туники и плащи, под звуки тибий исполняли свой ритуальный
военный танец и одновременно пели специальную песнь на древней
латыни, то никто из слушателей уже не понимал ее содержания.
Аналогичным образом, «арвальские братья» (от arvum — поле) жрецы римской богини земли Теллуры — заходили в "храм, удаляли
оттуда всех, а затем, исполняя священную пляску, пели гимн, слова
которого для них самих были загадочны. Скорее всего, это были
древние заклинания, обращенные к Теллуре с мольбой о ниспослании
урожая.
Музыкальные приношения
Важнейшие боги языческого пантеона имели свои храмы. Жизнь
каждого храма была обусловлена самыми различными обстоятельствами — как особенностями данного культа, так и его местными
традициями. Музыка постоянно звучала либо в самих храмах, либо
возле них. Например, открытие дверей храма утром сопровождалось
пением так называемых «гимнов пробуждения», исполнявшихся под
аккомпанемент инструментов. Аналогично при вечернем закрытии
храмов пелись соответствующие песнопения с пожеланиями божеству
покоя (Арнобий «Против язычников» VII 32). Ведь по представлениям
язычников, храм — жилище бога. Поэтому открытие и закрытие храма _ это встреча и прощание с ним. А при таких церемониях невозможно обойтись без музыки.
Среди наиболее древних и самых известных храмов большим
почетом пользовалось святилище Зевса в Додоне, расположенное в
гористой области западной Греции, в Эпире. Живописный горный
ландшафт с дубовыми рощами служил своеобразным торжественнопомпезным оформлением храма самого главного божества. По одним
преданиям, вокруг святилища были установлены бронзовые гонги,
издававшие при ветре гудящий звук, напоминающий глухие, далекие
раскаты грома и как бы постоянно свидетельствующий о том, что
хозяин храма — всемогущий громовержец — постоянно находится дома. По другим преданиям, жители острова Керкира, находящегося
в Ионическом море, пожертвовали святилищу специальный медный
таз, который был подвешен на столбе, а в непосредственной близости
от него, на другом столбе, была установлена медная статуя мальчика,
держащего в руке цепочку с игральными костями (αστράγαλοι). При
малейшем ветерке кости касались таза, и над святилищем проносился
гулкий протяжный звук, создававший своеобразную «звуковую декорацию», а благодаря этому — и определенное эмоциональное состояние молящихся. По звуку «додонской меди» прорицатели предсказывали будущее.
Разумеется, не сохранилось никаких сведений о музыке, звучавшей как в до донском святилище, так и в других храмах, посвященных
Языческие
поклонения
Зевсу. Известно только, что в Мессении на праздниках в честь
Зевса, совершавшихся на горе Итоме, проводились музыкальные
состязания, а в других местах иногда и соревнования рапсодов.
Однако Псевдо-Лукиан («О сирийской богине» 44), сообщая о
святилище Зевса в Гиераполе, в Сирии, пишет, что там «приносят
жертвы в безмолвии — без пения и без игры на авлосах».
Особой тайной были покрыты богослужения, происходившие в
Элевсине, находившемся к северо-западу от Афин. Туда допускались
только «посвященные», то есть приобщенные к культу Деметры,
богини земледелия. Для посвященных открывались ворота так называемого «телестериона» (τελεστήριον, от существительного «τελετή» обряд посвящения) — большого зала, окруженного с трех сторон
рядами сидений, высеченных в горах. Здесь разыгрывалась священная драма, воспроизводившая страдания Деметры. Пел хор, звучали
инструменты.
Среди гимнов, посвященных богине, наибольшей популярностью
пользовалось песнопение «иовлос». Скорее всего, оно было связано с
ипостасью богини как покровительницы плодородия, потому что одно
из значений слова «ίουλος» — сноп. Афиней (XIV 618 d—е), ссылаясь
на книгу автора III в. до н. э. Сема из Делоса «О пеанах», пишет о
почитателях Деметры следующее: «От Деметры они берут название
„овлой" или „иовлой" [множественное число от «иовлос»] и дают их
не только плодам, но и гимнам в честь Деметры. Последние называются „деметровлой" или „каллиовлой" [то есть «снопы Деметры»
или «прекрасные снопы»], и там есть строчка: „Выпусти большой
сноп, сноп, выпусти сноп"». Вполне возможно, что этот и подобные
ему гимны принадлежали некогда к народным календарно-обрядовым
песням, но с течением времени приобрели характер религиозных.
К таким гимнам относится и цикл песен в честь Артемиды,
называвшийся «Овпингой» (ουπιγγοι ДУГ прозвища богини «Ουπις» Овпис, см., например, Каллимах «Гимн Артемиде», ст. 204). Песни
под названием «Овпингой» упомянуты у Поллукса (I 38), а также
в схолиях александрийского грамматика рубежа старой и новой эры
Дидима (63 г. до н. э. — 10 г. н. э.) к «Аргонавтике» (I 972)
Аполлония Родосского, где говорится, что такие песни пели в Трезене,
в главном городе Арголиды, на северо-востоке Пелопоннеса.
Кстати, предание связывает с Трезеном деятельность некоего
Ардала — музыканта, которому приписывается установление здесь
алтаря в честь муз, а значит и музыкального оформления культа
муз. Время жизни Ардала невозможно определить, но ясно, что оно
относится к наиболее древнему пласту истории, так как, согласно
одной из традиций, он считается даже сыном Гефеста и изобретателем
авлоса (Павсаний II 31, 3; Плутарх «Пир семи мудрецов» 4 и др.).
Особая популярность была у культа Великой Матери богов Кибелы, попавшего в Грецию из Малой Азии. С течением времени с
E. B. Гериман
Языческие поклонения
ним слился культ супруги Кроноса — Реи. В позднейших религиозные
представлениях оба культа смешались настолько тесно, что стали
отождествляться даже жрецы обеих богинь. Так, мифические
служители Кибелы корибанты (от κορύβας — восторженное исстут
ление), сопровождавшие богиню с тимпанами и кимвалами, отождествлялись с уже известными нам куретами Реи, которые некогда,
спасая новорожденного Зевса от Кроноса, прятали его на Крит«-·-,
Для такого отождествления не последнюю роль сыграли «звуковые
характеристики» жрецов обеих богинь: и те, и другие всегда ассоциировались с шумным звуковым обрамлением культов.
Псевдо-Лукиан («О сирийской богине» 49—5 Î) довольно подробно
описывает празднество, посвященное Кибеле, не забывая упомянут?
«многочисленных музыкантов, играющих на авлосах, бьющих η
тимпаны и поющих боговдохновенные священные песни». Правда,
писатель не говорит, какая музыка исполнялась на празднике. Однако
известно, что на нем звучали «метроа» (μητρώα, от μήτηρ — мать)
произведения в честь Кибелы. Они могли исполняться как вокально,
так и инструментально (особенно часто на авлосе) и имели давнюю
традицию, ведя свое происхождение чуть ли не с мифических времен.
Относительно праздника, посвященного Кибеле, существуют пр<
тиворечивые свидетельства. В нашем распоряжении находятся описг«
ния, связанные, вполне возможно, с двумя различными традициями«
Согласно одной из них, идущей из самой Греции, главным со
бытием праздника было шествие. В нем принимали участие только
женщины, несшие сделанные из воска или обожженной глины изображения Адониса (или Аттиса) — сына Великой Матери богов Кибелы
(по другой версии —ее возлюбленного), который по мифу был убит
диким вепрем. Женщины пели погребальные песнопения, назы
вавшиеся «адонидиа» (άδωνίδια, множественное число от άδωνίδιον
«адонисова песнь»), либо «адониасмос» (άδωνιασμός). Последний
термин засвидетельствовал и объяснил Гесихий: «Адониасмос — это
плач по Адониасу». Исполнительницы с выражением величайшего
горя и печали били себя в грудь. Песнопение сопровождалось игрой
на специальном авлосе, именовавшемся «гинграс» (γίγγρας), ибо
«гинграс» — это финикийское прозвище Адониса. Вот что по этому
поводу пишет Афиней (IV 174f—175а): «Финикийцы обычно использовали авлосы, называвшиеся „гинграс4', длиной в пядь, с высоким
и печальным звуком. [Его ] применяли в своих причитаниях и
карийцы. Финикийцы называли авлосы „гинграсами", от причитаний, [посвященных] Адонису, поскольку вы, финикийцы, называете
Адониса „гинграс"». Те же ассоциации с высокозвучащими карийскими причитаниями, финикийским происхождением и финикийской
версией культа Адониса имеются у Поллукса (IV 76).
Упомянутые Афинеем и Поллуксом карийцы — племя, живши1
на юго-западе Малой Азии, в Карий. Их музыка всегда ассоциирова-
лась с плачами и причитаниями. Понятие «карийский мелос» означало погребальное пение или инструментальную музыку аналогичного характера. В том же смысле использует выражение «карийская
муза» и Платон («Законы» 800 е). Нетрудно понять, что для сопровождения «адонидиа» (άδωνίδια), по характеру близких «карийскому мелосу», нужен был и специальный по тембру, тесситуре и
диапазону инструмент сопровождения.
Другие свидетельства о празднике Кибелы связаны с его проведением в Риме, где существовало особое святилище Матери богов.
Ее праздник проводился здесь весной, и в религиозном шествии
участвовали в основном галлы — кастрированные жрецы Адониса
(или Аттиса), который, согласно одному варианту мифа, оскопил
себя и умер от потери крови. Жрецы-скопцы, как правило, были
одеты в восточные одежды и на груди носили статуэтки с изображением Адониса-Аттиса. Они сопровождали сосну, срубленную возле
святилища Кибелы (согласно мифу, Адонис оскопил себя под сосной).
К сосне также привязывалась статуэтка Адониса-Аттиса. Во время
шествия звучало песнопение с аккомпанементом авлосов, кимвалов
и тимпанов. Три дня возносились хвалебные гимны и пелись погребальные песни, три дня по всему Риму звучали инструменты. К
концу празднества, когда экстаз почитателей богини достигал наивысшего накала, начиналась кроваво-танцевальная оргия. Под звуки
инструментов главный жрец галлов вскрывал себе вены на руке, а
остальные, возбуждаемые его примером и экстатической музыкой,
носились в диком танце, нанося себе раны и увечья специальными
глиняными черепками и ножами, обрызгивая своей кровью и алтарь,
и священное дерево. Так происходило единение «на крови» жрецовгаллов с Адонисом-Аттисом, а через него — и с самой Великой
Матерью богов.
Ее культ был заимствован с Востока и сохранил в своем обиходе
почти нетронутыми архаичные обычаи и нормы нравственности,
бытовавшие на примитивном уровне развития человеческой
цивилизации. Один из самых глубоких раннехристианских мыслителей Августин (354—430 гг.) до принятия христианства посещал в
молодости празднества, посвященные Кибеле. Он сообщает («О граде
божьем» II 4), что там распевались такие песни, которые нельзя
слушать не только Матери богов, но даже любой человеческой матери,
в том числе и матерям певцов, исполнявших такие песни. Так
сталкивались прогрессивные, цивилизованные нормы морали раннего
христианства с пережитками дикарских времен, сохранившимися в
оргиях Кибелы.
Геродот («История» IV 76) рассказывает историю, в которой некий
скиф царского рода Анахарсис видел в городе Кизике, расположенном
на малоазийском берегу Мраморного моря, ритуал жертвоприношения
и поклонения Матери богов. Анахарсис дал себе обет: если он бла-
64
3 Зак. 49
65
66
E. B. Герцман
Языческие поклонения
гополучно возратится домой в Скифию, то принесет Кибеле жертву
по обряду, который он видел у кизикинцев. Счастливо достигнув
своего отечества, он так и сделал: «навесил на себя маленькое изображение богини и стал бить в тимпаны». Как видно, эти два действия
из ритуала были самыми яркими его воспоминаниями о церемонии
поклонения Кибеле. Однако такой ритуал противоречил местным
религиозным обрядам, и Анахарсис был убит одним из своих соотечественников.
Апулей («Метаморфозы» 8, 24) описывает обряд, посвященный
некой сирийской богине (имя ее не установлено, но некоторые исследователи полагают, что она называлась Атаргатис). Он очень на
поминает священнодействие, проводившееся в честь Кибелы: те же
дикие оргии с самобичеванием и членовредительством, те же ничем
не сдерживаемые пляски и крайне необузданные песнопения. Апулей
обращает внимание на использовавшиеся здесь инструменты — уже
известные нам кимвалы и так называемые «кроталы» (κρόταλα),
Кроталы — ударный инструмент, состоявший из двух полых частей
раковин, дерева или даже металла. Парные части кротал могли
быть различной формы. Каждая пара обычно привязывалась к рукам,
и танцующие старались равномерно чередующимися ударами поддерживать плавное ритмическое движение танца. Уже упоминавшийся
Евстафий Солунский, комментируя то место «Илиады» (XI 160), где
присутствует глагол «κροταλίζειν» (бить в кроталы), отмечает, что
кроталы — инструмент, состоящий из «раковин, дерева или [любого
другого] тела, которым ударяют в руках, производя громкий [звук]».
Вряд ли кроталы выполняли только функцию своеобразного метро»
нома. Отдаленно напоминая известные сейчас кастаньеты, кроталы
могли озвучивать ритмические фигуры, создавая определенную
остроту и эффектность музыкального оформления танца.
Кроталы применялись не только в культе Кибелы и безымянной
сирийской богини (см. также: Псевдо-Лукиан «О сирийской богине»
43—44, 49—51), но и на праздниках в честь Артемиды, которые
проводились греческими колонистами, жившими в дельте Нила. По
сообщению Геродота (II 60), во время этих увеселений «некоторые
женщины бьют в кроталы, а другие... играют на авлосах. Остальные
женщины и мужчины поют и хлопают».
Аналогичным образом применялся и другой ударный инстру
мент —«систр» (греч. σεΪστρον, лат. — sistrum). Его название
произошло от глагола «σείω» — трясти. Это небольшой металлический
подковообразный предмет с ручкой. На самой «подкове» прикреп
лялись свободно висящие металлические стержни или колокольчики
При их сотрясении издавался пронзительный звук. Считается, что
систр попал в Грецию и Рим из Египта, где он использовался в
религиозных церемониях, посвященных египетской богине Исиде,
супруге царя загробного мира Осириса.
Как мы видим, ударные инструменты были важной частью многих
культовых церемоний.
67
Гимны в Делъфах
Всеобщим почитанием пользовался Аполлон. Центр его культа
находился в Дельфах. Как уже рассказывалось, по мифу Аполлон
в образе дельфина привел корабль критских моряков к тому месту,
где впоследствии выросли Дельфы и было воздвигнуто знаменитое
святилище Аполлона. Чтобы хотя бы приблизительно почувствовать
состояние верующего язычника, пришедшего издалека в Дельфы в
храм великого Аполлона, повествования о котором он слышал с
самого раннего детства, нужно прежде всего знать, на каком месте
было сооружено святилище.
На человека, впервые попавшего в Дельфы, окружающий рельеф
оказывал ошеломляющее впечатление. По свидетельству писателя
III в. Юстина, горы, опоясывавшие храм, создавали такой потрясающий эффект эха, что «голоса людей и звуки труб, если доводится
им здесь прозвучать, обычно слышатся многократно, и эхо, оглашающее перекликающиеся друг с другом скалы, сильнее, чем первоначальный звук». Значит, если кто-либо подавал голос, то эхо
не только многократно повторяло его, но и столь же многократно
усиливало. Это было некое «звуковое наслоение», которое приковывало к себе внимание, заставляя и восхищаться, и содрогаться.
Юстин отмечает, что этот «музыкальный эффект» приводил всех,
впервые оказавшихся здесь, в благоговейный ужас и изумление.
Спустя шестнадцать столетий после Юстина в тех же краях побывал
Гюстав Флобер. Свое впечатление он описал в следующих словах
(из письма к Луи Буйле от 10 февраля 1851 г.): «Вот местность,
подходящая для религиозных ужасов, узкая долина между двух
почти отвесных гор, дно покрыто черными оливковыми деревьями,
красные и зеленые горы, всюду пропасти, в глубине — море, а на
горизонте — снежные вершины». Попадавший сюда паломник, еще
до посещения самого святилища всем своим воспитанием подготовленный для приобщения к божеству, после непосредственного слухового и зрительного знакомства с местностью не мог не проникнуться
смирением перед столь величественной звуковой и красочной
картиной.
Довольно обширное пространство, прилегавшее к храму, было
обнесено стеной, а к святилищу вела извилистая дорога, вдоль
которой по обеим сторонам стояли статуи и колонны. Здесь же
помещались сокровищницы многих греческих городов-государств,
переданные в дар Дельфам. Они представляли собой небольшие
сооружения, выстроенные в память о выдающихся событиях истории,
общественной или культурной жизни. Например, сокровищница
3*
E. B. Герцман
Языческие поклонения
афинян (более 10 м в длину и почти 7 м в ширину) была выложена
паросским мрамором, а ее стены покрыты многочисленными
надписями, содержащими упоминания о важных событиях в жизни
Афин, имена победителей в различных состязаниях и т. д. Кстати,
на стене этого дельфийского памятника во второй половине XIX века были найдены фрагменты гимнов, посвященных Аполлону:
наряду с текстом пеанов на мраморе вырубались и соответствующие нотные знаки. На пути к храму таких сокровищниц
было много. Проходя их, паломник словно воодушевлялся общеэллинской гордостью, так как на этих памятниках были запечатлены важнейшие факты героической и культурной истории
эллинов.
Наконец он подходил к храму, помещенному на высокой двойной
террасе и представляющему собой небольшое здание дорийского
типа. В центральном его зале стояла статуя Аполлона и находился
«омфал» (ομφαλός) — полукруглый камень, считавшийся центром
всей земли. Другой зал был расположен на «расколотой» скале,
где из трещины выделялись одурманивающие испарения. Здесь же
стоял золотой треножник, возле которого восседала жрица Аполлона
Пифия. Она, одурманенная парами и испарениями, выходившими
из расщелины, в полуобморочном состоянии выкрикивала бессвязные
фразы и отдельные слова. Находившиеся здесь же жрецы выдавали
ее бред за мудрые, но покрытые тайной и загадочностью предсказания самого Аполлона. На протяжении всей древней истории Греции
к Пифии часто обращались для того, чтобы узнать желания богов
и будущее. Жрецы, «переводившие» ее выкрики на всем понятный
греческий язык, излагали предсказания так запутанно и двусмысленно, что при любом развитии событий оракул оказывался прав.
Звучала ли музыка в Дельфах? Безусловно! Без нее невозможно
было обойтись. К использованию музыки обязывала не только «музыкально-художественная» ипостась Аполлона. Сама процедура пророчества Пифии много бы потеряла, если бы она совершалась в
тишине. Музыка должна была еще больше «наэлектризовать»
эмоциональное состояние паломника. Нередко ответ оракула передавался вопрошателю при помощи пения или в стихотворной форме«
Это называлось «хресмодиа» (χρησμορδία) и помогало паломнику без
тени сомнения уверовать, что на его глазах совершается чудо его
собственного соприкосновения с богом через посредство Пифии. Не
случайно в дельфийской сокровищнице афинян были выбиты на
мраморе тексты гимнов с нотами. Скорее всего, в этом следует
видеть стремление увековечить наиболее выдающиеся гимны, звучавшие некогда в святилище Аполлона во время самых разнообразных и многочисленных религиозных церемоний. Не исключено,
что в других сокровищницах, не сохранившихся до наших дней, также
могли быть записаны на камне или мраморе подобные песнопения.
Нужно думать, что именно в Дельфах культ Аполлона должен
был обрамляться высокохудожественной музыкой, исполнявшейся
на подлинно профессиональном уровне. Не случайно Феокрит
(«Идиллия» VII 99—100), желая дать образ первоклассного музыканта, пишет о нем как о «славном многодобродетельном муже,
которому бы сам Феб не отказал [в разрешении ] спеть под
формингу возле треножника». Такая ремарка вряд ли могла
появиться, если бы «возле треножника» не музицировали самые
выдающиеся исполнители. Известно, что в Дельфах еще задолго
до Персидских войн (500—449 гг. до н. э.) музыкальная сторона
культа находилась под наблюдением гильдии мольпов (μολποί) —
певцов и танцоров.
Праздники, посвященные Аполлону и проводившиеся в
различных местах Эллады, постоянно сопровождались песнями и
танцами. Наиболее характерной чертой их были «партении»
(παρθένιαι, от παρθένος — девушка) — девичьи хоры, песнопения которых перемежались с танцами: в праздниках активно участвовали
и юноши. Например, такой праздник, как Фаргелии (названный по
одиннадцатому месяцу аттического календаря — фаргелион), проводился в Афинах после осеннего сбора урожая. Молодые люди,
юноши и девушки, несли оливковые или лавровые ветки с накрученными на них шерстяными лентами. Такая ветка называлась
«иресиона» (ειρεσιώνη). Молодежь останавливалась перед каждым
домом и пела песнь, также называвшуюся «иресиона». По Плутарху
(«Тесей» 22, 10), начальные ее слова были такие:
68
69
«Иресиона, даруй нам фиги и хлеб в изобилье,
Дай нам меда вкусить, натереться оливковым маслом,
Чистого дай нам вина, чтобы сладко уснуть, опьянившись».
(Пер. С. П. Маркиша)
Затем оливковая ветвь отдавалась хозяевам дома, прикреплялась
на двери и сохранялась до следующего года.
Как мы видим, прямых связей с мифическим Аполлоном здесь
нет. Просто для аполлоновского торжества использовалась обычная
обрядовая песнь (интересно отметить, что впоследствии все песни
нищих также назывались «иресиона»). Воплощением аполлоновского
начала здесь выступал лишь внешний атрибут — ветка лавра, являвшаяся олицетворением «лавроносного Аполлона». Поэтому все песни,
певшиеся с веткой лавра в руке, назывались «δαφνηφορικα μέλη»
(буквально — «лавроносные песни»). Согласно Проклу («Хрестоматия» 26), они относились к жанру партениев. Однако факты
говорят о том, что в них участвовали и юноши.
Афиней (XIV 619 Ь) приводит слова поэтессы VI—V вв. до н. э.
Телессилы из Аргоса, в которых упоминается еще одно песнопение,
E. ß. Гер&ман
Языческие поклонения
посвященное Аполлону — «филелиас» (φιληλιάς — любящий солнце).
Правда, никаких других сведений о нем не приводится.
В Лаконии отмечался праздник, называвшийся «Гиакинтии». Ею
сюжет был связан с мифом о том, как Аполлон во время игры в
диск нечаянно убил своего любимца Гиакинта. Праздник длился
три дня. Первый день посвящался воспоминаниям о Гиакинте, и все
время звучали печальные и грустные песни. Второй день отличался
праздничным весельем, и хоры мальчиков пели в сопровождении
кифар и авлосов радостные гимны в честь Аполлона. В этот же
день устраивались процессии с песнями и танцами. Третий день
праздника посвящался гимнопедиям. Тогда на центральной площади,
называвшейся Хором, где высилась статуя Аполлона, устраивались
в честь бога хороводные пляски, то есть танцы, сопровождавшиеся
песнями. Там же мужчины и юноши показывали свое умение в
различных гимнастических упражнениях.
заимствованных из недошедших до нас и навсегда утраченных
исторических источников. Среди прочего, Псевдо-Плутарх приводит
в своем сочинении выдержки из несохранившейся работы Гераклида
Понтийского, жившего в IV в. до н. э. Ее греческое название, приводящееся у Псевдо-Плутарха, можно перевести как «Собрание [событий], относящихся к музыке». Правда, у Афинея (XIV 624 а)
труд Гераклида Понтийского носит более простое название — «О
музыке». Остается только догадываться, идет ли речь о разных
произведениях или об одном и том же.
Так вот, Псевдо-Плутарх (3) свидетельствует, что в «Собрании»
Гераклида было такое сообщение: «Дельфиец Филаммон представил
в мелосах происхождение Латоны, Артемиды и Аполлона и первый
установил хороводы вокруг святилища в Дельфах». Из этого фрагмента следует, что Филаммон создал произведения, повествующие
о жизни матери Аполлона и Артемиды — Латоны (Лето).
Согласно мифу, после того как могучий Зевс сошелся с Латоной,
его ревнивая жена Гера наслала на Латону страшного дракона
Пифона, повсюду преследовавшего свою жертву. Наконец, бедной
скиталице удалось укрыться на острове Делос, который в то время
носился по волнам бурного моря, как корабль, потерявший управление. Как только Латона вступила на Делос, он остановился и
стоит неподвижно до сих пор. Сам же остров был диким, лишенным
растительности, на него никогда не светило солнце. Но когда Латона
родила Аполлона и Артемиду, землю острова пригрело яркое солнце
и он покрылся буйной растительностью, на нем закипела жизнь.
Это сама природа встречала рождение двух великих богов-близнецов.
Таково было содержание одного из «мелосов» Филаммона. Другие
посвящались наиболее ярким легендам об Аполлоне и Артемиде. В
них могли найти отражение борьба Аполлона с Пифоном, печальная
повесть о любви Аполлона к Дафне, сказание о поединке между
Аполлоном и сыновьями Алоэя и др. Скорее всего, это был своеобразный цикл песнопений, сопровождаемых кифарой или лирой.
Вторая заслуга, приписываемая Филаммону, — введение хороводов вокруг храма Аполлона в Дельфах. Здесь особо следует вспомнить
об упоминавшейся уже гипорхеме, так как этот песенно-танцевальный
жанр впервые сформировался при музыкальном оформлении культа
Аполлона. Поэтому можно считать, что именно Филаммон был его
создателем.
Как мы видим, оба сообщения трактата Псевдо-Плутарха довольно
правдоподобны и не противоречат известным нормам древнегреческой
религиозной музыки. Однако в них есть одна деталь, остающаяся
непонятной. Само имя музыканта — Филаммон (Φιλάμμων, буквально — «любящий Аммона») указывает на культ ливийско-египетского
божества Аммона, впоследствии отождествлявшегося с греческим
Зевсом. И вопреки такому «говорящему» имени Овидий («Метамор-
70
Жрецы Аполлона
Следовательно, культ Аполлона всегда был связан с музыкальным творчеством. Легенды даже сохранили имена музыкантов, которые по преданиям были первыми служителями культа Аполлона.
Один из них —- некий Олен из Ликии, то есть из Малой Азии.
По словам Павсания (IX 27, 1), он первый создал для эллинов
самые древние гимны. То же самое сообщает и Геродот (IV 35).
Однако передавая рассказ делосцев, «отец истории» пишет, что из
страны гипербореев (так греки именовали людей, живших, по их
представлениям, на самом крайнем севере), вместе с двумя
женщинами, Арга и Опис, на Делос якобы прибыли Аполлон и
Артемида. Первый гимн в честь этих богов сочинил «ликийский
муж Олен». Как можно судить по тексту Геродота, гимн был написан
для женского хора, и в нем певицы поименно обращались к каждому
божеству. Затем гимн Олена переняли жители других островов Ионии,
Предание донесло до нас и другое, столь же смутное и крайне
расплывчатое воспоминание еще об одном музыканте, тесно связанном с культом Аполлона. Оно находится в произведении, сохранившемся до наших дней под именем знаменитого писателя Плутарха из Херонеи (46—119 гг.), автора широко известных «Параллель
ных жизнеописаний» и многих других произведений. Интересующий
нас опус носит название «О музыке». Однако ученые высказывают
обоснованные доводы в пользу того, что его не мог написать сам
знаменитый историк, так как стиль «О музыке» слишком отличен
от всех остальных произведений Плутарха. Поэтому его автора иногда
называют Псевдо-Плутархом (хотя существуют исследователи, склонные видеть в этом произведении подлинник знаменитого херонейца).
Во многих своих разделах сочинение основано на материалах,
71
E. B. Гер&ман
Языческие поклонения
фозы» XI 316—317), передавая древнейшее предание, говорит о
Филаммоне даже как о сыне Аполлона, «знаменитом вокальной
песней и кифарой». Значит, несмотря на загадочность имени Филаммона, мы можем с достаточной степенью уверенности утверждать,
что он и Олен — полумифическое олицетворение древнейших музыкантов-жрецов, создававших и исполнявших музыку для ритуалов
в культе Аполлона.
Не исключено, что одно из сообщений Поллукса (IV 104) также
передает сведения о древнем жреце Аполлона: «Танец „бариллика",
который женщины танцуют в честь Аполлона и Артемиды — создание
Бариллиха». Если это свидетельство верно, то можно предполагать,
что в лице Бариллиха мы также должны видеть служителя культа
Аполлона, нововведение которого в виде особого танца сохранилось
на века. Однако нет достаточной уверенности в том, что сообщение
Поллукса полностью достоверно. Гесихий говорит о том, что
«бриллихидей» обозначает «человека, носящего женскую маску и
одежду». Кроме того, известно, что лаконский танец «бриллиха»
или «бридаллиха» исполнялся мужчинами, облаченными в женское
платье, или женщинами, переодетыми в мужскую одежду. Причем
этот танец отличался непристойными движениями бедер. Такие данные не вписываются в круг художественных аспектов культа Аполлона, исключающих что-либо противоречащее возвышенному и благородному. Одновременно с этими сомнениями следует обратить
внимание и на следующее обстоятельство: никто не может дать
гарантии, что все приведенные обозначения (βαρύλλικα, βρυαλλίχα,
βρυδαλίχα) не являются вариантами одного и того же наименования.
Значит, вопрос о Бариллихе, как жреце Аполлона, пока остается
открытым.
Музыка аполлоновских праздников была торжественна и величава. В ней выражалось либо смиренное почитание бога, либо мольба
и просьба об излечении, об ограждении от бед, несчастий, голода.
Это была музыка о самом боге, о его свершениях, олицетворявших
его могущество.
власть в ряде важнейших городов Эллады. Вместе с демократическим
правлением в них устанавливается и культ Диониса. Причем за
сравнительно короткое время он из чужеземного бога превращается
в наиболее популярное греческое божество, олицетворяющее любовь
к жизни, духовную и телесную свободу. Бог вина и виноградарства
становится воплощением вечно живой природы, проявляющейся во
всех сферах человеческого бытия.
Особенно празднично проходили торжества, посвященные Дионису, в Афинах. Осенний праздник сбора винограда назывался
Малыми (или Сельскими) Дионисиями. В. В. Вересаев в своей работе
«Аполлон и Дионис» попытался дать его описание. Конечно, в нем
некоторые детали явно напоминают мелкие подробности русского
крестьянского быта XIX века. Вместе с тем картина, нарисованная
писателем, может дать общее представление о динамике Малых
Дионисий: «Радостная, „синяя" эллинская осень. Виноград собран
и выжат. Толпы весело возбужденных мужиков с песнями движутся
к жертвеннику бога. Впереди несут амфору вина, увитую зеленью,
за ней тащат жертвенного козла, несут корзину с фигами. Шествие
замыкает фаллу с — изображение напряженного мужского члена,
символ изобилия и плодородия. Плоды и вино возлагают на алтарь,
закалывают козла и начинается веселое празднество. Свистят флейты
(читай: авлосы. -—Ε. /!), пищат свирели, повсюду звучат игривые
песенки; заводят хороводы, парни пляшут двусмысленные пляски
с непристойными телодвижениями. Подвыпившие мужики сидят на
телегах, задирают острыми шутками прохожих, зло высмеивают их,
прохожие отвечают тем же. В воздухе стоит грубый, здоровый хохот,
топот и уханья пляски, визги девушек. Появляются ряженые в
козлиных шкурах и масках, либо их лица вымазаны винными
дрожжами. Наступает ночь, и еще ярче разгорается веселье и творится
под покровом ночи много такого, чего не должен видеть день.
Широким вихрем носится пьяная, самозабвенная радость, втягивает
в себя души и высоко подымает их над обыденной жизнью, над
трудами и заботами скучных будней. Это — осенний праздник виноградного бога, многорадостного Вакха-Диониса, радости смертных...»
В январе, когда давили виноград, наступал новый дионисийский
праздник — Леней (от ληνός — чан, в котором давили виноград; отсюда «ленеон» — месяц виноделия и Леней — храм Диониса в Афинах).
Затем в конце февраля — начале марта (согласно аттическому календарю — в месяце антестерионе) следовало новое дионисийское
торжество — Антестерии, связанное с церемонией открывания бочек,
наполненных молодым вином. Во время его проведения по городу
шествовали люди в масках и одеждах менад, вакханок, панов, силенов, сатиров. В центре процессии на разукрашенной колеснице везли
жену архонта (один из девяти правителей Афин) в храм Диониса,
где осуществлялось театрализованное ее венчание с богом. Рекой
72
Дифирамб Дионису
Совершенно иная музыка служила обрамлением культа Диониса.
Как утверждают историки, его культ стал активно утверждаться в
Греции в конце VIII—начале VII вв. до н. э. Этот некогда фригийский
бог пришел в Элладу из Малой Азии и был принят, прежде всего,
в среде земледельцев. Именно демосу оказались близкими идеи
дионисийства — идеи раскрепощения тела и духа. Однако такой союз
с Дионисом не мог не вызвать противодействия со стороны знати.
Наступает бурное время, когда древнегреческие тираны, опираясь
на демос (в отличие от новоевропейских тиранов), захватывают
73
E. B. Гер&ман
Языческие поклонения
лилось вино. Все это сопровождалось яркими, эмоциональными песнями и танцами, типичными для культа Диониса.
И, наконец, на стыке марта и апреля завершался цикл годовых
праздников, посвященных Дионису — Большие (или Городские)
Дионисии. Это был самый главный и самый значительный из всех
дионисийских праздников.
В первый день Больших Дионисий после принесения соответствующих жертв исполнялся дифирамб — особое песнопение восторженного характера в честь Диониса. Его темой первоначально был
сюжет о рождении бога, позднее тематика постоянно расширялась.
Впервые он встречается у автора рубежа VIII—VII вв. до н. э.
Архилоха. Само слово «дифирамб» (διθύραμβος) неизвестного
происхождения. Произведение Архилоха полностью не сохранилось.
Отрывок из него с этим словом уцелел в сочинении Афинея (XIV
628 а—Ь): «Я знаю как вести дифирамб, прекрасную песнь богу
Дионису, когда мой разум оглушен вином». Здесь же Афиней
приводит и другую многозначительную фразу из несохранившейся
комедии Эпихарма (VI—V вв. до н. э.) «Филоктет»: «Дифирамба
нет, если ты пьешь воду».
Да, первоначально дифирамб был результатом творчества художественного духа, раскрепощенного буйным молодым вином, и исполнялся так называемым «киклическим хором» (от κύκλιος — круговой),
который не только пел, но и танцевал вокруг жертвенника Диониса,
Согласно древнейшим свидетельствам, число «хоревтов», участников
киклического хора, могло достигать пятидесяти человек. Конечно,
в зависимости от значения праздника и от других обстоятельств
(наличие средств, организационных возможностей и т. д.), это число
варьировалось. Так, Павсаний (V 25, 2) сообщает о тридцати пяти
участниках киклического хора. В некоторых же надписях говорится
о двадцати пяти хоревтах. Известно, что в Афинах хоревтами могли
быть только свободные граждане или метеки (чужеземцы, получившие
разрешение проживать в Афинах). Впоследствии в киклические хоры
стали иногда вводиться солисты, бывшие профессионалами. Таких
артистов называли «наемные хоревты» (χορευταί μισθοφόροι).
Авлет, сопровождавший исполнение киклического хора, именовался киклическим авлетом.
К сожалению, не сохранилось сведений, на основании которых
можно было бы делать какие-либо предположения о музыкальном
репертуаре, звучавшем на праздниках Диониса. Встречающиеся
мимолетные и отрывочные упоминания по этому поводу связаны с
отдаленными друг от друга географическими районами Греции и
отражают различные, не связанные между собой ритуалы праздника.
Поэтому его общую картину реконструировать практически невозможно.
Так, в круг дионисийских песнопений входила и песня, исполнявшаяся афинскими девушками на качелях. Предание гласит, что
Эригона была дочерью Икария, жившего в Афинах. Дионис обучил
Икария возделыванию винограда и производству вина. Эригона же
родила от Диониса сына Стафила (от греч. σταφυλή — виноград).
Однажды Икарий предложил приготовленное им вино пастухам.
Они выпили слишком много этого божественного напитка и опьянели.
Не понимая, что с ними происходит, пастухи решили, что их
отравили. Ослепленные гневом и ненавистью и находясь в пьяном
угаре, они убили Икария. Эригона в отчаянии повесилась, но перед
смертью она прокляла всех девушек Аттики и в своем проклятии
предсказала им такую же смерть. С тех пор афинские девушки,
чтобы задобрить дух проклявшей их Эригоны, качаясь на качелях,
поют песню, называющуюся «алетис». Раскачивание на качелях
здесь как бы воспроизводит повешение, и благодаря этому дух
покойной Эригоны словно успокаивается, видя, что ее предсказание
сбылось.
Жаль, что не сохранился текст этой песни, так как трудно по
смыслу связать название «алетис» (άλητις, буквально — бродяга,
путешественник) с мифом об Эригоне. Однако и Поллукс (IV 55),
и Афиней (XIV 618 е) трактуют эту песнь, как песню путешественника. Если ее сюжет не давал оснований для подобного названия
и толкования (выяснить сейчас это невозможно), то вполне допустимо,
что как «алетис» она была озаглавлена значительно позже, когда
основное внимание уделялось уже не общеизвестным мифическим
истокам содержания песни, а характеру ее музыки. Очевидно, что
пение «в такт» раскачивания качелей вызывало ассоциации с ездой
на колеснице, повозке, на лошадях, на корабле и т. д. Отсюда и
могло возникнуть название «алетис». Но это только одно из возможных объяснений расхождения между названием песни, ее толкованием у древних авторов и мифом об Эригоне.
Относительно же музыкального репертуара праздников Диониса,
проходивших в других районах Эллады, также почти ничего не
известно.
Например, Павсаний (II 35, 1) отмечает проведение музыкальных
соревнований, посвященных Дионису, в Гермионе. Геродот (И 48),
описывая Египет, сообщает о шествии женщин, воспевающих бога в
сопровождении идущего впереди авлета. Плутарх («Греческие вопросы» 36) обращает внимание на то, что в Элиде пели особый гимн,
в котором женщины призывали Диониса явиться в образе быка.
Нужно предполагать, что во многих местах Греции на праздниках,
посвященных Дионису (да и другим богам), исполнялись не только
общеэллинские гимны, но и те, которые создавались в каждой данной
местности. Так, Павсаний (II 7, 5) сообщает, что на северо-востоке
Пелопоннеса, в Сикионе, статуи Диониса -носят с «зажженными
74
75
76
E. B. Герцман
факелами и с пением местных гимнов», которые могли попасть в
музыкальное оформление культа Диониса из среды народных обрядовых песен. Однако впоследствии, одновременно с распространением
поклонения малоазийскому богу, создавались и специальные песнопения в его честь. Лучшие из них, приобретая популярность, повторялись из года в год, от праздника к празднику. Они-то, в
конечном счете, и должны были составить традиционный репертуар
песнопений культа Диониса, исполнявшийся киклическими хорами,
Мистическое видение
Религиозная музыка была неотъемлемой частью общественной
жизни Древней Греции и Рима. Ведь культовые праздники представляли собой важные государственно-общественные мероприятия,
в которых участвовало абсолютно все население. Поэтому музыка,
звучавшая во время таких празднеств на протяжении жизни многих
поколений, формировала фонд национальной музыки Греции и Рима,
На ней воспитывались, ее впитывали с младенчества, и она была
воплощением музыкально-художественных идеалов, национальным
достоянием народов. Важнейшие исторические события, как правило,
всегда сопровождались религиозной музыкой — будь то плач или
победный гимн, и, следовательно, она являлась соучастницей истории,
С этой точки зрения интересен эпизод, приводящийся Геродотом
(VIII 65).
Событие, о котором он повествует, относится к драматической
эпохе в судьбе Эллады — к периоду персидских войн первой половины
V в. до н. э., когда решалась участь греков. Речь шла об их свободе
и независимости. Полчища персидского царя Ксеркса (486—465 гг,
до н. э.) вторглись на Пелопоннес, и эллинам грозило рабство. Под
угрозой была сама эллинская цивилизация. Греки от мала до велика
все как один встали на защиту отечества. В храмах возносились
мольбы и гимны к богам. Вера в их помощь была надежным оружием,
не уступавшим по своему значению копью и дротику. Она окрыляла
воинов и служила духовным щитом даже на поле битвы.
В это сложное и драматичное для судеб Эллады время, когда
войско Ксеркса уже опустошало Аттику, некий Дикей, афинский
изгнанник, оказался в стане персов (некоторые ученые даже считают,
что в основе отдельных сообщений Геродота лежат сведения,
заимствованные им из мемуаров Дикея). Однажды он вместе с
Демаратом, царем Спарты, убежавшим к персам, находился на
Фриасийской равнине в северо-западной Аттике, на той равнине,
которая простиралась вплоть до Элевсина, где находилась одна из
важнейших религиозных святынь эллинов. Эти двое, волею обстоятельств оказавшиеся не со своими соотечественниками, а в лагере
персов, неожиданно увидели поднимающееся со стороны Элевсина
Языческие
поклонения
77
облако пыли, какое могло быть образовано лишь движением «трех
мириад человек», что в русском языке аналогично «тьме-тьмущей».
Более того, наряду со зрелищем этого громадного облака, до их
слуха донеслись голоса, «поющие песню хора мистов», то есть им
послышалось песнопение, обычно звучавшее во время знаменитых
Элевсинских мистерий, когда афиняне справляют ежегодные
праздники в честь Деметры и Персефоны. Увиденная ими туча пыли
и услышанные звуки гимна словно превратились в облако, которое,
поднявшись ввысь, полетело в сторону Саламина, где тогда находился
эллинский флот, противостоящий вражескому. Оба изгнанника
поняли, что флоту Ксеркса угрожает гибель.
Это мистическое видение послужило как бы божественным пророчеством блестящей победы греков при Саламине, когда персидский
флот оказался разгромленным. Совершенно очевидно, что божественное предзнаменование, выраженное в волшебном звучании
национального религиозного песнопения, было приметой тогдашних
духовных устремлений. Оно высветилоглубинное сознание эллинов,
в котором неразрывно сочетались отечество и отечественная
религиозная музыка, воплощающая национальную художественную
культуру.
Между мифом и реальностью
ОЧЕРК
ТРЕТИЙ
МЕЖДУ МИФОМ И РЕАЛЬНОСТЬЮ
Орфей
Музыканты, о которых пойдет сейчас речь — и легенда, и быль.
Каждый из них — мифологическое воплощение определенной художественной тенденции, имевшей место в музыкальной жизни древней
Греции и, одновременно, собирательный образ многих мастеров.
Поэтому представленные здесь силуэты полумифических-полуреальных персонажей не следует понимать как повествование о конкретных
когда-то живших людях, а только как прообраз некогда типичной
ситуации, воплощенной в мифическом образе.
По мнению одних («Суда»), Орфей родился за одиннадцать поколений до Троянской войны. Античные писатели относили Троянскую
войну к периоду между 1336 и 1334 гг. до н. э., и считалось, что
на столетие приходилось по три поколения людей. Следовательно,
самая древняя дата рождения Орфея должна быть соотнесена с
первой половиной XV в. до н. э. Наиболее же поздняя дата сообщена
Геродотом (II, 53). С его точки зрения, Орфей творил после Гомера
и Гесиода, а время их жизни он датировал серединой IX в. до н. э.
Таким образом, шесть столетий — это те рамки, в которых, по
представлениям древних, могла проходить деятельность Орфея. Осознание того, что шесть столетий — слишком большая амплитуда колебаний во взглядах на время жизни одного человека, привело к
желанию уменьшить ее. В связи с этим «Суда» сообщает о воззрениях,
которые, не нарушая традиционных, стремятся сблизить далеко
отстоящие друг от друга временные точки: оказывается, Орфей
прожил не одну жизнь, а жизнь, равную не то одиннадцати, не то
девяти поколениям. Таким способом ранняя дата его смерти была
приближена к поздней дате рождения.
Чтобы понять облик и направленность деятельности тех древних
музыкантов, которые запечатлены народной памятью в полулегендарном образе Орфея, нужно постоянно помнить уже приводившиеся
79
слова Фабия Квинтилиана (I 10, 9) о том, что музыка в древнейшие
времена была неотъемлемой частью научного знания и религиозного
почитания. Она относилась к той возвышенной сфере деятельности,
где мудрость и верования были неразрывно связаны с художественным творчеством, и одни и те же лица занимались музыкой,
пророчеством, поэзией и философией. Поэтому в одном человеке
'сосуществовал и мудрец, и поэт, и жрец, и музыкант. Все эти виды
деятельности были неотделимы друг от друга, «...можно подумать,
что древняя мудрость эллинов была особенно направлена на музыку.
Именно поэтому они причисляли Аполлона к богам и Орфея к
полубогам и считали их самыми музыкальными и самыми мудрыми»
(Афиней XIV 632 с). Но тот, кто хочет рассказать об Орфее-музыканте, вынужден ограничиться описанием лишь одной его ипостаси.
Он был сыном музы Каллиопы и речного бога Эагра, потомка
знаменитого титана Атланта, поддерживавшего на своих плечах
небесный свод. Однако Аполлоний Родосский (I 25) считает, что
Орфей — плод любви той же Каллиопы и некого фракийца Эагра.
Кто бы ни был его отец, выдающиеся музыкальные способности он
унаследовал от своей матери — «прекраснозвучной» нимфы. Родился
Орфей в Пиерии, на юго-западе Македонии, в излюбленном месте
пребывания муз.
Совершенно очевидно, что сразу же после рождения Орфея,
наставник муз, златокудрый Аполлон, сделал его боговдохновенным.
Значит, с младенчества Орфей оказался приобщенным к важнейшим
таинствам Аполлона и муз: пророчеству и врачеванию, поэзии и
музыке. Во всяком случае, так сообщается в одной из версий гимна
Деметре, изложенной в папирусе, относящемся ко II в. до н. э.
(Берлинский папирус 44). Конечно, все эти искусства не одинаковы
по своей природе, Одни, кроме божественного озарения, предполагают
большой опыт и глубокое знание жизни. К таким искусствам относятся
врачевание и пророчество. Для других на первых порах достаточно
врожденного таланта и любви к делу. А этим Орфей был наделен
своей матерью сполна. И действительно, сын Каллиопы начал свой
земной путь, одухотворяя людей прекрасным искусством поэзии и
музыки. Аполлодор (I 3, 2) даже считает, что Орфей ввел в эллинскую
жизнь пение, сопровождаемое игрой на кифаре. Можно сомневаться
в том, что Орфей был первым кифародом, так как человеческой
истории не дано знать того, кто первый из людей запел, аккомпанируя
себе на кифаре. Но невозможно не верить в то, что Орфей был
выдающимся кифародом Эллады. Недаром Гораций («Оды» I 12,
67, 8) называет его «звучным» (vocalis).
Какую же музыку нес людям Орфей? О чем говорило созвучие
его голоса и кифары?
