Николай Байбаков. Последний сталинский нарком [Валерий Викторович Выжутович] (fb2) читать онлайн

Валерий Викторович Выжутович Николай Байбаков. Последний сталинский нарком

АФК «СИСТЕМА» совместно с Российским государственным архивом социально-политической истории представляют

страницы советской и российской истории

© Фонд поддержки социальных исследований, 2022

© Информационное телеграфное агентство России (ИТАР-ТАСС), иллюстрации, 2022

© МИА «Россия сегодня», иллюстрации, 2022

© Российский государственный архив кинофотодокументов, иллюстрации, 2022

© Российский государственный архив социально-политической истории, иллюстрации, 2022

© Политическая энциклопедия, 2022

Четыре разговора (вместо предисловия)

В жизни Николая Байбакова было четыре разговора, определивших его карьерную и человеческую судьбу. Первый разговор взметнул Байбакова на государственные высоты, последний плавно спустил оттуда. Между первым и последним прошло более сорока лет. Четыре эпохи. Каждой из них Байбаков даст оценку в своих мемуарах. Собственно, из его мемуаров нам и стало известно содержание этих четырех разговоров. Приведем их здесь в «чистом виде», освободив от ремарок вроде «он прошелся по кабинету, подошел к окну» и не поясняя, с кем именно разговаривал наш герой — это и так станет ясно. Обозначим только время и место.

Итак…

Ноябрь 1944 г. Москва. Кремль.

«— A-а, Байбако, молодой человек! <…> Садитесь, товарищ Байбаков, пожалуйста, вон там. <…> Товарищ Байбаков, мы назначили вас наркомом нефтяной промышленности. <…>

— Товарищ Сталин, но ведь перед этим никто даже не поинтересовался, могу ли я справиться?

— Товарищ Байбаков, мы хорошо знаем свои кадры, знаем, кого и куда назначать. Вы коммунист и должны помнить об этом… <…>. Вот вы — такой молодой нарком… Скажите, какими свойствами должен обладать советский нарком?

— Знание своей отрасли, трудолюбие, добросовестность, честность, умение опираться на коллектив… <…>

— Все это верно, товарищ Байбаков, все это очень нужные качества. Но о важнейшем вы не сказали. <…> Советскому наркому нужны прежде всего “бичьи” нервы… плюс оптимизм».

Май 1955 г. Москва. Кремль.

«— Президиум ЦК считает целесообразным назначить вас председателем Государственной комиссии Совета министров СССР по перспективному планированию, то есть председателем Госплана СССР. <…>

— Никита Сергеевич, я не экономист. И с планированием народного хозяйства страны не справлюсь. <…>

— А я? А я разве экономист? Я, что ли, разбираюсь в планировании? А ведь вот руковожу всей экономикой страны. Приходится».

Август 1965 г. Москва. Старая площадь, 4, один из кабинетов в здании ЦК КПСС.

«— Возвращайся в Госплан! <…>

— Леонид Ильич, я на этой должности уже работал и был освобожден как не справившийся.

— Иди и работай! <…> А о твоих способностях не тебе судить. <.. > Не только я, но и другие товарищи думали о твоем перемещении. А то, что тебя сместили, — это не оттого, что не справился с работой, просто твои взгляды разошлись с хрущевскими».

Октябрь 1985 г. Москва. Старая площадь, 4, в перерыве между совещаниями.

«— Правда, что ты ставишь вопрос об уходе?

— Пора, Михаил Сергеевич.

— Но, может быть, еще поработаешь?

— Какая-то работа мне нужна, без дела не смогу, а в Госплане должны быть люди помоложе и поэнергичнее.

— Ну что ж, может быть, так и надо…»

Среди советских политических долгожителей не было равных Микояну, чей рекорд — «от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича», — казалось, повторить невозможно. Байбаков — повторил. «От Виссарионовича до Сергеевича» — путь столь же продолжительный и не менее тернистый.

Он не имел вождистских амбиций. Ни одного дня не отдал партийной работе. Его членство в ЦК КПСС было лишь статусным приложением к государственным должностям, в разное время им занимаемым.

Байбаков работал с К. Е. Ворошиловым, С. М. Буденным, Л. П. Берией, Л. М. Кагановичем, В. М. Молотовым, А. И. Микояном, Г. М. Маленковым, Н. А. Булганиным, Н. И. Рыжковым… Более двадцати лет был председателем Госплана СССР. Он — последний сталинский нарком. Единственный из тех наркомов, кому судьба дала в награду или в наказание увидеть Россию XXI века.

«Николай Байбаков» — написано на фюзеляже «Боинга» 737–800 компании «Ютэйр». Такая же надпись и на борту теплохода, сошедшего со стапелей завода «Красное Сормово». Бюсты Байбакова установлены в Азербайджане и Татарии. Его именем названы Фонд содействия устойчивому развитию нефтегазового комплекса, нефтяное месторождение в Сургуте, улица в Краснодаре и школа № 67 Сабунчинского района Баку. Это дань памяти человеку, почти четверть века возглавлявшему экономический штаб страны? Нет, это зримая благодарность создателю и многолетнему руководителю нефтегазовой отрасли. Именно Байбакову сегодняшняя Россия обязана своим сырьевым могуществом.

О своей жизни Байбаков рассказал сам в десятитомных мемуарах. Но этот «автопортрет» едва ли можно назвать аутентичным. В нашем же повествовании предпринята попытка — обратившись к архивным источникам, партийным и правительственным документам, воспоминаниям современников — показать Байбакова таким, каким он был на самом деле, без «советской» или «антисоветской» ретуши.

Всем вождям, с которыми ему довелось работать, Байбаков дал в своих книгах политическую и человеческую характеристику. Сталин, Хрущев и Брежнев были «награждены» им посмертно, Горбачев — прижизненно. Излагая свое мнение о каждом из них, Байбаков вольно или невольно оглядывался на доминирующие в период написания мемуаров общественные оценки этих исторических персонажей. С какими-то оценками спорил (особенно непримиримо — с негативной оценкой Сталина), с какими-то соглашался, но во всех случаях судил эпоху и олицетворявших ее персон с позиций человека, жившего «там и тогда» и на протяжении полувека входившего в высшие эшелоны власти. Наша книга так и построена, в ней четыре части: по количеству эпох, пережитых Байбаковым на разных постах в правительстве. Каждую из частей венчает глава «Прощаясь со Сталиным (Хрущевым, Брежневым, Горбачевым), прощаясь с эпохой», содержащая своего рода личный счет Байбакова к тому или иному правителю СССР.

После ухода с государственной службы Байбаков до конца своей жизни, по понедельникам, средам и пятницам, ходил на работу в Институт проблем нефти и газа. Там у него был свой кабинет с портретом Ленина на стене. «Почему в вашем кабинете висит портрет Владимира Ильича?» — заранее зная ответ, спрашивал интервьюер. «Потому что я всегда был и остаюсь коммунистом». — «А за кого вы голосовали на прошедших выборах?» — «За коммунистическую партию. А как я могу не голосовать за то, что до сих пор продолжаю считать верным?»

Николай Константинович Байбаков. Краткая биография

1911, 6(7) марта — родился в поселке Сабунчи Бакинской губернии.

1928–1932 — учеба в Азербайджанском политехническом институте им. М. Азизбекова (с 1930 года — Азербайджанский нефтяной институт).

1931–1935 — инженер на нефтепромыслах Баку.

1935–1937 — служил в Красной армии на Дальнем Востоке в 184-м артиллерийском полку.

1937–1938 — старший инженер, главный инженер, управляющий трестом «Лениннефть» (Баку).

1938 — управляющий объединением «Востокнефтедобыча» (Куйбышев).

1939–1940 — начальник «Главнефтедобычи Востока» Наркомата топливной промышленности СССР.

1939 — вступил в ВКП(б).

1940, 7 марта — женитьба на Клавдии Андреевне Сидоровой.

1940–1944 — заместитель наркома нефтяной промышленности СССР.

1944, ноябрь — назначен наркомом нефтяной промышленности СССР.

1946–1948 — министр нефтяной промышленности южных и западных районов СССР.

1948–1955 — министр нефтяной промышленности СССР.

1952–1961, 1966-1989-член ЦК КПСС.

1955–1957 — председатель Государственной комиссии Совета министров СССР по перспективному планированию народного хозяйства.

1957–1958 — председатель Госплана РСФСР.

1958–1962 — председатель Краснодарского совнархоза.

1963 — председатель Северо-Кавказского совнархоза.

1963–1964 — председатель Государственного комитета химической и нефтяной промышленности при Госплане СССР.

1964–1965 — председатель Госкомитета по нефтяной промышленности при Госплане СССР.

1965–1985 — председатель Государственного планового комитета СССР.

1966- присвоена ученая степень доктора технических наук.

1983, 24 апреля — кончина жены, Клавдии Андреевны Байбаковой.

1985–1988 — государственный советник.

1988–2008 — главный научный сотрудник Института проблем нефти и газа РАН.

1993 — возглавил Общество российско-азербайджанской дружбы.

2008, 31 марта — умер.

Часть I. «Вы мне не оставляете выбора, товарищ Сталин»

Два бакинца

Николай Байбаков родился в рабочем поселке Сабунчи (он позднее вошел в состав Баку) 6 марта 1911 года. А тремя годами ранее после восьмимесячной отсидки в Баиловской тюрьме эти места покинул член Бакинского комитета РСДРП Иосиф Джугашвили, сосланный в Сольвычегодск Вологодской губернии. Два этих бакинца чуть-чуть разминутся друг с другом во времени, но потом оно же их сведет.

Сказать, что появление на свет Коли Байбакова произошло под сенью вождя (тогда еще не народов, а революционной ячейки), не будет большой натяжкой, если иметь в виду, что с первых лет нового века и далее по нарастающей, вплоть до 1917-го, Баку сотрясали стачки, митинги, забастовки. И не последнюю роль в них играл «товарищ Коба». В сентябре 1901 года в бакинской типографии «Нина» начала печататься нелегальная газета «Брдзола» («Борьба»). Передовица первого номера принадлежала перу молодого Иосифа Джугашвили. Эта статья считается первой известной политической работой Сталина. В декабре 1904-го Сталин поднимает рабочих на грандиозную стачку, которая завершилась заключением коллективного договора между бастующими и промышленниками. «Это была действительно победа бедняков-пролетариев над богачами-капиталистами, победа, положившая начало “новым порядкам” в нефтяной промышленности», — напишет он впоследствии.

По официальным данным, первому заключению Сталина в Баиловскую тюрьму предшествовал арест 25 марта 1908 года. Сталин назвался тогда Гайозом Нижерадзе, но полиция сразу же установила его личность. При аресте у него были найдены записи и черновики статей, подготовленные для публикации в газете «Гудок». Уже в тюрьме Сталин ведет оживленные политические дискуссии с сидевшими там эсерами и меньшевиками, устанавливает и поддерживает связь с бакинской большевистской организацией, руководит Бакинским комитетом РСДРП и пишет статьи для бакинских газет. Потом были Баиловская тюрьма, ссылка в Сольвычегодск и побег оттуда.

В июне 1909 года Сталин вернулся в Баку. Из агентурного донесения Бакинского охранного отделения: «В Баку приехал “Коба”, известный на Кавказе деятель социал-демократической партии. Приехал он из Сибири, откуда, вероятно, бежал, т. к. был выслан в 1908 г. Он был в Областном комитете представителем от Бакинской организации и несколько раз ездил на съезды. Здесь, конечно, он займет центральное положение и сейчас же приступит к работе». В другом донесении охранного отделения от 8 сентября 1909 года, касающемся подпольной типографии Бакинского комитета РСДРП, отмечалось, что «новую квартиру для типографии подыскивает сейчас “Коба”».

Бакинский период Сталин считал важным в своей биографии. В 1926 году, уже будучи руководителем Советского государства, он, отвечая на приветствие рабочих главных железнодорожных мастерских в Тифлисе, писал: «Три года революционной работы среди рабочих нефтяной промышленности закалили меня… В общении с такими передовыми рабочими Баку, как Вацек, Саратовец, Фиолетов и др., с одной стороны, и в буре глубочайших конфликтов между рабочими и нефтепромышленниками, с другой стороны, я впервые узнал, что значит руководить большими массами рабочих… Там я стал подмастерьем от революции…»

О том, что Сталин в каком-то смысле его земляк, Байбаков никогда не рассказывал, свое «бакинское» родство с вождем не выставлял напоказ. Не потому ли, что за узником Баи-ловской тюрьмы Иосифом Джугашвили числились не только организация стачек и революционная агитация, но и разбойное нападение на судно «Император Николай I» Пароходного общества «Кавказ и Меркурий», налеты на банки, почтовые поезда, нефтепромышленников? По различным данным, у Сталина было пять-шесть сроков тюремного заключения и лишь один из них — «за политику». Вот как описывает тогдашнюю ситуацию в Баку доктор исторических наук, профессор Бакинского госуниверситета Парвин Гулам-оглы Дарабади: «В Баку <…> отмечается усиление террора, развязанного различными террористическими группами анархистского толка, такими как “Анархисты-коммунисты”, “Красная сотня”, “Черный ворон”, “Террор” и другими. Лишь в течение двух лет — 1907–1908 гг. — в 300-тысячном Баку было совершено свыше одной тысячи убийств или покушений и столько же случаев разбойных нападений, часто сопровождавшихся метанием бомб — “македонок”, которые изготовлялись в подпольных мастерских». Другой азербайджанский историк, Ягуб Микаил-оглы Махмудов, пишет: «Денег от сочувствующих революционному движению не хватало. И тогда Ленин собрал вокруг себя самых верных соратников, в число которых входил Коба — Иосиф Джугашвили. Эта группа создала несколько отрядов, занимавшихся грабежом и рэкетом в пользу революции».

