Граница надежд [Николай Павлов Болгарский писатель] (fb2) читать онлайн

Николай Павлов ГРАНИЦА НАДЕЖД

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ НА ТРЕТИЙ ДЕНЬ К ВЕЧЕРУ...

В канцелярии военной комендатуры, где работал и жил фельдфебель Павел Дамянов, на кровати валялся офицерский ремень с кобурой, а в углу комнаты — пара сапог. На деревянной вешалке висела старая кавалерийская сабля, неизменно вызывавшая всеобщий интерес и почтение.

Павел встал и погасил недокуренную сигарету в доверху наполненной окурками пепельнице. В раскрытое окно проникали прохлада апрельского вечера и аромат цветущих черешен. Фельдфебель откинул рукой темную прядь волос, упавшую на глаза, сел за письменный стол и закурил новую сигарету.

— Так больше продолжаться не может... Этого нельзя допускать! — произнес он вполголоса, словно все еще с кем-то споря.

В сущности, все знали, что подлинный военный комендант города это не подполковник, назначенный приказом от имени регентов и малолетнего царя Болгарии, и не его заместитель — поручик, во время войны раненный в правую руку и козырявший теперь левой рукой, а именно он, Павел Дамянов, и потому вся работа лежит на его плечах.

В соседней комнате жили шесть солдат и унтер-офицер — весь личный состав комендатуры. В случае необходимости Павел мог по тревоге поднять батальон, потому что именно он, а не кто-либо другой был настоящим представителем новой власти.

По мощенному плитами двору прошла женщина — старшая из сестер Делиевых. Если бы в то, самое первое утро ему встретился кто-нибудь другой, возможно, Павел даже не запомнил бы этого. Они остановились тогда у входа в дом. Она пристально осмотрела его с головы до ног, и ироничная усмешка появилась на ее губах. Так Ружа Делиева хотела отомстить ему за неприятности, которые фельдфебель причинил ей, разместив комендатуру в их доме. С тех пор прошло шесть месяцев.

Фельдфебель Павел Дамянов, бывший политзаключенный, бывший доброволец, прямо с фронта попал в школу офицеров запаса, стал изучать военное дело и, прибыв в гарнизон, прежде всего явился в областной комитет партии. Его встретили как брата, искренне ему обрадовались. Коммунистов в армии было еще мало. Павел прибыл в обеденное время, и его послали в столовую перекусить. Когда он вернулся, ему дали листок бумаги, на котором было записано несколько фамилий и адресов.

— Ты назначаешься вторым заместителем военного коменданта, — сказали ему. — Но перед нами за комендатуру отвечаешь ты. И запомни: не место красит человека, а человек место. Если понадобится тебе — поможем. А напутаете что-нибудь, с тебя спросим, так и знай! Сегодня познакомься с начальством, а завтра займись переездом в новое помещение. Этот соня — я имею в виду подполковника — уже шесть месяцев никак не может выкроить времени для этого. Здесь, в конверте, приказ о вселении в дом Делиевых.

Когда Павел показал этот приказ Руже Делиевой, та сначала растерялась. Ее сестры Стефки, подлинной хозяйки имения, дома не было, а этот хмурый фельдфебель прибыл не один, с солдатами.

Три дня по плитам двора и по деревянной лестнице, ведущей прямо на четвертый этаж, солдаты переносили имущество комендатуры. Когда все закончилось, Павел прибил на входной двери табличку с надписью «Военная комендатура».

На четвертый день вечером через распахнутые ворота верхом на лошади прискакала во двор какая-то женщина в кожаной куртке и в галифе из тонкого сукна. Это была Стефка Делиева. Взмыленная лошадь так и играла под всадницей.

— Ну ты, полегче! Так недолго и на меня наехать! — крикнул один из солдат и отскочил к сложенным под навесом дровам.

— Это еще что такое? — спросила Делиева, указав стеком на жестяную табличку.

— Военная комендатура! — ответил, выйдя из комнаты, Павел.

— Да как вы посмели?..

— Есть приказ! — усмехнулся Павел, и что-то заклокотало у него внутри. Ему не нравилось, когда на него смотрели вот так, свысока.

Стефка спрыгнула с лошади, бросила поводья подбежавшему слуге и посмотрела на Павла в упор, словно собиралась сказать что-то. Потом, по-видимому решив, что тот чином не вышел, чтобы вступать с ним в переговоры, гордо подняла голову и вошла в дом через парадный вход...

Это воспоминание развеселило Павла.

В соседней комнате раздался громкий смех. Кто-то из солдат пытался перекричать остальных, но Павел не мог расслышать, чей это голос. Он вдруг обозлился и на себя, и на войну, лишившую его способности нормально слышать. Павел напрягся, делая еще одно усилие, но когда и это не принесло никаких результатов, стукнул кулаком по стене.

Смех прекратился. В коридоре раздались чьи-то быстрые шаги, и в комнату вошел унтер-офицер. Звали его Христо.

— Что у вас там происходит? — спросил Павел.

— Ребята потешаются. — Христо старался быть серьезным.

— А что те, ушли уже? — кивнул Павел в сторону кабинетов напротив.

— Да, и комендант, и его заместитель...

— Значит, все спокойно? Что нового?

— Мы перенесли вещи Ярослава, — ответил Христо.

Павел удивленно посмотрел на него.

— Что-что? — переспросил он, желая убедиться, что правильно понял его.

— Племянница Стефки, Жасмина, снова убежала от молодого Велева. Оказалось, что Ярослав жил в ее комнате, так сказать свадебной. Такая каша заварилась... И Ярослав попросил, чтобы мы вернули его вещи в прежнюю комнату, — ответил Христо.

— Но ведь в комнату Жасмины его перевели по настоянию доктора?.. — спросил Павел.

— Ярослав и слышать ничего не желает. Если бы мы не перенесли его вещи обратно, он сам сделал бы это, — ответил Христо.

— Да, в самом деле, неловко получилось... А молодой Велев считает, что Жасмина ушла от него из-за комнаты? Он и прежде ничего не знал о жене, а теперь тем более не узнает. Чучело огородное! С какой стороны к нему ни подступись, все равно ничего не добьешься, — с горечью сказал Павел.

...В то утро Павел был у Ярослава, заместителя командира полка по политической части, но тот ничего ему не сказал. А ведь Павел ходил к нему с единственной целью — попросить какое-нибудь новое назначение. Он уже был сыт по горло скукой, царившей в комендатуре. Ярослав попытался его развеселить, но, убедившись, что шутки не помогают, отвел его к себе в кабинет.

— Надоело, говоришь? — спросил Ярослав.

— Да нет! Просто мы работаем на холостых оборотах, — ответил Павел, не сводя взгляда с поседевших волос Ярослава. «Наверное, и я поседею к тридцати годам», — подумал он.

— А Христо как?

— Так же! Рассказываем друг другу всякие небылицы.

— Осмотритесь, познакомьтесь с солдатами. Займите, так сказать, круговую оборону. Разве ты не замечаешь, какой вой подняли наши враги?

Ярослав выпил воды прямо из графина. Его мучила жажда. Павел знал, что это из-за болезни, но не решался спросить, что же именно сказали врачи.

— Вижу и слышу! Но мы же сами предоставили им эту возможность лаять.

— Да, политика — дело сложное, браток...

— Это не моего ума дело, — упорствовал Павел. — Я хочу, чтобы вы дали мне настоящую работу, а не заставляли проверять, кто и под каким углом надел Фуражку. Лучше бы пойти в полк, во взвод, чем...

— Не спеши! — улыбнулся Ярослав, и сразу же на его лице обозначилось несколько глубоких морщин, резко проступили скулы и как-то даже ввалились посиневшие виски. Павел заметил это и только теперь понял, до чего же похудел Ярослав. — Ну-ка, помоги мне! — Ярослав поднял руки, и Павел снял с него куртку. Под рубашкой белели бинты. — Вроде бы самая обыкновенная рана, а никак не зарубцуется...

— А что говорят врачи? — спросил Павел.

— Экспериментируют!

— Посыпать бы ее толченым грибом-дождевиком! Помню, как-то батя случайно топором поранил правую ногу, и только этот гриб...

— Рана начала гноиться. В чем дело, не понимаю. — Ярослав попытался выдавить из себя улыбку. — Радуйся тому, что ты здоров!

— Ну ничего, выздоровеешь и ты! — ответил Павел.

— Разумеется, все пройдет. Только зло берет, что все так глупо получилось. Если бы это произошло в трудные годы борьбы с фашизмом, а то — просто на шумном собрании. И до чего же плохой стрелок попался! Решил сражаться против новой власти, а у самого рука дрожит... Да стягивай ты крепче! — рассердился Ярослав.

— Видишь, бинт-то старый! — задыхаясь от волнения, сказал Павел, разглядывая его худое тело и резко выступающие плечевые кости.

— Выдержит! — проговорил Ярослав. — И мы должны выдержать! Я рассчитываю на тебя...

«И еще эта Жасмина... Такое вытворяет... Разыгрывает комедии. Мы царя свергли, а она, видите ли, не может отказаться от какой-то безделицы... Ярослав тоже хорош. Неужели так и будет все время уступать? Тоже мне христианин нашелся. Меня поучает, проповеди читает, а сам...» Стоя у окна, Павел рассматривал людей, снующих по центральной улице, и не чувствовал, что его босые ноги окоченели. Вспомнив вдруг о чем-то, он подтянул ремень, надел фуражку и посмотрел на себя в осколок зеркала, приделанного с помощью нескольких гвоздей к наличнику окна. «Дон Кихот из Ламанчи!» — подумал он, глядя на свое отражение. Затем, все так же босиком, встал по стойке «смирно» и подмигнул себе.

Телефонный звонок зазвенел неожиданно. Аппарат был какой-то особенный — четырехугольная коробка. Говорили, что это полевой телефон. Такой аппарат связистам легче переносить с места на место. Сейчас он трезвонил так, словно начался пожар. Павлу поставили специальный телефон — как сказали, прямой провод, — и теперь он мог звонить куда угодно.

Павел снял трубку. Чей-то голос на другом конце провода звучал так громко, что казалось, мембрана не выдержит.

— Алло, это комендатура? Алло, алло! Военная комендатура?

— Да! — ответил Павел. — Не кричите так, а то у меня лопнут барабанные перепонки. Кто говорит? Что? Сбежали? Их трое? Алло, алло! На вокзал? Всех подряд? Слушаюсь!

Ему хотелось расспросить еще кое о чем, но голос в трубке смолк. Сбежали три солдата. Среди бела дня. Да, только этого еще не хватало...

Он быстро натянул сапоги, выскочил в коридор и крикнул:

— Стройся! Взять оружие, боевые патроны! Слышите? Боевые патроны...

— Эй, что на тебя нашло? — спросил Христо, ничего не понимая.

— Взять автоматы, патроны — и за мной! Быстрее! — крикнул Павел в открытую дверь спального помещения и побежал вниз по деревянной лестнице.

Бульдог Стефки Делиевой залаял за окном столовой. Во дворе было совсем темно.

Полковник Велев сошел у ворот своего дома и подождал, пока фаэтон свернет с центральной улицы. Ему понадобилось какое-то мгновение, чтобы перевести дух, подумать, принять решение. Полковнику не хотелось заходить в собственный дом, казавшийся ему мертвым, неприветливым. Когда умолк цокот копыт, улица и вовсе притихла. Полковник плохо переносил одиночество. Десять дней назад Жасмина ушла навсегда, а Венцемир переехал жить в казарму. С тех пор что-то надломилось в душе полковника, она словно опустела. Он все искал спокойный уголок и никак не находил его. И каждый новый день оказывался еще более тяжелым, чем предыдущий.

Когда начальник штаба батальона подал ему рапорт Венцемира с просьбой о переводе в другой полк, Велев внезапно ощутил полное спокойствие. Взглянув на исписанный лист, он узнал почерк сына, почерк, над которым он бился столько лет, чтобы сделать его поистине индивидуальным и неповторимым. И ему это удалось.

Полковник прочитал рапорт, задумался, а потом, к удивлению начальника штаба, собственноручно наложил резолюцию в верхнем правом углу: «Согласен. Дать ход». И подписался.

Потом ему принесли записку от Жасмины. Она просила разрешения забрать из его дома свои вещи. И на записке он написал: «Согласен! Когда будет удобно». И снова подписался. Странно! Чем больше бумаг он подписывал, тем сильнее становилась его уверенность в том, что только для этого он и живет.

В тот памятный вечер полковник пошел в сосновую рощу, чего он прежде никогда не делал, и сел там на первую же скамью. Он буквально захлебнулся свежим воздухом, насыщенным смолистым запахом. Перед ним лежал город, искрящийся тысячами огней. Он отыскал район казармы, напоминавшей в сумерках фантастический замок, а затем, в двух шагах от нее, и собственный дом. И сразу же полковник вспомнил о детях, Миле и Венцемире, и ощутил горечь. Все надежды, которые он возлагал на Венцемира, рухнули. Трудно будет пережить такую потерю.

Когда в свете уличного фонаря возле его дома появился офицер, полковник подумал, что это Венцемир. Он встал и заторопился. Уронил трость с позолоченным набалдашником в виде головы льва, наклонился, поднял ее и зашагал к дому. Полковник даже не почувствовал боли в раненой ноге. Он спешил поскорее прийти домой, чтобы увидеть Венцемира, ведь сын находился где-то рядом.

— Подпоручик Гиздов? — удивился полковник Велев, увидев перед собой своего адъютанта и вглядываясь в его смуглое лицо с тонкими вызывающими усиками.

— Господин полковник, срочное дело, — заговорил подпоручик, но, заметив струйки пота на бледном лице командира, смутился и замолчал.

— Говорите!

— Сбежали трое солдат из батареи подпоручика Велева и унесли с собой замки от четырех орудий. Ватарея потеряла боеспособность...

— Подождите! — перебил адъютанта полковник и взглянул на него так, словно просил помощи, но тот ничего не понял, только сказал, что фаэтон подан и замполит просит полковника приехать незамедлительно. — Так говоришь, замки от четырех орудий?.. — спросил полковник Велев, пытаясь осознать случившееся.

— Да, господин полковник, тягостная картина. Посмотришь на орудия — начищены до блеска, а толку от них теперь никакого. Превратились в груду железного лома.

— Значит, сбежали? И унесли с собой замки... — машинально повторял полковник. — А подпоручик Велев где? — спросил он.

— Его видели после обеда. Потом он исчез. Его ищут.

— Как так исчез? Куда исчез? Разыскать! Немедленно! — И полковник направился к фаэтону. Приказал ездовому ехать шагом. Лошади размеренно цокали копытами по серому булыжнику улицы. Полковник погрузился в свои мысли и уже не замечал ничего вокруг. Однако он знал, что это состояние пройдет, когда он доедет до ворот казармы, где расположен его полк.

«Исчез! — это была единственная мысль, задержавшаяся в его сознании. — Только слабые люди и трусы бегут. Пусть он будет кем угодно, но только не подлецом. Ведь я пытался ему помочь, но у меня не хватило сил. Он один может вернуть утраченное, он, и никто другой...»

Полковник прищурил глаза. Он не хотел ничего видеть и слышать. И только воспоминания своим чередом проносились в его мозгу.

...Свадьба Жасмины и Венцемира состоялась три года назад. После того как Жасмина родила мертвого ребенка, она не пожелала больше оставаться в их доме и переехала жить в имение своей тети. С тех пор Венцемир стал бывать чаще там, чем дома. Полковник так и не понял, любили ли когда-нибудь друг друга его сын и невестка. Велев просил Венцемира уговорить Жасмину вернуться в его дом. Ему скоро предстояло уйти в отставку, и дом нуждался в хозяйке, в молодой хозяйке.

Полковник понимал, что и сын страстно этого хочет и считает, что все еще можно наладить. А когда Венцемир сообщил ему о возвращении Жасмины, отец и вовсе был готов поверить в чудеса. Ему хотелось все сделать для того, чтобы они остались в его доме. Он попросил Милу купить кое-что для праздничного стола, а кухарку послал в погреб принести выдержанные вина. Все было готово. Услышав, что подъехал извозчик, полковник широко раскрыл стеклянные двери в столовую, а сам встал у стола, обильно заставленного блюдами с едой и напитками.

Вскоре он услышал стук каблучков Жасмины и шаги Венцемира. Увидев их, он улыбнулся и пошел им навстречу.

И Жасмина улыбнулась.

— Я очень рада, что вижу вас здоровым! — Однако на него она взглянула с некоторым вызовом.

— На долю человека выпадает слишком мало хороших дней, дочка. И я рад, что ты уважила мою старость, — ответил Велев и поцеловал ее в лоб.

Венцемир стоял в дверях и наблюдал за ними.

Полковнику в какое-то мгновение показалось, что сын похож на торговца, который опытным глазом прикидывает, сколько стоит товар. Ему не понравилась безучастность сына, но он держался так, как и подобает в дни больших праздников, и широким жестом пригласил их к столу:

— Прошу!

— А где же гости? — спросила Жасмина и взяла одну маслинку из салата. — В честь возвращения блудной дочери зарезали тучную корову и нацедили самого старого вина. Только гости все еще не прибыли, не так ли?.. — проговорила она, встретившись взглядом с полковником.

— Сегодня вы мои гости, — ответил он.

— А я думала... — Она не закончила свою мысль. Из имения тети Жасмина уехала потому, что ей все надоело. Там было как в монастыре, где живут послушницы. Надо работать с утра до вечера, а на следующий день все начинать сначала. Но уступила она прежде всего из-за Велико Граменова. Далеко, слишком далеко от нее он находился. Они могли встречаться только раз в неделю, и все. Она надеялась, что в этот вечер он окажется за столом вместе с Ярославом. Они не виделись уже десять дней. Целую вечность! Она соскучилась по его взгляду, по ласке его загрубевших рук, по неловким манерам и его силе.

Войдя в ярко освещенную гостиную, Жасмина поняла, что ее мечты слишком далеки от реальности. Она ушла из одного дома с утвердившимися в нем старыми традициями, чтобы войти в другой — с новыми традициями. Но разве это не одно и то же? Что она выигрывает? Только боль усилится...

Полковник понял ее. И на этот раз интуиция ему не изменила. Понял он и другое: если что-то порвалось, сколько ни штопай...

— Мила и кухарка скоро вернутся, — сказал он, не сводя глаз с будто окаменевшего лица сына.

— Я имела в виду партизан, — продолжала Жасмина после паузы. — Было бы интересно... Не так ли, Венци? — Не закончив свою мысль, она посмотрела на него. Еще совсем недавно Жасмина любила испытывать сильные ощущения: устраивать всякие неожиданные сюрпризы, сталкивать враждующих и наблюдать за тем, как они будут себя чувствовать в том неловком положении, в какое угодили. А сейчас она не могла бы отдать себе отчет в том, зачем делала все это. Должно быть, от скуки. А может, оттого, что озлобилась на весь мир, не давший ей того, чего так страстно жаждало ее сердце. В этот вечер она опять готовилась затеять подобную игру. Но разве ее любовь к Велико игра? Она хотела, чтобы он был здесь, но не для того, чтобы познакомить его со своим мужем, нет! Она испытывала в этом какую-то острую необходимость и не могла устоять перед этим желанием. Венцемиру было совсем не до веселья. Никто и никогда не намекал ему на какие-то особенные отношения между его женой и Велико, но он испытывал неприязнь к этому самоуверенному заместителю командира батареи. А может быть, Жасмина лишь хотела его подразнить, проявляя внимание к одному из представителей нового строя? Она не однажды уже испытывала Венцемира таким образом. В сущности, пусть она делает все, что ей угодно, лишь бы оставалась при нем, в его доме, чтобы люди знали, что ее муж — он, подпоручик Велев.

— А если этот замысел станет реальностью? — Жасмина следила за движением каждого мускула на лице мужа. Она знала, какой он скрытный человек, и поэтому не жалела его. Понимала, что не из-за любви он настойчиво просил ее и столь торжественно обставил возвращение в их дом. Принимая те или иные решения, Венцемир неизменно проявлял исключительную расчетливость и никогда ни о чем не забывал, но упускал из виду самое главное: эта расчетливость все больше отдаляла Жасмину от него.

Жасмина знала это его ледяное спокойствие, которое почти всегда сопровождалось «великодушной» улыбкой. В такие минуты она еще сильнее ненавидела мужа.

Она понимала, что и в данный момент он обдумывает плюсы и минусы своего ответа и поэтому медлит. Но она тоже научилась молчать. Войдя сюда, она сразу же почувствовала, что этот каменный дом ей чужд, что ее связывает с ним только Велико, образ которого она носит в своем сердце постоянно. Жасмина никогда не могла бы отказаться от Велико, и сознание этого делало ее еще более дерзкой.

Венцемир посмотрел на свои часы:

— Через час они оба будут здесь.

В тот вечер он не думал о цене потери. Жасмина рядом с ним. Она будет с ним и завтра, и послезавтра, и всегда! На этот счет у него не осталось никаких сомнений.

«Я устрою им очную ставку. Пусть они наконец поймут: то, что между ними было, могло продолжаться только до вчерашнего вечера...» Венцемир в задумчивости начал ходить по комнате, но полковник остановил сына.

— Сожалею, но ни того, ни другого нет в городе, — глухо прозвучал его голос.

Больше всего на свете полковник Велев хотел увидеть за столом всю свою семью. К своему огорчению, он вдруг понял, что стал лишним. Теперь даже во сне Велева тяготило одиночество, и он начал страшиться его. Оно терзало душу и не давало покоя. Ему хотелось, чтобы вокруг были люди, много людей, и он мог бы успокоиться, уверовав в то, что хоть кому-нибудь, но все-таки нужен!

Жасмина продолжала сидеть в той же позе — спиной к нему. Она посмотрела на Венцемира, стоящего в середине гостиной. Он не стал спорить с отцом, хотя до этого успел сообщить жене, что видел и Пешева, и Граменова перед тем, как уйти из казармы.

— Пойду переоденусь! — сказала Жасмина. Ее слова прозвучали резко, как угроза. В какое-то мгновение Жасмине захотелось запереться у себя в комнате и не выходить оттуда до утра. Потом ей показалось страшным провести всю ночь в одиночестве в этом доме, где она потеряла своего ребенка... Весь год она жила мечтой, трепетным ожиданием чего-то необыкновенного. Сюда она приехала, чтобы увидеть Велико. Она вдруг разозлилась на себя. Велико сказал Жасмине, что в ее комнату переселили Ярослава из-за его раны и болезни. Она направилась именно туда и резко открыла дверь.

— Жасмина, не сюда! — Венцемир остановился перед другой комнатой. Но Жасмина не тронулась с места. У нее перед глазами стояла железная кровать Ярослава, застланная серым солдатским одеялом. И подушка набита соломой, но ни одна подушка не была для нее мягче этой. Когда Велико целовал ее, под головой что-то слегка шуршало... А все остальное в этой комнате оставалось на своих прежних местах. И она осталась бы здесь навсегда, но... Что же она хотела вернуть? Любовь и нежность или мгновения, которые никогда не забываются?.. В этот дом она пришла с Венцемиром, потому что обещала, но сейчас уже никакое обещание не удержало бы ее.

«Никогда не поздно!» — подумала она. Что именно «не поздно», она не смогла бы объяснить, но вдруг вся игра показалась ей смешной, трагикомической. На миг она зажмурила глаза, потом прикрыла дверь и, ни на кого не глядя, стала спускаться по широкой лестнице...

Венцемир долго смотрел на оставленную открытой парадную дверь. Опомнился он только тогда, когда замерли шаги Жасмины. Он остался один. Его планы рухнули, он понимал это, но не нашел в себе сил сопротивляться. Он не видел ничего, кроме бледного света уличного фонаря. Потом бросился следом за Жасминой и тоже не закрыл за собой дверь.

Полковник Велев не шелохнулся. Ему было очень тяжело, но в то же время на удивление спокойно, как будто случившееся не имело отношения ни к нему, ни к его сыну. Полковник во всем любил ясность и точность. Повернувшись к столу, он заметил, что бутылки с вином поставлены как попало. Он подошел и расставил их в одну линию. Потом опустился на стул лицом к распахнутой настежь двери и стал ждать. Услышав на лестнице шаги, он сразу же оживился и опять подошел к раскрытой стеклянной двери, ведущей в столовую.

Лицо у Венцемира стало бледным, глаза потемнели. Он не замечал ничего вокруг. Полковник подошел к сыну. Он испытывал горячее желание чем-нибудь привлечь его взгляд, вернуть блеск его глазам. И вспомнил, что они с Венцемиром уже давно не разговаривали по-мужски, откровенно. Постоянно куда-то торопились, а их дороги все больше расходились. Вот и сейчас он хотел заговорить с сыном, но не успел.

— Ты разбил мою жизнь! Ты, и только ты! — как эхо, прозвучал голос Венцемира.

— Мила пошла за хлебом. Хлеб совсем неважный, но когда он еще теплый...

— Это ты пустил сюда Ярослава! Ты отдал ему комнату Жасмины! Ну и живи с ним, с этим чахоточным...

Полковник еле сдерживался, не позволяя своему страданию взять верх.

— Отныне я тебе больше не сын! — Он дошел только до гостиной и тут же покинул отца. Наверное, для того и вернулся, чтобы бросить в лицо отцу эти слова.

Полковник остался стоять у стола. Когда дверь с шумом захлопнулась от порыва ветра, он пришел в себя. Понял, что остался совсем один.

«Ушел! А вдруг он не вернется? Да, наверное, не вернется...»

...В полку Велева ждал Ярослав. Полковник даже сам себе не признался бы, что истинный командир не он, Велев, а его заместитель по политической части.

Лошади легкой рысью приблизились к воротам. Велев взглянул на часы. Рабочий день давно закончился. Он подумал, что в полку он никому не нужен, как и в собственном доме...

Зачем он понадобился Ярославу? Просто в качестве регистратора событий или для того, чтобы предоставить ему возможность собственными глазами убедиться в позоре сына? Ведь все было решено до его приезда, а теперь они просто хотят исполнить общепринятый ритуал — чтобы он, как командир, утвердил решение, принял на себя ответственность за исход борьбы против собственного сына...

«Страшен приговор твой, господи! Чем я заслужил такую расплату? Я хотел, чтобы он был счастливым, сильным... Что мне предпринять, чтобы спасти его? Имею ли я право на это? Двадцать пять лет я не ведал, что такое страх, а теперь весь дрожу и боюсь даже самого себя...»

Полковник открыл глаза. До ворот оставалось совсем немного. Ему захотелось еще раз все обдумать и решить. Он прикоснулся тростью к плечу ездового, и солдат его понял. Лошади замедлили шаг.

Часовой у ворот откозырял ему, как делал это всякий раз, когда видел командира полка. В этот момент полковник с убийственной ясностью осознал, что до сих пор он мыслил и рассуждал, как Велев-отец, а отныне не может быть никем другим, как только Велевым-командиром.

Он сошел с фаэтона, не доезжая до штаба. Больше всего на свете ему нужно было обрести спокойствие. Сойти-то он сошел, но не смог и шагу ступить. Раненая нога словно одеревенела. Он попытался согнуть ее в колене. Его смутила не боль, а только то, что нога ему не подчинялась. «Проклятие!» — прохрипел он и в этот же момент почувствовал злость. Злость на самого себя, на жизнь, которая запутала и его, и все на свете.

Возле казармы было, как никогда, пустынно.

Ступеньки перед штабом показались ему очень крутыми. Он несколько раз останавливался, чтобы передохнуть, и снова шел.

В кабинете его уже ждали. Все молчали. Молчал и Ярослав, его заместитель по политической части.

Полковник повесил фуражку на вешалку и осмотрел собравшихся.

— Его нашли? — спросил он, остановив взгляд на Ярославе.

— Солдаты, все трое, — из его батареи, и в данный момент на батарее нет ни одного офицера. Граменов куда-то запропастился, — ответил, кипя гневом, Ярослав, вынужденный скрывать правду о Велико. Солдаты ему сообщили, что тот еще засветло ушел в имение. А это означало, что до самого утра никто не сможет его найти.

— А подпоручик Велев?

— Он уже не считает себя офицером нашего полка. Вы дали ход его рапорту, и он ждет перевода в другой полк. Вот уже два дня как он не является на службу.

Полковник Велев вспомнил, что действительно не видел сына уже больше десяти дней, но даже не ощутил потребности увидеть его.

— Подпоручик Гиздов! — обратился он к стоявшему у двери адъютанту. — Разыскать его, арестовать и доставить в полк!

Адъютант козырнул и вышел. Никто не ждал такого приказа. Даже Ярослав посмотрел на командира с удивлением.

— Мы усилили посты, господин полковник, — сказал Ярослав. — Я запретил вход в парк боевой техники. Все трое убежали через черный ход, около которого один из них стоял на посту.

— Кто эти люди? — спросил Велев, показав на собравшихся в комнате солдат.

— Активисты полка, господин полковник. Они готовы выполнить любой ваш приказ.

— Мой приказ! — повторил как бы для себя полковник Велев и налил стакан воды. Отпил глоток. Вода показалась ему пресной, напоминающей вкус мыльной пены, но он не выплюнул ее. Во рту ощутил горечь. — Несмотря на то что мы оказались перед свершившимся фактом, необходимо усилить бдительность. Болгария — маленькая страна. Им просто негде скрыться.

— Вся область поднята на ноги по тревоге. Все дороги перекрыты. Будет хорошо, если обойдется без кровопролития. Они задумали нанести кому-то удар, но кому, пока еще трудно понять, — докладывал тихим голосом Ярослав, сохраняя внутреннее спокойствие. Потом обратился к собравшимся в комнате: — Товарищи, задача ясна. Идите и выполняйте ее! Если что-нибудь изменится, мы сообщим вам своевременно. — Он замолчал и подождал, пока солдаты вышли.

— Это случилось в моем полку, значит, ответственность за происшествие несу я. Если вы считаете нужным меня арестовать... — начал полковник. Что-то сдавило ему горло, и он почувствовал, что задыхается. Ему захотелось открыть окно, но не было сил добраться до него. А воздуха не хватало, и мысль словно остановилась.

— Это произошло и в моем полку. Если речь идет об ответственности, то отвечать будем вместе. Но оставим это, господин полковник. Удар направлен против нас, но и против вас, потому что вы протянули нам руку. Сможете ли выстоять до конца? — спросил Ярослав.

— А вы сомневаетесь? — ответил вопросом Велев.

— Мы посвятили себя нашему делу, господин полковник. У вас другое положение. Вы можете выжидать, можете оставаться в стороне. — Ярослав впервые так откровенно заговорил с полковником Велевым, но не сожалел об этом. Они избрали для себя общую дорогу, так почему же им не мыслить одинаковыми категориями?

— Прежде всего я солдат, господин майор, — не замедлил ответить полковник. — Для меня честь выше политических убеждений. Честь моего полка в опасности, господин заместитель командира! Ради него я не пожалел бы и...

— Тогда идемте! — прервал его Ярослав и потянулся за шинелью. — Нас ждут, господин полковник!

Велев даже не спросил, куда они идут и кто их ждет. Спокойствие Ярослава заставляло полковника верить ему, рассчитывать на него. Заместитель командира полка по политической части завоевал доверие Велева своей откровенностью. Полковник любил настоящих мужчин и всегда доверял им.

Выйдя из здания, они даже не заметили, что моросит мелкий холодный дождь. Сели в фаэтон и направились к центру города.

Если бы это было сказано при других обстоятельствах, Драган Сариев за подобные слова отругал бы жену, но это случилось в одну из тех минут, которых в последнее время было все меньше. Он протянул руку, чтобы погладить ее волосы, но Кера грустно улыбнулась и отвела в сторону его руку.

— Разговариваешь со мной, как следователь! Подумай хотя бы о детях, — продолжала она. — Венете уже шестнадцать, а Огнян закончил седьмой класс. Они даже и голос твой забыли. Ты подолгу отсутствуешь, оставляешь меня, я уже привыкла ждать и молчать...

— Тебе больше нечего сказать мне? — насторожился Драган.

— Да расслабься ты, облегчи свою душу! Не превращай свое сердце в камень. Ты же знаешь, что я люблю тебя за силу, за искренность. Ты нужен мне, нужен своим детям, а что ты делаешь? Расходуешь свои силы на протоколы допросов...

Так ответила ему жена и ушла спать к детям. Драган повертелся в пустой кухне и, не найдя для себя подходящего занятия, в сердцах обругал ее за то, что она омещанилась, слишком быстро забыла о врагах народа, о которых он должен... Но Драган так и не закончил эту мысль. Только проверил, на ремне ли кобура с пистолетом, и с треском захлопнул за собой входную дверь.

В тот вечер у Драгана возникло желание поговорить с женой. Он нашел время обдумать многое и пришел к выводу, что для него нет иного пути. Даже если он позволит себе расслабиться, чтобы хоть немного вкусить прелестей беззаботной жизни, то сразу станет похожим на других, и конечно же непременно что-нибудь стрясется и заставит его вернуться на службу, к телефонам, к напряженным лицам его сотрудников. Народная власть многое изменила, но сколько еще грязи осталось на нашем пути! Куда ни глянешь, наталкиваешься на обломки прошлого. И хотя все это оскверняет душу, этим надо заниматься...

Он решил поделиться своими заботами с женой, чтобы как-то вразумить ее. И это его успокоило.

«Диалектика. Все течет, все изменяется...»

Да, не удалось ему провести этот вечер дома, снова не повезло. Дела навалились со всех сторон. Бегство солдат из казармы, боевая тревога, на ноги подняты тысячи людей, а он не может внятно им объяснить, куда нацелить свои усилия и в каком направлении вести поиски.

Для него армия — твердый орешек, и на этот счет он никогда не заблуждался. Сначала подняли голову старые офицеры, потом начались диверсии, а они сидят сложа руки и все чего-то ждут...

«И Ярослав... Работает, как на гражданке. Ну разве это донесение? Как будто речь идет о том, что ветер перебил стекла в окнах его кабинета. Видите ли, он проверит, он выяснит. А где же были командир полка, командир батареи? Не говоря уже о Велико, заместителе Ярослава... Нацепили себе погоны и...» Драган провел рукой по бритой голове и неожиданно почувствовал резкую боль. Словно вместо мозга в голове была расплавленная лава. Давно уже ему не выпадал такой напряженный вечер. Он оставил у телефона дежурного, а сам ушел к себе, закрыл глаза и прилег, надеясь, что боль все-таки пройдет.

Он не мог понять, почему был так взволнован в этот вечер. Происшествие это не из ординарных, однако ему все же казалось, что это только начало... Это его предположение пока не имело под собой реальной почвы, но неизвестность мучила его, и он с нетерпением ждал прихода Ярослава, надеясь услышать от него подробности.

Он крайне удивился, когда к нему в кабинет вместе с Пешевым вошел полковник Велев. Сначала Драган подумал, что произошла какая-то ошибка, но Ярослав объяснил, в чем дело: они пришли за советом и заверяют, что их полк готов выполнить любую поставленную командованием задачу. Выслушав его, Драган не нашел для Ярослава другого, более подходящего слова, чем «неудачник»... Ему стало обидно, что его приятель такой наивный человек.

Драган снял очки и начал протирать стекла, хотя они и без того были совсем чистые. Ярослав решил, что Драгана смущает неясность обстановки, и стал рассказывать о побеге, о социальном происхождении беглецов и о том, что один из них во время войны получил крест за храбрость... Все это время Драган не спускал глаз с полковника. Велева он помнил еще майором. В тридцать пятом году в городе состоялся большой политический процесс. Среди официальных лиц в публике находился и Велев. В парадном кителе с аксельбантами и неизменной саблей, в белых перчатках, он сидел в зале. А Драган находился среди подсудимых. Интересно, что только Велева он и запомнил, хотя майор был всего лишь безмолвным свидетелем, представителем армии.

Вот и теперь полковник сидел в той же позе, но вместо сабли держал трость с позолоченным набалдашником в виде львиной головы.

Драган надел очки и сразу же заметил морщины на лице Велева, мешки под глазами и седину на висках.

«Типичный аристократ, а Ярослав рассчитывает на него, не может отказаться от своей навязчивой идеи, что таких, как Велев, можно перевоспитать... Волк и в стае, и в одиночку остается волком...»

— А ваше мнение, господин полковник? — внезапно спросил Драган, и его глаза сузились под стеклами очков.

— За всю свою жизнь я не переживал большего позора. И если мне удастся стереть это пятно, я буду удовлетворен.

— Ваш сын...

— Я уже отдал приказ, — прервал его полковник, — обнаружив его, немедленно арестовать и доставить в полк! Я хотел бы первым поговорить с ним. — Рука Велева дрогнула, и он чуть не уронил трость, но сумел овладеть собой.

— Вам должно быть ясно, господин полковник, что родина всем одинаково дорога и каждый, кто ее предал, должен быть наказан самым строгим образом. — Голос Драгана звучал как колокол. Драган любил ясность во всем и потому всегда говорил с предельной откровенностью. — Вероятно, это покажется вам неделикатным, но я должен предупредить, что вы вместе с замполитом будете отвечать за распущенность, если не сказать больше — за анархию в полку...

Полковник не нашел нужных слов, которые помогли бы ему опровергнуть это обвинение. Он понимал, что служба государственной безопасности, которая занимается поиском беглецов, отвергает любые компромиссы.

Ярослав попытался вмешаться в разговор, но Драган его опередил:

— ...За анархию и в поступках, и в мышлении людей, господин полковник. А вы примирились с этим...

— Но позвольте... — Полковник встал.

Однако Драган не дал ему договорить. Им овладело желание высказать все, что он о них думает. Он не мог равнодушно смотреть на беспомощность бывшего офицера и бывшего комиссара партизанского отряда. Ему хотелось доказать им, что они безвольны, а потому смешны. Ведь он и без их помощи обнаружит беглецов. Они свое сделали, допустив это происшествие, а вот он...

— Вас всех связывает какая-то одна женщина. Женщина, потерявшая стыд. А вы молчите! И полагаете, что ваши тайны не стали достоянием всего города. Ну ладно, мы уволим Граменова, уберем его из армии, а дальше? Я говорю о чести офицерского сословия. Где незыблемость их нравов, где их неподкупность? У меня нет намерения вмешиваться в вашу личную жизнь, но это происшествие имеет политическую подоплеку. Нетрудно догадаться, что за всей этой игрой скрывается чей-то злонамеренный замысел, и этот побег — только начало! — Сказав это, он пожалел о том, что произнес последние слова. Сделав это, он выдал свое отношение к данному происшествию. До сих пор это была его тайна, его оружие для дальнейших действий, а теперь... Ну что ж, началась игра с открытыми картами...

Однако реакция полковника Велева была совсем неожиданной. Он подошел к письменному столу и спросил:

— Могу ли я считать себя свободным?

Этот вопрос задел Драгана, но не вызвал у него замешательства. Он очень хорошо знал такую внешнюю сторону проявления спокойствия и сам иногда старался так вести себя, но это ему не удавалось. Порывы души брали верх над хладнокровием, и все усилия оказывались напрасными.

— Насколько мне известно, никто не имел намерения задерживать вас, господин полковник. Вы пришли ко мне посоветоваться. Я, в свою очередь, сказал то, что думал. Как это ни обидно, но правда заключается в одном: трудно будет вырваться из этого водоворота. Кто-нибудь да пойдет ко дну!

— Благодарю за откровенность. — Велев надел фуражку и, слегка припадая на раненую ногу, вышел из кабинета.

Ярослав молчал. И только сильно пульсирующая кровь в виске выдавала напряженную работу мысли. Он привел сюда полковника, чтобы тот почувствовал всю меру ответственности за дела в полку, а вместо этого сам оказался в роли подследственного. Ярослав был готов произнести самые обидные слова, но кому это принесет пользу? А может быть, здесь только так и следует разговаривать?.. Кроме того, он не мог отрицать своей вины, не мог себе простить того, что позволил Велико так подвести их.

— А соску ты купил, чтобы его кормить? — проговорил после долгого молчания Драган.

— Ты не прав, — ответил Ярослав. — Если ты устал, то пойди домой, отдохни. Я не позволю тебе вести разговор в столь оскорбительном тоне, — сохраняя спокойствие, продолжал он. — Стряслась беда. И если мы даже перестреляем друг друга, то все равно ничего не исправим. Мы должны нанести прицельный удар! Потому мы и пришли к тебе, а ты все ругаешься.

— Вот как, и ты тоже? — спросил Драган.

— Что — я? Я никому не продался и не продамся. У каждого из нас есть душа и сердце, а ты валишь все в одну кучу и разжигаешь огонь, не отдавая себе отчета в том, что этот огонь может опалить и твои руки! — сказал Ярослав.

— Тоже мне философ нашелся, — пробормотал Драган и сжал ладонями голову. Ему показалось, что она вот-вот развалится от боли. Свет лампы бликами отражался на его бритой голове, и Ярослав подумал, что уж лучше бы Драган отрастил волосы. Тогда, возможно, он снова станет прежним Драганом и сократится расстояние, отдалившее его от старых товарищей. Ярослав знал, что головные боли у Драгана начались после того последнего боя, когда граната взорвалась неподалеку от него и он потерял сознание. И зрение у него ухудшилось. Но ничто не смогло загладить тягостное впечатление, оставшееся после их разговора. Впервые в жизни Ярослав не испытал к нему никакого сочувствия. Ему стало страшно при мысли, что между ними может возникнуть пропасть.

Но Ярослав все-таки подошел к Драгану, снял с него очки и начал массировать его голову, как делал это, когда они были в партизанском отряде. Драган даже не шелохнулся. Он обмяк в его руках и притих совсем как ребенок.

В таком положении их и застал Павел. Он постучал в дверь, вошел и остановился на пороге.

— Наконец-то... Ну, рассказывай! — обратился к нему Драган, а Ярослав продолжал его массировать.

— Ни на нашей станции, ни на ближайших солдаты в поезд не садились. Они или нашли другие средства передвижения, или все еще скрываются где-то в окрестностях, — доложил Павел и только после этого вытер пот со лба.

— А подпоручик Велев? — спросил Драган.

— Он на территории казармы. Заперся в своем кабинете и никого к себе не пускает.

— Следить за ним и не выпускать из района казармы!

Драган встал и посмотрел на Павла. Да ведь это фельдфебель из комендатуры! Какое он имеет отношение к полку? В это время затрезвонил телефон, и Драган снял трубку. Отвечал лишь «да» и «нет». Его лицо то бледнело, то становилось малиново-красным. Драган забыл очки на письменном столе, и поэтому казалось, что это не он говорит по телефону, а какой-то незнакомый человек. По крайней мере, Павел так подумал, глядя на него со стороны.

— Я так и предполагал, — закончил свой разговор Драган и повесил трубку.

Ярослав и Павел молча ждали, что последует за этим. Оба они многое собирались высказать Драгану, но его состояние сдерживало их.

— Что ж, мы уже совсем разложились, — резко произнес Драган, остановившись перед Ярославом. — Пьяный Велико приехал на извозчике. По дороге стрелял из пистолета, чтобы показать, что он теперь у власти. Сейчас он спит у себя дома как мертвец. А мы изводим себя, работаем ночи напролет, чтобы как-то выбраться из того положения, в какое он нас поставил. Хулиганов в мире всегда было предостаточно, видно, не так уж скоро они переведутся. Этого я ему не прощу! — продолжал Драган. — И вам не позволю защищать его. Он позорит всех нас, позорит наше дело, наши идеи.

— Успокойся! — схватил его за руку Ярослав. — Мы тоже виноваты, что не нашли времени поговорить с ним по-человечески.

— А с нами кто-нибудь разговаривал? У нас нет времени даже на то, чтобы умереть, а он... Как только протрезвится, тотчас же комне! — Драган тут же вспомнил о жене, о вчерашнем разговоре. К нему пришли друзья, а он вел себя с ними как с чужими. Но мог ли он поступить иначе?.. Вздохнув, Драган опустился на диван.

— Ну, мы пошли! — сказал Ярослав, поняв, что Драган уже не в состоянии продолжать разговор. Он был уверен, что через час Драган сам позвонит ему по телефону и они обо всем договорятся, а в данный момент он не может ни слушать их, ни говорить.

Телефон звонил долго. Наконец Велико протянул руку и взял трубку. Голос у телефониста был хриплый и звучал как-то напряженно.

— Господин капитан, вам приказано немедленно прибыть в казарму к господину Пешеву.

Велико даже не успел спросить, почему его вызывают так рано. Трубку положили. Он знал, что солдаты еще не вставали, что Ярослав страдает бессонницей. Вероятно, что-то взбрело ему в голову. Но почему же в такую рань?

Когда Велико вошел в кабинет Ярослава, утренняя прохлада уже освежила его. Бросив короткое: «Здорово!» — он внимательно посмотрел на усталое лицо Ярослава. А тот даже не ответил на его приветствие. Велико пожал плечами и, выдвинув ящик письменного стола, начал искать там сигареты. В отсутствие Ярослава Велико замещал его и бо́льшую часть времени проводил в этом кабинете. Он выдвинул и второй ящик, но нашел одни лишь спички.

— У тебя нет сигарет? — спросил Велико.

Ярослав снова ему не ответил. Все в отряде, да и здесь, в полку, знали, что он не курит.

Велико заметил, что у Ярослава опухли от бессонницы глаза, и нахмурил брови.

«И зачем только вызывает меня, если у него все не так, как у людей, даже сигареты не найдешь. Аскет, он и есть аскет! — Ему так понравилась эта мысль, что он еще раз пристально взглянул на Ярослава. — Или, точнее, святой! Остается только перекреститься — и готово!»

«Неужели все потеряно? — спрашивал себя в это время Ярослав. — Как это возможно, чтобы он за год дошел до такого состояния?»

«Ну до чего же хочется курить! Просто в горле все пересохло. Нестерпимо жжет. Да и какое у меня может быть самочувствие, если я выпил столько вина?! И что понимает во всем этом наш святой?»

Ярослав молчал. Велико сел у окна, и взгляд его остановился на струйке воды, что вытекала из крана колонки на улице.

«В партизанском отряде он сражался как настоящий дьявол, а теперь?.. Иногда так и хочется пустить в него пулю. От него несет плесенью!» — Теряя самообладание, Ярослав отвернулся, чтобы успокоиться.

Велико тоже потерял терпение. Его жизненное кредо воплотилось в неписаном, но твердо установившемся правиле: «Если ты не нанесешь удар, то тебя ударят. Поэтому всегда бей первым». И Велико встал.

— Зачем ты меня вызвал? Чтобы вместе посидеть и помолчать?

— Вчера ты ударил унтер-офицера, — начал издалека Ярослав.

— А-а, так вот в чем дело! — В голосе Велико прозвучала ирония. — Значит, если я буду бить каждого гада, пролезшего в наш полк, ты, чего доброго, предложишь меня расстрелять?

— Ты потребовал от офицеров, чтобы они беспрекословно подчинялись тебе и ставили тебя в известность о каждом отданном ими приказе, — продолжил Ярослав.

— Это казарма, господин майор, а не клуб бильярдистов. Всем должно быть известно, кто здесь командует — мы или они, — выпалил одним духом Велико. Он понял: если позволит Ярославу задавать ему вопросы, то получится, что он виноват, и ему придется или соглашаться с обвинениями, или опровергать их. Он понял, что Ярослав чем-то смущен. — И если ты хочешь, чтобы мы остались друзьями, то лучше не вмешивайтесь в те дела, которые тебе не ясны. Правда, ты считаешься заместителем командира полка. Но ведь правда и то, что ты появляешься здесь раз-другой в месяц. Обстановку знаем мы, потому что всегда находимся среди солдат. А там, где жизнь, там и возникают противоречия. Там мелькают улыбки, но может прозвучать и пощечина. Там объявляются приказы и происходят столкновения с классовым врагом. Не успел я ступить на порог, как ты начал меня отчитывать. Раз мы встретились впервые за две недели, ты расспроси меня, как человек, помоги, если можешь. Как ты думаешь, до чего мы докатимся, если начнем вставлять друг другу палки в колеса? — Велико говорил не умолкая, ровным голосом, размеренно, и его бас звучал весьма убедительно. Он остановился на мгновение, чтобы перевести дух и понять, какой эффект произвели его слова, и только приготовился продолжать, но тут Ярослав, подав ему лист бумаги, произнес:

— Прочти вот это! — и будто бы поставил точку в их разговоре. Так, по крайней мере, могло показаться на первый взгляд. Однако Ярослав сделал это, чтобы принять лекарство, которое он достал из портфеля.

«Столько вокруг девушек, — думал Ярослав, — а он, как клещ, присосался к замужней женщине... Драган прав. Ведь эта женщина готова и купить и продать нас, даже глазом не моргнув. Вместо того чтобы решительно порвать с ней, он еще раздает пощечины. Он просто обезумел. Пьет и впадает в неистовство. Может ли такой человек правильно рассчитать свои силы? Позволяет себе рассуждать о новых временах, а сам спит с женой человека, до недавнего времени бывшего его хозяином. Как он может? — Ярослав принял последнюю пилюлю, краем глаза следя за Велико. — Он забыл стыд, потерял совесть, а еще требует уважения к себе...»

Лист бумаги дрожал в руке Велико. Он читал, перечитывал письмо не потому, что не понимал, о чем там идет речь, а просто хотел выиграть время. Он никому не говорил об их любви с Жасминой, а выходит, они все знали и о встречах, и о том, как все началось... И они осуждали его, осуждали и ее. В письме говорилось, что он презрел общественные нормы морали, что он подает плохой пример, что у него неправильный классовый подход. Строчки обвинения множились и способны были убедить и самого несведущего человека в том, что он, Велико, совершает преступление. Ну что он мог бы ответить, что сделать? Только смять эту бумагу и плюнуть на их нормы поведения, на их заботы о его морали. Да что это за жизнь, если в ней нет безумств любви? Нет, нет, это не жизнь! Тогда что же?

Велико бросил письмо на письменный стол Ярослава и спросил:

— Когда я должен отказаться от нее: сегодня, завтра или послезавтра?

Ярослав ничего не ответил. У него вдруг возникло почти непреодолимое желание ударить Велико.

— Я тебя спрашиваю, где и перед кем я должен посыпать голову пеплом в знак раскаяния? Не пошлете ли вы меня в какой-нибудь монастырь для поста и молитв во искупление моих грехов? Хорошо, хорошо, не волнуйся! От вас я хочу одного: скажите мне, какой из богов самый милосердный, чтобы я ему помолился, ведь у меня осталось не так уж много времени — есть и другие дела...

— Ты перестанешь наконец? — спросил Ярослав.

— Нет, не перестану. И на том свете не перестану. Увидели, что у слепого остался один глаз, так решили и его выколоть. Вы знаете эту женщину? Знаете, кто она такая, что она за человек? Знаете, что такое любовь, чтобы осуждать? Я защищаю не себя, а любовь между людьми. Ну, она была женой офицера, аристократа. Ну и что же? Дальше что? Всякое начало имеет конец. Любое страдание ведет или к избавлению, или в могилу. Я не оправдываюсь, но и не признаю за собой никакой вины. Что бы вы ни предприняли, я от своих принципов не откажусь. Запомни это хорошенько!

Ярослав слушал его и думал: «Ну, совсем распоясался. В партизанском отряде он единственный ел корни растений, когда у нас не осталось ни крошки хлеба, и был выносливее других. У него поистине какая-то неразрывная связь с землей, он сросся с ней, и его невозможно от нее оторвать... Да и земля его не отпускает. Подкармливает его, чтобы он выжил...»

— У тебя ко мне есть еще что-нибудь? — прохрипел Велико. Он задыхался от нестерпимой жажды, но так и не заметил стоявшего на письменном столе графина с водой. Бессмысленность этого разговора была для него очевидной. «Он набрасывается на меня потому, что сам никого не любит... А существуют ли у любви границы? Если бы несколько лет назад кто-нибудь сказал мне, что я полюблю жену офицера царской армии, я убил бы его, а теперь понимаю, сколь ограниченно я воспринимал людей и их отношения между собой. Повсюду найдется что-либо такое, к чему можно придраться, но важно, чтобы в этом не было никакой грязи. Ох, как же ты далек от истины, браток, как далек...»

— От тебя несет трактиром. — Ярослав не оставлял его в покое и, по-видимому, продолжал бы в том же духе дальше, если бы не заметил, что на глаза Велико навернулись слезы.

Велико чуть было не заплакал, но сумел взять себя в руки. Он молчал, чтобы не вырвались наружу закипавшие в нем чувства.

— Запутал ты меня, — продолжал Ярослав. — Собрал все пороки и пытаешься доказать, что имеешь право так жить. Эгоист ты, и ничего больше!

— Вчера исполнилось десять лет с того дня, как убили моего отца, — сказал Велико.

Ярослав поразился перемене в его голосе. Перед ним стоял человек, раненный чем-то сугубо личным, чем-то таким, чего никто не мог у него отнять и в чем никто не мог бы ему помочь.

— Его могила заросла бурьяном. На ней даже креста не осталось. А я любил отца. Он был сильный и никогда не впадал в отчаяние. Его убили из-за одной паршивой подковы. Я был еще совсем слабенький, не мог ему помочь. Но сейчас я никого не боюсь... Знаешь, с каким остервенением я вырывал бурьян на могиле, бурьян, который мог уничтожить последние следы, и никто бы не узнал, что под ним лежит человек. На моих руках проступила кровь, но я выдрал все эти сорняки до последнего ростка, и мне показалось тогда, что я освободил душу от какого-то тяжелого бремени. Привел в порядок могилу отца, пусть он спокойно лежит хотя бы в гробу, а вернувшись, взял и напился. Десять лет прошло, а как будто это случилось вчера...

— Ты побывал на батарее? — Ярослав хотел оторвать его от мрачных воспоминаний, а вместо этого навеял другие, еще более тягостные мысли. Ему нечем было утешить Велико.

— Я пришел прямо к тебе. Теперь пойду и на батарею. Если бы там были одни солдаты, все было бы проще, но... Иногда весь кипишь от негодования, невольно замахнешься, а вы сразу же в крик: «Не извращай нашу линию!» Уйду, не беспокойся. Никто не видел меня пьяным и не увидит. Клянусь тебе именем отца! — Велико тянуло поговорить по душам, как это бывало прежде, не думая ни о времени, ни о должностях, которые они занимают. Он повел разговор в резком тоне потому, что так его встретили. От этой словесной перепалки у него остался неприятный осадок. Ведь он знал, что где-то в глубине души Ярослав ему сочувствует и даже понимает его.

Да, так оно и было. Как всегда, Велико обезоружил его своей откровенностью. Ярослав уже готов был защищать его, бороться за него, хотя понимал, что не имеет никакого права поддаваться чувствам. Ему предстояло самое неприятное — рассказать Велико о побеге солдат.

— Я-то тебя понимаю, но и ты должен меня понять, — начал Ярослав, все еще не решаясь приступить к главному. — Что бы ни случилось, ответственность за все несем мы: ты и я. Здесь тысяча человек. Мы должны выдержать, иначе все пойдет к чертям.

— Да кто сказал, что мы не выдержим? — повернулся к нему Велико. — Почему у тебя возникли сомнения? Потому что я полюбил женщину и выпил в годовщину гибели отца? Еще слишком свежи следы, оставленные нами в горах, когда мы были партизанами, чтобы мы смотрели друг на друга как враги. Я не откажусь от себя, но не откажусь и от вас, от всего того, что стало моей судьбой. Ну что ты так на меня смотришь?

— Вчера, когда уже смеркалось, бежали трое солдат из вашей батареи, прихватив с собой замки четырех орудий. Вот почему я тебя искал, вот почему вызвал в такую рань, — выпалил все сразу Ярослав.

Велико даже не шелохнулся. Только зрачки расширились, а глаза приобрели стеклянный блеск.

— Все так сложно, — добавил Ярослав. Он неизвестно для чего снова открыл портфель и, к своему удивлению, увидел, что там, на самом дне, рассыпались и перемешались все его лекарства.

— Ну а что потом? — едва слышно спросил Велико.

— Всю округу подняли на ноги. Никаких следов. А Драган... хочет любой ценой встретиться с тобой.

— Это ему не удастся! — Велико решительно направился к выходу.

— Подожди! Что ты надумал? — заторопился за ним следом Ярослав, но так и не получил ответа. Дверь захлопнулась у него перед носом, и он понял, что им, в самом деле, больше нечего сказать друг другу.

На лестнице Велико остановился, чтобы перевести дух. Выходя на улицу, почему-то снова обратил внимание на колонку и струящуюся из нее воду. Он подошел и напился. Вода полилась по шее, по куртке, но Велико этого не заметил. Словно в его груди пылал огонь и он пытался его погасить... Он оказался один против всех. Один!..

Подпоручик Велев вышагивал по безлюдному плацу и неожиданно остановился, засмотревшись на верхушки тополей, через которые пробивались солнечные лучи. Потом, сделав еще шагов двадцать, он подошел к артиллерийскому парку. Место каждого орудия было очерчено белыми линиями. У него сжалось сердце и замерло так, как замерли дула стоявших перед ним орудий.

Часовой на посту внимательно следил за подпоручиком, а тот не мог глаз оторвать от тех четырех орудий, от которых были украдены замки. Подобные орудия без замков он видел в Плевене. Груда железа, напоминавшая о бурных временах. О чем же будут напоминать эти обезображенные орудия его батареи? О завершении не начатой еще карьеры или?..

Как всегда, подпоручик Велев попытался все рассчитать.

«А если это какая-то нелепая шутка? — И вдруг это предположение почему-то превратилось в уверенность. — Неужели отец мог опуститься до этого? Он хочет меня сломать, заставить отказаться от моего решения. Если я уеду, Жасмина тоже уедет со мной! Но если бы он не только изуродовал орудия, но и публично отказался от меня, родного сына, я и тогда бы не уступил. Я сильный человек. Плевать я хотел на их комбинации. Они во главе с моим отцом ведут недостойную игру. Ну ладно! Принимаю вызов. Посмотрим, кто кого...»

— Господин подпоручик, сюда вход запрещен, — послышался голос часового, и Велев только тогда заметил, что переступил через белую линию.

— Это случилось прошлой ночью? — спросил он, чтобы как-то выйти из неловкого положения.

— Вечером, когда солдаты пошли ужинать. И часовой, что тогда стоял здесь, сбежал вместе с ними.

— Их трое? — Венцемир расспрашивал так, словно впервые слышал эту историю.

— Так говорят, — неохотно ответил солдат.

— Сбежали? И куда же?

— Не могу знать, господин подпоручик. Это их дело. — Солдат уже жалел, что поддержал разговор. Того и гляди, завтра все еще больше осложнится и его впутают в это дело. Тогда попробуй выйти сухим из воды.

Подпоручик Велев еще немного постоял неподалеку от входа в парк, забыв и о солдате, и о том страхе, который испытал, когда ему сообщили, что беглецы были солдатами его батареи. Ему нужно было прийти сюда, чтобы убедиться в достоверности полученных им сведений.

«Да, они солдаты моей батареи, но в то же время они солдаты того полка, которым командует мой отец. Трагическое переходит в комическое».

Велев вызвал дежурного по конюшне и приказал оседлать коня. Ему вдруг стало весело, и он решил, пока приготовят лошадь, немного прогуляться, но, заметив, что у колонки под струей воды плещется Граменов, остановился. Ему показались смешными и обстановка, и спектакль, устроенный этим здоровяком в офицерском кителе.

«Типичный мужик... Жасмина и этот грубиян? Ну и времена!.. — усмехнулся он, испытывая сожаление, смешанное со снисхождением к этим людям.

Велико подставил грудь под струю воды, потом вытащил носовой платок и начал вытираться с тем же неистовством, с каким только что умывался. Причесываясь, он заметил подпоручика и издали крикнул ему:

— Велев, подождите!

«Тоже переживает. Все переживают, а батарея-то — моя. Каждый проявляет озабоченность, чтобы выйти из игры невредимым. Но я не доставлю вам этого удовольствия...» — думал подпоручик, глядя на коня — единственное существо, которое могло избавить его от неприятной встречи.

Велико тоже торопился. Он направился к Велеву, на ходу приглаживая пальцами мокрые волосы. Меньше всего он хотел встретиться в этот момент с подпоручиком Велевым, но раз тот оказался на пути, то уже ничто не могло удержать Велико от разговора с ним, от желания в упор посмотреть ему в глаза. Велико думал, что увидит на его лице выражение раскаяния, но на овальном лице подпоручика лежала только печать досады, его усики как-то вызывающе шевелились.

— Два дня вы не появлялись в полку и вдруг снова здесь. В чем дело? Соскучились? Или...

— Каждый отвечает за свои поступки, господин капитан. Мне кажется, что только малолетние нуждаются в опекунах.

— Я не оспариваю ваше совершеннолетие. — В голосе Велико прозвучала нотка недовольства, но он продолжал спокойно: — Одно ясно: и побег солдат, и кража орудийных замков — происшествия, имеющие прямое отношение к вашей батарее.

— К сожалению! — Подпоручик закурил сигарету.

— Да, именно вы должны об этом сожалеть больше всех.

— Вы считаете, что я ограбил собственную батарею? — улыбнулся Велев.

— А вы полагаете, что человек не может ограбить сам себя?

— Существуют следственные органы. Они и установят, кто кого ограбил. А всякие разговоры по этому поводу излишни, — резко закончил подпоручик и направился к коню, которого в стороне от них держал на поводу солдат.

— Куда вы? — спросил его Велико.

— Скучно у вас в полку, господин капитан. Есть и более веселые занятия, чем солдатское житье-бытье. Ну, скажем, женщины, выдержанное вино, песни... — Подпоручик собирался продолжать, но слова, которые произнес Велико, заставили его вздрогнуть.

— Солдат, верни коня в конюшню, — приказал Велико, продолжая приглаживать волосы пальцами.

— Вы хотите еще что-то мне сказать? — Подпоручик не сумел скрыть своего волнения. Он с наслаждением до беспамятства отхлестал бы кнутом этого человека, стоящего перед ним, одного из тех, кто запутал его жизнь, безжалостно перечеркнул все его планы на будущее. И Велев испугался, ведь он мог потерять и то, что еще осталось... Испугался и отпустил поводья.

— Уведи коня! — приказал солдату Велико. — И сними мундштук. Никто не позволит мучить животное.

— Могу ли я спросить, чем объяснить такое исключительное внимание к моей особе? — спросил подпоручик.

— Считайте, что с данного момента вы находитесь под домашним арестом, а точнее — под следствием.

— Но имейте в виду...

— Что я не соблюдаю никаких формальностей? Можете жаловаться! Пока происшествие не будет расследовано, запрещаю вам покидать место расположения полка. Надеюсь, вы меня поняли!

— Я допускал и такое, но... — Подпоручик задохнулся от злости и бессилия.

— Идите! Пока все! У себя в кабинете можете рассуждать сколько душе угодно!

У Велико снова пересохло в горле. Этот разговор стоил ему больших усилий. Он без особого труда сломил бы высокомерие Велева, но при их разговоре незримо присутствовал Ярослав, и это сдерживало Велико.

«Мы размякли, вот в чем дело. Получив возможность свободно двигаться по улицам, мы стали здороваться за руку со своими смертельными врагами. Ну и логика!»

Велико прислушивался к журчанию воды в колонке. Ему хотелось пить, но в то же время он испытывал отвращение к этой безвкусной воде.

— А ты откуда взялся? — посмотрел он удивленно на оказавшегося рядом с ним Павла.

— Я как «летучий голландец». Появляюсь там, где меня не ждут, — улыбнулся Павел и с любопытством посмотрел на раскрасневшееся лицо Велико. — У вас, кажется, состоялось объяснение в любви? — подмигнул он, кивнув в сторону удавлявшегося подпоручика.

— Хватит молоть глупости, лучше скажи, что тебя привело сюда. — Велико глубоко вздохнул и присел на скамью у стены.

— Тебе что, нездоровится? Не болен ли ты? — спросил Павел.

— Не выдумывай. Я крепок, как скала, только здесь что-то побаливает, — показал Велико на грудь. У него были цепкие узловатые пальцы.

— Опять началась катавасия. А ты... — Павел не договорил, почувствовав, как Велико насторожился.

— Что, и ты туда же? Ведь Болгария пропадет, если какой-то Велико целую ночь будет пить. А вот этими, что в лакированных сапогах и пелеринах, никто не интересуется, где они бывают и чем занимаются. У подпоручика батарея выведена из строя, он заслуживает того, чтобы его судил военный трибунал, а он, видите ли, решил отправиться на прогулку. Ему скучно в полку. Послушай, а не лучше ли сегодня меня не трогать? — спросил Велико.

Павел отвел глаза. Увидев Велико в одиночестве, он решил побыть с ним вместе: совсем другое дело, когда есть с кем поделиться, рассказать о том, что тебя терзает. Но, видимо, он опоздал.

— Я хотел посмотреть на их фотографии, — начал Павел. — У нас есть снимки всех солдат отделения. Все-таки легче, когда представляешь, кого надо искать.

— Мне надо немедленно пойти к Жасмине. — Велико не слушал его. — Она должна знать все. Наступил тот день, когда следует играть с открытыми картами. Или — или...

— Ты сошел с ума! — Павел встал и с детским любопытством посмотрел на него. — Я пришел ему помочь, а он...

— Ты еще здесь? — вздрогнул от звука его голоса Велико. — Если хочешь, пойди к Ярославу. У меня есть дело, очень важное дело.

Павел смотрел на него с нескрываемым удивлением. Он понимал: то, что происходит с Велико, вышло за рамки обычных, повседневных забот.

Стефка подошла к большому зеркалу у стены. Ощупала лицо, шею со следами загара и едва заметными морщинками, провела по ним рукой, пытаясь разгладить. Из груди готов был вырваться стон, но нет, этого не произошло, лишь на щеках проступил румянец и около губ образовалась горестная складка.

Ее привел в себя цокот лошадиных копыт, звук бубенцов ее фаэтона.

Перед ней предстала странная картина. Во двор имения на бешеной скорости влетел фаэтон. На козлах стоял бай Станьо. За фаэтоном въехали еще три телеги, нагруженные мебелью и другим скарбом. Фаэтон резко остановился, и только тогда Стефка увидела Жасмину, поднявшуюся с заднего сиденья.

— Сваливайте все на землю! Ничего не жалейте! Кладите одно на другое! — крикнула возницам Жасмина.

Ничего не понимающие люди стали швырять с телег все, что попадалось им под руку, а лошади, все еще дрожа от яростного галопа, нетерпеливо переступали с ноги на ногу. Здесь повторилось то же самое, что происходило в городе, когда там грузили вещи. Люди никогда не видели молодую хозяйку такой разгневанной и буйной. Она ни перед чем не останавливалась. И себя не жалела — по дороге чуть было не свалилась под колеса фаэтона. Впившись руками в откидной верх экипажа, Жасмина подпрыгивала на ухабах, но не садилась, не хотела лишать себя удовольствия от бешеной езды. И что возницам показалось странным: они увидели слезы у нее на щеках. Были ли это слезы радости или страдания, никто не понял.

Никто не посмел перечить ее желаниям. Когда весь багаж оказался на земле, Жасмина сошла с фаэтона. Нечто подобное ей довелось видеть после бомбардировки города. Тогда возле разрушенных зданий валялись беспорядочно разбросанные вещи, обгоревшие, изломанные, — немые свидетели бесчеловечности, а эти, целые, нетронутые, демонстрировали благополучие их владельцев. Жасмина погладила полированную спинку кресла, прикоснулась к колыхающемуся на ветру шелку своего подвенечного платья. Кто знает почему, но именно оно попалось ей под руку. Шелк был какой-то прохладный, ускользающий из пальцев.

— Все в прошлом... — прошептала она и сняла с фаэтона бидон с керосином. Все отошли в сторонку. Возницы подтянули поводья, чтобы лошади не шарахнулись от испуга.

Жасмина выплеснула весь керосин на вещи и чиркнула спичкой. Мгновенно вспыхнул огонь. Раскаленный воздух обжег ей лицо, но она отошла лишь после того, как пламя охватило последнюю вещь.

Даже Стефку Делиеву поразило подобное безумство. Языки пламени угрожающе взметнулись в небо. Они раскачивались под порывами ветра, ослепляя ее. Горели деньги, горели впустую, и это были ее деньги, на которые она рассчитывала. Стефка высунулась из окна и что-то крикнула, но ее никто не услышал. Тогда она бегом спустилась во двор. Жасмина заметила ее, но даже не повернулась.

— Как ты смеешь?! — Стефка готова была кричать, драться. Но ледяное спокойствие Жасмины остановило ее.

— Я сожгла свое прошлое, — тихо ответила Жасмина, пристально глядя в огонь.

— А завтра снова вернешься к нему! — Стефка до боли стиснула ей руку.

— Никогда!

— Да ведь у тебя нет иного пути, потому что я тоже тебя выгоню!

— Не беспокойся, тетя. И тебе я не стану надоедать, — с безразличным видом ответила Жасмина. Она пнула ногой головешку и медленно направилась к дому.

Стефка осталась одна у костра. Неподалеку стояли разгруженные телеги. Возницы с трудом удерживали испуганных лошадей.

— Погасите костер! — крикнула она. — Чтобы и следа от него не осталось!

Больше всего ее злило то, что она теряет власть, что с каждым днем растет число людей, не подчиняющихся ее воле. Жасмина взбунтовалась последней. Нужно было хотя бы попробовать ее удержать. Жасмина может понадобиться ей в будущем. Стефка с тупым озлоблением смотрела, как слуги с остервенением борются с огнем. Они казались ей скорее призраками, чем людьми.

Жасмина смотрела из окна. Еще немного, и костер погас бы сам по себе, но от головешек, разбрасываемых людьми, веером рассыпались искры, и огонь вспыхивал с новой силой. А разве нечто подобное не происходило с человеческой душой? Чем больше копаешься в ней, тем сильнее она воспламеняется...

— Безумие тоже может стать достоинством, — услышала она за спиной мужской голос и обернулась. Перед ней стоял майор Бодуров. — Восхищаюсь тем неистовством, с которым вы все сожгли, — улыбаясь, продолжал он. Его раздвоенный подбородок подрагивал, лицо было довольным.

Жасмина молчала. Меньше всего она хотела бы встретиться именно с ним.

— Я пошел искать сигареты и стал невольным свидетелем изумительного зрелища, — продолжал майор. — Я не художник, но, пока буду жив, оно не изгладится из моей памяти. Вы женщина с характером. Это для меня открытие, и оно меня радует.

— Сигареты в ящике туалетного столика! — Жасмина не смогла скрыть своего недовольства.

— Вы напоминаете мне вашу тетю Стефку в ее молодые годы, — говорил Бодуров, разминая сигарету. — Она была, как и вы, такая же неукротимая. Молодость и неукротимость — какое прекрасное сочетание! — Майор говорил не останавливаясь, не обращая внимания на состояние Жасмины. Он осторожно поднес горящую спичку к сигарете. — Знаете, я уже двадцать дней в этом доме, а мне почему-то кажется, что все происходящее — лишь продолжение событий пятнадцатилетней давности.

— Тетя уже в своей комнате, — сказала Жасмина.

— Я знаю, вы меня избегаете. Это, пожалуй, даже естественно, — продолжал Бодуров. — Мы с вами — представители двух различных поколений, но чем-то похожи. Восхищаюсь вами и уверен, что вы никогда в жизни не отступите. И вот еще что: запомните, в моем лице вы всегда будете иметь доброго друга.

— Я устала. Хочу отдохнуть.

— Извините! — Майор легко поклонился и вышел. В комнате осталось только облачко дыма от его сигареты.

Жасмина стояла, прислонившись к стене, и бездумно смотрела в пространство. И в этом доме ее все угнетало. Обретет ли она наконец покой, чтобы собраться с мыслями? Она не знала, что с ней будет завтра, но молила, чтобы это завтра скорее наступило. Может быть, завтра она снова встретится с Велико, и это, как бывало прежде, укрепит в ней веру в то, что она любит и любима. Или она хотя бы получит весточку о том, что Велико снова будет с нею. Когда это произойдет — уже не столь важно.

Жасмина сняла пальто, платье и осталась в одной комбинации. Она с детства не любила комбинации и пижамы, без них чувствовала себя свободнее, непринужденнее...

Год назад она вот так же стояла раздетой, когда Велико вошел в ее комнату. Венцемир и его отец были тогда на фронте. В доме полковника оставались она, сестра Венцемира Мила и Ярослав, их квартирант. Они жили как в монастыре. Каждый знал только свою келью, входил и выходил из нее, не интересуясь другими.

Жасмина никак не хотела смириться с мыслью, что эта война может продолжаться вечно. Днем она еще как-то могла себя сдерживать, ведь днем всегда бывает легче, а вот ночами... Одна в супружеской постели, которая никогда ее не согревала. Пять лет назад ей было безразлично, куда идти, лишь бы вырваться из имения и освободиться от опекунства Стефки Делиевой. Она действительно покинула тетю, но уже через несколько недель поняла, что и в доме полковника Велева в качестве жены Венцемира она не нашла того, о чем мечтала. Не прошло и года, как Жасмина сбежала, но Стефка заставила ее вернуться, чтобы не запятнать имя Делиевых в глазах общества. Вот тогда-то и произошли те события, которые запутали всех и принесли несчастье в их дом. Она обрадовалась тому, что останется одна, но эти ночи...

И вот однажды вечером, когда Жасмина разгуливала по комнате в одной комбинации и думала о том, как ей дожить до следующего дня, дверь открылась. Она не слышала, чтобы кто-нибудь постучался к ней. На пороге она увидела незнакомого офицера. Он явно перепутал двери, а она молчала и смотрела на него, совершенно забыв, что стоит раздетая.

Молчал и он. Молчал, смотрел и... не уходил.

Первой опомнилась Жасмина.

— Больной в соседней комнате, — сказала она, но не сделала попытки ни прикрыть свою наготу, ни дать понять, что ей неприятна эта встреча. Ее вдруг привлекли блеск его глаз и загоревшееся в них любопытство. — Уходите! Это неприлично, — промолвила она наконец, но ей так хотелось, чтобы он остался еще немного и она могла бы насладиться его откровенным желанием любоваться ею.

— Хочу запомнить вас, — прошептал он. — Вы как фея из сказки. Или принцесса, которая являлась беднякам в снах и манила их за собой в царство счастья...

— Ну и как, заманила? — спросила Жасмина, пораженная тоном его голоса, такого теплого и привлекательного.

— Возможно! Но важно то, что каждый вечер они засыпали в надежде, что она снова придет и снова поведет их в царство счастья, — продолжал он, не заметив, что закрыл за собой дверь.

Они так и не поняли, как все произошло. Она помнит и грубые ласки, и торжество мужской силы, и молчаливое расставание...

Велико прибыл с фронта на несколько дней и решил навестить своего больного товарища Ярослава. Так они и встретились с Жасминой...

Тогда она впервые украла для себя немного счастья. И плакала. Плакала и потом всякий раз, когда приходилось расставаться с ним, и жила надеждой. А сегодня она внушила себе, что потеряла его навсегда. И ей мучительно захотелось увидеть его еще раз, чтобы убедиться, что он есть на этой земле. Чувствовать его рядом стало единственным смыслом ее жизни. Она зажала руками колени и ощутила, как все ее тело охватила лихорадочная дрожь.

Дверь в комнату открылась. Жасмина подняла голову. Попыталась набросить на себя одежду, но, встретившись с ледяным взглядом тети, распрямилась и предстала перед ней почти голая.

— Ты что задумала? — Голос Стефки звучал резко.

Жасмина даже не шелохнулась.

— Вот тебе деньги. Уезжай куда хочешь, но никогда не забывай, что ты из рода Делиевых! — Тетя задыхалась от гнева.

— Снова цепи?

— Так ты считаешь, что честь рода — цепи?..

— Я — свободная женщина! — Жасмина впервые произнесла эти слова и почувствовала их силу. Она уже не боялась своей тети. — Опекуны мне не нужны.

— Блудница ты, а не свободная женщина!

— Я бы не очень огорчилась, если бы стала блудницей. По крайней мере, я бы жила, а не тратила жизнь на пустые химеры. — Жасмина натянула на себя платье, потом зачесала назад волосы и закрыла за собой дверь.

— Господи, почему ты остановил меня, почему не дал помешать ей? — прошептала Стефка Делиева, до боли в руке сжимая хлыст. Майор Бодуров схватил ее за локоть. Он слышал весь разговор и появился в комнате как нельзя кстати.

— Возьми себя в руки! Нашим страданиям скоро придет конец, — тихо шептал он, уводя Стефку в ее комнату.

— Из-за тебя тоже трясусь, — ухватилась она за его слова. — Все вокруг — одна ложь! Разве не так? Может, вы специально для того и собрались, чтобы доказать мне, что я уже не та, какой была, и что со мной уже покончено?

Она спрашивала, но не ждала ответа. Майор еще крепче сжал локоть Стефки, усадил ее на диван. Налил коньяку. Он знал, что у нее бывают подобные приступы, и нисколько не смутился. Протянул ей рюмку, и она приняла ее с благодарностью.

— Настало такое время, когда никому нельзя доверять, — жаловалась Стефка, взбодренная выпитым коньяком. — Ну что же ты встал у меня над головой, словно ты — мой судья? Налей мне еще одну! И не смотри с такой иронией. Хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Стефка выпила и вторую рюмку коньяка. Глаза у нее затуманились, но не утратили той колючести, которая всех так отпугивала.

Майор Бодуров стоял рядом с ней, спокойный, безразличный, с сигаретой в руке. Бессильные всегда излишне крикливы. Он хорошо это знал по казарме и потому выжидал.

— Ты должна выдержать, — наконец проговорил он.

— Ради кого? — заметно ослабев, спросила Стефка.

— Ради меня, ради себя, ради нас! — Он старательно пытался уверить ее в том, что она все еще кому-то необходима.

— Когда ты уезжаешь? — внезапно спросила Стефка.

— Через несколько дней. Ты же знаешь, что я никогда не бросаю начатое дело, пока не доведу его до конца. Передам отчет и этих ребят из рук в руки, возьму новые материалы и снова вернусь. Этот год — решающий, но раз ты со мной, мы победим.

— Я тебя больше не увижу, — проговорила словно в забытьи Стефка.

— Не будь ребенком.

— Так было и пятнадцать лет назад. Мы были с тобой помолвлены, и моя самая близкая приятельница даже приезжала меня поздравлять. Ты отпустил ее извозчика, крикнув ему вот из этого окна. А через неделю сбежал с ней, и она стала твоей женой.

— Зачем об этом вспоминать? — Бодуров встал и подошел к окну. Он увидел бежавшую через луг Жасмину. На небольшом кургане, где возвышался одинокий дуб, мелькнула фигура офицера. К нему-то и устремилась Жасмина, и Бодуров мог бы поклясться, что она сейчас счастлива.

— Ее уже нет в живых, а я все еще существую, — продолжала причитать Стефка. — И люблю тебя больше, чем когда бы то ни было раньше.

— Я не забыл ни свою вину перед тобой, ни твою любовь, — как эхо, прозвучал его голос, а сам он все еще провожал взглядом Жасмину. — Но сейчас не время сводить счеты. Сначала надо завершить схватку. Тогда можно будет подумать и о личном счастье. — Бодуров попытался ее приласкать, но Стефка отвела его руку.

— Милостыни я никогда не просила, — нашла она в себе какие-то внутренние силы. — Когда ты вернулся той ночью, у меня была лишь одна мысль: убить тебя. Только я знала бы, где твоя могила. На ней я поставила бы тебе памятник, который отовсюду был бы виден каждому, кто свернет к имению. Гранитный памятник, без надписи... Я устроила тебя в своей комнате не из предосторожности, а для того, чтобы ты провел свою последнюю ночь в моей постели, даже если я не буду рядом с тобой. Но ты так устал, что тотчас же заснул. Я готова была выполнить свое намерение, но моя любовь оказалась сильнее моего оскорбленного самолюбия. Я подчинилась ей и подарила тебе жизнь...

— Я знал о твоей ненависти ко мне, но все же пришел именно к тебе, как к близкому человеку, — прервал ход ее мыслей майор. — В общей борьбе каждый из нас искупит вину.

— Моя жизнь катится к неизбежному концу, — продолжала Стефка, по-прежнему сидя к нему спиной. — Обещай мне, что после того как мы победим или хотя бы выберемся отсюда, ты в течение года останешься со мной и будешь моим. Я дам тебе денег, сколько пожелаешь. Потом я сама тебя отпущу. Мне будет невмоготу терпеть тебя больше, впрочем и себя тоже...

Бодуров поцеловал ее в глаза и уложил в постель.

— Отдохни! Ты устала.

— Господи, неужели я не заслуживаю хоть одного года счастья, пусть даже насквозь лживого?

— Я ухожу к ребятам. — Он наклонился и подтянул одеяло к самому подбородку Стефки. Потом посмотрел в окно. Жасмина и офицер уже куда-то исчезли.

Всего за одну ночь курган, покрытый молодой травой, преобразился. Велико рассматривал набухшие почки деревьев, а мысли его витали где-то далеко-далеко.

Он посадил подпоручика Велева под домашний арест, а сам отправился в сторону имения. А не ошибся ли он? Если бы подпоручика выпустили, вероятнее всего, он тоже пошел бы туда. Похоже, что там находится ключ к раскрытию тайны, связанной с побегом солдат. И Ярослав упомянул об имении. Невозможно представить себе, чтобы центр бывшего высшего общества остался безучастным к этим событиям. Люди высшего света привыкли задавать тон всей жизни в областном городе, а теперь?.. Имение одиноко стоит среди пустынных полей. Не опрометчиво ли наше представление о его оторванности от мира? Возможно ли, чтобы они на первом же году отказались от того, что имели, от надежды на то, что создавшееся положение — всего лишь временное явление?

Ну взять, к примеру, Жасмину. Она столько лет прожила среди них. Велико не хотелось думать, что его обманывали, хотя слова Ярослава глубоко запали в его сознание. Его осуждали не столько за любовь, сколько за то, что он полюбил женщину из чуждой для них среды, с которой она была связана довольно тесными узами. Чему же верить: сердцу или разуму? Он готов был перечеркнуть все утвердившиеся в жизни нормы, но если поколеблется его вера, что тогда? Куда податься?

Вот почему Велико не пошел прямо к Драгану, а погнал лошадь к имению, к кургану, где они всегда встречались с Жасминой. Он хотел убедиться в том, что она принадлежит только ему, что никто, кроме него, не властен над ее любовью. Он мечтал увидеть, как она мчится к кургану, забыв обо всем на свете, устремленная только к нему, как и он тянулся к ней, не в силах оторвать взгляд от ее окна.

Велико забрался в заросли кустарника, чтобы еще раз все обдумать, но не спускал глаз с дома.

И на сей раз он не ошибся. Он почувствовал, как что-то сжалось в груди, стало трудно дышать. Жасмина бежала через двор до самого луга и оттуда прямиком к кургану.

Велико прикрыл веки и вздохнул. Это длилось всего какой-то миг. И сразу его захлестнуло теплое радостное чувство. Есть ради чего жить! Любовь окрыляла его, удваивала силы. Он повидал Жасмину, и этого ему было достаточно. Велико не хотелось разбивать ее иллюзии, пусть она думает, что ей померещилось, будто он здесь. Ей так хотелось застать его там, на их месте! Она его ждет и будет ждать... Он выбрался из зарослей кустарника и скрылся в чаще леса.

Вскочив на лошадь, Велико обернулся. Сквозь голые ветви деревьев он увидел курган и бредущую по нему Жасмину. Она искала его.

«Когда-нибудь я ей расскажу об этом дне. Непременно расскажу!»

Во дворе военной комендатуры ему встретился Дамянов. Павел немало удивился появлению Велико, и особенно его виду: выражение лица крайне напряженное, глаза лихорадочно поблескивают... Павел подумал, что Велико пережил что-то весьма впечатляющее, неповторимое, но расспросить о том, что случилось, Павел не решился, а протянул ему пачку сигарет.

— Закуришь?

Велико взял сигарету, закурил. Он хотел успокоиться, чтобы не размякнуть и не утратить ощущение, что он должен был остаться там, на кургане.

— Час назад тебя искали, спрашивали у меня. Дежурный по полку офицер и Драган, — снова заговорил Павел.

Велико только махнул рукой. У него закружилась голова от крепкого табака, и он отшвырнул недокуренную сигарету.

— Если они скрываются в городе, нам будет труднее их обнаружить. Если нет, то дня через два они должны где-нибудь появиться. — Павел пытался завязать разговор. Велико опустился на ступеньку деревянной лестницы, прижался головой к стене и вздохнул.

— Значит, и меня ищут всюду, — проговорил он после паузы и улыбнулся. — Наконец-то и я стал важной птицей. Обо мне заговорили, и, может быть, мое имя появится на страницах газет. А ты тревожишься за меня. Лучше порадуйся тому, что у тебя есть такой дружок. Если меня выдвинут по службе, я, пожалуй, возьму тебя в секретари. Рядом со мной и ты можешь преуспеть. А вот будет ли от этого толк, время покажет.

— Ты все дурачка из себя строишь, а не чувствуешь, что у тебя под ногами земля горит, — прервал его Павел, которого все больше раздражала беззаботность Велико.

— Послушай, я побывал возле имения. Там, на кургане с одиноким дубом. Помнишь это место?

— Ты хоть сегодня не валял бы дурака! — снова обозлился Павел.

— Молодая трава показалась, почки на деревьях набухли, вот-вот распустятся. Через неделю-другую все расцветет, зазеленеет, и тогда...

— Да ты и в самом деле не в своем уме!

— Вот тогда они и попытаются незаметно уйти, если, конечно, до тех пор не уйдут, — закончил свою мысль Велико и подошел к Павлу. — А что касается твоих опасений, то ты прав. Но земля горит под ногами не только у меня, но и у всех нас. Враги наверняка будут торжествовать, если мы схватим друг друга за глотку. Я не сдамся им, поверь мне. Буду бороться до конца!

— Дурак!

— Возможно, — незамедлительно согласился Велико, думая совсем о другом. Он загрустил о Жасмине, но внутренне был доволен тем, что нашел в себе силы и не окликнул ее. — Если Жасмина придет и спросит обо мне, скажи ей, что я ее люблю. — Он отодвинул Павла в сторону и вышел на улицу.

Велико пропустили к Драгану без всяких формальностей.

Он постучал в первую же дверь и открыл ее. И только тогда услышал голос Драгана, разговаривавшего по телефону.

— Арестовать!.. Не имеет значения... Пойми одно: если завтра мы попадем к ним в руки, никого из нас не помилуют. Да, он звонил мне. Ну и что же? Преступление налицо? Так не о чем и говорить. Если что-нибудь случится, я с тебя буду спрашивать. Все! — Драган повесил трубку и продолжал: — Звонили! Начальство! Требуют, чтобы мы были внимательнее... Может быть, завтра еще позвонят. — Он подошел к Велико, и они сели на большой диван. — Наконец-то ты нашел время и для меня, — добавил Драган, мысленно призывая себя быть более тактичным.

— Мы обязаны экономить время начальства, — усмехнулся Велико, поняв маневр Драгана. — Ты самый занятой из нас. Каждый день встречаешься лицом к лицу с врагом, но не теряешь выдержки. А у нас совсем другое дело. Да здравствуют компромиссы во имя перевоспитания! Ищем общий язык даже с теми, кто и в гробу будет нас ненавидеть. Вообще интересная картина вырисовывается. Живем!

— И начинаем забывать...

— Смотря о чем. Если ты у меня спросишь, то я скажу: мы ничего не забыли, только немного напутали. Добившись свободы, власти и поддержки со стороны народа, который ждет от нас чудес, мы распустились.

— Ищешь оправдания?

— Оправдания чему?

— Выпьем чего-нибудь? — предложил Драган, надеясь изменить течение беседы.

— Даже слышать об этом не хочу. Вчера так нализался, что целый год и не подумаю пить.

«Вот черт!» — нахмурил брови Драган, но все же вытащил бутылку домашней сливовой водки и налил в две чашки.

— Ну, чтобы опохмелиться!

Они чокнулись, однакоВелико даже не пригубил свою чашку.

— Ты меня искал?

— Искал и вчера, и сегодня утром. Тебе, наверное, все известно?

— В какой-то мере. Все знаешь лишь ты один!

— А сделал ли ты для себя какие-нибудь выводы? — как всегда, начал с вопросов Драган.

— Почти никаких. Нащупали слабое место и нанесли нам удар. Значит, надо заткнуть эту брешь и доказать им, что мы сильнее.

— А если все начинается с тебя? — Драган краем глаза зорко следил за ним.

— Любопытно будет услышать.

— Весь полк доверен трем коммунистам, а ты?..

— Что — я?

— Сам знаешь. Приказ о твоем снятии с должности подготовлен. Тебе придется проститься с партией, несмотря на то что ты полтора года был партизаном.

— Это что, угроза? — выпрямился во весь рост Велико.

— Чистая правда. Все зависит только от тебя.

— Гм, чистая правда, говоришь? — Его раздражала самоуверенность Драгана, но он все же спросил: — Так что же я должен делать?

— Отказаться от этой офицерской кисейной барышни. Признать свою вину перед партией и взять на себя ответственность за провал в подчиненной тебе артиллерийской батарее.

Велико молчал. Голос, который доносился до него, был ему знаком, но человек, сидевший напротив, казался ему равнодушным и далеким, совсем не таким, каким был Драган, его партизанский командир...

— Мы могли бы арестовать и тебя, судить партийным судом за то, что ты нарушил устав, роняешь честь...

— Партийный суд, говоришь? — Велико уже не скрывал иронии. Он готов был поделиться волновавшими его в тот момент мыслями, но не верил, что Драган его поймет.

— Партия не имеет права прощать! Никому из нас!

— Знаю! — прервал его Велико. — И значит, если я не соглашусь с вашими предложениями...

— Тогда пеняй на себя.

— Следовательно, я должен считать себя арестованным?

— Опомнись! — Драган не выдержал его ироничного тона.

— Тогда я ухожу. Мне больше нечего делать у тебя.

Велико надел фуражку и вышел, даже не простившись. Никто его не удерживал. И сердце Велико словно замерло — он победил себя, освободился от Драгана, однако это не принесло ему никакого удовлетворения — такая победа причинила ему боль.

Никогда центральная улица не выглядела такой пустынной, и никогда до сих пор полковник Велев не чувствовал себя столь одиноким. Вся дорога от дома до казармы показалась ему кладбищенской аллеей. Двери домов и ставни витрин магазинов были закрыты, на тротуарах — ни души.

В тот день полковник трижды прошелся по центральной улице из одного конца в другой. Заглянул домой, посидел в гостиной, потом вернулся в полк, покрутился в своем кабинете, но не выказал ни малейшего желания с кем-либо поговорить, не сделал попытки вернуть утраченное — свою веру.

«Усомниться в собственном сыне! До чего мы дожили!»

Он нажал кнопку звонка, но адъютант куда-то исчез, и никто на вызов не откликнулся. Ему захотелось увидеть Венцемира. Но сколько раз он решался пойти к нему, столько же раз отказывался от своей затеи. О чем им говорить? О примирении? О спасении? О связях? Но кто же и кого должен спасать? Отец сына или сын отца?

«Он потерял батарею! Остался один командир, и он несет ответственность. Во время войны за подобное преступление возможен был лишь один приговор — смерть!..»

Голова льва, украшавшая трость, утонула в огромной ладони полковника, и он размеренным шагом спустился по лестнице, затем прошел по булыжнику вдоль спальных помещений и направился на стрельбище. На полигонах проводились занятия с солдатами. Появление чуть сгорбленной фигуры командира полка застало всех врасплох. Послышались команды, началась суматоха, но вскоре установился привычный повседневный ритм. Но полковник Велев нигде не задержался. Ему достаточно было убедиться в том, что полк продолжает жить, ощутить пульс этой жизни, тот пульс, который вот уже тридцать лет поддерживает и в нем самом интерес к ней.

Полковник свернул направо. Он даже не заметил, что идет прямо по цветочной клумбе. Ярослав находился в своем кабинете. Он не ждал командира, но сразу же встал и пошел ему навстречу.

— Ну как? — спросил полковник.

— Ничего нового.

— А из Софии никто не звонил?

— Нет!

— Значит, нам доверяют?

— А почему бы не доверять нам, господин полковник? Только уж слишком мы злоупотребляем этим доверием.

— Я тоже за доверие, — сказал Велев и опустился на стул, стоявший у окна. В этом кабинете он чувствовал себя спокойно: и мысль работала менее напряженно, и сердце. — Знаете, я побывал на занятиях. Очень там все запущенно. Так дальше не может продолжаться.

— Не может, — кивнул Ярослав. — Я тоже в этом убедился. Разговаривал с солдатами. Больше всех переживают ребята из батареи.

— Устав категоричен. Подразделение будет расформировано, — глухо произнес полковник.

Ярослав не почувствовал в его словах никакого колебания, но в голосе командира прозвучали нотки обреченности.

— А если они ни в чем не виноваты?

— Раз преступление совершено, значит, есть и виновные. Батарея стала небоеспособной. И сделано это руками солдат этой батареи.

Глаза и голос выдавали истинное состояние полковника, но Ярослав ничем не мог помочь ему.

— Может, следовало подождать день-другой? — вырвалось у него, хотя он и сам не был согласен с этим предложением.

— Господин заместитель командира, если вы хотите, чтобы у нас была настоящая армия, то в подобных случаях никого не щадите. Даже себя! — Полковник встал и вытер носовым платком лоб. — Наша судьба — солдатская. И мы должны делить ее с солдатами и в радости, и в беде! — И он пошел к себе в кабинет.

Раздался звонок телефона, и Ярослав наконец услышал хриплый голос Драгана, показавшийся ему очень усталым:

— Велико приходил и ушел. Вероятно, следовало его задержать, но рука не поднялась. Вспомнил, как он помог мне спастись, когда мы нарвались на засаду, как тащил меня, полумертвого, на себе. Ведь я уцелел только благодаря ему. Я проявил слабость, а он воспользовался этим. Завтра мы будем судить подпоручика Велева, мужа Жасмины, а он... Ну ладно, давай о тех беглецах. Все имеющиеся у нас данные говорят об одном: они все еще находятся здесь, в самом городе. Мы должны повсюду разослать наших людей. Если не обнаружим их за два дня, значит, мы сами себя высекли. Хоть это ты ему растолкуй. Такие ошибки искупаются только кровью.

В кабинет шумно ворвался Велико.

— Понимаю тебя, очень хорошо понимаю, — продолжал разговор по телефону Ярослав. — Позвоню тебе чуть позже. Мне пришло на ум еще кое-что. Появилась возможность раскрыть всю сеть...

— Я думал, что ты умнее! — перебил его Велико. — Врач ждет тебя в моем кабинете. Зачем ты его прогнал?

Ярослав положил трубку и нарочно помедлил с ответом.

— Врачи всегда были и будут. С ними дело обстоит легче всего, а вот остальное... Тяготит, как приговор.

— Поэтому я и пришел... — Велико никак не мог придумать, с чего начать разговор. — Понимаешь, один из сбежавших солдат находился на посту по личному приказанию подпоручика Велева, хотя в списках назначенных в наряд его не было. Все трое беглецов — приближенные Велева. Это подтверждается фактами.

— Так ты хочешь сказать...

— Да, подпоручик Велев играет ведущую роль во всей этой истории. Ты представить себе не можешь, как он себя ведет...

— Успокойся! — Ярослав заставил его сесть. — Не поддавайся чувствам. Поговорим, как подобает мужчине с мужчиной.

— Знаю, на что ты намекаешь. Ты тоже вписал меня в список дураков? Когда человек любит по-настоящему, он и ведет себя честно. Жасмину не будем сейчас принимать во внимание. Пока не будет установлена истина, я не могу думать о ней. Я хотел бы быть честным и по отношению к подпоручику Велеву. Поэтому я и настаиваю, чтобы мы перешли к конкретным действиям. Если мы сможем преодолеть в себе всякого рода предубеждения, то не будем потом испытывать угрызения совести.

— За то, что доверенная ему батарея оказалась небоеспособной, подпоручик Велев предстанет перед военным трибуналом, а батарея будет расформирована, — повторил Ярослав слова полковника.

— Что ты сказал? — Велико попытался встретиться с ним взглядом. — Будет расформирована? Это же лучшая батарея фронта! И так запросто, вдруг, из-за какого-то подонка, который появился в ней неизвестно каким путем, мы подводим черту? Ничего не скажешь, умно придумано!

— Устав есть устав! — не отступал Ярослав, хотя прекрасно знал, в каких именно случаях воинская часть может быть расформирована.

— Устав? Мы свергли прежнюю власть, так неужели же спасуем перед каким-то параграфом устава? Если надо, я этого мерзавца тотчас перед штабом повешу. В назидание другим! Но батарею тронуть не дам! Я видел, как ребята сражались на передовой. Они шли на верную смерть. С фронта из всей батареи вернулись только четверо солдат, а вы... Расформировать батарею вам ничего не стоит. Поставил подпись — и готово. Браво! Хороши начальники, ничего не скажешь!

Вот когда наконец Ярослав увидел перед собой того Велико, который уже год ускользал от него. Увидел и обрадовался, но ничем не выдал этого.

— Беглецы находятся в окрестностях города, — сказал Ярослав, не отводя глаз от Велико. Кровь прилила к голове Ярослава, гримаса боли скривила губы, будто его кто-то ударил.

— Трус не может уйти далеко от своей берлоги! — заявил Велико.

— Подпоручика Велева предоставь мне, — попытался утихомирить его Ярослав. — Если ты окажешься прав, он от нас не уйдет. Займись имением, виноградниками — ты этот район хорошо знаешь. Ты требуешь от нас действий? Так и сам не мешкай! Они здесь! Выжидают, чтобы мы махнули на все рукой, вот тогда наступит для них удобный момент...

— Отстраняешь меня от настоящего дела? — пробормотал Велико. — Боишься, как бы моя излишняя поспешность не привела к чему-то непоправимому? Эх...

Ярослав обнял его, и взгляды их встретились. Ни один не отвел глаз.

— Люблю, когда ты загораешься, а не мудришь. — И Ярослав отпустил его.

Велико нетвердой походкой пошел к двери, открыл ее и, вспомнив о чем-то, обернулся:

— Как бы там ни было, врач тебя ждет.

Майор Бодуров покинул имение через черный ход, пересек фруктовый сад и оказался в винограднике. И на сей раз его никто не заметил. Сломав веточку цветущей сирени, он повертел ее в руках и выбросил.