Филострат Младший («Картины» 8) описывает картину безымянного художника, на которой были запечатлены древние представ-
E. B. Гер^ман
Между мифом и реальностью
ления о музыке Орфея: рядом с поющим и играющим Орфеем стоят,
замерев, как зачарованные и внимающие божественным звукам, лев,
дикий кабан, орел, волк, заяц, овца. В обычной жизни, где сильный
пожирает слабого, их невозможно увидеть вместе. А здесь не только
звери, но даже столь разные деревья, как сосна, кипарис и ольха,
соединив свои ветви, окружили Орфея и, заслушавшись его пением,
стоят не шелохнувшись. Нужна величайшая гармония, унимающая
распри, облагораживающая сильных, наделяющая мужеством слабых
и вносящая согласие в то, что по природе своей кажется враждебным.
Значит, музыка Орфея должна была быть самим воплощением гармонии, способной совершать чудеса.
Гораций («Оды» 112, 7—12), передавая общеантичные воззрения,
приписывает Орфею умение с помощью игры на струнном инструменте останавливать реки и ветра. Ведь если существует возможность
создавать гармонию, то она должна проявляться абсолютно всегда
и везде, в том числе и в стихиях, ибо они являются важным
фактором согласия в природе.
Столь удивительные возможности лиры Орфея не были случайными. По одним свидетельствам, она была создана как олицетворение
соразмерности в движении звезд и, подобно семипланетному небу,
обладала семью струнами (Лукиан «Об астрономии», 10). Иначе и
быть не могло. Музыка, способствовавшая всеобщей гармонии на
земле, должна была соответствовать и гармонии небес. Лукиан (там
же) говорит, что в знак глубочайшего преклонения перед искусством
Орфея эллины назвали группу звезд «Лирой Орфея» (в современном
каталоге звезд Лира — созвездие северного полушария). Звездная
«Лира Орфея» служила небесным отражением земного инструмента
сына Каллиопы. И, наоборот, инструмент Орфея воспроизводил в
своей конструкции гармонию планетной системы. Сервий в комментариях к Вергилиевой «Энеиде» (VI 645) называет Орфея создателем
«гармонии сфер». Конечно, фракийский певец не был творцом знаменитой идеи о «гармонии сфер» (ее суть будет описана в последнем
очерке книги). Но совершенно очевидно, что его искусство и воззрения
внесли свою лепту в осознание гармонической целостности мира.
По другим свидетельствам (Каллистрат «Описание статуй» 7,
1), лира Орфея состояла не из семи струн, а из девяти —в честь
девяти муз, среди которых была и мать фракийского певца.
С точки зрения историка музыки здесь нет никакого противоречия.
Каждая эпоха стремилась прославить Орфея. В период использования
семиструнных лир, Орфей превозносился как исполнитель на
семиструнном инструменте. Впоследствии, когда в художественной
практике стали использоваться девятиструнные образцы, а
семиструнные вышли из употребления, он мог фигурировать только
как музыкант с девятиструнным инструментом. Поэтому по одним
свидетельствам он играл на семиструнной лире, а по другим — на
девятиструнной. Если семиструнная лира олицетворяла гармонию
земной и небесной жизни, то девятиструнная — земной и божественной, так как ее звучание приближало смертных к сладкоголосому
хору муз. Разве это не подтверждало старую эллинскую мудрость,
дошедшую до нас благодаря Гераклиту Эфесскому (544—483 гг. до
н. э.): «Скрытая гармония лучше явной». Действительно, по явному
количеству струн эти лиры различны. Однако от мастерства музыканта зависит сделать так, чтобы лиры с разным количеством струн
и с неодинаковым строем могли воссоздавать одни и те же художественные формы. А это — скрытая гармония, находящаяся в ведении
музыканта, приобщенного к тайнам искусства, но недоступная для
непосвященных.
Естественно, что Орфей, стремившийся к всеобщей гармонии и
красоте, чувствовавший их постоянно* смотрел на жизнь восторженно.
Ведь если окружающий нас мир является податливой материей,
способной постоянно излучать свет красоты, то и все одухотворенное
живое, населяющее этот мир, должно быть прекрасным. Значит, не
только космос и стихии, не только растения и животные, но и все
люди есть частицы всеобщей гармонии. Что же касается их пороков
и слабостей, то это только детали, существующие временно, пока
каждый человек не найдет свою гармонию с миром. А достичь ее
должен каждый, ибо она заложена в самой природе, и ее отсутствие
противоестественно, а потому не может продолжаться долго.
Такое мировоззрение всегда создает восторженно-поэтическое
отношение к жизни и к людям. Однако готовит для его обладателей
неожиданные и крутые повороты, вынуждающие рано или поздно
либо изменить убеждения, либо погибнуть. Для таких людей первая
любовь становится одновременно и последней, а трагедия любви —
трагедией жизни. Не произошло ли то же самое и с Орфеем?
Знаменитая легенда гласит о его глубокой и бесконечно нежной
любви к нимфе Эвридике. Любовь была взаимная. Здесь гармония
воплотилась в своей идеальной форме и послужила еще одним подтверждением справедливости красоты мира. Счастье Орфея и
Эвридики было беспредельно. Но жизнь не столь однопланова, как
представлял ее себе юный Орфей, и боги создали людей не только
для счастья. Каждый должен в меру своих сил и способностей узнать
все грани человеческого бытия. И Орфей не мог быть исключением.
Аристей, подобно Орфею, был рожден не смертными. Его отцом
считается сам Аполлон, а матерью — нимфа Кирена. Однако дела
Аристея были более «земными», нежели у Орфея. Он занимался
пчеловодством и владел обширными виноградниками. Он также успешно лечил людей. Мифической судьбе было угодно, чтобы Аристей
Увидел Эвридику. Он не знал, что перед ним жена Орфея, и полюбил
ее, причем так сильно, что не мог сдержать свою страсть. Аристей
начал преследовать Эвридику. Она же, верная своему Орфею,
80
82
E. B, Гери,ман
Между мифом и реальностью
бросилась бежать прочь. Никто не знает, как долго продолжалась
эта погоня. Но завершилась она трагически: Эвридику укусила змея,
и ее земная жизнь оборвалась.
Со смертью Эвридики для Орфея рухнуло все. Ведь мир без
гармонии и красоты не существует. Какая может быть гармония без
Эвридики? А вместе с падением мира наступает и конец самой
музыки. Голос молчит, и лира безмолвствует.
Молчаливый, отрешенный от всего, бродил Орфей по земле, и
вместо прекрасного пения из его уст раздавался вопль, в котором
можно было различить звуки, некогда составлявшие имя его возлюбленной: «Эвридика!» Это был вопль существа, обреченного на
одиночество в земной жизни. «Эвридика!» Только эхо отвечало несчастному последними слогами: «...идика!»
А может быть, он напрасно начал сомневаться во всеобщей
красоте? Не послала ли ему судьба новое подтверждение гармоничности мира? Ведь гармония в природе не постоянна. Она
возникает, пропадает, потом опять возникает, но уже преображенная,
Подлинная гармония никогда не лежит на поверхности, и для ее
достижения нужно приложить усилия. Для установления нынешней
гармонии в мире Зевс должен был вступить в борьбу с Кроносом
и титанами. А сколько существует великих богов, ежегодно умирающих и ежегодно рождающихся? Хотя бы прекрасная Деметра. Может
быть ему, Орфею, также надлежит попытаться сделать все возможное
и даже невозможное, чтобы вернуть Эвридику? Конечно, это не
просто. Предстоит испробовать на крепость те законы жизни, которые
еще совсем недавно казались высшим воплощением гармонии.
Можно ли вызволить Эвридику из рук смерти, из мрачного
царства Аида? При помощи чего можно добиться этого? Зевс:
одерживал свои победы хитростью и силой. Он же, Орфей, лишен
и того, и другого. Но боги наделили его необычайной музыкаль
ностью. Если он своим искусством завораживал свирепых диких
зверей и управлял стихиями, то неужели он не сможет умилостивить
могущественного властителя подземного царства Аида и его жену
Персефону? Не может быть! Гармония вновь должна восторжествовать!
Орфей берет свою лиру, отправляется в путь и через некоторое
время достигает царства Аида. Спускаясь под землю, он ударяет
по струнам и начинает петь так, как он никогда еще не пел. Горе
и надежда придают Орфею силы и страсть его музыке. Никто на
земле никогда не слышал ничего подобного, а в подземном царстве и подавно. Стикс — мрачная река со своими вечно безмолвными
берегами — огласился божественным пением. Старец Харон, испокон
веков перевозящий через Стикс лишь души умерших, так был пленен
музыкой, что перевез через реку смерти живого Орфея. Страшный
трехглавый Кербер, охраняющий вход в подземное царство, и тот
пропустил мимо себя Орфея. И вот музыкант очутился у трона
Аида и Персефоны.
Он знал, сейчас решится его судьба и судьба Эвридики. Нужно
применить все свое умение и мастерство, необходимо сравняться в
искусстве с Аполлоном и даже, страшно подумать, превзойти его.
Только в таком случае можно надеяться на чудо. И Орфей начал
новую песнь.
Аид видел перед собой и слушал прекрасно поющего и играющего
юношу. Ему было искренне жаль его. Но никто не в состоянии
нарушать установленные в мире законы, основывающиеся на равновесии гармонии жизни и смерти. Люди боятся смерти и не могут
понять, что она важнейший элемент гармонии жизни. И, как ни
странно, но именно смерть является тем, что составляет, наряду с
рождением человека, его извечную гармонию. Никто из людей еще
не поднялся до понимания этой великой истины. Милый юноша, он
первый человек, прошедший в подземное царство живым. Может
быть, это поможет ему сделать тот громадный шаг в деле познания
гармонии жизни и смерти, который до сих пор был недоступен
людям?
Орфей же продолжал петь, и прекрасная музыка звучала под
вечно безгласными сводами дворца Аида и Персефоны. Когда-то
супруги слышали на Олимпе пение и игру на кифаре Аполлона.
Этот юноша ничем не уступает ему. Удивительно, как талантливы
некоторые из людей. Но что же делать с бедным Орфеем? Он так
надеется и так мечтает вновь обнять свою Эвридику.
Аид подумал, что он с большой радостью удовлетворил бы желание
Орфея. Но это не в его силах. Наивные люди заблуждаются, когда
думают, что он, Аид, решает, кому умереть, а кому жить. На самом
деле все намного сложнее. И пусть Орфей не обижается, так как никто
и ничто не в состоянии оживить того, кто побывал в объятиях бога
смерти Таната. Однако чтобы остаться в глазах певца милосердным,
Аид сделает так, что Орфей на этот раз потеряет Эвридику якобы
по своей вине. Ведь Аид хорошо знает слабости людей. Самое главное,
чтобы путешествие в подземное царство не прошло для него бесследно:
он должен усвоить азы подлинной гармонии.
Поющий Орфей слышит, что Аид согласен отдать ему возлюбленную, но только с одним условием. Эвридика будет идти по
подземному царству вслед за Орфеем. Если он ни разу не взглянет
на Эвридику до того, как они поднимутся на землю, она останется
с ним. В противном же случае Эвридика навсегда возвратится в
Царство Аида.
Завершение мифа хорошо известно. Как и предполагал Аид,
Орфей так сильно хотел увидеть свою возлюбленную вновь живой
и по-прежнему прекрасной, что не выдержал, обернулся и в тот же
момент потерял ее навсегда.
83
E. B. Гер&ман
Между мифом и реальностью
Судьба двух других героев мифа была различной. Говорят, что
Аристей, невольный виновник трагедии, стал одним из добрых наставников человечества. Он обучал людей искусствам, в которых
сам достиг совершенства. Среди его учеников были пасечники, виноградари и лекари. Аристей много путешествовал. Ходили слухи,
что с соизволения самого Аида его душа могла покидать тело и
возвращаться в него бесконечное число раз. Когда же Аристей
испытал такие превращения, он был вознесен на небеса и под
именем Водолея превратился в созвездие Зодиака.
Какова же была участь Орфея?
Его горе и страдания были безграничны. Ведь он дважды терял
Эвридику. Подобно всем людям, Орфей старался забыть свое горе
в житейской сутолоке. Каждому кажется, что покинув места, где
все напоминает о несбывшемся счастье, можно будет обрести былую
гармонию со всем миром и с самим собой. Поэтому Орфей отправился
вместе с аргонавтами в далекую Колхиду за золотым руном.
Путешествие было продолжительным. Легенды говорят, что певец
дважды спасал аргонавтов от неминуемой гибели. Один раз, когда
их корабль проплывал мимо острова сирен, эти полуптицы-полуженщины стали так завораживающе и сладко петь, что многие из
мореплавателей, забыв обо всем на свете, хотели полностью отдаться
во власть этих чарующих звуков и тем самым погубить себя. Тогда
Орфей ударил по струнам своей кифары и громко запел величественную песнь, напоминавшую аргонавтам об их долге и цели путешествия. Музыка Орфея отрезвила всех и помогла им благополучно
миновать опасный остров.
Другой раз, когда путешественники уже почти достигли Понта
Эвксинского (Черного моря), на их пути встали две скалы, называемые Симплегадами (Συμπληγάδες, буквально — «совместно ударяющие»). Эти скалы имели одну особенность: когда между ними проплывал корабль, лодка или даже пролетала птица, они моментально
смыкались и все, что оказывалось между ними, было раздавлено.
Никому из мореплавателей не удавалось миновать эти скалы. Аргонавты остановились перед ними и выпустили голубя. Несмотря на то,
что он летел очень быстро, Симплегады, стремительно сблизившись,
успели все же вырвать у птицы перья из хвоста. Как только скалы
начали опять расходиться, аргонавты, дружно взмахнули веслами, а
Орфей ударил по струнам своей кифары и запел. Симплегады зачарованно слушали песню, звучавшую над морскими просторами, не в
состоянии шелохнуться... До сих пор они так и стоят неподвижно.
Вернувшись в родную Фракию после длительного путешествия,
Орфей понял, что все попытки забыть Эвридику напрасны. Даже
теперь, спустя много времени, утрата ощущалась так же остро, как
будто трагедия произошла вчера. Где же найти спасение и отдохновение от мук?
Орфей целиком и полностью отдается тому делу, на которое его
подвигли боги. Все свои мысли и чувства он поверял кифаре, а она,
как добрый друг, отвечала ему своими звуками. Это был не дуэт
человека с инструментом, а гармония омузыкаленной души и очеловеченного инструмента.
После посещения Орфеем Аидова царства его понимание мировой
гармонии изменилось, а сама гармония приоткрыла ему свои новые,
неведомые прежде грани. Нередко его чувств окрашивались в скорбные тона, и тогда на одной чаше весов оказывалась жизнь, а на
другой — смерть. И они уравновешивали друг друга. Его музыка
стала глубже, серьезнее и из-за этого еще совершенней и прекрасней.
Никто не знал более выдающегося музыканта, чем Орфей. Смертным, никогда не слышавшим Аполлона, представлялось, что именно
так должен музицировать златокудрый Феб. В музыке Орфея нашли
созвучное воплощение самые глубокие и возвышенные человеческие
страсти, и она делала с людьми чудеса. Они избавлялись- от злонамеренных мыслей и болезней. Музыка словно очищала их от
скверны. Может быть, поэтому в народе ходили слухи, что Орфей —
шаман и знахарь?
Музыка Орфея обращалась не только к земному бытию. Она
поднималась и до космологических далей. Он смог воплотить в
искусстве то, что никому не удавалось ни до, ни после него. Орфей
создал музыкально-поэтическую рапсодию о начале вселенной и о
возникновении гармонии. Рапсодия повествовала не только о зарождении живой природы, но и о смерти, являющейся продолжением
жизни. При звучании этой музыки слушателям казалось, что они
возносятся до самых высоких звезд и, поднимаясь над заботами
своей каждодневной жизни, могут взирать на себя и себе подобных
из космической выси. Вероятно поэтому народная молва нарекла
Орфея астрологом?
Во всяком случае, в памяти потомков он стал ассоциироваться
с мудростью и знаниями знахаря, шамана и астролога. Лукиан в
одном из своих рассказов («Беглые рабы» 8) пишет, что Философия
специально послала Орфея к людям, «чтобы он заворожил их своими
песнями и воздействовал на них силой музыки», а вслед за ним к
,людям может снизойти и сама Философия. Иначе говоря, музыка
Орфея рассматривалась как предтеча мудрости.
Диодор Сицилийский (V 64, 4) приводит мнение, согласно которому Орфей приобщился к мудрости у идейских дактилей, зачастую
подвизавшихся в качестве колдунов. Может быть, они и научили
его житейской мудрости. Но художественная мудрость приходит лишь
тогда, когда мастер, наделенный божественным даром, сам осознает
и прочувствует на собственном печальном опыте величие и трагедию
человеческого бытия, его свет и мрак. Лишь тогда, когда мастер
приблизится к пониманию бесконечности мира, начала и конца
84
E. B, Герцман
Между мифом и реальностью
человеческой сути, он сможет достигнуть высот художественной мудрости. Орфей оказался тем музыкантом, которому было дано такое
прозрение.
Однако человеческая жизнь не бесконечна. Наступил и час Орфея
спуститься в царство Аида, но уже не просителем, а человеком,
завершившим свой земной путь.
Никто толком не знает, как умер Орфей. Наиболее популярная
легенда гласит, что это произошло в горах его родной Фракии. В ту
ночь там со своей буйной ватагой проходил Дионис. Горы оглашались
шумом и криками. Затем появились вакханки, исполнявшие свои
бесстыдные и развратные песни. Они воспевали человеческую плоть,
плотские утехи и радости земной жизни. Мудрый и чистый Орфей
видел в них своих заблуждающихся сестер и хотел наставить их на
путь истины. Он взял кифару и запел, прославляя те идеалы, в
которые верил, и его голос заглушал голоса вакханок. Что произошло
потом — неизвестно. Только утром местные пастухи нашли разорван»
ное на части тело Орфея. Говорили, что это месть за то, что певец
верой и правдой служил Аполлону и не хотел признавать Диониса.
Лукиан («Неучу, который покупал много книг» 11—12) рассказывает притчу, ходившую в народе. Якобы после того, как вакханки
растерзали Орфея, его голову и лиру они бросили в реку Гебр. Так
и плыла голова по реке, покоясь на лире. Когда ветер шевелил
струны, то инструмент словно издавал плач по Орфею. Наконец
лира была прибита волнами к острову Лесбосу. Местные жители
схоронили голову, а лиру установили в святилище Аполлона как
дар богу и долго берегли ее в качестве драгоценной реликвии. Сын
тирана Питтака Неанф, слушая многочисленные предания об Орфее,
был восхищен тем, как музыкант при помощи своей лиры мог
зачаровывать диких зверей и управлять стихиями. Пример Орфея
вдохновил Неанфа, но не на приобщение к глубинам музыки, а на
желание повелевать стихиями. Подкупив большими деньгами жреца
святилища Аполлона, он уговорил его отдать ему инструмент Орфея,
а на его место положил обыкновенный. Выкрав таким образом ночью
лиру, Неанф решил отправиться за город, чтобы там сразу же
осуществить свой замысел. Но когда невежественный и бездарный
юноша ударил по струнам, то вместо божественной мелодии, которую
ожидал услышать Неанф, они стали издавать какой-то бессмысленный набор звуков. Поднялся неимоверный шум, сбежались окрестные
собаки и разорвали Неанфа на части. Тогда все поняли, что не в
инструменте было заключено музыкальное волшебство Орфея, а в
его таланте, в познании глубин природы.
Существует и другая легенда об инструменте Орфея. Она изложена
в чудом уцелевших отрывках из несохранйвшегося большого труда
«О музыке», написанного математиком и музыкальным теоретиком
II в. Никомахом из Герасы. Эти фрагменты собраны в свод, известный
под названием «Извлечения из Никомаха». В первом из них сообщается: «Когда Орфей был умерщвлен фракиянками, его лира была
брошена в море, но [затем ] она бьгла прибита [волнами ] к городу
Антиссе на Лесбосе. [Там] рыбаки обнаружили лиру [и] принесли
[ее ] Тарпандру, который увез ее в Египет». Таким образом, предание
повествует о преемственности в традициях: от великого Орфея из
Фракии к великому Терпандру из Лесбоса (о нем будет рассказано
позже).
В Элладе было много легенд, связанных с могилой Орфея.
Например, по свидетельству Павсания (IX 30, 3—6), среди фракийцев
ходило поверие, что соловьи, чьи гнезда находятся у могилы Орфея,
поют слаще и громче, чем в других местах.
Здесь же Павсаний рассказывает и другое предание. Согласно
ему, могила Орфея находилась в городе Либетры, расположенном
на склоне Олимпа. Возле города якобы протекала река Сие. Как-то
было предсказание, что когда «солнце увидит кости Орфея», тогда
город будет разрушен диким кабаном. Либетрийцы не придали никакого значения предсказанию, так как не могли представить себе
кабана, способного разрушить целый город. А случилось вот что.
Некий пастух прилег у могилы Орфея и заснул. Во время сна на
него снизошло вдохновение, и он запел таким божественным голосом,
что все бывшие вокруг пастухи и землепашцы, бросив работу, прибежали послушать удивительное пение. Они окружили спящего певца
плотным кольцом. Народу скопилось очень много, и стоящие сзади
хотели пробиться вперед, чтобы стать поближе к поющему пастуху.
Началась давка и толчея. Кто-то толкнул колонну, стоявшую на
могиле, и она упала. Вместе с ней упала урна с останками Орфея
и разбилась и, как было предсказано, «солнце увидело кости Орфея».
Буквально в следующую ночь река Сие (так древние греки называли
свинью и дикого кабана) вышла из берегов и затопила город. Предсказание сбылось полностью.
Плутарх («Александр» 14) рассказывает, что в тех же Либетрах
была не урна с прахом Орфея, а его деревянная статуя, сделанная
из кипарисового дерева. Когда, спустя много времени после смерти
Орфея, Александр Македонский выступил в поход против персов, со
статуи стал обильно падать пот. Все призадумались: не является ли
это плохим предзнаменованием? Но один из приближенных царя,
Аристандр, трактовал совершившееся чудо полностью в придворном
Духе. По его мнению, оно означает, что Александр совершит подвиги,
Достойные великих песен, и заставит трудиться и потеть певцов и
гимнографов.
Более интересную легенду приводит Филострат («Жизнь Аполлония Тианского» IV 14). С мертвой головой Орфея, как уже сообщалось, прибитой волнами к Лесбосу, связывались абсолютно точные
Предсказания. Молва об этом распространилась на все соседние
86
87
E. B. Гер&ман
Между мифом и реальностью
острова и даже достигла Вавилона. И тогда главный олимпийский
прорицатель и лучший музыкант — Аполлон, не выдержав, подошел
к голове Орфея и сказал: «Оставь то, что мое, достаточно того, что
я терпел твое пение». Так ревнивец Аполлон реагировал даже на
посмертную славу Орфея.
Рядом с великим фракийским музыкантом в легендах иногда
появляются имена Мусея и Эвмолпа. Одни считают Мусея просто
современником Орфея (Схолии к Дионисию Фракийскому), другие —
сыном Орфея (Диодор Сицилийский IV 25, 1 ; Сервий «Комментарии
к „Энеиде"» VI 667). Константинопольский патриарх Фотий (IX в.)
в своем «Словаре» сообщает, что мифограф Геродор из Гераклеи,
живший около 400 г. до н. э., написал даже «Историю Орфея и
Мусея», которая, конечно, не сохранилась. Правда, другая традиция
связывает Мусея с мифическим поэтом и музыкантом Эвмолпом,
Согласно «Суде», Эвмолп — сын Мусея и ученик Орфея. А Диоген
Лаэртский (I, вступление, 3) пишет, что Эвмолп — отец Мусея. «Суда»
сообщает, что Эвмолп был победителем на Пифийских играх как
исполнитель на лире. О музыкальной деятельности Мусея ничего
не известно.
Как видно, Эвмолп и My сей — два мифических персонажа, отражавшие художественные тенденции, аналогичные тем, которые представлены образом Орфея. Но слава и популярность образа великого
фракийца затмила их, и в народной памяти они сохранились лишь
как некие призрачные спутники Орфея.
Согласно античным представлениям, творчество Орфея было своеобразным источником, из которого развилось древнегреческое музыкальное искусство. Пиндар («Пифийские оды» IV 175—176) считает,
что после Аполлона первым музыкантом среди людей был Орфей:
озером Копай дои и Коринфским заливом, по дороге к Роще муз,
высоко в скале находилась пещера. Рядом с ней, по словам писателя,
стояло изображение некого Лина. Ежегодно, когда устраивалось
шествие в честь муз и им приносились богатые жертвоприношения,
то такие же жертвоприношения посвящались и Лину, рожденному
музой Уранией от Амфиомара, сына колебателя земли и бога морей
Посейдона. Однако Аполлодор (I 3, 2) считал*, что матерью Лина
была не Урания, а муза Каллиопа, отцом же — речной божок Эагр
либо даже сам Аполлон. Вергилий («Буколики» IV 57) также склонен
был считать Аполлона отцом Лина.
Имея таких родителей, Лин должен был обладать выдающимися
художественными способностями. И действительно, продолжая свое
повествование, Павсаний рассказывает, что Лин стяжал великую
славу как создатель замечательной музыки. Если верить ему, то
Лин в своем искусстве превзошел всех своих современников. Именно
поэтому во время праздника в честь муз возжигались на алтарях
жертвоприношения в память о Лине. Произведения Лина считались
совершенным воплощением плодотворного духа муз.
В трактате Псевдо-Плутарха (3) сообщается, что Лин был создателем тренов — жалобных и скорбных песнопений. Согласно одним
преданиям, Лин является изобретателем трехструнной лиры, а по
другим — четырехструнной. Диодор Сицилийский (III 59, 6) и Плиний
Старший (VII 204) сообщают, что Лин добавил к старой разновидности
лиры еще одну струну и даже указывают, какую именно: «лиханос».
Так называлась струна, приводившаяся в движение указательным
пальцем (λιχανός — указательный палец).
Как видим, главная информация о Лине вращается вокруг лиры.
В связи с этим есть смысл обратить внимание на то, что само
греческое слово «λίνον» (линон) обозначает лен. Известно, что в
архаичные времена струны делались из льна. Гомер («Илиада»
XVIII 570), описывая знаменитый щит Ахилла, выкованный богомкузнецом Гефестом, выводит там мальчика-кифарода, «поющего под
прекрасный лен» (λίνον), то есть аккомпанирующий себе на струнах,
сделанных из льна. Поллукс (IV 62), перечисляя части струнных
инструментов, при упоминании струн приводит наряду с «λίνον»
(линон) три других существительных, применявшихся для обозначения струн: «νευρον» (неврон) — сухожилие, «χορδή» (хордэ) —
кишка, «μίτος» (митос) — нить. Это наиболее распространенные материалы, из которых в древности делались струны. Происхождение
имени Лина от «линон» показывает, что образ музыканта тесно
связан с инструментальным музицированием.
Павсаний в своем рассказе утверждает, что Лина убил Аполлон,
который вообще не терпел никакой конкуренции в искусстве. Поэтому
Не
Удивительно, что он не мог спокойно взирать на то, как некий
°быкновенный человек, пусть даже сын музы, приближается к его
88
«От играющего на форминге Аполлона
Явился отец песен, прославленный Орфей».
«Отец песен» — такое же многозначительное определение, как и
«отец истории» (Геродот).
Ту же самую идею, но другими словами, утверждал историк I
в. до н. э. Александр Полигистор, «Орфей никому не подражал,
так как он не имел предшественников, исключая создателей авлодических [произведений ], но орфическое деяние ничем не похоже
на них» (Псевдо-Плутарх 5). Следовательно, мифологическое знание
считало, что Орфей первый среди кифародов создал образцы высочайшего художественного творчества.
Лин
Павсаний (IX 29, 3—9) рассказывает, что на знаменитой горе
Геликон, посвященной Аполлону и музам, которая находится между
1
89
E. B. Гер&ман
Между мифом и реальностью
художественным высотам, которых не должен достигать не только
никто из смертных, но даже небожитель. Ведь согласно порядку,
установленному олимпийцами, самый лучший музыкант — Аполлон.
И он прибег к самому верному способу избавления от соперника:
Лин был убит.
Аполлодор (II 2, 9) дает другую версию смерти Лина. Оказывается, Лин, как подлинный музыкант, не только сочинял, но и
занимался педагогикой. Да и какой мастер не хочет оставить после
себя ученика, продолжающего его художественные традиции и воплощающего в своем творчестве то, чего учитель не смог осуществить.
Но, к сожалению, среди учеников не всегда бывают потенциальные
продолжатели дела учителя, для которых он — олицетворение духовных и художественных идеалов. Зачастую в группе учеников
оказываются люди с предначертанной им совершенно иной судьбой,
далекой от дороги учителя.
Среди учеников Лина волею случая оказался Геракл. Да, тот
самый — сын Зевса и Алкмены, великий герой Эллады. Боги наделили его недюжинной силой и выдающимся благородством. Он
совершил замечательные подвиги и с героическим мужеством переносил выпавшие на его долю испытания. Но олимпийцы, подарив
ему много столь удивительных качеств, забыли, — а может быть и
не захотели — наделить его музыкальностью. Ведь они уготовили
ему жизнь борца за справедливость, а по их мнению, музыка в
таком деле слишком слабый помощник. Не могли предвидеть боги
Эллады последующую историю человечества и знать, как часто
музыка озвучивала идеалы справедливости. Поэтому они были убеждены, что с помощью музыки Геракл не победит страшного стража
подземного царства трехглавого Кербера или девятиголовую лернейскую гидру. Правда, эллинские боги сами были свидетелями
того, как Орфей чарами своей музыки справился с тем же Кербером.
Но не нам, смертным, судить дела богов. Им виднее, в кого вдохнуть
могучую силу, а в кого — божественную музыкальность. Как бы там
ни было, но Геракл не удостоился чести быть наделенным музыкальностью. Однако, несмотря на это, Геракл обучался пению и
игре на кифаре. Учителем же его был Лин.
Однажды во время занятий Лин, доведенный, как видно, бездарностью своего ученика до той точки исступления, за которой уже
нет никаких педагогических принципов, повысил на Геракла голос
(а Аполлодор говорит, что Лин даже побил Геракла, хотя представить себе это невозможно, вне зависимости от того, в каком
возрасте Геракл обучался музыке: вспомним, что сделал новорожденный сын Зевса с двумя змеями, посланными злонамеренной Герой задушить его). Разгневанный могучий ученик размахнулся и ударил своего учителя кифарой. Смерть Лина наступила
мгновенно.
В различных местах Эллады путешественники сталкивались с
многочисленными могилами Лина. Такие могилы были и в Фивах,
в Аргосе, и на острове Эвбее в Халкиде (ходили даже слухи, что
и
сам Лин родом из Эвбеи, см. Псевдо-Плутарх, 3). Ведь могила
великого музыканта — честь и гордость жителей каждой местности.
Наиболее настойчивыми и упорными оказались фиванцы. Они смогли
убедить многих, что могила Лина действительно* находится в Фивах.
В связи с этим Павсаний (IX 29, 8—9) рассказывает следующее.
После знаменитой битвы при Херонее (338 г. до н. э.), где
греческие войска были наголову разбиты царем Македонии
Филиппом II, и после того, как победитель жестоко наказал Фивы,
своего бывшего союзника, за предательство, самому Филиппу явилось
во сне какое-то видение. Обдумав все, он велел перенести останки
Лина из Фив в Македонию. Однако впоследствии у него были и
другие сновидения. В конце концов он вновь отослал останки Лина
обратно в Фивы. Что это были за видения — навсегда осталось тайной.
Затем фиванцы все же начали признавать, что с течением времени
камни с могилы Лина постепенно исчезли.
По свидетельству Павсания (там же), некто Панф, древнейший
составитель гимнов для афинян, создал песнь о Лине, в которой
назвал его Ойтолином (Οιτόλινος, от греч. οίτος — судьба, несчастье,
смерть), то есть «Лином, обреченным на смерть». Можно предполагать, что эта песня получила большое распространение, а ее припев
«οίτόλινος» (ойтолинос) превратился в более краткий «αιλινος»
(айлинос). В таком виде он стал появляться во многих песнопениях
другого содержания, не связанных с образом Лина, но также жалобных и скорбных. Характер музыкально-поэтического припева
«айлинос» был всем хорошо известен и создавал эмоциональное настроение. Так поступали, например, знаменитые греческие трагики,
вводившие припев «айлинос» в текст своих произведений в наиболее
драматических сюжетных ситуациях (см.: Эсхил «Агамемнон» ст. 115,
131, 148; Софокл «Аякс» ст. 627 и др.). Припев «айлинос» стал очень
популярен. Поэтому многие авторы называют песнь по припеву:
Ученый III—II вв. до н. э. Аристофан Византийский (Афиней XIV 619
О, Гесихий (соответствующая статья его «Словаря» так и называется
«Айлинос»), Евстафий Солунский в своих комментариях к «Илиаде»
Гомера.
Однако песня, посвященная Лину, не всегда была подобна плачу.
Согласно Гесиоду (фрагмент 97), «линос» — песня урожая, певшаяся
на пирах и звучавшая как музыкальное сопровождение танцев. Со
слов Афинея (XIV 619 с) мы узнаем, что песня «линос» и «айлинос»
распевалась как в дни радостных праздников, так и во время траура.
Геродот (II 79) сообщает, что слышал эту песню на Кипре, в
Финикии и в других местах, хотя у разных народов она называется
Ио-разному, но это та же самая песнь, которую поют в Элладе и
91
E. B. Герцман
Между мифом и реальностью
называют «Линон». По утверждению Геродота, он даже слышал ее
в Египте и его удивляет: «Откуда у них эта песнь?»
Да, разные источники указывают на то, что песня о Лине
звучала среди многих народов Ближнего Востока. Например, тот же
Геродот сообщает, что у египтян Лин называется Манерос и «по
рассказам египтян, это был единственный сын первого египетского
царя». Его безвременную кончину отмечали исполнением тренов.
Афиней (XIV 619 f—620 а) приводит выдержку из книги историка
III в. до н. э. Нимфиса «О Геракле». В ней повествуется о племени
мариандинов. Автор отмечает, что из песен, поющихся на празднике
мариандинов, можно отметить ту, в которой они упоминают одного
из мужей, живших в давние времена — Бормоса. Они говорят, что
Бормос был сыном известного и богатого человека, а красотой и
совершенством превосходил всех окружающих. Однажды Бормос работал в своих владениях и хотел дать напиться жнецам. Он отправился
за водой, и больше его никто никогда не видел. Бормоса всюду
искали, распевая причитания, обращенные к нему. Выдержка из
книги Нимфиса завершается такими словами: «Того же самого [человека] египтяне именуют Манерос».
Во Фригии аналогичная песнь называлась «литиерс» (λιτυέρσης).
Согласно преданию, Литиерс был побочным сыном фригийского царя
Мидаса и жил в Келенах. Литиерс обладал огромной силой. Он
часто вызывал на соревнование жнецов: кто лучше и больше соберет
урожай. Когда Литиерс побеждал, он убивал своего соперника. Так
было всегда. Но однажды в соревнование с ним вступил более
искусный жнец, который убил его. Существует и другой вариант
того же самого предания. Когда какой-либо чужеземец попадал к
Литиерсу, он его добродушно и любезно принимал, кормил досыта
и затем заставлял работать вместе с ним. В процессе жатвы он
обвязывал чужеземца колосьями, так что тот оказывался внутри
снопа. Тогда Литиерс отсекал ему голову. Как-то напарником
Литиерса оказался Геракл, который одолел его и сам отсек ему
голову. Считается, что песня «литиерс» была песнопениемзаклинанием духа хлеба.
Что общего между всеми этими преданиями и жизнью Лина?
Какая связь между жнецом-убийцей фригийцем Литиерсом, пропавшим без вести добросердечным мариандином Бормосом, сыном
египетского царя Манеросом и эллинским музыкантом Лином?
Джеймс Фрэзер видел причину такого объединения в некой слуховой иллюзии. По его мнению, она заключалась в том, что все
эти песни состояли «всего лишь из нескольких слов, произносимых
на одном протяжном звуке и слышимых поэтому на значительном
расстоянии. Звучные и протяжные кличи такого рода, одновременно
издаваемые несколькими сильными голосами, производили, должно
быть, потрясающее впечатление и, конечно, не могли не привлечь
внимания путника, до слуха которого они доносились. Эти многократно повторяющиеся звуки было, вероятно, довольно легко расслышать даже на большом расстоянии. Для уха грека, путешествовавшего по Азии и Египту, они не заключали в себе никакого
смысла, и он, естественно, мог принять их за имя человека (Манероса,
Лина, Литиерса, Бормоса), к которому обращались жнецы...»
Сомнительность такого предположения очевидна, так как и
Литиерса, и Бормоса, и Манероса, и Лина соединила вместе не
слуховая галлюцинация, внезапно якобы поразившая всех без исключения людей, слушавших эти песни, а многовековая народная фантазия, логика которой для нас продолжает оставаться загадочной.
Та же самая народная фантазия преобразила образ музыканта Лина
в особую песнь, а песня стала олицетворять и самого Лина 5 и его
музыку. Зародившись в Древней Греции, она распространилась по
всему Средиземноморью, воплощая скорбное и горестное эмоциональное состояние.
92
Φамиρ
Фамир был сыном уже известного нам аполлоновского жреца
Филаммона и нимфы Аргиопы. Никто не знает, как и где произошло
их знакомство. Судя по всему, Аргиопа была застенчивой и скромной
нимфой. Павсаний (IV 33, 4) сообщает, что она спокойно жила у
подножия знаменитой двувершинной горы Парнас, в Фокиде. У южного склона Парнаса располагаются Дельфы — знаменитое святилище
Аполлона. Здесь служил своему богу жрец Филаммон, Так, волею
судьбы Аргиопа и Филаммон жили вблизи друг друга. Не известно,
кого из нихпоразил своей стрелой бог любви Эрот. Но в конечном
счете произошло так, что Аргиопа зачала от Филаммона.
После случившегося Аргиопа не могла оставаться в том месте,
где всегда жила и где все ее хорошо знали. Нимфа очень рассчитывала
на Филаммона. Но совершенно точно известно, что он не захотел
ввести ее в свой дом (см: Павсаний, там же). Чем объяснить такое
поведение Филаммона? Многие жрецы имели жен и служение культу
лишь очень редко было связано с обетом безбрачия. Во всяком
случае, жрецы Аполлона всегда имели жен и детей. Поэтому отказ
Филаммона от брака с Аргиопой был вызван какими-то другими
причинами.
Как бы там ни было, но Аргиопа вынуждена была переселиться
^ одрисам — племени, жившему рядом с фракийцами. Там и родился
е
е сын, названный Фамиром* Так как он вырос в этих местах, то
многие его называли одрисом или фракийцем. Таково начало мифа
0
Фамире. Никто не знает, как прошло детство Фамира. Известные
нам свидетельства застают его уже сформировавшимся юношей,
профессионально занимающимся музыкой« Причем во всех
E. B. Герцман
Между мифом а реальностью
источниках подчеркивается его замечательное умение петь и играть
на кифаре (см., например, Аполлодор I 3, 3\ Евстафий «Комментарии
к «Илиаде» 298, 39). Сразу »же возникает вопрос: кто обучал мальчика
музыке?
Существуют отдельные упоминания, что его учителем был знаменитый Лин (Диодор Сицилийский III 67). Кое-где даже проскальзывают сведения об Орфее, внуком которого якобы был Фамир. Об
этом упоминают анонимные схолии к трагедии «Рее» (916; она
дошла до нас под именем Еврипида, но современная критика единодушно отказывается признать ее принадлежность великому драматургу) со ссылкой на комментарии Аполлодора к каталогу кораблей
из «Илиады» (И 484—785) Гомера. Такой намек должен навести на
мысль о том, что музыкальное воспитание Фамира проходило не
без помощи великого фракийского кифарода.
Взрослого Фамира мы обнаруживаем при дворе царя Эхалии
Эврита, сына Меланея и Стратоники. Сам Эврит ничем примечательным не был знаменит. А вот его сын Ифит стал известен
благодаря тому, что оказал большую услугу Одиссею. Когда Одиссей
после долгих странствий вернулся из-под Трои домой и нашел в
собственном доме пирующих женихов, сватающихся при живом муже
к его жене Пенелопе, то именно Ифит, сын Эврита, вручил Одиссею
лук, из которого тот убил всех осквернителей своего очага (Гомер
«Одиссея» XXI 14). Нужно предполагать, что Фамир долго находился
в качестве барда при дворе царя Эврита и выполнял установленные
для барда обязанности: участвовал в пирах, развлекая владыку и
его гостей, прославлял в песнях деяния Эврита.
О чем же пел Фамир, когда служил подлинному искусству, а
не творил ради служебных обязанностей?
На этот счет сохранилось одно-единственное свидетельство,
зафиксированное у Псевдо-Плутарха (43): «Рассказывают, что он
[то есть Фамир] создал [произведение] о борьбе титанов против
богов». Как инструменталист он был известен тем, что добавил к
лире струну, называвшуюся «паргипатой» (παρυπάτη), то есть расположенной рядом с «гипатой» (ύπατη) — низкозвучной струной
(Диодор Сицилийский III 59, 6).
Мифический Фамир— это не только образ кифарода, но и
кифариста. Так, Плиний Старший (VII 57) сообщает, что «Фамир
первый играл на кифаре без пения». Такое утверждение — лишь
дань традиции, когда во что бы то ни стало нужно отыскать и
указать «первого из первых», от которого все начинается. Но сообщение Плиния Старшего показывает, что мастерство легендарного
Фамира как инструменталиста было столь высоко, что он мог выступать как солист-кифарист. Ведь инструментальные навыки
большинства кифародов ограничивались лишь умением скромно аккомпанировать собственному пению. Но музыкант, решающийся на
оздание художественных образов только средствами инструмента,
олжен в совершенстве владеть его техническими возможностями.
Однако наибольшая известность мифа о Фамире связана с другим
ожетом. Гомер («Илиада» II 594—600) рассказывает:
94
95
«...Дорион, место, где некогда Музы,
Встретив Фамира Фракийского, песнями славного мужа,
Дара лишили: идя от Эврита, царя ойхалиан,
Гордый, хвалиться дерзал, что победу похитит он в песнях,
Если и Музы при нем воспоют, Эгиоховы дщери.
Гневные Музы его ослепили, похитили сладкий
К песням божественный дар и искусство бряцать на кифаре».
(Пер, Я. И. Гнедича).
Итак, согласно версии Гомера, Фамир шел от своего патрона
Эврита и хвалился, что одержал бы победу в пении, если бы ему
пришлось соревноваться с самими музами. За это самохвальство
музы ослепили его, лишили дара пения и возможности играть на
кифаре. Есть смысл обратить внимание на то, что музы наказали
Фамира, не вступив с ним в соревнование. Что это: неуверенность
муз в его исходе или нежелание опускаться до состязания с простыми
смертными? Как мы увидим, отсутствие самого конкурса не играет
существенной роли для понимания мифа о Фамире.
Павсаний (IV 33, 7) дает другую версию, заимствованную им у
философа Продика из Фокеи (V в. до н. э.): Фамир потерял зрение
из-за болезни. Но если Гомера аналогичное несчастье не сломило,
и он продолжал творить, то Фамир был сломлен и прекратил занятия
искусством.
Еще одна версия конфликта между музами и Фамиром изложена
У Аполлодора (I 3, 3). Когда Фамир отважился на состязание с
музами, то между участниками конкурса была заключена договоренность. Если победит Фамир, то он получит возможность разделить
ложе с каждой из муз. Если же он будет побежден, то музы лишат
его того, чего посчитают нужным лишить. Музы, оказавшись
победительницами, «лишили его зрения, отняли дар пения и игры
на кифаре».
I Судя по источникам, трагическая судьба Фамира ни у кого
никогда не вызывала сострадания. Более того, у некоторых авторов
он ассоциировался с неким самоуверенным нахалом, переоценивающим свои ограниченные профессиональные возможности. Действительно, если дар пения и игры на инструментах люди получают от
М
УЗ, то вне зависимости от того, у кого из смертных они обучаются
Музыкальному искусству, их подлинными учителями являются музы.
Человек же, осмелившийся утверждать, что он превосходит своего
Учителя в том, чему он обучился у него — безнравственен. Конечно,
>рия знает много случаев, когда бывший ученик шел дальше
E. B. Герцман
Между мифом и реальностью
своего учителя. Но никто из подлинных художников не ставил под
сомнение вклада наставника в свое общечеловеческое и профессиональное становление. Поэтому учитель всегда оставался недосягаемым идеалом. Утверждение же повзрослевшего и неблагодарного
ученика о своем превосходстве аморально.
Как видно, на этой позиции стоял Лукиан («Рыбак» 6), когда
с сарказмом писал, что нужно родиться настоящим Фамиром, чтобы
соперничать в песне с музами «от коих научился петь».
Не является ли миф о Фамире отражением такого подхода к
нравственно-этическим нормам между учеником и учителем?
Однако на горе Геликон, где были выставлены статуи всех
выдающихся музыкантов, стояла и скульптура, изображающая уже
слепого Фамира, касающегося рукой сломанной лиры (Павсаний ÏX
30, 2). Статуя слепого ученика-отступника на горе, посвященной
музам, словно свидетельствовала о том, что неблагодарность ученика
по отношению к учителю наказуема, но несмотря на это, художественное совершенство должно быть прославлено.
о владении луком. Амфион же приглянулся длиннокудрому брату
Артемиды Аполлону. Он подарил Амфиону лиру и научил его
играть на ней. Амфион обладал прекрасным голосом, и Аполлону
не стоило большого труда научить мальчика пению. Некоторые,
правда, утверждают, что его учителем был Гермес. Об этом,
например, пишет Павсаний (IX 5, 4). А Филострат Старший (10,
3) даже намекает на любовь Гермеса к юному Амфиону. Но кто
бы ни был учителем музыки Амфиона — Аполлон или Гермес, юноша
научился играть и петь, как бог. Если же говорить о земных его
учителях, то по свидетельству Никомаха («Выдержки...» фр. 1), его
учителем был Лин, передавший ученику все секреты своего мастерства. Конечно, имея таких учителей, невозможно было стать
плохим музыкантом.
Пока Амфион обучался музыке, а Зет — охотничьему ремеслу,
их мать, несчастная Антиопа, продолжала коротать свои дни в
тюрьме, прикованная цепями. Но, наконец, всемогущий Зевс
сжалился над своей возлюбленной и освободил ее. По его повелению
цепи упали, а тюрьма развалилась. Антиопа бежала в горы и,
спасаясь от преследования, по воле случая или по божественному
указанию, нашла прибежище в хижине того самого пастуха, который
воспитывал ее сыновей, Зета и Амфиона.
Погоня, возглавляемая жестокой женой Лика Диркой, настигла
Антиопу. Коварная Дирка оклеветала Антиопу перед ничего не
знающими Зетом и Амфионом. Они же, по простоте душевной,
поверили злым наветам. Добившись своего, Дирка посоветовала им
убить Антиопу, привязав ее к рогам дикого быка, который, конечно,
растерзает несчастную. Юноши, не подозревая, что перед ними их
мать, готовы были выполнить совет Дирки и уже привязали Антиопу
к рогам быка.