Когда эти страницы сталинской биографии вышли из-под цензурного спуда, мог ли Байбаков хотя бы слегка коснуться их в своих мемуарах (уместней всего это выглядело бы в книге «Моя родина — Азербайджан»)? Мы полагаем, нет, не мог. ТАКОГО Сталина даже спустя полвека он показать не решился бы. Впрочем, с гарантией можно предположить, что об участии Джугашвили в боевых дружинах (ими, согласно полицейским сводкам, за несколько лет было совершено ограблений на общую сумму 3 млн рублей) даже в позднесоветскую пору Байбаков ничего не знал. А узнал бы, не поверил. Когда журналисты спрашивали его о Сталине (после ухода из Госплана он редко кому отказывал в просьбе об интервью), отвечал одно и то же: Сталину нельзя простить репрессий, хотя «в них больше виноваты Берия и Каганович». Во всем остальном Сталин для него был и остался непогрешимым.

Байбаки

Отца звали Константин Васильевич. Он носил фамилию Байбак. Его жена, Марья Михайловна, родила двенадцать детей, из которых пятеро умерли в младенчестве. Это было характерно для тогдашней России: требовалось рожать много детей, чтобы хоть один ребенок выжил. Когда сегодня говорят о былой многодетности на Руси как об одной из «скреп», смешивают две вещи — высокую рождаемость и многодетность. Высокая рождаемость была. Но была и очень высокая смертность. Оттого и рождаемость требовалась высокая. Детей рожали «про запас». Откройте «Капитанскую дочку» на той странице, где Петруша Гринев говорит: «Нас было девять человек детей. Все мои братья и сестры умерли во младенчестве». Смерть на пятом-шестом месяце жизни была обычным делом. И относились к подобным утратам без излишней сентиментальности: Бог дал — Бог взял.

Так вот, у Николая было два старших брата: Антон и Александр — и четыре сестры: старшие Ольга, Наталья, Евгения и младшая Антонина. О своем детстве Байбаков практически не оставил воспоминаний. И в этом он тоже человек сталинской выделки: докладывать только о деле, ничего лишнего и ничего личного. Как жила семья, кто кем потом стал, счастливо ли сложились судьбы — все это вызнала у потомков Николая Байбакова его биограф, историк М. В. Славкина. Она рассказывает:

«Раз в неделю на столе обязательно было мясо. Квартира в поселке <…> состояла из комнаты и кухни. Отец и сыновья спали на кухне, а мама Марья Михайловна с дочерьми — в комнате. По нынешним временам — довольно скромно, но по стандартам начала прошлого века — вполне благополучный быт рабочей семьи. Нянчить маленького Колю помогала старшая сестра Ольга. Правда, через год после его рождения она вышла замуж. Ее избранником стал буровой мастер Захар Снитко, получивший в 1930-е годы звание Героя Соцтруда. Из всех Байбаков одна Ольга так и осталась неграмотной. Но необыкновенно чуткая и по-женски мудрая, она нашла свое призвание в материнстве — родила и с большой любовью воспитала шестерых детей. Старшие из них были почти ровесниками Николая…

Жизнь других братьев и сестер устроилась по-разному. Антон Байбак служил в царской армии, потом работал в гаражном и тепличном хозяйствах. Первая его жена умерла, оставив маленькую дочку Надю. Затем Антон женился второй раз. В этом браке родились еще две девочки — Ирина и Неля. Но так уж вышло, что свою вторую жену Елену с тремя детьми Антон Байбак оставил, женился в третий раз и уехал в Махачкалу, где жил до своей смерти. Родные строго осудили этот поступок и практически прервали с Антоном связь. Зато опекали его дочерей и всячески помогали им.

Трагически сложилась судьба брата Александра. Всеобщий любимец, заботливый, чуткий, к тому же необыкновенно способный, в 14 лет он пошел работать на нефтяные промыслы, а после окончания рабфака был направлен на учебу в Москву, в Горную академию. В 1933–1935 годах преподавал в Стерлитамакском техникуме в Башкирии. Отзывы о нем как о педагоге были самые блестящие. Но по учебно-преподавательской линии Александр не пошел. Сначала его перевели в Наркомат тяжелой промышленности, а в 1938 году назначили ответственным контролером Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б). К сожалению, его жизнь оборвалась слишком рано. В 1940 году он заболел туберкулезом. Ему бы лечиться, но грянула война — все эти страшные годы Александр провел в холодной Москве, контролируя по линии ЦК поставки горючего на фронт. Умер он в возрасте 41 года в январе 1946 года. У него остались жена Арфения и дочь Галина.

Кстати, именно Александр помог самой младшей сестре Антонине поступить в Московский нефтяной институт, который был создан в 1930 году на базе Горной академии. Она закончила технологический факультет. Потом вышла замуж за Георгия Ермолаевича Гарзанова, который со временем стал большим специалистом в области смазочных масел. Рассказывают, что его даже называли главным масленщиком страны. 3 июля 1941 года у них родился сын Евгений, который также продолжил нефтяную династию — вот уже много лет он преподает в РГУ нефти и газа имени И. М. Губкина.

Что касается Натальи, то в молодые годы она работала в детских учреждениях. Потом вышла замуж и уехала в Краснодар. Ее супруг, Михаил Николаевич Стерхов, много лет трудился в Нефтеснабе. У них родились два сына: Владимир и Александр. Старший был известным буровым мастером. Но так сложилось, что он очень рано умер, ему было всего 50 лет. Говорят, Наталья Константиновна так и не оправилась от этого удара.

Евгения Байбакова окончила Азербайджанский государственный социально-экономический институт имени Карла Маркса, а потом много лет работала в Министерстве газовой промышленности СССР. Ее вспоминают как очень грамотного способного специалиста. Правда, добавляют: характер был сложный. Замуж Евгения Константиновна так и не вышла.

А родители нашего героя прожили рука об руку 51 год. Константин Васильевич Байбак скончался в 1943 году. Марья Михайловна пережила его всего на три года. Похоронили их на городском кладбище в Баку».

Школа с политическим уклоном

Его отец Константин Васильевич владел кузнечным ремеслом и работал в компании «Братья Нобель». Это была крупная по тем временам нефтяная компания. Вела в Баку нефтедобычу и нефтепереработку. «Мальцом носил я отцу обеды на завод, — вспоминал Байбаков, — и здесь мое мальчишеское любопытство не знало границ». Брат Александр тоже трудился на промыслах. Захар, муж сестры Ольги, был буровым мастером. Соседи, знакомые — все, кого ни возьми…

В феврале 1918 года случилось турецкое вторжение в Закавказье. Армянские погромы в Баку станут спустя много лет одним из самых острых воспоминаний Байбакова о детстве: «Во время вторжения турок в Баку ворвались они и в наш поселок и с криками “Давай армян, мы их уничтожим!” бросились по дворам. Рядом с нами жила армянская семья молотобойца Аракелова. Услышав крики, дворник поселка, азербайджанец, поднялся к нам и обратился к моей матери (отец и Аракелов были на работе) с просьбой помочь спасти соседей. Мама тут же перевела всю семью Аракелова в нашу квартиру, и мы стали ждать, когда уйдут турки. Женщины и дети обоих семейств стояли под иконами, как одна семья. На заводе, куда также прорвались турки, мой отец вместе с другими рабочими спасли Аракелова и других армян. Туркам не удалось осуществить свое намерение. Хотя в других районах погибло немало армян».

В 1919 году восьми летний Коля Байбаков пошел в первый класс. «Двухэтажное здание школы гордо возвышалось на каменистом холме, — вспоминал он. — На белом фасаде здания с северной стороны ярко выделялась надпись: “1-я Сабунчинская двухклассная школа Совета съезда нефтепромышленников”. Тогда в ней обучалось 73 ученика. <…> Я старался быть примерным учеником, хорошо учиться».

Николай Константинович Байбаков. 1930-е. [Из открытых источников]

Будь Коля на два года старше и приди в эту школу в 1917-м, вовсе не факт, что ему удалось бы стать «примерным учеником» и «хорошо учиться». Пацаны из этой школы, как он после узнал, принимали участие в ученических забастовках в знак солидарности с рабочими, бастовали против жестокости некоторых учителей, посещали тайные собрания молодежи на железнодорожной станции или в механических мастерских Нобеля. «Многие учителя отличались передовыми взглядами, — отмечает Байбаков в своей книге “Моя родина — Азербайджан”. — Некоторые из них входили в тайные политические организации. Они старались на уроках развить у учащихся прогрессивные настроения и мысли, любовь к свободе. Сабунчинская школа стала одним из центров революционной жизни района. В 1918 г. передовые учащиеся школы объединились в союз рабочей молодежи».

Это пишет в 2001 году глубоко пожилой человек, вся жизнь которого прошла в служении системе, человек, до мозга костей преданный поочередно сталинскому, хрущевскому, брежневскому, горбачевскому режимам, но уверенный, что нелояльность к «чуждому нам» строю есть признак «прогрессивных настроений», а участие в тайных политических организациях, если они не являются антисоветскими, — дело чести, доблести и геройства.

Как поступил бы Константин Байбаков, кузнец на одном из предприятий братьев Нобель, имевший стабильный заработок и, очевидно, достаточно средств, чтобы в одиночку (его жена, Марья Михайловна, была домохозяйкой) содержать семью из девяти человек, — как поступил бы он, узнав, что его сын Коля участвует в ученических забастовках, мы можем легко догадаться: всыпал бы ему по первое число!

Николай рано пристрастился к курению. И, как все тогдашние мальчишки, собирал окурки — «бычки». «Как-то в выходной я и мой товарищ набрали в парке почти шапку окурков и решили посоревноваться, кто из нас больше выкурит. Мы смешали махорку из окурков с морской травой, скрутили “сигары Петра I” и, спрятавшись в пустой мусорный ящик, старались “передымить” друг друга. Я так яростно вдыхал в себя табачный дым, что меня затошнило, голова закружилась, и я потерял сознание. Меня полумертвым вытащили из ящика, и только через несколько часов, и то с помощью врачей, я пришел в сознание. После этого года три не мог переносить табачного дыма».

В седьмом классе Байбаков вступил в комсомол. И сразу обнаружил тягу к общественной работе. Занял пост председателя ученического комитета школы. Поработал счетчиком во время Всесоюзной демографической переписи 1926 года. В свидетельстве о получении среднего образования (школа была девятилеткой) записано: «Гражданин Байбаков Николай, родившийся в 1911 году, национальности русской, окончил советскую единую трудовую школу II ступени с математическим уклоном в г. Баку в 1928 году. Во время пребывания в школе обучался нижеследующим предметам, успешно выполнив по ним все занятия согласно программам, утвержденным Народным комиссариатом просвещения: тюркский язык, русский язык, немецкий язык, обществознание, математика, физика, биология, география, космография».

Ни слова о личном

«Мое детство прошло в атмосфере нефти», — мог бы, чуть укоротив знаменитое изречение Черномырдина, сказать Байбаков. И добавить: «А также в атмосфере революционных бурь». Последнее, пожалуй, важнее: ничто так не влияет на формирование личности, как революции и войны, которые пришлись на детские годы.

Слом привычного хода жизни, череда социальных потрясений на Апшероне запечатлелись в хронике событий 1917–1918 годов.

31 октября (13 ноября) 1917 года. Бакинский Совет рабочих и солдатских депутатов выносит постановление о переходе всей полноты власти к Совету.

2(15) ноября. Вся власть в Баку переходит к Совету. Главную роль в нем играют социал-демократы и эсеры разного толка (русские, армяне, грузины и евреи). Интересы мусульманского населения в Баку представляет партия «Мусават», которую практически не допускают к участию в органах власти.

Январь 1918 года. Мусаватисты совершают вооруженное нападение на возвращающихся с Кавказского фронта российских солдат (Шамхорская резня).

30 марта (нов. ст.). Мусаватисты поднимают в Баку вооруженный мятеж против Совета, который контролировался комиссарами С. Г. Шаумяна. Три дня в Баку идут бои. На стороне Совета действует Каспийская флотилия. Канонерские лодки «Карс» и «Ардаган» ведут интенсивный огонь по мятежникам. Межэтнические столкновения приводят к многотысячным жертвам в Баку и других населенных пунктах губернии.

25 апреля. Бакинский Совет под председательством П. А. Джапаридзе принимает решение о создании Бакинского Совета народных комиссаров — высшего органа советской власти в Бакинском районе.

Май. Совнарком РСФСР ассигнует 100 миллионов рублей для восстановления народного хозяйства Баку, вывоза нефти и выдачи заработной платы рабочим. В. И. Ленин и В. Д. Бонч-Бруевич отправляют радиограмму в Баку: «Советом Народных Комиссаров постановлено отправить немедленно водой из Царицына в Баку большую партию хлеба в распоряжение бакинского Совдепа с тем, чтобы в первую голову и безусловно было обеспечено дело выпуска нефти в наибольшем количестве».

Июнь. Бакинский Совнарком издает декреты о национализации нефтяной промышленности и Каспийского торгового флота. (В сентябре мусаватистское правительство, с помощью турецких и английских военных временно пришедшее к власти в Азербайджане, вернет нефтяные промыслы и заводы бывшим владельцам.) Вводится 8-часовой рабочий день, повышается зарплата рабочим, создаются народный университет и школы для взрослых.

Бакинский Совнарком стал пионером в экспроприации предприятий у братьев Нобель и других нефтевладельцев. 20 июня 1918 года опыт бакинских комиссаров В. И. Ленин распространил на всю Россию:

Декрет Совета Народных Комиссаров.

О национализации нефтяной промышленности.

Объявляются государственной собственностью предприятия нефтедобывающие, нефтеперерабатывающие, нефтеторговые, подсобные по бурению и транспортные (цистерны, нефтепроводы, нефтяные склады, доки, пристанские сооружения и проч.) со всем их движимым и недвижимым имуществом, где бы оно ни находилось и в чем бы оно ни заключалось.

2. Мелкие из названных в п. 1 предприятий изъемлются из действия настоящего декрета. Основания и порядок означенного изъятия определяются особыми правилами, выработка которых возлагается на Главный Нефтяной

Комитет.

3. Объявляется государственной монополией торговля нефтью и ее продуктами. <-…>

Председатель Совета Народных Комиссаров

В. Ульянов (Ленин).