«Даже сорванная с дерева, она прекрасна. Но скоро она увянет. Потеряет красоту и аромат. Вот так... Пока человек молод, он все может и многого ждет. Еще несколько лет назад я без малейшего колебания сбежал бы с Жасминой. Стефка опять простила бы меня, просто у нее нет другого выхода. Сбежал бы... Все опротивело... Тебя преследуют, как бешеную собаку, а ты думаешь о любви. Все мечтают о любви. Глупцы! Только взорвав этот мир, можно его излечить. Взорвав и разрушив! Чтобы он, не успев опомниться, изменился до неузнаваемости. И тогда запускай руки в это вонючее тесто и лепи из него таких людей, какие тебе угодны. Хочешь — лепи себе Жасмину, хочешь — собак, коммунистов, националистов или еще кого-нибудь».

Оставаясь наедине с собой, майор Бодуров всегда злился на весь мир и на самого себя. Ненависть будто прибавляла ему сил для сопротивления. Предстоящая встреча была его последней надеждой. Если она удастся, значит, звезда счастья ему еще не изменила. Он всегда рассчитывал на нее и всегда выигрывал.

Бодуров преодолел один овраг, за ним другой, третий. Остановился у маленького родника и наклонился, чтобы напиться. Так они уговорились. Если все в порядке и нет никакой опасности, он будет пить, пока его не окликнут.

Сначала майор Бодуров услышал чьи-то шаги, потом легкий свист. Он выпрямился. Да, он не ошибся. Среди голых деревьев на опушке леса стоял связной из центра. Он был в крестьянской одежде и нес большой мешок, перекинутый через плечо.

— Эй, хозяин, холодная ли вода? — спросил тот и, не дожидаясь приглашения, спустился к роднику.

— Ледяная. Во всем районе лучше не сыщешь, — ответил Бодуров и снял шапку. — Почему ты так задержался?

— Повсюду дороги блокированы. Я с таким трудом проскользнул, — заговорил связной. — Вам приказано не сниматься с места до нового распоряжения. Где вы скрываетесь, еще никто не знает. Я принес взрывчатку. Операцию следует проводить согласно плану. Накануне ухода из этого района, ночью, вы взорвете имение Делиевых, затем дом полковника Велева, дом Оризовых и других, включенных в список. У людей должно создаться впечатление, что это широко задуманная операция коммунистов против заклятых врагов новой власти. Выборы будут отложены под нажимом Запада, но и мы тоже должны помочь. Необходимо вызвать психоз по поводу массового коммунистического террора. Ну а потом — каждому по заслугам.

— И это все? — спросил Бодуров, даже не стараясь скрыть свое мрачное настроение. — И когда же все начнется?

— Скоро!

— Точнее?

— Господин майор, ничего больше не имею права вам сказать. Будьте терпеливы и думайте о Болгарии. А теперь мне пора.

Связной опустил мешок на землю, а сам направился к ближайшему лесу и вскоре затерялся в зарослях кустарника.

Бодуров еще долго оставался в овраге. Он перевязал мешок и спрятал его в кустах. Вечером будет удобнее перенести подобный груз.

«Будьте терпеливы и думайте о Болгарии...» Устроились на теплые местечки в военном министерстве и считают, что вершат дела. Тоже мне конспираторы! А топор может в любую минуту опуститься на наши головы».

Бодуров зашагал прямо через виноградник. Войдя в маленький домик, что стоял на горе, он оглянулся и постучал в пол три раза. Тотчас же открылся тайный люк в убежище. Как слепой, Бодуров спустился по деревянной лестнице вниз.

— Подойдите поближе. Там сыро. — Чья-то рука повела его к нарам в глубине убежища.

При свете свечи Бодуров рассмотрел лица трех солдат, сбежавших из батареи. Они выглядели бледными и измученными. Ну что он мог сказать, чтобы ободрить их, вдохнуть в их души веру? Он поставил на деревянный столик принесенную им еду и улыбнулся:

— Поешьте, ребята!

— Когда мы отправимся в путь?

Бодуров открыл портсигар и протянул его солдатам. Они закурили и жадно затянулись.

— Мы задыхаемся. Погибнем в этой дыре, — прозвучал другой голос.

— Вы хотите сказать, что предпочитаете виселицу?

— Мы свое обещание выполнили. Теперь ваш черед сдержать слово офицера. Мы убежали, чтобы драться, воевать, а не прятаться, как последние трусы.

— Вся округа в кольце блокады. Придется потерпеть. Через два дня напряжение спадет и они убедятся, что мы вне этого кольца. Тогда дорога для нас будет открыта.

— Можете ли вы сообщить крайний срок?

— На третий день к вечеру!

— Господин майор, не доводите до того, чтобы с самого начала мы разочаровались в вас. Мы втроем...

Бодуров вспыхнул, но сумел справиться с подступившим гневом. Совсем неподходящее для этого время. Они нужны ему живыми, и тогда он сможет снова выплыть на поверхность, иначе... Бодуров вытащил пистолет и стал вертеть его в руках.

— Это заговорила ваша неопытность, — произнес он, четко выговаривая каждое слово. — Но на сей раз я вас прощаю, потому что вы еще молоды. Однако запомните: вы дали клятву, а каждого клятвопреступника наказывают смертью! Борьба идет жестокая, и мы должны верить друг другу, чтобы выстоять. Поешьте и в любой момент будьте готовы к новой операции.

Стоя у стены, солдаты со скрытой угрозой следили за движениями майора. Но ведь он оставался их единственной надеждой. Только он один мог вывести их из этой вонючей дыры.

Бодуров понял их мысли по выражению глаз, по их молчанию.

— И без глупостей, ребята! — Он еще раз смерил их взглядом, и тут же крышка люка захлопнулась за ним.

Дойдя до виноградника, Бодуров остановился, засмотревшись на огни города. Каким далеким ему показалось то время, когда он чувствовал себя подлинным хозяином жизни! А ведь прошел всего лишь год.

«Четыре орудия выведены из строя, а остальные? Неужели они думают, что из них тоже нельзя стрелять? Всегда найдется способ пролить кровь... Если даже мы перестреляем друг друга, жизнь все равно будет продолжаться и требовать своего. Подумать только, сказать о Жасмине, что она — развратница! Это же выдумки Ярослава! Да и Велико тоже хорош. Стал похож на глухого петуха. С ним просто сладу нет. Повторяет без конца одно и то же», — думал Павел, идя по центральной улице и еле волоча ноги от усталости.

И этот день прошел зря. Каждый давал указания, каждый вносил предложения. Отрадно было для него лишь то, что Ярослав задержал его после ухода остальных и сказал:

— Сегодня ночью произведите обыск в доме Делиевых!

— А как быть с собаками? — спросил он.

— Ваше дело! И вот еще что. Христо отправится в имение и наймется там на работу батраком. Все улажено. Вечерами он будет приходить к тебе. Потом сам будешь обо всем докладывать. Кому — ты знаешь.

И слова его были весьма уместны, и дело предстояло серьезное. Павлу до смерти хотелось заняться серьезным делом, вместо того чтобы прогуливаться по центральной улице, разыскивая солдат без увольнительной или тех, кто надел фуражку набекрень, тем самым нарушив форму одежды.

Он почувствовал, что устал. Даже не хотелось есть, хотя Павел уже забыл, когда ел в последний раз. Осмотрев улицу, он заметил на противоположном тротуаре Жасмину. И сразу же вспомнил, о чем его попросил Велико: «Если Жасмина придет и спросит обо мне, скажи ей, что я ее люблю».

Жасмина осталась такой же, какой он помнил ее с тех пор, как она училась в гимназии. Только одежда на ней теперь была богаче. И эта пышная прическа...

«Похорошела. И стала еще более недосягаемой», — подумал Павел. Ему показалось, что и Жасмина смотрит на него. Павел перешел на другую сторону улицы и приблизился к ней.

— Здравствуй!

— О, это ты? — улыбнулась Жасмина и протянула руку. — Если бы ты не остановил меня, никогда бы тебя не узнала. — Жасмина с любопытством рассматривала Павла. — Эта военная форма... Все вы стали такие...

— А я сразу узнал тебя. Ты совсем не изменилась.

— О-о, мы уже умеем и комплименты делать! Очень рада, — рассмеялась Жасмина, но глаза ее остались грустными.

— Знаешь, я собирался специально искать тебя, — напрямик сказал Павел и почему-то покраснел.

— Меня? — удивилась Жасмина.

— Ты мне нужна.

— Я?..

— Вчера я задержал подпоручика Велева. В батарее, которая находилась в его подчинении, трое солдат совершили преступление — вывели из строя несколько орудий и сбежали.

— Но зачем ты все это рассказываешь мне? — спросила Жасмина, и по ее лицу промелькнула тень.

Павел почувствовал, что она вот-вот повернется и уйдет, и торопливо добавил:

— И Велико придется отвечать за это. Ты же знаешь, что Велико... — Павел хотел продолжать, но заметил, как расширились зрачки глаз у Жасмины и в них появился испуг. У нее дрогнула рука, и она смяла ручку своей сумочки.

— А где он сейчас? — спросила она едва слышно.

— Да кто его знает! А ты, если можешь, помоги. Сама понимаешь, как он... — запнулся Павел. — Велико любит тебя, но никогда не позволит, чтобы тебя обвинили в том, что ты предала мужа...

— Не надо! — прошептала Жасмина и бросилась бежать по улице. Павел и не пытался ее удержать. Ему стало не по себе. Он направился в комендатуру. Во дворе солдаты сидели на стволах срубленных деревьев в ожидании полевой кухни. Унтер-офицер вскочил, чтобы отдать команду, но Павел махнул рукой и подозвал его к себе. Они вместе вошли в кабинет Павла.

— Тебе уже известно, что мы расстаемся? — спросил Павел после паузы.

— Глупости! — сразу же уловил его тревогу Христо. — Только расширился круг моих обязанностей. Ну разве я виноват, что у меня такая крестьянская физиономия? Однако выбор пал на меня, ничего не поделаешь. Если мне повезет и я их там найду... Но уж той бабенке, кажется ее зовут Стефкой, придется со мной хлебнуть горя.

— А я что буду делать один? — поднялся Павел.

— Только молчок! — Христо поднес палец к губам. — Другие ни о чем не должны знать. Я буду забегать сюда время от времени.

— Послушай, сегодня ночью собаки Стефки Делиевой должны исчезнуть из ее дома.

— Собаки?

— Все до одной!

— Ладно! Должны — значит, исчезнут.

— И навсегда. Только не убивайте их.

— Навсегда? И без кровопролития?!

— Иди и выполняй задачу!

— Слушаю! — громко крикнул Христо и, как заговорщик, подмигнул ему, но Павел уже не смотрел на него.

Сейчас Жасмина хотела бы встретить Велико здесь, на этой центральной улице, потому что эта улица дарила ей счастливые минуты жизни.

Но была ли она когда-нибудь счастлива? И что люди называют счастьем? Неужто вереница фаэтонов на ее свадьбе и подвенечное платье, единственное, что тогда отличало ее от других гостей, — это счастье? Или та ночь, когда мужчины возвращались с фронта, а она, до нитки промокшая под дождем, стояла на перекрестке перед вокзалом, чтобы в толпе увидеть Велико? Или то мгновение, когда она поняла, что не может думать ни о ком другом, кроме него?..

Жасмина продолжала идти, влекомая каким-то порывом и сознанием того, что опоздала, что весь мир тоже в чем-то запоздал.

Велико каждый день проходит мимо того места, где они встречались. Посмотрит ли он сегодня на их скамью? Она уже целую неделю не была там, и ей казалось, что вся ее жизнь переменилась.

Не была ли ошибкой эта ее тяга к Велико? Что она ждала от него? Что она могла ему дать?..

Жасмина дошла до сосновой рощи, затем до их скамейки. Велико там не было. И на поляне его не оказалось. В сознании Жасмины образовалась какая-то пустота. Одни лишь обрывки запутанных мыслей и желание предпринять что-нибудь, почувствовать, что она продолжает жить.

Вчера сгорело дотла ее прошлое. Не сгорело ли вместе с ним и настоящее, и совсем смутное, но столь желанное будущее?

Тень горы накрыла крайний квартал города и здания казармы. Было тепло, а Жасмина дрожала от озноба. Она съежилась на скамейке и притихла.

Она не могла бы сказать, сколько времени оставалась в этом состоянии и о чем думала. Когда до нее донеслись шаги и чья-то рука опустилась на ее плечо, она поняла, что это Велико, но головы не подняла. Все-таки боялась, что кто-то другой окажется за ее спиной.

— Ты окоченела, — услышала она голос Велико.

Жасмина не шелохнулась. Ей хотелось слушать его бесконечно, чтобы наконец освободиться от страха.

— Тебе не следовало приходить, — продолжал он.

— Ты не присядешь? — Жасмина показала ему на место рядом с собой, но он не ответил. Ей почудилось, что его рука отяжелела. — Что я могу для тебя сделать? — Она сама не поняла, почему у нее вырвались именно эти слова.

— Я хотел быть с тобой, только с тобой, вдвоем... — Его рука все еще сдавливала ее плечо.

— Скажи мне всю правду.

— Помнишь, зимой...

— Прошу тебя, ничего не утаивай от меня! Тебе грозит опасность?

— Я шел сюда и думал, что непременно найду тебя здесь, был уверен, что ты придешь, ведь ты так мне нужна.

— Ты что-то скрываешь? — Жасмина схватила его за руку и попыталась заглянуть ему в глаза.

— Только то, что я тебя люблю!

Потом оба замолчали, словно обо всем уже было переговорено.

Смолкли и птицы, укрывшиеся от жары. И лес замер — ветер давно затих где-то за холмами.

— Но ты мне верь. — Велико присел рядом и оперся спиной о ствол молодой сосны.

— Мне сказали, что... — хотела что-то сказать Жасмина, но замолчала.

— Правда, по социальному происхождению мы — враги, — не прерывал своих мыслей Велико.

— Дурачок ты, наверное, поэтому я и люблю тебя, — прижалась к нему Жасмина.

— Завтра мы можем оказаться по разные стороны баррикады. Молчи! Не хочу, чтобы ты мне что-либо объясняла. Может быть, ты по-своему права. Кровь людская — не водица... Но если выяснится, что мы — противники, я тебя убью. Должен тебя убить! Понимаешь ли ты это? — И тут он словно очнулся, пристально посмотрел на нее, как будто хотел убедиться, что она все еще сидит рядом. — Подумай хорошенько. Я хочу, чтобы между нами была полная ясность. Со всеми и во всем должна быть ясность. — Велико прижал Жасмину к груди, пытаясь найти в ее взгляде хоть тень смущения, хоть малейшее колебание.

— Неужели ты во всем этом до сих пор не разобрался? — прошептала Жасмина.

— И ты будешь со мной, что бы ни случилось?

— Только с тобой!

— И в самый трудный час?

— Даже в смертный час! А может ли быть что-нибудь страшнее этого?

Велико встал, поднял ее и поцеловал. Его потрескавшиеся губы обожгли ее. И слезы потекли по щекам Жасмины. А ведь она так редко в жизни плакала. Но сейчас это были счастливые слезы.

Велико вытер Жасмине глаза и отстранил ее от себя.

— А теперь уходи.

Она смотрела на него с недоумением.

— Иди и не ищи меня, пока я не позову тебя.

— Мне сказали... — Жасмина вспомнила о Павле, но Велико слегка ее подтолкнул, чтобы она уходила.

— Мы снова увидимся!

— Жду тебя!

— Иди и не оборачивайся назад.

Жасмина ни о чем не спросила, не сделала попытки узнать, что случилось сегодня или может произойти завтра, послезавтра... Для нее важно было одно: он рядом с ней, он вместе с ней... Она ушла и ни разу не обернулась. Знала, что Велико стоит у скамьи и будет там стоять, пока она не скроется из виду. Знала и другое: сам он не любит оглядываться, не любит озираться. Она не испытывала страха за себя и за то, что совершает, а это значило для нее очень много.

Полковник Велев сидел за письменным столом в каком-то расслабленном состоянии. Его взгляд бессмысленно перемещался от двери к окну, потом скользил по горшкам с распустившимися цветами и, наконец, остановился на стене, где белело пятно, оставшееся после того, как сняли портрет царя. Велеву так хотелось поделиться с кем-нибудь своими горестями. Он испытывал невыразимую муку, поистине огромную, нечеловеческую муку. Увы, при создавшемся положении он не имел ни малейшего права считаться со своими переживаниями.

Полковник ходил к Ярославу, чтобы поговорить о Венцемире. Все же Венцемир — это его сын, его единственная надежда. Он и не думал просить о милосердии, хотелось лишь поведать о жизни сына и услышать рассказ о жизненном пути Ярослава — молодого человека, выросшего в совсем иных социальных условиях, а ныне работающего с ним, полковником. Почти ежедневно Ярослав смотрел смерти в глаза, но с непонятным и завидным для полковника постоянством ускользал от нее. Сегодняшняя озабоченность Ярослава смутила полковника. Привел его в смятение и взгляд Ярослава — умный, острый, стремящийся проникнуть в твои самые сокровенные мысли. Но именно это явное смятение заставило полковника остаться солдатом, презреть все личное и заговорить об армии, которая нуждается в сильной и твердой руке.

Велев стоял рядом с письменным столом. Уже и в помине не было того, что люди здесь называли велевской властью. Полковник физически был настолько слаб, что ему было трудно даже вынуть ручку из чернильницы, чтобы подписать бумаги...

Подписав последний документ, полковник понял, что ему больше нечего делать в этом кабинете: ничто его здесь не занимало, ничто не удерживало. Жизнь этого полка стала обходить его стороной.

Он не задержался и перед зданием штаба. Посмотрел только на каменную колонку с краном. Сюда была подведена вода из источника. Это произошло ровно двадцать лет назад. Тогда каждый выпускник его курса получил звание поручика, и в ознаменование этого события он соорудил колонку своими руками. Теперь это долговечное сооружение напоминало полковнику о его молодости. Много лет прошло, но, всякий раз проходя мимо нее, Велев невольно возвращался мыслями к прошлому. Время утекло незаметно, как вода из источника.

Вспоминал он и о том времени, когда его сердце познало радость возвышенных надежд и окрыленного ими честолюбия. В те далекие дни слова «отечество», «родина», «народ» были на устах у каждого, с той лишь разницей, что тогда горстка бывших правителей пыталась внушить силу этих слов массам, а теперь массы неотступно несли их в себе, превратив их в свое знамя, которое никто не мог у них отнять. Полковник сам пришел к этому заключению: время научило его спокойно воспринимать и победы, и поражения.

На сей раз полковник Велев не пошел к главному входу, куда, как только он появлялся, сразу же подъезжал его фаэтон, а свернул к расположению батарей.

Он не виделся с Венцемиром уже двадцать дней. Во время утренней поверки увидел его в строю. Увидел, но, как обычно, прошел мимо. Он хорошо понимал, что Венцемиру не место в рядах полка, которым командовал он, полковник Велев, ведь они — отец и сын, однако...

Венцемира направили сюда вопреки желанию отца. Когда тот впервые пришел на службу, полковник вызвал его к себе и сказал:

— Мы оба — солдаты и приняли присягу. Ты служишь не мне, а родине...

Полковник остановился перед канцелярией батареи, чтобы хоть немного унять сердцебиение. Открыв дверь, он увидел Венцемира, сидевшего на кровати с книгой в руках. Полковник не проронил ни слова, пока сын не встал и не застегнул китель, и только после этого сказал:

— Жасмина увезла свои вещи, — словно именно это было самой важной причиной их встречи.

Подпоручик захлопнул книгу и положил ее на письменный стол.

— Она освободила комнату. И гостиная свободна, — продолжал полковник, не сводя глаз со стенных часов. — Дом без людей напоминает гробницу. Дом твой! Располагайся в нем, живи... — Он словно отдавал распоряжения. Ему так хотелось высказать все сразу, чтобы облегчить душу, но он почему-то заговорил о посторонних, незначительных вещах.

— И ты пришел только ради этого? — спросил подпоручик Велев и только тогда повернулся к отцу.

— Нет, и ради другого тоже.

— Когда же прекратится этот фарс? — В голосе Венцемира послышалась нотка злобы.

— Все зависит от тебя. Одно твое слово, и с этим вопросом будет покончено.

— Вы ждете признаний? — спросил сын.

— Я хочу знать правду. Иначе батарея будет расформирована, а тебя предадут суду военного трибунала. — Слова полковника звучали, как заученные.

— Думаю, это как раз в твоей власти, — прищурил глаза молодой Велев.

— Я пришел не для того, чтобы ссориться. Мы должны поговорить с тобой. — Полковник сел на стул. Сел и Венцемир. — Что касается ответственности, то даже ты не станешь спорить по этому поводу. Скажи, ты из упрямства решил погубить себя?

— А ты ради своей амбиции решил поставить меня на колени? — Венцемир задыхался, уже ничего не замечая вокруг. — Ты заключил союз с дьяволом, лишь бы добиться своего. Тебе будет приятно увидеть, как я вымаливаю снисхождение и милосердие, как прошу тебя спасти меня и соглашаюсь жить, подчинившись твоей воле. Плохо скроено, отец. Заметны швы. — Молодой Велев уже не скрывал своего озлобления.

— Хватит! Заклинаю тебя именем твоей матери! — крикнул полковник, подняв руки вверх.

Но Венцемир сделал вид, будто не слышит его.

— Хочу видеть Жасмину, — заявил он.

— Не заставляй меня до конца жизни сожалеть о том, что я так и не понял собственного сына, — сказал после паузы полковник. У него разболелось сердце, и он чувствовал себя совершенно обессиленным.

— А разве так уж необходимо, чтобы все люди понимали друг друга? — пришел в себя Венцемир. — У тебя свой путь, у меня — свой. Наши пути-дороги разошлись. Нужно ли сожалеть об этом?

— Солдат солдату может высказать свою боль.

— Хочу видеть Жасмину, — настаивал Венцемир.

— И это все?

— Если это в твоей власти, сохрани батарею. — Венцемир выпрямился. — Пусть бремя позора ляжет на плечи провинившихся. Только на их плечи! — Голос у него дрогнул, но он быстро овладел собой.

— Какой же ты холодный человек... и жестокий! — сказал полковник.

— Во мне течет твоя кровь, — спокойно ответил сын.

Полковник Велев нащупал трость, для чего ему пришлось нагнуться к ножке стола, и вышел совершенно подавленный. Шедший ему навстречу солдат смутился, неожиданно увидев полковника, но Велев не обратил на него внимания. Тростью ощупывая ступеньки, он стал медленно спускаться по лестнице.

На улице его ослепило яркое солнце, и он зажмурился.

Сестры Делиевы рыдали, сидя в столовой, как над покойником. Солдаты из военной комендатуры знали причину этих слез и потому взирали на обеих вдов довольно равнодушно.

— Словно волки, вырвавшиеся из клетки, — хихикнул один из них.

— А ты уверен, что все будет в порядке? — спросил у него Христо. — Ты объяснил ему, что он отвечает за них головой?

— Конечно, ведь собаки-то английской и французской породы. В первую мировую войну он оказался в плену, понравился там какому-то французскому офицеру и тот нанял его ухаживать за своими собаками на вилле.

— А он не уморит их голодом?

— Да он будет поить их снятым молоком и кормить кукурузной кашей с брынзой. А если ягненок какой-то приболеет, то и мясцом подкормит.

Солдаты рассмеялись.

— Забыли прихватить позолоченную посуду. Придется псам помучиться, — съязвил кто-то.

Солдаты балагурили, передавая по кругу сигарету.

Все это время сестры Делиевы то умолкали, то снова начинали выть в голос, словно задались целью перекричать друг друга.

Павел слышал их причитания, которые доносились в кабинет через раскрытую дверь, и размышлял о превратностях жизни:

«Если бы пропал человек, они бы и слезинки не пролили, а вот из-за каких-то собак...»

Кто знает, сколько еще времени предавался бы он подобным размышлениям, если бы не раздался звонок полевого телефона.

Павел снял трубку:

— Бай Ярослав, ничего нового. С собаками все в ажуре — они в надежном месте. Сестры спали, как младенцы... Да, все проверили. И чуланы, и туалетные комнаты. Христо лазил в погреб. Нет и следов, что там побывали посторонние люди. Понимаю: вести наблюдение за каждым, кто входит и кто выходит. Насчет имения? Христо скоро уезжает. Один раз ничего не найдем, другой раз — ничего, а в конце концов, может, что-нибудь да и обнаружим.

Павлу очень хотелось напасть на след беглецов и самому их преследовать. Запахло порохом, и это в такой теплый весенний день — над тобой солнце, а внизу — пепел и пыль. Он нехотя встал. Проверил, заряжен ли пистолет. Потом нащупал в кармане гранату и, как всегда, посмотрел на себя в осколок зеркала, прилаженный к окну. Он заметил на щеках редкую щетину и что-то проворчал себе под нос.

Пока он размышлял, не побриться ли ему, в дверях показался Велико, крупный, внушительный.

— Сколько ни глядись в зеркало, красивее не станешь, — пробасил Велико и уселся на кровать.

— Смотрю, что со мной делает природа. Запаршивел... Никуда негодный стал...

Велико не слушал его. Он сунул руку под кровать и вытащил оттуда деревянный солдатский чемодан. В нем был полный беспорядок, но в уголке он обнаружил двухлитровую бутылку с домашней сливовой ракией. Велико посмотрел бутылку на свет, какое-то мгновение полюбовался цветом напитка, потом обтер горлышко рукой и только тогда отпил из нее.

— Сам напрашиваешься, чтобы я позвонил Драгану, — припугнул его Павел.

— Я зашел лишь для того, чтобы напомнить о себе. — Велико сделал еще глоток.

— Сегодня ночью мы увели у Стефки всех ее собак.

— Нет бы и ее увести. Уж заодно! Что касается меня, то я принял решение и от него не откажусь.

— А что ты решил? — пристально посмотрел на него Павел.

— Как бы это ни выглядело глупо, но я обязан это сделать. И хочу, чтобы ты один знал абсолютно все. Раз я допустил ошибку, я сам ее и исправлю.

— А нельзя ли немного яснее?

— Ведется грязная игра, и я должен раскрыть, кто в этом виноват. Иначе все пойдет к чертям! — Велико подтолкнул его к зеркалу и подал ремень, чтобы направить бритву.

— Я случайно встретил Жасмину...

— Она должна остаться в стороне. Мужские дела касаются только мужчин. Уезжаю, и все тут!

— Видал сумасшедших, но таких, как ты... — Павел не договорил. Ему в самом деле стало жаль Велико. — А не можешь ли ты более внятно растолковать мне, что надумал?

— Еду в деревню. Мои люди там никогда меня не обманывали. Они знают весь район как свои пять пальцев. Попробую с ними провернуть это дело. У меня есть одна идея. Если я на правильном пути, то мы добьемся успеха. Если здесь случится что-то непредвиденное, ищи меня там. Но никто другой не должен обо всем этом знать, понимаешь, никто!

— Меня вызывает бай Ярослав, — как-то неуверенно произнес Павел и вдруг оживился: — А давай-ка вместе пойдем к нему! Он...

Велико встал.

— Я тебе уже все сказал.

Павел не удерживал его. Знал, что это бессмысленно. У Велико помутнели глаза. Нетрудно было догадаться, какую тот испытывает боль, а усиливать ее Павел не хотел. Он всегда держался за Велико, держался инстинктивно, видимо чувствуя его правоту. До сих пор Велико удавалось ее доказывать, хотя иногда он вовсе не считался с установленными нормами. Возможно, это объяснялось его обаянием, а возможно, и удивлявшей многих откровенностью...

И снова зазвонил телефон, но Павел не снял трубку. Пусть себе звонит. Он для того и поставлен на стол. Павел вынул из ящика стола горсть патронов и высыпал их себе в карман.

Велико вышел первым. Прислушался к теперь уже сдавленным рыданиям женщин, доносившимся из столовой Стефки Делиевой. Вспомнил о собаках, о разговоре с Павлом, и на его губах промелькнула улыбка.

«Увели их... Ну и история...»

На улице они расстались. Павел отправился в казарму, а Велико — к площади. Разошлись в разные стороны, чтобы не мучить больше друг друга лишними вопросами.

Стефка Делиева, прислонившись лицом к стеклу окна, тяжело дышала и сосредоточенно следила за струйками дождя, словно от этого зависело решение какого-то важного вопроса.

— Неожиданная буря!

Стефка не заметила, когда майор Бодуров вошел в комнату. На нем была белая рубашка, казавшаяся еще белее из-за зеленых галифе и начищенных до блеска сапог. Он благоухал духами. Стефка любила этот запах потому, что это был его запах, но на сей раз она восприняла это без прежнего восторга.

— Мы не виделись целые сутки. — Майор положил руки на ее плечи. В его голосе ощущалась теплота. — А нам надо о стольком поговорить.

— Исчезли, — прошептала Стефка, чуть повернув к майору голову.

— Назревают события, к которым мы не можем оставаться равнодушными.

— Все пять. И никакого следа...

— Я говорю вполне серьезно, — нервно свел брови Бодуров.

— И я не шучу. Так пусто на душе. Жить мыслью, что заботишься о чем-то, о ком-то, и вдруг проститься со всем, потому что у тебя отняли самое дорогое.

— Я тебя не понимаю.

— И никогда не поймешь... — простонала Стефка. — Этой ночью бесследно исчезли собаки, мои собаки.

— Сожалею, весьма сожалею.

— Они были мне дороже даже тебя! Они-то всегда мне верно служили! — причитала Стефка, все так же неотрывно глядя в окно. — Я заботилась о них по-царски, как мать заботится о своих детях. И вдруг они как сквозь землю провалились, словно никогда и не существовали.

— Да, собаки... Жаль. В самом деле, жаль...

— Да разве есть что-либо более мерзкое, чем люди? — повысила голос Стефка Делиева. — Вся мерзость мира сосредоточена в них. Вся злость, вся грязь... Я бы их живьем сожгла! И наслаждалась бы их мучениями!.. Посягнуть на собак, на беззащитных животных...

— Говоришь, посягнуть? — Майор уже внимательнее стал прислушиваться к ее словам. — Тебе не о собаках надо тревожиться. — Он сразу понял: исчезновение собак имеет прямую связь с возникшими у новых властей подозрениями, и потому они начали вести поиск с городского дома Делиевых.

— Я всегда знала, что у тебя нет сердца.

— Давай отложим этот разговор. Приди в себя. Прими душ. Если хочешь, выпей валерьянки, но ты должна немедленио восстановить способность трезво и логично мыслить.

— Да что случилось? Ты начинаешь меня пугать.

— Дело не в страхе, а в том, что нам нанесен удар. Я рядом с тобой и всегда буду рядом, — шептал он, повернув Стефку лицом к себе и, к ее изумлению, поцеловав в губы.

— Любишь меня? — спросила она.

— Возьми себя в руки. Нам предстоит сделать последний ход. Да-да, последний! Они начали с города. Скоро могут появиться и здесь. Будь готова к этому. Если не в эту ночь, то в следующую мы уйдем отсюда. Вдвоем и навсегда...

Его слова привели Стефку в замешательство. Она никак не могла объяснить себе его нежность, осмыслить его клятвенное заверение в том, что они будут счастливы. Она держала его за руку, хотела что-то сказать, но тут со двора послышался стук колес и чей-то громкий голос.

— Только его нам не хватало, — сказал Бодуров и выпустил ее руку.

Во двор въехал фаэтон. Дождь хлестал по накидке солдата, сидевшего на козлах, и струи воды стекали по его ногам.

Полковник Велев вышел из фаэтона и остановился возле двух работников, батрачивших в имении.

— Она должна быть здесь! — сказал он.

— Раз должна, значит, так оно и есть, — ответил один из работников и отошел на сухое место под навесом.

Полковник направился к центральному флигелю. Он уже не помнил, сколько раз приезжал сюда прежде и с кем здесь встречался. Сейчас он искал только Жасмину и должен был ее непременно найти.

Стефка отпрянула от окна. Как не вовремя прибыл этот незваный гость. Она все еще ощущала трепет губ Бодурова. А если в самом деле осуществится то, о чем она мечтала, что тогда? Стефка обернулась к Бодурову, но его уже не было: вышел в другую комнату. А как ей хотелось продолжить разговор!..

За дверью послышались шаги и постукивание трости полковника.

— Какая приятная неожиданность, — встретила его улыбкой Стефка. — Целую вечность не виделись!

С его одежды прямо на пол стекала вода, но это ничуть не смущало полковника. Он внимательно осматривал комнату, словно ища кого-то. Потом его взгляд остановился на лице Стефки.

— Ничего нет хуже незваного гостя, — сказал он и, не дожидаясь приглашения, опустился на диван.

— Ну что ты такое говоришь! Я несколько раз передавала тебе приглашение. И сейчас ты нужен мне, как друг.

— Польза от меня всегда равнялась нулю, — пошутил полковник, но Стефка продолжала:

— Нам самое время припомнить те дороги, по которым мы шли до сих пор и по которым следуем сейчас.

Хозяйка имения вдруг ощутила острое желание выгнать полковника прежде, чем поймет цель его прихода.

— Страшная буря. Дороги совсем развезло, — проговорил Велев.

— Прошлой ночью исчезли мои собаки, все пять собак, которыми ты так восхищался.

— Весьма печально!

— Завтра, вероятнее всего, исчезнем и мы сами.

— Никто не знает, сколько кому суждено прожить, — пожал плечами полковник.

— Я хотела бы знать, где же твое место при нынешней ситуации?

— Сложный вопрос, — холодно улыбнулся Велев. — И хотя я пришел совсем не за тем, чтобы выяснять это, все же скажу тебе то, что думаю. Каждому хватит места на этом свете, только бы он сам его не заплевал.

— А когда другие его оплевывают, когда эти другие разбивают жизнь твоих детей? Где тогда наше достоинство, господин полковник?

— Жизнь Венцемира в опасности, — сказал Велев, понимая, что любой спор сейчас неуместен и опасен. Ему нужно было спасать сына.

— Ты сам виноват. Ты продался коммунистам.

— Нет! Его предали, причем очень подло предали те, кому мы оба с тобой верили.

— Не будем говоритьо подлости, потому что... — Стефке захотелось быть откровенной до конца, но Велев, нахмурив брови, прервал ее:

— Венцемир потерял почву под ногами. Совсем запутался. Мы обязаны поддержать его, даже если что-то и потеряем на этом. Я пришел к Жасмине.

— Она в соседней комнате.

Стефка повернулась к нему спиной и больше не произнесла ни слова, хотя ей хотелось спорить, доказывать, что именно она больше всех страдает, что никому до этого нет ни малейшего дела.

Полковник Велев взял фуражку и вышел из гостиной.

В соседней комнате его уже ждали. Жасмина лишь частично слышала их разговор. Она тоже хотела поговорить с теткой, но та вечно была занята.

Жасмина встретила полковника стоя. Это означало, что разговор должен быть кратким. Они поняли друг друга с первого взгляда, в котором не было ни стеснения, ни снисхождения.

— Ты нужна нам, — сказал полковник, остановившись у двери.

— Это не имеет смысла! — ответила Жасмина. Помня о его раненой ноге и о возрасте, она предложила ему сесть, но при этом подумала: «А он подал бы мне стул, если бы я пришла к нему за помощью?»

— Венцемир должен нести ответственность только за свою долю вины, — сказал Велев.

— Но что же я могу сделать?

— Многое. Хотя бы пойти к нему... на правах близкого человека. Тебе одной он может сказать всю правду.

Жасмина молчала.

— Я не вмешиваюсь в твою жизнь, — продолжал полковник. — Я хорошо знаю и недостатки Венцемира, но он мой сын. Пойми! Я не имею права быть ему судьей, особенно теперь. У каждого есть сердце, и каждый хорошо знает лишь себя... — Из груди полковника вырвался тяжелый вздох. — Ему грозит опасность, а у меня такое чувство, что не он один во всем виноват. Похоже, что Венцемир хочет воспользоваться случившимся, чтобы погубить себя, стать мучеником в глазах окружающих и тем самым доказать свою правоту. Я не стану его жалеть, если он действительно виновен, но не хочу, чтобы он брал на себя еще и чужой грех.

Полковник выражал мысли точно и в своих поступках был бескомпромиссен. Такие люди нравились Жасмине, и она подумала, что никогда не испытывала неприязни и отцу Венцемира. Он всегда разговаривал с ней на равных.

— Он не знает, что такое любовь, — вырвалось у нее, хотя старый Велев не заслуживал того, чтобы ему говорили эти слова.

— Не попрекай его, — ответил он.

— Он делает лишь то, что ему выгодно, а до других людей...

— И все же, несмотря ни на что...

— Хорошо. Я сделаю все необходимое, но запомните: это только ради вас! — проговорила Жасмина. Она приняла это решение внезапно, неожиданно для самой себя. Жасмина пыталась скрыть волнение, но, заметив, как пульсирует жилка на лбу полковника, не сумела сделать это. Она искренне пожалела его.

— Я должен знать, виноват ли он в том провале, который произошел на батарее. Это пятно ему никогда не смыть.

— Что еще? — спросила Жасмина, хотя почувствовала, что он уже все сказал. Ей хотелось узнать как можно больше. Она надеялась услышать что-нибудь о Велико, о котором не смела спросить.

— Запятнана офицерская честь Венцемира. Сбежали солдаты. Они унесли замки от орудий его батареи. Ответственность за это целиком ложится на него. Но истина — явление многообразное.

— А если Венцемир виновен?

— Тогда он умрет!

— Ну а если не виновен?

— Тоже может умереть, но с честью.

— Я попробую! — Жасмина продолжала думать о Велико, которого ей хотелось спасти любой ценой.

— Ты должна сделать это и ради себя, — продолжал Велев.

— Ко мне это уже не имеет никакого отношения, — сказала Жасмина.

— Знаю. Иначе я не пришел бы к тебе.

— Я сама вас найду. — Жасмина решила прекратить этот мучительный разговор. Еще немного, и она села бы рядом с полковником, чтобы рассказать ему все, как рассказывают матери, когда хотят облегчить душу и таким образом убедиться в своей правоте и в том, что иного пути, кроме избранного ее сердцем, нет! На какое-то мгновение отец Венцемира стал для нее близким человеком, но, испугавшись нахлынувших на нее чувств, она замолчала.

Велев тоже собирался сказать ей еще кое-что, но страдание оказалось сильнее слов. Он впервые увидел жену своего сына в таком свете... Увидел, и ему показалось, что он понял ее. Велеву стало страшно при одной только мысли, что он борется за слабого человека, а ведь это был его сын, его кровь.

— Буду тебя ждать! — Велев, не взглянув на нее, ушел.

Дождь прекратился. Солдат, восседавший на козлах, снял свою накидку. Только лужицы воды поблескивали у его ног.

За каждым шагом полковника Велева наблюдали настороженные глаза из трех окон. Самые противоречивые мысли роились в головах наблюдающих.

Лошади будто почуяли приближение полковника. Вскоре экипаж свернул за угол и, разбрызгивая вокруг грязь, скрылся.

Два дня прошло с того дня, когда была обнаружена кража замков от орудий батареи. Кроме Велико и отца, никто больше не спешил повидаться с подпоручиком Велевым, расспросить его или просто узнать, не нужно ли ему чего-нибудь. Подпоручик подумал, что случай с кражей привлечет внимание людей к его персоне, заставит заинтересоваться им. Велев знал, что его никто не любит. Даже отец, казалось, испытывал неудовлетворенность от самого факта существования такого сына. Эти мысли только усиливали озлобление, вызывая в душе подпоручика негодование.

«И Жасмина играет мною. Я хорошо начал, но... Она знает себе цену. Всю жизнь я мечтал сделать что-нибудь такое, чтобы люди заговорили обо мне. И вот свершилось...

Он взял лист бумаги и написал:

«Дни мои сочтены. Кроме тебя, у меня нет никого на свете. Но бывают моменты, когда приходится дорого расплачиваться за свою любовь. И тогда меня охватывает злость на самого себя. Я испытываю жгучее желание одним ударом покончить с тем, что тебе всего дороже.

Однако вопреки этому ощущению я люблю тебя. Хочу тебя видеть, хотя бы в последний раз. Сделай все возможное, чтобы мы могли встретиться.

Пусть не руководит твоими поступками ненависть. Не отказывай мне в последней просьбе.

Венцемир».

Подпоручик сложил лист бумаги, вложил его в конверт и впервые за последние два дня вышел из своего убежища. Ему навстречу шел дежурный солдат.

— Вы меня ищете, господин подпоручик?

— Возьми это письмо и отнеси в имение Делиевых, — приказал Велев. — И без ответа не возвращайся!

Солдат положил письмо в нагрудный карман и пошел.

Спор с Драганом так и не закончился. Совершенно очевидно, что отвечать за безопасность полка — дело нелегкое, но настоящим безумием было бы считать, что ты всегда безоговорочно прав, что всегда сведущ во всех вопросах.

Именно об этом думал Ярослав, застегивая шинель. Прохлада после дождя окутала все его тело — видимо, болезнь сделала его мерзляком. Несмотря на то что под горячими лучами солнца быстро высыхали лужи, он не ощущал тепла, его даже начало лихорадить. Ярослав был подавлен разговором с Драганом и тем, что дела оказались до предела запутанными. А ведь именно в тот момент ему так необходимо было сохранить уверенность.

Ярослав шел на вокзал встречать Драгана, который ездил в Софию, чтобы лично доложить о случившемся. Он видел, как тот, пунцовый, злой на невообразимую сутолоку на платформе, протолкнулся через толпу, собравшуюся перед вагоном, а затем выбрался на перрон.

Драган тоже заметил Ярослава и, нахмурив брови, отчитал его за то, что торчит на вокзале в такую неустойчивую погоду.

В кабинете, где Драган сразу бросил портфель на письменный стол, Ярослав заметил, что он снова обрил голову.

«Прихоть», — подумал Ярослав и тут же спросил, как на все случившееся реагируют в Софии.

Драган долго молчал, потом вытащил из портфеля какие-то бумаги и ответил:

— В болгарской армии не помнят подобного происшествия.

— Это я знаю! А есть ли что-нибудь более существенное?

— Есть. Враги партии распространяют слухи, будто в нашем городе готовится «варфоломеевская ночь», будто похищение замков от четырех орудий — дело наших рук, так как нам нужен козырь, чтобы нанести удар по патриотически настроенному офицерскому корпусу. Они не теряют надежды облить грязью и Велико и, воспользовавшись случаем, свести с ним счеты за его увлечения по женской линии.

— Умно придумано. — Ярослав присел на диван и сдвинул фуражку на затылок. — Так говоришь, «варфоломеевская ночь», а?

— Это их позиция. — Драган закурил сигарету и подошел к печке. — Для партии вопрос ясен — готовится заговор. Скорее всего они готовят координированные удары, стремясь доказать мировой общественности, что новая власть в Болгарии нежелательна. И начали с нас. Мы — лишь первое звено в большом заговоре.

— Значит, объединяют свои усилия. Пришли в себя и сбиваются в кучу, чтобы действовать против нас.

— От нас требуется разорвать эту цепь, в противном случае она задавит всю нашу страну.

— Понимаю.

— И никаких компромиссов. Когда обжигаешься на молоке, приходится дуть и на воду, — грустно улыбнулся Драган. — Наши люди в полку бездействуют потому, что рассчитывают на твой опыт, на твое чутье. Между тем у тебя под носом творятся безобразия, а ты занимаешься педагогикой. Враг — и педагогика! Ясно, что ты один не сможешь справиться.

Драган уставился в какие-то бумаги, словно в них мог найти решение проблемы.

— Для начала возьмем под арест Велико. Да, да, Велико — твоего заместителя. Он совсем отбился от рук, распоясался до предела, никого ни во что не ставит. Крепость предана изнутри, и мы будем беспощадны.

— Ты хочешь продемонстрировать перед праведниками высший класс принципиальности? Показать, что мы не щадим своих, не говоря уже о противнике? — попытался уточнить его мысль Ярослав и вдруг осознал горькую истину: насколько же они отдалились друг от друга.

— Именно это я и хотел сказать, — уже спокойнее продолжал Драган. — Обстановка весьма сложная и внутри страны, и за ее пределами. Оппозиция старается сколотить блок, не брезгуя при этом никакими союзниками, начиная с бывших жандармов и кончая бандитами, чьи руки обагрены кровью. Мы не имеем права отступать.

— Значит, арестовав Велико, мы укрепим свои позиции?

— Продемонстрируем свою силу.

— А не кажется ли тебе, что вся эта история попахивает своего рода предательством?

— Таков приказ из Софии. Там настаивают... — Драган решил прекратить этот спор.

— Они настаивают, но мы должны правильно оценивать события.

— Я тоже все взвесил и считаю, что Велико должен быть устранен; тем самым мы восстановим у людей душевное равновесие.

— Хорошо придумано. Ты всегда был силен в логике. А в Софии не распорядились по поводу того, кому сдать дела?

— Запугиваешь?

— Нет, просто предупреждаю. Не смешивай две вещи: жажду жизни у Велико и его готовность умереть за родину. Если бы Велико захотел урвать в этом мире от жизни больше, чем следует, мы обязаны были бы его осадить. Но нельзя требовать от человека, чтобы он прервал свой полет. Не перебивай меня! Тебе трудно понять это, даже если бы ты очень захотел. У тебя есть все, ты здоров и можешь многого добиться. Думаю, что знаю тебя лучше, чем кто-либо другой.

— Да ты просто поэт! — констатировал Драган.

— Я могу сказать и проще. Не Велико виноват в том, что мы так живем, а обстановка. Если мы будем наносить второстепенные удары, то ничего не выиграем. У нас повсюду свои люди. Беглецы не могут выбраться из нашего района. Они упустили момент. Нам нужно проникнуть в имение, проверить там каждый уголок. Если ничего не найдем, придется обыскать виноградники...

Драган напряженно слушал.

— Да, сложно!.. Все дьявольски сложно!

Ярослав едва заметно улыбнулся. Он хорошо знал Драгана и понял, что тот заинтересовался его словами.

— Ты хорошо знаешь бая Станьо. Во времена подполья он оказал нам немало услуг, — сказал Ярослав.

— А теперь старается увильнуть!

— Но ведь мы к нему не обращались. Я послал в имение нескольких молодых ребят наняться на работу. Он принял их и будет руководить ими. Завтра...

— Бай Станьо... Это хорошо. — Драган встал. Его голос неожиданно зазвучал теплее: — Боюсь я за тебя. И должен откровенно предупредить: как только мы выберемся из этой кутерьмы, я поставлю вопрос о тебе перед партийным руководством. Ты должен немедленно позаботиться о своем здоровье.

— Это не имеет отношения к нашему разговору. — Ярослав нервно втянул голову в плечи. Он не любил, когда говорили о состоянии его здоровья.

— Непокладистый ты человек, но ведь ты дорог нам и должен...

— Насчет Велико мы договорились!

— Ты не убедил меня, но подождем до завтра.

— Хорошо, — вздохнул Ярослав и направился к двери.

«Еще одна ночь, целая ночь... Неужели Драган забыл, сколько нам удавалось сделать за одну ночь?..»

Ярослав не заметил, как оказался на центральной улице. Он даже вздрогнул от шума, поднятого молодежью, вышедшей на вечернее гулянье. Ярослав не пошел в казарму, а направился к своей квартире. Ему захотелось хоть часок побыть там в одиночестве.

В его жизни всегда побеждал разум. Неужели разум покинет его теперь, когда он осознал все свои потери в жизни и понял, что ему осталось жить считанные дни? Неужели он не имеет права радоваться тому, чему радуются другие? Кого хотел усмирить Драган? С кем, по его мнению, он обязан считаться?

Больше не было нужды принимать какие-то решения, и, хотя ему нелегко было идти, Ярослав заторопился к себе домой. Центральная улица будто таяла у него под ногами и оставалась позади, все такая же широкая, все такая же устойчивая и неизменная.

На крыльце в лучах солнца поблескивал выложенный мозаикой пол.

Воздух в комнате был затхлый. Ярослав открыл окно и долго смотрел на горы. На него повеяло запахом сосны.

Кто-то открыл дверь. Ярослав медленно повернулся и увидел полковника Велева. Тот явно колебался, раздумывая, войти или нет, но поборол смущение и зашел.

— Я заметил вас, когда вы проходили по улице, — начал он и сразу же осекся. — Сердце что-то...

Ярослав накапал в стакан лекарство и протянул полковнику:

— Выпейте! Действует успокаивающе.

Велев выпил. Какое-то мгновение он сидел с полузакрытыми глазами, но это не мешало ему все видеть. Или, точнее, все ощущать.

«Неужели силы этих людей неиссякаемы? И доверие их безгранично, и внимание. Они завоевывают тебя верой в человека, а мы?..» — Мысль прервалась, но сердце начало биться спокойнее.

— А знаете, в моем доме ваша комната самая тихая.

— Повсюду тихо, господин полковник.

— Я часто захожу сюда, когда вас нет дома, — продолжал полковник.

— И в городе тихо, и в полку... Редко встретишь чей-то открытый взгляд. Все стали какими-то тихими, осторожными.

— В первую мировую войну я командовал батареей и связным у меня был цыганенок. Когда мы вступали в бой, он всегда старался быть рядом со мной и явно не испытывал ни малейшего страха. Но как только бой стихал, он свертывался калачиком в окопе и повторял одно и то же: «Ну, теперь жди беды. Раз стало тихо, значит, с человеком все может случиться...»

— Но до каких же пор? — Ярослав задал этот вопрос скорее всего самому себе.

— Разрешите ему повидаться с женой, — попросил полковник и приоткрыл глаза. Ярослав по-прежнему стоял у окна и смотрел на улицу.

— Кому?

— Венцемиру, моему сыну.

— Вы на что-то надеетесь?

— Но мы же люди!

Ярослав промолчал.

— Вы считаете, что и он впутан в эту историю?

— Не хотелось бы заранее высказывать свои суждения. Только не думайте, что, поскольку он мой сын... Мне необходимо докопаться до истины. А Жасмине он скажет все. Ему очень нужно, чтобы она была рядом. Ее он не обманет. Раньше он мог бы поступить иначе, но сейчас — ни за что! — Полковник снова начал задыхаться. — У нас с вами достигнута полная ясность. Нам нечего скрывать друг от друга. И Венцемир не станет таиться перед ней, потому что это его последний шанс удержать ее возле себя.

— Нам нужна правда, господин полковник, только правда...

— Поверьте мне! Что бы ни случилось, я ничего от вас не скрою.

— Остались лишь одни сутки. Беглецов необходимо обнаружить, чтобы батарея имела право на существование.

— Батарея должна сохранить свою честь и спасти честь своего командира, — добавил Велев. — Я хочу, чтобы они встретились еще сегодня.

— Оставляю решение этого вопроса на ваше усмотрение. Вечером я буду ждать вас в полку.

— И об этом я тоже не забуду, — словно бы самому себе сказал полковник и пошел, но Ярослав остановил его в дверях:

— Я хотел бы знать ваше мнение о Велико.

— Из министерства уже трижды звонили. Требуют отстранить его от должности немедленно. Соответствующее письмо оттуда направлено к нам.

— Знаю. А что думаете вы?

— Жизнь человека как море. А оно прекрасно и в бурю, и в штиль.

— Вы не испытываете к нему ненависти, не правда ли?

— Я завидую его энергии и способности даже зверя превращать в человека.

— А сумеете вы простить его когда-нибудь?

— Я бы с чистой совестью передал и наш полк в его руки. Для нашей работы, как и жизни, нужно иметь сердце.

— Простите!

— Да нас уже простил господь, создавший нас. — Полковник взмахнул тростью и, оставив дверь открытой, вышел.

Ярослав тоже не закрыл ее. Он видел, как идет полковник, волоча раненую ногу. Казарма находилась на противоположном конце центральной улицы, тем не менее полковник пошел пешком.

«Вероятно, не сообразил, что можно вызвать фаэтон», — подумал Ярослав и, обессиленный, свалился на кровать.

«До чего же странным существом оказывается человек, когда заглянешь ему в душу. — У него закрывались глаза, так ему хотелось спать, но он продолжал рассматривать потрескавшийся потолок. — Вот и души наши потрескались, а мы пытаемся замазать трещины, скрыть следы, оставленные годами. Но удастся ли?..»

Трактир бая Станьо с незапамятных времен стал в этом селе особым центром. Другого, более интересного для мужчин места здесь не было. Они могли войти туда в любое время, опрокинуть стакан-другой вина, и разговор завязывался сам по себе.

И тот день ничем не отличался от всех предыдущих, только дождь спутал все планы. На улице была ужасная слякоть, и мужчины коротали время в трактире.

Когда Велико открыл дверь, все повернулись в его сторону и в один голос закричали:

— Вот и он! Пришел наш человек! Ну, здравствуй!

Если бы у Велико было сто рук, ему не хватило бы их, чтобы со всеми поздороваться. Велико прокладывал себе путь между столиками, явно кого-то разыскивая. Наконец, заметив сельского старосту и двух полевых сторожей, он подошел к их столику.

— Я к вам. — Велико кивком головы пригласил их в маленький закуток, или, как его здесь называли, «кабинет для тайных переговоров».

Они сразу же перешли туда без дополнительных уговоров. Староста заказал и для Велико бутылку красного вина и посмотрел ему в глаза.

— Совсем ты запропал, дорогой ты мой! Замотался в этом городе и забыл про нас. Чего только о тебе не плели! Будто ты укокошил какого-то офицера и сбежал сего женой. Будто тебя ранили и ты стал одноглазым. Клялись, что видели тебя в арестантской одежде, да видно, все это ложь, — без передышки трещал староста, продолжая его рассматривать.

— Бай Станьо здесь? — спросил Велико и заглянул через приоткрытую дверь в зал.

— Вчера я его видел, а сегодня еще нет.

— Вы мне нужны по очень важному делу. Как боевая группа?

— Да ведь у вас там, в вашей казарме, случилась беда: солдатики сбежали, вот людей и разослали по району. И днем и ночью все одно и то же... А мы ненадолго спустились с гор.

— И до сих пор ничего не выяснили?

— Каждый спрятался в свою скорлупу. Из имения никто и носа не кажет, — вмешался один из сторожей. — Только какой-то офицер шастает. Наверное, один из ваших.

— Какой еще офицер?

— Да такой важный! То около родника мелькнет, то в виноградниках. И все ищет чего-то.

Слова сторожа озадачили Велико, но он решил не проявлять любопытства. А сам в уме перебрал всех офицеров. Только молодой Велев мог бы наведываться туда, но ведь он в казарме, под домашним арестом... Велико хотел было спросить еще о чем-то, но в это время в закуток зашел бай Станьо.

— Вот и хорошо, что вы собрались здесь, весьма кстати, — сказал бай Станьо, садясь на свободный стул. — А ну-ка выкладывай, опять что-нибудь стряслось и надо помогать? — обратился он к Велико.

— Или сегодня ночью, или никогда. — Велико провел рукой по лицу. — Беглецы в вашем районе, возможно даже в имении. Больше ждать нельзя.

— Похоже, что так оно и есть. И майор то же самое говорил хозяйке, — начал бай Станьо. — Больше выжидать нельзя. Пора выбирать: или — или. Вот он и бродит по винограднику. Ему тоже не очень-то легко.

Теперь на лице Велико появилось удивленное выражение. Он смотрел на бая Станьо, не смея его прервать.

— Что это ты на меня уставился? — осерчал старик. — Ну тот, жених хозяйки, помнишь его? Когда-то он был поручиком, а теперь — майор.

— Бодуров? — удивился Велико. Он побледнел и задрожал от гнева: ведь этот самый Бодуров убил его отца. Потом на фронте из него сделали героя, а позже говорили, будто он погиб... Где же правда? Разве мертвые могут воскреснуть? Велико сжал виски руками. Мозг отказывался воспринять то, что Велико услышал.

— Кажется, именно так его зовут. Этот офицер редко показывается во дворе. Все сидит в комнатах у хозяйки. Будто в отпуск приехал. Они там плетут какой-то узел, — продолжал бай Станьо. Он так и не понял, что происходит с Велико.

— Значит, вы его видели у родника?

— И в винограднике, но все больше возле имения, — кивнул головой один из сторожей.

Велико отпил больше половины бутылки вина и низко склонился над столом.

— Должно быть, нам суждено одним махом все и закончить, — проговорил он таким тоном, что все удивленно посмотрели на него. — Староста, выставить засады у родника, на винограднике, а также возле домов, которые тебе укажет бай Станьо. А мы с тобой, бай Станьо, — прямо в имение. Сегодня ночью жди меня у дуба на кургане. Дальше будем все решать вместе, — приказал Велико.

— Постой, нельзя же так! — схватил его за руку староста. — Ладно, все будет, как ты хочешь, но ведь никто пока не приставил нам нож к горлу. В кои-то веки ты появился у нас, и вот тебе раз — сразу уходишь. Хоть вино допей да расскажи что-нибудь про политику. Носятся слухи, что западные силы ополчились на нас. Так как же: дадим сдачи или сами сдадимся?

— Мы никогда не сдавались и теперь не склоним покорно головы. — Велико отвечал на вопрос, а сам думал о своей батарее, о солдатах и об отце и сыне Велевых. — Удвоить посты и без моего разрешения никому их не покидать! — Он взял фуражку и снова обратился к баю Станьо: — С тобой мы договорились.

При выходе из трактира кто-то опять окликнул Велико, но он не услышал. Он торопился, боясь, что каждая потерянная минута может стать роковой. Вскочил на коня и понесся галопом.

Один только бай Станьо догадывался, что творится у Велико на душе, но молчал. Ведь ему так приказали.

Насчет себя Стефка уже решила все. Теперь пришло время подумать о Жасмине. Стефка никогда не допускала и мысли, что настанет день, когда им придется расстаться, что их дороги разойдутся и им не суждено будет встретиться. А она все еще ожидала обещанного ей года счастья. А потом? Стефка теперь понимала, что подошла к самому страшному в жизни — к полному одиночеству и утрате всего того, что принадлежало ей, могло принадлежать ей. И возврата нет...

Фаэтон то и дело подскакивал на ухабистой дороге, и всякий раз Стефка чувствовала прикосновение локтя Жасмины. Она посмотрела на свою потемневшую от солнца руку с набухшими венами, а потом перевела взгляд на ее руку — загорелую, но такую нежную, молодую.

«Она сильная, потому что ей не приходится ночами томиться в одиночестве, потому что ей есть чем их заполнить, потому что все это заслуженно выпало на ее долю. Столько лет я мечтала о такой полной любви ночи, долгой, бесконечной, уносящей в вечность и пролетающей, как один миг. Может быть, я и ее любила потому, что в ней заложена красота жизни и она обладает всем тем, чего сама я лишена. А возможно, это вовсе и не любовь...

Предыдущую ночь Бодуров провел у Стефки и только на рассвете ушел спать к себе.

— Саботаж, повсюду саботаж, — сказал он и вместо ее руки сжал трубку, которую она ему подарила когда-то сразу после их помолвки.

— А что потом? — спросила она, хотя поняла его слова.

— Потом наступит разруха, начнется неверие в их силы. А тогда — наш двойной натиск: как в самой стране, так и извне, — и победа.

— А после этого?

— Возврат всего, что было у нас отнято. Мы примем меры, чтобы никогда уже не повторилось падение, которое нам довелось пережить.

— Один из батраков нашел в конюшне взрывчатку, — сказала Стефка, стараясь при этом посмотреть в глаза Бодурову. — Он прибежал ко мне, потеряв и разум, и дар речи. И я...

— Отпустила его? — Бодуров вскочил, но она снова вернула его в постель.

— Заперла его в погребе. Ждала тебя, чтобы ты распорядился, как с ним поступить.

— Опять я! Все трусят, все предают... Следующей ночью мы отправляемся.

— Вдвоем? — Стефка встала на колени.

— И ты, и Жасмина. Путь свободен. Осталось завершить одно маленькое дельце. Мне нужен Венцемир Велев. Он сейчас находится под домашним арестом. Ему не доверяют. Мы должны вытащить его оттуда. Пусть удар обрушится целиком на семью Велевых. Изменников всегда расстреливают те, кому они продались.

«Как страшно», — подумала Стефка. Ей предстоит оторваться от своей земли, от всего того, что придавало ей силы. И вдруг она вспомнила: сегодня у Жасмины свидание с Венцемиром.

— Где же состоится встреча? — Бодуров возбужденно смотрел на нее, а она пыталась угадать его намерения. В последнее время что-то в нем ее пугало больше, чем когда бы то ни было раньше. Никогда еще она не чувствовала себя столь беспомощной.

— У нас в доме.

— А Жасмина здесь?

— Она никого к себе не пускает.

— Чудесно! Ты побудешь с ней. Пусть она чувствует, что не одинока. Пусть все убедятся, что мы здесь, что мы — часть их жизни. Потом пойдешь к полковнику и под террасой оставишь пакет с взрывчаткой. Но смотри, чтобы тебя никто не заметил.

— Я боюсь, — прижалась к нему Стефка.

Бодуров склонился над ней, положил руку на ее грудь и поцеловал обветрившиеся губы.

— Ты же у нас самая бесстрашная женщина. Теперь я понимаю, что без тебя моя жизнь была бессмысленной.

— Неужели придется оставить дом?!

— Не думай об этом. Помни только о нашем счастье, — ласкал ее Бодуров, а ее сердце, сбившись с ритма, отвечало торопливыми, нервозными ударами.

— Ляг, ляг рядом. Хочу чувствовать тебя рядом с собой. Хочу убедиться в том, что ты не мираж, — шептала Стефка, забыв о страхе и сомнениях. Лишь от него она слышала такие прекрасные слова, и это делало ее счастливой до беспамятства.

Бодуров снова поцеловал ее и встал.

— Наступит и наше время. Приготовься в дорогу. Собери все необходимое. Я буду в погребе. Сегодня ты меня больше не ищи...

Он ушел. В комнате осталось лишь эхо его голоса, а в душе — боль от сознания того, что с наступлением дня они если и смогут поговорить, то только украдкой.

...Жасмина держала Стефку за руку. Возможно, совсем машинально, но держала и гладила ее пальцы. И молчала.

Бай Станьо погонял лошадей что было мочи.

Стефка открыла сумочку, вынула из нее сберегательную книжку и вложила в руку Жасмины.

— Возьми. Я внесла эти деньги, когда ты родилась. С годами сумма возросла. Думала отдать тебе потом, но лучше теперь... — Она не довела свою мысль до конца. Какая-то неведомая мука угнетала ее. Стефке так хотелось быть откровенной с Жасминой, рассказать ей о своей тоске, о трагедии одинокой женщины. Вполне возможно, что Жасмина лишь посмеялась бы над ней, но Стефка испытывала непреодолимое желание поделиться с кем-нибудь.

— Что случилось? — спросила Жасмина, пораженная щедрым жестом своей тети.

— Это все принадлежит тебе, я не имею права на эти сбережения... И запомни: наш род никогда не погибнет. У него слишком глубокие корни. И не только на этой земле, но и во всей Европе.

— Я никогда не стыдилась своего происхождения, — ответила Жасмина.

— И никогда не должна забывать, чья кровь течет в твоих жилах.

— Даже когда люблю?

— Любовь не имеет с этим ничего общего. Чтобы сохранить чистоту породы, к кобылам подпускают только чистокровных жеребцов.

— А не лучше ли будет, если сберегательная книжка останется у тебя? — спросила Жасмина. — Деньги будут мешать мне жить так, как я хочу.

— Деньги никогда не мешают.

— Да, но заставляют все рассчитывать.

— Не отказывай мне! — Стефка оставалась все такой же задумчивой. — Я выполняю клятву, данную твоему отцу. «Обеспечь ее, — просил он перед смертью. — Пусть не знает нужды...»

— Майор распоряжается в твоем доме, как хозяин, — внезапно переменила тему разговора Жасмина.

— Он в этом доме действительно хозяин, — ответила Стефка Делиева и попыталась представить себе Бодурова в качестве подлинного владельца имения, но его образ ускользал от нее.

«Какой-то заколдованный круг», — думала Жасмина.

— Я люблю его! — Стефка впервые произнесла вслух столь непривычные для нее слова и, смутившись, покраснела. Они показались ей смешными и даже неприличными.

— И ты ему веришь?

— У меня нет иного выбора. — Стефка пришла в себя. — Я тоже человек. Иногда даже гордец должен есть из одной миски с собаками. Не осуждай меня! Я знаю, что делаю.

— Я собиралась тебе сказать, что нашла квартиру, — снова переменила тему разговора Жасмина.

— Имение принадлежит тебе. Я уезжаю. Думала, что и ты поедешь со мной, но тебе лучше остаться. Я никогда не вернусь. Все документы, связанные с передачей имущества, уже подготовлены. Когда понадобится, адвокат вызовет тебя.

— Ты меня погубишь, — прошептала Жасмина. Она едва сдерживала слезы, но не могла понять, то ли от радости, то ли от душевной муки.

— Венцемир справится со всем...

— Для меня он не существует.

— Он справится с имением, а что касается того, существует он для тебя или нет, это не самое важное. Он нужен лишь для того, чтобы руководить делом, а распоряжаться будешь ты. Жизнь в твоих руках, — сказала Стефка.

— Ладно, ладно. — Жасмине не хотелось спорить. Зачем раскрывать перед Стефкой свои намерения? У каждого своя дорога. Венцемир — управляющий? Пожалуйста, но без нее. — И все же я буду ждать твоего возвращения, — добавила Жасмина.

— Не надейся! Путь мой определен. — Стефка попыталась приласкать Жасмину, но неуместность этого жеста была столь очевидной, что она тут же отказалась от своего намерения. — Я рада, что ты существуешь, разговариваешь со мной, что мне есть кому оставить свое дело. Будь разумной. Чувства — это одно, а жизнь — совсем другое.

Жасмина снова сжала руку Стефки, но отвела взгляд в сторону, и ее голос сразу же утратил присущую ему мягкость.

— Он лжец! — произнесла Жасмина.

— Ты ничего нового мне не сказала, — ответила Стефка.

— Он способен даже убить человека!

— Убивал и будет убивать. Это его профессия. Сейчас, когда остались считанные часы до моего отъезда, ты можешь узнать все. Он приговорен к смертной казни и скрывается от властей. Пришел ко мне, и я его приютила, ведь он — мой бывший жених, покинувший меня много лет назад. А теперь он пришел, и я ему помогла. Сегодня ночью мы уезжаем вместе.

— И ты согласилась?

— Жизнь — это сделка. Не спрашивай больше ни о чем. У нас к тебе лишь одна просьба...

Кнут со свистом рассек воздух. Раздался голос бая Станьо:

— Давай! Еще немного, еще немного...

— Венцемир в опасности, — продолжала Стефка.

— Знаю.

— Его уволят. Весьма возможно даже, что отдадут под суд.

— Если он виновен, пусть отвечает. Ты знаешь, я политикой не занимаюсь.

— Во имя великого дела он может погибнуть, — повысила голос Стефка. Она забыла, что находится не в своей комнате, а в фаэтоне. — Мы просим тебя вернуться к нему. Спустя годы ты поймешь, что совершила.

— Если нужно вернуть тебе сберегательную книжку, я могу это сделать немедленно! — Жасмина насторожилась и встала, готовая выпрыгнуть из фаэтона.

Стефка с силой удержала ее, и на коже Жасмины остались следы ее пальцев.

— Ты принадлежишь не только себе! — говорила уже тихо, но по-прежнему внушительно Стефка.

— Нет, я принадлежу только себе.

— И нашему роду.

— Лучше умереть, чем...

— Тебя никто не заставляет жить с Венцемиром как с мужем. Но он не должен погибнуть. Он все еще нам нужен. Сейчас ты идешь на свидание с ним. Подари ему надежду, протяни ему руку...

Стефка не согласилась с предложением Бодурова взять Венцемира с собой. Она думала об имении, о том, что станет с ним после ее отъезда.

— Борьба идет не на жизнь, а на смерть. Но тебе предопределено быть счастливой, — сказала Стефка.

— Сожалею! — Пока тетя подыскивала нужные слова, Жасмина выпрыгнула из фаэтона и побежала прямо через луг.

— Остановись! — крикнула тетка.

Бай Станьо на скаку осадил лошадей, но Стефка вторично не окликнула Жасмину. Она знала, что та не вернется. Каблучки Жасмины проваливались в рыхлую почву, но она не останавливалась. Она убегала, хотя понимала, что вечером вернется в имение. Жасмина извелась, но не находила выхода. С чего же начать, что больше всего мешает ей жить так, как желает ее сердце? Она всегда считала этот мир необъятным, в нем каждый торопится, блуждает, ищет что-то свое, пока не угаснет. А ведь в каждом человеческом сердце было столько огня!

Жасмина едва переводила дух от усталости, но продолжала бежать. У нее было такое чувство, что если она остановится, то все обернется против нее.

Велико яростно настегивал коня.

«Майор Бодуров жив...» — лихорадочно размышлял он. Когда-то он поклялся, что рассчитается с Бодуровым... Велико хотел одного: увидеть, как убийца его отца будет молить о пощаде. Но с фронта пришло известие, что Бодуров погиб как герой.

«Значит, воспользовался мнимой смертью как прикрытием, а теперь пытается обречь на гибель других: меня, Ярослава, Павла, Драгана... Как же ты, Драган, ошибся!.. Хочешь меня арестовать, а таких, как Бодуров, оставляешь на свободе. Конечно, своих бить легче, ведь они на тебя руку не поднимут. Хорошо придумал. Связал человеку ноги и посылаешь его ловить птицу. А потом судишь его за то, что он не смог ее поймать... Жасмина...»

Едва Велико подумал о ней, как сразу теплая волна затопила его сердце. Он попытался представить себе ее лицо, но это ему не удалось. Мысли о Бодурове, о предательстве, о батарее и солдатах оказались сильнее.

Въездные ворота были широко открыты. Шлагбаум, поднятый кверху, словно упирался в небо, напоминая нацеленную в мишень гаубицу. Велико не стал придерживать коня и галопом домчался до штаба. Спрыгнув с коня, он отпустил его: пусть сам добирается до конюшни. Велико любил подвергать испытаниям и людей, и животных.

Он вытер проступивший на висках пот и бегом поднялся по лестнице. Остановился перед кабинетом командира полка, постучал и вошел.

— Господин полковник, разрешите...

— Я как раз послал за вами, — устало поднял голову Велев. — И сегодня утром вас искали из Софии.

— А вы что ответили?

— Сказал, что вы на занятиях вне расположения полка.

— Солгали?

— Истина в данном случае — понятие растяжимое, господин капитан.

— Но во имя истины люди идут на смерть.

— Люди стремятся к истине, добиваются истины, и люди же ее убивают.

Оба замолчали. Велико знал, зачем его искали из Софии...

— У вас есть приказ арестовать меня? — Этот вопрос, заданный им полковнику, для него самого прозвучал неожиданно, и он упрекнул себя за это. Еще вчера он чувствовал себя хозяином в полку, а сегодня...

Полковник Велев тоже испытывал неловкость. Он был убежден, что этот капитан, если захочет, пошлет его ко всем чертям, а вместо этого Велико ведет себя, как нашкодивший ученик. Он отлично понимал, что Велико пришел к нему совсем не за этим, но полковнику было неудобно ни спросить его, ни ответить прямо на заданный ему вопрос.

— Вы еще слишком молоды, чтобы так со мной разговаривать... — Полковник пытался найти наиболее подходящие слова. — Ирония сейчас неуместна. Да, вы сейчас сильнее меня, и знаете это, а ведете себя... простите, ведете себя, как молокосос.

Велико помолчал минуту, снял фуражку, словно она мешала ему думать, и посмотрел Велеву в глаза.

— Господин полковник, я пришел не для того, чтобы спорить с вами. Назрела необходимость решить один вопрос.

— Слушаю вас!

— Готовы ли вы защищать солдатскую честь, до конца бороться за наш полк, за батарею?

Полковник Велев встал. Нервный тик скривил его губы, но он не сделал даже попытки скрыть это. Он ждал чего угодно, но то, что Велико придет к нему искать союзника для спасения батареи, показалось ему невероятным. Он столько времени проработал с этими людьми, но всякий раз они вызывали у него удивление. Его собственный сын, офицер и сын офицера, воспитанный в традициях старой военной школы, ничуть не переживал из-за своей батареи, а Велико думал не только о батарее, но и обо всем полке. От волнения полковник начал задыхаться. Ему понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя, сдержать неожиданный порыв благодарности к этому человеку, которого он должен был ненавидеть.

— Господин капитан, — медленно заговорил полковник Велев, обдумывая каждое слово, — без нашего полка я... ничто...

— Понимаю вас, но дело не терпит отлагательств. Если таковы ваши убеждения, то сегодня ночью вы должны быть со мной. Мы вместе...

— Я в вашем распоряжении, господин капитан.

— Ваш пистолет заряжен?

— Солдата никогда не спрашивают, стреляет ли его винтовка. Раз она у него в руках, значит, исправна.

— Ну, а остальное потом.

«Она все решит». — Неизвестно почему, полковник вдруг подумал о Жасмине.

— Значит, вечером, в восемь, — сказал Велико. — Только вы и я.

Велико вышел из кабинета. Он был охвачен тревогой. На этот шаг он решился внезапно. Все же лучше, если те, в ком он сомневается, будут находиться рядом с ним, можно посмотреть друг другу в глаза. Тогда не так страшно.

Велико свернул к батарее и зашел в канцелярию. Подпоручик Велев заканчивал свой утренний туалет. От него пахло одеколоном. Полотенце было брошено на кровать.

«Тоже мне франт!» — подумал Велико, но решил не поддаваться раздражению.

«Пусть видят меня бодрым, а не подавленным и впавшим в отчаяние. Сильные и перед смертью держатся спокойно... Фарс!» — Подпоручик рассматривал себя в зеркало, стараясь вообразить себе предстоящее свидание с Жасминой.

— Принеси воды и чистое полотенце, — приказал он, не оборачиваясь.

— Денщик сейчас придет.

Подпоручик Велев удивился, услышав этот голос. С детства его учили владеть собой и скрывать свои мысли, поэтому он ничем не выдал своего удивления.

— Извините, я думал, что это солдат.

— Он скоро придет. Я отправил его по делу. — Велико снял фуражку и присел на кровать.

— Снова допросы? — с иронией спросил подпоручик, вытирая бритву.

— Возможно. Все зависит от вас, — сказал Велико.

— Я настаиваю, чтобы в министерстве узнали, что меня арестовали в нарушение устава и закона, — проговорил молодой Велев.

— А известно ли вам, что люди довольно часто умирают, не соблюдая при этом уставов и законов? — спросил капитан.

— Допускаю!

— Ничего такого вы не допускаете. Думаете, что раз мы вас не тревожим, то с этим вопросом покончено. Сегодня я пришел к вам не ссориться и не спорить, а заняться делом, — ответил Велико.

— Вместе со мной? — рассмеялся подпоручик, но серьезность Велико заставила его притихнуть.

— Люблю оптимистов, — продолжал Велико. — Добрая примета для будущего взаимопонимания.

— Зависит от того, кто и как все воспринимает, — не сдержал своего раздражения Велев. — Господин капитан, если вы пришли меня агитировать, то ошиблись адресом. Я жду извинений, реабилитации и наказания тех, кто виновен в моем унижении. Больше вы от меня ничего не услышите.

— Я полагал, что вы умнее. Ну да ладно! Тогда поговорим откровенно. — Велико помолчал, но не дал подпоручику возможности вставить хоть слово. — Вас обвиняют в том, что вы являетесь соучастником побега. Все трое беглецов пользовались вашим доверием. Возможно, вы хотели кому-то отомстить, но это уже не имеет значения. Как видите, никто вашей мести не боится. Каждый имеет право на личную жизнь. Сейчас речь идет не об этом. Вопрос сводится к тому, будет ли существовать одна из войсковых частей, позорить которую не дано никому. Из-за этого я и пришел к вам. Вот ваш пистолет. Он заряжен. У вас есть выбор: если вы не виновны, то примете на себя командование батареей и сегодня ночью будете вместе с солдатами там, где потребует обстановка; если же вы виновны... — Он недоговорил. Рядом с пистолетом он оставил запасной магазин.

Подпоручик Велев смотрел то на Велико, то на сверкающую сталь пистолета, на котором было выгравировано: «За отличную стрельбу подпоручику Велеву. Военный министр».

Повесив полотенце на спинку кровати, Велико вышел.

— Христо, Христо-о! Вот пристрелю и даже вспоминать тебя не стану! — покрикивал Павел, а в его голосе звучали нотки радости. — Ну и осел же ты! Ты и впрямь рожден быть батраком.

Христо, стоя перед ним, хохотал. В гражданской одежде он выглядел еще симпатичнее. Ему явно подходила эта роль сельского парня-работяги.

— Погибаю, за два дня от меня ничего не осталось, лишь кожа да кости. И ладони стали как подметки, и язык распух от жары, будто я им землю бороздил.

— Рассказывай! — Павел, сгорая от нетерпения, заставил Христо сесть рядом с ним на кровать.

— Кажется, в этом имении мы наткнемся на крупный улов, — уже серьезно сказал Христо. — Так утверждает бай Станьо, значит, так и будет. Неспокойно там. Жасмина сожгла свои вещи, которых хватило бы для целого дома. Это, конечно, ее дело. Стефка опять готовится к свадьбе. Какой-то майор приехал. Старый ее знакомый. Она прячет его, чтобы люди не злословили по ее адресу. Похоже, что она собирается скоро смыться вместе с ним.

Павел нахмурился. Ему не понравились новости, которые принес Христо. Да и сам он выглядел слишком легкомысленным. Он скорее годился для застольной беседы, чем для серьезного дела.

— А не знаешь ли ты случайно, у кого там предвидятся роды? — ехидно спросил Павел.

— У кобылы бая Станьо, у его собственной кобылы. — Христо прикинулся, будто ничего не понимает. — Он целую неделю готовится к этому событию, а кобыла все не торопится.

— Ну ты и разведчик! Тебя послали искать гадов, а ты кобылами да свадьбами занимаешься. Был бы я на месте бая Ярослава, влепил бы тебе не меньше десяти суток гауптвахты, чтобы запомнил. Чурбан!

— Ты меня спросил, кто собирается рожать. Я тебе ответил, а ты еще и сердишься. — Христо состроил комичную гримасу и поудобнее устроился на кровати. — Что касается других дел, так есть кое-что интересное. Две ночи назад один из конюхов видел каких-то солдат, они прошли через сад имения. Их было трое, и они направились к винограднику. Да и этот майор, по-моему, подозрителен. Раз не показывает носу из дома, значит, чего-то боится. Как тыдумаешь?..

Павел не выдержал. Схватил Христо, поднял с кровати и посадил прямо на тумбочку.

— Дурачок! — Христо стал так дорог ему в этот момент, что захотелось любя шлепнуть его как следует. — Значит, их было трое, да еще и майор?..

— Стоп, этого я не говорил, — возразил Христо. — Майор не имеет ничего общего с теми тремя. А если и имеет, то у нас нет таких данных. Что правда, то правда. Но бай Станьо утверждает, что это дело темное. А что в нем темного, только он один и знает. Значит, к нему надо прислушаться.

— А Жасмина, говоришь, все сожгла?..

— Все. Не позволила ни дощечки вытащить из огня. Была как безумная. А потом одна носилась по лугам. И до сих пор ни с кем не разговаривает.

— А Стефка сыграет свадьбу, и при этом без своих собак. Ну и церемония будет...

Павел схватил ремень, надел его. Больше он ничего не сказал, только, повернувшись к Христо, показал ему два пальца. Тот понял. Через минуту он вернулся с солдатом, и они втроем сразу ушли.

Павел шел впереди, солдат — замыкающим, а Христо — между ними. Со стороны могло показаться, что ведут арестованного. Идти старались в ногу.

Павел торопился к Ярославу, но оказалось, что у того сидит полковник Велев. Услышав их голоса, Павел остановился перед дверью. Но вот полковник вышел, и Павел, увидев его, подумал, что за последние двое суток на плечи Велева свалилась непомерная тяжесть.

Ярослав подождал, пока стихнут шаги полковника, и ввел Павла в комнату.

— Почему так задержался? — спросил он. — Христо вернулся?

— Ждет у перекрестка. Один из конюхов видел троих солдат позапрошлой ночью. И еще одного майора...

— А что же бай Станьо?

— Он хочет сообщить тебе многое. Сказал, что этой ночью придет в Беновскую рощу.

— Значит, так: трое солдат, жених-майор?.. Что ж, мы выбрали правильное направление. Известно ведь, что змея увереннее всего чувствует себя в своей норе.

Ярослав поднял трубку телефона:

— Это снова я. Мы напали на верный след. Драган, выслушай меня. Завтра будешь говорить ты. Так, как мы условились. Полная блокада... Да... Этой ночью!

Он положил трубку и посмотрел на Павла.

— А если их там нет? — сам того не желая, высказал сомнение Павел.

— Дыма без огня не бывает. Если кто-нибудь что-то увидел или услышал, значит, надо досконально все проверить, — сказал Ярослав.

— Хорошо бы нанести внезапный удар, чтобы у них не было времени опомниться, — произнес Павел.

— Их карта бита. Если прольется кровь, мы им предъявим счет, — добавил Ярослав, закрывая на ключ ящик письменного стола. — Вот только Велико меня беспокоит. Опять куда-то запропастился. Ты разыщи его, где бы он ни был. Сегодня ночью Велико должен быть рядом с тобой и как можно дальше от имения. Умри, но удержи его возле себя. Это крайне важно...

Павел не разобрал последних слов. Но он понял, что происходит нечто очень важное, однако не мог определить масштабы событий, пока сам не стал их свидетелем и участником.

Фаэтон грохотал по булыжникам центральной улицы. Покачнувшись, отец и сын Велевы коснулись плечом друг друга, но тут же отпрянули в разные стороны.

— Они великодушны потому, что сознают свою силу, — заговорил полковник.

— Сильный всегда сыт, а они — голодные, — ответил Венцемир.

— Мне необходимо знать, какую веру ты исповедуешь? Скажи, кому ты служишь?

— Только себе самому.

— А погоны? А присяга?

— Это мне подарок от таких, как ты.

— Но я не хочу, чтобы ты умер.

— Мне тоже не хочется умирать. Будет трудно, но я знаю, как бороться. Я стыжусь тебя, отец. Ты очень дешево продался.

— А ты?

— Единственный мой недостаток — это то, что я люблю только себя. А вы из львов превратились в зайцев.

— Но ведь ты вернешься, не так ли? — спросил полковник.

— Ты обещал вернуть меня обратно в целости и сохранности? Этим новоявленным властителям!.. Не беспокойся. Мне все равно, где находиться. Повсюду одно и то же. Под нашими ногами пылает огонь, а мне холодно.

— Ты болен! — сказал полковник.

— Возможно. А иногда кажется, что я здоровее всех вас... Разбежались во все стороны искать виновников «потопа». Даже если вы убьете сотни людей, все равно ничего не найдете. Вина кроется в вас самих, в ваших душах. Жаль, что ты все еще не понял, в чем смысл жизни. Я знаю, что ты рассчитываешь на Жасмину, а не на меня. А я рассчитываю только на самого себя. Иду к ней, потому что она мне нужна, потому что она — ключ к сделке, к деньгам. На ее деньги я куплю всех вас вместе с вашими принципами. И ее куплю... Не прерывай меня! И не торопись умирать от разрыва сердца. Ненавижу вас, потому что вы стоите дешево и все еще, как дети, забавляетесь рогаткой. Из ста попыток — одно попадание в цель, причем никаких эффективных результатов.

— Чудовище! — прошептал полковник Велев, невольно прижав руки к сердцу.

— Ты можешь говорить все, что тебе взбредет в голову, но не жди для себя ничего от этой встречи. Я буду диктовать условия, а не она. Я на пороге бессмертия, а она — простая смертная. Сохрани самообладание, отец. Солдат должен всегда оставаться солдатом. Это я слышал от тебя, — улыбнулся Венцемир. Он встал и, хотя фаэтон еще не остановился, соскочил на землю.

Полковник Велев молчал. Почему-то вместо Венцемира он видел перед собой Велико. Вспомнил его вопрос: «Готовы ли вы защищать солдатскую честь, до конца бороться за наш полк, за батарею?»

«Честь... Полк... Вся моя сознательная жизнь...» Полковник еще раз бросил взгляд на освободившееся рядом место. Только что здесь сидел его сын. Может, это все ему приснилось? Замерли его мысли и сердце, и он бессильно опустил руки.

Венцемир забыл об отце сразу же. Он думал только о себе. Записку Жасмины он прочитал всего один раз, и его ничуть не задел ее ироничный тон. Важно лишь то, что она придет и они увидятся. А там...

На каменном крыльце, перед входом в дом Делиевых, никого не оказалось. Ковровую дорожку убрали, и дом стал похож на казарму. Дверь была заперта.

«Знаменитая дверь в дом Делиевых... Даже звонок и тот не как у других людей», — подумал Венцемир и оттянул язычок колокольчика, отполированный многократными прикосновениями.

Ждать пришлось недолго. К двери подошла Жасмина. Она открыла и впустила его. В столовой было мрачно, но к себе в комнату она не пригласила его.

— Ты похудела. — Венцемир как зачарованный смотрел на Жасмину. От заранее задуманного им плана не осталось и следа. Она была все такой же грациозной и обаятельной. Только тени под глазами выдавали, что она проводит ночи без сна и внутренне напряжена до предела, хотя умело скрывает это. — Я хотел тебя видеть. Страшно, когда... — едва начал Венцемир, как Жасмина сразу же его прервала:

— Я узнала в Софии. Никакая особенная опасность тебе не грозит.

— Ты позаботилась обо мне? — спросил Венцемир.

— Меня попросили об этом твой отец и тетя Стефка. Я разговаривала с военным министром. Насколько я поняла, там довольны твоими действиями. Не оставят тебя в беде.

— Я не просил об этом, — попытался протестовать Венцемир, не отрывая взгляда от красиво изогнутой шеи Жасмины. Он отдал бы все, лишь бы только прикоснуться к Жасмине, но она стала для него далекой, недосягаемой.

— В своем письме ты утверждал, что близок твой конец, а это означает, что тебе нужна помощь. Теперь ты будешь жить. Думаю, что это для тебя самое важное.

Жасмина разговаривала с ним стоя и не глядя на него.

— Я написал так только из-за тебя, — понизил голос Венцемир.

— Почему из-за меня?

— Если ты останешься одна, все пути будут для тебя закрыты. Сиротка ты моя, сиротка! Я не имею права оставить тебя на улице. И еще... Я не могу без тебя!

— Постарайся привыкнуть. — Жасмина попыталась спасти его от унижения, но он не слышал ее и продолжал:

— У нас нет иного выхода. Если мы расстанемся, то погибнем, а если будем вместе, то не найдется такой силы, которая могла бы нас победить. Я уйду из армии, брошу все. Ты же знаешь, о чем я мечтал всю жизнь. Эти мечты я могу осуществить только вместе с тобой. Ты умная, ты так хорошо меня понимаешь.

— Именно потому, что понимаю, я не могу уйти с тобой.

— Это необходимо!

— Но я никогда тебя не любила.

— И это мне говоришь ты?

— Только без трагедий. Ты прекрасно знаешь, что это — правда, иначе я не разговаривала бы с тобой. И ты знаешь это очень давно. Пришла пора прекратить эту игру.

— А если я не соглашусь? — спросил Венцемир.

— Для меня это не имеет никакого значения, — ответила Жасмина.

— Но если я не соглашусь на развод?

— Все равно я к тебе не вернусь!

— А если... Я убью тебя...

— Ты даже на это не способен. Но чтобы твоя совесть была чиста, если ты все-таки надумаешь стрелять, так знай: я люблю другого. Хотя и с опозданием, но я все же познала, что такое любовь, преданность, вера.

— Значит, это не было ложью?

— Истина никогда не бывает ложью. И если я сейчас разговариваю с тобой, то только ради твоего отца. Подумай хотя бы о нем.

— Ты была и всегда будешь моей женой.

Жасмина рассмеялась.

— Ты всю жизнь мечтал иметь деньги, много денег, — проговорила она. — Вот это тебя утешит. — Она протянула ему сберегательную книжку, полученную несколько часов назад от Стефки Делиевой. — Они мне не нужны, а тебе их вполне достаточно, чтобы ты был счастливым. Доверенность я оставлю в банке.

Венцемир смотрел на сберегательную книжку, и ему казалась совершенно невероятной сумма, обозначенная в ней. Цифры росли, увеличивались в его глазах, потом стали расплываться, и он не нашел в себе сил отказаться от них. Разве он когда-нибудь видел столько денег? В его сознание закралась спасительная мысль: а что, если Жасмина ведет с ним игру, если испытывает его преданность? Он взял книжку и поторопился заявить:

— Я удвою эту сумму. Будь уверена. Ради тебя, ради нас я удвою ее, и тогда...

— Желаю тебе удачи!

Жасмине показалось, что ее облили грязью и что если она тотчас не вымоется, то грязные следы останутся на ней навсегда.

— Я опять приду. Я буду бороться. Даже если меня арестуют. Буду бороться за нас, за все то, что принадлежит нам!

Жасмина уже не замечала Венцемира. Его слова падали как град, хлещущий по кустам роз. Да, град оставляет раны, но тает и исчезает в потоках воды. Она закрыла глаза, чтобы ощутить прохладу после настоящего дождя, испытать радость от сознания своей свободы и раскрепощенности души и вдохнуть запах роз, пусть даже смятых градом, но не утративших самого главного — своего аромата.

Сжав в руке сберегательную книжку, Венцемир выбежал на улицу. Люди его останавливали, смотрели ему вслед, а он бежал, ничего и никого вокруг не замечая.

К вечеру подул суховей — знойный, горячий ветер, приносящий духоту и продолжительную засуху, — предвестник неурожайного года.

Только спустившись к реке, подпоручик Велев заметил, что не захватил с собой саблю, а вместо накидки на нем — поношенная шинель, которую он всегда надевал, отправляясь на полевые занятия. И тут же вспомнил, что надел ее не без умысла: чтобы выглядеть измученным человеком, на которого обрушились ложные обвинения.

Подпоручик закрыл глаза, желая отчетливее представить себе будущее. Никогда еще у него не было таких солидных позиций, и никогда в жизни эти позиции не были столь щедро обеспечены. Он обратил взгляд в сторону казармы, и ему показалось, что она похожа на тюрьму.

Еще в детстве Венцемир заявил отцу, что не желает быть офицером, но был вынужден подчиниться воле отца и традициям рода и поступить в училище. Потом служить четыре мучительных года в полку под командованием отца, пока не наступил этот знаменательный день в его жизни. Он всегда надеялся, что ему выпадет счастье, и дождался.

Подпоручик выбирал кривые переулки, чтобы не встретиться с отцом, который наверняка его ждал. Венцемир терпеть не мог всякие объяснения, тем более в такие моменты, когда он вовсе не нуждался ни в чьих советах.

Почти бегом он миновал ворота казармы. Заметил, что многие солдаты и офицеры тоже куда-то торопились, обгоняя друг друга молча, сосредоточенно. Но подпоручик Велев настолько углубился в свои дела, что уже ни на что не обращал внимания.

У входа в спальные помещения подпоручика встретили солдаты из его батареи.

— Господин подпоручик, тревога! — Связной тяжело дышал и старательно поправлял вещевой мешок и противогаз.

Велев услышал эти слова, но в первый момент никак на них не отреагировал.

— Быстрее! — раздался чей-то крик.

— Боевые патроны...

— И ручные гранаты! Не забудьте гранаты!

Голоса звучали отовсюду, доносилось бряцание оружия, топот кованых сапог. И вся эта суматоха задевала его, подпоручика Велева, терзала его, напоминая о том, что он жив и может еще бороться.

Это были его солдаты, однако все, что происходило, — этот шум и эта суета — были чужды ему.

— Прошу вас, господин подпоручик. Без вас нам будет трудно. — Рядом с ним оказался рядовой Стоянов, тот самый, который накануне вечером заявил ему, что батарея должна жить.

— Ладно, ладно, — проговорил подпоручик и поспешно направился в канцелярию. Солдат следовал за ним неотступно. Он держал в руках ремень Велева, пока тот не взял его, потом протянул еще и запасной магазин к пистолету, который ему утром оставил Велико.

Подпоручик Велев не знал, куда он идет, но и его увлек общий порыв его солдат, и он не посмел противиться.

Велико и полковник Велев остановились, чтобы немного передохнуть. Раненая нога измучила полковника, и они, не сговариваясь, решили устроить привал. Ни Велико, ни полковник ничем не выдавали своих дальнейших намерений. Оба были сильными людьми. Один напряженно сжимал трость с набалдашником в виде головы льва, а другой — пистолет в кармане. И оба ждали развязки.

— Здесь мы с вами расстанемся, господин полковник, — сказал Велико после краткого отдыха, как будто та передышка ему понадобилась лишь для того, чтобы принять решение.

Полковник молчал, продолжая растирать раненую ногу и думая о странностях этого молодого человека. Он не скрывал, что многого ждал от этой встречи, которая так внезанио закончилась. Она не принесла результата, и все же Велев ни о чем не сожалел. Сердце билось размеренно, свежий воздух ободрил его. Вдали виднелся ярко освещенный дом в имении Делиевых. Ветер раскачивал голые ветви дуба, и они жалобно поскрипывали.

— Люблю вот так сидеть на каком-нибудь холмике под деревьями и смотреть на широко раскинувшийся перед тобой мир, любоваться им, — заговорил Велико, но вскоре умолк и закурил сигарету. — Господин полковник, испытывали ли вы когда-нибудь желание остаться в полном одиночестве, чтобы вокруг был только необъятный простор? Да еще птицы, множество птиц...

— Слишком рано вам надоели люди, господин капитан.

— Дело не в том, что надоели, речь идет о настроении. Вон в той деревушке, что за холмом, моя мать имела несчастье произвести меня на свет божий, — показал рукой Велико.

— А я родился в городе, в самом городе.

Полковник едва заметно улыбнулся. Зачем же они пришли сюда: поболтать или делом заниматься? Он уже не понимал, кто кого проверяет, но почему-то успокоился. И душа обрела покой.

— Отец работал в имении, — продолжал Велико, — но меня туда не пускали, боясь, что я сотворю какую-нибудь пакость или сорву какой-нибудь недозревший плод, ведь все, что посажено, должно принести доход. Однажды вечером мужики с криком прибежали к матери: «Иди, Елена, забери своего, на нем живого места не оставил поручик, жених Стефки Делиевой! Из-за конской подковы избил его до полусмерти. Забери его, и пусть пребудет над ним милосердие божье». Отца принесли и положили в комнате, а он приоткрыл глаза и прошептал чуть слышно окровавленными губами: «Бодуров... поручик... из-за одной подковы, из-за потерянной подковы... Откуда я могу знать, когда его конь потеряет свою подкову?» Отец мучился еще день или два, а потом скончался.

— И Бодурова нет, погиб на фронте. В газетах писали. И кое-кто в городе носил по нему траурные ленты, — немного помолчав, проговорил полковник. Чем дальше, тем труднее становилось ему понимать подлинную сущность Велико. Он никогда еще не видел капитана таким грустным. А может быть, за его грубостью скрываются такие человеческие качества, которыми мало кто обладает? Полковник оживился. Он твердо знал, что на этом свете ничто не бывает случайным.

— Дальше я пойду один, господин полковник, — внезапно переменил тему разговора Велико. — Простите меня, но я хотел знать именно сегодня, когда ваш сын в опасности, можете ли вы встать рядом, плечом к плечу, со мной, с нами? Не враги ли мы с вами, господин полковник?

— Это плохая игра.

— Я никогда не играю, я проверяю себя, — не уступал Велико. — Вместо того чтобы сомневаться в вас, я решил, что нам надо побыть рядом, почувствовать, чем дышит каждый из нас, и вспомнить кое о чем, господин полковник. Зашла речь о майоре Бодурове. Вы, вероятно, знаете, что он оклеветал вас перед старыми властями, в результате чего вам было отказано в доверии.

— Мертвых не судят. — Рука Велева задрожала, и трость соскользнула на траву.

— Но все дело в том, что майор Бодуров жив! Совершив ранее ряд преступлений, Бодурову удалось скрыться. А сейчас он здесь, в имении своей прежней невесты.

— Бодуров жив?.. — не смог сразу осознать эту новость полковник.

— Когда-то Бодуров был для вашего сына кумиром. Нрав майора известен. Он ни перед чем не остановится и, пока жив, будет убивать. Профессия... Но я хотел сказать о другом, господин полковник. Если бегство солдат из батареи — дело рук Бодурова и подпоручик Велев замешан в этом, то вполне вероятно, что сейчас вашего сына уже нет в живых. Если, разумеется, он настоящий мужчина и дорожит своей честью. Я предоставил ему возможность сделать выбор. Не хотел второй раз ранить его душу. Чувство — это одно, а долг — совсем другое. Я счел нужным сказать все, как бы жестоко это ни было. Уверен, что вы меня поймете.

Полковник Велев слушал приглушенный голос капитана и никак не мог прийти в себя. Его поражала бесхитростная сила этого человека, который напрямик заявил отцу, что посоветовал его сыну покончить жизнь самоубийством.

«Почему эти люди так отличаются от нас? Какая сила объединяет их, делает единомышленниками, всегда готовыми к самопожертвованию? А где наши принципы, добродетели? Ведь мы вынашивали их годами...»

Велико отправился в сторону имения, даже не простившись с полковником. Велев встал. Слова Велико все еще звучали у него в ушах. Он завидовал Велико, завидовал тому, что капитан выбрал себе дорогу в жизни и верит в то, за что борется.

«А если Венцемир в самом деле виновен и теперь уже мертв? Бодуров, Стефка... На что они рассчитывают? Найдутся ли на земле более заблуждающиеся люди, чем мы? Да было ли у нас отечество или мы только разглагольствовали о нем?.. Во имя только одной чести. Лучше не иметь сына, чем... Нет, нет!» — Полковник Велев нащупал свою трость и отправился обратно. Город лежал перед ним как на ладони, но он видел лишь казарму. И еще представил себе Ярослава, который, возможно, ждал его.

Жасмина и Павел в полном изнеможении брели по дороге в имение. Они повсюду искали Велико, но напрасно. В казарме его не было. Не было Велико и у него на квартире, где они прождали до рассвета.

— Вероятнее всего, он тоже разыскивает тебя, — сказал Павел, когда они присели на скамейку в саду военного клуба.

