Порочное полнолуние
Глава 1. Неожиданная встреча в кустах
Два волка стоят и не мигая смотрят на меня. Звериные глаза горят в сумерках желтыми огоньками. Я, как и они, удивлена. Не должно быть здесь диких зверей. По крайней мере, я так думала, когда сорвалась из города в одиночный поход. После удивления в душу заползает пиявками страх, когда я понимаю, с кем повстречалась на вечерней прогулке. Уши торчат, влажные носы принюхиваются к воздуху.
— Разойдемся с миром? — отступаю к кустам жимолости.
Молчат и смотрят. Всего пятьдесят километров от пригорода, а в роще рыщут волки. Да еще такие огромные и лобастые. А, может, это собаки? Просто очень похожи на диких собратьев? Ну, мало ли. Вдруг сейчас выйдет их хозяин и посмеется надо мной.
Я читала, что есть породы собак, которые скрещены с волками, и их очень тяжело отличить от диких собратьев обычному человеку. Нет, будь у меня собака, я бы себе завела крохотную декоративную милашку и не пугала остальных здоровенными псами с желтыми глазами.
Один из волков чихает, и я вскрикиваю, заваливаясь назад. Падаю на пятую точку и прикрываю рот ладошками. Кинутся! Обглодают лицо! Подскакиваю на ноги и бегу прочь, продираясь сквозь колючие заросли. Недовольно фыркают и подгоняют глухими подвываниями. Ночная прохлада наполнена запахами прелой листвы, мха и еловых иголок.
Это точно не собаки, потому что лая не слышу, а от воя очень страшно. Я такого ужаса прежде не испытывала, и шутки родителей о том, что я в своих глупых походах обязательно повстречаю злых волков уже несмешные. Ох, стоило прислушаться к маме и папе!
Выныриваю на опушку, на которой я разбила скромный лагерь и прячусь в палатке. Я ведь ушла недалеко от трассы! Дрожащими руками застегиваю молнию и ищу смартфон, чтобы хоть кого-нибудь вызвонить на помощь, но не нахожу. Вероятно, он лежит в рюкзаке или у потухшего костерка. Насладилась, называется, уединением. Отдохнула от суеты города!
Главное — сохранять спокойствие, ведь волки, как и собаки, чувствую страх, и первый совет при встрече с бездомными псами — не паниковать. Вот мне интересно, эти умники сами хоть раз встречались с глазу на глаз с агрессивным животным или они сильны только в теории, но не на практике?
Слышу шорох. Ходят вокруг палатки и ворчат, словно между собой переговариваются. При желании они порвут тонкую ткань моего укрытия зубами, а защититься я могу лишь томиком стихов Байрона и фонариком. И злаковым батончиком, но вряд ли он заинтересует хищников.
Хороший урок на будущее — в лес не стоит идти без ружья или другого огнестрельного оружия, хотя с моим невероятным везением я бы промахнулась или случились бы подряд несколько осечек, за которые бы меня успели загрызть. Надо было сидеть дома, и никого бы я не встретила в кустах.
Меня от клыков спасет иная стратегия. Забираюсь в спальный мешок, застегиваю его и лежу без движения. Биение сердца оглушает. Паника мне сейчас точно не поможет, поэтому притворюсь, что в палатке никого нет. Пусть полакомятся остатками моего ужина из тушенки и булгура. Мне не жалко, лишь бы меня не сожрали.
Когда шорохи и ворчание затихают, я решаю выглянуть. Выбираюсь из спального мешка и осторожно тяну молнию палаточной полы. Несколько секунд сижу, медленно вдыхая и выдыхая, и высовываю голову наружу.
Два слюнявых языка проходят по щекам. Сглатываю. Сначала смотрю в одну волчью морду, потом в другую. Запоздалый ужас кусает за пятки и я с воплями прячусь в палатку. В тихой истерике залезаю в спальный мешок, выронив фонарик.
Звери, помахивая хвостами, забираются в палатку и садятся по обе стороны от меня. Один из волков фыркает мне в лицо, и я зажмуриваюсь. Какие наглые, но выгонять их, конечно, я не стану. Лучше сделаю вид, что я мертвая. Вздыхают, обнюхивая лицо, а затем суют носы в капюшон спального мешка и причмокивают, лизнув уши.
Оцепенев от страха, сипло выдыхаю. Ложатся, укладывая морды мне на грудь, и облизываются. Какие-то очень странные волки. Чего им от меня надо? Либо кусайте, либо уходите. Это моя палатка. Судорожно обдумываю, что предпринять, и за размышлениями проваливаюсь в липкую дремоту.
— Пахнет приятно.
— Живым человеком.
— Не все люди так пахнут, Крис.
— Это был сарказм, если что.
— Одновременно хочется отыметь и сожрать. И это не сарказм.
— Остановимся на отыметь, Чад.
— Говорят, человечина сладкая.
— Чад.
— Ладно, я шучу, — смеется мужской голос, а затем тихо заявляет. — Но пальчиками бы похрустел.
— Иди и сожри мышь, они тоже хрустят.
Шуршание молнии. Кошмар утягивает на дно, и меня жадно и голодно целуют. Глубоко и с языком. Теплая сухая ладонь ныряет под свитер, а другая пара рук стягивает штаны. Тону в густом желании к безликой тьме, что уверенным и резким рывком проникает в алчные глубины тела.
Бездна оплетает сновидения судорогами черного удовольствия, и меня с рыком вновь заполняют яростные и несдержанные толчки. Сознание, одурманенное вязким и клокочущим вожделением, рвется тонкой струной, и грезы вскипают криками сладострастия.
С мычанием и в панике, запутавшись ногами в раскрытом спальном мешке, переворачиваюсь на живот. С воплем распахиваю глаза и задыхаюсь в холодном страхе. Кошмар разжимает клыкастую пасть, и я всхлипываю, упуская обрывки сновидений.
В палатке светло. Сквозь маленькую дырочку на пологе пробивается тонкий солнечный лучик и пятнышком растекается на страницах раскрытого томика со стихами. Моргаю, тру глаза и сажусь, расстегнув спальный мешок. Задаюсь вопросом: два волка мне приснились?
С зевком выползаю в раннее утро и боязливо озираюсь. Никаких диких зверей. Только наглая ворона у опрокинутой кастрюльки клюет остатки булгура с тушенкой. Небольшая и короткая зарядка, и с жадностью пью остывший травяной чай из пластикового термоса с желтой крышкой.
Под лучами солнца утренняя дымка над кустами тает и я, сидя на складном стульчике, наблюдаю за пташками в зарослях молодой рябины. Вот за этим я и явилась сюда. За тихим умиротворением, которого так не хватает в обычной жизни, и как жаль, что мне пора возвращаться.
В памяти всплывает лоскут сновидения с настырными рукам, но через мгновение расползается нитями в омуте подсознания. Отвлекаюсь на клочок серой шерсти на ветке можжевельника. Ветер подхватывает его и кружит над кустами. Встаю, делаю несколько шагов и ловлю пушок, который тут же исчезает, словно его и не было. Видимо, я еще не проснулась.
Глава 2. Странные незнакомцы
Пару часов по обочине трассы с тяжелым рюкзаком за спиной, и я делаю небольшую остановку на минут десять. Редкие машины проезжают мимо. Иногда притормаживают и я качаю головой на вопросительные взгляды водителей. Благодарю, ребят, но я не автостопщица.
Я бы, может, прокатилась с девушкой или женщиной, но мужчинам-водителям не доверяю. Не то, чтобы на меня кто-то однажды напал, однако я всячески стараюсь избегать компаний с незнакомцами, ведь неизвестно какие мотивы их заставляют подбирать голосующих или одиноких путников на дорогах.
Я держу путь к автобусной остановке, до которой осталось километра три: здесь недалеко озеро, которое облюбовали местные туристы. Я могла вместе с остальными отдыхающими пойти по протоптанной дорожке к каменистому берегу в осиновой чаще и разбить палатку в кемпинге, но я хотела побыть в одиночестве.
Я люблю людей, но иногда мне требуется молчаливое уединение и медитация под шелест ветра и запахи травы и листвы. Так я привожу мысли в порядок и готова вновь взаимодействовать с обществом.
Я стараюсь почаще выбираться из душного города и каждый раз выбираю разные места для отдыха. Никогда особо не планирую маршруты и следую за порывом души, как и в этот раз: села на автобус, вышла и устремилась вперед, а потом взяла и свернула в лес, будто кто-то толкнул в спину.
На остановке в тени под козырьком ожидают автобуса уставшая семья из молодой пары и двух загорелых девочек в ярких полосатых купальниках и резиновых сланцах. Чуть поодаль скидываю с плеч громоздкий рюкзак и разминаюсь. Из пролеска по другую сторону трассы выходят двое молодых мужчин. Один — светловолосый с аккуратно подбритыми висками, второй — бородатый с небрежным темным пучком на макушке.
Переходят дорогу и встают в паре метрах от меня, заинтересованно оглядывая с головы до ног. Мне неловко, пусть незнакомцы хороши собой. Блондин из тех мужчин, которых можно назвать арийских кровей. Стройный, как танцор, с благородными чертами лица — прямой нос, высокие скулы и тонкие четко-очерченные губы.
Его друг — из другой категории. Крепкий, широкоплечий красавец. Киношники с удовольствием взяли бы его на роль сурового варвара. Борода и выбившиеся локоны из его пучка и черные брови с высоким изгибом придают ему дикости.
В общем, мужское внимание и их ухмылки меня нервируют, и я отворачиваюсь. Конечно, мне любопытно, что эти ребята забыли в лесу. На отдыхающих или туристов они не похожи. Ни походных сумок в руках, ни рюкзаков за спинами.
Мужчины о чем-то тихо переговариваются и посмеиваются. Ежусь, ведь на мгновение их голоса кажутся знакомыми. Оглядываюсь, и они прищуриваются и скалятся в улыбке.
— Не тяжело? — спрашивает чернобровый бородач и кивает на рюкзак.
— Тяжело, — честно отвечаю я и добавляю, — но терпимо.
— Хорошо отдохнула? Выспалась? — интересуется и почесывает густую поросль на щеках.
Чувствую на лице и шее фантомную щекотку от его бороды и волос, что сейчас собраны в рыхлую дульку на макушке. Перевожу взгляд на молчаливого блондина и хмурюсь. Мне не нравится его изучающий взор.
— Похоже, — обращается к другу, — она не выспалась, Чад.
— Мы знакомы? — с испугом уточняю я.
Пристально глядят на меня и не моргают. Глаза холодные и равнодушные, как у хищников.
— Согласись, Крис, — бородач усмехается, — обидно. Так верещала, а теперь: а мы знакомы? Да, Полли, мы знакомы. И очень близко.
Отступаю. В голове всплывают блеклые видения, как Чад наматывает на кулак мои волосы и с рыком вжимается в ягодицы. Что за гнусные и несвоевременные фантазии, от которых трясутся коленки.
К остановке с громким сигналом подъезжает автобус, и передергиваю плечами. Так, о чем я беседовала с новыми знакомыми? Рассеянность и потеря концентрации на секунду меня пугает, и я беспомощно хлопаю ресницами. Голову, наверное напекло под солнцем.
Чад уверенно шагает к рюкзаку, подхватывает его и тащит к автобусу.
— Я сама! — опомнившись, в гневе семеню за наглецом.
— Молчать, молекула, — смеется мужчина, втаскивая рюкзак в полупустой салон автобуса.
Торопливо сую в руки толстого водителя мятые мелкие купюры, встревоженно наблюдая за Чадом, который запихивает ногой рюкзак под сидение в конце салона. Да кто он такой? И что о себе возомнил?
— Не стоило, — шагаю к нему и зло опускаюсь на потертое сиденье.
— До встречи, куколка, — насмешливо подмигивает, щиплет за щеку и торопливо покидает автобус.
Смотрю в мутное и пыльное окно. Мужчины стоят плечом к плечу и не отрывают от моего лица взгляда. Какие странные: на маньяков похожи. Красивых маньяков, чьи руки сначала меня раздели, а затем заботливо одели и уложили в спальный мешок.
— Замерзнет. Люди слабые и боятся холодных ночей.
— Чего мы с ней возимся? Закинули на плечо и ушли, — теплая рука скользит по моей груди и пальцы стискивают на сосок. — Она и не против, да, куколка? Пойдешь с нами?
— Пойду…
Горячий и влажный рот накрывает мои губы, и тихо постанываю в темноте, утопая в жаркой неге.
— Она должна сама прийти, Чад. Добровольно.
— Придешь? — строго спрашивает голос во мраке.
— Приду, но куда?
Громкий и веселый смех девочек в полосатых купальниках вырывает меня из дремоты. Промакиваю вспотевший лоб платком. Нескоро я решусь выйти в новый поход. Я знатно утомилась. Буду неделю восстанавливаться.
— Явишься, Полли, — голос Криса оплетает липкой паутиной, — не отпустим. Мать Луна — свидетельница. И смертные сучки у нас в полном подчинении. Безымянные рабыни для утех.
Тьма вибрирует воем, а мои ладони погружены в теплую и густую шерсть. Звери возжелали меня, сонную и слабую, и я рада им подчиниться. Они ведь такие сильные, дикие и жестокие.
— Не балуйтесь! — вскрикивает женский голос. — Прекратите немедленно!
Открываю глаза и судорожно выдыхаю. Девочки в полосатых купальниках возятся на проходе в сердитой драке и с визгами дергают друг друга за волосы. Одна и сестер бьет другую ладошкой по лицу, и автобус полнится громкими и обиженными рыданиями.
Глава 3. Кошмары
Меня из ночи в ночь терзают кошмары с волчьим воем. Каждый раз просыпаюсь в холодном поту и долгие минуты в предрассветной серости смотрю на люстру с плафонами в форме лилий. Я тону в скуке: я должна быть где-то в ином месте, а не в комнате на втором этаже родительского дома, за которым я присматриваю.
Папа и мама укатили в отпуск. После моего возвращения из похода попросили присмотреть за домом. Вдруг трубы прорвет, или воришка прокрадется? Да и цветы некому полить. А раз я работаю на удаленке, то и нечего перечить родителям.
И ко всему прочему я еще одинокая, и в городе никто меня не ждет. Так что, доча, поливай петунии и герань и отыгрывай роль охранного пса, ведь тебе нет необходимости возвращаться под крылышко к мужу. Какой муж? Мне двадцать пять, а меня уже внесли в список старых дев.
Перед тем как запихать чемоданы в багажник, мне прочитали лекцию, что лучше бы я не в походы бегала, а задумалась о свиданиях с мужчинами. Будь я не уставшей и не вымотанной, я бы обязательно психанула и поругалась с мамой. Со свиданок с незнакомцами она скатилась в заговорщический шепот: к соседям приехал погостить сын. Молодой, одинокий и очень симпатичный.
Молодым, одиноким и симпатичным сыном оказался тощий и высокий очкарик с глубокими залысинами. Я сидела на крыльце и с наушниками в ушах, а он в трусах вышел из дома и, зевая во весь рот, прошлепал босыми ногами к калитке за утренней газетой. Я почему-то ужаснулась его острым лопаткам и огромной родинке на пояснице. Какого же мама обо мне невысокого мнения, раз записала эту тщедушную каланчу в потенциального зятя.
Боб, так зовут соседа-богомола, попытался завести со мной знакомство, но я не проявила рвения и отделалась натянутыми и вежливыми улыбками. На предложение сходить в бар я дала четкий отказ и торопливо скрылась в доме. Наверное, я его жутко обидела, но лакать пиво с мужчиной, чья кривая улыбка вызвала во мне стойкое отвращение, я не стану. В Бобе сквозило что-то липкое и неприятное.
Вот лежу в темноте и морщу нос, вспомнив растянутые трусы соседа. Насколько он уверен в себе, что осмелился пригласить меня на свидание в таком виде? Это оскорбительно. Мог бы хотя бы штаны натянуть. И тут все мужчины такие. Ленивые, вялые и преисполнены неоправданного самомнения.
Покидаю мятую постель и подхожу к окну. Не хватало мне еще бессонницы к кошмарам. Смотрю на полную белую луну и кутаюсь в одеяло, что пахнет лавандовым кондиционером. Ветер свистит на крыше, о чем-то неразборчиво нашептывая.
Мне одиноко и муторно, и в этом скользком и липком состоянии я пребываю уже несколько дней, словно я нахожусь не в отчем доме, а в тюрьме, из которой я должна сбежать. Жду не дождусь, когда вернуться родители, чтобы покинуть стены, которые давят и вгоняют в тоску.
— Придешь? — шепчут шорохи в углах комнаты.
Куда я должна прийти? О каком обещании шелестят кусты? Вздрагиваю от заунывного воя, который заливает комнату густой и черной смолой. Я захлебываюсь в ней, беспомощно барахтаюсь и кричу. Горькая жижа затекает в рот, уши и нос, и обжигает внутренности кипящим медом возбуждения.
Страх обращается в звериную похоть, которая крутит мышцы и чрево горячими щипцами и связывает в пульсирующий узел. Стоны отдаются болезненными судорогами в теле, что растекается во тьме черными пятнами гулких всхлипов и стенаний.
— Придешь?
— Куда?! — в слепом отчаянии верещу в темноту.
— В лес, — отвечают мужские голоса.
Открываю глаза и пялюсь на люстру. Надо бы смахнуть пыль с лепестков стеклянных лилий. И я не могу придумать ничего лучше, как уйти в лес и найти там ручей, чтобы смочить тряпку. Ведь родниковая вода — лучшее чистящее средство.
Зеваю и встаю. Накидываю на плечи шерстяной плед и шагаю окну. Замираю, когда вижу на пепельном предрассветном небе блеклый и почти прозрачный круг луны.
— Придешь? — теплое дыхание касается шеи.
Меня окатывает ледяной водой ужаса, и в крике подрываюсь с постели. Путаясь в одеяле, падаю визгливым мешком на пол. Подскакиваю на ноги и хватаю с тумбочки тяжелую бронзовую фигурку ангелочка. Озираюсь по сторонам, выискивая в полумраке воришку-шептуна.
Лишь через минуту, когда я зло раздвигаю плечики с одеждой в шкафу, в котором мог спрятаться нарушитель спокойствия, я окончательно просыпаюсь. Бросаю ангелочка на пружинистый матрас и устало тру щеки. У меня впереди целый рабочий день, а я чувствую себя разбитой и утомленной, будто пробежала ночной марафон.
Было бы неплохо посетить доктора и пожаловаться на лунатизм, от которого я раньше не страдала, и на жуткие кошмары, что быстро забываются, но оставляют после себя холодную тревогу и паранойю. Боюсь неутешительного вердикта, что схожу с ума или что я пребываю в затяжной депрессии.
Заварив кофе, выхожу на крыльцо и сажусь на верхнюю ступеньку. Прохладный ветерок выдувает последние обрывки кошмара. Раннее утро всегда завораживает: пахнет влажной травой, пташки заливаются громкими и радостными трелями, а небо над крышами розовеет под лучами солнца.
У горшка с красной петунией лежит еловая шишка, что напоминает огромную чешуйчатую личинку. Делаю небольшой глоток крепкого и сладкого кофе и тянусь рукой к находке. Откуда она здесь?
Шишка без единой обломанной чешуйки и длиной с мою ладонь. В груди расцветает непонятная тоска, и меня тянет в лес. Я устала от унылого пригорода. Уединение с природой посреди высоких деревьев не равно одиночеству в четырех стенах.
— А вы пташка ранняя, Полли, — у белого дощатого стоит Боб в халате нараспашку.
Подозреваю, что и его подговорила мать обратить на меня внимание, слишком уж он навязчивый. Почему нашим родителям не оставить взрослых и разумных детей в покое и не позволить им жить так, как они считают нужным. Все эти попытки мамы устроить мне личную жизнь раздражают.
— Ага, — слабо улыбаюсь и встаю. — Хорошего дня.
Трусливо ретируюсь, закрыв дверь на несколько оборотов замка. Отставив кружку на комод, пробегаю пальцами по чешуйкам шишки, и на ладошку сыпятся семена. Они похожи на сухие крылышки мертвой мухи.
Глава 4. Кьянти
Открываю дверь и недоуменно смотрю на Боба. Я его не ждела и совсем не рада тому, что мой вечера молчаливлй медитации на диване нарушен. Я так устала от квартального отчета к вечеру, что не готова незваному гостю в белой рубашке в зеленую крапинку. Криво улыбается и поднимает бутылку вина:
— Выпьем?
Будь я понаглее, я бы просто захлопнула перед его носом дверья, но я так не могу, ведь меня к большому несчастью хорошо воспитали и вбили в голову, что при любых обстоятельствах надо быть вежливой и улыбчивой. Даже если ты смертельно устала и у тебя есть только одно желание -- вздурнуться на люстре. Все равно, Полли, будь хорошей девочкой.
— Прости, Боб, но…
Нагло и беспардонно проходит в дом и шагает в гостиную:
— Тебе надо развеяться.
Что в трусах, что в брюках Боб выглядит нелепо и отталкивающе. Не могу понять в чем дело, но ощущение липкой неприязни нарастает. Конечно, он не красавчик, но неужели я настолько падка на внешность? Нельзя судить людей по внешности, это неправильно.
— Где у вас бокалы, Полли? — шарится по ящикам на кухонной зоне.
— Второй шкафчик слева. Сверху.
— Нашел.
Боб с улыбкой слабо бьет бокалами друг о друга, и я вздрагиваю от громкого звона. Откупоривает бутылку. Сажусь на диван. Возможно, мне действительно стоит немного отдохнуть и дать шанс нескладному соседу в очках? Некрасивые мужчины хороши в юморе, например.
— Прошу, — вручает бокал с красным вином и присаживается рядом.
Слишком близко, слишком интимно и слишком навязчиво. Отодвигаюсь от Боба и принюхиваюсь к вину. Нотки ежевики, красных яблок и терпкость древесины. Я не сомелье, но запах приятный и ненавязчивый.
— Хорошее вино. Дорогое, — скалится в улыбке. — Кьянти.
Один из вымышленных каннибалов тоже предпочитал кьянти. Истерично хихикаю. Боб похож на маньяка, который вполне может баловаться человечиной. Что же в нем наталкивает меня на жуткие подозрения? Очки с роговой оправой, блеклые глаза или длинный острый нос?
— За тебя, Полли, — Боб чокается со мной, и я под его цепким взглядом делаю небольшой глоток.
Даже не так, я лишь смачиваю губы и кончик языка. Пить алкоголь стоит только с теми, с кем уютно и спокойно, а с Бобом мне зябко и липко. Желание выгнать его с истеричными криками нарастает с каждой секундой.
— Когда вернутся твои родители?
— Скоро.
Мне не нравится вопрос. В нем чувствуется расчетливое любопытство. Боб вновь касается своим бокалом моего и с ожиданием смотрит в глаза. Неужели что-то подсыпал? А он ведь мог. Либо опять разыгралась моя паранойя, которая натигает меня как раз к вечеру.
— Тебе не помешает выпить, Полли. Ты какая-то зажатая, — ласково воркует и присасывается к бокалу.
— Не привыкла пить на голодный желудок, — тихо лгу я.
Бросает взгляд на грязные и пустые коробки из-под китайской лапши и вновь холодно взирает на меня. Глаза холодные и равнодушные, как у акулы. И даже очки не спасают.
— Пей, — шипит Боб.
Оставляю бокал на край стола и слабо улыбаюсь:
— Спасибо, но я не хочу.
Поддается в мою сторону, и я с криком подскакиваю на ноги. Хватает за футболку и рывком швыряет на диван. Под визги впивается в губы, стискивая холодные пальцы на шее. Бью коленом в пах. С рыком ослабляет хватку, и я бью лбом о его нос.
Сталкиваю тощего и взвывшего урода на ковер и бросаюсь через гостиную к дверям. С ревом кидается за мной. Швыряю в него тяжелую статуэтку танцующей нимфы, что схватила с комода, и выскакиваю под ночное небо.
Каменная кладка дорожки холодит босые ноги, и я выбегаю через калитку. Оглядываюсь и с ужасом смотрю на окровавленного Боба, который шагает ко мне, протирая очки.
— Вернись, Полли. Поговорим.
Молча бросаюсь вниз по улице и кричу в надежде, что кто-то меня услышит и придет на помощь. Это ведь тихий пригород, и здесь люди должны быть неравнодушными к воплям, что взывают о помощи.
Боб нагоняет меня и, обезумев от ярости, хватает за волосы. Дергает голову назад, и я знаю, что он сделает дальше: впечатает мое лицо в асфальт. Несколько раз. Я чую его ненависть и жажду крови. И ему неважно, что будет дальше.
Из темноты выныривают серые тени, и Боб с удивленным клекотом отпускает волосы. Разъяренный рык вторит его крикам. Отползаю и переворачиваю на спину. Приподнимаюсь на локтях и в ужасе взвизгиваю.
Боба рвут на части два волка. Один дерет его плечо, второй клочками откусывает его щеки. Боб со всхрипами пытается отбиться от шерстистых и окровавленных чудовищ. Зверь со светлыми подпалинами на хвосте с хрустом смыкает челюсти на шее и буквально вырывает его кадык с ошметками хрящей и кожи.
Под обмякшим Бобом растекается черная лужа, и волк с фырчаньем выплевывает кусок плоти. Ворчит на второго, который сжал челюсти на пальцах мертвеца, и тот разочарованно отплевывается.
Встаю и отступаю. Смотрят на меня и облизывают носы. Морды в крови, а глаза сияют в ночи желтыми огоньками, что я видела в своих кошмарах. Мягко шагают по растрескавшемуся от жары асфальту и обходят меня по кругу, вяло помахивая хвостами.
Гляжу на изуродованное лицо мертвого Боба. Часть челюсти с зубами обнажена, а в растрепанные волосы прилипли червями ко лбу. Руки раскинуты, одна нога согнута. Рубашка пропиталась кровью и под светом луны и тусклых фонарей кажется черной. Это один из кошмаров, и я сейчас проснусь.
— Ты обещала, Полли…
— Мы теряем терпение, Полли…
Исторгаю из себя оглушительный вопль, прижав ладони к щекам. В домах вспыхивают окна и скрипят двери. Волки с рыком срываются с места и скрываются в чернильных тенях кустов.
— Ты обещала, Полли, — доносит ветер сердитый шепот. — Мы ждем.
Воздух сгущается и вибрирует визгами. Кто-то оттаскивает меня от мертвого Боба, и кричит, чтобы вызвали полицию и скорую.
— Берти! Берти! Нет! — слышу женский вой и перед Бобом на колени падает рыдающая соседка.
Она срывает с головы бигуди и в слепом отчаянии трясет мертвого сына за плечи. К ночному небу летит приглушенный волчий вой. Поднимаю взгляд от разбитых очков у ног Боба на растущую луну и меня накрывает тяжелое одеяло обморока.
Глава 5. Быть тебе Бесправницей
Толстый офицер с жесткой щеткой усов под носом провел со мной беседу, когда я очнулась на медицинских носилках и укутанная в тонкое одеяло. Уточнил, что конкретно произошло. Мне пришлось солгать: вышли с Бобом на прогулку, и на нас напали дикие волки.
Почему меня не тронули? Потому что сосед хотел меня защитить от агрессивных зверей и героически закрыл грудью. Жестокая правда в данной ситуации добила бы мать и отца, которые потеряли сына.
Пусть живут в неведении, что Боб перед смертью напал на меня. А еще я боюсь осуждения и обвинений, что чем-то спровоцировала соседа на нападение. У меня нет сил на то, чтобы втягивать себя в допросы, расследование и прочие очень энергозатратные процессы. Я так устала, я просто хочу, чтобы от меня все отстали и отпустили.
Офицер покивал, печально повздыхал и отпустил. Ослепленная яркими вспышками мигалок скорой помощи и полицейских машин я вернулась домой. Посидела на диване, глядя на перевернутый столик и разбитые бокалы, и не стала звонить родителям, ведь не хотела портить последние дни их отпуска. Я справлюсь сама.
Случилась настоящая трагедия. Никто не в безопасности и ночная прогулка может окончиться мучительной смертью от волчьих клыков. Тихий пригород охватила паника и истерия.
Отлов диких животных прочесал каждый двор и окрестности, и застрелил несколько бродячих псов, двух домашних собак и одну кошку, но волков не повстречал. Даже следов не нашел. И не найдет. Шерстистые твари показались мне разумными и хитрыми.
Я не спала ночь и к обеду в дом ворвались испуганные и загорелые родители. Мать со слезами ощупала меня со всех сторон и разрыдалась. После кинулась прочь и до ночи пробыла в чужом доме, успокаивая горюющих соседей, а отец вскрыл бутылку виски и, опустошив ее наполовину, заявил:
— Боб мне никогда не нравился.
Я лишь пожала плечами и поднялась на второй этаж и заперлась в комнате. Если бы не волки, то наш пригород всколыхнула другая история с убитой девицей и арестованным безумцем. Я уверена, что Боб прикончил бы меня. Я прочувствовала его намерение разбить лицо об асфальт и жестокость, которой звенел воздух в ночи.
На похоронах Боба ловлю на себе осуждающие взгляды, словно это я натравила на мертвеца, что лежит в закрытом гробу, ручных волков. На мне ни единой царапины. Как так? Вот если бы мне для приличия откусили палец или оторвали ухо, то меня бы пожалели, а так… А так я сучка, ради которой погиб хороший и приличный мужчина.
Уверена, заяви я, что Боб напал меня, а я от него убегала, то никто бы мне не поверил, ведь он "был таким хорошим мальчиком и никого не обижал!".
Дождавшись окончания проповеди пожилого Святого Отца, отхожу в сторонку к белым надгробиям и блекло смотрю на крону старого платана. Может, я действительно в чем-то виновата? Спровоцировала Боба на агрессию? Нет. Тут нет моей ошибки.
— Полли, — слышу старческий голос Святого Отца, — не уделишь мне минутку?
Недоуменно смотрю в морщинистое лицо священника. Отводит к скамье под платаном. Садимся, и он тихо спрашивает:
— Что конкретно случилось?
Пересказываю заученную ложь, и Святой Отец качает головой:
— Оставь эту историю для полицейских и несчастных родителей. Я должен знать правду. Тебе угрожала опасность?
— Да, — киваю и поджимаю губы.
— Ты подтверждаешь, что Чад Ветер Ночи и Кристиан Лунный Клык спасли тебя от смерти? — священник вглядывается в мое лицо мутными глазами.
Что это еще за странные прозвища с поэтичной выдумкой?
— Я не совсем понимаю…
— Роберт хотел тебя убить?
— И не только… — сглатываю кислую и вязкую слюну.
— Да или нет?
— Да.
— Хорошо, — медленно кивает и кривит бледные морщинистые губы.
К свежей могиле Боба и всхлипывающей и причитающей толпе, что успокаивает безутешных родителей, вышагивают двое мужчин в черных костюмах и рубашках. Меня передергивает от страха: узнаю тех странных незнакомцев, которых повстречала на автобусной остановке. Крис и Чад. Перевожу взгляд на Святого Отца, и тот накрывает мою ладонь своей.
Мужчины кидают на меня беглые взгляды и подплывают к родителям Боба с натянутыми и вежливыми улыбками. Я не понимаю, что происходит. И почему Святой Отец напавших на Боба волков назвал их именами?
— И еще один вопрос, Полли, — он спокойно следит за Чадом и Крисом. — Ты приняла их предложение быть Бесправницей?
— Да я их во второй раз в жизни вижу! — сокрушенно заявляю.
Тревога нарастает и мешает мыслить здраво. Что еще за Бесправница? Никаких предложений ко мне не поступало. Ни по почте, ни по телефону. Мы перекинулись парой фраз на автобусной остановке, и даже вспомнить не могу, о чем конкретно шла наша короткая беседа. О погоде и нестерпимой жаре? О тяжелом рюкзаке?
— Ничего они мне не предлагали, а если бы предлагали, то я не соглашалась, — тихо заверяю я Святого Отца.
Чад оглядывается и хищно улыбается. Похож на стильного хипстера в трауре. Борода аккуратно подстрижена, уложена волоском к волоску и густые патлы тщательно зачесаны и стянуты в пучок на затылке.
А его дружка можно сфотографировать на обложку каталога ритуальных услуг: зализанные с косым пробором волосы, костюмчик по фигуре и маска печали на лице создают образ мрачного аристократа. Только все это игра на публику. Он и есть тот, кто вырвал кадык Бобу.
Вскакиваю на ватные ноги, отмахнувшись от Святого Отца, и шагаю по траве прочь. Я устала. Похороны и чокнутый священник в маразме высосали из меня последние силы. Ему бы не проповеди читать, а судоку разгадывать в доме престарелых.
— Если ты обязана им жизнью, — вздыхает Святой Отец, — то быть тебе Бесправницей.
Ускоряю шаг. Поминальная трапеза меня не интересует и нет желания оплакивать Боба за столом. Гореть ему в аду на вилах чертей. Возможно, я лишь одна из его жертв.
Зло вышагиваю по тротуару в тенях ясеней и молодых дубов. С ругательствами стягиваю с головы шелковый платок, который сдавил череп тисками, и слышу за спиной шуршание. Оборачиваюсь через плечо. По дороге в мою сторону движется черный хищный кроссовер с массивным бампером и двойными круглыми фарами. Смотрю в холодные глаза водителя и срываюсь с места в обреченном молчании.
Глава 6. Строптивая жертва
Крики застряли в глотке горячими камнями. Открываю рот, а из меня вырывается лишь хриплый свист. Сворачиваю с тротуара в тенистый сквер, где приятно погоревать в прохладе и тишине. Оглядываюсь. Кроссовер притормаживает, и из него выскакивает патлатый и бородатый Чад. Одергивает полы пиджака и с азартной улыбкой кидается в мою сторону.
Сбрасываю туфли. Да что этим двоим надо от меня? Сначала Боб, теперь они! Хоть бы встретить кого-нибудь! Однако в сквер пуст, уныл и мрачен, словно сам тоскует по умершим. Надо вернуться на кладбище.
Я не бегунья и понимаю, что меня в любом случае нагонят. Запоздало корю себя, что стоило по утрам и вечерам выходить на пробежку, чтобы сейчас не задыхаться так от боли в слабых легких. Небольшую фору дает то, что я в походы ходила и есть у меня небольшой запас выносливости, но этого недостаточно, чтобы сбежать от бородатого безумца.
Тону в холодном ужасе, когда слышу за спиной шуршание ткани и размеренное дыхание. Нагнал! Всхлипываю, и меня валят на мягкую траву. Изнутри рвет страхом и запертыми визгами. Только в кошмарах так терзают немые вопли и липкое отчаяние.
А, может, это очередной кошмар? А если и Боб с вином и прогулкой мне приснился? Ну, или же я сейчас ловлю галюцинации в психиатрической больнице под волшебными укольчиками и убегаю на самом деле от санитара. И он ничего плохого не подразумевает под яростной погоней, а лишь хочет помочь, чтобы я себе не навредила.
— Какие мы резвые! — хохочет Чад надо мной и вжимается пахом в ягодицы.
Чувствую его стояк и, взбрыкнув под мужскими руками, бью затылком о нос. Хруст костей, утробный рык и отползаю в сторону отшатнувшегося Чада. Вскакиваю на ноги, и мужчина с ворчанием подхватывает меня на руки и закидывает на плечо:
— Сучка.
— Пусти… — сдавленно прошу я, и получаю тяжелой ладонью по заднице.
А потом еще раз. Больно, и не вырваться из крепких и сильных рук. Вместо криков булькаю.
— Поздно дергаться, Полли, — шипит и тащит к машине, за рулем которой в ожидании сидит скучающий Крис.
— Почему? — бью слабыми кулачками по спине.
— Потому, — открывает дверцу и буквально швыряет в салон на заднее сидение, сверкнув глазами.
В истерике нахожу рычажок и в отчаянии дергаю его.
— Она мне нос сломала, — жалуется Чад молчаливому Крису и ныряет в салон.
Забиваюсь в угол и в изумлении наблюдаю, как он с хрустом резко вправляет нос одним уверенным движением. Губы, борода и шея залиты кровью.
— Отпустите меня…
— Нет, — холодно отвечает Крис, глядя в зеркало заднего вида. — Полли, возьми себя в руки.
Да хрена с два я возьму себя в руки! Меня похитили среди бела дня и увозят в неизвестном направлении. Вновь дергаю ручку, а затем с криками, что, наконец, вылетают из меня потоком, бью кулаками по стеклу.
Чад рывком тянет к себе и въедается в губы, стиснув в пальцах левый сосок. Искра боли ныряет в мышцы и пробегает по позвонкам. Замираю под жадными губами и наглым языком, что ворочается в моем рту, и жалобно всхлипываю. Ноги тяжелеют от волны жара.
— Рот на замок, — Чад вглядывается в глаза. — Ты меня услышала?
Сглатываю соленую от крови слюны. Кивает и разжимает пальцы. Охаю и накрываю ладонью горящую болью грудь, скосив взгляд на Чада, который вытирает платком лицо и бороду и распускает волосы. Вьются легкими и небрежными волнами.
— Ни за одной сукой я так не бегал, — откидывается назад и разминает шею.
— Ага, — Крис недовольно смотрит на дорогу, — а еще мы убили смертного, но это так мелочи.
— Насчет этого у меня нет никаких сожалений. И да, убил его ты. Я, так, покусал ласково. До костей.
— Не смог сдержаться, — Крис ухмыляется уголками губ.
Перевожу взгляд с одного мужчины на другого. Холодно, и меня трясет мелкой дрожью. Это их голоса преследовали меня во снах и звали во тьму, которая шумела листвой и оглушала волчьим воем.
— Кто вы такие? — едва слышно спрашиваю я.
— У тебя три попытки, — Чад чешет бороду.
Молчу. Нет. Я не буду говорить вслух жуткую догадку. Чад поворачивает ко мне лицо, и темная радужка его глаз меняет цвет на желтый. На меня смотрит зверь в человечьем обличии.
— Ну? — он вскидывает бровь. — Твой ответ, Полли?
Икаю от испуга и прикрываю рот ладонью. Помнится, я однажды в колледже читала романчик про оборотней сомнительного содержания: каждой главе похотливые кобели в разных позах сношали героиню. И, похоже, меня ждет та же участь: в глазах Чада вижу тень похоти.
— Вас не существует, — шепотом отвечаю я. — Вас выдумали.
— Слышал, Крис? — Чад ухмыляется, всматриваясь в мои глаза. — Нас не существует.
— Мне снится очередной кошмар, — отворачиваюсь от него и скрещиваю руки на груди.
Стискиваю до скрежета зубы и зажмуриваюсь. Сейчас я открою глаза и очнусь под теплым и уютным одеялом.
— Что ты делаешь? — насмешливо интересуется Чад, когда я в третий раз широко распахиваю ресницы.
— Я должна проснуться!
Вновь смыкаю и открываю веки. Я все еще в машине, что мчится по трассе прочь от пригорода. Крики мне не помогут. Дверца заблокирована, а драться с Чадом бессмысленно: он раза в два больше меня.
— Что вам от меня надо? — сглатываю горькую от страха слюну.
Стискивает до боли запястье и прижимает ладонь к паху. Очень внушительный и твердый намек. Меня встряхивает паникой, когда в памяти всплывает видение, во тьме которого Чад пожирает мой рот поцелуями. Я будто вновь чувствую его нетерпеливый толчок, и он выдавливает из меня глухой стон.
Я была в объятиях двух мужчин. Я помню их руки, что ласкали тело, алчные губы и шепот, который спрашивал, согласна ли я стать Бесправницей. И я помню громкий ответ, пропитанный густым желанием и дрожью подкатывающего экстаза.
Страх под взглядом желтых глаз тает, обнажая то, чего я не хочу испытывать к жестокому и кровожадному чудовищу, что прячется под личиной человека. Я улавливаю терпкие и мускусные нотки вожделения, и этот запах путает мысли и кружит голову желанием подчиниться воле Чада, который с нажимом проводит большим пальцем по моим губам.
— Порадуй своего хозяина.
Глава 7. Бесправницы не задают вопросов
Чад пробегается пальцами по щеке и повторяет просьбу порадовать его. Я знаю, чего он хочет, и его удовлетворит вовсе не шутка. Он хочет мои губы и язык, а я, подчинившись густым и пряным феромонам, желаю его члена. Скромность и стыд тают с каждой секундой и я тянусь руками к ширинке Чада.
Где-то там на краю сознания часть меня стыдливо краснеет, с визгами сопротивляется, но я вынуждена подчиниться чужому желанию, которое врастает меня тонкими нитями и лишает воли. Пять минут назад я в ужасе убегала от Чада, а сейчас я хочу доставить ему удовольствие. В этом и был смысл его погони: нагнать и насладиться добычей.
Расстегиваю молнию и юркаю ладонью в брюки. Растворяюсь в теплом и влажном поцелуе, сжав пальцы на твердом, как камень, естестве Чада, который пропускает мои волосы через пятерню и через секунду увлекает к паху.