Управляющий делами Совета Народных Комиссаров

В. Бонч-Бруевич.

20(7) июня 1918 года»

В апреле 1920 года в Азербайджане окончательно утвердилась советская власть. Специальным решением партии в Баку был послан С. М. Киров руководить восстановлением и технической реконструкцией нефтяной промышленности. А созданный для управления всеми нефтяными предприятиями Азербайджанский нефтяной комитет возглавил направленный в Баку А. П. Серебровский.

Книга Байбакова «Дело жизни. Записки нефтяника» вышла в 1984-м. Из эпохи густого застоя автор смотрит на свою нефтяную колыбель. Смотрит взглядом человека, за всю долгую жизнь ни разу не усомнившегося в правоте советской власти, советской идеологии, советской плановой экономики, советской культуры, национальной по форме и социалистической по содержанию, всего советского мироустройства. Интонация, лексика, направление мыслей — все в этой книге узнаваемо и до боли знакомо:

«…Бакинцы, несмотря на гражданскую войну и продовольственные трудности, прилагали максимум усилий [здесь и далее курсив наш. — В. В.] для увеличения добычи нефти: вводили в строй бездействующие скважины, буровые станки, чтобы обеспечить страну ценными топливом и смазочными материалами. Если в мае, до национализации, месячная добыча нефти составила 180 тыс. т, то в июне в Баку было добыто уже более 290 тыс. т нефти. <…>

Англичанам нужна была советская нефть, и за короткий срок они вывезли из Бакинского района свыше 0,5 млн т различных нефтепродуктов. Но бакинский пролетариат даже в мрачные годы мусаватистской реакции продолжал оказывать братскую помощь молодой Советской республике: по инициативе большевиков-подпольщиков в течение двух лет рабочие, рискуя жизнью, нелегально перевезли в Астрахань более 23 тыс. пудов бензина и нефтяных масел.

В своих колониальных планах империалистические захватчики жестоко просчитались. В апреле 1920 г. войска Красной Армии при активной поддержке бакинского пролетариата изгнали их из Баку. Покидая Азербайджан, англичане вывезли из Баку почти все запасы бензина и большое количество смазочных масел. <…>

Несмотря на чрезвычайную занятость, В. И. Ленин не только следил за добычей нефти, ее доставкой, решением финансовых и продовольственных вопросов, но и вникал в тончайшие детали нефтяного дела».

В 1922 году, когда Ленин посылал свой горячий привет бакинским рабочим, Коле Байбакову было 11 лет. Но в воспоминаниях — ни теплых и ласковых материнских объятий, ни уличных пацанских стычек, ни запахов Каспия, ни курлыканья горлинок, ни свиста голубятников, ни криков старьевщиков, ни стука трамвайных колес, ни зовущих куда-то паровозных гудков — ничего человеческого. Только «отчет о проделанной работе».

Инженер — это звучало гордо

Почему после школы, выбирая дальнейший путь, Байбаков недолго размышлял?

Желание уроженца Баку стать инженером-нефтяником вряд ли требует объяснения. Кроме того, сыграла роль и престижность профессии. В дореволюционной России стать инженером мог далеко не каждый. Сама профессия не была массовой (инженерный потенциал империи к 1917 году составлял 11,8 тысяч человек), и слово «инженер» звучало гордо. В Советской России оно наполнилось еще и политическим смыслом, связанным с индустриализацией. «Что такое инженер? В чем его величие, в чем его гордость?» — обращался нарком тяжелой промышленности Г. К. Орджоникидзе к выпускникам Института стали. Вопрос звучал риторически: величие и гордость были написаны на лицах. В 1930-е годы инженеры (наряду с пролетариями они олицетворяли Магнитку, Днепрогэс, Турксиб) были вознесены в общественном сознании на высокий пьедестал, и поспорить с ними за это почетное место могли разве что летчики. То была эра благоговейного преклонения перед техникой, которая «в период реконструкции решает все», и теми, кто ее создавал. Что же до нефти, то партия провозглашала: «Нефть является самым политическим продуктом. Как поставщик тракторного топлива и топлива для автомобилей нефтяная промышленность должна рассматриваться как база индустриализации».

«Вот в такое время в 1928 г. стал я, к великой радости моего отца, студентом Бакинского политехнического института, пожалуй, самого престижного вуза республики, — рассказывает Байбаков. — Тогда это было самой заветной мечтой бакинских мальчишек, твердо усвоивших формулу индустриализации: “Нефть — это кровь индустрии”. Нефтяник — главный герой советского времени — такое осознание пришло ко мне настолько рано, что, кажется, с ним я и родился. С малых лет я слышал от старших об огромном значении “черного золота” (так называли нефть еще в древности), о том, что российские нефтяники большие мастера в этом деле, одни из лучших в мире. Как же мне было не гордиться, что скоро и я им стану! В студенческие годы еще более окрепла моя ставшая впоследствии непоколебимой вера в то, что я призван служить великому делу, что моей родине “природой и историей суждено” стать одной из передовых стран в мире».

Студенческая юность Байбакова пришлась на годы первой пятилетки (1928–1932). «Хотите ли, чтобы наше социалистическое отечество было побито и чтобы оно утеряло свою независимость? Но если этого не хотите, вы должны в кратчайший срок ликвидировать его отсталость и развить настоящие большевистские темпы в деле строительства его социалистического хозяйства. Других путей нет. <…> Мы отстали от передовых стран на 50—100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут». Эти слова Сталина, произнесенные 4 февраля 1931 года на первой Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности, непрестанно цитировались преподавателями на лекциях, возникали всюду на плакатах, ими был полон агитпроп.

Первые два года индустриализация шла с перевыполнением. В результате задания были увеличены на 32 %, а затем еще на 45. В 1930 году, выступая на XVI съезде ВКП(б), Сталин сказал, что индустриальный прорыв возможен лишь при построении «социализма в одной стране», и потребовал многократного увеличения заданий пятилетки, утверждая, что по целому ряду показателей план может быть перевыполнен. Предполагалось, что дальнейшее увеличение плана будет приводить ко все большей эффективности труда. Но поощряемое партией стремление к «трудовым рекордам» обернулось приписками. Иногда приписки вскрывались. Тогда тех, кто приписывал, объявляли «вредителями» и расстреливали или отправляли в лагеря. Именно в годы первой пятилетки стал активно использоваться труд заключенных. 7 апреля 1930 года был издан указ о расширении системы трудовых лагерей, переданных Главному управлению лагерей (ГУЛАГу) в составе ОГПУ.

7 января 1933 года на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) Сталин оценил свершения:

«Каковы итоги пятилетки в четыре года в области промышленности? Добились ли мы победы в этой области? Да, добились. И не только добились, а сделали больше, чем мы сами ожидали, чем могли ожидать самые горячие головы в нашей партии. Этого не отрицают теперь даже наши враги. Тем более не могут этого отрицать наши друзья».

Когда Байбаков учился на втором курсе, Азербайджанский политехнический пережил серьезную реорганизацию. Она диктовалась дефицитом кадров. Так, в тресте «Азнефть» в конце 1920-х годов на 48 тысяч рабочих приходились 588 инженеров и техников — лишь 1,2 % от общей численности. В 1928/29 году нехватка инженеров составляла 570 человек, в 1929/30-м — 675, в 1930/31-м — 817, в 1931/32-м — 922.

Профильные вузы не справлялись. Сколько специалистов ни выпускай, все мало. И тогда пятилетнее обучение сократили до четырех. Учебный план пересмотрели, сделав упор на приобретение практических навыков.

«Академическая программа, — вспоминал Байбаков, — была не столь обширной, зато очень насыщена практикой на производственной базе». А самым радикальным методом обучения стал «бригадно-зачетный»: «Класс разбивался на бригады по 4–5 человек. Проходимые предметы делились на отдельные разделы, которые после прочтения по ним лекций этими группами сдавались доцентам, профессорам. На сдачу очередного зачета шла вся группа. Преподаватель задавал вопросы. Любой из группы мог на них отвечать. Практически отвечать мог один. Зачет засчитывался всей группе».

Послереволюционное десятилетие было временем головокружительных карьер. Успех ковался на заседаниях в комсомольских и партийных ячейках, зажигательными речами на собраниях и товарищеских судах. Байбаков видел, как быстро набирают аппаратный вес его ровесники. Видел — и старался не отставать. Он стал культармейцем, секретарем комсомольской ячейки факультета. Был пожалован грамотой: «Бакинский окружной штаб Культурного похода от имени трудящихся, ликвидировавших в 1929/30 году свою неграмотность, объявляет тебе, как одному из лучших бойцов культурного фронта, свою пролетарскую благодарность. Своим участием в борьбе за грамотность ты дал стране 16 грамотных граждан, активных строителей социализма».

Приобретал грамотность и он сам. Эта грамотность носила комсомольский значок и принимала на веру все, что внушала «красная профессура». Например, то, что развитие нефтяного производства сдерживалось в России капиталистической системой и засильем иностранного капитала. Что в стране нарочно создавался нефтяной голод, и был он делом рук нефтепромышленников, опасавшихся, что открытие новых месторождений в других регионах России сильно понизит цены на нефть и нефтепродукты, сведет на нет искусственно нагнетаемый нефтяной дефицит. Что частные нефтяные компании сознательно тормозили развитие нефтедобычи в стране. И что компания братьев Нобель якобы каждый год выплачивала крестьянским общинам Урало-Волжского района огромные суммы, чтобы они не сдавали в аренду свои земли для бурения скважин на нефть. «Учился я увлеченно, стараясь не пропустить ни одной лекции, ни одного практического занятия, просиживая над книгами и конспектами дни и ночи. Я спешил как можно больше узнать, прочитать и стал себя чувствовать увереннее. И не я один, а все мы так жили и учились тогда».

С внушенными ему в годы студенчества представлениями о российской дореволюционной экономике Байбаков, судя по его позднейшим воспоминаниям, так и не расстался. В одной из своих книг он рассказывает, как сразу после лекций студенты вместе с преподавателями отправлялись на промысел и там, на месте, могли детально изучить то, о чем говорилось на лекциях, увидеть своими глазами, пощупать руками: «В этом заключалась, безусловно, главная особенность вузовского обучения тех лет: мы знали, что нас, будущих инженеров, ждали на промыслах, и мы, еще учась в институте, знали где, с кем и как будем работать».

Разумеется, знали, не могли не знать. Об этом их информировала сама партия своими решениями. Например, такими:

«Постановление ЦК ВКП(б) от 31 октября 1931 года по докладам Заккрайкома, ЦК Грузии, ЦК Азербайджана и ЦК Армении.

Заслушав доклады Заккрайкома ЦК Азербайджана, ЦК Грузии и ЦК Армении — ЦК ВКП(б) постановляет: <…>

1. Устанавливая, что за последние годы индустриализация во всех республиках Закавказья продвинулась значительно вперед (в частности, парторганизация Армении за последние годы добилась значительных успехов как в размахе, так и в качестве строительства), ЦК считает, что в деле дальнейшей индустриализации Закавказья необходимо сосредоточиться на всемерном развитии добычи и переработки нефти в Азербайджане, ускорении организации нефтяной промышленности в Грузии на вновь открытых месторождениях, постановке дела добычи угля и цветных металлов (в первую очередь медь, алюминий), дальнейшем развитии гидроэлектро-строительства, дальнейшем расширении хлопководства и шелководства и на этой базе расширении текстильной промышленности. <…>»

Это был первый партийный документ (потом их будет множество), показавший будущему наркому нефтяной промышленности, решением какого рода задач ему предстоит заниматься.

Сбылась заветная мечта

Согласно официальным анкетам, трудовая биография Байбакова ведет отсчет от 1 января 1932 года. В этот день он был зачислен в штат Ленинского нефтепромысла. На самом деле, еще будучи студентом, он с середины 1931-го выполнял там инженерную работу и только потом, получив диплом, был оформлен официально.

«Мои дела идут в гору, — пишет он брату в Москву. — В настоящий момент получил повышение и занимаю пост заместителя заведующего 3-й группы 1-го цеха Ленинского промысла (это бывший IV и V промыслы Балаханского района). Нужно сказать, работа эта требует большой серьезности, так как быть техническим руководителем бывших двух промыслов — дело не совсем простое. Но все же, несмотря на это, я чувствую, что смогу оправдать свое назначение… я свободно вхожу в курс своих дел и как будто справляюсь со своей работой. Оклад пока не известен, но, по всей вероятности, буду получать не менее 300 рублей».

1932-й был последним годом первой пятилетки. Тогда в основном завершилось техническое перевооружение нефтяной промышленности — первой из всех отраслей индустрии, для которой удалось изготовить новейшее оборудование. С его помощью началось бурное освоение подкирмакинской нефтяной свиты в районе Балаханы.

«В такое удивительное время всеобщего энтузиазма сбылась моя мечта — я стал инженером на этом промысле, — предается Байбаков счастливым воспоминаниям в книге “Моя родина — Азербайджан”. — Не все, разумеется, шло гладко и хорошо. Новые подкирмакинские скважины преподнесли сюрприз — стали быстро обводняться. Причина была понятна: над нефтяным пластом находился мощный водяной пласт, из которого под высоким давлением из-за ненадежной цементировки обсадной колонны проникала в этот пласт вода. Все вроде бы просто. Но что делать? Как и чем закупорить водяной пласт? Цементом под высоким давлением? Эта мысль показалась мне сначала бредовой. Но постепенно она стала все больше и больше обрастать реалиями, выстраиваться в технологическую систему. Так пришел ко мне первый, самый памятный и дорогой для меня успех в жизни: проект, разработанный мной, молодым инженером, был принят и внедрен как новыйметод борьбы с обводнением скважин. Он дал хорошие результаты, и с тех пор все наши нефтяники называли его “методом Байбакова”».

Успех окрылил. Последовала вторая разработка — метод беструбной эксплуатации нефтяных скважин, при котором вместо остродефицитных в те годы насосно-компрессорных труб для подъема нефти на поверхность использовались обсадные колонны. По оценке самого автора, метод этот не был совершенным, но сыграл свою роль: множество скважин, простаивавших из-за нехватки насосно-компрессорных труб, было пущено в работу.