Жасмина молчала. Она все еще не опомнилась после всего случившегося с ней за последние сутки, продолжала метаться, никак не могла привести в порядок свои мысли. Голос Павла доносился до нее как через слой ваты.

— Когда он задумает что-нибудь, то его уже ничто не может остановить, — продолжал Павел. — Совсем сошел с ума!

«А может быть, именно поэтому я и люблю его?» — подумала Жасмина.

— Похож на отца. Тот прожил недолго. Работал конюхом. Его убил жених твоей тети из-за какой-то подковы.

— Бодуров? — спросила она и похолодела. — А разве Бодуров был ее женихом? Он потом сбежал от нее.

Жасмина встала. Она испытывала какое-то предчувствие, но пока еще не могла себе полностью это объяснить. Ей хотелось установить связь между всеми происшедшими событиями, а в голове царил невообразимый хаос. Одно стало ясно: Бодуров здесь, он на нелегальном положении. И Велико здесь. Что, если они встретятся?

— Он в имении, — наконец вымолвила она. — Только там, и нигде больше.

— Кто?

— Он... Они оба...

— Жасмина...

— Больше ни о чем не спрашивай!

Они ускорили шаг. Пройдя через кладбище, пошли прямо через луга — это был кратчайший путь в имение.

Павел знал, куда они идут, но знал и другое: имение и все окрестности блокированы, и, возможно, там не найдут ни Стефки, ни майора, ни тем более тех троих, которых заметил конюх. Но обо всем этом Павел счел нужным умолчать.

И Жасмина знала, что Бодуров находится в имении, но этой ночью собирается вместе с ее тетей уехать, но промолчала, потому что Павел был всего лишь ее знакомым. Только одному Велико она могла бы довериться.

— Уже поздно! — проговорил Павел.

— И ночи тоже принадлежат людям, — спешила Жасмина.

— Велико не войдет в имение, — продолжал Павел. — Он поклялся.

— Я тоже поклялась, — возразила она.

— Жасмина, если разыщешь Велико, пошли его ко мне. Я буду ждать в Беновской роще, у родника. Он очень нужен мне... — Павел не закончил мысль. Им навстречу бежали двое мужчин. Жасмина и Павел оказались на открытом месте: не было возможности ни спрятаться, ни воспользоваться какой-нибудь боковой дорожкой. И Жасмина направилась прямо к ним.

Павел остановился. Он узнал Христо. И второго человека тоже узнал, но никак не мог вспомнить его имя. Христо запыхался, бормотал что-то несвязное, и все же Павел разобрал, что они ищут Ярослава и Драгана... Жасмина стояла в сторонке и рассматривала этих незнакомых ей мужчин, которые, наверное, были друзьями Велико. Только она собралась спросить о нем, как Павел отвел ее на несколько шагов и едва слышно произнес:

— Я должен идти с ними. Пришли Велико ко мне. Мы с тобой еще увидимся.

Жасмина пожала ему руку, и вскоре он увидел ее спину с рассыпавшимися по ней волосами.

— Да, майор Бодуров был там, — рассказывал Христо. — Потом один из конюхов обнаружил взрывчатку. Но как только он сказал об этом Стефке, Бодуров тотчас же бесследно исчез. И взрывчатку припрятали.

— Фантастика! — удивлялся Павел. — Так, говоришь, майор Бодуров?

— Вот этот парень все видел, он находился в конюшне. — Христо указал на стоявшего рядом юношу, имени которого Павел не мог вспомнить. Только теперь Павел узнал его: этот парень ушел на фронт добровольцем, и они несколько раз вместе ходили в разведку.

— И в том доме, что стоит среди виноградника, они тоже что-то прячут. Никого туда не подпускают, только хозяйка там появляется время от времени, — сказал парень. Ему хотелось заговорить с Павлом, напомнить о себе, но он никак не мог улучить подходящий момент.

— Ну и дурак же я! — воскликнул Павел, проследив взглядом за Жасминой. Она уже начала спускаться по холму. — А где бай Ярослав? — Он сам не смог бы объяснить себе, почему спросил именно о нем. Ведь они его тоже искали.

Христо не заметил его замешательства. Он все еще не мог отдышаться.

— Все дороги перекрыты, — сказал он. — В имение можно войти, но при выходе оттуда непременно наткнешься на наших.

— Факиры! — рассмеялся Павел. К нему снова вернулось спокойствие. — Ну и комбинаторы! Наносишь удар в одном месте, а взрывается совсем в другом. Я пойду с вами. Не люблю промежуточных позиций. Если бросаться в огонь, так уж в самое пекло.

Жасмина всегда с ненавистью относилась к тем людям, что испытывали чуть ли не пристрастие к убийствам. Она объясняла этот их порок недостатком интеллекта, ведь чем менее человек воспитан, тем более он жесток, а жестокость была чужда ей. С тревогой думая о неблагоприятном исходе событий, Жасмина знала лишь одно: она любит! Но одновременно ощущала какую-то силу, неумолимо втягивающую ее в водоворот. И еще она чувствовала, что теперь уже не сможет равнодушно относиться к тем, кто одержим пагубной страстью к убийству. Они угрожали всему, что было ей безмерно дорого и что составляло для нее не меньшую ценность, чем ее собственная жизнь. А уступать она не собиралась никому.

Жасмина спешила как можно скорее добраться до имения. Когда ей повстречался бай Станьо на фаэтоне и поздоровался с нею, она не остановила его и не вернула обратно, хотя и торопилась, пытаясь выиграть время: мысленно она была наедине с Велико.

Имение гудело от множества голосов. Люди возвращались с работы, и каждый старался поскорее получить задание на следующий день, чтобы, не задерживаясь, отправиться к себе в село.

Стефка Делиева стояла в этой толпе. Она отругала какого-то старика, потом грубо прогнала женщину, обратившуюся к ней с какой-то просьбой. Жасмина поразилась ее жестокости.

Заметив Жасмину, Стефка не подозвала ее к себе, а только проводила взглядом. Она обрадовалась, что племянница вернулась, значит, несмотря ни на что, не может обойтись без своих родственников.

В доме было тихо и прохладно. Жасмина валилась с ног от усталости. Она ступала осторожно, пытаясь сохранить равновесие, и с трудом добралась до своей комнаты. Даже не закрыв за собой дверь, она, обессиленная, опустилась на постель. И здесь, в имении, Велико не оказалось.

«Да что же он задумал? Если бы он был здесь...» — Она закрыла глаза и попыталась припомнить самые прекрасные мгновения их любви. Каждое из этих мгновений было ей дорого, принадлежало им обоим.

Жасмина не услышала, как повернулся ключ в ее двери. Только когда Велико опустился на колени и взял ее за руку, она посмотрела на него, все еще не веря, что он рядом. Ее глаза наполнились слезами, и она не смогла промолвить ни одного слова. У нее хватило сил лишь на то, чтобы прижаться к нему и замереть в его объятиях. Он нежно поцеловал ее, приподнял с постели.

— Господи, — прошептала она, осыпая его лицо поцелуями.

— Я жду тебя вот уже целые сутки. У меня не было другого выхода. Ведь мы принадлежим не только самим себе, — проговорил он вполголоса.

— Я не отпущу тебя!

— Жасмина, ты должна мне помочь, — продолжал Велико, а она все еще не верила, что он здесь, рядом.

— Хочу быть только с тобой. Ни с кем больше...

— Майор Бодуров скрывается в имении. Он еще здесь, Жасмина. И эта ночь нам не принадлежит. Потом мы всю жизнь будем вместе! — горячо шептал Велико, пытаясь ее успокоить.

Лицо Жасмины пылало. Ее взгляд не отрывался от глаз Велико. Неужели ей суждено снова остаться без него? Почему она должна его теперь отпустить? Услышав о Бодурове, она вспомнила все, что говорила ее тетка...

— Жасмина, ты меня и вправду любишь?

— Люблю? Да ведь это все равно что ничего не сказать...

Раздался резкий стук в дверь. В голосе Стефки Делиевой слышалась тревога. Велико спрятался за шторой и сделал знак Жасмине открыть дверь.

Жасмина была сама не своя. За шторой стоял Велико, в котором заключалась вся ее жизнь, а в дверь ломилась Стефка Делиева, с которой она связана кровными узами.

— Открой, я тебе говорю, а то расшибу дверь! — кричала тетя.

Открыв, Жасмина оказалась с ней лицом к лицу. Стефка была бледна, губы ее дрожали, а Жасмина держалась подчеркнуто спокойно.

— Это ты нас предала? — спросила Стефка. — Весь район оцеплен, весь...

— Это меня не касается, — чуть слышно промолвила Жасмина.

Стефка размахнулась и ударила Жасмину по лицу.

— Сучка! Сучья дочь!

Жасмина отступила на шаг. Она почувствовала не боль от удара, а обиду. Прежде ей не раз приходилось испытывать на себе тетин хлыст, но сейчас она не хотела молча сносить это.

— Не смей! — с угрожающим видом выпрямилась она перед ней.

Стефка опомнилась. Кольцо вокруг нее замкнулось. Надо было пробить в нем брешь и вырваться. Но где и как? Если бы этого можно было добиться с помощью денег... О, она очистила бы всю страну от тех, кто душит ее цепями. Но даже деньги оказались мертвым капиталом. Бесполезные, они лежали сейчас в банке, в ее сейфе.

— Приготовься! Через час выезжаем. Что случится с нами, то станет и твоей судьбой. Каждый расплачивается за свои дела. — Она захлопнула дверь, и звук ее шагов постепенно затих в темном коридоре.

Жасмина осталась посередине комнаты. Она уже не чувствовала себя на распутье, но у нее не хватало сил даже на то, чтобы броситься к Велико. А он все еще был за шторой. Но вот Велико подошел к Жасмине и погладил по щеке, на которой отпечатался след от удара Стефки. Глаза Жасмины оставались сухими.

— Дай мне бумагу и карандаш! — прошептал Велико.

Казалось, Жасмина утратила способность мыслить. Она выполнила его просьбу и снова замерла, все такая же безучастная. Стояла и как будто ждала чего-то.

«Ярослав! Мы напали на верный след. На сей раз Бодуров не ускользнет. И солдаты здесь. В двадцать ноль-ноль начнем стягивать кольцо окружения. Мы добьемся успеха!

Велико».

Он сложил листок пополам и вручил Жасмине.

— Ярослав находится в Беновской роще. Передай ему эту записку и оставайся там! Я скоро приду.

— А не лучше ли нам здесь быть вдвоем? — спросила Жасмина, меньше всего думая о себе.

— Перед подъездом стоит фаэтон твоей тети. Бай Станьо отвезет тебя. Я буду следить за тобой из окна.

Больше они ничего не сказали. Даже не поцеловались. Жасмина вынула из сумочки маленький, инкрустированный перламутром пистолет, доставшийся ей от отца, и сжала его в ладони.

Велико проводил ее до двери. Жасмина на мгновение остановилась, посмотрела на него и тут же исчезла в тиши коридора. Наступили сумерки, но огня еще нигде не зажигали, да он и не был ей нужен, ведь Жасмина знала каждый закоулок в этом доме.

Велико подошел к окну.

«Сейчас или никогда!.. Как тревожно на душе, когда любишь».

Жасмина добралась до фаэтона. Велико не слышал, что она сказала баю Станьо, но увидел, как лошади вздрогнули и фаэтон помчался к воротам.

«Счастливая!» — прошептал он и вытер со лба пот. Над ближайшим холмом молния прорезала сгущающийся мрак. Внезапно возникший вихрь будто вымел со двора весь сор.

Беновская роща была оцеплена солдатами. Солдаты были молчаливы и напряжены. Офицеры, находившиеся при батареях, не сводили глаз с циферблатов часов. Так на фронте отсчитывают время перед атакой.

Ярослав сел на землю на опушке рощи. Сидел и жевал соломинку. Драган стоял рядом и курил. Лицо его потемнело от бессонных ночей, а морщинки с обеих сторон рта стали еще глубже. Оправа его очков погнулась. Вчера, когда он соскочил с лошади, очки упали и он наступил на них. Каким-то чудом стекла уцелели, но в оправе не держались, и пришлось закрепить их воском.

Драган не спускал глаз с полковника Велева. И на сей раз солдат не забыл поставить для командира походный стул, чтобы полковник мог сесть и вытянуть раненую ногу.

«Не человек, а сфинкс! Такими их воспитали. И мы пасуем перед их непроницаемостью».

— Скажи, чтобы тебе принесли стул! — в сердцах бросил Ярославу Драган.

— А мне и так хорошо, — ответил Ярослав.

— Остается только, чтобы мы еще и кофе им подавали, а солдату — всучить опахало для полноты картины.

— Политика — дело сложное, — повторил Ярослав слова, сказанные позавчера Драганом. — Сохрани свой запал для более важных дел. Даже лисица из-за своей чрезмерной хитрости нередко сама попадает в капкан. Я слышал такую сказку от своего деда, — попробовал он пошутить. Внешне он оставался спокойным.

— Да, но за Велико отвечать будешь ты, — сдерживая раздражение, сказал Драган. — Он может оказаться опаснее даже вот этих. — И он кивнул головой сначала в сторону полковника, а затем подпоручика Велева, который находился со своей батареей неподалеку от них. — Из-за женщины он может убить и отца родного.

— Ох, какой же ты тяжелый человек, — вздохнул Ярослав и отвернулся. От порывистого ветра у него замерзла спина.

— Возможно, но я никогда не вступаю в конфликт со своим рассудком.

— Закури сигарету, чтобы успокоить нервы. — Ярославу не хотелось больше его слушать. — Отрезать никогда не поздно, а вот лечить — трудно. Иногда я не выдерживал, готов был расстрелять Велико, но если бы я его убил, то оплакивал бы его потом, потому что верю: он был прав. Без веры нельзя жить!

— Из тебя вышел бы неплохой проповедник, — с иронией усмехнулся Драган и тут увидел, что по склону холма бегут какие-то люди.

Первым их узнал Ярослав. Поднявшись, он пошел им навстречу, Драган — за ним.

Запыхавшийся Христо никак не мог перевести дух, но глаза его светились радостью.

— А в имении кто остался? — спросил Ярослав, и на его щеках проступили красные пятна.

— Они там!.. И майор Бодуров, и Стефка, и ... — постепенно приходил в себя Христо. — Мы едва выбрались оттуда. Мы на правильном пути. Пора замкнуть кольцо окружения!

— А точнее? — вмешался Драган.

Вместо Христо продолжил другой юноша:

— Конюх нашел в конюшне ящик с взрывчаткой. Собственными глазами увидел. Сказал об этом Стефке, а его тут же упрятали куда-то вместе с ящиком. Погубили человека. Этот майор... Мне кажется, что это не кто другой, как...

— А Велико все нет, — решился вставить что-то и Павел, но его никто не слушал.

Ярослав смотрел на их раскрасневшиеся от быстрой ходьбы лица и думал о прошедших ночах, похожих на уравнение со многими неизвестными, которое им предстояло решить. Он наблюдал за Драганом и не мог не заметить, что неожиданный поворот в ходе событий: привел того в замешательство. Ярослав направился к полковнику Велеву, неподвижно сидевшему на своем походном стуле.

— Случилось что-то? — спросил полковник, увидев перед собой Ярослава.

— Может быть, обойдемся и без кровопролития, — проговорил Ярослав, думая о дальнейшем развитии операции.

— Вы полагаете, что они окажут сопротивление?

— Все зависит от решения, принятого Бодуровым. Вот парламентера бы... — Но Ярослав не договорил. Полковник встал, всей тяжестью тела опершись на трость, и посмотрел на него со смутной надеждой. Подумал о чем-то своем, но не посмел высказать.

— У них нет иного выбора. Если хотят сохранить свою жизнь, им нет смысла совершать новые преступления, — убеждал и самого себя Ярослав.

— Вы хотите сказать, что, если...

— Если Бодуров не пожелает этого понять, то другие в состоянии заставить его. Великодушие может сломить даже самое упорное сопротивление.

Полковник взглянул на лес и там, в стороне, около одного из деревьев, заметил сына. Он был поистине счастлив, когда ночью видел его вместе с солдатами батареи, и сейчас невольно подумал о возможности полной его реабилитации.

— Как вы думаете, подпоручик Велев достоин такой чести? — обратился он к Ярославу.

— Мы не можем терять времени, господин полковник, — ответил Велеву его замполит, мысленно советуясь с Велико, которого ему так не хватало сейчас.

Полковник не стал больше ждать. Он надвинул фуражку почти на глаза и отправился к Венцемиру. Шел напрямик, почти не опираясь на трость. Вздрагивало только его лицо, и казалось, что земля тоже вздрагивает всякий раз, когда он наступает на нее раненой ногой.

Увидев отца, подпоручик поднялся. Следом за ним встали по стойке «смирно» и находившиеся рядом солдаты.

Драган догнал их, когда они уже вошли в лес. Он собрался что-то сказать, но полковник заговорил первым.

— Подпоручик Велев, — он словно прислушивался к своему голосу, — вам надлежит выполнить задание. Необходимо пойти в имение и убедить тех, кто там скрывается, что сопротивление, как и кровопролитие, бессмысленно. Если они сдадутся, им будет сохранена жизнь.

— Я должен вести переговоры с солдатами, бежавшими с моей батареи? — спросил подпоручик.

— Они уже не солдаты, а враги родины. Там находится и майор Бодуров. — Полковник сделал паузу, чтобы отдышаться. Каждое слово стоило ему больших усилий. Не легче было и подпоручику, потому что ему напомнили о существовании майора. — Сдайте свое личное оружие! — Голос полковника окреп. — Вот вам белый платок. Бодуров понимает, какие задачи ставятся перед парламентерами. — Этим было сказано все, однако он подумал: «Но... Бодуров может стрелять и без предупреждения. И все же лучше погибнуть с честью, чем жить мучимым сомнениями...»

Кровь отхлынула от лица подпоручика. Бодуров был его учителем, а теперь ему предстояло идти навстречу пулям Бодурова. Венцемир выбрал для себя путь — путь невмешательства, а его посылают в огонь.

«Продолжаете вести игру и считаете, что ваш успех гарантирован? Что касается меня, то я предпочитаю жить, пусть и бесславно, лишь бы не умирать во имя чьей-то славы. Наивные люди...» — думал подпоручик Велев, снимая пистолет и ремень с портупеей. Однако в кармане у него остался маленький пистолет. Подпоручик хорошо усвоил непреложную истину: при запутанных обстоятельствах самое глупое — оказаться беззащитным.

— А если вы застанете там Велико, — вмешался Драган, — то передайте, чтобы он сам пустил себе пулю в лоб. Пощады ему не будет.

Все были поражены словами Драгана и тоном, каким они были произнесены. Венцемир, не знавший хорошо Драгана, вздрогнул от того, что услышал. Ярослав предпочел смолчать, а полковник уже все сказал и ждал, когда сын отправится в имение. Полковника мучила жажда, но воды здесь не было.

— Все засохнет. Засуха, страшная засуха... — Полковник прислонился к дереву и больше не пошевельнулся.

— И речка пересохла, — сказал Ярослав, думая о Драгане, оторвавшемся от людей, и одновременно следя за идущим подпоручиком.

На дороге поднялось облако пыли. Первым его заметил Павел. Сначала он разглядел запряженных в фаэтон лошадей, а потом и Жасмину. Он узнал ее по длинным волосам. Когда ветер развеял по полям облако пыли, ему показалось, что ее волосы разметались, как конская грива.

Павел бросился к Жасмине и помог ей сойти со ступеньки фаэтона. К ним подошли и остальные. Только полковник и Драган задержались на опушке леса.

Жасмина сжимала в руке записку и искала глазами Ярослава, которому должна была вручить ее, а бай Станьо с улыбкой наблюдал, как все сбегаются к фаэтону.

— Здорово, ребята! — крикнул он. — Это же не кони, а птицы! Так припустили, что мы чуть не взлетели.

— Где Велико? — Ярослав подозвал к себе Жасмину.

— Остался там.

— С кем?

— Он там один... — Жасмина даже забыла о записке, настолько странными показались ей вопросы Ярослава, а еще больше его глаза — недоверчивые, недобрые.

— И он послал тебя вести переговоры? — Его мучило подозрение.

Жасмина не ответила, только протянула ему записку. Их молчание пугало ее.

Ярослав не сразу смог различить буквы — они сливались перед глазами. Неожиданно силы покинули его, и ему пришлось прислониться к фаэтону.

Тогда записку взял Павел, а Жасмина в это время отошла в сторонку и присела на землю.

— Позаботься о ней, — сказал ему Ярослав. Подойдя к полковнику, он проговорил: — Пора!

— А как же парламентер? — спросил Велев.

— Да, вы правы!.. Но ведь Велико там один, и может случиться все что угодно, — проговорил Ярослав. — Господин полковник, прошу вас, отдайте приказ замкнуть кольцо окружения. — И Ярослав зашагал в сторону имения. Рядом с ним шли Драган, Христо и остальные. Полковник поднял телефонную трубку.

И цепь солдат тронулась в том же направлении. Только Жасмина и Павел все еще сидели на поляне, а бай Станьо, вытирая пот с лошадей, время от времени повторял:

— Ну и времена, все прямо-таки очумели. Ни тебе ракии выпить, ни вина холодного. Тпру, Пенка! Отодвинься, черт бы тебя побрал! Не люблю, когда дело не доводится до конца...

Во дворе имения не было ни души. С уходом Жасмины для Велико прервалась какая бы то ни было связь со своими. Когда фаэтон скрылся за поворотом, он, стоя у окна, долго провожал взглядом медленно оседавшее облако пыли. Он остался один, совсем один.

Велико сунул пистолет в карман и открыл дверь. В коридоре было тихо. Пахло плесенью и мокрой золой. Велико вспомнил слова Жасмины: «Комната Бодурова — вторая справа». И тотчас явственно представил себе лицо и шею отца, исполосованные хлыстом Бодурова, превратившиеся в один сплошной кровоподтек.

Велико нужно было сохранить спокойствие, чтобы быть уверенным в каждом своем шаге, в каждом решении. Не жажда личной мести привела его сюда, а нечто более значительное, продуманное и осознанное.

В комнате Бодурова никого не оказалось. Он наткнулся там на полный беспорядок и затхлость. Спертый воздух затруднял дыхание.

Внимание Велико привлек небольшой рюкзак, совсем новенький, доверху набитый вещами. Велико не удивился, когда под двумя смятыми рубашками обнаружил гранаты и коробки с патронами. Он услышал шаги в коридоре, быстро спрятал рюкзак в угол, а сам встал за дверью.

Вошел Бодуров в спортивных брюках, куртке и ковбойской шляпе и, вне себя от удивления, замер посреди комнаты. Отсутствие рюкзака явно его озадачило, и он был готов позвать Стефку. Но, обернувшись к двери, он так и остался стоять с разинутым ртом. Выражение гнева застыло на его лице.

— Пистолет на стол! — приказал Велико.

Правое веко у Бодурова задергалось, и он зажмурился. Открыл глаза лишь тогда, когда пистолет его уже лежал на туалетном столике. На лице Бодурова отразился ужас.

— И второй из внутреннего кармана — тоже, — указал Велико дулом своего пистолета на его куртку. Он представлял себе Бодурова совсем другим: чудовищность преступлений этого человека никак не увязывалась с его тщедушной фигурой. На висках у Бодурова от напряжения набухли вены, и Велико это даже показалось занятным.

Бодуров опустился на единственный стул и положил руки на колени, совсем как послушный маленький ребенок, только лихорадочно блестящие глаза его беспокойно метались по комнате.

— С кем имею честь говорить? — Он наконец преодолел свою растерянность, и голос его прозвучал спокойно.

— Вы окружены. Игра закончена, Бодуров, — сказал Велико.

— А вам, капитан, не кажется, что вы несколько торопитесь? — В голове Бодурова возник план, и вместе с этим к нему вернулось самообладание.

— Нет, не кажется. Мы можем и здесь дождаться конца.

— Да, всякое начало имеет конец. Теперь и мне некуда торопиться. — Бодуров снял шляпу и бросил ее на постель. — Не угостите ли меня сигаретой?

Велико положил на стол пачку сигарет и спички. Он отдавал должное невозмутимому спокойствию майора: и рука его ничуть не дрожала, и кровь стала спокойно пульсировать в венах на висках. Можно было подумать, что это усталый путник, покуривая, отдыхает.

— Я пришел сюда, Бодуров, за солдатами. Ваша судьба ясна! — Велико не скрывал своего торжества.

— Вы из новых, из тех, что были партизанами? — спросил майор с наигранным безразличием.

— Их можно простить, — продолжал свое Велико. — Они еще молоды, у них все впереди.

— Вы, коммунисты, интересные люди. Аскеты, идеалисты, а все-таки любите все красивое, роскошное. Ну, скажем, таких женщин, как Жасмина... — проговорил Бодуров.

— Солдаты и сами сдадутся, Бодуров, но тогда вы многое потеряете. Виноградник оцеплен, а дом Делиевой под неусыпным наблюдением. Рано или поздно они выйдут оттуда, а вы пойдете сомной. Мы давно знакомы, хотя и заочно. — Велико с трудом справился с болью, сжавшей сердце.

— Вы умный человек, раз смогли проникнуть сюда. — Бодуров попытался встретиться с Велико взглядом. — А может быть, ваша связь с Жасминой служила лишь поводом для частых посещений имения, лишь прикрытием для ваших подлинных намерений? Одобряю! Игра возможна только при наличии противника. В конце концов, один из нас должен победить, чтобы сама игра получила свое логическое завершение. До сих пор все шло хорошо. Ну а дальше что? — Майор встал и смял окурок сигареты в пепельнице.

— Игра закончена, — ответил Велико.

— Но ведь бывает и ничейный результат. Или, как говорят шахматисты, ничья, и тогда оба партнера сохраняют свое достоинство.

— Вы потеряли всю свою армию, господин майор: и ладьи, и коней, и даже все пешки, — сказал Велико.

— В имений заложена взрывчатка. Через тридцать минут не останется и следа от этого здания и от людей, находящихся в нем. Жасмина заперта в соседней комнате. Ей придется расплачиваться за последствия своих предосудительных по отношению к нам поступков. Выбирайте, капитан, или вы с вашей Жасминой будете здравствовать и вам достанется богатство Делиевых, разумеется, в том случае, если вы предоставите нам свободу действий и мы сможем спастись, вырвавшись из кольца. Ну а если и погибнем, то никто вам счет не предъявит... Или же вы умрете вместе с нами под развалинами этого дома, — сказал Бодуров.

— Чересчур сложно! — едва заметно усмехнулся Велико. «Да, ему нельзя отказать в находчивости, да и фантазии ему тоже не занимать...»

— В жизни ничего просто не бывает, капитан. Я располагал властью. Вкусил и всю ее горечь, и сладость. Теперь ты у власти. И ты познаешь все эти удовольствия.

Бодуров надел шляпу, он явно чего-то выжидал.

— Наивных людей теперь уже почти не осталось, господин майор. Ваша карта бита. И все же, если вы действительно заложили под здание взрывчатку, то выключите свою адскую машину, иначе пострадают ни в чем не повинные люди.

— Трусите? — В голосе Бодурова зазвучала надежда. — Гораздо почетнее, когда встречаешь смерть в бою с равным тебе противником. — И он снова сел. Потом потянулся к пачке сигарет, но его рука шарила в стороне от нее, словно он искал что-то потерянное.

Велико посмотрел на свои часы. Солдаты уже находились в пути и вот-вот должны замкнуть кольцо.

— Жасмины уже в имении нет. Беглецам пора сдаваться. Только мы с вами медлим. — Велико показал ему на дверь. — Пойдемте, господин майор. У вас еще будет возможность рассказать нам все, только в другом месте.

— Еще раз все взвесьте, капитан. Человеку далеко не всегда в жизни достаются все козыри сразу. — Бодуров услышал в коридоре шаги и решил, что это его последний шанс.

И Велико тоже услышал их.

— Прошу! — показал он на выход. — Время дорого!

Раздался стук в дверь, и, не дожидаясь ответа, вошла Стефка Делиева.

— Господи! — вырвалось у нее, и она невольно подняла руки.

— Вы сейчас мне не нужны, но раз сами явились... — сказал ей Велико и продолжил: — Пойдемте, господин майор, нас ждут!

На дворе смеркалось, установилась тишина. Лишь из конюшни доносилось ржание лошадей. Стефка и Бодуров инстинктивно посмотрели в сторону конюшни. Это была их последняя надежда — прорваться через кольцо блокады верхом. Бешеный галоп, и пока их противники опомнятся...

Из-под навеса показался какой-то крестьянин. Заметив его, Велико крикнул:

— Бай Пешо, пусть все, кто тут есть, немедленно покинут имение! Здесь заложена взрывчатка! Скоро произойдет взрыв. Выпустите и скотину.

Стефка посмотрела на Велико, потом на Бодурова. Она ничего не понимала. Голова майора доходила лишь до плеча ее крупной костлявой фигуры, и Стефке никак не удавалось встретиться с ним взглядом.

— Неужели ты?..

— Молчи! — процедил сквозь зубы майор и вскинул голову, словно на параде.

На дороге не было ни души. Только на меже, заросшей кустами, сновали воробьи, но они даже не чирикали — видно, их тоже угнетала наступающая тьма.

Вдруг у самой дороги, среди ветвей, Бодуров заприметил человека. Он узнал его, и что-то встрепенулось в его груди.

«Возможно, так будет лучше. Выстрел, паника. Через несколько минут станет совсем темно. И тогда я спасен. И на сей раз мне удастся ускользнуть...» Он воспринимал все это как реальную действительность, как выход, который не мог не подвернуться.

Венцемир тоже тотчас же увидел его. И... спрятался. Он сам не знал, почему так поступил, но, лишь укрывшись в кустарнике, обрел покой, почувствовал себя в безопасности. Он находился сейчас далеко от отца, от всех остальных, в том числе и от тех, к кому его направили.

«Лучше так, чем... Господи!..» — усмехнулся он, уже ни о чем другом не думая, и не заметил, как на его губе появилась трещинка и капля крови поползла по подбородку.

Бодуров замедлил шаг. Их взгляды скрестились. Велев был крайне растерян, Бодуров — полон надежд. Движением глаз майор подал знак Венцемиру: действуй!

Однако на этом все и кончилось.

Они прошли мимо. Снова установилась тишина. И снова — кругом ни души.

— Трус! — хрипло бросил Бодуров.

Венцемир услышал его и еще больше съежился в кустах. Он испытывал огромную радость оттого, что они прошли мимо, но этот крик Бодурова... Зачем он крикнул? Почему голос майора Бодурова не переставал звучать в его ушах?

— Еще немного, господин майор, не стоит беспокоиться! — Велико вел их через луг, а сам напряженно всматривался в темноту, надеясь обнаружить цепи солдат, встретить наконец своих.

«Деньги... остались на столе... в сумочке... Деньги», — думала Стефка, и каждый следующий шаг становился для нее все более трудным и мучительным.

Венцемир сидел в кустарнике у самой дороги и... смеялся. Он был здесь в полном одиночестве. Как громко звучал его смех! И на сей раз все кончилось хорошо. Радость переполняла все его существо, он терял способность контролировать свои чувства и уже не мог понять, почему ему вдруг стало так легко.

И слезы навернулись на глаза. Велев вытирал их и сам удивлялся. Он не проронил ни слезы, когда скончалась его мать, не плакал на фронте, когда ему сообщили, что отец ранен, потерял много крови и едва ли останется в живых. Сухими были его глаза и тогда, когда он увидел своего мертворожденного сына.

А сейчас слезы текли по щекам, и он откровенно радовался им. В голове не осталось ни одной сколько-нибудь логичной мысли. Ему хотелось безумствовать, безудержно носиться по полю, как это бывает с лошадью, которую долго держали на привязи. Хотелось сделать что-то такое, что могло бы укрепить в нем внутреннее ощущение его полной безопасности. И еще... Чтобы перед его глазами не было ничего иного, кроме этой голой стерни, одиноких деревьев и кажущегося каким-то темным пятном ближнего леса.

Венцемир встал и помчался через поле не зная куда. Он совсем запыхался, но продолжал бежать. Каждый удар сердца звучал как призыв к жизни. Весь мир принадлежал ему. Он обнимал взглядом весь этот необъятный простор и стремился покорить его.

Венцемир закричал, но услышал не свой голос, а хриплый возглас Бодурова:

— Трус!..

Венцемир остановился. Остановился внезапно и почувствовал, что умирает от жажды. У него горело горло, жгло глаза, грудь. Он пылал, а голос Бодурова преследовал его, отдаваясь в ушах.

Но вот он услышал чьи-то голоса. Цепь его солдат прошла мимо, и он оказался у них в тылу. Прошли мимо и командиры взводов. И Велев направился за ними. Ступал осторожно, внимательно выбирая дорожку. Потом прислонился к старому вязу и притих.

Представители штаба собрались на поляне. И группа Ярослава, и отец Венцемира... Стефка Делиева и майор Бодуров стояли в стороне. Кисти их рук стягивали стальные наручники.

Венцемира снова охватила безумная радость. Он задыхался от счастья: подумать только, и на сей раз его не затянуло в этот водоворот. Удачное начало предопределило дальнейшую его судьбу, поставило над всеми, над их страстями... И тут мысль прервалась. Радость предстоящей победы — одно, а голос Жасмины и сдавленный крик Бодурова: «Трус!», все еще звучавшие в его ушах и преследовавшие его, — совсем другое. Какой-то леденящий страх настиг его, сковал его мозг настолько, что он не осмелился даже обернуться назад. Венцемир испытывал панический ужас, ожидая удара в спину. Нет, он должен жить! Теперь ему необходимо жить больше, чем когда бы то ни было раньше. Ведь...

Не выдержав, он снова попытался выбраться на открытое место, чтобы избавиться от такого кошмара, и тут увидел Жасмину. Да, она была здесь, он видел ее. Голос, так долго преследовавший его, не забыт, нет, но все же несколько отдалился... Теперь Венцемир знал, что ему делать. Он будет умолять Жасмину так, как никогда еще не умолял, и она согласится... Все довольно просто... Венцемиру даже показалось, что он видит благодарную улыбку на ее лице. Ему захотелось помахать ей рукой, позвать ее, но вдруг он замер. Всего в нескольких шагах от него стояли Стефка и Бодуров. Он медленно опустил руку и нащупал в кармане маленький пистолет.

«Неужели и ее арестовали?.. — Эта мысль поразила его своей реальностью. — Неужели все уже решено? Как же я мог поверить ее словам, что у нее есть кто-то другой?.. А что же станется со мной, если она исчезнет?.. Нет, только не это! Для меня нет жизни без нее. К чертям! Хоть бы осталась доверенность в банке... Нет, я еще поживу... И она... Банк... Что бы ни случилось, она...» — Венцемир пытался привести в порядок свои мысли, но только в отчаянии схватился за голову.

Сильный взрыв потряс землю, и алое зарево разогнало сгустившиеся сумерки.

«Не повезло», — скривилось в гневной гримасе лицо Бодурова, и он больше не взглянул на языки пламени, охватившие дом Делиевых.

«Кончилось, все кончилось...» — прошептала Стефка и, покачнувшись, упала на землю. Бодуров и бровью не повел. Ему хотелось одного — курить.

Велико подошел к Жасмине. Она дрожала как в лихорадке. Он снял шинель и набросил ей на плечи. Их взгляды встретились, и этого им обоим было достаточно.

Только Венцемир никак не мог понять, что же происходит. Он вдруг развеселился, когда увидел отблески жаркого пламени. Люди на поляне стали ему казаться призраками. А среди них была и Жасмина, их пленница.

«Она моя, она будет моей...» — шептал он, охваченный все нарастающим озлоблением и неотступной уверенностью в успехе. Он уже не видел ничего и никого, кроме Жасмины. Венцемир решил вытащить ее из этого охваченного пожаром мира, чтобы сохранить ее для себя, сохранить деньги, счет в банке... Зрачки у него расширились, и перед глазами, утратившими свой блеск, все слилось в одно кровавое пятно, непомерно разбухшее от всполохов разбушевавшегося огня.

Он побрел наугад, охваченный тревогой. Никто его не заметил, никто не обратил на него внимания, а он все ускорял шаг.

Услышав какой-то непривычный звук, он вздрогнул, но так и не остановился. Ему даже почудилось, что это — знак, призывно зовущий его вперед, к ней, чтобы он увел ее из этого ада. Венцемир сжал в руке пистолет и вдруг, издав нечеловеческий крик, сделал несколько выстрелов в воздух. Это заставило всех обернуться в его сторону.

— Отпустите ее! Отпустите! — кричал Венцемир и бежал, озаренный заревом пожара. Крик его больше походил на стон, чем на боевой клич.

Драган бросился следом за Венцемиром и, догнав, скрутил ему руки. Подпоручик успел сделать еще один выстрел. Он несвязно бормотал:

— Какая чудесная погода! И пожар чудесный... Пусть весь мир сгорит... Она... Банк... — Глаза его то сужались и превращались в щелки, то, расширяясь от ужаса, становились неправдоподобно огромными. Потом он вдруг захохотал.

— Врача, санитарную повозку! — крикнул Ярослав, и кто-то, выполняя приказ, помчался в ближайший овраг.

Полковник Велев опустился на свой походный стул. По его левой руке стекала струйка крови. Велико находился рядом с полковником.

— Он никогда еще не стрелял так неудачно, — вымолвил полковник.

Полковой врач разорвал рукав кителя полковника и перетянул рану жгутом.

— А я жив!.. А я жив!.. — бесконечно повторял Венцемир, неистово смеясь и указывая пальцем на отца.

На поляну прибыла санитарная повозка, запряженная двумя лошадьми. Это была обычная санитарная повозка — фургон из фанеры с нарисованными на нем красными крестами.

— Господин полковник, нельзя терять времени, — настаивал врач, но Велев оттолкнул его руку и слабым голосом прошептал:

— Отвезите его. Я выдержу. Помогите ему, если можете.

Драган и Ярослав усадили Венцемира на сиденье, а врач устроился позади него. Стук колес заглушил голос Венцемира. Вскоре санитарная повозка затерялась на проезжей дороге к лесу.

По противоположному от них склону холма крестьяне вели трех солдат. Жасмина стояла рядом с полковником Велевым и поила его водой из алюминиевой кружки.

Мрак все больше прижимался к поляне, и даже отсвет пламени, охватившего дом, не мог разогнать его.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ВОЗВРАЩЕНИЕ

6 января 1949 года

Здорово, Павел!

Пишу тебе, так как это просто необходимо. Сам знаешь: сейчас не время сентиментальничать. Ты выбрал тернистый путь науки. Уже, наверное, видишь ее вершины, но я должен тебя огорчить.

Я дал согласие, чтобы тебя отозвали и назначили на офицерскую должность в армии. Ты здесь нужен! Надо пойти на эту жертву. Каждый должен выполнять свой долг в полную меру своих сил и способностей. Я откажусь от твоей дружбы, если ты рассердишься, получив мое письмо и повестку. Это дело моих рук, в чем я и признаюсь. Международное положение сейчас такое сложное. Прежде всего нужно укрепить боеспособность армии... У нас нет иного пути. Мы поклялись до конца своих дней служить нашему народу.

Извини меня, если я нарушил все твои планы.

Знай, что никто и никогда не сможет нас разъединить.

Жду тебя!

Твой Ярослав.

Павел Дамянов. В кармане у меня лежали два конверта. В одном из них была повестка, а в другом — письмо от Ярослава. Они произвели на меня одинаковое впечатление, и ответ на них мог быть только один: и в том, и в другом случае я сказал бы «Да», хотя мне не очень этого хотелось. Но... «международное положение сейчас такое сложное...».

Рядом сидела моя жена. Она смотрела в окно вагона, радовалась путешествию и тому, что находится далеко от душных аудиторий университета. Покончив с хлопотами, связанными с отъездом, она позволила себе расслабиться, и теперь лицо ее выглядело еще более одухотворенным. Венета всегда довольна, когда в жизни ее ждет что-то новое.

Вот уже два месяца как мы поженились. Венета махнула на все рукой, как это обычно делал ее отец, а ее отец — Драган Сариев, и это означало только одно: раз сказано, то так оно и будет! Она и поставила точку: «Больше так продолжаться не может!» И вот мы вместе, несмотря на то что Драган был против нашего брака.

Это давняя история. Когда-то Драган и мой отец возненавидели друг друга. А с тех пор, как в сорок шестом году мы с Ярославом поддержали женитьбу Велико на Жасмине, Драган перестал доверять и нам. Объявил нас ренегатами. И никто не смог переубедить его. «Каждый, кто позволяет себе плевать на чистоту и мораль партии, — мой идейный враг!» Сказал, как отрубил.

Драган злопамятен, но я его простил. Я не рассердился даже тогда, когда он написал Венете прощальное письмо, как он сам его назвал. А в письме было всего десять строчек. В них он выразил свое возмущение, свое отношение к ее произвольному решению и заявил, что отныне она может не считать себя его дочерью. Коротко, ясно и доступно.

Вероятно, он ждал слез, просьб, разговоров... Но ничего этого не было. Венета прочла письмо вслух, подумала и спросила меня: «Это тебя мучило?» «Ни в коей мере», — ответил я. Тогда она вложила письмо в конверт, засунула его поглубже в ящик стола.

Вчера, когда пришли эти два документа, Венета захотела узнать, что я думаю по поводу этого.

— Неужели тебе не все ясно? — спросил я и, сложив оба листочка, сунул их в карман пиджака.

— Когда мы отправляемся? — в свою очередь спросила она.

— В повестке сказано явиться в трехдневный срок со дня ее получения. Тебе хватит времени уладить свои университетские дела.

— Могу ли я быть тебе чем-нибудь полезной?

Она спросила об этом так спокойно, что я даже удивился. Словно она целыми днями только и делала, что обдумывала все до мельчайших подробностей.

Я обнял ее и заставил сесть рядом.

— Тебе осталось еще два семестра. Литература — твое призвание, и я не могу с легкостью...

Она прикрыла мне рот, и я увидел ее глаза. Они никогда еще не были такими строгими и при всей их строгости — такими нежными.

— Не будем больше об этом, — прошептала она. — Литература может подождать. Я хочу быть рядом с тобой, вместе с тобой. Или тебе этого не хочется?..

Я поцеловал ее, но Венета не ответила на мой поцелуй. Ждала, что я ей скажу.

— Если ты закончишь университет, мы станем еще сильнее, — старался я убедить ее. — Может быть, мне придется навсегда проститься со своей мечтой заниматься юриспруденцией. А ты должна стать самостоятельной, чтобы и мне помогать в трудные минуты. Каждый из нас должник в этой жизни.

— Я всегда сама определяла, кому и что должна, — выпрямилась она, еще более красивая, чем когда бы то ни было раньше. — Я еду с тобой! Откажусь от своего решения только в том случае, если я тебе надоела.

— Но ведь я направляюсь в тот город, где живет твой отец.

— А я ни от кого не прячусь.

— Неужели ты думаешь, что он оставит нас в покое?

— Это я не дам ему покоя. Он — Драган, а я — дочь Драгана. Было бы совсем неплохо, если бы и ты усвоил это.

— Венета!..

— Я иду в университет. К тому же я беременна. Возьму отпуск. Всегда смогу вернуться туда, если пойму, что надоела тебе.

— Подожди!

Она закрыла за собой дверь и побежала к трамвайной остановке. Меня поразил ее тон, а главное — известие, что у нас будет ребенок. Может быть, она искала подходящий момент, чтобы меня обрадовать, а я... Она забыла шарф и перчатки. А на дворе январь. Я засунул их в свой карман и поспешил за ней. Именно теперь нам следовало быть неразлучными...

Когда мы прибыли к месту моей дальнейшей службы, нам пришлось расстаться сразу же после того, как мы вышли на привокзальную площадь. Я отправился в штаб, а Венета...

У нас было с собой два чемодана. Каждый взял свой, и я еще напомнил ей, что Жасмина не работает, поэтому не стоит беспокоиться, если Венета не застанет ее дома. Пусть подождет, пока та не вернется. Венета помахала мне рукой и пошла, сгибаясь под тяжестью чемодана, и я пожалел, что не догадался предложить ей воспользоваться услугами извозчиков, которые, как всегда, ждали пассажиров за зданием вокзала. Просто мне было не до извозчиков. Сам я шел не останавливаясь. Даже не перекладывал чемодан из одной руки в другую. Физическая усталость взяла верх над нервными перегрузками, притупила их, и я был уверен, что, несмотря на продолжительность пути, я смогу явиться к Ярославу спокойным и внимательно выслушаю его, прежде чем скажу свое слово.

Дорога была мне знакома. Знакомы и люди, и дома, и даже следы разрушений, оставшихся от бомбардировок сорок четвертого... Все мне знакомо, только сам я стал иным, и, вероятно, сильно изменился, раз замечаю вокруг себя малейшие перемены.

Когда-то я носился по городу на фаэтоне или верхом на коне. Тогда многие искали военного коменданта, а я все куда-то спешил. И Велико тоже искал меня, чтобы поделиться своими переживаниями. И Драган, чтобы проверить, по-прежнему ли твердо я стою на партийных позициях. Я уже не говорю о Ярославе, Жасмине, полковнике Велеве...

Да, было время... Вот теперь иду к одному из них, а потом...

Как только я произнес фамилию Ярослава, меня тотчас же пропустили в штаб дивизии. За прошедшие годы Ярослав вырос от заместителя командира полка по политической части до заместителя командира дивизии. Наверное, и в званиях продвинулся, и... Но мне не хотелось менять свое представление о нем, прежде чем я его увижу.

Ярослав ждал меня на лестничной площадке. Подполковник. Все такой же худой, с выступающими скулами и блестящими, как у влюбленного юноши, глазами.

Он обнял меня и сказал:

— Знал, что ты приедешь!

— Посмел бы я не приехать, если мне угрожает военный трибунал!.. — попытался я пошутить, но из этого ничего не получилось.

Ярослав обнял меня за плечи, и вскоре мы оказались в его кабинете, обставленном предельно просто.

— Ну, рассказывай! — Он смотрел на меня не отрываясь, и его волнение передалось мне.

— Да нечего рассказывать. Вот приехал. И это самое важное для вас.

— Кто знает, что сейчас самое важное... — Ярослав встал и слегка прищурился. Я помнил эту его привычку. Когда его что-то волновало и требовалось приложить усилие, чтобы овладеть собой, он всегда щурился. Такое с ним бывало и в полиции, когда его избивали, и в тюрьме, когда он задыхался от кашля. Позже, на фронте, прощаясь с погибшими товарищами, он тоже всякий раз щурился, словно это помогало ему сдерживать навернувшиеся слезы. Неужели мои слова показались ему жестокими и обидными? Я надеялся застать его совсем другим, а вышло...

Ярослав не сводил с меня взгляда. Так смотрит человек, когда изучает кого-нибудь или разочарован в ком-то. Из его глаз мгновенно исчезла теплота, и я испытал на себе, какими они могут быть колючими.

— Я написал тебе довольно точно и ясно, — продолжал Ярослав. — У нас нет офицеров, это факт. Старые офицеры ушли с арены в силу исторической необходимости, а новых не вылепишь из глины. Международное положение обострилось, это тоже факт. Но мы никогда не допустим, чтобы кто-то оставался у нас вопреки желанию. Насилие влечет за собой недовольство... У нас совсем иная цель. Настало время снова проверить свои ряды. Ничего страшного, если кое-кто и отсеется.

Кто знает, сколько бы он еще говорил, если бы у него не начался приступ кашля, его застарелого мучительного кашля. Все же Ярослав порядком изменился. Всего за несколько лет морщины избороздили его лицо, он похудел еще сильнее. Мне захотелось прикоснуться к нему, сжать его пальцы, чтобы он ощутил мою поддержку, но он был далеко от меня, чересчур далеко...

— Граменов тебя ждет, — сказал он, повернувшись ко мне спиной и рассматривая красные цветы герани в углу комнаты. — Его перевели в пехотный полк. Это произошло вскоре после его женитьбы на Жасмине. Теперь он там командир. Велико остро нуждается в офицерах, да и задачи у него... Я тебя специально для него вызвал.

— А строительного батальона у вас нет?

— Если понадобится, создадим. Ты сам решай! Хорошо, что ты приехал, но если у тебя нет желания служить в армии, то так и скажи. Армия!.. Чтобы состоять в ее рядах, нужно не жалеть себя. А когда барабаны забьют тревогу, ты сам должен справляться...

— Какие еще напутствия ты мне дашь?

Мне хотелось вывести его из равновесия, чтобы он вскочил с места и бросился ко мне, как это бывало в тюрьме, вскочит именно тогда, когда никто не ждет от него этого, но он лишь едва слышно произнес:

— Все это мне неприятно!

— А ты чего ждал?

— Я думал, что тебе не изменила интуиция и ты избавишь меня от объяснений, поймешь, в каком мы оказались положении...

Я ничего не ответил. Ему понадобится несколько минут, чтобы прийти в себя, и я решил оставить его в покое.

Когда он снова сел за письменный стол, я только добавил:

— Венета тоже приехала. Я отослал ее на квартиру к Велико.

Ярослав сунул руку в карман и положил передо мной ключ.

— Возьми! Это от моей квартиры. Я все равно туда не хожу. Устраивайтесь и хотя бы первое время не ломайте себе голову над этой проблемой.

Вот таким он был, наш Ярослав. Самое главное: мы с ним никогда не станем врагами.

Я взял чемодан и пошел к двери. Он меня не остановил. Только опередил меня и открыл дверь.

— И не забывай, что я хочу встретиться с тобой, но в спокойной обстановке. Нам о многом надо поговорить, — сказал он и снова прищурился.

Венета. Я пустилась в путь, не думая о завтрашнем дне. Хорошо, когда долго не задерживаешься на одном месте. Бродишь себе по дорогам, и повсюду ты для всех новый человек. Любопытно, что сначала люди относятся к тебе как к незнакомой, присматриваются, подходят с осторожностью, боятся что-нибудь напутать, обидеть тебя... И ты сразу вырастаешь в их глазах. Люблю, когда меня высоко ценят, даже если уверена, что вовсе и не стою этого.

Павел как-то сказал, что его жизнь принадлежит мне. Приятно сознавать, что он любит меня больше, чем я его.

Павел попытался меня перевоспитать, внушить мне, что мое призвание — наука, литература. Я собиралась коротко ответить, что мое призвание — быть женщиной, но промолчала. Промолчала впервые и теперь сожалею.

Надо научить его быть практичным. Жизнь принадлежит практичным людям.

С тех пор как я осознала цену жизни, во мне утвердилось одно желание, одна мечта — найти такого мужа, который бы уважал меня как женщину до конца своей жизни и никогда не считал бы, что я по уровню ниже его.

То, о чем мечтала, я нашла в Павле. И мои мечты устремились к нему, к желанной свободе, основанной на взаимном доверии, обоюдном интересе друг к другу и любви.

Женщины рождаются, чтобы жить в свое удовольствие, а не для того, чтобы вечно опасаться за свою жизнь... Все это мне хотелось доказать еще и моей маме... Я очень жалею маму. В ее глазах, бездонных, скрывающих от других жажду ласки и теплоты, я всегда вижу грусть, вечную грусть по чему-то неосуществленному. Я не помню, чтобы отец ее приласкал, пожалел. Он всегда оставался где-то вдали от нас. От других мы слышали о его смелости, преданности, но никогда не испытывали этого на себе.

Отец стал мне чужим еще и потому, что он никогда не спрашивал, как мы живем, как обстоят дела дома...

Поистине бывает страшно, когда у тебя нет близкого человека, когда не с кем обменяться несколькими словами ни в радости, ни в горе... Время убило в нем чувства, непосильно тяжелые прожитые годы ожесточили его.

У них не было молодости, и они не понимают, что она проявляется в каждом наступающем дне, в каждом появляющемся на свет ребенке, даже в дуновении ветерка. Нужно ли жить, как жили они, и ждать бурных дней, чтобы получить возможность проявить себя?.. Тысячу раз — нет!.. Хочу быть хозяйкой своей судьбы, своей жизни, а если когда-нибудь случится что-то неожиданное, я сама должна решить, какой будет моя доля участия в тех или иных событиях.

Возможно, я сошла с ума от счастья... Павел сидит рядом, и я впервые в жизни путешествую, не считаясь ни с чем и ни с кем, впервые дышу свободно. Наверное, только так и следует жить.

Вот и все. Я рада, что именно так сложились дела. А он, мой милый, думает, что я страдаю и жертвую собой во имя нашего счастья. Нет, дорогой, я не собираюсь жертвовать собой, а буду бороться за наше счастье! Так и знай! И не уступлю!

Как мне хорошо! Моя голова покоится на твоем плече, и уже одно это — наслаждение.

А вот и наш город. Он и мы всегда принадлежали друг другу. Он мало изменился и выглядел точно таким, каким жил в нашей памяти. Голые цыганята бегают по улицам, и это мне доставляет радость. А Павел стоит рядом, рука у него посинела от холода и тяжести чемодана, но он никак не может расстаться со мной и оставить меня одну.

Я кивнула ему и пошла к Жасмине.

Одна! Как хорошо после долгого пути остаться хоть ненадолго наедине с собой. Ни о чем не думать и только идти, идти...

Велико Граменов живет где-то за военным клубом. Снова увижусь с Жасминой, этой «проклятой», как называет ее отец. Не понимаю, почему он так ее ненавидит. Видите ли, она чужда нам по происхождению, она бешеная бабенка и пустила в ход чары своей молодости, а Велико вообще слаб к женскому полу... А мне она нравится. Однажды и мама сказала, что Жасмина ей симпатична. Что и говорить, Жасмина принадлежит к числу тех женщин, которые знают себе цену.

Когда Павел сказал, что мы остановимся у них, я так обрадовалась, что даже захотелось его расцеловать. В трудные минуты человек должен находиться только рядом с такими, как Жасмина и Велико, потому что такие люди знают цену жизни.

Дом номер один... пять... семнадцать... Должно быть, где-то здесь. Скромный дом, двор с садиком... Тихо здесь. Под звонком повесили табличку, на ней указана их фамилия.

Я позвонила. К двери подбежал ребенок, приподнял занавеску на застекленной двери.

— Кто там? — спросил испуганный голосок.

— Одна тетя.

— А я тебя не знаю!

— Сильва, марш в комнату! Разве можно так разговаривать со взрослыми?

Это уже голос Жасмины. Я узнала его по интонации, по гортанному тембру. Она открыла дверь и ахнула:

— Венета, ты ли это? — И обняла меня. — Каким ветром тебя занесло в такое время? Ну, входи, входи!

Не успела я опомниться, как она втащила меня в маленькую гостиную. Мой чемодан куда-то исчез, и я, совсем растерянная, осталась стоять посередине комнаты, смущенная такой радостной встречей.

— Как ты выросла! — Жасмина пристально рассматривала меня и подвела к окну, где было светлее. — Ничего детского в тебе не осталось. Настоящая софийская дама. Счастливая ты!

— Мы с Павлом... — попробовала я ей объяснить, но она не дала мне договорить.

— Знаю, все знаю. Вы поженились. Павел, вопреки своему желанию, будет офицером, а ты...

— Да, решилась связать свою судьбу с ним. Или — или! Один раз живем, — прервала я ее.

— Искренне рада, что мы будем вместе! — Жасмина села рядом со мной и положила руку на мое колено. Она закрыла глаза, и тогда мне удалось ее рассмотреть. Осанка все та же. Она немного располнела, но это сделало ее еще более красивой. Я помнила ее верхом на лошади, в костюме для верховой езды. А теперь на ней был передник. Но зато ее глаза вовсе не переменились. Все тот же блеск и та же бездонная глубина — так и хочется в них окунуться. Да, Жасмина останется Жасминой, она не может стать иной. Вдруг она приподняла голову и прислушалась, и я увидела, что у нее все такая же грациозная шея, а грудь совсем девичья.

— Сильва, иди сюда, не прячься в чулане. Эта тетя добрая, ты сама убедишься.

Маленькая проказница открыла дверь чулана и, подойдя ко мне, стала рассматривать меня своими любопытными глазенками.

— А ты будешь жить здесь? — спросила она.

— Сильва!..

Я невольно проследила за взглядом Жасмины. В нем светилась радость.

— А как он? — спросила я о Велико. Впервые я не впала, с чего начать.

— Седеет! Годы-то идут. Ты же знаешь, какой он.

— Многое я знала, многое и забыла. — Мне не хотелось увлекаться воспоминаниями. — Павел пошел в штаб, а меня послал сюда. Пока что некуда больше...

— Об этом и говорить нечего, — понимающе улыбнулась Жасмина.

— Знаю, но просто так... Папа отрекся от нас. У него, видите ли, своя позиция. Ну, переживем как-нибудь. Важно то, что у меня есть Павел.

— А еще важнее то, что вы оба это поняли. Я не сержусь на Драгана. По крайней мере, он искренен, не хитрит. Сколько лет прошло с тех пор, но он все еще не принимает меня. Правда, теперь он не навязывает Велико своего мнения.

— И никогда не сможет навязать. Но раз он сказал так, то останется верен своему слову. — Устав от долгого пути, я прилегла на диван. — А я — его дочь и тоже не изменяю своему слову.

Я продолжала говорить, а она все смеялась, радуясь мне. Слова эхом отдавались в моем мозгу, и мне казалось, будто я куда-то проваливаюсь, потом на мгновение всплываю и опять тону.

— Тебе надо отдохнуть, — донесся до меня голос Жасмины, и на какое-то время я потеряла представление, где нахожусь. — Венета, ты слышишь меня, Венета?!

Жасмина встревожилась, а у меня не было сил успокоить ее. Я не могла ни встать, ни произнести хоть слово. Потом ощутила боль в области живота и какую-то странную слабость. Мне стало стыдно перед Жасминой. Ну что она подумает? Я так хотела быть такой же сильной, как она...

Жасмина. Снегом замело окна. Давно не было такой вьюги. Снег все валил и валил. Когда ветер стих, дома оказались засыпанными снегом почти до крыш.

В такую же вьюгу сторожа в имении убили двух крестьян, пытавшихся вынести немного кукурузы. Белый снег во всем своем сверкающем великолепии и на нем кровь, человеческая кровь... С тех пор боюсь подобных ночей. Казалось, стоит лишь выглянуть на улицу, и сразу увидишь окоченевшие тела убитых и алую кровь на снегу.

А Велико опять не пришел домой ночевать. Его совсем поглотила казарма, и мне удается видеть его считанные часы и минуты. Я соскучилась по его объятиям, по его сильным рукам и ласковому голосу...

Ночью сквозь сон мне показалось, что он лег рядом. Усталый, молчаливый, но все равно он весь принадлежал мне. Его рука слегка коснулась меня. Он совсем замерз. Я всхлипнула от радости и прижала его к себе, чтобы согреть, но тут же проснулась, поняв, что обнимаю Сильву. Она замерзла в своей постельке и пришла ко мне, чтобы согреться. Легла подле меня да и заснула.

Я приласкала ее и заплакала. Просто так, чтобы облегчить душу и освободиться от грустных мыслей. Днем этого не произошло бы, а ночью я как-то расслабляюсь, не узнаю себя...

Вчера меня встретил Ярослав. Он весь сиял. «Радуйся, — сказал он, — и на сей раз Велико остался верен себе. Обещал преобразить полк и сотворил это чудо». Он еще долго говорил мне что-то, а я стояла, слушала его и вдруг поймала себя на мысли, что вроде бы речь идет не о моем муже, а о каком-то незнакомом человеке. Мне стало страшно. Неужели мне до такой степени опротивели его дела, что я становлюсь к ним равнодушна?

— Как он там?

— Что за вопрос? — Ярослав подошел еще ближе и внимательно посмотрел на меня.

— Не болен ли он?

— Велико — болен? — Он так расхохотался, что прохожие стали на него оглядываться. — Жасмина, да что с тобой?

— Ничего особенного... Девочка здорова. Вчера начала произносить букву «р». За последний месяц прибавила в весе на целый килограмм.

— А ты как живешь?

— Не жалуюсь. Все в порядке. Здоровья хоть отбавляй. Разве не видишь?

— Вижу, очень хорошо вижу, пока еще не ослеп.

— Ну и прекрасно!

— Постой-ка! — остановил он меня. — Что случилось? Вы что, поссорились?

— С кем?

— С Велико, с кем же еще?

— Если дело дойдет до ссоры, то мы расстанемся, — сделала я довольно странное заключение и в этот момент поняла, что именно это и есть истина. Наши отношения не похожи на те, какие бывают у других людей. Они основаны на беспредельной любви. Если суждено утратить остроту этого чувства, то это может произойти только из-за столь же беспредельных переживаний. Для нас абсолютно исключено совместное прозябание ради самого факта существования. Я не имела права говорить обо всем этом одна, без Велико, и тем не менее сказала:

— И я не желаю, чтобы из-за других наша любовь подвергалась испытаниям. Некоторые отреклись от Велико из-за того, что он пренебрег сплетнями и послушался своего сердца. И поныне мы словно заклейменные. Не упрекай меня! Знаю, что ты можешь мне ответить. Но ты же сам хотел, чтобы я все высказала. С ним я не имею права говорить об этом, ведь он живет со мной. Это принесло бы ему дополнительные терзания. Вчера я узнала, что мою тетю Стефку Делиеву выпустили из тюрьмы. Ее помиловали. Теперь она хочет встретиться со мной. И старик Велев не упускает случая, чтобы не напомнить мне о своем сыне. Старик уже простил сыну даже и то, что тот прострелил ему руку. Венцемир тоже интересуется мной. Я не боюсь за себя, ты это знаешь. Но у нас ребенок. Да и Велико, по сути, у меня на руках. Он не заслуживает, чтобы над ним снова издевались, проявляли по отношению к нему недоверие. Я и Драгану высказала бы это. Я принадлежу Велико, а не он мне. Он всем сердцем и душой — ваш! И если кто-то должен ревновать, то это я, и никто другой. Казарма поглотила его целиком. Он погибнет, если у него отнять это. Жаль, что у меня нет власти над этим миром и над людьми. А если бы была... — Я задохнулась и остановилась, но почувствовала, что наконец избавилась от всего того, что так мучило меня в последние дни. Может, я не должна была говорить об этом, чтобы не выдать свои страхи, свою беспомощность, но я выговорилась на одном дыхании, освободилась от мучительных раздумий, чтобы стать прежней Жасминой и утвердить свое место рядом с Велико.

Ярослав ничего не ответил. Пожал мне руку на прощание и пошел дальше. Уверена, что он не обиделся на меня. Понял, что я хотела ему сказать, и не спешил убеждать меня в обратном. Он всегда обладал исключительной интуицией. Поэтому я так его уважаю и не боюсь быть откровенной с ним. Но в тот раз я сама удивилась своей дерзости. Ведь и раньше у нас не было ни минуты для личной жизни — война, майор Бодуров, его люди... Казалось, мы были на грани взрыва, но все-таки находили время бороться за свое счастье, за право любить друг друга...

Неужели в свои двадцать семь лет я уже состарилась? Что же во мне надломилось? Разве для меня уже нет пути, своего пути? Кто мне запретил его иметь? Никто!.. Так почему же я стала жаловаться? И все же что-то мне мешало; днем и ночью я как бы топталась на одном месте, не решаясь ничего предпринять. Почему все так сложно и трудно? Какая это мука — все время ждать, когда каждый уходящий день не уносит, а возрождает в тебе прошлое, словно убеждая в том, что не только ты одинока.

Нет, этого не будет! Мне всегда удавалось бежать от одиночества, я и сейчас не изменю себе.

Сильва спала. Я закрыла входную дверь и отправилась в казарму. Никогда прежде не делала этого, но вдруг поняла, что так надо, мне это просто необходимо. Надо было увидеть Велико, только увидеть его, успокоиться и убедиться в том, что он завтра будет рядом, будет вместе со мной. Появилось предчувствие приближающейся опасности, ощущение, что вот-вот случится беда и я не смогу ее предотвратить.

У входа в казарму мне преградил дорогу шлагбаум. За ним стоял часовой, а где-то там, дальше, находился Велико. Между нами была эта преграда, и я не могла ее преодолеть...

Появился дежурный офицер.

— Вам нужен товарищ майор?.. — спросил он и, не дождавшись подтверждения, добавил: — Подождите немного. Он только что пришел...

Я стояла и смотрела в открытые ворота, но ничего особенного не видела. Сколько раз я приходила сюда на вечера и никогда не задумывалась, куда иду и что меня окружает.

А что я скажу Велико, когда он придет? Никак не могла что-нибудь придумать. Я почувствовала, что он приближается, и мне сразу стало легче. Велико торопливо шел, склонив голову набок. Он нервничал, и это было заметно. Выйдя за шлагбаум, он взял меня под руку, и мы пошли вдоль каменной ограды. И мне стало так хорошо! Я смотрела на него и радовалась, что иду рядом с ним.

— Вот уж никак не ждал тебя! — сказал он и еще крепче сжал мою руку. — Как Сильва?

— Спит! Я заперла ее на ключ...

— Значит, не утерпела. И я бы на твоем месте не выдержал. — Велико заглянул мне в глаза, и я поняла, что он не обманывает.

— Да нет, я просто так... Ты вчера не пришел. Подумала, может быть, тебе что-нибудь нужно...

— Ты мне нужна и все, что с тобой связано. Неужели ты сомневалась в этом?

Я не ответила ему, но невольно задрожала, а он прислонился к ограде и повернул меня лицом к себе.

— Прошлой ночью ты мне приснилась. Я чуть ли не на ходу задремал, и тут ты появилась передо мной... Потом упрекал себя: жена в двухстах шагах от казармы, а я умудряюсь видеть ее только во сне. Вот как бывает, когда человек закрутится в работе. Валишься с ног от усталости, а сомкнешь веки, так непременно приснится что-нибудь такое... — Велико рассмеялся так, как только он один умеет.

— У тебя болела спина, — напомнила я ему. — Ты ходил к врачу?

— Даже и не вспомнил об этом. Боль напоминает о себе с наступлением морозов. А ты почему так легко одета? — Он прижал меня к себе. — Что-нибудь случилось?

— Ну что могло случиться? Просто так, собралась на скорую руку. Пока ребенок спит. Некогда было одеваться.

— Значит, и с тобой такое бывает? — продолжал он смеяться. — Просто так, говоришь?.. Да ведь и ты не спала ночью. И пожалуйста, ничего мне не объясняй. Знаю! Потерпи еще немного, еще совсем немного! — И он поцеловал меня, среди бела дня на улице поцеловал. А я и не чувствовала холода. Для меня все сконцентрировалось в нем одном, в Велико, и мне стало хорошо. А он поспешил к воротам и уже издали бросил: — Сегодня вечером приду, непременно приду!

Я чувствовала себя на седьмом небе.

— Вчера Сильва впервые произнесла «р»! — крикнула ему я, но он меня не услышал. Да это и к лучшему. Ведь вечером он обещал прийти, тогда сам и убедится.

Возвращалась как в забытьи. Мне так много хотелось ему сказать! Я была счастлива, что снова ощутила его непринужденность, которая всегда меня покоряла и заставляла чуть ли не сходить из-за него с ума. Никто не в состоянии убедить меня в том, что любовь после женитьбы продолжается каких-нибудь несколько месяцев. Человек должен носить ее в своей душе, питать ее надеждой и верой, и тогда он неминуемо убедится в ее силе. Любовь не умирает. Ей необходимо не так уж много — всего несколько ласковых слов, — и она будет жить и согревать тебя.

Кое-кто считал, что я ослепла, что Велико растоптал мое самолюбие и я превратилась в его тень. Ну и пусть!

Мне не хотелось возвращаться домой. Если бы не Сильва, я обошла бы холмы, бросилась бы наперегонки с ветром, боролась бы с вьюгой, чтобы доказать самой себе, что, когда человек любит, его силы неисчерпаемы.

Возможно, именно благодаря великой силе любви Велико выдерживает и бессонные ночи и круглосуточную работу. А я — неразумная девчонка. Усомнилась в нем и помчалась. До чего же мы, женщины, слабые существа! Чуть зародится сомнение, и мы теряем голову...

Хоть бы Сильва скорее подросла! Я поделюсь с ней своими житейскими наблюдениями. Пусть она с детства узнает то, что поможет ей в будущем, чтобы она не попадала в безвыходное положение. Если человек избрал для себя четко выверенный курс, он всегда сможет найти себя. Пусть девочка спит. Ее тревожные дни пока далеко впереди. Нужно научить ее отличать правду. Всему другому она сама научится.

Дверь, как и прежде, была заперта на ключ, но в детской Сильвы не оказалось. Я не поверила своим глазам и закричала изо всех сил. Никакого ответа.

Когда я увидела приоткрытое окно кухни и маленькие следы на снегу, у меня потемнело в глазах. Ох, всегда-то она придумает что-нибудь такое, совсем не по возрасту.

Я снова окликнула Сильву.

— В следующий раз я убегу навсегда! — услышала я ее голос и сразу бросилась к ней. Она стояла у меня за спиной в накинутом на плечики отцовском полушубке. — Зачем ты оставила меня одну? — спросила она, с укором глядя на меня.

— Глупышка ты моя! — Я прижала ее к себе, и слезы чуть не брызнули из моих глаз.

— Испугалась, да? — спросила Сильва, а я целовала и грела в своих ладонях ее окоченевшие ножки.

Кто-то позвонил. Сильва вырвалась из моих рук и побежала к входной двери.

Еще одна неожиданность. Как будто само провидение послало мне Венету.

Последний вечер перед отъездом в Софию Венета с Павлом провели у нас. Тогда она мне сказала:

— Мне не хватает сил, а надо их найти.

— Человек всегда найдет силы, если он убежден в своейправоте и прислушивается к голосу своего сердца.

— А как же большинство людей?

— Каждый думает о себе и вмешивается в дела других чаще всего или со зла или из зависти. Плюнь на все и иди себе дальше!

Даже при таком смятении чувств она не испытывала никакой потребности в нежных словах и сострадании.

— Хочу жить, понимаешь, хочу иметь личную жизнь... Мой отец...

— И личная жизнь у тебя будет. — Я не хотела говорить с ней о Драгане. Его недоверие оставило во мне болезненный след, и не стоило бередить эту рану.

— Ты ничего не знаешь, и это, пожалуй, к лучшему. Но я решила бороться. Ты права!

Она взяла Павла под руку, и они исчезли в ночном мраке.

За моей спиной стоял Велико:

— Она настоящее чудо. Если бы Драган знал ей цену...

Я встрепенулась, обрадовавшись его появлению.

— Подожди, я укрою Сильву... — В тот вечер мне вовсе не хотелось заниматься серьезными проблемами, но он не позволил мне увильнуть.

— Если бы Драган проявлял такое отношение только к нам... Но ведь он так же относится к жене, к своей дочери, к самым близким друзьям... У него сохранился психологический настрой тех лет, когда мы боролись за свободу. Он постоянно напряжен, предельно насторожен, всегда и во все вмешивается. И ему даже не приходит в голову, что вне борьбы у каждого есть и свой личный путь. Это трагедия, Жасмина, причем трагедия не только Драгана, но и его семьи, его товарищей.

— Она сильная! — сказала я о Венете. — Если Павел выдержит рядом с нею...

— Он ее любит!

— Да, да, вполне возможно, что это и есть самое главное. — И мы пошли укрыть Сильву.

Теперь вот эта самая Венета стояла передо мной, несколько более бледная, чем обычно, и похудевшая. Я обняла ее и, рассматривая с искренним восторгом, думала, что сам бог послал мне Венету, чтобы я могла отвести душу... Только сейчас я поняла, что люблю эту девчонку, что она тоже часть меня самой и единственная моя подруга. Провела рукой по ее лицу — оно было ледяное. Зрачки ее глаз расширились и приобрели стеклянный блеск... Должно быть, от волнения. Она все еще дрожала, а потом поднялась и неуверенным шагом направилась к дивану. В комнате воцарилось тягостное молчание.

«Господи, что с ней делается? У нее же совсем посинели губы, а руки — настоящие ледышки».

— Венета, ты слышишь меня, Венета!..

Я уложила ее на диван. Ее всю трясло, как в лихорадке. Сильва носилась вокруг нее босиком, то и дело предлагая мне полушубок отца, чтобы я укрыла гостью. Да, причина ясна — она беременна. А тут этот чемодан...

Майор Велико Граменов. — Довольно играть в прятки! Ты зачем пришел? — спросил я майора из штаба дивизии. — Если для того, чтобы передать мне приказ об укомплектовании полка и приведении его в состояние боевой готовности к установленному сроку и даже раньше, то все это мне уже известно. А что-нибудь более свежее ты не сообщишь? Передай командиру дивизии, что, пока другие полки освобождаются от лиц, попавших под подозрение, и посылают их ко мне, одним словом, отделываются как от паршивых овец, приказ так и останется листком бумаги. Зачем ты пришел ко мне? Иди на плац, что рядом с лазаретом. Там проводятся занятия. Посмотри, в каком состоянии солдаты! Их направили сюда в сапогах с отвалившимися подметками, в протертой и штопаной одежде, с пробитыми жестяными котелками. Где же совесть и есть ли она вообще у тех командиров, которые отпустили солдат в таком виде?.. Иди, браток, иди и доложи моему начальству в точности все, что я тебе сказал! У меня нет времени лично ходить на доклады.

Майор тщательно записал все это в свой блокнот. Он только что вернулся из академии генерального штаба и являл собой образец аккуратности. Он прибыл для выяснения истинного положения дел в полку.

Он ушел. Но не туда, где были разбиты палатки третьего батальона. Его интересовало, что скажу я, а суровые будни полка не трогали его. И еще майору нужна была чья-нибудь подпись для прикрытия, чтобы ему не пришлось брать на себя всю ответственность. Ну и пусть!

— Капитан Генчев, пришло ли разрешение на раздачу одежды и другого вещевого имущества со склада? — спросил я.

Начальник штаба полка капитан Генчев, в общем-то честный парень, никак не мог уяснить себе некоторые вопросы. Он стоял передо мной и докладывал:

— Одежда, сапоги, одеяла — все есть, но интенданты... Нужен приказ сверху. Не сделана опись имущества.

— Взломать двери склада и обмундировать солдат по всей форме, — приказал я. — Удвоить пост перед складом. До нового распоряжения никого туда не подпускать! Капитан Генчев, вам все ясно?

Генчев, прихватив еще двух офицеров из штаба, уехал. Наверное, понял, что со мной шутки плохи. Он прекрасно знал, что я слов на ветер не бросаю, потому без промедления отправился выполнять приказ. Я знал, что уже на следующий день меня могут отдать под суд за взлом военного склада в мирное время, но, несмотря на это, отдал приказ. Никто не знает, что его ждет завтра. Когда солдаты, разутые и раздетые, пойдут по обледеневшим дорогам к границе, меня никто не спросит, что я собирался предпринять.

До каких же пор так будет продолжаться? Вот уже пять лет как власть в наших руках, а наши потребности должным образом не учитываются, во всем чувствуется нехватка. С прежними командирами было плохо, а без них — еще хуже, некому поручить самые элементарные вещи. А нам необходима армия боеспособная, сильная. Раньше я знал одно: вот тебе винтовка, гранаты, а там — враг. А теперь ни пуля, ни граната не помогут. Да и врага нет налицо, но ты ждешь его всегда, с любой стороны.

Меня никогда не мучили кошмары во сне, но в ту ночь я кричал.

На службе, в полку, мне все было ясно, но то и дело многие нити рвались.

Весь день я был в бегах, а когда на мгновение останавливался, чтобы посмотреть, много ли сделано, то выяснялось, что надо все начинать сначала. Даже у себя дома не всегда знаешь, чем накормить и как обуть двоих, а тут — более двух тысяч человек! Мне могут возразить: «Государство у нас богатое. Для армии нет отказа, всегда хватало и будет хватать, но для каждого отдельного солдата...»

А эти, из интендантства, твердят: «Нужен приказ сверху». Для них важны бумажки, а не люди.

Кто-то постучал в дверь и вошел без разрешения. Оказалось, дежурный офицер. Лента на рукаве его кителя соскользнула к локтю, но его нельзя было винить — он дежурил уже более суток. Другие уехали, а его сменщик заболел. Узнав об этом, он даже не спросил, как ему поступить. Просто остался на следующее дежурство, и я понял, что в случае необходимости он сможет выдержать и целую неделю.

— Товарищ майор, звонят из комендатуры. В течение нескольких часов они задержали десять солдат из третьего батальона. Комендант грозится пожаловаться в штаб дивизии, если вы лично ему не позвоните.

«Доклад, докладываю, докладывал... Некоторые слова так въедаются в мозг, что начинаешь их ненавидеть. Каждый выбирает самый легкий путь. И этот комендант вечером спокойно уснет с сознанием исполненного долга. Я попытался взять себя в руки, а дежурный офицер все ждал моего ответа.

— Десять? — спросил я, чтобы выиграть время.

— Так он сказал. Патруль снова пошел в город. Возможно, задержит еще кого-нибудь.

— Ну а ты как? У тебя здесь все в порядке?

— Так точно, товарищ майор. Кажется, мы все предусмотрели, но ведь если человек захочет уйти отсюда, путей много. Дело в сознательности самого человека.

Он прав. Без особого труда можно превратить наш район в тюрьму, но мне нужны не заключенные, а люди. Сознательность... Дежурный правильно сказал.

Он все еще чего-то ждал. Ответил на мои вопросы и ждал.

— Попроси коменданта передать задержанных солдат офицеру, которого я к нему пошлю. Я сам разберусь, в чем они виноваты, — проговорил я нарочито медленно, чтобы мои слова звучали убедительнее.

Дежурный вышел. Конечно, он размышлял о судьбе этих несчастных десяти солдат, пытаясь угадать, как я поступлю с ними, и не подозревал того, что в данный момент я и сам не представлял, что с ними сделаю, когда увижу их. Они теперь мои солдаты, пусть даже всего лишь несколько дней. Они — наши солдаты, а мы передаем их из рук в руки и по поводу каждого их проступка раздуваем целые истории.

Я сам определю степень вины и сам их накажу...

Мне стало душно, и я вышел на воздух, чтобы меня обдало ветерком. И тут увидел, что ко мне идут гости. Ярослав застегнул шинель до самого подбородка, но, как всегда, забыл перчатки и потирал руки, пытаясь их согреть. Он все время мерзнет. Вчера снова кашлял кровью. О своем здоровье он совсем не заботится. Ярослав напоминает мне корень дуба. Ветви сохнут одна за другой, а от корня вырастают новые побеги. Так и он, несмотря ни на что, живет и радуется.

Второй гость — Драган. Этот размахивал руками и что-то говорил. Собравшись вместе, они постоянно спорят.

Так было и тогда, когда на партийной комиссии разбирали мое дело. Они сидели друг против друга. Оба знали меня не хуже, чем самих себя, но, словно нарочно, занимали диаметрально противоположные позиции.

Моя женитьба на Жасмине была свершившимся фактом, но Драган никак не хотел примириться с этим.

Когда все обвинения благодаря моим положительным характеристикам и несмотря на отрицательное в ряде случаев поведение все же были сняты, Ярослав долго откашливался и в конце концов сказал:

— Можно было многое сделать по-другому, но решать свою личную жизнь — это его право. Велико — наш парень, из народа. Я за то, чтобы мы сняли все выдвинутые против него обвинения.

В комнате для заседаний стало тихо. Все ждали, что скажет Драган, а он молчал. Его бритая голова имела какой-то вызывающий вид, а он еще и сжимал ее обеими руками.

— Продался!.. Вот что я скажу!.. — пробасил Драган и встал. — Это правда, что, задержав майора Бодурова, Граменов избавил область от многих неприятностей. Но и другое тоже правда: оказалось, что его самого не смогли спасти от идущей ко дну красавицы, которая вовремя сориентировалась. Мы предупредили его, но он с нами не посчитался. Я любил Велико, но больше не могу ему доверять. Для меня он перестал быть коммунистом. — Так Драган закончил свою речь.

Из партии меня не исключили, но в наказание перевели в пехотный полк.

И вот теперь нам предстояло встретиться снова. Я уже знал, что на границе создалась напряженная обстановка, что почти ежедневно к нам забрасывают группы диверсантов, но раз Драган решил пожаловать ко мне, значит, случилось нечто значительно более серьезное.

Я увидел их сразу, но не вышел им навстречу, а стоял и ждал, когда они подойдут.

— Мы ему звоним, звоним по телефону, а он гуляет себе по плацу, — начал Драган. Он пожал мне руку и посмотрел на огромную яму, выкопанную солдатами. — Да ты, часом, не бассейн ли строишь? Не мешало бы, ох, как не мешало бы! Вспотеют солдаты от бега и прямиком в холодную воду. Вас, военных, надо бы почаще туда окунать, чтобы ваши мозги охлаждались. — И он расхохотался.

— Сооружаем столовую на добровольных началах. Камень для фундамента завезен, кирпич заготовлен. Если все будет хорошо, к весне непременно построим, — объяснил я.

— В крайнем случае сделаете из этого водоем для разведения рыбы, — сказал Драган. Он снова заглянул в наполненную водой яму и покрутил головой. — Вам поручили готовить армию, а вы превратили ее в строительную организацию. Ну, Ярослав, давай начнем. Расскажи ему, откуда мы возвращаемся и что там слышали. Можно поговорить и здесь, на плацу, хотя зимнее солнце не очень-то ласковое.

Ярослав только потирал руки. Он даже не сказал, что ему холодно, что предыдущую ночь он был в тяжелом состоянии. Ярослав все потирал руки, и его взгляд блуждал где-то между постройками хозяйственной роты. Там, под открытым небом, мы держали лошадей, и конюхи пучками соломы растирали их, чтобы хоть немного разогреть скованные холодом мускулы.

— Давай наведаемся в третий батальон, — предложил Ярослав. — В наших выводах мы обязаны принять во внимание и кое-какие обстоятельства, которые могут стать причиной не только дезертирства, но и значительно более опасных проступков.

— Ярослав, давай не будем начинать с обстоятельств. Полк доверен Велико. Вот пусть он и смотрит в оба, пусть принимает меры. Я один не могу поспевать всюду. Так можно упустить главное. — Рассерженный, Драган направился к зданию штаба. — Давайте лучше зайдем в помещение. Предпочитаю сегодня разобраться во всем, нежели завтра хвататься за голову.

Они пошли впереди меня. Я никак не мог понять, чем объяснить их озабоченность и то особое внимание, которое они уделяют мне.

В моем кабинете было холодно. Печку там топили лишь утром в течение двух часов, пока я принимал посетителей и выслушивал доклады подчиненных. С дровами было плохо.

Драган и Ярослав устроились на диване возле окна. Шинели мы не сняли. Да это и лучше — разговоры будут короче.

— Пополнение в полк прибыло полностью? — первым нарушил молчание Ярослав.

— Ожидается последняя группа из Варны. Прибывших устроили в палатках на поляне.

— Знаю!

— Они сломали ограду полкового лазарета и использовали на топливо.

— И это мне известно, — ответил Ярослав.

— Сегодня я приказал взломать двери склада с вещевым имуществом и обмундировать солдат, — твердо сказал я.

— Что-о-о?! — воскликнул Ярослав.

— Приказал... А завтра выкину конные экипажи лазарета из закрытых сеновалов и размещу там людей. Все-таки лучше, чем в палатках или прямо на промерзшей земле.

Ярослав ничего не ответил, только встал и снова начал растирать руки, хотя сейчас в этом не было никакой надобности.

— Когда мы партизанили в горах и мерзли, тогда знали, что нам неоткуда взять топливо, а здесь... Обученные, неплохо подготовленные к службе солдаты остались разутые и раздетые. Они похожи на отступавших из-под Сталинграда немцев. Видите ли, необходимо разрешение сверху. А если вы завтра отдадите приказ третьему батальону выступить на прикрытие границы? Офицеров все еще нет, унтер-офицеров — тоже. Каждый распоряжается... — Я уже кипел от негодования.

— Поэтому и ты решил распорядиться? — не вытерпел Ярослав.

— У меня не оставалось иного выхода.

— Ясно, Велико успели предупредить, что мы придем, — вмешался Драган. — Но учти, что даже твоя разведка тебе не поможет, если ты твердой рукой не наведешь порядок.

— Не понимаю тебя, — посмотрел я на него. — Раз сотрудник государственной безопасности и заместитель командира дивизии по политической части пожаловали ко мне, значит, случилось что-то серьезное. Ну а что касается разведки, то мне и без нее все известно. Я ежечасно сталкиваюсь с самыми сложными проблемами, так что могу обойтись и без разведки.

— Ничего-ничего, донесениями разведки надо пользоваться, — смягчился Драган. — Соответствующие органы располагают данными, вызывающими тревогу, и потому проверка идет сразу по нескольким каналам.

— Слушаю вас! — Я сел напротив них.

— Недовольство среди вновь прибывшего контингента становится всеобщим, — продолжал Драган. — Если плохо заботиться о солдатах, это только усилит их недовольство. А враг как раз делает ставку на людей, оказавшихся в тупике, да к тому же еще и вооруженных. Вы сами знаете, какое международное положение создалось на Балканах. В городе подняли голову и зашевелились наши противники. Прошлой ночью через границу переброшена большая группа диверсантов. Один из объектов диверсии — склады оружия вблизи района расположения твоего полка. А рядом находится лагерь вновь прибывающих солдат. Кое-кто из них уже установил контакты с нездоровыми элементами в городе. Вы говорите об опасности возникновения новой войны, а упускаете более мелкие, но не менее тревожные факторы. Положение в полку, которым ты, дорогой Велико, командуешь, чревато сложными последствиями... Это тебе не случай с украденными замками от четырех орудий, как имело место в сорок шестом году. Ты забываешь, что сейчас все коренным образом изменилось. В то время легче было наносить удары — тогда командовали старые кадры, а теперь?.. Неужели я должен сражаться против тебя и мы будем стрелять друг в друга?.. Грустно об этом говорить, но ведь это факт. Вот почему я вызвал вас. Перед вами поставлена задача, вот и выполняйте ее. Подпоручик Прангов в твоем распоряжении. Не пренебрегай его опытом, этим ты навредишь только себе. По отношению к нашим противникам Прангов наделен неограниченными полномочиями. Сверьте с ним свои часы, товарищ майор, и не создавайте нам излишних забот! — так сказал Драган.

Здорово он схватил меня за горло. Я стоял и смотрел на него. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Слова лились, как поток, прорвавший плотину. Драган, наверное, ждал, что я вскочу с места и стану возражать, но я молчал. Смотрел ему в глаза и молчал. Молчал и Ярослав. Ему все было ясно... Драган так и не отошел от окна. Конечно же, мы не противники, но в ходе борьбы с врагом можем возненавидеть друг друга.

— Вот так! — Голос Драгана звучал глухо.

Я достал из письменного стола бутылку ракии и протянул ему.

— Выпей глоток. Разгонит кровь по жилам, и тебе станет легче.

Драган сделал глоток, потом другой, но не мог унять дрожь. Ярослав не сводил с него глаз. Убежден, что он согласен с ним, хотя и молчит.

Я проводил их до ворот казармы. Они не захотели, чтобы их отвезли в город на фаэтоне, и пошли рядом, как тогда, в партизанском отряде, — командир и комиссар. И мне показалось, что я вижу, как за ними идут мои товарищи — живые и мертвые. За мной — тоже мои товарищи, мой полк, сотни солдат...

У меня душа заныла. Неужели все повторится, как и тогда, когда украли замки от четырех орудий? Но ведь в те дни там, на батарее, я был в полнейшей изоляции, а теперь я не один. И среди нас нашлись такие люди... Они как червяки, а червяк ищет, куда бы зарыться поглубже в укромное местечко, чтобы перегрызть корни...

Задержанных солдат построили перед зданием комендатуры. Я подходил сзади, и дежурный офицер меня не заметил. Он что-то говорил им. Лицо у него раскраснелось, движения были резкие, порывистые.

Я подошел. Молодые парни — небритые, неряшливо одетые, в мятом обмундировании, ведь они спали в палатках на промерзшей земле. Двое из них разделили пару перчаток, и каждому досталось по одной. На меня они смотрели с полным безразличием. Мне так захотелось крикнуть им что-нибудь резкое прямо в лицо, но я сдержался. Снова все обдумал. Ведь, по сути, они и виноваты и не виноваты. Я мог бы закричать так, что меня услышали бы на городской площади, а потом?..

Я закашлялся. И, словно по сигналу, несколько человек из числа задержанных тоже начали кашлять.

— Вы голодны? — спросил я.

— Нам не до еды, — ответил кто-то из них хриплым голосом.

— Вы больны?

— Мы ко всему уже привыкли! — ответил все тот же голос.

— Тогда зачем же вы ушли в город без разрешения?

— А что же нам делать здесь? Целыми днями сидеть в палатках?

Я уже рассмотрел того, кто мне отвечал. Это был унтер-офицер в надетой набекрень фуражке. Он косил на меня глазом и не проявлял никаких признаков боязни.

— Выйдите из строя! — приказал я. — Принимайте командование отделением!

Унтер-офицер сразу же оживился. Он одернул шинель, еще сильнее заломил фуражку на левый глаз и отдал команду.

Ну и ребята! Их как будто сразу подменили. Я прислушался к их четкому шагу и подумал: «Среди таких, как они, червячок завестись не может. Червяки ползают, прячутся, а эти крепко стоят на земле».

Рядом со мной стоял дежурный офицер. Я приказал ему в обед построить третий батальон и подождать меня.

Ну и порядок же установился здесь! Даже гражданские лица появляются в районе расположения нашего полка. С чемоданом в руках мужчина в гражданской одежде шел по территории так, словно приехал в дом к отцу. Я поторопился его догнать, возмущенный таким нахальством. В тот день все будто сговорились устраивать мне неприятные сюрпризы. Едва я подошел к нему, как он поставил чемодан на землю. Я глазам своим не поверил. Передо мной стоял Павел Дамянов — бывший военный комендант города, бывший политзаключенный, в данное время — студент, а главное — мой друг.

И тут я вспомнил о нашем разговоре с Ярославом. Тот дал обещание и действительно выполнил его. «Я вызову Дамянова для тебя, — сказал он тогда. — Конечно же один человек — это не так уж и много, но ведь это Павел Дамянов! Совсем другое дело, если вы будете вдвоем...»

Я смотрел на Павла и не верил своим глазам: неужели это наяву?

— Ну и молодчина ты! — Я от всего сердца радовался. — Не из преисподней ли ты прибыл?

— Из рая! — засмеялся и он. — Оттуда, где текут молочные реки в кисельных берегах и сыплется манна небесная.

— Ну, с приездом! — похлопал я Павла по спине и взял его чемодан, ведь он как-никак был гостем. — Вот и снова встретились.

— А сколько раз еще будем встречаться, — смотрел он на меня своими голубыми глазами, и мне захотелось заглянуть в них, как в зеркало.

— Пришла повестка, и все тут! Верно? — не оставлял я Павла в покое.

— И еще немного агитации по поводу международного положения, нашего долга и клятвы посвятить себя служению народу.

— Сразу видно, что это дело рук Ярослава. Ну кто другой мог бы тебя уговорить? Давай заходи, и добро пожаловать, — открыл я перед ним двери кабинета. Павел окреп, возмужал. Теперь он мало походил на крестьянского парня.

Мы уселись рядом на тот же диван, на котором за час до этого сидели Драган и Ярослав, и принялись говорить обо всем на свете. Когда мы услышали сигнал на обед, нам показалось, что наш разговор только начался.

Павел проследил за движением моей руки, когда я потянулся к бутылке со сливовой ракией, и спросил:

— Ты, как я вижу, от своих привычек не отказался?

— Это для просветления мыслей.

— А мне какую просветительную работу поручишь?

Я ждал этого вопроса и все-таки запнулся. Посмотрел на его штатокий костюм, на полуботинки, которые он носил, еще когда учился в гимназии, и почувствовал, что наступил один из самых трудных моментов в моей жизни. Куда бы я ни назначил Павла, ему везде придется нелегко. Дыр, нуждающихся в том, чтобы их заткнуть, сколько хочешь.

— Примешь на себя командование третьим батальоном, — сказал я ему.

Павел будто и не понял меня.

— Ну-ка, повтори! — Он встал. Видно, он решил, что я опьянен от нескольких глотков сливовой ракии.

— К чему повторять? Подпоручик Павел Дамянов, командир третьего пехотного батальона.

— Ты хочешь сказать, офицер запаса Павел Дамянов...

— Это ты брось! Офицер запаса... Ты хоть понимаешь, что говоришь? «Подпоручик» звучит более солидно и соответствует должности. Иди на склад, получай обмундирование. Я прикажу, чтобы батальон построился после обеда и ждал тебя на плацу.

Павел схватил меня за руку, словно хотел проверить мой пульс.

— Послушай, если я дал согласие вернуться на службу в армию, то это отнюдь не значит, что мои друзья должны с первого же дня разыгрывать меня. Прошли те времена, когда...

— Стоп! — прервал я Павла. — Больше ни слова. Иди и выполняй мое приказание. В четырнадцать ноль-ноль представься мне и будь готов принять командование батальоном.

Лицо у Павла заметно побледнело. Он хотел забрать свой чемодан, но я приказал оставить его рядом с вешалкой. От напряжения Павел стал тяжело дышать. Да ему и во сне не снилось, что прямо со студенческой скамьи он отправится в казарму, чтобы принять на себя командование целым батальоном. И еще каким!.. Но у меня не было другого выбора. Или он, или никто. По крайней мере, я буду знать, что мы сделали все, чтобы выйти из затруднительного положения, как это не раз бывало и в прошлом.

Мне стало его жаль.

Мимо нас проследовали роты первого и второго батальонов. Над стройными рядами неслась громкая песня. А услышим ли мы слившийся воедино дружный голос третьего батальона?

Павел Дамянов. Форма на мне была военная, сапоги тоже, а вот психология... Я по-прежнему мыслил гражданскими категориями. Вот я и надел еще пахнущую нафталином военную форму, затянул офицерский ремень и отправился на плац, чтобы принять третий пехотный батальон. Осталось лишь взять у Велико шпоры и снять с вешалки саблю...

Парадокс нашего времени. Я протестую и твержу, что и без меня можно ковать победу в армии, а они делают меня командиром пехотного батальона.

Я вспомнил свою карьеру в качестве помощника военного коменданта областного города сразу же после войны, и мне стало не до шуток. Комендантский взвод из десяти человек во главе с унтер-офицером Христо Липоевым. В моем распоряжении находились все полковые фаэтоны, а когда я отдавал приказ, солдаты сразу же мчались его выполнять. Но тогда было совсем другое дело. Я сидел себе в кабинете, набирал номера по полевому телефону и говорил от имени командира полка. Да и офицеры были совсем иными. Они все прислушивались и присматривались, а когда поняли, что я из числа бывших политзаключенных, старались не усложнять себе жизнь. Незабываемые времена, не в пример нынешним... Друзья надели мне на шею хомут и теперь командуют: тяни, дескать, воз, тяни, он легкий — всего лишь один батальон...

Впервые я увидел себя в военной форме в зеркале, когда зашел в столовую для офицеров. И поразился выражению своих глаз. Они перестали излучать свет, что так нравилось Венете, и сделались какими-то колючими. Я посмотрел на фельдфебеля из склада — у того глаза веселые, добрые, а мои...

На моей шинели, на левой стороне груди, как орден, сверкал большой кусок нафталина. Я стряхнул его и раздавил сапогом. Я не собирался прослыть пронафталиненным человеком. Я стал командиром батальона, но все равно мое место в гуще солдат.

Незаметно для меня время подошло к четырнадцати. Перед складом вместо Велико стоял поручик из штаба, на вид совсем юноша. Фамилия его была Дишлиев. Лицо его показалось мне знакомым, но я решил не вдаваться в подробности. Он сообщил, что командира полка вызвали к начальству и поручили представить меня батальону. Я не протестовал, хотя мог и сам пойти на плац и представиться своим подчиненным.

Поручик попался из бывших. Это сразу было видно по его выправке. При прежней власти офицерские кадры подбирались умело. Как правило, все они были одного роста, красивые, подтянутые. Очевидно, именно эти достоинства принимались во внимание, с этого и начиналось воспитание настоящего военного. Поручик шел слева от меня, хотя был старше меня по званию. Но занимаемая мною должность требовала, чтобы он держался слева, и он неукоснительно соблюдал установленный порядок.

Мы вышли на плац. Я искал глазами батальон, но увидел в беспорядке разбитые палатки и группу солдат, построенных на аллее, ведущей в лазарет.

— Вот район расположения батальона. — Поручик обвел рукой место, где были разбиты палатки. — А это лишь часть людей, — показал он на солдат. — Остальных нет в городе, их послали зарыть окопы после проведенных занятий. Прошу!.. — предложил он мне выйти вперед, но я не двинулся с места. Мне хотелось увидеть хотя бы намек на строй, настоящий солдатский строй, но я не увидел этого. — Это временное положение, — добавил поручик. — Батальон только недавно сформирован, в него попали солдаты, прибывшие из разных концов страны. Скоро батальон переведут на границу, там все войдет в норму.

— Знаю! — сказал я, злясь на поручика за его спокойный голос, аккуратно выглаженную форму, начищенные до блеска сапоги. На фронте мы часто встречали ему подобных. Сам весь сверкает, увешан медалями, а его солдаты гниют в окопах. — Теперь я уже один справлюсь, — добавил я и попытался заглянуть ему в глаза, но он смотрел куда-то в сторону.

— Как пожелаете! — Он козырнул и пошел обратно в штаб, все той же размеренной, доведенной до совершенства походкой.

Прозвучала команда. Солдаты зашевелились и выровняли строй. Шум стих. Командовал фельдфебель Русин Ленков. Уступив мне дорогу, как это до него делал поручик, он представил мне построенных солдат батальона. Солдаты рассматривали меня с нескрываемым любопытством.

Я остановился перед строем и опустил поднятую для приветствия руку.

— С сегодняшнего дня вашим батальонным командиром буду я, подпоручик Павел Дамянов. Если у вас возникнут какие-нибудь вопросы, разрешаю обращаться ко мне лично... Батальон может быть свободным!

Ленков вытянулся передо мной, готовый выполнить любое мое приказание. Но я молчал. Решил обойти палатки. Несколько пар глаз следили за мной с тайной надеждой. Ленков тоже молчал. Когда мы дошли до угла здания лазарета, я в изумлении остановился. Вдоль стены стояло несколько дрожащих от холода голых солдат с остриженными головами. Перед ними стоял фельдшер, а за его спиной — тучный ефрейтор, держа в руке бачок, наполненный дегтем.