Смотревший на все это со стороны ласту χ, воспитывавший Зета
и Амфиона, не выдержал и, желая предотвратить несчастье, открыл
юношам, что Антиопа их мать. Как пораженные громом, стояли
Зет и Амфион. Они с ужасом думали, что их счастливая и неожиданная встреча с матерью могла завершиться столь страшным
преступлением. Негодованию их не было границ. Разъяренные, они
схватили Дирку и предали ее той смерти, которую она готовила
для их матери. (По другим версиям мифа Дирка превращается в
источник, протекающий к западу от Кадмеи.) Затем Зет и Амфион
убивают Лика и завладевают Кадмеей.
Когда они стали царями, то решили расширить и укрепить свой
город. Теперь люди проживали здесь не только в крепости Кадмее,
но и вокруг нее. Нужно было оградить их от возможных набегов
врага, и юные цари решили обнести весь разросшийся город высокой
стеной. Закипела работа. Могучий Зет с необыкновенной легкостью
подымал громадные камни, переносил их и укладывал ровными
96
Амфион
Некогда, в глубокой древности, в Беотии была небольшая крепость, называвшаяся Кадмеей. По преданию ее основал царь Кадм,
один из сыновей царя Сидона Агенора. Когда Кадм закончил свой
земной путь, боги превратили его в змею. После Кадма править в
Кадмее стал Лик со своей женой Диркой. Там же проживала племянница Лика Антиопа, дочь речного бога Асопа.
Наверное, она была привлекательна собою, так как всемогущему
громовержцу Зевсу приглянулась девушка, и он полюбил ее. А уж
если Зевс полюбил, то не могла Антиопа избежать его объятий и
зачала она от «отца богов и людей». После того, как это свершилось,
стыдно стало Антиопе и убежала она из Кадмеи в Сикион к царю
Эпопевсу. Однако дядя Лик силой возвратил беглянку назад. По
совету своей жены, жестокой Дирки, Лик заключил ее в тюрьму.
Здесь бедная девушка и родила двух мальчиков-близнецов. Служители Лика забрали детей у Антиопы и отнесли их в горы, отдав
на воспитание пастуху. Там они и жили долгое время, пока не
выросли.
Мальчики были названы Зет и Амфион. С самого раннего детства
они очень отличались друг от друга. Зет был сильным и выносливым,
а Амфион — мягким и приветливым. На всю жизнь сохранили они
столь разные и индивидуальные черты. На Зета обратила внимание
стрелометательница Артемида и сделала из него мужественного и
отважного охотника. Никто не мог превзойти его в силе, ловкости,
в
4 Зак. 49
97
E. B. Гер&ман
Между мифом и. реальностью
рядами. Совсем иначе работал Амфион. Он взял в руки лиру и
начал играть, а затем запел. Амфион играл и пел так божественно,
что совершилось чудо: камни сами передвигались и укладывались,
образуя мощную и неприступную стену. Филострат Старший (10,
5) описывает картину, созданную древнегреческим художником и
посвященную возведению стены. На картине было изображено, как
одни камни уже улеглись на свое место в стене, другие — только
поднимаются кверху, а третьи — лишь начинают двигаться со своею
первоначального места.
Перед нами своеобразный волшебный балет камней, сопровождающийся удивительной музыкой. Еврипид в трагедии «Финикиянки»
(ст. 826—829) поэтически описывает эту музыкально-строительную
мистерию:
штериал, человек, работа, сопровождаемая музыкой, и результат
|руда — сохранены лишь некоторые звенья? Миф упоминает камни
материал), музыку, звучавшую во время работы, и ее результат.
Сам же человек-работник изъят из этой цепи. Благодаря такой
перации процесс работы приобрел фантастический вид.
Не лежат ли в основе мифического образа Амфиона предания
|музыкантах, творчество которых было посвящено трудовой песне?
Еожет быть, косвенно об этом свидетельствует текст Филострата
раршего (10, 3), описывающий уже упоминавшуюся картину, посрщенную возведению фиванской стены. Автор высказывает свое
^едположение о том, что Амфион поет об «общей для всех матери
родительнице земле», по чьей воле могут вырасти даже стены.
Хотя у Филострата Старшего и отсутствует прямое указание на
труд, в контексте фрагмента образ земли подразумевает его. Может
рыть, Амфион выделялся среди многих своих мифических коллег
JM, что чаще всех исполнял кифародии, ставшие подспорьем в
работе эллинских тружеников?
Павсаний (IX 5, 4) сообщает, что к старым четырем струнам
лиры Амфион добавил новые три и среди них была струна, называвшаяся «нэта» (νητή — крайняя). В память об этой самой высокой
струне лиры самые высокие ворота «семивратных» Фив были названы
«нэтейскими» (Павсаний IX 8, 3). Логика предания понятна. Ведь
согласно большинству источников, древнейшая лира Гермеса была
четырехструнной. Но так как Амфион получил ее из рук Гермеса или
Аполлона, то, естественно, модернизируя лиру, он должен был добавить
новые струны. Сам миф окончательно сформировался, по-видимому,
в эпоху использования семиструнных инструментов, и для убедительности образа Амфиону предстояло добавить не одну струну (как поступало большинство мифических, полумифических и исторических музыкантов), а целых три. Только в таком случае Амфион мог обладать
тем же инструментом, которым пользовались реальные музыканты.
; Загадочна и интересна связь Амфиона с лидийской и фригийской
музыкой. Согласно мифу, Амфион женился на фригийке Ниобе,
дочери Тантала и сестре Пелопса (Аполлодор IIÎ 5, 6). Казалось
бы, что на свадьбе эллина и фригийки должны звучать эллинские
и фригийские мелодии. Однако в трактате Псевдо-Плутарха (15)
сообщается, что на этой свадьбе впервые разучили «лидийскую
гармонию». Павсаиий (IX 5, 4) же убеждает своего читателя, что
вообще Амфион обучался музыке у лидийцев.
Так в мифах нашла свое отражение связь эллинской и соседних
| ней музыкальных культур, Фригии и Лидии.
98
«И стены из белого камня
Вставали под пение арфы,
Под звон Амфионовой лиры,
Твердыни Кадмеи вставали».
(Пер. И. СР. Анненского)
Так были воздвигнуты крепкие стены вокруг древней Кадмеи, и
новый расширенный город получил название Фивы. Причем стены
оказались «семивратными», по аналогии с семью струнами лиры.
Музыкант Амфион, вместе с братом возводивший под музыку стену,
отразил в ее облике строй своей лиры. Долгое время существовали
высокие стены Фив. Только в 335 г. до н. э. их разрушил Александр
Македонский.
Когда миф повествует о воздействии музыки на человека, то мы
воспринимаем это как простую истину. Когда в легенде рассказывается о влиянии музыки на животных, то для нас такое сообщение
не является новостью. Когда предание описывает действие музыки
на деревья и растительный мир, мы можем понять и принять такой
образ: все же речь идет о живой природе. Но когда утверждается,
что звукам музыки подчиняются даже камни, то вырастает некий
барьер между мифом и нашим его восприятием. Нам трудно представить воздействие музыки на неживую природу. Хорошо понимая,
что это — аллегория, мы пытаемся увидеть ее истоки. Но любая,
даже самая изощренная фантазия останавливается перед стеной,
построенной с помощью музыкального искусства. Слишком высока
стена и слишком мудрено иносказание.
Правда, вполне возможно, что здесь скрывается то, что каждому
из нас хорошо знакомо.
Кто не знает, что песня издавна была постоянным спутником
трудовой жизни. Она укрепляла бодрость, способствовала размеренности работы и тем самым облегчала труд. Не является ли образ
фиванской стены иносказанием, в котором из обширной цепи —
99
Гиагнис
«Паросская хроника» или «Паросский мрамор» — интереснейшая
греческая надпись на мраморе с текстом на аттическом диалекте.
^К
4*
А
E. B. Гери^ман
Между мифом и реальностью
Она была обнаружена в XVI в. на острове Паросе — одном из
Кикладских (Κυκλάδες — круговые) островов, расположенных кругообразно вокруг Делоса. В 1627 г. ее купил в Смирне уполномоченный
лорда Арунделя и перевез ее в Лондон, где она была установлена
в саду одного из родственников лорда. Во время английской буржуазной революции Арундель вынужден был бежать из Англии и
его собрание древностей очень пострадало. В 1667 г. внук Арунделя
предложил «Паросский мрамор» Оксфордскому университету, где он
и хранится до сих пор.
По мнению ученых «Паросская хроника» была создана в Афинах
неизвестным автором во время архонтства Диодмета (264—263 гг.
до н. э.). Это хронологическая таблица с краткими сообщениями о
наиболее важных исторических событиях от времен Кекропса до
периода жизни Диодмета. В ней зафиксированы также некоторые
факты, касающиеся литературы, музыки и театра, национальных
игр и художественных состязаний.
Впервые «Паросский мрамор» был издан архиепископом Кентерберийским Сельденом в 1628 г. Полностью памятник не уцелел.
Его текст обрывается на событиях 355—354 гг. до н. э. Правда, в
1897 г. был найден новый его фрагмент, повествующий о событиях,
начинающихся со времени смерти Александра Македонского (336 г.
до н. э.), вплоть до 299 г. до н. э.
На девятнадцатой строке этого мраморного документа выбито
когда и где началась музыка и кто был первым музыкантом. Без
таких данных вообще не могли существовать античные представления
об истории музыки, ибо без них они были лишены точки отсчета.
А без точки отсчета не мыслился весь дальнейший процесс развития
музыкального искусства.
Фигура Гиагниса была очень подходящей для такой роли, так
как, судя по всему, в эллинской истории не сохранилось имени
человека более древнего, известного в качестве музыканта-инструменталиста (мифические персонажи — не в счет). Так от Гиагниса
ίϊ начался отсчет музыкально-исторического времени.
Из поля зрения древних хронистов начисто выпало то обстоятельство, что еще задолго до становления инструментального музицирования человечество постоянно использовало вокальную музыку, и
именно она была первой формой художественно-звукового опыта.
Но в античные времена рассуждали иначе: пение, как таковое,
доступно всем, оно может быть хуже или лучше, но само по себе
не является результатом профессионального мастерства. Вспомним,
что древнейшие аэды были певцами, аккомпанировавшими себе на
каком-либо струнном инструменте. Сольное же пение «a cappella»
отсутствовало в их репертуаре. Поэтому в сознании древних ремесло
даже поющего музыканта было неотделимо от умения играть на
инструменте и именно оно давало право причислить исполнителя к
профессионалам. В результате такого толкования «первым музыкантом» мог стать только тот, кто владел каким-либо инструментом.
Правда, знакомясь со всем комплексом материалов, иногда ощущаешь робкий след подсознательно существовавшей мысли о том,
что инструмент — явление вторичное после песни, исполняемой голосом. Например, тот же Апулей в продолжение приведенной мысли
пишет, что «до Гиагниса большинство людей понимало толк в музыке
нисколько не больше, чем пастух и волопас в Вергилии». И далее
он приводит строчку из Вергилиевых «Буколик» (III 27), где говорится, как звучание примитивной пастушьей дудки искажает песню,
то есть мелодия песни, исполнявшаяся прежде голосом, при воспроизведении на примитивной свирели искажается. Разве это не
свидетельство реалистичной оценки взаимоотношений между вокальным и инструментальным началом?
Признавая приоритет Гиагниса как «первого музыканта», древние
не могли не задать себе вопроса: каким образом он научился своему
искусству и не было ли у него учителя?
Вопреки твердой уверенности в том, что начало музыкального
искусства связано с именем Гиагниса, предание говорит, что у него
Действительно был учитель. Даже известно его имя — Мариандин,
«создатель тренетической авлодии», то есть жалобно-скорбных тренов, певшихся под аккомпанемент авлоса. Возможно, посредством
имени указывается на музыканта из племени мариандинов,
100
«Фригиец Гиагнис сыграл на авлосе в
К{еленах и) первый сыграл гармонию, называемую
«по-фригийски», а также другие номы в честь
Матери [богов Кибелы], Диониса [и] Пана».
Таким образом, согласно «Паросской хронике» первые музыкальные произведения, созданные и исполненные на авлосе, прозвучали в Малой Азии, в главном городе Фригии. Обратим внимание:
в приведенном документе говорится только о том, что Гиагнис был
первым авлетом и не более. Однако у некоторых писателей древнею
мира сложилось представление, что до Гиагниса вообще не было
музыки. Апулей («Флориды» III 11) пишет о времени Гиагниса и
искренне верит, что «тот век не ведал еще музыки», ибо она являлась
тогда «открытием и только начала появляться на свет».
К такому утверждению привела удивительно простая логика:
Гиагнис первый сыграл на авлосе, но авлос — простейший инструмент
(а тем более ранние его разновидности) — более доступен для освоения, чем даже примитивная форма лиры. Следовательно, человек
раньше смог овладеть игрой на авлосе, чем на лире. Но если первый
освоил авлос Гиагнис, значит до него вообще не существовало музыки
как таковой.
Для нас понятно, что музыка зародилась одновременно с человечеством. Но древнее познание должно было для себя установить:
101
E. B. Гери^ман
Между мифом и реальностью
проживавшего на северном побережье Малой Азии, в восточной
Вифинии в Гераклее. Географическая близость Гераклеи и Фригии
подтверждает предположения, что фригиец Гиагнис мог обучаться
у музыканта, пришедшего сюда из соседней области.
Благодаря этому сообщению легко почувствовать, насколько зыбки
были устои греков, положенные ими в основу музыкально-исторических представлений. Оказывается, самый первый музыкант имел
учителя — также музыканта и, значит, цепь начинается не с Гиагниса.
Однако, все эти плодотворные подспудные тенденции, иногда
просматривающиеся в античных материалах, были буквально подавлены желанием во что бы то ни стало найти того, кто своей деятельностью открывает историческое шествие знаменитых музыкантов,
Например, Александр Полигистор, написавший сочинение под названием «Подбор [сведений ] о фригийской истории», утверждал, что
«Гиагнис первый сыграл на авлосе». Об этом фрагменте из книги
Александра Полигистора сообщается в трактате Псевдо-Плутарха
(5), тогда как сам первоисточник утрачен. Точка зрения Александра
Полигистора, буквально процитировавшего сообщение «Паросской
хроники», и толкование Апулеем предгиагнисовой эпохи хорошо
выражают античные воззрения на историю музыки.
Подобный подход был характерен не только для Эллады. В Ветхом Завете также указывается «первый музыкант» — Иувал: «Отец
всех играющих на кинноре и угаве» (Бытие 4, 21 ; киннора и угава древнеиудейские инструменты, отдаленно напоминающие античные
лиру и авлос). Иначе говоря, Иувал начал род музыкантов — и в
узком, и в широком смысле понятия, — в котором знание ремесла
передавалось от отца к сыну.
Такова была особенность древнего познания. Ему нужно было
указание не на конкретную дату или эпоху (такие сведения отсутствовали или представления о них были недостижимы), а на конкретную личность. Гиагнис как раз был той фигурой, которая могла
быть представлена первой.
Как видно, для этого была и другая, хотя и менее важная
причина. В приводившемся ранее фрагменте Апулея («Флориды»
III 11), автор утверждает, что Гиагнис первый стал играть на двойном
авлосе. По его словам, «Гиагнис был первым, кто, играя, развел в
стороны руки, первый, кто, одним дыханием сразу оживил две
тибии, первым, кто воспользовавшись отверстиями слева и справа,
создал стройную гармонию [соединив] высокое звучание с низким
гудением».
Даже если сообщение Апулея верно, и Гиагнис действительно
был инструменталистом, владеющим двойным авлосом, то, конечно,
не следует считать его, опять-таки, первым исполнителем на этом
инструменте. Скорее нужно думать, что его выдающееся мастерство
способствовало его широкой славе, затмившей имена других музыкантов. В результате, в памяти о прошлом сохранилось лишь его
имя и на место «первого музыканта» не оказалось иных претендентов.
Гиагнис не только начинает античную историю музыки, но и
открывает знаменитую триаду фригийских музыкантов, прославивших ее. Как говорится в трактате Псевдо-Плутарха (5):
«Гиагнис был первым авлетом, затем [шел], его сын Марсий, а
затем -— Олимп».
102
103
Марсий
Можно только удивляться тому, как своеобразно переплетались
В древнегреческих представлениях миф и реальность.
Все сохранившиеся о Гиагнисе сведения не дают никаких оснований связывать его с мифологией. Это живой музыкант во плоти,
олицетворявший начало эллинской музыкальной истории. Казалось
бы, мифологическая эпоха должна была закончиться ко времени
жизни Гиагниса. Но, как это ни странно, конкретные данные, по
которым можно было бы делать какие-либо предположения о художественной деятельности его сына Марсия, полностью отсутствуют.
Исключение составляют лишь некоторые мимолетные замечания,
разбросанные в источниках. Сообщается, что он, якобы, изобрел
форбею, которая, как указывалось, могла иметь различное назначение и, среди прочего, уменьшать или вовсе устранять искажение
лица авлета при игре. Плутарх («О подавлении гнева» 6) даже
приводит стих неизвестного поэта, посвященный введению форбеи
в музыкальный обиход:
«Золотом мягким сокрыв раздуваемых щек неприглядность,
И на уста наложив ремешок, укрепляемый сзади»
(Пер. Я. М. Боровского}
Согласно Афинею (IV 182 а), Эвфорион, служивший библиотекарем в Антиохии, в своей книге «О музыкантах» утверждал, что
сирингу, состоящую из серии трубок, скрепленных воском, также
изобрел Марсий.
Все же остальные свидетельства сконцентрированы в хорошо
известном мифе.
Начало ему положила Афина, которая, попробовав играть на
авлосе, заглянула случайно в ручей и, увидев свое искаженное
гримасой лицо, с омерзением отбросила инструмент. Говорят даже,
что она предрекла многие несчастья тому, кто подымет авлос и
будет на нем играть. Так сильна была ненависть богини к инструменту, из-за которого на мгновение было обезображено ее прекрасное
лицо.
104
E. B. Гер&ман
Силен Марсий, гуляя по безбрежным полям и лесам родной
Фригии, наткнулся на выброшенный Афиной авлос и, снедаемый
любопытством, взял его в руки, приложил к устам и начал вдувать
воздух в инструмент. Раздались замечательные звуки. Нужно предполагать, что у Марсия, воспринявшего вместе с генами своего отца
выдающиеся музыкальные данные, звучание авлоса было более
благородным и возвышенным, чем у воительницы Афины, гениальные способности которой были бесконечно далеки от музыки. Что
же касается выражения лица Марсия, то здесь нужно учитывать
несколько обстоятельств.
Во-первых, Марсий не имел возможности видеть отражения своего
лица, так как он не заглядывал, подобно женщине, ежеминутно в
ручей. Во-вторых, внешний облик силена Марсия ничем не напоминал
идеала прекрасного. Апулей («Метаморфозы» III 19) описывает его
так: «...смотрит диким зверем, свирепый, косматый, борода в грязи,
весь оброс шерстью и щетиной». Другими словами — типичный силен.
Лицо его, конечно, не отличалось утонченностью, нежностью и
«правильными» чертами. Поэтому еще одна гримаса, возникшая при
опробовании авлоса и увеличившая число морщин, не изменила
внешний облик Марсия и не добавила к нему ничего нового. А может
быть, Марсий с самого начала стал использовать изобретенную им
форбею? В-третьих — и это самое главное, хотя, к сожалению, ни в
одной из версий мифа не отмечается, — Марсий, музыкантпрофессионал, по семейным традициям приобщенный к инструменту
с детства, не должен был, подобно дилетантке Афине, при игре на
авлосе так раздувать щеки, что глаза словно бы наливались кровью
и как бы «выкатывались» из орбит. Он, как любой профессионал,
должен был знать, что качество звучания не зависит от количества
воздуха, собранного во рту, «за щеками», а зависит от многих
других причин, хорошо известных музыкантам. Поэтому ему не
было никакого смысла наполнять рот воздухом до отказа и раздувать
щеки.
Короче говоря, Марсий не только стал издавать на авлосе замечательные звуки, но и вообще блестяще овладел инструментом,
причем его мастерство сделалось таким высоким, что он даже рискнул
помериться силами с самим Аполлоном. Марсий думал так: пусть
он играет на лире, а я — на авлосе; конечно, это различные по
природе инструменты, и мастерство исполнителя на них проявляется
по-разному. Но ведь цель любого музыканта — художественное воздействие на слушателя. Так чтобы определить, кто из нас лучше
играет, я или Аполлон, разве нельзя оценивать именно степень
эмоционального воздействия исполняемой музыки? И Марсий все
больше и больше утверждался в желании соревноваться с богом.
И вот тогда-то осуществилось роковое предсказание Афины.
Между мифом и реальностью
105
Аполлон был взбешен, когда узнал, что никому не известный
силен Марсий решил состязаться с ним — с лучшим музыкантом
мира. Наглость этого Марсия не имеет пределов. Особенно возмущало
Аполлона то, что Марсий вздумал во время соревнования играть
не на благородной кифаре, а на низменном и грубом авлосе, пригодном только для сопровождения непристойных танцев и бесстыдных
песен распущенной компании Диониса. Ведь это оскорбление для
божественной лиры, предназначенной для высоких целей. Кроме
того, абсолютно непонятно, как этот фригиец представляет себе
соревнование. Обычай требует, чтобы выступления музыкантов
оценивались по одним и тем же критериям. Только в таком случае
можно выявить лучшего. Но каким образом будут применимы одинаковые критерии к музыкантам, играющим на разных инструментах?
Это все равно, что сравнивать шаг черепахи и полет птицы. Исполнитель на лире должен обладать одними качествами, а авлет другими. Возможно он хочет, чтобы был сопоставлен художественный
уровень исполняемых произведений? Неужели он сомневается, что
я, Аполлон, создам пьесу, более гениальную, чем он?
Ну, что ж, если этот нахал и выскочка Марсий решил действовать
вопреки установленным порядкам, если он поставил под сомнение
даже авторитет лучшего и главного из музыкантов, и, наконец, если
он вздумал неотесанный мужицкий авлос противопоставить прекрасной лире — то он свое получит сполна.
Затем, смирив гнев, Аполлон все же решил готовиться к состязанию. Но его подготовка не заключалась в усиленных занятиях
на инструменте. Это его не волновало. Разве мог кто-то лучше
играть, чем сам Аполлон? Разве мог кто-то лучше его импровизировать? Поэтому не имеет значения, будет ли он заниматься
на лире или нет. Исход поединка предрешен и не в нем дело.
Сейчас нужно так обставить конкурс, чтобы ни у кого не вызвать
сомнений в его естественном и закономерном исходе.
Как и во всяком конкурсе, необходимо жюри, которое бы вынесло
свое беспристрастное решение. Ведь нужно оградить себя от всяческих
слухов и злокозненных разговоров. Обязательно появятся те, кто
будет нашептывать людям всякий вздор: «Конечно, он бог, все ему
подвластно, и он победил в соревновании не благодаря своему искусству, а из-за своего божественного происхождения». Чтобы избежать
подобных наветов, на конкурсе нужен судья, чье решение ни у кого
не вызвало бы и тени сомнения. Кто же может быть таким
судьей?
Конечно, для солидности конкурс должны судить музы. Общеизвестно, что никто лучше их не разбирается в творчестве. Их слово
будет самым убедительным. Итак, решено: жюри будет состоять из
М
УЗ. Однако не появится ли у кого-нибудь нехорошая мысль о том,
что музы провозгласили победу Аполлона по той причине, что они
106
E. B. Гери^ман
вместе живут на Олимпе? Безусловно, авторитет муз слишком высок,
но все же... И Аполлона осенила прекрасная идея: необходимо
ввести в жюри кого-нибудь из соотечественников этого проходимца
Марсия. Спору нет, превосходство Аполлона для всех будет очевидно.
Но если решение муз подтвердит еще земляк Марсия, то тогда уж
никакие пересуды невозможны. Для Аполлона не составило труда
найти достойного фригийца. Им оказался фригийский царь Мидас,
отличавшийся справедливостью своих решений и добродушием.
В назначенный день собралось жюри и бесчисленное множество
слушателей. Само состязание продолжалось недолго. Говорят, что
после того, как каждый из конкурсантов сыграл, музам сразу же
стало ясно превосходство Аполлона. Да разве могло быть иначе?
Когда играл Аполлон, музы слушали приятные им звуки лиры,
которые они хорошо знали, чувствовали и понимали. Ведь на их
родном Геликоне всегда звучала такая музыка. Перед их мысленным
взором проходили знакомые места и лица, бесконечно близкие сердцу
воспоминания. Они сопереживали музыку, созданную Аполлоном,
потому что ее движение соответствовало биению их сердца. Когда
же зазвучал авлос, музы словно были вырваны из родной почвы
и в одно мгновение оказались в каком-то непонятном для них хаосе
звуков, как бы несшихся навстречу друг другу с неимоверной быстротой: звуки сталкивались, разлетались в разные стороны,
кружились, выскакивали из образованного ими круга, затем все
начиналось сначала, и этому круговороту не было конца. Во имя
чего это делалось? Какой смысл был во всем этом стремительном
вихре, где нельзя было обнаружить ни начала, ни конца? Да и сам
звук авлоса был груб и резок. В верхнем регистре он гнусавил, а
в нижнем — сипел.
Для муз не было никакого сомнения в том, что отдавая пальму
первенства Аполлону, они, тем самым, утверждают победу высокого
искусства.
Марсий был осмеян, а Аполлон прославлен. Все шло к развязке
запланированной Аполлоном,
Однако в самом конце, когда уже жюри и слушатели начали
расходиться, вдруг неожиданно попросил слова фригийский царь
Мидас. Застенчиво улыбаясь, стесняясь и краснея, он сказал, что
ему больше понравилась игра и музыка Марсия, а не Аполлона,
Наступила неловкая пауза. Но слова Мидаса не могли повлиять на
впечатление муз от состоявшегося конкурса, и тем более невозможно
было изменить их решение. Все слушатели продолжали расходиться
возвращаясь к своим каждодневным делам. И когда почти никого
не осталось, Аполлон в отместку за столь дерзкое высказывание
наградил Мидаса ослиными ушами. Пусть они красуются у него на
голове и пусть все знают, что он столько же понимает в музыке,
сколько и любой осел. Как гласит пословица: «Излишни для осла
Между мифом а реальностью
107
звуки лиры». Так и остался Мидас на всю жизнь с этим подарком
Аполлона.
Можно только представить, как мучился Мидас. Было бы полбеды,
если бы он был обыкновенным человеком. Но каково быть с ослиными
ушами царю целого народа?! И все произошло только из-за того,
что он высказал свое мнение о понравившемся ему исполнении и
музыке Марсия. И дело абсолютно не в том, что Марсий его земляк.
Просто он играл ту музыку, которую Мидас слышал с детства. И
уж кому, как не Мидасу, воспитанному на этой музыке, знать хорошо или плохо играл Марсий, Мидас был готов поклясться, что
он ничего более совершенного не слышал в своей жизни. Даже
тогда, когда в музыке Марсия он улавливал знакомые мелодические
обороты, то и тогда они звучали как-то по-новому, необычно. У него
аж сердце замирало от вихря стремительных звуков, несшихся так,
словно они способны были все смести на своем пути. Ему казалось,
что он знает, куда несется этот поток, чтобы там найти успокоение
и раствориться. Но в самый последний момент музыка делала внезапный поворот, и все начиналось сначала. Эта неожиданность была
столь восхитительной, что не прочувствовав ее, невозможно до конца
понять весь смысл музыки. Как жаль, что на этом конкурсе, проходящем в самом центре Эллады, не было среди слушателей хотя
бы нескольких фригийцев, которые могли бы в полной мере оценить
глубину замысла Марсия и мастерство его воплощения.
Но разве он, Мидас, виноват, что эти напыщенные и важные
музы разбираются только в своих эллинских мелодиях и даже не
дают себе труда попытаться вникнуть в суть другой, необычной для
них музыки. Конечно, услышав слабое, но знакомое бренчание Аполлона на лире, они сразу же узнали свои родные напевы и присудили
ему победу. Но это — несправедливо! Он, Мидас, не жалеет, что
попытался восстановить истину и сказал все, что думал. Но эти
ослиные уши? Как же жить дальше?
Теперь бедному Мидасу не оставалось ничего другого, как прятать
ослиные уши под высоким фригийским колпаком и нигде никогда
его не снимать. Единственный человек, который был знаком с тайной
царя, — его брадобрей. Да и как скрыть от него свое несчастье,
когда в обязанности брадобрея входит не только брить царя, но и
стричь? Стричься же в колпаке — невозможно, и волей-неволей брадобрей был посвящен в тайну. Но под страхом смертной казни ему
было приказано держать язык за зубами.
Как и всякий обыкновенный человек, брадобрей боялся смерти,
и поэтому даже старался забыть о секрете, вырвать его из собственной
памяти. Однако, к своему великому несчастью, он был безудержным
болтуном, и сохранять тайну для него было так же трудно, как,
например, Зевсу — не ухаживать за женщинами или Гермесу — не
воровать. Ему очень хотелось сообщить всем, каким потрясающим
E. В. Герцман
Меж/iy мифом и реальностью
секретом он владеет. Но он вынужден был молчать, хотя молчание
обернулось для него неимоверной пыткой. Оно его мучило и днем,
и ночью. Ведь то, что знает он — не знает никто. А как бы все
были ошеломлены, когда узнали бы, что у их царя ослиные уши.
Вот это тайна! Тайна тайн! Брадобрея переполняла гордость за себя:
он один-единственный человек, посвященный в этот секрет.
Нет, дальше так продолжаться не может. Он больше не вынесет
пытки молчанием. И обезумевший брадобрей несется на берег моря,
кидается на песок, выкапывает ямку и шепчет в нее: «У царя
Мидаса ослиные уши!» И сразу же ему становится легче. Он словно
освобождается от тяжкого, непосильного для себя бремени, как будто
сбрасывает с себя оковы, не дававшие ему возможности двигаться
и жить. Он уже предвосхищал, как его измученная душа наконец-то
успокоится... Но что это?
На том месте, где только что была вырытая им ямка, стал из
песка подниматься тростник, рядом с ним — другой, а там — третий.
Брадобрей, как зачарованный смотрел перед собой: из очень маленькой ямки, словно по мановению волшебника, вырос лес
тростника. Неожиданно подул сильный ветер. Тростник раскачивался
в разные стороны и издавал гул. Затем шум целого тростникового
леса слился в единый голос, гремящий на всю округу. Когда брадобрей прислушался, то он различил среди гула отдельные слова.
Звучание становилось все громче и громче, а слова яснее и отчетливей.
И наконец брадобрей услышал в шуме тростникового леса то, что
сам сказал в маленькую ямку: «У царя Мидаса ослиные уши!» Но
теперь эти слова были еще усилены эхом окружающих гор. Словно
над всем миром летел громоподобный глас: «У царя Мидаса ослиные
уши!»
Великая тайна перестала быть тайной, и вся Фригия ее узнала,
а за ней — и весь мир. Если бы люди могли догадаться, что Мидас
пострадал за свои убеждения, за свою любовь к национальной музыке,
то они бы не смеялись над ним и не судили его слишком строго.
Но все же Мидас пострадал не так сильно, как сам Марсий.
Побежденный музыкант был приговорен Аполлоном к страшной
смерти: с него живого должны были содрать кожу. Поистине нужно
быть Аполлоном-губителем, чтобы придумать столь жуткую казнь
за то, что Марсий осмелился тягаться в искусстве с богом. Аполлон
хотел не только покарать строптивого авлета, но и проде
монстрировать всем, какая участь ожидает того, кто когда-нибудь
захочет последовать примеру Марсия и вновь попытается оспаривать
художественное первенство Аполлона.
По свидетельству Плиния Старшего (XXXV 66), в римском храме
Согласия находилась картина Зевксида, знаменитого греческого художника из Гераклеи (вторая половина V в. до н. э.), изображающая
казнь Марсия. Сама эта картина не сохранилась. В нашем распо-
ряжении есть описание другой картины, нарисованной безымянным
художником и называвшейся «Марсий». Это описание выполнено
филостратом Младшим (II 3).
По словам писателя, на картине был представлен несчастный
Марсий, который уже знает свою судьбу и сознает, какие муки
предстоит ему испытать. Последний раз сыграл в своей жизни
великий фригийский музыкант. Больше ему * не понадобится его
авлос, и он уже не будет воплощать на нем всевозможные человеческие переживания ~ от скорби до неудержимой радости. Все это
позади, как и сама жизнь. Теперь авлос отброшен как ненужная
вещь. Сам музыкант стоит у сосны и с покорностью ожидает выпавших
на его долю мучений. Искоса посматривает Марсий на варвара с
копной спутанных волос, стоящего недалеко от него. Тот точит нож
и взирает на обреченного своими злобно горящими глазами. Именно
этому варвару предстоит содрать кожу с живого Марсия. Здесь же
нарисован Аполлон. Отдыхая, он возлежит на скале. Рядом с ним лира. Левой рукой Аполлон еще касается ее струн, а правая рука
с плектром находитсяна груди. Вся фигура бога — олицетворение
спокойствия и благоденствия, наступившего после успешного выступления.
Итак, легенда повествует, что Марсий был казнен, а его кожа
развешена на сосне, где она висела очень долгое время. Очевидцы
говорили, что если кто-либо, проходя мимо этой кожи, играл на
авлосе фригийские напевы, то кожа начинала вибрировать (Элиан
«Пестрые рассказы» XIII 21). Более того, были люди, утверждавшие,
что в таких случаях кожа давала отзвук, подобно натянутой струне.
Казалось, что великий музыкант и после смерти с восторгом
воспринимал мелодии любимого отечества. Когда же поблизости
раздавались звуки гимнов в честь Аполлона, кожа оставалась
неподвижной. Это был не столько пассивный протест против прославления убийцы, сколько полное неприятие чуждой музыкальной
речи.
На родине Марсия его память была увековечена. Вблизи
фригийского города Келен именем Марсия была названа река, которая несла свои воды в Меандр. Она и передала легенду о великом
фригийском музыканте.
Так в мифологизированной форме был запечатлен конфликт
между эллинской и неэллинской, «варварской» музыкой.
108
109
Олимп
«Играет ли его произведение талантливый авлет или бездарная
авлетистка, оно поражает и вызывает отклик у того, кто тянется к
богам и священному, поскольку он сам божественен». Так Платон
(«Пир» 215 с) высказал свое отношение к Олимпу. Ученик Платона
110
E, B.
Аристотель («Политика» VIII 5, 5 1340 а 10), говоря о «мелоса
Олимпа», писал, что «они создают боговдохновенные души». В тра
тате Псевдо-Плутарха «О музыке» есть два параграфа, в которь
приводятся самые распространенные мнения античных слушателе
о музыке Олимпа. В одном из них (18) утверждается, что его твог
чество стоит так высоко, что никто не может подражать стил
Олимпа, а в другом (29) констатируется, что к Олимпу возводите
«начало эллинской и комической музыки» (в дальнейшем нам ею
предстоит узнать истоки музыкальною жанра «ном»),
Такова была оценка музыки Олимпа в античные времена. Вр?
ли в истории древнего искусства найдется другой музыкант, которо
бы превозносили так высоко и почитали так глубоко. Он сделал«
своеобразным эталоном музыкально-художественных достижений. )
всеобщему признанию, превзойти Олимпа было невозможно. Он ст;
неким олицетворением музыкального совершенства, художественна
вершиной.
Самое главное доказательство всеобщего признания музьи ι
Олимпа заключается в том, что она звучала в художественна
практике в течение продолжительного времени. Известно, что ον
доставляла удовольствие слушателям еще в классическую эпох
Платон и Аристотель пишут о произведениях Олимпа, как о ш
тоянно и повсюду исполняемых. В комедии Аристофана «Всадникм>
(ст. 9) раб Никий предлагает «скорбеть, как авлосы в номе Олимпа ,
а затем вместе с другим рабом, Демосфеном, Никий двенадцать PC з
повторяет слог «мю». Не вызывает сомнений, что актеры, испо/
нявшие роли Никия и Демосфена, пели на слоге «мю» популярные
фрагмент из музыки Олимпа, который прекрасно был знаком не
только им, но и всем зрителям аристофановских «Всадников». Pasi
может существовать более убедительное свидетельство достоинс в
художественного творчества, чем его долголетие?
Теперь нужно попытаться выяснить: что же столь долгое вреь·гя
привлекало античного слушателя в музыке Олимпа и благодаря
чему он был вознесен на самый высокий древнегреческий музъ
кальный пьедестал? Однако сделать это не так просто.
Прежде всего, существует одно обстоятельство, всегда являвшее*
препятствием для четкого и ясного осмысления места Олимпа
истории музыки. Дело в том, что в письменной традиции иног
ведется речь о двух Олимпах: «древнем» и «новом». Псевдо-Плута ί
(«О музыке» 7) вначале пишет о древнем Олимпе, ученике Марсм
а затем приводит упоминание поэта Пратина из Флиунта (VI—V ι
до н. э.) о новом Олимпе. В византийском словаре «Суда» таки β
пишется о двух Олимпах. Не вызывает сомнений, что если да:
«Суда» не заимствовал свои показания непосредственно из сочинен»
Псевдо-Плутарха и если оба свидетельства не почерпнуты из обще
источника, они отражают одну и ту же линию в письменной традицк ι
Между мифом и реальностью
11 ί
Эти сообщения о существовании двух Олимпов ставили исследователей нового времени в трудное положение. Ведь нужно было
как-то реагировать на такие свидетельства, осмыслить их и дать им
объяснение. На основании текстов Псевдо-Плутарха и «Суды» одни
историки признавали существование двух Олимпов. Другие видели
в слове «Олимп» некое собирательное обозначение для всех или
многих фригийских музыкантов, происхождений которых связано с
местностью, где располагалась горная цепь, носившая название
«Олимп» и служившая границей между Фригией и Лидией (историкам
еще предстоит выяснить, почему знаменитое место пребывания
эллинских богов — гора Олимп, находящаяся на севере Греции, носит
то же самое название, что и горная цепь, возвышающаяся в Малой
Азии). Некоторые же исследователи склонны были считать, что имя
«Олимп» древние греки присваивали наиболее выдающимся музыкантам, в память об Олимпе, ученике Марсия.
Предположений о двух Олимпах было более чем достаточно.
Однако ни одно из них не казалось полностью убедительным. Более
того, все доводы, выдвигавшиеся для истолкования сообщений о
двух Олимпах, противоречили абсолютному большинству самых авторитетных свидетельств. Действительно, Платон, Аристотель и
Аристоксен всегда говорят только об одном Олимпе. Если бы им
было известно и о втором музыканте, носившем то же самое имя,
то они обязательно упомянули бы о нем. Ведь не могли же столь
основательные авторы оставить своего читателя в неведении, о каком
Олимпе ведется речь (конечно, если в их времена было общеизвестно
о существовании двух Олимпов). Поэтому есть все основания считать,
что идея о двух Олимпах зародилась намного позже, уже в послеклассический период, когда эпоха Олимпа отошла в глубокую древность и издали представлялась чем-то бесконечно далеким и почти
нереальным. Повсюду же гремевшая слава Олимпа создала вокруг
его имени и творчества ореол такого величия и значительности, что
он стал казаться одаренным особенной, сверхчеловеческой гениальностью, недоступной никому из людей. Не случайно Платон («Пир»
215 с) назвал Олимпа божественным. И это было не личное мнение
философа, а всеобщий взгляд на Олимпа.
Постепенно начал складываться миф о «божественном Олимпе».
Дальнейший путь его мифологизации был облегчен склонностью
Древних греков к такому образу мышления, при котором зачастую
мифологическое и реальное столь причудливо переплеталось, что
их невозможно разъединить. Так, с течением времени «божественный
Олимп» покидал грешную землю, населенную обыкновенными
людьми, и возносился все выше и выше в мифологические дали.
Понемногу он становился «бесплотным» и в сознании начал отстраняться от созданной им музыки. Олимп мыслился уже как абст-
E. B. Гври^ман
Между мифом и реальностью
рактный идеал художественного совершенства, недоступный людям,
как некий далекий и абсолютно нереальный образ.
Но многие произведения Олимпа еще звучали в музыкальной
практике и были у всех на слуху. Поэтому нужно было как-то
совместить живую музыку и уже мифологизированного Олимпа. Ведь
несмотря на легкую восприимчивость античного мышления к
мифическим идеям и образам, эллины понимали, что слышимая
ими музыка могла быть сочинена только реальным человеком. Если
же музыка Олимпа продолжала жить и приносить наслаждание, то
это доказательство того, что ее автор жил уже в историческую эпоху.
Так постепенно формировалась идея о двух Олимпах — мифическом, герое легенд и преданий, и реальном, сочинявшем музыку,
звучавшую в эллинском обиходе. Нужно отметить, что для античной
традиции такое раздвоение не было чем-то необычным. Так,
например, Павсаний (II 19, 8) называет двух музыкантов, носящих
одинаковое имя — Лин. Евстафий в своих комментариях к гомеровской «Илиаде» (XVIII 570) указывает даже трех Линов. В одном
из сохранившихся фрагментов Геродора (фр. 39) упоминается два
Орфея. Евстафий, комментируя «Илиаду» (II 848), подтверждает
существование двух Орфеев и даже указывает, что «новый» жил
на одиннадцать поколений позже «древнего». А в словаре «Суда»
даже пишется о семи Орфеях.
Конечно, в истории греческой музыки было немало музыкантов
с именем Олимп. Но если подразумевается тот Олимп, который
оставил неизгладимый след в античном искусстве, создав золотой
фонд выдающихся произведений, то нужно вести речь только об
одном-единственном Олимпе, жившем на рубеже VIII—VII вв. до н.
э., во времена фригийского царя Мидаса, сына Гордия.
Родиной Олимпа была та же Фригия, которая взрастила и его
учителя Марсия. Наверно именно здесь он получил первые уроки
игры на авлосе, сделал первые свои самостоятельные творческие
шаги как авлет. Здесь же, во Фригии, у него должна была зародиться
мысль посетить соседнюю страну знаменитых эллинов. Нам не известно, и мы уже никогда не узнаем, чем было вызвано это желание.
Возможно, его приход в Элладу был предопределен обычной для
музыканта бродяжнической жизнью, когда к перемене мест вынуждал
поиск заработка. Известны многие случаи, когда фригийские музыканты оставляли свое отечество и переселялись в Элладу. Не исключено, что Олимп стремился туда, не найдя художественною
признания на родине («нет пророка в своем отечестве»).
Во всяком случае, Олимп оказался на Пелопоннесе. Как его
встретили новые слушатели? Все говорит о том, что первые шаги
Олимпа на греческой земле не могли быть легкими.
Он был фригийским музыкантом, воспитанным на национальных
традициях. Его искусство являлось неотъемлемой частью фригийской
музыки, очень отличавшейся от музыки, принятой в жизни эллинов.
Мы знаем уже об отчаянной попытке его учителя Марсия доказать
грекам, что фригийская музыка — также высокое искусство. Но
Марсию не удалось убедить в этом греков. Слишком односторонними
были их вкусы. Они готовы петь и слушать одни и те же гимны,
посвященные их богам, на протяжении всей жизни. Греки приобщаются к гимнам с младенчества и разучивают их'вместе со своими
родителями. Возмужав, они учат таким же образом своих детей. И
так происходит из поколения в поколение. Самое удивительное, что
у них никогда не возникает желания услышать и понять что-то
новое, непривычное. Чем древнее песнь и чем шире она распространена, тем выше она ценится у эллинов. Абсолютное большинство
их песнопений создано в одном стиле, и любые отклонения от него
недопустимы.
Особенно наглядно проявляется это в неприятии музыки других
народов, которую эллины презрительно называли «варварской». Когда они слушали чужеземные мелодии, то реагировали на них самым
отрицательным образом. Чаще всего для их слуха те казались неким
бессмысленным хаосом звуков. Таково же было восприятие римлян.
Они также на протяжении длительного времени (чуть ли не до
императорского периода) могли воспринимать только свою национальную музыку. Позднее, после завоевания Греции, римляне открыли
для себя эллинскую музыку и были ею восхищены. Затем началось
приобщение и к музыкальным традициям восточных народов. Однако
в глубокой древности все было иначе, да и впоследствии контакты
с чужеземным музыкальным искусством постоянно затруднялись
традиционным характером мышления римлян. Неримская музыка
характеризовалась ими чаще всего как «шум» и «гул». Так, Апулей
(«Метаморфозы» 8, 27), описывая религиозную церемонию поклонников некой сирийской богини, определяет пение сирийцев, как
«нестройные крики». Вероятно, для тех же сирийцев их музыка
была верхом совершенства. И здесь дело не в глухоте римлян.
Просто они и сирийцы воспитывались на разных музыкально-художественных традициях.
Аналогичным образом, в знаменитом историческом труде Тита
Ливия (I в. до н. э.) «От основания города» при описании многочисленных битв с римлянами, автор постоянно хочет убедить своего
читателя в том, что противники Рима отличались полной музыкальной бездарностью. Так, у галлов якобы была привычка к «бессмысленному шуму» и поэтому они оглашали все вокруг «ужасными
пенями» и «диким пением». Их песни он называет (там же, XXI
28, 1 и XXXVIII 17, 4) «нестройными завываниями», хотя эти песни
вселяли в галлов мужество, презрение к смерти и воодушевляли их
На битву с захватчиками. «Завываниями» они могли показаться
только римскому слуху.
112
.
113
E. B. Гер&ман
Между мифом и реальностью
Римлянин Цицерон («Оратор» 8, 27), хорошо зная не только
своих соотечественников, но и греков, безапелляционно заявляет,
что если бы какой-нибудь мисиец (из народа, проживающего в
северо-западной части Малой Азии) или фригиец решили выступать
перед эллинами и петь «на азиатский манер», то никто бы их не
стал слушать.
Цицерон точно подметил особенности музыкального вкуса греков.
Когда они слушали музыку, не похожую на свою, «истинно
эллинскую», то в лучшем случае они ее не воспринимали, а в
худшем — она их раздражала. Квинт Курций Руф («История Александра Македонского» IV 7, 24) рассказывает: когда греки из армии
Александра Македонского слушали пение египетских девушек в
святилище Аммона, то оно казалось им «неблагозвучным». Он же
сообщает (там же, VI 2, 5), что сам Александр Македонский во
время своих дальних походов возил с собой греческих артистов,
чтобы избавить себя от слушания «неблагозвучного и ненавистного»
пения местных жителей.
Таково было отношение эллинов к чужеземной музыке в IV в.
до н. э., когда контакты почти со всеми народами Средиземноморья
и с их культурой стали постоянными. Что же тогда говорить о
времени Олимпа, когда музыкальная жизнь архаичных греков
регулировалась древнейшими традициями и абсолютной приверженностью к ним.
В тот период музыкальная культура эллинов имела еще одну
характерную особенность. Настоящей музыкой считалось только
пение со словами. Это объясняется синкретизмом художественного
мышления, требовавшем, чтобы музыка была связующим звеном,
соединявшим поэзию и танец. Если иногда поэзия и музыка могли
существовать без танца, а музыка и танец — без поэзии, то музыка
без поэзии тогда еще не рассматривалась как собственно искусство.