Ни эти, ни другие разработки, к которым приложил руку молодой инженер-нефтяник Николай Байбаков, тогда не были официально зарегистрированы. Специалистам промыслов Азербайджана было запрещено получать вознаграждения за разработки и внедрение в производство новой техники и технологий. Запрет исходил от первого секретаря ЦК Компартии Азербайджана Багирова. Выступая на пленуме в Баку, он заявил, что специалисты-нефтяники, получая деньги за разработку технических новшеств, обдирают государство, давшее им образование.

«После такого обвинения мы стали отказываться, по существу, и от авторства вообще, — рассказывает Байбаков. — Многие предлагаемые нами новшества предварительно не были оформлены юридически. Но я считаю, что подлинное авторство всегда должно иметь свой юридический паспорт. Иначе что же получилось? Иностранные нефтяные компании тщательно следили за всеми техническими новшествами у нас и часто оформляли их как свои собственные. Так “метод Байбакова” стал в США “методом Скотта”, и все вроде бы законно, ибо американец — его юридический автор. А в действительности получилось настоящее “скотство”. Теряли от этого не столько каждый из нас лично, сколько страна, ее авторитет. Вот что значит самодурство высокопоставленного лица. И дело здесь не в премиях, а в моральном уроне для страны, идущей новым для мира путем. Лично я в те свои бакинские годы не чувствовал себя ни в чем ущемленным или обделенным, душа была полна гордости за то, что я нужен коллективу, что товарищи верят мне, уважают и ценят мое мнение, мои предложения. Отношения с рабочими у меня сложились добросердечные, а порой и братские: они видели во мне своего парня и гордились тем, что я, парень из их среды, вообще свой, стал инженером. Да мне и в голову не могло прийти, что есть какая-то разница между ними и мной. Почти все они — вчерашние крестьяне, бывшие батраки, люди малограмотные, а то и вовсе неграмотные; были среди них и такие трудяги, что не имели никакой рабочей профессии. Считалось, что это не беда. На промысле всегда находилась незамысловатая работа, доступная для каждого. Освоил такую работу — приступи к более сложной. И вот, учась в деле, бывшие батраки становились буровыми мастерами. Так воплощался в жизнь знаменитый лозунг: “Догнать и перегнать!”»

Тональность байбаковских воспоминаний о том, как жили страна и он сам в 1930-е годы, неизменно бравурная. «Догнать и перегнать!», «в такое удивительное время всеобщего энтузиазма сбылась моя мечта», «лично я в те свои бакинские годы не чувствовал себя ни в чем ущемленным или обделенным, душа была полна гордости»… И вдруг — оглушительным диссонансом: «Некоторые люди, с которыми я работал, оказались подлецами. Хотели приклеить мне клеймо — враг народа».

Что? Как? Почему? Никаких разъяснений. Думайте, что хотите.

В чем именно был обвинен Байбаков, кто на него донес и как ему удалось уцелеть — этого мы уже не узнаем. Но то, что каток репрессий не обошел и азербайджанских нефтяников, достоверно известно. Здесь есть подробности, позволяющие строить догадки, как молодой растущий инженер-нефтяник оказался «вредителем».

Заложники необоснованных планов

О том, как лозунг «Догнать и перегнать!» ударил по судьбам нефтяников и рикошетом задел Байбакова, рассказал историк, член РАЕН Александр Матвейчук в журнале «Нефть России» (2011. № 2. С. 112–117). По его оценке, в начале 1930-х годов нефтяная промышленность СССР оказалась заложницей индустриальных амбиций советского партийно-политического руководства. Пятилетний план, принятый XVI конференцией ВКП(б) в апреле 1929 года и окончательно утвержденный в мае Всесоюзным съездом Советов, предписывал выйти в 1932-м на годовую добычу в 21,7 миллиона тонн. Но уже через три месяца, в августе 1929-го, постановление Совета народных комиссаров СССР обязало отрасль «довести к концу первой пятилетки добычу нефти до 26 млн т». Во исполнение этого решения 30 ноября 1929 года приказом председателя ВСНХ СССР Григория Орджоникидзе было создано Всесоюзное объединение нефтяной и газовой промышленности «Союзнефть». Его возглавил Георгий Ломов (Оппоков), занимавший ранее должность руководителя Нефтесиндиката СССР.

Здесь следует заметить, что решение резко увеличить плановые задания для нефтяной промышленности диктовалось серьезным обострением дефицита нефти. Хотя в 1929 году было добыто 13,7 миллиона тонн сырья (против 11,6 в 1928-м), экономике и населению постоянно недоставало нефтепродуктов. Прежде всего потому, что развертывались широкомасштабные и энергозатратные программы в рамках индустриализации. Кроме того — и это вторая причина — существенный объем нефти и нефтепродуктов по-прежнему шел на экспорт, обеспечивая валютой Советское государство. Например, из произведенных в 1929 году на нефтеперерабатывающих заводах 1,6 миллиона тонн бензина почти половина (745,2 тысячи тонн) была поставлена за границу, из 3,3 миллиона тонн керосина на экспорт ушло 778 тысяч (23,6 %). При том что керосин был основным видом топлива для постоянно растущего тракторного парка. Так, только за 1921–1927 годы из США в СССР было поставлено более 24 тысячи тракторов «Форд-зон». С 1923 года на Путиловском заводе в Ленинграде начался серийный, а затем и массовый выпуск первых советских тракторов (5 тысяч штук в год). Неудивительно, что приоритетную задачу нефтяной промышленности правительство формулировало по-боевому: обеспечить сельскохозяйственное производство топливом! Что же касается населения, чье энергетическое оснащение составляли керосиновые лампы, примусы и керогазы, для него повседневной реальностью стали карточки на керосин и длинные очереди к керосиновым лавкам.

На XVI съезде ВКП(б) (26 июня — 13 июля 1930 года) были отмечены «тревожные факты недовыполнения качественных показателей хозяйственного плана». Это не помешало Сталину выдвинуть лозунг: «Пятилетку в четыре года!» По инициативе вождя съезд принял решение пересмотреть первоначально утвержденные планы, существенно увеличив их. Это коснулось и нефтяной промышленности. В резолюции было сказано: «Съезд признает необходимым в ближайшее же время добиться полной ликвидации топливного дефицита в стране. Съезд поручает ЦК провести мероприятия, направленные к решительному увеличению добычи всех видов топлива». В частности, намечалось повысить производство нефти «на 37,8 % против 26,5 % по пятилетнему плану и на 74 % выше довоенного размера добычи». Годовые объемы при этом планировалось поднять с 11,6 миллиона тонн в 1928 году до 40 миллионов в 1932-м.

Сомнения делегатов по поводу реальности «невиданных доселе большевистских темпов перестройки технической базы промышленности» поспешил развеять генеральный секретарь ЦК ВКП(б) Иосиф Сталин: «Могут сказать, что, меняя так основательно наметки пятилетнего плана, ЦК нарушает принцип планирования и роняет авторитет планирующих органов. Но так могут говорить только безнадежные бюрократы. Для нас, большевиков, пятилетний план есть лишь план, принятый в порядке первого приближения, который надо уточнять, изменять и совершенствовать на основании опыта мест, на основании опыта исполнения плана».

Но и этот фантастический рубеж — 40 миллионов тонн годовой нефтедобычи — не оказался последним. Через три месяца, 15 ноября 1930 года, ЦК ВКП(б) принимает постановление «О положении в нефтяной промышленности», где «предлагает ВСНХ довести добычу нефти в 1933 г. до 45–46 млн т с тем, чтобы не менее 40–41 млн т было получено со старых и новых площадей Закавказья и Северного Кавказа».

«У пытливого читателя, — пишет историк А. Матвейчук, — может возникнуть резонный вопрос: каким же образом партийно-политическое руководство СССР (при отсутствии необходимых капитальных вложений) планировало обеспечить к концу пятилетки невероятный показатель годовой нефтедобычи в 46 млн т? Изучение материалов 20—30-х годов XX в. показывает, что для реализации этой цели уже на первом этапе активно использовалась политика “кнута и пряника”. В ряду “пряников” находился орден Трудового Красного Знамени, учрежденный совместным постановлением ЦИК и Совнаркома СССР от 7 сентября 1928 г. и вручаемый “за большие трудовые заслуги перед Советским государством”. Кроме того, постановлением Президиума ЦИК СССР от 6 апреля 1930 г. был учрежден орден Ленина, высшая награда страны Советов. Не были забыты и средства материального стимулирования ударной работы. Так, 11 сентября 1929 г. Совет народных комиссаров СССР принял постановление “О премировании за успехи, достигнутые в порядке социалистического соревнования рабочих и служащих”, а через месяц, 13 октября, вышло еще одно постановление — “О премировании на предприятиях государственной промышленности”».

Что же касается «кнута», в этой роли выступали органы ОГПУ, которые приняли к исполнению прямое указание И. В. Сталина: «Люди, болтающие о темпах развития нашей промышленности, являются врагами социализма, агентами наших классовых врагов». Так была обеспечена база для проведения показательных судебных процессов над «нефтяниками-вредителями», теми, кто выражал сомнения в осуществимости «судьбоносных планов партии и народа».

В постановлении ЦК ВКП(б) от 15 ноября 1930 года «О положении нефтяной промышленности» в первом же абзаце содержалось следующее утверждение: «…в течение длительного периода часть руководящих кадров специалистов нефтяной промышленности вели вредительскую работу».

Ко дню выхода постановления в застенках Лубянки уже больше года томились старший директор Директората нефтяной промышленности ВСНХ СССР Иван Стрижов, его ближайшие сотрудники, а также большая группа инженерно-технических работников «Нефтесиндиката» и треста «Гроз-нефть». Вместе с арестованными ранее по делам «Геолкома» и «Промпартии» — помощником директора Геологического комитета Николаем Тихоновичем, старшим геологом Николаем Ледневым и председателем Топливной секции Госплана СССР Виктором Ларичевым — общее число подследственных составило 50 человек.

Что арестованных специалистов-нефтяников не пощадят, стало ясно из доклада «Вредительство в энергетике», сделанного председателем Главэнерго Наркомтяжпрома Г. М. Кржижановским в ноябре 1930 года. «Вероятно, особо разительными успехами по линии вредительства могут похвастаться вредители-нефтяники, — отмечалось в докладе. — Еще в совсем недавние времена мы считали наше нефтяное хозяйство особо передовым, представляя его себе каким-то положительным оазисом по сдвигам технической реконструкции… Тем не менее оказывается, что здесь-то и было самое поганое, вредительское гнездо, представлявшее мощную организацию от своего верховного научно-технического совета до низовых производственных ячеек включительно».

Дальше все шло по нарастающей.

25 ноября 1930 года в газете «Известия» появилась статья академика И. М. Губкина под названием «Сорвать строительство нефтяной промышленности вредителям не удалось».

Затем в декабрьском номере журнала «За нефтяную пятилетку» была помещена передовая статья Георгия Ломова, руководителя объединения «Союзнефть», под заголовком «Вредительство в нефтяной промышленности», в которой была дана суровая оценка «вредительской работе части руководящих кадров».

Аналогичное дело о вредительстве в нефтяной промышленности органы ОГПУ фабриковали и в Закавказье. 15 августа 1930 года начальник секретно-оперативной части ЗакГПУ Лаврентий Берия представил председателю ЗакГПУ Станиславу Реденсу для утверждения дело «О контрреволюционной шпионской организации в Азербайджанской нефтяной промышленности», которую якобы возглавлял технический директор «Азнефти», инженер-технолог Фатулла Рустамбеков.

18 марта 1931 года коллегия ОГПУ СССР вынесла приговор всем обвиняемым по делу «О контрреволюционной шпионско-вредительской организации в нефтяной промышленности СССР». За срыв показателей на Северном Кавказе были репрессированы сотрудники треста «Грознефть». Приговоры получили 76 человек. В том числе один из основателей нефтяной промышленности еще в царской России Иван Стрижов. Он был приговорен к расстрелу, но в последний момент Сталин его «помиловал» — отправил на десять лет в лагеря. Смертный приговор был приведен в исполнение в отношении семи человек, остальным высшая мера «пролетарского возмездия» была заменена на десятилетний срок. Подобные меры «пролетарского правосудия», отмечает А. Матвейчук в своем исследовании, коллегия Закавказского ГПУ применила в Тифлисе в отношении всех обвинявшихся специалистов «Азнефти».

О том, что грандиозные планы нефтедобычи нереальны, поскольку не обеспечены финансовыми ресурсами, руководители отрасли докладывали «наверх». Председатель правления «Союзнефти» Георгий Ломов 18 декабря 1930 года на пленуме ЦК ВКП(б) говорил: «Сама сумма капитальных затрат в нефтяную промышленность совершенно недостаточна. В прошлом году при сумме всех затрат в 3 600 млн, фактически истраченных на капитальное строительство, нефтяная промышленность имела 347 млн рублей капиталовложений. В этом году она имеет 330 млн при 5,5 млрд затрат! Уже эти цифры сигнализируют, что в этой области мы что-то сильно осаживаем назад».

После пленума Георгий Ломов с тем же вопросом — увеличить капиталовложения в отрасль — обращался к председателю ВСНХ Григорию Орджоникидзе. Получил «ценный» совет: устранить последствия «вредительства», изыскать резервы и взять на вооружение передовой опыт американской нефтяной промышленности.

Ломов, однако, не успокаивается. В первом номере журнала «Нефтяное хозяйство» за 1931 год он публикует статью «Нефтяная промышленность перед расширенными заданиями». Статья начинается ритуальной реляцией об успехах отрасли: «Вопреки вредительской работе, которую проводила часть руководящих кадров нефтяной промышленности, последняя благодаря энтузиазму и активности рабочих масс и честных специалистов достигла больших успехов по выполнению заданий второго года пятилетки». Но дальше… Можно удивляться отваге, с какою председатель правления «Союз-нефти» констатирует, что Центральный комитет ВКП(б) поставил перед отраслью невыполнимую задачу: всего за несколько лет совершить «большой рывок» и в завершающий год пятилетки выйти на рубеж годовой добычи нефти в 46 миллионов тонн. Автор перечисляет основные производственные показатели 1930 года, которые свидетельствуют о непростом положении дел: «Добыча нефти в целом за год составила 17,2 млн т, что равно 99,8 % программы и больше предыдущего года на 26,6 %».

