил!

Василий качнул головой в его сторону.

— Видали? — обратился к остальным, словно за сочувствием. — Ему смех. А мне-то, братцы, каково?! Не успел и глазом моргнуть, как появились телохранители, разные там адъютанты, суют руки старичка в пиджачишко, лысину картузом прикрывают. Глянул я, мать честная! Генерал эсэсовский. И мундир весь в крестах. «Ворум?!» — кричит. Это по-нашенски, по-русски «почто» называется. Мол, непорядок. Дескать, шлепнуть меня надобно и в ад спровадить.

— Пустобрех, — обронил Гребешков. — Что мелешь?

— Э, не мешай! — загорячился чернявый старшина. — Человек с разведки вернулся. Ему лучше знать.

— Конечно, — вмешался Сережка. Заинтересовавшись рассказом, он невольно отвлекся от своих горьких размышлений. И нога вроде меньше стала болеть. — Ты, Вася, не обращай внимания, — подбодрил веселого соседа. — Вывернулся-то как?

— Мне чо? — невозмутимо продолжал Василий. — Мы — вологодские. Изворотливые робята. На медведя с рогатиной ходим. Потому и говорю ему: «Почто меня в ад?» И автомат наизготовку...

— Мало он тебя покарал, — проворчал Гребешков.

В палате воцарилась тишина. А в следующее мгновение с койки подхватился старшина, устремился к Гребешквву, будто на таран пошел, выставив вперед свой «самолет» — громоздкую конструкцию из проволоки, обмотанной бинтами на которой покоилась его закованная в гипс рука.

— Ты что сказал? На кого сказал?! На Васо такое сказал?! — И задохнулся: — Ты... ты...

— Не надо, Нодар, — хрипло проговорил Василий. — Чо кипеть?

— Кипеть?! Морду надо бить!

— Полно тебе, Нодар. — Василию, видимо, стоило большого труда овладеть собой. В глазах снова заиграли бесики, и он продолжал в своей манере: — Нехорошо, братцы, получилось. Зря насели на Гребешка. Правда в его словах. От правды никуда не денешься. Не почитал я всевышнего.

— О том и говорю, — осмелел Гребешков, — По земле ходи, а на него оглядывайся. Так-то верней будет.

— А чо-о? — протянул Василий. — Може, и так. Мог ведь и похлеще садануть Ваську Батурина.

— Гитлера, небось, обходит, — вставил Сергей. Повернулся к Гребешкову: — С твоим богом фрицы на нас прут. «Гот мит унс» на бляхах у них написано — «с нами бог».

Гребешков засопел, перевалился на другой бок, проронил:

— Еще умник объявился. А с твоей, между прочим, коечки уже двоих вынесли. Так-то...

И сильней заныла у Сережки нога, запекла. Холодная испарина покрыла лоб. Но он не выдал своей слабости, достойный отпрыск скаженного пыжовского рода. Дрогнули тонко очерченные крылья носа; гневом налились глаза. Однако сдержал себя.

— А я погожу, дядя... Мне не к спеху.

— Верно, кацо! — воскликнул Нодар. Насел на Гребешкова: — Тебе что, легче станет, если и его вынесут? Ты это хотел сказать? Фашисты всем нам этого желают. Выходит, твой бог и сам ты заодно с ними, врагами нашими.

— Что ты, Нодар? Расходился — удержу нет, — И Василий деланно вздохнул — Эх, Гребешок, Гребешок, вступаюсь за тебя, а ты сам себе гадишь. Вон как озлобил товарищей. Не хотят войти в твое положение. Я говорю: пожалеть тебя надо, поскольку мозгами слаб. Разве ты, доказываю, от большого ума к богу кинулся? От дури, говорю. И пакостные слова гоже по той причине.

— А я что? — отозвался Гребешков. — Я ничего. На той койке и впрямь двое померло: сибиряк и тот малец из-под Рязани. При тебе же померли. Несчастливая коечка...

Сережка уже спокойно воспринял уточнения Гребешкова. Что ж, гибнут солдаты и на передовой, и в госпиталях, и по пути к ним. Уходят из жизни там, где настигает их разбушевавшаяся с войной смерть. Чем он лучше других?..

Вошла медсестра — хрупкая, тонкая девчонка. Еще с порога весело поздоровалась, осведомилась:

— Все на местах?

— Нет, Нато, — отозвался Нодар. — Нет, козочка моя. Васо в самовольной отлучке.

— К девочкам побежал, — засмеялся Василий. — Танцевать захотел.

Она поддержала шутку:

— И правильно. Нечего бока отлеживать! — Взгляд ее скользнул по знакомым лицам больных, задержался на Сережке, — Ага, — приветливо кивнула ему, — ты и есть новенький. Сергей Пыжов, если не ошибаюсь?

— Пыжов, — подтвердил Сережка.

На его лоб легла маленькая, почти невесомая рука.

— Как настроение? Боли очень беспокоят?

— Терпимо.

— Зато у меня нет никакого терпения.

— Подожди, Нодар. Не балуй, — отмахнулась она. И снова Сережке: — Если станет хуже, позовешь.

— Хуже быть уже не может, — дурачился Нодар, — Слышишь. Васо? Свидание ему назначила. А я хоть пропадай.

— Сам виноват, — не без лукавства упрекнула она его. — Не надо было с бабушкой Катрей любезничать. — И уже склонилась к Василию: — Тебе что-нибудь надо?

— А чо мне? — ответил Василий, — Ничо.

— Тогда спать, мальчики, — Она потянулась к выключателю. — Спать.

— Ты вот, Наталья, лясничаешь с кем зря, а тут сну нет, — заговорил Гребешков. — Дала бы чего испить.

— Вам, товарищ Гребешков, ничего не назначено, — сказала она, — у вас все хорошо.

— Это у меня-то?! — Голос Гребешкова дрогнул и тут же окреп: — Нет уж. Мне лучше знать.

— Ай Гребешков! Ай молодец! — рассмеялся Нодар, — Держись за койку до победного конца!

Наташа взглядом приказала Нодару замолчать, обернулась к Гребешкову.

— Самовольничать я не имею права.

— Для чего только держат вас здесь...

— Очевидно, нужны, — с достоинством ответила девушка, погасила свет и вышла, пообещав Гребешкову передать его жалобу дежурному врачу.

— Нет, — в сердцах заговорил Нодар. — Нехороший ты человек, Гребешков. Неправильный человек.

— Не твоя забота, — огрызнулся  Гребешков. — Молод учить-то.

Он заворочался на койке, удобнее устраиваясь. И вскоре всхрапнул. Умолк и Нодар. Полновластной хозяйкой в палату вошла тишина. Неожиданно до слуха Сережки еле слышно донеслось:

Жалующийся, надрывный голос Василия словно захлебнулся печалью. И сник. И растворился в темени, исчез.

Сережка лежал с открытыми глазами. Угомонились его товарищи по палате, а к нему не приходил сон. Ныла нога. Ранение было тяжелее, болезненней предыдущих. Оно угнетало Сережку, ни на минуту не забывавшего слова хирурга. И чувство обреченности не оставляло его.

Впечатлительный по натуре, он жил в постоянном напряжении. Взволнованность стала естественным, привычным состоянием с того памятного первого боя еще там, в Заполярье, «на Мурманском направлении», как сообщалось в военных сводках, когда его, раненого, вырвал у смерти землячок и однокашник Пантелей Пташка. Потом, после излечения, он уже не попал в свою часть. Военные дороги увели его на юг страны. И эта однажды поселившаяся в нем взволнованность питала, казалось бы, уже иссякающие силы, помогала преодолевать тяготы фронтовой жизни. Тем более-странной и неприятной была однажды овладевшая им какая-то непонятная сонная маята. Клонило к земле. Он почти весь день провел в полудреме под ненадежной защитой кустарников, которые на их участке фронта покрывали пологие отроги гор. И ни снаряды, время от времени с грозным шелестом пролетавшие над позициями, ни надоедливый, будто пульсирующий гул «рамы» — двухкилевого немецкого разведчика-корректировщика «фокке-вульфа», нависшего над передовой, не в состоянии были вывести Сережку из оцепенения.

А ночью батальон поднялся в атаку. Темноту прочертили трассирующие пули. Они словно подсвечивали себе, отыскивая жертву. Выли мины и, разрываясь, брызгали огнем. Батальон зацепился за окраину станицы, где засели гитлеровцы. Бойцы просочились в оборону противника Вот тогда разгоряченного боем Сережку вынесло на минометный расчет. Он нажал на спусковой крючок автомата и не сразу сообразил, что в диске кончились патроны. Уже замеченный врагами, Сережка залег, выхватил гранату, приподнялся, бросил... И тут же, обливаясь кровью, поник. Теряя сознание, еще уловил глухой хлопок разрыва гранаты и отблеск вспышки, осветившей оседающие черные тени...

После того прошло много времени. Был опять госпиталь. И снова сражения. До Миуса дотопал Сережка. Полки перегруппировывались, вели бои местного значения, готовились к штурму. Смерть не унималась. Однако ее зловещие посланцы облетали Сережку стороной. Он готов был уверовать в свою неуязвимость. Прошлое отошло, затмилось другими событиями, впечатлениями. Сережка успел забыть о том пренеприятнейшем чувстве, которое пережил накануне ночного боя в предгорьях Кавказа. Но оно вдруг явилось вновь — расслабляющее, гнетущее. И Сережка уже знал: не к добру...

Что-то забормотал по-своему, по-грузински, старшина — торопливо, возбужденно. Тут же перешел на русский язык: «Нет, шакал, не пройдешь». Матерно выругался, закричал: «Батарея, огонь! Огонь!..» И так же внезапно умолк. Задышал тяжело, с хрипом.

Сережка видел, как заглянула Наташа, настороженно уставилась в угол, где спал Нодар, тихо проговорила:

— Воюет...

Видел, как она обернулась в его сторону. Прислушалась. Видимо, решив, что он спит, осторожно прикрыла дверь. Свет, вклинившийся в глубину палаты, погас, и темень стала еще плотней, непроглядней. Прошло некоторое время, прежде чем Сережка смог различать окружающие предметы. А за окном шуршал осенний дождь, скребся в стекла по-кошачьи мягко, вроде что-то мурлыча — покойное, убаюкивающее. Но и он не принес сна Сергею, оставшемуся в ночи один на один со своей болью...

Где бы он ни был, куда бы ни забрасывала судьба, его не оставляли думы о матери, отце. И сейчас Сережка устремился к ним всеми своими помыслами, как бывало в детстве, когда искал у родных помощи, защиты. Но вместо успокоения лишь растревожил душу. В последнем письме мать сообщала, что готовится к эвакуации. Просила его беречь себя. Обещала сразу же написать с нового места... А пришло письмо в далекое Заполярье, уже когда в Крутом Яру и Алеевке хозяйничали фашисты. Больше не было никаких вестей ни от матери, ни от отца. Сережка не знает, что и думать. Ему хочется верить — не произошло ничего страшного. Может быть, и приходили обещанные письма, но уже не застали его, брошенного войной в другой конец страны? Никакой полевой почте не отыскать теперь запутанного следа...

Не то стон, не то крик — придушенный, зажатый — прервал Сережкины раздумья. Прозвучал он совсем рядом, на какое-то мгновение заглушив уже спокойное, легкое похрапывание Гребешкова. Потом снова и снова повторились какие-то булькающие звуки. Сергей повернул голову — и оторопел. Плакал веселый сосед, судорожно закусив подушку.

— Ты что? — осторожно окликнул его Сергей.

Василий затаился.

— Что с тобой, Вася?

В ответ — ни слова. Будто это и не Василий сдерживал рыдания, будто вздрагивали не его плечи.

Сергей не знал, что и подумать. В самом деле, чего Василию душиться слезами? Такой выдумщик, балагур... По всем приметам — выздоравливающий. Говорил же: «Пятка чешца». Сергей на собственном опыте знает: рана начинает чесаться — к заживлению, значит. Сам-то он не скоро почувствует такой зуд. Еще приходится бороться с болью. Все это время ему удавалось уходить от нее. Да не перехитрил. Нет. Ему показалось, будто нога непомерно распухла, раздалась и уже не помещается в тесном гипсовом панцире. Невмоготу стало. Боялся — не выдержит, обнаружит свою слабость, взвоет. И злился на себя за го, что уже не хватает сил сопротивляться. Замычал, заглатывая стон, заскрежетал зубами. В борении с собой и не заметил, как вошла Наташа. Привычным движением она приподняла его голову, поднесла к губам стакан.

— Ну, ну, не упрямься, — как с непослушным ребенком заговорила она: и терпеливо, и ласково, и настойчиво. — Выпей пантопон. Уснешь. Раны во сне заживают... Ну же, глупенький. Другие сами просят, а ты... чудной какой-то.

И она ухитрилась-таки дать ему лекарство. Поправила подушку, коснулась лба.

— В испарине весь, — ворчливо продолжала Наташа. Вытерла ему лицо влажной салфеткой — От напряжения это. Все пыжишься. И фамилия у тебя такая... — Села рядом, положила руки на колени, задумалась о чем-то своем. А потом, когда Сережка закрыл глаза, еле слышно прошептала — Вот и хорошо. Спи, упрямый мальчишка. — И умолкла. Затаившись, с каким-то стыдливым любопытством рассматривала его лицо. Потом испуганно оглянулась — не увидел ли ее кто. Еще раз взглянула на Сережку, сама не зная, что с ней происходит, почувствовав волнение, которому не могла найти объяснения. Вздохнула. Тихонько, на носках, вышла из палаты.

А Сережке эта тонкая девушка чем-то напомнила Настеньку. И он думал о ней, своей трудной, желанной, но уже утерянной любви. Они часто ссорились — обидчивые, гордые и... уступчивые. Мирила их Люда — подружка Настенькина, которой они охотно поверяли свои сердечные тайны. Это в ней души не чает затерявшийся среди войны Сережкин друг — Геська Юдин.

Сережка вспомнил вечер перед уходом в армию. Тогда он впервые несмело обнял Настеньку и она доверчиво прислонилась к нему. Так и сидели — безмолвные, притихшие. Он решился поцеловать ее, и она не рассердилась, не убежала. А потом, когда прощались, и сама поцеловала, скользнула легкой тенью за калитку, шепнула: «Пиши». Он ушел переполненный счастьем. Он писал ей, хранил ее письма... И вдруг сообщение от Люды: «Настенька собирается выходить замуж». Что ж, пусть Настя не думает, будто подобные известия могут сбить его, Сергея Пыжова, с ног. Не такой он человек. «У меня есть девушка, которая скоро станет моей женой...» — ответил Люде, рассчитывая, что та, конечно, покажет письмо Настеньке... И между ними все кончилось. Не вернуть былого. Уже и временем оно заволоклось, кануло в прожитые годы. Только почему же Сережка не может забыть?.. Вот и сейчас его слуха коснулся успокаивающий, отдаленный голос Настеньки: «Спи, упрямый мальчишка». И, странно, — боль сразу же отошла. Стало легко, покойно.

* * *

— Отак, Васыльку, отак, риднэнькый. Тримайся за мэнэ. А ты, Нодар, гэть. Бэз тэбэ упораємось. Заходь, Наталочко.

— Осторожней, бабушка Катря, — отозвалась Наташа.

— Та вжэ ж.

Сережка открыл глаза. Было серое утро. У постели Василия суетились Наташа и, очевидно, няня, напомнившая своим говором далекую родную Украину. За их спинами Сережка не мог ничего разглядеть. По другую сторону койки, планируя своим «самолетом», горячился Нодар:

— Не так, бебико^[1] Кето. Не так. Развернись. Сзади надо. Один — туда. Другой — сюда.

«Что-то случилось», — в тревоге подумал Сергей. Приподнял голову. В это время няня сдвинулась в сторону и он увидел Василия. Его ссаживали с кровати. Их взгляды встретились. В глазах Василия промелькнула безысходная тоска. Но это был лишь какой-то миг отчаяния, беспомощности, растерянности. Он заставил себя улыбнуться. Улыбка получилась вымученная, неестественная. И все же Василий подмигнул Сережке.

— Чо, небось, завидно?.. То-то, брат. Довольно ходить. Будем ездить.

А Сережка не мог вымолвить слова. Потрясенный, смотрел, как Василия усаживали на тележку: у него совсем не было ног.

«Так вот что значил тот задушенный стон в ночи!» — подумал Сережка.

Василий осторожно катил к двери, где стояли два мальца в накинутых поверх фуфаек больничных халатах. Лет по тринадцать — не больше. Бледные, с голодным блеском в глазах, не по-детски серьезные, они критически присматривались к тележке.

— Ну, Муса, кажется, нашли причину, — удовлетворенно проговорил белявый. — Теперь не будет запрокидываться на спину. А всего-то — колеса дальше отнесли.

— Да, да, Даниил, — закивал его скуластый товарищ. — Первый раз мало-мало промашку давал.

Даниил наклонился к подъехавшему Василию, пристегнул культи брезентовой лямкой, сказал:

— Видишь, приделали. Катится-то теперь вон как! На шариках... И рукам легче.

— Приспособлюсь, — отозвался Василий. — Спасибо вам, парнишки, за транспорт.

— Чего там, — надевая шапку, сдержанно ответил Даниил, — Езди.

Заторопился и его друг.

— Выздоравливайте.

— Мои ж вы галченята, — вмешалась няня, — Ходимтэ хоч нагодую вас.

Ребята нерешительно замешкались, взглянули друг на друга. И тогда Муса сказал:

— Мастер мало-мало время давал.

— На работу нам надо, — подтвердил Даниил.

Няня вздохнула, покачала головой.

— Ох и лыха годына выпала вам, диточкы. Бач, яки кволн. Ходимтэ на кухню. — Она решительно увлекла их за собой. — Пидождэ ваш майстэр. Пидождэ...

Наташа положила руку на плечо Василия, заглянула ему в глаза.

— Ляжешь в постель или будешь... привыкать?

— А чо! — задиристо ответил Василий. Постучал деревяшками, которыми придется отталкиваться. — Отлежал свое. Теперь за мной не угонитесь.

Он тронул с места, покатил к Нодару. Но, очевидно, не рассчитал наката и едва не напоролся грудью на койку. Нодар своевременно придержал его, начал выговаривать:

— Тормозить надо, Васо. Не то не сносить головы.

— Ни-ч-чо!

У Наташи покраснел кончик носа, задергались реснички. Она закрыла лицо руками и выбежала из палаты. А Василий, оттолкнувшись, покатил вдоль выстроившихся в ряд коек к противоположной стене. Оттуда — назад.

«Какую же это надо иметь силу духа, чтоб вот так!..» Мысли Сережки, наблюдавшего за Василием, прервал недовольный голос Гребешкова: «Разъездился. Наделал шелеста, хоть святых выноси... Катил бы в коридор». А память подсказала Сережке вчерашнее: «Мало он тебя покарал...». Тогда Сергей не придал этим словам значения. Тогда не знал, что с Василием. Но ведь Гребешкову было известно! И у него повернулся язык!..

Сережка онемел от гнева. Какая-то необузданная сила подняла его. Оказавшийся в руках костыль обрушился на Гребешкова. Тот вскрикнул и побежал к двери, поддерживая подштанники. Сережка рванулся вслед. Его пронзила невыносимая боль. Она ворвалась в него яркой, слепящей вспышкой. И уже ничего не видя, ничего не чувствуя, Сережка повалился на пол.

* * *

В окна палаты глядел иззябший, исхлестанный дождем сентябрьский день. Совсем рядом, за мокрыми стеклами, облетающая осина покорно роняла лист. Дальше виднелось лишь хмурое, застывшее небо, напоровшееся на острые пики еловых вершин, словно истекающее слезами.

Урал... Когда-то Сережка мечтал махнуть сюда. Теперь — привезли. Видать, суровый край. Дома в эту пору еще лето...

Его взгляд снова задержался на продрогших ветвях осины, но думал он совсем об ином. Вот ведь как может быть. Ребята говорят, будто двое суток отхаживали его врачи. Ему же и сейчас не верится. Кажется — соснул, да и всех делов-то. Правда, не принес этот сон бодрости. Слабость такая, что и рукой трудно пошевелить. Какая-то необъяснимая тоска заползла в душу и гнетет, гложет. А тут еще Нодар потихоньку запел — жалобно, тягуче. Слов Сережка не понимает. Только уж больно печальная песня. И этот дождь... И эта свинцовая тяжесть неба... Сергею вдруг пришло в голову, что Нодар на этом Урале, должно быть, чувствует себя и вовсе неуютно. Не хватает ему тепла, солнца. Небось, тоскует по своей Грузии. Это Василию все нипочем. Северянин...

Сережка словно споткнулся, ощутил неловкость. Ведь он-то знает: это далеко не так. Василия терзает своя боль. И оттого, что спрятал ее от людей, она не стала легче. В этом он, Сергей, убедился, случайно подсмотрев ее беспощадную хватку. У нее повадки ночного зверя: крадется черной тенью, таится до поры до времени и, когда человек остается один, хватает за горло... Вот и бегает Василий от одиночества, шутит, побасенки рассказывает. В компанию ходячих затесался. «Козла» забивает. Сейчас тоже куда-то укатил. Но не уйти, не спрятаться ему от этой боли, потому что носит ее Василий в себе, в своем войной обрубленном теле. Так разве не кощунство обижать и без того обездоленного человека?!

Это уже сейчас Сергей ищет объяснение своему яростному порыву. А тогда, совсем не задумываясь и не помня, как все случилось, обрушился на Гребешкова... Теперь на том месте новенького видит Сергей. Пока с того света выкарабкивался, Гребешкова выписали из госпиталя. А новичок совсем молоденький. Все думает о чем-то, думает... В танке горел. К нему чаще других подходит баба Катря. Заспешила и теперь, едва появившись в палате, склонилась над ним.

— Ничого, онучычок, нэ трэба? — Выждала. — Можэ, «вутку»? Ты кажы, нэ соромся.

Баба Катря нравится Сережке. И добрая, и красивая. Что ж, если старая? Наверное, и у старости есть своя красота. Седая баба Катря, а брови черные, крутые. И сильная еще для своих лет.

— А ты чого засумував? — спросила она у Сережки. — Сэрцэ болыть? — Присаживаясь рядом на табурет, продолжала — Эх, Сэргийко, Сэргийко, гаряча ты голова. Хиба можна отак запалюватысь?

— Можно, — отозвался Смертей. — Надо учить таких сволочей.

— Авжэж, — согласилась баба Катря. — Тилькы ж тому нэгидныку чи дошкулыв, чы ни, а сам трохы на вмэр. Самому, кажу, воно дорожча обходыться.

— Ну и пусть... И еще получил бы! Жаль, второй раз не дотянулся.

— Ыч, якэ завзятэ, — вовсе не осуждающе проговорила баба Катря. Проследила за взглядом Сережки, — Дывыся, що воно на двори робиться?.. То в нас ужэ така нэгода до билых мух будэ.

— У вас? — Сергей удивленно посмотрел на бабу Катрю. — . Вы разве не из эвакуированных?

— Так-так, голубчыку. — Баба Катря закивала, — Авжэж. З ных. Тилькы та эвакуация этапом называлась. Этапни мы. Щэ в шистнадцятому роци сюды выслани.

— А разговариваете, будто только вчера с Украины.

— Що ж гуг дывного? Ластнвка залишається ластивкою, дэ б нэ спивала. Авжэж.

Распахнулась дверь, вкатился Василий, закричал:

— Серега, чо скажу! Твой Донбасс освободили!

— Правда?! — вырвалось у Сережки.

А Василий, хотя и взволнованно, но, как всегда, неторопясь, продолжал:

— Понимаешь, сидим — осьмого козла добиваем. Метнул я глазом по бланам. Крыша подходит. Концы-то у меня. Только бы «рыбу» считать. Где ни возьмись — Левитан: «От Советского Информбюро...» Приказ Главнокомандующего читает. Слышим, туронули немцов-то из Донбасса. Начисто вышибли.

К Днепру погнали... Ребята и доигрывать не стали.

Подошел Нодар, похлопал Сергея по плечу.

— О, бичо^[2], поздравляю! От души поздравляю! Бебико Кето, давай бумагу, давай карандаш. Письмо будем писать.

— Сэргийко, так що ж цэ выявляеться? — заговорила баба Катря. — Зэмлякы мы... И на думци нэ мала такого. З Югова нас сюды вывэзлы.

— В Югово бывал, — сказал Сережка. — Мы там непоАалеку жили. В Крутом Яру.

— Божэ, — прошептала баба Катря. — В Крутому Яри... Пыжов... — Подалась к нему. — Чы нэ з гнизда Овдия Пыжова?!

Сергей растерянно, недоумевающе спросил:

— Вы знали моего деда?

— А Верзиловых, такых нэ чув? — видимо, и не слыша Сережкиного вопроса, взволнованно допытывалась баба Катря. — Верзиловых?

— Савелия Тихоновича, что ли?.. Мы у них на квартире. Баба Катря торопливо закивала, затеребила дрожащими

пальцами край халата.

— Жывый, выходыть... — И снова к Сережке — А стара? Маты?

— Киреевна? — все больше поражаясь, переспросил Сергей. — Была жива, здорова.

— О божэ, божэ мий, — простонала баба Катря, совсем сбив Сережку с толку.

2

Наконец-то военные дороги привели Тимофея Пыжова в освобожденную Алеевку. Едва ступив на порог верзиловского дома и увидев Киреевну, он понял: что-то случилось. Старушка испуганно отшатнулась, накладывая на него кресты, забормотала:

— Иди, Тимоша. Иди, родимец, откуда пришел. Не замай старую.

— Что вы, Киреевна! — ужаснулся Тимофей, подумав, что во время оккупации она тронулась умом, — Ведь это я!

— Ну да, ну да. То ж и кажу: негоже упокойннку по белу свету мыкаться, своих близких тревожить.

— Покойнику?..

— Чур, чур, — продолжала Киреевна в надежде, что уж теперь видение исчезнет.

Тимофей взял ее за руку, привлек к себе.

— Милая моя. Бедная...

Она ощутила его тепло, тихо сказала:

— А мы с Леночкой оплакивали тебя.

— Оплакивали? С Леной?

— Ну да, ну да. Сама не своя пришла она с того Углегорска. Считала, что тебя, раненого, сожгли немцы-то. Убивалась уж, горемычная, кричала: «Все кончено! Нет Тимоши! Нет!..» Потом будто занемела.

— Что вы, Киреевна? Опомнитесь! Не сожгли меня. Наши успели вывезти.

— Ну да, ну да. — Киреевна гладила его большие руки, бессильно брошенные на стол, — Смертоньки все просила.

— Мучили?

— Измывались... Дыкин велел ее заарестовать. Той вчитель со школы: — пояснила, встретив непонимающий, растерянный взгляд Тимофея. — Начальником полиции он был.

Голова Тимофея клонилась все ниже.

— Да ты не печалься! — поспешила подбодрить его Киреевна. — Выручили Леночку. Выкрали у того аспида. Фросенька и Сеня Акольцев постарались Выкрали.

— Жива?! — Тимофей подхватился, затормошил Киреевну: — Где же она?!

Старушка охнула, взмолилась:

— Попусти, Тимоша. Душу вытрясешь. — Еле отдышалась. — Увел Леночку надежный человек. Ну да. Фросенька казала.

— Куда увел?

— То мне уже неведомо. Сначала ее Дмитрий Саввич пря тал. Доктор наш. А потом отправили с каким-то пришлым подпольщиком. Ну да. Ежли я, старая, не напутала, будто так Фрося казала. Да ты сходи к ней.

Не было у Тимофея возможности повидаться с Фросей. Обнял Верзилиху, поцеловал:

— Едва не убили вы меня, Киреевна. А теперь словно камень с сердца свалился. Хоть надежда какая-то осталась.

— Ну да, ну да. К надежным людям попала Леночка. К своим. Теперь уж ничего с ней не случится.

Тимофей спросил о Сереже, о Савелии Тихоновиче. Ничего не знала о них Киреевна. Не было еще поездов, стало быть, и почту не подвозили. Это позже надо ждать вестей, когда начнется регулярное движение. А пока он, Тимофей, первым ведет состав по отвоеванной земле. Впереди — лишь восстановительный поезд железнодорожных войск со взводом специалистов по путевому хозяйству. Ребята спешно ремонтируют местами поврежденную колею.

Истекло отпущенное Тимофею время. Он заспешил на вокзал, побежал. От калитки крикнул вышедшей на порог Киреевне:

— Поцелуйте за меня Фросю! Я ей напишу!

...Из окна паровозной будки всматривался Тимофей в Алеевку: разрушенные здания, груды битого кирпича, сгоревший пакгауз, убогие времянки там, где некогда были деповские цехи... Подумал о том, что снова придется потуже затягивать ремни — отстраиваясь, восстанавливая разрушенное. Знает Тимофей: трудно будет. И все же это не главная беда. Пройдет время — трудом обновится лик земли. Но уже не возвратить унесенные жизни. И сколько останется разбитых, искореженных, опаленных войной человеческих судеб!

Паровоз гремел, подминая под себя рельсы. А мимо, по кругу, словно на гигантской карусели, плыла изрытая окопами и рвами, захламленная противотанковыми ежами и надолбами, заросшая чертополохом и лишь кое-где возделанная земля; плыли обезлюдевшие села с черными плешинами пожарищ, печные трубы, одичавшие вишняки. Дальше к Гришино снова замаячили вдали синие терриконы, чаще стали попадаться обгорелые танки, разбитые орудия, останки самолетов. И могилы. На всем пути — могилы, могилы...

Тимофей уловил какую-то ненормальность в работе машины: она вроде обессилела. Глянул на манометр. Стрелка дрожала на отметке десяти атмосфер.

— Не упускай пар, — сказал своему помощнику, совсем молодому парню. — Держи, Валентин, на марке!

Тому даже обидно стало. Только что шуровал резаком — жара больше, чем достаточно, а механик... Намереваясь заглянуть в топку, толкнул рычаг дверки. В уши ударил пронзительный свист. В лицо пыхнуло горячим паром. Он в испуге отпрянул, упал в совок с углем, перевернулся и пополз на тендер, вообразив, что сейчас, сию минуту произойдет взрыв\

— Назад! — закричал Тимофей, уже поняв, какая на них обрушилась беда. — Назад, сукин сын!

Помощник неловко спустился вниз, со страхом косясь на отворенный зев топки. Теперь, когда механик приоткрыл сифон и пар выносило усилившимся сквозняком, он увидел, как из контрольного отверстия связи в правой стенке котла била горячая струя воды и пара.

— Сгребай жар на левую сторону, — распорядился Тимофей, — Быстрей! Быстрей!!!

Он мог потушить паровоз — загасить огонь в топке. Но еще в довоенную пору знал случаи, когда в подобные обстоятельства попадали паровозные бригады и умудрялись на перегоне глушить лопнувшие связи. А теперь тем более не видел иной возможности Ликвидировать аварию. Погасить топку, ждать, пока она остынет — значит закрыть, закупорить дорогу, ведущую к фронту, на длительное время вывести из строя локомотив.

Помощник скребком переместил жар, стал забрасывать его обильно смоченным углем. Это кочегар, по указанию Тимофея, почти весь совок залил Водой. Оба они — и помощник, и кочегар — вчерашние фабзайчата впервые попали в такой переплет.

Тимофей подготовил заглушку — запиленный на конус железный стержень, надел поверх обмундирования брезентовую робу. Тут же закачал инжекторами воду, чтобы сбить в котле давление, облил себя из шланга, вбросил на оголенную колосниковую решетку Доску, натянул рукавицы, взял молоток и зажатую клещами заглушку. Мгновение колебался и, зло посмотрев на вырывающуюся из контрольки свистящую струю, нырнул в топку.

Его обдал нестерпимый зной, исходящий от стенок котла и колосников. Сдерживая дыхание, Тимофей пробрался по доске к поврежденной связи. Упругая струя кипятка била в клещи, но Тимофей, изловчившись, угодил в центр контрольки. Струя распалась на несколько брызжущих струек. Они тут же иссякли — ударами молотка Тимофей до предела вогнал в отверстие металлический стержень. Роба на нем парила. Тимофей сделал шаг, другой к спасительному топочному люку котла, уронил молоток, качнулся, упал лицом на колосниковую решетку, почувствовал ожог, с Непостижимым, нечеловеческим упорством поднялся...

Все это произошло в какие-то считанные секунды. Тимофею еще хватило сил до половины выброситься из топки. Тут его — обвисшего, обморочного — подхватили под руки помощник и поднявшийся в паровозную будку, обеспокоенный непредвиденной остановкой, начальник эшелона, и вытащили из топочного люка. Валентин оголил ему грудь, торопливо сказал кочегару:

— Окати его, Юр...

Тимофей приходил в себя. Услышал незнакомый голос: «Что случилось? В чем дело?..» И ответ помощника: «Теперь — порядок, товарищ подполковник». Подумал: «Почему такая слабость?.. Ах да! Зной и угарный газ — те синие змеящиеся язычки пламени... Как приятно освежает лицо прохладный дождь...».

И снова заговорил Валентин, отвечая какому-то подполковнику: «Механик заглушил лопнувшую связь, а там градусов...»

Усилием воли Тимофей заставил себя приподняться. Над ним склонился помощник, радостно заговорил:

— Ой и напугали вы нас, Тимофей Авдеевич. Давайте помогу...

— Займись топкой, — прервал его Тимофей. — Прогорит...

Он так и сидел, прислонившись к тендерному совку, еще не окрепнув до такой степени, чтобы самостоятельно подняться. Теперь Тимофей узнал подполковника — командира танковой части, которую подбрасывает к фронту.

— Извините, не по уставу докладываю — башка трещит, — глухо заговорил. — Старшина Пыжов приступил к исполнению своих служебных обязанностей. Придется постоять, пока давление нагоним. Тогда уж довезем.

...К Днепру Тимофей не доехал. В Чаплино его ждал приказ отбыть в распоряжение отдела кадров железной дороги.

3

По пути к новому месту службы Фролу Одинцову удалось отпроситься на сутки и навестить родные края. Уже смеркалось, когда за его спиной осталась Ясногоровка. Сокращая расстояние, Одинцов пересек пустынный Бахмутский шлях, двинулся по прямой, продираясь через бурьяны, минуя мрачно чернеющие в темени байрачки. Вышел он к кучугурам, испуганно отпрянул, едва не натолкнувшись на крест, показавшийся ему бог весть чем. Но ведь он-то знает, что кладбище совсем в другом месте. Скорее из любопытства подсветил зажигалкой, прочел:

«Здесь лежат патриоты:

Алексей Матющенко — 1906 г.

Клавдия Матющенко — 1909 г.

Яков Матющенко — 1930 г.

Повешены гитлеровцами в декабре 1941 года»

«Смотри ты! — подумал. — Такие тихие, незаметные были, а вот тебе на...»

Одинцов пошел дальше, спустился в яр, миновал крайние хаты. Он нисколько не сомневался в том, что жена с сынишкой эвакуировались. Возвратиться, конечно, они еще не могли. Но, увидев в темноте знакомый силуэт крыши, просматривающейся за пирамидальными тополями, невольно ускорил шаг. Из окна, очевидно занавешенного, просвечивала узкая полоска тусклого света.

«Неужто заняли?» — обеспокоился Одинцов. Он заспешил к крыльцу, принялся тарабанить в запертую дверь. Из-за нее послышалось скованное страхом:

— Кто там?

Одинцов узнал голос, но еще не веря в то, что откликнулась жена, взволнованно спросил:

— Лиза?..

Потом стоял на пороге — высокий, похудевший, с подвязанной рукой. На груди поблескивала медаль «За боевые заслуги». Справа к гимнастерке узенькая полоска желтой материи пришита — знак тяжелого ранения. Стоял и смотрел на нее, уже подготовившуюся ко сну — такую домашнюю, такую желанную...

— Фролушка! — охнула, подавшись к нему, шагнувшему ей навстречу, припала к груди. — Пришел... Вернулся...

А он, задохнувшись, оглаживал полузабытое тело и не видел испуга, промелькнувшего на ее лице, не заметил растерянности. Когда минуту спустя заглянул ей в глаза, они уже были полны слез.

— Руку-то, руку...

Фрол не дал ей договорить.

— Жива, — прижавшись, хрипел у нее над ухом. — Жива...

Она высвободилась.

— На сына ж взгляни. — Взяла коптилку, повела его в комнату. — Пять лет уже парню. Сберегла...

Фрол склонился над сынишкой, постоял, обернулся к ней.

— Вырос.

И не стал задерживаться.

— Идем, — шепнул ей. — Разбудишь.

Он вышел на кухню, снял перевязь, отбросил в сторону. Жена бережно погладила его уже зажившую, обезображенную шрамом руку, прослезилась.

— Боже, боже. Ведь так и убить могло. — Заспешила, засуетилась. — Что ж это я раздетая. Сейчас платье накину.

— И так хороша, — не спуская с нее глаз, проговорил он. — Даже лучше.

— Да ну тебя. — Застеснялась. — Глядишь как-то... — Поняв, что не даст пройти за одеждой, обмахнула кухонной тряпкой и без того чистый стол, проронила: — Перекусить приготовлю. Сголодался, небось.

— Сголодался... — Фрол перехватил ее на пути к печке, прижал к себе. — Как не сголодаться за такой вот.

— Что ты, Фролушка? — Упиралась не очень решительно. — Будто не успеешь.

И прикипела к его губам...

...Ночь... Тишина... Темень... И голоса — возбужденные, прерывистые, приглушенные:

— Желанная моя.

— Фролушка, хороший мой. Прежний...

— Скучала?

— В страхе жила. Не приведи господи, что творилось.

Он приподнялся с подушки

— Почему же не ушла, Лиза?

— Почему? — Она помолчала. Тем явственней проступили боль и злая обида в ее ответе. — А кто ты такой, чтоб вывозить твою семью?.. Был бы в начальстве, так выставили же: Забыли и думать. Оглянуться не успела, как укатили.

— Кинули?! — Он задохнулся от возмущения.

— Натерпелась страху, Фролушка, и за тебя, и за себя, и за Олежку. Хлебнула веселого до слез. И холода, и голода...

Он придвинулся к ней, обнял, будто снова и снова хотел удостовериться, что уцелела в этом адском огне, зашептал:

— Я тоже еле живым выскочил. Сначала снабженцем был. А потом как-то батальон остался в окопах без еды. С продуктами застопорилось... — Не сказал, что произошло это по его вине, что с полученной водкой заночевал у лихой казачки и прокуролесил с ней двое суток, как один час. — Надо же было такому случиться, — продолжал Одинцов. — Как на грех, генерал нагрянул — член военного совета фронта. Ну и загремел я на передовую. После первого боя не знаю как и остался в живых. А во втором... — И вдруг спохватился, неестественно бодро, многозначительно кахикнул: — Во втором бою ранило меня. За доблесть медалью наградили.

— Фролушка! — Затрепетала вся. — Слава богу — отмаялся. Теперь заживем.

— Не заживем, Лиза. — В его памяти вспыхнул последний бой, когда он, содрогаясь от ужаса, выстрелил себе в руку, предварительно обмотав ее мокрой тряпкой, чтобы не получилось ожога, по которому его могли бы разоблачить врачи. Ни одна живая душа не знает об этом, и никто никогда не узнает... Только не ушел от войны, нет. Залечили рану, размяли, разработали в госпитале скрюченные пальцы... — Видно, не суждено, — тяжело выдохнул Фрол. — На фронт еду.

— На фронт?.. — В ее голосе — страх, надежда, недоверие. — С такой-то рукой? Пугаешь, да, Фролушка? Пугаешь?

— Говорю же, ночь только у нас с тобой.

— А то побудь, а? Огляделся бы хоть. Наши снова колхоз собирают. Приезжал из области тот начальник, что у нас когда-то выпивал.

— Кто же это?

— Да ты ему в Югово еще подвозил кое-что.

— Заболотный? Неужто Заболотный? — Одинцов помолчал, не без зависти вздохнул: — Этот, видать, снова на своем месте.

— Може, и тебе помог бы? — подсказала. — Повидайся, а? Вроде уважал тебя, — все больше настаивала она. — Чем черт не шутит. Авось...

У него мелькнула мысль: «Попытка — не пытка. Если и в самом деле сунуться? На какой день задержусь, так ведь мало ли что в пути случается». А ей сказал:

— Заладила. Такие люди не очень добро помнят. Как неверные жены: с глаз долой — из сердца вон. — И вдруг подозрительно, ревниво глянул на нее. — Ты-то как вела себя здесь?

Она прильнула к нему, зашептала:

— Стоит бабе без мужика остаться — чего только не наговорят. И такая, и сякая. Всех под одну гребенку...

Жена занемела у него на груди. Ее слабость, беспомощность, доступность и еще... шевельнувшееся чувство ревности заставило его забыть обо всем... Он словно хотел все забрать у этой, может быть, последней их ночи.

* * *

Проснулся Одинцов, как просыпается уже два года — будто от внезапного толчка. Сел. Огляделся. И снова отвалился на подушку, закрыл глаза. Под ним не жесткая земля окопа, не холодные полы крестьянских хат, которым они, солдаты, отдавали тепло своих тел, и не госпитальный, словно каменный, тюфяк. Утонул Одинцов в перине, лениво потянулся, приоткрыл веки. Рядом с кроватью на стуле сложена его обмундировка — вычищенная, выглаженная, на гимнастерке свежий подворотничок белеет. У порога сапоги блестят. В спальне полумрак. Окна ставнями закрыты. Свет сюда через проем кухонной двери проникает. Там Одинцов видел жену, собирающую завтрак. Поверх рубашки халатик накинут. И одеться не успела — сразу за дела. Носится по кухне, словно на крыльях. Как птица перепархивает. Он мысленно сравнил ее с той — казачкой. Решил, что и своей бабой бог не обидел. Подумал: «И собой хороша, и на работу хваткая, и в постели не ледачая». Улыбнулся, размечтался: «Вот так бы и жить...».

Его окликнула жена:

— Пора вставать, Фролушка.

А он затаился, будто не слышит, будто спит. Пришлось ей подойти к кровати. Склонилась над ним, затеребила:

— Ишь, разоспался. Завтрак уже готов.

И тогда он сгреб ее, потащил под одеяло.

— Ты что удумал? — прыснула со смеху.

— А то, что у солдата всегда науме.

— Гляди, не сдюжаешь... — подзадорила. И обеспокоенно, косясь на дверь, шепнула: — Как бы Олежка не проснулся...

...После сладких часов, проведенных с женой, никак не хотелось Одинцову покидать свой дом.

— Так бы и жить, — расслабленно высказал он все это время гнездившуюся в нем мысль.

— Не очень-то поживешь, когда буханка сто рублей стоит, — возразила Елизавета, угощая его скудным завтраком, — О жирах и говорить нечего, — жаловалась она. — Мы с Олегом забыли, каковы они на вкус.

Олег уже проснулся и завтракал вместе с ними — бледный, хилый. Он с опаской поглядывал на дяденьку, которого мама назвала его отцом, прикидывал, не окажется ли он таким же злым, как тот немец, что жил у них, а потом убежал, прихватив свой автомат.

Одинцов пригладил волосенки на голове сына, повернулся к жене.

— Жиры... хлеб... То можно стерпеть, Лиза. Придет время — все наладится. А вот пулю сглотнешь — хана, концы.

— Загляни к Заболотному, — снова напомнила она. — Спрос не бьет в нос. Гляди и сам задержишься, и нам при тебе легче будет.

А он уже и сам решил попытать счастья. Заторопился в дорогу. Для пущей важности опять забинтовал руку, взял ее на перевязь. Мол, глядите, каков Фрол Одинцов — боями опаленный. Поцеловал сына, жену. Сказал ей:

— Удастся — вернусь. Ну а если не суждено — прощай. Тогда сообщу полевую почту.

И ушел, вырвавшись из цепких рук плачущей жены. По дороге на Югово его подобрал грузовик расквартировавшегося в Алеевке строительного батальона. Потом пришлось остановиться у шлагбаума контрольно-пропускного пункта. Потребовали документы. Пока их проверяли, Одинцов "зло смотрел на этих крепких ребят, будто они были виноваты в том, что несут комендантскую службу вдали от войны в то время, когда ему надо торопиться туда, где свирепствует смерть.

Город лежал в прахе, словно раздавленный ступнями гигантских, слепых в своей ярости чудовищ Там, где некогда красовались дома, громадились бесформенные груды битого кирпича. Над этими страшными могильниками, как черные кресты, топорщились искореженные металлические балки. А меж, руин вон там, там и еще дальше высились не менее печальные, гнетущие своим истерзанным видом остовы выгоревших зданий — мертвые каменные коробки, излизанные дымными языками пламени.

Одинцов с трудом разыскал помещение обкома, поднялся на отвоеванный у огня второй этаж. По коридору из кабинета в кабинет сновали озабоченные работники. Здесь же толпились посетители, входили в распахнутые двери, что-то доказывали, требовали, предлагали, выслушивали распоряжения, указания и уходили, не задерживаясь, не рассиживаясь. Впрочем, и сидеть-то не на чем было. Слуха Одинцова касались обрывки разговоров: «Уже в этом году Зуевка должна дать ток. Учтите. Мобилизуйте людей.» — «Но...» — «Никаких но... Все, что есть, вложите в землю. Озимые...» — «Сроки упущены.» — «Ничего. Осень теплая. Поторапливайтесь...» «Ваша шахта пострадала меньше других. С нее и начнем.» — «Так ведь...» — «Поможем...» Седенькая женщина в очках, которые за неимением дужек удерживались на тесемках, просила помощи в восстановлении здания школы.

В приемной Заболотного тоже оказалось немало людей. Здесь ожидали руководители областных организаций, угольщики, металлурги, строители, военные. И разговоры были более сдержанными, не в полный голос. Пожилой, интеллигентного вида мужчина приглушенно говорил своему соседу:

— До войны мы уже не знали, что такое венерические болезни. Гитлеровцы принесли нам эту заразу. И если мы хотим приостановить ее распространение, необходим поголовный осмотр населения.

Его слова привлекли внимание остальных. Горняк, толковавший об ущербе, нанесенном фашистскими захватчиками угольному хозяйству, оставив свой разговор, спросил:

— Неужели это так серьезно?

Мужчина строго посмотрел на него, внушительно проговорил:

— Речь идет о физическом и моральном здоровье народа.

Дверь внезапно открылась. Из кабинета поспешно вышел рослый, дюжий посетитель. На мгновение остановился — обалделый, растерянный. И тут же кинулся прочь. А вслед ему неслось грозное, неумолимое:

— Не сделаешь — под суд отдам, сукин сын!

Потом вышла пышная блондинка — хозяйка приемной. Увидела Одинцова, спросила:

— А вы по какому вопросу?

Одинцов замялся, неуверенно ответил:

— Очевидно, по личному.

— По личным вопросам сегодня Степан Мефодиевич не принимает.

— Собственно, у меня никаких вопросов нет, — сознался Одинцов, — Просто по старой памяти решил заглянуть. Если не трудно, пожалуйста, доложите.

В приемной появился сам Заболотный. На нем были синие бриджи, до блеска начищенные хромовые сапоги и серая коверкотовая гимнастерка с отложным воротником. Сбоку на широком комсоставском ремне еле просматривалась маленькая желтая кобура. Но даже этот полувоенный наряд не мог скрыть его еще более округлившиеся формы. Он озабоченно кивнул собравшимся, задержался взглядом на Одинцове, удивленно вскинул брови.

— Ба, кого я вижу! — оживленно заговорил. — Фрол... Фрол Яковлевич?

— Так точно! — отчеканил Одинцов, вытянувшись,

— Ух ты, каков орел! Любо глянуть. Какими судьбами?

— По пути из госпиталя, Степан Мефодиевич. Опять на фронт тороплюсь. Забежал на минутку повидаться.

— На фронт? А у нас, значит, не фронт? Вы слышите, товарищи?! — картинно обратился к ожидавшим приема. И снова Одинцову: — Вот дам район, посмотрим, что запоешь. Небось, быстро запросишься на передовую.

— Мне ведь в полк предписано явиться, — напомнил Одинцов.

— Куда партия прикажет, туда и пойдешь, — ответил Заболотный. — Нам очень нужны опытные, кровью проверенные работники.

Одинцов не верил своим ушам. Так просто, так легко осуществлялось то, на что почти не надеялся. И он всеми силами старался не выдать охватившего его ликования.

А Заболотный сказал секретарше:

— Соедините с военкомом, Лидия Карповна. Подготовьте мандат на имя Одинцова Фрола Яковлевича. — Обернулся к нему: — Вот так, дорогой. Будешь полномочным представителем партии и Советской власти в Алеевском районе. Да гляди, чтобы «трофейные» не опутали. — Видя недоумение на лице Одинцова, разъяснил: — Эти, что оставались в оккупации. Ими органы занимаются. Так ты там — построже.

— Доверие оправдаю, Степан Мефодиевич! — снова вытянулся Одинцов.

— Не сомневаюсь, не сомневаюсь... — Заболотный со значительным видом покосился на ожидавших приема, мол, смотрите, как надо решать вопросы, учитесь. И продолжал: — Обойди отделы. Озадачишься — явись ко мне.

...Обласканный, вышел Одинцов от Заболотного и поначалу даже растерялся. Шел, как под хмельком, чувствуя необыкновенную легкость. А потом проникся к себе уважением, заважничал. Еще бы, хозяином района возвращается домой. Пока созовут партийную конференцию, чтобы официально избрать его секретарем райкома, пока найдут подходящего человека на пост председателя райисполкома — вся власть ему отдана. Вот какими милостями осыпал Заболотный, не говоря уже о том, что от фронта избавил. После всего этого разве забудет он, Одинцов, своего благодетеля!

* * *

Минуло три дня, как Одинцов появился в Крутом Яру. Все это время он носился по району на изрядно потрепанном бобике, раздобытом с помощью Заболотного. В кармане у него — пистолет. В машине рядом с шофером — автомат, выданный для самообороны. Одинцов повсюду таскает его, уверовав в то, что его жизни и в самом деле грозит опасность.

Нравится Одинцову его новая роль. Быстро вошел во вкус: что ни скажет, что ни потребует — противоречить некому. В селах старики, бабы, подростки остались. Правда, кое-где появились калеки, успевшие возвратиться из госпиталей. Но они еще заняты собой, мучительно привыкая к положению инвалида.

Принимал Одинцов свое «хозяйство» и тут ^е давал руководящие указания. Старался. Скорее потому, чтобы не загреметь на фронт да еще желая доказать, что на последних предвоенных выборах в районный Совет его, бывшего председателя, зря забаллотировали. Тогда и Заболотный ничего не мог сделать. Лишь учинил разнос секретарствовавшему в то время Изоту Холодову за то, что, якобы, не обеспечил партийного руководства в избирательной кампании. Председателем райисполкома избрали Савелия Верзилова. Да только не вернется он из эвакуации. По-дурному погиб. Еще бы. Кто же с протезной ногой решится сигать в полынью, мальцов спасать. Сам себе вдали от войны погибель нашел. А вот он, Одинцов, снова на коне.

Из Бурьяновки Одинцов выехал уже по темному. Сидел хмурый, злой. Вспоминал стычку на собрании. Бурьяновцы сами избрали председателя. И кого же! Снова своего прежнего — Захара Круковца, которого не без участия Одинцова в свое время осудили на три года. В тридцать третьем это было, когда он часть хлеба раздал колхозникам, а первую заповедь недовыполнил. Теперь отвоевался. Пришел с выбитым глазом и оторванной кистью правой руки. На груди — боевые ордена. И еще несколько таких же бывших фронтовиков успело к дому прибиться. Тут у него, Одинцова, впервые потребовали документы. Убедившись, что перед ними действительно секретарь райкома, не очень торопились выказывать почтение. Более того, позволили себе не согласиться с его мнением заменить ранее судимого Круковца другим человеком на должности председателя колхоза. Уязвленный, он было повысил голос. Но тут же услышал насмешливое: «Чи он справди думает нас пугать, братцы?..»

И сам Захар довольно вызывающе повел себя, сказал упрямо: «В другое время, может быть, обиделся, сам отказался бы от этой ноши, а сейчас — не могу. Ты уж как хошь думай — не уступлю».

Одинцов понял, что этим бывалым солдатам не так-то просто диктовать свою волю. Не «трофейные». С темн ему проще управляться: тише воды и ниже травы. Однако и уяснив это, он прежде всего подумал, что еще найдет способ настоять на своем, одернуть зарвавшихся фронтовичков.

Придя к такому выводу, Одинцов несколько успокоился, откинулся к спинке сиденья машины. Свет фар теснил, раздвигал темноту, словно что-то живое — упорно и безмолвно сопротивляющееся. Справа подступали заросли разнотравья, уже тронутого желтизной увядания. Слева тянулась сплошная, без повалов зеленая стена посадки. Удивительно четко проступали нависшие над дорогой ветви и будто чеканные листья, раскрашенные сочным, неестественно ярким ультрамарином.

Машина мягко катила вдоль посадки по заброшенному, полу-заросшему шляху. К Одинцову окончательно возвратилось хорошее расположение духа. Конечно, с полномочиями, которыми наделен, и вытекающими из этого возможностями он еще покажет себя. Главное — сразу же дать почувствовать силу, твердую руку, характер, черт побери! Круковец еще пожалеет, что вот так дерзко ответил ему, секретарю райкома. Завтра же...

— Автомат. Дай автомат, — быстро проговорил Одинцов, протянув к шоферу руку и не отрывая взгляда от появившегося на дороге зайца. Теперь его мстительное чувство, кажется, нашло безответную жертву.

Ослепленный фарами зверек остановился, беспомощно уставился на вдруг вспыхнувшее среди ночи солнце, совсем не подозревая, что из темноты, сгустившейся за пределами невыносимо яркого света, уже глядит на него смерть... Машину покачивало, и Одинцов никак не мог поймать цель на мушку.

— Притормози, — шепнул он шоферу, словно опасаясь, что заяц услышит его и убежит.

Полосанула автоматная очередь. Зверек дернулся, забился на дороге. И, будто поняв, что не может убежать, горячечно перебирая передними, еще послушными, лапками, пополз к посадке, где, видимо, надеялся укрыться. Выскочивший из машины Одинцов схватил его за задние лапы. Тогда заяц закричал тонко, жалобно, как захлебывающееся в плаче дитя. Он все кричал и кричал, пока Одинцов нес его к машине, пока со всего маху не ударил головой о колесо.

4

— Так-так. Пыжов. Тимофей Авдеевич, — заговорил начальник отдела кадров Ясногоровского отделения железной дороги, едва Тимофей представился. — Значит, прибыл. Поздравляю. — Он вышел из-за стола, крепко пожал руку, указал на стул, приглашая садиться. — Ждали тебя. Вот и приказ о назначении. Уже подписан начальником отделения. Принимай Ясногоровское депо.

— Что вы сказали? — не веря своим ушам, переспросил Тимофей. — Я ведь никогда...

Начальник отдела кадров развел руками, сочувственно, добродушно улыбнулся.

— Тебя рекомендовал транспортный отдел обкома. Принимай дела. Осмотрись. Дня через три возвратится из Москвы Викентий Петрович. Тогда поговорит с тобой.

Тимофей ушел растерянный, оглушенный этим неожиданным для него назначением. И не с кем ему посоветоваться, некому излить свои тревоги и сомнения. Он знал довоенное депо — благоустроенное, многолюдное, подчиненное четкому производственному ритму. А теперь не узнать его. Всюду запустение и разор. Правда, сюда уже пришли люди: строители, ремонтники. Надо организовать их труд, сплотить. А сможет ли он? Ведь это не паровозная бригада в три человека.

Он вдруг подумал, что не имеет права злоупотреблять доверием рекомендовавших его товарищей. Ведь они, по всей вероятности, вовсе не знают, что у него нет инженерного образования, опыта организационной работы на большом транспортном предприятии. И потому на следующий же день Тимофей явился в обком. Он сунулся к заведующему транспортным отделом, решив, что так будет лучше — выложить все в первые руки. Каковы же были его удивление и радость, когда навстречу ему двинулся Клим Дорохов — такой же, прежний. Не успел Тимофей собраться с мыслями, как Клим сгреб его, прижал к себе так, что затрещали кости.

— Вот и встретились, — гудел он над самым ухом. Отстранился от Тимофея, рассматривая его. — Вижу — живой! Крепкий! Ну входи, входи, — потащил его, за собой. — Небось, ругаться приехал?

Тимофей уже понял: бессмысленно противоречить, выдвигать какие бы то ни было доводы против своего назначения. Нисколько не сомневаясь в своей догадке, все же спросил:

— Твоих рук дело?

Дорохов засмеялся.

— Значит, твоих, — проговорил Тимофей. Пытливо взглянул на Дорохова, — Думаешь, справлюсь?

— Не первый год тебя знаю, — посерьезнев, отозвался он. И живо добавил: — Помнишь наш экспериментальный рейс? Так вот, еще тогда я подумал. «Нет, нельзя Тимофею Пыжову засиживаться в машинистах. Для большего он рожден!»

— За большее и спрос большой.

— Не прибедняйся. Я ведь знаю, что ты этого не боишься. А каботаж — не твое дело. Таким, как ты, нужен открытый океан. Поверь уж мне, старому морскому волку: руби швартовы, выходи на простор.

— От тебя не отвяжешься.

— Не трави. Сам знаешь — я тут ни при чем. От себя ты. Тимофей, никуда не уйдешь от своей партийной совести. Нс сможешь. Да-да, — воодушевился Дорохов, — Подучиться еще успеешь, а сейчас нужны твои убежденность, энергия, счастливо сочетающийся в тебе опыт партийного бойца и хозяйственника.

— Ну уж наговорил, — Тимофей большим пальцем сердито крутонул колесико зажигалки, прикурил, — Или забыл, как снимали?

— С колхоза? Помню. Отлично помню... И ты считаешь, что правильно сняли?

— Правильно ли, нет, — отозвался Тимофей, — я говорю о самом факте.

— А но кажется ли тебе, что кое-кто искусственно раздул это дело, использовав его в своих корыстных интересах? Такие вещи мы не имеем права забывать. Между прочим, Заболотный сейчас командует у нас в обкоме.

Тимофей присвистнул, откинулся к спинке стула.

— И после этого ты предлагаешь мне принять депо?

— Предлагаю.

— Но ведь..

— Война кое-чему нас научила, — проговорил Клим. — На многое раскрыла глаза. Сейчас не может быть места тому, что случалось прежде,

Тимофей уже чувствовал: бросится без оглядки в новое дело, взвалит на плечи тяжеленный груз. И не только потому, что еще идет война и еще нужны огромные усилия и на фронте, и в тылу, чтобы разгромить, добить врага. Он всегда поступал вот так, выбирая более трудные, беспокойные дороги. Потому и сказал:

— Что ж, Клим, если надо, значит, надо. Придется браться.

— Я в этом не сомневался, — в ответ прогудел Дорохов. — Напутствий тоже не собираюсь делать. И особой помощи не обещаю — пока взять неоткуда. Обходись тем, что имеется. Могу лишь пожелать доброго ветра в твои паруса.

Тимофей поднялся.

— И на том спасибо.

Они тепло распрощались. Вскоре Тимофея всего, без остатка, поглотили дела, обсели его со всех сторон — неотложные, спешные, требующие постоянного внимания. Сложность заключалась в том, что приходилось одновременно и восстанавливать цехи, и ремонтировать паровозы. И это в условиях, когда недостает стройматериалов, оборудования, станков, инструмента; не имея достаточного количества специалистов и просто — рабочих; зная заранее, что надеяться не на кого и придется максимально использовать имеющиеся возможности, обходиться собственными силами, изворачиваться, но задание выполнять, потому что, как бы ни было трудно, требования фронта должны быть удовлетворены. К этому призывает партия. И весь советский народ живет единым порывом: «Все для фронта! Все для победы!»

Тимофей уже запамятовал, когда последний раз наведывался домой. Там осталась со своим горем Киреевна — старая, немощная. Эвакуировался Савелий на далекий Урал. Мог бы теперь возвратиться. А пришло известие о его гибели. Спас двух мальчишек, попавших в полынью на какой-то безвестной речке Увелке, а самому не хватило сил выбраться, унесло под лед... И затосковала старуха, засобиралась на тот свет к сыну. Уж успокаивал ее Тимофей, голубил. Жаль ему Киреевну. Но и ездить в Крутой Яр не мог. Не хватало двадцати четырех часов в сутки. И дневал, и ночевал на работе. Устроился по-солдатски в своей конторке. Выбьется из сил, свалится на какие-нибудь час-два и снова — в бега, с головой в хлопоты. Зарываясь в работу, легче ему тревогу о жене и сыне глушить. Ничего не знает Тимофей о них. Так ничего и не знает.

Третьего дня приезжал начальник Ясногоровского отделения железной дороги. Постарел Викентий Петрович, постарел. А подвижность прежняя осталась. Сам пожелал посмотреть, что делается в депо. Здороваясь, сразу же напомнил Тимофею о прежних встречах: «Ну, анархист, показывай хозяйство», — проговорил, не скрывая своего доброго расположения к бывшему «возмутителю спокойствия». Он,побывал в цехах, на строительных площадках, цепляясь за все живым, придирчивым взглядом. Не хвалил. Нет. Но видно было — доволен. Впрочем, это не помешало ему высказать критические замечания. От него, конечно, не ускользнуло и то, что организационная сторона дела поставлена гораздо лучше, чем сам технологический процесс. Он понимал, в силу каких обстоятельств это происходит «Есть у меня хороший инженер. Дам-ка я его тебе в помощники», — сказал обнадеживающе. Тимофей, конечно же, догадался, чем вызвано такое решение. «А не лучше ли поменять нас местами?» — тут же предложил он. Викентий Петрович качнул головой, словно боднул. «Ни в коем случае, — решительно возразил. — Ему хватит своих обязанностей, как главному инженеру. А организатором производства, хозяином придется быть тебе».

Что ж, Тимофей не стал противоречить. В словах Викентия Петровича прозвучало и признание его деловых качеств, и доверие, и сожаление о том, что между ними когда-то произошло — хотя и запоздалое, но искреннее. Да, тогда Викентий Петрович снял его с работы и хотел отдать под суд за то, что, доказывая возможность и необходимость скоростной езды, Тимофей открыл большой клапан. А сейчас сам призывает: твори, дерзай. И Тимофей еще с большей энергией взялся за дело. Торопился до дождей закончить строительные работы и в первую очередь навести кровлю.

Приход главного инженера был очень кстати, хотя сам он произвел на Тимофея довольно неблагоприятное впечатление: тщедушный, хилый, близорукость даже сквозь его большие очки проглядывала. А главное — нерешительный. Голос какой-то вкрадчивый, будто извиняющийся. И вовсе странно, будто насмешкой над ним же самим, звучала фамилия — Бойкий.

— Бойкий Николай Семенович, — смущаясь, представился он, — Назначен к вам. Вот мои бумаги.

— Бумаги, Николай Семенович, в отдел кадров отдашь, — сказал Тимофей, подкидывая уголь в чугунную времянку, установленную посреди конторки. — Давно инженерствуешь?

— В тридцать шестом окончил ХИИТ.

— О, стаж приличный. Значит, харьковчанин.

— Не совсем так, — будто сам повинен в том, что его неправильно поняли, поспешно заговорил Николай Семенович. — В Харькове лишь учился, а родом из нашей донецкой Хацапетовки.

И снова смутился.

Тимофей прикрыл дверку печурки, выпрямился.

— Что ж, Николай Семенович. Поскольку прислали — будем работать?

— Если вы, Тимофей Авдеевич, не против, я — с удовольствием.

— Лады, — отозвался Тимофей. — Походи, . прикинь просвещенным глазом что к чему, с чего начинать.

А в ответ услышал:

— Я уже, извините, обошел хозяйство. Имею кое-какие соображения.

«Шустер», — приятно удивился Тимофей.

— Если позволите...

— Слушай, Николай Семенович, — прервал его Тимофей. — Если я не позволю, а делать нужно, что ж ты — согласишься?

— Нет, почему же? Попытаюсь доказать.

— Вот так и давай договоримся. Доказывай, требуй. И оставь, пожалуйста, это деликатное, что ли, обхождение. Может быть, кому оно и нравится и щекочет самолюбие, а я человек прямой: так, не так — руби сплеча.

— Постараюсь, Тимофей Авдеевич.

— Ну, это уже кое-что, — улыбнулся Тимофей и пригласил своего робкого, как ему показалось, помощника: — Пойдем посмотрим, что за машину на ремонт пригнали.

ФД 20-3971 стоял на канаве с заведенными балками подъемника. До войны уже электричеством поднимали паровозы, а сейчас снова воротком вручную.

— Воевал, — окинув взглядом побывавший под обстрелом локомотив, проговорил Тимофей.

— Нынче дефектные ведомости — как госпитальные истории болезни, — добавил Николай Семенович.

— Это ты верно... — Тимофей вдруг увидел Фросю, запнулся, обеспокоенный ее появлением здесь, в депо. Фрося взволнованно оглядывалась по сторонам, кого-то отыскивая. — Меня, — глухо пробормотал Тимофей, готовясь к худшему.

— Ой, дядя Тимофей! — закричала Фрося, наконец заметив его. Заторопилась навстречу, не скрывая слез.

Тимофей побледнел, напрягся, как человек, ожидавший удара. Она сунула ему чье-то чужое, не ему адресованное письмо. Ну да. «Милая Фросенька...» Не сразу дошло до его сознания, что ведь это Елена, ее рука... Торопливо стал читать, выхватывая из текста строки: «Жива, здорова. Работаю в госпитале... Сереженька — все, что осталось у меня от Тимоши... Ничего о нем не знаю... Не переживу, если и его заберет эта страшная война... Мой адрес: полевая почта...»

Тимофей опустился на буксовую коробку, уронил голову: слишком резким был переход от испытанной им тревоги к ни о чем не сравнимой, оглушившей его радости.

5

Счищает Кондрат бумажные полоски, крест-накрест перечеркивающие оконные стекла. Радуется. Ушла война. Дальше погнали гитлеровцев. Разговаривает сам с собой.

— Зараз сыму бельма и... гляди во все глаза.

Хорошее у Кондрата настроение. От Геськи весточку получил. Значился он не вернувшимся на свой аэродром, пропавшим без вести. То ж и встретили, будто из мертвых воскресшего.

— И то, — рассуждает Кондрат. — Впрямь с таго света возварнулся. Токи не ясно, что оно обозначает: «Вырвал меня командир полка». Откудова вырвал? Как вырвал? И потом: «Теперь снова летаю». А чего тебе, сынок, не летать? Ты ж у меня, каждый скажет, не робкога десятка. Мы, Юдины, все такие.

Кондрат немало гордился распиской, которую ему выдал майор — командир воинского подразделения, проходившего через Алеевку. В ней значится: «Дана настоящая жителю Крутого Яра Кондрату Юдину в том, что от него принят плененый им нацист Отто Вильке в количестве 1 шт. Командование выражает Кондрату Юдину благодарность». И подпись, и печать — все на месте.

Правда, Кондрату и в голову не приходило обзаводиться таким документом. Поначалу даже рассердился: «Не из-за благодарности же вязал таго жирнога борова. К тому же, если по справедливости, Иохима следовало бы указать. Той Иохим в самый раз подоспел. Подсобил справиться с Отто и подался на поезд. Мне, кажет, в хватерланде делов непочатый край, хвашистов доколачивать. А майор сказал, мол, то верно. Надо бы Иохима вписать; Да токи ему это ни к чему. Тебе же, дескать, хлопоты лишние, как попадет эта бумага какому непонятливому. Ще скажет, что не могет такога быть, чтоб немец немца. Тож бери мою цидулку, какая есть. Гляди — пригодится».

— Верно Спонадобилась, — продолжал свой разговор Кондрат. — Митрошке Грудскому — под нос сунуть. Как жа. Отсиделся в теплых азиях, хрица живога не повидавши, а туды ж — «трохвейные». Верха забрал. То писарем был при Савелии Верзилове, а ныне Одинцов на сельсовет поставил. Таго Митрошку метлой гнать с такога поста, да токи не дотянешься — не той уровень получается, не тая стихия. Коли б нас на одну доску...

— Что ты там ворчишь?! — окликнула его Ульяна. — Повертался бы хутчей. Битый час одну шибку елозишь.

— То я, мать, кажу, что зараз через добавочные хвильтра надо пропускать в партию. Серед хороших людей очень даже просто могут затесаться выглядавшие: чья возьмет? Не без таго и хвашиетские прихвостни, кто попроворней, удумают красной книжицей прикрыться.

— Тебе-то какая печаль?

Кондрат уничтожающе взглянул на жену,

— Образую тебя, мать, образую, а ты все в несознательных ходишь. Партия — пролетариата? Пытаю: пролетарьята? Ну?.. Стало быть — наша. Как жа за ее не радеть?

Ульяна махнула рукой, ушла в дом, а Кондрат продолжал доказывать:

— Да. Ще й в уставе говорено: лучших сознательных представителей. передовой отряд. То ж влезет какой просандей, а числится одразу первым сортом... Не-е, тую стихию токи на хвильтра брать. Не то главное — где был: под немцем али вакуировался. ГСеренытывать: чем займался в тяжкую для земли родной годину. Отсиживался, шкуру свою спасая, оказывал сопротивление, чи. може, прислуживал врагу? Перепытывать там, где был, бо негодни на другие места жительства могут перекинуться, хвамнлии сменить. Год повертится вот такой ловкач в новой личине серед новых людей, встрянет в доверие, тут тебе по таму нее уставу уже открыт семахвор в партию.

Устав и программу Кондрат перечитал несколько раз. Подумал было однажды, что ежели Митрошка в партейных ходит, то уж ему, Кондрату, и бог велел. А потом Лаврушечка укором встал перед глазами. Его смерть Кондрат держит на своей совести. Надо было догнать Лаврушечку, отобрать денатурат, а он и пальцем не пошевелил, лишь кликнул вслед: «Черт с тобой!»

— Не е, справжний партеец не отмахнется от живога человека. Не имеет таких прав. Потому мне ще не светит в авангарде итнть. Что ж как Митрошка серед передовых числится. Митрошка все одно не показатель.

На сой счет у Кондрата свои взгляды. По его разумению, и Фрол Одинцов не на своем месте сидит.

— Не на своем, — повторяет Кондрат, словно хочет кого-то убедить. — То Хлорке секлетарствовать поки зашпори не отошли, поки не огляделись.

— Опять выступаешь? — Ульяна остановилась на крыльце, воинственно уперлась руками в бока. — Тебя что, пытают: на своем или не на своем?

— И зря не пытают, — заершился Кондрат, — Вот Маркела Сбежнева заарестовали. «Староста». А попервах у народа бы дознались. Послухали бы Игната Шеховцова, как Маркел его от смерти спас, как другим подсоблял. Нет же, захватали, не разобравшись.

— Помолч, Кондрат! Кажу — помолч, пока самого за те речи не зацапали.

— Каго ты вчишь? Меня вчишь?! — разошелся Кондрат. — Кому рот затуляешь? Ты хоть чула, что оно звется — партейная прямота?.. Зараз как садану в шибку — так и брязнет!

— Очумел. Никак очумел, — испугалась Ульяна. — Где его, стекла, ныне набраться? Побойся бога!

— Тож не перечь моему партейному курсу. Не разумеешь в политике — не суйся.

— Тьфу на тебя! — в сердцах плюнула Ульяна. И тут же жалостливо запричитала: — У баб мужики, как мужики, своими делами займаются, а этот не одно, так другое выгадает. Политика ему далась! Того и гляди, в шкоду вскочит. — Смахнула слезу. — Осиротит на старости лет.

— Заспокойся, мать, — заважничал Кондрат. Видит: шумит Ульяна, а терять его не хочет, — Тваво Кондрата не так просто зацапать, потому как от правды — ни на шаг. А правдой мир держится. То в тебе после хрицев ще страх не выветрился. — Подошел к ней, погладил спину, озорно заглянул в лицо. — Щось сила во мне заиграла. Не знаешь, Уля, к чему бы это?

— Не ведаю, Кондратушка, — отозвалась Ульяна, сразу позабыв перепалку, потеплев душой. Насквозь же она видит своего Кондрата и знает, что у него на уме, и почему девичьим именем назвал, и как дальше речь поведет, а повторила: — Не ведаю.

— Може, молодость сгадаем, а? — Потянулся к ее боку, щекотнул. — Опосля всего — самое время разговеться.

Ульяна легонько ударила егб по руке.

— Греховодник ты, Кондратушка, Ой греховодник.

По старой памяти сказала, чтоб польстить мужской гордости, потому как отживают они свое. Отживают. В кои веки вот так затронет ее Кондрат. Да и самой все это уже в тягость. А ведь было время!.. И куда оно все девается, за какою водою сплывает?

— Так ты поспешай, наводи марахвет, — шутливо поторопил Кондрат, стараясь скрыть вдруг охватившее его, ранее не знакомое ему чувство робости, неуверенности и даже страха.

— Я зараз, Кондратушка, — засуетилась Ульяна. Глаза ее помолодели,, залучились. — Зараз...

...Соскабливает Кондрат с окон следы войны — кончает прерванное, было, дело. Петухом выхаживает. С хрипотцой вполголоса тянет привязавшуюся припевку:

Года за два до войны проводили Кондрата на пенсию. Как своего приемыша Геську отправил в армию — с тех пор и не работает Кондрат. А чего? Можно было понежиться при такой жизни. Полный достаток. Продуктов — завались. Это теперь снова карточки.

— Не-е, — заговорил Кондрат, — не та зараз стихия, чтоб баклуши бить. Обезлюдел родной край — кажрый человек в хозяйстве дорог. То вже нехай немочные на полатях отлеживаются.

Такое на Кондрата нашло, — хоть сейчас беги в депо. Заспешил с окнами разделаться, чтоб освободиться от домашних дел.

— Да ты перепочинь, Кондратушка. Перепочинь — через форточку ласково, заботливо предложила Ульяна и снова скрылась в глубине комнаты.

Кондрат усмехнулся.

— Подобрела мать. Подобрела. Токи лаялась почем зря, а ныне — жалеет. Что то значит ота стихия — приголубить бабу... — И вернулся к прежней мысли: — Видать, отгулял Кондрат. Доведется впрягаться, подсоблять отстраиваться. Все ж две тямущих руки что-нибудь да значат. И Ульяне нечега в хате отсиживаться. Я — по железной части, а ей — к земле поближе. По ее силам всегда знайдется работа в колхозе. Вон Игнат Шеховцов сбирает...

— Дядя Кондрат, здравствуйте! — прервала его рассуждения Люда Кириченко. — Получили от Геси весточку?

— Тебе-то что? — недовольно отозвался Кондрат. — Тебе до Герасима какое дело?

— А вы у него спросите.

Что ж спрашивать. И так Кондрату известно — закрутила Людка мозги Геське. Еще до войны. Тогда Кондрат ничего не имел против этого юношеского увлечения. Наоборот, радовался: пришла к его Герасиму любовь. А теперь хмурится.

— Привет вам передает, — сказала Люда и пошла своей дорогой.

А Кондрат проводил ее недобрым взглядом.

— Ишь, бесстыжая. Не успел Гришки Пыжова простыть след — Геську обратала.

* * *

Не слышала Люда последних слов Кондрата. Но и по недружелюбным его репликам, сказанным ранее, поняла: не хочет, чтобы Геська был с ней. Конечно, она догадывается, чем это вызвано. «Небось, Гришу простить мне не может... А если такое случилось в жизни? Значит, не имею права на счастье?.. Как бы не так!»

Шла Люда к Настеньке, продолжая мысленный спор с Кондратом: «Спрашиваешь, какое мне дело до Герасима? А такое, что не отпущу от себя, и весь разговор».

Она даже гордилась тем, что вот и с Гришей жила, а не потеряла Геськиной привязанности, своей власти над ним. И звать не надо было — бежал следом, как щенок.

К ней снова возвратилось хорошее настроение. Наконец-то по сравнению с Настей оказалась в более выгодном положении. Она всегда завидовала своей красивой, удачливой подружке, умело скрывая это чувство за показным добродушием. Это она, зная сердечные тайны Сережки Пыжова и Настеньки, их горячие головы, точно рассчитала удар, сообщив Сергею будто Настенька собирается выходить замуж. Сразу же последовало ответное письмо — ей, Люде. А она уже позаботилась ознакомить с его содержанием эту гордячку. Коса нашла на камень. И все у них разрушилось. Пусть теперь Настя устраивается в жизни. Небось, с ребенком на руках не очень-то подхватят. А вот она, Люда, сама себе хозяйка, вольная птица.

Принимала Настенька Люду, как верную, давнюю подругу, не подозревая, какую роль та сыграла в ее судьбе. Радовалась, что не отвернулся Геська от Люды.

— Хороший он парень. Душевный.

— Лапоть, — засмеялась Люда. — Сколько ходил — все о полетах, боях... Дотронуться боялся.

— Значит, любит по-настоящему. Может быть, хоть вы вместе будете.

— Не успел отъехать — письмо прислал.

— Вот видишь... — Настенька вздохнула, склонилась над Аленкой, поправила одеяльце. — Верный он, Геська, друг. Не такой, как некоторые.

— Вспоминаешь Сережку?

Настенька посуровела. Не Сережка ли явился причиной ее несчастья, так нелепо сложившейся судьбы? Не он ли своей изменой толкнул ее на этот безумный шаг — выйти замуж?.. И навсегда исчез из ее жизни. Три года прошло с тех пор. Вечность. Так не все ли равно, где он, что с ним, пощадила война или зарыла в землю? Пусть это волнует ту, другую женщину, которая увела его за собой. А ей не сладко живется и без этих горьких воспоминаний.

Нет, об этом нечего и говорить. Жаловаться? Кому? На кого? И что представляет собой ее неудавшаяся жизнь среди океана человеческого горя?..

— Иногда вспоминаю, — наконец отозвалась Настенька. — Но лучше... не вспоминать.

В ее проворных руках безостановочно мелькали спицы. Каждую свободную минуту использует Настенька для вязанья: и дома, и перед уроками, и во время школьных перемен. Разговаривает ли с коллегами в учительской, слушает ли доклад или выступления товарищей на педсовете, присядет ли отдохнуть возле спящей дочурки — руки привычно набрасывают петлю за петлей. Сколько уже связано ею платков, кофт, беретов, детских шапочек, варежек, носков! Вот и сейчас — принимает подругу, а спицы не унимаются. Их отполированные кончики сближаются, словно принюхиваясь, тут же расходятся, чтобы в следующее мгновение снова найти друг друга. И так без конца снуют и снуют в пяльцах у Настеньки маленькие сверкающие молнии.

— Хороший рисунок, — присмотревшись к вязанью, сказала Люда. — Кофточка?

Настенька кивнула. Опустила работу на колени, устало проговорила:

— Руки отваливаются

— Так бросай.

— Нет-нет, — возразила Настенька, снова принимаясь за дело. — Аленку надо поддержать. Цены, небось, знаешь какие — с ума сойти! Молоко — пятьдесят рублей литр, манка — шестьдесят — семьдесят за килограмм, сахар — сто! Разве хватит зарплаты, чтобы дать ребенку питание?

И снова Люда не без самодовольства подумала, что, конечно же, теперь Настенька должна ей завидовать.

— А я собираюсь в клуб, — сказала с нарочитой беззаботностью. — На танцы. Идем?

— Куда ты ее ташшишь? — возмутилась Пелагея, как раз вошедшая в дом и услышавшая последние слова Люды — Оттанцевала она свое. И ие сманывай, не вертись бесом.

— Мама! — Настенька с укором взглянула на нее. — У меня ведь есть своя голова на плечах.

Оно и видно. Ощшастливила на старости лет,.

Захватив ведро и продолжая ворчать Пелагея снова вышла во двор. А Люда заговорщицки шепнула Настеньке:

— Между прочим, один лейтенант, тобой интересуется; Могу познакомить.

Настенька знает, о ком говорит Люда. Встречался ей на пути этот лейтенант. Красивый, интеллигентный, выдержанный. Говорят — сын какого-то генерала. Ни разу не позволил себе бестактности. Не затрагивал. Лишь смотрел с обожанием и улыбался — мягко, застенчиво.

Только все это ни к чему Настеньке.

— Спасибо тебе, Люда, — ответила подруге. — Как-нибудь обойдусь.

— И напрасно, — горячо заговорила Люда. — Может быть, это твое счастье? У него серьезные намерения.

— На каждое «намерение» отзываться — быстро по рукам пойдешь.

— Ну, как знаешь... А то сбегаем? Покажу тебе своего Виталия. Три звездочки носит. Сим-па-тичный. Свиданье назначил. Пообещала танцевать с ним.

В руках у Настеньки на миг замерли спицы.

— А Геська?!

— Геська?.. Что ж мне и потанцевать нельзя? За семью замками сидеть, пока он явится? Ты это хочешь сказать?

— Да нет. Почему же? Мне просто казалось...

— Думаешь, он там «страдает»? Видела я этих военных девочек. Не зря их называют ППЖ — походно-полевые жены.

— Не стыдно говорить такое? — упрекнула Настенька.

— А что, будто не правда?

Настенька отложила вязанье, перевела на подругу взгляд — недоуменный, спрашивающий.

— Тебе плохо, Люда? Тебя обидели?..

— С чего это ты взяла?

— Злая какая-то стала.

«Злая... А чего мне не быть злой! Все, все сложилось не так, как у тебя. И в дружбе всегда лишь угождала, а верховодила ты. Ходили вместе, только засматривались мальчишки на тебя одну, добивались твоего расположения. И теперь вот, как мадонна с младенцем на руках: никто ничем не укорит — чистая. О, если бы этот генеральский сынок меня поманул! Нет, по тебе вздыхает. А я снова лишь посредница, лишь выслушиваю предназначенные тебе комплименты. Мне, небось, никто не заикнулся о серьезности своих намерений. Разве что Геська... — Люда поморщилась. — Не велика радость идти в дом Юдиных. Вон как приветил этот шут гороховый, Кондрат: «Тебе до Герасима какое дело?» Подумаешь, счастье великое тот Герасим — беспризорник усыновленный, что и фамилии своей не знает... Старик Гришкой попрекает. А что мне оставалось? В Германию ехать?.. Теперь кое-кто болтает, будто повинна в смерти Глафиры. Разве я звала ее? Сама пришла. Сама нашла свою смерть».

Все эти мгновенно пронеслось в голове у Люды.

— А я всегда была такой, — ответила Настеньке. Засобиралась. Желая лишний раз подчеркнуть, что и она не обделена вниманием мужчин, с вызовом добавила: — Пойду. Виталий, небось, заждался.

А Настенька, оставшись одна, старалась понять, что же произошло с Людой. И когда это началось. Может быть, когда отстала на курс? Поступали-то в институт вместе, а закончила его Люда на год позже. Так ведь не хватало сил вытаскивать ее на занятия. Проспала в общежитии. Помнится, уже в то время произошел какой-то конфликт в семье.

Нет, в ту пору она еще не была вот такой. Это оккупация ее ожесточила. Однако Геся и словом не попрекнул — сама говорила. Как же можно к нему так относиться?! «Никуда не денется». А сама к какому-то Виталию бежит...

Не одобряет Настенька ни рассуждений, ни поступков подруги, а помочь ей ничем не может. Не хочет Люда внять ее словам. Мечется в погоне за счастьем, за какими-то призраками, не дорожа тем, что уже имеет.

Закопошилась Аленка. Настенька взяла ее на руки, покачивая, тихонько запела:

Спят медведи и слоны, дяди спят и те-о-ти...

Вместе с Сережкой и Людой смотрела она фильм, в котором эту колыбельную пела ее любимица — Любовь Орлова. Как это было давно! Нет, даже не так. В какой-то иной жизни. В ином измерении — до войны.

* * *

Сколько их — скорбных извещений, с мужественной предусмотрительностью продиктованной суровым временем, отпечатано впрок! Война вписывает в них фамилии, даты и те рубежи, куда смогли дойти бойцы, и где упали, Чтобы уже никогда не подняться. Летят они — названные в народе похоронками — во все концы родной земли вестниками черного горя. И находят, находят старых матерей, лишившихся опоры, и жен, ставших вдовами, и осиротевших детей.

Руки Фроси, державшие извещение, дрожали. Словно не веря в случившееся, словно надеясь отыскать какую-то ошибку, она перечитывала: «Сержант Раздольное Андрей Поликарпович... — Далее — печатный текст: — ...в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был... — И опять чернилами, торопливой скорописью: — ...убит».

Ее снова качнуло. Фрося ухватилась за дверной косяк, подождала, пока окрепнут ослабевшие ноги. Потом вчитывалась в мелкий типографский шрифт: «Настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о назначении пенсии...» Указывалось основание — номер приказа народного комиссара обороны. Стояли подписи командира части и начальника штаба.

Фрося плохо понимала, к чему все это. Будто внезапно отупела — так медленно и тяжело ворочались мысли. Ее слуха коснулся старческий надтреснутый голос Пастерначки: «Никак почтарка приходила?»

Подступившее удушье погнало Фросю из дому. Она брела, сама не зная куда, лишь бы подальше от людских глаз. Память подсознательно привела ее к тем пределам, куда их с Андреем — жарких, нетерпеливых — некогда занесла на своих крыльях любовь. И теперь, уже вдова, упала в жухлые травы посреди осенней степи и билась о холодную землю одинокой раненой лебедкой и кричала в яростной тоске — До хрипоты, до изнеможения. В этом буйном всплеске горя была вся она — пылкая, необузданная, непримиримая, гордая.

Вот тогда и решила Фрося уехать из Крутого Яра. «А чего ждать? — подумала она. — На прежнее место — дежурной по станции — не взяли. Теперь ничто не держит меня здесь, никто...»

Возвращаясь, Фрося завернула в больницу к Дмитрию Саввичу — человеку, так много для нее сделавшему.

— Потерпи, потерпи, девочка, — поздоровавшись, заговорил Дмитрий Саввич. — Что ж, если Одинцов распорядился не брать тебя на прежнюю работу. Вот выберусь в обком... Ты еще будешь отправлять поезда!

— Спасибо, Дмитрий Саввич, — тихо ответила Фрося, умолчав о похоронке. Это — ее горе-печаль. Она простилась с Андреем, с дорогим сердцу прошлым, и пусть никто не увидит ее слабости. — Мне ничего не надо, — добавила более решительно.

— Не надо?! Нет уж, голубчик. Посылал тебя на смерть — должен и отстоять.

— Теперь это не столь важно.

— Да-да, — не слушая ее, продолжал Дмитрий Саввич. — Отстоять. И тебя, и Маркела Игнатьевича...

— Я пришла проститься.

— Вот как! Куда же ты собралась?

Фрося сдвинула плечами. Она еще не знала этого.

— Куда-нибудь... — И заключила уже уверенней: — Скорее всего — на шахты. Там сейчас берутженщин.

— Н-да. — Дмитрий Саввич отвел взгляд, потупился. — Тяжело тебе будет... Трудно. — Чувствовал, что говорит совсем не то. Ведь Фрося никогда не искала легких путей в жизни. И он прямо посмотрел ей в глаза. — Ну что ж, знаю — не пропадешь. Но как бы там ни было, справедливость — прежде всего. Правда на свете одна. Я ее найду.

6

Игнат Шеховцов обвел взглядом собравшихся женщин, стариков, шумно вздохнул.

— Не густо нас осталось... Не густо. Вроде не колхозное собрание, а женсовет. Что ж будем делать, бабоньки?..

Он всматривался в посуровевшие лица солдаток и солдатских вдов. Выжидал. А тишина еще гуще стала, напряженнее. Тем резче прозвучал недовольный голос председателя сельсовета Митрофана Грудского, сидевшего за столом президиума:

— Ты на слезу не нажимай. Проводи твердую партейную линию.

Игнат недоуменно глянул на него, сдвинул плечами, сказал:

— Говорить будет уполномоченный райкома.

Митрофан поднялся, откашлялся.

— Задача, товарищи, ясна без лишних разговоров. И нечего питать: «Что будем делать?» Колхоз будем сколачивать. В колхозах наша сила. В колхозе легче...

— Ну, понес! — выкрикнула Мотька. — За колхоз агитирует. Да кто же страну кормит, армию — в такой войне-то!

— Ты, Мотька, экзамент мне не устраивай, — с достоинством ответил Митрофан. — К тому и говорю, что райком партии порешил воскресить из мертвых крутоярскую артель. По такому случаю председателем вам рекомендуем товарища Шеховцова. Товарищ Шеховцов зарекомендовал себя хорошим председателем. И я, товарищи, по поручению райкома прошу вас проголосовать. Кто, товарищи, за товарища Шеховцова И. П., прошу поднять РУКИ.

Проголосовали дружно. Знали, какой хозяин Игнат. Помнили с довоенного времени. А Митрофан продолжал:

— Правильно здесь товарищ Мотька выступала. Надо кормить страну. Красная Армия переломила становой хребет Гитлеру. Теперь, товарищи, идем мы прямым сообщением к геройской победе. Потому — никаких вопросов быть не может. Будем, товарищи, сеять!

— Ты, что ль, будешь сеять? — въедливо спросила Мотька. — «Вопросов быть не может», — передразнила Митрофана. — А вопросы имеются. До войны мужики сеяли — в полевых бригадах баб-то почти и не было.

Кондрат Юдин вертел головой, ерзал на скамье. Пришел он на колхозное собрание не ради любопытства. Сразу после освобождения подался было в депо, где теперь транспортно-ремонтные мастерские, но устроиться ему там не удалось. Тогда решил к колхозу прибиться. Собрание ему понравилось. Глазки его блестели, в них загорался азарт. Кондрат то и дело подталкивал локтем сидевшую рядом Галину.

— Гляди, Галька. Гляди. Во дают бабоньки! Такога Митрошке не снилось. Одна Мотька рябая чего стоит! Во качает! Во взяла в оборот!

— Не толкайтесь, дядь Кондрат, — взмолилась Галина. Она хотя и на сносях, а тоже пришла. Как же. Первое собрание. Чтоб не забыли о ней, определили на какую ни есть работу. Жить ведь чем-то надо. Особенно теперь, когда ждет ребенка. Опасливо отодвинулась от беспокойного соседа. — Ну вас к богу в рай, дядь Кондрат. Дитя повредите.

— В раю мне, Галька, делать нечега, — отозвался Кондрат. — Туды я тещу определил. А вдвох в том раю такого шелесту натворим!.. — И поинтересовался: — От твоего немчика что чуть?

— Пишет... В лагере для пленных Стефан.

— Ох, девка... — только и сказал Кондрат. Он уже снова был весь там — в разгоревшейся перепалке. Не удержался: — Эт тебе, Митрошка, не кабанца смались — с народом разговаривать!

Утонул его голос в шуме, в бабьих пронзительных криках.

Игнат развел руками, в сердцах воскликнул:

— Ну языкатые!.. Коли так базарите — сбегу к чертовой матери!

После этой угрозы поутихло. Но слушать Митрофана не пожелали.

— Говори ты, Прохорович, — сказала Мария Сбежнева.

— Да что ж это? — взвился Митрофан. — Старостиху пригрели?! Маркел сидит, а она здеся командует. Вражеский элемент в колхозе орудует! Куды глядит ваша бдительность?!

— И чего б ото кипятился? — недоуменно заговорила Мотька, — Ну где ты был при немцах? Далеко. Что ты знаешь про наше здесь житье? Ничего! То ж и не займай Марию.

Вмешался Игнат:

— Когда предатель Недрянко гнал меня на верную смерть, нам повстречался в заснеженной степи Маркел Сбежнев. И вот я — живой стою перед вами, а Недрянко сгнил. Пристрелил его Маркел, как бешеного кобеля.

— Хороша байка, — проронил Митрофан.

— Показания, — внушительно поправил Игнат, — которые я давал следователю под присягой.

— Почему же его не отпускают? Безвинные, небось, уже дома. И Дубров пришел, а на проверку брали их вместе.

Вытирая слезы концом косынки, беззвучно плакала Мария.

— Придет и Маркел, — резко проговорил Игнат. — Придет. Кондрат еле удержался на месте. Хотелось замолвить слово

за Маркела и Марию. Но что он скажет? Надоумил Маркел, как Ульяну от трудовой повинности освободить. Муку давал ему, крупы... Игнату Маркел жизнь спас, и то Митрошке нипочем. Пока он раздумывал, Игнат снова заговорил:

— Успокойся, Мария. Уж кого-кого, а тебя в обиду не дадим... И довольно об этом. — Голос его посуровел. — Вернемся к нашим делам. Вы, товарищи женщины, меня поняли. Агитировать вас за колхоз я не сбирался. Нет такой надобности. Колхозы давно сами за себя проголосовали. А пытал, что будем делать, поскольку и впрямь оказались у разбитого корыта. Что мы имеем? Разруху. Разор. Поля одичали, тягла нет, посевного материала, инвентаря... Хлебопашцы наши войною забраны...

И вовсе не на слезу жму, как, може, кому показалось. Хочу, чтобы глядели правде в глаза. Горькая она, верно. До войны бабы и на шахтах под землей не работали. А теперь...

Взвыла Антонида Пыжова:

— Ой, сгинет Фросенька в том подземелье! Не послухала мать. Сгинет!..

И никто не удивился, что выплеснула на людях свое материнское горе. Ни у кого и в мыслях не было осуждать ее за то, что прервала разговор о делах. Наоборот, нашла сочувствие, участие. Женщины сокрушенно закивали.

— Кинулась, неразумная, в преисподнюю.

— Эх, детки, детки. Сами себе погибель шукают.

— Ну, раскудахтались, — пресек Игнат охи и ахи. — Достойная у тебя дочка, Антонида. Геройски партизанила. Теперь на угольном фронте врага добивает. Гордись тем. Зараз бабы по всех усюдах мужиков заменили. И ничего — справляются. Потому как трехжкдьные у нас бабы.

И сразу наступило оживление. Женщины повеселели, заулыбались. А Игнат продолжал:

— Потому и говорю: спасибо вам превеликое, товарищи женщины, за все ваши труды, за то, что еще придется перенесть. На вас вся надежда.

— Ты, Игнат, разуй глаза. И мужчинская прослойка здеся имеется, — приосанившись, вмешался Кондрат. — Поглянь, каго не замечаешь! Гвардию! — указал на беззубо осклабившихся стариков, упрятавшихся за бабьими спинами. — Такого резерву цураешься!

— И ты тут? — удивился Игнат, только теперь приметив Кондрата. — Никак в колхоз вступаешь?

— От пролетарьята на укрепление к вам, — важно отозвался Кондрат. — Навроде тысячника. И бабу привел, поскольку нужда в рабочей силе. Ты не гляди, что с виду подтоптанная. Ульяна у меня по всем статьям любой молодухе хвору даст.

— Кого вы слухаете?! — снова вмешался Митрофан. — Забыли, как Юдин в коллективизацию кулацкую сторону гнул? Это ж злостный дезорганизатор колхозного строя! Без него артель ставили? Без него! А теперь на все готовое...

Кондрат вскочил, как ужаленный.

— Трепло ты, Митрошка! Кондрат с рабочим классом социализм строил. Кондрат сроду-веку на чужой каравай рот не разевал!

— Это точно — не разевал, — закивал Игнат. — За шаром-даром наша Советская власть не награждает пенсией. Кондрата же наградила. Мол, лежи, Кондрат Юдин, на печи, получай, что тебе причитается, как ты отработал свое и заслужил отдых ударным трудом. А Кондрат не хочет на печи лежать...

— Верно, Игнатушка! — воскликнул Кондрат. — Нет мне резону почивать, когда делов стоки! — И к Грудскому: — Где ж оно, все готовое? Отчего же бабы голосят? Може, от доброга житья?.. Вот я и кажу: ни шиша ты, Митрошка, не разумеешь политическога моменту. Без всякога понятия не в свою стихию вскочил. То ж и получается: в бороде гречиха цветет, а в голове и на зябь не пахано.

Митрофан пригрозил:

— Я тебе покажу!..

— А мне оно ни к чему. У меня самога такая штуковина имеется, — заозоровал Кондрат. — Девкам покажи!

Взвился, расплескался смех.

— Поудержи, Кондрат, язык! — Митрофан покраснел, напыжился. — Ты ще не имеешь здесь права голосу.

Ульяна не на шутку переполошилась. Придержала пытавшегося было вступить в спор Кондрата.

— А вы?! — Митрофан выкатился из-за стола, обрушил свой гнев на собравшихся: — Зубоскалите, важных вопросов не порешив! Работать не хотите?! Только это вам не при фрицах! Минулося!..

Собрание занемело. В наступившей глубокой тишине прозвучало сдавленно, прерывисто:

— Ты... ты что?.. — Мотька медленно поднялась — большая, костистая, обвела недоумевающим взглядом односельчан. — Дожились... — Побелевшие губы задрожали. — Дальше некуды...

И видно было, как глаза ее наполняются дикостью. Она обернулась к Митрофану, сгребла его, растерявшегося, безропотно подчинившегося ее яростной силе, и выставила за дверь.

Это произошло неожиданно даже для нее самой. И Игнат не успел помешать ей, и остальные пришли в себя лишь когда Митрофан, опомнившись, затарабанил, закричал из-за двери:

— Открой, Мотька! Открой, чертовка поковырянная!

И случилось, казалось, необъяснимое, невероятное. Задохнувшихся от злой обиды и негодования людей вдруг охватило крайнее веселье. Заговорили все разом, изощряясь в насмешках, колкостях, стараясь друг друга перекричать. Одни восхищались Мотькой, ее силой, решительностью. Другие задирали Митрофана. В разноголбсице то и дело слышалось:

— Ай да Мотька! Ай да гвардеец!

— А он-то, он, вакуированный! — надрывался Кондрат. — Перед трохвейной бабой оплошал!

Митрофану впору бы провалиться со стыда и позора или бежать, куда глаза глядят. Но он-то знает: где ни бегай, а придется являться пред грозные очи Одинцова. Рассудил, что лучше уж натерпеться от баб, как попадать на зуб Одинцову. Потому-то и скребся в дверь, которую подпирала плечом Мотька. Он уже не ругался, не грозил, не пытался ворваться силой — упрашивал впустить его. А Мотька оставалась непреклонной.

Игнат мало не охрип, успокаивая женщин. Рассердился. Приказал Мотьке впустить Митрофана.

— Ладно уж, — уступила Мотька. Отворила дверь, посторонилась, пропуская Митрофана. — Прохорович просил за тебя, — проронила. — Ему скажи спасибо. А то так бы и прокукарекал.

Митрофан бочком прошмыгнул мимо нее и уже не пошел к столу — тут же, у двери, уселся. Мотька проследила за ним, на всякий случай предупредила:

— И не шамаркай. Не указывай: плакать нам чи смеяться. То не твоя печаль. — И тут же предложила, не откладывая, при« пять Юдиных в колхоз: — Чего ж ты, Игнат Прохорович, вола на хату тащишь? Голосуй! ~ Подняла руку. — С меня и веди счет.

— Таких, кто против, нету? — спросил Игнат, благодарный Мотьке, что вот так сразу и перевела разговор. — Значит, единогласно. Остается поздравить новых членов артели, пожелать успехов.

Кондрат горделиво выпятил грудь.

— Вот тебе, Митрошка, наш ответ!

— А это уже ни к чему, — тут же утихомирил его Игнат. — Пошумели, и будет.

Поднялась Нюшка Глазунова, поклонилась.

— Прыймайте заодно и нас с Нинкой, люди добрые. — Зашипела на дочку: — Встань, горе ты мое, виноваты мы перед колхозом. — И сйова к собранию: — Выписывались в свой час. Теперь без кормильца остались. Самим надо хлеб зарабатывать.

Да, когда-то Афанасий Глазунов в трудную для колхоза нору ни с чем не посчитался. Ушел. Забрал свою скотину. Коней продал. Подался в депо. Сейчас, может быть, ему припомнили бы это. Только нет уже Афанасия Глазунова. Сгинул, как говорит Кондрат, ни за понюх табаку. Из-за обрезка трухлявой шпалы немцы расстреляли. Все это доподлинно известно. Потому и кланялась Нюшка, просила, как милости, чтоб взяли нх с Нинкой в колхоз. Покорностью своей смягчила сердца. Приняли.

Игнат без труда снова овладел вниманием.

Мы поглядели правде в глаза. Повторяю, горькая она. Однако правда и в том, что никакой силе не сбить нас с ног, никаким бедам не согнуть. Вон сколько у нас братов по всей стране! И вызволили, и по хозяйской части выручат. Со всех республик помощь поспешает. Кто зерном поделится, кто скотиной, инвентарем. Будем, товарищи, сеять. Осень нынче на редкость удалась. Можно успеть заделать озимые. Но сразу скажу: доведется нажимать на жилы. К весенней посевной, думаю, очухаемся. Кой-какие мыслишки имеются. Ежели сумею справиться — вывернемся и с тяглом.

Собрание затянулось: избирали правление, распределяли обязанности, комплектовали бригады. Основные силы предназначались готовить поля под посев озимых. Эту работу надо было сделать буквально в считанные дни. А лошаденок две-три — и обчелся. Пришлось несколько коров отдавать полевым бригадам. Как-никак — тягло. Даже посевной материал, который предстояло получать в районе, решили доставить со станции ручными тележками. Это дело поручили более пожилым. Все же легче катить тачку с мешком-двумя, чем надрываться в борозде. Жинку свою, Дарью, тоже не помиловал Игнат. Тачку и ей приправил.

— А чтобы спокойнее работалось, бабоньки, — покончив с. делами, заговорил он, — чтобы душа о мальцах не болела, у кого они есть, удумал я просить сельсовет отдать нам ремезовские хоромы.

Галина беспокойно огляделась. Все получили работу, лишь ее обошли, не назвали. И уже о другом толкуют.

— Сельсовет принимает дома изменников, сбежавших с гитлеровцами, и тех, кого удалось схватить, — продолжал Игнат, — Ремезовская усадьба очень подходит нам под ясли и садик. Как смотришь на это, товарищ Грудский?

— Дадим, дадим! — с какой-то даже чрезмерной поспешностью отозвался Митрофан.

Женщины обрадованно загалдели. Им предстояли вместе работать. У них были общие интересы и общие забиты. Это объединяло их, сплачивало, вселяло надежду снова встать на ноги, зажить, как и прежде, — безбедно, сыто. Они волновались, спорили, добивались чего-то. Галина растерянно всматривалась в знакомые лица. Ее не замечали. Никому не было дела до нее и ребенка, что жил в ней. «Как же это? — забеспокоилась Галина. — Н-нет. Тут какая-то ошибка. Ведь я не первый год в колхозе. И не выписывалась, как Глазуновы. До последнего дня...» Поднялась — грузная, отечная, — трясущимися руками поправила платок:

— А меня? Меня куда?! Не определили. Без работы оставили...

Игнат отвел глаза, помедлив, хмуро сказал:

— Куды ж тебя... такую? Того и гляди, рассыпешься.

— Вот так. Пожалей. Приветь, — сразу ощетинилась Моты ка. — Определи ей пособие.

— Ще набралась нахальства пытать! — возмущенно подхватила Нюшка Глазунова, уже почувствовавшая себя равноправным членом артели. — С немцем сожительствовала, когда наших мужиков они изничтожали! Афоню... — захлебнулась злою слезой. — Мужа свово — Лаврентия — извела, — отдышавшись, запальчиво продолжала Нюшка. — В гроб вколотила, чтоб вольней с фрицем греховодить!

— Не так все это... — залепетала Галина. — Не так!

— Лаврушечку доконала моя денатура! — выкрикнул К!!!!!драт. — Зазря на Гальку наговор. У меня спер денатуру Лаврушечка, да по пьяному делу и утоп в луже! Не имеет Галька касательства до Лаврушечкиной смерти!

— А забрюхатила от кого? — не унималась Мотька. — Може, от святого духа?..

Здесь было немало женщин, оставшихся вдовами. И еще не улеглась, не притупилась боль потерь. Многие пребывали в неведении о своих близких, в вечном страхе потерять их. Все они давно не спали с мужьями, давно не беременели. Может быть, потому и не находили оправдания Галине, потому и судили таким беспощадным судом. Пытались Антонида Пыжова и Мария Сбежнева вступиться за Галину. Ведь все знают: совсем испоганил ей жизнь спившийся Лаврентий. Но более терпимые голоса потонули в грозном, непримиримом гуле. Лишь прослушивался дискант Кондрата:

— Ты, Нюшка, баб не каламуть! Немца, что у тебя в зятьях ходил, небось, упустили. Токи и таго, что следы замели! — Словно кляп воткнул Нюшке в рот. Она вобрала голову в плечи, не смея подать голоса. И Кондрату уже никто не мешал до конца высказаться: — Галька же охвицера у Гитлера из-под носа выхватила, в плен спровадила. Мог бы сбеч, а остался. То ж имейте понятие...

— Медаль ей поцепить! — съязвила Мотька.

Будто сигналом прозвучали ее слова. Снова пахнуло откровенной неприязнью:

— Приперлась, бесстыжая, выставила свою «любовь» напоказ!

— Люди от голода мерли, а она с жиру бесилась.

— Не такой Стефан! Не фашист! — в отчаянии воскликнула Галина. — Он сам, сам пошел в плен!

И услышала презрительно-насмешливое:

— Куда ж ему деваться, как нажучили! Видно, струсил. Помирать не захотел — быстрее лапки догоры.

Галина стояла ни жива ни мертва. Беспокойным стуком напомнил о себе ребенок. «Пропадем», — пронеслось у нее в голове.

Безуспешно пытался Игнат успокоить женщин, отдавшихся злым, мстительным чувствам. Шум нарастал:

— Гада пригрела, его киндера носит, то ж хай и живет как знает, фрау-доич!

Галину качнуло. Мысли смешались — испуганные, тревожные, безысходные. И сразу же возникла боль, заставившая забыть все на свете. В молчаливом борении с ней Галина скорчилась, обхватила руками низ живота, будто хотела поддержать, остановить отяжелевший, пришедший в движение плод. Казалось, это ей удалось — боль отступила, схлынула горячая волна, оросившая ее испариной. Но она знала, что боль возвратится; готовила себя к встрече с ней. И все же новый приступ родовых схваток застиг ее врасплох. Дико закричав, она осела, осунулась со скамьи...

— Мать честная! — вырвалось у Кондрата. — Сгубили девку! — Кинулся ее поднимать. — Слышь, не дури Бабы — отходчивы. Это они зараз со зла...

Ульяна оттолкнула Кондрата.

— Мотай отсюда! — прикрикнула на него. — Не видишь?! — Склонилась над Галиной, придержала голову. — Ды что ж вы стовбычите?! — накинулась на женщин. — Гоните мужиков. Тащите со стола скатерть. Гуровну покличте!..

Лишь Мотька вышла с мужчинами суровая, непреклонная. Но и она не удержалась, когда вскоре появились улыбчивые бабы.

— Ну, как там? — спросила.

— Мужик! — объявила Антонида. — Да шустрый такой — что жабененок выпрыгнул. Мало не убег из рук Ульяны. Она его — шлеп, шлеп, он и заорал.

— Доведется вписывать в колхоз. — Игнат качнул головой, поскреб затылок. — На собрании подал голос.

Женщины подхватили:

— С пупенок колхозник!

— Справный мальчишечка.

— И Галька молодец. Гуровна вон еще где. а она уже управилась.

Потом каждая из них будет по-своему относиться к Галине и ее ребенку. А сейчас женщины были едины в своих чувствах. Умиротворило, заставило позабыть недавний бурный взрыв ненависти и презрения свершившееся на их глазах великое таинство рождения человека. И они подобрели, потеплели душой.

— Кажете, жизнь толчет, — воспользовался Кондрат наступившей паузой. — Так для таго, видно, и рождается человек. Вон как приветила новога жильца: токи появился на свет божий, ще оглядеться не успел, а по ж... схлопотал

7

Катит и катит Днепр свои уже но-осеннему темные и тяжелые воды. Извечные спокойствие и величавость, неукротимая сила в его неторопливом, могучем движении. На своей долгой жизни немало он повидал алчных хищников, пытавшихся заполонить этот край. И всякий раз они были биты. Лелеял Славутич на своей груди дружины, насмерть стоявшие у славного стольного града Киева, поил и кормил ратников, отражавших набеги кочевников. Носил он на своих волнах чайки отважных запорожцев, храбро вступавших в бой с жестокими ордынцами и кичливой шляхтой. Теперь послужит доблестным правнукам незабвенных рыцарей родной земли... Побегут и нынешние завоеватели, как убирались встарь, спасаясь от гнева народного, былые охотники до чужого добра. Так были и так будет во веки веков! Уже пришли к нему сыны, с боями пробились —  нетерпеливые, покрытые пороховой гарью и пылью нелегких военных дорог. Пришли, чтобы покарать врагов, жестоко покарать за все совершенные ими злодеяния.

Вышвырнутые с Левобережья, гитлеровцы укрепились на правом берегу. Туда пристально всматривался Анатолий Полянский. Где-то в той стороне за горами и долами разлеглась сытая, упившаяся кровью ненавистная фашистская Германия, укравшая у него Виту — его любовь, его жену. И он доберется до этой еще далекой проклятой Германии, отыщет свою подругу, вырвет из неволи...

Батальон окапывался. Тяжело после многокилометрового перехода рыть саперной лопаткой неподатливую землю. Анатолию вовсе не хочется здесь задерживаться. Душа горит, рвется вперед, туда, где засели фашисты.

— А ты долби, сынок, долби. Неча ворон ловить, — сказал ему пожилой ефрейтор, уже по пояс вошедший в землю.

— Успеется, Митрич, — отозвался Анатолий. — Небось, надолго застряли.

Митрича Анатолий держится с самого начала своей службы. А попал он вместе с некоторыми мобилизованными крутоярцами в воинскую часть, освободившую Алеевку и двинувшуюся к Днепру. С тех пор и припал сердцем к этому рыжеусому донскому казаку — немногословному, угрюмому. Может быть, потому, что только этот ефрейтор поддержал его, когда он хотел прикончить начальника депо нациста Отто, отправившего Виту в Германию. Тогда Анатолия оттащили, не позволили свершить справедливое возмездие. И лишь Митрич твердил: «Зря, други. Зря придержали парня — не дали сердцу излиться».

Позже увидел Анатолий, каков в бою Митрич — злой, беспощадный. Потом уж узнал: сожгли гитлеровцы, разутюжили танками его тихую степную станицу, расстреляли жену, двоих сыновей-подростков, а старшую дочь так же, как Виту, угнали на фашистскую каторгу.

— Надолго, говорю, застряли, — недовольно повторил Анатолий.

— Надолго ли, нет — то, сынок, другая статья, сюда не касаема. Ты гляди в корень. На войне что главное для солдата? Не дать себя убить.

— Ничего себе «корень», — отозвался Анатолий. — Если каждый начнет от смерти бегать...

— Эк, молодо-зелено, — не прекращая работы, невозмутимо прервал его Митрич. — Красно гутаришь. А что же получится, ежли фрицы всех перебьют? Негоже. Воевать их некому будет. — Он кинул еще лопату земли, тут же перегнулся из своего полу-окопа, освободил присыпанного жучка. — Хучь и малая козявка, а жить, небось, хочешь, — проговорил с неожиданной для Анатолия ворчливой нежностью. — Уноси ноги. — И к Анатолию: — Так-то, сынок. Я эту премудрость в Сталинграде постиг. Если б не зарывались в землю... То ж держись к ней поближе. Она, голуба, и кормилица, она и заступница.

Справа буравил для себя щель Илларион Чухно, раньше других справился. Огрубел он, силой налился. Верно военком сказал, когда Илларион больным себя выдавал при мобилизации: «Не будет крыши над головой — быстро задубеешь». Солнце, ветер согнали погребную бледность — шутка ли, почти два года просидеть в погребе, прячась от немцев! Вот только не выжгло, не выветрило из его души заячью трусость. Так и норовит у товарищей за спинами остаться.

Анатолий недобро покосился в его сторону и нехотя взялся за лопату.

Кое-кто спустился к воде, чтобы заняться постирушками. За ними потянулись другие: смыть походную грязь, копоть, соль, прополоскать пропитавшиеся потом портянки, понежить в освежающих струях натруженные ноги.

С угрожающим клекотом прилетел снаряд, врезался в береговой откос, взорвался, оставив еще одну оспину на скорбном лике земли. За ним — второй, третий... Разноголосо засвистели осколки. Солдаты кинулись в укрытия. Анатолий беспомощно оглянулся — и На штык не успел углубиться.

— Схоронись! — сердито крикнул Чухно. — Еще накроют из-за твоей Дурости.

А с другой стороны обеспокоенно звал Митрич:

— Эк, незадача! Дуй ко мне, сынок!

У него в окопе Анатолий тяжело перевел дух, опасливо посмотрел вверх, прислушался к грозному шелесту снарядов.

— Небось, жарко? — поддел Митрич.

— Садит — спасу нет.

— А нам хоч бы что. — Митрич не спеша свернул самокрутку, протянул Анатолию кисет. — Закуривай... Самое время табачком побаловать.

— Да уж носа не высунешь. Осколки так и снуют.

— Вот и постигай, — невозмутимо продолжал Митрич. — Он, снаряд, без понятнее: кинули — летит. А ты гляди, как увернуться.

— Зря погибать неохота, — согласился Анатолий.

— Разве в том дело: охота ли, нет? Нельзя нам погибать, сынок, — с мрачным упрямством вел свое Митрич. — Пока не сничтожим фашистов — нельзя.

— Что ж наши молчат?

— Знать, не резон отзываться.

— Може, не успели подтянуть?

— То ты зря, пыхнув табачным дымом, веско проговорил Митрич. — Не сорок первый год...

— Ну и заткнули бы им глотку.

Митрич покосился на Анатолия, спрятал скупую улыбку в усах.

— И чего ты у меня в окопе сидишь? Тебе не иначе, как на полковом КП шишки разворачивать.

— А что? — принимая шутку, отозвался Анатолий. — Думаешь, не смог бы скомандовать: «Подавить огневые точки врага!»

— Смог бы, смог... Да ведь к зычному голосу еще и голова нужна. Вдруг это — артразведка? Вот и раскроешь фрицам все данные.

Артналет так же внезапно прекратился, как и начался. Установившаяся тишина все еще отзывалась в ушах Анатолия стоном рвущегося металла.

Митрич приподнялся, выглянул из окопа. Над береговым склоном висела почти непроницаемая пелена. Солдаты привычно откликались на перекличку: «Я!.. Я!.. Я!..» Взводные докладывали командирам рот. И далее, до командующего фронтом, шло сообщение о том, что подвергшаяся массированному артиллерийскому обстрелу противника воинская часть не понесла потерь и полностью сохранила боеспособность.

— Так-то, сынок, — между тем заключил Митрич. — В воинском деле без хитрости никак не обойтись. Сдается мне, не напрасно наши молчали.

Митрич и не подозревал, как близок к истине в своих рассуждениях. Просто бывалый, многоопытный солдат всякого повидал на войне и знал, что каждое действие командования, каждый приказ имеет свой смысл.

Батальон и в самом деле занимал в планах командования особое место. Здесь намечался бросок через Днепр, имитирующий главный удар. На многокилометровом фронте, вытянувшемся вдоль водного рубежа, создавались и другие штурмовые подразделения, которые должны были сбить противника с толку, отвлечь его силы от действительного направления, находящегося за много километров севернее. Оттуда должны были ринуться советские войска в обход Киева. Таков был особо засекреченный тактический рисунок операции по освобождению столицы Украины...

Солдаты уже не спеша поправляли окопы, выдалбливали в них ниши, чтобы сложить боеприпасы, немудреные фронтовые пожитки — Создавая какой ни есть уют; рыли хода сообщения, сооружали наблюдательные пункты. Устраивались домовито, хотя собственный опыт и подсказывал, какими недолговечными могут оказаться их позиции, особенно теперь, когда армии перешли в наступление. Но уж таков закон войны: зарывайся в землю живым, чтобы не лечь в нее мертвым. И они зарывались, устраивали свой зыбкий быт, зная, что по сигналу к атаке все это оставят позади себя. Они жили своими солдатскими заботами. А в это время в штабе командующего фронтом уточнялись последние детали предстоящей операции. А в это время мобильные экипажи эрэсов то в одном, то в другом месте обрушивали на врага свои смертоносные залпы. А в это время совсем не там, где шла подготовка к форсированию Днепра, обстреливала противоположный берег тяжелая артиллерия. И в то же самое время к тылам решающего участка скрытно подтягивались основные силы огневой поддержки, получали задания командиры саперных, артиллерийских, танковых, авиационных частей.

* * *

Гитлеровская пропаганда трубила о неприступности новых немецких позиций, о несокрушимости «Днепровского вала». Что ж, с точки зрения военного искусства, бытующих представлений о фортификационных сооружениях эти утверждения были не лишены основания. Глубокоэшелонированный укрепленный район, подготовленный заблаговременно, до предела насыщенный огневыми средствами, с минированными подходами, противотанковыми рвами и надолбами в сочетании с естественной преградой, каковой являлись широкая, могучая река и по преимуществу крутой береговой склон, представлял собой грозную твердыню. «Днепровский вал» несомненно был крепким орешком. И вот к его штурму готовилась Советская Армия.

Минувшей ночью батальон полностью снабдили боезапасом. Интенданты обеспечили бойцов усиленным сухим пайком. Наступившее утро ничем не выдало ночных приготовлений. И еще один день провел батальон на виду у врагов. Теперь к обусловленному времени под покровом темноты должны подойти плавсредства, и тогда...

О чем они думали в ночь перед штурмом: и угрюмый донской казак Митрич, по примеру своих пращуров надевший перед боем чистое белье, и бесшабашный балагур, заводила русак Николай Неустроев, и украинец Ивась Рябошапка — невозмутимый кароокий красавец, и сухонький подвижный узбек Рашид Юсупов, и не знающий родства бывший беспризорник Кирюшка Беспрозванный, и алеевский гагай Илларион Чухно, и другие затаившиеся в своих окопах бойцы? Какие им виделись сны? Что сулили?..

Анатолий Полянский подхватился от грохота, разорвавшего предрассветную тишину. Спросонья, еще ничего не понимая, схватил автомат, высунулся из окопа.

— В добрый час, сынок! — крикнул ему Митрич, выбираясь из укрытия, — Началось!

На укрепления гитлеровцев обрушился шквал металла. Канонада тяжелых орудий слилась в рокочущий неумолчный гул. Грозными подголосками в него вплелись залпы катюш». Их огненные Трассы устремлялись все туда же на оборонительные рубежи врага, вздымая пламя и дым

— Повзводно к переправе! — послышалась команда.

— К пере-праве! К пе-ре-праве! К пе-ре-пра-ве! — понеслось по цепи, еле пробиваясь сквозь пушечный рев.

Светало. Над водой заклубилась белесая дымка, поплыла вниз по течению. Десантники налегли на весла. А вверху все так же гудела, клокотала, выла разбушевавшаяся смертоносная вьюга — это работали артиллеристы, расчищая десанту путь, прикрывая его своим огнем.

Впереди идущие баркасы достигли середины реки, когда ударила вражеская артиллерия, сосредоточенная на соседних участках. Ударила по десанту. Снаряды вспороли гладь реки, вздымая столбы воды, опрокидывая, разнося в щепы утлые суденышки. Но остававшиеся в живых десантники упорно продвигались вперед. На помощь им уже спешили штурмовики. Звено за звеном поднимались ИЛы с фронтовых аэродромов громить демаскировавшие себя огневые точки гитлеровцев.

Десант приближался к берегу. Артиллерия прикрытия перенесла огонь в глубину фашистской обороны. Первые баркасы врезались в прибрежный песок, бойцы бросились вперед. Тотчас ударили уцелевшие вражеские пулеметы: они нанесли атакующим значительный урон, но не смогли их остановить. Короткими перебежками штурмующие группы подбирались к вражеским траншеям. Расширяя плацдарм, с флангов двинулись остальные выбросившиеся на берег десантники. В бой вступили минометные расчеты.           *

Анатолий Полянский не отрывался от Митрича. Почти рядом упали они возле отставшего от своей цепи Иллариона Чухно. Лежа на боку, он торопливо окапывался.

— Загораешь, землячок? — зло выдохнул Анатолий и клюнул носом: над головами у них просвистели пули. Тут же скосился на Чухно, увидел его наполненные ужасом глаза. Снова припал лицом к высохшим травам — впереди разорвалась мина. Такой же взрыв раздался сзади.

— Вилка, — подхватываясь, прохрипел Митрич. — Давай двигать, сынок.

— Бежим, Чухно! — крикнул Анатолий.

И они с Митричем рванули вперед. Отбежав, Анатолий оглянулся. Илларион лежал на спине и уже безбоязненно смотрел в утреннее, по-осеннему стылое небо. Мертвый трус ничем не отличался от настоящих храбрецов, павших смертью героев, и там, и там вон усеявших прибрежную полосу. Над этим поразившим его своею несправедливостью превращением потом не раз будет задумываться Анатолий. А теперь он торопился, чтобы не отстать от товарищей. На его глазах упал комбат, все еще устремляясь вперед и теряя силы. К нему поспешила медсестра — маленькая, юркая дивчина. Атакующих повел командир первой роты. Анатолий видел: поднялся во весь рост, взмахнул пистолетом. «Бей, ребята, в три господа их душу ма-а-а!..» «А-а-а!» — отозвалось многоголосо, грозно. И уже никакой огонь не мог прижать их к земле. Разные, не похожие друг на друга, бежали они в едином неукротимом порыве, стреляя на ходу, забрасывая врага гранатами. Бежал и Анатолий, невольно подчиняясь этому необратимому движению, уже не принадлежа себе, не зная иных чувств, кроме всепоглощающей дикой злобы. «А-а-а!» — все выше взвивался крик. И вдруг оборвался. Слышался лишь автоматный треск, резкие хлопки разрывов ручных гранат, топот, хриплое, прерывистое дыхание, стоны, смертные вскрики. Атакующие достигли траншей. Завязалась рукопашная схватка — немая, ожесточенная. Анатолий вовремя прыгнул на гитлеровца, нацелившегося плоским штыком карабина в спину Митрича. Свалив врага с ног, он прижал его коленом к земле, сдавил горло. Потом, когда перестало дергаться обмякшее, безвольное тело противника, Анатолий совсем близко увидел его Лицо — по-юношески нежное, голубоглазое, искаженное судорогой удушья человеческое лицо — и невольно отпрянул, содрогнулся, потрясенный до глубины души. Те, другие, убитые им на расстоянии и остававшиеся безликими, не вызывали в нем жалости. Наоборот. С каким-то не присущим ему злорадством ставил очередную метку на ложе автомата. А этот... смотрел со страхом, укором, недоумением. Анатолий откинулся к стенке траншеи. Однако за ним продолжал следить мертвый, но, казалось, всевидящий взгляд.

Над Анатолием склонился запыхавшийся Митрич, облегченно выдохнул:

— Сынок, жив? Слава богу!

— Я задушил его, — как эхо отозвался Анатолий.

— Ну и правильно. Так ему, паразиту, и надо.

— Я его задушил, — твердил Анатолий, не в силах оторваться от преследующего взгляда своей жертвы.

Митрич, очевидно, понял. Поддел ботинком поверженного врага, перевернул лицом вниз, сказал:

— Ничего, сынок. Не ты его звал сюда. А сничтожать их, гадов, всех надо. Жалеть нечего.

— Приготовиться! — прокатилось по траншеям. — Без команды не стрелять!

Все ближе, ближе цепи противника. Как их много — здоровых, пьяных, с автоматами, прижатыми к бедрам. А против них — наполовину обезлюдевший батальон, смертельно уставшие бойцы. Они затаились. Выжидают. Им надо удержаться. Назад дороги нет. Назад — ни шагу.

А по Днепру шли плоты, ладьи, баркасы с подкреплением. В небе барражировали краснозвездные истребители. Саперы наводили понтонную переправу. Из тылов к ней двигалось танковое соединение... Все это создавало впечатляющую картину готовящегося прорыва. И бойцы, выдвинутые на передовой рубеж, были уверены, что овладели плацдармом, с которого начнется освобождение Правобережья.

Первыми нанесли удар минометчики, плотным и частым огнем смешав ряды атакующих, многих из них пригвоздив к земле. Но остальные продолжали двигаться. В этом движении уже не было прежней уверенности. И все же пьяная слепая сила вела их вперед.

Анатолий рывком поставил автомат на боевой взвод, нетерпеливо повел стволом, оглянулся на Митрича, почувствовав на своем плече его руку.

— У тебя, сынок, глаза зорче, — заговорил Митрич. — Выцеди-ка для начала во-он того, верткого. Видишь?

Анатолий кивнул.

— Вот и держи его на примете. Да не поспешай — патроны понапрасну не жги. А я к офицерику приспособлюсь. Уж больно важен — что кочет, обхаживающий куру.

— Може, и мне при-и-советуешь, Ми-и-трич? — обозвался Кирюшка. Рваная губа дернулась в улыбке, а взгляд оставался настороженным, цепким. Левая рука его перевязана — задела пуля, когда врывался в траншею. Остался Кирюшка в строю, не согласился эвакуироваться вместе с другими ранеными. Теперь смотрел на приближающихся гитлеровцев и, заметнее обычного заикаясь, говорил: — Выбор бо-ольшой. Гла-а-за ра-а-збега-ются.

— Секи, Кирюша, всех подряд! — вслед за командой открыть огонь, крикнул Митрич, прикладываясь к автомату.

...Суровая необходимость заранее определила им трагическую роль. Такова уж была их судьба. И они падали, сраженные, не зная, что жертвуют собой для того, чтобы своей смертью убедить врага, будто именно здесь ему грозит опасность, а своим бессмертием — заставить его спешно перебросить сюда главные силы. Они выполняли приказ, вызывая все больший и больший огонь на себя.

8

Клеть качнулась и провалилась в темноту. У Фроси зашлось сердце, как и во время первого спуска в шахту, снова возник страх. Тогда она вскрикнула, почувствовав, как площадка, на которой стоит, стремительно уходит из-под ног, и невольно схватилась за кого-то из своих новых подруг. Теперь же лишь тревожно прислушивается к непонятным шумам: потрескиванию, поскрипыванию, временами раздающемуся металлическому лязгу, и ждет, когда прекратится это жуткое падение во мрак. Трудно привыкает Фрося к своему новому положению. А уже месяц в Углегорске на шахте «Великан». Приехала — только восстановили копер, подъемник и воду откачали. Уже при ней вывозили грязь. Две недели шахтерские жены расчищали выработки, прихорашивали свою кормилицу. Тек временем реставрировали вентиляционный ствол. И ожила шахта, схватив свежего ветерка.

Это так говорили шахтерки. Фрося, оказавшись в совершенно незнакомой обстановке, еще ничего не понимала. Это сейчас несколько освоилась. И шахта преобразилась. А первый спуск под землю и первое ощущение, наверное, никогда не забудутся. Она едва не задохнулась от затхлой вони гниющей древесины, серного духа с примесью аммиака. Под ногами хлюпала черная жижа. Сверху будто давил на плечи низкий, сочащийся влагой свод. В тусклом свете шахтерских лампочек отсвечивали покрытые слизью стены.

Первым желанием Фроси было броситься назад, подняться на простор — к свету, к людям... Но опустевшая клеть поползла вверх, втянулась в темный проем ствола, скрылась с глаз.

Фрося онемела. Вокруг нее безмолвные женщины казались тенями давно ушедших жизней, бессменными стражами этого мертвого, заброшенного, позабытого всеми мира.

Из оцепенения ее вывел голос бригадирши — бойкой молодицы в старой, видавшей виды брезентовой куртке и таких же не по росту больших штанах: «Чого зажурылысь, дивчата?! Бэриться-но за лопаты. Звидсы и почнэмо!» На ногах у нее были резиновые сапоги, а поверх платка надета фибровая каска. Такие же каски прикрывали головы еще нескольких женщин, в чьих семьях сохранились они с довоенного времени. Остальные одеты кто во что горазд. Со всего поселка снесли на шахту оставшиеся после мужей и сынов робы, фуфайки, резиновые сапоги, горняцкие постолы, лампочки — все, что могло сослужить службу. Вот и на ней, Фросе, одежда с чужого плеча — ношеная-переношеная. Да ведь лучшего сюда и не надо.

Тогда они начали с рудничного двора — сгребали грязь, осевший штыб, породу, загружали бадьи, выдавали их на-гора. Несколько раз к ней подходила бригадирша — Оксана. «Важкувато? — спрашивала участливо. И предлагала: — А ты пэрэпочынь трохы, Фросыно. Пэрэпоч-ынь».

Не могла Фрося последовать ее совету. Постарше женщины работали без роздыха. Разве могла она — молодая, сильная — отстать от них? Так всю смену и не выпустила лопату из рук.

Потом пластом лежала на жесткой койке в общежитии. Может быть, эта слабость и помешала уйти? Только нет. Появившаяся было мысль бежать с шахты натолкнулась на упорство, не сломленное физической усталостью, на упорство, свойственное ее характеру, переданное ей в наследство от пращуров с кровью гордого, необузданного, цепкого в своей жизнестойкости пыжовского рода.

Она не вернется туда, где ее обидели. Нечего там делать. И некого теперь ждать. Только свою фамилию оставил ей Андрей. Как прежде, там будут проходить поезда, но они не принесут радости встреч, а лишь усилят страданье, напоминая о ее убитой любви. Зачем же травить душу, воскрешая пережитую боль!

Эти мысли, погнавшие ее от родного порога, и теперь помогли справиться с душевной слабостью, нахлынувшим гнетущим чувством одиночества.

Фрося уже овладела собой, когда пришла Оксана, встретила ее ясным, хотя и уставшим взглядом. Даже улыбнулась — обрадовалась неожиданному приходу. Ей нравилась эта женщина — их бригадир, — разбитная, энергичная, красивая. Бывает же вот такое влечение к человеку с первой встречи. И Оксана, присаживаясь у нее в ногах, оживленно заговорила: «Видпочываемо? Втомилася? — По интонации нетрудно было обнаружить ее ответную симпатию. — З нэзвычкы цэ. Я ж казала — пэрэпочынь, бо наших бабив хиба наздожэнэш. Заздалэгидь втяглыся в роботу — выхаращувалы шахтнэ подвирья, оцэй гуртожиток рэмонтувалы...»

Засиделась Оксана. Поговорили, своими горестями поделились. И легче стало Фросе.

После того вечера они сблизились. Рядом с новой подругой Фрося чувствовала себя гораздо лучше. Она постепенно втягивалась в работу и уже так не уставала, как первые дни, и уже ее не страшил, как прежде, подземный таинственный мир, потому что все больше и больше познавала его — эти штреки, гезенки, лавы, бремсберги, уступы, забои, камеры... Везде побывала с лопатой и метлой. Оказалось здесь и свое путевое хозяйство узкоколейка. Пришлось расчищать пути, стрелочные переводы, разминовки, канавки...

Теперь все это позади. И не ремонтники едут в шахту — добычная смена. Забойщики, проходчики, откатчики, лесогоны — бабы. На всей шахте всего-то несколько мужиков.

Увлеклась Фрося своими мыслями, раздумьями о предстоящей работе и не заметила, как падение кончилось, клеть остановилась. Значит, если не прислушиваться, не обращать внимания на непонятные, вызывающие страх своей неизвестностью звуки — можно, легко освоиться. Все, оказывается, зависит от самого себя, от того, насколько можешь управлять своими чувствами.

Шахта готовилась выдать первый после восстановления уголь. Укомплектовали новые бригады, распределили участки. Более пожилые пошли на откатку, подносить лес, на подсобные работы. А помоложе — попали к Оксане. Среди них — и Фрося. «Основная ударная сила, — как назвали бригаду на митинге перед спуском в шахту. — Резерв главного командования».

Согнулась Фрося в три погибели — пласт менее метра, — долбит грудь забоя. Обушок еще легко взлетает в руках. «Идет», как Оксана учила, по кливажу, проступающему причудливыми ветвистымиузорами. Зубок свободно входит в податливые прожилки, дробит их, и вместе с осыпью отваливаются куски антрацита. Время от времени Фрося берет лопату, набрасывает уголь на рештак. Оксана рассказывала, что когда-то здесь работала врубовка — стальная машина. А теперь — пока не обзавелись механизмами — надежда на обушок.

Фрося вовсе не хочет думать о толще земли, нависшей над ее жизнью. Иначе тогда сама себе кажешься до обидного малой, беспомощной букашкой, которая каждое мгновение может исчезнуть навсегда, раздавленная страшной тяжестью. Но эта тяжесть ощущается каждой клеточкой тела. Фрося посматривает на тусклые огоньки, мерцающие в отдалении, бодрится: ведь работают же другие женщины и не боятся. Чем же она хуже их?!

Однако сравнение говорило не в ее пользу. Она не догадывалась, что это бунтует, не хочет примириться с теснотой и теменью подземелья ее привыкшая к простору, напоенная вольными ветрами, обласканная солнцем душа степнячки. И мысленно корила себя.

Фрося все время присматривается к шахтеркам. Они чем-то напоминают крутоярских баб — напористых, крикливых. Только у этих больше суровости, лихой, отчаянной удали, какой-то колчедановой крепости в характерах.

Рубит Фрося уголь. То на коленях пристроится, то на боку — не выпрямиться в забое, не стать во весь рост. Тяжелее стал обушок, а все же — рубит. Не может она уступить напарницам по бригаде. Их рабочие места — выше. Мимо Фроси по качающимся рештакам плывет и плывет добытый ими антрацит.

Нельзя сказать, чтобы Фросе нравилась эта трудная мускульная работа. Нет в ней красоты и праздничности. «Надо» — единственное ей оправдание. Надо возродить Донбасс из пепла и руин, вернуть ему былую славу всесоюзной кочегарки. Стране нужно топливо. Надо вдохнуть новую жизнь в мертвые шахты. Для оснащения их механизмами потребуется не один год. А уголь нужен сейчас, немедленно. Чем больше его будет добыто, тем лучше. Этого требует война. И если мужчины воюют — их заменят женщины. Потому и спустилась под землю комсомолка Нина Кузьменко на Горловской шахте имени Калинина. Тогда же забойщиком стала Мария Гришутина на шахте № 19—20. Сообщение об этом попало на глаза Фросе, когда пришлось искать новую дорогу в жизни. Так она оказалась в Углегорске. А с нею — и местные, и приехавшие из освобожденных областей Украины. Их учили горняцкой премудрости старые шахтеры. И долбят нежные женские руки неподатливую угольную твердь.

Работает Фрося, стиснув зубы, упрямо не поддается усталости. Нет у нее ни любимого, ни детей, ни домашнего очага. Все забрала война, ограбила, опустошила душу. Только не сломила, нет. Не такая она, чтобы согнуться под тяжестью бед. Твердости ей не занимать еще с поры рабочей юности, когда секло дождем и снегом, жгло морозом и летним зноем в путевой бригаде. Тогда бабушка Марфа сокрушалась: «Девичье ли дело таскать рельсы и шпалы». А ничего — выстояла. И сейчас не дрогнет.

Конечно, горами приятнее встречать и провожать поезда. Есть в этом что-то необъяснимо волнующее, словно душу наполняет светлая радость, подернутая тихой грустью. Фрося на себе испытала это чувство. Так было когда-то, еще до знакомства с Андреем.

«Андрей, Андрей... Как же ты не уберегся? Не помогли твои волшебные слова». В памяти всплыло: «Тут уж кто кого первый захватит». В голове зароились подробности их жизни: встреча у Тимофея, ухаживание, свадьба тысячи милых сердцу мелочей. Фрося снова была наедине с ним, своим мужем. Он присутствовал здесь, в каменном мешке, рядом с ней — сильный, смелый, веселый, добрый, ласковый.

«Видишь, какая у меня работа, мысленно обращалась к нему. Снова перебросила отбитый антрацит на рештак, и он, смешавшись с тем, добытым ее подругами, поплыл вниз, к откаточному штреку. — Посмотри, — продолжала Фрося разговор с Андреем. — Л\не уже ни капельки не страшно. И не так тяжело, как в первые дни. А сейчас даже будто крылья выросли. Вот ведь слабая я. А голь покоряется моему обушку. И не могу назвать, что на душе: то ли радость, то ли гордость... Ты только не смейся. Правду говорю. Смотри, прошла уже сколько! Тысячелетиями прессовался пласт. Вон какой каменный стал. Не дается. А я по кливажу иду, по струе и пересиливаю его. Это меня Оксана научила новая подружка. Она до войны, пока электровозы пришли, откатчицей здесь работала. Платовыми еще держали женщин. А так уже не пускали под землю. На поверхности, пожалуйста, — машинистами подъема, ламповщицами, выборщицами породы, уборщицами в нарядной, в бане... Это сейчас, Андрюша, беда заставила. Нужно так. У Оксаны трое детишек, а пошла в шахту. Ты ведь и сам никогда не отступал, если нужно. Помнишь, как вы водили скоростные тяжеловесы? Я помню. И радость твою не могу забыть. Ты тогда был очень счастлив наперекор предельщикам открыли большой клапан. Сейчас что-то подобное ширится у меня в груди. Он, пласт, упирается, а и его крошу! Он вот как вымучил, измазал, черной пылью припорошил. Ну и пусть! Все равно мой верх! Да и перед кем мне прихорашиваться, для кого беречь силу и красоту? Никто мне, кроме тебя, не нужен. Понимаешь?!»

— Э, дивчыно, щось ты далэко пишла, — услышала Фрося. — Оглядатысь трэба.

Фрося обернулась на голос Оксаны.

— Нарубала добрдчэ. А про еэбэ нэ подбала, про свою бэзпэку. Кыдай обушок та бэры сокыру.

Только теперь Фрося увидела действительно увлеклась, забыла крепить забой По правде говоря, ей не очень верится, что вот эти вовсе не толстые сосновые кругляки способны удержать такую громадную тяжесть. Однако, как ни странно, именно они подпирают своды всех выработок. Потрескивают, кряхтят, но не дают им обрушиваться.

Оксана помогла расчистить земник, отрезать нужного размера лесину, подложила деревянную плашку и поддержала, пока Фрося обухом доколачивала стойку до места.

— Ну от. Дзвэныть, — удовлетворенно проговорила. И строже добавила: — З цым, Фросыно, нэ шуткують. Май на увази.

И она заспешила, потому что у нее, бригадира, есть свой забой, и такое же, как у других, сменное задание. А кроме того, надо посмотреть, нет ли еще среди подчиненных вот таких беспечных.

Фрося проводила взглядом удаляющийся светлячок, потянулась к обушку, взяла его в руки, замахнулась... А в мыслях снова возвратилась к Андрею: «Вот видишь. Заговорилась с тобой и недоглядела, нагоняй получила. Но ты не уходи. Не уходи от меня».

9

Урал проводил Сергея снегом, лютыми морозами и добрыми напутствиями госпитальных друзей. Ему выписали свидетельство, в котором значится, что рядовой Сергей Тимофеевич Пыжов направляется к месту жительства в лечебный отпуск. Выдали проездные документы, аттестаты: вещевой, продовольственный.

До Москвы Сергей ехал с комфортом — успел захватить третью полку. В переполненном вагоне, где и спать приходилось сидя, склонив головы на плечи или колени случайных попутчиков, это место представлялось прямо-таки райским: хотя и клубилась под потолком густая завеса махорочного дыма, приправленного острыми испарениями сотен человеческих давно не мытых тел, специфическим духом кирзы, грубой яловой обуви, зато было тепло, и уж никто не мешал вытянуться, всхрапнуть в удовольствие. Правда, Сергей не мог, как некоторые, единолично пользоваться этим благом. Поспав, он уступал место другим, маявшимся внизу, а сам приникал к окну, всматривался в окружающее. Мимо проплывали города, станции, села, совсем не тронутые разрушительным огнем. Но и здесь чувствовалась война. Она проглядывала во всем: и в какой-то суровой сосредоточенности усталых лиц, и в одежде людей — простой, неброской, и в стремительном движении воинских эшелонов, обгоняющих все другие поезда, идущие в Европу, и во встречных потоках санитарных маршрутов... Ее непременные спутники — котелки и фляги — гремели по всем вокзалам России. Великие тысячи эвакуированных огромным кочевым табором двигались в обратном направлении, осаждая военных комендантов, используя каждую возможность оседлать транспорт, чтобы быстрее добраться до родных краев.

В Челябинске их и без того перегруженный вагон принял еще пятнадцать человек — из эвакуации возвращались в Донбасс горняки, работавшие на угольных разрезах треста «Коркинуголь». Теперь они торопились на свои, покинутые два года назад шахты. «Ничего, ребята, — отзывались на недовольные голоса некоторых пассажиров, — в тесноте, да не в обиде. Мы ведь тоже солдаты, тоже выполняем приказ».

Война напоминала о себе патрулями, проверявшими документы. Она водила по вагонам безруких, безногих, незрячих... У многих из них на ветхих шинелях или изношенных до крайности военного образца фуфайках были нашиты красные и желтые полоски материи, указывающие на легкие и тяжелые ранения, поблескивали позолотой и красно-белой эмалью гвардейские знаки, позванивали ордена и медали.

Ходили по двое и по трое. Сначала читали последние сводки Совинформбюро, а затем — вступала трехрядка или потрепанный баян. Пели «Катюшу», «В землянке» и многие другие песни, рожденные суровым временем, — скорбные и гневные.

Не забыть Сергею огромного детины. Он был без руки и без ноги — бывший моряк в побитой дырами тельняшке на распахнутой широкой груди. Этот, не скрывая, просил на водку.., Сколько вот таких-, обрубленных войной, мужественно сражавшихся на поле боя, потом сутками кричали от, невыносимых болей, плакали, жаждали смерти, уже не имея сил бороться за жизнь. И тогда им вводили морфий. В их положении это было единственным средством хоть на время получить облегчение, забыться, чувствовать себя вновь полноценными, здоровыми.., Теперь нет этого средства, а привычка, соблазн уйти от реальности остались. Наркотики заменил более доступный алкоголь. Но бутылка водки стоит четыреста рублей!.. Вот и ходят по поездам, вокзалам, сидят на базарах, промышляя всевозможными играми, перепродывая разное старье, инвалиды войны. Инвалиды войны... Это потом, после победы, возникнут товарищества и артели, где они смогут работать. Это потом, после победы, они получат протезы, коляски, автомобили. Государство, общество окружит их, героических защитников Родины, вниманием и заботой, помогут избавиться от дурных привычек, пленниками которых они стали не по своей вине, дадут почувствовать, что они нужны людям, стране... А сейчас всем трудно. Очень трудно...

От Москвы Сергей добирался, еле втиснувшись в товарный вагон, переоборудованный для пассажирских перевозок. Этот поезд шел под пятисотым номером. Неунывающий кочевой народ называл его «телячьим» или «пятьсот веселым». Говорили, что он останавливается у каждого телеграфного столба. И тем не менее брали приступом, стараясь захватить какое ни есть местечко под крышей.

Поезд и в самом деле двигался медленно, подолгу простаивая на перегонах, у входных семафоров, на запасных путях, пропуская более важные маршруты. И все же продвигался все дальше к югу. Он то еле тащился, то стремительно набирал скорость, торопясь побыстрее проскочить освободившийся участок дороги.

Здесь, в Центрально-черноземных областях, не было снега. Под хмарью ноябрьского неба, в туманах, пастушками брели грустные березы, и поредевшие села казались отбившейся от рук чередой, что заплуталась в недавно тронутых военным палом, но уже стылых, мокрых перелесках. На этой древней земле курян бушевала одна из крупнейших битв. Где-то в этой горькой земле зарыты ноги вологодского парнишки Васи Батурина. Война терзала эти просторы с особым остервенением, глубоко изранив поля, выкорчевав рощи, спалив жилье. На всем пути до самой Алеевки — разрушенные вокзалы, а рядом с ними сооруженные на скорую руку деревянные и фанерные времянки, возвращающиеся к жизни полумертвые города и поселки, скудные пристанционные базарчики, разместившиеся у самых путей кладбища искореженных, обгорелых танков, пушек, самолетов. Они лежали вперемешку — помеченные красными звездами, желтыми и черными крестами — некогда грозные, одушевленные зарядом ненависти, а теперь представляющие собой груды металлолома, машины войны.

Раньше Сергей знал лишь свой участок обороны, видел перед собой врага, которого надо остановить и уничтожить. Потом со своими товарищами по фронту преследовал отступающие армии Клейста и Манштейна, прошел Ставрополье, Кубань, Донщину. Тогда дымились станицы и танки врага в бессильной ярости, с ничем не оправданной жестокостью таранили глинобитные хаты. Но это тоже не давало полного представления о размерах беды. И только теперь, проколесив тысячу километров по опустошенной земле, своими глазами увидев «зоны пустынь» на месте некогда цветущего края, тяжелое, неизмеримое горе людское, он в полной мере начал понимать, сколь велики утраты, сколь чудовищны злодеяния гитлеровцев.