Конечно, это не означает, что в архаичный период вообще не существовало инструментальной музыки. Она использовалась, но как
нечто побочное и прикладное: для сопровождения плясок и шествий,
как звуковой фон на пирушках и жертвоприношениях, или для
создания единого ритма движений гребцов на кораблях и т. д. На
протяжении долгого времени бытовало представление, что музыка
«без слов» не способна воплощать серьезные художественные образы,
не в силах передавать глубокие и искренние переживания.
Всего этого не мог не понимать Олимп. Проникновение фригийской
музыки в Элладу осложнялось также пренебрежительным и утилитарным отношением греков к инструментальной музыке. А ведь главная
сила и художественные достижения фригийских музыкантов —
учеников и последователей Гиагниса и Марсия — заключались в мастерском владении авлосом. Для фригийцев авлос не был неким
низменным инструментом, удел которого звучать во время попоек
или, в лучшем случае, сопровождать горение трескучего костра с
останками жертвенных животных. Школа Гиагниса-Марсия создала
новый инструментальный стиль, способный воплощать самые разнообразные и глубокие чувства и даже передавать основные идеи
многих мифов» Другими словами, фригийские авлеты научились
доносить до слушателя исключительно средствами музыки то, что
эллины передавали только с помощью музыки и слова. Это был
грандиозный переворот как в понимании возможностей инструментальной музыки, так и вообще в осмыслении самой сути музыкального
искусства.
От глаз потомков оказались скрытыми все перипетии состязания
Олимпа с музыкальными вкусами и обычаями эллинов. Мы уже
никогда не узнаем, как проходило это соревнование художественного
новаторства и приверженности традициям. По фактам более поздней
истории музыки хорошо известно, что почти всегда такое противоборство сопровождалось многими, зачастую трагическими столкновениями. Вряд ли борьба Олимпа была исключением из этого всеобщего правила. Остается неизвестным, как отразилось на жизни
самого Олимпа его противостояние, так как не сохранилось никаких
материалов. Но мы повсюду сталкиваемся с указаниями, свидетельствующими о том, что художественное мастерство Олимпа победило
недоверие к инструментальной музыке и одолело предубеждение
ротив «варварской» музыки.
Чтобы убедиться в этом, достаточно привести мнение, зафикси•ванное в тексте трактата Псевдо-Плутарха («О музыке» 11) и
заимствованное из более древнего источника: «Очевидно, что,
расширяя музыку, Олимп ввел [в нее нечто], несозданное [его]
предшественниками и неизвестное [им], и он стал родоначальником
(«αρχηγός») эллинской и прекрасной музыки». Нам, живущим почти
Три тысячелетия спустя, трудно представить, сколь радикальны должны были быть метаморфозы в традиционном музыкальном сознании
греков времен Олимпа, чтобы они смогли признать варвара-фригийца
родоначальником эллинской музыки. Конечно, такие изменения
происходили не сразу и уж, конечно, не в период жизни Олимпа. Как
это часто бывает, художник-новатор провозглашается великим лишь
после смерти, когда полностью осознается его вклад в искусство.
Трудно допустить, чтобы с Олимпом происходило нечто иное.
Но когда был признан его огромный вклад в сокровищницу
эллинской музыки, разве мог он, прошедший путь от простого
фригийского а влета до родоначальника эллинской музыки, не превратиться в миф? Слишком уж нереально было все, что связано с ним.
Так в чем же, по мнению самих эллинов, заключалась заслуга
Олимпа перед их музыкой?
* Александр Полигистор в своем «Собрании [фактов ] о фригийцах»
Писал, что «Олимп первый ввел у эллинов „крумата"» (Псевдо-
114
Π5
1 *>·
Е. В. Гер&ман
Плутарх «О музыке» 5). По-гречески слово «крума» (κρουμα, множественное число — κρούματα) буквально означает «удар». Первоначально оно использовалось для определения звучания ударных
инструментов. К ударным инструментам в Древней Греции
причислялись и все струнные, так как для извлечения звука пальцами
или плектром ударяли по струнам. Поллукс (IV 58) делит все
инструменты на «ударные» и «духовые». Таким образом, термином
«κρούματα» (крумата) обозначалась инструментальная музыка,
исполняемая струнными инструментами. Впоследствии он был перенесен и на произведения для духовых инструментов. Следовательно,
под термином «крумата», в конечном счете, понималась любая
инструментальная музыка.
Конечно, утверждение Александра Полигистора, что Олимп первый ввел в Грецию инструментальную музыку, не следует понимать
буквально. И до Олимпа существовало «прикладное» инструментальное музицирование и, возможно, даже иногда звучали инструментальные пьесы, воплощающие без слов человеческие страсти. Но,
мы уже знаем, несмотря на это, инструментальная музыка продолжала рассматриваться как нечто несерьезное и низменное.
Следовательно, только усилиями творческого гения Олимпа было
опрокинуто традиционное представление, и инструментальная музыка получила «права гражданства».
Действительно, все известное о творчестве Олимпа показывает,
что главной и единственной сферой его творческих интересов была
«сольная авлетика» или, как она называлась по-гречески, «ψιλή
αΰλησις» (буквально — «голая авлетика»). Псевдо-Плутарх (15) сообщает следующее: «В первой книге [своего сочинения ] „О музыке"
Аристоксен говорит, что Олимп первый сыграл на авлосе [буквально:
„проавлировал" ] по-лидийски погребальную музыку, [посвященную]
Пифону». Как уже указывалось, Пифон — мифический змей, убитый
Аполлоном на том месте в Дельфах, где впоследствии было сооружено
святилище Аполлона. Какого характера была музыка, посвященная
смерти Пифона — врага Аполлона, преследовавшего его мать, Латону? Осмелился ли Олимп сыграть эллинам подлинно трагическую
музыку в честь злейшего врага одного из главнейших олимпийских
богов? Или, чтобы не возбуждать религиозной ненависти своих слушателей, авлет создал пародию на погребальную музыку, представляя убийство Пифона как фарс? А может быть, ко времени жизни
Олимпа сюжет языческого мифа потерял свою остроту и превратился
в обычное предание, все герои которого воспринимались нейтрально,
без религиозного экстаза? Тогда Олимп мог в полной мере раскрыть
свое дарование в создании трагедийного образа.
А вот другое сообщение, касающееся творчества Олимпа:
«...Олимп, авлет из Фригии, создал авлетический ном в честь Аполлона, называемый „многоголовым"» (Псевдо-Плутарх, 7). Впос-
"
Между мифом и реальностью
Г/7
ледствии будет более подробно объяснено, что такое музыкальный
ном и каково его происхо?кдение. Сейчас же достаточно знать, что
это инструментальная пьеса, зачастую с программным содержанием.
Так вот, сюжет «многоголового нома», как и «погребальной музыки»
на смерть Пифона, также заимствован из мифологии. Герой Персей
убил Медузу — одну из трех сестер Горгон, страшных чудовищ,
имевших три головы и одно туловище. Оставшиеся в живых Горгоны
жалуются Аполлону на Персея. Внешний облик Горгон и дал ному
название «многоголовый» (см. Пиндар «Пифийские оды» XII 23) >
Имеются свидетельства, что Олимп создал номы, посвященные
не только Аполлону, но и другим богам — Афине, Аресу и Великой
Матери Кибеле (Псевдо-Плутарх 29 и 33). Если произведения в
честь Аполлона, Афины и Ареса — дань эллинским богам, то ном
в честь исконно-фригийской Кибелы, нужно думать, был для Олимпа
поводом максимально использовать интонации музыки своего народа.
Псевдо-Плутарх (7) приписывает Олимпу создание и «колесничного нома» (άρμάτειος νόμος). Принято считать, что его тематика связана со стремительным бегом воинской колесницы или
соревнованиями на колесницах. В обоих случаях предполагается
воплощение героических образов, отражающих пафос сражения или
спортивного состязания. Однако в трагедии Еврипида «Орест» (ст.
1378—1380) выражение «колесничный мелос» (άρμάτεον μέλος) предполагает скорбное и трагическое звучание. Не был ли «колесничный
ном» Олимпа музыкальной пьесой, отображающей похоронное
шествие, когда тело умершего или погибшего покоится на медленно
двигающейся воинской колеснице? Драматическая направленность
всех других известных сюжетов, положенных в основу инструментальных произведений Олимпа, говорит в пользу такого предположения.
Всегда, когда возникает необходимость выразить в музыке то,
что прежде считалось ей не подвластным, появляется потребность
в новых средствах художественной выразительности. И наоборот,
внедрение нового музыкального языка зачастую способствует привнесению в музыку необычных образов. Иначе говоря, зависимость
между тематикой и средствами ее воплощения очень тесная. Поэтому,
когда источники указывают, что Олимп активно использовал новые
средства художественной выразительности, то это лишь подтверждает
^дающееся значение его творчества для развития античной музыки.
Без поисков нового музыкального языка не смогли бы быть созданы
новые образы и новая область — инструментальная программная музыка.
Как свидетельствует Псевдо-Плутарх ( 1 1 ) , в недошедшем до нас
сочинении Аристоксена сообщалось, что по мнению древних музыкантов Олимп был создателем энгармонического рода. Правда, энГа
Рмония Олимпа отличалась от более поздних энгармонических
118
E. B. Гер&ман
тетрахордов. Она представляла собой трихорд, заключенный в рамки
кварты и содержащий полутон между нижними двумя звуками (типа;
ми-фа-ля). Возможно, такая ладовая форма пришла на смену трихор.
ду с тоновым интервалом между нижними звуками (например, ми-фа
диез-ля). Если это действительно так (хотя многие исследователи
склонны считать текст этого раздела в трактате Псевдо-Плутарха
испорченным и неверно передающим суть «энгармонии Олимпа»),
то новая ладовая организация должна была казаться более напряженной и динамичной, ибо полутоновое притяжение, как известно,
значительно активнее тонового, и более подходило для воплощения
драматических образов Олимпа.
Не нужно считать, что Олимп в самом деле был «изобретателем»
(ευρετής) энгармонического рода, как это сообщает Аристоксен. Ладовые формы не конструируются по желанию музыкантов, а являются
результатом объективных процессов эволюции музыкального мышления. Скорее всего, возможны две версии толкования такого сообщения. Олимп мог оказаться одним из первых композиторов-новаторов, произведения которых послужили «опытным полигоном» для
внедрения исторически новой ладовой организации, для опробования
ее художественных возможностей. Или же его творчество могло стать
своеобразной кульминацией применения новой ладовой формы, и
поэтому она запечатлелась в сознании потомков, как «энгармония
Олимпа».
Олимпу приписывается (Псевдо-Плутарх, 29) также создание
некоторых ритмов, и среди них так называемый бакхий с метрической
стопой, состоящей из двух длинных и одного краткого слога. Конечно,
Олимп был в такой же мере «изобретателем» бакхия, как и «изобретателем» энгармонии. Нужно думать, что тогда, когда происходило
самое раннее осмысление, регистрация и катологизация ритмических
форм, наиболее древние из сохранившихся образцов бакхия были
зафиксированы в творчестве Олимпа. Отсюда вероятно и возникала
мысль, что именно фригийский авлет был их первым создателем.
Конечно, все сохранившиеся сведения о творчестве Олимпа нельзя
считать полными и точными. Многие данные были утрачены навсегда
еще во времена античности. Известные же ныне сообщения попали
к нам не «из первых рук». Так, Аристоксен почерпнул их из
какого-то древнего источника, а у него заимствовал Псевдо-ПлутархАналогичным образом, Пратин из Флиунта узнал их из какой-то
бывшей в его распоряжении древней рукописи, которая, скорее всего,
лишь передавала то, что было зафиксировано в еще более раннем
источнике. К Пратину этот материал попал от Псевдо-Плутарха, но
не сразу, а через какую-то «промежуточную» рукопись (причем
таких «промежуточных» бывало и несколько) и т. д. То же самое
можно сказать и обо всех наших информаторах. Не мудрено, что
при таких методах передачи постоянно вкрадывались неточности,
-
Между мифом и. реальностью
119
искажения и даже явные ошибки, вызванные самыми различными
причинами.
Во всяком случае, приведенные факты, вне зависимости от того,
верны они или сомнительны, являются единственными сведениями
о творчестве великого Олимпа.
Оставил ли после себя мастер учеников?
Если речь идет об «олимпийском направлении» в развитии древнегреческой музыки, то вся последующая ее эволюция очень многим
обязана творчеству фригийского авлета. Это проявилось, прежде
всего, в бурном развитии инструментального сольного музицирования
и в дальнейшем преобразовании «энгармонии Олимпа», когда
произошло разделение нижнего полутона на два четвертитоновых
интервала, а трихорд перерос в тетрахорд, и в результате возник
знаменитый энгармонический род, восхищавший античных слушателей на протяжении нескольких столетий.
Если говорить о школе Олимпа и его непосредственных учениках,
то история сохранила нам только два имени — Кратета и Гиеракса.
Относительно первого из них известно лишь, что некоторые авторы
приписывали ему создание «многоголового нома» (Псевдо-Плутарх
7), тогда как другие — самому Олимпу. О втором его ученике сообщается, что он умер очень юным, и его именем была названа пьеса
«Гиеракс», «которая игралась на авлосе [и сопровождала] приносящих цветы в храм Геры» (Поллукс IV 78—79). Однако неизвестно,
была ли эта пьеса создана самим Гиераксом или в его честь другим
авлетом. Гиераксу приписывается создание авлосовой пьесы, называвшейся «эндроме», часто звучавшей во время соревнования
пятиборцев на Национальных играх.
От рождения — до смерти
ОЧЕРК
ОТ
ЧЕТВЕРТЫЙ
РОЖДЕНИЯ -ДО
СМЕРТИ
Триединая гармония
Для успешного осуществления какого-либо дела нужно было
прежде всего задобрить покровительствующего бога. Значит, требовалось жертвоприношение. Но чтобы избранное божество поняло,
что жертва предназначена именно ему, необходимо прославлять бога,
называя его имя. Задача состояла в том, чтобы одновременно с
божественным именем произносить такие слова, которые были бы
ему приятны. Но по всеобщему убеждению божество любит песни и
танцы. Следовательно, найденные слова нужно не просто произносить, а петь, и пение сопровождать пляской. Только в таком
случае можно ублажить божество и надеяться на его покровительство.
Но всего этого еще слишком мало. Если, например, предполагается
охота, от успеха которой зависит жизнь многих людей, требуется
специальный обряд, имитирующий процесс охоты. В нем, наряду с
танцевальными движениями, подражающими повадкам охотника и
его жертвы, пелись заклинания, призванные привлечь зверя, вселить
в него страх, сковать его волю к спасению.
Иными словами, необходима была целая серия целенаправленных
театральных действий. Они проводились по самым различным случаям: молитва, охота, свадьба, погребение, начало сева, сбор урожая,
рождение ребенка, победное празднество, военное поражение, начало
и окончание путешествия, строительство жилья и храма, религиозные
праздники и т. д., причем границы между искусством и не искусством I
практически не сущестовали. Творчество порождалось житейской необходимостью и логикой мышления, а нормы жизни и обычаи требовали художественной имитации реальных событий. В таких усх \
ловиях эстетическое удовлетворение было неразрывно связано
итогами практической деятельности, а степень материальных выгод
ставилась в зависимость от уровня и насыщенности художественного
содержания установленных обрядов. Недаром греческое слово «τέχνη»
(технэ), употреблявшееся в поздние времена как «искусство»,
121
древнейший период обозначало любой вид практической деятельности, являвшийся результатом соединения опыта и знания. Этим
термином определялись и охота, и рыболовство, и столярное дело,
и многие другие «искусства».
В таком взаимодействии художественного творчества и жизни
была одна важная особенность: искусство выступало здесь не расчлененным на отдельные виды, а как единый неразрывный комплекс.
Тогда не существовало поэзии только как искусства слова, организованного метрически; не существовало музыки исключительно как
сопряжения звуков, имеющих высотные и временные координаты;
не существовало танца лишь как совокупности пластических и осмысленных движений тела, распределенных в пространстве и времени.
Все эти виды искусства действовали совместно. Каждое из них,
обладая своими собственными средствами, было одним из течений,
выразительные средства которого вливались в общую полноводную
реку художественного синтеза.
Известно, что произведения всех древнегреческих поэтов, именуемые «мелическими» (здесь — «распевными»), пелись. Это сочинения Алкея, Сапфо, Стесихора, Анакреонта, Ивика, Симонида,
Пиндара, Вакхилида и многих других. Вне пения их поэзия не
существовала, и без музыки они не могли восприниматься современниками, мышление которых было настроено на художественное
сочетание искусств. Поэтому их творчество в такой же степени
относится к истории литературы, как и к истории музыки. И только
потому что музыка, с которой пелись стихи мелических авторов, не
сохранилась, они в настоящее время изучаются исключительно как
памятники литературы. Но без музыки они как живопись без красок,
как море без шума прибоя, как цветы без запаха.
В Риме также девушки учились петь стихи Катулла, Тибулла и
Проперция. Сам Гораций («Оды» IV 9) указывал, что его оды
предназначены для пения под струнный инструмент. Тот же Гораций
(«Сатиры» I 10, 19) говорил о необходимости петь стихи Катулла.
Известно, что дочь поэта Стация пела стихотворения своего отца.
Плиний Младший (61/62 —ок. 113 гг.) рассказывал («Письма» VII
4,8—9), как однажды он написал книжечку одиннадцатислоговых
стихов («hendecasyllabos»), и их стали не только читать и переписывать, но и распевать «под кифару или лиру». Исполнение каждого
стиха превращалось в поющуюся поэзию.
Цицерон («Оратор» 55,183) ясно понимал: если от стихов отнять
мелодию, то останется «голая проза». Ведь античная поэзия была
Метрической и основывалась на различных сочетаниях долгих и
кратких слогов. Она была лишена того, что мы понимаем под словом
«рифма». Поэтому когда от поющейся метрической прозы, лишенной
Рифмы, отнимают ее мелодическое содержание, дававшее эмоЙионально-звуковое наполнение, то остается текст, выраженный лишь
E. ß. Герцман
От рождения — до смерти
схематизированной последовательностью ударных и безударных слогов. Нетрудно представить себе, насколько обедненным оказывается
полученный результат по сравнению с тем, что представляла собой
омузыкаленная поэзия во времена античности.
Однако поэзия не только пелась, но и танцевалась. Без пляски
она была также нема, как и без музыки. Лукиан («О пляске» 23)
безапелляционно утверждает, что «пение сопряжено с пляской». Эта
сопряженность проявляется в том, что, по его мнению (там же, 62),
танцор «должен движениями представлять содержание песни».
Например, любой миф, изложенный в музыкально озвученном стихотворении, получал свое «подтверждение» в движениях и жестах. Танцем могло передаваться все: борьба титанов, судьба Семелы и Прометея, сказание о Девкалионе, легенда о похищении Европы, предание о Дедале и Икаре и т. д. Греческий ритор IV в. Либаний
(«Речи» 64 f, 13) применял даже выражение «выплясывать песню».
Само название танца с песней — «гипорхема» (ύπόρχημα) понималось
как танец (ορχημα), подчиняющийся (ύπο) стихотворному сюжету.
Даже бессмертный Аполлон, вдохновитель и покровитель художественного творчества, также определялся как «мольпаст» (μολπαστής),
что подразумевало одновременно и певца, и танцора. Считалось
даже, что такие знаменитые музыканты, как Орфей и Мусей,
«принадлежали к лучшим танцорам своего времени» (Лукиан,
«О пляске» 15).
Это естественно, ибо музыкально-поэтическое искусство могло
существовать только при «танцевальном обеспечении». Без него даже
самая великая музыка и гениальная поэзия теряла в глазах современников какую-либо ценность. Во многих случаях не танец сопровождал песню, а наоборот, песня служила иллюстрацией к танцу,
он же выполнял основную художественную функцию. Только при
таком положении Либаний («Речи» 64 f, 88) мог считать, что «песня
изобретена ради танца». В этих словах совершенно ясно выражено
античное понимание одного из вариантов взаимоотношений между
песней и танцем.
В «Жизнеописании Пиндара», являющемся, скорее всего, плодом
работы античных филологов-комментаторов, в каталог произведений
мастера внесено «две книги гипорхем», то есть танцевальных песнопений на определенный сюжет. Дошедшие до нас отрывки из
гипорхем, приписывающиеся Пиндару, показывают, что в них могли
быть использованы многочисленные танцевальные движения и
мимические жесты. Овидий («Письма с Понта» I 1, 38) упоминает
о «пляшущем певце» и о танцах, сопровождающих его песни (Овидий
«Скорбные элегии» V 7, 25).
Свое законченное воплощение музыкально-поэтическо-танцевальное искусство получило в том художественном комплексе, который
обозначается греческим словом «χορός» (хорос).
Во-первых, так называлось место для танцев. Гомер («Одиссея»
VIII 260) пишет, что во дворце Алкиноя перед тем как певец Демодок
начал петь, «место [хорос] выровняли для пляски и ясно очертили
широкий круг». В Спарте центральная площадь (αγορά), где высились
статуи Аполлона, Артемиды и Лето, называлась «хорос», потому
что там танцевала молодежь (Павсаний III 11,9). Во-вторых, этим
же термином обозначался своеобразный художественный феномен,
который по-русски может быть условно определен как «хоровод».
Конечно, между древнегреческим «хоросом» и русским «хороводом»
довольно существенная разница как по форме, так и по содержанию.
Но их роднит сочетание выразительных средств поэзии, музыки и
танца. Такое триединство — всеобщая черта античного искусства довольно продолжительного периода.
Древний человек получал художественное наслаждение только в
том случае, если все три искусства действовали сообща. Либаний
(«Речи» 64 f, 74) свидетельствует, что еще в IV веке при наличии
хорошего голоса, но без движений, художественный результат доставлял небольшое удовольствие. А автор сочинения «Первый Алкивиад» (108 а), приписываемого Платону, утверждает: «тот, кто поет,
во время пения должен играть на кифаре и двигаться телом».
Аристотель («Поэтика» XXVI 1462 а) отмечает, что рапсод Сосистрат
и певец Мнасифей из Опунта (время жизни обоих неизвестно) сопровождали свои выступления соответствующими движениями.
Такое единение поэзии, музыки и танца требовало особых условий
не только для создания произведений, но и для их существования.
В самом деле, когда поэзия не декламируется, а поется, возникает
много вопросов, обусловленных взаимоотношениями слова и музыки.
Среди них первый, требующий выяснения, связан с авторством:
являлось ли музыкально-поэтическое произведение продуктом работы
одного творца или разных — поэта и музыканта?
Чтобы ответить на него, обратимся к свидетельствам древних
авторов.
/22
Поэт — это композитор
Среди работ знаменитого философа Аристотеля из Стагир (384—
322 гг. до н. э.) до нас дошел громадный энциклопедический труд
под названием «Проблемы» (в некоторых рукописях он называется
«Естественные проблемы»). Сочинение содержит сведения из различных научных областей, начиная от астрономии и кончая гинекологией. Оно может рассматриваться как своеобразный свод знаний,
Достигнутых античностью приблизительно на рубеже III—II вв. до
н. э. Авторство самого Аристотеля более чем сомнительно, и
большинство исследователей склоняется к мысли, что «Проблемы»
Представляют собой некий коллективный опус, части которого соз-
124
E. B. Гери^мап
давались в различное время и лишь впоследствии были сведены в
одну рукопись. Принято считать, что даже если «Проблемы» не
принадлежат знаменитому философу, то все авторы, прямо или
косвенно участвовавшие в их создании, вышли из школы Аристотеля.
В этом смысле можно предполагать, что «Проблемы» пронизаны
аристотелевским духом. Две их главы посвящены вопросам музыки
и музыкальной акустики.
В одной из «Проблем» (XIX 20) используется слово «поэт» (погречески — ποιητής) в интересующем нас ракурсе. Здесь ведется речь
о звуке античной музыкальной системы, называющемся «меса»
(μέση — средняя), и говорится, что «все хорошие мелодии многократно
используют месу и все хорошие поэты часто обращаются к месе».
Совершенно очевидно, что в данном случае «поэт» толкуется как
«композитор», так как именно он руководит «распределением звуков
в произведении».
По свидетельству Афинея (XIV 635 f), y философа и историка
III в. до н. э. Гиеронима с Родоса был труд под заглавием «О поэтах».
Он состоял из многих книг. Пятая его книга называлась «О кифародах». Под термином «кифарод» (κιθαρωδός, от κιθάρα и φδή — песня)
понимался музыкант-исполнитель, который пел, аккомпанируя себе
на кифаре (в русскоязычной литературе, да и в изданиях на некоторых других европейских языках, утвердилась транскрипция,
идущая не от греческого слова, а от его латинской транслитерации
«citharoedus» — «кифаред»). Следовательно, если в сочинение, целиком посвященное «поэтам», входит книга, повествующая о музыкантах, то ясно, что под термином «поэт» Гиероним подразумевал
и музыкант
Плутарх («Греческие вопросы» 40) сообщает, что знаменитая
греческая поэтесса Коринна была ученицей некой Миртис, которую
он характеризует как «ποιήτρια μελών» (буквально — «поэтесса мелодий») или иначе — «создательница мелодий». Значит, и здесь
«поэт» представлен автором музыкальной части произведения.
Существует много доказательств того, что в определение «поэт»
вкладывалось и понятие «музыкант». Апулей («Флориды» XX) сообщает, что комедиограф V в. до н. э. Эпихарм из Мегары сам
сочинял музыку к своим произведениям. Тот же Апулей («Метаморфозы» 10, 9) пишет о том, как один «искусный поэт» создал I
слова и мелодию произведения. Павсаний (IX 30, 2) констатирует, I
что на горе Геликон некогда были выставлены статуи поэтов «и I
вообще людей, выдающихся в музыке». Цицерон («Об ораторе» III I
44, 174) вспоминает о том времени, когда «музыканты были также |
поэтами», и рассказывает («Тускуланские беседы» V 22, 63) о неком
пифагорейце, последователе учения великого Пифагора с Самоса
(540—500 гг. до н. э.), которому античная традиция приписывает
выдающиеся открытия во многих областях знаний. По словам
рона, этот пифагореец создавал трагедии и, кроме того, был «искусен
я музыке».
Итак, на протяжении длительного времени считалось, что создателем текста и музыки был один и тот же автор. Это соответствовало
нормам жизни античного общества (особенно в Греции), где почти
все свободные граждане обучались музыке. Более того, умение играть
на струнном инструменте, разбираться в музыкальных произведениях
и их влиянии на нравственность — приметы культурного человека,
Поэтому нет ничего удивительного в том, что древние поэты могли
с. успехом творить в поэтической и музыкальной областях.
И вместе с тем, несмотря на очевидность приведенных фактов,
полной ясности здесь нет. Действительно, даже эти материалы не
дают оснований для однозначного ответа на вопрос: являлись ли
мелические поэты абсолютно всегда и творцами музыки для своих
собственных текстов? Известные факты истории показывают, что
связь слова и музыки никогда не бывает равноправнымсоюзом: в
одних случаях главенство принадлежит тексту, и музыка играет
•подчиненную роль, в других же, наоборот, — гегемония на стороне
музыки. Для подтверждения этой мысли можно привести бесконечно
много примеров из самых различных культур, эпох и жанров.
Чтобы не вдаваться сейчас в сложнейшие и далеко не во всем
еще изученные детали психологии художественного творчества, способные увести нас далеко в сторону от рассматриваемого материала,
отмечу только следующее. Когда текст и музыка создаются одним
человеком, то вступают в действие такие параллельные показатели,
как степень поэтического и музыкального таланта, поэтическое и
музыкальное мастерство, поэтические и музыкальные вкусы и т. д.
Даже при самом поверхностном подходе к этой поистине необъятной
проблеме нетрудно понять, сколько неоднозначных факторов сопутствуют такому процессу творчества и в какой громадной степени от
них зависит конечный художественньгй результат. Другими словами,
при едином творце проблема создания музыкально-поэтического
произведения — загадка со многими неизвестными, находящимися в
неразрывной и глубинной связи друг с другом. Если же говорить
об античных меликах, то количество неизвестных увеличивается в
необозримой степени.
Ϊ Чтобы это осознать, достаточно указать лишь на одно обстоятельство. Например, современный шансонье спел свою песню в конкретном зале какого-либо города. Затем она распространяется по
всему миру при помощи целой серии средств современных коммуникаций — от грамзаписей до радио- и телевизионных трансляций.
Среди столь могущественных способов популяризации произведения
тиражирование его нотной записи занимает очень скромное место,
как по доступности, так и по скорости. Ведь далеко не все знакомы
с системой нотации, а быстрота распространения печатной продукции
E. B. Гер^ман
От рождения — до смерти
значительно отстает от радио- и телевизионных сигналов. Для всех
ясно, что античность была лишена всего этого. Даже использование
нотной записи, выполняемой крайне медленно отдельными писцамкпереписчиками, также остается под большим вопросом. Дело в том,
что известная в настоящее время древнегреческая буквенная нотация
стала использоваться не ранее III в. до н. э. Поэтому сейчас трудно
всерьез говорить о нотной записи произведений во времена античных
меликов (VII—VI вв. до н. э.). Правда, знаменитый греческий
теоретик музыки Аристоксен из Тарента (IV в. до н. э.) в сохранившихся отрывках своего трактата «Элементы гармонии» упоминает о каком-то способе записи музыки, который, судя по ею
выражениям, основывался на фиксации интервалов, находящихся
между двумя последовательными звуками. Но если даже какая-то
примитивная нотация и существовала во времена меликов, то она
была настолько ограниченной в своих возможностях, что в лучшем
случае ничего не могла передать, кроме интервальной последовательности звуковысотной линии (известно, что запись ритмических
аспектов музыкального материала была крайне примитивна даже в
более поздней античной нотации, поэтому по чудом сохранившимся
нотным отрывкам невозможно в точности восстановить их некогда
живую музыкальную ритмику).
При таких условиях распространение поэтических произведений
с одной и той же музыкой практически было неосуществимо. Проще
обстояло дело с текстом, переложенным на папирус, который мог
преодолевать значительные расстояния. Значит, нужно предполагать,
что при неизменном тексте его музыка в различных местах была
каждый раз иной. Это намного упрощало популяризацию сочинений,
так как в различных городах Эллады было много достаточно
квалифицированных музыкантов, способных заново «положить на
музыку» текст полюбившегося поэта.
В отдельных одах Пиндара (впрочем, как и в сочинениях других
меликов) можно встретить указания на то, что «песня, подобно
финикийскому грузу, посылается через вспенившееся море»
(«Пифийская ода» II 70—71) или что «сладостная песня с посыл. ·>
ными едет в челне в Эгину» («Немейская ода» V 4—7). Если даже
не считать подобные сентенции поэтическими метафорами (хотя,
скорее всего, они являются таковыми), то и тогда не следует думать,
что автор имел в виду пересылку и текста, и музыки. В каждом
новом городе текст должен был выступать в новом музыкальном
оформлении.
Более того, не исключено, что некоторые из меликов, сочиняя
свои тексты, заранее представляли, на какую мелодию они будут
петься. Обычаи художественной практики различных времен и на
родов показывают, что очень часто на одну и ту же мелодию поются
различные тексты и, наоборот, одни и те же слова озвучиваются
различными напевами. О таком варианте сообщает Псевдо-Плутарх
(3), когда говорит о времени Стесихора (то есть — об эпохе меликов):
древние поэты, «создавая слова, приспосабливали к ним мелодии».
В связи с этим интересно вспомнить, что у Аристофана в «Лягушках»
(ст. 1301—1302) Эсхил упрекает Еврипида за то, что последний
заимствует свои мелодии из танцев, погребальных плачей, популярных произведений для авлоса, застольных песен. Несмотря на
то, что здесь речь идет уже о более поздней классической эпохе,
такая критика весьма знаменательна, так как она приоткрывает
завесу над взаимоотношениями музыки и текста вообще в античности.
Музыку могли сочинять сами поэты, но для этой цели нередко
привлекались и другие музыканты. Судя по источникам, они назывались «мелографами» (от μέλος — мелодия и γράφω — пишу). Даже
само исполнение произведений поручалось нередко какому-либо певцу. Эта традиция отражена в так называемых «Изречениях Пиндара»:
когда Пиндара спросили, «почему он пишет песни, а петь [их] не
умеет», знаменитый поэт провел параллель с корабельными мастерами, «умеющими делать кормило», но не умеющими им управлять.
В этих словах выражена убежденность в необходимости разделения
творческого труда. Вне сомнения, «Изречения Пиндара» — продукт
более поздний, чем времена меликов, но он отражает античное
понимание пиндаровской эпохи.
Следовательно, контакты между словом и музыкой в античном
искусстве были очень подвижны и проявлялись в самых различных
формах.
Что же касается контактов поэзии и танца, то, находясь на
пороге XXI века, вообще практически невозможно увидеть танцевальную пластику, действовавшую совместно с поэзией и музыкой
двадцать восемь или двадцать семь столетий тому назад. Задача
осложняется еще и тем, что современники не оставили на этот счет
никаких конкретных свидетельств. Однако нужно думать, что здесь
от автора текста зависело еще меньше, чем в случае с музыкой.
Танец стремился воплотить лишь сюжет авторского замысла. Непосредственные же движения, их ритмика, распределение в пространстве и времени — все это зависело от вкуса исполнителя, традиций
его хореографического воспитания и, конечно, от музыки, на которую
пелся текст.
Поэтому нужно помнить, что неравноправным был союз не только
между музыкой и словом, но также — между поэзией и танцем. Такое
неравноправие существовало во всем триединстве. Здесь действовали
законы системы, объединявшей виды искусства. Всякая система предполагает соподчиненность составляющих ее элементов. Вне такой
соподчиненное™ никакое системное образование не может существовать и распадается. Подобная черта характеризовала соединение
Искусств не только в античности. Вспомним хотя бы синтетические
/26
127
E. R Гер&ман
От рождения — до смерти
художественные феномены, возникшие в новое время: оперу, современный балет и кино. Если, например, в опере музыка главенствует,
то в двух других видах она проявляет себя с разной^степенью
подчиненности. Этот закон не подвластен времени. И античность не
могла быть в этом отношении исключением. Не случайно Платон
(«Государство» III 400 а; III 400 d) считал, что «ритм и мелодия
обязательно должны следовать за соответствующими словами, а не
слова за ритмом и мелодией». В том же смысле Аристотель («Поэтика» VI 145 b 15) рассматривал музыку как «приправу» (ηδυσμα)
к трагедии. Не играет никакой роли, что эти свидетельства относятся
не к периоду меликов, а к классическому. В них выражена основная
закономерность системы существования различных искусств, проявляющаяся в любую эпоху. Именно она и предопределила вычленение
искусств в самостоятельные виды. Стремление каждого искусства к
полной свободе владения своими средствами выразительности, без
оглядки на «союзников», и привело к распаду некогда крепкого
триединства.
По его мнению, в древности люди пели и плясали одновременно,
однако позднее «решили» (?!), что лучше если танцорам будут
подпевать другие (не танцующие), «ибо усиленное дыхание при
движении сбивало песню». На самом же деле «учащенное дыхание»
было лишь следствием высвобождения танцевального искусства из
сковывающих его рамок триединства. Подчиняясь художественной
сопряженности, оно не могло проявить в полном объеме всех своих
средств выразительности, включая и те активные движения, которые
вызывали «учащенное дыхание». В период же «кризиса» триединства
это стало возможным. Такое обстоятельство и вызвало необходимость
в разделении функций исполнителей — на певца-музыканта и танцоров. Это была одна форма, вычленившаяся из старинного хоровода.
Другая же — хоровое пение без танца. Римский писатель II в.
Авл Геллий («Аттические ночи» XX 3, 2), говоря о старинной
пляске «sicinnia», утверждает, что раньше «танцуя пели то, что
теперь поют стоя». Таким образом стали уже самостоятельно существовать танец с вокально-инструментальным сопровождением, хоровое пение без танца и танец с музыкальным сопровождением.
Распад триединства привел и к появлению инструментальной
сольной музыки с танцевальным сопровождением. Так как такой вид
творчества вообще вышел из употребления в современном профессиональном искусстве, есть смысл остановиться на нем более подробно.
Павсаний (IX 12, 4), рассказывая о выдающемся авлете V—IV вв.
до н. э. Прономе, сообщает, что музыкант доставлял исключительное
удовольствие «мимикой и движениями всего тела». Не следует, конечно, думать, что это было основное достоинство знаменитого авлета.
Важно только уяснить, что «танцующий музыкант» ценился намного
выше, чем просто играющий (учтем, что авлет не мог к тому же
еще и петь, так как он играл на духовом инструменте). Такой подход
к инструментальному исполнительству был естественен и соответствовал
тогдашним художественным представлениям. Даже авлос и кифара,
по выражению Лукиана («О танце» 26), — «часть дела танца».
По свидетельству же Афинея (XIV 618 с), лексикограф рубежа
I в. до н. э. и I в. н. э. Трифон во второй книге своего труда
«Наименования» перечислил ряд сольных инструментальных пьес,
которые «игрались на авлосе в соединении с танцами». Все они
являются разновидностями одного жанра, называвшегося «авлема»
(αυλημα) или «авлесис» (αύ'λησις). Авлема — произведение для солирующего авлоса, а словом «авлесис» обозначался сам акт исполнения
пьесы для авлоса-соло. Оба эти термина использовались как
синонимы. Теперь рассмотрим некоторые сведения о пьесах,
перечисленных Трифоном.
Начинает он с «комоса» (слово κώμος пишется через «ω» и одно
«μ»; не путать с обозначением части античной трагедии, называвшейся «κομμός» с двумя буквами «μ» и «о»). Первоначально это было
128
Танцующий авлет
Распад триединства был длительным и неравномерным процессом.
Вначале из триады постепенно отпочковывались пары: музыкально-поэтическая, танцевально-музыкальная и поэтическо-танцевальная диады. Древние авторы очень скупо фиксировали такие перемены, но несмотря на их малочисленность, они дают некоторую
возможность понять происходившие тогда изменения.
При описании щита Ахилла Гомер («Илиада» XVIII 565—572)
показывает, что хоровод юношей и девушек двигался под песню
аэда (αοιδός, от глагола «ξίδειν» — петь), аккомпанировавшего себе
на форминге. Сам певец-инструменталист уже не танцует, а только
играет и поет. Сходную картину можно наблюдать в «Одиссее» (IV
17), где аэд аккомпанирует пляскам на свадьбе Мегапента, сына
одного из ахейских вождей. В таких зарисовках нужно видеть не
первый шаг к распаду триединства, а уже одну из его конечных
форм. Действительно, самая древняя разновидность хороводов предполагает участие поющих и одновременно танцующих. Затем хоровод
делится на две группы, из которых одна поет, а другая танцует.
О таком изменении хоровода пишет Лукиан («О пляске» 16). Он
сообщает, что на Делосе во время жертвоприношений одна группа
юношей ходила по кругу и пела, а саму пляску исполняли другие
хоревты, которых Лукиан называет «лучшими плясунами». Как мы
видим, даже поющая группа хора здесь еще не полностью избавилась
от танцевальных движений: певцы медленно ходят по кругу. Однако
они уже освобождены от самых важных танцевальных функций.
Значительно позже Лукиан («О пляске» 30) будет объяснять эту
тенденцию разделения исполнителей физиологическими причинами.
Зак. 49
129
130
E. B. Гер&ман
танцевальное песнопение, звучавшее во время дионисийского шествия
и сопровождавшееся игрой на авлосе. Гесихий квалифицирует комосы
как «похотливые и распутные песни». Они сопровождались вакхическим танцем участников шествия. Филострат Старший («Картины»
2, 5) называет комос «богом, ниспосылающим ночное веселье шумных
пиров», и указывает, что пение, звучавшее во время комоса, сопровождали авлосы и кроталы. Музыка этих танцевальных песнопений стала
столь популярна, что начала исполняться авлетами вне рамок шествия.
Но все равно во время игры музыкант должен был выполнять серию
движений. Они были заимствованы из того вакхического танца, который
прежде исполнялся во время шествия дионисийской процессии. Аналогичного плана были авлемы «гедикомос» (ήδύκωμος — приятное
шествие) и «мотон» (μόθων, буквально — «нахал»).
Авлема «гинграс» (γίγγρας), также названная Трифоном, игралась
на особом авлосе, называвшемся «гинграс». Судя по сообщениям,
он был небольшого размера, имел пронзительный звук и использовался при исполнении пьес траурного характера. Поллукс (IV 76)
пишет, что «гинграс — маленький авлос, издававший жалобное и
печальное звучание; по происхождению он финикийский...» Почти
то же самое и даже в аналогичных выражениях сообщает об этом
авлосе и Афиней (XIV 174 f). Предположительно, гинграс был
вначале вокально-инструментальным плачем по мифическому
Адонису, любимцу Афродиты и представлял собой ритуальный обряд
с использованием танца. Судя по всему, в процессе развития с
гинграсом произошло то же самое, что и с комосом: музыкальное
оформление обряда превратилось в сольную инструментальную пьесу,
сопровождаемую танцевальными движениями.
Следующая авлема в перечне Трифона — «тетракомос» (τετράκωμος). Это победная песнь и танец в честь Геракла (Поллукс IV
100 и IV 105). Танец имел военный характер, сохранившийся и
тогда, когда тетракомос стал авлемой. Музыкант играл ее, сопровождая музыку движениями, заимствованными из военного танца.
Аналогичный характер имела авлема «полемикой» (πολεμικόν, буквально—военный, боевой).
Авлема «эпифаллос» (έπιφάλλος), также приводящаяся Трифоном,
происходит от древних дионисийских шествий, во время которых
впереди процессии несли макет или изображение возбужденного
мужского члена, служившего символом плодородия. Аналогичным
образом авлема «хорейос» (χορείος) имеет своими истоками хороводную музыку. Авлема же «каллиникос» (καλλίνικος, буквально —
победная) возникла из торжественного гимна-танца, исполнявшегося
в честь победителя.
Название авлемы «сикиннотирбэ» (σικιννοτύρβη) произошло от
соединения наименований двух танцев, «сикинна» и «тирбэ». Первый
(σίκιννις) — сатирический, стремительный, шумный, характеризую-
рождения — до смерти
131
щийся прыжками, а второй — исполнялся на дионисийском празднике
(τύρβη — суматоха). Правда, никаких более или менее ясных сведений
о втором танце не сохранилось. Однако представляется, что музыка
авлемы сикиннотирбэ должна была иметь стремительный и бурный
характер, кстати, как и танцевальные движения играющего ее музыканта.
Когда-то авлема «тирокопикон» (θυροκοπικόν) была песней и пляской, исполнявшейся перед домом возлюбленной, своеобразно
поющейся^и танцующейся серенадой (ее название произошло от глагола
«θυροκοπείν» — стучаться в дверь). Необходимо привлечь на помощь всю
свою фантазию, чтобы представить танцующего авлета, который музыкой авлоса и своими движениями изображал серенаду влюбленного.
Таковы были основные разновидности инструментально-танцевального жанра, возникшего из древнего хоровода и из обрядоворитуальных действ.
На все случаи жизни
Народ хочет освободить богиню мира Ирину из подземелья, куда
она заключена богом войны. Вход в подземелье завален огромным
камнем. Для того чтобы сдвинуть его с места и откатить, люди
обвязывают камень канатом, тянут его и поют:
«Ну-те дружно, ну-те все!
Сейчас, сейчас конец!
Натужтесь, не ослабейте!
Тяните молодцом!
Вот, вот сейчас конец!
О эя, дружно, эя все!
О эя, эя, эя, эя, эя, эя!
О эя, эя, эя, эя, эя все!»
(Пер. В. В. Латышева)
Такая сцена запечатлена в комедии Аристофана «Мир» (510—
517). Русский ученый рубежа XIX—XX вв. Φ. Φ. Зелинский увидел
глубокую общность между этой песней и знаменитой русской
«Дубинушкой». Действительно, обе песни являются средством
ритмической организации работы, помогающей объединить усилия
многих людей.
Античный музыкальный быт знал и другие песни подобного
рода. Среди мельников бытовала популярная песенка, отражавшая
их утомительный и однообразный труд. Ведь работа с мельничными
жерновами была связана с изнурительным и постоянным физическим
напряжением, так как мукомол руками и грудью упирался в шест,
приводивший в движение верхний жернов. Тяжелая и продолжительная работа сопровождалась монотонным скрежетом жерновов. Песня,
E. E. Гер&ман
От рождения — до смерти
возникшая в процессе такого безрадостного труда, называлась «гимайос». Она упоминается Афинеем (XIV 618 d): «„ιμαίος" — так называется
мельничная [песнь ], которую они пели пока мололи». Афиней, объясняя
этимологию слова «ΙμαΤος» пишет: «...может быть, оно произошло от
„Ιμαλις"». У дорийцев „ιμαλΙς" [гималис] обозначает то, что получено
обратно [после перемола зерна] по отношению к количеству взятой
пшеницы». Однако подлинное происхождение этого слова не ясно.
Фрагмент припева песни мельников нам сохранил Плутарх
(«Пир семи мудрецов» 14):
Не менее распространены были и любовные песни. Они представляли собой наиболее многочисленную разновидность песен. Однако уцелевшие сведения касаются лишь нескольких из них.
Так, некогда существовала пасторальная песня «номион» (νόμιον).
Ее название произошло от «νομή» — пастбище. Афиней (XIV 619
с—d) приводит отрывок из первой книги утраченных «Любовных
историй» философа и эссеиста IV—III вв. до н. э. Клеарха, описывающий содержание «номион». Вот перевод этого текста: «Эрисфания
была сочинительницей песен и она влюбилась в Меналка, когда он
охотился. Она стала домогаться его, преследуя своими желаниями.
В своих скитаниях и блужданиях она проходила по всем горным
рощам... не только люди, известные своей черствостью, но даже
самые кровожадные из диких зверей проникались симпатией к ее
горю, видя ее страстные надежды. Так она сочиняла песню и создав
ее, говорят, бродила в диких кущах, кромко крича и распевая то,
что называется „номион", где есть слова: „Дубы высоки, Меналк"».
Конечно, такое описание не содержит сведений о музыке, но оно
хотя бы дает возможность почувствовать грустный и тоскливый
характер песнопения. Это песня о несбывшейся любви и о разрушенных надеждах.
Тот же Афиней (XIV 619 d—е) приводит выдержку из IV книги
несохранившегося трактата Аристоксена «О музыке». Она посвящена
лирической любовной песне, называвшейся «Калике» и распевавшейся на текст Стесихора: «.. .девушка по имени Калике, полюбившая
молодого Эватла, скромно молит Афродиту,.чтобы она помогла [ей]
выйти за него замуж. Когда юноша отверг ее, она бросилась со
скалы в Левкаде». Здесь та же тема неразделенной любви.