С готовностью продажной шлюхи и сиплым стоном смыкаю губы на подрагивающей головке. Меня всю трясет от вожделения, и в черном пламени безумия жадно заглатываю член Чада до половины. Даже при всем желании я не смогу его принять полностью. Головка касается корня языка, и меня схватывает слабый рвотный рефлекс. Сглатываю и вновь бегу губами по стволу желанного члена.
Чад неторопливо поглаживает меня по затылку, перебирая волосы и тяжело дышит. Через несколько махов, он ласково, но требовательно давит на голову, вынуждая нырять лицом глубже. Истекаю густой слюной, захлебываюсь в мычании и темном вожделении. Хочу этот скользкий и толстый агрегат почувствовать внутри себя.
Чад повелительно и молча убирает мою руку, что кулаком ограничивала глубину движений, и шепчет, какая я умница. Воодушевленная похвалой, ускоряюсь, с нажимом лаская шелковую и гладкую головку, которая неожиданно и грубо проскальзывает за гланды, распирая мягкие ткани и хрящи. Болезненный спазм прокатывается по глотке, и Чад громко стонет, вжимая мое лицо в пах.
Хочу вырваться, но безжалостный Чад, дергает бедрами, прорываясь сквозь мычание и судороги. В рот и глотку будто запихали деревянную биту. Задыхаюсь, непроизвольно сглатывая, и чувствую, как хрящи с едва уловимым хрустом расходятся под уверенными толчками.
— Глотай сучка, — рычит Чад.
Вязкое и теплое семя обжигает слизистую мягкими спазмами, что отдаются болью и паникой, и стекает по пищеводу. Чад крепко удерживает голову, наслаждаясь моими конвульсиями. В глазах темнеет, и он рывком дергает за волосы, с влажными звуками выскальзывая из рта. С кашлем и хрипами падаю на колени Чада, заливая вспененной слюной его брюки. Делаю несколько судорожных вздохов, и растекаюсь под одобрительными поглаживаниями тряпичной куклой.
— Хорошая девочка.
Крис за рулем хмыкает. Я шокирована своим похотливым поскуливанием. Я хочу продолжения. С тяжелым и неровным дыханием поднимаюсь и целую Чада. Он со смехом отшатывается от меня и вытирает щеки и подбородок платком. Я вновь тянусь к нему губами, и он строго говорит:
— Нет.
Жестоко и очень эгоистично с его стороны сейчас отказать мне в ласках и поцелуях. Я ведь так старалась и неужели не заслужила награды?
— Почему? —обескураженно и едва слышно спрашиваю я.
— Бесправницы не задают вопросов, — щелкает по носу и равнодушно застегивает ширинку.
Звучит логично, но через секунду возбуждение немного отпускает, и я возмущенно открываю рот, которым без смущения ублажила Чада. Меня украли, а я орально удовлетворяю одного из похитителей. Замечаю насмешливый взгляд Криса в зеркале заднего вида и опять испуганно дергаю ручку двери.
Я хочу домой! Мне только что приказали поработать ртом, и я с восторгом и радостью это сделала, не уточняя, какого черта здесь происходит. Могла бы для приличия хотя бы покраснеть, но даже этого не было.
— Успокоилась! — рявкает Чад и ласково добавляет, когда я в ужасе смотрю в его лицо. — Ты в своем уме? Тебя же по асфальту размажет на такой скорости.
— Куда вы меня везете? — прерывисто шепчу я.
Чад опять повторяет, что Бесправницы не задают вопросов, и мы смотрим друг другу в глаза.
— Я должна же знать, что меня ждет, — наконец говорю я.
Страх отступает. Не вижу в глазах намерения меня убить. Только недовольство: я много говорю и Чад на меня жутко обижен за то, что сломала ему нос. Я должна извиниться.
— Не буду я извиняться.
— Да чтоб тебя! — он фыркает и отворачивается.
— Куда вы меня везете?! — повышаю голос и перевожу взгляд на Криса.
— В лес, — тот пожимает плечами.
— Не хочу в лес!
Будто меня здесь кто-то послушает. Подрываюсь и переваливаюсь через сиденье, чтобы вывернуть руль, но Чад сгребает меня в охапку и усаживает на колени.
— Какая ты упрямая.
— Отвали, — бью кулаками по мощной груди, а затем, нырнув ладонями под пиджак, удивленно прижимаю руки к стальным грудным мышцам.
Я не в себе и не отдаю отчет в своих действиях, но, черт возьми, я мужиков таких в жизни не щупала. Касаюсь пальцами верхних пуговиц рубашки и с писком сползаю с хохочущего Чада. Что происходит? Меня словно опоили приворотным зельем или женской виагрой, если таковая существует.
Собираю мысли в кучу, а они опять разбегаются, и я чтобы скрыть неловкость, смотрю в окно. Машина летит по трассе, что бежит в сторону лесного массива. Ох, стоило мне тогда с остальными отдыхающими пойти на озеро, а не искать уединения и на пятую точку
приключений.
Не хочу верить, что меня с похорон похитили два оборотня, которые нарекли меня Бесправницей. Что это вообще значит? И почему Святой Отец с ними в сговоре? Он знал, зачем они явились и не предпринял попытки их прогнать или спасти меня. Разве Церковь не борется с подобной нечистью? Это не она в прошлом не сжигала ведьм, колдунов и прочих, в том числе и тех, кто обрастал в полнолуние шерстью?
Машина с шуршанием сворачивает с трассы на грунтовую лесную дорогу. Деревья обступают плотной стеной, и мне на мгновение кажется, что заросли ежевики и можжевельника идут рябью легкого марева. Руки покрываются холодными мурашками, и я жалобно всхлипываю. Меня не ждет ничего хорошего.
Глава 8. Жуткий дом
Машина выныривает на поляну с покосившимся старым и деревянным домом. Серые от времени ставни распахнуты, а в окнах нет стекол. Удивлена. Мои похитители живут в этой хибаре? Серьезно? А чего тогда они не приехали на телеге, запряженной ослом? Я не разбираюсь в марках машин, но судя по кожаному салону, удобству и тихому ходу, она точно не из дешевых.
Ступени из-за времени прогнили, перила сломаны. Жуткая хижина из фильмов ужасов о ленивых маньяках, которые отыскади заброшенный дом на опушке и решили сделать из него логово, но отремонтировать его не удосужились. Мне бы было стыдно привести похищенную жертву в такую дыру, в которой и крыса откажется прятаться.
— Я не буду тут жить.
Чад смеется, а я серьезна. Лучше пусть сожрут, чем запрут в этом сарае. Крис глушит мотор, приглаживает волосы и выскакивает из машины. Затем услужливо открывает заднюю боковую дверцу и цепко вглядывается в мои глаза:
— Без глупостей.
— Например?
Закономерный вопрос вводит Криса в секундное замешательство. Чего от меня ждет? Того, что я выпрыгну из машины и побегу? И куда я побегу? В кусты? Лицо расцарапаю или укушу? Учитывая, что холеная морда Чада не посинела и не опухла от перелома носа, то этим траурным модникам надо головы рубить, а топор я дома забыла.
— Без вопросов, — Крис хмурится.
Хотя можно попытаться откусить его тонкий и прямой нос с острым кончиком. Всегда о таком мечтала, а достался монстру. Вот Чад похож на оборотня, а аристократичному красавцу стоило быть вампиром.
Выползаю из машины, игнорируя протянутую Крисом руку, и с тоской смотрю на дырявую крышу: кое-где выломаны доски. Два здоровых лба не могут привести свое логово в порядок?
— Какого невысокого ты о нас мнения, — фыркает рядом Чад и собирает свои шикарные лохмы в хвост.
— Тогда что это, если не ваша нора? — вскидываю руку в сторону уродливого дома.
Но судя по укоризненным взглядам, мне не стоит ждать ответа. К чему столько таинства и загадочности? Скажите уже, что мы тебя похитили и в это хижине расчленим и разрежем на меокие кусочки. Хобби у людей бывают разные: кто-то марки собирает и рисует, а кто-то людей убивает.
— Без вопросов, — хмуро повторяет Крис.
— А как мне тогда с вами коммуницировать? — задаю очередной логичный вопрос.
— Работать ртом только по приказу, — шипит мне в лицо.
Охаю, отшатнувшись от Криса. Воздух завибрировал его злобой и возбуждением. Лучше я буду молчать, а то я опять потеряю контроль и упаду на колени перед бледным и непростительно очаровательным хищником. Крис оправляет полы пиджака и шагает к дому, спрятав руки в карманы брюк.
— Идем, Полли, — Чад приобнимает меня за плечи.
Паника мне не поможет. Сухие иголки впиваются в нежную кожу босых ступней и ветер треплет волосы, нашептывая на ухо, что я крупно влипла. Мне не разжалобить Чада и Криса, которые считают, что имеют полное право выкрасть меня и привезти в лес.
Вскрикиваю, когда вхожу в дом. На прогнившем дощатом полу развалились волки, а из полумрака к нам выходит молодой священник в черной сутане без белого воротничка. Лицо у мужчины серое, уставшее и с синяками под блеклыми глазами. В нем нет ничего примечательного, кроме большой родинки на щеке.
По углам висит пыльная паутина, доски разъела черная плесень, а кое-где расползлись пятна зеленого мха. Через щели на крыше и окна бьют тусклые лучи солнца, в которых танцуют пылинки. Пахнет сыростью. Жуткое местечко. Сминаю в пальцах подол платье, облизываю пересохшие от волнения губы.
— Не бойся, дитя.
Волки недовольно ворчат, и Чад обнажает зубы в улыбке:
— Мое уважение Старейшинам.
Я насчитала двенадцать волков. Выглядят звери скучающими и утомленными, как старики на пенсии.
— А какого дьявола…
Священник прикладывает палец ко рту и хмурит редкие брови.
— Не упоминай лукавого.
— Давайте, мы не будем тянуть время и поскорее закончим? — Крис кривится.
Священник кивает и задает тот же вопрос, что и его коллега на похоронах. Грозила ли мне опасность? Волки, навострив уши, поднимают морды.
— Я, если что, и сейчас не в безопасности, — кошу взгляд на зверей. — Меня похитили.
— Отвечай на заданный вопрос, — Крис перекатывается пятки на носок.
— Грозила, — зябко ежусь и обнимаю себя за плечи.
— Ты звала на помощь? — священник подозрительно щурится.
— Звала.
— И никто из смертных к тебе не пришел на помощь?
— Нет, — поджимаю губы.
К чему весь этот допрос? Возможно, соседи спали, а я кричала не так громко, как могла. Или они просто не успели. Я предпочитаю думать, что они временно оглохли, а не испугались и не решили отсидеться в тепле и уюте.
— Ты подтверждаешь, что Чад Ветер Ночи и Кристиан Лунный Клык явились на твой зов о помощи?
Молчу. От моего ответа зависит, останусь ли я в лесу или вернусь домой, но соврать не смогу. Священник и его мохнатые друзья сразу учуют ложь в голосе.
— Отвечай, дитя.
— Но я звала не их, — тихо шепчу я, — и не их просила о помощи.
— А это уже не важно, — хмыкает Чад и замолкает под равнодушным взглядом Священника.
Волки фыркают, неразборчиво бурчат и недовольно переглядываются. О чем-то беседуют и спорят. Крис обводит их ленивым взором и холодно интересуется:
— Нам, что, стоило позволить ей подохнуть?
Волки, уставившись на него желтыми и недобрыми глазами, глухо и согласно рычат. Им тоже не по душе происходящее. В груди расцветает надежда, что я покину лес.
— Я хочу домой, — едва слышно и жалобно говорю я священнику.
— Ты в долгу перед ними, дитя. Если они спасли тебе жизнь, то, — он пожимает тощими плечами, — ты его должна выплатить. Таковы правила.
— У оборотней альтруизм не в чести? — я криво улыбаюсь.
— Увы, — священник клонит голову набок, всматриваясь в лицо. — Они не любят и презирают людей.
Волки фыркают и слабо скалятся, подтверждая его слова. Я не прошу любви или симпатии оборотней и других чудовищ. Мне будет достаточно того, чтобы меня отпустили домой.
— У тебя есть два варианта, дитя, — священник жует тонкие губы. — Ты готова меня выслушать?
Глава 9. Выбор без выбора
Пробирает дрожь липкого страха от вопроса священника, и резко разворачиваюсь к поскрипывающей двери, чтобы затем броситься наутек. Ну его. Я не участвую в этом бедламе. Какой бы мне вариант ни предложили, каждый из них меня точно не обрадует.
— Куда?! — Чад дергает меня за запястье и заключает в тиски объятий. — Что же ты такая упрямая?
Опять вместо криков из меня льются всхлипы и скулеж. Чего вы ко мне пристали? Не просила я вас о помощи, чтобы сейчас вы требовали у меня уплату долга!
— Первый вариант, — блекло говорит священник, — уйти в рабство на год…
— Чего сразу рабство? — охает Чад, прижимая меня к себе. — Меня не устраивает такая формулировка.
— А меня вполне, — Крис хмыкает. — Что рабыня, что Бесправница — одно и то же.
— Бесправницы это Бесправницы, — Чад встряхивает меня, когда я пытаюсь осесть на пол и выскользнуть из его объятий. — Мы не держим рабов. Мы же не варвары, в самом деле, а оборотни.
— Как это не называй, — кривится Священник, — все равно это рабство.
— Сексуальное… — сипло вздыхаю я.
— Есть ли тот, кто оспорит право на тебя у Чада и Кристиана? — Священник прячет руки за спиной. — Тот, кто выйдет с ними на бой?
— А поподробнее? — цежу сквозь зубы.
Несколько из зверей фыркают и встряхивает ушами. Дело дурно пахнет. Предпринимаю новую попытку вырваться, но Чад крепко удерживает меня в стальном захвате.
— Наши мохнатые друзья очень любят побузить и им дай только причину устроить кровавую бойню, — священник оглядывается на недовольных волков. — Так ведь?
— Почему бы тебе, как человеку Церкви, не спасти несчастную смертную? — шипит Крис. — Я бы с удовольствием тебя, сука, сожрал.
— У меня нет ни сил, ни желания с кем-то из вас конфликтовать, — священник равнодушно смотрит в его лицо, а затем переводит мутный взгляд на меня. — Ну, дитя?
— Только родители.
Волки ворчат. Чад усмехается мне в висок:
— С пожилыми мы не сойдемся в поединке.
— Не такие уж они и пожилые, — вскидываюсь в его руках.
Даже будь мои родители молодыми, то не было бы у них шансов против двух оборотней. У них ни когтей, ни клыков. Тут если и оспаривать меня у оборотней, то выстрелом в голову и желательно в упор.
— Кто-нибудь еще? — священник вскидывает бровь. — Может, возлюбленный?
Ах ты, мерзавец. Даже ты решил меня унизить тем, что я одинокая и некому изъявить возмущение по поводу творящегося безумия? Да, мать твою, как-то у меня не завалялось рыцаря, который бы бесстрашно рискнул своей шкурой ради любви! Будь у меня мужик, я бы в поход не пошла, а провела бы время иначе!
Почему все считают, что имеют право на то, чтобы ткнуть меня носом в мое одиночество, в котором до недавнего времени было комфортно и спокойно. Ну, было вечерами иногда тоскливо, но печаль отступала, стоило мне хорошенько поужинать и посмотреть мелодраму.
— Тогда Церковь от моего имени подтверждает, что Чад Ветер Ночи и Кристиан Лунный Клык на взыскание долга со смертной… — священник замолкает и глядит на меня рыбьими глазами. — Как твое имя, дитя?
— Пошел ты! — в ярости клокочу я.
Крис скучающе почесывает бровь и называет мое полное имя. Священник повторяет свою ахинею про уплату долга, и волки сердито подвывают его словам. Воздух сгущается, грудную клетку спирает ужасом, и меня выворачивает вязкой слизью на пыльные туфли священника.
На короткую секунду мне кажется, что дом вибрирует тонкими нитями, что пронизывают мои мышцы и кости острыми струнами. Вскрикиваю от вспышки боли под затылком, и Крис промакивает мои губы платком.
— Лишаем тебя имени…
— Если я не вернусь домой, — рвусь к священнику, но Чад вновь ловко меня перехватывает, — пап и мама заявят в полицию! И вас всех посадят, — перевожу взгляд на волков, — всех! Уроды!
Последнее слово было лишним. Хибара полнится рыком, от которого внутренности связываются в узел страха. Различаю в волчьем ворчании “мелкая дрянь”, “приструните свою сучку”, “никакого уважения к старшим” и “наказать мерзавку”. Как-то нелогично. Это я тут жертва, которую выкрали с похорон, и наказывать стоит моих похитителей.
— Приносим извинения, — Чад тащит меня к выходу, — она еще не освоилась в новой роли.
— Твоих родителей уведомят, что ты в целости и сохранности, — священник с отвращением смотрит на туфли в слизи.
— Успокойся! — рявкает на ухо Чад.
Обмякаю от его злого приказа, и жалобно всхлипываю. Чувствую себя резиновым шариком, и которого выпустили воздух. Крис величественно кивает священнику и волкам и открывает скрипучую дверь, чтобы Чаду было сподручнее выволочь меня на улицу.
— Пусть проревется, — он аккуратной отпускает меня.
— Пусть, — соглашается Крис.
Оседаю на траву и роняю голову на грудь, проконючив:
— Отпустите меня.
— Реви, кому говорят! — повышает голос Чад. — Нам твои слезы потом будут не нужны. Только если от оргазмов.
— Фу, — поднимаю взор на бородатого бесстыдника.
И меня прорывает поток слез и криков. Не хочу я близости с монстрами и не желаю получать в их объятиях удовольствие. и ублажать их я тоже отказываюсь. Меня удовлетворит лишь ненависть, презрение и отвращение к их телам.
Мимо трусцой пробегают хвостатые Старейшины, и я раскрываю рот, чтобы обласкать их проклятиями и громкими оскорблениями, но под немигающим взором Криса ругательства застревают в глотке. Набираю полной грудью воздух, и мой вопль отчаяния летит над лесом порывистым ветром.
— Ух ты, — Чад усмехается, — какой голосок прорезался.
Без сил валюсь на спину, раскинув руки. Гляжу на белые пушистые облака и судорожно дышу. Воздух чистый, свежий и полон запахов хвои и мха.
— Слушай, тебе же хорошо с нами, — Крис наклоняется ко мне и вглядывается в лицо. — Чего ты ерепенишься?
— Вы меня силой притащили в лес и лишили на год свободы!
— Ну, планы у нас как бы поменялись, — цокает Чад. — Твой тощий дружок все карты смешал. Ты бы сама к нам пришла, но жизнь вносит свои коррективы.
— Да не пришла бы я!
— Пришла, — Крис расстегивает верхнюю пуговицу рубашки. — Сучка упрямая. Вставай.
Вот теперь они меня точно в свое логово утащат. И что станет со мной за год рабства у двух оборотней? Выживу ли? А если выживу, не сойду ли с ума? Крис протягивает руку, и зло от нее отмахиваюсь.
Сердито сводит брови вместе, и рывком поднимает на ноги, а в следующее мгновение тащит к машине. Оглядываюсь на священника, который стоит на крыльце жуткого дома.
— Я буду молиться за тебя, дитя.
Глава 10. Лекция от оборотня
Чад за рулем, а Крис сидит рядом со мной и молчит. С подозрением поглядываю на него и жду, когда он попросит его порадовать, а у меня после истерики у деревянной и покосившейся хибары иссякли все силы. Одно желание — заснуть и не проснуться.
— Год и ты вернешься к обычной жизни, — говорит Крис, заметив мой беглый и загнанный взгляд. — Ты не первая и не последняя из Бесправниц. С другими просто было возни меньше.
Вот это новость. Я одна из многих. Скольких девиц эти два мерзавца похитили? И в чем прелесть лишать девушек свободы? Это какой-то особый фетиш у оборотней или у них не принято сначала ухаживать за объектом интереса, чтобы потом соблазнить на близость? Да, господи! Через приложение для знакомств можно найти партнера на одну ночь без обязательств и лишних телодвижений, а тут устроили столько возни и ради потрахушек!
— У нас есть потребность в женщинах, — продолжает Крис. — Каждому из нас суждено встретить Нареченную, а случайные связи с волчицами могут окончиться рождением волчат. А это приведет к созданию семьи, в которой никто не будет счастлив. Особенно если после принесенной клятвы судьба столкнет с истинной парой.
Ничего не хочу знать о жизни волколаках. И мне дела нет до истинных пар, Нареченных и мохнатых бастардов. Это не мои проблемы, и я хочу вернуться к обычной человеческой жизни без волчьих сложностей и сексуального рабства.
— Смертные женщины удовлетворяют желания нашего зверя. Видишь ли, если у Альфы не будет возможности сбросить напряжение, то это может привести к конфузам. Если мы изъявим волю отыметь чужую жену, дочь или сестру, то мало кто выступит против, но в перспективе это может грозить недовольством целых стай.
Очень увлекательная лекция, от которой меня мутит. Помоги себе кулаком или купи резиновую куклу, а живой человек — не игрушка. Или, вон, к другу своему обратись за помощью и люите друг друга крепкой мужской люовью. Чего вы к женщинам пристали?
— Ты покинешь лес без воспоминаний, поэтому не драматизируй ситуацию.
— Почему я? — задаю логичный вопрос.
— А почему нет? — Крис холодно смотрит на меня. — И еще, мы никого не похищаем. С тобой вышла небольшая накладка, но что случилось, то случилось.
— Как у тебя все просто.
— Ты сама хотела уйти с нами.
— Я была не в себе.
— Поцелуй меня.
С восторженной радостью обнимаю Криса за шею, прижавшись к нему всем телом, и сладко целую. Через несколько секунд, удивленно отпрянув, всматриваюсь в равнодушное лицо. В следующее мгновение он наваливается на меня, ловко запрокинув мою ногу на плечо, и шепчет в губы:
— Ты идеальна для роли Бесправницы. Ты из тех сучек, кто жаждет подчинения. Одного взгляда хватило, чтобы понять, кто ты есть.
Задирает юбку и затыкает мой рот грубым поцелуем, сминая ластовицу трусиков. С громким и томным выдохом покусываю его нижнюю губу, требуя поторопиться. Меня вновь трясет от темного желания, что ядом отравило кровь и мысли.
Вспыхивает огонек едкого возмущения, но Крис стирает его грубым и резким толчком. Упираюсь слабой и дрожащей рукой в водительское кресло, сопровождая несдержанные рывки Криса сдавленными стонами. Затылок бьется о дверцу, вторя неистовым фрикциям, но я не чувствую боли, все мои ощущения сосредоточены на горячем поршне из плоти внутри меня.
В порыве страсти Крис проводит языком от подбородка по щеке к виску, а затем покрывает шею влажными поцелуями, от которых меня пробивают заряды мягких судорог. Кусает резцами за мочку, несдержанно вдавливая в меня в сидение. Машина наезжает на кочку и от встряски по телу волнами проходит острое удовольствие, что срастается с рыком и судорогами Криса.
Отпрянув, откидывается и небрежно укладывает мои ноги на колени. С прерывистым и хриплым дыханием поправляю трусики и одергиваю юбку. мысли мечутся в голове жужжащими мухами. Неужели высокомерный подлец прав: я шлюха, которая только и мечтала о том, как по приказу раздвигать ноги? Где моя гордость?
— Прелесть, как визжит, — беззаботно хохотнув, резюмирует Чад.
— Аж в ушах закладывает.
Скидываю ноги с колен Криса и сажусь. Мало ему воспользоваться мной, так еще норовит унизить. Смотрю в окно и испуганно охаю. Происходит нечто невероятное: сосны, ели и кусты, тонущие в густом тумане, расступаются перед машиной, открывая две колеи грунтовой дороги.
Оглядываюсь. Позади — плотная стена леса. Я будто попала в мистический фильм ужасов, в котором реальность переплетена с иным миром. Миром кровожадных чудовищ. Сердце учащает бег, меня прошибает холодный пот, и из меня вот-вот вылетит очередной вопль.
— Клянусь Луной, если ты сейчас закричишь, я тебе в рот кляп засуну, — Крис утомленно прикрывает веки и приподнимает брови. — Не смей.
Мой рот открывается, и я сама глохну от своего крика. Я не властна над телом, эмоциями и ужасом, от которого вибрируют легкие. Крис вытаскивает из кармана зеленую сосновую шишку, заворачивает в платок и заталкивает мне в рот. Прижимает ладонь к губам и зло встряхивает:
— Хватит!
Бью его, со слезами отталкиваю, и он с рыком ломит мои руки за спину и ловко стягивает запястья ремнем. Чад посматривает в окно заднего вида и покачивает головой. Он очень мной разочарован.
— Любишь игры пожестче? — Крис скалит на меня ровные белые зубы. — Я могу тебе их устроить.
Всхлипываю и отрицательно мычу. Куда уж жестче-то? Кляп из сосновой шишки и шелкового платка горчит, и я отклоняю голову назад, чтобы врезать по носу Криса, но тот предугадывает мои намерение и крепкой ладонью давит на лоб, пресекая агрессию.
— Ты должна быть ласковой и покорной, — он улыбается и закусывает губу, — хотя меня и дерзость тоже заводит.
В любом случае я в проигрыше, что бы я ни делала. Машина с тихим урчанием выныривает из леса, и я медленно вдыхаю воздух, полный терпкого запах пота, чтобы унять холодную дрожь. Я попала в жуткую сказку.
Глава 11. Буду звать тебя Ласточкой!
Я всего ожидала, но не того, что машина внезапно вынырнет к зловещему замку из серого камня на утесе: четыре этажа, две башни с острыми шпилями, высокая пирамидальная крыша из почерневшей от времени черепицей, узкие арочные окна. Я аж от удивления громко всхлипываю.
Машина шуршит колесами по мощеной дороге к логову оборотней, и я понимаю, что точно влипла. Мало того что меня похитили чудовища, так еще и живут они, как по закону страшных сказок, в мрачной и жуткой усадьбе в глуши. Честно, лучше бы они меня заперли в старой и кривой хибаре без окон.
Подъезжаем к массивным и высоким воротам, которые медленно и бесшумно открываются. Перевожу взгляд на Криса и тихо мычу. Может, сейчас у кого-нибудь из оборотней взыграет совесть, и они поймут, что мне тут не место? У нас случилась отличная и увеселительная поездка, но пора бы и честь знать.
— Наконец-то, ты утихла, — отзывается Крис.
Машина въезжает в открытые ворота, и я в молчаливом отчаянии вздыхаю. Главное — мыслить позитивно: я еще жива и цела, пусть чуток и тронулась умом. Подумаешь, приехала в гости к оборотням. Посижу с ними в лесу годик и вернусь домой. К тому же, я давно планировала уйти в отпуск и уехать в тихое местечко, где бы отдохнула от суеты.
В общем, бойтесь своих желаний, ведь они имеют свойство сбываться и удивлять тем, какую уродливую форму они могут принять воплотившись в жизнь. И не стоило мне однажды шутить, что от работы меня избавит либо смерть, либо катаклизм, либо похищение.
— Выходи, — Крис выволакивает меня на улицу, а я в угрюмом безмолвии сопротивляюсь его сильным рукам. — Да что будешь с тобой делать!
Вырываюсь, мотаю головой и в ярости мычу. Сволочи! Я тут не останусь и не буду вашей Бесправницей, которая по приказу работает ртом и раздвигает ноги.
— Чего она такая буйная? — с крыльца величественно спускается статная женщина в длинном платье из изумрудной шерсти.
В серости каменных стен дама выглядит ярким пятном, и изумленно замираю в объятиях Криса. Темные волосы с редкой проседью собраны в высокий пучок, бледное лицо облагорожено морщинками на лбу и в уголках серых глаз. Поджимает тонкие губы и подходит к нам.
— Она не буйная, — усмехается Чад, — а дерзкая.
— Как все прошло? — женщина целует его в лоб и заглядывает в глаза.
Вряд ли мне стоит ждать от нее помощи. Она не удивлена и не возмущена тем.
— Крис предложил Святому Отцу выступить против нашего права.
— И, вероятно, он отказался? — она чмокает Криса в щеку.
Пахнет от странной тетки белыми лилиями, и я чихаю. Тонкий парфюм, но меня всегда раздражали цветочные ароматы своей сладостью.
— Конечно, отказался, — самодовольно хмыкает Чад.
Женщина вытягивает из моих зубов кляп, и я не успеваю закричать, как она беспардонно лезет в рот, внимательно его оглядывая. Потом оттягивает веки, прикладывает пальцы к шее на сонную артерию и прищуривается. Я так и стою с открытым ртом. Что происходит?
— Как часто болеешь? — женщина перебирает в пальцах локоны моих волос.
— А к чему вопрос? — я хмурюсь.
— Лес не для слабых и болезных, — осматривает руки.
— Очень часто. Каждый месяц!
Я лгу. Я последний раз валялась с простудой лет пять назад, и то меня одолел только слабый насморк, когда моих соседок по этажу увезли на скорой с осложнениями после гриппа. Тогда даже общежитие закрыли на карантин.
— Лгать нехорошо, — заявляет женщина и острым ногтем вспарывает подушечку моего указательного пальца.
Вскрикиваю, прижав руку к груди, и она пробует каплю крови на вкус.
— Чистая и сильная кровь, — констатирует и одобрительно кивает.
— Да по запаху и так ясно, ма, — кривится Чад.
— Знаю я, какие вас запахи интересуют, — фыркает женщина. — Вы могли притащить и чахоточную, если бы учуяли в ней овуляцию.
— Мам, вряд ли бы чахоточная смогла бы несколько ночей провести в лесу, а потом тащить на себе огромный рюкзак на спине, — Крис смеется.
— Вы, что, братья?! — пячусь от оборотней. — Боже, какой изврат! Фу!
— Это она?! — на крыльцо выскакивает полуголый стройный юноша с густой копной рыжих кудрей и торопливо натягивает белую футболку. — Ма! Почему не разбудила?!
— Третий?! — взвизгиваю я, когда он спешно спускается по мшистым ступеням, оправляя футболку.
— Это мой младшенький, — женщина скалится в недоброй улыбке, — Эдвин Весенний Ручей.
Кидаюсь к запертым воротам и стучу ладонями по дереву, обитому железной решеткой.
— Дай я на тебя посмотрю! — Эдвин с хохотом разворачивает меня к себе за плечи и обнажает зубы в улыбке.
— Отстань!
Обхватывает холодными руками лицо и всматривается в глаза с ласковым шепотом:
— Напугали они тебя, да?
— На третьего уговора не было… — сдавлено и сипло отзываюсь я.
Бледная фарфоровая кожа в россыпи веснушек, зеленые глаза в обрамлении пушистых ресниц и аккуратный носик на секунду завораживают меня. Эдвин больше похож на сказочного лесного эльфа, которого можно перепутать с миловидной девицей.
— Как тебя зовут?
— У нее теперь нет имени, — скучающе отзывается Чад.
Шепчу свое имя, а она вылетает из меня свистом и изумленным покряхтыванием: я не помню, как меня зовут. Зажмуриваюсь, выуживая из памяти обрывки, в которых мать или отец называют меня по имени и ничего: них только ласковые прозвища. Котенок, соня, заенька, малышка и лапушка.
— Хм, — Эдвин вновь смотрит на меня и задумчиво кусает губы. — Я буду звать тебя… Ласточкой!
Ох, пресвятые угодники, оказаться в замке посреди леса с тремя чокнутыми оборотнями и их мамкой! Меня пробивает на истеричный смешок. Меня лишили имени, а затем нарекли одной из пташек. Спасибо, что не волнистым попугайчиком.
— Добро пожаловать, Ласточка, — Эдвин скользит по лицу взглядом и касается в легком поцелуе моей щеки. — Тебе у нас понравится.
Глава 12. Милый хомячок в плену у злых волков
Серые стены из камня и полумрак волчьего замка удручают. Эдвин ведет меня через холл к лестнице и оглядывается. Его рыжие кудри смешно подпрыгивают от каждого движения, и мне жаль, что такой симпатичный юноша — оборотень. Вот был бы человеком, я бы с удовольствием с ним познакомилась поближе и, возможно, мы бы подружились.
Борюсь со жгучим желанием подскочить к Эдвину и заупстить пальцы в его кудри, которые мне кажутся шелковистыми и мягкими. Он внезапно останавливается и вновь оглядывается с улыбкой:
— Можешь потрогать. Я не против.
— Но... — я с недоверием и смущением отвожу взгляд. — Это ведь будет очень неловко.
— Смелее.
Что-то мне подсказывает: Эдвин не отстанет от меня, поэтой я тянусь руками и несмело касаюсь его волос. И правда мягкие и очень приятные на ощупь. Ласково улыбается и продолжает путь.
Тусклые солнечные лучи бьют через щели между тяжелыми, темными шторами и белыми полосами падают на ковер. Так и подмывает сорвать полотнища бархатной ткани и впустить свет в жуткую обитель оборотней, но вряд ли кто-то здесь оценит мою наглость.
— Устала?
Я не отвечаю. Мне муторно и тревожно. В замке слишком тихо, будто он застрял вне времени и пространства. Поднимаю взгляд на кованую люстру из нескольких железных колец, что висит у потолка на цепях, и жду, что она сейчас сорвется и раздавит меня.
— Идем.
Вздыхаю и плетусь за Эдвином. Поднимаемся и вышагиваем по темному коридору мимо деревянных массивных дверей, и наш путь освещают бра в форме факелов: вместо огня — электрические вытянутые лампочки в бронзовых чашах.
Я удивленно притормаживаю у одного из светильников. Замечаю на камне разводы черной копоти. Видимо, раньше здесь торчали настоящие факелы. Мило. Электрификация затронула и оборотней.
Эдвин тянет за собой, увлекая в клуб коридора. Я начинаю подозревать нехорошее. Крис и Чад без претензий отпустили меня с младшим братом. Наверное, решили, что и ему стоит со мной порезвиться и сбросить напряжение.
— Это твоя комната, — распахивает дверь и улыбается, — а моя, — он кивает на соседнюю слева, — прямо рядом с тобой.
Он предугадывает вопрос и указывает рукой на две двери справа:
— Чада и Криса.
— Ясно.
— Отдыхай, Ласточка.
Эдвин небрежно касается моих волос и идет прочь, взъерошив кудри. В легком изумлении смотрю в его прямую спину. Что, ты не будешь ко мне приставать и склонять к непотребствам? Или у тебя нет права играть с куклой старших братьев?
Будь я в добровольном отпуске, я бы была в восторге от антуража позднего Средневековья и от большой высокой кровати с балдахином на резных деревянных столбах. Я бы восхитилась балками над потолком, массивной и старой мебелью и даже парчовыми шторами с коврами, но я в плену. И мне гадко.
За дверью у шкафа нахожу ванную комнату. Базальтовая ванна, каменная раковина, бронзовые смесители отлично вписываются в жуткий и зловещий интерьер замка. В большой овальной вазе из серого гранита с деревянной крышкой у стены я не сразу признаю унитаз. Вот как. Были бы деньги, и в средневековый быт можно впихнуть блага цивилизации.
С тоской смотрю на крошечное окошко у потолка, а затем в зеркало в витиеватой раме над раковиной. Помятое, бледное и испуганное отражение поджимает губы.
— Могли бы и в подземелье тебя закрыть под замок, — я слабо улыбаюсь. — У них тут, наверное, и пыточная есть.
Сажусь на бортик ванной, включаю воду и затыкаю слив пробкой из черного каучука. На тумбе с высокими ножками стоят стеклянные пузатые бутылки с дозаторами и строгими наклейками: шампунь, мыло и даже пена для ванн.
Почему-то именно пена для ванн выводит меня на тихую истерику с ручейками горьких слез. Рыдаю и наблюдаю, как поток воды взбивает белые пушистые сугробы и судорожно вдыхаю терпкий аромат лаванды, что наполняет ванную комнату.
Скидываю платье, белье и ежусь от легкого сквозняка. Озираюсь, потому что мне кажется, что за мной наблюдают, и торопливо прячусь под ароматной пеной в горячей воде.
Раздумываю над тем, а не утопиться ли мне, но понимаю, что у меня не хватит смелости и выдержки хладнокровно окончить свою жалкую жизнь. Во мне еще теплится слабая надежда, что я вернусь домой. Без памяти.
Валюсь спать прямо в халате и с мокрыми волосами. Несколько секунд, и я выключаюсь. Ни кошмаров, ни сладких волшебных грез. Только черная тишина, будто я перестала существовать во Вселенной, но из небытия меня вырывает какая-то возня.
Открываю глаза и осторожно откидываю балдахин. У кровати стоит полуголый Эдвин в хлопковых штанах. В одной руке — пустая бутылка из зеленого стекла, в другой — букет ромашек и синих колокольчиков.
— Я тебя разбудил? — краснеет и мило улыбается.
— Что ты делаешь? — хрипло интересуюсь я.
Отмечаю про себя, что Эдвин очень грациозен, как танцор современного балета: он развит, строен и изящен. Я бы его сравнила с хищной кошкой, а не с волком.
— Люди ведь любят цветы? — отвечает вопросом на вопрос и с трудом сует букет в горлышко бутылки.
— А оборотни?
— По большей части нет, — ставит бутылку на тумбочку и садится на край кровати, — но я люблю. И мама любит, пусть и не признается.
Встрепенувшись, подскакивает и охает:
— Я же тебе завтрак принес.
Через секунду на моих коленях лежит поднос с тремя вареными яйцами, ломтиками вяленого мяса, кусочками твердого сыра, двумя тостами и чашкой черного кофе. Недоверчиво смотрю в довольное лицо Эдвина.
— Ешь, Ласточка.
Подозреваю, что я для него — забавный домашний питомец. Как хомячок. Старшие братья притащили городскую девку в лес, а ему очень любопытно. По крайней мере, я в детстве с таким же воодушевлением смотрела на котенка подруги и пыталась его накормить мясным паштетом.
— Крис и Чад на охоте, — ласково говорит Эдвин, словно мне интересно, где запропастились эти извращенцы.
Меня нервирует немигающий взгляд зеленых глаз, и я, спешно расправившись с завтраком, залпом выпиваю кофе. Жую последний кусочек солоноватого мяса и отставляю поднос в сторону.
— Мама хочет с тобой поговорить, — Эдвин приглаживает мои волосы на макушке. — Она у себя в кабинете.
Вопросительно изгибаю бровь.
— На третьем этаже, сразу после библиотеки.
Целует в лоб и всматривается в глаза. Мне неловко под изучающим взором Эдвина, будто он лезет в мои мысли и что-то в них ищет. Вдруг он с детским озорством подмигивает и встает, горделиво встряхнув кудрями. Потягивается в гнетущей тишине и немедленно покидает меня.
Глава 13. Совет от волчицы
Заявиться к хозяйке замка в халате мне не позволит воспитание, но своего платья я не нахожу. Даже заглядываю под кровать, но оно куда-то исчезло, как и мое нижнее белье: меня лишили не только свободы, а также и трусов. Замечательно. Открываю шкаф и, оторопев, ойкаю. На плечиках висят с дюжину тщательно выглаженных платьев. Как странно.
Выбираю неброское платье из тонкой серой шерсти с глухим воротом и копошусь в коробках, в которых нахожу скромные черные лодочки без каблука. Не мой размер: немного жмут в носках, но лучше так, чем босиком.
Подпоясываю платье и задумчиво осматриваю отражение в зеркале. Я похожа на бледную ученицу закрытой женской школы, в которой царят строгие нравы и правила. Нехотя расчесываю запутанные волосы и замираю, когда слышу за окном глухой волчий вой.
Откладываю гребень и выхожу на небольшой балкончик. Ветер треплет волосы, а сердце сжимается от страха: я стою прямо над каменистым обрывом и бурной рекой. Гляжу на блеклое утреннее солнце, затем на кроны деревьев и вновь опускаю взор. Прыгнуть, и дело с концом.
Однако я боюсь высоты, как и многих других вещей. В печали и трусости покидаю комнату и поднимаюсь на третий этаж. За первыми дверями нахожу библиотеку: просторное помещение с книжными шкафами высотой до самого потолка, вторым ярусом, приставными лестницами на колесиках и уютной зоной для чтения. Может, я улучу момент и сяду в одно из глубоких кресел у низенького столика и что-нибудь почитаю, а сейчас мне пора.
Иду к следующей двери и тихо стучу. Я будто пришла к строгой директрисе за выговором.
— Входи.
Кабинет хозяйки замка впечатляет размахами: здесь могло бы поместиться три средних спален. Комната поделена на несколько зон. В одном углу стоит черное пианино, которое меня очень удивляет, у центрального окна — массивный письменный стол, чуть поодаль софа с тремя креслами и секретер из темного дерева, а в глубине низенький журнальный столик и узкая тахта на резных позолоченных ножках. Именно на ней расселась мать оборотней и раскладывает пасьянс.
— В ногах правды нет, — она поднимает на меня холодный взгляд. — Присаживайся, Ласточка.