— Мажь, мажь! — командовал фельдшер.

— Что вы делаете? — не выдержал я.

Фельдшер смущенно хихикнул:

— Профилактика, товарищ подпоручик, профилактика...

— Из какого батальона эти солдаты?

— Из только что сформированного, третьего. Ночевали в цыганском квартале, в тепле, обзавелись там всякой гадостью. Вот мы с профилактической целью... — Он не договорил. Голые солдаты продолжали дрожать на морозе.

— Оденьтесь! — приказал я сквозь зубы, задыхаясь от злобы и бессилия. Лицо фельдшера поплыло у меня перед глазами, но я овладел собой. — А с вами, товарищ фельдшер, мы поговорим дополнительно, с профилактической целью...

— Но я... видите ли... Если завшивеет весь батальон... — заикался фельдшер, но я его уже не слушал.

— Ленков, — подозвал я фельдфебеля, — двух лошадей, быстро!

Фельдфебель в полной растерянности бросился к коновязи.

От волнения я не знал, как поступить дальше. Если бы в тот момент появился Велико, я бы его хорошенько отругал. Всего вероятнее, он и не был виноват, но мне хотелось ругаться, кричать, отчитывать кого-нибудь. К сожалению, никого рядом со мной не оказалось. Солдаты, подвергшиеся унизительной профилактической процедуре, безуспешно пытались стереть деготь с тел, а фельдшер куда-то исчез.

Я пошел вдоль здания, выбрался на освещенное солнцем место и там столкнулся с офицером. Он усердно накачивал шину старого, почти негодного велосипеда.

— Вы кто такой? — спросил я.

— А ты сам кто будешь? — Он выпрямился, и я по погонам сразу догадался, с кем разговариваю. Это заместитель командира третьего батальона по политической части. Нашел себе занятие! Ему плевать на то, где сейчас батальон, где он будет завтра и кто принимает командование.

— Ну вы когда-нибудь кончите свой ремонт? — предвосхитил я его вопрос.

— Если можно поднять мертвеца из гроба, то тогда можно и отремонтировать эту развалину. А между прочим, другой работы у меня нет.

— Вы батальон тоже терзаете, как этот велосипед? — не выдержал я.

Он посмотрел на меня с явным подозрением:

— У вас нет ко мне ничего другого?

— Может быть, и есть... Оставьте велосипед в покое. Меня зовут Павел Дамянов. Я прибыл сегодня. Час назад меня назначили командиром батальона, в котором вы состоите на должности заместителя командира по политической части. Назначьте на сегодняшний вечер собрание коммунистов и ремсистов^[1], подготовьте анализ положения в батальоне и наметьте мероприятия, которые необходимо принять по партийной линии.

— Коммунистов в батальоне нет, а ремсисты растворились в общей массе и до сих пор не объявились.

Я опешил. Этого поручика ничуть не смутил мой неприязненный тон. Я присмотрелся к нему повнимательнее. Форма на нем висела, как на новобранце. Глаза ввалились и почти не были видны из-под густых разросшихся бровей.

— С каких пор вы в батальоне? — спросил я.

— Вот уже третий день.

— Ну да это не имеет значения, все равно у вас стаж больше, чем у меня.

— А если принять во внимание и мой возраст...

— Итак, пусть вечером весь батальон соберется. Мы проведем собрание.

— Буду ждать вас! — ответил поручик и снова занялся велосипедом.

Всего в ста шагах меня ждал фельдфебель Русин Ленков с лошадьми.

Я уже забыл, когда в последний раз ездил верхом. Но, едва очутившись в седле, ощутил непреодолимое желание помчаться во весь опор. И лошадь поняла меня. Она сразу же перешла в галоп. Солдаты, находившиеся неподалеку, забыли о занятиях и с любопытством смотрели на это необычайное зрелище.

И через город я промчался галопом. Лошадь была вся в мыле, но я все натягивал поводья и заставлял ее держать голову высоко поднятой. Только выскочив в открытое поле, я остановился и стал дожидаться Ленкова.

— Где батальон?

— В овраге, товарищ подпоручик.

— Ну, Русин, выдержим ли мы? — посмотрел я ему прямо в глаза.

— Выдержим, товарищ подпоручик. Неужели вы сомневаетесь?..

— Сумеем ли мы создать настоящий батальон из того, чем располагаем?

— И еще какой! Он уже в порядке, вот только некому было его возглавить. Да разве вы не помните, как бывало на фронте? Залягут солдаты, прижатые к земле огнем немцев. Если найдется кто-нибудь, кто может их повести в бой, они сразу же оживают. А если не найдется такой человек, то они погибают. Умение идти впереди всех других — великое дело!

— А еще более великое дело, когда тебе, идущему впереди, верят.

— Вы не бойтесь за батальон. Солдаты сразу понимают, кто настоящий командир.

У меня гора свалилась с плеч. Раз Русин Ленков верит в солдат, почему же мне не верить? Ведь все мы из одного теста.

Ободренная разминкой, лошадь теперь спокойно несла меня по полю, на котором тут и там встречались белые островки снега. Из оврага донесся смех. Я снова взял галопом, и Русин постарался не отстать от меня. Словно почуяв простор равнины, лошади понеслись неудержимо. Мы проскочили сквозь цепь залегших на землю солдат. Кто-то из них выдал нам вслед крепкое словцо.

Я вздыбил дрожавшую от напряжения лошадь.

Держа в руке небольшой камень, передо мной стоял унтер-офицер, нахохлившийся, готовый броситься на меня.

— Куда вас несет?!

— Ну что, закончили работу? — спросил я, спрыгнув на землю. Лишь тогда они заметили, что я офицер. Унтер-офицер, только что обругавший меня, не скрывал своей неприязни ко мне. — Уж не хочешь ли ты со мной подраться? — рассмеялся я.

— В самом деле, чуть не подрались. — Он отшвырнул камень и вытер руку о брюки. — Каждый может на нас наброситься, каждый нас погоняет, но никто не думает о том, что мы — тоже люди.

— Ты откуда родом? — спросил я.

— Из Габрово. Текстильщик я.

— А я из этих мест. Мое село вон там, за холмом. Прибыл сегодня и решил встретиться с вами. Тебя как зовут?

— Унтер-офинер Минчо Марков, — надев фуражку и выпрямившись, представился он. И добавил: — Отец четверых детей... Жена дважды рожала, и оба раза родились близнецы. Мы с ней тоже из близнецов. Не могли же мы компрометировать мой и ее род...

Я присел рядом с ним. Его рассказ подкупал своей естественной простотой. У меня потеплело в груди...

Около нас столпились солдаты, и вскоре завязался разговор.

— Ведь говорил я этим разбойникам, — улыбался Минчо. — Невозможно, абсолютно невозможно в наше время держать целый батальон без командира. Армия мы или нет?

— Пора возвращаться, — встал я.

Солдаты последовали моему примеру, начали собирать имущество и инструменты. В казарму отправлялись группами, словно возвращались с полевых работ.

— Всем ждать меня у шоссе! — крикнул я им вслед.

Оставив лошадей Русину, я пошел прямо через пашню. Ноги вязли в земле, похожей на подошедшее тесто для куличей. Минчо шел рядом, пытаясь на ходу свернуть самокрутку. Я протянул ему пачку сигарет, и мы закурили.

— Больше всего я люблю курить чужие сигареты. — В глазах у него заплясали чертики. — Не знаю почему, но они всегда кажутся мне более сухими, чем мои сигареты... которых у меня нет. Значит, будем служить вместе? — продолжил он начатый разговор. — Будем служить, а собственно, почему бы и нет? — ответил он самому себе. — Год уже оттрубили. И этот как-нибудь... переживем...

— Построй батальон на шоссе! Поротно!.. — приказал я.

— Есть, построить батальон поротно! — повторил он и побежал вперед.

Солдаты построились, а я стоял в сторонке, все еще чужой, все еще далекий этим молодым парням.

Потом я встал перед ними и окинул батальон взглядом. Мне хотелось услышать, как солдаты поют. И вдруг кто-то запел. Скорее всего это произошло чисто случайно, но я верил, что они поняли меня. Прозвучала команда Маркова, ряды сомкнулись, и грянула песня.

Солдаты! Стоит им лишь понять, чего от них добивается командир, и тогда их не остановишь.

Они удалялись, а песня еще долго неслась над полем. Русин подвел лошадей, но мы решили пойти пешком.

— Ночью будет дождь. Это подсказывает мой ревматизм, — сказал Русин, и снова воцарилось молчание. Я долго прислушивался: эхо доносило песню, которую пели солдаты третьего батальона.

Венета. Снег чистый, кругом белым-бело. Павел обещал, что мы пойдем на Витошу^[2] и целую неделю будем бродить из одной туристической хижины в другую.

Люблю белизну гор. Люблю, когда их покрывают сугробы.

...Однажды морозным вечером принесли домой отца. Он весь промерз, а брови заиндевели. Они преследовали каких-то диверсантов, и один из них ранил его из засады. Отца нашли, когда он начал уже коченеть. С тех пор он ненавидит зиму.

Разные люди, различное восприятие явлений.

Интересно, где Павел сейчас? Его нет уже целую вечность, а мне нужно столько ему рассказать! Вот только никак не могу привести мысли в порядок, а надо бы. Хочу, чтобы он был рядом со мной.

Когда я родилась, родители еще не были зарегистрированы. Папа, вернувшись из тюрьмы, разыскал маму в другом селе, куда она скрылась, презираемая своим отцом и односельчанами. Вот тогда они и поженились. Она благодарна ему за то, что он не отказался и признал меня своим ребенком.

Мы с ним так далеки, хотя многие завидуют мне, потому что у меня такой отец. Они просто не знают, какой он.

Неужели Павел может стать похожим на него? Это было бы ужасно. Я люблю его и принадлежу ему всей душой.

Я решила подняться с постели. На дворе светило солнце. Захотелось набрать полную пригоршню снега, сжать его в кулаке.

— Какая же ты соня!.. Мама сказала, чтобы я не заходила к тебе, потому что ты очень устала, — услышала я детский голосок и увидела в дверях Сильву. Попыталась протянуть к ней руку, но рука безжизненно упала на постель. Не было сил даже улыбнуться. Девочка на цыпочках подошла ко мне и стала рассматривать меня своими огромными черными глазенками.

— Сколько времени я здесь? — спросила я едва слышно.

— Не помню! — улыбнулась та лукаво. — Уже очень давно. А я тоже спала. Проснулась, а ты все еще здесь. У тебя болит что-нибудь?

— Ничего у меня не болит. Просто так...

— Значит, ты вроде меня. Любишь поваляться в постели. А мама меня за это называет лентяйкой. Но ты не бойся. Я ей не скажу, что ты тоже любишь поваляться в постели. Придумаю что-нибудь. Будь спокойна. — Сильва поднесла палец к губам и убежала в коридор. И только тогда я услышала, как захлопнулась входная дверь. Постепенно до меня дошло, что со мной случилась какая-то беда, а возможно, и что-то непоправимое.

В коридор вошли двое, но ко мне никто не зашел. Я услышала голос Жасмины, отчитывавшей Сильву за то, что она бегает босиком. Потом дверь открылась, и передо мной предстал мужчина в белом халате.

Врач. Значит, все не так просто, как я себе представляла.

— Ну как ты себя чувствуешь теперь? — спросил он, и мне стало ясно, что он не впервые приходит в эту комнату и, по-видимому, есть что-то такое, что выпало из моей памяти.

Я ничего ему не ответила, и только слезы, невольно покатившиеся по моим щекам, увлажнили подушку.

— Этого только недоставало! — схватил он меня за руку и стал считать пульс. — Если отец увидит тебя в слезах, нам не поздоровится. Ну разве можно так? Ты же храбрая...

Из последних сил я вырвала руку.

— И без вашей помощи поправлюсь, — заявила я и повернулась лицом к стене, возненавидев врача за то, что он, войдя в комнату, подумал не обо мне, а о моем отце.

— Это следствие каких-то тяжелых переживаний, но главная причина в том, что она тащила тяжелый чемодан, — донесся до меня голос Жасмины.

— Добавьте к этому еще и нервный припадок, — подытожил врач. — Сегодня же ее надо поместить в больницу. Иначе я снимаю с себя всякую ответственность.

— Нет! — воскликнула я, но шелохнуться не смогла — совсем обессилела.

— Поместить в больницу, причем без промедления, — добавил врач и вышел.

Жасмина пошла его проводить.

Оставшись одна, я снова дала волю слезам. Ну и пусть! Хоть это я могла себе позволить.

Мне стало совсем худо. Подушка взмокла, и я ощутила острую боль в области живота. При других обстоятельствах я бы наверняка закричала, позвала на помощь, но сейчас я молчала, стараясь ничем не выдать своих страданий.

Неожиданно кто-то погладил мои волосы. Да, я люблю ласку. О, если бы это был Павел! Ведь Жасмина не могла умолчать о случившемся. Наверняка она вызвала Павла, а он подумал, что я сплю. И вот он: ласкает меня, как делал это в наши первые ночи. Я едва заметно шевельнулась и схватила его за руку, но он, вздрогнув, вырвал руку.

Я повернула голову и увидела, что у моей постели сидит моя мать. Сидит, как над покойником. Тихо, так тихо, будто ее и нет. Моя мать! Она носила меня под сердцем, она родила меня.

— Зачем ты приехала? — спросила я, превозмогая приступ боли.

— Тебе очень плохо, — прошептала она. — Ты потеряла слишком много крови. Павел привел врача, а Жасмина вызвала меня...

— Павел, Жасмина...

— Твой отец ничего не знает, — продолжала она.

— Отец!..

— Он из-за тебя болеет.

— А ты жалеешь его? — спросила я.

— Побойся бога, ведь он же твой отец!

— Ты хоть когда-нибудь испытывала к нему чувство ненависти? — спросила я и зло посмотрела на нее. Она побледнела так, словно ей прочли смертный приговор. Из-под черной косынки выбились пряди седых волос, и это очень ее старило.

— Господи!..

— Всю жизнь я мечтала о том, чтобы хоть в какое-то мгновение увидеть тебя сильной.

— Тебя надо перевезти в больницу. Понимаешь ли ты, что значит потерять столько крови?

— Неужели тебе еще не ясно, что больше так не может продолжаться, если ты хочешь, чтобы я считала тебя своей матерью? — прошептала я.

— Это все температура! — Мама прижала ладонь к моему лбу, не зная, что мне ответить. Ей никогда не доводилось слышать подобные слова. Никто до сих пор не пытался заглянуть ей в душу.

— Ты мне нужна больше, чем когда бы то ни было раньше. Ты у меня одна, мама...

— Помолчи!

— Мне больно за тебя. Раз ты своему ребенку не веришь...

— Никому не хочу верить. Ты должна жить, больше мне ничего не надо... Жасмина! — позвала она и встала. Ее худая фигура как будто заполнила всю комнату. Впервые я видела ее такой решительной и властной. — В больницу, прошу тебя!..

Жасмина помогла мне сесть. Лицо ее побледнело и выглядело очень усталым. Я причинила ей столько беспокойства, но она безропотно снесла все.

Да и кто только не причинял ей беспокойство!.. Мы все пользовались ее добротой, беззастенчиво черпая ее, как из неиссякающего источника, а я дажене спросила Жасмину, как она живет.

— Возле дома ждет фаэтон. Мне надо тебя приготовить, — сказала Жасмина и начала меня одевать. Потом приподняла меня и чуть ли не на руках понесла к двери.

Моя мать пошла за нами. Она села напротив нас и туго перевязала шаль под подбородком. К стеклу окна прильнуло и словно сплющилось личико Сильвы. И мне так хотелось иметь такую же девчушку!

— А где Павел?.. — Я с надеждой посмотрела на Жасмину.

— Его нет в городе. Он придет в больницу. Непременно придет.

Раз Жасмина сказала, значит, так оно и будет. Ей я верила.

Фаэтон медленно тронулся с места. Колеса скользили по обледеневшей мостовой, но лошади попались сильные и ступали твердо.

Я выздоровею... И смогу родить, обязательно рожу дочь, такую же, как Сильва.

Меня начало клонить ко сну. Жасмина обняла меня...

Командир дивизии оказался настоящим человеком. Придрался к недостаткам в боевой готовности и объявил мне выговор, состоявший, по сути, из одной фразы. Обещал отдать меня под суд за то, что я взломал замок склада, но ведь завтра он сам увидит, как обмундированы солдаты.

Я думал о завтрашнем дне. Хотелось попросить о небольшой отсрочке, но командир дивизии приказал, чтобы через пять суток третий батальон занял участок границы, усилив ее охрану. Он разрешил доукомплектовать третий батальон за счет других батальонов.

— Товарищ полковник... — Я хотел задать ему вопрос, но командир, махнув рукой, прервал меня:

— Возражений не принимаю. Если возникнут дополнительные нужды, приходите лично ко мне. Задача серьезная и весьма ответственная, товарищ майор. Пешев, у вас есть что-нибудь? — обратился он к сидевшему на диване Ярославу.

— Товарищ полковник, как мы и договорились, я сам отправлюсь на место, — ответил Ярослав.

Я собрался уходить, но командир дивизии и майор из академии генерального штаба опередили меня и покинули комнату первыми. Ярослав в это время рылся у себя в письменном столе, и я счел неудобным оставить его одного.

— Ты хочешь мне что-то сказать? — спросил я, хотя знал его привычку: когда ему предстояло решать что-нибудь важное, он начинал заниматься незначительными вещами, тем самым отвлекая свое внимание, пока его мысль не успокаивалась, не становилась предельно отчетливой и ясной.

— Ничего особенного. Вчера я был у Драгана.

— Уж не появилась ли новая группа диверсантов? — старался я поддержать настроение, создавшееся после разговора с командиром дивизии.

Ярослав встал и долго не сводил с меня глаз. Вот точно так он рассматривал нас в партизанском отряде перед уходом на операцию. И всегда обнаруживал тех, кто трусит. Он отводил их в сторону без всяких объяснений, а потом сам вел остальных на операцию. Вернувшись, сразу же засыпал непробудным сном. Нелегко ему было при такой двойной нагрузке.

Меня смутил его взгляд. Неужели он думает, что я боюсь?.. Нам предстояло решать столько проблем, а он завел разговор о Драгане. До каких же пор связи прошлых лет будут нам создавать препятствия, заставляя нас постоянно оглядываться и ломать себе голову над тем, как бы не обидеть друг друга? В общем походе — у каждого свой путь. Нельзя же, в самом деле, по любому пустяку задавать себе бесчисленные вопросы: «А сейчас что?.. А каков будет конечный результат?»

Как раз в этот момент Ярослав прервал мои размышления:

— Нам еще рано расставаться.

Мне даже не передать, как он произнес эти слова.

— Пытаешься прочесть мои мысли?

— А почему бы и нет? Мы с тобой из одного материала, душой болеем за одно общее дело. Так что же удивительного в том, что мы пытаемся проникнуть в мысли друг друга?.. Драган, как это неоднократно бывало и до сих пор, остался в одиночестве. Делает вид, что шагает вместе со всеми, но все же одинок. Он не виноват в этом, виноваты годы, в которые он жил, его восприятие мира и жизни.

— Это мне уже ясно.

— И, несмотря на это, ты сторонишься его. Ведь он никогда и ни у кого помощи не попросит. Если мы сами ему не предложим...

На сей раз я не совсем понял его и потому промолчал. Но Ярослав, подумав, продолжал:

— Снова близятся неспокойные дни, а он на таком месте, где ошибка возможна только раз. Он не имеет права до конца верить каждому из нас, но не имеет права и сомневаться в каждом из нас. А враги есть и будут. И он обязан искать их повсюду, даже в своем окружении.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Мы сейчас должны быть рядом с ним и вместе с ним, если потребуется. Вчера его вызывали в Софию. Самое сложное положение создалось в нашем гарнизоне.

— Неужели ты полагаешь, что кто-нибудь из нас дезертирует с поля боя или постарается увильнуть от ответственности? — Я хотел встретиться с ним взглядом, ведь ответ иногда легче прочесть по глазам.

— Если бы я так считал, то не разговаривал бы с тобой.

— Тогда в чем же дело?

— Я могу быть сильным лишь тогда, когда мутная пелена спадет с глаз, когда мне все ясно.

И вдруг я почувствовал, что краснею. Да что же случилось с нашим Ярославом в этот день? Не хватает только, чтобы мы здесь клялись друг другу в верности, а полк пусть ждет, и третий батальон пусть ждет.

— Обо всех этих вещах поговорим в другой раз. Нам нет нужды заниматься взаимной агитацией. Пошли! Теперь ты мне крайне необходим...

Ярослав начал собирать вещи с письменного стола, но я понял, что он не скоро уйдет отсюда.

— Ты вчера заходил к себе домой? — спросил он.

Я опешил от такого неожиданного вопроса.

— А в какой мере это связано с боевой готовностью полка или с Драганом? — вспыхнул я. Он часто позволял себе вмешиваться в дела, которые его не касались.

— Я встретил Жасмину. Она очень встревожена.

— Из-за меня?

— Не будь эгоистом. Ты же знаешь, что она любит тебя и никогда не скажет о тебе дурного слова. Знаешь и другое: ты и ребенок — это единственное ее богатство.

— За сегодняшний день я уже второй раз что-то тебя не понимаю!

Ярослав встал и долго ходил по кабинету. Я видел, что ему трудно продолжать, но молчал. Пусть он сам найдет выход. Неужели он до конца своих дней останется таким?

— Ты снова начал выпивать, — остановился он передо мной и вытер пот со лба. — И делаешь это вечерами, чтобы люди не видели. Кого же ты боишься? Самого себя? Тебе недостает сил, знаний?.. А кто обладает этим багажом? Я? Драган? Знаешь ли ты, что происходит в твоем собственном доме?

— Да ты в своем уме?

— Оставил жену одну. На каждом перекрестке Жасмину поджидают то ее тетя Стефка Делиева, то бывший муж, не будем уж говорить о полковнике в отставке Велеве.

— Что ты сказал? А ну, повтори! — Я никак не мог прийти в себя от происшедшей в Ярославе внезапной перемены. То он был готов меня обнять, а теперь вдруг так перевернул мне душу, что я не сумел сразу отреагировать на его слова.

Мрачные мысли заставили меня вздрогнуть. Неужели Драган снова начнет копаться в прошлом? Но ведь он сам предложил помиловать Стефку Делиеву! А что касается семьи Велевых, то теперь она не имеет к Жасмине отношения, ведь Жасмина — моя жена.

— Не хочу думать, что тот Велико, который мог пойти на смерть, чтобы постоять за свою любовь, за свои идеи, уже перегорел, — продолжал Ярослав. — Душа этой женщины — как натянутая струна, исторгающая то песню, то стон. Может быть, она нуждается в тебе и ее устраивает твоя неотесанность? Или ты уже не горишь, потому что тебя подмяли наши будни?

Я молчал. У меня возникло такое чувство, что сболтну какую-нибудь глупость, если скажу хоть одно слово.

— Павел тоже с первого дня заперся в казарме. В твоем доме у его жены случился выкидыш. Ее увезли в больницу. Драган не в себе. А ты ничем не интересуешься! Опомнись! Казарма и работа от тебя не убегут. Сначала подумай о своем душевном равновесии, а уж потом бросайся в огонь.

— Жасмина моя жена! — с трудом проговорил я.

— Этого никто не оспаривает.

— А вот тебе стоит подумать о своем одиночестве. Я-то как-нибудь сам справлюсь со своими проблемами! — Я выпалил это, не подумав, озлобленный своим бессилием, а вышло так, словно сам себе дал пощечину. Ярослав еще больше побледнел, глаза у него ввалились и угасли. Жестокость ранит каждого человека... Но остановиться я уже не мог. Жасмина — мое больное место, и, видимо, эта боль так при мне и останется. И я никому не позволю прикасаться к ней, даже самой Жасмине.

— Я много раз думал о том, что же вас связывает, — тихо заговорил Ярослав. — И убедился в том, что она более гордая, чем ты. Да, браток, ты как был крестьянским парнем, так им и остался. Одного ты никак не поймешь: какие бы звания и должности нам ни давали, какие бы почести нам ни оказывали, мы — люди. И нам свойственны и возвышенные чувства, и низменные страсти. Ты затрагиваешь мои самые уязвимые места, чтобы отвлечь мое внимание от своей особы. Я не сержусь на тебя. Но запомни: я всегда буду страдать из-за того, что не могу, не должен иметь детей. А у тебя есть Сильва. Ты хоть о ней подумай...

Последние слова он выговорил еле слышно. Рука, сжимавшая угол письменного стола, как-то безжизненно опустилась, и я заметил, как посинели ногти на его пальцах. Я знал, что в момент приступа у него нет сил говорить, но продолжал стоять напротив него, как человек, который нанес удар и теперь следит, какой же будет от этого эффект. Сознавал всю нелепость своего поведения, но ничего не мог с собой поделать, не нашел в себе мужества признаться ему в том, что я на самом деле думал.

— Ну, довольно! — с трудом выговорил Ярослав.

Я вышел. Вот как в жизни бывает: Ярослав знал, что необходимо Жасмине, а я — нет. Ладно, постараюсь выяснить, чего она хочет, ничего не забыть и ничего не упустить, не давать повода для страданий. Трагикомедия! Смех сквозь слезы!

Дверь оказалась запертой. У меня был свой ключ, но я изо всех сил нажимал на кнопку звонка. В доме стояла тишина.

Открыв дверь, я вошел в квартиру и остановился в прихожей. Был уверен, что в одной из комнат нет никого, но в детской...

Вошел туда. Прижав к щеке тряпичного мишку, Сильва спала крепким сном. Я решил не будить ее, тихо вышел, прикрыл дверь и на первом попавшемся листке бумаги написал:

«Забегал на минутку. Сильва спала. Тебя не застал. Пожалуйста, подумай, в чем ты нуждаешься. Скоро приду.

Велико».

Ничего больше и не нужно было говорить.

По ледяным дорожкам на тротуарах катались дети. Я почувствовал, что мои ноги теряют устойчивость на этом сверкающем льду, и замедлил шаг. Того и гляди поскользнешься, упадешь и насмешишь детей. А разве жизнь не похожа на огромный каток? Одни падают, встают, а другие демонстрируют свое равновесие. Играют...

В штабе царило странное оживление. Не успел я войти в коридор, как мне доложили, что меня ждет начальник штаба капитан Генчев.

— Капитан Генчев, через полчаса командиров батальонов ко мне! Принесите мне и штатное расписание!

Я отдавал приказы, а Генчев смотрел на меня, но с места не сдвинулся.

— Товарищ майор, в кабинете вас ждут люди!

— Что за люди?

— А разве поручик Свиларов не нашел вас?

— Я спрашиваю: какие люди и при чем здесь Свиларов?.. Никто меня не находил; а почему, собственно, нужно было меня искать? Я не заблудился, и мне не нужна охрана. Ты знал, где меня можно найти. Или забыл мой телефон?

— Товарищ майор, я знал, где вы находитесь, и телефон не забыл, но...

Я зашел в кабинет капитана Генчева. Хотел в его глазах прочесть то, что он собирался мне сказать, но капитан смотрел на меня то ли смущенно, то ли виновато.

— Ваш вестовой, рядовой Кочо Ангелов...

— Умер, что ли?

— Хуже. Сбежал. Сегодня ночью вместе с одним солдатом из хозяйственной роты.

— Ночью?

— Их побег обнаружили к десяти часам утра, когда командир хозяйственной роты вернулся с товарной станции.

Он продолжал говорить, а я мысленно перенесся в сорок шестой год. Тогда, в сорок шестом, сбежали солдаты моей батареи. Правда, в то время командирами были еще царские офицеры, и мы с полным правом могли сомневаться в них.

Вчера мой вестовой принес мне воды и, уходя, пожелал спокойной ночи. Он осторожно прикрыл дверь моего кабинета, и звук его шагов затих в коридоре. Забота вестового обрадовала меня. Дело в конечном счете не в том, что я — командир, а он — вестовой. Просто меня тронули его человечность, добрая улыбка.

— А они ничего не прихватили с собой? — довольно спокойно спросил я.

— Ничего. До полуночи вестовой чистил лошадей. Потом он насыпал им корм...

— Говоришь, до полуночи чистил лошадей?

— Так доложили дневальные по конюшне.

— А кто сейчас в моем кабинете? — задавал я вопрос за вопросом, будто только что проснулся и никак не могу сориентироваться, где нахожусь.

— Подпоручик Прангов и двое в штатском.

Я не стал его больше расспрашивать, не было необходимости. Самое важное мне уже известно. Я знал, что́ за этим последует. Мое внимание привлек тот факт, что вестовой, который одновременно исполнял обязанности и ездового, до полуночи находился в конюшне, чистил лошадей, кормил их...

В свой кабинет я вошел как в следственную камеру. Все трое встали при моем появлении, хотя сейчас не было повода для особой учтивости.

— Прангов, обнаружены ли какие-нибудь следы? — Я снова начал с вопросов, чтобы лишить их возможности задавать их мне. Спрашивать всегда легче, чем отвечать. А я пока что имел право спрашивать.

— Беглецы заявили дежурному у входа в казарму, что вы срочно послали их к себе на квартиру. Дежурный не посмел вас будить, и на этом закончился первый этап.

— А второй?

— Вся область поднята по тревоге.

— Твое заключение?

— Они создадут нам немало трудностей. Раз вестовой так умело прикрывался и сумел завоевать ваше доверие, значит, он неглупый парень. Он родом из пограничного района, следовательно, ему все тропы известны.

— А из каких побуждений он мог так поступить?

— Из политических. Других не может быть. В этом отношении первая полученная нами справка весьма категорична, но мы ждем подробных сведений.

— Товарищ майор, проверьте, может быть, чего-нибудь не хватает в вашем кабинете? — вмешался один из штатских.

Зазвонил телефон. Я снял трубку и не успел сказать и слова, как услышал голос Драгана:

— Ну, ты наконец вернулся?

— Кажется, вернулся!

— Давай договоримся с самого начала: на сей раз я все беру на себя. А ты занимайся своими командирскими обязанностями. Будешь отвечать лишь тогда, когда тебя спросят!

— Ты закончил?

— Нет. Только начинаю. И не вмешивай в это дело никого другого. Мужчинам больше подходит встречаться с глазу на глаз. И нести свою долю ответственности, какой бы она ни была.

Для меня еще не наступило время полного откровения. И думал я совсем о другом.

— Не беспокойся, — сказал я. — Мы еще встретимся с глазу на глаз. У меня только одна просьба. Где бы вы их ни схватили, я хочу видеть своего вестового живым, поговорить с ним лично по вопросам, которые не затрагивают ни нас с тобой, ни государственные интересы.

— Опять сентиментальности?

— Не торопись приклеивать ярлыки. Даже приговоренный к смертной казни имеет право на последнее слово.

— Хорошо. Лишь бы мы их поймали. Всякая история, в том числе и эта, должна иметь конец. Передай трубку подпоручику Прангову.

...Подпоручик Прангов давно закончил разговор, а двое в штатском продолжали стоять в дверях. Так ничего и не сказав, я отвернулся.

— Мы уходим, товарищ майор, — заговорил один из них. — Если потребуется ваше содействие, мы вас найдем.

Ничего не скажешь, грамотный парень.

Не успели они выйти из штаба, как ко мне ворвался Павел. Он был очень возбужден и, как мальчишка, мял в руках фуражку.

— Неужели снова повторилась старая история? — спросил он.

— Да!

— И снова удар в спину?

— Нет. На этот раз — в лицо.

— Чем я могу быть тебе полезен?

— Будь поблизости. В случае необходимости... хочу чувствовать, что ты рядом!

— Ну что за глупости! — Он сел на диван. — Вчера врачи сказали, что жизнь Венеты вне опасности...

Я порадовался за друга, поздравил его. Теперь он горы может своротить. Но Павел, словно не замечая меня, продолжал как в забытьи:

— А ночью Драган выкрал ее из больницы. На машине увез. Дождался, когда никого поблизости не оказалось, и...

Из моего полка дезертировали солдаты — это преступление носит политический характер. А Драган поступил так, как некогда наш богач Лако с дочерью, сбежавшей к бедняку. Этот поступок как определить?

— Я пошел к Драгану. Он запер Венету в одной из комнат и ключ держит при себе. Мать слоняется по дому и все причитает, твердит, что Венета для меня умерла, что я должен забыть о ней, иначе погублю ее.

— Ну а ты что?

— Сказал ей, что опять приду. И если с Венетой случится что-нибудь...

Я невольно рассмеялся. Павел поступал как мальчишка.

— А ты случайно не сказал ей, что вы припасли для себя яд и, если они решат вас разлучить, вы оба умрете? — продолжал я смеяться. Павел сидел напротив и терпеливо ждал, когда я перестану над ним потешаться.

— Да, вы все действительно переменились, — проговорил он и направился к двери.

Мне вдруг почему-то стало страшно. Я вскочил и преградил ему путь.

— Ты что, сдурел?

— Все вы омещанились. Каждый любит только себя и всячески старается навязать другим свое уродство. Я не только люблю Венету, но и уважаю ее как человека. Конечно же, майору Граменову показалась смешной моя фраза, что я опять приду, но я это сделаю! И никогда не забуду те дни, когда Велико один выступил против всех в защиту своей любви. Вот за это я до сих пор перед ним преклоняюсь.

— В конце концов, ты остановишься?

— Ты, браток, циник. Уважаешь людей только тогда, когда их нет рядом с тобой.

Я размахнулся и ударил его. И весь похолодел. Что-то сжало мне горло, и я стал задыхаться.

— Тебе так тяжело? — спросил Павел.

Я ничего не ответил.

— Если от этого тебе станет легче, можешь ударить меня еще раз.

— Командир дивизии приказал мне пополнить твой батальон за счет офицеров моего полка, — внезапно выговорил я первое, что пришло мне на ум.

— Это хорошо, — ответил Павел.

— Завтра утром они будут у тебя.

— Я могу идти? — спросил он без нотки обиды.

— Подожди! Не уходи!

— Я здесь и всегда буду рядом. Тебе стоит лишь позвать меня.

— Тогда можешь идти, — сказал я и подошел к письменному столу. Похоже, что сегодня я действительно потерял рассудок. Сняв трубку телефона, попросил соединить меня с Драганом. Тот несколько раз переспросил, кто говорит.

Я ответил и сразу умолк.

— Ладно. Понял. Что тебе надо? — крикнул Драган.

— Чтобы ты опомнился. Дети не виноваты в том, что мы иногда сбиваемся с пути. Если завтра мы станем даже врагами, они все равно будут вспоминать нас и считать своими отцами. Вот это я и хотел тебе сказать. — И повесил трубку. Знал, что он никогда не простит мне этих слов, но я должен был, обязан был их произнести ради Павла.

Снова повалил снег, и, ослепленный его белизной, я невольно прищурил глаза.

Жасмина. Она будет жить. Врачи сказали, что есть надежда. Дети всегда будут появляться на свет, было бы кому их зачать. А Венета еще так молода. Правда, кожа у нее стала прозрачной, а сама она похожа на младенца.

Я всего на семь лет старше ее, а чувствую себя совсем старой.

...Когда Венета поняла, что у нее произошел выкидыш, она не спросила о ребенке, не заплакала. Лишь вымолвила: «Что же теперь будет?..» Ее мать поправила одеяло и как отрезала: «Спи!..» Я молчала. Венета смотрела на меня и взглядом молила сказать хоть что-нибудь. Впервые я заметила, что в поведении ее матери есть какая-то внутренняя скованность, что-то монашеское. Совершенно невозможно понять, что она думает и чего хочет. Она поцеловала дочь в лоб и ушла.

— Ты только скорее выздоравливай, и тогда можно снова... Дети — это все! Запомни, что я тебе сказала. Все! — говорила я, а сама в это время думала о нашей малышке, которая умудряется перевертывать весь дом вверх ногами.

— А как Павел?..

— Он — мужчина. Он дарит силу, а мы — нежность. — Я и сама удивилась своим словам. Никогда еще не произносила ничего подобного, но, увидев, как беспомощна Венета, захотела собрать воедино все наиболее убедительные аргументы, чтобы укрепить ее веру, ее любовь.

— Почему ты так говоришь? Разве мужчины не могут быть нежными? — спросила Венета, и на ее щеках проступил румянец. Мои слова пробудили в ней какие-то воспоминания, и я почувствовала: она не согласна со мной.

— Мужчины очень скрытные, очень.

— Неужели Павел не составляет исключение? — Венета спросила это скорее у себя, чем у меня, и умолкла. Она углубилась в какие-то свои мысли, заставившие ее забыть о боли. Глаза ее увлажнились. — Павел никогда не признавался мне в своей любви, — после паузы заговорила она. — Но я ощущала ее в каждом его прикосновении, в той покоряющей властности, которая убеждает нас в полноте жизни. Я никогда не любила... — Она схватила мою руку и заглянула мне в глаза. — И меня никогда не любили... Ты больше прожила на свете и больше знаешь, но я думаю, что именно нежность Павла, его преданность заставляют верить, что он мой и что я должна... — Венета, видимо, была смущена своей откровенностью. Я прикоснулась к ее руке, она пылала жаром.

— Он любит тебя.

— А как ты думаешь, люблю ли я его?

— Тебе в самом деле необходимо отдохнуть, — прервала я разговор.

— Мне хорошо с ним. Не могу даже себе представить, как бы я могла дальше жить без него. Мне хочется глубоко осознать свою любовь к нему... Кажется, это так просто, однако все кружится, несется в таком темпе, что...

— Ты такая чистая! — Я прослезилась от умиления.

— Поможешь мне доказать ему, как много он для меня значит? Хочу, чтобы он это почувствовал, хочу окрылять его, непрестанно и всегда окрылять... Ведь мы, женщины, для этого и созданы.

— Умница ты моя! — приласкала я ее.

Венета стала мне еще более близкой. Я не обманулась в ней. Мне захотелось сказать ей что-нибудь особенно теплое, но тут появилась медицинская сестра и, вызвав меня из палаты, предупредила, что Венету больше нельзя беспокоить. Я вернулась в палату и попрощалась с Венетой, сказав, что скоро вернусь.

На дворе смеркалось.

— Берегите больную. Оградите ее от встреч с отцом, — попросила я сестру, когда мы вышли в коридор.

Она удивленно посмотрела на меня:

— Но он же... Она...

— Не бойтесь! Главное — берегите ее. Она должна жить, жить своим умом, а не по чьим-то рецептам.

Сестра как будто бы поняла меня, но как-то беспомощно покачала головой.

— Уже поздно! — промолвила она и ушла в процедурный кабинет.

Я остановилась, раздумывая, что значат эти слова и не вернуться ли мне к Венете, но тут сестра остановила меня, крикнув из кабинета:

— Подождите, прошу вас, подождите несколько минут!

Испытывая какое-то странное беспокойство, я зашла в процедурную. Сестра суетилась около столика, раскладывала пакетики с лекарствами и время от времени поглядывала в окно.

Подойдя к ней и заглянув через ее плечо в окно, я не поверила своим глазам. По тротуару быстро шел Драган, неся Венету на руках. Она отталкивала его, но он усадил ее в легковую машину и отъехал. От гнева у меня к горлу подступила дурнота. Что делать? Медицинская сестра, побледневшая и взволнованная, растерянно смотрела на меня.

Я бросилась бежать. У меня было такое ощущение, что украли моего ребенка.

Не могу припомнить, куда я бежала, но на улице внезапно столкнулась с матерью Венеты. Остановилась перед ней, не в силах вымолвить ни слова.

— Советую вам не вмешиваться в чужие дела, — процедила ее мать сквозь зубы и поспешила обойти меня, но я схватила ее за рукав:

— Да неужели это ты произвела ее на свет?

— Пусти. Я спешу!

— Я спрашиваю: неужели это ты ее родила?

— Таким тварям, как ты, не желаю отвечать! — зло крикнула она мне и пошла дальше.

— Будь ты проклята! — прошептала я и побрела по улице сама не зная куда. У меня перед глазами плыли круги. Что я скажу Велико, Павлу?.. Разве Велико поверит, что я сделала все, чтобы уберечь Венету? И от кого уберечь?

Я была потрясена. Своей матери я не знала. Все, что помнила об отце, — это некоторые его добрые советы, которые я свято чтила и которые помогали мне сохранить его образ в памяти. Не желала слушать, что говорили о нем другие, верила лишь тому, что прочувствовала сама. А что же останется Венете? Неужели так невероятно сложно понять человека, поверить, что он и сам может устроить свою жизнь?

Я шла по улице, снежинки падали мне на лицо и таяли.

Полковник в отставке, мой бывший свекор, сидел на скамейке в саду военного клуба и явно подкарауливал меня. Он тотчас же встал, кивнул мне в знак приветствия, и я ответила ему. Я не могла не уважать его за упорство, с каким он каждый день на одном и том же месте поджидал меня, чтобы обменяться несколькими словами. И только после этого уходил обедать. Уважала его и за то, что он никогда не надоедал мне, старался меня понять. Ему было достаточно видеть меня здоровой. Это иногда доставляло мне радость, особенно когда я чувствовала себя совсем одинокой и беспомощной.

И на этот раз, увидев меня, он заметно повеселел.

— Вы простудитесь! — сказала я, ответив на его поклон. — Дождливая погода не для вас. Почему вы не отдыхаете?

— Сегодня мне непременно хотелось вас видеть. Надеюсь, вас это не смущает? — Он смотрел на меня испытующе и одновременно с отцовской озабоченностью.

— Я немного устала, — вырвалось у меня невольное признание. Я хотела идти дальше, но он задержал меня.

— Так оно и должно было случиться. Но я верю в него. Он и на сей раз останется честным... Запомните, что сказал вам старик.

— Не понимаю вас! — ответила я, но ощутила душевный трепет. Что же такое могло произойти, если старый Велев говорит со мной с такой убежденностью, искренне веря в правоту своих слов? Неужели жизнь начинает проходить мимо меня и мне суждено узнавать обо всем последней?

— Будьте с ним рядом, всегда рядом, и тогда он снова победит. Ваш муж — сильный духом человек, а это самое важное. — Он помахал мне рукой и ушел первым.

Я не стала его догонять. Мне вдруг показалось, что случилась какая-то беда, имеющая отношение ко мне и к моей семье.

Второй раз в этот день я бежала по улицам, охваченная паникой. Прежде всего я подумала о Сильве, потом о Велико... Не помню, как добралась до дому.

Открыв дверь детской, я увидела, что Сильва сидит на постели. Она едва повернула головку, чтобы посмотреть на меня.

— Я голодная. Ты бросила меня одну, и я не знала, что мне делать. — Она принялась баюкать своего тряпичного мишку. — Ах ты непослушный! Ничего не понимаешь, а мамочка о тебе заботится...

Стоя в дверях, я любовалась безмятежностью маленькой умницы. А ведь и она вырастет, захочет идти своей дорогой, иметь свою жизнь.

Я едва добралась до дивана и даже забыла, что Сильва голодна и в ее комнатке надо затопить печь. Позже, выйдя в коридор, заметила на столике какую-то бумажку. Это оказалась записка:

«Забегал на минутку. Сильва спала. Тебя не застал. Пожалуйста, подумай, в чем ты нуждаешься. Скоро приду.

Велико».

О, как я сожалела о том, что мы не встретились! Я прижала записку к груди, словно пыталась мысленно поговорить с ним, узнать его мысли.

Мое поведение можно было счесть непристойным: в тот момент я забыла и о Венете, и о ее страданиях, и даже о том, что Сильва проголодалась и ждет меня в соседней комнате. Я слонялась по дому, не отдавая себе отчета в том, чем занимаюсь. Как-то совсем машинально покормила дочку, убрала комнаты. На улице уже стемнело, а я все еще не снимала передник. Наконец выбрала платье, которое больше всего нравилось Велико, и переоделась. Посмотрела на себя в зеркало. Мне исполнилось двадцать семь лет, а на меня смотрела зрелая женщина, прошедшая через труднейшие житейские испытания. И усталая. А какие глаза!.. Никогда раньше я не присматривалась к своей внешности, к глазам. Какой блуждающий, мутный взгляд... Обнаружив это, я просто ужаснулась. Неужели глаза так предательски выдают мое душевное состояние? Неужели от Велико ничего нельзя скрыть? Поймет ли он меня правильно?..

Кто-то позвонил. Я похолодела, руки стали ледяными. Открыла дверь и увидела свою тетю Стефку Делиеву. Она держала над головой старый зонтик.

Тетя сразу поняла, что застала меня врасплох, но ничуть не смутилась. Закрыла зонтик, и я невольно обратила внимание на струйку воды, стекавшую на каменные ступени с посеребренного наконечника.

— Зашла на минутку, — произнесла тетя и прошла мимо меня. Я уступила ей дорогу, как незнакомому человеку, от которого нельзя ожидать добрых вестей, но и выгнать которого нельзя. — Мужа нет дома, не так ли? — Она осмотрела комнату так, словно собралась ее покупать.

— Он может вернуться в любую минуту.

— Я не боюсь его, но без него будет лучше. Значит, ты сменила простор и уют дома Велевых на эту дыру?

— Не жалуюсь. Ты знаешь, что в этих вопросах мы придерживаемся противоположных мнений.

— Знаю! И несмотря на это, я пришла. Времена теперь такие. С тех пор как существует мир, слабый идет к сильному, бедный просит у богатого.

— Ну и что же дальше? — От одного ее взгляда у меня темнело в глазах.

— Я всего лишь хочу напомнить тебе кое-какие житейские правила, чтобы ты поняла: я не капитулировала и вы меня не запугали.

— Благодарю за старания, тетя. Но если бы ты даже не сказала мне всего этого... Я ведь знаю тебя лучше, чем ты предполагаешь.

— Прекрасно! Ты избавляешь меня от излишнего унижения.

— Слушаю тебя! — Я торопилась, ведь Велико мог вот-вот прийти, и непрошеный визит тетки помешал бы нашей столь долгожданной встрече.

— Тебе известно, что меня приговорили к пяти годам тюремного заключения за мою любовь, за мои убеждения.

— Это было давно, дело прошлое.

— Да, но это никогда не забудется. Тебе известно и другое: в наших банках конфискованы все мои сбережения. Формально я получила свободу, а по сути обречена на голодную смерть.

— По тебе этого не скажешь, тетя. Если бы ты все это рассказала кому-нибудь другому, возможно, тебе и поверили бы, но я...

— Твой фанатизм мне известен, так же как и твоя бессердечность. Ты убила своего первого и законного мужа — молодого Велева, такого талантливого человека. Убила его душу. Но со мной тебе будет труднее справиться.

— Ты пришла меня запугать? — поднялась я со стула, готовая выставить ее за дверь.

Тетя тоже поднялась. Наверное, догадалась о моем намерении.

— Я пришла к своей столь влиятельной племяннице с двумя предложениями.

Я не стала уточнять с какими, меня это ничуть не интересовало. Даже ее ирония меня не тронула. А тетя продолжала:

— У меня есть дорогая французская мебель. Я бы отдала ее тебе, а ты дай мне за это небольшую сумму. Ты можешь временно взять из банка те деньги, которые я внесла на твое имя много лет назад, и одолжить мне их на один год. Я верну долг в двукратном размере и даже не потребую никакой компенсации за мебель.

Меня рассмешило ее предложение. Французская мебель, деньги в банке, компенсация... Какое-то средневековье. Даже тюрьма никак не повлияла на нее.

А тетя ждала ответа. Она была уверена, что ее слова произведут на меня впечатление, и, видимо, считала, что я в этот момент прикидываю в уме, какую можно из всего этого извлечь для себя выгоду.

— Мебель у меня есть, тетя. Я ни в чем не нуждаюсь. Что касается денег, то сберегательную книжку я передала своему бывшему супругу еще до того, как мы развелись. Даже доверенность ему дала. Деньги ваши! Можете располагать ими как хотите.

— Ты сумела в нужный момент освободиться от предрассудков: для тебя отцовская кровь ничего не стоит, — съязвила тетя. Она всегда впадала в подобное состояние, когда чувствовала, что теряет почву под ногами.

— Вероятно, во мне в большей степени сказывается материнская кровь, — не осталась я в долгу, но она даже бровью не повела. Переложила зонт в другую руку и добавила:

— Ну а теперь о самом важном. Твой муж ныне всесилен.

— Да ну? И что из этого следует? — Меня снова охватило желание выгнать ее.

— Мне нужен пропуск в пограничный город нашей области, чтобы устроить неотложные личные дела торгового характера. Ты одна можешь мне помочь.

— Ты убеждена в этом?

— Даже больше, чем в том, что я все еще жива и стою рядом с тобой.

— Должна тебя разочаровать. Мой муж — военный, а не милиционер. А к милиции мы оба имеем такое же отношение, как и ты.

— Трусишь?

— Нет, лишь сожалею.

— И это твое последнее слово?

— Да, и притом абсолютно категоричное!

— А ты не боишься, что я могу чем-нибудь нарушить твое семейное счастье?

— Всегда можно причинить зло человеку. Все зависит от того, кто и что задумал.

— Твоя переписка с Гансом из Лейпцига находится у меня в сейфе.

— Подлость остается подлостью, тетя, хотя цену ей пока и не установили. Мой муж знает обо мне все, но, к сожалению, я далеко не все знала о тебе. Весьма сожалею, но больше не желаю ни видеть тебя, ни когда-либо встречаться с тобой. Почему? Ты сама должна понять. А что касается писем, которыми ты пытаешься меня шантажировать, то можешь передать их в милицию или в органы государственной безопасности, чтобы они помогли тебе полностью реабилитировать себя.

— Ты как была грязной тварью, так тварью и останешься! — прошипела Делиева и еще в комнате раскрыла зонтик.

Ее посещение и злые слова произвели на меня гнетущее впечатление...

Я пошла проводить тетку, а она медленно переставляла ноги, словно нащупывала на полу надежное место для опоры. Она хотела сказать еще что-то, но тут кто-то ключом открыл входную дверь.

И вот они столкнулись лицом к лицу: Велико и моя тетя Стефка Делиева. Точно так же они стояли друг против друга четыре года назад, когда Велико привел ее вместе с майором Бодуровым из имения, где вспыхнул пожар, и когда подпоручик Велев, мой бывший муж, охваченный безумием, прострелил руку своему отцу.

— Прошу!.. — уступил ей дорогу Велико.

Стефка просунула впереди себя раскрытый зонтик и прошла, задев портупею мужа. Через несколько секунд ее каблуки застучали по плиткам двора. Велико остался стоять в дверях и долго смотрел ей вслед.

— Гостей принимаешь? — спросил он.

— Непрошеных.

— Но все же гостей.

— Раздевайся! Если бы ты знал, как давно я жду тебя! — Я повесила его шинель и снова повернулась к нему. Как он загорел! Между бровями у него пролегли две глубокие вертикальные морщины, и это делало его каким-то суровым, непроницаемым.

Велико не поцеловал меня, как это бывало всякий раз, когда он возвращался домой. У меня замерло сердце. Мне надо было столько ему сказать, а нужные слова не приходили, мысли разбегались.

Велико сел на диван и стал растирать лоб рукой.

— Не найдется ли чего-нибудь поесть?

Прежде он никогда не начинал с еды. Даже не спросил о Сильве. У него был какой-то отсутствующий взгляд, бесцельно блуждающий по кухне.

— Ну как же так получилось?.. Опять ты со своей беспредельной наивностью... Павел доверил тебе Венету, ты передоверила Венету ее матери, а теперь можно поставить крест на их любви.

— Но разве я могла...

— Я не обвиняю тебя. Душа у тебя слишком мягкая, и ты прощаешь людям их глупость. Чересчур веришь всем, а люди бывают и злые, и подлые.

— Я доверяю им, а верю я только тебе. — Мне едва удавалось сдерживать слезы. Велико никогда со мной так не разговаривал.

— Доверие — весьма относительное понятие... Сегодня я ударил человека по лицу потому, что оказался слабее его, а тот в ответ только спросил меня: станет ли мне легче, если я ударю его еще раз. Вот каким образом он заставил меня понять, как много я для него значу. И заодно понять, что я сам себя не уважаю.

— Поешь, ты устал. — Мне больше нечего было ему сказать, и я села напротив него. У меня кусок застревал в горле, но я старалась выглядеть спокойной, чтобы не волновать его.

— Как Венета? — задал он этот вопрос, хотя сам мысленно был где-то очень далеко.

— Плохо.

— А ее родители?

— У нее нет матери...

— Хорошо, что ты это поняла. Вот уже столько лет Драган стремится сделать нас такими же покорными, как его жена. Это ему не удается, и именно это приводит его в бешенство. Если твоя любовь ко мне хоть на тысячную долю станет похожа на ее любовь к Драгану, я на тебя даже не взгляну. Рабыня! Ты видела настоящую рабыню? Читала о людях, родившихся рабами?

— Читала. — Мучительные спазмы сдавили грудь. — Ну и что с того, что читала?

— Иди ко мне... Так ты очень далеко, — попросил он и оперся спиной о стену.

Я села рядом, и он обнял меня. Держал в своих объятиях, а сам впился глазами в какую-то точку перед собой. Даже не заметил, что я плачу, не почувствовал, что я вся дрожу. Но вдруг повернулся и вытер мне слезы ладонью, потом поцеловал.

— Она давно терзает тебя своими посещениями? — внезапно спросил он о Стефке, и вся моя радость вмиг испарилась.

— Нет! После ее возвращения это была наша первая встреча. — Между нами возник какой-то холодок, словно рядом со мной сидел не Велико, а следователь. Точнее сказать, мне послышался голос Драгана. О, как права была Венета, утверждая, что о любви не надо говорить, ее надо чувствовать.

— А помнишь, что сказала мама, увидев тебя впервые? — спросил Велико, продолжая сидеть все так же неподвижно, устремив взгляд вперед.

— Помню!

— «Господи, да ведь это не женщина, а солнышко...»

Я промолчала.

— Потом, когда мы остались с ней вдвоем, она спросила: «Сынок, а греет ли тебя твое солнышко?» Я ответил, что оно мне согревает душу, и тогда мать сквозь слезы добавила: «Если у человека душа согрета, то ему уже ничто не страшно. И все, с кем он соприкоснется, тоже сочтут себя счастливыми». «Хоть бы это сбылось, мама...» — ответил я и обнял ее.

— А теперь ты считаешь, что это не так?

Мой вопрос остался без ответа. После паузы он продолжал:

— Когда мы арестовали Бодурова и председатель суда спросил Стефку Делиеву, хочет ли она что-нибудь сказать в свое оправдание, та заявила: «А вы совсем не такие звери, как я думала. Вы сохранили мне жизнь. Благодарю за это! Но запомните то, что скажет вам женщина, которая будет ненавидеть вас до последнего своего дыхания: в наших жилах, в отличие от вас, течет благородная кровь. И это в какой-то степени вас привлекает. Но если даже произойдет такое, что ваша кровь смешается с нашей, то рано или поздно наша кровь все равно возьмет верх. Вот почему я ни о чем не сожалею».

Я поняла его, но в голове не было ни одной ясной мысли. Может быть, именно потому у меня вырвалось:

— Она предложила мне взять ее старинную французскую мебель.

— Ты боишься Стефку Делиеву? — спросил он и пристально посмотрел на меня.

— Нет!

Ложь. Я боялась даже себя, а Велико в тот момент показался мне каким-то странным.

— Ныне все во сто крат сложнее, чем в сорок шестом году.

— Знаю!

— Теперь многие приспосабливаются, и человеку надо задуматься, сумеет ли он отстоять завоеванные им позиции.

— И это знаю!

— Судьба каждого в его собственных руках.

— Давно это поняла.

Велико замолчал, но время от времени нежно поглаживал мои пальцы. Кто не знал Велико, тот не знал, как переменчивы его глаза. Когда они темнели, это предвещало бурю, а когда увлажнялись, означало, что грусть брала верх над бушующей в его груди страстью, которую он умел мгновенно обуздывать. Именно это состояние легкой печали, раскрывавшее подлинную его сущность, я поистине боготворила.

— О чем ты думаешь? — осмелилась я нарушить молчание.

— О тебе!.. — прошептал Велико.

— Но я же твоя, только твоя. Прошу тебя, погаси свет!

Я повернула выключатель и легла рядом. Он прижал меня к себе. Пряжка его ремня больно надавила мне на грудь, но это была такая сладкая боль... Я едва не потеряла сознание от счастья.

— Ты хотела бы, чтобы у нас был еще один ребенок? — вдруг донеслось до меня.

Неужели он мог сомневаться в этом? Неужели не чувствовал, что для меня было бы величайшим счастьем носить под сердцем его детей...

Я крепче прижалась к Велико, а он продолжал шептать еще что-то. Я и не пыталась разобрать его слова: чуть загадочные и неповторимо своеобразные — они принадлежали только ему и мне.

Потом он расслабился и тут же заснул.

Я чувствовала себя безмерно счастливой. Расстегнула пуговицу на воротнике его рубашки, чтобы ему легче было дышать, и потерлась щекой о его щеку.

В те мгновения мне казалось, что весь мир принадлежит мне, ведь он рядом... Так бывало и раньше, когда мы еще не были мужем и женой. Примчится он на лошади, а потом ляжет на траву, положит голову мне на колени и скажет: «Прошу тебя, не сердись! Только десять минут...» И заснет. Прижимая его голову к груди и предаваясь мечтам, я думала, что могла бы вот так провести всю свою жизнь.

Просыпался он точно на десятой минуте. Сначала долго смотрел на меня, потом рукой ощупывал мое лицо, одежду, словно хотел убедиться, что я действительно рядом и не сержусь на него за эти десять минут, отданные сну.

Если бы моей тете довелось понять силу той духовной связи, которая существовала между нами, она не стала бы возлагать на меня никаких надежд. Я ногтями впилась бы в лицо каждому, кто попытался бы отнять секунду его отдыха, не говоря уже...

Велико проснулся и зажмурился от яркого света лампы. Он выглядел усталым, но на его лице блуждала улыбка.

Прижавшись ко мне, он заглянул в мои глаза.

— Останься до утра, — попросила я, хотя сама уже застегивала пуговицу на его воротнике, невольно подсчитывая, сколько минут в эту ночь нам осталось провести вместе.

— У меня сейчас весьма сложное положение. Драган снова занялся мной, но на сей раз он, кажется, прав... Если бы на его месте оказался я, то...

— Что ты хочешь этим сказать?

— У меня к тебе одна просьба. Доберись до Венеты. Внуши ей, чтобы она сохраняла спокойствие. Нам случалось усмирять людей и более необузданных, чем Драган. В нем взыграло его крестьянское честолюбие. Но и его можно сломить, если ответить ему тем же. Венета — жена Павла и останется ею!

— Непременно проберусь к ней.

— И вот что еще... Мы с тобой оба сильные, когда идем в ногу, но становимся слабыми и беспомощными, когда кто-нибудь из нас не держит шаг. Теперь сама и решай! Нас свела сама жизнь, и в этом заключается чарующая сила наших взаимоотношений. Хочу, чтобы и на этот раз мы выстояли, хотя не обойдется без новых шрамов. Но у нас есть еще и Сильва, а это не так уж мало. Ну а теперь мне пора.

Он перекинул шинель через руку и вышел. Я знала, что он наденет ее на улице. Это тоже одна из его привычек. Я все еще ощущала тепло его рук, ласкающих меня...

На городской башне пробили часы — время перевалило за полночь.

Павел Дамянов. Я не поверил, когда медицинская сестра сообщила мне, что Драган без разрешения врачей забрал Венету из больницы. Сначала я подумал, что на этот необдуманный шаг его толкнули отцовские чувства. Будь я на его месте, я тоже забыл бы о своем самолюбии и обиде и сделал бы все возможное для своего ребенка, лишь бы увидеть его здоровым.

Люди могут болтать все, что им взбредет в голову. Но я хорошо знал Драгана и потому все еще лелеял надежду, что рано или поздно он все поймет и мы протянем друг другу руки.

Забрав одежду Венеты, оставшуюся в больнице, яотправился к ним домой. Вообразил себе, что Венета сначала встретит меня с укором, потом я прочту в ее взгляде мольбу увести ее с собой подальше от всего того, что опостылело ей, как опостылела и больничная палата.

Квартира Драгана находилась на втором этаже старого дома, принадлежавшего какому-то ремесленнику. В небольшом дворе росли деревья, ветви которых согнулись под тяжестью снега; здесь я увидел совершенно растерянную мать Венеты. Заметив меня, она остановилась на дорожке, дожидаясь, когда я подойду.

— Вы забыли в больнице кое-какую одежду Венеты. Венета наверху?

Она не ответила мне и даже не протянула руку, чтобы взять пакет.

— Скоро я найду квартиру, и мы не будем вам в тягость. У меня к вам только одна просьба: позаботиться о ней, пока она не окрепла. Ведь вы же мать...

— Ты погубил нас! — почти беззвучно прошептала она.

— Мама, теперь не время для подобного разговора, — все так же миролюбиво продолжал я. — Жизнь Венеты все еще в опасности. Главное, чтобы она поправилась, а все остальное не стоит выеденного яйца.

Женщина расплакалась, и мне стало ее жаль. Я обнял ее и попытался отвести в дом, но она оттолкнула мою руку и прислонилась к стволу яблони.

— Лучше уходи! Вы с Драганом никогда не поймете друг друга. Раз уж он выкинул тебя из своего сердца, возврата быть не может. Вы росли под его крылом, и вдруг какая-то пропащая женщина все испортила? Вы так его огорчили. Сколько страданий он перенес тогда из-за вас! И в верхах его ругали... А теперь ты хочешь, чтобы он принял тебя и отдал тебе своего ребенка.

— А вы что думаете по этому поводу? — спросил я.

— Я — это все равно что он. За тридцать лет я ни разу не посмела ему перечить, а ты хочешь, чтобы я теперь пошла против него? Уходи, добром тебя прошу, уходи. Хватит с нас и того, что ты нас опозорил.

Я не мог но уважать ее седины и ее откровенность. Я смотрел на нее, и мне показалось, что она стала ниже ростом. Оставив пакет с одеждой Венеты у ее ног, я ушел.

— Передайте Драгану, что вечером я приду. И пусть он не прячется. Хочу поговорить с ним как мужчина с мужчиной. А вы ни в чем не виноваты! — крикнул я, на миг задержавшись у калитки.

Не успел я выйти на улицу, как до меня донеслись ее рыдания. Она прижала пакет с одеждой к груди и нетвердым шагом направилась к дому.

Велико я не застал, но перед зданием штаба меня дожидался унтер-офицер Марков. Мне нравился этот парень — выходец из Габрово. На вчерашнем собрании он никому не дал спуску. Подошел к Дишлиеву и спросил его, знакомо ли ему чувство любви к людям. Все ждали, что Дишлиев взорвется, но тот лишь отступил на шаг-другой и произнес:

— Не будем говорить об этом. Нам предстоит много дней провести вместе, вот тогда все и выяснится. У нас теперь есть командир батальона, а это самое важное. Нелегко человеку, служившему только в стройбатах, привыкнуть к погонам командира, к новым обязанностям. Я понял, что можно и нужно разговаривать с людьми совсем по-другому.

Присутствующие на собрании затихли, а Марков стоял и с остервенением крутил пуговицу на шинели, словно хотел ее оторвать.

— Простите, товарищ подпоручик, — после паузы произнес он. — Я просто так спросил. Каждый должен знать свое место...

Все вздохнули с облегчением. Я временно назначил Маркова командиром взвода. Вечером, зайдя к ребятам, я сказал:

— Пусть каждый занимается своим делом. Армии без командиров никогда еще не бывало. Если я погибну, мое место займет ефрейтор Ганчев. Если погибнет и он, то вас поведет в бой тот, кто первым поднимется в атаку. Важно иметь сердце. Все остальное приложится.

Вот теперь Марков ждал меня. Он подготовил крытый сеновал для размещения батальона и хотел, чтобы я предварительно осмотрел его. Унтер-офицер старался ничего не упустить из виду, но говорил он лишь тогда, когда считал это необходимым.

— Поймали ли тех, кто бежал сегодня ночью?.. — неожиданно спросил Марков. — Весь батальон взволнован этим происшествием...

— Поистине страшно, Марков, когда человек обманется в ком-нибудь, — попытался я уйти от прямого ответа на его вопрос.

— А каково командиру полка?

— Ему, безусловно, сейчас особенно трудно.

Марков ни о чем больше не спросил, но я невольно обратил внимание на то, что он потом никак не мог идти со мной в ногу. Он часто спотыкался, а на висках у него обозначились голубоватые вены.

— До чего же трудно, когда ты, отдав молодость борьбе за благо народа, начинаешь по-настоящему верить людям, а самый близкий человек вдруг обманывает тебя и изменяет своему народу, — заговорил я с ним о Велико, стремясь поделиться мыслями, которые не переставали меня тяготить.

Марков, ничего не ответив, уступил мне дорогу.

Возле сарая с сеном мы встретили поручика Дишлиева. За последние два дня он резко переменился. Теперь я чаще всего видел его в окружении солдат. Он все время отдавал какие-то приказы, куда-то их водил.

Солдаты томились в ожидании каких-то перемен и следили буквально за каждым моим шагом.

— Товарищи, я не верю в волшебство, но в силы человеческого разума надо всегда верить. Эти силы неисчерпаемы! А мы — солдаты! — сказал я и направился к выходу. Стоя в дверях, приказал: — Пусть батальон устраивается здесь!..

И сразу все пришло в движение. Я чувствовал, что всем этим людям хочется быть вместе, что батальон, терявший жизнеспособность и чуть было не превратившийся в какой-то бесплотный организм, вдруг через какие-то невидимые сосуды стал наполняться кровью, наливаться соками, одновременно очищаясь от всякой нечисти и избавляясь от колебаний в мнениях и решениях.

Неужели и Драган не в состоянии отказаться от своих сомнений?

Только сейчас я увидел фельдфебеля Ленкова. Он показался мне очень мрачным.

— Установить три печки «буржуйки» — приказал я. — Только как можно дальше от соломы. Дайте солдатам возможность обсушиться, отогреться. Когда в печке горит огонь, тогда совсем другое дело... — увлекся я наставлениями, словно сам вырос в казарме. А Русин Ленков стоял рядом и слушал меня.

— Опять ушли... трое... — И он не договорил.

— Когда они исчезли? — спросил я напрямик и снова подумал о Велико. Только этого ему не хватало!

— Сообщили мне об этом сегодня утром. Я обошел весь город, но никаких следов не обнаружил.

За моей спиной стояли поручик Дишлиев и унтер-офицер Марков. Они оба слышали слова Ленкова, но молчали.

— Выяснить, кто они, что нам вообще о них известно! — распорядился я, едва сдерживая волнение. — Я скоро вернусь.

— Товарищ подпоручик, — догнал меня унтер-офицер Марков, — разрешите...

Я посмотрел на него. Он был натянут как струна, и лицо его выражало крайнюю степень напряженности.

— Можете разместить взвод по своему усмотрению. Ребята заслужили это, — сказал я.

— Я не о том. Разрешите мне отлучиться в город? Я их найду. Знаю, где они.

— Марков, ты знаешь?..

— Сейчас ни о чем меня не спрашивайте. Потом. Мне необходимо на это всего два часа. Если вы мне доверяете...

Я хотел идти к Велико, чтобы подготовить его к новому неприятному сообщению, но этот парень, Марков, заставил меня поверить в то, что из любого положения есть выход. Марков с увольнительной в руках побежал к воротам.

— Дишлиев, тебе пора идти! — обратился я к оказавшемуся рядом поручику.

— Сегодня... батальон устраивается на новом месте. Я обязан быть среди ребят.

— Ребята, находящиеся здесь сегодня, будут здесь и завтра, а мы с тобой должны быть здоровыми, чтобы они не остались без командиров. Пусть тебе сделают укол, а потом можешь вернуться. Лазарет вон там!

Дишлиев не стал возражать. Он свернул на боковую аллею; видимо, ему стоило больших усилий не хромать, ступая на больную ногу.

Когда его избивали в полиции, то покалечили ногу. Ее так и не удалось залечить. Это я узнал от Русина, а сам Дишлиев об этом никогда не говорил. Он хотел и зимой пользоваться велосипедом, ему казалось, что так будет легче передвигаться, но...

Каждый старается скрыть то, что у него болит. Ну что мы за люди такие?

И меня подстегивало время. Уже по дороге решил: если тотчас не пойду к Драгану, то вечером, возможно, будет поздно. С Велико советоваться не стал, решил, что расскажу ему обо всем тогда, когда сам сделаю все от меня зависящее. Венета — моя жена, а он — только друг.

Для меня всегда было самым главным принять решение.

Проходившая мимо рота пела. Слова песни солдаты произносили с большим чувством.

Перейдя по мосту через реку, я остановился перед зданием, где работал Драган. Мне хотелось как можно спокойнее высказать ему самое важное и сообщить свое решение. Другого пути у меня не было. Все остальное зависело только от него.

Милиционер, стоявший у входа, посмотрел на меня растерянно, но я даже не спросил его, у себя ли Драган и можно ли к нему пройти. Я шел по коридору, доверившись своей интуиции, и, найдя дверь его кабинета, открыл ее. И сразу увидел... Ярослава. Тот сидел на диване, а Драган раздраженно и громко что-то ему доказывал.

С моим появлением разговор сразу прекратился. Драган бросил на меня уничтожающий взгляд из-за очков в роговой оправе и, обращаясь ко мне, сказал:

— Подожди в коридоре!

Его слова словно пробудили Ярослава от сна. Он поднялся и буквально втянул меня в кабинет.

— Так будет лучше, — сказал он и бросил мою фуражку на диван. — Ведь он главный виновник.

— Значит, вы предварительно сговорились! — едва сдерживая гнев, выпалил Драган.

— Нет! — вступил я в разговор. — Просто у меня нет иного выхода. Я обязан был зайти к тебе.

— Ну и что же ты хочешь мне сказать?

— Я пришел взять ключ от комнаты, в которой вы заперли Венету.

— Венета моя дочь, и я поступлю с ней так, как мне повелевает мой отцовский долг! — Драган заметно побледнел, произнося это.

— Но ты забываешь, что Венета теперь моя жена. Не думаю, что тебе будет приятно, если мы с тобой предстанем перед судом, тем более перед партийным судом.

— Угрожаешь?

— Нет, предупреждаю, что не уступлю, хотя по сравнению с тобой я — человек маленький.

Тут Ярослав встал между нами и протянул руку к Драгану.

— Отдай ключ мне!

— Мне не о чем больше с вами разговаривать. — Драган снял телефонную трубку, но Ярослав заставил его положить ее на место.

— Нам всегда хватало нескольких слов, чтобы понять друг друга. Если ты не отдашь мне ключ, я собственными руками взломаю дверь и выведу Венету из твоего дома... Теперь о Велико. Он командир полка, и ты обязан относиться к нему с должным уважением. А что касается переписки Жасмины с Гансом, то это было давно, когда тебя здесь еще и не было. Ты не имеешь права обвинять ее в каких-то чувствах к этому немцу. При этом донос анонимный, хотя сами письма могут служить вещественным доказательством.

— Значит, вы снова все ополчились против меня? — прорычал Драган и стал надевать пальто. — Ты больше не увидишь Венету! — бросил он мне и пошел, но Ярослав опять схватил его за руку. Я даже не предполагал, что он обладает такой силой.

Драган едва не застонал от боли, но сделал еще один шаг и только потом остановился.

— Давай без глупостей! — Ярослав был категоричен. — Отдай мне ключ. Венета нуждается в медицинской помощи.

И тут произошло такое, что мне и во сне не могло бы присниться. Драган вынул ключ и дрожащей рукой отдал его Ярославу. А сам, обессиленный, опустился на стул и прислонился головой к стене. Лицо его сморщилось, он выглядел совсем разбитым.

— Иди! — Ярослав передал мне ключ, а сам начал энергично растирать Драгану виски. Я, видимо, онемел от изумления и потому продолжал стоять на месте. — Уходи! — прикрикнул Ярослав и распахнул передо мной дверь.

Я оставил их наедине, не в силах понять, кто же из них сильнее и что помогает им выдержать все это.

Потом бросился бежать. Меня ждала Венета...

Венета. Я была измучена, обессилена, а тут еще выяснилось, что я заперта и ключа нигде нет. О, они были уверены, что сломили меня, что я побеждена и стану послушной, что они навяжут мне свою волю и это сделает меня счастливой. Наивные люди!

Неужели мой отец забыл, как я побежала, чтобы обнять его, когда его в тяжелых кандалах вели через все село? Мне было тогда лет десять. Я боготворила его за силу, за ту самую силу, которая помогала ему, несмотря ни на что, улыбаться людям и ласкать меня... Что же стало с ним сейчас? Это началось, может быть, год, два, три назад... Когда же мой отец был настоящим? Тогда, в кандалах, или вчера, когда выкрал меня, как вор, из больницы? Я испытывала такое чувство, будто он везет меня на расстрел или, хуже того, на костер, как Жанну д’Арк.

Четыре стены, кровать и графин с водой. Только вот печка горит, только она, как живая, дарит тепло... И я хочу дарить тепло, много тепла... И получать...

Мне холодно, все внутри замерзло. И глаза как льдинки.

Когда Павел в первый вечер после регистрации нашего гражданского брака лег рядом, он спросил: «Что с тобой? У тебя холодные глаза». А может, ему просто так показалось тогда. Мне было страшно. Я вся закоченела, а он заметил только то, что глаза у меня холодные. Потом я словно воспламенилась, почувствовала, что сгораю от страсти, что мы оба превращаемся в пылающий факел... Да, именно так, в пылающий факел.

Жанна д’Арк и костер, огромный костер. И она сгорела на нем во имя правды... А в чем заключается моя правда?.. Я думала, что смогу быть независимой, делать лишь то, что вызывает внутреннее горение, способствует самоутверждению. Чего они хотят от меня? Сломить меня, растоптать мою правду? А как же Жанна д’Арк?

Я подошла к двери и постучала, потом стала колотить в нее изо всех сил. Мама спросила, чего я хочу.

— Дай мне другое платье. То, что я надевала на выпускной вечер. И белые туфли и сумку...

— Ты сошла с ума, — шепнула мне мать через замочную скважину. А я неотступно думала о Жанне д’Арк. Я преклонялась перед этой девушкой, перед ее мужеством.

— Наконец мне стало ясно, чего вы от меня добиваетесь. Я согласна. Хочу встретить отца, как тогда, с аттестатом зрелости в руках. Он скоро вернется. У меня очень мало времени. Мама!..

До меня донесся негромкий звук ее шагов.

Форточка открылась, и через нее мама просунула мое голубое платье, белые туфли и сумочку. Потом мама заглянула через форточку, посмотрела на меня и заплакала. Я впервые видела ее плачущей. Я еще жива, а она причитает, бормочет что-то непонятное, вытирает глаза уголком косынки.

— Сейчас буду готова! — И я закрыла форточку. Не хотела в такой торжественный для себя момент видеть слезы. Вдохновленная своей решимостью, я даже не ощущала слабости из-за потери крови.

Может быть, именно в этот момент Павел борется за меня, ищет возможность спасти меня. Мы, молодые, не желаем полагаться на это быстротечное время, мы хотим или жить, или... Наши родители надеялись на будущее, а я — на настоящее. Отец убил мое настоящее, а я убью его будущее и будущее всех тех, кто похож на него. Они должны запомнить, что любые цепи — рабство, а против такого рабства надо бороться, и если понадобится, то и умереть. Эти слова я слышала из его уст...

Как же я выросла! Платье стало мне выше колен, а туфли мучительно жмут, но это мелочи. Вот только не нашла гребенку, чтобы расчесать волосы. И зеркала нет, а мне так хотелось посмотреть, как я выгляжу. Почему-то я обрела уверенность в своей красоте. Возможно, потому, что Павел никогда не упускал случая повторять мне это. Да и другие говорили то же.

Я остановилась посреди комнаты. Не знаю, пела ли Жанна д’Арк, когда шла на костер, но мне захотелось петь, хотя я никогда не отличалась ни голосом, ни слухом.

Вспомнив о матери, я подошла к двери.

— Мама, ты плакала, когда рожала меня? — спросила я, не надеясь получить ответ.

— Глупышка ты моя!

— А ты пела мне песенки, когда кормила грудью?

— Да перестань ты, негодница!

— А когда ты бывала в одиночестве, ты радовалась тому, что я рядом?

— Прекрати! Я пожалуюсь на тебя отцу.

— Мама, ты лучше передай ему, что я — его истинная дочь и потому во всем похожа на него, а главное — так же, как и он, не выношу рабства.

— Что ты задумала? — Мать начала стучать в дверь, но я знала, что она не столько тревожится обо мне, сколько боится отца. Ну как она сможет все это ему объяснить?

Мне стало ее жаль.

Опустившись на корточки перед печкой, я залюбовалась пламенем. Вот таким же пламенем пылал костер, на который взошла Жанна д’Арк.

Я сама разожгу костер и сгорю, превращусь в пепел.

И я стала разбрасывать по полу и коврику горящие угли. В воздухе запахло паленым. Начал тлеть паркет.

Почувствовав этот запах, мать закричала изо всех сил:

— Ты с ума сошла, что ли? Опозорила нас перед всем миром, опозорила! — причитала она и колотила руками и ногами в дверь.

Но я уже не обращала внимания на ее крики. Думала о моем костре, о моей правде. И подталкивала угли к окну, к занавеске. И вот все вспыхнуло.

О, как прекрасно, когда все пылает, как твоя душа! Теперь можно даже посмеяться над беспомощностью таких людей, как моя мать и мой всесильный отец.

Как чудесно, господи, что мне дано возвыситься, так красиво сгореть на костре, подожженном собственными руками! Даже Жанна д’Арк могла бы мне позавидовать. И теперь мне нет дела ни до чего, я смотрю на всех свысока...

Туфли мои почернели и загорелись, а я все оттирала их, чтобы они оставались белыми.

Кто-то толкнул дверь. Щелкнул ключ в замочной скважине. Я стала швырять угли в сторону двери, чтобы помешать войти, и... упала на чьи-то руки.

Знакомый голос, знакомые объятия. Сколько собралось вокруг людей! Я слышала множество голосов... И кто-то подхватил на руки и понес меня куда-то...

Жасмина. Полчаса назад я получила приглашение. Потом пришел какой-то человек и сказал, что Драган Сариев вызывает меня к себе в кабинет, чтобы поговорить со мной. Странно. Больше всего меня смутило предупреждение, что речь пойдет о моих личных делах, а не о Велико.

Подобная официальность после всего того, что случилось... Не имеет ли все это прямого отношения к словам Велико и его просьбе выдержать все и на этот раз?

До вчерашнего дня я боялась Драгана. Думала, что он самый страшный человек из всех, кого мне доводилось встречать в жизни. Даже не сердилась на него за то, что он меня презирает. Но, став невольной свидетельницей его дикого поступка, когда он выкрал из больницы свою дочь Венету, я испытала другие чувства: во мне что-то надломилось, и страх перед ним превратился в ненависть.

У меня оставалось двадцать минут. Велико не простит, если узнает, что я отправилась на эту встречу, не сообщив ему. Я ничего не скрывала от него, но когда поняла, что речь пойдет обо мне, почувствовала себя достаточно сильной, способной самостоятельно справиться с тем, что мне предстояло.

Одна!.. Нет, я не одна. Беру с собой Сильву. Девчушка радовалась, что сможет побегать по улицам под падающим снегом. И рядом с ней я... Да, решено! Мы пойдем к Драгану вдвоем.

Улица встретила нас сильным ветром, дувшим со стороны ущелья. Я крепко держала Сильву за руку, а она вертелась как юла и непрестанно болтала.

Я не прислушивалась к ее невнятному лепету, а только радовалась тому, что она рядом со мной, и это приносило мне облегчение.

— Гражданка, вы к кому?.. — Передо мной стоял дежурный по управлению.

Я вздрогнула. Значит, мы уже пришли. Сильва смотрела на меня с любопытством. Ведь мы отправились на прогулку, а пришли в большой дом. Она, видимо, хотела о чем-то спросить, но я сжала ее ручонку и произнесла:

— К Сариеву. Он меня вызвал.

Этого оказалось достаточно. Дежурный пошел впереди нас сначала по лестнице, а затем по мрачному коридору. С противоположного конца коридора навстречу шел Ярослав. Я узнала его по поднятому воротнику шинели, по походке, но не остановила. Возможно, следовало сказать ему несколько слов, попросить передать Велико, что он встретил меня в этих стенах.

Ярослав вышел на улицу, а мы остановились перед обитой кожей дверью.

Впервые я увидела Драгана так близко — лицом к лицу. Он показался мне стройным и моложавым для своих лет. Даже через стекла очков взгляд его казался жестким и отталкивающим. Но смотрел он не на меня, а на Сильву. Девочка тоже рассматривала его и улыбалась.

Драган вынул конфету и положил в кармашек пальто Сильвы.

Мы молчали. Я заметила, что у него дрожит рука, да и весь он словно в ознобе. Мне стало холодно от этого молчания.

Сильва достала конфету, сняла обертку и начала есть.

Драган повернулся ко мне.

— Сколько ей лет? — спросил он о Сильве.

— Три года.

— Да, время летит, — бросил он и поднялся со стула. Ему явно было не по себе. — А мы с вами встречаемся второй раз.

— Не помню. Возможно. — Я вытерла Сильве руку, испачканную шоколадом.

— Это было давно... Когда молодой Велев прострелил руку своему отцу... И вот теперь снова, — уточнил Драган.

— Просто пути наши не пересекались. — Его внешнее спокойствие начало меня раздражать.

— Пусть так! Но вы ведь знаете, что я не питаю к вам особого уважения.

— Допускала такую мысль.

— Мне хочется ясности в этом вопросе еще до начала нашего разговора.

— Зачем я вам понадобилась? — спросила я его и подумала о Венете и ее матери. Как, должно быть, трудно ежедневно слышать этот подавляющий любые эмоции голос.

— Мы с Велико — товарищи по борьбе, а вы — его законная жена.

— Да, это так.

— И все, что затрагивает его, касается и меня.

— Да, допускаю.

— Известны ли вам эти письма? — И он выложил на стол несколько пожелтевших от времени конвертов. Это были письма Ганса. Моя тетя поклялась никому ничего не прощать и сдержала слово...

— Конечно. Они мои, точнее, они адресованы мне.

— А не могли бы вы подробнее рассказать об этом? — Он наклонился надо мной, держа письма в руке.

— Это допрос или любопытство?

— Называйте как вам угодно.

— Оказавшись в тупике, я искала для себя выхода. Но не в политике — в людях. А Ганс, хоть и немец, был неплохим человеком.

— Но это был гитлеровец.

— Нет, торговец. Он ненавидел политику. И был таким же одиноким, как и я. Если бы я согласилась уехать с ним, мы отправились бы в Швейцарию.

— А поскольку это ему сделать не удалось, вы ухватились за более слабого — за Велико.

— Хотите, я буду откровенной?

— Именно для этого я и вызвал вас.

— Нет, Велико оказался самым сильным человеком. Я полюбила его не потому, что он коммунист и обладает властью. Полюбила его душу. Велико доверяет мне. И никто не может запретить мне быть рядом с ним.

— Должен в свою очередь признаться, что в этом я убедился.

— Тогда в чем же дело?

Драган не ответил. Он подошел к письменному столу и протянул мне какие-то фотографии.

— Вы знаете этого человека? — произнес он ледяным тоном.

— Это управляющий имением моей тети. — Странно, почему он о нем спрашивает. Мы с управляющим попросту не выносили друг друга. Он всегда считал, что я — главное препятствие в его карьере.

— А когда вы с ним встречались? — настойчиво продолжал спрашивать Драган.

— С тех пор как он в сорок четвертом году бежал за границу, я его в глаза не видела. — Таинственность нашего разговора начала раздражать меня.

— А с вашей тетей Стефкой Делиевой?

Наши взгляды встретились. Драган показался мне сосредоточенным, уверенным в своей силе. «Неужели Велико ему рассказал?.. — Чудовищное подозрение зародилось в моей душе. — Разве он не понял меня в тот вечер? А может быть, он подумал, что я стала слабой? В чем же он усомнился, раз обратился за содействием к Драгану? К человеку, который в самый трудный момент отрекся от него... А может, он просто хотел безболезненно вырвать меня из моего прежнего окружения, чтобы сохранить мое спокойствие? Но неужели есть что-нибудь более беспокоящее, чем недоверие? Не ожидала. Мне даже в голову такое не приходило».

— Зачем к вам вчера приходила Стефка Делиева? — уточнил свой вопрос Драган, и я сразу же пришла в себя.

— Наша встреча не имеет отношения ни к политике, ни к вашей власти, — не подумав о том, где нахожусь и с кем разговариваю, ответила я. Не пришлось бы поплатиться за это.

— А точнее?

— Больше я ничего не могу сказать вам. — Мне захотелось убежать куда-нибудь, убежать от себя самой.

— Лучше обдумайте свой ответ. Завтра я опять вас вызову. Этот преступник, — он взял со стола одну из фотографий, — тайно перешел нашу границу и совершает поджоги. Вы должны нам помочь или...

— Мамочка! — пролепетала Сильва.

— Сейчас пойдем, моя девочка... Я снова повернулась к нему. — Сожалею, но я мало с ним знакома. — Сказав это, я стала натягивать перчатки.

Драган снова посмотрел на Сильву, погладил ее по головке. И в эту минуту кто-то стал ломиться в дверь. Послышался крик:

— Драган, пожар! Венета... подожгла себя!..

В кабинет ворвалась и упала на диван жена Драгана. Она совсем обезумела. Накинутая на ее плечи шаль еще тлела.

Я никогда не видела более страшного человека, чем Драган в тот момент. У него скривились губы, как от боли, и он изо всех сил стал трясти жену.

— Лжешь! Скажи, что ты лжешь!..

— Приехали пожарные... Павел вынес Венету всю обожженную! — она рыдала. — Ты ее убил!.. Я предупреждала тебя, но ты ее убил!..

Драган уже не слушал жену. Он сжал губу зубами и до крови прокусил ее, на мгновение замер, а потом как был в одном пиджаке бросился бежать.

И я кинулась за ним, прижав Сильву к груди. Венета подожгла себя... Господи, да что же это такое?..

Я бежала словно обезумев. Сильва ручонками отталкивала меня, требуя, чтобы я опустила ее на землю, но я даже не чувствовала ударов маленьких кулачков.

Пожарная команда уже заканчивала свою работу. Драган подошел к первому попавшемуся человеку:

— Где она?

— Увезли.

— Кто?

— Люди. Ее муж.

Больше Драган ни о чем не спросил. Сунул руки в карманы и пошел куда глаза глядят.

Ушла и я. Сильва, смеясь, подталкивала ножкой перед собой кусок льда, а я ничего, кроме белой пелены, вокруг не замечала. Мне казалось, что весь мир окутан чем-то белым.

И вдруг кто-то схватил меня за руку. Это был старый Велев.

— Не пугайтесь. Все пройдет, — проговорил он и смахнул сажу с рукава моего пальто.

А я еще крепче сжала ручку Сильвы.

— Мне нужно встретиться с Велико! — продолжал он. — Скажите ему! Это очень важно. Хочу, чтобы Венцемир остался жив! Он не должен умереть!

Но я прошла мимо, так ничего и не ответив ему. Могла ли я в такой момент думать о Венцемире?..

Майор Велико Граменов. — У вас есть какие-нибудь вопросы? — спросил я офицеров, назначенных командирами рот в батальон Павла. Это были молодые парни. Новенькая одежда на них еще топорщилась, хотя оружие придавало им бравый вид.

— А если командир батальона предпочтет других, а не нас? — поинтересовался командир одной роты.

— Товарищ поручик, это армия! И мы имеем дело с людьми. К сожалению, командира батальона срочно вызвали, но он вам сказал бы то же самое, что и я. От вас требуется полная самоотдача. Нас ждут тяжелые дни. Может быть, мы не встретимся снова, но запомните, что я вам скажу. Мы станем сильнее, если каждый на своем посту будет сознавать, какая на него ложится ответственность. Завтра утром вы должны явиться в свои роты и приступить к исполнению обязанностей. Вы свободны!

Я и сам не мог понять, откуда у меня взялись эти слова, эта самоуверенность. У меня самого не все ладно, а я напутствую людей, обнадеживаю их.

Все ушли, кроме командира пулеметной роты, все еще стоявшего в дверях.

— Что вы хотите? — спросил я его, хотя знал, почему он остался. Три года назад он был моим солдатом. Я всегда вспоминал его добрым словом.

— Я не забыл ваши слова... «У каждого свой путь — у ездового, у меня, у вас». А что теперь? Неужели я должен вас учить? А если мы все начнем бить отбой, что тогда? — спросил он.

Симпатичный нахал.

— В третьем батальоне всего два тяжелых пулемета, — попытался я уклониться от этой темы, но он вызывающе улыбнулся мне.

— Не выдвигайте на первый план мои трудности. Ими я займусь завтра. Важно, как вы себя чувствуете в данный момент. Разве вы не видите, что все готовы вас защищать? Мы знаем, что вам угрожает, но знаем также и то, что вы выстоите.

— А теперь уходи!

— Да у меня вся ночь впереди.

— Мой ездовой был хорошим парнем, — с горечью проговорил я.

Он не промолвил ни слова, только выжидающе смотрел на меня. Может быть, надеялся, что я продолжу разговор и объясню ему, что значит «хороший парень».

— Солдаты спят на сеновале. Ты можешь еще сегодня вечером побывать у них. Будет неплохо.

— Я как раз туда и собирался, — ответил он мне в тон.

— Значит, снова встретимся.

— В этом я не сомневаюсь, товарищ майор. — И закрыл за собой дверь.

Отчаянная голова. Болтает всякое... Что ж, он развеселил меня. Точнее сказать, я почувствовал, что мне есть на кого положиться. А этого разве мало? В эту ночь мне не хотелось оставаться одному. Что бы там ни случилось, пусть Ярослав будет рядом со мной. Сейчас он мне нужнее, чем Жасмина.

Я надел шинель и пошел. В квартире Ярослава горел свет. Какой исключительный вечер! Каждого находишь там, где меньше всего ожидаешь.

Холодно, а окно у него распахнуто настежь. Значит, он не отказался от своих привычек и по-прежнему ведет суровый образ жизни. Но зачем это делать сейчас, когда здоровье его стало хуже?

Я обидел его и весь день терзался из-за этого. Но и он порядочный упрямец. Молчит. Теперь-то он удостоверился в том, что я снова чего-то недосмотрел...

Ждет, чтобы я капитулировал. Уверен, что я приду к нему, а не наоборот. И я действительно иду, как слепец. Никогда не задавал себе вопроса, чем он меня привлекает, что заставляет меня верить ему. Самый обыкновенный человек, а я перед ним чувствую себя ребенком, беспомощным и наивным...

И дверь в квартиру Ярослава оказалась раскрытой настежь. На террасу намело снегу, а ветром его задувало даже в комнату, под кровать.

— Ну что ты хочешь доказать этим своим безрассудством? — начал я еще с террасы, но тишина в комнате озадачила меня, и я замер в дверях. Ярослав лежал на кровати в одежде и не подавал признаков жизни. На белой наволочке засохла струйка крови.

Уже не помню, что я крикнул и как начал его трясти. Инстинктивно я почувствовал, что еще не все потеряно. Потом в комнату вошла хозяйка, и я попросил ее вызвать врача, все равно какого, но как можно быстрее. Кто-то закрыл дверь и окно, затопил печку.

Когда я немного пришел в себя, то заметил, что в комнате остались только мы с Ярославом. Он посмотрел на меня стекленеющими глазами и что-то прошептал. Мне удалось расслышать только отдельные слова: «Он не виноват... она сама подожгла... должна жить... все пройдет...»

Я набросил на Ярослава еще одно одеяло, начал растирать ему ноги. Он стал дышать ровнее, и на лице его появился слабый румянец. Ярослав начал оживать. Он должен выжить!

Он узнал меня, и на его губах мелькнула слабая улыбка. Он хотел сказать мне что-то, но я не позволил ему сделать это. Подложил под голову Ярослава еще одну подушку.

Вскоре появился врач, осмотрел его, пощупал пульс, сделал ему укол и медленно закрыл свой саквояж.

Нетрудно было понять, что врач установил что-то такое, о чем ему не хочется говорить, но я пошел за ним следом. В дверях он остановился. Помолчал какое-то время, потом попросил хозяйку оставить нас наедине и чуть слышно сказал:

— Мы должны относиться ко всему так, как и подобает мужчинам. У него внутреннее кровоизлияние. Ничего нельзя сделать. Он проживет еще час, от силы два...

Уж лучше бы он ничего не говорил! Я даже не проводил врача. Постоял немного на террасе, вытер навернувшиеся слезы. Появилась хозяйка, должно быть, ее мучило любопытство, а может, она хотела проявить сочувствие. Все же она была единственным человеком, оказавшимся в тот момент рядом.

— Согрейте воды, много воды, — попросил я.

Она меня поняла:

— Неужели?

— Когда-нибудь всему приходит конец.

Хозяйка всхлипнула и убежала в другую комнату.

Теперь я уже мог войти к Ярославу. Я должен быть с ним в его последний час.

Он не спросил меня, что сказал врач. И о болезни не заговорил, а устроился поудобнее на подушке и прислонил голову к спинке кровати.

— Сегодня ночью будет ровно семь лет, как мы с тобой ушли в партизаны.

А я совсем забыл об этом. Ведь мы этот день всегда проводили вместе.

— Но я тебя оправдываю, — улыбнулся он. — Это теперь волнует только политработников вроде меня. Строевые офицеры пусть занимаются своими делами. Подай мне пистолет.

Это удивило меня, но я выполнил его просьбу. Ярослав осмотрел пистолет, стер с него пыль и, поцеловав, протянул его мне.

— Поцелуй его, как тогда. Без всяких клятв. Человек должен давать клятву только раз в жизни.

Я поцеловал пистолет и продолжал стоять как заколдованный. Голос Ярослава звучал еле слышно, и от этого становилось жутко.

— Открой окно, — попросил он и сел в постели. Три выстрела прозвучали в комнате и рассекли молчание ночи, опустившейся над городом. — Тогда нас было только трое в нашем краю, а теперь весь народ вместе с нами. Не забывай об этом!.. — Он вложил пистолет в кобуру и снова опустился на подушку.

На улице послышался цокот лошадиных копыт, мимо проехал милицейский патруль. Милиция всегда в тревоге, когда раздаются выстрелы. Я вдруг ощутил необычный подъем, словно в меня вселились силы трехсот, трех тысяч, нет, трехсот тысяч человек... У меня в ушах звучали выстрелы, а я вспомнил сражения, схватки, фронтовые события... Ярослав совсем не переменился, он остался верен себе.

— Драган вконец запутался. Нет мне покоя из-за него, — прошептал Ярослав и прикрыл глаза.

— Помолчи!

— Нет, пора поговорить. У меня осталось мало времени.

Ну как он мог произнести такое?! Мне захотелось крикнуть изо всех сил, крикнуть от муки, от боли, а Ярослав снова открыл глаза и засмотрелся на падающие снежинки, оседавшие на стеклах окна.

— Красиво, не правда ли? Чудесная зима.

— Бывали дни и лучше, — ответил я.

— Но голодные, — договорил Ярослав.

— Я пришел... — Я хотел сказать ему, что мне больно за те слова, которые я произнес накануне, но он только махнул рукой:

— Не говори о том, что уже прошло. Я забываю все плохое. Только доброе поддерживает человека.

— Ты же сам знаешь, что я... — упрямо продолжал я.

— Ну что вы за люди! Каждый хочет услышать доброе слово, а если этих слов нет и у нас нет времени их придумывать? Драган, как верный пес, не отходит от меня. У него же голова раскалывается от боли, а он хочет увидеть мир таким, каким себе его нафантазировал. Настоящий Дон Кихот, только жестокий и к другим и к самому себе. Драган готов умереть, лишь бы взять верх... Но я люблю его, черта.

Ярослав закашлялся. Прижал руки к груди и молча посмотрел на меня, взглядом умоляя отвернуться, чтобы я не видел его страданий.

Я подхватил его, и он, обессиленный, опустился на мои руки.

— Ни слова больше, — рассердился я. Ярослав попытался унять приступ кашля и снова лег на подушку.

— Но я его выведу на правильный путь, непременно выведу, — прошептал он. Мне показалось, что именно это твердое решение, принятое им, прибавило ему сил. — Раз я рядом с ним, раз мы все вместе...

На террасе послышались шаги, и кто-то резко толкнул дверь. В проеме появился Павел. Раскрасневшийся, задыхающийся от бега, он едва выговорил:

— Она сама себя подожгла!.. Живая, она горела, как факел, как факел протеста, а вы сидите здесь в тепле, рассуждаете о мире, не замечая, что у вас тоже земля горит под ногами!

Я знаками пытался заставить его замолчать, но Павел ничего не замечал. Потом он опустился на стоявший в углу стул.

— Врачи уверяют, что нет ничего страшного. Врачи... А что может быть страшнее того, что человек в здравом рассудке сам себя поджег? Когда я поднял ее на руки, она меня не узнала. Туфли на ней горели, и сумка, а вся она почернела, но непрестанно повторяла: «Костер, Жанна д’Арк...»

Ярослав сосредоточенно смотрел на Павла. Потом внезапно приподнялся и жестом подозвал к себе. И только тогда Павел догадался, в чем дело. Он подошел к Ярославу и схватил его за руку.

— Она жива? — спросил Ярослав о Венете.

— Жива!

— И ты ее не покинешь в беде?

— Ну как ты мог сказать такое?.. Бай Ярослав! — прижал его к своей мокрой шинели Павел. — Бай Ярослав!..

А тот больше не промолвил ни слова. Руки его бессильно опустились.

— Не может этого быть! — прошептал Павел, потрясенный и подавленный. — Как же так?.. Когда?..

Но я ничего ему не ответил. Мы уложили Ярослава на постель, и я закрыл ему глаза. И тут новая струйка крови потекла из его рта.

— Мы не жалели его. Каждый думал о себе, — сказал я и прижался лбом к стеклу окна. — Нет больше нашего Ярослава.