Древний мир был богат и песнями, тематика которых тесно
соприкасалась с животрепещущими событиями политической и общественной жизни. Причем они создавались часто в самый разгар
событий, либо сразу же вслед за ними. Когда римскому диктатору
Сулле перевалило уже за пятьдесят лет и он вступил в брак с
молодой дочерью верховного жреца Метелла, то моментально
появились двусмысленные песенки, высмеивающие старика. Они с
неимоверной скоростью распространились среди населения Рима
(Плутарх «Сулла» 6, 15).
В начале I в. среди римлян был очень популярен командующий
рейнскими легионами Германик, сын полководца Друза Старшего.
Он стал жертвой политических интриг и был отравлен. Весть об
этом моментально распространилась в Риме. Но большинство людей
знало только, что он заболел. Затем неизвестно откуда появилась
ложная весть, что Германик якобы выздоровел. Сразу же на улицах
Рима стали распевать радостную песню, посвященную этому событию
и прославляющую выздоровление Германика.
132
«Мелет мельник, мелет,
Мелет и Питтак,
Правитель великой Митилены».
Здесь сравнивается труд мельника с работой правителя города
Митилены на острове Лесбосе Питтака (VII—VI вв. до н. э.), вождя
народной партии отец которого имел мельницу: мельник вращает свой
мельничный жернов, а Питтак — государственный. Можно себе представить частые повторения музыкальных фраз («Мелет, мельник,
мелет»), словно иллюстрирующих тяжелую и безостановочную работу.
Однако благодаря своему однообразию и бесконечно повторяющемуся
однотипному ритмическому движению, песня должна была облегчать
общее состояние работника, организуя и упорядочивая его равномерные действия.
Известно также, как широко была распространена песня гребцов,
ритмичная музыка которой сопровождала их труд. Она называлась
«ейресиа» (ειρεσία — гребля). К сожалению, более никаких сведений
о ней не сохранилось. Не исключено, что эта песня звучала с
аккомпанементом триеравла (τριηραύλης), то есть музыканта, игравшего на авлосе и регулировавшего движение гребцов на триерах
(судно с тремя рядами гребцов) и других кораблях.
До нас дошли отдельные названия и некоторых трудовых песен.
Так, песня женщин-веяльщиц зерна называлась «птистикон»
(πτιστικόν, от πτίσσω — дроблю, колю). Были песни банщиков, свинопасов (συβωτικόν μέλος), пастухов (βουκολισμός) и земледельцев
(γεωργικόν μέλος). Однако кроме мимолетных упоминаний о них нет
иных данных. Ясно только, что среди работников различных ремесел
были распространены свои «профессиональные» песни. Даже нищие,
странствовавшие и попрошайничавшие с воронами на руке, пели
особые песни, называвшиеся «коронисма» (κορώνισμα — «воронья
песнь»). И, конечно, имелись свои песни у разбойников, орудовавших
в Римской империи. По свидетельству Апулея («Метаморфозы» 4,
22), они распевали гимны в честь бога войны Марса.
Как у всех народов, в Греции и Риме звучали колыбельные и
нравоучительные песни (последние в Греции носили название
«γνωμολογικά μέλη»).
133
134
E. B. Гер^ман
От рождения — до смерти
Отреагировало народное творчество и на усиление самовластия
во времена Юлия Цезаря. По этому поводу была сочинена песенка
о том, как Цезарь по собственному желанию ввел чужеземцев в
римский сенат (Светоний «Божественный Юлий» 80, 2).
В песнях доставалось не только сильным мира, но и рядовым
людям, прославившим себя как с хорошей, так и с плохой стороны.
Например, Флавий Филострат («Аполлоний Тианский» IV 20)
упоминает о неком юноше, известном своей непотребной разнузданностью, о котором сложили песенку, распевавшуюся на всех перекрестках.
В римской жизни получил распространение жанр, названный
«кантик» и представлявший собой песню, заимствованную либо ив
трагедии, либо из ателланы (по названию городка Ателла, находившегося в Кампании) — серии комических сценок, которые
разыгрывались в традициях народного театра. Иными словами,
кантик — это автономная музыкально-поэтическая форма, вы членившаяся из драматического произведения и жившая в дальней
шем самостоятельной жизнью (как известно, подобные явления
практикуются и в новое время: арии и куплеты из опер, песни и
музыка из кинофильмов и спектаклей и т. д.). В основном это были
песни, нравившиеся публике своей музыкальностью и остротой содержания. Причем уже на театральных представлениях становилось
ясно, какой кантик начнет свой собственный путь по жизни, независимый от произведения, для которого он был первоначально
создан. Слушатели уже в театре сразу отмечали его и бурно
реагировали на его исполнение. Об одном таком случае сообщает
Светоний («Гальба» 13). Когда во время представления ателланы
запели песенку «Шел курносый из деревни», все зрители момен
тально подхватили ее. Впоследствии она была разнесена по Риму
и стала, как сейчас принято называть, шлягером.
Популярные кантики неизменно сопровождали не только увеселения, проходившие в частных домах римских граждан, но зачастую
и общественные мероприятия.
Когда Юлий Цезарь был убит, то на его погребальных играх
распевалась песенка на стихи Пакувия (220—130 гг. до н. э.)
заимствованная из трагедии «Спор об оружии». Ее сюжетом служил
знаменитый спор Одиссея и Аякса о доспехах, оставшихся после
смерти Ахилла. Оскорбленный ахейцами, Аякс поет: «Разве я не
был спасителем моих убийц?» В этих словах все видели прямые
аналогии с Цезарем и его убийцами Брутом и Кассием, которых он
прежде простил за участие в гражданской войне (Светоний «Божественный Юлий» 84, 2).
Известен также рассказ Тацита (55—-120 гг.), в котором говорится,
как на празднике Нерон, желая унизить своего соперника в борьбе
за власть Британника, приказал ему петь. В ответ тот пропел стихи
смысл которых напоминал о том, что он, Британник, оказался низвергнутым с отцовского трона («Анналы» XIII 15). Комментаторы этого
фрагмента вполне обоснованно предполагают, что речь идет здесь
о кантике, взятом из «Андромахи» Квинта Энния (239—169 гг. до
н. э.).
Говоря о песнях, распевавшихся на улицах и площадях Рима,
нельзя обойти молчанием триумфальный церемониал — грандиозное
театрализованное политическое представление, разыгрывавшееся в
честь возвращения с победой кого-либо из полководцев. Иногда этот
спектакль продолжался несколько дней, в зависимости от количества
военных трофеев, которые предстояло предъявить сенату и римскому
народу, как свидетельство великой победы триумфатора.
Церемониал открывался шествием сенаторов, направлявшихся
от Триумфальных ворот на Марсово поле к Капитолию. Затем раздавались сигналы военных труб, и трогались в путь по улицам Рима
многочисленные повозки со скарбом, награбленным у покоренного
народа. В них было все, начиная от захваченного оружия и прочей
воинской амуниции и кончая драгоценностями. Потом выпускали
жертвенных быков, разукрашенных лентами и цветочными гирляндами. Вслед за ними везли сокровища побежденного царя и' вели
его самого и членов его семьи. После этого под восторженные крики
толпы на роскошной колеснице, запряженной четверкой белых лошадей, появлялся триумфатор, а за ним и армия.
Воины шли, увенчанные лаврами, а иногда они держали в руках
оливковые ветви. Солдаты восклицали: «Ио, триумф!» Шествуя по
Риму, они воспевали свои подвиги и свершения своего полководцатриумфатора. Эти хвалебные песни гремели над всем Римом. Жители
«вечного города» воспринимали их по-разному. Те, у кого были в
войске близкие, радовались благополучному их возвращению и
счастливому завершению похода. Владельцы таверн и прочих питейных и увеселительных заведений, слушая такие песни, предвидели
хороший заработок. Праздные зеваки, всегда имеющиеся в любом
крупном городе, смотрели на шеренги войск с полным равнодушием.
Некоторые же жители воспринимали это громкое пение с явной
неприязнью. Ведь всякому добропорядочному римлянину жилось спокойнее, когда эти полчища грубых мужчин, кичащихся своей храбростью и ранами, находились подальше от столицы. Здесь же от
них можно было ожидать любых выходок. Во время триумфальных
торжеств звучали также и «более чувственные песни» (Тит Ливии
XXII 4, 6) подвыпивших солдат, а иногда — просто неприличные.
Более того, во время некоторых триумфов такие фривольно-скабрезные песни распевались непосредственно в торжественном шествии
армии-победительницы. Так как в такие дни разрешалось все, то
солдаты чаще всего использовали предоставленную им свободу для
выражения собственного отношения ко всему происходящему на
135
136
E. B. Гер&ман
От рождения — до смерти.
улицах Рима и даже к самому триумфатору. Правда, песни иногда
были посвящены и воспоминаниям о погибших. Но это были не
плачи и не скорбные мелодии, а гимны-прославления, воспевающие
славную героическую смерть (Тит Ливии X 30, 9).
Нередко здесь звучали шутки, выкрикивались непристойные
остроты и двусмысленности, облаченные в форму стихов или незатейливых песенок. У Тита Ливия они называются «грубыми стихами»
(inconditi versus·—IV 53, 11) или «грубыми песнями» (carmina
incondita-IV 20, 2).
Например, ходили слухи, что Цезарь сожительствовал с Никоме
дом IV (94 — 74 гг. до н. э.), царем Вифинии и союзником Рима в
борьбе с понтийским царем Митридатом. Светоний («Божественный
Юлий» 49, 4) сообщает, что во время триумфа Цезаря в ознаменование
победы над галлами воины, шагая за колесницей триумфатора, пели
сатирическую песню, к словам которой прислушивались все люди. Ее
смысл прост: Цезарь покоряет галлов, а Никомед — Цезаря; Цезарь
торжествует, покорив галлов, а Никомед — покорив Цезаря.
Во время этого же триумфа распевалась и другая песенка, освещавшая иные наклонности Цезаря, и в частности, его страсть к
чужим женам (Светоний, там же, 51).
профессионального ремесла, а формой досуга. Здесь можно было
хотя бы на время отойти от сосредоточенности каждодневных хлопот,
мешающих проявлению личных устремлений, свободе чувств и
искреннему воплощению сиюминутного расположения духа. Поэтому
именно во время досуга в песне и танце со всей определенностью
проявлялись наклонности и влечения, уровень культуры и особенности воспитания, а иногда даже сокровенные стремления и страсти.
Песня и танец служили своеобразным показателем природы человека,
его подлинных склонностей и внутренних запросов, не прикрытых
никакими внешними одеждами. Таким образом, самозабвенный танец
Гиппоклида помог узнать его подлинную сущность.
Нужно думать, что в античном мире нередко пользовались таким
способом познания человека. Приведенный Геродотом пример — лишь
один из многих случаев, когда женихов и невест выбирали в
зависимости от исполняемых ими любимых песен и танцев.
И вот справлялась свадьба! Это был довольно продолжительный
и насыщенный музыкой обряд. Он начинался с наступлением вечера.
Под звуки авлоса невеста выходила из дома родителей и садилась
в повозку или даже на колесницу. Ее окружали друзья и родственники, поющие свадебные песни. Затем начиналось шествие.
Впереди колесницы шли авлеты, игравшие специальную авлему,
называвшуюся «гамелион» («γαμήλιον» — это наименование произошло от глагола «γαμέω» — жениться). Брачное же жертвоприношение
с пиршеством называлось «гамелия» (γαμήλια), а в аттическом календаре существовал даже «брачный месяц» гамелион (соответствующий второй половине января—первой половине февраля).
Наряду с авлемой «гамелион» существовал и «гамелион мелос»
(γαμήλιον μέλος — свадебное пение). Не исключено, что это была
авлосовая мелодия из «гамелиона», но исполнявшаяся уже со словами. Именно эту песнь пели друзья и родственники невесты, участвовавшие в свадебном кортеже.
За колесницей шла мать невесты. Она несла в руке факел,
зажженный от домашнего очага и являющийся символом связи между
прежним родительским домом невесты и новым мужниным — от очага
к очагу. Вместе с матерью факелы несли слуги. Затем следовали
молодые женщины, а за ними — мужчины. Завершали кортеж танцоры, плясавшие под звуки струнных инструментов. Встречные
приветствовали молодоженов, желая им счастья и всяческих благ.
Участники свадебной церемонии были убеждены, что их шествие
возглавляют не авлеты, как это могло показаться при взгляде на
процессию, а невидимый для человеческого глаза юный бог брака
Гименей, спутник богини любви Афродиты. Легенда гласит, что он
был рожден не богом, а простым человеком. Однажды, в самый
канун нескольких свадеб, разбойники похитили группу афинских
девушек, которые должны были выйти замуж. В городе воцарился
В честь Гименея
Геродот (VI 129) рассказывает историю о том, как тиран Сикиона
Клисфен (ок. 600 — 565 гг. до н. э.) выбирал жениха для своей
дочери. В назначенный день он пригласил на торжество всех женихов.
После принесения жертвы богам и угощения женихи стали состязаться
в песнях. В самый разгар пиршества и состязаний афинянин
Гиппоклид повелел авлету сыграть плясовую мелодию и начал самозабвенно танцевать. Гиппоклид танцевал и сам получал от этого
невыразимое наслаждение. Его движения воплощали устремления
души и черты характера. Танец словно стал выражением его собственной сущности. Гиппоклид так вошел в раж, что забыл обо всем
на свете. Он велел внести стол, вспрыгнул на него и продолжил
свою пляску с еще большей энергией и самозабвенностью. Войдя в
экстаз, он встал на столе на голову, а ногами болтал в воздухе,
как бы продолжая ими свою неистовую пляску. Клисфен же, отец
невесты, смотрел на него и с ужасом думал, что этот непристойный
танцор мог стать его зятем; и он сделал все, чтобы этого не произошло.
История, переданная Геродотом, в полной мере отражает особенности античного отношения к искусству в непрофессиональной
среде. Древние традиции воспитания и нормы жизни заставляли
относиться к любому художественному творчеству, в том числе и к
танцу, как к одному из важнейших способов самовыражения. Для
громадного большинства людей танец, как и пение, были не делом
137
E. B. Гери^ман
От рождения — до смерти
траур, и все уже оплакивали несчастных девушек. Но вдруг они
неожиданно возвратились. Привел их отважный и храбрый юноша
Гименей. Повсюду начали греметь возгласы: «О, Гимен, о, Гименей!»
Под эти возгласы и состоялись свадьбы спасенных девушек. С тех
пор Гименей был обожествлен, и на каждой свадьбе поют гимн в
его честь. Он открывает всякое свадебное шествие, возглавляя его
на своих белоснежных крыльях. Поэтому в течение всего пути от
дома невесты к дому жениха звучала свадебная песнь, с постоянно
повторяющимся рефреном: «О, Гимен, о, Гименей!»
После прибытия молодой жены в новый дом она начинала испол
нение священных обрядов у домашнего очага. Отныне она его
хранительница и поэтому нужно задобрить духов домашнего очага.
Затем начиналось пиршество, после которого невесту и жениха провожали к опочивальне. Прощаясь с ними, гости пели особую разновидность специальной песни «эпиталамы» (έπιθαλάμιον, от
θάλαμος — опочивальня, брачный покой), которая называлась «катакойметикон» (κατακοιμητικόν, от κατακοιμαν — укладывать спать).
Это была своеобразная колыбельная песенка, со словами, полными
намеков и двусмыслиц. Спев ее, гости расходились по домам, но
наутро они вновь собирались перед спальней молодоженов, чтобы
пропеть им вторую разновидность эпиталамы — «диегертикон»
(διεγερτικόν μέλος— песнь пробуждения).
о возвращении героев Троянской войны домой. Значит, гомеровские
певцы или, как их называли, аэды, во время трапез пели о героических делах минувших дней, что и составляло одно из основных
их занятий. Именно с этой целью владыки приглашали и нанимали
их в свои дворцы, и там они услаждали слух хозяев и гостей.
Если богатые властелины древнего мира имели возможность
содержать и оплачивать певцов, то обыкновенные люди в такой же
ситуации довольствовались собственным пением и пением своих гостей. Традиция петь за пиршественным столом, столь популярная
уже в гомеровское время, была с успехом продолжена более поздними
поколениями и также как бы на двух уровнях: цари, императоры,
различные вельможи и сановники пользовались услугами профессиональных музыкантов, а всем остальным оставалось надеяться на
свои дилетантские возможности.
Жанр застольной песни получил название «сколион мелос»
(σκόλιον μέλος) или просто «сколия». Само греческое прилагательное
«σκόλιον» обозначает «кривой», «изогнутый», «извилистый». Считается, что его применение к пиршественному пению было связано со
следующим обычаем.
Вначале обеда подавали рыбу и птицу, которую съедали без вина.
Затем приносились десертные блюда уже с вином. Эта вторая часть
обеда называлась «симпосион» (συμπόσιον). После обильных возлияний песню затягивал самый искусный в этом деле среди застольной
компании. Во время пения он держал в руках лавровую или миртовую
ветвь. Завершив песнь, он передавал ветвь следующему певцу, но не
тому, который сидел с ним рядом, а любому другому. Так создавался
«не прямой», а словно «искривленный» порядок выступающих. Отсюда якобы и пошло название «сколия». Правда, существует и другое
его объяснение. Прокл («Хрестоматия» 19) пишет, что «сколическое
пение звучало на попойках, отсюда иногда оно называлось „пьяное"».
Значит, Прокл выводит «сколион» («извилистый») из характера поведения человека после излишних возлияний, считая, что и пение его
должно быть «извилистым», не прямым. Трудно сказать, какое из
приведенных толкований ближе к истине.
Следуя древнейшему застольному репертуару, в более поздние
времена сотрапезники продолжали петь как о мифических, так и
об исторических героических деяниях. Так, например, Аристофан
в комедии «Осы» (ст. 1233) намекает на сколию, сюжет которой
связан с одним из подвигов Геракла. Могучий Геракл посетил своего
друга Адмета, царя города Фер. Но не в добрый час появился он
в его дворце. Жена Адмета Алкестида должна умереть, так как
никто кроме нее во всем царстве не решился вместо царя добровольно
отдать себя в руки бога смерти Таната и сойти в мрачное царство
Аида. Геракл смело вступает в борьбу с Танатом и после неистового
единоборства освобождает Алкестиду.
138
Трапеза с музыкой
«...Во весь день до зашествия солнца блаженные боги
Все пировали, сердца услаждая на пиршестве общем
Звуками лиры прекрасной, бряцавшей в руках Аполлона,
Пением Муз, отвечавших бряцанию сладостным гласом».
Так в переводе Н. И. Гнедича звучит четырехстрочный фрагмент,
расположенный в конце первой песни гомеровской «Илиады» (I
601—604). В приведенном отрывке запечатлен один из древнейших
обычаев, существовавший у многих народов с доисторических времен, .— трапеза с музыкой. При различном уровне культуры, неодинаковом укладе жизни, этот обычай уравнивал всех: эллинов и
варваров, римлян и гетов, этрусков и финикийцев, скифов и персов.
Эллины следовали такой традиции издавна. Поэтому и их боги не
могли пировать без музыки, так как земной обычай был перенесен
на небожителей.
К сожалению, в поэме Гомера не сказано, о чем пели музы,
когда остальные олимпийцы наполняли свои божественные желудки.
Но в «Одиссее» (VIII 72—74), где рассказывается о пире у царя
феаков Алкиноя, в подобной ситуации певец Демодок поет «славные
деяния мужей»: о храбром Ахилле, о мудром Одиссее. Аналогичным
образом другой гомеровский певец Фемий («Одиссея» XI, XVI) поет
139
E. B. Герцмап
От рождения — до смерти
В другой своей комедии «Ахарняне» (ст. 980) Аристофан у помина ет сколию, посвященную политической борьбе между аристократами
и сыновьями тирана Писистрата. В ней прославляются Гармодий и
Аристогитон, убившие Гиппарха. Известно также, что темой одной
из популярных сколий было величие героев Марафонской битвы
(490 г. до н. э.), где греки победили персов.
Такая традиция петь во время пиршества песни, отражавшие
героическое прошлое, была характерна и для Рима. Особенно ее
придерживались приверженцы древнеримских обычаев. По свидетельству Цицерона («Тускуланские беседы» IV 2, 3 и «Брут» 19,
75), знаменитый государственный деятель, историк, оратор и
ревнитель древнеримского образа жизни Марк Порций Катон
Старший (234—149 гг. до н. э.) в своем сочинении «Начала» высоко
ценил певческое обращение к древней героике.
Вместе с тем, как греки, так и римляне во время трапезы пели
песни и другого содержания, где прославлялись уже не героические
дела, а простые человеческие слабости, без которых, по мнению
древних, нет полноценной человеческой жизни с ее страстями, увлечениями и пороками. Самым древним из дошедших до нас произведений такого рода является сколия Алкея с острова Лесбоса (конец
VII—начало VI вв. до н. э.). Это был воинственный аристократ из
Митилены. Согласно молве он с одинаковым успехом владел и
лирой, и мечом. Враг демократии, он своим творчеством служил
аристократии и был известен как любитель роскошной жизни, где
женщины и вино занимали далеко не последнее место. У Афинея
(X 29 а) можно прочесть, что Алкей писал свои произведения во
время обильных возлияний. Вот сохранившаяся его сколия в переводе
В. В. Крестовского:
В греческом и римском быту были распространены и эротические
сколии (см. Афиней XV 694 с—695 f). Аристофан в «Лягушках»
(ст. 849) вкладывает в уста Эсхила обвинения, направленные против
Еврипида, якобы заимствовавшего некоторые сюжеты и мелодии
своих песен с Крита. Согласно схолиасту, Аристофан имел в виду
критские эротические сколии, наложившие отпечаток на непристойные (по мнению схолиаста) песни Еврипида в* несохранившихся его
пьесах «Эол» и «Критянки».
Во время трапез звучали не только сколии. Как можно судить по
различным источникам, в богатых римских домах все делалось для
того, чтобы усладитьгостей разнообразными музыкальными развлечениями. От них получали удовольствие не только гости, но и сами
хозяева. Авл Геллий (XIX 9) рассказывает о торжественном обеде,
посвященном дню рождения некоего юноши, «родом из Азии», но не
названного по имени. Там пелись стихи Анакреонта, Сапфо и элегии
других авторов. Одновременно с ними распевались стихи римских
поэтов Лициния и Катулла. Сообщения такого рода подтверждаются
и иными источниками. Знаменитый сатирический поэт рубежа I и
II вв. Ювенал («Сатиры» XI 179—182) предвосхищает, что на пирушке
он услышит в певческом исполнении Гомера и Вергилия.
В перерывах между вокальной музыкой гостей угощали «инструментальными блюдами». Плутарх («Пир семи мудрецов» 5) описывает, как во время возлияния «немного поиграла авлетистка», а
Апулей («Метаморфозы» 5, 3) сообщает, что после трапезы «кто-то
один запел, а другой заиграл на кифаре». Значит, и после обеда
продолжала звучать пузыка. В своих «Письмах» (IX 36, 4 и IX 40,
2) Плиний Младший нередко упоминает, что после обеда он слушает
исполнителя на лире. Гораций («Эподы» 8, 5—6), обещая фавориту
императора Августа отпраздновать на торжественном обеде победу
при Акциуме (2 сентября 31 г. до н. э.), предвкушает услышать
там мелодии дорийской лиры и фригийского авлоса.
На пирах времен Римской империи можно было встретить
исполнителей с Востока, а также певцов из Кадикса и Александрии.
Когда Плиний Младший приглашает на обед своего сверстника
Септиция Клара («Письма» I 15, 2), то он предлагает гостю на его
выбор либо целую сцену из комедии и игру на лире, либо устрицы
и танец прославленных танцовщиц из Гадесса.
Так создавалась специфическая музыкальная обстановка пиршества, называвшаяся «акроама» (ακρόαμα), под которой подразумевалось развлечение приятное для слуха.
140
«Давайте пить! Зачем нам ждать
Огней полуночного пира? —
Нас будет солнце освещать,
А забавлять — вино и лира!
Наполни ж чашу мне вином!
Да лей смелее, лей до края!
Друзья, потопим, замирая,
Мы души в нектаре живом!
Восходит Сириус над нами,—
Нас мучит жажда, мучит жар.
Вон — даже трезвый — Вакхов дар
Глотает жадными устами.
Так что ж нам ждать! Давайте пить!
Друзья, возделаем рассадник
И станем рьяно разводить
Пурпурно-сочный виноградник!»
141
Перед уходом в царство Аида
Когда человек умирал, его душа, по представлениям эллинов,
/скалась в царство Аида, откуда нет возврата. Но перед тем как
E. B. Гер&ман
От рождения — до смерти
она переселялась в царство теней, друзья и близкие прощались с
покойным. Обряд прощания был весь пронизан музыкой. К сожалению,
история не сохранила нам многих материалов, связанных с музыкальным оформлением погребений. Но даже по тому, что уцелело, можно
судить, сколь велико было здесь музыкальное разнообразие.
Самым распространенным жанром в этой области были «трены»
(«θρήνοι» — это название встречается в русскоязычной музыкальной
литературе в неправильной транскрипции как «френы»). Они использовались издавна. Самый ранний из известных нам образцов тренов
запечатлен в последней песне гомеровской «Илиады» (XXIV 719—
787) — плач над телом троянского героя Гектора, убитого Ахиллом.
Перед нами эскиз развернутого музыкально-драматического произведения, обладавшего своеобразным построением.
Вначале упоминаются «запевалы тренов» (θρήνων εξαρχοι), начинающие плач над телом Гектора. К ним подключаются голоса присутствующих женщин. Затем поднимает плач жена Гектора Андромаха.
Троянки подхватывают его. Их сменяет голос матери Гектора — Гекубы.
К ней присоединяются и другие женщины-соотечественницы. В последнем эпизоде слышен плач Елены, ставшей причиной Троянской
войны и, в конечном счете, — гибели Гектора. В заключение «стенал
весь народ несчетный». Затем следовал обряд сожжения тела Гектора
на костре.
Это яркий образец музыкально-художественной формы, где сольные эпизоды чередуются с хоровым рефреном. Правда, по гомеровскому тексту трудно судить, какая роль в музыкальной композиции
отводилась «запевалам тренов». Пели ли они сольные эпизоды (которые у Гомера исполняются Андромахой, Гекубой и Еленой)? Выполняли ли они функции хора? Не говорит гомеровский текст ничего
и об инструментальном сопровождении, хотя хорошо известно, что
трены всегда звучали в сопровождении авлосов. Однако, несмотря
на все эти неясности, последняя песнь «Илиады» со всей очевидностью
показывает, что древние трены основывались на диалоге солистов
с хором. Можно предполагать, что в более поздние времена, даже
при всех изменениях, трены сохранили этот принцип.
В Греции и Риме для погребения специально нанимались
профессиональные певицы-плакальщицы и музыканты. Среди плакальщиц особенно ценились женщины из Карий — страны, находившейся на юго-западе Малой Азии. Они слыли непревзойденными по своему мастерству. В обиход даже вошло название
«карийское пение» (καρικόν μέλος). Это была предельно динамизированная музыка, исполнявшаяся с подлинным драматизмом. Она не
могла оставить никого равнодушным и вызывала сопереживание и
слезы на глазах даже у самых сдержанных и черствых людей.
Плакальщицы пели не только в момент погребения. Их голоса звучали
и во время похоронного шествия, и на поминках.
! Карийские мелодии стали столь распространенным обычаем, что
они часто исполнялись солирующими авлосами. О таких карийских
авлемах упоминает Аристофан в «Птицах» (ст. 1302). Существовал
даже особый вид авлоса, называвшийся «тренетическим». Считается,
что он был значительно длиннее обычного авлоса и обладал более
низкой тесситурой звучания. Поллукс (IV 75) говорит, что «погребальный одинарный авлос изобрели фригийцы, после которых он
использовался карийцами, перенявшими его от них». Гесихий же
пишет, что во Фракии звучанию похоронной музыки на авлосе
сопутствовало тренетическое восклицание «торелле!». Нетрудно представить себе картину погребального шествия, когда движется траурная процессия, сопровождаемая звучанием скорбной авлемы, на
которую иногда накладываются драматические восклицания:
«Торелле! Торелле!» В них — и боль утраты, и отчаяние, и скорбь.
Тем, кому большой хор певиц-плакальщиц был не по карману,
на помощь приходил авлет-солист. Он исполнял ту же самую
карийскую авлему, а стоил несравненно дешевле. Его называли
«тимбавлет» (τυμβαύλης, от τύμβος — могила) (см.: Дион Хризостом
«Речи» 2, 251). Обеспеченные семьи нанимали нескольких и даже
многих авлетов. Ансамбль авлетов, игравших карийскую авлему,
должен был производить большое впечатление на слушателей. Ведь
в таком ансамбле мог использоваться не только тренетический авлос,
но и самые разнообразные разновидности авлосов, обладавшие неодинаковыми диапазонами и регистрами. Иначе говоря, в таком
случае появлялись все предпосылки для красочной инструментовки,
что также должно было усилить воздействие исполняемой музыки.
Правда, до нас не дошли никакие сведения об инструментальных
ансамблевых тренах.
Хорошо известно, что государство стремилось ограничить влияние
траурной музыки и вообще всего погребального церемониала. Так,
по сообщению Плутарха («Солон» 21), в Афинах при Солоне (ок.
638—559 гг. до н. э.) был принят закон, запрещающий наем плакальщиц и всякие чрезмерные выражения скорби: царапание щек,
биение себя в грудь, громкие вопли. Аналогичное законоположение
было принято и в Риме. По свидетельству Цицерона («О законах»
II 23, 59), закон ограничивал расходы на погребение изготовлением
трех покрывал и одной пурпурной туники для покойника, и самое
главное — разрешал нанимать только десятерых тибистов. Значит,
до введения этого закона при погребении использовались ансамбли
тибистов, намного превышающие десять исполнителей.
Наряду с тренами и карийскими песнопениями существовало так
называемое «эпикедейтическое пение» (έπικήδειον μέλος, от κηδεία —
погребение). Как можно судить по замечанию Прокла («Хрестоматия»
25), разница между треном и эпикейдетической песней заключалась
в следующем. Первый пелся вообще как знак смерти человека. Он
142
143
144
E. B. Гер&ман
мог исполняться даже тогда, когда родственники и друзья получали
сообщение о смерти близкого, находившегося в другом городе. Трен
мог петься также по погибшему, например, при кораблекрушении,
когда тело оказывалось поглощенным морской пучиной. Эпикедейтическая же песня исполнялась на похоронах только над телом
усопшего. Без него смысл в эпикедейтическом пении отпадал.
Необходимо отметить, что при сопоставлении трена с эпикедейтической песней остается несколько неясных вопросов. Представляли ли собой трены и эпикедейтические песни произведения с
разным музыкальным материалом или эпикедейтической песней назывался трен, певшийся над телом умершего? Являлись ли эпикедейтические песни особым музыкальным жанром, охватывающим
многие сочинения с различной музыкой, или это было одно-единственное ритуальное произведение? Все эти вопросы еще требуют
ответа.
В античной литературе упоминаются и другие жанры траурной
музыки. Так, по свидетельству Афинея (XIV 619 Ь), грамматик
Аристофан Византийский (257— 180 гг. до н. э.) в своем «Аттическом
лексиконе» рассказывал о некой заунывной и скорбной песне, называвшейся «иалемос» (ιάλεμος — скорбный, печальный) и «певшейся
при трауре». Поллукс (IV 79) упоминает заупокойную авлосовую мелодию «нениатон» (νηναατον). Нужно думать, что это было инструментальное воплощение траурного хора девушек (по-гречески νηνις или
νεανις — девушка). Есть свидетельство, что «нении» звучали не только
в Греции, но и в Риме. Цицерон («О законах» II 24, 62) связывает
их с «пением под звуки тибий», в которых повествуется о «заслугах
мужей». Указание на некий плач-причитание, называвшийся «ойктос»
(οίκτος), можно обнаружить в трактате Псевдо-Плутарха (17), где
сообщается, что он звучал в «дорийской тональности». Заслуживают
внимания и слова Афинея (XIV 619 с) о том, что «песня, певшаяся
на похоронах, называлась „олофирмос" (όλοφυρμός) ». К сожалению,
никаких других подробностей автор не приводит. К этим сведениям
следует добавить, что и самые древние элегии, распустившиеся
впоследствии буйным цветением в греческой литературе и связанные
с самой различной тематикой (вплоть до воспевания героических
подвигов и красоты возлюбленной), первоначально являлись обрядовыми похоронными плачами. Они исполнялись под звуки авлоса,
и их содержание посвящалось рассказу о заслугах и добродетелях
умершего.
Однако о всех этих произведениях сохранились лишь мимолетные
упоминания, и по ним нельзя составить целостного впечатления
(даже из погребальных элегий сохранилось только одно сочинение
Архилоха, обращенное к некому Периклу). Единственное, о чем
можно уверенно говорить, — что музыкальное оформление обряда
погребения было разнообразным.
ОЧЕРК
ПЯТЫЙ
МУЗЫКАЛЬНАЯ АГОНИСТИКА
Олимпийская идея
Уже давно было замечено, что вся жизнь древних эллинов
представляется неким большим и длительным соревнованием. Явная
и скрытая соревновательность наблюдалась во всем. Соперничали
между собой различные греческие племена, а затем и государства
за гегемонию на Пелопоннесе. Отношения с варварами сопровождались зачастую борьбой за территорию и первенство в Средиземноморье. Нормы общественной жизни в каждом полисе (городе-государстве) создавали такие условия, при которых каждый уважающий себя гражданин должен был делать все возможное, чтобы не
вызывать порицания окружающих. Сознательно или бессознательно
он вынужден был контролировать все свои поступки, чтобы они
соответствовали принятой системе ценностей. Это было своеобразное
соревнование за одобрение своих дел, а значит, и за славу своего
имени. Для того чтобы выдвинуться в небольшом по территории и
по числу граждан полисе, также необходимо было вступать в
соревнование в различных сферах деятельности: политической, военной, экономической, интеллектуальной, художественной и т. д.
Не случайно один из исследователей античности назвал грека
архаичной эпохи «агонистическим человеком» (άγων — соревнование,
состязание).
Эта агональность не могла не быть запечатлена в художественно-духовной летописи Эллады. Так, греческая мифология буквально
заполнена сюжетами, в которых соревнование играет важную смысловую роль. Вспомним хотя бы легенды, связанные с музыкальным
творчеством. Здесь и соревнование Аполлона с Марсием или Аполлона с Паном, отражающее важные процессы, происходившие в
древнем искусстве. Здесь и хорошо известная любовь муз к соревнованиям. Поэтому хор в Еврипидовой «Андромахе» (ст. 477—479)
безоговорочно констатирует, что «музы любят соревноваться».
Римские камены, следуя своим «старшим сестрам», переняли такую
146
E, B. Гер&ман
Музыкальная
черту греческих муз и постоянно участвовали в соревнованиях. Даже
«неудавшиеся» музы — сирены — и те стремятся утвердить себя в
соревновании с музами. Павсаний (IX 34, 2) передает легенду о
том, как сирены по совету Геры вступили в состязание по пению
с музами, но были побеждены. Музы ощипали сирен и из их перьев
сделали для себя венки.
Агональная традиция перешла из мифов в древнейшую греческую
литературу. У Гомера («Илиада» II 594—600) певец Фамир состязается с музами. Гесиод («Труды и дни» ст. 650—660) также рассказывает об агоне аэдов, а в эпосе, приписывающемся Гесиоду (фр.
160), представлено даже соревнование двух гадателей — Мопса и
Калханта. У беотийской поэтессы Коринны («Состязание Геликона
с Кифероном») состязаются в пении две горы, а у Каллимаха растения. Сплошь и рядом присутствует соревнование пастухов-певцов у Феокрита: Дафниса и Дамайота («Идиллия» VI), Дафниса и
Меналка («Идиллия» VIII), безымянного певца-пастуха с ливийцем
Хромином («Идиллия» I).
Все эти образы были навеяны жизнью, являясь отражением «агонального духа», бурлившего в Элладе. Суть такого соперничества
запечатлена в афоризме Гесиода («Труды и дни» ст. 25), на который
обратил внимание Платон («Лисий» 215 с), ибо в нем зафиксирована
характерная сторона жизни Эллады: «Гончар порицает гончара,
певец — певца, нищий — нищего». Смысл этого афоризма заключается
в том, что каждый человек хочет первенствовать в своей сфере.
Поэтому состязательность присутствовала не только среди гончаров
или певцов, где каждый стремился превзойти другого в мастерстве,
но даже в среде нищих, так как самый нищий, лишенный абсолютно
всего, был более известен, а потому — и более прославлен, чем
другой нищий, обладавший хотя бы самым примитивным скарбом.
Вспомним многочисленные рассказы о бедности Диогена и киников философов, ходивших в рубищах и ничего не имевших («все свое
ношу с собой»), но дороживших богатством своих мыслей. Здесь
крайняя нищета была не только следствием мировоззрения, но также
стремлением и своей бедностью выделиться из массы материально
преуспевавших людей («софистов»), зарабатывавших на жизнь той
же философией.
В любой сфере античной жизни мы сталкиваемся с соревнованием, особенно в художественной и интеллектуальной областях.
В Спарте участники совместных трапез — сисситий (συσσιτίαι) соревновались в исполнении застольных песен — сколий. Афиняне
нередко состязались в разрешении заковыристых вопросов (γρίφοι —
«грифой»). Философский диалог, нашедший свое гениальное воплощение в произведениях Платона, приобрел форму своеобразного
соревнования между участниками беседы, защищающими различные
точки зрения.
агонистика
147
Не удивительно, что древние греки, воспитывавшиеся и жившие
в столь агональной среде, пришли к необходимости установления
общенациональных соревнований, соответствовавших самому духу
эллинской культуры.
Самыми прославленными были Олимпийские игры, на которые
съезжались юноши со всей Эллады, чтобы измеряться силой, ловкостью и физической выносливостью. Олимпийские игры посвящались
Зевсу, ибо знаменитейший из его храмов находился в Олимпии.
Павсаний (V 7, 4) передает ряд легенд, связанных с установлением Олимпийских игр. Согласно одной из них, Зевс боролся за
власть с Кронсом именно в Олимпии и якобы в честь своей победы
он сам учредил игры. В другой легенде утверждается, что они были
основаны после того, как Аполлон победил в беге Гермеса, а в
кулачном бою — Ареса. Но наиболее популярное предание связывает
начало Олимпийских игр с рождением Зевса, охрана которого была
поручена пяти идейским дактилям — Гераклу (не путать со знаменитым древнегреческим героем и сыном Зевса), Пеонею, Эпимеду,
Иасию и Идасу. Как известно, идейские дактили охраняли и прятали
Зевса от всевидящего и всезнающего Кроноса. Но когда Кронос
засыпал, они позволяли себе отвлекаться от своих прямых сторожевых обязанностей и устраивали между собой соревнование в беге,
а победителя увенчивали ветвью дикой маслины. Геракл был самым
старшим из пяти братьев и руководил состязаниями. Поэтому легенда
утверждает, что честь установления Олимпийских игр принадлежит
идейскому Гераклу. Впоследствии популярность другого знаменитого
Геракла, сына Зевса и Алкмены, способствовала тому, что нередко
его считали основателем Олимпийских игр.
Существовал и еще один, не менее известный миф. Тот же
Павсаний (V 13, 1) передает его так. Пелопс (его именем впоследствии
якобы был назван Пелопоннес) влюбился в Гипподамию, дочь жестокого Эномая, царя Элиды, которому было предсказано, что он
погибнет от руки своего зятя. Поэтому Эномай делал все возможное,
чтобы его дочь не вышла замуж. Каждому новому жениху, сватавшемуся к Гипподамии, он предлагал состязаться в беге на колеснице.
Во время состязаний Эномай догонял своего соперника и поражал
его копьем. Когда очередь дошла до Пелопса, он подкупил возницу
Эномая Миртила, и тот вынул основную чеку из колесницы своего
господина. В результате его колесница, несшаяся на бешеной скорости, развалилась, а сам Эномай погиб. Пелопс, ставший одновременно мужем Гипподамии и властителем Писы (город в Элиде на
реке Алфей), решил в память о своей победе устраивать каждые
четыре года соревнования, получившие название Олимпийских игр.
На время проведения игр в Элладе прекращались всяческие
распри и между враждующими сторонами устанавливалось перемирие. Олимпийские игры являлись всегреческим национальным
I
148
E. B. Герцман
праздником и отмечались как великое событие в жизни всего эллинского мира. Победители Олимпиад, «олимпионики» (όλυμπιόνικοι),
рассматривались как национальные герои. В их честь сочинялись
музыкально-поэтические произведения, ваялись их скульптурные
изображения. Слава в веках переходила на родственников и потомков
олимпионика. Говорят, что один из семи мудрецов Хилон умер от
радости, когда узнал, что его сын победил. В античном мышлении
победа на Олимпийских играх являлась свидетельством некой избранности человека, его сверхъестественных возможностей и явного пре
восходетва над остальными. Поэтому традиция нередко называла
олимпиониками даже тех, кто никогда ими не являлся. Одна такая,
явно ошибочная традиция приписывала Пифагору победу на
Олимпийских играх в кулачном бою. Согласно античным обывательским воззрениям, знаменитому философу и естествоиспытателю
для полной славы не хватало именно атлетических побед.
Эллинистические ученые даже вели летоисчисление «задним
числом» (начиная с VIII в. до н. э.) по Олимпиадам, проходившим,
как указывалось, каждые четыре года. Такие определения, как,
например, «третий год 32 Олимпиады», или «второй год 27
Олимпиады» были для древних греков вполне конкретными датами
исторической хронологии.
На Олимпийских играх не было ни музыкальных, ни поэтических
состязаний. Они были полностью посвящены спорту. Но это вовсе
не означает, что здесь вообще не звучала музыка.
Павсаний (V 7, 4) сообщает, что во время соревнований пятиборцев — «пентатлов» (πένταθλοι) игралась авлема — сольная пьеса для
авлоса (см. также Павсаний V 17, 4). Значит, когда происходили
состязания по бегу, борьбе, метанию копья, дротика или диска,
звучала музыка авлоса. Вероятно, в данном случае авлема представляла собой ряд разнохарактерных пьес (нечто наподобие сюиты),
исполнявших при различных состязаниях. Вряд ли допустимо, чтобы
музыка, сопровождающая выступления бегунов, была той же самой,
которая использовалась во время борьбы. Ведь ее функция заключалась не в создании некоего звукового фона. При соревнованиях он
был не нужен, так как все внимание зрителей было поглощено самим
агоном, и звуки музыки оказывались скорее всего бесполезными.
Кроме того, на громадной территории стадиона и ипподрома звучание
авлоса не могло доноситься до всех групп многочисленных зрителей.
Поэтому нужно предполагать, что музыка, скорее всего, исполнялась
ради создания определенного настроения участников соревнований и
исполнялась вблизи них. Ведь им необходимо было активизировать
свою волю, сосредоточиться и собрать воедино все физические и
духовные силы. Здесь музыка могла оказать неоценимую помощь.
На некоторых сохранившихся античных вазах рядом с соревнующимися часто изображен авлет. У Псевдо-Плутарха (26) присут-
Музыкальная агонистика
149
ствует указание на то, что авлосовая музыка звучала в Аргосе на
так называемых Сфенейских играх, полностью посвященных соревнованиям по борьбе (σθένειν — быть сильным). Известно также, что
в атлетических соревнованиях принимали участие выдающиеся авлеты. Как уже указывалось, ученику великого Олимпа Гиераксу
(VII в. до н. э.), который, по сведениям, умер очень молодым,
приписывается создание специальной авлемы, носящей название «эндроме» (ένδρομή, от глагола ένδρομέω — пробегаю). Об этом сообщается в трактате Псевдо-Плутарха (26): «...даже в наши дни сопровождение на авлосе является обычным [во время соревнований]
пятиборцев. Однако [эта] музыка не представляет чего-то утонченного или древнего; она не рассматривается как [музыка, звучавшая ]
во времена тех мужей, подобно сочиненной для этого состязания
Гиераксом, которая называлась „эндроме". Тем не менее на авлосе
играли даже если музыка была слабой и грубой». Эта ностальгия
по старому доброму времени, ассоциировавшемуся с музыкой высокого качества, показывает, что даже на спортивных состязаниях в
глубокой древности музыка играла важную роль и зачастую была
высокого художественного уровня. Вряд ли оказывалось целесообразным использовать ее лишь для звукового фона. Все говорит о
том, что она исполнялась специально для соответствующей
эмоциональной настройки атлетов. Авлема эндроме, упоминающаяся
у Псевдо-Плутарха, могла сопровождать соревнования по бегу, а
также состязания по прыжкам.
Но вот закончилась спортивная борьба, и судьи — «агонотеты»
(αγωνοθέται) — обсудили выступления всех участников. Приближается торжественная минута провозглашения победителей. Волнения
зрителей и участников состязаний достигают наивысшего накала.
Кругом слышится возрастающий гул громадной массы народа. В
усилении шума проявляется все увеличивающееся напряжение
ожидания. Люди, даже стоящие близко, уже не различают слов друг
друга. Нужна тишина, нужно успокоить толпу, иначе не слышно
будет имен победителей. И тогда среди этого невообразимо шумящего
людского моря, которое, кажется, уже ничто не может обуздать и
унять, вдруг неожиданно раздается звучание авлоса. Авлет играет
мелодию, призванную не только прекратить шум, но и успокоить
разбушевавшиеся страсти. Музыка должна заставить всех угомониться и затем вовсе замолчать. И она достигает своей цели.
Мелодия, начавшись громко с высокого регистра, по мере затихания
шума также постепенно стихает. Вот уже унимаются даже самые
возбужденные и словоохотливые «болельщики». Все приготовились
внимать решению агонотетов. В наступившем безмолвии очень тихо
звучат заключительные звуки авлемы и в полной тишине провозглашаются имена победителей.
E. B. Гери^ман
Музыкальная, агонистика
После того как каждому из них возлагались на голову оливковые
венки, устраивалось шествие, сопровождавшееся звучанием авлосов
и хоров. Впереди шли победители, одетые в одежды ярких цветов,
увенчанные венками и держа в руках пальмовые ветви. Затем следовали музыканты и хористы. Звучали гимны во славу победителей,
во славу их силы, ловкости и выносливости и, конечно, во славу
основателей Олимпийских игр — великого Зевса и его сына Геракла.
Затем лучшие поэты и музыканты слагали торжественные оды
в честь победителей. Причем сочиняли их самые достойные мастера.
Достаточно сказать, что среди таких авторов, работавших «на заказ»,
были Пиндар и Вакхилид. Своими произведениями они прославили
не только победителей состязаний, но и искусство древней Эллады.
конкурсная программа Пифийских игр стала намного позже, только
с 586 г. до н. э. В древнейшую эпоху доступ на Пифиады имели
лишь кифароды, другие музыканты не участвовали в этом состязании.
Наиболее распространенная версия причины основания Пифийских игр в Дельфах — победа Аполлона над чудовищем Пифоном
(Пиндар «Пифийская ода» IX 1—75; Павсаний X 7, 2). После его
убийства Аполлон якобы очистился от крови *Пифона и с лавровой
ветвью в руке пришел в Дельфы. В память этого события и были
учреждены Пифийские игры, победителей которых также увенчивали
венками из ветвей лавра. Согласно легендам, в архаичную эпоху
праздник совершался один раз в восемь лет. Первоначально он
состоял лишь из выступлений кифародов, исполнявших пеан в честь
Аполлона.