Подхватываю стул, что стоит у двери, и тащу к ней. Сердито ставлю его перед столиком и сажусь, распрямив плечи. Женщина щурится, откладывает карты и откидывается назад:
— Я вчера не представилась. Ида Предрассветная Тень.
— Очень приятно, но боюсь, не могу взаимно представиться. У меня ведь отобрали имя.
И мне очень обидно. Как можно взять и отобрать имя у человека? Это жестоко, но позволяет осознать, что я знатно влипла.
— А как же Ласточка? — вскидывает бровь. — Очень поэтично.
— Нет.
Смеется и приглаживает ворот кораллового платья. Экая модница живет в лесу. И перед кем она тут красуется в платьях и туфлях на тонких каблуках? Переде енотами и медведями?
— Зря ты так.
— Меня похитили! — рявкаю я. — Как мне еще себя вести?
— Я не об этом, милая, — складывает руки на коленях. — Я понимаю твой гнев, но он тебе не помощник. Ты в западне.
— Да я уже поняла.
Поднимаю взгляд к потолку в желании показать, насколько мне неприятен разговор о моем незавидном положении. Ида будто надо мной насмехается, когда говорит очевидные вещи.
— Ты дашь мне договорить?
— Да, пожалуйста, — зло скрещиваю руки на груди.
— Наших Альф заводят строптивые женщины, — она недовольно кривится. — В них просыпается азарт и желание загнать жертву под коготь.
— А вы Альфа? — вновь перебиваю Иду, но очень уж интересно, кто она такая.
— А ты как думаешь?
— Думаю, что да, — медленно киваю.
— И этот статус мне дорогого стоил, но мы не об этом, Ласточка. Мы о том, что если ты хочешь поскорее покинуть лес, то должна быть покорной девочкой. Тогда ты наскучишь моим сыновьям, и они потеряют к тебе интерес.
— Скольких девушек вы пленили?
— Ты меня слушаешь, нет?
— Скольких вы заперли в замке?
Ида поднимает взгляд к потолку, закусывает тонкие губы и медленно выдыхает. Затем колко смотрит на меня и отвечает:
— За последний год было трое. Но они, в отличие от тебя, сюда приехали с диким восторгом и в большой влюбленности, поэтому надолго не задержались.
— Вы мне предлагаете влюбиться в ваших сыновей?! — возмущенно охаю. — Вы в своем уме?
— Я-то в своем, а вот ты, Ласточка, меня беспокоишь. Прекрати сопротивляться и вылетишь отсюда уже через месяц, если хорошо сыграешь раболепную шлюху.
— Может, вы поделитесь секретами? — криво и насмешливо улыбаюсь.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать пять.
— Почему не замужем? Я ведь не ошибаюсь, ты уже давно преодолела совершеннолетие?
— Люблю свободу, — цежу сквозь зубы.
— А вот будь ты замужем, здесь бы не оказалась, — Ида пожимает плечами. — Бесправницами становятся те, кто не давал клятвы у Алтаря. Как забавно, да?
— Обхохочешься.
— Перестань зубы скалить, — поджимает губы.
— Не указывайте мне, что делать.
— Ты безнадежна, Ласточка, — Ида стискивает переносицу, а затем повышает голос . — Эдвин! Не подслушивай!
— Я мимо проходил, — Эдвин выглядывает из-за двери и расплывается в улыбке. — О чем болтаете?
— Иди, раз шел мимо.
— Ма… — он улыбается еще шире, и где-то в глубине души опять умиляюсь его кудряшкам.
— Иди.
— Я буду в библиотеке, — говорит Эдвин и скрывается за дверью.
— Перед младшеньким тоже расстелиться ковриком? — хриплым от ярости спрашиваю у надменной Иды. — Или мы его не учитываем в играх старших?
— Он мальчик чувствительный и тебе не стоит его обижать.
— Я так и не поняла, мне и его ублажать?
— Эдвин! — вскрикивает Ида. — Прекрати уши греть!
— Но вы же обо мне говорите, — бурчит за дверью оборотень.
Ида медленно моргает и встает. Она проходит к письменному столу, достает блокнот в кожаном переплете и величественно возвращается ко мне.
— Полистай, — протягивает блокнот и грациозно садится на край тахты.
Разматываю шнурок и открываю первую страницу, с подозрением взглянув на молчаливую Иду. Я хочу разгадать ее истинные намерения, ведь я не верю в ее заботу и беспокойство. Если она воспитала таких мерзавцев, которые похищают девиц с похорон, то и сама — та еще сука.
Глава 14. Дневник
Мелкий аккуратный почерк поведал мне о трепетной и нежной любви к Крису и Чаду. Столько витиеватых метафор и надежд остаться с оборотнями в лесу! Это не раболепие, это чистая и звенящая отчаянием влюбленность в хвостатых подлецов. Когда записи в дневнике обрываются словами о том, что владелица блокнота будет любить Криса и Чада вечно, я смахиваю слезы с щек.
Я столько люви не встречала ни в одном сериале, ни фильмах, ни в книгах. Я окунулась в чужие чувства, захлебнулась ими и чуть не утонула, благо дневник тоненький и быстро подошел к концу. Очень жаль девочку, которая так и не дождалась от оборотней любви в ответ. В который раз убеждаюсь, что Чад и Крис — бессердечные подлецы.
— Вот какой ты должна быть, — говори Ида, когда я закрываю чужой дневник и зажмуриваюсь.
А я не хочу быть такой. Мне хватило безответной влюбленности в старшей школы, но даже тогда у меня хватило гордости не страдать по однокласснику на страницах дневника. Много для него чести, поэтому я порыдала, когда он отверг меня, и пару дней не ходила в школу, но эти сутки показались мне адом. Больше не хочу.
— Что с ней стало?
— Вышла замуж.
— За кого? — недоверчиво смотрю в равнодушное лицо Иды.
— За человека. Почему ты плачешь?
— Потому что, — трясу блокнотом, — это очень грустно! Она их любила!
— Не соглашусь. Возможно, влюбленность, но, — Ида усмехается, — она отдана лесу, а раз отдана, то это было лишь баловство переменчивой души человека.
— Но вы сохранили эти записи…
— Да, сохранила. Мы не умеем выражать чувства словами, как могут это делать люди. Согласись, Ласточка, написано красиво.
— Я не смогу быть такой, — аккуратно кладу блокнот поверх разложенного пасьянса. — Много чести.
— Ты либо сыграешь, либо они тебя сломают, Ласточка, и я перед сном буду перечитывать уже твои строки о любви. Тебя ведь тянет к Чаду и Крису. Их желания подчиняют тебя?
Краснею и отворачиваюсь. Мне стыдно, больно и обидно, что я оказалась очередной игрушкой в лапах двух братьев. Трех! Про Эдвина тоже была пара восторженных строк, какой он милый, романтичный и загадочный.
— И вы позволяете этому безумию твориться в вашем доме, — я с осуждением качаю головой. — У вас совесть есть?
— Я тебе не враг, Ласточка. Неудовлетворенный в ласках зверь толкнет моих мальчиков на глупости. Пока они не встретят…
— Нареченных? — едко усмехаюсь я. — И когда они их встретят?
— Однажды Луна сведет их с Нареченными. Это может случиться когда угодно, и Бесправницы отчасти способствуют этому. Когда отступает голод плотских утех, расцветает иное желание. Желание духовного единения. Невидимая связь истинной пары укрепляется и момент воссоединения Нареченных близится.
— Вау, — встаю и оправляю юбку, — вот чего вы мне устроили ускоренный курс Бесправницы? Чем больше ваши сыновья шлюх перетрахают, тем быстрее они окажутся в объятиях истинной любви? Вызов, сука, принят.
— Кажется, ты неправильно поняла…
— Пошла ты… — тычу пальцем в изумленное лицо Иды и скалюсь, — в жопу енота! Вот так.
— Покорность, влюбленность и восторженность, Ласточка! — подскакивает на ноги и сжимает кулаки. — Что, маленькая гадина, тут сложного?!
— Так мне еще вам с любовью отлизать, раз вы Альфа?! — клацаю зубами.
— Что?! — отшатывается Ида, поперхнувшись от удивления, и с гримасой отвращения прижимает руку к груди. — Милостивая Луна! Ты в своем уме?
— Отлично! Одной проблемы меньше! — я обнажаю зубы в улыбке и сердито шагаю прочь.
— Кого они притащили? — растерянно лопочет Ида.
— Финансового аналитика! — разворачиваюсь к ней, всплеснув руками. — Но в душе я хиппи-одиночка! Я, мать вашу, в этом году планировала купить дом на колесах, но не судьба! Вместо этого я остасываю волчьи члены в замке посреди леса!
— Эдвин! — взвизгивает Ида.
— Обожаю дома на колесах! — рыжий поганец распахивает дверь. — У нас столько общего!
Так, самое время восхититься, как советовала Ида, и тихо охнуть влюбленной дурочкой. Решительно сглатываю, набираю полной грудью воздух и… скрежещу зубами:
— Невероятно…
— Ты в порядке, Ласточка? — Эдвин обеспокоенно кривится. — Ма, чего ее так перекосило? Тебе больно?
И в следующее мгновение заключает в теплые объятия, прижавшись щекой к щеке. Чувствую, как бьется его сердце, и от тонкого запаха вереска кружится голова. Не хочу писать по ночам о своей влюбленности к тоскующим от одиночества волкам, как моя предшественница. Отталкиваю Эдвина под печальный вздох Иды, и бегу прочь.
— Ласточка!
— Нет, — резко притормаживаю и оглядываюсь на удивленного Эдвина, — не надо мне тут твоих
фокусов!
— Каких фокусов?
— Боже, — прижимаю кулак ко рту и истерично смеюсь.
Я не могла… Нет… Это ведь какая-то нелепица — влюбиться в оборотня за считаные секунды. Кидаюсь вниз по лестнице и пролетаю через холл к тяжелой входной двери.
Взвизгиваю, когда выскакиваю на улицу и прижимаю ладони ко рту. Над тушей мертвого медведя склонились два чудовища: мускулистые, покрытые густой шерстью с окровавленными вытянутыми мордами. Меня мутит от сладкого запаха крови.
— Доброе утро, — ворчит голосом Чада один из монстров и вяло помахивает хвостом.
Я никогда прежде так не орала. Даже над трупом Боба.
— Да, твою мать, Ласточка, — фырчит второе чудище интонациями Криса и ковыряется когтистым мизинцем в левом ухе. — Сколько можно?
Чад с хрустом костей передергивает широкими мохнатыми плечами, сбрасывая шерсть и хвост, и шагает ко мне голым мужчиной. Я вновь срываюсь на крик, потому что он слишком хорош: мускулист, не обуздан и с кубиками, как дикий варвар из женских фантазий. И я готова пасть перед ним на колени с признаниями в любви.
Чертов дневник! Я будто пропиталась чужими отчаянными эмоциями и желанием принадлежать мохнатым тварям во веки вечные.
— Ласточка, — Чад делает ко мне шаг и в следующее мгновение закидывает меня на плечо. — Соскучилась?
Глава 15. Дерзость Бесправницы
— Подлец! — бью кулаками по спине Чада и изо всех сил пытаюсь не смотреть на его крепкий голый зад. — Пусти!
У меня еще не было мужчин с такой охрененной и подкаченной задницей, поясницу над которой украшают две соблазнительные ямочки. Кулаки мои разжимаются, и бью я теперь ладошками по завлекательной и провокационной попе. Ну, как бью... Шлепаю, но делаю вид, что я злая и всячески пытаюсь вырваться.
— Выспалась, да? — шутливо похлопывает по попе. — Сил набралась?
А еще прежде меня никто не тащил на плече, чтобы воспользоваться моим телом в гнусных целях. Чад — охотник, а я — строптивая добыча, которая с каждой секундой заводится все больше и больше. Мне недостатоточно просто шлепать бородатого варвара по ягодицам, и я начинаю их поглаживать и тискать. Шикарный зад!
Поднимается по лестнице и размашисто вышагивает по коридору. Напоминаю себе, что меня похитили и против воли притащили в лес, но телу начхать на рациональные доводы. Оно желает близости, и разум слабеет под гнетом низменных инстинктов.
Чад со смехом и мягко бросает меня на пружинистый матрас, и я с готовностью задираю юбку, изнывая от горячего желания. Мало того, я поднимаюсь на четвереньки и выгибаюсь в спине, зазывно глянув на возбужденного Чада из-за плеча.
Вскрикиваю от резкого толчка. Чад наматывает на кулак волосы и в животном неистовстве врывается голодное лоно, запрокинув мою голову. Движения его глубокие, грубые и гневные, и каждая фрикция отзывается во мне громким и истеричным стоном.
— Сучка, — тяжелая ладонь звонко бьет по ягодице, и я восторженно взвизгиваю от слабой вспышки боли, что прокатывается по телу мелкой дрожью.
Уловив темп Чада, со сладостными стонами подмахиваю ему. Рык, охи и шлепки сотрясают воздух, и меня пронзает раскаленный прут сильной судороги. С криком вжимаюсь в пах Чада, и он с утробным урчанием наваливается на меня. Спазмы удовольствия вторят биению наших сердец, и я растекаюсь по кровати вздрагивающей медузой.
— Аж яйца гудят, — Чад падает на спину и тискает яички.
Меня умиляют его вульгарность, спутанные волосы, что раскинулись змеями по одеялу и его густая борода. Пробегаю пальцами по плечу, груди и животу Чада, а затем накрываю ладонью его восхитительный член.
Чад с улыбкой подминает под себя и неторопливо с чувством целует. Задыхаюсь от нежности, наслаждаясь губами и языком оборотня, но через несколько секунд он откатывается в сторону, уступая меня Крису. Таю под его руками, ласковыми укусами и покачиваюсь на волнах удовольствия, отдавшись во власть нарастающего желания. Меня кружат стоны, и расцветаю яркими всполохами.
Выплываю из омута неги и слабости. Лежу с задранной юбкой между Чадом и Крисом и хрипло дышу. И как-то мне уже не милы оборотни, что воспользовались моим помутнением рассудка.
— Признавайся, — Чад приподнимается на локтях и всматривается в лицо, — Эдвин тобой соблазнился?
— Что, прости? — покрываюсь изнутри инеем негодования.
— Похоже, что нет, — усмехается Крис.
— Ты же ему понравилась, — Чад озадаченно чешет бороду.
Оправляю подол и сажусь. И почему я чувствую вину? Еще несколько дней, и я потеряю себя в водовороте безумия, разнузданных утех и ядовитых чувств. Как быстро я сдалась. Не хочу быть влюбленной идиоткой: я бы предпочла раздвинуть ноги с чувством презрения, чтобы сохранить оставшиеся крохи гордости. Да и перспектива выйти из леса в слезах и отвергнутой равнодушными тварями тоже не прельщает: я буду очередной жалкой Бесправницей.
— Чего притихла? — Чад поглаживает по пояснице.
Подол под попой мокнет липким пятном от спермы и моей смазки. И даже если бы на мне были трусики, то вряд ли бы они спасли ситуацию.
— Ласточка?
— Почему год, если Бесправницы у вас надолго не задерживаются? — оглядываюсь на Чада.
— Потому что этой традиции очень много веков, — Крис кривится и встает с кровати, разминая плечи.
— Но это не ответ, — поднимаю на него взгляд.
— Ответ в том, что с тех пор очень многое поменялось. Еще триста лет назад ты бы здесь осталась до момента своей смерти, Ласточка, — касается моего подбородка. — Наскучила бы своему хозяину, и он бы тебя на кухню отправил или мыть ночные горшки, ведь не возвращаться тебе опороченной к семье. Это сейчас нравы поменялись.
— Не хочу мыть горшки, — морщу нос.
— Поэтому мы тебя и отпустим, хотя ты захочешь остаться и будешь готова на все.
— Вряд ли, — поднимаюсь и зло гляжу в пустые глаза Криса. — Я осознаю ценность своей жизни. И я не для того ночами в колледже не спала и в этом году проходила курсы повышения квалификации, чтобы мыть ночные горшки…
— Да нет у нас уже ночных горшков, — фыркает Чад.
— Хорошо! — рявкаю я. — Унитазы! Мне мое образование далось очень тяжело! Я два года впахивала, чтобы выплатить кредит и выйти на удаленку, а вы мне тут про унитазы вещаете! Охренели?!
Леплю пощечину Крису и гордо удаляюсь в ванную комнату.
— Триста лет назад, — выглядываю из-за двери, — оказаться в замке в лесу для женщины было удачей! Ясно? Они тут не из-за большой любви к волчьим хвостам оставались!
— Да ты что? — Крис изгибает бровь.
— Да вы же крестьянок, поди, окучивали, а у них доля незавидная была. Высокородных аристократок вам-то никто не скормил бы, — горько усмехаюсь. — Ваш бы лес к чертям сожгли, а с вас живьем шкуру бы содрали, вздумай вы какую-нибудь дочь герцога отыметь и сделать рабыней для утех.
— Ты вот вроде не герцогиня, а гонора у тебя по макушечку, — Крис делает ко мне шаг.
— Я современная, образованная женщина и живу в век равноправия и феминизма, — бесстрашно шагаю навстречу оборотню. — Я умею читать, писать, считать деньги. Я имею права, образина ты лохматая, которых не было у герцогинь.
— Ну и? — насмешливо проводит пальцем от моей переносицы до кончика носа.
— Это был ответ на тему гонора, — я скалюсь в недоброй улыбке.
— Я напоминаю, Ласточка, — Крис приглаживает волосы, — у тебя здесь нет прав. И я тебе позволяю говорить со мной в таком тоне, потому что меня это веселит.
Я для оборотней и впрямь клоун: Чад хохочет, глядя на меня, бесстыдно почесывая пах. В голове всплывают строчки из дневника о том, какой него низкий и бархатный смех. Какая я впечатлительная натура, что мне запутали мысли чужие записи о любви!
И злюсь я сейчас не из-за того, что меня против воли притащили в лес. Вовсе нет. Меня до скрежета зубов бесит, что эти два похотливых кобеля только за один год успели порезвиться с тремя девками. И я уверена, что в этой же комнате они их всячески сношали.
Касаюсь холодными ладонями лба в желании унять неоправданную ревность. Я тут и двух дней не провела, чтобы влюбляться в мохнатых мерзавцев. Это не истинные чувства, они ненастоящие, а навязаны проклятым лесом и замком.
Кидаю презрительный взгляд на Криса, и скрываюсь в ванной комнате. Сажусь на унитаз и тоскливо смотрю на окошко под потолком. Кусаю губы, растираю пальцы и копошусь в памяти, выискивая свое имя, которое было подарено при рождении. Я должна его вспомнить, оно меня спасет от безумия.
Глава 16. Такой большой и пушистый!
Мое имя стерто. И мне страшно. Пусть тело слабо, но тот факт, что какие-то нелюди имеют власть над более тонкими материями, как человеческий разум, меня пугает до холодной испарины на лбу.
И ведь я остальное помню. Родителей, работу, знакомых и да же бывших, о которых я бы хотела забыть, но нет! У меня забрали имя, а мои неудачные романы щедро оставили. И как же меня зовут? Очень надеюсь, что не тривиально и с выдумкой. Совершенно никаких идей.
— Ты чего здесь сидишь? — на бортик ванной опускается тихий Эдвин. — Ласточка?
Очень милое и ласковое прозвище, которое могло бы звучать на устах возлюленного нежным шепотом, его произносит рыжий оборотень. Какая жуть!
— Это не мое имя, — глухо отзываюсь я.
— Я бы хотел знать твое человеческое имя, — ласково улыбается. — Я думаю, оно очень красивое.
О, милый мой пупсик, я бы тоже не против его знать.
— Издеваешься? — едко уточняю я
— Нет, — Эдвин вздыхает. — Ласточка, я понимаю…
— Не понимаешь. Каково бы тебе было, если бы тебя люди украли из семьи и посадили в клетку на цепь?
Только вот люди, за исключением редких мерзавцев, осуждают рабство, но в лесу у мохнатых тварей иные порядки.
— Ты не на цепи и не в клетке.
— Но я в плену и скована призрачными цепями.
Молчит и опускает взгляд. Такой милый, трогательный и печальный, что во мне просыпается желание присесть рядом и обнять его, чтобы утешить. Кусаю себя за внутреннюю сторону щеки. Я тут жертва, а не этот рыжий и бледный оборотень с очаровательными веснушками.
— Ты бы не мог меня оставить? — с натянутой вежливостью прошу я. — Мне стоит привести себя в порядок после твоих братьев.
— Но ты отлично выглядишь.
— Мне надо подмыться, — сердито и честно отвечаю.
А почему я должна стесняться? Эдвин в курсе для чего конкретно меня сюда притащили его братья. Покидает ванную комнату, пристыженно почесывая затылок. Наверное, я зря с ним так сурова. Нет. Никакого чувства вины.
Освежившись под прохладной струей воды, выхожу в комнату, в чем мать родила, и шагаю к шкафу. Только через несколько секунд замечаю Эдвина, который тенью притаился окна и во все глаза смотрит на меня. В голове проскальзывает догадка, что он, похоже, девственник. Взгляд слишком восторженный и в то же время испуганный.
— Я же попросила меня оставить.
— Прости… — тяжело сглатывает и опускает взгляд на мою грудь.
Торопливо сдираю с плечика первое попавшееся платье, заметив в глазах темную и недобрую тень. Милый мальчик в мгновение ока обратился в голодного хищника, который делает ко мне шаг.
— Эдвин…
Метаморфоза младшего из братьев в бледного маньяка с горящим взором меня пугает. Взвизгиваю и бросаюсь к двери. Необдуманно и опрометчиво с моей стороны.
Эдвин молча нагоняет, метнувшись ко мне грациозным безумцем, и швыряет на кровать. Какого черта в нем столько силы? Он же весь тонкий, изящный и воздушный вьюноша!
— Эдвин!
А он меня не слышит. Похож на юного серийного убийцу, которого поглотил раж и ярость. Щурится желтыми глазами и стягивает футболку. Я же знала, что третий братец не останется в стороне от веселья, но почему мне так жутко?
Приподнимаюсь на локтях, чтобы отползи к противоположному краю кровати, но Эдвин наваливается на меня, коленом раздвигая ноги. Голодно и будто в истерике целует, хаотично блуждая по телу рукой: то за грудь до боли сожмет, то ладонью пробежит по талии и бедро потискает, игнорируя мои жалкие попытки отбиться от него.
Тело откликается на возбуждение оборотня, а сознание покрывается инеем страха. Ласки Эдвина оставляют на коже синяки, царапины, а сам он не в себе. Я чувствую, как в нем неиствует зверь, пробудившейся от моего запаха. Кусаю Эдвина за язык, и рот заполняет соленая кровь.
С рыком отшатнувшись от меня, Эдвин замахивается, и я вскрикиваю, пряча лицо в ладонях. С урчанием оборотень закутывает меня в покрывало и одергивает полотнища балдахина.
— Только не шевелись, — слышу во тьме недовольный рык.
— Хорошо.
— И не говори! — матрас подо мной вибрирует от ярости.
Когда глаза привыкают к темноте, я судорожно выдыхаю. Рядом по-турецки сидит сгорбленное чудище: мохнатое, жилистое и с огромной волчьей головой на широких плечах. Уши прижаты, а глаза в полумраке горят желтыми огоньками.
— И не смотри в глаза, — скалит клыки.
Смыкаю веки. Слышу тяжелое и прерывистое дыхание Эдвина, и моей щеки касается когтистые пальцы. Ида права, я глупая и упрямая дрянь. Вместо того чтобы лежать и не шевелится, как меня приказали, я накрываю шерстистую ладонь оборотня своей, а затем и вовсе в нездоровом любопытстве ощупываю мускулистое предплечье, поросшее густой и жесткой шерстью.
Крепко зажмурившись сажусь, кое-как обмотав вокруг голой груди покрывало, и пробегаю ладонями по напряженным плечам, могучей шее и кладу ладони на мохнатые щеки. Вздрагиваю, когда Эдвин недовольно фыркает, и беспардонно тискаю вытянутую морду с горячим сухим носом.
— Ты заболел? — тихо спрашиваю я.
Эдвин молча лижет мои ладони слюнявым теплым языком. В порыве нежности обвиваю руками его звериную шею, уткнувшись носом в мохнатую щеку. Покрывало сползает, и я прижимаюсь к чудищу всем телом. Он такой большой, сильный и пушистый! Эдвин глухо бьет хвостом по матрасу и заключает в крепкие объятия, в которых тяжело дышать.
Укладывает на спину, и из меня рвется протяжный стон, когда по шее и щеке проходит жадный слюнявый язык. Пропускаю сквозь пальцы шерсть на спине Эдвина, и он рваным толчком берет меня, впившись когтями в бедро. Вскрикиваю от резких рывков, задыхаясь в темном вожделении к урчащему монстру, что вколачивает меня в матрас.
Под вопль сладострастия, через спазмы и вспышки удовольствия в мое лоно проскальзывает нечто пульсирующее и распирает тянущей болью. Комната тонет в утробном рыке, и Эдвин содрогается, стискивая меня в удушающих объятиях. Трепет его плоти отдаются внутри волнами утихающего экстаза и дрожью во всем теле.
— Тише, Ласточка, не хочу сделать тебе больно.
Шерсть расползается под пальцами пылью, и слышу тихий хруст костей. Объятия Эдвина слабеют, и мой рот со стоном накрывают нежные губы. Поцелуй глубокий, неторопливый и изучающий. После Эдвин устало вздыхает в ухо и неуклюже сползает с меня.
Жду, когда меня накроют протест и досада, что мной вновь воспользовались, но этого не происходит. Желание, с которым я отдалась младшему из братьев, было моим, а не навязанным его звериным очарованием. Или Эдвин настолько хорош в своих волчьих фокусах, что играючи утопил в нежной к нему симпатии? И вся эта нега и теплая благодарность за близость тоже самообман?
Накрывает покрывалом и обнимает, зарывшись носом в мои волосы. Не хочу препарировать чувства и эмоции на наличие иллюзий и лжи и не желаю бороться. Мне сейчас спокойно, уютно и хорошо, и я отдамся во власть Эдвина, даже если для него это игра.
Глава 17. Не мальчик, а мужчина
— Это случилось.
— Отвали, Чад.
Открываю глаза. Эдвин вскакивает на ноги, откинув полог балдахина, и отталкивает хохочущего брата. Подхватывает штаны с пола и выходит, не сказав ласкового слова на прощание. Все мужики одинаковые, даже девственники.
— Не мальчик, а мужчина, — Чад одобрительно усмехается.
Может, мне, как и Эдвину тоже сбежать? Однако я не спешу покидать кровать, потому что мой побег, вероятно, спровоцирует оборотней на очередную порцию любви и страсти. Нет, три мужика для одной — это перебор. Они живого места от меня не оставят.
— Сдал оборону, — хмыкает Крис, восседая на подоконнике.
Чад наклоняется ко мне и пальцами подхватывает клочок шерсти с мятой простыни. Затем разворачивается и показывает свою находку Крису:
— Гляди.
— Она жива там?
— Ага.
Крис соскакивает с подоконника, шагает к кровати и сдергивает с меня одеяло. Взвизгиваю, сажусь, сведя вместе колени и прикрыв груди ладонями. Очень неуместное смущение, но жутко неловко от пристальных взглядов оборотней. А потом замечаю разводы крови на простыни и в недоумении смотрю на запекшиеся полосы глубоких царапин на бедрах, талии и плечах. Как я могла не заметить, что Эдвин меня исполосовал когтями? Сквозь удивление пробивается страх и боль, что плавит кожу, и я кривлю лицо с горестными всхлипами.
— Отойдите, — Эдвин расталкивает Чада и Криса и присаживается рядом со стеклянной баночкой в руках.
Вглядывается в глаза и слабо улыбается, откладывая крышечку в сторону. В нос бьет резкий запах прогорклого жира с нотками травяного сбора. Надо же вернулся, а я не успела как следует распробовать обиду на него.
— Ну и вонь, — отмахивается Чад и отступает. — Гадство!
Эдвин погружает в желтую мазь пальцы и касается раны на бедре у колена. Меня обжигает болью, и я резко отстраняюсь от Эдвина, который кладет ладонь на колено и ласково говорит:
— Потерпи.
— Либо я тебя буду силком держать, — зло заявляет Крис. — Без капризов, Ласточка.
Если три мазка по царапинам я смогла стерпеть, но на четвертый, что лег на рану у живота, я с визгом кидаюсь прочь. Это не целебная мазь, а разъедающая плоть кислота. Чад перехватывает меня на полпути к двери, заламывает руки и прижимает к себе.
— Нет!
Мне больно, и я не хочу терпеть! Да когда же от меня отстанут и оставят в покое?!
— Заткнулась, — шипит в лицо Крис.
Голосовые связки покрываются коркой льда под злым взглядом оборотня, а конечности каменеют.
— Грубо, — Эдвин хмурится, подходит и мажет рану на животе.
— А по-другому она не понимает, — Крис чешет бровь и отступает к окну.
Да очень даже понимаю, если со мной быть ласковым и не делать больно гадкой и мерзкой мазью! Это не забота, а пытка!
— Давай резче, иначе я сейчас сблевану, — фырчит Чад.
Я могу лишь мычать и плакать. Меня будто режут раскаленным ножом. Разум темнеет, и я в рыданиях оседаю на ковер, не в силах даже попытаться соскрести гадкую мазь, что проникает иглами в мышцы.
— Прости, — шепчет Эдвин, накидывая мне на плечи простынь. — Я не хотел.
Мне так не хватает объятий мамы, которая бы меня успокоила, как в детстве, когда дула на разбитые коленки.
“У червячка боли, у жучка боли, а у Полли не боли”
Меня обнимает за плечи тишина, а во мраке истерзанного разума сияет белая луна среди рваных облаков воспоминаний. Секунда растягивается вечностью.
Поднимаю взгляд на оборотней, и сдуваю локон со лба. Ежусь от пробежавшего по полу сквозняка, и прячу нить теплого воспоминания под громким всхлипом обиды. Кожу все еще жжет огнем, а горло стянуто приказом Криса молчать, а я хочу выть и громкими оскорблениями прогнать оборотней из комнаты, чтобы в одиночестве поплакать.
— Хороша девка, — Чад одобрительно приобнимает Эдвина, — со зверем справилась. Я впечатлен.
Слышу в его похвале тихую угрозу. Крис согласно и медленно кивает. А это нехорошо. Я же должна наскучить, а не воодушевлять на подвиги с метаморфозами в чудищ с когтями и хвостами.
Да я такими темпами через месяц живой не выйду из леса, а если выйду, то вряд ли меня спасет потеря памяти. Имя-то я свое выдернула из омута забытья. Проклятье, Ида ведь предупреждала, что упрямство сыграет со мной злую шутку.
Вздрагиваю от стука в дверь. Оборотни синхронно поворачивают лица на звук, и я замечаю в их движениях звериную настороженность, будто они ждут, что в любой момент явится враг, которого разорвут на части. Даже в Эдвине проскальзывает неуловимая агрессия, пусть и с первого взгляда он кажется мальчиком-одуванчиком.
— Да! — рявкают оборотни, и в комнату просачивается низкорослая, полная и коротко стриженная женщина в скромном темно-коричневом платье до середины икры, белом переднике и с подносом в руках.
— Госпожа Ида ждет вас в столовой.
Женщина не смотрит на оборотней и отходит в сторону от двери, крепко стискивая поднос, на котором стоит глубокая глиняная миска и пузатая кружка. Улавливаю аромат тушеного мяса, лука и гвоздики.
— Не скучай, Ласточка, — Крис небрежно касается моего уха.
От его беглой ласки я судорожно выдыхаю, словно она меня обожгла каплей воска. У двери Эдвин оглядывается, и я понимаю, что он не хочет покидать меня, но Крис увлекает его за собой и закрывает дверь.
Перевожу взгляд на женщину, и кутаюсь в простыню из тонкого льна. Кто она такая? Оборотень или человек? Бесшумно ступает по ковру ко мне. Задерживаю взгляд на ее черных туфлях-лодочках без каблука с округлыми носками и поднимаю глаза. Полное лицо с крупным носом и тонкими губами совсем не выражают эмоций, словно это маска робота.
— Вы человек? — едва слышно спрашиваю я.
Медленно моргает и ставит поднос с обедом на пол. Сердце полнится желанием обнять ее за ноги и расплакаться в передник, но вряд ли она окажет мне поддержку. Она знает, на кого работает, и я не первая, кому она приносит еду и травяной чай, от которого поднимается густой пар и щекочет нос запахом хвои.
Женщина молча выходит, оправив подол юбки с передником, и из-за своей мнительности я засчитываю ее жест за выражение презрения. Трясущейся рукой беру ложку, подцепляю ею кусочек мяса в густом соусе и отправляю в рот. Изумительное жаркое: мягкая и разваренная дичь на языке расходится на волокна, заполняя рот феерией вкуса — от сладковатой растертой моркови до пряного корня сельдерея.
Если не брать во внимание, что я тут нахожусь против воли, то можно представить, что я действительно в отпуске: окружена тремя красивыми мужчинами, живу в уютной и просторной комнате с романтичным видом на речку и лес, наслаждаюсь бурным сексом, после которого остаются синяки и царапины, и меня вкусно кормят.
Досуг, конечно, немного подкачал. Где, например, экскурсии и долгие истории, кто, мать его, додумался поставить замок посреди леса? Облизываю ложку, пью крупными глотками чай, который отдает легким вкусом еловой хвои, и решаю, что не буду сидеть в комнате, как испуганная наложница, и в трепете ждать в гости оборотней.
Если я на принудительном отдыхе, то проведу свободное время так, как привыкла это делать, а именно суну нос во все уголки замка, ведь он, как ни крути, достопримечательность, что скрыта от простых смертных. Мне выпала уникальная возможность окунуться в мистическую атмосферу волчьего логова, которому черт знает сколько лет.
Глава 18. Любопытная художница
Сбросив простынь с плеч, я удивленно осматриваю розовые полосы заживших ран. Немного зудят и чешутся, но ничего критично. Правда воняет от меня, как от мертвого замаринованного в еловой смоле скунса. Плотно закрываю банку с волшебной мазью, принимаю горячий душ и стою перед шкафом, придирчиво выбирая платья.
Ничего яркого, вызывающего и экстравагантного. Видимо, оборотней заводят не короткие юбки и глубокие декольте, а что-то другое, раз в моем гардеробе сплошь наряды с длинными рукавами, подолами до колен и воротниками-стоечками. Выбираю платье из тонкой и пепельно-зеленой шерсти и лезу в комод в надежде найти какой-нибудь аксессуар или на худой конец заколку, но ящики пусты. Вздыхаю и шарюсь в прикроватной тумбе, в которой нахожу чистый блокнот в кожаном переплете и обычную ручку с синим колпачком и прозрачными пластиковым корпусом.
Ох, Ида. Если твои сыновья наслаждаются телами Бесправниц, то ты, похоже, любишь и коллекционируешь их душевные терзания. Ну и стерва же ты.
Сажусь на край кровати и по памяти рисую на первой странице косой-кривой домик с двумя высокими башенками и подписываю “Волчий замок”. Я не художник, и мой шедевр похож на детскую каракулю, но я принципиально против ведения дневника, который будет потом перечитывать Ида.
Затем под замком я отрисовываю четыре рожицы. С длинными патлами и улыбочкой — Чад, с короткими волосами и нахмуренными бровями — Крис, с кудряшками и большими глазами — Эдвин, а с дулькой и ресничками — Ида. Минуты две раздумываю, стоит ли меня добавить к их компании, и рисую под портретами оборотней грустную моську с двумя капельками слез под глазами и шикарной вьющейся шевелюрой на круглой голове. Это я. Невероятно опечаленная пленом и перспективой пробыть год в лесу.
За окном темнеет, и я с трудом нахожу у двери выключатель: крохотный рычажок утоплен в стык шириной с палец между каменной кладкой. Щелкаю им, и кованая люстра на потолке вспыхивает тусклым светом. Задергиваю тяжелые шторы и покидаю комнату, раскрывая блокнот на второй странице.
В коридоре, что тонет в интимном и зловещем полумраке, рисую с натуры бра, что притворяются факелами, балки на потолке, каменную кладку и стену с дверями. Эх, нет во мне таланта: линие кривые, и сразу не понять, что именно я рисовала. То ли огород с грядками, то ли кладбище с могилами, то ли очень загадочную ерунду, которую поймут лишь избранные и с тонким чувством прекрасного.
Я пленница наглая, поэтому подергала все двери за ручки, но ни одна мне не поддалась. Да, я бы с удовольствием пошарилась в комнатах оборотней в поисках страшных тайн и темных секретов. Наверное, сработал защитный механизм психики, и скрыл мой страх под любопытством.
Спустившись на первый этаж, я зарисовываю люстру в холле, но у меня получается какая-то инопланетная летающая тарелка на цепях. Старательно штрихую тени, сидя на ступенях, и замираю, услышав в тишине неразборчивые голоса.
Закладываю ручкой блокнот и на цыпочках шагаю на звук. Прокрадываюсь в полуоткрытую дверь и оказываюсь в проходе с двумя шкафами по обе стороны. За стеклянными дверцами стоят серебряные кубки, тарелки и прочая дорогая и отполированная посуда, в которой отражаются мои бледные лица. Пахнет влажным камнем и лакированным деревом.
— Как-то неожиданно, — звучит гулкий голос Чада.
Задерживаю дыхание и тенью проскальзываю в полумраке к следующей двери. Сердце колотится в груди отбойным молоточком, ладони мокрые, а пересохший от волнения язык прилип к нёбу. Приваливаюсь к стене рукой и выглядываю в узкую щель.
Ида сидит в глубоком кресле у каменного камина с бокалом вина, а ее трое сыновей расположились рядом с ней на медвежьей шкуре. Блики от трескучего огня окрашивают лица оборотней и их голые торсы в оранжево-красные тона, и они походят на задумчивых демонов, что вынашивают коварный план по завоеванию жалких людишек. Рогов и копыт не хватает, но я их дорисую.
— Будет невежливо отказаться от приглашения Грозовой Тучи, мальчики, — Ида делает глоток. — И глупо.
Рисую ей тонкий и острый нос, как у ведьмы, а вот глаза выходят слишком добрыми и печальными. Я не удовлетворена результатом, поэтому переворачиваю страницу.
— А он не мог повременить? — вздыхает Крис.
— Конечно, — Ида усмехается, — вы же игрушку новую притащили, — а затем строго и тихо говорит. — Вам надо найти жен, мальчики, а на охоту в угодья Грозовой Тучи прибудут волчицы из дальних лесов и земель, что лежат за большой водой.
Навострив уши, отрываю взгляд от блокнота. В душе пробиваются ростки ревности, и я очень недовольна своей реакцией. Мне не должно быть дела до потенциальных жен оборотней, но я злюсь и стискиваю ручку в пальцах в желании ее сломать.
— Из года в год мы либо мотаемся по Лунным Охотам, либо их устраиваем, но толку от них никакого, — Крис устало массирует переносицу.
— А как иначе вы встретите Нареченных? — Ида вновь прикладывается к бокалу с вином.
— Но разве не сама судьба должна нас свести? — мечтательно вздыхает Эдвин.
— Судьбу можно и нужно поторопить, — с улыбкой отвечает Ида.
— В этот раз без меня, — Чад потягивается и падает на шкуру.
— Милый, — ласково шепчет Ида безответственному и безалаберному сыну, — это важно.
— Ма, не начинай.
— Чад.
— Я сказал, — голос оборотня понижается, — без меня. Эдвину еще будет полезно под хвосты волчицам заглянуть, а я уже не мальчик бегать за сучками в надежде, что кто-то из них та самая.
— Поддержу, — смеется с издевкой Крис. — Меня умиляет твое стремление устроить нам жизнь и отыскать истинную пару, но будем честными, не все из нас создают семьи с теми, кого нарекла им Мать Луна.
— Я пока не готов к встрече с Нареченной, — Эдвин встряхивает кудрями. — Рановато мне жениться.
— А ты улавливаешь суть, — самодовольно хмыкает Чад. — Куда нам торопиться, верно? Пусть судьба столкнет нас с Нареченными, как в сказках. Наша встреча будет неожиданной и внезапной.
— Не поясничай, — шипит Ида.
— И в мыслях не было, — Чад закидывает руки за голову. — Я очень серьезен и доверюсь Матери Луне, которой лучше знать, когда и с кем соединить любящие сердца.
Чувствую бессильную злость Иды перед упрямыми сыновьями, которые не видят в кровавых охотах с волчицами из дальних земель смысла. Она едва сдерживается, чтобы не сорваться на крик и потребовать повиновения ее материнской воле, однако даже я понимаю: она проиграет в конфликте. Ее статус Альфа-самки номинальный и держится лишь на любви, уважении и привязанности к ней, как к матери.