...Четыре года не был Сергей дома. Четыре долгих года. Шел по улицам — присматривался. На нем все — бэу, пропущенное через дезкамеру: видавшая виды шапка, шинель с рыжей подпалиной на поле, — видно, ее бывший хозяин чересчур усердно жался к походному костру или печурке, спасаясь от холода; под стать ей — порыжевшие, стоптанные сапоги. Свежие — только белье и портянки. Верно, можно было получить и новые ботинки с обмотками. Пожалуй, при других обстоятельствах Сергей не отказался бы от них. Но ему ведь домой заезжать. А в обмотках — какой вид? Нет, не мог он, молодой парень, явиться домой в обмотках. Пусть старые, с протертыми кирзовыми голенищами у головок, где набегают складки, а все же — сапоги.

Шел Сережка с вещмешком за плечами, опираясь на палку, прихрамывая больше обычного — неделю не менялась повязка, и рана давала о себе знать. Его не оставляло волнение, овладевшее им, едва он ступил на крутоярскую землю. Это было свидание с детством, юностью. И вовсе не разрушения, успевшие примелькаться, так поразили Сергея. То, что в свое время представлялось большим, значительным, теперь во многом как-то потерялось. Яр уже не казался таким крутым и глубоким. Хаты вроде стали ниже, приземистей. Улочки — не такими широкими, как прежде. Наверное, так всегда бывает, когда повидаешь иные просторы и ширь неоглядную, когда возвращаешься из далеких дорог.

С трепетом ступил Сережка на верзиловское подворье, когда-то исползанное, исхоженное, избеганное вдоль и поперек. От ограды ничего не осталось. Даже кол, казалось, навечно вросший в землю, служивший коновязью, когда дядя Савелий приезжал на линейке домой, исчез. Почернел, покосился колодезный сруб.

Дверь оказалась запертой. Сергей беспомощно огляделся, присел на крылечко, закурил, подумал, что отец, конечно на работе и до вечера его не будет. На хозяйстве должна быть тетка Антонида. Об этом Сережке известно из отцовского письма. Из него же узнал о смерти Киреевны, был подготовлен к тому, что ее уже нет, и все же у порога хозяйки этого дома, навсегда ушедшей из жизни, Сергея вновь охватила душевная маята. Вспомнилось: «Ну что ты, Сергей-воробей? Нешто мы тебя обижать будем, глупой. — В ту пору на него обрушилась первая большая не детская беда: от ножевых ран умирала мать, а отца арестовали. — Свой ты для нас. Вместо внучонка мне, — участливо говорила Киреевна. — Ну-да, ну-да», — зазвучало в памяти отголоском далекого прошлого то ласково и одобрительно, то строго и осуждающе. Эта чужая старая женщина была бабушкой его детства.

В том же письме отец сообщил о гибели дяди Савелия. Сергей никогда не сможет забыть, как, перечитав это место, плакала госпитальная няня баба Катря — молча, одними глазами, не вытирая слез. Как потом, шумно вздохнув, сказала: «Хоч бы хлопчыка йому народыла... Згас вэрзыливськый род».

Дымил Сергей махрой, склонив голову, раздумывая о превратностях судьбы, о погибшем дяде Савелии и его бывшей жене — бабе Катре, давно заброшенной жизнью на далекий Урал...

Сидел Сергей на крыльце у запертой двери. Матери он сразу написал, а к отцу решил нагрянуть без предупреждения. Как раз военно-врачебная комиссия предоставила ему лечебный отпуск, и он рассудил, что прибудет домой гораздо быстрее письма. Теперь дымил махрой, прислушивался к боли в натруженной искалеченной ноге. Она возникала, затихала и вновь появлялась — ритмично, следуя пульсирующим ударам сердца, словно приносимая током крови.

В соседнем дворе появился ребенок лет пяти шести в заплатанном, видимо, отцовском пиджаке, плотно, до самых бровей повязанный платком. Длинные рукава свисали, словно пустые, как у безрукого. Но это лишь показалось Сергею. Ручонки были скрыты где-то в их глубине. Малышка, как определил Сергей, не торопясь обследовала двор, благоразумно обошла большую лужу, огляделась. Подумав немного, направилась к нему. Но остановилась в отдалении, серьезно, оценивающе, как маленькая старушка, рассматривая его. Впрочем, это слабенькое, немощное существо с огромными блестящими глазищами скорее походило на выдавшего из гнезда среди бела дня совенка. Сергей ободряюще кивнул.

— Тебя как зовут, девочка?

— Я не девочка. Я--Мишка.

— Вон оно что, — проговорил Сергей. — Ты уж, брат, извини. Обмишулился. Принял за девчонку.

— Меня все путают... А ты чего сидишь?

— Да вот, Мишка, дверь заперта.

— Тетка Тонида в колхозе. — Малец подошел ближе. — Тебя как звать?

— Сергеем.

— Ты раненый, да?

— С чего ты взял?

— Палка-то инвалидская.

— Верные твои слова, Мишка. Малость поковыряло. — И тоже спросил — А что это ты сам бродишь? Дружка нет?

— Есть, — охотно отозвался Мишка. — Олежка. Только у него «свинка». На улицу мать не выпускает, — И тут же полюбопытствовал: — А что в мешке?

— В мешке? — Сергей взял вещмешок на колени, сдернул завязку. — Сейчас поглядим.

Мишка подошел вплотную, привстал на цыпочки, заглядывая в мешок. Сергей достал кусок рафинада, протянул своему новому знакомому.

— Держи, брат.

Мишка проворно изогнулся. Из рукава шустрым зверьком высунулась цепкая розовая ручонка.

— Чего ты их не закатываешь? Ходишь, как отряха-мученик.

— Рукава-то? Так теплей, — рассудительно сказал Мишка. — Рукавиц не надо. — Повертел рафинад и так, и этак, спросил: — Зачем камни носишь?

— Камни?.. Ты что, с луны свалился? Сахар это. Лизни, а потом скажешь.

Мишка лукаво сощурился, всем своим видом показывая, что не так-то легко его провести.

— Сахар — как лекарства: вот в таку-у-сеньких лепешечках бывает, — показал кончик ноготка.

— То эрзац-сахар, — сказал Сергей, — Сахарин называется. А это настоящий. — И добавил: — Чудак. Кому охота камни таскать.

Очевидно, такой аргумент показался Мишке веским. И все же осторожно поднес этот белый, как ему казалось, камешек ко рту. Все еще боясь подвоха, лизнул его, очень удивился:

— Ты гляди, сла-а-дкий... Похлеще гарбуза.

Высунув весь язык — большой, загнутый лопаточкой, — провел по нему сахаром, удовлетворенно почмокал. И тут же кулачок с лакомством юркнул в рукав, словно в норку.

У Сергея вдруг защемило в груди. Когда-то и ему вот таким мальцом пределом представления о сладости было тыквенное варенье.

— Ты ешь, Мишка. Рубай, — заговорил он срывающимся, ставшим непослушным голосом. Жадными, быстрыми затяжками докурил цигарку, достал из мешка последние три куска сахара, торопливо запихал их в карман Мишкиного пиджака, — На вот. Бери. Сахар, он, брат, полезный — кости укрепляет.

— А тебе?

— Не обо мне разговор, Мишка. Я этого добра перевел на своем веку знаешь сколько! Может быть, вагон и маленькую тележку. До войны он гроши стоил — тридцать пять копеек.

Мишка переступил с ноги на ногу, моргнул глазищами, немало удивившись такой внезапной щедрости, уточнил:

— Насовсем? Без отдачи?

Сергей кивнул.

— Ну так я пошел. — Сначала малец сделал несколько робких шагов, словно ожидая окрика, приказа вернуть то, что дали, а потом припустил бегом. Уже в своем дворе оглянулся, пообещал: — Я еще приду!

Сергей взволнованно проводил взглядом маленькую фигурку в нелепом, жалком одеянии, этого дитя войны, не имеющего представления о сахаре! Свернув новую самокрутку, хватал дым, пока не почувствовал легкое опьянение. Его внимание привлекла женщина. Она торопливо шла по улице, не выбирая дороги. Временами пыталась бежать. Это у нее плохо получалось: ноги вязли в грязи, и она взмахивала руками, как крыльями, точно большая птица, разбегающаяся для взлета, но не имеющая сил оторваться от земли.

Сергей не сразу узнал ее. Уже когда бросилась к нему, понял: тетка Антонида. Но как же она изменилась! Совсем старуха — беззубая, морщинистая. И одежда на ней — как на нищенке. Она никак не могла справиться с одышкой.

— Сережа... — еле вымолвила. — Я уж подумала.. — Будто разочарование прозвучало в ее голосе. Тут же обняла его, заголосила: — Пришел! Явился! Слава те, господи. Вот радость-то!

А мне Дарья: «Беги, Антонида, солдат во дворе!» Так и стрельнуло в сердце — мой Егорушка! Без вести он у нас пропавший. — Она взвыла, прижавшись лицом к колючей Сережкиной шинели. Потом отстранилась, поправила платок, заспешила — Чего ж мы стоим? Идем в хату, Сереженька. Идем в хату. — Отперла дверь, пропустила Сергея вперед, продолжала — А мне Дарья: «Беги, Антонида, солдат во дворе!» Не признала тебя. Да и трудно признать. Гляди, каким стал. Ну точно батя в молодости. Вот так и ногу он тянул, когда пришел с гражданской... Ох, господи, господи! Ишь, как покалечило. Совсем пришел?

— Что вы, тетя Антонида! Немного побуду и снова — айда. — Сергей вошел в комнату, остановился у порога. — А досталось мне еще по-божески. Бывает хуже... — И умолк. На него пахнуло детством. Все здесь оставалось, как прежде: и стол у маленького окна со скобленой добела доской, и лавка — длинная скамья, и русская печь, на которую когда-то брала его Киреевна отогревать после снежных баталий. Так же смотрели из своего угла матерь божья и Георгий Победоносец, задрапированные с боков вышитыми рушниками. Под родным кровом сохранились даже запахи тех далеких времен. Они исходили от подвешенных к сволоку пучков сухого чебреца и деревня, как на украинский лад называют здесь тысячелистник.

— Проходи, Сереженька, в горенки проходи, — приглашала Антонида. — К себе пришел. Домой. Не гляди, что сапоги в грязи — помою полы.

Она сняла ватник, путаясь в длинной старой юбке, громыхая большими рабочими ботинками, захлопотала по хозяйству. Сергей присел на край скамьи, положил вещмешок, сдернул шапку. Нога снова напомнила о себе дергающей болью. Будто он снова, как в детстве, наколол ее и она нарывает.

— А мне Дарья... — в который уже раз начинала Антонида. — Да раздевайся, Сереженька, раздевайся. Зараз протоплю, приготовлю поесть. Ты отдохни, отдохни с дороги.

— Наверное, мы по-другому сделаем, — поднимаясь, проговорил Сергей. Вывернул из вещмешка продукты на стол, — Тут вот тушенка и все прочее... Распоряжайтесь. Пока приготовите, я, тетя Антонида, схожу отмечусь в военкомате. И в больницу зайду — на перевязку.

— И то, и то, — не стала перечить Антонида. — Иди, Сереженька. Оно дело такое — военное.

10

Затянуло небо серой пеленой, задождило. Да и пора — ноябрь перевалил на вторую половину. Только не страшна непогода Тимофею. Вовремя управился со строительными работами первой очереди. Нежданно-негаданно получил подмогу, о которой только мечтать мог: стройматериалы, станки, инструмент.

Еще по сухому это было — в октябре. Позвонил ему Дорохов, позвал гостей встречать. И верно. Приехали дорогие русские братья, привели состав с далекой сибирской станции Тайги. Большой состав, груженный подарками. В вагонах, кроме промышленного оборудования и материалов, — картофель, скот. По подъездным путям въехали в город. Народа собралось! Вокруг возбужденные, радостные лица. С импровизированной трибуны ораторы приветствовали участников беспримерного рейса — бригады механиков Николая Корягина и Раисы Кулагиной. Сменяя друг друга в пути, они пересекли почти всю страну, преодолели несколько тысяч километров, чтобы доставить так необходимые Донбассу материалы и продукты питания. За трибуной устало посапывал паровоз «ЭУ 686-33». Машина, как сообщила делегация сибиряков, была отремонтирована во внеурочное время.

Очень кстати пришел этот эшелон. В тот же день Тимофей отогнал в Ясногоровку десять вагонов с грузом. И дела пошли веселей. А потом все чаще стало поступать необходимое для восстановительных работ. Это была неоценимая поддержка всего народа.

Тимофей помнит выступление начальника дороги на одном из первых собраний партийно-хозяйственного актива. Тогда были названы страшные цифры. Враг разрушил на железных дорогах края восемь тысяч километров путей, тысяча пятьсот мостов, шестьдесят пять паровозных и вагонных депо, более двухсот пятидесяти тысяч квадратных метров жилья, механизированные горки на крупных узлах. В Ясногоровке из ста сорока семи километров путей осталось исправных всего два километра.

Поистине надо быть советскими людьми, чтобы уже в сентябре пустить к фронту воинские эшелоны, чтобы в начале октября по освобожденным участкам магистрали ушли первые маршруты с донецким углем.

Ясногоровское депо тоже сделало все, что было возможно. Хотя и трудно приходилось, а давало под составы отремонтированные локомотивы.

Теперь полегче стало Тимофею. Не разрывается на части, как вначале. Какой ни тихий у него главный инженер, но свой участок работы тянет. И хорошо тянет. Викентий Петрович знал, что говорил. Николая Семеновича и впрямь не слышно. Голос у него ровный, манеры мягкие, а глаза — быстрые, сообразительные. И ведь прибрал к рукам мастеров, зубы проевших на своих должностях.

Тимофей забежал в конторку взять плащ. Печурка уже лоснилась покрасневшими чугунными боками. Постаралась инструментальщица тетя Шура, взявшая забывающего о себе начальника депо под свое покровительство. Может быть, она и права в том, что аттестовала Тимофея. Ведь кабинет ему, после смерти старой Верзилихи, и квартирой служит. Похоронив Киреевну, совсем перебрался сюда Тимофей. А толкутся здесь кому надо и кому вовсе незачем потыкаться — все рып да рып. Сколько людей за день перебывает! Помещение выхолаживают, грязь ногами тащат, цигарками, как в кабаке, смердят. Пользуются тем, что он, Тимофей, «тронутый»: день ли, ночь — всех принимает. Поблажку дал. Людям покажи свою к ним слабость — на голову сядут... Это так тетя Шура рассуждает. Затеется с уборкой, а сама ворчит: «И ходют, ходют. До чего обнаглели: огород не такой дали — сюды, к самому. Будто у начальника делов иных нет, как огороды делить... Ты бы, Авдеич, построже с ними, поавантажней, — наставляла его. — А то вот кину прибираться, поглядишь, что они тебе понаделают. Не примешь начальницкого вида — ей-бо кину!»

Тимофей улыбнулся, вспомнив тети Шурины угрозы. В конторке снова чисто, тепло. И уходить не хочется. Упал бы на койку и не встал.

Что правда, то правда — выбился Тимофей из сил. На пределе работает. А держится. Наверное, потому что сейчас иначе нельзя. К 26-й годовщине Октября депо выдавало из ремонта два сверхплановых паровоза. Это была настоящая битва. Люди сутками не покидали цехов. И словно в награду за самоотверженный труд, советские воины накануне великого праздника выбили фашистов из Киева. Давно уже Тимофей не видел такого ликования, такого воодушевления. «Все для фронта, все для победы над ненавистным врагом!» этим призывом начинались и оканчивались выступления на общедеповском торжественном митинге. Освободив столицу Украины, советские войска с ходу взяли Фастов. На западном направлении гитлеровцы оттеснены почти на сто километров. В эфире гремит и гремит набатным призывом, приказом Родины

И еще потому держится Тимофей, что отозвался Сережка. Будто второе дыхание дало ему это небольшое, полное тревожного ожидания письмецо. Жив сын! В госпитале, но — жив! Долго пробыл в пути маленький бумажный треугольник — ведь первые почтово-пассажирские поезда из Москвы начали прибывать лишь в октябре. И все же пришли эти строчки, чтобы напоить Тимофея радостью. В них и не сказано-то ничего, в этих строчках, отосланных в неизвестность. Они так и начинались: «Не знаю, кому попадет мое письмо...» Потому, наверное, и не написал, какое у него ранение. Лишь указывал адрес госпиталя и просил сообщить, известно ли что-нибудь о его родных. Но это была Сережкина рука! Слабая, непослушная, однако Сережкина!

В тот же день отписал ему Тимофей. И поспешил Елену обрадовать, адрес ей переслать. Теперь ждет не дождется ответных вестей. По времени уже пора бы, да что-то молчит сын. От Елены получил взволнованное — не понять, чего в нем больше: радости ли, тревоги — письмо. А Сергей молчит. Может быть, уже снова на фронте, не дождавшись ответа? Или?.. Нет-нет. Елена паникует. В ее характере вот так нагромождать страхи. Он, Тимофей, далек от таких панических умозаключений. Наоборот. Убежден в том, что все будет хорошо. Не зря поет его душа.

— Это черт знает что! — раздалось за спиной Тимофея. В конторку вкатился покрасневший от возбуждения, негодующий мастер подъемки Пантелей Силыч Хариков — маленький, кругленький, благообразный. — Хоть ты ему скажи, Авдеич, тихоне нашему.

— Что такое? В чем дело?

— Так выговоряку закатал.

— Кто?

— Говорю же — помощник твой. Инженер... — Мастер раздраженно передернул покатыми плечами. — Ты дело спрашивай! — снова взвизгнул, видимо, продолжая спор со своим обидчиком. — Нет, воспитывать взялся. Мальчишка! Молокосос! Видите ли, «лаяться нельзя». Так не в тебя же запустил!.. — И к Тимофею: — Понимаешь, Авдеич, дышла навешивали и уронили, раззявы. Мало не рассадили буксовую коробку. Я и пуганул для профилактики. Совсем легонько. Только и того, что богородицу вспомнил. А этот — тут как тут...

Мастер недоуменно уставился на закатившегося в смехе Тимофея.

— Для профилактики, говорите? — заливался Тимофей. — Богородицу?.. А он — выговор!

— То-то и оно, — сердито продолжал мастер. — Уши у него вянут. Не слушай, если не тебе говорено. Да и привыкнуть бы уже пора. Не в благородном собрании находишься — на работе. А как же на работе без этого самого?.. Никак нельзя. Скажи ему, Авдеич. Вразуми.

— Скажу, Силыч, — перестав смеяться, но все еще улыбаясь, пообещал Тимофей.

— Сразу чувствуется рабочая косточка, — приободрился мастер. — Не то, что некоторые...

— Скажу, — повторил Тимофей, — Хоть и неудобно вычитывать ижицу вам, пожилому человеку, а придется. Совсем язык распустили.

Не ожидая такого оборота, мастер уставился на Тимофея круглыми, как и все в нем, глазами.

— Кого матите? — уже строже спросил Тимофей. — Кто вам дал право оскорблять, обижать товарищей?!

— Какие могут быть обиды? — удивился мастер, — Это же, Авдеич, для общего порядка. Безо всякой злости. В нашем деле, каждый скажет, не обойтись без крепкого словца.

— Так вот что, Пантелей Силыч. Еще услышу ваши «художества» — к тому, что дал Николай Семенович, добавлю своей властью. Не уйметесь — на собрание вытащу.

Пухлые губки на озадаченном лице мастера вытянулись в овал, да так и застыли. Даже не верилось, что этот женоподобный, кругленький коротышка способен говорить пошлости. Сейчас он вообще не мог вымолвить ни слова и его будто распирало готовое сорваться с языка, но невысказанное. Он круто повернулся, засеменил к выходу. Там, за дверью, послышались приглушенные взрывы хариковского «красноречия» — Силыч облегчал душу. После этого он вновь появился в конторке — умиротворенный, притихший, как причастившийся грешник. Поднял на Тимофея безвинный, преданный взгляд.

— Это уже кое-что, — понимающе одобрил Тимофей. И предложил — Вы, Силыч, попытайтесь с утра пораньше вот так... выговориться. В степи вон какое раздолье!

— Думаешь, поможет?

— Сейчас же — отлягло.

— И то верно, — вздохнул мастер. — Попытаюсь, Авдеич. Уж попытаюсь.

В конторку приоткрыл дверь Николай Семенович, увидел Харикова, смутился:

— Надеюсь, Пантелей Силыч, я не очень...

— Не очень, не очень, — поспешил согласиться мастер.

Николай Семенович обернулся и кому-то сказал:

— Здесь начальник депо.

— Давай сюда, Николай Семенович, — пригласил Тимофей. — Мы тут тебя вспоминали...

— Мне в кузнечный бежать, — отозвался инженер. — Это я военного привел. Вас спрашивает.

— Военного?.. Где же он?

— Входите, — проговорил Николай Семенович, открывая пошире дверь перед опирающимся на палку солдатом. — Вон товарищ Пыжов — у печурки.

Тимофей собирался уходить, Уже накинув плащ, присел на корточки прикурить от жаринки. Пустив клуб дыма, снизу вверх взглянул на вошедшего и... для него все исчезло, перестало существовать, кроме этого по-детски радостно и смущенно улыбающегося солдата. Поднимаясь, Тимофей уронил цигарку. Выставив вперед руки, словно незрячий, шагнул раз, другой. И руки его дрожали — большее, сильные руки. Навстречу, прихрамывая, гремя палкой и лучась взглядом, заторопился Сергей, так и не дождавшийся вчера отца, Обхватив друг друга, стояли, покачиваясь, посреди конторки, будто вмиг охмелевшие, словно боясь потерять опору, два безмерно счастливых человека, двое мужчин с помокревшими глазами. Шапка солдата свалилась на пол.

— Батя... Батя... — прижавшись к Тимофею, бормотал он — опаленный войною, истосковавшийся по родительской ласке взрослый ребенок. — Батя...

11

Тихо в доме. Очень тихо. Эта непривычная тишина пробудила Сергея. С простенка, как в былые времена, на него смотрел кудрявый с грустинкой в глазах поэт. Перерисованный портрет здесь появился на заре Сережкиной юности в пору безоглядной увлеченности Есениным. Теперь, спустя столько лет, встретились вновь. Сами собой явились строчки:

Сережке казалось, что они вовсе не расставались. И был прав, хотя не задумывался об этом. Просто хотел того или нет, но где бы его ни носило в пламени и грохоте войны, белесый поэт со своими колдовскими стихами, со своею трагической судьбой всегда продолжал в нем жить каким-то щемящим чувством почти физического осязания Родины. И Сережка улыбнулся ему, как доброму, верному другу.

Он не торопился подниматься — спешить некуда. Вспоминал встречу с отцом, его увлажнившиеся глаза, вздрагивающие руки, весь вчерашний такой необычный день. На радостях батя водил его по цехам — прежде чем уйти, ему надо было распорядиться; показывал хозяйство, рассказывал о том, чего уже достигли, что еще предстоит сделать. И непременно, спрашивали о том или не спрашивали, представлял его собеседникам: «Мой сын. Фронтовик...» Это выглядело несколько «задавачливо» — батя не мог скрыть овладевших им чувств. Такого с ним раньше не бывало. Видно, сдавать стал, стареть. Следуя за отцом, Сергей лишь прятал усмешку и все больше проникался тем, что происходило вокруг них. Ему, бывшему слесарю, не требовалось никаких объяснений. В него само собой входило близкое, понятное. Знакомо защекотали волнующие деповские запахи. Они были своеобразны, неповторимы. Специфический дух накипи дымогарных туб смешался с исходящим от карбидных аппаратов ацетиленом, с гарью электросварки; пахло холодным металлом, мазутом, паром, копотью керосиновых факелов.

Сергей улавливал звуки, от которых отвык за эти четыре года — мирные звуки своей рабочей юности: удар молотка по зубилу, ухающий вздох кувалды, шаркающий ход напильника, повизгивание ножовки, вкрадчивый шепот шабера... И лишь частая дробь пневматики отдалась треском автоматов, хлесткими пулеметными очередями; напомнив о еще гремящих боях.

Конечно, только войной можно было объяснить и чувствовавшееся во всем сверхнапряжение, озабоченность, стремление справиться с заданием быстрее, лучше. Такого сумасшедшего ритма, такого трудового накала даже в славные дни зарождения стахановского движения не знал Сергей. У него зачесались руки: так и стал бы к верстаку, чтобы унять появившийся в них зуд.

«Видишь, видишь, как развернулись, — говорил отец. — И это всего за два месяца! — Он перепрыгивал через ремонтные канавы (Сергею приходилось обходить их или отыскивать мостки), забирался под паровозные брюха, выслушивал рабочих, что-то объяснял и бежал дальше — стремительный, неугомонный. Потом, спохватившись, виновато сказал: — Ну и бестолковый у тебя батька. Небось умаялся с больной ногой. Идем покурим — передохнешь».

Они возвратились в конторку. Расположились возле печурки, свернули самокрутки, задымили. И все еще не могли успокоиться, взволнованные встречей. Пришла тетя Шура, как тут же из разговора узнал Сергей, принесла пайковый хлеб, сказала: «Круп, Авдеич, никаких нет. Выберу, как появятся». Батя взлохматил пятерней давно не стриженный затылок, озабоченно проговорил: «Плохи наши дела, тетя Шура. У меня же гость! — И снова заважничал: — Вот, прошу любить и жаловать. Сын. По ранению на побывку приехал». «Радость-то, радость какая, — запричитала эта добрая женщина, смахнув слезу. — Такого дорогого гостя как не покормить. Найдем, Авдеич, чем пригостить. Ишь вылепил — по своему образу и подобию... Пригостим, как же!»

Пришлось Сергею употребить всю свою настойчивость, категорически отказаться от угощения, чтобы не вводить в непредвиденные расходы гостеприимную тетеньку. Оно ведь, хлебосольство, в крови у народа, да время такое, что грех им пользоваться. Не мог Сережка позволить себе этого.

Отца снова позвали. Он ушел, пообещав сейчас же возвратиться. Но, очевидно, дела не отпускали. Сергей докурил, вышел из конторки, поглазел по сторонам. От нечего делать заглянул в инструментальный цех. В углу, возле горна, возилась тетя Шура. У ее ног — обломанные зубилья: и слесарные, и под пневматику — с точеными головками, и кузнечные, которые насаживаются на держаки. Тетя Шура вынула из горна раскаленное зубило, перенесла на наковальню и, удерживая его клещами, схватила маленькую кувалдочку на короткой ручке, начала оттягивать обломанный конец. За один нагрев она не успела сделать, что надо. Снова сунула зубило в горн и вынула второе, уже перегретое, брызжущее искрами. От такого зубила, Сергей знает, толку не ждать — нарушается структура стали. То надо обрубывать обгорелое. А тетя Шура, видно, не была в курсе, продолжала оттягивать, с натугой поднимая кувалдочку...

И опять Сергей ощутил зуд в ладонях. Подошел к тете Шуре: «Можно мне?..» Она обернулась, задорно спросила: «А умеешь?» — «Когда-то умел», — сказал Сергей. «Ну, спробуй, спробуй», — согласилась тетя Шура, передавая ему клещи, и поспешила к окну выдачи инструмента, откуда ее уже окликали.

Он помнит, как сначала будто даже оробел, растерялся. А потом пошло, пошло... Разгорячился, сбросил шинель, шапку. Кувалдочка хотя и маленькая, а увесистая, замашистая. Металл под ней — как тесто: четыре-пять ударов — и сформировано жало. Тут же наставляет оттянутый кончик на специальное зубило, торчком укрепленное в квадратном отверстии наковальни, легкий удар — и лишнее отсечено. А в горне поспело уже следующее... Вот так незаметно и справился, все подобрал. Выключил воздуходувку, покидал в чан с водой свою продукцию, чтобы скорее охладить, отложил клещи, рукавом гимнастерки вытер со лба пот, присел перекурить. И почувствовал, как его переполняет гордость — сумел, не разучился. И слушал уже позабытую истому, разливающуюся по натруженному телу, какая приходит лишь после вот такой горячей работы.

Немного передохнув, включил точило. Оно стояло тут же, в одном комплексе с горном и наковальней, что было очень удобно. Карборундовый круг, заключенный в металлический кожух, взвыл, быстро набирая обороты. Посыпались искры, будто иголочками покалывая отвыкшую от такой процедуры кожу рук. Одна плоскость зачищена, другая, сбиты острые углы на боковинках. И вот уже — заточка. Память подсказывает необходимый угол резания этого ударнорежущего инструмента. Сняты фаски. Готово. Можно откладывать в сторону. А в руках уже следующее зубило. Воет карборунд, сыпятся искры... И Сергею уже хочется, чтобы отец задержался на дольше. Он торопится. Ему надо доказать самому себе, что война не лишила его прежнего умения, что он остался мастером, которого важные обстоятельства лишь временно оторвали от своего главного дела. Постепенно и вовсе исчезло ощущение тревожной поры. Просто, как обычно, он вышел в свою смену и получил наряд на заправку инструмента. Его переполняет радость: все ладится и сил в нем столько, что, конечно же, перекроет норму. Вон как сдирает карборунд окалину, въедается в металл, веером рассыпая искры. Следует лишь приноровиться, не делать ни одного лишнего движения. На этом, в общей сложности, немало минут набежит. И пальцы беречь, а то ведь так и стешет. Важно принять правильную рабочую стойку: когда удобно стоишь — не шатнешься. Только вот нынче что-то побаливает нога, подгибается. Это они вчера на своем футбольном поле принимали ясногоровский «Локомотив» — давнишнего своего соперника. Упорной была игра. Он хорошо выходил на голевую передачу и его снес хавбек. Тогда и ушиб ногу... Но кто окликает его? Сергей на мгновение обернулся, и сразу возвратился из прошлого, закончил затачивать последнее зубило, выключил точило. «Ох и ловко у тебя получается, — восхищенно говорила тетя Шура. — Ну, будто фабричные. Спасибо тебе превеликое».

Сергей не ожидал, что так приятна для него будет похвала. И он смущенно ответил: «Чего там. Обыкновенно...»

Тетя Шура сказала, что приходил отец, постоял, посмотрел, как он работает и ушел. «Наверное, ожидает, — добавила. — Ты уж иди. Небось, натрудил рану».

А Сергею захотелось завершить весь цикл. Ерунда осталась — только закалка. Он снова включил воздуходувку, расчистил от шлака горн, подложил уголька...

Нет, то, что познал фабзайчонком, видно, накрепко зацепилось в нем. Когда-то на выпускных экзаменах за термическую обработку металла ему отвалили оценку «отлично». И сейчас, накалив зубило, он окунул режущую часть в воду, потом притопил немного с таким расчетом, чтобы не так быстро сменяли друг друга цвета побежалости, снял черноту, потерев кончик о цементный пол, и стал наблюдать. Сначала появился светло-желтый цвет, потом — соломенный, темно-вишневый... Когда он только-только стал переходить в синий — Сергей зафиксировал, полностью опустив зубило в воду. Тут вся премудрость в том, чтобы уловить именно этот момент. Если раньше прекратить отпуск — сталь будет крошиться. Чересчур перепустишь на синий — режущая кромка сомнется при первом же ударе.

Возле него суетиласьтетя Шура. «Гляди, обмундировку прожжешь, — беспокоилась она. — Фартук бы тебе, — сокрушалась. — Перепачкаешься ведь...» А он смеялся в ответ: «Ничего, подольше деповским духом будет отдавать...»

А потом пришел отец. «Отвел душу?» — спросил. И не ожидая ответа, продолжал: «Собирайся. На поезд бы не опоздать».

Они пошли на военно-продовольственный пункт. Сергей получил по аттестату за весь срок отпуска муку, маргарин, тушенку, сахар, пшено, махорку. Рабочим поездом поехали домой. И здесь услышал Сергей уже запомнившееся:

Обгоревший, однорукий танкист неумело, глухо пел на мотив известной песни о синем платочке бесхитростные слова. И они брали за душу не так исполнением, как самой судьбой этого изуродованного войной человека. На него больно было смотреть. Не лицо — страшная безгубая, осклабившаяся в вечной ухмылке маска, лишенная бровей, с вывернутыми слезящимися веками, клювоподобным без ноздрей носом. Оно словно обтянуто красным, густо жатым пергаментом. На подбородке, скулах, где местами сохранилась кожа, кустилась растительность Такими же были шея, будто изъеденная глубокой коррозией, уцелевшая рука по-жабьи перепончатая, с заостренными пальцами без ногтей и пучек... Брало за душу бесталанное пение. Он не обладал ни голосом, ни слухом. И пел не потому, что песня рвалась наружу. Видно, и отец почувствовал это, вложил в протянутую обезображенную руку пятерку, сказал участливо: «Не надо, брат. Тебе и так подадут». А он поблагодарил, спрятал деньги, ответил: «Я не нищий. Я должен зарабатывать, как умею...»

...Тихо в доме. Удивительно тихо. Тетка Антонида спозаранку ушла на работу. Первым утренним поездом уехал к себе в депо батя. Вчера они долго сидели за бутылкой коммерческой водки. И сколько было переговорено! Теперь он знает, что приключилось с матерью, с отцом и почему не получал от них писем. Знает о казни Матющенков, о гибели многих односельчан, о расстреле ребят в карьере. Все это в высшей степени трагично, но Сергею понятно — война. А как понять то, что произошло с Фросей, дядей Маркелом?..

О многом передумал Сергей в это утро. Вспомнилась госпитальная сестра — чудесная девчушка Наташа. Провожая его, она дала свой адрес, зардевшись, сказала: «Буду ждать от тебя весточку...» Но что ж писать, если не отболело сердце той далекой, все еще единственной любовью... И чего бы ни касался в своих размышлениях, как бы далеко ни уносили мысли, память то и дело возвращалась к словам, вскользь оброненным вчера за столом теткой Антонидой: «У Пелагеи Колесовой новая беда — Настя ее ушла от мужа. С дитем явилась», Это она в подтверждение тому, что сгинуло счастье с лица земли, забыло дорогу к людям. Остались лишь черное горе, утраты, крушение надежд, разрушенная любовь.

Вот и Сергею напомнило о себе несбывшееся, недолюбленное, обдало жаром и холодом. «Она здесь — Настенька. Здесь, в Кругом Яру». Чувство тревожного ожидания охватило Сергея. Он пытался разобраться в самом себе: чего ждет? На что надеется? Ведь все кончено между ними. У каждого из них свои дороги. Она решила так. Она сделала выбор. И он вправе равнодушно пройти мимо, оскорбленный в своих лучших чувствах. Нет, он не встретится с ней. Незачем ворошить прошлое... Но тогда почему же им овладело беспокойство? И это тревожное ожидание?.. Может быть, все же повидаться? А что в этом зазорного? Теперь у нее несчастье, незаладилось в семье. Даже обычные знакомые и друзья могут выразить сочувствие, сказать слова утешения. Для него же столько лет она была больше, чем другом. Отвергла? Да. Ну и что ж. Значит, видела свое счастье в другом. Не зря же сказал поэт:

Сережка снова взглянул на Есенина, будто спрашивая у него совета, поддержки.

— Не мстить же, не злорадствовать, — проговорил, всматриваясь в припухшие, тронутые доброй улыбкой губы. — Ты всегда был далек от этого.

И вдруг оробел. Что ей скажет? Нуждается ли она в его участии? А сам он? Сможет ли вынести такую муку?.. Нет-нет. Лучше не встречаться. Так спокойнее и ей, и ему. Впрочем, ей-то, конечно, безразлично. Для нее он — смешной, робкий мальчишка из далекой юности, уже забытый, ненужный. Это он, как вечное проклятье, носит в своем сердце эту полынной горечи любовь. Так стоит ли бередить душу?..

Сергей поймал себя на мысли, что остался таким же нерешительным, как прежде. Озлился. Во всяком случае должен же он увидеть Настеньку. Пусть будет больно, однако он должен ее увидеть. Теперь она — мать. Наверное, изменилась, стала иной, вовсе не той, какую любит? И кончится маята. Наконец он обретет покой.. Но это значит — развеется прахом воздвигнутая им святыня! Исчезнет из жизни нечто крайне ему необходимое, нужное, как воздух, как солнце, — ее незримое присутствие во всех его делах, поступках, помыслах. Разве этого добивается? К этому стремится? Нет, нет и еще раз нет! Тогда чего же он хочет?..

* * *

Странное это ощущение — смотреть совсем другими, повзрослевшими глазами на то, что некогда являлось твоим миром, окружало тебя, вызывало определенные представления. Сергей и печалился: что-то ушло от него — навсегда, безвозвратно; и радовался новизне своих взглядов, обретенной с годами широте мысли, позволяющей теперь воспринимать окружающее с трезвостью многоопытного человека, а не с восторженностью юнца. Такое двойственное чувство испытал он, когда после долгой отлучки ступил на крутоярскую землю. Такое чувство не оставляло его и теперь. В памяти всплывало прошлое, вызывая тихую грусть. Но тут же идиллические воспоминания исчезали, низвергнутые реальной суровой действительностью.

К Кондрату Юдину как раз и привело Сергея вот то незабываемое, что некогда связывало его с другом юности Геськой, что заставляет и сейчас трепетать его душу. Очень много было у них общего. Во всем. Вместе они познавали мир, взрослели, набирались сил. Имели сходное представление о добре и зле, о прекрасном и мерзком. Их единили и радости, и печали. Даже любовь к ним пришла в одну пору — взбудоражила, понесла на своих легких, сказочных крыльях и вдруг для него, Сергея, обернулась тяжким дурманом.

Нет, не мог Сергей не зайти к Юдиным. Ему уже известно, что Геська был сбит над Крутым Яром и едва не погиб. Тетка Антонида рассказывала, будто видели Геську с Людой. Значит, не убила война Геськину любовь!

Кондрат вроде и не узнал Сергея. Вышел на стук, глядь, солдат какой-то стоит. А потом как завопит:

— Каго я вижу?! Серега! Неужто ты? — Радушно засуетился, еще более усохший с тех пор, как в последний раз видел его Сергей, но такой же подвижный, неугомонный. — Эк, вымахал!.. — не унимался он. — Чистый тебе гвардеец! И батю перещеголял... Ну-ка, нагнись! — приказал. — Облобызаю тебя. — Обнял Сергея, поцеловал, с нарочитой строгостью скомандовал: — Марш в хату!

И опять Сергея охватили воспоминания. Сколько они с Геськой толклись здесь! С какой неизменной добротой относились к ним и дядя Кондрат, и тетка Ульяна — мудрые старики, посеявшие немало разумного, доброго в их юных открытых сердцах.

А Кондрат стащил с него шинель, усадил за стол. Не таясь рассмотрел Сережкин орден, прочел:

— «Отечественная война». — Перевел взгляд на медаль, снова зашевелил губами: — «За отвагу». — Почтительно потрогал ее, заглянул на обратную сторону, удовлетворенно закивал — Хорошие награды. Правильные: А теперь на Гераськину взгляни...

Он достал фотокарточку, протянул Сергею. С нее смотрел Геська. В петлицах — по кубику и пропеллеры. На груди — орден Красного Знамени еще без колодки — старого образца.

— Такой орден заслужить, когда                отступали, — великая честь, — проронил Сергей.

Пока он рассматривал фото друга, Кондрат продолжал:

— Жаль, неведомо: за что пожалован, чем заслужил? Как это понять? Никакой возможности. А у тебя усе прописано. Каждый может прочитать: на войне отважно сражался... Не-е, что ни кажи...

— Ну, дядь Кондрат, напрасно вы... Партийное слово могу дать — у Геськи награда похлеще моих!

— Похлеще?!. Ишь ты! — Кондрат приосанился. — Ежели судить по отваге, мой Герасим — отчаянная голова. Кто таго не знает! Да и дивиться особо нечега — каков корень, таков и расток. Гляди... — Кондрат развернул уже довольно-таки потертый лист бумаги, ткнул в нее заскорузлым пальцем, не без гордости пояснил — Здесь усе сказано.

— Вот оно что! — пробежав глазами написанное, воскликнул Сергей. — Оказывается, вы, дядь Кондрат, тоже воевали?!

— Воевать, вроде, не воевал, поскольку на военном довольствии не состоял. Я цивильнога хрица прихватил. Про то и бумага.

— По-партизански, значит, — проговорил Сергей. — А военный ли, цивильный — какая разница. Написано — нацист. Вот в чем штука. То большое дело взять в плен нациста.

— Ну да, ежели с такога боку глянуть... — забормотал Кондрат. Потянулся к Сергею за махоркой, отсыпал для козьей ножки. — Ежели...

— Забирайте всю пачку, — свернув и себе самокрутку, сказал Сергей.

— Спасибо, сынок, спасибо, — оживился Кондрат. — Зараз с табачком туговато. Да и выпить — минулося. Ты уже не обессудь старога — пригостить нечем.

— Не волнуйтесь, дядь Кондрат.

— Ды как жа! Не по-нашенски оно получается. Не по-русски.

— Какие сейчас угощения? Повидаться пришел. О Геське справиться.

— Припоздал ты малость. Был Герасим. Был. От стренуться бы вам!

— Как он?

Кондрат вдруг сердито пыхнул козьей ножкой.

— То ж и кажу. Може, тебя, как партейнога, послухал бы...

И поделился Кондрат своими печалями, рассказал без утайки, чем огорчил и обидел его Геська. Под конец совсем разволновался:

— Та, звиняй, лярва Авдеева вышкребка, изменщика анафемского обслуживала. А мой, с большой дури, прилип к ней. Людке, стало быть, и не оторвешь.

«Вот оно что, — с сожалением подумал Сергей. — И Геськину любовь не минула беда».

— Что скажешь? — допытывался Кондрат. — Как глядеть на эту злую стихию? Чем вышибить дурь?

— Да, не повезло Геське, — проронил Сергей.

— А ты, ты, Серега, неужто одобряешь Герасима? Как оно с партейной точки?

Сергей неопределенно сдвинул плечами. Что он мог ответить? В его положении непросто это — судить Геську.

— Ды как же так?! — возмутился Кондрат. — Сокол ведь он, Гераська, а подбирает объедки с чужога пиршества!.. Не-е, костьми лягу, но не допущу! Не бывать этому! Коли не разумеет, что на смех себя выставляет, на муки вечные, доведется прохвилактику делать. От слухай байку, в народе говоренную. Сидят, значит, дед и бабка на заваленке против солнышка — куняют. Вдруг дед разворачивается да ка-ак врежет бабке по уху. Ну та, известно, голосить: «Ай-яй-яй! Ты за что же это, фулюган?!.» — «А за то, — одказует, — что нечестной взял». Вот оно как. Об чем эта байка? Об том, что поначалу, може, и будут лизаться, да токи справжнега мужчину усю жизнь будет мулять ота обида.

Кондрат сердито собрал Геськины письма, фотокарточку, потянулся за распиской, которую показывал Сергею, повертел ее в руке и вдруг спросил:

— Кажешь, мой трохвей — по-партизанской линии? — Важно взглянул на Сергея. — Тогда, може, не благодарность, а медаль мне должна выйти?

— Вполне возможно, — поддержал его Сергей, — Обратитесь в Совет, там разберутся, решат, представят к награде.

— К Митрошке на поклон?! Не-е. — Кондрат затряс головенкой так, что вокруг лысины белый пушок вздыбился. — Гордость не дозволит такога. Краще навовсе без медали останусь. Зачем мне медаль, старому? Верно кажу?.. А прикинешь, вроде бы не помешала — для почету, другим некоторым в пример, Ульяне тоже острастка... Как, сынок?

— Тут уж сами смотрите, — пряча улыбку, ответил Сергей.

Прищурив глаз, видимо, что-то соображая, Кондрат снова забормотал:

— Ежели так, оно, конечно...

...Потом он проводил Сергея, сокрушался, что не видела его Ульяна, уехавшая в Югово на толкучку, приглашал заглянуть еще, а перед мысленным взором Сергея оставался вот тем — сосредоточенно думающим, как же ему быть: хлопотать о медали или нет. И Сергей улыбался--дядь Кондрат вызвал в нем нежные чувства. А еще Сергей испытывал не то жалость, не то сострадание — катится дядь Кондрат к жизненному пределу, и разрушительная сила времени клонит его к земле.

Сергей шел домой. Теперь у него есть адрес Геськи. Теперь он ему напишет...

И сразу вспомнилось гневное: «...подбирает объедки с чужого пиршества!..» Вон как дядя Кондрат смотрит на Геськнну любовь. Конечно, если здраво рассудить, он прав. Каждый, наверное, так скажет. Неужели Геська... Но тут Сергей вдруг понял, что эти слова в одинаковой мере относятся и к нему. Ведь получается именно так. Нет, надо выбросить из головы и сердца то, что было у них с Настенькой. Выбросить раз и навсегда.

12

Кончилась первая смена. Настенька заторопилась: надо было сбегать к дочке, а потом — снова на уроки. Вслед за ней в учительскую вошла Люда, заговорила с порога:

— Сейчас видела Сергея Пыжова... — Быстро, с любопытством взглянула на Настеньку. — Шел в больницу на перевязку. Раненый. Ногу тянет.

Настенька побледнела. Как потянулась к пальто, так и застыла. Потом медленно сняла его с вешалки, стала одеваться. Взяв сумку, молча вышла из учительской. Ее догнала Люда.

— Ты обижаешься, Наца? Обижаешься, что я вот так, при всех?

— Нисколько.

— Понимаешь, такая новость! Такая неожиданность! Я и не узнала его. Смотрю, солдат идет, хромает, на палку опирается. Подошел ближе — Сергей. Поднялся. Возмужал. Раньше как-то по-девичьи смазливым был, а сейчас!.. В голосе Люды зазвучало неподдельное восхищение. — Ты, конечно, встретишься с ним?

— И не подумаю.

— Правильно, Наца! Правильно. Не прощай. Незачем тебе унижаться.

«Все же хорошая подруга Люда», — благодарно подумала Настенька. А Люда продолжала:

— Я сама все узнаю, выведаю...

— Что узнавать? Не нужно оно мне.

— Ладно, ладно. Это не твоя забота. — Прозвенел звонок к началу занятий второй смены. Люда поднялась на крыльцо, крикнула: — Я тогда прибегу!

Шла Настенька, как в бредовом полусне, словно охваченная вдруг навалившейся хворью. И чего? Ведь все ясно, определенно. Она не лицемерила в разговоре с Людой. Эго была первая, причем естественная реакция на ее сообщение. В ней говорила неулегшаяся обида за то, что ее отвергли ради другой женщины, за испорченную жизнь. Конечно, и не подумает встречаться с ним — своим обидчиком. Сердце травить? Оно и без того разболелось. А ведь казалось уже ничто не сможет его потревожить. Куда же девались ее рассудительность, твердость, спокойствие? Нет, надо брать себя в руки.

Она пришла домой, покормила Аленку, сама поела и снова ушла в школу, а мысли все возвращались и возвращались к нему — Сергею, к тому, что могло быть в их жизни и чего не свершилось. «Значит, живой, — думала Настенька, искренне радуясь этому. Тут же поспешила оправдать свою радость: — Что ж здесь такого? Жаль и посторонних».

«Посторонних.. » Вот и определилось, кем для нее является Сергей. Зачем отыскивать давно оборванные нити, некогда связывавшие их? Это она помнит все, что было. Наверное, потому что не сложилась жизнь? Интересно, в счастье вспомнила бы о нем? Возможно. А может быть, и нет. Чего же она Ждет от него? Все правильно: каждому свое. И довольно об этом. Во всяком случае у нее тоже есть своя радость, свое счастье и гордость, самое дорогое существо на всем белом свете — Аленка.

Настенька почувствовала облегчение. Следующие два дня прошли спокойно. Она начала привыкать к тому, что почти рядом, в старом верзиловском доме, живет Сергей Пыжов — некогда близкий, а теперь посторонний для нее человек, ходит по тем же, что и она, улицам, дышит одним с нею воздухом. И, оказывается, от этого ничто не изменилось! Крутой Яр стоит, как стоял. Небо не рухнуло. Детишки шалят на переменах. Хлопочут каждый о своем односельчане. И с ней самой ничего не случилось. Кончится у него отпуск, вовсе все уляжется, пройдет, исчезнет.

Так думала Настенька, окончательно придя к выводу-, что и волноваться не следовало. Он не подойдет, не будет искать встречи. Ему просто нечего сказать. И правильно. Иначе какое же надо иметь безжалостное сердце!

Как-то после уроков ее отозвала в сторону Люда, зашептала:

— Вчера был в клубе. Смотрел, как танцуют. Такой у него взгляд, знаешь, печальный или какой-то равнодушно-задумчивый. В общем — Печорин. Точная копия. Герой нашего времени. Все на входную дверь оглядывался. Я говорю: кого ждешь? А он: «Да нет... Так просто».

— Ну?

— Шинель на нем затрапезная. Сапоги драные. А ничего — в моем вкусе, — продолжала Люда. — Только что ж — солдат. Хотя бы одну звездочку ему, нагнала бы своего Виталия.

— Обо мне не спрашивал? — робко проронила Настенька.

— Между прочим, поинтересовался: «Настасья Харлампиевна не ходит на танцы?» А я ему по мозгам: «Какие могут быть танцы, если дитя на руках», «Да, конечно, — отвечает. — Упустил из вида. Никак не привыкну». И ко мне — лисой: «Ты, Людочка, по старой памяти передай, что хочу ее видеть». Тут-то я и вспомнила наш уговор. «Ничего, — говорю, — не получится. Ты хочешь ее видеть, а она тебя — нет».

Настенька вздохнула, закивала, хотя и подумала, что можно было как-то иначе сказать, не так резко. Спросила:

— А он что?

— Он?.. Сказал, что это похоже на тебя, что ты и прежде сама все решала за двоих и что на этот раз, хочешь ты того или нет, встретится с тобой,,. Представляешь, какая самоуверенность! На твоем месте я возмутилась бы. И на пушечный выстрел не подпустила к себе. Каков фрукт! Разбаловала их война — мужчин. Думают, как меньше стало, так каждая встретит с распростертыми объятиями. А ты и покажи от ворот поворот.

И снова Настеньку зазнобило. На нее обрушился рой вопросов. Зачем Сергей ищет встречи? И как понять это: «Сама все решала за двоих?» Упрек? Что он имеет в виду? Что хочет сказать? Ее насторожили настоятельные советы Люды не унижаться, не встречаться с Сергеем — тогда, при первом "разговоре, теперь... Получается как-то странно, будто руководит ею. Но эта мысль отошла, затерялась среди других — более значимых, тревожных. Конечно, она может ускорить встречу. Может прийти сама. Просто заглянет ему в глаза и уйдет. Только нет, не бывать этому. Еще вообразит, что бегаю за ним. Как же, очень нужно.

Вместе с тем ее одолевало чисто женское любопытство: каким он стал? Интересно бы посмотреть, — рассуждала она. — Или лучше уж сохранить в памяти прежнего Сергея — невинного, по-мальчишески застенчивого, молчаливого и... любящего. Каким подавленным выглядел он когда-то на зимней дороге во время одной из серьезных размолвок! У него был распахнут ворот, и она сказала: «Простудишься. Закрой душу». А он, наверное, хотел умереть. Из-за чего же они поссорилась? Ах да! Эта глупая записка, обвинение, в том, что она «продалась». И, оттиснутая на бумаге, двадцатикопеечная монета, — вот, мол, какая тебе цена. В ту пору для них обоих это было настоящей большой трагедией. Нынче те переживания кажутся детской забавой. В тот вечер он мог несмело спросить: «Может, забудем?» И она могла решительно отвергнуть его попытку примириться, уйти «совсем», «навсегда», а спустя некоторое время встречаться с ним вновь.

Тогда могли... Сейчас — исключено. Потому что все прежнее даже не подлежит сравнению с тем, к чему они пришли теперь, Настенька повернула на свою улицу и сразу почувствовала, как зашлось сердце. Поняла: встречи не избежать. Нахмурилась. А он приближался, как-то виновато улыбаясь. «Как же ему еще улыбаться», — пронеслось в голове. Потом увидела глаза, всегдашние Сережкины глаза — открытые, восторженные, любящие. «О, боже, есть ли предел человеческому лицемерию?!» — успела подумать. Холодно ответила на приветствие.

Сергей уловил в ее голосе отчужденность. У него не хватило духу сразу спросить, как намеревался, что же произошло? Вместо этого с непослушного языка сорвалось ничего не значащее, обычное:

— Живешь как, Настенька?

— Ты ведь знаешь. Твоими молитвами.

«Все забыла».

Сергей даже не вспомнил о своем недавнем решении вырвать из сердца неудавшуюся любовь. Будто затмило все, и в голове лишь одно: «Настенька, Настенька, как же мне быть, если не могу без тебя?»

— Что ж не привез жену? — услышал сказанное не без вызова, — Показал бы...

— Жену? Какую жену?

— На меня похожую, — дерзко проговорила Настенька.

Сергей недоуменно сдвинул плечами.

— Не понимаю.

— Значит, за семафор — и холостой. — Она недобро сощурилась. — Я была лучшего о тебе мнения.

— Но...

— Или это Люда выдумала твое письмо?

— А-а, вспомнил.

— Вот так-то лучше.

— Только никакой девушки не было, — глухо заговорил Сергей. — И не было жены... Люда сообщила, что ты выходишь замуж. Я и ответил.

— Что?! Как ты сказал?

— Может быть, это и не совсем по-мужски, но я... я хотел спрятать от тебя свою боль. Мне ничего не оставалось...

«Люда... Ее советы...» Будто толкнуло Настеньку. Она покачнулась, растерянно поднесла руку к виску.

«Почему у нее дрожат губы? Почему побледнела?»

— Тебе плохо? — обеспокоился Сергей.

— Оставь меня, Сережа... Уходи.

Он сжал ее локоть.

— Зачем играть в прятки? Мы люди взрослые.

— Конечно, друг друга стоим, с горькой иронией проговорила Настенька. — Испортили свою жизнь, как хотели. Ты прятал свою боль, не подумав обо мне. Я вышла замуж после твоего письма.

— Настенька!..

— Нет-нет, не упрекаю, — поспешно продолжала она. — Ты мне не верил, я — тебе. Запутались мы, Сережа, в трех соснах. И теперь не стоит об этом. Прощай.

— Постой, Настенька! Ведь мы можем...

— Ничего мы не можем, Сережа. Ей трудно было говорить. — Слишком поздно хватились. Слишком далеко разошлись.

Он попытался удержать ее. Настенька высвободилась.

— Меня Аленка ждет.

На его лице отразилась растерянность — снова забыл, что у нее ребенок. Она истолковала это по-своему.

— Не судьба нам быть вместе.

И пошла, оставив его посреди дороги.

— Это неправда! — вырвалось у Сергея. — Я приду, Настенька! Мне надо что-то сказать!

А она уходила все быстрей, почти бежала. Он не видел ее слез, ее побелевшего лица...

И он пришел. Теперь, после того, что ему открылось, не мог не прийти. Уже сгустились сумерки, когда Сергей ступил на подворье Колесовых. Растерянно остановился, увидев мать Настеньки. Она, очевидно, не узнала его, приветливо спросила:

— Кого ишшешь, солдатик?

— Настень... Настасья Харлампиевна у себя?

— А, это ты... — Смерила его подозрительным взглядом. — Смушшать пришел?

— Повидать хочу.

— Там, — недовольно качнула головой в сторону дома.

Настенька встретила Сергея удивленным и испуганно выжидающим взглядом, выпрямилась у стола, на котором, запихая в рот кулачки, лежало дитя.

— Я подойду... Можно? — почему-то шепотом спросил Сергей.

Она кивнула и перевела просветленный взгляд на свою Аленку.

С каким-то совершенно особым чувством ревнивой зависти, горечи, любопытства смотрел Сергей на ее ребенка — маленькое беззащитное существо, доверчиво смотрящее на мир. Эта доверчивая беззащитность вызвала в нем ответный порыв доброты, нежности. И он осторожно коснулся пальцами розовой пяточки ребенка.

Аленка улыбнулась солнечно, всем личиком, засучила ножонками, заверещала.

Засмеялись и они.

— Видишь, — проговорил Сергей.

«Какой он славный», — благодарно подумала Настенька-мать, видя доброе отношение к своему ребенку. А Настенька-женщина, только перед этим пережившая приступ жестокой сердечной боли, сказала:

— Больше не приходи ко мне, Сережа. Я тебе запрещаю.

Он отшутился:

— А при чем здесь ты? У нас с Аленкой...

— Серьезно говорю. — Настенька исподлобья бросила взгляд на его высветленный керосиновой лампой профиль, добавила уже не так решительно — И не ищи встреч.

Сергей резко обернулся к ней.

— Слушай, Настенька, мне никто этого не запретит. Даже ты.

«Как потемнели его глаза! И какой теплотой вдруг наполнились».

Будто вихрь подхватил Настеньку. Сергей привлек ее к себе, забормотал торопливо, сбивчиво:

— Теперь не отдам. Никому не отдам. Нужна ты мне, Настенька. Ты же любишь. И я... не смогу без тебя. Ну ладно, сглупили, значит, всю жизнь вот так... Не хочу, Настенька. От нас же все зависит. Только от нас самих.

— Пусти, пусти, — вырывалась. — Между нами — Аленка. Разве не понимаешь?!.

— Неправда. С нами Аленка. С тобой и со мной, — твердил Сергей, зарывшись лицом в ее волосы. — Наша Аленка. Ведь признала меня. А ты... — Сергей запнулся: — Ты злая, Настенька.

Перед глазами встала бедовая, полноликая и белобрысая девушка-северянка. Это, прощаясь с нею, своей любовью, плакал в ночи безногий солдат Вася Батурин. Она же нашла его, примчалась за тысячу верст, дроздом зачокала: «Чо удумал? Почто не писал? Чо хлопот добавил людям-то занятым тебя отыскивать?..» Увезла его, покорного, в родные вологодские леса...

И он, Сергей, на край света пошел бы за Настенькой. Только она не хочет этого.

— Злая ты, — повторил удрученно.

Нет, она не злая. Она тоже любит и тянется к нему. Но еще не верит, что так может быть, что это возможно.

— Дай мне время, Сереженька. Хорошо? Я не ожидала...

Появилась Пелагея, косо глянула на них, прошла к печи, не выдержала:

— Нагляделся? Налюбовался? Пора бы и честь знать.

— Да-да, я пойду, — смущенно проговорил Сергей. Схватил шапку, палку.

— Мама! — гневно вскрикнула Настенька. Взглянула на Сергея. — Я провожу. — И снова к матери: — Присмотри Аленку.

— Сбегла от мужа, и сиди с дитем, — ворчала Пелагея. — Не принаживай мушшин.

Они поспешили выйти. Уже в коридоре до них донеслось:

— Будто не знаешь, чего они к таким ходют!..

Настенька готова была провалиться сквозь землю.

— Не сердись на нее, Сережа, — попросила. — Не обижайся.

Он усмехнулся в ответ:

— Вот это всыпала! Вот это — артналет!

— И поделом, — подхватила Настенька. Тихонько засмеялась. — Будешь знать, как являться без спросу.

А Сергей подумал, что и не такое вынес бы за эти минуты, которые их вновь сблизили.

* * *

Весенними радостными красками сияли для Сергея и Настеньки хмурые ноябрьские дни. Хмельные запахи увядания сильнее медоцвета кружили им головы. А все потому, что снова обрели друг друга, отдались своей выстраданной любви. И им потакал даже обычно холодный, осторожный разум, все объясняя и все оправдывая...

Иногда Настенька словно пробуждалась от сладкого сна. И тогда в страхе думала о том, что ее могут обвинить люди в утрате женского достоинства и порядочности. В ушах гремели гневные обличения матери: «Дрянь! Потаскуха!.. Опять бежишь к нему, шлендра?!» И тогда ее — потрясенную, мятущуюся в страшных противоречиях — успокаивал внутренний голос: «Ничего, Настенька. Своей любовью ты даешь радость идущему в бой. Может быть, последнюю радость в жизни».

Сергей не знал этих мучений. Дни, пока Настенька была занята на уроках, он проводил в депо. Приезжал, как на работу. Или становился у горна, когда накапливались ломаные зубилья, или к тискам — помогал тете Шуре ремонтировать инструмент... «Ты, Сергунька, оформлялся бы уж в штат, — говорила тетя Шура, — Вон сколько делов навофочал. Чего бесплатно-то? И рабочие карточки дадут — все же легче переживешь». Сергей отшучивался: «Гениальная идея. Стоит подумать. Вот только одного боюсь: растолстею на двух пайках — в окопе не умещусь...»

Потом, смеясь, рассказывал отцу, как тетя Шура настоятельно советовала потребовать оплату за свою работу, как доказывала, что с нынешних пайков не очень-то растолстеешь.

Отец давал ему читать материны письма, в который раз спрашивал: «Ты написал ей?» Вспоминал, что Сергей уже послал ей не одно письмо и ответ успел получить, говорил виновато, озабоченно: «Такой объем, такие сжатые сроки... Никак не выберусь посидеть с тобой». Он пытался оставлять Сергея у себя на ночь. Но всякий раз безуспешно. Сергей находил всевозможные причины и к вечеру исчезал. Сыновняя любовь отступила перед другим, более властным, всесильным чувством — любовью к женщине. К ней бежал Сергей, к месту их еще юношеских встреч — на сырту у ветряка, теперь уже снесенного снарядом. Там ожидал он Настеньку и уводил к бабушке Мокеевне, в ее чистую теплую горенку. «Любитесь, детки, любитесь, — говорила старушка. — В настоящей любви нет греха. То ж только и вашего в этом балахманном мире». И оставляла их одних.

Вчера они расстались, как расстаются влюбленные на войне — с почерневшими от горя лицами. Что их ждет? Встретятся ли?.. Нет?.. Но осталась в душе у Сережки какая-то ликующая песня. И он увезет эту песню с собой. Остался вкус ее губ, запах волос, вся она — разная, необыкновенная: смущенная, тревожная, в слезах, искрящаяся улыбкой и та... со стыдливо прикрытыми глазами, какая потом будет тревожить его одинокие окопные сны.

Нынче приехал отец. Он что-то не в духе. Наверное, тоже переживает за него, Сергея. Прошел отпуск, зажила рана — и снова надо торопиться солдату в строй. Долги ли сборы. У него уже увязан заплечный мешок. Только они еще посидят перед дальней дорогой, как велит обычай, чтоб благополучно возвратиться под сень этого дома.

Тетка Антонида готовит прощальный стол, вздыхает, пересказывает и толкует весточку, полученную от Фроси.

— Пишет — пообвыклась уже. А я все не могу взять в толк: как с кротовой жизнью можно свыкнуться! Это ж страх один — под землей. Говорила ей — подъедь к дяде Тимофею. Може, мол, подсобит чем. Може, к себе определит на работу.

— Конечно, — вмешался Сергей, — В шахте и мужикам трудно,

— Так слухать же не захотела. Такая вот скаженная.

— Я думаю, она имела право так поступить, — проговорил Тимофей. И к сыну, будто между прочим, будто не боролся с собой прежде, чем высказать то, о чем в своем последнем письме умоляла Елена: — Есть возможность задержаться здесь в стройбате...

— И хорошо! Зачем под пули лезть? — подхватила Антонида. — Андрюшу... — Поднесла к глазам фартук.

Сергей сразу же подумал: «Настенька! Останусь с ней». И тут же устыдился этой мысли, хмуро сказал:

— Считай, батя, что я не слышал твоего предложения.

— Ну и глупо! — в сердцах сказала Антонида. — Что Фроська, что ты...

— А если все вот так?! — загорячился Сергей. — Нет уж, правильно в песне сказано: «И что положено кому, пусть каждый совершит».

Тимофей молча обнял его, потискал. Залегшая у переносицы складка расправилась, гордостью высветились глаза. Что ж, он выполнил слезную просьбу жены и... не ошибся в сыне. Ему ведь тоже страшно потерять свое дитя, но еще страшней узнать, что сын — трус и эгоист. Только напрасно он тревожился: к Сережке это не относится. Сын преподал хороший урок понимания своего места в общей борьбе.

Теперь только одно тревожило Тимофея. Дошло до него, что Сергей весь отпуск провел с разведенной женщиной. Как мужчина он может его понять и до некоторой степени оправдать: молодой, свободный, сильный, полон желаний, вот и нашел пристанище. Такие, которым уже терять нечего, сговорчивей, доступней. Кто же этого не знает! И дело вовсе не в их распущенности, как утверждают ханжи. Живому — живое. Сама жизнь так диктует... Но как отец Тимофей категорически против Сережкиных шашней. Ну, с этой, очевидно, все кончено. Уезжает Сергей. А как в дальнейшем себя поведет? Снова будет урывать, где плохо лежит? Ведь после такой школы случайных, беспорядочных связей разве сможет он хранить святость семейного очага! Значит, не исключено, что и от жены, своего друга, побежит на сторону? А это уже подлость! Это уже измена, с которой начинаются все другие предательства! Узнала бы Елена — не сдобровать им обоим. И в первую очередь ему, Тимофею. Не уследил. Теперь надо попытаться оградить сына от подобной будущности. Пусть Сергей впредь знает, чем все это может обернуться. Должен понять.

И все же Тимофей медлил. Как-то неудобно касаться интимного. Сын!.. Вот сидит — здоровяк, награды на груди, раны на теле. Самостоятельный человек. С какой стороны к нему подступить?

— Выпьем, — проговорил, — Дорожку погладим.

— От родного порога к родному порогу, — торжественно добавила Антонида.

Уже закусывали, когда Тимофей, скосившись в его сторону, вскользь обронил:

— Прокуролесил отпуск?

Сергей насторожился.

— Думал — невесту     приглядываешь, — продолжал Тимофей, — Вон их сколько поднимается — цветочки: одна другой краше. А ты, говорят, с какой-то разведенкой спутался.

Лицо Сергея взялось красными пятнами.

— Я просил бы тебя, отец, выбирать выражения.

— Не из чего выбирать, Сергей. Хоть так, хоть эдак — иначе не скажешь.

— Она вроде и ничего — Настенька, — вмешалась Антонида. — Не гулена. И как-никак — вчителька. Да ведь дитя на руках.

— Не ваша печаль, тетя Антонида, — отрезал Сергей, — И вообще... давайте не будем.

Тимофей увидел, как у Сережки по-пыжовски, по-дедовски побледнели, задергались крылья носа, сузились, гневом сверкнули глаза.

«Неужто это серьезно?» — подумал с тревогой, недоумением. Поспешил налить еще по одной — нс хотел омрачать расставания.

Уже когда остались вдвоем, по пути на переезд, где останавливается рабочий поезд, вернулся к тому, что обеспокоило:

— Не обижайся, Сергей, — начал осторожно. — Однако я отказываюсь тебя понимать. Ты так вскипел, будто и в самом деле имеешь самые серьезные намерения.

— Не «будто», а в самом деле, — поправил его Сергей.

А в Тимофее заговорило чувство ревности, обиды за своего сына.

— Для меня это по меньшей мере странно. Есть мужская гордость, черт побери! Или она у тебя спит?!

— Отец, — голос Сергея дрогнул, — зачем ты так?.. В том, что с нею случилось, виноват я. Ия должен это исправить.

Тимофей сдвинул плечами, помолчал.

— Не знаю, не знаю, — наконец заговорил. — Боюсь, что для счастья недостаточно одного сознания, что исправил некогда допущенную ошибку. Да еще если всю жизнь перед глазами... чужой ребенок.

— Батя, это называется — удар ниже пояса. Ты уже дважды саданул мне под дых. Не много ли для первого раза?

— Я говорю с мужчиной, — ответил Тимофей. — Таких ударов ты получишь не один и не два. Если они тебя сбивают с ног, как жить будешь?

— Выстою.

— Н-да, — Тимофей вздохнул, — Не завидую я тебе, сын. Все время в кровоподтеках. Надолго тебя хватит? Потом попрекать начнешь? Жизнь изведешь себе, ей, ребенку?.. Сложно все это, Большую силу надо иметь. Имею в виду силу душевную. Большое сердце.

— Отец, ты знаешь, что такое любовь?

Тимофей невольно улыбнулся, проронил:

— Допустим.

— За что ты полюбил маму? Почему именно ее? Можешь объяснить?

— Ну, мы вместе воевали...

— А мы вместе учились.

— Она вынесла меня раненого с поля боя, выходила..,

— За это говорят «спасибо», вспоминают добрым словом, остаются, наконец, благодарны на всю жизнь. Я тоже никогда не забуду госпитальную сестричку Наташу. Как с маленьким, возилась со мной. Хорошая девочка, красивая. А не полюбил же ее. Тут что-то совсем другое.

— Пожалуй, ты прав.

— Значит, не можешь сказать? А ведь любишь. И не ищешь объяснения. Вот и я люблю. Понимаешь, отец, люблю! Разве этого мало?!

Они дошли до переезда. Им ехать в Ясногоровку. Там Сергею пересадка. Тимофей дал огонька сыну, прикурил сам, закивал, здороваясь знакомым, тоже ожидавшим поезда. Живо обернулся к Сережке:

— Смотри, какой солнечный денек выдался. — И снова озабоченно: — Подумай, сын. Подумай. У тебя еще будет время, — Он разговаривал с ним так, будто провожал не на фронт, а в какую-то служебную командировку. — Сейчас ты еще не готов. Если упоминание о ребенке причиняет тебе боль, если прячешься со своей любовью...

— Это не совсем так, отец. Дитя, чье бы оно ни было, есть дитя. Нет большей подлости — обижать ребенка. Но просто не обижать, еще не значит — любить. Сейчас мне, может быть, и трудно... Это должно пройти. Знаю. Потому что люблю Настеньку. И о своей любви готов кричать на весь мир... Ты не подумал о другом. Я не хотел и не хочу, чтобы злые языки болтали о ней всякое, если... не вернусь с войны.

Тимофею вдруг показалось, что не знает сына. «Вот ты каким стал, Сережка, мальчишка мой дорогой. Что ж, наверное, ты прав. Тебе жить. А как жить без любви?! И как умирать, если уж так суждено, не познав этого прекрасного чувства?»

Подошел поезд — всего несколько товарных четырехосных вагонов. Рабочий люд расселся на скамьях — строганых, уже заеложенных робами досках, укрепленных вдоль стен вагона. Посреди топилась чугунная времянка. Озябшие захватили места к ней поближе. А Сергей задержался у приоткрытой двери, что-то беспокойно отыскивая в поплывшем мимо Крутом Яру. Тимофей тоже посмотрел в ту сторону и на сырту, у разрушенного ветряка увидел застывшую в ожидании тонкую, уменьшенную расстоянием фигурку с нерешительно поднятой рукой. Сергей выхватил платок, взмахнул им. В ответ затрепетало, забилось светлое крыло косынки...

Когда прощались, Сергей сам заговорил о Настеньке:

— Не осуждайте ее, батя. Маме я все написал. В случае чего... не оставьте в беде. Она мне — жена.

13

Жизнь мчалась с невероятной быстротой, и Одинцова порою брала оторопь: куда его несет? Что происходит?.. Когда-то за спиной у секретаря райкома Громова он, бывший председатель райисполкома, чувствовал себя покойно, уверенно. Тогда и система управления была отработана, налажена, как часовой механизм. Одно дело сменялось другим по установленному порядку, согласно утвердившимся срокам. Оканчивался годичный цикл, и все начиналось сначала: ремонт инвентаря, весенняя посевная кампания, уход за посевами, уборка, осенние полевые работы, рейды по проверке готовности к зиме животноводческих помещений, месячники по озеленению, декады благоустройства... Указания поступали сверху, райком намечал «мероприятия по реализации...», и ему, Одинцову, оставалось лишь следить за тем, чтобы не выбиться из наезженной колеи. Потом в свое время приходила избирательная кампания — агитация за кандидатов в депутаты, отчеты, выборы. И здесь львиную долю работы брали на себя партийные организации, райком, сам Громов.

Ныне все легло на его плечи. Он бросался от одного дела к другому, нигде не успевая. Однажды уловил себя на мысли, что и теперь, независимо от того, провел ли пленум, собрал ли актив или аппаратное совещание, вопросы решались, люди трудились. И выходило так, что он, руководитель района, барахтается в стремительном потоке событий, никак не влияя на их развитие.

Тогда он снова возобновил внезапные налеты в колхозы, на предприятия. Уж что-что, а разносы он умел обставить. В таком же духе начал воспитывать и появившегося вскоре председателя райисполкома Александра Ивановича Рябушина — человека нового в Алеевке. Одинцов поучал его: «Уж больно ты мягок.

Перестраивайся. Это тебе не довоенное время — некогда уговаривать, убеждать. Сказал — закон, приказ. Как на фронте».

Единственным человеком, перед которым преклонялся Одинцов, был Заболотный. Его указания, высказанные в личной беседе, на совещаниях, не подлежали обсуждению. В их развитие Одинцов получал распоряжения отделов обкома, которые и являлись для него руководством к действию, неоценимым подспорьем.

Так было и с директивой сельхозотдела, обязывающей хорошо подготовиться к приему кормов для скота. Предписывалось отремонтировать складские помещения, утеплить животноводческие фермы, все предпринять, чтобы зимовка прошла благополучно. Как раз об этом шла речь на совещании в обкоме. Заболотный сказал, что из Заволжья и Сибири должны поступить сено, овес. Предупредил: «Готовьтесь, товарищи, разумно распорядиться этим добром».

Одинцов тоже собирал председателей колхозов, ставил перед ними задачи, потребовал через каждые три дня докладывать о продвижении работ. Контроль возложил на председателя райисполкома. Закончил словами Заболотного: «Никакие бедствия нам не страшны, товарищи. Партия, правительство приняли специальное постановление о всенародной помощи районам, пострадавшим от фашистской оккупации. Такое возможно лишь в нашей стране, что еще лишний раз свидетельствует о силе и неисчерпаемых возможностях социалистического строя».

Сообщение Одинцова вызвало радостное оживление. Оно хоть и немного осталось скота, но и его надо кормить. А где ж тот корм, если два года гуляет почти вся земля, если и то, что кое-где взросло, или забрали гитлеровцы, или скопытила, выжгла война. Конечно, услышав об эшелонах сибирского прессованного сена, загорелись у хозяев глаза, раздулись ноздри, словно шибануло им в нос пряным терпковато-сладким духом в сенокосную пору высушенного разнотравья. Некоторые, правда, помалкивали, щурились, что-то прикидывая, скребли затылки. Среди них и Игнат Шеховцов — председатель крутоярской артели. Это он нерешительно, будто раздумывая вслух, заговорил: «Помощь была бы кстати. Каждый скажет. Да ведь районов этих, пострадавших, во--о-он сколько! Вся Украина, России большой кусок, Крым, Северный Кавказ... Настачешься разве?»

Его поддержал Круковец из Бурьяновки: «То верно — на чужой каравай рот не разевай. Будет то сено, нет ли, а скотина попросит жрать». Уцелевший глаз Круковца смотрел хмуро, словно видел что-то такое, чего не видели и вполне зрячие.

Закрывая совещание, Одинцов не преминул обвинить и Круковца, и Шеховцова в том, что поставили под сомнение важное правительственное постановление, возможность его выполнения. В заключение сказал: «Если не подготовите хранилища, провалите мероприятие — пеняйте на себя».

После этого было много иных директив, указаний по сельскому хозяйству, промышленности, транспорту, организационной работе, партучету, кадрам, по отделу пропаганды и агитации. Закружило, замотало Одинцова — то одно, то другое, почти все время на колесах. Не придал значения донесениям председателей колхозов: небольшое количество полученных кормов на исходе. Потом телефонные звонки стали тревожнее, и все настойчивее — «ходоки», появляющиеся в райкоме. «Маловеры! — кричал на них Одинцов. — Паникеров будем привлекать к ответственности по законам военного времени!»

А посреди зимы поступило сообщение, испугавшее Одинцова: на хуторе Простором пало две коровы. «Нечем кормить», — докладывая ему об этом, объяснил Рябушин. Одинцов тотчас отправился туда. Не заезжая в правление, подался на ферму. Его встретил голодный рев скота. В этом жутком хоре слышались еще крепкие, требовательные голоса, но больше было слабых, немощных, переходящих в болезненный хрип. У входа, на затоптанном, окровавленном снегу лежалиосвежеванные тощие коровы. Какой-то дедок разделывал туши. Ему помогала скотница и председатель — молодой парень с перекошенным, дергающимся лицом.

— Вот оно как, — угрожающе заговорил Одинцов, почти на ходу выпрыгнув из бобика. — Бьешь скотину, а докладываешь, что пала?!

— Пришлось дорезать, — хмуро ответил председатель, силясь сдержать нервный тик.

— По-хозяйски, — вмешался дедок. — В дохлятине проку нету. Разве что свалить в овраг волкам да лисам на утеху. Так хоть люди попользуются. Какое ни жилявое — мясо. С костей тоже навар. По нынешним временам...

— Все поголовье можно пускать под нож? — язвительно продолжил Одинцов. И, направляясь к машине, пригрозил идущему следом председателю: — Ты, Комлов, ответишь за это.

На следующий день в хозяйствах района пало еще три коровы. «Режут», — заключил Одинцов. Секретарша передала в колхозы его телефонограмму: «Категорически запрещаю забивать скот. Виновные будут привлекаться к партийной ответственности и суду».

После этого поутихло. Одинцов уже подумал было, что нашел разгадку, верно определил: на мясо изводят стадо. А тут снова от Комлова весть акт о списании коровы Зорьки. Одинцов пробежал глазами исписанный лист, сунул его в карман, помчался на хутор Просторый, рассчитывая накрыть Комлова с поличным и уж дать на «полную катушку».

Но Зорька действительно лежала на скотном дворе, уже задубевшая, как-то неестественно топорща окостеневшие ноги.

Одинцов вошел в коровник. Скотница раскладывала в обглоданные кормушки схваченные морозом древесные побеги. В стойлах не коровы — мослы, обтянутые клочковатыми, побитыми плешью шкурами. Некоторые животные уже не могли стоять. Их поддерживали широкие лямки, подведенные под брюха.

— Эти на очереди, Фрол Яковлевич, — проронил председатель.

Одинцов опешил. Некоторое время слова не мог вымолвить.

И вдруг налился яростью:

— Что же ты творишь, сукин сын?! Каких-то два десятка коров не можешь прокормить?!

— Чем?! — взвился Комлов, придерживая рукой заплясавшую, когда-то раздробленную осколком мины и неправильно сросшуюся челюсть. — Обещаниями?!

— Поговорим в райкоме, — жестко оборвал Одинцов.

Он заехал еще в несколько хозяйств. И везде почти одно и то же. У одних — более угрожающее положение, у других — менее. Со дня на день можно было ждать беды. И она пришла. В райком все чаще стали поступать сведения о гибели скота.

— Что будем делать? — вызвав к себе председателя райисполкома, растерянно заговорил Одинцов. Теперь он понял, что сроки прошли, наверстать упущенное практически невозможно. И на Рябушина нельзя свалить вину — новый человек. К тому же все равно это бесполезно. При всех обстоятельствах — спрос с него, секретаря райкома. — Хоть чем-то можно исправить положение? допытывался. — Иначе — крупно погорим.

— Очень истощился скот. Ослабел. Трудно надеяться на успех... Но мы предпринимаем все возможное, — оживился Рябушин. — Опыт Круковца...

— Не говори мне о нем! — взорвался Одинцов. — Я этого махновца!.. — И снова за прерванное: — Надо ехать к Заболотному. Стоит ему нажать кнопку... Область получает фураж. Урвать бы сверх лимита вагончиков десять...

На следующий день Одинцов кинулся к Заболотному.

— Выручайте, Степан Мефодиевич. Поголовье теряем. Хотя бы пяток вагонов сена.

— Государство — не дойная корова, — строго заговорил Заболотный. — То, что могли вам дать, — дали. Об остальном умные хозяева заботятся сами.

— Вы же говори...

Последний слог Одинцов проглотил, съежившись под взглядом Заболотного. Услышал его ровный, невозмутимый голос:

— Создается впечатление, что вы, товарищ Одинцов, не оправдываете доверия партии.

— Простите, Степан Мефодиевич, — начал поспешно оправдываться Одинцов. — Не подумал я. Не подумал.

— Оно и видно.

— Извините, пожалуйста. Вы — как отец мне, Степан Мефодиевич, Ваше слово для меня — больше, чем закон. Все сделаю. Налажу...

— Вот это иной разговор. — Заболотный налил себе воды, не спеша выпил, промакнул свежим платочком губы, снова обернулся к Одинцову: — Прошляпил — теперь нажимай на председателей колхозов. Мужики — предприимчивый народ, должны выкрутиться. И не распускай слюни. Построже с ними, построже.

— Слушаюсь, Степан Мефодиевич, — по-армейски вытянулся Одинцов.

Он ушел от Заболотного в таком состоянии, вроде весь день таскал непосильные тяжести и, наконец, кончилась изнурительная работа, но еще напряжены нервы и болит каждая мышца.

И в то же время Одинцов был благодарен Заболотному за науку. Что ж, как нельзя кстати его подсказка. Есть у него, Одинцова, два человечка, два фронтовичка, которых в назидание другим можно поприжать. Комлов, конечно, уже спекся — угробил скотину. И тот случай присовокупить, когда пустил две коровы на мясо. С Круковцом сложней. Во всех хозяйствах падает скот. Только крутоярцы да Бурьяновка держатся. Ну, Шеховцов — мужик дошлый, как-то выкручивается. А вот Круковец... «Или очковтирательство, или еще каким-то противозаконным образом ловчит, — подумал Одинцов. — На этом и надо засечь. Тогда ему не сорваться». Вспомнил, что какой-то его опыт заинтересовал Рябушина. «Посмотрим, посмотрим на этот «опыт». И Одинцов приказал шоферу, минуя райцентр, ехать в Бурьяновку.

Мимо проплывала пустынная, малозаснеженная степь, сплошь покрытая густыми сухостойными травами. Чернели обдутые ветрами взгорки. И лишь ближе к человеческому жилью встречалась рябь пахоты. Постепенно однообразная дорога успокоила Одинцова.

Показалась Бурьяновка.

— К правлению, — коротко приказал Одинцов.

Круковца на месте не оказалось.

— Дэсь побиг. Як з цэпу зирвався. А за ным — правлинци, — сказала дежурившая у телефона колхозница. — Щось выришувалы видносно кормив. Скотыну ничым годуваты. То вжэ ж и галасу було! Он, щэ махра нэ розвиялась.

Одинцов помчался на ферму. Его встретил зоотехник, пропустил вперед, пошел следом.

— Много пало? — спросил Одинцов.

— Пока бог миловал, — отозвался зоотехник.

Коровы шумно вздыхали, провожали их печальными взглядами. Их, конечно, никак нельзя было считать упитанными. Но и совсем тощих Одинцов не видел.

— Кормите чем?

Зоотехник махнул рукой.

— Одно название, что кормим. Так... Поддерживаем. Хворост сечем, солому запариваем.

— Запариваете?

— А вон у нас «кормокухня».

Одинцов пошел в пристройку, увидел печь с вмазанной в нее вагонеткой. Одна скотница подбрасывала в печку кизяк, другая мелко секла на колодине ветки, бросала изрубленную массу в своеобразный котел с горячей водой. Женщины покосились на Одинцова, не прекращая работы.

— Голь на выдумки хитра, — продолжал зоотехник, — Успели вырезать в посадках молодые побеги, пока не прекратилось сокодвижение. Была в степи скирда старой соломы — перевезли к себе. Сенца того, что дали, подбавляли для запаха. Держались кое-как. А теперь — не знаю. Сено давно кончилось. Солому последнюю выбираем...

Одинцов возвратился в коровник. Шел, придирчиво рассматривая животных. Понял: опыт действительно ценный. В сложившемся положении...

— Ну а запаривание это что дает? — спросил не без иронии, стараясь скрыть и свою неосведомленность, и возникший интерес.

— Как же! — воскликнул зоотехник. — Размягчает. Придает лучшие вкусовые качества. Коровы охотнее поедают и лучше усваивают такой корм. Еще бы извести достать...

Одинцов закивал, будто все это ему давно известно.

— А Круковец где?

Зоотехник взглянул на часы.

— Время обеденное. Если нет в правлении — подъедьте домой. — Они вышли на скотный двор. — Во-о-он его хата виднеется. Соломой крытая.

— Так они почти все под соломой.

— Тогда — на голубую трубу держите. У одного председателя такая труба.

Усаживаясь в бобик, Одинцов уже знал, какое обвинение предъявит Круковцу. Весь район бедствует, а он, председатель колхоза, член партии, как закоренелый собственник утаивает от товарищей свой опыт. Хочет вознестись над всеми! В героях походить!..

Еще издали Одинцов увидел возле хаты с голубой трубой скопление людей. Подумал: «Драка? Пьяная свадьба?» Но вскоре убедился, что это не так. Бабы, старики, мальчишки, несколько инвалидов молча смотрели во двор. Оттуда неслись крики: «Не дам! Не дам! Как в зиму без крыши?! Пропадем ведь!» Жена Круковца вцепилась в мужа, оттаскивала от лестницы, приставленной к хате. Круковец оборачивался к ней, отпихивал. «В окопах не пропадают, а ты в хате пропадешь?»

У двери испуганно жались их дети — девочка и двое мальчишек. «Лучше сразу пореши всех! — исступленно кричала их мать, — Тебе скотина дороже!..» Успела повиснуть на муже, стащить с лестницы. Тогда он — страшный в своем гневе — наотмашь культей сбил ее с ног. И она осталась на снегу. Лишь приподнялась, села, оглушенная. А он уже был на стрихе — без шапки, в распахнутом ватнике. Ветер трепал его покрытые вечной изморозью волосы, набрасывал их на лицо, закрывая единственный, горящий лихорадочным пламенем глаз. Круковец с трудом приподнял туго перевитый гребень, опрокинул его вниз. С каким-то яростным упрямством стал снимать солому. Под верхним, потемневшим от времени слоем проглянуло червонное золото плотно слежавшихся стеблей. И словно новые силы влились в Круковца. Разбушевалась желтая метелица. Вдруг оголились верхушки изогнутых жердей, выткнулись, как ребра из живого тела. Все замерли.

Одинцов почувствовал, как на нем дыбится волос. Его сковал страх перед этим человеком, его убежденностью, правдой. «Бежать, бежать», — панически пронеслось в голове.

Он уже не видел, как необыкновенно преобразилась жена Круковца, какая любовь и гордость засветились в наполненных слезами глазах, когда подняла их на мужа. Не слышал ее срывающегося, все более крепнущего голоса: «Так, Захарушка! Хоть горькой радостью потешь вольную душу! Им, паразитам, клуни жаль раскрывать. Ну и пусть! Как-нибудь переживем, соколик! Зато человек ты, Захарушка! Отчаянный мой!.. — И к тем — застывшим у двора, — не тая злой насмешки: — Чего зенки таращите, рты поразевали?! Готового ждете? Коли нет духу взлететь над собой, подсобили бы председателю рушить свое гнездо!..»

Не знал Одинцов, что мужики силой стащили Круковца вниз, накрыли разобранное им. Потом продолжили столь необычным образом прерванное заседание правления. На сей раз решили согласиться с председателем — брать солому с клунь. Установили очередность, исключив дворы, в которые пришли похоронки.

Торопил Одинцов шофера, словно спасался от погони. Перед глазами, как гневная совесть, возвышался посреди соломенной вьюги искалеченный солдат — дерзкий, непокорный, окрыленный великой любовью.

14

Возвратилась из эвакуации жена Дмитрия Саввича. Провожал с ней двоих сыновей. Встретил — одного. Знал. Был готов к этому. А все ждал, что выйдет из вагона и старший — Вадик. Жена кинулась ему на грудь, забилась в беззвучном плаче. Он гладил ей голову, повторяя приглушенно, не узнавая своего голоса:

— Успокойся, Валя. Успокойся...

И чувствовал, как слабеют ноги, как перехватывает горло. Он еще не привык к потере. А жена снова слышала клекот вражеского самолета, напавшего на беззащитный эшелон, видела своего мальчика — окровавленного, сникшего, обезумев, целовала и целовала его холодные ручонки, покрывающееся восковой бледностью личико, словно хотела согреть, вдохнуть в него свое тепло, свою жизнь... И на нее с прежней слепою жестокостью обрушилась уже однажды пережитая боль.

— Митя! Митенька! — заголосила навзрыд. Теперь было кому пожаловаться, к кому прислониться, с кем разделить безысходное горе. — Нет Вадика! Не сберегла нашего мальчика!

Ему самому уже не хватало твердости. Бережно поддерживая жену, говорил, не найдя ничего иного:

— Валюша. Родная. Успокойся. Слезами горю не поможешь. — Ей надо было выплакаться, излить горечь, дать разрядку нервам. А он, потрясенный взрывом материнского горя, растерянно твердил: — Ну что же теперь плакать, милая? Себя пожалей. Нам еще Славку растить...

Так они встретились — на два с лишним года потерявшие друг друга. И не была их встреча праздником. Первое радостное мгновение тотчас затмилось зловещей тенью войны.

Потом уже Дмитрий Саввич и себя, и жену убеждал в том, что они ведь не лучше других. Миллионы людей сейчас теряют своих близких. Для всех одна беда, и они разделили ее со всеми. Их мальчик погиб, как погибают на войне солдаты, — сраженный пулей. Лежит, как солдат, в одной из бесчисленных братских могил.

В его доводах все было правильно, кроме того, что дети — не солдаты. И потому их не должна уносить солдатская смерть.

А жизнь диктовала свое. Она приносила и радости, и печали. Возникали непредвиденные заботы, хлопоты. Появлялись неприятности. Надо было преодолевать их. Разочарования сменялись надеждами. Боль притуплялась, раны затягивались... Очевидно, в этом и заключается величайшая мудрость природы человеческого бытия: плохое охотно предается забвению, в памяти остается светлое, радостное. А извечный оптимизм сулит еще более счастливые дни. Не будь этого, на склоне лет люди являли бы собою сплошь кровоточащие существа с оголенными, до предела напряженными нервами.

В семействе Дубровых установилось относительное спокойствие. Валентина Сафроновна с головой ушла в домашнюю работу. После двухлетнего запустения надо было привести в порядок квартиру, побелить, перемыть все, перестирать белье; ежедневно выстаивать в очередях за хлебом, отоваривать карточки, готовить еду, заниматься Славиком... Оно же известно — вертится домохозяйка, как белка в колесе: весь день спешка, а работы вроде не видно. Одно за другое цепляется, и не переделаешь всего.

Зато Дмитрию Саввичу полегче — ухоженный, присмотренный, хоть и скудно, а все же накормлен свеженьким с жару, с пылу. В больнице знает лишь свой прием, своих больных. Не надо заниматься хозяйственными делами, как прежде. Правда, не отказывает новому главврачу в совете, подсказке. Надоумит, каким образом «выбить» уголь, куда обратиться за шифером, где бельем для больницы разжиться. Сейчас ведь так: все «выбивать», «выколачивать», «вырывать», начиная с медикаментов и кончая фуражом для больничного старого мерина. Такое время. А она ничего, Надежда Порфирьевна, — бойкая. Видно, из комсомолок тридцатых годов. Небольшая собой, в светлых кудряшках, миловидная, женственная, но палец в рот не клади. Решительная особа. Уже член партии, как врач — знающая. А в хозяйствовании поднатореет, осмотрится — и с успехом будет справляться сама. Такой даже как-то приятно помогать. Схватывает мысль на лету и уже достанет, что надо. Пробивная. Вот и сейчас умчалась. Сделала утренний обход, просмотрела температурные листки тяжелобольных, кое-что заменила в назначениях и подалась в райисполком.

Дмитрий Саввич курил в ординаторской, устало склонившись над столом. Мысли еще были там, в операционной, возле мальчишки, которому взрывателем выбило глаза и оторвало пальцы рук. «Доктор, не дайте ему умереть! — под дверью кричала мать. — Последняя моя радость сиротская!» А у него отдалось сердечной болью. «Вадик...» С ужасом смотрел на мелко иссеченное, опаленное взрывом, опухшее мальчишеское лицо с пустыми кровоточащими глазницами, на раздробленные косточки пальцев — невыносимо белые в кровавом месиве... Оперировал словно во сне, казалось, непослушными руками. Но они сами знали, что и как делать, — натренированные руки хирурга. Только были особо осторожными, чуткими...

Теперь присасывался к вздрагивающей цигарке, жадно хватал махорочный дым. Будет мальчишка жить. Будет. Но принесет ли радость бедной матери? Двенадцать лет — и уже инвалид. Вся жизнь — в темноте. Какие же это сволочи — фашисты! Уже ушли, откатились, а оставили после себя затаившуюся смерть. Третий случай в районе. И все — дети. Двое погибли... Помнит Дмитрий Саввич — приезжали саперы с миноискателями сразу же после освобождения. Работали больше месяца, пока не легла зима. Прошли наиболее вероятные направления и места укладки минных полей, заграждений. Много нашли этой дряни. Но ведь не прослушаешь каждый сантиметр земли. Не определишь, где лежат неразорвавшаяся авиабомба, снаряд, граната, запал, чтобы вовремя убрать их. Несколько раз выступал по местной радиотрансляционной сети военком, призывал родителей объяснить детям, какая им грозит опасность. Бывал в школах... Теперь сошел снег и появилась первая жертва. Сколько их еще будет?

Невеселые мысли Дмитрия Саввича прервала заглянувшая в ординаторскую Гуровна.

— Там вас Кондрат Юдин пытает.

— Меня?.. — Дмитрий Саввич чувствовал себя утомленным, разбитым. Знал, что еще не время начинать амбулаторный прием. Хотелось побыть одному. С надеждой спросил: Может быть, ему главврач нужен, а он по старой памяти...

Гуровне не стоило большого труда понять состояние Дмитрия Саввича. Сколько лет работает с ним рядом! Малейшее движение души улавливает.

— Пытает-то вас. Да я его отошью, — заговорила она. — Вам после операции отдохнуть надобно. А тому баламуту все одно. Вон разгуливает во дворе. Позже придет, коли нужны.

— Нет, зачем же. Я сейчас... сейчас выйду.

— «А то глядите, мне с ним поладить...

— Нет-нет. Зачем человека зря гонять. И я пройдусь, подышу. Что-то давит грудь.

Апрельская свежесть взбодрила Дмитрия Саввича. Он кивнул Кондрату, с достоинством приподнявшему свой ветхий картузишко, проговорил:

— Весна... — Огляделся по сторонам, продекламировал с чувством:

— Стало быть, такая стихия природы, — многозначительно изрек Кондрат. И к Дмитрию Саввичу: — То я благодарствие тебе хочу сказать. Выручил мою старуху, ослабонил от тех клятых земляных работ, как хрицы на ров гоняли.

— Когда то было. — Дмитрий Саввич медленно двинулся по аллее больничного сада, приглашая пройтись Кондрата. — Да и не стоит благодарности.

— Не-е, не кажи. За Кондратом никогда не пропадет... То ж меня Маржел надоумил. Хай, мол, идет Ульяна до Дмитрия Саввича. До самога. А ты, значит, и прописал хворь, какую она вовсе и не знает за собой.

Дмитрий Саввич улыбнулся, повторил:

— Не стоит благодарности.

— А хрицы б унюхали?! Ого!.. «Не стоит». Очень даже стоит, поскольку смертельное это дело.

— Определенный риск, конечно, был, — согласился Дмитрий Саввич, вспомнив, как много выдавал справок о болезни. «Но ведь не затем же пришел Кондрат, чтобы высказать столь запоздалую благодарность», — подумал в следующее мгновение. И услышал:

— Выходит, хрицев не боялся. А чего ж ты, звиняй меня, старога, своих боишься?

Дмитрий Саввич внезапно остановился, будто с ходу уперся в невидимую преграду. Он понял, о чем говорит Кондрат, на что намекает. Лицо его болезненно передернулось. А Кондрат продолжал:

— Зараз у Марии был Сбежневой. В колхозе у нас ныне голодно. Вот я и за механика правлю, а натурплаты поки не видать. Урожай-то не сбирали! И Маркела нет. Сыны десь воюют — Санька, Зосим. С дочкой осталась. Ношу им часть сваво пенсионнога пайка. Потому как в лихолетье Маркел нас со старухой подкармливал. Не забуду я таго по гроб жизни. Да чтоб за Кондратом пропало!..

— Говорите, говорите, — глухо проронил Дмитрий Саввич, восприняв это, как упрек: в своих переживаниях и хлопотах совсем забыл о семье Маркела.

— Затем и пришел. — Кондрат решительно поддернул штаны. — Понравится тебе али нет, из песни слова не выкину, поскольку такая стихия во мне заложена. Толкуют, что Маркел разом з тобой в подпольщиках состоял. Токи ты на свободе, а Маркела кудысь запроторили.

— Что?! — Дмитрий Саввич побледнел, прислонился к дереву.

Кондрат испугался, как бы с доктором не приключился удар. Сам-то он не верит россказням, будто, спасая себя, Дмитрий Саввич «притопил» Маркела.

— Люди, они, Дмитрий Саввич, доискиваются, по-всякому судачат. Скоки голов, стоки умов. И кажному не станешь доказывать. Да я вовсе не про то. Чул — выгораживал ты Маркела, добрые слова казал, ездил по начальству...

Дмитрий Саввич все еще держался за спасительный ствол акации. Да-да, защищал он Маркела, говорил добрые слова. Только следственная комиссия не поверила.

— Что ж угомонился? — вклинился в его воспоминания голос Кондрата, — Неужто так настрахали?

Немало озадачив Кондрата, Дмитрий Саввич молча побрел прочь — опустив плечи, сгорбившись. Он уже не знал, как помочь Маркелу, Фросе... Смирился с положением «трофейного». Еще больше подкосило известие о гибели сына. Потом засосали служба, житейские заботы... Полгода прошло. «Ты на свободе, а Маркела...» — пронеслось в голове. «Люди доискиваются, по-всякому судачат...». Эти слова едва не сбили его с ног. Вот как!.. И что хуже всего — люди близки к истине. Пусть они не знают всего, но как бы там ни было, он не имел права оставлять товарища в беде. Его нынешняя пассивность равносильна предательству. С таким клеймом разве можно жить, работать, смотреть людям в глаза?..

* * *

Вновь отправляясь в Югово, Дмитрий Саввич не питал никаких иллюзий. Знал, что придется снова обращаться к Заболотному. Была лишь смутная надежда на то, что, может быть, на сей раз он выслушает до конца, проявит участие. Такие характеры иногда позволяют себе вдруг воспылать любовью к ближнему, сменить гнев на милость. А если нет... Во всяком случае он, Дмитрий Саввич, теперь не остановится ни перед чем. Он скажет все, что думает. Не поможет — тогда уже с полным правом поедет в Москву.

Накануне отъезда Дмитрий Саввич весь вечер провозился со Славиком. Подняли такой тарарам, что пришлось вмешаться Валентине Сафроновне. Однако они и ее втянули в игрище. «Ну-ну, хватит! — кричала на них. — Расходились, как не перед добром...» Уходя из дому, Дмитрий Саввич привлек ее к себе, влюбленным взглядом обсмотрел лицо, поцеловал. «Что это ты? — удивилась она. —  Прощаешься, словно бог весть на сколько уезжаешь». Он не хотел ее тревожить. Само собой получилось вот так. Перевел на другое: «Знаешь, Валюша, после возвращения будто впервые увидел тебя». — «Ну и что?» — «Да ничего особенного, — отшутился Дмитрий Саввич. — Просто обнаружил, что еще больше люблю...»

Теперь он сидел в приемной, ждал, когда подойдет его очередь. Нынче из-за двери кабинета Заболотного не доносились крики. Посетители выходили более или менее довольные. Дмитрий Саввич понемногу успокаивался, подумав, что и в самом деле попал на прием в добрый час. Слева от него шушукались двое. Дмитрий Саввич уловил: «Первый секретарь, говорят, вчера прибыл. Неботов...» Эта фамилия ничего не говорила Дмитрию Саввичу. Просто помнит: до войны первым секретарем был именно Неботов. Значит, возвратился... И сразу же Дмитрия Саввича охватило волнение. Ему пришло в голову, что надо немедленно отказаться от визита к Заболотному и попасть на прием к первому — свежему и, может статься, более объективному человеку. Однако он не успел прийти к окончательному решению — секретарша назвала его фамилию. Дмитрий Саввич перешагнул порог, остался один на один с Заболотным.

— А, это вы, — заговорил Заболотный, — Смотрю — знакомая фамилия. Дубров. Красивая фамилия. Да вот некрасиво как-то поступаете. Тот раз, помнится, хлопотали об освобождении подлеца-старосты. Сейчас вас не устраивают действия секретаря райкома. Ну садитесь, говорите, послушаю.

 — Извините меня... — Дмитрий Саввич помедлил, как человек перед броском в бурный поток. — Об Одинцове, если пожелаете, гоже поговорим. По я снова пришел просить о Сбежневе. Произошла вопиющая несправедливость. Арестовали ни в чем не повинного человека.

Заболотный нахмурился.

— Сбежнев два года ходил по лезвию ножа, — упрямо продолжал Дмитрий Саввич доказывать невиновность Маркела, — ежеминутно рискуя своей жизнью и жизнью семьи. Он видел всю сложность и шаткость своего положения, допускал, что может быть арестован своими, и тем не менее не струсил, не отказался от смертельно опасной игры с оккупантами. Он верил так же, как верю я, в торжество правды!

— Вас оставляли для подпольной работы? Есть доказательства? Свидетели? — спросил Заболотный.

— Нет, не оставляли, но наша совесть...

— «Совесть...» — Заболотный хмыкнул. — Да сейчас знаешь, сколько вот таких самозванцев объявляется?

— Я ничего для себя не прошу! — воскликнул Дмитрий Саввич. — Я требую объективно разобраться в деле Сбежнева и вернуть ему доброе имя.

— Ну хо-ро-шо, согласился Заболотный, — быть по сему. Вашим делом займутся компетентные органы.

Дверь в кабинет отворилась. Заболотный поспешно вышел из-за стола, протягивая руку вошедшему, заговорил:

— Вот, Виктор Павлович, с трофейными вер разбираться приходится...

— Дубров?..

Дмитрий Саввич взглянул на этого, назвавшего его фамилию, человека — гладко выбритого, в роговых очках.. Он был во всем военном. Только без пистолета. Что-то смутно знакомое угадывалось в коренастой фигуре. Будто когда-то слышал этот голос...

— Дмитрий Саввич! — Незнакомец шагнул к нему, обнял, затормошил, — «Механик» мой дорогой, жив?! Да что ты так смотришь?..

«Это упоминание моей подпольной клички... эти глаза — лукавые, умные... Ну да, точно как у того бородатого мужичка, что приходил ко мне «на прием» из Песок, когда фрицы хозяйничали. Неужто?»

— Федот Гаврилович?.. Мозговой! Конечно, Мозговой! — обрадовался Дмитрий Саввич.

Заболотный смотрел на них, ничего не понимая.

— Узнал! Наконец-то узнал! — возбужденно выкрикивал Неботов. — Эх ты, подполыцик-конспиратор. Стоит сбрить бороду — и уже можно тебя провести!

Дмитрий Саввич счастливо смеялся. Все случилось так неожиданно! Он не придал значения тому, что с появлением этого человека Заболотный вышел из-за стола, назвал его по имени и отчеству, некогда сорвавшемуся с языка другого посыльного подпольного обкома — Сидора Михайловича. Не в его состоянии было это заметить. Естественно, не знал, какую должность занимает его знакомый в обкоме. Но ведь свидетель! Живой свидетель, который несомненно помнит Маркела и замолвит за него слово у Заболотного.

А Мозговой-Неботов обхватил Дуброва рукой, повел к двери. И странно, Заболотный не остановил их — словно воды в рот набрал, будто онемел. А неожиданный заступник продолжал:

— Нет больше Мозгового, дорогой Дмитрий Саввич, нет Федота Гавриловича, как и других многочисленных вымышленных фамилий, кличек. Есть снова Неботов, который хочет знать, как живешь? Что поделываешь?..

Неботов и Дубров ушли. Заболотный недовольно поморщился. Неожиданное появление Неботова вызвало в нем досаду. Подумал: «Этот староста, как же его?.. Сбежнев? Кажется, так... О нем же хлопочет Дубров».

Заболотный подошел к аппарату, набрал номер. Услышав ответный голос, не спеша заговорил:

— Это я, Заболотный. Там у тебя где-то содержится Сбежнев, староста Крутого Яра... Его надо освободить... Свидетельствует сам Неботов. Он за свои кадры, знаешь... То-то же, полковник. Не надо благодарить. Позвонит, скажешь, что я уже распорядился...

15

Еще в тяжелых оборонительных боях под Кизляром, видя коммунистов на передних рубежах, Санька Сбежнев восхитился их беззаветной храбростью. Глядя на них, невольно следуют их примеру остальные бойцы, загораются их уверенностью в победе над ненавистным врагом, в торжестве своего великого дела. Санька задумался: что питает вот такую неодолимую стойкость этих людей? Откуда они черпают все новые и новые силы? Из какого неиссякаемого источника? Внешне они были такими, как все. В таких же, пропитанных потом, выгоревших гимнастерках, в порыжевших обмотках. Бывшие рабочие, колхозники, интеллигенты, тронутые сединой и совсем молодые, уроженцы разных мест, сыны разных народов, они спали в траншеях рядом со всеми, хлебали из котелков такое же, как и все, солдатское варево, рассказывали прибаутки, смеялись, а потом, когда зарывали в землю погибших товарищей, стискивали зубы. В любое мгновение каждый из них мог подняться под пулями, сказать, нисколько не видя в том особой доблести: «Коммунисты, вперед!» И они поднимались, и говорили эти магические слова, и увлекали за собой остальных, когда было особенно трудно, когда грозила наибольшая опасность, — люди неустрашимого, неистребимого, могучего духа.

Когда-то деповские коммунисты начинали движение скоростников на транспорте, были инициаторами вождения тяжеловесных составов, показывали образцы труда. Теперь коммунисты полка первыми идут в бой и стоят насмерть в борьбе с врагами. У них — великие и благородные цели. Их объединяет партия, созданная Лениным! И они верны ленинским заветам. Они смело вступили в неравный, но справедливый бой, отстаивая завоевания Октября, бессмертные ленинские идеи, которые, наверное, и делают их вот такими несгибаемыми, непобедимыми.

Санька сердцем потянулся к этим людям. Он старался подражать им во всем. И когда полк готовился отразить наступление превосходящего в силе противника, отдал комиссару заявление: «Если погибну в бою, прошу считать меня коммунистом».

Он не погиб. Своим ПТР вывел из строя четыре вражеских танка. Ему казалось, что не будет конца этим с ревом накатывающимся желто-зеленым чудищам. Они выдвигались из дымной пелены, нависшей над полем боя, и устремлялись будто на него одного. Их стальные хоботы плевались огнем. По Санька уже не был новичком. Он прятался в щели и отлеживался там, пока скрежещущие гусеницы утюжили ячейку, присыпая его землей. Потом поднимался, бил бронебойно-зажигательными в зад прорвавшимся — по моторной группе, бензобакам.

Враг не прошел. Остатки разбитых частей откатились назад. Но и полк понес большие потери. Его отвели на отдых, заменив резервным. И тогда Саньку принимали в партию. Он стоял перед своими товарищами — еще в поту, покрытый пороховой гарью, припорошенный рыжей землей. Правая рука висела плетью — при отдаче приклад противотанкового ружья до крови расшиб плечо.

Ожидая, что решат коммунисты, волновался больше, чем встречаясь лицом к лицу со смертью. Секретарь партийного бюро зачитал боевую характеристику. В ней рассказывалось, как воюет комсомолец Александр Маркелович Сбежнев. В конце утверждалось: «Проверен в боях. Делу партии предан. Заслуживает носить высокое звание члена Всесоюзной Коммунистической партии большевиков».

Выступающие были немногословны, скупы на похвалу. Они собрались в роще, разместились кому где удобно. Одни полулежали, другие сидели, прислонившись к стволам деревьев... Курили, наслаждаясь покоем. И в то же время не забывали, как серьезно это для них, для Саньки. Принимали в свою партийную семью еще одного сына. Гремела в отдалении канонада. Проносились шальные снаряды. А они, смертельно уставшие, опаленные только что отгремевшим сражением, собрались решать, не ошибутся ли в этом парне? Не сломится ли он в решающий час? Имеет ли достаточную крепость духа?

Выступающих поддерживали голоса с мест: «Неплохо дрался». «Малый надежный». «С ним можно идти в бой...»

Потом были еще схватки с врагом, ранение, госпиталь и вновь — передовая. На полинялой гимнастерке появились ордена, медали — свидетельства Санькиной доблести, его беззаветной любви к Отечеству. Как и подобает знакам мужества, они сияли на виду. А маленькая, скромная книжица, которая окрылила Саньку, влила в него новые силы, — хранится ближе к сердцу, заботливо упрятанная в клеенчатый самодельный кармашек.

На Дону бронебойщику Александру Сбежневу пришлось потрудиться в полную силу. Манштейн рвался на помощь осажденному в Сталинграде Паулюсу. Вот там, на юго-западном направлении внешнего кольца окружения, и разгорелись ожесточенные бои. А когда противнику, как любит выражаться Санька, «дали прикурить» и наступило затишье, Саньку вызвали в политотдел дивизии, где уже собралось несколько таких же молодых ребят. Их усадили за столы писать диктант. Потом какой-то майор задавал вопросы по истории, географии... Через неделю Саньку откомандировали в энское политическое училище.

В это трудное время армия беспрерывно получала командные и политические кадры низшего звена, прошедшие кратковременные курсы. Но уже тогда, в самом начале победного марша на запад, партия и правительство позаботились о том, чтобы в воинские подразделения армии-победительницы пришли высокообразованные, обстрелянные, имеющие боевой опыт партийные вожаки.

У Саньки началась совсем иная жизнь, с совершенно иными заботами. Товарищами его на курсе были такие же, как он, молодые коммунисты, отозванные на учебу с фронтов, с поля боя. Многие на теле носят рубцы военных ран, а на гимнастерках — награды Родины. Им предстояло освоить полный курс подготовки армейского политического работника.

Нет, это нелегко вдруг перенестись из привычной фронтовой обстановки в тихие учебные классы. Непросто держать ручку и книгу в огрубевших руках, которые гораздо сноровистей в обращении с оружием.

Жизнь училища подчинена строгому распорядку. С утра — как заведенный: подъем, физзарядка, заправка коек, уборка, туалет, чистка личного оружия — втиснутых в пирамиды винтовок, завтрак, классные занятия, обед, самостоятельная подготовка, ужин и опять самоподготовка — штудирование первоисточников, конспектирование, консультации у преподавателей, вечерняя поверка, отбой. Внутреннюю и караульную службу тоже несут курсанты. Их поднимают среди ночи учебно-боевые тревоги. Они совершают марши со всей боевой выкладкой, броски, походы, операции по «отражению десантов», расчищают от снега улицы города, разгружают на железнодорожной станции и в речном порту спешный груз. И какая бы ни подвернулась работа, на занятия должен явиться подготовленным.

Совсем изнемог Санька. Думал: «То ли дело — на фронте. Отбили атаку врага, сами ли успешно атаковали — почистил свою «гаубицу», смазал и... отдыхай после трудов ратных: спи, мечтай... Можно с помощником своим — вторым номером, — если есть охота, о жизни потолковать, поднатаскать его на свободе, где самые уязвимые места вражеских танков, как выцеливать и куда бить. Там, гляди, кухня подошла... Потом снова в обороне ли, наступлении. Есть где разгуляться, характер фрицам показать. Неспроста, видно, исстари живет в народе, поднимающемся на борьбу с поработителями: «Или грудь в крестах, или голова в кустах». Середины быть не может. А сейчас и вовсе непростительно отсиживаться. Гнать надо, окружать дрогнувшего врага, как можно скорей очистить родную землю от этой скверны, освободить томящихся в фашистском ярме советских людей».

В такие минуты Санька вспоминал и родителей, неизвестно где обитающих. Может быть, они тоже ждут не дождутся своих избавителей. А их сын, опытный бронебойщик, не торопится к ним, сидит в тыловом городе над книгами. Нашел время...

Эти мысли выдвигались на передний план. Санька искренне считал, что прав в своих рассуждениях. Между тем они являлись как бы прикрытием. За ними скрывалась некоторая Санькина слабина. Годы отрочества и юность прожил он без отца, без крепкой отцовской руки. Что хотел, то делал. Первые месяцы службы особенно для него были трудными. Не раз наряды вне очереди получал, сидел на «губе». С войной обычной армейской строгости поубавилось. На фронте не до строевого шага, не до свежих подворотничков, не до точного соблюдения других мелочных, как ему казалось, требований. Там подавай мужество, смекалку, умение быстро сориентироваться. Этих качеств Саньке не нужно было занимать. И бил он врага правильно. А теперь снова, но еще в большей мере, навалились на него уставы. Строем на занятия, в столовую, в баню, на работу... И как еще со времен допризывной подготовки, первых мирных лет службы, снова следовало за ним: «Сбежнев, запевай!» Строй, строй и строй. Командиры отделений, взводов, старшина, ротный — все только и заняты тем, что требуют абсолютного выполнения уставных положений. Учеба — еще куда ни шло. Санька способный. У него цепкая память. Но маршировка на плацу: «Выше ногу!..», «Оттянуть носки!..», «Левое плечо вперед!..», «Кру-у-гом!..», «Физкультура с винтовкой»: отработка ружейных приемов: «На плечо!..», «К ноге!..», «На караул!..» — все это представлялось ему, да и многим другим, побывавшим на фронте, напрасной, бессмысленной тратой времени.

Потом, уже спустя некоторое время, он понял, что был не прав. Строй дисциплинировал, давал столь необходимую военному человеку выправку. Внешняя подтянутость, аккуратность облагораживали и внутренний мир. Так называемые мелочи в конечном счете формировали не только цельность натуры, но и воззрения. А тогда Санька не нашел ничего лучшего, как подать рапорт об отчислении его из училища в действующую армию.

«Значит, собрался удариться в бега, дезертировать? — Полковник оценивающе взглянул на вытянувшегося перед ним курсанта. Санька растерялся: до сих пор он считал дезертирами тех, кто бежит с фронта, а он ведь просится на передовую. «Я думал...» — начал было объяснять свою точку зрения. «Примерно догадываюсь, — прервал его начальник училища, — В принципе ваше патриотическое стремление, товарищ Сбежнев, заслуживает всяческого одобрения. Но в данном конкретном случае кроме осуждения ничего не вызывает. Вы — коммунист. Партия считает, что сейчас ваше место здесь, что вы должны хорошо подготовиться для дальнейшей работы в армии. Извольте подчиняться воле партии. — Полковник протянул Саньке его рапорт. — Заберите. Для первого раза ограничусь внушением. Считаю, что это у вас по молодости лет...»

Санька пробкой вылетел из кабинета начальника училища. В эти несколько минут многое преобразилось в его представлении, получило правильное освещение, стало на свои места. То, что ему казалось верным, на самом деле не выдерживало никакой критики. Существовали высшие интересы государства, партии. Со своей колокольни он их не видел. Эти интересы обязывали его, бронебойщика Саньку Сбежнева, оставить противотанковое ружье и сесть за учебники. А он, вместо добросовестного отношения к новым, обязанностям, заартачился: «На фронт». Подумаешь, какой герой. Выходит, он патриот, а остальные... Небось, тот же полковник не по своему желанию застрял здесь. Поставили. Доверили... И он, солдат партии, возится вот с такими прыткими, внушает, учит молодое партийное пополнение, как надо, как должно относиться к партийному долгу. Тем, видно, она, партия, и сильна — дисциплиной, сознательностью, умением коммунистов решительно отказаться от своих личных интересов во имя общей цели.

Санька подумал и о том, что не случайно полковник разрешил передать товарищам содержание их разговора. Будто знал, что есть еще горячие головы, вынашивающие такие же, как у него, Сбежнева, мысли. Словно слышал их диспуты.

Факт остается фактом. После разговора с начальником училища Саньку словно подменили. Правда, строевые занятия он по-прежнему воспринимал, как неизбежность, хотя и относиться к ним стал более терпимо. По другим же дисциплинам быстро вышел в отличники, серьезно готовясь к предстоящей трудной, но интересной работе.

Дни летели за днями — напряженные, до предела наполненные учебой, делами, обязанностями. И только после отбоя, забравшись на койку, оставался курсант наедине с самим собой. К Саньке тоже приходили воспоминания и близкие, и совсем далекие. Вот он — десятилетний, в худом зипунишке, подвязанном кушаком, в старой батиной, спадающей на глаза шапке стоит посреди заснеженного двора, с которого увозят отца. В руке милиционера что-то черное, лоснящееся. И Санька догадывается, что ведь это настоящий наган. Этот наган все тычется и тычется в спину отца. За санями бежит мать без платка, с Зоськой на руках и страшно кричит. Он тоже начинает плакать и бредет по сугробам следом за ней... Потом мальчишки говорили, что его отец прятал винтовки против Советской власти. А мать утверждала: «Безвинный страдалец ваш папка».

Не забудет Санька и приход отца. У них состоялся разговор. Отца трудно было понять. То он горячился, рвал с себя рубаху, показывал рубцы старых, полученных в боях с беляками ран. кричал: «Меня Михаил Васильевич Фрунзе знал! Верил мне!» То грозился кому-то шеи своротить. То тыльной стороной кулака вытирал наворачивающиеся слезы, скрипел зубами. И, уже успокоившись, сказал: «Не смог я, Сань, одолеть провокаторов, доказать свою невиновность. Только помни — твой отец не замахивался на Советскую власть. Он ее ставил. И правда еще покажет себя. Это тебе надо знать, чтобы гордо нести голову».

Странно все это было Саньке. В двадцать лет трудно укладывается в голове, что вот так, безвинно, можно пострадать. А вот отцу поверил. Не так слезам обиды, как ранам его, как открытому взгляду, как той ненависти, что загорелась в нем, когда грозил своротить шеи сволочам, подложившим в его клуню винтовки.

У отца не ладилось с поступлением на работу. Ему отказали в депо, на кирпичном заводе... Он хмурился, злился. А тут подошло время уходить Саньке в армию. Проводы устроили, может быть, и не такие богатые, как у других, но гармошка была. И отец напутствие сказал: «Служи честно».

Иногда Санька вспоминал своих дружков-одногодков, с которыми проходил допризывную подготовку — Сережку Пыжова, Геську Юдина... Лихо маршировали они по крутоярским улицам с деревянными, вскрытыми черным лаком «винтовками», горланили на все село: «Если завтра война...» А она их уже ждала — война. Нагрянула только первый год отслужили...

Огромна страна. Велик фронт. А все же встретил Санька земляка — Ромку Изломова. Правда, поговорить толком не пришлось — расходились пути. Узнал лишь: Сергей тоже жив, тоже дерется — в морской пехоте. Орденом уже награжден. И с дядей Тимофеем, отцом Сережкиным, говорил — раненым попал в его поезд. Вот как бывает. Конечно, ничего они не знали — что там дома, в гагаевке. Сами волновались, растеряв своих близких.

В иные вечера приходят к Саньке фронтовые товарищи. Он видит их лица, слышит голоса. То вдруг память опалит тем боем, за который он получил первую награду. На него наваливался вражеский танк. Он был словно заговоренный — встречные выстрелы ничего не могли ему сделать. И он приближался — грозный, неотвратимый. Санька едва не побежал. Но по брустверку щели полосанула пулеметная очередь. Срикошетировавшая пуля, видимо, плашмя ударила в каску с такой силой, что у Саньки дернулась голова. В страхе он присел.

Свалившееся ружье, огревшее его по спине, показалось Саньке бог знает чем. А тем временем железная громадина проскрежетала над ним, помчалась дальше. Тогда Санька выглянул, пристроил ружье и выстрелил вдогонку прорвавшейся машине. Она сразу же окуталась дымом.

В том бою он подбил еще один танк. И тоже вот так — в угон, как говорятохотники. Только уже не со страха затаивался в своей щели. С расчетом. У них же лобовая броня потолще. И огнем поливает — с пулемета, пушки — голову не поднять. А так...

На командном пункте комдива оказался член Военного совета фронта и видел, как Санька разделывался с врагами. После боя разговаривал с Санькой.. «Молодец! Орел! — густо рокотал. — Приспособился». — Велел адъютанту записать фамилию для представления к правительственной награде. И верно. Вскоре вручили Саньке орден Красной Звезды. А в дивизионной и фронтовой газетах появился Санькин портрет. Корреспонденты расписывали его боевой опыт: «Огненный почерк бронебойщика Александра Сбежнева», «В умелых руках ПТР — грозное оружие», «Охотник за танками».

В засыпающем сознании Саньки одни видения сменялись другими — то яркими, то смутными. И, наконец, совсем исчезали или переходили в сны, продолжая в них жить, волновать. Не случайно в сонной тишине казармы время от времени раздаются стоны, сердитое бормотанье, приглушенный смех, вскрики, невнятная ругань. И во сне гремели бои: с ревом пикировали «юнкерсы», рвались бомбы, скрежетали танки, ухали орудия, строчили пулеметы. И во сне бушевали страсти: бурлила ненависть или перехватывал дыхание навалившийся ужас, приходила любовь или подкрадывалась, сжимая сердце, печаль. Потом все это разом обрывалось трубным криком дневального; «По-дъем!..» Команду подхватывали командиры отделений: «По-дъем! По-дъем!!!» Срывали одеяла с тех, кто не торопился подниматься...

Для них начинался следующий день курсантской жизни — такой, как вчера, неделю, месяц назад, отличающийся от предыдущего лишь расписанием занятий. А на фронтах шли бои, Совинформбюро обнародывало приказы Верховного главнокомандующего, перечисляло все новые и новые города, населенные пункты, железнодорожные станции, отбитые у противника, В Москве прогремел первый артиллерийский салют в честь доблестных войск Брянского, Западного, Центрального фронтов, занявших Орел, и войск Степного и Воронежского фронтов, успешно завершивших окружение и разгром большой группировки противника под Белгородом. Потом красочные, торжественные огни грандиозных фейерверков все чаще расцвечивали московское небо. Противник выбит из Харькова. Прорваны укрепления врага на Миусе. Освобожден Донбасс...

Едва прослышав об этом, Санька написал в Крутой Яр. Подумал, что если и нет своих дома — соседи ответят. Немало прошло времени. Уже освободили Днепропетровск, Киев. Бои перебросились на Правобережную Украину. И только тогда пришло письмо от матери. «Дорогой ты наш сыночек Саня! Во первых строках...» Мать сообщала, как пережили оккупацию. С радостью узнал Санька, что все в семье живы и здоровы. Волнуясь, вчитывался в материны каракули: «Много крови и горя принесли фашисты проклятые, злодеи нечестивые. Повесили Алексея Матющенка, его жену и сыночка ихнего, малого Яшеньку. Постреляли ребят молодых близко шестьдесят душ в карьере нашем. Тамо же убили Афоню Глазунова и других... Вчитель ваш Филипп Макарович служил немцам — полицией ведал по всему району. Гришка Пыжов у нас в Крутом Яру полицаем состоял. И тот начальник милиции, что когда-то отца арестовал, тоже прислуживал врагам. С ним отец поквитался. А вчитель тот и Гришка — сбегли... Зосима и других уцелевших, подросших за это время ребят, как только наши вступили, забрали в армию. Воюет Зосим в тех краях, где отец с врангелевцами воевал... Отца сейчас нет дома. При немцах люди выбрали его старостой. А на самом деле  подпольщиком был. Руководил у них Дмитрий Саввич — доктор. Много они досаждали врагам. То отец сам тебе напишет. Сейчас всех их взяли на проверку. Такой, говорят, порядок». И сердечные приветы, и наказ нещадно бить проклятых фашистов, и тревога за него, Саньку, — все было в этом письме. В конце — после поцелуев и добрых пожеланий — снова, словно мать чувствовала Санькино беспокойство: «Об отце ничего плохого не думай».

А Саньку и в самом деле смутило вот это: «Люди выбрали его старостой». Ему, как и многим по эту сторону фронта, трудно было представить какую-то иную борьбу, кроме открытого столкновения с врагом. Подпольщики представлялись людьми, затаившимися в скрытых местах. Они покидают свои убежища лишь для того, чтобы нанести удар. После чего снова прячутся, до новой дерзкой вылазки. Но чтобы все время маячить у оккупантов на глазах... Более того — состоять у них на службе... И все же Санька ни минуты не сомневался в правдивости материного сообщения. Его мгновенное замешательство, очевидно, явилось следствием вот такого понимания подпольной борьбы. Конечно, он ведь не знает обстановки, условий работы на оккупированной территории. К тому же подпольем, несомненно, руководят партийные органы. Очевидно, так надо — иметь своих людей во вражеском стане...

Урок истории международных отношений близился к концу. Преподаватель рассказывал о Мюнхенском сговоре, о том, как правительства Чемберлена и Даладье развязали руки агрессору — предали Чехословакию, отдали ее Гитлеру.

В класс вошел дежурный офицер, пошептался с преподавателем. Тот отыскал глазами Саньку, сказал:

— Курсант Сбежнев — к начальнику училища.

* * *

С неделю потолкался Санька в запасном полку. Их вооружили, как следует быть, полным комплектом: автоматы, пулеметы ручные, станковые крупнокалиберные, противотанковые ружья, минометы — ротные, батальонные. Не то что в первые дни войны, когда винтовками да «максимами» отбивались. И боеприпасом снабдили в достаточном количестве: патроны, гранаты РГД, Ф-I, противотанковые мины. Можно просто с колес — в бой. Так оно, очевидно, и мыслится.

Саньку определили по его военной специальности — в роту ПТР. Бронебойщик — он всегда в цене. На одной из остановок в пути командир полка приказал провести стрельбы. Для солдата ведь очень важно быть уверенным в своем оружии. И Санька поближе познакомился с новым ружьецом. Первым же выстрелом, метров этак с пятидесяти, прожег торчащий из земли рельс.

Едет Санька на фронт, вспоминает недавние события. Он доволен, что так получилось, — сам этого хотел. Не ради красивого жеста писал тогда свой рапорт. И все же как-то неприятно на душе: просился — не пустили, а когда уже согласился с доводами начальника училища, по-настоящему взялся за учебу — отчислили.

Когда Санька доложил о своем прибытии, полковник пристально и как-то сожалеюще посмотрел на него, а потом не поднимал взгляд от стола. К Саньке обратился старший лейтенант, довольно свободно чувствовавший себя в кабинете начальника училища. Он сказал, что Санькин отец предал свой народ, служил у гитлеровцев старостой. «Неправда! — возразил Санька. — Старостой он действительно был. А служил — Родине». Старший лейтенант резко прервал его: «Ну, кому он служил, нам, очевидно, лучше знать...» Санька помнит, кар вздрогнул, словно его стеганули по лицу. Память воскресила давний разговор с отцом, его напутствия на проводах в армию, строчки материного письма... «Да-да, — услышал. — Вы вправе от него отказаться. Только при этом условии, конечно, учитывая фронтовые заслуги, еще можно вести речь о продолжений вашей учебы, курсант Сбежнев». И Санька завелся. «Это уж вы, товарищ старший лейтенант, отказывайтесь от родителей, если сомневаетесь в них. А я своим — верю. Мой отец за Советскую власть кровь проливал. Его Фрунзе знал!..» «Как разговариваете?!» — вскипел старший лейтенант. Санька не отвел глаза, спокойно возразил: «Когда мне предлагают совершить подлость, я не выбираю выражений».

...Бегут, стучат колеса. Едет Санька на фронт. С головы тот старший лейтенант не идет, мысли все еще им заняты. И Санька вдруг озлился: «Да пошел ты к...»

16

В первые после изгнания фашистов дни радость освобождения еще дышала святою местью, которая порою вызывала неоправданную жестокость, скорый, но не всегда правый суд. Маркел уцелел, остался жив только потому, что его руки не были обагрены кровью соотечественников — следствие не располагало такими данными. Но он являлся старостой — служащим оккупационной администрации. Этого было достаточно, чтобы обвинить его в измене Родине, в сотрудничестве с врагами.

Маркел не признавал себя виновным, упорно отвергая обвинение. Может быть, это и спасло его. Однако избавления не принесло. Судя по всему, а он уже имел горький опыт, ему грозило длительное заключение. Чересчур сложной была его правда; далеко не прямолинейно Движение души, заставившее принять должность старосты, а потом использовать свое положение во вред гитлеровцам. Такое трудно понять особенно тем, кто никогда и ни в чем не сомневался, кто знает лишь «да и нет», кому не приходилось попадать в подобное положение.

В это трудное время Маркела поддерживало сознание честно выполненного гражданского долга. Пусть первый его шаг в оккупации продиктован далеко не патриотическими чувствами. Да, он был озлоблен. Ему казалось, что имел моральное право именно так ответить на несправедливо нанесенную жестокую обиду. Но ведь все это оставалось в нем, не выплеснувшись черными делами. Все это лишь питало его переживания, душевную маяту. А лицом к лицу с врагами он видел только врагов и поступал с ними, как с врагами. То, что было так, может подтвердить Дмитрий Саввич. Только где же он? В другой камере? Их вместе везли в Ютово... Называл Маркел посыльного подпольного обкома Сидора Михайловича, когда-то доставившего взрывчатку, а фамилию его не знал. Вспомнил, что тогда у него на квартире упоминался какой-то Мозговой. А в ответ услышал презрительно-насмешливое: «С Дубровым спелся? Придумай что-нибудь пооригинальней. Не числились такие в подпольном центре». Конспирация, которая помогла уберечься в тылу врага, теперь лишала Маркела возможности реабилитироваться. Они, конечно же, были, эти люди. Может быть, и сейчас находятся где-то рядом, здесь, в Югово. Как узнать их настоящие фамилии? Без этого он лишен возможности на них сослаться. Мог бы замолвить слово Г ромов — дважды Маркел отвел от пего смерть. Но куда-то увели Громова военные дороги. Все складывалось против Маркела. Он нисколько не удивился, когда надзиратель открыл Камерун хмуро проговорил: «Сбежнев, с вещами на выход». В его положении такое приглашение могло означать лишь одно — этап. По в канцелярии Маркелу выписали пропуск, и выставили за ворота.

Первое мгновение Маркел остолбенел. Его заслепило весеннее солнце, оглушил шум возрождающегося города. Он не мог сообразить: наяву или во сне это с ним происходит. На него прикрикнул часовой: «Топай, старина! Гуляй!» И Маркел пошел. Сначала нерешительно, медленно, еще оглядываясь. А потом все быстрее чуть ли не бегом. Свернув в тихий переулок старого, прилепившегося у завода одноэтажного поселка, он остановился, захмелевший от свежего ветра, присел на фундамент разбитого бомбой дома, еле справился с одышкой. И тогда пришла необыкновенная легкость, уже однажды испытанная им. «На воле! На воле!..» Он не знал, кому обязан своим внезапным освобождением, но чувствовал: без вмешательства каких-то добрых сил не обошлось. Значит, о нем помнили боевые товарищи и не оставили в беде. Значит, не обманула теплившаяся в нем надежда. Вот ведь как круто все изменилось. Так круто, что совсем обалдел Маркел — сидел на чьем-то разрушенном войной подворье, жмурился на солнце, улыбался. Редкие прохожие соболезнующе приостанавливались, принимая его за тронувшегося умом хозяина этого пепелища. В самом деле: на развалинах улыбался человек. Это было неестественно и потому — страшно. Бледный, давно не стриженный, не бритый, в ветхой одежде, со взглядом, бездумно устремленным в пространство, и этой неуместной нелепой улыбкой, он в самом деле производил впечатление потерявшего разум.

Маркел ничего не замечал. Он просто отдыхал, наслаждаясь покоем, свободой. Ему надо было освоиться с новым положением. Ведь теперь снова сам себе хозяин. И было как-то странно, что волен поступать как заблагорассудится. Вздумал посидеть — сел. Сейчас встанет, пойдет, и никто не окликнет, не запретит...

Слуха Маркела коснулся ребячий смех. По разбитой мостовой плелась гнедая шкапа, впряженная в ассенизационную бочку. Гремели железные шины колес. На колдобинах бочку бросало из стороны в сторону. Оглядываясь, возчик злобно грозил кнутом. Его немая угроза еще больше подзадоривала ребят. Они бежали следом надоедливыми щенками и в упоении горланили свою, только что придуманную дразнилку. Матерно лаясь, возчик спрыгнул с сиденья, пустился за ними.

Маркел даже приподнялся — уж больно знакомым показался ему этот человек.

— Постой, постой, — забормотал, направляясь наперерез возвращающемуся к бочке возчику. — Никак Петро Ремез. Неужто?..

Перед ним и в самом деле был Ремез, успевший обрасти дремучей грязно-рыжей бородой. Увидев Маркела, он испуганно, воровато зыркнул по сторонам, хмуро заговорил:

— Обнищал ты, Маркел Игнатыч, господин староста. В бегах, значит. Следы путаешь. Только если рассчитываешь у меня пересидеть — ошибаешься. Сам на птичьих правах.

— Я и не надеюсь, землячок. С чего ты взял? Просто обрадовался, повстречав знакомого. Когда ж это мы в последний раз виделись?.. — Маркел кольнул взглядом Ремеза. — Сдается, у коменданта Фальге? Подсказывал ему Фросю Задорнову прихватить.

— Чего орешь? — беспокойно проронил Ремез. — Вместе там были.

— К счастью — вместе. То ж не удалось тебе загубить еще одну душу. Спрятали Фросю. Не дали в лапы врагу.

— На пушку берешь? —  зло ощерился Ремез. — Ишь, «патриот» выискался. При том разговоре свидетелей не было. А вот что ты старостой служил, каждый в гагаевке подтвердит. Вот кликну людей...

— Давай, зови. Могу и сам покликать. Я-то — с тюряги. Разобрались, отпустили.

Ремез отшатнулся, вдруг поняв, что Маркел говорит правду. И страх, и злоба отразились в его глубоко сидящих глазах. Он сжал кулаки, готовый сокрушить, смести с дороги нежелательного свидетеля своего сотрудничества с фашистами. Ему — уматеревшему, крепкому — не составило бы особого труда справиться с Маркелом. Но могли подоспеть прохожие... И Ремез опустил плечи, заискивающе изогнулся, сбивчиво заговорил:

— Не губи, Маркел Игнатыч. Христом-богом прошу. Дочка у меня на руках, жинка... Не встревал я в политику. Не встревал. Только единажды черт попутал. Да, слава богу, обошлось — никого не загубил.

Маркел брезгливо отстранился.

— Нет на мне вины, Игнатыч. — Ремез хватал Маркела за руки, заглядывал в лицо. — Не обездоль. И так судьбою обижен.

— А почему домой не возвращаешься? Что ж бросил все? Знать, дорога заказана?

— Из-за жинки, Игнатыч. Из-за Степаниды. Боится, стерва, бабам на глаза показываться. Кой-кого обидела...

— Да уж известны эти «обиды» — по три шкуры с людей драла. Обое сволочами оказались. Такие хитромудрые, а прошибли — на битую карту поставили. — Маркел презрительно уставился в испуганно мятущиеся глаза Ремеза. — Судьбой недоволен? А жизнь верно рассудила: поскольку сам дерьмо, к дерьму и приставила. Вози.

Ремез засуетился, благодарно закивал,

— Так я поеду, или как?..

— Сдать бы тебя, куда следует, только рук марать не хочется, — отозвался Маркел и пошел своей дорогой, опьяненный свободой и весной.

* * *

Ремез взобрался на бочку, тронул лошадь. Его тряс нервный озноб, и вожжи в руках дрожали. Нет, он не поверил Маркелу. «Выдаст... Выдаст...» обреченно билась в голове тревожная мысль. И даже кожа настороженной спины чуяла грозившую опасность. Помимо его воли и сознания возникло неудержимое желание бежать. Он заставлял себя не торопиться, не оглядываться, чтобы не выглядеть беглецом. И вдруг представилось, как Маркел подходит к милиционеру, как вместе они бросаются по следу... Рука с кнутом взметнулась вверх. Лошадь рванулась. Ремез направил ее в ближайший переулок. А затем снова вильнул в сторону — заметался по окраинным улочкам, немилосердно стегая бедное животное. Потом до сознания дошло, что лошадь и бочка могут помочь преследователям быстрее его обнаружить. Ремез оставил их на одном из поворотов. Озабоченно огляделся. Сделал вид, будто отыскивает нужный ему дом, не спеша свернул за угол, испытывая такое чувство, словно взоры всех встречавшихся людей прикованы к нему, словно этим случайным прохожим все известно и они сейчас схватят его.

Такое ощущение впервые пережил он на подходе к Днепропетровску, куда добрался уже не по своей воле. Они вместе двигались на запад: и те, кого гнали, сорвав с родных мест насильно, и те, кто как он сам — старавшиеся избежать возмездия. Вместе их и бросили, спасая свои фашистские шкуры, когда возникла угроза окружения, заслонились ими, отходя за Днепр. В суматохе где-то исчез Дыкин. Улизнул с гитлеровцами Гришка Пыжов. А ему не удалось — обременяла семья. В последний момент решил оставить жену, дочку и уже подался, якобы, разузнать, что делается впереди. Но не успел. Стремительным натиском советские войска замкнули клещи, отсекли обоз и арьергардные части противника, в короткой ожесточенной схватке уничтожили врага... Вокруг ликовали люди, избавившиеся от неволи, обнимали своих освободителей. Слезы радости застилали их глаза. Он тоже обнимал опаленных боем парней и пролил лицемерную, иудину слезу. А в сознании: «Сейчас схватят! Схватят!..»

Тогда ему повезло — некому, да и некогда было разбираться, кто но какой причине оказался среди разноликой толпы. Их всех отпустили по домам. Недавние пленники разбрелись по степным дорогам кто куда, торопясь к своему жилью. Они, Ремезы, тоже шли пешком — коней забрали немцы при отступлении из Крутого Яра. Голодные, до черноты покрытые пылью, крайне утомленные, остановились в Чаплино. Их, как беженцев, приютили добрые люди. Несколько дней перебыли. За это время присмотрели лошаденку, раздобыли повозку. Пришлось Степаниде раскошелиться. Она таки умудрилась сберечь золотишко. Остаток пути для них уже не был таким утомительным. В надвечерье третьего дня показался Крутой Яр. С Бахмутского шляха он хорошо просматривался. Ремез помнит, как прикипел взглядом к дому, хозяином которого он являлся. Сколько средств и труда вложено в этот дом-красавец! Его дом! Собственный!!! Вдруг увидел дымок, вьющийся над трубой. И слабая надежда вернуться к своему очагу, что вела их сюда, рухнула. «Значит, знают, что ушел с немцами. Заняли!» — пронеслось в голове, болью отдалось в сердце. Хотелось не медля мчаться туда, вышнырнуть самозванных квартирантов... Но лишь застонал в бессильной злобе. Услышал внезапно охрипший голос Степаниды: «Сволочи! Пусть он им огнем возьмется!» А немного спустя — обеспокоенное: «Не напороться бы на кого. Трогай». И в нем снова возник страх. Тот страх, что теперь неотделим от него. Страх, который оставляет его, чтобы тут же навалиться с новой силой. Они двинулись дальше, минуя Крутой Яр. Почуяв что-то неладное, Танька испуганно спросила: «Почему домой не едем, папаня?» На нее зло прикрикнула Степанида: «Заткнись! Не твоего ума дело!» Танька притихла, не смея перечить матери. А он ударился в сторону Югово, решив, что в большом городе легче затеряться... Там и стали жить, заняв пустующую, обветшалую мазанку. Привели ее в порядок. Расширили пристройку для своей конячипы. Он тащил в дом все, что плохо лежало: доска ли, кирпич, а то и дверную лутку, оконную раму... Подбирал все безхозное. А обосновавшись, мотнулся разузнать насчет работы. Люди везде были нужны. Объявления звали на заводы, на шахты, в мастерские, в строительные организации... Он все присматривался, принюхивался. Не прельщала его такая работа. Не торопился, как говорил Степаниде, кандалы надевать. Жили они безбедно Степанида на барахолке промышляла — перепродавала вещи, сбывала краденое. Немалые куски прилипали к рукам. Так что и золото сберегла, и голодными не сидели. Тем временем и он нашел себе хотя и не привлекательное, зато денежное дело. Заключил трудовое соглашение с горкоммунхозом вывозить нечистоты. Ассенизационную бочку у них получил, льготы на фураж, проценты за амортизацию лошади. А главное, обошлось без анкеты: кто? откуда? был ли в оккупации?.. Отработает, бывало, от и до ни шатко, ни валко, потом но частным дворам кидается чистоган зашибать. Жмись не жмись — плати. Тут у него никакой жалости, никаких скидок — вынь да ноложь, что запросил... Совсем неплохо устроился. Свободные деньги завелись. Мог себе позволить коммерческой водочкой баловаться. Оказалось, умеючи можно и в его положении благоденствовать... Но страх продолжал в нем жить. И то, чего боялся, совершилось. Единственным человеком, видевшим его у Фальге, слышавшим, как он советовал коменданту арестовать Фроську, был Марксы. Надо же такому случиться, чтобы именно на Маркела напороться, на старосту, и не пытавшегося бежать из Крутого Яра! Если его сейчас освободили, значит...

От ужаса у Ремеза дыбился загривок. И за стенами своего приюта, куда, наконец, добрался, не чувствовал себя в безопасности. Степаниды не было дома. Он быстро переоделся, прихватил документы, деньги. Отыскать золото, припрятанное женой, не удалось. Чертыхнулся в сердцах, заговорил с дочерью, избегая ее взгляда:

— Скажешь матери, Татьяна, что я уехал. Пусть не ищет, не шумит. Устроюсь — сам озовусь. Поняла? Так и скажи.

Не поцеловал, не приласкал на прощанье свое дитя. Кинулся к выходу. Страх гнал его от порога и этого пристанища, от семьи, вышиб из него все человеческое. Он уходил, еще не ведая куда, но уже зная, что никогда не вернется.

17

— Ну садись, Артем, садись, — говорил Неботов, радушно принимая Громова. — Смотался, значит? Быстро обернулся. — Они сблизились в подполье. После освобождения Донбасса вместе были направлены для активизации действий патриотических групп в промышленных центрах западных областей Украины. Когда дела на фронте пошли веселей и уже окончательно определился исход войны, их отозвал Центральный Комитет. Там сказали, что надо в самые короткие сроки восстановить разрушенную войной Всесоюзную кочегарку, как можно скорей дать стране уголь, металл. Неботов отправился в Югово сразу же, а Громову разрешил съездить в Караганду, куда, по имевшимся сведениям, была вывезена его жена. Теперь Громов возвратился. Причем значительно раньше, чем они оба рассчитывали. Неботов, естественно, был рад этому. — Надеюсь, удачно? — продолжал он. — Все утряслось, определилось?

— Определилось, — поспешно отозвался Громов. — Кстати, слышал сводку? В Крыму погнали врага.

— Да, Гитлер проиграл. Теперь вопрос лишь во времени.

Артем бодро проговорил:

— Ну что ж, Виктор Павлович, пора, наверное, и мне приступать к делу. Какие будут распоряжения?

— Прежде всего, устроиться. Надеюсь, привез жену? Очевидно, комнатушку подыскать надо? Быт, он, знаешь...

— Обойдусь. — Артем отвел взгляд, — Отказалась она от меня. Еще тогда... в тридцать восьмом.

— Извини, — тихо проронил Неботов, досадуя, что не заметил, как Артем уходил от этого неприятного для него разговора.

— Чего уж там... — Артем закурил. — Так или иначе, от тебя мне таиться нечего. — Пустил клуб дыма. — Может, оно и лучше..,

— А как же с сыном?

— Она ничего о нем не знает.

Неботов привычным быстрым движением руки подбил очки вверх, к переносице, внимательно посмотрел «а Артема, внушительно заговорил:

— Так вот, бери машину и поезжай в Алеевку. Помотайся по району, поспрашивай людей. Может быть, отыщешь след сынишки. Сколько это ему?

— Семь. Как раз семь в этом месяце. Если... жив.

— Вот и поезди. Поспрашивай. Такое мое распоряжение. А возвратишься — примешь промышленный отдел.

Артем нахмурился.

— Под начало твоего второго?..

— А что?

— Честно говоря, боюсь.

— Та-ак, — что-то прикидывая, протянул Неботов. Снова подбил очки. — Ладно, езжай. Потом поговорим.