Предания сообщают (см. Павсаний X 7, 2), что первым победителем Пифийских состязаний был некий Хрисофем с Крита, отец
которого Карма нор и очистил Аполлона от убийства. Источники не
сохранили об этом музыканте никаких других сообщений. Считается,
что после Хрисофема победителем был признан уже упоминавшийся
Филаммон, Третьим же победителем признается сын Филаммона —
Фамир, тот самый Фамир, который столь безуспешно пытался соревноваться с самими музами. Но если в состязании с музами он
потерпел поражение, то в конкурсе певцов был удостоен победного
Лаврового венка.
Среди древнейших победителей Пифиад упоминается и некий
Элевтер, который, согласно Павсанию (там же), оказался самым
лучшим благодаря «сильному и приятному голосу, хотя он пел не
свою песнь». Если было обращено внимание на то, что Элевтер
выступал с произведением, сочиненным не им самим, а другим
мастером, значит, это было необычное явление. .Отсюда следует
заключить, что большинство кифародов представляло на суд агонотетов и публики наряду с исполнительским мастерством плоды собственного композиторского творчества. Как видим, совмещение, естественное для древнейшего этапа развития эллинской музыкальной
Культуры, нашло свое отражение и в художественных конкурсах.
Однако, согласно тому же самому источнику, великий Орфей
«вследствие своего самомнения» не пожелал участвовать в Пифийском
конкурсе. Его примеру последовал и Мусей, «во всем подражавший
Орфею», Не известно, что же побудило Орфея отказаться от самого
престижною для кифародов соревнования; и еще предстоит выяснить,
Почему возникло такое предание.
Павсаний (там же) пишет, что в Дельфы приходил Гомер, но
он не мог участвовать в соревновании, потому что не умел играть
на кифаре. По этой же причине не был допущен к состязаниям и
Гесиод. Такие сообщения еще раз подтверждают, что древнейшие
рапсоды не использовали музыкальных инструментов и поэтому не
150
Пифиады
Почти во всех остальных соревнованиях, наряду со спортивными
дисциплинами, участвовала и музыка. На так называемых Немейских
играх, проводившихся в Немейской долине, где, по преданию, Геракл
одолел немейского льва (хотя существуют и другие мифологические
версии об учреждении этих игр), музыкальные состязания были
введены в более позднее время, после их возобновления дорийцами
в 573 г. до н. э. Они совершались каждые два года — во второй и
четвертый годы олимпийского цикла. Музыкальные конкурсы были
обязательными и на истмийском празднике, проходившем на
Истмийском перешейке каждый второй год Олимпиады, и «через
раз» совпадали с Олимпийскими играми, но проводились не летом,
а весной. Согласно мифу, их основателем был древнегреческий герой
Тесей (см. Плутарх «Тесей» 25), установивший их в память своей
победы над разбойником Синидом, который привязывал путников
к верхушкам двух согнутых сосен, затем отпускал деревья, и они
разрывали несчастных. Таким же способом Тесей покончил с Синидом
и в честь этого события учредил игры, посвятив их Посейдону
(правда, как и в других случаях, учреждение Истмийских игр иногда
связывается с иными мифами; см., например, Аполлодор III 4, 3).
Некоторое время праздник на Истме не совершался, но в 582 г. до
н. э. он был возобновлен.
Однако самыми почетными для музыкантов были Пифийские
игры, происходившие в Дельфах около святилища Аполлона, так
как именно здесь проводились самые древние соревнования музыкантов. Флавий Филострат («Жизнь Аполлония Тианского» VI 10),
сопоставляя Олимпийские игры с Пифийскими, говорит устами одною
из своих персонажей — старейшины эфиопских мудрецов Феспасиона.
что на первых «показывают лишь нагих ристателей», тогда как
вторые проходят более интересно: здесь «играют на авлосах, бряцают
на струнах и поют песни». Однако столь разнообразной музыкальна я
151
/52
E. В. Герцман
~
принимали участия в Пифиадах, где тогда выступали только кифароды, мастерски владевшие своим голосом и одновременно аккомпанировавшие себе на кифаре.
Страбон (VI 1, 9) излагает забавное предание о соревновании
двух кифародов — Евнома из Локр и Аристона из Регия. Он предваряет свое повествование сообщением о том, что между Регием и
Локрами было глубокое ущелье. Из-за изобилия растительности,
создававшей избыток тени и влажности, цикады, находившиеся на
стороне Регия, безмолвствовали, а на локрийской стороне они постоянно пели, так как Она была солнечной. В Локрах возвышалась статуя
кифарода Евнома с цикадой, сидящей на кифаре. Она была создана
в память о случае, происшедшем на Пифийских играх. Заимствуя
излагаемый материал из утраченной работы историка IV в. до н. э.
Тимея из Тавромения, Страбон пишет, что перед началом Пифийских
соревнований Евном и Аристон поспорили, кому первому выступать
(как видно, в те давние времена еще не был установлен порядок,
принятый впоследствии, когда все участники соревнования разыгрывали жребий) г Обращаясь к судьям, Аристон напомнил, что он
происходит из Регия, основанного халкидянами, где из-за недорода
по повелению оракула каждый десятый человек был посвящен Аполлону. На этом основании Аристон считал, что на аполлоновских
Пифийских играх право первого выступления должно быть признано
за ним, представителем Регия. Евном же утверждал обратное. Ею
аргумент сводился к тому, что регийцы вообще не имеют права
участвовать в конкурсе, так как у них даже цикады не поют. Победил
в соревновании Евном. Он же установил в Локрах уже описанную
статую с цикадой на кифаре, ибо предание говорит о том, что во
время выступления Евнома неожиданно лопнула одна струна кифары.
Тогда появившаяся вдруг цикада вскочила на инструмент и своим
голосом постоянно восполняла звук недостающей струны.
Все эти сказания, легенды и фрагменты исторических сообщений
показывают, что в древности Пифийские игры были своеобразным
музыкальным центром Эллады. Здесь выступали не только самые
прославленные кифароды, но и проявлялись наиболее острые
перипетии и конфликты музыкальной жизни, вызванные как художественными противоречиями, так и субъективными артистическими
амбициями музыкантов. Правда, и здесь мы вынуждены довольствоваться лишь знакомством с аллегориями и иносказаниями, не
всегда имея возможность проникнуть в их тайный смысл и в суть
событий, послуживших для них основой.
Как свидетельствует Страбон (IX 3, 10), после так называемой
Крисейской войны 595 г. до н. э., амфиктионы — представители союзных греческих городов, защищавших святилище в Дельфах, — в
590 г. до н. э. расширили программу Пифийских игр и дополнили
ее конными и гимнастическими состязаниями. Однако Пифиады все
Музыкальная агонистика
/53
равно продолжали оставаться главным музыкальным конкурсом. С
третьего года 48 Олимпиады, то есть с 586 г. до н. э., они стали
проводиться раз в четыре года — в каждый третий год олимпийского
цикла. Теперь в музыкальных состязаниях принимали участие не
только кифароды, но и авлоды (певцы, сопровождаемые авлосом)
и авлеты (солирующий авлос). Нам даже известны имена музыкантов,
завоевавших первые призы по каждой дисциплине в 586 г. до н. э.:
кифарод Меламп из Кефаллении, авлод Эхемброт из Аркадии и
авлет Сакад из Аргоса (о нем подробнее будет рассказано позже).
Однако уже на следующей Пифиаде 582 г, до н. э. соревнования
авлодов были отменены. По свидетельству Страбона (там же), их
пение оказало неблагоприятное впечатление на слушателей и судей,
так как оно показалось «очень суровым и грустным». Скорее всего,
решающую роль здесь сыграла сила традиции и некоторый «академизм» Пифийского конкурса.
Эллины издавна привыкли к искусству кифародов, когда звучание
голоса сочетается со звуками струнного инструмента. Этот жанр был
запечатлен в мифах и являлся древнейшим. Не забудем, что кифара
по архаичным представлениям квалифицировалась как «благородный» и «возвышенный» инструмент, инструмент самого аристократического из богов — Аполлона. Все это создавало некий ореол
вокруг искусства кифародов, и на музыкальных конкурсах оно продолжительное время оставалось единственным.
Расширяя программу Пифийских игр, их устроители решились
на введение авлетики. Она также имела давнюю традицию в Элладе,
хотя и была связана с культом Диониса, а не Аполлона. С течением
времени архаичные культовые противоречия отошли на задний план,
а бурное распространение искусства авлетики заявляло о себе все
решительней (достаточно вспомнить имена Олимпа, Гиеракса, Клона
и-других). Поэтому введение авлетики в программу Пифиад было
лишь официальным признанием ее стремительного развития. Аналогичным образом развивалась и кифаристика. Поэтому на восьмой
Пифиаде в 558 г. до н. э. она также была впервые узаконена как
самостоятельная конкурсная дисциплина. Первым победителем по
кифаристике оказался Агелай из Тегеи.
Что же касается авлодии, то здесь дело обстояло намного сложнее.
Прежде всего, она совмещала явления, которые по традиционным
представлениям с трудом сочетались: божественный человеческий
голос, вдохновляемый музами, и дикий оргиастический авлос. Для
«примирения» этих двух начал традиционному мышлению нужно
было приложить значительные усилия. Кроме того, наверное не
последнюю роль здесь играли 'и особенности восприятия совместного
звучания голоса и авлоса: и тот, и другой возникают в результате
вибрации воздушного столба и поэтому их ансамбль был лишен того
специфического контраста, который присутствовал в дуэте голоса и
E. B. Герцман
Музыкальная агонистика
кифары, где сама акустическая природа выявляет главенство голоса
и подчиненность инструмента. Сюда же следует отнести еще одно
немаловажное обстоятельство» Авлос — инструмент с достаточно
сильным звуком, и для создания подлинного ансамбля необходимо
наличие вокалиста, обладающего сильным голосом, и авлета, умеющего «усмирять» звучание своего инструмента. Понятно, что далеко
не всегда возможен был такой идеальный дуэт, когда природные
данные исполнителей совмещались бы с их профессиональным мастерством. Таким образом, существовало достаточно много причин
для предубеждений относительно авлодии.
Правда, в античной музыковедческой литературе имеется источник,
утверадающий, что пение под авлос приятнее, чем пение под лиру. Это
пишется в «Проблемах» Псевдо-Аристотеля (XIX 43; об этом трактате
см. стр. 123—124). Здесь отмечается, что важнейшей причиной приятною
соединения звучания авлоса и голоса является их однотипность, так как
они «возникают посредством дуновения»; соединение же голоса с лирой
«нравится нам меньше», ибо их звуки создают «различие в ощущении».
При знакомстве с материалом из трактата Псевдо-Аристотеля
следует учесть, что «музыкальные параграфы» этого памятника
всегда вызывали много безответных вопросов и сомнений у самых
основательных исследователей. Вполне допустимо, что и данный
отрывок, посвященный «оправданию» ансамбля голоса и авлоса,
является одним из многих испорченных мест, присутствующих в
нем. Для подтверждения этого приведу следующее соображение.
В другом параграфе этого источника (XIX 9) в самой постановке
«проблемы» явно проявляется несоответствие с содержанием ранее
рассмотренного отрывка: «Почему мы слушаем с большим удовольствием сольное пение, когда оно звучит под аккомпанемент
авлоса или лиры?» Таким образом, здесь признается эстетическая
ценность как кифародии, так и авлодии. Это говорит о том, что
параграф Псевдо-Аристотеля о превосходстве авлодии над кифародией требует серьезного изучения с целью выявления заложенных
в нем противоречий.
Каковы бы ни были их истоки и причины, ясно, что авлодия,
вопреки общепринятой традиции, была однажды допущена на
Пифийские игры и потерпела крах. Не исключено, что на Пифиаде
586 г. до н. э. был осуществлен своеобразный эксперимент, когда
самому жанру и исполнителям был предоставлен случай продемонстрировать свои возможности. Сейчас уже трудно объяснить, почему авлодия была исключена из программы Пифиад. Может быть,
состав исполнителей, выступавших в авлодии, оказался не на должном художественном уровне и сразу же выявились все ее минусы.
В результате авлодия уже никогда не звучала в конкурсных программах Пифиад.
I Каждый исполнитель продолжительное время готовился к состязаниям.
Приобретался достойный инструмент,
подбирался
специальный репертуар, соответствовавший традициям Пифиад.
Могли готовиться старые, освященные временем произведения или
сочиняться новые. Кроме того, каждому исполнителю нужно было
иметь специальное одеяние, ибо все музыканты выходили на конкурсные выступления в особых длинных одеждах без пояса, называвшихся «ортостадиями» (όρθοστάδια) и «ксистидами» (ξυστίδες).
Однако ни одежда и ни какие-либо иные внешние атрибуты не
могли способствовать победе на состязаниях. Здесь единственную и
решающую роль играло профессиональное мастерство. Только оно
должно было выделить лучшего исполнителя среди всех участников
конкурса. Никакие другие обстоятельства не влияли на решение
агонотетов. Это было хорошо известно как во всех уголках Эллады,
так и во всем эллинистическом мире. Такой принцип отбора победителей навсегда запечатлелся в сознании людей и даже нашел свое
отражение в литературе. Так, например, Лукиан («Неучу, который
покупал много книг» 8—10) передает притчу, в основе которой
лежит всенародная вера в справедливость судейских решений,
принимаемых на Пифиадах. Вне зависимости от того, был ли этот
рассказ создан самим Лукианом, или он бытовал в литературных
кругах его времени, являясь неким продуктом фольклорного творчества, — его смысловая направленность совершенно очевидна.
Некий богатый тарентинец Евангел во что бы то ни стало хотел
одержать победу на Пифийских играх« Однако он не отличался ни
силой, ни ловкостью, ни быстротой ног. Поэтому многочисленные
угодники, окружавшие Евангела и стремившиеся постоянно ему
льстить, навели его на мысль, что он легко вышел бы победителем
в соревновании кифародов. Ведь для этого достаточно лишь что-то
спеть и проаккомпанировать себе на .лире. Постепенно Евангел сам
уверовал в возможность такого исхода дела и стал усиленно готовиться к состязанию. Евангел прибыл в Дельфы, имея с собой
великолепное пурпурное одеяние, шитое золотом. На всякий случай
он даже припас себе драгоценный золотой венок, сделанный в форме
лавровой ветви. Кроме того, его лира представляла собой настоящее
чудо: она была из чистого золота, вся усыпана драгоценными цветными камнями, на ней были выгравированы изображения муз, Аполлона и Орфея. Немудрено, что лира Евангела всех повергла в
изумление. По воле жребия ему пришлось выступать между двумя
настоящими мастерами. Перед Евангелом успешно пел фиванец
Феспид, а затем настала очередь самого героя повествования. Он
% появился, сияя золотом и драгоценностями. Его замечательная одежда
и инструмент удивительной красоты сразу же заворожили присутствующих и вселили в их души неосознанную надежду на то, что
именно сейчас и произойдет художественное чудо. Все замерли в
154
I
155
/56
E. B. Гер^ман
ожидании истинного наслаждения. Наконец Евангел ударил по струнам, извлекая из них «что-то нестройное и несуразное». Причем
из-за полного неумения обращаться с инструментом на его лире
сразу же лопнули одновременно три струны. Затем он начал петь,
и на слушателей обрушилась лавина нескладных и к тому же
немощных звуков. Естественно, что когда столь сладостное ожидание
сменилось столь же комическим выступлением, среди слушателей
начался невообразимый смех, а агонотеты, возмущенные нахальством
бездарного неуча, приказали бичами выгнать Евангела вон. Был
побит не только самоуверенный богач, но и его чудесная лира, из
которой посыпались драгоценные камни. Когда страсти улеглись,
выступил некий Евмел (от εύμελης -— мелодичный, хорошо звучащий)
из Элей. Его лира была очень проста и сделана из обыкновенною
дерева, а одежда «едва ли стоила десяти драхм». Но именно его
пение произвело на слушателей и агонотетов неизгладимое впечатление, и он был провозглашен победителем. Так богатство и роскошь
оказались бессильными перед подлинным искусством, а внешняя и
показная красивость — никчемными перед истинной красотой настоящего творчества. Таков смысл рассказа, изложенногоЛукианом.
Но не следует думать, что оформлению Пифийских игр вообще
не придавалось значения. Многочисленные мероприятия, сопровождавшие игры, отличались большой роскошью и помпезностью. Готовились к ним не только участники состязаний. Ведь конкурсы
были всего лишь кульминацией целой серии торжественных празднеств с множеством жертвоприношений и даров Аполлону. Греческий историк IV в. до н. э. Ксенофонт («Греческая история» VI
4, 29) повествует о том, как готовился к Пифиаде тиран Фессалии
Ясон.
Все подвластные ему города собирали для жертвоприношений
быков, свиней, овец и коз. Причем каждый город должен был дать
определенное количество животных, чтобы в общей сложности получилась тысяча (!) быков и более тысячи (!) голов других жертвенных животных. Одновременно с этим Ясон обещал в награду
золотой венок тому городу, который выкормит быка, достойного
шествовать во главе ритуальной процессии. Таким же образом готовились к Пифийским праздникам другие тираны и властители
Эллады. Поэтому Пифиады превращались в грандиозное представление, где религия и искусство выступали как единое неделимое
целое, а все граждане являлись одновременно его участниками и
зрителями.
Имена победителей музыкального конкурса с соответствующими
посвящениями выбивались на мраморных стелах. Сами же стелы
выставлялись на видных местах для всеобщего обозрения. Как
правило, такие посвящения состояли из двух разделов. В первом
указывался не только победитель соревнования, но и правители
(архонты), а также высшие должностные лица, при которых
происходила Пифиада. Вторая часть начиналась с традиционной
формулы «αγαύη τύχη» — «в добрый час», выражавшей пожелание
успеха и удачи данному постановлению. Затем перечислялись награды и привилегии, предоставляемые победителям соревнований.
Ниже приводятся несколько посвящений с частично уцелевших
памятников.
Первое из них относится к Пифиаде, происходившей в 134 г. до
н. э. Посвящение рассказывает о женщине-музыкантше, имя которой
не сохранилось. Судя по тексту, победительницей оказалась кифаристка, подвизавшаяся в качестве аккомпаниатора хора, — «хоропсалтриа» (χοροψάλτρια). Но на Пифийском конкурсе она прославилась как певица. Упоминающееся в тексте посвящения слово
«проксен» (πρόξενος — буквально: «защитник иноземца») обозначает
лицо, оказавшее гостеприимство гражданам другого государства и
получившее за это привилегии от него:
«При архонте Гагионе, сыне Эхефила, советниках первого
полугодия: Никострате, сыне Эвдора, Ксеноне,
сыне Аристобула, Тимокле, сыне Траса [решили].
Так как жительница Кум хоропсалтриа... дочь Аристократа,
прибыв в Дельфы и призванная архонтами и городом, к тому же
пела здесь богу и соревновалась два дня и отличилась на
Пифийских соревнованиях, достойно [славя] бога и наш город, —
в добрый час дано городу Дельфам на общем собрании
с голосованием по закону прославить жительницу Кум...
дочь Аристократа, и [поставить] ей медное изображение
[и увенчать ее] славным венком бога, что по обычаю
делается в Дельфах, и [наградить ее] тысячей драхм серебром;
архонтам послать ей по закону и величайшие дары.
Предоставить ей и [ее] потомкам в городе право гостеприимства,
право первого вопрошения оракула, право первоочередного
разбирательства ее жалоб в суде, право убежища, свободу от
всех повинностей, почетное место на всех соревнованиях,
которые проводятся городом. Мы предоставляем ей,
потомкам [ее], право владения землей и домом и все привилегии,
которые предоставляет город и другим проксенам и благодетелям.
Написать это самое решение на самом видном месте святилища.
Архонтам отправить копию этого решения в город Кумы,
чтобы там знали».
Второе посвящение относится к Пифиаде 90 г. до н. э. Оно интересно тем, что перечисляющиеся благодеяния распространяются не
только на самого победителя, но и на его брата. Кроме того, в этом
посвящении перечень привилегий, получаемых пифиоником, завершается указанием на организацию торжественного пира в пританее —
общественном здании, считавшемся символическим центром городагосударства, где постоянно горел огонь в честь богини домашнего
очага Гестии, где заседали должностные лица и где за государственный счет устраивались пиршества для особо почетных граждан
и высоких иностранных гостей.
E. B. Герцман
Музыкальная агонистика
«При архонте Клеандре, сыне Тимона, советниках Полите,
сыне Александра, Эвклиде, сыне Гераклейда, Дионе,
сыне Полиона, город Дельфы на общем собрании [постановил].
Так как органист элевтеринец Антипатр, сын Бревка, пришедший
в Дельфы после того как к нему было послано посольство,
и приглашенный архонтами и городом, великолепно соревновался
' два дня, как подобает прославил бога, город Элевтер
и наш город, в котором и был увенчан на состязании ...
[наградить] медным изображением и всеми другими почестями, которые он
сам воздал богу. Соответственно этому в добрый час решено: прославить
органиста элевтеринца Антипатра,
сына Бревка, за благочестие и почтительность к богу и
за отношение, которое он всегда проявляет к искусству,
за благоволение к нашему городу; прославить брата его
элевтеринца Кротона, сына Бревка, и дать ему и [его] потомкам
в городе право гостеприимства, право первому вопрошать
оракула, право первоочередного разбирательства его жалоб
в суде, право убежища, свободу от всех повинностей, почетное
место на всех соревнованиях, которые проводятся в городе, право
владения землей и домом и все другие привилегии, которые
существуют для других проксенов и благодетелей города. Архонтам
послать им и величайшие дружеские дары. Звать их и людей
с ними в пританею на общее угощение города. Написать
решение архонтов в святилище Аполлона на самом видном месте
и послать в город Элевтер, чтобы там знали».
Афинами. Преемником Кекропа был Эрихтоний, сын бога огня Гефеста. Он очень долгое время правил Афинами и учредил в честь
богини праздник, названный Афинеями. Эрихтоний был замечательным мастером по вождению колесниц и ввел в Афинах состязания
на колесницах. «Паросская хроника» сообщает об этом в таких
словах: «Когда Эрихтоний впервые запряг боевую колесницу, открыл
состязание и назвал [его ] Афинеями, он обнаружил изваяние Матери
богов Кибелы». Хотя остается загадочной связь между статуей богини
и Афинеями, ясно, что этот праздник существовал с мифических
времен. Его отмечали не только при Эрихтоний, но и при следующих
властителях Афин — Эрехтее, Пандионе и Эгее. Жена Эгея Эфра
родила от бога Посейдона знаменитого греческого героя Тесея, который и стал новым правителем Афин. Согласно Павсанию (VIII 2,
1), именно при Тесее праздник Афины превратился в Панафинеи
(то есть — «всеафинеи»), так как он был отмечен «всеми афинянами,
объединенными в один город», иными словами — всеми жителями
Аттики, сплоченными вокруг Афин. Приблизительно то же самое
сообщает и Плутарх («Тесей» 24).
В историческое время тиран Писистрат (560—527 гг. до н. э.)
превратил Панафинеи в главное афинское празднество, отмечавшееся
ежегодно и называвшееся Малыми Панафинеями. Одновременно с
этим каждый третий год Олимпиады в первом месяце аттического
календаря гекатомбеоне (соответствовавшем приблизительно периоду
со второй половины июля по первую половину августа) с особой
торжественностью и роскошью праздновались Великие Панафинеи.
Праздник начинался ночью торжественным бегом с факелами, а
наутро устраивались спортивные и музыкально-поэтические соревнования. Плутарх («Перикл» 13) приписывает знаменитому афинскому государственному деятелю Периклу (495—429 гг. до н. э.) решающую роль в установлении такого порядка, при котором музыкальные состязания в Панафинеях происходили регулярно, а не
эпизодически, как это было до него. По сведениям Плутарха, именно
Перикл добился специального декрета о музыкальных конкурсах.
А когда сам Перикл был выбран судьей, то он якобы установил
правила для конкурирующих кифародов, авлетов и кифаристов.
Как видно, когда-то существовало описание Панафинеев с распорядком празднеств, видов музыкальных конкурсов, перечнем их
участников и победителей. О таком документе сообщается в трактате
Псевдо-Плутарха (8). Сам документ не сохранился, и сейчас очень
трудно по ограниченному числу разрозненных материалов составить
хотя бы приблизительную музыкальную программу Панафинеев.
Видимо, одной из характерных особенностей этих состязаний
было участие в них рапсодов, исполнявших поэмы Гомера. Об этом
сообщает Гесихий в статье «Одеон» (см. также: Элиан «Пестрые
рассказы» V 2, 8).
158
Каждый человек, посещавший в Дельфах святилище Аполлона,
читал такие посвящения и узнавал имена победителей, а по возвращении домой рассказывал о них своим землякам, а те — своим
потомкам. Так слава победителей передавалась от одного поколения
к другому. Когда на последующих Пифийских соревнованиях провозглашались новые победители, их имена постепенно затмевали
старые. Но память о наиболее выдающихся музыкантах сохранялась
долгое время.
Пифийские игры проводились на протяжении многих веков, вплоть
до конца IV века. Последний раз они состоялись весной 394 г. при
римском императоре Евгении (392—394 гг.). Но осенью того же года
на престол был возведен Феодосии I Великий. Он был ревностным
христианином и провозгласил христианство единственной религией
Римской империи. С тех пор больше не могло быть Пифийских игр,
вписавших много замечательных страниц в историю античного музыкального искусства.
Панафинеи
Миф говорит, что земля некогда породила Кекропса, получеловека-полу змею, который основал город в Аттике. Колебатель земли
Посейдон и воительница богиня Афина затеяли между собой спор
о том, кому будет принадлежать новый город. Боги Олимпа присудили
его Афине. С тех пор основанный Кекропом город называется
159
E. B. Гер&ман
Музыкальная агонистика
Кроме того, в словаре «Суда» (статья «Лас») утверждается, что
при Писистрате на Панафинеях были введены дифирамбические
агоны. Такое сообщение также приоткрывает завесу над художественным своеобразием Панафинеев и заслуживает особого внимания.
Вспомним, что дифирамб первоначально посвящался только
Дионису-Вакху и исполнялся исключительно на торжествах в честь
Диониса — на Дионисиях. Впоследствии он использовался и в Ленеях,
также связанных с культом бога виноделия. Но с течением времени
в жанре дифирамба стали звучать и другие мифологические сюжеты.
Об этом свидетельствуют такие названия дифирамбов, как «Данаиды»
Меланиппида, «Мисийцы» Филоксена, «Ниоба» Тимофея и т. д. В
результате появилась возможность включать дифирамб в различные
праздники. Так, он звучит в Афинах на празднествах, посвященных
Гефесту, Асклепию, Посейдону, а за пределами Афин его слушают
в Дельфах, Фивах и Аркадии, на Самосе и Теосе. Причем везде
его тематика весьма разнообразна и включает в себя самые разные
мифологические действа. Такой обновленный дифирамб становится
важной частью Панафинеев.
«Паросская хроника» (61) сообщает, что в 508 г. до н. э. впервые
в Афинах состоялись соревнования мужских хоров: «При архонтстве
в Афинах Исагора... впервые стали состязаться хоры мужчин. [Тогда] победил [хор], который обучал халкидянин Гиподик». Участие
в конкурсе хоровых коллективов накладывало отпечаток на
организацию соревнований и на процедуру выявления победителей.
Дело в том, что хористы, выступавшие на конкурсе, набирались
не только по музыкально-вокальным данным. Они представляли
собой группу, собранную из конкретной филы — одной из территориально-политических общин. Следовательно, каждый такой хор,
участвовавший в состязаниях, защищал честь и художественное достоинство значительного числа людей, живущих в одной местности
и объединенных как государственно-административным делением,
так, зачастую, связанных и крепкими родовыми узами. Поэтому
любая фила была заинтересована в том, чтобы ее хор показал себя
с наилучшей стороны. Здесь проявлялся местный патриотизм и все
тот же агональный дух, во много раз усиленный тщеславными
желаниями. Все это требовало активной работы по организации и
подготовке хора. С этой целью из числа граждан той или иной
филы назначался так называемый «хорег» (χορηγός, буквально —
руководитель хора). Как правило, он был богатым человеком, а
возложенная на него обязанность — «литургия» (λειτουργία) по набору
хористов и их обучению («хорегия» — χορηγία) — считалась почетной
и приравнивалась к таким важным общественным повинностям, как
материальное обеспечение пиров, устраиваемых для членов всей
филы (έστίασις), священнных посольств (άρχιβεωρία) и снаряжение
во время войны за свой счет военного корабля (τριηραρχία).
Правда, Платон однажды («Законы» II 665 а) употребил термин
«хорег» для обозначения художественного руководителя хора, когда
говорил о вдохновителях хоров — Аполлоне, музах и Дионисе. Как
видно, такое толкование слова «хорег» дало основание Деметрию
Византийскому (после III в. до н. э.) в четвертой книге его сочинения
«О поэзии» (см. Афиней XIV 633 а— Ь) утверждать, что древние
«не называли хорегами тех, кто нанимает хоры, как [их именуют]
теперь, а [называли этим словом] руководителей хора, что [и]
обозначает само название». Судя по всему, Деметрий Византийский
отталкивался только от указанного платоновского фрагмента и от
этимологии термина. Однако сейчас отсутствуют свидетельства, которые могли бы подтвердить такую точку зрения. Все имеющиеся
материалы говорят о том, что хорег выполнял лишь функции
организатора и мецената, но не более. Художественный руководитель обозначался другими терминами: «έγημών» (гегемон) и
«κορυφαίος» (корифей), «άγέχορος» (агехорос) или «ήγέχορος» (гегехорос) и др.
Хорег, прежде всего, нанимал людей, являвшихся его непосредственными помощниками в деле набора хористов, составления репертуара и обучения хора. Такие задачи возлагались на поэта и авлета.
Первый возглавлял литературно-художественную часть, а второй —
музыкальную. Но первоначально все эти обязанности исполнял
исключительно поэт. В древнейшие времена он сам сочинял слова
и музыку, либо «подбирал» музыку для созданного им текста из
бытовавшего репертуара. Кроме того, он учил хоревтов петь и танцевать и сам во время выступления был в рядах хористов, выполняя
функции корифея. Таким образом, он одновременно был и создателем
произведения, и дидаскалом (διδάσκαλος — учитель) , обучавшим хор.
Известно, что еще в конце V в. до н. э. некоторые поэты сами
танцевали на сцене. Авлет же выполнял довольно скромную задачу —
аккомпанировал хору. В трактате Псевдо-Плутарха (29) сообщается,
что в древности авлет играл подчиненную роль и даже свое жалованье
получал от поэта. Но в процессе постепенного распада синкретизма
античного искусства, когда каждый вид стремился к автономии и
музыка приобретала все более самостоятельную роль, обязанности
поэта- дидаскала и авлета несколько перераспределились. Авлет стал
музыкальным руководителем хора и музыкальным дидаскалом. К
сфере деятельности поэта относилось лишь создание текста и литературно-сценическая дидаскалия. Поэтому в сохранившихся надписях, относящихся к IV в. до н. э., под обозначением «дидаскал»
всегда понимался поэт. Что же касается более поздних надписей,
то в каждом отдельном случае его содержание варьировалось. Это
мог быть либо поэт, либо музыкант, либо специально нанятый
человек, который сводил воедино поэтическую и музыкальную стороны произведения, не являясь ни одним из его авторов.
160
Зак. 49
161
/62
Музыкальная
E. B. Гер&ман
Неоднозначности понимания термина «дидаскал» во многом способствовало и другое немаловажное обстоятельство. Хоры начинают
дифференцироваться по возрастным группам. Такое подразделение
давало возможность выработать особые критерии при оценке выступлений каждого хора и сформировать специфический репертуар,
соответствовавший художественным возможностям исполнителей различных возрастов. Возникают детские и мужские хоры, а затем на
состязаниях появляются авлеты-дети и авлеты-мужчины. При этом,
естественно, становится очевидной необходимость в дидаскалах, обучавших и воспитывавших юных хористов, танцоров и музыкантов.
Их выступления на состязаниях были своеобразным отчетом тех,
кто готовил их к конкурсу. Поэтому в некоторых надписях под
дидаскалом понимался и учитель-воспитатель. Вот древнейшая из
дошедших до нас таких аттических надписей, датируемая 270 г. до
н. э. (правда, здесь существительное «διδάσκαλος» заменено однокоренным глаголом «έδίδασκεν») :
«Хорегом был народ, архонтствовал Пифорат,
при агонотете Трасилле, сыне Трасилла из Декалии,
победил [хор] детей [филы] Иппотонтиды, авлировал фиванец
Теон, обучал [хор ] фиванец Проном».
А вот другая надпись того же времени, так как в ней фигурируют
те же архонт (αρχών — правитель) и агонотет (αγωνοθέτης — судья) :
«Хорегом был народ, архонтствовал Пифорат,
при агонотете Трасилле, сыне Трасилла из Декалии,
победил [хор ] мужчин [филы ] Пандиониды, авлировал
амбракиец Никокл, обучал [хор] аркадянин Лисипп».
Эти надписи говорят о том, что хорегами могли быть не только
отдельные лица, но и весь народ филы, жертвовавший средства на
организацию и обучение хора, так как его победа в соревнованиях
была делом чести всех граждан филы. Нужно иметь в виду, что
стоимость подготовки одного хора мужчин, например в IV в. до н. э.
в Афинах, могла подниматься до 2000 драхм (приблизительно 8.5
кг серебра), а на наиболее важных праздниках — даже до 5000 драхм
(почти 22 кг серебра). Обучение и подготовка детского хора стоили
1500 драхм (около 6.5 кг серебра). Все это были немалые деньги,
которые давали либо богатые хореги, либо, как мы видим, собирали
все граждане филы.
Приведенные надписи, кроме того, показывают, что авлетов и
дидаскалов нередко выписывали из других областей Эллады. И это
также вынуждало идти на значительные материальные затраты. В
разные исторические периоды и в различных местностях Эллады
труд музыкантов оплачивался неодинаково, но высокопрофессиональные мастера всегда ценились достаточно дорого. Так, например,
агонистика
163
Плутарх («О судьбе и доблести Александра» II 1) сообщает, что
сиракузский тиран Дионисий пообещал некоему знаменитому кифароду, имя которого не указывается в источнике, серебряный талант
(33.655 кг серебра) за одно выступление. Хотя Дионисий обманул
кифарода и не дал ему обещанного вознаграждения, эта сумма
показывает, во сколько оценивалось мастерство высокопрофессионального музыканта во дворцах владык V—IV вв. до н. э.
По свидетельству Афинея (XIV 623 d), автор III в. до н. э. Аристей
в своей книге «О кифародах» пишет, что знаменитому его современнику афинскому кифароду Амебу платили аттический талант
(26.2 кг серебра) в день, если он выступал. Для сравнения напомню,
что, по свидетельству известного греческого историка второй
половины V в. до н. э. Фукидида («История» II 13), в период экономического расцвета Афин, во времена Перикла, вся их казна
вместе с ежегодной союзнической данью имела 102 000 талантов. А
так как для участия в агонах плохих музыкантов не приглашали,
то естественно, что оплата «гастролеров» обходилась недешево. Вместе
с тем целые филы и даже отдельные хореги шли на расходы, ибо
слава ценилась неизмеримо выше денег.
Ради этой славы Перикл (495—429 гг. до н. э.) воздвиг у подножия
Акрополя величественное здание, названное «Одеон» (от ωδή — песня), специально предназначавшееся для Панафинейских музыкальных состязаний. Одеону была придана форма шатра персидского
царя Ксеркса, от войск которого греки столь достойно отстояли
независимость своего отечества в только что закончившихся грекоперсидских войнах. Позднее, во времена оратора Ликурга (умер ок.
328 г. до н. э.), для тех же целей было воздвигнуто более крупное
сооружение, названное Панафинейский театр. Здесь с еще большей
торжественностью проходили Панафинейские музыкальные состязания.
Есть основания считать, что на Панафинеи получили доступ не
только рапсоды, хоры, хоревты, кифароды и авлеты, но также и
инструментальные ансамбли, называвшиеся «синавлия» (συναυλία —
соединение приставки «συν», указывающей на совместность действия,
и «αύλία» — собирательное существительное от «αυλός»). Это слово
буквально обозначает совместное звучание чего-то с авлосом. Так,
Поллукс (IV 83) употребляет его, упоминая об одновременном звучании нескольких авлосов: «В Афинах синавлией назывался какойлибо ансамбль авлетов, совместно играющих на Панафинеях» (словом
«ансамбль» здесь переведено многозначное греческое слово
\ «συμφωνία»). Однако этот термин использовался и при обозначении
дуэта авлоса и кифары. По свидетельству Афинея (XIV 618 а), Сем
из Делоса в пятой книге своей «Истории Делоса» писал: «Так как
большинство не знает, что такое синавлия, я должен объяснить. Это
нечто вроде соревнования в согласии, [музыкально-звуковое] соот-
•
164
E. B. Герцман
Музыкальная агонистика
ветствие авлоса и лиры без слов». В тексте, приведенном у Афинея, «соответствие авлоса и ритма без слов», что является явной бессмыслицей. Во-первых, такое словосочетание предполагает неоднородные сопоставления, так как сравнивается не инструмент с инструментом, а инструмент с ритмом. Во-вторых, «ритм без слов» сам
по себе невозможен, а достижим только на инструменте, в вокальной
партии или движении. Совершенно очевидно, что в рукописной
традиции сочинения Афинея вместо слова «λύρας» каким-то образом
ошибочно оказалось «ρυδμου».
Таким образом, синавлия — это либо дуэт авлосов, либо дуэт
авлоса и струнного инструмента. В первом случае партия одною
авлоса — основная, а другого — сопровождающая, тогда как во втором — авлос ведущий, а струнный инструмент — аккомпанирующий.
Когда же древнегреческие музыканты говорили о дуэте кифары
и авлоса, в котором кифара вела мелодическую линию, а авлос сопровождение, то они употребляли выражение «енавлос кифарисис»
(έναυλος κιΜρισις). Афиней (XIV 637 f) упоминает кифариста Лисамдра из Сикиона, прославившегося в этом жанре.
Однако необходимо отметить, что понятие «синавлия», как и
большинство древнегреческих музыкальных терминов, неоднозначно.
Иногда оно подразумевало исключительно аккомпанирующую роль
авлоса. Так, например, Афиней (XIV 617 Ь) приводит случай, свя~
занный с поэтом Пратином из Флиунта, современником и конкурентом Эсхила на 70 Олимпиаде (499—486 гг. до н. э.), который,
согласно словарю «Суда», написал пятьдесят «драм» и тридцать две
сатировы драмы для театра. Однажды «Пратин из Флиунта... обиделся на то, что авлеты отказались аккомпанировать хорам...». Здесь
в значении «аккомпанировать» используется глагол «συναυλείν».
Скорее всего, «синавлия» (συναυλία) как ансамблевая игра инструменталистов была одной из отличительных черт Панафинеев. Вполне
возможно, что многие победители, засвидетельствованные в надписях,
выступали не как солисты, а в качестве ансамблистов. Это соответствовало высокому уровню культуры панафинейского музицирования.
Была еще одна особенность Панафинеев. В программу этих музыкальных состязаний смогли «пробиться» авлоды, для которых
участие в Пифиадах было невозможно. Сохранился мраморный фрагмент, найденный на Акрополе в Афинах. Он содержит запись о
наградах, присуждавшихся на музыкальных состязаниях. На нем
среди победителей кифародов, кифаристов и авлетов указаны и
победители авлоды:
первому— золотой венок в 100СГ драхм
[и- или-? ] серебряный в 500 драхм
второму — в 700 драхм
третьему — в 600 драхм
четвертому — в 400 драхм
пятому — в 300 драхм
Мужчинам-авлодам
первому в этом [состязании] венок в 300 драхм
второму —
в...
третьему —
в 100 драхм
Авлетам
первому — венок
Как мы видим, самые скромные призы были у авлодов. Сумев
в Афинах перебороть традиционное отрицательное отношение к своему искусству и получив право участвовать в Панафинеях, они все
же не смогли добиться того, чтобы их выступления оценивали по
тому же «курсу», что и других конкурсантов. Их искусство считалось
все же более примитивным.
Однако нужно отметить, что такие ценные награды стали
присуждаться победителям значительно позже, когда участие в конкурсе стимулировалось уже не столько славой, сколько денежным
вознаграждением Первоначально же награды состояли из оливковых
венков и амфор, наполненных оливковым маслом от священной оливы.
После того как завершались спортивные и музыкальные состязания, на следующий день в Афинах устраивалось грандиозное
шествие с песнями и танцами, сопровождаемое звучанием различных
инструментов. Во главе шествия несли так называемый пеплос дорогостоящее разноцветное покрывало, изготовлявшееся в течение
года девушками из лучших афинских семей под наблюдением жрицы
храма Афины. Как правило, на пеплосе вышивались сцены из «Титаномахии», то есть из сказания о борьбе Зевса и Кроноса за власть
над миром. Во время шествия пеплос находился на священном корабле,
макет которого передвигался по улицам города либо на сделанных
Для этого колесах, либо на плечах мужчин. Затем шли девушки в
белом, несшие специальную храмовую утварь, а потом в строго
/66
E. B. Гер&ман
установленном порядке шествовали граждане из различных сословий
*ся процессия очень медленно продвигалась по улицам Афин Нако
нец, кортеж подходил к Акрополю и останавливался перед его входом
Пеплос торжественно снимался с корабля и под руководством жрицы
храма Афины надевался на древнейшее изображение богини. Праздник заканчивался грандиозным обрядом жертвоприношений с огромным количеством жертвенных животных. Во время всего шествия
передачи пеплоса и жертвоприношений звучали религиозные гимны
и музыка, исполнявшаяся на различных инструментах.
Конкурсомания
Кроме основных общенациональных агонов в различных областях
древнего мира устраивались многочисленные местные празднества
где музыкальные соревнования входили обязательной частью в их
программы. Эти праздники были связаны либо с местными религиозными культами, либо с определенными историческими событиями
либо устанавливались волей правящих здесь владык.
Так, в Арголиде, в городе Эпидавре, издавна почитался бог
врачевания Асклепий, в честь которого устраивались праздники
где состязались артисты и музыканты. Эти празднества назывались
здесь Великие Асклепий.
На севере Греции, в Беотии, проходили Эротидии и Мусеи
посвященные богу любви Эроту и музам. Они также не обходились
без художественных конкурсов. Вот фрагмент из списка победителей
такого соревнования в честь муз, запечатленный на камне и начинающийся все с той же традиционной формулы «αγαθή τύχη» - «в
добрый час» —решению жюри:
«В добрый час. При агонотете Флавии Павлине, при архонте Метродоре, сыне
Онесифора, на состоявшемся в честь муз агоне победили:
автор просодия - теспиец Эвмарон, сын Александра, и афинянин Антифон
глашатаи
—теспиец Помпеи, сын Зосима;
трубач
— фиванец Зосим, сын Эпикта;
автор энкомия в честь императора - служитель храма Помпилий Антоний
энкомий в честь муз -служитель храма Помпилий Антоний Максим·'
автор поэмы] в честь императора - коринфянин Эмилий Эпиктег
автор [поэмы] в честь муз - теспиец Дамонейк, сын Дамона·
рапсод — коринфянин Эвтихиан;
исполнитель на пифийском авлосе - коринфянин Фабий Актик·
кифарист — никомедиец Теодот, сын Теодота;
автор древней трагедии - аспендец Аполлоний, сын Аполлония·
автор новой комедии — афинянин Антифон;
актер новой комедии — афинянин Антифон;
автор новой трагедии - афинянин Артемон, сын Артемона·
актер новой трагедии — афинянин Агатемер, сын Питоклея;
хоровой авлет — пергамец Госий».
Музыкальна я агонистика
167
\· Имена победителей показывают, что на конкурсе в честь муз
совместно выступали и греки, и римляне. Несколько человек дважды
удостоены звания победителя. Специалист по хвалебным песням,
называвшимся энкомиями, служитель храма муз некий Помпилий
Антоний Максим представил наилучшие произведения, прославляющие императора и муз, а афинянин Антифон был признан лучшим
как автор и актер так называемой новой комедии, где идеи традиционных мифологических сюжетов преломлялись в ситуациях современной
действительности. Что же касается крайне загадочного определения
«новая трагедия», то нужно думать, что и здесь также подразумевается произведение, в сюжете которого действуют не боги и не
герои, а смертные люди.
Здесь же в Беотии, в городе Орхомене, в древней столице племени
миниев, совершалось празднество, именовавшееся Минин. На нем в
основном повторялись древние культовые обряды и исполнялся древнейший музыкальный репертуар. В той же Орхомене проводился
праздник Харитесий в честь божеств красоты и радости — харит,
дочерей Зевса и океаниды Эвриномы. Большую часть Харитесий
составляли музыкальные состязания. Вот надпись, увековечившая
^победителей одних Харитесий:
«Эти победили на соревновании Харитесий:
трубач—антиохиец с [реки] Меадр Менис, сын Аполлона;
глашатай -- пафиец Зоил, сын Зоила;
рапсод — афинянин Η умений, сын Η умения;
эпический поэт — фиванец Аминий, сын Демоклея;
авлет — критянин Аполло дот, сын Аполло дота;
авлод — аргосец Родиин, сын Родиппа;
кифарист — эолиец из Кум Фаний, сын Аполлодора, сына Фания;
кифарод — колхидец Деметрий, сын Пармениска;
актер трагедии — родосец Гиппократ, сын Аристомена;
актер комедии — фиванец Каллистрат, сын Екзакеста;
автор сатиры — фиванец Аминий, сын Демоклея;
актер — таренгинец Доротей, сын Доротея;
автор трагедии — афинянин Софокл, сын Софокла;
актер — фиванец Кавирих, сын Теодора;
автор комедии — афинянин Александр, сын Аристона;
актер — афинянин Аттал, сын Аттала».
В Спарте мусические агоны начали устраиваться чуть ли не со
второй половины VII в. до н. э. Они проводились в рамках праздника,
i Называвшегося Карнеями и посвященного Аполлону.
Издавна были известны мусические состязания на знаменитом
острове Эгейского моря Делосе (Павсаний IV 4, 1; IV 33, 2).
Фукидид (III 104, 3—6) рассказывает, что на этот праздник съез;ались вместе с семьями жители всех окрестных кикладских островов,
•десь устраивались хороводы и состязания певцов. Население со-
168
E. B. Герцман
седних островов принимало в этом активное участие и даже посылало
свои хороводы для выступления в конкурсах.
Аналогичные соревнования проводились и в других местах
Греции — Эпидавре, Фивах, Лебадии, Берое. Жители Азии, входящие
в эллинистическую орбиту, также не были лишены «агонистического
духа». Во многих городах Вифинии, Лидии и Ионии устраивались
подобные состязания. Они проходили в таких городах, как Никомедия,
Никея, Сарды, Траллы, Эфес, Смирна, Пергам, Милет и других.