Ида медленно поворачивает надменное лицо к двери. Щурится, глядя на меня, и я без лишнего шума пячусь назад. От темного взора, полного неприязни и высокомерия, сердце сжимается в черную и трепещущую точку страха. Она винит меня в том, что сыновья не заинтересованы в приглашении Грозовой Тучи, и я смею согласиться.
Выхожу в холл и замираю изумленной статуей. На меня смотрит волк, в удивлении застыв по центру холла под люстрой. Зверь моргает, прижав уши, и трусит, прихрамывая на переднюю левую лапу к лестнице.
— А ты кто? — семеню за хвостатым незнакомцем. — Стой!
Глава 19. Старик за стеной
Хвост и спина волка седые, а движения немного скованные и неуклюжие, как у пожилого человека, но, тем не менее, догнать я его не могу. Зверь скрывается на третьем этаже, свернув направо и махнув в полумраке хвостом. Бегу за ним по коридорам, что подобны извилинам лабиринта из кошмаров: стены растягиваются, потолки давят и пол под ногами недобро гудит.
Шерстистый старик меня запутывает и морочит голову иллюзиями, множа закоулки, повороты и темные тупики, но я охвачена детским азартом догнать пожилого упрямца и выяснить, кто он такой. Неужели глава семейства и супруг Иды? Я обязана с ним познакомиться поближе.
— Ну, стойте же вы, уважаемый и пушистый мсье! — через одышку говорю я и потрясаю блокнотом. — Позвольте мне вас нарисовать!
Сработало. Волк притормаживает и в изумлении оглядывается. Плывущие и растянутые в пространстве и тьме стены укрепляются недвижимыми рядами серых камней. Факелы-бра моргают и разгоняют мрак тусклым светом.
Волк фырчит и скрывается за приоткрытой дверью. Я за ним. Вскрикиваю. Меня окружают головы мертвых животных на стенах и шкуры на полу, а по центру зала под люстрой стоит чучело огромного, метра четыре в высоту, медведя с раскрытой пастью. Я читала о вымерших животных, что удивляли археологов размерами, и, похоже, столкнулась с одним из них. В воздухе витает пыль, нос сушит запах едкой смолы, шерсти и чего-то сладкого.
От шока и удивления, меня отвлекает чавканье, и я иду в темный угол, в котором притаился волк и недовольно лижет лапу. Крови не вижу. Может, заноза? Тянусь рукой, чтобы осмотреть конечность зверя, но тот глухо рычит и морщит нос.
Отдернув ладонь, торопливо рисую из кривых каракуль волчью морду с непропорциональным оскалом: нижняя челюсть слишком вытянута вниз, но я попыталась передать экспрессию моего злобного натурщика. Мне важно показать, насколько неуместна его агрессия к тому, кто хочет помомочь.
— Вот, — показываю чавкающему волку его портрет и жду заслуженной похвалы.
Облизывается и с укором смотрит мне в глаза. Недоволен. Разминаю шею и рисую новый портрет, но теперь волчья морда будто ехидно хихикает.
— Вот.
Обнажает в резцы и прижимает уши.
— Ладно, — сажусь на пол перед капризным волком и рисую третью морду, что напоминает перекошенного от ярости бульдога.
Внимательно созерцает свой портрет, приподняв больную лапу.
— Опять не то?
Переводит на меня холодный взгляд и буквально в отвращении кривится. Художника обидеть может каждый, а вот создать что-то невероятно гениальное, например, морду бульдога несколькими линиями, под силу только талантливому человеку.
— Как вас зовут? — замираю над блокнотом с ручкой и исподлобья гляжу на волка.
Опять хрипло рычит, облизывая нос розовым языком, а затем пятится в угол и растворяется в темноте. Охнув, кидаюсь за ним и с трудом протискиваюсь в узкий проход. Чувствую вибрацию каменных стен, что медленно сдвигаются, угрожая меня раздавить. Прорываюсь боком через мрак к тусклым огонькам и под шорох стен, что съезжаются за моей спиной, вываливаюсь в небольшую затхлую келью без окон и дверей.
На полу горят несколько свечей, а у стены на соломе в грязном халате на голое тощее тело сидит старик со взлохмаченными седыми и тонкими, как пух одуванчика, волосами. Лицо испещрено глубокими морщинами и покрыто темными пигментными пятнами. Кожа на тонкой шее дряблая, ноги и руки костлявые, но взгляд ясный и злой.
— Здравствуйте, — стою на четвереньках перед стариком и чихаю от пыли и резкого запаха воска.
— Кто такая? — скрипит и потирает опухшие пальцы левой руки.
— Полли.
Моргаю и закусываю губы, крепко зажмурившись. Это же был мой секрет, и я не планировала никому его рассказывать.
— Герман Ветер с Холма, — кряхтит старик.
— С какого холма? — открываю глаза и в любопытстве смотрю в его лицо.
Крючковатый нос похож на клюв хищной птицы, а клочки седых бровей не мешало бы расчесать.
— Мать меня выродила на холме, — шипит Герман. — Поэтому и имя такое.
— Ясно, — ищу глазами блокнот и ручку, шарясь рукой по каменному полу, а затем в удивлении гляжу на старика, который лениво листает мои шедевры.
— Ты отвратительно рисуешь, — швыряет блокнот в мою сторону. — Руки бы тебе оторвать.
— Я только учусь.
Вновь массирует с гримасой пальцы, и я уточняю:
— Артрит?
— Чего?
— Многие старики, если не все, сталкиваются с артритом, — едва слышно отвечаю я. — В первую очередь от него страдают пальцы рук. Я не врач, но…
— Вот и помолчи.
У стены отыскиваю ручку и сажусь, подогнув под себя ноги и расправив подол платья.
— Вы муж Иды?
— Я ее отец, — Герман кривится. — Милостивая Луна, ты в своем уме?
— Мало ли, — пожимаю плечами и раскрываю блокнот. — Я не осуждаю браки с большой разницей в возрасте, если они, конечно, по любви.
— Она дала обет безбрачия, — Герман сводит брови вместе.
Опешив, я отрываю взгляд от блокнота и недоуменно вскидываю распахиваю ресницы:
— Но… А… Я не… Что?!
— Эти трое остолопов не ее кровные сыновья, если ты об этом. Они выродки гадких шлюх и безвольных кобелей! — в гневе рявкает Герман и трясет кулаком. — Безответственных мерзавцев, что не готовы нести ответственность за ошибки!
— Все равно ничего непонятно.
— Да и Ида тоже хороша. Сука упрямая! В мать свою пошла, принципиальная стерва!
Глава 20. Свои не бегут
Герман захлебывается в возмущениях, из которых я могу понять лишь то, что Ида воспротивилась воле Луны и отказалась от Нареченного, который, по ее мнению, был не достоин стать ее мужем. Однако Герман возмущен не тем, что дочура отвергла жалкого и слабого волка, а ее раздосадован отказом создать семью с другим кандидатом. Грозовой Тучей.
В общем, чтобы сохранить лес, она пошла на хитрость. Дала обет безбрачия и усыновила трех волчат, от которых отказались другие Альфы. Хвостатым младенцам грозила смерть, ведь никто из их отцов не желал в будущем проблем с наследованием земель и борьбой за кусок леса между законными детьми и бастардами, которым повезло родиться с Даром Луны. С Даром Силы.
Родись они обычными и заурядными волками, как Нареченный Иды, стая бы приняла бы их, но никто не будет терпеть конкурентов детям от законной супруги или Нареченной. Шею свернут при рождении и глазом не моргнут, но если кто-то изъявит желание отказаться от перспективы быть родителем кровным детям, создать свою семью и согласится взять под крылышко сироток, то выродки, как выразился Герман, становятся частью чужой стаи с правом наследования.
Вот такие страсти. Очень сложная схема, и в чем выгода Иды я не сообразила.
— Она не любит подчиняться, — Герман фыркает. — Со слабым Нареченным она не смогла бы жить, а прогнуться под сильного Альфу, с которым нет связи, она не пожелала. И я не имею права ее осуждать, пусть и Грозовая Туча был выгодной партией.
— Это она вас сюда загнала? — оглядываю скромную обитель Германа.
— Я жду тут смерти, — хрипит Герман и падает на спину. — И ты мне мешаешь.
— И давно ждете? Вы не похожи на умирающего.
— Мне лучше знать.
— Может, вам мази волшебной принести, если суставы болят?
— Оставь меня.
— Вам тут не одиноко? — чиркаю ручкой по чистому лицу, зарисовывая мрачный профиль старого оборотня.
— Клянусь Луной, я тебя сожру. Я в свое время баловался человечиной, и она пришлась мне по вкусу.
Не слышу в скрипучем голосе ненависти или реальной угрозы, только усталость и желание поспать. Пугаюсь, ведь часто старики умирают во сне, а я только отыскала адекватного оборотня, и он не ведет со мной диалог с позиции, что я презренная смертная.
— А те зверушки, — я киваю на стену, за которой прячется музеум смерти, — ваши?
— Мои.
— Но людей среди них нет, — я улыбаюсь.
— Будешь надоедать, я повешу на стену твою голову.
— Жуть.
— Ну, — Герман складывает руки на груди, — мой брат коллекционировал черепа людей, но потом с него шкуру содрали и в пасть олово залили.
— Жуть, — повторяю я. — Слушайте, а тут нет секретных ходов, по которым я смогу сбежать?
Косит на меня взгляд и хмурится.
— Куда сбежать?
— Не знаю! — всплеснув руками, повышаю голос. — Домой! Я не могу сидеть тут и ничего не предпринимать для своего спасения. Я должна бороться.
— Почему?
— Потому что я не хочу быть жалкой жертвой, — рисую грустную мордочку зайца и показываю Герману. — Вот.
— Что это?
— Это то, кем я не хочу быть.
— Зайцем?
— Это метафора.
— Помереть ты мне спокойно не дашь? — Герман кряхтит и садится.
— Вы из тех, кто всех переживете.
— Ты мне тут не угрожай.
— Тут есть секретные ходы? — цежу сквозь зубы я. — Есть? Говорите!
В бликах от свечей лицо Германа похоже на маску морщинистого черта. Уши его вытягиваются, покрываясь шерстью, и он проводит острым когтем по щеке:
— Замок и лес тебя не выпустят, зайчонок, но отзовутся на мою кровь.
— Помогите мне.
— Я не помогаю чужим.
— Я своя! — хватаю сухую и морщинистую ладонь.
— Свои не убегают, а остаются.
— Да к дьяволу вас всех, — встаю, отшвырнув блокнот под хриплый смех мерзкого старика, и бью кулаками по лбу.
— Но мне ведь нет причины тебе не верить, — Герман неуклюже встает.
Он застрял где-то между оборотнем и человеком и его можно принять за уродливую полысевшую обезьяну с острыми ушами.
— Раз сказала, что своя, то значит — своя, — криво улыбается, обнажая желтые зубы.
Удивляюсь тому, что он в преклонном возрасте сохранил все зубы и даже клыки, но вид у него отталкивающий — шерсть растет на пятнистой коже редкими клочками, лицо обратилось в приплюснутую морду с густыми бровями.
— Но тут такое дело, зайчонок, люди не могут быть своими. Так?
Я не совсем понимаю, к чему идет разговор, но киваю. Стариков нельзя нервировать, а глаза у Германа горят сердитым безумием.
— И у нас с тобой складывается противоречие. Свой и человек? Непорядок.
— Может, я пойду? — сипло отвечаю я, когда Герман хватает меня за руку.
— Свои не убегают, Полли.
Рассекает мою правую ладонь когтем, и я вскрикиваю. Глубоко резанул, до сухожилий. Рука горит, пульсируя болью и заливая пол кровью. Теряю равновесие, падаю и отползаю в угол от сгорбленного оборотня.
— Свои остаются, — шагает ко мне и вспарывает ладонь, — даже если грозит смерть. А ты сказала, что своя. Слово не воробей.
— Выпустите меня…
— Ты хотела бороться, Полли, — скалится и хватает мою раненую ладонь своей, дергая на себя, — поборись со смертью, маленькая и наглая сучка. Сдохнешь, сожру твой труп. Чего добру пропадать?
А теперь он не шутит. Вижу в его глазах голод, и он разъедает его изнутри. Рука на мгновение немеет, но через секунду из меня рвется вопль. В плоть въедаются тонкие черви, прогрызают кости и ползут через костный мозг.
— Глупая дрянь, зря ты вспомнила свое имя. Здесь имена имеют право носить только дети Луны.
Герман хохочет в сполохах свечей и черных тенях, что пляшут на каменных стенах, и я выгибаюсь у его ног в острых конвульсиях боли. Кислая вспененная криками слюна стекает по щекам, и я тону в гогочущей тьме.
Не забывайте, ваши лайки и подписки помогают автору творить и вытворять
Глава 21. Волчья тьма
— Какого черта ты наделал?! — слышу в темноте разъяренный крик Иды. — Ты совсем обезумел?!
— Она пришла и сказала, что своя и назвала имя, — тяжело и с наигранным кашлем отзывается Герман.
— Она не могла назвать свое имя! — рявкает Чад.
— Тем не менее, — посмеивается Герман. — Шустрая девка. Остальные ваши шлюшки в подушки рыдали, а эта рисует. Гляди.
— Заяц? — глухо недоумевает Крис.
— Метафора, — Герман хмыкает. — А это ты. И ведь как передала твою вечную меланхолию, Ида. Прямо страдалица.
Темнота гудит болью и шелестит страницами. Я умоляю затихнуть, замолчать и не дышать. Я слышу, как бьются сердца оборотней, а вместе с ритмичными ударами и сотрясается замок. Звуки пронизывают мое тело, стены, пол, землю и бегут волнами дальше, по лесу меж корней.
— Я тебя не прощу, если она не очнется, — шипит Эдвин.
— Да мне насрать на твое прощение. Ты мне кто?
— Внук!
Слышу в голосе младшего из братьев обиду и злость, но, похоже, старику и правда до звезды его досада. У него особое отношение к приемным внукам, и он отнюдь не теплое и не нежное. Да и в отношениях с дочерью прослеживается разочарование и недовольство. А ведь могла выйти замуж, а не устраивать игры в сильную и независимую.
— Да неужели? — охает Герман. — Что-то не припомню, чтобы у меня в роду были рыжие!
— Я надеялся, ты сдох уже, — вздыхает Крис. — Но
нет. Ты живее всех живых.
— Хрена лысого я оставлю лес без присмотра!
— Ты знала, что он живой? — зло уточняет Чад. — Ма! Знала?!
— Подозревала.
— Сука! — раздается гулкий удар, от которого вибрирует бездна.
— Вырастила неблагодарных щенков, — скрипит ехидный голос. — О, давай, пупсик, кинься на старика. Я ведь достойный противник. Как раз тебе по зубам.
Очень любопытно, кто из трех оборотней решил бросиь вызов немощномму Герману, но, судя по злобному рыку и хохоту с кашлем, насилия над морщинистой обезьяной не состоится.
— Ласточка… — шуршит голос Эдвина.
О перепонки скребутся тонкие и острые коготки, и меня рвет на части боли, что эхом прокатывается по мраку. Замолчите. Заклинаю всеми богами, заткнитесь! Заметавшись с криками в чернильной пустоте, бьюсь мотыльком о холодные стены.
— Стой, Ласточка, стой!
Голоса, рык гонят меня прочь, как слепую и раненую птицу. Мне страшно. Я чувствую, как падаю, отбиваю бока о невидимые преграды и вновь бегу, оглушенная грохотом.
— И с хрена ли ты такая быстрая?! — меня накрывает рев Чада.
По вою, визгам, рыку и возне, я могу предположить, что за гранью моего кошмара идет нешуточная борьба. Тьма отдается на языке соленой кровью, а меня саму словно придавили сверху бетонной плитой, которая почему-то тяжело дышит и недовольно ворчит:
— Успокойся.
— Она просто не в себе, — шепчет Эдвин.
— Веревку неси!
Да что у них там происходит? Кого они собрались связывать?
— Да вашу ж мать! Крис! Ах ты, дрянь, больно! До кости! — рык, тишина, вкус крови и шепот Чада. — Зубы отрастила, сучка?!
— Охо-хоюшки-хохо, — с насмешкой скрипит вдали Герман. — Какие вы громкие, ребята. С одной сукой втроем не можете справиться.
— Папа!
И меня опять мотает в темноте из стороны в стороны. Шум такой, будто весь мир рушится.
— Не смей на меня кидаться, — шипит Герман. — Ты моей крови! Я тебя породил! Я, можно сказать, твой отец!
— Папа, это не смешно!
— Да ты глянь! Уши точно мои!
Меня заносит на крутой вираж, и что-то громыхает под крик Иды и дьявольский смех ее отца. Адский аттракцион с падениями, прыжками, столкновениями и ушибами заканчивается глухим ударом, головной болью и жуткими утробными звуками, словно кого-то выворачивает наружу.
Тишина. Теснота и холод. Из темноты выныривает тень на четырех лапах, с торчащими на макушке ушами и пушистым хвостом. Перетряхнувшись всем телом, скалит безразмерную пасть и крупными пружинистыми прыжками бежит ко мне.
— Отвали!
Желтые глаза мохнатой образины не обещают ничего хорошего: она возжелала меня сожрать и костей не оставить. Срываюсь с места и несусь во тьму, что обещает укрыть и защитить. Зверюга рычит и не отстает, подгоняя подвываниями.
— Свои не бегут…
Ох, как вовремя я вспомнила слова старого маразматика, который меня и утопил во всем этом ужасе. Захлебываюсь в криках, а затем, осознав, что я вновь трусливо удираю от врага, торможу, и разворачиваюсь, преисполненная гневом.
Да лучше пусть меня сожрут! Я устала! Надо признать, я проиграла. То я бегу от волков в лесу, то от Боба, то теперь от непонятной черной гадины с горящими голодом глазами. Всё, финита ля комедия. Раскинув руки в стороны и широко расставив ноги, с бесстрашием смотрю в очи смерти на четырех крепких лапах.
— Ну, давай, гадина, сожри меня!
Грациозно прыгает, оттолкнувшись от смоляной глади, и с оскалом летит на меня, раскрыв пасть. Что-то я переоценила себя. С отчаянием наблюдаю, как монстр приближается, а затем обращается в вихрь черных листьев, что лезвиями погружаются в грудь, кроша ребра и внутренности в кровавое месиво.
Мой крик перетекает в волчий вой, а затем в тихий и неразборчивый бубнеж. Тьма расступается, обнажая мутные пятна. Они вздрагивают перед глазами и обращаются в мягкие складки балдахина над головой.
Глава 22. Трое для одной
Комната утопает в серости раннего утра. Кости ломит болью, а мышцы неприятно тянет, будто я всю ночь таскала тяжести и бегала, но меня заботит не это. У окна стоят Чад и Крис и смотрят на меня: в их глазах можно прочесть удивление, возбуждение, возмущение и растерянность.
Кроме этого, меня, кто-то, смею предположить, что это Эдвин, душит меня в объятиях и сопит в затылок, что-то неразборчиво бубня под нос. Мне и раньше было неловко в присутствии оборотней, а сейчас так совсем боязно. Осторожно выбираюсь из тесных и горячих объятий и сажусь.
— Проснулась? — хрипло спрашивает Эдвин и приподнимается на локтях, вглядываясь в лицо с ожиданием и восторгом.
— Почему вы так на меня смотрите? — отползаю в небольшом замешательстве от него, кинув затравленный взгляд на старших молчаливых братьев.
— Другой вопрос, почему ты на нас так не смотришь? — зло и глухо отвечает Крис.
— Да, соглашусь, — Чад щурит желтые глаза. — Почему, Полли?
Вздрагиваю от упоминания своего имени, которое звучит в гнетущей тишине приговором. Старик разболтал внукам наш с ним секрет? Эдвин подкрадывается ко мне и влюбленным щенком вглядывается в глаза:
— Посмотри на меня повнимательнее.
Но я игнорирую его просьбу и взираю на правую ладонь с кривыми розовым шрамом. В голове гудит хохот Германа, а перед глазами мелькают видения, как я в облике разъяренной волчицы сметаю на своем пути мебель и в животном ужасе кидаюсь с клыками на оборотней.
— О, нет… — сипло и сдавленно отзываюсь я и в следующую секунду спрыгиваю с кровати.
В панике отступаю в угол о Чада и Криса, которые надвигаются на меня хмурыми тенями.
— Вы ее пугаете! — Эдвин встает у них на пути.
— Отойди, — шипит Крис.
— Нет.
Загривок Эдвина покрывается шерстью, глаза Чада вспыхивают злобой к младшему брату, и оборотни вот-вот кинутся друг на друга в беспричинной ненависти.
— Да что с вами не так?! — выступаю вперед.
И тут-то понимаю, что оборотни и я стоим посреди комнаты голые. И братья ко всему прочему еще и возбуждены. Их эрегированные члены направлены в мою сторону и с угрозой, едва заметно, покачиваются от каждого движения. Решительность сменяется диким смущением: я окружена взвинченными до предела самцами. От густого, насыщенного и мускусного запаха их желания кружится голова и перехватывает дыхание.
Чад ловит меня за запястье, притягивает и грубо заламывает руки, развернув к себе спиной. Вспышку гнева тушит Эдвин, жадно присосавшись к моему рту. От неожиданности заваливаюсь на Чада, который закусывает резцами мочку, и, привстав на носочки, выгибаюсь в спине в желании вырваться из его захвата.
Но это ошибка. Эдвин, охваченный неконтролируемым вожделением, отрывает мои ноги от пола, просунув руки под бедра, и бескомпромиссным и глубоким толчком берет меня под громкий стон.
Меня затягивает в водоворот криков и рваных фрикций темное желание, что пробудилось вместе со мной от липкого сна. Пусть я его не осознала, но оно тлело внутри и вновь подчинило мой слабый разум в тот самый момент, когда меня коснулись губы рыжего стервеца.
Эдвин пожирает мои рот, с урчанием и в черном безумии вжимаясь в меня, разгоняя по телу кипящую едкой похотью кровь. В нем нет нежности, только слепое звериное влечение. Его конвульсии перетекают в меня сильными спазмами, и, выскользнув с болезненным мычанием, он уступает место нетерпеливо рыкнувшему Крису, который уверенно подхватывает меня под колени, отпихнув в сторону ослабевшего братца.
От резкого толчка, что давит на матку, я вскрикиваю в губы Криса, и обвиваю его шею, выдернув запястья из рук Чада. Я все еще их Бесправница, глупая и слабая девица, и я безвольно повинуюсь их низменным инстинктам.
Придерживая меня за ягодицы, Крис входит в меня агрессивными рывками, выбивая истеричные стоны, под которые Чад поглаживает меня по спине. Он ведет бедрами и плавным тугим движением проникает в меня сзади. Под копчиком тянет болью. Вскинувшись между оборотнями, взвизгиваю, но поздно дергаться. Меня распирает изнутри два горячих и скользких от моей смазки члена.
— Нет…нет…нет…
Смотрю в темные и гневливые от возбуждения глаза Криса, и со свистом выдыхаю, когда Чад медленным, но решительным движением протискивается глубже. В следующую секунду ему вторит его брат. Меня переполняет стыд, сладкая боль и извращенное удовольствие, что нарастает с каждым покачиванием.
Крис и Чад продираются сквозь острые судороги моего визгливого оргазма, и усиливают его ритмичным трепетом, что изливается потоками теплого и густого семени. Моя личность стерта раскатами рыка, надрывным поскуливанием и влажными алчными поцелуями. Я не чувствую тела, всполохи оргазма затухают, и меня, и Крис с хриплым вздохом кидает меня на пружинистый матрас.
Истерзанная внезапной и неистовой близостью, прячусь под одеялом, но его с меня срывает Чад и рявкает:
— А ну, посмотрела на нас!
Стоят втроем перед кроватью и тяжело дышат. Раскрасневшиеся, сердитые и растрепанные. Боюсь представить, как выгляжу я. Опять натягиваю на голую грудь одеяло, чтобы хоть как-то отгородиться от оборотней, которые чего-то ждут от меня. Только проснулась, а они уже успели увлечь меня в свои игрища, от которых меня трясет мелкой дрожью и тянет между ягодиц дискомфортом. Нет. Даже думать не буду, что со мной сотворил бородатый извращенец.
— Что? — не выдерживаю я молчания.
— Может, ей нужно время? — тихо спрашивает Эдвин.
— Или глаза раскрыть пошире, — цедит сквозь зубы Чад.
— Да что?! — взвизгиваю я, сгорая от стыда и злости.
Почему они не оставят меня в покое? Сколько я должна пережить позора, грязных соитий, чтобы эта троица насытилась и выпнула из леса?
— Ну или…
Чад щурится на меня, а затем, вскинув голову воет на потолок. От его оглушительного зова меня всю передергивает, перекручивает, и я с криком падаю на спину. Запутавшись в одеяле, яростно перебираю всеми конечностями, и в темном теплом коконе отвечаю ему заунывной волчьей песней.
— Ага, сучка, попалась, — Чад стягивает с меня одеяло.
Лежу на мятых простынях и перевожу с одного голого оборотня на другого и вопрошающе моргаю.
— Не сработало, — вздыхает Эдвин.
Чад разминает плечи и с треском костей, обрастая густой шерстью, встает на четыре лапы. Его примеру следуют Крис и Эдвин. Сажусь, и на секунду, что растягивается на минуты, комната, стены и мебель которой пропахли миазмами секса, исчезает, и вижу я только три пары волчьих и сияющих золотом глаз. Тишину нарушают глухие удары сердца, а мой позвоночник, который будто удлинился, мотыляет из стороны в сторону.
— Трое, да? — фырчит Крис, обнажив клыки.
Моя задница ходит ходуном от дикого умиления. Волки у кровати такие очаровательные, мохнатые и взволнованные, что я не могу просто сидеть и смотреть на них. Очень хочется потискать, обнять и прижаться к ним, чтобы ощутить тепло их тел.
Поддаюсь в сторону братьев, кубарем валюсь с кровати на ковер. Вскакиваю на ноги и падаю, потеряв равновесие.
— Не ушиблась? — обеспокоенно спрашивает Эдвин.
Ошарашенно смотрю на неуклюжие волчьи лапы, что должны быть моими руками, затем перевожу взор на мохнатую задницу и хвост, что приветливо бьет по полу, и изумленно гляжу на трех волков, чьи глаза меня опять завораживают звериной красотой.
Стук в дверь, и я с криками подрываюсь с ковра. Ору от боли, что дробит кости и рвет мышцы, и вжимаюсь спиной в холодную каменную стену, обхватив лицо вспотевшими ладонями. Братья-оборотни теряют в моих человеческих глазах обаяние и красоту, стоило мне только сбросить шерсть и хвост. Я вижу в них теперь лишь зверей.
— Да чего ты чайкой голосишь?! — Крис трясет ушами. — Полли! Я так оглохну!
— Господи, — всхлипываю я и оседаю, вцепившись в волосы, — что вы натворили!
Глава 23. Будьте осторожны в желаниях
Дверь со скрипом открывается, и в комнату входит Герман в шерстяном клетчатом халате и домашних тапочках. В левой руке за уши он держит мертвого зайца с окровавленной шкуркой. Принюхивается, морщит нос и кидает тушку зверька мне под ноги:
— Ешь.
— А вот и виновник всего этого безумия, — шипит Крис, окрысившись на гостя.
— Цыц, — Герман садится на край кровати, с интересом оглядывая балдахин.
Его совершенно не волнует, что я сижу на полу нагая и заплаканная. Подбираю под себя ноги и прикрываю рукой грудь, но этого мало, чтобы соблюсти приличия перед стариком. Поддавшись смущению и, в который раз не осознав метаморфозу, с треском мышц и костей обращаюсь в испуганную волчицу. Опять, покоренная звериным очарованием братьев, яростно машу хвостом и влюбленно их оглядываю. Какие красавцы, и все мои!
— С обращенными всегда так, — Герман хмыкает. — Никогда не угадаешь, какой сюрприз от них ждать.
— Какого хрена, дед? — Крис прижимает уши. — Она не может быть нам Нареченной. Троим, мать твою!
— А ты прабабку свою всуе не упоминай. Ох, она бы тебе уши за такие слова вырвала. А за то, что Бесправницу решили делить на троих, хвосты бы в узел завязала.
Эдвин несмело семенит ко мне и мордой подталкивает тушку мертвого зайца. Благодарно облизываю его нос и отскакиваю голой девицей к окну. Срываю штору и торопливо в нее кутаюсь.
— Один Господин, — Герман тычет пальцем в морду Криса, — одна Бесправница и до самой ее смерти! Устроили тут вертеп! Девку за девкой тащили сюда! Замок и лес помнят их слезы! Их желание быть для вас Нареченными, о которых ваша дура-мать все уши прожужжала, — кривится и пародирует голос Иды. — Мальчиков ждет судьба, истинная пара! Вот!
Вскидывает в мою сторону руку:
— Наслаждайтесь! Вот вам Нареченная и делите ее, как хотите, — лицо Германа сминается в глумливую улыбку. — Надо быть осторожнее в своих желаниях. Ваша мамочка очень уж хотела вас сдать Нареченной, ночами не спала, Луне молилась.
Эдвин, бесшумной тенью прошмыгнув ко мне, приваливается к бедру и лбом подныривает под ладонь, ища ласки.
— А я-то тут при чем? — машинально чешу бархатное волчье ухо. — Вот нужны они мне?
Чад и Крис в негодовании переводят на меня взгляд, и мне становится совестно за свою необдуманную грубость. Они ошарашены тем, что Луна им подсунула в Нареченную Бесправницу и не особо довольны ситуацией.
— А ты как хотела? Бесправницы исполняют желания господ, а чье желание было самым сильным? М?
Не дождавшись от меня ответа, Герман повышает голос:
— Моей дочери! Нет ничего хуже Альфа-самки в семье! Глазом не моргнешь, как у тебя лес из-под носа умыкнет!
Ясно, откуда у Германа растут уши обиды и недовольства на Иду: Доча подсуетилась и лес прибрала к рукам, а еще посмела не родных детишек нарожать, а усыновить чужих.
— Так она для волчат трех Нареченных хотела! — я тоже вскрикиваю. — А не одну!
— Иди претензии кидай лесу и Матери Луне! Я тебя от скуки обратил. Слабость у меня к художникам.
Я переглядываюсь с Крисом и Чадом. Он шутит или серьезен? Если первое, то остроты у него несмешные и жестокие, а если нет, то он просто чокнутый маразматик.
— Да тебе за эту слабость Церковь голову свернет, — рычит Крис.
— Мне? Нет, — Герман смеется с перерывами на кашель. — Я, как бы выразились люди, недееспособный. За меня ответственность несет Ида. Сюрприз-сюрприз!
И хохочет, похлопывая себя по коленям. Какие нездоровые отношения царят в этой семье. Герман подставил дочь и радуется, как ребенок. Очень морщинистый и седой ребенок.
— Ну и мудак же ты, — Чад брезгливо кривит нос.
— Я на своем веку ни одной смертной не похитил, — Герман встает и шагает к мертвому зайцу. — И никого не лишал свободы. Так что, это большой вопрос, кто из нас мудак, внучок.
— Согласна.
— Вот, — Герман с кривой улыбкой разворачивается ко мне, — умница. Хоть кто-то в этом доме мыслит здраво!
— Это замок, — хмурю брови.
— Тьфу, болезная, так хорошо начала. Ты завтракать будешь, нет?
Отрицательно качаю головой, и Герман с покряхтыванием наклоняется к зайцу. Подхватывает его негнущимися пальцами и взрывается в пузо, брызнув кровь на ковер. К горлу подкатывает ком тошноты, и я отворачиваюсь, крепко зажмурившись.
— Какие мы нежные, — с чавканьем покидает комнату.
Встрепенувшись, семеню к тумбочке, на которой стоит банка с мазью. Через секунду выскакиваю в коридор, придерживая штору на груди, и окликаю Германа.
— Чего? — он разворачивается ко мне и вытирает шкуркой кровь с лица.
— Мазь, — протягиваю баночку.
Подозрительно щурится, сведя вместе брови. Старый, одинокий и вредный, а ведь когда-то он выходил против огромного медведя, чье чучело стоит на третьем этаже.
— Только жалеть меня не надо.
— Я не жалею.
— Вот и не смей, — принимает из моей ладони баночку и прячет в кармане. — Вот меня еще пигалицы всякие не жалели.
Шаркает к лестнице и оглядывается с кривой ухмылкой:
— Спустись к Иде в столовую. Переговори с ней, — и посмеивается. — Обрадуй сестрицу.
— Она мне не сестра.
— По волчьей крови сестра. Иди.
Возвращаться в спальню к любвеобильным оборотням не хочу и под внимательным взором старика спускаюсь, кутаясь в штору. Я пребываю в холодной оторопи и не верю, что Герман меня обратил, пусть я пять минут назад отрастила хвост, четыре лапы и уши. Господи, что мне теперь делать? Как я вернусь домой?
Глава 24. Хитрый план
В стенах замка я сейчас ощущаю иначе. Каменная громадина больше не тюрьма и не давит безысходностью и отчаянием, и полумрак, сквозняк, что ползет по ногам, и густая тишина не вызывает внутреннего трепета.
Столовая разгромлена: на полу лежат осколки битой посуды, ковры собраны в гармошку, шторы сорваны. Лишь массивный стол, за которым сидит ко мне спиной Ида и пьет чай, стоит ровно по центру и кажется оплотом спокойствия и умиротворения.
Кидаю печальный взгляд на перевернутое кресло у камина, и вздыхаю. Если бы я вчера сидела в комнате и не решила прогуляться по замку, а потом подслушать разговор, то… Эх, какая же глупая! Мне стоило последовать примеру других Бесправниц и рыдать в подушку.
— Один из ста выживает, — Ида со стуком ставит чашечку на стол. — Один из ста обращенных. И ты, Полли выжила.
— Извините, я не хотела…
Замолкаю, понимая, какую глупость я сморозила. Кутаюсь в штору глубже и накидываю ее на голову, как капюшон.
— Если бы ты не хотела жить, то ты бы здесь не стояла, — голос у Иды тихий и спокойный. — Честно сказать, я давно не видела такой тяги к жизни у смертной. Вы обычно аморфные, плывете по течению и только ждете, когда ваша жалкая жизнь придет к завершению.
— Чего это она жалкая? У меня было все чики-пуки, — делаю несколько шагов, посматривая на потухший камин.
— Чики-пуки? — Ида удивленно оглядывается.
— Да, чики-пуки, — киваю я. — Все было замечательно, пока вы все не испортили.
— Нет, — скалится на меня в ответ. — Это у нас все было чики-пуки, — она кривится на последнем слове, — у нас! Ты хоть понимаешь, что ты наделала?
— Я?! Ах, это я виновата в том, что меня сначала похитили, а потом… потом… потом… — меня переполняет гнев и я никак не могу выговорить выдавить из себя цельную и емкую фразу.
— Ну! — рявкает Ида. — Скажи уже!
— Потом… потом… Обратили! — истерично взвизгиваю я и обиженно всхлипываю.
Если честно, то я сама не верю в сказанное. Все произошедшее похоже на плохой сон, и я должна вот-вот проснуться. В холодном поту.
— А знаете, что? — веду плечом и окидываю сердитую Иду взглядом.
— Что? — Ида разворачивается ко мне и кладет руку на спинку стула.
— Я пожалуюсь на вас Церкви!
Вот так. Вернусь из леса и приду к тому Святому Отцу, что читал проповедь на похоронах Боба. Пусть он там сам дальше направит мою жалобу своим начальникам, например, Папе Римскому.
— Ну, — Ида презрительно вскидывает бровь. — Пожалуйся.
— Я весь внимание, — слышу блеклый голос за спиной, и с рыком путаюсь в шторе, потеряв равновесие.
Высунув морду из складок ткани, скалюсь на священника, что обещал за меня молиться, когда отдал меня в лапы оборотней, и глухо урчу.
— Без боя не дамся.
— Боже милостивый, копия Германа, — он медленно моргает и поднимает взгляд на Иду. — Только помоложе.
— И ты туда же? — та поджимает губы. — Это несмешно.
Священник тянет ко мне руку, и в тишине раздается злой и клокочущий рык:
— Только коснись ее, все пальцы переломаю.
В изумлении смотрю на бледного Эдвина, что стоит в дверях столовой. Откуда в нем столько гонора и ярости в глазах?
— Я бы не шутил с ним, — мимо проплывает Чад и мимоходом почесывает меня за ухом.
— Понял, — священник одергивает руку и прячет ее за спиной.
— Это радует, что ты понятливый, — в столовую входит Крис и разминает плечи. — Хотя я не против позавтракать девственником в сутане.
— Любопытно, — Священник оглядывает оборотней, а потом смотрит на меня. — Трое?
— А чего вы меня спрашиваете? — сажусь и облизываюсь.
А затем вновь возюкаю языком по холодному и влажному носу, в удивлении ворочаю им в пасти и чешу задней лапой шею, как подобает большой собаке или зверю. Чад, Крис и Эдвин не спускают меня взглядов, от которых мне неловко и неуютно.
— Это все усложняет в разы, — вздыхает священник и проходит к столу. Садится, приглаживая сутану на животе и коленях. — И я не слышал, чтобы у обращенных были Нареченные Луной.
— А я вот не слышала об оборотнях! — клацаю пастью, и когда Эдвин улыбается моей вспышке агрессии, я закапываюсь под штору.
— Да, ситуация сложная, — голос у священника бесцветный и сухой. — Если у нее связь с твоими сыновьями, Ида…
— Нет у нас связи, — бубню в складки шторы.
— Есть и еще какая, — хмыкает Крис.
Молчание, а затем тишину прерывает жалобный всхлип Иды:
— Я так больше не могу.
— Ма, — устало отзывается Чад. — Что ты задумала?
— Ритуал очищения, — равнодушно отвечает священник. — Есть еще шанс излечить девочку от ликантропии. После полнолуния ее душу не спасти.
— Нет, — цедит сквозь зубы Эдвин.
— Он человек…
— Уже нет, — усмехается Чад. — Она сука. Наша сука.
— Я согласна! — выныриваю из-под шторы. — Не хочу быть оборотнем! Это не мое!
Крис недовольно прищелкивает языком и прыгает ко мне волком, но предугадав его подлую хитрость, я сбрасываю шерсть и встаю на ноги, передернув плечами.
— Нет-нет-нет, — наклоняюсь к наглой волчьей морде. — Может, в вас втюхалась мохнатая сучка, но не я.
Священник краснеет от моей наготы, отворачивается и закрывает глаза ладонью. Крис, привстав на задних лапах, пробегает влажным языком по губам и носу, и я, отпихнув его от себя, кутаюсь в штору:
— Что за ритуал?
Ида недоверчиво смотрит на меня, словно я отказываюсь от выигрышного лотерейного билета.
— Но после него я возвращаюсь домой.
Глава 25. Брачные игры
— Никакого ритуала очищения! — в столовую врывается разъяренный Герман и с кривым оскалом движется на священника, а затем вскидывает руку в сторону недовольной Иды. — Я тебе, дрянь, ремня всыплю! Она же твоя сестра! Сука ты бездушная!
— Она мне не сестра! — Ида вскакивает на ноги.
— Как и они мне не внуки! — от рева Германа трясется воздух, и он тычет пальцем по очереди в Криса, Чада и Эдвина. — Не внуки!
— Поверить не могу, но я соглашусь с этим маразматиком, — Крис откидывается на спинку стула. — Ма, так нельзя.
— Если она мне сестра, то вы, — Ида зыркает на сыновей, — то вы… вы…
— Отымели тетю? — кутаюсь в штору и отхожу к камину.
Ида в отчаянии кричит, и я хочу последовать ее примеру, но вместо этого с пыхтением пытаюсь поставить кресло на ножки, придерживая несуразную тогу из шторы на груди одной рукой. Ко мне молча шагает Чад и без лигих усилий переворачивает кресло и сердито смотрит в глаза. Без слов понимаю, что я могла попросить о помощи, и он не одобряет моей самостоятельности.
Ида всхлипывает и падает на стул. Герман щурится, усмехается и облизывает тонкие морщинистые губы:
— Кто-то тут у нас теряет власть?
— Заткнись!
— О, наслаждайся моментом, милая, — Герман садится за стол и разворачивается к дочери лицом. — Помнишь, как ты меня доводила до бешенства? А?
Сажусь в кресло, игнорируя Чада, который пробегает пальцами по моей шее, и он больно щиплет меня за мочку, требуя внимания.
— Ты мой племянник, извращенец бородатый! — отмахиваюсь от него.
— Инцест — дело семейное, — слышу скучающий голос Криса.
— Звучит гадко, — отвечает Эдвин.
Выглядываю из-за спинки кресла, чтобы похвалить его за здравую мысль, но когда он переводит на меня влюбленный и томный взор, я поджимаю губы. Смотрю на священника, который не вмешивается в разговор, и замечаю в его глазах смешинки. Ему весело. Подумаешь, тут творится полное безумие со сложными семейными связями.