— Вы здесь? Так я и предполагал. И, разумеется, уже осудили меня? — раздался раскатистый голос Драгана. Он вошел, как входят в собственный дом, и заговорил, как хозяин. — И я хочу послушать. Меня трижды судили заочно. Но на сей раз я сам пришел, чтобы выслушать приговор. — Он смерил нас взглядом. Его удивили наше молчание и царившая в комнате тишина. В дверях показалась хозяйка. Она запричитала над покойником, и это заставило Драгана вздрогнуть. Он посмотрел на постель и только тогда понял, что случилось. И остолбенел. Хотел что-то сказать, но не знал, к кому обратиться. Тогда он снял кепку и встал на колени перед постелью, как это делали все мы на войне, когда прощались с погибшими товарищами.

Потом он поднялся. Глаза у него увлажнились и стали какими-то мутными. Он направился ко мне, однако раздумал и вернулся. Перед ним во весь рост стоял Павел в расстегнутой шинели, весь в копоти и ожогах. Не знаю, что они взглядами сказали друг другу, но ни один из них не уступил.

— Она будет жить! — дрожащим голосом объявил Павел.

— Освободи дорогу!

— Запомни, Драган, Венета будет жить!

Я заставил Павла отойти в сторону.

— Неужели вам не стыдно перед Ярославом?.. — Я не договорил и открыл дверь. Драган исчез в ночи, как зверь, выпущенный из клетки.

— Ну хватит тебе! — подтолкнул я Павла. — Мы должны его обмыть и переодеть.

Павел весь дрожал.

— Ну почему все так случилось?

— Скажи хозяйке, чтобы она приготовила корыто и теплую воду.

— Почему мы так ожесточились?

— Иди!

Павел вышел, не закрыв за собой дверь. В тот миг для нас никто не существовал, кроме Ярослава.

Павел Дамянов. Ярослава больше нет. Он стал воспоминанием, историей.

Я никак не могу поверить в это. А Велико изменился. Словно кто-то вынул у него сердце, и он начал действовать как автомат. И молчит, все время молчит.

Мы оставили хозяйку у постели Ярослава. Казалось, что он уснул. Впервые я видел его лицо спокойным и счастливым.

Светало. Мы с Велико отправились в полк. Шли рядом. За ночь намело сугробы снега.

Велико не зашел в штаб, а отправился на конюшню.

— Ты можешь остаться здесь, — сказал он мне. — А я немного проеду верхом...

Я не дослушал его до конца. Взял у вестового его коня и первым выехал из расположения полка.

— Хочу побыть один! — прохрипел Велико.

— Не стану тебе надоедать! — И я, пришпорив коня, помчался в противоположном направлении. Мною владел лишь один порыв, хотелось мчаться куда-нибудь и как можно быстрее.

И конь словно угадал мое желание. Я отпустил поводья и прижался лицом к его теплой шее. Но постепенно начал чувствовать, что у меня замерзают ноги, руки, голова, и наконец понял, что коченею от холода.

Я был один в поле. И тут вдруг увидел, что навстречу мне еще кто-то скачет верхом. Приблизился ко мне, вздыбил коня, и я свалился прямо в руки Велико.

— Если ты даже умрешь, я не заплачу, потому что ты дурак, настоящий дурак!

Велико уложил меня на землю и начал растирать снегом. По моим жилам стало растекаться что-то похожее на пламя. Только тогда я понял, как сильно промерз. А Велико продолжал меня растирать и ругать последними словами.

— А теперь беги! — крикнул он. — Если догоню, то в живых не оставлю, — и бросился следом за мной.

Мы носились по полю как безумные. Падали, вставали и снова бежали, пока на наших лицах не проступил пот.

Тогда мы сели прямо на снег.

— Как думаешь, мы выдержим без него? — внезапно спросил Велико, пристально вглядываясь в даль.

— А ты как думаешь?

— У нас нет другого пути.

— Да мы и не имеем права идти другим путем.

— Он сказал, что Драган — настоящее золото.

— Возможно!..

— А не попытаться ли нам поискать эту золотую жилу? — Велико встал и вопросительно посмотрел на меня.

— Нет! — Я и не старался скрыть свое отношение к Драгану.

— Я хочу, чтобы мы поклялись стать похожими на Ярослава. Ты согласен?

— Да!

— Это необходимо нам ради нас самих, ради всех, кто нас окружает.

— Уж не собираешься ли ты произнести речь? — с иронией спросил я. Велико больше ничего не сказал.

Кони ждали нас. Я сел в седло, и мне показалось, что город очень далеко. Меня даже в дрожь бросило от мысли, что добираться туда придется очень долго.

Когда мы приехали в полк, Велико пошел прямо в штаб, а я отвел лошадей на конюшню.

Я едва держался на ногах, но заставлял себя идти размеренным и твердым шагом.

У входа в казарму меня встретил унтер-офицер Марков.

— Я уже потерял надежду дождаться вас, — сказал он и протянул мне телеграмму.

«Минчо, поздравляю, у тебя опять родились близнецы. Пусть они будут живы и здоровы.

Твой отец».

«За три года шестеро детей. Вот счастливец!» — подумал я и посмотрел на него с завистью. А он, сияющий, краснощекий, стоял по стойке «смирно».

— Ну, это, как говорится, божье дело. Мы с женой хотели подождать, пока я не уволюсь, но, должно быть, опять чего-то недоучли. Шесть разбойников... — И он счастливо рассмеялся.

— Приготовься! После обеда идет поезд. Это же дети! Надо на них посмотреть!

Но Марков как будто и не слышал меня.

— Я нашел их, товарищ подпоручик, — сказал он, будто только что вспомнив о чем-то. — Еще вчера. Они ждут вас в канцелярии полка.

Я не сразу понял его. Думал о том, что ночью умер Ярослав, о том, что у унтер-офицера родились близнецы, и о том, сколько же будущих Ярославов родилось в это самое время...

В канцелярии меня ждали трое солдат. Они стояли передо мной, но смотрели не на меня, а на Маркова.

Я подошел к печке и прижался к ее теплой стенке. Один из солдат наклонился и подложил в печку дров. Поленья вспыхнули, и я сразу почувствовал, как меня обдало теплом. Запахло паленым, но я и не подумал отойти от печки. Медленно начал приходить в себя. Только челюсти заболели — так сильно я их сжимал.

Наконец я повернулся к солдатам. Они знали, что их судьба в моих руках, и ждали решения.

— Сегодня ночью умер замполит дивизии полковник Ярослав Пешев, — проговорил я, и собственные слова показались мне такими нелепыми и ненужными, что я мог бы тотчас же отречься от них, если бы кто-нибудь сказал, что это неправда.

Солдаты молчали.

— Он не должен был умирать. Такие, как он, не должны умирать!

Я мог бы многое рассказать о Ярославе, о человеке, который не знал, что такое отдых.

— Мы все поняли, товарищ подпоручик. Верьте нам! Это больше никогда не повторится, — произнес один из них.

— Как вы там разместились на сеновале? — совсем не к месту спросил я.

— Ребята повеселели, — ответилМарков.

— Все уладится. Нужно только терпение. — Я скорее убеждал самого себя. — А ты поезжай! — приказал я унтер-офицеру. — Навести новорожденных.

— Никуда я не поеду, товарищ подпоручик. Здесь столько дел... Жена подождет. Если я навещу новорожденных через два месяца, они не будут на меня в обиде.

Солдаты рассмеялись. И у меня отлегло от сердца. Нет повода для трагедий. Я отпустил солдат и одновременно с этим словно бы освободился от угнетавших меня раздумий.

Вошел поручик Дишлиев и сообщил:

— Прибыли командиры рот. Совсем молодые ребята, но с огоньком. Я знал их еще тогда, когда они были в других батальонах. Приказал им ждать. Мы можем встретиться с ними и позже.

Я внимательно посмотрел на Дишлиева. Лицо его было все таким же измученным.

— А что касается Драгана, то я могу поговорить с ним, — неожиданно сказал он, и это застало меня врасплох. — В тюрьме мы сидели с ним в одной камере. Он необщительный человек, но очень честный.

— Умер Ярослав! — Мне хотелось вывести его из такого уравновешенного состояния, но он даже не вздрогнул, только расстегнул шинель и сел.

— Я отпечатал некролог, — продолжал он все так же спокойно. — От своего имени. Нас очень многое связывало в жизни, нас обоих. Ярославу много раз удавалось ускользнуть из объятий смерти, но на этот раз не смог. В последнее время мы все порядком его мучили.

Меня поражало самообладание Дишлиева. Он был молчаливым, необщительным, а оказывается, он многое знал и обдумывал все до мельчайших подробностей.

— Я был в больнице у Венеты. Потом зашел к Ярославу. Был с ним в последние минуты его жизни...

Это его не удивило. Дишлиев подложил несколько поленьев в печку и снова заговорил:

— Драган провел всю ночь у меня. Он почти невменяем, но это пройдет. Он очень любит свою дочь. И тебя любит, но ненавидит твою самоуверенность, твое стремление никому не подчиняться. Да еще у него счеты с твоим отцом. Когда-то они стрелялись из-за женщины, и твой отец ранил его. До сих пор у него сохранился шрам на груди. Так вот этот шрам...

— Батальон, наверное, уже построен, — решил я прервать разговор о Драгане, и Дишлиев, поджав губы, тут же встал.

— Батальон от нас не уйдет! — Его голос звучал резко, даже грубо. — В те годы я не уследил за ними обоими, но вам я не позволю стреляться, не допущу, чтобы вашими поступками руководили низменные инстинкты.

— Дишлиев! — попробовал я его успокоить, но он заговорил еще громче:

— Когда ты говоришь умные вещи, я слушаю тебя, но теперь послушай ты меня. Никто не дал тебе и Драгану право разрывать Венету на части только потому, что вас обоих мучают какие-то воспоминания. То же самое я сказал и Драгану.

— Я люблю ее!

— Этого недостаточно, раз у нее нет покоя. Вы сами разберитесь с Драганом, или я возьмусь за вас. И не смотри на меня так! Это не в моем характере, но для таких, как вы, нужна железная рука.

Дишлиев так разгорячился, что даже стал мне симпатичен. Но как сказать, что я согласен с ним? Ведь передо мной стоял не Драган, а Дишлиев.

— Ты умный парень, так не витай же в облаках! — продолжал Дишлиев. — Спустись на землю, пока еще есть время. Более крепкой опоры, чем земля, ты не найдешь. — Он начал застегивать пуговицы шинели. — Будь более внимательным к командирам рот. Они, как и мы, многого не умеют, но у них есть желание воспринимать вещи такими, какие они есть.

Я ничего ему не ответил и пропустил его впереди себя. Он принял это как должное.

Дишлиев оказался сильнее меня, он по праву шел впереди.

Батальон был построен. Перед каждой ротой стоял офицер, и это не могло не радовать. Лишь фельдфебель Русин Ленков стоял особняком в конце шеренги. И тут я понял, что значит быть командиром батальона, когда столько глаз следит за тобой и столько людей ждет твоих приказов.

А снег все падал не переставая...

Венета. Захотелось подойти к открытому окну, подставить лицо под падающие снежинки, чтобы они таяли на моих веках, а капли стекали по щекам, как слезы. А ведь у меня не осталось слез. Я давно их выплакала; казалось, из моих глаз испарилась вся влага, которая порой ослепляла, а чаще всего предательски выдавала мою слабость.

Я попыталась подняться. Острая боль в ногах заставила меня подумать, что они прострелены. И тут я увидела, что ноги и одна рука забинтованы, а волосы подстрижены. Я еще не знала, насколько они подрезаны, их словно и не было вовсе. А Павел так любил ласкать их. Я хотела умереть, сохранив их. Так прекрасно умереть с длинными волосами. Лицо у тебя бледное, а волосы остаются прежними и украшают тебя даже больше, чем при жизни. А сейчас их нет. Ну и пусть!

Напротив меня сидела сестра и держала в руке шприц. Она молода, совсем девчонка, а лицо серьезное, словно на ее попечении находятся больные всего мира. Я отвела ее руку со шприцем.

— Кто меня спас? — спросила я и почувствовала, как ком подступает к горлу.

— Не знаю!

— Кто доставил меня сюда?

— Успокойтесь! Сейчас я сделаю вам укол, и все пройдет. — Сестра говорила таким тоном, как будто имела дело с ребенком. Укол она сделала поистине профессионально и ушла.

Дверь комнаты снова открылась, но я успела повернуться лицом к стене.

Кто-то прикоснулся к моему плечу, и мне так захотелось крикнуть всем — и врачам, и сестрам, и моим доброжелателям, — чтобы они оставили меня в покое. Хватит притворяться, хватит с меня милосердия! Если они так и не поняли, почему я отказываюсь от жизни, то пусть это останется на их совести.

Рука прикоснувшегося ко мне лежала на моем плече и казалась чрезмерно тяжелой, но мне было приятно ощущать это.

— Венета, посмотри на меня!

Я не смела обернуться. Голос его, рука его, я я не решаюсь взглянуть. Мне все еще казалось, что это обман, что мне все приснилось. Ведь я могла умереть, прежде чем услышу его снова, прежде чем увижу его и скажу ему, как много он теперь для меня значит!

— Посмотри, что я тебе принес, — заговорил он, гладя меня по подстриженным волосам. — Только вчера их получил. Прошло полтора месяца с тех пор, как мы фотографировались. Отличные получились снимки. И ты выглядишь просто чудесно!

Я рассматривала снимки нашей скромной свадьбы. Не было ни праздничного шествия, ни свадебного наряда новобрачной. Мы с Павлом в будничной одежде. Нашими свидетелями при бракосочетании были мой сокурсник по университету и его подружка. И все же совершенно очевидно, что мы, все четверо, очень счастливы. Мы обедали в «шикарном» ресторане и оплатили «страшный» счет. Павел и теперь расхохотался, как тогда. Я прижала его ладонь к своему лицу. Он сел прямо на постель и начал целовать меня.

Я была счастлива.

— А ребенок... — прошептала я, опьяненная его присутствием. — Ведь мы живы, и у нас все впереди... — сказал он.

Как мне хотелось, чтобы никогда не замолкал его голос!

— Забери меня с собой! Не хочу оставаться здесь.

Он прикоснулся рукой к моим губам:

— Больше не отдам тебя никому.

— Никогда?

— Никогда. Поверь мне!

Я поверила ему. Да разве когда-нибудь я не верила ему? Только не знала, люблю ли его по-настоящему, а теперь...

— Мне нужно идти! — вдруг сказал он.

— Побудь еще немного, — попросила я и только теперь заметила, что он небрит, что глаза у него ввалились. Меня обуял страх за него, но я не сказала ни слова.

— Прости меня, но это необходимо. Я опять приду. Ты будешь со мной, только со мной.

И у него правая рука перевязана. Неужели он меня спас? Какой бог прислал его именно в нужный момент? Хотелось расспросить его о многих вещах, хотелось, чтобы он поведал мне все о том вечере, но он уже поднялся и молча ласкал мою руку.

Я прижала фотографии к груди и прошептала:

— Не задерживайся!

Он помахал мне рукой, и его белый халат исчез за дверью.

И снова я осталась одна. Нет, ведь фотографии при мне. Какая-то часть моей жизни при мне. Я уже не одинока и никогда больше не буду одна.

Мне казалось, будто я только что родилась и только теперь начинаю понимать, что значит существовать и радоваться тому, что существуешь.

Неужели каждый должен хоть раз побывать на пороге смерти, чтобы понять подлинную цену жизни?

Я почувствовала голод. Мучительный голод, а из тумбочки кто-то все унес. И сердце мое испытывало голод, и душа...

Пришла другая сестра. Словно услышала мое желание. Она поставила поднос с едой у моего изголовья и спросила:

— Тебе помочь?

— Я и сама справлюсь, — улыбнулась я впервые с той поры, как пришла в сознание. И так захотелось смеяться, говорить. Так захотелось, чтобы вокруг меня были люди и чтобы они поняли, что моя жизнь начинается сначала.

Я протянула руку сестре еще до того, как она приготовила шприц.

— Сначала поешь! — предложила мне она, а я все продолжала улыбаться и не отводила руку. — Еще есть время. Для всего есть время в этой жизни. — И она улыбнулась мне. — Через несколько дней все пройдет.

— Да уже все прошло, — ответила я, думая о Павле, о нас обоих. — Ты еще совсем молоденькая. Многое поймешь, когда подрастешь...

— Я на два месяца старше вас, — продолжала улыбаться сестра. — Мы учились в одной школе, но в разных классах. Вы уехали учиться в университет, а я закончила медицинский техникум. У меня есть сын, ему годик.

— А я и не знала! — Я чувствовала себя так хорошо оттого, что рядом сидит эта симпатичная сестра, которая так молодо выглядит.

Сестра начала меня кормить, и я ела как ребенок, сидящий на коленях матери. Она дала мне воды, и я залпом выпила. Испытывала невыносимую жажду, впрочем, во мне проснулась жажда ко всему.

Сестра сделала мне укол, и я почувствовала, что вся горю, переполняюсь силой и одновременно усталостью и от этого у меня слипаются глаза.

Я мучительно боролась со сном, а в это время кто-то вошел в комнату и поставил цветы у моего изголовья. Хризантемы. Я узнала их по особому, неповторимому запаху. Зима на дворе, а у меня стоят хризантемы.

— Она поела!.. После укола должна заснуть. Все входит в норму! — Это был уже голос сестры.

Я открыла глаза. Ко мне склонилась Жасмина. Она принесла с собой дыхание зимнего дня. Щеки у нее раскраснелись, на пряди волос, выбившейся из-под косынки, белел снег. Я протянула руку и притронулась к нему. Снег растаял, и струйка воды стекла по моей руке. Капельки воды от растаявшего снега, настоящего снега.

— Не оставляйте ее одну, — попросила Жасмина. — Завтра вечером я снова приду. Самое страшное миновало.

И я себе говорила то же самое: все страшное позади. Но ей я не сказала ничего, ведь я чувствовала себя лучше, когда молчала, когда слушала ее. Я осрамилась перед ней, потому что не довела до конца задуманное. Если бы это случилось с ней, она бы сгорела вся без остатка, я уверена в этом.

Я притянула ее к себе и прошептала:

— Хочу быть такой, как ты...

Жасмина не ответила. Рука ее дрогнула и сжала мои пальцы.

— А ты меня научишь?

— Непременно... — донесся до меня ее голос. Жасмина выпрямилась, и на ее лацкане я увидела черную ленту на красной подкладке. И сон отступил перед мыслью: случилось что-то такое, чего я не знаю. Она уловила мой взгляд, повернулась и спрятала ленту в карман.

— Зачем ты ее прячешь?

— Тебе нужно отдыхать, — прошептала она, не ответив на мой вопрос.

— Что случилось?

— Венета, будь умницей.

— И глупые хотят знать все.

— Не терзай себя! Это должно было случиться рано или поздно.

— Жасмина, неужели и ты хочешь быть такой, как другие?

Она не обиделась и только наклонилась ко мне. В ее голосе прозвучала скорее мольба, чем жалость:

— Не будь жестокой к самой себе.

— Лучше к самой себе, чем... Этого не может быть! Мой отец... он чересчур предусмотрителен.

— Ночью умер Ярослав. Сегодня состоятся похороны.

Я смотрела на нее, а она на меня. Думала, что я заплачу, что впаду в отчаяние оттого, что умирают те, кто должен жить, но я даже не пошевельнулась.

— Он никогда не думал о себе, — добавила она. — Не жалел себя.

Я вынула из букета две хризантемы и передала их Жасмине.

— Положи их на его гроб от меня.

Я притихла. Сжалась под одеялом и больше ни о чем не спрашивала.

Скорбь нуждается в одиночестве. И все поняли меня. Сестра и Жасмина ушли. Глаза мои были сухими, только сердце рыдало, протестуя против нелепости, против несправедливости, установленной природой.

Белые стены, белые простыни и на дворе белым-бело...

Майор Велико Граменов. Мы напали на их след. Сейчас кольцо вокруг них уже стягивается, а они об этом и не подозревают. Выходят на какой-нибудь станции, пешком идут из одного населенного пункта в другой.

Драган не торопится. Он никогда не спешит. Любит доводить своих противников до изнеможения. Потом они сами поднимают руки, окончательно теряя способность к сопротивлению.

Сегодня предстояли похороны Ярослава, а Драган позвонил мне по телефону и, как бы между прочим, сказал:

— Приготовься торжественно встретить твоих беглецов. К вечеру они будут в наших руках.

Игра в кошки-мышки. Каким бы ни был твой противник, не относись к нему с пренебрежением, только тогда победа принесет тебе удовлетворение.

— Не дожил Ярослав, — продолжал он. — Я многое хотел ему доказать. Да и вам тоже. Как Венета?.. — неожиданно спросил он, и голос его стал еще тверже.

— Оставь ее в покое хотя бы сейчас.

— А обо мне кто подумает? Свою мать она извела. Меня осрамила перед всем миром. В благодарность...

— Благодарность будем искать на том свете, — вставил я, и это привело его в ярость.

— Твоя скоро и в церковь поведет тебя. Тоже мне божьи овечки... Кем же я командовал в горах, когда мы были партизанами? Если бы знал, всех до одного бросил бы там на произвол судьбы. Оказалось, что вы с червоточинкой, с гнильцой.

— Похороны состоятся в шестнадцать часов.

— Сам знаю!

— Не опаздывай! Зима. Быстро смеркается.

— Ярославу некуда спешить. А остальное — наша забота.

Я повесил трубку. До чего же он озлобился на весь мир! И себя возненавидел за то, что проявил слабость, что вынужден отступать.

Снег перестал. Сапоги скользили по размокшей земле, я оставлял после себя медвежьи следы. Третий батальон возвращался с занятия, первого большого занятия после его сформирования и после прихода Павла.

Солдаты вернулись в сарай. А пулеметная рота продолжала петь и маршировать на месте, и песня звучала все громче. Павел стоял на небольшой высотке и наблюдал за солдатами. Я знал, что сейчас у него легко на душе, что в этот момент он не думает ни о Драгане, ни о своих личных делах, и поэтому прошел мимо. Меня он даже не заметил...

У меня хватало и других забот. Моя верховая лошадь Бианка заболела после утренних скачек. Трудно мне будет без нее. Она понимала меня ну совсем как человек. Три раза сегодня я был у нее. Она меня чуяла издалека и начинала тихо ржать, словно бы жалуясь мне, и все ласково терлась головой об рукав моей шинели.

Вдруг передо мной появился солдат. Шинель доходила ему чуть ли не до пят.

— Я нашел это под сбруей лошади, — сказал он и подал мне измятый конверт. Только тогда я узнал в нем нового ездового. — Он адресован вам. Может быть...

Я взял письмо и вскрыл конверт.

«Товарищ майор!

Прощай, батя... Я простой человек, но не могу уехать, не высказав своей боли. А она как черная пиявка. В нашем селе прикончили человека. Молодого парня. И оклевотали меня, потому что мы вместе сидели в гостях у одной девушки. Оставляю и судебную повестку, чтобы ты убедился, что я тебя не обманываю. Я хотел все тебе рассказать, но мне стало стыдно. Как вдруг сразу тебе сказать, что меня вызывают в суд из-за убийства? Понимаю, если бы я его убил. А у меня даже в мыслях не было такого. Есть плохие люди в нашем селе. Они сводят счеты. Не хочется мне сидеть в тюрьме из-за клеветы. Поэтому я нашел приятеля, и мы уходим. Да так далеко, чтобы нас но могли найти. Так прощай же, батя. Пока буду жив, мне будет стыдно перед тобой, но нет другого выхода.

Твой ездовой Кочо Ангелов».

Я читал и бледнел, а солдат замер передо мной в ожидании. Чего ждал, он и сам не знал.

— Иди к лошадям! — рассердился я, а он почесывал шею и продолжал стоять передо мной.

— Я, — сказал он, — его знал очень хорошо. Ну, этого, Ангелова. Он не может быть врагом. Накануне ночью, перед тем как бежать, он лежал в соломе возле коней и плакал. Я отругал его. Он повернулся на другой бок и продолжал вздыхать, а слезы все лились и лились. У меня одно на уме, товарищ майор. Наверное, он еще вернется. Его что-то мучает, поэтому он и сбежал. А так он неплохой человек.

Я положил письмо в карман и пошел, так и не ответив новому ездовому, что я думаю об Ангелове. Я мечтал только об одном — увидеть его живым. Каким бы солдатом он стал, каким солдатом! Он и сейчас перед моими глазами. Выпрямится на козлах, заломит фуражку набекрень и спрашивает:

— Какую для вас спеть, товарищ майор? Любовную или бунтарскую?

— И ту и другую, Кочо, по очереди. — И он пел. Его песня сливалась со звоном бубенцов, а он слегка наклонялся ко мне, чтобы слова слышал только я.

Я хотел позвонить Драгану, чтобы прочитать ему письмо, но с каждым шагом это желание ослабевало. А если он скажет, что я пытаюсь подстраховать сам себя? Если отнесется с насмешкой к откровениям сбитого с толку парня? Умеет ли Драган прощать? Почему он такой упрямый и никому не верит? Ведь мы-то все ему верили и шли за ним. Чем мы заслужили его недоверие? А я? Есть ли у меня право не верить этому письму? Я не скрывал, что ездовой стал близким мне человеком, что с ним дни мои текли легче. Он каким-то образом связывал меня с моим прошлым, с моим родовым корнем. Нужно ли проходить мимо боли других, лишь бы сохранить свое собственное спокойствие?.. Если бы Ярослав был жив...

Я ускорил шаг. Перед штабом встретил подпоручика Прангова. Он хотел сказать мне что-то, но я сунул ему в руки письмо и крикнул:

— Прочти! Человек это написал.

Он повертел листок между пальцами и объявил:

— Они окружены! Им предложено сдаться. До сих пор нет ответа. Прожженные бандиты!..

— Ты прочти письмо, а тогда и поговорим, — прервал я его.

Прангов взял письмо и начал читать. Сначала рассеянно, потом с интересом.

— Где вы его взяли? — спросил он.

— Солдаты нашли под сбруей лошади.

— А он оказался не прост. Все предусмотрел.

— Прангов!..

— Не горячитесь, товарищ майор. Рассудите хладнокровно. Я вас понимаю, но и вы меня поймите, ведь этот ловкач знает вашу душевность, почувствовал, что вы дорожите им. Потому и сделал на вас ставку.

— А можно все это истолковать совершенно по-другому. Где их окружили?

— Далеко. По всем данным, они являются дезертирами, предателями. Жаль, но факт...

Я позавидовал его убежденности. Поистине человек должен обладать железными нервами, чтобы так хладнокровно рассуждать и оперировать фактами. Такие люди нам тоже нужны.

Взяв у него письмо, я положил его во внутренний карман. Оно оставлено для меня, а я делаю его всеобщим достоянием. Неужели все это от боязни, неосознанной боязни каких-то последствий?

В коридоре штаба мне встретился человек в гражданской одежде, с тростью в руке. Я сразу же узнал его по позолоченному набалдашнику в форме львиной головы. Это был, конечно, полковник в отставке Велев, недавний командир. Он терпеливо ждал, когда я приду. Я не знал, что привело его ко мне в этот зимний день, но в одном был убежден: он пришел не для того, чтобы хныкать или просить о милости.

Увидев меня, он оживился.

— Прости старика, — начал он, протягивая мне руку. — Нет сил откладывать больше. Решил и пришел, убежденный в том, что ты меня не прогонишь.

— Я полагал, что вы вправе уважать себя несколько больше, — не остался я в долгу. Он знал мое отношение к нему, но все-таки пришел, хотя и испытал некоторое колебание, прежде чем решиться прийти.

Я пригласил его в кабинет. Он расстегнул пальто и нахлобучил шапку на набалдашник трости.

— Вы их нашли? — спросил он.

Этот прямой вопрос застал меня врасплох, а он не спускал с меня глаз.

Мне хотелось уклониться от разговора на эту тему, но у него было совсем другое мнение по этому вопросу.

— Обломки. Эрозия. Ржавчина. Это страшная вещь, но и от нее есть лекарство — человеческая рука и человеческий разум. А ты можешь. Ты не сдашься.

Я слушал его и думал о письме ездового. Думал и о ржавчине, разъедавшей душу людей. «Хватит ли у нас времени, чтобы с необходимой осторожностью очистить все от нее, или лучше отказаться от всего того, что годится только в переплавку?» — спрашивал я себя.

Возможно, через какое-то время я пожалел бы об этом, но в тот момент меня охватило желание показать письмо ездового этому человеку, который лучше других понимал солдат. Я вовсе не собирался этим самым найти поддержку своему собственному восприятию, а хотел понять, что чувствуют другие.

Достал измятый листок и подал ему. Велев какое-то мгновение смотрел на меня вопросительно, потом надел очки и углубился в чтение неровных строчек.

Рука его дрогнула, он опустил листок на колено. Потом встал, положил письмо на письменный стол и начал застегивать пальто.

— Так что же? — не понял я ничего.

— У тебя так все осложнилось, а я, старый дурак, пришел занимать тебя разговорами о моей подагре, о моих родовых муках.

— Неужели я вас обидел?

— Извините, молодой человек, но вы не знаете себе цены, — неожиданно перешел он на официальный тон. — Восхищаюсь тем, что судьба одного запутавшегося в жизни юноши не оставила вас равнодушным. А это уже много! — Он пошел, постукивая тростью об пол. Потом остановился в дверях и опять вскинул голову: — Оставайся до конца солдатом, и ты многое выиграешь.

Я задержал его. Не для того, чтобы слушать его слова. Он пришел ко мне по другим делам, а я его совсем сбил с толку.

— Но вы...

Он не дал мне договорить:

— Солдат создает армию. Солдат смело идет на смерть, когда имя командира у него в сердце сливается с именем народа. Этого для меня достаточно. И сыну своему скажу, что в Болгарии были и есть настоящие солдаты. Я сам его оторву от Стефки Делиевой. Сам его заставлю жить, как подобает человеку, а не... — Он замолчал. Вытер лицо здоровой рукой и открыл дверь.

— Чем я могу быть вам полезен? — не отставал я, не обращая внимания на его волнение.

— Он должен жить. У меня больше никого нет. Он не безумен, но сумасбродна его навязчивая идея, что он сверхчеловек. Однако это уже мое дело. Вы занимайтесь солдатами. А я сам справлюсь. Поверьте мне! Не сердитесь на старика. Я не выношу одиночества. Так хочется иногда послушать мужской разговор. Просто так, ради собственного удовольствия. Благодарю!..

Никто не смог бы его остановить, если он решил, что пора уйти. Да и не было смысла в дальнейших разговорах. Разбередили его старую рану, и он искал лекарство, пытаясь спасти то, что спасти уже невозможно.

Опять эта Стефка Делиева! Неужели повторится сорок шестой год? Кто вселяет в них надежду? Откуда они берут силу?

Интересно, что сказал бы Драган?.. Он не понимает свою дочь, не понимает нас, а Стефку Делиеву?.. Неужели не считает ее опасным человеком?

Думай, думай, ведь ты отвечаешь за воинскую часть и перед тобой всего лишь один путь. Вскоре мы будем стоять у смертного одра Ярослава. Нужно ли присягать снова? Хотелось бы любить армию так, как этот старик, ставший калекой. И верить в нее так, как он верит. Хочется...

Шинель стягивала мне грудь, а ветер хлестал по лицу снегом и сухими опавшими листьями.

Сад военного клуба был полон народа. Вынесли гроб с телом Ярослава для прощания. Людей становилось все больше. Военный оркестр играл траурную мелодию. Перед гробом проходил весь город.

Городские часы пробили два раза. Рядом с гробом встали мы, самые близкие Ярославу люди. Взяли гроб на руки, и нам показалось, что в нем нет никого — настолько он был легким.

Передо мной шел Драган. Плечи у него ссутулились, голова опущена... Несколько раз он повернулся ко мне.

— Это я иду за тобой! — сказал я. — Не поднимай так высоко.

Он ничего не ответил.

Траурная процессия вошла на городское кладбище. Около могилы пахло известкой от только что построенной каменной ограды. Мы очистили землю от комьев известки. Послышалась дробь барабана, и построенная рота дала несколько залпов.

Полил холодный дождь, и народ быстро разошелся. У могилы остались самые близкие. Мы прикрыли ее цветами, венками...

Жасмина съежилась под ближайшим деревом и смотрела на меня.

— Усильте посты возле Бутова дома! — послышался голос.

Это опять Драган. Церемония закончилась, и он уже думает о последующих днях.

— Выставьте секреты. К нашему району приближается диверсионная группа.

— Не беспокойся!

— А что касается тех негодяев, то завтра их привезут. Ты еще настаиваешь на том, чтобы встретиться с ними?

— Только в том случае, если не будет тебя.

— Я еще подумаю, — сказал он и направился в сторону города.

Жасмина подошла ко мне. Я взял ее под руку. Она поежилась. Ей стало зябко, и она то и дело вздрагивала.

— Что с тобой? — спросил я.

— Мне страшно!

— За Ярослава я спокоен.

Она начала дрожать еще сильнее.

— И за завтрашний день я спокоен.

— Боюсь за тебя.

Я прижал ее к себе. Она такая же, какой была в прежние годы.

Жасмина. Всю ночь я провела в смятении. Одну опору я имела, и ту отнял у меня Драган. Никогда не допускала, что Велико прибегнет к посторонней помощи. Уж лучше бы он отрекся от меня, чем позволил себе признаться Драгану, что сомневается в моей устойчивости.

Чем я заслужила его недоверие?

Кольцо стягивается вокруг меня, и я тороплюсь покончить с этой неопределенностью. Я была сильная, когда защищала только себя. А сейчас приходится защищать не только себя, но и свою жизнь, ту самую жизнь, которую я создала.

Утром мне встретился мой бывший муж. Сначала я его не узнала. Он похудел до неузнаваемости, отрастил усы. Венцемир с усами!

Он остановился и пристально посмотрел на меня.

— Неужели ты меня не узнаешь? — В его голосе по-прежнему звучали нотки самоуверенности.

— Ты изменился.

— Я еще больше изменюсь, но никогда совсем не исчезну.

— А зачем тебе нужно исчезать? Твой отец так страдает из-за тебя. Ты ему нужен, — сказала я, подумав о старом Велеве.

— Все страдают из-за меня, только мне никто не нужен, кроме тебя. Вот уже несколько дней я пытаюсь встретиться с тобой.

— Ну и что?

— Я не забыл, что являюсь твоим должником, что благодаря тебе я спасся от расстрела, от тюрьмы.

— Благодари своего отца. Тогда он тебя простил и спас.

— А теперь я пришел просить, чтобы ты меня простила. Чтобы мы забыли обо всем и ты ушла со мной. Возьми и ребенка! У нас еще вся жизнь впереди. Весь мир принадлежит нам, Жасмина...

Нет, он воистину сошел с ума. Как он мог предположить, что я пойду за ним, ведь он никогда не был для меня живым? Как он мог допустить, что я заберу своего ребенка и доверю ему? Старик говорит, что Венцемир никогда не был безумным, а я могу утверждать, что он никогда и не выздоравливал.

— Я понял многое. Все обдумал. Знаю, и то, что твой муж целыми неделями не возвращается домой, что он постоянно пьян и ночи напролет не спит, потому что ему не дает покоя пролитая им кровь стольких невинных людей.

Я почувствовала, что онемела от ужаса. А Венцемир стоял передо мной и откровенно радовался своим словам. Он протянул руку, чтобы схватить меня, но я его оттолкнула.

— Иди своей дорогой и забудь обо мне, — проговорила я и поспешила уйти от него, но он снова преградил мне путь.

— Только со мной ты сможешь быть счастливой. Поторопись, потому что завтра уже будет поздно!

Я плюнула ему в лицо и ушла. Чувствовала себя оскверненной и оскорбленной.

Вдруг кто-то схватил меня за плечо. Я остановилась. За спиной стояла моя тетя.

— Значит, так ты мне отплатила за все? — прошипела она.

Я готова была убить ее, но тетина рука оказалась сильнее, чем моя.

— Ты должна пойти с нами. Доведешь нас туда, куда нужно, а потом иди на все четыре стороны. Ты знаешь, что я хорошо стреляю. Думаю, тебе хочется остаться живой... Приготовься и не думай, что это предательство. Если ты любишь своего ребенка, то будешь делать только то, что я тебе говорю!

Голос Делиевой был твердым, и я не нашла сил сопротивляться. Она словно парализовала меня. Я хотела позвать на помощь, но голос мой был едва слышен, что-то сдавило горло... А Стефка Делиева исчезла.

Дальше я побрела наугад. Никогда еще не чувствовала себя такой слабой и беспомощной. Они решили сыграть на моих материнских чувствах. Знают, что в Сильве вся моя жизнь. Врагов своих я ненавижу так же сильно, как сильно люблю мужа и дочь. Я ничего не могу сделать...

Я пошла в больницу к Венете.

Венета не могла шелохнуться. Она сама себя подожгла. А надо ли было делать это? Наверное, надо, ведь она зажгла огонь не в погоне за сенсацией, а от душевной боли... Кто ее излечит? Время?.. Люди?.. Ложь! Только она сама может себе помочь.

Я шла к ней не для того, чтобы утешить. Мне хотелось снова ее увидеть, еще раз убедиться в том, что на земле есть люди, уважающие самих себя.

Венета лежала, отвернувшись к стене. Я положила букет хризантем на ночной столик. Она пошевельнулась. Моя рука невольно стала ласкать ее волосы. Обгоревшие, они все еще пахли дымом. Ее подстригли, нет, просто отрезали только те пряди, которые опалил огонь.

Я заговорила о чем-то с сестрой, чтобы скрыть свое волнение, а Венета повернулась и притянула меня к себе. Сказала, что хочет быть похожей на меня, говорила еще много всего, а я едва держалась на ногах, настолько ослабла и стала беспомощной. Венета не сводила с меня глаз. Она черпала силы у меня, верила в меня, и лишь я одна не верила в себя.

Мне захотелось рассказать ей все: что я оказалась на распутье и что для меня нет выхода; что с самого рождения я обречена на то, чтобы не знать ни одного спокойного дня; что она сильнее меня и я ей завидую... Но ее глаза... Они следили за мной, они горели внутренним огнем, и я ощущала тепло этого огня.

Я рассказала ей о Ярославе, о его жизни. Старалась казаться спокойной, чтобы и она не впала в депрессию, а Венета и без того выглядела совсем спокойной. «Великое спокойствие обреченных...» Кому принадлежали эти слова? Не помню. Она протянула мне две хризантемы, чтобы я положила их на гроб Ярослава, и своим молчанием показала мне, что устала.

Я решила уйти. Сестра шла следом за мной, хотела поблагодарить меня за что-то, но не могла найти нужных слов. И я тоже не находила слов. Выйдя из больницы, я сошла с тротуара и зашагала по мостовой.

И ко мне снова вернулось то спокойствие, которое никому не дано нарушить. Я понимала свое положение. Мне был ясен и мой путь, постепенно ко мне возвращались силы.

Дома было холодно, пустынно. Я вышла на улицу и, обходя улицу за улицей, оказалась в ущелье, которое встретило меня ледяным ветром. Над головой возвышалась гора, а вокруг лежал глубокий снег.

Вдруг я вспомнила кое о чем и заторопилась домой. Меня лихорадило... Если бы я нашла ее там! Велико дал мне ее в сорок шестом году, когда мы еще жили врозь.

— В жизни всякое случается, — сказал он мне тогда. — С ней надо обращаться вот так, — и совершенно спокойно все объяснил мне. — Быть или не быть! Об одном прошу: используй ее лишь в том случае, если увидишь, что другого выхода нет. Я последую за тобой или же...

Я поняла его. Если что-нибудь случится с одним из нас, другой все сразу поймет...

Дома я перетряхнула вещи в сундуке, в комоде. Перевернула вверх дном его солдатский чемодан, но не обнаружила ее. Меня охватило такое отчаяние, какого я не испытывала никогда в жизни. Эта вещь принадлежала мне, и никто не имел права владеть ею. Мне вспомнилось, как Велико сказал когда-то: «Более верного друга, чем оружие, нет!» Так он ответил мне однажды, когда я спросила его, зачем он постоянно носит при себе пистолет.

Никогда не допускала мысли, что дойду до такого состояния, что окажусь одна против всех...

И я снова принялась за поиски. Подняла какую-то старую сумку в чулане, и то, что я искала, вывалилось из нее прямо к моим ногам. Это была граната, та самая, которую Велико дал мне тогда.

Я вытерла с нее пыль и прижалась щекой к холодному металлу. Так захотелось поцеловать ее.

«Другого выхода нет, — подумала я. — Может быть, она раз и навсегда разрешит вопрос о том, почему я постоянно оказываюсь на распутье».

Завернув гранату в носовой платок, я осторожно положила ее в свою сумку. Теперь я снова чувствовала себя сильной.

Хризантемы, полученные от Венеты, лежали на полу. Я подобрала их и отправилась в военный клуб. Процессия уже тронулась. Гроб Ярослава несли на руках. Велико шел за Драганом. Так и должно быть. И завтра, если даже что-нибудь случится, они все равно будут идти друг за другом, будут драться рядом, умирать рядом, потому что у них нет никаких сомнений, как у меня, потому что им всегда все ясно.

Я присоединилась к колонне. Мне уступили место. Траурная ленточка лежала у меня в кармане. Не было смысла снова прикалывать ее. По-настоящему скорбят о нем лишь те, кто несет его гроб, а остальные...

— Как бы она ни приспосабливалась к ним, все равно в ней течет кровь Делиевых, — прошептала какая-то женщина за моей спиной.

— Придет и ее черед, — ответила другая. — Бешенство передается от собаки к собаке.

При других обстоятельствах я покинула бы колонну, но сейчас продолжала идти, словно их слова вовсе не относились ко мне. Я отлично знала, кто я и почему нахожусь здесь. Никакие разговоры не могли меня задеть, увести с избранного мною пути.

Над могилой Ярослава ораторы сменяли друг друга, вспоминали о том, что он успел сделать, рассказывали о нем самом, но их слова до меня не доходили. Только одно я помнила о нем: когда все ополчились против нас с Велико, он спросил однажды, встретив меня:

— Любишь его?

— Он знает.

— Велико совсем потерял голову из-за тебя. Потому я и спрашиваю: ты любишь его?

— Об этом не говорят. Без него для меня нет жизни.

— Тогда не бойся. Человек должен быть с тем, кто его любит. И отошел так же непринужденно, как и остановил меня, а на следующий день, когда мы зарегистрировались, поставил и свою подпись как свидетель.

До сих пор слышу его голос, когда поднимали бокалы с вином за наше здоровье.

— Вам будет трудно, — сказал он. — Но без трудностей жизнь неинтересна.

В этот момент кто-то заговорил о Ярославе как о руководителе, о высокой и гуманной цели его жизни...

Велико наклонился, поцеловал его. Он оставался у могилы до тех пор, пока могильщики не опустили гроб в землю. Потом бросил в могилу несколько комочков земли и отошел в сторону. Только я знала, каково ему в этот момент, но я стояла далеко от него. Так он меня научил. Он хотел, чтобы я держалась на расстоянии, когда его что-то тяготит, но чтобы он ощущал, что я близко и всегда могу прийти к нему, всегда смогу его понять.

Большинство собравшихся начало расходиться. Каждый спешил, только Велико стоял в сторонке и ждал меня. По привычке или действительно нуждался во мне? Наверняка он даже не допускал мысли, что я знаю все. Он будет, как всегда, милым и будет радоваться, что сохранил мне спокойствие и душевное равновесие. Он думал обо мне, а те спешили, не считаясь с его деликатностью. Велико и деликатность! Я впервые принимала на себя последствия его неумелой игры. Да разве когда-нибудь он играл мною? И почему сейчас избрал самый неподходящий способ сохранить меня для себя? А если он сам запутался и пытается спасти меня и ребенка? Господи, где же истина? Сомневается он во мне или нет?

Велико ждал меня, а я все еще стояла у выхода, не решаясь к нему подойти.

Он позвал меня. Большего мне и не надо было. Я побежала к нему и сплела пальцы своей руки с его пальцами. Она была ледяная, его рука.

Мы пошли рядом. Он был такой же, как и прежде, только все время молчал. Сжимал мою руку в своей ладони и молчал. Я решила сказать ему все в этот же вечер. Он должен знать, что я не боюсь смерти, не боюсь вообще ничего.

Мы решили протопить печку и скоро в квартире стало теплее. Велико редко разжигал печку! Но в этот раз он присел на корточки перед ней и чиркнул спичкой. Огонь сразу же запылал, осветил его лицо, потом китель и руки.

Велико не торопился. Целая ночь была в его распоряжении. Он разделся до пояса и молчал. Тело его выглядело крепким, сильным. А глаза были усталыми, исстрадавшимися. Я уже знала и о бегстве ездового, и о третьем батальоне. Об этом судачил весь город, единодушно обвиняя во всем Велико. Я все знала, а он не хотел тревожить меня подобными вещами. Наверное, они меня не касались, как и случай с моей тетей?

Велико подставил голову под струю холодной воды из крана и долго фыркал, и плескался. Его мускулы играли, и я издали ощущала их железную твердость и упругость.

Мне захотелось накормить его, приласкать и всю ночь слушать его спокойное дыхание.

— Брось мне полотенце! — крикнул он.

Он обернул полотенце вокруг шеи, как шарф, и ждал, когда я обниму его. После всех переживаний искал нежности...

Я прижалась к нему и молчала. У меня перед глазами возникли образы Венцемира и Стефки Делиевой. Эти силы старались разлучить нас, и я едва удерживалась, чтобы не крикнуть. Велико поднял меня на руки и так держал, стоя на середине комнаты. После смерти Ярослава он явно искал опоры во мне. Я хотела стать его опорой, пусть даже только на одну эту ночь.

Этот вечер принадлежал нам, и никто не смог бы его у нас отнять...

Павел Дамянов. Ох, как хотелось пить! Давно уже я не испытывал такой сильной жажды. Я бы выпил сейчас даже чего-нибудь спиртного, что одурманило бы меня и хоть немного отвлекло от последних событий.

Велико обещал прийти ко мне, но все не приходил. Этот ездовой совсем сбил его с толку. Когда Велико показал мне письмо, он спросил, что я думаю по этому поводу. Я не был готов к ответу, но меня поразили чистосердечность солдата и доверие, которое он испытывал к Велико. Можно предположить все что угодно, только не притворство. Так я и сказал Велико, а он, помолчав немного, неожиданно заговорил ровным и спокойным голосом:

— Много раз я размышлял о взаимоотношениях людей. Мы мечтали о таких отношениях между людьми, когда каждый сможет высказать свои взгляды, невзирая на ранги и служебное положение. Но так не получается. Чем выше ты стоишь, тем ты и «умнее». Странно, не правда ли? Чем больше у тебя власти, тем чаще на устах слова о чести, доблести, прямоте, долге... А когда ты наконец оглянешься, то убедишься в том, что успел превратиться в пустого болтуна, ведь твои слова расходятся с делами. Люди тебя слушают, поскольку ты имеешь власть, но каждый поступает по своему разумению, делает то, что сочтет нужным, внутренне не уважая тебя. Нет, браток, моральных обязанностей, нет готовности умереть за истинную правду, за своего товарища.

— Ты просто чем-то расстроен, — попытался я успокоить его, но тот лишь засмеялся.

— Нам теперь предстоит только расстраиваться.

Таков Велико. Не любит он легких путей. Идет напролом. Остановится, чтобы передохнуть, и все начинает сначала.

С ним испытываешь такое чувство, словно идешь сквозь бурю, но в то же время тебя не покидает состояние удивительного покоя. И ты готов умереть, даже не подумав о собственной шкуре.

В тот день Венета поднялась с постели и проводила меня до больничной лестницы. Она красивая. Даже Жасмина уступает ей по красоте. Но на лице Венеты печать страдания. Обретет ли она спокойствие со мной или, пока я жив, все будет блуждать как в потемках, надеясь на завтрашний день? Что я сумел дать ей до сих пор? Ее пытались украсть у меня, а я не нашел в себе силы оказать сопротивление. А если завтра на нашу долю выпадут еще более серьезные испытания?.. Она надеется на меня, и я рад тому, что она так верит мне. Но как долго это может продолжаться?

Венета стояла рядом со мной и просила:

— Забери меня отсюда. Хочу быть с тобой!

А я отложил это на следующий день, но, увы, что я сделаю завтра? Куда ее отведу? Завтрашний день придет и уйдет, и придется откладывать это еще на один день, на следующую неделю, месяц...

В трактире было накурено. Пахло жареным мясом и прокисшим вином. Еще в дверях я крикнул: «Вина и что-нибудь на закуску!» — и пошел искать себе место.

Велико там не оказалось. А может, он и приходил, да ушел.

В укромном уголке я заметил людей в военной форме. Поспешил туда, надеясь, что и Велико может быть среди них, но был немало изумлен, когда увидел, что это те самые солдаты, которых унтер-офицер Марков привел вчера из города.

Встреча оказалась неожиданной. Солдаты даже растерялись. Уверен, что они снова ушли без разрешения, но в тот момент мне было не до уставных предписаний. У меня были веские причины находиться в этот вечер именно здесь, и я решил остаться. А что касается нарушения устава, то и завтра будет день, чтобы во всем этом разобраться.

Человек в гражданском, который сидел вместе с ними, показался мне знакомым, но я не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах мы с ним встречались.

Я поздоровался и сел.

— Что пьете? — спросил я, но мне никто не ответил.

— Мы как раз собирались уходить, — сказал ефрейтор, сидевший рядом со мной, но я его не слушал. У меня перед глазами маячило напряженное лицо Маркова, умолявшего отпустить его, чтобы их отыскать. Я налил вина в стопки и предложил:

— Выпьем за нашу встречу!

Солдаты чокнулись со мной. Пили они глоточками, как будто мое присутствие тяготило их, лишало дара речи.

— Солдат должен быть героем и за столом, — не сдержался я. — Не спрашиваю вас ни о том, почему вы оказались здесь, ни о том, как вы выбрались из казармы. Увидел знакомые лица и подсел к вам.

Первым нарушил молчание человек в гражданском. Он встал, и только тогда я узнал бывшего подпоручика Чараклийского.

— Ну, раз начальство здесь, давайте выпьем за его здоровье и его успехи.

На меня нахлынули воспоминания, и все время в них вплеталось вот это лицо с тонкими черными усиками и какими-то птичьими глазами.

Когда меня арестовали в сорок втором году, он вел предварительное следствие по моему делу. Такое не забудется. Потом, уже на фронте, он пытался увести свою роту к немцам. Мы узнали об этом, но и немцам стало ясно, что нам известно, и тогда по их роте ударили с обеих сторон. Перепуганный Чараклийский метался из одной стороны в другую и наконец бросился с уцелевшими солдатами к нам.

Он выжил. И вместо того чтобы оказаться на скамье подсудимых, сделался героем. Командующий армией лично вручил ему орден за храбрость.

Я поднял глаза.

Чараклийский все еще держал стопку в воздухе и ждал. Поднялся со своего места и я.

— За нашу встречу, господин подпоручик. Вижу, что в вас не умирает любовь к армии.

Я чокнулся с ним и выпил вино до дна. И он выпил свое вино. Только стопки солдат остались стоять на столе нетронутыми.

— У вас хорошая память, — заговорил Чараклийский.

— И приятные воспоминания, — дополнил я и уже тише продолжал: — А вы знаете, что эти солдаты из моего батальона?

— Предположим, знаю.

— А знаете ли вы, что уже не сорок пятый год, а война давно кончилась?

— Не спорю.

— Но я готов спорить, Чараклийский. Не знаю, как вы познакомились с этими ребятами, и не буду их об этом расспрашивать, но запомните: покаэти солдаты служат под моим командованием, они не станут вашими друзьями. Вы меня поняли?

— Вы хотите этим сказать...

— Что за этим столом вы лишний. У нас с ними предстоит служебный разговор.

Чараклийский попытался найти поддержку у солдат, но те уставились в пол и не шевельнулись. Может быть, они не все поняли из нашего разговора, но им стало яснее ясного, что в этот вечер им предстоит решить, с кем они: с Чараклийским или с подпоручиком Павлом Дамяновым.

В руке Чараклийского остались лишь осколки от стеклянной стопки. Он еще раз окинул беспомощным взглядом окружающих и, не сказав больше ни слова, покинул трактир.

Я снова наполнил стопки. Мы молча выпили.

— Товарищ подпоручик, — заговорил ефрейтор, но я не дал ему сказать больше ни слова.

— Грязью можно изуродовать даже хрусталь, — сказал я и посмотрел ему в глаза. Может, они хотели что-то сообщить мне, но я продолжал: — Мы с вами солдаты, рожденные нашей родиной.

— Мы это поняли, и потому...

— Ничего вы не поняли. А сегодня вечером у меня действительно есть повод пить. Мне радостно, оттого что я сижу за одним столом со своими солдатами.

И мы снова выпили.

— Вам пора! — взглянул я на свои часы. — Скоро трубач заиграет вечернюю поверку.

Они встали. Хотели заплатить по счету, но я не позволил им этого. Ефрейтор пошел первым, но остановился позади меня. Между столиками к нам пытался пробиться Марков. Он махал им рукой, но когда заметил, что я с ними, только и произнес:

— Товарищ подпоручик... Я не знал... За ними пришел. В подразделении... Перестрелка, диверсионная группа... Просто не знаю, что делать. Мы все должны быть там.

Я не стал дожидаться его объяснений. Бросил деньги на стол и заторопился к выходу. Солдаты следовали за мной, не отставая ни на шаг.

Венета. Одна нога у меня совсем уже зажила, а другая еще немного болела, бинты раздражали кожу на обожженных местах, но можно было терпеть. О руке и говорить нечего. Она на перевязи и отведена в сторону. Это мешает ходить и лежать. Сейчас для меня главное — здоровые ноги, чтобы вырваться отсюда. Тогда мне стало бы легче.

Рядом со мной сидела медсестра. Я болтала, а она смотрела на меня, не переставая удивляться.

— Сейчас вам значительно лучше, — вставила она.

— Ты хочешь сказать, что сейчас здоровье у меня отличное?

— Радуюсь вашему состоянию: два дня назад вы меня напугали.

— Два дня назад я и сама была напугана, но сейчас... — И вдруг я увидела в стекле открытого окна фигуру своего отца. Господи, неужели он опять все начнет сначала? Еще утром я почувствовала, что моя радость какая-то неестественная, что со мной должно произойти что-то скверное, раз мне так не в меру весело. И предчувствие меня не обмануло. А теперь Павла нет, он всего лишь как мираж, который возвращает меня к жизни и снова исчезает.

Мой отец остановился возле нас и пристально смотрел на меня.

— Добрый день! — сказала я.

Отец не сводил глаз с моих забинтованных ноги руки.

— Сильно обожжены? — спросил он и вытер пот с лица. На дворе холодно, а он весь был в поту.

— Нормально! — ответила я вместо сестры.

— Меня обвинили в том, что я бросил тебя на произвол судьбы. Поэтому-то я и пришел. — Голос его звучал как натянутая струна.

— Ты напрасно так переживаешь, папа. — Я особенно подчеркнула последнее слово.

— Вижу! Я еще найду время поблагодарить и врачей. А вот это здесь, — протянул он маленький пакет, — это от твоей матери. Ты не пожалела и ее, но об этом в другой раз. Сейчас я спешу.

Я не могла взять пакет, и он оставил его на стуле рядом с кроватью, а потом ушел.

Сестра не сразу пришла в себя.

— Это ваш родной отец? — после паузы спросила она.

— Да.

— Уж не знаю, что и подумать-то.

— А ты и не ломай голову. В последнее время многие люди чересчур усиленно размышляют, и в результате возникают различные осложнения.

Сестра взяла пакет со стула и посмотрела на меня.

— Забери его. Мне он не нужен, — сказала я.

— Я буду тут рядом. Если вам понадобится что-нибудь... — Она не договорила. Кто-то бежал по коридору, преследуемый криками дежурной санитарки.

— Пропади ты пропадом! Совсем взбесился, и нет для него ни бога, ни порядка! — причитала она. И в этот момент появился солдат.

— Я ищу товарища Венету Дамянову, палата четвертая! — быстро проговорил он.

Мы с сестрой переглянулись.

— Я Венета Дамянова, — ответила я, и меня снова охватила тревога.

— Наконец-то! — вздохнул он и вытер лицо пилоткой. — Я уж думал, что никогда до вас не доберусь. Здесь страшнее, чем в тюрьме.

Он выпалил все это скороговоркой, а у меня сердце сжалось.

— Случилось что-нибудь? — спросила я, а солдат только рассмеялся.

— Что-то очень значительное, товарищ Дамянова. Мы были вместе с товарищем подпоручиком, и он приказал: «Ефрейтор Петров, беги в больницу, в палату номер четыре, и передай моей жене, что с завтрашнего дня у нас будет квартира, собственная квартира. Пусть приготовится!»

То ли я плохо расслышала, то ли не смогла воспринять до конца то, что мне сказал ефрейтор, но я только спросила:

— А почему он не пришел? — и сама удивилась своим словам.

— Но... Он только это просил передать. Да, вот еще что: ключи находятся у него. Но он пошел в казарму. Совершено нападение на склады. Какие-то диверсанты... Такая началась перестрелка, такая пальба! Ну, мне тоже нужно идти. Неизвестно, куда нас этой ночью пошлют. — И он нахлобучил пилотку. — Извините!

Я хотела пойти за ним следом, но сестра мне не позволила. Солдат пустился бежать, и полы его шинели развевались, как крылья.

Я очень разволновалась: подумать только — с завтрашнего дня у меня будет собственный дом...

— Сегодня вы чересчур долго не ложитесь, — донесся до меня негромкий голос сестры.

— А ты слышала, что сказал ефрейтор?

— Пойдемте в палату. Вы же вся дрожите.

— Нападение. Перестрелка...

— Мужские дела, — попыталась успокоить меня сестра.

— Война продолжается.

— В коридоре холодно.

— А там, у складов, тепло? Может, там умирают люди, чьи-то надежды?

— Не думайте об этом! Уже поздно. Скоро дежурный врач будет делать обход.

— Да, возможно, уже поздно... Ключи находятся у него... Слышала, что сказал солдат?..

— Вы выспитесь, и завтра все будет в порядке. — Сестра подхватила меня под руку и повела в палату. Я не чувствовала ни ног, ни головы. В моем сознании запечатлелось лишь несколько слов, сказанных сестрой.

— Завтра все будет в порядке, — повторяла я и покорно плелась рядом с ней.

Майор Велико Граменов. Сегодня утром мне повстречался один из солдат и спросил:

— Товарищ майор, а их расстреляют?

Не ответив ему, я задал вопрос:

— А как бы ты поступил?

— Ненавижу людей, которые не оправдывают доверия других! — горячо ответил он.

— Тогда...

— Понимаю!.. И все же...

— И все же мы люди. Потому-то и придуманы такие слова, как «ошибся», «раскаиваюсь», «смягчающие вину обстоятельства...».

— А разве раскаяние не родная сестра малодушия, товарищ майор? — продолжал солдат.

— Это зависит от того, в чем и как ты будешь раскаиваться. Все должно исходить из сердца.

И солдат ушел.

Комната, в которой находились задержанные, была совсем маленькая. Обыкновенная комната для караульного помещения. Драган курил у входа. Он заметил меня.

— Хочешь их сам допросить? — спросил он.

— У меня есть для этого основания.

— Не буду тебе мешать. Что-то опять голова раскалывается.

Я приказал часовому никого не впускать к нам и открыл дверь. Двое солдат на деревянных нарах. Я сразу же узнал второго юношу. Он работал на огороде нашего полка.

Оба тотчас же вскочили. Кочо встал и прислонился к стене, не зная, куда девать глаза.

— Почему вы сдались? — спросил я.

Они не ответили на мой вопрос.

— Не думаете ли вы, что молчание вам поможет? — обратился я уже только к ездовому.

— Я боюсь тюрьмы.

— А пули не боишься?

— Я вышел вперед, чтобы меня убили, но они не стали стрелять.

— Уж лучше бы ты выстрелил в меня, чтобы было за что умереть.

— Да как такое могло прийти вам в голову?.. Да я никогда... — В его глазах блеснули слезы.

— Вытри глаза!

Он провел рукавом по лицу и снова застыл.

— Я пришел, чтобы сказать тебе, что и сейчас не стыжусь того доверия, которое оказывал тебе. А ты плюнул на него.

— Я хочу умереть.

— Это легче всего. Жить — куда труднее.

— Уж лучше пусть я умру. А этот не виновен. Я его заставил уйти со мной.

Мне нестерпимо трудно было и дальше держаться в таком же духе. Я понимал всю трагичность ситуации, однако ничем не мог помочь, не мог успокоить их. Он жив и останется жить, но не это было самым главным. Он не оправдал доверия, а теперь снова хотел его завоевать, хотя бы ценою своей смерти.

Второй солдат заплакал, как ребенок.

— Пешо, хватит! — приказал ему ездовой, и тот замолк.

Мне нечего было им больше сказать. То, что ездовой сообщил в письме, оказалось правдой, а мне больше ничего и не нужно было. Он не обманул меня.

Я вышел из комнаты. Драган стоял у самой двери. Сигарета дымилась в его руке.

— Ну как, доволен? — спросил он, когда я поравнялся с ним.

— Я не обманулся.

— Что ж, значит, опять я окажусь виновным?

— Солдаты понесут наказание, но ни в коем случае они не должны быть приговорены к смертной казни, — ответил я.

— Ты говоришь так, словно перед тобой стоит жандарм, — сказал Драган.

— Я говорю с тобой, Драган. А станешь ли ты жандармом или нет, жизнь покажет. Не только служебное положение, которое мы занимаем, создает нам имя, — ответил я.

— Займись-ка лично третьим батальоном. Павел чересчур молод.

— А ты займись теми, кого считаешь уже обезвреженными. Буквально несколько дней назад Стефка Делиева посетила мой дом.

— Наконец-то ты заговорил по-человечески, — сказал Драган.

— И старый Велев навестил меня в штабе. Его замучили сын и прежние связи сына с этой дамой. Ничего больше он не сказал, но остальное подразумевалось. Международное положение обострилось, вот они стараются обострить еще и внутреннее положение в стране.

— Ты все еще слепо доверяешь Жасмине, — остановился Драган и впился взглядом в мое лицо.

— Ей я доверяю больше, чем себе, — ответил я.

— Ты политически ограниченный человек, браток. Я вызывал ее к себе без твоего согласия.

— Ты?..

— Партия и власть — это не мы с тобой. Крайне необходимо, чтобы и Жасмина разобралась в некоторых вещах.

— И ты считаешь, что ты единственный человек, который может проделать эту работу?

— Возможно, что да!

— Теперь я понял, почему Венета решилась на самосожжение! — выпалил я не сдержавшись. Реакция Драгана была неожиданной. В таком состоянии мне никогда раньше не приходилось его видеть.

Драган с силой сжал мою руку, словно хотел закрепиться на этой земле, и долго смотрел мне в глаза, а потом жестко проговорил:

— Я убью и собственную мать, если она ополчится против того, что составляет смысл моей жизни.

— И ты считаешь, что именно тогда ты и выполнишь свой долг перед родиной?

— Не только считаю, но и чувствую всем своим существом. Плевать я хотел на твоего ездового и на твоих мнимых врагов. Подлинные враги среди нас. Они точат ножи, чтобы всадить их нам в спину, но этого не случится. Запомни это хорошенько. Это говорю тебе я, Драган...

— Ты хочешь мне внушить, что наши дороги расходятся?

— Как тебе больше нравится, так и толкуй. Я не уступлю.

— Тогда и ты запомни, что и я не уступлю! Никто не должен уступать, если он борется за правду.

Все это произошло перед обедом. Потом я ушел к себе в кабинет и пробыл там до сумерек.

Я послал передать Жасмине, чтобы она ждала меня дома, но ее не застали. Искал Павла, но он пропадал где-то в поле на занятиях.

Потом он сам пришел, чтобы договориться со мной о встрече через час.

Я понял, что никто уже не располагает временем для другого, и близится день, когда наши дороги разойдутся.

Когда я шел в трактир на условленную встречу с Павлом, с той стороны, где располагался наш полк, послышалась стрельба.

Но я не стал спешить. «Что бы я ни сделал, я буду там уже слишком поздно», — подумал я.

Я перешел вброд небольшую речушку и, подойдя к воротам, увидел фаэтон.

— Нападение, товарищ майор! На склады в Бутовом поле, — доложил мне связной. Глаза его лихорадочно блестели.

— Я слышал стрельбу.

— Беглецов обнаружили ребята из третьего батальона. Они как раз шли на дежурство.

— Если кто-нибудь меня будет искать, я в третьем батальоне.

И опять я не спешу. Все развивается так, как и положено. Главное, что мы их обнаружили. Остальное — ясно.

Мимо меня промчался газик, за ним второй, третий. Полк был поднят по тревоге. И все торопились занять свои позиции.

Первым меня встретил начальник штаба полка, а потом и командиры батальонов.

Прибыл и Драган с двумя своими помощниками. Подпоручик Прангов докладывал ему обстановку. Слушал и я. Драган напряженно следил за докладом. По его лицу можно было понять, что он радуется: наконец-то он займется серьезными делами и ему удастся столкнуться с врагом лицом к лицу.

Вскоре примчалась машина командира дивизии.

— Кольцо окружения вокруг группы диверсантов уже замкнулось? — спросил командир дивизии, и Павел стал давать пояснения. Драган его не слушал, он разговаривал со своими людьми.

Я подошел поближе к Драгану.

— Выделите поисковую группу. Скоро прибудут тягачи из артиллерийского дивизиона и все грузовики из тыла полка. Мы осветим весь лес, каждый уголок! — Драган говорил со мной, а смотрел куда-то поверх моей головы.

Когда мы с командиром дивизии остались наедине, он сказал мне:

— Этой ночью третий батальон отправится к границе.

— Неужели такое возможно? — Я не закончил свою мысль. Все, что происходило в тот вечер, казалось мне абсурдным. И диверсанты, и этот внезапный приказ третьему батальону. Можно ли выполнять несколько приказов одновременно? Но командир дивизии словно и не слушал меня.

— Это приказ из министерства. Положение оказалось более серьезным, чем мы можем представить. И ты пойдешь с ними, чтобы осмотреть весь пограничный район. Диверсантами займется Драган.

— Есть, товарищ полковник!

— В двадцать четыре часа будет объявлена боевая тревога. Первым уйдет третий батальон. Другие будут ждать дополнительных распоряжений, — сказал командир дивизии.

Только теперь я ощутил и время, и обстановку, и самого себя. Каждый должен знать свое место.

— А сейчас выдели солдат в поисковую группу, чтобы покончить с этим делом, — добавил он.

Солдаты и офицеры, окружившие нас, поняли, что от меня требуется. Десятки глаз следили за мной, люди ждали моего решения.

Я молчал. Молчали и они.

По дорогам стали прибывать грузовики и тягачи. Свет фар рассекал темноту, и сосны начали мельтешить в глазах.

— Сколько там человек? — спросил кто-то. Это был Павел.

— Не больше трех.

— Группа готова, товарищ майор, — снова отозвался Павел.

Я посмотрел на него. Он с автоматом в руке, а возле него унтер-офицер Марков, отец шестерых детей, и какой-то ефрейтор.

Вспомнилась Венета, ее самопожертвование во имя любви к моему другу, и какой-то ком подступил к горлу.

Павел безрассуден, но мог ли я его остановить? Имел ли право отказать ему, заменить его кем-нибудь другим?

Я поискал глазами командира дивизии, а встретился взглядом с Драганом, который следил за нами и ждал чего-то. Доложил ему, что группа готова, и ушел к солдатам.

Водители не выключили фары, и мы оказались в каком-то сказочно-феерическом кругу света.

Я следил за каждым шагом Павла и его товарищей. Сначала они шли во весь рост, затем перебежками вошли в лес и в конце концов начали продвигаться вперед по-пластунски.

Здесь собрались сотни людей, а я не слышал не единого голоса.

О чем думал Драган в этот момент? Павел отправился навстречу смерти, а Венета ждала его.

— Зачем ты его пустил? — прошептал мне на ухо командир дивизии.

— Может, так будет лучше, — ответил я.

— Для кого? — спросил он.

— Для всех нас. Он повел за собой своих солдат.

— С вами человек не может даже минуту быть спокойным, — прозвучал в моих ушах его напряженный шепот, но я понял, что он гордится Павлом.

Драган прикуривал от не докуренной еще сигареты. Подпоручик Прангов начал что-то ему докладывать, но тот отмахнулся от него.

— Вы окружены!.. Сдавайтесь!.. — послышался звучный голос Павла.

И снова установилась тишина. Слышалось только щелканье затворов.

— Даем вам одну минуту на размышление. После этого пеняйте на себя, — снова предупредил Павел.

Мы с нетерпением ждали, когда же все кончится. Несколько автоматных очередей, взрыв гранаты — и все уйдет в прошлое. Кто-то погибнет.

И вдруг чей-то голос нарушил напряженную тишину:

— Товарищ подпоручик, не стреляйте!..

Мы переглянулись. Командир дивизии до боли сжимал мое плечо. Драган продвинулся вперед и добрался до опушки леса. Ему навстречу шел Павел с шестью солдатами.

— Это что за цирк? — Нервы Драгана не выдержали.

— Нас послали на дежурство, — смущенно начал один из солдат, прижимавший бинтом рану на руке. — Неожиданно на нас наткнулась группа людей. Мы окликнули их и затем открыли огонь. Потом так и не поняли, как все произошло.

— Кто вас послал? — Драган дрожал от гнева.

— Подпоручик Прангов. Он привел нас туда лично. Сказал, что наш пост имеет специальное назначение, и мы...

Прангов стоял возле меня словно окаменевший. В его лице не осталось ни кровинки.

Солдаты вокруг нас зашумели. Кто-то перевязал руку разведчику, другой шутил по поводу «крупной операции», и лес стал похожим на огромную сцену, где каждый играет свою роль, не имеющую ничего общего с другими.

Драган вплотную приблизился к Прангову, готовый стереть его с лица земли.

— Подпоручик Прангов, вы заслуживаете пули, — едва слышно процедил Драган. — Садитесь в машину.

Погасли фары, темнота скрыла наши лица. Потом машины одна за другой потянулись в обратный путь.

Двинулся и газик Драгана, увозя подпоручика Прангова.

Командир дивизии подал мне знак. Было двадцать три часа пятьдесят пять минут. Я вызвал дежурного офицера, сказал ему, что нужно сделать, и он исчез во тьме.

Над районом расположения полка раздался сигнал тревоги. У коновязи заржали лошади. Во всех направлениях забегали солдаты. Им было достаточно одного сигнала.

Мы с командиром дивизии стояли рядом и наблюдали ва этой солдатской суматохой.

Жасмина. У меня есть свое место в жизни, и никто не может этого у меня отнять.

Ночью Сильва присела на постель и запеленала тряпичного мишку в старенькую куртку отца.

— Что ты делаешь? — спросила я, а она посмотрела на меня грустно и проговорила:

— Он болен! Мамочка, я не хочу, чтобы он умирал. Ведь это плохо, когда кто-то умирает?

— Но он всего лишь простудился, — пыталась я уклониться от ее вопросов, а она гладила перепачканную мордочку медвежонка и продолжала:

— Если мишка умрет, он оживет снова, чтобы вернуться ко мне?

— Он не умрет.

— А если умрет?..

— Хорошие зверята и добрые люди никогда не умирают.

Сильва перестала задавать вопросы, только еще тщательнее завернула игрушку в курточку и положила на подушку.

— А ты добрый? — неожиданно спросила она тряпичного мишку.

— Добрый! — вместо мишки ответила я.

Сильва ничего не сказала. Легла рядом с ним, обняла его так, как я обнимаю ее, когда хочу, чтобы она поскорее уснула, и затихла.

И эту ночь я провела без сна. Частая стрельба в районе полка заставила меня выскочить на улицу, чтобы расспросить людей о том, что там происходит. Я бежала по улице, пока не наскочила на шлагбаум.

— Гражданка, куда вы? — услышала я окрик, потом увидела часового, и мне самой передалось напряжение этих людей, одетых в военную форму, забывших в эти минуты, что есть и другой мир — более спокойный, более земной...

— К майору Граменову!.. — проговорила я, не думая ни о чем.

— Это невозможно! — раздался голос часового. — Майор Граменов занят... Завтра, гражданка. Освободите дорогу.

И я отошла в сторонку, чтобы могли проехать тягачи.

Там — его мир, его жизнь. И я пошла обратно. Ничто не может заставить их отказаться от избранного пути или остановить. Тогда?.. Так вот почему моя тетя нацеливает свой огонь не против них, а против таких, как я. Она знает, куда надо нанести удар, да такой, чтобы он обернулся поражением. Ребенок, Сильва... Неужели я не в состоянии защитить дочку сама, как он защитил бы нас?

Велико умер бы за нас с Сильвой. Тогда почему же я не могу умереть за них, если нет другого выхода?

Я приняла решение, и мне стало легче. Убрала всю квартиру, словно ждала прихода гостей, и только после этого легла на диван. Лежала с открытыми глазами.

И вдруг я услышала шаги, потом его покашливание перед тем, как войти. Сделала вид, что сплю. Велико наклонился надо мной и поцеловал.

Я обвила его шею руками. Велико страшно замерз, но уже чувствовалось, как закипает его кровь.

— Не заставляй меня размякать, — прошептал он. — Заехал на минутку вместе со связным. Лошадь ждет меня перед домом. Уезжаем!..

Я поднялась и никак не могла оторвать взгляда от его глаз. Они были настолько чисты, что я терялась перед их неотразимой силой. Мне показалось, что он сейчас спросит о том, какое я приняла решение, до чего договорилась со Стефкой Делиевой, с Венцемиром... И тогда я попрошу его спасти меня, спасти то, что мы создали вместе... И он все это сделает, непременно сделает. Ради меня, ради Сильвы, ради самого себя...

Велико опять поцеловал меня и спросил:

— Где ты сейчас?

— Здесь, с тобой, мы вместе.

— Тебе что-нибудь приснилось?

— Почему жизнь не похожа на сон?

Он рассмеялся и ущипнул меня за нос, словно я маленький ребенок.

— Жизнь и есть сон, только продолжающийся много дней. Извини, я нарушил твой сон. Сильва там?

Я проводила его в комнату дочери. Он наклонился над Сильвой и долго смотрел на нее, на закутанного в его куртку медвежонка. Прикоснулся губами ко лбу дочери. Никогда еще он не был так молчаливо нежен. Укрыл ее и игрушку стеганым ватным одеялом и тихо вышел из комнаты.

— Останься еще хоть ненадолго, — шепнула я и встала на его пути.

— Нас подняли по тревоге. Уезжаем на длительный срок. Сегодня вечером Драган потерпел неудачу. Тяжело, когда близкий человек переживает крах.

— Но почему так, вдруг?.. — Я имела в виду его отъезд, а он продолжал говорить о Драгане.

— Никто не смог ему помочь.

— Я хотела тебе сказать... — начала я. Почувствовала, что мое решение быть самостоятельной рухнуло и у меня нет сил больше молчать.

— Я скоро вернусь. И тогда наговоримся досыта обо всем.

Велико поцеловал меня. В этот вечер он был необыкновенно ласков и нежен.

— А если будет поздно?

— Поздно никогда не будет. Ты же меня дождешься! Я вернусь.

Босиком я встала на обледенелую ступеньку лестницы. Он поднял меня на руки и пригрозил:

— Вот так делать нельзя. Ты ведь совершеннолетняя, все понимаешь. Хочешь, чтобы я разбудил Сильву и сказал ей, чтобы она тебя берегла?

— Хочу...

Он прижал меня к себе, потом отнес в комнату.

— Жасмина, посмотри на меня! Не заставляй меня думать, что ты способна сдаться.

Но я только беспомощно покачала головой.

— Ты же сильная. На тебя я возлагаю все мои надежды. Неужели ты сможешь оставить меня одного?

— Иди! — Я проводила его к дверям. — Я плохая.

На сей раз я поцеловала его и осталась стоять в дверях, пока он не вскочил на лошадь. Послышалось ржание, цокот копыт по мостовой, и ночь поглотила его. А я даже не ощутила ледяного ветра...

«Не заставляй меня думать, что ты способна сдаться», — бесконечно повторяла я его слова и вдруг поняла, что возврата нет...

— Опять заснул! — подтолкнула меня Сильва утром и показала на медвежонка.

— А сейчас одевайся! — Я протянула ей новое платье. Сильва подбежала, взяла его в руки и закружилась с ним по комнате.

— Мы куда-то идем, мы куда-то идем! — кричала она и размахивала платьем. Мне удалось ее успокоить и начать одевать. Хотелось, чтобы Сильва выглядела наряднее, чем всегда. Потом я достала из гардероба свое платье, которое больше всего нравилось Велико, и тоже оделась. Зачесала волосы назад, причесала и Сильву. У меня волосы черные, а у нее — каштановые, как у отца. Но у нас обеих они длинные, волнистые.

— Так и пойдем. Пусть нас в таком виде сфотографируют.

— А мишка? — дернула меня за платье Сильва.

— Он спит.

— Ну ладно, пусть спит. Потом я расскажу ему, куда мы ходили. — И она остановилась в дверях, готовая идти.

Улицы были безлюдныю То ли холод прогнал людей, то ли у всех были свои заботы... Сильва была веселая. Такой же была и я когда-то в детстве. Все тогда называли меня веселой шалуньей.

Сильва бежала впереди меня, пытаясь поймать клубы пара, который она выдыхала.

— Дым, дым! — кричала она и старалась схватить пар руками.

Мне уже не было грустно. Я оделась как для торжественного вечера. Редкие прохожие поглядывали на меня, некоторые даже останавливались, и Сильва тоже пристально рассматривала их.

Не было только Велико, чтобы он мог увидеть меня. Где он теперь? Я забыла дать ему носки. А он верхом на лошади... Безумец! Не думает о себе.

Мы подошли к фотоателье и остановились перед стеклянной витриной.

Я взяла Сильву за руку, и мы вошли. Она словно только теперь начала понимать, что в этот день мы сделаем что-то исключительное, и с радостью, прижавшись ко мне, спросила:

— И меня тоже?

— И тебя.

— Одну?

— Нет, нас вместе. Ты улыбнешься, правда? — спросила я.

Она только кивнула мне головой.

— И еще прижмешься к маме.

— Крепко! — шепнула Сильва и прильнула ко мне.

Фотограф осмотрел нас, поставил так и этак, наконец сказал:

— Вот так, это уже что-то. Стойте. Не шевелитесь!

От напряжения Сильва впилась ногтями в мою руку, а я думала о том мгновении, когда сюда придет Велико, чтобы забрать снимки... Может быть, я жестокая, но это было моим последним желанием. Пусть он всегда видит меня такой, какой я была при нашей последней встрече. И я не стану старше ни на один год, ни на один месяц...

Потом мы снова вышли на улицу. Сильва тащила меня от одной витрины к другой. Она все тыкалась в грязные стекла и требовала, чтобы я купила ей то одно, то другое. И я покупала, дарила ей радость, которой суждено было через мгновение исчезнуть, потому что Сильва тут же забывала свои желания.

В уличной суете я не заметила, что за нами следом идет моя тетя. Когда мы зашли в небольшую кондитерскую, чтобы я могла удовлетворить очередную прихоть Сильвы, моя тетя вдруг возникла передо мной и спросила, не занят ли свободный стул.

Мы сели друг против друга. Она смотрела на меня долго, не говоря ни слова. Ела пирожное, и только когда мы собрались уходить, спросила:

— Ты все обдумала?

— Что именно? — ответила я вопросом на вопрос.

— Раз ты меня не выдала, значит, ты думала...

— Да. Я долго размышляла над тем, какие цели ты преследовала, когда передавала Драгану письма от Ганса.

— Я тебе сказала, что ни перед чем не остановлюсь.

— А если и я поступила бы так же, как ты? Если бы я рассказала о тебе, о твоем шантаже?

— Я была уверена, что ты этого не сделаешь. Тебя всегда будет удерживать эта красавица, — кивнула она на Сильву.

У меня потемнело в глазах, и я непроизвольно сжала руку ребенка. Сильва посмотрела на меня с удивлением и чуть не вскрикнула от боли.

— У тебя нет иного пути. Ты должна идти с нами, — понизила голос Стефка. — Любишь мужа, боготворишь ребенка... Если не пойдешь с нами, простишься с обоими. Нет, нет, ты еще поживешь, но потеряешь их. А если будешь с нами, все останетесь живы.

— Чего вы хотите от меня?

— Сегодня ночью мы уходим. Скажем, что мы ищем твоего мужа. Если доберемся до границы, мы расплатимся с тобой. Останешься довольна. А если решишь быть с нами, в Швейцарии тебя озолотят.

— Когда мы отправляемся? — спросила я, не глядя на дочку.

— Вечерним поездом, в двадцать один час. Потом будем передвигаться в зависимости от обстановки. Ты жена офицера, партизана. Муж твой находится на границе. Тебе повсюду окажут содействие. Сейчас самый подходящий момент.

Меня поразила ее осведомленность.

— Ждите меня на вокзале! — сказала я после долгого раздумья.

— Так придешь?

— Ты же знаешь, что я никогда не нарушаю свое слово.

— Знаю. Знаю и радуюсь этому.

— И я радуюсь... — Мне захотелось высказать ей все свое презрение, но я не сумела сделать это. Сильва вышла на улицу, и я заторопилась за ней следом. Тетя осталась неподвижно сидеть у стола. Вероятно, отдыхала, добившись такого успеха.

Сильва лепетала о чем-то, но я не слушала ее. Охваченная тупым безразличием, я плелась наугад, без единой мысли в голове. Возможно, я так и скиталась бы весь день, но девочка закричала:

— Пришли! — и начала тянуть из моих рук покупки и складывать их на ступеньках.

Я повернула ключ. Дверь распахнулась, и мне показалось, что я вошла в чужой дом.

Дома было тепло, очень тепло, а я дрожала, и сердце у меня трепетало. Бросила пакеты и снова вышла на улицу. Учреждение Драгана находилось поблизости... Всего два слова, и конец. В тот момент я не думала ни о Велико, ни о Сильве. Думала о себе, о своей жизни, о своей правде, которая меня привела сюда. Если я изменю ей, что останется от меня? Буду существовать, и больше ничего...

Сильва за что-то рассердилась на меня, но я не обратила на нее внимания.

На столе увидела карандаш и белый лист бумаги. Села за стол и долго думала. Потом написала: «Велико, дорогой мой...»

И словно что-то прорвалось в моей груди, и рука сама собой начала выстраивать мои мысли в строчки. Я рассказала ему все, как было. И о своем решении ему написала, и о своей любви, и обо всем...

Как же коротка человеческая жизнь! Ее можно описать на одном листке бумаги...

Павел Дамянов. Сегодня я счастлив по-настоящему. Если бы я был поэтом, то я бы написал целую поэму о солдате.

Нижняя губа у меня разбита, голова раскалывается от напряжения. Хотя это и не положено, я сам пошел во главе поисковой группы, сжимая в кармане ключи от только что предоставленной мне квартиры. Я все время думал о Венете, ради которой мне хотелось жить, а за моей спиной стоял и ждал Драган. Я просто обязан был вернуться живым, чтобы еще раз встретиться с ним и выяснить, о чем он думал в то время, пока длился поиск.

Голос мой, когда я приказал «диверсантам» сдаться, прозвучал странно. Так сказал Марков, когда все кончилось. Я этого не помнил. Запомнил лишь, что, как только заметил яму и копошившихся в ней людей, крикнул...

А что касается последующего ощущения, когда мы стояли во весь рост один против другого и я увидел слезы в глазах ефрейтора из разведки и его раненую руку, то обо всем этом я не мог бы рассказать обычными словами. Мы перевязали его, а я искал следы от пуль, осматривал ободранные стволы сосен.

Кто же нас послал стрелять друг в друга?.. Это было чудовищно...

Велико сказал, что глупость Прангова взбесила Драгана. Поручик Дишлиев подсел ко мне и насмешливо проговорил:

— Да, здорово получилось, ничего не скажешь! Своими же камнями по собственной башке. Над этой ситуацией надо бы задуматься.

Мне было хорошо оттого, что Дишлиев находился рядом со мной, мы с ним словно слились в одно целое.

Приближалась полночь, и батальон зашевелился, как муравейник перед бурей. Давно миновало время вечерней поверки, но никто не возвращался на сеновал.

Я подтолкнул Дишлиева, и он меня понял.

— Пошли, что ли? — встал я. — Ребята, нужно отдохнуть немного.

И фельдфебель Ленков начал поторапливать их на другом конце плаца. Он делал это по привычке. Ему было тяжело видеть усталых солдат, не спящих после полуночи.

Марков опять пошучивал, и вокруг него собралась самая большая группа.

Пожелав Дишлиеву спокойной ночи, я только было собрался уходить, как над районом казарм разнесся сигнал тревоги. Мы прислушались. С тех пор как я надел форму, не прошло и десяти дней, а мне казалось, будто вся моя жизнь прошла под звуки этого сигнального горна, словно я родился в казарме.

— Ну, доброе утро! — раздался рядом голос Дишлиева. — Здорово получилось. Не стоило и раздеваться.

Я ничего не ответил. Опять мы оказались вдвоем, опять шли рядом и наблюдали, как солдаты, лошади, повозки стремились обогнать друг друга. Все бежали куда-то, хотя каждый точно знал свое место. Не прошло и получаса, как батальоны уже построились и ждали приказа.

Только тогда я заметил Велико и командира дивизии у небольшого кургана перед самым фронтом батальона. Они направлялись к нам.

Командир дивизии обошел весь строй и остановился.

— Товарищи, — начал он, — мы собрали вас со всей Болгарии, чтобы вы послужили родине. Немало разочарований пережили вы в этом районе, но и немало солдатских радостей. Страна наша маленькая, но очень многие зарятся на нее. Сегодня ночью вы выступаете для охраны границы. Уходите на боевые рубежи. Я верю, что вы будете верны присяге. Сохраните незапятнанным имя болгарина! Подпоручик Дамянов, ведите людей!..

Остановившись возле меня, Велико указал мне маршрут, объяснил задачу. Роты проходили мимо меня и исчезали в воротах, а я думал о Венете. Найдется же кто-нибудь, кто сообщит ей о нашем уходе. Моя лошадь рыла снег копытами и время от времени ржала от нетерпения.

— Вот и все! — сказал напоследок Велико и провел рукой по ее гриве. — Я пойду с другими батальонами. Завтра к обеду наведаюсь к тебе.

Мы с Дишлиевым сели на лошадей. Я отпустил поводья, и лошадь двинулась вперед. Из-под копыт разлетались грязные ледяные комья. Дишлиев не отставал от меня. Вот он поравнялся со мной.

— Я поеду в голове колонны, а ты следи за замыкающими! — крикнул я и пустил лошадь в галоп.

— Понял! — ответил он, натягивая поводья. Его лошадь начала отставать. Солдаты уступали мне дорогу. Кто знает, о чем они думали... В одном я был совершенно убежден: в тот момент в них не было никакого озлобления, а лишь небольшая усталость от пережитого и некоторая робость перед неизвестностью.

Батальон остался позади меня. Только теперь я осознал: судьбы скольких людей доверены мне! А ведь я едва знаком с десятком из них.

Когда я остановился перед Марковым, тот поднял голову и посмотрел на меня.

— Как дела? — спросил я.

— Идут, товарищ подпоручик. Мы в порядке, и дела у нас в порядке.

Я поехал дальше. Раз солдаты шутят, значит, действительно все в порядке.

Не знаю почему, но в ту ночь я поверил в своих солдат. Может, потому, что увидел их всех вместе, ощутил их силу, ту самую мужскую силу, которая всегда покоряет.

Привалы следовали один за другим. Время от времени до меня доносилось позвякивание солдатских котелков, где-то на скорую руку разжигали костер, кто-то отплясывал у огня. В такие ночные мгновения особенно остро ощущаешь полноту жизни.

Начало светать, а колонна продолжала двигаться. Я все еще не мог оторвать взгляда от колонны и тут увидел на обочине дороги унтер-офицера Маркова. Он явно поджидал меня. Лицо его было серьезным.

Когда я поравнялся с ним, Марков вышел на дорогу и спросил:

— Товарищ подпоручик, можно ли во время следующего привала прийти к вам?

— Как это прийти ко мне? — не понял я.

— Нас несколько человек. Хотим поговорить без свидетелей. Это необходимо.

— Снова какая-то шутка? — спросил я некстати.

— Может быть, да, а может, и нет. Все бывает... — Он чего-то недоговаривал.

— Хорошо. Если это необходимо, найдите меня. Я буду в середине колонны. Вы всегда сможете подойти ко мне.

Марков кивнул головой и убежал вперед.

Вскоре со стороны головы колонны послышался сигнал об очередном привале. Я очень удивился, когда увидел, что Марков идет ко мне с теми солдатами, которых в предыдущий вечер я застал в трактире. Они прокладывали себе дорогу среди рассыпавшегося строя батальона и в конце концов добрались до меня.

Я увел их в сторону от дороги. Ждал, когда они заговорят, но они молчали.

— Вы хотели поговорить о чем-то, — нарушил я молчание.

— Не знаем, с чего начать, — откликнулся Марков. — История длинная и, как говорят у нас в Габрово, насколько она сложная, настолько и простая. Даже как-то неловко об этом говорить.

— Что-нибудь случилось во взводе? — Я не скрывал своего недоумения.

На сей раз отозвался ефрейтор, которого я в тот вечер посылал в больницу к Венете.

— Мы виноваты, товарищ подпоручик. Оказались в тупике. Наткнулись на плохих людей и едва не совершили непоправимое.

— Говорите прямо. Чем вы встревожены? Раз пришли ко мне, значит, на то есть причина. Если вы меня боитесь, то лучше не начинать разговор.

— Нет, мы не боимся... — продолжал ефрейтор. — Дело в том, что после того вечера в трактире нам стали понятны многие вещи. Оттуда все и началось. Тот мужчина, которого вы выставили, предложил нам деньги, чтобы мы провели его и еще несколько человек через границу. Он знал, что вскоре мы отправимся туда. И мы пообещали. Потом пришли вы, и все поставили на свои места. А то, что было в сосновом лесу, заставило нас испытать жгучий стыд. Тогда мы решили собраться вместе и подумать. Нет, мы не пытаемся избежать ответственности, хотим лишь предотвратить переход тех людей на ту сторону.

Ефрейтор говорил нервно, и казалось, что каждое слово причиняет ему душевную боль. Остальные молчали, уставившись в землю. Вероятно, в последний раз размышляли над тем, правильно ли они решили этот вопрос.

— Сколько их? — спросил я после паузы.

— Двое мужчин и одна женщина. Насколько я понял, женщина — Стефка Делиева.

— А как вы с ними договорились?

— На следующий день после того, как мы прибудем на границу, я скажусь больным и отправлюсь в пограничный городок на медицинский осмотр. В больнице меня будет ждать их человек. Пароль — «Карабин».

— И ничего больше?

— Они будут ждать в городе, пока мы не встретимся.

— Значит, Стефка Делиева? — задумчиво проговорил я, и ефрейтор вздрогнул.

— Неужели вы ее знаете?

— Нет, нет, но это имя мне знакомо.

— Товарищ подпоручик, мы готовы... — поднялся Марков, но я его прервал:

— Не торопись! Все это не так просто, как кажется на первый взгляд. Вы — лишь один из вариантов, на котором они остановились. А сколько их вообще у них, никто не знает.

— От нас требовалось только одно — чтобы мы их перевели через границу.

— Попросили вроде о пустяке. Перевести их через пограничную линию, которая, к сожалению, существует только на карте. Они хорошо сориентировались и выбрали неплохое направление.

— Да, мы... — снова вмешался Марков, но я не дал ему договорить до конца.

— Вот он, унтер-офицер, — ефрейтор посмотрел на Маркова, — как только понял, в чем дело, предложил самим арестовать их и привести к вам, но мы испугались, да и времени у нас было мало...

Я его не слушал, так мне стало хорошо и легко на душе.

— Марков, ты умеешь ездить верхом?

— И еще как, товарищ подпоручик, — вышел он вперед.

— Возьмешь мою лошадь и отправишься в село Вырбовку. Сегодня в десять часов командир дивизии будет там. Доложишь ему все так, как вы рассказывали мне. В нашем районе мы справимся сами, но речь идет о других батальонах. Никто не знает, может быть, эти перебежчики установили связь не только с вами.

Марков привел лошадь. Лицо его стало строгим, сосредоточенным.

— Можете рассчитывать на меня, товарищ подпоручик, — сказал он и вскочил в седло.

— А с нами вы что будете делать? — спросил ефрейтор.

— Как это что?.. Нужно сделать все возможное, чтобы не допустить перехода этих людей через границу. Ничего больше от вас я и не требую.

— Поняли, товарищ подпоручик! — сказал он и поправил ремень автомата на груди. — Разрешите вернуться в строй?

Солдаты батальона уже отдохнули и готовились к следующему переходу. Может быть, и перебежчики в этот момент совершали свой последний переход. Стефка и Чараклийский — прекрасное сочетание, ничего не скажешь! А если и третий такой же, как они... Мне стало грустно. Драган потерял веру в нас и постоянно подвергал нас испытаниям, а настоящие враги шли себе своей дорогой, и их никто не тревожил.

Я ускорил шаг. Где-то в середине колонны догнал Дишлиева. Он тоже слез с лошади и теперь шел с солдатами. Как хорошо, что он рядом! Дишлиев нужен мне и как сослуживец, и как товарищ.

А колонна двигалась вперед, к границе. И это наша колонна, его и моя. А по какой-то другой дороге шла Стефка Делиева со своими людьми. Они тоже шли к границе. И мы непременно должны были встретиться...

Венета. Сестра сказала, что ночью я бредила. Все время произносила чье-то имя, но она его не запомнила. Я уверена, что в бреду звала Павла. В последнее время я так много о нем думала, что даже стала злиться на себя.

Уговорила доктора снять с меня бинты. Теперь осталось лишь несколько пластырей и кое-где почерневшая, обожженная кожа.

Доктор — симпатичный молодой человек — ничуть не смущался, слушая мою болтовню. Спросила его, женат ли он, а он посмотрел на меня и в свою очередь спросил:

— Разве я похож на глупца?

— Нет! — ответила я. — Но вы начинаете лысеть, а плешивость отталкивает женщин, тем самым сокращая ваши шансы на выбор.

— Это меня не пугает, — рассмеялся он. — Никого не интересует голова, когда кошелек не плешив. Милая девушка, глупость — привилегия женщин. И пусть она будет присуща им до конца света. Нет смысла даже спорить с вами по этому вопросу.

Он смеялся и лукаво посматривал на меня. Неужели они все еще считали меня сумасшедшей, которой однажды изменил разум?

Вообще все в больнице радовались моему хорошему настроению. И считали, что оно объясняется их методами лечения, а я даже не задумывалась над всем этим. Меня больше волновало то, что происходит за стенами больницы, которую я наперекор всему собиралась покинуть.

Еще один день близился к концу. Я решила остаться до утра, а завтра непременно уйти к Жасмине, лишь бы здесь больше не оставаться.

Пошла мыть руки перед едой и посмотрела на себя в зеркало. Не на что смотреть! Больничная пижама, ввалившиеся глаза и превратившиеся в паклю волосы... Жалкая картина!

Я распахнула дверь и остановилась на пороге своей палаты. У моей постели спиной ко мне стояла Жасмина. Она не слышала, что я подошла. Я приблизилась к ней на цыпочках и руками закрыла ей глаза. Ресницы Жасмины щекотали мне пальцы.

— Венета, как я рада, что ты хорошо себя чувствуешь, — заговорила она и улыбнулась, но ее улыбка показалась мне грустной. — Извини, что пришла так поздно, — сказала она, рассматривая увядшие листья хризантем, которые сама же принесла.

— Ну что ты говоришь! Я была бы счастлива видеть тебя в любое время дня и ночи.

— Раз ты шутишь, это уже хорошо. А теперь поговорим о том, что заставило меня прийти. — Губы у нее задрожали, а потом на мгновение застыли, и она показалась мне постаревшей, крайне измученной.

— Жасмина...

— Не беспокойся. Я немного устала. Оставила Сильву у сестры Велико. Очень больна одна моя родственница, и мне нужно немедленно ехать в соседний город. Не знаю, на сколько мне придется там задержаться, поэтому я написала Велико письмо и принесла его тебе. Завтра или послезавтра Павел придет за тобой, да иВелико, может быть, придет вместе с ним. Передай письмо ему. Скажи, чтобы он не беспокоился обо мне. Как только состояние моей родственницы улучшится, я сразу же вернусь. Она одинокая женщина, поэтому я решила ехать.

Я слушала ее и не верила своим глазам. Казалось, что передо мной стоит не Жасмина, а какая-то другая женщина, с незнакомым лицом, с незнакомым голосом. Даже глаза ее стали неузнаваемы. Она передала мне письмо, и рука ее при этом предательски дрожала. Жасмина подошла и обняла меня так, словно навсегда прощалась со мной. Она поцеловала меня. Губы ее были сухими, потрескавшимися. Я отнесла это за счет мороза, но не ее волнения. Мне хотелось расспросить ее о многих вещах. Держа в руках письмо, я пошла следом за ней. Она остановилась в дверях.

— Спокойной ночи, Венета! — пожелала она мне и на мгновение закрыла глаза. — Не поминай меня лихом.

— Подожди! — схватила я ее за руку, но она снова грустно улыбнулась и добавила:

— Мне нужно идти! Меня ждут!..

И ушла.

Звонок на ужин прозвучал в третий раз, но я и не вспомнила о еде. У меня перед глазами все еще стояло лицо Жасмины, ее глаза, полные боли. Я попыталась объяснить себе много вещей, но из этого ничего не получалось, а письмо по-прежнему оставалось в моей руке.

Выхода я так и не нашла. Все смотрела на выписанное четкими буквами имя Велико и предчувствовала, что здесь что-то не так, а понять это было не в моих силах. Какой-то внутренний голос заставлял меня попытаться проникнуть в эту тайну, но я не знала, с чего начать.

Я села на кровать. Положила письмо на колени и сидела совсем сбитая с толку от мыслей и предположений. Жасмина давно ушла, и ее нельзя ни о чем расспросить. Почти в беспамятстве я разорвала конверт и впилась жадными глазами в неровные строчки.

«Велико, дорогой мой!

Наступил такой день, когда я смогу внести свою лепту в наше счастье. Ты уехал, а я осталась со своей болью, с тем, что касается лишь меня одной. Все же я попытаюсь рассказать тебе все по порядку, но прежде всего хочу тебя заверить, что никогда никого не любила, кроме тебя, и буду любить тебя до конца жизни.