Он проводил Громова до двери, и уже не сел за стол — медленно стал прохаживаться по кабинету. Думал о том, как тяжело должно быть сейчас Артему: затерялся где-то сын, ушла жена. Отказалась в самую трудную для него пору! «Может, оно и лучше», — сказал. Чего ж летел к ней, как на крыльях?.. Да-да. В такие, годы трудно начинать новую жизнь.

Два года он, Неботов, знает Артема Громова — с тех пор, как Маркел Сбежнев привез Артема, едва оправившегося после ранения, на главную базу подпольного центра. В Алеевский район, к железнодорожникам, Громову заказали дорогу — там могли опознать. Работал среди угольщиков. Как нельзя кстати оказалось, что вырос в шахтерской семье, сам в прошлом был горняком. Организовывал саботаж, диверсии на шахтах, где гитлеровцы пытались наладить добычу угля. По заданию Главного партизанского штаба вместе прыгали с парашютами к партизанам Волыни. Потом перебазировались на Львовщину... И всегда Артем был исполнительным, храбрым, мужественным, беспощадным к врагам. Не раз исключительная выдержка и хладнокровие спасали его от смерти. Никогда такого не было, чтобы Артем Громов испугался чего-нибудь. А тут, у себя дома, среди своих, и вдруг: «Боюсь». Боится, что не справится? Что сорвется? Или самого Заболотного? «Под начало твоего второго?» — спросил, нахмурясь. Похоже Заболотного.

Виктор Павлович Неботов стал секретарем, когда Громова уже не было в Алеевке. Он не мог знать, при каких обстоятельствах и как жизнь сводила Громова с Заболотным, какие у них были столкновения и чем они вызывались. Помнит лишь, когда в подполье ближе знакомился с Громовым, тот рассказывал о своем аресте. При этом упоминался Заболотный. Но в какой связи? Абсолютно вышибло из головы. Столько времени прошло, столько событий!

Вообще-то Заболотный вызывал в нем двойственное чувство. Вступив в должность, он, естественно, просмотрел личные дела своих ближайших помощников, в том числе и учетные материалы Заболотного. Тогда его внимание привлекли два скачка в относительно спокойном послужном списке сына кустаря. Коллективизация. Инструктор орготдела становится сразу заведующим отделом партийных, советских и профсоюзных органов, членом бюро. 1937 год. Заболотный — второй секретарь обкома. Он производил впечатление. Казалось, был деятельным, энергичным. Умел зажечь словом, убедить, разъяснить. Промышленность — сфера его непосредственных забот — работала хорошо. По настораживало то, что вне совещаний, сойдя, как говорится, с трибуны, в повседневных делах он оказывался иным. В голосе начинали преобладать повелительные интонации, речь пестрела угрозами, руганью. Не однажды Неботов оказывался случайным свидетелем общения Заболотного с директорами заводов, начальниками угольных трестов, секретарями райкомов и горкомов. С его, Неботова, появлением Степан Мефодиевич обычно переводил разговор в спокойное русло. А потом, самодовольно посмеиваясь, объяснял: «Ну, негодяи кого угодно выведут из терпения».

Видно, за прошедшее время глубоко укоренилась в нем эта болезнь. То, что произошло с Дубровым и Маркелом Сбежневым, уже не просто упражнение в «изящной» словесности — наплевательское, безразличное, бездушное отношение к судьбам людским. Он, Неботов, сделал соответствующее внушение Заболотному. Уже потребовал пересмотрения дел обвиняемых в сотрудничестве с врагами. Потребовал объективного следствия, чтобы не пострадали повинные, и без того хлебнувшие лиха в оккупации. Проще простого называть их «трофейными». Пустил же кто-то это подлое словно. И сразу огульно охаял десятки миллионов советских людей, остававшихся на временно занятой врагом территории. А ведь за талым исключением, абсолютное их большинство во всем были патриотами. Все это он видел. Более того, и сам, и другие участники подполья постоянно ощущали помощь и поддержку со стороны тех, кто по разным причинам не смог эвакуироваться.

И что это за финт с молниеносным освобождением Сбежнева? Значит, все решилось пока он, Неботов, беседовал с Дубровым. Завидную оперативность проявил Заболотный.

Впрочем, чему же удивляться. За ним и прежде замечалось такое. Стоило, бывало, о чем-либо обмолвиться или выразить какое-то недовольство, глядь — Заболотный уже принял меры. Казалось, почему быть недовольным? А, наверное, потому, что попахивало все это угодничеством, подхалимством. Неботов, например, не считает себя безупречным в решении тех или иных проблем. Но он не помнит случая, чтобы когда-нибудь Заболотный выразил суждения, противоположные его мнению.

Постучали в дверь. Вошла секретарша — в строгом закрытом платье, без признаков косметики на лице. Когда прибыл Неботов, она предстала перед ним во всем блеске женских чар, с ярко накрашенными губами, не в меру декольтированная. Будучи деликатным по натуре человеком, он нее же вынужден был посоветовать ей одеваться на службу скромнее. И теперь видит: внушение возымело свое действие.

— Что там, Лидия Карповна? — спросил, направляясь к столу.

— К вам добивается военком. Я сказала, что неприемный день.

— Просите, пожалуйста.

— Как вам угодно, Виктор Павлович, — с достоинством ответила она, всем своим видом давая понять, что осуждает вот такое отступление от заведенных порядков.

18

В беспризорных мальчишек Громов всматривался с волнением и надеждой, ища в каждом из них своего Димку. Они еще встречались — головастые и глазастые, с тонкими шеями, вытыкающимися из рванья, немытые, отощавшие дети войны. Таких бездомных, потерявших родителей ребят подбирали и развозили по детским домам. Немало их прибилось к воинским частям, стало сыновьями полков. Видел он юных разведчиков в партизанских отрядах. Но то были ребята постарше. Димке же сейчас всего семь лет. Где его искать? Какую фамилию носит? Ведь он был грудным, когда попал к женщине, выкормившей его вместе со своим ребенком. Об этом он узнал от Дмитрия Саввича и Гуровны еще в те дни, когда раненый лежал в больнице. Потом эта женщина погибла. И никто не знал, где она хоронилась с детьми. Обещал Маркел навести справки, объездить хутора. Это еще тогда, при немцах, как вывозил его из Алеевки. Теперь Артем решил прежде всего наведаться к Маркелу Сбежневу, заехать к Дмитрию Саввичу — самым близким людям, которым обязан своей жизнью. И повидаться хотелось, и, может быть, хоть что-нибудь узнать от них о сыне.

Ехал Громов в Крутой Яр — Вспоминал хмельную от счастья ночь, когда родился Димка, и мысли, вызванные его появлением. Тогда он бродил по сонной Алеевке, полон ранее неведомого волнения. Его охватила ни с чем не сравнимая радость. Вместе с тем пришли раздумья об отцовском долге, обязанностях... А жизнь повернула так, что унесло сына, закружило в большом, жестоком мире — слабого, беспомощного, и он, отец, не может поддержать, заслонить собой, подать ему руку, повести за собой. Сознавать эго было особенно тяжко еще и потому, что сын стал ненужным матери. С ней Артем встретился совсем не так, как думалось, как мечталось. В ее глазах он увидел только испуг. У нее оказалась своя семья, и она, видимо, страшилась, как бы прежний муж не разрушил обретенное счастье. Но вскоре успокоилась, очевидно, сообразив, что это ей не угрожает. «Я не создана для той жизни, какую уготовил мне ты, — сказала, не ожидая его вопросов. — Все, что было между нами, — ошибка. Теперь я убедилась в этом». Она раздобрела, двигалась плавно, бесшумно ступая по ковровым дорожкам. Ее новый дом был полной чашей, и хозяйка немало этим гордилась. В голосе ее — довольство, удовлетворение: «Муж ведает крупным орсом... Растут дети...» Она их позвала — мальчика и девочку — холеных, ухоженных, и словно отгородилась ими, выставив перед собой. Не поинтересовалась, как жил эти годы. Ни слова о Димке. Во всем ее облике — единственное желание, чтобы скорее оставил ее в покое. Он все же спросил о своем сыне. Понял из ее сбивчивых объяснений, что ничего не знает. Так ни с чем и уехал. По пути домой у него было достаточно времени для того, чтобы прийти к заключению: не разглядел, с кем связывал жизнь. Его жена оказалась не той женщиной, которая могла стать настоящим другом, идти за ним в огонь и в воду. Какие могут быть претензии! Кроме себя, винить некого. Возмутило другое — полное безразличие к Димке, к судьбе своего первенца, его сына...

Путиловка осталась позади. На этом участке Бахмутский шлях вымощен камнем. Громов дал полный газ, понесся вперед, словно желая оставить позади себя невеселые мысли. Водить автомобиль в свое время его научил Толик Полянский. И в этой поездке, зная, что задержится на несколько дней, отказался от услуг шофера. Теперь сам сидел за баранкой и скоростью вышибал павшую на душу муть. Едва не проскочил поворот на Алеевку. Вскоре показался Крутой Яр. Здесь больше было колдобин, заполненных жидкой грязью. Машина осторожно сползла вниз, остановилась на мостовой возле Сбежневых.

Громова встретила Мария, обрадовалась, засуетилась, оставив стирку.

— Входите, входите, Артем Иванович, — зачастила радушно. — Вот уж гость дорогой! Живы-здоровы? Ну, слава богу! А мы снова пережили такое, что не приведи господь. На Печору Маркешу ладили спровадить.

— Да, мне рассказали...

Громов затеребил мочку наполовину отстрелянного уха, прежде всего подумав о мужественной верности вот этой маленькой, слабой женщины своему неудачливому другу. А Мария оживленно продолжала:

— Вот незадача. Маркеша на работе. Кирпичный завод же восстанавливают. Очень будет жалеть, что не повидался. Да вы хоть присядьте в нашей хате. Это я с детского садика белье приволокла, — объяснила столь большую стирку. — В ремезовских хоромах детсадик открыли. Чего ему пустовать — дому, коль хозяева сбежали. А меня, значит, поставили и начальницей, и сестрой-хозяйкой, и уборщицей, и прачкой... Еще воспитательница есть й кухарка. Втроем целую ораву ребятишек обслуживаем. Матерям руки развязали. Нынче ведь почти никто не сидит без дела.

— Да-да, — закивал Громов, очень хорошо понимая, что эту окрыленность дала Марии восторжествовавшая справедливость. И засобирался: — Так я смотаюсь к Маркелу Игнатьевичу.

Мария вышла проводить его.

— Поезжайте, если ласка ваша. То-то Маркеша обрадуется. А нужда явится остановиться на дольше — вы уж к нам!..

* * *

Громов не спеша вел машину, во все глаза разглядывая Крутой Яр. Выстоял он, неплохо сохранился в сравнении с тем, что приходилось ему, Артему, видеть. Хотя и здесь война оставила немало следов... Мелькали знакомые лица. Вспоминались фамилии. А то просто так узнавал людей, с которыми когда-то, где-то, при каких-то обстоятельствах мимолетно сводила жизнь. И радовался: уцелели.

На выезде из Крутого Яра Громов увидел Игната Шеховцова, резко затормозил, окликнул:

— Прохорович!

Игнат оглянулся. Недоуменно сдвинул плечами и пошел было дальше, решив, что послышалось. Однако машина сдала назад и остановилась возле него.

— Ты что ж это, старина, знакомых не узнаешь? — высунувшись в приоткрытую дверку, улыбаясь, укорил Громов.

— Ох ты ж! — Игнат развел руками. — Артем Иваныч!.. И впрямь не узнал. Гляжу, окромя шофера, никого нет, а будто кто назвал по батюшке. Ну, здравствуй, здравствуй. Какими судьбами? Где обитаешь? В обкомах, небось?

— Между небом и землей, — отозвался Громов. — Да ты иди присядь. Ноги-то еле тащишь.

Игнат очистил с сапог грязь, опустился на сиденье рядом с Громовым, шумно вздохнул.

— Что ноги? Тут уже дыхать не хочется!

— Трудно?

— Не о том речь, дорогой ты мой Артем Иваныч. Али при твоем секретарствовании не было трудностей? Дело минувшее, но и у тебя порою сикось-накось получалось, заносило на поворотах. То уж нам, председателям, приходилось ловчить, чтобы, как надо, сделать. Глядишь, потом соглашаешься, еще и благодаришь. Потому что здравый смысл в тебе побеждал, настоящая партийная заинтересованность. Этот же... — Игнат махнул рукой, страдальчески скривился: — Прости мои прегрешения. Безалаберщина. Бестолковщина. Напустил на себя начальницкий вид, а голова полна дури. Угробит район. Непременно угробит.

— Ну, это ты, Прохорович, загнул. Кто ж позволит?

— Сам себе и позволит. Районный «хозяин». «Сам пью, сам гуляю», — невесело пошутил Игнат.

— А вы для чего здесь? Вы, коммунисты...

— Мы?.. — Игнат поскреб небритую щеку. — Давай-ка, наверное, закурим, Артем Иванович, да расскажу я тебе все по порядку.

* * *

Слушал Громов, теребил в волнении свое изуродованное ухо. У него не было основания не доверять Игнату. Давно, еще с довоенного времени знает его как серьезного, рачительного хозяина, председательствовавшего в Крутом Яру после Тимофея Пыжова и Изота Холодова. В его словах — беспокойство, боль, которые передались и Громову. Ведь Одинцова еще до войны убрали с поста председателя райисполкома — прокатили избиратели на выборах, и вдруг на тебе...

— Вот так, Артем Иваныч, — заканчивал Игнат свой рассказ, — Битые да тертые еще кое-как выкручиваются. Кто без опыта, кто но его указаниям хозяйничает, его «установки» выполняет — никак не поднимутся. Растеряли и то, что имели. Одного скота сколько загубили!

— Но каким образом Одинцов оказался во главе района?

Игнат иронически скосился на Громова.

— Тебе, наверное, лучше знать, кто и как назначает секретарей райкомов. Могу лишь ручаться, что не правление нашего колхоза.

— Ты, Прохорович, извини. Себе задавал вопрос. Для меня это тоже неожиданно и непонятно-лишь сегодня утром прибыл в Югово.

— Ну, разбирайся, доискивайся, — проговорил Игнат, — Только я тебе так скажу: дурак, ежели ему власть дана, страшнее врага. С тем бороться можно, поскольку враг. А как быть с дураком, если он над тобой стоит?.. И чем больше такому дай власти, тем больше гнусности может позволить себе. Вот в чем, Артем Иваныч, загвоздка. Или не так?

Так, Прохорович. Так. Все правильно, за исключением одного — загвоздки ведь нет. Бывает, конечно, и дураки протискиваются на высокий пост. Кадровое хозяйство большое. В семье, как говорится, не без урода. Но это не так безнадежно, как ты изобразил. Рано ли, поздно — он сам себя обнаружит. И... кто ж дурака держать будет?

— Разве что так, — отозвался Игнат, приоткрывая дверку. — Ну, я пошел. Топаю из райкома. Затаскал, идол, по совещаниям. Тут к севу готовиться, а его размордовало...

— Сиди. Подкину.

— Коли не шутишь, подкинь безлошадного председателя, — охотно согласился Игнат. — Кто ж откажется задарма прокатиться.

Громов круто развернул машину, смеясь, сказал:

— Узнаю тебя, Прохорович. Узнаю. Каким был, таким и остался. Для выезда коня нет?

— Ладно. Со смеху тоже люди бывают, — покладисто проворчал Игнат. — А коням, как их полторы клячи, и в хозяйстве делов хватает. Пора вон какая!..

— Что верно, то верно. А все же за конем к тебе приду. С мостовой не съехать — застряну. Дашь коня?

— Погляжу на поведение, — отшутился Игнат. И поинтересовался: — Значит, по посевной кампании?

— Нет, Прохорович, не уполномочен.

— Н-да, — сразу же протянул Игнат. — Кони, они, сам знаешь, нынче какие. Нле ноги тянут.

— Ну что ж, — отозвался Громов, понимая, что не вправе требовать — не по государственным делам приехал. — Пожалуй, ты прав. Попытаюсь обойтись. А то, может быть, позже приеду, как подсохнет. Это я сына ищу.

— Затерялся-таки?! — воскликнул Игнат. Участливо закивал. — Вот несчастье. Это ж я его, младенца твоего, в Глафирином гнезде спрятал.

И рассказал Игнат, что знал, что от людей слышал. К сожалению, ничего нового не сообщил. Все это уже было известно Артему.

Я еще поспрашиваю кое у кого, — пообещал Игнат. Виновато добавил: — И хотел же забрать к себе. Да решили, что у Глафиры, среди ее детишек, безопасней ему. Нс будь войны... Дмитрий Саввич вон тоже дитя потерял — совсем потерял, без повороту. Обстрелял вражеский самолет эшелон эвакуированных. Несколько человек выкосил. Вот тогда и сыпка его убило.

Громов сжал руки на баранке так, что пальцы побелели. А Игнат продолжал:

— Дмитрий Саввич хоть могилку знает, а у тебя и вовсе не известно...

— Не надо, Прохорович. Горе всегда горе. В том мало утешения — знать, где зарыто свое дитя.

И умолк. Посуровел.

Игнат отвел взгляд к окну, вздохнул.

— Приходь, Артем Иваныч. Найду тебе коня. Доброго коня. Для такого дела как не найти...

Громов благодарно кивнул, затормозил возле правления.

— Видишь, не забыл дорогу. — Вышел из машины, осмотрелся. За домом начинался колхозный двор. Привычно для глаза выстроились бороны, плуги, сеялки. Только теперь стояли они под открытым небом. Двое стариков чинили прохудившиеся ящики сеялок, и свежестроганые врезки пестрели светлыми заплатами. В конце двора сохранился единственный навес, кое-как обшитый горбылем. Оттуда доносился металлический лязг. — А там что? — поинтересовался Громов. — Кузницу оборудовал?

— Да... работы хватает.

— Люблю кузнечный дух. Заглянем на минутку.

К Игнату поспешила, видимо, давно ожидавшая его молодая женщина с ребенком на руках. Для Игната ее появление было очень кстати — представлялась возможность отвлечь Громова от его намерения заглянуть под навес.

— Опять ты, Галька?! — болезненно скривившись, простонал он. — Я ж тебе казал: взял бы твоего пацана, так нет у меня единоличной власти. Правление — против. — И стал объяснять Громову: — Киндер у нее. От немца. — И тише добавил: — Ежели б насильственно приобрела, а то ж по согласию. Не могут ей бабы простить эту любовь.

Теперь Громов погасил в себе появившееся было сочувствие к этой женщине. Неприязненно смотрел, как она нежно, бережно перекладывала ребенка на другую руку. Лицо ее словно излучало сияние.

— Я к вам, Игнат Прохорович, с бумагой, — певуче проговорила, доставая из пазухи сложенный вдвое, немного примятый листок. Передала его Игнату. — В военкомате вручили. Теперь и мы с Ванюшей — люди.

Игнат пробежал глазами текст справки. Косматые его брови поползли вверх.

— Во как обернулось! — невольно вырвалось у него. И видно было, что он рад. — Повезло тебе, Галька. Повезло. Тащи быстренько своего Ванюху на медосмотр, оформляй в ясли. — Черкнул несколько слов в блокноте. — Вот тебе направление. И справку забери. Всем показывай. Пусть видят, как пишут о твоем Стефане.

— От спасибо вам, Игнат Прохорович, превеликое. — Галина заторопилась: — Уж побегу.

Проводив ее повеселевшим взглядом, Игнат проговорил:

— Оказывается, Стефан Липпс — антифашист, активный член организации «Свободная Германия». Какую-то важную работу выполняет. Видать, военная тайна — не указывают. Пишут, что его семья должна пользоваться такими же правами и льготами, как семьи наших военнослужащих. Выходит, Артем Иванович, зря бабы на Гальку насели.

— Не только бабы, Прохорович. Я тоже чертом посмотрел. А как же иначе? Вполне понятная реакция на предательство, в какой бы форме оно ни проявилось. — Громов закурил, живо взглянул на Игната. — Ты обратилвнимание, как она сказала? «Теперь и мы с Ванюшей — люди». Уловил? Не фашисты. Люди!

— Да уж лучше не скажешь, — согласился Игнат, увлекая Громова к правлению.

— Постой, постой. Мы же в кузню собирались заглянуть.

— А что там? — возразил Игнат. — Так, одно название.

Но Громов уже пошел туда. Следом обреченно поплелся Игнат. Сейчас должна открыться его тайна, и он со вздохом "проговорил:

— Тому сказал: кузня. Ну, кузня так кузня. А от тебя разве спрячешься, когда во все дырки суешься. — Махнул рукой. — Танк у меня там. Фрицевский.

— Танк?

— Только ты, Артем Иваныч, не продай меня. На металлолом надо было сдать, а я сховал.

— Но зачем?

— Мы его, стерву, работать заставим. — Игнат воодушевился. — Понимаешь, мотор почти исправным оказался. Башню ему на сторону своротило и гусеницы порвало. Ну, башню и орудие мы кое-как сковырнули, а ходовую часть, как подморозило, приволокли к себе. Теперь шефы из транспортно-ремонтных мастерских траки недостающие отковали, дыры посверлили, соединительные стержни выточили...

Под навесом стояло грязно-желтое чудище. Танк, видимо, был переброшен из Африки или предназначался экспедиционному корпусу Роммеля — камуфлирован под пески. Без башни он походил на какую-то диковинную каракатицу. Солдат и двое слесарят подсоединяли недостающие траки на левой гусенице. Правая уже была собрана и навешена.

— Как дела, ребятки? — заговорил Игнат. — Скоро поедем?

— Порядок в танковых войсках, — обернувшись к вошедшим, отозвался солдат.

Игнат представил их Громову:

— Федя. Трактористом был до войны. В здешней воинской части служит. Комбат разрешил ему у меня поработать. А это шефы из транспортно-ремонтных мастерских Степан и Антон. Золотые руки.

Как на грех у ребят что-то не заладилось. Не совпадали проушины.

— Чересчур провисла, — проворчал Федор. — Ну-ка, я ломиком поддену, а вы сразу штырь вгоняйте.

Однако проушины сблизились недостаточно — гусеница провисала по обе стороны лома.

— Ясно, — вмешался Громов. — Стоп, ребята. Сейчас мы это дело наладим. — Он подложил вдоль гусеницы доску и уже под нее заправил лом. — Держи, Федя. Я, немного отступя, поддену. — Подвел еще одну лагу, скомандовал: — Взяли!

— Осторожней, осторожней, — суетился возле них Игнат. — Глядите, спрыснет.

Но штырь уже замкнул проушины траков.

— Хорош! — крикнул Антон. — Прогревай, Федя. Осталось шпильки поставить.

Федор взобрался на гусеницу, покачался на ней, проверяя натяжение, удовлетворенно кивнул, повернулся к Игнату:

— Что, председатель, опробуем в ходу?

— Успеется, — отмахнулся тот. — Артему Иванычу не до нас. И так задержали.

Громов улыбнулся, наперекор ему сказал:

— А чего откладывать? Заводи, Федя.

— Не могу, дорогой товарищ. Подчиняюсь приказаниям непосредственного командира. Как Игнат Прохорович скажет...

— Ладно, давай, — разрешил Игнат, окончательно поняв, что от Громова ему так просто не отделаться.

Федору, видно, и самому не терпелось сесть за рычаги. Уж больно шустро юркнул в водительский люк, завел мотор, убавил обороты. Тут же высунулся, крикнул ребятам:

— Эй, рабочий класс, залазь! Прокачу на фрицевской таратайке!

Ребята попрыгали в ничем не прикрытый центральный отсек, высунули головы. Перепачканные лица светились радостью. Мотор взревел. Чудище дрогнуло, медленно выползло, развернулось влево, вправо.

— Не пущай в ход, Федя! Придержи! — Через двор к танку трусил Кондрат Юдин. — Что ж вы, сучьи дети, главного механика забыли! — Он проворно вскарабкался на гусеницу. С нее перебрался к ребятам. Возбужденно крикнул: — Паняй, Федя! Вдарь шлеей под хвост!

Громов залился смехом — настолько остро воспринял комизм этой сцены.

— Прыткий дедок! — восхищенно воскликнул. — Он что же, в самом деле механик?

— «Механик», — заулыбался Игнат. Рассказал, как Кондрат пришел в колхоз. — На общих работах у нас. Какие нынче в артели механизмы?.. Когда надо — по слесарной части используем. Ну, а механик... уж больно нравится ему такое звание. Как не уважить!

— Так это и есть Кондрат Юдин! Наслышан, наслышан. Известная личность.

— С чудинкой мужичок, — согласился Игнат. — С хорошей чудинкой по жизни идет. То ж и сносу нет. Ино завидую ему...

Танк удалялся, покачиваясь, словно принюхиваясь к земле.

— Видал! — Игнат не таил радости, — Ему, черту, что ни поцепн — потянет. И вспашем, и посеем.

— Здорово придумал, Прохорович. — Громов невольно проникся настроением Игната. — Если с умом распорядиться, и сам отсеешься, и соседям можно помочь.

— Далеко заглядываешь, — не выказывая особого энтузиазма, отозвался Игнат. — Еще как в деле он себя покажет. — И вдруг закричал: — Стой! Стой!..

Куда там! Лязгая гусеницами, отбрасывая комья грязи, танк выскочил на улицу. Напрасно Игнат кричал, грозил кулаком. Машина на полном ходу преодолела крутой подъем, скрылась из глаз.

— Куда их понесло?! — забеспокоился Игнат. — Вот непутевые!

— Пусть прокатятся. Ничего плохого в том нет.

Игнат досадливо поморщился.

— Помолчи, Артем Иванович. Не разумеешь — помолчи.

— Что ж тут разуметь? Ребята старались. Надо же им душу потешить... Да и возвращаются уже. Смотри.

Танк и в самом деле показался на косогоре, устремился вниз. Подъезжая, Федор сбросил газ, остановился возле Игната. А Кондрат вытянулся, приложил руку к облезлой шапке, отрапортовал:

— Порядок у танковых войсках, товарищ председатель! Конь — что надо. Такога коня...

— Как с цепи сорвались, — не дослушав его, проворчал Игнат. — Наделали грохота.

— Без таго никак нельзя, — возразил Кондрат, — Возьми тот же паровоз. Опосля ремонту — обкатка. Потому как механизм.

— Ходовые испытания, — вставил Федор. — Полагается на всех режимах гонять.

— Будет еще время гонять. Натешишься, когда начнем сев, — пообещал Игнат. — А сейчас ставь на место.

* * *

В приподнятом настроении уехал Громов от Шеховцова. Радовало, что бьется в людях живая мысль. Игнат, конечно, прижимист. Но, наверное, таким и надо быть хозяину. Над вражеским танком дрожит, бережет, чтобы лишнюю ходку не сделать, чтобы горючее поэкономней расходовать. А главное во всем этом: «Мы его, стерву, работать заставим». Мол, хватит разбойничать. Пусть доброму делу послужит... Головатый мужик. Сразу шефами пообзавелся. Знает: рабочий класс не оставит в беде. И тракториста добыл.

Показалась ограда районной больницы. Громов сбил скорость, подрулил к больничному подъезду, тут же решив, поскольку находится рядом, повидаться с Дмитрием Саввичем, а тогда уж ехать к Маркелу.

Он одним махом взлетел на знакомое крылечко и едва не столкнулся с Гуровной. Обхватил ее — маленькую, кругленькую, прижал к себе. Старушка и разглядеть не успела, кто же так ее сгреб — порывисто и вместе с тем бережно.

— Ой, кто это? — заговорила вовсе не сердито, чувствуя себя покойно в сильных руках, — Что ж ты, милок, нагадуешь старой минувшее? Негожа я для обнимачек. Прошло то...

А он удерживал ее седую голову у себя на груди, посмеивался:

— Угадайте, Гуровна. Угадайте. — Потом все же отпустил. — Ну?..

— Боже! — воскликнула Гуровна. — Артем Иваныч!.. Жив! — и уже сама прижалась к нему. Как же ей не помнить своего подопечного? Ведь ходила за ним, раненым, пока и поправился. — Уцелел, милок!

— Уцелел, Гуровна. Как же! И вы, вижу, в полном здравии. Выходит, нас не так просто вышибить из седла!

— А жинка? Григорьевна?

— Холостяк я, Гуровна.

— Ох, господи! Пропала?!

— По крайней мере — для меня.

Перед Гуровной не стал таиться. Рассказал о встрече с бывшей женой.

— Да что же это она! — вскричала старушка. — Мыслимо ли? Как в глаза глядела, бесстыжая?!

— Осуждать, Гуровна, проще простого. Ее тоже надо понять... Знаете, кому что дано.

— Може, и так, — не совсем охотно согласилась Гуровна. — Вон Дмитрия Саввича уж как гнули беды! И заарестовали, и с должности сместили... Нас же Фролка в трохвейных числит.

— Одинцов, что ли?

— Та он же, он.

— А почему так неуважительно? Секретарь ведь.

— Какой он мне секлетарь? Фролка и есть, анафема на его голову. Такое сотворить с Дмитрием Саввичем!.. «Ты, — кажет, — скомплементировал себя. — Гуровна даже в своем произношении еле выговаривала трудное для нее слово, — Тебе, — кажет, — нет никакого доверия». Так-то, милок. Что пережил — одной мне ведомо, потому как и от жинки ховал свою боль.

Громов решительно направился к входу.

— Где он ведет прием?

— Зажди. Отгул у него опосля ночного дежурства, — объяснила Гуровна. — К исходу дня будет. Поехали всей семьей в Углегорск проведать сыночка. Захоронен он там.

Громов печально закивал.

— Вот как оно обернулось, — вздохнула Гуровна. И обеспокоенно взглянула на Громова. — Своего-то нашел? Димку?

— Ищу.

— Слухай, милок, — разволновалась Гуровна........ Перед тем, как Глашеньке погибнуть, Мотька ее видела. В байрачек, кажет, за сушняком выбралась, глядь, Глафира поспешает. Оттудова к своей смерти шла. Знать, в той стороне и шукать надо.

— Спасибо, Гуровна. Попытаю счастья.

— Попытай, попытай, милок. И фамилия у него, может статься, вовсе не Громов, а Кириченко. Запомни то.

— Помню, Гуровна.

— Наша Надежда Порфирьевна — главная. — шепнула ему Гуровна, указав взглядом на торопливо приближающуюся молодую женщину. — Бе-е-довая молодица.

А та, поравнявшись с ними, поздоровалась, взглянула на машину, перевела взгляд на Гуровну.

— Одинцов приехал?

— Нет-нет, — поспешила ответить Гуровна.

Каблучки Надежды Порфирьевны дробно застучали по ступенькам крыльца.

— Кабинет главврача там же, где и был? — после некоторого колебания спросил Громов.

— Там милок. Там. К Надежде Порфирьевне зайти хочешь?

— На минутку.

Главврач произвела на Громова хорошее впечатление — откровенная, прямая в суждениях. «Недоразумением» назвала Одинцова. И взволнованно продолжала:

— Отстранил от руководства больницей опытнейшего врача и организатора медицинского дела Дуброва, у которого мне еще учиться и учиться. Причина — оставался в оккупации. Я здесь недавно, а, между прочим, и до меня дошли слухи, будто Дмитрий Саввич руководил подпольем. Не знаю, насколько это верно...

— Абсолютно верно, — подтвердил Громов.

Нисколько не смущаясь, она и ему сказала то, — о чем подумала:

— Тогда я отказываюсь вас понимать.

Он не стал объяснять, что менее всего повинен в случившемся, что только прибыл после долгого отсутствия. Лишь заверил:

— Теперь все станет на свои места.

Уже потом, по пути на кирпичный завод, устыдился вот такой самоуверенности. Вышло так, будто от него зависит: быть ли порядку, торжествовать ли справедливости. Но тут же подумал: «А что? Разве тебе безразлично происходящее в районе, которому отдано столько лет жизни? Разве ты сможешь остаться в стороне?» Еще не зная, что именно предпримет, Громов уже почувствовал волнение, охватывающее его перед тем, как принять какое-то неожиданное для себя решение.

19

Давно Громов не ездил верхом. Отвык. Устал гораздо больше, чем мог ожидать. Понимал: усталость гнетет еще и потому, что ничего не дала поездка. Из-за бездорожья, распутицы побывал лишь на ближайших хуторах. Справки наводил в сельсоветах, правлениях колхозов... Безрезультатно.

С утра Громов в пути. Уже и конь с ног сбился, спотыкается. Жалея его, Громов не гонит, не подстегивает, старается держаться целины, где почва, скрепленная корнями трав, потверже. А местность такая, что и в сушь не очень разгонишься: взгорки, глубокие овраги, крутые спуски и подъемы... Сейчас проселки развезло, по низам еще лежит ноздреватый, грязный снег, питающий мутные ручьи. Сыро. Серо. Ветрено. В степи — ни души. Нахохлившись, покачивается Громов в седле. Думает. Переваривает услышанное, увиденное. Впечатлений — короб. За Маркела очень рад. Работает бригадиром каменщиков. Спустился со строительных лесов, кинулся навстречу, обнялись. Расцеловались... Крепкий человечище. Ни слова о пережитом.

Для него важнее другое: «Строим, Артем Иванович! Ты гляди — строим!..» Надо слышать этот ликующий голос, чтобы понять радость труженика, наконец дорвавшегося до любимого дела. Жаль, не удалось поговорить как следует — спешка, сверхурочное задание подвалило. Заторопился Маркел. Успел лишь сказать, что не смог выполнить свое обещание, сложившиеся Обстоятельства не позволили заняться розыском Димки. Условились встретиться сегодня. На ужин пригласил Маркел...

Чавкает мочажина под копытами, тяжело идет конь. Временами Громов спешивается, ведет его на поводу, чтобы и ему дать облегчение, и самому согреться. А мысли снова и снова возвращаются к передуманному. Вчерашнюю ночь он провел у Дмитрия Саввича. Уединившись, допоздна засиделись, попивая уже остывший чай. Дмитрий Саввич тоже не жаловался, не рассказывал о свалившихся на него бедах, о том, что пришлось перенести, отстаивая доброе имя Маркела. Он говорил о том, что его, интеллигента, наиболее потрясло: «Я читал Ленина, воспоминания о нем сподвижников. Его нельзя упрекнуть в мягкотелости. Он был беспощаден к идейным противникам, к врагам революции. И тем не менее, никто не скажет, что он позволял себе оскорблять их человеческое достоинство. Про-тив-ников! Представляете, Артем Иванович?! Впрочем, вам. это и без меня известно. Почему же встречаются еще такие ответственные работники, которые считают возможным унижать меня, советского человека?!

Что ж, он, Громов, не мог не согласиться с Дмитрием Саввичем. В памяти всплыло: «Цели не хочешь быть оскорбленным, не оскорбляй сам». В свое время этот урок преподал ему Тимофей Пыжов. С тех пор, даже в гневе, не забывает это предостережение. А правда такова, что когда-то у него, Громова, тоже прорывались этакие начальственные интонации, если не сказать большего.

Вспомнив Тимофея, Громов невольно подумал: «Где он теперь? Уцелел?..» И тут же пришла мысль о том, что как бы ни было, что бы ни случилось, этот человек не исчезнет из его жизни, как исчезли многие, не оставившие после себя никакого следа...

Возвращался Громов в Крутой Яр, уже зная, что на первом же заседании бюро областного комитета выскажет свои соображения о стиле работы Заболотного. А в отношении Одинцова так и не пришел ни к какому заключению. Окончательное мнение не сложилось. Может быть, потому что осторожнее стал в оценке людей. Когда-то у него, Громова, было более чем определенное мнение об Одинцове. Нынче узнал, что он возглавляет райком, и первая реакция оказалась той, прежней. Именно невольная предвзятость заставила Громова не торопиться с выводами. Ему хотелось быть объективным. «Человек склонен к совершенствованию, — рассуждал он. — Прошло столько времени. Очевидно, и Одинцов изменился». Как-то отступило на второй план услышанное о нем, перебилось мыслью, казавшейся более важной: «Тебе трудно быть беспристрастным, — говорил себе Громов, — Ты охотно выслушаешь и небылицы об Одинцове. Так что погоди судить его судом своей совести».

Пожалуй, с его стороны такое решение было наиболее благоразумным. Чтобы сказать что-то определенное, надо вникнуть в дела. А таких полномочий Громов не имел.

Вечерело, когда Громов, наконец, с облегчением передал повод конюху, и покачиваясь на затекших ногах, вошел к Игнату Шеховцову.

— Докладываю, Прохорович.., — начал от порога и осекся. Перед ним был совсем не тот Игнат, с которым расстался утром — добродушным и хитроватым, сумевшим за шуткой скрыть свое беспокойство: «Запалишь коня — на глаза не кажись». Теперь он чертом зыркнул и отвел взгляд. — В чем дело? — обеспокоился Громов. — Что стряслось?

Игнат махнул рукой, хмуро проронил:

— Бее правильно... — И не сдержался: — А чего еще от него ждать? Я же казал: дай дураку власть!..

— Ты можешь объяснить толком?

— Да что объяснять?! То ж как Федор промчался по улицам, Митрошка Грудский засек — председатель сельсовета. Ну и донес: «У Шеховцова танка спрятана». А Одинцов сразу лапу наложил. Увел. Такое добро — на переплавку! — Игнат с досады плюнул. — Вот тебе «и отсеялись, и соседям помогли».

Громов взволнованно заходил по комнате, остановился перед Игнатом.

— Почему отдал? Надо было доказать...

— Кому доказывать?! Партбилет класть?! — взвинтился Игнат. — Ежели вам, в верхах, все равно, что здесь творится, так хай оно пропадет все пропадом!

Громов рванул телефонную трубку с аппарата, попросил дать ему Одинцова. Услышал женский голос: «Райком».

— Мне самого, пожалуйста.

На другом конце провода осведомились: «А кто спрашивает? По какому вопросу?»

— Во-во, — прислушавшись, зло вставил Игнат. — Эта свиристелка допрос сымет и решит: допускать тебя пред его ясны очи или не допускать.

Громов знаками попросил Игната не мешать разговору.

— Послушайте, девушка, а если я назовусь работником обкома? Что-что? Хулиганство? Почему же?.. Ах да, из области звонят по прямому. Извините, я вас не хотел обидеть. Понимаю. Такая установка Фрола Яковлевича. Еще раз извините. Значит, он у себя. Спасибо.

— Ну? — Игнат выжидающе смотрел на Громова. — Что?

— Не знаю, Прохорович, — звякнув ключами от машины, отозвался Громов. — Съезжу. Попытаюсь помочь.

* * *

Нельзя сказать, чтобы поездка в райком, предстоящая встреча с Одинцовым не волновали Громова, Он рад был уже тому, что имел время справиться с негодованием, вызванным столь странными, если не сказать большего, действиями Одинцова. Под горячую руку чего не натворишь! Теперь хоть возмущение улеглось, можно поговорить пусть и не совсем спокойно, но по крайней мере с достоинством.

Громов назвал себя секретарше, сказал, что хочет видеть Одинцова.

Она внимательно посмотрела на него.

— Кажется, впервые у нас? Какая организация?

— Скажите — Громов.

— Товарищ, можете не попасть на прием, — строго заговорила секретарша. И добавила: — Фрол Яковлевич должен знать, с кем разговаривает. Такой порядок.

Громов шутливо поднял вверх руки.

— Простите, девушка, не имел в виду посягать на порядки. Просто некоторую вольность дала мне уверенность в том, что он меня помнит. Ну, а поскольку... можете доложить: аудиенции просит бывший секретарь райкома.

— Хорошо... доложу, — как-то недоверчиво проронила она.

Оставшись в приемной, Громов огляделся. То же помещение, та же дверь, ведущая в некогда его кабинет, где сейчас скрылась эта сердитая девушка, на том же месте стол, за которым в свое время сидела Кланя...

Появилась секретарша, прошла к своему месту, обронив на ходу:

— Фрол Яковлевич примет нас. Присядьте, пожалуйста. — Бросила на него быстрый, не лишенный любопытства взгляд. — Придется немного подождать.

Последнее нисколько не обескуражило Громова — мало ли чем может быть занят секретарь райкома. Тот же неоконченный телефонный разговор требует времени. Артему и в голову не приходило, что в этой задержке совсем иная подоплека. Он был занят своими мыслями, навеянными свиданием с прошлым. В памяти воскресали события тех лет — бурные, дерзкие тридцатые годы: классовые бои, перестройка деревни, первые пятилетки, широкий разлив инициативы масс, рождение нового, социалистического отношения к труду, вылившееся в могучее движение передовиков производства... Поиски истины, победи, трагические ошибки... Через все это вместе со своими товарищами, торжествуя ли, залечивая ли раны, прошел он, вожак районной партийной организации. И сейчас он здесь потому, что было вот то — и радостное, и печальное — оставившее глубокий, неизгладимый след в его жизни.

А в это время Одинцов пытался определить линию поведения. Неожиданное появление Громова ошеломило его. Откуда он прибыл? В качестве кого? Что ему надо? Первое, что пришло Одинцову в голову, было именно это. Потребовалось немалое напряжение, чтобы прийти в себя. В самом деле. Откуда же может прибыть репрессированный, если не из мест заключения!

Придя к такому выводу, Одинцов и встретил Громова, как бывшего, в общем-то конченного человека. Он мог и отказать ему в приеме. Но верх взяло злорадство. Захотелось унизить того, кто когда-то стоял над ним, давил его силой своего авторитета, моральным превосходством, поиграть с ним в великодушие. Как нельзя кстати оказалось его замешательство, о котором, конечно же, никто не знает. А для начала Громов насиделся в приемной. Теперь осталось обставить эту встречу соответствующим образом... Правда, для верности хорошо было бы знать, что привело Громова в райком. Но во всяком случае не лишне сразу же пресечь чрезмерные притязания.

И все же в первое мгновение Одинцов испытал какой-то предательский трепет. Сдержанно ответив на приветствие, он широким жестом хозяина указал на стул.

— Кури, если хочешь, — разрешил, откидываясь к спинке кресла и закуривая. От его внимания не ускользнул беглый и тем не менее заинтересованный взгляд Громова, каким он окинул обставленный не без излишеств кабинет. — Нравится? — спросил самодовольно.

— По нынешним временам неплохо устроился, — согласился Громов.

Одинцова задело вот это «устроился». Он тут же решил, что дань прежнему Громову отдана и теперь самое время указать настоящее место теперешнему Громову.

— Ну, что там у тебя? Только так, по-деловому: коротко, ясно. Если по вопросу трудоустройства, сразу скажу: не туда обращаешься.

— Трудоустройства?.. — Громов удивленно вскинул брови. — Я пришел не за этим.

—  Еще бы. Сам должен понимать.

Слушай, Фрол Яковлевич, не знаю, что ты имеешь в виду, но я к тебе — ходатаем. Верни, пожалуйста, Игнату Шеховцову...

— Танк? Немецкий танк вернуть?!

— Ну какой это танк? Башни нет. Пушки нет. Тягач.

— А собственно говоря, почему вы вмешиваетесь не в свое дело?! вспылил Одинцов.

— Так здравый смысл подсказывает: приспособить к нему навесной инвентарь — за милую душу будет работать на полях. Тягла-то нет.

Одинцов окинул Громова пренебрежительным взглядом. Теперь он мог себе это позволить, убедившись, что перед ним действительно проситель. По его разумению, люди, обличенные властью, не сидят безропотно в приемной, ожидая, пока их соизволят пригласить.

— Что ж, — снисходительно проронил. — Угадывается прежняя хватка, этакий руководящий зуд. Сочувствую, но... помочь не могу.

Громов почувствовал, как на него наваливается вот то особое волнение, предшествующее неожиданным, необычным поворотам в его судьбе. Он резко поднялся, подошел к телефону, набрал номер. Одинцов даже не успел ему помешать. Удивленно, растерянно уставился на Громова, услышав, как он назвал имя первого секретаря обкома.

— Это я: — говорил Громов. — Из райкома. Неблагополучно здесь, Виктор Павлович. Что-то надо делать с Одинцовым.

Мембрана передала ровный голос Неботова: «Посмотри. Разберись. Доложишь. Может быть, инструкторов пошлем помочь... В общем, приезжай — посоветуемся».

20

С утра Пелагея Колесова затеяла печь малай. Наскребла кукурузной муки, добавила немного хлебной соды, две таблетки сахарина растворила, замесила, как на оладьи, вылила в сковороду. Хороший малай получился — пышный, поджаристый. Такие малай на бесхлебье — праздник великий. Нынче же особенно трудно, как бывает лишь в военное межсезонье. Посеять — посеяли. Огороды посадили. Появилась завязь фруктов. Все пошло в рост. Но когда оно еще будет? Тут бы экономить да экономить. И в мыслях не было отрывать от семьи последнее. А пришлось Пелагее потратиться. Остудив, разрезала малай на равные дольки, украсила каждую из них сушеной вишенкой. Отложила всего три кусочка: себе, дочери, внучке. Остальное понесла по соседям, чтобы и они помянули ее умерших близких.

Еще вчера вовсе не собиралась этого делать Пелагея. До того ли! Сколько лет прошло после гибели мужа. Успела свыкнуться с вдовьей судьбой. Жизнь вертит, не давая роздыха: как ни одно, так другое. Да и Харлампий не тревожил. Как же. По православным обычаям проводила его в загробную жизнь. Поминки после похорон устроила. Потом через девять дней собирала знакомых к поминальному застолью. Сороковицу не пропустила — заказала обедню. В год снова панихиду отслужил отец Феодосий. На красную горку — в следующий понедельник после святой пасхи — всегда на гробки приходила, заблаговременно поправив могилки Харлампия, Митяньки, песком кресты на них выписав. До войны раздавала людям кутью рисовую. Детишек сладостями обделяла. Не забывала нищих, убогих: тому яичко крашеное подаст, другому — ломоть пасхи, пряник. Вроде не должен бы Харлампий нарекать. А вот поди ж ты, минувшей ночью напомнил о себе. Потому и проснулась Пелагея со стесненным сердцем, с чувством вины. Ведь это она уговорила Харлампия идти работать на транспорт, чтобы получать те, будь они неладны, хлебные, продовольственные и промтоварные карточки. А там его подстерегла смерть, кинула под паровоз,,, Перекрестилась Пелагея, смиренно, чтобы не гневить создателя, пробормотала:

— Бог дал, бог забрал. Такая его воля.

Тогда и решила помянуть.

Обошла Пелагея соседей, заглянула и к Нюшке Глазуновой. Когда-то, в начале тридцатых годов, в трудное для других время, этот дом не знал нужды. Говорливая, любившая прихвастнуть хозяйка словно светилась сытостью, довольством. Теперь же она встретила Пелагею отчужденно, настороженно, вообразив, что та пришла что-нибудь клянчить. Даже озлобилась: надо же иметь совесть попрошайничать, когда дочка на хорошей работе устроена, карточки получает, да и сама не без свежей копейки — церковь платит за продажу просфорок, крестиков, свечей... Но просьба Пелагеи, слава богу, ни к чему не обязывала. Нюшка более чем охотно, приняла поминальный малай, с жадностью проглотила его.

— Царство небесное твоему Харлампию, — сказала, усердно обсасывая вишневую косточку.

— С самой смерти не являлся, — принялась рассказывать Пелагея, — а это пришел в дом — озябший, продрогший, присел у порога бедным странником, посмотрел с обидой, укором. Технуло у меня в грудях: «Забыла, вот он и бродит как неприкаянный». С горем пополам наскребла на малай.

— Хорошее тесто получилось, — сказала Нюшка. — Что клала? — Тут же спохватилась, видимо, поняв неуместность своего вопроса, продолжила, охая и вздыхая: — Грехи наши тяжкие. Уж не знаю, чем провинилась, только дуже господь карает.

— Ты Митяньку моего не сгадала, — забеспокоилась Пелагея, видя, что Нюшка на другое переводит. — Помяни и его. Правда, давно не навешшает. Наверное, хорошо ему там. А все ж не мешает помянуть... Я, Нюша, до спаса и такусенького яблочка, — показала кончик пальца, — в рот не беру. Ишшо с тридцать третьего, похоронив Митяньку. Оно ведь светлым праздником раздают в раю яблочки. Протянет и Митянька ручонку, а ему скажут: «Твое яблочко мать съела». Каково ему будет?! Нет, то уж лучше себе отказать, как лишать радости родное дитя.

— К своим ты хоть на могилки наведаться можешь, — чуть ли не с упреком отозвалась Нюшка. — А у меня забрали сынов, раскидали по белу свету. Об Иване ничего не чуть. Довез вакуированных, вот там и видели его последний раз. Леня десь под Мелитополем погиб. Похоронная пришла. Многие, мобилизованные после освобождения, полегли там.

— Война не шшадит никого. — Пелагея прислушалась. — Никак уже к обедне звонят?

— Успеем, — сказала Нюшка. И продолжала: — Афоня не нагадует о себе. Чи, може, гневается? А уж любил!.. Бывало, и кулакам волю даст, и приголубит. Прожила за его спиной, как за каменной стеной. Горя не знала.

— Хозяйственный был мушшина, — согласилась Пелагея. — То верно. Большая у тебя потеря.

— И не кажи, соседка. Как лишилась Афони — все прахом пошло.

— То ж и у меня такая беда. Враз нешшастья обсели. Теперь с Настей неразволочная. Приезжал муж. Подарки привез Аленке. Просил прошшения у Насти. Звал к себе. Так ведь ни в какую! На ночь остался — не лягла с ним. И стелить отказалась. Довелось мне самой готовить зятю постель.

— Чула — с Сережкой Пыжовым воловодилась, как приезжал. — Нюшка явно злорадствовала: если о ее дочке идет дурная слава, пусть и Пелагея не задирает шибко нос, — Нинка, небось, вольная птица, — выгородила свою дочку, — а твоя от живого мужа, от дитя к хахалю бегала.

Пелагея удрученно склонила голову: «Значит, все ведомо людям. Опозорила-таки, сукина дочь. Ославила...» Налилась негодованием. И снова поникла, поняв, что ничего не изменит, что не сможет восстановить разрушенную семью, что не в ее власти запретить Насте переписываться с тем пыжовским выродком.

— Был бы жив Харлампий, — заговорила, озлившись на свое бессилие, — небось, дал бы под хвост, приструнил. Вкинуть с отвергнутым мужем в темный чулан, гляди, и спаровалася б вновь.

— Чай не голуби, — засмеялась Нюшка, довольная тем, что вывела Пелагею из себя, причинила ей боль. О, сейчас она зла на весь мир. Сама не заметила, как стала завистливой, желчной. — То эту божескую птицу так сводят до пары, — продолжала въедливо. — Да еІЦе этаким манером крольчих к самцам подпускают.

— Ты мне не кажи, — запальчиво возразила Пелагея. — У нас на хуторе, я ишшо подростком была, богатеи девку для сына присватали. Красивая была Килина. Чернобровая. Статная. Коса — до колен. Только и того, что из бедной семьи, а с виду — царевна. Он же, Карпо, страшилишше: рыжий, оспой побит, кривой на один глаз, хром. Ни в какую не хотела за него выходить. Пригрозила руки на себя наложить. Улешшивали и так, и этак. Ничто не помогло. Тогда и заперли их одних в коморе^[3].

— Изсильничал?!

— Нет. Того не было. Казали, будто попервах залилась слезами: «Не люб ты мне. Заради Христа откажись от меня. Не губи...» И он плачет: «Не про меня твоя красота, а нет сил отказаться. Не будет мне без тебя жизни. И батьку ослушаться не могу. А чтоб по справедливости — лучше уж я порешу себя...»

— Во как!.. Видать, справди любил. Видать, добрый человек, хоть и урод. Чем же оно кончилось? — заинтересовалась Нюшка.

— Ну, сидят под замком, оплакивают свою горькую долю. А темнота, она не зря со светом чередуется. При ясном дне того не увидишь, что открывается в потьме. Уродство, допрежь все собой затулявшее, сокрылось, и высветилась Килине душа Карпа... Пожалела его. Приласкала... И нашла свое шшастье. В мире, согласии нажили двенадцать детей!.. Эту же никто не неволил, сама мужа привела, и на тебе. Даже дитя не остановило. Указала от ворот поворот.

— Зараз в чулан не посадишь, — сожалеюще проговорила Нюшка. — Не то время. Зараз свободная любовь. Сами, не сиытавшись, сходятся. Сами расходятся. Не помог бы тебе Харлампий. Нет. Мы и при живом батьке ничего с Пипкой не могли поделать. Не уберегли. Коли б не нашестя...^[4]

— Ишши причину, — махнув рукой, проронила Пелагея. — Глядеть, Нюша, надо было раньше, когда сладкие куски нодкладала так, что со рта валилось, да пуховики под боки стлала. Скороспелка получилась. Шибко рано разбедрилась.

Нюшка сердито хмыкнула.

— Чужую беду — рукой разведу... Ты уж краще за своей дочкой гляди, — продолжала как-то многозначительно. — Там шукай причины. А мы — от войны пострадавшие.

Вовсе изменилась Нюшка... Вздорной стала, злоязыкой. Ну что такое она, Пелагея, сказала? Только правду. И без всякого зла.

— Па виду, Нюша, живем, — примирительно заговорила Пелагея. Не такой у нее сегодня день, чтобы скандалить, — поминальный день. — Па людских глазах от рождения до смерти. На божьих — от крешшения и пока он, господь наш, призовет к себе. Что ж ты окрысилась? Людям ведомы наши дела. А создателю — и помыслы.

Вошла Пинка, занялась возле зеркала своим лицом. Внимательно рассмотрела его — заветренное, солнцем обожженное. Провела ладонью по стене и взявшийся мел перенесла на лоб, нос, подбородок, отчего ярче выделились пунцовые щеки. Она убрала лишнюю «пудру», послюнила палец и провела им по ресницам. Затем накусала губы, увлажнила их кончиком языка. Лениво выгнувшись, склонила голову в одну сторону, в другую, не отрывая глаз от своего отражения.

Черты лица ее были грубоваты и несколько пышные, не по летам формы. Но себе Нинка нравилась. Накинув на плечи косынку, снова завертелась перед зеркалом.

— Куды собираешься? — недовольно спросила Нюшка.

— У Феди увольнительная. В байрачек сходим.

— Доходишься, и этот кинет, горе ты мое. Сколько их за полгода уже было!

— И что вы, мамаша! Федя жениться хочет. С самой посевной ходит, как познакомились в поле.

— Все они жениться хотят, пока обхаживают. А ты не будь дурой. Не спеши ублажать.

— Мы уже узнавали: можно расписываться по красноармейской книжке. Теперь разрешение ему нужно от командира. Рапорт подал.

— Распишитесь, тогда и ходите себе в байрачек. Хоть к черту на рога! — вдруг вспылила Нюшка. — А зараз не смей!

Послышался свист. Нинка заторопилась, еще раз взглянула в зеркало, поправила завиток у виска.

— Во. Явился уже, — проворчала Нюшка. — Чуешь, Паша? Свистом, как собачонку, кличет. И она бежит... Не смей, кажу! — в гневе топнула ногой.

— Ой, как страшно, — деланно засмеялась Нинка. И тут же сердито уставилась на мать: — Может, вы мне мужа найдете?.. Или тетка Пелагея?..

Она с силой захлопнула за собой дверь. Нюшка растерянно взглянула на Пелагею.

— Ну? Уразумела что-нибудь?.. Неужто я ей плохого желаю? Ведь глупая еще. Никакого соображения. Только и того, что мясом обросла. Денно и нощно молю господа, чтобы нашелся дурак покрыть ее грехи. То ж и учу: не раскладайся прежде времени. Окрути. Хай по закону все оформит.

— Тут не угадаешь, Нюша." Моя была в записи. А какой толк? Нынешние записи — фунт дыма. Даже для женшшин... Что за времена настали! Заимела ребенка, ну и сиди с ним, расти, доглядай. Так ведь нет. После уроков с мальцами какие-то представления готовит. В клуб на кружок бегает — художественной самодеятельности. Обшшественные дела разные. Абы убечь из дому. И пришло мне в голову: от безбожия все это. Святости нет в браках нынешних.

— Твоя правда, Пашенька. Твоя правда. Помню, как венчалась — боже мой! До свадьбы всего-то единажды видела Афоню, а жизнь прожили. Свыклись. Стерпелись. Потому как перед богом поклялись. И вже от семьи — ни на шаг. А чтобы без мужа куды!.. Как ниточка за иголкой.

— Не поймут они этого. Им подавай любовь. А не разумеют того, какая она штука злюшшая. И обгорают на том адском огне... Своей тоже казала: куды ты бежишь, бесстыжая? К кому? Пыжовское гнездо, каждый знает, разбойное. На что он тебе, образованной, слесарь чумазый?! И живи со своим. Одного вы достатка. Ровня. Дите у вас... Теперь вижу, таких чумных, верно, ни в какой коморе не спаровать. Вот и твоя побегла — только лытками засверкала. — И поинтересовалась: — Чей же это, Нюша, в зятья к тебе мостится?

— Не здешний. Солдат.

— Да-а, — участливо протянула Пелагея, — Не совсем оно до ладу.

— Будто совестливый парень. Крестьянский сын. Почти всю весну в колхозе у нас работал. Отой танкой вражеской и вспахал, и посеял.

— То хорошо. С другого боку, страшно: сегодня он здесь, а завтра увела война. Будь местный, гляди, приведут дороги назад, к родному порогу. А так — ишши ветра в поле.

— Того и боюсь, Паша. Как оставит после себя дитя!..

— Все от бога. По заслугам воздает. По справедливости судит.

— Какая же к чертовой матери справедливость, когда меня в один ряд с Галькой ставит?! — возмутилась Нюшка. — Афоня голову сложил, в партизанской могиле лежит, песком присыпанный, сынов потеряла, дочку под страхом смерти враг пользовал. А та, трофейная рвань, в свое удовольствие с постояльцем жила, офицерский харч жрала, дитя ему вылупила. И после этого мы — одинаковые. В одном колхозе. Ще и киндера приголубили, в ясли определили. Куды ж глядит твой бог? Или ему заслепило?!.

— Плешшишь языком дурное, — сердито проговорила Пелагея. — Видит он. Все видит.. Ни его. ни людей не обманешь своими выгадками.

— Выходит, я брешу?.. — Нюшкины глаза-пуговки стали совсем круглыми. — Уж кто брешет, так это ты! Развела теревени: муж у Насти «прошшения» просил. Какому мужу она нужна, твоя Настя?! Коли считать с ноября, как Сергуха Пыжов приезжал, вот-вот попрет ее в одну сторону.

Пелагея и сама обратила внимание, что в последнее время будто раздобрела Настенька. Только уж никак не думала о беременности. Мыслимо ли!..

— Побойся бога! — воскликнула в гневе. — Проклянет он тебя!

— А мне нечего бояться! — дерзко ответила Нюшка. — Уметайся из хаты разом со своим богом! Пользы от него, как от козла молока!

Этого Пелагея уже не могла простить Нюшке.

— Тьфу на тебя, сатана! — Подхватилась, поспешила к выходу. — Тьфу, тьфу! Обешшаю молить господа, чтоб припомнил он это на. страшном суде. Ты ишшо пожалеешь! Ишшо наплачешься, как черти поволокут в преисподнюю!

— Хутчей уметайся, «праведница»! — выбежав на крыльцо, вслед ей остервенело крикнула Нюшка. — Не то жердиной пригощу!

Возвратилась в дом тяжело дыша, негодуя. Прикрыла за собой дверь, и тотчас встретилась с невозмутимо-созерцательным взглядом Христа. Старая икона висела, в углу, обрамленная рушником, и, казалось, из глаз спасителя исходит какой-то таинственный свет. Нюшку охватил трепет. Истово перекрестившись, повалилась на колени, залепетала, отбивая поклоны:

— Прости, господи, и помилуй. Не на тебя осерчала. Та змея, Пашка, ввела в грех. Ты краще ее покарай — искусительницу. Сделай так, чтобы черти ее заставили лизать горячую сковородку.

* * *

Проводив Стефана, Галина осталась одна со своей болью-печалью. Она ощущала глухую враждебность односельчан, чувствовала отверженность, не зная за собой вины. Внутренним оправданием ей служила убежденность в том, что Стефан не враг. Для ее любящего сердца этого было вполне достаточно. Но то, что устраивало ее, вовсе не удовлетворяло людей, имевших совершенно твердое мнение: просто не враг, еще не друг. Только сейчас Галине открылось вот это различие, ранее представлявшееся ей совсем незначительным. Оказалось, оно есть, и очень существенное, особенно когда идет такая жестокая война.

Но уж теперь Галина может сказать: «Мой муж, отец моего ребенка, более чем не враг. Он — друг. Настоящий друг, потому что стал врагом наших врагов».

Конечно, такое превращение для многих явилось полной неожиданностью, но только не для Галины. Она помнит первые письма Стефана, письма человека, наконец вздохнувшего полной грудью. «Зорька моя! Чувствую себя вновь рожденным. И не только потому, что теперь моей жизни ничто не угрожает, что меня уже не достанет русская пуля, не разорвет снаряд. Просто я снова принадлежу самому себе. Никакой фюрер не властен над моей судьбой. Я свободен духом. Меня не касается война. Мне лишь остается ждать, когда она закончится, чтобы уже никогда не расставаться с тобой...» Больше об этом писал он, попав в лагерь для пленных офицеров. Не мог нарадоваться, что сбежал от фашистов. Все его помыслы были связаны с ней, Галиной, только с ней и родившимся сыном. «Для меня более ничего не существует. Вы — мой мир, мои надежды и стремления. Скорее бы оканчивалась война...» Все это еще из тех, что пришли в самом начале разлуки, когда ему разрешили поддерживать письменную связь с семьей. И у Галины не было оснований волноваться.

Тревога появилась позже — еще смутная, не совсем осознанная. Среди обычных нежных слов очередного письма Галина прочла: «Если человек не видит, не хочет видеть опасности, от этого она не исчезает и не становится меньше. Ты скажешь, что я повторяю прописные истины. Может быть. Но о них надо кричать! Я понял это вчера. Боже мой! Фашизм, это гораздо серьезней и страшнее, чем я думал... И думал ли? Просто не был с ним согласен, не принимал его, только и всего... Вчера они пытались меня обработать. Представляешь, оставленные в живых из милости, эти преступники уже мечтают о новом походе на восток. «Ты плохой немец», — сказали мне, когда я ответил, что меня это вовсе не интересует. Но теперь я потерял покой. Мне подумалось: правильно ли живу?..»

Потом Стефан рассказывал о других встречах и разговорах с соотечественниками там же, в лагере, о своих раздумьях. Они, очевидно, полностью завладели его умом и сердцем,"когда писал: «Зорька моя! Твой Стефан, кажется, начинает кое-что понимать. Созданный мною мир, в котором мечтал уединиться с тобой, извини, — мир улитки, спрятавшейся в своей раковине. Я ушел от войны, но она от этого не прекратилась. Я не принимал фашизм, тем не менее он существует и грозит мне расправой. Я избегал борьбы, а она продолжается даже здесь, в лагере пленных немецких офицеров, — жестокая, непримиримая. Теперь я знаю, как был неправ... «Оставаться в стороне, — значит, потворствовать фашизму, — сказал полковник Курт Вебер. — Сейчас истинный немецкий патриот тог, кто хоть в какой-то мере способствует победе русского оружия». А ведь точно сказал старик. Возрождение немецкой нации возможно лишь после поражения Германии Гитлера, после разгрома фашизма...»

Когда решительный человек приходит к какому-то выводу, вслед за этим наступают соответствующие действия. Стефан в составе бригад членов организации «Свободная Германия» ездил по лагерям военнопленных, растолковывал немецким парням смысл происходящих событий, рассказывал, в какую пучину ввергли гитлеровцы их родину, как предали немецкий народ. В этих лекциях-беседах большим подспорьем служило ему умение рисовать. Карикатуры на фюрера и его сподвижников, выполненные в присутствии слушателей несколькими росчерками карандаша, неизменно вызывали смех.

Галина не писала о своих мытарствах, о жестокости односельчан. «Они ведь не знают Стефана, — мысленно оправдывала своих обидчиков. — Для них он немец, враг...» Благоразумно щадя любимого, она ни разу не обмолвилась об этом. А Стефан, видимо, догадывался, как ей трудно. «Потерпи, родная, — успокаивал ее. — Я говорил со стариком Вебером. Он связан с партийным руководством нашей организации и обещал помочь. Полковник Вебер не разбрасывается словами. Я уже обязан ему тем, что имею возможность переписываться с тобой...»

Тогда Стефану еще ничего не грозило. Но Галина уже знала: на этом он не остановится.

«Зорька моя! Благослови! — обращался к ней в последнем письме. — Организация доверила мне работу, достойную мужчины и солдата. Ты можешь понять мою радость! Прости. Иначе не могу. Ради нашей любви я постараюсь быть осторожным. Ради нашей любви приму смерть, если так суждено. Но ждать в бездеятельности окончания войны, ждать, не рискуя ничем, когда другие отдают свои жизни, — подло. За счастье надо драться. А сейчас самое величайшее счастье — как можно быстрее свернуть шею войне, раздавить фашистскую гадину. Величайшее потому, что оно объемлет жизненные интересы всего человечества и каждогоиз нас в отдельности. Тогда и я смогу увидеть тебя, нашего сына, обнять вас, зацеловать...»

Обо всем написал Стефан, но так и не уточнил, в чем же заключается его новая работа. Или о ней было сказано в тех строчках, которые жирно вымараны военной цензурой? Неизвестность еще больше испугала Галину. Она терялась в догадках: «Неужели снова на фронт, но уже под немецкие пули?.. А может быть, перебрасывают в Германию?» — холодела от страха.

И вот — этот документ, оправдывающий любовь к иноплеменцу и плод этой любви — ее сына, утверждающей их В жизни. Светлая радость наполнила сердце Галины И это же сердце вдруг затрепетало, почуяв опасность, нависшую над любимым человеком.

Она стала солдаткой, как многие другие крутоярские женщины, как миллионы жен, чьих мужей бросила в окопы война. Это прекрасное и трагическое звание сразу же возвеличило, возвысило ее страдания.

21

Эшелон, в котором ехал Санька Сбежнев, подали к месту высадки ночью. Остановились где-то на перегоне. По обе стороны состава в сером туманном мареве чернел лес. Едва полк выгрузился, поезд двинулся назад и скоро исчез в грязно-молочной мгле. Подразделения выстроились у кромки леса — без шума, суеты. Послышалась приглушенная команда. Вперед выдвинулось боевое охранение, свернуло на просеку. Спустя некоторое время пришла в движение головная колонна. За ней, под сень деревьев, втянулись остальные батальоны — рота за ротой. Податливая лесная почва и травостой скрадывали, глушили топот сотен людей, идущих маршевым — в разнобой — шагом. И будто не было поезда, не было такого большого скопления бесшумно скользящих вооруженных теней. Полк прибыл скрытно, как нельзя лучше выполнив одно из непременных условий, поставленных перед ним высшим командованием, и со всеми предосторожностями двигался в район указанной ему дислокации.

Санька сразу смекнул: готовится большое наступление. Позже, когда они вышли на лесную дорогу и их обогнала колонна танков, а потом прошла конница, эта догадка укрепилась в нем. Уже под утро они посторонились, чтобы пропустить мотопехоту. «Студебеккеры» шли на малом газу, будто плыли. К рассвету полк стал на дневку, схоронившись под зеленым шатром. Немного в стороне расположились артиллеристы, замаскировав тягачи и орудия. Дорога опустела. И Санька уже не сомневался — быть горячему делу.

Нет, они еще не достигли исходных рубежей. Отдыхали, отсыпались, забившись в густой подлесок, подстелив под развернутые скатки еловые и сосновые лапы. Тепло июньского дня все же пробивалось сквозь густую листву, и уставшим солдатам спалось привольно, сладко. Их устраивал такой режим. Ночной сон, пронизанный лесной свежестью, влажными испарениями близких болот, предрассветными туманами, и потому не спокойный, не глубокий, пожалуй, не смог бы так восстановить силы. А вот идти ночью было легче — свежесть бодрила и не такими тяжелыми казались противотанковые ружья, пулеметы, плиты и трубы батальонных минометов, боеприпасы, что бойцы несли на себе.

Несколько раз появлялись фашистские самолеты. Покружив над лесом достаточно низко даже для ружейного огня, они уходили на запад. Затаившиеся подразделения не выдали себя ни единым выстрелом, ни единым дымком от костра или походной кухни. На время марша личному составу выдали сухой паек. Ели размоченные сухари и тушенку. Запивали водой...

Никогда Санька не бывал в Белоруссии. Непривычно, тесно показалось ему в зеленых громадах лесов, неуютно среди болот. Почерневшие от времени рубленые или обшитые досками избы с замшелыми тесовыми крышами вовсе не походили на белые хатки родной Украины. Но это была своя, советская земля, свой, истерзанный врагами, край, милый доброму народу, испокон веков связавшему с ним свою судьбу. На помощь ему — поруганному, истекающему кровью, но не покорившемуся — со всех концов страны пришли побратимы. И среди них — он, выросший в Донбассе, Санька Сбежнев, который до войны, кроме своей гагаевки, ничего не видел.

Санька хорошо помнит свои первые шаги на белорусской земле и все-все, что было потом. Они совершили еще один ночной переход. И снова приглушенно гудел лес моторами и улавлишалось скрытое движение огромных человеческих масс — упорное, дышащее единым порывом.

К этому времени уже все знали о высадке союзников в Нормандии. Известие об открытии Второго фронта восприняли как с большим запозданием восторжествовавшую справедливость. Они, три тяжких года в одиночестве сражавшиеся против фашистской Германии и ее сателлитов, имели полное право быть сдержанными в проявлении чувств. А как же иначе. Уж тянули резину союзнички, сколько могли. Видно, невтерпеж стало — испугались, что заявятся на шапочный разбор, что без них Советская Армия доколотит фашистов. Заторопились. Где только прыть взялась, чтобы не опоздать к победному пирогу.

Именно так думали фронтовики. Конечно, им было легче от сознания, что где-то на другом конце Европы англичане, французы и американцы щиплют гитлеровцев, отвлекая с восточного фронта определенную часть живой силы и военной техники врага. Но обстоятельства приучили их надеяться лишь на себя. У них были собственные счеты к фашистам. И они шли к своей цели независимо от того, начали бы военные действия союзники но антигитлеровской коалиции или нет.

Так считал и Санька, готовясь к предстоящим боям. Некоторое время они находились еще на подступах к передовой, заняв исходный рубеж во втором эшелоне. Тут догнало Саньку отцовское письмо. Лишь на мгновение вспомнился старший лейтенант, предлагавший отказаться от отца, утверждавший, что он предатель. Промелькнул в памяти и исчез, как что-то вовсе не достойное внимания. Для Саньки гораздо важнее было лишний раз убедиться в своей правоте. Восторжествовала его сыновняя любовь, вера в отца. Прямое, мужественное письмо возвратило отнятую было у него гордость. Санька не маленький — понимает, что значит, будучи невинным, пережить такое обвинение, да еще в военную пору. А в письме — ни единого слова упрека, обиды и, казалось бы, естественной в данном случае озлобленности. Более того, отец даже рад, что прошел эту проверку, оправдывает ее, считает необходимой. «...По крайней мере, — писал он, — от этого выигрывает и государство, и человек, если он не сволочь. Теперь всем нам легче будет жить. Никто не посмеет указать на меня пальцем. Но, главное, вы, мои дети, можете прямо смотреть людям в глаза...» А чуть ниже: «...Все правильно, сынок. Проверка должна быть — тщательная, глубокая. Нужно лишить возможности пользоваться плодами победы недостойных, тех, кто служил врагу. Это справедливо хотя бы ради светлой памяти павших. Только надо, чтобы вершили правосудие чистые руки и светлые головы...».

Нс стоит и говорить, как отцовское письмо обрадовало Саньку. Сам-то он писал из запасного полка, сообщив домой новый помер полевой почты. Пока оно дошло, пока отец собрался отписать, пока ответный треугольник гнался за Санькой, пока письмо плутало в белорусских лесах, вон сколько времени прошло. Зато попало к Саньке в самый раз — надвигались события, когда солдату особенно необходима крепость духа.

В третью годовщину с начала войны развернулось генеральное наступление, имеющее целью разгромить врага в Белоруссии. Санька и его товарищи по Первому Белорусскому фронту с боями двинулись на Паричи, преследуя отступающего противника. О, в подобном деле Саньке еще не приходилось участвовать! Едва забрезжил рассвет следующего дня, опережая пехоту, вперед вырвались конница и механизированные части. Заболоченные участки превратились в непролазное месиво, в котором увязали даже мощные тягачи. И тогда не только саперы — все находящиеся в этом районе подразделения начали валить лес, настилать бревенчатую дорогу, потому что любое наступление обречено на провал, если вовремя не подтянутся тылы, если прекратится питание фронта всем необходимым.

Стремительными действиями была окружена и разгромлена жлобин-бобруйская группировка врага всего за каких-то пять дней. Санька и его товарищи охватывали Бобруйск с юго-востока. Оказавшийся в «котле» противник сопротивлялся всеми силами. На него обрушился артиллерийский шквал. Лавина за лавиной выходили на цель бомбардировщики и штурмовики... Огромными дымными факелами пылали разбитые танки, автомашины противника, цистерны с горючим. В ночи полыхали пожарища, и в их сполохах метались черные тени обезумевших гитлеровцев. Сила раздавила силу.

Какие же разительные перемены произошли, пока он, Санька, учился! Как возросла мощь армии! Войска трех Белорусских и Первого Прибалтийского фронтов одновременно вели успешные боевые действия, расчленяя, дробя и уничтожая соединения гитлеровцев, входящих в группу армий «Центр». Газеты, листовки сообщали об освобождении множества населенных пунктов. Наступление нарастало, ширилось, проникало все глубже в расположения противника. Уже в самом начале июля был освобожден Минск и окружена основная группа соединений четвертой немецкой армии в количестве более ста тысяч солдат и офицеров. Москва салютовала доблестным войскам, изгнавшим врага из столицы Белоруссии. А Санька в эго время наступал на Слуцк. Потом полк сместился еще южнее, на левое крыло фронта, войдя в ударную группировку, нацеленную на Ковель.

Это были дни и ночи непрерывного движения по топким полесским дорогам, мимо выжженных, стертых с лица земли деревень. Гневом наполнялись сердца, и ноги сами несли вперед. Такого боевого порыва еще не испытывал Санька и его фронтовые друзья. Вскоре они пробились на Волынь — окраинную область Украины. Совсем невдалеке находилась граница, которую три года назад так вероломно нарушили гитлеровцы.

Хотелось как можно скорее вышвырнуть их за пределы Родины. Не давая передышки врагу, гвардейцы гнали его дальше на запад. В пылу преследования и не заметили, как ступили на польскую землю. И, наконец, поняв это, на радостях открыли такую пальбу, что, наверное, чертям стало тошно.

В тот же день они узнали: Вторая гвардейская танковая армия освободила Люблин и успешно продвигается к Висле. Где-то там дралась и Первая армия Войска Польского, вслед за танкистами вступившая в пределы своего многострадального отечества, уже пятый год находящегося под фашистским сапогом.

Наступление шло широким фронтом. Санька не может забыть ликования, вызванного этим известием. Начинался новый этап войны, как сказал замполит полка. Советская Армия приступала к своей высокой и благородной миссии — освобождению народов Европы от фашистского ига. В перерывах между боями командиры и политработники разъясняли приказ Верховного Главнокомандующего в связи с перенесением военных действий на территории иностранных государств. Отгремели в Москве салюты войскам, вышедшим на государственную границу Союза Советских Социалистических Республик...

Лежал Санька в теплых травах под июльским, уже давно перевалившим за полдень солнцем, и ему казалось, что он снова возле байрачка, куда привез его отец, выбравшись на сенокос. Вокруг первозданная тишина. Только дикие пчелы жужжат, облетая медоцветы, да стрекочут кузнечики. В зеленом буйстве вяза, что обособился от купы деревьев, осенним золотым листом вспыхнула иволга, . замяукала, зашипела по-кошачьи, точь-в-точь, как в тот далекий безоблачный день. Но теперь над травами плыла сладковатая пороховая гарь, от стреляных гильз несло тухлыми яйцами, рядом был окоп, из которого торчал ствол противотанкового ружья, невдалеке догорал вражеский танк. И Санька сразу возвратился из-за тысячи верст воспоминаний, унесших его в детство. Нет, это была совсем другая иволга, вовсе не тот самый вяз. Вчера к исходу дня полк на своем участке вышвырнул гитлеровцев за Вислу. Для этого понадобились сверхчеловеческие усилия. Измотанный непрерывными боями, потерявший часть личного состава, расстреляв почти все боеприпасы, полк нуждался в отдыхе, в пополнении живой силой, снаряжением. До подхода тылов не могло быть и речи о дальнейшем преследовании врага. Но и нельзя было позволить противнику закрепиться, организовать оборону. Тогда пятьдесят добровольцев — коммунистов, комсомольцев — ПОД прикрытием предрассветного тумана, упавшего на воду, переправились через реку и захватили плацдарм.

Лежал Санька, вытянувшись во весь рост, возле своей ячейки. Отдыхал. Тяжелой была первая схватка. А вторая — еще более ожесточенная. Около батальона гитлеровцев под прикрытием. танков снова пытались сбросить в ре«у. Ничего из этого не вышло. Немало их выкосили. Захлебнулась и эта атака. Откатились. Подбитые машины уволокли на буксире. Эта же — больно нахальная, вырвавшаяся вперед — догорает. А в наступившей тишине жужжали пчелы, собирая взяток с пушистых розовых шариков клевера, стрекотали и стрекотали кузнечики.

И не хотелось Саньке думать о войне. Вспомнились предвоенные годы, товарищи, с которыми когда-то маршировал в одном строю по крутоярским улицам. Где они? Что с ними?.. Разбросала война. Два года назад в предгорьях Кавказа видел Ромку Изломова. Тогда он рассказал о Сережке Пыжове. Значит, где-то сближались, пересекались и расходились фронтовые пути-дороги, пока совсем недавно не свели в Смоленске. Их эшелоны стояли рядом в товарном парке. Случилось так, что только перед отправлением Сережкиного поезда встретились. Кинулись друг  к другу, обнялись. Несколько торопливых, бессвязных вопросов, ответов: «Жив?!» — «Топаю». «Воюешь?» — «Как видишь...» Уже на ходу поезда втащили хлопцы Сережку в вагон. Высунулся, крикнул: «Второй Белорусский!» А он, Санька, в ответ: «Соседи! Я на Первом! У Рокоссовского!..» Так и разъехались. Это было чуть больше месяца назад перед большим наступлением.

Опять Санькины мысли привели его к войне. Тогда он повернулся на спину и усилием воли заставил себя возвратиться в Крутой Яр. Едва закрыл глаза, явилась Нина Глазунова в цветастом сарафане — крепкая, ладная. Всего пятнадцать лет ей было, когда Санька уходил на военную службу. Явилась вовсе не случайно. Давно не расстается с ней Санька в мыслях своих. «Теперь, небось, совсем барышней стала. Вот отвоюю, вернусь в Крутой Яр---»

— Сашко! Сбежнев! — Саньку затормошил командир роты лейтенант Завирюха.

— Эх, Николай, Николай, и посвиданничать не дал, — вздохнул Санька, оборачиваясь к нему. Увидел окровавленную повязку на голове, обеспокоился: — Крепко досталось?

Лейтенант — Санькин годок. Может быть, чуть-чуть старше. Тоже сельский парень. Из-под Умани. Пока Санька работал, пока призвался и служил, он успел после десятилетки пехотное училище окончить. Между собой по имени друг друга называют. Не ответил он на Санькин вопрос. Расстегнул потрепанную кирзовую полевую сумку, высыпал на траву патроны, отсчитал ровно половину, сказал:

— Бери. Это тебе.

— Молодчина, Николай, — обрадовался Санька. — Еще подкинуть не можешь? — пожадничал он, видя, что остальные патроны Николай кладет в сумку. — Зачем они тебе?

— По-честному разделил. Это — моя доля. Ружье Стася Чуманевича перенес к себе в окоп. — Вздрагивающими пальцами Николай свернул цигарку, ненавидяще скосился на дымящийся танк.  А Бабкена вот этот гад накрыл. И ружье разнесло.

Они умолкли. Лежали в травах, уже прикошенных пулями, осколками снарядов, кое-где обагренных кровью. Курили.

В мыслях у Саньки продолжали жить его друзья — веселый, темпераментный Бабкен, и немногословный, рассудительный Стась, что один перед другим приглашали к себе после войны жить. Все еще звучали их голоса: «Выходить тебе на Калинковичах. Автобусом в Мозырь доберешься. Оттуда до наших Лиховцов рукой подать. Девчата у нас славные, красивые. Глаза голубые — как озера лесные. Косы — лен шелковистый. А уж как в лес пойдешь гриб брать!..» Бабкен противоречил: «Прочесали мы твои леса. С боями протопали. Ну и что? Древесина». «То ж оно и есть, что с боями, — мягко, застенчиво возражал Стась. — Лес красив тишиной: и снегами укрытый, и в летние наши ночи белесые, и в осеннюю хмурь. Просто тэта разумець трэба...» «Ну что ты человека с толку сбиваешь?! — горячился Бабкен, — Я в твой лес будто носом в забор ткнулся. Нашел лазейку, пробрался, глядь, снова забор. Без конца, без краю. Сплошной забор. То ли дело у нас. Горы!.. Все видно. Иран видно. Турцию видно. Приезжай ко мне, товарищ номкомвзвода. Озеро Севан слышал? Высоко в горах. Слышал? Два шага от него живу. Спроси Бабкена Вартаньяна — каждый укажет. Виноград у нас есть. Вино есть. Барашки есть. Сыр есть. Кинзы сколько хочешь. Солнце есть. Много солнца. А девушки!.. Таких девушек ты нигде не увидишь. Идет — серна горная. Глаза — маслины. Косы — чернее ночи. Кончаем войну — едем жениться. Мариам уже пообещала родить мне сына. И тебе найдем невесту, не беспокойся. Будет она называть тебя по-нашему — Сурен. Красиво, Саня, а? Сурен...»

Звучали в Санькиной памяти голоса друзей, а их уже нет. Не вернется в свои лесные Лиховцы Стась, не встретится с голубоглазой светлокосой любовью своей... И Бабкен никогда не увидит милые сердцу горы, не родит ему сына южная красавица...

— Еще тринадцать человек потеряли, — проронил Николай.

И снова — тишина, солнце, клонящееся к вечеру, острохвостые кобчики в далеком небе. А на земле — покой листвы и трав, беззвучные пляски бабочек над широким лугом, мелодичный звон кузнечиков... Безмятежье природы. И лишь деловитые муравьи тащили какую-то козявку, пробираясь между стеблями трав, словно сквозь джунгли. Николай наблюдал за ними, лежа на животе, попыхивая цигаркой, чему-то улыбался, видимо, совсем забыв, где он, почему и зачем он здесь. Потом вдруг приподнялся, прислушался. Глаза его сузились, бледные губы злобно искривились.

— Очухались... Снова лезут.

Санька тоже уловил отдаленный рокот моторов, Сделал несколько быстрых, глубоких затяжек, с силой вдавил окурок в землю.

— Ничего, Коля. Не впервой. Хотят огонька дадим прикурить. — И добавил — Каску надень. Прикрой бинт — далеко виден.

Николай порывисто обнял Саньку.

— Комиссар ты мой, комиссар, — Так он иногда называл своего друга, имея в виду его почти годичное пребывание в политическом училище. — Ну, ладно, — тут же посуровел. Очень надеюсь на твое ружьецо, Сашко. Позицию выбрал удачно. Можно и на сей раз хорошо поработать. — Резко повернулся, заспешил к своему окопу. Над лугом понесся его окрепший голос — Готовься, ребята! Напоминаю задачу: продержаться до вечера!

Санька опустился в свою ячейку, приготовил ружье, поближе разложил патроны. Для противотанковых гранат у него была выдолблена ниша. Место он выбрал и впрямь очень подходящее. Наметанным глазом сразу облюбовал эту небольшую возвышенность несколько впереди и слева боевых порядков роты. Отсюда он видел занявших оборону товарищей и мог вести особенно губительный для танков фланговый огонь.

А танки уже выползли из темнеющего в отдалении леска и двинулись не развернутым строем, как во время минувших атак, а клином. И теперь пехота не шла следом. Гитлеровцы оседлали боевые машины, припав к их броне. Такое решение, очевидно, учитывало возможность, не отрываясь от сопровождения, развить предельную скорость, протаранить и смять оборону защитников плацдарма. Но Санька сразу уловил слабую сторону этого построения. Так удобнее было их бить но мере подхода.

За рекой прогремел орудийный залп. Санька услышал клекот снарядов, пронесшихся над головой, увидел взрывы, взметнувшиеся впереди. Этот громовой голос «бога войны» отдался в сердцах защитников плацдарма чудеснейшей музыкой. Значит, подошли артдивизионы и взяли их под свое покровительство. Значит, не забыли их гам, на том берегу. А уж имея артиллерийскую поддержку, куда веселей воевать.

Следующие залпы накрыли врага. Строй нарушился. Гитлеровцев словно сдуло с машин. Один танк запылал. Другой закружил на месте, видимо, лишившись гусеницы.

«Ага, чертово отродье, — злорадствовал Санька. — Припекло? Ничего-ничего, мы добавим!..»

Вырвавшиеся из зоны огня танки приближались. Их орудия беспрерывно били но площади, занятой десантом. «Волки из дивизии «Герман Геринг», — пронеслось в Санькиной голове. За ними двигались потрепанные, артналетом рваные цепи гитлеровцев. «Ну-ка, ну-ка посмотрим, как подожмете хвосты...»

Это была последняя Санькина мысль, обусловившая его дальнейшие действия. То, что началось потом, он уже не раз-испытывал. Знакомо навалился страх. Санька воспринял его, как само собой разумеющееся, ибо содрогается все живое, вынесенное на край жизни. Но он не струсил, не побежал при виде бронированных чудовищ. Память подсказала, что в прежних схватках он неизменно выходил победителем. В нем зазвучали далекие голоса старших товарищей, принимавших его в партию, их добрые напутствия. Вспомнилась своя клятва всегда и во всем быть коммунистом. Потому он здесь, среди добровольцев, на отвоеванном у врага крошечном пятачке висленского заречья. Злая ненависть к врагу довершила зревшую в нем готовность к бою. Когда дуло ружья выискивало наиболее уязвимое место в боку ближайшего к нему танка, бронебойщик Александр Сбежнев уже обрел то состояние духа, которое поднимает солдата над собой, над жизнью и смертью, над вечностью. Страшным был его глаз, тот, открытый, что по-охотничьи выцеливал добычу. Однако выстрел оказался не из лучших. Поджечь танк не удалось. Какое-то повреждение лишило его возможности двигаться, но он продолжал обстреливать зарывшихся в землю ребят. Надо было переносить огонь — в расположение обороны врывалась еще одна машина. Эта вспыхнула факелом, развернулась и, отъехав немного назад, стала. Из нее вывалились горящие немцы, заметались по лугу, срывая с себя одежды. Вскоре глухой взрыв сдетонировавших снарядов своротил на сторону башню горящего танка.

Все это воспринимал Санька каким-то десятым чувством. Он целился, стрелял, вкладывал в ружье очередной патрон и снова целился, снова стрелял. А сам видел, как полз кто-то из своих ребят к ранее подбитому им, но все еще стреляющему танку, как приподнялся, замахнулся бутылкой с зажигательной смесью и вдруг вспыхнул сам с головы до пят, покатился по траве огненным колесом, а потом дотлевал тихим прогорающим костром. Перед его глазами уже в третий раз за нынешний день разворачивалась страшная картина яростного всеуничтожающего боя. Тяжело ворочались танки, бежали, что-то крича, солдаты и падали — совсем не красиво валясь на землю, или же театрально выгибаясь, будто убиты не на самом деле... Ревели моторы, скрежетали гусеницы, резко били танковые орудия, строчили автоматы... Он, Санька, тоже был участником, действующим лицом этого чудовищного спектакля, и тоже ожесточился, опьяненный жестокостью.

В разгар боя появилось звено штурмовиков. Хорошо знакомые «ИЛы», не раз поддерживавшие наступательные операции наземных войск, развернутым строем заходили на цель. Бомбы начали рваться в расположении противника, ударили скорострельные пушки... В отдалении Николай, оставив окоп, поднимал в атаку последних бойцов.

Но что это?.. Саньку сковал ужас. Фланговый самолет зацепил своих. Нелепо взмахнув руками, упал Николай. И еще солдат скорчился на земле... Остального Санька не видел. Он поднял глаза на приближающийся самолет, потрясая кулаками, закричал, будто летчик мог его услышать:

— Что ж ты, муда...

Взрыв столкнул его на дно ячейки, присыпал землей. Санька еле выбрался — оглушенный, с иссеченным в кровь лицом. Стоял, пошатываясь, возле своего укрытия. Перед ним дымился весь в рыжих оспинах, покореженный траками, еще утром такой зеленый, такой мирный луг. Саньке казалось, что в этом мертвом царстве остался совсем один. Он посмотрел туда, где держали оборону его друзья. В окопах кое-где улавливалось движение. Значит, еще были живые души! И Саньку потянуло к людям. У него осталось всего две противотанковые гранаты. Но и ружье нельзя бросать, хотя не было ни одного патрона.

Волочил его, не имея сил тащить на себе. В ушах по-прежнему шумело, и он не расслышал предостерегающих криков товарищей. Но их жестикуляция заставила оглянуться: танк шел на него. Санька залег. Рядом — бесполезное ружье. И Санька кривил в злой ухмылке запекшиеся губы: «Куда прешь? Пройти хочешь? Ну, иди, иди...»

Он подхватился, как только оказался в «мертвом пространстве» — вне досягаемости пулеметного огня. Зажав гранаты, шагнул навстречу. Танк отвернул в сторону. Но Санька опять вырос перед ним. И снова бронированная громадина спасовала... А Санька не мог метнуть гранаты, опасаясь, что не попадет, что не взорвутся и тогда не задержит, не остановит врага.

Любовь ли, ненависть бросила Саньку под вражеский танк?. Но в тот последний миг за его спиной вдруг прошелестела упругой листвой старая груша, что растет у их дома, зазвучал материнский голос, будивший его на работу, — ласковый и настой чивый: «Пора, Саня. Пора, сынок...»

И уже не видел Санька, как две последние машины врага, торопливо расстреляв снаряды, бежали с поля боя, как за ними кинулись уцелевшие немцы, как выползли из подорванного им танка перепуганные гитлеровцы, как их били — отчаянно, по-русски наотмашь оставшиеся в живых ребята...

Потом над ним, прикрытым плащ-палаткой, стоял генерал, обнажив седую голову. «Фамилия героя?» — спросил он. Ему ответили: «Сбежнев Александр Маркелович, коммунист, бронебойщик».

22

Учитывая важность юговского промышленного района, Государственный Комитет Обороны счел возможным выделить для его восстановления из своих ресурсов, а также из фонда всенародной помощи районам, особо пострадавшим от немецко-фашистской оккупации, несколько больше, чем планировалось, средств и материалов. Однако этого явно не хватало. Вот и возникали проблемы, с которыми столкнулся Неботов, едва приняв дела. Возвратившийся из Москвы председатель облисполкома передал разговор, состоявшийся в ГКО: «Расходовать экономно, расходовать для нужд первостепенного значения». Расшифровка Неботову не требовалась. Тем более, направляя его на прежнее место работы, в ЦК без обиняков сказали: «Уголь. Металл. Хлеб...»

По достать уголь — это значит, произвести титанические восстановительные работы под землей и почти заново строить наземный комплекс. Это значит, откачать воду из шахт, расчистить завалы, взорванные стволы, укрепить их, смонтировать копры, подъемники, вентиляционные установки... И, не ожидая особой помощи в технике, испытывая большой недостаток в квалифицированной рабочей силе, давать добычу.

Сложным оказался и процесс восстановления металлургических заводов. Многие домны были закозлены — готовые плавки, оставленные в ваннах, застыли, образовав металлические монолиты, намертво вварившиеся в тела печей. Не хватало оборудования, специалистов.

И так — куда ни кинься, за что ни возьмись. Прежде чем поднимать, организовывать людей, направлять партийный аппарат, надо было самому побывать на местах, увидеть все своими глазами, взвесить возможности, прикинуть сроки. Только в таком случае он считал себя вправе ставить задачи и требовать их исполнения. 

Неботов входил в дела. А их — непочатый край. И надо было сразу вмешиваться, принимать необходимые решения, особенно когда речь шла о человеческих судьбах. Он использовал эти поездки и для того, чтобы ближе познакомиться с руководителями районных и городских партийных организаций, узнать их способности, возможности, характеры. Он увидел много хорошего, заслуживающего всяческого одобрения. Его радовал энтузиазм, с каким люди работали, преодолевали трудности. По встречалось и такое, что вызывало в нем протест, негодование.

Не менее важным участком было разоренное сельское хозяйство. В сложнейших условиях, в очень сжатые, почти пропущенные сроки, посеяли озимые. Потом готовились к весне, собирали, как старцы, зерно, инвентарь, тягло. С горем пополам провели весенний сев. Теперь колосятся хлеба, зреют овощи. Но посевные площади еще далеко не освоены. Как и всюду — не хватает людей. Пахари на войне. Поднимают двухлетнюю залежь женщины, детишки, старики.

Приковывали к себе внимание школы, детские учреждения, связь, транспорт, строительство, жилищная проблема, снабжение населения продуктами питания, промтоварами, медицинское обслуживание...

Повседневный поток дел требовал от него сосредоточения всех сил, забирал его без остатка. Вот и сейчас, только что возвратившись из Горловки, он сидел в кабинете, устало опустив голову. Думал о том, что пришлось немало потрудиться, исправляя допущенные Заболотным ошибки. Перегнул Заболотный: сроки, установленные им для выполнения тех или иных работ, не основывались на реальных возможностях и потому не могли мобилизовать работников горкома и трудящихся на их выполнение. Наоборот, лишь вызвали уныние и растерянность...

Его мысли прервал Заболотный. Он стремительно вошел в кабинет, возбужденно заговорил:

— Так не пойдет, Виктор Павлович. Я — приказываю. Ты отменяешь мои распоряжения, даешь поблажку.

Неботов поверх очков посмотрел на него. И, видя, что Заболотный нервно заходил по кабинету, откинулся к спинке стула, приготовился слушать.

— Я требую к себе уважения, достопочтенный Виктор Павлович, продолжал Заболотный.  Промышленность — моя парафия. И, очевидно, со мной надо считаться.

— Что это ты как евангелист заговорил? «Достопочтенный», «парафия»... — Губы Иеботова недобро скривились. — Выкладывай суть.

— Прежде чем давать какие-то свои указания, вмешиваясь в мою сферу деятельности, не помешало бы проконсультироваться со мной.

— Тут ты, может быть, и прав. Извини не было времени. В интересах дела потребовалось срочное вмешательство. Ведь признайся, Степан Мефодьевич, с горловскими шахтами наломал дров.

— За свой участок отвечаю я, — холодно подчеркнул Заболотный. — А ты своим вмешательством сводишь на нет мои усилия. Объективно — мешаешь работать.

Всего ожидал Неботов, но во всяком случае не такой вот психической атаки.

— Обвинение серьезное, — заговорил он, — Поэтому и разговор должен быть серьезным. Не перенести ли его на бюро?

— Отлично! Только заседание бюро необходимо провести немедленно, — решительно заявил Заболотный.

Неботов спокойно ответил:

— Если не против, соберемся завтра.

* * *

С утра секретарь обкома вызвал Громова. Когда тот вошел, Неботов говорил по телефону:

— Подготовь, Илья Васильевич, телефонограмму всем секретарям горкомов и райкомов. Пусть проводят митинги на предприятиях, в колхозах... В связи с выходом наших войск к государственной границе.

Громов понял, что Неботов разговаривает с секретарем по идеологии. А Виктор Павлович, кивнув ему и показав рукой, чтобы Артем присаживался, продолжал:

— Самим бы догадаться, а мы ждали, пока нам подскажут. Наступательный порыв армии надо подкрепить новыми свершениями в труде...

Действительно, это было событие, вызвавшее всеобщую радость — войска Первого Белорусского фронта на своем участке освободили родную землю и завязали бои с противником на территории Полыни. Артем по себе знает, как взволновал его приказ Верховного Главнокомандующего, как взбудоражил, будто бы влил в него новые силы. А главное, помог ему окончательно определить свою судьбу во всенародной борьбе. Нет, в обкоме он не останется. И причина здесь вовсе не в Заболотном, под чье начало прочит его Неботов.

Ожидая, пока Виктор Павлович окончит свой разговор, так мысленно рассуждал Громов. Он успел подумать, что выход к границе, конечно же, вызовет большую волну трудового энтузиазма, поднимет людей на самоотверженную работу во имя победы. Потому что рано успокаиваться. По последним данным к середине нынешнего года военно-промышленный комплекс фашистского рейха достиг наивысших показателей в производстве самолетов, танков и прочего вооружения. Для полного разгрома врага потребуется еще много сил, и крови прольется немало.

Неботов уронил телефонную трубку и этот звук вывел Громова из задумчивости. Он выжидательно посмотрел на Виктора Павловича, а тот, проверив, не повредил ли аппарат, оживленно проговорил:

— Место для тебя освобождается, Артем Иванович. Требуется твое согласие.

— Надо бы благодарить, — улыбнулся Артем, — но не мешает и взвесить: по плечу ли?

— Заболотного отзывает Киев. Звонили вчера вечером.

— Ясно, — кивнул Артем. Этика не позволяла ему расспрашивать: что, как и почему? Лишь уточнил — Значит, заседание бюро отменяется?

— Да, теперь этот вопрос отпадает.

— А жаль, Виктор Павлович. Зарвался человек. Надо бы отхлестать.

— Если не сделает правильных выводов, это от него не уйдет, — сказал Неботов. И вернулся к прерванному разговору — Так как ты смотришь на мое предложение? С удовольствием буду рекомендовать.

— Спасибо, Виктор Павлович, за доверие, но это не для меня.

— Дипломат, дипломат, — усмехнулся Неботов. — «Спасибо за доверие. Приношу свои искренние... и прочее, и прочее...» А я таких объяснений не принимаю, — тут же посуровел он. — Идет война. Какие сейчас могут быть уговоры?! Однако все же хочу послушать твои аргументы.

— Пошлите меня на район, Виктор Павлович, — попросил Громов. — Хотя бы в ту же Алеевку.

— Тут такие перспективы открываются... Все же — второй секретарь! Интересная работа. А ты бежишь в глубинку, районщик.

— Я вам уже докладывал об Одинцове. Бригада обкома выезжала к нему. Ну и что? Гробит район. А ведь это — основа основ. И особенно ныне районщик должен стать основной фигурой в структуре партийных органов. От него, практического работника в гуще народной жизни, во многом зависит обеспечение фронта, как быстро мы преодолеем послевоенные трудности и встанем на ноги... По-моему, достаточно убедительный аргумент.

— А ты знаешь, Артем, в этом что-то есть! — подхватил Неботов. — Спасибо, мысль очень верная. Знающие, «обстрелянные» партийные вожаки на местах во как нужны, — провел оттопыренным пальцем по горлу. — Несомненно, в ближайшие годы перемещение опытных кадров на село и вообще в районное звено станет одной из главных организационных задач партии. — Неботов откинулся к спинке стула, размечтался вслух: — Сюда подобрать бы толкового инженера — угольщика или металлурга... И чтобы вкус к партийной работе имел...

— Вот это правильно, — вставил Громов, уже почувствовав, что Неботов не сможет ему отказать.

Вошла секретарша, положила на стол почту, взяла папку с подписанными документами, величаво направилась к выходу.

— Да, Лидия Карповна! — окликнул ее Неботов. — Все улажено. Можете переходить в трест на прежнее место работы.

— Хорошо, Виктор Павлович. Благодарю вас...

Они снова остались одни. Неботов взглянул на Артема.

— Все недосуг спросить: с Димкой-то как? Что-нибудь узнал?

— Ничего утешительного, Виктор Павлович. — Артем поспешно закурил. — От того хуторка, где он последнее время находился, остались лишь обгорелые вишневые сады. Люди будто бы отсиделись в ямах, а потом — кто куда...

— Да-а, — сочувственно протянул Неботов. Побарабанил пальцами по столу. — Может быть, еще нападешь на след сына... — Поднялся, дружески пожал руку Артему. Прощаясь, сказал: — Что ж, езжай к своим гагаям. Думаю, и за Одинцовым присмотришь, чтобы не заносило. Удачи тебе во всем.

23

Всякий раз, когда умолкает битва, Сергей Пыжов вдруг с пронзительной силой ощущает, что жив, что у него есть прошлое и еще не отнято будущее. Даже как-то странно: боев-то вон сколько уже позади, — разных, непохожих, а чувства, овладевающие им с наступлением тишины, всегда одни и те же. Но что еще поразительнее — всегда они обрушиваются на него именно вдруг и воспринимаются, как нечто совершенно новое, как ликующее откровение. И тогда в сознании рождается мысль: он не просто безликий солдат орущей, хрипящей яростной лавины, подчиненной в наступлении единой воле, обрушивающейся на врага в едином порыве, но и Сергей Пыжов — человек, черт подери, индивидуум, личность. Ведь только у него, Сергея, есть самая необыкновенная жена Настенька, родившая ему сына Ростика, Ростислава Сергеевича! Лишь она, его неповторимая Настенька, могла написать: «Как я ждала нашего мальчика! Теперь если случится даже самое страшное, для меня ты будешь жить в нем...» И вовсе особенная у него мать. Такой матери, естественно, нет ни у кого. Она все поняла и ни в чем не упрекнула, сразу поверив в их с Настенькой любовь... Не требует доказательств и то, что его отец — единственный в своем роде, и он, Сергей, гордится им... А друзья! Они всегда были и есть у него. Тот же Геська, наконец, откликнувшийся на его письма, Санька Сбежнев, встретившийся в Смоленске перед этим большим наступлением... Есть у Сергея память о минувшем, мечты, надежды... И есть Крутой Яр, с которого началась для него Родина.

Все это он, Сергей Пыжов, сержант, партгрупорг взвода пятидесятимиллиметровых ротных минометов, начавший войну строителем крупнокалиберных дальнобойных береговых батарей в далеком Заполярье, воевавший на юге в морской пехоте, а ныне штурмующий подступы к Восточной Пруссии.

Да, это хорошо, когда и у людей, и у страны есть прошлое — его можно вспомнить, на нем полезно учиться. Еще более заманчиво будущее — о нем можно мечтать, к нему стремиться. Но самое главное — иметь настоящее. Оно сейчас обожжено войной. Его надо защитить, отстоять в жестоких кровавых битвах против немецко-фашистских поработителей. Ибо лишь сохранив настоящее, останется прошлое и придет будущее.

Обо всем этом думал Сергей, благоустраивая свой окоп. А еще о том, что наступление выдыхается: одно дело, когда идешь под прикрытием артиллерийского заслона, когда расчищают дорогу танки, а другое — экономить боеприпасы. Значит, отстали тыловые службы, обеспечивающие всем необходимым боевые операции, истощились армейские, фронтовые резервы и потому поубавилась огневая мощь. Куда уж рассчитывать на продвижение, если умолкла даже своя «малая артиллерия», — нет мин, и минометный взвод перешел в стрелковые цепи. Да и усталость дает себя знать, валит с ног: слишком длительным был рывок, тяжелыми — беспрерывные маршевые бои. Все трудней стало преодолевать сопротивление врага, порою захлебывались атаки, увеличились потери... И совсем оскудели пайки. Тут уж Сергею и всей партийной группе нелегко приходится. Сами знают, как оно голодному солдату воевать. Сами в таком же положении, как и все. А держаться надо, и еще объяснять, убеждать, что ведь не мародерами пришли на чужую землю — освободителями, защитниками угнетенных, что не к лицу советским воинам уподобляться отребью человечества, каким предстали перед всем миром фашисты. Это в ответ тем, кому затмила белый свет боль потерь своих близких, кого жжет справедливая, но слепая в своей ярости жажда мщения. Приказ Верховного очень строг: не взирая ни на какие заслуги, предавать суду военного трибунала тех, кто возьмет у местного населения хоть самую малость. Конечно, продиктован он высшими соображениями, заботой о престиже первой в мире страны социализма. Но ведь из-за паршивой козы или телки снимают с ребят боевые ордена, погоны, ремни, коммунистов исключают из партии, и храбрецы, прошедшие сквозь огонь многих сражений, пробитые пулями, пропоротые осколками, становятся арестантами, как случилось в третьем батальоне. Тогда собрали полк, чтобы все видели, как Родина карает тех, кто унижает ее достоинство... Вот это — тоже война и ее законы. Потому и старается Сергей втолковать бойцам: потерпите малость, по всему видно — скоро передышка. И боится, что уже не доходят его слова — голод не тетка, того и смотри — кто-нибудь не выдержит, заберется на огород, в хлев или с пастбища прихватит какую живность.

Передышка очень нужна. И то сказать: вон куда дошли в победных летних боях! Хорошо продвинулись северные соседи — Третий Белорусский, Первый и Второй Прибалтийские фронты. И южнее — полный порядок. Войска Рокоссовского и Конева вышли на Вислу, достигли предместий Варшавы. Газеты сообщали об успешных операциях по овладению Сандомирским плацдармом. Концентрируются ударные группировки в районах Магнушева и Пулавы. Советские войска вышли к озеру Балатон... Еще один такой марш-бросок — и, пожалуй, крышка Гитлеру. Хана. Только бы отдохнуть малость, набраться сил и тогда уже ударить наверняка. Тем более и братья славяне подключились: болгары объявили войну гитлеровской Германии, здорово дерутся с общим врагом югославы. А там и союзники волей-неволей заторопятся...

Сергей суммировал свои мысли и высказывания старичков. Бывалые солдаты все подмечают, взвешивают, делают свои заключения и выводы. За годы войны чего только они не испытали. Прошли суровую школу воинской премудрости в отступлениях, и в обороне, и в наступательных операциях. Каждый из них, считай, стратег, полководец. Только и того, что маршальскими и генеральскими звездами не увенчаны.

Теплая улыбка тронула губы Сергея. Он, конечно, и не подозревал, что их оценка сложившейся обстановки полностью соответствовала мнению генералитета, что в это самое время Верховный, еще колеблясь, но уступая доводам маршалов Жукова и Рокоссовского, принимал решение перейти к обороне. У Сергея были свои заботы. По его душу явился связной от взводного. Пришлось идти.

Командир взвода — младший лейтенант Кухаренко — на передовой без году неделя. Мальчишка. Девятнадцать лет. Комсомолец. Кончил ускоренные курсы, получил на погоны по звездочке и будь здоров — командуй. Вообще-то неплохой парнишка. Вот только не по возрасту нос задирает. Впрочем, может быть, именно молодостью и объясняется его гонор. Молодо-зелено, а звание-то — офицер! Как тут не заважничать? Скорее всего в этом все и заключается. Потому что очень уж ему нравится, когда называют просто лейтенантом — без уточнения. Сергей и сам так к нему обращается — короче оно, удобней как-то.

— Прибыл, товарищ лейтенант, — устало присаживаясь возле его окопа, проговорил он.

— А, сержант, — Кухаренко поднялся к нему, сел рядом. Дело табак, сержант. Сейчас обошел хозяйство — мертвецки спят. А ночь густая наваливается. Не подушили бы нас фрицы.

— Так что же предлагаешь, товарищ лейтенант?

— Думаю, сейчас только партийцы могут выручить, взять на себя дозорную службу. — Кухаренко вопросительно посмотрел на Сергея. — Как, партгрупорг?

Что мог ответить Сергей? Коммунистов во взводе — шесть. Все это пожилые люди. Если молодежь убилась, то каково им!

— Хорошо, — проговорил Сергей. — Подежурю.

Взводный перестал скрестись, потянулся за автоматом.

— Идем. Веселей будет.

Они выдвинулись несколько вперед, оставив позади боевые порядки взвода, залегли. Над ними мерцали августовские звезды, как казалось Сергею, с каким-тооскорбительным равнодушием. Белые ночи кончились, вернее, в отличие от действительно белых ночей Заполярья — здешние серые ночи. Темень плотно окутывала землю. Что-то нашептывала сонная Нарева. И тишина стояла необыкновенная — ни единого выстрела. Два передних края — словно два до предела изнуренных дракой человека, которые лишь упираются друг в друга, а замахнуться, ударить уже не имеют сил. Сергей скосился на взводного: острые плечики выпирают, волосенки топорщатся, где пилоткой не прикрыты, а рука снова под гимнастеркой шурует.

— «Бекасы» обсели, товарищ лейтенант!

— И не говори, сержант, — застеснялся Кухаренко. — Уже и белье сменил, выкупался в озерце. Откуда эта гадость?..

— Тоска их плодит, —пояснил Сергей. — Как из ничего появляются верная примета. Извелся по родному дому, вот оно и дает себя знать.

Говорил и понимал, что не только в тоске дело. Давненько не жарилась обмундировка, давно не знают горячей воды и мыла пропотевшие, грязные солдатские тела — все в наступлении, наступлении.... А взводному сказал:

— Так что не тужи — скоро вернемся на свою Украину. С каких мест родом? Полтавский?

— С Артема я, — отозвался Кухаренко.

— Ну тогда и вовсе земляк, — поняв его по-своему, обрадовался Сергей. — Артемовен от нас рукой подать — километров, может быть, восемьдесят. По прямой и того меньше. Слышал, небось, об алеевских гагаях? Я как раз оттуда, с Крутого Яра.

— Вот и тебя фамилия ввела в заблуждение, приглушенно засмеялся Кухаренко, — Конечно, украинец я. И род наш с Полтавщины. Только переселенцами были мои предки. Забрались на край света. Четвертое поколение уже поднялось на дальневосточной земле. Я в Артеме родился такой шахтерский городок есть возле Владивостока. Там тоже, как и у вас в Донбассе, уголь добывают.

— Ишь ты, — удивился Сергей. — Я и не знал.

— Многого мы еще не знаем...

Разговаривая, они всматривались в темноту. Умолкая — прислушивались. Будто вымер передний край — ни звука. Но им-то известно, какая ненависть таится во фронтовой тишине, сколько грома и огня! Потому и оберегают сон своих товарищей, потихоньку переговариваются, чтобы не так томительно тянулось время.

— Дочка у меня растет, — рассказывал Сергей. Аленка. Уже большая.

Он не распространялся о том, что это не его ребенок зачем людям знать такие тонкости. При этом все же чувствовал некоторую неловкость. Может быть, действительно мужская гордость не позволяла высказывать всю правду. Но скорее — другое: самому надо было привыкнуть к мысли, что у него есть дочь.

— Теперь сынаш появился, — продолжал Сергей, — И так мне хочется его увидеть! Понимаешь?! Хотя бы одним глазком!..

Внимание Сергея привлекло легкое, ритмичное посапывание. Он обернулся к собеседнику. Взводный спал, даже не завернувшись в плащ-палатку. Сергей улыбнулся, качнул головой, мол, вот тебе и караульный, осторожно прикрыл его, подумал, что летом воевать еще куда ни шло — и под кустом дом родной. Но лето, считай, уже позади, а там маячит еще одна военная зима...

Теперь на участке, занятом взводом, бодрствовал лишь Сергей. Его тоже клонило ко сну — тоже не каменный. Да еще рядом сладко всхрапывает взводный. А оно ведь заразное это — как зевота.

Сергей чуть сместился в сторону, закурил. Присасывался к цигарке у самой земли, прикрывая огонь. С кулака тянул. Малость разогнал дрему. Стал размышлять, что произошло с Геськой. Несомненно стряслась какая-то беда. Его письмо встревожило, вызвало недоумение. Толком так ничего и не понял Сергей. В памяти всплывали отдельные строчки: «...дружище, если придется решать: кого убить последним патроном — себя или еще одного врага — бей себя, а фриц пусть живет. Вот так получается...» «...Не проболтай в письме к своим, чтобы к деду моему не дошло. Зачем расстраивать старика? Я ведь написал ему, что снова летаю. Пусть остается в благостном неведении, пусть думает, что его Герасим геройски сражается...» «...В общем, твой друг — приземлился...» Слово «приземлился» дважды зло подчеркнуто. А подпись — «рядовой Юдин».

Что бы это значило? Почему надо убивать себя, а не врага? Может быть, он имеет в виду свой плен? Неужели из-за того, что побывал у гитлеровцев, все так круто изменилось в его судьбе? На фотографии, которую видел Сергей, он — младший лейтенант авиации, награжденный орденом Красного Знамени. Дядя Кондрат говорил, будто Герасим дослужился уже до капитана. И вдруг — «рядовой Юдин».

Нет, Сергей и в мыслях не мог допустить, что Герасим преступил закон, нарушил воинскую присягу или струсил. Вся жизнь Геськина с самого детства перед ним, как на ладони. Вместе фабзайчатами были, стали слесарями. В Ясногоровке он работал. А там при депо курсы паровозников окончил. Перед призывом уже помощником машиниста ездил... И воевать начал геройски!

Написал ему Сергей ответное письмо. Как мог подбодрил его. Просил рассказать обо всем более вразумительно. Но молчит Геська. Молчит...

Серело. На пойму Наревы, на заливные луга пал туман, растекся над землей, и под его пологом досматривала свои страшные, кровавые сны война. Потом река молочно высветилась, а на прибрежных кустах все еще висели колышущиеся белесые пасма. И Сергей вдруг понял, откуда >в сказки пришли молочные реки и кисельные берега. И обрадовался своему открытию: оказывается, сказочники подсмотрели их в жизни!

Его пробрала рассветная свежесть, в носу защекотало, и он чихнул.

— А?! Что?! — Взводный вскинулся, схватил автомат. — Идут?.. — Быстро осмотрелся мгновенно проснувшимися глазами и, успокоившись, отложил автомат, сел. — Никак всхрапнул, — сказал, почесываясь.

— Было, было, товарищ лейтенант, — усмехнулся Сергей. И поняв, что усмешка может задеть самолюбие молодого офицера, добавил: — С кем не бывает. Ничего. Все спокойно.

— Ладно, сержант, — отозвался взводный, закуривая. — Теперь ты поспи.

Сергею не надо было говорить этого дважды.

* * *

В этих краях почти не было крупных населенных пунктов. Больше — хуторки в три-четыре избы с дворовыми службами, разбросанные то там, то здесь между перелесками. Они жались к опушкам, оставляя перед собой полоски или клинья пахотной рыжеватой, а кое-где какой-то пепельной земли. Еще проходя Белоруссию, а затем Литву, Сергей обратил внимание на своеобразие этих мест, вовсе не походивших на степные просторы Кубани, донщины, юга родной Украины с их жирными, угольной черноты черноземами, с необозримыми полями. Тогда совсем по-иному зазвучало для него, наполнилось конкретным содержанием ставшее привычным выражение: житница страны. А от этих полосок чего же ждать? Прокормили бы своих пахарей! Зато скоту раздолье. Травы сочные, высокие — в пояс. Луга, лесные покосы — сеном завалиться можно. И картофель хорошо родит... Но, как всюду, для этого надо приложить руки. А они, эти руки, сейчас заняты войной.

Вот и здесь, в Польше, та же картина: хуторки, перелески, бугры, низины, захиревшие полоски некогда обрабатываемых полей, буйный травостой... География подчинялась своим законам. Границы между государствами, отделяющие даже резко противоположные миры, ни в коей мере не влияли на ландшафт, не изменяли его. Эта мысль, впервые пришедшая Сергею, сразу разрушила его прежние представления, укоренившиеся с детства. И он невольно улыбнулся своей наивности. Ведь до последнего времени считал: уж если заграница, — значит, все иное, не такое, как в своей стране...

Уступив свои позиции свежей резервной части, полк, в котором служил Сергей, отошел на отдых и пополнение. Подразделения разместились в лесах, на хуторах. Один из таких хуторков облюбовал и взвод минометчиков младшего лейтенанта Кухаренко. Как-то сразу отодвинулась война — второй эшелон хотя и подпирал передний край, но, в отличие от него, жил совсем иными заботами. Прежде всего взялись за работу доморощенные парикмахеры. Большинство пожилых солдат охотно расставались с отросшими шевелюрами, брились. Молодежь подстригалась, сохраняя прически, холила усы — непременный, по их мнению, признак гвардейца, а некоторые и бороды оставляли. Война дала служивым поблажку — встречать смерть во всей мужской красе.

Сергей ожидал своей очереди подстричься. Прислушивался к разговору. Мастер-самоучка подносчик мин Карпов трещал машинкой над ухом дяди Вани — опытнейшего минометчика, в прошлом цветовода-садовника, очень мягкого, покладистого человека, и говорил:

— Что изволите? Полубокс?.: Полька?.. Ежик?..

— Дуй под корень, — ответил дядя Ваня.

— Напрасно. Как для вас — сделаю люкс!

— Было бы сказано, — отмахнулся дядя Ваня, — Вон поуродовал клиентов. Мои бабы газоны ровней подстригали.

Ребята засмеялись. А Карпов, шутя, пригрозил:

— Ну, ну, только без оскорблений личности при исполнении. Не то за себя не отвечаю. — Он лихо въехал машинкой в загривок дяди Ванн, участливо спросил: — Не беспокоит?

— Стриги уж, идол, — угнувшись: проронил дядя Ваня.

— Так я здесь не виноват, — сказал Карпов. — Живность в зубьях застряет.

— Разве то живность? — возразил дядя Ваня. — Так, ерунда. Пигалицы. Я и поядренней видывал. Однажды слышу, идет кто-то по спине. Ну, просто пешком. Туда! «Бекас». Сгреб его. Выволок. Намерился ногтем порешить — ноготь мал. Пришлось каблуком давить.

И опыть плеснул смех. Вмешался Сергей:

— Дядя Ваня, не отвлекай мастера. Ребята уже баньку шуруют. Скоро дезкамеру доставят. Сам взводный поехал*

— Вот это другой разговор! Вошебоечка — к делу, — живо отозвался дядя Ваня. — Давай, Карпов, жми, как велел, под корень....

Очень кстати оказалась эта черная баня на заброшенном хуторе. И с умом сделана: хотя не большая, но злая. Бойцы раскочегарили ее так, что и чертям стало бы тошно. К тому времени и дезкамера прибыла. Сразу завертелось все колесом: одежду — прожаривать, а сами — на горячий банный парок. Уж блаженствовали!..

Вышел Сергей из бани — словно заново на свет родился, будто не только тело вымыл, но и душу. Почувствовал: даже как-то добрей стал. И во всем, окружавшем его, появилось больше радости, что ли.,

С последней партией, сдав одежду на дезинфекцию, в баню шел взводный. Голая команда шествовала, прикрыв грешные телеса. Ребята перекидывались солдатскими крепкими шуточками и ржали в свое удовольствие. Увидев Сергея, взводный крикнул ему:

— Пыжов! Письмо тебе привез. В избе. На полевой сумке моей лежит.

И сразу какой-то остряк внес свой комментарий:

— Тоже удивил — «письмо»... Жинку бы привез, товарищ лейтенант! Сейчас ему жинка, после баньки, э-эх!..

Сзади еще раздавались оживленные голоса — уж очень наболевшее за три года разлуки с любимыми невзначай затронули. А Сергей уже спешил к избе, стараясь отгадать, кто же это? От матери недавно приходило. Она поздравляла с рождением Ростика, как-то по-своему, с радостной грустинкой удивлялась, что уже бабушка. Отец не очень балует письмами — изредка шлет. Настенька? Наверное, Настенька...

Но почерк на треугольничке был незнаком. И фамилия отправителя — Веретенникова Т. С. — ничего ему не говорила. Увидев в обратном адресе номер полевой почты матери, Сергей заволновался, вздрагивающими пальцами развернул письмо... Почему же он не почуял беду? Почему молчало сердце? Неужели он так очерствел, огрубел? И почему не кричит от боли? Может быть, потому, что привык к смертям? Может быть, потому, что произошло это за сотни верст от него? Или пятилетняя разлука с матерью подготовила его к вечной разлуке?..

Она погибла в перестрелке с бродячей группой гитлеровцев, которые пробирались к своим и напоролись на их расположенный в лесу палаточный госпиталь.

«Ты солдат, Сережа, и этот удар не должен тебя сбить с ног, — подбадривала, успокаивала его неизвестная ему врач Тамилла Серафимовна. — Сражалась она геройски и похоронена с воинскими почестями. Ты можешь гордиться своей мамой!..»

Сергей смотрел на эти строки и думал о том, как ограничены люди, когда пытаются сделать доброе. «Разве нужна смерть дорогого человек чтобы любить его, гордиться им?..» — пронеслось в голове. Потом вдруг понял, что больше никогда не увидит мать. И лишь тог да появились слезы...

Ее ли он оплакивал? Сергей был уверен в этом. Он вовсе не подозревал, что, навсегда прощаясь с близкими, каждый оплакивает и свою будущую смерть.

24

Освоилась Фрося на шахте, втянулась в работу. Уже вовсе не страшит ее подземный мир. Окрепла телом и духом. На «Великане» — одна из передовых забойщиц. Инструмент у нее всегда подготовлен. Топор — как бритва, хорошо насажен на топорище, расклинен. Пила острая, в меру разведенная — сама идет в лесину. Обушок налажен, зубки отточены, закалены. Те, кто не придает этому значения, много теряют времени. У Фроси же почти не бывает простоев. Полторы-две нормы вырабатывает в смену.

Вот и сейчас ладится у нее. Уступ подвигается споро. Нарубит уголька, отбросит на рештак, стойку вколотит и снова — за обушок. Все они так работают: и забойщиком, и навалоотбойщиком, и крепильщиком... все в одном лице.

Выше нее произошло какое-то замешательство, послышались взволнованные голоса. И Фрося уже знала: опять кому-то из ее подруг плохо. Она не ошиблась. Оксана и Манечка протащили мимо нее к штреку на струю свежего воздуха потерявшую сознание Ольгу. Быстренько проволокли на обрезке транспортерной ленты. Приспособились. В лаве ведь не распрямишься, не возьмешь на руки. Когда первый раз случилось такое — переполошились, намучились, пока вниз доставили пострадавшую да отходили. Теперь уже привыкли. На штреке — бочка с водой стоит. У бригадира — этот обрезок старой транспортной ленты. Даже пошучивают женщины: «Ну, бабоньки, чей черед с горки катиться?..»

С Фросей такого еще не было. Крепкого она корня. Да вот и Ольга вроде не из слабых — жилистая, сухая, а прихватило...

По рештаку перемещался уголь — работа продолжалась. И Фрося не сидела. Теперь тем более надо было поднажать — Ольгину пайку сообща вытянуть.

Вскоре к своему уступу поднялась Манечка. А еще через некоторое время появилась Оксана.

— Ну, что? — спросила Фрося.

— Очуняла. Видпочывае.

— Никогда бы не подумала, что Ольга...

— Так у нэи, виявляеться... — Оксана заторопилась, поползла вверх по лаве, обронив: — Нэ забувай крипыты.

Да, трудно женщинам, очень, трудно под землей работать. Но держатся. Болеть некогда. После обморока какой часок полежат — и опять в строй.

В январе Фрося ездила со своими новыми подругами в Югово на слет горнячек. Среди лучших было названо и ее имя. И ей присвоено звание «Мастер угля в дни Отечественной войны». Тогда через всю газету было набрано: «Большевистский привет участницам слета горнячек!» Передовая статья указывала дальнейший путь: «Сегодня  сотни, завтра — тысячи!» А в подзаголовке значилось: «1944 г. должен стать годом широкого привлечения женщин на шахты, годом роста женских горняцких кадров». Так нужно стране, фронту. Значит, она, Фрося, выбрала правильную дорогу. Пусть это совершено в порыве негодования, как протест против одинцовского произвола. Пусть в ее выборе сыграло немаловажную роль и отчаяние женщины, потерявшей своего друга. Все это так. По ведь в том, казалось, беспросветном положении нашла же она в себе силы не разувериться, не пасть духом, не покатиться под уклон,

Теперь Фрося может возвращаться домой, работать по своей специальности. Это Дмитрий Саввич, побывав на могилке сына, заходил к ней в общежитие и, не дождавшись, оставил такую записку. Как она жалеет, что не повидалась с ним! Да только шахта не мастерские — посреди смены не отлучишься. Ему же надо было спешить на поезд. В записке он коротко сообщал о приятных новостях и переменах. А в конце просил не обойти его дом, когда наведается к матери. Очевидно, чувствует — не вернется Фрося в Крутой Яр.

Конечно, ей очень хотелось бы встретиться с товарищами по борьбе в подполье: поговорить с Дмитрием Саввичем, человеком, так много значащим в ее судьбе; пожать руку Маркелу Сбежневу; повидать Громова... Но сейчас это просто невозможно: работа, работа и работа. К матери не может съездить. Изредка пишет. Каждую получку высылает деньги. Заработки у нее большие. В минувшем месяце выполнила план на 174 процента. Начислили три тысячи шестьсот семьдесят три рубля. А вообще последние полгода меньше трех тысяч не получает. Куда ей такие деньги! Часть отдает в фонд борьбы против фашистских захватчиков. Несколько раз всей бригадой снаряжали посылки фронтовикам... Теперь девчонки переписываются, с солдатами, фотокарточки высылают...

Уезжала Фрося из Крутого Яра — раздавленная своей бедой, отчужденная, решившая, что в жизни для нес все кончилось. Бежала от мира, окружавшего ее с детства, туда, где, по издавна, еще с николаевских времен укоренившимся понятиям сельчан, самая гиблая работа. Потому как и сейчас крутоярцы помнят убитого взрывом рудничного газа Митьку Шерекина. Это он, приезжая к старикам, ни разу не обошел стороной монопольку. Захмелев, рассказывал о подземном черте — Шубине и его бесовских утехах, с пьяным надрывом тянул на высокой трагической ноте:

Вот Фрося и подалась на шахту, решив, что если и не найдет там преждевременную смерть, то изведет себя непосильным трудом. А этот остро приправленный былями и небылицами, овеянный легендами шахтерский труд поднял ее, вернул к жизни, окрылил. Наверное, потому, что не дали ей остаться одной. Потому, что поддержали, помогли обжиться, приобрести новую профессию... Что ж бегать с места на место? Дело у нас живое, горячее. Главное — почувствовала себя солдатом первой линии трудового фронта, испытала себя на прочность, уверовала в свои силы.

И все же время от времени подступает к Фросе тоска. Фрося сопротивляется, как может, стараясь не поддаться, не позволить завладеть собой. Для этого и в свободное время выискивает себе занятие, охотно взваливает на свои плечи любую общественную работу. Она и член шахткоми, и председатель совета общежития, и состоит в военно-шефской комиссии... Сейчас бегает к Оксане — девчата взялись помочь своему бригадиру отремонтировать мазанку. Латают стены. Затеяли побелку — внутри, снаружи. Ждет Оксана хозяина. В последнем письме Ивась сообщил, что отчисляют из действующей армии и направляют в угольную промышленность врубмашинистов, машинистов электровозов, горняков еще некоторых специальностей, чт.о он попадает под этот приказ и скоро будет дома.

Верно, уже появились ребята, что приходят на наряд в армейском. Среди них Павло Дробот — тридцатилетний холостяк. Он и газомерщик, и взрывник, и первый человек на аварийных работах. К забурившейся вагонетке его кличут — поднимет. Переноска тяжелых, громоздких рештаков тоже без него не обходится. Сильный. А характера покладистого, нрава веселого. И собой пригож. Все это не без тревоги успела заметить Фрося, как и то, что увивается он возле нее, затрагивает: «Эх, Фросенька, только пожелай — одарю любовью необыкновенной». «Больно щедрый», — сдержанно ответила тогда Фрося. А он скалил зубы: «Верно. Сердце у меня доброе. Одна просит: зайди, Павлик. Другая... Как откажешь?»

Недавно сгреб в коридоре общежития. И где только взялся! Будто караулил. «Гляди, не каменная, — тиская ее, весело удивился, —  Выходит, просто, несмелая».

Фрося поймала себя на мысли, что ей приятна грубоватая хватка его рук, упорство, с каким он добивается ее взаимности. Значит, она ему нужна...

В ней заговорил извечный инстинкт женщины, пришедший в мир тля того, чтобы быть нужной. И она, может быть, откликнулась бы на Павлушкин зов, если бы не слышала о его похождениях с другими.

«Иди к «смелым», — сказала, резко высвободившись. А вечером долго ворочалась, думая об Андрее — своем убитом на войне муже. С мыслью о нем, призывая его. — а он иногда наведывался в ее сны, — и уснула Фрося. Но в тот раз пришел Павлушка — жаркий, дерзкий...

Да, было у Фроси и это, глубоко спрятанное от подруг, Здоровый образ жизни, физическая работа полнили и без того плещущие через край ее жизненные силы. В ней все было естественно: и томление уже познавшей мужчину молодой одинокой женщины, и целомудренная стыдливость, и борьба со своей бунтующей плотью.

После той ночи Фрося стала избегать Павлушку. Ей казалось, он знает, что случилось во сне, и теперь, как должное, потребует продолжения их связи. А она еще на перепутье. От последнего шага ее удерживает память об Андрее. Фрося словно оправдывается перед ним: «Я ведь тебя звала. Тебя, Андрюша. А ты не пришел...»

И она старалась больше думать о нем, все время держать его подле себя. Но. в ее мысли все чаще врывался Павлушка — живой, деятельный, неугомонный. Он постоянно встречается на ее пути, вертится перед глазами. Третьего дня сказал: «Нс убежишь, Фросенька, от своей судьбы. Никуда не денешься. Мне морская свинка билетик вытащила: «И будет тебе женой не зеленая девица, а красная молодица на букву... Фрося». Можешь проверить. Вон на базаре инвалид сидит. У него этого счастья полон коробок».

Ну как на него обижаться? Балагурит, шутит, а глаза ведь выдают: в них беспокойство, призыв, тревожное ожидание. Улыбнулась, в тон ему ответила: «Та свинка свинью тебе подложила, Павлик. Все перепутала. Не то имя назвала. К Манечке тебе надо идти».

* * *

Была когда-то Манечка не то любовью Павлушкиной, не то увлечением. Крепкая бабенка, озорная. Она придерживалась своих житейских принципов. Может быть, это была бравада? Или действительно ожесточилась, разуверилась в любви? Но она вовсе ее не признает. Как-то довелось Фросе целую неделю работать с Манечкой в паре. Уж наслышалась! «Чепуха эта любовь, — убежденно говорила Манечка. — Выдумка. Пестрые тряпки, прикрывающие обыкновенные звериные ИНСТИНКТЫ. Я тебе с научной точки докажу. Что такое человек в природе? Млекопитающееся. Самцы и самки. Мужику что главное? Удовольствие получить. Вот и обхаживает, канючит: «Ты меня не любишь. Ты мне не веришь. Докажи, что любишь...» А сам уже под юбкой шурует. Ото там его любовь. И самочка не без греха. Тоже из плоти. Как устоишь, если созрела? Ей бы сначала под защиту закона. Так нет, спешит доказать любовь, потому как и самой не терпится. Мужик своего добился — и Митькой звать. А для нее та любовь ребеночком оборачивается. Вот в чем вредность этого тумана. Тебя, небось, тоже несчастливая любовь под землю кинула?»

После этого Фросе нетрудно было понять, что Манечка свою жизнь пересказывает, по своей нескладной судьбе всех остальных судит. «Нет, — возразила. — Я была счастлива в браке. Любили друг друга».

Манечка же упорно придерживалась своих взглядов. Для нее моральная и этическая основа любви не существовала. Чувства, переживания, душевный трепет, сопутствующие истинной любви, представлялись мишурой, вот теми «пестрыми тряпками», которыми, по ее мнению, «прикрывают блуд». «Пойми бабы, — доказывала она, — что нет никакой любви, а только физиология, вовсе не было бы несчастных. От любви ведь ждут чего-то возвышенного, неземного, необыкновенного, а в итоге что?.. Говорят, обладание — вершина любви, ее венец. Опять красивые слова. Очень скользкая эта вершина. По-моему, на ней или только начинается настоящая любовь, или кончается то, что лишь называлось любовью...»

Манечка действительно не оригинальничала, высказывая свои взгляды на любовь. И вовсе не ждала сострадания. Она упорно отстаивала правоту своих убеждений.

«Обманула меня любовь — и раз, и два... Тогда приставать стали кому не лень. Я их гоню, а они липнут. Не пройти. И женатые туда же, за любовью. Еще бы — доступная, безотказная. Вызвал секретарь комитета комсомола шахты. «Имеется сигнал, — говорит, — будто ты разлагаешь молодежь, вносишь разлад в семьи. Объясни, пожалуйста. Давай разберемся...» Неплохой он парень. Видно, и в самом деле хотел выяснить все как есть. Да я уже психонула. Плюнула на все, рассчиталась, уехала по вербовке в Кузбасс. Новые места, иное окружение. Надо было заново жизнь начинать. Только уже за плечами не восемнадцать — двадцать шесть. По моим тогдашним понятиям — старуха. И уже в спутниках не ожидание счастья — разочарование. Глаза бы на них не смотрели — на мужиков. А они — тут как тут. В душу-то никто не заглядывает — на вывеску кидаются. Сейчас — в тридцать пять — не обходят своим вниманием, а тогда моложе была: и мордой смазливая, и телом красива. Ну, конечно, первым делом про любовь свою распинаются. Слушаю, бывало, и наперед знаю: сейчас целоваться полезет... Точно! Сейчас валить начнет... Нет уж, брат, шалишь. Получи оплеуху — и будь здоров! Один даже возмутился. «Зачем, — говорит, — мне кот в мешке? Арбузы и те на нарез продают, а я жену выбираю. Обязан знать, какого ты сорту». Отшила и этого «дегустатора». Мало-помалу оставили меня в покое. Недотрогой прослыла. Даже тех, кто, может быть, и серьезные намерения имел, отпугнула... И все же сплоховала. Был у нас начальник участка. Лет под тридцать ему. Все что-то изобретал, внедрял... Сутками не выезжал на поверхность. Хмурый. Какой-то даже отрешенный. Нашла я в нем созвучие своим мыслям. Из всех, пожалуй, он один, встретившись со мной, не плел любовной чепухи. Вот этим и покорил. У него была девушка — однокурсница, которая по окончании института не пожелала ехать с ним по назначению, осталась в Москве и вскоре вышла замуж. Тогда он понял, что все это дребедень: вздохи, клятвы, заверения. По его мнению, там, где кончается реальное, осязаемое и то, что можно, постичь умом, — начинается религия, вера в ничто... Конечно, он был образованней меня и говорил так, что иногда я его не понимала. Во всяком случае, его честность по отношению ко мне не вызывала никаких сомнений. Он сказал, что мы люди взрослые и должны вести нормальный образ жизни, что я соответствую его пониманию женских добродетелей, а посему просит меня стать его женой».

«Какая чушь! Какая дикость!» — подумала тогда Фрося. И не удержалась, спросила: «Неужто согласилась?»

«По крайней мере, он знал только меня, — услышала в ответ. — Свою работу и меня. Не каждая жена может этим похвастать... Хуже другое. Я вдруг ощутила, как он мне дорог! И в нем будто пробудились доселе дремавшие чувства. Оказалось, что этот «сухарь» безрассудно щедр в ласках, что припас для меня много красивых, еще не слышанных мною слов... Это было началом конца. В нашу жизнь ворвалась любовь и все разрушила. Начались взаимные подозрения, проснулась ревность. Ему захотелось иметь ребенка, а я не могла понести. Он считал, что умышленно лишаю его радости отцовства. Подал на развод. Так и разошлись... Ну? А ты «любовь». Посмотри теперешние книги. Ни его о ней не пишут. Разгуливают по страницам романов доброкачественные импотенты. — Манечка хмыкнула. Но вывод ее был еще более диким. — И правильно. Обмана нет, слюнтяйства. Откуда берутся дети, и без романов известно».

«Это, пожалуй, известно, — согласилась Фрося. — Только не ври, пожалуйста, о хорошей любви рассказывается в книгах. А вот о плохом... Разве оно не воспитывает, не предостерегает? Почему бы не говорить и о том, как не надо жить. Прочтет девушка о такой, как у тебя, изломанной судьбе, гляди, убережется от неверного шага в самом начале пути. Ведь страшная у тебя жизнь, Манечка. Страшная. Вряд ли нашлись бы охотницы повторить ее».

«Наговорила, — скептически возразила Манечка. — «Изломанная». «Страшная». Уж как жены терпят от мужей, так не дай бог. Вот где и страх, и ужас измываются, дерутся, изменяют, а своего требуют. Бывает, нездорова, не в настроении, его же, паразита, ублаготвори. Или наоборот: самой бы потешиться, так он, видишь ли, не в духе. И жди, выглядывай того счастья. А я, если хочешь знать, абсолютно свободный человек. Сама себе хозяйка. Во всем. И с мужиками не церемонюсь: надобно мне — приму, нет такого желания ко всем чертям пошлю».

И Фрося не знала, то ли жалеть Манечку, то ли презирать. Попыталась усовестить ее. Сказала, что человек не может, не имеет права так жить. Тем более — женщина.

«Значит, в монастырь идти?! — в ответ запальчиво выкрикнула Манечка. — Так монастырей не хватит. Вон сколько молодых вдов и вдовых невест оставила война! Ты что им предлагаешь? Работать! Растить детей? А у кого их нет?.. — Глаза ее увлажнились, голос дрогнул, изломался. — Для чего же тогда жить?!.»

* * *

На шахте готовится к эксплуатации заброшенный участок. Готовится исподволь, малыми силами, чтобы не отрывать людей от главного, не поставить под удар план, не снизить добычу угля. Сегодня здесь работает Фрося. Послали ее вырубить печь. Ответственное это дело — кому зря не доверят. Разгорячилась Фрося. Сбросила куртку, кофточку. Осталась лишь в лифчике. Обычно женщины так и трудятся в своем бабьем подземном царстве. А Фрося нынче и вовсе на отшибе — поблизости никого нет. Поддернула брезентовые брюки и снова взялась за обушок. Жарко Фросе. Мышцы напряжены до предела. А на душе — легко, празднично. Казалось бы, не ахти какое событие — статья в газете. О ней, о ее ударной работе писали и раньше. Но в этот раз речь шла о делах минувших, о том, что никогда не изгладится в памяти. Статья называлась «Алеевские мстители». Вчера эту газету принесли в общежитие девчонки, обступили Фросю, загалдели: «Садись. Слушай». Одна из них начала читать: «Работает на шахте «Великан» молодая горнячка Фрося Задорнова — мастер угля, активная общественница, скромный, красивый человек. Ее трудовое имя хорошо известно. Но не все знают, что в тяжкие годы оккупации бывшая дежурная но станции Фрося Задорнова являлась участницей героической подпольной борьбы против немецко-фашистских захватчиков. Руководитель алеевской патриотической группы врач Дмитрий Саввич Дубров рассказывает...» Фрося в волнении потянулась к газете. И окружающее исчезло. Она снова была вокзальной уборщицей, добывающей ценные сведения о продвижении вражеских эшелонов, слышала свой голос: «Мне нужен герр комендант», ответ часового, смертный хрип. Это Семен Акольцев снял фрица ударом ножа. Потом она поддерживала пленного летчика Геську Юдина. Их отход прикрывал Семен. Все-все всплыло в памяти.

А сегодня на утреннем наряде вызвали ее и Оксану к начальнику шахты. Там уже был парторг — суховатый, стройный, по-военному подтянутый. Офицерская гимнастерка на нем, как влитая. На груди гвардейский знак, орденские колодки. Спереди ни единой складочки — все они согнаны назад и топорщатся из-под ремня куцым петушиным хвостом. Его все как-то боком разворачивает — по плечо нет правой руки. Видимо, о последней сводке Совинформбюро был разговор. «Ну, девчата, — поздоровавшись, оживленно продолжал он, — продержитесь еще маленько. Скоро придут хлопцы. Гитлер уже не может удержать фронт. Отступают его вояки. Да и самого чуть не укокошили. Покушение готовилось». Оксана усмехнулась: «То ж нэ бэз пидстав у нас кажуть: «Свыни вже нэ до поросят, колы саму смалять». Это было так неожиданно и метко, что даже обычно суровый, неулыбчивый начальник шахты рассмеялся. А потом парторг обернулся к ней, Фросе: «Почему не в партии? Ты же настоящий коммунист. Не только герой труда, но и герой войны! Подавай заявление». Фрося ответила, что мечтает быть в партии, но нет рекомендаций — немного не хватает до года, как она работает на шахте. «Ничего, — подбодрил он. — На фронте по боевой характеристике принимают, а у тебя сразу две — и боевая, и трудовая. Подавай заявление».

Вмешался начальник шахты: «Готовься, Задорнова, принимать участок внутришахтного транспорта. Ты ведь, оказывается, техникгтранспортник. Мы не настолько богаты, чтобы держать такого специалиста в забое».

Конечно, она транспортник. Но то — железнодорожный транспорт, совеем иное дело, иная организация труда. И какой это участок, если на шахте всего один электровоз, да и гот старый, почти все время на ремонте. Бабы «пехом» гоняют вагонетки... Высказала, что думала: в забое, мол, больше пользы принесет. Однако начальник был тверд в своем мнении. «Не одним днем живем. Обязаны смотреть вперед».

Неожиданно для Фроси это предложение. Попросила время, чтобы все хорошенько обдумать. А начальник шахты ответил: «Покуда думай. — Переглянулся с парторгом, закончил: — Примем в партию — обяжем».

Да, Фросе яснее ясного: участок принимать придется. Она уже прикидывает, с чего начинать на новом месте, как организовать работу. И приходит к выводу, что прежде всего надо готовить путевое хозяйство, надежно связать все участки с рудничным двором, сделать разминовки, запасные пути, прорубить, где их нет, водосточные канавки, как следует оборудовать подземный электровозный гараж. «Великан» по загазованности сверхкатегоринная шахта — контактная сеть противопоказана. И до войны здесь работали аккумуляторные электровозы. Значит, надо не забыть расчистить, привести в порядок камеры для хранения аварийных комплектов аккумуляторных батарей.. Фросю не смущает объем предстоящих работ. При желании, при поддержке коллектива все можно сделать. Только она волнуется: будет ли эта поддержка? Она уже достаточно пожила, поработала, чтобы понимать: благосклонное отношение начальства, назначение на новую должность еще ничего не определяют. Многое зависит од того, как отнесутся к ней товарищи, захотят ли стать ее единомышленниками.

Вот все это взвешивает Фрося, обдумывает, а сама привычно делает свое. Увлеклась. Не видела появившийся в отдалении слабый огонек, не слышала крадущиеся шаги. Вдруг почувствовала, как ее обхватили сильные руки, и затрепетала, тотчас узнав их. В голове промелькнуло когда-то вырвавшееся у Манечки: «Эх, Девка, отворотила от меня Павлушку. Вот уж ласковый да лихой в любви! А выходит — ты и сама не гам и другому не дам». Тогда это признание ожесточило Фросю против Павлушки. Но ведь наедине с собой она испытывала чуть ли не гордость: ради нее отказался от Манечки.

Теперь его смелые руки ласкали ее, полураздетую, над ухом вздрагивал шепот: «Ага, попалась, царевна моя подземная. Наконец-то подстерег...»

— Пусти! Пусти, Павлик! — взмолилась Фрося, не так его

боялась, как себя, своей готовности уступить ему. — Сейчас же уходи!

— Было бы сказано. — Он видел ее растерянность и уже не ожидал сопротивления. Хохотнул неприятно, с хрипотцой. — Можно подумать, будто и впрямь прогоняешь...

Фросю словно варом ожгло. Взбунтовалась сумасшедшая, не терпящая насилия пыжовская кровь. Почти падая, вывернулась Фрося из цепких рук, схватила обушок, замахнулась.

— Ану, уматывай!

— Ты что, Фросенька? — опешил Павлушка.

— Уматывай, пока голову не провалила! — Гневная, решительная, Фрося в любое мгновение могла осуществить свою угрозу. — Ну!.. — нетерпеливо повысила голос.

Он подхватил свою лампу и поспешил отступить, обронив на ходу:

— Другая бы спасибо сказала...

— Иди-иди, женишок, да больше не попадайся! — вслед ему со злою насмешкою крикнула Фрося.

...Как она потом плакала, оставшись одна, как горько плакала, обняв холодный каменный выступ, не видел никто.