А вот мои новоиспеченные Нареченные и по совместительству теперь еще и племянники спокойные, будто уверены, что никакого ритуала очищения не состоится без их согласия. Опять мое желание вернуться к обычной жизни никого не волнует. И дело теперь не в том, что я жалкая Бесправница.
Не-а. Я их, как выразился Чад, сука, и это куда хуже, чем быть шлюхой с подпиской на год: я не временное увлечение, а их, полевок им в глотки, судьба. И минут двадцать назад они поняли, что вполне могут разделить ее на троих без конфликта и грызни, ведь мохнатая тварь внутри меня тоже втрескалась в каждого из них.
— Я требую ритуала очищения, — подбираю ноги под себя и сердито смотрю на черные головешки в камине.
— Полли, — Чад садится на подлокотник и поворачивает мое лицо к себе за подбородок, — с вероятностью девяносто девять процентов он не сработает.
— Так девяносто девять из ста обращенных дохнет, — отворачиваюсь от него, а сердечко от прикосновения теплых пальцев на щеке замирает.
— Это она в меня такая упрямая, — самодовольно хмыкает Герман.
— Я скучал по тебе, старик, — смеется священник и приглаживает жидкие волосы на макушке. — Тут от тоски можно помереть.
— Что, молитвы больше не радуют? — покряхтывает старик.
— Ритуал! — с рыком спрыгиваю с кресла неуклюжей волчицей, и опять путаюсь в шторе.
Падаю, перекатываюсь и оказываюсь в ловушке из бархатного кокона: я сама себя запеленала. Зажмуриваюсь, чтобы не смотреть на Чада, который со смехом наклоняется ко мне, но от запаха оборотня меня охватывает дрожь и желание облизать его лицо.
— Доча, неужели ты хочешь разрушить счастье молодых? — с хриплым смехом говорит Герман. — То еще, конечно, извращение — тетка и племянники, но любовь зла.
— Он не достойна моих мальчиков, — цедит Ида.
Взбрыкиваю, и Чад поднимает меня на руки, как огромного хвостатого младенца. Смотрю в его смешливые глаза, смущенно облизываю нос, растекаясь внутри лужицей. Ох, зарыться бы мордой в его бороду…
— А давай мы сами решим, кто нас достоин, а кто нет, — холодно отвечает Крис. — Однако, — он делает паузу и продолжает, — чтобы доказать Полли, что мы настроены серьезно, нам стоит ей уступить.
— Чего? — брови Чада ползут вверх.
— Мы, как джентльмены, должны дать ей шанс избежать участи быть Нареченной троим, — Крис оглядывается и скалится в улыбке. — Вот и проверим, насколько ей дорога человеческая жизнь, ее прошлое и одиночество, в котором она пребывала до того, как явилась сюда.
— Вы меня украли, — скромно напоминаю я, глядя в его злые и ревнивые глаза.
Бессовестно похитили, как в жуткой сказке, а затем склонили к жаркой любви втроем. Какая же я везучая!
— После ритуала, — Крис встает и подходит, — ты потеряешь для нас всякий интерес.
— Ничего подобного, — фыркает Эдвин.
— Наша связь еще слаба, и после ритуала, если он будет успешен, — касается моего носа пальцем, — ты вновь станешь обычным человеком, а мы опять будем свободны и готовы к встрече с Нареченными. И эти суки будут куда покладистее, чем ты.
Клацаю пастью в ревности и желании откусить пальцы Крису, но он ловко одергивает руку и улыбается:
— Но если в твоем человеческом сердце есть хоть один росток сомнения, ничего не выйдет, Ласточка. Корень твоего упрямства в том, что глупая Полли не пожелала быть игрушкой, а захотела большего. И чего же она захотела?
Вскидываюсь на руках Чада, и обращаюсь в рассерженную девицу, прогоняя гадкую суку, чей хвост весь извелся от восторга, что высокомерный и неприлично очаровательный оборотень ведет с ней разговор.
— Отвали!
— Ответь на вопрос, Полли, — щурит глаза.
— Я хотела домой!
— Лгунья. Любви ты захотела. И ты ее получишь. Сразу от троих, — щелкает по носу и возвращается за стол. — По самую макушечку, мерзавка.
— Ох уж эти брачные игры, — Герман чешет щеку и подпирает лицо рукой. — Поогрызаться друг на другом — святое дело.
— Пусти меня! — рявкаю на Чада.
— Втрескалась, да? — его лицо сминается в улыбку. — Ну, не бузи, Полли. Мы, можно сказать, тоже в тебя влюбились тогда в кустах. Ладно, я чуть позже, — делает паузу и шепчет на ухо, — когда ты кончила от моего члена в палатке.
— Ритуа-ааа-ааал! — верещу и неуклюжей гусеницей дергаюсь на руках Чада.
— Она должна понять, что и смертной девкой хотела быть нам возлюбленной, — Крис обращается к молчаливому и хмурому Эдвину. — Это усмирит ее гонор.
Глава 26. Истинные мотивы старого оборотня
Вырываюсь я таки из лап Чада, и священник, который так не удосужился представиться по имени, ведет меня прочь из замка. Во дворе я с толикой страха и брезгливости смотрю на шкуру медведя, растянутую на огромной деревянной раме у левой стены. Воняет жутко. Мертвой плотью, шерстью и чем-то резким и химическим. На камне под конструкцией растекалась темная лужа.
— Дура ты, — окликает меня на крыльце Герман и ежится в халате. — Эти кобели на тебя обиду затаят за то, что решилась на ритуал.
— Да в жопу их, — оглядываюсь и обнажаю зубы. — Они мне надоели.
— Я напоминаю, что их трое, а ты одна, — Герман прячет руки в карманы. — Ты не совсем понимаешь, во что ввязалась.
— Не пугай девочку, — священник оборачивается у ворот.
— Они с этой девочки не слезут, — Герман перекатывается с пяток на носки. — Я могу ей только посочувствовать.
— Вам не стыдно? Вы меня обратили, — с досадой перекидываю через плечо угол шторы, — а теперь ведете такие отвратительные разговоры.
— Веду, — Герман кашляет и сплевывает на ступеньки, глядя на меня исподлобья, — я тоже был молодым, Полли. От меня моя покойная супруга по всему замку пряталась после ссор.
— Папа, — на улицу выходит Ида. — Ей не понять волчьей сути.
— Потому что я человек! — рявкаю на нее.
— Да сгинь ты с глаз моих! — Ида сжимает кулаки, в ярости уставившись на меня. — Не дай Луна, ты вернешься!
— Кто мне, дрянь эгоистичная, родит кровных внуков?! — истерично вскрикивает Герман, окинув ее обиженным взглядом. — Кто, я тебя спрашиваю?! Ты?!
— А вот и истинные мотивы вылезли, — священник посмеивается, подталкивая меня к воротам.
— Она сильная, здоровая! Она приняла мою кровь! И уже до полнолуния какие метаморфозы вытворяет! — Герман отталкивает Иду и спускается по ступеням, потрясая кулаком. — А что будет после? Она была рождена, чтобы стать оборотнем! Рождена, чтобы стать моей дочерью, моей надеждой продолжить род!
— Да у меня свои родители есть! — отпихиваю священника и шагаю к Герману. — Свои папа и мама!
— Да в задницу борова твоих смертных отца и мать!
— Это тебя и твою семейку в задницу борова! И твои чучела туда же! — окрысившись, смотрю в злобные глаза плешивого оборотня.
Меня переполняет желание сломать шею подлому старику, который превратил меня во влюбленного монстра. Я невнятно и тихо клокочу ругательства. Я же помощи просила, а не обращения, которое усложнило все в разы.
— Разошлись, — между нами встает священник. — Выдохнули.
— Это ты такая дерзкая, потому что в тебе моя кровь, — Герман широко и беззлобно улыбается и журит за щечку.
— Да я…
Священник прикладывает палец к губам и качает головой:
— Тут бесполезно с кем-то спорить, дитя. Особенно с Германом. Все. Идем.
— Я аж весь предвкушаю нашу семейную жизнь, — Чад приваливается к стене и ковыряется в зубах зубочисткой.
— Ага, — мрачно отзывается рядом Эдвин, и я в замешательстве отступаю к воротам.
Опять рыженький включил маньячилу, от взгляда которого волосы на руках встают дыбом, а кожа возле седьмого шейного позвонка покрывается легким инеем страха.
— Буду ждать тебя, Ласточка, — подмигивает и улыбается.
— Мы будем ждать, — на ступеньку садится Крис и подпирает подбородок кулаком. — Хотя если ты умудришься вновь стать человеком и поспособствуешь встрече с другими нареченными…
Издевается и хочет подстегнуть во мне ревность, но я не куплюсь на его слова. Если уж кого я здесь люблю, то себя и я не желаю ни человеческую, ни волчью жизнь тратить на трех оборотней в глухом лесу. Жаль, конечно, не успела покопаться в их библиотеке.
Ворота бесшумно отворяются, и я торопливо в холодном испуге просачиваюсь наружу и босиком шлепаю по мостовой, что ведет к глухой стене леса и зарослям кустов. С истеричным визгом подпрыгиваю от тройного воя, и накидываю край шторы на голову, чтобы укрыться от зова, в котором слышу нотки превосходства и предвкушения. Однако я все же оглядываюсь, и рассерженно морщу нос, когда рядом со священником вижу ковыляющего на четырех лапах Германа.
— Какого хрена?!
— Язычок прикусила, — фырчит мохнатый маразматик. — Иначе рот с мылом вымою.
— Без него ничего не получится, — священник пожимает плечами.
— Да и со мной тоже ничего не получится. Парни у Иды, может, и не очень умные, но девиц мастерски охмуряют.
— Это все чары и фокусы!
— Чары и фокусы, — Герман передразнивает меня. — Много ты понимаешь.
— Но чары имели место быть, — меланхолично отвечает священник.
Герман трясет ушами, всем видом показывая, что разговор окончен. Камень под ногами холодит ступни и в кожу впиваются мелкие и колючие песчинки. Штора волочится за мной мятым и пыльным шлейфом, а волосы треплет легкий ветер, и в нем я улавливаю неразборчивый шепоток, что зовет мою волчью половину побегать по кустам, поваляться в траве и потереться спиной о стволы.
— Слушай, да брось ты эту идею. Лучше на зайцев поохотимся. Жирных, молодых и сладких.
Живот согласно урчит на предложение Германа, и в глазах темнеет от голода.
— Пустишь кровь, — шепчет священник, — скрепишь связь со зверем, дитя.
— Зануда, — рычит Герман. — Жестокий изувер. Она же не завтракала. Ей бы хоть мышкой похрустеть.
Сглатываю вязкую слюну, представив, как на зубах хрустят маленькие косточки и лысый хвостик милого и беззащитного грызуна. Подходим к кустам, и заросли расступаются передо мной. Несколько шагов по сухим иглам, жесткой траве, и я с ворчанием спотыкаюсь о штору. Приземляюсь на четыре лапы и, оцепенев, прислушиваюсь к шорохам и слабому писку под ветвями орешника в нескольких прыжках от меня. Мышь? Бурундук?! Енот?! Или что-то покрупнее? Помясистее и повкуснее?! Веду носом по ветерку. Запах сладкий, дурманящий, живой и терпкой паутинкой тянет за собой в кусты.
— Борись, Полли.
— Не слушай этого мудака в платье. Первая жертва самая вкусная, самая лакомая. Ты ее на всю жизнь запомнишь.
— Сошел Иисус Христос с небес, вознес животворящий крест. Крестом животворящим нас осенил, своими чудесами нас сохранил, уберег от зверя ходячего…
Глава 27. Борись!
Оглядываюсь на священника, который яростно бубнит молитвы. Волка словами не накормишь. Да и человека не насытишь пафосными речами, которые только злят и раздражают. Лучше бы он мне пирожок какой-нибудь прихватил. Вспоминаю о зайце, от которого я отказалась после пробуждения, и сердито облизываюсь.
— Разошелся, — Герман вскидывает морду к священнику. — Слушать тошно.
— Это уже ритуал? — спрашиваю я, помахивая хвостом.
— Нет, — священник прерывает молитву, — напоминаю, кто ты есть.
— Волчица, — Герман переводит на меня взгляд. — Или у тебя со зрением проблемы?
От беседы отвлекает новый шорох, и я, вытянув голову бесшумно шагаю лапами на звук. Мышцы напряжены, а в груди горит охотничий азарт. Что-то похожее я чувствовала в школе, когда решала сложные задачи и подходила через десятки исписанных страниц к ответу. Я не могу упустить того, кто так аппетитно шебуршит листьями и сосновыми иголками. Я должна выяснить, какой из меня охотник: способна ли я кого-нибудь поймать голыми… лапами.
— Полли.
Шорох затихает, я замираю, и через мгновение кто-то бежит прочь из кустов в противоположную сторону от меня. Срываюсь с места и пушистой молнией продираюсь сквозь заросли за крохотной мышью, которую среди пожухлой травы и прелой листвы не заметит человек.
В резвом и размашистом прыжке нагоняю хвостатую жертву, и пастью подхватываю ее с мха. Зубы перекусывают позвоночник, и я с урчанием проглатываю солоноватую от крови тушку вместе с шерсткой, хвостиком и кишками. Лучшая мышь в мой жизни. И почему я раньше не баловала себя таким деликатесом?
Облизываюсь и принюхиваюсь к влажной земле. Сама-то я ничего не понимаю в запахах, но вот сильная и голодная волчица знает, что тут совсем недавно помочился заяц. От едких миазмов кружится голова, а с пасти капает вязкая слюна.
— Полли! — до меня доносится крик священника. — Борись!
Совестно перед ним, и я с большим усилием воли сбрасываю шерсть и встаю на ноги, привалившись к стволу ели. Тяжело дышу, вытираю рот от слюны и закрываю глаза. Я человек и не пристало мне жрать мышей. По телу проходит болезненная судорога, и меня выворачивает на узловатые корни слизью и склизкой тушкой мертвого грызуна.
— О, Господи, — из кустов выныривает священник и отворачивается, — скрой наготу, дитя.
Пристыженно прячусь за стволом и на всякий случай прикрываю грудь рукой.
— Наверное, вам стоило прихватить штору.
Если я сейчас вновь встану на четыре лапы, то кинусь на поиски новой жертвы, и никто не остановит меня.
— Как-то не подумал, — сипло отвечает он. — Нет. Так у нас ничего не получится.
— Почему? — задаю глупый вопрос.
— Потому что в нем заговорил мужчина, — мимо ковыляет Герман, притормаживает возле трухлявого пня, поросшего опятами, и внимательно к ним принюхивается.
Чихает и поворачивает хищную морду ко мне, сузив глаза:
— Лось.
— Настоящий? — не верю я.
— Года три. Самец.
— Герман, демон ты искушающий, прекрати соблазнять невинную душу, — злобно шипит священник.
— Так начинай свой сраный ритуал! — несдержанно вскрикиваю я.
— Дай мне минуту! — по-детски обиженно отзывается он и хрипло продолжает, — я полон греховных мыслей.
— Перевожу на человеческий, — Герман скалится, — он хочет…
— Да я поняла! — взвизгиваю и краснею, крепко зажмурившись.
Опять бубнеж с молитвами, и Герман фыркает, вернувшись к обнюхиванию пня. Разминаю шею, похрустывая позвонками, и судорожно соображаю, как мне прикрыть наготу. Мне нельзя в шкуру волчицы. Если человек во мне еще в состоянии бороться с голодом, то кровожадная зверюга — нет. Могу, конечно, перекусить сырыми опятами, на которые помочился лось, но я не желаю падать так низко, чтобы усмирить желудок.
— Никогда не пойму, зачем ради веры отказываться от женщин, — Герман садится, а затем валится на бок. — Это же нелогично. Бог же вас создал с желанием и стремлением размножаться.
— Мы выше этого…
— Мы — это мужики в платьях и с крестом на шее? — уточняет Герман.
Шуршит листва, и я выглядываю из-за ели. Священник с закрытыми глазами семенит ко мне. Какой он все-таки странный.
— Герман, будь добр.
Герман с бурчанием поднимается, перетряхивается и встает на задние лапы, обращаясь в сутулое чудовище:
— Что же вы все такие упрямые?
Оборотень подводит священника под локоть ко мне, и я нервничаю: очень некомфортно стоять перед ними голой и беззащитной.
— Ты знаешь, что делать, — священник морщится.
Герман прижимает уши, вспарывает свою ладонь когтем и с ожиданием глядит на меня.
— Опять? — я нехотя протягиваю руку, на которой красуется шрам.
Скрежещу зубами от боли, когда Герман хладнокровно проводит когтем по нежной коже, и медленно выдыхаю. До хруста стискивает кисть, и священник накрывает наши ладони своими, зачитывая тихую молитву на латыни.
Каждое слово, что слышится мне зловещим наговором, отдается гулом в ушах и острой пульсацией в ране. Дергаюсь. В позвонках, костях, мыщцах и венах трепещут тонкие черви, что ползут к ране, повинуясь голосу священника. Я хочу вырваться, сбежать, но сквозь всхлипы и боль напоминаю, что я должна вернуться домой смертным человеком. Тысячи ржавых игл рвут плоть, и я вся сама, как открытая рана, что посыпали солью.
— Не сопротивляйся! Вспомни о своей ненависти!
А нет этой ненависти. Есть только боль, голод и желание прекратить пытку. Мой крик перетекает в вой, и я вырываю руку из ослабевшей ладони Германа.
— Полли!
Я хочу домой под одеяло, ласковых объятий с кружкой горячего чая с медом и куском шоколадного торта. С громким и жалобным поскуливанием бегу наутек, теряя связь с реальностью и подчиняясь пушистой теплой тьме.
Глава 28. Шоколад и радость
Из темноты и тишины меня вырывает чавканье и вкус сладкого шоколадного бисквита с молочным кремом на языке. Причмокиваю, и кто-то ласково треплет меня за ухо.
— Ее не вывернет? — слышу обеспокоенный голос Чада.
Промаргиваюсь. Лежу на полу у окна в библиотеке. Передние лапы и морда покоятся на коленях Эдвина, который кормит меня шоколадным тортом, приговаривая, какая я умница. Крис и Чад сидят в креслах у столика по центру библиотеки с книгами в руках и лениво перелистывают страницы. Такие загадочные и серьезные в пижамных штанах в клеточку. Чад пропускает распущенные волосы через пятерню и с улыбкой переводит взгляд со страниц на меня.
— Привет.
Хвост бьет по полу, и облизываюсь, очарованная взором желтых волчьих глаз.
— Я же говорил, святоша налажает, — Крис перелистывает книгу. — Еще и деда чуть удар не хватил из-за его фокусов.
Встревоженно сажусь, и Эдвин душит меня в объятиях, уткнувшись в холку носом.
— Жив? — едва слышно спрашиваю я.
— Ага, — разочарованно отвечает Крис. — Мне кажется, голову ему отруби, а она вновь отрастет.
— Живучий гад, — ухмыляется Чад.
— Полли… — шепчет Эдвин в шерсть, и я старательно под его смех вылизываю лицо.
Сладкий пупсик. Так бы и съела. Замираю с высунутым языком, когда двери в библиотеку отворяются, и из темноты коридора выходят испуганными тенями мои родители.
— Смелее, дорогие гости, — между бледным отцом и заплаканной матерью вклинивается Герман, приодетый в твидовый костюм-тройку цвета корицы.
Где тот жалкий старик в затасканном халате? И какого черта тут делают мои родители?
Удивленная метаморфозой Германа в престарелого джентльмена встряхиваю ушами и с жалобным подвыванием кидаюсь к взвизгнувшей от страха матери.
Валю ее с ног, облизываю лицо, ныряю головой под руки, что отпихивают меня, а затем бросаюсь на отца, который тоже оказывается на спине и с криками пытается отползти к книжным шкафам.
— Долгожданное воссоединение любящей семьи, — Герман прячет руки в карманы брюк и с кривой ухмылкой наблюдает за тем, как я мечусь между папой и мамой, слюнявя их лица, шеи и руки. — Я готов расплакаться.
Ловко увернувшись от моего языка, отец хватает меня за уши, вынуждая замереть, и в ужасе всматривается в глаза:
— Полли?
— Ага! Полли! — опять возюкаю языком по его лицу, и рвусь к рыдающей матери. — Ма! Ма! Ма! Это же я! Полли!
Мама с отчаянным и истеричным всхлипом заключает меня в объятия, прижавшись грудью к моей, и кладу морду на ее плечо, яростно елозя хвостом по полу. Слышу треск костей, и мои руки обвивают родную и любимую шею.
— Мамочка! Я так скучала!
— Господи, — слышу сиплый голос отца, и Эдвин со вздохом накрывает мои плечи пледом.
— Полли, — шепчет мама, отпрянув, и обхватывает лицо холодными ладонями, — что они с тобой сделали?
— Взяли в плен, а потом обратили в зверя, — с обиженным хныканьем и в слезах ее вновь обнимаю. — Ма, я съела мышь! Вместе с кишками!
— Не драматизируй, — кряхтит Герман.
Отец неуклюже поднимается на ноги, шагает к нему, и путь преграждает Чад:
— Без глупостей.
И получает заслуженный удар в челюсть. Отшатнувшись в сторону, Чад прижимает ладонь к лицу и одобрительно хмыкает. Сзади к отцу подскакивает Крис, и с рыком заламывает его руки за спину.
— Вы превратили мою дочь в собаку! — папа предпринимает безуспешную попытку вырваться. — Подонки!
— В волчицу, — невесело отзывается надо мной Эдвин.
— Да и не мы ее превратили, — Чад с хрустом вправляет челюсть и оглядывается на смеющегося Германа.
— Да, — тот разводит руками в стороны. — Как я и говорил, мы с вами породнились, уважаемые. Конечно, человеческому разуму не понять, но я теперь прихожусь отцом вашей дочери. Отцом по волчьей крови. Это важно.
— Это какое-то безумие, — сипит мама, поглаживая меня по спине.
— Но мало того, — Герман обходит нас по кругу, — мои якобы внуки, в которых нет ни капли моей крови, обручены Луной с нашей дочерью. Все трое. Вот это и есть безумие, которому даже я удивлен.
— Что? — непонимающе спрашивает папа и вновь дергается в руках Криса.
— Она наша истинная пара, — тихо отзывается Эдвин.
— Что?! — повышает голос папа, выпучившись на него.
— Мы любим ее, а она нас, — торопливо поясняет Эдвин и неловко улыбается.
— О, это не любовь, — Герман отталкивает с пути Чада и всматривается в лицо отца, — это куда хуже, мой друг. Любовь приходит и уходит, а тут до самой смерти им быть скованными цепями. Такие дела.
— Вашей дочери стоит привести себя в порядок, — в библиотеку царственно вплывает Ида, — а нам выпить и серьезно обсудить сложившуюся ситуацию, которой я, как и вы, не рада.
— Про выпить — отличная идея, — Герман энергично разворачивается на пятках и шагает прочь из библиотеки. — В горле пересохло.
Не желаю выпускать из объятий мать, и Ида надменно соглашается, что сейчас мне не помешает побыть рядом с родительницей. Крис выволакивает упирающегося отца, и Чад с Эдвином следуют за ними, мрачно переглянувшись.
— Полли, — тоскливо шепчет мама. — От тебя странно пахнет. Шоколадом и немытой собакой.
Она осторожно встает, утягивая меня за собой и слабо улыбается:
— Идем, солнышко.
Я опять со всхлипами обнимаю маму, и та тихо покряхтывает в моих руках:
— Ты меня раздавишь, Полли.
Глава 29. Самонадеянность
Мама, пребывая в шоке, в молчании и ласковых улыбках искупала меня, как маленькую девочку, закутала в полотенце и уложила в кровать, накрыв одеялом. Затем прилегла рядом и обняла. Молча.
Наверное, обычные люди, столкнувшись с необъяснимым, не готовы к расспросам, и их любопытство задавлено страхом. Я чувствую запах тревоги в крови мамы. Как я могу ее успокоить, если сама в панике от того, что я теперь не человек?
— Главное, что жива, — тихо вздыхает мама через минут десять тишины.
— Слабое утешение, — закрываю глаза и спрашиваю. — Что вам сказали, когда я пропала?
— Святой Отец заверил, что ты вернешься, когда будет отдан долг, — блекло отзывается мама. — И он был так убедителен, что у нас не возникло вопросов. Например, кому и что ты задолжала? Лишь когда в дом вошел тот жуткий священник без белого воротничка и замогильным голосом заявил, что ты оказалась в сложной ситуации, то мы очнулись из транса.
— Вот как, — невесело усмехаюсь я, — оказалась в сложной ситуации.
Мама замолкает. Не желает знать подробностей о моем долге. Даже не так. Она боится. И, возможно, догадывается, как именно спросили с меня плату трое полуголых братьев-оборотней. Если я подтвержу ее подозрения, то она вряд ли примет правду, что ее дочу похитили ради годовой подписки на секс во все щели.
Забавно, но стыда я не чувствую. Лишь сожаление, что своим неуемным любопытством и упрямством лишила себя возможности вернуться домой человеком в приступе беспамятства, которое было мне обещано. Дура, одним словом.
От волчицы мне не избавиться, как и от сыновей Иды. Неужели всю эту чехарду с Нареченными действительно запустила глупая и беспричинная влюбленность, которую я не осознала? Было желание того, чтобы во мне увидели не куклу для потрахушек, и случился приступ сентиментальности после прочтения дневника одной из Бесправниц, но вряд ли могла созреть чистая и светлая за столь короткий срок.
— Это… — в комнату входит отец с посеревшим от отчаяния лицом и садится на край кровати, отмахнувшись от полога балдахина, — полная жопа, девочки.
А затем массирует переносицу.
— Что? — не выдерживаю я гнетущего молчания.
Папа встает, расхаживает по комнате, сжимая и разжимая кулаки, и замирает у окна к нам спиной.
— Первый вариант, Полли, отправить тебя в какой-то закрытый монастырь в горах, где ты под присмотром монахинь и матери настоятельницы будешь бороться со зверем. Молитвами, умерщвлением плоти и покаянием.
Голос отца тихий и сухой, как хворост.
— Охренеть, — приподнимаюсь я на локтях.
— Вот и я так сказал мудаку в сутане.
— Милый… — мама садится и хмурится.
Удивительно, даже после того, как святоши толкнули меня в лапы чудовищ, она продолжает относится к ним с глупым благоговением.
— Вариант второй, — папа игнорирует укоризну в голосе мамы и вздыхает, — Герман удочеряет Полли с нашего позволения.
— Удочеряет? — мама непонятливо моргает.
— Да, еще очень важное уточнение, — папа разворачивается к нам и спокойно так продолжает, — мы отказываемся от родства с Полли.
— Они там совсем ополоумели?! — вскакиваю на ноги, придерживая полотенце на груди.
— Только на словах, — на пороге стоит Герман и скалится в улыбке. — Явитесь на Совет Старейшин и…
— Пошел в жопу! — рявкаю я на него.
— А выбора у тебя нет, — поглаживает опухшие пальцы левой руки. — В монастырь, что ли, пойдешь?
— Может и пойду!
— Запрут и не выпустят. И папеньку с маменькой не увидишь. Это тюрьма, Ласточка, под фасадом монастыря. Изведут тебя ведьмы в чепчиках, а смысл?
— Смысл избавиться от вас! — исподлобья смотрю на мерзкого старикашку.
— Слушай, не хочешь дел иметь с сыновьями Иды, ну и хер бы с ними. Я, как твой отец, поддержу твое право отказаться от Нареченных, — Герман небрежно оправляет лацканы пиджака. — У Грозовой Тучи сын есть. Выйдешь за него.
— А мы оспорим это право, старый ты черт, — слышу разъяренный и глухой голос Криса. — Я лично выйду против Снежного Бурана.
— Силенок не хватит, — фыркает Герман. — Да я и не против, чтобы он выпустил тебе кишки.
— А Снежный Буран свободен от Нареченной? — мама заинтересованно глядит на него.
Даже сейчас она думает, как бы меня сплавить замуж. За трех оборотней ей выдать меня как-то неприлично, а за незнакомого волчару — пожалуйста.
— Ма, ты серьезно?
— Его Нареченная померла при родах. Очень печальная история, — глаза Германа равнодушные, пусть он и с сочувствием пожимает плечами. — И он в поисках жены и матери для двух прелестных волчат. И он будет рад моей крови в жилах новых отпрысков.
— Хм, — мама манерно приглаживает волосы и заявляет, — нам бы мужчину без прицепа.
Перевожу изумленный взгляд на папу, и у того брови ползут на лоб от циничности супруги. То ли лес в ней разбудил стерву, то ли стресс сказывается, но я возмущена до глубины души.
— А как вам третий вариант — я сваливаю гордой и независимой одиночкой?! — шагаю к Герману.
— В таком случае, — он клонит голову набок и щурится, — Церковь убьет тебя и казнит Иду за то, что недоглядела за безумным отцом, который обратил смертную. Мы обязаны принять тебя в семью, Ласточка, либо ты должна добровольно себя изолировать. Таковы правила. Четвертый вариант с очищением провалился. Волчица в тебе глубоко засела.
Слюна горчит отчаянием. Прижимаю кулак ко лбу, чтобы собрать мысли в кучу, и Герман примиряюще покряхтывает:
— Хорошо. Мы подыщем тебе кого-нибудь другого, если не устраивает Снежный Буран. Есть еще парочка кандидатов на примете.
— Да я не собираюсь замуж! — в ярости и истерике взвизгиваю я.
— Я не позволю тебе повторить судьбу Иды! Я с тобой силой поделился не для того, чтобы ты оставила меня без родных внуков! Моя кровь должна остаться в веках! Это твоя прямая обязанность продолжить мой род!
— Дед, — опять раздается надменный голос Криса, — она с большей вероятностью залетит от нас. Мы ее Нареченные. После полнолуния кто-нибудь из нас ее точно одарит волчонком. Мы уж постараемся тебя порадовать.
Меня передергивает от холодного сквозняка, что пробегает по босым ногам.
— В монастырь! — в ужасе вскрикивает мать, покраснев до кончиков ушей.
— Детка, — в комнату вплывает Чад, поигрывая мышцами пресса, груди и рук.
Отступаю. Мать сидит на кровати пунцовая, смущенная и гневливая.
— Детка, — хрипловато повторяет Чад с улыбкой и продолжает, — зачем тебе в монастырь?
От него несет терпким запахом пота и немного еловой смолой.
— Я уже говорила…
— Мы можем жить семьей, — заметив мой злой взгляд, Чад улыбается, — не в том смысле, Полли. Будешь нашей теткой и только. Не заинтересована в нас? Окей, крошка. Тебе надо освоиться в шкуре волчицы, осознать, что ты больше не человек. Познакомишься с другими оборотнями и, может, встретишь, достойную пару, которая будет тебе по душе.
— Так, — скрещиваю руки на груди. — В чем подвох?
— Я просто уверен, что ты первая сдашься, — Чад улыбается еще шире и самодовольнее, — и сама полезешь к нам. Спорим?
Бессовестно берет на слабо. В монастырь я не хочу. У меня особое отношение к религии, и после последних событий я полна неприязни к Церкви, которая покрывает веками похотливых кобелей и скармливает им наивных Бесправниц. Надо мне, чтобы монахини с молитвами меня стегали плетками, чтобы усмирить зверя? Однако и Чаду я не верю.
— Монастырь, Полли, — шепчет мама, уставившись на шикарные сиськи Чада.
Отец молчит, наблюдая за ней с затаенной ревностью, и втягивает живот.
— Даю слово, что с этого момента с нашей стороны не будет никаких поползновений и провокаций, — говорит тот и встряхивает лохмами. — Забудем наши разногласия и сыграем? Хотя я уже и так могу сказать, кто из нас потерпит поражение.
— Монастырь, — сипит мама, и папа накрывает лицо рукой.
Глаз не оторвать от напряженного пресса и тонкой полоски темных волос, что спускается от аккуратного пупка к резинке штанов, чья ткань недвусмысленно натянута на эрегированном члене. Никакого стыда. Красуется перед моими родителями со стояком и не краснеет.
— Продуешь, Полли, со стопроцентной вероятностью.
Поднимаю взгляд на насмешливое лицо Чада. Он так уверен в своей неотразимости и самости, что вызывает во мне волну ненависти. Меня тошнит от его оскала самодовольства.
— Спорим, сучий ты потрох, — грудь моя вибрирует утробным рыком. — Я каждого из вас презираю.
— Обидно, — доносится печальный голос Эдвина из коридора.
— А ты ей тортик испек, — смех Криса отзывается во мне чувством вины, и рыкнув, выхожу на балкон, плотно прикрыв за собой дверь.
Вдыхаю полной грудью прохладный ночной воздух и не мигая смотрю на сияющую растущую луну на черном шелке неба. Знатно ты меня подставила, бледнолицая стерва, с тремя кобелями, но я на одном месте вертела твои причуды. Я в первую очередь — человек, и эта часть во свободна от призрачных цепей.
Глава 30. От человека не родится зверь
Я, мама и папа ждем, когда Герман наговорится со своими друзьями. Со стороны это выглядит так: сидят на полянке под вечерним небом тринадцать старых волков и ворчат, облизываются и поскуливают. Если я понимаю, что беседа затрагивает важные темы неблагодарных детей, внуков и больных суставов, то родители наблюдают за престарелым зверьем со смесью страха и изумления и ни слова не различают.
Я и сама, если честно, удивлена, но не бурчанием или рыком. Я ожидала, что мохнатые старики возмутятся тем, что Герман обратил смертную и изъявил желание ее удочерить. Нет, их волнуют последние сплетни, как обычных пожилых пенсионеров. Я, например, узнала, что одна из внучек Старейшины с белыми передними лапами, посмела пойти против деда и сама дала имя первенцу.
— Никакого уважения, — фыркает Герман и с осуждением трясет ушами.
— Может, вы уже начнете? — рявкает Крис, разлегшись у кустов дикой смородины.
— А старшенький у тебя наглец, — недовольно отзывается волчица с седыми ушами.
— Старшенький — это я, — отвечает Чад и жует тонкую веточку рябины клыкастой пастью. — Но я тоже наглый.
— Они не мои, — шипит Герман.
— Твои, — ехидным хором отвечают волки.
— Это вы, мрази мохнатые, постарались.
— Ну, мы тебя звали в наш клуб, — язвительно порыкивает волк с выбитым правым глазом. — А ты?
— В жопу вас.
Переругиваются, кидают претензии Герману, что он высокомерный болван, который так и не смирился с потерей статуса. Ему были бы рады в Совете Старейшин, а раз сам отказался, то пусть теперь клыки не скалит.
— Это может затянуться до рассвета, — вздыхает рядом священник и накрывает лицо рукой.
Эдвин сидит в кустах можжевельника и не мигая смотрит на меня, периодически облизывая нос и перебирая передними лапами. Он обижен за мои слова о презрении и всячески сдерживает себя от того, чтобы в слабости не кинуться ко мне и не потребовать ласки. Он гордый волк, а не щенок и будет ждать, когда я сама решусь на тактильное взаимодействие.
— Может, все-таки монастырь? — шепчет мама, заметив маньячный взгляд младшего из братьев, а потом вздыхает и сама отвечает на свой вопрос. — Нет. Я тоже хочу увидеть внуков.
— Хвостатых внуков, хвостатых зятьев, — шипит папа.
— Пусть будет один зять, — мама возмущенно смотрит на него.
— А двоих оставим в любовниках? — он вскидывает бровь.
— Что ты такое говоришь?! — мама поджимает губы. — Мы их вообще не рассматриваем в качестве женихов или любовников! И того… — она хмурится и выдает, — Снежного Бурана тоже. У хороших мужчин жены не умирают.
Разворачиваюсь к маме лицом и приподнимаю брови. Мне не стоит ее винить. Лес крутит ей мозги, терзает подсознание, обнажая жестокую и циничную стерву, которая говорит возмутительные глупости.
— Согласная, дорогуша, — неожиданно кряхтит одна из волчиц и глядит в лицо испуганной мамы, которая ни черта не понимает в ее ворчании, — извел мою Лили, мою девочку, мою любимицу.
Наклоняюсь к маме и перевожу с волчьего на человеческий сказанное, и она с тоской смотрит в звериные глаза и слабо улыбается:
— Мне жаль.
Волчица принимает сожаление и дружелюбно бьет хвостом по траве. Гнетущее молчание затягивается, и Герман оглядывается на моих родителей:
— Начинайте.
— Я… — мама всхлипывает, — отк…
— Подожди, дорогуша, — волчица подслеповато щурится.
— С хрена ли ты лезешь?! — рявкает Герман.
— Она мать, — скалится волчица и с неприязнью смотрит в его морду. — Согласитесь, уважаемые, что будет с нашей стороны жестоко лишать смертную ее дочери.
Престарелым оборотням, похоже, начхать на ситуацию, поэтому они вяло кивают.
— Ты хочешь быть ее отцом, — волчица прижимает уши, — так будь отцом, а матерью тебе не стать. Верно? Рожалка не выросла.
— Господи, дай мне сил, — сипит священник и закрывает глаза.
Принято общее решение, что отказаться от меня может только папа, который в гневе раздувает ноздри и краснеет. Ситуация абсурдная, но очень обидная. Он был готов пойти на отчаянный шаг вместе с женой, а теперь ему придется одному отвечать за ошибки дочери. Я не вмешиваюсь, хотя мне тоже не нравится весь этот цирк с волками.
Священник что-то шепчет папе на ухо. Опять делится какой-то лазейкой или хитростью? Вечно эти святоши изворачиваются ужами и обманывают систему.
— Да услышит, — папа кивает, делает шаг вперед и акцентирует внимание на следующих словах, — лес мой отказ от родства с волчьей кровью. Я родил человека, как Авраам Исаака, но не зверя.
— Кто такой Авраам? — удивленно покряхтывает волк, чья челюсть не закрывается полностью.
— То есть Исаака ты знаешь? — Герман презрительно обнажает клыки.
— Нет. Кто это?
— Я готов рассказать Родословие Иисуса Христа, Сына Давидова, — лицо священника сминается в глумливую улыбку, — но это займет некоторое время.
Замечаю страх в глазах Старейшин, и они мотают головами. Никто из них не желает слушать скучную и долгую лекцию от самодовольного богослова.
— Тогда принимаю отказ раба божьего Даррена от волчьей крови. Человек никогда не даст жизнь зверю, — священник разводит руками в стороны.
— Тогда и я не рожала волчонка! — на повышенных и капризных тонах заявляет мама.
Я вскидываю голову, прислушиваясь к ветру, который согласен, что от человека не родится гордый и сильный зверь. Старейшины подвывают ему, и меня скручивает боль. С хрустом костей, треском мышц и сухожилий опускаюсь на четыре лапы и сажусь на шерстистый зад. Наверное, я выгляжу сейчас комично: волчица в платье со скромным белым воротничком, что душит мощную звериную шею.
Мама смотрит на меня со слезами на глазах, и я чихаю о множества запахов, которые забивают чувствительный нос.
— Прямо твоя копия, — кто-то из волков удивленно охает. — Даже Ида на тебя так не походит.
— В этом и прелесть обращенных. Они как клоны.
Чад, Крис и Эдвин, навострив уши, бесшумно крадутся в мою сторону, боясь спугнуть внезапную метаморфозу, и я, поддавшись всплеску радости, кидаюсь к ним. Путаюсь в платье и валюсь на траву. С умилением фыркаю под теплыми слюнявыми языками, что тиранят мою морду и нос, но через несколько секунд после осуждающего вздоха мамы, расталкиваю настырных братьев руками и неуклюже поднимаюсь на ноги, отряхнув подол платье.
— Прочь.
Сидят, подняв на меня хитрые морды, и у меня так и чешутся руки, потискать мохнатые щеки и бархатные уши. Секунда и меня отпускает, когда я вспоминаю, что двое из трех пушистиков отымели меня в палатке и похитили.
— Мы закончили? — спрашиваю у Германа, который опять завел тихий разговор со Старейшинами о том, что молодежь нынче распоясалась.
— Перебивать старших — невежливо, — он бросает на меня раздосадованный взгляд и ехидно добавляет. — Доча.
Разворачиваюсь на пятках, обуваюсь в туфли, что слетели с волчьих лап и, приобняв притихших родителей, увожу их к лесной тропе.
— Здесь мы тебе теперь никто, — сипит папа.
— Все это словоблудие важно для оборотней, — я закатываю глаза.
— Но и ты оборотень, — мама стискивает мою ладонь. — Твою кровь отравила волчья.
Я хочу посвятить бледных родителей в догадку, что не будь я их дочерью, то мое обращение с большой вероятностью могло окончиться летальным исходом. Возможно, генетически я идеальный вариант для кровосмешения. Жаль, что я не ученый и мне не разобраться во всем безумии, чтобы упорядочить реальность и волчью магию.
Глава 31. Крепкая и счастливая семья
— Лес наградил меня еще одной дочерью, — вещает пьяненький и довольный Герман с поднятым бокалом вина. — Да я счастливчик!