Ты сам знаешь, что я стояла как бы на перепутье между вами и людьми, близкими мне по крови. Эти осколки прошлого снова вмешались в мою жизнь. Ты сам видел тетю, почувствовал, что она пришла с чем-то недобрым, но решил не углубляться в эту проблему. А Стефка пришла, чтобы воевать за себя. Она предложила мне бегство за границу, где она меня озолотит, а взамен я, используя твое имя, должна довести до границы ее, Венцемира и Чараклийского. Они так и не поняли до сих пор, что мое богатство и счастье — это ты и Сильва. Они готовы на все! Если я не соглашусь, они убьют нашего ребенка, убьют и тебя. А ты сам можешь себе представить мою жизнь без вас.

Об этой их ненависти я могла тебе сказать раньше, и их уже не было бы на земле, но я хотела справиться своими силами. Ведь ты больше всего верил в них. И в последний наш вечер ты об этом говорил.

Я не смогла, милый, показаться тебе слабой, беспомощной. И потому решила действовать одна. Помнишь ли ту гранату, которую дал мне в сорок шестом? Граната поможет мне с лихвой заплатить им за те страдания, которые они тебе причинили.

Не сомневайся во мне! Я принадлежу тебе и исполню свой долг.

Только об одном прошу: живи ради Сильвы. Ребенок — плод нашей любви. И никогда не забывай, что я тебя любила больше всего на свете!

Мы уже уходим!..

Не осуждай меня, дорогой мой! Хочу остаться для тебя той Жасминой, которую ты полюбил с первого взгляда.

Прости меня за все муки, которые ты из-за меня испытал.

Целую тебя!

Твоя Жасмина».

Казалось, даже кровь остановилась в моих жилах. Никогда еще мне не доводилось испытывать такой ужас от сознания собственной беспомощности. Ведь я одинока, как никогда одинока. И город выглядел мертвым, раз в нем не было близких мне людей, тех, кому я могла бы довериться.

Я перечитала письмо еще раз, и тогда мне в голову пришла спасительная мысль...

Посмотрела на сестру, которая остановилась в дверях, чтобы пригласить меня к ужину. Смотрела на нее и сначала никак не могла ее узнать.

Когда она обратилась ко мне, я сказала только одно:

— Принесите мне вещи! — и снова опустилась на постель.

— Какие вещи?

— Мои. Пальто, обувь.

— Но вы...

— Не беспокойтесь. Я не сошла с ума.

— Нет, я не могу сделать это, — все еще упорствовала сестра.

— Я их найду и сама, а в это время вы вызовите сюда моего отца по телефону. Пусть немедленно придет в больницу. По очень важному делу.

— Ничего не понимаю.

— И не нужно. Это не имеет никакого отношения ни к вам, ни ко мне. Не смотрите на меня, а идите. Каждая минута дорога.

Сестра удивилась моему строгому голосу. Только тогда я поняла, что во мне есть что-то от характера моего отца. Я готова пройти сквозь огонь, лишь бы добиться того, что задумала.

Сестра пошла в комнату дежурного врача, чтобы позвонить, а я стала вытаскивать из гардероба мои личные вещи. На платье все еще сохранились следы огня, но я не обратила на это внимания. Оделась, прижала к груди пальто и присела, переполненная тягостным напряжением.

Страшно ждать, когда знаешь цену каждой секунды.

Сестра куда-то запропастилась. Но вот наконец она вернулась и сообщила, что дозвонилась до моего отца и он пообещал прийти, как только освободится.

Странный ответ странного человека. Я уверена, что с ним никогда не случалось, чтобы он по какому-нибудь поводу взволновался до глубины души. Ведь звала я, его дочь, а он...

Прямо в одежде я прилегла на кровать. Закрыла глаза, попыталась отогнать тяжелые мысли. Иначе голова у меня разорвется, не выдержит до его прихода.

Отец пришел в полночь. Обросший, с давно не бритой головой. Совсем на себя не похожий.

— Что тебе опять взбрело в голову? — посмотрел он на меня и удивился, увидев, что я одета.

— Обещай, что после того, как ты узнаешь, зачем я тебя вызвала, ты возьмешь меня с собой.

— Ну а дальше что?

Я протянула ему письмо. Отец достал очки и начал читать. С каждой минутой его лицо становилось все более напряженным. Он впился взглядом в мое лицо.

— Когда ты его получила?

— Четыре часа назад. Жасмина сама принесла его.

— И ты молчала столько времени?

— Тебе позвонила сестра, чтобы ты пришел.

— Да, да, ты права. Я должен был прийти сразу, но вечно эта работа.

— И что же теперь?

— Подожди меня здесь. Я скоро вернусь. — Он встал, но я тоже поднялась с постели.

— На сей раз ничто не заставит меня уступить, — преградила я ему путь.

Он не противился. Пошел впереди меня, а я, прихрамывая, — за ним следом. По телефону он отдал распоряжение своим оперативным службам поднять на ноги всю область. Обругал кого-то и назвал имена четырех. Потом положил телефонную трубку, взял меня под руку и мы сели в газик, стоявший перед входом. Сестра хотела сказать ему что-то, но он махнул рукой и крикнул водителю:

— Вези! И как можно быстрее!

Мотор взревел, машина забуксовала на льду, но потом набрала скорость и помчалась. Я сжалась калачиком под шубой отца и притихла. Впервые за долгие годы я ощутила, что он способен на какое-то тепло.

Жасмина. У каждого есть своя правда, но люди приходят к ней различными путями.

Венета меня поняла. Может быть, просто я не смогла хорошо сыграть свою роль, но теперь это уже не имеет значения. Трудно бывает до тех пор, пока человек не принял решение, а само исполнение — лишь заключительный аккорд.

Я всегда любила эту сумасбродную девчонку. Она часто витает в облаках, но имеет и свой собственный голос. А если она и не может достигнуть солнца, то это лишь потому, что крылья у нее слишком нежные, легко обгорают.

Мне запомнились ее глаза. На этот раз они показались мне вопрошающими. Я не нашла нужных слов, чтобы все ей объяснить. Да и необходимости в этом не было. Она должна все сама испытать в этой жизни, чтобы полюбить ее, а если понадобится, то и умереть за нее с полным сознанием своей правоты.

Венету я оставила дрожащей, да и сама едва сдерживала дрожь. Мне надо бы спешить.

До отхода поезда оставалось мало времени, но я не торопилась войти в здание вокзала.

— Билет мы тебе взяли. Садись в поезд, там мы тебя найдем, — услышала я голос тети, но не шелохнулась. Я их не искала, они сами нашли меня. Нужного человека всегда ищет тот, кто в нем нуждается, но в тот момент эта моя привилегия нисколько меня не радовала.

Паровоз дал гудок, и все бросились к распахнутым дверям вагонов. Я нашла свободное место и села. У меня в руках была лишь дамская сумочка. А в ней — инкрустированный перламутром пистолет, доставшийся мне от моего отца, и граната, полученная от Велико. Поезд тронулся в дальний путь, и я под стук колес унеслась в своих мыслях куда-то далеко...

Напротив меня сел Венцемир. На нем были спортивный костюм, тяжелые ботинки и лыжная шапочка.

— Рад, что ты пришла, — заговорил он.

— И я рада, что вижу тебя.

— Нужно было хоть раз перегореть, чтобы понять, что даже пепел может воспламениться.

— Чтобы затем перерасти в пожар. — Говоря это, я думала о последующих часах.

— Лучше сгореть во время пожара, чем тлеть всю жизнь.

— Может быть, ты скажешь мне что-нибудь человеческое? — прервала я его философствование.

— Боюсь за тебя. Мне так хочется, чтобы все прошло благополучно. Я бы доказал тебе, что ты для меня значишь.

— Мне не страшно, раз мы вместе. — Я испытывала желание обманывать его, лгать ему в каждом слове, чтобы он не почувствовал, что ему грозит.

— Я всегда верил в тебя. И на этот риск пошел только ради тебя.

— Я расплачусь с тобой за эту жертву, — сказала я.

— О чем ты говоришь?

— Я знаю о чем. В конце концов и ты совершишь хоть одно достойное мужчины дело.

Венцемир провел рукой по пересохшим губам и продолжал:

— Нужно было взять с собой и девочку...

Тут моему хладнокровию пришел конец.

— Думай о вещах, которые касаются лишь тебя одного. Иначе будет хуже! — встала я озлобленная, готовая стереть его в порошок.

— Прости! Я не хотел...

— А теперь оставь меня одну. Я устала. — Я прижалась лицом к стеклу окна в надежде, что его холод поможет мне обрести спокойствие.

Венцемир снял шапку. Он не ушел куда-нибудь в другое место, а просто пересел к краю скамейки. Очевидно, так ему было приказано, а может, после долгой разлуки он хотел провести еще несколько минут со мной. Я решила не поворачиваться в его сторону и затихла у окна.

— Сходим! — Это уже голос Чараклийского. У него все те же черные тонкие усики и нахмуренные брови. Он улыбнулся мне. Сколько я его помню, он никогда не любил быть назойливым, поэтому я верила ему больше, чем двум остальным.

Мы сошли на маленькой станции, о которой я никогда прежде не слышала. Когда собрались все вместе, Стефка пожала мне руку в знак благодарности.

Чараклийский развернул небольшую карту, осветил ее карманным фонариком и сказал:

— Надо идти по дороге направо. Это в двух километрах отсюда. А до границы останется пятнадцать. Хорошо, если бы хозяин оказался гостеприимным.

— Я уверена в нем, — откликнулась моя тетя. — Более уверена, чем в вас троих.

Чараклийский снова улыбнулся. Уверенность моей тети доставляла ему удовольствие, она явно забавляла его.

— Мы прихватим с собой его фотографию, чтобы увеличить ее, когда будем на той стороне. А под ней поставим подпись: «Наш спаситель!»

— Чараклийский, будь серьезнее, — одернула его Делиева.

— А как же нам понять ваши слова, мадам? Что мы, рискуем своей жизнью из-за любви к вам?

— Когда все закончится благополучно, тогда и уточним, что такое любовь и кто кого любит, — съязвила она.

— Деньги! — направил луч фонарика ей в лицо Чараклийский.

Стефка Делиева не стала спорить. Вынула из сумки несколько золотых цепочек и протянула их бывшему подпоручику.

— А заложнице? — бросил он взгляд в мою сторону.

И в моей руке оказалась пригоршня золота. Только Венцемир молчал.

— А с ним рассчитывайтесь, когда пожелаете, — не скрыл своего иронического отношения к Венцемиру Чараклийский и снова углубился в карту. — Сейчас, по сути дела, нас ведет Жасмина. Мы разыскиваем ее мужа по весьма спешному делу. Никакой другой легенды. У хозяина попросите сани, и пусть он довезет нас до города, а на худой конец пусть даст нам продуктов на два дня. И не скупитесь, тетенька. Прилично заплатите человеку. То есть я хочу сказать, что вам надо отдать деньги Жасмине, а она сама расплатится с хозяином.

Мне оставалось только удивляться тому, как мастерски они владеют собой. Среди них только я мыслила по-другому. Они торговались, торговались со страстью мелких торгашей и были готовы «осчастливить» и меня.

Когда все уже было уточнено, мы по двое направились к окраине села. Мужчины шли впереди, а мы следовали за ними.

— Возврата нет, не так ли? — спросила меня Стефка после паузы.

— Нет.

— Так я и предполагала.

— Ты никогда не обманывалась.

— И меньше всего в родственниках по крови.

— Я тебя не разочарую. Мое место давно среди вас, — сказала я и испытала при этом такое чувство, будто собственными руками облила себе лицо грязью.

Лай собаки прервал наш разговор. Я пошла вперед. Теперь я вела их, отвечала за группу...

— Кто там? — послышался сонный мужской голос.

— Свои, — откликнулась я. — Будьте так любезны, откройте.

Хозяин помедлил минуту, затем вышел к нам закутанный в долгополый овчинный тулуп.

— Что вас привело в такую позднюю пору? — В его голосе улавливалось явное недовольство, но когда он заметил перед собой женщин, то смутился и сбавил тон. — Господи, в такой холод...

Моя тетя сняла с себя шаль, и он ее узнал, но не обрадовался. Когда мы ему объяснили, куда идем, лицо его просветлело. Он раздул огонь в очаге и прикурил трубку от уголька. Только после этого он начал нас оглядывать по очереди с той деревенской наблюдательностью, от которой ничто не может укрыться.

— Хотим попросить у вас сани с упряжкой, чтобы еще до рассвета попасть в город, — сказала я и протянула руки к огню.

— Что касается упряжки, то найдем что-нибудь подходящее, но в такое позднее время и в такой холод... — заговорил он отрывисто, почесывая затылок.

Зная, что скрывается за этим жестом, я подошла и сунула ему в руки все деньги, которые мне дала Стефка Делиева. Хозяин оживился. Встал, засуетился и, чтобы создать хорошее впечатление, заговорил очень громко:

— Ну, о чем разговор, мы свои люди, в конце концов. Здесь осталось немного теплого молока со вчерашнего дня. Поешьте. Вот вам и брынза, сало... Я пойду приготовлю лошадей и сани, а вы в это время... — Он не договорил. Снова надел тулуп и пошел в хлев. Там ржали лошади.

Мои спутники были довольны. Чараклийский разлил молоко в маленькие глиняные миски, нарезал брынзу и сало и пригласил нас к столу.

— Пожалуйте, дамы и господа. Болгарское фирменное блюдо. Вскоре вы уже не будете иметь удовольствие его пробовать... И первым уселся за стол. За ним последовали и остальные. Только я все еще стояла у огня, думая о своем.

Город в пятнадцати километрах отсюда. Через два часа мы будем там. Неизвестно, когда еще мы соберемся вместе. Для меня дорога кончалась здесь. Я тайком вынула фотографию Велико и поцеловала ее. В последний раз посмотрела ему в глаза. Он со мной.

Чараклийский взял меня под руку и усадил напротив себя. Настроение у него было прекрасное.

— Жасмина, такие пикантные деликатесы ты у своего партизана не пробовала. Богата болгарская земля, богата...

Я не слушала его. Хозяин мог в любой момент вернуться, а я не хотела, чтобы он отправился на тот свет вместе с нами.

Открыла свою сумку. Граната лежала под носовым платком. Я осторожно сняла предохранитель и положила сумку у наших ног.

Прощай, Велико. Прощай, Сильва, дитя мое. Другого пути у меня нет... Я закрыла глаза. Секунды отделяли нас от конца...

Майор Велико Граменов. Здесь все мне было знакомо. И вершины, и долины. Знакомо, но уже поросло травой забвения.

Батальоны рыли окопы, а я обходил их, не в силах усидеть на одном месте.

Дьявольский родник. Здесь ранили Драгана. Отряд вел тогда Ярослав. Мы опустили носилки на землю, и я умыл Драгана ледяной водой. Он посмотрел на меня. Посмотрел и улыбнулся.

— Ты ли это? — едва слышно прошептал он.

— Да, товарищ командир.

— Я почувствовал твое присутствие, когда меня несли. У тебя широкий шаг, сильное плечо. И рана моя так не болит, когда у товарищей надежные плечи.

— Они очень надежные, товарищ командир.

— Верю!.. Если вам станет тяжело, не мучайте себя, оставьте меня. Я ни на кого не буду обижаться. Выведите отряд из кольца окружения. Каждый может стать командиром, хотя не каждый доживет до победного конца нашей борьбы...

Я еще раз обтер лицо Драгана, и оно порозовело.

— Будет жить! — прошептал Ярослав, и мы снова его понесли.

Наш Драган — так его называли все, а теперь он пытается перечеркнуть воспоминания... Это тебе не удастся, дружище. Нас чересчур много, чтобы ты мог заставить нас забыть самое дорогое в своей жизни. Ведь даже самые обыкновенные люди с нами. Не жди легкой судьбы, потому что мы не оставим тебя в покое. Ведь ты — наша легенда!

Так я разговаривал с самим собой, а всего в ста метрах от меня проходила граница.

Ну и времена! А Драган похож на слепого. И Ярослав говорил за день до своей смерти: «Нельзя его оставлять одного. Он наш, и мы его товарищи».

Где-то в овраге послышался цокот лошадиных копыт. Я свернул в сторону и остановился у отвесной скалы. Снизу мне махал широкоплечий унтер-офицер. Он пытался заставить животное пройти по узкой козьей тропе. Я подал ему знак, чтобы он подождал, и сам спустился к нему по откосу.

Лошадь покрылась потом, и нетерпеливо рыла копытом землю, а унтер-офицер переступал с ноги на ногу, чтобы согреться.

Он представился и тут же стал рассказывать обо всем, ради чего его прислал Павел.

Я слушал, и передо мной возникали образы Стефки Делиевой, подпоручика Чараклийского...

Драгану я мог бы простить и пулю, которую он выпустил бы в меня, но этим людям... Да ведь они еще не заплатили за пролитую ими кровь и теперь снова взялись за свое...

В кустах я увидел свою лошадь. Солдат едва удерживал ее.

Я вскочил в седло. Унтер-офицер последовал моему примеру. Я послал связного в первый батальон, а сам поехал во второй. И сразу все горы ожили. У меня возникло такое чувство, что и мертвые поднимаются, чтобы прикрыть собой границу.

Не знаю почему, но всякий раз, когда заходила речь о Стефке Делиевой, передо мной возникал и образ Жасмины. Вспомнилось, какой она была в минуту нашего расставания. Она хотела что-то мне сказать, хотела, чтобы я задержался еще хоть ненадолго. И Стефку вспомнил, как она встретилась мне на нашей лестнице со старым, потертым зонтиком в руке...

Неужели Жасмина скрыла от меня что-нибудь?.. И Ярослав намекал как-то на то, что она запуталась, и Драган вызывал ее к себе, не поставив меня об этом в известность.

Где же мое место в этом потоке событий?.. Неужели я остался сторонним наблюдателем, когда она шла одна навстречу какому-то испытанию?

На сборном пункте меня ждали все командиры батальонов. Прежде всего я подошел к Павлу.

— Я верю тому, что они рассказали, — проговорил он, обращаясь ко мне.

— А если это ложь?

— Раз они набрались смелости признаться, значит, найдут в себе силы, чтобы искупить свою вину.

— А пограничники?

— Все дело в нас, Велико.

Я выслушивал доклады командиров батальонов, а думал о Жасмине...

Где-то в окопах запел солдат. Песню подхватили его товарищи.

Послышался шум мотора. К нам с воем приближался газик.

Прежде всего я увидел голову водителя, который, открыв дверцу, искал место для стоянки. Потом показался Драган.

Все замолчали, глядя на странных гостей. Я еще не успел опомниться, как Павел побежал к машине и вынес на руках что-то, завернутое в шубу. Это была Венета. И я поспешил к ней. Она прижалась к мужу и непрерывно повторяла одно и то же:

— Я знала, что мы вас найдем. Была уверена, что вы будете вместе.

Я держал ее за руку и в то же самое время пытался понять, зачем они здесь. Венета замолчала. Только прижалась к Павлу, следя за ним счастливыми глазами.

Драган стоял возле газика, ждал меня.

Я подал ему руку. Он пожал ее и задержал в своей руке.

— Я приехал к тебе лично! — сказал он.

— Неужели опять кто-то сбежал?

Драган как будто не расслышал моей иронии. Жестом подозвал Павла, и мы втроем ушли за машину. Там Драган долго и испытующе рассматривал меня.

— Не знаю, правильно ли вы поймете меня, — начал он, вынул сигареты и закурил, не предложив их никому из нас. Такое с ним было впервые. — Так уж получилось, что нам пришлось встретиться здесь, откуда некогда мы вместе начинали путь. Сколько бы мы ни ссорились, наши дороги всегда будут пересекаться.

Драган говорил что-то, стараясь подойти к сути дела, но это ему никак не удавалось.

— Что случилось? — прервал его я.

— Нужно принять меры, чтобы ничего не случилось, — добавил он и протянул мне какое-то письмо.

Я посмотрел на конверт. Сразу же узнал почерк Жасмины и больше уже не мог шелохнуться.

«Что они сделали с ней?» — промелькнула в голове нелепая мысль.

— Прочти, а потом уж поговорим! — резко сказал он и глубоко затянулся дымом сигареты.

Я разорвал конверт. Слова и строчки заплясали у меня перед глазами. Ускользала от меня связь между отдельными мыслями, но когда я прочел последние слова, понял самое главное — и на сей раз Жасмина не изменила самой себе.

Я передал письмо Павлу. Возле него стояла Венета, его Венета, а он читал, что моя Жасмина решила действовать одна, прихватив с собой ту самую гранату, над которой мы некогда дали клятву.

Ни о чем не стал спрашивать. Мне казалось, что земля раскачивается у меня под ногами, а воздух колышется и в любой миг может взорваться от гранаты, которую я сам вручил Жасмине.

— Все в области поднято на ноги. Железнодорожные станции охраняются, а дороги перекрыты, — объявил Драган, но я его не слушал. В ушах звучали последние слова Жасмины: «Я хотела тебе сказать... А если будет поздно?..»

Если будет поздно, если только уже не поздно...

— Венета вызвала меня в больницу. Хорошо, что она распечатала письмо. Еще не все потеряно. Мы ее спасем. Я ее спасу, — рокотал бас Драгана, но и в этот раз смысл его слов снова не дошел до меня. Куда бы мы ни пошли, мы все равно разминулись бы с нею. В моей помощи она не нуждается. Одна против троих, лишь бы защитить мое имя, честь своего ребенка, свою гордость и правду...

Мне так захотелось закричать от боли, но я лишь стиснул зубы, чтобы укротить в себе это дикое желание. Я не имел права ни на стон, ни на выбор.

Павел оставил Венету и подошел ко мне. Я знал, что он пойдет и на край света, лишь бы только помочь, но я не шелохнулся, а он тоже словно окаменел.

По пригорку съезжал еще один газик. Ох, как мне не хотелось, чтобы он направлялся к нам! Он нам не нужен, но опять-таки я молчал, продолжая оцепенело слеидить за ним.

Из машины выскочил какой-то подпоручик и подошел к Драгану.

— Мы не успели, товарищ полковник. Рано утром в доме бая Спиро из Горненцов взорвалась граната. Все четверо мертвы. Две женщины и двое мужчин.

Я слушал и мысленно повторял последние слова подпоручика: «Две женщины и двое мужчин...» Ничего другого не осталось у меня в голове.

Венета зарыдала, прижавшись лицом к груди Павла, а Драган стоял и виновато смотрел на меня.

Я вскочил на лошадь и помчался вперед, не разбирая дороги. Вслед за мной поскакал и Павел. Моторы машин взревели где-то за спиной, ветер свистел у меня в ушах, а я повторял только одно имя: «Жасмина... Жасмина!..»

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ГРАНИЦА НАДЕЖД

В эту ночь Сильва спала плохо, поэтому руки ее слегка дрожали. Она выпила две чашечки кофе, но состояние ее так и не изменилось. Она уже подумывала о том, чтобы отложить операцию на другой день. Когда в кабинет вошел доктор Чалев и сел напротив нее, она посмотрела на него с надеждой, думая поделиться с ним своими сомнениями. Но, поразмыслив, решила воздержаться. Ей показалось нелепым так легко сдаваться, да еще перед Чалевым, который во время вчерашнего консилиума единственный выразил сомнение в успехе этой операции. Сильва взяла сигарету, молча предложила и ему закурить, но Чалев отказался.

— Сильва, сегодня ночью я понял... — проговорил он, и на его лице появились красные пятна. Она не спросила его, что он понял, все еще не могла оторваться от собственных мыслей, но заметила, что Чалев пытается преодолеть смущение. — ...Что я не могу без тебя, — закончил доктор, и красные пятна исчезли, а лицо его стало бледным, холодным.

— А я думала, что речь идет об операции, — сказала Сильва и вспомнила, что, когда она впервые пришла в госпиталь, Чалев был первым, кто принял ее и повел по лабиринту врачебных сомнений и волнений. Он не навязывал ей свои знания, а только проявлял понимание и тем самым быстро завоевал ее доверие. Она привыкла к его присутствию и уже не могла себе представить, как бы чувствовала себя, если бы его не было рядом. Во время ночных дежурств она делилась с ним всем, что ее волновало. Поделилась даже тем, что недовольна своим отцом, который после смерти матери остался один и делал все, чтобы дочь всегда чувствовала его сильную руку, на которую могла бы опереться.

— Я не хочу зависеть ни от кого, — часто в конце разговора повторяла она.

Слушая ее, Чалев снисходительно улыбался, брал девушку за руку и долго смотрел ей в глаза.

— Ты рождена не для этого мира... Не для этого! — говорил он и гладил ее волосы, как будто имел дело с маленькой девочкой.

Прекрасными были эти ночные разговоры! Поэтому она всегда стремилась, чтобы их дежурства совпали.

А вот на этот раз он не отгадал ее мысли. В последнее время она замечала в нем что-то странное — он стал рассеянным, нервным. Когда она попыталась разобраться, что с ним, он смерил ее холодным взглядом и только пробормотал:

— Ты навсегда останешься ребенком. Для тебя жизнь — утопия, а не реальность.

Эти слова встревожили Сильву. Они принадлежали какому-то другому Чалеву, которого она не знала и не хотела знать. Сильва верила в их дружбу. Неужели ее так легко можно разрушить?

Еще больше она удивилась, когда несколько месяцев назад он запер ее в кабинете и начал говорить о своей любви. Его слова звучали как заученные реплики. Когда он стал повторять их, чтобы быть более убедительным, она не сдержалась:

— Это я уже слышала. Ненавижу поспешность. И многословие в этих делах — утомительно. Я тоже могу сказать, что люблю тебя, но это еще не все.

— Сильва... — хотел что-то сказать Чалев, но она не дала ему докончить:

— Я тебе сказала, что мне не приятна любая поспешность, даже если она продиктована сердцем...

Все это случилось довольно давно. А теперь — эта бессонная ночь, сомнения и...

— ...Я все обдумал, Сильва, — он положил руки ей на плечи, но она выпрямилась, сжав свои пальцы, которые предательски подрагивали.

— Ребенку осталось жить всего несколько часов, — начала она снова, думая об операции.

— А нам?..

— Что нам? — Сильва посмотрела на него удивленно.

— Думает ли кто-нибудь о нашей жизни? — спросил Чалев.

— Но ребенок умрет, если мы будем продолжать мудрствовать. Мы же врачи... — Сильва хотела вызвать хоть словечко сочувствия, понимания, но Чалев остался безучастным.

— Я тебя люблю, Сильва. Если ты сейчас не ответишь, завтра может быть поздно.

Его холодность заставила Сильву прийти в себя и справиться с внезапно охватившей ее неуверенностью. Она взяла историю болезни ребенка, подготовленного к операции, и направилась к двери.

— Сильва! — раздался голос Чалева.

— Сейчас я должна думать только об операции. Ведь решается, жить или не жить ребенку...

— Подумай! — Чалев сделал вид, что не расслышал ее слов. — Сегодня вечером жду от тебя ответа. Больше я так не могу.

— Сегодня мне предстоит сделать двадцатую операцию, — сказала Сильва. — Если она пройдет успешно, мы это отпразднуем. Двадцать жизней...

— Договорились!.. — оживился доктор, уловив в ее словах искорку надежды. — Скажи только где. Ночь принадлежит тебе.

— Лишь бы операция удалась! — Она сжала руки и остро ощутила свои пальцы. — Дома никого нет...

— Согласен, — улыбнулся Чалев. По собственному опыту он знал, что иногда ночь помогает решать и самые безнадежные вопросы.

— С чем ты согласен? — удивленно посмотрела на него Сильва.

— С тобой! С твоим предложением!

— Ах, вот как!..

— Ночью все и решим! Я тебе докажу... — заговорил он оживленно, но она его прервала:

— Я ухожу! Ребенок ждет. — Ей стало больно, что он ее не понял.

...День прошел. Остались позади и операция, и этот разговор, который радовал и смущал. Ее радовали нежные нотки в его голосе, а смущала какая-то холодность в его взгляде, его уверенность в том, что все будет так, как он сказал.

Сильва исполнила свое обещание и в тот вечер пригласила коллег повеселиться. Никто ее не спросил, как она выдержала пять часов операции. Но если бы ее спросили об этом, она ответила бы так, как отвечала и раньше: «Верила, что операция мне удастся!»

Магнитофон был запущен на предельную громкость. Танцующие, взлохмаченные, вспотевшие, разговаривали, толкались, смеялись.

Сильва взобралась в одно из кресел и победоносным взглядом оглядывала пеструю толпу гостей. Они явно забыли, по какому поводу собрались у нее. Большинство из них не знали ребенка, которому была сделана операция. И Сильва пыталась не думать о нем. Она чувствовала, как ее душа переполняется радостью.

С портрета на противоположной стене на нее смотрела мать. Если бы она была жива, Сильва, наверное, не блуждала бы в поисках правильного решения, не искала бы опоры где-то на стороне. Мать бросила гранату, чтобы испепелить прошлое, и сама погибла от нее. Но прошлое не испепелилось. Только остался дом без хозяйки, ребенок без матери.

И что же дальше?.. Сильва отвела взгляд от портрета. Она решила, что ему там не место. Бывали такие минуты, когда Сильва страдала из-за того, что она дочь этой женщины.

— Хватит! — крикнула она. — Чалев, останови магнитофон!

Доктор поставил на стол свою рюмку с водкой и нажал кнопку. Его лицо сияло от радости — наконец-то Сильва обратила на него внимание.

«Вот теперь и я начну... Она все-таки женщина. Ей будет легко сменить скальпель на детские пеленки...» — И он, засунув палец в вырез жилетки, встал у стены и с чувством превосходства измерил взглядом притихшие пары.

— Хочу танго! — сказала Сильва и встала в кресле. Двое гитаристов опустились перед ней на колени, и в гостиной раздались грустные аккорды. Сильва запела. Голос у нее был негромкий, низкий, и она увлекала слушателей своей искренней страстью. Потом схватила подушку с дивана и начала с ней танцевать.

Чалев подошел и взял Сильву за руку.

— Прошу! Пусть это танго будет моим!

Она выскользнула из его рук и сделала еще круг одна. Потом вложила ему в руки подушку и танцующей походкой отошла.

«В нашем распоряжении еще несколько часов!» — с какой-то мрачной угрозой подумал он, и глаза его помутнели.

Резкий звонок заставил Сильву замолчать. Она прислушалась. Ее отец никогда бы не позвонил, зная, что у нее гости. Она попыталась отгадать, кто мог пожаловать в такое время, но повторный звонок заставил ее пойти к двери.

— Это ты? — воскликнула она, и, пока подполковник Сариев подыскивал слова, чтобы объяснить причину своего полуночного посещения, она втащила его в коридор. — Я как раз думала о том, что надо было позвать тебя, чтобы вместе повеселиться. Нельзя сидеть все время дома одному!

— Мне нужен твой отец, — проговорил он. — Товарищ генерал дома?

Сильва удивленно посмотрела на него:

— Зачем?

— Сильва, случилось нечто ужасное, — он хотел сказать ей что-то, но она не стала его слушать.

— Какой же ты карьерист! — сказала она, стаскивая с него плащ. — Не сопротивляйся! У нас потрясающая компания, вот увидишь. А каких девушек я привела!.. — И не успел он даже опомниться, как она, толкнув ногой дверь гостиной, крикнула: — Музыка, туш!.. — Нервно зазвучали гитары, а танцующие рявкнули в один голос, приветствуя гостя. Сильва подождала, пока они успокоятся, и продолжала: — Подполковник Сариев, или, точнее, Огнян. Холостяк тридцати восьми лет, пьет и курит в пределах нормы. Женоненавистник!

Компания снова расшумелась. Кто-то включил магнитофон, и две девушки, пританцовывая, подошли к Сариеву.

И Чалев тоже засуетился.

«Вот тебе и неожиданность! — подумал он. — В сущности, чему я удивляюсь? Свинья редко уходит далеко от свинарника. Портяночники!..» — В груди его клокотал гнев. Доктор махнул рукой и выключил магнитофон. — Небольшой перерыв на отдых! — повысил он голос. — А потом с новыми силами пускайтесь в похождения!

Даже не заметив его, Сильва подняла свой бокал и пригласила всех последовать ее примеру:

— За нашего гостя — до дна!

Доктор Чалев прошел и остановился напротив Сариева. Они чокнулись.

— За ваши успехи на этом вечере! — пробормотал он.

— Я вас не понял! — с недоумением посмотрел на него Огнян. Он давно не попадал в подобное общество. Ему было интересно.

— Не будьте наивным, — криво улыбнулся Чалев. — Вам везет. Хозяйка добрая девушка. Она вам нравится.

— Нельзя ли поточнее? Что вы хотите этим сказать? — спросил Сариев, уловив какой-то неприятный смысл в словах Чалева.

— Что вы должны знать свое место, — выпятил свою хилую грудь доктор. — Это наша номенклатура. Для офицеров — только в виде исключения и по специальному разрешению.

Сначала Сариев подумал, что ослышался. Подобные слова не могли относиться к Сильве. Он поискал ее глазами, но она затерялась где-то среди гостей. А передним стоял пьяный доктор и вызывающе вертел в руках пустой бокал. В тот вечер на глазах у подполковника умер солдат, не проронив ни слезы, не жалуясь на боль. Огнян сам закрыл ему глаза. Юноша умер как подобает мужчине. И подполковник должен принять на себя ответственность за это тоже как подобает мужчине. А этот тип, стоящий напротив него, распустился и наговорил столько грязных слов, что Сариев почувствовал, что нужно защищать что-то дорогое, а сил у него не хватает.

— Пользуйтесь моей добротой! — заплетающимся языком бормотал Чалев. — Оставайтесь на эту ночь. Я широкой души человек. Но с завтрашнего дня чтобы и духу вашего здесь не было...

Звук пощечины почти не был слышен из-за магнитофона. Чалев полетел под ноги танцующим. Женщины взвизгнули и, прежде чем поняли, в чем дело, разгневанный офицер поднял его с пола и вышвырнул на лестницу. Послышались негодующие возгласы пьяных мужчин и женщин. Гости наталкивались на него, хватали свою верхнюю одежду и исчезали за дверью. Огнян стоял, не зная, куда деваться. Все его напряжение внезапно прошло, но на него навалилась непреодолимая усталость и грусть. Он почувствовал, как дрожат его руки.

Огнян решил уйти. Не хотел видеть гневное лицо Сильвы и выслушивать ее обвинения. Он нуждался в одиночестве, чтобы собраться с мыслями.

— Значит, так! — неожиданно догнал его голос Сильвы. — Разогнал моих гостей, а теперь уходить.

Она стояла на пороге, слегка притопывая ногой, и смотрела на него с насмешливым любопытством.

— Прошу прощения!

— Ты хорошо ему врезал! — встряхнула гривой волос Сильва и взяла его за руку. — Рука болит?

— Не шути!

— Почему ты думаешь, что я шучу?

— Вероятно, я дурно воспитан?

Сильва не сводила с него глаз. Огнян был сильный, властный. Ударил, и все. Только сейчас она поняла, как ничтожен Чалев. Доктору нужно было лишь оказаться рядом с более сильным человеком, чтобы от него осталось мокрое место. И вся «мужественность» доктора испарилась.

Когда днем она вышла из операционной после того, как пять часов боролась со смертью, Чалев первым пожал ей руку, поздравил с успехом. Сильва чувствовала себя усталой, но довольной. Она расплакалась от радости и опустила голову ему на плечо.

Когда она отправилась домой, он опять был рядом. Желание возражать как-то само по себе исчезло. Сильва не сказала ему ни слова. И он молчал. Она почувствовала, что больше не может выносить одиночества, но решила подождать до утра.

Вот тогда-то и появился Сариев...

— Тебе нужно отдохнуть, — посмотрел ей в лицо Огнян. Оно показалось ему холодным, напряженным.

— Это все заботы, — прикрыла глаза Сильва.

Он попытался улыбнуться, но не смог.

Сильва убежала в гостиную, чтобы скрыть свои слезы. Она не хотела, чтобы Сариев подумал, что в ней есть что-то беспутное. Всего через месяц ей должно исполниться двадцать семь, а она все еще какая-то неустроенная.

— Какие вы противные, — промолвила она и выключила магнитофон.

— Кто?

— Все мужчины!

Огиян никогда не видел Сильву такой слабой, беспомощной. Попытался пошутить, хотя ему было не до шуток, но она его прервала:

— Уходи!

— Посмотри на себя в зеркало, — посоветовал он.

Ответа не последовало, но Огнян понял по ее глазам, что в этот момент она его ненавидит.

— Я не стану тебе надоедать! — словно отрезал он и подал ей конверт. — Когда вернется товарищ генерал, передай это ему, — и стал быстро спускаться по лестнице.

Сильва его не удерживала. Квартира пропахла табачным дымом и алкоголем. Она раскрыла окна. Потом невольно остановилась перед зеркалом и испугалась своих глаз. Они были какими-то чужими. Взглянула на конверт, раскрыла его и прочитала: «Солдат умер. Виноват в этом я. Подполковник Сариев».

— Умер... — бессознательно повторила она, и перед ее глазами возник ребенок, которого она в тот день оперировала, и его взгляд, полный доверия и надежды. Сильва схватила пальто и бегом бросилась в госпиталь.

В то утро генерал-майор Граменов прибыл в штаб дивизии раньше обычного. Десять лет назад его назначили командиром дивизии. В штабе хорошо знали его нрав, его привычки. Некоторые пошучивали, что утром можно спокойно проверять свои часы по генералу, точно в восемь он переступает порог. А сегодня...

Дежурный удивился его появлению. Поспешно бросился рапортовать, но генерал только махнул рукой: «Мне сейчас не до рапортов», — и его шаги затихли на лестничной клетке.

От Ярослава, комиссара партизанского отряда, он перенял привычку оставлять на ночь окна в кабинете широко распахнутыми, независимо от времени года.

«Чистый воздух поддерживает огонь в каждом живом существе, — часто говорил Ярослав. — А жизнь без огня — это не жизнь».

Правда, комиссар болел чахоткой, от нее и умер, но он умел смотреть в будущее. Он предчувствовал наступление века техники и считал, что глоток чистого воздуха будет настоящей роскошью. Генерал был в этом согласен с ним, поэтому и приучил себя к свежему воздуху.

В кабинете его обдало влажным утренним ветерком. Он всмотрелся в окутанные туманом горные вершины и нахмурился: близились неприятные дни и ночи с острыми болями в спине и правой руке. Всякий раз в осеннюю пору он заваливал себя работой и старался делать все возможное, чтобы нарушать предписания врачей, лишь бы доказать самому себе, что ему еще рано сдаваться.

«Мы превратились в винтики огромной машины. Резьба снашивается, уже не держит, и когда в один прекрасный день она совсем сотрется, ты просто выходишь из игры. На твое место поставят нового человека и...»

Генерал закрыл окно и, только опустившись на стул, ощутил слабость, которая, казалось, наполняла каждую клетку его тела.

...На совещании в Софии он наслушался выводов, заключений и предупреждений о неимоверной важности предстоящего учения. А ведь он и сам знал все это. На этой неделе он намеревался уделить немного времени своему дому, дочери, но его снова завертело это сумасшедшее время...

Машина остановилась внезапно, и генерал услышал голос водителя:

— Прибыли!

Ему хотелось хоть немного отдохнуть после утомительного путешествия. Он увидел свой дом. У него была привычка — после отъезда из города возвращаться прежде всего к себе домой, пусть хоть ненадолго. Домашний уют помогал ему преодолеть усталость.

Возбуждение, возникшее из-за событий вчерашнего дня и длительного путешествия, утихало, но в душе оставался горький осадок. Он испытывал необходимость перекинуться хотя бы двумя словами с Сильвой, чтобы убедиться, что он на своей земле...

Его дочь никогда не сердилась, если он будил ее в самое неподходящее время. Всегда поднималась, становилась на колени в постели и ждала, когда он усядется на краешек кровати, снимет фуражку и спросит:

— Я, кажется, тебя разбудил?

...Он остановился перед дверью и вставил ключ в замок. Снова, в который уже раз, прочел табличку на двери:

«Доктор СИЛЬВА ГРАМЕНОВА

ВЕЛИКО ГРАМЕНОВ».

Доктор... Он хотел, чтобы дочь стала журналисткой, у нее были к этому способности, но Сильва преподнесла ему сюрприз. Решила стать хирургом и стала одной из тех редких женщин, которые работают со скальпелем и иглой в руке. Однажды он ее спросил:

— Неужели ты не испытываешь страха, когда люди умирают в твоих руках?

— Я стараюсь, чтобы они не умирали, папочка, — последовал ответ. — Когда я что-нибудь делаю, то люблю, чтобы мне все было ясно, не желаю гадать на кофейной гуще.

Он не смог противопоставить ей серьезные аргументы. Только подумал: «Если бы она была мужчиной...» Он позволил дочери заниматься тем, к чему тянулось ее сердце. Так было в их доме и тогда, когда еще была жива Жасмина. Каждый занимался тем, что его увлекало. И все к этому относились с должным уважением. А их любовь становилась еще более сильной, еще более надежной.

Он открыл дверь, в ноздри ему ударил запах пролитого коньяка. На полу валялись окурки из опрокинутой на пол пепельницы.

«Свидетельство безумного пира», — попытался иронизировать Граменов. Он был в немалой степени озадачен. Никогда он не заставал свой дом в таком виде. Он слышал от своих друзей, что Сильва стала вести себя не так, как прежде, но у него все не хватало времени поговорить с ней, чтобы докопаться до истины.

Его взгляд остановился на портрете Жасмины. Как всегда, она смотрела на него с неизменной преданностью. Милая улыбка не сходила с ее лица.

Сквозняком раскачало раскрытые створки окон, они с грохотом стукнулись одна о другую, и к ногам Велико посыпались осколки стекла. Телефонная трубка задрожала в его руке. Он набрал номер и подождал. Он даже не знал, зачем ищет дочь, о чем будет разговаривать с ней. Было ли что-нибудь такое, что требовало разъяснений? Возможно, это была лишь тревога о ней...

В трубке послышался голое Сильвы:

— Алло, я слушаю вас... — Она явно была чем-то возбуждена.

— Я вернулся, — сказал Граменов и стал искать носовой платок, чтобы вытереть внезапно выступивший на лице пот.

— А, папочка, это ты?

— Я звоню из дома. Ты ничего не хочешь сказать мне? — холодно спросил генерал.

Она ему не ответила.

— И в следующую ночь я не вернусь, — продолжал он. — Если сочтешь, что у тебя есть ко мне дело, позвони. Я буду в штабе. — Он хотел уже прекратить разговор, но услышал ее голос:

— Не суди менястрого!.. На столе для тебя есть записка. — И из трубки послышались лишь отрывистые сигналы отбоя.

Граменов взял бумажку со стола. Смотрел на нее и почти ничего не видел. Думал о Сильве, о вине перед ней, своим единственным ребенком. Когда ей исполнилось восемнадцать лет, однажды вечером она его спросила:

— Что ты больше всего любил в маме?

— Все! — ответил он.

— Почему ты не женишься снова?

— Потому что она была частицей меня самого, — проговорил он медленно и сам удивился тому, какой простой оказалась истина. Прошло десять лет, и дочь заявляет сему: «Не суди меня строго!..» Он ли должен ее судить или она его? А если уже поздно?

Он снова прочитал записку и только теперь понял: что-то случилось. Чья-то молодая жизнь закончилась трагично, а он... Телефонная трубка все еще попискивала в его руке. Он набрал другой номер.

— Я разбудил тебя?

— Ты же знаешь, у меня заячий сон, — ответил начальник штаба дивизии полковник Дамянов.

— Жду тебя в кабинете, — произнес Граменов и поспешил покинуть дом. Все там его угнетало.

На улице было безлюдно. Не хотелось ни о чем думать. Он медленно шел, и ориентиром ему служили уличные фонари. Даже не заметил, как добрался до ограды штаба, как вошел в свой кабинет. Сел на стул и попытался сосредоточиться.

Теперь он почувствовал себя совсем одиноким. Он всегда верил, что исполнил свой долг перед Жасминой, оставшись с Сильвой. Он был уверен, что с тех пор, как он принял в один из подчиненных ему полков Огняна Сариева, сына Драгана, отпадут и последние сомнения в том, будто он изменил своим боевым друзьям. Но в эту ночь все рухнуло. Оказалось, что Сильва несчастлива. А по вине Огняна во время учений погиб человек...

Дверь с шумом распахнулась, и в кабинет ворвался полковник Дамянов.

...В ту ночь и Павел почти не спал. После такого напряженного и изнурительного дня его встретил душный воздух просторной безлюдной квартиры. Недавно он попытался уговорить Венету усыновить одного из детей ее брата Огняна, но та не пожелала даже вести разговор на эту тему.

— Ты виноват в том, что я потеряла своего ребенка п утратила способность иметь другого. Прошу тебя, не напоминай мне об этом. Мы можем воспитать обоих детей Огняна, но они нам чужие. Это правда, что мать их бросила... Если ты хочешь иметь детей, уходи на пенсию и поступай завхозом в детский дом! — Она была злее, чем когда-либо.

Павел не допускал и мысли, что Венета может его ненавидеть, но чувствовал, что остыл тот порыв в их душах, который когда-то заставил ее ради него совершить акт самосожжения, а его, как сумасшедшего, носиться по всему городу при одной мысли, что она погибает. Трудно было бы указать причину такого охлаждения. Он — в казарме, она — сначала в университете, потом журналистка, а теперь Венета — главный редактор окружной газеты... Каждый шел своим путем, и квартира оставалась единственным свидетелем их одиночества.

И вчера Венета позвонила ему, сказала, что будет на каком-то весьма важном совещании с представителями из Софии. Предупредила его, чтобы он не ждал ее к ужину. Павел попытался представить себе это совещание, но у него ничего не получилось. Он включил русский самовар, подаренный ему московскими друзьями, заварил чай и начал медленно пить горьковатую жидкость.

Они не виделись с Велико несколько дней. За последние дни порядком надоели друг другу. Павел не хотел с ним спорить, потому что хорошо знал его состояние, но упрямство генерала приводило его в бешенство. Пришлось напомнить Велико о тех далеких временах, когда они были одни среди стольких врагов, когда они были сильными, потому что стреляли в одну цель и верили...

Речь зашла о Драгане, о его сыне Огняне.

— Подумай только, Драган и без того в плохом состоянии. Это доконает его...

После второй бессонной ночи Велико решил не отдавать Огняна Сариева в руки следователя. Происшествие было из самых обыкновенных. Пласт земли не выдержал, танк заскользил и свалился в овраг...

Павел опустился в кресло и закрыл глаза. Болела голова. В этот вечер он заглянул на квартиру Огняна. Того не оказалось дома. Он пропадал в полку, потом где-то в городе, и Павел все никак не мог напасть на его след. Павел заснул не раздеваясь. Его разбудил звонок телефона. Голос Велико прогнал остатки сна. Павел быстро побрился и, не проверив, вернулась ли Венета, заторопился в штаб.

Еще с порога он протянул Велико бумагу и сказал:

— А Драган еще станет человеком. Ведь есть же у него душа. Я тебе говорил...

Велико взял бумагу и прочел:

«Можете и сами решать, но коль вы меня спрашиваете, то скажу: место, которое вы определили для памятника Ярославу, кажется мне не очень подходящим. Он был больным человеком, и, хотя казался высеченным из камня, в выбранном вами безжизненном пространстве ему будет холодно. Лучше воздвигнуть памятник где-нибудь возле горной хижины, откуда он мог бы смотреть вдаль и перед ним был бы простор. Вы же знаете, какая у него была широкая душа.

Драган».

Граменов вспомнил, как много лет назад, став партизаном, он впервые принял участие в бою с жандармерией. Рядом с ним залег Драган, командир отряда. Он стрелял в жандармов, а у Велико был только какой-то кинжал, доставшийся ему от отца. С таким оружием он не мог быть полезным своим товарищам. Драган заметил его волнение и отдал ему свой пистолет.

— Возьми! И стреляй только наверняка. Патронов мало. — И пока Велико осматривал оружие, Драган исчез: уполз проверять позиции других партизан.

Они были знакомы давно, но только в тот момент Велико понял, насколько Драган ему доверял. Отдал ему собственный пистолет, а сам остался без оружия!

«Доверие!..» — подумал Велико, проводя рукой по лицу.

— Не понимаю тебя! — поднял он голову.

— Если хочешь знать мое мнение, то он прав, — ответил Павел.

— Он спрятался от всех при первой же неудаче! — Генерал не мог забыть их последнюю встречу перед партийным пленумом.

...Драган тогда отказался от всякой защиты. Ничем не воспользовался, чтобы доказать, что другой жизни, кроме жизни в партии, у него нет. Только когда зачитали решение о том, что его увольняют на пенсию по состоянию здоровья, он поймал Велико у самого выхода и сказал:

— Радуйся! Наконец-то ты добился своего, — и прошел мимо.

Как больно Велико было слышать это! Он напился так, как тогда, когда Драган его назвал предателем идей, за которые он сражался, и только из-за того, что Велико женился на Жасмине, бывшей супруге царского офицера. И хотя в тот раз он выпил в два раза больше, он не смог ни забыться, ни избавиться от душевной муки.

Когда на следующий день ему сказали, что у Драгана инсульт и он вряд ли останется жив, Велико вызвал Павла.

— Мне больно! — проговорил он едва слышно.

— Вероятно, и Драган испытал боль, — не сдержался Павел.

— Неужели ты думаешь, что я виноват в этом?

— Я знаю, что это не так, но знает ли Драган? Столько лет он не может избавиться от своих подозрений в наш адрес. Мы уже и поседели, и столько пережили... — Голос Павла прерывался. Ему трудно было говорить об этих вещах.

Когда-то Драган был сильным. Он вообразил, что только он один призван защищать новое, свободу... А теперь не выдержал. Попытался нанести удар Велико и сам рухнул. А их любовь к Драгану оказалась куда сильнее всякой ненависти. Павел был убежден в этом и с волнением слушал своего боевого друга, который, казалось, словно окаменел.

— Идем! — Велико надел шинель.

— Куда?

— В госпиталь, к нему.

Несколько суток они провели у его постели. Когда Драган пришел в себя и увидел их, он и словом не обмолвился. Только оживился, и глаза его стали светлее.

Павел головой сделал знак Велико, и они вышли из палаты.

— Выживет! — сказал Павел, когда они очутились на улице.

— Дай бог! — неопределенно покачал головой Велико.

Больше они не виделись. Драган поселился в маленьком домике среди виноградников, превратился в отшельника, оторванного от мира...

И вот вдруг принял протянутые ему руки.

Велико положил письмо на письменный стол. Воспоминание о Драгане промелькнуло, как отблеск молнии, и исчезло. Может быть, Павел ждал, что он обрадуется, но у него в груди осталось одно лишь страдание, и оно душило его.

— Этой ночью Сильва... — начал Велико нерешительно.

— Знаю. С ней что-то происходит.

— И молчишь!

— Не было времени, чтобы поговорить.

— Неужели ты меня покинешь? — испытующе посмотрел на него Граменов.

— Не будь мальчишкой. Тридцать пять лет мы не расставались, а сейчас?.. — Голос Павла дрогнул.

— Может быть, именно сейчас, — ответил генерал и передал ему записку Огняна Сариева.

— Как же так? — не отрывал глаз от неровных строк Павел.

— Вот так. Юноша умер.

— И теперь?

— Все зависит от того, кто и как себя поведет.

— Ты уже принял решение?

Нужно ли было объяснять Павлу разницу между долгом командира и личным отношением к человеку? Огнян Сариев был слабостью Граменова. Не потому, что он сын Драгана, а потому, что генералу по душе была уверенность молодого офицера, его постоянный поиск нового. И даже наказывая его, генерал втайне восхищался его внутренним неугасимым горением и несгибаемым характером.

— У меня нет права выбора, — ответил после паузы Велико. — Они наши дети. Если мы будем давать им поблажки, то их позор тоже будет нашим.

— Не жестоко ли это?

Ответа не последовало, и Павел не стал повторять вопрос. Он хорошо знал это состояние Велико. Павел никогда не думал, что наступит такой день, а день этот пришел, и теперь им снова придется утверждать те принципы, за которые они столько лет боролись вместе.

Павел собрался идти, но Велико его остановил:

— Получены ли материалы к предстоящему учению? — спросил он, не выдавая своего волнения.

— Еще вчера.

— Совещание с командирами и начальниками штабов частей состоится в десять часов в малом зале. Приготовь документацию, — отдал распоряжение генерал, не отводя глаз от окна. — Это дело исключительной важности.

Туман на горных вершинах уже рассеялся. Только самая высокая вершина еще была закрыта тяжелым облаком.

«Опять будет дождь!» — подумал Велико и потер виски.

Ночь Драган провел на деревянной лавке перед домом. Оторванный от мира, он узнавал новости из рассказов своих детей или из приемника, который забывал выключить.

Только сам Драган мог наиболее точно определить свое состояние. Ему объявили мат, и он решил после этого, что сопротивление бесполезно. И тем более незачем пытаться увернуться от удара, если удар наносят свои. Он считал ниже своего достоинства признать себя виновным, так же как утверждать, что он вовсе не виновен. Драган отдал делу все силы, и, как напоминание об этом, остались скованные параличом рука и нога и затрудненная речь.

В последние годы много людей приходило к нему, но Драган встречал и провожал их, не проронив ни слова. К себе подпускал только Венету и Огняна. Когда он узнал о том, что жена его сына сбежала, бросив детей, он гневно махнул здоровой рукой и с трудом выговорил:

— Они и мои дети!

Он заставил жену побелить одну из комнат свежей известью и набрать самого лучшего винограда, чтобы встретить их.

Но Огнян не привел детей.

«Вот упрямый человек!» — думал о нем Драган. Виноград остался нетронутым на столе. Только осы в течение нескольких дней высасывали сок из янтарных гроздьев.

Однажды вечером Драган сел в свою инвалидную машину и привез к себе внуков, захватив и их постельки.

— Бросили их, словно они сироты. При живых родителях некому даже подать им стакан воды. Совсем с ума все сошли! Люди без совести, без сердца. Вместо того чтобы думать головой, они... — Он недоговорил. Жена стояла в дверях и делала ему знаки, чтобы он замолчал. Прошло то время, когда только он имел право говорить. Теперь она была хозяйкой положения, и он ей подчинился. Драган замолчал, но его помутневший взгляд выражал яростный протест. Он взял палку и весь день пропадал в лесу около виноградника.

Ему трудно было примириться со взглядами молодых на жизнь.

Еще тогда, когда Огнян привез жену с самой границы, Драган заметил в ее глазах какой-то особенный блеск, присущий своенравным женщинам. Он не сказал ни слова, потому что верил в сына. А когда за три года она родила двух детей, он уже больше и не присматривался к ней. От пожилых людей слышал, что женщина успокаивается после рождения второго ребенка. Однако и на этот раз Драган обманулся. В последнее время слишком много неудач преследовало его, но он сопротивлялся им из последних сил.

И именно тогда, когда он решил, что нужен только внукам и детям своим, а для всех остальных он уже мертв, пришло письмо о памятнике Ярославу. Уже двадцать пять лет прошло со дня смерти Ярослава, но этот человек заслужил почет и уважение всех поколений болгар. Однако Драган даже мысли не допускал, что Велико и Павел обратятся к нему за советом.

Венета принесла письмо, несмотря на то что он запретил ей заводить речь о них.

Как всегда, она спешила, даже пальто не сняла. Оставила подарки своим племянникам и хотела идти.

— Свари себе хотя бы чашечку кофе! — Драган посмотрел на ее усталое лицо и округлившуюся с годами фигуру.

— Кофе можно! — Венета открыла буфет, чтобы достать чашки и сахар. И в этот раз она приняла его предложение только ради того, чтобы не огорчать отца. Кофе и водка взвинчивали ей нервы, но и прогоняли усталость, возбуждали мысль.

— И до каких же пор ты будешь продолжать в таком духе? — Всегда, когда он видел ее, Драган ощущал свою власть над ней и не оставлял дочь в покое.

— Что ты имеешь в виду? — сморщилась от горького кофе Венета.

— Ты стала какая-то странная. Все ходишь, высматриваешь, а ничего вокруг себя не замечаешь. Или теперь это модно? — не без желчи спросил Драган.

— Что модно? — долгим взглядом посмотрела на него дочь.

Если бы не его болезнь, отец сейчас выглядел бы моложе своих лет. Волосы у него все еще были черные. После перенесенного инсульта головные боли прекратились, он уже не брил голову, не выискивал самые причудливые способы, чтобы облегчить свое состояние. Исчезла и его строгость, которая всегда ее пугала. Кротость делала его благородным, и Венета всегда уходила от него полная самых противоречивых чувств.

— Вы все стали похожи на помешанных, — резко сказал Драган. В тот день он был более придирчив, чем когда бы то ни было. — Тебе уже сорок два. Если мне не изменяет память, вчера исполнилось?

— Ну и что?

— Чем больше человек учится, тем больше он запутывается. — Драган встал, опираясь на палку.

— Неужели мама опять тебе наябедничала? — Венета допила кофе и поставила чашку в раковину.

— Когда-то я стал посмешищем всего города из-за твоего самосожжения. Тогда ты это сделала из-за него, из-за того, кто был твоим мужем, а сейчас что?

— Ты о чем?

— Уж не считаешь ли ты, что мне было легко прожить сорок пять лет с одной женой? — вместо ответа спросил он. — Весь вопрос упирается в поведение, в умение себя сдерживать или, если хочешь, в распущенность.

— Я вижу, ты сегодня настроен обсуждать моральные темы, — с иронией улыбнулась Венета.

— А ты на что настроена? — подошел к ней Драган. — С тех пор как ты сама выбрала себе дорогу, ты бродишь по тупикам и сама себя обманываешь, считая, что идешь по широкому пути.

— Мне все это безразлично! — Венета закурила сигарету.

— А все потому, что тебе не о чем тревожиться в жизни.

— А разве нужно, чтобы я из-за чего-то тревожилась? — посмотрела она на него. — Вот ты страдал всю свою жизнь, а чего добился? Витаешь в облаках в своем виноградном царстве и непрерывно размышляешь о «счастливой» жизни своих детей. Не кажется ли тебе все это парадоксом, отец?.. А теперь вот схватился за избитую тему. Мне надоело тебя огорчать. Нет ли у тебя чего-нибудь выпить?

— Посмотри в буфете. Думаю, что там осталось немного твоей водки.

— Вот это уже другой разговор! — оживилась Венета и налила себе в большую глиняную чашку. — Ведь это вы, старики, так говорите: клин клином вышибают.

— Не узнаю тебя.

— И не затрудняй себя зря. Ты сам сказал, что мне уже минуло сорок два.

— Человек всегда может стать посмешищем. Для тебя что же, перевелись все мужчины, раз ты гуляешь с этим молокососом? — неожиданно взорвался Драган. — Он же тебе в сыновья годится!

Глаза у Венеты погрустнели. Вот он какой! Вроде бы оторвался от мира, а знает больше других. Она все могла ему позволить, но касаться ее сокровенных тайн — это уже чересчур. Да что он понимает в жизни? Знает одно лишь чувство преданности и ничего больше. А может ли он разобраться в женской душе, одиночестве, в котором она пребывает днем и ночью, становясь все более опустошенной, неудовлетворенной...

...С Кириллом все было. совсем по-другому. Молодой мужчина, поэт... В нем она увидела свои неосуществившиеся мечты. Когда-то и она писала стихи. На нее возлагали надежды, но она вышла замуж и... Пришлось все начинать сначала, чтобы не сойти с ума от скуки. Два диплома высшего образования, критик, главный редактор... А что критиковать? Все то, чего она не добилась, что пришлось ей не по вкусу, не по нраву? Ее статьи в периодической печати становились событием, и она почувствовала, как вместе с известностью ее постоянным спутником становится одиночество, от которого она пыталась бежать более двадцати лет.

Однажды в ее кабинет вошел Кирилл. Было двенадцать часов ночи. Она сразу же заметила, что он выпил.

— Это я! — сказал он вместо того, чтобы поздороваться.

— Очень мило, — посмотрела на него Венета и, кто знает почему, подумала: «Наверное, он ростом не менее двух метров!» — таким высоким он ей показался.

— Я хотел, чтобы вы увидели меня с более близкого расстояния и получили полное представление обо мне для ваших последующих выступлений по поводу сборников моих стихов.

— Я не пишу портретов. — Она знала его по фотографии в книге. — Я пытаюсь лишь открыть частицу вашей души в вашем творчестве, — поднялась она и предложила ему коробку с сигаретами.

Он отодвинул ее руку. Вытащил смятую пачку и взял сигарету. Он сначала поднес огонь Венете, а затем затянулся несколько раз едким дымом и, опершись ладонями о письменный стол, спросил:

— А у вас есть душа?

В редакции никого, кроме них, не было. Он стоял с одной стороны письменного стола, она — с другой.

— Нет! — прозвучал ее откровенный ответ. Этот мальчишка понравился ей своей бесцеремонностью.

— Именно это я и хотел узнать, — он раздавил сигарету в пепельнице. — Прошу прощения! — и пошел к двери.

Его категоричность заставила Венету вздрогнуть. Она ужаснулась тому, что в следующую минуту останется одна, мучимая своими собственными мыслями.

— Подождите! — сказала она. — У вас с собой новые стихи?

— А если с собой, так что из этого следует?

— Может быть, вы их предложите нашей газете?

Кирилл вынул несколько смятых листков и положил на письменный стол.

— Они написаны сегодня ночью. Чернила еще не просохли.

Венета снова оказалась в затруднительном положении. На листках были нацарапаны какие-то иероглифы. До сих пор она не встречала такого небрежного почерка. Одни слова были написаны лить наполовину, в других недоставало средних слогов...

— Не затрудняйте себя! — улыбнулся поэт. — У меня такой почерк, что только я сам могу его разобрать. Зато не боюсь плагиата. — Он взял листки из ее рук и начал читать.

Венета прикрыла глаза, заслушалась. Это был другой человек, совсем не тот, каким она себе представляла его по последнему сборнику стихов — пустым, экстравагантным, иногда даже глуповатым. А голос...

Она смотрела на него сквозь полуопущенные ресницы. Он положил листки на столик и декламировал, прислонившись спиной к стене. Она его не перебивала. Казалось, он весь отдался стихам — полным то сладкой муки ожидания и надежды, то протеста против неправды, — и во всем этом ощущалась боль по несбывшемуся, по мечте, которая может избавить от одиночества.

Кабинет словно преобразился от его присутствия. Каждый уголок ожил, и Венета уже не следила за текстом, а слушала только голос, его напевное звучание.

Сколько времени она провела в таком состоянии, Венета не помнила. Когда Кирилл умолк, она вздрогнула. Открыла глаза и увидела его вдруг засветившееся лицо.

— Вы устали! — прошептал он.

— О нет, продолжайте!

— Уже три часа ночи.

— Неужели? — поднялась Венета.

— Вам нужно отдохнуть. Завтра я их принесу, только перепечатаю на машинке, — кивнул он на листки.

Венета подошла к вешалке и сняла свой плащ.

— Вы далеко живете?

— Я дойду сама. Благодарю за прекрасный вечер.

— Прошу вас! — молодой человек уступил ей дорогу, и они пошли рядом по затихшим улицам.

До самого ее дома они не сказали друг другу ни слова. Когда Венета остановилась перед подъездом, он остался на тротуаре и, подняв глаза, посмотрел на последний этаж.

— Вы живете на шестом этаже.

— И это вам известно?

— Да, и я знаю, что полковник Дамянов — ваш муж. Вчера он уехал в Софию и вернется через три дня.

— Подумать только, какая осведомленность! — По ее лицу снова пробежала тень иронии. — Уж не работаете ли вы в разведке?

— Не удивляйтесь, дело обстоит весьма просто. Уже который день я ищу удобного момента, чтобы поблагодарить вас за рецензию. К тому же о такой женщине, как вы, интересно узнать больше подробностей.

— Вам не кажется, что вы перебарщиваете? — не скрыла своего раздражения Венета. Близость дома делала ее сильной, и она уже укоряла себя за потерянную ночь.

— Нет! — Его категоричность снова смутила ее. — Знаю только то, что из моего врага вы превратились в самого близкого для меня человека. До сих пор никто так долго не слушал мои стихи. Все с нескрываемой насмешкой относятся к моим поэтическим поискам. Вы нанесли мне удар, но зато долго меня слушали, а это свидетельствует о том, что душа у вас есть.

— Спокойной ночи! — прервала его Венета.

— Спокойной... Завтра я вас найду в редакции. — Он помахал ей рукой.

— Я уезжаю! — солгала Венета.

— Только не завтра!

Она побежала по лестнице, чтобы не слышать его голос. Сердце, казалось, рвалось из груди. А смогла бы она помешать ему, если бы он захотел подняться наверх?.. Венета остановилась в прихожей. В квартире было душно и пусто. И снова совсем одна! Она прижалась лицом к окну. Кирилл все еще стоял на противоположной стороне улицы. Ждал, когда загорится свет в ее окне. Но она не доставила ему этого удовольствия. Опустилась на стоящее рядом кресло и заплакала.

На следующий день он пришел, как и обещал. И с той поры они начали встречаться каждый вечер. Между ними не было близости, но он стал частицей ее существа, а она не желала лишаться его. Кирилл наполнял ее дни и прогонял одиночество...

— ...Тебе не хочется говорить на эту тему, — голос отца заставил ее вздрогнуть.

Венета одним глотком допила водку.

— И это тебя не спасет. Человек должен иметь достоинство. Все остальное можно создать, купить...

— Ты о чем? Решил и меня прогнать отсюда? — подошла к нему Венета.

— Я никого насильно не задерживаю, — прозвучал его бесстрастный голос. — Считаю тебя достаточно зрелой, чтобы говорить с тобой о твоем более чем странном увлечении. Твой брат не смог удержать жену, твой муж не может удержать тебя... Павел знает о твоих фокусах? — За столько лет он впервые упомянул имя ее мужа.

— Не вмешивай его в эти дела!

— Если бы я оказался на его месте, то выгнал бы тебя.

— Я передам ему, — Венета пошла к выходу, но, дойдя до двери, вернулась. — А вот это тебе! — подала она ему голубой конверт и, не простившись ни с ним, ни с матерью, хлопнула входной дверью.

Драган ее не остановил. Повертел конверт в руках, попытался по почерку угадать, от кого письмо, но так и не сумел. Вскрыл его без особого желания, начал читать.

— Спохватились в конце концов, — не сдержал он негодования. — Памятник!.. Бездумно тратили его силы, а теперь готовы сделать его из гранита. Чтобы воробьи скакали по его голове, а молодые проходили мимо, не замечая его. Ярослав... — он недоговорил. Сунул письмо в карман и крикнул жене: — Кера, зонтик! — Стал искать на диване ключи. Наконец отыскал их и пошел к машине.

— Ты куда? — встала у двери дома жена, но он, не слыша ее, сел за руль. — Господи, сумасшедший человек!.. Куда же ты в такое время? Дети из школы вернутся, а ты...

— Зонтик! — высунул голову из машины Драган, но, увидев, что жена неподвижно стоит в дверях, включил зажигание. И только след от машины остался на все еще не просохшей после утреннего дождя дороге.

Колонна въехала в район дислокации полка. Подполковник Сариев отвел командирский танк в сторону, открыл люк и пропустил мимо остальные машины. На полигоне он всегда чувствовал прилив сил. Там не было следователей, не было некрологов, не было и той обстановки, которая его угнетала и заставляла все время быть настороже и ждать чего-то непредвиденного.

За два года Сариев получил шесть взысканий, и все только за то, что стремился действовать слишком самостоятельно и нарушал уставные правила.

Ему запомнилась их последняя встреча с генералом Граменовым и полковником Дамяновым.

— Ты столько лет уже служишь в армии, — нервно расхаживая по кабинету, говорил генерал. — Разве ты не понял, что прошло то время, когда «и один в поле воин»? Мы все — звенья общей цепи, Сариев, и должны думать о том, как сделать ее еще крепче. Спрашиваю тебя: когда ты начнешь наконец заниматься делом?

— Я верю в то, что делаю, товарищ генерал, — последовал ответ Сариева. — Правда, кое-кто из солдат испугался, но, когда я повел их через зараженный участок, никто не повернул обратно. Солдаты поняли, товарищ генерал, что нет ничего сильнее веры в самого себя. А то, что кое-кто струсил...

— Ты хочешь этим сказать, что мы из страха заставляем тебя делать все с умом, из страха тебя наказываем?.. — вмешался полковник.

Между ними словно возникла преграда. Они стали как чужие. И следующий шаг мог привести их к враждебности.

— Думайте, как сочтете нужным! Я не могу топтаться на одном месте, — не сдавался Сариев, и наказание не заставило себя ждать. Последнее перед увольнением.

Сариев не почувствовал ни боли, ни обиды за то, что и на сей раз его не поняли. Он шел тем путем, который его увлекал, и не собирался уклоняться.

И вот теперь это происшествие... Угол наклона был слишком велик, но танкисты не колеблясь последовали за командиром. Прошли десятки танков, но последний танк занесло, он лег на бок, а потом перевернулся. Сариев не видел, как рядовой Тинков открыл люк, высночил из танка и оказался под ним. Сариев услышал линь крик. Потом солдата извлекли из-под танка с разможженными конечностями.

Сариев думал, что сумел добиться чего-то, и вдруг — смерть, нелепая, непредвиденная. Все рухнуло, и все отвернулись от него.

...Ночь после происшествия Сариев провел в полку, все еще надеясь на спасение раненого солдата. Утром он решил пойти проведать своих детей. Он не видел их уже трое суток. Пошел, никого не предупредив об этом, но вспомнил, что ему надо явиться в суд.

Судья встретил его как старого знакомого... Снова оказавшись на улице, Сариев держал в руке свидетельство о разводе. Он был свободен от обязанностей по отношению к человеку, в которого совсем недавно верил. Теперь этот человек стал воспоминанием. Остались только дети...

Происшествие с Тинковым как-то сразу поблекло. Огнян почувствовал какой-то прилив сил. Он вошел в первый же магазин и купил все, что только попалось ему на глаза.

Руки его были заняты, и ему пришлось плечом нажать кнопку звонка. Ему очень хотелось, чтобы дети открыли дверь, с криками набросились на него и еще на лестнице развернули пакеты. Однако и после второго звонка никто не отозвался. Он сам открыл ключом дверь. Мертвая тишина в квартире поразила его.

Он вошел в гостиную. Там все было разбросано, как это всегда бывает в доме, где нет хозяина.

И в спальне никого не оказалось. Огнян чувствовал, что задыхается. Он попытался представить себе, что могло случиться, но мысли были беспорядочные, путаные. В одной из детских кроваток белел листок, вырванный из тетрадки. Огнян схватил его, прочитал: «Дети у меня. У тебя есть и другие обязанности. Я воспитал вас, как смог. Постараюсь воспитать и твоих детей.

Отец».

Огнян повертел листок в руке и опустился на двуспальную кровать. С ним всегда так случалось. Когда он решал сам что-нибудь сделать, полностью отдавая себе отчет в том, что он способен на это, кто-то становился на его пути.

Только он дал себе слово, что будет уделять больше внимания детям и жене, которая в последнее время как-то ускользала из поля его зрения, как она покинула его.

...В последнюю ночь он вернулся поздно. Дети заснули вместе, даже не раздеваясь. Вероятно, им было холодно. Стамен прижался к сестре, укрылся чьим-то пальто.

Магды не было. Огнян настолько устал, что даже не посмотрел на часы, не задал себе вопроса, где может пропадать его жена в такое позднее время.

Он укрыл детей стеганым ватным одеялом и присел на широкую постель, подложив под спину подушку.

Его разбудило тихое поскрипывание наружной двери. Потом он услышал шаги и в первое мгновение подумал, что находится в казарме. Прикосновение холодного пододеяльника и возникший перед ним силуэт жены заставили его опомниться.

Огнян не пошевельнулся, почувствовав радостную дрожь от ее присутствия. В комнате словно стало теплее, уютнее.

Его жена раздевалась рядом с постелью Стамена, а ведь прежде она всегда раздевалась и ложилась подле мужа. Магда сняла юбку, потом водолазку, и он увидел, что она без комбинации и бюстгальтера. Освещенное скудным лунным светом, ее тело выглядело стройным, словно годы его не коснулись.

Огняну захотелось, чтобы она прилегла рядом с ним и он согрел бы ее, как это делал много лет, но она надела ночную сорочку и сняла покрывало с кроватки сына.

— Я не сплю! — проговорил из темноты Огнян. — Меня вызывают в Софию, и я вернулся несколько раньше, чем закончилось занятие. — Он словно пытался оправдать свой неожиданный приход. Магда молчала. — Дети заснули, и мне не хотелось их будить, я их только укрыл. — Он снял с себя майку и нырнул под одеяло. — Похолодало! Перед отъездом я привезу еще топлива.

Последние слова застыли у него на губах. Магда, как изгнанница, свернулась калачиком на детской кроватке.

— Иди ко мне, — тихо попросил ее Огнян.

Она ему не ответила.

— На сей раз я ни в чем не виноват. Занятия, занятия... Армия, сама понимаешь. Ты как была ребенком, так ребенком и осталась, — вздохнул он, огорченный, потеряв всякое желание оправдываться.

Когда он проснулся, Магды уже не было. На кухне он нашел записку: «Не ищи меня. Я больше так не могу...»

...Огнян вынул свидетельство о разводе и положил рядом с запиской своего отца.

«Два документа, свидетельствующие о моей непригодности, — подумал он с иронией и провел рукой по лицу. — И в полку не достиг того, о чем мечтал. Тинков... Неужели именно теперь это должно было случиться? Кто же я, неудачник или никудышный человек? Вот в чем вопрос. Возможно, мое сумасбродство совсем другого рода, оно кажется необычным, и поэтому столько людей выступает против меня...» — Сариева душил кашель. Чьи-то шаги заставили его обернуться. У раскрытой двери стоял водитель его машины.

— Петров? — поднялся Сариев.

— Надо ехать в полк, товарищ подполковник. Кто-то уведомил родителей пострадавших. Матери солдат столпились около проходной, причитают. Меня послали за вами. Может быть, вы...

Сариев на мгновение замер. Врачи считали положение Тинкова безнадежным, но он все еще сохранял веру в силу человеческого духа. Зачем нужно думать о смерти, когда солдат дышит и к нему вернулось сознание?

«Слишком рано вызвали матерей!» — Он разозлился, но водитель его ждал, и у Сариева не оставалось выхода.

У дома он столкнулся с Сильвой, но узнал ее лишь тогда, когда встретился с ней взглядом.

— Так можно убить человека! — крикнула она ему вслед, но он ничего ей не ответил. Торопился к машине. — Завтра воскресенье. Я приду к тебе в гости! Пора кончать с этим отшельничеством! — Ее последние слова заглушил шум мотора машины.

Однако в воскресенье Сильва не пришла, а с понедельника, после его злополучного посещения ее дома, она и вовсе исчезла из поля зрения Огняна. Он ждал, что генерал его вызовет, но и тот не спешил. Все медлили, словно что-то для них было неясно или недостаточно уточнено.

...И последний танк выехал за ворота. Это был тот самый злополучный танк. Тинков умирает, остальные члены экипажа не пострадали, но их временно поместили в госпиталь. Теперь другие юноши находятся в танке. Грохот мешал Сариеву сосредоточиться, и он то и дело вздрагивал. Не хотелось думать о предстоящем суде, о тюрьме. Пока он находился в полку, он мог любоваться этими огромными танками, слушать их оглушительный грохот.

Хотя он жил на окраине города, дом его был не хуже тех домов, что находятся в Центре, только вот уже несколько лет ближайший завод загрязнял воздух.

Когда Щерев строил дом, вокруг было поле. Люди назвали дом Щерева виллой. Это название сохранилось и тогда, когда дом оказался в центре нового жилого квартала.

Мало кто знал, откуда приехал Щерев. Он появился в то время, когда в некоторых селах нашлись люди, выступившие против кооперативных хозяйств. Принял участие в строительстве нового завода и теперь работал там главным плановиком. Щерев владел несколькими языками. И на вопрос, когда он успел их выучить, отвечал: «В гимназии. Мне очень легко давались языки».

Вместе с первым корпусом завода возникла и его вилла. Он хотел, чтобы дом находился недалеко от работы. Вначале он жил один, потом привел какого-то мальчонку, и люди стали говорить, что Щерев усыновил его, что мальчик — плод несчастной любви.

Долгие годы Щерев никого не пускал в свой дом, но потом все-таки согласился сдать в наем две комнаты подполковнику Симеонову из танкового полка. Подполковник поселился у него с женой и своей единственной дочерью, и дом ожил.

И в тот вечер в доме Щерева все было подготовлено для званого ужина. Много народу пришло, много вина было выпито, и все-таки осталось кое-что для тех, кто имеет обыкновение засиживаться в гостях.

— Человек должен уметь жить, — размахивал руками порядочно выпивший Щерев и при этом подливал вино в бокалы. — Пожалуйста, вот яблоки, мандарины, не стесняйтесь. Мы выполнили план досрочно на сорок два дня, четыре часа, тридцать минут и пятьдесят секунд. Точная математика... Так разве я не имею права, как главный плановик завода, повеселиться в этот вечер? У государства ничего не прошу. Мне море по колено. Важно только то, что вот тут у меня переполнено, — ударил он себя в грудь. — Переполнено, и потому хочется петь.

Раздался нестройный звон десятка бокалов. Играл магнитофон. Одна за другой чередовались песни, которые были модными много лет назад, и главный плановик все больше млел от удовольствия. Он попытался подпевать записанным на ленту исполнителям, но голос его взвился чересчур высоко и оборвался так же неожиданно, как и возник.

К полуночи Щерев остался один. Перемотал кассету магнитофона и постучал в потолок.

— Симеонов, до каких же пор я буду тебя ждать, человече? — крикнул он квартиранту, который отправился укладывать спать дочку. — Ребенок и сам ляжет. Ведь мы же рядом. Весь дом освещен! — Он провел рукой по голому темени и остановился перед большим стенным зеркалом. У него все расплывалось в глазах, и он подошел еще ближе. В зеркале за его спиной отразилась тщедушная фигура Симеонова. На его лице резко выделялись седеющие усы и орлиный нос.

— Так что же это такое, мужчины мы или нет? — встретил его Щерев и заставил присесть. — Чего тебе положить: кусочек поросенка или птичьи потроха?

— Я сыт, этого для меня, пожалуй, многовато! — простонал Симеонов и потянулся за бокалом.

— Пусть уж лучше будет многовато, чем маловато. Было время, когда нам всего недоставало, но сейчас...

Симеонов взял с тарелки кусочек и быстро запихнул в рот. В этот вечер все казалось ему горьковатым. И дело здесь было не в том, какая собралась компания у хозяина. Симеонову стало не по себе еще в полку.

...Сариев застал его в кабинете через несколько часов после окончания рабочего дня.

— И ты тоже еще здесь? — спросил он еще в дверях.

— За полк отвечаю и я, товарищ подполковник. И мне не безразлично, что в нем происходит, — резко ответил Симеонов.

— Ты отвечаешь за него, не выходя из кабинета? — спросил Огнян.

— С подобными подозрениями мы никуда не придем.

— А с помощью выжидания?

— На что вы намекаете?

— Ни на что не намекаю, Симеонов, просто мне больно, ведь в академии мы были друзьями, а когда я уезжал в Советский Союз, на вокзале мы расцеловались, как братья. — Нижняя губа Сариева дрогнула.

— И что же?

— А когда я вернулся, то все стало другим...

— Вы хотите сказать, что для нас обоих здесь нет места? — Симеонов говорил уже спокойнее.

— Речь идет не о месте, Симеонов, а о той злобной радости, которую ты испытывал, когда я нес на руках несчастного Тинкова. Ты оказался тем, кто сразу же отправил и остальных членов экипажа в госпиталь, объявив, что они «не в своем уме» от потрясения. Да, Тинков умер. В его смерти виноват я. А ты, как друг, хоть раз пришел ко мне, чтобы спросить, как я себя чувствую?

— Я могу уйти? — поднялся со стула Симеонов.

— Опять убегаешь! — присел на край письменного стола Сариев. — Ведь ты остался, чтобы посмотреть, что принесет брожение в полку, начавшееся после того, как матери пострадавших получили письма.

— Вы много себе позволяете!

— Если меня не отправят в тюрьму, будем ли мы еще служить вместе, Симеонов? — в упор посмотрел на него Сариев. — Можешь ли ты быть со мной честным? — Его слова, как выстрелы, попадали в цель, и Симеонов дрогнул.

— Я не рассчитываю ни на своего отца, ни на его знакомство с генералами, — желчно заявил он. — Я всего добился сам. Если вы боитесь, что не выдержите, когда все вас оставят, то это уже ваше дело.

— Наконец-то ты выговорился! — Грустная улыбка появилась на лице Сариева. — Лучше уж так, чем жить иллюзиями.

— На меня не рассчитывайте! — взял свой плащ Симеонов и, не спрашивая разрешения, вышел.

...Совсем по-другому было в доме Щерева, словно тот жил в другой стране, словно дышал другим воздухом. Симеонов смотрел на раскрасневшиеся лица подвыпивших гостей и думал о своих неудачах. Двадцать лет он служит в армии и всегда только чьим-то заместителем. Уже и стареть начал, а так ничего и не достиг. Чем его превосходил, например, Сариев?

— Освободи свою душу от забот, — положил руку на его плечо Щерев. — Думай о своей жизни. Никто не вернет тебе годы, напрасно прожитые в глуши.

— Поздно, бай Геро, очень поздно, — вздохнул Симеонов и подумал, что скорее всего Сариев будет отстранен от должности. Следователь был весьма категоричен.

— Поздно бывает только для умерших. — Щерев хрустнул запеченной корочкой поросенка и снова налил вина. — И на твоей улице еще будет праздник. Держись до конца.

— У меня нет больше сил, — сам того не замечая, начал исповедоваться Симеонов. — Каждый тебя запугивает, каждый подстегивает, все чего-то требуют. Из-за Сариева погиб солдат, его ждет суд, а он все мотается передо мной, подливает масло в огонь. А все потому, что у него есть опора.

— Опора? — тихо рассмеялся Щерев. — Раз ты чувствуешь, что стало скользко, так чего же ты ждешь? Подливай и ты! Если он упадет, раздави его и больше не обращай внимания. Хныканьем ты ничего не добьешься, запомни мои слова. Если бы я только хныкал, то больше чем дворником так и не стал бы. А ты молодой, способный.

Симеонов поднял голову, посмотрел на него. Последние слова Щерева пришлись ему по душе. Захотелось их услышать еще раз, чтобы повысилось настроение.

— Не знаю, с чего взяться за дело. Завтра на меня ляжет вся ответственность. — Он поднялся и посмотрел на беспорядочно расставленные стулья и разбросанные по столу огрызки, вилки, ложки и бокалы. Посреди горки костей красовался дамский платочек. — В любой момент нам могут приказать отправиться на большое ответственное задание, а он торчит в полку, ждет манны небесной. Как только заиграет труба, он пойдет шататься по судам, а мне придется ломать себе голову, исправляя всякого рода недоделки.

— Свинство! — заявил Щерев, следя за ним помутневшим взглядом.

— Нет, это не свинство, это... — распалился Симеонов, но, заметив, что Кирилл Цанков стоит в дверях, прекратил разговор.

Племянник Щерева любил наблюдать за подвыпившими людьми. Иногда он пытался им подражать, но все-таки никак не мог понять, как же он выглядел в такой момент и восприняли ли его гости как завзятого весельчака.

— Привет ополченцам и гренадерам! — крикнул он.

— А-а, новое гвардейское пополнение! — оживился Щерев. — Скитальцы! Целыми ночами колесят по улицам и поют песни во славу труда, а ты все жалуешься, что устал, что все делаешь из последних сил.

Симеонов его не слушал. Увидев Кирилла, он обрадовался тому, что слушателей стало больше, и подошел к нему.

— Держи! — Подал ему бокал с вином и поднял свой. — Ты его не слушай. Хозяин — прекрасный человек, но сейчас он пьян. Верь тому, что я тебе скажу. Ты служил у меня и знаешь, что танкисты — непробиваемая сила, стальной кулак нашей милой Болгарии. — И он выпил вино, ни с кем не чокнувшись.

И Кирилл выпил.

Симеонов хотел сказать еще что-то, но пошатнулся, как-то неопределенно махнул рукой и, качаясь, отправился по лестнице на второй этаж. Вскоре шаги его затихли.

— Несчастный! — проводил его взглядом Кирилл и налил себе второй бокал.

— Именно такие нам нужны, — глухо, как из-под земли, прозвучал голос Щерева.

— И куда мы придем с такими людьми?

— Туда, откуда они начинали, — стиснул голову руками Щерев: она у него раскалывалась.

— Не поздно ли уже? — задавал вопросы Кирилл. Ему хотелось уязвить своего дядю, заставить его выказать свою слабость.

Щерев не пошевельнулся. Только смерил Кирилла взглядом и переставил бокалы, пролив при этом вино на скатерть.

— Ты, кажется, забыл, кто твои родители? — Голос его прозвучал тверже.

— Зачем ты их приплетаешь сюда?

— Потому что они погибли во имя святого дела. Они стали жертвами тех, кто сейчас у власти.

— Дядя!

— Что тебе уже удалось сделать? — Щерев встал напротив него. По нему вовсе не было видно, что он пил весь вечер. — Или ты забыл свою клятву? — Лицо Щерева покраснело, глаза расширились. — Зачем же я заботился о тебе двадцать два года?

Кирилл молчал.

— Они убили твоего отца. Твоя мать умерла на моих руках во время родов. Она завещала тебе не забывать родную кровь. У тебя нет иного пути.

— Ты живешь старыми представлениями о мире и жизни, дядя.

— И ты это говоришь тогда, когда близок наш успех?

— Венета Дамянова не имеет ничего общего с их делами, — все так же тихо, но взволнованно ответил Кирилл. — Она прежде всего человек.

— Ведь никто не знает, кто ты и чей ты сын, — Щерев дрожал от возбуждения. — Я посвятил тебе всю своюжизнь, чтобы дождаться момента расплаты, а ты раскис перед какой-то женщиной.

— Она мне открыла глаза, дядя. И среди них есть настоящие люди. Я хочу писать. Хочу жить, не испытывая страха.

— Поздно, мой мальчик, — глухо сказал Щерев. — У нас нет права на жизнь. Не забывай о том, кто поджег автопарк в танковом полку два года назад. А Софья, а секретные данные, которые она тебе передавала?

— И об этом я думал.

— Уж не задумал ли ты явиться с повинной? — притянул его к себе Щерев.

— Это никогда не поздно.

— Умереть тоже никогда не поздно, — с угрозой проговорил Щерев, и Кирилл увидел, как он положил между бокалами черный вальтер. — Лучше мне сделать это дело, чем видеть, как все идет к черту.

— Ненавижу свою кровь! — промолвил Кирилл и направился к себе в комнату, но строгий голос Щерева заставил его остановиться:

— Подожди! Или — или. Выбирай!

— А чего ты ждешь от меня? — спросил не оборачиваясь Кирилл.

— По вине молодого Сариева погиб солдат, Сариева будут судить. Велико и Драган — на ножах. Достаточно одной спички — и их вражда принесет плоды. Остается Павел Дамянов. Есть ли в его доме оружие?

— В шкафу лежит его пистолет.

— Для меня этого достаточно.

— Что ты задумал?

— Если ты принесешь его мне, ничего больше я от тебя не потребую.

— Поклянись! — Кирилл стоял бледный, напуганный.

— Дерьмо!.. — бросил ему Щерев. — Они сами съедят друг друга. Сами... Другого пути у них нет! — Он взял графин и стад пить из него. Когда поставил его на стол, Кирилла уже не было, ушел в свою комнату. — Люди, видите ли! И среди них настоящие люди! — Щерев хихикнул и погасил свет.

«С таким фактом мне не приходилось сталкиваться раньше. Чтобы кто-то не выполнил приказ!.. И именно тот, на кого я больше всего рассчитывал. Хуже того, он позволил себе отменить приказ. Совсем распустился. Ему безразлично, что будет завтра, послезавтра, и он действует наобум. А всему виной расхлябанность! Чему он мог бы порадоваться? Семье? У него пустая квартира. Молодости? Ему перевалило за пятьдесят, он поседел, стал лысеть. Работе? В ней ничего нового, ничего, что могло бы стать открытием... Решил искать выход, отменять приказы», — сердился генерал Граменов. Нажал кнопку звонка.

В кабинет вошел начальник штаба.

— Я отдавал приказ... — начал генерал, не глядя на него. — Подполковник Огнян Сариев является подследственным.

— Знаю! — ответил Дамянов.

— Тогда в чем же дело? — спросил генерал.

— Не считаешь ли ты, что мы поторопились? — в свою очередь спросил Павел.

— Если и поторопились, то, значит, ошибся я, а не ты! — Граменов поднялся. Глаза его горели.

— В любой момент ты можешь отстранить подполковника Сариева от занимаемой должности.

— Опять политика?

— На этот раз нет. Нам предстоит многое выяснить. Кто-то явно настраивает следователя, — продолжал Павел. У него была одна цель: предостеречь генерала от необдуманных поступков. В тот момент Сариев был для него лишь офицером, а не другом, родственником.

— Враги или карьеристы? — не скрыл иронии Велико.

— Пока что я не могу тебе ответить, но будущее покажет.

— Постыдись! — словно выстрелил в него взглядом Велико. — Тридцать лет мы с тобой офицеры, а сейчас ты даешь мне понять, что считаешь меня неспособным оценить обстановку, — Велико вздохнул и достал лекарство.

— Пусть это будет моим грехом по отношению к тебе, — улыбнулся Павел и подал ему стакан с водой. — Удвоишь дозу таблеток, и все будет в порядке.

Но попытка успокоить Велико оказалась безуспешной. Он провел рукой по лицу и резко приказал:

— Исполняйте!

В дверь постучали, и в комнату вошла Софья, машинистка штаба. В руках она держала поднос.

— Кофе, товарищ генерал!

— Кто вас просил варить кофе? — удивился Велико.

— Доктор! У вас пониженное давление крови, товарищ генерал. Он сказал, чтобы я каждое утро приносила вам по чашке.

— Приказал! Это не доктора, а мясники! Он еще будет приказывать, что мне пить и что не пить! — не на шутку рассердился генерал.

Павел взял поднос из рук внезапно побледневшей машинистки и поставил на письменный стол.

— Раз врачи говорят, значит, так нужно, — сказал он. — И я знаю, что кофе... — Но, увидев бледное лицо девушки, крикнул: — Софья, что с тобой? — Он схватил ее под руку и усадил в кресло.

— Доктора, немедленно доктора сюда! — приказал по телефону Граменов. — Черт знает, что за день! С утра все пошло наперекосяк...

Павел расстегнул воротник Софьи, настежь распахнул окно. Подал ей воды, но она отказалась.

Доктор не заставил себя ждать. Войдя, он направился к генералу, но Граменов указал ему на машинистку и дал знак Павлу, что они должны выйти.

Когда они снова вернулись, Софьи уже не было.

— Это я виноват, — сказал Велико, — накричал на нее. Но и вам не прощу, — повернулся он к доктору, мывшему руки у крана. — Кофе, да? И чтобы мне его подносили каждое утро, как барину, непременно...

— Причина не в вас, товарищ генерал.

— Причины! Они всегда возникают помимо меня, а все валится на мою голову, — махнул рукой Велико.

— Софья беременна, товарищ генерал!

— Правильно ли я вас понял?

— Она не замужем, — пытался объяснить как можно короче доктор. — У нее есть приятель, она поверила ему... Он обещал жениться, но сейчас...

— Этого мне не хватало — заниматься еще и беременными в этом городе! — снова вспыхнул генерал. — Пусть сама с ним и разбирается. И больше никаких цирковых номеров, никакого кофе!

— Случай совершенно особый. Может привести к нежелательному концу, — доктор закрыл свою сумку и вышел.

Павел стоял у двери с папкой для доклада в руках.

— Пусть уточнят все подробности, и если нужно... — недосказал Велико. Ему стало душно. Впервые в жизни он совсем запутался. Не знал, с чего нужно начинать.

— На ее стороне закон, — напомнил начальник штаба.

— Так что ж, раз ее защищает закон, значит, мы должны открыть детские ясли при казарме, так, что ли?

— Дети не могут отвечать за то, когда и при каких обстоятельствах они появились, — все так же спокойно продолжал Павел. — Она поверила ему, сблизилась с ним, дальнейшее уже не столь важно. Главное — это то, что должен появиться на свет человек. — Он открыл папку и протянул первый документ на подпись.

— И Сильва не пришла сегодня ночью домой, — немного успокоившись, словно самому себе, сказал генерал.

— Очевидно, какой-то спешный случай.

— И в госпитале ее не было.

— Ей двадцать семь. Думаю, что у нее есть право на личную жизнь. Она не может все время быть возле тебя. — Голос Павла донесся до Велико откуда-то издалека.

— Хорошо же ты ее приучил! После того как умерла ее мать, она бо́льшую часть времени проводила с тобой.

— Сегодня ты настроен обвинять всех.

— Утром она вышла из квартиры Огняна, — сказал Велико. — Мне даже не позвонила.

— Ты сошел с ума! — посмотрел на него озадаченный Павел.

— Не знаю! Запутался я!..

— Сегодня утром с тобой творится что-то непонятное. — Павел собрал документы в папку, намереваясь уйти, но расстроенное лицо генерала его остановило. — Если ты уже начал, продолжай до конца.

— Лучше бы ты мне сказал, что творилось в твоем доме, пока я скитался по академиям и думал, что мой ребенок в надежных руках. — Велико выглядел усталым. Павел никогда еще не видел его таким постаревшим, обессиленным.

— Сильва и моя дочь, ты это хорошо знаешь. Мы с тобой поклялись когда-то... Можешь быть спокоен. Ее имя не запятнано в моем доме, — с болью ответил Павел.

— До сих пор я всегда старался, чтобы прежде всего мне самому все было ясно, — подчеркнул каждое слово Велико.

— Нельзя ли конкретнее? — Начальник штаба сел напротив него. — И не разговаривай со мной таким тоном.

— Вчера я решил ее дождаться. Нам нужно было поговорить. В позапрошлую ночь я нашел квартиру похожей на трактир. Хотел посмотреть Сильве в глаза, услышать, что она скажет. Вышел на улицу. У меня было такое чувство, что ей грозит какая-то опасность, и не ошибся. На рассвете она вышла из квартиры Огняна. Я спрятался, чтобы она меня не заметила. — Граменов выпил глоток воды.

— И ты считаешь?.. — недоговорил Павел.

— Мне стало так больно за Жасмину. Ведь она погибла, чтобы спасти своего ребенка и от сомнений Драгана.

— Я верю тебе! — встал Павел. — Но и ты должен мне поверить. В ту ночь Огнян спал у нас... А сейчас, как ты приказал, в моем кабинете ждет подполковник Симеонов.

— И ты молчишь до сих пор!

— Он никуда не денется!

— Приведи его! — приказал генерал, и Павел вышел.

Велико остался один. Прежде ему казалось, что он всегда найдет силы ладить с кем бы то ни было, но сейчас, кажется, потерял почву под ногами, ощутил неуверенность.

«Что-то я стал больше думать, чем действовать. И это сомнение...»

Начальник штаба вошел вместе с подполковником Симеоновым. Из-за бледности черты лица Симеонова казались более острыми, чем это было на самом деле. Глаза у него были прищуренные, холодные.

Симеонов присел на указанное ему кресло и стал ждать. А генерал не спешил.

— Может быть, вы догадываетесь, зачем я вас вызвал? — наконец спросил он.

— Нет, товарищ генерал! Мне передали приказ, и я явился.

— Вы идете из полка?

Подполковник Симеонов выпрямился:

— Я там провел ночь. В полку замечается брожение, товарищ генерал. Вчера прибыли матери трех пострадавших. Они узнали о смерти Тинкова. Никто не может их остановить. Их плач смутил солдат, запутал и нас. Потом пришел подполковник Сариев. Я бы не выдержал на его месте. Но он был как каменный. Провел их к себе в кабинет, и больше мы их не видели. Солдаты избегают офицеров. Опасно выдавать боевые патроны даже караулу. Подполковник Сариев приказал соблюдать устав. Если немедленно не будут приняты меры, товарищ генерал...

— Кто сообщил о случившемся родственникам? — прервал его Велико.

— Возможно, кто-то из солдат. Гуманность требует, чтобы они были информированы.

— Я спрашиваю: проверили ли вы, кто сообщил матерям? — повторил свой вопрос генерал.

Ответа не последовало.

— И что же вы предлагаете? — продолжал Велико после паузы.

— Следователь попросил, чтобы подполковник Сариев пришел к нему, но тот отказался — ему, видите ли, не о чем больше с ним разговаривать. Заперся в своем кабинете с материалами к предстоящему учению и никого к себе не пускает, — Симеонов вытер с лица пот.

Генерал Граменов внимательно слушал доклад подполковника, ждал, что и начальник штаба займет какую-нибудь определенную позицию, но Дамянов молча стоял в стороне.

— Подполковник Симеонов, вы сегодня примете командование полком. В установленный срок доложите о приеме дел в полном объеме, — закончил генерал.

Не ожидавший такого конца разговора, Симеонов смотрел то на одного, то на другого. Не услышав ничего больше, он отдал честь и вышел. И они снова остались вдвоем — генерал и Павел.

— Случай с Софьей расследуй лично, — сказал Граменов, застегивая плащ.

— Слушаю!

— Не уходи! Я скоро вернусь! — добавил генерал и вышел.

Полковник Дамянов остался на несколько минут в кабинете. Сильно сквозило, и Павел закрыл окно. Густые облака окутали вершины гор. И в этот день, видно, не обойдется без дождя.

В танковом батальоне действительно началось брожение. Едва удалось уговорить матерей пострадавших пройти в комнату для свиданий. Там они плакали и причитали, но зато хоть жители квартала их не слышали. Солдаты группами выходили из казарменных помещений и не спускали глаз с ворот. Никто не понимал, что происходит. Одни утверждали, что и остальные трое из экипажа пострадавшего танка скончались. Другие говорили, что подполковник Сариев в последний момент свалил вину за случившееся на умершего Тинкова. Да чего только не рассказывали!