То есть, следует из статьи, план второго года пятилетки все же не был выполнен до конца. То же и с планом по буровым работам: «Пробурено на старых площадях 501 тыс. м — 96,65 % программы…» В отношении бурения на новых нефтеносных площадях «программа выполнена лишь на 81,3 %, пробурено разведочным бурением 80,1 тыс. м». Далее на четырех страницах Ломов излагает сложнейшие проблемы нефтяной промышленности, начиная с низкой скорости бурения до тяжелейшего положения с транспортировкой нефти и нефтепродуктов. И делает вывод: отрасль находится в тяжелейшем положении, и для ее модернизации необходимы значительные финансовые средства.

Но Ломов не был бы руководителем главка времен борьбы за «построение социализма в одной отдельно взятой стране», если бы в конце своей статьи не указал, чем, по его мнению, можно восполнить недостаток финансовых и технологических ресурсов для выполнения пяти летнего плана: «Опираясь на растущую активность рабочих масс, на базе соцсоревнования и ударничества нефтяная промышленность с успехом выполнит возложенные на нее партией и правительством расширенные задания по нефти».

Однако не соцсоревнование и не активность рабочих масс, а совершенно иные ресурсы нашли азербайджанские руководители «нефтянки» для выполнения плана. Первого апреля 1931 года на первой странице «Правды» было напечатано приветствие генерального секретаря ЦК ВКП(б): «Приветствую рабочих и административно-технический персонал Азнефти и Грознефти с выполнением пятилетки за два с половиной года. С победой, товарищи! Да здравствуют рабочие СССР, разбившие цепи капитализма и ставшие хозяевами своей страны! Да здравствует Советская власть! Да здравствует партия большевиков! И. Сталин».

Между тем на последний год пятилетки для бакинского и грозненского нефтяных районов был определен объем нефтедобычи в 40 миллионов тонн. «В этом случае, — пишет А. Матвейчук, исследователь истории азербайджанской нефтяной индустрии, — возникает закономерный и недоуменный вопрос: что же такое сверхъестественное могло произойти на промыслах всего за три месяца 1931 г.? Ведь планы предыдущего года не были выполнены… И каким образом руководству “Со-юзнефти” удалось убедить генсека Сталина, что отрасль досрочно справилась с грандиозным пятилетним заданием?»

Изучение документальных источников, пишет историк, показывает, что, очутившись в сложном положении и постоянно помня о «кнуте» ОГПУ, руководители нефтяной промышленности сделали ставку на всемерное наращивание фонтанной добычи. Уже в 1930 году ее доля в общем объеме производства нефти возросла до 47,55 % по сравнению с 32,45 в 1927-м. Именно это позволило увеличить объем нефтедобычи на 26,6 % и вплотную приблизиться к контрольным цифрам пятилетки. С началом 1931 года наращивать фонтанную добычу стали еще более интенсивно. Для этого в ход шло все. И если в 1930 году среднесуточное производство составляло 27 тысяч тонн, то всего за три месяца 1931-го за счет «фонтанной» нефти оно было доведено до 58 тысяч тонн. Об этом рекорде глава «Союзнефти» доложил председателю ВСНХ Г. К. Орджоникидзе вкупе с заверением, что подобный показатель будет не только удержан, но и увеличен еще в несколько раз. В справке, подготовленной для ВСНХ, наряду с рекордами «Азнефти» и «Грознефти» в первом квартале 1931 года, была указана и суммарная нефтедобыча за первые годы пятилетки (1928–1930), она как раз и составляла 40 миллионов тонн.

«Сейчас трудно найти ответ, каким образом в ходе прохождения по бюрократическим лабиринтам ВСНХ и партийного аппарата объем суммарного производства нефти за первые три года пятилетки был представлен генеральному секретарю ЦК ВКП(б) Сталину в качестве уже достигнутого уровня годовой нефтедобычи, — пишет А. Матвейчук. — Но произошло это именно так, и в результате последовало вышеупомянутое первоапрельское поздравление от “вождя советских народов” в адрес бакинских и грозненских нефтяников». А через два дня там же, в «Правде», было опубликовано обширное поздравление нефтяникам от «беспартийного пролетарского» писателя Максима Горького: «Горячо поздравляю товарищей рабочих-мазутчиков Баку с прекраснейшей победой! Товарищ Сталин сказал, что у нас есть все объективные условия для победы социализма и дело за условиями субъективными. Эти условия целиком сводятся к двум: одно из них — сознание рабочим классом цели своего героического труда, другое — сознание, что для концентрированной трудовой энергии нет препятствий, которые она не могла бы преодолеть. Вы, товарищи, выполнив пятилетку в два с половиной года, доказали, что оба эти условия у нас налицо. Ваша победа послужит вдохновляющим примером для рабочих всех областей промышленности, добывающей и обрабатывающей. Вашей победой вы еще раз сказали врагам Союза Советов, как богатырски выросли вы за тринадцать лет, как велика ваша сила, как организована воля. Привет победителям! Путь от победы к победе становится все свободнее, шире! Да здравствуют победители и вожди их! Максим Горький».

Советские нефтяники переживали триумф. На Первом съезде Союза рабочих нефтяной промышленности СССР, прошедшем в Баку 15–20 апреля 1931 года, и доклад, и все выступления гремели об одном — о «славной победе нефтяной промышленности». Съезд принял решение об очередных задачах профсоюза нефтяников и призвал всех его членов «к дальнейшей борьбе за выполнение плановых заданий».

Нефтяная отрасль была объявлена «маяком пятилетки». 31 марта 1931 года Президиум ЦИК СССР наградил объединения «Азнефть» и «Грознефть» орденами Ленина. Орденов Ленина и Трудового Красного Знамени были удостоены 55 работников «Азнефти» и 35 — «Грознефти», включая руководителей объединений, Михаила Баринова и Сергея Ганшина.

В течение апреля 1931-го — череда разнообразных местных награждений: почетные грамоты, переходящие красные знамена и вымпелы — лучшим производственным подразделениям и ударникам социалистического соревнования.

Были поощрены новыми должностями руководители нефтяной промышленности: председатель правления «Союзнефти» Георгий Ломов назначен заместителем главы Госплана СССР, а его место в объединении занял Сергей Ганшин (1895–1937), ранее первое лицо в «Грознефти», показавшей «яркий пример самоотверженной борьбы за выполнение пятилетнего плана». «Один из передовых отрядов пролетариата СССР — нефтяники — своим победоносным наступлением на фронте хозяйственного строительства на деле доказали силу и мощь рабочего класса и правильность генеральной линии партии, — писал, не экономя на пафосе, новый руководитель отрасли в журнале “Нефтяное хозяйство” (1931. Ns 4–5). — Новой расширенной нефтяной пятилеткой предусматривается добыча нефти на последний год пятилетки в 46 млн т. Выполнение этой пятилетки позволит не только полностью удовлетворить потребности внутреннего рынка, но и без ущерба для этого рынка еще более развить нефтеэкспорт». Несмотря на то что «вредители именно нефтяную промышленность избрали одной из главных для своих подрывных операций», автор выразил полную уверенность, что «в активности рабочих масс, в дальнейшем развертывании социалистического соревнования и ударничества, в дальнейшей борьбе за технику — залог выполнения нового, расширенного плана нефтяной промышленности».

А потом… фонтаны начали иссякать. С катастрофической быстротой и к ужасу новых начальников «Союзнефти». Резко снизилась суточная нефтедобыча. План третьего квартала был с треском провален. Правительство отреагировало на это привычным образом: очередной аппаратной реорганизацией. Восьмого октября 1931 года Президиум ВСНХ СССР принял решение о расформировании Всесоюзного объединения «Союзнефть» и о создании Главного управления по топливу с наличием в нем Нефтяного сектора, который возглавил Сергей Ганшин. В Баку и Грозный полетели телеграммы и письма с требованиями немедленно принять меры по преодолению отставания от пятилетнего плана. Все было тщетно. Нефтяные фонтаны продолжали угасать. За весь 1931 год в СССР добыли лишь 22 миллиона 392 тысячи тонн нефти. Мыльный пузырь «грандиозной победы советских нефтяников» оглушительно лопнул.

Провал нефтяной пятилетки стал очевиден, и Сталину требовалось каким-то образом скрыть его. Способ нашелся. XVII партийная конференция, проходившая 30 января — 4 февраля 1932 года, приняла резолюцию «Итоги развития промышленности за 1931 г. и задачи на 1932 г.». В этом документе рекордные 46 миллионов тонн годовой нефтедобычи не фигурировали. Да и вообще исчезли конкретные цифры по нефтепрому. Основная задача отрасли была сформулирована в общих словах: «Быстрый рост автотракторного парка требует дальнейшего развития добычи и переработки нефти, дальнейшей реконструкции нефтяной промышленности, перехода на глубокое бурение, усиления разведок в новых районах и безусловного выполнения производственной программы 1932 г.».

Реальный объем нефтедобычи (вместе с газом) за 1932-й был назван лишь через два года на XVII съезде ВКП(б) в докладе председателя Совнаркома СССР Вячеслава Молотова: всего 22,1 миллиона тонн. Но ни тогда, ни после никто официально не признал, что план пятилетки по нефтедобыче не был выполнен даже наполовину. Об этом косвенно обмолвился в своей речи на съезде лишь нарком Григорий Орджоникидзе: «Вот грозненцы все время хвастали, что в два с половиной года выполнили пятилетку. Ну а после двух с половиной лет нам разве нефть не нужна? Нужна. А они сократили добычу нефти… Что касается Грозного, то надо сказать, что здесь до сих пор топчутся на месте и даже идут назад. Грозненцы — пока у них били фонтаны — готовы были рапортовать всему миру, а как фонтаны прекратились, оказалось, что они не умеют ни бурить, ни добывать. Так, товарищи, продолжать дело нельзя».

Один из реальных, не подтасованных итогов первой пятилетки был подведен ГУЛАГом. Восьмого января 1932 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление «О привлечении к уголовной ответственности за предоставление неверных сведений о выполнении народнохозяйственных планов». К тому времени ОГПУ уже вело следствие по делу «О контрреволюционной вредительской, диверсионной и шпионской организации в нефтяной промышленности и системе Нефтеторга». По указанию партийных органов шел поиск «нефтяников-вредителей», коварно сорвавших планы первой пятилетки. К началу апреля 1932 года в Москве были арестованы 19 ответственных сотрудников Нефтяного сектора ГУП ВСНХ СССР. Среди них — руководители ключевых направлений: Густав Сороковер, начальник промысловой секции; Наум Нейман, начальник заводской секции; Александр Бондаревский, руководитель группы перспективного планирования; Иван Куприянов, заведующий товарной группой; Соломон Тверский, начальник транспортно-плановой секции.

Следствие длилось более года, и 16 марта 1933-го заместитель председателя ОГПУ Генрих Ягода направил Сталину докладную записку с приложением — показаниями арестованных нефтяников. Оказалось, бдительные чекисты выявили «вредительскую, диверсионную и шпионскую организацию в советской нефтяной промышленности», нанесшую «огромный вред осуществлению планов строительства социализма в стране». В записке ОГПУ отмечалось, что всего по этому делу арестованы в Грозном, Баку, Самаре и других городах 144 человека. Особо подчеркивалось, что в составе «вредителей» наряду с инженерно-техническими работниками были и квалифицированные рабочие: «Структура ликвидированной ныне к. р. организации нефтяной промышленности отличается от ранее вскрытых к. р. организаций (1930 г.) в том, что она имеет широко разветвленную “низовку”, состоящую из бывших кулаков и белогвардейцев, осуществлявших диверсионные акты по заданию инженеров — членов вредительской организации».

В конце сентября 1933 года коллегия ОГПУ вынесла решение по этому делу: 14 человек были приговорены к расстрелу. Учитывая «раскаяние осужденных», смертную казнь заменили 10-летним сроком лагерного заключения. Остальные подсудимые получили от пяти до восьми лет.

Через 24 года, 23 марта 1957-го, Военная коллегия Верховного суда СССР, изучив обстоятельства дела, отменила все решения коллегии ОГПУ от 29 сентября 1933 года «за отсутствием состава преступления».

Возможно, именно эта история позволяет понять, что именно стоит за двумя короткими строчками в мемуарах Байбакова: «Некоторые люди, с которыми я работал, оказались подлецами. Хотели приклеить мне клеймо — враг народа».

Ему не успели ничего инкриминировать, но примеры того, как ОГПУ выявляет «врагов народа», были у него перед глазами. За «вредительство» в одночасье сняли с работы и отдали под суд управляющего трестом «Лениннефть» А. И. Крылова. Та же участь постигла и многих других байбаковских начальников. На их место приходили новые люди, но и они быстро подпадали под подозрение при первых же неурядицах на производстве.

Ощущение опасности у Байбакова усилилось, когда на промысле, которым он заведовал, случились две аварии подряд: из-за негодности подъемного оборудования в скважины упали насосно-компрессорные трубы: «А если вдруг еще раз произойдет что-то на производстве? Лучше исчезнуть из поля зрения, уехать куда-нибудь, пусть забудут о тебе, и тучи сами собой рассеются, — так говорили мне мои друзья. Они посоветовали не брать очередной отсрочки от призыва в Красную Армию (ее давали специалистам, не прошедшим в институте военной подготовки, но работающим на руководящих должностях). <…> Чтобы избежать расследования этого грязного дела, я пошел служить в Красную Армию. Меня на Дальний Восток отправили».