Мама и папа тоже с горя налакались, как и мрачная Ида с воодушевленными сыновьями. За накрытым столом трезвая только я. Если глотну алкоголя, то сорвусь, и поведение мое будет непредсказуемым. Сюрреалистичность происходящего взбалтывает мозг и вызывает нервный тик — у меня дергается мизинец на правой руке.
— И что ты такая кислая? — Герман поддается в сторону Иды, которая скрипит зубами. — У тебя теперь есть сестра.
— Она мне не сестра.
— Хорошо, — лицо старика сминает в ехидную улыбку, — я признаю твоих охламонов, а ты мою дочь.
Я утверждаюсь во мнении, что Герман — безумец, и ему было бесконечно скучно все эти годы в каморке не третьем этаже. Он старый, слабый оборотень, который в прошлом неуемную энергию тратил на медведей, жену, а теперь сил нет, а веселья хочется.
Ида хмуро смотрит на Германа, переводит взгляд на меня, и я вскидываю бровь. Вот так, стерва надменная, хотела почитать новый дневник Бесправницы, а получила пьяного отца и девку, которая отрастила хвост и волчьи уши.
— Договорились, — Ида вглядывается в хитрые глаза Германа, — пусть у меня будет младшая сестра. Почему нет?
— Внучки мои родненькие, — он оглядывает удивленных братьев, которые замерли с бокалами вина у открытых ртов, — гордость мой тройная.
— Если они внуки, — папа еле ворочает языком и берет с тарелки румяное ребро в густом соусе, — а Ида и Полли ваши дочери…
Он замолкает, переваривая сложные семейные и волчьи связи, и возмущенно моргает. Да, папуль, на меня виды имеют племянники. С коротким смешком отправляю в рот кусок сочной и запеченной в диких грушах оленины. Кормят здесь, конечно, замечательно.
— И как же она с троими-то справится? — вздыхает мама и с сочувствием поглаживает меня по плечу.
А вот пришла стадия принятия. Или мама поменяла мнение насчет потенциальных зятьев, когда они явились на ужин при параде — в брюках, рубашках и опрысканные терпким парфюмом? Как легко ее очаровать.
— С одним мужем тяжело, — продолжает она сетовать, — а тут трое.
— Это со мной тяжело? — обиженно спрашивает папа и вгрызается в ребро.
— Обращенные выносливые, — Герман тянется к блюду с зажаренными перепелками, — если Полли выжила, то ей уже ничего не страшно. Знаете, в лесах за Большой Водой раньше было принято Старейшинами обращать смертных женщин, чтобы усилить кровь потомков Альф. Правда, от этого отказались, девки сейчас пошли немощные. Не то что наша Полли.
Я готова биться головой о стол. По лицам Чада, Криса и Эдвина видно, что ждут не дождутся, когда они приступят к процессу зачатия сильных и крепких волчат. Глаза горят, рты растягиваются в алчных улыбках.
Я не против детей, как таковых, но я планировала, что, если и стану матерью, то приведу в мир людей, а не оборотней. Отхлебываю из стакана воды, и откладываю эту мысль в дальний ящик. Я не готова сейчас раздумывать над тем, что моя утроба способна выносить маленькое чудовище из сказок.
— Завтра полнолуние, — небрежно кидает Чад и пожевывает зубочистку, надменно поглядывая на меня.
— Это ничего не изменит, — уверенно отзываюсь, хотя меня охватывает мандраж при мысли, что влюблённая волчица и я сольемся в единое целое.
Не хочу потерять голову от трех братьев лишь потому, что так решила луна. Если я и хотела любви в минуту отчаяния от кого-то из них, то не навязанной сверху. А еще человек во мне злопамятный, обидчивый и вредный, и он никак не может смириться с похищением и лишением свободы.
— Опять завелась, — Крис отставляет бокал и с осуждением качает головой. — Полли, ты сейчас лопнешь от злости.
Перевожу на него взгляд, и через мгновение в него летит столовый нож. Он уворачивается, и мой снаряд под испуганное молчание втыкается в деревянную дверцу шкафа за его спиной. Без слов тянусь к ножу мамы, и та его испуганно хватает его и прячет под стол:
— Ты чего?
— Бесит.
— Держи, милая, — Герман вытирает свой нож и протягивает мне.
— Дед, ты охренел? — Крис с возмущением глядит на ехидного старика, и отшатывается в сторону, когда я хладнокровно запускаю в жирных разводах оружие.
— Ты плохо знаешь женщин, дорогой. Хочешь подкатить яйца, дай ей выпустить пар. Мамка вас вообще ничему не учила.
— Мамка учила, что женщина должна быть покорной… — шипит Ида.
— Пошла в пешее эротическое, высокомерная ты дрянь! — вскакиваю и сжимаю кулаки. — Воспитала таких же мудаков, каки ты сама!
— Сука мелкая! — Ида швыряет в меня пустой бокал, и он разбивается с мелодичным звоном на осколки. — Будешь меня поучать? Да я тебе…
И меня несет в дали ненависти и громких оскорблений. С гневливыми криками кидаю все, что попадается под руку в братьев и их истерично верещащую мать, которая тоже не остается в долгу. В меня летят тарелки, куски мяса, фрукты и даже бутылка.
Мама порывается меня одернуть и успокоить, но вмешивается Герман и качает головой. Отец встает и увлекает ее к окну, чтобы ни один из снарядов рассвирепевшей Иды не попал ненароком в нее:
— Отойдем.
— Лучше бы вы мне помогли! — рявкаю я и через стол к Эдвину летит пустая половинка.
— Я же тебя не крал, — он подскакивает и уворачивается. — Полли!
— Но отымел под шумок! И когтищами своими исполосовал!
— Да я тебе за него патлы повыдираю! — Ида отбрасывает стул и обходит стол, стискивая вилку.
— Ма, не надо за меня заступаться, — зло отзывается Эдвин
— Кажется, кого-то тут любят больше остальных? — со смехом хватаю солонку. — Ну, давай, сука!
Герман покачивается на стуле. Вскинув брови, наблюдает за нами, и не вмешивается. Вряд ли я нанесу серьезные увечья его дочери солонкой, но не с ногой же фазана на нее кидаться.
— Да я в жизни не одобрю тебя в жены моим мальчикам! — Ида кривится и надвигается на меня. — Ты же им жизни испортила!
— Да будто им не насрать на твое одобрение, — перекидываю солонку в другую ладонь. — Кто еще кому жизнь испортил!
Ида бледнеет, ее лицо вытягивается и меня пробирает смехом от комичности ситуации. С хохотом роняю солонку. Как мне поможет перебранка с Идой? И вряд ли кому-то из нас позволят серьезно побороться: Крис, Чад и Эдвин напряжены и готовы в любой момент разнять двух истеричек, если они вздумают перевести ссору в драку.
Губы Иды вздрагивают, и она, разразившись хохотом, опирается рукой о спинку стула. Гогочем с ней безумными кобылами, а присутствующие растерянно переглядываются и не знают, как реагировать. Лишь Герман с мудростью старца пьет вино и наслаждается вечером.
— Все, я спать, — утираю выступившие слезы и шагаю к выходу. — С меня на сегодня хватит.
Глава 32. Спокойной ночи
Разлепив глаза, тру веки и смахиваю со лба локон. За задернутым пологом балдахина стоят три красавца. Не надо быть оборотнем, чтобы учуять и услышать их тяжелое и синхронное дыхание в темноте. Как же они мне осточертели.
— Проваливайте.
— Мы пришли пожелать тебе спокойной ночи, — шепотом оправдывается Эдвин.
— А еще проверить не вздернулась ли ты ту ненароком, — хрипло отзывается Чад.
— Как можно ненароком вздернуться? — недоуменно интересуюсь я.
— Дельное замечание, — глухо отвечает Крис, — но это не отменяет твоей отвратительной истерики за ужином.
— Пошли прочь, — сажусь и выглядываю из-за полога.
Замолкаю. Они заявились ко мне голыми, и стоят, хвастаются задорными и эрегированными членами. Глаза горят в темноте, лица обманчиво беспечные.
— Вышли! — рявкаю я, чувствую, как к щекам приливает кровь смущения.
— А мы тебе мешаем? — Чад удивленно приподнимает брови. — Спи, Полли. В чем проблема?
— А ты как думаешь? — едва сдерживаю гнев.
Контролировать в себе волчицу тяжело. Если метнусь во вспышке злобы в шкуру суки, то напитаюсь ее восторгом и влюбленностью, и ждет меня незавидная участь быть отлюбленной тремя самцами.
— Я думаю, что мы не мешаем, — Чад клонит голову набок, изучающе разглядывая мое лицо.
— Полли, давай дружить, — проникновенно шепчет Эдвин.
— Нет! — задергиваю полог и ныряю с головой под одеяло.
Пусть стоят себе. Мне нет до них дела. Ни стыда, ни совести. Разбудили, и сна теперь ни в одном глазу.
— Вам нужно извиниться, — едва слышно говорит Эдвин.
— С хрена ли? — фыркает Чад.
— Вы ее украли.
— Мы ее спасли от маньячилы-очкарика, — шипит Крис. — Она должна быть нам благодарна. Сейчас бы не под одеялом лежала, а в могиле. Или искалеченная доживала век.
— Вам, что, сложно? — сердито цедит Эдвин. — Язык сломается?
Полог отодвигается, и раздается шепот Чада:
— Полли, мне очень жаль, что мы тебя украли и не раз довели до громких оргазмов.
Выныриваю из-под одеяла, хватаю его за патлы и дергаю на себя:
— Мы же с тобой, мурло, поспорили. И чего ты ко мне сейчас лезешь?
— А напомни, на что мы с тобой спорили?
Я замираю и хлопаю ресницами. А ставки не было. И в чем тогда смысл нашего пари?
— Может, ну его, этот спор? — Чад улыбается. — Мы капитулируем и признаем твою победу. Мы говнюки, а ты принцесса. Наша принцесса.
Вибрирующие нежностью слова Чада отзываются в груди трепетом, а между ног жаром. Выпускаю его волосы из пальцев, толкаю в грудь и откатываюсь к краю кровати, но подлец учуял мое возбуждение. Хватает за бедра и с рыком подтаскивает к себе.
— Вот же гад!
Пинаю Чада, и он ловит меня за лодыжки. Затем рывком поднимает и разводит ноги. Я вскидываюсь на матрасе и вздрагиваю, когда бородатый и патлатый подлец нежно целует щиколотку, глядя мне в глаза.
— Что ты делаешь? — сдавленно спрашиваю я, когда он спускается чуть ниже.
Он молча встает на колени перед кроватью, закинув мои ноги на плечи. Не успеваю сообразить, что происходит, как он впивается горячим ртом к моей промежности. Пробегает волна дрожи от его требовательного языка, и я непроизвольно выгибаюсь в пояснице острой искры удовольствия.
Справа ко мне подкрадывается Эдвин, который припадает губами к соску, а мои стоны поглощает Крис глубоким и жадным поцелуем. Меня увлекает водоворот сладких судорог, что вспыхивают под упругим языком Чада, и я в силах только мычать. Слабые укусы Эдвина и поглаживания Криса растягивают дрожь наслаждения и сгущают желание.
Они по очереди присасываются к губам, скользят руками по груди и животу, а язык Чада ускоряется и усиливает давление на раскаленный похотью клитор. Вскрикиваю от мощного спазма, что растекается по мышцам конвульсиями, и мои вопли заглушает Эдвин голодным поцелуем. Вцепившись в волосы Чада, дергая тазом, поддавшись всплеску оргазма, и вновь вздрагиваю.
Обмякаю и тяжело дышу. Чад, отпрянув, вытирает тыльной стороной ладони рот, и легонько щиплет за бедро:
— Сладкая девочка.
Мягко скидывает ноги с плеч и целует левую коленку. Я истерзана его языком до онемения, поэтому тихие и насмешливые слова не вызывают во мне ни смущения, ни злости.
— Вот теперь спокойной тебе ночи, Полли, — Эдвин чмокает в висок и энергично вскакивает на ноги.
— Тебе важно, как следует выспаться, — Крис пробегает пальцами по шее и груди и покидает кровать, разминая плечи.
Я огорошена их сдержанностью. Они возбуждены: их хозяйства как торчали, так и торчат. Отымей они меня по очереди или сразу втроем, я бы не смогла даже слова сказать против. Я преисполнена теплой неги и медовой слабости: бери меня в любой позе и не спрашивай.
Тонкая нить разочарования оплетает сердце, когда братья опускаются на волчьи лапы и неторопливо семенят прочь. Приподнимаюсь на локтях, изумленно созерцая их хвостатые задницы, и сипло выдыхаю:
— Куда вы?
Понимаю, что я не против того, чтобы они остались и убаюкали объятиями и поцелуями. Крис оглядывается и обнажает правый клык, одарив меня волчьей ухмылкой:
— Полли, мы тоже обижены.
— За что?
— За испорченный ужин.
Чад толкает лбом дверь, и братья покидают спальню. Кажется, мне не только пожелали спокойной ночи, но и намекнули, как именно я должна извиниться за вечернюю истерику. Только вот им куда легче справиться со мной, чем мне с ними. Я одна, а их трое, и лишними ртами меня природа не наградила.
Глава 33. Завтрак в близком семейном кругу
— Доброе утро, милая тетушка, — Чад приобнимает меня и с издевкой целует в щеку.
— Изврат какой, — папа бросает салфетку на стол и отодвигает тарелку с омлетом.
В похмелье он всегда недоволен и мрачен. Чад скалится ему в улыбке и садится за стол. Он и Крис заявились на завтрак босые и полуголые в спортивных штанах. Только Эдвин соизволил надеть футболку, за что его хочется похвалить.
— Как вам спалось? — Чад посылает очаровательную улыбку маме, и та густо краснеет, потупив взгляд.
— Может, вы оденетесь? — спрашиваю я.
— С чего вдруг? — недоумевает Крис, ткнув вилкой в яичницу.
— Если бы я заявилась сюда в трусах?
— Я бы был не против, — Чад пожимает плечами.
— Ты ведь этого не сделаешь? — Ида серьезно смотрит на меня.
— Нет. Меня хорошо воспитали, — прозрачно намекаю ей, что она не справилась с ролью матери.
— Так хорошо воспитали, что с тремя кобелями закрутила, — папа прикладывается к чашке с кофе.
Герман отвлекается от сосиску и переводит на него взгляд:
— С оборотнями. Попрошу без оскорблений.
Ида удивленно взирает на Германа, который неожиданно решил вступиться за внуков, которых еще вчера презирал.
— А как бы вы отреагировали на то, что ваша дочь…
— Положительно, — кряхтит Герман. — Да хоть с десяток мужей бы завела, всё было бы лучше, чем быть старой девой.
— О, так тебе стоило мне об этом раньше сказать, — Ида откидывается на спинку стула и скрещивает руки на груди, — я бы завела себе гарем. Может, место нашлось и для Грозовой Тучи.
— Вот ты поэтому и сука такая, что мужика у тебя нет, — Герман чавкает сосиской и тычет в нее пальцем.
— Дед, — Крис исподлобья глядит на него. — Полегче.
— Не огрызайся, — Герман обнажает зубы. — Я ее отец и имею право ткнуть в ее ошибки.
— Это было ее решение отказаться от замужества и стоит его уважать, — встреваю я, посчитав, что нападки Германа на Иду несправедливые.
— О, какая прелесть, сестринская солидарность? — Герман подпирает лицо кулаком и криво улыбается. — Я рад, что вы сблизились. Сердце тает.
Он прикладывает руку к груди и облегченно вздыхает. Мы переглядываемся с Идой, и невесело усмехается.
— Замужество не для всех, — предпринимаю очередную попытку поддержать ее.
— Ты хочешь сказать, что я бы не справилась с ролью жены? — Ида вскидывает бровь.
— Что?! — поперхнувшись куском сэндвича, прижимаю ладонь ко рту, и бубню. — Я не об этом.
— Посмотрим, какой ты будешь женой и невесткой, Ласточка, — ее зрачки вспыхивают недобрым огнем.
— Нет, — сердито вмешивается мама и смело смотрит в глаза Иды, — мне важнее, какими мужьями и зятьями будут твои мальчики.
— А давайте выдохнем и позавтракаем без нового скандала? — Эдвин мажет на тост ягодный джем.
— Теряешь очки, рыжий, перед будущей тещей, — папа баюкает чашку с остывшим кофе в ладонях, — а тещи злопамятные.
Эдвин замирает, поднимает взгляд на смурную маму и неловко улыбается, но до нее доходит смысл сказанного папой, и она возмущенно смотрит на него:
— Не поняла. Моя мать с тобой всегда была мила.
— Правда, что ли? — папа охает. — А я и не заметил.
Подтверждаю. Бабуля при каждой встрече критиковала его и ко всему придиралась. Даже к его шнуркам. Она — вечный генератор претензий. В один из дней папа не выдержал и завел блокнот, в который записывал все словесные недовольства тещи. Сейчас бы он очень пригодился ему в споре.
Встаю, не дожидаясь логичного завершения родительской перепалки, что заинтересовала оборотней, и шагаю к выходу из столовой.
— Полли, — летит мне в спину сердитый голос Иды. — Невежливо покидать стол без разрешения главы семьи.
— А у кого мне спрашивать разрешения. У тебя? — я оглядываюсь. — Или у Германа? Я запуталась.
— У кого-то из нашей троицы, — Крис подливает в чашку кофе из фарфорового кофейника.
— Во как, Идочка, — Герман с хриплым смехом. — Рада? Ну, ты сильно не расстраивайся, я тебе подскажу, как справиться со отчаянием.
— Скрыться из виду и спрятаться за стеной? — рычит Ида, которая сама не заметила, как за несколько дней потеряла статус Альфы в семье и теперь для любимых мальчиков лишь мать.
— Помогло же, — пожимает плечами Герман.
— Спасибо, папуль, но нет, — она с шумом отодвигает стул от стола, встает и нервным шагом удаляется.
— А спросить разрешения у сыночков? — ехидничаю ей вслед.
— Вот же сучка, — шипит Ида и выходит, передернув плечами.
— Свекровь у меня такой же была, — мама косит колкий взгляд на папу.
— Не надо тут придумывать, — он кривится и оставляет чашку. — Моя мать по ночам в волчицу не обращалась.
— Но стервой той еще была…
Вздыхаю и покидаю столовую. Не буду я лезть в разборки родителей, а то закончится все тем, что у меня спросят, какую из бабуль я люблю больше. И это ловушка, в которую я отказываюсь прыгать.
Меня ждет полнолуние, и все мысли заняты страхом перед неизвестностью. Я еще не смирилась с тем, что я оборотень. Часть меня бунтует против этого факта, а волчица тянет в лес на охоту за мышами и желательно с тремя братьями, которые оприходуют ее в кустах. Как же я хочу вернуться в прошлое, где тревожилась из-за сорванных сроков с отчетами и въедливых клиентов.
— О, так это я виновата в том, что Полли за трех замуж собралась? Ты это хочешь сказать? Ты мне до смерти будешь припоминать, что ты у меня вторым был?!
Ох, и выворачивает лес моих родителей на искренности. Лишь до развода не дошло.
Глава 34. Игры в библиотеке
Сижу в библиотеке с книгой сказок братьев Гримм, забравшись в глубокое кресло с ногами. Если поднять голову и присмотреться, то в воздухе можно увидеть танцующие пылинки.
Тут тихо, уютно. Было, пока не явились три брата-акробата и не расселись вокруг столика.
— Меня всегда пугали эти сказки, — шепчет Эдвин и кивает на книгу в моих руках. — Да и разве это сказки? Страшилки какие-то.
Неадаптированные сказки братьев Гримм действительно пугают своей жестокостью и кровожадностью, но это вопросы к тому, кто их решил внести во внушительную коллекцию библиотеки.
Мне сейчас страшилки не помешают. Лучше отвлекусь на красивую девочку, печень и сердце которой вознамерилась съесть королева, чем думать о будущем.
— Не читай, — не унимается Эдвин. — Кошмары приснятся.
— Вот соглашусь, — Крис листает увесистую книгу в кожаном черном переплете с изысканными золотыми узорами на обложке, в которых угадываются китайские мотивы. — Если читать, то что-нибудь красивое и завораживающее.
И зачитывает отрывок со стихами, в которых автор вроде бы говорит о мандаринах, пионах, трясогузках, капельках воды и морской пене, а ощущение, что речь идет о чем-то томном.
— Волнами колышется пышная грудь, капли желанной росы устремляются к самому сердцу пиона, — Крис поднимает на меня взгляд.
— Это про секс, да? — чувствую как щеки горят.
— Естественно, Полли, — Чад закидывает ноги на столик и протягивает руку к Крису. — Дай взглянуть.
— А так сразу и не скажешь, — Эдвин хмурится.
— Но возбудиться ты возбудился, — киваю в направлении его паха.
Под натянутой тканью штанов разбух недвусмысленный бугор.
— Это ты виновата, а не книга, — Эдвин щурится, — а вот тебя книга взбудоражила.
— Ничего подобного, — перелистываю страницу.
— Мы чуем твой запах, Ласточка, — Крис подается в мою сторону. — Ты сидишь вся мокрая и благоухаешь подобно пиону.
Отрываю взгляд от строчек. Ничего-то от них не скрыть. Жар приливает к промежности, и я чувствую теплую пульсацию крови в ноющих желанием складках. Крис хмыкает. Жду когда, кто-нибудь из оборотней решится первым на попытку склонить меня к близости, но они углубляются в чтения, игнорируя мое тяжелое и прерывистое дыхание.
Воздух полнится новыми запахами. Среди пыли витают нотки чего-то терпкого мускусного и кружащего голову. Густое амбре тянется от оборотней невидимыми волнами и окутывает меня ядовитыми парами, от которых плавится разум, мышцы и кости.
Задерживаю взгляд на мощной груди Чада, затем смотрю на пресс Криса и перевожу взор на длинные пальцы Эдвина.
Хочу. Каждого из порочной троицы. Желаю их губы, языки, члены. Хочу их целовать, облизывать, кусать и тискать во всех местах. Особенно между ног. А они сидят с невозмутимыми лицами и читают.
— О, а тут иллюстрации есть, — Чад приподнимает бровь, перелистнув страницу книги, что одолжил у Криса, и небрежно спрашивает. — Полли, не хочешь взглянуть?
Встаю, отложив жуткие сказки с расчлененкой, и подхожу к наигранно спокойному Чаду. Присаживаюсь на подлокотник и заглядываю в книгу. Как я и ожидала: на страницах запечатлены бледные мужчины и женщины в фривольных позах с оголенными гениталиями. Смотрю на нарисованные пенисы в складках халатов и разъяренно отшвыриваю книгу с колен Чада. Через секунду я уже седлаю оборотня и со стонами пожираю его желанный рот.
Лезу дрожащими руками ему под штаны, стискиваю твердый и теплый член, выудив его из тканевой ловушки, и с громким стоном насаживаюсь на него.
— Дверь закрой, — слышу голос Крис, который через мгновение оказывается у кресла.
Нависает надо мной, целует, обхватив лицо ладонями, и торопливо стягивает штаны, чтобы затем мягко направить мою голову к своему вздыбленному члену. Наклонившись и развернувшись вполоборота, смыкаю губы по подрагивающей и шелковистой головке. Несколько скользящих и влажных ласк ртом, и Чад медленно сползает к краю кресла, придерживая меня за ягодицы. Сзади грубым и гневным толчком вторгается Эдвин, опираясь руками на подлокотники.
Чад сжимает бедра, вынуждая замереть и лишая инициативы. Оборотни проникают в меня с трех сторон резкими рывками, растягивая внутренности и глотку острым и болезненным удовольствием. Их движения прокатываются по телу волнами дрожи, что вытекает из меня неразборчивым мычанием и всхлипами. Они нарастают вместе амплитудой яростных фрикций и с потоками семени разрывают меня судорогами мощного и черного оргазма.
Крис убирает с затылка крепкие и безжалостные ладони, что удерживали голову, и я постанывающей тряпкой падаю на грудь хрипящего Чада. Откашливаюсь от вязкой и вспененной слюны и вытираю рот. Эдвин
с покряхтыванием сползает на пол, и с тихим удивлением шепчет:
— У нее попа такая узкая.
— Замолчи, — пристыженно стенаю в шею Чада.
— В следующий раз задница моя, — глухо и бесстыдно отзывается Крис.
— Нет-нет-нет, — я неуклюже переваливаюсь через Чада и подлокотник.
Не удержав равновесие, валюсь на пол и отползаю к пустому креслу справа от стола. Между ног тянет и горит, словно к промежности приложили горячий шершавый камень. Разминаю затекшую шею, глядя на братьев, и выдыхаю:
— Это было чересчур, мальчики.
А затем, пошатываясь, встаю и ковыляю к запертой двери. Вот еще урок, который стоит усвоить: мне не рекомендовано находится с оборотнями в одном помещении дольше пяти минут, ведь на шестую я ныряю в их объятия и без метаморфозы в волчицу. Что дальше?
— Ах ты, падла мохнатая, — рычит Крис.
Оскорбленно оглядываюсь.
— Не ты, — он торопливо натягивает штаны, и Эдвин следует его примеру.
— Ну не мудак ли? — Чад встает с кресла и вправляет член в штаны.
— Да когда он уже сдохнет? — шипит Крис и в ярости вышагивает мимо меня к двери.
Глава 35. Откровения на лестнице
Я грешным подумала, что Герман, старый обормот, подглядывал в замочную скважину, пока его внуки творили со мной непростительное безобразие в три хвоста. А как я могла расценить злобный рык Криса, скрежет зубов Эдвина и сжатые кулаки Чада?
В возмущении кидаюсь к двери, проворачиваю ключи в замочной скважине и выскакиваю в пустой мрачный коридор. Никого! Мое желание навалять старому бесстыднику слетает с губ расстеряным возгласом.
— Живьем закопаю, — мимо шагает Крис.
— А что, собственно, происходит? — оглядываюсь на Чада, который выплывает из библиотеки, торопливо собирая волосы в пучок.
Вместо ответа он мажет небрежным поцелуем по виску, и продолжает путь.
— Эй! — делаю шаг, закусываю губы, потому что под копчиком неприятно потянуло.
— Что случилось? — обеспокоенно спрашивает Эдвин, заглядывая в лицо.
— А ты как думаешь? — сквозь зубы интересуюсь я.
Рыжий любитель пристроиться сзади хлопает ресницами.
— Задница болит, — бесстыдно и откровенно заявляю я. — И кто виноват?
Эдвин краснеет и сдавленно шепчет:
— Прыгни в волчицу, пожалуйста.
— Вот же извращенец!
— Да я в этом смысле, Ласточка! Тебе полегчает! Регенерацию ускоришь.
— Мне ничего не надо было ускорять, если бы ты был понежнее, — приближаю свое лицо к его, пунцовому и смущенному. — Давай, я тебе палец суну в твою в хорошенькую попку?
— Не надо! — возмущенно охает он и отступает.
— А что так? Ты в меня членом вообще потыкался, — напираю на него в праведном гневе и опять замираю от болезненного зуда между моими прелестными булочками.
Вздыхаю и опускаюсь на четыре лапы. Метаморфоза отзывается в теле теплом, а под хвостом ничего не тянет и не беспокоит.
— Ты такая сладенькая, — Эдвин садится передо мной на корточки, и в восторге облизываю его лицо.
Он тоже сладенький. И кудряшки его рыженькие — просто прелесть. И близость с ним и его братьями теперь мне вспоминается мне нежной, страстной и полной любви. В общем, я бы повторила.
Треплет за уши и отстраняется, влюбленно вглядываясь в глаза. Каков красавчик. Поддаюсь в его сторону, и очухиваюсь уже с его языком во рту и прохладными пальцами на лице.
— Подловил! — резко отпрянув, вскакиваю на ноги и одергиваю под платья.
— Поцелуй меня еще, — смотрит снизу вверх щенячьими глазками.
— Иди ты, — со злым рявком топаю к лестнице, подхватив туфли, что слетели с волчьих лап.
— Ой ладно тебе, Полли! — Эдвин следует за мной тенью. — Ты сначала дразнишь, а потом удивляешься, чего это мы такие несдержанные. И сама-то в момент не особо была против моего члена.
— Вот же, — разворачиваюсь к нему и тычу пальцем в лицо, — как ты смеешь?
— И еще посмею, — Эдвин с угрозой щурится, — теперь у меня на очереди твой прелестный ротик, Ласточка.
И шагает победителем к лестнице, а я минуту стою, указывая пальцем в пустоту. Когда скромный, смущенный юноша успел обратиться в похотливого кобеля? И кто виноват? Я?
— Эдвин! — охаю я и семеню за ним. — Твои братья на тебя плохо влияют!
— Ну-ну, — невесело отзывается он.
— Скоро начнешь и Бесправниц похищать.
— У меня есть ты. Сюрприз, Ласточка, — Эдвин оглядывается, зло сверкнув глазами, — но после встречи с Нареченными интерес к другим затухает.
Да, видимо, это я испортила милого мальчика.
— Знаешь, Полли, а еще это очень тяжело делить одну Нареченную с братьями, — голос Эдвина становится глухим. — Каждому из нас сложно. Каждый из нас предпочел быть единственным у тебя.
— А это не я виновата.
— И не мы. И нам в сложившейся ситуации куда труднее, чем тебе. Ты не конкурируешь ни с кем за наше внимание.
— Ну, слушай, мохнатой сучке вы все милы, — перескакиваю через несколько ступенек и нагоняю Эдвина на лестничном пролете. — Одинаково.
— Можно ли считать это признанием в любви, — крутанувшись ко мне лицом, он приподнимает брови.
— Хитренький какой. Хочешь быть первым, кому признается Нареченная в любви? — легко и беззаботно смеюсь, а затем захожу ему за спину и прижимаюсь всем телом, шепча на ухо. — Как ты думаешь, в моих силах натравить вас друг на друга, чтобы вы глотки друг другу перегрызли за милую пушистую волчицу?
— Ты ведь так не поступишь? — тихо отзывается Эдвин, и я чувствую в его интонации положительный ответ на мой вопрос.
Влюбленная сучка во мне возмущенно вскидывается. Она не желает ссор между мальчиками, но и человек внутри меня против подлых интриг.
— Эдвин, ревность к братьям ничто по сравнению с тем, что я потеряла свою жизнь. В ней шло не все гладко, но у меня были друзья, планы, простые радости, амбиции и цели, а теперь я хрен пойми кто и знать не знаю, как жить дальше.
— Почему бы тебе просто не доверится нам, Полли?
— А как доверять тем, кто видел во мне лишь куклу для веселых потрахушек? — мои губы почти касаются уха Эдвина. — То, что вы по щелчку пальцев внезапно втрескались в меня, не меняет того, что вы охламоны. И даже ты, хотя вроде бы и не при чем. Для тебя увидеть новую Бесправницу было в порядке вещей. Ведь так?
— Так.
— И пришла бы новая Бесправница, если бы не вмешался ваш дурной старик.
— Я так не думаю.
— Почему?
— Потому что тебя бы обратил я.
— А ты можешь? — в изумлении спрашиваю я.
— Да. После того, как укрепилась моя связь с Лесом, и моя кровь стала сильна.
— И что же получается? Я бы стала твоей дочерью, а не Германа? — я отшатываюсь от Эдвина. — Фу! Отвратительно!
— Думаю, он уловил мое желание обратить тебя, Полли, поэтому и вклинился, чтобы не случилось лишних сложностей с кровосмешением. Ну и не стоит скидывать со счетов Чада с Крисом. Стали бы они бегать за смертной девкой из леса в город, чтобы просто организовать себе веселые потрахушки. Они уже при первом взгляде на тебя всё поняли, но не осознали.
— Все, отстань! — отмахиваюсь от Эдвина, который напридумывал себе лишнего, и бегу вниз по лестнице. — Любишь ты все усложнять.
Из гостиной доносятся рыдания мамы, крики Иды, злой говор Криса и смех Германа. Хриплый, высокомерный и с нотками глумления. Влетаю в двери и столбенею на пороге.
Глава 36. Семейные посиделки
Герман сидит в кресле и в голос ржет. Окровавленный, со смещенным носом вправо и невероятно восторженный. Мама стоит у окна, плачет в платок, ее обнимает Ида, поглаживая по спине. Папу удерживает Чад у противоположной от окна стены.
— Дай я ему брюхо вспорю, — тихо шипит папа.
— Дед, они же гости, — над хохочущим Германом нависает Крис.
— Что у вас тут стряслось? — делаю шаг.
— А мы разводимся! — басом отвечает папа и дергается в руках Чада.
Мама истерично вскрикивает в платок и воет.
— Что? — я не верю своим ушам.
— Твои родители явно несчастливы в браке, — бубнит Герман и с треском вправляет нос.
Гостиную накрывает тишина, и даже мама замолкает, уткнувшись лицом в платок. Крис переводит на меня взгляд. Затем глазами указывает на Германа, который с оханьем вытягивает ноги, и на мою маму. И криво улыбается, пытаясь на что-то намекнуть.
Минуту я соображаю. Туго идет, но потом улавливаю ниточки волчьего и старческого амбре, что тянется от мамы. Подскакиваю к ней, обнюхиваю, и кидаюсь к Герману. Они провоняли друг другом с ног до головы.
— Герман, ты…
Не успеваю договорить, как мои руки стискивают его морщинистую шею. Крис с рыком оттаскивает меня от хрипящего и смеющегося подлеца, который, похоже, отымел мою мать, пока его внуки натягивали меня.
— Я тебя убью!
— Я твой отец!
— Сучий ты потрох! — ревем с папой на пару и рвемся к нему в желании разодрать на куски.
— Да боже мой, — вскидывает он руку, — сколько драмы! Ну, потискал я мамку твою! Она была не против! Ну и лизнул в сладкое местечко. Что?! Трагедии не случилось.
— А знаешь что, дорогая? — рявкает папа и отталкивает Чада, приглаживая рубашку на груди нарочито спокойно. — А я отымел твою подругу!
Мама отрывает лицо от платка и исподлобья смотрит на него:
— Какую?
— Сару, — папа вскидывает голову. — На нашем кухонном столе.
— Вот черт, — шепчет мне на ухо Крис. — Эдвин.
— Ах ты мудак! — взвизгивает мама и кидается в сторону отца, но ее перехватывает на полпути Эдвин. — Пусти!
— Да, — папа горделивым петухом вышагивает перед беснующейся мамой, — нагнул и засадил по самые яйца.
— Папа! — вскрикиваю я.
— Да, доча? — Герман невозмутимо вытирает кровь под носом. — Слушаю, моя неблагодарная кровиночка. Это ты в мать пошла.
— Заткнулись все! — стены сотрясает утробный рев.
У окна стоит сгорбленное, мохнатое и разъяренное чудище в шерстяном изумрудном платье, что разошлось по швам в рукавах и в груди. В широкоплечей образине с лобастой волчьей головой на мускулистых плечах не узнать Иду. Я аж икаю от удивления.
— Ма, не нервничай, — фыркает Чад.
— Вам пора домой, — Ида сжимает когтистые ладони в кулаки. — Ваш разум ослаб. Через пару часов вы друг друга поубиваете.
— О, я бы ему кишки выпустила, — мама ревниво клокочет в руках Эдвина.
Папа щурится на нее, и затем, приосанившись, обращается к Иде:
— Как вы смотрите на то, чтобы выпить со мной вечером по бокальчику вина?
— Да, точно мозги потекли, — Чат волоком тащит волчьего угодника к дверям.
Морда у Иды обескураженная, смущенная, а уши торчком стоят на макушке. Мама косит на нее глаза и шипит:
— Дрянь ушастая, решила мужа у меня увести?! Я его тридцать лет терплю и думаешь вот так просто позволю ему уйти к блохастой суке?!
— Думаю ваш муж не в ее вкусе, — осторожно говорит Эдвин и тащит маму к выходу.
— Да мой муж, псина плешивая, золото!
— Золото? — охает папа. — А ты у меня сокровище.
— Их надо вернуть в город, — Крис выпускает меня и бегу за Чадом и Эдвином, что уводят родителей, как санитары душевнобольных.
Во дворе я наблюдаю, как они в истерике обнимаются, потом вновь ныряют во взаимные обвинение, и Чад заталкивает их в машину.
— Ну, ты хоть посмотрела на себя со стороны, — хмыкает рядом Крис.
— А все почему? — спускаюсь по лестнице и оглядываюсь на него с презрительным оскалом. — А все потому, что тут людям не место!
— Человек в тебе скоро выветрится, любимая, — Крис улыбается.
— Что… — зависаю на секунду и рявкаю. — Что ты сказал?!
— Люблю тебе, солнышко ты мое лесное.
— Пошел к лешему!
Кидаюсь к машине, толкнув Эдвина, который встретился мне на пути, и он восклицает:
— Полли!
— И ты тоже пошел туда же!
— А куда, собственно?
— К лешему, — отзывается Крис.
С матерками, проклятиями, словами горячей ненависти сажусь на переднее сидение, и мама тоненько так спрашивает:
— А вы чего поссорились?
— Да ей только дай повод, — Чад плюхается за руль.
— Замолчи!
— Может, ты дома останешься? — Чад с издевкой вскидывает бровь. — С таким настроением ты мне все нервы вытреплешь по дороге.
— Поехали, — пристегиваюсь ремнем безопасности.
— Но ты ведь в курсе, что все равно вернешься со мной в Лес. У тебя сегодня первое полнолуние.
— Знаю! Вернусь,а после полнолуния жопу твоему деду откушу! И вам! Всем и каждому!
— Полли… — шепчет мама.
— Как ты могла?! — оборачиваюсь к ней. — С Германом?! Ему же лет четыреста!
— Я же не лезу в твою личную жизнь! Ты за трех собралась замуж!
— А один вообще рыжий! — повышает голос папа. — Второй на лесоруба похож! У третьего рожа вечно кислая!
— Нравится вам или нет, трое и все мои! Рыжий, лесоруб, кислый!
— Держитесь, зайчики, — Чад чешет бороду, и машина мягко трогается с места. — Скоро вас отпустит.
— Завали! — в приступе слепой ярости гаркаю на него и вновь смотрю на родителей, — хотели выдать замуж? Хотели?! Я кого спрашиваю?
— Хотели! — мама отвечает криком. — Но за приличного! За одного! За человека!
— А будут волки! Ясно? А будете выкобениваться, четвертого найду!
Папа и мама замолкают, впечатленные моей бессмысленной угрозой, но потом мы опять эмоционально переругиваемся, предъявляем претензии и припоминаем старые и новые обиды, захлебываясь в неконтролируемых чувствах.
Чад неожиданно вскидывает голову и воет, меня подбрасывает, и я путаюсь лапами в платье и ремне безопасности. В жалких попытках высвободиться из ловушки замираю и тяжело дышу, открыв пасть. Меня внезапно отпустило.
— Давай без четвертого, а? — тихо отзывается Чад и примиряюще треплет за ухо.
Мама плачет в грудь отцу, жалобно причитая, что ее дочь теперь волчица с хвостом.
— А куда мне четвертого? — облизываю нос и довольно щурюсь под ласками Чада. — Не, извиняйте, четвертой дырочки у меня нигде не затерялось.
— О чем она там ворчит? — беспокойно и нервно спрашивает папа.
— Говорит, что любит вас и очень расстроена, что вы ссоритесь, — Чад хитро и украдкой подмигивает мне.
Если и лесоруб, то невероятно милый. В его бороду так и хочется зарыться носом, а на могучей груди вздремнуть, наслаждаясь его объятиями.
Глава 37. Чужой дом
Стоило выехать на шоссе, как мама и папа затихли. Хрустнув костями, возвращаюсь в человеческий облик и с ворчанием просовываю руки в рукава и оправляю подол на коленях. Меня на несколько секунд накрывает эйфория, которая сменяется легкой тревогой, а на въезде в пригород мне становится неуютно.
Аккуратные домики, улицы с милыми кустиками и молодыми деревцами видятся мне картонными декорациями из фильмов ужасов, а редкие прохожие блеклыми тенями и даже призраками. Перевожу взгляд на Чада, и тот усмехается:
— В лес потянуло?
— Мне тут не нравится, — глух отвечаю я и вновь смотрю в окно.
Тут все чужое, пугающее и уродливое. И я сама здесь не своя. Машина останавливается у родительского дома, и я зябко ежусь. Я тут словно не была несколько лет.
— Наконец, мы дома, — мама выскакивает из машины, и папа спешно следует ее примеру.
— Домой? — спрашивает Чад.
Я расстегиваю ремень безопасности и выползаю на улицу под яркое солнце, которое видится мне огромной и яркой лампочкой. Озираюсь по сторонам и делаю шаг к калитке. Она скрипит под рукой папы, и я вздрагиваю, прижав руку к голове.
— Я рядом, — Чад приобнимает меня, и от его близости и волчьего запаха паника затихает.
— Что вы со мной сделали? — хрипло отзываюсь я.