Таким образом, в каждом более или менее значительном городе
эллинистического мира были свои собственные празднества, включавшие в себя музыкальные состязания. С течением времени в
сознании людей они превращались в некую часть символа города
и его облика. Когда кто-то говорил, например: «я из Афин» или
«я с Делоса», то в сознании современников моментально всплывали
не только географические координаты этих городов, не только известные исторические события, связанные с ними, но и обязательно
знаменитые празднества со спортивными и мусическими конкурсами.
Однако в Греции был город, который волею судеб оказался местом
проведения двух грандиозных общеэллинских торжеств.
В Дельфах, издавна известных своими Пифийскими играми, со
второй четверти II в. до н. э. стали проводиться еще одни соревнования, названные Сотериями. Для этого был конкретный исторический
повод.
В 280—277 гг. до н. э. на Балканский полуостров вторглись
полчища кельтов, которых греки называли галлами или галатами.
Они захватили большую часть Греции и даже дошли до Дельф.
Одной из целей захватчиков было ограбление Дельфийского
святилища, в котором хранилось бесчисленное множество уникальных
ценностей. Патриотизм греков и глубокое почитание национальных
богов не могли допустить такого святотатства. Возле Дельф произошло
решающее сражение между кельтами и объединенными силами греков
(эолийцев, беотян и фокидян). Захватчики были разгромлены и
бежали. В представлении греков эта победа была предопределена
не их мужеством, силой оружия и талантом полководцев, а божественным провидением. Разве мог хозяин святилища, великий Аполлон, позволить надругательство над Дельфами? В сложившейся ситуации сами боги должны были встать на защиту святилища. И именно
благодаря богам произошло его спасение. По решению этолийского
союза, принятому в 278 г. до н. э., были установлены игры Спасения
(по-гречески Σωτηρίαι — Сотерии). Они посвящались Аполлону
Пифийскому и Зевсу Сотеру. Во все места Эллады были посланы
гонцы с призывом принять участие в играх. Ответы не заставили
себя ждать. Многие из греческих городов принимали такие декреты:
«...народ, желая участвовать в чествовании богов... постановляет: в добрый час, принять их [то есть этолийцев] предложение
Музыкальная
агонастака
/69
и признать состязания Сотерии, которые этолийцы учреждают
в благодарность за Спасение Дельфийского храма Аполлона и
всей Эллады, с награждением победителей венками...»
Так как участие в Сотериях рассматривалось как национальнопатриотический акт, то в художественных конкурсах было занято
большое количество людей. Здесь были и солисты-рапсоды, кифаристы, а влеты, кифароды, а также детские и* мужские хороводы,
авлеты, сопровождающие хороводы, поэты и постановщики своих
трагедий и комедий (в эпиграфических памятниках они отмечены
как διδάσκαλοι — «дидаскалы»), авлеты, сопровождавшие своей игрой
эти театральные представления. Участниками состязания считались
даже «гиматиомисты» (Ιματιομύστοι). Под этим термином понимались
люди, выдававшие хоревту театральные костюмы — «гиматии»
(ιμάτια). Они могли давать их напрокат или продавать для спектаклей. Но самое главное — они были создателями костюмов. Нередко
такие художники-модельеры являлись членами театральной группы,
готовившей спектакль, и выполняли обязанности, близкие к
функциям современного костюмера.
Некоторые сохранившиеся надписи, содержащие списки участников Сотерии, показывают, что ежегодно на них выступало до
семидесяти человек. Представьте, сколь велика эта цифра в масштабах древнего общества, где все числовые показатели населения
были во много раз ниже, чем ныне.
У нас существует уникальная возможность ознакомиться с именами участников Сотерии, проходивших в течение десяти лет (с 279
по 269 гг. до н. э.), так как они сохранились на специальных плитах,
сделанных из мрамора, камня или других твердых материалов. Мы
рассмотрим список только одного года —- 272 г. до н. э. Пусть читателю не покажется скучным и однообразным перечень уже ни о
чем не говорящих имен древнегреческих мастеров, ушедших в небытие вместе со своим искусством. Наоборот, попытаемся прочувствовать особенность обстановки, саму атмосферу событий и, несмотря
на сложности, хотя бы приблизительно ощутить то, что принято
называть «дыханием времени». Ведь за этими именами — живые
судьбы музыкантов, хоревтов, актеров, драматургов, годы их
приобщения к художественному ремеслу и напряженная подготовка
к предстоящим на Сотериях выступлениям. Артисты, съехавшиеся
в Дельфы со всей Эллады (их имена мы сейчас узнаем), будут
признаны победителями состязаний, и эта победа откроет для них
путь к творческой славе. Однако многие участники соревнований не
будут увенчаны венками победителя. Поэтому нужно представить
себе не только накал страстей и волнений перед соревнованиями и
во время их, но и всю гамму чувств участников агона после объявления решения судей: от ничем не сдерживаемой радости и ликования
170
E. B. Гври^ман
победителей до разочарования и глубоких переживаний тех, кто не
был отмечен агонотетами. Да, жизнь древнего артиста, как и артиста
наших дней, была полна сложностей и перипетий.
Итак, год 272 до нашей эры. Дельфы. Список участников Сотерий:
«При архонте Аристагоре,
жреце закинфце СРилониде, сыне Аристомаха, при иеромнемонах [то есть, членах жреческой коллегии] этолийцах Полифроне, Телесте, Александре, Евктее, Мимнее, Эвнике, Лике, Полемархе, Полемае, дельфийцах Архиаде, Мантее, гистиейце
Фитоне,
на агоне Сотерий соревновались
рапсоды — аркадиец Полимнест, сын Александра,
аркадиец Клиторий, сын Аристида;
кифаристы — миринец Эпикрат, сын Меандра,
пелленец Каллий, сын Поликсена;
кифароды — афинянин Андрокл сын Фокиона,
трониец Никон, сын
;
хоревты-дети — беотиец Гераклиодор, сын Диогитиона,
афинянин Пикон, сын Теомена,
беотиец Исменодор, сын Микиона,
халкидец Антиген, сын Булевта;
хоревты-мужчины — беотиец Аполлодор, сын Терона,
афинянин Лик, сын Дионисия,
. . . . Менон, сын Антеннипа,
кеосец Фидакид, сын Фиданта,
византиец Энесидем, сын . . . ;
авлеты — эгинец Динон, сын Гераклида,
беотиец Никополь, сын Теогитона;
дидаскалы — халкидонец Гераклит, сын Талла,
беотиец Онисипп, сын Диона;
актеры трагедий — кассандрец Никид, сын Никандра,
опунтец Эвхарид, сын Эпихара,
мегарец Дамон, сын Эвдема;
авлет — хиосец Диопсант, сын . . . ;
дидаскал — аргосец Сатир, сын Симмаха,
гистиянин Тимоксен, сын Теотимида,
фессалиец Эратон, сын Филона,
аргосец Гераклит, сын Диона;
авлет — афинянин Харид, сын Харида;
дидаскал — боспорец . . . , сын Хрисолая,
милетец Улиад, сын Калликрата,
этолиец Сотил, сын . . . ,
милетец Аристипп, сын Калликрата;
авлет—сикионец Пантакл, сын . . . .;
дидаскал — афинянин Лик, сын . . . . та;
актеры комедии — закинфец Филонид, сын, Аристомаха,
закинфец Ликид, сын Трасиксена,
элидец Гераклит, сын Гераклида;
авлеты — беотиец Филиск, сын Филона,
ахеец Дион, сын Тевдора,
гераклеец Дионисий, сын Сима,
беотиец Никомах, сын Поликлида;
авлет — навкратидец Клитий, сын Мендая;
Музыкальная агонистика
171
дидаскал — беотиец Кепсисодор, сын Каллия,
киренец Поликрат, сын Евдокса,
афинянин . . . ., сын Гигесия,
афинянин Диокл, сын Диокла;
авлет — беотиец Ксантипп, сын Мойрагена;
дидаскал — мегарец Менекрат, сын Потида,
халкидец Клеоксен, сын Ахая,
амбракиец Епитим, сын . . . *.
. . . . Филиск, сын Дарейка;
авлет—афинянин . . . .,
дидаскал — беотиец Диогит, сын . . . .
комические хоревты — ибиденец Дромар, сын Тисамена,
афинянин Теодот, сын Теодота,
сикионец Терсин, сын Никодима,
беотиец Аристокл, сын Каллия,
мегарец Дионисиодор, сын Памфила,
сикионец Мосх, сын . . . .;
гиматиомисты — саламинец Стратокл, сын Аполлодора,
солеец Никон, сын Менеклея,
гераклеец Дионисий, сын Дионисиодора».
К сожалению, история не сохранила для нас имена артистов,
оказавшихся победителями на этих Сотериях, хотя они каждый раз
фиксировались.
Но вот прошло сорок шесть лет, в течение которых каждый год
проводились Сотерий, на которых были и победители, и побежденные.
В этом, 226 г. до н. э. также были выбиты на камне имена участников
художественных состязаний. Возможно среди них находились внуки
и правнуки артистов, участвовавших в Сотериях 272 г. до н. э.
Однако эта надпись не сохранилась. Зато уцелел отрывок другой,
содержащей имена победителей. Вот перевод этого уцелевшего фрагмента:
«При агонотете Ксене, этолийце из Трихонея, сыне Гелланика,
иеромнемонах этолийцах Крареиде, *Тел ..., ...ипале, Пиррайте, Аристомахе, Тимофее, Филле, Этолионе, Александре,
Пиррине, Сотионе, ...нионе, Лисимброте, Гибристе, Писикле,
хиосце — Никие, дельфийцах — Мнасоне, Вабиле, на Сотериях
победили:
рапсод — Никий,
кифарист — коринфянин Филоксен, сын Ксенниада,
кифарод — этолиец Теофраст, сын Эва...ха;
авлет-мальчик — беотиец Гермионд, сын Никия,
руководитель детей — ... Ев...,
авлет-мужчина— сикионец Ник..., сын Тимодема,
руководитель мужчин—беотиец Деме..., сын Агатофана,
комический актер — гистиянин Амикл, сын ... фрая.»
Многочисленные праздники с музыкальными соревнованиями учреждались тиранами, полководцами, консулами, императорами. Особенно показательна в этом отношении деятельность Александра Ma-
! l
E. В. Гер&ман
кедонского (356—323 гг. до н. э.). Шествие его победоносного войска
было отмечено целой серией состязаний, в том числе и художественных.
Так, на самой заре своей государственной деятельности, когда
он лишь начал осуществлять македонскую экспансию на Пелопоннесе,
Александр покорил главный беотийский город Фивы. Возвратясь в
Македонию и принеся жертвы Зевсу Олимпийскому, в честь своей
победы он учредил в древней столице македонских царей, в Эгах,
праздничные состязания и даже назвал их Олимпийскими (кстати,
такое наименование в древнем мире носили не только знаменитые
игры, проходившие в Олимпии; олимпийскими назывались игры в
Эпидавре, Берое, Эфесе, Смирне, Кизике). И, как добавляет Квинт
Курций Руф (I 1 1 , 1 ), «установил еще и состязания в честь муз».
Когда Александр прибыл со своим войском в Египет, то, находясь
в Мемфисе, он принес жертвы одному из важнейших местных божеств
Апису (изображавшемуся в виде быка с треугольным белым пятном
на лбу) и провел праздничные состязания «гимнастические и
мусические» (там же, III 1 , 4 ) . На них съехались знаменитости со
всей Эллады. Естественно, здесь невозможно было обойтись без
греческих кифародов, авлетов и кифаристов. В сообщении, изложенном в работе Афинея (XII 538 b-f), пишется, что во времена Александра Македонского участники мусических соревнований выступали
в следующей последовательности: рапсоды, кифаристы-солисты
(ψιλοκν&αρισταί), кифароды, авлоды, авлеты, актеры трагедии, актеры комедии и, наконец, псалты. Под последним термином в Древней
Греции подразумевали кифаристов, игравших без плектра, пальцами.
Вступив в древнюю столицу Финикии Тир,Александр-завоеватель
и здесь устроил аналогичные соревнования (Квинт Курций Руф Ш
6, 1). Отмечая свою победу над индами, он учредил такие же
«мусические и гимнастические соревнования» на берегу Персидского
залива (там же, VI 28, 3). После смерти своего друга и соратника
Гефестиона Александр также задумал устроить в его память
«гимнастические и мусические состязания» (там же VII 14,10). Из
текста Квинта Курция Руфа трудно понять, состоялись они или нет,
Правда, он передает дошедшие до него слухи, что якобы через
некоторое время участники «гефестионовых состязаний» выступали
на похоронах самого Александра Македонского, который ненадолго
пережил своего друга.
Перечисление этих спортивных и художественных соревнований
во время войн Александра Великого не должно создать впечатление,
что его походы были неким сплошным праздником спорта и искусства.
Они устраивались в перерывах между жесточайшими битвами, как
отдохновение после тяжелых кровопролитных боев.
Отдать дань великому агонистическому духу с привлечение
искусств являлось древнейшей традицией, которой следовал не только
Музыкальная агонистика
Александр Македонский. Многие римские императоры также соблюдали этот обычай.
| Октавиан Август (23 г. до н. э.—14 г. н. э.), разбив в морском
сражении 2 сентября 31 г. до н. э. при Акции (у западного побережья
Средней Греции) своего соперника Марка Антония, в память о
победе учредил Акцийские игры. Они проводились в городе Никополе
(буквально — «город победы»). Как можно понять из сообщения Страбона (VII 7, 6), здесь издавна существовали игры, посвященные
Аполлону Актийскому, а значит, в их программе должны были
. быть музыкальные конкурсы. Октавиан Август придал им несколько
иную направленность, приспособив древний обычай к чествованию
собственной победы.
При том же Августе были учреждены Столетние игры, посвященные основанию Рима (753 г. до н. э.). Это был грандиозный
религиозный, спортивный и художественный праздник. Его предполагалось отмечать через каждые сто лет. Многие римские императоры
мечтали, чтобы такой юбилей пришелся как раз на их правление.
Ведь Столетние игры служили не только славе Рима, но и прослав¥ лению императора, отмечающего эту знаменательную дату. Поэтому
всегда находились угодливые «историки», помогавшие своему мо~
| нарху посредством разного рода толкований слова «век», а также
НС помощью многочисленных и запутанных летоисчислений доказать
t обоснованность проведения Столетних игр в требуемое время. ИзI вестно, что при самом Августе Столетние игры состоялись в 17 г.
I до н. э., при императоре Клавдии в 47 г., а при Домициане — в
•88 г.
Один из самых жестоких и безжалостных римских властителей,
запечатлевшийся в истории как некое исчадие ада, Нерон (54—68 гг.
I до н. э.), учредил особые игры и назвал их своим именем — Неронии.
| Его всепоглощающая любовь к музыке (о ней мы еще поговорим
•отдельно) предопределила важное место музыкальных соревнований
на Нерониях, которые проводились с неописуемой пышностью. Когда
| же Нерон позорно закончил свое бесславное правление, то, чтобы
l изгладить из памяти потомков не только дела этого облеченного
I императорской властью изверга, но и само его имя, Неронии были
I упразднены. Однако спустя сто семьдесят лет, император Гордиан III
i (238—244 гг.) пытался возродить Неронии. Но годы его правления
l были сочтены, а попытка возрождения игр, связанных со столь
В непопулярным именем, была заранее обречена.
Император Домициан (81—96 гг.) учредил состязания в честь
Юпитера Капитолийского. Они проводились каждые пять лет, и их
программа включала гимнастические и музыкальные соревнования
(Светоний «Домициан» 4). Здесь наградами отмечались не только
кифароды и кифаристы-солисты (psilocitharistai), но также кифаристы, сопровождавшие своей игрой выступления хороводов
174
E. B. Гер^ман
(chorocitharistai; в существующем русском переводе Светония все эти
детали исчезли). Для большей помпезности Капитолийских игр
Домициан велел построить на Марсовом поле по греческому «образу
и подобию» Одеон, вмещавший более десяти тысяч зрителей. Все
римляне, присутствовавшие на играх, чувствовали себя настоящими
древними греками времен Перикла. Даже сам Домициан одевался
в тогу «на греческий манер». Такое великолепие и грандиозность
всех сопровождавших агон мероприятий делали его самым знаменитым во всей империи. Выигранная там победа означала первенство не только в Риме, но и во всем римском мире. А это по
тогдашним представлениям соответствовало всему цивилизованному
миру.
Страстью к состязаниям отличались не только императоры.
Например, по свидетельству Цицерона («Об ораторе» 18, 57), консул
51 г. до н. э. Марк Марцелл Клавдий был чрезвычайно предан
делу устройства игр. Более того, даже самые низкие сословия
воспринимали игры как приятную и необходимую традицию. Для
того чтобы они могли сами участвовать в состязаниях, в Риме
ежегодно с 12 по 14 ноября проводились так называемые «плебейские
игры» (хотя никаких конкретных сведений о музыкальных конкурсах
в их программах не сохранилось).
Несколько неясным на античных конкурсах представляется облик
судей. Выявление победителей было не простым делом. Поэтому
судьи назначались из числа самых уважаемых граждан, чья
объективность была вне сомнений (во всяком случае там, где волеизъявление агонотетов не ограничивалось диктатом владык). Победитель определялся путем подсчета голосов, поданных судьями
за каждого участника соревнований. Правда, остается непонятным,
насколько учитывалась при назначении агонотетов их осведомленность в вопросах искусства. Известны случаи, когда выдающиеся
мастера, участвуя в агонах, не оказывались в числе победителей,
а награду получали музыканты, не оставившие никакого следа в
истории античного искусства. Конечно, в любом конкурсе результат
зависит от многих слагаемых: от мастерства выступающего, его
эмоционального состояния, программы и т. д. Но не последнюю роль
здесь играют и судьи, глубина их понимания искусства, их художественные вкусы и добросовестность. Однако в сохранившихся материалах судьи стоят как-то в тени, и очень трудно осмыслить, кто
они такие. Иначе говоря, жюри остается одной из загадок античных
художественных агонов.
Как уже указывалось, в древнейшие времена наградой на
мусических состязаниях была ветка «аполлоновского дерева» — лавра. Таким образом музыкант-победитель как бы отмечался важнейшим и самым знающим судьей — самим Аполлоном. Впоследствии
в качестве награды победителю вручался треножник. Эта процедура
Музыкальная агопистика
совершалась в торжественной обстановке, нередко под звуки песни,
называвшейся «песня, сопровождающая треножник» — «τριποδιφορικόν μέλος» (Прокл «Хрестоматия» 27). Несмотря на то, что треножник представлял собой довольно значительную материальную
ценность, он рассматривался как символ художественного мастерства
его владельца и обычно посвящался богу. Нередко победитель агона
делал на треножнике посвятительную надпись и оставлял его в
храме. С этой минуты треножник словно принадлежал только богу,
и никто из победителей даже не помышлял забрать его. Геродот
(I 144) рассказывает случай, когда после одного из состязаний в
честь Аполлона Триопийского некий галикарнассец по имени Агасикл
вопреки обычаю унес треножник домой и повесил его на стене. В
наказание за это пять городов (Линд, Иалис, Камир, Кос и Книд)
отстранили шестой город, Галикарнасс, от участия в агонах.
Известны случаи, когда победители конкурсов воздвигали в честь
своей победы даже целые монументы. По их убеждению, слава
музыканта-победителя должна была быть закреплена в веках не
только соответствующей записью на мраморной колонне и преданиями
о мастерстве художника, но и величественным памятником. По свидетельству Афинея (VIII 351 е—f), знаменитый афинский кифарод
IV в. до н. э. Стратоник, одержав победу на состязании в Сикионе,
соорудил в святилище Асклепия посвятительный монумент в виде
военного трофея и сделал на нем такую надпись: « [Воздвиг ] Стратоник, [захватив первенство] у плохо играющих на кифаре».
С течением времени на различных состязаниях и играх в качестве
премии стали даваться денежные вознаграждения. Для многих музыкантов-профессионалов такие премии оказывались основным
источником существования. Судя по сохранившимся материалам, на
многочисленных агонах в разные времена для победителей устанавливались неодинаковые денежные премии. Как правило, главный
приз предназначался кифароду, поскольку его искусство считалось
самым почетным и сложным. Поэтому величина денежных вознаграждений музыкантов на агонах всегда зависела от премии кифарода:
чем выше его приз, тем выше призы и остальных музыкантов. На
одном из мраморных обломков, обнаруженных близ города Афродисиады, находившегося на границе Фригии и Карий, указываются
такие премии:
«сальпинксисту — 150 денариев
глашатаю — 150 денариев
кифароду-мальчику — 150 денариев
пифийскому авлету — 200 денариев
[кикли ]ческому авлету — 150 денариев
кифароду-мужчине — 500 денариев».
/76
E. B. Герцмап
Другой фрагмент этого же столба сообщает:
«хоровому кифаристу — 500 денариев
хоровому авлету — 750 денариев
кифароду — 1500 денариев».
Иногда применялся другой принцип распределения призов. Вот
надпись из Малой Азии, в который указываются и вторые премии:
«сальпинксисту — 500 денариев
глашатаю — 500 денариев
автору энкомия — 750 денариев
поэту — 750 денариев
пифийскому авлету — 100 денариев
для второго — 350 денариев
солисту-кифаристу — 1000 денариев
для второго — 350 денариев
кифароду-мальчику — 750 денариев
для второго — 250 денариев
хоровому авлету — 1500 денариев
для второго — 500 денариев
трагическому хору — 500 денариев
хоровому кифаристу — 1500 денариев
для второго — 500 денариев».
Велики или малы эти денежные призы, вручавшиеся победителям?
Сейчас уже невозможно точно и однозначно определить реальную
величину каждой суммы. Во-первых, подлинная ценность денария
изменялась и в различных местах была неодинаковой. Во-вторых,
не всегда и не везде в обращении были денарии одной и той же
стоимости. Приблизительное представление о фактических размерах
приведенных денежных призов читателю помогут составить следующие сведения: в I в. до н. э. в Риме дрозд стоил Ъ денария (Варрон
«О сельском хозяйстве» III 2), во II в. девочка-рабыня шести лет
оценивалась в 205 денариев (деревянная табличка 139 г., найденная
в Дакии), трубач при носителе высшей власти в римской колонии
(duumvir) получал ежегодно до 217 г. до н. э. 30 денариев, а впоследствии — 75 (фрагмент надписи из Урсо в Беотике, Испания), во
времена Диоклетиана (284—305 гг.), когда в обиход вошли менее
ценные денарии, учитель греческого и латинского языков получал
их ежемесячно в количестве 200, а учитель арифметики — 75, брадобрею же за одного человека платили 2 денария (эдикт
Диоклетиана).
Для более ранних исторических периодов материальные «завоевания» музыкантов-победителей рассматривались как фактор побочный и несущественный. Самым важным результатом считались твор-
Музыкальная агонастика
ческие достижения, художественное превосходство над соперниками.
И именно это оценивалось как наиболее значимый итог агона. Звание
победителя настолько высоко котировалось, что даже родство с ним
было почетно. Плутарх («Лисандр» 18, 9) рассказывает, как шестикратный победитель на Пифийских играх кифарод Аристоной предложил спартанскому полководцу Лисандру (конец V в. до н. э.)
объявить себя его сыном. В согласии с воззрениями эпохи, Аристоной
был глубоко убежден, что Лисандру будет бесконечно лестно считаться отцом столь знаменитого музыканта.
Однако с течением времени материальные блага победителей
агонов становились все более и более заманчивыми. Постепенно
величина денежного вознаграждения сделалась своеобразным критерием уровня агона: чем выше были денежные призы, тем охотнее
именитые музыканты съезжались на конкурс. Такая тенденция не
могла не сказаться на художественном уровне соревнований. Когда
прежде, в древности, целью состязаний было выявление мастерства
и художественных идеалов каждого выступающего, естественно, что
на агонах сталкивались самобытные творческие индивидуальности.
Конечно, абсолютное большинство самых высочайших художественных достижений античной музыки не было связано с агонами. Они
возникали в иной музыкальной жизни, лишенной конкурсной суеты
и шедшей как бы параллельно бурным событиям, происходившим
на состязаниях. Однако все же неслучайно на знаменитых эллинских
агонах VI—IV вв. до н. э. иногда появлялись музыканты, которые
создали свое направление в древнегреческом искусстве (Терпандр,
Тимофей, Сакад, Фринис и другие). В последующие эпохи все было
намного проще и цель у всех была единая: любой ценой добиться
успеха у судей и, главное, — у толпы слушателей. Одобрение массы
слушателей давило на жюри и становилось одним из решающих
аргументов при определении победителя. Такое влияние толпы ощущалось уже во времена Платона (см.: «Законы» III 700 е). Но впоследствии оно стало решающим. Дело нередко доходило до того, что
слушатели не соглашались с мнением жюри. Так, Элиан («Пестрые
рассказы» III 43) сообщает, что однажды на соревнованиях в честь
богини Геры граждане южноитальянского города Сибариса, обсуждая
выступление какого-то кифарода, повздорили и даже схватились за
оружие.
Все это были явно негативные тенденции, которые отодвинули
на задний план стремление к утверждению на мусических агонах
художественных принципов и постепенно превратили их в способ
Профессионального заработка и общедоступное зрелище, далеко не
всегда удовлетворяющее взыскательные вкусы.
Звуки амфитеатра
ОЧЕРК
ШЕСТОЙ
ЗВУКИ АМФИТЕАТРА
От дифирамба к трагедии
Знаменитый римский философ Лукреций (ок. 94—55 гг. до н. э.) в
своей дидактической поэме «О природе вещей» (I 150) четко и
афористично сформулировал мысль, широко известную в древнем мире:
«Из ничего — ничто» (ex nihilo nihil), то есть «ничто не возникает из
ничего». Эта идея, бесчисленное множество раз иллюстрировавшаяся
самой природой и историей человеческого общества, блестяще подтверждается происхождением столь удивительного явления, как театр.
Действительно, театр возник не «из ничего», а из целой серии
взаимосвязанных феноменов, обусловленных нравственным и историческим уровнем развития общества, его способностью к художественному освоению жизни, бытующими фольклорными традициями.
В конце прошлого века Фридрих Ницше высказал мысль, сформулированную им в названии известной работы «Рождение трагедии
из духа музыки». Спору нет, музыка оказала решающее влияние
на возникновение не только трагедии, но и всего, что связано с
театром. Но знаменитый немецкий философ не мог не знать, что
театр вырос, прежде всего, на фундаменте языческой религии. Вернее,
его истоки идут от вполне конкретного ее культа. Пантеон язычества
был перенаселен, и многие его божества, благодаря яркости и драматизму своих ипостасей, могли послужить символом зарождающегося театра. Разве не правомочен был бы театр Зевса или Аполлона,
театр Артемиды или Гермеса? Каждое из этих божеств имело в
своей мифической биографии достаточное количество насыщенных
страстями страниц как драматических, так и комических, чтобы
послужить объектом для театрализованного воплощения. И вместе
с тем судьбе было угодно, чтобы из всего сонма языческих богов
театр начал свой путь от культа Диониса. Но судьба и случайность
несовместимы. Значит, именно в ипостаси Диониса было заложено
то семя, которое с самого начала способствовало зарождению театра
будущего. Поэтому древнегреческий театр возник из дионисийского
духа, являвшегося неотъемлемой частью античной религии.
:
Кроме того, вне поэзии ни о каком театре не могло быть и
речи. Конечно, здесь не подразумевается поэзия, взращенная во
дворцах владык или именитых граждан. Поэзия театра взлелеена
извечной рекой народного творчества, на многие века опередившей
письменность. Такая поэзия распространялась и жила в среде,
лишенной не только книг, но даже самой грамотности (в ее обычном
смысле). Значит, древнегреческий театр возник и из духа античной
поэзии.
К тому же, театр не состоялся бы без поэтики движения человеческого тела, без образной жестикуляции рук. В противном случае
зарождающаяся художественная форма, обладая скрытой динамикой,
была бы обречена на внешнюю статику, которая воздвигла бы
непреодолимый барьер между театрализованной идеей и ее восприятием. Следовательно, древнегреческий театр возник и из духа
пляски.
Скорее всего, когда Фридрих Ницше говорил о возникновении
трагедии из духа музыки, он имел в виду не просто музыку как
вид искусства, а некую ее объединяющую роль. В самом деле,
религиозный дионисийский экстаз, поэзия народных преданий и
танцевально-мимическое начало могли быть объединены в единую
художественную форму только музыкой. Без нее все части театрального действа оставались бы разрозненными элементами, не связанными в цельный живой организм. Музыка послужила некой общностью, где сошлись и взаимодействовали сравнительно обособленные
формы художественного мышления. Более того, она их настолько
сцементировала, что был создан новый тип творчества, получивший
вначале наименование «τα δρώμενα» (та дромена).
Это название, представляющее собой субстантивированную форму
причастия от глагола «δράω» (действовать), обозначало «деяния»,
«дела» и являлось предком современного термина «драма». Понятно,
что объединению религиозных верований, поэзии и танца в лоне
музыки способствовал синкретизм античного художественного мышления, без которого немыслимо было бы это сложное соединение.
Поэтому можно смело сказать, что «та дромена» — кульминация древнего художественного синкретизма.
Конечно, объединяющая функция музыки в новом жанре во
многом и предопределила ее главенство. Как мы уже выяснили,
любой союз различных искусств не является сообществом равноправных, а образует своеобразную иерархическую систему, где ради
существования самой системы власть добровольно отдается какомулибо из искусств. При рождении театра таким гегемоном оказалась
ыка. Безусловно, распад античного художественного синкретизма
пощадил даже свое собственное последнее детище — театр. И
3
Аесь также начались процессы, приведшие к тому, что музыка
Постепенно теряла бразды правления и в конце концов превратилась
E. B. Гер&ман
Звуки амфитеатра
лишь в одно из художественных средств театрального искусства. Но
это случилось гораздо позднее. При рождении же театра главенство
музыки было бесспорным.
Попытаемся проследить, как возникло столь удивительное достижение античного творческого духа. Для этого нам опять придется
вспомнить о некоторых религиозных обрядах, связанных с культом
Диониса.
В сознании древних греков он воплощал живой, изменяющийся
мир природы, где действует закон постоянного зарождения и разрушения и ни на мгновение не прекращается извечный процеа
обновления. Плутарх («Об E в Дельфах» 9) свидетельствует о том,
что древние прорицатели (θεολόγοι) давали имя Диониса всяческим
превращениям и перемещениям составных элементов в воздухе, воде,
на земле, в космосе, растительном и животном мире. Поэтому культ
Диониса был неотделим от динамичного восприятия природы. Музыкальное оформление этого культа должно было обращаться к
эмоциональным звуковым последовательностям, выражавшим патетику метаморфоз природы, ее переходов из одного состояния в
другое, вечную ее подвижность и переменчивость.
Наиболее полное воплощение такая музыка получила в дифирамбе. По словам Прокла («Хрестоматия» 14), «дифирамб стремителен,
проявляет исступленность посредством танца, создает состояв*;?,
подобающее богу [Дионису], воздействует ритмами и используемыми
[в нем ] более грубыми словами». Так культовая песня в честь
Диониса, сопровождающаяся вакхическим танцем, создавала у ее
исполнителей и зрителей оргиастическое состояние (некую «древнегреческую нирвану»), без которого невозможно было приобщиться
к дионисийству.
Конечно, сюжет дифирамба первоначально был посвящен только
событиям, связанным с Дионисом. Хотя от тех ранних времен не
сохранилось ни одного дифирамба, нетрудно догадаться, что его
сюжетом могло служить и повествование о преследовании Диониса
жестоким царем эдонов Ликургом, и предание о дочерях царя Орхомены Миния, долго не желавших признавать культ бога, о тирренских
морских разбойниках, намеревавшихся продать Диониса в рабство,
о печальной судьбе Икария, погибшего из-за виноградной лозы,
подаренной ему Дионисом, о фригийском царе Мидасе, который
упросил Диониса сделать так, чтобы все, к чему он прикоснется,
превращалось в золото. Существовало много мифологических сюжетов
из «дионисийской жизни». Все они издавна были хорошо известны
и, каждый раз заново переживаемые, оказывали решающее воздействие на исполнителей дифирамбов и слушателей, на их музыкально-поэтическо-танцевальное воплощение. Эмоциональная мелодия, бурный ритм, экзальтировано звучащие выкрики «Ио, Вакх»
и стремительный танец — вот что создавало неповторимую оргиа-
стическую атмосферу дифирамба. Не случайно именно эти его свойства отмечены в вышеприведенном отрывке из сочинения Прокла.
Дифирамб нередко служил музыкальным оформлением дионисийских жертвоприношений. Чаще всего на алтаре бога закланию
подлежало животное, посвященное Дионису, — козел. Было популярно
изображать в виде козла даже самого Диониса. Многие участники
дионисийских шествий-комосов одевались в козлиные шкуры. Вполне
возможно, что дифирамб, сопровождавшийся во время таких комосов
бурными танцами, назывался «комодия» (κωμρδία, от κώμος —
вакхическое шествие и φδή — песнь). Когда совершалось жертвоприношение и кровь жертвенного козла разливалась по алтарю,
участники церемонии пели «козлиную песнь», по-гречески звучавшую
как «трагодия» (τραγωδία, от τράγος —козел и φδή — песнь). Не
исключено, что поющийся и танцующийся во время такого жертвоприношения дифирамб мог называться «трагодией».
Сам дифирамб исполнялся вокруг алтаря. Это место называлось
«орхестрой» (ορχήστρα, от ορχησις — танец), и здесь располагался
круговой («киклический») хор. Все, кто не участвовал в дифирамбе,
стояли вокруг орхестры. Исключения делались лишь для самых
важных лиц и, конечно, для жрецов храма Диониса. Им временно
ставили деревянные сиденья, которые после исполнения дифирамба
убирались.
Следовательно, все терминологические образования, связанные
в дальнейшем с театром, возникли вокруг дифирамба — танцевального
группового песнопения в честь Диониса и о Дионисе. Одновременно
• этим шел процесс становления и самого театрального действа.
Наиболее достоверное свидетельство о нем оставил нам Аристотель («Поэтика» IV 1449 а 9—11): «Она [то есть трагедия] и комедия
Произошли от импровизационного начала, одна от заводил дифирамба, другая — от заводил фаллических песен». Выражением «от
импровизационного начала» я перевел аристотелевский оборот «από
αρχής αυτοσχεδιαστική». Последнее слово —· прилагательное, происшедшее от глагола «αυτοσχεδιάζω», обозначающего «говорить экспромтом», «действовать без подготовки». Таким образом, Аристотель
подчеркивает отсутствие заранее подготовленного плана дифирамба
и фаллических песен. Участники ритуального действа знали только
схему, некий «скелет» обряда: сюжет, последовательность обрядовых
«событий», традиционные словесные обороты, мелодические попевки
и танцевальные фигуры, сопровождавшие его. Все остальное зависело
•р выдумки и художественной фантазии исполнителей.
Нет ничего удивительного в том, что в общем ансамбле оказывались как пассивные, так и активные участники. Подобное подразделение было обусловлено их индивидуальными творческими споUJU
собностями. Безусловно, наиболее талантливые, обладавшие худоЖес
жественной смекалкой, вокальными и танцевальными данными
182
Звуки амфитеатра
E. B. Герцман
участники действа становились творцами многих и каждый раз новых
песенно-танцевальных «трюков» и, в конечном счете, брали
инициативу в свои руки. Аристотель называет их «экзархой»
(εξαρχοι — зачинатели, руководители хора). В приведенном фрагменте
Аристотеля это существительное чаще всего переводят как
«зачинщики» или «запевалы». И все же оба слова не передают всех
функций экзархов дифирамбов и фаллических песен. Будучи «зачинателями», они сохраняли свое главенство до самого конца исполнения,
выступая и как «запевалы», и как ведущие танцоры, а также как
основные чтецы-декламаторы. Поэтому я перевел «экзархой» как
«заводилы», которые не только начинали дифирамб, но и вели его
до самого конца, выступая в качестве ведущих в различных амплуа.
Заводила мог рассказывать о Дионисе, о его страданиях и даруемой им людям радости. Но он мог также изображать самого
Диониса и представлять все драматические и вакхические перипетии,
происходившие с ним. Хор же сопровождал его пение своими
восклицаниями, отдельными фразами или в кульминациях пел вместе
с ним. Танец заводилы нередко озвучивался пением хора и поддерживался хоровым танцем или отдельными движениями. Его декламация или «накладывалась» на фон хорового пения и хорового
танца, или произносилась в полной тишине и бездействии окружающих. Здесь между заводилой и хором допустим был и диалог, не
только певческий, но и речевой. Использовались различные варианты.
Все зависело от сюжета, форм его воплощения и таланта участников
действа, особенно экзарха, и самое главное — от импровизационного
начала, вдохновлявшего весь коллектив.
Так в дифирамбе произошло расслоение на заводилу и хор. Это
был уже серьезный шаг на пути формирования трагедии, когда из
хора постепенно выделялся актер. Одновременно с этим в сюжет,
который прежде посвящался исключительно Дионису, постепенно
стали вторгаться и другие герои.
Так, Геродот (V 67) повествует, как Клисфен (ок. 600—565 гг.
до н. э.), последний тиран города Сикиона, во время войны с
Аргосом запретил рапсодам устраивать состязания в Сикионе, потому
что в эпических произведениях Гомера очень часто воспевается город
Аргос и аргосцы. Кроме того, Клисфен захотел изгнать из Сикиона
Адраста, сына Талая, царя Сикиона. Однако жители Сикиона продолжали оказывать Адрасту всяческие почести и даже прославили
его «страдания» в трагических хорах. То есть вместо эпизодов из
жизни Диониса они стали рассказывать, петь и танцевать «житие»
Адраста.
Это сообщение показывает, как эволюция сюжетного содержания
дифирамба нередко была самым тесным образом связана с жизнью.
Значит, в Сикионе экзарх-заводила дифирамба должен был у"&е
представлять не Диониса, а Адраста, а хор — не обычных спутников
Диониса, силенов и сатиров, а жителей Сикиона. Такие метаморфозы
не могли не вызывать определенную реакцию традиционно настроенной публики. В одной из статей словаря «Суда», называющейся
«Ничего по поводу Диониса», сообщается, что когда сикионец Эпиген
показал трагедию, которая была сочинена не в честь Диониса, то
кто-то из зрителей закричал: «Что [здесь] относится к Дионису?»
Затем выражение «ничего по поводу Диониса», вошло в пословицу,
использовавшуюся, когда в каком-либо деле забывалось о главном.
Естественно, что процесс внедрения новых сюжетов в дифирамб
происходил не безболезненно, ибо он нарушал вековую традицию.
И как показывают источники, первые образцы дифирамба с новым
содержанием появились в Сикионе. Вероятно, поэтому во времена
античности иногда высказывалось мнение, что создателями трагедии
Шыли сикионцы.
^Однако справедливей считать, что процесс перерождения дифирамба осуществлялся повсеместно, так как он отражал закономерности изменений в художественном мышлении. В связи с этим необходимо вспомнить не только о Сикионе, но и о других городах
.Эллады.
Так, в Коринфе мы сталкиваемся с деятельностью одного из
ярчайших представителей древнегреческой художественной культуры — с Арионом. С его именем связана популярная в древнем мире
легенда, изложенная Геродотом (I 23—24) и Плутархом («Пир семи
.мудрецов» 18—19).
По их свидетельству, родившись в Метимне, находившейся на
северном побережье острова Лесбос, Арион большую часть своей
жизни провел при дворе тирана Коринфа Периандра. Но затем он
решил побывать в Италии и Сицилии. Там он успешно выступал
как кифарод и, нажив большое состояние, решил вернуться в Коринф.
И|этой целью он отправился в путь- из Тарента, наняв корабль
коринфских моряков. Те же замыслили убить кифарода и завладеть
его богатством. Узнав о готовящемся злодеянии и сознавая, что
спасения ждать неоткуда, Арион все же уговорил моряков разрешить
спеть ему перед смертью. Обреченный на гибель Арион облачился
В традиционный наряд кифарода, взял в руки кифару и, встав на
корме, запел. Завершив песню, он бросился в море, выбрав смерть
более достойную, чем от рук убийц. Корабль поплыл дальше, ибо
команда была уверена, что Арион найдет свою гибель в морских
волнах. Но его подхватила стая дельфинов, которые и вынесли
Музыканта на берег у мыса Тенар. Спасшись, Арион отправился в
Коринф, где поведал о случившемся своему покровителю Периандру.
Рассказ его, особенно все, касающееся необыкновенного спасения,
выглядел столь удивительным, что Периандр не поверил своему
кифароду и даже заточил его под стражу. Однако, когда корабль,
На котором плыл Арион, прибыл в Коринф, Периандр призвал
I
E. B. Гери,ман
Звуки амфитеатра
моряков к себе и поинтересовался, что им известно об Арионе. Те,
ни о чем не догадываясь, ответили, что оставили кифарода здравствующим и процветающим в Таренте. Тогда-то они и были уличены
в обмане.
Как говорит Геродот (там же), на Тенаре существовала медная
статуя, изображавшая Ариона на дельфине. Павсаний (IX 30,2)
утверждал, что такую же статую он видел на Геликоне. Это не
удивительно, так как легенда о чудесном спасении Ариона была
крайне популярна в Элладе и могла послужить основой для многих
скульптурных и живописных произведений.
Но какое отношение все это имеет к зарождению трагедии?
Прежде всего, обратим внимание на то, что приведенная легенда
точь-в-точь повторяет другое известное предание о Дионисе и разбойниках.
Однажды тирренские разбойники схватили Диониса, спокойно
стоящего на берегу моря, и увели на свой корабль. Они задумали
продать прекрасного юношу в рабство и получить за него большие
деньги. Чтобы он не убежал, они решили приковать его цепями. Но
тяжелые цепи падали с Диониса, не желая быть оковами для бога.
Однако разбойники, не обратив внимание на столь удивительное
явление, подняли паруса и вышли в открытое море. Вдруг на корабле
стали твориться чудеса: на парусах зазеленели виноградные лозы,
а по всему кораблю начало струиться вино. Мачты и весла обвили
цветы. Затем непонятно откуда на палубе оказались дикие звери лев и медведица. В ужасе разбойники кинулись в воду, и Дионис
превратил их в дельфинов.
Близость сюжетов этих двух легенд— об Арионе и Дионисе вершенно очевидна. Смысловые параллели явно прослеживаются не
только в однозначности образов моряков и разбойников, но и в сюжетной
фабуле, завершающейся спасением невинных жертв и появлением
дельфинов в эпилоге обоих преданий. Таким образом, между Дионисом
и Арионом устанавливается «мифическая преемственность».
Словарь «Суда», основывавшийся на античных источниках,
считал Ариона изобретателем «трагического стиля» (τραγικός τρόπος).
Согласно ему, Арион якобы «первый учредил хор, спел дифирамб
дал название тому, что пелось хором, и вывел сатиров, говорящих
стихами». Конечно, некоторые из этих сведений весьма сомнительны.
Вряд ли дифирамб формировался в период жизни Ариона, на рубеже
VII—VI вв. до н. э., так как это должно было произойти значительно
раньше. И совершенно неправдоподобно, чтобы один человек мог
присвоить название жанру («дал название тому, что пелось хором»)
История свидетельствует о том, что такие названия вызревают т
тепенно, в процессе художественной практики, и в период
нескольких поколений.
> Еще один серьезный шаг на пути создания античной трагедии появление сатиров, «говорящих стихами» при исполнении дифирамбов, что также приписывается Ариону. Не потому ли он сохранился
в памяти потомства как «изобретатель трагического стиля»? Конечно,
внедрение в дифирамб действующих лиц, высказывающихся стихами,
также не могло быть внезапным. Скорее всего оно осуществлялось в
течение довольно продолжительного времени, когДа постепенно какието отдельные, небольшие диалогические фрагменты дифирамба облекались в стихотворную форму. Потом их становилось все больше.
Следовательно, и в этом вопросе исторический приоритет вряд ли
принадлежал Ариону. Но если в письменной традиции, дошедшей до
византийских времен (словарь «Суда»), запечатлелось имя кифарода
из Метимны, то можно предполагать, что именно его творческая
деятельность в этой области явилась некоторой кульминацией, от
которой пошел отсчет стихотворного диалога в дифирамбе.
Итак, в начале VI в. до н. э. наряду с песенно-танцевальными
и разговорными построениями в дифирамбе стали постепенно использоваться стихи. И такой «обогащенный» дифирамб процветал в
Коринфе, при дворе Периандра, у которого служил Арион.
Аналогичные события происходили и в Аттике. Подобно Клисфену в Сикионе, Периандру в Коринфе, к власти в Афинах пришел
тиран Писистрат, окруживший свой двор выдающимися музыкантами
и поэтами (Анакреонт, Симонид и др.). Будучи ярым противником
аристократии, Писистрат, как и все диктаторы, опирался на массы
и способствовал процветанию народного культа Диониса. Именно
при Писистратидах к древним праздникам, посвященным Дионису
и отмечавшимся с незапамятных времен — Малым Дионисиям, Ленеям, Антестериям, — добавились грандиозные торжества, названные
Большими Дионисиями. Они отмечались многочисленными состязаниями и пышными музыкальными выступлениями. Большая роль
отводилась здесь и исполнению «главной песни» Диониса — дифирамбу. Но теперь он имел уже мало общего с той древней обрядовой
песней-пляской, исполнявшейся некогда всеми (или большинством)
Участниками религиозной церемонии. Перед новыми поколениями
предстало невиданное прежде зрелище, в котором люди жили и
Умирали, любили и ненавидели, страдали и радовались. Здесь благородство соседствовало с низостью, искренность с подозрительностью, счастье с огорчением и разочарованием.
; Переживания до глубины души волновали всех, кто смотрел это
Удивительное создание религиозного и художественного духа. Среди
Зрителей не было равнодушных. И чем сильнее были переживания,
тем выше возносились мысли и чувства зрителей над каждодневными
^ботами. Сознание словно парило над реальностью, и человек оказыаался способным не только обозреть с высоты собственные дела и
Поступки, но и оценить их, словно со стороны, а это вело во многих
184
185
Звуки, амфитеатра
E. ß. Гериман
случаях к самоочищению или, как говорили древние греки, к
«катарсису».
Катарсис достигался быстрее и легче, если страсти были сильнее
и правдивее. Теперь эффект театрального действа зависел не столько
от веры язычника, не столько от играемых сюжетов (они были в с е
хорошо известны), сколько от мастерства тех, кто представлял его
от автора, актеров и хора.
Музыка и маски
Но обычай оставался обычаем: все, совершавшееся до и погле
представления трагедии, мало отличалось от происходившего до и
после представления дифирамба. Весь религиозный ритуал оставался
неизменным, и он не имел непосредственного отношения к пер
рождению дифирамба в трагедию.
Праздник Больших Дионисий, во время которых происходил
театральный а гон, открывался шествием. Его начинали жрецы
Диониса. В величественных и ярких одеждах они двигались во главе
процессии. Затем следовали канефоры — девушки, несшие на голове
корзины со священной утварью для жертвоприношений. Вслед за
ними вели жертвенных животных. Потом шел остальной народ: сначала важные должностные лица, затем богатейшие и знатные люди.