25

Золотая Звезда Героя едва не нарушила уже ставшую для Анатолия Полянского привычной солдатскую жизнь. Вскоре после разгрома Корсунь-Шевченковской группировки врага, его вызвали в штаб дивизии и предложили ехать в офицерское училище. Он сказал: «Мне надо в Германию». В ответ услышал: «Довод, конечно, серьезный, заслуживающий всяческого одобрения, но командование считает, что вы должны стать офицером Советской Армии». Были подготовлены предписание явиться в энское пехотное училище, проездные документы, аттестаты. Его отправляли в глубь России. И это после того, как он уже тысячи раз уносился своим воображением совсем в другую сторону, на встречу со своей Витой, которую, как ему представлялось, вовсе не сложно отыскать в проклятой Германии. Он жил этой мыслью. Она вела его по полям сражений все дальше на запад...

Анатолий заупрямился. Ему сказали, что высокое звание Героя Советского Союза не освобождает от обязанности выполнять воинские приказы. Тогда он возразил: «Я не годен к строевой. Меня на военную службу не брали. Вот, смотрите! — показал руку, на которой не было пальца. Еще в детстве оторвало самопалом. Потому и не призывался...»

Подполковник терял терпение. На дивизию пришла разнарядка отправить в училище пять молодых, храбрых ребят, имеющих образование не ниже восьми классов. Четверых уже подобрали, а вот Полянский...

«Насмехаешься? — вскипел подполковник. — Мальчишка! Да я тебя!»

Анатолий и не помышлял смеяться над этим пожилым, да еще в таком высоком звании человеком. Он рассказал о том, что было на самом деле. И он не испугался угрозы, хмуро проговорил: «Хоть в штрафники, только не в тыл». Подполковник внимательно посмотрел на него, собрал подготовленные документы и уже спокойно сказал: «Пойдем со мной».

Так Анатолий оказался в блиндаже командира дивизии.

«Что ж это ты, Герой, выкомариваешь? — заговорил генерал. — Тебе оказывают такую честь, посылают учиться...» Анатолий и ему сказал: «Сейчас никак не могу, товарищ генерал. Мне надо в Германию». Подполковник развел руками, дескать, вот, полюбуйтесь, заладил одно... Генерал сердито забарабанил пальцами по карте, разложенной на столе: «Мы разве спрашиваем: можешь или нет? Хорошенькое дело! Мне командующий фронтом поставит боевую задачу, а я ему отвечу, сейчас, мол, не могу, нет настроения, товарищ маршал. Так, что ли? Ты понимаешь?.. Доблесть солдата не только в храбрости, но и в готовности выполнить любой приказ командира».

Все это знал Анатолий. И он не против учебы. После войны, конечно. А сейчас и в самом деле не может. Сейчас надо бить врага, надо скорее добраться до Германии. Дорог каждый день! Неужели это так трудно понять?!. «Мне в Германию надо», — готовый ко всему, угрюмо, решительно повторил Анатолий.

Генерал бросил на него вовсе не сердитый, а скорее удивленный и любопытный, что ли, взгляд. И тут же посуровел — лицо, глаза стоявшего перед ним воина выражали какую-то нечеловеческую боль и одержимость. Ему уже приходилось видеть такие глаза и лица у солдат с трагической судьбой, имевших еще и свой, личный, счет к фашистам. И поняв, какое пламя сжигает его солдата, снова забарабанил пальцами. Теперь надо было принимать решение.

«Посылай другого», — сказал подполковнику. Помедлил, думая о чем-то своем, тихо проронил: «Иди, солдат, в Германию. Счастливой тебе дороги!»

Вот так и задержался на передовой — в своей дивизии, в своем взводе, отделении, рядом с Митричем, с Кирюшкой Беспрозванным. Трое их оставалось из двенадцати однополчан, увенчанных Золотыми Звездами Героев за тот памятный сумасшедший бой на правом берегу Днепра. Остальные полегли или были ранены в последующих сражениях. До последнего времени так и держались втроем. Уже на Днестре тяжело ранило Кирюшку. Осколком мины разбило бедро. Анатолий помог санитарке донести его до машины. «Я не про-о-щаюсь, То-олик, — кривясь от боли, говорил Кирюшка, — До-о-гоню. Мы еще по-о-воюем». И остался Анатолий вдвоем с Митричем.

От Донбасса до Сандомира дошли они — крутоярский гагай и донской казак, юный солдат и пожилой воин, одной бедой опаленные, единою страстью пылавшие. Шли с боями затяжными и быстротечными, обживая еще сохранявшие чужой дух вражеские траншеи и блиндажи. В победном марше теряли боевых друзей и обретали новых товарищей по оружию, неизменно оставаясь в строю, словно облетал их стороной смертоносный металл.

Преследуя противника, их соединение вышло к заблаговременно укрепленному вражескому рубежу и окопалось. Надо было набраться сил, подготовиться к штурму. Командование решило дать передышку гвардейцам, не отводя в тыл. Позиция, проходившая по кромке леса, позволяла вплотную подвести тыловые службы, обеспечивающие передний край всем необходимым. Уже третьи сутки солдаты отсыпались, отъедались. От высотки, на которой закрепился враг, их отделял пологий, местами поросший кустарником и отдельными деревьями склон. Временами постреливали немецкие орудия. Тогда отзывалась полковая артиллерия. Постреляют, постреляют и умолкнут. И в наступающей после этого тишине снова оживал августовский лес своими таинственными шорохами, редким птичьим вскриком, шелестом уже начинающей звенеть листвы.

— Так вконец опухнешь, — проговорил Анатолий, зевая и потягиваясь. Только позавтракали, «ухо придавили», туда-сюда — и опять кухня пожаловала.

Нормально, — отозвался Митрич. Достал из кармана кусок мела, запасы которого все время пополняет, потому что мучается изжогой, откусил. В запас поспать, в запас поесть горяченького на войне не мешает. Пользуйся и не ропщи.

Не ропщу, Митрич. Констатирую. Давай свой котел. Они и на довольствии в паре состояли. А полагалось котелок на двоих —первого, второго. Как младший, Толик, естественно, взял на себя доставку еды. То уж его забота бегать к полевой кухне или, если это было на открытой местности, пробираться по ходам сообщения в глубь позиций, куда доставляли пищу в плоских заплечных термосах.

Нынче Митричу не сиделось. Засунул за обмотку ложку, повесил автомат на шею, взял котелок, кивнул Анатолию:

— Айда вместе. Там и пообедаем. Погутарим с ребятами, може, прояснится. Что-то и впрямь засиделись.

У кухни уже выстроилась очередь. Повар ловко орудовал черпаком, его помощник выдавал хлеб. Там же стоял старшина — следил за порядком. Едпа увидел Митрича, заулыбался, шумнул на очередь:

— Стой, ребята. Не напирай. — И к Митричу: — Прошу, товарищ ефрейтор. Подходи. Получай котловое довольствие.

Кто-то, видно, из новеньких недовольно заворчал было, но его тут же одернули соседи по очереди. Кто ж в батальоне не знает Митрича! Да что батальон? Полку, дивизии, всему фронту он известен.

А Митрич, передав наполненные котелки Толику, подошел к старшине.

Что слышно? — спросил, — Долго еще будем тут отъедаться?

Старшина оглянулся по сторонам, шепнул:

— Не сегодня-завтра двинем . Еще позавчера приказали спешно пополнить запасы походным довольствием.

То верная примета, согласился Митрич, — Спасибо тебе на добром слове.

Анатолий уже облюбовал местечко подальше от толчеи, окликнул Митрича.

— У вас, оказывается, есть блат, — смеясь проговорил, когда он подошел.

— А как же! воскликнул Митрич. — В Сталинграде сблатовались и, гляди, не отстает. Расторопный старшинка.

Они уже доедали, когда по лесной дороге подъехала крытая полуторка. Машина пробралась между деревьями еще ближе к передовой и стала в густом подлеске.

— Связисты, определил Митрич, увидев, как из будки выбрались два солдата, начали колдовать над какой-то аппаратурой. И фриц! — вдруг воскликнул Митрич, — Гляди, фрица привезли!

Немец был в военном без погон френче. Он жестикулировал, что-то доказывая приехавшему сними майору. И что особенно поразило Анатолия на ремне у него был пистолет. К ним подошел замполит полка. Уже втроем о чем-то поговорили. Немец пристегнул саперку, взял мегафон, и они двинулись к передовой.

— Во чудеса, проронил Анатолий. Облизал ложку, — Идем, что ли, посмотрим, чего там они...

Возле бочки с водой помыли котелки, а тогда уже вышли к своим окопам. Прибывшие совещались совсем невдалеке. Немец, стоявший спиной к Анатолию, говорил по-русски, очевидно, продолжая все тот же, возникший еще у машины спор:

— Нс выполнить задание только из-за того, что попортился усилитель?..

Но, товарищ Липпс, весь огонь, который раньше обрушивался на динамик, теперь придется принять на себя, — возразил майор.

— Ничего не сделаешь... Я буду левее вон тех трех деревьев.

Немец повернулся, показывая, где именно на ничейной полосе укроется, и Анатолий удивленно разинул рот, узнав офицера, который во время оккупации стоял у них в гагаевке, а потом сдался военкому.

— Что за чертовщина, — пробормотал он.

А майор, наконец, уступил немцу:

— Хорошо, Стефан. Будь по-твоему. Но не начинай, пока не окопаешься. И близко не подходи!

Это он крикнул уже вслед Стефану, вьюном заскользившему по ложбинке.

Немец благополучно пересек открытый участок, юркнул в кустарник. На мгновение появился и вновь исчез. Для всех он, конечно, был своим солдатом, переодетым в немецкую форму. Так считал и Митрич, с волнением наблюдая за его продвижением.

— Отчаянная голова, — проговорил восхищенно. — Куда ж это он подался?

— Своих агитировать, должно быть, — высказал предположение Анатолий. И рассказал, где видел этого немца.

По цепи прокатилась команда приготовиться к бою.

— Вот тут все ясно и понятно, — проговорил Митрич, перекладывая автомат на бруствер. — Не надо голову ломать.

Прошло еще некоторое время. А потом в безветрии тихого, погожего дня донесся и к ним отдаленный, усиленный мегафоном голос: «Ахтунг! Ахтунг! Дойч зольдатен!..»

— Слышишь, Митрич! — возбужденно заговорил Анатолий, — Это он. Слышишь, как шпарит?!

Майор, расположившийся вместе с телефонистом в траншее около Анатолия, переводил замполиту полка: «Война проиграна. Сопротивление бессмысленно. Бросайте оружие. Сдавайтесь в плен. Только так вы сможете сохранить свои жизни. Не слушайте лживые утверждения гитлеровской пропаганды, будто Советская Армия хочет уничтожить немецкий народ. Советская Армия, а с нею и настоящие немецкие патриоты ведут борьбу за свободную Германию, за Германию без фашистов. Это говорит ваш соотечественник, бывший офицер Стефан Липпс от имени...»

С немецкой стороны началась беспорядочная пальба, временами заглушавшая слова Стефана Липпса. А потом его голос вдруг прервался. Майор обеспокоенно кивнул телефонисту, и тот, крутнув ручку аппарата, сказал: «Давай». Сразу прогремели орудийные залпы. Снаряды вздыбили передний край обороны врага. И противник ответил артиллерийским огнем. С обеих сторон в бой вступили минометы...

Липпс не возвращался. Майор заметно нервничал, тревожно посматривал на склон.

— Не иначе что-то произошло, — проронил замполит полка.

Теперь и Анатолию хотелось, чтобы небезопасная вылазка для этого немца, этого Стефана Липпса, окончилась благополучно. Теперь и его охватило беспокойство.

— Разрешите обратиться, товарищ подполковник, — подступил он к замполиту полка. — Разрешите смотаться, — качнул головой в сторону нейтралки.

Офицеры переглянулись.

— Ждать — только время терять, — добавил Анатолий. — А я быстренько: одна нога здесь, другая — там. И назад.

— Ну, попытайся, Полянский, попытайся, — сказал подполковник.

Анатолий плотней надвинул пилотку, возбужденно подмигнул Митричу:

— Може, выручать надо землячка.

А тот протянул ему каску, запасной снаряженный диск к автомату, проворчал:

— Гляди, не озоруй.

...Вовремя подоспел Анатолий. В грохоте продолжающейся артиллерийской дуэли услышал слабые пистолетные хлопки, короткие автоматные очереди. Осторожно продвигаясь, увидел вдруг прямо перед собой пробирающегося в кустах гитлеровца. Анатолию не стоило труда сообразить, что Липпса хотят взять живым: этот подкрадывался сзади в то время, как Стефан отстреливался от наседающих спереди.

Анатолий настиг гитлеровца, оглушил его ударом приклада. Его же ремнями связал ему руки, ноги и заскользил дальше.

Вскоре он увидел Липпса, скорчившегося в своем полуокопчике. Немного поодаль лежал немец лицом к земле. Один отползал, видимо, раненый. А двое подбирались к Стефану. Они, очевидно, приняли Анатолия за своего, посланного в обход, подхватились... Анатолий расстрелял их почти в упор, крикнул:

— Давай, Стефан, за мной! Быстро!

Они скрылись в кустах. Стефан остановился отдышаться.

— Да тебя задело, — проговорил Анатолий, заметив, что правая сторона его френча пропитана кровью.

— Задело. Бок. Спасибо тебе... — Стефан впервые встретился взглядом со своим спасителем, удивленно воскликнул: — Откуда я тебя знаю?!

— Потом, потом, землячок, — заторопился Анатолий. — Нам еще тащить «языка».

* * *

И снова отгремел который уже бой в недолгой еще жизни Толика Полянского, похожий и не похожий на предыдущие. Всю ночь висели над передним краем сабы^[5], роняя на сонную землю зеленоватый мертвенный свет. Сузившийся горизонт подступал непроницаемой чернотой, и мир казался небольшой, тускло освещенной ареной, окруженной высокой стеной темноты. Временами ее словно пытались прожечь раскаленные жигала трассирующих пуль, отдаленных и потому неслышных, немых, но вязли в ней, гасли. Где-то за пределами этого ограниченного темнотой мира мерцали зарницы орудийных вспышек...

А на заре привычно ударила по вражеским укреплениям артиллерия. Прочертили светящиеся траектории эрэсы и разразились буйством пламени, в котором обугливается даже камень. Едва прекратился артналет, появились штурмовики — отбомбили двумя заходами. И тогда уже пошли танки, прикрывая собою пехоту.

В общем, это не то, что пробиваться сквозь смертельную вьюгу телами своими.

И вот сейчас, разгоряченный боем, чертовски уставший, Анатолий отдыхал, повалившись на землю. Вспомнился Стефан и то, как обрадовался майор — инструктор политотдела дивизии, когда они благополучно добрались к своим позициям да еще приволокли пленного. Стефану сделали перевязку. Прощаясь, он возбужденно говорил: «Встретимся, Анатоль, в Крутом Яру. Там у меня жена, сын Ванья...»

Потом Анатолий хватился Митрича, заволновался, кинулся его искать. За пригорком увидел солдат, что-то стаскивающих в одно место. Поспешил к ним. На потертых плащ-палатках они подтаскивали убитых к могиле, которую рыли три парня. Ефрейтор деловито опорожнял карманы, снимал ордена, медали, вместе с документами, письмами, фотографиями отдавал сержанту, а тот клал их в отдельные для каждого холщевые мешочки и набивал ими кирзовую полевую сумку.

Потрясенный смотрел Анатолий на погибших однополчан. Как раз еще одного доставил низкорослый весь в поту солдат, с трудом выдернул из-под него окровавленную грязную парусину, сел рядом, закурил. Па его груди поблескивали, высвечивали цветной эмалью награды, и в представлении Анатолия это никак не вязалось с тем, чем был занят этот парень.

— Что, Пташка, притомился? — поддел своего помощника ефрейтор, — Будешь знать, как права качать. Начальство, брат, этого не любит.

— Любит, не любит — плевать. — Солдат и в самом деле сплюнул. — Ну, прищучил ротный со зла к вам сунул. Думает, наказал. Только ведь побитых ребят, как ни верти, хоронить надо. Подсобить в таком деле не зазорно... Пойдем дальше — небось кинется, призовет.

— Беспокойный ты человек, Пташка. Шебуршишь, шебуршишь...

— Так это им, — солдат, названный Пташкой, повел взглядом в сторону убитых, — теперь уж все одно. А живому как же без справедливости?

— Заладил: справедливо, не справедливо... Слышь, сержант, то я думаю: если и пуля его обминет, однако ж не сносить головы, хохотнул ефрейтор, — Больно гонорист.

Пташка поднялся, в последний раз присосался к цигарке, притоптал окурок, схватил окровавленную плащ-палатку, поволок за собой, бросив на ходу:

— Голова голове рознь. Лишиться такой пустопорожней, как твоя, не велика потеря.

Он прошел мимо Анатолия. Их взгляды встретились. Но Пташка, может быть, когда-то и видевший шофера секретаря Алексеевского райкома партии, в те годы был очень далек от него, и, конечно же, не мог в бывалом фронтовике со Звездою Героя на груди, узнать земляка. То вместе призывавшиеся сверстники Санька Сбежнев, Ромка Изломов, другие ребята из Алеевки и Крутого Яра. особенно Серега Пыжов, с которым довелось служить в одной части и принять первый бой всегда останутся в памяти. Анатолию же на мгновение показалось знакомым лицо этого, как он теперь понял, случайного человека в похоронной команде. По не стал вспоминать, где и когда видел солдата, определенно зная, что ранее на дорогах войны не встречал его — ершистого и с такой неожиданно нежной фамилией. Да и не до воспоминаний ему было — взволнованному увиденным. Его возмутила та будничность, с какой эти люди готовили предавать земле погибших товарищей. И он не выдержал:

— Хотя бы носилки взяли.

Сержант покосился на него, не отрываясь от своего занятия, мрачно проворчал:

Иди, служивый, топай. Знай свое дело. А у нас — свое...

Подавленный возвращался Анатолий в свою часть. Нет, он, конечно, понимал, что в каждом сражении есть жертвы. Он шел но войне, н.шал ее жестокость. Он терял боевых друзей. По в его сознании они всегда оставались живыми, просто отставшими и где-то идущими во втором эшелоне...

Митрич сидел, привалившись к закопченной стенке развороченного взрывом вражеского дота, дымил цигаркой. Левый рукав его гимнастерки разрезан до самого плеча. Манжет был застегнут, но в разрезе белел бинт, охватывающий руку повыше локтя. Завидев приближающегося Анатолия, Митрич» оживленно заговорил:

— Во, брат, попал в оборот. Хочь бы по делу. За здорово живешь в медсанбат уволокли. Лишний вес осколком срезало, а укол в филейную часть воткнули.

Анатолий снял автомат, молча сел рядом какой-то сам не свой. Митрич покосился на него и, желая посмешней представить случившееся, продолжал:

— Вот-такенную иглу всадили, — показал на шомпол, — И обмундировку испортили. Гляди, как раеианахали.. Еле ноги унес... Да что с тобой?!

Анатолий сунулся ему в колени...

— Ты что, сынок? — растерялся Митрич. — Никак нервишки сдали? Ну же, солдат, Герой!..

Анатолий вытер глаза, судорожно вздохнул:

— Видел этих... могильщиков. У них камни вместо сердец! «Вот оно что», — подумал Митрич. Пыхнул цигаркой, задумчиво сказал:

 — Несчастные это люди, сынок... Ну-ка, сколько нашего брата через их руки проходит! Никакое сердце не выдержит. Помню, как-то один солдатик из такой вот похоронной команды умом тронулся... — Митрич отшвырнул окурок, — И не сбежишь, Солдатская служба такая — куда поставили, там и стой... Не-е, то несчастные люди... — Откусил мела, прожевал и добавил: — Без тебя тут велели готовиться к маршу. Гутарят, танкисты и мотопехота поперли фрицев километров на тридцать. Догонять доведется.

...Они шли поротно привычным походным шагом, каким отмахали уже немало сотен верст по дорогам войны. Митрича пошатывало. Анатолий заметил, как он побледнел, покрылся испариной. Забрал у него автомат, вещмешок, подбодрил:

— Веселей, батя, гляди.

Конечно, шутливый рассказ Митрича о своих приключениях ввел Анатолия в заблуждение. Теперь он понял, что ранение серьезнее, чем ему представлялось. Видимо, Митрич немало потерял крови. Очевидно, следовало остаться в медсанбате... Но им обоим была невыносимой даже сама мысль об этом. И Анатолий тихо сказал:

— Опирайся на меня, Митрич.

Справа открылся указатель: «До Берлина 600 км». В строю послышалась оживленная разноголосица:

— Ого, сколько еще топать!

— Ничего, больше прошли!

— Ой, братцы, тяжелыми будут эти километры!..

Анатолий обернулся к Митричу:

— Дай, батя, мелу.

Оставив строй, он подбежал к указателю и ниже сообщения о километраже дописал: «Ни хрена — дойдем!!!»

И осветились улыбками осунувшиеся усталые лица воинов. И тверже стал шаг. И покатилось по колонне уверенное и грозное:

— Дойдем!

— Дойдем!!

— Дойдем!!!

26

Шесть лет прошло с тех пор, как оторвала Громова от Алеевки подлая анонимка, а как-то само собой вошел Артем в жизнь района. Будто возвратился из отпуска. Все ему здесь знакомо: и хозяйства, и многие люди. Сразу же захлестнули дела. Казалось, его закружило, понесло. Впрочем, так могли судить лишь люди не наблюдательные, далекие от понимания смысла и содержания секретарской работы. На самом же деле все обстояло вовсе не так. Это он, Громов, создал то ускорение, которое непосвященные склонны были считать проявлением стихийности. Во всем, что происходило, чувствовалась умная, твердая рука опытного партийного вожака.

Он успел побывать почти всюду: сначала объездил основные крупные хозяйства и организации, потом — помельче. Уже зная от Дорохова, что встретит Тимофея Пыжова, с особым волнением заявился в ясногоровское депо. Его оглушил перестук пневматических молотков, металлический лязг, визг. Артем еле выбрался из лабиринта паровозов, которыми были заставлены все ремонтные канавы, отыскал переход, за которым, помнилось ему, находилась контора. Он не ошибся, вышел правильно. Но от здания остался лишь фундамент и груда битого кирпича. Ему сказали, что кабинет начальника депо находится в пристройке возле инструменталки. Пришлось возвратиться. Действительно, на двери хибары, прилелившейся к инструментальному цеху, было написано: «Нач. депо». Артем вошел. Не успел осмотреться, появилась работница, приветливо осведомилась:

— Вам кого надобно?

— Мне? Тимофея Авдеевича, конечно.

— Коли хозяина нету, так и нечего входить, — в тон ему ответила женщина. И поинтересовалась: — А кто вы будете?

— Я?.. — Артем всегда неловко себя чувствовал в подобных ситуациях: назовешь свою должность, и звучит это будто хвастовством. Но деваться некуда и он представился.

Работница как-то странно посмотрела на него, закивала:

— Ага, секретарь, значит. Я сейчас...

Теперь Артем рассмотрел «кабинет» Тимофея. Койка. Над ней фотография жены в военной форме. Ближе к порогу — рукомойник. Кастрюли, чайник... Посреди чугунная круглая печурка. Ну и стол, как в каждой порядочной конторе.

Вскоре появилось двое крепких ребят. Один с трехгранным шабером в руке, а другой — с молотком.

— Вы к начальнику? — спросил Артем. — Его нет.

— Ничего, подождем, — переглянувшись со своим товарищем, ответил тот, что с шабером.

А потом ворвался Тимофей с радостным криком:

— Ну, где здесь диверсант? Покажись!

Артем шагнул к нему, распахнув руки. Ребята быстренько улизнули. Тетя Шура, наконец, справилась с растерянностью и умиленно смотрела, как два мужика схватились, словно медведи, и тузят друг друга но спинам.

— Будет вам, — заговорила немного погодя. — Печенки отсадите.

Как же ты обмишулилась, тетя Шура? — засмеялся Тимофей. И к Артему: — Прибежала, запыхалась, говорит: «Подозрительную личность у тебя в кабинете застукала. Двух ребят приставила. Секретарем назвался, а я-то секретаря помню в лицо!..»

— Как же, крикливый такой приезжал, — вставила тетя Шура. — Или забыл?

— Я ведь знаю, что ты вернулся, — оживленно продолжал Тимофей, — Все собирался подскочить... — Обернулся к тете Шуре: — Вот это наш законный секретарь — Артем Иванович Громов. Очень прошу, если явится еще, пожалуйста, не арестовывай.

— Ладно тебе потешаться, — вовсе не обиделась тетя Шура. — Чаек поставить? — Схватила чайник, подалась, пообещав от двери: — Я мигом.

— Вот аж когда встретились, — заговорил Артем, откровенно рассматривая Тимофея. — Постарел? Нет. Седины, правда, добавилось, отметин на лице. Этой полосы через щеку не было.

— Колосник отпечатался, будь он неладный.

— А что ж так?

— Да было дело... — Тимофею не хотелось признаваться, что терял сознание, когда глушил потекшую связь в раскаленной топке паровоза и упал на колосниковую решетку. — Долго рассказывать.

— Ясно. Все так же топаешь — прямо. А оно по жизни, как по лесу, кто прямо идет, тому больше ссадин и синяков достается. Зато чувствуешь себя человеком, черт его задери! — Артем весело подмигнул Тимофею: — Не так ли, старина!

— Пока бодрюсь, — усмехнулся Тимофей. — Надо держаться. Сынок приезжал но ранению, вроде, не очень испугался, а жинка явится... Что, как забракует?

Он думал о ней, ждал ее, говорил о ней, как о живой, — еще где-то плутала похоронка, еще не дошла до него черная весть.

— Я ее сразу узнал, твою Елену Алексеевну. — Артем перевел взгляд на фотографию. — Не как-нибудь — младший комсостав.

— А что? — не без гордости проговорил Тимофей. — Мы с ней в одних чинах. Я тоже старшиной был, когда сюда отозвали.

— Да, война,, война... Ехал к тебе — по пути Маркела проведал. Он-то держится. Сам солдатом был, знает, какая она, солдатская доля. А Мария страшно как убивается.

— Как же не убиваться? Сын погиб. — Тимофей склонил голову. — С Сережкой моим вместе призывался. И вот Героем стал... Да только посмертно. — И к Артему, взволнованно: — Ужасно терять сына! Тебе это понятно... Я крепкий мужик, Артем, но как подумаю!.. Мой уже дважды ранен. Награды через всю грудь...

Артем закивал:

— Хороших ребят вырастили, защитников Отечества! Есть кому передать дела... Однако и нам еще предстоит немало работы. — Он прошелся по конторке, остановился перед Тимофеем. — Так что быт, товарищ начальник, надо налаживать. Куда это годится?

— Одобряю! — подхватил Тимофей, пряча улыбку. — Наконец-то за ум берешься. А то слышу, мол, пришел прежний секретарь и опять спальный угол в кабинете отгородил.

— Си-лён... — протянул Артем, сбитый с толку вот таким поворотом, — Ловко...

— Ты угощайся, угощайся. — Тимофей подвинул к нему алюминиевую кружку. — Чаёк — чудо. На смородинном листе настояшный. Тетя Шура вялит каким-то своим способом. У себя не отведаешь такого.

— Ну, уел. — Артем хмыкнул, качнул головой, потянулся за кружкой. — Не ожидал...

А Тимофей уже спрашивал:

— Куда же тебя запроторили? Где носило эти годы?

— Долго рассказывать, — Тимофеевыми словами ответил Артем. — Как-нибудь в другой раз.

Кто-то приглушенно забубнил за дверью. Они прислушались. У Артема удивленно взметнулись брови.

— Ну, виртуоз... Ну, злодей... Кто же это так фартово матерится?

— Силыч пожаловал — мастер подъемки. К разговору готовится... — Тимофей прошел к двери, открыл ее. — Очистился, Пантелей Силыч? Входи. Что там у тебя?

— Уже все в аккурат, в ажуре, Авдеевич. Не изволь беспокоиться. Кой-какая мыслишка пришла... Побегу. Бувай.

— Специалист экстра-класса, — проследив, как кругленький, благообразный Силыч покатился к распахнутым воротам своего цеха, проговорил Тимофей. — По всем статьям. — И увидев иронией искривленные губы Артема, добавил: — Прилюдно не лается. Вот так, сам с собой выговорится, и снова — милейший человек.

— Значит, кадры в порядке?

— Работать можно.

— Вот и я кадрами занимаюсь. Сватать приехал... Думаю кооптировать тебя в члены бюро райкома.

— Если очень нужно... Если считаешь, что буду полезен...

— Так и запишем — обрадовался Артем. — Верно говорится: боец всегда остается бойцом. Поработаем...

Потом они осмотрели депо, прошлись по цехам, заглянули к строителям.

— Ты говори, что надо, — нажму, выбью, — предлагал Артем свою помощь. — Все же я ближе к тем, кто распределяет фонды.

— А это какая дорога, товарищ секретарь? — поддел Тимофей. — Приятельско-кумовская?

— Тоже мне приятель, — отшутился Артем, искоса бросив уважительный взгляд на Тимофея, — Разве о тебе? О депо твоем беспокоюсь...

...Довольный остался Артем поездкой в Ясногоровку. И дело сделал, и испытал радость общения с хорошим человеком. Прежний Тимофей Пыжов — прямой, бескомпромиссный, деятельный. О депо можно не волноваться — в надежных руках. Но каков, а? От помощи отказался. «Все сейчас нуждаются, — ответил сдержанно. — Всем надо. Ну, а то, что полагается для депо, — зубами вырву...»

Артем вел машину, все еще находясь под впечатлением увиденного, услышанного. Подумалось вдруг, что примерно такое же чувство владело им после встречи с председателем бурьяновской артели Круковцом. Даже чем-то были похожи эти совершенно разные с виду люди: высохший, в чем только душа держится, инвалид войны Круковец и тоже опаленный войной, но крепкий, могучий Тимофей Пыжов. Ну, конечно же, они одинаково красивы своей убежденностью, силой духа, стойкостью...

И еще одно постиг Артем--цельные, талантливые люди не выпячиваются, не мельтешат на глазах, не пользуются каждым удобным и не удобным случаем, чтобы взобраться на трибуну... Вот и председатель райисполкома Алексей Иванович Рябушин еще мало знаком ему, а по тому, как рассудительно, деловито решает вопросы, как разговаривает с людьми, уже вызвал в нем уважение... Или Дмитрий Саввич Дубров! Мстили поставить его на райздравотдел. Лучшего и желать нельзя. А он подсказал Рябушину, убедил его для пользы дела взять на это место Надежду Порфирьсвну — молодую, энергичную, перспективную...

Внимание Артема привлекла одинокая могила с покосившимся крестом. Он затормозил, вышел из машины. Это были кучугуры — задворки Крутого Яра. Артем не был знаком с Алексеем Матющенко, но знал о его трагической судьбе. Рука потянулась к фуражке. Зажал ее в кулаке. «Так вот где лежит выданный предателями руководитель алеевского подполья, его жена и мальчонка-сын, — пронеслось в голове, — Вот куда вас увезли от надругательства, выкрав с эшафота, в ту далекую завьюженную ночь...»

Он направился в райком, уже никуда не заезжая. Задумчивый, сосредоточенный прошел в свой кабинет, сел за стол. Появившееся там, у могилы, какое-то щемяще-болезненное ощущение не проходило. Наоборот, оно еще больше усилилось от сознания своей вины: где-то на отшибе, чуть ли не рядом со свалкой, лежат забытые герои. Как же это могло случиться?.. На могиле большевика крест. Отдали богу человека, до последнего дыхания верного светлым коммунистическим идеалам...

Артем нервно повел плечами, затеребил мочку отстреленного уха. Вспомнил, что где-то в безвестности зарыты кристальной души человек, секретарь райкома Изот Холодов, первый крутоярский тракторист, отважный партизан Семен Акольцев. Привалены песком в карьере шестьдесят жертв фашистского террора... И справившись с волнением, подумал: «Никакой занятостью нельзя оправдать эту черствость, черную неблагодарность по отношению к людям, погибшим в борьбе с врагами. Их мученическая смерть должна стать примером беззаветного служения Родине, воспитывать, рождать новых героев...»

* * *

— Процедура эта, Казьмич, политическая, — рассказывал Кондрат Юдин дедку, что вчера на телефоне в колхозе дежурил и не мог сходить со всеми на кладбище, — Митинг гнева звется. И гражданская панихида.

— Чевой? — не расслышал Кузьмич.

— Панихида, кажу, состоялась!

Кузьмич понимающе закивал лысиной:

— Панихида — первое дело для уиокойников.

— Токи гражданская, — растолковывал Кондрат. Без нона.

— Без иона?.. Какая ш то панихида?

— А на кой ляд поп? Па то она и гражданская, терпеливо объяснял Кондрат, — Это тебе не «господи помилуй», а речи говорили. Такие речи, что не иначе Гитлеру икалось до коликов у печенке.

Вмешался Игнат Шеховцов:

— Большое дело Громов поднял. Только и разговоров. Одинцов сколько ходил мимо...

— Ты, Игнат, мне Одинцова ни для какога примеру не вводи, — важно отозвался Кондрат. — То вы шапки перед ним ломали, а я одразу сказал: не гож Хролка в районные секретари. Не на своем сидале. Загремит вверх тормашками, как токи очухаемся. Вот оно и показало.

— Чевой, чевой? Накатали?

— Наказали, Казьмич! — засмеялся Кондрат, — Во, глухая тетеря, — в самую точку угодил. Хролку Одинцова снизили. То навроде в «машинистах-наставниках» числился, а нынче как бы в помощники угодил. — Это так Кондрат расценил перемещение Одинцова на должность второго секретаря, — Пс-с, продолжал убежденно, — ну их к богу в рай те чины. Пнется, пнется иной в гору, самога Саваофа мало за бороду не ухопит, а йотом — бряк мордой об лавку... Вот и Митрошку нашали: не можешь с людьми обращаться доглядай скотину. Там тожить партейные нужны... Потому и смекаю: то ли дело Кондрат. Неоткуда его снимать. Сам себе и начальник, и подчиненный.

— А я тебе кто? — с напускной суровостью проговорил Игнат, — Не начальник?

Такога начальника, братец мой, мы сами можем коленкой под одно место. Оберемся на собрание, и те не известно, какая стихия в нас заиграет.

Вот и поговори с таким, — обернулся Игнат к Кузьмичу, шутливо подмигнул ему: — А что еще будет, как медаль отхватит за партизанство!

Кондрат приосанился.

— Ежели по всем данным, партизанство мое. ще с гражданской войны идет. Ты, Игнат, о той поре сопли слизывал, когда Кондрата врангелевцы казнили.

— Кашнили, кашнили, — прошамкал Кузьмич. — Как ша, по-омню.

— Это промежду прочим, — важно продолжал Кондрат, — чтобы ты, Игнат, не дуже со мной шуточки шутил... Про медаль же у меня такая линия: хай их поболе ребяткам дают, что Гитлера доколачивают. А я и без медали в зубы никому не погляжу, поскольки ты мою стихию знаешь.

— Вы бы мне про шахоронение толком... — вмешался Кузьмич. — Как, оно, шахоронение-то?

Зазвонил телефон.

— На месте, Артем Иванович, — ответил Игнат. — Понятно. Жду. — Звякнул отбой. Игнат сдвинул плечами, недоуменно проговорил: — Гляди, какая спешка. Машину выслал... А ты говоришь, — усмехнулся Кондрату, не начальник. Скоро разучимся пеши ходить.

Вскоре громко, требовательно засигналил возле правления автомобильный клаксон. Игнат засобирался.

— Как дежурного, за старшого тебя, Кондрат, оставляю. Будут звонить, скажешь — в райкоме.

— Ладно, мотай, — вслед ему проронил Кондрат. Завял председательское место, осмотрелся, не торопясь свернул козью ножку, высек кресалом огонька, прикурил. — Так на-чем мы, дед, застопорились?.. Ага, сгадал. Откопали их, усех побитых, солдаты. Матери погибших, родичи мало не кйдались в яму. А что ж там разглядишь, как более года прошло. Однога Афоню Глазунова, кажут, признали... Что стону было, что плачу!.. Склали их в гробы, заколотили, на кладбище отвезли. Туды ж и Матющенок доставили. Как погибли семьей, так семьей и лягли в один гроб. Сеню Акольцева отыскали... Токи секретарь тогдашний Холодов, которога Недрянко и Емелька прикончили, неведомо где прикопан.

Кузьмич лодочкой приставил к уху сухую ладонь, часто-часто моргал красными, слезящимися веками и кивал плешивой головой, словно подтверждая то, что слышал. А Кондрат пыхнул козьей ножкой, продолжал:

— Мира́ собралось!.. Ото ж и говорили речи над прахом погибших: и Громов, и военком наш «однокрылый», и от комсомола, и от солдат, и от пионеров... Женщина одна выступала:

«Спасибо вам, добрые люди, что не забыли наших дорогих, без времени погибших детей». Да как заголосит, как заголосит!.. У меня самога, Казьмин, какой я ни крепкий, коли хочешь знать, закололо у носи... Там же склали акт. Коменданта вписали туды — Фальгу. Из области комиссия такая была, что выявляет хвашистские злодеяния. Так отой председатель казал: «Судить будем гитлеровцев-палачей страшным судом. Не уйти им от расплаты. Сполна отольются им наша кровь, наши слезы!..» Во как, Казьмин. А той обвинительный акт в Москву пойдет, где сбирают все данные. — Кондрат сбил жар с почти совсем докуренной козьей ножки, вытряхивая остатки самосада в кисет, продолжал: — Опустили их в две братские могилы и прикопали уже навеки вечные. Три раза солдаты из винтовок палили. Музыканты гимн заиграли... Опосля Харлашу проведал. Лежит. Ни тебе печали, ни воздыхания. Такая стихия прошумела, а ему хоть бы хны... Потом зли Лаврушечки посидел, покалякал о том, о сем.

— Бравые были ребятки, — проронил Кузьмич.

— Куралесили справно, — подтвердил Кондрат, — Вот перекинулись без всякога понятия... Скоки ж это прошло, как Харлашу паровоз передавил? Почитай мало не десять лет. Да и Лаврушечка — будто вчера сподобился, а боле года минуло. Вот оно время бегит. То ж и мне пора сбираться к дружкам сердечным... Эх, Казьмич, одна зараз у меня думка — победы дождаться. Тогда и помирать можно. — Подпер щеку кулаком, мечтательно уставился в окно. — Токи чтоб красиво, весело помереть.

* * *

Громов и председатель райисполкома принимали руководителя группы изыскателей-проектировщиков. Недели три тому назад прибыли они в Алеевку подыскать место для строительства коксохимического комбината. Громов заранее был предупрежден Неботовым, встретил их радушно, сказал, что при малейшей надобности могут обращаться к нему в любое время суток. Еще бы! С рождением этого крупнейшего предприятия у Громова связаны большие надежды. Открываются перспективы экономического, культурного роста района. Возникнет город. Увеличатся бюджетные ассигнования на его развитие, благоустройство... И вот снова этот, понравившийся ему еще с первого знакомства «очкарик» — Владислав Николаевич — пришел поделиться возникшими соображениями, предварительными наметками. На эту встречу, к немалому своему удивлению, и попал Игнат Шеховцов.

— Мы пришли к заключению, что завод надо ставить вот здесь. — Палец Владислава Николаевича уперся в разложенную на столе схему. — Только здесь.

— Ну-ка, ну-ка, — Громов склонился над схемой, — Ага, юг — север... железная дорога... поселок... Так это на месте бывшей усадьбы Милашина! — Он видел, что изыскатели работали на пока еще не освоенных землях крутоярской артели, потому и Игната пригласил. Обратился к нему: — Слышь, Игнат? Что ты на это скажешь?

— Угодья уж больно хороши, — обеспокоенно заговорил Игнат. — Сейчас еще руки к ним не дошли — пустуют. А с осени думаем распахивать. Как же это — лишать артель таких угодий?!

— В самом деле! — подхватил Рябушин. — Разве мало места вот здесь, например, ближе к поселку, по эту сторону железной дороги.

— Но вы знаете, каков там рельеф, — возразил Владислав Николаевич. — Местность изрезана глубокими оврагами. Вот здесь, между прудом и песчаным карьером, единственное мало-мальски подходящее место. Но ставить там завод, значит, буквально возводить его на песке. Именно в эту сторону движется карьер, вслед за песчаным пластом. А вы знаете, что ваш карьер — основной поставщик сырья для «Автостекла» да и для других заводов страны. Если мы даже спланируем на этом участке свое предприятие, эти планы отвергнет правительство.

— Резонно, — согласился Громов, — По эту сторону негде.

— Сюда вот, за пруд, мы относим очистные сооружения, — пояснил Владислав Николаевич. — Основное же строительство развернется здесь, — Встретившись с хмурым взглядом Игната, спросил: — Простите, как вас величать?

— Прохорович, — ответил за Игната Громов. — Игнат Прохорович Шеховцов, председатель колхоза, в чьи угодья вы вторгаетесь.

— Я это понял, — улыбнулся Владислав Николаевич. — Но, товарищи, уважаемый Игнат Прохорович, мы, проектировщики, тоже знаем цену пахотной земле, стараемся, где это можно, не трогать ее. Однако произведя необходимые исследования, приняв во внимание розу ветров, возможные наиболее экономичные транспортные коммуникации, пришли к мысли, что это единственный самый подходящий вариант.

— А здесь что? — поинтересовался і ромов, увидев разграфленные квадраты, достаточно отдаленные от помеченного на схеме будущего завода.

— Кварталы нового города.

— Час от часу не легче, — проворчал Игнат. — Под него ведь тоже земля нужна.

— Разумеется, — поблескивая очками, подтвердил Владислав Николаевич.

— Почему же так далеко от завода? — вставил Рябушин. — Там кусок, там кусок. Разорвали поля.

— Вы бывали в Краматорске? — спросил у него Владислав Николаевич, — Я имею в виду и старый, и новый город.

— Приходилось.

— Тогда, очевидно, отпадает необходимость объяснять, почему мы не проектируем завод у стен города... Лично мне, товарищи, правительственное постановление о строительстве этого комплекса, принятое в условиях еще не оконченной войны, представляется ярчайшим примером свойственной нашему обществу устремленности в будущее. А идя вперед, мы просто не имеем права проектировать старое. Представьте себе...

Тонкие руки Владислава Николаевича порхали над схемой, взлетали вверх, за стеклами очков торжествующе поблескивали близорукие глаза. Он будто читал вдохновенную поэму, заворожив ею слушателей. По крайней мере, такое ощущение испытывал Громов, восхищенный несомненным даром этого весьма невзрачного на вид «очкарика» видеть зримо, ярко, в мельчайших деталях то, чего пока нет, что еще предстояло совершить человеческому разуму и рукам.

— Вот такой нам представляется новая Алеевка, — заканчивал Владислав Николаевич. — Если наши наметки будут в принципе одобрены, начнется детальная разработка проекта, подготовка технической документации...

— Мы, конечно, не специалисты, — заговорил Громов. — Но меня, нынешнего секретаря райкома, такая Алеевка, какую вы, Владислав Николаевич, увидели, определенно устраивает.

— Будущность, действительно, замечательная, — согласился Рябушин.

— Ну, а с Игнатом Прохоровичем мы люди свои — дотолкуемся, — оживленно подхватил Громов. — Так что, дорогой Владислав Николаевич, если вам нужно мнение и местных официальных лиц, мы — за!

...Проводив гостя к двери кабинета, Громов возвратился к товарищам, сказал без обиняков:

— Будем смотреть правде в глаза. Крутоярская артель изжила себя.

— Пока дышим, — заметил Игнат. — А вообще-то, на ладан дышим. Уже перед войной, помню, держались лишь на одиноких женщинах, безродных стариках да сезонщиках. Это сейчас бабам деваться некуда. А может быть, они еще осмотреться не успели...

— Вот я и говорю, — продолжал Громов. — Толку не будет. Отошли гагаи от сельскохозяйственного труда. Мужское население даже в лучшие времена было занято в промышленном производстве, на железной дороге. Жены работавших занимались своими приусадебными участками. Дети бывших колхозников тоже уходили на производство. Сейчас этот процесс еще больше усилится. С началом строительства завода в колхозе не останется людей.

— Мне, человеку у вас новому, сразу бросилось это в глаза, — проговорил Рябушин. — Крутой Яр уже не село. Поселок.

Однако спешить с роспуском артели считаю нецелесообразным. Пока еще с заводом утрясется, надо, Игнат Прохорович, сеять и собирать урожай.

— Бесспорно, Александр Иванович, — поддержал его Громов. — Я только хочу, чтобы для нас самих эта пертурбация не явилась неожиданностью, чтобы была проделана соответствующая подготовка. Завод дело государственное. И, конечно, же, землю под него придется выделять. По неплохо заблаговременно продумать, между какими хозяйствами распределить остальные угодья.

— Это мы, Артем Иванович, у себя в райисполкоме прикинем, а тогда уж решим вместе, —  сказал Рябушин.

Радостное возбуждение не покидало Громова. Перед его мысленным взором вставал завтрашний день мирный день Родины. После грохота и мглы войны он представлялся тихим, светлым. Это была не холодная тишина покоя в ней уверенно звучали горячие ритмы труда. И пи на миг не прекращалась борьба добра со злом, определяющая главный смысл бытия.

Книга пятая ДОБРЫЙ ОГОНЬ

1

Утренний трамвай не шумлив — со сна люди. Молодые позевывают, а то и сны досматривают. Такой уж это народ: с вечера — не уложишь, утром — не поднимешь. Вот и спешат на остановку, едва продрав глаза. Пожилые выглядят гораздо бодрее: раньше укладываются, зато и день встречают, как-прежде говаривали, с петухами. Они тоже не очень речисты, но уже по другой причине: с годами человек меньше говорит, а больше думает. В это раннее время слышится лишь короткое: «Доброе утро». «Привет». «Салют». А то и вовсе здороваются молчаливым кивком.

Здесь нет отчужденности, обычно свойственной случайным попутчикам, пользующимся городским транспортом. Многие знают друг друга не только в лицо. Еще бы! Изо дня в день встречаются — трамвай возит рабочие смены, курсируя между выросшим в степи заводом и городком коксохимиков. Очень удачно, по-современному разместили проектировщики городок не у стен завода, а подальше, куда не доносятся производственные шумы, где воздух не загрязнен дымом и гарью. Не велика беда, что приходится тратить на переезды какие-то пятнадцать-двадцать минут, зато жилые кварталы овевает чистый степной воздух, а тишина располагает к отдыху. И все это как нельзя лучше восстанавливает силы.

Шестой год ездит Сергей Тимофеевич Пыжов этой дорогой. А казалось, только вчера возвратился в Алеевку. Давно ли сушили и разогревали первую коксовую батарею? А теперь уже четыре дают продукцию. И пусковая — пятая. Вступили в строй действующих новые химические цехи, работает пока единственная в республике установка сухого тушения кокса.

Да, быстро, незаметно промчались годы. Только по тем грандиозным переменам, что происходят в мире, в стране, на заводе, только по тому, как преобразовывается жизнь, как растут, поднимаются дети, и ощущал полет времени. Не опомнился уже под пятьдесят. Посеребрились виски, ослабевшие, припухшие веки нависают на глаза, резче обозначились морщины, складки у рта. Эти изменения во внешности вроде и не огорчают его. Почему-то кажется, что вот таким он. и был всегда. Душа ведь не старится. По утрам выкосит электробритвой седую щетину — и снова молодец хоть куда. Еще и подмигнет своему отражению в зеркале, мол, порядок.

И все же иной раз не без горечи подумает: «Жаль, маловато остается. Хоть круть-верть, хоть верть-круть — кандидат в пенсионеры. А что ж за жизнь без работы?! Так, существование. Сбросить бы этак лет двадцать, да с молодыми силами...»

Нынче у Сергея Тимофеевича неплохое настроение. Вчера вечером закончили расчеты: вполне можно свести к минимуму холостой пробег коксовыталкивателя. До этого он побывал на других батареях и говорил со своими сменщиками. Советовался. Спрашивал, что они думают на этот счет. Иван Толмачев сказал: «Комсомол — «за». Поддержим». Иван комсорг цеха. Машинист он еще молодой, но управляет коксовыталкивателем лихо. Сергею Тимофеевичу нравится его хватка. Работает — любо глянуть: вроде сливаются воедино человек и машина. Это единение и придаеі в общем-то однообразному производственному процессу ту неповторимую красоту, которая невольно восхищает. В Иване Сергей Тимофеевич не ошибся. Загорелся Иван его мыслью.

Примерно предугадал мнение и другого своего сменщика — Семена Корякова. «Машина, может быть, и выдержит, — не торопясь, заговорил Семен, выслушан его доводы. Натянуто улыбнулся. — Что-то вы, Сергей Тимофеевич, отклоняетесь от партийной линии: о человеке забыли. У нас ведь — все для человека, во имя человека, а вы хотите взвалить на него дополнительную нагрузку».

Сергей Тимофеевич не сдержался: «Значит, и впредь раскатывать вхолостую возле батареи?.. Катайся в удовольствие сколько хочешь на своем «Москвиче», а на работу люди ходят работать».

В данном случае речь шла об увеличении выпуска кокса и улавливании важных химических продуктов из коксового газа. Разве не ясно, что это просто необходимо! Потому Сергей Тимофеевич и уверен: не зря кумекали вместе с Иваном Толмачевым и старшим сынашом своим — Ростиславом, вычерчивали всевозможные варианты хода коксовыталкивателя, пока определили наиболее экономичный. Потом корректировали тепловой режим. В заключение выверяли способность машин коксовой стороны обеспечить прием готовой продукции по новой схеме...

Трамвайная колея повернула в сторону железнодорожных путей, потянулась параллельно им вдоль шоссейки, тоже ведущей на завод. Справа просматривалось хозяйство железной дороги, старые и уже послевоенные строения транспортно-ремонтных мастерских на месте бывшего депо. Слева, по ходу трамвая, раскинулись поля подшефного колхоза, поливные огороды, чуть дальше виднелись сады. В свое время там был хутор Бурьяновка, а ныне — село Заветное.

На этом отрезке пути несколько остановок — трамвай подбивает коренных алеевцев, связавших свою судьбу с заводом, но живущих в собственных домах на старом поселке. Современный многоэтажный городок населяет преимущественно пришлый народ, прибывший в Алеевку возводить и осваивать новое предприятие. Прошлое этих мест не говорит им ни о чем. А вот Сергей Тимофеевич может точно сказать, что там, где сейчас стоит коксосортировка, когда-то была усадьба известного в округе богатея Милашина. Мальцами бегали они смотреть, как его раскулачивали. Да вот с Геськой — Герасимом Кондратьевичем Юдиным, который только что вошел в трамвай, и связаны у него воспоминания об отрочестве, юности. В те годы они были закадычными приятелями. Друзьями и остались, встретившись спустя много лет. Сергей Тимофеевич окликнул его. И когда тот протиснулся к нему, проговорил:

— Собирался к тебе забежать. Приходи со своей половиной в субботу к шести часам. Посидим вечерок.

Герасим — еще более сивый, чем Сергей Тимофеевич, с поблекшими серыми глазами, с заметно проступающими синюшными прожилками на носу и щеках, хрипло, со смешинкой в голосе проронил:

— Значит, эт самое, двери ногой открывать?

— Почему? — не понял Сергей Тимофеевич.

— Ну, чудак. Обычно в таких случаях руки подарками заняты.

Какими подарками?

Все зависит от того, кто именинник: ты или Харлампиевна.

— Вот оно что! — Сергей Тимофеевич засмеялся. — Здорово закрутил, а не отгадал. Придется руками открывать двери. Нет у нас именинников.

— Какое же у тебя торжество?

— Тут ты, Герасим, пожалуй прав. Торжество. Инженер в доме появился.

— Ростислав?.. Кончил?!

— Защитился, — не без гордости подтвердил Сергей Тимофеевич.

— Вот оно что! — воскликнул Герасим Кондратьевич. — То — радость. Дождался помощника.

— Такие помощники еще не раз с батьки потянут, пока оперятся.

— Тоже верно. Да ведь от этого никуда не денешься.

— Ну да. — Сергей Тимофеевич согласно закивал. — Дети, они, и взрослые — дети. Как не поддержать!

— Поздравляю, Серега. Как же! — Герасим Кондратьевич похлопал по спине старинного друга, возбужденно продолжал: — Такое и впрямь нельзя не обмыть.

— И заодно мой отпуск, — сказал Сергей Тимофеевич. — Завтра уже не выхожу.

Трамвай подошел к конечной остановке. Из него валом повалил народ, устремился к проходной. Сергей Тимофеевич взял своего спутника за локоть, заглянул в глаза:

— Как, Герасим, новая работа? Тяжела?

Герасим Кондратьевич свел к переносью белесые брови.

— Что поделаешь? Сам виноват. — Откашлялся, а голос остался все таким же сиплым. — Не удержался у реверса — лопатой шуруй. Ведь на жизнь надо зарабатывать. Спасибо тебе...

* * *

Они встретились вскоре после возвращения Сергея Тимофеевича в Алеевку. Справившись в товарной конторе станции о своих домашних вещах, отправленных из Череповца малой скоростью, Сергей Тимофеевич вышел на перрон и увидел Герасима Юдина, с которым расстался еще до войны. Геська — такой же приземистый, как и был, такой же «пшеничный», но уже поседевший, с большими залысинами и наметившейся плешью на темени — тоже остановился, а потом кинулся обниматься: встреча обоих обрадовала. После первых, обычных в таких случаях, взаимных выражений добрых чувств, беспорядочных восклицаний Герасим потащил Сергея Тимофеевича в пристанционный буфет. И началось: «А помнишь? А помнишь?..»

Им и в самом деле было о чем вспомнить. Многое из прежних совместных похождений, из того, что некогда волновало, казалось очень важным, спустя много лет вызывало у Сергея Тимофеевича или добрую, или снисходительную усмешку. Герасим же, чувствовалось, продолжал жить, восторгаться тем, что испытал в самом начале пути. Такая поразительная приверженность, конечно же, светлой, романтичной, однако далеко не совершенной поре человеческой жизни удивила Сергея Тимофеевича. Потом уж понял, почему Герасим навсегда остался в юности: там он был счастлив, а последующие годы изломали, разрушили это счастье.

Тогда они крепко хватанули: и за встречу, и за то, чтобы «оставаться, эт самое, человеками», — как точь-в-точь провозгласил Герасим свой давнишний главный тост. Выпили за фронтовых товарищей, за тех, кто не вернулся с войны... И опять — за юность, подарившую Герасиму одну-единственную любовь, которую он, и дожив до седых волос, неизменно хранит в своем сердце. О ней и рассказывал в тот день — глуховато, с хрипотцой: «После освобождения Алеевки отыскал Люду письмами. Потом нас из Германии перебросили японцев доколачивать — опять отодвинулась встреча. Лишь глубокой осенью демобилизовался. Эх, Серега, видел бы ты ее радость и... слезы! Да что там говорить! Ну, был у нее какой-то танкист, когда наши в Алеевку вступили. Окрутил и через некоторое время дальше подался со своей частью. А она родила. Да, видно, не на живое — помер пацан...»

Сергей Тимофеевич обратил внимание на то, как было сказано вот это «окрутил». Будто ничего не зависело от Людмилы, словно стряслось такое без ее ответного желания.

«Вот так, Серега, — продолжал Герасим, навалившись грудью на стол — Обидел, негодяй, девчонку ни за что, ни про что. Каково мне было видеть ее в несчастье! Как мог успокаивал. Пришлось даже оговорить себя, мол, тоже не святой, дескать, квиты, лишь бы не истязала себя за то, что не дождалась, чтобы не чувствовала себя виноватой передо мной... Обо всем договорились. Решили: съезжу на недельку к фронтовому дружку в Краматорск, заберу кое-какие вещи, а по возвращении — прямо к ней, к Люде... Ну, и мчусь назад. Прохожу по вагонам рабочего поезда, что к нам из Ясногоровки ходит. И вдруг радость-то какая: Людочка едет. Поздоровался я. Смотрю, вроде недовольна. Возле нее какой-то капитан из лекарей — чаши со змеями на погонах. Морда выхоленная, надменная — это мне сразу в глаза бросилось. Позвал ее. Поднялась неохотно. Отошла в сторону. «Что тебе?» — спрашивает. Я и опешил. «Вот, — говорю, — приехал». А она в ответ: «Лучшего времени на нашел подойти? Некогда мне сейчас». Крутнулась — и к тому капитану. Вместе они и с поезда пошли. Стою я с чемоданом, как оплеванный, — ничего не понимаю. Ведь условились... Пошел к деду своему и бабке. Дождался вечера,, ордена, медали надраил, накинул шинель и побежал к Людмилке домой. Мать ее ответила, что с работы еще нет. Я — в школу. Только не было Люды там. Снова вернулся к старухе. Та плечами сдвинула, мол, знать ничего не знаю, и двери перед самым носом захлопнула. А дождь — аж пищит. Декабрь тогда гнилым был: лужи, грязь... Вымок я. Поплелся от крылечка, вышел на улицу, оглянулся. В темени полоска света из ее комнаты сквозь неплотно прикрытые ставни пробивается. Перемахнул через ограду палисадника, прокрался к окну... Не знаю, как удержался, не высадил стекло. Не помню, как добрался вот сюда, в этот шалман Больно было, Серега. Очень больно. — Герасим пьяно склонил голову. — Пил я тогда весь вечер: глушил ее — эту боль. А перед глазами все то же: Людмилка и тот, лекарь, на диване сидят в обнимку... Потом уже ничего не видел — надрался до беспамятства. Где уж меня носило!.. Пришел в себя только под утро — задубел от холода: на сырой земле ночь под дождем провалялся...»

Слушал Сергей Тимофеевич своего друга, и думал о том, что прошагал солдат войну, выстоял., возвратился победителем, а какая-то «юбка» сбила с ног. Отсюда и началась Геськина не складная жизнь. Два месяца выдыхал двустороннее воспаление легких. Оправившись от болезни, пошел на работу. Поездил помощником, потом и за правым крылом паровоза утвердился. Со временем обзавелся семьей. Казалось бы, чего еще надо? Рая — хозяйка добрая, труженица, сына ему родила. Ну и живи, как человек. Так ведь нет — снова и снова душевным терзаниям отдавался. И тогда уже запивал по-черному. Придет вызывальщик, а он и лыка не вяжет. Кому это понравится! Уговаривали его, прорабатывали, стыдили. Отстраняли от рейсов, когда являлся на работу выпивши. Понижали в должности. Сам говорил, как долго с ним возились. А в конце концов поперли с железной дороги. И покатился Герасим иод уклон. Допился до чертиков. В больницу угодил с белой горячкой... Подлечили его, поставили на ноги. Взялся Герасим за ум. Устроился в транспортном цехе металлургического завода — машинистом на вывозке. Несколько лет держался, в рот не брал спиртного... Это уже на памяти Сергея Тимофеевича. Бывало, придет он со своей Харлампиевной в гости к Герасиму, Рая стол соберет, выпить поставит — все честь по чести, и с умилением смотрит, как Геська потягивает лимонад. Вот так же, принимая их у себя, Сергей Тимофеевич обязательно запасался минеральной или брал ситро специально для Герасима. Несколько раз видел его в буфетах с бывшими сослуживцами-паровозниками. Герасим щедро угощал их. Сам не прикладывался, сам пил фруктовые воды, будто испытывал себя. Выглядел он неплохо: посвежел, раздобрел.

А недавно заявился какой-то помятый, осунувшийся. «Сто грамм нальешь?» — спросил.

Нс держал Сергей Тимофеевич водку в доме. Покупал при надобности, а чтобы постоянно стояла — такого не было в его правилах. Сам не злоупотреблял зельем и о сыновьях думал. Сыны росли — зачем им этот соблазн? По себе знает: когда-то мать держала для отца графинчик водки, настоянной на лимонных корочках. Садился батя обедать, а перед ним уже рюмка, на блюдечке отваренная луковица — остуженная и круто посоленная. Так вот, с того графинчика, бывало, и он, Серега, нет-нет да и потянет тайком. Как же, в «мужчины» готовился, «познавал» мир... Зачем детям повторять его глупости! Герасиму же сердито ответил: «И имел бы, так шиш тебе, а не водку. Надо же — опять сорвался!.. Эх, Геська, Геська, бестолковая твоя башка». «Бестолковая, — согласился Герасим. — И не шуми. Лучше, эт самое, помоги устроиться на работ,у. Ты тут свой человек. Говорят, по петушкам с директором». «Так у нас на заводе электротяга, а ты — паровозник, — растерялся Сергей Тимофеевич. — Тут и Пал Палыч ничем не поможет».

В ответ Герасим глухо заговорил: «Был когда-то паровозником. Сейчас, Серега, я никто. Права забрали. Могу выполнять работы, «не связанные с движением поездов». Вот как написали. Хорошо хоть без суда обошлось... Понимаешь, хмельной собственник норовил закрытый шлагбаум восьмерочкой проскочить да и заглох на переезде. А тут я из-за поворота. Може, на какой миг и прикрыл глаза Не пьяный же вовсе. Так, чуть разморило: перед рейсом закусывал, допил половинку чекушки. Ерунда ведь, какие-то сто — это двадцать грамм. Одним словом, проволок метров пятьдесят эту «Волгу», разнес вдребезги. Правда, без жертв обошлось хозяин успел выскочить. Инспекция наехала — наша, автомобильная. Провели техническую и медицинскую экспертизы... В общем, владельцу машины сказали, что пусть пеняет на себя, что будет знать, как садиться за баранку пьяным и нарушать правила. А у меня тоже запашок обнаружили, доказали, что в той ситуации можно было избежать столкновения, если своевременно тормознуть. Ну и лишили прав управления паровозом, с треском выперли...»

Вот до чего докатился Герасим. Записи в трудовой книжке такие, что разве подметайлом могут принять на шестьдесят рублей в месяц. Это после того, как и двести, и двести пятьдесят зарабатывал!

«Куда же тебя пристроить? — сокрушался Сергей Тимофеевич. — Что ты еще можешь? Слесарить? Так ведь оборудования и машин коксовых печей не знаешь... Да и опасно хлопотать: наберешься — в беду попадешь».

«Все, Серега, — сказал Герасим. — Завязал. Можешь не сомневаться. Главное, чтобы работенка была под силу, и зарплата, соответственно, не совсем сиротская».

С директором у Сергея Тимофеевича и в самом деле очень хорошие отношения. Ценит его Чугурин как работника, считается с ним. Да и вообще, чисто по-человечески симпатизируют друг другу. Пошел к нему Сергей Тимофеевич, пересказал Геськину судьбу без утайки.

«Невеселая история, — задумчиво отозвался Павел Павлович. — Хуже всего то, что не надежные эти люди, вот такие — пораженные алкоголем: бессовестные, безвольные... И все же посочувствовал: — Жаль. Рабочий человек. Надо спасать. Куда же нам, Тимофеич, определить твоего друга?»

Прикидывали они и так, и этак. Выходило — на первых порах лишь дверевым можно использовать Герасима. И не на коксовой стороне, где надо и ванну подавать к камерам, и двери снимать, а на машинной. Обязанности там не сложные: забрасывать грабаркой коксовую осыпь в камеры и зачищать порожки, чтобы плотнее садились двери.

Обрадовался Герасим. Начал работать. А душу, видно, мутит: как ни как, специалист он высокого класса, столько лет водил поезда и вот так опустился. Конечно, управлять паровозом, а потом вдруг стать, по существу, разнорабочим!.. Ясное дело — страдает его самолюбие. Только и того, что не показывает вида. Вст и сейчас по пути в бытовку, где хранится рабочая одежда, снова начал благодарить:

— Сто шестьдесят рублей почти ни за что. Вон как в атомный и космический век ценится лопата! Пожалуй, мне больше платят, чем новоиспеченным инженерам. Очевидно, потому, что без этой железины на березовом держаке и в коммунизме не обойтись, а охотников браться за нее — все меньше и меньше.

2

Из тушильной башни вырвалось белое облако пара, заклубилось, роняя на землю, на прилегающий участок асфальта главной аллеи, протянувшейся вдоль выстроившихся в ряд коксовых батарей, мельчайшую ядовитую изморось. Башня, как ей и полагается, стоит с коксовой стороны, несколько ближе, чем сама батарея, к проходной. Когда-то здесь, начиная сразу же от входа, ребята высеяли траву, посадили акации — хотелось как-то украсить завод. Потом каждый год занимались озеленением. Но проходило время — и выгорала трава, чахли деревья. Да что растения! Отравленная фенолом изморось съедает и металл. Уж как бережет Сергей Тимофеевич свой коксовыталкиватель; зачищает, подкрашивает — а ржавчина одолевает. Такая же беда с трубопроводами и другими металлоконструкциями соседних цехов, на которые попадает подхваченный порывами ветра фенольный дождь. Одно спасение от этой напасти, как считает Сергей Тимофеевич, переход на сухое тушение кокса. Такая установка недавно вступила в строй. Её преимущество, но утверждению сынаша, побывавшего на преддипломной практике в Череповце, где уже после отъезда Сергея Тимофеевича пустили «устэка» — как сокращенно называют эту махину, — несомненно. Доменщики получат кокс стабильный но влаге и ситовому составу. Повысится его механическая прочность. Энергетиков может заинтересовать вторичное, дармовое тепло. А экономия воды! В условиях Донбасса это очень важно. Наконец устранится причина, вызывающая бурную коррозию металла и преждевременный износ машин, оборудования — исчезнет вредоносное облако, ныне взметающееся над тушильной башней через каждые шесть минут.

Так думал Сергей Тимофеевич, попав в полосу искусственных, далеко не приятных осадков. Он вышел из бытовки, уже переодевшись в робу. Хозяйским взглядом окинул свою батарею. Нахмурился: газовали двери, планирные лючки. Темно-рыжие смолистые дымы вились и над верхом печей. Неровно шли печи, натужно. Видимо, создалось избыточное давление. А это значит, барахлит газодувка. Или, может быть...

Звякнул предупредительный звонок, и, качнувшись, коксовыталкиватель поплыл к очередной, девятой по счету, как указано в сменном графике машиниста, готовой камере. Сергей Тимофеевич свистнул. Из кабины высунулся Рыгор Кравчёнок, которого все называют Григорием, — их четвертый товарищ, обслуживающий эту машину. Кравчёнок — белорус. Это сразу же обнаруживается, едва он начинает говорить.

— В чем дело, Григорий? — спросил Сергей Тимофеевич.

Кравчёнок крикнул в ответ:

— Всю смену шуруем намазку!

Сергей Тимофеевич понимающе кивнул. На их языке «снамазка» — сверхплановое задание. В условиях коксового производства выполнить его не так просто. Ведь на батарее определенное количество камер, имеющих постоянный объем. Тепловой режим соответствует нормативному количеству шихты. При этом газы, скапливающиеся в почти полуметровом подсводном пространстве, предусмотренном проектом, легко отсасываются. Конечно, можно, не изменяя режим работы, повысить производительность печи за счет использования улучшенной шихты с уменьшенным количеством газовых углей. По своя углефабрика еще строится, и завод получает то, что дают, что привозят. Приходится увеличивать объем шихты, занимая сю и подсводное пространство камер. Потому и прет газ нет ему места. А с увеличением массы шихты надо повышать обогрев, иначе коксовый «пирог» будет сырым... Вот какая цепь взаимосвязанных, взаимозависящих процессов. В одном звоне отошел от нормы — весь режим перестраивай. Такой ценой дается «намазка».

А коксовыталкиватель все еще катил по рельсам. Потом — Сергея Тимофеевича как раз это и волнует — проделает почти такой же обратный путь. И снова к девятой по счету от обработанной камеры. И будет все время сновать, как челнок, вправо-влево, вправо-влево около батареи. Сколько километров! Сколько непроизводительного времени!..

Кравчёнок тоже считает, что машину можно использовать рациональней. А о Семене сказал более, чем определенно: «Семен — тряпка. Ему не на батарее работать — черепах пасти».

Сергей Тимофеевич улыбнулся, вспомнив своеобразное суждение Григория, и направился в конторку. Там получил график выдачи кокса на свою смену. Освободившись, зашел к начальнику цеха Шумкову.

— Кочегарим, Ипполит Федорович? — заговорил, здороваясь. Он знал, что по коксу завод идет с превышением. Иное дело, если бы не дотягивали до плана. Тогда поневоле пришлось бы форсировать работу печей. Сейчас такой необходимости не было, и Сергей Тимофеевич спросил: — Небось, главк прижал?

— Да, Киев. — Ипполит Федорович — тучный, медлительный, основательно облысевший, с короткой щеточкой седых усов и странными, будто все время чего-то опасающимися глазами — рылся в ящике стола. — Вчера вечером звонили Павлу Павловичу, — продолжал он, не прекращая своего занятия. — Просили «перекрыть» днепродзержинцев... У тех какая-то запарка, а мы должны печи гробить.

— Если но самую завязку сыпать — никакая газодувка не справится, — поддержал его Сергей Тимофеевич. — Того и гляди, разопрет.

— Во, во, — оживился Ипполит Федорович. — Я так и написал В Докладной: «Практика эксплуатации печей с нарушением установленных технологических параметров чревата пагубными последствиями».

— Разве Пал Палыч не знает этого, — вовсе не спрашивая, проговорил Сергей Тимофеевич.

— Знает.

— Зачем же докладная?

Ипполит Федорович покосился на своего собеседника и принялся еще старательнее рыться в бумагах.

У вас что, Сергей Тимофеевич? — обронил. — С чем пожаловали?

— Принес кое-какие расчеты. — Сергей Тимофеевич вынул из кармана ученическую, согнутую вдвое, тетрадь, протянул начальнику цеха. — Пустяковое дело. Удивляюсь, как раньше не пришла такая мысль ни мне, ни вам, например. Стоит лишь, оказывается, изменить серийность, повысить температуру обогрева — и сразу же увеличивается производство кокса за одно и то же время.

— Как это изменить?

— Здесь все расписано, — указал Сергей Тимофеевич на тетрадь, — Брать не девятую по счету камеру, а вторую. — И, встретившись с чего-то опасающимися глазами Ипполита Федоровича, поспешил разъяснить, будто начальник цеха в самом деле не понимает сути его предложения: — Через одну брать.

— Угу, значит, через одну...

В кабинете появился заместитель начальника цеха по газовому хозяйству. Поздоровался, сел у окна. Вслед пришли заместитель по эксплуатации и механик, продолжая о чем-то спорить. За ними — начальник смены, энергетик, помощник по оборудованию... Ипполит Федорович отложил тетрадь в сторону, не глядя на Сергея Тимофеевича, сказал:

— После оперативки посмотрю.

* * *

Среди коксохимиков Шумков слыл знающим специалистом. И это было действительно так. В середине тридцатых годов, после рабфака, он окончил втуз, ровно поднимался по служебной лестнице, пройдя все должностные ступеньки от бригадира до директорских высот. И даже война не приостановила его поступательного движения, потому что не взяли на фронт — работал по своей специальности в глубоком тылу. После победы с очередным повышением его переместили в Донбасс. Здесь и прижился. Он был , исполнительным, обязательным человеком, осторожным и выдержанным. Такие работники в отличие от ершистых, все время чего-то ищущих людей, не доставляют хлопот. Нет, Шумков не мог позволить себе вступить в спор с начальством, если даже и был уверен в своей правоте. Где надо — смотря по обстоятельствам, — промолчит, а то еще лучше — поддакнет. Так оно спокойнее жилось и, вместе с тем, благотворно сказывалось на карьере. Последнее время воображение все чаше уносило его в шикарно обставленный кабинет главка, и уже не такими недосягаемыми представлялись министерские апартаменты... И вдруг все рушилось — Шумков скатился вниз. Причем падение, как обычно это бывает, оказалось стремительнее восхождения: ему даже не предложили должность главного инженера, а опустили еще ниже — в цех. Виновниками своего падения он искренне считал явных и скрытых недоброжелателей, чьи козни привели его к краху. Именно так Шумков воспринял смещение, исходя из того, что теперь, когда ушли молодые годы, ему уже не подняться.

Он вовсе не допускал мысли, что свалившиеся на него беды обусловлены иными причинами, которые якобы надо искать в самом себе. Ведь не растерял же знания, опыт. В директорском кресле просидел десять лет! А сняли, как неспособного обеспечить руководство предприятием. Вот этого не признавал Шумков, не хотел согласиться с формулировкой о служебном несоответствии. Если бы обида и зависть к более удачливым не туманили голову, не вызывали слепую злобу, может быть, у него хватило здравого смысла признаться в беспомощности, в том, что безнадежно отстал от времени, предъявившего новые требования к науке управления производством, к людям, которым поручено возглавлять трудовые коллективы.

По, возможно, он и не понимал, в чем же заключается его вина. Шумков принадлежал к той формации руководителей, которая складывалась в пору, когда не очень-то поощрялись самостоятельные действия, когда надо было согласовывать в высших инстанциях малейшую задумку. А потом еще случалось и слышать недовольное: «Вы что, умнее всех?» Тогда Шумков и решил: лучше уж вовсе не потыкаться со своими предложениями и вообще не утруждать себя инициативой, разработкой производственных проблем. Вот и угасали благие порывы, атрофировался интерес к поиску. Это стало привычкой, нормой поведения, как само собой разумеющееся. Так он и поступал, и руководил: сказали — сделал, не понял — переспросил, уточнил, а самостоятельно — ни шагу.

Да, промышленная перестройка вышибла Шумкова из привычной колеи. Не помогли занятия, совещания, семинары, где командирам производства объясняли, растолковывали суть и основные положения реформы. Умозрительно он прекрасно представлял себе все преимущества более совершенных методов управления. В практической же деятельности никак не мог настроить себя на современную волну. По сравнению с прошлым, например, значительно расширились права директора. И хотя это покажется более, чем странным, он не решался их использовать в полной мере. Возросли обязанности, повысилась ответственность. Эти нововведения лишь насторожили Шумкова. Он стал меньше доверять подчиненным, взваливал на себя то, что с успехом могли выполнять его помощники, и, естественно, нигде не успевал. Надо было самостоятельно принимать решения, а он сомневался, медлил, но укоренившейся методе пытался «провентилировать» в верхах наметки своих распоряжений и... упускал сроки, валил дело. Завод начало лихорадить. С Шумкова спрашивали, требовали, взыскивали — все надеясь на изменения к лучшему. Его учили, давали ему советы, с ним неоднократно беседовали в райкоме, почти постоянной была практическая помощь работников главка и министерства... А долг увеличивался — предприятие хронически не выполняло план. Выяснением причин плохой работы наконец занялась комиссия обкома. Директора и секретаря заводского парткома слушали на заседании бюро областного комитета партии. Члены бюро пришли к выводу, что Шумкова надо отстранять от руководства заводом. К нему отнеслись с пониманием. В конце разбирательства первый секретарь обкома так и сказал: «Ну что ж, товарищ Шумков, внимания вам уделялось больше чем достаточно. Еще и еще ждать, пока перестроитесь, мы не можем, не имеем права. Вы — психологически не подготовлены к работе по-новому, а эта болезнь, к великому сожалению, требует длительного лечения. Причем в данном случае благоприятный исход зависит скорее не от врачевателей, а от вас самих».

«Диагноз» Геннадия Игнатьевича, пожалуй, был исчерпывающе точным. Исходя из него, Шумкову даже не вынесли партийного взыскания. Обвинить в халатности, недобросовестности и тем более злонамеренности оснований не было. Наказывать же за неумение — бессмысленно. А Шумкова такой «мирный» итог укрепил во мнении, что его безвинно и, значит, несправедливо сняли.

Шумков очень болезненно переносил свое поражение. Ему казалось, что все только тем и заняты, что злорадствуют, перемывая его косточки. Представлялось, будто подчиненные допускают вольности в обращении с ним, не хотят понять, как трудно сейчас ему, Шумкову, после уютного директорского кабинета с селектором, с секретаршей и личным шофером в приемной, с полдюжиной телефонов на полированном столике, обживать прокопченную забегаловку начальника цеха, куда прутся все, кому не лень. Он любил жить красиво. Даже персональную «Волгу» оборудовал телевизионным приемником, чтобы и на пикниках иметь возможность следить за футбольными баталиями. Немедленно заменил чехлы, едва появились финские — на подкладке. Приезжал на работу в дорогих костюмах, белоснежных рубашках, модных, не по возрасту ярких, галстуках. Теперь приходится добираться на завод трамваем, снова напяливать на себя робу, обувать давно забытые грубые башмаки на толстой войлочной подошве... Эта внезапная метаморфоза, возведенная едва ли не в степень трагизма, более всего угнетала Шумкова, вызывая в нем боль, раздражение, озлобленность. Не успел оправиться от злого удара судьбы, унять смятенную душу, привыкнуть к своему новому положению — цех вошел в глубокий прорыв, будто судьба задалась целью доконать его, добить. А тут, пожалуйста, новое явление: Пыжов со своим предложением. Каждый считает своим долгом совать нос не в свое дело, выдвигать всевозможные прожекты, осуществление которых, как правило, взваливают на чужие плечи. Будто стоящее предложение. Но случись беда, с кого спрос? Все в стороне окажутся. На скамью подсудимых посадят его, начальника цеха, отвечающего за сохранность печей.

* * *

Разговора с начальником цеха не получилось — видимо, не совсем подходящее время выбрал Сергей Тимофеевич для своего визита. И все же он испытал какую-то неудовлетворенность. Когда она возникла? Может быть, когда Ипполит Федорович ушел от прямого ответа о целесообразности докладной? Когда проронил: «Как это изменить?..» При этом его голос как-то странно вибрировал. Сергей Тимофеевич не мог понять, чего было в нем больше — удивления ли, осуждения? Или беспокойство появилось еще позже, в самом конце их встречи, когда Шумков, избегая его взгляда, небрежно, как показалось Сергею Тимофеевичу, отложил тетрадь. Это его до некоторой степени обескуражило, озадачило. Таким — будто растерянным — и поднялся в кабину коксовыталкивателя. Кравчёнок удивленно захлопал начерненными коксовой копотью ресницами.

— Что с вами, Тимофеич?

— А что?

— Да не такой, как всегда.

— Чудак-человек, — отозвался Сергей Тимофеевич, — Неужто я — чурка? Та, верно, всегда остается такой, какою ее вытешут.

— Про это и говорю, — Кравчёнок выбил о ладонь берет, снова упрятал под ним буйные ржаные кудри. — Нешта стряслось?

— Ничего особенного, Григорий, не стряслось. Расчеты и соображения по новой серийности отнес Шумкову. А он что-то не очень... Как машина?

— В порядке.

— Вот и мотай отдыхать.

Так смена не кончилась. Мне еще две печки опорожнять.

— Управлюсь, —сказал Сергей Тимофеевич. — Давай номера. Небось, вымотался за ночь...

Григорий назвал номера указанных в его графике камер, из Которых еще надо выдать кокс, засобирался, взял свою авоську с бутылкой из-под молока, взмахнул рукой, крикнул, прежде чем скатиться по трапу:

— Дзякую, Тимофеич!

— Валяй, валяй...

Сергею Тимофеевичу не стоило особого труда «добить» график Григория. Потом в динамике зазвучал голос напарницы с электровоза тушильного вагона — Аньки Сбежневой:

— Привет, Тимофеич! Как спалось-почивалось?

— Заступила? — отозвался в микрофон Сергей Тимофеевич. — Почивалось отменно. 

— А я ночь перевела.

— Что ж так? Нездоровилось?

Динамик хохотнул:

— Приспать некому было.

Сергей Тимофеевич усмехнулся, подумал: «Чертовка...». Но проговорил сдержанно:

— Хватит базарить, Анька. Пора начинать.

— Так я же с радостью, Тимофеич, — послышалось в ответ. —

Об этом только и мечтаю... — И опять смешок: — Да ты что-то не торопишься...

— Ну поехали, поехали, — в самом деле рассердился Сергей Тимофеевич. — Время не ждет.

Тотчас раздалось обиженное:

— Пошла под первую.

Когда Сергей Тимофеевич подвел коксовыталкиватель к нужной камере и снял двери, Анька все еще «дулась»:

— Толкай, — проворчала.

Сергей Тимофеевич подвел толкатель к огненному столбу, зажатому стенками камеры...

Так и работали: он — на машинной стороне, она — на коксовой, согласовывая но графику номера камер с готовым коксом.

А между ними, на верху батареи, катал по рельсам свой загрузочный вагон, засыпая камеры шихтой, фронтовой друг Сергея Тимофеевича — Пантелей Пташка.

Первая смена пошла в нормальном технологическом режиме — видно, за ночь справились с «намазкой». Почище стал воздух — лишь слегка газовали кое-какие двери. Но это уже не от избыточного давления. Просто плохо зачищены прилегающие плоскости — на коксовыталкивателе износились металлические щетки, которые как раз и предназначены для того, чтобы удалять с дверей наплывы смолы и прилипающую к ней коксовую осыпь. И вот этих щеток снабженцы не могут нигде достать. Отсюда — потери, утечка в атмосферу коксового газа. Не случайно работники цеха улавливания бьют тревогу, когда дымят двери коксовых печей. Ведь коксовики — весь завод «кормят»...

— Давай жми, Тимофеич, — прервала его мысли Анна.

И Сергей Тимофеевич подумал о ней: «Ненадолго же хватило тебе «характера». Он зримо представлял, потому что и сам может это делать, как Анна подвела к ванне — направляющей раме двересъемной машины — дальний конец коксоприемного вагона, как бесстрашно движется навстречу раскаленной лавине, будто стелется под нее. Зловеще шумит огненный водопад: все ближе и ближе, кажется, вот-вот накроет, испепелит... но в последний момент, почти перед самой кабиной электровоза, вдруг иссякает. Тогда Анна запросто прет перед собой полыхающий, искрящийся жар к тушильной башне. Там на него одновременно обрушиваются тысячи водяных струй, и к небу вздымается белое грибовидное облако, чем-то отдаленно напоминающее атомный взрыв, каким его рисуют на учебных плакатах гражданской обороны.

Сергей Тимофеевич хорошо знает Маркелову дочку. Отчаянная голова! Не всякая женщина отважится избрать такое дело. Работать с ней в одной смене — удовольствие. Но уж больно развязно ведет себя. Уродится же вот такое охочее до плотских радостей! Из-за этого и мужа потеряла. Сначала лупил ее, уличив в изменах, а потом ушел. И осталась она с ребенком — сама себе хозяйка. Был бы жив Маркел, может быть, совсем иначе сложилась Анькина судьба. Мать просто не имела сил держать ее в руках... Вот теперь к нему цепляется, затрагивает, дразнит.

А Анька снова и снова не без озорства требовала:

— Давай, Тимофеич, жми!

* * *

Если надо выдать за смену восемьдесят две печки — тут уж некогда прохлаждаться. Это Сергею Тимофеевичу не грозит запарка. Его движения точны и доведены почти до автоматизма. Ему не надо соображать, какая операция — следующая, за какой рычаг браться.

И все же Сергею Тимофеевичу невмоготу: от печей, от накалившейся на солнце кабины пышет жаром. И ветер не освежает — сухой, горячий. Налетел он, как обычно, внезапно — этот стремительный восточный ветер, и принес с собой зной далеких пустынь. А ему вспомнилась зимняя черная буря. Тогда трое суток не унималась песчаная пурга. Студеный северо-восточный ветер, вольно разгуливавший бесснежной степью, врываясь в теснины карьера, ошалело вздыбливал песок, яростно швырял его на механизмы, на работающих людей. Мельчайшие частицы кремния секли лица и руки рабочих, впивались в кожу, били по глазам, проникали в смазку машин. И они — ветхие, собранные из старья — то и дело останавливались. Особенно транспортеры, которыми подается песок из забоя на погрузку. Растянувшись длинной, изломанной дорогой, они переваливают свою ношу с одной ленты на другую, пока не доставят наверх, и ссыпают в железнодорожные платформы и пульманы. А обслуживает механическое хозяйство дежурный слесарь. Ну-ка успей за всем уследить, предупредить поломку. Да еще в такую непогодь. Вот он и вертелся всю смену в бегах: там покрепит, там подмажет. Забежит в мастерские перекурить, отогреться малость возле печки, сумку с инструментом перекинет через плечо — и снова на линию. Устранял неполадки с какой-то злой остервенелостью. И причиной тому было вовсе не недовольство своим делом. Работа его устраивала. Да и не было оснований претендовать на что-то иное, если такая у него профессия. Слесарь, он и есть слесарь. Конечно, в депо было бы лучше во всех отношениях. Все же его специальность — ремонт паровозов. К тому же крыша над головой — не слепят эти песчаные бури, не секут дожди, не жжет солнце... Однако в транспортноремонтных мастерских устроиться не удалось — не было мест. Но то другой разговор. А что в карьере приходилось всю смену проводить на ветру, на собачьем холоде и к металлу прикипали руки, тоже не главное — на фронте и не такое приходилось испытывать. После того, что вынес на войне, казалось, уже ничто не сможет его согнуть. Только ошибся он, думая так о мирной жизни. Пришли иные трудности, иные боли. И выяснилось, что к ним он, Сергей, вовсе не был готов. Плохо ему было. Очень плохо. Искала выхода скопившаяся на душе муть. Потому и скрипел на зубах песок, яростно взлетал молоток, чтобы обрушиться на зубило, словно оно было виновато во всех его, Сережкиных, бедах.

Срубывал он намертво приржавевшую, со стертыми гранями, гайку, которую уже невозможно было отвернуть ключом. И думал вовсе не о том, что уже чужую работу приходилось выполнять: свою смену дотянул благополучно, мог бы уйти, так сменщик почему-то задержался, а тут — поломка. Сергей пытался понять, когда оно началось, вот то мрачное и мерзкое, что вползло в его жизнь? С чего началось? Может быть, с самых счастливых дней, когда они с Настенькой нашли свою совсем было утерянную любовь? Именно с тех пор в нем поселились и боль, и отрада. Нет, он не мог кривить душой. Это было действительно так. В большое, не знающее границ чувство к

Настеньке временами врывалось вот то, о чем когда-то говорил отец и дядька Кондрат, и жалило, терзало. Правда, он всегда помнил, что сам шел на это. У него хватало мужества всякий раз подавлять в себе просыпающуюся ревность. Любовь побеждала то темное, звериное, что порой подступало к нему, и уносила его на своих чистых крыльях. Так было всегда с той памятной ноябрьской их весны сорок третьего года, когда, наконец, обрели друг друга. Потом они расстались, разлученные войной, и только письма метались между ними тревожными, торопливыми исповедями...

В памяти всплыла встреча с отцом, вот та, послевоенная, когда отец поносил себя самыми последними словами за то, что не сберег мать, и плакал горькими слезами. «Я негодяй, подлый негодяй и трус», — упрямо твердил, не слушая увещеваний. Его мучила мысль, будто отсиживался в тылу, когда жена и сын подвергали свои жизни опасности. Сергей Тимофеевич помнит как поразил его тот взрыв отчаяния, граничащий с истерикой. Нет, никогда Сергей Тимофеевич не видел отца таким безвольным, как тогда. Во всем его облике неожиданно проглянула подступающая старость. Это печальное открытие поразило, ошеломило, наполнило душу жалостью. В порыве сыновней нежности он обнял отца. А слов не нашел. Да и не искал — тогда он впервые узнал, что молчание порой нужнее самых красноречивых слов.

В деповской конторке почти ничего не изменилось. Разве что исчезла койка и посуды не было видно. На том же месте висел портрет матери в форме старшины медицинской службы. Отец достал из тумбочки бутылку водки. «Я уж поминал, — глухо проговорил. — Теперь давай вместе. Пусть ей будет пухом польская земля. — Посмотрел на фотокарточку, горестно покачал головой: — Далеко ты, мать, забралась. Ни дойти теперь до тебя, ни доехать... Эх, да что там!» — Схватил стакан, выпил. Как-то быстро опьянел. Стал болтливей. Но все так же почему-то при тал глаза. Появилась тетя Шура — вошла без стука, по-хозяйски. Обрадовалась, увидев его, Сергея, и вроде испугалась. Сергей отметил про себя некоторое ее замешательство и то, что с тех пор, как встречались, будто помолодела тетя Шура, расцвела. Она засуетилась, начала прибираться в конторке. И все это больше походило на видимость уборки. Вдруг все оставила, вопросительно посмотрела на его отца. «Я, наверное, пойду, Авдеич?.. Ты уж сам...» Едва она вышла, пояснил: «Тоже сама осталась. Похоронку получила еще в сорок первом, до оккупации. Душевная женщина. В год со дня смерти матери молебен заказывала... Ну, то ее дело», — поспешил уточнить. Разговор не клеился. Отец что-то не договаривал. Все это тяготило его, Сергея. Он заторопился к шестичасовому поезду, хотя думал ехать последним. Отец не удерживал. По пути на вокзал в сознании вдруг слилось воедино увиденное, услышанное, и он растерялся: «Как? Слезы по матери и в то же время... Тетя Шура? Но тогда тем более непонятно поведение отца. Почему он изворачивается?..» Много этих «почему» возникло под тревожный перестук колес в темном, промозглом вагоне рабочего поезда. Отец ведь так и не выбрал времени побывать у Настеньки. Не навестил даже тогда, когда появился Ростик! Не догадался предложить помощь. Не сделал первого шага к признанию ее своей дочкой. А Настенька тем более не могла прийти к нему незванной. Они ведь с Сергеем не были расписаны.

Нет, после той встречи он, Сергей, уже не ждал отца. Но тот приехал в следующее же воскресенье, был возбужден, неестественно, непривычно шумлив, как человек, хлебнувший спиртного. От него и в самом деле попахивало. «Ну, Пелагея, разве когда гадали, что породнимся?» — поздоровавшись, заговорил он. «Твоя правда, сваточек. Не рашшитывала на такое шшастье», — отозвалась хозяйка дома. Глаза ее оставались колючими, неприветливыми. Однако отец, не заметив иронии, уже знакомился с растерявшейся Настенькой. «Так вот кто выкрал у меня сына!.. Харлампиевна? Как же, хорошо помню отца. Силен был... Твоя дочка? — наконец обратил внимание на Аленку, что возилась с тряпичной куклой. — Большая девица». «Три годика», — пролепетала Настенька. «А где мой внук?» — не унимался отец. И это «мой» все как-то почувствовали, кроме отца. Конечно, такой бестактности никто не ожидал. Сергей видел, как новела бровью теща, как сникла Настенька. В это время из горницы вышел Ростик, косолапо затопал к нему, Сергею. Отец посмотрел на него, улыбнулся, подхватил на руки. «Ух ты, каков богатырь! Вот это — Пыжов! Тут уж никакой подделки!» Столь бурное проявление дедовских чувств напугало маленького Пыжова. Он заплакал и успокоился лишь на руках у Настеньки. А отец продолжал: «Ну, что ж, Сергей, семейка у тебя — не разгуляешься. Приходи к нам в депо — устрою...» Настенька кинулась готовить на стол. Он отказался от угощения. Вынул из кармана сверток, положил на стол. «Конфет не достать, — сказал, словно оправдываясь. С вареного сахара «петушки» на палочках. Базарный продукт... — Глянул на Настеньку: — Кипятком обдавай, чтобы какой заразы дети не подхватили».

Потом шли вдвоем. Отец, как и раньше, избегал встречаться с ним взглядом. Хвалил внука. Умолкал. Напоминал о работе... «Снова изворачивается, неприязненно думал тогда Сергей. — Не хочет признать, что изменил памяти матери». И, словно подслушав его мысли, отец заговорил: «В последний раз я видел ее из окна паровоза. Вместе с другими эвакуировавшимися она бежала от эшелона, на который напал фашистский пикировщик, и ее белый шарф трепетал на ветру. Это было в октябре сорок первого под Углегорском. По все это время она со мной, живет во мне. И после смерти тоже. И сейчас. Да, и теперь, когда подле меня... другая женщина. Очевидно, ты еще не можешь понять этого, сын...»

Именно так говорил отец, все более обретая уверенность: голос его окреп и не искал убежища взгляд. «Почему-то люди очень легко присваивают себе право судить себе подобных, — прощаясь, сказал он. — Подумай об этом. А так же о том, что убить в себе жизнь — не так просто...»

Сергей Тимофеевич хорошо помнит, что тогда не принял эти объяснения. На сердце осталась тяжесть. Возвратился домой, а там — дым коромыслом. Услышал еще в коридоре: «Не нужна им твоя дочка! — кричала теща, — Тот вылупок Пыжов! Внук! А это нешшастное дитя так и будет сиротой!» До него донеслись слова жены: «Не считает Аленку внучкой, и не надо. Не очень нуждаемся. Главное, для нас с Сережей она такая же своя, как Ростик». «И ты не нужна!» — не унималась теща. «Я не навязываюсь, — возражала Настенька, уже со слезой в голосе. — Не с ним нам жить... Обойдемся». «Во-во, поплачь. Привыкай. Ты ишшо не такого хлебнешь со своим убоишшем. Он ишшо себя покажет. Небось, обешшал златы горы, как увивался. Люди вешши попривозили из Германии, а он с дырявой торбой вернулся. Гол как сокол. И на работу что-то не поспешает». «Мама! — взвилась Настенька. — Как вы так можете?! Да ведь и недели еще нет, как пришел. Семь лет службы. Война! Такой труд! В госпиталях только и отдыхал!» «Ну, корми, корми, — проворчала теща. — А по мне гак: обзавелся семьей — гули забу...»

Она словно поперхнулась, увидев его, Сергея, входившего в дом. Подхватила Аленку, заслонилась, как щитом, попятилась в горницу. Очевидно, он был страшен в своем гневе. К нему кинулась Настенька, чтобы удержать, вообразив бог знает что. «Скрепи сердце, успокойся, — шептала встревоженно. — Не обращай внимания. Что с нее спрашивать?..» «Да, да, ты права», — с трудом сдерживая себя, согласился он.

«Что быстрее всего на свете?» Мудрая детская загадка! За какие-нибудь пятнадцать-двадцать минут память воскресила столько событий, встреч, разговоров, столкновений!.. Он вспомнил, как, пошабашив, выбрался из карьера. В степи ветер гарцевал с размахом: взвизгивал, завывал, шоркал по сухостойным травам, гнал сорванную с пахоты пыль. Ее сухой запах витал в морозном, но лишенном свежести воздухе. Хмарь низкого неба, нависшая над землей, мутная пелена черной бури торопили и без того ранние зимние сумерки. А ему идти почти два километра в этой крутоверти. И одет он не по сезону, чтобы целыми днями под открытым небом работать. На нем шапка-ушанка, ватник, брюки «хабэ», кирзовые сапоги все солдатское, такое, что не очень греет. Тут бы форсированным маршем, чтобы разгорячиться. А он не торопится. Мысли его все о том же, о том же... Примак. Отсюда все огни. И вовсе не прошлое, не выстраданная любовь повинны в нынешних горестях. Скорее всего их породили неустроенность в жизни, тысячи мелких уколов, ранящих его мужское достоинство. Старуха Настеньку подзуживает, привечает и хвалит ее первого мужа, а его хулит, им недовольна. И никуда не съедешь: и за детьми некому будет присмотреть, и с жильем туго — не найти квартиру. В верзиловском доме, где он вырос, негде приткнуться. Опередила Степанида. Вернулась она из Югова без Петра. Сбежал Ремез — следов не оставил. Возвратившиеся хозяева выставили ее из самовольно занятой хибары. Слезно просила Антониду принять ее с дочкой. Забыла, как при немцах держала Антониду у порога, как за пузырек подсолнечного масла велела вернуть чайный сервиз, подаренный Фросе на свадьбе. В лихую для Антониды и Фроси пору не поддержала, не помогла, только о своекорыстии думала. А приперлась. О своих хоромах, где разместились детские ясли, и не заикалась. Однако его, Сергея, не преминула поддеть: «Ну, удивил, племянничек, жинку с хвостом взял. До тебя никого не было в пыжовском роду с такой дурью». «Не вам поучать! — вспылил он тогда. — На себя, на свою жизнь обернитесь». Он поступил так, как подсказывали ему совесть, убеждения. Записал Аленку на свою фамилию. Одновременно пришлось оформлять брачные документы, атакже свидетельство о рождении Ростика. Председатель сельсовета Митрофан Грудский начал было доискиваться, что и как? Позволил себе не без иронии заметить: «Чудеса да и только: сперва дети, а потом уж женятся!» Но, взглянув на него, Сергея, поспешил уже без проволочек сделать все необходимое...

Издалека, из самой Германии, летел он, Сергей Пыжов, словно на крыльях, а дома пройти-то считанные метры, но с каждым днем все труднее и труднее их преодолевать. Казалось, попал он в заколдованный круг, из которого никак не выбраться. Куда ни ткнешься — нет пути. Только в тупик ведет дорога. Он сопротивлялся, однако не знал, на долго ли хватит сил, выдержки, чтобы не сорваться, не ринуться к последнему пределу на этой тупиковой ветке и, сбив ограждения, загреметь в тартарары!..

И все же выход нашелся, хотя помаяться пришлось. Работы везде хватало, принимали с распростертыми объятьями и в дистанции пути, и на кирпичном заводе. Всюду требовались рабочие руки. Но нигде не могли дать бездомному солдату жилье. Переметнулся в Югово. И там ему повезло: получил койку в общежитии, устроившись дежурным слесарем коксового цеха на коксохимическом заводе. И увлекла его новая работа, приворожило неповторимое зрелище выдачи коксового «пирога». Первое время то и дело приходил к батареям посмотреть, как стекает огненная лавина в коксоприемный вагон. При этом ему казалось, что именно так извергаются вулканы, только там бушует слепая, жестокая стихия, а здесь человек держит ее в узде, использует для своих нужд, задает ей определенный ритм. И он стал одним из тех, кто управляет этими рукотворными вулканами... Домой он ездил только на воскресенье. А потом тот же начальник цеха выхлопотал для него комнату в семейном общежитии, и он, наконец, забрал своих...

Нет, не обижается Сергей Тимофеевич на судьбу. Нашел свое призвание, встретил любовь, познал радость отцовства... Все свершилось так, как и должно быть у людей.

Машинистом загрузочного вагона направили Сергея Тимофеевича на «Северную Магнитку». Его поразило индустриальное чудо, осуществленное человеческим разумом и руками в некогда скитном краю среди дремучих Вологодских лесов. И хотя не приходилось бывать здесь, ступил на эту суровую землю не гостем — хозяином. Там им сразу дали заводскую квартиру — тех мест не разрушила война. И они начали обживаться, становиться на ноги. Немного погодя «нашли» Олежку. Ну да, под еловой лапой, как объясняла мать, когда он особо этим заинтересовался. На Украине, мол, детей находят в капусте, в лопухах или аисты их приносят, как принесли Алену и Ростика. А здесь, на севере, он, Олежка, сидел под еловой лапой и плакал: страшно ему было одному в лесу. Вот мама и пожалела его, забрала с собой...

Маленьким Олежка был очень потешным, но часто подолгу болел. Бывало, вскинется посреди ночи и кричит. От крика того дикого и старшенькие просыпались, в страхе таращили глазенки. Возьмет его Сергей Тимофеевич на руки, а он дрожит весь, прижмется, обхватит шею — не оторвать. Тельце напряжено, в глазах — безумие. И он носит его, носит, тихонько гладит спинку, шепчет нежные слова. Тут же Настенька мается, заглядывает ему в личико, плачет, причитает: «Рыбонькая моя, да что же это с тобой, крошка дорогая?..» Со временем Олежка затихает, но долго еще всхлипывает и так обмякнет, будто былинка сломленная, раздавленная... Ничего врачи не находили. И они жили в вечном страхе потерять Олежку. К нему было приковано внимание всей семьи. Настенька в ту пору вовсе извелась. «Душа, Сережа, истлела», — жаловалась ему, находя в нем сочувствие и поддержку. До девяти лет промаялись с Олежкой, а потом прекратились эти жуткие припадки, будто их и не было. Стал парень силу набирать, пошел в рост...

И покатилась жизнь. Работал Сергей Тимофеевич, овладевал смежными специальностями, растил детей, учил их и сам посещал вечернюю школу, наверстывал упущенное в юности. Без отрыва от производства окончил техникум... Ему стали подвластны все машины коксовых печей. И уже через его руки проходили стажёры, которым с радостью отдавал свои знания, опыт.

Прижился он в Череповце, привык к своеобразному говору местных жителей, обзавелся друзьями. Вместе работали, вместе встречали праздники, отдыхали. Ходил с ними на охоту, на рыбалку. Осенью выезжали заводским транспортом с женами и детьми подальше в леса собирать ягоды. Узнал вкус морошки, черники — водянистых, почти лишенных сладости даров приполярных широт. Заготавливал со своей Анастасией Харлампиевной в зиму, как это делали коренные северяне, бруснику, солили и мариновали грибы...

Покорила его северная краса — неяркая, сумеречная. И нравилось, что не удерживались здесь слабые, изнеженные, что строгость этих мест как бы испытывала людей на прочность.

Так и сплывали годы в постоянных трудах, заботах, в борьбе за план, и... за души взрослеющих детей своих. Но однажды ему приснился весь в солнечных бликах Днепр, и молодая еще мать — розовая в голубых струях, и слепящей белизны пески, и сам он — совсем маленький, бегающий нагишом вдоль пустынного берега. Из-под его ног во все стороны летяг искрящиеся брызги. И он восторженно визжит...

Тогда ему исполнилось всего четыре годика. Он совершенно забыл об этом в реальной жизни. И вот через столько лет все подробности далекого события вернул ему сон...

Потом все чаще преследовали Сергея Тимофеевича далекие видения. Вот похороны материного отца — деда Алексея: жаркий день, пыль, взбитая людьми, что шли за гробом, ноги вязнут в грязном сыпучем песке. Мама ведет его за руку, и он плачет не из-за жалости к деду, а потому что устал, что немилосердно жжет солнце, трудно дышать этой противной горячей пылью и хочется пить...

Или вдруг встанет перед глазами низкорослая хата, крытая очеретом, накошенным в днепровских плавнях. Под окнами пламенеют маки, кустится любисток и синеет мята, которая вовсе не пахнет, пока ее не тронешь...

Затем был провал в памяти. И снова: ранние зимние сумерки, сине-лиловые сугробы, крики паровозов и деповского гудка, как стоны — протяжные и долгие... Это уже в Алеевке, когда жили у Верзиловых. Они, мальцы, сначала подумали, что где-то горит. Когда случался пожар, тоже, гудели паровозы. Но их медные голоса будто выговаривали: «По-по-жар! На по-жар!..» А в тот студеный январский день басовито и хрипло надрывался деповский гудок. Тоскливо и нестройно вторили ему паровозы из товарного парка. Тонко, словно обиженное дитя, повизгивая, плакала деповская «кукушка». Когда окончился гуд, она еще раза два всхлипнула и тоже умолкла. Наступила тишина — еще более тревожная. Стало зябко и страшно.

Вот это осталось в памяти из тех далеких лет. Остальное забылось. Снова ли они начали спускаться на санках с горки или, может быть, разошлись по домам? Наверное, уже тогда им сказали старшие, почему долго и печально кричали гудки. Однако то, что так страна прощалась с Лениным, он осознал гораздо позже.

У каждого свои сны и свои воспоминания. Сергея Тимофеевича они все настойчивей уводили в родные края. Виделась ширь неоглядных украинских степей — исконной земли пращуров. Она вставала перед ним в каком-то удивительном сочетании: и вот той, что открылась детским глазам с днепровской кручи — поросшей травами, почти дикой, млеющей в зыбком мареве; и той, что шумела колхозной пшеницей, горбилась терриконами угольных шахт, озарялась сполохами плавок в донецких просторах; и той — обожженной, растерзанной и окровавленной, но которой прогромыхала война. Это была его земля. Даже сквозь годы и расстояния обоняние улавливало ее солнечный запах. Запомнившийся полынно-чебрецовый настой не могли забить ни крепкий смолистый дух хвои, ни хмельная прель валежника, ни сыростное дыхание северных мхов. Его потянуло на родину, но удерживало то, что называется чувством долга. Конечно, он имел полное право уволиться по собственному желанию. Однако не мог вот так вдруг оставить завод, который сделал_его мастером, столько лет кормил, давал тепло, свет. Он подавил в себе желание уехать, но с той поры уже не знал покоя...

Прошли еще годы. Как-то в «Правде» он прочитал о строительстве в Алеевке коксохимического комбината, и его снова охватило беспокойство. Спустя некоторое время к ним на завод поступило указание Главкокса поделиться с новостройкой опытными кадрами вступала в строй действующих первая коксовая батарея.

Так возвратился в свою Алеевку, переведенный осваивать новое предприятие.

Знакомой и незнакомой предстала она перед Сергеем Тимофеевичем: разрослась, расширилась, благоустроилась, полностью соединилась с Крутым Яром, образовав единый поселок городского типа. Некогда пыльная грунтовка, связывавшая с областным центром, стала автомобильной трассой. Не попутными машинами, не поездом, не пешком, как случалось когда-то, а рейсовым автобусом добрался он сюда. И сразу почувствовал непривычный, ранее несвойственный этому донецкому поселку аромат дозревающих яблок — Алеевка утопала в зелени садов.

Куда бы НИ обращал Сергей Тимофеевич свой взор — всюду радующие перемены. Отработали свое паровозы. По железнодорожным колеям, зачастую и не останавливаясь в Алеевке, с огромными грузами проносятся электропоезда. Здесь была особая жизнь, подчиненная своим, транспортным, законам, которым в свое время следовал и он. Работа на транспорте до некоторой степени становилась уже их фамильным делом. Никогда не думал, что придется расставаться с былым, что жизнь по-своему распорядится его дальнейшей судьбой...

Тогда он только во второй половине дня попал на завод. Его принял директор, к большой радости Сергея Тимофеевича, оказавшийся гем самым начальником коксового цеха Павлом Павловичем Чугуриным, а попросту Пал Палычем, как его с теплотой за глаза многие называли, который некогда так участливо отнесся к нему, бездомному солдату, устроив у себя дежурным слесарем и выхлопотав место в общежитии...

Жарко от печей, душно, просто дышать нечем. Или это последняя упряжка так трудно дается? Сейчас бы в бытовку — под холодный душ... Хорошо хоть смена кончается. Это Сергей Тимофеевич не только по графику видит, но и чувствует всем своим уставшим телом. Да и сменщик уже поднимается по трапу. О, Семен Коряков скорее опоздает, чем явится хотя бы на пять минут раньше. Значит, и в самом деле — шабаш.

Сергей Тимофеевич навесил последнюю дверь, замкнул ее ригулем и услышал бодрый, неунывающий голос Аньки:

— Ну так ждать, Тимофеич, или ты на пляжных дамочек сочинских востришься?

— Зелье зловредное! — возмутился он. — Снова со своими глупостями.

— Ай-я-я, — засмеялась Анька, — надо же, главную радость глупостью называть.

Ему было не до Анькиных шуточек. Передав машину Семену, озабоченно заторопился в цеховую конторку.

Откровенно говоря, Сергей Тимофеевич ждал, что начальник цеха загорится их разработками и непременно поднимется к нему высказать свое доброе отношение. Эта мысль жила в нем на протяжении всей смены. Но Ипполит Федорович не пришел.

Ничего определенного узнать не удалось и после смены. Начальник цеха опять торопился, на этот раз — к директору. И они вместе вышли из конторки.

— Уж очень вы скоры, Сергей Тимофеевич, — по пути заговорил Шумков. — В таких делах поспешить — людей насмешить. Надо все хорошенько обмозговать, обсосать со всех сторон, чтобы и комар носа не подточил.

Сергею Тимофеевичу пришлось согласиться с этими доводами. Конечно, в один день такое не решить. А Шумков продолжал:

— Езжайте себе спокойно к морю", отдыхайте, набирайтесь сил. Тем временем мы здесь все утрясем.

— Так вы, Ипполит Федорович, не затягивайте, — попросил Сергей Тимофеевич. — Очевидно, и с Суровцевым, и с Пал Палычем надо согласовать.

— Как же, как же, — закивал Шумков. — Без них не обойтись. Ну, да это уже моя забота.

Они распрощались. Шумков пошел в заводоуправление, пожелав отпускнику хорошо отдохнуть. Сергей Тимофеевич повернул к бытовке — мыться, переодеваться. Казалось, все решилось, обо всем домолвились, но спокойствия он не обрел. Разговор с начальником цеха, его заверения не принесли ни уверенности, ни радости. Может быть, причиной тому была какая-то чрезмерная любезность Шумкова, да еще все тот же шумковский убегающий взгляд.

3

Не обманул старшой надежд Сергея Тимофеевича — избрал дело, которому он отдал без малого четверть века. Да еще и перещеголял батьку — инженером стал. А ведь все началось, может быть, с тех пор, как подростком увязывался Ростик с ним на завод. Тогда он и на коксовыталкивателе побывал, и на загрузочной машине. Когда Сергей Тимофеевич стал работать на электровозе коксоприемного вагона, от него и вовсе отбоя не стало. Затаится в кабине — только глазенки сверкают в ожидании вот того чуда, которое когда-то приворожило и его, пришедшего с войны солдата Сергея Пыжова.

Да, обрадовал Ростислав. Его дипломную работу: «Проект установки сухого тушения кокса в условиях Алеевского коксо-химзавода» рецензировал главный инженер Василий Дмитриевич Суровцев. Это он, как-то встретив Сергея Тимофеевича, сказал: «Умница у тебя парень, Тимофеич. Толковый». Как после такой похвалы не возгордиться родительскому сердцу?

В квартире Пыжовых беготня, хлопоты. Анастасия Харлампиевна готовит закуски и над пирогом колдует — все заглядывает в духовку газовой печки, чтобы не подгорел. Сергей Тимофеевич, уже одетый по-праздничному, раздвинул стол, взялся было помогать примчавшейся из города Аленке расставлять посуду. А она нашумела на него:

— Не понимаешь — не берись. Вилки слева кладут. Иди лучше маме помогай.

Он ушел, обиженный, на кухню. Открыл шпроты, банки с майонезом, зеленым горошком... И снова остался без дела. На него наткнулась Анастасия Харлампиевна, метнувшаяся от стола к печке, воскликнула:

— Господи, что ты путаешься под ногами?!

— Ну, женщины! — возмутился он. Той — не угодил, тебе — мешаю... Управляйтесь сами.

— Иди, иди, Сережа, — озабоченно отозвалась Анастасия Харлампиевна. — Займись чем-нибудь. Понадобишься — позовем.

Сергей Тимофеевич прихватил «Литературку», вышел на балкон. Алена проводила его лукавым смешком:

— И у мамы — не ко двору?

С деланным недовольством он проворчал.

— Больно разумной ты стала.

— Да не огорчайся, папка, — засмеялась она. — Я ведь любя.

Откинувшись в шезлонге, Сергей Тимофеевич видел, как Алена ставила посреди стола вазу с цветами, и любовался дочкой — стройной, грациозной. У нее мягкие черты нежного лица, на котором крупными казались лишь серо-голубые выразительные глаза, слегка вздернутый носик, по-детски припухшие губы — ну точный портрет двадцатилетней Настеньки. И волосы такие же — светло-русые, волнистые... коса, выращенная, выпестованная матерью с младенческих лет. Многие восхищенно оборачиваются по нынешним временам такая коса и в самом деле редкость. Современные девчонки все больше завивки да разные шиньоны громоздят.

Смотрел Сергей Тимофеевич на дочку и с беспокойством думал о той уже не столь далекой поре, когда уйдет она из родного дома. Что ждет ее впереди? Будет ли счастлива? А если навалится беда, хватит ли физических и нравственных сил достойно пройти свой путь?..

Да, для него Аленка — дочка, свое дитя. Сейчас она, наверное, знает, что не родная ему. Впрочем, это уже не имеет никакого значения. Главное, в, самом начале оградили ее детскую психику от травм, увезли, чтобы соседи и родственнички не ранили душу своими нашептываниями. И вырос хороший человек. Теперь она может сама рассудить, как ей поступать. И к его радости, даже не заговаривает об этом, по-прежнему считает его своим отцом.

Ей немного не повезло с институтом — два года работала фасовщицей готовой продукции на заводе, прежде чем удалось поступить. Зато уж показала и характер, и настойчивость...

Вошел Олег, попросил ключ от мотоцикла.

— Горе ты мое, — сказала Аленка, — Надо права иметь.

— Ладно, Алька, не будь жадиной, — отозвался Олег. — Матери надо кое-что докупить.

— А тебе и на руку — только бы мотаться, — проворчала Аленка, но ключ все же дала.

А Сергею Тимофеевичу вспомнилось давнее. Лет пять было Олежке. Праздновали День Победы. Когда смерклось, взвилась ракета, рассыпалась разноцветным дождем. И сразу же завертелись огненные вертушки, загремела канонада: зачастили резкие выстрелы и далекие глухие хлопки, расцвечивающие вечернее небо гирляндами красочного фейерверка... «Смотри, как красиво, Олежка!» — воскликнул он, поддавшись общему настроению ликующей, праздничной толпы горожан. А Олежка все ниже клонил головенку, втягивал ее в плечи, не смея поднять глаза. И он подхватил его на руки, инстинктивно заслонив собой, спрятав на груди.

Потом, взволнованный, пытался найти объяснение случившемуся. Олежка, конечно же, еще не знал, что может быть мирная, потешная пальба. Но ведь и не мог знать о смертельной силе огня. Почему же так испугался? Не тот ли, испытанный им, его отцом, страх, когда он, раненый, вдавливался в землю под артналетом, под фосфоресцирующими, тонко высвистывавшими пулями, воскрес в его ребенке?

Да, выросли послевоенные дети. Вступают в жизнь те, кто не видел войну, но тем не менее несут в себе ее отзвуки...

Сергей Тимофеевич по укоренившейся привычке начал смотреть еженедельник с полосы международных сообщений, и то, что увидел, сразу же напомнило о событиях на границе с Китаем, остров Даманский... Тогда пролилась кровь. Погибли двадцатилетние ребята. Произошло что-то нелепое, необъяснимое: их убили отпрыски тех, кто осенью сорок пятого года со слезами благодарности обнимал советских воинов-освободителей.

Сергей Тимофеевич тяжело вздохнул, наполненный и болью, и гневом. Когда-то, после жесточайшей войны, им казалось, им очень хотелось верить, что то были последние залпы на земле.

Что ж, их можно было понять, понять и простить восторженность и некоторую наивность победителей. В тот радостный час они действительно словно забыли, что планета по-прежнему опутана сложнейшими противоречиями. Прошло совсем немного времени — и тот же империализм обрушил страшную атомную смерть на Хиросиму и Нагасаки. Начались годы «холодной» войны — долгие, напряженные.

Все это на памяти Сергея Тимофеевича, как и тревожные сообщения из горячих точек планеты, где снова гремят залпы, льется кровь, обрываются жизни...

И в нем пробуждается воинственный дух солдат, чей справедливый гнев однажды уже смел с лица земли бесноватого претендента на мировое господство вместе с его империей.

Он снова склонился над газетой, насупив мохнатые брови.. Но снизу донеслось:

— Неплохо устроился. Вроде, эт самое, министр.

— А, Герасим, — отозвался Сергей Тимофеевич. Перегнулся через перила балкона, — Давай поднимайся.

Он встретил друга на пороге. Из кухни выглянула Анастасия Харлампиевна, обрадовалась:

— Геся пришел! Здравствуй. А что же без Раи?

Герасим Кондратьевич отвел взгляд:

— Вы же, хозяйки, народ занятой...

— Совсем компания распалась, — засокрушалась Анастасия Харлампиевна. — И Пантелея не будет — раньше нас в отпуск укатил. Ну, входи, входи. Займись, Сережа, гостем.

— Сказано — генерал, — усмехнулся Сергей Тимофеевич. — А то бы я не знал что делать... Идем, Геся. Садика, как у тебя, не имею. Пока подойдут остальные, могу предложить солярий. — И когда расположились на балконе, спросил: — Опять дома нелады?

С высоты второго этажа, поверх деревьев в свое время высаженной здесь лесозащитной полосы, к которой теперь вплотную подступил городок, Герасим Кондратьевич смотрел в степь, простирающуюся до самого горизонта. И видно было — ничего в ней не искал, ничего не привлекало его взора. Вбирая в себя широко открывающиеся дали, просто медлил с ответом, очевидно, надеясь вообще обойти этот вопрос молчанием.

— Та-ак, — протянул Сергей Тимофеевич. — Значит, виноват.

— Вчера Люду видел, — не оборачиваясь, отозвался Герасим Кондратьевич.

Сергей Тимофеевич проронил с досадой:

— Выходит, снова та чертовка дорогу перебежала.

— Прошла, не глянув, как все эти двадцать пять лет. Словно никогда ничего не было между нами.

— И не было! Все это ты выдумал.

— Может быть, выдумал... Только ведь было, было! Или забыл?

— Слушай, Герасим, — не сдержался Сергей Тимофеевич, — твоей жене — цены нет! За все доброе к тебе ты должен ее на руках носить.

— Верно. — Герасим Кондратьевич все так же всматривался в степь. — Справедливые твои слова ко мне Рая — всей душой.

— Так сколько же можно сходить с ума?!

— А если это единственная радость! — Герасим Кондратьевич усиленно дымил папиросой. — Если... Да что там! Вспомню — и зайдется сердце, защемит.

— Ну да, — сказал Сергей Тимофеевич, — чем не причина в бутылку заглянуть. Хватишь зелья, еще больше душа надрывается.

— И все-то ты знаешь. — Герасим Кондратьевич тяжело вздохнул. — На все у тебя готовый ответ.

— Что же здесь мудреного? Я тебе больше скажу, Геся. Не ее ты любишь — страдания свои. Свою боль тешишь.

— Пусть так, — мрачно сказал Герасим Кондратьевич. — Но это — мое! Понимаешь, Сергей, мое! — Он стиснул виски ладонями и уже тише сказал: — Голова раскалывается...

Сергей Тимофеевич закурил новую папиросу и тоже стал смотреть в степь, будто она могла объяснить то, что для него оставалось необъяснимым.

4

Ростислав, уехавший в город еще утром, возвратился со своей однокурсницей, теперь уже инженером-химиком Лидочкой, о существовании которой все Пыжовы, конечно же, знали.

— Это — Лида, — сказал Ростислав так просто, как само собой разумеющееся.

Анастасия Харлампиевна невольно прослезилась, ощутив и боль, и радость, видимо, неизбежные в жизни каждой матери, которой вдруг открывается, что ее ребенок стал взрослым.

— Входи, входи, доченька, — засуетилась она. — А мы уже выглядываем... — В борении со своими чувствами все же успела подумать, что так или иначе, но приходит время, когда дети выбирают друга жизни, чтобы идти своей дорогой. И уж если Ростику по сердцу эта беленькая миловидная девушка с такими неожиданно темными глазами, значит, и она, мать, раскроет ей свою душу. Анастасия Харлампиевна улыбнулась Лиде, крикнула в комнату: — Аленка, встречай гостей!

А Ростислав уже представлял приехавшего с ними товарища — высокого, не по-летнему несколько бледноватого молодого человека, близоруко щурящегося сквозь толстые стекла массивных очков:

— Всеволод. Восходящее светило медицины. Гиппократ двадцатого века.

Парень будто не слышал этой нарочито выспренной рекомендации, вежливо поклонился Анастасии Харлампиевне. Он был все таким же — сосредоточенным, немногословным — когда знакомился с остальными. Казалось, его ничто не интересовало здесь: ни этот домашний праздник, ни ранее не знакомые ему люди. А музыка, гремевшая на весь дом, вроде бы даже причиняла ему физические страдания. Заметив это, Аленка убавила звук магнитофона, спросила:

— Тебе, Сева, не нравится шейк?

Он ответил будто бы даже с вызовом:

— Признаться, я в этом ничего не смыслю.

Вмешался младший Пыжов Олег:

— Чего там... Законная лента.

— Ничего себе, сказал Сергей Тимофеевич. — Воют словно коты. И наши, глядишь, туда же.

— Дурной пример заразителен, — вступила в разговор Анастасия Харлампиевна, заканчивающая накрывать стол. — Ростик как-то билеты нам с отцом принес на эстрадный концерт. Пойдите, мол, послушайте — заслуженная артистка, лауреат конкурсов... Так ведь битых два часа эта девчонка кричала на нас.

Ребята засмеялись. Анастасия Харлампиевна недоумевающе глянула на них, на мужа:

— Скажи им, отец.

— Точно. Певички той с гулькин нос. Спряталась за микрофоном — не видно. Но едва не оглушила.

— Известно, ваша музыка — «Распрягайте, хлопцы, коней», — поддел Олег. Только кони поотстали от эпохи  не те скорости.

Вмешалась Алена:

— Беда мне с вашей категоричностью. И старые мелодии хороши — это, Олежка, к твоему сведению: у них своя прелесть, свои глубинные народные истоки. И нынешние песни, дорогие родители, возникли не случайно. В них отражены ритмы сегодняшнего дня.

— Сразу чувствуется университет! — похвалил ее виновник торжества. Твои теоретические выкладки, сестренка, безупречны. Предлагаю практические мероприятия: родителей — чаще вытаскивать на эстрадные концерты и молодежные вечера, а Олега — обязать время от времени слушать серьезную музыку, народные песни. Причем, в оригинале.

— Верно, Рост, — сразу же подхватила Аленка.

— Ты смотри, мать, Сергей Тимофеевич лукаво прищурился. — Яйца кур учат.

— Для тебя это новость? улыбнулась Анастасия Харлампиевна. — Мы у себя в школе уже к этому привыкли.

— Да я ведь совсем не о том...

— Здесь все логично, Сережа. Ростик сделал правильные выводы из Аленкиного утверждения. Жаль только, что наша дочь полагает, будто мы этого вовсе не понимаем.

— Сдаюсь! — засмеялась Аленка. — В полемике с многоопытным педагогом мне еще не устоять. Утешаю себя мыслью, что остаются в силе мои рекомендации Олегу.

— Не обольщайся, сестричка. Мне твои рекомендации — до лампочки, — отозвался Олег.

— Вот и поговори с такими, — проворчал Сергей Тимофеевич,

— Занозистые, — поддакнул Герасим Кондратьевич. — «Разумные».

— Разве это плохо? — спросила Аленка. — Вы, дядя Герасим, так сказали, будто недовольны. Но ведь повторяться поколениям нет смысла. Мы, дети, должны продолжать своих родителей. Вот это главное. А нас еще на более высоком этапе общественного и технического развития продолжат наши дети...

— Ну, это как сказать, — глубокомысленно проронил Всеволод. — Все зависит от характера каждого человека. А характер, как известно, запрограммирован в генах.

Герасим Кондратьевич подтолкнул своего друга, шепнул:

— О чем это они, Сергей?

— Слушай, Герасим, слушай, — тихо отозвался Сергей Тимофеевич, явно заинтересовавшись разгоревшейся дискуссией.

В это время заговорила Аленка:

— Не фетишизируешь ли ты, Сева, эти самые гены? Наследственность, конечно, важный элемент. Но гены — всего-навсего биологический материал. Потому и наследуются лишь физические качества. Главное же, что делает человека человеком — воспитание.

— Врач-интерн и будущий педагог выясняют, кто из них более обществу нужен, — резюмировал Ростислав.

Нет, в самом деле! — воскликнула Алена. — Предположим, у родителей с откорректированным набором положительных генов рождается ребенок. По-твоему, Сева, этого вполне достаточно для развития гармонической личности. Но давайте изолируем новорожденного, заботясь лишь о его пропитании, ведь дикарь получится.

Это непременно, — сказал Герасим Кондратьевич. — Слышал как-то, будто бы мальчонку нашли в Джунглях индийских. Говорить вовсе не умел. Чистый тебе звереныш.

— Еще одно доказательство моей правоты, — подхватила Алена. — Вспомните, что такое человек по Энгельсу. Как личность, он может формироваться лишь в обществе, под его воздействием. Более того, мировоззрение находится в прямой зависимости от того, в каком обществе он воспитывается. Чем совершенней общество, чем справедливее его социальный уклад, гуманней, чище его моральные устои, чем благородней цели и возвышеннее идеалы, тем больше возможности для развития прекрасного в человеке. Чтобы понять это, достаточно обозреть уродства, порождаемые буржуазным образом жизни. Так что гены здесь ни при чем.

— Все это не так просто, — возразил Всеволод, — И вывод ваш, Алена, мне кажется чересчур смелым. Человек — сложнейший механизм. Какой-то одной из наук его не познать. Решение проблемы, очевидно, где-то на стыке физиологии, биологии, философии, социологии, психологии, кибернетики...

Затрезвонило в прихожей. Пришел Ваня Толмачев. И сразу же хозяйка дома пригласила всех к столу. Сергей Тимофеевич взял рюмку, торжественно заговорил:

— Давайте-ка, ребятки, поднимем первый тост за наше время, которое дает неограниченный простор для проявления высокого духа. — Глянул на старшего. — Не за диплом — то неоплатный твой, Ростислав, долг перед страной, — а чтобы в жизни всегда и во всем был бойцом.

Заметив добродушно-ироническую улыбку, промелькнувшую на бледном лице Всеволода в ответ на родительское пожелание, Ростислав смущенно пробормотал:

— Только, пожалуйста, не надо громких слов.

— Ну да, — понимающе закивал Сергей Тимофеевич. — У вас это чуть ли ни дурным тоном считается... — Вместе со всеми, но будто в сердцах выпил, начал закусывать. И все ж не удержался: — А напрасно...

— Побойся бога, — укорила его Анастасия Харлампиевна. — Радоваться надо — первый инженер в роду Пыжовых появился, а ты... Или стареть стал, отец?

В ее голосе звучала игривость, глаза молодо лучились, и вся она — нарядная, счастливая с лукавой смешинкой — посматривала то на детей, то на мужа.

— Мамочка, ты такая красивая, — в порыве нежности шепнула ей Аленка, — ну просто прелесть. — И обернулась к отцу:--Что, папка, крыть нечем?

— Чего там, батя у нас не старый, — сказал Олег. — Это у него малость отживающие понятия.

Ребята заулыбались, склонились над тарелками. Герасим Кондратьевич потянулся за бутылкой.

 — Насели на тебя, Тимофеич. Давай, наверное, опрокинем еще по черепушечке: от твоего винца — ни в одном глазу. — Никого не ожидая, он торопливо выпил, хотя и понимал, что поступает неприлично. Чтобы погасить неловкость, шутливо продолжал: — Советую, старина. Сразу мысли взыграют. Не то, эт самое, заклюют.

— Для этого надо иметь, по крайней мере, устоявшиеся убеждения, — возразил Сергей Тимофеевич, — А у них еще... Легковесность слов, как известно, проистекает от безответственности мышления. Каких уж тут великих деяний ожидать?

Сергей Тимофеевич понимал: жена права — не к месту весь этот разговор. Да и не было особых причин вот так «заводиться»: ребята как ребята — дети своего времени. Но промолчать — значит, уступить в чем-то большом, важном, таком дорогом его поколению, воспитанному партией возвышенными, горячими призывами первых пятилеток и войны. И разве сейчас решаются менее важные и возвышенные задачи!

— Значит, долой громкие слова? — уже не мог он остановиться. — А хипповать, или, как там у вас это называется, не стесняемся? Ну-ка, Олег, поделись «опытом», — Повернулся к уже слегка захмелевшему Герасиму Кондратьевичу, начал жаловаться: — Приехал с работы. Иду от остановки домой. А навстречу какое-то чучело: полы пестрой разлетайки на груди узлом стянуты — пуп не прикрыт, брюки чуть не расползутся по швам — заклепки держат... Чей же это, думаю, вышкварок шнацирует? Подхожу ближе — мой!

Ребята засмеялись. Анастасия Харлампиевна, с большим трудом доставшая сыну джинсы, вступилась за Олега:

— Может быть, уже и хватит мальчика травмировать?

— Выдержу, — бодро сказал Олег. — Натренирован перегрузками века.

— Ну, папа, ты не видел настоящих хиппи! — заговорила Аленка. — Ожидали мы объявления на посадку в аэропорту Бурже. А они прилетели. Посмотрел бы на них...

— Там все ясно, — сказал Сергей Тимофеевич. — Вызов буржуазному обществу, своеобразный протест.

— Но вот против чего протестует наш Олег?! — нарочито в том же тоне продолжил Ростислав.

— Своими джинсами, — уточнил Иван, в отличие от Ростислава не сумевший скрыть озорства.

— Ах вы негодники! — Сергей Тимофеевич укоризненно покачал головой, — Подшучиваете?

— И поделом, — сказала Анастасия Харлампиевна. — Ты сегодня просто невыносим своими нравоучениями.

— Дидактичен и многословен, — играя голосом, подтвердила Аленка, — Теперь, папочка, так не принято. Сейчас люди понимают друг друга с полуслова.

— Это было бы неплохо, дочка. Совсем неплохо, — проговорил Сергей Тимофеевич, поднимаясь. — Идем, Кондратьевич, покурим. Пусть у ребят немного остынут головы.

Подхватилась и Анастасия Харлампиевна, поспешила на кухню.

5

Когда взрослые покинули застолье, Олег театрально возвестил :

— Официальная часть окончена! Предки — капитулировали. Можно продолжать пир без высокого папенькиного комментария.

— Не оригинально, Олег, — оборвала его Аленка. — Это уже было у отрицательных персонажей современных молодежных повестей.

А Олегу нынче очень хотелось блистать остроумием, независимостью и смелостью суждений, хотелось привлечь к себе всеобщее внимание. Это было естественно для его возраста, в котором юноша, самоутверждаясь, особенно агрессивно воспринимает малейшее посягательство на свое мужское достоинство. Ведь в их доме появилась девчонка Роста, — вся загадка и непостижимость, — и в это время его, Олега, так обидно одергивает собственная сестра!

— Тоже мне — Макаренко в юбке, — резко сказал он. — Вот уж действительно не позавидуешь будущему «счастливчику».

— Олежка, будь джентльменом! — воскликнул Иван. — Дерзить девушкам никогда не считалось доблестью.

— А ты уж тут как тут, — проворчал Олег.

— Усек! — засмеялся Ростислав. — Мо-ло-дец. Вот и мотай на ус, Олежка. Пригодится. Ведь тот не мужчина, кто не вступается за женщину.

— Эта особа и без защитников глаза любому выцарапает, — обронил Олег, решительно направляясь к выходу.

— Тут ты, пожалуй, прав! — бросила ему вслед Аленка.

Потом в прихожей послышалось: «Куда, Олежка? Гости в

доме...» — «А, пойду погуляю», — «Ну, ну. Только не задерживайся допозна, сыночек». — «Да что вы все, как с маленьким?! Когда приду, тогда и приду».

Аленка, улыбаясь, заключила:

— Ив гордом одиночестве непонятым ушел.

К ней заинтересованно обратился Всеволод:

— Вы, Алена, по студенческому обмену во Франции были? В Сорбонне?

— Нет. Там занимаются наши «французы» с иняза. А я летала совсем по другому поводу.

— Секрет?

— Право, не стоит об этом...

— Чего там, — сказал Ростислав. — Наша Аленка — мастер спорта международного класса. Участвовала в первенстве мира по прыжкам с парашютом. Золотую медаль привезла.

— Вот как! — удивился Всеволод.

— Мне Ростик говорил, — вмешалась Лида. — Не страшно, Алена?

— Скажите ей еще вы, — поспешно возвратившись к столу, сказала Анастасия Харлампиевна, — может быть, вас послушает? Девичье ли это занятие — бросаться с такой высоты?! Как представлю — кончаюсь, и все.

— Ма-ма, — холодно проронила Алена. Шелковистые ее бровки дрогнули, сдвинулись к переносице. — Сколько можно?

— Посмотрю на тебя, как свои дети пойдут, — в сердцах отозвалась Анастасия Харлампиевна.

— А я не буду такой трусишкой, — Алена засмеялась, обняла мать, вкрадчиво напомнила: — Мы ведь договорились, мамочка.

— Странно, — проронил Всеволод. — Находить удовольствие в падении...

— Падении?! — Бровки-шнурочки удивленно взметнулись. — Постойте, постойте, — раздумчиво сказала Алена и вдруг продекламировала: — «Так вот в чем прелесть полетов в небо! Она — в паденье!.. Смешные птицы!..» — И с вызовом обернулась к Всеволоду: — Эти строки вам ни о чем не говорят?

Он снисходительно объяснил:

— Эйнштейн был против обременения мозговых клеток информацией, которую можно отыскать в справочниках.

— Какая информация? Какие справочники?! — Алена возмущенно уставилась на него. — Ведь это — поэзия... ранний Горький!

— «Песня о Соколе», — добавил Иван. Ему показалось, что Аленка чрезмерно заинтересовалась этим бледным очкариком, а его нынче вовсе не замечает. И он хмуро уточнил: — Монолог ужа.

— Что-то смутно помнится, — отозвался Всеволод. — Однако какое отношение имеет все это к нашему времени... к научно-технической революции?

Анастасия Харлампиевна отошла от них, подсела к Ростиславу и Лиде у другого края стола.

— Вот так и укорачивают детки век родителям, — устало пожаловалась. — Волнения, волнения и волнения.

— Это ты у нас такая беспокойная, — сказал Ростислав. — Лида вовсю гоняет отцовскую «Волгу», и ничего.

— Час от часу не легче, — вздохнула Анастасия Харлампиевна. — Думала, хоть ты, Лидочка...

— Благоразумней? — смеясь, подхватила Лида. — Так это же просто, Анастасия Харлампиевна. И совсем неопасно. Тётя моя трактористкой работает, двоюродные сестренки — ее дочки, другие наши женщины. Еще с времен Прасковьи Никитичны Ангелиной так повелось.

— Значит, вы старобешевские?

— Ну да. Там живет вся папина родня.

— А как он на шахте оказался?

— О, это — романтическая история. Мама моя — литовка, в девичестве Изольда Шяучюнайте. Папа с ней на войне встретился — служила связисткой в их артполку. Девушек отпустили из армии сразу же после победы. А ей ехать некуда — уже знала о гибели родителей. Ну, папа и отправил к своим грекам... Мне мама потом рассказывала, как дедушка ее встретил. Почитал папину записку, нахмурился, сердито проронил: «Такого, чтобы брать чужую, в нашем роду не было и не будет. Пусть из своих выбирает». Вот такой несознательный.

Правда, он уже тогда стареньким был. Какой с него спрос? А все же не принял..,

Ростислав уже слышал, как Лидину мать приютили соседи, как она устроилась телефонисткой на почте и дождалась своего суженого, как потом вместе уехали в Горловку восстанавливать шахту имени Ленина, да и остались там жить. И что старик так и не простил своему любимому сыну ослушания. Внимание Ростислава все более привлекали ребята, затеявшие спор. Особенно кипятился Иван.

— Завладей жизнью ужи, взлетел бы человек в космос? Была бы научно-техническая революция? — наседал он на Всеволода. — Скажи, была бы?!

— Все это, — возражал Всеволод, — символика, беспредметность. Науку и технику движут талантливые личности, опирающиеся на глубокие знания и трезвый расчет, увлеченные своей идеей до одержимости.

— Ага, значит, все-таки не лишенные эмоций, — проговорил Ростислав, перебираясь к ним. — Одержимость — душевное состояние.

— Эмоции здесь ни при чем, — стоял на своем Всеволод. — Они лишь отвлекают.

— Нет, вы только послушайте, мальчики, что он говорит? — возмутилась Алена. — Ведь это чудовищно — люди без эмоций, люди, лишенные чувств!

Всеволод по-своему истолковал ее негодование:

— Ваш эмоциональный взрыв, Алена, лишь доказывает мою правоту. Как и следовало ожидать, он оказался пустым звуком, никак не коснулся затронутой проблемы, не явился серьезной аргументацией в выяснении истины.

— В данном случае никакой аргументации не требуется, — парировала Алена. — Эта истина давно установлена. И заключается она в том, что поведение каждого из нас обусловливается не только образованностью, и не столько ею, как внутренним содержанием человека. Мало ли в жизни образованных духовных уродов! Мы как-то всей семьей читали в «Известиях», как кандидата наук судом заставили содержать старенькую мать. Вот и скажите, какая цена его учености?

— Я говорю о пытающихся личностях, — сказал Всеволод. — Они не могут быть духовно убогими уже в силу своей исключительности. И серьезный ученый просто не имеет права транжирить нервные клетки на какие-то эмоции.

— Схимники двадцатого века? — ввернул Иван. — Ничего себе перспективна: ни книжку почитать, ни в кино сходить...

— Зря иронизируешь, Ваня, — отозвался Всеволод. — Не схимники, а подвижники. В наши дни только подвижничество людей науки, отказ от всего, что не относится к предмету исследования, может принести желаемые результаты... И что такое пусть даже красивая выдумка романиста или поэта против стройной системы научных выкладок, аргументированных предпосылок, логических умозаключений и совершенно точных выводов?! Мишура. Абстракция. Бросаться в поток не всегда удобоваримого чтива? Извините. Жизнь человека и без того коротка. Чтобы успеть сделать в ней что-то значительное, сейчас недостаточно обычной целеустремленности. Только полное отречение от того, что мы именуем личной жизнью, может способствовать научному успеху...

Герасим Кондратьевич притушил окурок, качнул головой в сторону комнаты, откуда доносились возбужденные голоса, проронил:

— Песни бы драть или танцевать, а они митингуют.

Между тем у ребят все острей становилась схватка.

— Значит, никаких эмоций, увлечений, духовной жизни? — допытывалась Алена. — Ты, Сева, утверждаешь, что современному человеку науки все это ни к чему?

— Безусловно.

— Любовь тоже противопоказана? — в шутку спросил Иван.

— Любовь? Прежде всего найдите в себе мужество признать, что вот те самые лирики и придумали это благозвучное, но ничего конкретно не выражающее словцо. Наука же и в этом более реалистична.

— Допустим, — вмешался Ростислав, — хотя в данном случае она скорее натуралистична. Но как быть с этим самым инстинктом продолжения рода?

— Инстинктами можно и нужно управлять, подчинять их своей воле, разуму... Поэт, например, видит в женщине внешнее, восторгается «небесными» чертами, фигурой, ножкой... Фантазия и воображение дорисовывают то, что скрыто одеждой... и он уже во власти чувств. А мне это не угрожает. Я подхожу объективно — передо мной телесный робот, отштампованный природой по единому образцу: позвоночник, на который навешано все остальное...

Сергей Тимофеевич покосился на своего друга, с шутливой назидательностью проронил:

— Набирайся, Геся, ума. Видишь, как все просто. А ты и в . пятьдесят лет никак не угомонишься со своей любовью.

— Тоже мне, нашел указчика, — отозвался Герасим Кондратьевич.

И они умолкли, закурили по новой. Услышали, как Ростислав. дурачась, воскликнул:

— Я-то, тупица, ломаю голову, почему это Севка чурается девчонок? А он, оказывается, в каждой из них видит лишь анатомию.

— То, что есть на самом деле, — спокойно ответил Всеволод.

— Да ты, никак, всерьез? — удивился Иван.

— Вполне. Или я не прав? Может быть, опоэтизированное сердце не является всего-навсего насосом, перекачивающим кровь?

— Является, является, — снова загорячился Иван. — Кто этого не знает! А все же мы пели и будем петь:

Всеволод невозмутимо разъяснил!

— Если сердце бьется, как птица, ни о каком счастье не может быть и речи. Кроме инфаркта, ждать уже нечего.

— Бедное человечество, — заговорил Ростислав. — Оно и не подозревает, что ему уготовано холодное равнодушие, душевная глухота, полная атрофия чувств. И в довершение ко всему — вымирание... Или, Сева, ты лишь мозговую элиту ограждаешь от страстей, составляющих бытие, освобождаешь от забот растить потомство?

— Кто-то же должен двигать прогресс.

Алена понимающе засмеялась:

— Ну, хватит, Сева. Хватит нас разыгрывать. Это была неплохая хохма. Однако, «цо занадто, то не здрово», как Говорят наши братья поляки.

— Как вам угодно... — Всеволод протер очки, снова водрузил их на место, — но я говорю то, что думаю, в чем убежден.

— Вот оно что... — протянула Алена. В ее словах зазвучала ирония. — Сочувствую, Сева, но помочь... тут уж вам самим надо... — Повернулась к Ивану, озорно подмигнула: — Твист? Давай включай.

Словно в набежавший грохочущий морской вал искусными пловцами бросились юноша и девушка. Иван выкамаривал коленца с артистической небрежностью — резко, подчеркнуто неестественно выгибаясь и дергаясь. Тем пластичней и изящней выглядела партнерша. Аленка танцевала легко и вдохновенно. Ниспадающая на спину коса своей тяжестью как бы запрокидывала голову, открывая нежный, трогательно-беззащитный девичий подбородок, придавая грациозной фигуре горделивую осанку. Лицо излучало радостный свет, глаза сияли, щеки полыхали жаром. В ее телодвижениях, казалось, угадывалась некая эротическая чувственность. В действительности же это было в высшей степени непорочное буйство искавших себе выхода избыточных сил, и вся она трепетала, как на шалом ветру березка чистая, умытая дождем и солнцем.

Видел ли Всеволод эту красоту, это торжество возвышенной души и юной здоровой плоти? Ведь каждый видит в окружающем мире, в явлениях жизни лишь то, что хочет увидеть или способен увидеть. Но он смотрел на Алену. Смотрел не просветленным взором Анастасии Харлампиевны, залюбовавшейся дочкой, не ободряющим взглядом Ростислава, не откровенно влюбленными глазами Ивана. Отнюдь. И все же что-то ему не знакомое, не изведанное вдруг коснулось его. Он потупился, поспешил уйти в мир своих представлений, сложившихся критериев и понятий.

Музыка не умолкала. К танцующим присоединились Лида и Ростислав. Герасим Кондратьевич, заглянувший ,в комнату через раскрытую балконную дверь, одобрительно крякнул, проронила

— Отмитинговали... Слышишь, Серега, не пора ли нам пропустить еще по единой для просветления мозгов? А то слушал, слушал молодых и ни фига не понял. Или их по-иному учат? В нашу пору и разговоров таких не было.

— Что верно, то верно. За полуторкой бегали, как за дивом великим, чтобы получше разглядеть. А уж если «кукурузник» пролетит!..

— Все же, когда мы учились, хоть школьные мастерские были: столярные, слесарные, — напомнил Герасим Кондратьевич. — Приучали с инструментом обращаться, кое-какие поделки мастерить. И ведь как оно пригодилось нам в жизни!.. Потом от всего этого отказались, ввели раздельное обучение мальчиков и девочек. Белоручек растили.

— Что ж ты назад смотришь, — возразил Сергей Тимофеевич. — Ну, были любители всяческих реформ. А жизнь-то свое взяла! Возвратились к политехнической школе. Только размах, Герасим, не сравнить с кустарщиной нашего детства. Сейчас, брат, десятилетка, где хорошо дело поставлено, готовую специальность дает.

— То-то и видно по дружку Ростислава.

— По одному тоже судить нельзя. Просто у парня мозги набекрень.

— Думаешь, заучился? — Герасим Кондратьевич прикинул: — Сколько медиков обучают? С практикой на рабочем месте, считай, семь лет. Да перед тем — десятилетка. Семнадцать годов все наука и наука. Не мудрено свихнуться.

— Разве в сроках дело, — возразил Сергей Тимофеевич. — Инженеры меньше учатся, а тоже разные бывают. Тут, Герасим, все от человека зависит. Я так смотрю: обширные знания способны не только облагораживать, но и развращать. Читал недавно не то в газете, не то в журнале, что, мол, срывая покровы с тайн, обнаруживая явления и вещи в их обнаженной сути, эти самые знания могут служить основанием для циничного отношения ко всему окружающему. Так-то, Геся. И ведь правильно подмечено. Нет-нет и появляются «умники», которые, сами того не подозревая, подхватывают, например, утверждения наших идейных противников, будто рабочий класс при нынешнем уровне научных и технических достижений уже потерял главенствующее положение в обществе. Дескать, теперь лишь технократы способны двигать прогресс. Небось, слышал «научные» разглагольствования Ростикового дружка?

— Лечил бы хорошо, и на том спасибо, — сказал Герасим Кондратьевич.

— Для лечения, Герасим, еще и душа нужна, сочувствие, ласка, подбадривающая улыбка, словом — положительные эмоции. А он их не признает.

— Ишь ты, какая карусель получается: учим, учим, денежки народные на них тратим, а для чего?

— Ну, так тоже нельзя. Высокообразованных специалистов надо готовить. И этот Всеволод еще не потерянный человек. Парнишка, по всему видать, нахватался знаний, получил специальные аналитические навыки, а житейским опытом не успел обзавестись, житейской мудрости еще не постиг. Вот и заносит.