Мама трясущимися руками проворачивает ключ в замочной скважине и влетает в дом, папа за ней. Молча и в жутком беспокойстве. Мягко высвобождаюсь из объятий Чада и шагаю по дорожке, сжимая и разжимая кулаки. Тут безопасно, здесь живут мои родители, и это не чужой дом.
Нахожу папу и маму в гостиной. Сидят на диване и медленно моргают, сипло выдыхая.
— Это все не кошмар, да? — жалобно спрашивает мама. — Все как в тумане, Полли.
Устало вщираю на Чада, который стоит на пороге, привалившись к косяку плечом. Выглядит посреди домашнего уюта полуголым дикарем.
— Нет. Не кошмар.
— А… Гер…
— А вот он кошмар, — торопливо перебиваю маму. — Да. Кошмар. И, — вглядываюсь в глаза папы, — Сара на столе тоже кошмар.
— Еще какой, — соглашается он, и лицо его заливает краска стыда.
— Надо в церковь сходить! — мама подскакивает на ноги и опять садится. — Со Святым отцом переговорить.
— В грехах покаяться? — хмыкает Чад, и швыряю в него подушкой.
— Заткнись!
— Понял, — он смеется и проходит через гостиную на кухню.
— О, — тянет мама, провожая его отчаянными глазами, — мужья-братья-волки не кошмар? Или он все-таки один?
— Трое нас, трое, — Чад беспардонно заглядывает в холодильник. — Лесоруб, Рыжий и Кислый. Крису не понравится, что он у нас Кислый, хотя и я не лесоруб. Это из-за моей бороды?
И обиженно оглядывается на нас с бутылкой молока.
— Да сейчас самое время поговорить о твоей бороде, — скрещиваю руки на груди. — Ты ее сам стрижешь?
— Да, — он довольно ухмыляется и кривит губы, — или был сарказм?
— Ага.
— Но ты же в восторге от моей бороды?
— В полном.
— Вот и прекрасно, — он вскрывает бутылку и прикладывается к горлышку, а затем с проклятиями выплевывает молоко в раковину и вытирает губы. — Прокисло.
— Мы в лес больше не вернемся, — шепчет мама, — там жутко, Полли.
— Вам надо к нам набегами, — Чад полощет рот и отставляет бутылку, — постепенно иммунитет вырабатывать.
— Нет, — испуганно отвечает мама, — там же Гер…
— Это был кошмар, — сурово повторяю я.
Мама всхлипывает и ныряет в объятия папы, который, похоже, еще не пришел в себя. Взгляд расфокусирован, лицо бледное, а на лбу испарина. Сажусь на журнальный столик, сцепив руки в замок на коленях.
— Они на тебе, — встаю и шагаю к выходу, — глаз с них не спускай.
— Эй! — восклицает Чад. — Что мне с ними делать?!
— Самое время наладить отношения с потенциальными тещей и тестем, — я зло оборачиваюсь на него.
— Ну если так, — отвечает он, приосанившись, — то я в деле.
— Налажаешь, шкуру спущу.
— А если преуспею, то потребую награды.
— Я тебя предупредила, — повышаю голос, намекая, что сейчас не время для заигрываний.
У двери он меня нагоняет и хватается за дверную ручку:
— Ты же не надумала сбежать? — с ревностью всматривается в глаза. — Полли, я же тебя найду в любом случае. Лунная ниточка приведет к тебе, куда бы ты ни сбежала.
Радужка его карих глаз вспыхивает желтым волчьим огнем, на который восторгом отзывается зверюга в моем подсознании. Наверное, в этом и был хитрый план: взбудоражить мохнатую сучку соблазнительным взглядом.
— Чад, милый мой лесоруб, — пропускаю бороду сквозь пальцы, стискиваю его лицо в ладонях и глухо рычу, — у моих родителей мозги потекли. Мне бы их в чувство привести. Мое желание избавиться от тебя и от твоих братьев пока подождет.
— Ты такая секси, когда злишься, — голос Чада понижается до бархатных интонаций, — и я тут подумал, что совсем не против поиграть с тобой в преследование и погоню. Это же, по сути, охота. Охота на самку, Полли. Это так заводит.
Получает заслуженную пощечину. Если мои родители чудят в Лесу, то у Чада перемкнуло мозг в пригороде.
— Мы поговорим с тобой об этом позже, ага? — дергаю его оскорбленную моську за бороду.
Кивает, и я покидаю дом. Мне надо в церковь. Притащу к папе и маме священника и пусть он молитвами, беседами и прочей лабудой изгонит из их голов дурман зачарованного Леса.
Глава 38. Оборотни вне системы
В церкви меня накрывает. Перед глазами плывет, а крест над алтарем чернеет и растягивается. Приваливаюсь к скамье в приступе жуткой тошноты от сладковатого и мерзкого запаха, что забивает нос. Я тут незваная гостья, мне стоит бежать без оглядки.
— Милостивый Боже! — кто покряхтывает рядом со мной. — Тебе же сюда нельзя.
— С чего это вдруг? — отмахиваюсь от настырных рук. — Я сейчас еще потребую покаяния.
— Дурная, что ли?
С трудом фокусирую взгляд на морщинистом лице обеспокоенного Святого Отца.
— Ну, как вам то, что вы видите? А-ррр-рр-р, — имитирую рык и с кашлем смеюсь. — Мудак старый. Ты тоже виноват. Нос бы тебе откусить.
— Да выйди ты уже отсюда, — он мягко толкает меня к выходу. — Что ж ты себя так терзаешь?
— Да не буду я тебе нос откусывать.
Мои обещания игнорируют и выволакивают на крыльцо, где я делаю глубокий вдох и с кощунством грешницы, которую уже не спасти, орошаю ступени содержимым желудка.
— Прошу прощения, Святой Отец, — вытираю губы. — Я не хотела. Меня жутко штормит.
— И неудивительно, — протягивает платок. — Зачем явилась?
— Родители…
— Только не говори, что их обратили.
— Герман до этого не дошел, но планы на мою мать явно вынашивал. Он же древний, падре, а все туда. К прелюбодеянию тянет. Он теперь, конечно, мой папка, но… фу же? — смотрю в бледное старческое лицо и жду поддержки. — Фу же, да? Ну?
— Фу, — соглашается Святой Отец, и удовлетворенно прижимаю платок к губам.
— Его было бы неплохо наказать. Как наказывают старых мерзких блудников?
— Он ее насильно взял?
Медленно моргаю и шепчу:
— Это не грешно говорить про волчьи языки у дома божьего?
— Грешно, дитя, — Святой Отец вздыхает, — но тебе все равно уже ничего не поможет и не навредит. Ты отвратила себя от Бога.
— Так это я виновата?
— Ну, в ином случае ты бы погибла.
— В рай мне не попасть?
— Как и в ад, — пожимает плечами.
— А вот это обидно, между прочим. Чем я не угодила Сатане? — возмущенно охаю я. — Ладно на небеса не вознесусь, переживу как-нибудь, а чего меня в аду не ждут?
— Ты вышла из системы координат божьей милости или немилости, когда приняла дар зверя, и вошла в другую.
— В какую?
— Да хрен его знает, — тихо выругивается Святой отец и смотрит на кусты цветущей розалии. — У меня нет ответа на этот вопрос.
Вот так меня заочно выпнули из Рая и Ада, и как теперь быть? Выкинуть крестик, что был куплен после моего крещения? Как-то несправедливо тут все устроено. В небе пролетает стайка птиц, и прошу Святого Отца с родителями побеседовать, чтобы они пришли в себя, а он в ответ хвалит меня, какая я замечательная и заботливая дочь. А толку-то? Все равно в Рай не пустят.
Через пять минут прогулочного шага Святой Отец начинает меня раздражать. Он молчит, ничего не говорит, нравоучениями не надоедает, а злит. Походка у него шаркающая, пахнет гадко, и морщины уродливые, а еще ко всему прочему вспоминаю, как он меня Чаду и Крису скормил и не защитил. Руки так и чешутся дать кулаком в его лицо и уши оторвать.
— Это нормально. Я тебе не нравлюсь, а ты мне.
— А я-то вам почему не нравлюсь?
— Ты оборотень, и этим все сказано.
— Не по своей воле, — цежу сквозь зубы.
И замолкаем. Мне он и не должен нравиться. Я к нему пришла по необходимости, а не по большому желанию, но какой же у него мерзкий нос! Меня аж всю передергивает при взгляде на него.
Заходим в дом, шагаем в гостиную, и удивленно крякаю. Родители сидят на диване связанные с кляпами во рту, а у окна стоит виноватый и растерянный Чад.
— Какого черта? — спрашиваю я.
Мама и папа зло мычат, а Чад кривится в улыбке:
— Мамка твоя с ножом на папку кинулась и заявила, что в лес к Герману уйдет. А папка твой еще и с соседкой мутил, но не на столе, а… на чердаке. А он у тебя шалун.
— Зря ты его оставила с родителями, — резюмирует Святой Отец. — Он же Альфа, в нем силен дух Леса.
— Слишком силен, похоже, — берет с подоконника горшок с фиалкой и горделиво протягивает. Среди листочков замечаю пушистый и колючий росток ели. — Красота, да?
— Иду можно поздравить с пенсией? — Святой Отец проходи к дивану и садится между неистово мычащими родителями. — Как она?
— Вроде справляется, — Чад лениво пожимает плечами. — Внуков бы ей, чтобы отвлечься.
— Горшок оставь, — Святой отец кивает на фиалку.
— Да этому крепышу место в Лесу.
— Пусть этот крепыш останется здесь, — строго заявляет Святой Отец. — Он будет полезен для родителей Полли.
— Ясно, — Чад ставит горшок на стол. — Иммунитет будет вырабатывать.
— Я бы запретил им с вами общаться, но это бесчеловечно лишать их дочери и внуков.
— Каких внуков, Падре? — отвлекаюсь от рассматривания ногтей.
Мама замолкает и возмущенно на меня оглядывается, зло закусив кляп. Без слов понимаю ее посыл: внуков ей да побольше. Вот прям "щас вынь и полож". Она уже устала ждать маленьких пупсиков, а раз снюхалась с тремя волками, то рожай, доча, и не выеживайся. Она только ради внуков и готова терпеть трех зятьев.
— Оставьте нас.
Вздыхаю и плетусь к лестнице, но в душе неиствует волчица, которая требует крови Святого Отца. Ему нельзя доверять! Вырвать бы ему глотку и залить его теплой и густой кровью ковер и паркет. Подозреваю, что он в свою очередь сдерживает в себе желание содрать с меня шкуру и сжечь в святом огне.
Глава 39. Удивительное открытие
Чад спит на кровати, а я, стоя у окна, наблюдаю за ним и вслушиваюсь в размеренное дыхание. Решил вздремнуть, пока Святой Отец приводит в чувство моих родителей. Раскинул руки и сладенько посапывает. Переворачивается на живот, обрастая шерстью, и ворчит волчьей пастью в подушку, дергая задними лапами, которые запутались в штанах.
Освобождаю Чада от хлопковых пут, и его хвост глухо бьет по одеялу. Красивая зверюга, и меня тянет лечь рядом и заключить спящего волка в объятия, но я ограничиваюсь поглаживаниями по шерстистой спине.
Он мой. Как и его братья. Именно сейчас я это осознала. Оставлю их, и жизнь трех оборотней окрасится в тоску по волчице, которая требует развалиться рядом и уткнуться носом в могучую звериную шею. Я этого тоже хочу, но не могу позволить, ведь я обижена.
— У хвоста почеши, — сонно урчит Чад.
Запуская ноготки в густую шерсть и скребу основание хвоста. Чад клокочет от удовольствия и вытягивает задние лапы.
— О, да… Да… Чуть левее…
Через минуту странных ласк он ложится на бок и косит на меня хитрые глаза:
— Хочешь, тоже хвостик почешу?
— Очень сомнительные прелюдии.
— Давай, пока не попробуешь, ты не поймешь.
— Только без приставаний. Ага?
— Почему?
— Во-первых, тут священник, во-вторых, это дом моих родителей, — терпеливо объясняю я.
— И?
— Хвост почесать дам, но не более.
— Ложись, — милостиво ворчит Чад и горячо обещает. — Не буду я к тебе приставать. Мне самому здесь неуютно.
Подозрительно прищурившись, стягиваю платье и через секунду лежу на одеяле настороженной волчицей, прижав уши.
— Расслабься, Полли.
— Это странно. Зачем я согласилась?
— Тебе понравится. Зуб даю.
Чад с хрустом костей садится, но в человека не обращается. Сидит на моей кровати чудищем, запускает когти в шерсть и ласково чешет волчью поясницу. По телу прокатывается волна мурашек, и я удивленно облизываю нос, прищурив глаза. Кажется, что каждая шерстинка на волчьем теле вздрагивает от игривых почесушек.
Затем Чад массирует поясницу, осторожно обхватывает хвост и резким и уверенным движением дергает его на себя. Хруст, что вытягивает весь позвоночник, и я взвизгиваю от испуга, но тут же размякаю на кровати растаявшим желе.
— Что вы тут… — звучит удивленный голос мамы. — Полли! Что он делает с твоим хвостом?!
И только потом в страхе прикрывает рот, когда понимает, что на кровати сидит не человек, а мускулистое, мохнатое и клыкастое чудище.
— Массаж, — навострив уши, отвечает Чад, и лапу с моего хвоста убирает.
— Какие же вы… страшные, — шепчет мама, вглядываясь в морду Чада. — А борода твоя где?
— Да вот она, — Чад сбрасывает шерсть и чешет бороду, и мама с красным лицом пятится и закрывает дверь.
— Штаны надень! — я сползаю с кровати и торопливо облачаюсь в платье. — Чад! Ну, не принято у нас членами светить перед родственниками!
— Да ей после Германа ничего не страшно.
Разворачиваюсь к Чаду, который замирает, запустив в свои патлы пальцы. Он моргает и шепчет:
— Это было лишним, да?
— Это моя мама. Если я начну шутить про Иду сомнительные шутки? — меня начинает потряхивать от гнева.
— Прости.
Гнев сменяется удивлением. Раскаяние Чада искреннее и без лукавства.
— Мне нравятся твои родители и я бы хотел с ними наладить отношения, но они такими оскорблениями в меня сегодня кидались! Блохастый кобель — самое безобидное.
— Конечно, ты их связал, — застегиваю пуговки на платье.
— Выбора не было.
— Но ты все равно извинись.
Чад обиженно натягивает штаны.
— Простите! Я не хотел вас связывать, — обращается он к закрытой двери. — Но вы были очень агрессивными.
— Да, я все понимаю, — глухо отвечает мама.
— Ма, ты там подслушиваешь, что ли?
— Глупости какие.
Чад кивает, мол подслушивала, и я со вздохом выхожу из комнаты в коридор, а мама уже торопливо спускается по лестнице.
— Ма!
— Я просто беспокоилась, как бы вы там драку не устроили, — она суетливо оглядывается. — Ты ведь тоже сегодня не очень дружелюбная.
Внизу у лестницы нас встречает Святой Отец, который вежливо просит оставить родителей, а то присутствие двух оборотней их будет нервировать. Пусть сначала привыкнут к елочке в горшке с фиалочкой, которая успела засохнуть за часовую беседу.
— Визиты в Лес раз в месяц на несколько часов, через полгода можно будет на ночь остаться, но не раньше.
— В Лес мы ни ногой, — мама фыркает и отворачивается.
— Про ваши визиты схема такая же, Полли. И не стоит заявляться в гости всей стаей, хотя бы в первый год. Соседи умом тронутся, если сюда трое Альф заглянут, — равнодушно продолжает Святой Отец. — И, милая, — он касается моей руки, — ты теперь часть Леса. Со смертными придется минимизировать контакты.
— Мы об этом позаботимся, — Чад приобнимает меня. — А если вздумает сбежать, вернем в Лес.
— Но вы уж постарайтесь беготню не устраивать, — раздраженно отзывается Святой Отец и поджимает губы.
— Ну, все, — мама подталкивает меня и Чада к двери, а голос у нее дрожит, — идите уже, а то, Полли, я тебя в подвале запру и на цепь посажу.
Выталкивает на улицу и решительно захлопывает дверь. Через несколько секунд слышу приглушенные рыдания и успокаивающий бубнеж папы.
— Но мы же можем по видеосвязи болтать? — я стучу кулаками по двери. — Да? По телефону? А, Святой Отец? Можем же?
— Можете! — дверь распахивается, и я отшатываюсь от разъяренного священника, чье лицо перекосило от злобы. — Идите с миром!
— А наш-то Святой Отец будет поспокойнее, — Чад тянет меня за руку к калитке.
— Так он из ваших!
— В каком смысле?! — охает Чад.
— Хвост у него под сутаной!
— Да ну? — Чад вскидывает бровь. — Я бы почуял.
— Да хрена с два ты учуешь оборотня, который век провел в монашеском ордене без единой метаморфозы, — Святой Отец дрожит в ярости.
— Я не поняла. А он в Рай попадет? Он же воцерковленный, — я в любопытстве делаю шаг к нему. — Так?
Святой Отец закрывает дверь, и я намерена ворваться в дом и потребовать ответа на вопрос: что ждет воцерковленного оборотня после смерти? Однако Чад решительно уводит меня к калитке.
— Во дела. В нашем лесу бегает оборотень в сутане! Охренеть!
— Вот согласна! — возмущенно восклицаю я. — Он мне с самого начала показался очень подозрительным!
Глава 40. Крылья страсти и усики любви
Всю дорогу с Чадом возмущаемся на тему вероломства Святого Отца, который не соизволил раскрыться нам с волчьей стороны. Он предал каждого из нас и нашу семью. Замолкаю на полуслове и шепчу:
— Мы с тобой, как женатики.
— А это плохо?
— Чад, вот нахрена вы влезли в мою палатку и меня трахнули? М?
— Ты опять начинаешь?
— Я хочу понять вашу мотивацию.
Если я пойму Чада и Криса, то смогу простить их эгоистичность. К Эдвину у меня нет особых претензий. Он был девственником и ему простительны некоторые заскоки, а старшим братьям — нет.
— Мотивация “увидели самку и отымели ее” тебя не устроит?
— Нет.
— Ну…
Лицо у Чада сосредоточенное, напряженное, будто он разгадывает тайну Вселенной.
— Серьезно? — я вскидываю бровь. — Ты можешь хотя бы постараться?
— Короче, — Чад выдыхает и сдавленно говорит, — тем вечером, когда мы тебя увидели, ты… ослепила нас своей невероятной красотой. Мы позабыли об охоте, и сами оказались в ловушке твоего очарования. Ты в спальном мешке была как куколка прекрасной бабочки и… знаешь… мы были просто обязаны освободить твои крылья. Крылья страсти и усики любви.
— Какие усики? — оторопев уточняю я.
— У бабочек же есть усики.
— Неожиданно.
— Да, сам немного обескуражен. Такими темпами я начну стихи писать, хотя это больше Крису бы подошло.
— Да, это он у вас по китайской порнухе тащится, — фыркаю с наигранной презрительностью.
— Ну, картинки там огонь. Детализация впечатляет.
— Да я вам эти картинки не прощу, — краснею и отворачиваюсь, — но даже там не было того, что вы сотворили со мной.
— Думаешь, надо было по очереди? — лукаво интересуется Чад и хмыкает.
— Я думаю, что трое мужиков для одной как-то многовато. Вместе или по очереди — не так важно.
— Если Луна нарекла нас тебе, то ничего не многовато. В самый раз. Ей виднее.
— Луна — это кусок камня в небе. Чего ей там виднее?
— То что вполне справишься с тремя мужиками. И давай свернем разговор, а то у меня сейчас член штаны порвет.
— Только о потрахушках и думаешь.
— А о чем мне думать, когда ты рядом сидишь? — возмущенно рычит Чад.
— Об усиках любви!
— Так с них все и началось!
Мне жарко и мне срочно требуется порция страстных объятий и жадных поцелуев.
— Останови машину, — хрипло шепчу я.
— Нет, я знаю, что ты задумала. Изнасиловать меня вздумала? — Чад кидает на меня беглый взгляд.
— Может быть.
— Нет. Тебя ждет ночь любви с тремя братьями после полнолуния. Все, нам надоел секс без обязательств, — Чад нервно постукивает пальцами по рулю. — У нас на тебя серьезные планы, а если они тебя не устраивают, то будем друзьями.
— Ага, картинки под нос провокационные будет совать и завуалированную эротику читать? По-дружески? — зло и обиженно предполагаю я.
— Да ты и без картинок на нас набросишься, — заносчиво отзывается Чад и поправляет член сквозь ткань штанов.
— Вот что ты сейчас делаешь? Провоцируешь ведь?
— Ничего подобного.
— Да к черту тебя.
Я воспринимаю отказ Чада пошалить в машине как личное оскорбление. Вот и проявляй после такого инициативу.
— Никакой вам жаркой любви со мной.
— Мы примем любое твое решение.
Зло и шумно выдыхаю, чтобы донести до Чада, как я в нем разочарована. Это же было бы такое приключение — остановить машину посреди кустов в лесных сумерках, наброситься друг на друга и насладиться минутами близости один на один. Вот будь его братья тут, они бы меня поддержали.
— Я понимаю, ты нервничаешь. Для обращенных первое полнолуние — это событие, — Чад примиряюще поглаживает меня по колену. — Все будет хорошо. Мы будем рядом.
Деревья и кусты расступаются перед машиной, которая выныривает к поляне, на которой нас ждут Эдвин и Крис. Заходящее солнце окрашивает макушки сосен и елей в оранжевое свечение, а в груди у меня вскипают противоречивые чувства: мне и страшно, и любопытно. Что меня ждет при первом полнолунии?
— Уф, — Крис открывает с моей стороны дверцу и принюхивается, — закинь в машину импотента и он будет готов к новым подвигам.
— Но Чад мне все равно не дал! — рявкаю в его лицо. — Сначала усиками подразнил, — отталкиваю удивленного Криса и выскакиваю из машины, — а потом друзьями, говорит, будем.
— Какими усиками? — Эдвин непонятливо хлопает ресницами..
— Усикам любви, — одергиваю подол платья. — Что мы тут делаем?
— Будем ждать полнолуния, — Чад хлопает дверцей и потягивается.
— Только ждать? — разворачиваюсь к нему и мой взгляд опускается на его член, чьи очертания под тканью штанов разгоняют бурлящую желанием кровь между ног.
— Да, только ждать.
— Крис, скажи ему! — вскидываю руку в сторону ухмыляющегося Чада.
— Это не усики виноваты, — он вальяжно проходит мимо, — я ей хвост как следует помассировал.
— Да про какие усики речь-то? — в любопытстве охает Эдвин.
— У бабочки есть усики, так? — Чад приобнимает его и внимательно вглядывается в его лицо.
— Так.
— Вот. Про них и речь.
— Вас нельзя без Криса в город отпускать, — Эдвин обеспокоенно щурится.
— Да, я согласен, — Крис кивает. — Но я, если честно ожидал, что Чад обязательно кому-нибудь пальцы откусит.
— Ты нормальный? И ты его отпустил? — в ужасе смотрю на него.
— Я же вам не нянька.
— Я хотел Святому Отцу пальцы отгрызть…
Я взвизгиваю и торопливо, проглатывая половину слов, рассказываю про ту тайну, которую скрывает наш Святой Отец.
— Охренеть, — Крис вскидывает брови.
— А я знал, — Эдвин пожимает плечами. — Это же очевидно, нет?
— В смысле очевидно? — Чад оглядывается на него.
— Вы, правда, не знали? — Эдвин обескуражен, но и его братья удивлены не меньше.
— Младшенький более внимателен к деталям, — раздается блеклый голос из теней.
— Он нас теперь убьет? — шепчу и переглядываюсь с оборотнями. — Мы ведь знаем его тайну.
— Да я бы не сказал, что это тайна, дитя, — из-за сосны выходит Святой Отец. — Будь я человеком, я бы обезумел здесь.
— Вы серьезно не поняли, что он оборотень? — не унимается изумляться Эдвин. — По нему же видно.
— Нет, — я качаю головой.
Эдвин и Святой Отец смотрят друг другу в глаза, а потом переводят взгляды на меня, Чада и Криса.
— Да видно же! — Эдвин указывает на Святого Отца.
— Не-а, — Чад щурится и его глаза вспыхивают желтым. — Хотя… Нет. Не видно.
— Что вас ждет после смерти? — задаю я вопрос, на который мне так и не ответил коллега лесного священника.
— Рай. Я не дал волю зверю. Ни одной метаморфозы. Даже при первом полнолунии. Я заражен, но не сломлен, — Святой Отец мягко улыбается и спокойно продолжает. — И сегодня ждет еще одно испытание моей веры и воли. Близость трех Альф, обращенной и ее первое полнолуние либо толкнут меня к Богу, либо паду я в пропасть.
— Тут ясно одно, — Крис кривится, — он безумен.
— Я немного взбудоражен, — Святой Отец потирает руки. — Давно не испытывал этого волнения.
Глава 41. Полли Сумеречная Ласточка
— Если ты знал, что Святой Отец — оборотень, — Крис сидит на траве и жует стебелек, — то почему ты не удивлен? Мы же далеки от всех этих штучек с Церковью.
— Ну… — Эдвин пожимает плечами, — а тебя не удивляет, что тебя зовут Кристиан?
— А как это к делу относится? — Чад массирует голову и пятерней рассчетывает волосы.
— Это же христианское имя. Буквально означает христианин, — брови Эдвина ползут на лоб.
— Да, почему тебя это не удивляет? — Чад мастерски переводит стрелки на Криса, который с досадой выплевывает травинку.
— Это же мама постаралась.
— Я ее, кстати, отговаривал от этого имени, — вздыхает Святой Отец у ствола ели. — Но она заявила, что ей нравится, как оно звучит.
— И она в курсе, что ты оборотень? — Крис с возмущением на него оглядывается.
— Так я ее с детства знаю.
— Вы не очень умные, да, мальчики? — я лежу чуть поодаль от братьев и приподнимаюсь на локтях.
— Оборотни никогда не отличались умом и сообразительностью, — презрительно фыркает Святой Отец.
— Да ты сам — оборотень! — рявкает Чад. — Сам себя тупым обозвал?
— Будь я умным, то тут не стоял. Логично? Честно сказать, я и человеком не очень умным был.
— Очень самокритично, — Крис падает на спину.
— Ну, был бы умным, то мохнатая гадина меня бы не соблазнила, — Святой Отец отворачивается и зло хмурится.
— Так, — я оживленно улыбаюсь, — с этого момента поподробнее. Вас соблазнила коварная волчица?
— Это все в прошлом.
— Вы ее любили?
— Она меня обратила и сбежала, — Святой Отец приглаживает сутану на груди. — Она хотела, чтобы после обращения я в безумии убил своих братьев-монахов, а я приполз к ним весь в крови и потребовал меня запереть в подвале. Я человек веры, а не зверь.
— Оборотень веры, — ехидно поправляю его я. — Не человек.
— Мне так жаль, — печально охает Эдвин.
— Потом эту суку убили и сожгли, — сухо и равнодушно добавляет Святой Отец, и Эдвин в ужасе смотрит на меня, будто я была участницей этой жуткой истории.
— А стоило прикончить тебя, — Крис кривит губы.
— Она младенца сожрала.
— Тогда получила по заслугам, — вздыхает Чад, задумчиво почесывая бороду.
Откровенность Святого Отца отзывается во мне тревогой, которая выражается в том, что я встаю и наматываю круги по поляне, поглядывая на темнеющее небо, а когда замечаю бледный бочок луны над кронами, то замираю.
Меня трясет, между лопаток выступает холодная испарина. Душу терзает и волчий восторг, и ужас слабого человека перед неизбежным. Суставы неприятно тянет, во рту сухо, а глазные яблоки пульсируют болью.
— Дай волю зверю, — шепчет Эдвин, и я перевожу взгляд на умиротворенного Святого Отца.
И, в общем, да, оборотни действительно не очень умные, потому что во мне взбрыкивает упрямство: если Святой Отец решил сегодня не обращаться, то я его уделаю.
— Полли, — недовольно тянет Чад, — если бы в волчицу не прыгала, был бы смысл посоревноваться со Святошей.
— А, возможно, у тебя есть шанс одолеть Зверя, — Святой Отец широко улыбается.
— Да дери тебя медведь! — Крис подскакивает на ноги и зло буравит его желтыми глазами, — ты нахрена ее провоцируешь?
— Я в нее верю.
— Зря ты пришел, — Крис раздается в плечах, обрастая шерстью.
— Я не боюсь смерти.
— Да кому ты нужен, — лицо Криса вытягивается волчью морду и он передергивает могучими плечами и скалится, разминая шею. — Мы тебе сейчас устроим настоящую борьбу со зверем.
— О, буду премного благодарен. Мне нужен хороший вызов.
Волна болезненной судороги проходит по телу, и с угрозой похрустывают кости. Мышцы каменеют под кожей.
— Ты бы платье сняла, Полли, — ласково и нежно курлыкает Чад, и через секунду обращается в мускулистую и шерстистую образину, которая делает шаг к Святому Отцу. — Мы вытащим из тебя, Падре, волчонка.
Когда Эдвин следует его примеру и чудовищем рычит в лицо невозмутимого Святого Отца, я оседаю на траву с выпученными глазами и стискиваю клочки травы пальцами, в суставы которых словно вонзили ржавые иглы.
— Полли, прекращай! — рявкает на меня Крис. — Это бессмысленно!
— Я тут решаю… что смысленно… — сдавленно кряхчу я, — а что бессмысленно.
— Ласточка, хорошая моя, — Эдвин бесшумно шагает ко мне и присаживается передо мной на корточки, а затем влажным языком проходит по лбу, обхватив лицо когтистыми ладонями. — Зачем?
Вскрикиваю от болезненной дрожи, и Эдвин сгребает меня в охапку. Его
близость, густой волчий запах и биение сердца вызывают во мне сокращение мышц во всем теле.
— Я справлюсь!
— Да, дитя, ты человек, — хрипло шепчет Святой Отец, и Чад глухо и вибрирующе рычит.
— Полли, это глупо! — Крис поворачивает ко мне морду. — Ты понапрасну себя терзаешь!
— А я тебя не спрашиваю! — в неконтролируемой злобе клацаю зубами.
Вскрикиваю. Каждый мускул, каждая клеточка моего тела вспыхивает и лопается болью. В глазах темнеет, и из мрака выныривает белый диск луны. Красивый, инфернальный и манящий. Мой вопль громким воем летит к небу, и платье трещит по швам. Вырываюсь из убаюкивающих объятий Эдвина на центр полянки, и Святой Отец, содрогаясь у лап Криса и Чада шипит:
— Ты меня разочаровала.
Мой обиженный звериный рев прокатывается по лесу, и братья с восторгом взирают на меня, навострив уши.
— Ох, боже милостивый, — хрипит Святой Отец, — это то, что я и ожидал.
— Ты довольно миленькая в платье, — Чад облизывает морду.
Оглядываю когтистые пальцы, поросшие шерстью, мускулистые предплечья и задираю подол, под которым скрываются меховые ляжки.
— Отвратительно! — морщу нос и облизываюсь. — Я как горилла волосатая!
— Не волосатая, а пушистая, — влюбленно отзывается Эдвин.
Смущаюсь от его восхищенного взгляда, и Святой Отец с криками падает на траву и переворачивается на спину. Верещит молитвы и просит у Господа сил не поддаться искушению.
Чад, Крис и Эдвин вскидывают морду к небу и воют под ор Святого Отца, оповещая Лес, других оборотней и каждую зверушку и птичку, что Луна благословила Полли Сумеречную Ласточку. Я одобряю поэтичность второго имени яростным помахиванием хвоста.
— Это не благословение, а проклятье, — рычит Святой Отец, выгнувшись в спине и запрокинув голову.
— Ты просто завидуешь, — Чад фыркает и пружинистым шагом подходит ко мне. — Ты же моя красотуля.
Я подозреваю, что смущенная оборотниха в порванном платье выглядит жутко и нелепо.
— Да чему тут завидовать?! — руки и ноги Святого Отца вытягиваются в новой конвульсии. — Ее слабости?!
— Его всю ночь так будет штормить? — в смятении почесываю шею.
— Да! — с диким и болезненным азартом отзывается Святой Отец. — До самого рассвета!
— Домой? — проникновенно шепчет Чад и со сладким намеком заглядывает в глаза.
— Да как-то невежливо его бросать тут в одиночестве, — сажусь на траву и во все глаза смотрю на Святого Отца, — он так старается. Останемся и поддержим его борьбу.
Братья разочарованно вздыхают, но я не намерена уходить. Вдруг перед самым рассветом Святой Отец даст слабину и обрастёт шерстью, и я не увижу оборотня в сутане. Я не могу пропустить такое зрелище!
Глава 42. Борьба Святого Отца
Сижу, вся такая мохнатая, красивая в порванном платье, а братья таскают мне лесных мышей, потому что им скучно слушать крики и молитвы Святого Отца. Похрустываю хвостиками, облизываюсь и всячески поддерживаю оборотня, что решил бороться с самим собой:
— Ты справишься. Ты молодец!
— Замолчи исчадье ада!
— Прости, но в ад я не попаду, — закидываю очередную мышь в пасть. — Так сказал твой коллега.
Нечленораздельно орет, катаясь по земле, прижав кулаки к вискам.
— Милостивая Луна, — Чад выплевывает мертвую мышь на траву и морщит волчий нос. — Он мазохист.
И убегает, прижав уши, в кусты. Не сказать, что я в восторге от воплей Святого Отца, но я думаю, что мое присутствие его вдохновляет на яростную борьбу.
— Давай! Покажи этой зверюге, кто тут главный!
— А ты садистка, — Чад с недовольным ворчанием выглядывает из кустов.
— Почему?
— Потому что от твоей поддержки ему еще хуже.
— Правда? — навострив уши, обращаюсь к хрипящему Святому Отцу. — Мне уйти?
— Нееее-ее-е-ееет! — воет он в траву.
— Точно мазохист, — фыркает Чад и исчезает с шуршанием в кустах.
— Давай, Падре! Рассвет скоро!
Через полчаса ко мне подбегает Эдвин с зайцем, которого я безжалостно съедаю. Где-то на задворках разума трепещет человеческая брезгливость, но я жутко голодная, а сырая плоть очень сладкая, сочная, и даже шерстку приятно рвать клыками и жадно проглатывать.
— Может, перекусишь? — протягиваю окровавленную лапку. — Нет?
Опять орет, будто ему ноги ломают. Пожимаю плечами и похрустываю заячьими суставчиками. Я бы на месте человека пожалела его, но в шкуре оборотня я уважаю его решение противостоять Луне. Я вот не смогла.
— Дай поцелую, — Эдвин тянется ко мне мордой и касается теплым языком носа.
— А чего ты такой ласковый? — мягко стискиваю его бархатные уши под рев Святого Отца и вглядываюсь в влюбленные желтые глаза.
— Я всегда такой, — он смущенно облизывается и шепчет. — Давай домой, а? Нам бы отпраздновать твое второе рождение.
— И как же мы его отпразднуем?
Волки же не краснеют, но ушки у Эдвина с внутренней стороны розовеют, и я щурюсь:
— Ах ты, пушистый развратник, — сгребаю его в охапку и прижимаю к груди, как огромную ляльку. — Только об одном и думаешь.
— Ну, ты такая красивая.
Святой Отец как-то подозрительно затихает, но я слышу биение его сердца.
— Эй! — рявкаю я. — Чего ты там замолчал?
— Я устал кричать, — обессиленно хрипит Святой Отец и дрожит. — Убей меня, сжалься.
— А вот нет! — из ночных теней выпрыгивает Крис и наскакивает передними лапами на его спину. — Ты мужик или как? Борись!
Святой Отец вскрикивает, когда Крис перебирает лапами по лопаткам.
— Оставь меня, окаянный!
Но Крис с азартом всхрапывает и яростно облизывает бледное лицо, которое искажено гримасой боли.
— Да только волчьих слюней ему не хватало для полного счастья, — с сомнением отзывается Эдвин в моих объятиях.
— Ему же важна поддержка!
— Хватит! — Святой Отец отпихивает от себя Криса, вскакивает на ноги и торопливо семенит прочь, сгорбившись и жалобно покряхтывая. — Ироды!
— Нам тебя преследовать? — на всякий случай уточняю я. — Ну, знаешь, чтобы усилить эффект твоего противостояния.
Святой Отец оглядывается и кивает.
— Да ладно! — охает Эдвин.
— Так, пупсик, — спускаю его на землю и решительно рву на мохнатой груди платье, — мы просто обязаны помочь Святому Отцу стать сильнее. Мы же друзья!
Опускаюсь на четыре лапы, перетряхиваюсь и в наигранно злобном оскале рычу:
— Беги, Падре!
— Полли, — вздыхает Крис. — Мы планировали эту ночь с тобой провести!
Святой Отец вздрагивает и прихрамывая ковыляет прочь в густые ночные тени, а я следую трусцой за ним, жутко и злобно порыкивая.
— Это опасно, Полли, — со мной равняется Эдвин, — в тебе взыграет охотничий инстинкт и ты его сожрешь!
А я уже в принципе не против вцепиться зубами в задницу Святого Отца. Или в левую руку, которая очень аппетитно помахивает и шевелит пальцами.
— Это теперь и ее борьба, — едва слышно стенает Святой Отец. — Вот и выясним, кто она. Убийца или нет.
— Полли, — шипит с другой стороны Крис. — Он тебя провоцирует.
Гадаю, какие у Святого Отца уши на вкус. Наверное, очень приятно похрустывают хрящиками.
— Все! — из-за сосны вылетает мохнатый безобразный Чад, хватает меня на лапы и рявкает. — Поиграли и довольно! Если с этими двумя твои женские фокусы сработали, то со мной — нет!
— Пусти меня! — тянусь когтистыми лапами к Святому Отцу. — Он ведь сам хочет, чтобы я его съела!
Чад перекидывает меня через плечо, и Падре разворачивается на пятках и угрюмо рявкает:
— Пусти ее.
Глаза в темноте вспыхивают желтым огнем, и я, извернувшись в лапах Чада голой девицей, выскальзываю из его захвата. Нагая делаю шаг к Святому Отцу, который испуганно взвизгивает, отворачивается, спрятав лицо в руках. Страх перед женщинами и смущение давят в нем зверя, ведь он дал обет безбрачия. Я не для того потратила несколько часов на его вопли и крики, чтобы он тут взял и обратился.
— Уведите ее! Немедленно!
— Да я сама уйду, — дефилирую мимо напряженных и молчаливых братьев.
Когда под лапой Чада под уханье совы хрустит веточка, я со смехом срываюсь с места, прыгаю на четыре лапы и несусь сквозь кусты и заросли папоротника. Я вам, мальчики, без игр и погони не отдамся.
Глава 43. Стойкие и рассудительные Альфы
Позабыв об обещании, что после полнолуния у нас с Чадом, Крисом и Эдвином отношения будут строиться только на дружбе и довольно странных родственных связях, я игриво поскуливаю и подвываю, перескакивая кусты, кочки, камни и узловатые корни.
А затем у ручья резко притормаживаю на четырех лапах, разворачиваюсь к братьям, которые слишком разогнались в погоне. Они друг в друга неуклюже врезаются и с недовольным ворчанием падают.
— Я… я…
— Что?! — рявкает Чад вскочив на лапы.
— Оборотень, мать вашу! Оборотень! Волк! Зверюга мохнатая! — верещу я, осознавая весь ужас произошедшего. На секунду отвлекаюсь на то, чтобы полюбоваться удивленными волчьими мордами и продолжаю. — Это же какой-то ужас!
— И очень миленький оборотень получился, — кряхтит Эдвин под Крисом.
— Я должна это осознать, — встаю на ноги и хватаюсь за голову. — Я могу обращаться в волка… в монстра… я чуть Святого Отца не сожрала…
У меня будто в голове расплавился предохранитель, который сдерживал панику. Конечно, паниковать поздновато, но я теперь чудовище и должна жить в лесу. А я еще я съела около трех десятков мышей и не поморщилась.
— Полли, — ворчит Крис.
— Тебе не понять! — взвизгиваю я.
— Иди сюда, — Чад плюхается на пушистый зад и примиряюще помахивает хвостом.
— Не хочу.
— Тебе сложно?
— Вы приставать начнете и все опять закончится развратом, — я капризно передергиваю плечами и скрещиваю руки на груди.
— Если ты сама не захочешь… — начинает Крис.
— Ага, вы сделаете так, чтобы я захотела, — нервно кусаю губы. — Как обычно вы это и проворачиваете.
— Ну, а разве не в этом смысл? — Эдвин выползает из-под Криса и встряхивает ушами. — Заинтересовать самку…
— Стоп, — тихо и серьезно отзывается Чад и вновь смотрит на меня. — Подойди, Полли. Пожалуйста.
С сомнением выполняю его просьбу, потому что он впервые такой вежливый и милый.