Их сменяли многочисленные торговцы, а тех — ремесленники и мастеровые, вплоть до самой бедноты. Когда процессия приближалась
к алтарю Диониса, как и встарь, здесь совершалось жертвоприношение, и кровь жертвенных животных вновь обагряла древний алтарь.
Звучали песни и пляски в честь Диониса, веселье сопровождалось
обильными возлияниями, танцы нередко переходили в оргии.
На следующий день происходило главное событие Больших
Дионисий — театральное представление. Теперь древний дифирамб
преображался в качественно новое зрелище со множеством зрителей
и очень длительным театральным действием. Ведь условия
гедийного агона предполагали участие трех конкурирующих авторов,
каждый из которых должен был представить тетралогию, то есть
ν
четыре следующих друг за другом сочинения: три трагедии и
Сатарову драму (в последней хор состоял из спутников Диониса
сатиров, она отличалась от трагедии несложным сюжетом с номедийными ситуациями, множеством шуток и счастливым окон-·
чанием). Таковы традиционные правила агона. Естественно, что не
было никакой возможности выстаивать на ногах столь длительное
время. Поэтому полукругом перед орхестрой ставили сиденья. По
мере увеличения числа зрителей количество сидений и количество
рядов, окружавших орхестру, также увеличивалось. Чтобы впереди
сидящие не заслоняли орхестры, сиденья, находящиеся позади, Де"
лались на небольшом возвышении. Чем дальше находился ряд, тем
выше его приходилось устанавливать. В конце концов по такому
типу начали возводиться грандиозные сооружения, напоминавшие
гигантскую подкову и громадную круглую чашу с сиденьями, спускающимися от ее краев к самому низкому центральному месту орхестре. «Подкова», образованная полукругом сидений, получила
наименование «театрон» (θέατρον, от глагола θεάομαι — смотрю). А
вся конструкция стала называться «амфитеатром» (αμφιθέατρον —
образование из приставки «αμφι», означающей движение вокруг
чего-нибудь, и существительного «θέατρον», соединение которых можно было бы перевести как «осматривание»).
Это были грандиозные сооружения. Вначале они строились из
дерева. Но, как стало известно благодаря словарю «Суда» (статья
«Пратин»), во время 70 Олимпиады (500—497 гг. до н. э.) в громадном афинском амфитеатре под тяжестью публики рухнули деревянные подмостки и погребли под собой многих любителей театрального искусства. После этого трагического случая амфитеатры
начали строить из камня. Самые знаменитые театры Древней Греции
были в Дельфах, Афинах, Эпидавре (на северо-востоке Пелопоннеса),
Оропе (на восточном побережье Аттики), Мегалополисе (Южная
Аркадия), Эретрии (город на острове Эвбея, расположенном в Эгейском море) и на острове Делосе.
Одной из удивительных загадок античных театров является их
акустика. По многочисленным свидетельствам современников, каждое
сказанное или пропетое актерами либо хором слово было слышно
в любой точке громадных амфитеатров, находившихся под открытым
небом и вмещавших зачастую до пяти тысяч зрителей (именно таким
был знаменитый амфитеатр в Дельфах). Где бы ни сидел человек,
он MOI быть уверен, что будет не только прекрасно видеть все, но
так же хорошо слышать. Какими средствами античные строители
добивались такого поразительного эффекта?
Чтобы понять и по достоинству оценить успех античных зодчих
в области архитектурной акустики, нужно учитывать, что они уже
были осведомлены о волнообразном распространении звука в воздушном пространстве. В знаменитом памятнике античного архитектурною искусства, трактате Витрувия «Об архитектуре» (V 5, 6—8),
фиксируется, что звук распространяется в воздухе подобно круговым
волнам, возникающим в спокойной воде от брошенного камня. Такое
сравнение было популярно в античной литературе. Диоген Лаэртский
(VII 1, 158) писал, что сам феномен слышания возникает от того,
что «воздух двигается кругами» между слушателем и источником
звука, «как вода в водоеме от брошенного [в нее] камня расходится
круговыми волнами». Боэций (480—524 гг.) в своем трактате «О
Музыкальном установлении» (I 14) подробно останавливается на
этом сравнении: «Принято [считать], что при звучаниях возникает
такое [явление], какое [создает] брошенный на расстоянии камень,
ι
188
Звуки, амфитеатра
E. B. Гери^ман
когда он погружается в болото или в стоячую воду. Вначале он
производит волну самого малого круга. Далее он распространяет
окружности волн более широкими кругами, до тех пор пока ослабевающее движение от вызванного волнения [не] успокаивается, И
всегда последующая и более крупная волна распространяется с более
слабым движением [чем предыдущая ]. Поэтому если бы было нечто,
что могло бы воспрепятствовать расходящимся волнам, то движение
постоянно словно возвращалось бы к центру, откуда оно возникло,
расходясь теми же волнообразными кругами. Точно так же, когда
воздух, создавая ударом звучание, неким образом колеблет и
приводит в движение другую ближайшую закругленную волну воздуха и таким образом [звук] распространяется и сразу же [волна]
доносит [его ] до слуха всех стоящих вокруг».
Следовательно, античные архитекторы хорошо знали: если звуковые волны не встречают на своем пути препятствий, то они
достигают слуха без всяких помех. Поэтому их задача заключалась
в том, чтобы возводить сооружения, в которых звук двигался бы
беспрепятственно. Для реализации этой идеи Витрувий (V 3, 4) дает
следующие рекомендации.
Во-первых, «круговые проходы... нужно делать соответственно с
высотой театра и так, чтобы высота их была небольше ширины
этих проходов. Ибо если они будут выше, то своей верхней частью
они будут отражать и отбрасывать голос и не дадут, чтобы окончания
слов с полной отчетливостью доходили до слуха тех, которые сидят
на местах, находящихся над круговыми проходами. Короче говоря,
нужно рассчитывать так, чтобы линия, проведенная от самого нижнего
до самого верхнего сиденья касалась всех вершин и углов ступеней тогда голос не встретит препятствий» (Пер. Ф. А. Петровского).
Такие сведения дают возможность представить себе один из
принципов, использовавшийся античными зодчими для улучшения
акустики в возводившихся ими амфитеатрах.
Во-вторых, Витрувий (V 6, 5) утверждает, что в нишах под
ступенями или сиденьями амфитеатра должны устанавливаться
специальные «медные сосуды» (vasa aerea), называвшиеся «эхейа»
(ηχεία — голосники). Причем эти полые сосуды делались так, чтобы
при прикосновении к ним (скорее всего, металлическим стержнем),
каждый из них издавал определенный звук. Требовалась серия
таких сосудов, издававших так называемые «постоянные звуки»,
лежавшие в основе античной музыкальной системы. Чтобы сейчас
не углубляться в детали структуры и особенностей ее строения,
отмечу только, что при переводе указанных Витрувием звуков в
плоскость современной музыкальной системы получается следующая
последовательность (звуки расположены «полукругом», как медные
сосуды в античном амфитеатре).
МИ1
ЛЯ1
РЕ2
СИ
189
ми1
ЛЯ1
РЕ2
По мнению Витрувия, сосуды, установленные в таком порядке
под сиденьями или ступеньками амфитеатра, дают гарантию того,
что все звуки, произнесенные на орхестре, становятся слышны слушателю, сидящему на любом месте.
Продолжая описание правильного расположения голосников для
улучшения акустических качеств амфитеатров, Витрувий рекомендует
ставить ряд таких сосудов в небольших театрах. В театрах же
значительной величины, по его мнению, сидения должны быть подразделены на три группы: самые высокие, средние и низкие. Так
вот, в группе нижних он предлагает размещать резонаторы по только
что приведенной схеме, а в средней и верхней использовать их с
несколько иной настройкой. В результате систему голосников можно
представить в такой сводной схеме:
, до# ι ми2
;Ьль21
I
1 ФА| l ля2
E. B. Гери^ман
Звуки амфитеатра
Изучение развалин античных амфитеатров не обнаружило даже
следов таких голосников. Витрувий (V 5, 6—8), словно предвосхищая
вопросы исследователей, изучающих его текст в новое время, пишет
о скептиках, которые, как он знает, будут утверждать, что в римских
театрах никаких голосников не было. Витрувий указывает, что
амфитеатры с голосниками были построены «в разных местностях
Италии и во многих городах Греции». Он даже приводит случай,
когда военачальник Луций Муммий, разрушивший театр в Коринфе,
вывез оттуда бронзовые голосники в Рим и посвятил их храму
Луны. Тут же Витрувий -добавляет, что во многих местах, если
средства, отпущенные на постройку, были ограничены, голосники
делались не из дорогостоящей меди или бронзы, а из дешевой
глины. Глиняные резонаторы также способствовали улучшению
акустики каменных амфитеатров.
Такими средствами античные архитекторы добивались хорошего
акустического эффекта в громадных амфитеатрах. Ведь без этого
условия трагедийные агоны, проводившиеся при большом скоплении
народа, нередко съезжавшегося из различных областей Эллады и
Италии, были бы невозможны.
Задолго до начала торжеств из богатейших граждан назначался
хорег, на плечи которого ложились все расходы по подготовке театральных представлений. Прежде всего, он набирал хор мужчин,
умеющих петь и танцевать. Нередко нужно было приглашать также
учителей пения. Невозможно было обойтись и без авлета, а иногда —
и без кифариста, так как театр без инструменталиста был немыслим.
Нельзя было забывать и о костюмах для хора и актеров, о масках и
т. д. Хлопот хватало, и все они были связаны с немалыми расходами.
В это же время между авторами, участвовавшими в трагедийном
агоне, архонт по жребию распределял хоревтов. В распоряжение
каждого автора передавался хор из двенадцати человек (потом их
стало пятнадцать). Затем начиналась тщательная работа по подготовке трагедий. Часто все четыре пьесы одного автора основывались
на сюжетах из единого мифологического цикла. Правда, нередко
исполнялись сюжеты из различных циклов, но воплощающие близкие
по смыслу идеи. Перед автором, актером (а впоследствии — актерами) , хоревтами и музыкантом-инструменталистом стояла сложнейшая задача — подготовить исполнение тетралогии. Необходимо
было не только освоить текст сочинений и выучить музыкальные
части, но и научиться делать все то, что создает целый комплекс
театрального художественного произведения.
К началу Больших Дионисий вся подготовительная работа завершалась. Во время праздника предстояло показать созданное всему
народу, а главное — судьям. И вот наступает решающий день.
Бесчисленные зрители заполняют амфитеатр. Приходят ваЖ"
нейшие городские сановники. Жрецы Диониса занимают отведенные
им сидения. Глашатай громко выкрикивает имена судей, и они
усаживаются на почетные места рядом с архонтом и жрецами
Диониса. Все готовы окунуться в водоворот человеческих страстей.
И вот раздается музыка. Звучит авлос...
I Какая роль принадлежала музыке в античном театре?
| Аристотель («Поэтика» VI 1449 b 27—30) пишет, что «одни части
трагедии исполняются только стихами, а другие — еще и поются».
Следовательно, стихи и пение составляли две главнейшие стороны
театрального представления. Ту же самую мысль утверждает и
Аристофан («Лягушки», ст. 862), когда вкладывает в уста Еврипида
такие слова: «Стихи и песни — струны («τα νεύρα») трагедии». Но в
каких взаимоотношениях находились эти средства художественной
выразительности? Как они взаимодействовали? Сейчас на этот счет
приходится строить различные предположения, так как до нас не
дошло ни одного обстоятельного описания самого процесса исполнения
трагедии, ни одного детального анализа какого-либо античного спектакля. Наши заключения по этому поводу могут основываться лишь
на сопоставлении отдельных мимолетных замечаний древних авторов,
на их фрагментарных высказываниях и, конечно, на разборе сохранившихся образцов древнегреческой трагедии. Но и таких материалов
вполне достаточно, чтобы составить определенное впечатление.
С этой точки зрения интересно, как Аристотель («Поэтика» XII
1452 Ь) описывает основные части трагедии — пролог (πρόλογος),
«эписодий» (έπεισόδιον — диалогическая сцена), «парод» (πάροδος —
вступительная песнь хора), «стасим» (στάσιμον — хоровая песнь),
«эксод» (έξοδος — развязка, окончание): «Пролог —это целая часть
трагедии до хорового парода; эписодий — целая часть трагедии между
хоровыми песнями, эксод — целая часть трагедии, после которой нет
песни хора; парод — это первая речь всего хора, стасим — песня хора
без анапеста и трохея, а коммос — общий трен хора со сцены».
I Внимательно вчитываясь в приведенную цитату, нетрудно понять,
что Аристотель толкует разделы трагедии в зависимости от их
местоположения по отношению к хоровым песням — «до», «между»
или «после» них. Иначе говоря, по мысли Аристотеля, они являются
неким стержнем, на который словно нанизываются остальные разделы трагедии. В его понимании музыка — цементирующее звено
всей ее структуры. Такой подход был типичным для античности,
так как отражал суть трагедии, которая не могла обойтись без
Музыки. Об этом говорит, прежде всего, то знаменательное обстоятельство, что самые выдающиеся авторы трагедий были одновременно
И композиторами. Да и само отношение древнегреческого зрителя
К музыке трагедии подтверждает ее важную роль в драматургии
Всего театрального комплекса.
I О музыке, создававшейся «отцом трагедии» Эсхилом (525—456 гг.
До н. э.), нам почти ничего не известно, кроме того, что, по свидетель-
190
/9/
E. B. Герцман
Звуки амфитеатра
ству современников, она была простой и строгой. В трактате Псевдо-Плутарха (20) сообщается, что Эсхил всегда избегал в своей
музыке хроматики.
Другой великий трагик Софокл (496—406 гг. до н. э.) с детства
изучал музыку под руководством афинского дифирамбического поэта
и музыканта Лампрокла (начало V в. до н. э.). Когда Софоклу
было шестнадцать лет, то за свою красоту и достижения в музыке
он был назначен возглавлять шествие хора, посвященное торжествам
по случаю победы греков над персами под Саламином. Древние
источники превозносят музыку Софокла за ее лиризм. Он также
сочинял элегии. Считается, что им написан пеан в честь Асклепия
и, если верить античной традиции, ода в честь историка Геродота,
который якобы был другом Софокла.
Но самые восторженные отклики посвящены музыке Еврипида
(ок. 480—406 гг. до н. э.). Например, у Афинея (IV 175 Ь) сохранился
фрагмент произведения комического поэта IV в. до н. э. Аксионика,
называвшегося «Еврипидов любовник». Там упоминается, как греки
«настолько помешались на песнях Еврипида, что все остальные
[песни ] кажутся мелодиями гинграса [то есть звучанием примитивного авлоса] и совершенно отвратительными». Такое сообщение не
является единичным. Лукиан («Как нужно писать историю» I) рассказывает о том, что однажды все жители фракийского города Абдер
под впечатлением выступлений трагика Архелая в Еврипидовой
«Андромеде» буквально «помешались на трагедии» и чаще всего
повторяли из нее трены.
Плутарх («Лисандр» 15) сообщает о таком случае. После поражения афинян в войне со спартанцами в 404 г. до н. э., победители
вошли в древний город с решением стереть его с лица земли, а
всех его жителей превратить в рабов. Но вот состоялся пир, во
время которого кто-то запел начало первого хора из «Электры»
Еврипида. Все сотрапезники растрогались от столь замечательной
музыки и подумали, как ужасно было бы разрушить сей славный
город, давший столь великих людей, как Еврипид. Несмотря на всю
анекдотичность этого рассказа, в нем сохранилось живое впечатление
от воздействия музыки Еврипида. Тот же Плутарх в другом своем
сочинении («Никий» 29) приводит и иное повествование. После неудачного похода афинян против Сиракуз в 413 г. до н. э. большинство
из них попало в плен. Здесь они находились в кошмарных, почти
нечеловеческих условиях. Многих афинян продавали в рабство, пред·^
варительно поставив на их лбах клейма. Но даже в такой безвыходной
ситуации их спасало собственное достоинство, а некоторых, как
говорит Плутарх, «спас Еврипид». Дело в том, что сицилийцы преклонялись перед талантом Еврипида. Всякое новое его сочинение,
попадая в Сицилию, сразу же становилось всеобщим достоянием.
Поэтому некоторые афиняне, оказавшиеся в рабстве, обучали своих
хозяев тем стихам Еврипида, которые сохранились у них в памяти.
За это они нередко получали свободу, а очутившись на свободе без
средств к существованию, «зарабатывали пищу и воду пением песен
из его трагедий».
I Безусловно, все эти рассказы нужно принимать не как конкретные
исторические свидетельства, а лишь как сохранившееся в памяти
потомков и запечатленное в художественной традиции восторженное
восприятие музыки еврипидовских трагедий. Это еще одно подтверждение того, сколь важную роль играла музыка в греческой трагедии.
Конечно, в процессе ее исторического развития значение и функции
музыки изменялись. В творчестве различных авторов ей отводилось
неодинаковое место. В одних случаях главное, а в других — побочное.
Но в древнегреческой художественной культуре существовали целые
течения, для которых трагедия была, прежде всего, музыкальным
произведением. Так, например, в трактате Псевдо-Аристотеля (XIX
310) указывается, что авторы, следовавшие традициям Фриниха,
уделяли больше внимания музыке, чем другие: «Отчего последователи Фриниха были прежде всего композиторами („μελοποιοί")? —
Потому что тогда в трагедиях мелодии преобладали над стихами».
Известно также, что мелодии из произведений Фриниха долгое время
составляли свод популярных песнопений любителей музыки. В
аристофановских «Осах» (ст. 218 и следующие) старые судьи идут
искать Филоклеона, «напевая древние мелодии, взятые из „Сидонянока Фриниха». Но даже в произведениях тех авторов, у которых
«мелодии не преобладали над стихами», музыка также была составной и существенной частью художественных средств.
I Однако нам нужно четко уяснить, что, несмотря на всю важность
музыки для античной трагедии, она не являлась чем-то вроде современной оперы. Слишком велики отличия существующие между
ними. Например, хор и актеры в трагедии могли петь, а могли и
декламировать. Поэтому любые аналогии между этими двумя жанрами, созданными в корне различными историческими этапами художественного мышления, всегда условны и приблизительны.
? Кроме того, не следует забывать, что в древнегреческой трагедии
было немало такого, что для наших современников выглядит странным и неестественным. Например, все роли в трагедии исполнялись
только мужчинами, женщины отсутствовали как среди актеров, так
и среди участников хора. Если для диалогических разделов трагедий
такое положение, с точки зрения нашего современника, еще кое-как
терпимо, то в музыкально-песенных построениях оно представляет
собой явную, нелепость. Разве способны мы воспринимать без внутреннего протеста нежные и трогательные вокальные интонации, допустим, Гекубы или Ифигении в исполнении мужского голоса, пусть
Даже самого прекрасного? Мужские роли, озвученные женскими голосами в операх XIX века (Ромео в «Монтекки и Капулетти» Беллини,
/92
^ Зак. 49
193
194
E. B, Гер&ман
Ратмир в «Руслане и Людмиле» Глинки, Зибель в «Фаусте» Гуно
и др.) воспринимаются сейчас как одна из оперных условностей.
Но это не идет ни в какое сравнение с другой условностью, когда
женская роль озвучивается мужским голосом. Здесь диссонанс намного сильнее, и поэтому не случайно за всю историю развития
оперы не было ни одного такого примера. Однако для древних
греков «мужчина, поющий женщину» выглядел естественно и обычно.
Более того, если бы на орхестру древнегреческого театра вышла
актриса либо в роли женщины, либо в роли мужчины и к тому же
еще и запела, то возник бы всеобщий переполох, близкий к шоку.
Сейчас даже трудно представить, сколь бурной была бы реакция
зрителей на столь неожиданное для них явление.
В античном театре использовалось три типа звукового потока:
два основных — пение и речь, а также некая специальная форма
звукоизвлечения, занимающая по своим особенностям якобы срединное положение между речью и пением. Этот «срединный» вид звукового движения требует некоторого пояснения.
Такой тип звукового потока древние греки называли «паракаталогэ» (παρακαταλογή). Согласно сообщению Псевдо-Плутарха (28),
его создателем был Архилох, живший на рубеже VIII—VII вв. до
н. э. Принято считать, что паракаталогэ — декламация актера на
фоне инструментального сопровождения, нечто наподобие современной мелодекламации. Но такая точка зрения достаточно уязвима.
Дело в том, что по положениям античного музыкознания существует два основных типа звукового движения — слитное и дискретное.
Слитным звучанием представлялась разговорная речь, так как в
ней переход от одной звуковой высоты к другой происходит словно
незаметно для ощущения. Здесь все звуковысотные уровни как бы
слиты в единую недифференцированную массу. Конечно, античные
теоретики прекрасно понимали, что и в разговорной речи присутствуют звуки различной высоты. Но, по их мнению, чувство было
не в состоянии определить момент перехода от одной высоты к
другой. При пении же звуки отделяются друг от друга конкретными
и точными интервалами, а слух свободно фиксирует переход от
одной звуковой высоты к другой. Поэтому пение толковалось как
дискретный вид звучания. Согласно древнегреческой теории музыки,
оно отличается от разговорной речи точной интонационной высотой
каждого звука, которая обозначалась по-гречески «τάσις» (тасис).
Так определялась точка звукового пространства, в которой конкретизируется и словно «останавливается» движение. Именно такая
фиксированная точка отсутствует в слитном звуковом потоке. Поэтому
одновременное сосуществование слитности и дискретности невозможно, так как они взаимно исключают друг друга.
Скорее всего, «срединный» тип звучания представлял собой чередование пения и речи, когда музыкальный метод изложения ма-
Звуки амфитеатра
/95
териала изменялся на немузыкальный, и наоборот. Благодаря такому
чередованию можно было передавать всю многоступенчатую гамму
чувств героя или героини в до предела сжатый промежуток времени.
Трактат Псевдо-Аристотеля (XIX 6), словно подтверждает это: «Почему паракаталогэ [применяется] в песнях трагедии? Из-за неравномерности. Ибо неравномерность [создает] впечатление огромности
несчастья и горя, равномерность же — менее трагична». Античные
актеры умело пользовались паракаталогэ, перемежая на небольших
отрезках художественного материала пение и речь.
I Для того чтобы актер мог с успехом оперировать столь необычной
и сложной формой, он должен был мастерски владеть голосом.
Существовала даже особая область актерского искусства, называвшаяся «фонаскиа» (φωνασκία, от φωνή —голос и глагола ασκείν —
обрабатывать, тренировать). Она содержала комплекс вокальных
упражнений, способствовавших развитию голоса. «Фонаском»
(φωνασκός) назывался учитель пения, дававший актерам различные
рекомендации для приобретения вокальных навыков и повышения
мастерства. Известно, что с этой целью многие актеры долгие часы
посвящали тренировке своего голоса. Цицерон («Об ораторе» I 59,
251) рассказывает, как греческие актеры перед выходом на сцену
делали специальное упражнение: они распевались лежа, издавая
вначале более низкие звуки и постепенно повышали их до самых
высоких. После исполнения трагедии или комедии они проделывали
«обратное» упражнение, но уже сидя. Оно начиналось с самых высоких звуков, постепенно достигало наиболее низких, и таким образом
актер как бы успокаивал свой голос.
I Конечно, даже обычная речь актеров отличалась от обыденной
каждодневной, именовавшейся «логос» (λόγος). Отличие было обусловлено хотя бы тем, что в трагедии актеры говорили не прозой,
как в жизни, а стихами. Естественно, декламация стихов требовала
и специального интонирования. Здесь нужна была либо большая
торжественность и трагичность, либо жалобность и надрывность,
либо резкие восклицания или вкрадчивые «нашептывания». Такая
Речь называлась «каталогэ» (καταλογή). Приставка «κατά», среди
прочих значений, имеет смысл усиления, переходности. В соединении
со словом «λόγος» она создает определение речи, отличающейся от
обыденной и перешедшей в иную смысловую плоскость. Хотя в
простейших случаях «καταλογή» переводят как «список», «перечисление», в театральной жизни это слово обозначало «измененную речь»,
«Усиленную речь». При «каталогэ» слово выполняло не только комм
Уникативную функцию, но и художественную.
| Разнообразие методов исполнения и художественных задач, как
уже видели, вызвало к жизни необходимость чередования деи пения — «паракаталогэ» (παρακαταλογή). Приставка
означает «отклонение», «изменение». Значит, «паракатало-
/96
E. B. Гер^ман
г
гэ» — это изменение «каталогэ», новая стадия воплощения слова: неМ
только особая декламация стиха (каталогэ), но чередование декламации с пением.
Паракаталогэ сопровождалось звучанием музыкального инструмента, чаще всего авлоса. Именно он сопровождал все песни хора
в классической трагедии и нередко аккомпанировал актерам при
исполнении сольных номеров — монодий. Иногда в трагедиях использовалась и кифара.
Особое место в драматургии трагедии отводилось хору. Можно
считать, что наряду с монодиями хор являлся главным носителем
музыкального начала.
В самом начале трагедии хор выходил на орхестру, предшествуемый авлетом. Хоровая песнь, называвшаяся «пародом», звучала
либо во время этого выхода, либо после него. Хор располагался на
орхестре в три шеренги по пять человек в каждой, лицом к зрителю.
Такое расположение трагических хоревтов отличало их от построения
дифирамбических, стоявших полукругом. В первую шеренгу попадали
самые красивые хоревты. Руководитель хора («гегемон», «корифей»,
«хоростат») занимал центральное место в той же шеренге. Нередко
хор делился на два полухория. Иногда хор сопровождал свое пение
танцами. Но подробности такого совмещения в рамках трагедии пока
остаются не выясненными.
Развитие музыки трагедии привело к созданию хоровых песен,
не имеющих непосредственного отношения к данному сюжету. Такие
вставные песни назывались «эмболима» (εμβόλιμα, от εμβολή — вставка). Аристотель («Поэтика» XVIII 1456 а 29—31) упоминает об
авторах, у которых «хоровые песни имеют не больше связи с темой
своей трагедии, чем с какой-нибудь другой. Поэтому они поют „эмболима". Первый их создатель — Агафон».
Об Агафоне известно очень мало. Он жил на рубеже V—IV вв.
до н. э. в Афинах и был популярным автором трагедий и композитором. Первый приз Агафон завоевал на драматических состязаниях во время Ленеев в 416 г. до н. э. Вставные хоровые песни,
судя по всему, являлись своеобразными дивертисментами. В том же
качестве использовалась иногда и инструментальная заставка, получившая наименование «агафоново авлосово соло» (Άγαθώνειος
αΰλησις — см. «Суда»). Каков был драматургический смысл таких
нововведений и был ли он вообще — остается неясным.
Начиная от Ливия Андроника
364 г. до н. э. был для Рима поистине трагическим. В город6
свирепствовала чума. Ежедневно родители хоронили детей, а дети
теряли родителей, братья погребали сестер и доживающие свой век
старцы оплакивали юных внуков. Ежедневно умирали сотни людей)
Звуки амфитеатра
197
а а уж потом «взял свою кифару и привел нас в
такой восторг, что мы все были поражены...»
Любой гостеприимный хозяин, устраивая пирушку и угощая
•гостей вином, услаждал их слух музыкой. Для этого посылался раб,
l приводивший авлета или авлетистку, но чаще авлетистку (Феофраст
I «Характеры» 20, 10), кимвалиста или кимвалистку, но чаще кимва1листку (Петроний «Сатирикон» 23). Развратные римские аристократы
I предпочитали на попойках иметь «под рукой» женщин-музыкантш.
I Их нанимали либо в притонах, либо просто на рынке (см. Плавт
ркКубышка» 280; эта комедия иногда переводится на русский язык
[как «Клад»). Ведь такие инструменталистки могли удовлетворить
не только музыкальные запросы патрициев.
Не случайно авлетистки и кифаристки нередко были одновременно
^гетерами и куртизанками. Такое «совмещение» предопределялось,
прежде всего, средой, в которой разница между обязанностями муЫыкантши и куртизанки сводилась до минимума. Более того, в
^Профессиональные навыки гетер и куртизанок, обслуживавших
римских аристократов, входило умение играть на музыкальных
инструментах. Это способствовало созданию своеобразной эротической
обстановки и высоко ценилось. Гетеры, не умевшие петь и играть,
оплачивались значительно ниже. Для них даже существовало особое
определение — «пешие телочки», по аналогии с пехотинцами, выступавшими в поход без музыки, тогда как конница всегда имела
музыкантов.
Страбон (XIV 2, 26), сообщая о городе Алабанды, находившемся
• в Карий, рассказывает, что его жители проводят жизнь в роскоши
и пьянстве, и поэтому в городе «много девиц-арфисток». Лукиан
t («Пир или лапифы» 46), отражая римские нравы своего времени,
£ описывает одну из тех попоек, какие часто проходили в домах
| римских богачей. В самый разгар обильных винных возлияний и
| веселья кто-то из участников оргии опрокидывает светильник, и
наступает темнота. Когда же приносят новый светильник, то
виновника наступившей темноты застают за неблаговидным занятием: полу обнажив авлетистку, он пытается насильно овладеть
ею. В другом своем сочинении тот же бытописатель нравов («Сатурналии») в образе мифического Кроноса выводит типичного римско-
266
267
E. B. Гер&ман
Дилетанты и профессионалы
го богатея-самодура, завсегдатая попоек, пользующегося неограниченной властью над всеми участниками пиршества, ибо оно
осуществляется в его доме, по его милости и за его счет. «Герой»
хвастается тем, что ему все позволено и он вправе одному гостю
прокричать непристойность, перед другим сплясать голым и, схватив
в охапку авлетистку, овладеть ею.
Авлетистки, создававшие музыкальный фон пиршеств и служившие на потребу гостям и хозяевам, были также постоянными
спутницами пьяных компаний в ночных прогулках (Лукиан «Продажа
жизней»). Зачастую они являлись объектом грубых нападок и издевательств, вызванных раздражительностью, капризностью или просто
спесью хозяев, у которых они находились в услужении. Музыкант
бывал обруган по любому поводу: и потому, что он громко играет,
мешая разговору, или потому, что он слишком тихо играет, и в
шуме пиршества его не слышно, или по какой-то иной причине.
Ученик Аристотеля Феофраст («Характеры» 19, 10) приводит случай,
когда такой вот господин, слушая игру на авлосе, сначала аплодирует
и подпевает, а потом грубо кричит на авлетистку, «почему она так
скоро перестала играть».
Таким образом, быт музыкантов, связанный с удовлетворением
часто аморальных «заказов» тех, кто платил за музыку, не мог не
наложить отпечаток на их нравственный облик. В результате формировалось общественное мнение, что в среде музыкантов бытуют растление и безнравственность, что музыканты — пьяницы и развратники.
Так, старик Эвклион в «Кубышке» (ст. 557—560) Плавта говорит
о том, что авлетистка в состоянии выпить даже знаменитый
Пиренский источник, посвященный музам, если он окажется наполненным не водой, а вином.
По представлениям добропорядочных людей, любовная связь с
кифаристкой рассматривалась как нарушение общественного этикета.
Так, герой комедии Теренция (ок. 190—159 гг. до н. э.) «Братья»
Эсхин влюбляется в кифаристку и долгое время боится сообщить
об этом отцу.
Диоген Лаэртский (I 8, 104) передает знаменательный анекдот,
связанный с мудрым скифом Анахарсисом, который ознакомился
не только с философскими учениями греков, но также с их бытом
и нравами. Когда у него спросили, есть ли у скифов авлосы, то он
ответил очень лаконично: «Нет даже винограда».
Демосфен («В защиту Ктесифонта» 129) был убежден: если мать
его политического противника Эсхина занималась средь бела дня
развратом, то обучить ее этому мог не кто-нибудь, а только некий
авлет Формион.
Трудно сказать, в какой степени такие представления соответствовали действительности. Однако совершенно очевидно, что они
находили достаточное количество подтверждений в жизни. Отрицательное мнение о нравственных устоях музыкантов распространялось
не только на представителей самого низшего ранга, но и на художников высочайшего уровня. Плутарх («Перикл» I, 4) пишет, что
основатель греческой философской школы киников Антисфен (IV в.
до н. э.), услышав разговор о том, что знаменитый во всем античном
мире Исмений хороший авлет, умозаключил, что «человек он плохой,
в противном случае он не был бы таким хорошим авлетом». Такова
была общепринятая точка зрения, запечатленная в афоризме
Антисфена: высокий профессиональный уровень музыканта обязательно предполагает отсутствие морально-нравственных принципов.
Конечно, не следует думать, что вся история античного музыкального искусства создавалась людьми, лишенными элементарных
нравственно-этических устоев. Хорошо известны многие примеры,
когда не только музыка, но и ее творцы давали образцы высокой
морали как в общественной, так и в личной жизни (на предыдущих
страницах книги приведены такие факты). Однако в процессе
^развития, особенно начиная с эллинистического периода, постоянно
^появляются свидетельства, подтверждающие упадок нравственной
I атмосферы в среде музыкантов-профессионалов.
Нарисованная только что безрадостная картина бытовавших обы[чаев и отношений подтверждается еще одним, и самым главным,
доказательством: определенными тенденциями творчества.
Еще в эпоху, классики Аристофан («Всадники» ст. 1280—1287)
> упоминал некого Арифрада и ругал его не только за различные
| пороки и извращения, но и упрекал за сочинение непристойных
[песенок в стиле Полимнеста. Во времена Демосфена (384—322 гг.
[до н. э.) был широко известен поэт-музыкант Батал, сочинявший
ί застольные песни, содержание которых было крайне неприличным
I (Плутарх «Демосфен» 4). Впоследствии получают распространение
ί и так называемые «симодии» -— безнравственные песенки, приписы''* вавшиеся некому Симу из Магнесии и названные по имени своего
автора. Их героями являются либо сводники, либо развратники.
Страбон (XIV 1, 41) с сожалением констатировал, что Сим «извратил
стиль мелических авторов». Здесь же он упоминает и другие песенно-танцевальные жанры — «лисиоды» (λυσι^οδοί) и «магоды»
; (μαγορδοί). Вот что рассказывается о магодах в сочинении Афинея
f (XIV 621 с): «Исполнитель, называемый „магод", имеет тимпаны и
кимвалы, а вся его одежда — женская; он делает непристойные жесты
I и всячески нарушает приличия, иногда играя роли женщин, люI бовников и сводников, иногда пьяного, идущего на пирушку, чтобы
^встретиться со своей любовницей». Приблизительно та же самая
i тематика лежала и в основе «лисиодов». Разница заключалась только
n том, что здесь героем был не мужчина, а женщина. Как говорит
|Аристоксен (у Афинея XIV 620 с), «тот, кто играет женские роли,
268
E. B. Герцман
называется „лисиод"». Страбон (XIV 1, 41) считает, что название
«лисиод» произошло от имени музыканта Лисия, автора таких
непристойных песенок.
В первой половине III в. до н. э. все Средиземноморье буквально
упивается неприличными песенками Сотада из Александрии и
этолийца Александра (там же). Причем они так прочно укрепились
в быту, что сохранились вплоть до времен византийской империи.
Греция и Рим как рабовладельческие государства имели громадную армию рабов, которая постоянно пополнялась. Среди этого
множества людей было немало талантов и уже готовых музыкантов-профессионалов. Поэтому не представляло особого труда набрать
из массы рабов музыкантов. Они, естественно, были намного дешевле,
так как сами не распоряжались не только своим искусством, но и
своими жизнями.
Цицерон в одном из писем (V 20, 9) к Помпонию Аттику пишет,
что для своего раба Фемия он ищет рог. В другом письме (VI 1 , 1 3 )
тому же адресату он сообщает, что «рог для Фемия заказан... чтобы
он играл что-нибудь достойное этой вещи». Скорее всего Цицерон
перепутал название инструмента и подразумевал не рог, а тибию,
так как последняя нередко также делалась из костей животных.
Играть же на роге «что-нибудь достойное этой вещи» не стоило ни
хлопот Цицерона, ни затрат на изготовление самого рога. Как мы
уже знаем, это простейший духовой инструмент, имевший крайне
ограниченные возможности и применявшийся либо пастухами, либо
иногда в войске. Максимум на что он был способен — воспроизвести
какой-нибудь примитивный сигнал. Ведь не намеревался же Цицерон
приказывать Фемию сигналить утренний подъем, начало обеда и т. д.
В домашнем музицировании обычно использовалась тибия.
В Риме существовали целые хоры рабов. Писатель времен Нерона
Петроний («Сатирикон» 31) рассказывает, как один из его героев
попадает в дом, где вся челядь непрерывно поет. Даже мальчик,
подающий питье во время трапезы, выполняет свои обязанности,
продолжая петь. В том же доме подносы с закусками убираются
поющим хором.
В речи Цицерона «В защиту Милона» (21; 55) также есть
упоминание о «певчих рабах». Богатый отпущенник Суллы Хрисогон
имел в числе своих рабов многих музыкантов. Из его дома с утра
до вечера раздавались звуки инструментов и пение. Нужно думать,
что он за солидное вознаграждение поставлял своих музыкантов
римским аристократам. Среди последних были такие, которые
стремились украсить свою жизнь разнообразным музыкальным оформлением. В одних случаях музыканты-рабы неотступно следовали
за своими господами на прогулки, пиры, в бани, а в других — они
не только участвовали в хозяйских пирушках, но иногда и убаюкивали
своих владельцев звуками музыки.
Дилетанты и профессионалы
269
Не трудно догадаться, каков был моральный уровень рабов-музыкантов. Ведь они участвовали в хозяйских оргиях и пьяных похождениях и не могли не представлять собой утрированного слепка с
облика своего распущенного господина. Вспомним, чтобы придать
правдоподобность ложным обвинениям, выдвинутым Нероном, против
его первой жены Октавии, он объявил, что она прелюбодействовала
с рабом-тибистом по имени Эвкер, родом -из Александрии (Тацит
«Анналы» XIV 60, 2). Для общественного мнения это звучало достаточно убедительно, так как разврат считался неотъемлемым
признаком среды музыкантов, а тем более, если речь шла о рабемузыканте.
Рабов-музыкантов чаще всего приобретали на рынках у работорговцев. Петроний («Сатирикон» 53) рассказывает, как его герой,
знаменитый Тримальхион, купил целую группу актеров-комедиантов,
в которой, без сомнения, были и музыканты.
В комедии Плавта «Раб-обманщик» (484) сообщается, что рабыня-тибистка стоит всего 20 мин (одна мина составляла приблизительно
436.6 грамма драгоценных металлов — серебра или меди).
Существовали и два других способа приобретения рабов-музыкантов. Во-первых, они переходили по наследству, во-вторых, многие
римляне привозили музыкантов с Востока. Такая форма приобретения
была распространена среди тех, кто с войском или по торговым
делам оказывался в Азии. Плутарх («Антоний» 24, 2) пишет, что
Антоний буквально наводнил свой двор кифародами и авлетами из
Азии. В комедии Плавта «Стих» (380) мальчик Пинакий, разжигая
ревность Панегериди, сообщает о том, что ее муж Эпигном привез
якобы из Азии красавиц тибисток, лирниц и арфисток. Панегериди
без труда поверила в этот «розыгрыш», так как подобное приобре| тение было в порядке вещей.
Рабов-музыкантов нередко отпускали на свободу. Петроний
(«Сатирикон» 74) упоминает об уличной арфистке, которая в прошлом
была рабыней. В комедии Плавта «Эпидик» (500—503) арфистка с
гордостью заявляет, что она уже более пяти лет на свободе и поэтому
ее невозможно купить.
Освобожденные рабы-музыканты пополняли, как правило, групÎ пу, обслуживающую римских аристократов. Они переходили из частного пользования в общественное, попадая в безнравственный вертеп, где все продавалось, где обесценивались такие элементарные
человеческие качества, как порядочность и самоуважение.
Движение античного общества к своему краху было теснейшим
образом связано с падением нравственных ценностей. Даже возникновение и первоначальное развитие столь высокодуховного религиозного
течения, как христианство, не в состоянии было хоть как-то остановить процесс распада. Слишком много существовало причин, способствовавших гибели античного мира, и среди них не последнее
270
E. B. Тери^ман
место занимали деградирующие морально-этические отношения между людьми. Распущенность и пороки становились нормой жизни,
процветала праздность, а в связи с этим расширялась сеть увеселений
и забав, требовавших, среди прочего, и соответствующей музыки.
Поэтому возрастало и количество музыкантов, участвовавших в таких
«мероприятиях ».
Для тех же, кто страдал от упадка нравов, музыка увеселений
ставилась в один ряд с самыми недостойными делами человечества.
Последний выдающийся историк уходящей античности Аммиан Марцеллин (IV в.) в своих «Деяниях» (I 6, 18—20) с болью писал о
том, как все погрузилось в праздность, и из домов, где прежде
внимание было обращено к серьезным наукам, «раздаются песни и
громкое бряцание струн», вместо библиотек «сооружаются гидравлические органы, огромные лиры, величиной с телегу, тибии...»,
как танцовщицы вместе «с их музыкантами» ценятся выше, чем
кто бы то ни был.
Это была агония умирающего мира, и ее сопровождала низкопробная развлекательно-потешная музыка.
ОЧЕРК ДЕВЯТЫЙ
НОВЫЙ МИФ
Загадочный сфинкс
« — А какие лады свойственны причитаниям? — Скажи мне —
|ты ведь сведущ в музыке.
— Смешанный лидийский, строгий лидийский и некоторые
другие в том же роде...
— А какие же лады разнеживают и свойственны застольным
|песням?
— Ионийский и лидийский —их называют расслабленными...»
Знакомство с переводом этого отрывка из платоновского «Госуl дарства» (III 398 с—399 а; пер. А. Н. Егунова), а также с переводами
аналогичных по содержанию разделов других античных авторов,
f заставляет любого нашего современника признать гениальность
древних эллинов, наделенных недоступной для нас способностью
|слышать в каждом ладовом образовании то, что мы не в состоянии
| услышать. Действительно, разве мы не удивляемся, читая утверж|дение Аристотеля («Политика» VIII, V 8, 1340 в 1—5) о том, что
I «слушая один лад, например так называемый миксолидийский, мы
I испытываем более скорбное и сумрачное настроение; слушая другие
менее строгие лады мы размягчаемся; иные лады вызывают у нас
преимущественно среднее, уравновешенное настроение; последним
свойством обладает, по-видимому, только один из ладов, именно
|дорийский; фригийский лад действует на нас возбуждающим образом»
I (пер. С. А. Жебелева). А как не позавидовать тончайшим способностям к эмоциональному восприятию ладов Лукиана («Гармонид»
И), который пишет о таких «особенностях каждого лада» как «вдохновенность фригийского, обуянность лидийского, важность дорийского
В тонкость ионийского» (пер. Н. П. Баранова). Почти то же самое
мы читаем у Апулея («Флориды» I 4): «грусть лидийсксго [лада]
и приподнятость фригийского, и воинственность дорийского» (пер.
С. П. Маркиша).
Представить только, что для жителей Древней Греции и Древнего
'Рима, например, звукоряд ми—фа—соль—ля (понимаемый как
272
JE. В. Гери^ман
дорийский Лад) был воплощением мужественности и героизма, а
звукоряд ми—фа-диез—соль—ля (якобы фригийский лад) — экстатическим и оргиастическим, ну а последовательность, основанная
на
звукоряде ми—фа-диез—соль-диез—ля
(трактуемая как
лидийский лад) — погребальная и жалобная.
Но этим дело не ограничивается. В античных источниках обнаруживаются сообщения, свидетельствующие о том, что особые
этические свойства (ήθος — характер, нрав, обычай) приписывались
не только «ладам», но и так называемым «родам» (γένη), то есть
звукорядам, построенным по определенным интервальным структурам. Например, звукоряд диатонического рода (снизу вверх: у
тона, 1 тон, 1 тон) характеризовался как мужественный, суровый
и напряженный; хроматический же род (у тона, -j тона, 1у тона) как сладчайший и одновременно самый скорбный; а энгармонический род (-т тона, -т тона, 2 тона) — как возбуждающий и
одновременно успокаивающий (все эти характеристики приведены
в трактате Аристида Квинтилиана «О музыке» I 9 и II 19). Поистине
следует удивляться и восхищаться столь выдающимся способностям
древних людей и сожалеть, что ныне человечество утратило их.
Ведь наше эмоциональное восприятие музыки и ее «этоса» является результатом одновременного воздействия всех средств художественной выразительности: лада, гармонии (в современном понимании
этого термина), метра, ритма, фактуры произведения, темпа его
исполнения, тембра звучания, особенностей мелодической линии и
многих других сторон единого музыкально-художественного комплекса. Только совмещение своеобразия всех этих категорий в каждом
отдельном произведении дает основание нашему чувству реагировать
определенным образом на звучащую музыку и выявить ее характер.
Попытка вычленить какой-то отдельный элемент (пусть даже такой
важный как ладовый) из всей взаимосвязанной сложной системы
средств музыкальной выразительности и дать ему эмоциональную
оценку обречена для нас на неудачу. Мы хорошо знаем, что даже
одна и та же мелодическая линия, звучащая в различных темпах,
регистрах и тембрах производит не одинаковое впечатление и
воспринимается с другим характером-этосом. Кроме того, мы знакомы
с бесчисленным количеством примеров, когда произведения созданные в одном и том же ладу оказывают прямо противоположное
эмоциональное воздействие и противоречат антинаучным утверждениям, еще иногда бытующим в нашей жизни, что якобы мажорный
лад — радостный, светлый, а минорный -^ грустный и мрачный.
Иллюстрации
s
\
Иллюстрации
Иллюстрации
Илл. 8
Илл. 9
Иллюстрации
Иллюстрации
Илл. 12
Иллюстрации
Иллюстрации
НАЛ. 14
ИЛА. 15
Новый миф
Иллюстрации
273
Поэтому подход древних греков к этосным свойствам музыкальной
выразительности нам непонятен и загадочен. «Приходится удивлять, ся, — писал наш знаменитый исследователь античной культуры Алексей Федорович Лосев, — насколько греки были чувствительны к музыкальному ладу. Каждый лад они связывали с таким определенным
этико-эстетическим содержанием, что даже и теперь это содержание
^;можно ясно себе представить».
В самом деле, все это крайне удивительно и, одновременно,
странно. Перед нами загадочный сфинкс: либо греки (да и римляне)
действительно были какими-то особыми музыкальными индивидуумами, либо мы здесь чего-то не понимаем.
На следующих страницах книги я решаюсь дать несколько иное
объяснение этого феномена, чем принято было до сих пор, и показать,
что подобное толкование способностей античных слушателей — давнее
заблуждение, не имеющее ничего общего с подлинным воприятием
музыки в древнем мире.
«Гармония» — это стиль
Илл. 16
Исторические данные свидетельствуют о том, что издавна греj ческие племена стояли на различных уровнях развития. Некоторые
из них достигли значительных успехов в области социально-экономических отношений и политического устройства, а у других—
жизненный уклад продолжал оставаться архаичным и не способствовал прогрессу общества. Культурный уровень племен также был
·.
Последние комментарии
3 минут 28 секунд назад
6 часов 9 минут назад
6 часов 20 минут назад
6 часов 22 минут назад
6 часов 28 минут назад
6 часов 29 минут назад