— Больно мудрено закручиваешь, Сергей, — отозвался Герасим Кондратьевич. — Просто парень еще свою любовь не встретил... — невольно потянулся к вискам, легонько массируя их, удивленно, растерянно проронил:--Смотри-ка, снова прижало.

— Проверься, Геся, — участливо посоветовал Сергей Тимофеевич, — Подлечись.

— Делать мне больше нечего, — отмахнулся Герасим Кондратьевич. — Сто граммов потяну — как бабки пошепчут.

— С этим шутки плохи — гипертония и не таких подтоптанных с ног валит.

— Это я подтоптанный?

— Ну, хватит, хватит петушиться, — успокаивающе проговорил Сергей Тимофеевич, — Собирайся-ка, наверное, да провожу тебя малость.

— Что ты, Серега?! — всполошился Герасим Кондратьевич. — А посошок?

— Не будет посошка, дружище. Это я тебе точно обещаю — не будет.

— Кто же так с гостями обращается? проворчал Герасим Кондратьевич. И еще надеясь на уступчивость друга, удрученно добавил: — Жестоким ты стал, Сергей. До войны вроде не был таким.

— Ну, знаешь, Герасим, до войны мы все были иными. Ты вот тоже белое никогда не называл черным, а теперь... Это, брат, надо же уметь так повернуть — «жестокий». Только меня на мякине не проведешь, не разжалобишь.

6

На здоровье Сергей Тимофеевич не жаловался, потому и не пользовался санаторным лечением, не брал путевки в дома отдыха. Еще с Череповца так повелось. В ту послевоенную “эру вообще не было понятия праздно проводить отпуск. Обычно это время использовалось для заготовки в зиму грибов, ягод. Ну и охотился Сергей Тимофеевич, ловил рыбу... Даже когда жизнь наладилась — не захотел менять привычек. В общении с природой он находил истинную радость и отдохновение.

Возвратившись в родные края, Сергей Тимофеевич облюбовал для отдыха живописные окрестности Славяногорска. В отпуск он уходил всегда вместе с. женой. Брали с собой палатку и все необходимое для бивачной жизни, высаживались с Настенькой, которой здесь тоже очень нравилось, между Богородичным и Банным, становились лагерем на излучине Донца под сенью смешанного лиственно-хвойного леса. Вода, чистый песчаный берег, солнце и тут же рядом — густая тень, воздух, настоянный на хвое... И тогда рождалась сказка неповторимых утренних зорь: кисейные туманы над дремотной рекой, нервное подергивание поплавка, щучьи всплески, стремительное скольжение водомерок по спокойной заводи, голоса просыпающихся птиц... Наступали беззаботные дни, не отягченные ни спешкой, ни служебными обязанностями: купайся, нежься на солнечном припеке или в холодке, читай... Единственное дело — готовить еду. Выручали газовая портативная печка и баллоны с пропаном. Много ли надо времени, чтобы развернуть пакеты и сварить готовые концентраты: суп, кашу, разогреть тушенку — их основное питание. В еде они непереборчивы. Да и лишний вес наращивать не хотят. Для разнообразия, если удачно порыбачат, лакомятся окуневой ухой, жареными голавликами, супом с раковыми шейками. И сегодня так, и завтра, и послезавтра... На смену безоблачным дням приходили незабываемые вечера у костра — таинственные, как само мироздание: монотонно, убаюкивающе турчат цикады, невнятно бормочет невидимая река, обостренный слух улавливает лесные шорохи и отдаленные едва слышные шумы пробегающих где-то по трассе автомашин, в темной бездне неба мерцают звезды и между ними, почти в одно и то же время, проплывает по своей орбите светящаяся точка — спутник Земли — и вдруг исчезает во тьме, как летели и гасли в расстрелянных военных ночах трассирующие пули. Прослеживая путь рукотворной звезды в вечных просторах, Сергей Тимофеевич чувствовал органическое, будто бы даже осязаемое единство древнего и нового, ощущал его в самом себе. Не случайно ведь он, современный человек, индустриальный рабочий, так самозабвенно отдает себя природе или, что еще показательнее, с почти языческой покорностью поддается завораживающей силе огня, зная, что эта покорность пришла к нему от далеких пращуров... У палатки трепещет, вздрагивает невысокое пламя затухающего костерка. Светлые блики пляшут на задумчивом Настенькином лице. Оно для Сергея Тимофеевича все то же — оставшееся с юности, и вся она та же, но еще более прекрасная в этом уединении с огоньками костра в затененных глазах, с распущенными волосами, упавшими на бронзовые плечи, с едва прикрытыми сильными бедрами. В свете красноватого пламени, за которым еще непроницаемей чернеет ночь, она кажется явившейся из глубин веков первоженщиной, только женщиной в своей первозданной сути...

В этом необыкновении, в волнующем очарованье новизны, очевидно, и таились охватывающие их взрывные силы желаний. Им даже казалось, нет, они определенно помнили, что молодыми, как и потом, рожая детей, были совсем глупыми, несмышлеными в любовных утехах. А познав их, ощутимей почувствовали полноту жизни, ее радость. И наливались новыми силами, и молодели сердцами...

Отдыхая здесь, они имели возможность проведывать Олежку, которого вплоть до девятого класса отправляли в пионерский лагерь, находящийся поблизости, в этом же придонцовском лесу. Когда приезжали Ростислав и Алена, забирали его к себе на день. Собиралась вся семья, и тогда не было конца веселым затеям.

Нынче Сергей Тимофеевич снова намеревался провести отпуск в облюбованном месте Поначалу все складывалось как нельзя лучше. Ростислав и Лида отправились в последний раз со студенческим строительным отрядом на Горный Алтай. Сразу же после них на учебно-тренировочные сборы в Планерское уехала Алена. Дома выходило оставаться Олегу, которому надо было готовиться к поступлению в институт. Это обстоятельство и задержало отъезд Пыжовых. Анастасия Харлампиевна никак не решалась оставлять его одного в такое ответственное время. Она считала, что ради поступления ребенка можно и обойтись без отдыха, как делают другие родители.

— Ну, а чем ты ему поможешь? — спрашивал Сергей Тимофеевич. — Был бы смысл... Учить за него будешь? Экзамены сдавать?

— Все же — глаз, — отвечала Анастасия Харлампиевна. Боюсь, как загуляет... И напряжение велико. Мальчика подхарчить надо.

— А самой загинаться? возмущался Сергей Тимофеевич. — Осиротить меня хочешь?

Его тревога, забота о ней умиляли Анастасию Харлампиевну. Она уже подумывала, что действительно у Олега еще все впереди, а им, уже достаточно потрепанным жизнью, пора позаботиться и о себе, о своем здоровье. Однако верх брало материнское чувство постоянной готовности отказывать себе во всем, лишь бы детям было хорошо. Но чтобы не выдать себя, изворачивалась:

— Мне уже тяжело так отпуск проводить — все дикарями, дикарями. Большие неудобства. Дома я лучше буду себя чувствовать, покойнее. А ты езжай, Сереженька, езжай.

Он, конечно, разгадал хитрость жены. Не зря же иногда называет ее «наседкой». Вообще-то, качество это Сергей Тимофеевич считает похвальным для женщины, но в данном случае вовсе не одобрял вот такую чрезмерную жертвенность.

— Ну, хорошо, Настенька, если тяжело в палатке, надо придумать что-нибудь иное, — сказал ей.

В тот же день Сергей Тимофеевич зашел к председателю завкома профсоюза Гасию. В отношении санаторных путевок не могло быть и речи — поздно кинулись, да и медицинских карт не было ни у него, ни у Настеньки. Но ему все-таки повезло — «горели» две путевки в писательский дом отдыха «Коктебель». Никто в завкоме не знал, что он собой представляет, этот писательский дом отдыха, — такие путевки к ним поступили впервые. Сергей Тимофеевич нисколько не медля выкупил их и, довольный, помчался домой. Анастасии Харлампиевне ничего не оставалось, как ехать в Коктебель, оказавшийся к тому же Планерским, вблизи которого где-то находилась Аленка.

Перед отъездом Сергей Тимофеевич взъерошил Олегу чуб, сказал:

— Взрослым ты стал, сынок. Потому мы с матерью вправе надеяться на твое благоразумие. Поживи месячишко без родительской опеки — мужчине надо готовиться к самостоятельности.

Анастасия Харлампиевна наказывала свое:

— Пиши, Олежка, как тут у тебя. В еде не отказывай себе. Там в холодильнике — колбаска, масло, яички... Борща тебе наварила впрок, мясо стушила, кашка есть гречневая, котлеты. Первое время можешь не ходить в столовую. — Совсем забыла, что уже говорила ему все это. Всплакнула, поднесла платочек к глазам. — Учи, сыночек, учи как следует. В кино — только по воскресеньям, на дневной сеанс. Да, к Аленкиному мотоциклу не подходи — категорически запрещаю. — И снова платочек к глазам.

— На нем аккумулятора нет, — пробасил Олег. — Алька где-то зашатырила

— Вот и хорошо, и хорошо, — сказала Анастасия Харлампиевна, подумав, что хоть одной тревогой будет меньше, — Молочко на вечер покупай.

Не удержался и Сергей Тимофеевич:

— Смотри, Олег, без баловства.

— Ладно, — со всем соглашался Олег, лишь бы поскорее окончилось это прощанье. Ему не терпелось остаться одному, чтобы вкусить этой заманчивой, такой желанной самостоятельности.

* * *

Крым, морс ошеломили Пыжовых непривычной, какой-то яркой, праздничной красотой. Буйная зелень знакомых и ранее вовсе невиданных деревьев, кустарников, лазурная водная гладь — необозримая, манящая в свои пустынные дали, прозрачный воздух, горы — все пронизано солнцем, дышит солнцем, млеет в его знойных лучах.

— Ну и ну. Настенька, — только и сказал Сергей Тимофеевич. Потом все же добавил: — Благодать... А ты еще и упиралась, дикарка моя.

Это был первый в их жизни совершенно праздный отдых. Пыжовых поселили в хорошо меблированной комнате с лоджией, где стояли плетеные столик, стулья, качалка и откуда открывался живописный вид на море. Указали постоянные места в столовой, пожелали отлично провести время.

Вообще здесь царил чуть ли ни культ вежливости. То и дело слышались взаимные пожелания доброго утра, дня, вечера, приятного аппетита или «смачного», если это были украинцы. Пришлось усваивать этот церемониал. Их соседями по столу оказалась молодая пара. Ее звали Маргаритой, его — Сергеем. Но они иначе как Марго и Серж друг друга не называли. Сергей постоянно опаздывал к столу, тотчас набрасывался на еду, несколько рисуясь, говорил своей подруге: «Сегодня твой старик молодец, Марго. Добил главу — пальчики оближешь». А она манерно сокрушалась: «Ты убиваешь себя, Серж. Нельзя так гореть. Сделай перерыв. Завтра же вытащу тебя в Сердоликовую бухту — надо пополнить коллекцию камешков». Он поспешно доедал забирал термос с кипятком и убегал.

— О чем же пишет ваш муж, если, конечно, это не секрет? — спросил как-то Сергей Тимофеевич.

— Представляете! — Видимо, в понимании Маргариты это слово, употребляемое в различных смысловых интонациях, наиболее соответствовало значимости высказываемых ею сентенций. — Героиня романа Сержа — молодая, красивая живет с положительным во всех отношениях мужем. Она — педагог, он — кандидат наук, стоящий на пороге гениального открытия. Все хорошо в их отношениях. И вот однажды во сне эта высоконравственная женщина изменяет мужу с каким-то мужчиной, которого даже разглядеть толком не успела. Близость с ним оказывается такой невыразимо сладостной, что она просыпается потрясенная. Рядом, на соседней кровати, похрапывает муж. Это равнодушно-спокойное похрапывание убивает шевельнувшееся было в ней чувство вины. Вглядываясь в него в полумраке ночи, она впервые ощущает отчужденность, даже некоторое злорадство, и отворачивается, закрывает глаза, в надежде воскресить в памяти вот те, ни с чем не сравнимые мгновения. Потом, среди дневных забот, ее постоянно преследуют «грешные» мысли. Вскоре неизвестный ночной гость снова пришел к ней, а затем зачастил — дерзкий, грубый, — и она с радостной готовностью отдается ему, чтобы еще и еще раз испытать ранее не знаемые любовные восторги... Представляете! У героини — двойная жизнь. По долгу службы она проповедует высокую мораль, нравственность, и в то же время подвержена необузданным страстям. Доходит до того, что вот тот безликий, несуществующий любовник становится ее истинным властелином, а муж, с его до приторности постными, однообразными ласками, превращается в постылого сожителя. По натуре своей не испорченная женщина страдает оттого, что вынуждена с ним делить брачное ложе, изменяя своему кумиру. Отчужденность перерастает в ненависть к этому человеку... Представляете, сюжетик! До такого и Кафка не додумывался. По логике развития художественного образа, она должна убить своего кандидата наук. Но редактору разве докажешь? Серж говорит, что дай им волю, они и Шекспира заново отредактируют. Представляете, великий ревнивец Отелло не душит Дездемону — затевает бракоразводный процесс. Вот смеху-то! А Серж вынужден свою психологическую драму заканчивать чуть ли ни подобным фарсом.

— Простите, — заговорила Анастасия Харлампиевна, — вы, женщина, пересказывая это, не испытываете смущения?

Недоумение на миленьком личике Маргариты, кажущемся еще более юным в обрамлении седых локонов парика, было неподдельно искренним.

— А что здесь предосудительного? — ответила вопросом на вопрос. — Вполне, естественно, жизненно.

— Но во имя чего? Какова идея?

— У вас, Анастасия Харлампиевна, поистине педагогическое мышление: привыкли все раскладывать по полочкам своих представлений и учебных программ. А то, что не отвечает этим представлениям, отвергаете.

— Чепуха все это, — не выдержал Сергей Тимофеевич, — Вокруг бурлит жизнь — настоящая, интересная, а он, ваш Сергей, выдумывает каких-то призраков, какую-то абсолютно невероятную, не поддающуюся человеческому разуму чертовщину.

Кончилось тем, что Маргарита несколько дней сердилась. А когда сменила гнев на милость — не заговаривала о работе мужа.

Сергей Тимофеевич уже не рад был, что попали они за один столик с Маргаритой. Теперь она, например, старалась доказать, что достаточно поэту, пусть даже шкодничающему в личной жизни, перевоплотиться, стать лирическим героем своего произведения, и он уже вправе выступать учителем жизни. Анастасия Харлампиевна перестала обращать внимание на «благоглупости», как сказала мужу, очаровательной соседки, не вступала с ней в спор, а Сергей Тимофеевич все же однажды сорвался:

— Это что же, узаконенное лицемерие?.. Не согласен.

— Вы, Сергей Тимофеевич, чересчур строги, — не тая улыбку, ответила она.

Мимо них по набережной прошел крупный седой мужчина в шортах и легкой рубашке. У него было строгое, задумчивое лицо. Он, наверное, и не слышал, что рассказывала, повиснув на его руке, молоденькая девушка в пестром пляжном сарафанчике. Маргарита приветливо раскланялась с ними. И когда они прошли, продолжала:

— Я ведь не утверждаю, как некоторые, будто шестидесятилетний Юлий Акимовну приехал с двадцатилетней женой.

Сергей Тимофеевич уважительно посмотрел на знаменитого писателя, которого хорошо знал по книгам и фотографиям, однако без подсказки не узнал бы. Теперь, увидев его совсем близко, расчувствовался:

— Вот за это спасибо вам, Маргарита, превеликое.

Маргарита рассмеялась:

— Не думала, что в таком возрасте можно оставаться идеалистом.

Он серьезно посмотрел в ее безмятежные, смеющиеся глаза и тоже не удержался от улыбки:

— Знаете, как-то приятно на душе, когда о людях отзываются хорошо.

7

Вчера еще Анастасия Харлампиевна вспоминала Аленку, беспокоилась, получила ли открытку с адресом, которую послали ей в первый же день своего пребывания в Коктебеле, замучила Сергея Тимофеевича опасениями, что уедут, так и не повидав дочку, предлагала самим попытаться разыскать ее, а она оказалась легка на помине и нынче заявилась к ним с самого утра.

— Ой, "совсем некогда было, — обнимая мать, ответила на ее упреки. — Тренер не отпускал, мамочка. Новую программу готовим. — Осмотрелась. — Ну, как вы тут?.. — Деловито обошла апартаменты, заглянула на лоджию: — Недурно устроились, очень недурно. И как это вы к писателям попали?

— А так, что и мы не лыком шиты, — отшутился Сергей Тимофеевич.

— Лучше, чем на Донце?

— Красиво, — сказала Анастасия Харлампиевна. — Отец меня по всему берегу прокатил.

— Вот и молодцы, — похвалила Алена. Сидели на своем Донце и ничего не видели. Теперь хоть представление будете иметь... Ну, а вообще, нравится вам Крым? — со своей обычной живостью переметнулась Алена на другое. Они остановились подле искусно сделанной живописной площадки, где среди валунов, дикого камня росли кактусы, цвела юкка, и Алена, не ожидая ответа, продолжала рассуждать вслух: — Конечно, моим дорогим родителям нравится Крым. Они присматриваются, облюбовывают тихий уголок и как только выйдут на пенсию — обоснуются у моря. К ним будут приезжать дети и привозить внуков...

— Внуки — то хорошо, — одобряюще закивал, заулыбался Сергей Тимофеевич. — Внуков давайте побольше, чтоб не перевелся род Пыжовых. Только нет резона здесь укореняться. Какой месячишко отгулять — куда ни шло.

— Очень уж шумно, — вставила Анастасия Харлампиевна. — Этих отдыхающих — как саранчи.

— Человек буднями живет, дочка, — пояснил Сергей Тимофеевич свое нежелание устраиваться здесь на постоянное жительство. — Если все время праздник — какая же радость?

Алена засмеялась, обняла отца:

— А вы бури молодым отдайте.

— Ну, ну, — проворчал Сергей Тимофеевич. — Что-то рано ты нас на свалку.., От Ивана ничего не получала?

— Уже три письма прислал.

— Что пишет?

— Ой, папка, какой же ты любопытный! — с озорным осуждением воскликнула Алена. — Вот не знала...

Анастасия Харлампиевна, будто и в самом деле всерьез, поспешила на выручку мужу:

— Папа о заводе спрашивает, доченька.

— Ясно, о заводе, — подтвердил Сергей Тимофеевич. — А ты о чем подумала, бессовестная?

— О том же. — наивно отозвалась Аленка. — Приветы Иванчик передает от заводчан.

Их игривость в отношениях была безобидна и естественна, как у людей, связанных не только родственными узами, но и духовно близких.

— Как же, нужны его приветы, — насупился Сергей Тимофеевич. — Я велел с Шумкова не слазить, дело наше продвигать, а он, видали, каков фрукт!

— И за Олежкой просила присматривать, — обеспокоенно вмешалась Анастасия Харлампиевна. — Ничего об Олежке не сообщает?

— Ай-я-я, бедный Иванчик! — запричитала Алена. — Я и не знала, что у него столько поручений.

Они прогуливались в тенистых аллеях, специально задерживаясь на завтрак, чтобы освободился их стол. А вокруг действительно была отбирающая глаза красота: сосны, кипарисы, голубые ели, миндалевые деревья, какие-то южные, вовсе не знакомые им растения, а в просветах между зеленью —  молочно-голубая даль моря, а рядом — громоздящийся с небо Карадаг. И яркое цветение газонов, клумб, политых на заре...

— Обо всем напишет, — пообещала Алена, заметив отцовское беспокойство об оставленных делах и материну тревогу об Олеге, — Напишет.

— Про Герасима — тоже пусть черкнет, — неловко себя чувствуя, попросил Сергей Тимофеевич. — Как он там... Прямо на наш адрес...

Их быстро обслужили. Сергею Тимофеевичу очень понравилось, что отдыхающие здесь имели возможность принимать гостей. После завтрака Анастасия Харлампиевна увела Аленку на женский пляж...

Сергей Тимофеевич расположился на своем обычном месте у самой кромки берега, искупался, взбодрился телом, а на душе оставалась какая-то тяжесть. И он знал почему: опять вспомнился Герасим. После той вечеринки, когда отмечали защиту диплома Ростиком, они расстались не совсем по-дружески. Невольно возвращаясь к тому неприятному разговору с Герасимом. Сергей Тимофеевич уже подумывал, что, может быть, сам был не прав. Как же, пригласил человека, а выпить, как тому хотелось, не дал, еще и отчитал. Кому это понравится? Вот Герасим и сказал: «Кто же так с гостями обращается?» А потом, когда Сергей Тимофеевич провожал подвыпившего товарища, тот нагородил такого, что впору было плюнуть и возвратиться с полдороги домой. Конечно. Герасима-таки разобрало, и у него, наверное, трещала голова от этого самого давления. Это и удержало Сергея Тимофеевича, хотя Герасим и кричал: «Ишь, благодетель нашелся! А если я хочу сдохнуть, какое твое собачье дело?! И не лезь в душу!..»

Вот так Герасим ответил на его самые добрые чувства. После этого он, Сергей Тимофеевич, имел полное право сказать: «Ну и черт с тобой, подыхай, если тебе так нравится». Чем не философия? Абсолютная свобода личности, которую расхваливают буржуазные идеологи: хочешь топиться — топись, имеешь пристрастие к наркотикам — пожалуйста, пьешь — ну и пей, хоть залейся... Какую только гадость ни поощряет и ни оправдывает воинствующий индивидуализм! Будто полная свобода личности заключается в том, чтобы наряду с проявлениями поистине великого гуманизма, свойственного людям, безнаказанно выворачивать наружу все то темное, первобытное, что порою еще таится в глубинах человеческого естества.

Это уже здесь, на отдыхе, у Сергея Тимофеевича нашлось время порассуждать и как-то объяснить свое поведение при стычке с Герасимом. А тогда вовсе не думал об этом. Просто выслушал злые Геськины слова и сказал: «Балдеешь, дружище. Сдохнуть не проблема — все там будем. Только не для того мы в войну выжили, чтобы подыхать по-дурному».

Возмутительнее всего было то, что Герасим очень запросто отмахнулся от него, еще и вообразил, будто его старый друг Сергей Пыжов сможет поступить по отношению к нему таким же образом. Что это с ним? Где растерял веру в людей? Кто в этом повинен? Алкоголь? Несомненно. Это он лишил Герасима интереса к жизни, Извратил вкусы, подточил здоровье. Но все, видимо, началось с Людки, с обманутой Геськиной любви. Да, да. Как-то Сергей Тимофеевич встретился с Людкой. заговорил о юношеских годах... Она его не поддержала. А когда попытался напомнить, как она и Геська ухитрялись незаметно исчезать из компании, Людка равнодушно проронила: «Все это чепуха, Сергей. Разве можно всерьез воспринимать полудетские привязанности». Сергей Тимофеевич ответил, что она, Люда, встречалась с Геськой уже после войны. И. мол, насколько ему известно, даже собирались расписываться. «Людям на смех?! — вдруг вспылила Людка. У меня высшее образование, а он — чумазый паровозник! Они все пьяницы!..»

Прозвучало это дико, кощунственно, тем более, если принять во внимание, что сама выросла в семье деповского рабочего.

Потом Сергей Тимофеевич подумал, что Людка искала какое-нибудь — и выбрала не из лучших — оправдание своему вероломству. Ведь сколько людей, особенно в послевоенное время, построили семьи, где жены оказывались более образованными, и ничего — живут дружно, счастливо. Вот и в Алеевке Сергей Тимофеевич знает врачиху, которая вышла замуж за фэзэошника, помогла ему получить среднее образование, настояла, чтобы шел в институт. Теперь он кандидат технических наук. Примеров таких более чем достаточно. Умная женщина находит способы благотворно влиять на мужа, незаметно, не унижая мужского достоинства, совершенствовать его чувства, вкусы, если он даже и остается всю жизнь простым рабочим. Но для этого надо быть в полном смысле женщиной — великодушной, сострадательной, жертвенной, ибо в этих духовных качествах — истоки святых материнских чувств. Для таких благородных сердец и супруг — лишь большой ребенок, нуждающийся в заботе, внимании, ласке... Не случайно в народе говорится: «Хорошая жена мужа на ноги поставит, а плохая — с ног свалит». Видно, Людке не дано было испытать великой женской благодати. Очевидно, хотела лишь получать, ничего не отдавая взамен. Потому и стала хищницей, ловцом удачи. Ради этого, не задумываясь, изломала всю Геськину жизнь. Да и свою заодно. Что ж на нее злиться. Сама осталась несчастной, неустроенной. Сейчас ей тоже под пятьдесят, но ни мужа, ни детей... Возится с кошками, псами.

Слов нет — каждый хочет быть счастливым. Но все дело в том, как люди понимают это счастье, какое у них представление о том, что можно позволить себе, а чего нельзя, что соответствует высоким моральным принципам, или, наоборот, — аморально.

И вдруг Сергею Тимофеевичу открылась, как он тут же решил, простая, но абсолютная истина: все беды человеческие проистекают оттого, что сугубо определенные, бесспорные понятия люди воспринимают и толкуют совершенно по-разному. Отсюда — взаимное непонимание и в малом, и в большом, а в результате — столкновения...

Сергей Тимофеевич был глубоко расстроен тем, что Герасим — старинный друг, с которым вместе бегали в школу, влюблялись, оканчивали фабзауч, стали рабочими, сражались с врагом, этот Герасим так далеко отошел от него, что они уже друг друга не понимают. Сколько же тогда взаимного недопонимания между людьми менее близкими! Вот случай свел их за одним столом с молодой парой — Сергеем и его женой — аспиранткой. Совершенно непонятные ему жизни. Как оказалось, этот Сергей только начинающий писатель, а поди ж ты... напустили тумана.

И еще Сергей Тимофеевич подумал о том, что пословица: «Сколько голов, столько умов» говорит вовсе не об учености, а о взглядах, об отношениях людей к каким-то определенным понятиям, явлениям, фактам, событиям. Чем тождественней эти взгляды, в смысле идеального понимания добра и зла, тем крепче моральное здоровье народа. Однако, чтобы понимать добро и, следуя ему, бороться против зла, надо не только иметь твердое представление о том, что хорошо, а что плохо, но быть духовно подготовленными правильно откликаться на проявление человеческих чувств. Между тем есть немало людей, которые отвергают эти самые чувства. Он тоже имел случай познакомиться с одним из таких. Да что говорить о Всеволоде, если и на своих детях видит: старшие — более отзывчивы, ласковы, а Олег — сухарь, рационалист, начинающий скептик...

Вот к каким неожиданным мыслям привели Сергея Тимофеевича воспоминания о размолвке с Герасимом. Пока валялся на берегу под палящими лучами солнца, не замечая ничего вокруг, вон сколько передумал.

— Коллега, вы рискуете обгореть, — услышал Сергей Тимофеевич и обернулся, чтобы посмотреть: кто же это так истязает себя. Но именно на него смотрел Юлий Акимович и говорил: — Да, да, нынче день обманчивый: бриз освежает, а солнце — злое.

Сергей Тимофеевич. захватил свою пенопластовую подстилку и перешел под навес.

— Спасибо, Юлий Акимович, — поблагодарил. — Можно тут расположиться, подле вас?

— Пожалуйста, пожалуйста... — Он нисколько не удивился, что незнакомец называет его по имени и отчеству, видимо, привык к этому, — Я давно наблюдаю за вами. Вот, думаю, увлекся человек и позабыл об охране труда. Небось, новый сюжет?

— Сюжет? — Сергей Тимофеевич улыбнулся. — Ну да, сюжет. Я сейчас открыл величайшую истину: все беды человеческие проистекают оттого, что сугубо определенные, бесспорные понятия люди воспринимают и толкуют совершенно по-разному.

Глаза Юлия Акимовича заметно поскучнели.

— Ваше открытие, простите, никак нельзя назвать величайшим. Эта истина питает литературу уже много веков.

У него, очевидно, пропал интерес к собеседнику, и он перевел взгляд на море, на белый корабль, плывущий в сторону Феодосии.

Сергей Тимофеевич тоже посмотрел на теплоход, сказал:

— Красавец... — И, помолчав, продолжал: — Естественно, вам, литераторам, известно многое из того, что нам, читателям, приходит как откровение.

— А вы разве не писатель?

Сергей Тимофеевич назвал себя, свою должность.

— Вот оно что!.. И как вам наше общество!

— Присматриваюсь, — отшутился Сергей Тимофеевич.

— О, это сказано по-писательски, засмеялся Юлий Акимович. — Мы — вас изучаем, а вы — нас?

— Только так, — сказал Сергей Тимофеевич. И в этот раз совсем непонятно было: шутит он или говорит всерьез.

— В то же время делаете для себя великие открытия, — напомнил Юлий Акимович.

— Вот именно — для себя. Мы ведь как: живем в новом времени, а все еще подвержены старому. И получается по прежней поговорке: пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Так и со мной приключилось. В мыслях не было забираться в эти психологические дебри, а столкнулся с другом и давай доискиваться, в чем же причина, почему схлестнулись. — Сергей Тимофеевич пересказал суть своих разногласий с Герасимом. В заключение словно подвел итог: — Так и открываем уже открытые Америки.

— Зато самостоятельно, — поддержал его Юлий Акимович. — И не умозрительно, а со всей наглядностью, которую может преподать лишь жизнь. Это весьма интересно.

— Вам, может быть, и интересно в том смысле, как простой рабочий приходит к пониманию таких вещей. А меня наглядность, которую все еще, к великому сожалению, преподает жизнь, никак не радует. Вот отдыхаю, а мысли на заводе, спорю с начальником цеха Шумковым, доказываю очевидное. Что здесь хорошего?

— Хорошего, пожалуй, мало, — согласился Юлий Акимович. — Нам ведь тоже... покажи вот такого беспокойного отдыхающего в книге — критики не признают, — Юлий Акимович хитро улыбнулся, — скажут, что в жизни подобного не бывает.

— Почему? Вас же не ругали. Андрей Бочарников в вашем последнем романе, угодив в больницу, ухитряется созвать производственное совещание. Этот эпизод очень волнует. Тут, наверное, все зависит от того, как написано... А критики что ж? Критики тоже бывают разные. Наверное, как и писатели...

— Очевидно, — уважительно сказал Юлий Акимович. И поинтересовался: — Какие же у вас нелады с Шумковым?

Сергей Тимофеевич принялся объяснять, постепенно все больше распаляясь, вычерчивая на песке план коксовой батареи, схему хода коксовыталкивателя. Ему было приятно, что Юлий Акимович внимательно слушает и близко к сердцу принимает его заботы.

— Вот как получается, — уже вовсю разволновался Сергей Тимофеевич. — Нет у меня веры в Шумкова. Пока я тут прохлаждаюсь, и он, чувствую, палец о палец не ударит.

— Все вами рассказанное, Сергей Тимофеевич, в общем-то, довольно интересно. Готовый конфликт, не выдуманный, жизненный. Вполне может лечь в основу книги.

— Вам, Юлий Акимович, видней что это, — заговорил Сергей Тимофеевич. — Между прочим, этот конфликт очень просто решается: приказ директора — и все. У меня с Шумковым конфликт, претензии к его нутру. Конечно, ребята правильно рассуждали, что Шумков не сможет решить такое дело самостоятельно, и советовали идти к Пал Палычу. Но какую позицию займет начальник цеха? Будет ли союзником? Это имеет немаловажное значение при рассмотрении вопроса на высшем уровне. Все же слово руководителя цеха в такой ситуации, пожалуй, наиболее веско. Был бы прежний начальник цеха — Николай Петрович Сивоконь. Вот уж умница! Откомандировали на металлургический комбинат в Бхилаи помогать индусам. На его место как раз и прислали Шумкова — разжалованного директора одного из коксохимических заводов. Казалось, вон какие были у человека горизонты! Должен понимать: не мне оно нужно — всем. А посмотришь — совсем бескрылый.

— Потому и сняли, и понизили в должности, — уверенно проговорил Юлий Акимович. — Реформа в промышленности еще и тем хороша, дорогой Сергей Тимофеевич, что расчищает путь толковым, деловым людям, настоящим командирам производства.

К ним быстро приближалась та девчушка, которую Сергей Тимофеевич видел с Юлием Акимовичем. Еще издали, помахивая какой-то бумажкой, закричала:

— Ура, папка! Варшава откликнулась! — Подошла, поздоровалась с Сергеем Тимофеевичем, отдала отцу телеграмму, присела рядом с ним — возбужденная, радостная, — Наконец-то актерка едет, пап. Теперь уж повидаюсь перед отъездом.

— Да, Марфинька, — закивал Юлий Акимович, — отгастролировала мамка. Денька через три-четыре будем встречать.

— Почему так долго? надула губки Марфинька. — Хочу, чтобы сейчас приехала.

— Она ведь домой еще должна наведаться, — поглаживая золотистую головку дочери, увещевал ее Юлий Акимович, — Но теперь-то ждать уже осталось совсем мало. Иди купайся. В Сибири такой благодати нет. Иди, доченька.

Марфинька подхватилась, выскользнула из сарафанчика, побежала к морю.

— На Самотлор улетает, — пояснил Юлий Акимович. —  Десяток дней выдалось свободных — ко мне примчалась. — И, улыбнувшись каким-то своим мыслям, продолжал: — Знаете, в пятнадцать лет к ней, бывало, и на козе не подъедешь — сдержанная, строгая. А в двадцать — опять возвратилась какая-то детскость: с куклами носится, ластится, капризничает. И это без пяти минут журналист. На третий курс перешла.

— Я думал, что только наша студентка такая, — засмеялся Сергей Тимофеевич.

Со стороны моря донесся Марфинькин голос:

— Папка, давай ко мне-е!

Юлий Акимович помахал дочери рукой, молодо поднялся совсем седой, но еще крепкий, стройный. Даже глубокий шрам на боку зарубцевавшейся давнишней раны, — в годы войны Юлий Акимович был фронтовым корреспондентом «Красной Звезды», — не обезображивал красивого торса. У самой воды его остановил лысый толстячок, с к а кой-то извиняющейся, заискивающей улыбкой начал было что-то говорить, но Юлий Акимович прервал его:

— Послушайте, это наконец оскорбительно. Как вы можете надеяться на то, что я подпишу письмо, буду защищать злобствующего отщепенца?!

Толстячок заговорил о незаурядном литературном даровании своего протеже, о том, что к таким людям надо бы относиться бережней.

— Мера таланта прежде всего, ответственность, сказал Юлий Акимович. А сущность таких «господ», как ваш подопечный, мне хорошо известна. Обычно они кончают откровенным предательством.

Юлий Акимович резко повернулся, вошел в море. Он плыл по старинке — саженками, сильно выбрасывая руки, похлопывая валы мертвой зыби большими, тяжелыми ладонями.

8

Нельзя сказать, что в своих детях Пыжовы подавляли проявления самостоятельности. Отношения в семье строились на доверительной родственной теплоте, уважении, взаимопонимании. Конечно, осуществлялся и контроль со стороны старших.

не отказывались они от поучений и даже, когда того требовали обстоятельства, прибегали к непререкаемому родительскому диктату. Но это, последнее, бывало очень редко, в исключительных случаях. Сергей Тимофеевич считал, что такая обстановка способствует правильному развитию его детей, дает им хороший нравственный заряд, готовит к вступлению в большую жизнь. Он давал ребятам возможность поразмыслить о житье-бытье, при этом не забывал напоминать, что не кто-то, а прежде всего они сами — кузнецы своего счастья и что добиться успеха, настоящей радости можно лишь единственным путем — праведным служением Родине.

Для Олега высокий смысл этого понятия еще не наполнился плотью и кровью. Родина воспринималась им скорее по-школярски — зрительно, знакомо очерченными контурами на географической карте. О счастье он тоже не задумывался — просто не было причины, повода. Родители особо не докучали. То, что ему хотелось, почти всегда получал. И если отец отказывал в чем-либо, Олег шел к матери, зная, что для него она сделает все от нее зависящее. Он научился пользоваться этой маминой слабинкой или ласкаясь к ней, или имитируя недомогание, смотря по обстоятельствам. ,

Ясное дело, ему приходилось считаться с установившимися в семье порядками, каким-то образом сдерживать желания, прихоти, наконец, подчиняться родительской воле. Тем желанней оказалась свобода, вдруг обретенная им с отъездом отца и матери на отдых, полная свобода поступать по своему усмотрению без каких-либо ограничений и запретов. Остаток дня Олег осваивался с новым для себя положением самостоятельного человека. Он потолкался на вокзале, купил в киоске «Союзпечати» фотографии Жанны Прохоренко и Леонида Куравлева для коллекции снимков артистов кино. На миг представил свое лицо на такой вот открытке — выразительное, вернее, фотогеничное, как сказала когда-то еще в девятом классе Светка Пташка, вовсе не подозревавшая, какое самомнение заронила в его душу, как растравила его тщеславие. С тех пор Олег нет-нет и возвращался к мысли сделаться артистом. И вот сейчас появилась возможность повернуть все но-своему. Он отправился в город, втиснувшись в уже отправляющийся троллейбус. Всю дорогу волновался, опасаясь, как бы не струсить, не отказаться от задуманного. У входа в политехнический институт замялся, но заставил себя войти — ведь он так захотел, и ничто, никто теперь не сможет изменить его решения. Ему без всякого возвратили сданные сюда документы. Он пошел на почтамт и сразу же отправил их в институт кинематографии на актерское отделение.

Покончив с этим делом, Олег впервые по-настоящему ощутил преимущества полной независимости. На радостях купил бутылку портвейна, сигарет и помчался домой. Он еще никогда так легко и так уверенно не чувствовал себя. Все у него ладилось. Даже смог заинтриговать эту зубрилку Светку Пташку, позвонив ей по телефону и пообещав потрясающую новость. Светка была одноклассницей Олега. Он к ней относился вообще-то безразлично. Его даже раздражали широко раскрытые наивные глаза и глупейшая привычка к месту и не к месту говорить «да?». Этим своим еда?» она могла кого угодно вывести из терпения. Нет, Светка явно не занимала его воображения. А вот на выпускном вечере, когда повел танцевать и почувствовал ее в своих руках, туго обтянутую скользящим шелковым платьицем, с ним начало твориться что-то непонятное. Он увлек Светку в менее освещенную часть зала, танцевал, не уступая ее никому, вплотную прижимаясь к ней, когда не было поблизости педагогов. А она лишь краснела и делала робкие попытки отстраниться. Он, конечно, и не знал, и не думал о том, что Светку удерживает возле него любовь, что ее тоже волновало впервые испытанное ощущение мужской близости и потому она не убегала от него.

Ободренный ее молчаливым непротивлением, он шептал у нее над ухом: «Смоемся в класс? У меня ключ есть...» Она поднимала на него свои наивные. глаза: «Да?» И это «да» означало «нет». Только он ужпонял, что ее «нет» не твердое. Перехитрив дежурных, они все же пробрались в класс. Светка в полумраке отыскала свою парту, уселась, по-ученически положив перед собой руки, указала Олегу на другую парту: «Твое место вон там». «Было когда-то, — ответил он, — а теперь рядом с тобой». И, не рассчитав, ткнулся губами ей в нос. «Ты что? Ты что? — зашипела Светка. — Это же наш класс. Посиди просто так. Но Олегу сидеть просто так было вовсе не интересно. И она, видимо, решив, что обиделся, прислонилась к нему, зашептала: «Я тебя еще в восьмом классе полюбила. Все тайком посматривала...» Олег тут же нашел ее губы, и она притихла. Он обнял ее. привлек к себе, но, когда скользнув рукой по коленям, она вдруг чмыхнула, с трудом сдерживая смех. «Сопишь, как паровоз», — сказала обескураженному Олегу. Сняла его руку с колон, озабоченно добавила: «Ну, хватит. Праздничное платье все измял...»

Потом они еще несколько раз встречались. Последнее время все реже — она начала готовиться к поступлению в мединститут.

Вот эту Светку и ждал Олег, чтобы сообщить ей, как он все просто и быстро переиграл. Решился-то он на такое не без ее участия, ведь это она когда-то обронила что-то но поводу его фотогеничности.

Светка пришла с книгой — физикой. Можно было подумать — учить здесь у него собиралась. И будто таская с собой учебник, само собой постигнешь заключенную в нем премудрость.

— А это для отвода глаз, — поняв его насмешливый взгляд, шепнула Светка. — Чтоб мать не ворчала.

— Чего шепчешься? — сказал Олег. — Никого нет. Предки — тю-тю. На курорт махнули.

Услышав, как защелкнулся замок, Светка нерешительно задержалась в передней. Но Олег положил ей руку на спину, легонько и настойчиво подтолкнул в комнату.

Она сразу же увидела, что журнальный столик был не на своем обычном месте, а вплотную придвинут к трюмо. В зеркале отражались бутылка вина, два фужера, вазы с конфетами и яблоками, пепельница, в которой дымилась сигарета. К столику приставлены два кресла.

— Что это? — удивилась Светка.

— Как в лучших домах Филадельфии. — Олег сделал широкий жест, играя роль гостеприимного хозяина. — Что вам угодно? Телек?.. Маг?.. Есть новая лента Высоцкого.

— Нет, в самом деле, у тебя праздник?

— Репетирую, — загадочно отозвался Олег. Включил магнитофон, подвел Светку к столику, провозгласил: — Для начала — по бокалу вина.

— Да? — сказала Светка. — А зубрить кто будет?

— Деревня! — возмутился Олег. — Готовишься в мединститут и не знаешь, что медики пьют спирт, курят, потому что без этого им никак нельзя. Вот побудешь в анатомке возле трупов — тогда скажешь.

Светке, конечно, не хотелось быть «деревней».

— Разве немножко? — сказала она. — Да?

— Оно сладкое, — заверил Олег. — К тому же, если б ты знала, за что мы пьем... А все началось с Ростислава нашего. Посмотрел на него, подумал: стоило кончать институт, чтобы всю жизнь с коксом возиться! В этой грязи! И я сказал себе: «Ту би ор нот ту би!..» Теперь жду вызова из ВГИКа.

— Да? — Наивные глаза Светки расширились еще больше, — Поздравляю, Олежка.

Она действительно обрадовалась и, чтобы не огорчать Олега, выпила. Вино в самом деле было не противным, а спиртной привкус перебила конфета, которую Олег, заблаговременно развернув, сунул ей в рот. Сидя в креслах, они видели себя в зеркале. Олег кривлялся: то нахмурится, то улыбнется, то гневно сверкнет глазами или изобразит, будто убит горем. Светка хихикала, порозовевшая от выпитого вина, слегка захмелевшая.

— Надо отрабатывать мимику, — пояснил Олег. — И готовить монолог.

— Да? — отозвалась Светка и удивленно, и восхищенно. — Ты этот выучи: «Эх, тройка! Птица-тройка!..»

— Чепуха, — сказал Олег. — Старье. Надо что-то модерновое. — И покосился на ее до половины бедер открытые ноги.

Светка перехватила его взгляд, начала тянуть подол к коленкам. Только ничего из этого не получалось — прибежала ведь в мини-сарафанчике. А Олег, видя ее напрасные старания, усмехнулся:

— Серая ты, Пташка. — Подхватился. — Сейчас кое-что покажу.

Подвывали гитарам битлы. Запись была с десятых рук, магнитофон — включен не на полную громкость. Светка отстукивала каблучком такты и грызла яблоко. Возвратился Олег, раскрыл перед ней пайку:

— Смотри, чтоб имела представление, — сказал назидательно. — Зарубежка.

В папке были вырезки из иллюстрированных заграничных изданий — цветные рекламные фотографии. С них улыбались красавицы, едва прикрытые одеждой, в пляжных костюмах, в ажурных, ничего не утаивающих купальниках, и вовсе обнаженные. Снимки — яркие, красочные. На них цвело, дразнило своей откровенной доступностью совершенное, красивое, молодое женское тело.

— Видишь, — торжествовал Олег.

Они, конечно, не задумывались над тем, что так рабыни буржуазного общества вынуждены зарабатывать свой хлеб во всевозможных рекламных бюро, что с этих портретов улыбается человеческая беда, что это кричит распятая целомудренность, униженная и оскорбленная женская стыдливость.

— Видишь! — повторил Олег. — Не боятся показать себя всему миру, а ты... коленки свои прячешь. Просто насмешила.

— Ну и смотри, если тебе нравится. — Светка храбро поддернула сарафанчик, но предупредила: Только не приставай. Да?

— Красивые ноги, — сказал Олег и отвел глаза — Светкино предупреждение еще имело силу. — У этой вот, что пьет кока-колу, точно такие. Давай и мы с ней за компанию.

— Давай, — согласилась Светка. «Серой* ей тоже не хотелось быть, тем более уже знает: это вино вовсе не крепкое.

Они пили и смотрели на другую пару — ту, что была в зеркале. Вокруг уже сгущался сумрак, но бокалы сверкали, и над ними искрились глаза. Это было красиво. И хорошо звучала гитара. Слышался сипловатый, но упругий голос:

Олег повел Светку танцевать. Их сознания вовсе не касались страшные слова песни: «Эту роту в сорок третьем с пулеметов...» Для них это были события дремучей давности. Все это происходило задолго до их появления на белом свете.

Певец продолжал свой трагический рассказ:

А их это не трогало, потому что они были живые и горячие, потому что уже опьянило волнение крови, как тогда, на выпускном вечере. Только сейчас Светка не краснела и не отстранялась. Для нее это была знакомая, захватывающая игра, которую, впрочем, она в состоянии прервать в любое мгновение, как уже не раз прерывала. Такая уверенность и любопытство словно подталкивали ее заглянуть дальше, хотя бы чуть-чуть узнать, что там, за тем пределом, который сама же установила в их отношениях.

Что ж, в свои едва исполнившиеся восемнадцать лет они все равно оставались детьми. Их увлекла эта опасная игра, И напрасно Светка была такой самонадеянной. Она пропустила момент, когда еще смогла бы остановить и себя, и Олега. Потом от нее уже ничего не зависело...

Олега переполняла гордость; вот теперь-то он — мужчина. Настоящий мужчина, черт подери! Он снисходительно погладил Светку по плечу, а она, потерянная, подавленная, беспомощно посмотрела на него наивными, полными слез глазами:

— Я же просила не трогать, да? Просила не приставать, да?

Олег присел на диван рядом с ней:

— Совсем забодала. Ну, просила. А ты слышала: «Любовь сильнее нас». Что я мог сделать?

— Отвернись, — сказала Светка. Мне собраться надо.

— Вот чудачка, — ответил Олег. — Что я тебя не видел?..

Светка начала гладить весь измятый сарафан. Олег смотрел на нее — очень похожую на тех, улыбающихся с журнальных вырезок, только Светка казалась ему лучше, потому что живая, осязаемая, находится рядом с ним... И Светка заметила, как он любуется ею. Это было ей приятно: значит, Олег не отвернулся от нее, не презирает. Нет, он по-прежнему любит ее, и за это она ему благодарна. То, что произошло между ними, — их тайна. Вот наденет отглаженный сарафанчик, выйдет на улицу — и никто не увидит, не поймет, что с ней случилось... А Олег снова потянулся к ней.

— Останься, просительно заглянул в ее наивные глаза.

Она решительно отстранилась. В прихожей Олег придержал ее за руку, попросил:

— Приходи завтра.

— Да? А ты снова будешь приставать?

— Ага, — засмеялся Олег. — Буду.

— Ладно, — подумав, согласилась Светка. — Днем забегу, — Чмокнула его в щеку и выпорхнула за дверь...

* * *

Вечерами Светку не пускали гулять родители. Разве иногда в кино на шестичасовой сеанс. Тогда они успевали и фильм посмотреть. Но больше вечерами Олег бродил с ребятами, такими же как и он, выпускниками. Олег выглядел солиднее своих дружков, держался независимо, даже с некоторой снисходительностью по отношению к ним. И на девчонок смотрел не просто так, как эти «пацаны», а с прищуром, оценивающе.

Однажды возле кинотеатра к ним пристал какой-то пьяный. Как раз ребята рассмеялись, потому что посчитали анекдотом рассказ Олега о том, что Светка Пташка — «божья коровка», как ее прозвали в школе за святую наивность, будто эта «божья коровка» сама забралась в его кровать. Вот этот смех и привлек пьяного. Он подошел к ребятам, тупо уставился в улыбающиеся лица.

— Подонки патлатые, дыхнул на них спиртной вонью, — над кем смеетесь? Над монтажником-высотником смеетесь?! — И неожиданно ткнул кулаком в лицо стоявшему ближе всех к нему Олегу.

Олег ударил его. Началась свалка. Подоспевшие дружинники отвели их всех в штаб ДНД. А там дежурил Иван Толмачев. Он быстро разобрался. Составили протокол. Пьяного, оказавшегося никаким не высотником, а забредшим со старого поселка дебоширом, передали милиции. Остальных отпустили, строго предупредив, чтобы впредь не ввязывались в драки.

— А ты, Пыжов, присядь на минутку, — сказал Иван.

— Значит так, старик: тебя бьют, а ты не имеешь права защищаться, проговорил Олег. Ничего себе порядочки.

Дружинники ушли, и они остались одни.

— «Порядочки», как ты говоришь, между прочим, законом называются, — внес Иван ясность. А законы, Олег, надо знать. Потому вот такие, наподобие тебя артисты, и попадают в беду, не зная их... И уже по-домашнему спросил: — Где это ты запропастился? Звонил по телефону дважды, домой приходил — ни духа, ни слуха.

— Попадал, наверное, неудачно, ответил Олег, теперь поняв, кто тогда напугал их со Светкой настойчивыми звонками и стуком в дверь. И для пущей убедительности недоуменно сдвинул плечами. — Может быть, в столовую или магазин выходил. А вообще, я на месте.

— Что от бати слышно?

— Отдыхают.

— Алена к ним заезжала, знаешь?

— Мать писала.

— Ну, а ты как? Готовишься? Может быть, нужна помощь? Не стесняйся — разберем, что не ясно.

— Порядок, — сказал Олег. Сейчас поэтический кусок разучиваю. «Флейта-позвоночник» В. Маяковского. Там есть модерновые строчки:

— Так ведь это из «Облака в штанах», — возразил Иван.

— Неужели перепутал? — сказал Олег. Почесал затылок. — Ну, хорошо. Сейчас из «Флейты...» — Слегка наклонил голову, выставил левую ногу вперед, вперил остановившийся взгляд в дверную ручку, начал сдержанно, глухо: — Версты улиц взмахами шагов мну. Куда уйду я... — тут он оглянулся по сторонам, — этот ад тая. Какому небесному Гофману... — запрокинул голову, подвел глаза под потолок, поднял обе руки, — выдумалась ты... — резкий голос, быстрый взмах руки, указующий перст на воображаемую виновницу страданий героя, — проклятая!..

Иван просто зашелся смехом. Но Олега это нисколько не обескуражило.

— Ничего, время терпит — отработаю. Вещь сильная, не затасканная. Пройдет... Еще прозу подберу подходящую — и порядок.

— Ну, хватит дурачиться, — все еще улыбаясь, проговорил Иван. — Насмешил, и хватит. Лучше скажи, как у тебя с химией? На нашем факультете...

— Совсем от жизни отстал, —  прервал его Олег, — Вот так и не оглянешься, как открытки появятся: «Артист кино Олег Пыжов».

Иван знал, что документы Олега в политехническом. Ведь они сдавать их ездили вместе.

— Ладно, — озабоченно сказал он. — Этими днями заскочу к тебе. Как с деньгами? Подкрепление не требуется?

— Рупии бедному абитуриенту никогда не лишние, — отозвался Олег.

— Так, может быть, возьмешь?

— Взаимообразно — отдавать нечем, — сказал Олег. И добавил, многозначительно ухмыляясь: — Если по-родственному...

Иван вспыхнул:

— Дрянь ты, Олег!.. Не родственники мы еще. И катись отсюда, пока я тебе за Аленку морду не набил...

Олег ушел, вовсе не понимая, почему взбеленился Иван. И дома раздумывал над этим. Как же, вот так он и поверил: столько ходить — и не тронуть Аленку? Она ведь не какая-то там дефективная... А, может быть, потому и психанул, что нее это время за нос его водит?.. Он исходил из собственного жизненного опыта, считая, что все вот так и встречаются, как он со Светкой, и скрытничают. Иван тоже, наверное, скрытничает, — подумал в следующее мгновение, — вон как изобразил благородное негодование! Он даже позавидовал Ивану — умеет держать язык за зубами. А вот у него вырвалось хвастанул перед ребятами. Если дойдет до Светки, небось, перестанет-приходить к нему.

В общем, Олег и из этого урока делал свои выводы, по-своему «набирался ума».

После стычки с Иваном Олег не ожидал увидеть его у себя. Но тот пришел, огляделся, проронил:

— Ну и берлога.

— Пещера, — поправил Олег. — «Приходи ко мне в пещеру кости мамонта глодать».

— Вот-вот. Первобытный ты человек... В армию бы тебя, да хорошего старшину приставить. Там умеют дурь выбивать.

— Оно и видно, товарищ ефрейтор, — иронически отозвался Олег, — на пользу пошла служба. Вон каким стал правильным, аж жуть... Только давай, Ваня, не будем. В армию я пока не собираюсь. На комсомольском учете у тебя не состою. И, вообще, Аленки нет дома.

Но Ивана не так легко можно было обескуражить.

— Перестань кривляться, — сказал он. — Противно — умный парень, а напустил на себя... Что с институтом?

— Говорю же, во ВГИК отослал документы!

Иван вдруг понял: Олег не дурачился. Растерянно спросил:

— И родные знают?

— Кто ты такой?! — закричал Олег. — Я не обязан перед тобой отчитываться! Понятно?!

— «Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав», кажется, так говорили древние, — напомнил Иван.

— Плевал я и на древних, и на тебя! — разошелся Олег. — Каждый советует, поучает... Хватит! Кончилось!..

Так Иван и ушел ни с чем. Только сказал на прощанье:

— Ничего ты, Олег, не понял. А жаль...

9

Пыжовы быстро «акклиматизировались». Анастасия Харлампиевна подружилась с женщинами и почти все дни проводила с ними на пляже. Потом, смеясь, говорила мужу: «Знаешь, Сереженька, я, кажется, начинаю понимать вкус такого отдыха. Разбалуюсь — придется тебе каждый год возить меня на курорт». Она несколько успокоилась, получив письмо от Олега. Письмо было коротким и вовсе не теплым. По ведь это — Олежка. Хорошо, хоть такое прислал, сообщив, что занимается, что у него «полный порядок».

А Сергей Тимофеевич находил все большее удовольствие в общении с Юлием Акимовичем. Они виделись и разговаривали почти ежедневно. Юлий Акимович сам искал встреч. С некоторых пор их беседы стали носить несколько иной характер. Теперь Юлий Акимович меньше спрашивал, но больше говорил, как бы выверяя свои соображения. Сергей Тимофеевич был рад тому, что имеет возможность следить за неожиданными поворотами его все время ищущей мысли. Он понимал: ему оказано доверие быть чуть ли не пробным камнем в выяснении истины — Юлий Акимович внимательно следил, как он относится к тем или иным высказываниям.

—Трудовая деятельность — естественное состояние человека, — завел он как-то разговор. Вы, Сергей Тимофеевич, не станете отрицать этого. Уже сама природа человека такова, что он должен работать, чтобы жить.

Сергей Тимофеевич следил за ходом его мысли, еще не улавливая, к чему все это говорится. А Юлий Акимович продолжал:

— В пору становления Советской власти стояла очень сложная задача доказать людям, для которых при царизме труд являлся чуть ли не проклятьем, что теперь они работают на себя, на свою рабоче-крестьянскую власть. Тогда надо было ломать старую психологию, воспитывая новое, социалистическое отношение к труду. И мы это сделали. Теперь в народном хозяйстве вообще нет рабочих, которые помнили бы подневольный труд. Выросли новые поколения сознательных строителей коммунизма. И тем не менее, нам все же приходится порой тратить много сил и средств на уговоры, поощрения, взывать к рабочей чести, совести. И наши усилия не всегда венчаются успехом, потому что человек знает: не пропадет без куска хлеба. Здесь выгонят — примут в другом месте. Вся страна — огромная стройка, всюду нужны рабочие руки. — Юлий Акимович пытливо взглянул: — Что скажет рабочий класс?

— Скажу, что к этому приложил руку и ваш брат писатель, — отозвался Сергей Тимофеевич. — Возьмешь иную книгу, а в ней: положительный герой — хорошо работает, отрицательный — плохо. И все. А мне это уже ничего не дает. Я сам вижу: один — трудится, другой — сачкует. По почему так происходит? Именно, почему: мотивы, причины, движение души? Вы ведь инженеры человеческих душ. Вот и покажите, как мой товарищ видит жизнь, что думает, к чему стремится, какие его обуревают страсти. А я буду соразмерять с ним свой образ мыслей, свои поступки.

— В этом есть резон, — согласился Юлий Акимович, — И в продолжение вашей мысли, замечу: пока человек на работе, пока он трудится — все более или менее нормально. А вот стоит ему выйти за заводскую проходную, зачастую оказывается предоставленным лишь самому себе. И тут уж бывает всякое.

Значит, пора расширять сферу идеологического воздействия, решать вопросы воспитания комплексно... Недавно, — говорил Юлий Акимович, — в нашей газете был интересный очерк об инерции, которую никак не преодолеть. Речь шла о проблеме обеспечения тракторов, автомобилей, сельхозмашин запасными частями, существующей уже много лет.

Вы хотите сказать, что подобная инерция наблюдается и в более важных делах?

— У нас ведь должность, такая — думать, сопоставлять, анализировать. Воспитание нового человека процесс очень сложный, длительный. Как много и постоянно надо работать в этом направлении! Мы многого добились, и будет неправильно умалять наши успехи, хотя хотелось бы большего. К сожалению, существуют объективные закономерности, которые вынуждают нас снова и снова возвращаться к пройденному.

— Что вы имеете в виду? — спросил Сергей Тимофеевич. — Какие закономерности?

— Видите ли, — заговорил Юлий Акимович, — каждое новое поколение проходит путь от несмышленого детства через неосмотрительную юность к многоопытной старости. И житейский опыт предыдущих поколений довольно-таки относительно влияет на формирование нового человека. Ребенку, например, говорят: «Не тронь огонь — обожжешься». А для него это — абстракция. Он упрямо тянется к огню. Тянется до тех пор, пока сам не убедится в том, что огонь — жжет, что прикосновение к огню вызывает боль. Так познавали это свойство огня дети первобытного человека. Этим путем идут и дети атомного века. Чисто по физиологическим причинам, в силу своей умственной неразвитости, ребенок не может воспользоваться опытом старших. Юность же норой сознательно пренебрегает этим опытом. Со свойственной юности бескомпромиссностью молодые люди нередко склонны ниспровергать авторитеты, считая себя умнее отживающих свое предков. И повторяют их юношеские ошибки, спотыкаются там, где можно было бы обойти ухабы... Теперь возьмем другое. Родители, например, конечно же, не враги своим детям: учат их уму-разуму, хотят, чтобы те стали хорошими людьми. Но ведь сами они очень разные, у каждого из них свое понимание хорошего и плохого, свои идеалы, убеждения, достоинства и недостатки. Весь этот комплекс чувств и представлений, порой неверных, но кажущихся им идеальными, прививают своим наследникам. И вот все они очень индивидуальные — вливаются в одно общество. Прямо скажем: задача не из легких сделать их во всем единомышленниками. А если еще учесть проникновение вражеской идеологии из-за рубежа?

Сергей Тимофеевич подумал, что в своих размышлениях о размолвке с Герасимом лишь констатировал факты взаимного непонимания, а Юлий Акимович докопался до причин, из которых явствует, что нет, никогда не будет и не может быть конца большой партийной работе по коммунистическому воспитанию народа.

И еще одну интересную мысль высказал Юлий Акимович о реальности поставленных задач, о неизбежности успеха, потому что существует и иная объективность: каждое новое поколение, удаляясь во времени от первоначального наследия, все менее заражено пережитками прошлого. Таким образом, в совокупности с организованным сражением за утверждение в жизни принципиально новой морали происходит и естественный процесс совершенствования советского человека.

Вот так, начав об одном, они потом о чем только не толковали! Живой разговор тем и привлекателен, что никогда наперед не знаешь, какие вызовет мысли.

Вчера во второй половине дня Сергей Тимофеевич, наконец, получил письмо от Ивана Толмачева. Иван сообщил, что все это время надеялся, веря Шумкову, его обещаниям, потому и не писал. Теперь же видит: Шумков просто-напросто водит за нос — ничего определенного не говорит и в то же время не отдает тетрадь с расчетами. Без них же нет смысла идти ни к главному инженеру Василию Дмитриевичу Суровцеву, ни тем более к Пал Палычу — не получится конкретного разговора. Так что, мол, набирайтесь сил...

— Ишь, советчик нашелся, — проворчал Сергей Тимофеевич.

Анастасия Харлампиевна вопросительно взглянула на него.

— Какой уж отдых, если все мысли там, — не скрывая раздражения, пояснил Сергей Тимофеевич. — Просто терпежу нет раздраконить Шумкова. — Он взглянул на жену из-под мохнатых бровей: — Отпусти, Настенька, не то сам сбегу.

— Зачем сбегать? — усмехнулась Анастасия Харлампиевна. — Можно и по-хорошему.

Сергей Тимофеевич не ожидал такой покладистости.

— Ты, женушка, даже не подозреваешь, как мне с тобой легко, — расчувствовался он. — Я поеду, а ты оставайся. Отдыхай, милая. Потом дашь телеграмму — встречу.

— Не годится, — сказала Анастасия Харлампиевна, — Забирай с собой.

— Нет, нет, — заволновался Сергей Тимофеевич. — Чего себе отказывать в удовольствии из-за меня, непутевого. Вон сколько времени в твоем распоряжении! Тебе ведь нравится здесь. Отдыхай, Настенька.

Анастасию Харлампиевну такая перспектива не устраивала. Олежкино письмо не убавило волнений, и все это время ее не покидала тревога о своем младшем. Она даже обрадовалась возможности поспешить к нему, а тут на тебе — оставаться самой.

— Видишь, Сереженька, я тебя понимаю, а ты меня — нет, — упрекнула она мужа. — Поедем вместе. И не казни себя, пожалуйста, я вовсе не в обиде. Тебя дела зовут, меня тоже.

Вот так Пыжовы и решили распрощаться с Крымом, не ожидая, когда кончится срок путевки. Конечно, в разгар курортного сезона без уважительной причины не могло быть и речи о том, чтобы внезапно выбраться самолетом или поездом. Потому Симферополь отпадал. Сергей Тимофеевич мотнулся в Феодосийский порт. Пе без труда, но все же ему удалось достать билеты на теплоход до Жданова, а там, считай, дома...

Пляж, как ему и надлежало, шумел беззаботно, праздно. Отдыхающие читали, играли в карты, купались, загорали или отлеживались в тени под навесом, шлепали по голеньким задам своих непослушных детишек, а те орали и рвались к воде, откуда их невозможно было докликаться. Который уже день Сергей Тимофеевич наблюдает одно и то же. Примелькались лица, потерял первоначальную привлекательность ландшафт. Теперь же, когда все определилось и завтра надо будет расставаться с этим благодатным краем, Сергей Тимофеевич более благосклонно взирал на окружавшую его южную красоту... Он вспомнил, как сегодня за завтраком Настенька проговорилась Маргарите о том, что они собираются уехать раньше срока и та балаболка, мило улыбаясь, сказала: «Поразительно. Вы, Сергей Тимофеевич, феномен». Она завела разговор о том, что недавно «Правда» писала даже о партийных работниках, уличенных в злоупотреблении властью, спекуляции, обогащении. «Читали о высокопоставленных дачниках? — спросила с усмешкой. — Помнится, было сообщение о снятии с работы и исключении из партии первого секретаря одного из обкомов, некоего Заболотного».

«Да, своеобразный у вас взгляд, — сделал тогда заключение Сергей Тимофеевич. — В одном и том же газетном сообщении вы увидели лишь злоупотребление властью, а мои заводские ребята обратили внимание прежде всего на то, что виновники полетели с высоких постов, что партия еще раз продемонстрировала свою непримиримость к тем, кто недостойным поведением дискредитирует нашу великую идею и сурово карает провинившихся, не взирая на прежние заслуги, на служебное положение».

И снова Маргарита прибегла к своей испытанной форме самозащиты.

«Благодарю за популярное разъяснение. Вы мне раскрыли глаза, — иронизировала она. — И потом, знаете, Сергей Тимофеевич, я почему-то подозреваю, что вы вовсе не тот человек, за которого себя выдаете. По крайней мере — не рабочий».

Тогда настал его черед «показать зубы»: «А все это потому, милочка, что вы не знаете рабочего человека, как и многого другого, о чем так бесцеремонно судите...»

Он не раскаивался в своей несдержанности ни в тот момент, ни после, — надо же в конце концов давать отповедь и образованному невежеству: болтать — болтай, но святого не тронь...

Сергей Тимофеевич еще раз оглядел пляж — ему явно не хватало Юлия Акимовича. Но того не видно было, и Сергей Тимофеевич пошел купаться. Какое ни теплое море, а после солнцепека, накалившего тело, вода казалась холодной. Однако, как обычно, Сергей Тимофеевич не стал медлить, примериваться, смачивать подмышки — в этом тоже, наверное, давал себя знать характер. Вынырнул Сергей Тимофеевич метров за десять отфыркался и поплыл к буям, обозначавшим границу отведенного для плавания пространства. Ему не нравилось у берега, где шум и возня. Он устремлялся туда, где за отчетливо очерченной мутной прибрежной полосой начиналась чистейшая зеленоватая синь, куда забираются лишь аквалангисты — ныряльщики за рапанами да любители охоты с подводным ружьем. И теперь Сергей Тимофеевич заплыл подальше от берега, рывками проталкивая свое еще сильное, послушное ему тело сквозь упругую плотность встречного морского наката. Единоборство рождало в нем ликующее ощущение полноты жизни. Так еще с юности ему нравилось противостоять напору вьюги — не пряча лица, не втягивая голову в плечи; нравилось бродить под ливнями, под грозами, бросать вызов грохочущим тучам, глазами ловить молнии... Может быть, это и сослужило ему добром на пыльных и заснеженных, развезенных хлябью распутицы, продутых злобными ветрами фронтовых дорогах, помогло устоять под вражеским огнем и прийти к победе! Как эстафету, переданную молодостью, он продолжает нести в себе неповторимое чувство юношеской восторженной непокорности стихиям, к которому теперь добавилась зрелая мужская уверенность в своих силах, гражданская страстная непримиримость ко всякому злу. И он даже слышит, как звенит в нем этот сплав, когда возникает потребность противоборствовать то ли разбушевавшейся черной буре, гремящей в оснастке коксовыталкивателя, то ли простой физической усталости, все чаще наваливающейся на него к концу смены, то ли человеческой подлости...

Вода была по-летнему теплой — первое обманчивое ощущение быстро прошло. Сергей Тимофеевич подустал, совершив дальний заплыв. Он лег на спину, вытянувшись, закинув руки под голову, и закачался на пологих волнах. Этому он научился как-то неожиданно для самого себя еще мальчишкой, вызывая восхищение и зависть у остальных поселковых ребят, которые, как ни пытались, не могли удержать на поверхности ног, не подгребая ими. А у пего это умение осталось навсегда.

Сергей Тимофеевич лежал на мягкой морской перине, не шевелясь, расслабившись, закрыв глаза, слушал невнятные шорохи, доносящиеся из глубин, приглушенные вздохи моря и ощущал, как обтекающие его потоки словно уносят с собой усталость тела, будто омывают душу. Ему стало легко и покойно в этой колыбели, сделавшей его невесомым. Все забылось, что волновало всего несколько минут назад. Сквозь закрытые веки пробивался оранжевый свет солнца, каким-то странным образом обернувшийся слепящими днепровскими песками. И вот уже маленький Сережка топчет тихие всплески, накатывающиеся на пустынный берег, видит свою мать — розовую в голубых струях реки, ее молодое, красивое, обращенное к нему смеющееся лицо... Сергея Тимофеевича обволокла тихая грусть. Море, покачивая в своей зыбке, все несло и несло его сквозь годы. И уже солдат Сергей Пыжов, дошедший с боями к Днепру, падает на песчаный берег, а внезапно ворвавшийся в него слепящий свет убывает, меркнет под растекающимися черными кругами... Качало, убаюкивало Сергея Тимофеевича море, и лучи солнца, проникающие сквозь смеженные веки, вдруг приобрели цвет готового коксового пирога — привычного, обыденного в его жизни...

В нем толпились прошлое и настоящее, воспоминания и ассоциации. И он не сразу уловил приближающийся скрип уключин. Лодка едва не задела его — в последний момент он с силой загреб в сторону. Находящийся в ней загоревший до черноты подросток испуганно воскликнул:

— Эй, дядя, что ворон ловишь?!

— Это ты, племяш, гляди в оба, коль за весла сел, — отозвался Сергей Тимофеевич.

— Сами лезут под киль, а потом спасай их, — сердито проворчал парнишка.

Лодка и в самом деле была «спасательная». Парнишка погнал ее дальше, а Сергей Тимофеевич, улыбнувшись, поплыл к берегу. Еще издали подле своего лежака он заметил Юлия Акимовича, обрадовался, потому что не мог уехать, не повидавшись с ним, и заторопился.

— Вот оно как! — встретил его Юлий Акимович, — С утра пораньше в море за здоровьем?

— Приходится, — в тон ему отозвался Сергей Тимофеевич, энергично растираясь махровым полотенцем. И добавил сожалеюще — Прощаюсь с этой благодатью.

— Ничего не поделаешь — все имеет свое начало и конец, — проронил Юлий Акимович, видимо, поняв его слова так, что у Пыжовых вышел срок путевкам.

Такое умозаключение вполне устраивало Сергея Тимофеевича: не надо было ни обманывать уважаемого человека, ни признаваться в истинных причинах скоропалительного объезда. И если Юлий Акимович заблуждается, то его, Сергея Тимофеевича, вины в том нет. Он разостлал полотенце, сел на лежак рядом с Юлием Акимовичем, шумно вздохнул:

— Отказаковался... Теперь кончилась вольница — Донец, рыбалка... Моя говорит: «Хоть на старости лет отдохнем по-человечески». Затаскает по курортам.

— И правильно, — подхватил Юлий Акимович. — А чтобы наработавшимся за свой век людям доступней были здравницы, будь моя воля, специальным указом запретил бы молодым людям пользоваться услугами домов отдыха, санаториев.

— Не круто?

— Нисколько, — убежденно возразил Юлий Акимович. — Им активный отдых нужен: дальние поездки, туристские походы, спортивные лагеря... Поближе к природе, к облагораживающей красоте земной. Когда же познавать Отечество, если не в молодые годы! И еще: чем раньше они приобщатся к труду, преобразовывая, украшая родную землю творением рук своих, тем скорее проникнутся чувством ответственности за судьбы Родины.

Последнее Сергей Тимофеевич воспринял, как продолжение однажды уже возникавшего разговора. Тогда Юлий Акимович провел у них весь вечер. Расположились на лоджии. Настенька поставила бутылку Массандры, подала фрукты. Говорили о жизни, литературе, заводских делах, вспомнили военное лихолетье... Теперь же Юлий Акимович как бы развивал, углублял некоторые мысли:

— Видите ли, Сергей Тимофеевич, в том, чем мы сейчас живем, чего достигли, не только работа предыдущих поколений революционеров, но и наши пот и кровь, взлеты и падения, радости и печали. Человеку же памятнее и дороже не легкий успех, а тот, который достается ценою больших усилий. Так что, кроме коммунистической убежденности, пату ответственность питает еще и вот эта личная причастность к многотрудным и прекрасным свершениям народа. Потому и надо всячески поощрять стремление юношей и девушек внести свои усилия в общее дело.

— Рабочую молодежь я хорошо знаю и на действующих предприятиях, и на новостройках, — проронил Сергей Тимофеевич. — Надежные ребята. Сибирь-то молодые обживают!.. Да и студенты не отстают. Трудовой семестр по всей стране разбрасывает строительные отряды.

— Все это хорошо, но очень жаль, что некоторые молодые люди норою бывают чрезмерно добрыми, готовы прощать подлость и даже измену.

— Доброта — благо, — сказал Сергей Тимофеевич. — Но если ею неумело пользоваться, она — величайшее зло. Когда подлость остается безнаказанной, а такое еще случается, те, кто послабее, теряют веру в справедливость, становятся обывателями, индивидуалистами.

— Не согласиться с вами, Сергей Тимофеевич, нельзя. Здесь действительно кое-что на нашей совести. Покончив с войной, мы захотели поскорее забыть ее жестокости. Победители ведь могут себе позволить великодушие. Мы больше говорили о доброте, свойственной нашим людям, о гуманной миссии советского народа, избавившего мир от фашистской чумы, и незаметно для себя распространили это справедливое, поистине глобального значения понятие и на обыденную жизнь.

— Недавно читал роман, — заговорил Сергей Тимофеевич. — Хороший роман — тут уж ничего не скажешь. Но... Во время пожара обгорел хозяин дома. Чтобы спасти ему жизнь, нужна человеческая кожа для пересадки. На такую операцию охотно соглашается некий молодой человек. Он оказался в этом селе... Заезжал туда вместе с отцом к родичам. Читатель знает, что пострадавший негодяй: по его клеветническому доносу в известные годы был арестован отец этого парня. Отец же не посвящает сына в былое, не препятствует его решению... Я прочел и задумался: гуманизм?.. Для чего это написано? Вот так, мол, надо отвечать на подлость?.. В данном случае я не приемлю позицию героя, этого умного человека, коммуниста. Он как бы отгораживает сына от прошлого. Дескать, то наши старые счеты и они тебя не касаются, поступай по своему усмотрению. Ведь так получается?

— Ваша взволнованность уже сама по себе свидетельствует о том, что автор не напрасно трудился, — сказал Юлий Акимович. — Вы размышляете, сопоставляете, делаете какие-то выводы...

— Со стороны посмотреть — собрались два старых ворчуна, — улыбнулся Сергей Тимофеевич. — И то нам не так, и это не по вкусу... Ну, а если всерьез — нашего, еще детского сознания касались классово-непримиримые битвы, в юности полной мерой познали борьбу против фашизма, и уже закаленными бойцами сражаемся за нового человека. Нашим детям не выпали такие испытания. И это прекрасно. Значит, мы не зря прожили. По яростную непримиримость к подлости, предательству, равнодушию мы должны передать им в наследство, чтобы не выросли этакими христосиками, исповедующими всепрощенчество. А то ведь молодым иногда не хватает хорошей злости, когда надо давать по зубам обнаглевшему хамству.

— Ну, а с Шумковым как? — вдруг вернулся к давнему разговору Юлий Акимович. — Не отступитесь? Хватит пороха в пороховницах?

Сергей Тимофеевич засмеялся:

— Бахвалиться не в моих правилах. Однако приезжайте — посмотрите.

 А ведь нагряну!

Милости просим, — отозвался Сергей Тимофеевич. Он, конечно же, не мог всерьез воспринять «угрозу» Юлия Акимовича, понимая, какая на его плечах огромная работа: и творческая, и общественная. Да и не велика птица машинист коксовыталкивателя, чтобы такой известный писатель тащился к нему за семь верст киселя хлебать. И все же, следуя долгу вежливости, повторил: — Милости просим.

— Вот только Анастасию Харлампиевну спрошу, — добавил Юлий Акимович, — Если разрешит... подуправлюсь с делами и — к вам.

Услышан это, Сергей Тимофеевич еще больше укрепился в своем мнении. По вида не подал, поддержал, как он считал, ни к чему не обязывающий разговор, такой обычный при расставаниях:

И спрашивать нечего. Моя хозяйка хлебосольная  гостям всегда рада. Так что записывайте координаты.

10

В этой поездке все для Пыжовых было новым, впечатляющим. Анастасия Харлампиевна со страхом ступила на палубу — она боялась морской болезни, наслышавшись рассказов о штормах. По в эту пору года море было спокойно, и они благополучно завершили плавание.

В Жданове Сергей Тимофеевич решил взять такси, чтобы не путаться на автобусах с пересадками. Анастасия Харлампиевна было запротестовала — хозяйка, она, всегда хозяйка и знает счет деньгам. По Сергей Тимофеевич усмехнулся:

— Что мы, бедно живем? Или мало кому должны? — Он был радостно возбужден, как бывает с людьми, возвращающимися домой после длительной отлучки. Усаживайся, Настенька, — распахнул перед пен дверцу. — Имеет же право Сергей Пыжов доставить свою жену, как королеву, к самому подъезду.

— Вот это по-нашему, — укладывая чемодан и сумку в багажник, поддержал таксист, наметанным глазом определив «трудягу». Сейчас рабочий класс, все может себе позволить.

Сергей Тимофеевич кивнул:

— Точно... А как же величать тебя, рабочий класс?

— Шофер первого класса Петр Ковальчук, — представился водитель.

— Знатно. Жену мою Харлампиевной звать, меня уже знаешь, так что, пожалуй, можно и трогать.

И они запетляли по городу, выбрались на трассу, помчались. «Волга» шла с хорошей скоростью. Сергей Тимофеевич не преминул напомнить жене о споен предусмотрительности:

— Видишь, Настенька, через пару часов дома. А так болтались бы до вечера.

— Машины теперь — звери, — сказал водитель. — Нажал на железку — прыгает.

— Мой сменщик все мечтает «Москвич» заменить «Волгой».

— Это же кто? — спросила Анастасия Харлампиевна.

— Да Семен. Коряков. Имел мотоцикл с коляской — продал. Купил «Запорожца». Поездил — сменил на «Москвича». Теперь прицеливается «Волгу» оседлать.

— То уже болезнь, — сказал Ковальчук. — Неизлечимая. Злая. Полуобернулся к Сергею Тимофеевичу — В Алеевке на старый поселок поедем или на заводскую сторону?

На заводскую, Петро. Дуй на заводскую... Значит, и у нас бывал? Знаешь?

— Легче сказать, где не бывал.

Трасса то разделялась, то слипалась в одно полотно. Кое-где на ней продолжались работы. Стояли дорожные машины. Водитель или сбавлял скорость, или снова выжимал более ста километров в час. Он оказался разговорчивым, веселым парнем. Армию тоже отслужил за баранкой — генерала возил. Ракетчика.

— Ну, как они, нынешние генералы? — поинтересовался Сергей Тимофеевич. — Воевавших, считай, уже и нет в войсках? Со службы уходят, из жизни... А были же отчаянные головы!

— Отчаянных и сейчас хватает. А учености, видать, прибавилось. Такие штучки запускать по невидимым целям... Как локатор засек — все, не уйдет, концы!

— Ну-ка, ну-ка, что ж они из себя представляют?

— «Помни присягу», — улыбнувшись, проронил Ковальчук, — Это у нас в казарме лозунг такой висел.

— Присягу я еще в сороковом принимал, — припомнил Сергей Тимофеевич. — Осенью тридцать девятого призвали. Сначала прошли курс молодого красноармейца — строевую подготовку, ознакомление с уставами... А двадцать третьего февраля, в День Красной Армии, надраились с утра, подшили новые подворотнички. Повара праздничный завтрак заделали. Потом нас выстроили, внесли знамя части... Ну, и по списку вызывают. Каждый чеканил шаг, докладывал комбату: «Рядовой такой-то к приему воинской присяги готов!» — Сергей Тимофеевич рассмеялся: — Это я всегда Пантелея вспоминаю, — объяснил причину столь внезапной веселости. — Он у нас на шкентеле болтался — замыкающим. Уж очень росточком его обидели отец с матерью. Вот дошел и до него черед: «Пташка»! Паня и рванулся. Сам коротенький, шинель — длинная. Запутался в полах да со всего маху комбату в сапоги носом. Нам, конечно, дай порвать — грохнули смехом. Смотрим, и капитан улыбается. А потом ка-ак рявкнет: «От-ставить!». Служба не посиделки: дана команда отставить, — значит, заткнись. Смех прет из нас, а мы его душим...

— Известно, — вставил Ковальчук. — Приказ есть приказ, и не шамаркай.

— Потом и взводному, и старшине досталось за то, что не одели молодого красноармейца по-уставному, не подогнали обмундирование, — продолжал Сергей Тимофеевич. — Вот так мы с Пантелеем Харитоновичем начинали службу. В одном взводе и на фронт отправились, и свой первый бой приняли. Тридцать лет минуло, а все, как перед глазами... Кинули нас на передок. Вошли в соприкосновение с противником. Вернее, он на нас напер — мы и окопаться как следует не успели. Но отбивались. Гитлеровцы прорвались у соседей, начали обход с флангов, вот-вот зашморгнут, гады, мешок. А тут будто палкой по боку — хрясь! Скосило. Лежу. Ну, думаю, был Сергей Пыжов и весь вышел, последние мгновения сердце бьется, глаза живой мир видят... Подойдет фриц, прошьет очередью из автомата и — каюк. Да так же страшно стало, так жить захотелось!.. Пополз на здоровом боку, поволок отнявшуюся ногу, кровавый след на земле оставляя. Откуда ни возьмись — Пантелей... Потом я всякое читал, слышал, будто в подобных случаях многие просили добить их, чтобы товарищей не подвергать опасности и живым в лапы врагу не попасть. Может быть, подобное и случалось — на войне бывало такое, что и вообразить не возможно. А я, хотя уже и волок меня Пантелей, все твердил: «Не оставь, Паня... Не оставь...» Вот такой, Петро, оказалась наша присяга.

— Что говорить — вашему поколению досталось, — заметил Ковальчук. — Проверочка еще та. Сразу обозначилось, кто за красных, кто за белых.

— Хороню сказал, — похвалил его Сергей Тимофеевич, которому очень понравилось вот такое смещение во времени известного исторического понятия, делившего мир на друзей и врагов в первые годы Советской власти.

— Значит, спас вас этот Пантелей Пташка? Вот бы вам повидаться!

— А они и видятся, — сказала Анастасия Харлампиевна. — В одном цехе, на одной батарее работают.

— Вместе кокс даем, — подтвердил Сергей Тимофеевич, довольный впечатлением, которое произвелоэго сообщение на Петра Ковальчука. — И такое, как видишь, бывает. Тогда разошлись наши дороги, а через двадцать лет — сошлись.

— Красиво! — восхищенно воскликнул Ковальчук.

— Да, не будь Пантелея, не раскатывал бы сейчас Сергей Пыжов но курортам, не разъезжал на лимузинах, не осчастливил эту прекрасную даму.

— Разболтался, — усмехнулась Анастасия Харлампиевна.

— А что? От правды никуда не денешься, — шутливо продолжал Сергей Тимофеевич. — И время прошло незаметно. Смотри, Волноваху проезжаем.

Водитель опять затормозил, сбавил ход, что-то проворчал под нос. Сергей Тимофеевич повернулся к нему:

— Лаешься?

— Нет, — засмеялся Петро. — Стишки повторяю... — Прогнал улыбку: — Тут не то что лаяться!.. Вот нас джигитами называют, лихачами. Заслуженно? Да. Инспекция за горло берет: месячниками безопасности движения донимают, штрафуют, талоны пробивают, шоферские корочки отбирают... Правильно? Правильно. Нарушил — отвечай. Автопредприятие должно справиться с государственным планом? Должно. Начальство требует от экипажей выполнения задания, прижимает, если не даем норму, и моральными стимулами, и рублем: могут всучить такую лайбу, что на ней только загорать, а не ездить. И тут жаловаться некому — о каком новом аппарате может идти речь, если не умеешь зарабатывать деньги хозяйству... Так и получается, как ни крути, ни верти баранку, виноват шофер.

— И верно, согласился Сергей Тимофеевич, — заколдованный круг. Заработки какие? Жить можно?

— Как сказать... Жизнь бывает разная.

— А все же? — допытывался Сергей Тимофеевич, не считая зазорным полюбопытствовать: не о краденом спрашивает — о заработанном нелегким трудом. — В месяц сколько выгоняешь?

— И сто двадцать, и сто пятьдесят, и сто восемьдесят... Когда как, — Петро снова тормознул, сбил скорость, привязался в хвост колесному трактору, ожидая, пока пройдет встречная машина, мешающая ему пойти на обгон. Сказал Сергею Тимофеевичу: — Видите, что получается? Вот что нас делает, вот что гробит дорога. Под капотом девяносто лошадей. Из них все расчеты, а хода нет. Раз тормознешь, потеряешь скорость, потом — снова... тащишься вот за такой каракатицей, а там условия для обгона плохие, сам не идешь — жить хочется, за пассажиров отвечаешь. Набегает, набегает потерянное время. Выбрался на свободный участок и жмешь железку до отвала, чтобы наверстать упущенное, — сто — сто двадцать километров в час, а то и больше. Вроде и инспекторов не видно. А где-нибудь за закруглением, когда и скорость сбросил до нормальной, вдруг выбрасывает тебе палочку. Деваться некуда, съезжаешь на обочину, бодренько так приветствуешь блюстителя дорожного порядка. А он по всем правилам — руку к козырьку каски: «Младший лейтенант ГАИ такой-то. Позвольте ваши права». Достаешь «корочки» со спокойной совестью. Он их и не открывает, вертит в руках, спрашивает: «Какой знак в начале трассы?» Ну, это вопрос зеленым автомобилистам. «Допустимая скорость указана, — отвечаю, — восемьдесят километров для легкового транспорта». «Совершенно верно, — подтверждает. — А вы с какой скоростью двигались... — открывает «корочки» и, заглянув в них, добавляет: — товарищ Ковальчук Петр Степанович?» Петр Степанович делает невинные глаза и говорит: «Вы же видели, товарищ лейтенант. Что-то около этого. Ну, может быть, восемьдесят два». И тут начинается главное: «Нехорошо, товарищ Ковальчук. Нарушили правила и пытаетесь обмануть официальное лицо. Вы двигались со скоростью сто двадцать семь километров в час. Придется наказать. К тому же, у вас со зрением плоховато — даже не различаете, сколько звезд на погоне. В глазах двоится. Пошлем на переосвидетельствование к окулисту...» Культурненько, вежливо. После комсомольского набора и с высшим образованием ребята на дорогах стоят. Вот так и горит Ковальчук — мчался-то и в самом деле сломя голову. Что остается? «Виноват, — говорю, — товарищ младший лейтенант. Наказывайте».

— Ну, правильно, — одобрил Сергей Тимофеевич. — Чего уж тут юлить... Но как же он узнал?

— Техника, Сергей Тимофеевич. Техника на грани фантастики. Научно-техническая революция, слышали? Вот у них тоже. Сидит товарищ где-нибудь в холодочке со скоростемером, рацией. Прошла машина — приборчик и показал ее ход. По линии сообщается: марка машины, ее номер, скорость. А там уже ловят.

— Да-а, — протянул Сергей Тимофеевич, — не позавидуешь.

— И нельзя без этого, вот же в чем дело! Каждому хочется побольше заработать. А заработок для нас — пассажиро-километры, скорость. Тут нашего брата попусти — беды не миновать: аварий, дорожного травматизма... Потому я и говорю: все упирается в дорогу. На хороших дорогах лихачить не надо: задал ручным газом крейсерскую скорость — и кати.

Анастасия Харлампиевна не принимала участия в мужском разговоре. Она смотрела в окно машины на проносящиеся мимо посадки, поля, а всеми мыслями уже была дома, представляла, как удивится и обрадуется Олежка. Намечала, чем сразу же заняться...

У мужчин продолжалась беседа.

— Интересно у нас чем, — говорил Петро, — Жизнь все время в машину врывается разными своими сторонами: и смешными, и печальными. За смену перед глазами столько лиц пройдет, столько судеб...

— Люди, они, и есть люди, — заметил Сергей Тимофеевич.

— Сплошное кино, — открыто, вовсе незлобиво рассмеялся Петро, лихо подбил лакированный козырек форсистой восьми-клинки из кожзаменителя, какие впервые появились у прибалтийских шоферов. — А на линии! Чего только не насмотришься. Тут тебе и служебные дела обсуждаются, и любовные похождения, разные интрижки. И, знаете, Сергей Тимофеевич, я уж обратил внимание: почему-то о хорошем в людях почти не говорят — все какие-то дрязги, какая-то грязь. С чего бы эго?

— Инерция, — сказал Сергей Тимофеевич. — Эго наш секретарь райкома Николай Григорьевич Каширин выступал перед партийным активом. Как раз об этом говорил. Дескать, больше ругаем, чем хвалим, людей. Сделает человек что-то хорошее — молчим, слова доброго не находим. Но стоит в малом провиниться — тут уж разноса не миновать, тут у нас находятся не то что слова — «выражения». И надо, мол, исправлять этот промах — советские труженики заслуживают самой высокой похвалы, и нечего стесняться эту похвалу воздавать им при всем народе... Сейчас уж есть сдвиги, — продолжал Сергей Тимофеевич, — Ну, а инерция осталась: приучили больше о плохом говорить. В сознании укоренилась эта привычка — сразу не вышибить, время нужно.

— Наверное, так, — согласился Петро, — Но я и не утверждаю, что все клиенты злоязыкие. Есть веселый народ — балагуры, остряки. С такими не заскучаешь. Встречаются, правда, брюзги: скрипят, ноют... противно слушать. А то молчальники попадаются. Я их на три категории разбил: «мыслители» что-то соображают, о чем-то сосредоточенно думают; «созерцатели» витают в облаках, оставаясь равнодушными и к себе, и к окружающему; ну, и — «позеры», которые заботятся лишь о том, чтобы представительней, надменней было их молчание. Эти садятся в машину с таким видом, будто шофер сам должен знать куда везти... С молчальниками тоска зеленая: как в гробу, едешь.

— Значит, всякого насмотрелся?

— Я же говорю, каждый день будто новая часть многосерийного фильма, — усмехнулся Петро. Некоторое время ехал молча. — А вообще-то, собачья должность, снова заговорил он. — Чтобы держаться этой работы, уж очень любить ее надо. Днем ли, ночью, в дождь, туман, гололед, метель таксист на линии. Не он выбирает пассажира, его требовательно останавливает пассажир, указывает адрес, и ты должен везти. Знай, что у него на уме... Весной похоронили одного нашего товарища. Сели к нему трое. Выехали за город по этой трассе. Потом велели свернуть на проселок. Оглушили, затолкали в багажник... Машина им понадобилась на воровское дело. По зачем же человека убивать, сволочи. Вот таких бы я беспощадно, без суда и следствия! Замахнулся на жизнь, считаешь, что она ничего не стоит, отдай свою, и немедленно. А то говорят, приговоренных к смерти не стреляют, хотя и пишут: «Приговор приведен в исполнение». Говорят, их, паразитов, на рудники отправляют.

— Болтовня, — возразил Сергей Тимофеевич. — Нс слушай, Петро. Если уж Верховный Совет отклоняет ходатайство о помиловании, считай, песенка спета... А судить надо. Как же это без суда? Тут вес должно быть по закону. Не где-нибудь, в справедливой стране живем.

— Хорошо, — энергично кивнул Петро. — Согласен. Судить надо. Бывают среди них и больные, невменяемые, не исключена и ошибка следствия. Суд должен разобраться. По уж если установлена виновность, на площадях казнить, принародно, чтобы другим не было повадно. И не надо оправдываться, оглашая соответствующие статьи уголовного кодекса. Коротко и ясно: «Он убил человека, поэтому должен умереть смерть за смерть».

Сергей Тимофеевич молчал, собираясь с мыслями. Что-то в словах Петра казалось ему правильным, заслуживающим внимания и одобрения, но в то же самое время... вызывало протест. И не потому, что от нарисованной нм картины повеяло чуть ли не средневековьем и той эпохой, когда под улюлюканье и вой парижан скатывались отсеченные гильотиной преступные головы. Ему претило само насилие. Он не видел ни смысла, ни пользы, а скорее усматривал вред в том, чтобы принародно демонстрировать насилие над человеком, даже если оно совершается ради справедливости.

— Что ж, Петро, — наконец заговорил Сергей Тимофеевич, — ты, наверное, не видел публичную казнь, а мне — довелось. В Ленинграде судили гитлеровцев — военных преступников, наиболее зверствовавших на ленинградской земле. Потом вешали при большом стечении народа. Вот так, как ты говоришь, — на площади. Казнили фашистов, отъявленных головорезов. В газетах публиковались фотографии: привлеченные к ответственности выродки, нагло улыбаясь, позировали возле виселиц, на которых от их рук нашли мученическую смерть советские патриоты. Я не говорю о том, какими жалкими ничтожествами выглядели они перед своей смертью. Не о них речь. Собравшиеся молчали. Я всматривался в их лица. За сдержанной суровостью проглядывало разное: клокочущая ненависть, любопытство, спокойная правота, удивление, смятение, встречались ужасом наполненные глаза, отведенные в сторону, чтобы не видеть конвульсий умирающего от удушья врага, даже жалость жила у иных во взгляде, сострадание... И только не было злорадства, не было чувства мести, хотя ленинградцы, пережившие трагедию блокады, еще оплакивавшие погибших родных и близких, имели полное право на любую жестокость, во всяком случае на то, чтобы открыто радоваться свершившемуся возмездию... Вот это, Петро, называется человечностью. Надо такими и оставаться — чистыми, благородными... А что происходит, когда насилие возводится в культ, когда им пользуются, как средством психологического воздействия на массы, показал всему миру германский фашизм: наглядное, целеустремленное насилие не воспитывает, оно развращает.

— Точно, — кивнул Петро. — Я об этом не подумал. — Он обогнал самосвал, выскочил на пригорок, проговорил: — А вот уже и ваш хим-дым.

— Ага, кормилец, — оживился Сергей Тимофеевич, обернулся к жене — Подъезжаем, мать. Держи хвост морковкой — кончается беззаботная жизнь. Ты хоть не забыла, как борщ варить?

Анастасии Харлампиевне было не до шуток: отъезды, приезды ее всегда волновали. Тем более нынче, когда так надолго отлучалась из дома. Она даже сдвинулась на край сиденья, готовая сразу же выйти из машины, и не удостоила мужа ответом.

Петро улыбался, сбросил газ, потому что въезжали в поселок, пошутил:

— Теперь главное — не заблудиться...

Вскоре они остановились у подъезда, вроде и не веря, что путешествие окончилось. Сергей Тимофеевич расплачивался с шофером, выставившим вещи.

— Спасибо тебе, Петро, — говорил он. — Рад знакомству. Будешь в наших краях — заходи: подъезд знаешь, окна нашей хаты — вот они, на втором этаже, указал Сергей Тимофеевич и накинул Петру лишнюю трешку.

— Э, нет, — запротестовал Петро. — Так не пойдет. Забирайте, Сергей Тимофеевич, свои кровные назад, а то я с вами «курить» не буду.

Сергей Тимофеевич смутился. Пряча деньги, оправдывался:

— Хотел, как лучше. От души... на папиросы.

— На папиросы я знаю, где разжиться, — засмеялся Петро. — У спикулей вытряхну с нетрудового дохода...

Проводив Петра, Сергей Тимофеевич невольно подумал о том, как мало и много надо людям, чтобы стать близкими, — созвучие мыслей и тождественность взглядов на жизнь. Всего на два с половиной часа свела их дорога, а расставались так, будто знакомы бог знает сколько.

* * *

Приезд родителей ошеломил Олега. Он растерянно, глуповатой улыбкой встречал их в прихожей.

— Не ждал, сынонька? — охваченная радостным волнением, целуя его, заговорила Анастасия Харлампиевна. — А мы — досрочно. Соскучились. — Отстранилась, рассматривая сына, засокрушалась:  Да как же ты исхудал, сынуля! Кости да кожа.

К Олегу подошел Сергей Тимофеевич, похлопал но плечу: Не пропал, козарлюга?.. А то мать все беспокоилась. Ну, молодцом. Выли бы кости — мясо нарастет. Только вот гриву обещал срезать и не срезал. Парню оно ни к чему.

Олег поднял чемодан. Пошли в комнаты. Анастасия Харлампиевна тут же всплеснула руками:

— Ай-яй-яй! Хозяюшка ты моя дорогая, какой же у тебя беспорядок! — Она обошла квартиру, сокрушенно приговаривала: — Посуда грязная, все запылилось, постель не собрана, книги разбросаны...

— В самом деле, — осуждающе сказал Сергей Тимофеевич, — будто так трудно за собой прибрать.

— Отвлекаться не хотелось, — оправдывался Олег. — К вашему приезду намечал генеральную уборку, а вы...

— Ну, ничего, ничего, — уже успокаивалась Анастасия Харлампиевна. — Главное — мальчик занимался. Как, Олежка, успеваешь все повторить?

Зазвонило в прихожей. Олег испугался, вспомнив, что должна прийти Светка. И тут же обрадовался: вовремя приехали родители, не застали их вместе. А мать уже звала его:

— Олежка, Светочка пришла.

Они встревоженно пошептались на лестничной площадке, договорились созвониться, и Светка сразу же ушла.

— Чего это она не захотела войти? — спросила Анастасия Харлампиевна. — Какая-то вроде испуганная.

— Чокнутая, — сказал Олег. — В мединститут готовится и дрожит. За конспектом прибегала, а мне самому нужен.

Сергей Тимофеевич вышел на балкон. Покурил. Посмотрел на завод, понаблюдал, как тушильные башни выстреливали в небо белыми облаками. Возвратился к телефону и позвонил в цех. Не дозвонившись, заглянул к сыну. Увидел его за книгой и не стал мешать. На кухне Анастасия Харлампиевна затеяла мыть посуду. Он спросил:

— А мне что делать, Настенька?

Анастасия Харлампиевна, улыбаясь, посмотрела на него:

— Я же тебя насквозь вижу, горе ты мое луковое. Мчался сломя голову вот откуда! Как же усидеть-то. Иди.

— Не обидишься, Настенька? — Сергей Тимофеевич заторопился: — Только погляжу, как там... А тогда уже помогу. Тогда — в твоем полном распоряжении.

И он, довольный, подался на завод, с благодарностью думая о жене, так легко согласившейся в первый же день отпустить его, когда дома столько работы.

А Анастасия Харлампиевна, хотя сама предложила ему смотаться в цех к товарищам, с грустью подумала о том, что иначе и не могла поступить, что к старости ее Сережка становится еще упрямей. Она просто знала: если уж увлекся какой-то мыслью, нельзя его удерживать, занудится, станет раздражительным, даже злым.

Начиная думать об этом, Анастасия Харлампиевна словно на кукан нанизывала случаи, когда муж был к ней несправедлив или невнимателен. Тогда прожитые с ним годы представлялись сплошным ненастьем. И ей до слез становилось жаль себя, свою загубленную жизнь.

В таком состоянии женщины руководствуются лишь одной, глубоко живущей в них уверенностью в том, что они созданы для лучшего. Какое оно, это лучшее, в своем конкретном выражении, они, конечно же, не представляют. Для них важно то, что это лучшее где-то их ожидало, но они пожертвовали своим счастьем ради неблагодарного, поверив в его любовь. Естественно, они вовсе отбрасывают мысль, что вот то, химерное, представляющееся им прекрасным, свершившись в их жизни, могло обернуться вполне реальным пропойцей, бабником, злодеем... Такой вероятности они никогда, ни за что не поверили бы и не поверят — настолько сильна в них мечта о где-то существующей идеальной любви.

Потом это проходит. Не только потому, что было вызвано вспышкой неудовлетворенности, какой-то бытовой неурядицей, раздражением, мелочной обидой, но и по причине иллюзорности пот того манящего за собой журавля в небе. Успокоившись, они начинают понимать это, замечать, что не так уж и обделила их судьба счастьем, что есть любящий муж, дети, работа, достаток, душевная теплота и близость, общие интересы... И снова в их сердца вселяется мир и покой, снова они всем довольны, снова щедры в любви к своему избраннику... Так будет продолжаться до тех пор, пока какая-нибудь безделица, из-за которых чаще всего и происходят семейные драмы, вдруг возмутит их души, и тогда воскреснут печальные мысли о неудавшейся жизни, опять замаячит придуманный ими мираж...

Такой была и Анастасия Харлампиевна, чья жизнь тоже представляла собой чередование приливов и отливов, ясных и хмурых дней. Она вздохнула, все же признаваясь себе, что светлого было гораздо больше. А сколько радости, сколько обоюдного волнения приносили им появляющиеся дети! И сейчас у них все хорошо. Вот только был бы Сережа немножко повнимательнее и ласковей. А еще лучше  таким, как в первые годы их совместной жизни.

Она вытерла посуду, сложила ее в кухонный шкаф, принялась убирать в комнатах, стараясь не шуметь, чтобы не мешать Олежке, и продолжала думать об умчавшемся на завод муже. Теперь она могла более спокойно рассудить и оправдать его чрезмерное, как она считала, увлечение работой, общественными делами. Ведь в конечном счете все это для нее, для семьи. Вот то несчастье, когда мужья пьют, таскаются... А ее во всем замужестве не коснулась эта беда.

Анастасия Харлампиевна перешла в комнату Олега, а его выставила на балкон, где тоже можно было учить. Она привела в порядок стол, развесила одежду, начала складывать постель. Подняв подушку, увидела дамскую заколку-невидимку. Машинально взяла ее и только тогда растерянно посмотрела на постель, на расположившегося в шезлонге с книгой в руках сына. Потом почувствовала, как слабеют ноги, и опустилась рядом на стул. Нет, она и в мыслях не могла допустить, чтобы Слежка... По эта заколка... И почему в его постели?..

Анастасия Харлампиевна растерялась, не зная, что и подумать, что предпринять. Потом укорила себя, ведь это, конечно же, какая-то случайность, а она так разволновалась, бог знает какую напраслину мысленно возвела на мальчика.

— Олег! позвала сына. Подойди ко мне. — И когда он вошел в комнату, спросила: К тебе кто-нибудь приходил?

— Никого не было... Пег, Иван заходил. А что?

— Девочек у тебя не было? — осторожно продолжала Анастасия Харлампиевна.

— Что им тут делать? — почуяв неладное, насторожился Олег.

— Мало ли по какой нужде? Хотя бы за книгой или конспектом, как вот сейчас прибегала Светочка? Анастасии Харлампиевне очень хотелось, чтобы так оно и было. Может быть, магнитофон слушать? подсказывала она.

Олег покраснел, но справился с собой, проворчал:

— Этого еще не хватало... —  И, очевидно, сообразив, что не так себя ведет, насмешливо проронил: — Что это ты, будто инспектор Мегрэ.

— Олег, а это что? — Показала заколку. — Как она оказалась... у нас в доме?

Заколка не произвела на Олега никакого впечатления. Он ведь не знал, где ее нашла мать. И он сказал:

— Ты, мам, спроси что-нибудь полегче. Откуда же мне знать? Наверное, Алькина.

— У нас с Аленой нет таких заколок, — возразила Анастасия Харлампиевна, — Алена, когда делает коронку, пользуется шпильками.

Олег вдруг вспомнил, у кого видел такие заколки. Их блестящих, с отштампованными бугорочками по верхней, более широкой части — было полным полно в Светкиных кудряшках. И выпасть одна из них могла скорее всего, когда... Не случайно мать так сдержанно-холодна и так настойчива, так пытливо заглядывает в глаза. Олег почувствовал подступающий к сердцу холодок, закричал:

— Что ты пристала со своими" шпильками, или, как там их?! Делать мне больше нечего! — Он и прежде мог позволять себе подобное обращение с матерью, а теперь и вовсе был полон возмущения: — Есть время у меня, да?! — Резко повернулся, пошел к балкону, бросив на ходу: — Приехала уже нервы портить.

Он просто сбежал от тревожно-настороженного взгляда матери, от необходимости отвечать на ее вопросы. И ему нужно было время, чтобы собраться с мыслями, найти объяснения, которые смогли бы усыпить материны подозрения. А Анастасия Харлампиевна расценила вспышку сына, как проявление оскорбленной добродетели. Во всяком случае, ей очень хотелось именно так толковать причину его грубой выходки. Даже пожалеть напрасно обиженного. И осудить себя: какая же это мать, если готова возвести такое на своего ребенка!

Нет, она не могла согласиться с тем, что ее Олежка, ее мальчик... Но педагог, не единожды видевший виноватые ребячьи лица, обнаружил то, чего не хотела замечать мать: сын обманывал ее... И сердце заныло, заныло...

* * *

Шумков подошел к окну, сдул с подоконника коксовую пыль, подумал, что надо дать указание убирать у него пусть даже дважды, трижды на день. Стал безучастно смотреть на ниспадающую огненную лавину — очередная камера выдавала готовый пирог. Прямо перед окном посреди двора газорезчик в брезентовой со множественными пропалинами робе выкраивал что-то из толстого листового железа. Синенький язычок горелки впивался в металл. Он плавился, временами пузырился и тогда стрелял огненными брызгами. Сверху сыпалась и сыпалась искрящаяся на солнце коксовая пороша. Достигнув земли, она становилась уныло-серой, и ее снова вздымали вихри, а более тяжелые частицы, которые не в силах были поднять, гоняли но двору грязной поземкой. Справа надрывалась вентиляционным гудом установка сухого тушения кокса. От нее к конторке шел нарядный Пыжов  не спеша, с интересом посматривая по сторонам.

Шумков не поверил своим глазам — ведь он-то знает, что Пыжов укатил в Крым, что на работу ему выходить еще через неделю. Уж кого-кого, а Пыжова ему сейчас менее всего хотелось видеть. Но тот уже поднимался по трапу на верхотуру, где располагалась конторка. Волей-неволей пришлось встречать нежданного гостя.

Сергей Тимофеевич торопился на эту встречу внутренне подготовленный к ней письмом Ивана Толмачева. Может быть, потому такими неожиданными для пего были радушие, с каким начальник цеха пригласил садиться, и его шутливое замечание в отношении того, что некоторые товарищи умеют работать и не умеют отдыхать.

Обнадеживающее начало малость приободрило Сергея Тимофеевича, тем более Шумков сразу же приступи к делу:

— Изучил ваши расчеты. Признаться, получил истинное удовольствие. Весьма приятно работать со специалистами высокого класса. Просматривал в отделе кадров ваше личное дело. Вы, оказывается, техникум кончили?

— Был такой грех, — подтвердил Сергей Тимофеевич, освобождаясь от сковывающих его предубеждений.

— А почему не пошли на командную должность?

— Так ведь не из-за должности учился. Легче, осмысленней, а значит и производительней работается, когда весь процесс, знаешь.

— Резонно, — кивнул Шумков. К тому идем: рабочий со средним и среднетехническим образованием — не редкость на предприятиях. По с вашими знаниями и опытом... Послушайте, Сергей Тимофеевич, что, если я предложу вам пост сменного мастера?.. А?.. По рукам?!

— Отпадает. — Сергей Тимофеевич улыбнулся, припомнив примерно такой же разговор с Пал Палычем. Тогда они сошлись на том, что лучше быть хорошим рабочим, чем посредственным итээровцем. И Сергей Тимофеевич добавил — Руководить — тоже призвание нужно. Как говорится, кому что дано.

— Странно, — пробормотал Шумков, — Очень странно. Отказываться от более высокого положения... Неужели вас не прельщает перспектива подняться на ступеньку выше?

— Это вы, Ипполит Федорович, зря. — Сергей Тимофеевич взял со стола кусок кокса, переложил с ладони на ладонь, как бы взвешивая, потом глянул в убегающие глаза начальника цеха, повторил: Зря. Своей ступенькой я более чем доволен.

Ну да, конечно, — спохватился Шумков. — Рабочий класс — главная, ведущая сила общества.

— Вот и договорились.

— Все же подумайте, — повторил Шумков.

— Тут и думать нечего. Меня скоро уже спишут на пенсию... Мастером надо ставить человека с будущим. Присмотритесь к Толмачеву.

— Это кто же такой?

Ну, Ипполит Федорович, нора бы знать своих подчиненных. Товарищ Толмачев — комсорг цеха, лучший машинист коксовыталкивателя, соавтор нашего коллективного проекта.

— Это тот мальчишка, что приходил справляться по вашему делу? Полно, Сергей Тимофеевич. Какой из него мастер?

— А что Толмачев — студент вечернего отделения политехнического института. На третий курс перешел. И организатор, прямо скажу, добрый.

— Нет, нет, с этой молодежью... Меня больше устраивают люди обстоятельные, солидные. Уж если не вы, может быть, взять Корякова?

Сергей Тимофеевич вдруг почувствовал, что Шумков умышленно и неспроста уводит его от главного разговора, пытливо, в упор посмотрел на него, спросил:

— Так чем же не устраивает паше предложение?

— Видите ли, Сергей Тимофеевич, — после некоторого колебания заговорил Шумков, — ваши расчеты действительно сделаны технически грамотно. Особенно по температурному режиму. Здесь, надо сказать, инженерная точность.

— И тем не менее все это, насколько я понял, собаке под хвост?

— Ну зачем так? — Шумков задвигал короткой щеточкой рыжеватых с проседью усов. — Есть причины, которые для вас, вашего положения ничего не значат и вы их не учли или просто отбросили, чего я, к сожалению, не могу себе позволить. Прежде всего, вы те подумали о людях, о том, что возрастет нагрузка.

—  Не подумал... — хмыкнул Сергей Тимофеевич, — Да я ведь сам являюсь участником этой работы. Нагрузка, не отрицаю, несколько повысится. Но ведь зато достигается значительный выигрыш в использовании машинного времени. При нынешних напряженных планах...

— С этим, пожалуй, можно было бы согласиться, — заерзав на стуле, заговорил Шумков, — однако ваши же товарищи высказываю гея против такой перестройки.

—  Это кто же? спросил Сергей Тимофеевич. Что-то не было таких. Или, может быть, Семен Коряков? Этот действительно хочет шикарной жизни при минимальных усилиях.

— Не будем называть фамилии, — сказал Шумков — Тем более — суть совершенно в ином. Государство установило сроки эксплуатации коксовых батарей, исходя из нормативного температурного режима. Они должны отслужить нам тридцать лет. Тридцать. И ни годом меньше.

— Вы же знаете, что нормативы — далеко не предельные границы возможного, — возразил Сергей Тимофеевич. — В каждый агрегат, механизм, конструкцию закладывается значительный запас прочности. Мы ведь предлагаем повысить температуру обогрева всего-то на семьдесят градусов, довести ее до тысячи четырехсот.

— И из каждой камеры выдавать пирог... — Шумков полистал тетрадь Сергея Тимофеевича с техническими выкладками, отыскал итоговые данные, — не за шестнадцать с половиной, а за шестнадцать часов. — Откинулся к спинке стула, криво усмехнулся. — Как в сказке... Ну, а в случае аварии?

Сергей Тимофеевич, потупившись, молчал — сожалел о напрасно загубленном времени. Впрочем, ему тут же пришла мысль, что теперь, по крайней мере, многое прояснилось и можно подготовиться к разговору с Пал Палычем. А Шумков, поняв его молчание по-своему, продолжал с некоторой уже снисходительностью:

То-то и оно... Но даже не это главное, дорогой Сергей Тимофеевич. — В его голосе зазвучала доверительность. Черт с ней, с этой ответственностью, — не привыкать. Я, как-никак, всю жизнь на командных постах. Но ведь получается довольно странно: вы, замахивающиеся на живучесть батарей, — новаторы. Шумков же, который стоит на страже государственного достояния, оберегает печи, заботится о том, чтобы продлить их использование для нужд страны, — ретроград и консерватор. Вот ведь какая петрушка. А такие разговорчики уже дохе„..т до меня. Согласитесь, милейший Сергей Тимофеевич, они никак не способствуют мобилизации трудовых усилий коллектива а выполнение производственных заданий.

— Разговорчики... разговорчики... Нет таких разговоров, Ипполит Федорович. Пока еще нет. — Сергей Тимофеевич поднялся, взволнованно заходил по кабинету, не без обиды продолжал: — Действительно странно: «Замахиваемся на живучесть батарей»! Будто мы наемные поденщики, а не хозяева. Будто государственное достояние — не наше и потому не дорого нам, рабочим. — Он подошел к столу, взял свою тетрадь, свернув трубочкой, зажал в кулаке. — Значит, не показывали главному, Пал Палычу, как обещали?

— Не до этого! — теряя терпение, раздраженно сказал Шум ков. — Тут план летит к чертовой матери, а вы со своими...

Случилось то, чего боялся Сергей Тимофеевич, о чем говорил Юлию Акимовичу: пока вылеживался на пляже в Коктебеле, Шумной действительно палец о палец не ударил. И еще эта неприятная новость о запарке на заводе.

Как это — летит? — вырвалось у него, — Почему?

— Старая история, — зло отозвался Шумков. Кто-то рапортовал, зарабатывая авторитет дельного работника, и подался дальше — за следующим орденом... Новая батарея валит план — пятая.

— Тогда тем более я вас не понимаю, — упрямо сказал Сергей Тимофеевич, — Думается, нам придется еще встретиться — вы меня не убедили.

11

Павел Павлович пошарил но карманам — стеклянная пробирочка из-под валидола оказалась пустой. Задвигал ящиками стола, заглядывая в них, надеясь, что где-то завалялось спасительное лекарство. Убедившись в бесполезности дальнейших поисков, вызвал звонком секретаршу, виновато попросил:

— Сходи, Наденька, в медпункт. Пусть что-нибудь дадут от сердца.

Медпункт располагался здесь же, в здании заводоуправления — это не то, что бежать куда-то далеко. И вес же Павел Павлович чувствовал себя неловко, давая девчонке поручение, не имевшее никакого отношения к ее служебным обязанностям. Она сразу же, как-то уж чересчур поспешно, умчалась. А Павел Павлович подумал, что годы берут свое, подбирается под шестьдесят, и тут уж ничего не поделаешь: не впереди за спиной жизнь. Когда-то на Юговском заводе начинал он рабочим газосборника коксовой батареи. Прошел почти все специальности, выше и выше поднимаясь в своей квалификации. На его пути встречались хорошие люди в рабочих коллективах двадцатых годов их, конечно, было гораздо больше, чем где бы то ни было. Может быть, потому впоследствии он и стал таким отзывчивым на человеческую беду. Потом комсомольская ячейка послала его, своего активиста, на рабфак. Он окончил индустриальный институт, не изменив коксохимии, и получил назначение на свой же завод мастером коксового цеха. Стал членом ВКП(б). И тогда уже работал не по своему выбору, а там, куда ставила его партия. Это были годы бурного развития тяжелой индустрии: строились новые и реконструировались, расширялись старые металлургические заводы, вступали в строй коксовые батареи. Их надо было обживать, осваивать, налаживать выпуск продукции, так необходимой для рождения металла. Время носило его по всему Донбассу: Горловка, Макеевка, Рутченково... и снова туда, где требовались его знания, все более накапливающийся опыт незаурядного организатора производства. Война оторвала его от родных мест, от любимого дела, переквалифицировала во фронтового оружейника. Два года восстанавливал выведенные из строя, но поддающиеся ремонту артиллерийские системы, винтовки, автоматы, пистолеты. В обязанности их части входило также принимать поступающее из тыла оружие и вооружать им прибывающие на фронт воинские соединения... А осенью сорок третьего, отозванный из армии, он снова возвратился на освобожденную донецкую землю, на Рутченковекнй коксохим. Его назначили начальником несуществующего коксового цеха мертвого завода. Были невероятные трудности: нехватка людей, материалов, неустроенность, полуголодные пайки... и все же рабочие восстановили батареи, дали кокс...

Последние двадцать лет он возглавляет большие трудовые коллективы. Добрую половину этого времени работает директором Алеевского завода-новостройки, завода, который продолжав! наращивать мощности и в будущем должен стать гигантом отечественной коксохимии. За все свое инженерство не помнит такого, чтобы было особенно легко, чтобы не приходилось преодолевать какие-то трудности. Он считал это явление естественным, потом) что с каждым годом возрастали требования но количественным показателям, к качеству продукции. Научно-техническая революция пришла и в коксохимическое производство. У них на заводе, например, камеры первых батарей построили тридцатнкубовые. А теперь возводят объемом почти но сорок два кубических метра. Устанавливается новейшее оборудование с автоматикой, вводится прогрессивная технология, совершенствуется управление производством. Промышленная реформа выдвинула задачу интенсификации производственных процессов...

Нет, легко никогда не было. Даже во времена жесткой регламентации действий управленческого аппарата на местах он находил возможности так строить работу, чтобы не страдало дело. Поступая по-своему, порой рисковал вызвать на свою голову гнев. По он хорошо усвоил главное: когда есть план — прогремев, грозы проходят мимо. Выполнение плана — гарантия получения индульгенции. Оценка партийной работы, деятельности общественных организаций тоже зависит от того, каких успехов в труде достиг коллектив. И это правильно. Он только не согласен с тем, когда некоторые горячие головы чересчур утилитарно, прямолинейно понимают эту зависимость. В этом Павел Павлович полностью разделяет взгляды секретаря райкома Николая Григорьевича Каширина. Конечно же, между идеологической работой и конкретными результатами труда зависимость прямая, только, к великому сожалению, не немедленная, не сиюминутная. Но ведь и капля камень долбит. Если партийно-политическое воспитание хорошо продумано, наполнено обширнейшим разумным содержанием, всеобъемлюще и целенаправленно — пусть не сразу, а все же человек поддается его воздействию, совершенствуется, делается более сознательным, лучше, чище делами и помыслами своими.

Тридцать пять лет — большая половина его жизни — связана с партией. В трудные для себя времена от всегда обращался к ее силе, к ее коллективной мудрости, искал и находил в ней советчика, помощника. Так было всегда в его беспокойной жизни крупного хозяйственника, чья судьба постоянно подвержена совершенно неожиданным ударам, давлению сверху и снизу, влиянию всяческих переустройств и реорганизаций.

Сейчас ему было особенно тяжело. Завод сел. Нс выполняется план по выдаче кокса, а следовательно, и химической продукции, вырабатываемой из коксового газа. И вот в газете появился материал об этом. Корреспондент взял интервью у Шум кона — начальника коксового цеха, откуда начались все беды. Что ж, Шумков новый человек на заводе. Прежде всего техническими причинами объясняет отставание, тем, что подвели новые объекты, принятые в эксплуатацию с недоделками. В определенном смысле он, конечно, прав: это создало непредвиденные дополнительные трудности. Но его, директора завода, угнетает не техническая сторона дела. Стоит хорошенько пошевелить мозгами, привлечь инженерные силы, рабочих-рационализаторов — и решение придет, как это всегда и бывало, когда требовалось экстренно спасать положение. Несомненно, и теперь выход будет найден, долг завод вернет. Павел Павлович думал о том, что коллектив психологически оказался неподготовленным к работе в сложных условиях. Люди привыкли лишь к успехам, а первые же трудности привели их в уныние. Пет, он не может так сказать обо всех. Большинство и ветераны, и молодежь работали хорошо. Многих он знает в лицо, по имени и отчеству. Как им смотреть в глаза? Ведь не их вина, что так случилось. Пс их вина, а наказаны они: ославлены на всю область, лишены премии. Им нанесен серьезный моральный и материальный ущерб...

Боль усилилась. Сердце знакомо заплясало в аритмии. И Павел Павлович откинулся к спинке стула, чтобы не сдавливать грудь. Ему удавалось вот так унимать боль, успокаивать бешеный бог сердца. Сейчас тоже помогло, отпустило. Но когда к нему вошел секретарь парткома Гольцев, бледность еще не сошла, и тот обеспокоенно спросил:

— Что с вами?! На вас лица нет.

— Не обращай внимания, Константин Александрович, — отозвался Навел Павлович В конечном счете главное не в наших лицах, а в ваших делах.

Прибежали запыхавшиеся медсестра и секретарша. Павел Павлович поднял на них удивленный и осуждающий взгляд, как бы говоривший: «Разве вы не видите, что я занят...» По тут же вспомнил, что посылал Надю...

— А-а, — сказал. Скорая помощь явилась. Только уже не надо, девочки. Спасибо.

Но медсестра деловито прошла к столику, налила в стакан воды, накапала валерьянки, подала Павлу Павловичу, выжидательно следившему за ее решительными действиями.

—  Валидола не оказалось, — пояснила она. Пейте капли. И обязательно покажитесь врачу.

— Ух, какая строгая, — вдруг улыбнулся он. И откуда у нас на заводе такой серьезный персонал, не скажете, Константин Александрович?

— Медицина, — многозначительно проговорил Гольцев. Медицине все подчиняются, товарищ дироктор.

— Ну что ж, никуда не денешься, — Павел Павлович выпил лекарство, скривился, махнул рукой. — Идите, девчата, идите.

А когда те вышли, Гольцев осторожно сказал:

— Вы отдохните. — Поднялся, взял свою нанку. — Поговорим потом.

— Сиди, сиди, — забеспокоился Павел Павлович. — Чего уж откладывать. — Взял газету, которая вот уже второй день лежит у него на столе перед глазами. — Обо мне здесь, — он постучал согнутым пальцем в газетную страницу, — ни слова. А я ведь знаю, да и другие мало-мальски сведущие люди, что вина лежит на мне. Это я подставил коллектив под удар. С меня надо спрашивать. Созывай партком, ставь вопрос о моей беспринципности, самонадеянности... Готовьте взыскание или передавайте мое дело высшим партийным инстанциям...

—  Оказывается, я прав, — выслушав эту бурную тираду, спокойно отозвался Гольцев, — Вы не готовы... Вам надо окрепнуть.

— Нет, нет, нельзя уходить от прямого честного разговора, — не слушая его, продолжал Павел Павлович. — Я принял батарею с недоделками, заведомо зная, чем это чревато. Я не имел права этого делать. И если хочу сохранить в себе хоть какое-то уважение невинно пострадавших рабочих, надо им все рассказать.

— Да что вы заладили?! Будто не у них на глазах все это происходило. Разве они не понимают?.. Может быть, какой бузотер и даст по глазам нам с вами. Да-да, нам. А то вы упорно отодвигаете меня, на одного себя валите все грехи, словно не вместе отвечаем за дела на заводе... По ведь все остальные нисколько не усомнились в нас. Они видели, какие усилия предпринимались и заводоуправлением, и парткомом, чтобы в невероятно трудных условиях все же дать кокс... И разговор о тех, кто создает предпосылки для вот такой свистопляски ни нам, ни рабочим ничего не даст, ничего не добавит к тому, что мы знаем, никаких конкретных последствий не вызовет. Этот вопрос надо решать в иных сферах.

— Пожалуй, вынужден был согласиться Павел Павлович. — Тут ты рассудил более здраво.

— Вы газетку уберите подальше, — улыбаясь, подсказал Гольцев. — Она вам мешает успокоиться.

Секретарь парткома был намного моложе директора завода. Партийный стаж Павла Павловича чуть ли не равнялся всей жизни Константина Александровича Гольцева В силу значительного возрастного разрыва у них и сложились вот такие отношения, когда одна сторона говорит «вы», а другая — «ты». Иногда, в минуты особой душевной сближенности, Чугурин мог называть Гольцева просто Костей или Костиком, а для Гольцева, при всех обстоятельствах, Чугурин оставался Павлом Павловичем. Однако разница в летах нисколько не мешала их взаимопониманию. Наоборот, они как бы дополняли друг друга. Немало было случаев в их совместной работе, когда на помощь Гольцеву приходила выдержка и опыт Чугурина. Сейчас сорвался Чугурин — вон куда его увело болезненное, увеличенное до невероятнейших размеров чувство собственной вины! И Гольцев не побоялся сказать ему об этом в глаза, причем прижать аргументированными доводами. Такую закалку он получил еще в институте, где до самого диплома являлся бессменным секретарем комитета комсомола. Наверное, воспитанные комсомолом бойцовские качества впоследствии и привели инженера Гольцева к партийной работе. Ему лишь тридцать пять, а уже шестой і од возглавляет партийный комитет такого огромного предприятия. В третий раз коммунисты завода оказали ему свое доверие.

— Партком собирать будем, продолжал он, и выступить, Павел Павлович, мы вас попросим.

— Да, да, — закивал Чугурин. Высокий, суховатый, достаточно подвижный для своих лет, зашагал по кабинету, рассуждая вслух: — Пас никто не обязывает давать ответ на это выступление газеты. Интервью и есть непосредственные ответы на вопросы редакции. Мы, конечно, знаем, как самоотверженно работали наши люди. Кажется, достаточно причин для того, чтобы этот материал просто принять к сведению. По это и было бы самой большой ошибкой.

— Я тоже так подумал, — сказал Гольцев. — Если отбросить то, что нам, при всем желании, самим не решить, остается та часть интервью, которая касается разгильдяйства отдельных товарищей, о котором никак нельзя молчать.

— Возьмем, Константин Александрович, объемней. Воспользуемся выступлением газеты, чтобы еще раз проанализировать и наши дела на главном направлении, и состояние тылов. Коммунисты нас. поддержат. — Чугурин остановился против Гольцева, посмотрел ему в глаза: — Вот так, Костик, наверное, лучше будет. Так и ориентируй актив — по всему комплексу. Созовем расширенное заседание парткома, пригласим начальников цехов, служб, наших ветеранов, профсоюзных и комсомольских вожаков... Информация, пожалуйста, за мной.

Гольцев закивал, бросил быстрый взгляд на Чугурина, улыбнулся:

— Не собьетесь, Павел Павлович, на покаяния?

— Ну-ну, — проворчал Чугурин. — Поймал старика на эмоциях и радуешься... — Зазвонил телефон. Он снял трубку, ответил: — Мое почтение, Николай Григорьевич... Какое может быть самочувствие? Неважное, конечно... Да нет, воюем. СГольцевым как раз обсуждаем... Расширенное заседание... Да... Жаль... Ну, то такое дело. Всего хорошего.

— Каширин?

— Тоже неприятно человеку, — проговорил Чугурин. — Советует не откладывать, не ждать его. Сам-то не сможет быть — не отпускает уборочная. Второй секретарь в отъезде. Пришлет заведующего промышленным отделом. Но и тебя просит потом подъехать... Вообще-то секретарствовать в таком районе, как наш!.. Не позавидуешь. Железнодорожный транспорт, машиностроение, коксохимия, строительные организации, село... Диапазонами, а!

— Между прочим, — заметил Гольцев, — пришла разнарядка: сто человек с завода отправить на помощь колхозникам.

— Опять?! Кукурузное поле на шее висит — весь сезон, от прополок до уборки. Теперь сверх того... Придется снова оголять службы заводоуправления, цеховые конторы. Хотя это тоже выбивает из определенного ритма, нарушает естественный ход производства, но все же наиболее приемлемо.

— Домохозяек подключим, — сказал Гольцев. — Попросим выручить нас и в этот раз.

— Совсем не ко времени с завода людей отдавать, — все еще хмурился Чугурин. А ничего не поделаешь, придется как-то выпутываться.

12

Пантелей Харитонович Пташка спустился со второго этажа в вестибюль заводоуправления и, увидев Сергея Тимофеевича Пыжова, за горланил

— Сто лет, сто зим, дружище!

— Сто не сто, — пожимая руку Пантелея, уточнил Сергей Тимофеевич, — а больше месяца не виделись.

— Точно, — подтвердил Пантелей. Оценивающе оглядел товарища, похлопал по широкой спине: — Вижу, подкрепился на теплых морях. В самый раз впрягаться.

— А на тебе совсем не видно прибытка, хотя и в деревне гостевал, заметил Сергей Тимофеевич. — Или у колхозников молока да сала нету?

— Есть, — махнул рукой Пантелей. — Этого добра сейчас хватает. Но, как говорится, синицу — хоть на пшеницу...

Пташка и в самом деле не вышел видом — низенький, худенький. С годами он еще больше усох. Только глаза остались те же — светлые, по-детски наивные. Они-то и вводили в заблуждение склонных считать Пантелея мягким, безответным.

Они вместе пошли к остановке трамвая.

— Жаль, Паня, без тебя обмывали Ростислава диплом, — сказал Сергей Тимофеевич. — Послал Олега за тобой, а ты уж, наверное, самогончик попивал где-то в садочке под вишней.

— Было, было, — улыбнулся Пантелей и заметил: — Значит, уже одного довел до ума.

Вступил в должность, — не без гордости ответил Сергей Тимофеевич. Это он на Горный Алтай мотался со студенческим строительным отрядом и посмотреть, и деньжат на свадьбу подзаработать. Теперь бы меньшему дать толк. Готовится, а как там оно обернется?

То ж и у меня забота Светку в медицину определить. А что? Я эту мечту, еще и дочки вовсе не было, всю войну — от звонка до звонка — повеем фронтам пронес.

Пока подошел трамвай, перебросились разными разностями, поделились своими домашними хлопотами, как водится у хороших друзей. А когда уселись почти в пустом вагоне, — тут бывает полным-полно лишь к пересменам, — Сергей Тимофеевич сказал:

—  Шумков вернул бумаги. Категорически против.

— По новой серийности? Да что он?! — возмутился Пантелей Харитонович. — Может быть, подключиться? Устроим ему Корсунь-Шевченковский «котел»!

Отгородился инструкцией. И парторг цеха для него не фигура. Для него он просто старший люковой... Я уж понял — толку не будет.

— Пе с того конца ты, Серега, начал.

— Очевидно, — согласился Сергей Тимофеевич. — Надо бы сразу к Пал Палычу. Пойдем к нему, Паня? Ивана возьмем, сябра нашего — Григория, с коксовой стороны Аньку Сбежневу, кого-нибудь из газовой группы... Не может такого быть, чтоб не пробили. Тем более сейчас.

— У меня своя линия, — возразил Пташка, — Сначала надо...

— Да, Паня, из-за чего план летит? — нетерпеливо прервал его Сергей Тимофеевич. — Шумков плел какую-то околесицу. Гольцсву некогда было. Что произошло?

—  А сразу и не скажешь, — отозвался Пантелей Харитонович. Тут, Серега, одно к одному. И «трудности роста», как у вас, партийных, говорится, и объективные причины, и то, что малость рассобачились. Поднакапливалось все это и выперло должком почти и тридцать пять тысяч тонн кокса. Только в июле, когда мы в отпуске были, недодали к плану двадцать тысяч тонн!

—  Ух ты, черт возьми! — вырвалось у Сергея Тимофеевича. — Как же это?!

—  Углсфабрика забарахлила. Шихту из силосов повыбирали, а новая не поступает. Батареи на холостом ходу — загружать нечем!

Сергей Тимофеевич помнит, какие большие надежды были связаны со вступлением в строй своей углефабрикн. Отпадала зависимость от поставщиков, появлялась возможность самим регулировать состав углей в зависимости от надобности увеличения выхода газа или кокса.

— Ведь новая фабрика, — сказал он. — Всего ничего поработала.

— Правильно. И пятая батарея не старая — только ввели, — уточнил Пантелей Харитонович, — А тоже на ней крепко погорели... Не читал еще и газете? Почитай: «Интервью с руководителем отстающего коллектива». Это мы с тобой и отстающих теперь ходим. И заголовок огромадными буквами: «Коксовый пирог дал трещину». Опозорили на всю округу. Ну, Шумкова там особо не ругают, а он юлит вокруг да около, уклончиво оправдывается.

— Вот оно что, — проговорил Сергей Тимофеевич обеспокоенно. — Я еще удивился: толкует мне Шумков о каких-то рапортах, орденах, о том, что план завалили, и при этом не очень волнуется.

— То его дело — без году неделя на заводе. А я не стерпел. Поехал к редактору. Давайте, говорю, опровержение коллектив не виноват. Он смотрит на меня, как на контуженного, спрашивает, кто я такой и кто меня уполномочивал. Растолковал ему, мол, рабочий, машинист загрузочного вагона, и считаю, что тут надо не коллектив критиковать, а прищучить тех, которые подложили нам свинью, и нечего, дескать, валить с больной головы на здоровую.

— Ну, хватил, — сдержанно улыбнулся Сергей Тимофеевич.

— А что? По справедливости... Я ему фактически доказываю, почему мы вдруг стали отстающими. А он мне газету сует под нос. Кто, спрашивает, тридцать пять тысяч тонн кокса недодал? Кто прогулы делает? Кто безобразничает?.. Про это про все, мол, и написано, сам начальник цеха признает...

Они не заметили, как приехали в поселок. А разговор не кончился, и Сергей Тимофеевич вопросительно взглянул на товарища:

— Разве по паре пивка?

По пути к пивному бару Пантелей Харитонович возбужденно продолжал:

— Вижу, не то что не понимает, о чем я ему долдоню, а не хочет этим делом заниматься. Нет, думаю, надо добираться к самому первому. Пошел в обком. Пропуск мне выписали все честь по чести. Ну, а к Геннадию Игнатьевичу не попал. Оказывается, к нему не я один — в журнале, на прием целый список. Там его помощник этим делом занимается. Расторопный такой парнишка, уважительный. Расспросил меня обо всем, записал. Адрес тоже. Теперь вызов жду.

— К первому идут с серьезными вопросами. Продумывают все хорошенько, чтобы было доказательно, коротко и ясно. У тебя же, кроме обиды, ничего пет.

— А что? — заершился Пантелей Харитонович. — Обижать рабочего человека никому не позволено.

— Ты только не кипятись, предостерег Сергей Тимофеевич. — Боюсь я за тебя, Паня. Геннадий Игнатьевич тоже с характером. Как бы замыкания не случилось.

— Ничего, Серега, — обнадежил его Пантелеи Харитонович. — Столкуемся. Работяга работягу всегда поймет.

— Конечно, — кивнул Сергей Тимофеевич. — Само собой. — И поинтересовался — О каких прогулах редактор говорил? О каких безобразиях?

В эту пору пивной бар пустовал. Стульев в ном вообще не держали, чтобы посетители не засиживались. Взяв по кружке нива, они отошли в сторонку, облокотились о высокий круглый стол,с жадностью отпили, потому что день был жаркий и они шли сюда но солнцепеку.

— Свежее, — удовлетворенно сказал Пантелей Харитонович.

— Хорошо, —  крякнул Сергей Тимофеевич. И напомнил: — Так что редактор?

— А это тоже по статье видно: и праведное, и грешное — одним кулем... Тут же я не возражаю, если правда написана! На пятую надо было набирать расчет. Ну, а с чистой водой, бывает, и дерьмо плывет. Попало несколько обозников да сразу и драпанули с передовой но тылам шастать, присматривать, где не так горячо. Прогулы сразу подскочили. А то как-то Яшка Найда явился на смену под газом. Сначала не видно было, и мастер не заметил,, вручил ему график. Начал работать развезло. С пьяных глаз в планирный лючок не попал штангой планира да искорежил его, погнул.

— Невеселые дела, —задумчиво проговорил Сергей Тимофеевич. Отставил порожнюю кружку. Наверное, на парткоме большой разговор будет. Тех членов парткома, кто на смене, подменять собираются. Гольцев обрадовался, что я еще вольный казак, велел быть, хотя ив отпуске. Да приглашенных целый список.

— По всему видать, большой сабантуй готовится, — проронил Пантелей Харитонович. Только будет ли от него толк? Себя за чубы поскубете, на том и кончится, а главные виновники — в стороне. От ваших разговоров им не холодно и не жарко. А вот когда секретарь обкома их прищучит, забегают. Пантелей Харитонович заемыкал козырек кепчонки. Что же я тебе еще хотел доложить?.. Ага. Дружка твоего, Герасима, скорая помощь забрала — упал на обслуживающей площадке.

— Ах ты ж, несчастье какое! —вырвалось у Сергея Тимофеевича. — Отчего упал?

— Говорят, какой-то криз... То еще хорошо, что не в жар да не сверзился в>низ. Считай, тогда не воскресить.

— Ну что ты скажешь? — опечалился Сергей Тимофеевич. — Говорил же ему — проверься!..

* * *

Затаила Анастасия Харлампиевна свои тревожные подозрения. Не сказала мужу об Олеге, не поделилась с ним своими опасениями. Ведь ничего определенного она и не могла сказать. Зачем же еще ему переживать? Так рассудила Анастасия Харлампиевна. Она тоже догуливала свой отпуск, а это означало ежедневные хлопоты по дому. Приступил к работе Ростислав. Его надо было и проводить, и встретить... Да что там говорить, хозяйка всегда найдет себе дело: семья требует внимания. А Сергей Тимофеевич посвящал ее в заводские новости. В первый же день сообщил, что завод лихорадит. А потом, узнав подробности, сказал ей с обидой и горечью:

— Совсем плохо, мать. Туговато придется, пока снова на ноги станем. Ну и прогрессивки, премий, конечно, не видать. Так что планируй финансы соответственно.

— Это уже хуже, — озабоченно проговорила Анастасия Харлампиевна. — Лето немало забрало...

— Ничего не поделаешь, — отозвался Сергей Тимофеевич. — По одежке протягивай ножки. — И добавил: — Ладно, мать, не последнее доедаем... Ты вот что: наверное, одевайся, отпускница, да пройдемся парой, пока смены не развели, — улыбнулся он.

— Как это ты, Сережа, надумал? — удивилась Анастасия Харлампиевна, не в силах скрыть радости.

— Надо же реабилитироваться, — отшутился Сергей Тимофеевич, — Прогуляемся, покажемся людям... Герасима проведаем. Он уже дома.

Анастасия Харлампиевна быстренько переоделась, задержалась возле трюмо, взяла губную помаду... Что ж, она, мать взрослых детей, еще привлекательна и не отказывает в удовольствии следить за своей внешностью. Она имеет полное право с гордостью пройти по городку в сопровождении мужа, потому что верны друг другу, потому что она не только жена, но и работница, помощник ему в жизни, и что в доме у них — достаток, созданный общими усилиями, а в семье — мир и согласие. Перед уходом заглянула к Олегу:

— Мы пойдем, сынок. Если задержимся — кушайте с Ростиком, когда он со смены придет. Еда на конфорках. Подогреете.

— Ладно, не пропадем, — озабоченно отозвался Олег, оторвавшись от книги.

Он слышал разговор, происходивший между отцом и матерью, и уже тогда почувствовал, как учащенно забилось сердце. Несколько дней, со времени приезда родителей, он не виделся со Светой, и теперь представилась возможность встретиться — старики уходят, видать, надолго, Ростислав может появиться только часа через три... У него уже прошла оторопь после памятного, напугавшего его разговора — понял: мать может лишь догадываться, подозревать, но не больше. Олег по-воровски подкрался к окну, сквозь гардину, не касаясь ее, проводил взглядом удалявшихся родителей. Несколько мгновений его еще удерживал страх — а вдруг возвратятся!.. Вдруг Ростислав придет раньше обычного. Однако было в этом страхе что-то притягательное, приятным холодком подступающее к сердцу: схлестнулись благоразумие и юношеский авантюризм, готовность идти на риск. Олег уже не мог отказаться от желанного свидания, а мысль о своей удачливости помогла преодолеть нерешительность. Он метнулся к телефону, набрал номер и, услышав Светкин голос, торопливо заговорил:

— Все нормально. Давай быстренько ко мне... Да не бойся, — начал сердиться, — наши на старый поселок урезали... Говорю тебе! — Он требовал, а она, видимо, не могла отказать, — Так бы и давно, — удовлетворенно сказал Олег. — Жду...

А старые Пыжовы, не торопясь, шли по улицам городка, стараясь держаться тени от уже хорошо поднявшихся тополей и кленов, заходили в магазины, смотрели товары, останавливались перекинуться несколькими фразами со знакомыми. Как же! Возвратились люди из отпуска. И разговоры больше вокруг этого: «Где отдыхали?», «Как отдыхалось?», «Да вы просто молодожены — так прекрасно смотритесь! А мы были в санатории «Донбасс». Чудесно! Только к морю далековато». — «Нет, у нас в Коктебеле море буквально рядом». — «Подумать только, вместе с писателями?.. Ну, у них, наверное, шик?» — «Чего там... обыкновенно». — «Нам еще предстоит отпуск. Думаем на Кавказ». — «Вы, оказывается, счастливчики — у вас еще все впереди!..» Вроде ничего не значащие разговоры, а становилось как-то теплей. Знакомых у Пыжовых много — заметные они люди на заводе, уважаемые. Тот просто поздоровается, другой считает своим долгом поинтересоваться самочувствием Сергея Тимофеевича и Анастасии Харлампиевны или останавливаются узнать, что думает Сергей Тимофеевич о пошатнувшихся заводских делах...

А тут ведь по-разному можно думать. Конечно, завод «посадили» углефабрика и пятая батарея. Но никуда не уйти и от того, что сами, как выразился Пантелей, рассобачились. Производство ведь такое — коллективное: один разгильдяй может погубить все дело. Однако зло даже не в разгильдяях — они на виду и сразу же обнаруживают себя, а это дает возможность предпринимать против них решительные меры. Тут надо брать глубже — ставить вопрос о добросовестном отношении к своим обязанностям каждого заводчанина — рабочий ли это, итээровец, или та же официантка в столовой, которая может испортить человеку настроение, и тогда у него на работе все идет вкривь и вкось. Тут надо уже кричать о необходимости совершенствовать деловые качества, потому что, когда каждый понемногу барахлит на своем рабочем месте, тогда все это выливается в ощутимые потери. Тогда прямого виновника не найти, а дело страдает.

— Сережа, Сереженька, — затеребила его Анастасия Харлампиевна. — Да ты что, глухой? Позвал гулять, а сам на жену ни малейшего внимания — проблемы какие-то решаешь.

— Это я, Настенька, к парткому готовлюсь.

— Нашел время! Дома и придумаешь свое выступление. А сейчас давай в универмаг заглянем.

В отделе тканей она облюбовала материал на расхожее платье, а в обувном — туфельки на осень для Алены. Таких денег у них с собой не оказалось. Анастасия Харлампиевна намеревалась сбегать домой. Но Сергей Тимофеевич воспротивился:

— С тобой когда ни пойдешь — в магазине застрянешь. Никуда оно не денется — завтра купишь. К Герасиму ведь собрались заглянуть.

— Ну хорошо, хорошо, — улыбнулась Анастасия Харлампиевна. — Ворчун ты старый. Идем уже к твоему Герасиму.

Они подъехали трамваем к той остановке, которая и была сделана для рабочих завода, живущих на старом поселке, где садился и выходил Герасим, перешли железнодорожные пути. Сергей Тимофеевич осматривался по сторонам: небольшая асфальтированная привокзальная площадь, распланированный молодой садик.

— Вот здесь, Настенька, мы больше и толкались с Геськой. Только тогда, в двадцатых годах, тут был пятачок, мощенный булыжником, на месте этого садика — заросли, казавшиеся нам джунглями. В кустах уркаганы кублились. А мы петушиные перья собирали, высохшими ветками били на лету голубых стрекоз, маленьких, рыжих, на кустах за хвост ловили. В конце лета обжирались глодом, маслиной... — Сергей Тимофеевич вздохнул: — И для чего оно в памяти держится?..

— Не держалось бы — и не вздохнул, — сказала Анастасия Харлампиевна.

— А то еще на кладбище забирались. Хорошее кладбище было — в зелени утопало. Сколько птиц! Мухоловки, щеглы, чижи, сорокопуды... То мы, малое хулиганье, уже с рогатками туда — на охоту. Да курить учились, сворачивая цигарки из сухих листьев.

— Ай да Пыжов! — воскликнула Анастасия Харлампиевна. — Кто бы мог подумать! Вот не знала..

— И правильно, засмеялся Сергей Тимофеевич. Охмурил, а теперь можно в грехах признаваться.

— Каким ты был — таким остался, — с/наигранным осуждением ответила Анастасия Харлампиевна словами известной песни.

Им обоим эта шутливая перепалка доставляла удовольствие, а Сергея Тимофеевича еще и отвлекала от тревожных мыслей о том, как они встретятся с Герасимом после вот той размолвки.

— Между прочим, — заговорил он, — на этом кладбище окончательно угробил себя Фрол Одинцов. Пантелей как-то рассказывал. Уже после войны, подменяя Громова, откомандированного на Западную Украину, затеял он строить новое здание райкома, поскольку средства отпустили. Выбрал местечко на заброшенном кладбище — хоронить там перестали еще в начале тридцатых годов. Пригнали технику. Экскаватор котлован под фундамент роет, самосвалы грунт вывозят — решили этой землей засыпать яр за поселком, спрямить дорогу. Люди — к секретарю: как же, мол, так? Оно ведь и с этической стороны не очень красиво, и в санитарном отношении. А он, знай, свое продолжает. Начали писать в обком, в Верховный Совет республики, в Москву... Сняли Одинцова. А здание-таки достроили.