Он прибыл на Дальний Восток и был зачислен в Особый 184-й артиллерийский полк. В 1935–1936 годах проходил там службу. «В те годы артиллерия базировалась на конной тяге. Как заправские конюхи, мы ухаживали за лошадьми, старательно чистили их скребницами, засыпали в кормушки сено и овес, купали в местной речонке, — вспоминал Байбаков. — На каждую пушку приходилось шесть лошадей. Лошади были терпеливые и доверчивые, и мы привязались к ним всем сердцем, отчего тяжелая наша служба — воинские учения, ночные дозоры, походы через тайгу в 30—40-градусные морозы — казалась нам легче».

На втором году службы Байбаков получил офицерское звание, и за ним закрепили строевого коня по кличке Каштанка: «Конь был высокий и стройный, и я, выучившись верховой езде, любил погарцевать на нем и, что греха таить, покрасоваться, ибо и конь мой, как я заметил, любил показать себя, как говорится, и видом, и ходом…» Фотография — бравый офицер на этом коне — потом долгие годы висела на стене в домашнем кабинете Байбакова.

О том, как ему служилось, Байбаков почти не оставил воспоминаний, кроме заведомых очевидностей: «Нам, бакинцам, прибывшим в Уссурийский край из теплых краев, приходилось нелегко. В сорокаградусные морозы мы осуществляли длительные переходы через сопки в тайгу, сталкивались с другими трудностями. Но все это помогло нам физически закалиться, выработать выносливость, выдержку…»

Армия спасла его от участи «вредителя». Возможно, еще и поэтому он вспоминал ее как один из лучших периодов своей жизни.

«Меня забрал Каганович»

В январе 1937 года Байбаков вернулся в Баку. И продолжил работу в нефтяной отрасли. Невероятна скорость, с которой 26-летний специалист, лишь недавно закончивший институт, продвигался по служебной лестнице. Инженер — заведующий промыслом — главный инженер треста «Лениннефть». Все назначения — в течение одного года.

Стремительность карьеры Байбакова (и не его одного), начавшейся в 1937-м, имела до ужаса понятное объяснение: ротацию кадров во всех эшелонах управления производил ГУЛАГ. «В короткий срок все руководители, управляющие, начальники, главные инженеры, главные геологи треста были арестованы и исчезли, — вспоминал главный геолог “Азнефти” А. Г. Алексин. — Причем, впоследствии одни посмертно реабилитированы, другие, значительно меньшая часть (может быть, единицы), отсидев в лагерях десять и более лет, были освобождены». Кого же ставили взамен? «Времени для выбора практически не было. Назначали людей, на которых нельзя было найти что-то предосудительное». Именно так начальником треста «Лениннефть» был назначен 29-летний Михаил Евсеенко, за год до того окончивший институт и пришедший на промысел рядовым инженером. А когда Евсеенко поднялся — через полгода! — еще выше, возглавив Бакинский Совет депутатов трудящихся, место начальника «Лениннефти» освободилось — и… Далее процитируем документ:

Записка наркома топливной промышленности СССР

Л. М. Кагановича в ЦК ВКП(б) с просьбой утвердить назначения управляющих трестами НКТП, в том числе назначение

Н. К. Байбакова управляющим трестом «Лениннефть» Азнефтедобыча (утверждено Политбюро ЦКВКП(б) 16 марта 1938 г.)

14 марта 1938

Подлинник с результатами голосования членов Политбюро

ЦКВКП(б). [РГАСПИ. Ф. 17. On. 163. Д. 1187. Л. 117–118]

Народный комиссар тяжелой

промышленности

СССР

14 марта 1938 г.

К-61

Москва, пл. Ногина, д. 1 /2

Тел. 1-02-00

ЦКВКП(б)

Товарищу Сталину И. В.

Прошу утвердить:

Тов. Байбакова Н. К. - управляющим треста «Лениннефть»

Азнефтекомбината. <…>

Народный комиссар тяжелой промышленности

Л. Каганович.

Резолюция Сталина — синим карандашом поперек первой страницы: «НЕ ВОЗР.»

Здесь производственная биография нашего героя просит дать ей небольшую передышку. Потому что вторая половина 1930-х — это не только бакинские нефтепромыслы и прочие объекты молодой советской индустрии. В те же времена, ничуть не мешая трудовому энтузиазму, сквозь бетон хора Пятницкого и Краснознаменного ансамбля песни и пляски Красной армии под управлением Б. Александрова начали пробиваться на свет песни и романсы в исполнении К. Шульженко, В. Козина, Т. Церетели, Л. Наровской, Л. Утесова, джазовая музыка А. Цфасмана и Я. Скоморовского. После сокрушительной оркестровой меди и хорового натиска — шипение патефонной пластинки. После тотального песенного «мы» («Мы красные кавалеристы, и про нас…», «Мы будем петь и смеяться как дети…») — приватное негромкое «я» («Я маленькая балерина…», «Я люблю без сна и устали…»).

В одном из писем брату Байбаков признается, что отдал дань модному поветрию: «С 01.09 вылезли из прорыва и теперь немного отдыхаем. Из новостей могу вам сообщить одно — это то, что я купил себе патефон. Просил пару, но из-за того, что было слишком много кандидатур из нашего начальства, получить два не удалось, но обещание все же получил, и надеюсь, что и для вас патефон будет. Патефон ленинградский, неплохой. Лучше, чем те, которые были в первой партии, и обошелся мне в 150 рублей (патефон, 1 000 штук иголок и одна пластинка). В Торгсине этот же патефон стоит 450–500 рублей».

Не было чуждо ему и желание приодеться, «выйти в свет»: «Помню, со мной произошел такой случай. В Балаханском театре шла пьеса К. Тренева “Любовь Яровая”, и мы с моим близким другом, главным инженером треста Гургеном Овнатановым, собрались на спектакль. Приоделись, я, конечно, в новом костюме. Времени до спектакля было еще много, и мы решили показаться на промыслах в “театральном” виде, тем более что одна из скважин нас беспокоила. Уже на подходе к ней мы вдруг увидели, что через двадцативосьмиметровую вышку бьет сильная струя нефти — фонтан. Раздумывать и переодеваться было некогда. В чем были, в том и полезли вместе с двумя рабочими перекрывать фонтан. О спектакле, конечно, сразу забыли. “Плакал” мой костюм. Вконец был испорчен и костюм Гургена…»

Начальником «Лениннефти» Байбаков проработал недолго. Уже в 1938 году приказом Лазаря Кагановича, наркома тяжелой промышленности СССР, он получил назначение в Куйбышев, где возглавил новое объединение — «Востокнефтедобыча». Занять руководящий пост ему помогло удачное выступление в Баку 19 февраля 1938-го на Всесоюзном совещании нефтяников, в котором участвовал Каганович.

Отчет о совещании и речь Кагановича — столь же выразительный, сколь и типичный документ сталинской эпохи. «Появление товарища Кагановича в президиуме делегаты совещания встречают бурными и продолжительными аплодисментами, переходящими в овацию. Со всех концов зала несутся возгласы: “Да здравствует товарищ Каганович! Ура!”» Нарком выходит на трибуну: «Наше совещание имеет очень большое значение не только для текущей жизни нефтяной промышленности, не только для текущего выполнения плана, но и для судеб дальнейшего развития нефтяной промышленности на длительный период. <…> Мы собрали совещание в Баку, а не в Москве. <…> Баку остается не только самым крупным, но и самым культурным центром нашей нефтяной промышленности… Здесь центр опыта, накопленного десятками лет. Кроме того, Баку и его партийная большевистская организация имеют свои замечательные традиции. Это крупнейший революционный центр нашей страны… это крепость большевизма. <…> Ее создавал, укреплял, закалял лучший, величайший человек мира, руководитель и учитель пролетариата нашей страны и всего мира <…> товарищ Сталин».

Молодой начальник «Лениннефти» ловит каждое слово наркома. С особым вниманием и напряжением — когда докладчик доходит до руководимых Байбаковым промыслов: «Вот мы ездили… сделали общий обзор территории Баку, его промыслов, в некоторых трестах были непосредственно, потом посетим и другие. Здесь, пожалуй, больше новых скважин, чем старых. То, что делает Ленинский район в старых местах, — он превращает старые места в новые».

С изумлением, но не выдав себя ни единым мускулом, Байбаков выслушивает такое откровение Кагановича: «Я вам скажу, что нефтяное дело на меня произвело такое впечатление… я бы сказал, что труд не тяжелый, приятный… У вас все время на воздухе, вы должны быть самыми здоровыми людьми».

Нефтяники благоговейно внимают, и нарком переходит к отеческим наставлениям: «Первым и решающим вопросом является скважина, как основной источник нефти… Это есть государственное добро, в нее вложили кровные рабочие и колхозные копейки… Любите эту скважину, она вас кормит, она кормит государство, это наша дойная корова, и сколько бы она молока ни давала — много ли, мало ли, она наша, она нам молоко дает, она нам нефть дает, и мы ее любить должны, а не преступно, легкомысленно к скважине относиться».

Нарком говорит и о кадрах, которые решают все: «Кадры нужно немножко перераспределить. Я считаю, что в Баку кадров много, и есть замечательные люди. Я не собираюсь паники нагонять на вас, бакинцы, не собираюсь производить черный передел… вы можете сидеть уверенно, но частично мы должны будем инженеров и техников послать в новые районы».

Не избегает докладчик и самой жгучей темы: «Конечно, 1937 год не случайный, его готовили вредители… Но им не удалось подорвать нас в такой мере, как они хотели… Несмотря на злостные действия врагов, которые сидели в нефтяной промышленности, сила массы нефтяников, сила рабочего класса, сила низовых и средних командиров оказалась крепче».

«Нефть нам нужна, — говорит в заключение Каганович, — горючее нам нужно, моторизация растет, — дело это гражданское, хозяйственное и оборонное. Перспективы для нефтяников гигантские, ну прямо захватывающие… Поэтому необходим откровенный разговор. Здесь собрались лучшие люди нефтяной промышленности. Нам нужно вскрыть недостатки… Мы не требуем самобичевания, нам не нужна истерическая самокритика, мы требуем честного правдивого рассказа того, что есть и в чем недостатки…»

Когда дошло до прений, Байбаков попросил слова. Спустя много лет вспоминал: «Я, как управляющий трестом, рассказал об опыте работы своего коллектива, о борьбе с обводнением скважин, внедрении новой техники, что значительно увеличило добычу нефти. Честно и прямо, не кривя душой, сказал я и о недостатках в работе, о недочетах, тормозящих развитие нашего треста. Чувствовалось, что зал слушает меня внимательно, понимающе и сочувственно. Слушал и нарком Л. М. Каганович, упершись заинтересованным взглядом в меня, порой что-то записывая на листе бумаги. Как потом я узнал, мое выступление понравилось ему прямотой поставленных вопросов, поэтому он и обратил на меня внимание. Через два месяца после совещания меня вызвал к себе М. Д. Багиров [первый секретарь ЦК Компартии Азербайджана. — В. В.] угостил чаем и тут же без обиняков сообщил, что приказом наркома топливной промышленности Кагановича я назначен начальником недавно созданного объединения “Востокнефтедобыча” в Куйбышеве. А от себя добавил несколько малозначащих фраз, и мы попрощались».

Объединение «Востокнефтедобыча» призвано было реализовать решение XVII съезда ВКП(б) об освоении открытого нефтедобывающего района между Волгой и Уралом (оно получило название «Второй Баку»). В состав объединения входили недавно созданные тресты «Башнефть», «Пермьнефть», «Сызраньнефть» и «Эмбанефть».

Но и здесь Байбаков проработал лишь около года. В 1939 году в составе Народного комиссариата топливной промышленности было создано Главное управление по добыче нефти в восточных районах страны вместо объединения «Востокнефтедобыча». И Байбакова назначили начальником этого главка с переводом в Москву. В том же году он стал заместителем наркома топливной промышленности.

Осенью 1939-го произошла реорганизация управления топливной промышленностью: вместо единого наркомата были образованы Наркомат нефтяной промышленности и Наркомат угольной промышленности. Первый из них возглавил Каганович, взяв Байбакова к себе заместителем. Как скажет Байбаков в одном из поздних интервью: «А потом меня забрал Каганович».

Лазарь Моисеевич Каганович, 1930-е (РГАСПИ)

«Железный Лазарь»

Из всех, с кем ему приходилось работать, включая Сталина, никого Байбаков так не боялся, как Кагановича. Мы это знаем из ответа на вопрос, однажды заданный ему внучкой: «Дед, а кого ты больше всех боялся?»

Кагановича называли «железным наркомом», «железным Лазарем». И было за что. Человек, носивший эти прозвища, не знал жалости и пощады.

Выходец из бедной еврейской семьи, самоучка, не получивший должного образования из-за «черты оседлости», Каганович вознесся к вершинам советской власти, на протяжении более четверти века возглавлял промышленность и транспорт СССР, пережил сталинскую эпоху и скончался в возрасте 97 лет, за пять месяцев до распада страны.

Он считался «лучшим учеником Сталина». Ему поручали самые ответственные задания. В Политбюро каждый секретарь курировал определенные направления работы и отделы ЦК (при том что в этих отделах были заведующие). 26 января 1930 года Секретариат ЦК ВКП(б) принял очередное решение о распределении обязанностей между секретарями ЦК. И. В. Сталину поручались «подготовка вопросов к заседаниям ПБ и общее руководство работой Секретариата ЦК в целом». На В. М. Молотова возлагалось «руководство отделом культуры и пропаганды и Институтом Ленина». Л. М. Каганович же — как секретарь ЦК — «руководилорганизационно-инструкторским отделом и отделом распределения административно-хозяйственных и профсоюзных кадров». Кроме того, он курировал кадровую политику. Чуть позже получил право курировать НКВД.

В декабре 1930 года после перехода В. М. Молотова на пост председателя Совнаркома И. В. Сталин назначил Кагановича своим заместителем по партии. Далее тот не только возглавлял работу Организационного бюро ЦК ВКП(б) и ряда важнейших отделов ЦК, но и руководил заседаниями Политбюро ЦК в период отпусков И. В. Сталина.