— Что?
— Садись. Тут мох и травка. Мягко и приятно.
— Это какой-то хитрый способ меня соблазнить?
— Просто сядь и все. Не буду я тебя соблазнять. Крис с Эдвином тоже. Если начнут, я их покусаю.
Крис в ответ с досадой фыркает, а Эдвин кротко и согласно кивает. Убираю волосы за уши и сажусь рядом с Чадом, обняв себя за колени.
— А теперь расскажи о себе, о своей человеческой жизни, — тихо и ласково урчит Чад.
— Будто кому-то из вас интересно.
— Мне интересно, — обиженно отзывается Эдвин.
— Не хочешь нам рассказывать, расскажи Лесу. Он благодарный слушатель, — Чад смотрит в темные тени кустов на противоположном берегу ручья. — Расскажи ему, чего ты лишилась.
Опускаю подбородок на колени и вздыхаю. Сомнительный сеанс психотерапии, но почему бы не рассказать трем мохнатым эгоистам и их распрекрасному Лесу, как я жила и о чем мечтала. Да я и сама хочу вспомнить свою человеческую жизнь, будто боюсь, что к утру ее забуду.
Начинаю с самых ранних воспоминаний с разбитыми коленками, упавшим мороженым в лужу и старым мишкой с одним глазом и заплаткой на пузе. Я плачу, ведая жестокому Лесу о первой любви, двойках, экзаменах и прочих важных моментах, которые остались в прошлом и теперь размазаны пылью в памяти. С громкими рыданиями кричу, что копила деньги, чтобы однажды уволиться и купить дом на колесах, а братья в волчьих шкурах жмутся ко мне, согревая теплом в предрассветной тьме.
А потом мои вопли летят воем, и я вздрагивающей от скулежа и обессиленной волчицей падаю на траву. Хорошая у меня была жизнь и человеком я была неплохим. Не супер-женщиной, но я старалась жить по совести и не делать никому зла.
Чад, Крис и Эдвин печально складывают на мою спину морду и облизываются, громко причмокивая. Чувствую ревность, которую они в себе старательно сдерживают. Да, мальчики, я не вылупилась посреди леса и у меня была своя жизнь до вас, которой вы не интересовались до этого момента.
— Я бы с удовольствием съел твоего бывшего, — бурчание Криса вибрирует обидой.
— Да женат он давно, — фыркаю я. — Из всех моих рыданий ты только про бывшего услышал?
— Ты его до сих пор любишь? — с затаенным страхом спрашивает Эдвин. — Да?
— Нет, — закрываю глаза.
Братья облегченно выдыхают, и я сонно добавляю:
— Но любила.
Напрягаются, едва слышно подрывают, и под их недовольное урчание меня утягивает в тревожную дремоту.
— Крис, давай мы все-таки ее бывшего того самого, — шепчет в темноте Эдвин.
— Хорош, — сердито отзывается Чад. — Не будем мы никого того самого.
Меня куда-то несут на руках. Чужие размеренные шаги меня ласково убаюкивают.
— А что ты раскомандовался? — шипит Крис. — Ты бы ему пальцы отгрыз.
— Это в прошлом, а мы в настоящем и будущем.
— Ого, — одобрительно тянет Эдвин, — да ты сама рассудительность.
— Ну да, я же почти женат.
— И не ты один, — цедит Крис.
— Да выключи ты уже свою ревность!
Через некоторое время и приоткрываю один глаз. Я в машине, на заднем сидении, а на мне сверху посапывает Эдвин, периодически похлопывая хвостом по обивке. Зеваю и вновь проваливаюсь в сон.
— Ты же моя сладкая дочурка. Сумеречная Ласточка! Гордость моя пушистая! — сухие и шершавые пальцы тискают меня за уши. — Ида! Чего рожа такая кислая?!
— А я не твоя гордость?
— Конечно, моя, — кряхтит голос Германа, — но обращенные дети всегда будут особенными. Не каждому из нас дано изменить человеческую суть. И тебе бы порадоваться, внуки у тебя будут с сильной кровью. Это тебе не вырожденка из какой-нибудь слабой стаи. Для тебя старался.
— Ой да иди ты, па. Ага, ради меня он старался!
Меня укладывают под одеяло, по очереди целуют в лоб, и сквозь дремоту удивляюсь самоотверженности братьев. Я чую запах их возбуждения, но не лезут, хотя сонная я бы не могла бы противостоять их желанию. Ох, мои милые и стойкие зайчики!
Чтобы проверить их на прочность и решительность дать мне выспаться после полнолуния и истерики, сладенько зеваю, откидываю одеяло и переворачиваюсь на живот, пятой точкой кверху. Вот такая я коварная и бессовестная: издеваюсь над тремя мужиками.
— Приятных снов, — Крис задергивает полог балдахина.
Скрипит дверь, шаги затихают и я, поелозив лицом по подушке, засыпаю крепким сном, который радует меня яркими и теплыми грезами.
Глава 44. Много любви
— Полли, — ласковый и тихий голос Эдвина заныривает в сладкую дремоту, — какая ты соня, Ласточка. Почти сутки спишь.
— Почему почти? — отвечает голос Криса. — Ровно сутки.
— Зато когда она спит, она такая сладенькая, — где-то за радугами шепчет Чад.
Недовольно ворчу, переворачиваюсь на живот и прячу голову под подушку.
— Камень-ножницы-бумага? — сипло и сдавленно спрашивает Чад.
— Давай, — соглашается Крис, и кто-то поглаживает меня по пояснице и попе.
— Раз, два, три, — шелестит Чад, и Эдвин самодовольно и победоносно хмыкает.
— Рыжему, как всегда, везет, — сердито шипит Крис.
Теплые ладони скользят по спине, а трепетные губы покрывают плечи и лопатки неторопливыми поцелуями.
— Может, вы нас оставите? — сердито шипит Эдвин.
— Серьезно? — возмущенно охает Чад. — У нас на днях случился квартет в библиотеке.
— Ситуация сейчас другая. Вы же не будете сидеть и смотреть?
— Так-то он прав, — согласно отзывается Крис. — Немного по-извращенски.
Сонная и вялая от сладкой неги я не совсем понимаю, о чем едва слышно спорят братья. Меня вновь уносят прочь сны в долины уютных грез, которые полны ласковых поцелуев рыжего ангела.
— Полли…
Руки неторопливо бегут по спине к пояснице. Таю под поцелуями, и со стоном выгибаюсь, откидывая подушку, под которой нечем дышать.
— Моя любимая волчица.
Мягкий и скользящий толчок, и Эдвин обвивает одной рукой грудь, а другой шею, влажно целуя в ухо. Он вжимается в бедра медленными нежными фрикциями, от которых меня накрывают теплые волны тягучего наслаждения, что вплетается в дремоту.
Грезы покачиваются, искрят и вспыхивают оргазмом, и я с громким стоном окончательно просыпаюсь в объятиях вздрагивающего и мычащего в шею Эдвина. Чувствую в лоне трепет его экстаза, что наполняет меня густым и горячим семенем. Прерывистое дыхание щекочет кожу, гулкие удары сердца вторят моему сердцебиению, и я глупо улыбаюсь от очередного признания.
— Возлюбленная.
Эдвин с глухим стоном сползает с меня, но из объятий не выпускает. Неуклюже разворачиваюсь к нему лицом и хрипло спрашиваю, вглядываясь в его зеленые глаза:
— Вы, что, на меня в камень-ножницы-бумага играли?
— Да, — честно и с довольной улыбкой отвечает Эдвин.
Высвобождаюсь из его рук и сажусь, прикрывая зевающий рот ладонью.
— Ты обиделась?
— Нет. Довольно интересный способ борьбы за самку, — массирую голову и спрыгиваю с кровати, отдернув полог балдахина.
— Это не борьба была, — выглядывает Эдвин.
Опять зеваю и скрываюсь в ванной комнате. Борьба не борьба, а пробуждение было приятным. И признание в любви меня тоже очень порадовало и дополнило физическое удовольствие тонким трепетом волчьей души.
Стою под теплым душем и сзади требовательно прижимается Крис, скользнув руками по груди в мыльной пене:
— Доброе утро.
— Доброе…
И охаю от резкого и глубокого толчка. Покачнувшись под решительным напором Криса, упираюсь ладонями о влажный кафель. От несдержанных рывков раздаются громкие шлепки, и они становятся громче и яростнее. Я вскрикиваю под шум воды, и Крис ныряет рукой между моих бедер и круговыми движениями трет клитор, который отзывается на грубую ласку острой искрой оргазма. Он пронзает мышцы, пробивает позвоночник и вылетает стоном.
В следующее мгновение я откашливаюсь и отфыркиваюсь от воды, что затекла в рот, а Крис с рыком вдавливает меня в кафель, извергая в глубины моего тела потоки спермы.
— Крис, засранец! — недовольно бубню я. — Полегче!
Он молча разворачивает к себе лицом и жадно целует, вцепившись во влажные волосы.
— Соскучился, — игриво теребит за сосок, отпрянув, и так же внезапно, как явился, покидает меня, оставит после себя влажные следы и лужицы.
Соскучились не только Крис и Эдвин, но и Чад, который встречает меня в спальне, когда я выхожу из ванной комнаты. Он ураганом накидывается, сдирает полотенце и швыряет на матрас.
— Да дайте мне хоть передохнуть! — я возмущенно отползаю к противоположному краю кровати.
— Сутки спала, — Чад неуклюже сбрасывает к ногам штаны, хватает меня за лодыжки и со смехом подтягивает к себе. — Отдохнула.
Скосив взгляд на его восставший член, сглатываю:
— Может, не надо?
— Надо.
Наваливается, решительно подмяв меня под себя, и впивается в губы. И на третьего брата мое тело отзывается желанием, которое меня обескураживает, и я удивленно гляжу на него, кое-как отпихнув ладошкой его лицо.
Недовольно рыкнув, опять въедается в губы, и я с каким-то утробным мычанием принимаю его в себя и ногтями царапаю спину. И опять из меня летят вопли сладострастия, а тело терзают судороги оргазма. Воодушевленно отвечаю на влажные голодные поцелуи, трусь щекой о жесткую бороду и наслаждаюсь крепкими и удушающими объятиями.
— Хорошо, что четвертого нет, — хриплю я, когда Чад вспотевший и удовлетворенный откатывается от меня.
— Твоя правда, — он закидывает руки за голову и закрывает глаза. — И троих многовато…
— А я тебе говорила!
— Если по очереди, — заканчивает фразу Чад и усмехается, шлепнув меня по бедру.
— Что так, что эдак много.
— Ути, страдалица. Мы вот по одному разу кончили, а ты три. Ты в выигрыше.
Чад потягивается и встает, бесстыдно почесывая пах.
— Тебе надо позавтракать, и у нас есть для тебя сюрприз.
— Какой? — я заинтересованно приподнимаюсь на локтях.
— Увидишь, — он подмигивает и энергично шагает прочь, подхватив штаны с пола.
Провожаю его взглядом, любуясь аппетитной задницей, и с азартом кидаюсь к шкафу. Люблю сюрпризы! И очень любопытно, чем решили меня удивить братья, кроме своей любвеобильности и наглости.
Глава 45. Сюрприз
— Не торопись ты так, — Эдвин смеется, наблюдая за тем, как жадно поедаю сосиску и запиваю ее кофе без сахара.
— Может, вы хотя бы намекнете, что за сюрприз? — бубню я с набитым ртом.
— Нетерпеливость женщине не к лицу, — Ида кривит губы и прикладывается к чашке, оттопырив мизинец.
Похоже, мать семейства не очень рада тому сюрпризу, который приготовили ее сыновья. Я чувствую ее недовольство, и она очень старается его в себе сдержать. Проглотив последний кусок омлета, чинно вытираю рот салфеткой и встаю:
— Я готова к сюрпризу.
— Тогда идем, — братья покидают стол, и я в большом волнении семеню за ними.
Они выводят меня на крыльцо, на котором я замираю изумленной и бледной статуей. Во дворе у ворот стоит белый и новенький автодом, на который я в свое время пускала слюни, просматривая каталоги с фургонами, кемперами и трейлерами.
Я растерянно оглядываюсь на братьев, и Чад с улыбкой мне кивает, мол иди и рассмотри поближе, а я боюсь. Моя большая мечта стала явью, и это меня обескураживает до онемения.
— Смелее, — Эдвин со смехом тащит меня к фургону.
Через несколько секунд он с легкостью открывает боковую дверцу, сдвинув ее в сторону и ласково толкает в спину.
— Ну же.
Я завороженной тенью юркаю внутрь и с икотой испуга делаю несколько шагов, несмело озираясь: маленькая кухонная зона с обеденным столом, тесная душевая кабинка с унитазом за ширмой, диванчик, что, вероятно, раскладывается, и второе спальное место над кабиной водителя. Сижу несколько минут за столом и выхожу к братьям, которые ждут от меня восторга, а не молчания.
— Ну? — не выдерживает Крис.
— А что мне с ним делать? — сипло спрашиваю я.
— Даже не знаю, — хмыкает Чад, — а что ты планировала сделать, когда хотела себе купить дом на колесах?
— Путешествовать, — тихо отвечаю я, сглатываю ком слез.
— Вот и ответ, — Крис приобнимает меня за плечи и заглядывает в лицо, — я против того, чтобы отпускать тебя одну, но мы же должны тебе доверять.
— Одну? — недоверчиво переспрашиваю я.
— Нас же в твоих планах не было, — он щелкает меня по носу. — Да и нам тут неплохо.
— Но я был бы не против составить тебе компанию, — шепчет Эдвин.
— Не-а, — Чад качает головой. — Пусть покатается и поймет, что сердце ее тут.
— А если нет? — Эдвин обеспокоенно переводит на меня взгляд. — Уедет и не вернется?
— Тогда это будет ее решением, — замечаю в глазах Криса тень тревоги, — я тоже за то, чтобы запереть ее и никуда не выпускать, но будем уважать свободолюбие ее зверя.
— Но ведь… — Эдвин хочет еще что-то сказать и замолкает под мрачным взглядом Чада.
Мягко вывернувшись из объятий Криса, отхожу в сторонку и смотрю на фургон, нервно стискивая в пальцах подол платья. Затем я перевожу взгляд на братьев и спрашиваю:
— А куда мне ехать?
— Ты не планировала маршрут? — удивленно вскидывает бровь Чад.
— Ну… — неловко пожимаю плечами. — Нет.
Эдвин забирается в кабину водителя, через минуту выскакивает из нее с картой, сложенной в плотный прямоугольник, и с улыбкой протягивает ее мне.
— Спасибо.
Нерешительно прижимаю карту к груди и хлопаю ресницами. Хороший сюрприз, и он меня ударил обухом по голове и вытряс все мысли. Без понятия, куда мне направиться, да и желания особого нет, но если сейчас об этом скажу, то обижу братьев и признаю, что мечта моя и мечтой вовсе не была.
— Полли… — Крис щелкает пальцами перед лицом. — Чего зависла?
— Одна никуда не поеду.
— Почему?
— Боюсь.
— Чего? Ты же оборотень. Это тебя должны бояться, — Крис пробегает пальцами по щеке, — особенно в платье.
— Я могу составить компанию, — воодушевленно заявляет Эдвин. — И маршрут я тоже продумаю.
— Вчетвером или никуда не едем, — встряхиваю волосами и уверенно шагаю к крыльцу. — Вот так.
— Да тесновато там нам всем будет, Полли, — Чад задумчиво пропускает бороду сквозь пальцы.
— Решили от меня избавиться? — я сердито оглядываюсь на него. — Ага, уеду, а вы себе новых сучек найдете, ведь со старой уже наигрались?
— Что? — брови Криса медленно ползут на лоб.
— Только и ждете, чтобы ваша нареченная покинула вас, чтобы вы, кобели, побежали к другим волчицам.
Я понимаю, что несу полную глупость, но остановиться не могу. Во мне взыграла беспричинная ревность, которая говорит, что оставлять братьев в лесу без моего присмотра — плохая идея. Притащат очередную Бесправницу, снюхаются с какой-нибудь очаровательной волчицей, которая вздумает увести у меня моих Альф, или интрижку заведут с кем-нибудь из смертных девиц, что встретят в лесу. Они же члены свои в штанах не удержат!
Поэтому если я и поеду на встречу к приключениям, то только с ними, потому что у меня к ним нет доверия. Вон как глазки блестят, когда друг с другом переглядываются. Вот нужно мне сидеть где-нибудь у горного озера и гадать, с кем они и что делают.
— Это, знаешь ли, Полли, оскорбительно, — Крис приглаживает волосы пятерней, — обвинять нас в неверности.
— Да, это нам стоит беспокоиться, — согласно кивает Чад. — Ты ведь разговор с родителями завела о четвертом.
— Что?! — рявкает Эдвин и сжимает кулаки с утробным рычанием, — я этого четвертого сожру с потрохами, вздумаешь привезти его сюда! На твоих глазах! По кусочку буду откусывать под его крики!
— О, — я зло усмехаюсь, — никого я сюда не притащу! Вы даже не узнаете, был ли четвертый, пятый или шестой! Или седьмой!
— Все, — Чад шагает ко мне, вырывает из рук карту и рвет на мелкие клочки. — Никуда не едешь! Ишь как разогналась на семерых! Королева групповух!
— Ну и не поеду никуда! — в ярости смотрю в глаза Чада. — Вы не избавитесь от меня ни под какими предлогами!
— А я говорила, что идея плохая, — мимо проплывает Ида. — Но кто меня слушает.
— Хорошая идея! — взвизгиваю я. — Отличный сюрприз! Мне нравится, но никуда не поеду!
— Да никто тебя не заставляет, — Крис тихо смеется. — Хорошо, поехали вчетвером.
Ида удивленно оглядывается и шипит:
— А лес на кого оставите?
— На тебя и на деда, мамуль, — Эдвин виснет на ее плечах.
— Правда? — смотрю в решительные глаза Криса. — Вчетвером?
— Только успокойся, — он ласково улыбается.
В груди тепло от его улыбки, и я кидаюсь в его объятия, а потом отстраняюсь и говорю:
— Но я и лес особо не знаю, чтобы его сейчас покинуть. Вы так экскурсию мне и не провели.
— Ты ищешь отговорки, чтобы остаться? — самодовольно ухмыляется Чад.
— Так, зайчики, — по ступеням спускается Герман, — разорались вы тут и почем зря.
Он ковыляет к фургону, неуклюже забирается в кабину, и через секунду урчит мотор. Мы с открытыми ртами наблюдаем, как ворота бесшумно отворяются, и мой сюрприз выезжает со двора.
— Надоели вы мне! — с хриплым хохотом кричит Герман. — Житья старику никакого не даете! Ариведерчи!
— Папа! — вопит Ида, и ворота закрываются.
— Он угнал мой фургон, — ошарашенно шепчу я. — Вот же подлец.
Глава 46. Испуганное чудовище
Выходка Германа удивила всех. Особенно Иду, которая восприняла побег отца как личное оскорбление. Вроде бы уже не девочка, нуждающаяся в заботе родителей, а расплакалась, как ребенок малый. Сыновья пытались ее успокоить, а она убежала и заперлась в комнате.
Но потом обиделась и я, когда через неделю на завтрак заглянул Святой Отец, который вновь нацепил на себя маску невозмутимого смертного, и заявил, что Герман и родителей моих соблазнил на веселые приключения втроем. Сижу с чашкой ромашкового отвара за столом, а оборотень в сутане мило улыбается и ковыряется чайной десертной ложкой в шарлотке из диких лесных груш.
— В каком смысле они втроем уехали? — сипло переспрашиваю я. — Куда?
— Если бы я знал, я бы к вам в гости не заглянул, Полли, — Святой Отец еще шире улыбается.
— Он их выкрал? — тихо уточняю я.
— Соседи сказали, что они добровольно садились в белый фургон и были весьма воодушевлены.
— Дайте мне телефон! Немедленно! — взвизгиваю я и ставлю с громким стуком чашку.
— Ты в своих родителей пошла, — в ярости шипит Ида.
— В каком смысле?! — возмущенно охаю я.
Чад, Крис и Эдвин молча слушают нас и наслаждаются десертом с меланхоличными лицами, но я чувствую их затаенное любопытство.
— Они уж точно не по грибы с моим отцом поехали, — Ида с едкой усмешкой откидывается на спинку стула.
— А куда церковь смотрела? Оборотень похищает двух смертных! — я сердито отмахиваюсь от Иды, с досадой уставившись на Святого Отца.
— Он же на попечении Иды, — тот отправляет кусочек шарлотки в рот. — К ней все вопросы.
— Так, — я встаю и опираюсь о стол руками, — дайте мне телефон.
— Тут сеть не ловит, — Эдвин смахивает крошки со стола, — только на окраине леса.
— Тогда поехали на окраину леса, — зло шагаю к дверям. — Ваш Герман втянет же их во всякое.
— Не говори так о свое отце, — Ида глумливо смеется, — сестренка.
— Ма, — вздыхает Крис и вместе с братьями следует за мной, — полегче.
Через полчаса Чад вывозит нас на шоссе и паркуется на обочине. Я выскакиваю из салона и торопливо на память набираю номер матери, которая отвечает мне не сразу. Совсем не сразу — после десятого вызова.
— Полли…
— Где вы?! — кричу я в трубку. — Вы живы?!
Глупый вопрос, конечно. Герман вряд ли их сожрет, он поступит куда изощреннее и отвратительнее.
— Живы… — попискивает мама. — Полли… Тут такое дело…
— Какое?! — рычу я.
— Такое, что у твоей мамочки теперь два мужа, — хрипло ржет конем Герман в трубку.
Мама на фоне глупо хихикает, а меня пробирает дрожь ужаса.
— Какого хрена, Герман?!
— Не Герман, а папа, — тот кряхтит и кого чмокает. — И это любовь, доча. Тебе ли не знать.
— Ребрышек не было, вот тебе курица, — раздается приглушенный голос отца.
— Папа! Папа! Папа!
— Да не ори ты так, — шипит Герман и спокойно обращается к кому-то на стороне, — наша дочь хочет с тобой поговорить.
— Полли?
— А у тебя есть еще одна дочь?
— Нет.
Я пинаю грязную обертку, что валяется на земле, и так крепко сжимаю смартфон, что он тихо поскрипывает в моих пальцах.
— Полли, — звучит наигранно веселый голос отца.
— Какого хрена, папа?!
— Не тебе нас осуждать, — тихо и сердито отвечает он.
— Вы там совсем крышей потекли?!
— Будь с ней построже, — Герман на фоне чем-то хрустит, — совсем распоясалась в таком тоне разговаривать с родителями.
— Мама любит Германа, а мы любим твою маму. Все просто.
Истерично смеюсь, потому что “любим” звучит очень двусмысленно в сложившейся ситуации.
— И у нас небольшой отпуск, — воркует мама.
— Да вы только недавно были в отпуске, — растерянно отвечаю я. — Ма, что ты творишь?
— А ты?
— Я? — охаю и рявкаю. — Ма, я не виновата, что мне Луна нарекла трех мужиков! Меня, можно сказать, принудили к любви! А у тебя какое оправдание?
— Для любви не нужны оправдания, — обиженно заявляет мама и бросает трубку.
Обескураженно смотрю на пустое шоссе, что змеей ползет под солнцем к горизонту, и не знаю, как реагировать. Я хочу кричать, топать ногами и кинуться на поиски родителей и Германа, чтобы вырвать его старый кадык или сломать его морщинистую шею.
Братья у машины о чем-то живо перешептываются. Наверное, о том, какая мать у меня шлюха и идиотка. Я в ярости разворачиваюсь в их сторону на пятках, и они замолкают.
— Что? — скрежещу зубами. — Говорите! В лицо, а не за спиной.
— Мы тут гадаем, — Эдвин широко улыбается, — кто из нас будет отцом.
— Кому? — я непонятливо моргаю.
— Ты беременна, Полли, — Чад распускает волосы и вновь собирает их в пучок.
— Твой запах изменился, — Крис небрежно облокачивается о капот машины.
Молча оглядываю восторженных братьев и в испуге обнюхиваю подмышки. Ничего подозрительного и странного в легком и солоноватом запахе не чую.
— Пахну, как обычно, — безапелляционно заявляю я, а у самой коленки дрожат.
— Нет, — качает головой Крис. — Иначе. И твоя ставка — от кого?
— Откуда я могу знать? — машинально хватаюсь за плоский живот.
— Ну ты же мать, — Чад с ожиданием взирает на меня. — Я?
— Да вашу ж мать через колено медведя, — бледная и в холодном поту отворачиваюсь от братьев и опять набираю номер мамы.
А кому мне еще звонить? Почему я не подумала, что от веселья по всем углам замка я могу залететь?
— Хочешь извиниться? — с толикой высокомерия отвечает мама на мой звонок.
— Ма…
— Я слушаю.
— Мы все слушаем, — кряхтит Герман. — Очень внимательно.
— Дед, — меня сзади обнимает Эдвин, прижавшись щекой к ладони, что держит телефон, — прадедом будешь.
— Мальчик? — Герман самодовольно причмокивает. — И от кого?
— Да я откуда знаю? — повышаю голос.
— Ты же мать, — фыркает Герман, и уши закладывает от визга мамы.
— Господи! Это случилось! Я стану бабушкой! Бабушкой! Боже, ты услышал мои молитвы!
— К старухе Джун загляните, — скучающе зевает Герман, — и я ставлю на рыжего. Он самый пронырливый. Никогда мне не нравился.
— Я тебя тоже люблю, дедуль, — с досадой бурчит Эдвин, и я опять слышу гудки.
— Да сто процентов, я папка, — Чад самоуверенно смеется, а Крис ревниво фыркает.
— Дед сказал, что я, — Эдвин улыбается братьям во все тридцать два зуба.
— Да много твой дед знает!
Тихонько отхожу в сторонку и прижимаю кулаки ко лбу. Я только смирилась, что я оборотень, а теперь я еще и беременный оборотень, который родит нового оборотня, а он своих оборотней потом нарожает. Вместо одного клыкастого чудовища будет куча маленьких и больших чудовищ!
Оборачиваюсь через плечо на братьев. Милостивая Луна, да я с ними же целую стаю рожу с их аппетитами! Зря я отказалась от идеи уехать на фургоне в далекие края. Как мне страшно! Я ведь не готова быть матерью!
— Ну, что ты опять? — Чад шагает ко мне и заключает в объятия. — Все же хорошо.
— Я боюсь, — бубню в его грудь.
— Чего тебе бояться с тремя нареченными, Полли?
— Кучу детей, например, — хрипло шепчу я. — По двое от каждого и это уже шесть!
— Мне нравятся твои планы на шестерых, — меня к себе увлекает посмеивающийся Крис.
— А я трех всегда хотел, — задумчиво заявляет Эдвин.
— Каждому по трое… — обреченно всхлипываю я. — Девять…
Меня усаживают в салон, вытирают слезы и обещают, что все будет хорошо, а я в мыслях укачиваю по очереди орущих карапузов с хвостами и ушами. Пока занята одним, остальные расползаются в стороны.
— Полли, что ты паникуешь раньше времени? — Эдвин притягивает к себе и сгребает в объятия. — Ласточка, ты будешь замечательной мамой.
Глава 47. Старуха Джун
Джун, щуплая и сгорбленная старушонка с белыми лохмами до пят, обнюхивает меня со всех сторон, прикладывает ухо к животу и даже зачем-то жует волос, который бесцеремонно вырвала у меня с макушки. Мне жутковато в ее тесной хижине, стены которой увешаны пучками трав, высушенными лапками зверушек и гроздьями черепушек мелких пташек. Тут пахнет полынью и смертью, а еще сама Джун голая и совершенно не стесняется своей обвисшей груди и тощей задницы. Впрочем, и братья тоже не особо смущены.
— Ну? — Чад хмурится. — Кто отец?
— Ишь ты, — Джун фыркает на него, — не знаю.
— Мальчик или девочка? — спрашивает Эдвин.
— Не знаю! — рявкает джун и возвращается к внимательному изучению моих ладоней. — Суки-обращенные большая редкость.
— А можно меня сукой не называть? — жалобно прошу я, когда она проводит языком по правой ладони.
— А как называть? — он цепко вглядывается в глаза и причмокивает. — Сука ты и, надо сказать, сук таких еще поискать надо.
— Это высшая похвала, Полли, — Крис касается грозди черепушек. — Она тебя не оскорбляет.
— И кобели у меня замечательные, да? — я натянуто улыбаюсь Джун.
Крис оскорбленно оглядывается, и я тычу в его сторону пальцем:
— Ага! Попался! Если я сука, то вы кобели! Не нравится? Вот и мне не нравится! — я обиженно вытираю обслюнявленную старухой ладонь о подол платья. — Я не сука.
— Сука, — посмеивается Джун и ковыляет в темный угол, в котором навалено куча всякого хлама, — и три забавных кобелька.
В мире животных, честное слово, но Джун, похоже, не переубедишь, как не старайся. Для нее звериная часть важнее человеческой.
— Вот теперь я согласен, что звучит как-то не очень, — Эдвин фыркает. — Пошло и оскорбительно.
Старуха Джун копается минуту в куче хлама и пыхтит, хитрой обвязывая белый камушек толстой и грубой нитью.
— Ты нам так и не скажешь, кто отец? — Чад с некоторой обидой смотрит на ее седой затылок.
— Знаете, мальчики, — я разворачиваюсь к ним и скрещиваю руки на груди, — каждый из вас отец, раз вы все мои нареченные.
— Но… — начинает Эдвин.
— Никаких но, — я обвожу братьев строгим взглядом. — Вы все папы и больше не потерплю разговоров с догадками.
Они не решаются со мной спорить, и я вижу в их глазах несогласие, но будто меня оно волнует. Ну, вот так сложилось, дорогие, вас трое, и каждого из вас будут называть папой вне зависимости от того, чье семя дало жизнь волчонку.
— Да, милая, не давай им спуска, — Джун опять стоит передо мной и вешает на шею амулет из белого камня. — Будь построже.
— Что это?
— Честно? — Джун немигая смотрит мне в лицо.
— Да, было бы неплохо, — медленно киваю и мне не по себе от взгляда старой волчицы.
— Обычная висюлька для красоты, — она с жутким хрустом встает на четыре лапы, обрастая седой шерстью, — но для остальных это оберег для беременных. Старым оборотням не пристало жить в свое удовольствие и без обязанностей. Вот меня с какого перепугу определили черт пойми в кого, и все беременяхи ко мне толпой ходят.
Она устало падает на шерстистый бок и тяжело вздыхая закрывает глаза:
— И зачем оборотням обереги и от чего?
Хороший вопрос, на который у меня нет ответа, на амулет мне нравится своей простотой и лаконичностью, и хочу отблагодарить старую волчицу, поэтому гоню братьев на охоту и требую с каждого по дюжине мертвых мышей.
Сижу рядом с задремавшей волчицей по-турецки и глажу ее, почесываю щеки и за ушами, разглядывая ее загадочные сборы трав и черепушки. Возможно, они тут висят для антуража и атмосферы, которая должна впечатлить других оборотней, но меня лично весь ведьмовской интерьер забавляет. Тоже в старости уйду жить в хижину и буду играть для гостей роль ведуньи и чаровницы.
— Сколько вам лет? — тихо спрашиваю я Джун.
— Столько не живут, — она в ответ морщит нос. — Если я заявлю, что видела первого оборотня и придумаю сказку, как он появился на свет, то мне поверят,
— А вы его видели?
— Нет.
— А ваши предположения, откуда вы взялись?
— Кто считает, что в лес явилась женщина, — Джун вытягивает лапы и зевает, — соблазнила волка и понесла.
— Отвратительно, — подытоживаю я, скривив губы. — Мало то что она со зверем пошалила, так потом и ее дети устроили между собой инцест?
— Мы можем поговорить о человеческой религии, где отпрыски одной пары тоже переженились друг на дружке, — приоткрывает и косит на меня глаза. — Но есть и другая теория. В лес пришли смертные, убили лесного бога, съели его и стали первыми оборотнями.
— Да, лучше без инцеста, — я благосклонно принимаю второй вариант. — Он все портит в вашей сказке, хотя и тетка, соблазнившая волка тоже немного напрягает.
Пропускаю шерсть на ее холку сквозь пальцы и веду ладонью по спине. Джун довольно и благодарно покряхтывает под моей рукой
— Мальчик, — шепчет Джун, — и от бородатого.
— Я же сказала, — потрепав ее за ухо, наклоняюсь. — Они все отцы.
— Мало ли, — она усмехается, — вдруг тебе самой было любопытно, но я все равно набрехала.
Через десять минут, накормив мышами мохнатую старушку, я массирую ее опухшие лапы, предлагаю ей помощь по уборке.
— Да оставь ты уже меня, — она глухо и тягостно порыкивает. — Чего такая приставучая?
— Вам же одиноко.
— Мне было хорошо, пока ты не пришла вся такая сердобольная. Уходи!
Старики все вредные и никогда не признаются, что им одиноко и тоскливо. Любят они хорохориться, а потом угоняют фургоны и соблазняют чужих родителей на глупости и сомнительный отпуск втроем.
— Пошли, — Чад увлекает меня к выходу, — желания старших надо уважать, Полли.
Джун на прощание ворчит, что я нарожаю таких же надоедливых и наглых волчат, которые будут приставать ко всем подряд. Интонации у нее недовольные, сердитые, но хвост говорит об обратном: он слабо бьет по дощатому полу.
— Я к вам еще загляну, — обещаю я и меня требовательно тащат к машине.
Эпилог
Герман оказался прав. Первенца мне заделал Эдвин. Я родила почти его копию — рыжего, кучерявого пацана, но вот истериками он пошел в меня. Чарли криками, воем, поскуливанием вымотал не только меня, но и своих отцов с бабушкой, у которой прибавилось несколько седых волосков.
Когда он жадно присосался к моей груди, я поняла, что я не против второго ребенка. Топкая любовь к розовощекому младенцу вымыла из меня страх перед детьми. Они ведь такие сладенькие! Особенно, когда внезапно при кормлении обращаются в волчат и кусают за сосок. Глаза аж искрят любовью и счастьем!
К двум годам Чарли братья меня вновь обрадовали новостью, что у меня изменился запах, а через девять месяцев дала жизнь молчаливой и суровой девочке со светлым пушком на голове. По тому, как Айрис поджимала и кривила губы в обидах и злости, стало ясно — она дочь Криса.
Третья крошка, погодка Айрис, чернявая и любознательная Камила явно была от Чада. После ее рождения было решено взять перерыв в детях, потому что мы все устали от капризов, вечного контроля и недосыпа, но в одну из ночей Чад забылся и кончил в меня. Понадеялись, что пронесет, но не пронесло, и был рожден Оскар.
— Мне детей хватит, — заявил тогда Эдвин. — Я уже устал.
Но через год я подарила им пупсика Джека с бровями Криса, а после рыжеволосую Дебру.
— Дорогие мои, остановитесь на шестерых! — однажды взвыла Ида. — Я вас прошу!
Мы очень старались остановиться, но Гвен, Джули и Эрл были иного мнения. Мрачный замок на утесе посреди леса над шумной рекой превратился в детский сад, в который однажды заявился Герман и обвинил нас в том, что мы неправильно воспитываем его правнуков, но раз он теперь здесь, то мы спасены. Он всем покажет, какой он супер-дед.
Что касается моих родителей, то их эксперименты и якобы любовь с Германом продлились несколько месяцев, после которых они вернулись в пригород и сделали вид, что не было никакого
сомнительного отпуска со стариком в фургоне. Я не знаю, кто был инициатором их разрыва, но подозреваю в ветрености именно морщинистого ловеласа, который неизвестно где шлялся несколько лет, но он сказал, что это моя дура-мать настояла на том, чтобы он прекратить “нездоровые” отношения.
Три раза “ха”, потому что эти “нездоровые” отношения возобновились, как только Герман пришел с внучатами к ним в гости, но я уже не возмущалась. Я многодетная мать с тремя мужьями и у меня полно других насущных проблем поважнее связи моих родителей с престарелым оборотнем. Они взрослые люди и пусть живут так, как им хочется.
В одну из ночей, когда все наши сладкие пупсики были уложены спать, а я ела у камина запеченное ребро кабана, глядя на всполохи огня, Эдвин тихо возмущается:
— А ты ведь ни разу нам не говорила, что любишь нас.
— Да, — соглашается ним Чад и громко зевнул.
— Поддержу, — устало отзывается со шкуры Крис. — Полли, сколько нам еще ждать?
— Я родила девять волчат, — устало помахиваю обглоданным ребром. — Девять! У вас совесть есть?
— Опять юлишь, — Крис забирает у меня кость и вручает жареную куриную ножку.
Они ведь прекрасно знают, что я их люблю. Если бы во мне не было этого чувства, то я бы здесь не сидела.
— Женщина рожает так много детей либо по большой любви, — я вытягиваю ноги, — либо она безумная.
Братья молчат и переглядываются. Вероятно, они решили, что я безумна, и я обиженно и глухо рычу.
— Люблю.
А затем замолкаю. Это лучшее признание, на которое я способна, и оно растопит сердце любого.
— И все? — охает Эдвин.
— Этого достаточно, — вгрызаюсь в ножку, и Крис вздыхает.
Чего им еще не хватает? Я считаю, что я уже множество раз доказала, что я каждого из них люблю и никуда от них не денусь.
— Через пару лет она добавит “я”, а через годика четыре “вас”.
— Если будете хорошо себя вести, — я откидываюсь на спинку кресла. — А если нет, то я вам десятого волчонка подарю.
Чад испуганно крякает, и братья замолкают, обдумывая, насколько я серьезна в своих угрозах.
— Ну, если ты сильно хочешь десятого, — осторожно начинает Крис, — то мы можем обсудить это вопрос.
Обсуждение плавно переходит в горизонтальную плоскость и слова обрываются тихими стонами, тяжелыми вздохами и выдохами. Я в который раз тону в жарких объятиях и поцелуях и наслаждаюсь несдержанными толчками и рывками. И после нашей жаркой беседы я….
… рожаю тройню. Теди, Эрика и Гарета. Герман обнюхивает их на моей груди и заявляет:
— Это случилось.
— Что случилось?
— Лес одарил тебя сыновьями-Альфами
И Ида после моих родов с истеричным хохотом угоняет фургон и исчезает в неизвестном направлении, и в Лес переезжают мои родители, которых, наконец, уговорил Герман жить большой и дружной семьей.
По субботам к нам захаживает Святой Отец, который единолично решил, что он нашим детям теперь наставник и друг, но никто из нас не стал сопротивляться его желанию возиться с волчатами, потому что кто же в здравом уме решит целый день посвятить дюжине оборотней?
По воскресеньям мы всей своей шумной стаей наведываемся к старухе Джун, которой очень одиноко в лесу. Каждый раз она встречает с радостным:
— Опять Вы?!
И я также восторженно отвечаю:
— Да, опять мы!
Оглавление
Глава 1. Неожиданная встреча в кустах
Глава 2. Странные незнакомцы
Глава 3. Кошмары
Глава 4. Кьянти
Глава 5. Быть тебе Бесправницей
Глава 6. Строптивая жертва
Глава 7. Бесправницы не задают вопросов
Глава 8. Жуткий дом
Глава 9. Выбор без выбора
Глава 10. Лекция от оборотня
Глава 11. Буду звать тебя Ласточкой!
Глава 12. Милый хомячок в плену у злых волков
Глава 13. Совет от волчицы
Глава 14. Дневник
Глава 15. Дерзость Бесправницы
Глава 16. Такой большой и пушистый!
Глава 17. Не мальчик, а мужчина
Глава 18. Любопытная художница
Глава 19. Старик за стеной
Глава 20. Свои не бегут
Глава 21. Волчья тьма
Глава 22. Трое для одной
Глава 23. Будьте осторожны в желаниях
Глава 24. Хитрый план
Глава 25. Брачные игры
Глава 26. Истинные мотивы старого оборотня
Глава 27. Борись!
Глава 28. Шоколад и радость
Глава 29. Самонадеянность
Глава 30. От человека не родится зверь
Глава 31. Крепкая и счастливая семья
Глава 32. Спокойной ночи
Глава 33. Завтрак в близком семейном кругу
Глава 34. Игры в библиотеке
Глава 35. Откровения на лестнице
Глава 36. Семейные посиделки
Глава 37. Чужой дом
Глава 38. Оборотни вне системы
Глава 39. Удивительное открытие
Глава 40. Крылья страсти и усики любви
Глава 41. Полли Сумеречная Ласточка
Глава 42. Борьба Святого Отца
Глава 43. Стойкие и рассудительные Альфы
Глава 44. Много любви
Глава 45. Сюрприз
Глава 46. Испуганное чудовище
Глава 47. Старуха Джун
Эпилог
Последние комментарии
21 часов 33 минут назад
22 часов 8 минут назад
23 часов 1 минута назад
23 часов 5 минут назад
23 часов 17 минут назад
23 часов 30 минут назад