Они как раз проходили мимо. Теперь здесь размещалась поликлиника. Рядом поднялась многоэтажная больница, другие строения... И уже не писали люди об этом строительстве, не жаловались, не возмущались тем, что потревожен вечный покой мертвецов. Что ж, Сергей Тимофеевич на собственном жизненном опыте, вобравшем в себя и войну, знает: только первое впечатление бывает сильным, потрясающим, а потом такие же самые действия или явления не вызывают прежних бурных эмоций... Так и исчезло старое кладбище, некогда размещавшееся на краю поселка, за которым сразу же начиналась степь. Со временем оно оказалось в центре Алеевки, и поселок его поглотил. Теперь уже ничего не говорило о том, что когда-то здесь находили упокоение усопшие, что к ним приходили родичи — оплакивать и поминать, что среди могил и крестов шастала поселковая ребятня, затевая спои шумные игры... Об этом помнят лишь старожилы. А когда они умрут, с ними умрет их память, и тогда это будет просто земля, на которой живут люди...

Они подошли к усадьбе Герасима. Увидев их со двора, навстречу поспешила Рая — обрадовалась, повела к дому.

— А он все время гулял, — говорила на ходу. — Только что пошел прилечь.

— Так мы не будем беспокоить, — в нерешительности остановилась Анастасия Харлампиевна. — Пусть отдыхает, да, Сережа?

— Какие могут быть возражения, — отозвался Сергей Тимофеевич. — Пусть спит, а мы посидим на моей любимой скамеечке под вишней. Рая нам все, как есть, расскажет.

— Прибыл уже командир, — появляясь на пороге проговорил Герасим Кондратьевич. — Ишь, распоряжается!.. А тут еще есть хозяин, еще не отнесли в карьер копытами вперед.

 — Такого казака?! — Сергей.Тимофеевич не очень естественно передал возмущение: его поразил и обеспокоил Гераськин вид — землистая бледность, ввалившиеся глаза... И все же продолжал бодренько — То, Герасим, пусть наших врагов носят ногами вперед, а мы с тобой еще своими потопаем.

Рая украдкой вытерла набежавшие слезы. Герасим окинул гостей оценивающим взглядом, проговорил:

— А вы, эт самое, как огурчики малосольные, налитые. Море, оно, дает себя знать,

— Терпимо, — ответил Сергей Тимофеевич. Он чувствовал себя чуть ли не виноватым в том, что здоров, полон сил. Язык не поворачивался хвалиться перед тяжелобольным другом. — Терпимо, — повторил он, — только разговор вовсе не о нас. Это мы пришли тебя спросить: чего ради вздумал дурака валять?

Рая проводила их к садовой скамейке, хотела возвратиться в дом, чтобы приготовить закусить, но Пыжовы в один голос запротестовали. Удерживая Раю, Анастасия Харлампиевна сказала:

— Вот уж эта наша манера: только гость на порог — сразу его за стол. Не хотим мы, Раечка, не голодны. Можно ведь и так посидеть.

— Ты не слушай их, не слушай, — наказал жене Герасим Кондратьевич. — Там и бутылка есть. Как же, пусть Серега выпьет — ему оно только на пользу.

— Сам знаю, что мне на пользу, а что во вред, — возразил Сергей Тимофеевич. — Не затевай, Рая, ничего.

Анастасия Харлампиевна отвела Раю в сторонку. Они остановились возле летней кухни, потом вошли в нее. Проводив их взглядом, Герасим Кондратьевич удрученно заговорил:

— Плохо, Сергей. Так плохо — дальше уж некуда...

— Ну, а что все-таки признали?

— Гипертония, будь она неладная. Болезнь века.

Сергей Тимофеевич не стал говорить, что уж в данном случае век ни при чем, что Герасим подорвал свое здоровье водкой. Он глубоко убежден: трудовые перегрузки не страшны, если этот труд приносит радость, если, выполняя свое дело, человек чувствует глубокое удовлетворение, если при ЭТОМ поет его душа. Ну, а после хмельных перегрузок чего уж ждать хорошего! Разбитое тело, подавленная психика, гнетущее состояние...

— Я так и подумал, когда ты на голову стал жаловаться, — после недолгого молчания сказал он. — Но ты крепись, старина. Повышенное давление научились сбивать.

— Как потемнело в глазах да кинуло с ног, успел еще подумать: «Конец тебе пришел, Герасим...» А оно, видать, еще не время. Отходили.

— О каком времени торочишь? Каких-то пятьдесят лет... Еще жить да жить.

— Какая жизнь?.. Инвалидность дали.

— Так это временно — пока окрепнешь. Главное — поднялся. Теперь на поправку пойдет, если лечиться будешь по-настоящему.

— Лекарств надавали... А мне, Серега, сейчас бы за правое крыло паровоза, вырваться на степной простор да открыть большой клапан, прогромыхать первой весенней грозой... — И сник. — Плохо, Серега. Слабость одолевает. Ты уж извини — пойду прилягу.

Сергей Тимофеевич проводил его до крыльца.

— Выздоравливай, — сказал. — Мы еще как-то выберемся проведать.

— Все же, Серега, ты меня обидел чарку не выпил.

— Вот тогда, как придем в другой раз — обнадежил Сергей Тимофеевич.

В ответ Герасим Кондратьевич только махнул рукой, вошел в дом.

Сергей Тимофеевич заглянул к женщинам, намереваясь забрать жену и распрощаться с Раей. Но та плакала, а Анастасия Харлампиевна ее утешала. И он тоже присел на свободный стул.

— Причаровала его Людка, — причаровала, подлая, — говорила Раиса. — И все новую порчу напускает.

— Полно тебе, Раечка, возразила Анастасия Харлампиевна. — Ну кто в наше время серьезно относится к этому? Просто болен Геся. Серьезно заболел. Надо лечиться.

— Порча, стояла на своем Раиса. — Ведь совсем уже хорошо было. А перед тем, как этому случиться — какую-то женщину застукала у калитки. Издали смотрю, размахивает руками. будто с кем-то разговаривает. Подхожу ближе — никого во дворе нет, а она увидела меня, черным платком прикрыла лицо и мимо прошмыгнула...

Как все бабы, Анастасия Харлампиевна участливо слушала, кивала, хотя и понимала, что все это — плод больного воображения.

— На другой день, — продолжала Раиса, — Геся так напился, что еле до порога добрался. Тут уже я его в дом втаскивала... И в пьяном сне все с ней разговаривал, Людочкой называл. — Голос ее дрожал и от женской обиды, и от жалости к своему непутевому Гераське. Она то и дело вытирала глаза. — Утром на смену пошел, а в два часа это с ним и приключилось... Как же, Настенька, не порча? Последнее время в рот не брал спиртного и вдруг мертвецки набрался... Не иначе как порча!

Пыжовы понимали: переубеждать ее — бесполезно. Рая и сама по себе была не очень образованной — трудилась разнорабочей на заводе, а тут еще такое горе — во что угодно поверишь. Да еще нашептывание старушек-соседок, по-своему толкующих все загадочное и таинственное.

— Ничего, Рая, — подбодрил ее Сергей Тимофеевич. — Теперь-то за Герасима взялись врачи.

— Врачи врачами — пусть лечат тело, — сказала Раиса, — а я думаю еще бабку позвать. Есть у нас тут на поселке — испуг снимает, младенческие, разные порчи. Пусть и Герасиму пошепчет. Может, освободит его от чар, душу очистит. В душе у него недуг гнездится...

Домой Пыжовы возвращались расстроенными. Уж очень печальным было то, что они увидели.

— Жаль Герасима, — проговорил Сергей Тимофеевич. — По всему видно, не выкарабкаться ему, не подняться. Такой души человек, а счастье обошло.

— Жаль, — как-то уж очень резко отозвалась Анастасия Харлампиевна. — Только не надо о душе. Не было ее у него и нет.

— Что ты, Настенька? — удивился Сергей Тимофеевич.

— Эгоист твой Герасим, — непримиримо продолжала Анастасия Харлампиевна. — Злой эгоист. Послушал бы, что Рая рассказывала! Ни внимания, ни ласки, ни любви... Только и того, что сына родила. Сама удивляется, как это случилось. И так — все замужество. Пьянство и мечтания о той, первой любви. Да на мой характер, и дня с таким не жила бы. Это Рая — святая: всю жизнь так переколотиться, перемучиться!.. Еще и жалеет, ухаживает за ним, беспокоится, переживает, плачет...

— Ты очень строга к нему, — заметил Сергей Тимофеевич.

— Это не я строга, а ты больно мягок, — уже спокойнее уточнила Анастасия Харлампиевна. — Герасим не прав. Он очень виноват перед Раей. Согласись, Сережа, нехорошо он с ней обошелся, жестоко... Ну и оставайся верен своей первой любви, не обзаводись семьей, страдай, если иначе не представляешь свою жизнь. Тогда действительно можно говорить о каких-то возвышенных душевных качествах. Но если, страдая, приносишь страдания ни в чем не повинному человеку, жене, матери своего ребенка!.. Как хочешь, Сережа, ничего возвышенного в этом нет.

— Испаскудила Людка всю Гераськину жизнь, — задумчиво проговорил Сергей Тимофеевич. — Привела к концу. Только точку осталось поставить. А я ему говорил: брось, берись за ум... Впрочем, говорить-то легко. Но когда схлестываются ра^; зум и чувства!.. — Сергей Тимофеевич подумал, что, сколько живет человечество, столько учится владеть собой, а все еще ходит в приготовишках так еще слаб и немощен разум против бури чувств; что каждое новое поколение, стремясь к совершенству, упорно старается преодолеть тиранию чувств, все время ставит одну и ту же задачу: уметь владеть собой... Он взял жену об руку: — Не справился Герасим с чувствами — вот в чем его беда. И Раю, ты, Настенька, права, очень жаль. Но она тоже не могла приказать себе бросить Герасима, потому что любит. Страдает и любит. Вот в какую они попали круговерть.

13

На широком, под мрамор сделанном из гранитной крошки и цемента крыльце заводоуправления стояли Чугурин и председатель колхоза Круковец. Смотрели, как в машины, представленные автохозяйством, шумно, с веселой перепалкой, шутливыми прибаутками усаживались заводчане. Там командовали Гольцев и Гасий. Комсомольско-молодежную бригаду на ходу сколачивал Славка Дубров.

— Славик, и меня возьми! — надрывалась Анька Сбежнева.

— Не могу! — в ответ кричал Славка. — Не могу, Анна Маркеловна. Вышли из комсомольского возраста!

— Вот напасть! — ляснула себя Анька по бедрам, будто и впрямь огорчена. — Оттуда вышла, туда не пришла!.. Самому, небось, за тридцать перевалило. И вовсе перестарок!

— А я последний срок на комсомоле. К Ивану Толмачеву подкатывайся — его будем избирать!..

Наблюдая веселую суету у машин, Чугурин проронил:

— Вот как рвутся к тебе, Владимир Захарович. И чем только ты их взял?

Круковец — высокий, стройный, с загорелым до черноты лицом и потому, наверное, кажущийся старше своих тридцати двух лет, подбрасывая на ладони брелок с ключом от зажигания, усмехнулся:

— В «профилакторий» едут, Павел Павлович. — И, уловив на себе недоумевающий взгляд Чугурина, объяснил: — А это с веселого языка Аньки Сбежневой пошло. Оно ведь и в самом деле одно удовольствие после заводского жара и гари, оторвавшись от «закопченных самоваров», как она же назвала печи, потрудиться среди степного раздолья.

— Н-да, режешь ты меня без ножа своим «профилакторием». Людей вот отдал, а у самого на заводе не все благополучно. План ты нам будешь делать?

Вроде шутя это было сказано, и не шутя, как бывает, когда, приходится поступаться своими интересами в силу необходимости. Круковец, очевидно, так и понял, потому ответил такой же интонацией:

— Мы временно берем. А уж вы, Павел Павлович, забираете от нас — без возврата. Кто остался в колхозе? Старики. А их дети — у вас пристроились, в транспортно-ремонтных мастерских, шоферами и слесарями автобазы «Межколхозстроя»... Некоторые еще дальше подались — на шахты... Значит, отрабатывайте за них. Логично?

— Ох и «цепкие вы, Круковцы, — усмехнулся Чугурин. — Что батя был — палец в рот не клади, что сынок. Яблочко от яблони...

— До отца мне далеко, — перестав играть брелоком, отозвался Круковец, — Он всей жизнью имел право требовать от людей такого же горения, а я — лишь должностью своей.

— Что верно, то верно, — закивал Чугурин. — Войной побитый — в чем только душа держалась, а сколько в нем было энергии, целеустремленности!.. О земле мы с ним тоже толковали. Это у тебя, Владимир Захарович, от него — отрабатывайте.

А сам подумал о том, что вот и не имел Захар Круковец образования, зато природного ума, хозяйственной сметки, прозорливости ему не надо было занимать. Видно, в корень смотрел, когда незадолго до смерти утверждал, что сельское хозяйство уже переведено на промышленную основу, механизировано и машинизировано, осуществляется денежная оплата за труд, и что производство сельскохозяйственных продуктов вскоре станет не только заботой колхозников, но всего общества, и в первую голову — рабочего класса. Так оно и оборачивается. Теперь на уборку урожая загодя планируются полумесячные, с последующей заменой, поездки больших групп заводчан, не связанных со сменной работой у печей или у аппаратуры химических цехов. Нынешний выезд — разовый: собрать огурцы и помидоры, чтобы отправить в магазины своего городка, старого поселка, Ясногоровки.

Да, остался в памяти людей прежний председатель колхоза старой Бурьяновки, а нынешнего Заветного. И не таким, каким изобразил скульптор, установивший на площади перед зданием правления колхоза и клубом бюст дважды Героя Социалистического Труда Захара Круковца. А вот тем — горьким и дерзким одноглазым, одноруким солдатом, в отчаянном порыве срывающим крышу со своей хаты, чтобы отдать солому оставшемуся без корма колхозному скоту... Его и скосило посреди степи, когда ехал на бидарке к току. Упустил вожжи, схватился за грудь, пронзенную болью, наверное, еще некоторое время чуя кровоточащим сердцем каждую ухабинку полевой дороги. Верный Воронок не сбился с пути, привез к людям своего уже бездыханного хозяина... С тех пор и руководит колхозом его сын, после окончания института работавший в колхозе главным агрономом.

К Чугурину и Круковцу подошел Гольцев уточнить маршрут.

— А мы с тобой, Константин Александрович, впереди поедем на моем «козле», — отозвался Круковец, снова подбрасывая брелок и весело подглядывая на автоколонну, — Сила! — восхищенно добавил он. — В Заветное и заезжать не будем — прямо десантом на поля.

— У тебя не разгуляешься, — проронил Чугурин. — Только смотри не выпотроши их окончательно. Знаю вашего брата: заполучив рабочие руки, норовите все выжать. А им завтра в первую выходить.

— Что вы, Павел Павлович, усмехнулся Круковец. — У меня никакого нажима, никаких принуждений. Только и надеюсь на рабочую сознательность.

— Да молоком не опои, — продолжал Чугурин, — а то молоко с овощами...

— Ученые уже, отозвался Круковец, вспомнив, как в минувшем году от доброты душевной, стараясь отблагодарить за помощь, привезли на плантации бидон парного молока сразу же после дойки. Тогда кое-кого понесло так, что пришлось к врачам обращаться, а некоторым и бюллетенить.

— Гляди, — хмуро предупредил Чугурин, — второй раз такой диверсии не спущу.

— Комиссар же при мне, Круковец лукаво качнул головой в сторону Гольцева. — Полномочный представитель.

— Будем, наверное, ехать, сказал Гольцев. — Чего ж время терять...

Колонна и впрямь была готова к отъезду, лишь Анька Сбежнева все еще не угомонилась.

— Ты чего мыкаешься? — напустился на нее Гасий. — Быстренько — на машину!

— Так она ждет, пока мест не будет! пояснил Пташка.

— Точно! — засмеялась Анька в ответ на этот возглас. — Тогда хоть на коленях у кого-нибудь посижу. Лучше бы, конечно, к Тимофеичу — он на курортах сил набрался. А то с теми пацанами — одна морока.

— Ну сатана в юбке, — под общий смех только и сказал Сергей Тимофеевич.

Гасий стал ей выговаривать:

— Память батьки и матери не срамила бы. Школа носит имя брата — Героя, а ты...

— Эх, профсоюз, профсоюз, прервала она Гасия, — все соревнование на уме, техника безопасности... разные шмульки-мульки. И когда ты уже любовью станешь заниматься?! Понимаешь, край женишок нужен!

— Хватит, хватит зубоскалить. Сейчас ехать будем. Давай подсажу.

— Только в эту, где наша смена. Не могу без Тимофеича и Пташки, — Вдруг зашлась смехом, будто ее щекочут: — Ой, идол, все ребра пересчитал! А еще профсоюз!.. — И, оказавшись в кузове, приплясывая, запела:

Отбила чечетку, снова затянула:

Машина тронулась. Анька с визгом повалилась на сидящих. Они раздвинулись, дали ей место, а ребята загорланили:

И что ни машина — своя песня. Так и умчались в раннюю, искрящуюся росой степь, взбудоражив ее шумом моторов и молодым, азартным разноголосьем.

Заветное и в самом деле объехали стороной. Круковец петлял на своем «козле» полевыми дорогами, а за ним двигались грузовики. Они почти не пылили — дороги не были разбитыми и к тому же на них, как и на все окрест, тоже пала роса. Ворочая баранку, то притормаживая, то снова нажимая на газ, Круковец искусно, как заправский шофер, вел машину и улыбался.

Ты что это, как ясный месяц? — спросил Гольцев.

— Чудесный день ожидает нас. Будет ведро — много успеем.

— Синоптики передали?

— Роса обильна на заре, — сказал Круковец, подумав о том, что не только промышленный люд, но и сельские жители, не исключая нынешних стариков, уже не знают примет, которые веками накапливались человечеством и в ближнем, и в дальнем прогнозировании погоды. Отошло все это, как устаревшее, потому что и здесь сказала свое слово наука, вооруженная тончайшими приборами и аппаратурой, использующая в своих надобностях даже искусственные спутники Земли.

А Гольцев, понаблюдав, как Круковец залихватски вертит баранку, спросил:

Удовольствие получаешь, Владимир Захарович, или экономишь на шофере?

И то, и другое, — смеясь, сказал Круковец.

— Прижимистый ты, однако.

— Да ведь на дороге такие деньги не валяются. А к концу года они — как добрая находка. — Круковец быстро взглянул на спутника: — Между прочим, не мешало бы деловым людям приучиться самим возить себя.

Не мешало бы, — согласно кивнул Гольцев, — Сколько машин стоит на приколе во время всевозможных собраний, совещаний. Сколько человеко-лет бездельничают шоферы. Зимой, ко всему прочему, еще и моторы прогревать приходится — напрасно бензин жечь... А дошло до того, что какся-то шарашкина контора и та имеет государственный автомобиль, шофера в штате.

Если по нашему колхозу только на одной зарплате шоферу набегает за год тысяча рублей, представляешь, какие средства для нужд народного хозяйства можно высвободить в масштабе всей страны! Это без учета той пользы, которую они могут принести, работая по прямому назначению, а не личными извозчиками.

— В колхозе проще, — сказал Гольцев. — Собралось правление и решило. А провести повсюду...

— Повсюду тоже не трудно, — заверил его Круковец. — Правительственное постановление — и все. Оно будет, такое постановление. Непременно будет, потому как денежки счет любят, тем более — народные денежки. Вот и Каширин наш, Николай Григорьевич, смотрю, все чаще без водителя обходится. И это — секретарь райкома, которому и подавно вроде не годилось бы самому баранку вертеть.

Дорога постепенно спускалась в долину. Поля дозревающих хлебов, кукурузы, подсолнечника в обрамлении зеленых лесозащитных полос остались позади. Проехали обширный, глубоко обкошенный участок суданки, проводивший их перепелиным боем — хрустально чистым в этой прозрачной рани. Потом начались огороды, разместившиеся на пологом склоне. Они почти вплотную подступали к прудам, сверкающим голубенью. Эти пруды разорванной цепочкой тянутся по древнему руслу какой-то давным-давно высохшей речки. Местами они поросли камышом, кугой. На пустынных оголенных берегах лишь кое-где купами кудрявятся вербы, и потому хорошо просматриваются противоположные прибрежные участки, сплошь занятые плантациями лука, капусты, укропа, моркови, других огородных культур. В пруды свешиваются хоботы водозаборных труб, и возле них стоят насосные, которые гонят воду на огороды.

Гольцев знает, вместе с тем, равнинным участком, что расположен возле завода и орошается сточными водами коксохима, прошедшими через очистные сооружения, аэротенки, каскад мелководных биологических прудов, колхоз на выращивании овощей выручает большие деньги. Доходы от овощеводства составляют  около тридцати процентов в общих прибылях. А Круковец еще и прибедняется, напирает на союз Серпа и Молота: то людей выклянчит, то нужные ему материалы. Только на железных трубах большого сечення с коленами, вентильными заслонками «накрыл» ой-ой как! Пришлось и водовод прокладывать выделять канавокопатель, трубоукладчик, посылать электросварщиков... И животноводческие фермы ему механизировали: установили автопоилки, смонтировали подвесные дороги... Хитер мужик. И это уж точно — прижимист. Заводского ему не жаль, а колхозное экономит даже на шофере. Вот оно, крестьянское, испоконвечное, как крепко в нем сидит... Впрочем, клуб-то соорудил — не пожалел денег. Красавец клуб. Библиотека большая, а в ней все есть, что нужно людям: собрания сочинений классиков марксизма-ленинизма, общественно-политическая литература, художественная, сельскохозяйственная... И продолжает пополнять ее новинками. На это Круковец не скупится. Специальным постановлением правления разрешили оформить подписку на Большую Советскую Энциклопедию, Библиотеку мирового романа... Киномеханик у них свой и стационарная киноаппаратура. Привез из Югова молодого специалиста руководить художественной самодеятельностью. Зарплату ему положил хорошую, квартирой обеспечил. И директор клуба у него со специальным образованием — оканчивал техникум культпросветработы. Так что на культуру Круковец раскошеливается охотно. Это для тех, кто после школы задерживается в колхозе...

И еще одно большое дело тянет за счет колхозных средств — благоустройство Заветного. Батя его начинал, а он достойно продолжает с гораздо большим размахом. Сначала фермы асфальтными дорогами соединил, потом до трассы довел асфальт. Теперь не страшна распутица ни весной, ни осенью. В любое время года можно вывозить молоко, другие сельскохозяйственные продукты. Экономически выгодно. Да и людям очень удобно. Раньше добирались в Алеевку, откуда потом можно попасть и в райцентр, и в Югово. Нынче и в Заветное рейсовый автобус ходит. А в самом селе небольшая площадь перед клубом и зданием правления, где установлен бюст Захара Круковца, и центральная улица тоже заасфальтированы, тротуары цементными плитами выложены, вдоль улиц хорошо разрослись ореховые деревья... От старой Бурьяновки разве что воспоминания остались. Теперь если бы и понадобилась солома — не найти ее на стрехах. Дома колхозников покрыты у кого черепицей, у кого шифером. И почти над каждой крышей квадраты, ромбы, кольца, стальные «метелки» направленных в сторону Югова телевизионных антенн.

Да, молодой Круковец пошире отца размахнулся. Прицел у него на еще большую интенсификацию хозяйства. Надеется немалую выгоду извлечь из того, что совсем рядом индустриальная громадина возводится — крупнейший в Европе коксохимический комбинат. Если стать основным поставщиком сельхозпродуктов в торговую сеть и предприятия общественного питания завода, только на тонно-километрах, на горючем, на низком проценте амортизации машин сколько экономится средств! А Круковец этого и добивается. И Гольцев подумал, что, может быть, таким и должен быть настоящий хозяин: знающим, энергичным, бережливым, к людям внимательным, сердечным, в меру хитроватым, в меру простодушным, но всегда себе на уме, когда это касается не личных, а общественных интересов. Чтобы так вести дело, так самоотверженно отдаваться работе, нужна, очевидно, не только партийная убежденность, но и еще что-то, делающее каждого человека в его трудовой деятельности неповторимым. И он спросил:

— Слушай, Захарович, в сельскохозяйственный пошел по призванию или чтобы бате угодить?

— Почему это тебя заинтересовало?

— По нынешним временам, куда ни шло, факультет механизации. А чтоб агрономический...

— Хлеб, небось, ешь? — отозвался Круковец.

— Все едят, да не все растят. Я просто хочу сказать, что при теперешних широчайших возможностях выбора своего жизненного пути в сельскохозяйственные институты часто идут случайные люди, провалившиеся на вступительных экзаменах в других учебных заведениях, ну, и те, конечно, кто уж по-настоящему одержим. Таким мне почему-то представляется контингент сельхозвузов.

—Мрачновато, — сказал Круковец, — а, в общем, близок к истине. Хронические недоборы даже при таком положении, когда наши неофициальные эмиссары при столичных вузах подхватывают провалившихся на первом же экзамене абитуриентов. Толку от них, естественно, мало. Человек мечтал стать авиаконструктором, геологом, архитектором, кибернетиком... а тут вдруг навоз, компосты, возделывание гречихи, искусственное осеменение, севообороты.:. Некоторые, правда, прикипают к хлеборобскому труду. Это те, кто не только проникается сознанием его нужности и значимости, но и обнаруживает в нем своеобразную романтику. Лишенные этой благодати не работники. То уже ищи их в городе.

— Село еще не удовлетворяет культурных запросов — проговорил Гольцев. — Кажется, этим объясняют бегство молодежи и специалистов в город.

— Чепуха, — отозвался Круковец. — Сказать так, — значит, ничего не сказать. Да мы чаще иных горожан бываем в театрах, филармонии, пользуемся услугами областной библиотеки, в клубе принимаем гастрольные труппы, свою самодеятельность смотрим, прокручиваем новые фильмы даже раньше, чем они попадают в Алеевку. Так же вечерами у телевизоров просиживаем. За громкой фразой о сельском бескультурии скрывается обыкновенный быт. Кого город успел развратить теплыми туалетами, паровым отоплением, ванной, тому очень неуютно пользоваться в непогодь дощатым нужником, особенно сразу с постели, обременительно запасаться углем, каждый день растапливать печь, убирать жужелку, носить из колодца воду? купаться в корыте... К тому же все это забирает уйму времени. Вот здесь собака зарыта. С газом ведь наши сразу приспособились, как только дороги проложили. Сейчас почти у всех газовые печки. Приходит машина, привозит баллоны с пропаном, а пустые берет на зарядку. Какое облегчение готовить еду! Удобно, быстро, чисто... Да если нам, при нашей близости к природе, с нашим нектарным воздухом создать городские бытовые условия, отбоя не было бы от желающих работать в сельском хозяйстве, города обезлюдели бы.

— Потому и не создают, — засмеялся Гольцев. — Тем более еще хватает чудаков, которые и без этих условий не изменяют селу. Тебя вот, что тут держит?

— Все, — сказал Круковец, — и убежденность, и романтика, и память... А более всего — давний урок, как надо отдаваться делу, преподанный отцом. Этот урок у меня с детства, с той последней военной зимы перед глазами, и не забуду его до конца своих дней.

— Слыхивал и я про тот урок, — закивал Гольцев.

— Ну вот, и не надо спрашивать, — коротко отозвался Круковец.

Съехав с основной дороги и попетляв между плантациями, они остановились возле штабеля пустых ящиков. Гольцев осмотрелся и подумал, что Пал Палыч — как в воду глядел: у Круковца не очень разгуляешься. И тара была готова, и весы, а при них — кругленький, розовенький дедочек, покрытый капроновой, видавшей виды шляпой, в очках с одной дужкой, блокнотом в руке и модерной шариковой ручкой за ухом.

— Как, Силантьевич, дела? — опросил Круковец, здороваясь с ним за руку.

— О’кей, Захарыч! — жизнерадостно проговорил дедок. — О’кей.

Это неожиданное в его устах «о’кей» вызвало у Гольцева невольную улыбку. А Круковец — хоть бы что. Видать, такое ему было не в диковинку.

— Фронт работ подготовили? Смотрите, какая армия едет, — качнул головой в сторону приближающихся машин. Справитесь, Силантьевич? Подмоги не запросите?

— Что ты, Захарыч?! Войсковому старшине, дотопавшему с боями до Эльбы, такие речи...

— Ну и чудесно, — сказал Круковец, представил ему Гольцева. — Опирайтесь, Силантьевич, на партийную силу, а я подался. — Обернулся к Гольцеву: Попозже наведаюсь. Думаю, вы тут сладите...

Однако помощь Гольцева почти не понадобилась. Силантьевич командовал, как заправский полководец. Молодежь во главе со Славкой Дубровым отправил на соседний участок собирать огурцы. На плантации помидоров остались более пожилые и женщины — здесь хоть не до самой земли нагибаться. Силантьевич заблаговременно расставил в междурядьях ведра и плетеные корзины с таким расчетом, чтобы каждый снимал помидоры с двух рядков. Показал, куда носить собранное, предупредил, чтобы брали только зрелые помидоры и не обламывали стебли, взмахивал короткопалой рукой:

— Двинули, ребятки, у нас за простой не платят.

— Вот это — прораб, — присвистнул Пташка. — Мы ведь не зарабатывать приехали — помогать.

— Тем более, — сказал Силантьевич. — Пока солнышко не над головой, как раз и поработать всласть. Потом вам, рабочий класс, невтерпеж будет.

— Гляди, Тимофеич, как он арапа заправляет: «невтерпеж». Это нам-то, огнем опаленным! Поработал бы с наше на печах, а то прохлаждается...

Силантьевич в ответ лишь хитро усмехнулся, дескать попомните мое слово, и покатил к весам.

— Теперь уж никак нельзя ронять свое рабочее достоинство, — подытожил Гольцев, занимая место в общем развернутом строю.

Они двинулись цепью, как в наступление. И, как в наступлении, одни сразу же вырвались вперед, другие немного поотстали.

Силантьевич со своими помощниками колдовал у весов, аккуратной колоночной вписывал в блокнот цифры. Четверо ребят подносили наполненные ящики, ставили на весы, снимали с весов, относили в сторонку, поближе к дороге, а потом грузили на подходившие машины.

Поначалу сборщики взяли несколько быстрый темп. Со временем малость поубавилось прыти. А потом все чаще приостанавливались, разгибали спины. По одну сторону от Сергея Тимофеевича двигался Гольцев, по другую — все время болтавший Пантелей Пташка. Но и он, наконец, умолк. Лишь косился на напарников, как, между прочим, и сам Сергей Тимофеевич, приноравливаясь, чтобы не отстать.

А солнце поднималось все выше и выше, и нестерпимей становился зной в полном безветрии. Раскраснелись лица, пот заливал глаза. Сначала Сергей Тимофеевич вытирался платочком, а потом платочек стал черным от грязных рук и совсем мокрым. В ход пошли рукава. И как ни торопился, все же отстал от Гольцева.

— Не огорчайся, Серега, нам так и этак не угнаться за ним, — проговорил Пташка. — Молодой... Вон понесся, как резвый конь. А я уж ухойдокался сто потов сошло.

— Эх, Паня, Паня... Язык твой — враг твой. Зачем же бахвалился? Только старикашке этому на потеху

Чтобы не отвечать на упреки, Пташка подхватил свою корзину, понес высыпать собранные помидоры. А Сергей Тимофеевич уже и не пытался догнать тех, кто ушел вперед. Невыносимо болели поясница и мышцы ног — ну-ка, без привычки понаклоняйся с раннего утра до полудня. Еще та зарядка! К тому же донимала духота, приправленная дурманящим специфическим запахом прививших от зноя помидорных листьев... И Сергей Тимофеевич вынужден был признать, что у дымной горячей печи на своем коксовыталкивателе ему гораздо сподручней и не так утомительно. Будто и не были его пращуры хлеборобами — так далеко отошел от их древнего труда, не знает его, не понимает так, как знает и понимает свое заводское дело.

Перерыв, объявленный Силантьевичем, был очень кстати, видимо, не только для Сергея Тимофеевича — уж больно дружно все оставили работу и потянулись к молодой посадке возле пруда, где две поварихи уже приготовились кормить шефов обедом, привезенным в больших молочных бидонах...

* *

Вот уже догодил себе Сергей Тимофеевич, уединившись в вербных зарослях на берегу пруда. Его неожиданно и приятно поразило то, что в жаркий безоблачный полдень здесь моросил мелкий дождик — густые кроны словно рассевали чистейшую росную пыльцу, и потому такой целительно-освежающей была прохлада. Он быстренько разделся, довольный, что утром не забыл надеть плавки, умостился на коряге.и опустил ноги в воду.

Эти пруды Сергей Тимофеевич знает давно. За ними на несколько километров тянется суходольная долина, в самых низинах которой кое-где сохранились небольшие болотца, а потом начинаются Саенковы плеса. Вода здесь осталась от уже забытого, давно потерявшего свое имя притока медленно умирающей степной речки Волчьей.

На противоположном берегу пруда двое, очевидно, заезжих (в сторонке стоял мотоцикл с коляской) «промысловика» таскали раков драчкой — снастью, сплетенной из проволоки, которую на веревке забрасывают с берега, а потом вытаскивают. Драчка волочится по дну, ил промывается, а рак, если попадается, уже никуда не денется. Приспособились охотиться, даже не замочив ноги... Только не очень часто попадается им улов. Видно, уже и выгребать нечего. А ведь было этого добра!..

Вспомнилось, как отец впервые привел его сюда еще пацаном — в ту пору батя позволял себе иногда развлечься. Но тогда не пользовались такими опустошительными орудиями лова. Отец медленно плыл вдоль обрывистого берега, обшаривая руками норы. Время от времени бормотал: «Есть, голубчик...» Кряхтел, выгибался, кривился от боли, доставая очередного рака из его убежища. Они ведь пребольно, до крови, впивались клешнями в пальцы. Иной раз и нырять приходилось, чтобы дотянуться до ускользающей добычи. Потом кричал: «Держи, Сережа!» А он, Сергей, шел с отцовской одеждой и сумкой посуху, подбирал выброшенных на берег раков, хотя и боялся их, однако пересиливал свой страх, видя, как запросто с ними обращается отец.

Отец... Сергей Тимофеевич и сейчас ощущает благотворное влияние этого дорогого ему человека. И сейчас продолжает казаться. будто он жив, только находится где-то далеко в отъезде... Такое же чувство испытывает по отношению к матери, хотя еще на фронте получил сообщение о ее гибели. Быть может, это объясняется тем, что не видел их мертвыми, не провожал в последний путь, не бросал горсти земли в их могилы...

Безжалостная память! Она угодливо напомнила Сергею Тимофеевичу и то, как вслед за письмом отца, в котором он сообщал, что собирается приехать погостить, пришла телеграмма о его смерти, показавшаяся ему чьей-то нелепой, злой шуткой, и то, в каком смятении мчался в Ясногоровку из своих далеких северных краев, а смог явиться лишь к кладбищенскому холмику, обставленному сплошь венками. Это случилось через семь лет после окончания войны. Но отец остался солдатом, не раздумывающим, когда потребовалось броситься на помощь человеку. И пал, как солдат, в неравной схватке с бандитами, не отступив перед их ножами...

Тогда увела его с кладбища тетя Шура — женщина горькой судьбы, дважды вдова, оплакивавшая уже второго мужа. Ее горю он не мог помочь, а видеть, как она убивается... Нет, его самого, ошеломленного, подавленного смертью дорогого человека, впору было успокаивать, утешать. И он поехал к Фросе, узнав, что она была на похоронах...

Один из раколовов перегнал мотоцикл на новое место, а второй, медленно двигаясь в том же направлении, таскал драчку. Сергей Тимофеевич видел и свой берег. Против того места, где был разбит бивак, куда они собирались на обед, молодежь затеяла купаться. Оттуда доносились смех, визг, всплески. Но все это лишь, касалось сознания Сергея Тимофеевича, занятого совершенно иным. Перед ним как бы прокручивались, отснятые памятью, кадры далекого прошлого. Именно в те скорбные дни он понял отца, когда-то говорившего ему о неистребимой и всевластной силе жизни. Побывав в Углегорске у Фроси, услышал от нее то же самое и уже не мог судить ни отца, ни свою двоюродную сестренку за то, что лишившись любимых, нашли новое счастье. Фрося повторила примерно то. что когда-то слышал от отца: «Андрюша всегда со мной. Память о нем священна и для меня, и для Павлика. Но люди живут не прошлым, а будущим...» Это будущее — маленький Андрейка и младшая Тоня — уже топало по земле своими ножками. Дети оставались на попечении бабушки — тетка Антонида переехала к дочери, когда в Крутом Яру не стало колхоза. Фрося продолжала работать начальником внутришахтного транспорта, была награждена орденами Ленина и «Знак Почета», партизанской медалью, «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне» и медалью «За восстановление угольных шахт Донбасса». Ее муж — Павло Дробог, понравившийся Сергею Тимофеевичу своей неуемной энергией и веселым нравом, — осваивал только появившийся на шахте комбайн «Донбасс». Они хорошо, дружно жили и тогда, и потом, спустя много лет, когда возвратившись из Череповца, Сергей Тимофеевич вместе с Настенькой навестил их. К тому времени женщин уже вывели из шахт и Фросю направили в школу ФЗО помощником директора по политико-воспитательной работе. Позже, после окончания областной партийной школы, ее избрали членом бюро горкома партии и назначили секретарем по идеологии. Павлик же оставался на шахте, окончил вечернее отделение горного техникума, стал бригадиром комплексной добычной бригады, лауреатом Государственной премии. Его самоотверженный труд тоже отмечен правительственными наградами. И сами они достойно прожили эти годы, и детей воспитали правильно.

Да, Фрося была любимой племянницей отца, матери, и Сергею Тимофеевичу она осталась самой близкой, самой дорогой из всех родственников. Тетка Степанида вот совсем рядом живет, до Крутого Яра — рукой подать, но не ходит он к ней, не родичается, потому что противны ее хитрость, лицемерие, подлость, ханжество. Слышал, о пенсии хлопочет. Для государства палец о палец не ударила, всю жизнь только к себе гребла. Тетка Антонида говорит, что и золотишко сохранила, не дала попользоваться сбежавшему мужу — Петру Ремезу. А теперь обездоленной прикидывается, руку тянет за подаянием. Дочку такую же вырастила — Таню. Институт окончила, замуж вышла и не работает — на маминых сундуках сидит, добро стережет. Мужик неплохой ей достался — начальник большой стройки. Но чтобы пройтись с ним на людях, сходить в кино... И детей не имеет, не захотела — и все тут. Маменькино передалось: «Дети — дерьмо, муж — тоже дерьмо. Для себя надо жить...:» Вот она и живет по этому наущению да к тому же и поколачивает родительницу, как-то проговорившуюся, что еще в утробе пыталась убить ее утюгом. Вот как обернулось матушкино ученье.

И ничуть Сергею Тимофеевичу не жаль тетку Степаниду: что посеяла, то и пожала. «Осколки старого мира, — бескомпромиссно думает он. — Чем скорее исчезнут с лице земли, тем лучше...»

Позади послышались чьи-то шаги. И тут же раздался голос Пташки:

 Смотрю, смотрю, куда это Тимофеевич запропастился. А он, оказывается, в райские кущи забрался и блаженствует.

— Точно, — усмехнулся Сергей Тимофеевич, — Сил набираюсь. За Гольцевым, конечно, не угонюсь, но тебя, Паня, теперь запросто обставлю.

— Ну, ну, поглядим.

От бивака донесся зычный голос Гасия:

— Кончай перекур!..

14

Партийный комитет готовился к расширенному заседанию. Актовый зал заводоуправления уже гудел приглушенными голосами. В коридоре докуривали курцы. Потом вошли члены парткома, разместились за столом президиума. Чугурин сел рядом с Сергеем Тимофеевичем и, пока зал успокаивался, успел шепнуть:

— Что ж ты, курортник, приехал и не заходишь?

— Та есть такая думка, — ответил Сергей Тимофеевич.

— Ну, ну.

Чугурин начал перебирать бумаги в своей папке. А Гольцев поднялся, обвел взглядом собравшихся. Его молчание несколько затянулось, будто он не знал, с чего начать. И это уже становилось заметным, когда он, наконец, заговорил:

— Извините, товарищи, непривычно... Да, непривычно, — его голос обрел твердость, прославленному рабочему коллективу пасти задних. Непривычно говорить о тысячах тонн недоданного стране кокса. Тем не менее говорить надо. Партком и дирекция завода решили обсудить создавшееся положение вместе с активом, чтобы полнее вскрыть недостатки, мешающие нашей работе, а также подумать, как выйти из прорыва, что для этого надо сделать.

Так он открыл заседание парткома и сразу же предоставил слово директору завода. Информация Чугурина заняла не очень много времени. Ему удалось объективно обрисовать производственно-техническую обстановку, сложившуюся на заводе, которая, конечно же, в определенной мере обусловила перебои в работе. Сказал не только о новой углефабрике, простоявшей из-за разных поломок двести тридцать часов, не только о том, что вступила в строй пятая батарея, а тракт углеподготовки остался прежним. Напомнил и о внутрицеховых простоях машин и механизмов, проработавших уже десять лет без ремонта, о том, что надо их тщательно осмотреть, составить оперативный график необходимых ремонтов, не останавливая производство. Но главное внимание уделил анализу психико-морального состояния коллектива.

— Уж здесь нам кивать не на кого, — говорил он. — На новые объекты пришли люди отовсюду, влились в нашу, уже сложившуюся семью, и мы не смогли сразу же зарядить их своим оптимизмом, передать им свою настойчивость, свое понимание рабочей чести, а также гордость.коллектива, еще не знавшего поражений. Очевидно, мы понадеялись на то, что это произойдет само собой. А в жизни, оказывается, так не бывает. Сразу же начались нарушения технологического режима, трудовой дисциплины. Двадцать пять прогульщиков! Некоторые прогуляли по нескольку дней. Представьте себе, сколько украдено рабочих часов! Сколько нервотрепки с подменами, заменами! Как пострадало дело!.. Мы привыкли к победам и не устояли, столкнувшись с трудностями, растерялись, едва обозначилась угроза не выполнить план, поддались панике. Вместо того чтобы сжаться в единый кулак, напрячь все свои силы в труде, одновременно оказывая облагораживающее влияние на вновь прибывших, мы даже позволили себя развратить.

Чугурин уловил шумок, прокатившийся по залу.

— Обидно, да? — спросил, — А это — правда, товарищи. Горькая правда. Вот старожил наш, до последнего времени уважаемый всеми Яков Леонтьевич Найда, является на смену пьяным, мастер товарищ Гуля со спокойной совестью допускает его к работе, и тот на восемь часов выводит из строя коксовыталкиватель. А теперь подсчитайте: час простоя — триста шестьдесят тонн кокса, умножьте на восемь. Из-за преступной безответственности и халатности потеряно около трех тысяч тонн продукции... Сплошь и рядом нарушается технологическая дисциплина. С начала года по вине машинистов загрузочных вагонов уже было шестьдесят девять забуриваний печей.

— Безобразие! — раздалось из зала.

— Вот я и говорю — какие же мы коммунисты, если не наведем порядок в собственном доме, — продолжал Чугурин. — Дирекция уже позаботилась об усилении контроля за строгим соблюдением технологического режима. Будем жестоко наказывать тех, кто отступает от технологических норм, нарушает производственные инструкции. Ну и, конечно, не дадим спуску всякого рода разгильдяям. Добросовестные труженики не должны страдать из-за тех, кому не дорога рабочая честь и честь завода. И мы обязаны вернуть себе добрую славу коллектива, способного решать сложные народнохозяйственные задачи.

Сергей Тимофеевич увидел, как дрожит лист бумаги в руке Чугурина, наклонился к председателю завкома профсоюза Гасию:

— Что с ним, Максимович? легонько качнул головой в сторону Чугурина.

— Загнал себя, в ответ шепнул Гасий.

Чугурин, видимо, хотел еще что-то сказать, но не смог — или спазм, или чрезмерное волнение не позволили ему это сделать. Он сел, прикрывшись папкой, сунул под язык таблетку валидола и тогда уже откинулся к спинке стула. Гольцев понимающе посмотрел на него, поднялся:

— Товарищи, вопросы к Павлу Павловичу прошу подавать записками.

А волнение Чугурина передалось сидящим в зале. Послышались голоса, требующие, чтобы дал объяснение. Шумков, чтоб рассказал, как дальше думают жить коксовики, из-за которых недополучают сырье химические цехи.

— Вас народ хочет послушать. Ипполит Федорович, — сказал Гольцев. — Пожалуйста, — 

Шумков, не спеша, с достоинством пошел к трибуне. Прямой его вины в том, что произошло, — нет: он недавно принял цех, а причины возникли раньше. Чугурин, небось, понимает, что в данном случае к нему, Шумкову, не подкопаться, потому и не треплет его имени. А вот у него, Шумкова, есть про запас несколько небезынтересных аргументов. Он, например, может раскрыть людям глаза на то, как директор главную причину отставания, в которой повинен сам, представляет второстепенной, а второстепенную, уже производную от первоначальной, делает главной. Уместно поговорить и о мотивах, заставивших Чугурина согласиться принять батарею без тракта углеподготовки. Других побуждений поступить гак, кроме лично корыстных, Шумков не мог себе представить сам директорствовал и знает, ради чего в таких случаях стараются. Можно, наконец, попытаться сыграть на чувствах людей, пострадавших материально, и если не называть конкретного виновника, то хотя бы намекнуть. Впрочем, он не настолько глуп, чтобы без крайней необходимости затевать эти разговоры: под Чугуриным ходит, ну и видит, как уважают заводчане директора. Достаточно того, что в своем интервью, пусть вскользь, но все же упомянул прежде всего о простоях, вызванных приемом в эксплуатацию незавершенных объектов. Те, кому надо, кто этим интересуется, безошибочно найдут виновника.

— Собственно, — заговорил Шумков, в моих ответах корреспонденту газеты все сказано. Вы читали, и повторяться, очевидно, не следует. Прошел слишком малый срок, чтобы говорить о каких-то коренных изменениях. К тому же я как раз из тех, кто «развращал» ваш дружный коллектив, все же не удержался он от соблазна поддеть Чугурина. — На заводе — человек новый. Вхожу в дела...

— Вы у нас уже более полугола, — сказал председатель завкома профсоюза Гасий. — А если точнее вот Сергей Тимофеевич подсказывает  восемь месяцев.

— Да, да! — нисколько не смутился Шумков. — Подумать только, как время летит.

В зале его ответ вызвал двоякую реакцию: одни смеялись, другие возмущались.

— Тише, товарищи, вмешался Гольцев. Повернулся к Шумкову: — Мы вас пригласили не в качестве конферансье... — Конечно, можно было, бы поправить Шумкова мягче. Но его ответ прозвучал вызывающе издевательски, и Гольцев посчитал нужным именно таким образом пресечь явную насмешку. — Вы прекрасно понимаете, продолжал строго, — что имеет в виду член парткома товарищ Гасий.

Это было очередным испытанием больному самолюбию Шумкова. По у него хватило здравого смысла понять, что сам себя поставил под удар. Насмешка, адресованная Гасию, сработала против него самого. Он с трудом, но все же смирил свою гордыню:

— Действительно, неуместная шутка. И время, в самом деле, немалое здесь работаю. По ведь принял цех не в блестящем состоянии. Вот и Павел Павлович отметил, что механизмы работают без ремонта уже десять лет, что с большими недоделками приняты объекты... График ремонтов, кстати, мы уже составили. — Шумков умолчал, что эта была не его инициатива, несколько сместил акценты, — Вместе с механиком цеха у нас хорошо поработали инженеры отдела главного механика. Все сделано так, как советовал сейчас Павел Павлович. Укомплектованы ремонтные бригады, ведутся работы. График в основном выполняем. Ни один случай нарушения трудовой дисциплины не проходит безнаказанно. Возобновим деятельность цехового товарищеского суда, будем обсуждать провинившихся на сменных и бригадных собраниях рабочих. Вчера снова начались занятия в школе передового опыта. Собирались машинисты загрузочного вагона. На следующем занятии попросим поделиться своими знаниями и умением лучшего машиниста коксовыталкивателя Сергея Тимофеевича Пыжова. Потом соберем машинистов тушильных электровозов. И так — по всем ведущим профессиям... Это, конечно, не все. Будем искать новые возможности для повышения производительности труда, новые резервы, не отступая от существующих инструкций. Думаю, что коксовики сумеют преодолеть отставание. Только мы просим дирекцию и партком энергичнее нажимать на строителей, чтобы пятая батарея быстрее получила свой тракт углеподготовки.

— Что ж, товарищи, примем заявление Ипполита Федоровича к сведению, — заговорил Гольцев. — Руководитель он опытный, знающий, и у нас сеть все основания не только требовать, но и надеяться, рассчитывать на резкое улучшение дел в коксовом цехе. — Обвел собравшихся взглядом: Вопросы к товарищу Шумкову будут?

Во втором ряду взметнулась вверх рука. Гольцев привстал, разглядел обладателя этой беспокойной руки, спросил:

— Что у тебя, товарищ Толмачев?

— Пусть скажет начальник цеха о взаимоотношениях с секретарем цеховой парторганизации, с комсомолом и вообще о своем неправильном отношении к общественной работе.

Шумков начал с последнего, с того, что ему представлялось выигрышным:

Общественная работа, как известно, направляется прежде всего общественными организациями. Мои же основные функции — и эго не требует доказательств — производственно-административные. Если в общественных организациях рождаются какие-то полезные начинания, я всегда готов поддерживать их соответствующими мерами. По беда в том, что этих начинаний, этих инициатив что-то не видно... — О, в таких битвах Шумков был опытным бойцом — не чета этому желторотому Толмачеву, который и чувствует свою правоту, да не может эффектно ее преподнести. — Что же касается комсомола, — продолжал Шумков, — было бы смешно отрицать его роль в коммунистическом строительстве. Товарищ Толмачев задает демагогические, даже провокационные вопросы. А я хочу спросить конкретно: кто у вас в цехе является прогульщиками, за счет кого происходит текучесть кадров? И в первом, и во втором случаях это — молодежь. Вот чем вам надо заниматься, товарищ Толмачев. Дальнейшие комментарии, как говорится, излишни.

— Комментарии как раз и не излишни, — перед тем перекинувшись несколькими словами с секретарем завкома комсомола Вячеславом Дубровым, вмешался Гольцев. В вашем цехе наиболее сильная комсомольская организация, которая ведет большую воспитательную работу среди молодежи. Партком в основном удовлетворен деятельностью молодого коммуниста — кандидата в члены партии товарища Толмачева, хотя нашим общим усилиям и нашим требованиям в стремлении к лучшему пределов нет... Я считаю категорически неправильным ваше, товарищ Шумков, искусственное разделение функций хозяйственно-административных и общественных. Воспитательная работа партийных, профсоюзных, комсомольских организаций порой не достигает цели из-за хозяйственников, не способных или не желающих правильно организовать производственный процесс, из-за администраторов, которые не заботятся о том, чтобы создать людям нормальные условия для работы. Так что не вешайте на комсомол своих прогульщиков и тех, кто уходит от вас совсем. Ищите причины и в своей административно-хозяйственной деятельности.

Опять по рядам прокатился шумок. Торжествующе улыбнулся Толмачев: вот это он и имел в виду, задавая свой вопрос. Оживленно перекидывались короткими замечаниями члены парткома. Павел Павлович одобрительно закивал, что-то шепнул Сергею Тимофеевичу...

Шумков понял, что перехлестнул. Он впервые вот так сталкивался с секретарем парткома и теперь видит: обманчива молодость Гольцева, такого трудно сбить с толку, как ни мудрствуй, с таким надо быть поосторожней. Не желая обострять отношений, вообще не стал возвращаться к тому, после чего уже была поставлена точка Гольцевым.

— Ну, а наши взаимоотношения с секретарем цеховой парторганизации Марьенко, — продолжал он, — считаю нормальными. Не знаю, что имел в виду товарищ Толмачев. — Шумков обернулся к столу президиума, где среди других членов парткома сидел старший люковой Марьенко. — Может быть, вам, Афанасий Архипович, — обратился к нему, — легче ответить на этот вопрос?

— Я вас спрашиваю, — подал голос Толмачев, — И имею в виду то, о чем вы и Афанасий Архипович предпочитаете умалчивать. — Он поднялся — взволнованный и решительный: — Разрешите, Константин Александрович?

Гольцев кивнул.

— Когда Сергей Тимофеевич Пыжов и группа наших товарищей разработали проект новой схемы технологического режима работы печей, что позволит значительно увеличить выход продукции, и обратились к Афанасию Архиповичу Марьенко, как секретарю парторганизации, он горячо взялся за это дело. Но его энтузиазма хватило только до тех пор, пока наш проект попал к товарищу Шумкову. Какой там у них был разговор — не знаю. Однако после этого Афанасий Архипович ушел в сторону, ничего не сделал, чтобы продвинуть наше предложение. — Иван говорил с сердцем: никак не мог забыть полученную сегодня взбучку от Сергея Тимофеевича. «Нашкодил — и носа не кажешь?» — выговаривал он ему за то, что не вырвал у Шумкова оставленные ему бумаги, не передал их в партком, не сообщил в своем письме о заводской беде. — Конечно, это нас не остановило, продолжал он. — Мы знаем и другие пути — в партком завода, к директору... Хотелось по-человечески, чтобы не обойти свое непосредственное начальство. А вышло так, что только время потеряли. И в этом Афанасий Архипович Марьенко...

— Марьенко обвинять не в чем, — не выдержал Шумков. — Сугубо технические вопросы не в компетенции секретаря партийной организации. Когда люди без инженерного образования...

— О каком проекте говорит Толмачев? — Чугурин вопросительно посмотрел на Пыжова, на Гольцева. — Почему я не знаю?

Гольцев отпустил Шумкова, перевел взгляд на главного инженера, как бы приглашая к разговору. Суровцев — внешним видом до некоторой степени оправдывающий свою фамилию — прямой, суховатый, немногословный, сказал, не поднимаясь:

— Есть такой проект, Павел Павлович. Только передали мне. Товарищи предлагают изменить серийность. Интересная мысль, неплохие разработки... Кое-что недодумано. Кое-что смущает. Но в общем... Впрочем, посмотрите еще вы, а потом соберемся.

Чугурин склонился к Пыжову, потихоньку спросил, почему Шумков отверг их предложение.

— Вы же знаете, Пал Палыч, все начинается с отношения к делу, — проронил Сергей Тимофеевич. Его голос прозвучал во время образовавшейся паузы, и в наступившей тишине многие, не зная вопроса директора, услышали ответ Пыжова. Сергей Тимофеевич понял это по тому вниманию, которое они привлекали к себе, взглянул на Гольцева: — Можно, Константин Александрович, и мне пару слов сказать?

По залу прошло оживление, каким обычно встречают человека, которого знают как прямого и принципиального бойца. Пока он шел к трибуне, установилась уважительная тишина, лишь редактор заводской многотиражки Арсений Фомич Слипко, являющийся вот уже десять лет бессменным членом парткома, шелестел страницами своего большого, не репортерского вида блокнота.

— Да, товарищи, начал Сергей Тимофеевич, — все начинается с отношения к делу... Когда-то, в конце двадцатых годов, выходила книга Катаева... Нс Валентина Катаева, а другого, однофамильца. Называлась «Сердце». Попалась мне эта повесть, когда готовился вступать в комсомол, где-то в середине тридцатых годов. Я и сейчас помню, как она меня взволновала. Писатель рассказал о коммунисте-бойце, который , становится председателем рабочего кооператива. И вот тут, в гуще забот, связанных с ширпотребом, лавками, ларьками, поставками и заказами, он обнаруживает вдохновенный талант делового человека, способного страдать за порученное дело, глубоко, даже поэтично, размышлять об ответственности за это дело.

Мы с нами удивительно терпеливые люди: готовы войти в любое положение, понять любое обстоятельство. Но сколько же можно? Несколько лет подряд говорим: необходимо обеспечить цехи газводой. Однако и сегодня это остается разговором. Много толковали о том, что надо убрать пивной ларек возле Дворца культуры. По что совсем пустяковое дело никак не осилим.

Я не ставлю под сомнение логичность оправданий. Я просто думаю, что деловой человек ищет возможности для освоения нового, а не оправдания для его задержки.

Обстоятельства бывают разные, что уж говорить. Вот и у нас сейчас сложная обстановка. По ведь всякому делу всегда что-то да и противостоит: море штормит, а корабли плывут; ТЭЦ мало дает пара, а сульфатчики перевыполняют взятые обязательства. И между прочим, мастерство капитана и аппаратчика проверяется как раз в трудных условиях. Почему же мы так терпимы и легковерны но отношению к нашим деловым людям, когда они нам жалостливо, а иногда самоуверенно объясняют: нельзя! Нельзя изменить серийность, доказывает товарищ Шумков только потому, что до этого через одну камеры не брали. Нельзя обойтись без сверхнормативных простоев вагонов и пульманов, плачутся товарищи из желдорцеха, и завод платит большие штрафы. Нельзя достать такого барахла, как щетки двересъемника, клянутся снабженцы, и мы не только загазовываем воздух, но и теряем прибыли. Нельзя, чтобы столовые подстраивались под рабочих, утверждают нарнитовцы. Нельзя, мол, обеспечить горячими завтраками на рабочих местах, и многое, многое еще нельзя!

— Правильно, Тимофеич. Крой! О совести люди забыли!

— Вот это разговор но существу!

Гольцев предостерегающе поднял руку, успокаивая не в меру темпераментных слушателей, а Сергей Тимофеевич шутливо сказал:

— Не мешайте, братцы, я и сам собьюсь. Но тут же посерьезнел: — В Уставе нашей партии сказано, что каждый коммунист должен добросовестно выполнять свои обязанности и партийные поручения. Если коммунист заботится не о своих выгодах, а о престиже и чести родного предприятия, о праве каждого человека на жизнь красивую и устроенную, он обязательно будет честно относиться к порученному делу. Ведь наша жизнь зависит от нас самих. Вот и давайте браться за дело — каждый на своем рабочем месте. Тогда будет ощутим общий результат. Тогда мы сможем в короткий срок преодолеть отставание, вернуть долг стране и уже никогда не знать такого позора.

Сергей Тимофеевич обернулся к Марьенко:

— А ты, Афанасий, не обижайся на Ивана Толмачева. Может быть, по молодости и дерзковато говорил, но правильно. От тебя никто и не ждет решения технических проблем, на это есть инженеры, можно их привлечь, если в чем сам не разберешься. Мы лишь хотим от тебя принципиального, партийного отношения ко всему, что происходит в цехе... И кончай с проведением заседаний партбюро у Шумкова. Переходи в красный уголок. У себя в кабинете Ипполит Федорович — начальник, и ведет себя, как хозяин: то ему распорядиться нужно, то позвонить, то ответить на звонок... Никакого порядка. А в красном уголке он — просто член бюро, а ты секретарь, Улавливаешь? Кажется, незначительная деталь, а существенная.

Марьенко за все время так и не поднял головы — сутулился за столом, поводил плечами, будто им тесно в добротном, ладно сидящем на нем пиджаке. И его буйные кудри, только на висках слегка побитые сединой, свисали на лоб.

— Да, непривычно, как верно отметил Константин Александрович, пасти задних, — в завершении сказал Сергей Тимофеевич, — И стыдно, товарищи. Стыдно...

...Заседание продолжалось. Выступали члены парткома, активисты, приглашенные на этот большой совет — рабочие и инженеры, люди, горячо заинтересованные в дальнейшей судьбе своего предприятия, как частицы индустриального комплекса страны, Родины, чтобы их коллективная воля, мудрость, любовь, упорство, дерзость решением партийного органа проникли во все цехи, смены, бригады, дошли до сознания каждого труженика.

Работал партком — живое, беспокойное сердце завода.

15

Возвратилась с учебных сборов Аленка. Приехала неожиданно, не оповестив телеграммой. Ворвалась в дом шалая от радости--посвежевшая, обласканная теплыми ветрами, южным солнцем.

— Явилась, неугомон, — целуя дочку, с напускной суровостью сказал Сергей Тимофеевич.

Его оттеснила Анастасия Харлампиевна. Обнимала Аленку, словно ощупывала — цела ли? Облегченно вздохнула:

— Наконец-то...

— Успокоилась, — улыбнулся Сергей Тимофеевич, — Всех собрала под крылышко.

Обедали семьей, когда пришел со смены Ростислав, — не на кухне, а в зале, но-праздничному. Анастасию Харлампиевну просто нельзя было узнать, так преобразили ее приятные хлопоты. Она подавала на стол, подкладывала лучшие кусочки детям, то одного, то другого уговаривала съесть еще. Особенно Олегу докучала.

— С этой подготовкой к экзаменам он у нас совсем перевелся, — будто оправдывалась.

— Точно! — подхватила Алена. — Заплошал, Олежка, захирел. Не парень котенок облезший.

— Зато уж ты разъелась. — зная, как сестренка заботится о том, чтобы не пополнеть, хмуро отозвался Олег.

Алена засмеялась — настолько далеким от истины было утверждение Олега.

— Олег в своем репертуаре, — заметил Ростислав. — Извращать очевидное — его хобби...

Пока ребята пропирались, перекусила и Анастасия Харлампиевна. Потом смотрела на детей своих счастливыми глазами, слушала их оживленный разговор. Больше рассказывала Алена: о занятиях, тренировках, каком-то новом групповом прыжке, когда в свободном падении, не раскрывая парашютов, спортсмены управляют своим полетом, сближаются, берутся за руки, образуя замкнутый круг.

— Это что-то потрясающее, — возбужденно говорила Алена, — Раньше ведь мы просто падали, кувыркались в воздухе, пока не выдернешь кольцо и не зависнешь на стропах. Стропами же потом и регулируешь, куда тебе сесть. А теперь научились определенными телодвижениями распластываться и парить, как птицы!

— Ой, Аленка, Аленка!.. — запричитала Анастасия Харлампиевна, которая никак не могла привыкнуть к опасному увлечению дочери. — Пусть бы мальчишки и прыгали. Но тебе-то зачем? Никак не возьму в толк, откуда она у тебя, эта блажь.

— Сама же и приучила, — ввернул Сергей Тимофеевич. — Надо было раньше шлепки давать...

И все сразу поняли, что он имел в виду: об этом уже не раз рассказывала Анастасия Харлампиевна, как и о других случаях, приключавшихся с детьми, когда они были маленькими, — и смешных, и тех, которые в ту пору приносили немало волнений родителям. У Олежки, например, нет музыкального слуха, и, напевая, он ужасно фальшивит. Ему, как шутили домочадцы, медведь на ухо наступил. Мол, произошло это, когда, Олежка однажды потерялся в лесу во время сбора ягод... Потом, конечно, можно было шутить. Но в ту пору сколько пережили отец с матерью, пока его отыскали... И всегда вот такие рассказы воспринимались с живейшим интересом, еще более сближали, роднили семью.

Сергей Тимофеевич напомнил историю, касающуюся Аленки. Ростислав тотчас пристал к матери:

— Расскажи, мам! Расскажи!

— Да что ж рассказывать?.. Непоседой была Аленка. Бывало, усажу в кроватке, а сама на кухню — обед готовить. Вдруг слышу: бух об пол. И сразу: «Ва-а-а!» Бегу стремглав в спаленку, поднимаю. Как же, думаю, могла выпасть, если и спинки кровати, и боковинки высокие? Да и ходить ведь толком не умела — только-только на ножки стала. Ну, приголублю ее, успокою...

— Значит, вместо того чтобы наказать...

Анастасия Харлампиевна отмахнулась от мужа.

— Только займусь домашними делами, опять — бух!

— Как груша, — подсказала Алена, — Ты раньше, мам, говорила: «Как переспелая груша!».

— Ну да, — закивала Анастасия Харлампиевна. — Бух. «Ва-а-а!». Просто какое-то наказание.

— Потому что без парашюта, — глубокомысленно объяснил Олег.

Анастасия Харлампиевна укоризненно посмотрела на него и продолжала.

— Потом подсмотрела. Одеяльце я оставляла в кроватке. Сверну вчетверо и к спинке кладу. Так она сообразила: уцепится за боковинку, поднимется, протопает вдоль нее, взберется на одеяльце и вниз заглядывает. Вот такая любопытная. Смотрю — переваливается. Еле успела подхватить... Пришлось и одеяльце убирать.

— Вон какой стаж! — с подчеркнутой многозначительностью сказала героиня рассказа. — А ты, мам, спрашиваешь, откуда оно во мне?

— Я же говорю — сама приучила, — заговорщицки подмигнул ей Сергей Тимофеевич.

— А ну вас!.. — в сердцах отозвалась Анастасия Харлампиевна. Но ее возмущенный голос утонул в дружном смехе. И она тоже улыбнулась — Наверное, и в самом деле проглядела, Не раз, не два отшлепала бы...

— Выходит, «битие» определяет сознание? — заговорил Олег. — Между прочим, до сих пор считалось, что применять телесные наказания — значит растить рабов. А как известно: «Мы не ра-бы. Ра-бы не мы...» Или многолетняя работа на ниве просвещения внесла коррективы? Может быть, мазэ, это последнее слово педагогики?

— Не паясничай, сделала ему замечание Анастасия Харлампиевна, умышленно избрав это выражение, дабы сразу же дать понять сыну, что не позволит в таком тоне говорить о деле ее жизни.

— О наказаниях, Олег, не тебе говорить, — заметил Ростислав. — Верно, мама? Так и вырос, не получив ни одного подзатыльника. Даже не интересно.

— А вредным был! — подхватила Аленка. — Ябеда, плакса... Нам с Ростом доставалось из-за него. Помнишь, мам?

— Вы же постарше, посильней, а он был слабеньким, болезненным.

— Ай-яй-я! — воскликнул Олег. — Небось, издевались, обормоты?!

— Нет, ты помнишь, мам, как гонялась за нами с маленькой табуреткой? «Убью!» — кричишь. Вот страху натерпелись... Мы с Ростом со шламовой кучи скатывались: в кочегарку угольный шлам привезли. Перепачкались! И одежонка на нас черная, и сами, как шахтеры после смены... Бегаем вокруг стола, а ты за нами. Да как грохнешь эту табуретку об пол. Ужас!

— Выпустила же погулять, как детей. Обрядила в новые пальтишки. Тебе банты навязала. А явились — чертенята чертенятами.

— Зато папка никогда нас и пальцем не тронул, — сказала Аленка. — Встречаю, бывало, с работы и давай жаловаться. А он: «Небось, напроказила?» «Ага», — отвечаю. «Ну ничего, дочка, утри нос. Каждый получает то, что зарабатывает...» И гладит, гладит головенку.

— Как же не пожалеть: маленькое такое, беззащитное... — проговорил Сергей Тимофеевич. — Я и сейчас не могу выносить, когда ребенок плачет.

— Миротворец ваш отец, — подтвердила Анастасия Харлампиевна. И вдруг вспыхнула: — Так и получается: — мать — изверг, мегера, детей своих хотела порешить, а отец — цаца, отец — хороший! Конечно, всю жизнь, кроме своего завода, ничего не знал. Попробовал бы на моем месте: и в школе изнервничаешься, и домашних дел невпроворот с тремя на руках! Да изо дня в день! Когда из-за него, идоленка, сердце разрывается, а наказывать надо! Просто душа с телом расстается,

— Настенька... — Сергей Тимофеевич лишь развел руками.

А Анастасию Харлампиевну захлестнула обида.

— Удобно быть добреньким, — запальчиво продолжала она, жалея себя, и, наверное, поэтому, вопреки истине, умаляя участие мужа в воспитании ребят. — Детей вырастили — у тебя хоть один нерв дрогнул? Только работа была на уме. Работа, работа... В ее голосе послышались слезы. — Теперь вот благодарности дождалась...

— Зачем ты так, мам? обронил Ростислав.

— Я без всякого, — заволновалась Алена, — Просто вспомнила, какой глупенькой была. Она обняла мать, заглянула в глаза, провелапальчиком но бровям — Ну, расправь сердитки, мамулька. Ты ведь у нас самая... самая необыкновенная!

— Могу подтвердить, — добавил Олег. — Может из мухи делать слона.

Что ж, она знает за собой такую слабость. Вот и с этой заколкой, обнаруженной в кровати сына, каких страхов (нагромоздила! Если уж быть перед собой до конца откровенной, все это время в ней гнездилась тревога — пусть притушенная, смутная, однако заставившая ее шпионить за Олегом, следить за каждым его шагом. К счастью, видно, совсем напрасно — не водится Олег с девчонками. Теперь вот напомнил, как она из мухи сделала слона. И Анастасию Харлампиевну, может быть, впервые со дня приезда именно сейчас оставили последние страхи. А тут еще Аленкины ласки...

— Глупыши вы мои дорогие! — расчувствовалась она. Думаете, нам с отцом легко было ставить вас на ноги?.. И больше вот ты, Аленка, шкодила. Правда, Сережа?

— Что было, то было, — сдержанно отозвался Сергей Тимофеевич.

— Ростик вырос — будто его и не было: тихий, спокойный, — продолжала Анастасия Харлампиевна. Олежка — болезнями укорачивал нам век. А ты, егоза, — обернулась к Аленке, — похуже иного мальчишки своими проделками. Теперь вот спортом этим страшным...

Аленка поспешила перевести на иное:

— Да, Рост, как съездилось? Что там на Горном Алтае?

— Сказка, — живо ответил Ростислав. — Убирайте со стола...

— А какой гербарий Ростик мне привез! — похвасталась Анастасия Харлампиевна. — Прелесть.

— Опять?! — воскликнула Аленка. Вот уж снабдил тебя, мам, наглядными пособиями. Прошлый раз растительность казахской целинной степи собрал. Еще раньше — Черных земель Калмыкии. Теперь — Горного Алтая. Наверное, ни в одной школе нет такого кабинета природоведения.

— Уникальная коллекция, подтвердила Анастасия Харлампиевна.

— Ты, Рост, просто молодчина, — сказала Аленка.

— В этот раз Лида занималась, — уточнил Ростислав, — Собирали вместе, а готовила она.

— Подумаешь, большая заслуга, — вмешался Олег. Делать вам нечего было.

— Олежка, разбуди душу, — засмеялась Аленка. Она у тебя спит! — Подхватилась, собрала посуду, отнесла на кухшо. Потом заменила скатерть, заглянула в разостланную Ростиславом карту, на которой был проложен маршрут, восхитилась: — Так далеко забирались?!

— Как видишь. Туда нас направили в Тюнгур. Большой коровник строили с ребятами из Саратовского университета.

— И как работалось?

— Нормально. С заданием справились. Благодарности получили, деньги. А главное — мира повидали! Когда бы это мы смогли попасть в те края?.. Вот он, знаменитый Чуйский тракт. Доехали до Семинского перевала, смотрим: сосенка стоит, вся увешанная разными лоскутками, тесемками, ленточками... Оказывается, раньше алтайцы так задабривали горных духов. И теперь на перевалах, у криниц, на опасных тропах, облюбовав деревце или куст, путники оставляют свои дары, разумеется, уже не веря во все эти предрассудки, а так, по традиции... Там с кедрами впервые встретились. Могучее дерево! Очень метко назвали его патриархом тайги... Вот здесь, у Туэкты, расстались с Чуйскнм трактом, повернули на Теньгу, Ябаган... Тут также перевал. За Усть-Каном на Чарыше устроили дневку. Усть-Кан в переводе с алтайского — красная река. Сохранилось предание: в двенадцатом веке на этом рубеже алтайцы вступили в сечу с завоевателями-монголами, и Чарыш стал красным от крови. Оттуда мы ехали автобусом в Усть-Коксу. Не доезжая Власьево — знаменитая Граматуха: дорога вьется по неширокому скальному карнизу над глубочайшим ущельем, в котором пенится Кокса. Зимой, когда возникают наледи, тут очень запросто загреметь в пропасть. Подле районного центра речка Кокса, что означает — синяя вода, впадает в Катунь. До Нижнего Уймона нас подбросил на грузовой шофер местного мараловодческого совхоза Акча Аргоков. Хороший хлопец, отчаюга. Армию отслужил. Где только его не носило! А домой потянуло.

— Родные места милы каждому, — заметил Сергей Тимофеевич.

— Он нас к дому своему подвез. Показывал, как живет. Дом хороший — рубленый, поверху доской обшит. Мебель современная, полированная. Полы крашеные, все, как полагается. А во дворе — юрта стоит. Тоже из лиственницы собрана, укрыта плахами коры. Дверь, по обычаю, на юг. На земле очаг, а над ним в крыше дыра. В юрте и толкутся целыми днями, как наши в летних кухнях. Старики даже ночуют. И у всех сейчас так: современный дом, а во дворе — юрта.

— Что ж, годы культурного строительства многое дали, — заметила Анастасия Харлампиевна.

— Да, мам, сейчас все выравнялось! Там таких модниц видели!

— Значит, хорошо девчонки одеваются? — поинтересовалась Аленка.

— Говорю же... будто только что явились с Крещатика или улицы Горького в Москве! Ростислав снова склонился над картой, — Знаете, и всюду следы гражданской войны. Вот здесь колчаковцы и банда местного атамана Кайгородова разгромили шахтерский красногвардейский отряд Петра Сухова. Только один боец остался в живых — Иван Долгих. Его, израненного, припрятал какой-то бедный кержак... Смотрите, — ткнул пальцем в карту, — немного ниже Тюнгура они погибли. В узком катунском ущелье попали в засаду, преданные эсерами. В Тюнгуре под горой их братская могила...

— Да, широко шагала революция, — задумчиво проговорил Сергей Тимофеевич. — Даже в такой глухомани... могилы беззаветных бойцов за Советскую власть.

— В глухомани как раз и держалась контрреволюция, и сопротивлялась дольше, чем где бы то ни было, — сказал Ростислав. — Спустя четыре года после гибели Сухова и его товарищей сюда нагрянул сводный отряд ЧОНа под командованием вот того спасшегося красноармейца Ивана Долгих. В трудных условиях весенней распутицы, без дорог и троп бойцы преодолели Яломанские белки, спустились по отрогам вот этого Теректинского хребта и, нежданные, обрушились на банду Кайгородова в Катанде. Всех перебили. И Кайгородова ухойдокали. Вот так Иван Долгих отомстил за смерть своих товарищей... Это уже был двадцать второй год.

— На юге, в среднеазиатских республиках, еще дольше свирепствовали басмачи, — напомнила Алена. — Даже в начале тридцатых годов. — И переспросила — Так ты говоришь, — очень красивый край?

— Неповторимый! восторженно отозвался Ростислав. — Необыкновенный! Красота своеобразная — суровая, диковатая, первобытная, если можно так сказать. Одна Катунь чего стоит! Бурная, стремительная, студеная. Бросишься в нее — словно тысячи игл в тело впиваются. А в теснинах как грохочет на валунах, как ревет!.. Голубые горы по утрам и вечерними зорями, когда их обволакивает легкая дымка тумана, будто сказочные. Горные хребты сверкают под слепящим солнцем девственными снегами. И до альпийских лугов поднимается густым зубчатым частоколом алтайская тайга.

— Вот бы туда!.. — воскликнула Алена.

— А что! Тебе можно, — сказал Ростислав. — Педагоги везде нужны. Это нам с отцом не найти там работы по специальности. У них главные люди — чабаны. Основная забота — заготовка кормов. В воскресные дни домохозяйки, учрежденческие служащие, рабочие строительных организаций, автохозяйств, коммунальники, кооператоры — все отправляются на сенокос. В это время отары еще находятся на высокогорных пастбищах. С весны они поднимаются почти к самым белкам. Все лето там проводят. А к зиме, по мере того как ложатся снега, постепенно спускаются в долины. Продукция края — мясо, шерсть, козий пух, панты...

 — Волком взвоешь от такой жизни, — проронил Олег.

— Это же почему? — спросил Сергей Тимофеевич.

— Разве то жизнь?

 — Ну, а в твоем понимании, какая она должна быть? — поинтересовалась Анастасия Харлампиевна.

— Такая, как у гоголевского Пацюка, — засмеялась Аленка, — Чтоб вареники сами в рот прыгали.

— На меньшее наш Олег не согласен, — подхватил Ростислав.

— Все умничаете, — проворчал Олег. — А мне нужна жизнь интересная.

Сергей Тимофеевич пытливо посмотрел на своего младшего.

— И кто же должен делать ее интересной?

— Детский вопрос, — сказал Олег. Он подумал о том, что рано или поздно, но все же придется сказать родителям, как распорядился своими документами, так лучше уж не откладывать, а воспользоваться очень кстати возникшим разговором. — Жизнь тогда интересна, если дело, которое избрал человек, приносит ему удовлетворение, радость, — продолжал он. — Кажется, так ты говорил?

— Не совсем, — возразил Сергей Тимофеевич. — Прежде всего, помимо личного удовлетворения, избранное тобой дело должно быть полезным всему нашему обществу.

— Само собой, сказал Олег. — И еще ты говорил, что нечего ждать, пока кто-то поднесет все это на тарелочке с голубой каемкой.

Верно! — Сергей Тимофеевич живо обернулся к жене, — Слышишь, мать? Оказывается, и Олег кое-что понимает.

— Пора понимать, — кивнула Анастасия Харлампиевна, дог вольная сыном. — Взрослый парень.

И Олег, все еще медливший с признанием, наконец решился:

— В общем, коксохимиком я не буду. Не прельщает меня эта работа.

— Как? — растерялся Сергей Тимофеевич. — Работа, которой я отдал всю жизнь.

— Ну, она, наверное, неплохая, — поспешно заговорил Олег. — Тебе нравится, Росту... Но не все же кокс выпекают. Есть и другие специальности.

— Оно, конечно, — вздохнул Сергей Тимофеевич: уж очень ему хотелось, чтобы оба сына ходили с ним на завод, а теперь вот приходится расставаться с этой мыслью. И он раздумчиво продолжал: — Работа главное дело жизни. Ее выбирают однажды и навсегда. Смотри, не ошибись, Олег.

— Куда подал, сынонька? — забеспокоилась Анастасия Харлампиевна. Случайно, не на электронику? Многие туда стараются попасть. Конкурс большой, а с математикой у тебя не очень. Может быть, попросить нашего Эммануила Петровича, чтобы позанимался с тобой?

Прибежал Иван Толмачев. Видно, уж его-то Алена уведомила о дне приезда, только встретить не мог--со смены ведь не уйдешь. Теперь примчался. Заодно принес аккумулятор от Аленкиного мотоцикла. Поздоровался. Стараясь пригасить охватившую его радость и еще больше смущаясь, сознавая, что уж очень нескладно это у него получилось, как-то чересчур деловито сказал:

— Долил электролитом, подзарядил. Можно поставить и испытать.

— Это нам полдела, — ответила Алена. Быстро вышла, обронив на ходу: — Я сейчас, Иванчик.

— Вот, значит, у кого был аккумулятор, — проговорил Олег, очень довольный тем, что его с приходом Ивана оставили в покое, — А я искал. Что ж ты, Ваня, утаил?

— Откуда же мне знать твои надобности? — улыбнулся Иван. — Надо было спросить.

— Олег! Я уже предупреждала! — услышав их, крикнула из своей комнаты Алена. Пока не сдашь вступительные, пока не обзаведешься водительским удостоверением — и близко не подходи к мотоциклу!

— Алена права, сынок, — закивала Анастасия Харлампиевна. — Прежде всего надо об институте думать.

— Резонно, — подтвердил Сергей Тимофеевич. Повернулся к Ивану: — Ас тобой что делать? Кругом виноват.

— Я же реабилитировался, Сергей Тимофеевич! — взмолился Иван, имея в виду свое выступление на расширенном заседании парткома. — И хорошую весть принес, заторопился он. — Завтра идти к Пал Палычу с рацпредложением.

Но для Сергея Тимофеевича это сообщение не было новостью: Чугурин недавно ему звонил. Поэтому Сергей Тимофеевич не дал себя отвлечь:

— Зубы не заговаривай. Ишь, каков! О том, что у Шумкова застопорились наши бумаги, не сообщил вовремя. За Олегом не уследил. Приехали, а он нам новость на блюдечке: «Не желаю быть коксовиком».

— «Артист» наш Олег, — проронил Ростислав.

Иван подумал, что уже все известно, начал рассказывать, как встретился с Олегом, как отговаривал его.

— И буду артистом, буду! — не выдержал Олег, сорвался на крик. — В Москву отправил документы! Тут забрал, а туда отправил!

— Ты что, Олежка, сдурел? уставился на него Ростислав.

— А, надоело! Придумали династии: металлургов, шахтеров, коксовиков, врачей... Так можно и до династий уборщиц докатиться! Ходи всю жизнь с метлой и детям ее передай, и внукам...

— Мальчишка! — возмутился Сергей Тимофеевич, — Ты хоть понимаешь, какую чушь городишь?! Стремление родителей передать свое дело детям — естественно. Так же естественно желание детей — продолжить дела отцов своих. Шахтерскому сыну, конечно же, ближе шахта, нежели театральные подмостки. Шахта семью кормит. Волнения, заботы, радости, печали — все вокруг нее. С малых лет она входит в человека, становится близкой, понятной... Так и другие профессии неизбежно накладывают свой отпечаток на быт, психику, миропонимание... Ты вот знаешь нотную грамоту? Для тебя она — темный лес. А в семье музыканта ребенок еще под стол пешком ходит, а уже «шурупит» в разных там гаммах и ля бемолях.

— Извини, отец, — упрямо сказал Олег, — но на меня твоя профессия никаких отпечатков не наложила.

— Что ж, бывает и такое, потупившись, проронил Сергей Тимофеевич. — Бывает...

— Может быть, это его судьба? — вмешалась Анастасия Харлампиевна. — Не только света, что наш завод:

Неслышно ступая кедами, вошла Алена. Она была в джинсах и курточке. Мотоциклетный шлем покачивался на согнутой в локте руке.

— А знаете, — игриво заговорила, — в Олежке есть что-то этакое... — она пощелкала пальцами, подыскивая нужное слово, — г этакое экстравагантное. — Обернулась к нему: — Одежка, а вдруг и в самом деле пройдешь? Вот будет номер!

— Так у него же ни голоса, ни музыкального слуха, — заметил Ростислав. — Какой Же это актер, если не умеет петь?

— Ерунда, — возразила Аленка. Главное, Олежка, не теряйся, — бодренько продолжала она. Подумаешь, проблема. А техника для чего?! В экранизации «Пиковая дама» Германа играет Олег Стриженов. Арии же вместо него исполняет оперный певец. Завсегдатаи кабачка «Тринадцать стульев» вон как синхронно наловчились магнитофонной лентой пользоваться...

— Мне твои подначки  до лампочки, — хмуро отозвался Олег. — Между прочим приходил Роста дружок. Этот... очкарик. Тебя спрашивал.

— Меня? — удивилась Алена. — Всеволод?

— Да уж не меня, — как бы случайно взглянув на Ивана, продолжал Олег. — И не Роста.

— А чего, не говорил?

— То он тебе по секрету скажет...

— Странно. Специально приезжал, что ли?

— Да нет, — сказал Ростислав. Интернатуру в нашей заводской больнице проходит. Перевелся сюда.

— Если нужно — придет еще, — проговорила Анастасия Харлампиевна, недовольная тем, что отвлеклись от более важного. Олег, конечно, замахнулся широко, — признала она. — Но если у мальчика желание, почему бы не попытать счастье? Ничего плохого тут нет.

— Есть, мама, желания, и есть возможности, — сказала Алена. Их надо соразмерять. Ты эго сама прекрасно знаешь. Я больше чем уверена: Олег навострился в артисты но незнанию. Думает, что там легкий хлеб, одни удовольствия, успех, признание, слава! А того не понимает, что все это приходит к актеру лишь в результате большого напряженного творческого и до семи потов физического труда, остающегося невидимым где-то за кулисами, в репетиционных, дома, на отдыхе... Жизнь в искусстве не увеселительная прогулка.

— Не пугай, — отмахнулся от нее Олег.

Алена посмотрела на отца, мать, иронически заговорила:

— Мама, конечно, поддержит своего мальчика, папа — уступит маме, Олег провалится, потеряет год, и на этом все кончится... — Тронула за руку Ивана. — Идем, Иванчик, промчимся с ветерком.

—  Да, мы пойдем, — кивнул всем Иван. — До свиданья.

— Осторожнее! — обеспокоенно крикнула им вслед Анастасия Харлампиевна, — Ваня, не позволяй ей лихачить!

Ростислав погасил улыбку, возвратился к прерванному разговору:

— Мое мнение такое же, как и у Алены. Ничего у Олега не выйдет из этой затеи... Он даже в драмкружке никогда не участвовал.

— Ты спрашивал мое мнение, когда шел в институт? — взорвался Олег. — А Алька?! — Дома остались только свои, и он вовсю разошелся: — И я не нуждаюсь в ваших советах. Подумаешь, пророки! Добились, чего хотели, ну и... радуйтесь. А я иную дорогу выбрал. «Каждый кузнец своего счастья» — так, отец? Говорил нам? Говорил?!

— Разве я против, — отозвался Сергей Тимофеевич. — Все профессии по-своему хороши. Всякий труд — почетен.

Анастасия Харлампиевна попыталась на этом и кончить разговор:

— Ну вот, ну и хорошо.

— Хорошего мало, мать, — возразил Сергей Тимофеевич. — Олег в самом деле менее других подготовлен не только к вступительным экзаменам, но и вообще к такой работе. Тут уж действительно нужны незаурядные способности.

— Не надо, Сережа, — сказала Анастасия Харлампиевна, вспомнив снос далекое... Учителя в Крутой Яр всегда приезжали из какого-то другого мира, из больших, где-то существовавших городов. А тут вдруг представилась возможность самой стать педагогом. Сколько было радости, когда ее приняли в институт! И какую гордость испытывала, слыша за своей спиной восхищенный говор крутоярских баб: «Подумать токи, Настька Колесова — вчителька...» Теперь и генерал из бывших крутоярцев никого не удивит, и большие ученые. Есть такие... Может, Олежке этого уже мало? Может, ее сыну и впрямь суждено стать артистом?.. И она решительно добавила: — Теперь разговоры ни к чему. Лишь нервируем мальчика, отвлекаем. Пусть спокойно готовится.

16

Уступил Сергей Тимофеевич жене — верно Аленка предугадала. Но что он мог сделать? Его доводы не убедили Олега, не надоумили отказаться от своего намерения. А повиноваться такое великовозрастное дитя уже не заставишь. Оставалось лишь надеяться на какую-то счастливую случайность.

Так думал Сергей Тимофеевич не потому, что артистический мир представлялся ему чем-то недосягаемым. Театральные училища заполняют ребята, опробовавшие себя в кружках художественной самодеятельности, победители разных смотров и конкурсов. То люди талантливые, увлеченные, действительно не представляющие свою жизнь вне искусства. О младшем сыне Сергей Тимофеевич не может такого сказать. Внезапное решение Олега воспринималось как что-то случайное, несерьезное, импульсное, вызванное игрой настроения. Потому не верит Сергей Тимофеевич в успех, хотя и не стал перечить жене Настенька, конечно, преувеличивает способности Олега. Но в одном, безусловно, права: поскольку так случилось, незачем его расхолаживать сомнениями и неутешительными прогнозами.

Занятый этими мыслями, Сергей Тимофеевич и не заметил, как трамвай домчал его до завода. Время еще было. Сергей Тимофеевич пошел к цветнику, разбитому перед заводоуправлением. Здесь пламенели розы и канны, горели оранжевым жаром календулы, или, по-местному, — нагидки, пестрело разноцветье петуньи и вербены. По дальнему краю цветника, откуда начиналась молодая, лет пять тому назад посаженная роща, живой изгородью, как когда-то подле хаты деда Алексея, кустились бордовые, красные, розовые, белые мальвы. Ветры уносили в сторону ядовитые облака, вырывающиеся из тушильных башен, как и чадное дыхание батарей, сюда не долетала фенольная изморось, и потому рядом с заводом благоухало буйство красок, улавливался Тонкий медовый аромат, садовой кашки, салатно-белесым кантом окаймляющей цветочные клумбы.

Нравилось Сергею Тимофеевичу посидеть здесь перед сменой. Частенько захаживал сюда. У него тут, в тени акации, и своя скамья есть, откуда открывается вид на живописные поля подшефного колхоза. Сядет вот так и любуется родной землей, ее щедрой красотой и плодородной мощью. Завод имеет к ней непосредственное отношение не только участием в уходе за посевами, в уборке урожая, в механизации трудоемких процессов. Он еще дает и воду. Вон в отдалении работают передвижные — на тракторной тяге — дождевальные

установки, которые, словно гидромониторы, высоко в небо выстреливают упругие струи, и они, рассыпаясь, мельчайшими брызгами рассеиваются над плантациями, орошая их живительной влагой. И в этих искусственных микродождях всеми цветами солнечного спектра вспыхивают, гаснут и снова зажигаются самые настоящие мини-радуги.

Только нынче Сергею Тимофеевичу было не до созерцания красот. Его волновал предстоящий разговор у директора завода, где, наконец, все должно определиться. И в то же время одолевало беспокойство о дальнейшей судьбе Олега. Сергей Тимофеевич думал о том, что суждения старших детей, пожалуй, близки и ему. Скорее всего по-ихнему и получится. Однако в сложившейся ситуации уж больно жестким оказался их реализм хотя бы потому, что не оставлял надежды, вселял нерешительность, исключал возможность бороться, оправдывал капитуляцию. Конечно, здесь дали себя знать юношеские категоричность, максимализм..,

Он засиделся, чего только не передумав, и едва не опоздал к началу совещания. Встретив его в приемной, Надя обеспокоенно сказала:.

— Вас уже спрашивал Пал Палыч, — Предупредительно отворила перед ним дверь директорского кабинета, шепнула: — Ни пуха вам, ни пера. Сергей Тимофеевич.

Он не успел ей ответить, потому что сразу же заговорил Чугурин:

— Что ж, товарищи, «возмутитель спокойствия» пришел. Кажется, все в сборе. Будем начинать.

Пока усаживались за длинным столом, установленным вдоль глухой стены директорского кабинета, Сергей Тимофеевич отметил про себя, что, очевидно, и в приемной, ожидая назначенного времени, приглашенные на совещание товарищи высказывали разные мнения, если секретарша проводила его таким напутствием. Насторожило и директорское: «возмутитель спокойствия», хотя в его голосе вроде и не чувствовалось осуждения.

Присев у ближнего от двери края стола, Сергей Тимофеевич осмотрелся. Вокруг — все свои: Пал Палыч, Суровцев, Гольцев, Гасий, секретарь завкома комсомола Славка Дубров, главные специалисты завода, в полном составе цеховое руководство. Рядом с Иваном Толмачевым сидит Ростислав. Суровцев запомнил его дипломную работу, послал совершенствоваться, специализироваться на установку сухого тушения кокса. Ростиславу внове такое представительное совещание. И, видно, чувствует себя скованно, напряженно — выглядит уж очень сосредоточенным, строгим. И Иван сдержан. Однако сквозь его сдержанность так и выпирает нетерпение, готовность вступить в бой за свое детище... Шумков несколько нервничал: то обопрется локтями о стол, то уберет руки, то почешет бровь... Остальные вели себя обыкновенно, буднично, естественно. Одни менее, другие — более внимательно слушали Чугурина, открывавшего совещание.

Сергей Тимофеевич снова взглянул на сына, решил: «Ничего — пообвыкнет, притрется...» Сам-то он не раз тут бывал. Директорский кабинет знает, как свою квартиру... Тут же переметнулся мыслью домой, подумал, что по отношению к Олегу жена руководствовалась житейским опытом, и этот опыт подсказал ей единственно правильное гуманное решение. И еще надумал Сергей Тимофеевич предупредить Ростислава и Алену, чтобы оставили свои насмешки и розыгрыши, которые теперь уж действительно совсем ни к чему.

А Чугурин в это время говорил:

— Суть предложения инициативной группы Сергея Тимофеевича, очевидно, известна всем. Вы знакомились с обоснованиями, выкладками. Давайте обменяемся мнениями.

— Ты что, Тимофеевич, свое КБ имеешь? — усмехнулся главный механик Митяев.

Чугурин покосился на него, сказал:

— А что ему остается делать, уважаемый Валентин Кириллович, если нашим главным специалистам недосуг заниматься разработкой технических проблем, совершенствованием производственных процессов.

— Правильно, — скептически изогнул губы Митяев. — Недосуг... Оборудование, механизмы первой батареи десять лет отработали, второй — восемь: то одно, то другое ломается. Ремонтировать не успеваем, не то, чтобы..,

— Вот за это, товарищ Митяев, партком еще с вас спросит как с коммуниста, — прервал его Гольцев. — Устроили себе тыхэ жыття. Пока гром не грянул, даже график планово-предупредительных ремонтов не выполнялся. Только теперь зашевелились.

Главный механик примолк. А что он мог сказать? Об этих графиках и Суровцев не раз напоминал, вздрючку давал. Вот сидит, слушает — твердые губы сжаты, надбровные бугры разделены двумя резкими вертикальными морщинами, на туго обтянутых скулах вздуваются желваки. Знать, его тоже задел директорский упрек. И Митяев подумал: «Если уж говорить о технических разработках, первый спрос должен быть с главного инженера». Не удержался, проворчал:

— Будете теперь искать крайнего. Всегда виноват — стрелочник.

Чугурин постучал карандашом по столу.

— Степень виновности каждого из нас в том, что произошло, мы обязательно выясним: безответственность нельзя оставлять безнаказанной. Но сейчас речь об ином. Надо по-деловому, объективно и спокойно рассмотреть проект предложенной новой серийности. Коллективное обсуждение, надеемся, поможет нам принять правильное решение.

— Пусть Пыжов и начинает, — поспешно подсказал Митяев, заботясь больше о том, чтобы его, еще не составившего своего мнения, первым не спросили, — Послушаем, что скажет Сергей Тимофеевич.

— Сергей Тимофеевич свое сказал, — вмешался Суровцев. — И сказал более чем определенно. Очевидно, есть смысл сначала выслушать соображения руководителей коксового цеха.

Чугурин перевел взгляд на Шумкова.

— Ваша делегация, Ипполит Федорович, самая представительная. Небось, готовились к разговору. Не будем терять времени.

Шумков откинулся к спинке стула, помолчал, сосредоточиваясь и стараясь подавить растущее в нем раздражение. Ему, кажется, удалось справиться со своими чувствами.

— Я думаю — заговорил размеренно, внешне спокойно, — товарищ Пыжов заслуживает всяческой похвалы. Человека никто не обязывал, не заставлял, а он, жертвуя своим отдыхом, проделал огромную исследовательскую работу... — После недавнего расширенного заседания парткома Шумков понял: открытым выступлением против новшества в организации труда на печах лишь уронит свой собственный престиж. Не опровергая возможности перехода на новую серийность, он все же надеялся оградить себя от столь рискованного и хлопотного дела. Потому с умыслом не поскупился на дифирамбы в адрес Сергея Тимофеевича. — Вы только вдумайтесь, товарищи, машинист коксовыталкивателя, рабочий решает инженерные проблемы! — продолжал не без пафоса. — И это — обыденность! В наше время это уже никого не удивляет.

— Значит, вы одобряете, — закивал Чугурин. — В таком случае предоставим слово...

— Позвольте, Павел Павлович, — сразу заволновался Шумков. — В принципе — да. В принципе я не возражаю против таких экспериментов, потому что без поиска нет прогресса. Но ведь при этом надо учитывать очень многое. Геологи, например, никогда не будут искать золото в гранитах, в Азовском море, как ни стараться, не выловить байкальского омуля, на долбежном станке не сверлят отверстия... Я это к тому, что, разрабатывая тот или иной проект, приходится считаться с возможностями, с объективной реальностью. В данном случае, мне кажется, эго условие не соблюдено. Товарищи исходили не из того, чем мы располагаем. В основе их расчетов — идеальное состояние батарей.

— А также четкая, безупречная организация труда, — вставил Суровцев. — Иначе и не может быть. На то оно и новшество, чтобы открывать новые горизонты, а не приспосабливаться к старому.

— Далекий прыжок можно совершить лишь с хорошего трамплина, — отозвался Шумков. — Имею в виду весь наш комплекс, куда, естественно, входит и механическая часть. Но о том, в каком состоянии механизмы, только что сказал Валентин Кириллович. Думаю, и печи не выдержат систематического перегрева.

— Ну, какой там перегрев? — заговорил Травкин, главный технолог. — От незначительной прибавки температуры, как предусматривается проектом новой серийности, с печами ничего не станется. Меня иное волнует: боюсь, не хватит машинного времени механизмам коксовой стороны. И еще одна загвоздка — Он обернулся к младшему Пыжову, спросил: — Устэка сейчас берет на себя девять камер в час?

Ростислав несколько растерялся, ощутив на себе взгляды собравшихся, сначала кивнул и, поняв, что это неуважительно по отношению к старшим, покраснел, торопливо ответил:

— Девять, Артур Николаевич. Максимум девять.

— Значит, остальные одну-две печки с батареи — передавать на тушильную башню, — продолжал главный технолог. — Продукция пойдет смешанной. Отобрать из общей массы кокс сухого тушения и мокрого невозможно. А нам надо испытать и тот, и другой, определить качество нового кокса как сухого, так и мокрого... Вал, несомненно, увеличится. Но если кокс окажется плохим?

Толмачев бросил взгляд на Сергея Тимофеевича, сосредоточенно рассматривавшего свои большие бугристые ладони, не выдержал:

— Будто мы не подсчитывали. Проверили не раз и не два — машинного времени вполне хватает. Конечно, если по-настоящему работать.

— Вернее, если >не будет поломок, — снова подал голос Митяев.

— А это уже от вас зависит, Валентин Кириллович, — поддержал Ивана Вячеслав Дубров. — Об этом недвусмысленно говорил здесь секретарь парткома.

— Так что я, рожу новые машины?! — возмутился Митяев. — Шумков прав: надо исходить из имеющихся возможностей. Вот и Артур Николаевич сомневается: пройдет ли по ГОСТу новая продукция. С изменением технологического режима следует ожидать структурных изменений кокса. Как бы доменщики его не забраковали.

— А нам гадать нечего: следует ожидать или не следует, — возразил Дубров. — Можно взять пробы и сухого, и мокрого кокса, испытать лабораторно. — V секретаря завкома комсомола открытое, приятное лицо, баскетбольный рост, реакция хоккейного вратаря. Он сразу же нашелся с ответом главному механику. Убежденно добавил: — Тут, очевидно, немаловажно само желание воспринять новое, увлечься им. — И обратился к Чугурину: — Не знаю, Павел Павлович, к какому вы придете заключению, но предложение товарищей, которое мы сейчас рассматриваем, представляется стоящим. Я хочу сказать, что в этом деле дирекция и партком могут полностью рассчитывать на молодежь.

Дубров оканчивал тот же факультет, что и Ростислав Пыжов, два года тому назад. В институте были в одной секции студенческого научного общества. Как только они не фантазировали! Чего только не придумывали! Какие только проекты не рождались в их горячих головах! Профессура, доценты, аспиранты всячески поощряли все эти поиски, разработку оригинальных технических идей. Конечно, многое из того, над чем корпели студенты, носило учебный характер, но кое-что находило, и практическое применение на производстве. Техническое творчество приучило их, будущих инженеров, дерзать, экспериментировать, смело идти навстречу новшествам, даже если возможный успех едва обозначался. А тут ведь и вовсе очевидно преимущество новой серийности. Потому так определенно и выступил Славка.

Ростиславу же остается только слушать — как никак и он причастен к предложению отца. Верно указал Суровцев: они свое сказали именно более чем определенно. И Ивану не надо было вмешиваться. Расчеты сами за себя говорят. В данном случае технические выкладки и цифры поубедительней всяких эмоций. Вот и отец ждет, чем все это кончится. Ждет чутко, настороженно.

Чугурин обратился к Марьенко:

— И сейчас хочешь отмолчаться, Афанасий Архипович? Не выйдет. Вон какого ерша запустил Сергей Тимофеевич! Не может быть, чтобы в цехе об этом не говорили.

— Гудят, — подтвердил Марьенко.

— Ну и как?

— По-разному... Есть, которые сомневаются. Есть и вовсе против.

— А таких, что поддерживают Пыжова, выходит нету, — подытожил Чугурин.

— Почему? Я этого не говорил. Всяких хватает. Люди... — Марьенко посмотрел на Шумкова, как бы ожидая от него подсказки. Но, очевидно, что-то вспомнил, оживился: — Проведем открытое партсобрание или цеховое рабочее, тогда яснее обозначится.

— Ну, а у самого-то, какое мнение? — без обиняков спросил Гольцев.

И опять Марьенко замялся:

— Оно ведь серийность серийности рознь. Сказать по правде, вторую камеру брать тяжеловато.

— Куда же ты людей будешь звать?

— Куда надо, туда и позовем. Как решите.

— Эх, Афанасий Архипович, товарищ Марьенко, — укорил его Гольцев. — Чтобы убеждать, прежде всего следует самому иметь твердые убеждения.

Марьенко диковато тряхнул буйными кудрями.

— Если администрация или партком принимает решения, их выполняют независимо от того, соответствуют ли они личным взглядам. Такое мое твердое убеждение, Александр Константинович. Так я понимаю свой партийный долг... А если говорить о батареях, так и сейчас запарка: стояки, люка некому чистить. — Он так и сказал «люка» — по-цеховому, как принято у них в обиходе. — Повысим температуру, форсируем работу печей, а потом что будем делать? Кукарекать?.. Авралить?..

— Авралить, Афанасий Архипович, не годится, — сказал Суровцев. — В наши дни такой метод себя не оправдывает.

Для Ростислава главный инженер — непререкаемый авторитет еще с тех пор, как Василий Дмитриевич давал отзыв на его дипломную работу. И теперь Ростислав заволновался: чью сторону примет Суровцев, как рассудит? А Василий Дмитриевич продолжал развивать свою мысль:

— Однако предложение товарищей, как верно отметил наш комсорг, действительно стоящее. Его надо брать на вооружение. И в то же время не можем им воспользоваться, не готовы к этому. То на одном участке обнаруживаются прорехи, то на другом. А самым больным местом считаю верх печей. — Суровцев окинул собравшихся пытливым взглядом, — Так что же будем делать, товарищи?..

— Навести порядок и извлечь явную выгоду, — бросил реплику Сергей Тимофеевич.

Шумкова даже передернуло. Он опередил еще не выговорившегося Суровцева:

— Нельзя так, товарищ Пыжов. Выходит, что все сидящие здесь ничего не понимают и только вы один глаголите истину. Но ваше предложение — это... это по меньшей мере авантюризм. Технический авантюризм, который может нанести невосполнимый урон. Под угрозой основа основ завода — печи. Мы об этом уже говорили. С вас какой спрос? А кое-кто партбилетами будет расплачиваться.

Последнее, конечно же, адресовалось руководителям завода, хотя Шумков и не смотрел в их сторону. Он полагал, что теперь уж высказанного им вполне достаточно для окончательного привлечения на свою сторону еще сомневающегося, как ему показалось, главного инженера, а следовательно, и для прекращения затянувшейся дискуссии. Был уверен: и Пыжов не оправится после такого удара, не найдет, чем ответить.

А Сергей Тимофеевич поднялся, хотя все высказывались сидя, постоял, склонив голову и улыбаясь.

— Все никак не соображу... — начал он и тут же кольнул взглядом Шумкова, — с чего это вы, Ипполит Федорович, надумали пугать честной народ. Неужто надеетесь устрашить? Так уже пуганые. И до вас кое-кто бросался этим увесистым словцом... Помню, разогревали первую батарею. Из-за отсутствия газа предписывалось воспользоваться твердым топливом. Прикинули, одних истопников требовалось четыреста человек. Ну и время — соответственно... Верно, Василий Дмитриевич? Будучи тогда начальником цеха, вы предложили подвести газ, временно используя вторую нитку водовода, пролегающего вблизи Ясиновского коксохима. Какой сыр-бор поднялся! Бывший главный назвал ваше предложение авантюрой, дескать, протяженность магистрали двадцать два километра и, мол, конечно же, газа мы не получим — произойдет утечка на стыках не поддающихся сварке чугунных труб, а следовательно, поставим под удар выполнение важного государственного задания. Со своими сторонниками вон какие нагромоздили страхи!.. А вы, Павел Павлович, — перевел он взгляд на Чугурина, — эти страхи отмели, поддержали мнение Василия Дмитриевича. Потребовалось лишь обследовать трассу, вложить совсем немного труда. И победили! Зажгли факел! Выдали кокс значительно раньше установленного срока.

Заводские старожилы оживились, закивали. Новички, впервые услышавшие об этом, с любопытством и уважением посматривали на сосредоточенного Чугурина, на сурового Суровцева. А Травкин сказал:

То было смелое инженерное решение.

— Верно, Артур Николаевич, — подтвердил Пыжов. — Только эту смелость кто-то должен проявить. И именно в критические моменты... У многих, небось, в памяти тревожные дни минувшей зимы, когда химики закачали в оросительную систему печей смолу...

Чугурин слушал Сергея Тимофеевича и вспоминал, как оно было. Едва не вышла из строя вторая батарея. Несколько суток, не отлучаясь с завода, боролся оперативный отряд с последствиями безответственности и халатности. Прочищали арматуру, а она снова забивалась. Спали, чередуясь, тут же в цеховой конторке и заводоуправлении на раскладушках. И только он, директор, все то время не сомкнул глаз... Да, да, именно с тех пор забарахлил его «мотор». Как же он забыл? Собирая анамнез, доктор спросил, когда почувствовал, что у него есть сердце, когда впервые дало о себе знать, а он не мог ответить. Теперь вспомнил. Это случилось как раз в те дни. Вернее, на исходе тех сумасшедших дней и ночей. Люди уже выбились из сил, ничего не достигнув, и он принял решение промыть трубы. Оперативка была шумная, искали выход из создавшегося катастрофического положения, но после его слов вдруг все умолкли и смотрели на него, как на самоубийцу, понимая, какую страшную ответственность взваливает он на свои плечи... Стояла лютая бесснежная зима. Трескалась обнаженная, скованная морозом земля Неделю не утихал шквальный ветер — гудел, завывал, высвистывал в переплетениях металлоконструкций. Над заводом, над безжизненными окрестными полями, над всей сумеречной донецкой степью бушевала черная буря. Ртуть в термометре, укрепленном возле проходной, опускалась почти к тридцатиградусной отметке... Существовала реальная угроза большой, непоправимой беды: вода, остановившись где-то в металлическом лабиринте оросительной системы, в любое мгновение могла наглухо закупорить магистраль ледовой пробкой и этого достаточно, чтобы мороз довершил оледенение всей магистрали. Он все же отважился промывать. Мозг справился с перегрузкой, сознание смирилось даже с возможной неудачей и всеми вытекающими из этого для него, директора, последствиями, а сердце, схваченное нервным ознобом, сдало. Не выдержало уже потом, на резком перепаде чувств, когда пущенная под давлением горячая струя прочистила трубы, унесла с собой остатки смолы. В тот миг оно впервые забилось в аритмии.

— Тогда тоже кое-кто сомневался в успехе, предрекал полный провал, — между тем продолжал Сергей Тимофеевич, — Тоже змеился щепоток: «технический авантюризм», «безрассудство»...

— Да, хорошо, что все обошлось благополучно, — раздумчиво заговорил Травкин, — Но могло обернуться бедой.

— Вполне, — решительно поддержал главного технолога Шумков. — Кто скажет, где кончается инженерная смелость и начинается элементарное «авось»? Все дело в том, что определить это невозможно.

— Не-ет, не в этом суть, — возразил Сергей Тимофеевич. — На отдыхе мне посчастливилось встречаться с Юлием Акимовичем... — он назвал фамилию известного писателя, чем вызвал живейший интерес у собравшихся. — Так вот, он как-то рассказал мне очень поучительную историю. Когда возводили Челябинский станкостроительный завод, главный инженер предложил применить сборные конструкции при сооружении одного из цехов. Сейчас сборный железобетон — основной строительный материал. А тогда такая мысль появились впервые. Многие специалисты воспротивились, опасаясь провала. Кто, вы думаете, поддержал экспериментатора?.. Серго Орджоникидзе! Он разрешил главному инженеру в порядке производственного риска — для опыта — строить цех из сборных конструкций. И ответственность брал на себя.

— Интересный факт, — проговорил Чугурин. — Не правда ли, товарищи? Как умел человек смотреть вперед! Как смело давал дорогу новому!

— Для того времени такие решения были в порядке вещей, — сказал Шумков, — Но Стоит ли возрождать отживший стиль? Ныне производственные процессы основываются на научной организации труда. Не риск, не штурмовщина, не интуиция определяют главное в современном управлении производством, а трезвый инженерный расчет, новейшие достижения в науке и технике. На сей счет имеются прямые партийные указания. Тут и мудрить нечего.

У младшего Пыжова, напряженно следившего за разгоревшимся спором, перехватило дыхание. Уж очень веские аргументы выдвинул Шумков. Действительно такой курс взяла партия, осуществляя реформу в промышленности. Вот отец и запнулся — возразить нечем.

Едва Ростислав так подумал, его батя заговорил снова. Но уже откровенно насмешливо и резко.

— Вот, вот... Оно и видно: те, кто прежде от живого дела отгораживались параграфами инструкций, теперь и к новым условиям пытаются приспособиться, чтобы не мудрить, не волноваться, не гореть... Между тем партийные указания, Ипполит Федорович, не исключают, а, наоборот, предполагают помимо вами сказанного — кровную заинтересованность каждого в осуществлении намеченных планов, личное мужество, готовность ради высокой цели вызвать огонь на себя.

— Тем более это касается коммунистов, — подхватил Гольцев, когда Сергей Тимофеевич сел. — Так что поправка к вашему, Ипполит Федорович, пониманию насущных задач — весьма существенная.

Ростислав украдкой посматривал на взволнованного и потому, наверное, так заметно, побледневшего отца. Всегда считал его добродушным ворчуном, а он, оказывается, вон какой! Не побоялся схлестнуться с начальником цеха! И Ростиславу вдруг открылся смысл батиного ему пожелания на семейном празднике всегда и во всем быть бойцом. Словно наглядный урок преподал, как надо бороться за свои убеждения.

Ростислава легонько подтолкнул Иван, заговорщицки подмигнул, — дескать, все в порядке.

Чугурин обратился к Суровцеву:

— Что ж, Василий Дмитриевич, наши предварительные размышления и наметки во многом подтвердились. И вы, Константин Александрович, — взглянул на Гольцева, — абсолютно правы: Сергея Тимофеевича надо благодарить уже только за го, что состоялся такой разговор. Очень признательны всем, принявшим участие в нашем совещании... А теперь давайте подытожим. — Чугурин бегло просмотрел свои записи, отложил их в сторону и начал с того, что считал главным — Парадокс получается, товарищи. Мы хотим увеличить производство кокса, мы все заинтересованы в том, чтобы вывести предприятие из прорыва, мы. наконец, просто обязаны вернуть долг стране и... не можем ничего этого сделать. Оказывается, наше отставание вызвано не объективными причинами, как кое-кто пытается объяснить. Просто мы из рук вон плохо работаем. Внешне как будто все обстоит благополучно. Чуть глубже вникни — обнаруживается полная несостоятельность: верх печей и вобыденных условиях еле-еле тянет, а к повышенным нагрузкам и вовсе не готов. Механизмы добили, как говорится, до ручки. Сами руководители не верят в успех и не желают обременять себя лишними заботами. Вон как сразу все обнажились, едва заговорили о новой серийности!.. По старинке, товарищи, жить нельзя. Это понятно каждому. Я говорю о развернувшейся широким фронтом научно-технической революции. Нынче внедрение в производство новшеств требует идеальной организации труда, отличного состояния и полного использования техники, горячен заинтересованности всего коллектива. Значит, и работать следует в этом направлении. Предложение Сергея Тимофеевича и его товарищей — реально. Оно основано на точных инженерных расчетах, соответствует нашим задачам и устремлениям. Его осуществление вполне возможно. Но для этого надо навести порядок в своем хозяйстве, обеспечить выполнение задуманного техническими средствами, организационно и политически...

— А как посмотрит на нашу самодеятельность «Укрглавкокс»? — многозначительно спросил Шумков. — Такие вещи, очевидно, следует все же согласовывать?

— Зачем? Реформа дала нам право самостоятельно решать внутризаводские вопросы, — отозвался Чугурин. — В данном случае мы воспользуемся этим правом.

— Конечно, конечно, — проронил Шумков не потому, что надо было как-то заканчивать разговор, но уже в чем-то соглашаясь с Чугуриным, однако поддаваясь не аргументации, а скорее силе его убежденности. Тем не менее не преминул еще раз обезопасить себя: — Надеюсь, будет соответствующий приказ?

— Непременно, — заверил его Чугурин. Повернулся к Суровцеву: — Сколько по вашим, Василий Дмитриевич, подсчетам требуется на подготовку?

— С тем, что уже сделано, — минимум две недели, — сказал Суровцев.

— Добро, — кивнул Чугурин. Его повеселевший взгляд заскользил по лицам участников совещания, — Ну что ж, товарищи, так тому и быть.

17

Агроном по образованию, долгое время проработавший на земле по своей специальности, Николай Григорьевич Каширин прекрасно понимал, что в сельском хозяйстве, хотя его тысячелетний опыт и обогащен достижениями современной науки, многое по-прежнему зависит от самой природы, от погодных условий. Не случайно хлеборобы и сейчас говорят: «Год на год не приходится».

Дальнейшая его работа в одном из приазовских сельских районов, где он возглавил райком партии, тоже была подчинена извечному закону семени, которое непременно должно лечь в землю, чтобы затем прорасти, в свой срок созреть новым урожаем. И тут уже не пропусти пору: в ней — все труды земледельца, все надежды.

В Ясногоровском районе, куда его со временем перебросили, забот намного прибавилось. Помимо достаточно интенсивного сельского хозяйства требовали к себе внимания промышленные предприятия, транспорт. Собственный опыт ему подсказывал, что для успешной работы с людьми надо достаточно хорошо знать производство, которым эти люди живут. И он взялся за книги, руководства, справочники по коксохимии, машиноведению, обработке металлов, проштудировал транспортные инструкции и наставления... Он не стеснялся расспрашивать, пока полностью не уяснял тот или иной производственный процесс, взаимосвязи в нем, обязанности рабочих, инженеров. Ему не хватало двадцати четырех часов в сутки, потому что не мог иначе относиться к своей работе. Он был убежден, что авторитет партийного работника подкрепляется не занимаемой должностью, а компетентностью, которая дает возможность при необходимости принимать единственно правильные решения. Его настойчивость в достижении цели не замедлила сказаться. Теперь-то он сам в состоянии ориентироваться в производственной обстановке, технических вопросах и делать соответствующие выводы. При таком положении, конечно же, ему удается целенаправленней планировать и партийно-политическую работу, делать ее более действенной, результативной.

Ныне Каширина завертела уборочная, забрала всего без остатка. Всех райкомовцев разослал в хозяйства. Да и сам все время на колесах. Трудным выдался год: хлеба низкорослые, болезненные, удручающие своим видом. Если урожайная страда забирает много сил, этого вроде и не замечаешь, потому, что радость переполняет сердце. А в нынешней жатве еще и о душевном тонусе надо заботиться, подбадривать людей, призывать к тому, чтобы не потерять ни одного колоска в поле, ни зернинки при транспортировке. С уборкой по срокам совпадает заготовка кормов. Здесь тоже дала себя знать засуха, и надо думать, как выходить из затруднительного положения, обеспечить хотя бы сносную зимовку скоту.

Только к десяти часам вечера прибился Каширин к дому. Загнал машину во двор, умылся, расположился ужинать. Жена уже не попрекает: за столько лет привыкла ко всему. Да и понимает уборочная. Это еще по-божески явился. Приготовила омлет. Подавая на стол, обеспокоенно спросила:

— Плохи дела, Коля?

— Есть ничего участки. Особенно возле лесополос, — ответил он — Совхоз «Алеевский» выскочит с пшеницей. «Заветы Ильича». Круковец идет стабильно. У него и кукуруза поливная. А юг района основательно прихватило.

Жена смотрела, как он жадно ест, думала о том, что уже схватил колит из-за такого безалаберного питания и врачам не показывается, и говори не говори — толку не жди. Это теперь лечение будет откладывать до отпуска.

— Да, Коля, — вдруг заговорила снова, и в голосе ее послышалась тревога, найди время серьезно поговорить с Виталькой. Не нравится мне его радиотехника.

— Почему? Занятие похвальное.

— Как бы оно нам боком не вышло, это похвальное занятие. Пришла на обеденный перерыв, слышу его голос: «Говорит радиостанция «Мечта». В эфире — «Мечта». Наташенька, передаю твою любимую песню. Только для тебя...» Заглянула к нему — магнитофонную ленту наговаривает.

— Николай Григорьевич помрачнел.

— Ну-ка, позови его.

Но сына еще не было дома, и Николай Григорьевич вскипел:

— Я велел ему к десяти возвращаться домой.

— Тебе компот или молоко? — спросила жена, подходя к холодильнику. И не дождавшись ответа, достала молоко, поставила перед мужем, положила ему на плечо руку. — Восемнадцать парню, Коля.

— Тем более надо иметь голову на плечах.

— Кино кончается поздно. Ну, и девочку проводить, — поняв его по-своему, мягко сказала жена. — К одиннадцати будет... — Бережно провела ладонью по белесой шелковистой волне на голове мужа, вздохнула: — Не заметил, как и сын вырос.

Он задержал ее руку, поцеловал ладошку, виновато соглашаясь со своей подругой: не заметил. Но его нервный всплеск был обусловлен иной, совершенно конкретной причиной. И ОН не мог скрыть свою взволнованность:

— Вырасти, Катюша, наверное, и впрямь вырос, коль уже с девчонками водится, но вот ума, видно, не набрался. Милиция вылавливает радиохулиганов, а тут свой... Неужели не доходит до сознания?!

— Вот придет и поговори, — снова подсказала жена. — Только без нервов, хорошо?

Зазвонил телефон. Каширин сразу узнал голос секретаря обкома. Геннадий Игнатьевич извинился, что беспокоит в столь поздний час — не мог поймать днем. И уже одно это насторожило Каширина, значит, секретарь обкома обеспокоен чем-то очень важным, имеющим прямое отношение к нему, Каширину. Поинтересовавшись уборкой, Геннадий Игнатьевич тут же заговорил о коксохимовских делах, сказал, что из-за отставания алеевцев недодают продукцию ильичевцы, а их металл уже заложен в народнохозяйственный план, и что он, Каширин, должен понимать эти вещи.

Николай Григорьевич доложил, чем сейчас занят коллектив предприятия, партийная организация — пригодились обстоятельные информации Гольцева. Но Геннадия Игнатьевича это вовсе не удовлетворило. Он выразил удивление, что при такой сложной ситуации у секретаря райкома не появилось желания самому побывать на заводе.

Напрасно Каширин пытался оправдаться развернувшейся уборочной кампанией, которую считает первоочередной своей заботой, напрасно сказал, что в эти напряженные дни практически невозможно попасть всюду, где нужен его глаз. Геннадий Игнатьевич ответил: «Мы должны всюду успевать. Обязаны успевать...»

И вот уже снова он, Каширин, в дороге, гонит газик на алеевский коксохим, потому что действительно дал промашку: уборочная уборочной, за недостатки в ней тоже по головке не погладят, но ведь ей уже задан определенный ритм, мобилизованы все возможности. Значит, можно и нужно было оторваться, принять участие в расширенном заседании завпарткома. А у него даже мысли такой не появилось. Видно, прав Геннадий Игнатьевич, вроде шутя заметивший, что в нем, Каширине, пока еще берут верх крестьянские начала. Не раз и сам убеждался: в сельскохозяйственном производстве более чуток к малейшим отклонениям от нормы к непредвиденным осложнениям. Тут у него само собой появляются и прозорливость, и предприимчивость. Что ж, все это вполне объяснимо, но не приемлемо. Вот Геннадий Игнатьевич и учит его, требует шире понимать свои задачи. Завтра ждет доклад об истинном положении на заводе и его, секретаря райкома, соображения. С утра он, Каширин, не сможет попасть на завод — намечена встреча с людьми, и ее уже не отменишь, не перенесешь, а срывать мероприятия не в его правилах. И последующее время распланировано — звонок-то неожиданный. Конечно, кое-что он перепоручит второму и третьему секретарям, которые возвратятся в райком лишь к полудню. Но тогда уже поздно ехать на завод. У него оставалась единственная возможность — мчаться туда немедленно.

Он помнил расстроенное лицо жены и теперь искал доводы, оправдывающие такое решение. Конечно же, у него не было иного выхода. Катя должна это понимать.

Значительная часть пути осталась позади. Свет фар заскользил но придорожным строениям совхоза, снабжающего Югово овощами. Каширину здесь все знакомо--его хозяйство. Справа сверкнул лунной дорожкой мелководный, иногда к концу лета пересыхающий пруд, ярко высветились побеленные стены стандартных домиков, поставленных для переселенцев. А потом замелькали топольки, поднявшиеся по обе стороны шоссейки. Их неестественная зелень казалась декорациями, неумело подсвеченными театральным осветителем. Шоссе прорезало поля совхоза, забрав немалую площадь пахотной земли. Но тут уж ничего не поделаешь — вступает в силу железная логика: каждая новостройка начинается с сооружения подъездных путей. Так было и с коксохимом.

Дорога вела на завод, и Каширин невольно возвратился мыслями к разговору с секретарем обкома, к заводским делам. Тысячу раз прав Геннадий Игнатьевич: тут не сработала его, Каширина, крестьянская интуиция. Даже интервью Шумкова сначала воспринял, как дежурное критическое выступление газеты. Может быть, потому, что речь шла всего об одном цехе? Потом, правда, встревожился, понимая, что этот цех, по существу, все и определяет. Однако встревожился не настолько, чтобы отложить все другие дела и заняться заводом. Он переговорил по телефону с Чугуриным, и этого оказалось достаточно для внутреннего успокоения. Появилась уверенность в благополучном исходе. И ведь он не ошибся. Вон как развернулись события. Дирекция и партком сумели поднять весь коллектив. Обо всем, что предпринимается на заводе, ему, Каширину, докладывают работники отдела промышленности и транспорта. Несколько раз его отыскивал на полевых станах и на токах в хозяйствах района Гольцев, предварительно справившись о координатах у технического секретаря. Приезжал рассказать о том, что уже сделано, посоветоваться, а заодно узнать, как работают на уборке заводчане, выслушать их просьбы, пожелания. От Гольцева он, Каширин, получает особо ценную информацию, что называется, из первых рук. Он был своевременно осведомлен и о предложении Пыжова, сразу же принял его сторону в столкновении Сергея Тимофеевича с Шумковым, порадовался вместе с Гольценым первым результатом работы но новой серийности.

Да, трудности возникли в связи с форсированным вводом не совсем завершенных строительством мощностей. Где-то в подсознании, чисто по-человечески он сочувствовал заводчанам, на чьи плечи навалился такой груз. Вместе с тем мог попять и членов комиссии, принявших очередные объекты с некоторыми недоделками в расчете, что они будут довершены уже в процессе работы, как бы заранее предопределяя повышенную нагрузку для коллектива эксплуатационников. Но продиктовано это высшими государственными интересами, напряженными планами пятилетки, а не какими-то третьестепенными причинами, как считали, например, Пантелей Харитонович Пташка и не далеко ушедший от него в этом Гольцев. Тут он, Каширин, полностью на стороне Чугурина, у которого несомненно шире горизонты понимания большой технической политики. В сложной обстановке Пал Палыч сумел правильно расставить акценты, привлечь внимание коммунистов к собственным внутризаводским недостаткам. И Гольцеву помог сориентироваться, повести разговор о дисциплине и организованности.

Постоянная осведомленность, сопоставления, размышления и позволили ему, Каширину, составить определенное мнение, уверенно говорить об успешном преодолении полосы неудач и огорчений, связанных с освоением новых объектов. Но предстоящая встреча с секретарем обкома обязывала быть предельно объективным. И совсем неплохо, если он, Каширин, еще и побывает на заводе, посмотрит все собственными глазами, лишний раз уверится в правильности своих взглядов. Это даже лучше, что он едет ночью, когда не будет администрации — сопровождающие ему ни к чему. В крайнем случае, при надобности, обратится к начальнику смены...

Сколько мыслей и чувств заключал в себе сидящий за баранкой, устало щурящийся человек, а со стороны посмотреть: катится под звездами, раздвигая темноту светом фар, видавший виды, чуть перекособоченный райкомовскнй газик — только к всего!

* * *

«Схлопотал, — иронизировал над собой Шумков. Так тебе, старый дурак, и надо».

Для себя он сделал вывод: напрасно старался, призывая этих людей к благоразумию, они не захотели считаться с очевидным на своем пагубном пути. Благие намерения предостеречь от большой беды ничего не дали. Он сделал все возможное, и не его вина в том, что не нашел поддержки.

Его возмущали обвинения в трусости. Да, он говорил об ответственности за сохранность батарей Пыжову, напоминал участникам совещания у директора. И разве не прав? Надо же беспокоиться о народном достоянии. Все это слышали. А если на то пошло, ему вообще бояться нечего: приказ не он подписал — Чугурин.

Правда, иногда такое объяснение ему казалось зыбким: если случится беда, найдут, за что привлечь к ответственности и его — начальника цеха.

Иногда, наоборот, Шумкову казалось, что надо было без мороки со всем соглашаться. Пусть жгут печи. Через два года ему на пенсию, а там — ищи-свищи. Какой с него спрос? Думая так, Шумков осуждал себя за неуместную, неожиданную для самого себя горячность. Как же, ни с того, ни с сего ввязался в спор, осмелился выступить вопреки уже складывающемуся общему мнению о новой серийности, да еще и упорствовал, отстаивая свою точку зрения. Такое с ним давно не приключалось.

Понадобилось время, чтобы Шумков мог более спокойно разобраться и случившемся, и более объективно. Он вспомнил, что в то утро у него было отвратительное настроение и он сразу же, еще не вникнув в существо дела, с которым к нему обратился Пыжов, настроился против Вызвало протест само вмешательство рабочего в сферы инженерии. И когда потом увидел технически грамотные, доказательные разработки, достойные того, чтобы к ним отнестись серьезно, уже не мог переломить себя — сработала инерция первоначальной нетерпимости, которую, конечно же, пришлось камуфлировать. Он теперь понимал, что, надеясь отмахнуться от предложения Пыжова, выдвинул не лучшую причину. В ту пору она показалась весомой, ведь речь шла о живучести батарей. Страшнее пугала против рьяных экспериментаторов и не придумать. Только Пыжов оказался не из робких. Коса нашла на камень. Конфликт вышел за пределы цеха, стал достоянием парткома, дирекции. И тут снова ему, Шумкову, волей-неволей пришлось употребить все тот же довод, в котором к тому времени абсолютно убежден уже не был. Положение его усугубилось еще и тем, что сторону Пыжова приняли зубры коксохимии — Чугурин, Суровцев. Их авторитет не поставишь под сомнение — инженеры божьей милостью.

Раздумья над случившимся привели его к заключению, что мало иметь определенные убеждения — они тогда чего-то стоят, если созвучны духу времени, если находят поддержку в коллективе. И он невольно позавидовал Пыжову. Сам-то следовал вовсе не убеждениям, а так — прихоти, дурному настроению. Потом взыграли больное самолюбие, амбиция

Шумков снова и снова возвращался расстревоженными мыслями к перипетиям недавнего столкновения. На него словно пахнуло далеким-далеким, той порой, когда он, молодой инженер, только вступал в жизнь. Тогда всего дороже была истина, ради которой спорили до хрипоты, принимали бескомпромиссные решения, выдвигали дерзкие прожекты... То была юность. И Шумков со всей отчетливостью ощутил, что это Пыжов своим пониманием добра, своей не угасшей с годами целеустремленностью вызвал в нем ответное движение так долго дремавшей души, воскресил былую способность критически анализировать свои поступки, решения, подарил давно забытые волнения. Сразу вроде как-то интересней, а потому и легче стало работать, несмотря на то, что дел прибавилось в связи с подготовкой печей к переводу на новую серийность. В таком душевно-приподнятом состоянии и пребывал все последующее время Шумков. В те дни ему не хотелось вспоминать, как уже побежденным малодушно ссылался на «Главкокс», уточнял, будет ли оформлено нововведение соответствующим приказом. Эти воспоминания были уж очень неприятны. В самом деле, так увлечься своими далеко не оригинальными утверждениями, чтобы вовсе потерять чувство меры, прослыть перестраховщиком!

И все же Шумковым двигало не стремление каким-то образом реабилитироваться в глазах заводчан, а нечто более тонкое, еще не до конца осознанное, задетое в нем Пыжовым. Скорее всего это было тоже когда-то знакомое ему чувство гордости своим умением работать, решать сложные инженерные и организационные задачи. И он действительно показал, на что способен...

А затем в его душу снова закралось сомнение: выдержат ли печи? И он уже не успокаивал себя тем, что все равно скоро уходить на пенсию и пусть будет, как будет. Беспокойство все больше овладевало им. Оно не походило на прежнее — просто отвергающее самую мысль о каких-либо нововведениях. В нем угадывалось волнение человека, приложившего свои руки к эксперименту, заинтересованного в успехе, хотя сам Шумков скорее всего и не замечал происходивших в нем перемен. Да и не до того ему было — копаться в себе. Его очень волновала судьба дочери, ее незаладившаяся, нескладная жизнь. Еще выпускницей мединститута вышла замуж за однокурсника. А потом разошлись. Вернулась домой с сыном, стала работать. Через некоторое время зачастил к ней инженер, уже третий год работавший на заводе. Вроде толковый и скромный малый. Разве мог он, Шумков, запретить дочери, совсем еще молодой женщине, надеяться на счастье? Лишь предупреждали с матерью: «Смотри, дочка, снова не обожгись. Ребенок у тебя. Не каждый возьмет на себя такую обузу. А она светилась радостью: «Валерик любит и меня, и моего Петьку».

Он и в самом деле, этот Валерий, все больше покорял их своими достоинствами — уважительным отношением, предупредительностью, тем, что не вертопрах, что серьезно занялся диссертацией, то и дело обращаясь к нему, Шумкову, тогда директору завода и будущему своему тестю, за помощью, консультациями... И Петьку задарил гостинцами, затевал с ним шумные игры, приучил называть себя папой. Конечно, мальчишеская душа прикипела к нему — веселому и доброму «папе Валерке...»

Только и второй брак распался сразу же после смещения его, Шумкова, с должности директора завода. Уходя, этот «добропорядочный» молодой человек, успевший таки защитить диссертацию, с откровенной наглостью сказал: «У нас были разные цели: вы искали отца ребенку, а мне нужна была ваша помощь и содействие».

Вот так кончилась для дочери эта любовь. И у него, отца, тоже появился еще один рубец на сердце: больно ведь за свое дитя, хотя и взрослое, но беспомощное, обиженное. А обманутый внучонок!.. Недавно он, Шумков, дал понять дочери: если еще будет выходить замуж, не отдаст ей Петьку. Они с женой так и решили — сами воспитают, вырастят мальца, никому не позволят терзать доверчивое детское сердечко. И в то же самое время надеялись таким образом облегчить участь дочери: может быть, свободная, найдет себе пару, чтобы не вековать одинокой.

Вот какие узлы навязала жизнь. Где уж тут о себе думать, о каком самоанализе помышлять.

Тихо в доме. Внук давно уснул. Ушла отдыхать и дочка. Жена вязала на спицах свитерок Петьке на зиму. А сам Шумков, уменьшив громкость звука и удобно расположившись в кресле против телевизора, по укоренившейся привычке слушал последнюю передачу — вечерние новости. Это было его время, когда он мог отрешиться от. всего, что заботило на службе, в быту. Вслушиваясь в сообщения, он проникал мыслью в первоистоки событий, анализировал, строил прогнозы и предположения — становился в эти минуты государственным деятелем, стратегом, полководцем... Однако нынче ему не удавалось сосредоточиться на том, что говорил диктор. Казалось, вот вот зазвонит телефон, он услышит взволнованный голос начальника смены — и тогда придется бежать на завод, загодя зная, что его появление там уже ничего не изменит.

Шумков беспокойно заворочался в кресле, обернулся к жене. Она молча взглянула на него поверх очков и снова склонилась к вязанью: так у них заведено  не мешать отцу слушать последние известия. Откуда ей было знать, что его волнует совершенно иное, что снова возникшее беспокойство оказалось даже сильнее первоначального, прежнего.

Навязчивое ожидание телефонного звонка не оставляло Шумкова. Почему-то представлялось: беда придет ночью. Он пытался убедить себя в том, что нет никаких оснований тревожиться, а перед глазами зияли дыры в прогоревших стенках камер...

Нет, сидя дома, Шумков не мог избавиться от ощущения на двигающейся опасности. Он это теперь понял, как и то, что надо ехать на завод. Немедленно ехать. Ведь для него батарея — живое существо, способное рассказать о своей боли. Он лишь послушает ее дыхание да кинет взгляд на раскаленную кладку камер...

* * *

Иван Толмачев имел время поразмыслить над своей необычной судьбой. В детстве сверстники не принимали его в свою компанию, со слепой ребячьей жестокостью задирали на каждом шагу, считая себя вправе поколотить «фрица». Не раз, зареванный, бежал он к матери, неся в маленьком сердечке обиду, боль, недоумение. Тяжело вздыхая, мать приглаживала ему вихры, утирала нос, говорила, что они глупые мальчишки, что его отец — хороший немец. Но для него, как и для остальной ребятни, все немцы были фрицами, которых победили наши солдаты. И он, забираясь в высокие лопухи, откуда с завистью наблюдал за игрищами пацанов, выдумывал себе другого отца, вовсе не немца.

Потом уж, как подрос, по строкам отцовских писем к матери из той далекой грозной поры, силою воображения лепил облик этого человека — доброго и любящего, наверное, потому что там были нежные слова и о нем, Иване, еще не родившемся, но уже желанном и дорогом. Только в свои годы он еще не мог представить, как умерщвляли людей в газовых камерах, и смерть отца виделась ему такой, какая была на войне, когда солдаты падали убитыми в бою. Этого оказалось достаточным, чтобы почувствовать себя своим среди такой же послевоенной безотцовщины. И уж не давал спуску обидчикам. Кулачонками, зубами, ногтями защищал не только себя, но и честь отца. С тех пор разгневанные соседки стали приходить с жалобами на него, Ивана. А мать им отвечала: «Сами виноваты. Нс надо брехать детям...»

Позже он пытался представить себе семью, в которой рос отец. Может быть, у отца были братья, сестры? Может быть, и сейчас живы где-то в Германиях его, Ивана, дядья, тетки?.. Кто знает?! Так распорядились обстоятельства, храня непостижимые тайны человеческого бытия. Разве после всего этого мог он не передумать, не перечувствовать свойственного всем вступающим в осмысленную жизнь: откуда он, и кто он в этом мире?!

Но главное он понял, и потому обрел уверенность в том, что может смотреть людям прямо в глаза. Его человеческое достоинство отец утвердил своей борьбой и смертью. Сознание этого и помогало Ивану идти по жизни с открытым для радости и добра сердцем, чувствовать себя равным среди равных. Так было в школе, на заводе, куда пошел после десятилетки, чтобы облегчить жизнь матери, на военной службе...

Бывало, затаившись в ночном карауле, он ощущал за спиной всю страну. Она представлялась ему скорее не приобретенными о ней знаниями, а вот теми, увиденными из окна вагона городами, селами, железнодорожными станциями и полустанками, теми нолями, лесами и реками, что оставались позади, когда ехал в воинскую часть. Эго было осязаемое и, наверное, потому такое глубокое и щемящее ощущение Родины. Она напоминала о себе то далеко оставленным Крутым Яром, где в тяжкую пору войны родила его мать, откуда шагнул в жизнь, познавая ее радости и печали; то огнями проплывшим в ночи у самого поезда днепродзержинским заводом; то вербами, склонившимися над сонным прудом под лунным зеленоватым сиянием; то золотистыми пажитями и убегающим вдаль проселком; то трогательной детской фигуркой, машущей с косогора вслед уходящему составу... За все он. солдат и сын своей земли, был в ответе Это и определяло ого отношение к службе, наполняло гордостью, отвагой, каким-то обостренным и возвышенным чувством своей значимости. И обострялся слух, и зорче смотрели глаза, и не такими изнурительными казались часы предрассветных бдений...

Он и сейчас отдает предпочтение ночной смене. Подходит черед заступать в ночь, и его охватывает какое-то дивное состояние сродни тому, какое испытывал, когда стоял на посту с оружием в руках. Кажется, что и теперь он выдвинут на передний рубеж; спит родная страна, снят ее труженики, а он бодрствует, он работает. Это очень важно не спать и работать, когда товарищи отдыхают. В этом есть что-то наполняющее его душу чистой, светлой взволнованностью. Словно лично на него возложена ответственность за то, чтобы в печах не погасло однажды зажженное пламя, чтобы не умолк затухающий к ночи пульс труда. Ради этого он, Иван Толмачев, находится на своем рабочем месте. И его охватывает восторженное упоение своим делом.

Нынешняя смена принесла Ивану те же радости. Все идет, как надо, по графику. Новая серийность утвердилась, и он, Иван, уже приспособился к ускоренному ритму, может позволить себе помечтать. Как же ему обойтись без этого, когда в мыслях постоянно она — Аленка! Стоит ли за это упрекать, если и в его труде — любовь, если с нею соразмерены поступки и деяния, если ею озарена вся жизнь.

Увлекся Иван работой, мыслями о своей любви, а тут где ни возьмись — Гасий.

— Леонтий Максимович? — удивился Иван столь неурочному появлению у себя на коксовыталкивателе председателя завкома профсоюза. — Что это вы не спите?

— Жинка выгнала, — засмеялся Гасий. — Все равно, говорит, дома не живешь.

— А что? И выгонит, — поддержал шутку Иван. — Люди после смены — домой. У вас же не одно, так другое.

— Надо ведь. Собираемся слушать на завкоме старшего инженера по технике безопасности и всю его службу. Темп, нагрузки изменились... — Он огляделся. — У тебя-то, Иван, темновато. Лишнее напряжение для глаз повышает утомляемость. А там и до беды недалеко.

— Побольше света не помешало бы, — согласился Иван, не прекращая работы.

— Днем посмотришь, будто все в порядке. А сейчас вот прошелся — кое-где требуются дополнительные ограждения, предохранительные кожухи... Когда сам посмотришь, тогда и «гвоздей» можно набить по делу этим деятелям... — Гасий запнулся, увидев машину, движущуюся от проходной. — Кто бы это? — недоуменно проговорил. Машина приближалась. Теперь она шла по главной аллее, освещенной неоновыми светильниками, и он узнал райкомовский газик. — Никак Каширин?..

Секретарь райкома вышел из машины, задрав голову, посмотрел, как работает коксовыталкиватель, вовсе не подозревая, что сверху за ним наблюдают, и торопливо скрылся в проходе, ведущем на коксовую сторону батареи.

— Де-ла, — неопределенно протянул Гасий. Повернулся к

Толмачеву:  Ты, Иван, что-нибудь понимаешь?

— Наведывается он время от времени. Но чтобы так поздно...

— В общем, я пошел смотреть верх батареи, — заторопился Гасий. — Подальше от греха.

— Это в каком же смысле?

— Во всех смыслах. Бог его знает, что у него на уме. Вдруг попаду под горячую руку?

— Осторожничаете, Леонтий Максимович?

— Этикета не знаешь, юноша, — отозвался Гасий, пряча улыбку. — Наша бабка Харитина в таких случаях говаривала: «Як твое нэ мэлэться, не бигай з кошыком!».

Оставшись один, Иван стал раздумывать над. тем, что могло привести Каширина среди ночи на завод. Очевидно, не ради удовольствия мыкается, как бездомный. Но не находил сколько-нибудь удовлетворяющих его объяснений. Вообще, все это выглядело странным. Будто нет дня. Словно нет работников, которые должны беречь своего секретаря, помогать ему. При таком положении ведь и потерять человека недолго.

А в работе все ладилось, все было хорошо. Это особо радовало, поскольку никак не хотелось оконфузиться в присутствии секретаря райкома. К тому же, если и в самом деле он приехал не в духе, может быть, порядок на печах вернет ему хорошее настроение...

Так размышлял Иван Толмачев, еще старательнее делая свое дело. Однако вскоре позабыл и о председателе завкома, удивившем своим появлением, и о Каширине... Выдав очередной «пирог», он взглянул вниз на обслуживающую площадку и рядом с дверевым увидел Шумкова. Тот, прикрывшись рукой, смотрел в раскаленную щель камеры.

18

Получив приглашение явиться в обком, Пантелей Пташка отмахнулся от переполошившейся жены:

— Ничего я, мать, не натворил. Покуда еще не натворил.

— Почему же вызывают?

— То не твоего ума дело. Значит, нужно. И не вызывают, коли уж точным быть, а просят приехать. Небось, грамотная, сунул ей к лицу открытку. — Читай: «Прошу Вас прибыть...» С большой буквы величают — уважительно.

— Ой, Паня, чую, опять встрянешь в спор. Угомонился бы уже. Сын в армии, дочка на выданье... Пора угомониться да потише жить.

— Ну, это оставь. Не потехи ради такое мое решение. Для детей же и пример: допрежь всего — справедливость. Завод в обиду нельзя давать.

— Так есть же начальство. Повыше тебя вон сколько на должностях сидят. Пусть и беспокоятся.

— Э-эх, темная ты баба, Власьевна! — вдруг засмеялся Пантелей, — Да повыше меня уж никого и нет на батарее. Самое верхнее кресло — мое! Потом уже небо, солнце да звезды... — Махнул рукой — Все равно тебя не образуешь. Лучше вот что: по костюму утюжком пройдись, приготовь рубашку, туфли выходные. На завтра все должно быть, как штык. А Светка пусть мои заслуги мелком надраит. — Он сунул почтовое извещение п карман. — К Сереге сбегаю, — сказал, и подался из дому...

У Пыжовых, хоть и отказывался, его усадили пить чай — как раз Сергей Тимофеевич расположился у электросамовара. Анастасия Харлампиевна радушно приняла нежданного гостя — подвигала к нему то вазочку с вареньем, то сахар, то печенье. Приговаривала:

— Угощайтесь, Пантелей Харитонович. Угощайтесь. Хрустиков отведайте — сама делала.

Пантелею же не терпелось поговорить о деле. Но. поняв, что своей поспешностью, с какой отхлебывал, обжигаясь, горячий чай, все равно не ускорит чаепитие, смирился. Лишь проворчал:

— И откуда у тебя, Сергей, купецкая приверженность к самовару?

— А что? Люблю... «попить чайку с женой или с ягодами», — улыбнулся Сергей Тимофеевич.

— Он у нас эстет, — сказала Анастасия Харлампиевна. — Заварку пользует только свежую, в накладку не пьет, да и прессованный — за сахар не считает. Колю рафинад. Чашку лучше не ставь — ворчать и весь следующий день будет. Подавай ему стакан, и не граненый, а непременно тонкий.

— Ишь ты, — удивился Пантелей. — Я свою Власьевну так не тираню. Было бы что к столу, а из чего есть-пить — то мне без всякой разницы.

— Вот я и говорю: к старости характер портится. — Анастасия Харлампиевна лукаво переглянулась с мужем. — Привередничать стал — не дай бог!

— А ты, Харлампиевна, не подноси, — уже уловив игривые интонации в сетованиях хозяйки дома, подсказал Пантелей Харитонович. — Какая там, к дьяволу, старость? То он заелся. Забыл, как из котелков хлебали, а из танкового следа — запивали. Обуржуазился твой Серега.

Сергей Тимофеевич посапывал от удовольствия, допивая чай. Потом отодвинул блюдце с порожним стаканом, грозно шевельнул кустистыми бровями.

— Так, так, Паня! Пришел ко мне в дом, угощаешься моим добром и на меня телегу катишь?! Мою собственную жинку, как самый зловредный диверсант, против меня же настраиваешь?

— Диверсант, Серега, скрыто действует. А я тебе — в глаза правду-матку для пользы дела, поскольку у меня общественное мнение такое. Верно, Харлампиевна?

Пришел Олег, заглянул в комнату и шарахнулся назад, увидев Светкиного отца.

— Ты чего ж это не здороваешься? — окликнул его Сергей Тимофеевич.

Олег подошел к дверному проему.

— Здравствуйте, — сказал настороженно, выжидающе.

— А, это ты, Олежка, — проговорил Пантелей Харитонович. Перевел взгляд на книжку, что он держал в руках. — Зубришь?

Олег натянуто улыбнулся:

— Приходится...