Кто-то пустил слух, что командир полка уходит, чтобы избежать ответственности, и солдаты еще больше насторожились. Они ведь знали другого Сариева, который всегда был на их стороне. Неужели достаточно одного несчастного случая, чтобы подполковник испугался? Им очень хотелось его увидеть, но двери кабинета командира были закрыты.

Какой-то солдат вернулся из города и принес новость: следователь потребовал ареста Сариева, но подполковника отозвали в неизвестном направлении.

Потом все увидели, как подполковник Сариев вышел из машины, сказал что-то водителю и направился к контрольно-пропускному пункту, где его ожидали матери солдат. В расстегнутом плаще, с фуражкой в руках, Сариев остановился перед женщинами.

— Вы искали меня! — подошел он. — Я подполковник Сариев.

Смутившиеся женщины поздоровались с ним за руку. Ни одна из них не осмелилась первой заговорить о том, что их привело в казарму в такое время. Но потом самая молодая из них набралась храбрости и, побледнев, подошла к нему.

— Где мой сын? — спросила она, задыхаясь от волнения.

— В госпитале.

— А вы почему здесь?

— Потому что я здоров. — Сариев хотел еще что-то сказать, но женщина сделала несколько шагов, и ее пальцы вцепились в его плащ.

— Верните мне моего сына!

Неожиданно для всех подполковник Сариев обнял женщину и отер слезы с ее лица. Ощутив теплоту и участие этого человека, мать потеряла последние силы.

— Здесь неподходящее место для разговоров, — тихо сказал Сариев. — Пойдемте со мной! — И он открыл ворота. Собравшиеся поблизости солдаты разбежались по всему плацу.

На лестнице, ведущей к штабу, самая пожилая из женщин остановилась и спросила его:

— Живы ли они?

Сариев не ответил. Пропустил женщин вперед себя. У него закружилась голова. Но он не поддался охватившей его слабости. Бросил плащ на первый попавшийся стул и поднял телефонную трубку.

— Свяжите меня с госпиталем, — попросил он.

Женщины сидели на мягком диване, боясь пошевелиться. — Доктор Драгиев, извините, пожалуйста! Подполковник Сариев вас беспокоит. У меня находятся матери трех пострадавших. Прошу вас, разрешите им свидание с сыновьями. — Женщины зашевелились. — Что? Они не хотят больше оставаться в госпитале? Нет, я запрещаю! Передайте им, что, если они сбегут, я их отдам под суд! — И он положил трубку.

Три пары глаз следили за каждым его движением. Женщины ловили каждое его слово. Он обязан был успокоить их, убедить в том, что их дети будут жить.

Но подполковник не знал, с чего начать.

Одна из матерей протянула ему телеграмму, в которой было написано: «Приезжайте немедленно в полк. Ваш сын в предсмертной агонии. Петр, его товарищ».

И другие женщины протянули ему телеграммы с таким же текстом.

Сариев держал три листка и никак не мог поверить, что они посланы из его полка. Открыв дверь, он крикнул в коридор:

— Пусть придет водитель! — и остался стоять у двери, пока не услышал торопливые шаги. — Отвези этих женщин к нашим ребятам в госпиталь! Потом доставишь их на вокзал! — приказал он водителю.

Когда матери ушли, он запер дверь на ключ и больше никого к себе не пускал.

Поздно ночью в дверь его кабинета постучали три раза. Он открыл. На пороге стоял Павел Дамянов.

— Зачем ты заперся? — спросил полковник, прежде чем Сариев предложил ему войти.

— Обдумываю сложившуюся ситуацию, — ответил он.

— Один? — спросил Дамянов.

— Люди чаще готовы посудачить о случившемся, вместо того чтобы помочь. — Огнян впустил его и закрыл дверь.

— Я несколько раз приходил к тебе домой, но не застал. — Павел налил себе воды из графина и жадно выпил.

— Я не гожусь для компании. Никак не могу обрести душевного покоя и... — недоговорил Огнян. Он решил, что именно теперь не имеет права занимать окружающих своими мыслями.

— Уж не считаешь ли ты, что в одиночестве тебе будет легче?

— Возможно, меня осудят, возможно, вы с генералом окажетесь правы. Но меня пугает только подлость, двуличие! — И он подал Дамянову телеграммы, которые были отправлены матерям пострадавших солдат.

Павел долго перечитывал тексты, сравнивал их. Потом свернул бланки и положил в карман.

— Не забирай их! — Голое Огняна стал недружелюбным. — Это мой недосмотр. Я забыл, что есть и такие люди.

Павел не вернул телеграммы. Надел фуражку и предложил:

— Давай пройдемся немного?

Но Огнян ничего не ответил.

— Машина стоит перед штабом. Жду тебя! — сказал Павел и вышел.

Сариев заколебался, остаться ему до утра в казарме или последовать за Павлом. Павел был мужем его сестры, но они уже год избегали разговоров на семейные темы.

Сариев закрыл сейф, с трудом натянул обувь. Ноги у него отекли.

Когда Огнян сел на заднее сиденье машины, Дамянов докуривал вторую сигарету.

Они долго кружили по кривым улочкам города, прежде чем начали подниматься на какой-то холм, заросший соснами. Павел сказал водителю:

— Останови и можешь возвращаться в штаб.

Выйдя из машины, Сариев понял, где они находятся. Внизу под ними горели огни города, а на самой вершине можно было различить контуры горной хижины. Машина уехала.

— Вот это наш город, — после долгого молчания сказал Павел.

— У тебя есть сигареты? — вместо того чтобы поддержать разговор, спросил Сариев.

Полковник дал ему сигарету. Закурил и сам. Он никогда не курил так много.

— Вон в том доме несколько лет назад жил комиссар нашего партизанского отряда, Ярослав, — показал он на большую террасу, закрытую плющом.

— Я его помню, — с досадой произнес Сариев. Он уже жалел, что согласился на эту поездку. В последнее время все говорили только о прошлом и будущем, но не о настоящем...

— По этой дороге мы спустились в ту историческую ночь и взяли город, — продолжал Павел. — Твой отец вел колонну партизан.

— С Сильвой что-то происходит, — попытался направить разговор в другом направлении Огнян, но Павел его не слышал. Он весь отдался воспоминаниям. — Что ты хотел мне сказать? — скомкал недокуренную сигарету Сариев, едва сдерживаясь, чтобы тотчас же не уйти.

— Неужели ты меня не понял? — искоса посмотрел на него Дамянов. — Ты видишь эти огни? На этом месте через неделю установят бюст Ярослава. С ним здесь навсегда останутся и наши воспоминания. Только воспоминания! Ты все-таки мало нас знаешь.

— И ты тоже меня обвиняешь?

— Мы должны больше доверять друг другу, — сказал Павел.

— Доверие нельзя купить, его можно только заслужить.

— Это ты хорошо понял, — негромко, но сурово проговорил Павел.

— Что-нибудь еще хочешь сказать?

— Некогда мы были едины, как сжатые в кулак пальцы. Прошли годы, жизнь нас разбросала в разные стороны, мы редко встречаемся... И нам довелось пережить немало бед. Мы сто раз готовы были уже проститься с жизнью и снова возвращались к ней.

— Ты что, меня агитируешь? — спросил Огнян.

— Нет, просто рассказываю, доверяю тебе, — и Павел провел рукой по пересохшим губам. — Не улыбайся! Мы думали поставить памятник Ярославу в городе, но твой отец это предложение не принял. И правильно сделал. Ярослав любил простор. А памятник мы сооружаем для того, чтобы он напоминал нам, откуда мы пришли, чтобы мы не стали тормозом на вашем пути.

— Мой путь закончился здесь. Умер Тинков, вместе с ним вы хороните и мои мечты. — С этими словами Огнян опустился на траву. — Я верил в людей, хотел, чтобы и они мне поверили. Достаточно было одной катастрофы, чтобы вы отреклись от меня, — с горечью произнес Сариев.

— Если ты сдашься, то тем самым предашь всех нас. И нас судили, и мы сидели в тюрьмах...

— Но вы верили во что-то, — как эхо откликнулся Сариев.

— А ты?

— Верил, но в большинстве случаев оставался обманутым.

— Но твои друзья — настоящие люди, — сказал Павел.

— Знаю.

— Все это пройдет, как проходит весенняя гроза. Тебя они любят, — продолжал Павел.

— А ты любил хоть кого-нибудь? — спросил Огнян.

— Думаю, что да.

— Думаешь, но не уверен в этом. И я думал, что люблю людей, а вышло, что я обманулся в них, а они — во мне.

— Несмотря ни на что, ты — сын Драгана.

— Оставим моего отца в покое.

— Он никогда не сдавался.

— Но умел и ненавидеть, а мне это чувство неведомо.

— Да оно тебе и не нужно. Ненависть что ревность. Оба эти чувства способны ослеплять, делать человека мелким, мстительным. Обещай мне, что ты будешь держаться до конца, что бы ни случилось, — повернул его к себе Павел.

— Для этого ты и привел меня сюда? — спросил Сариев.

— Да, чтобы сказать тебе, что ты не одинок, — ответил Павел.

Сариев не сказал ни слова. Встал и пошел. Павел последовал за ним. Дошли до дома для командного состава, где оба жили, не обменявшись ни словом, но каждый чувствовал плечо друга, каждый одинаково воспринимал мир.

Перед подъездом Павел остановился:

— Идем ночевать к нам. Венета и сегодня вечером на заседании.

Огнян вопросительно посмотрел на него, потому что не смог понять, то ли Павел иронизирует, то ли в нем заговорила боль. Но углубляться во все эти проблемы не хотелось. Он был доволен, что Павел пригласил его к себе домой. Собственная пустая квартира угнетала Огняна.

И в этот раз Велико не вызвал машину. Ему хотелось почувствовать дыхание гор, освежиться горным воздухом. До совещания с командирами полков оставалось три часа, и он решил провести их на природе. Много неприятностей свалилось на него в предыдущую ночь. Он боялся, что сорвется, совершит что-нибудь непоправимое. Перед его глазами стоял заместитель Огняна подполковник Симеонов. Его сбивчивый доклад и смущение заставили генерала задуматься, не поторопился ли он с передачей ему командования танковым полком. Ему не понравились беспрекословная покорность подполковника, его неумение и нежелание защищать свои позиции, если они вообще у него были. А он доверил Симеонову командовать полком, в котором началось брожение.

Сначала Велико решил пойти к танкистам и сообщить о своем решении Огняну Сариеву. Но на улице понял, что не готов к этой встрече, и отложил ее на следующий день. Его встреча с Огняном должна произойти непременно в присутствии полковника Дамянова. Пусть им обоим станет ясно, что по отношению к ним он меньше всего склонен идти на компромиссы.

Велико отправился наверх, к горной хижине. Когда дошел до дома полковника запаса Велева, где некогда жили Ярослав и Жасмина, остановился, всматриваясь в разбитые плитки террасы, в осыпавшуюся штукатурку стены, заросшей плющом. Эта зелень почему-то всегда его отталкивала. Он связывал ее со смертью. А в этом доме с большой террасой началась его вторая жизнь. Здесь родился его интимный мир, и вот уже тридцать лет он нес в своем сердце эхо слов Жасмины, которая однажды ночью догнала его на лестнице, прижалась к нему и прошептала:

— Не хочу другой жизни, не хочу никого, кроме тебя. Возьми меня, сейчас же возьми меня.

Тогда он поднял ее на руки и отнес за город. Ночь они провели на какой-то поляне. На рассвете она уехала в имение своей тети и в этот дом больше не вернулась.

«А Сильва... — он не смог продолжить до конца свою мысль. У него защемило сердце. — Если бы она умела хоть на одну тысячную долю любить, как Жасмина, то не осуждала бы меня, не демонстрировала бы мне, что может обойтись без меня. Суета. Эгоизм...»

Граменов остановился. Он и не заметил, как прошел мимо госпиталя. Пришлось вернуться и из приемного покоя позвонить дочери. Оказалось, что у нее выходной. Он сел в такси и через несколько минут вошел в свой подъезд. У входа в квартиру задержался. Хотел успокоиться, чтобы не проявлять торопливость ни в словах, ни в поступках.

Дверь он открыл своим ключом и очень удивился, когда на полу увидел два раскрытых чемодана и брошенные в них вещи. Сильва искала что-то в комоде матери и, хотя слышала его шаги, даже не обернулась.

— И ты не позвонила бы, если бы я тебя не нашел? — остановился Велико в дверях холла и взглядом окинул всю квартиру. Было убрано, но еще пахло табачным дымом и коньяком.

— Есть ли необходимость пускаться в длинные разговоры, чтобы упрекать друг друга? — повернулась к нему Сильва, и он увидел ее невыспавшееся лицо, ее глаза, из которых исчез тот блеск, который всегда так нравился ему.

— Я не для того тебя ищу, чтобы упрекать, ведь тогда я прежде всего должен судить самого себя, — присел Граменов в кресло и расстегнул куртку. — И что все это значит? — кивнул он на чемодан.

— Уезжаю!

— Куда?

— Туда, где нужны врачи. Так будет лучше.

— Для кого?

— Для всех.

Граменов подошел к дочери, обнял ее. Она была напряжена, словно готовилась к прыжку.

— И для меня? — спросил он глухим голосом.

— Не лучше ли не говорить об этом, отец? — посмотрела ему в глаза Сильва.

— Кто тебя обидел?

— Все!

— А ты не подумала, что, может быть, тоже обидела кого-нибудь?

— Всех!

— Тогда в чем же дело?

— Нужно начинать все сначала. Среди людей, которых я не знаю. Здесь для моих близких я все еще ребенок, а для остальных — дочь генерала Граменова.

— И дело только в этом? — прошептал Велико.

— Неужели этого мало? — высвободилась из его объятий Сильва. — В глаза говорят одно, а за глаза — другое...

— Старые истины, — вздохнул Велико. — Так ведь мы живем среди людей, а не среди зверей. Можно добиться, чтобы все стало одинаковым, но мышление, восприятие мира...

— Плевать мне на мир, отец, если в душе пустота. — Сильва закрыла чемоданы и поставила их у стены. — Спросил ли ты меня хоть раз, что я думаю о вас, о вашем поколении?

— Смешной вопрос! Что ты можешь думать о нас? — в голосе отца появилась шутливая нотка. — Мы для вас ясны! Ваше поколение — другое дело...

— Если вы все такие, то почему же я ни разу не видела, чтобы вы собрались вместе — ты, дядя Павел, дядя Драган и другие ваши друзья? Оправдываетесь работой, занятостью, избегаете друг друга, потому что слишком хорошо знаете себя. А что должны сказать мы? Мы не знаем ни вас, ни самих себя. Только чувствуем, как вы стремитесь втиснуть нас в свое русло, чтобы мы мыслили, как вы, жили, как вы, чтобы не видели существующих между вами противоречий. Не убийственно ли это, отец? Я задыхаюсь от всех этих забот, от вашего «внимания», от своего положения.

— Ты озлоблена, моя девочка!

— Вряд ли! И для злобы нужны силы. Может быть, ты помнишь, сколько мне лет?

— Двадцать семь. Знаешь, мне позвонили сегодня, попросили, чтобы вечером я был дома, придут сваты.

— Кто? — удивленно посмотрела на него Сильва.

— Некто Чалев. Кажется, ты знакомила меня с ним. — Он обрадовался тому, что нашел точку соприкосновения.

— А тебе не сказали, что его избили и потом вышвырнули из этой квартиры? — холодные нотки снова послышались в ее голосе.

— Ничего не понимаю!

— И не нужно! Ты меня ищешь, чтобы я рассказала тебе о прошлой ночи, о моих «оргиях»? Хорошо, слушай. Двадцатая операция, которую я сделала, оказалась удачной, и мне захотелось поделиться с кем-нибудь своей радостью. Тебя никогда нет дома, одни подлизываются ко мне, потому что я твоя дочь, другие гробят солдат, ищут свою истину, пока сами не умрут, но меня никто не спросил, чего мне стоила эта операция.

— Перестань!

— Я думала, что хоть ты меня выслушаешь! — Сильва закурила, но отец выхватил сигарету из ее рук и раздавил в пепельнице. — Это теперь не имеет значения.

— Стыжусь за тебя! — не выдержал Велико. Он хотел поговорить с ней спокойно, но понял, что не сможет: сдают нервы.

— Наконец-то!..

— Хочешь захлопнуть за собой все двери? — заметил ее иронию Велико.

— А какая же из них открыта, отец?

— Безумие! С этого вечера ты не будешь больше спать в чужих квартирах! — наконец не выдержал он. У него все ныло внутри.

— И об этом тебе уже доложили.

— Своими глазами видел.

— Отец, отец!..

— И никакого отъезда! — остановился в дверях Велико. — Сегодня вечером я вернусь раньше. Приготовь ванну.

Сильва подошла к нему, взяла за руку.

— Ты ненавидишь меня? — спросила она.

— Ненавижу самого себя!

— Ты очень устал, — сказала она и подумала о своей усталости. — Хорошо, хорошо... Я уеду позже. Нужно!..

— Не повторяй. Я все понял и без твоего объяснения. — Дрожа как в лихорадке, он вышел на улицу. Только что показавшееся осеннее солнце припекало. Он направился к штабу. У него из головы не шли слова Сильвы. Она уедет, и он останется в полном одиночестве. Выяснилось, что он мешает. А не мешает ли он и в армии? Нужно ли ждать, когда ему об этом скажут, или он сам определит самый подходящий момент для своего ухода с честью, через парадные ворота? Он оглянулся. Улицы города были все те же, только люди уходили из жизни один за другим и человек не замечал, как редели ряды его сверстников. Эти мысли впервые посетили его, и он ощутил их тяжесть, их неумолимость.

Кирилл искал Венету дома, но не застал. Она сказала ему позвонить в десять, а сейчас уже одиннадцать. И в редакцию звонил, но никто ему не ответил. А ему так нужно было ее увидеть.

За прошедшую ночь Кирилл передумал о многом... Когда ему исполнилось десять лет, в один из воскресных дней дядя надел на него новый костюм, вручил ему цветы и сказал:

— Возьми! Ты их понесешь. Сегодня мы пойдем в одно место, о котором ты никогда не должен забывать.

Кирилл прижал букет к груди. В других случаях он всегда спрашивал, куда они пойдут, но таинственность слов дяди ввела его в заблуждение и он старался лишь не отстать, не выпустить руку Щерева.

Мальчик очень удивился, когда они оказались на городском кладбище.

— Положи цветы на эту надгробную плиту, — неожиданно хрипло прозвучал голос его дяди. — Стань на колени и целуй землю! Ту землю, из которой ты создан.

Кирилл, как во сне, положил цветы на плиту, опустился острыми коленками на начавшую подсыхать вязкую почву и только после того, как прикоснулся губами к утоптанной земле, поднял глаза и прочел на каменной плите:

«Подпоручик Кирилл Чараклийский

Цанка Щерева (Чараклийская)».

Кирилл задрожал. Он стоял на той земле, в которой покоились его мать и отец. Этот камень, привезенный с гор и установленный здесь, показался ему таким грубым и непривлекательным.

— Тебе исполнилось десять лет, — продолжал тихим, но повелительным голосом его дядя. — Теперь ты уже мужчина и должен все знать. Твои родители стали жертвою тех, кто ныне управляет страной. Коммунисты их убили. Ты никогда не должен иметь с ними ничего общего. Ты сын героев. И всю жизнь должен быть их последователем.

После этих слов дядя умолк, его душили слезы. Кирилл посмотрел на него и, не поднимаясь с колен, прижался к его ногам. Охваченный неизбывной болью, он спросил:

— А что я должен сделать, чтобы быть таким, как они, дядя?

— Ты должен делать то, что твоя мать тебе завещала и что мы с тобой должны довести до конца.

— Я тебя буду слушаться, дядя. Ведь ты больше не будешь меня бить?..

— Так мы же с тобой мужчины. Будем любить друг друга по-мужски и наказывать по-мужски. Это совсем другое, — поднял его Щерев и впервые поцеловал в лоб. Мальчик навсегда запомнил этот день.

Шло время. Когда впервые дядя дал ему задание, чтобы испытать его бесстрашие и веру, Кирилл был словно в лихорадке. Среди ночи он открыл с помощью отмычки квартиру одного из видных местных коммунистов. Оттуда он принес лишь одно охотничье ружье и несколько боевых патронов, но дядя остался доволен и этим. До утра они пили, а когда рассвело и дяде нужно было идти на работу, он похлопал Кирилла по плечу и посмотрел на него горящими глазами.

— Я убедился, что не терял с тобой время зря. Из тебя я сделаю дьявола, невидимого и беспощадного. Иди спать!..

Вскоре наступил срок Кирилла идти в армию. Он пошел в казарму и словно попал в капкан. Там он уже не мог избежать прямых контактов с теми, кого считал носителями зла. Он попытался им противопоставить себя, но несколько дней, проведенных под арестом, и недовольство дяди заставили его осмотреться, чтобы нащупать контакты со своими товарищами. Что-то перевернулось в нем, начало его угнетать, и он чувствовал себя удовлетворенным лишь тогда, когда дядя поручал ему выполнить что-нибудь серьезное. Для Кирилла это была единственная возможность доказать самому себе, что он сильный, что еще пробьет и его час.

Прошло семь лет с тех пор, как Кирилл покинул казарму, а полное смятение в мыслях так и осталось. Он решил нанести удар Венете — она была из лагеря противника. К тому же она посмела посягнуть и на самое сокровенное — поэзию, в которой он изливал свою боль, свою веру, и тут-то произошло нечто совсем неожиданное. Она его не оттолкнула. Ничего подобного с ним до тех пор не происходило. И впервые Кирилл ощутил, что от его смятения не осталось и следа. Но Геро Щерев снова встал на его пути.

«Больше ничего другого я от тебя не потребую... Ничего... Ничего...» — Кирилл сам не знал, сколько раз он повторил эти слова своего дяди.

Предыдущим вечером Венета была грустной, как никогда. Такой Кирилл ее никогда не видел. Она сидела напротив Кирилла, пила небольшими глотками водку и смотрела на него. Глаза ее так много сказали ему. Он погладил ее руку. Венета отстранилась и прошептала:

— Не надо. Дай мне возможность в этот вечер только смотреть на тебя.

Кирилл не мог понять, что происходит в душе этой женщины. Ее огонь сводил его с ума. Он хотел приобщиться к нему, но Венета не подпускала его к себе ближе. Разрешала лишь греться вдали, принимала его как гостя и в то же время не отпускала его.

Венета знала себе цену, имела привычку определять цену и другим. Она никогда не позволяла себе поступать безрассудно, но невольно толкала других на безрассудство, и это делало ее еще более желанной...

То, что он становился возвышенней духовно, делало Кирилла счастливым, и он чувствовал, что живет, что нужен кому-то. Ну какую связь могла она иметь с его родителями? Не является ли их смерть дурным сном, который оставил после себя только смятение в душе, в крови, доставшейся ему от них? Разве он виноват в том, что они так рано ушли из этого мира? Чего хочет его дядя? Отомстить или заполнить ту пустоту, что осталась после долгих лет блужданий? Неужели дядя не понимает, что то время ушло, что Кирилл хочет иметь свою жизнь, отличающуюся от жизни и дяди и отца?

В ту ночь он решил, что откажется от обещания, данного дяде. Сколько уже раз оказывался на распутье! Пора было подвести итог своей двадцативосьмилетней жизни. Он встал, оделся и побежал к ближайшей остановке автобуса.

...Улицы заполнились куда-то спешащими людьми. Кирилл плыл против течения. С той поры как он уволился из армии, он все еще не брался ни за одно серьезное дело. Жил на деньги, полученные за свои стихи или какую-нибудь корреспонденцию в местной газете, и на те деньги, которые время от времени давали ему дядя и Софья. А теперь он должен был оторваться от них обоих. А потом куда? Не хотелось думать об этом. Важно было то, что он принял решение, и притом непоколебимое. Кирилл опустился на одну из скамеек в саду и вытянул ноги. В кармане зашелестела бумажка, и вместо сигареты он достал записку от Софьи, которую девушка оставила у него на квартире: «Я больна. Завтра жду тебя у нас».

Холодный озноб прошел по всему его телу.

«Может быть, все же лучше пойти к ней? С чего-то надо же начинать?» — Почувствовав, как у него отяжелели ноги, он поплелся к Софье домой.

Дверь открылась мгновенно, как только он нажал кнопку звонка. Софья ждала его. Она была в ночной сорочке, теплая после сна. Она прижалась к нему, млея от радости, и повела к себе в комнату.

— Я знала, что ты придешь, — прошептала она. — Чувствовала, что ты идешь, что ты уже где-то близко! — Она хотела поцеловать его, но он уложил ее в постель и присел возле нее.

— Подожди! Дай перевести дух.

— Как хорошо, когда ты со мной...

Кирилл молчал. Смотрел на разметавшиеся по подушке волосы, на розовую шею. Эта постель была и его постелью. В любой момент он мог прилечь рядом с Софьей, обнять ее и заснуть, сломленный усталостью. Знал, что Софья на него не рассердится. Она подождет, пока он выспится, потом все будет так, как бывало много раз до сих пор.

— Раздевайся! — дернула она его за плащ.

— Не надо! Я спешу!.. — Он хотел сказать еще что-то, но ему не хватило слов. Пока он шел по улице, мысли были совершенно четкими, и он удивлялся той легкости, с какой решил все, а теперь... Она лежала рядом, ждала, чтобы он ее приласкал...

— Я осрамилась! — сказала она и положила голову ему на колени.

— Перед кем? — вздрогнул Кирилл и, сам не понимая почему, смутился.

— Перед командиром. Мне стало плохо в его кабинете. Вызвали врача, и он... — она замолчала.

— Что?

— Мне стыдно перед командиром и полковником Дамяновым. Они оба присутствовали при этом. Если доктор им сказал... Я не посмею посмотреть им в глаза...

Кирилл отвел ее руку, встал. Ее рассказ сбил его с толку. А она никак не могла остановиться. Как всякая женщина, она выплакивала свою боль первой.

— Я хочу, чтобы ты меня выслушала и не сочла бы, что я легкомысленный человек... — наконец набрался он храбрости.

— Говори, говори! — оперлась на локоть Софья. В ее глазах блеснула искра надежды. — И врач советует сделать то же самое. Поговорить, разобраться! Ребенок не виноват, что мы...

— Что ты сказала? — повернулся к ней Кирилл. Софья легла навзничь на подушку, а он до боли прикусил себе руку. — Какой ребенок? Какой доктор?

— Я беременна! Не стала тебе говорить об этом раньше, надеялась, что ошибаюсь. А вчера, когда я вошла в кабинет командира, мне вдруг стало плохо. Все закружилось у меня перед глазами, и я больше ничего не помню. Мне дали освобождение на три дня...

Кирилл стоял посередине комнаты в полном оцепенении, потеряв представление о том, где он находится. Он видел перед собой только женщину, которая стояла в постели на коленях в ночной сорочке и неотрывно следила за ним глазами.

— Я ослабела, поэтому мне стало плохо, — причитала Софья. — Дали мне всякие лекарства. Буду их пить, и все пройдет.

— Что ты говоришь? — с мукой выговорил Кирилл.

— Это от большой любви, — не сводила она с него глаз. — И доктор так сказал. Когда двое молодых любят друг друга, то не думают о последствиях.

— Значит, и это свалилось нам на голову?

— Что?

— Ребенок! Хорошо! Рожай его, раз ты так решила, — произнес он и дрожащей рукой потянулся за сигаретами.

— Я знала, что ты меня поймешь, — виновато улыбнулась Софья и поправила декольте ночной сорочки. — Сначала и я опешила, но потом, когда поразмыслила...

Кирилл не пошевельнулся, не закурил сигарету. Он ощущал во рту горьковатый привкус, словно пил всю ночь и еще не протрезвел. Ребенок!..

Если бы это произошло два месяца назад, как он был бы счастлив, но теперь... Да ведь он уже не принадлежал самому себе. Его ненависть к Венете превратилась в любовь, которой он так дорожил. Он ведь пришел к Софье, чтобы все рассказать ей откровенно.

— Я знала, что ты меня поймешь... — шептала Софья, а он смотрел на нее так, словно видел впервые.

— Я ухожу, Софья, — едва слышно выдавил он из себя.

— Я буду ждать тебя!

— Нет, не жди меня больше! — проговорил Кирилл, мучаясь от собственных слов. — Я никогда не вернусь.

— Что ты говоришь! — Софья решила, что ослышалась.

— Ты ни в чем не виновата, ребенок тоже не виноват, это наш ребенок. Просто все так запуталось... — Кирилл поднял воротник плаща и вышел.

— Подожди! — крикнула Софья ему вслед, но он даже не обернулся. Он спешил к центру города. Бежал от Софьи, от самого себя, не имея надежного пристанища, не зная, что с ним будет завтра, что будет в последующие дни.

Консилиум подходил к концу. Начальник госпиталя собрал специалистов из всех отделений, чтобы получить обобщенное мнение о пострадавших танкистах из полка Сариева. Случай с Тинковым еще не забылся, и он решил сам проверить состояние здоровья солдат.

Доктор Чалев был главным консультантом хирургического отделения, но начальник вызвал и Сильву, мнение которой его очень интересовало.

Сильва шла впереди всей группы. Она не слушала доклады других специалистов, а думала о последней встрече со своим отцом.

— Я не буду стоять на твоем пути, — сказал он ей в конце разговора. — Но запомни то, что я тебе скажу: куда бы ты ни пошла, борьба за новое будет продолжаться. И ты не сможешь радоваться спокойствию, потому что оно призрачное.

— И все-таки я уеду, отец.

— Я думал, что молодость не знает, что такое одиночество, — грустно произнес генерал. — Неужели ты никого не любила?

— Не знаю.

— А тебя любили?

— И этого не знаю.

— Зачем же ты показываешь себя перед людьми такой, какой никогда не была?

— Потому что ненавижу их лицемерие, их неискренность!

— Ты всех ненавидишь?

— Не знаю!

— Грустно жить рядом с тобой, — едва слышно произнес Велико. — Рискуешь там, где совсем не надо рисковать. Любовь — это самый большой риск, потому что ты ставишь на карту свою жизнь. Твоя мать рисковала ради тебя, ради меня, поэтому я никогда ее не забуду и ее образ навсегда останется в моем сердце.

...Сильва взглянула на Чалева. В то утро он ее спросил, какое она приняла решение. Но она молча прошла мимо. Вслед ей понеслись какие-то неразборчивые слова, потом послышался смех...

Начальник госпиталя предоставил слово Чалеву, и Сильва прислушалась.

— Хочу добавить еще кое-что, — поднял свою лысеющую голову Чалев. — Исследования показали, что не исключены кровоизлияния в мозг и брюшную полость. То же самое случилось и с умершим Тинковым. Если бы не сильный психический шок, в результате которого была заторможена деятельность головного мозга, то не произошло бы кровоизлияния и он остался бы жив.

— Конкретнее, коллега Чалев, — прервал его начальник госпиталя.

— Я говорю об обстановке, сложившейся в этом полку. Ежедневные психические перегрузки при нереальных для человеческого организма требованиях. Мы должны помочь следствию доказать садизм командира подполковника Сариева, который ставил опыты на людях, как это делали немцы в концлагерях. Факты перед вами, и я настаиваю на этом пункте нашего консилиума.

Вначале Сильву удивило заключение Чалева. Она попыталась представить себе, как он выглядел прошлой ночью, когда Огнян вышвырнул его на лестницу. В его обобщении недоставало хирургического заключения о состоянии здоровья больных. Она ощутила злобную нотку в голосе Чалева: значит, он попытался ответить ударом на удар. Если завтра она выйдет за него замуж, разве она может быть уверена, что будет защищена от подобного срыва? Может ли такой человек любить по-настоящему и приносить жертвы во имя любви?.. От этой мысли у нее остановилось дыхание. Ей показалось, что она очутилась в клетке.

— Я не согласна с обобщением доктора Чалева, — сказала Сильва и выступила вперед. — Мы собрались здесь, чтобы обсудить вопрос с медицинской, а не со следственной точки зрения. И теперь я понимаю, почему доктор Чалев не допустил меня к заключительному осмотру больных.

— Как так? — удивился начальник госпиталя.

— Насколько мне известно, и сам доктор Чалев ограничился лишь просмотром историй болезни и некоторых результатов исследований. Мы собрались здесь, чтобы дать объективное заключение, — с внезапно зародившейся яростью заявила Сильва. В этот момент она думала не столько о Сариеве, сколько о своей врачебной чести.

— Коллега, не о том ли хулигане идет речь, который прошлой ночью... — явным вызовом начал невропатолог.

— Именно о нем,— посмотрела на него Сильва. — Но мы обсуждаем не поведение подполковника Сариева, а состояние здоровья трех больных солдат.

— Благодарю! — кивнул невропатолог, и кто-то засмеялся.

— Ваша ирония неуместна, коллега, — возмутилась Сильва. — Я предлагаю продолжить консилиум после обеда или завтра после того, как мы обстоятельно осмотрим больных. Заинтересованные лица должны быть отстранены. Мы обязаны лечить, а не заниматься сведением личных счетов.

— Странно! — посмотрел на растревоженных врачей начальник госпиталя. — Ничего не понимаю! Коллеги, мы находимся не на публичном собрании, а на медицинском консилиуме. Завтра в то же самое время прошу в этот же зал. Доктор Граменова, зайдите ко мне в кабинет.

Сильва сняла очки и последовала за ним. Она испытывала странное облегчение. Ее отец говорил ей о риске. И она решилась на него. Но не было ли это безрассудством обреченной? Самое трудное — сделать первый шаг...

Она уже опоздала на обход больных, но не спешила. Ей нужно было время, чтобы успокоиться, еще раз заново оценить все, что она сделала...

Сильва вошла во врачебный кабинет и, к своему удивлению, увидела юношу в больничном халате. При ее появлении юноша встал.

— Вы ждете кого-нибудь? — спросила Сильва.

— Вас! — сделав вид, что не замечает холодного выражения ее лица, ответил больной. — Моя фамилия Бураджиев, я пришел от имени трех танкистов, — и почему-то улыбнулся.

— Очень мило, — пробормотала Сильва, но в ее взгляде промелькнула заинтересованность. — Вы ушли из палаты и разгуливаете по госпиталю.

— Могу ли я на минутку закрыть дверь? — вместо объяснения спросил Бураджиев.

— И что же дальше? — Сильва сама закрыла дверь.

— Дело очень простое, — солдат сел поудобнее на кушетку для осмотра. — Вы дочь генерала Граменова, не так ли?

— Я спешу на обход. Прошу вас, говорите короче, — предупредила она.

— Прошу извинить, но здесь совершаются какие-то махинации, — уже вполне освоившись, начал солдат. — Нам делают разные анализы, нас допрашивают следователи, а мы совершенно здоровы. Кто-то хочет свести счеты с подполковником Сариевым, и нас используют в качестве приманки. Эта игра нам отвратительна.

— А чем я могу вам помочь? — пристально посмотрела на него Сильва. Это был первый человек, который встал на ее сторону. Что-то земное в этом юноше; что-то искреннее, и ее недовольство постепенно отступало перед желанием выслушать его до конца.

— Я не за помощью пришел, товарищ Граменова. Дело здесь значительно сложнее. Мы узнали, что существуют какие-то трения между генералом и отцом подполковника Сариева. Передайте товарищу генералу, что мы здоровы, а если понадобится, мы докажем это. Что же касается их вражды, извините, то пусть они сами улаживают свои дела. Для нас подполковник Сариев — настоящий командир и человек, так и знайте! — И он встал, застегивая свой халат.

И Сильва поднялась. Этот незнакомый ей солдат заставил ее подумать о делах, которые непосредственно ее не касались, но за которые и она косвенно несла ответственность. Неужели и ее отец похож на Чалева?

— Вы хотите сказать еще что-нибудь? — холодно спросила она.

— Если до вечера нас не выпишут, мы убежим. И это тоже передайте товарищу генералу, — добавил Бураджиев, открыл дверь и вышел.

Сильва не пошевелилась. Перед ее глазами все еще стояло напряженное лицо солдата, она ощутила силу его решимости. Потянулась к телефону, но тут же отказалась от этой мысли. В дверях стоял доктор Чалев.

— Связь у тебя налажена безупречно, — он взглядом проследил за удаляющимся солдатом и вошел в кабинет. — Мы должны объясниться, — добавил он и смерил ее взглядом.

Сильва сняла халат и взяла в руки свой плащ.

— Бежишь? — встал на ее пути Чалев.

— От кого?

— От объяснения. Два года я водил твоей рукой со скальпелем, а сейчас в благодарность... Что бы ты ни делала, твоему ночному приятелю не избежать тюрьмы. Я его сгною там. Потом ты сама прибежишь ко мне! — На лице его появилась злая улыбка.

Все поплыло у Сильвы перед глазами. Ей доводилось видеть озлобленных людей, но такого, как доктор Чалев, она встречала впервые в жизни. Ей очень хотелось ударить его, как это сделал Огнян прошлым вечером, но у нее возникло такое ощущение, что если она прикоснется к Чалеву, то запачкает руки. На улице она остановила такси и поехала к отцу на службу.

Сильва чувствовала какое-то раздвоение. Озлобленность Чалева и слова солдата вынудили ее задуматься над вещами, на которые до сих пор она не обращала внимания, заставили ее почувствовать, что она в чем-то виновата. Неужели она всегда жила бесцельно? Неужели собственное благополучие сделало ее эгоисткой? Почему же до сих пор она не поняла, что кроме безразличия люди носят в себе и озлобление друг на друга? Только теперь Сильва особенно остро почувствовала, что значит быть дочерью генерала Граменова и как это тяжело — нести ответственность и за себя, и за него. Существует одна истина: человек может быть сильным только тогда, когда у него свой путь. А у нее?.. Может быть, теперь она узнает, где ее место в жизни? Может быть...

— Приехали! — сказал водитель и открыл дверь. Сильва сунула ему в руку деньги и направилась в бюро пропусков. Чем меньше времени оставалось до встречи с отцом, тем больше путаницы возникало в ее мыслях.

Генерал Граменов ждал ее у входа в свой кабинет. Заметив, что дочь бледна, он подхватил ее под руку и закрыл за собой дверь.

— Ну возьми же себя в руки! — потряс он ее. — Что случилось с тобой?

Сильва с трудом перевела дыхание и только сумела выговорить:

— Я с ночного дежурства.

— И вместо того чтобы пойти отдыхать, ты... Я думал, что мы обо всем договорились.

— Я пришла по другому поводу, отец, — тряхнула волосами Сильва и провела рукой по лицу. Все было как во сне. И ей казалось, что она пытается проснуться, но что-то сжимает грудь и она ощущает лишь удары своего сердца. — Из-за Драгана Сариева я пришла, — проговорила она и удивилась своим словам.

— Что?! Уж не умер ли он?

Сильва не ответила.

— Да скажешь ли ты наконец? — нетерпеливо воскликнул генерал.

— Он враг?

— Кто?

— Дядя Драган...

— Нет. Он — история! — И как будто что-то изменилось в самом Велико, голос его стал мягче, тише.

— И поэтому ты его ненавидишь?

— Что это тебе взбрело в голову? — отступил он на шаг.

— Хочу внести ясность во все, что касается моего отца и меня самой.

— Нет, я никогда не испытывал к нему ненависти, — ответил он и почувствовал, что этого недостаточно, чтобы заставить ее открыть истинную причину того, что привело ее сюда. Он терялся в догадках. В последние дни он меньше всего думал о Драгане. Было слишком много других поводов для волнений.

— Понимаю! — Она встала и направилась к выходу.

Ее реакция удивила Велико. Он догадался, что случилось нечто весьма серьезное. Ее молчание, блуждающий взгляд и то, что внезапно она прервала разговор, заставили его встать и преградить ей путь к двери.

— Уж не арестовали ли его? — спросил он.

— И это может случится, если ты не перестанешь его преследовать, не перестанешь преследовать всех, кто его окружает! — Сильва не жалела отца. Ей было тяжело, и она так болезненно воспринимала его холодность, что была в состоянии сказать ему и более жестокие слова.

— Ты сошла с ума! — генерал совсем растерялся.

— Может быть!.. Ох, если бы это было так! Молчишь? Пытаешься общими фразами успокоить меня, заставить стать слепой по отношению к тому, что творится вокруг меня. А как я тебе верила, ох, если бы ты только знал, как я верила!

— Сильва!

— Солдаты говорили о силе твоей ненависти и желании мстить, только я была наивной, — продолжала она, прижимая сумочку к груди.

— Девочка моя, возьми себя в руки! Не думай, что мои нервы из стального троса. Скажешь ли ты наконец, в чем дело?

— Прикажи выписать из госпиталя солдат танкового полка, и тогда я поверю, что ты именно тот, каким я тебя всегда знала и каким гордилась, — категорично заявила Сильва. — Я отвечаю за состояние их здоровья.

— Что ты сказала?

— Они здоровы, отец. И если правда, что вы их там держите, чтобы нанести удар Огняну, желая таким образом отомстить дяде Драгану за все прежние распри между вами, то это преступление!

— Смотри-ка... — озадаченный Велико подошел к дочери. — Так-так!

— Сами солдаты об этом говорят. Все остальное — твое дело. Я сделала все, что могла. Впервые наши пути разошлись, отец, — закончила она и сделала шаг к двери.

— Подожди! — пошел за нею следом генерал.

— Не беспокойся! Я сама справлюсь, — с ледяным спокойствием проговорила Сильва, и даже улыбка появилась на ее лице. Но видела она перед собой не генерала Граменова, своего отца, а рядового Бураджиева с русыми свалявшимися волосами и с огнем в глазах, который сразу же выдавал его решимость. Она не могла и не хотела оказаться слабее его.

В тот день Венета не пошла на работу. Позвонила в редакцию и сослалась на нездоровье. Совершив продолжительную прогулку до горной хижины, она вернулась домой. Сегодня она имела повод радоваться. Давно задуманная встреча с Кириллом за городом была назначена на вечер, и Венета находилась в лихорадочном состоянии. На обратном пути она зашла забрать приказ о его назначении на работу в редакцию, в отдел поэзии. Эта идея принадлежала ей, и она хотела преподнести ему сюрприз именно в этот вечер. Ей сообщили, что она включена в делегацию журналистов, которой предстояло посетить несколько арабских стран. До отъезда оставалось всего десять дней, и Венете казалось, что ей не хватит времени уладить самые важные, неотложные дела.

Несмотря на радостные вести, в то утро Венета чувствовала себя усталой. Она вошла в холл и остановилась перед стенным зеркалом. Глубокие тени залегли под ее глазами, лицо казалось бледным. Только резко очерченные контуры губ говорили о том, что, насколько бы она ни устала, она никогда не позволит себе распуститься или сдаться.

Венета небрежно сбросила платье, нижнее белье и осталась нагой. Она уже не помнила, когда позволяла себе раздеться догола и расхаживать в таком виде по квартире. Она не любила разглядывать свое тело перед зеркалом, но испытывала удовлетворение, когда ощущала его гибкость, когда каждый мускул, каждая частица тела излучали жизнь, свежесть. Ей исполнилось сорок два года, но она сохранила изящество форм.

Она прилегла на ковер и вздрогнула. Несколько лет назад они с Павлом вот так же ложились вместе на ковер. Им казалось, что так они находятся ближе к земле. Иногда они так и засыпали. Венете захотелось снова расслабиться и заснуть. Ей стало грустно. Некогда она засыпала после любовной истомы, а теперь — от усталости после непрерывных блужданий по лабиринтам журналистики. Венета забыла, что она женщина, что она должна получать и дарить нежность. Венета встала и набросила купальный халат. Она хорошо знала себя. До сих пор она находила силы скрывать свою женскую сущность, но теперь почувствовала, что снова воспламеняется. Венета ощутила это всем своим существом и, хотя разум сопротивлялся этому, была счастлива оттого, что все еще молода, что все еще томится по ласке.

Она пустила душ. Холодная вода освежила ее, и Венета почувствовала силу и бодрость.

«Как мало человеку нужно! Струя холодной воды — и появляется такое ощущение, что ты можешь лететь. Да буду ли я наконец жить как человек?»

Венета надела ночную сорочку и отбросила покрывало с постели. Колокольчик звонка заставил ее вздрогнуть. Она решила не открывать и укрылась с головой. Однако что-то подсказывало ей, что нужно встать, хотя усталость брала верх. Она могла бы лежать так много дней подряд.

Звонок не умолкал, и тогда она, разгневанная, набросила халат и в тапочках пошла к входной двери. Через глазок она увидела лицо Кирилла и замерла. Он никогда не решался приходить без приглашения к ней в дом. Значит, не смог дождаться вечера, когда каждое мгновение будет принадлежать только им?..

Венета открыла дверь и оказалась с ним лицом к лицу.

— Наконец-то! — с облегчением вздохнул молодой человек и поспеншл войти. Но не обнял ее, как делал это всегда. Остановился в холле и осмотрелся. — Надеюсь, мы одни? — спросил он и только после этого посмотрел ей в глаза. Они показались ему странными, полными детского изумления.

— Не выдержал все же? — подошла она к нему и положила руки на плечи. — А я хотела, чтобы мы оба проявили выдержку. Остались считанные часы. Потом будет целая ночь, понимаешь ли ты, что значит целая ночь?

Но и после этого он ее не обнял. Только схватил за руки и долго стоял так, не говоря ни слова.

«Что-то случилось... — промелькнуло у нее в голове. — Нечто непредвиденное, что может испортить нам весь вечер».

— Ты пойдешь со мной? — внезапно спросил он.

— Куда?

— Куда-нибудь, только бы не оставаться здесь.

— Неужели ты считаешь, что надо идти? — все больше приходила в смятение Венета.

— Я должен тебе многое рассказать, — настаивал Кирилл.

— И не можешь потерпеть до вечера? — ласково погладила его по лицу Венета. — И у меня есть кое-что для тебя, но я осталась дома и ждала условленного часа. — Она хотела успокоить его, но лицо Кирилла оставалось непроницаемым.

— И вечером нам будет о чем поговорить, — отпустил он ее руки. — А сейчас идем!

До вчерашнего дня Кирилл и не подозревал, какую силу дала ему Венета, появившись в его жизни. Теперь ему было на кого опереться. Он верил: что бы ни случилось, она будет рядом с ним и никогда не злоупотребит его искренностью. У него было такое чувство, что, если они пойдут вместе, то уж до конца.

Но в Венете словно что-то сломалось. Она испугалась за прочность счастья, которое создавала долгие месяцы. Вероятно, вместе с этим в ней заговорило и женское самолюбие. Никогда еще Кирилл не был столь настойчивым и таким холодным. Каков же он в действительности? Может быть, она заблуждалась, видя его лишь с одной стороны? Она застегнула халат до самого подбородка, заметив вдруг, что она полуодета.

— Я устала! Давай вечером поговорим обо всем. — Она направилась к постели, и Кирилл взглядом проводил ее.

Венета не поняла его, а для него это мгновение было самым трудным в жизни. Он принял решение порвать с прошлым, все откровенно рассказать ей, чтобы она помогла ему определить, по какой дороге идти.

— Умоляю тебя! Давай выйдем! — Это была его последняя попытка.

Венета взяла со столика приказ о назначении и протянула ему.

— Это тебе. Завтра ты выходишь на работу, — и повернулась к окну, чтобы скрыть слезы.

— Венета! — смотрел он на листок ничего не видящими глазами. Ему захотелось сказать ей что-нибудь нежное, опуститься перед ней на колени и излить ей свою душу, но колокольчик звонка привел его в замешательство.

Венета завязала пояс халата и пошла открывать. Она удивилась, увидев Сильву. Пригласила ее войти, и это подсказало Кириллу, что их разговор закончен. Он сложил бумажку с приказом и сунул ее в карман.

— Так я пойду! — сказал он и уже в дверях встретился с ней взглядом. Ее взгляд был грустным, но полон ожидания, надежды. — До вечера! — помахал он ей рукой, и она закрыла за ним дверь.

Сильва не стала садиться. Венета схватила ее за руку и усадила на диван. Руки Венеты дрожали. Сильва это заметила. Заметила и ее возбуждение.

— Я искала тебя в редакции, но мне сказали, что ты не совсем здорова и сегодня не будешь на работе, — выпалила Сильва одним духом, чтобы прогнать тягостную тишину и неловкость, вызванную ее несвоевременным приходом.

— Я очень утомлена! — сказала Венета и действительно почувствовала, что у нее все болит: и сердце, и голова.

— Все мы утомлены, — вынула сигареты Сильва, и обе закурили. — Я пришла попрощаться. Может быть, мы не увидимся скоро.

— Уезжаешь?

— Да, покидаю город и больше не вернусь сюда.

— Что-что? — пристально посмотрела на ее осунувшееся лицо Венета.

— Хочется выпить! — вместо ответа сказала Сильва и стряхнула пепел сигареты.

— Бедняжка! — встала Венета и налила по рюмке коньяка. — Любовная неудача или еще что-нибудь подобное? — спросила она несколько насмешливо.

Сильва отпила один глоток.

— Мы стали чужими! — сказала она, и ее губы задрожали.

— Разве? — совершенно машинально продолжала разговор Венета, потому что лицо Кирилла все еще стояло перед ее глазами.

— Я говорю о нас с тобой, — поставила рюмку на стол Сильва и поднялась. — Мы стали чужими, забыли друг друга и потому никогда не говорим о самом важном.

— Бедный ребенок! — попыталась приласкать ее Венета. — А могла бы ты сказать мне, что ты считаешь самым важным?

— То, что всегда стояло между нами и чего никто не попытался устранить, — Сильва была бледна и не могла унять дрожь.

— Ты серьезно? — Венета попыталась сосредоточиться, чтобы избавиться от других мыслей.

— Столько лет я жила у тебя! Ты мою жизнь знаешь лучше, чем я сама, но до сегодняшнего дня ты и словом не обмолвилась о вражде между моим отцом и дядей Драганом.

— Ах вот ты о чем... — Венета с досадой махнула рукой и снова наполнила рюмки. — Зачем тебе это? Собираешься писать воспоминания или составляешь их родословную, и поэтому так разволновалась?

— Хотя бы сейчас не иронизируй! — холодный тон Сильвы заставил хозяйку опомниться.

— И что же? Когда ты узнала об их вражде, тебе стало легче? — посмотрела ей прямо в глаза Венета. Ей хотелось узнать истинную причину ее прихода, ее состояния.

— Ты пойми: я люблю отца и всегда готова встать на его защиту. И вдруг я узнаю, что в крови у него кипит злоба и он не остановится ни перед чем, чтобы отомстить! — Глаза Сильвы искрились, и это смутило Венету.

— Послушай, ты говоришь страшные вещи! — попыталась успокоить ее Венета. — Да, таковы люди. Сегодня они ненавидят, а завтра умирают друг за друга. Все может статься...

— И ты такая же, как они? — едва слышно спросила Сильва.

— Ты похожа на свою мать, — неизвестно почему вспомнила Венета о Жасмине.

— А может быть, я похожа только на себя?

— И это верно! — улыбнулась Венета, обнимая ее. — И что же теперь?..

— Ничего. — Сильва задумалась. — Я уйду отсюда. У меня к тебе просьба. Твоему брату грозит опасность. Насколько я поняла, виноват во всем мой отец. Дядя Павел должен вмешаться. А что касается самого Огняна, то не говори ему, что мы виделись с тобой. Пусть мы сохраним уважение друг к другу.

— И только это?

— Достаточно! Прощай, тетя Венета. Я многим тебе обязана. — Сильва положила пачку с сигаретами в свою сумку и пошла.

— Ты какая-то странная!.. Когда успокоишься, подумай обо всем снова. Ты знаешь, как много ты значишь для меня, для всех нас. Старики не так уж плохи. За их плечами долгие годы жизни, — вздохнула она и не нашла в себе сил сказать что-нибудь еще. Они поцеловались и молча расстались.

Сильва постояла какое-то мгновение перед закрытой дверью, потом пошла к себе домой. На площадке перед дверью квартиры она обнаружила большой пакет с засунутой под шпагат запиской. Она была адресована ей: «Сильва, эти игрушки я купил для детей, но отец отнял у меня право доставлять им радость. Отнеси их, пожалуйста, в детское отделение вашего госпиталя.

Огнян».

Сильва никак не могла попасть ключом в замок, так у нее дрожали руки. Но вот дверь наконец открылась. Войдя в квартиру, Сильва вдруг поняла, что отложит отъезд, хотя собиралась уехать этой ночью. Двое детей оказались лишены радости, и притом по вине тех людей, которые отняли радость и у нее. Неужели Огнян сдался? Где же его мужское достоинство, о котором говорил Бураджиев? Неужели он и с детьми был неискренним, как и с ней? Неужели все люди двуличные?.. Ее негодование было беспредельным, и она решила не останавливаться на полпути. Она вышла на улицу со свертком в руках.

С лужайки доносились веселые детские голоса. Росица прижимала огромную куклу к груди и с визгом убегала от своего брата.

— Не отдам! Не отдам! — кричала девочка.

Стамен все-таки догнал ее, и оба свалились на траву.

Из дома вышла Кера Сариева и тут же бросилась разнимать детей.

— Постыдились бы, чертенята! — кричала она, раздавая шлепки одному и другому.

Кто-то схватил ее за руку, и она увидела у себя за спиной Драгана.

— Ты что, взбесилась, что ли? — начал он трясти ее за плечи. — Хоть бы людей постыдилась, если не меня!

— Это мне стыдиться, что ли? — закричала женщина еще громче и вырвала свою руку. — Мне уже и крикнуть нельзя? — подняла она руки к небу, но его голос заставил ее замолчать.

— Иди в дом! — едва сдерживая гнев, сказал Драган, но Кера никак не могла угомониться!

— Ты меня свел с ума! Оторвал от людей, всю жизнь мне исковеркал. Вышвырнули тебя, как ненужную тряпку, а ты все равно строишь из себя большого начальника. Заживо меня похоронил. Довольно с меня! Устраивайся сам, как знаешь! — И Кера вошла в дом.

Драган взял Росицу на руки. Столько лет он уединенно жил в этой пустоши и думал, что никогда не изменит своего решения и не появится среди людей. Но должно же было так случиться, что дети остались без матери! И тогда он прозрел и понял, что, пока человек жив, он обязан быть среди людей. Эти малыши перевернули всю его жизнь. Смеясь вместе с ними, он забывал о своем недуге, об обиде и чувствовал, что кому-то нужен.

...С той поры как Драган узнал, что его предложение о памятнике Ярославу принято, он словно ожил. В нем проснулись чувства, которые он много лет подряд старался похоронить в себе. Вот уже несколько дней, как только рассветало, он отправлялся к тому месту, где строили постамент памятника. Он стоял, наблюдая за работой мастеров, угощал их сигаретами и слово за слово рассказывал им о жизни Ярослава, даже не упомянув о себе.

...Росица уже не плакала, но все еще прижимала куклу к себе. И Стамен стоял возле сестры. Он ждал, что скажет ему дед, но вдруг закричал:

— Тетя Сильва! — и бросился вниз по дороге. Росица кинулась за ним.

Драган посмотрел на приближающуюся женщину. Ему были знакомы и эта фигура, и эти волосы, растрепанные ветром... Он посмотрел еще раз, потом снял очки, вытер глаза. Обняв обоих детей, навстречу ему шла сама Жасмина.

«Неужели это возможно? Такое сходство...» Драган понял, что это дочь Велико. Он много лет ее не видел. Вот дети взяли пакет, который дала им женщина, и понесли его к лужайке перед домом.

— Это все для нас! — крикнула деду Росица и начала развязывать пакет.

Стамен вскрикнул от радости:

— Автомат, настоящий автомат!

Сильва предоставила детям возможность самим рассматривать игрушки и подошла к Драгану.

— Вы не ожидали такую гостью, правда? — улыбнулась она, вместо того чтобы поздороваться. Сильва пыталась сравнить этого человека с тем образом, который сохранился в ее памяти с детских лет, и не смогла. Он, конечно, очень изменился, но был еще достаточно сильным. В лице его было что-то по-детски простое. Подергивание его щеки, пораженной параличом, смущало ее. Словно он хотел что-то сказать, но не решался.

— Я узнал тебя! — Драган остановился на расстоянии от нее и посмотрел на разбросанные по лужайке игрушки. — Чем мы обязаны такому расточительству? — указал он своей палкой на игрушки, и Сильва почувствовала холодок в его голосе.

— Это от вашего сына, — так же холодно ответила она. — Он попросил меня отнести их.

— А что общего у вас с моим сыном?

— Мы немного знакомы. — Девушка перебросила свою сумку через плечо, готовая уйти.

— Вот это мне нравится! — сказал Драган и указал на скамейку перед домом. — Можете и посидеть. Она для гостей поставлена.

Сильва не пошевельнулась. Она подумала о том, что не понимает, как в прошлом они могли руководить людьми. Почему она не может их воспринимать как своих? Она все отдала бы, лишь бы исчезла их серьезность, граничащая с бездушием. А может, с ней самой что-то не в порядке? Она пришла, чтобы принести детям игрушки, а встретила полный недоверия взгляд. И вопросы, вопросы...

— Вы испугались! — почувствовал ее колебание Драган. — Мне понятно почему. Обо мне рассказывают много плохого, особенно твой отец. — Он снова попытался улыбнуться. — И с твоей матерью мы не любили друг друга, но к вам у меня нет никаких претензий.

— Слава богу! — улыбнулась Сильва. — А даже если они у вас есть, я все равно уезжаю. А пришла я к вам для того, чтобы услышать хотя бы два теплых слова, чтобы не быть столь жестокой к своему отцу, но вы похожи с ним как две капли воды.

Драгана поразили ее слова. Откуда у этой девушки взялось столько горечи?

«Такая же!.. Не могла быть другой», — подумал он и вспомнил Жасмину, их последнюю встречу. Жасмина тоже была очень откровенной и прямой.

— Садитесь! Я срежу вам винограда! — И он пошел к виноградным лозам.

Сильва смотрела ему вслед. Она ничего не понимала. Вместо того чтобы ее отругать и даже выгнать, он ходил по винограднику, чтобы принести ей самое лучшее из того, что сам вырастил. Она хотела сказать ему, что, если что-нибудь случится с Огняном, главным виновником будет он, Драган, а потом уж ее отец, но Драган исчез в ложбине. Сильва опустилась на скамью. Ей нужно было время, чтобы взять себя в руки и решить, что делать дальше.

— Тетя Сильва, давай спрячемся, поскорее спрячемся, — потянул ее к сараю Стамен. — Папка идет! Давай нападем на него с автоматом.

Рядом с ними бежала и Росица. Сильву смутило то, что Огнян застанет ее здесь. Она боялась, что он подумает, будто она пришла в дом его отца из сострадания к нему, к детям. Как она сможет все ему объяснить?

Сильва посмотрела сквозь щели в досках. Огнян промелькнул между деревьями на противоположном склоне, потом исчез в небольшом овражке и появился прямо перед ними. Стамен заерзал, но Сильва его удержала.

Между лозами, неся полную миску винограда, шел Драган. Он не поверил своим глазам — на лужайке стоял его сын, раскрасневшийся от быстрой ходьбы. Драган прижал виноград к груди и пошел ему навстречу.

— Вспомнил наконец-то! — проговорил он.

— Где дети? — не поздоровавшись, спросил Огнян.

— Не пропали, не бойся! — Драган поставил миску на землю и осмотрел пустую лужайку.

— Я пришел тебе сказать, чтобы ты приготовил их вещи. Завтра я заберу детей.

— Как это так?

— Ухожу в бессрочный отпуск, — болезненно улыбнулся подполковник. — Неужели и я не имею права на отдых?

— Что случилось? — подошел к нему отец, и палка дрогнула в его руке.

— Что бы ни случилось, отец, тебя это не должно волновать. Хочу, чтобы дети были при мне. Вот и все, — сказал Огнян и вытер пот с лица. — Я спешу. Машина ждет у калитки. До завтра, — помахал он рукой и тут же остолбенел. Заметил разбросанные по лужайке игрушки. Вначале не поверил, что это те же самые. Только магическая рука могла их принести сюда.

— Ты не на постоялый двор пришел, — негодуя на то, что сын так торопится, произнес Драган.

— А это откуда взялось? — не слыша его, Огнян поднял с земли игрушечный грузовик.

— Не знаю, — вздохнул Драган. — Я ничего не могу понять в этом сумасшедшем мире, — и заковылял к дому.

Дети выбежали из сарая и с криками бросились к своему отцу. Огнян прижимал их к себе, не отрывая взгляда от бледного лица Сильвы. Он поцеловал детей и, не сказав ни слова, пошел к калитке. Сильва побежала за ним.

— Упрямая твоя голова! Не хочешь видеть добра! — Драган с трудом добрался до скамейки.

Сильва догнала Огняна в небольшом овраге. Она попыталась его задержать, но он не остановился.

— Я думал, что тебе чуждо милосердие, а оказалось...

— Остановись наконец! Женщина перед тобой, — Сильва взглянула на него с ожесточением.

— Посоветовалась ли ты со своим отцом, прежде чем прийти сюда? — попытался уязвить ее Огнян.

— Нет! Я пришла к твоему отцу, никому не сказав. А ты так похож на него. Не умеешь разговаривать с людьми.

— Тогда в чем дело?

— Я хотела бросить все, но поняла, что поторопилась. Нужно сначала полностью очистить ваши души и тогда уже уйти к чужим. Иначе я буду нести в себе вашу ржавчину, и она повсюду будет меня разъедать.

— Нет, вы посмотрите на нее, какая она воинственная! — Огнян смотрел на Сильву с интересом.

— Наивный ты человек, глупый, наивный человек! — только и смогла вымолвить Сильва. Она готова была бороться до последнего, лить бы не терять надежду, что он не такой, как остальные.

Перед глазами Огняна были игрушки детей и приказ об отстранении его от должности командира полка. Он не мог воспринимать Сильву иначе, чем дочь человека, который распоряжался его судьбой. И оба они были для него настолько дорогими, насколько далекими. Он убегал от них. Пытался сохранить хотя бы добрые воспоминания...

— Может быть, еще встретимся! — сказал он и пошел.

Сильва не шевельнулась. Всюду ее ждала неудача. Она осталась совсем одна. С лужайки доносились голоса детей. Увлеченные своими играми, они забыли о ней, забыли и о своем отце... Ей захотелось быть такой же беззаботной, как они, чтобы не думать о сложностях жизни...

Эта ночь стала ночью подведения итогов и для Щерева. Он не считал ушедшие годы, а думал о том, что ему еще предстояло. Еще не поздно! Если человек почувствует себя удовлетворенным, этого будет достаточно, чтобы он не сожалел об утраченном. Через три дня ему предстояло ехать в Германию — от предприятия его премировали туристической путевкой. Всего лишь через три дня...

Сигарета дрожала в его руке.

Тогда ему было двадцать пять лет. Морозным февральским вечером тысяча девятьсот сорок третьего года кто-то постучал в дверь, и он открыл, не спросив, кто там.

Начальник управления общественной безопасности лично соблаговолил прийти к нему в гости.

Щерев хотел зажечь свет, но гость схватил его за руку.

— И в темноте обо всем договоримся, — донесся его голос. — Завтра утром мои люди арестуют тебя. После этого отвезут на вокзал, посадят в поезд, уходящий в Беломорье. Но не в лагерь. Ты будешь находиться в одном из сел.

— А как же моя работа здесь? — не выдержав, спросил Щерев.

— Там у тебя будет более широкое поле деятельности. Будешь работать с верхушкой коммунистов. Твоя миссия выйдет за рамки нашей области.

— А точнее?

— В том селе живет много болгар. Есть школа, но нет учителя. Мы тебе «разрешим» преподавать бесплатно, по твоей просьбе. Наверняка они тебя подключат к своим каналам связи. Важно, чтобы ты стал их другом, чтобы они тебе поверили. Остальное предоставь нам.

— Благодарю вас за доверие! — вытянулся перед ним Щерев.

— И вот еще что. Там много наших, но это люди недалекие. Передай им свой опыт по ведению допросов, но делай это по возможности осторожно. Запомни: тебя знаю только я, больше никто.

— Как раз это я и хотел услышать.

— Доброго пути! — Гость пожал ему руку и скрылся в темноте ночи.

Утром Щерева арестовали.

Прошло несколько месяцев, и все произошло так, как и обещал начальник управления общественной безопасности. Было это так. Днем он был учителем, а ночью становился господином Шиваровым. Школу он использовал как место явки. Сначала через него перебрасывали печатные материалы, продукты, затем и людей. Позже многих из них он видел в тюрьме. Арестовывали их далеко от того места, где действовал он. У него были основания быть довольным. Коммунисты ему доверяли, и оставалось только нанести удар там, где обнаружилось их слабое место. Работа провокатора пришлась ему по душе, и он становился все более изобретательным.

Однажды ночью к нему пришел Драган с товарищами.

— Значит, ты и есть тот таинственный учитель? — спросил Драган, поднеся свечу к его лицу, чтобы лучше рассмотреть.

— Я не знал, что ты здесь, — сказал Щерев, слегка смущенный неожиданной встречей со своим сокурсником по педагогическому институту. — Мир тесен. Чего только не случается!

— Ты сожалеешь об этом? — спросил Драган.

— Можно сожалеть лишь о том, что мы не были связаны с тобой, ведь села наши в двух шагах одно от другого, — рассматривал его Щерев. — Но ничего, и сейчас не поздно. — Он взял Драгана за плечо и отвел в сторону. — В твоей одежде ходить опасно, — сказал Щерев.

— Другой у меня нет! — ответил Драган.

— Я достал несколько комплектов. Примерьте, должно подойти. И эти деньги для вас. А до отхода поезда осталось еще два часа, — проговорил Щерев. — Он дал им по ломтю хлеба, и на этом они расстались.

Щерев попросил своих, чтобы Драгана не трогали, иначе могла бы возникнуть опасность провала, и с ним согласились. Драган даже не подозревал, что учитель был самым ценным агентом полиции в том районе.

...Щерев закурил новую сигарету. Надолго задумался, вспоминая свою жизнь. Всегда, когда ему предстояло сделать решительный шаг, он возвращался к своему прошлому. Копался в себе, переоценивал события, подводил итоги.

...Начальник управления общественной безопасности после провала не выдал Щерева. Он унес его имя с собой в могилу.

Девятого сентября Щерев вернулся в свое родное село. Он снова стал учителем. Прошло несколько лет, и в конце концов он встретился с Драганом. В селе на него начали смотреть с большим уважением после того, как они с Драганом обнялись на виду у всех на площади.

— Ему я обязан своей жизнью, — сказал тогда Драган, и все приняли Щерева как своего. И никто не удивился, когда через какое-то время Щерев уехал в город строить завод.

...Щерев стиснул голову руками. В сорок шестом расстреляли майора Бодурова. Этому человеку Щерев верил больше, чем самому начальнику управления общественной безопасности. В сорок девятом году снова стали готовиться к выступлению. Щерев послал свою единственную сестру Цанку на связь с группой офицеров — заговорщиков. Она училась в гимназии, и ее никто не мог бы заподозрить...

Девушка вернулась вконец измученная от пережитых страданий.

— Убили Кирилла Чараклийского, — сказала она.

Щерев ни о чем не стал ее расспрашивать. Он знал об их любви. Они сообщили ему о своей помолвке — брат был для нее самым близким человеком. Ему доверили тайну: ждут ребенка... В тот роковой день жена Велико Граменова Жасмина повела их к границе. Они должны были перейти ее, чтобы раздобыть оружие. Во время завтрака Жасмина взорвала под столом гранату. Погибли все.

Через несколько месяцев его сестра родила мальчика. В память о Чараклийском его окрестили Кириллом. Умирая от родовой горячки, она попросила, чтобы брат поклялся, что, когда сын вырастет, они отомстят...

...Щерев поднялся с кровати. Решено. Возврата нет. И для сожалений не осталось места. Он все обдумал до мельчайших деталей.

Сел на мопед и вскоре оказался в винограднике. Спрятал мопед в сарае, а сам вышел на дорогу. Щерев знал, в какое время Драган ездит в город. Машина у него была заметная — красного цвета, инвалидная. И в этот раз Драган появился из-за поворота точно в определенное время. Скрипнули тормоза, послышалась ругань.

Драган открыл дверцу, вытер пот с лица и улыбнулся:

— Чуть не убил человека, да еще кого!

— А я не заметил машину, — подошел к нему Щерев, и они обменялись рукопожатием.

— В другой раз смотри в оба. Мало нас осталось. Зачем умирать зря? Ты куда собрался? — спросил Драган.

— Жду рейсового автобуса, чтобы добраться в город, — помахал ему рукой Щерев, словно прощаясь.

— Вот те на! Зачем же ждать? Садись. И я еду в город! — Драган широко открыл дверцу, и Щерев уселся на сиденье рядом с ним.

Они поговорили о многих вещах. Затворничество Драгана усилило в нем желание общаться со знакомыми людьми, и теперь он не замечал перемены в самом себе, не замечал своего стремления показать, что он живет и еще полон сил.

— И ты, что ли, остался в одиночестве? — как бы между прочим пошутил он.

— Такова жизнь! — вздохнул Щерев и украдкой взглянул на него. — Довольно много лет я прожил как монах, но с недавнего времени мне стало невмоготу. Я впустил в дом квартирантов. Одного подполковника. Он служит вместе с твоим сыном.

— С Огняном?

— Да, кажется, именно так он сказал, — засмеялся Щерев. — Я так и не привык к твоей фамилии. Для меня все еще Драган и Сариев — два разных человека.

И Драган повеселел.

— Дети уже подросли. Стали мужчинами, поседели, а все равно создают нам заботы, — сказал он и подумал о том, что через три часа ему предстоит забрать Стамена из школы.

— И что же Огнян, успокоился? — спросил Щерев, который знал о том, что от Огняна ушла жена.

— Огнян-то? — посмотрел на него Драган. — Успокоится, когда доживет до наших лет. Все женщины произошли от одной змеи. Шипят и жалят тогда, когда ты меньше всего этого ждешь. Пусть подрастут дети...

Щерев был доволен. Отец явно знал только о семейных неурядицах своего сына.

— Да-а, такие дела... Пусть остальное будет в порядке. А женщин — сколько душе угодно. Брюнеток, блондинок, шатенок... А с тем солдатом, который умер, чем дело закончилось? — выпустил свой заряд Щерев и впился испытующим взглядом во внезапно побледневшее лицо Драгана.

— Каким солдатом? — спросил Драган.

— О, какой же я болтун! — заохал Щерев. — Я думал, ты знаешь... — и замолк.

— Каким солдатом? — повторил свой вопрос Драган и сбавил скорость.

— Ничего, ничего. Так случилось, что поделаешь. Он, безусловно, сам тебе все расскажет. Извини! Не мое это дело...

— Послушай, как же так? — остановил машину Драган. — Сказал, а сам в кусты? Ведь мы с тобой знакомы не со вчерашнего дня. Правда, так оно и получается: родители всегда последними узнают, что случилось с их детьми. Раз уж ты начал, продолжай до конца!

Щерев вытер лицо носовым платком, провел им по губам, словно обдумывая, с чего начать, и снова посмотрел на Драгана.

— Собственно говоря, не мое это дело, но если ты настаиваешь... Симеонов, его коллега, говорил мне... Какая-то катастрофа во время учения. Перевернулся танк и раздавил одного из солдат. Тот умер в госпитале. Да ведь ты знаешь, как бывает, когда перевернется машина... А потом неизвестно как истолкуют. Теперь ломают себе голову, на кого свалить вину, вот генерал и выбрал твоего сына. Отстранил от командования полком, отдал его под суд.

— Как это так отстранил? Под какой такой суд? — смотрел на Щерева немигающими глазами Драган, словно тот был виноват во всем.

— Больше ничего не знаю, — пожал плечами Щерев. — Мальчишество какое-то! Ведь начальство, ты же понимаешь, бережет собственную шкуру.

Драган прибавил скорость и помчался к городу. Опять Велико! Только на этот раз он занес меч над его сыном. До каких же пор он будет сводить счеты с его семьей?

— Говоришь, коллега Огняна сказал? — снова спросил Драган, больше не взглянув на него.

— Даже правая его рука, можно сказать. Встревожен парень, потому-то я и завел об этом речь. Решил, что ты знаешь, что вы приняли меры...

«Следствие, суд...» — думал, не слушая его, Драган. Машина мчалась на предельной скорости.

— Мне вот сюда, — тронул его за плечо Щерев, когда по сторонам замелькали дома города. — А ты держись спокойнее. Мы с тобой пережили и более страшные времена. Подумаешь, один солдат! Невелика беда! Один лишь генерал может все это устроить! И Симеонов так говорил... — Выйдя из машины, Щерев поблагодарил Драгана и посмотрел на блестящий бампер машины.

«Болит, у каждого душа болит за свое», — говорил он себе, идя по глухой улочке к своему дому. Он страшно удивился, когда в холле увидел Софью, бледную, без косметики.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он, поздоровавшись с ней за руку.

— Ищу Кирилла. Увидела, что у вас не заперто и вошла, — упавшим голосом проговорила Софья.

— Вот бездельник! — отрезал Щерев и бросил свою шапку на диван. — Когда это он возвращался так рано? А ты почему не на работе? — он вдруг понял, что даже послеобеденное время еще не наступило.

— Я больна, — едва слышно проронила Софья.

— Больна? — уже внимательнее посмотрел на нее Щерев. — Чем же?

— У меня будет ребенок, а Кирилл отрекся от него, сбежал, — смущенно сказала Софья, и ее покрасневшие глаза наполнились слезами.

Щерев вздрогнул. Ему показалось, что он услышал голос своей сестры. Только та верила в свою любовь, а эта... К такому известию Щерев не был подготовлен. Правда, женитьба племянника не входила в его планы, но Софью бросать не стоило.

Он обнял ее, и они вдвоем сели на диван.

— Что же теперь будет? — спросил Щерев только для того, чтобы не молчать.

— У меня нет выбора. Все в полку узнали об этом. Позавчера мне стало плохо, я упала в обморок... Или мы должны договориться с Кириллом, или я покончу с собой, — заявила она, и в ее глазах он прочел решимость.

— Что-нибудь более умное ты не могла придумать? — засмеялся Щерев. — Современная девушка!

— А вы думаете, что мы не умеем любить по-настоящему? — ответила она.

— Ты считаешь, что десять капель каустической соды или несколько таблеток хинина могут решить вопрос? Дурочка!

Софья встала, взяла свою сумку и зонтик и направилась к двери.

— Если он вернется, скажите ему, чтобы зашел ко мне. Буду ждать до вечера.

— Ты куда? — попытался остановить ее Щерев. Только теперь он понял, что может случиться, если он выпустит ее из поля зрения. — Кирилл придет, будь спокойна. И женится на тебе. В этом можешь не сомневаться. И выброси эти глупости из своей головы! Только малодушные думают о смерти, когда могут жить. Если хочешь, подожди его здесь.

— Нет! Я буду дома. Подожду до вечера, — повторила Софья и вышла.

Щерев остался один. Никогда еще одиночество так не угнетало его, как теперь. Ему показалось, что земля разверзлась у него под ногами и он вот-вот рухнет в пропасть. А ведь он так умно все это задумал.

На втором этаже послышались чьи-то шаги, и Щерев спрятался под деревянной лестницей. Симеонов спустился в холл и заметил шляпу, брошенную на диван. Он хорошо помнил, что еще полчаса назад шляпы там не было.

— Хозяин! Куда ты запропал, черт возьми?! — открыл он дверь на кухню, а Щерев оказался позади него.

— Ну как, побежишь или будешь сдаваться? — ткнул он пальцем в спину Симеонова.

— Сдаюсь! — засмеялся Симеонов и обернулся. — Твои слова сбылись. Принимаю командование полком. Сариев теперь — ничто. Но я знаю свое дело. Назначу комиссию, пусть все, даже каблуки от солдатской обуви, опишут.

— Вот это мне уже нравится! — сказал Щерев. Мысли его никак не могли оторваться от Софьи, от Кирилла. — Ты не видел моего оболтуса?

— Да где там! Я едва вырвался на минутку, чтобы захватить свой пистолет. Придется ночь-другую провести в казарме. Все может случиться, — как заговорщик, подмигнул Симеонов. Шерев взял его под руку и подвел к окну.

— Ты имеешь повод для того, чтобы радоваться, но мы попали в переплет.

— Как это так?

— Правда, это не так уж страшно, но... Кирилл опростоволосился с Софьей, машинисткой из штаба. Она беременна.

— Молокосос!

— Что молокосос, не спорю, но дело уже сделано. Ты не можешь вызвать ее к себе и немножко припугнуть? За аборт заплачу я. И врача найду. Твою услугу я не забуду. Ты же знаешь, что у меня слова не расходятся с делом, — быстро говорил Щерев.

— Да, неприятная история, — поднял брови Симеонов. Он уже сожалел, что встретился со Щеревым. — И именно сейчас, когда на меня столько навалилось работы...

— Друг познается в беде.

— Знаю, браток. Не тебе меня учить. Если бы все это было в моихруках, я заставил бы ее вспомнить и о молоке матери, но ведь она работает в штабе дивизии.

— Значит, отказываешься?

— Я ничего подобного не сказал, — перебил его Симеонов. — Сегодня все вы куда-то торопитесь, все вы нетерпеливы... Что-нибудь сделаем. Я ее отправлю к врачу — и точка.

— Сказанное слово...

— Что брошенный камень, — закончил его мысль Симеонов и поспешил уйти.

Щерев не стал его задерживать. Он был доволен решением вопроса. Посмотрел на свои часы. Время, назначенное для встречи с Кириллом, давно миновало. Этот молодой человек создавал ему много хлопот. Особенно в последние шесть лет, после того, как вернулся из армии. Месяцами нигде не работал. Он совсем не похож ни на отца, ни на свою мать. Они-то знали, чего хотели от жизни.

Во дворе послышались знакомые шаги. Только Кирилл ходил так медленно, шаркая подметками, даже когда спешил. Он остановился на пороге и осмотрел холл и лестницу.

— Тебе очень нравится стоять в дверях? — встретил его недружелюбным взглядом Щерев.

— Да нет, почему же? — пожал плечами Кирилл и вошел. — Я думал, что она здесь.

— Была.

— Ну и что?

— Хорошо ты влип.

— Тебя это, во крайней мере, не касается. Я не хочу ни ребенка, ни ее, — раздраженно ответил Кирилл.

— Ах, вот как? — холодно спросил его Щерев. — А ты разве забыл, что не интимная связь должна была стать для тебя главным делом?

— Прошу тебя, не будем больше говорить об этом, — настаивал на своем племянник.

— А если она отправит тебя за решетку?

Кирилл нисколько не смутился. Его голос прозвучал уверенно:

— Пойду в тюрьму, но к ней все равно не вернусь.

— Наивных всегда бьют, — презрительно изрек Щерев и остановился перед молодым человеком. — Ты принес пистолет? — Это он произнес уже другим тоном, властным и повелительным.

— Нет!

— Почему?

— Потому что этого не надо делать.

— Ты это говоришь серьезно?

— Я не могу. Это ниже моего достоинства. — Кирилл знал, что последует после этих кратких реплик, но даже и не подумал отказаться от своего решения. Он только упрекал себя за то чувство страха, которое охватывало его всякий раз при подобных разговорах.

— Ты теперь сам все решаешь?

— И впредь так будет.

— Гм! — покачал головой Щерев. — Мы отбросили свои методы воспитания, и результаты налицо. И ты считаешь, что одним махом освободишься от своей прошлой жизни?

— Мне двадцать семь лет. С сегодняшнего дня я получил работу. Если нужно, я покину этот дом. — Кирилл говорил смело, как никогда до сих пор.

— И как же ты собираешься поступить? — Дядя остановился в шаге от Кирилла.

— Как человек, который осознал, что существует.

Сильный удар под ребро заставил Кирилла пошатнуться, а следующий, прямо в лицо, свалил его на пол. Кирилл потерял сознание. Когда пришел в себя, узнал небольшой деревянный столик, сделанный самим Щеревым, железный стул и настольную лампу-прожектор, которая светила ему прямо в глаза. Он лежал в темном подвале.

С холодной пастью этого подвала Кирилл познакомился восемнадцать лет назад. Тогда он привел нескольких своих друзей на чердак, чтобы там поиграть и посмотреть на город с высоты. Один из мальчуганов толкнул какой-то кирпич в стене, и тот упал. К их величайшему удивлению, в образовавшемся отверстии они нашли совсем новенький пистолет, завернутый в белый платок, и несколько коробок с патронами. Обрадованные находкой, дети с криком спустились по лестнице во главе с Кириллом, который держал пистолет в руке.

Но радость их была кратковременной. Не успели они спуститься, как в дверях их встретил Щерев. Увидев оружие, он разогнал детей и, не обмолвившись ни словом, привел Кирилла в подвал. Кирилл навсегда запомнил, как жестоко дядя избил его. Когда мальчик пришел в себя и попросил пить, дядя направил на него лампу. На губах Кирилла запеклась кровь, вокруг было темно, а в стороне от болезненно режущего глаза луча света двигалась какая-то тень.

— Знаешь ли ты, что это такое? — спросил осипшим голосом дядя, поднеся пистолет к носу мальчика.

— Пистолет.

— А знаешь ли ты, для кого он предназначен?

— Нет.

— Для тебя! — Дядя схватил его за плечи и поставил на ноги. Таким Кирилл никогда не видел дядю. — Когда вырастешь, отомстишь за смерть своей матери и своего отца! — крикнул он.

Скованный ужасом, Кирилл дрожал от охватившей его лихорадки.

— Хочу пить! — попросил он, но дядя, не слушая его, приказал:

— А теперь повторяй за мной!.. «И если я проговорюсь где-нибудь о том, что видел и слышал, то пусть я умру и никто даже не узнает, где моя могила», — говорил Щерев, а Кирилл с остекленевшими от ужаса глазами повторял эти слова. Потом дядя снова оттолкнул его, мальчик опустился на землю, подполз к его ногам, обнял их и прошептал сквозь слезы:

— Дядя, мне страшно!..

С этого все и началось. Подвал превратился в страшное место, где ребенку делались внушения. Неуклонно и методически Щерев воспитывал в нем зверя, чтобы, когда придет время, направить его против своих противников. Из кошмара этой постоянной дрессировки Кирилл запомнил только одно: он обязан отомстить за смерть своих родителей.

«Ты должен стать мстителем, — учил его дядя. — Как меня они не смогли разоблачить до сих пор, так и о тебе никто не должен знать: кто ты, где действуешь и во имя чего. У нас пока нет сил для открытой борьбы, но мы должны нагнать на них ужас, чтобы они дрожали перед нами даже во сне. Тогда и народ заговорит! Тогда он последует за нами...»

...Кирилл удивился, увидев, что руки его не прикованы к железным кольцам на полу и нагайка не гуляет по его спине, как это обычно бывало. Только прожектор стоял почти у самого его лица и слепящий свет до боли резал глаза.

— Ты забыл, почему жив до сих пор? — донесся до него голос дяди.

Кирилл не ответил, только попытался прикрыть глаза рукой.

— Я был уверен, что ты уже почувствовал свою силу.

«Ты сильный! И душа у тебя сильная, и рука. А твои устремления... Всегда, когда ты со мной, я ощущаю, как взлетаю над землей вместе с твоими мыслями, твоими мечтами», — вспомнил он шепот Венеты, и боль в глазах будто стала меньше мучить его, а цементный пол показался теплее и повеяло запахом земли.

— Теперь мне уже не нужно ни бить тебя, ни уговаривать. Приговор будет один: за предательство — смерть, за продолжение нашего дела — жизнь. Выбирай! Я не тороплюсь!

Кирилл жалел теперь, что не дождался вечера в каком-нибудь баре. Там он еще раз подумал бы над тем, как сохранить и укрепить то, что могло сделать его человеком, а не инструментом в руках другого. Он мечтал о свободе. Жаждал любви, дружбы, доверия. Неужели из-за того, что предопределил ему дядя, он до конца жизни будет лишен всего человеческого?

— Где ключ от квартиры полковника Дамянова? — спросил после паузы Щерев.

— В кармане брюк, — после паузы ответил Кирилл.

— А ты уверен, что все еще не проболтался о чем-нибудь той бабе?

— Уверен. — Кирилл вспомнил глаза Венеты, какими они были в то утро, застывшую в них тревогу и свое собственное решение рассказать ей обо всем.

«Другого пути у меня нет. Только она... Разве этого недостаточно, если веришь одному человеку, готов отдать ему все, чтобы превратиться вместе с ним в единое целое? Нужно ли мне что-нибудь еще? Ничего, ничего... — Кирилл поднялся. От удара у него болели грудь, голова, но об этом он даже не думал. — Один пистолет, и дорога для меня будет открыта».

— Сейчас там нет никого. Я тебе его принесу. Но больше не рассчитывай на меня, — сказал он, пытаясь нащупать ручку двери.

— Твоя одежда там, в углу. — Голос дяди заставил его вздрогнуть. — И без глупостей! Я тебя все равно найду, куда бы ты ни пошел.

Кирилл оделся. Тяжело скрипнула в его руках задвижка, и день встретил его ярким светом.

— Жду тебя здесь! — напомнил ему Щерев. Кирилл впился пальцами в перила лестницы, стараясь поскорее выбраться наружу, чтобы оказаться насколько можно дальше от этого зловещего места.

С самого раннего утра несколько солдат стояли перед штабом полка. Они не пошли завтракать, и никто не знал, чего они ждут. Они были возбуждены и нетерпеливы. Дежурный по штабу, краснощекий сержант, остановился на каменной лестнице и с любопытством рассматривал их. Наконец он не выдержал и сказал:

— Здесь нельзя стоять! — Он спустился на ступеньку ниже. — Уже приходят офицеры, и будет неприлично, если они столкнутся с вами. В конце концов, чего вам надо? — прямо спросил он, надеясь выведать у них хоть что-нибудь.

— Не беспокойтесь! Мы не собираемся устраивать бунт, — засмеялся низкорослый, очень смуглый солдатик. — Командира ждем, подполковника Сариева. Родился у меня мальчик, так хочется мне с друзьями отметить это событие.

Солдаты прыснули со смеху. Засмеялся и сержант. Он знал соленые солдатские шуточки и не сердился на солдат. Спустился к ним, поправил пояс у низкорослого солдатика и, посмотрев ему в глаза, проговорил:

— Я тоже пошел бы с вами выпить за здоровье наследника, но командира нет.

— Вчера он ушел с генералом, а сегодня еще не пришел? — спросил один из солдат.

— Больше он сюда никогда не придет, — весело ответил сержант. — Ну а что-нибудь другое вас не интересует?

— Кофе с ромом! — обнажил в улыбке зубы низенький солдатик, а сержант еще шире улыбнулся.

— Тебе его подать сейчас или когда тебя посадят под арест? — спросил он.

Коротышка-солдат вышел вперед. Он хотел что-то ответить сержанту, но тут чей-то голос зарокотал за его спиной:

— Сержант Накев, что тут за ярмарка? — Это был подполковник Симеонов.

— Они ждут командира, товарищ подполковник, а я... — попытался объяснить сержант, но Симеонов прервал его:

— Что такое? Так вот как вы выполняете приказ? Вы спите, сержант Накев, спите!.. Разойтись! — приказал подполковник, но тут заметил среди солдат рядового Бураджиева. Сначала он даже не поверил своим глазам. — А ты здесь откуда?

— Мы сбежали из госпиталя, — ответил солдат.

— Что ты сказал?.. — переспросил Симеонов. — Вы сбежали?

— Это не совсем так, но... Доктор Граменова отпустила нас под свою ответственность.

— Кто? — удивлению Симеонова не было границ.

— Дочь генерала. Разве вы ее не знаете? Она работает врачом в госпитале. Ведь мы здоровы, товарищ подполковник...

— И явились в надежде заработать похвалу?

— О какой похвале может идти речь? — удивился солдат. — Если вас, здорового, запрут там вместе с умирающими, то и вам нелегко придется. Мы пришли прямо к командиру.

Симеонов больше не мог сдерживать свой гнев.

— И вы решили вместе с друзьями устроить демонстрацию? — крикнул он, и сам вздрогнул от своего голоса. — Я командир. Хотите ли вы сказать еще что-нибудь?

Бураджиев недоуменно посмотрел на Симеонова, словно увидел его впервые.

— Мои товарищи пришли вместе со мной. А кто наш командир, мы знаем. Мы его ищем.

— Что, что? Ну-ка повторите! — подошел к нему Симеонов.

— Мы солдаты, товарищ подполковник, но никто не может заставить нас изображать из себя больных.

— Накев, да это же бунт! — развел руками Симеонов, беспомощно оглянувшись на сержанта. Постояв минуту в нерешительности, он снова закричал, и его голос перешел на фальцет: — Арестовать их! Сейчас же, сию же минуту! — В своей ярости Симеонов не заметил подошедшего начальника штаба полка.

Солдаты демонстративно сняли пояса и построились в колонну перед растерявшимся сержантом.

— Идемте, товарищ сержант, — сказал ему Бураджиев. — Лучше быть арестантами, чем лжецами. — И он сделал первый шаг. Остальные нестройно зашагали следом. На площадке перед штабом остались лишь Симеонов и начальник штаба полка.

— Поторопился! — с укором сказал начальник штаба.

— Или я, или он! — посмотрел на него помутневшим взглядом Симеонов и скрылся в мрачном коридоре штаба. Теперь он спешил не упустить удобный момент, пока в полку еще не улеглись страсти. В голове его все еще была какая-то тяжесть после ночной попойки, но он вспомнил о словах Щерева и о своем решении.

«Еще немного, еще совсем немного!» Ободряя самого себя, он поднял телефонную трубку.

— Триста двадцатый, — сказал он телефонисту и стал терпеливо ждать. Из трубки послышалась музыка, потом какое-то нестройное пощелкивание и затем уже голос военного прокурора. — Товарищ полковник, вас беспокоит подполковник Симеонов. Хочу зайти к вам по неотложному делу.

Согласие военного прокурора его окрылило. Он побежал по коридору, отчитал одного из солдат при штабе за то, что тот путается у него в ногах, и, только постучав в дверь комнаты, в которой находился военный прокурор, почувствовал, как колотится его сердце.

«Сейчас или никогда!» — решил Симеонов.

Прокурор был утомлен. Он варил себе кофе в походном электрическом кофейнике и в который уже раз перечитывал показания тех, кого до этого момента успел допросить.

— Что-нибудь новое?.. — спросил он, наливая кофе в пластмассовую чашку.

— Бунт! — одним духом выпалил Симеонов.

— Какой бунт? — удивился полковник. Он находился здесь с рассвета и ни о чем подобном до сих пор не слышал.

— Солдаты сбежали из госпиталя. Необходимо ваше вмешательство. Совершенно ясно, кто их подстрекает.

— Интересно... — покачал головой прокурор и отпил глоток кофе.

— Вы единственный человек, который может предотвратить дальнейшее брожение. Я не имею права молчать. Хочу быть чистым перед своей совестью, перед партией...

Прокурор с интересом его слушал. В его практике давно уже не встречался такой любопытный случай. Он вынул чистые листы бумаги и положил их перед ошеломленным подполковником.

— Благодарю вас за доверие, Симеонов. Опишите все подробно. И не стесняйтесь. В конце концов некоторые вещи начинают проясняться. — Он отошел к умывальнику и наполнил кофейник водой. — А где же солдаты сейчас? — спросил он, вытирая руки.

— Под арестом! У меня не было другого выхода! — поднялся Симеонов, понимая, что прокурор не совсем искренен с ним.

— Правильно, все правильно! — снова усадил его на стул полковник. — Пишите! Опишите все так, как было. Я тотчас же вернусь. — Надев фуражку, он вышел.

Оставшись один, Симеонов осмотрел прокуренную комнату, счастливо улыбнулся и щелкнул ручкой.

Вчера он устроил небольшой ужин. Пригласил самых близких людей. Жену и дочь заставил одеться как на праздник. Сам появился перед гостями в парадном мундире, и жена, увидев его, прошептала:

— Таким я и хочу тебя видеть. Плюй на все и думай только о себе, обо мне и о ребенке. — Она прикоснулась губами к его уху, и он задрожал. Давно она не была с ним такой нежной. Вот что значит успех! Он все обновляет.

До сих пор у него в ушах звучали слова одного из гостей: «Запоздалое счастье наиболее долговечно». А когда дочка при всех поцеловала его и произнесла: «Папка, как бы хотела видеть тебя генералом!» — он долго не мог унять биение своего сердца.

«Все свалилось на меня так неожиданно. Только бы я выдержал! Нужно...» — Он открыл глаза и посмотрел на лежавшие перед ним чистые листы бумаги. И только после этого начал трезветь и анализировать каждый свой шаг.

«Бунт! — повторил он слово, которое заставило вздрогнуть и испугаться даже прокурора. Оно показалось бы ему еще более страшным, если было бы написано на белом листе бумаги и подкреплено собственной подписью подполковника. — Но что будет потом?.. А если все рухнет? Ведь я даю в их руки козырь, чтобы они могли нанести мне удар еще до того, как я сумею закрепиться. Они еще очень сильны. Ну нет! Им не удастся меня перехитрить...» Он спрятал ручку и прислушался. В коридоре было тихо. Он вышел на цыпочках и скрылся среди старых платанов.

Шел мелкий летний дождь. И в этот раз генерал Граменов предпочел идти пешком. Так он чувствовал себя ближе к земле, ощущал ее твердость.

Генерал систематически занимался гимнастикой, но тем не менее полнел. «И фигура у тебя стала представительной, не только погоны», — часто шутили друзья.

Несмотря на дождь, в то утро он пробежал несколько километров, потом направился к спортивным снарядам, как это делал многие годы, но когда, поднимаясь по шесту, добрался лишь до половины, решил, что в этот день вовсе не расположен к физическим упражнениям.

Велико попытался вернуть себе настроение под душем, но теплая вода лишь разморила его, мысли его потекли медленно, словно в полудреме.

Никогда до сих пор он но испытывал желания находиться как можно дальше от своего рабочего места. В последнее время однообразие казарменной жизни стало его утомлять.

Все его мысли были заняты Сильвой. Может ли он утверждать, что хорошо знает ее? Разумеется, нет. Значит... Это и по сей день не давало ему покоя.

С той ночи, когда Велико против своей воли проследил за ней, он словно осиротел. Генерал ходил по казарме, проходил через спальные помещения, чтобы убедиться в том, что эти молодые люди и во время сна кажутся сильными и он всегда сможет их повести на защиту отечества. Это помогало избавиться ему от чувства одиночества.

Генерал решил после полуночи поднять офицеров штаба по тревоге. Велико хотел сам убедиться в беспорядках в танковом полку, о которых говорил подполковник Симеонов. Он запретил дежурному на КПП сообщать кому бы то ни было о своем прибытии.

Генерал был немало удивлен, застав в одном из спальных помещений подполковника Огняна Сариева. Тот сидел возле кровати и тихо разговаривал с каким-то солдатом. Увидев командира дивизии, Сариев встал.

— Первый поезд идет через два часа, — повернулся Сариев к солдату после того, как поздоровался с генералом. — Уезжайте.

— А как же прокурор? — лежавший на кровати солдат смотрел на него с волнением.

— Вы пришлете свои показания в письменном виде. Подготовьтесь к дороге и думайте только о своей матери, — добавил Сариев и взглядом показал Велико, что разговор с солдатом закончен.

Когда они вышли из помещения, Сариев сказал генералу:

— Опухоль в желудке. Операция прошла успешно, но врачи опасаются, как бы не появились метастазы. Мать хочет повидать единственного сына. Прокурор может подождать, — добавил он глухим голосом, — но смерть не ждет.

— Да, да, когда идет речь о смерти, все остальное может подождать, — согласился с ним генерал и вспомнил о погибших, о безвозвратно ушедших, о тех, с кем он в той или иной степени был связан в жизни. В тот момент рядом с ним стоял Огнян, дорогой для него человек, а слова не приходили, они смешались с неприятным ощущением отчужденности, даже в какой-то мере виновности. Генерал не скрывал от себя, что видит в Огняне свою молодость, что любит его горячность, но не имеет права поделиться с кем-нибудь этим чувством, не имеет права его защитить. К своему огорчению, он понял, что чем больше у человека обязанностей и ответственности, тем больше и ограничений. Граменов остановился и впервые за несколько месяцев посмотрел на Огняна открыто, не скрывая своего отношения к нему. Ему захотелось, чтобы они хотя бы на миг забыли о том, что их разделяет, что противопоставляет их друг другу.

— Что тебе сказали в госпитале? — тихо спросил Граменов.

— Заключение медицинской комиссии еще не окончательное. Сегодня закончены последние освидетельствования солдат из экипажа. Возможно, завтра...

— Я спрашиваю о тебе, — прервал его генерал. — Что ты думаешь делать дальше?

— Ничего! Я здоров! — попытался скрыть свое волнение Сариев и закурил сигарету.

— Могут сделать хоть десять рентгеновских снимков, все равно роковой исход неизбежен, — голос Граменова стал приглушенным, он задыхался.

— Вас неправильно информировали.

— Вот как! Сколько раз ты находился в зоне заражения без средств самозащиты?

— Для человека нет ничего более дорогого, чем жизнь, товарищ генерал, — посмотрел на него Сариев. — А мы учим солдат умирать с песней, проходить через смерть и снова оживать. Боязнь смерти нельзя победить лишь лозунгами и разговорами...

— И ты решил...

— Ничего я не решил. Нужно было им доказать, что все не так уж страшно.

— Ах, вот в чем дело! И все это тайно, втихомолку. А я тебя отстраняю от командования полком из-за смерти одного солдата. Я давно должен был отправить тебя в тюрьму, предложить разжаловать, как самоубийцу, оставить тебя наедине с твоим безумием, но непременно за решеткой, — задыхался он от негодования, но, к своему удивлению, заметил, что Сариев улыбается.

— Я вам не верю, товарищ генерал, — вздохнул он. — Но в одном я убежден: если бы вы оказались на моем месте, то поступили бы точно так же.

Лицо Граменова словно окаменело. Он неимоверно удивился тому, что не заметил в Огняне даже намека на обиду, на озлобление. Неужели это тот мальчик, который в детстве воспламенялся по любому поводу? Он ощутил его уверенность, теплоту его голоса. Неужели годы не заглушили чувства Огняна, его любовь к «дяде Велико»?..

Генерал шел по непросохшей, грязной улице. Совсем как в те годы, когда все еще никак не мог привыкнуть к военной форме, но зато был преисполнен веры, которой хватило бы и на других.