Особую роль Кагановича в руководстве аппаратом ЦК определяло постановление Секретариата ЦК о приеме работников в аппарат ЦК ВКП(б), утвержденное 17 января 1934 года. В нем говорилось: «а) Установить, что прием или увольнение всех без исключения работников в аппарат ЦК производится лишь с утверждения т. Кагановича или т. Сталина, б) Обязать заведующих отделами ЦК ВКП(б) строго придерживаться этого постановления».

Весьма примечательно, как готовилось это постановление. Каганович написал первоначальный вариант, и звучал он так: «Установить, что прием всех без исключения работников в аппарат ЦК производится лишь с утверждения секретаря ЦК». Сталин исправил текст, демонстративно поставив фамилию Кагановича на первое место. Сталинский вариант и был окончательно утвержден Секретариатом.

Всю первую половину 1930-х годов во время отсутствия Сталина в Москве работой Политбюро руководил Каганович. Нередко он лично формулировал решения и подписывал протоколы заседаний. Именно на его имя в такие периоды в ЦК поступали документы от различных ведомств и местных партийных руководителей. Сам Сталин, посылая в Москву директивы и предложения, адресовал их обычно так: «Москва. ЦК ВКП(б) для т. Кагановича и других членов Политбюро».

13 ноября 1933 года Секретариат ЦК ВКП(б) принял постановление о реорганизации секретного отдела ЦК. В результате в этом отделе остался только аппарат, обслуживающий Политбюро. «Секретный отдел, — говорилось в постановлении, — подчинен непосредственно т. Сталину, а в его отсутствие — т. Кагановичу. Прием и увольнение работников Секретного отдела производится с ведома и согласия секретарей ЦК». Зарплата сотрудников секретного отдела устанавливалась на 30–40 % выше, чем у соответствующих категорий работников в других учреждениях. Управлению делами ЦК поручалось «в месячный срок удовлетворить все заявки на квартиры сотрудников Секретного отдела ЦК», а также «предоставить в полное распоряжение Секретного отдела ЦК 5 дач с обслуживанием их аппаратом Управления делами ЦК».

День ото дня Каганович приобретает все большую власть и наращивает аппаратное влияние. 17 августа 1931 года Политбюро принимает решение ввести Кагановича на время отпуска Сталина в состав Валютной комиссии, а пятого июня 1932-го его утверждают заместителем Сталина в Комиссии обороны. 15 декабря того же года решением Политбюро создается отдел сельского хозяйства ЦК — ключевой в условиях массового голода, заведующим назначают Кагановича. 18 августа 1933 года была образована комиссия по железнодорожному транспорту под председательством Молотова. Каганович, наряду со Сталиным, Ворошиловым, Андреевым, Орджоникидзе и Благонравовым, назначается членом этой комиссии, но уже через день, 20 августа, его утверждают заместителем председателя, а 15 февраля 1934 года — председателем.

Восьмого февраля 1935 года Кагановича назначают наркомом путей сообщения СССР. Назначению предшествует выступление Сталина на XVII съезде ВКП(б): «Транспорт является тем узким местом, о которое может споткнуться, да, пожалуй, уже начинает спотыкаться вся наша экономика, и прежде всего, наш товарооборот».

В 1937 году Каганович, оставаясь главой НКПС, получил в придачу Наркомат тяжелой промышленности, а чуть позже и Наркомат топливной, куда он в скором времени и «забрал» к себе Байбакова, сделав его своим заместителем.

В заместителях у Кагановича

Теперь Байбаков встречался с Кагановичем едва ли не каждый день — и на коллегиях, и на совещаниях, и у того в кабинете.

«Железный нарком», по оценке Байбакова, был фигурой во всех смыслах внушительной. Его известность, влияние и власть удивляли многих своей огромностью, а простых смертных могли приводить в трепет и страх.

«Мы все знали, как близко он тогда стоял к Сталину, — рассказывает Байбаков. — Нельзя сказать, что с фигурой такого государственного масштаба работать было легко и просто. Во времена тяжелейших физических перегрузок поражала его неистощимая работоспособность, но это было скорее всего проявление физической энергии и выносливости типичного руководителя силового стиля. Ему ничего не стоило грубо и часто ни за что обругать, обидеть и оскорбить подчиненного. А необузданная вспыльчивость зачастую вредила и делу. Мог он, толком не разобравшись, под влиянием “минуты” подмахнуть приказ о снятии с должности лично ему не угодившего в чем-то, но дельного работника. Хозяйственным управленцам наркомата нередко приходилось менять толстые стекла на его письменном столе, потому что он их разбивал вдребезги, яростно швыряя на стол трубку после неприятного разговора. А иногда до того раскалялся, что грозил карами и тюрьмой за невыполнение его, наркомовских, указаний. Я догадывался, что это не пустые угрозы, что он вполне способен выполнить их. Люди из его аппарата вдруг без всяких причин исчезали и больше нигде не появлялись. Доходило дело и до рукоприкладства».

Байбаков вспоминает один из таких случаев. На него, как на заместителя наркома, возложили немалый груз обязанностей, но приходилось еще каждый день «вертеться в адском кругу неожиданно возникающих и всегда неотложных дел, нужно было везде успеть, исправить недочеты, помочь и техникой, и людьми, часто в авральном [слово того времени] порядке». И вот однажды по вине ответственных работников НКПС была дважды подряд сорвана подача цистерн для вывоза нефти из месторождения Ишимбай. Байбакову ничего не оставалось, как обратиться за содействием к Кагановичу. Зная вспыльчивость и буйный нрав наркома, шел к нему не без трепета.

— Лазарь Моисеевич, опять сорвали отправку нефти из Ишимбая, не подали цистерны, остановили промыслы.

Каганович вспыхнул и тяжело поднялся из-за стола.

— А ты разговаривал с Арутюновым? Ты там был? — резко спросил он.

— Я не был, но по телефону говорил. И с другими товарищами говорил. Но должных мер не приняли.

Глаза Кагановича гневно сверкнули. Чувствовалось, что он все больше накаляется.

— Черт бы вас побрал! — разъяренно закричал он, выходя из-за стола. — Это бюрократизм — говорить только по телефону! Надо съездить туда! Или вызвать сюда! Я, что ли, за всех вас должен работать?!

Голос звенел на предельных нотах, губы нервно дрожали, пальцы сжались в кулаки.

«В ярости нарком схватил меня за грудки — в этот момент он действительно был страшен и неуправляем — и с бешеной силой отбросил от себя, — вспоминал Байбаков. — Я, скорее всего, упал бы, но успел ухватиться за край тяжелого стола.

— Немедленно поезжай в наркомат. И чтоб цистерны были!..

Тут же яростно схватил трубку, на чем свет стоит распек по телефону своего заместителя по Наркомату путей сообщения Арутюнова и со всего маху хватил трубкой о стол — брызнули осколки разбитого в очередной раз стекла.

С тяжелым сердцем я вышел из его кабинета. Много раз я задумывался над этим эпизодом, он и поныне волнует меня. Как я должен был тогда поступить? Каким способом поставить его на место? Ведь я был грубо оскорблен. С точки зрения общепринятых человеческих правил, понятий о чести и достоинстве следовало тоже схватить его за грудки. Но нелепо и глупо так отвечать человеку, явно вышедшему из себя, да к тому же наркому. Или же, допустим, набраться решительности и доложить о его выходке в ЦК. Ну и что? Начнется свара, разбирательство, вражда. Стыдно и негоже. Не было у меня ни желания, ни возможности для адекватного ответа. Суть в том, что я никогда не поддавался личным обидам там, где речь шла о государственном деле. И был убежден, что грубость наркома вредит не мне, а прежде всего делу. И поскольку в то время я был бессилен справиться с ней, то пришлось проявить выдержку и с еще большим тщанием и напряжением сил служить делу, не допустить, чтобы оно пострадало».

Как заместитель наркома Байбаков располагал достаточной властью, чтобы отдавать распоряжения руководителям нефтяных главков, держать на контроле выполнение задач, которые он ставил перед ними, и, если надо, кого-то снимать с должности. В то же время и сам он находился под грузом требований, предъявляемых вышестоящим начальством.

Работа Байбакова в наркомате больше всего осложнялась тем, что Каганович плохо знал нефтяное дело, поверхностно оценивал его проблемы, нередко игнорировал мнение специалистов. Между тем эта работа требовала немало сил и нервов. И если наркомы работали в «сталинском режиме», то есть по ночам, то их заместители и дневали, и ночевали в наркоматах. В годы сталинского правления это был типичный распорядок дня (и ночи) любого советского начальника, какой бы пост он ни занимал.

«Иногда я не спал по двое суток подряд, — рассказывает Байбаков. — Обычно в 4–5 часов утра Поскребышев, заведующий Секретариатом ЦК ВКП(б), звонил по телефону членам Политбюро и сообщал, что Сталин ушел отдыхать. Только после этого расходились по домам Берия, Маленков, Молотов и другие члены Политбюро. Каганович, следуя этому режиму работы, по обыкновению ночью собирал нас и давал задания подготовить к утру ту или иную справку или записку по интересующему его вопросу. Он уезжал, а мы весь остаток ночи спешили составить эту справку или докладную и тут же, уже ранним утром, включались в свою повседневную работу, и к 11 часам, к приезду Кагановича, требуемые им бумаги лежали на его столе. Бывало, читает он их, а по выражению лица видно, что смысл читаемого до него не доходит. Иногда, поморщившись, не сдержав себя, он швырял эти бумаги в корзину и давал нам новое торопливое указание».

С наибольшей тщательностью и старанием работники наркомата готовили материалы для правительственных решений и лично для Сталина, который требовал полнейшей информации о состоянии дел в нефтяной промышленности.

На совещаниях в Кремле

Первая встреча Байбакова со Сталиным произошла 7 октября 1940 года на совещании в Кремле. Обсуждались неотложные вопросы отрасли. Байбакову было поручено сделать сообщение об обеспечении народного хозяйства и армии горючим в связи с нарастанием опасности войны:

«Надо ли говорить, как я волновался в приемной Сталина, ожидая вызова на заседание! Смогу ли взять себя в руки, не растеряться на этом высоком собрании под председательством Первого секретаря? Но вот я вошел в большой кабинет, где царила обстановка вовсе не торжественная, а вполне деловая и спокойная, и сразу почувствовал, как напряженность моя спала. Я перевел дух, кто-то показал мне место, где я должен присесть, и, уже успокоившись, старался сосредоточиться на содержании записки, которую держал в руках. В ней была сжато изложена суть проблем ускоренного развития промыслов за Волгой, особенно в Башкирии — ведущем районе Второго Баку. Работая в Москве, я не забывал об ишимбайских делах, всех начинаниях башкирских нефтяников и всемерно старался им помочь (может быть, поэтому мне впоследствии было присвоено звание почетного гражданина города Ишимбай). Еще раз внутренне уверив себя, что хорошо знаю порученные мне вопросы, я огляделся и увидел Сталина. Да, это он, знакомый облик, знакомый полувоенный френч человека, которого я знал по портретам. “Все нормально, обыкновенно!” — совсем успокоился я. И тут мне предоставили слово. Голос мой зазвучал спокойно и уверенно: видимо, мне передалась атмосфера деловитости и доверительности этого кабинета. Сталин, держа свою знаменитую трубку чуть-чуть вбок от себя, неторопливо и мягко ступая по ковру, прохаживался по кабинету, слушал внимательно, не перебив ни разу. А когда я смолк, он остановился, словно что-то решая про себя, и после небольшой паузы начал глухим и негромким голосом задавать вопросы.

— Какое конкретное оборудование вам нужно?

Я отвечал уже совсем спокойно, вдаваясь в такие детали, о которых, готовясь к сообщению, не собирался говорить. Сталин выслушал и опять спросил:

— Какие организационные усовершенствования намерены ввести? Что более всего сдерживает скорейший успех дела?

Я подробно перечислил все наши дела и задумки, сказал и о “тормозах”.

И опять Сталин, сделав несколько шагов по кабинету, не откладывая дела на потом, принял соответствующие решения».

Проблемы развития нефтяной отрасли не раз обсуждались на совещаниях у Сталина и более широко — с привлечением руководителей нефтяных комбинатов и трестов. По тогдашним впечатлениям Байбакова, Сталин был дотошен, вникал во все мелочи, умел выявлять то, что истинно думают его собеседники, не терпел общих и громких фраз. Чтобы говорить с ним, нужно было отлично знать свой предмет, быть предельно конкретным и иметь собственное мнение. Своими вопросами он как бы подталкивал к тому, чтобы собеседник сам во всей полноте раскрывал суть вопроса.

Иосиф Виссарионович Сталин. 1930-е. [РГАСПИ]

«Не всегда при обсуждении спорных вопросов Сталин высказывал свою точку зрения, — вспоминал Байбаков, — но мы, участники кремлевских совещаний, утверждались в мнении: Сталин в любом сложном деле знает, что предпринять. Никогда не принимал он пустых или расплывчатых директив, а с особой тщательностью продумывал и определял все пути к безусловному, верному решению и его выполнению. Только тогда, когда окончательно убеждался, что нужное решение найдено и оно реально выполнимо, Сталин твердо подытоживал: “Итак, я утверждаю”».

Никогда, даже после XX съезда, развенчавшего «культ личности», Байбаков не скрывал, что учился у Сталина, был приверженцем его стиля работы: «Где бы я ни работал и при Сталине, и после него, следуя его примеру, всегда в меру своих сил старался внимательно выслушать каждого, с кем работал, искать истину в сопоставлении различных мнений, добиваться искренности и прямоты каждого личного мнения, но прежде всего искать доступные, реальные пути выполнения поставленных задач».

Иван Корнеевич Седин [Из открытых источников]

В первых числах июля 1940 года Каганович собрал ответственных работников Наркомата нефтяной промышленности, чтобы попрощаться. Сказал, что покидает пост. Объяснил это тем, что у него, как у заместителя председателя Совнаркома и наркома путей сообщения, слишком много обязанностей, поэтому Наркоматом нефтяной промышленности отныне будет руководить И. К. Седин, а Байбаков станет первым его заместителем.