— Без труда не вытащишь и рыбку из пруда. Будто простая мудрость, а надо вдалбливать. Светку силком держу дома: учи, учи!

— Нечего прибедняться, Пантелей Харитонович, — возразила Анастасия Харлампиевна. — Света у вас — хорошая девочка: трудолюбивая, скромная. С ребятами куда хлопотнее.

— Да, учиться все сложнее и трудней, — вставил Сергей Тимофеевич. — Информации-то в разных областях науки прибавляется. Требования возрастают.

— То ж оно и есть, — закивал Пантелей Харитонович. — Мой Колька все лето прогасал: ставок, гули, кино... На ура думал взять, ан не вышло — осечка получилась...

Воспользовавшись тем, что старшие отвлеклись, Олег улизнул в свою комнату и уже оттуда прислушивался к разговору.

— Теперь поумнел, — продолжал Пантелей Харитонович. — Готовится. Повторяет. Собирается после службы снова поступать. Для тех, кто армию отбыл, вроде есть какие-то льготы... — И сразу перевел на другое: — Я ведь к тебе, Сергей, по делу. Може, пойдем на твой энпэ, а то уже уши попухли — пора дымку хватануть.

Пойдем, — охотно согласился Сергей Тимофеевич. Поднялся. — Спасибо, мать, — кивнул ж£не.

— Ага, Харлампиевна, — подхватил Пантелей Харитонович, — Вергуны у тебя и впрямь ловкие получаются. Ото ж сама и избаловала муженька разными пундыками.

— Опять?! — деланно осерчал Сергей Тимофеевич. — Договоришься ты у меня! Придется выставлять за двери.

— Во! — ікнул в него пальцем Пантелей Харитонович. — Вот тут ты, Серега, угодил в точку: критика хороша, когда нас не задевают.

Идите уже, идите, — выпроводила их Анастасия Харлампиевна на балкон.

Усевшись рядом, они закурили. Пантелей Харитонович потянулся к карману, важно сказал:

— Вызов получил. Персональное приглашение.

— Это куда же?

— Вот тебе и на! В обком, конечно. К секретарю.

— А я уже и позабыть успел, — признался Сергей Тимофеевич.

— Ты — позабыл, зато там — помнят. — Пантелей Харитонович передал ему почтовую открытку с типографски напечатанным текстом. Только дата и время проставлены чернилами, видимо, помощником секретаря — внизу была его подпись. — В этого парнишку я сразу поверил, — продолжал Пантелей Харитонович, — То бывает, знаешь, улыбаются по долгу службы. А он...

— Значит, завтра в шестнадцать ноль ноль, — возвращая открытку, проговорил Сергей Тимофеевич. — Не отказался-таки от своей затеи.

— Точно.

— Напрасно. Если честно — не одобряю, Паня.

— На то у каждого своя голова, — упорно отозвался Пантелей Харитонович.

— То так... Да вот смысла не вижу в твоих намерениях. Объекты приняты — что ж махать кулаками в пустой след? Сейчас исправлять положение надо, работать. Как раз об этом толковали на расширенном заседании парткома, на совещании у директора. Разобрались, приняли решения... И они уже выполняются.

— Нашим горбом. А виновники и следующий объект всучат с недоделками. Опять нас посадят. Опять из-за них пупы надрывать.

— Так ведь и мы хороши. Сам говорил — рассобачились.

— Наше за нами и остается. Зачем же еще чужие грехи на себя принимать? Не согласен. Несправедливо.

— Как знаешь, Паня, как знаешь. Только по моему разумению полезнее все же делом заниматься... Ну, поедешь. Отберешь у занятого человека драгоценное время своей болтовней. Поплачешь в жилетку. А что это даст?.. По сравнению с тем, что сейчас делает весь наш коллектив, твои заботы ничего не стоят.

— Справедливость ничего не стоит?! — возмутился Пантелей Харитонович. Решительно поднялся. — Да я скорее копыта откину, чем соглашусь с тобой!

* * *

Вырядился Пантелей Харитонович, как на праздник — лучший костюм надел со всеми регалиями: все три звезды солдатской «Славы», медаль «За отвагу», «За взятие Берлина», «За Победу над Германией», что с войны принес. И те, которые за прежние заслуги получил — юбилейные. И своим героическим трудом заработанные — орден «Знак Почета», медаль «За трудовое отличие». Бывало, как идут они вместе с Сергеем Пыжовым в заводской колонне на праздничной демонстрации — все солнце забирают своими наградами... А сейчас принарядился для того, чтобы секретарь обкома сразу увидел, какой человек к нему пришел — не трус и не бездельник.

Боясь опоздать на встречу, Пантелей Харитонович явился в обком ранее указанного времени. При нем вышла от секретаря какая-то посетительница. Она улыбалась, а в глазах были слезы. «Бабья порода, — осуждающе подумал Пантелей Харитонович. — По всему видать, помог, а расквасилась, будто обидели». К секретарю девушка, дежурившая в приемной, пригласила грузного мужчину — неторопливого, переполненного чувством собственного достоинства. А ему, Пташке, посмотрев вызов, сказала:

— Рановато вы, рановато, Пантелей Харитонович. Придется подождать.

— Ничего, — бодро отозвался он. — Лучше раньше, чем позже.

— Конечно, — улыбнулась девушка. — Вы можете здесь, в приемной, посидеть. А если желаете, вон там, указала пальчиком с перламутровым ноготком, — в холле.

Пантелей Харитонович вернулся в холл, где уже приметил на столике пепельницу. Он закурил, осторожненько стряхивая пепел, чтобы не просыпать его на сверкающий лаком паркет, и по-хозяйски посматривал вокруг. Ковровые дорожки во всю длину коридоров, поглощающие шум шагов, тишина, чистота... Все это поначалу произвело на него сильное впечатление А теперь он чувствовал себя чуть ли не ревизором. Но и его придирчивость не находила изъянов.

Пташка пожалел, что нет помощника секретаря — того понравившегося ему молодого человека, который сдержал слово, не забыл вызвать для встречи с секретарем обкома. С ним хотя парой слов можно было бы переброситься, посоветоваться. А то вот Сергей Пыжов пусть и не сбил его, Пантелея, с толку, а сомнения зародил. Девчонка, что хозяйничает в приемной, разве поймет, какая у них на заводе карусель заверчена. Смешно в таких делах ожидать от нее совета. Телефонные разговоры — это по ее части. Все время висит на проводе, справляется о каких-то людях, интересуется какими-то данными...

Взглянув на часы, Пантелей Харитонович заволновался — был уже пятый час. Он поспешил в приемную, решив напомнить о себе. Девушка как раз вышла от секретаря.

— Геннадий Игнатьевич примет вас немножко позже, — озабоченно сказала она*

Пташка сел. Надо было собраться с мыслями или хотя бы определить, с чего начинать разговор. Когда курил в холле, все было ясно, стройно, доказательно, и вдруг какая-то чертовщина — мысли перепутались, в голове полнейший ералаш. Ведь он же нисколько не боится, сам добивался этой встречи, а с приближением ее растерялся, что ли?

Пока Пантелей Харитонович преодолевал в себе вот это непонятное и неприятное чувство, распахнулись двери, и посетитель выскочил из кабинета, кинулся к выходу, только его и видели

«Видно, добряче всыпал», — подумал Пташка, подсознательно опасаясь, как бы взвинченность секретаря, — разносы ведь треплют нервы обеим сторонам, — не аукнулась и в их встрече. Он поднялся, готовый на все, но девушка попросила еще повременить. И только несколько позже, когда вошел в кабинет, сообразил, что она не зря сидит в приемной. Геннадий Игнатьевич спокойно и доброжелательно, будто перед этим его ничто не расстраивало, вышел из-за стола, энергично пожал руку, сказал:

— Извините, Пантелей Харитонович, выбился из графика — заставил вас ждать.

— Не беда, ответил Пташка, окинув любопытным взглядом, пожалуй, такой по размерам, — тут же прикинул он, — как у Пал Палыча, кабинет. Увидел помощника секретаря, устроившегося в сторонке, обрадованно кивнул ему — А я уже думал тебя нет на работе.

Геннадий Игнатьевич улыбнулся:

— Ну что вы, Пантелей Харитонович, в такие дни, как сегодня, мне не обойтись без Виталия Самойловича. — И пригласил: Присаживайтесь, пожалуйста.

Пташка откровенно рассматривал секретаря, с которым ранее так близко не сводила жизнь. Перед ним был человек крепко сбитый, коренастый, смуглый, со светло-карими цепкими глазами. Его некогда темные волосы, прихваченные густой сединой, зачесаны на боковой пробор, что ныне не часто встретишь. На лице рубцы, какие остаются после глубоких ожогов. И Пташка, поняв, что имеет дело с бывшим фронтовиком, спросил:

— Где же твои ордена? Или не заслужил?

Геннадий Игнатьевич, тоже успевший рассмотреть нового посетителя, недоуменно вскинул темные брови и вдруг понял, заулыбался.

— А мы с тобой, Пантелей Харитонович, наверное, одинаковые. Ты ведь тоже не каждый день носишь свои награды. Вот и я: в праздники да когда к начальству надо являться. Тут, правда, еще приходится учитывать, по какому делу. Если чувствуешь, что все в ажуре, тогда можно и с орденами. А если «па ковер», то уж лучше припрятать их все равно не поможет.

— Ишь ты! — удивился Пантелей Харитонович.

— А как же, — засмеялся секретарь. Ему явно начинал нравиться этот рабочий, пришедший, как указано в журнале, «по государственномуделу», и так просто перешагнувший обычный этикет, — У нас так, Пантелей Харитонович: прежние заслуги не в счет, если дело валишь.

— Это хорошо... Между прочим, при случае, скажи в правительстве, мол, надо вешать Звезды тем, кто помоложе. Пусть красуются, радуются, силой играют Да они после этого черту рога своротят!

— Ну, Пантелей Харитонович, здесь ты не нрав, — возразил Геннадий Игнатьевич. — Высокая награда — не только стимул. Пожилым людям — это благодарность Родины.

— Может быть, и так, — заметил Пташка. — А все же лучше, если стимул и благодарность воедино сливаются. Когда впереди жизнь — ой сколько доброго и необыкновенного способен такой человек совершить!

— Да, — закивал Геннадий Игнатьевич, — вариант, конечно, наиболее подходящий. Но как определить, как заметить и талант, и возможности в ту пору, когда они только едва проявляются?

— Об этом и говорю: что на виду, что не требует особых усилий, за то охотнее беремся. Производство, например, вовсю двигаем, а вот душой не занимаемся как следовало бы. На нашем хим-дыме в пятьдесят девятом первый ковш земли вынули. Сейчас — пять батарей, да сколько химических цехов!.. А от сукиных сынов никак не избавимся.

Геннадий Игнатьевич нисколько не удивился такому разговору. Не первый раз к нему приходят люди, заботясь не о своем личном, а поделиться мыслями, сомнениями, высказать предложения по самым различным проблемам хозяйственной и общественной жизни.

— Что ж, согласен, Пантелей Харитонович, — заговорил он, — завод построить можно гораздо быстрее, нежели воспитать человека. Но, определив на данном этапе как первоочередную задачу создание материальной базы коммунизма, Двадцать третий съезд вовсе не освободил партию от ее постоянной обязанности — воспитания нового человека. Каждый партийный съезд выдвигает тактические задачи, отвечающие духу времени, при сохранении основной стратегической линии партии — материально и духовно привести советских людей к коммунизму. Несомненно, и очередной съезд, к которому мы сейчас готовимся, проанализирует состояние дел и на основе достигнутого откорректирует дальнейшие планы, наметит главные направления деятельности всей партии на ближайшие годы в политике, идеологии, экономике... Мы понимаем, какое сложное и ответственное дело взвалили на свои плечи. Тем не менее нас ничто не остановит... Вот и сейчас воспитывал одного...

— Этого, что выскочил, как чумной?

— Вот, вот.

— Признаться, я уже струхнул: думаю, гляди, Пантелей, в оба, чтобы и тебе рикошетом не досталось.

Геннадий Игнатьевич раскатисто засмеялся. Голос у него густой и, не будь звучащих в нем добрых интонаций, мог бы показаться грубоватым.

— Значит, струхнул, вояка? Что-то не очень верится, — И посерьезнел: — Понимаешь, Пантелей Харитонович, анонимки одолевают. Заинтересовался, почему коммунисты не решаются высказываться открыто?

— Ну и почему? .

— Пытаюсь выяснить. С шахты, где подвизается этот деятель, пришло пять анонимок. И все — итээровцы пишут. Так он же, оказывается, сукин сын, осуществляет «волевое» руководство.

— Что ж, управы на него нет?

— Шахта план выполняет, товарищи из райкома редко наведываются больше по отстающим предприятиям мотаются. А он и возомнил себя удельным князьком. Тем более реформа расширила права хозяйственников. Возможностями-то большими располагает! И рублем прижать может, и в жилье отказать, и других благ лишить, если кто чуть голос подаст. Вот и боятся.

— То такие коммунисты — липовые, — сказал Пантелей Харитонович.

— Оно конечно... Только по-человечески и их можно понять. Живые люди — с этим нельзя не считаться. Один из них написал: «У меня семья, ее надо кормить. И все же не сочтите мое заявление «желудочным». В таком положении и остальные инженерно-технические работники нашей шахты,. А сказать в открытую — значит, сознательно покушаться на благополучие семьи».

— Да, тут без маскировочки не обойтись, — закивал Пантелей Харитонович.

— То-то и оно, — Геннадий Игнатьевич принял предложенную собеседником сигарету, прикурил от его огонька.

— А вот рабочие анонимок не пишут, — с достоинством проговорил Пантелей Харитонович. — Знаешь, почему? Не в рабочем это характере... К тому же сейчас даже самый закоренелый бюрократ, если и задержался где, побаивается прижимать рабочего. А чтоб отмзтерить или еще как обидеть — такое давно минулось. За рабочего человека и партия, и государство, и профсоюз сразу же вступятся. И сам он теперь хамства никому не спустит. Хотя бы меня взять! В ответ так пугану — тошно станет. Что мне терять? Руки, они всегда при мне. Работы хватает. То ж и не задевают мою рабочую гордость. Зато между собой начальство жестоко скубется. Да еще и при подчиненных. Прибегает как-то начальник цеха и с ходу на мастера: «Ты подпасок! — кричит. — Хреновый подпасок!» А тот тоже на нерве: «Каков пастух — таковы и подпаски!..» Похлеще врезать, видать, не хватило духу.

Пантелей Харитонович притушил сигарету и тут же взял другую.

— Много куришь, — заметил Геннадий Игнатьевич. — Вредно.

— А что не вредно? Изо дня в день мотаюсь на своем загрузочном вагоне по верху батареи. Вредно это или нет, когда вся копоть — моя? Ну и житейские разные неприятности. В блиндаж от них не схоронишься... У тебя вот мало ли забот, волнений, чэпэ! Даже с анонимщиками приходится соображать: отчего да почему? Есть над чем голову ломать, из-за чего кровь на воду переводить, нервы изматывать. А тут еще я со своим приперся.

— Вали кулем — потом разберем, — невесело усмехнулся Геннадий Игнатьевич.

— Коль уж пришел — не умолчу, — пообещал Пташка. Хватил дымку, прищурился. — Нескладно получается. Рабочего человека, как мы уже дотолковались, обидеть почти невозможно, а вот весь коллектив — запросто. Так с нами и получилось — всем списочным составом за здорово живешь угодили в штрафбат. Кто-то создал критическое положение, а у нас чубы трещат.

— Как это понимать? — насторожился Геннадий Игнатьевич.

— Расхлебываем чужую затирку. Завод наш, небось, знаешь: и продукцию дает, и расширяется, растет. У строителей, конечно, свои планы, сроки, возможности... Для них главное — сдать очередную работу. Ну. а если в шею гонят, какое может быть качество! Новые объекты нас и посадили.

— Не загибаешь, Пантелей Харитонович?

— Могу картину с натуры... Рисовать?

— А глаз точный?

— На фронте не подводил.

— Тогда — давай.

— Значит, так, — начал Пантелей Харитонович, — подъезжают к углефабрике две «Волги». Вываливаются из них человек пять. Один товарищ впереди — шустрый такой, живой, во все дырки нос сует, что-то спрашивает, чем-то интересуется... Думаю себе, мол, деловой малый — как же его еще назовешь, если он помоложе тех, кто следом за ним поспешают. Потом слышу, ка-ак укрыл их, бедолах! Куда там отому боцману, ну, у которого с комиссаром спор вышел, кто кого перематерит. То мне дружок фронтовой — Серега Пыжов — дал эту книжку почитать. «Капитальный ремонт» называется. Так там — на равных: сначала один запузыривает, пока выдохнется, потом — другой таким же макаром. А тут, как при «подавляющем превосходстве» — этот кроет почем зря и в бога, и в душу, и в технический прогресс, а остальные молчат да посапывают. Начальник стройтреста клонит свои седины, повторяет: «Сделаем, Валерий Платонович...», «Постараемся, Валерий Платонович...», «Успеем,. Валерий Платонович...» А этот Валерий Платонович, выпалив весь боезапас, пригрозил оргвыводами, сел в машину и укатил. Тогда начальник треста оборачивается к своим подчиненным да сгоряча — тарарах таким же «беглым по групповой цели...» Ну и начали нажимать. Сдали объект с опережением. Поставку шихты заводу сразу прекратили. На фабрике же то одно выйдет из строя, то другое. А время идет. План валится.

— Кто ж это был? — хмуро проговорил Геннадий Игнатьевич и тоже потянулся за сигаретой. — Что-то не помню такого.

— Грец его знает. Говорили, вроде какой-то большой начальник строительный. — Пташка увидел, как помощник секретаря что-то быстро записывал, подсказал ему: — И пятую возьми на карандаш. Сбагрили ее нам с недоделками, отрапортовали... На нее сразу же, как и положено, план кинули. А сдали-то без тракта углеподготовки. Пользовались прежним, рассчитанным на обеспечение четырех батарей! От чрезмерной нагрузки выходили из строя транспортеры, перегружатели. Опять — холостой ход печей, пока ремонтировались, не только на новой, но и на старых батареях, поскольку тракт-то один! Должок и накопился. Теперь, наконец-то, и пятая получила свой тракт. Но ведь задолженность выдыхать приходится нам.

— Неужто так и есть, как рассказываешь?

— Мне, Геннадий Игнатьевич, нет резона напраслину возводить, — отозвался Пантелей Харитонович. — Я уж и так, и сяк прикидывал. Вроде человек из лучших побуждений старается. Но тут же невольно думаешь: не потому ли выкобенивается, что может в глаза магить, а его — лишь за глаза. В обоих случаях ему — почет, уважение, а то и награду за досрочный ввод новых объектов; нашему многострадальному трудяге Пал Палычу — вздрючка за невыполнение плановых заданий; рабочим — позор, лишение премии и тяжести, которые надо преодолеть, чтобы выйти из прорыва.

— Н-да... — Геннадий Игнатьевич забарабанил пальцами по полированной доске стола. Поднялся, молча прошелся в конец кабинета, заметно припадая на правую негнущуюся в колене ногу, не оборачиваясь, заложив руки за спину, постоял у книжного шкафа... На обратном пути приоткрыл дверь в приемную, сказал: Танюша, пусть нам принесут кофейку.

— Вижу, крепко пометила война, — проговорил Пташка, когда Геннадий Игнатьевич вернулся к столу. — Где ж это тебя так приласкало?

— Под Прохоровкой, — коротко ответил Геннадий Игнатьевич.

Там горячо было, — понимающе закивал Пташка. — То еще повезло — живым остался.

Да, в том бою полегло немало его друзей. И он — обожженный, увечный — в свои восемнадцать лет желал умереть. То были тяжкие дни уныния, слабости, горьких раздумий... Тем яростней увлек его зов юности, когда смерть отступила. С нечеловеческим упорством снова учился ходить, отбросив костыли. Только он знает, каких это стоило сил! А потом... потом повел танцевать глазастую девчонку-старшеклассницу, прибегавшую с подружками в госпиталь ухаживать за ранбольными. которая впоследствии стала его невестой, женой...

Геннадий Игнатьевич ушел от воспоминаний потому, что еще тогда, кружась в танце и превозмогая боль, дал себе зарок жить так, будто с ним ничего не случилось. И он спросил Пташку:

— Что ж ты не в партии, Пантелей Харитонович?

— А, — махнул рукой Пташка, — с партийностью у меня глупейшая штуковина получилась... Небось, помнишь, после войны солдаты все больше примаками были. То ж и я к теще на жительство по угодил. Время голодное. К земле тогда кинулись и рабочие огороды садить. Тесть на паровозе работал — получил надел. Я в транспортно-ремонтных мастерских работал — и мне дали десять соток в полосе отчуждения. Резали эту разнесчастную картоху надвое и натрое. Отмахаешь смену — на огород бежишь... Ну, да не в этом дело. Собрали урожай. Сбросил с себя огородную амуницию гимнастерку и бриджи хлопчатобумажные, бывшие в употреблении, да забыл и думать об этой обмундировке. Пришло время платить партийные взносы. Кинулся — нет партбилета. Туда, сюда — нет. Парторг говорит: «Поищи еще — должником покажу в отчете». Хороший был хлопец — свой брат-фронтовичок. Три месяца покрывал. Я за это время весь дом перевернул... В общем, нашелся мой партийный билет аж следующей весной, когда снова началась огородная лихорадка и теща с чердака приволокла мою спецодежду. В кармане гимнастерки был. Только тогда вспомнил со всеми подробностями, как оно случилось: побоялся дома оставить — в ту пору жулье среди бела дня запросто погреба очищало, по квартирам шастало, а мы всей семьей до вечера уходили копать картошку... Вот такое приключилось. Ну, я уже и не стал говорить о своей находке — все равно списан, как утерянный. Оставил себе на память.

— И напрасно. Обратился бы в партийный комитет. Ведь действительно глупый случай!

Неслышно вошла официантка обкомовского буфета, поставила перед ними чашечки с кофе и так же бесшумно удалилась.

— Ты должен был так поступить, продолжал Геннадий Игнатьевич. Уверен, товарищи поняли бы.

— Такое и мне приходило в голову, отозвался Пташка. — Посовестился. Вину свою чувствовал... А спустя год-полтора как-то по случаю разговорились с секретарем райкома. Громов у нас был Артем Иванович. Хо-ро-ший мужик.

Много доброго слышал о нем, закивал Геннадий Игнатьевич.

Так вот он и предложил мне написать заявление, продолжал Пташка. Воспрянул и духом. Представил нужные бумаги, членский биле г свой злополучный. Жду. А в это время Громова на запад Украины откомандировали Советскую власть укреплять. Там еще бандеровцы постреливали. У вас же манера: лучших туда, где грудной, опасней.

— На то мы и коммунисты.

— То так, — согласился Пташка. Ото ж и я снова в партию навострился. Вызывает на беседу второй секретарь, что остался на хозяйстве — Фрол Одинцов. Из местных он. Всю семью нашу знал: и батьку покойного, и братов, с войны не вернувшихся. Поговорил со мной, обнадежил. А на заседании бюро райкома как понес, как понес!.. Формулировочки шьет одна другой похлеще. К голосованию подводит. «Кто, спрашивает, — против?» И первый руку поднимает. Члены бюро вслед за ним — будто но команде... Стою я сам не свой. Слышу, ко мне обращается: «Идите, — говорит, — такие разгильдяи партии не нужны». Пантелей Харитонович даже раскраснелся, заново пережив давнишние события. — С тех пор беспартийный большевик.

— Жестоко с тобой обошлись, — проронил Геннадий Игнатьевич. — Жестоко.

— О, Фрол Одинцов дал себя знать!.. До войны парнишка у нас шоферовал — Анатолий Полянский. Громова возил. А вернулся после победы с Золотой Звездой Героя. Артем Иванович сразу же на работу его взял в райком — инструктором. Когда же Одинцов дорвался до власти — все перерешил по-своему. Вызвал к себе, и ультиматум: дескать, если думаешь работать в райкоме — разводись с жинкой, ее, мол, в Германию угоняли, и нам не известно, чем она там занималась. Ну, а Полянский обозвал его кое-какими соответствующими выражениями, забрал жену да и уехал на Днепр, за форсирование которого получил свою Звезду... Герой отступил, а я ничего — выдержал, — засмеялся Пташка,

Да, человеческая глупость, как и разум, не знают границ, — сказал Геннадий Игнатьевич. — Рассказывали мне и об Одинцове. Невероятно... Но ведь руководил районом!

— Руководил. — ...Пока не присмотрелись. А потом поперли — сняли с райкома. И жалею я только об одном — членский билет выманул. Надо было не отдавать — все же политотдел родной дивизии выдавал на сталинградском рубеже.

— Отведай кофейку, Пантелей Харитонович, — подсказал Геннадий Игнатьевич. — Остынет — не тот вкус.

Пташка отхлебнул, отодвинул чашку подальше от себя, проронил:

— Несерьезный напиток — одно баловство.

На губах Геннадия Игнатьевича промелькнула легкая улыбка.

— Вижу, во всем категоричен... — И поинтересовался: — После Двадцатого съезда не пытался поправить свои дела? Тогда многие вернулись в партию.

— Не захотел, — сказал Пташка. — К тому времени уже понял — беспартийному лучше.

— В смысле — легче? Так ведь это вполне закономерно: членство в партии налагает на человека определенные дополнительные обязанности.

— То понятно. Я о другом говорю. Вот режу правду-матку безо всякого, хоть и вижу — хмуришься. Партиец же, прежде чем сказать, двадцать раз подумает.

— Так это же неплохо — думать, а потом уж говорить, — вовсе не шутя заметил Геннадий Игнатьевич, — Верное средство от безответственной болтовни.

— Значит, не понравилось... А чего же партийцы на анонимки перешли?

— Вот как повернули, одним махом разделались! — Геннадий Игнатьевич невольно перешел на «вы». Такое с ним случалось, когда доверительность вдруг омрачалась необходимостью прибегать к официальным отношениям. — Извините, — сухо продолжал он, — но из-за отдельных нестойких, нерешительных членов партии охаивать всех?! Вы, насколько я понял, правдоискатель. Где же ваша справедливость?

Пташка не ожидал такого поворота, сразу и не нашелся с ответом. Вынужден был признать:

— Кажется, действительно перегнул... — Но, сказав это, тотчас добавил: — Если по-справедливости, так охаиваю не я, а вот те «отдельные», существование которых в партии вы допускаете. Коммунист, по-моему, — это уже и есть лучший. Не лучший: значит, не коммунист.

— Ваша точка зрения мне понятна: для советских людей имя партии — священно. С партией коммунистов народ накрепко связал свою судьбу, осуществление своих самых сокровенных дум и чаяний. Только вот рассуждения ваши, Пантелей Харитонович, — Геннадий Игнатьевич в упор посмотрел собеседнику в глаза, — довольно отвлеченны. И обвинения — не обоснованны, Партия всегда освобождалась и будет впредь освобождаться от всякого рода прилипал, заботясь о чистоте своих рядов... Однако и сплеча мы не рубим. В задачи партии входит постоянное воспитание своих членов, что она и делает.

— А принципы?! Тогда принципы ничего не стоят и люди свыкаются с этим. Наши вот ни один не вступился за завод. Постоять за честь коллектива, дать по мозгам кому следует — не нашлось охотников. А дружок — Сергей Пыжов — еще и отговаривал, мол, зря завелся, не туда, куда надо, силы отдаю,

— Что ж они, вовсе руки опустили?

— Да нет. Кипят, спорят, мероприятия намечают... Партком заседал, у директора совещание за совещанием. По предложению Сергея Пыжова ввели новую серийность — через одну берем печи.

— Ага, значит, стараются увеличить выход продукции за счет интенсификации производственного процесса? По-моему, — правильное решение, — Геннадий Игнатьевич пытливо взглянул на собеседника. — А вас оно не устраивает?

— Для полной ясности — это как все равно на амбразуры кидаться, на колючую проволоку телами своими. Только из-за кого и ради чего? Чтобы прикрыть собой отого делягу? Потворствовать его дуросветству?! Не-ет, не согласен. Таких и на пушечный выстрел нельзя допускать к руководству... Затем и приехал. Не плакаться в жилетку, как Серега говорил, а добиваться справедливости. Потому что от таких руководителей — прямой пред государству.

— Логично, — согласился Геннадий Игнатьевич. — Мы непременно в этом разберемся. — Говоря так, он мысленно выходил далеко за рамки данного конкретного случая, понимая, насколько пагубно сказываются подобные эксцессы в рабочих коллективах на моральном климате; от которого зависит и душевное состояние людей, и выполнение производственных планов, что находится в постоянной взаимной зависимости. — Обязательно разберемся, — пообещал он. — За информацию — спасибо... А дальше что? Какова ваша программа? Ну, накажем мы виновников. Если тот «большой строительный начальник» нам не подчинен, сделаем представление в соответствующие инстанции. Но утерянного действительно теперь не вернешь! И вот тут позиция коммунистов завода, позвольте не согласиться с вашей оценкой, представляется мне по-партийному принципиальной. Да, да, Действенной и, если хотите, смелой. Ведь надо иметь настоящее мужество не растеряться в такой сложной обстановке, предпринять конкретные меры для исправления положения. Они-то и есть настоящие борцы за честь коллектива. А этот Сергей Пыжов и вовсе молодец! Кем он работает?

Пташка не пожалел красок, заочно представляя секретарю своего друга. Все рассказал, как есть. Даже фронт вспомнил.

— Вот как! Столько у вас общего, а здесь, значит, разошлись? — выслушав его, проговорил Геннадий Игнатьевич.

— Почему? Меня работой не запугать, — возразил Пташка. Чужой дядя не поправит заводские дела. То наша забота. Конечно, мы вытянем. Это я уже как бы в угон пуляю: пока подошла очередь на прием — многое сделали. Но ведь должна быть справедливость — тогда лучше работается... А сачков и сам презираю.

Глаза Геннадия Игнатьевича потеплели.

— Тут у нас с тобой, Пантелей Харитонович, разногласий нет, — улыбнулся он.

А Пташка увлекся изложением своих наблюдений и вытекающих из них умозаключений:

— Я, Геннадий Игнатьевич, так скажу: сачок, он, стал грамотным. Производство совершенствуется, и сачок совершенствуется, приспосабливается к новым условиям. Моль вот, говорят же, синтетику уже жрет. Или взять вредителей садов. Выстояли против ядохимикатов. Полезные насекомые гинут, а эта дрянь и ухом не ведет. Вот и нынешнего сачка не так просто взять, не-ет. Прижимает Сергей Пыжов, к примеру, Сеньку Корякова, значит, старается совесть его рабочую задеть. А он в ответ: «Темный ты человек, Тимофеич, хоть и коммунист, — не знаешь последних партийных указаний». И объясняет, что теперь любителям разных авралов да штурмовщины крепко по зубам дают, что не хребтом надо план выполнять, а научной организацией труда. Видишь, какой разумный — все знает!.. Взять сачка повыше рангом — из итээровцев. У этого своя тактика. Дескать, кто же против научной организации груда? Дело, мол, это хорошее, да только не для нашего завода. И начинает жать инструкциями по эксплуатации батарей, доказывать, что форсировать работу печей противопоказано не выдержат установленный срок службы, и кто тогда будет отвечать? Да еще прокатится насчет устаревшей техники, и что машины износились. Такого нагромоздит!.. Раньше так маскировались враги, стараясь задержать наше продвижение вперед. А Шумков какой же враг? Просто дипломированный сачок. И держится за старое только потому, чтобы отстоять спокойную жизнь, чтобы было меньше хлопот и волнений.

— Да у тебя, брат, настоящее фундаментальное исследование! — воскликнул Геннадий Игнатьевич. — И, надо признать, довольно-таки оригинальное.

— Я их насквозь вижу — сачков, — пояснил Пантелей Харитонович. — Такие, как Семен Коряков, конечно, погоды не делают. Если задан определенный ритм — тут уж ему не увернуться. Па батарее все связаны одной цепочкой — графиком выдачи печей. Волей-неволей вкладывайся в отпущенное время или совсем уходи, освободи место более расторопному и работящему. Серединки быть не может... Шумковы — опаснее. От них зачастую зависит вот тот самый ритм. И как дело пойдет. Отверг же предложение Пыжова, промурыжил у себя технические обоснования новой серийности, не давая им ходу. Правда, этим тоже научились рога сбивать. Но ведь два месяца пропало. Сколько бы дали дополнительно кокса! Вот тебе в чем вредность Шумковых.

— Шумков... Шумков... — Геннадий Игнатьевич наморщил лоб, — Да, да, — проговорил он в следующее мгновение, — вспомнил... Так он теперь у вас?

— До пенсии дорабатывает.

Геннадий Игнатьевич откровенно признался:

— Знаешь, Пантелей Харитонович, я уж было разочаровался в тебе. Ну, думаю, испортил песню.

— Какую песню?

— Да это так... — Геннадий Игнатьевич обернулся к своему помощнику: — Виталий Самсонович, чтобы не запамятовать, заметь там: надо будет мне в ближайшее время навестить Чугуринское хозяйство. — И тут же спросил Пантелея Харитоновича: — У тебя самого-то все в порядке?

— Нормально. Сыт, пьян и нос в табаке, уже собираясь уходить, ответил Пташка. Когда-то вот так выражал высшую степень довольства мой дед, земля ему пухом.

Поднялся и Геннадий Игнатьевич, закивал:

— Действительно, не очень большие запросы были у наших дедов. Тебе вот, оказывается, этого уже мало... — Они вместе пошли к двери, Геннадий Игнатьевич не преминул выразить сожаления: — Темперамент у тебя, Пантелей Харитонович, бойцовский, напористый, а бет партийной закалки порою заносит.

— Чего там... Поговорили, как мужики, как солдаты. За этим и ехал. Что ж, как ткнул меня кое во что носом! И я тебе наставил заковык. Верно?

— Не без того, — согласился секретарь обкома. Есть о чем подумать...

19

Алена обмахнула ветошью свою сверкающую темно-вишневым лаком и никелем «Яву», проверила давление в баллонах, закрепила клемму на аккумуляторе, которую обычно отсоединяет, ставя мотоцикл в гараж. Потом открыла краник бензобака, подсосала горючего...

За ней с балкона, не скрывая зависти, наблюдал Олег.

— Эй ты, спец! — насмешливо крикнул он. — Поставь на нейтралку, не то сбежит!

— Забыла у тебя спросить, абитуриент несчастный! — отозвалась Алена.

Олег еще что-то сказал, но его голос растворился в реве мотоцикла, заработавшего с первого же толчка ногой но заводному рычагу. Алена застегнула нагрудный кармашек спортивной курточки, где у нее лежит удостоверение на право вождения мотоцикла, отряхнула джинсы, поплотнее надвинула каскетку, уселась на сиденье. Уменьшив обороты, повернула к братишке смеющееся лицо, взмахнула рукой:

— Адью!

Она уже вся была в предчувствии движения. Еще миг и запетляла по асфальтированным переулкам, осторожно объезжая детишек. А их столько в этом молодом городке коксохимиков — будто кто-то из мешка сыпанул!

Алена улыбнулась: уж больно неожиданным для нее самой оказалось это сравнение. Тут же подумала, что играющая в песочке, прыгающая через скакалки, гоняющая мяч, визжащая, плачущая, смеющаяся ребятня — ее потенциальные ученики. Вот занимаются своими ребячьими делами и вовсе не знают, не догадываются, что мимо проезжает их будущая учительница.

Эта озорная мысль еще больше развеселила ее: конечно, тут и взрослым впору обмишулиться — ни степенности, ни солидности: косы под каскеткою спрятаны, джинсы и кеды машинным маслом перепачканы. Какая учительница выйдет на люди в таком наряде? И разве уважающая себя классная дама будет так легкомысленно гонять на мотоцикле?!

Вырвавшись на кольцевую дорогу, она включила прямую передачу, но не разгонялась — пришлось притормаживать возле кинотеатра, у магазинов, на закруглениях. И только оказавшись на трассе, Алена прибавила обороты, а потом и газанула вовсю, оставляя позади сизо-голубой шлейф выхлопа. Ее охватило увлекающее волшебство скорости. Будто среди штилевого дня внезапно разразился ураган: ветер упруго толкнул в грудь, ударил по глазам, в ушах засвистело, запарусило курточку... Алена опустила на лицо плексигласовый щиток, наклонилась, припала к рулю, пробиваясь сквозь невидимую, но с увеличением скорости все более ощутимую преграду. Такое борение для нес всегда — самоиспытание, как всякий раз и там, высоко в небе, когда, отрываясь от самолета, бросается в бездну. Суть оставалась одна — упоение властью над собой, рождение пронзительного чувства полноты жизни и, венчающая этот азарт, всеохватывающая радость.

Так и мчалась. Однако не безрассудно, прекрасно ориентируясь в дорожно-транспортной обстановке. Впереди было трамвайное кольцо. Там же, у крытого павильона, останавливался автобус. Любая неожиданность возможна. Вон, пожалуйста, какой-то длинный очкарик с портфелем уже выперся на трассу. Алена сбросила газ, взяла левее — хорошо встречных машин не было. Объезжая его, крикнула:

— Размечтался посреди дороги! Собьют!..

Мельком взглянув на него, подумала, что где-то видела этого нескладного парня. А когда отъехала на сотню метров, вдруг вспомнила: Всеволод. Алена оглянулась, затормозила, помчалась назад. Возле него круто развернулась, стала на обочине. А он и не обратил на нее внимания — смотрел в сторону городка, видимо, выглядывая автобус. Пришлось окликнуть. Не вполне уверенный в том, что обращаются именно к нему, Всеволод обернулся, сделал шаг, другой, близоруко щурясь, спросил:

— Вы меня, молодой человек?

Алена прыснула со смеха. Он подошел ближе, и его недоумение сменилось полной растерянностью.

— Ой, так это вы, Алена?

— Нет, — смеялась она, — не я.

— Ну, слепец! Ну, растяпа! — корил себя Всеволод. — Вы извините меня...

Шум работающего двигателя, резкие выстрелы выхлопных труб мешали разговаривать, и Алена выключила зажигание.

— Ничего, Сева, — ободряюще сказала. — Мне не привыкать. Разное случалось. Как-то остановил встречный шофер-левак и спрашивает: «Эй, парень, на развилке «крючка» нет?» — Видя, что Всеволод в шоферском жаргоне ни бе ни ме, пояснила — Это они так автоинспекторов прозвали.

Алена говорила, ощущая на себе какой-то заинтересованный, что ли, взгляд. Это как-то не вязалось с тем представлением, какое сложилось у нее о Всеволоде. И вообще он показался ей несколько странным. Вот вроде не изменился, — времени-то совсем мало прошло,  но вместе с тем уже не прежний. Во всяком случае не такой, каким запомнился при знакомстве. Тогда Всеволод произвел на нее очень плохое впечатление своими категоричными, но далекими от истины суждениями, наговорив более чем достаточно разной чепухи. Она даже заподозрила его в честолюбивом стремлении привлечь всеобщее внимание своим сверхоригинальничаньем.

— Что произошло, Сева? — спросила Алена. — Слышала, здесь работаешь...

— Да, да, — поспешно подтвердил он. — Врач-интерн.

— А как же наука? Забросил?

Всеволод склонил голову.

— Как вам сказать, Алена? Право, еще и себе не могу объяснить... Я много думал после вот той встречи у вас. Помните?

— Такое разве можно забыть? — улыбнулась Алена. — Ты был бесподобен.

— В своих заблуждениях?.. Я надеялся, что вы более снисходительны, — сутулясь, тихо проговорил Всеволод.

И это тоже казалось невероятным: от былой самоуверенности Всеволода не осталось и следа. В его словах явственно прозвучала обида. Алена вдруг поняла неуместность насмешки, которая была бы правомочной в том случае, если бы коса нашла на камень. Но схватки, как это было в минувший раз, не произошло, — Всеволод уступал без боя. Алена почувствовала происходящую в этом парне какую-то внутреннюю ломку и поспешила сгладить свою, как теперь она поняла, бестактность:

— От заблуждений, Сева, никто не застрахован.

— Гораздо хуже, когда люди упорствуют, отстаивая свои ошибочные взгляды... Вы это хотели сказать?

— В данном случае тебя упрекнуть нечем, — засмеялась Алена. И тут же стала серьезной: — Что же касается твоего решения, откровенно говоря, не знаю: лучший ли это вариант или худший.

— Во всяком случае, более верный, — решительно, как о хорошо выверенном, не единожды взвешенном, заговорил Всеволод. — Конечно, заманчиво было остаться на кафедре аспирантом — профессор никак не хотел отпускать.

— Но если ты, Сева, склонен к научной работе, зачем же уходить от этого?! — воскликнула Алена. — Не рационально. Бесхозяйственно, наконец.

— Может быть, и не рационально, — согласился Всеволод. — Однако, чтобы сказать в науке новое — одного желания недостаточно. Надо еще кое-что знать не только из учебников. А я, Алена, на своей земле, будто марсианин, — Он виновато улыбнулся. — Теперь вот наверстываю упущенное... — И вдруг запротестовал — Что мы обо мне да обо мне! У вас, Алена, все благополучно?

— Как видишь. Это тебя интересовало, когда заходил к нам?

— Не только. И повидать хотел, — храбро проговорил Всеволод.

Алена увидела, как за толстыми стеклами очков метнулся его испуганный взгляд, недоуменно подумала: «Что это с ним?» А вслух сказала:

— Уж и повидать... Что-то не очень верится. На тебя это вовсе не похоже, Сева. — Алена улыбнулась. — А все же приятно слышать. Ты в город? Садись — подброшу.

Всеволод заколебался. Он был взволнован этой встречей. Ему хотелось подольше побыть с Аленой и в то же время боялся показаться смешным, назойливым, непоследовательным. Ведь она недвусмысленно дала понять, что прекрасно помнит категорические суждения о том, чего сам не испытал, не изведал... Тогда какая же цена его взглядам, убеждениям, если они нестойкие, неуравновешенные, если за короткое время так могли измениться?

— Не тушуйся, — поняв его по-своему, подбодрила Алена. — Мой ковер-самолет безотказный.

Всеволод с какой-то лихорадочной поспешностью умостился позади нее, хотя никогда не ездил мотоциклом. И они помчались по трассе. Привычные Алене скорость, посвист ветра, стремительно набегающая дорога для Всеволода были внове. Он вцепился в сиденье, боясь пошевелиться. Но вскоре ощущение опасности прошло. За спиной опытной гонщицы он сначала почувствовал уверенность, а потом и восторг, оказавшийся таким же захватывающим, как и тот, испытанный им на занятии студенческого кружка, когда впервые оперировал кролика.

Алена будто ощутила его состояние, полуобернулась, крикнула:

— Со мной поведешься, не заметишь, как парашютистом станешь! Вот завезу сейчас в аэроклуб!..

Совсем рядом оказалась бронзового загара, покрытая золотистым пушком щека, и ему невыносимо захотелось прикоснуться к ней, ощутить ее бархатистую нежность. Это желание было настолько сильным, что он испугался, зажмурился. Но едва закрыл глаза, увидел танцующую Алену, ее грациозные и в то же самое время полные скрытой силы телодвижения, горделиво запрокинутую голову и открытый, по-девичьи нежный подбородок, поселившие в нем, Всеволоде, неведомое ранее смущение, которое он тогда поспешно упрятал не только от окружающих, но и от самого себя. Теперь все это снова обрушилось на него. И он почувствовал, что не устоит, так как с того памятного вечера не раз и не два мысленно возвращался к Алене, легко восстанавливая в памяти подробности их встречи и весь ее облик, ибо уже тогда подсознательно, вопреки своим убеждениям, потянулся к ней. Он уже не помнит, чем мотивировал свою просьбу проходить интернатуру в больнице Алеевского коксохимического завода, но за всем за этим, конечно, же таилась надежда видеться с Аленой. И вот после того, как жизнь размела его прежние представления, по тем цепко схваченным памятью милым подробностям ее манеры держаться, говорить, смеяться, по трепетному чувству ожидания, по тому, как обрадовался, увидев Алену, как безумно захотел коснуться губами ее золотистой щеки, понял, что произошло с ним... Потрясенный этим открытием, Всеволод окончательно растерялся и тут же ощутил подступающий страх, рожденный, вероятно, неуверенностью и неведением того, что может произойти между ними, если вдруг скажет девушке о своем чувстве. И уж вовсе некстати вспомнился парень, танцевавший в тот вечер с Аленой. В доме Пыжовых он был своим, этот неугомонный Иван, несомненно пользующийся благосклонностью и самой Алены, и ее родителей...

Всеволода охватило отчаяние.

— Стойте, Алена, остановитесь, — пролепетал первое, что пришло в голову. Но встречный ветер отбросил, унес эти, едва слышные слова. И он закричал: — Остановитесь! Остановитесь!

Алена резко затормозила, подумав, что с пассажиром неладно — так неожиданно и тревожно прозвучал его возглас. Обеспокоенно обернувшись, увидела Всеволода уже стоящим на дороге.

— В чем дело, Сева?

— Езжайте, Алена. — Он отвел взгляд. — Я останусь.

— Вот это номер! — недоумевающе воскликнула она. Но я не привыкла в дороге бросать друзей.

— Так надо, — потупился Всеволод.

— Не дури, пожалуйста, уже сердито возразила Алена. — Сейчас же садись.

Всеволод упрямо качнул головой:

— Мне надо побыть одному...

— Ну тогда будь здоров. — Алена щелкнула педалью переключения скорости, крутнула на себя рукоятку газа, добавляя обороты. — Только не обижайся! крикнула на прощанье и умчалась.

Первое мгновение близорукость еще позволяла Всеволоду видеть Алену, но тут же ее очертания смазались, а вскоре и вовсе размылись, исчезли. Всеволод вздохнул, переложил портфель в другую руку, побрел по обочине в сторону города. Мимо проносились легковые автомашины, автобусы, грузовики. Он и не пытался остановить попутный транспорт, просить, чтобы подвезли. Шел, размышляя над тем, что с ним стряслось. Мысли его были горькими, безысходными. И чувствовал себя Всеволод самым несчастным человеком на всем белом свете. Он не знал, что за любовь, как и за все в жизни, надо бороться.

* * *

Уже отъехав, Алена начала догадываться об истинной причине столь необычного поведения Всеволода. Чисто женская интуиция довольно доказательно расшифровала и его радость при встрече, и храбрость, сопровождавшуюся испуганно-спрашивающим взглядом, и более чем красноречивое бегство...

Это открытие не принесло Алене ни радости, ни печали. Разве только вызвало чувство досады. Она вообще иронически-насмешливо относилась к девчонкам, которые чуть ли не гордятся повышенным вниманием к своей особе со стороны мало или вовсе незнакомых парней. Ей претили подобные сближения. Когда ее обсматривали и затрагивали, пытаясь завести знакомство, она демонстративно пресекала всякие поползновения на свою самостоятельность, всем существом отвергая старые взгляды на женщину, удел которой-де ожидать, пока ее соблаговолит избрать мужчина.

Занявшись своими делами, Алена сразу же забыла и думать о том, что произошло на дороге. Аэроклуб жил своей жизнью. Стартовали, уходили в небо и возвращались учебные машины — воздушные спортсмены отрабатывали элементы взлета, пилотирования и посадки. В стороне от взлетно-посадочных полос инструктор показывал новичкам-парашютистам, как правильно укладывать парашюты. В учебных классах шли теоретические занятия.

Здесь собирались рабочие парни и девчонки, студенты, учащиеся техникумов, промышленно-технических училищ — все, кому не сиделось на земле, кто однажды взмыл в поднебесье и навсегда потерял покой, кого манил в свои просторы пятый океан.

Алена тут была в своей стихии. Все ей знакомо, все — свое. Вот так же, как этих новичков, и ее когда-то учили укладывать парашют. Над этим летним ромашковым полем она совершила свой первый прыжок. Тогда по сигналу пилота, не без страха, выбралась на крыло и скатилась с него в бездну. И когда закачалась на стропах под шелковым куполом, сама не зная почему, вдруг закричала — торжествующе, победно. С высоты она и раньше видела весь город: жилые кварталы, микрорайоны, улицы, бульвары, площади, терриконы шахт, дымы над заводами, подступающие к самим окраинам поля... Ведь перед тем, как заняться прыжками, всех их предварительно обкатывали, и Алене не было в диковинку это захватывающее зрелище. Плавно опускаясь по вертикали, она лишь обратила внимание, как по мере приближения к земле город словно растекался во все стороны и вскоре его окраины скрылись за горизонтом. А потом еще крупнее стали земные ориентиры и ограниченней обозреваемое пространство. Над собой она увидела аэроклубовские постройки, черно-белый полосатый конус, указывающий направление ветра, дежурную машину скорой помощи, товарищей, машущих ей руками. В момент приземления Алена подтянулась на стропах, спружинила ногами и сразу же побежала, гася купол парашюта. Очередной парашютист, коснувшись земли, упал, и его поволокло по полю... Группа отпрыгала более или менее удачно, а один парень вообще не вышел на крыло — струсил. «Значит, не собрался, — объяснил инструктор, пресекая насмешки тех храбрецов, для кого первый прыжок уже был позади. — Ничего, Виктор еще покажет вам, как надо прыгать». Тогда был очень подробный разбор каждого прыжка. И только ей, Алене, инструктор не сделал ни единого замечания, ограничившись скупым: «У тебя, Алена, получилось...»

То были незабываемые дни. У нее сразу же все пошло хорошо..Ей начали усложнять программу занятий. Потом была победа на областных соревнованиях, республиканских, включение в сборную команду Украины, учебно-тренировочные сборы, успешное выступление во Всесоюзных состязаниях, снова упорные тренировки уже в составе сборной страны и, наконец, первенство мира, золотые медали!..

А Виктор — машинист угольного комбайна с «Октябрьской» — так и не смог преодолеть страх, хотя работа в шахте тоже не для слабонервных. Совсем нескладно получилось — пришлось ему оставить аэроклуб, подтвердив этим самым еще раз, что каждый человек — непостижимая загадка.

* * *

Простившись с секретарем обкома, Пантелей Пташка заторопился домой. Чтобы не добираться до автовокзала, не терять напрасно.времени, он подъехал троллейбусом до выезда из города, намереваясь потом пересесть на свой, алеевский, автобус, который тоже здесь проходит. Только сошел на остановке, осмотрелся, глядь, Алена катит. Замахал ей рукой, и она подвернула к нему.

— Вот кстати, дочка! обрадовался Пантелей. — Ко двору?

— Так точно!

— Може, возьмешь на свой драндулет?

— Ой, дядя Паня, вас такого нарядного, такого орденоносного разве на драндулете возить?! На открытой «Чайке»! С эскортом!

То от нас не уйдет, — улыбнулся Пантелей Харитонович, — А сейчас и сбоку-припеку согласен.

— Садитесь, — кивнула Алена. — Только сразу же предупреждаю — потихоньку на езжу. Вестибулярный аппарат в порядке?

— Валяй, валяй. После моей верхотуры и космос не страшен.

— А вы отчаянный, дядя Паня. Ну, держитесь!..

И они поехали. Вблизи сразу же начинался виадук. Алена лихо вымахнула на него. За виадуком ей надо поворачивать вправо, и она, включив указатель поворота, переместилась на крайнюю полосу бетонки. Тем удивительнее для нес было, когда дежуривший здесь автоинспектор вдруг замахал жезлом, приказывая остановиться.

— Чего ему надо? — переполошился Пантелей Харитонович, — Давай жми, Аленка! Уйдем.

— Что вы, дядя Паня! — затормозив, возразила она. — Как можно!

К ним торопливо подошел молоденький лейтенант.

— Почему сразу не останавливаетесь? — начал уж больно сердито.

— Ты еще дольше собирался бы сюрчать, — отозвался Пантелей Харитонович. — Мы уж проехали...

— Я обращаюсь не к вам, папаша.

— Сыночек объявился, — проворчал Пантелей Харитонович. — Едут себе люди, никого не трогают, так нет же — прицепился.

— Дядь Паня, помолчите, — попросила его Алена. — Человек находится на посту, несет службу.

— Товарищ волк знает, кого кушать? — усмехнулся лейтенант. — Не поможет, гражданка. Прошу водительское удостоверение.

— Пожалуйста, — возмущенная незаслуженным подозрением в подхалимстве, сдержанно проговорила Алена. Только вы забыли представиться, лейтенант. Мне крайне необходимо знать, кто у меня заберет права.

— Не отдавай, Алена! Не отдавай! — снова вмешался Пантелей Харитонович. — Кого задерживаешь? — пошел грудью на лейтенанта. — Ты кого задерживаешь?! — выпятил свои награды.

— О вас и беспокоюсь, многоуважаемый товарищ фронтовик, — отозвался лейтенант. — О вашей драгоценной жизни, которую подвергают опасности.

— Где ты был, когда под пули подставлялся? — воскликнул Пантелей Харитонович. — Выдумает же — «опасности». А хотя бы и опасности! Подумай, разве могла она меня ослушаться? Сказал вези и везет... Так ото, парень, по-хорошему верни ей корочки, мы и поедем потихоньку.

— Вы еще иугрожаете?.. Значит, штрафом не ограничимся. За недисциплинированность пассажира отвечает водитель. Надеюсь, — обратился к Алене, — и это правило вам известно?

— Дядь Паня, хватит, — зная характер Пантелея Харитоновича, забеспокоилась Алена. — Не к вам же претензии. Я виновата — я и отвечу. — Обернулась к лейтенанту: — Куда и когда явиться за правами?

— Ну не-ет, — решительно запротестовал Пантелей Харитонович, — Да чтоб из-за меня!..

Неизвестно, чем бы это кончилось, только уж очень вовремя появился капитан на патрульном мотоцикле, галантно козырнул, осведомился:

— Неудачное приземление, Алена Сергеевна?

Это был их участковый инспектор Глазунов.

— Ленька! — обрадовался Пантелей Харитонович. — Афанасьевич! Вот кстати: Скажи своему...

— Задержана за то, что везла пассажира без защитного шлема, — доложил лейтенант, передавая Аленкино удостоверение капитану.

— Ну, времена! — возмутился Пантелей Харитонович. — Да я в атаки без каски ходил, а тут проехать два шага без этого дурацкого колпака — опасно для жизни!.. Так измельчать!

— Так ведь убиваются, Пантелей Харитонович, — сказал Глазунов. — Знаете, сколько их, мотоциклистов, гибнет на дорогах? Упал на асфальт — черепок развалился. Жаль ведь. И государству накладно: растить, учить, наконец дождаться работника и в расцвете лет вдруг бессмысленно потерять... Вот и позаботились, чтобы хоть как-то обезопасить этих лихачей. Так что, уважаемый Пантелей Харитонович, лейтенант абсолютно прав. Но на сей раз... — капитан Глазунов возвратил Алене удостоверение, многозначительно посмотрел на своего младшего коллегу, — лейтенант считает возможным ограничиться предупреждением.

— Вот это деловой разговор! — одобрительно закивал Пантелей Харитонович. — Юнцов надо беречь.

— Спасибо, Леонид Афанасьевич, — поблагодарила Аленка.

— Моей заслуги здесь нет, — запротестовал он, явно играя голосом. — Это все лейтенант. Очень великодушен к хорошеньким девушкам, особенно если они мастера спорта международного класса и чемпионы мира, — Глазунов снова козырнул: — Счастливого пути...

Едва они отъехали, Пантелей Харитонович наклонился к Алене, прокричал:

— Во черти!

— Хорошие ребята! — отозвалась Алена, сбавляя ход, чтобы лучше слышно было. — Меня здесь по всей трассе знают. А это, видно, новенький.

— И что, действительно нельзя ездить без этих колпаков? Или парень не знал, как трешку слямзить?

— Помолчите, дядь Паня. Не знаете — и наговаривать нечего. На дороге лишь квитанции выписывают, а штраф платят в банк.

— Это хорошо. Правильно. А то мне как-то знакомый шофер рассказывал про одного автоинспектора, который будто даже в открытую признавался: мол, моя косовица на асфальте. Будто домину отгрохал — ни на какую зарплату такого не поставишь.

— У вас все будто, будто...

— Да ведь не случайно новый порядок ввели. Видать, прилипало кое-кому к рукам. Оно ведь зло большое — деньги. Великий соблазн.

— Тому, у кого совести нет, — отозвалась Алена. — Небось, знаете, где и как живет Леонид Афанасьевич.

— Вот, вот! О совести и толкую... Как-то с батей твоим на старый поселок побазаревать пошли. Глядь, рабочий наш Семен Коряков со своей молодицей редиской торгуют. А ею полный багажник «Москвича» забит. Знать, привез откуда-то и деньгу гребет.

Аленке, видно, наскучили и этот «денежный» разговор, и тихая езда. Она крутнула на себя рукоятку газа. Взревев, мотоцикл стремительно рванулся вперед. Пантелей Харитонович крякнул на ухабе, прокричал у Аленки над ухом:

— Ну и гонишь! Тебе бы хлопцем родиться. По всем твоим замашкам — джигит да и только!

— Ага, запросились, дядя Паня?!

— Ничего! Газуй вовсю — быстрей доберемся!.. Мне к батьке твоему надо! Так что вези прямо к себе домой!

Сразу же повидаться с Сергеем Тимофеевичем ему не удалось. Олег сказал, что умер дядя Герасим и что отец с матерью ушли туда — на старый поселок.

20

Провожал Сергей Тимофеевич друга в последний путь и казнил себя: обещал проведать, да не смог выбраться. Увлекли, закружили дела — такое развернули в цехе! Пришлось и в неурочное время задерживаться на батареях — готовить их к работе по-новому. Тут уж Сергей Тимофеевич, но собственному глубокому убеждению, не имел права ограничиваться заботами лишь о коксовыталкивателе. Да и вообще он просто не умел работать вполсилы, не отдаваясь целиком своему делу. Вот и замотался, забыл о Геське.

Впрочем, забыл ли? Тревога о больном товарище постоянно жила в его сознании, но, очевидно, сильнее была надежда на благополучный исход, а сердце не почуяло надвигающуюся беду. Так и не повидались перед вечной разлукой, не сказали друг другу каких-то очень важных слов. Не помолчали вместе, как в далекой юности, когда для них все было просто и ясно. Это последующие годы прожил Герасим в душевном одиночестве. И умер одиноким, с глазу на глаз встретив смерть глухой ночью, когда его домашние спали, будто так, без свидетелей, и хотел уйти из жизни.

Сергею Тимофеевичу начало казаться, что тогда, во время их последней встречи, Герасим уже постиг какую-то абсолютную истину, и его уже ничто не интересовало. В ответ на обещание еще наведаться к нему, он лишь махнул рукой. Может быть, умирающим тяжко смотреть на здоровых людей? Может быть, с особой силой и только им открывается подлинный смысл безжалостного и мудрого: живым — живое? Может быть, в них пробуждается древний животный инстинкт, который и сейчас заставляет смертельно раненых и больных особей покидать стадо, забиваться в чащобу и глушь, подальше от всего живого?..

А оркестр почти без роздыха играл и играл берущие за душу траурные марши. Оркестранты в Алеевке все больше паровозники или уже вышедшие на пенсию, или пересевшие на тепловозы да электровозы. Играют они на Гераськиных похоронах безвозмездно. Герасим для них не обычный «жмурик», а бывший товарищ, с которым вместе росли, работали, сиживали за бутылкой...

По этой же причине не везли его выделенным завкомом профсоюза грузовиком, который приспосабливают для похорон: опускают борты, драпируют их кумачом, а платформу застилают ковровой дорожкой. На плечах, чередуясь, несли Геську через весь поселок до самой могилы тоже деповские. И он, Сергей Тимофеевич, подставлял свое плечо, как никто другой чувствуя тяжесть этой скорбной ноши. А Настенька не отходила от убитой горем Раи, вела ее об руку и тоже плакала. С другой стороны Раю поддерживал сын, которого отпустили из воинской части похоронить отца. Шли Раины старики, деда Кондрата вез на своей инвалидской коляске Ромка Изломов, возвратившийся с войны без обеих ног. За ними соседи, знакомые... Заводских почти не было совсем мало поработал Герасим в цехе. И хоронили его в рабочее время, когда многие из тех, кто мог прийти, оказались занятыми

На всем пути траурной процессии выходили из своих дворов люди, все больше домохозяйки, останавливались у ворот или подходили к соседям узнать, кого это бог прибрал, собирались группами — смотрели на покойника, на тех, кто шел за гробом. И, посудачив, возвращались к своим хлопотам.

Сергей Тимофеевич вспомнил, что где-то здесь справа должен быть дом Людки. Ну да. Вон ее мать стоит у калитки совсем древняя старуха. Это она бессовестно обманывала Геську, когда дочка у себя в комнате с женатым капитаном свиданничала. И он, Герасим, бегал под ледяным декабрьским дождем, отыскивая Людмилку, пока сквозь щелку в ставнях не увидел, как они обнимаются. Та ночь, пожалуй, была одной из самых трагичных в Геськиной жизни. И, конечно же, все, что с ним тогда про изошло, не могло не отразиться на его здоровье, на его дальнейшей судьбе — ведь ничто проходит бесследно. Помнит ли этот божий одуванчик свою подлость? Вряд ли. Скажи ей, что в Гераськиной преждевременной смерти есть частица ее вины еще и возмутится. Пронесли возле нее несостоявшегося зятя, она и бровью не новела. Проводила безучастным старческим взглядом, как и многих других, чей последний путь пролегает по этой дороге. А Людка и вовсе не вышла. Лишь в окне будто мелькнуло ее лицо.

В памяти Сергея Тимофеевича всплывало далекое и близкое. Он видел Геську веселым мальцом и рядом с ним себя, еще более беззаботного. Они вовсе не заглядывали в будущее. Им казалось, что жизнь и будет всегда вот такой, какой ее ощущали в свои десять-одиннадцать лет... И потом, в юности, особо не задумывались о том, что ждет впереди. Было приятно чувствовать налитое молодыми силами тело. Тогда они увлекались спортом, испытывали свои волевые качества. А когда влюбились, и вовсе наступил праздник, как представлялось им, беспредельного, бесконечного счастья, для которого они и созданы — красивые, самонадеянные... Тем неожиданней перед мысленным взором Сергея Тимофеевича вырисовалось безвольное, обрюзгшее лицо Герасима последних лет. Какой контраст с тем, некогда молодым, в котором жило столько лихой отваги, жажды борьбы!..

Шел Сергей Тимофеевич за гробом друга, и ничего удивительного в том не было, что то и дело возвращался мыслями к его нескладно отшумевшей жизни. Когда человека уносит смерть, невольно думаешь о пройденных им дорогах. Во власти таких раздумий и находился Сергей Тимофеевич. Ему представлялись очень многотрудными Геськины стежки-дорожки, необъяснимыми норою поступки и деяния. Но они были естественны, искренни — так Герасим понимал свое предназначение, и жил, как умел, с открытым сердцем. Наверное, потому и несли его весь скорбный путь. Наверное, потому два паровоза, работавшие на вывозке песка из карьера, оказались у кладбища, где проходит железнодорожная ветка. Никто этого не разрешал бригадам. На свой страх и риск, самовольно, из уважения к собрату железнодорожнику, бывшему машинисту, привели сюда локомотивы. Какой они подняли крик, надрываясь гудками, когда Герасима опускали в могилу!..

И были поминки, на которых Сергей Тимофеевич хлебнул горькой, с надрывом в голосе проговорил:

— Вот я у тебя и выпил, Герасим, как обещал...

Поминки были во дворе. Ромке Изломову даже не понадобилось ссаживаться со своей коляски на ней и подкатил к столу, пристроился рядом с Кондратом, своим нынешним пассажиром. Победила в Ромке материнская цыганская кровь — смуглый, кареглазый, черные волосы кольцами завиваются над высоким лбом. И здоров же Ромка — грудь широка, бицепсы бугрятся. «Самоходка»-то его на ручной тяге — пока рычагами двигает, до тех пор и едет, — развил, натренировал мускулы торса. А без ног все равно, что ребенок беспомощный.

Ромка еще с утра хватанул. Теперь добавил, начал вспоминать, как они с Геськой и Серегой подростками силой мерялись: кто кого одним ударом свалит...

Кондрат после рюмки взбодрился, закивал плешивой головкой будто облетевший одуванчик на ветру.

— Добраться бы мне до таго старикашки паршивого! — ткнул сухоньким изжелта-коричневым от никотина пальцем вверх. — Усе попутал, злодей.

— Попридержи язык, богохульник, шумнула на него Ульяна, сидевшая по левую руку от него. — Токи там и нету блату. Кто за кем вписан, так без поблажек и прибирает.

— Вот и кажу, — взыграл в Кондрате дух противоречия. — Без усякога соображения: молодых прибирает, а старье немощное, как мы с тобой, оставляет.

Ульяна не ходила на кладбище — не под силу ей такие расстояния. Ночь просидела у гроба, проводила Герасима с его двора и вернулась помогать женщинам готовить поминальный стол. А после поминок отвезут ее домой на заводском грузовике, который так и стоит, на случай какой надобности, на улице против ворог.

— Судьбу и конем не объедешь, — сказала она. — Все в руках божьих.

«Судьба — индейка, жизнь — копейка», вмешался Ромка. И так раньше говорили. А теперь все это по науке: Герасиму было отпущено пятьдесят лет. Тебе, дед Кондрат, може, и все сто!

— Коли так, сразу же подхватил Кондрат, обзаводись «Запорожцем» с ручным управлением. Тебе же собес бесплатно должон дать.

— Это еще зачем?

— Возить меня будешь, а то рачки ползать неохота.

— Ишь ты какой! воскликнул Ромка. Мне тот «Запорожец» и задаром не нужен. То ли дело самоходка! — Подъедешь к пивной: эй, братья славяне, передайте инвалиду войны кружечку! Или сто граммов где подвернутся. Выпьешь, дальше поехал. И перед Ленькой Глазуновым не «надо отчитываться..,

Выпили по второй, чтобы земля была Геське пухом, хотя могильная земля нисколько не легче обыкновенной, да и Герасиму уже безразлично все это... Сергею Тимофеевичу подумалось, что все в мире бренно, что всему приходит свой час и никому не избежать конца... Он понимал, что повторяет давно известное, но это его не смутило. Он теперь знает: сколько бы предыдущие поколения ни раздумывали о жизни и смерти, ныне живущие и те, кто еще будет приходить в мир, не останутся равнодушными к этому зловещему соседству, потому что холод приближающегося небытия в свое время коснется каждого из них, и в каждом отбушует буря неповторимых чувств. И, наверное, каждый встретит свой смертный час, как жил: со страхом или с мужественным спокойствием, бунтуя, ожесточаясь или смиренно, безропотно или, может быть, даже с этакой удалью, еще и слабеющей рукой шевельнув на прощанье, дескать, покедово, до встречи на том свете...

Охваченный печалью, Сергей Тимофеевич налил еще. А выпив. Всплакнул, испытав острую жалость к Герасиму, к себе — ему вдруг в обнаженной жестокости явилась мысль о том, что из жизни начало уходить его поколение, что пришел черед ровесникам, а значит, и ему, Сергею Пыжову...

В подобных случаях обычно говорят: то, мол, водка плачет. Только уж очень пьяным Сергей Тимофеевич не был. Тут больше сыграла роль столь поразившая его неожиданная мысль. Ведь даже на войне, когда смерть никого не щадила, можно было погибнуть, но можно было и остаться живым, — им же с Герасимом тогда повезло. А от этой — временной, набрасывающейся на человека тяжестью прожитых лет — еще никому не удавалось и не удастся уйти.

Конечно, будь он вовсе трезвым, разве обратился бы к довольно-таки банальным сентенциям, разве позволил бы себе так расслабиться, раскиснуть? Очевидно, все же сработал алкоголь. Именно он вызвал несвойственное Сергею Тимофеевичу желание напиться. Анастасия Харлампиевна, как могла, сдерживала его, а он упрямо твердил:

— Герасим умер! Понимаешь, друг умер!..

...Опьянение ему было необходимо, хотя он и не подозревал этого, еще и для того, чтобы забыть о бессилии перед своей будущей смертью, а также, чтобы снять напряжение от более чем обильных нервных и физических перегрузок, испытанных им в последнее время на заводе.

* * *

— Значит, не выкарабкался твой дружок, встретившись на следующий день с Сергеем Тимофеевичем, сочувственно проговорил Пантелей Пташка.

— Да, проводил Герасима, — отозвался Сергей Тимофеевич. — Проводил.

— Я вчера прямо из города к тебе, а ты — на похоронах... Умер-то Герасим от чего?

— Инсульт. Среди ночи... К утру уже и остыл.

— Ну, хоть не мучился и близких не мучил.

Они стояли в очереди за деньгами — давали получку. Обычно Сергей Тимофеевич не очень спешил к кассе: наведывается под конец — тогда не так многолюдно. А нынче, поиздержавшись в отпуске, торопился быстрее получить — надо было Олега собирать в дорогу. Это Пантелей, как праздника, ждет выдачи зарплаты. Получив, не торопится уходить. Для него тут и кино, и спектакль, и профсоюзное собрание, когда на повестке Дня остаются «разные».

— То у меня, — продолжал Пантелей Харитонович, — свояка вот так прищучило, да не совсем. Парализовало. Руки, ноги отняло, не говорит мычит что-то непонятное, под себя ходит... Ни больше, ни меньше — чурка с глазами. Представляешь, Тимофеич, три года семью мытарил.

— Тут уж ничего не поделаешь — кому что, — проронил Сергей Тимофеевич.

— Не-е, то лучше, что Герасим без проволочки убрался. Р-раз, и все, концы никому ничего не должен. Мне бы такую смерть.

— Ты о ком это, Харитоныч? — спросили у него сзади.

— Да вон дружок Сереги. На дверях работал с машинной стороны. Только пришел в цех...

— А, которого скорая помощь забирала?

— Он. Вчера пригребли.

И пошли они дальше от одного к другому — разговоры о кончине вот того новенького дверевого, что упал на обслуживающей площадке, как обычно, в подобных случаях, искажаясь, обрастая домыслами, небылью. А Пантелей Харитонович принялся рассказывать Сергею Тимофеевичу о своей встрече с секретарем обкома. Возле них, отойдя от кассы, остановился Семен Коряков. Пряча деньги поглубже в карман, проговорил:

— Отхватил сайки с квасом.

— Мало, что ли? — поинтересовался Пантелей Харитонович.

— Вкалываешь, вкалываешь, а получаешь...

— Ну когда наш Семен был доволен заработком? — скептически заметил Сергей Тимофеевич. — Что-то не помню такого.

— Верно, — с вызовом ответил Семен. — Я ж говорил вам, Тимофеевич: живу в соответствии с партийной программой, которая предусматривает повышение материального благосостояния трудящихся, потому что из года в год растут запросы рабочего человека. И этому способствует, как указано в газетке, научно-техническая революция. А у вас культовские замашки никак не выветрятся все еще нажимаете на энтузиазм.

Сергей Тимофеевич покосился на него, сочувственно проговорил:

— Неважные твои дела, Семен. Сказать спятил, — так вроде нет. Глупым не назовешь, потому как — себе на уме. Даже культ приплел, чтоб увесистей была дубинка. А ведь знаешь, что научно-техническая революция не исключает энтузиазм. Наоборот, нуждается в энтузиазме. И выходит: кинь сюда, кинь туда — демагог ты, Семен. Элементарный демагог.

— Между прочим, это из той же оперы — ярлыки людям клеить, — огрызнулся Семен. — Оно у вас в крови. Вы уже без этого не можете.

— Называть вещи своими именами и «вешать ярлыки» — не одно и то же, — уже начал заводиться Сергей Тимофеевич.

— Оставь его, Серега, — вмешался Пантелей Харитонович, — Что ты не видишь, из-за чего психует? Не по нутру новая серийность.

— Не по нутру! — кивнул Семен. — Ну и что?

— Пожалуй, ты прав, Паня, — согласился Сергей Тимофеевич. — Если уж тебе надоело это представление...

— Нет, так не пойдет, — не унимался Семен, видя, что вокруг них уже начали собираться заинтересовавшиеся спором. — Оскорблять себя не позволю. Я такой же рабочий...

— Ты? Рабочий?! — сразу же взвился Сергей Тимофеевич. Но тут же овладел собой. — В том и беда твоя, Семен, что лишь звание носишь рабочего, а по существу своему — обыватель, потребитель в самом дрянном смысле.

— Это же почему? — сощурился Семен, — Вот! — рванул из кармана деньги, помахал ими над головой, — За шаром-даром их дают?!

— По всем статьям Семен — работяга, хозяйственный мужик, — не без иронии заметил Рыгор Кравчёнок. — Не из хаты — в хату несет.

Кто-то хохотнул с издевкой:

— Точно, хозяйственный — дважды на проходной с нафталином задерживали.

— Слышишь, что о тебе говорят, — проронил Сергей Тимофеевич. — Одно на уме — обогащаться. Вот и получается: одежка — рабочая, а нутро — торбохвата.

— Ну да, — язвительна отозвался Семен. — о семье заботиться — тяжкий грех, пережиток прошлого. Надо, оказывается, из дому тащить да проливать, как некоторые ваши дружки. Это — по-рабочему. А потом до гробовой доски обдирать государство больничными.

— Ты, Семен, хоть покойника не трогал бы, — вмешался Пантелей Харитонович.

— Обожди, Паня... — Сергей Тимофеевич вконец рассердился, подступил к Семену. Если хочешь знать, Герасима несли через весь поселок. Хотя и машина была, и путь неблизкий, а его несли. Понимаешь? На плечах несли!.. Потому что был настоящим рабочим человеком. Ты вот разве способен тосковать по работе? Тебе на смену идти — как тяжкую повинность отбывать. А он — тосковал. — Сергей Тимофеевич на мгновение запнулся и все же сказал: Даже то, что выпивал и людей угощал, гоже скорее в рабочем характере, чего не скажешь о твоей расчетливой трезвости и прижимистости.

— Во чехвостит! — воскликнул кто-то из толпящихся возле них.

— Так есть за что, — снова подал голос Кравчёнок.

— В начале тридцатых годов, — возбужденно подхватил Сергей Тимофеевич, — когда кулаков тряхнули, многие на стройки подались следы путать, в рабочие коллективы затесались. Помню, тогда плакат был: «Кулак в рабочей блузе — опасный враг». Ты, Семен...

— Надеюсь, Семена к кулакам не причисляешь? — проговорил Марьенко. Он недавно вошел, предыдущего разговора не слышал, но посчитал нужным вмешаться: уж очень обидно должно быть для Семена Корикова фигурировать в таком соседстве.

— Да как же его причислишь, Архипович, если и родился-то он, когда кулаков уже в помине не было,  в ответ на замечание парторга цеха сказал Сергей Тимофеевич. Я о другом говорю. О том, что кулаков давно ликвидировали, а вот их духовные последыши, к великому сожалению, кое-где до сих нор сохранились.

Ваше счастье, что у меня на старших рука не поднимется, — побледнев, сказал Семен. А проучить все же проучу. — Повернулся к Марьенко: В суд йодам на вашего коммуниста, товарищ цеховой партийный начальник. Я этого так не оставлю.

— Держись, Серега, усмехнулся Пантелей Харитонович. — Фрицы не своротили шею, так Семен своротит. Вишь, какой он воинственный.

— Фронтовички, — криво усмехнулся Семен.  Сколько времени прошло, а они все еще свои заслуги выставляют.

— Щенок! — не совладал с собой Пантелей Харитонович. — Да как ты смеешь?!

— Ладно, ладно, — поспешно заговорил Марьенко. — Кончайте, Никому оно не нужно.

 Нет уж, — расходился Семен. Перед законом все равны. В Конституции записано...

— Да перестань, Коряков, — начал уговаривать его Марьенко. — Успокойся. — Ему вовсе не улыбалась перспектива вот такого судебного процесса между беспартийным и коммунистом. — Погорячились, и хватит, убеждал он. Тебе тоже, Тимофеевич, надо быть поосторожней в выражениях И тебе, Пантелей Харитонович. Свои ведь. Одно дело делаем.

— Ну и миротворец ты, Архипович, — с досадой отозвался Сергей Тимофеевич. Что ж примиряешь непримиримое? Ему давно следовало бы все это высказать. Он же рабочее достоинство в грязь втаптывает. Спекулянтом стал.

— Это точно, — вмешался Пантелей Харитонович. — Перекупщиком. Транспорт — свой. Прямо с огородов наберет по дешевке редиски, и на базар. Пучок — рубль. Ну-ка скажи, Сеня, было такое?

— Вам-то что? — ощетинился Семен. На работу я не вышел? Прогулял?.. Какое вам дело до моего свободного времени?! То ж обойдусь без указчиков.

Сергей Тимофеевич обернулся к Марьенко:

— А теперь, Архипович, что скажешь? Понял, чего я горячусь? Спасать надо человека. Жаль ведь его, дурака.

— Ничего, ничего, и за «дурака> ответите. Семен круто развернулся и пошел прочь, бросив на ходу: — Свидетелей больше, чем Достаточно...

— Заварил, Сергей Тимофеевич, кашу, недовольно сказал Марьенко. — Зачем ты его затрагивал? Теперь вони не оберешься.

— Да, не понял Семен,  сожалеюще проговорил Сергей Тимофеевич. — Пропадет хлопец. Доконает его стяжательство... Вот этой вони бойся, парторг.

От окошка кассы послышался голос Пантелея Пташки:

— Тимофеич, очередь подошла!

Они получили деньги и вместе вышли.

— Вот сволочуга, все еще не мог успокоиться Пантелей Харитонович. Его, сморчка, грудью своей заслоняли, а он, видал?..

— Сложно все это, Паня, — задумчиво отозвался Сергей Тимофеевич. К нигилизму и демагогии ведь приходят не от большого ума. Мой Ростислав тоже одно время задурил: вы, говорит, язычники, идолопоклонники сами создаете себе богов, а потом развенчиваете их, ниспровергаете. «Так кому же верить?!» — кричал. В шестьдесят третьем он в институт пошел. В жизнь, как говорится, вступал. Возраст, сам знаешь... Мог в ту нору запросто свихнуться, как некоторые. А я ему: «Верь партии, сынок. Ее дела на виду у всего народа славные дела и благородные цели. Смотри, говорю, коль глаза есть: живем по-человечески, имея работу, в достатках, не страшась за завтрашний день. Живем хозяевами своей судьбы, своей страны. Вот главное. И то, что ты не стал ост-рабом, а учишься в вузе да еще и стипендию получаешь, тоже заслуги партии, Советской власти. Соображать, мол, надо, а не слушать треп...» Помогло. Выравнялся парень — не могу обижаться.

— Ребята у тебя хорошие — можно позавидовать, — сказал Пантелей Харитонович.

— Эх, Паня, сами-то они хорошими не делаются. Сколько внимания, сил, здоровья уходит, пока их на ноги поставишь! Ростислав и Алена на верном пути, а с Олегом не совсем складно. Что-то не так, как хотелось бы.

— А ничего, Тимофеевич, — успокоил его Пташка. — Гляди, и впрямь артистом заделается.

— Я не об этом... Какая-то червоточинка в парне.

— Ты уж хочешь, чтоб они и вовсе были ангелами, усмехнулся Пантелей Харитонович.

— Нет, не ангелами, — серьезно ответил Сергей Тимофеевич. — Хочется, Паня, чтобы то доброе, мною принятое от отца и матери, с чем прошел но жизни, как со святыней, стало и моим детям дорогим, заветным. В нашей борьбе, пожалуй, самое главное не что, а кого мы оставим после себя. Ведь все задуманное совершить все равно не успеем — коротковат наш век. Достойных бы преемников вырастить. Вот это, Паня, меня заботит.

— Да-а, жизнь, она, вон какая: был человек, и нет человека, проронил Пташка под впечатлением внезапной кончины Герасима.

А мысли Сергея Тимофеевича работали совсем на иной волне. И он не мог согласиться с Пантелеем Харитоновичем.

— Чепуху городишь, — возразил решительно. — Настоящий человек остается среди живых и после смерти. Обязательно остается. В свершенных делах своих продолжает жить, в памяти людей...

— Пожалуй, — закивал Пташка, взглянул на товарища. — Вот и предлог есть помянуть твоего дружка. Може, хватим по маленькой?

— Для меня это уже похмелка, — отозвался Сергей Тимофеевич. — Ты же знаешь, я не похмеляюсь, — И добавил: — Олега надо собирать в Москву. Вызвали сдавать вступительные экзамены.

— Ну, ну, — закивал Пташка. — А я, Серега, употреблю-таки свои боевые сто грамм.

21

Получив вызов на экзамены, Олег сразу же мотнулся в городскую железнодорожную кассу, взял билет на московский поезд. В оставшиеся два дня нигде не показывался, втихомолку готовясь к отъезду. Со своими он попрощался дома, нетерпеливо выслушав напутствия отца и матери. Ростислав высказал свои пожелания еще утром, торопясь на работу, Алена накануне умчалась мотоциклом в Ляпино, что на берегу Азовского моря. Туда ее направили из университета проходить летнюю практику в пионерском лагере имени Юрия Гагарина. Прощаясь, она против обыкновения не задирала Олега — обняла его, сказала: «Держись, братишка. Смелость — города берет. Удачи тебе...»

Его отъезд скорее напоминал бегство. Уже и расположившись в вагоне, все опасался появления Светки. И лишь когда поезд тронулся, у него будто гора с плеч свалилась.

А случилось то, чего и следовало ожидать: Светка понесла его ребенка. Олег, поначалу легкомысленно отнесшийся к ее словам, вдруг проникнув в их смысл, оторопел, растерялся... Потом на его лице отразилось неверие. Затем появился страх. Занятая своими переживаниями, Светка не видела всего этого. «Отец убьет меня», — обреченно сказала и прижалась к нему, словно ища у него защиты. Не слыша от него, онемевшего, поддержки, жалобно спросила: «Что же теперь, Олежка? Жениться нам надо поскорей, да?..»

Первой мыслью Олега было прогнать Светку, отказаться и от нее, и от ребенка, сказать, что пусть выпутывается сама, не рассчитывая на него. Но побоялся, как бы она не подняла совсем нежелательный ему шум.

Они шли вдоль глухой посадки. От нее в сторону городка раскинулось кукурузное поле, которое вплотную подступало к трамвайной линии, огибающей взметнувшиеся ввысь жилые кварталы. Еще дальше виднелись заводские трубы. Там кипела жизнь — суетная, шумная, напряженная. Ей задавали ритм неугомонные, торопящие время люди. А здесь, в задумчивой степной тишине, царила сама природа со своим извечным: «Всему свой срок». Спокойно и величественно донашивала земля зачатое весною, удовлетворенная бременем материнства. В этой естественности было что-то таинственное и прекрасное...

Молодые люди не видели окружавшей их мудрой красоты, не замерли перед ней в благоговении. Они были слишком взволнованы, эти неразумные, но уже успевшие возомнить себя владыками природы человеческие детеныши. «Ты его выбрось...» — не глядя на свою подругу, хмуро сказал Олег. Светка распахнула глаза — они более чем определенно выражали протест, негодование. Видимо, в ней уже просыпалась мать, готовая постоять за своего ребенка. Олег сжался под ее взглядом, сбивчиво заговорил о том, что ведь делают аборты, что им сейчас просто нельзя обзаводиться ребенком, что надо быть благоразумными... почему-то вспомнив о благоразумии не тогда, когда именно требовалось проявить это благоразумие. Он плел околесицу, а сам мучительно думал, что же теперь будет и как избежать ответственности. Снова было ухватился за мысль: а не пугает ли его Светка, не хочет ли таким образом женить на себе... И сам чувствовал несостоятельность своих подозрений. Сообразив, что не в его интересах озлоблять Светку, обнял ее, приласкал. Но, как и всегда было до этого, припав к ней, уже не мог воспротивиться сразу же пробудившимся желаниям. Воровато взглянув по сторонам, увлек не очень упирающуюся Светку в заросли, убеждая, что теперь уж все равно, что он вовсе не против, если Светка родит ему пацана, мол, ничего страшного в этом нет, так как они совершеннолетние и никто не вправе запретить им распоряжаться собою по своему усмотрению...

Олег стоял у вагонного окна, курил, смотрел на мимо проплывающие уже завечеревшие просторы, в мягком, приглушенном свете кажущиеся какими-то чуть ли не умиротворенными, элегическими, а думал все о том же, что так властно ворвалось в его жизнь, лишило уверенности и покоя.

Тогда, во время последнего свидания со Светкой, их, сам того не подозревая, всполошил Семен Коряков, подъехавший на «Москвиче» к посадке, хотя там и не было дороги, если не считать следа, промятого в жнивье машинами, вывозившими с поля зерно и солому. Он продрался сквозь посадку почти совсем рядом с ними, замершими в кустах, и ступил на кукурузную плантацию, ошкурил один початок, другой... Видно, эти были еще слишком молочными и он их бросил, пошел по рядкам вглубь. Воспользовавшись этим, они потихоньку выбрались из своего укрытия, убежали и вернулись в городок разными дорогами.

С тех пор, как Светка сказала ему о своей беременности, и потерял Олег голову. Домашние объясняли его нервозность предстоящими испытаниями, во всем ему угождая. А он даже не ощутил обычной предэкзаменационной лихорадки. Все его мысли и чувства были подчинены лишь одному стремлению: поскорее исчезнуть из Алеевки...

Поезд все дальше уносил Олега от дома, а ему казалось и от оставшейся позади какой-то несуществующей, вернее, не касающейся его опасности. Он приободрился, придя к заключению, что вообще не стоило волноваться, ведь Светка сама бегала за ним, пусть у нее и болит голова. А то уж очень возомнила. Вон как уничтожающе глянула на пего, когда дал добрый совет. А потом на эмоции нажимала: «Мне его жаль, нашего ребеночка. Я его уже люблю...» Не иначе разжалобить хотела. Только не на такого напала. Доказать тоже ничем не сможет. На нем следов нет. И никто не видел их вместе.

Так мысленно изворачивался Олег, а на душе оставалось неспокойно, сумеречно. Себе-то он мог признаться: предал Светку. Сбежал. Благо, причина уважительная. Но ведь не повидался, не простился с ней, не оставил никакой надежды...

— Разрешите пройти, — вдруг услышал он Светкин голос и вздрогнул, — испуганно обернулся.

Молоденькая проводница разносила пассажирам чай. Терпеливо подождав, пока он, справившись со своим, вовсе ей не понятным замешательством, посторонился, поблагодарила и пошла к крайнему купе. Она скорее походила на внимательную, радушную хозяйку, нежели на работницу, выполняющую обычные служебные обязанности. Спокойная, светлая улыбка делала еще привлекательней милое личико, а униформа, являющаяся, как известно, не лучшим женским нарядом, на ней выглядела даже элегантно. Особенно красила ее кокетливо надвинутая на бровь пилотка. На что уж Олег, которому по известной причине было не до девичьих прелестей, и тот невольно восхитился: «Стюардесса...» Но тут же, спохватившись, подытожил в своей пренебрежительно-скептической манере: «Все они одинаковые».

Он все еще стоял у окна, за которым уже сгустилась темень. В черном стекле Олег видел лишь свое отражение да мерцающий жарок сигареты — то затухающий, то разгорающийся вновь. В этом своеобразном зеркале, если смотреть наискосок, были видны часть прохода с ковровой дорожкой на полу, вход в соседнее купе. Там возле проема двери о чем-то оживленно спорили двое мужчин. Вот они посторонились и показалась проводница. Олег, не оборачиваясь, прижался к окну, пропуская ее. Она подала чай в его купе. На обратном пути спросила у Олега:

— Вам, молодой человек, тоже принести?

— Не надо, — буркнул он.

— Понятно, улыбнулась она. — В столицу — за счастьем.

— А хотя бы и так. Тебе-то что?

— Да ничего. Просто сейчас многие такие едут, которые все курят и в окно смотрят, ничего не видя.

Не замечают? — Олег дерзко, снизу вверх, окинул ее взглядом. — Сочувствую. Тебя это, должно быть, очень огорчает?

У нее сузились глаза, в сердитом изломе выгнулись бровки, но она сдержалась, не высказала то, чего он, несомненно, заслуживал: видимо, вовремя вспомнила, что находится на службе. И все же, кажется, сумела достойно ответить.

— Конечно, огорчает, — охотно согласилась с ним. — Более того, возмущает! Человек едет в институт, а ему впору посещать детсад, где преподают первые уроки вежливости.

При этом она мило кивнула ему и ушла по своим делам. Олег только после ее ухода понял, как уела его эта девчонка. В сердцах ткнул окурок в пепельницу и, возвратившись в купе, забрался на свою верхнюю полку. Внизу, будто одна семья, расположившись за столиком и угощая друг друга домашними яствами, еще чаевничали попутчики. Они приглашали и его подкрепиться, но Олег поблагодарил, сказал, что на ночь не ест.

— Пожалуй, в этом есть резон, — лукаво поглядывая сквозь стекла очков в анодированной оправе и поглаживая седую, аккуратно подстриженную бородку, заговорил мужчина, которого Олег посчитал если не профессором, то уж непременно каким-нибудь кандидатом наук. — Китайцы, например, проповедуют: «Завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин — отдай врагу».

— Занятно, — отозвалась единственная в их купе женщина. — Мой в шахте трудится. Ему только дай и дай поесть. Килограмм мяса, по меньшей мере, должен употребить. Какую же работу от него ждать, если держать на декохте?

— Во, во, поддержал ее тот, что помоложе, с аппетитом уминающий жареную курицу. Я у мартена загораю. За смену сто потов сходит. Кусок в горло не лезет. Все больше на газировку нажимаем. Зато уж по свободно, извини-подвинься, наверстываем. Иначе откуда силе взяться?! А китайцы нам не пример. Не от хорошей жизни эту премудрость нм вдалбливают.

Олег повернулся лицом к стопке, закрыл глаза. Там, внизу, все еще обсуждался китайский вопрос. Говорили о бесчинствах хунвейбинов, чьими руками изменившее марксизму руководство Китая расправлялось со старыми партийными кадрами; истинными марксистами-ленинцами. Вспомнили события на острове Даманском... Олег уже различал их по голосам. Тот, интеллигентного вида пожилой мужчина, оказавшийся бригадиром полеводов одного из колхозов Марьинского района, как бы размышлял вслух:

— К такому вероломству внезапно не приходят. Видать, давно живет по-волчьи. А оно же известно: как волка пи корми, он все равно в лес смотрит.

— Да уж подкармливали по щедрости душевной, от себя отрывая, а они, видал, как!..

Постучавшись и спросив разрешения, вошла проводница. Вот уж действительно эта девчонка умела очаровывать и вниманием, и улыбкой, и к месту сказанной шуткой. Она предложила газеты, журналы. Нс купить их было невозможно, как и билеты денежно-вещевой лотереи, на которые, по ее утверждению, непременно выпадет выигрыш. Потом она собрала порожние стаканы, пожелала спокойной ночи и, прежде чем уйти, озорно качнула головой в сторону Олега.

— Проспал свое счастье. Теперь останется без «Запорожца».

— Ив самом деле, — едва за нею закрылась дверь, заговорил сталевар, — силен дрыхать наш парняга.

— Молодое, беззаботное, — с теплотой в голосе сказала женщина.

— Ну, забот у поступающих больше чем достаточно, — возразил колхозный бригадир, — Сейчас не так просто попасть в институт — всюду конкурсы. Просто парень крепкий, уверенный в себе.

Все они были далеки от истины. Да и откуда им знать, что у него каждый нерв трепещет, голова идет кругом. Не успел порадоваться столь удачно сложившимся обстоятельствам, позволившим спешно уехать из Алеевки, как вдруг открылось, что его отъезд, по-существу, ничего не меняет. Пройдет еще немного времени, тайное в их отношениях со Светкой станет явным, и тогда... Ему снова стало страшно, и он поспешил прогнать тревожные мысли о неизбежном конфликте с отцом, матерью, Светкиными родителями. Теперь Олег сожалел о сказанном Светке там, в посадке, когда что-то обещал, с чем-то соглашался, добиваясь последней, прощальной, как ему думалось, близости с ней. Тем более его посулы оказались напрасными — воспользоваться Светкиной уступчивостью не удалось из-за того паразита, вздумавшего красть колхозную кукурузу и напугавшего их до смерти своим внезапным появлением.

Олег досадовал, что еще раз не увиделся со Светкой, не поговорил с ней перед отъездом. Ему казалось, если б сказал откровенно, что не любит ее, небось, и дня не носила бы его ребенка...

Внизу еще беседовали соседи, шелестели газетами. Первой начала укладываться женщина. Олег уже знает, что она едет в Ярославль к сыну, работающему инженером на шинном заводе, невестке, окончившей экономический факультет, и недавно родившемуся внучонку — весь вечер хвасталась этим пацаном, которого даже и не видела. Потом на противоположную полку взобрался сталевар. У него путевка на экскурсионный теплоход — плавучий дом отдыха. С Химкинского водохранилища пойдут на Волгу, к ее низовью. Кинокамеру с собой прихватил — хочет фильм сделать. Он только прикоснулся к подушке и сразу уснул. А бригадира полеводов на ВДНХ пригласили — опытом делиться. Это он перед тем, как лечь, защелкал выключателями. На потолке зажегся синий плафон, наполнив купе мягким полумраком.

Вскоре они уже спали. Прислушавшись к их ровному дыханию, Олег невольно им позавидовал — спокойным, счастливым... Они уверены в себе, в завтрашнем дне, знают, чего хотят и что ждет впереди. Это он один среди них неустроенный, неприкаянный, загнанный жизнью в тупик, из которого нет выхода. Будущее представлялось таким же темным, беспросветным, застывшим, как эта, сгустившаяся за окном вагона ночь. Даже поезд будто увяз в ней, словно пробуксовывал на месте, громыхая и вздрагивая от напряжения. Однако он мчался, преодолевая пространство в соответствии с действующим расписанием, — скорый фирменный поезд «Донбасс», обслуживаемый похожими на стюардесс проводницами, — но, конечно, не мог увезти Олега от самого себя, от того, что он сам себе уготовил.

Светка пялила глаза в учебник и ничего не видела. Сонная пелена заволакивала глаза, веки будто налились свинцом. Не в силах противиться дремотной истоме, она перебралась на диван.

— Опять! — сразу же напустилась на нее Власьевна.

— Мама, ну каких-нибудь десять минут, — взмолилась Светка.

— Что это тебя среди бела дня в лежку тянет? Проспишь институт.

— Не видишь, сколько сижу? Сил уже нет! — Светка подобрала под себя ноги, свернулась калачиком, сунула книжку под подушку, как бывало в детстве, когда учила стишок или еще что-нибудь наизусть, чтоб лучше запомнить. — Через полчасика разбуди, мам, — проговорила уже в полусне.

Власьевна прикрыла ее простынкой, вздохнула, пошла из комнаты, сокрушаясь:

— Беда да и только с этой наукой. Вон как вымотала девчонку, И день — с книгой, и вечер, и ночь-заполночь...

Это верно — готовится Светка серьезно. Как-то сразу она повзрослела. Не школярское «авось», не тщеславная самоцель во что бы то ни стало поступить в институт и не страх провалиться на экзаменах удерживали ее за учебниками. В ней, какими-то своими путями, подчиненное определенной логике или инстинкту, зрело еще не осознанное ею чувство ответственности перед будущим ребенком. И не столько моральной ответственности, хотя она тоже ко многому обязывала, сколько обычной, житейской. Отец ребенка как бы не существовал, вернее, оставался где-то в стороне, сам по себе, имея возможность или приблизиться или устраниться, вообще исчезнуть из их жизни. А вот она с маленьким незнакомцем  единое целое. И даже когда он родится, останется ее кровинкой, ее плотью. Она, мать, прежде всего должна заботиться о малыше — кормить, одевать... Значит, надо приобрести специальность. В ее положении просто необходимо иметь свой кусок хлеба.

Такая убежденность еще больше укоренилась в ней после минувшей встречи с Олегом, когда поняла, какие трудности ожидают ее. И тем не менее обреченности Светка не испытывала, само собой подразумевалось, что не пропадет, как бы ни сложились обстоятельства. Быть может, потому и не восприняла случившееся трагически, и не ожесточилась. Она подсознательно следовала какой-то необъяснимой, но сплошь и рядом проявляющейся в женском характере жертвенности, готовности все претерпеть ради любимого человека. Светка уже решила: завтра же встретится с Олегом и скажет, чтобы не волновался — она вовсе не посягает на его свободу...

Эти мысли продолжали жить в ней и во сне. О, как она была великодушна! Как искренне жалела Олега, лишившего себя радости отцовства. Она сверх всякой меры пестовала свое маленькое сокровище (во сне оно представлялось чудесной девонькой, похожей на куклу, с огромными пышными бантами), отдавая ему весь жар материнского сердца, чтобы безгранично дорогое существо не знало сиротской полулюбви. В этих сладостных заботах о своем ребенке ей дышалось легко, привольно, мир полнился спетом, музыкой, ярчайшими красками, будто поселился в ее душе нескончаемый праздник. Должно быть, это ощущение, возникло оттого, что вдруг открылось совершенно удивительное: за счастьем, оказывается, не надо гоняться, оказывается, его следует искать в себе.

Красивыми, возвышенными чувствами наградило ее сонное забытье. Так бы и не просыпалась, да разбудили приглушенные голоса, доносившиеся из кухни.

— Умаяться-то умаялась, — соглашался отец,видимо, отвечая на ранее сказанное матерью, — был бы толк. То ж присматривай, Власьевна.

— Что я увижу? Сидит за книгами — и слава богу, — отозвалась мать. — А на сои я, Паня, сама такая: вымотаюсь, уже и ноги не носят, самую малость вздремну — опять побежала.

— Ладно, пусть поспит — голова свежее будет, — сказал отец. И обеспокоенно добавил: — Это уже и экзамены скоро. Пыжовы своего еще третьего дня проводили...

Светка съежилась, занемела. Чрезмерно тяжким оказалось возвращение в реальный мир, слишком резким — контраст между иллюзорной игрой раскрепощенного сном, неуправляемого воображения и тем, что было на самом деле.

Нет, она, конечно, не навязывается пусть Олег идет своей дорогой. Это уже решено. Но как он мог не сказать ей о своем отъезде?!

Может быть, неожиданность этого известия поразила ее? Во всяком случае между тем, что она думала, и тем, что чувствовала, не просматривалось никакой связи, ничего общего. Боль, обида захлестнули Светку. Ведь она столько перенесла ради Олега! Последнее время постоянно ощущает недомогание, болезненную сонливость, тошноту. А впереди ждут еще большие испытания... Ей стало невыразимо жаль себя, и Светка с опаской чтобы не услышали родители, тихонько заплакала в подушку.

22

Занозой осталась в Душе Сергея Тимофеевича последняя стычка с Семеном Коряковым. Думалось, может быть, и в самом деле не стоило его затрагивать, как сказал Марьенко? Нет, не угроза Семена волновала Сергея Тимофеевича — ей он вовсе не придавал значения: мало ли что говорят люди в гневе, когда теряют здравый смысл и заодно контроль над собой. Просто Сергей Тимофеевич не мог оставаться равнодушным к судьбе Семена — ведь свой же человек, из одной рабочей семьи.

Конечно, слова, как бы возвышенны они ни были или, наоборот, вовсе не внушающие уважения, остаются пустыми словами, если не наполнены конкретным содержанием. Не каждый, например, краснобайством доказывающий свою приверженность делу, — передовик. И далеко не все нытики, постоянно высказывающие недовольство, уступают в производственном соперничестве; тут все, очевидно, зависит от свойства характера. Главное в результатах труда. Вот и Семен: ворчит, ноет, с занудным постоянством соблюдает свои «от» и «до», однако о нем не скажешь, что пасет задних. В этом отношении к Семену у Сергея Тимофеевича нет претензий: сколько знает, ни разу не подвел — не опоздал, не прогулял и аварий по его вине не было. Ничего предосудительного не видит Сергей Тимофеевич и в стремлении Семена хорошо заработать. В конечном счете все работают, чтобы получить за свой труд вознаграждение. Такова жизнь. Она, порою, заставляет людей заниматься и нелюбимым, не приносящим радости трудом. Что ж, и такое бывает, когда по тем или иным причинам совершается крушение надежд и человек вынужден довольствоваться совершенно не тем, к чему стремился. Но Семена это не касается он не относится к неудачникам. Для его вечного брюзжания вообще нет мало-мальски серьезных оснований. И в заработках не ущемлен — получает наравне с другими машинистами коксовыталкивателя, выполняющими нормы выработки. Сейчас, верно, заработки упали. Но ведь и в лучшие для завода времена, когда полной мерой шли прогрессивки и премии, Семен Коряков выражал недовольство.

Причем все разговоры сводились опять-таки к рублю. Деньги, деньги и деньги... Будто, кроме денег, на свете больше ничего не существует. Вот что в характере Семена и удивляет, и возмущает Сергея Тимофеевича, а более всего — вселяет тревогу. После того как увидел Семена, торгующим редиской, Сергей Тимофеевич и вовсе всполошился: куда ж это может завести человека жадность?! Потому и пытается вразумить Семена. Сколько уже раз схватывался с ним! Пока, правда, безуспешно, но и отказаться от своей мысли не может: какая ни легкая капля воды, однако камень долбит; гляди, и его старания в конце концов достигнут цели.

Ох, уж эта настойчивость, продиктованная душевной добротой! Иней уже отмахнулся бы от Семена после таких вот его угроз. Вон как зло сверкали глаза! Сколько обидного наговорил! А Сергей Тимофеевич терпит, не отступается от своего. И не ради себя. Отнюдь. Семену оно нужно. В этом Сергей Тимофеевич глубоко убежден. Для того, чтобы помочь Семену, не жалеет ни времени, ни нервов. Вчера даже с Пташкой схватился. Сказал ему, что собирается сходить к Семену домой и поговорить начистоту, а Пантелей в ответ: «Дался тебе этот барыга. Снова напорешься на неприятность». Сергей Тимофеевич не мог с ним согласиться. «Ну, знаешь, бояться неприятностей?.. И из-за этого человека в беде бросать?! Это в тебе, Паня, что-то не твое говорит». А тот рассердился: «Кого спасать? Было бы кого спасать! Его тянешь из грязи, а он — упирается, да еще и норовит под дыхало садануть. Не-е, таких нечего жалеть».

Но Сергей Тимофеевич иначе рассудил. Сергей Тимофеевич считает: потому Семен и упирается, что не видит опасности, не понимает, в какую трясину его засасывает. Кто-то же должен ему раскрыть глаза... Не переубедить Сергея Тимофеевича и в том, что, когда речь идет с людских судьбах, тут уж надо бороться до последней возможности. Именно исходя из ЭТИХ соображений, Сергей Тимофеевич направился к Семену. Думалось: в домашней спокойной обстановке и разговор может получиться обстоятельный. Глядишь, обозначатся первоистоки, причины вот такой его нездоровой страсти к обогащению, А там уже и соответствующие лекарства легче подобрать.

Вот так и оказался Сергей Тимофеевич на старом поселке. Дом Семена нашел быстро. В ряду других, — добротно, но на один манер сработанных, под четырехскатными шиферными крышами, — он ничем не выделялся. Видимо, застройщики этой улицы нанимали одних и тех же мастеров ставить клетки и обкладывать свои строения кирпичом. Другая примета помогла Сергею Тимофеевичу — изгородь. В отличие от соседей, поставивших со стороны улицы обычный штакетник, за которым свободно просматривались дворы и сады, Семен, отгородился высоким забором с железными воротами.

Сергей Тимофеевич толкнул калитку. Но она оказалась запертой. На его стук вышла пышнотелая белявая молодица из тех, о которых говорят — кровь с молоком. В ней Сергей Тимофеевич сразу же узнал жену Семена — запомнил, как с мужем на рынке торговала. Еще тогда обратил внимание: черты лица — ничего особенного, и все же красива — молодостью, здоровьем. На согнутой руке, прислонив к высокой груди, она держала девчушку лет четырех-пяти. Родниковой чистоты глазенки девочки светились доверчивостью и любопытством. А ее мама смотрела настороженно, пытливо. Цепкий, будто проникающий в душу взгляд обескураживал Сергея Тимофеевича откровенной подозрительностью и этим был ему неприятен.

— Подождите, — выслушав его, сказала она и пошла звать мужа.

 Сергей Тимофеевич не посмел идти следом, поскольку велели ждать, лишь ступил во двор и прикрыл за собой калитку. От ворот в глубь двора к распахнутым дверям сложенного из шлакоблоков гаража пролегла асфальтная полоса. В гараже стояла машина с поднятым капотом. Туда пошла хозяйка, по пути шумнув на бесновавшегося за углом дома, оглушительно лаявшего, видимо, рвавшегося с цепи пса.

Ожидая хозяина, Сергей Тимофеевич осмотрелся. По бокам асфальтной полосы высажено несколько корней, наверное, зимостойкого винограда — молодые лозы начали тянуться вверх по вывязанному из арматурных прутьев арочному каркасу, но еще не заплели его, не образовали сплошной зеленый тоннель. Вспомнилось, что кое-кто поговаривал, будто всю усадьбу обнес Семен неприступным забором, однако теперь Сергей Тимофеевич сам видит — злословили. Лишь двор от соседей обаполами сплошняком забран, а сад и огород окаймлены живой изгородью из кустов аккуратно подстриженной желтой акации.

Семен был в ремонтной яме. Очевидно, еще оттуда увидел, кто к нему пришел, потому что, перебросившись несколькими словами с женой, так и не глянул в сторону незваного гостя. Выпроводив ее, а также находившегося при нем сынка — мальца лет десяти — из гаража, он прикрыл дверь и пошел к Сергею Тимофеевичу, на ходу вытирая руки ветошью.

— Профилактикой решил заняться? — заговорил Сергей Тимофеевич, приподнимая в приветствии парусиновую кепку, привезенную из Крыма.

— Не подмажешь — не поедешь, — отозвался Семен. И насмешливо добавил: — Мимо шли... решили по пути заглянуть?

— Не угадал, — ответил . Сергей Тимофеевич. — Не по пути, Семен Андреевич. С целевым назначением.

— Посмотреть хоромы Семена Корикова?.. А я, знаети ли, живу на английский манер: мой дом — моя крепость. Слышали такое?

— Как же, приходилось, — сказал Сергей Тимофеевич. — Только мне наши обычаи дороже. То ж они и привели к тебе. Поговорить надо.

— О чем? — У Семена такой же, как и у его жены, настороженный, ощупывающий взгляд. И одинаковые, видно, по характеру — замкнутые, нелюдимые. Невольно Сергею Тимофеевичу вспомнилось: «Муж и жена — одна сатана». Тут уж действительно один другого стоят. А Семен продолжал: — Я свое сказал: в суд подаю, Сергей Тимофеевич. — Рыжие с коричневым крапом глаза торжествовали. Семен прищурился, поспешив спрятать вдруг вспыхнувшую в них жадность. — Или хотите откупиться? Предупреждаю, меньше пяти бумажек не возьму.

Последнее прозвучало вроде бы шуткой — глупой, дурацкой шуткой. По крайней мере так подумал Сергей Тимофеевич. Но вороватый взгляд Семена оставался настороженным, выпытывающим. Нетрудно было догадаться, что Семен и впрямь решил, будто Пыжов заявился улаживать отношения, гасить возникший между ними конфликт, не доводить дело до суда.

Сергей Тимофеевич понимающе закивал:

— Стало быть, пятьсот рублей?

— Пятьсот — вроде бы многовато, — осклабился Семен, — а пять сотенных — в самый раз.

— Недорого, однако.

Что уж подумал Семен, но тут же пригласил Сергея Тимофеевича. Правда, не в дом и не во двор, а на скамью, врытую неподалеку от ворот под окнами фасада.

— Спасибо, — проронил Сергей Тимофеевич, усаживаясь и с облегчением вытягивая ноги. — Подтоптался малость. — Не глядя на хозяина, продолжал прерванную мысль: — Недорого, говорю, ценишь свое достоинство, Семен Андреевич.

— Так это как для вас, Сергей Тимофеевич. С кого другого побольше бы запросил. Ну, а со своего...

— Ясно, — закивал Сергей Тимофеевич. — По знакомству — дешевле... — Вдруг заглянул в блудливые глаза Семена: — И не боишься брать?

Семен даже не моргнул. Бесстыже усмехнулся, что, по-видимому, должно было выражать его полное пренебрежение к услышанному, а заодно и к человеку, который вроде и немало пожил на белом свете, но, судя по рассуждениям, — младенец младенцем.

— А если заявлю? — сказал Сергей Тимофеевич. — Ведь не поздоровится.

— Не смешите, — чуть ли не осуждающе отозвался Семен. — Мой Алешка — пацан и то знает, что без свидетелей... Я же ничего от вас не требовал. Ну-ка, докажите..,

— Так, так... Значит, и сынка уже научил? — Сергей Тимофеевич сожалеюще покачал головой. — Неправедно живешь, Семен. Железо на воротах — с завода, арматура каркаса для виноградных лоз — со стройки...

— Глазастый, — едко усмехнулся Семен. — Между прочим за все плачены денежки.

— Ну да, государству, — в тон ему ответил Сергей Тимофеевич. — Или все же левакам?

— А это без разницы. Мне надо — беру.

— Хотя бы детей пощадил. Кем станут, видя папин пример? Что понесут в жизнь?

Глаза Семена медленно наливались холодным мраком.

— Вы когда-нибудь голодали? — хрипло, будто ему вдруг свело горло, заговорил он. — Нет? Небось в армии были или на производстве, где кое-что давали людям. А у нас при немцах полсела вымерло, да после войны... И прежде всего совестливые на тот свет убрались. Так-то, Сергей Тимофеевич. Я тоже в двенадцать-тринадцать лет сдыхал, пока не приспособился у фрицев тащить все, что плохо лежало.

«Вот оно что, — подумал Сергей Тимофеевич. — И здесь наследила война... Только ведь и старшее поколение, к которому относится и он, Сергей Тимофеевич, прошло через немалые испытания. При нем Советская власть только становилась на ноги, были и двадцать первый, и тридцать третий годы, суровое детство, опаленная юность, жестокость войны и послевоенная неустроенность... Но после всего этого они же не очерствели душой, не стали хапугами, сохранили в себе все еще молодо звучащую музыку революции и мужественный пример ее первых борцов — бессребреников ленинской когорты....»

Конечно, Сергей Тимофеевич понимал: он и его сверстники пришли к войне более зрелыми, в комсомольском возрасте, уже имея определенную коммунистическую закалку. И то находились слабовольные, не устоявшие против растленной идеологии фашизма. А пацаны что ж? Их еще не сформировавшееся сознание и вовсе было слабой защитой от внезапно обрушившегося на них «нового порядка». Да, они чувствовали, что на их землю пришел враг, и внутренне ощетинивались. Однако ржавчина въедалась незаметно, исподволь. Стремление выжить — естественно для всего живого. Но в сложных ситуациях оно порою попирает все человеческие добродетели. Ясное дело, если можно было выжить, воруя, — они воровали. Тем более в то время считалось доблестью — украсть у врага. Зато потом это стало привычкой и наконец мировоззрением тех, кто с изгнанием оккупантов так и не смог привести к норме свою больную психику.

И тут Сергею Тимофеевичу пришла мысль о том, что те, кто хотел избавиться от дурного наследия, избавились. Образ жизни советского общества помог им в этом. Значит, многое зависело и от самого Семена, его желания...

Да, быстра человеческая мысль. Мгновенно увела Сергея Тимофеевича в прошлое и тут же возвратила в настоящее.

— Знаешь, Семен Андреевич, — глухо заговорил он, — то, что ты сказал, нисколько не убеждает. Помню, в те тяжкие годы кое-кто провозглашал: «Война все спишет». Удобно, не правда ли, утверждаться разноликой подлости большой и малой?.. А мы не позволили. Не случайно для нас война была Отечественной. Воюя против фашизма, наш народ одновременно дрался за прекрасное в людях, за свое будущее, которое, как известно, в детях!

— Не понимаю, — Семен оценивающе прищурился. — Дети у нас на первом месте. Учим уму-разуму. Не будут дураками — выживут для этого самого будущего.

— Ты и впрямь не понимаешь, о чем речь, или придуриваешься?! — в сердцах проговорил Сергей Тимофеевич.

Вообще-то, не надо было ему горячиться. Но что он мог поделать, если кровь — не вода. Уже и по-хорошему к нему, и по-плохому. Как же можно втолковать этому упрямцу очевидное?

— С таким пониманием жизни, Семен Андреевич, совсем недалеко до беды, — заговорил тише, доверительней. — Оно ведь, как ниточке ни виться — конец себя покажет. Смотри, пожалеешь, да поздно будет.

А Семена эти мягкие интонации еще более распалили.

— Кончайте душеспасительные проповеди! — взвился он. — Думал попустить, а теперь — все! Хватит! Осточертело! Пусть теперь суд свое скажет.

— Ну, ну, — проговорил Сергей Тимофеевич, направляясь к калитке. — В самом деле — любопытно, какое мне наказание выйдет. — Обернулся. — А ты все же подумай, Семен Андреевич, Съезди в Гагаевку к деду Кондрату. Автобусом или трамвайчиком до Крутого Яра, а там все вниз, на солонцы. А то и своим транспортом... Любой укажет, где живет старик Юдин. Он тебе расскажет, как немцы за уворованную трухлую шпалу Афанасия Глазунова расстреляли... Или к нашему автоинспектору подойди — капитану Глазунову Леониду Афанасьевичу...

И ушел, не попрощавшись, досадуя на себя, на Семена: опять не дотолковались. Но тут же Сергей Тимофеевич подумал, что особо быть недовольным нет причины. Во всяком случае Семен дал ему высказаться и слушал его. А это уже кое-что. Это совсем неплохо, если дело имеешь с Семеном Кориковым и его застарелой болезнью. Взвился он тоже неспроста. Видно, задело-таки за живое. Значит, не без пользы тащился к Семену.

«Ничего, ничего, — улыбнулся своим мыслям Сергей Тимофеевич, — потягаемся, Сеня. Ты, конечно, упрям и помоложе, а пересилю. Тут ведь главное — в правде. Не на твоей она стороне. Нет, Сеня, не на твоей...»

23

Оно хоть и отошли старые свадебные обычаи, хотя молодые уже решили все между собой, а съездили-таки Пыжовы в Горловку — сватать невесту. Познакомились с родителями Лиды, посидели с ними за семейным столом. Ростислав, чувствовалось, был в этом доме своим человеком. И тем не менее разволновался, когда, поднявшись, сказал, что любит Лиду и прочит разрешения им пожениться. Лида тоже раскраснелась, смущенно потупилась, украдкой взглянув на родителей. У матерей помокрели глаза, отцы нашли приличествующие слова... Выпили за будущее своих детей. Женщины принялись обсуждать сугубо практические вопросы, связанные с предстоящей свадьбой. Мужчины пошли покурить. У них — свой разговор: о жизни, делах. Сват хвастался внедряемым на его участке щитовым комплексом, позволяющим значительно повысить угледобычу на крутых пластах, которые ранее приходилось брать молотками. Сергей Тимофеевич сказал, что и в их производстве обозначаются изменения: на заводе строится установка непрерывного коксования... Затронули и политику: поговорили о наметившейся нормализации отношений с Америкой, о том, что сейчас можно жить да радоваться, лишь бы войны не было...

В общем, все произошло, как, наверное, и должно среди людей. Несомненно, трудно вступать в родственные отношения с совершенно чужой, до этого вовсе не знакомой семьей, когда за плечами — годы, устоявшиеся привычки, сложившиеся взгляды... Но ведь для жизни сходятся дети. И если между сватами возникают симпатии, взаимопонимание — тем лучше. А сваты понравились Пыжовым. Да и они сами, видно, пришлись по душе родителям Лиды.

На обратном пути Пыжовы потихоньку делились впечатлениями. Анастасия Харлампиевна отметила, что теперь ей понятно, почему у беленькой Лиды такие неожиданно черные глаза: сваха была ну просто ярко выраженной прибалтийкой, очень походила на известную артистку Вию Артмане, а Лида — копия мать, вот только глаза отцовские, греческие — темные, как южная ночь. И еще обратила внимание на то, что по речи сват ничем не отличается от русских, а у свахи выговор такой же милый, как бывает у иностранок...

Как бы там ни было, вскоре отгуляли свадьбу — не очень шумную, не очень пышную, но веселую. Приехали из Углегорска Фрося со своим Павликом, собрались родственники, близкие друзья с завода и среди них, конечно же, непременные участники семейных торжеств Пыжовых — Пантелей Харитонович Пташка с Власьевной. А больше — молодежь, которая и задавала тон веселью. И «горько» кричали, и заздравные тосты провозглашали, и одаривали молодоженов, и танцевали... Все это по-своему, нисколько не считаясь с прежним церемониалом. От старого осталось лишь то, что народ мудро веками сохранял, заботясь о здоровом потомстве, — так и не выпитые за весь вечер, полные, только пригубленные бокалы с вином перед новобрачными...

А на другой, после свадьбы день Пыжовым принесли повестку. Приняла ее Аленка, недоумевающе повертела в руках, протянула матери:

— Что это? Папу в суд вызывают... За что?!

Анастасия Харлампиевна, перечитав повестку, сказала дрогнувшим голосом:

— Наверное, какая-то ошибка...

В доме Пыжовых залегла тревога, Аленка, примчавшаяся из пионерского лагеря на свадьбу брата и собравшаяся было уезжать, задержалась. Не могла она уехать в неведении. Листала у себя конспекты лекций, все время прислушивалась к взволнованным шагам матери и косилась на входную дверь: вот-вот должен прийти отец. Он и в самом деле не задержался.

— Опять голова? — заговорил с порога, увидев на лбу жены марлевую повязку. — Беда мне с тобой, Настенька. Надо же беречься.

— Тебе бумага пришла, Сережа, — сказала она.

— Бумага? Мне?.. Вроде ниоткуда не жду.

— В зале на столе лежит.

— Посмотрим, посмотрим... — Взял повестку, скривил губы — Подал-таки...

Две пары глаз, устремленных на него, одинаково тревожились и вопрошали. Сергей Тимофеевич усмехнулся:

— Чего переполошились? Во, трясогузки. Суд-то наш, советский. Такой же государственный орган, как и другие.

— Сережа, ты, пожалуйста, этим не шути, — промолвила Анастасия Харлампиевна. — Мы волнуемся.

— И напрасно, — возразил Сергей Тимофеевич, — Это же не уголовщина. Крупно поговорили со сменщиком Даже смешно, что там можно разбирать. Ну, назвал его кулацким последышем. Так любому суду докажу это фактами

— Я тебе верю, папка! — воскликнула Аленка.

— Весьма признателен, — очень даже серьезно отозвался Сергей Тимофеевич. И, конечно же, после этого впечатляющего диалога от напряжения не осталось и следа.

— Ну вот, — заспешила Аленка, схватила рюкзак, каску. — Дома — порядок, с молодоженами попрощалась, к Иванчику заезжать некогда... Теперь прикладывайтесь, дорогие родители, — подставила для поцелуев щеку матери, отцу, — побежала, чтобы добраться засветло. — Уже от порога крикнула: — Да, мам, будет что от Олежки — напиши мне!

Обеспокоенная повесткой, Анастасия Харлампиевна отпустила дочку без обычных напутствий. Оставшись вдвоем с мужем, озабоченно спросила:

— В самом деле, Сережа, ничего страшного?

— Абсолютно, — решительно проговорил Сергей Тимофеевич. Не очень вдаваясь в подробности, он рассказал о взаимоотношениях с Семеном Коряковым, недоуменно пожал плечами: — И сам не ожидал такого вероломства. Сейчас, как обычно, сменил меня и — ни гу-гу. Правда, глаза отводил. А я-то подумал: последний разговор повлиял — совестится, мол.

— Видишь ли, редко кому нравится, когда в их жизнь вмешиваются, — проронила Анастасия Харлампиевна.

— Мне его личная жизнь не нужна, — сказал Сергей Тимофеевич. — Пусть живет, как хочет, как знает. Но когда личное стыкается с общественным!.. При всяких обстоятельствах, даже если это не так уродливо, как в случае с Коряковым, надо брать под защиту интересы общества. Только так у нас должны строиться взаимоотношения личности и коллектива, если мы хотим остаться созидателями. Иначе можно прийти черт знает к чему!

— Вообще-то известно, к чему, — заметила Анастасия Харлампиевна. — К обществу потребителей... А вот черта, Сережа, не обязательно вспоминать. Некрасиво. Солидный человек...

— Вывел же из терпения! — воскликнул Сергей Тимофеевич. И, заметив снисходительно-укоризненную усмешку жены, добавил: — Небось и ты не удержалась бы, послушав его: «Мне надо — беру!..» Вон каков фрукт. А если все вот так?! Да тут не то что лаяться!.. Подле него мальчонка вертится, девчушечка поднимается. Он же, паразит, приобщает их к своей вере!

— Потом в школу подбросит, — закивала Анастасия Харлампиевна. — И нам придется переучивать. В семье — одно, в школе — иное. И замечется неискушенная ребячья душа между добром и злом. Тут он тебе по-рыцарски храбр и благороден в столкновении с подлостью, а на следующей перемене вдруг подставляет ногу бегущему первоклашке и тот разбивается в кровь. Вчера готов был все отдать своему товарищу, а сегодня ворует у него авторучку. Этот вовсе неуправляем, будто запрограммирован на антиобщественные действия... Мы будем ахать, охать, удивляться, возмущаться, искать педагогические ошибки, объяснять пороки возрастной неуравновешенностью, закрывая глаза на тот неопровержимый факт, что ведь абсолютное большинство школьников — дети как дети... Читала я эти проблемные статьи о «трудных» ребятах и в нашей наробразовской прессе, и в «Литературке». Всякое пишут. Бывает, очень, толково. Но больше — вокруг да около. Иногда и вовсе несут ахинею, обвиняя во всем школу, учебные программы, методику... А все гораздо проще и... сложней: в этих неокрепших созданиях жестоко схлестываются два мировоззрения, два диаметрально противоположных представления о порядочности. Потому они и «трудные». Пересилят добрые, общественные начала, которые мы прививаем в школе, — спасен человек. Не справимся — в жизнь входят вот такие, как твой Коряков. Знаем и изворотливых малых: дома следуют домашним канонам, в школе — школьным, а в результате получаем приспособленца, лицемера.

— Что и говорить — трудный хлеб едите, — сказал Сергей Тимофеевич. — Только и вы, педагоги, как мне представляется, не до конца масляные.

— Не возражаю, — отозвалась Анастасия Харлампиевна, — У вас на заводе свои недостатки, трудности, неприятности. У нас — свои.

— Я, Настенька, о том, что школа, давая знания, должна еще и помогать родителям воспитывать в их детях чувства, понимание красоты, благородство. А этому, извини меня, малообразованного, в современной политехнической школе недостаточно уделяется внимания.

— Почему? Я бы так не сказала. Это ведь неразрывно — учеба и воспитание. Меня, например, беспокоят судьбы и благополучных ребят. Есть среди них до обидного незащищенные. Таких просто страшно выпускать в самостоятельную жизнь. Да вот Светочка — Пантелея Харитоновича дочка. С Олежкой нашим училась.

— Объясняешь, будто я Свету не знаю.

— А вот и не спорь, Сережа. Не знаешь. Какая это девчонка! Воплощение доброты, бескорыстия, отзывчивости... Ну и как, по-твоему, реагировали на эти качества наши шалопаи? Прозвали «божьей коровкой». Теперь кончилось ученичество, а она осталась такой же, как была, безгранично доверчивой и наивной. Радоваться бы, что воспитали бесхитростного, сердечного человека, что уже есть он в нашей жизни — идеал доброты, а я тревожусь.

— Да, проблемы, проблемы и проблемы, — продолжал Сергей Тимофеевич. — Наша семья, считаю, более или менее благополучна. Мы с тобой вроде не толстокожие. Об Аленке и Ростиславе ничего худого не могу сказать — чуткие, внимательные, ласковые, добрые... Может быть, потому что учились, когда школьные программы еще не приводили в соответствие с требованиями научно-технической революции, когда еще поддерживался определенный уровень эстетического воздействия. А ВОТ Олег... Шутка ли, за весь наш отпуск — одно коротенькое письмецо! Сколько просил его подкрасить оградку на могилах деда Харлампия и бабы Пелагеи! Не удосужился. Да и вообще...

Анастасия Харлампиевна помрачнела — начинающийся разговор о младшем в семье для нее был неприятен. Она ведь и сама видит его черствость, эгоизм. И ей больно. А Сергей будто находит удовольствие в том, что заставляет ее страдать.

— Можно подумать, что это не твой сын, — обидевшись, сказала она. — Фамилия его, между прочим, Пыжов.

— Ну да, — закивал он. — Все хорошее — от Колесовых, все плохое — от Пыжовых. Как же, помню! — взвинчивал себя Сергей Тимофеевич. — Дорогая тещенька иначе, как разбойным, мой род не называла.

Говорил и сам не понимал, зачем воскрешал давно отшумевшее, не имеющее никакого отношения к их нынешней жизни, заботам, тревогам. К чему эта нервотрепка? Вот и Настенька сорвалась:

— Мама знала, что говорила. И не тебе ее судить!

Она не стала ждать его возражений, ушла на кухню. И Сергей Тимофеевич уже знал: теперь будет молчать, тешить свою обиду, жалобить себя, а он будет злобиться, вспоминать, как теща мытарила его в приймах, как настраивала против него Настеньку, как подобострастно принимала ее первого мужа — «телегентного мушшину...» Будет думать о всякой несусветной дури, от которой зайдется сердце и захочется бежать, куда глаза глядят. Но никуда не убежит, потому что это ведь смешно — бежать от самого себя, вовсе глупо — от своей любви, подло и преступно — от детей... В доме надолго поселится гнетущая тишина. И уж потом, когда улягутся страсти, заговорит первым тот, кто более повинен в случившейся размолвке, а другая сторона сразу же пойдет на примирение, самоотверженно беря вину на себя. Тут же согласятся, что «обое рябое». Не только подумают, но и скажут, какими были глупыми... Воцарится мир, снова появится радость, а с нею и желание жить, работать, бороться...

Это настанет потом. Непременно настанет; так начинаются и кончаются их размолвки. Но и зная исход, невозможно справиться с сиюминутными терзаниями болезненно-возбужденной, оскорбившейся и потому негодующей души.

Так и сидели по разным комнатам, в громах и молниях — невидимых, неслышных, но от этого не менее грозных, испепеляющих. Ни дать, ни взять — непримиримые, смертные враги... И это они — любящие друг друга, прожившие вместе жизнь! Какая же злобная, тупая сила таится в них, людях не без основания считающих себя добропорядочными, тонко чувствующими, культурными...

На глаза Сергея Тимофеевича попалась повестка. На сей раз он обрадовался ей, сунул в карман — по крайней мере уточнит, что от него хотят, а заодно хоть на время отвлечется от тягостных мыслей.

Он не зашел к жене. Уходя, отчужденно, не ожидая ответа, проронил:

— Пойду в суд...

Наверно, не надо было являться туда взвинченным. В пути, правда, Сергей Тимофеевич несколько остыл, развеялся, однако не настолько, чтобы снялось нервное напряжение. Сергей Тимофеевич прочел заявление Семена Корякова, взглянул на судейского работника — очень сурового молодого человека — и вдруг расхохотался. Понимал, что смеяться в данной ситуации и в таком учреждении неуместно, неуважительно, наконец, просто неприлично, но не мог остановиться: такие писания обычно помещает «Перец», а тут оказывается... Надо же! «Познакомьтесь с претензиями истца». И это вполне серьезно! С такой многозначительностью! Ну как не лопнуть со смеху?

— Соблаговолите вести себя надлежащим образом, — сделал ему замечание судейский работник.

— Да, да, конечно, — с готовностью согласился Сергей Тимофеевич. — Извините, пожалуйста. Уж очень мне это представилось...

Попав, наконец, к судье, Сергей Тимофеевич невольно настроился скептически: уж больно молодо он выглядел — лет этак на тридцать пять. «И этому мальчишке доверяют судить людей?» — недоуменно подумал.

А судья вдруг спросил:

— Вы, Сергей Тимофеевич, наверное, не помните меня?

— Не имел чести познакомиться, — окинув его быстрым взглядом, проронил Сергей Тимофеевич. — Впервые привлекаюсь...

— И все же мы знакомы, — улыбнулся судья. — Еще с сорок третьего. Мне тогда семь лет было... Вы сахар мне отдали... Три больших куска!

— Сахар? Какой сахар?

— Ну как же! Вы на крыльце верзиловской хаты сидели. Раненый приехали. С палкой тогда ходили. А мы рядом жили. Я тогда подошел к вам...

— Погодите, погодите, — проговорил Сергей Тимофеевич. Он действительно сидел на крыльце под запертой дверью. В памяти всплыла детская фигурка в каком-то несуразном одеянии, покрытая платком. — Но, по-моему, подходила девочка, — сказал он.

— Вот и вспомнили, — обрадовался судья. — Это как раз был я.

И Сергей Тимофеевич теперь уже полностью восстановил в памяти тот давний эпизод, проговорил не без подковырки:

— Значит, мне повезло — свой человек будет судить... Только можно ли поинтересоваться: в чем моя вина? Что-то я туго соображаю.

— Все просто и логично, Сергей Тимофеевич. Наши законы преследуют не только за оскорбление действием, но и за моральные травмы. Вольно или невольно вы оскорбили личность, унизили достоинство человека.

— Да ведь он и есть духовный кулацкий последыш, — упрямо проговорил Сергей Тимофеевич, — И не я его унизил, а он меня позорит своим торбохватством, поскольку в одном со мной звании, мое достоинство топчет, всего рабочего класса!

— Ну, это разговор вообще, — возразил судья. — Нарушит Коряков закон, будем судить Корякова.

— Если по законам, его давно надо было... с конфискацией имущества.

— Для этого существуют соответствующие органы. Заявите.

— Ему же срок дадут, — возразил Сергей Тимофеевич. — Нет, я ему не враг.

— Что же вы предлагаете?

— Припугнуть его здесь. А мы у себя за него возьмемся. Общими усилиями и вытащим.

— Значит, припугнуть? А на каком основании? — уже строже, официальнее заговорил судья. — Для вас, Сергей Тимофеевич, вижу, как будто бы и законы не писаны.

Сергей Тимофеевич вспомнил разговор с таксистом Петром. Речь шла о необходимости строго руководствоваться законами. Но тогда это были безотносительные рассуждения, а сейчас дело касалось и его лично, и товарища по работе. Тут-то сразу и обнаружилась непоследовательность, стремление обойти закон, нарушить его в угоду частному случаю. И Сергей Тимофеевич сказал:

— Законы я, Михаил Сафронович, уважаю. Однако помимо писаных, считаю, есть и другие — неписаные: доброты, порядочности, взаимовыручки... В наших рядах вдруг падает человек! Понимаете?! Как можно оставаться спокойным, равнодушным?!

Судья сочувственно посмотрел на Сергея Тимофеевича, — уж он-то повидал, в какие пропасти подчас срываются люди, — устало проговорил:

— И все же заявление Корякова мы не вправе игнорировать. Государство берет под охрану жизнь, покой, материальное и моральное благополучие своих граждан, что подтверждено Конституцией. Правда, можно передать ваше дело на рассмотрение товарищеского суда. Такой вариант, при условии, если конфликт возник на производстве, предусмотрен законом. Но для этого тоже необходимо соответствующее решение. И тут все зависит от народных заседателей.

— Та-ак, вот она наша правовая неграмотность, — закивал Сергей Тимофеевич.

— Точно, — подтвердил судья. — Большинство дел возникает из-за незнания законодательства. Но это обстоятельство нисколько не оправдывает нарушивших закон. А заводчан и силой не затащишь на наш лекторий.

— Приходите вы на завод, — сказал Сергей Тимофеевич. Улыбнулся. — Не зря же говорится: если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе...

24

Громадина коксовыталкивателя горбится у батареи фантастическим чудовищем. Планирная штанга — как гигантский клюв, вдалбливающийся в каменное тело. Возникает видимость, будто это нагромождение металлоконструкций — живое, мыслящее существо, занятое своим, нужным ему делом.

На самом деле все гораздо проще: Сергей Тимофеевич Пыжов посылал штангу в планирный лючок после загрузки камеры шихтой. Это он там, в кабине, за пультом управления, оставаясь невидимым, дает жизнь стальной махине.

Над батареями вьются дымы, из стояков прорывается пламя, метет коксовая пороша, сеет фенольная изморось; где-то на ТЭЦ пронзительно свистит пар; доносится металлический лязг вагоноопрокидывателей, запросто переворачивающих колесами вверх груженные углем шестидесятитонные четырехосные пульманы, натужно гудят вентиляторы установки сухого тушения кокса, сердито ворочается бульдозер, то, затихая, на малых оборотах волочит за собой словно отполированный, зеркалом сверкающий на солнце нож, то упирается им в отвалы траншеи и с ревом прет перед собой не один кубометр грунта; на строительной площадке будущей седьмой батареи роют котлован экскаваторы, к ним и от них снуют самосвалы... Знакомые картины, звуки, ощущения. Они повторяются изо дня в день уже много лет подряд в жизни Сергея Тимофеевича.

Работа... Как давно вошло в него это слово! Еще Киреевна, бывало, говорила ему, зареванному несмышленышу: «На работе мама. И тут уж плач не плач. Ну да...» Со временем он привык к тому, что мама и папа уходят на работу. Только недоумевал: каждый день работают и никак не переделают эту работу. Помнится, расшалится, а мама ему: «Как тебе не стыдно, Сережа. Папе в ночь на работу. Ему отдохнуть надо. Мы с тобой будем спать, а он поезд поведет...» И еще на всю жизнь остались в памяти сборы отца на работу. Когда располагал временем, и под потолок подбросит, и смешное что-нибудь расскажет, веселое. От калитки обернется, помашет им рукой и этак гордо, не торопясь пойдет в сторону переезда, где останавливался рабочий поезд. А если мама разбудит несколько позже, тогда он торопится, ворчит, и не машет от калитки, и вовсе не важничает, а бежит сломя голову. И тогда он, Сережа, думал: «Во какая она, работа, даже с мамой может поссорить».

За столом иногда начинался разговор о папиной, о маминой работе. О том, сколько заработают, какие предстоит сделать покупки на эти деньги. И он уже тогда начал понимать, что работа — это и хлеб, и новое пальтишко, и велосипед...

Сплыли годы, и его позвала работа, и он пошел на зов деповского гудка. Тогда, подростком, еще не сознавая в полной мере своей значимости, все же ощутил причастность к чему-то непостижимо огромному и важному. Гудок требовал, чтобы он, слесаренок Сережка Пыжов, поспешил к своему делу. Так появился его рабочий номер на табельной доске страны... И уже тогда в нем начало зреть убеждение: работа — главное в жизни, утверждение и продолжение самой жизни...

Сергей Тимофеевич навесил дверь, услышал голос Пташки: «Засыпана». Теперь надо посылать в лючок планир, потом ехать к следующей, последней в его смене, камере, и... все повторится завтра, послезавтра...

Да, довольно однообразны его обязанности, так же, как и у Пташки, работающего на загрузочном вагоне, у других рабочих, обслуживающих батарею. Однако он знает и то, что доблесть рабочего человека наверняка, и в способности годами выполняя одно и то же, видеть в этом большой смысл, и потому — испытывать удовлетворенность, находить настоящую радость.

А если еще и на душе хорошо!.. По себе Сергей Тимофеевич судит: дома нелады — на работе все валится из рук. На заводе что-нибудь не так, глядь, в семье дало себя знать. Тут абсолютно прямая зависимость. И уж, конечно, во всех отношениях лучше, когда этих неприятностей нет. Почему, например, — нынче так здорово работалось? Перецеловали они с Настенькой свою размолвку, вот и поет душа. Так с ним всегда бывает, когда утихают семейные бури. И вот результат: оглянуться не успел — смена кончилась. Да какая смена! Ни одной погрешности. Словно демонстрационно-показательная для тех, кто приказу подчинился, но сердцем еще не принял новую серийность. Новое ведь не сразу признают. Ему нужно заступничество, поддержка. Особенно на первых порах. Но и оно само должно доказать свое преимущество. А что может быть более доказательней практического, наглядного действия!

— Ванна подана — толкай, — хрипло проговорил динамик голосом Аньки Сбежневой.

Выдав последнюю камеру, Сергей Тимофеевич чертыхнулся.

— Чего лаешься, Тимофеевич? Все в норме, — отозвалась с другой стороны печей Анька.

— Шабашим, братцы! — вклинился голос Пташки. — От лица командования благодарю за службу!

— Паня, будь скромней — самозванцы нам не нужны, улыбнувшись, сказал в микрофон Сергей Тимофеевич. — И добавил: — Валяйте, ребятки. Моего сменщика все еще нет.

В это время под торопливыми шагами загромыхал металлический трап. «Как всегда, тютелька в тютельку, — недовольно подумал Сергей Тимофеевич о Семене Корякове. — Вот уж работничек...» Но в кабине появился озабоченный Марьенко.

— Шумков просит задержаться, — сказал он. — Сам собирался подняться к тебе, да позвонили — какое-то высокое начальство едет.

— А я подумал — стесняется, — проронил Сергей Тимофеевич, имея в виду то, что Шумков в самом деле сторонится, избегает его.

— Ну, Тимофеевич, — улыбнулся Марьенко, — ты же должен понимать состояние человека, самочувствие. Дай ему малость прийти в себя.

— Ладно, — махнул рукой Сергей Тимофеевич, — то я к ело* ву... Что с Коряковым?

— Бери его график и начинай. Наверное, припоздал.

— И то верно, передерживать пирог не годится, — кивнул Сергей Тимофеевич. Глянул в график, звякнул предупредительным звонком, погнал коксовыталкиватель к очередной камере.

За работой, занятый своими мыслями, Сергей Тимофеевич и не заметил, как к нему поднялся Ростислав.

— Ты? — вдруг увидев сына в кабине, удивился он. — Опять задержался? — проворчал. — Взял манеру не являться вовремя к обеду. У матери проходило, а вот как посмотрит на это молодая жена...

— Я с калориями, батя.

— Это неплохо, — отозвался Сергей Тимофеевич, принимая от него пакет с молоком, вареные яйца, бутерброды. — Подменишь? — кивнул на пульт. — Практику не забыл?

— А чего же. Садись перекуси, передохни... Какая следующая?

— Там по графику смотри, — уступив свое место сыну, проговорил Сергей Тимофеевич. — Тебе что, сказали?

— Ну да, Марьенко. — Ростислав в микрофон продублировал номер камеры машинисту коксоприемного вагона, и снова к отцу: — Так я в буфет смотался.

— Матери не позвонил, что я задерживаюсь?

— Не догадался.

— То ж оно и есть... Не дергай. Плавно веди, — подсказал, ощутив небольшой рывок коксовыталкивателя, глотнул из пакета. — А она небось волнуется.

— Позвоню.

Динамик сообщил, что ванна подана и можно толкать.

— Принимай, — отозвался Ростислав и включил выталкивающий механизм.

— Не забыл, — скупо похвалил Сергей Тимофеевич действия сына. Доедая принесенную снедь, поинтересовался: — На установке порядок?

— Защитные экраны прогорают. Не успеваем менять.

— Что ж такое?

— Жаростойкий металл нужен... Загазованность и запыленность донимают. Попытаюсь заменить вентиляторы на более мощные. Дымосос поставлю.

Сергей Тимофеевич понимающе кивал, довольный сыном, хотя внешне ничем своих чувств не выказывал. А потом сказал:

— Мозгуй, мозгуй. Голова человеку для того и дадена.

— А вообще, — снова заговорил Ростислав, — не совсем удачная конструкция. В эксплуатации не очень удобна, Нужна запасная шахта для подъема горячего кокса.

— Так ведь по новому проекту строили, — заметил Сергей Тимофеевич.

— По новому, — согласился Ростислав. — Установки сухого тушения кокса — (последнее слово науки и техники їв коксохимии.

— А оно выходит, что последней бывает лишь у попа жинка?

Уловив на себе какой-то, будто заинтересованный, спрашивающий взгляд сына, Сергей Тимофеевич пояснил:

— И я не знал бы, что оно значит, так Юлий Акимович как-то при разговоре объяснил: мол, поп, став вдовцом, уже не имел права вторично жениться. В народе и родилось: «Последняя у попа жинка». Сколько он этих пословиц знает — Юлий Акимович. Дотошно разбирает, когда и почему возникли... Хобби такое у человека.

— Ясно, — усмехнулся Ростислав. — Только к чему ты?

— Ну как же! Говоришь, по последнему слову техники спроектирована и построена, а оказывается, последнее-то слово еще не сказано? Ты вот вроде претендуешь..,

— Остряк, однако, батя, — засмеялся Ростислав. — Между прочим, статью я уже послал в наш журнал. Вторая шахта просто необходима, если мы хотим резко повысить КПД установки.

— Я разве спорю? Тебе должно быть видней — твой хлеб.

Сергей Тимофеевич допил молоко, смахнул в газету крошки,

яичную скорлупу, убрал все, закурил, удовлетворенно проронил:

— Ну вот, полный порядок.

— Слышь, батя, иди отдыхать, — вдруг сказал Ростислав. — Управлюсь без тебя.

— Думаешь, твой отец слабак?! — Сергей Тимофеевич грозно свел брови. — Ну-ка,посторонись... — Заняв свое рабочее место, проворчал: — Сейчас же топай домой. Небось, Лида заждалась.

— Смотри сам... Хотел, как лучше.

— Иди, иди, сынок, — уже добрее молвил Сергей Тимофеевич. — Молодому надорваться — раз плюнуть. А надо, чтобы тебя на дольше хватило. Здесь государственный интерес — больше пользы. Потому законодательно установлен рабочий день, да еще и в зависимости от вредности производства...

— Ладно, уговорил... Забегу в конторку, потороплю с подменой.

— Без тебя люди занимаются, — сказал Сергей Тимофеевич. И, поняв, что сын все равно сделает по-своему, вслед крикнул — Матери не забудь позвонить!

Едва ушел Ростислав, вновь появился Марьенко.

— Как там Семен? Дал о себе знать? — спросил Сергей Тимофеевич.

— Что-то непонятное. Гоняли директорский автомобиль на поселок. Нет ни Семена, ни его жены. В доме запертые пацаны ревут.

— Может, поехал куда да в аварию попал или обломалась машина?

— Всякое может быть, — проронил Марьенко. — Ты как, Тимофеевич, себя чувствуешь? Продержишься еще? Толмачева разыскиваем. Рыгора Кравченка неудобно вызывать после ночи. А Толмачев сегодня свободный. Грец его знает, когда поймаем.

— То такое дело, — кивнул Сергей Тимофеевич. — Ему завтра в первую. Вольный казак, — А про себя подумал, что и к Аленке на море мог укатить.

— Значит, спрашивай, не спрашивай, а держаться надо? — невесело усмехнулся Марьенко.

— Зато чувствуется забота о живом человеке, — в тон ему отозвался Сергей Тимофеевич.

Марьенко увидел медленно едущие по главной аллее завода две «Волги», помчался вниз, торопливо обронив:

— Приехали...

Сергея Тимофеевича это не касалось. Он знал свое дело, привычно выполнял его, однако что-то было не так, и он, наконец, догадался, в чем загвоздка: работает-то он не с постоянными напарниками. В своей смене они просто-таки спелись, по интонации чувствуют состояние друг друга и то, как идет кокс. А сейчас динамик равнодушно-холоден, одинаково потрескивает металлически безличными голосами. Может быть, потому и испытывает Сергей Тимофеевич смутную тревогу: словно вот-вот где-то прервется взаимосвязь производственных процессов и все пойдет кувырком. Или это усталость дает о себе знать?

Скорее всего и то, и другое вызывало в Сергее Тимофеевиче некоторую неудовлетворенность, излишнюю настороженность. Возникало сверхнапряжение — сковывающее, угнетающее. И только огромный опыт, интуиция позволяли ему как-то приспосабливаться к работе без него сложившегося коллектива, приноравливаться к особенностям, ритму, попадать, как говорится, в струю.

Снимая двери очередной камеры, Сергей Тимофеевич случайно взглянул вниз. Там, на аллее, против его коксовыталкивателя стоял секретарь обкома, а рядом с ним — Пал Палыч, что-то показывая и объясняя, Суровцев, Шумков. Все смотрели на камеры, возле которых остановился коксовыталкиватель. Чуть в сторонке беседовали секретарь райкома Каширин, Гольцев и Марьенко.