Рядом с ним раздавались тяжелые шаги Огняна, которые ничем не отличались от шагов Павла, Ярослава, Драгана.

Велико остановился под уличным фонарем. В его кармане лежало только что полученное из Софии заключение медицинской экспертизы о состоянии здоровья Огняна. Теперь перед ним стоял сам Огнян, с обветренным лицом, по которому стекали капли дождя.

— Думаю, что в тебе все еще сохранилось что-то солдатское? — спросил он.

— Надеюсь, товарищ генерал, — Сариев смотрел ему прямо в глаза.

— Ты завтра же отправишься на лечение в Софию. Если сочтешь необходимым, пиши мне. Я буду рад любой весточке от тебя. А сейчас иди спать. Тебя ждет дорога, — генерал пошел дальше.

Дождь усилился. По тротуарам бежали ручейки мутной воды, но Велико их не замечал. Он шел прямо по лужам. Ноги у него промокли и казались непослушными. В эту ночь им овладело такое чувство, будто он борется за то, чтобы спасти что-то очень дорогое, но ему словно не хватает сил. Возможно, в основе всего этого лежала его тревога о Сильве.

Промокший, усталый Велико дрожал от холода. Свой непромокаемый плащ он застегнул до самого подбородка. Генерал и сам не понял, как оказался на городском кладбище. Осматривая каменные памятники, по которым струились ручейки дождевой воды, он подошел к могиле Жасмины. Земля здесь давно уже слежалась, а рядом с мраморной плитой все еще боролись с осенью за жизнь красные розы. Генерал наклонился и вырвал несколько травинок, которые переплелись с розовым кустом. К его пальцам прилипла грязь. Он перевел взгляд и только сейчас заметил, что кто-то выколол гвоздем глаза на портрете Жасмины. Осталась лишь ее улыбка. Он потрогал дрожащими пальцами зияющие ямки, и яростная боль пронзила его: на белом мраморе кривыми буквами было написано: «предательница».

Еще десять дней назад надгробная плита была чистой.

На его глаза словно опустилась черная пелена. Увлеченный работой, он в последнее время забыл, что у него есть враги, которые все еще не расстались со своими надеждами. Велико болезненно остро ощутил силу самопожертвования Жасмины во имя жизни.

«Они не находят в себе смелости ударить по живым, поэтому и мстят мертвым... Наша вина заключается в том, что мы принимаем их за людей. Но эти ошибки исправимы, хотя за них иногда приходится расплачиваться кровью», — думал он, идя по главной улице, а перед его глазами все еще стояли Жасмина и Огнян. Какая-то невидимая нить связывала их, заставляла его спешить.

Он вошел в городскую гостиницу и постучал в первую дверь. Оттуда донесся низкий мужской голос.

Военный прокурор уже принял утренний душ и в этот момент завязывал галстук. В комнате пахло «шипром», а его овальное лицо с двойным подбородком было до синевы выбрито безопасной бритвой.

— Товарищ генерал, я не ожидал такого посещения. Я только собирался перекусить и потом отправиться к вам, — засуетился полковник, предлагая единственный стул.

— Этой ночью я побывал в полку и, прежде чем пойти домой, решил зайти к вам, — глядя на него прищуфенными глазами, сказая Граменов, пытаясь отыскать хоть что-нибудь привлекательное в этом невыразительном лице.

— Я уже заканчиваю дело, — принял официальный вид прокурор. — Сегодня выслушаю еще нескольких солдат. Но их показания уже не могут повлиять на мое заключение.

— Довольны ли вы проделанной работой? — Вопрос генерала прозвучал довольно резко.

— Я очень устал! — искренне признался полковник. — Я наткнулся на весьма странных людей. Им грозит смертельная опасность, а они проявляют «мужество», неумело разыгрывают спектакль о дружбе, о чести. Я имею в виду пострадавших во время катастрофы, — пояснил он, встретив взгляд генерала. — Они сбежали из госпиталя, чтобы доказать, что здоровы. Одна женщина-врач им в этом содействовала... Некая Граменова... Демонстративно, вопреки заключению медицинской комиссии.

— Что вы говорите? — вздрогнул Велико. — Сбежали?!

— Решили доказать, что их напрасно поместили в госпиталь. Какой-те абсурд! И эта врач...

Граменов вспомнил лицо Сильвы во время их последней встречи. Никогда он не видел дочь такой решительной. Он думал, что она уже уехала, а оказалось, что Сильва осталась и борется.

— Это нечто новое, — словно самому себе сказал Граменов и еще пристальное посмотрел в лицо полковника. Ему показалось, что тот явно растерян и нелогичен в своих суждениях.

— Если вы спросите меня, — продолжал полковник, — то я скажу, что этих солдат нужно немедленно отдать под суд за ложные показания и добиться увольнения врача. Где гуманность, где правовые нормы? — горячился полковник, забыв, что перед ним стоит тот, от которого в какой-то степени зависит весь ход дела.

Однако генерал прервал его.

— Где материалы следствия? — спросил он.

— Само собой разумеется, в секретном отделе.

— Тогда вот что: сделайте полную опись материалов следствия. Перепишите их в двух экземплярах и передайте мне всю переписку до нового распоряжения, — приказал Граменов, сделав вид, что не заметил растерянности полковника.

— Как?! — удивился полковник. — Мой круглосуточный труд...

— За это вы получаете деньги, товарищ полковник. Уставы вы знаете. И мое право отдавать человека под суд или прекращать судебное следствие тоже вам известно.

— Но я... — не сдавался прокурор.

— Будьте так добры не продолжать спор, — едва сдерживая свое волнение, говорил Граменов. — Ответственность за временное прекращение следствия я беру на себя. Буду ждать вас в штабе ровно в одиннадцать часов. — Он надел перчатки и даже не закрыл за собой дверь.

Наконец Граменов смог освободиться от тревоги, которая мучила его все последние дни. У него постепенно прояснялось в голове, и он стал отчетливее видеть путь, по которому следует идти. Его не интересовало, кто упадет на этом пути, кто останется, чтобы продолжать движение вперед. Важно было, что он снова будет действовать, а не только регистрировать события.

Машина мчалась на предельной скорости. Слегка наклонившись в сторону, Драган следил лишь за тем, чтобы дорога перед ним была открыта. Его ничуть не смущало, что водители встречных машин провожали его крепким словцом, когда он обрызгивал грязью стекла их автомобилей.

...Как только Огнян и Сильва ушли, Кера вышла из дома и закричала:

— Вот стерва-то!..

Услышав крик, дети убежали в виноградник.

— И долго ты будешь вопить?! — откликнулся со скамейки Драган.

— А ты ее слушал! Уставился на нее, как на икону!

— Девушка пришла с добром, да только ты родила плохого сына. Жаль его детей! — Драган уже задыхался от сердечного приступа. — Умрет, но от своего упрямства не откажется! — Драган не выдержал. Он чувствовал себя плохо, но тем не менее завел машину и поехал.

В последнее время Драган жил мыслью, что нет безвыходных ситуаций, нет неисправимых людей, и вдруг оказалось, что Кера права. Никогда еще мир не казался ему таким запутанным, как в тот момент. А встреча со Щеревым окончательно выбила его из колеи.

Драган не заметил даже, когда скорость машины превысила сто километров. Перед его взглядом мелькнули очертания построек танкового полка, и он резко остановил машину на обочине дороги. От покрышек запахло горелым.

Драган вышел не сразу. Пытался успокоиться, чтобы не заикаться и суметь связать хотя бы две фразы. Он знал, что за этими воротами протекает жизнь его сына. И другое знал Драган: люди с погонами на плечах призваны вершить особо важные дела и не думают о своем собственном благополучии. И несмотря на это, Драган пришел сюда как отец, а не как бывший военный.

В тесной кабине машины было душно. Он оставил дверцу открытой и подошел к окошечку бюро пропусков. Дежурный открыл окошко и с интересом стал разглядывать бледное, небритое лицо посетителя.

— Слушаю вас! — услышал голос дежурного Драган и только тогда осознал, что этот вопрос относится к нему.

— К подполковнику Огняну Сариеву.

— Как доложить?

— Его отец.

Дежурный вопросительно посмотрел на него, словно хотел удостовериться, что тот говорит правду. Поднял телефонную трубку, набрал какой-то номер и о чем-то заговорил.

— Сожалею, товарищ, — учтиво сказал потом Драгану, — командира нет в полку, и вряд ли он скоро здесь появится.

Драгану как будто залепили пощечину. Он открыл рот, чтобы сказать что-нибудь, но не смог и, как стоял спиной к выходу, стал пятиться к машине. До этой минуты он жил надеждой, что услышанное от Щерева — всего лишь злонамеренный слух, однако известие, что сын не скоро появится в части, еще больше привело его в смятение.

«А если его арестовали?» — пронеслось в голове.

Он не помнил, как сел в машину, как включил зажигание и сорвался с места, словно кто-то его преследовал.

На площадке перед домом для командного состава никого не было. Вход в дом ему показался чужим.

«Как пустыня, всюду как будто бы пустыня!» — подумал он и поднялся в квартиру Огняна. Открыл дверь, вошел, остановился. На стене висела свадебная фотография Огняна. Драган сорвал ее и разорвал пополам. На одной половине остался сын, а на другой — бывшая жена сына. Он смял ее фотографию и выбросил в мусорное ведро. С оставшейся половины фотографии на него смотрел Огнян в парадном мундире, с восторженными по-детски глазами.

В душе Драгана (в книге было: Огняна. — OCR.) была пустота. Боль охватила его с еще большей силой. Он снова осмотрелся. Ему показалось, что он заперт в клетке. Он вытер пот с лица и поспешил по лестнице на верхний этаж, даже не закрыв за собой дверь.

Драган нашел квартиру Велико по большой табличке на дверях. Болезненная улыбка задрожала на его губах. Захотелось вернуться, но он вспомнил, что в своей жизни он никогда не отступал.

Драган нажал кнопку звонка и прислушался. Дверь открылась, и он увидел генерала в расстегнутом кителе. Велико еще был полон сил и стройности своей почти не утратил. Только глаза его изменились: стали более глубокими, слегка усталыми.

— Само провидение послало тебя ко мне! — воскликнул Велико, все еще не веря, что перед ним стоит Драган. — Я как раз собирался ехать к тебе. Еще несколько минут — и мы могли бы разминуться, — говорил он, идя вслед за своим гостем до холла. Драгана удивила такая встреча. Единственное, что было ему знакомо в этой уютной квартире, — это портрет Жасмины. Она, как живая, смотрела на него со стены. Он опустился в одно из кресел, положив возле себя палку.

Велико сел напротив. Они молчали, потому что оба были совершенно растеряны. Воспоминания взяли верх над отчуждением, и оба мучительно старались собрать свои мысли воедино, чтобы с достоинством выйти из непредвиденной ситуации, в которой оказались.

«Ну вот, я сам пришел, — так хотел начать Драган, идя сюда. — Если чего-нибудь ждешь от меня, говори, но забудь, что Огнян — мой сын. Дело, которое мы должны уладить, касается лишь нас двоих. Никто другой за это отвечать не должен...»

«Как хорошо, что мы не потеряли желание искать друг друга, что мы необходимы один другому, — смотрел на его скуластое лицо Велико. — Я знаю, что ты страдаешь, но, если завтра Огнян предстанет перед судом, я буду страдать не меньше твоего. И все-таки другого пути нет. Понимаешь ли ты это? «Безумие» Огняна такое же, как то, которое некогда охватило и нас. Кто несет его в себе, тот должен ответить и за последствия. Иначе он не будет человеком, не сможет гореть и рисковать...»

— Я соберу вещи Огняна, — начал вдруг Драган и почувствовал, что к нему возвращается спокойствие.

— Я хотел бы с тобой поговорить, — не понял его Велико. — Никто другой, кроме нас двоих, не может помочь решить этот вопрос.

— Не беспокойся! Этот вопрос я решил сам. Огняну будет обиднее, если вы выгоните его из дома так же, как прогнали его из полка.

— Можешь ли ты хотя бы пять минут говорить со мной спокойно? — В голосе Велико промелькнула нотка обиды.

— Честно говоря, не могу, — покачал головой Драган. — Я пришел только ради своего сына. Он нужен мне здоровым, а не душевным инвалидом. Два инвалида в одном доме — это слишком много.

— Я с тобой согласен. Если он встретит наше с тобой сопротивление... — Велико не закончил фразу, потому что Драган встал. Его губы свело от напряжения.

— Чтобы я вместе с тобой ополчился на своего сына? — Пораженная параличом щека Драгана дрожала. — Я все мог допустить, но что ты станешь фарисеем — никогда! — Драган попытался уйти, но Велико остановился перед ним, преградив ему путь к выходу. Спокойствие Велико заставило Драгана снова почувствовать себя бессильным, маленьким.

— Ты должен мне помочь. Я один не смогу! — Велико решил не отступать. — Найди его, и пусть он сегодня уезжает в Софию. Ты должен это сделать...

— Здесь он тебе мешает, верно?

— Он должен жить, — слова Велико прозвучали твердо, словно бы он высекал их из камня.

— И это ты говоришь мне?

— Больше ничего не могу тебе сообщить, — до боли сжал ручку двери Велико. — Хотя бы сейчас мне поверь! Речь идет о твоем сыне, черт его возьми!

— Ясно!..

— Ничего тебе не ясно. Огнян нужен не только тебе, но и мне. Нужен... — но Велико не смог закончить свою мысль.

— Понимаю! Правду говорят люди, — отступил к выходу Драган. — Все бессмысленно! Всякая надежда на тебя бессмысленна, — хрипел он все более приглушенно. — Но я найду в себе силы спасти своего сына от тебя. — И он захлопнул входную дверь.

Велико остался один со своей тревогой. Что ему принесет завтрашний день? Он вынул из кармана медицинское заключение о состоянии здоровья Огняна. Прочитал его несколько раз, чтобы убедиться, что оно требует принятия срочных мер.

Велико снял трубку и набрал номер Дамянова:

— Полковник Дамянов?.. Я тебя не узнал. Павел, слушай! Найди немедленно Огняна Сариева и на самой хорошей санитарной машине отправь его в Софию, в военный госпиталь. Он знает зачем. Я тебе все объясню, как только приду в штаб. Он не должен показываться в полку... — и он опустил телефонную трубку на рычаг.

«Похоже, что только удар по лицу заставляет нас опомниться. Ну как сказать Драгану всю правду? Имею ли я на это право?..»

Велико услышал чьи-то шаги у себя за спиной и обернулся. Это была Сильва. Она неподвижно застыла у двери.

— Ты здесь? — спросил Велико.

Сильва не ответила. Подошла, обняла отца. Она слышала все. Она находилась в спальне и стала невольной свидетельницей их разговора. Никогда прежде она не видела, чтобы отец так упорно боролся за кого-нибудь. Она почувствовала перед ним вину за то, что никогда прежде не вникала в его душевный мир. Отца Сильва считала счастливым человеком — он генерал, у него положение, власть... А сейчас она увидела его в другом свете, и инстинкт ей подсказал, что отец очень одинок, что нуждается в заботе близкого человека.

— Ну как? И ты тоже?.. — бессвязно прошептал Велико, удивленный ее появлением, ее нежностью. — Все хотят, чтобы я отступил. А до каких пор? Мне некуда отступать. Посмотри мне в глаза! — Он сжал ее лицо руками. — Кто тебе разрешил отпускать солдат из госпиталя? Кто?

— Папа, папа... — прижалась к нему Сильва. Она была счастлива оттого, что он ее ругает, но не выпускает из своих объятий.

— Пойдешь в госпиталь и подашь заявление об уходе! Не жди, пока кто-то другой накажет тебя за своеволие. Сама решай свою судьбу, чтобы иметь возможность уважать себя и завтра. Теперь я уже спокоен, даже если ты и уедешь. Ты имеешь право располагать собой, — он говорил тихо, но так убедительно, что Сильва почувствовала его силу, ту самую силу, которую все почитали в нем и которой все боялись.

— А как же Огнян? — успела она спросить.

— Он справится сам.

— А ты?

— Со мной все ясно. Иди! — Он отпустил дочь, и она не стала задерживаться. Надела пальто и, стоя в дверях, снова посмотрела на него. Отец стоял в холле, глядя ей вслед...

Уже третьи сутки в штабе шла работа по подготовке к предстоящему учению. В последнюю ночь перед учением, когда все уже было готово, полковник Дамянов решил пойти к себе домой и отдохнуть.

Плохая погода его не смутила. Он подумал только о солдатах, на плечи которых ляжет основная тяжесть.

«Максимальное приближение к боевой обстановке, — улыбнулся он. — Да разве Огнян больше всех не боролся за такую постановку вопроса? Но несет ли она в себе неизбежный риск подлинных боевых действий? Можно ли добиться победы без риска?.. Нет!» Несмотря на прохладную погоду, Павел ощутил, как по спине стекают струйки пота. Он открыл входную дверь и пошел прямо на кухню. Повернул кран и плеснул в лицо ледяной водой. В спальне горела ночная лампа Венеты.

— Уже час ночи, — сказал Павел, но книга в руках Венеты не шелохнулась. Он начал раздеваться и тут услышал ее голос:

— Твоя пижама в другой комнате.

Павел разделся, погасил лампу и нырнул в постель к жене.

— Блаженная теплота, — вздохнул он и обнял ее. Венета зябко поежилась, прижала руки к груди. — Согрей меня! Я похож на глыбу льда, — прошептал Павел. — Это от погоды! — через силу ответила Венета.

— Обними меня!

— Уже поздно.

— До утра еще столько времени. Нам уже хватает немного сна, — провел он рукой по ее открытой шее, по плечам.

— Не будь ребенком, — повернулась к нему спиной Венета. Она вспомнила, с каким трепетом ждала Кирилла и мечтала о том, как проведет с ним ночь. Она отдала бы годы своей жизни, лишь бы это состоялось. Хотелось быть независимой, свободной. Она боялась показаться ему старше, чем на самом деле, боялась, как бы он не остался с ней из чувства снисхождения, лишь бы не разрушить их дружбу. Она прождала его всю ночь, но Кирилл не пришел. И днем его нигде не было. Сегодня вечером она решила пойти к нему домой, однако в последний момент испугалась и вернулась домой. Попыталась уснуть, но не спалось. Она была счастлива, что Павла в эту ночь нет. Не хотела, чтобы он видел ее в таком состоянии. Но Павел пришел.

— За что ты на меня сердишься? — попытался ее повернуть лицом к себе муж. — За то, что я не приходил трое суток? Потерпи еще немного. Мы еще надоедим друг другу, — поцеловал он ее, и она не стала сопротивляться, как это делала в последнее время.

— Что с тобой происходит? — спросила после долгого молчания Венета.

— Ничего особенного, — гладил пальцами ее волосы Павел. — Разве только то, что я люблю тебя немного больше, чем двадцать пять лет назад.

— Ты пьян.

— От работы.

— И ты решил разыграть небольшую комедию?

Он не ответил ей, только нежно прижал к себе, и она почувствовала, что он весь горит, что у нее нет сил оттолкнуть его...

Они не знали, сколько времени прошло. Павел подложил руку ей под голову и дышал равномерно, спокойно, как бывало во время летних отпусков, которые они проводили вместе. Тогда они любили друг друга до самозабвения и не замечали, когда наступал вечер. И сейчас Венета почувствовала в нем такой же порыв, но это ее не взволновало. Она допустила его к себе лишь по обязанности и немного из жалости.

«Я опустошена, — лихорадочно думала она. — А он ищет райские цветы в моем саду. Неужели он не видит, что от них остались лишь высохшие корни? Что я могу ему дать? Я никогда не любила его по-настоящему. Когда-то он освободил меня от деспотизма моего отца, и это дало мне счастье, но теперь... Он посягает на мою свободу. Хочет удержать меня возле себя, как нечто такое, что ему необходимо. Он любит, а я не люблю его...»

— И ты начинаешь седеть, — нежно ласкал ее волосы Павел. — И когда совсем поседеешь, все равно будешь прекрасна, все равно будешь моей.

— Давай спать, а? — едва сдерживаясь, чтобы не заплакать, сказала Венета.

— Столько ночей мы вдалеке друг от друга. Поговори со мной! Хочу слышать твой голос, хочу чувствовать, что ты рядом.

— Любил ли ты когда-нибудь другую? — спросила она, и сама испугалась своего вопроса.

— Когда мне исполнилось шестнадцать лет. Она была вдвое старше меня. Я любил ее за прекрасные волосы, за глаза. Я ее любил, а она и по сей день не знает о моих чувствах, — тихо засмеялся Павел.

— А я никого не любила, — прошептала Венета.

— Что ты сказала? — приподнялся на локте Навел.

— То, что ты слышал.

— Ты это серьезно?

— Говорю чистую правду. — Голос ее стал сухим, приглушенным. — Я думала, что мы проживем до конца такими же отчужденными, как до этого вечера, но ты разбил мои иллюзии. Я поняла, что ты действительно меня любишь, а мне нечем тебе ответить.

— Венета, ты меня с ума сведешь своими глупостями! Хватит уже! — полушутя, полусерьезно сказал он.

— И я так решила. Хватит. Ты еще молод, но уже достаточно зрел, чтобы все понять. Не могу тебе больше лгать. Лучше остаться одной, чем...

— Подожди, подожди, уж не поглупела ли ты с возрастом? — начал догадываться о чем-то Павел. — В последнее время я получал какие-то анонимки. До чего все глупо! Венета, приди в себя! — он встал на колени в постели. — Да ведь ты для меня все, понимаешь ли ты это? Все!

— Знаю!

— Сколько мы пережили вместе, а сейчас? — быстро, боясь даже поверить ее словам, говорил Павел.

— Нам лучше не говорить об этом. — Венета встала и надела халат. — Если бы это был кто-нибудь другой, я бы не решилась на этот шаг, но ты отнял у меня и последний шанс надеяться на то, что я смогу жить с тобой, не любя тебя. Нет, другой мужчина и не прикасался ко мне, — она потянулась за сигаретой и закурила. — Больше я ничего не могу тебе сказать.

Павел стоял полуголый рядом с кроватью. Поискал свои вещи, но в темноте не смог найти. Он не стал зажигать лампу: не хотел видеть ее лицо в этот момент. Он, как слепой, передвигался от стула к стулу и наконец нашел свою одежду. Нащупал ремень, подтяжки, потом холодные пуговицы кителя. Обессиленный напряжением, он одевался машинально, как бы по привычке. Когда увидел в своей руке фуражку, он осознал: все, что он услышал, правда. Всего в нескольких шагах от него в темноте сидела Венета, его жена. Ему больше нечего было сказать, не о чем было спрашивать. Он открыл гардероб, стал искать пистолет, но не нашел его.

— Где мой вальтер? — спросил он ошеломленно. Не получив ответа, он еще раз провел рукой по пустой полке и добавил: — Может быть, в штабе. Я, вероятно, забыл...

Павел вышел. Куда же ему идти? Он спустился натретий этаж, и в глаза ему бросилась белая эмалированная табличка с фамилией Огняна. Нажал кнопку звонка. Дверь открылась, и он увидел лицо женщины.

«Развратник, — мысленно выругал он Огняна. — А перед нами выдает себя за святого».

— Подполковник Сариев дома? — спросил он.

— Его нет, дядя Павел, — ответила женщина, и он узнал Сильву. — Двери были открыты, и я вошла. И мне он нужен.

Павел переступил порог, не дожидаясь приглашения. — Ничего не понимаю!

— Вчера папа и дядя Драган, как всегда, ссорились. Их вражда погубит Огняна, а он и не подозревает этого.

— Ничего не понимаю! — повторил Павел и опустился на стул. — В этом доме есть что-нибудь выпить?

— Я сделаю чай, — предложила Сильва.

— Послушай, дитя мое, я спросил, нет ли чего выпить.

— Сейчас посмотрю, — проговорила она и ушла на кухню. Вскоре вернулась с бутылкой ракии и рюмкой.

«Хорошие дети, — глядя на нее, думал Павел, — хорошие, но мы их портим». — Он налил себе и выпил ракию одним духом. — А тебе?

— Я устала.

— Сейчас ты хозяйка в этом доме. Я твой гость. Своим отказом ты обидишь меня...

Смущенная его манерой держаться, Сильва принесла еще одну рюмку, и Павел налил ей.

— За тебя, за твои мечты! — Они чокнулись, и она еще больше удивилась, когда он поцеловал ее в щеку. Губы его горели, а глаза помутнели и слегка подпухли. — А что касается твоего отца и Драгана, они как-нибудь сами разберутся.

— Дядя Павел, — начала Сильва, решив, что сейчас наступил самый подходящий момент.

— Прошу тебя, принеси мне стакан воды, — нежно сжал он ее плечи, а потом снова налил себе, — и сделай крепкий турецкий кофе, — добавил он ей вслед. — Такой, какой только твоя мать умела готовить. — Павел выпил прямо из бутылки. До него доносился звон посуды, но он забыл, что Сильва здесь, что он находится в чужом доме. В его сознании возникла какая-то мелодия, и Павел начал напевать тихо, задумчиво.

Когда Сильва вернулась с кофе, он спал, приткнувшись головой к стенке. Она его не разбудила. Поставила поднос на стол и вышла. Лучи пробуждающего солнца проникли в комнату, но вскоре набежавшие облака затянули все небо.

Какая-то неведомая сила привела Огняна Сариева в полк, и в голове у него все перемешалось. Приказ об отстранении его от командования полком все еще стоял у него перед глазами, а прошлой ночью он словно бы разговаривал с кем-то другим, только не с Граменовым, который подписал этот приказ. Он пошел вместе с генералом только из уважения к его званию, а расстались они как люди, у которых есть что-то общее. Огнян не мог себе объяснить, почему Граменов ему поверил. Они говорили о солдате, о болезни его матери, и он почувствовал, что генерал близок к обыкновенным людям, к самой жизни. Но когда Граменов сказал несколько слов о нем самом, когда Огнян ощутил в его голосе ту отцовскую заботливость, которая тронула его сердце, он забыл свою обиду за то, что его отстранили от должности, и был готов следовать за генералом куда бы тот его ни повел.

И другое заметил Огнян. Генерал не только беспокоился о его здоровье, он стремился отправить его как можно дальше от этой заварухи, чтобы самому укротить лавину, а уж тогда все начать сначала, как бы переписывая события начисто.

Огняну не хватило остатка ночи, чтобы все обдумать, но в одном он был убежден: раз он уцелел после того, как подвергся облучению, то еще несколько дней не станут для него роковыми. Многое ему подсказывало, что в данный момент он наиболее необходим здесь, пусть даже и вне танкового полка. Инстинктивно он ощущал, что надвигается что-то такое, что представляет угрозу всей их жизни, созданной с таким трудом. Он все еще шел ощупью, но шел в одном направлении, искал и был уверен, что откроет главное — истину.

От своего отца он знал, что, когда вокруг Велико Граменова складывалась трудная и сложная обстановка, тот стремился взять все на себя. Отец Огняна считал это слабостью, а Огнян принимал это как вызов всему миру. В ту ночь генерал решил отдалить его от опасностей, но ведь Огнян не трус. С поля боя бегут только слабые...

Огнян поспешил к себе на квартиру. Ему захотелось успеть до рассвета выкупаться, побриться, как он это делал каждое утро, и он даже придумал, с чего начать, как помочь генералу.

Огнян не успел сделать и сотни шагов, как фары чьей-то машины ослепили его. Он поднял руки, чтобы закрыть глаза от яркого света, и увидел палку и широкие плечи своего отца, который пытался выйти из машины.

Предчувствие не обмануло Огняна. Бледное лицо Драгана, его глаза подсказывали, что случилось нечто такое, что вывело отца из состояния призрачного спокойствия. Огнян невольно сопоставил отца с Велико Граменовым. Один — инвалид, больной человек, другой — закаленная бурями скала, которая не поддалась времени. Но оба они внушали уважение.

— Садись, — проговорил отец, указав на машину.

— Куда мы поедем? — спросил Огнян, не сдвинувшись с места.

— Разве это имеет для тебя значение?

— И притом большое, — стараясь сохранить спокойствие, ответил Огнян. — У меня есть работа, отец.

— Зачем ты вводишь в заблуждение и себя и меня?

— Разве я похож на беспризорного? — Зажигалка мелькнула в руках подполковника, но Драган не дал сыну закурить сигарету.

— Нет, еще хуже. Бегаешь, прячешься, молчишь, когда тебя бьют.

— Ты чем-то встревожен, отец. — Огнян взял его под руку, и они присели на ближайшую скамью. — Что-нибудь случилось с детьми?

— С детьми... Если бы речь шла о них, то мы бы еще жили и пели. Но что делать с такими седовласыми, как ты? Заставляешь меня краснеть из-за твоего бессилия. Они его толкают на гибель, а он лезет им в руки, ожидая, что его приласкают! Я собрал твои вещи. С завтрашнего дня ты будешь жить у меня. Не только в казарме есть хлеб насущный. Не вставать же перед ними на колени! Велико должен запомнить раз и навсегда, что ты мой сын.

— Ты меня с кем-то путаешь, отец, — все-таки закурил сигарету Огнян. — А что касается генерала Граменова, так что бы ты ни делал, он для меня останется большим человеком.

— И это ты говоришь о том, кто вышвырнул тебя на улицу?

— Может быть, было за что. — Огняну вспомнились учение, Тинков и бессонные ночи. — Он совсем одинок, отец. Я не имею права бросать его тогда, когда ему так трудно, даже если он отдаст меня под суд. Этого человека я уважаю, ему я верю.

— Нашел кого уважать!

— Никто другой не заслуживает такого доверия и преданности.

— Сумасшедший!.. — подняв палку к небу, воскликнул Драган.

— Пусть так!

— Я отрекусь от тебя, перед всем миром отрекусь! — прохрипел в бессильной ярости Драган. — Рабская душонка!

— Это твое право, отец. Ты меня создал и вырастил. А что касается моих детей, то самое позднее завтра я их заберу. Они мне нужны.

Драган не слышал его последних слов. Мотор взревел, и машина помчалась по грязной улице.

Огнян остался в темноте. Только сейчас он почувствовал облегчение. Перед ним открылась дорога. И есть цель...

Он пошел в обратном направлении. До сих пор во взаимоотношения старших он не вмешивался, но прошлой ночью понял, что больше не может оставаться на ничейной земле. Он прислушался к велению своего сердца, а не своей крови и словно бы очистился, обрел крылья. Даже сумел решить, что ему надо делать завтра, чтобы не топтаться на одном месте и не впасть в состояние духовного и физического бессилия.

Перед входом в дом для командного состава он увидел солдата. Солдат тоже заметил его и направился ему навстречу. Это был курьер из полка.

— Вы ко мне? — спросил Огнян, но солдат, смущенный, вероятно, его неожиданным появлением, ничего не ответил. — Ну и дела... Человек даже ночью не может быть спокойным.

— Я искал вас повсюду, товарищ подполковник, — с трудом перевел дыхание солдат. — Может быть, завтра будет поздно. Поэтому я решил любой ценой найти вас сегодня ночью.

Огнян бросил взгляд на умолкший дом, на пустынные улицы, минуту поколебался, раздумывая, куда бы им пойти, и повернул к расположенному поблизости городскому парку. Солдат следовал за ним, и Огнян в который уже раз думал о Граменове. Он все еще слышал звук шагов генерала. Только что они расстались с отцом, а сейчас этот солдат... Разве все они не являются звеньями одной цепи, которая стремится замкнуться, чтобы стать единым целым?..

— Солдаты из экипажа Тинкова сбежали из госпиталя и явились прямо ко мне... — заговорил курьер, и Огнян остановился, пораженный.

— Что ты такое говоришь? Сбежали?

— Это не совсем точно, что они сбежали, — пытался уточнить солдат. — Дочь генерала их отпустила, когда поняла, что их держат там насильно. Докторша.

— Сбежали вопреки моему приказу!.. — не мог успокоиться Сариев. — И она вмешивается, хотя это вовсе и не ее дело, — словно самому себе, говорил Огнян, а солдат продолжал:

— Но я пришел не из-за этого, товарищ подполковник. — Он все больше волновался. — Когда я услышал от них, что происходит в полку, тогда только я понял свою роль во всей этой неразберихе.

Огнян не стал дожидаться его дополнительных объяснений и махнул рукой. «Какая-то солдатская история!» — подумал он. Огнян не мог понять, зачем вмешалась Сильва. Он хотел сказать, что он во всем разберется завтра, но курьер настаивал:

— Я должен вам доложить. Больше я так не могу. По поводу тех телеграмм... — Он замолчал, вытер лицо рукой. — Это я их отправил. Подполковник Симеонов заставил меня послать их и просил сохранять это в полной тайне. Мне он сказал, что надо поторопиться, это будет гуманно, по-человечески. Сейчас, когда вы нас покидаете, мне все стало ясно. Я исполнил приказ, а сейчас чувствую себя преступником. Вот посмотрите, он написал мне текст, — и солдат протянул лист бумаги.

Огнян взял бумагу, но ничего не сказал. Ему стало не по себе: смущали глаза солдата, полные ожидания.

— А солдаты, больные, где они сейчас? — спросил Огнян.

— В полку.

— И ты говорить, что доктор их отпустила?

— Я слышал об этом от них, товарищ подполковник, но я...

— Ничего, ничего, я просто спрашиваю. — Огнян смял окурок и бросил в грязь. — Хорошо, что есть и такие, как они... — Он недоговорил и направился в госпиталь, ославив солдата еще более расстроенным и недоумевающим: он никогда не видел своего командира в таком состоянии. Дождь усилился. Огнян шел, не обращая на него внимания. Ему было больно, и он спешил поделиться с кем-нибудь этой болью, чтобы освободиться от нее.

«Почему некоторые считают, что им позволено копаться в душах других людей? Неужели у них нет своих забот, своих волнений. А может, они испытывают удовлетворение, копаясь в душах других, когда сами запутались?» — думал он.

Огнян вошел прямо в хирургическое отделение. Прошел мимо дежурной сестры, которая посмотрела на него озадаченно, но, смущенная военной формой, не остановила его.

Сариев постучал в дверь кабинета врача. Вместо Сильвы ему навстречу поднялся доктор Чалев.

— Прошу, — доктор сделал вид, что не узнал офицера.

— Я ищу доктора Граменову.

— Доктора Граменову больше не ищите здесь.

— Почему? Доктор Чалев, я пришел по весьма срочному делу, мне не до шуток, — холодно сказал подполковник.

— Вы, офицеры, считаете, что у остальных людей нет работы, — язвительно сказал доктор. — Я же вам говорю: с сегодняшнего дня доктор Граменова покинула госпиталь. Если хотите ее поблагодарить, поищите дома.

По коридору пробежала медицинская сестра:

— Доктор, скорее в операционную! Состояние генерала Граменова ухудшилось!

— Прибыл ли профессор из Софии? — спросил доктор.

— Его ждут с минуты на минуту.

Огнян почувствовал слабость, протянул руку, словно ища опоры; стена была недалеко, но он боялся сделать шаг. Сестра смотрела на него с изумлением.

— О ком вы говорите? Что случилось? — спросил ее Огнян, когда пришел в себя.

— Господи, вы как будто с луны свалились! — посмотрела на него женщина. — Утром в генерала стреляли, когда он выходил из дома. Улица была пустынна, убийцу никто не видел. А доктор Граменова... Она сама сделала ему операцию, извлекла пули, понимаете, она как раз собралась уходить после дежурства, а в это время привезли ее раненого отца...

Сариев не мог поверить услышанному. Стреляли в генерала! Сегодня утром!

Он быстро вышел на улицу. Остановил первую попавшуюся машину и вскоре оказался перед воротами танкового полка. Теперь ему было не до сомнений. Предчувствие не обмануло его. Опасность возникла, и он открыто пошел ей навстречу.

Часовой хотел что-то ему сказать, но Огнян прошел мимо. Ему хотелось как можно скорее увидеть Симеонова, посмотреть ему в глаза. И встреча эта не заставила себя ждать. Подполковник разговаривал с несколькими офицерами штаба. Увидев Сариева, он отпустил своих подчиненных и попытался скрыться в здание, но Сариев его опередил:

— Я пришел к тебе!

— Очень рад, — посмотрел на него Симеонов. — Мы только что послали за тобой.

— Я сам пришел к тебе, а кому я нужен, тот меня найдет. — Сариев был, как всегда, краток.

— Сожалею, но вряд ли у тебя останется время поговорить со мной, — улыбнулся Симеонов и указал ему на кабинет командира. — Тебя ждут там.

Огнян понял: наступление началось на всех фронтах, а он все никак не может найти правильное решение. Он поднялся на площадку лестницы к Симеонову и спросил:

— Кто стрелял в генерала Граменова?

— Это скажешь ты, — едва сдерживая злорадство, ответил подполковник.

— Тебе не знаком этот почерк? — Огнян показал ему листок бумаги, полученный от курьера. — Чего вы хотели от генерала Граменова?

— Думай, что говоришь! — вышел из себя Симеонов. — На эти вопросы будешь отвечать ты, а не я. Внес смуту в армию и еще имеешь наглость обвинять других!

— Подлец ты, подлец, но на сей раз это тебе не пройдет. Запомни хорошенько! — сказал едва слышно Огнян Сариев и вошел в кабинет командира. Там его действительно ждали. Сотрудник государственной безопасности, встретив Сариева с откровенной холодностью, предложил сесть.

— Откуда вы пришли? — спросил он.

— Из госпиталя. Я узнал о случившемся и пришел сюда. Может быть... — Огнян хотел продолжать, но почувствовал, что его слова воспринимаются сдержанно, и замолчал.

— Когда в последний раз вы видели генерала? — этот вопрос задал другой человек, стоявший за спиной сотрудника госбезопасности.

— Ночью.

— А что вы делали потом?

— Повидался со своим отцом, потом с солдатом из моего полка. В госпитале мне сказали... Как это страшно! — Он думал о своих предположениях, пытался найти факты, чтобы доказать истину, в которую верил, но не располагал никакими данными, кроме собственных предчувствий...

— Достаточно, товарищу подполковник. Нам все ясно! Идите в соседнюю комнату! Когда вы нам понадобитесь, мы вас вызовем! — Эти слова прозвучали для него и как приказ, и как предупреждение.

Сариев вышел. Соседняя комната была пуста. Еще вчера здесь жизнь била ключом, здесь решались повседневные дела полка, а сейчас ее превратили в приемную или, точнее сказать, в арестантскую комнату для подозреваемых. Что же им было ясно? Разве может кто-то понять то, что произошло между ним и генералом в ту ночь? Кто может знать их молчаливую клятву остаться верными своему мужскому слову, что бы ни случилось? Как и кому он может рассказать об этом? Спокойствие кончилось. Война объявлена. Теперь необходимо самому наступать с верой в победу.

Из другой комнаты доносился голос полковника Ралева, начальника оперативной группы. Когда-то, при отъезде Огняна в военное училище, на вокзале его провожали четверо: отец, Велико, Павел и Ралев. И все четверо целовали его на прощание. Сможет ли он и сейчас их собрать вместе?

Неожиданно прозвучал сигнал солдатского горна. В полку начинался второй учебный час.

В гарнизоне была объявлена повышенная боевая готовность. Несмотря на попытку сохранить в тайне покушение на генерала Граменова, уже через несколько часов каждый солдат знал об этом.

В любом другом случае всякий дал бы свою оценку событию, а теперь офицеры и солдаты молчали, исполняя поставленные перед ними задачи так, словно шла война. Это не было покушение на одного человека. Удар нанесли всем.

И полковник Дамянов ощутил это особенное настроение. Никогда он не мог бы себе представить, что потеря того или иного из командиров может вызвать такую реакцию. Но он никогда не допускал, что через тридцать лет после победы вражеская рука сможет посягнуть на такого человека, как Велико, и при этом нанести удар открыто, с ожесточением безумца.

На рассвете он услышал выстрелы откуда-то с лестницы и, полусонный, вскочил. Прежде всего он удивился, увидев, что находится в чужой квартире. Постепенно пришел в себя и припомнил все, что произошло прошлой ночью. Услышал суматоху на лестнице и вышел. Там он столкнулся с какой-то женщиной в ночной сорочке. Узнав его, она крикнула:

— Убили его, товарищ полковник! Генерала убили!

Павел побежал к выходу, но машина скорой помощи уже увезла раненого. Только маленькая лужица крови алела на площадке перед входом в дом.

Первое, что Павел сумел сделать, это вернуться в собственный дом и набрать номер полковника Ралева. Телефонная трубка дрожала в его руке.

— Вставай! — сказал он, услышав его голос. — Совершено покушение на Велико. В него стреляли. Перед его домом. Велико увезли в госпиталь.

— Ты что, не в своем уме? — закричал на другом конце провода Ралев. — Что за глупости?

— К сожалению, это правда. Приезжай немедленно! Встретимся в штабе.

— Кого ты подозреваешь? — услышал он вопрос. Вспомнил, что сказала Сильва ночью о распрях межлу Велико и Драганом.

— Может быть, это Драган, кто знает. Подумай и ты! — Он положил трубку телефона. Потом позвонил дежурному по штабу. Удар был внезапным, и он все еще не верил, что это случилось с Велико.

Павел подошел к раковине и напился воды прямо из-под крана. Рядом с ним оказалась Венета. Она хотела о чем-то спросить у него, но ей сдавило горло, и она не смогла произнести ни одного слова.

— К тебе это не имеет отношения! — сказал ей Павел.

— Неужели такое возможно? — Она зарыдала.

— Оденься, а то простудишься. Для тебя жизнь теперь лишь начинается, — добавил Павел и поспешил в штаб. Венета крикнула что-то ему вслед, но он ее не услышал, а точнее, не хотел слушать. В тот момент он не мог думать ни о ком, кроме Велико.

«Это происки врага — одна из его акций. Мы поверили, что можем жить и без свиста пуль. Забыли, что их пистолеты заряжены и всегда могут выстрелить в нас!..»

В штабе все уже были на ногах.

Павел вошел в кабинет и потребовал связать его с госпиталем. От дежурного узнал, что о случившемся сообщено в Софию и оттуда выслан вертолет с хирургом-профессором.

Он снял плащ, стряхнул с него воду и только теперь заметил, что в дверях стоит Софья.

— Я пришла к вам, — начала нерешительно Софья, но Павел ее прервал:

— Разве ты не понимаешь, что сейчас совсем не подходящее время для разговоров? — Дамянов никогда еще не был таким суровым.

— Я не о себе.

— А о ком же?

— Будьте осторожны.

— Успокойся! — Павел положил руку на ее плечо. — Генерал не умрет.

— Я многое слышала о вас, но никогда не имела смелости рассказать вам об этом. Они вас ненавидят. Отец Кирилла погиб вместе с Жасминой, женой генерала. Его дядя — страшный человек. Он и сейчас его избивает, настраивает против вас. И подполковника Симеонова тоже настраивает против вас. А Кирилл — хороший парень...

— Кирилл? — Павел пытался увязать с чем-то это имя, но оно все ускользало. Это имя он уже когда-то слышал.

— Он отец моего будущего ребенка. Но я не о себе беспокоюсь. О вас. Вы с товарищем генералом...

— Хорошо, — отпустил ее Павел.

В кабинет один за другим входили офицеры штаба и докладывали об обстановке. Павлу хотелось освободиться от всех, остаться одному и еще раз осмыслить все.

Из госпиталя позвонили повторно. Сильва решила сама оперировать отца, взять на себя всю ответственность. Из его правого плеча она извлекла три пули. Теперь жизнь генерала вне опасности.

«Жизнь генерала вне опасности», — повторил Павел и попытался успокоиться.

В дверь постучали, и в кабинет вошел полковник Ралев, очень взволнованный. Он присел на стул, нашел сигарету и только после этого спросил:

— Что ты имел в виду, когда упомянул имя Драгана?

Павел ответил не сразу. Сел рядом с Ралевым, долго постукивал кончиком сигареты по ногтю своего пальца.

— Все довольно сложно, — начал он, но Ралев задал новый вопрос:

— Как у тебя с Венетой?

— Ты интересуешься как друг или как служебное лицо? — озадаченно посмотрел на него Павел.

— Сейчас это не имеет значения. Весь вопрос в том, с чего начать.

— Ты слишком загадочен. — Павел погасил недокуренную сигарету и ощутил жажду, но не потянулся к графину с водой.

— И то и другое для меня чрезвычайно важно, а ты, как всегда, пытаешься быть скрытным, — Ралев был недоволен началом их разговора.

— Ночью Драган приезжал к Велико. Они ссорились. Сильва была очень встревожена. — Павел перевел дыхание и продолжал: — А что касается Венеты, то я не могу сказать тебе, как у нас идут дела. Я люблю ее, но что-то запуталось в наших отношениях и я сам ничего не понимаю. — Он закрыл глаза и потер веки.

— Я не думал сегодня вести с тобой этот разговор, но... — Казалось, Ралеву мучительно тяжело подбирать слова.

— Говори, говори. Когда-нибудь надо же высказать все до конца.

— Она увлеклась каким-то молодым человеком. Недавно мы провели расследование и установили, что его зовут Кирилл, он незаконнорожденный сын подпоручика Чараклийского, ты знаешь, кто это. Мы хотели внушить ей, что эта связь не для нее, но она отказалась говорить на эту тему. Это, видите ли, ее личное дело.

Павел стоял спиной к Ралеву и смотрел на солдат строительного батальона, которые работали на стройке жилого дома напротив. Он следил за бадьей с цементом, но не пропускал ни одного слова из того, что ему говорил старый приятель. В это утро Павел вторично услышал имя Кирилла и внезапно вспомнил, что его жена говорила как-то об этом талантливом поэте. Он все допускал — и увлечение, и любовь, но то, что она может продолжать это после того, как узнала, кто были родители Кирилла, — это уж слишком.

— Не знаю, далеко ли зашли их отношения, но предыдущим вечером она ждала его всю ночь в лесной хижине в горах. Он не пришел. Она была очень расстроена, но искать его не стала. А он до сих пор где-то скрывается.

— А что ты знаешь о его дяде? — в свою очередь спросил Павел, вспомнив слова Софьи.

— Темная личность. Помогал нашим товарищам в Беломорье, в том числе и Драгану, когда тот бежал из концлагеря. Работал учителем. Потом следы его теряются. — Ралев говорил спокойно, но Павел чувствовал, что это стоит ему больших усилий.

— А сейчас где он?

— Главный плановик на новом заводе. Сегодня утром он едет за границу на экскурсию.

— Задержите его! — внезапно повернулся Павел, и Ралева поразил его взгляд.

— На каком основании? — спросил Ралев.

— Задержите его! — повторил Павел.

— Ты меня удивляешь! — подошел к нему Ралев. — Наш разговор только начался, а ты отдаешь распоряжения, заставляешь меня думать...

— Думай, что тебе угодно, но этот человек мне необходим, — вышел из себя Павел. — А возможно, и всем нам.

— Хорошо, я отправлю телеграмму, чтобы отложили его вылет, — сказал Ралев. — Наконец ты успокоишься?

— Благодарю тебя, — проговорил Павел, думая о себе, о Венете, о Велико.

— Посмотри, что у меня есть, — сказал Ралев.

Павел поднял голову, посмотрел на него. Полковник держал пистолет.

— Ты узнаешь этот вальтер?

Павел взял пистолет и с удивлением обнаружил, что это его личное оружие, которое он сохранил в качестве трофея с фронта.

— Откуда он у тебя?

— Мы нашли его утром в сарае Драгана. Из этого пистолета стреляли в Велико. — Лицо Ралева было непроницаемым.

— Это невозможно! — только и сумел проговорить Павел. — Неделю назад я оставил пистолет дома. Этой ночью я его искал. Не нашел и решил, что он здесь, в сейфе.

Ралев молчал.

— Я в твоем распоряжении! — Павел понимал, что должно за этим последовать.

— Все вы в моем распоряжении, — повысил тон Ралев, но тут же овладел собой. — Вы наивны, как дети. Удивляюсь, сколько же еще в вас осталось от тех времен... — Он замолчал, задумался и потом спросил: — Ты побывал у Велико?

— Сильва извлекла пули из его плеча.

— Она лучше других чувствовала, где у него болит, — сказал Ралев. — Среди молодежи есть решительные люди, а мы им подчас не доверяем. — Ралев опять что-то недосказал и ушел, оставив Дамянова в одиночестве.

Всю ночь шел дождь. На рассвете облака стали прозрачнее, но ветер то и дело пригонял новые тучи, и снова начинало моросить. Драган вернулся домой поздно. Он оставил машину на дороге и пошел прямо через вспаханное поле. Его ноги увязали в размокшей земле, но он остановился только тогда, когда вышел на поляну позади своего дома.

Кера его заметила в тот момент, когда он пересекал поляну. В черном непромокаемом плаще он напоминал ей о тех страшных ночах, когда он тайком пробирался через засады, чтобы прийти к ней, повидать детей и снова отправиться в горы.

И Драган ее заметил. Он медленно подошел и осмотрел дом.

— Еще выдержит! — словно отрезал он и вытер свои сапоги о траву.

— Кто? — спросила жена.

— Дом. Сегодня же днем пойду в ближайшее село. И материал найду, и мастеров. За две недели построим еще один этаж, и тогда заберу его сюда, — заключил он и вытер свою палку.

— Кого? — спросила Кера, все еще не понимая, о чем он говорит.

— Огняна. Раз он им неугоден, я привезу его сюда. Всех тех, кто им неугоден, я привезу сюда, чтобы они не мешали. Работу ему найду на заводе, отдам ему машину, и конец. Довольно уже. Долго я молчал! — Драган стер пот с лица, провел рукой по губам.

— Смотри, еще заболеешь! — ей стало жаль его, и она присела на корточки, чтобы помочь ему снять сапоги. — Что тебе опять взбрело в голову? Неужели нельзя хотя бы один день посидеть и отдохнуть?

— Я был в гостях у генерала, — сказал он ей уже мягче: отлегло на сердце от забот жены. — А тот вел себя, как важное лицо, и разные красивые слова мне выдавал. Я сказал ему, что если со мной он справился легко, то с Огняном ему трудно придется.

— Неужели опять?

— Что опять? Разве он когда-нибудь переставал? Всякие там штучки-дрючки, памятники... Эх, встал бы Ярослав из могилы, чтобы увидеть тех, которым он верил. Из мрамора хотят его изваять, а в душах их...

— Господи!.. — Кера едва не плакала. Она бесцельно походила по поляне и вернулась в дом.

Ноги согрелись в шерстяных носках, и Драган подумал о тихих вечерах, которые вот уже сколько лет проводит на этом винограднике. Устала его душа, но он никому до сих пор в этом не признавался, и так будет и впредь, пока не придет конец.

Он заметил Венету только тогда, когда она появилась на другом конце поляны. Она бежала в расстегнутом плаще, вся в грязи, как будто не раз падала. Драган хотел выйти, чтобы встретить дочь, но вспомнил, что он в носках, и быстро надел какую-то старую обувь и встретил Венету.

— Перепачкалась вся до ушей. Ах ты дурочка! — его одолела жалость, когда он увидел ее в таком виде.

— Зачем ты это сделал? — набросилась она на него, и он поднял руку, словно защищаясь от удара. — Ты не мог и с собой покончить? Сил не хватило тебе, что ли? — кричала Венета ему в лицо.

Драган уже привык к нападкам жены, а теперь еще дочь... Он махнул рукой, отстраняя ее с дороги, и она, поскользнувшись, упала на землю.

— Лучше убей и меня! — простонала Венета, и он отпрянул. Видимо, случилось что-то, чего он не понимает. Он попытался помочь ей подняться, но дочь оттолкнула его.

— Что случилось? — снова подошел к ней Драган. Он не узнавал ее, она была вне себя.

— Раз ты стрелял в Велико, то лучше бы убил и нас.

— В Велико?

— У тебя нет сердца! Это я давно поняла, но все думала... — Венета дрожала и машинально старалась стереть грязь со своей руки.

— Кера! — неистово крикнул Драган. — Иди ее забери! Она совсем спятила!..

Его жена выбежала из дому и, увидев свою дочь лежащей на земле, опустилась перед ней на колени.

— Как ты можешь? Взрослая женщина! Разум потеряла? — Она помогла Венете подняться, взяла ее под руку и повела в комнату.

По раскисшей дороге, подскакивая на ухабах, ехала машина. Драган ее узнал. Это была та самая машина, в которой несколько лет назад он ездил по служебным делам. В этой машине он успевал соснуть часок-другой во время напряженных ночей. В ее брезенте зияло несколько пробоин от пуль диверсантов. В этой машине с облупленными бортами и потрескавшимся от ударов стеклом, прошли двадцать лет его жизни, и вот теперь она снова пришла за ним. Драган знал, кто занял его место рядом с водителем.

Он поднял голову, вышел немного вперед и стал ждать.

Первым из машины вышел полковник Ралев. Поздоровался издали:

— Вот и опять свиделись.

— И еще не раз будем встречаться, — подошел Драган, и они обменялись рукопожатием. А ты располнел!

— Да, сказываются годы! — произнес Ралев и увидел, как его люди рассыпались по сторонам, готовые к действию.

— С чего начнете? — спросил Драган, и их взгляды встретились. Они поняли друг друга без слов. Ралев подал знак, и обыск начался.

— Давай посидим! — предложил Драган. — Хотя ты пришел незваный, все равно ты мой гость, — и опустился на скамью.

Присел и Ралев.

— Много раз я думал прийти и поговорить...

— А почему же не пришел?

— Боялся, что ты меня выгонишь. Столько лет я работал у тебя, какие испытания выпали на нашу долю, а ты нас так и не понял!

— А вы меня? — с болью спросил Драган.

— Скажем так: и за нами есть кое-какая вина, но ты был сильнее, всегда учил меня не поддаваться чувствам, прислушиваться к голосу разума.

— Из размазни разведчика не получится.

— Тогда что же?

— Ничего, просто наши пути разошлись, — вздохнул Драган.

— И ты решил несколькими выстрелами поправить дела? — спросил Ралев и посмотрел на него. Им не нужно было объясняться. Раз Драган встретил его подготовленным, все стало ясным.

— Я не учил тебя спешить, — смерил его взглядом Драган.

— Почему вы опять ссорились?

— Мы не ссорились. Я только высказал ему то, что давно угнетало меня. Я-то уже ухожу, но Огнян — мой сын.

В это время один из оперативных работников подошел к ним с пистолетом, завернутым в платок.

— Где вы его обнаружили? — спросил Ралев.

— В сарае. Стреляли из него недавно. Нагар свежий.

Ралев посмотрел на Драгана.

— Это не мой! — сказал Драган, даже не посмотрев на пистолет. — У меня есть парабеллум. С тридцать девятого года. Он находится в солдатском сундучке в моей комнате. И к нему ровно пятьдесят два патрона.

— А как быть с женщинами? — спросил кто-то, стоя в дверях.

— С какими женщинами? — спросил Ралев.

— Моя дочь здесь.

— Венета?

— Да, она пришла к нам.

— Странно, — проговорил словно самому себе Ралев и встал. — Тебе придется ненадолго поехать с нами, — добавил он тише.

— Если нужно... — Драган надел мокрые сапоги, бросил непромокаемый плащ на ограду и пошел с Ралевым.

Мотор взревел, машина словно вонзила колеса в липкую землю, а затем медленно отъехала.

В дверях стояли Кера и Венета. Они словно онемели. Когда шум мотора затих, Кера опустилась на порог и тихо запричитала:

— Ну, всему конец! Что же теперь делать?..

Венета молчала. Прижала мать к себе и впервые за много лет приласкала ее.

Симеонов чувствовал себя победителем, но все же ему чего-то недоставало. Не было для него солнечной погоды. Это выражение он слышал от своего отца. «Добьешься чего-нибудь, оглянись! Если люди с радостью примут твой успех, тогда и ты будешь согревать людей, и погода тебе покажется солнечной, даже если на дворе будет лютая зима». Только теперь он постиг смысл этих слов. Он уже добился своей цели, а вокруг все было мрачно, угнетающе. Уже второй день он не мог войти в свой кабинет, там велось следствие. Он слонялся как тень по полку, слушал раздававшиеся рядом с ним команды, но с ним вступали в беседу только в том случае, если он сам начинал разговор. И самые близкие приятели избегали его.

...На рассвете жена перебралась к нему в постель и положила голову ему на грудь.

— Почему ты не спишь? — спросил он.

— Не могу!

— У тебя болит что-нибудь?

— Сердце болит от радости! — Она поцеловала его в ухо. — Я счастлива, что дожила до этих дней. Люди смотрят на меня совсем другими глазами, а жены офицеров уступают мне дорогу, ждут, что я скажу. Всего одна ступенька вверх, и все переменилось.

— Спи! — погладил ее по голове Симеонов. — Скоро начнет светать. Давай поспим еще немного.

— Я не об этом... — Она снова его поцеловала.

— О чем же? Раз ты вертишься в постели... Знаю я ваши женские хитрости.

— Мы достаточно пожили в этом квартале на окраине. Да и твоему положению командира это не соответствует. Сходи к генералу. Ведь все равно твой предшественник уходит. Проси его квартиру. Сейчас для этого самое подходящее время. Я уверена, что тебе не откажут. — И она еще плотнее прижалась к нему. — Обещай мне!

Симеонов не шелохнулся. Он знал, что счастье не однозначно, но как ей сказать, что генерал находится в госпитале, что в него стреляли. А вот Сариев... Что такое Сариев? Битая карта. Почему бы не попросить его квартиру? А генерал через неделю-другую выздоровеет. И он прошептал:

— Ты умница! Обещаю! — Больше ничего не сказал. Отдался бурным ласкам жены, нахлынувшим на него чувствам, о существовании которых он до сих пор и не подозревал.

...Симеонов еще раз посмотрел на примолкших офицеров.

— Вопросы есть? — спросил он и снова прислушался к своему голосу.

Из последнего ряда поднялся невысокого роста лейтенант:

— Мы хотим знать, где сейчас находится подполковник Сариев.

И Симеонов вдруг понял, что все, о чем он здесь говорил, никого не интересовало. Мысли всего полка занимал сейчас только подполковник Сариев.

— Предлагаю вам сохранять спокойствие и не вмешиваться в дела, которые не имеют ничего общего с вашими прямыми обязанностями, — резко ответил он.

Эти его слова вывели офицеров из состояния покоя. Никто его больше не слушал, несмотря на неоднократные призывы соблюдать тишину. Майор Балов подошел к Симеонову:

— Разрешите мне лично обратиться к полковнику Ралеву. Это необходимо.

Зал притих. Десятки глаз следили за Симеоновым. Майор Балов считался из числа «его людей» — и вдруг...

— Я воспринимаю ваше молчание как разрешение! — добавил майор, и Симеонов не выдержал. Взял свою фуражку и покинул зал. Шум возбужденных голосов преследовал его и на плацу, и в штабе. Если бы он обладал властью, то запретил бы упоминать в полку имя Сариева, но сейчас стало ясно, что никто не хочет и не может забыть Сариева.

Два дня назад они снова были в гостях у Щерева. Щерев был радостно возбужден. Осуществлялась его мечта: он уезжал за границу. И Симеонов радовался вместе с ним. Опять здорово выпили. Многое из того, что говорилось, он не помнил, но одна мысль Щерева сохранилась в памяти:

«Если у тебя есть цель, не оглядывайся назад. Ты добьешься ее лишь в том случае, если будешь верить в себя и не отступишь ни перед чем».

Щерев имел основания так говорить. Из его слов Симеонов черпал силы, и до сих пор все шло хорошо.

Впервые Симеонов пришел в штаб полка с сознанием того, что он там хозяин. Ему даже пришла в голову идея предложить полковнику Ралеву продолжать следствие в их служебных помещениях, объясняя это необходимостью обеспечить спокойствие всего полка.

Симеонов не стал задерживаться в своем временном кабинете, а прямо постучал в кабинет полковника Дамянова и, когда открыл дверь, услышал последние слова полковника.

— Пока ты свободен, но пределы города не покидай. Может быть, ты снова нам понадобишься. — Это Павел сказал Огняну.

Услышанное смутило Симеонова. Но еще больше его расстроил взгляд Огняна. Сариев посмотрел на него так, словно хотел застрелить.

Удивление Симеонова усилилось, когда напротив полковника Дамянова он увидел Ралева. Он никак не мог увязать одно с другим и забыл даже о том, зачем сам к ним пришел. Симеонов вопросительно смотрел на них, а они вроде и не замечали его. Говорили о чем-то, стоя около окна, и он никак не мог уловить смысла их слов ли увидеть выражение их лиц. Симеонов почувствовал себя как в капкане, в который он сам попал, хотя тот поставлен был для другого.

— Садитесь, Симеонов! — пригласил Ралев, заметив его колебание.

Симеонов сел на стул возле двери. Почувствовал, что его руки дрожат, а спрятать их было некуда.

Полковник Ралев открыл какую-то папку, лежавшую на письменном столе, перелистал несколько исписанных листов бумаги и только после этого снова повернулся к подполковнику.

— Мы хотели вас вызвать, чтобы вы помогли нам выяснить кое-какие вопросы. — И он едва заметно улыбнулся. — Сколько лет вы живете у Щерева?

Вопрос застал Симеонова врасплох, потому что никак не был связан ни с Сариевым, ни с их полком.

— Примерно четыре года.

— Какого мнения вы о своем хозяине?

— А, да! — словно проснулся Симеонов. — Прекрасный человек, много выстрадал, весь поглощен своей работой и, что самое важное, любит людей. И они его любят.

— А известно ли вам что-нибудь о его подрывной деятельности, о его сестре, матери Кирилла? — раздался из угла комнаты голос Павла.

— О чем это вы?.. — оглянулся Симеонов. — Я сказал то, что знаю о нем. Какая еще подрывная деятельность? Кирилл — поэт.

Ралев встал и подошел к нему.

— Симеонов, соберитесь с мыслями и четко отвечайте на мои вопросы. Они имеют непосредственное отношение и к вам.

— Значит, опять он? — поднял голову Симеонов. — И до каких пор вы будете ему верить? — спросил он, имея в виду Сариева.

— Не знаю, о ком вы говорите, товарищ подполковник, но дело обстоит не так просто, как вам кажется. — Ралев не оставил Симеонову никакой надежды на спасение. — Щерев арестован в Софии. Вот протокол его показаний. Названа и ваша фамилия. Вы вместе со Щеревым вынашивали план действий против Огняна Сариева, который...

— Ложь! — закричал Симеонов, но это был крик бессилия.

— А что касается покушения на генерала Граменова...

— Нет, только не это! Я ничего не знаю! Я простой человек! Щерев сдал мне квартиру, мы часто беседовали с ним...

— Сдайте оружие, Симеонов!

Подполковник положил свой пистолет на письменный стол. Его лицо исказилось от ужаса. Ведь все было нацелено против Сариева — и вдруг...

— А теперь спокойно и без шума возвращайтесь домой. И никаких глупостей. Вы больны! Так скажете своей жене и дочери.

Симеонов встал. Он смотрел на них невидящими глазами и был не в состоянии ни думать, ни действовать.

Им больше нечего было сказать ему. Особо важные дела заставляли их спешить.

Симеонов вышел. У него возникло такое чувство, что все уже знают, что он натворил. Он убегал из полка, прятался от людей.

Огнян вышел на улицу окрыленный. Но он не мог радоваться тому, что с него снято всякое подозрение в связи с покушением на генерала Граменова. У него перед глазами все еще стояло самодовольное лицо Симеонова, выражение неприступности, столь характерное для людей самовлюбленных.

За прошедшую ночь он переосмыслил многое. Единственное, что его занимало и поддерживало в тот момент, это желание раскрыть виновников покушения на Граменова. Его охватило безумное желание искать, рыться в материалах, что-то находить. Но как он мог это сделать?

Его вызвали перед рассветом. Он удивился, когда в кабинете кроме полковника Ралева застал и Павла Дамянова. Неужели он тоже подозревает Огняна? Неужели в такую трудную для Огняна минуту Дамянов всецело встанет на сторону обвинения, лишь бы только сохранить свой престиж, свое положение?

Вдруг Огнян вспомнил о бумажке, которую ему дал солдат, и его мысль опять вернулась к Симеонову. Неужели тот стал его главной болью, критерием оценки того, что есть добро и зло?

— Пришел ли ты к какому-нибудь решению? — искоса взглянул на него Ралев, и Огнян по его голосу понял, как Ралев устал.

— Если мы не обнаружим покушавшихся сегодня, завтра они могут нанести удар в другом месте, — ответил сразу Сариев.

— И ничего больше? — вмешался Павел.

— Для того чтобы добиться чего-то большего, у меня нет ни власти, ни возможностей. Но в одном я уверен: они находятся здесь, возле нас, и все это — дело рук чуждого нам, но не случайного человека.

— Твой отец в другой комнате, — сказал Ралев и внимательно посмотрел на Огняна. — Хочешь с ним повидаться?

Сариев печально улыбнулся.

— Признал ли он себя виновным? — спросил он.

— Мы вызвали его, чтобы он помог нам, — Ралев не скрыл своего раздражения, поняв иронию Сариева. — И тебя вызвали тоже для этого же. Весь город знает о вражде между Драганом и Велико, о следствии в связи с гибелью солдата. Вам обоим грозит опасность. Этот пистолет принадлежит Павлу, — Ралев положил на письменный стол вальтер. — Из него стреляли в Велико, а обнаружили мы его в сарае твоего отца. Мы уверены, что это не его рук дело, но как этот пистолет попал туда? Всего лишь двое суток назад он лежал в гардеробе Павла.

— Можешь ли ты нам сказать что-нибудь о Щереве? — снова вмешался Павел.

— Он друг моего отца. Когда-то спас ему жизнь.

— А о Кирилле, его племяннике?

— Об этом поэте, что ли? — Огнян все еще не мог прийти в себя от неожиданных вопросов, от того, что услышал о пистолете. — Он увивается около моей сестры. Творческие личности. Она весь ящик письменного стола забила его писаниной. Ему нужны деньги. Ищет пути для самовыражения, а моя сестра — настоящий цербер... — Огнян на миг замолчал и посмотрел на обоих. Они внимательно слушали его.

— Он исчез! — проговорил Ралев.

— И вы хотите сказать... — не закончил свою мысль Огнян и вопросительно посмотрел на них.

— Он нам нужен!

— А почему вы не спросите о нем у Венеты? — Огнян не скрывал своего удивления. Он один из ее «гениев». Ты возьмешься его отыскать?

— Я вас не понимаю.

— Нам нужна твоя помощь, — отвел его к окну Ралев. — Наверняка Венета знает, где он.

— Но я...

— Мы никогда не теряли к тебе доверия, — продолжал полковник. — Первый удар уже нанесен. Ты сам это сказал. Нужно ли допускать, чтобы последовал второй, третий? Если ты боишься...

Огнян ничего не ответил. Он только теперь понял, что ситуация куда более сложная, чем он себе представлял. В игру оказались вовлечены все. Кто знает почему, но именно сейчас он вспомнил слова генерала: «Ты должен жить». Он слушал Ралева, а ему казалось, что до него доносится голос генерала, что рука Граменова лежит на его плече.

— Могу ли я идти? — спросил Огнян.

— Надеюсь, тебе все ясно?

— Конечно! — ответил Огнян и, только когда вышел на плац, услышал голоса десятков солдат и увидел у входных ворот поднятый шлагбаум, наконец осознал, что он действительно на свободе.

Огнян шел торопливой походкой. У него началось сердцебиение, дышать стало трудно, но он и виду не подал, что волнуется. Путь до входных ворот показался ему бесконечно длинным. В эти минуты он, как никогда,остро ощущал свое единение с солдатами. Он призван отыскать корень зла, который угрожает всей их жизни.

Сариев сел в первую же попавшуюся ему на дороге машину и через несколько минут вышел у госпиталя. Его не остановили ни вопрошающий взгляд часового, ни дежурная сестра. Он хотел видеть генерала Граменова, хотел, чтобы генерал убедился, что он здесь, что он останется с ним.

Войдя в палату, он увидел генерала и сидящую возле его кровати Сильву. При виде Огняна глаза Граменова широко открылись, засияли. Сильва встала и сделала Сариеву знак выйти.

— Не будь жестокой, — прикоснулся к ее руке Граменов, и она осталась на своем месте. — Я верил, что ты здесь, что не уехал. — Генерал протянул ему руку и долго на него смотрел. — Сильва меня замучила. Не позволяет разговаривать, не разрешает принимать гостей. А я очень хотел тебя видеть.

— Трудно мне! — губы Огняна предательски дрогнули, но он постарался скрыть свое волнение. Бледное лицо генерала, пистолет Павла, лежащий на письменном столе перед Ралевым, сарай его отца, Венета, Кирилл, Щерев — вне этой цепи была только Сильва, но она на него даже не взглянула. Случай с солдатами, которых Сильва отпустила, его ущемленное самолюбие, когда она вмешалась в дела, ее не касающиеся, — все это уже изгладилось из его памяти. Теперь Огнян и сам не смог бы себе объяснить, какая причина оторвала его от больших дел и заставила думать только о себе самом, о своем достоинстве.

— Я и Ралеву сказал, — прошептал генерал. — Привлеките Драгана. У него большой опыт. Он знает их почерк. Это не просто покушение на меня, а нечто более сложное... — генерал задыхался, его душил кашель.

— Отец! — поднялась Сильва. — Не надо, ты же сам знаешь...

Но Граменов остановил ее, попросил не прерывать:

— Знаю, но есть более важные вещи, чем жизнь одного человека. — Он снова повернулся к Сариеву: — Тебе надо помочь нам, Огнян. Мы можем ссориться, можем сердиться друг на друга, но когда дело доходит до борьбы с врагом, все личное отпадает, остается только наш долг.

— Я не подведу вас! — проговорил Огнян и встал. Он снова посмотрел на генерала, словно хотел у него почерпнуть силы для предстоящей схватки с врагом.

Велико почувствовал его взгляд на себе, но глаз не открыл. Успокоился. Их дети с ними, а этого не так уж и мало...

Вместе с Огняном вышла и Сильва. Они шли по длинному госпитальному коридору, но никто из них не решался заговорить.

Огнян остановился у выхода, посмотрел на нее.

— Дальше не иди! Еще простудишься, — сказал он и надел фуражку.

— Береги себя!

— Скоро увидимся! — помахал он рукой и ступил на каменную дорожку сада. А разве им нужно было что-то уточнять? Все и так предельно ясно.

Венету в редакции он не застал. Ему сказали, что со вчерашнего дня она не приходила на работу. Говорили еще что-то, но он ничего не запомнил. Важно было лишь то, что сестра отсутствует и он не может рассчитывать на ее помощь. Посмотрел на часы. Время бежало неумолимо, а Огнян все еще бродил по улицам города. Небо прояснилось. Только холодный ветер напоминал о том, что на дворе стоит поздняя осень. Стая ворон пролетела над его головой и скрылась в ближайшем сосновом лесу.

«Необходимо все завершить сегодня, еще сегодняшней ночью нужно выяснить абсолютно все. Образовалась брешь. Это наш просчет. Мы должны ее закрыть; если придется, — даже своими телами. Не сожалею ни о чем. Мне легко, когда есть цель, когда ясно, что нужно делать», — думал он.

По обеим сторонам дорожки, которая вела к дому Щерева, цвели хризантемы. Огнян замедлил шаги.

Наружная дверь оказалась открытой, в холле, на первом этаже, стояла тишина и веяло прохладой. Огнян на мгновение остановился. Попытался восстановить в памяти тот день, когда сюда переехал Симеонов. Тогда они провозглашали тосты, до полуночи и разошлись как друзья, а теперь... А теперь он вошел сюда как чужой, ища следы преступления, которое потрясло всех. Кто знает, почему в тот момент ему припомнились слова одного из преподавателей военной академии:

«Ядерный удар будет нанесен внезапно, неожиданно, и это будет самым страшным. Наша задача состоит в том, чтобы не допустить этой внезапности...»

Огнян Сариев взбежал на второй этаж и без стука открыл дверь в одну из комнат. Он очень удивился, увидев Симеонова, одетого по-домашнему, немного похудевшего и словно бы ставшего меньше ростом. Всего лишь сутки назад Симеонов весьма уверенно держался на ногах, а теперь он стоял у окна с рюмкой ракии в руках и смотрел на Сариева тупо, со смирением животного, пойманного в капкан.

— Не бойся! Я не собираюсь в тебя стрелять, — сказал, входя, Огнян. — Слишком много будет для одного дня. — Он взял бутылку с ракией и налил в рюмку, стоявшую на столе. — За твои успехи!

— Я не позволю, чтобы ты меня провоцировал! — Симеонов следил за ним широко раскрытыми глазами. — Не позволю! — Рюмка дрожала в его руке, и он даже не заметил, что пролил ракию на рубашку и брюки.

— Позволишь ты или нет, это меня не интересует, — тихо проговорил Сариев. — Я пришел тебе сказать, что я свободен и всегда буду свободным.

— Ты слишком торопишься, — опомнился Симеонов. — Возмездие есть, и оно всегда будет! — Заметив, что Огнян приближается к нему, он прижался к стене. — Не смей! Я еще докажу, да, да, я еще докажу, кто предатель, а кто нет, кто подлец, а кто нет. Я докажу...

— Жаль мне тебя! — с горечью продолжал Огнян. — Человеческая жизнь коротка, а ты хочешь, чтобы твоя жизнь прошла в напрасных усилиях...

— Ты лучше подумай о себе.

— О себе мне нечего думать, — тряхнул головой Сариев, словно стараясь освободиться от кошмара. Налил ракию и в рюмку Симеонова. — За Тинкова, который достойно встретил смерть. Пей!

Симеонов залпом выпил ракию, даже не взглянув на Сариева. Испугался блеска в его глазах.

— Скоро я вернусь в полк, — продолжал Сариев. — И запомни: как только вернусь, отдам тебя под суд за подстрекательство солдат к недовольству! Хочу, чтобы у нас все было начистоту и чтобы ты потом не говорил бы, что я свожу старые счеты.

— Да как ты смеешь! — снова сделал попытку защитить себя Симеонов, но вспомнил слова полковника Ралева, вспомнил, почему его отослали домой в такое время. Вспомнил и понял, что сопротивление бессмысленно.

— Мне нужен Кирилл! — Голос Огняна заставил его вздрогнуть, и в сознании Симеонова всплыли какие-то отрывочные воспоминания.

— Тебя прислали, что ли? — успел спросить Симеонов, но Огнян его не понял. Откуда-то снизу послышались тупые удары, от которых задребезжали стекла в окнах.

— Любой ценой его надо отыскать. Помоги! — Сариев посмотрел на него с надеждой. — Знаешь ведь, что и для самого большого преступника имеются смягчающие вину обстоятельства, если в решающий момент...

— Довольно! — прохрипел Симеонов, объятый страхом перед завтрашним днем. — У меня нет ничего общего с ним. Все произошло случайно. У меня наболело на душе, а Щерев мне сочувствовал. Много мудрости было в его словах, много силы. Разве мог я предполагать, что через столько лет после победы...

Сильный треск заставил их обоих прислушаться. Огнян зарядил свой пистолет и бросился во двор. Входная калитка оказалась широко распахнута. Сариев обежал весь двор, но никого не обнаружил. Инстинкт ему подсказывал, что тот, кого он ищет, где-то рядом, но... В дверях он столкнулся с Симеоновым. Отстранил его с дороги и спустился по витой лестнице в подвал. Несколько ламп освещало каменные стены. Выбитая дверь лежала на земле. Сариев остановился. Его поразила странная обстановка этого маленького подвала. Лампа-прожектор, железные скобы, намертво прикрепленные к полу, кнут, огромный замок и пятна крови.

Он медленно подошел. На маленьком столике белел клочок бумаги:

«Если я погибну, ты погибнешь тоже. Ты соткан весь из злобы, бессилия, поэтому так бесцеремонно убиваешь людей. Но запомни: если я останусь жив, то убью тебя, убью за то, что ты оскверняешь память моей матери и моего отца, оскверняешь всю мою жизнь. Только такие, как Симеонов и ему подобные, могут тобой восхищаться, потому что они глупые люди».

Холодная дрожь охватила Огняна. Он услышал за своей спиной дыхание Симеонова и обернулся.

— Мы его упустили! — прошептал Сариев и засунул бумажку в свой карман.

— Я ничего не знал! Даже и не допускал... — повторял перепуганный Симеонов, готовый сделать все, лишь бы на него не пало еще большее подозрение. — Дай мне эту бумажку, только бумажку дай мне, и я буду верным тебе до конца своей жизни!

— Ну до чего же ты жалкий человечишко! — промолвил Огнян, положил пистолет в карман и взбежал по лестнице. Пока Симеонов добирался до сада с хризантемами, Сариев уже бежал за городским автобусом. Он вскочил в него на ходу и лишь тогда перевел дух.

«Я его найду, любой ценой найду!» — решил Огнян и опустился на свободное место. Его тошнило.

Все дороги для Венеты оказались закрытыми. У нее уже не было дома, потому что он принадлежал Павлу. Сильва — дочь Велико, значит, Венета осталась и без подруги. Арестовали отца, а свою мать она никогда по-настоящему не любила. Оставался только Кирилл, один-единственный человек, насколько близкий, настолько и далекий, насколько родной, настолько и чужой. Она осознала это, когда шла через виноградник отца. Венета осталась в полном одиночестве, хотя прежде часто мечтала об этом. Она была свободна от всяких обязательств, но не могла этому радоваться, не могла всецело отдаться своей любви к Кириллу. Она не находила в себе сил разобраться в том, что принадлежит ей и что другим. Все обрушилось на нее одновременно: и любовь, и осознание необратимости времени, и всевозможные невзгоды. Она искала тени, как высушенный солнцем цветок, чтобы сохранить для новой жизни хотя бы свою сердцевину.

Венета всегда считала, что она человек независимый. Даже бравировала этим. Но теперь она поняла, что связана по рукам и ногам. Если бы Кирилл был рядом с ней и приласкал ее, может быть, кошмары пронеслись бы, как плохой сон, но Кирилл исчез.

Что же было самым дорогим в ее жизни? Этого Венета не знала. У нее оставалась лишь одна надежда: она всем своим существом стремилась прислушаться к зову своего сердца, но все складывалось против нее...

Венета не заметила, как оказалась у себя дома. Остановилась перед гардеробом. В этом маленьком прямоугольнике, на вешалках, висела ее одежда, и по ней можно было заметить стремление Венеты всегда отличаться от других, ее желание обратить на себя внимание людей. Эта одежда, повседневная и праздничная, подчеркивала противоречивость ее взглядов на жизнь. Она бросила несколько платьев на постель и долго их рассматривала. Наконец выбрала черное, с высоким воротничком, и надела его. Встала перед зеркалом. Расчесала волосы, стянула их на затылке, как это делала раньше, когда училась в школе, и взяла черную сумочку. В ней Венета держала все необходимое и брала ее только в самых исключительных случаях. А разве вся эта неразбериха не являлась тем случаем? Стреляют в людей, набрасываются друг на друга, как враги, а она хотела понять только себя...

Когда Венета вошла в редакцию, сотрудники проводили ее восхищенными взглядами. Такой она была только в молодые годы. Венета направилась прямо в свой кабинет.

Здесь было все, как всегда. Секретарь редакции оставил на письменном столе готовый макет следующего номера.

Раздался телефонный звонок. Венета не сняла трубку. Ей казалось, что все уже знают, что случилось в то утро, и ждут, чтобы она рассказала о подробностях и о своем отношении ко всему происшедшему.

Венета открыла ящик письменного стола, и первое, что ей попалось на глаза, были стихи Кирилла. Он их оставил несколько дней назад. Она обещала, что сразу их прочтет, а сама забыла о них. Разве не то же самое происходит и с людьми? Они вспоминают друг о друге линь тогда, когда встретятся. Разлука стирает черты лица, жесты, слова. Сколько времени она уже не видела Кирилла — день, два, год? В сущности, что она испытывала к нему? Любовь? Или все это результат ее желания в сорок два года казаться по-прежнему молодой и привлекательной? Люди называют ее возраст опасным, потому что в эти годы пропадают последние иллюзии о молодости и привлекательности. Может быть, потому ее так неудержимо влекло к этому почти незнакомому молодому человеку.

Она начала читать первое стихотворение. Кирилл чувствовался в каждом слове, в каждой строчке.

Остальные стихотворения она не стала просматривать. Подписала их к печати в следующий номер.

В дверь постучали. Венета спрятала листки в ящик и встала. Она растерла виски, чтобы прийти в себя. Перед ней стоял Кирилл, слегка похудевший, но выглядевший более одухотворенным. Он закрыл за собой дверь. Венета была в состоянии полного оцепенения. Какое-то время она смотрела на него совсем растерянная, потом подбежала к нему и сжала его в своих объятиях.

— Это ты, ты! — шептала она и целовала его лицо, волосы, глаза.

Кирилл не отвечал на поцелуи Венеты.

— Закрой дверь на ключ! — сказал он, высвобождаясь из ее объятий.

— Я пришла как раз вовремя. Тебя послало провидение...

— Мне нужно поговорить с тобой! Мне многое надо рассказать тебе. — Голос его звучал устало, но она этого не заметила.

— Хорошо, хорошо, я согласна, только не здесь, — повторила она, лихорадочно думая, куда его повести. И вдруг вспомнила, что машина Павла вот уже два дня стоит в переулке за домом, а ключ от лесной хижины все еще у нее в кармане. — Ну идем же! — И она повела его за собой.

Кирилл последовал за ней, как послушный ребенок. Он не мог и не хотел сопротивляться. В его душе начался какой-то срыв, и это не давало ему думать о завтрашнем дне. Он мог думать лишь о прошлом. Он пришел к Венете потому, что только она оставила след в его сердце. Кирилл искал ее только для того, чтобы рассказать ей о своей жизни, а потом уйти. Для него она была человеком необыкновенным, перед которым он чувствовал себя мелким и ничтожным. Вот поэтому он покорно пошел за ней, не спрашивая, куда они идут, что будут делать потом. Ему было достаточно, что она просто идет рядом с ним...

В машине пахло бензином. Венета опустила стекло и снова провела рукой по лицу Кирилла, чтобы убедиться, что видит его наяву.

Они ехали по извилистой горной дороге и любовались неповторимой красотой осени. Пестрый пейзаж радовал глаз, а Венета молчала, стараясь ни о чем не думать. И Кирилл молчал. Не смел даже посмотреть на нее. Перед его глазами всплыло лицо его дяди, вспомнился их последний разговор.

...Дядя ждал его в холле, как они и договорились. Первым делом он осмотрел пистолет Павла Дамянова и после паузы сказал:

— Немецкий. Это известная марка. Его жена была дома?

— Нет! Твой ключ подошел... Ну так вот, пистолет ты уже получил. Сохрани его себе на память. Но если ты собираешься с его помощью причинить кому-то зло, то я первый выдам тебя.

— А если я тебе не дам такой возможности? — побледнел Щерев.

— То сам себя и разоблачишь. Мой труп будет самым важным вещественным доказательством. Имей в виду, что и Софья знает, кто мы такие, — все так же спокойно произнес Кирилл, раскуривая сигарету.

— Ты такой же подлец, как и твой отец. И тот говорил одно, а делал другое, — негромко произнес Щерев. — Понимаю! Ты давно готовился. Я тебе еще предоставлю возможность подумать, пока не сдохнешь. — Он зарядил пистолет и сделал шаг к Кириллу. Отступая, Кирилл уперся в двери зловещего подвала. Не спуская с него взгляда, Щерев втолкнул его внутрь. — Пока я буду за границей, обдумай, как меня выдать, — желчно засмеялся он. А если я не вернусь... — Кирил услышал шум его шагов, потом наступила тишина, от которой кровь заледенела в жилах...

Лесная хижина была безлюдна. Венета открыла дверь и ввела его в маленькую уютную комнату. Глаза ее блестели в темноте. Замигала керосиновая лампа. Венета опустилась на твердую постель, застланную длинноворсовым ковром, и предложила Кириллу сесть рядом с ней...

Кирилл подошел. Ему казалось, что если он сядет, то сразу же заснет. Каждая клетка его тела ныла от усталости и напряжения.

— Больше я тебя не отпущу, — прошептала Венета, и эти слова прозвучали как зов о помощи.

— Венета! — встал перед ней на колени Кирилл. — Я должен немедленно спуститься в город. Может быть, меня уже разыскивают. Я явлюсь сам. Это необходимо. Я не могу быть подлым по отношению к тебе... — Кирилл говорил исступленно, словно опасаясь, что кто-то его прервет.

— Что случилось? — испуганно посмотрела на него Венета. — Не болен ли ты?..

— Моя болезнь тяжелая, неизлечимая, — прервал он ее. — Но я все еще живой, все еще рядом с тобой. — Он поднял руку, чтобы помешать ей встать, и она снова села на постель. — Я узнал, что случилось с генералом Граменовым. Я предчувствовал это. Основная вина за это покушение ложится на меня.

— Подожди! Что за глупости ты городишь?

— Прошу тебя, выслушай меня! — с тоской смотрел на нее Кирилл. Она сжалась и притихла. — Я выкрал в вашем доме пистолет твоего мужа. Мой дядя мне пригрозил, что убьет меня, если я не принесу ему пистолет. Я хотел жить ради тебя. Я думал, что это лишь маленький трюк, с помощью которого он хочет вызвать суматоху, а он нанес удар там, где я вообще не ожидал... Он запер меня в подвале, а сам уехал за границу...

— Остановись! — Венета зажала ему рот рукой. — Не хочу тебя слушать. Меня ничто не интересует. Ты лжешь, испытываешь меня...

— Я незаконнорожденный сын подпоручика Чараклийского, который погиб в сорок девятом году вместе с другими от гранаты, взорванной Жасминой. Я еще позавчера хотел сказать тебе об этом, но ты отложила разговор на вечер, а вечер стал роковым для нас обоих. — Произнеся эти слова, Кирилл понял, что это конец...

Венета задрожала, как от удара, и больше не промолвила ни слова. Перед ней возникали то изумленные глаза Павла, когда она сказала ему, что никогда его не любила, то спокойный взгляд ее отца, когда пришли за ним и увезли его, то улыбка Граменова, которая всегда была серьезной, но пленяла, заставляя людей верить ему, то лицо Ралева, когда тот просил ее не дружить с Кириллом. И Сильву она увидела, сигарету в ее руке, ее детские, наивные глаза, которые всякий раз жаждали обнаружить в ней нечто неповторимое. И Огняна с его мечтами...

Венета не знала, сколько времени прошло. Когда она открыла глаза, Кирилла в комнате уже не было. Она не шелохнулась. Ни одной четкой мысли не осталось в голове. Последняя надежда рухнула. Весь мир ее обманул, она сама обманула себя, попытавшись создать себе собственный мир, независимый, абсолютно отличающийся от всего ее прошлого.

Она и теперь готова была защищать Кирилла, но ее отрезвила пролитая кровь. Словно пробитое пулями тело Велико стало причиной того, что открылись раны в ее сердце и она уже не чувствовала в нем ни любви, ни жажды жизни.

Венета встала, взяла свою сумочку, вынула записную книжку, ручку. Открыла записную книжку на чистой странице, постояла минуту-другую над ней, но так и не смогла ничего написать. По лицу ее пробежала тень. Кому нужны ее слова? Что она хочет объяснить? Она захлопнула книжку и подошла к окну. Шел мелкий дождь. На песчаной горной дороге остались следы Кирилла. Она попыталась подумать о чем-нибудь таком, что помогло бы ей обрести жажду жизни, но воспоминания убегали, как она сама убегала от всех.

В машине пахло табачным дымом. Из миниатюрной пепельницы торчал окурок сигареты Кирилла. Венета взяла его и долго рассматривала, потом положила окурок в карман. Двигатель машины завелся сразу, затем размеренно заработал.

«Точно так же, как сердце», — подумала Венета.

Она поехала в сторону города. Сначала машина шла медленно, осторожно, и вскоре Венета оказалась на открытом участке дороги. Перед взором Венеты расстилался город, омытый дождем. Она прибавила газу. Машина сорвалась с места и с головокружительной скоростью полетела вниз...

Полковник Ралев никак не мог принять окончательного решения. Перед ним лежали показания Софьи. Их искренность подкупала, но не оправдывала ее.

Когда он знакомил Драгана с уликами против Щерева и дополнительными пояснениями Софьи, тот долго перечитывал исписанные страницы.

— Только теперь я понял, что меня совершенно справедливо сняли с работы. Ведь я еще вчера считал его приятелем. Не знаю почему, но я ему верил.

— Да, но стрелял в Велико не он, а другой человек. Помнишь некоего Барсука, которого ты выгнал из штаба за то, что тот подслушивал разговоры Велико? Все это время Щерев его материально поддерживал, чтобы использовать в нужный момент.

— Значит, тут целая организация? — смотрел на него растерянный Драган.

— Конечно, и действовали они крайне осторожно.

— А Огнян? — неизвестно почему спросил Драган.

— Он любит Велико больше, чем нас обоих.

— Знаю! — сказал Драган и встал. — Я тоже в вашем распоряжении. Я все еще способен на кое-какие дела, — добавил он глухо, с той решимостью, которую Ралев очень хорошо знал.

— Хватит и того, что ты уже сделал, — взял его Ралев под руку. — Рад, что мы снова вместе.

...В дверь постучали, но Ралев открыл не сразу. Ему хотелось подольше остаться наедине с самим собой, чтобы подытожить услышанное и увиденное и только после этого приступить к действиям.

Открыв дверь, он увидел в тени коридора сотрудника государственной безопасности.

— Что у вас? — спросил он, не ожидая, пока тот войдет.

— Кирилл внизу! Он сам явился, уверенный, что мы будем его искать.

— Просит о снисхождении?

— Все значительно сложнее! — И он подал записку Кирилла, которую Огнян нашел в подвале.

— А Венета? — спросил Ралев, удивленный содержанием записки. Раньше он подумал бы, что это обыкновенная вражеская уловка — плод исступленной ненависти человека, попавшего в ловушку, а получилось все значительно сложнее, и это заставило его еще раз задуматься о загадках человеческой души.

Вместо ответа сотрудник государственной безопасности положил на письменный стол черную дамскую сумочку.

Ралев открыл сумочку, достал паспорт и увидел фотографию Венеты.

— Что случилось?

— Автомобильная катастрофа. Превысила скорость на серпантине в горах и упала в пропасть.

— Жива? — спросил Ралев.

— Нет. Мы нашли вот этот окурок от сигареты в ее кармане.

В дверь постучали.

— Нельзя! — крикнул Ралев, но поздно: дверь открылась, и в комнату вошли Павел и Огнян. — Извини, но и наша работа не ждет, — попытался объяснить Павел. — Вот едва нашел Огняна, а полк ждет. За две ночи мы сняли и старого, и нового командира. Огнян тебе еще нужен? — спросил Павел, не сводя с Ралева взгляда.

— Все закончилось! — глухо ответил Ралев. Он понял, что они ничего не знают о случившемся, и это еще больше его смутило.

— Значит, он может приниматься за работу? — попытался улыбнуться Павел, но, увидев на письменном столе сумочку Венеты, успел лишь добавить: — А это откуда? Значит, Венета здесь? А мы перевернули город, разыскивая ее.

— Неужели Венета здесь? — вмешался и Огнян.

— Она в госпитале, — Ралев спрятал сумочку в сейф.

— Верно ли я расслышал? — приблизился к нему Павел.

— Автомобильная катастрофа...

— Что? — не мог поверить Огнян.

— Она жива? — Замер Павел в ожидании ответа.

— Нет! — ответил Ралев и не узнал собственного голоса.

Павел впился рукой в угол письменного стола, чтобы преодолеть охватившую его слабость. Он еще сохранял крохотную надежду на то, что все уладится, но Венета ушла из жизни, оставив ему только боль.

Огнян молчал, нервно теребя фуражку.

— Пойдем! — наконец нарушил он тишину.

Вышли втроем. В эти трудные минуты они как никогда были нужны друг другу.

Уже четвертую ночь Сильва добровольно продолжала нести дежурство. Отец у нее на глазах набирался сил, и в ту ночь она убедилась, что он будет жить. Такие могучие деревья, выдержавшие столько бурь, легко не сдаются. Она убедилась в этом, увидев появившийся на его щеках румянец и порозовевшие ногти. Наконец-то Сильва смогла найти время подумать о своем участии в последних событиях. Что бы произошло, если бы она уехала? Отец погиб бы тогда, и кто простил бы Сильве ее вину, ее близорукость? Мать? Но ведь матери уже давно нет. Друзья отца?.. За эти четыре ночи она не сумела понять, кто его настоящие друзья и кто враги. Если судить по тому, что его посещало много людей, то его все любят. Но ведь кто-то хотел убить его!

Все это время Сильва пыталась выяснить, кто дерзнул поднять на ее отца руку. Она прислушивалась к разговорам, предположениям, и, когда решала, что все для нее уже ясно, отец отметал все ее доводы: «Нет, ему я верю!»

«Откуда столько веры, столько доверия к людям? Из какого сплава он создан, если, почти умирая, находит в себе силы утверждать: «Нет!» Ох, если бы у нее нашлось хоть немного сил! Она стыдилась встречаться с ним глазами, в которых читала одни и те же вопросы и просьбы: «Скажи мне что-нибудь о себе. Ведь ты уже выбрала себе дорогу в жизни? Неужели ты все еще не убедилась, насколько сложной бывает жизнь?..»

Зазвонил телефон и Сильва сняла трубку:

— Звонят из хирургического отделения!.. — услышала она хриплый мужской голос. — Доктор Граменова, вы? Говорят из морга. Сюда привезли труп женщины... Попала в катастрофу. Требуется срочно провести вскрытие... Прошу вас, приезжайте немедленно.

Сильва слушала быструю речь своего коллеги, но не заметила в его голосе никакой особенной тревоги. Ей стало больно, что работа приучила их смотреть на смерть профессионально, как на нечто обыденное.

В морге, как всегда, было холодно. Только что вымытый прохладный кафельный пол блестел. Возле стола суетились два врача.

Сильва подошла и приподняла простыню с лица мертвой и окаменела: Венета смотрела на нее остекленевшими глазами. Сильва почувствовала, что теряет сознание. Она была уверена, что после возвращения отца к жизни все страшное осталось позади. А теперь на нее смотрели безжизненные глаза той, которая ее вырастила. Венета была для нее тем человеком, которому она во всем доверяла. Когда два дня назад Сильва застала ее дома с тем молодым человеком, она заметила в ней какое-то странное напряжение. Спустя минуту она снова стала той же самой Венетой, которая в любой момент готова была защитить и приласкать ее, Сильву. А теперь Венета лежала мертвая, бездыханная. Неужели и в этом Сильва виновата? Почему ушла эта волевая женщина, которая признавала, что одна только Жасмина сильнее ее как личность? Неужели Сильве надо было столкнуться с тяжелой утратой, чтобы понять, что она из-за своего самолюбия полностью оторвалась от жизни? А может, она только теперь пробуждается для жизни в этом сложном мире?

— За любую самонадеянность приходится дорого расплачиваться, — услышала она голос доктора Чалева.

Сильва резко повернулась к Чалеву, словно ее ударили. Единственное, что она увидела, была ироническая улыбка, застывшая на его губах.

— Попрание норм жизни, — продолжал он. — Любовная интрижка и, в конце концов, трагикомедия. Каждый получает по заслугам... Вы сделаете вскрытие? — спросил Чалев, снимая простыню с тела.

— Не прикасайтесь к ней! — крикнула Сильва. — У вас грязные руки! Прошу вас покинуть морг! Пусть здесь останется только медсестра.

Мрачный коридор поглотил шаги удаляющегося врача.

Когда через час Сильва вошла в палату отца, она пыталась казаться спокойной. Ей так захотелось прижаться к его груди и выплакать всю накопившуюся боль, но она знала, что любое волнение может стать для отца фатальным.

Велико шутил о чем-то с сестрой и, увидев Сильву, развел руками:

— Наконец-то прибыл главный цербер! До каких пор, милые девушки, вы будете меня держать здесь, как арестанта? Мне уже пора вставать. Хорошо, я согласен, сначала прогуляюсь с вашей помощью, потом уже самостоятельно. Пусть будет так... — И он поднял руки, чтобы они могли подхватить его под мышки.

Велико уже сидел на постели, и лицо его как-то по-детски сияло.

— Мы еще поживем! И еще как!.. — взволнованно сказал он и вдруг уставился на дверь. В палату вошел Драган. — Ты как раз вовремя пришел, браток! — весело воскликнул Велико. — Помоги! Женщины боятся. Помоги мне встать на ноги и сделать первый шаг... — Опершись на плечо Драгана, он встал.

Сильва, взволнованная, стояла возле них. Неужели это те самые люди, которые всего несколько дней назад ненавидели друг друга?

Драган и Велико дошли до окна.

— Я верил, что ты придешь, — проговорил Велико.

— Меня задержал Ралев. Пришлось поговорить кое о чем по работе. Как только мы закончили, я первым делом зашел сюда. — Драган вытер рукой пот с лица и снова подставил свое плечо Граменову. — Мне сказали, что твои дела пошли на поправку, но я хотел убедиться в этом сам.

— Такой, как я, никогда не пропадет, — засмеялся Велико. — Сколько еще испытаний выпадет на наши головы! — И он украдкой посмотрел на Сильву, но она заметила это и покраснела.

Она думала о них обоих, об их любви к жизни, о себе самой, думала и о Венете.

— Так-так, еще немного, еще немного, — поддерживал Велико Драган. — А как только крепко встанешь на ноги, никаких санаториев. Ко мне приедешь, на виноградник. И виноград у меня есть, и мед, а о вине и говорить нечего. — Драган помог ему лечь, натянул на него одеяло, укутал его. — Я тебя буду ждать, так и знай. Сколько работы нам предстоит! И памятник Ярославу ждет. Он словно живой будет... — И Драган ушел в сопровождении медсестры.

Велико долго молчал, потом сжал пальцы Сильвы своей большой рукой.

— Заново родился! — прошептал он. — Наконец-то Драган вернулся. Теперь, что бы там ни случилось, я спокоен, — он прикрыл глаза и глубоко вздохнул.

И Сильва вдруг почувствовала облегчение. По ее щекам покатились слезы.

Примечания

1

Ремсист — член Рабочего союза молодежи. — Прим. ред.

(обратно)

2

Витоша — высокая гора, у подножия которой раскинулась София. — Прим. ред.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ НА ТРЕТИЙ ДЕНЬ К ВЕЧЕРУ...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ВОЗВРАЩЕНИЕ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ГРАНИЦА НАДЕЖД

*** Примечания ***