С Кашириным Сергей Тимофеевич близко знаком. Очень симпатичен ему этот человек и внешне — блондинистый, с мягкой волной светлых волос, и по своему душевному складу — рассудительный, доброжелательный, уравновешенный. Однажды, правда, видел его в гневе. Но даже тогда, чрезвычайно, раздосадованный инертностью и недальновидностью некоторых руководящих работников сферы обслуживания, а произошло это на собрании партийно-хозяйственного актива района, он смог втолковать им, что сейчас своевременное снабжение трудящихся продуктами питания, промышленными товарами, обеспечение жильем, коммунальное обслуживание населения, уже не только хозяйственные задачи, но и идеологические, и что из этого надо делать правильные выводы.

Такая постановка вопроса кое-кого смутила своей нетрадиционностью. А он сказал, мол, традиция традиции рознь, что даже хорошие традиции со временем устаревают, препятствуют дальнейшему продвижению вперед, и тогда их надо ломать.

Знает Сергей Тимофеевич за Кашириным и одно чудачество: нет-нет и появляется возле печей, причем сам за баранкой. Станет в сторонке и смотрит, как выдают кокс, подолгу, просто вот так смотрит и смотрит на огненные лавины. «Чистый тебе огнепоклонник», — как-то поделился Сергей Тимофеевич своими наблюдениями с Пташкой, вовсе не подозревая, что в эти минуты Николай Григорьевич как бы прокаливает на огне какие-то особо важные мысли, взвешивает и выверяет свои действия, поступки... С проходной, между тем, всякий раз докладывают директору, что на территории завода появился секретарь райкома. Ну, а Пал Палыч уже тоже знает: если нужен Каширину, тот предупреждает по телефону, заезжает в заводоуправление, а нет — зачем человеку навязываться, мешать. Вот такой он — Каширин.

А секретаря обкома Сергею Тимофеевичу приходилось видеть и слышать на совещаниях, на последней районной партконференции, где тот выступал. Совсем недавно Пантелей забавно рассказывал, как секретарь обкома хотел напоить его «кофием», а он не поддался. Видно, не болтал Пташка, когда сказал, что скоро Геннадий Игнатьевич нагрянет к ним на завод и прищучит очковтирателей. Очевидно, и в самом деле обеспокоен секретарь обкома заводскими делами, если нашел время выбраться.

В эти минуты Сергею Тимофеевичу особенно хотелось, чтобы все получалось споро и ладно. Тут сказались и рабочая гордость, и стремление наглядно продемонстрировать жизненность новой организации труда на печах, и озабоченность тем, как бы не допустить промашки, не подвести Пал Палыча, Суровцева, которые, конечно же, надеятся на него.

Он уже не замечал прибывших. Все его внимание было сосредоточено на управлении машиной, чтобы чувствовалось: у пульта — машинист высшего класса. Сергей Тимофеевич и сам ощутил: примешалось тщеславие. Но тут же подумал, а почему бы и не покрасоваться своим мастерством!

Его мысли перебил короткий резкий свист. Дверевой с обслуживающей площадки, запрокинув голову и придерживая войлочную шляпу, чтобы не свалилась, подал знак, мол, смотри, и снова принялся забрасывать в раскаленную камеру коксовую осыпь.

Сергей Тимофеевич сначала ничего не понял. Глянул вниз — там еще стояли и машины, и люди... Потом уже увидел поднимающихся к нему секретаря обкома и Пал Палыча, когда они ступили на последний трап,

— Высоко забрался, товарищ Пыжов, — переведя дух, проговорил Геннадий Игнатьевич.

— По должности и место, — слегка улыбнувшись, отозвался Сергей Тимофеевич.

— Хорошо сказано, хорошо... И где ты, Чугурин, такие кадры берешь? С Пантелеем Харитоновичем вашим привелось познакомиться — одно удовольствие. Теперь вот Сергей Тимофеевич.

— Как же, воспитываем, — ответил Чугурин,

— Ладно тебе бахвалиться, — с деланым недовольством проронил Геннадий Игнатьевич. — Кстати, Пантелей Харитонович сейчас на заводе?

— Пошабашил, — сказал Сергей Тимофеевич.

Геннадий Игнатьевич высказал сожаление, что не повидается с ним, и тут же оживленно добавил:

— Не будь таких работников, небось запел бы Лазаря, уважаемый директор,

Чугурину ничего не оставалось, как согласиться. А Геннадий Игнатьевич, уважительно понаблюдав, как Пыжов управляется, вдруг обеспокоился:

— Мы не очень отвлекаем? А то не церемонься — гони.

Прозвучало это искренне. Наверное, действительно Геннадий

Игнатьевич не задержался бы ни минуты, услышав в ответ, что в самом деле мешает. И Сергей Тимофеевич не побоялся бы спровадить высоких гостей. Но их присутствие и впрямь не сказывалось отрицательно на том, чем он был занят. Потому и перевел в шутку:

— А потом? Из меня же Павел Павлович мартышек наделает!

И они засмеялись. Павел Павлович погрозил Пыжову пальцем, дескать, что ж ты меня таким выставляешь. Заметив это, Геннадий Игнатьевич подхватил:

— Вот так, Чугурин?! Труд сделал из мартышек людей, а ты, оказывается, из людей делаешь мартышек? Не-хо-ро-шо...

Он осмотрелся. Прямо перед кабиной громадилась коксовая батарея, а позади открывалась впечатляющая панорама химических цехов. Потом обернулся к Пыжову:

— Значит, оправдывает себя новая организация?

— Как же. Все время идем с плюсом.

— Выходит, в перспективе — повышение плановых заданий, в соответствии с возросшими возможностями?

— Очевидно, — сказал Сергей Тимофеевич. — Каждое новшество имеет смысл, если используется не только там, где родилось. И каждый производственный успех ценен тогда, когда становится нормой для всех.

— Вот, Чугурин, послушай, как понимает эти вещи передовой рабочий, — оживился Геннадий Игнатьевич. — А ты, как мне докладывали...

— Мы еще с долгами не рассчитались, а некоторые товарищи не перспективу, о которой здесь говорилось, имеют в виду — уже сейчас норовят накинуть нам на план.

— Этакими накидками можно напрочь отшибить охоту думать, искать, — поддержал директора Сергей Тимофеевич. — Кто тянет — тому большую поклажу приправлять? Такое, прямо скажу, не очень воодушевляет.

— Разве об этом речь? — спросил Геннадий Игнатьевич.

— А чего же я завелся! — воскликнул Чугурин. — Люди старались, на тех же агрегатах сумели увеличить выход продукции. Выгодно это? Выгодно! Дополнительный вал, что мы даем, позволит в ближайшее время погасить свой долг, а потом и перекрыть кое-кого. Нам же — сразу грозят повысить плановое задание.

— Ну нет, это никуда не годится, — заговорил Геннадий Игнатьевич. — Неуместная прыть. Пока другие предприятия, используя ваш опыт, будут перестраиваться, подниматься к вашему уровню — ваше несомненное право пользоваться преимуществом новаторов, получать моральное и материальное вознаграждение. А как же! Это и есть своеобразное поощрение за общественную и производственную активность. Только так, Павел Павлович. Скажешь товарищам, пусть оставят тебя в покое. — Геннадий Игнатьевич перевел взгляд на Пыжова, спросил: — А как с физической нагрузкой? Что-то у тебя, Сергей Тимофеевич, будто усталый вид.

— То так кажется, — для пущей убедительности усмехнулся Сергей Тимофеевич, решив, что не стоит Посвящать секретаря обкома в то, как и почему приходится ему сейчас тянуть вторую смену. — Порошей коксовой присыпало — посерел... А нагрузка какая? Те же операции. Только механизмы впустую не гоняем, экономим электроэнергию...

— Рассказывал Суровцев, рассказывал. Более полное использование машинного времени — большое дело, — заметил Геннадий Игнатьевич, — наши значительные резервы... С Шумковым помирился? — внезапно спросил, нацелив на Пыжова смеющиеся глаза. И не ожидая ответа, добавил — Ничего, ничего. Сомневающиеся тоже нужны: лишний раз отмерить, проверить — не повредит. Слышал, неплохо вел подготовку.

— Дотошно, — подтвердил Сергей Тимофеевич.

— Вот и правильно: использовали опыт, знания... То мы виноваты — долго держали не на своем месте. Специалист он неплохой, но подвержен болезни, которая противопоказана инженеру эпохи научно-технической революции. Потому и переместили. Сейчас мы все больше сталкиваемся с нетипичными ситуациями, вызванными бурным развитием общества во всех сферах человеческой деятельности, и надо быть готовыми их решать. Его же такие ситуации выбивают из колеи, потому что стандартно мыслит, следует укоренившимся канонам. Ну да ничего, на этом месте, постоянно подвергаясь облагораживающему влиянию вашего коллектива, он еще поработает. — Геннадий Игнатьевич засобирался: — Верхолазом пришлось заделаться, Сергей Тимофеевич, чтобы повидать тебя, — сказал не без юмора, хотя подниматься по крутым трапам ему стоило немалых трудов. — И не повидаться не мог: «Пыжов, Пыжов...» Теперь вижу — весь в батю.

— Знали его? — встрепенулся Сергей Тимофеевич.

— После ВПШ меня избрали вожаком ясногоровской комсомолии. Приходилось встречаться и в депо, и в райкоме партии. Он тоже был членом бюро. А когда это случилось, вся Ясногоровка хоронила. Да-а... — Повернулся к Павлу Павловичу. — Шел человек с работы, как обычно задержавшись допоздна, и вдруг — крик. Мог бы пройти стороной. Только в том то и дело, что не было для него чужой беды.

Павел Павлович закивал:

— Мне Сергей Тимофеевич рассказывал.

— Печальные воспоминания, — проронил Геннадий Игнатьевич. — Ты уж, Сергей Тимофеевич, извини, небось, разбередил душу. — И заторопился: — Мы пойдем. Нам с директором еще к строителям надо заглянуть. Счастливо тебе, Сергей Тимофеевич.

Пропустив секретаря обкома вперед, Павел Павлович молча похлопал Пыжова по плечу и тоже вышел. А им навстречу, по-матросски преодолевая трапы, спеша сменить Сергея Тимофеевича, мчался Иван Толмачев. На промежуточной площадке задержался, увидев спускающихся секретаря обкома и директора. Поздоровавшись и подождав, пока они пройдут, снова припустил вверх.

25

Об аресте Корякова Сергей Тимофеевич узнал на следующий день. Оказывается, еще вчера во второй половине дня звонили из райотдела милиции и справлялись, числится ли на заводе такой рабочий. Марьенко, сообщивший Сергею Тимофеевичу эту весть, сказал, что собирается в Ясногоровку выяснять обстоятельства, а то, мол, одни говорят — на краже попался, другие — автоинспектора убил, дескать, своими глазами видели в кювете перевернутый милицейский мотоцикл.

— Такие-то невеселые дела, Тимофеевич, — с досадой продолжал Марьенко. — Поручили навести справки, чтобы парткому доложить, администрации... Теперь хоть тебя оставят в покое.

А Сергей Тимофеевич думал вовсе не о себе. Перед глазами стоял мальчишка, вот тот, который вертелся подле отца в гараже — сынок Семена Корякова. Увиделись зафиксированные зрительной памятью, родниковой чистоты, любопытные и доверчивые глазенки его дочери...

У Сергея Тимофеевича зашлось сердце.

— Проворонили-таки, — глухо сказал он, — Не смогли помочь...

— Нашел, о ком жалеть, — возразил Марьенко, — если оно, извини, дерьмо!..

— Что говоришь?! — возмутился Сергей Тимофеевич. — Родился-то он человеком! Война таким сделала. Как малым впитал в себя эту заразу, так и не смог от нее избавиться.

— Помочь можно тому, кто этого хочет, — почти так же, как в свое время Пташка, проворчал Марьенко. — Мало ты с ним возился? Чем он отблагодарил, мы знаем.

— Не обо мне речь. Через нехочу надо было спасать. Всем браться. А ты мирил, углы сглаживал. Теперь забегал: «Позор цеху, заводу...» Конечно, позор — не сберегли человека,

— Ну что ты на меня насел?!

— Только процентами интересуетесь, — ворчал Сергей Тимофеевич. — Ой, Афанасий Архипович, разложу тебя на парткоме в пух и прах!

— От тебя иного и не жди! — обиженно проговорил Марьенко. — Там, может быть, все и не так страшно, а мы уже поцапались... Пойду на автобус.

И Сергей Тимофеевич увязался за ним, не имея сил оставаться в неведении.

— Только не пили, — поставил условие Марьенко. — И без твоих речей тошно.

— Значит, тошно? Это уже хорошо. А я думал — тебя ничем не прошибить.

Они долго ждали на остановке. Потом им удалось остановить такси.

— Послушай, парень, подбрось в Ясногоровку, — заговорил Сергей Тимофеевич, нагибаясь к окошку. И тут же воскликнул: — Петро?! Вот так встреча! Понимаешь, край надо в Ясногоровку.

— О чем разговор? Для рабочего класса всегда пожалуйста, Сергей... Тимофеевич. Кажется, так? Пыжов — точно помню, уж очень фамилия такая... Огнестрельная.

— Все правильно, Петро, — обрадовался Сергей Тимофеевич, усаживаясь рядом с шофером. Марьенко он отправил на заднее сиденье, сказав ему при этом: — Мы с Петром старые знакомые.

Как-то из Жданова к самому подъезду меня и Анастасию Харлампиевну доставил, словно барина и барыню.

— Было такое, — кивнул Петро, трогая машину с места.

— Ты-то видел, как бар подвозили? — усмехнулся Марьенко.

— Видел... В кино, — засмеялся Сергей Тимофеевич. И к Петру: — Все так же вертишь баранку? А учиться когда?

— Учусь. Заочно. Школяры могут на стипендию жить, а мне это уже не подходит.

— Если неплохо зарабатывал, на стипендию переходить и впрямь трудновато, — сказал Марьенко. — Наш же Иван Толмачев тоже не на стационаре.

— У него еще и мать на иждивении, — пояснил Сергей Тимофеевич. — Парень толковый,

— И возьмешь в зятья? — поинтересовался Марьенко. — Слышал, дочку твою обхаживает.

— А чего же не взять?

— Так ведь немчик.

— Наша баба родила, значит, наш — гагай, — отозвался Сергей Тимофеевич. — Да и отцово имя ему не стыдно носить. Стефан Липпс, к твоему, Архипович, сведению, был казнен в фашистском лагере Дахау за то, что защищал Советскую власть. А твой родитель, между прочим, как мне батя рассказывал, при раскулачивании обрубывал своим коровам хвосты... Это не в упрек тебе, — поспешил успокоить Афанасия Архиповича. — То, что было, перемололось, войной проверилось. Ты вот передовик, и военный, и трудовой орденоносец, парторг цеха, а Сенька Коряков перещеголял твоего отца, хотя и кулака живого не видел.

— Как вы, Сергей Тимофеевич, сказали? Коряков? — вмешался Петро. — Семен Андреевич?

— Да, это тот автолюбитель, — напомнил Сергей Тимофеевич, — что на «Волгу» хотел сесть. Теперь едем узнавать, чего он там натворил.

Петро присвистнул.

— «Волга» его ляпнулась, Сергей Тимофеевич. — А сесть — сядет. И крепко... Я у него вчера ключи и корочки отбирал. Да, Коряков. На зеленом «Москвиче».

— Так что там? — заторопил Марьенко. — Что случилось?

— Могу от и до. Все на моих глазах произошло.

— Давай, Петро, по порядку, — уже не ожидая ничего хорошего, проговорил Сергей Тимофеевич.

— Рано это было, — начал Петро. — Привез к вашему заводоуправлению какого-то технаря. Еду обратно. Пассажиров нет. Пустой. Впереди, вижу, зеленый «Москвич», а позади — мотоцикл с коляской чего-то мечется: то левее берет, будто на обгон, то вправо смещается. Далеченько от меня — не разобрать. Вдруг, как в немом кино: мотоцикл валится в кювет, а «Москвич», словно ничего не случилось, прет дальше. Я на газ. Под летаю... Ваш участковый автоинспектор ползет к дороге — лицо в кровь разбито, нога волочится. «Давай, браток, за зеленым», — хрипит. Поднимаю, а он не может стать. Еле втащил на заднее сиденье. У него, наверное, все зубы в песок перетерлись. Я говорю, мол, в больницу надо. А он свое: «Не упусти зеленого». Крепкий мужик. Погнался я за «Москвичом» — хорошо успел заметить, как он на ясногоровскую трассу перескочил. Да ведь времени прошло порядочно, пока подбирал капитана. Газую вовсю — не видно. Выскакиваю на виадук — три дороги сходятся: вправо — на Ясногоровку, прямо — на Горловку, влево — константиновская трасса. Подъезжаю к посту ГАЙ. «Прошел зеленый «Москвич»? — спрашивает мой пассажир у постового старшего сержанта. Выяснили, что совсем недавно проскочил, вроде как на Горловку. За виадуком от этой дороги развилка — на Константиновну. Куда ехать? Капитан говорит: «Гони по константиновской. Он через Каменку хочет домой прорваться. Надо с грузом накрыть...» А там действительно с трассы есть съезд: через дамбу, на бутор — вот она и Алеевка. Думаю, на что этот идиот рассчитывает, если капитан знает его?.. Нажал железку — на спидометре сто сорок. Один увальчик перемахнул, второй. Показался беглец. Значит, точно — не ошибся капитан. Ближе, ближе подхожу. Смотрю, и в самом деле низко сидит — брызговики по асфальту волочатся... Остальное, как говорят спортивные комментаторы, дело — техники. Запросто обставил и тут же сбил скорость. Тому тоже пришлось притормозить. Затем лево руля и стоп — преградил путь. Он почти впритык остановился. Высунулся, кричит: «Ты что, один на дороге?! Убери свою чертопхайку!» Это на мою-то «двадцатьчетверку»! Подхожу к нему, говорю: «Глуши — приехали». Он было потянулся за монтировкой. А тут капитан приподнимается, высовывается из окна — бледный, окровавленный: «Отдай ключи, Коряков, — сипит, карежась от боли. — Права заодно...» Коряков и скис. Рядом с ним молодица — пышная такая. Если бы не испуганно-злые глаза — еще и ничего... Глянул я — весь «Москвич» от спинок передних сидений и до заднего стекла завален кукурузными початками. Багажник тоже забит ими... К этому времени старший сержант подскочил мотоциклом. Лейтенанта привез. Корякова забрали в коляску, за баранку «Москвича» сел лейтенант и подались в Ясногоровку. Я капитана намерился было в Югово везти, а он велел в районную больницу. Подсказываю, мол, в областной травматологии профессура... Нет. Дубров там какой-то у.вас. К нему и доставил...

— К Дмитрию Саввичу, — закивал Сергей Тимофеевич.

— Это ж ему, наверное, под шестьдесят, — сказал Марьенко. — И все на одном месте. Сколько добра сделал людям!

— Но Коряков! — не мог успокоиться Сергей Тимофеевич. — Ведь Ленька после похоронки вернулся. Выжил, весь израненный!..

— То уже страх его прихватил, Корикова, — высказал свою точку зрения Петро. — Заметил инспектора — ходу. Да куда ж уйдешь от милицейского мотоцикла — в нем «лошадок», дай боже. Не машина — зверь. Капитан его быстренько догнал, палочкой показывает, мол, давай на обочину. А у того уже мозги парализованы — гонит. Этот пытается обойти, а тот не пускает. Поджал прорвавшегося было капитана к самому краю обочины, миг — и уже в кювете.

— Вот тебе, Афанасий Архипович, и ничего страшного, — проронил Сергей Тимофеевич.

Марьенко вскипел:

— Свои же мозги не вставишь! Просто непостижимо: о чем он думал дурацкой башкой?!

— У страха глаза велики, а соображения — никакого, — сказал Петро. — Психический шок. Такое бывает... — Они въезжали в Ясногоровку. — Я уже дорогу знаю. Вчера к концу дня подъезжал, как велели. Давал свидетельские показания.

Он поколесил по улицам, съехав с главной магистрали, и вскоре остановился возле райотдела милиции.

— Н-да, — тяжело вздохнул Марьенко, открывая дверку машины, — хоть у Сирка очи позычай... Идем, Тимофеевич.

— Топай сам, — проворчал Сергей Тимофеевич. — Я теперь, если увижу его, могу морду набить.

И не пошел.

— Такие-то дела, — проводив Марьенко взглядом, обратился к Петру. — Первая встреча у нас была приятней... Сколько мы должны?

— По счетчику, Сергей Тимофеевич. Только так.

— Я и забыл, что ты рабочий класс не обдираешь, — улыбнулся Сергей Тимофеевич, расплачиваясь.

— Принцип — дороже денег.

— Верно, верно... Это ж теперь на суде, наверное, увидимся?

— Мир, он хотя и большой, но, говорят, тесен, — засмеялся Петро, усаживаясь за баранку, — На праздники когда-нибудь заскочу — ребят ваших поглядеть. — Поднял руку в приветственном салюте: — Помчался государству денежку зарабатывать!

Сергей Тимофеевич остался поджидать Марьенко. Мысли снова возвратили его к тому, что произошло с Семеном Коряковым. Конечно же, теперь ему не миновать наказания — уж очень велика вина. Но Сергей Тимофеевич вдруг подумал о том, что каким бы тяжким ни было это наказание, оно тоже добро по отношению к Корякову — жестокое, последнее, быть может, но добро; пусть насильственная, но забота о нем самом, о том, чтобы наконец осознал свое высокое предназначение на земле.

И Сергей Тимофеевич понял: первое движение его души было следствием лишь обыкновенной жалости и еще — бессилия, как ему показалось, доброты, когда решил, что с Коряковым все кончено. Нет, оказывается. Добру нет конца. И там, в условиях, ограниченных суровым, но праведным законом, продолжается борьба за человека,

* * *

Встречаясь с последствиями проявления человеческой дикости, Дмитрий Саввич Дубров старается убедить себя, что это — последнее зло, содеянное людьми. Ему противна сама мысль о возможности подобных повторений, и он отвергает ее. Видя перед собой на операционном столе насильственно искалеченную плоть, всякий раз испытывает особую, щемящую жалость и сострадание. Может быть, эти чувства и вызывают в нем потребность немедленно, не щадя себя, исправить чью-то вину. И тогда уже ничто не существует для него, кроме пострадавшего.

Капитан Глазунов... Пацаном знал его Дмитрий Саввич, подростком, помогавшим подполью, воином, долечивавшим у него свои раны. Сбит в кювет. Перелом правой берцовой кости, четырех ребер с повреждением легкого, травма головы. Если бы еще немного задержались с доставкой... Нет, о плохом Дмитрию Саввичу не хотелось думать. Тридцать пять лет он спешит на помощь людям. Днем и ночью сталкивается с человеческими страданиями. Белели волосы, старилось тело, но с каждым годом все трепетней отзывалось сердце на людскую беду. Он еще мог согласиться с бытовым травматизмом, производственным, с несчастными случаями, вызванными нарушением правил техники безопасности, незнанием, неосторожностью, видя, как все более человек окружает себя опасными для жизни вещами, механизмами, источниками энергии. Но чтобы вот так... С этим не мог согласиться Дмитрий Саввич, веря в торжество разума и добрых человеческих чувств.

Он возвратился с обхода более или менее довольный состоянием больных, мысленно все еще оставаясь там, в палатах. Впервые, уже без сожаления, подумал о том, что оставшийся единственный сын не посчитался с его, отцовским, желанием, не стал медиком. Видимо, Славке больше по душе иметь дело с такими же, как сам, — здоровыми, юными. Не случайно его, молодого инженера и коммуниста, избрали секретарем завкома и членом райкома комсомола. Значит, по душе эта работа, если горит ею. Лучше пусть уж так сжигает свое сердце, а не на костре человеческих болей.

В кабинет заглянул Сергей Тимофеевич, забежавший справиться о Глазунове.

— Как он, Ленька? — поздоровавшись, выжидательно посмотрел на Дмитрия Саввича. — Что-то не пустили к нему. Передачу взяли, а в палату...

— И правильно. Не проходной двор. Ты, Сергей Тимофеевич, у себя на заводе командуй, а здесь — я. Договорились? Ну, присаживайся. Рассказывал мне Славка, как ты там разоряешься.

— Не томите, Дмитрий Саввич, — взмолился Сергей Тимофеевич, — Мой сменщик столкнул его в кювет.

Дмитрий Саввич склонил совсем белую голову, будто к чему-то прислушиваясь. Он и в самом деле вслушивался в себя, в то, что ему говорили его опыт, чувства, интуиция.

— Случай тяжелый, — наконец проронил. — Но будем надеяться на благополучный исход.

Ох уж эта сакраментальная формула. Подстраховывая врача от неожиданностей, она звучит столько же веков, сколько существует медицина. Видно, очень умным был человек, впервые изрекший ее уже тогда, в то далекое невежественное время, сумевший постичь простую, как все великое, истину: в борьбе за жизнь есть предел человеческим возможностям, и невозможного совершить никому не дано.

Однако в данном случае Дмитрий Саввич сказал так скорее по укоренившейся привычке. Операция прошла успешно. Леньке Глазунову уже ничего не угрожает. Да, для него, Дмитрия Саввича, тридцатидевятилетний капитан Глазунов оставался Ленькой, как и этот почти пятидесятилетний сын Тимофея Пыжова — Сергеем, хотя и приходится величать их по имени и отчеству. А как же! Сами имеют взрослых детей. То минулося, когда между ним с Сергеем, например, разница в двенадцать лет одного оставляла в детстве, а другого переносила в зрелую юность. И когда Сережа Пыжов еще гонял со своими сверстниками тряпичный мяч, появившийся в Крутом Яру молодой врач Дубров принимал своих первых пациентов. Теперь стерлись возрастные границы. И все же младшие по-прежнему чувствуют себя младшими.

— Вы уж, Дмитрий Саввич, вытащите его, Леньку, — попросил Сергей Тимофеевич. — Поставьте на ноги.

— Ты кому это говоришь? Ишь, ходатай! — нашумел на него Дмитрий Саввич, как на мальчишку. — Видите ли, забыли у него спросить.

— Я же без всякого...

— Ну ладно, ладно, — добродушно проворчал Дмитрий Саввич. — Еще и танцевать будет наш Ленька.

— Тогда побежал, — обрадовался Сергей Тимофеевич. — Это я машину Пал Палыча гоняю. О Леньке справился, теперь — к Юдиным. Деду Кондрату обещал завод показать.

— Феноменальный дед, — не без восхищения заметил Дмитрий Саввич. — Ум ясный, зрение, слух — почти норма. Вот на ногах — как малое дитя: ковыляет, ковыляет от одной опоры до другой.

— Давно просился — еще Геська был жив.

— Как? Герасим умер?!

Выслушав Сергея Тимофеевича, задумчиво-скорбно закивал. Может быть, Дмитрии Саввичу вспомнилась та далекая грозовая ночь, когда погиб Семен Акольцев, а Фрося еле приволокла выкраденного у фрицев сбитого летчика, оказавшегося тем беспризорником, которого когда-то взяли к себе и вырастили Юдины? Или думал о последующих, уже послевоенных встречах с ним, испытавшим так много трагического в своей недолгой жизни?

Так и оставил его Сергей Тимофеевич, тонко почувствовав душевное состояние Дмитрия Саввича, его невысказанное желание побыть наедине со своими мыслями. Ехал к Кондрату Юдину и тоже вспоминал Геську, тоже проникся печалью...

Подворье Юдиных таким и осталось, сколько помнит его Сергей Тимофеевич — без изгороди, открытое всем ветрам, доступное и добрым, и злым людям. В глубине, по огороду, несколько перестарившихся яблонь, в самом углу — одичавшее вишенье загустело, переплелось волчками, прущим из земли молодняком. Ближе к хате, за покосившимся дощатым нужником, буйствует зеленый да сочный хреновый лист. По осени, когда начинается посолка овощей, почти со всей гагаевки идут к Кондрату за листом и корнем. Его же чем больше копают, тем он роскошней разрастается.»

А хата помолодела. В минувшем году Геська перебрал верх — заменил стропила, покрыл шифером. Сам-то он на поселке жил с семьей. Бате же решил помочь, будто чувствовал, что скоро старики, когда-то приютившие его, бездомного, одни останутся. Соседки же, под предводительством Раи, стены перетерли, побелили...

Да, нет у Кондрата сил возле земли хозяйствовать. А у Геськи на два двора разрываться, да еще работая на производстве, тоже не всегда руки доходили. Иной раз удавалось полностью вскопать огород, посадить все, что надо. Иной раз и не получалось. Тогда дед Кондрат с бабой Ульяной кое-как поковыряют землю, пару ведер «американки» высадят, цыбули ткнут — вот это и все их посевы для расхода на первое время. В зиму Геська завозил им овощи и картофель. Теперь только Рая осталась...

К дому и подрулил, к самому порогу, мрачноватый и подозрительный от постоянного чтения детективов, директорский шофер.

Кондрат отложил газету, встретил Сергея Тимофеевича своим обычным:

— Каго я вижу! Серега!.. Сидай, голуба.

— Ай впрямь, Сергей, — проговорила бабка Ульяна, подслеповато щурясь со своей лежанки.

— Особо и задерживаться некогда, — сказал Сергей Тимофеевич, подсаживаясь к Кондрату. — Газетки почитываем?

— То ж бабку свою образую насчет китайскага вопросу. Кажу, вот писано, горобцов они извели, потому как вроде много рису клевали. Теперь же таго рису ще больше гинет — точит его какая-то насекомая, какую те горобцы допрежь сничтожали... — Кондрат приосанился: — А китайцев, Серега, коли хочешь знать, мне доводилось видеть вот так, как тебя. Десь в конце двадцатых годов ходили по улицах коммерсанты из ихних. Идет, а сам палочки такие, что к ним шарики разнога цвету конским волосом привязаны, вертит в руках. Они и рипят на разные голоса. Такога шуму натворит! Ще и зазывает: «Шибико шанго!» «Шибико шанго!» Что по-нашенски вроде как шибко хороший у него товар, мол, подходи, налетай. А по дворах — рев: каждому пацану вабится заиметь такую скрипелку, норовят тощую родительскую мошну тряхнуть, где и копейка счет знает... Так, значит, токи появляется такой спокуситель, мужики и бабы одразу меня — у дипломатическую миссию, ежели приравнять к нынешним временам: сустренуть таго купца или, опять же, как ныне пишут — бизнесмена, и спровадить... То уже моя стихия — вести переговоры. Запрашиваю: шо ж ты, мол, «ходя», малолеток с толку сбиваешь?! А он: «Моя протавала, твоя — теньга тавала». «За шо, — кажу, — деньги? Товар-то твой дрековский. Шо у нас, конскага волосу нет али тырсы, коей шарики набиты?» Правда, бумажные те вееры да и шарики такога яркага раскрасу — глаза отбирают! Ну он и одказует: «Моя — торговала, твоя хотела — покупала, не хотела — не покупала». «Не хотела, — кажу, — не хотела. Давай, — кажу, — дуй отседова. Своих торгашей тряхнули, так на тебе...»

— Ну и дипломат, — усмехнулся Сергей Тимофеевич.

— С ними токи так... Ребятки-то наши на границе то же самое им отпели: повертайтесь, мол, откедова пришли... Не-е, Кондрат завсегда в партейной струе. А чего токи не было на памяти! Ай-я-я-яй!.. Згадую, люди до меня лейтенантика направили, — пытал Кириченок...

Вот так, как и прежде, мог Кондрат запросто перескакивать с одного на другое. Или это у него ассоциировался разговор о военном пограничном конфликте, вызвал воспоминание о лейтенанте — тоже военном человеке? Во всяком случае для него этот переход был вполне естественен, и, старательно сворачивая козью ножку, он продолжал:

— А Кириченок серед наших — крутоярских — что-то не чуть. То ж хтось и надоумил: дескать, токи Кондрат может усе пояснить. Случилось же это — ты еще в северных краях работал — посеред пятидесятых годов... Сидит он у меня, пригощает «Казбеком». Форма на нем новенькая, погоны сверкают, ремни... Кажет, до войны тут жили его родители.

— Будто десь тут наши солдаты из ямы его вытащили, от голода полуживого, — вставила Ульяна.

— Так он первое время при той части как в сынках состоял, — продолжал Кондрат — Опосля чего — суворовцем. А это училище окончил и родителей шукает. Хвамилию свою токи и помнит, да шо Димкой звали. А Иванович, как вписано в документе, то не его отчество — Иваном солдата звали, который нашел его в яме.

— Славный такой лейтенантик, — снова подала голос Ульяна. — Ладненький, красивенький.

— Во зелье! — возмутился Кондрат. — До смерти одно на уме: красивенький, не красивенький...

А Сергея Тимофеевича заинтересовала эта история. Что-то смутно помнилось, связанное с этим именем. Не то давний, еще военного времени рассказ тетки Антониды о каком-то несчастном Димке, об убитой женщине?.. Не то отец что-то говорил? И он поторопил Кондрата:

— Чем же все это кончилось? Вспомнили? Нашли?

— Кондрат усе помнит, — невозмутимо отозвался старик. — Выслухал его и кажу: «Токи имя твое правильное. Хвамилию тоже не свою носишь...» А он, бедолаха, воротник скорее расстегивать. Ну я ему и растолковую: «Ты есть сын партейнага секретаря, попавшега тогда в беду, и пригрела тебя наша баба — Глашка, бывшая жинка Емельки Косова, которая потом приняла вдовца, пришлога мастеравога Кириченка. Он с войны не вернулся. А Глафиру тут посеред улицы убил полицай Гришка Пыжов». — Кондрат зажег козью ножку, взглянул на Сергея Тимофеевича: — Промежду прочим, дядька твой.

То, что Гришка служил в полиции, не было новостью для Сергея Тимофеевича. Еще в первый, после освобождения Алеевки, свой приезд для долечивания раны наслышался о его зверствах. Теперь вспомнился и рассказ о том, как погибла Глафира...

— Уже раскочегарил свою вонючку, задымил, — недовольно проворчала Ульяна.

— А шо я, старовер? — огрызнулся Кондрат. — Али не мужик?

— Штаны носишь — мужик, — съязвила Ульяна. — Токи топай отседа — дыхать нечем.

— Так вы собирайтесь, дядь Кондрат, — вмешался Сергей Тимофеевич, — Я за вами.

— Куда ты его? — всполошилась Ульяна. — Хай дома сидит — немощный он.

— Машина во дворе, — опередил Сергей Тимофеевич возмутившегося было Кондрата. Покажу, где Геська работал, по территории проедем... Привезу, не бойтесь, теть Ульяна.

— Ну, коли так, хай сбирается.

— Голому сбираться, токи подвязаться, — бодро отозвался Кондрат. — Картуз  на голову — и готов. Давай, баба, картуз.

— Ото он у нас такой гуляка, — выполняя его просьбу, сказала Ульяна, — Без няньки ни шагу.

А Кондрат и в самом деле быстренько-быстренько засеменил к двери и обрадовался, как малое дитя, схватившись за дверной косяк. Передохнув, сказал, тая какую-то свою мысль:

— Сдаля вижу — чадит, дымит, а шо там? Надо ж поглядеть.

— Посмотрим, дядь Кондрат. Все посмотрим.

— Ты там, старый, не суйся, куды не след, — обеспокоенно напутствовала мужа Ульяна. — А ты, Сережа, приглядывай за ним,

— Сиди уж, — отозвался Кондрат. Выбравшись на крыльцо, проворчал: — Мокрохвостка... Ще й указывает.

Кондрат считает себя вправе так называть Ульяну, поскольку лет на пять-шесть она моложе его. Качнул головой назад, туда, где у плитки, готовя обед, осталась жинка, пожаловался:

— Скажу тебе, Серега, отак усю жизнь сковеркала.

Сергей Тимофеевич знает эти чудачества деда Кондрата. Не принимая близко к сердцу его жалобы на старуху, заметил:

— Вишенье надо бы выкорчевать, дядь Кондрат, не то волки скоро заведутся. Кликните мужиков на воскресник — мигом расчистят.

— Хай, — махнул Кондрат сухонькой ручкой. — Екзотика...

— Что, что? — переспросил Сергей Тимофеевич.

— Ино парни забираются в то вишенье бутылку раздавить, — пояснил Кондрат. — Кажут: «екзотика». — И, не выказав ни малейшего восхищения сияющей «Волгой», а скорее даже с некоторой скептичностью, мол, поглядим, какова она в деле, уселся рядом с шофером.

— Как, дядь Кондрат? — не выдержал Сергей Тимофеевич, когда машина мягко закачалась на ухабистых крутоярских улицах, выбираясь к брусчатке. — Не трясет?

Старик хранил молчание, с любопытством посматривая по сторонам. Они проехали магазин, возле которого стояло несколько сельчан, а с ними, на своей инвалидской коляске, Ромка Изломов.

— Задки так же справно бегает? — вдруг спросил Кондрат.

— А чего ж не бегать? — отозвался шофер.

— Ну-ка опробуй.

Шофер, подивившись прихоти своего пассажира, затормозил, включил заднюю передачу и покатил назад. Тут-то на них и обратили внимание сельчане, чего и хотелось Кондрату, как абсолютно правильно разгадал его наивную хитрость Сергей Тимофеевич. Кондрат важно закивал в ответ на приветствия. Задвигав рычагами коляски, подъехал Ромка.

— Куды это тебя, дед? — Увидев Сергея Тимофеевича на заднем сиденье, кивнул ему — Здорово, Серега! Куды деда увозишь?

— На экскурсию. — пояснил Сергей Тимофеевич.

— Завод глядеть, — торжественно, чтобы все слышали, объяснил Кондрат. И к шоферу — Паняй.

— Ну, изменщик, — протянул Ромка. — Значит, мой фаетон уже не годится?!

— Ни к чему твой хваетон, — ответил Кондрат. — Завод погляжу и помирать буду.

— Ладно, дед, не трепись, — отмахнулся Ромка. — Ты еще и на моих поминках чарку потянешь.

— Давай паняй, — снова заторопил Кондрат шофера.

Ехал он, довольный тем, что так незаметно, как ему казалось, добился своего — покрасовался в машине перед односельчанами.

Когда выбрались на асфальт, Сергей Тимофеевич напомнил, что тетка Ульяна помешала о лейтенанте досказать.

— Во, во, — подхватил Кондрат. — Не баба — чистое наказание. И за шо токи муки терплю! Вбила себе в голову старших повчать... А лейтенант шо ж? Кажу ему: «Громов твоя хвамилия. Артем Громов твой батька. И обличьем ты увесь в него. Шукал он тебя, убивался. Здесь пытал, на хуторах...» То ж направил Димку в область — куды к таму часу секретаря нашега забрали. Так уж он, младший Громов, и помял меня — доси сгадуется.

— Наверное, встреча была!.. — воскликнул Сергей Тимофеевич. — Радости-то сколько!

— Про то, как стренулись, не знаю — брехать не стану, не моя стихия брехать. А через недельку заявились обоє. Вот так же въехали машиной у двор. Подарков понавезли!!! Мне, Ульке. Запусков разных с собой прихватили. Посилали за стол. Старый Громов и выступает с речью: «Абы не ты, дед Кондрат, так и не стрелись бы наши дороги с сыном. Живи сто лет и ще скоки захочешь...» Стукается со мною своей посудиной, а сам сыном любуется, кивает ему. «Завсегда, — каже, — Дима, сгадывай-окромя таго безвестнага Ивана, шо стал тебе крестным отцом, ще однаго крестнага — деда Кондрата. Вот, каже, — скоки хороших людей в нашей жизни стречается». Тут и батьку тваво помянул — Тимохвея Авдеича. Как раз же перед тем поховали его, геройскую смерть принявшега. «Большевик, — каже, был необвыкновенный, незабвенный друг мой. Мы, — каже, — с ним тут гагаевку на новые рельсы ставили...» Будто я-то не у курсе. Как-никак — в одной упряжке тягли. То ж выпили и за Тимохвея Авдеича. А пили токи коньяк, що звется «пять звездочек». По совести — не шибко мудрая штука. Как по мне — самогон пристойней. Помню, и упокойный Лаврушечка Толмачев полюблял повторять: «На вид он прост, но свойства чудные имеет». Той колтай по части спиртнога... И шо ты гонишь? — вдруг сказал шоферу. — Шо я тебе космонавт? Тишей едь.

Не сбавляя скорости, шофер обернулся к Сергею Тимофеевичу, как бы выражая и недоумение, — и осуждение, а Кондрат, заметив это, продолжал:

— Ты ото не гляди — слухай, шо кажут. Може, у меня вестибуляр не гож! Не усем же так лётать.

— Можно потише, — проронил и Сергей Тимофеевич.

— Летает так, шо в глазах рябит, — ворчал Кондрат. — Ничего не разглядеть.

Пожалуй, это обстоятельство больше всего и волновало Кондрата. А шоферу хотелось побыстрее избавиться от непредвиденных, не обязательных для него пассажиров, стать возле заводоуправления в тенечке — благо, директор не очень беспокоит поездками — да дочитывать очередной детектив. Только от Пыжова, видать, так просто не отделаться, если при нем Пал Палыч сказал: «Отдаю тебя в полное распоряжение Сергея Тимофеевича. Куда укажет, туда и повезешь». Пришлось смириться. Он уменьшил скорость, уже не аппелируя к Сергею Тимофеевичу, не отрывая от дороги мрачного взгляда.

Старику же захотелось посмотреть городок коксохимиков. Подвернули туда, медленно заколесили по асфальтированным улицам. Кондрат вертел головенкой то в одну сторону, то в другую, заглядызал на многоэтажные дома с балконами, лоджиями, окруженные зеленью уже поднявшихся деревьев. Пялил глаза-на огромный универмаг, гастрономы, кинотеатр, детские сады с ярко раскрашенным оборудованием игровых площадок... Потом запричитал:

— Ай-я-яй, скоки настроили! Здесь же ветер когдась гулял да волки выли!

— Вспомнили, дядь Кондрат, — усмехнулся Сергей Тимофеевич. — Когда-то было! До войны тут коровники колхозные стояли.

— Э-э, до войны... Глядя до какой войны. Мы тут пацанами шастали, ще й Катерининской дороги не было...

Увидев в стороне от поселка строения, обнесенные, белой оградой, и узнав, что там размещается заводской больничный комплекс, проронил:

— До Димитрия Саввича надо было Герасиму итить. Казал же. Що ж как в заводе прикреплен? Димитрий Саввич не дал бы ему помереть. Не-е...

Сергей Тимофеевич сказал, что в заводской больнице работают хорошие специалисты, что врачебные кабинеты оборудованы новейшей медицинской аппаратурой, что и Дмитрий Саввич ничем бы уже не помог Геське.

— Не перечь, Серега!— по-петушиному взъерошился Кондрат. — Димитрий Саввич усе может!..

И ушел в себя, нахохлился. А Сергей Тимофеевич подумал о том, что дед Кондрат — почти девяностолотняя история, мудрость, память и совесть народа, его неунывающая, проетодушная и хитроватая, таящая в себе и печали, и радости, живая душа.

Вскоре Кондрат снова стал зыркать по сторонам. Сергей Тимофеевич, уже не ожидая вопросов, объяснял:

— Трамвайное депо... А дальше, видите, голубые ЗИЛы оттуда мчатся, — «Сельхозтранс».

— Про тех «джигитов» чул, — кивнул Кондрат. — Ромка на них кажё: «Черная сотня». Гасают по усех усюдах.

Они выехали на магистраль. Шоссе вклинилось между трамвайной и железнодорожной линиями. Здесь тоже Кондрату было все внове.

— Электрозавод... — говорил Сергей  Тимофеевич. — База монтажников... Птицефабрика... Бывший эмтээсовский посёлок... Грузовое автотранспортное предприятие...

Дальше сплошняком потянулись подсобные службы завода, строительного треста... Кондрат качал головенкой, приговаривал:

— Такога наворочали... такога...

Вахтерша, увидев директорскую машину, открыла створки ворот, и они въехали на территорию завода. Тут у Кондрата и вовсе разбежались глаза, отнялся язык. Сергей Тимофеевич показал и обслуживающую площадку, где последнее время трудился Геська, и указал на верх коксовыталкивателя — свое рабочее место. К батарее подъехали и с коксовой стороны, чтобы старик увидел, как рушится в коксоприемный вагон огненная лавина. Посмотрели другие цехи, побывали на строительной площадке.

По пути домой Кондрат молчал, видимо, «пережевывал» впечатления. Потом сказал:

— Не-е, дураков нема, Серега. Погожу.

— Вы о чем, дядь Кондрат? — спросил Сергей Тимофеевич.

— То я кажу: Лаврушечка с перепою в луже утоп, ни про завод наш не дознавшись, ни про телевидению, ни про той космос. — А шо ж оно завтра будет!.. Не-е, погожу помирать.

26

Пантелей Пташка не чуял под собой ног — Светка сдала вступительные экзамены в институт — На радостях он говорил встречным и поперечным, к месту, и не к месту: «А моя поступила...» Тут же начинал рассказывать, какой большой был конкурс и что при приеме девчонок не очень жалуют, отдавая предпочтение хлопцам, и как его дочка обставила многих, потому что держал ее в ежовых рукавицах, все лето она просидела над книгами, и что есть правда на земле: пусть не болтают некоторые, будто туда можно попасть лишь по блату, да те устраивают своих деток, кто подвозит их на служебных машинах — он, например, и дороги не знает в тот институт.

Радость почти всегда эгоистична. Ей нет дела до того, что у кого-то могут быть неприятности. Она выражает себя без оглядки на чью-то беду. Не было предела и радости Пантелея Пташки: его мечта, наконец, осуществилась — Светка зачислена в мединститут. Поехала сейчас со студентами в колхоз на уборку урожая. А там и оглянуться не успеешь, как станет детским врачом...

Этой своей радостью Пташка уже прожужжал уши и Сергею Тимофеевичу, хотя у того сложилось с сыном совершенно иначе: Олег возвратился из Москвы не солоно хлебавши и, естественно, душевное состояние старого Пыжова не очень располагало разделять Пташкину радость. Конечно, Сергей Тимофеевич не делал трагедии из того, что Олег провалился, но было чертовски неприятно, как-то неудобно перед людьми. А Пантелей, глухой в своей радости ко всему остальному и одновременно покровительственно-великодушный, говорил ему:

— Не тужи, Тимофеевич. С этими балбесами проще. Не поступит — работать пойдет. Надо же кому-то и работать. Выйдем на пенсию — кому передадим свое дело?

Да, все это верно. Особенно когда не касается собственного дитя. Тот же Пантелей счастлив до неприличия тем, что Светка — студентка. Хвастался, мол, и Колька взялся за ум — готовится после армии поступать на льготных условиях. А на днях письмо пришло от командования: благодарят Пантелея Харитоновича за то, что хорошего воина вырастил. С этим письмом Пташка по всему заводу носился.

Сам Сергей Тимофеевич воспринял неудачу сына более или менее спокойно. Он тоже так рассудил: не смог стать студентом — иди работать. Для Настеньки же случившееся — тяжкий удар. Так же переживала и его мама, когда он, Сергей, вместо Днепропетровской железнодорожной профтехшколы пошел в ФЗУ. А отец тогда сказал: «Пусть идет — свой кусок хлеба будет иметь». И добавил, что, мол, учиться никогда не поздно. В то время дорога в жизнь через институт со школьной скамьи только-только открывалась. Тогда шли к высшему образованию через фабрично-заводские училища, техникумы, рабфаки. И если останавливались где-то на полпути — тоже не было большой бедой. Он, Сергей Пыжов, к многие его сверстники не стали от этого хуже. Им выпало большое счастье участвовать в великих свершениях, работая, они прокормили себя и свои семьи, вырастили детей... Ныне те, кто не попал в институт сразу после школы, считают себя неудачниками. Вот и Олег... Что он, Сергей Тимофеевич, разве не видит его состояния? Страдающее самолюбие, озлобленность... Уже в который раз Сергей Тимофеевич спотыкается на мысли о том, что в характере младшего сына есть что-то от Гришки Пыжова — своего дядьки-погодка. Со страхом думал, неужели возможно такое! И сознавал: все может быть, потому что есть она, необъяснимая и таинственная сила рода, по-своему созидающая последующие поколения. Об этом он думал и тогда, при разговоре с Пташкой, высказывая недовольство младшим сыном. И теперь вот снова...

На домашнем совете, состоявшемся после возвращения Олега из Москвы, Аленка безжалостно сказала:

— В общем, случилось так, как говорила я. И виноват не Олег, а вы, дорогие родители.

— Алена! — упрекнула ее Анастасия Харлампиевна.

— В самом деле, мама, — не уступала Аленка. — Папе не надо было слушать тебя, а настоять на своем.

— «Надо было», «не надо было»... — вмешался заглянувший к родителям и попавший на этот разговор Ростислав. — Ни к чему это теперь.

— Я, Рост, анализирую.

— В пустой след кулаками машешь, — отозвался Ростислав,

Олег мрачно молчал.

— Ну, а ты-то, — обратился к нему Сергей Тимофеевич, — как думаешь устраиваться?

— А что?.. В армию пойду.

— Покуда в армию призовут, чем жить будешь? На какие шиши?!

Анастасия Харлампиевна умоляюще взглянула на мужа. И Сергей Тимофеевич взорвался:

— Что смотришь? Обидел мальчика?! А он как рассчитывает?! Сама вечная труженица, я с четырнадцати лет на жизнь зарабатываю... Вон какой вымахал, а норовит и дальше на родительской шее...

— Отработаю, — огрызнулся Олег. — Рассчитаюсь до копеечки за ваш хлеб-соль.

— Ду-у-рак, — с досадой сказал Ростислав.

— Рост, он просто не подумал, — вступилась за Олега Аленка. — Сгоряча...

— В экспедицию уеду, — глухо заговорил Олег. — В тайгу с геологами. Надо было и домой не заезжать.

Анастасия Харлампиевна всплеснула руками;

— Чем же мы тебя так обидели, сынок?

— Ну ладно, мать, что поделаешь. Уж очень мы с ним носились. Благодарные дети на такое отношение отвечают любовью, лаской. Неблагодарные — неблагодарностью. — Сергей Тимофеевич подошел к Олегу, взлохматил его модную прическу: — Расплачиваться с нами не надо. Нас с матерью государство отблагодарит за наш труд. Да так, что и внукам на гостинцы хватит. Понял, сын?

— Так, Олежка, так — поддакнула Анастасия Харлампиевна. — И сейчас содержать тебя, Аленку нам вовсе не в тягость. Вот и Ростик до свадьбы жил с нами, не давая ни копейки — всю зарплату разрешили ему оставлять. И мы, видишь, не пропали, и ему на те деньги свадьбу справили, квартиру обставили. Так что не в деньгах дело — мог бы и ждать призыва, не работая. Только папа верно говорит: для тебя это нужно.

Разговор вошел в спокойное русло. И как-то светлей стало в квартире Пыжовых, и Олег вроде оттаял:

— Вот и порешили, — как бы подвел итог Сергей Тимофеевич. — Завтра же пойдешь в отдел кадров. Правда, приобретение для завода не ахти какое, — улыбнулся он, — но во всяком случае — молодые, свежие силы...

Потом, выйдя на балкон выкурить папиросу, думал об этих ребятах — подавленных неудачей, растерянных, откровенно недовольных своей судьбой, которых каждый год после вступительных экзаменов вбирают в себя рабочие коллективы. Невелика радость возиться с такими недорослями, как Олег. Хлопотно и накладно во время производственного процесса прививать любовь к труду, на рабочем месте учить специальности, воспитывать... И все же рабочий класс переплавляет их в своей среде, провожает в солдаты и затем снова встречает. Многие из них впоследствии находят здесь свое призвание, главную линию жизни — среднее образование помогает им быстрее постичь премудрость ремесла, становиться квалифицированными, высокооплачиваемыми кадровыми рабочими. Таких уже ничем не заманить в институтские аудитории — они и без этого получают за свой труд больше иного инженера. А тех, кто сохранил школьную мечту об институте и заслужил доверие коллектива, производство посылает учиться за свой счет, как стипендиатов предприятия, с тем чтобы, защитив диплом, возвратились к ним.

Нет, Сергей Тимофеевич особо не тешил себя иллюзиями в отношении Олега, хотя и ему хочется верить: станет парень на ноги.

Да, нелегка родительская ноша. Уже и ночь на дворе, дети давно заснули, а к старым Пыжовым сон не шел — думали, вздыхали, перешептывались:

— Ты, Сереженька, полегче ему работу подбери...

— Я не отдел кадров.

— Ну что ты говоришь! Будто не можешь попросить. Небось, тебе не откажут,

— Пусть, как все.

Анастасия Харлампиевна умолкла, отодвинулась от мужа. Они все еще спят по старинке — на одной кровати. Одно дело — тесновато у них, чтобы обзаводиться современным спальным гарнитуром. Ну, а главное: и днем на работе порознь, да еще и ночью... Вовсе можно стать чужими. А так... Посердилась Анастасия Харлампиевна и снова прислонилась к мужу, погладила его плечо.

— Страшно мне за него, Сережа.

Он обнял ее, проговорил успокаивающе:

— Под крылышком не удержишь всю жизнь.

— Ну, хоть чтобы не опасно было.

— Ой, Настенька, до чего ты, право... Не ставить же его с девчонками на расфасовку. Засмеют. И правильно сделают... Но Олег и сам не пойдет туда.

Снова надолго умолкли. И думали о нем же, сыне. Сергею Тимофеевичу представлялся трудным и сложным путь Олега. Еще не известно, как он войдет в трудовой коллектив, как на него подействует такая резкая смена обстановки и сама работа, требующая самоотдачи, внимания, дисциплины не на какое-то короткое время, а в течение всей смены...

Анастасию Харлампиевну мысли унесли совсем в иное. И она их продолжила вслух:

— Поработает Олежка, а там и от завода можно послать учиться. Производственных стипендиатов не отсеивают на экзаменах.

— Надо еще заработать, чтобы послали, — проронил Сергей Тимофеевич.

— Все это — относительно.

— Слушай, Настенька, ты же педагог!

— Ну и что?! — возмутилась Анастасия Харлампиевна. — Не имею права на любовь и снисхождение к своему ребенку? О сыне волнуюсь, о его будущем! Хорошие отцы...

— Догадываюсь, — прервал ее Сергей Тимофеевич. — Только к Пал Палычу не пойду. Но понимаю такого пути, и не хочу понимать. Подсказать парню — да. Направить, дать добрый совет — мы обязаны. А пробиваться в жизни мужчина должен сам.

Анастасия Харлампиевна положила голову ему на грудь, упрекнула:

— Чужим скорее поможешь, чем своему.

— Да он же еще и дня не работал! — в сердцах сказал Сергей Тимофеевич. — К чему весь этот разговор?!

— Успокойся, Сереженька, никуда я тебя не посылаю. — Она заворочалась, умащиваясь поудобнее, — Просто будешь иметь в виду.

— Горе ты мое луковое, — поглаживая ее волосы, проронил Сергей Тимофеевич.

Однако, засыпая, подумал: «Может быть, я и впрямь плохой отец?..»

* * *

Сергей Тимофеевич мог, конечно, определить Олега подручным слесаря или электрика, а то и вовсе — табельщиком в цеховую конторку. Требовались и рабочие газосборников — чистить стояки, клапанные коробки. Вообще-то работы хватало и в железнодорожном цехе, и на ТЭЦ, и на углефабрике...

Разной работы. Претендовать на что-то более значительное, без соответствующей подготовки, Олег просто не имел оснований. Оставалось, во всяком случае на первое время, единое — «за старшего, куда пошлют» или «на подхват», как говорят мастеровые. А поскольку так, Сергей Тимофеевич решил держать его у себя на глазах — все же дал себя знать ночной разговор с женой, хотя Сергей Тимофеевич и не хотел признаваться себе в этом. Так Олег, как в свое время Герасим Юдин, стал дверевым машинной стороны. Отец — в кабине своего коксовыталкивателя, сын — на обслуживающей площадке батареи.

С тревогой наблюдал Сергей Тимофеевич, как управляется новый дверевой. Его беспокоила не тяжесть работы — с ней запросто справляются и пожилые люди. То Герасиму не надо было идти сюда со своей гипертонией. Знай Сергей Тимофеевич о его болезни, ни за что не стал бы помогать ему здесь устраиваться. Олегу же здоровья и сил не занимать — молодой, крепкий. Сергей Тимофеевич опасался другого: как бы простые обязанности, по сути, примитивный, мускульный труд, не вызвали в Олеге недовольства, презрения к этой работе, протеста. Это ведь надо глубоко осознать нужность своего труда, чтобы он наполнился духовным содержанием, стал потребностью.

Люди с опытам, знают, как важно для новичка выстоять, поверить в свои силы, возможности, увидеть свое будущее уже на первых порах. Заводчане сразу же узнали, что Пыжов водит меньшего сына на работу. В трамвае, по пути на завод, в бытовке, на пересменах заговаривают, посматривают на Олега, — оценивающе, похваливают: «Силен меншой Пыжов». А то Анька Сбежнева, подав под камеру коксоприемный вагон, иногда спросит: «Ну как, Тимофеевич, еще не сбежал сынаш?..» И тут же подденет: «Обставил тебя Пантелей со своей дочкой — в студентки вывел...» «Ладно, ладно, то еще не известно, кто кого обставит...» — отвечал Сергей Тимофеевич беззлобно. В разговор вклиняется Пташка — гордый, важно-снисходительный: «Ничего Тимофеич, наверстает и твой. Вот поднаберется ума на батарее».

С Пташкой и нынче ехали домой после смены. От него не отвязаться. Уже надоел разговорами о том, что в институте все не так, как в школе — и уроков нет, и лекции «парами» зовутся, и семинары какие-то... Светке уже и студенческий билет выдали, и скоро вообще переселится в Ютово — общежитие новое кончают. А пока — поездит. От них, мол, гораздо ближе добираться, чем, например, с Петровки, хотя это и район города.

Он сидел рядом с Сергеем Тимофеевичем, выкладывал все эти новости. А Олег тоскливо смотрел в окно. Он знал другое в Светкиной жизни, и то, другое, еще оставаясь скрытым, уже неотвратимо нависло над ним. И ОН думал, что в СЭМОМ ДЄЛЄ надо было уехать в Тюмень или еще на какую-нибудь стройку.

Припомнилась встреча после бесславного возвращения из Москвы. Светку очень расстроила его неудача. И сочувствовала ему. И успокаивала. Они тогда забрались далеко в степь на Аленкином мотоцикле. Светка визжала от страха, когда он развивал бешеную скорость, цепко обвивала его руками и тогда он забывал обо всем в предчувствии скорой близости с ней... Потом Светка жарко отвечала на его поцелуи... Только был и третий на этом свидании. Он, невидимый, властвовал над Светкой. Она тогда так и сказала: «Не обижайся, Олежка. Нельзя. Теперь для меня не ты главный. Мне о нем надо думать, о малыше...»

От этого «нельзя» Светка стала еще желанней и неприступней...

«Хорошая она, — думал Олег, вспоминая ее самоотверженность, решение все взять на себя, и то, как с ней всегда было просто и сладко. Он так же смотрел в окно, досадовал: «Ну и оставалось бы по-прежнему, так нет, дался ей этот ребенок...»

А Пташка, считая, что Олег все еще стыдится своего провала, подбодрил:

— Ты глаза не отводи. Со всяким может такое случиться. Я и то думаю: повезло Светке. Правда, девчонка не чета вам — бездельникам. Небось, все лето прокантовался на ставке, как мой Колька в минувшем году. Теперь вот — в армии вкалывает, а ты — у печи.

В трамвае полно заводчан, едущих домой со смены. Многие, слыша рассуждения Пташки, посмеивались, мол, и меду дает, и жало показывает. Сергей Тимофеевич молчал, хмурился. Олег уловил его недовольный взгляд, словно говоривший: что ж ты молчишь, когда тебя клюют?.. И он не удержался:

— А я, наивняк, считал, что в армии не вкалывают — служат Родине, — проронил он. — Между прочим, и у печей кто-то должен работать. Мне, например, нравится. К. рабочему классу тоже, знаете ли, приобщился. Или это плохо?

— Прищучил-таки старого, — усмехнулся Пташка. — Мо-ло-дец. — А самого задело, что этот мальчишка вот так отбрил его при всем честном народе, и он продолжил: — Только мы еще поглядим: брать тебя в рабочий класс или останешься «приобщенным». Оно ведь не то главное, что ты с лопатой у печи стоишь. Как стоишь! — вот в чем корень. Со смыслом или лишь бы день до вечера? И как думаешь! И какая у тебя душа!.. Многие к нам липнут. Посмотришь на иного: в спецовке рабочей, и специальность соответственно, а внутри — Семен Коряков... Или еще каким прохиндеем оборачивается. Нет, мы присмотримся, с батей твоим поглядим, правда, Тимофеич?

— А то как же, — отозвался Сергей Тимофеевич, пряча довольную улыбку — Олег показал-таки пыжовский характер. — Непременно.

Пташку привело в хорошее расположение духа и то, что за ним было последнее слово в разговоре с младшим Пыжовым, и покладистость Сергея Тимофеевича. Он благосклонно посмотрел на Олега, закивал:

— Ничего, сделаем из тебя рабочего человека. Настоящая закваска, она. чувствуется. У Тимофеевича в семье иначе и быть не может...

Пантелей Харитонович возвращался со смены довольный собой, жизнью. Все у него складывается, как нельзя лучше: на работе, дома, с детьми. А что еще нужно человеку для полного счастья! Вот и пела его душа.

Дома, застав заплаканную жену, застывшую у окна дочь. Пантелей Харитонович подумал, что поцапались его бабы, сразу же принял сторону жены:

— С каких это пор взяла себе в голову мать обижать? — недовольно заговорил. — Не погляжу на студентское звание — под хвост загляну.

— Ой, Паня, може, уже и не студентка, — в голос завыла Власьевна. — Понесла она...

— Что?.. — спросил, словно оглушенный, еще не в полной мере сознавая случившееся. Но внезапно что-то черное обрушилось на него, застило свет, затмило разум. В смешавшихся мыслях только одна казалась спасительной: <Убить ее, подлую, убить свой позор». И он двинулся на Светку, взметнув кулаки.

Она встретила его спокойным и строгим взглядом. Увидев совсем близко живущие уже новой жизнью глаза, он вдруг понял свое бессилие перед непревзойденной силой и величием материнства. Но боль и ярость жгли его сердце, и он скорчился, завертелся волчком, столкнулся с поспешившей было на выручку дочери Власьевной. И тут уж ничто не остановило его: как держал судорожно сцепленные кулаки, так и обрушил на жену, загремел:

— Не уберегла! Не уберегла, старая сучка! Как же ты смотрела?! Какого черта делала дома?!

— Папа, не надо! — встрепенулась Светка, кинулась к ним. — Не надо!!!

Ее высокий крик как бы вырвал Пантелея Харитоновича из окружавшей его тьмы. Он увидел разбитое в кровь лицо жены, Светку, поднимающую мать на ноги... И понял: все, что сейчас произошло, ОТНЮДЬ не дурной сон. не кошмарные видения, которые исчезают при пробуждении. Он еле доплелся вдруг ослабевшими ногами к столу, тяжело опустился на стул, обхватил склоненную голову руками и замер. Может быть, в эти минуты он видел свою дочку совсем крохой? Или вел ее в детсад? Или переходил с ней из класса в класс?.. Менялись бантики, платьица. Может быть, в эти минуты сердцем плакал над погибшей мечтой своей?.. Может быть, наливался новым гневом?..

А Светка обреченно думала, что же теперь с ней будет. Все обнаружилось гораздо раньше, чем она предполагала. Их ставили на учет в студенческой поликлинике, и был медицинский осмотр. Врач-гинеколог, конечно, сразу же обнаружила беременность. Потом был мучительно-стыдный разговор в деканате, когда выяснилось, что она не замужем. Декан сказал, что ей надо не учиться, а рожать. Пусть еще и комсомольцы факультета решают: имеет ли она право с такими первобытными представлениями о нравственности оставаться в комсомоле. Он был суров и непреклонен. Никто ему не перечил. И лишь заместитель декана — строгой красоты женщина — решительно не помнила, что они не только администраторы, но прежде всего врачи и просто родители, у которых тоже есть дети. Светка умоляюще, сквозь слезы, смотрела на своих судей, сбивчиво лепетала: «Оставьте учиться. Пожалуйста, не выгоняйте». «Как же ты будешь учиться? — спросил декан. — Аборт сделаешь?» И Светка испуганно воскликнула: «Нет, нет! Не надо. Оно ведь живое!.. Я все вынесу. Это и ему надо, чтобы я училась, — малышу...» Тогда снова вмешалась заместитель декана: «И мне противна распущенность — не приемлю, отвергаю, но материнство!.. Если девочка попала в беду...» Она не договорила, так как, извинившись, ее прервал декан, велел Светке оставить кабинет и за окончательным ответом явиться завтра. Обо всем этом она и рассказала матери, почувствовав жгучую потребность, как бывало в детстве, поделиться своими печалями, пожаловаться, ощутить утешительное тепло материнской руки... Только разве сравнимы те далекие детские горести с нынешней огромной бедой, под тяжестью которой и мать согнулась — побитая, тихонько плачет, забившись в угол, и отец сдал — в тяжелом безмолвии сгорбился над столом.

— Кто?.. — вдруг спросил он, не поднимая головы.

Светка молчала, соображая, чего от нее хотят.

— Кто отец ребенку?

И Светка оказалась неподготовленной ответить на этот вопрос. Она только теперь начинала понимать, как зыбко ее искреннее намерение оградить Олега от возможных неприятностей. Но все же сказала:

— Теперь это не имеет значения...

Снова нависло густое молчание, только скрипнули зубы отца.

— Значит, бесфамильный? — спустя некоторое время проронил он. — Ни фамилии, ни отчества... Ничего себе — подарочек. — Со всей мочи грохнул кулаком по столу — С кем таскалась?!

В этот миг Светка осознала, что нет смысла упорствовать, что так, как она думала, в жизни не бывает...

— Пы-жов? — с придыхом переспросил Пантелей Харитонович. — Тот прохвост?! — Схватился из-за стола, бросился к двери: — Ну я им!..

— Папа, не делай ему плохого! — не в силах остановить отца закричала Светка. Вслед закричала — отчаянно, со слезой в голосе: — Я люблю его! Люблю!..

В доме Пташки остались две обнявшиеся, плачущие женщины, а Пантелей Харитонович мчался к Пыжовым, никого и ничего не замечая, еще не зная, что скажет, что предпримет, чего добьется, как поможет своему горю?.. Все окрест словно заволокло туманом. Сам он будто растворился в нем, стал его сутью. И в этом черном тумане тяжело ворочались черные мысли.

Ему открыл Сергей Тимофеевич и отшатнулся, увидев страшное, искаженное болью и ненавистью лицо своего друга. Потом подался к нему:

— Что случилось, Паня? Что произошло?!

— Случилось?! — сразу же перешел на крик Пташка. — Произошло?! Треклятый твой род! Отродье пыжовское! И зачем я вытащил тебя тогда — на горе себе и свой позор! Пусть бы и семени твоего паскудного не осталось на земле!..

— Ты что? Паня? Ты что?! — Сергей Тимофеевич побледнел, схватился за простенок коридора, ведущего в кухню, где до появления Пташки они мирно обедали. Оттуда, оставив Олега одного, в прихожую поспешила Анастасия Харлампиевна — взволнованная, растерянная. Но и ее появление не остановило Пантелея Харитоновича.

— Вот благодарность какая! — горько, со всхлипом, кричал он, скорее всего и не слыша себя, не помня, что говорит. — Дождался! Душу заплевали, затоптали... Доченьку испаскудили, крылья изломали на самом взлете!.. Твой! Твой щенок! Твое семя злокачественное, будь оно проклято! Прокля!..

Захлебнулся криком, пошатываясь, вышел, оставив Пыжовых в величайшем смятении.

Не сразу Сергей Тимофеевич пришел в себя. Как после разорвавшегося рядом снаряда еще шумело в ушах и подступала тошнота. И как бывало на фронте, уже ощутив, что другу больнее, поспешил за ним.

— Пантелей, подожди! — окликнул его. — Вернись!

Я тебя не знаю, — полуобернувшись, отозвался Пташка. — Не знаю...

И поплелся, ссутулившись своей дорогой. А в другую сторону, постояв и печально посмотрев Пантелею Харитоновичу вслед, гоже не видя белого света, побрел Сергей Тимофеевич.

* * *

— Слышал? — возвратившись в дом с предгрозовым спокойствием, стоившим ему огромного напряжения, обратился Сергей Тимофеевич к Олегу. — Может, объяснишь?

Олег отвел взгляд.

— Мне откуда знать, чего он взбеленился?

— А все же? — голос Сергея Тимофеевича дрожал. — Что ты сделал со Светой?

— Может, она сама...

— Боже мой, — Анастасия Харлампиевна схватилась за голову, уже обвязанную намоченной в холодной воде марлей. Не зря в ней жила тревога после того, как нашла в постели сына женскую заколку. Теперь она вспомнила, что видела такие заколки у Светы. — Боже мой, Олег, — простонала, — Какой же ты...

— Подлец, — жестко добавил Сергей Тимофеевич. Подлец и трус. Мы с матерью все еще считали тебя мальчиком, а ты, оказывается, многоопытный мужчина?! Так имей по крайней мере мужество отвечать за свои поступки!

— Не приходила бы, и ничего не было, — буркнул Олег.

— Наверное, звал?!

Олег еще ниже наклонил голову.

— Ужас! Какой-то дикий ужас! — Сергей Тимофеевич заметался по кухне. — Откуда оно в тебе?! В твои годы я ухаживал за матерью — она для меня святыней была! Неосторожным прикосновением боялся оскорбить ее девичье достоинство! Ты слышал об этом! Мы же вспоминали свою молодость, чтобы и вы учились чистоте!..

— Такую девочку загубить, — сокрушенно качала головой Анастасия Харлампиевна. — Только недавно говорили, и вот... так жестоко обидели. И кто же? Собственный сын!

— Ну, вот что, — сказал Сергей Тимофеевич, остановившись против Олега. — Мы с матерью считаем Свету невесткой. Пойдешь к Пантелею Харитоновичу...

— Не пойду, — сказал Олег, лишь на мгновение представив встречу со Светкиным отцом.

— Пойдешь! — остался непреклонным Сергей Тимофеевич. — Неизвестно еще, согласится ли иметь он такого зятя, но пойдешь, и как он решит, так и будет.

— А если я ее не люблю.

— Не лю-бишь?.. И не любя?! — Ноздри Сергея Тимофеевича задергались по-пыжовски, по-дедовски. — Уду-шу-у! — побагровев, вдруг закричал он. — Уду-у-шу-у вот этими своими!..

Потом сидели с женой одни. Он тяжело дышал — никак не мог прийти в себя. И у него тряслись руки. Вот так же они тряслись, когда тянулись к горлу сына, с ужасом отпрянувшего от него и сбежавшего из кухни. А напуганная пыжовской необузданной дикостью, впервые прорвавшейся за всю их совместную жизнь, Анастасия Харлампиевна, всхлипывая, гладила, успокаивала, утешала эти жестокие и ласковые, злые и добрые, умные и безрассудные руки.

— Девчонку надо выручать, Настенька, — наконец проговорил он. — В наше-то время — мать-одиночка?

— Неизвестно, как ее родители... Наверное, не захотят ребенка. — Анастасия Харлампиевна вздохнула. — Род наш проклял.

— То он сгоряча, — хотелось так думать Сергею Тимофеевичу, так и жене сказал.

— Может, и впрямь лучше, чтобы не рожала?

Кому лучше? Нам? Нашему оболтусу?.. Странно, — взволнованно проговорил Сергей Тимофеевич. — Так порою рассуждают матери, у которых лишь сыновья. Видел как-то. Гагаи ребят в армию провожали. В саду гуляли. Призывничок увлек свою подвыпившую подружку в темную хату. А мать двери задом подперла, чтобы никто не помешал сыночку... Вот такое у некоторых понятие. А представила бы себя на месте той, другой, матери... Совсем ведь немного надо — лишь представить, что это твоя дочка, твое дитя! Тогда бы не сводила. Тогда дрючком бы его, негодяя! Дрючком!.. Только они не хотят понимать этого, ублажая своих сыночков, заботясь о их радостях. До остального им дела нет. Пусть те, другие матери потом с ума сходят, несут на себе позор дочерей своих неразумных... Но мы-то представляем, что это такое! Кроме сынов, и дочку имеем!

— Я не к тому, Сережа, — обиженно отозвалась Анастасия Харлампиевна. — Это теперь и учеба ее пропадет. Без мужа, с ребенком на руках...

Сергей Тимофеевич поднялся:

— Пойду, Настенька. Может быть, уже немного поостыл. Что ж теперь сердце рвать? Поскольку такое случилось, надо решать по-человечески. Буду просить Пантелея отдать нам дочку в невестки... Слышишь ты?! — повысил, он голос, обернувшись к комнате, где затаился Олег, и без того не пропустивший в разговоре родителей ни слова. — Подумай, для чего живешь? Теперь уже некогда откладывать это на потом... — И тяжко вздохнул — Не знаю только, с какими глазами идти...

— Идем вместе, Сережа, — засобиралась Анастасия Харлампиевна. — Посидим с Пантелеем Харитоновичем, Власьевной, поговорим, рассудим... Теперь, верно, сердце — не помощник. Разумом надо...

...Пташка не открыл им дверь. И они ушли в сумрак октябрьского вечера — еще не очень свежего, как бывает в Донбассе. Вдали, над заводом, беззвучными зарницами взметались красные сполохи и в них клубились кровавой подкраски паровые облака. Но здесь, в поселке, уличные фонари золотили полуоблетевшие клены, и сочной зеленью отсвечивали пирамидальные тополя. Громады домов светилась окнами, будто столпившиеся в гавани корабли. Со стороны кинотеатра доносились музыка, веселый говор, смех... Они обходили людные улицы. Молчали...

27

Разве удержится такое в тайне. Сначала на батарее, а потом и но всему заводу разнеслась весть: Пантелей Пташка потребовал у Шумкова перевести его на соседнюю батарею. При этом он якобы сказал: «Глаза бы мои не видели это пыжовское разбойное отродье». Конечно, случись подобное между малоизвестными, оно так и осталось бы незамеченным, никого особенно не тронуло, кроме участников конфликта. Но ведь Пташка и Пыжов все время на виду. И по жизни шли бок о бок. связанные еще фронтовой, кровью скрепленной дружбой. И их портреты на заводской доске Почета — рядом. Все это знают, и вдруг — разрыв!.. Шумков пытался его урезонить — очень уж, мол, слаженная у них смена, и, когда они работают, у него, Шумкова, голова не болит. Па это Пташка ответил: «Не переведешь — уйду вовсе к чертовой матери!»

Так оно пошло по заводу, перекинулось в городок, вызывая всеобщее удивление и различные толки. Ничего Пташка не сказал и директору, а у Павла Павловича хватило такта не допытываться. Он искренне пожалел, что так случилось, и разрешил перевести Пантелея Харитоновича на третью батарею. Пташка и смену другую выбрал, чтобы даже в трамвае не встречаться с бывшим другом. Ходил он чернее ночи, но как человек, уверенный в своей правоте, чего никак нельзя было сказать о Пыжове. Сергея Тимофеевича гнуло к земле, и при встрече с людьми он прятал глаза. Об этом тоже говорили. И делали выводы не в пользу Пыжова, считая его первопричиной столь неожиданного жестокого разрыва. У него тоже был разговор с Павлом Павловичем. Только и Сергей Тимофеевич умолчал об истинной причине того, что произошло. Говорить о том, что сын испортил Пантелееву дочку, — невелика радость. И Сергей Тимофеевич лишь подтвердил Пташкииу правоту: «Очень я виноват перед Пантелеем. Вправе он и презирать, и ненавидеть...»

Как-то в самом начале смены, подав коксоприемный вагон под камеру, Анька Сбежнева весело проговорила: «А все же ты. Тимофеич, оказался прав: обставили Пташку с его дочкой. — Ее смех в динамике прозвучал особенно неприятно. — Видать, у тебя парень не промах — такую ягодку склевал». И он, не совладев с собой, рявкнул: «Заткнись!» Но Анька — не робкого десятка: «А что? — продолжала с такой же игривостью. — Наверное, кину тебя обхаживать да за твоего удальца примусь!» На что он уже сдержанней ответил: «Ты, Маркеловна, шутки шути, но знай меру. Не то ноги повыдергиваю откуда растут...»

И уже весь тот день для Сергея Тимофеевича был испорчен, хотя вообще все это время не живет, а существует, прозябает — раздавленный Пантелеевым презрением, проклятиями. Его так расстроила Анька, пронюхавшая, из-за чего они разошлись с Пантелеем, что забыл дать предупредительный звонок, пуская коксовыталкиватель в ход, и едва не сбил Олега с обслуживающей площадки. А это — смерть или тяжкое увечье. Он испугался, заставил себя быть более внимательным, а на Аньку Сбежневу еще пуще рассердился. Однако, поразмыслив, понял: скрывай, не скрывай — шила в мешке не утаишь. Не Анька, так кто-то другой принес бы это известие. А скорее всего его возмутила бесцеремонность, легкость, с какою Анька позволила себе коснуться наболевшего. Подумал, что старики Сбежневы, небось, тоже натерпелись бы с такой дочкой — гуленой. Но мертвые срама не имут. Это ему и Настеньке надо пережить стыд и позор, уготовленные своим сыном. А старшим детям каково!.. А Лиде!..

Теперь Сергей Тимофеевич видит: все взбудоражены. Ростиславу еще и перед Лидой неудобно. Об Аленке вообще говорить не приходится — будто подменили девчонку. Какая-то злая стала. Она и на Иванчика, попавшего под горячую руку, напустилась, как потом Сергей Тимофеевич узнал от Настеньки. И на него, своего верного скромного обожателя, кричала: «Все вы подлецы! У вас одно на уме!..» (Потом, правда, утащила его в кино). Не обошла и Светку, дрянью назвала. Грозилась сказать ей это в глаза. Пришлось матери вмешиваться, отговаривать...

Поеживался Сергей Тимофеевич и при мысли, что все это станет известно сватам. Небось ужаснутся, в какую семью Лиду свою отдали! Скорбно думал: «Ну, натворил сынок...» Искал причины, почему он таким вырос? И когда это в ,нем началось? Ведь одинаковые зерна сеял в души детей своих. Может быть, вот та необъяснимая, затянувшаяся в детстве болезнь, когда все с ним носились, была началом развившегося потом эгоизма?

Да, да, с этим можно, пожалуй, согласиться. И неисповедимые пути наследственности присовокупить. Ну, а сам-то? Неужели так и непогрешим? Неужели перед сыном не виновен? Кто обольщался мыслью, что с детьми будет все благополучно? Разве сам не считал, что если старшие хороши, то и младший станет таким же? Теперь видит: что достаточно было Ростиславу и Аленке, вовсе недостаточным оказалось Олегу.

И еще с горечью думал Сергей Тимофеевич, что для других, тех же заводских ребят из его комсомольской политшколы, у него хватало и ума, и времени, что не оставался равнодушен ни к чьей беде, а своего — проглядел. Так и жил в семье мальчишка своими тайными интересами, своей скрытой жизнью. Почему же он, отец, раньше не заглядывал во владения сына? Только теперь, просматривая оставшиеся после школы учебники сына, обнаружил среди них вырезки из иностранных иллюстрированных журналов с обнаженными женщинами на фотографиях. Вот что увлекло Олега. Может быть, вовремя сказанное слово...

Сергею Тимофеевичу вспомнился разговор с Юлием Акимовичем там, на пляже Коктебеля. Тогда они обсуждали проблему номер один, как выразился Юлий Акимович. Речь шла о новом курсе буржуазной пропагандистской машины, направленной на «размягчение социализма» по всем направлениям. Это выражение только появилось в печати. И Сергей Тимофеевич высказался за то, чтобы вообще отказаться от этого «культурного обмена», который нередко используется идеологическими диверсантами. Юлий Акимович ответил, что в наше время нельзя жить старыми представлениями, что изоляция — не выход из положения, что против растленного влияния буржуазной пропаганды надо вырабатывать иммунитет... Вот этого иммунитета и не оказалось у Олега. Так кто же виноват? Конечно, и он, отец, не предостерегший сына от западни...

Вскоре Пыжовым стало известно, что Свету не исключили из института, разрешили продолжать учебу, и хоть этому порадовались. У Сергея Тимофеевича появилась надежда на то, что теперь Пантелей немного оттает и с ним можно будет поговорить. И то, как, по доходившим к Пыжовым сведениям, Пташка приободрился, представлялось Сергею Тимофеевичу добрым признаком. Но он не решился идти к Пантелею домой, опасаясь снова остаться за порогом. Поехал на завод к концу его смены, подождал у проходной, окликнул. Пташка чертом зыркнул и прошел мимо. Сергей Тимофеевич догнал его, пристроился рядом.

— Послушай, Пантелей Харитонович, — торопливо заговорил, — что уж теперь гневом сердце терзать? Молодых надо на ноги ставить. Давай, наверное, родичаться.

— Кобель шелудивый тебе родич! — закричал Пташка, багровея. — Помощнички объявились! Грабители! Разбойники!

— Ну, покричи... Выкричись... Я же понимаю...

Смена шла с работы, и многие поспешили к ним поближе послушать, посмотреть, как схлестнулись бывшие товарищи.

— Сам растил, сам и в люди выведу! — вовсю разошелся Пантелей Харитонович. — «Обошли Пантелея с дочкой...» Как бы не так! То прегрешение Маркелово — Анька — зубы скалит. Думаете, надушил девку, и все? А вот — выкуси! — поднес кукиш к лицу Сергея Тимофеевича. — Станет Светка врачом — не чета твоему подонку!

— Ребенок ведь у них...

— Не будет ребенка! — загремел Пантелей. — Не допущу.

— Так можно и дочку загубить, — проронил Сергей Тимофеевич. — Подумай...

— Загубить?! — Пташка задохнулся от возмущения. — Вот, оно, иудино лицемерие! Смотрите, — обратился к столпившимся возле них заводчанам, — радетель нашелся, доброхот!.. Но знаю я тебя, Пыжов. И знать не желаю, не то что родичаться.

Теснились в голове Сергея Тимофеевича злые слова, грудь полнилась готовым вырваться криком... Но задушил он в себе этот крик, не бросил обидных слов в лицо Пантелею, не сказал о его тупой жестокости, о том, что уж лучше бы тогда оставил на верную гибель, чем сейчас попрекать и измываться, что из-за упрямства и глупости может действительно исковеркать жизнь , дочери, сделать ее калекой — навсегда лишить радости материнства. И даже предельно грубое, однако прижившееся в народе: «Сучка не захочет — кобель не вскочит» вертелось на языке и готово было сорваться, чтобы отрезвить Пантелея, напомнить, что и от его дочери зависело многое, если не все... Только не мог этого сказать Сергей Тимофеевич, щадя не так Пантелея, как Свету. Не мог, если бы даже и заставлял себя, потому что в нем продолжала жить его мать, принесшая в скаженный пыжовский род свою чуткость и мягкость. Сергей Тимофеевич лишь сожалеюще, с досадой посмотрел вслед Пантелею, направившемуся, к трамвайной остановке. Часть заводчан пошли за Пантелеем, некоторые еще задержались возле Сергея Тимофеевича. Он осмотрелся, огорченно сказал:

— Вот какая чертовщина, ребята.

И пошел в заводоуправление. В парткоме у Гольцова сидел Марьенко.

— Планировали, товарищ Пыжов, послать вас общественным обвинителем по делу Корякова, — заговорил Гольцев, — Да теперь...

— Самого впору привлекать к ответственности?

— Вот и хорошо, что пришли к правильному выводу, — сказал Гольцев. Укоризненно покачал головой. — Как же это понимать. Сергей Тимофеевич? У вас и жена — педагог. Допустить такое... Придется держать ответ перед коммунистами.

— За чем же остановка? — недобро сощурился Сергей Тимофеевич.

— Значит, не поняли, — проронил Гольцев. — А ведь после того, что произошло, надо подумать: можно ли вам оставаться в парткоме.

— Заодно освободить от руководства политшколой, — подсказал Сергей Тимофеевич.

— Не заводись, Тимофеич, — вмешался Марьенко. — Константин Александрович пока высказывает личное мнение.

— А что? Толковое мнение, — уже не смог сдержаться Сергей Тимофеевич. — Гавкает Пыжов на сто дворов, а до своего руки не доходят. Хоть время будет дома сидеть да воспитывать своих, кровных.

Это было далеко не лучшее, что мог сказать Сергей Тимофеевич. Но от обиды у него зашлось сердце и смешались мысли. Потом уж осознал правоту Гольцева: в парткоме теперь ему, может быть, действительно не место. Но это самое можно было и иначе высказать, не стегать по глазам. Подумал, что ведь у самого есть дети и еще не известно какими вырастут, если их отец, секретарь парткома, и днюет, и ночует на заводе. Не случится ли с ним самим вот такое, когда однажды скажут: «Вам не место на партийной работе — сын скомпрометировал вас». И Сергей Тимофеевич, покидая партком, корежась от обиды, вызывающе, нарочито, по-гагаевски, как уже не говорят в Крутом Яру за исключением, разве, Кондрата Юдина да других немногих еще задержавшихся на этом свете стариков, бросил:

— Покедова, Гукнете раба божьего, как оберетесь суд править...

Шел Сергей Тимофеевич к Гольцеву посоветоваться, что же ему теперь предпринимать, с какой стороны подойти к Пантелею, может быть, партком повлиял бы. А вышло по-глупому. Очевидно и он, Сергей Тимофеевич, неправильно повел себя. Так ведь до невозможности издергался. Жизни не рад!..

В последующие дни стало чуть легче: молва не столь категорично и всеобще осуждала его. Видно, разнесли очевидцы разговор с Пташкой.

И действительно, теперь многие уже не понимали Пташку, его отказ выдать дочку за сына Сергея Тимофеевича. Рассуждали по-житейски: «Коль стряслось такое, ну и поженили бы молодых да ранних паршивцев». Высказывались мнения, что Пантелей цену дочке набивает, а чего, мол, набивать, коль уже с «икрой». А то просто разводили руками, дивясь Пантелеевому неразумному, с их точки зрения, упрямству.

Да, с некоторых нор в разговорах, касающихся распри между бывшими друзьями, сталкивались противоречивые суждения, и это несло хоть какое-то облегчение Сергею Тимофеевичу, а Пантелей терял часть приверженцев. Потом он как-то не вышел в свою смену. Па батарее сразу видно, кто не явился на работу. Тут же беготня начинается: выяснение причины, поиск подмены. И пока все это вертится, у механизма приходится оставаться тому, кого не сменили. Позвонили Пташке, на квартиру. Жена ответила, что он нездоров. А кто-то из заводчан утверждал, будто видел Пантелея пьяным. Поехали выяснять. Пташка в самом деле был почти невменяем — матерился, последними словами поносил Пыжова и весь его род. Пантелея пытались урезонить, но он пуще прежнего ярился, сатанел... На следующий день с утра похмелился, оно, как обычно бывает, обернулось новой пьянкой. Залился водкой, очумел, неделю пил по-черному.

В один из вечеров, воспользовавшись тем, что муж забылся в пьяном сне, к Пыжовым пришла Власьевна. Переступила порог и — в слезы. Анастасия Харлампиевна проводила ее в комнату, усадила. Сергей Тимофеевич поспешил принести воды.

— Что делать? Что делать? — Власьевна сокрушенно схватилась за голову, закачалась на стуле. — Светочку выгнал...

— Как это — выгнал?! — невольно вырвалось у Сергея Тимофеевича.

— Все уговаривал абортсделать. Потом грозился силой отдать в больницу. А Светочка ни в какую. Тут я и говорю: не отказываются же люди от дочки нашей. Чем, мол, не сваты? А он... — указала на синяк, разлившийся от глаза по щеке, — вот так ответил. И как разошелся, как разошелся!.. Бедное дитя — такое пережить! «Не дочка ты мне», кричит, — Вон из моего дома, чтобы и духу твоего здесь не было!»

— Да что он, совсем рехнулся! — возмутился Сергей Тимофеевич.

— Лютовал страшно. Вещички ее на лестничную клетку повыбрасывал. В ночь выгнал. — И опять Власьевна зашлась слезами.

Анастасия Харлампиевна успокаивала ее, как могла, тоже расстроенная, с помокревшими глазами. Женщины находят слова утешения, и часто даже в большом горе такое обыденное, как «перемелется — мука будет», приносит им облегчение. А Сергей Тимофеевич мучительно думал о том, как же перемолоть все это. Решение не приходило, вероятно, потому, что он и понимал, и не понимал Пантелея. Конечно, попрано отцовское достоинство и высшая справедливость, являющаяся смыслом всей жизни Пантелея Харитоновича Пташки. Пережить такое — невыносимо тяжко. Но, следуя своим принципам, очевидно, надо считаться и с возникающими реальностями. А они таковы, что ради еще более высокого смысла — ради будущего человека — надо смирить свою гордыню. Ну, а решать за молодых, подходят ли они друг другу, как прорвалось у Пантелея, теперь и вовсе глупо. Посоветовать, высказать свое мнение... но чтобы диктовать, принуждать... Это уже что-то домостроевское, никогда не приживавшееся в рабочих семьях. И здесь Пантелея занесло.

Решив так, Сергей Тимофеевич уже смелее сказал Власьевне:

— Пантелей сам не знает, что творит. Тут он нам не помощник. Надо без него решать.

 — Да как же? — запричитала Власьевна. — Отец он ей...

— Ничего себе — отец, — жестко отозвался Сергей Тимофеевич, — Отказать беременной дочери в крове и куске хлеба?!

— Потому ж и запил, — тихо проронила Власьевна. — Больно ему.

— Ничего, Власьевна, — подбодрила ее Анастасия Харлампиевна. — Он у вас не злой. Просто не может так сразу...

— В конце концов дети сами находят себе спутников жизни, — заговорил Сергей Тимофеевич. — Ростислав вот привел свою и сказал: «Знакомьтесь. Это — Лида». Ну и что ему скажешь? Не смей, мол?.. Нет, Власьевна. То уж пусть Пантелей привыкает к тому, кого дочка выбрала. Конечно, не очень видный зять. Шалопай. Ветер в голове. Повзрослеет — ума наберется.

— Да уж, наверное, против этого ничего не скажешь, — вздохнула Власьевна, всхлипнула. — Спасибо, нашу дуру не отвергаете.

— Ну что вы, Власьевна, — упрекнула Анастасия Харлампиевна. — Как можно? Света для нас...

— Всяко бывает, Харлампиевна, — сказала Власьевна, — Всяко...

* * *

В Югово Анастасия Харлампиевна отправилась во второй половине дня, прихватив кое-какую снедь и полусотенную. Новое общежитие, где Света получила место, находилось недалеко от института, и Анастасия Харлампиевна быстро его отыскала. Вошла в вестибюль, и на нее сразу же пахнуло далеким прошлым, своими студенческими годами, своим, сначала непривычным, а потом ставшим родным общежитием, в котором получала Сережкины еще довоенные письма с треугольным штемпелем: «Воинское. Бесплатно», до тех пор, пока в их любовь не вмешалась Людка Кириченко, не разлучила... И сколько потом пришлось пережить, чтобы вновь обрести друг друга... О, глупая, неопытная юность! Порою и злейший враг так не обидит, как ты сама себя своею неоглядной горячностью.

Анастасия Харлампиевна подавила вздох, подошла к дежурной узнать, в какой комнате живет студентка Светлана Пташка.

— А мы с Пташкой в одной «клетке», — засмеялась оказавшаяся поблизости конопатая девчонка в расклешенных брючатах и кофточке с матросским воротничком. — Идемте, покажу. Вы мама, да? — затараторила она. — Вы еще не были у нас?

— Ну ты и тарахтушка, — улыбнулась Анастасия Харлампиевна.

— Правда? — будто даже обрадовалась ее спутница. — И как вы угадали? Наши девчонки говорят то же самое... А Светланка — ужасная зубрилка. Тут три пары отсидишь, голова — ро! Как футбольный мяч. А она еще и читает. У нее — сила воли. Это вы развивали в ней силу воли? Ей почему-то только отличницей хочется быть. Так, говорит, надо. Она же и себя, и ребеночка замучит. Вы скажите ей.

Анастасия Харлампиевна подумала, что Светина беременность, тогда еще вовсе незаметная, не могла удержаться в секрете, поскольку стоял вопрос о ее исключении из института. Но эта словообильная девица просто уже натурчала ей голову.

— Мальчишкам сейчас никак нельзя верить, — продолжала щебетуха. — Я, на месте Светланки, никогда бы не родила такому обманщику. Она, конечно, не признается, что он обманул ее, — гордая. А тут еще охматдет на студенток не распространяется, в декрет не отпускают... Правда, можно взять академотпуск. Но тогда целый год теряется. Наша классная дама...

— Погоди, погоди, — прервала ее Анастасия Харлампиевна, — не все сразу. Значит, можно брать академотпуск? Я как-то об этом не подумала.

— Элементарно, — важно сказала Конопушка. — А вот мы и пришли. — Рванула дверь. — Светланка! Смотри, кого я тебе привела!..

Анастасия Харлампиевна ожидала увидеть Светлану расстроенной, подавленной несчастьями, свалившимися на ее голову, а она оживленно что-то рассказывала еще одной девушке, тыча пальцем в книгу. И лишь обернувшись на возглас, побледнела, растерянно поднялась:

— Тетя Настя?

— Вижу, не ждала, — заговорила Анастасия Харлампиевна, входя в комнату. — А я думаю, поеду посмотрю, как устроилась. — Поставила сумку на стул, подошла, обняла. — Ну, здравствуй.

Светка ткнулась лицом ей в плечо, разревелась неудержимо. И стыд перед матерью Олега, и треволнения, пережитые в деканате, отчаянная борьба за сохранение живущего в ней ребенка, позор и обида изгнанной дочери — все было в этих слезах. Вот аж когда они хлынули, откликнувшись на простую ласку. Анастасия Харлампиевна гладила ее волосы, взглядом указала остолбеневшим девчатам, чтобы оставили их одних. И те послушно вышли.

— Ничего, доченька, ничего, — тихо приговаривала Анастасия Харлампиевна, словно убаюкивая Светланку. — Бури проходят. И тогда снова светит солнце. У кого их нет — неприятностей в жизни?! Ты уж поверь мне...

И Светка утихла, удивительно нежная, наивная, но когда потребовалось, и сильная девчонка, как теперь убедилась в этом Анастасия Харлампиевна. В ее положении действительно надо было иметь огромное мужество, чтобы отстоять свое право поступать в соответствии со своими убеждениями.

Как раз об этом Светка заговорила:

— Даже щенка жалко. Ведь правда, тетя Настя? Правда? Как же можно выбросить ребеночка! А папа... — Она всхлипнула, но тут же взяла себя в руки. — Ну и не надо. Проживу. Отличникам стипендии повышенные назначают.

Когда она уже совсем успокоилась, Анастасия Харлампиевна сказала:

— С мамой твоей говорили. Просватали тебя за Олега. Не возражаешь быть нашей невесткой?

— А Олежка?.. — обеспокоилась Света, — Я не хочу ему зла.

— Глупые вы, — вздохнула Анастасия Харлампиевна. — Сами не знаете, что вам нужно. Усложнили себе жизнь, запутали... Ну как ты могла, Светонька, позволить такое Олегу?

Светка потупилась, еле слышно проронила:

— Он так хотел...

— Горе ты мое! — с болью воскликнула Анастасия Харлампиевна. — Да мало ли что ему заблагорассудится!..

— Я же люблю его, — прошептала Светка, — Еще с восьмого класса.

В порыве и жалости, и нежности Анастасия Харлампиевна прижимала Светину голову к груди, взволнованно кудлатила ее мальчишескую прическу. Нет, она, педагог, вовсе и не вспомнила об акселерации — ускоренном духовном и физическом повзрослении нынешнего юношества. В памяти зазвучали давние гневные слова матери: «Потаскуха, шлендра, опять бежишь к нему!..» Вот и эта девчонка безоглядно побежала на зов своей любви. Анастасии Харлампиевне и приятно сознавать, что свою любовь Светланка отдала ее сыну, и обидно — Олег очень недостойно повел себя: растерялся, струсил, предал. За всем за этим, конечно, еще проглядывает моральная неподготовленность считать себя мужем, отцом. Это в какой-то мере оправдывало его в глазах матери. И она сказала:

— Олежка тоже любит тебя, только еще не знает этого. Они. мужчины, ужасно бестолковые!

Светка вдруг засмеялась, поправила волосы.

— Ага, тетя Настя! Бестолковый он. Радоваться надо, правда. — 

— Как же, — подтвердила Анастасия Харлампиевна. — для добра, для радости живем... Только и в своей, радости нельзя не считаться с законами, с устоявшимися понятиями о порядочности, с общественным мнением... А как же — не в лесу живем, не сами по себе. Бот Олежка приедет, решайте... Прежде всего это ребенку надо. И ты станешь нашей дочкой — Пыжовой. Так должно быть. — Она выложила на стол гостинцы, деньги, сказала: — Па первое время...

— Что вы, тетя Настя! — воскликнула Светка, — Не возьму.

— А это меня не касается, — тоном, не терпящим возражений, ответила Анастасия Харлампиевна. — Это от деда Сергея. И велел сказать, чтобы ты берегла себя...

28

После случайной встречи с Аленкой на дороге, Всеволод перестал появляться у Пыжовых. Ему вдруг открылось, что пробудившемуся в нем чувству не суждена взаимность. Он решил лучше уж сразу отойти и забыть, выбросить из головы мечтания, которым не суждено осуществиться.

Так рассудил Всеволод. Однако и в этом решении не был тверд. Со временем острота пережитого притупилась, и Всеволод уже не видел себя смешным, беспомощным, каким выглядел в тот день на трассе между Алеевкой и Юговом. Теперь он вполне допускал, что Аленка не заметила ничего странного в тогдашнем его поведении...

Когда человек хочет обмануться, его ничто не удержит от самообмана. Когда человеку, даже вопреки истине, надо убедить себя в чем-то, ему не очень трудно это сделать: он охотно истолкует в свою пользу не только ничего не значащие факты, но и то, что явно свидетельствует против него. Примерно то же происходило и со Всеволодом. Ему вспомнилось, как Аленка проскочила мимо него на мотоцикле, а потом возвратилась, окликнула... И это теперь проявилось в его сознании самым веским доказательством ее благосклонности. А с какой заинтересованностью советовала ему возвратиться к научной работе! Значит, не безразличен ей! Как не хотела оставлять его посреди дороги!..

Еще недавно приводившая в уныние последняя встреча с Аленкой предстала перед Всеволодом совсем в ином свете. Причем он искренне верил, что именно так радужно все и происходило. Это укрепило его дух, воскресило надежды, оправдало в собственных глазах, когда, наконец, подкараулил Аленку по пути домой. Он мог бы и пропустить ее из-за своей близорукости. Но Аленка еще издали заметила его, сбавила скорость. И когда почти вплотную подкатила к нему на своем мотоцикле, Всеволод увидел ее, поспешно поднял руку. Аленка остановилась и, еще полна движения, порыва, оживленно заговорила:

— Прогрессируешь, Сева! То уговаривать надо было, чтобы подвезти, а теперь сам голосуешь! Садись! К больнице? В ночное дежурство?

Здороваясь, он дольше, чем принято, задержал ее руку, не замечая этого. Смотрел на нее, улыбался. И лишь, ощутив, как напряглась маленькая, но сильная ладошка в попытке освободиться, спохватился, отпустил ее, смущенно ответил:

— Нет, я отработал. Домой собрался.

— Где же ты запропастился? — продолжала Аленка. — Мама говорила, болел?

Всеволод подумал о том, что, наверное, нельзя упускать это стечение благоприятных обстоятельств, которые потом могут не повториться. Сказал, будто в омут кинулся:

— Я избегал вас, Алена...

— Вот как! — засмеялась она, не дав ему договорить. — Это что же, в развитие своей теории женоненавистничества?

— Прошу вас... — Всеволод смутился. — Не судите так строго.

А ей вспомнились его рассуждения о любви. Тогда те высказывания затерялись среди многословия, остались незамеченными в довольно эмоциональном споре, где важно было отстоять принципы. Нынче же, всплывшие в памяти Аленки обособленно, воспринялись чертовски обидными, оскорбительными. Появившееся было сочувствие к Всеволоду невольно сменилось ожесточенностью. И она холодно сказала:

— Конечно, в условиях НТР читать «Отцы и дети» Тургенева, по твоим, Сева, понятиям, — бесполезнейшая трата времени. Между тем, духовный опыт Базарова тебе, несомненно, пригодился бы.

Всеволод менялся в лице и все ниже клонил голову. Он стоял перед Аленкой, как провинившийся школьник перед строгой учительницей.

— Да, да, — бормотал. — Я не должен был... Но я не хотел обидеть, — поспешил заверить ее. — Вы говорите, говорите все, что считаете нужным. Буду лишь благодарен. Вы, Алена, и не подозреваете, как много для меня сделали...

— Не надо, Сева, — проронила Аленка, — Ты ведь знаешь...

— Да, да, — заторопился Всеволод, — Вы правы. Эго глупо. Наверное, глупо. Но я столько перечувствовал!.. Спасибо вам.

Алена поняла: ее нынешняя резкость была вовсе неуместна. Она тронула его, заглянула в глаза.

— Прости, Сева. Не знала... — Поглаживая его руку, добавила: — Я рада за тебя, Сева... Очень рада.

* * *

Олег ожидал Светку на скамеечке напротив входа в институт. Ему сказали, что у педиатров-первокурсников еще не кончилась последняя пара. Потому и выбрал такое место, чтобы не пропустить Светку. Сидел, курил, поглядывал на главный вход и чувствовал себя довольно неуютно. Он, правда, уже почти переболел тем, что отстал от сверстников, поступивших в вузы. И Рост, и Аленка оказались правы, Иван тоже не зря психовал: надо было не забирать документы из политехнического. Это он дома еще не все сказал. Стыдно было такое говорить. Ведь в самом начале на творческом конкурсе срезался, даже не допустили к сдаче экзаменов. А тут еще со Светкой такое...

Думал ли он о любви? О той, единственной любви, которая однажды придет и озарит всю жизнь? Да нет же! Просто та, неизвестная любимая, ожидающая его где-то впереди, представлялась красавицей, наподобие тех, что улыбались ярко накрашенными губами с журнальных вырезок, изорванных и выброшенных отцом в мусоропровод. Светка, конечно, не шла ни в какое сравнение с ними. Она еще и губной помады не знает, и даже глаза не подтушевывает, как другие девчонки. А любовь виделась такой, какой она бывает лишь в заграничных фильмах, когда не надо ничего делать, а только прогуливаться на яхте, скакать верхом или мчаться на первоклассном лимузине, без конца обниматься, целоваться, обедать в фешенебельных ресторанах, менять наряды... Разве хоть немножко походило то, что было у него со Светкой, на этот вечный праздник любви? Ничего похожего!..

И все же временами Светка полностью овладевала его мыслями, не отпускала от себя. Он видел ее улыбку и чистые, родниковые глаза. Слышал ее вот то — растерянное, сказанное сквозь слезы: «Ты же обещал не трогать, да?..» А потом — готовность бежать к нему по первому зову. Ощущал ее неравнодушные губы. Вспоминал, как она смеялась, как читала стихи, и даже на пруду зубрила биологию, как прижималась к его плечу, когда в кинозале гасили свет... Но она была просто Светкой, с которой переглядывались еще на школьных уроках, и потому все это казалось Олегу не настоящей, не той любовью, которая ждет впереди.

Из здания института, оживленно переговариваясь, начали выходить студенты. Ребята закуривали, небрежно помахивали портфелями. Показались и девчонки — многие в белых халатах и косыночках. Не без зависти смотрел он на этих счастливчиков, будущих врачей. И вдруг увидел Светку в окружении сокурсников и сокурсниц. Она что-то сказала, и все захохотали, особенно долговязый, похлопывающий ее по плечу. Олег почувствовал неприязнь к этому долговязому, насупился. И вообще ему сейчас хотелось исчезнуть, пропасть... Но Светка уже заметила его, взмахнула сумкой:

— Олежка! — Подбежала к нему с сияющими глазами. — Привет, Олежка.

Он впервые видел ее в таком наряде — накрахмаленный халат даже вроде похрустывал, на белоснежной косынке красный крестик вышит. И лицо стало будто другим, будто перед ним и Светка, и не Светка.

— Чего этот Глист возле тебя вертится? — хмуро спросил. — Он что, хочет с работягой познакомиться?

— Ой, Олежка, ты ревнуешь, да? — изумилась она. — Даже интересно. Я заважничаю — меня ревнуют! Да? — И она засмеялась. — То у Некрасова есть, помнишь, «Мужичок-с-ноготок». А этого длинного ребята прозвали «Мозжечок-с-Ноготок». Так и зовут: «Эй, ты, Мозжечок-с-Ноготок!..» Смешно, да?

Олегу вовсе не было смешно.

— Ладно, — сказал он. — Нам свое надо решать.

Светка отдала ему сумку, повела к общежитию.

— Посмотришь, как мы живем, — заговорила оживленно. — Маме твоей понравилось. У нас очень дружная комната. Вот только Конопушка изводит — может заговорить до смерти. Такая смешная девчонка!

Светка и сама сейчас была говорлива, как никогда. Но это потому, что приехал Олег, все видят, как она идет с ним об руку и он несет ее сумку. Вот и светится, цветет, на глазах хорошеет. Да еще день такой чудесный — солнечный, теплый, тихий, в прозрачном, по-осеннему, воздухе плывут и плывут паутинки... В институтском саду зеленели шары декоративной акации, взметались ввысь пирамидальные, тронутые желтизной тополя, грустили полуоблетевшие клены, боярышник румянился пурпурными кистями ягод, и молодые рябинки стояли, как девицы на выданье, с накрашенными морковным соком щечками. А на клумбах, уже не столь ярких, какими они бывают в июне-июле, цвели астры — задумчивые цветы бабьего лета...

— Хорошо здесь, да? — говорила Светка. — Тебе нравится?

— Да ничего, — отозвался Олег, проникнувшись ее настроением, тоже поддавшись очарованию близости с ней, такой своей, и будто уже другой, малознакомой. Ему вдруг представилось, что она все дальше и дальше уходит от него и кто-то другой уводит ее вот так — об руку. В душу закралась тревога. Олег уже обеспокоенно остановил Светку.

— Давай же поговорим...

— Потом, Олежка, — сказала Светка, — Успеется.

А Олегу казалось, что не успеют, что кто-то помешает. Может быть, вот тот Глист, как он сразу же с неприязнью окрестил долговязого Светкиного сокурсника, так бесцеремонно хлопавшего ее по плечу. И Олег помрачнел.

Светка хотя и заметила эту перемену, но не придала значения — ведь повода обижаться она никакого не дала. Решила, что у него что-то свое, и увлекла дальше за собой, уже планируя, как они проведут остаток дня.

В общежитии Светка познакомила Олега со своими подружками. Он сразу узнал ту, о которой Светка говорила, называя ее Конопушкой. Она и впрямь была вся муренькой, и тоненькие короткие косички торчали вразлет, как у Золушки. У них было чисто прибрано и бело от разных накидок и вышитых дорожек, салфеток. Под перекрестными и откровенно рассматривающими взглядами, и изучающими его исподтишка, Олег чувствовал себя неловко. А тут еще Конопушка начала приставать к нему с разговорами.

— Все, все! — скомандовала Светланка, схватив какие-то вещички. — За мной, девчонки. Тебя, Конопушка, особенно нельзя оставлять с чужими мужьями.

Смеясь, они ушли. Олег почувствовал, что верховодит у них Светланка. Сидя за столом, он еще раз осмотрелся, уже не таясь. На одной из прикроватных тумбочек увидел свою фотокарточку, и та тревога, которая зашевелилась в нем, отошла, на душе посветлело.

Он не заметил времени, когда девчонки вышли, но ему показалось, что бесконечно долго сидит один в этой девичьей комнате. От нечего делать принялся листать учебник неорганической химии, оставленный на столе. Он было совсем истомился в ожидании, и тогда вошла Света.

— Боже мой, никакого впечатления, — огорчилась она. — А мы уж старались...

Олег растерянно поднялся, пошел ей навстречу.

— Ух, какая!..

Она лишь подкрасила ресницы, подтушевала веки, слегка напомадила губы да волосы выложила.

— А что? — задавачливо отозвалась. — Я — дама. Мне теперь можно.

Олег обнял ее, хотел поцеловать.

— Нет, нет, — отвела Светка лицо, потому что он держал ее и не отпускал. — Поцелуи дарят любимым. Слышал такое? А ты не любишь. Это я имею право... — Ткнулась ему в щеку. Тут же ладошкой стала вытирать оставленный след, — Противная помада, — проронила ворчливо, — Это еще немножко намазала...

Он и воспользовался тем, что совсем рядом были ее надутые губки. И все лицо зацеловал, торопливо повторяя, чтобы никто раньше его не сказал Светланке этих слов:

— И я люблю... И я...

А Светка пищала:

— Ой, девочки войдут... Ой, прическа...

Еле высвободилась. Кинулась к зеркалу. Засокрушалась:

— Помаду размазал, прическу испортил... — Начала приводить себя в порядок. Обернулась к Олегу, прыснула со смеху: — Раскрасавчик ты мой! Скорее бери платочек да вытрись.

— Идем расписываться, — загорячился Олег, лишь на миг представив, что не он, а тот долговязый студент будет вот так целовать Светланку. — Сейчас же идем!

— Смешной, — улыбнулась Светка. — Нам еще дадут время подумать, чтобы потом не жалели.

— А я им шухер устрою.

— А тебя... на пятнадцать суток — город подметать, — в тон ему отозвалась Светка. — Жених — с метлой!

Она вертелась у зеркала, одергивая платьице, поправляя воротничок пестрой шерстяной кофточки, и Олег только теперь обратил внимание на ее слегка пополневший стан, ранее скрытый белым халатиком.

Потом, на улице, улавливая любопытные взгляды прохожих. Олег спросил:

— Тебе не стыдно?.: Он же совсем большой будет... живот.

— Какой ты еще мальчишка! — ужаснулась Светка, — Тетя Настя правильно сказала — бестолковый мальчишка! Вот сейчас свожу тебя в кино, куплю эскимо...

— Ну, тут уж я буду угощать. Как ни как, ставочка — сто восемьдесят рубчиков в месяц.

— Ого! — вырвалось у Светки. — Почти в пять раз больше моей стипендии.

— А то как же, — заважничал Олег. — Горячая работа. Кокс даем.

— И все равно — пацан, — безапелляционно сказала Светка. — Вот станешь отцом, тогда будешь настоящим мужчиной. Мальчишки еще совсем не понимают, какая это гордость — быть отцом.

Они шли в кино. Олегу хотелось, чтобы скорее начался сеанс и Светланка знакомо прижалась бы к его плечу.

29

Уже дважды откладывал Павел Павлович докладную Шумкова. После звонка из отдела кадров снова взял ее в руки, пробежал глазами, хотя почти дословно знает, что в ней написано: запил, неделю не появляется в цехе и этим самым дезорганизовал работу третьей батареи, усложнил скользящий график смен, своим недостойным поведением являет дурной пример...

Тяжкие грехи у Пташки. Очень велика его вина и перед товарищами по цеху, и перед рабочей совестью... Прав Шумков.

Вполне справедливым будет появление в левом углу докладной наискосок брошенного скорописью: «Уволить», директорской закорючки и даты. А не поднималась рука у Чугурина. Листает трудовую книжку Пантелея Харитоновича Пташки. Три года довоенного трудового стажа. Служба в армии. Война. На заводе — с первого дня. Служебные повышения. Благодарности. Правительственные награды — трудовые медали, ордена... И за всем этим видит еще Павел Павлович самого Пантелея Харитоновича, его лицо, руки в работе, манеру выступать на рабочих собраниях, нетерпимость к несправедливости. И жену его видит — Власьевну, и дочку... Нет, не поднимется у него рука черкнуть это совсем короткое слово. Снова отодвигает от себя докладную. Вот как оно в жизни бывает... На следующий же день после того, как Пташка напился и не вышел на работу, завком профсоюза решил снять его портрет с заводской доски Почета. Заодно убрать и фотокарточку Пыжова. Как красовались рядышком, так и исчезли. Остались лишь на том месте два незаконченных светлых квадрата.

Теперь Гольцев высказывает мнение, что Пыжова надо выводить из состава парткома, не ожидая перевыборов. Но кого-кого, а Пыжова он, Чугурин, знает с первых послевоенных лет, принимал участие в его судьбе даже на расстоянии, когда откомандировал на Северную Магнитку, следил за тем, как рос, мужал его рабочий талант — время от времени справлялся о нем, разговаривая по телефону с директором череповецкого коксохима... А здесь сколько хорошего сделали его умелые руки, горячее сердце, трезвая голова с первого же дня работы на заводе! Вот и последнее, воплощенное в жизнь его предложение успешно прошло проверку, утвердилось на первой батарее. Теперь есть основание вводить новую серийность на всех действующих печах... Кто бы что ни говорил, но настоящий он коммунист. Кому же тогда быть членом парткома, если не Сергею Тимофеевичу Пыжову! И как после всего этого решать? Какую точку зрения отстаивать?.. Нет, не может Павел Павлович добивать Пыжова, предавать анафеме его и Пташку.

Вот и ломал голову над этой шарадой. И тот, и другой ему дороги. А жизнь вон как их завихрила.

Павел Павлович поднялся, прошелся по кабинету, постоял у окна. Ни до чего определенного не додумавшись, возвратился к столу, решительно подвинул к себе папку с корреспонденцией, углубился в чтение. Переписка у завода обширная: с поставщиками, заказчиками, подрядными организациями: поступают информационные бюллетени, инструкции «Укрглавкокса», указания по технике безопасности, частные письма... Вот предлагает свои услуги инженер, специализировавшийся на производстве фталевого ангидрида, с условием, если ему предоставят квартиру. Предложение заманчивое — такой человек нужен. Но квартиры... С этими квартирами просто беда. Выстроили большой городок, а не хватает. Большинство записывающихся к нему на прием — нуждающиеся в жилье, претендующие на получение квартир. Насколько ему известно, и местные гагаи, работающие на заводе, не хотят по-старому жить, умудряются разными способами перебираться в городок, продавая собственные дома. Конечно, их можно понять — без коммунальных услуг уже трудно обходиться современному человеку.

И еще он подумал: если этот инженер — хороший специалист, жаль его упускать. Цех лихорадит, коллектив никак не освоит технологию производства фталевого ангидрида. Знающий человек был бы очень кстати. Потому и написал на уголке письма. «OK пригласить для разговора». Когда Надя заберет папку, это письмо она переправит в отдел кадров.

Следующей бумагой был ответ Харьковского углехимического научно-исследовательского института. Обещают прислать старшего научного сотрудника. У них в институте действует лабораторная установка непрерывного процесса коксования. А на заводе испытывается пока единственная в стране экспериментальная полупромышленная установка непрерывного коксования, созданная заводчанами в содружестве с учеными Юговского политехнического института. Но некоторые параметры технологического режима неустойчивы. С этим надо разобраться, устранить причины, а потом срочно выдать «Гипрококсу» исходные данные для проектирования такой промышленной батареи. Это уже настоящая революция в коксохимии, и министерство не зря торопит...

Павел Павлович невольно подумал, что за последние десятилетия наука особенно стремительно проникает в производство. Непрерывная разливка стали, кислородное дутье — обыденность. Черная металлургия идет к бездоменной выплавке чугуна. В то же время впервые в истории коксования углей разрабатываются проекты по внедрению самых высокопроизводительных и экономически эффективных непрерывных процессов, значительно улучшающих условия труда рабочих и охрану природы. В науке, технике, производстве развернулся широкий поиск по всем направлениям.

Дверь приоткрылась, заглянула Надя:

— Павел Павлович, к вам просится...

Отстранив ее, в кабинет вошел Пташка.

— И не прошусь вовсе, — заговорил он. — Смотрю, бюрократизм развел, Павлович, Трудовую книжку не вырвешь. Гоняют, как... Говорят, у тебя.

— Прежде всего, здравствуй, Пантелей Харитонович, — прервал его Чугурин. — Садись, пожалуйста. Можешь курить. Пепельницу вон там возьми, — качнул головой в угол кабинета, где стоял круглый столик и два стула.

— А я не собираюсь рассиживаться, — отозвался Пташка. — Мое дело — спето. Какая там статья по КЗоТу за прогулы? Подмахни, по петушкам и — врозь.

— Так-то и поговорить со старым знакомым не о чем?

— Что ж говорить, Павлович. Говорилка дерьмом замазана.

— То тебе лучше знать, — безжалостно сказал Павел Павлович, подвигая ему стул.

И Пташка сел. Он был в новом костюме, чисто выбрит, но с перепоя еще остались в глазах красные прожилки, а руки мелко дрожали. И норов, с каким он появился в кабинете, показался Павлу Павловичу лишь инерцией прежнего Пташки.

— Так что у тебя нового, Пантелей Харитонович?

— Есть и новое — дочку пропил. Пока заливался — расписалась с тем негодником.

— Поздравляю, Пантелей Харитонович! — искренне обрадовался Чугурин. — Это же здорово. Лучшего и желать не приходится. Уладилось, как и должно.

— Я еще и в загсе дам разгон, — угрюмо сказал Пташка. — В нарушение инструкции расписали, не выждали...

— Не срамись, — резко заговорил Павел Павлович. — Чего тянуть, если ребенка ждут. Правильно сделали — видно, не буквоеды сидят.

— Там старый Пыжов руку приложил.

— Ну и что? Только спасибо человеку надо сказать за доброе дело... Ты же не учил свою дочку вот так с парнями себя вести. Сергей Тимофеевич, уверяю, тоже не хотел, чтобы его хлопец в восемнадцать лет обзаводился семейством.

Пташка молчал, склонив голову. Потом заговорил — тихо, раздумчиво, будто к самому себе:

— Контузило меня, Павлович. — Уж очень вёдро на душе было, когда этот гром грянул. Не готовым оказался. Прищучило — наворочал делов... Теперь отступать некуда.

— Дети поссорили, дети и помирят, — сказал Павел Павлович. — Не вы первые, не вы последние.

— Нет, ничего из этого не выйдет, — проронил Пташка. — Головой, вроде, все понимаю, а вот здесь! — вдруг остервенело стал бить себя в грудь — Вот здесь!..

— Понятно, Харитонович, — закивал Чугурин. — Это не скоро пройдет... Ну, и что надумал?

— Уеду.

— Куда собрался?

— Хоть к черту на кулички... На Запсибе, говорят, ценят людей, создают условия, по-человечески относятся. Это у нас здесь, в Центральной части, не очень дорожат работниками — хватает всяких.

— Можно подумать, что мы тебя не ценили, — отозвался Павел Павлович.

— Да это я так, к слову, — вздохнул Пташка, — Оно, конечно, годы уже не те, чтобы срываться с насиженного места... По лучше уж туда. Тут по заводах еще носом будут крутить — брать прогульщика или не брать.

Чугурин подошел к столу, взял лист чистой бумаги, выдернул из фигурной подставки авторучку, положил перед Пташкой, сказал:

— Пиши: «Директору Алеевского коксохима тов. Чугурину П. П...»

Пташка вопросительно взглянул на него, отложил ручку.

— Проситься не буду, — сказал решительно. — Воспитывать меня не надо. Я и без ваших собраний опозорен так, что дальше некуда.

— Однако же, не очень высокого мнения о своем директоре, если так подумал. На собрания, Харитонович, вытаскиваем тех, кто не понимает... Пиши: «Прошу предоставить отпуск без содержания по семейным обстоятельствам...» Укажи число, когда не вышел, и сегодняшний день. Поставил? Распишись.

Пташка расписался. Его обрадовало вот такое неожиданное счастье остаться на заводе. Но уже в следующее мгновение понял: не сможет отдать это заявление. Нервно скомкал его. сунул в карман, глухо проронив:

— Совестно. Не так оно было.

— Конечно, не так, — резко сказал Чугурин, досадуя на себя за то, что необдуманной ложью, приправленной добродетелью, фактически вынуждал Пантелея Харитоновича отступиться от самого себя. И вот Пташка дал понять: не такой он человек, чтобы подобной ценой устраивать свое благополучие.

— Если не так, — между тем заговорил Пташка, — и тебя, Павлович, могут прищучить. А мне не хотелось бы.

— То уж моя забота, — прервал его Чугурин. — В общем, иди в цех. Прогулы вычтем из очередного отпуска.

— Может быть, все же... от греха подальше?

— Иди, иди! — прикрикнул Чугурин. — Не хочешь, чтобы меня взгрели — работой докажи, что я не ошибся... — Провожая Пташку к двери, уже мягче сказал: — Кончайте, старики. Смотреть на вас больно, — И, прощаясь, добавил: — Справься, в какую тебе смену. А Шумкову я сам скажу.

Принимая такое решение, Чугурин понимал: всегда найдутся такие, которые будут считать себя вправе сказать: «Почему же Пташке можно, а мне нельзя?..» Но оказалось, что первым такой вопрос задал ему Гольцев. Он прихватил с собой председателя завкома профсоюза Гасия и специально пришел, узнав от Шумкова, что поступило указание самого директора допустить Пташку к работе. Пришел, уверенный в правоте своего диаметрально противоположного мнения.

— По-моему, все же опрометчиво ваше решение, Павел Павлович, — заговорил он, — Человек прогулял не день, не два... И не просто прогулял, а пропьянствовал. Все об этом знают. Как же нам теперь быть с укреплением трудовой дисциплины. Набезобразничал этот Пташка сверх всякой меры и как ни в чем ни бывало снова работает. Для пего не существуют товарищи, он не подотчетен коллективу. — Вот тут и спросил: — Почему Пташке все это можно, а мне, пятому, десятому... нельзя? Почему такая безнаказанность? Извините, Павел Павлович, но и обычные случаи нарушения дисциплины должны выноситься на суд общественности, если мы хотим навести в нашем хозяйстве мало-мальски порядок. А тут ведь безобразнейшее попрание и трудового законодательства, и общественных интересов...

— Завком профсоюза, руководствуясь КЗоТом, не сможет перечить увольнению Пташки, — вставил Гаcий. — Но, откровенно говоря, мне не хотелось бы давать эти санкции.

А Гольцев, имея на сей счет твердые убеждения, да еще недовольный вот такой неопределенной, как он посчитал, позицией председателя завкома, возмущенно продолжал:

— Если мы сами даем потачку разгильдяйству, как же после этого спрашивать с того же Шумкова, с других начальников цехов?! С руководителей цеховых партийных и профсоюзных организаций?! С комсомола?!

Павел Павлович внимательно его слушал, кивал, как бы подтверждая правильность того, что говорит секретарь парткома. Потом спросил:

— Ты, Костик, давно знаешь Пташку? — Подал ему трудовую книжку. — Полистай.

— Зачем?

— А ты полистай... — Выждав немного, продолжал: — Говоришь, все знают. А нам нечего бояться. Все знают и то, из-за чего сорвался Пташка. Вам тоже известно. Леонтий Максимович и домой к нему ездил.

— Ездил, — потупился Гасий. — Впервые пришлось видеть, как не от пуль падают фронтовики. Начисто срезало мужика.

— Но ведь... — начал было Гольцев.

— Погоди, погоди, — прервал его Чугурин, — Пташка и без того наказан. Такое пережить! Я тебе скажу: тут вообще рехнуться можно. И после этого вытаскивать его на собрание, чтобы парии зубоскалили над его отцовским горем, хохмили, как теперь говорят, по поводу его дочки?!

Гольцев долистал трудовую книжку Пташки, проронил:

— Ничего не скажешь — биография, какой можно позавидовать... И потрясение, конечно, перенес ужасное. Однако прежние заслуги, как и исключительность причины, не освобождают от ответственности. Случай из ряда вон выходящий. И если никак не отреагировать... Не знаю. Это усложнит нам работу с людьми.

— Значит, о себе заботимся, — едко ввернул Чугурин. — О том, чтобы самим легче было... А я убежден — люди поймут. Настоящие рабочие. И оценят ваше благородство.

Это они впервые что-то не понимали друг друга. Гольцев обиженно сказал:

— Я, Павел Павлович, до сих нор считал, что следую партийной линии.

Чугурин ответил:

— Партийная линия, Константин Александрович, прежде всего — справедливая линия.

— По-справедливости Пташка заслуживает самого строгого наказания, — задетый предыдущим резким замечанием Чуприна, стоял на своем Гольцев.

— Однако, повышая ответственность, — заговорил Чугурин, — требуя сурового наказания провинившихся, не взирая на чипы и заслуги, партия предостерегает от огульного подхода, советует тщательно разбираться в каждом конкретном случае... Если вы не можете обойтись без наказания — ваше дело. Но я, директор, коммунист, имею право пожалеть человека, попавшего в беду? Просто пожалеть?! — Он побледнел, торопливо, дрожащими пальцами достал таблетку валидола, сунул под язык, откинулся к спинке стула. Спустя некоторое время устало добавил: — Считайте, что в данном случае я использовал директорский фонд доброты.

* * *

Кабинеты директора и главного инженера — через стенку. И вход — из одной приемной. А хозяева этих кабинетов, бывает, по нескольку дней не видятся. Просто некогда. По примеру первой готовятся к переходу на новую серийность остальные батареи. Хотелось все это сделать к открытию очередного партийного съезда и к Ленинскому юбилею. Вот почему на своих местах в заводоуправлении сидят лишь технические и счетные работники, кадровики и бухгалтерия. Да еще готовят очередной номер многотиражки набегавшиеся по цехам редактор Слипко и его литраб. Потому и переместился на «линию огня» Суровцев со всеми главными специалистами завода. И если кому из начальников цехов и служб он нужен — ищут его на печах. Там нынче самая горячая точка. Потому и Гольцев в гуще событий. А с ним — Гаcий. И Славка Дубров создал комсомольский штаб в коксовом цехе во главе с Иваном Толмачевым. Где чуть задержка, запарка — бьют тревогу, теребят заводы и мастерские, поставляющие оборудование, запасные части, к Шумкову, к Суровцеву бегут, когда не обеспечивается фронт работ.

И снова, как на первой, в подготовке остальных батарей к работе по-новому, наибольшего внимания требовал верх печей. Об этом говорил Суровцев, наконец выбравший время повидаться с директором.

— Знаешь, Павел Павлович, — рассказав о том, что на печах уже сделано, продолжал он, — последнее время мне не дает покоя одна странная мысль. Вот мы сейчас хлопочем, стараемся поскорее завершить работы, а меня одолевают сомнения, я не уверен в целесообразности наших усилий.

— Шумковские мотивы? — улыбнулся Чугурин, — С чего бы это вдруг, Василий Дмитриевич?

Суровцев не принял шутку.

— Все гораздо серьезней, с обычной своей сосредоточенностью, сказал он. Шумков есть Шумков — знающий, исполнительный инженер. Его позицию я меньше всего объясняю стремлением к легкой жизни, как считают некоторые. Человек всю жизнь следует стереотипу и выше того, что написано в инструкции, подняться не может. В этом его слабость.

— Между прочим, и — сила, — вставил Чугурин. — Инструкции пишутся, чтобы ими руководствоваться. Иначе вообще наступит хаос неуправляемости... Просто их надо чаще корректировать. эти инструкции, приводить в соответствие с требованиями времени.

— Тут-то, Павел Павлович, и загвоздка: какого времени? Сиюминутного? Мы действуем вроде бы из самых лучших побуждений, а в итоге закрепляемся на прежних технических рубежах. Хорошо это или плохо?!

— Без решения сегодняшних задач нельзя решить и завтрашних, — сказал Чугурин.

— При условии, если сегодняшнее не заслоняет перспективы, быстро отозвался Суровцев.

— Само собой разумеется — закивал Чугурин. — Ты. очевидно, имеешь в виду то, что мы приводим в порядок верх печей, ничего не изменяя, в то время, когда уже сейчас на батареях юговского завода осуществляется безвагонная загрузка камер?

— И это, подтвердил Суровцев. — И то. что у нас возводятся очередные батареи все с той же вагонной загрузкой. И то. что строители начали сооружать еще одну установку сухого тушения кокса по проекту, который не только в будущем но и в настоящем не отвечает требованиям современного производства. Молодой Пыжов давал мне читать статью, подготовленную нм для журнала. Аргументированно, и я с ним вполне согласен, доказывает необходимость внести изменения в конструкцию, предусмотреть вторую шахту.

К сожалению, но нашей новой устэка уже ничего нельзя изменить: проект утвержден, — заказы на изготовление оборудования размещены, работы ведутся, затрачены средства.

— Вот и получается, Павел Павлович, что мы с вами недалеко ушли от Шумкова: пляшем, в буквальном смысле, от печки. А вот сынаш Сергея Тимофеевича — инженер новой формации Он смотрит вперед, опирается на происходящие в жизни процессы, учитывает тенденции. Очевидно, так и надо решать технические задачи, чтобы не оказаться в положении своих предшественников. — Суровцев намерился было закурить, по вспомнил

о болезни директора и спрятал сигареты. — К слову сказать, — гут же заговорил снова, — горняки, мне кажется, более последовательны. Там уже давно поставлена конечная цель: наращивая угледобычу, вывести людей на поверхность. И все последующее развитие угледобывающей промышленности свидетельствует о немалых успехах на этом пути. Создаются все более совершенные машины для выемки и транспортировки угля, управления кровлей... Начали с облегчения труда шахтеров. Теперь все эти компоненты собираются воедино, и рождаются механизированные проходческие и угледобывающие комплексы с дистанционным управлением.

— Да, если наших предшественников можно понять и простить их Ошибки, которые ныне приходится исправлять, обновляя морально устаревшие механизмы и оборудование, модернизируя целые предприятия, то нам уже не годилось бы повторять их невольные просчеты, — проронил Чугурин. Он поднялся, подошел к окну, из которого открывалась панорама завода, не оборачиваясь, продолжал: — Конечно, предопределить оптимальные возможности развития по всем отраслям науки и техники на многие годы вперед — дело сложное. Наше мышление как бы ограничивается объективной реальностью достигнутого технического уровня. — Возвратившись к столу, заглянул в глаза Суровцеву. — Не так ли, Василий Дмитриевич? И пускаемся в новый поиск лишь после того, как обнаруживается явная необходимость менять положение вещей, когда сама жизнь подпирает.

— Причина нашей ограниченности, пожалуй, названа правильно, — согласился Суровцев. — Но от этого, Павел Павлович, не легче. Нам тоже надо уводить людей с верха печей, где дают себя знать копоть, загазованность, повышенный температурный режим. Пусть не сразу достигнем успеха, однако стремиться к этому просто необходимо.

— Ты тоже из газеты узнал о безвагонной загрузке? — спросил Чугурин. Заглянул в настольный календарь, предложил: — Давай-ка, Василий Дмитриевич, послезавтра смотаемся к юговчанам. Вместе и посмотрим их новинку. А там, может быть, и к Геннадию Игнатьевичу нагрянем, если дело стоящее. Думаю, он нас поддержит: во всяком случае гораздо выгоднее внести коррективы в ходе строительства, чем потом заниматься модернизацией.

— Еще бы зачистку люков и стояков механизировать, — размечталсяСуровцев, — тогда действительно верх печей можно обезлюдеть, — Тут же вспомнил о еще одном нерешенном вопросе и возвратился к неотложным заботам: — Люковых не хватает, Павел Павлович. Надо бы доукомплектовать штат обслуги.

Чугурин позвонил в отдел кадров, сказал:

— Заготовьте объявление, чтобы опубликовать в областной газете о приеме рабочих... Записали? Свяжитесь с райвоенкоматом. К ним обращаются демобилизованные с просьбой трудоустроить. Пусть направляют к нам. Лучше, если сами сходите на переговоры.

— Вот, кажется, и все, — проронил Суровцев. — Да, как партком решил с Пыжовым?

— Можешь, Василий Дмитриевич, успокоиться, — не без удовольствия ответил Чугурин. — Вообще сняли рассмотрение этого дела. Несерьезно ведь: тут наш Костя громы и молнии мечет, а молодые взяли и расписались. Вот штука какая — любовь.

— Ну и правильно, — сказал Суровцев. — А вспомнил о нем не без причины. Что-то он возле установки непрерывного коксования вертится. Раз, вижу, похаживает там. Вторично попался на глаза. Потом — снова. Спрашиваю: что, мол, Сергей Тимофеевич, присматриваешься? А он: «Неужто и посмотреть нельзя?»

— Слушай, Василий Дмитриевич, а ты поговори с ним всерьез, — загорелся Чугурин какой-то своей мыслью. — Если и впрямь заинтересовался? Рабочий с такой смекалкой порою и инженеру может дать фору.

30

Никогда еще не жил Сергей Тимофеевич такой полной, содержательной жизнью, как в эти весенние дни послесъездовского всенародного энтузиазма. А тут еще напомнил о себе Юлий Акимович: прислал весточку из Москвы, поздравил с приближающимся Днем Победы, сообщил, что после праздников намеревается приехать... И лишь печалил Сергея Тимофеевича разрыв с Пташкой, не давала покоя мысль, что на общем празднике Пантелей будто обделен радостью и счастьем, что в этом повинен не только сам, но и он, Пыжов, не сумевший найти дорогу к оскорбленному сердцу бывшего друга. Эти тяжкие раздумья приходили к Сергею Тимофеевичу в ночные часы. Тогда он беспокойно ворочался, выходил на кухню курить, снова укладывался. И Настенька, все понимающая Настенька, вздохнув, молча поглаживала его разгоряченный лоб.

Пыжов и Пташка временами видели друг друга, чаще — издали. Но бывало, дороги их пересекались, и они сходились вплотную. Однако ни у того, ни у другого не хватало решимости первому сделать к сближению необходимый шаг. Очевидно, их удерживали не взаимные, уже перегоревшие, обиды, а что-то более тонкое, скорее всего опасение остаться непонятыми. Особенно это касалось Сергея Тимофеевича, уже дважды отвергнутого и потому оказавшегося, помимо своей воли, за непреодолимым психологическим барьером. И Пантелей Харитонович, давно смирившийся с тем, что произошло, благодарный свату за то, что надоумил дочку прийти к родному отцу, внутренне готовый к примирению, всякий раз сникал — зрительная память цепко запечатлела искаженное болью, побелевшее лицо Сергея

Тимофеевича, его дрожащие руки, хватающиеся за стенку... Сам непримиримый к несправедливости, он думал, что такое нельзя ни забыть, ни простить, что теперь Пыжов может показать ему спину и не впустить в свой дом...

Так и сплывали дни в работе, общественных делах, семейных хлопотах. Как-то после смены Сергей Тимофеевич встретился в бытовке с Марьенко. Помылись, переоделись.

— Ну и характеры, что у тебя, Тимофеич, что у твоего свата, заговорил Марьенко. — В работе друг другу не уступаете, так то ясно. По чтоб чарку до сих пор вместе не выпить?!

— Не получается, — отозвался Сергей Тимофеевич. И рад бы, как говорится, в рай, да грехи не пускают.

— То я с Шумковым малость поцапался. Понимаешь, еле уломал его ввести Пташку в цеховой список тех, кого мы предлагаем наградить Ленинской медалью, а на парткоме поднялась разноголосица.

— На каком парткоме? Почему мне не сказали?

— Да вчера собирались. Райком экстренно списки затребовал. Мы быстренько сбежались. А ты как раз в кино был, что ли.

— Так как же с Пташкой решили? заволновался Сергей Тимофеевич.

— Отстояли.

— Вот за это — спасибо, — проговорил Сергей Тимофеевич. — Ну, что он там, Пантелей?

Марьенко помолчал и вдруг с сердцем сказал:

— Выпороть бы вас обоих, вот что!

— Если б помогло, — горько усмехнулся Сергей Тимофеевич, — я не против — подставлю...

— Да! — воскликнул Марьенко. — Григорий Пыжов, говорят, твой дядька? Григорий Авдеевич?

То дед Авдей со снохой прижили... Полицаем был тут.

— Значит, он. В Минске судили предателей. Они, сволочи, отсюда на Белоруссию двинули, еще и там кровавые следы пооставляли. Большой материал в сегодняшней областной газе те. Специального корреспондента туда посылали.

— Смотри-ка, — и удивился, и восхитился Сергей Тимофеевич, столько лет прошло, а сцапали-таки подлеца.

— Совсем под другой фамилией работал звероводом норковой фермы на острове Путятин в Тихом океане.

— На краю света нашли!

Отыскали, — сказал Марьенко. Па процессе огласили и акт Государственной комиссии по расследованию гитлеровских злодеяний, что был в Алеевке составлен о расстреле ребят в нашем карьере... Дыкин уже отжил свое. Комендант Файге в Канаде нашел пристанище — его заочно судили. В общем, вышку схлопотали.

— Собакам — собачья смерть, — жестко сказал Сергей Тимофеевич.

Дома, перечитывая газетный отчет об этом процессе, Сергей Тимофеевич силился представить себе Григория и не мог. То он виделся семи-восьмилетним, перед тем как их раскулачили и увезли, то лесовиком, поскольку имел дело со зверьем — нелюдимым, заросшим дремучей бородой, такой как была у деда Авдея. И никак не укладывалось в голове, что он имел семью, присматривал за норками — ценными пушными зверьками, содержащимися в клетках, и считался передовиком производства. Перед тем как обосновался на постоянном месте жительства, колесил по стране с паспортами своих жертв, путал следы...

В сознании Сергея Тимофеевича так и не прорисовался с достаточной отчетливостью облик матерого Григория — злобного, затаившегося врага, которого, наконец, настигло справедливее возмездие. Зато очень ярко в памяти всплыл трусливый и ехидный Гринька, и то, как еще тогда, в раннем детстве, залегла между ними уже не детская, подсознанием подсказанная вражда. Как он, Сергей, будучи на год моложе, колотил своего дядьку, обжиравшегося сдобными калачами, намазанными вареньем. А ему, Сережке, в те годы мама не могла дать сдобного калача. И варенье у них было лишь тыквенное. Но он все равно не воспользовался угощением, когда однажды дядька Михайло чуть ли не насильно сунул ему в руку калач, а выбросил его их кобелю и крикнул, убегая, что они свой хлеб едят.

Да, старожилы Крутого Яра, Алеевки только и говорили в эти дни о Гришке Пыжове, его злодеяниях, вспоминали годы оккупации, погибших односельчан, — всех поименно, — лежащих теперь в братской могиле. Жалели, что так поздно нашла преступника кара, и радовались, что все же свершилась эта кара. Кондрат Юдин повторил когда-то давно сказанное, но уже как о покойнике: «Лют был Авдеев вышкребок...» Поговорили о нем, и предали забвению.

А весна расширяла фронт работ. Жизнь полнилась новыми делами и событиями. Торжественно отпраздновали заводчане столетие Ильича. И вскоре вновь собрались в своем Дворце — большую группу коксохимиков награждали юбилейными ленинскими медалями.

Один за другим поднимались награжденные на сцену. Секретарь райкома Каширин с какой-то особой торжественностью называл фамилии, имена и отчества тех, кто удостоен высокой награды, поздравлял, пожимал руки. Вот и Пташка уже спускается со сцены. А очередным но алфавиту назван Пыжов Сергей Тимофеевич...

Они встретились в проходе между сценой и первым рядом стульев зрительного зала, замешкались, подавшись в одну и ту же сторону, затем — в другую, ну точно, как бывает на улице, когда надо кому-то просто постоять на месте, чтобы разойтись. А они остановились оба. В зале стало тихо и тревожно... Потом сидевшие неподалеку от них в первом ряду, рассказывали, будто Сергей Тимофеевич сказал: «Переплелись, сват, наши дороги — не разминуться...» Это те, ближние, слышали, а все остальные лишь видели, как они замерли друг против друга и вдруг... обнялись. Тогда грохнули аплодисменты и зала, и президиума. Да еще Чугурин выкрикнул:

— Давно бы так, старые петухи!

Прокатилась новая волна аплодисментов, и расцвели улыбками лица, потому что здесь все были свои, заводские, и всем хотелось, чтобы добро и счастье всегда сопутствовали этим двум породнившимся рабочим семьям...

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Весело бежал трамвай, позванивал, постукивал на стыках рельсов. А на проплывающий мир, раздавив нос о стекло, во все глаза смотрел малец, временами спрашивал: «А это со, деда?..» Или комментировал увиденное: «Ого, какая масына плодымососила...» И, не оглядываясь, теребил деда ручонкой за пиджак.

— Где твой нос, Тимофей! — строго спросил Сергей Тимофеевич. — Опять — в стекле?!

Внук обернулся к нему:

— Деда, ты зе не понимаес — так виднее.

— Вот я тебе задам, — проворчал Сергей Тимофеевич. Достал платочек, вытер внуку лицо: — Уже не нос, а грязная пуговка.

Рядом сидел Марьенко, качнул головой, чуть ли не с завистью проронил:

— Ну и цепкий же твой род, Тимофеевич. Вон какой шустрый малый — через все кордоны в жизнь пробился.

— Пыжовы — такие, — пряча улыбку, отозвался Сергей Тимофеевич. — Гагаи. От двух народов силу взяли.

— А это, значит, с пупенков дорогу на завод показываешь?

— Так оно верней.

— А мы на заводе огонь смотлели, — вмешался Тимка в разговор.

— Будет тебе, Тимофей, хвастать, — сделал ему замечание Сергей Тимофеевич. — Не люблю хвастунов и задавак.

Они вышли на предпоследней остановке и двинулись по степной дороге в сторону от завода. Малыш топал рядом с дедом, распевал: «А я иглаю на галмоске...»

Побежал за бабочкой — не догнал.

Вспугнул кузнечика и начал за ним охотиться...

А Сергей Тимофеевич шел не торопясь, вдыхая полной грудью ароматы летней степи. Поднялся на взгорок, вовсе не подозревая, что именно отсюда когда-то обозревали бескрайние и пустынные ковыльно-типчаковые просторы всадники, преследовавшие его далекого пращура. Поджидая внука, Сергей Тимофеевич огляделся и не мог оторвать глаз от открывшейся перед ним красоты. Рядом и дальше на юг простирались возделанные поля, по которым зашагали вдаль стальные опоры высоковольтки; невдалеке, над поливными огородами, в струях дождевальных установок играли, переливались радуги; вот их завод громадится строгими очертаниями, к нему и от него по шоссейке бегут и бегут, торопятся автомашины; в зелени скрывается старый одноэтажный поселок, возле вокзала высятся осокори, посаженные еще в конце минувшего века, когда строили здесь железную дорогу; как на ладони виден новый многоэтажный белокаменный городок, в котором он, Сергей Тимофеевич Пыжов, теперь живет с семьей; вон и красно-желтый, словно игрушечный, трамвайчик мелькнул в зелени; почти по линии горизонта, беззвучно, как в немом кино, электровоз катил длинный состав, а за ним в знойной дымке синели терриконы горловских шахт... И над всем этим обетованным миром распростерся голубой купол, расписанный молочно-белым следом, оставленным сверхзвуковым самолетом, серебристой иглой вонзившимся в небо.

— Гай-гай!!! — закричал Сергей Тимофеевич в избытке захлестнувших его чувств. — Гай-гай!!!

Тимка, склонив к плечу русую, отсвечивающую золотинкой голову, снизу вверх смотрел на деда с любопытством и недоумением, будто пытаясь понять, чего он раскричался, А Сергей Тимофеевич подхватил его, поднял.

— Смотри, внук! Смотри!.. — выкрикивал, поворачиваясь во все стороны. — Вот плоды трудов человеческих! Твое все это! Расти, поднимайся, сделай землю родную еще краше, отдай ей разум, руки, сердце! И то же самое детям своим завещай!..

Конечно, маленький Тимофей Пыжов еще не мог понять всего этого, но Сергей Тимофеевич думал, что так оно и будет, был уверен в этом, потому что нет конца Человеку, его стремлению к совершенству, его добрым делам на своей Земле.

Примечания

1

Бебико — бабуня (груз.).

(обратно)

2

Бичо — малыш (груз.).

(обратно)

3

Комора — амбар, кладовая. Служила также для ночевки взрослой дочери или женатому сыну.

(обратно)

4

Имеется в виду нашествие оккупантов.

(обратно)

5

Саб — светящаяся авиабомба.

(обратно)

Оглавление

Книга четвертая ЯРОСТЬ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

Книга пятая ДОБРЫЙ ОГОНЬ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

*** Примечания ***