Назначение Седина состоялось 3 июля 1940 года. Вечером того же дня, в 21.15, нового руководителя отрасли принял в Кремле Сталин. В этой встрече участвовали также Молотов, Берия, Каганович и Хрущев.

19 сентября 1940 года Седина срочно вызвали в Кремль. Беседа со Сталиным продолжалась с 19.10 до 22.30. Обсуждались первоочередные вопросы, связанные с организацией работы Наркомнефти на нефтяных промыслах Галиции. Она стала для СССР ценным «трофеем», добытым в ходе начавшегося 17 сентября «освободительного похода Красной Армии в Западную Украину».

В октябре 1940 года советское правительство принимает два важных директивных документа, определивших направление преобразований в нефтяной промышленности: постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР «О мерах усиления добычи и переработки нефти в Азербайджанской ССР» и «О развитии добычи нефти в Грозном».

В октябре того же года Седин доложил по телефону Сталину, что задание выполнено — за сутки добыто 100 тысяч тонн нефти. Сталин поздравил нефтяников с победой, а в декабре пригласил к себе на беседу руководителей наркомата, нефтекомбинатов и трестов. С информацией о текущем положении дел в отрасли выступил Байбаков. Сталин, внимательно слушая, расхаживал по кабинету и задавал вопросы. Он очень интересовался ходом строительства нефтеперерабатывающего завода в Башкирии — первого на востоке страны, записывал названия материалов и оборудования, недостающих для пуска завода, и тут же давал указания Берии и Вознесенскому — заместителям председателя Совнаркома. Многие выступавшие жаловались на качество труб и поставляемого оборудования. Особенно остро шел разговор о срыве поставок утяжеленных бурильных труб, способных повысить скорость бурения скважин.

«Когда Сталин обратился к наркому Седину по этому поводу, тот сильно растерялся, почему-то встал навытяжку, руки по швам, но ничего вразумительного не мог сказать, — вспоминал Байбаков. — Да и понятно: он никогда не был нефтяником и на пост наркома был назначен совсем недавно, по рекомендации Маленкова. Чем больше Седин говорил, тем больше путался, сбивался. И бессильно замолчал. Наступило неловкое молчание. Сталин чуть-чуть покачал головой и деликатно ждал продолжения. Пришлось мне, как первому заместителю наркома, подробно объяснять причины, вызывающие большое количество аварий при бурении скважин. В частности, я посетовал на Наркомчермет, который срывал поставку качественных бурильных труб».

Далее атмосфера на совещании стала накаляться. По воспоминаниям Байбакова, Сталин тут же подошел к столу и позвонил наркому черной металлургии И. Ф. Тевосяну:

— Вы не очень заняты?.. Тогда прошу прибыть ко мне. Да, немедленно.

Буквально через считанные минуты явился Тевосян. Сталин кивком головы указал ему на свободное место за столом и, выждав паузу, сказал:

— На вас жалуются нефтяники, — и, указывая погасшей трубкой в сторону Байбакова, добавил: — Товарищ Байбаков, уточните, пожалуйста, о чем идет речь.

Тевосян пошел в наступление, перекладывая вину на самих нефтяников. Возникла перепалка. Сталин не перебивал.

Молча ходил по кабинету, внимательно слушал, порой останавливался перед каждым из оппонентов, пристально всматривался в лицо то одного, то другого, щурился, потом недовольно поморщился и негромко проговорил:

— Ладно, вы поспорьте, а мы послушаем.

Спорщики мгновенно умолкли. Сталин глядел на них и ждал. В кабинете стало тихо.

— Трубы, о которых идет речь, — первым прервал молчание Тевосян, но уже ровным, спокойным голосом, — получают при бурении скважин слишком большую нагрузку и лопаются. Пробовали изготавливать даже из орудийной стали — все равно не выдерживают.

— Что же будем делать? — спросил Сталин.

— Будем осваивать, — неопределенно ответил помрачневший Тевосян.

Сталин строго посмотрел на него, но тут же, усмехнувшись, произнес:

— Не получается ли у вас, товарищ Тевосян, как у того старичка, который женился на очень молодой, мучил ее и сам маялся? Лучше скажите, что нужно, чтобы изготовлять эти трубы качественными?

Тевосян немного помолчал, что-то обдумывая, а потом попросил выделить 300 тонн молибдена.

— А что вы скажете, товарищ Вознесенский? — Сталин повернулся в сторону председателя Госплана, но Н. А. Вознесенский твердо стоял на страже остродефицитных, редких материалов.

— Молибден весь распределен по наркоматам. Имеется лишь НЗ — неприкосновенный запас, — сухо ответил он.

Решение насущного вопроса явно заходило в тупик. Байбаков почувствовал, что ему нужно вмешаться в разговор, и сказал:

— Каждая поломка труб вызывает аварию, устранение которой обходится в десятки тысяч рублей, а иногда такая авария приводит вообще к ликвидации бурящейся скважины.

Этот довод показался Сталину убедительным, и он опять обратился к Вознесенскому.

— Товарищ Вознесенский, а для чего создается НЗ? — спросил Сталин и сам ответил: — Для того создается, чтобы все-таки есть, питаться, когда есть больше нечего. Не так ли? Давайте выделим 300 тонн молибдена, а вас очень попросим восстановить это количество в НЗ.

Вячеслав Михайлович Молотов. 1930-е [РГАСПИ]

Помолчав, Сталин посмотрел на озабоченного этим разговором непроницаемого Молотова:

— Вячеслав Михайлович, проголосуем?

Молотов согласился. Дело было решено.

В том, что Сталин всесторонне готовился к подобным совещаниям, Байбаков убеждался не раз. Ему помнится, например, как во время выступления начальника Краснодарского нефтекомбината С. С. Апряткина Сталин спросил его, каковы общие запасы нефти в Краснодарском крае. Апряткин назвал цифру — 160 миллионов тонн. Сталин попросил его «расшифровать» эти запасы по категориям. Начальник комбината не помнил точных данных. Сталин изучающе посмотрел на него и укоризненно произнес:

— Хороший хозяин, товарищ Апряткин, должен точно знать свои запасы по их категориям.

«Все мы были удивлены конкретной осведомленностью Сталина. А начальник комбината сидел красный от стыда, — вспоминал Байбаков. — Это был урок и ему, и всем нам».

Байбаков рассказывает, как однажды случился такой казус: вставший для выступления начальник Грознефти Кочергов словно окаменел и от волнения не мог вымолвить ни слова, пока Сталин не вывел его из шока, успокаивающе произнеся:

— Не волнуйтесь, товарищ Кочергов, мы все здесь свои люди.

В тот вечер, когда они возвращались из Кремля в наркомат, управляющий трестом «Ворошиловнефть» Христофор Мосесович Сааков сказал Байбакову:

— Всех я слушал внимательно. И ведь, пожалуй, только вы один вели себя совсем спокойно. Так уверенно, ничуть не теряясь, как у себя дома, отвечали на вопросы Сталина.

«Мне было тогда 29 лет, — напишет потом Байбаков, — и, конечно, услышать такое о себе, что ни говори, приятно».

«Клава, у меня нет времени на ухаживания»

Эти 29 лет — возраст выхода Байбакова на властные высоты — акцентируются им исключительно в деловом контексте: дескать, несмотря на молодость, уже занимал большой пост, бывал на совещаниях с участием вождя и даже получал подчас высочайшее одобрение. Но 29 лет — это же возраст любви, веселых компаний, раздольных пирушек, всего, что потом вспоминается как дорогое и невозвратное. Что же мог Байбаков в те годы сказать о своей личной жизни? Только одно: «Моя личная жизнь — работа и еще раз работа». В одной из его книг читаем: «Даже в кино пойти было некогда. Круг личных друзей сузился до тех, с кем я работал, но и нам некогда было встретиться за накрытым столом. Мы не выделялись среди других ничем, даже одеждой».

Однажды его затащил в ресторан хваткий начальник хоз-управления наркомата — отметить в дружеском кругу свой день рождения. А наутро Байбакову позвонил Берия (тогда — первый заместитель председателя Совнаркома) и «по-отечески» вкрадчиво спросил:

— Байбаков, где ты был вчера?

— Как где? На работе.

— А после работы?

— Был в «Национале» на дне рождения моего товарища.

— Что за бардак! Нам только и не хватало, чтобы наркомы и их замы шлялись вечерами по ресторанам!

— Но что особенного я себе позволил?

— Чтобы этого больше не было!

С тех пор Байбаков, будучи замнаркома, ни разу не бывал в ресторане. Не ходил, впрочем, в бытность его работы с Кагановичем ни в кино, ни в театр: «Отдыхать доводилось только

урывками, чтобы хоть чуть отдышаться, выспаться. Выходных и отпусков тоже не было. Все рабочие дни были расписаны буквально по минутам, но все равно времени не хватало. День сливался с ночью».

Однажды Каганович вдруг обратился к управляющему делами наркомата, показав рукой на Байбакова:

— Вот у нас молодой человек: ему уже стукнуло двадцать девять, а он до сих пор не женат.

— Лазарь Моисеевич, но вы же не даете мне даже вечером отдохнуть.

— Ладно, — сказал Каганович, окинув своего заместителя цепким взглядом, и, обращаясь к управляющему делами, добавил: — Байбаков чтобы в субботу вечером не работал.

Как дальше развивались события на его личном фронте, Байбаков рассказал спустя много лет:

«У меня на примете уже давно была одна симпатичная девушка. Встречались мы с ней второпях, мельком, я и сам не знал толком, всерьез ли она нравится мне. Не было времени разобраться. Но в первый же свободный субботний вечер после полученного мной “благословения” Кагановича я встретился с ней, решив познакомиться с ее родителями. Перед этим, согласно заведенному в наркомате порядку, я сообщил секретарю, куда ухожу, и назвал номер телефона. Родители этой девушки приняли меня радушно, как долгожданного гостя. Даже стол накрыли. Только стали мы усаживаться, как вдруг телефонный звонок. Предполагаемая теща, снявшая трубку, испуганно обратилась ко мне:

— Вас вызывают срочно, Николай Константинович.

Звонил секретарь из наркомата:

— Товарищ Каганович просит вас немедленно приехать.

И начались дни такой запарки, что мне было не до свиданий. Как-то незаметно эта девушка отошла на второй план, забылась. Мне некогда было сожалеть или горевать и даже вспоминать о несостоявшемся сватовстве. Видно, так и оставаться бы мне холостяком, если бы не нашлась невеста совсем рядом, здесь же, под крышей наркомата. Все было настолько обыкновенным и в то же время очень характерным для судеб таких людей, как я, что и ныне, по прошествии такого времени — более полувека, кажется чрезвычайно удивительным…»

Однажды в комнату отдыха, где Байбаков в то время обедал, вошла девушка — новый работник наркомата. Окончив инженерно-экономический институт, она работала референтом заместителя наркома по строительству. Принесла на подпись срочный документ. На вид, рассказывает Байбаков, ей было всего лет двадцать, аккуратная, строгая, но очень миловидная, с умными живыми глазами.

«Чем-то она меня сразу тронула, и я тут же выяснил, что зовут ее Клавой. И вдруг совершенно неожиданно для себя предложил первое, что пришло в голову, — глупее, как говорится, не придумаешь:

— Садитесь, Клава, обедать со мной.

— Нет, нет, что вы! — вспыхнула она.

— Ну, если не хотите обедать, — уже осмелев, сказал я, — тогда вечером приглашаю вас в кино. Пойдете, а?

Она согласилась. И мы стали встречаться».

О встречах замнаркома с сотрудницей аппарата, разумеется, донесли Кагановичу. Тот повел себя неожиданно: приказал управляющему делами достать для Байбакова два билета в театр. После спектакля неопытный ухажер пригласил Клаву в ресторан, заказал кахетинского вина и, собравшись с духом, сказал:

— Вот что, Клава. Нет у меня времени на ухаживания. И если я тебе нравлюсь, то вот моя рука. А если нет, прогони меня сейчас же.

— Можно подумать? — спросила она.

— Можно. Даю тебе полчаса.

На другой день они с Клавой расписались в загсе, а на следующее воскресенье к пяти часам вечера решили созвать на свадьбу родных и друзей. Свадьбу решили устроить в Томилине, на территории дома отдыха нефтяников, где на некотором отдалении от двух больших корпусов находились шесть дач для ответственных сотрудников наркомата, и одна из них была закреплена за Байбаковым.

Поскольку выходные дни у замнаркома не отличались от будней, он с утра отправился на службу, уверенный, что к пяти часам освободится. Но во второй половине дня Каганович вызвал его на совещание. Вот уже и пять часов. Гости собрались. Невеста на месте. Все ждут жениха. А жених продолжает сидеть на совещании. И сидит он на нем, как на горящих углях. Но чтобы подать голос, объяснить, какой сегодня день, попытаться отпроситься по уважительной причине — это для него категорически невозможно! «Ведь обсуждали-то проблемы насущные, от решения которых зависело многое в работе, те, в которых я был кровно заинтересован, и без меня, моих ответов, моих проектов совещание во многом лишалось смысла. Никак не мог я уйти».

Вот пробило шесть часов, а совещание продолжалось. Управляющий делами решился напомнить Кагановичу:

— Лазарь Моисеевич, Байбаков сегодня женится, у него свадьба. Надо бы его отпустить.

— Да? — рассеянно произнес Каганович. — Хорошо. Мы это сделаем. — Он кивнул и тут же продолжил разговор о деле.

Совещание закончилось в семь часов, и только к восьми Байбаков добрался до дачи в Томилине. Гости притомились, устали, но за стол без жениха не садились. И вот, наконец: «Горько!»

«Я выпил рюмку водки, — вспоминает Байбаков, — и сразу же, чего со мной никогда не было ни прежде, ни потом, у меня вдруг зашумело в голове и все поплыло перед глазами:

— Клава, мне плохо… Не могу… Пойду лягу…

— Коля, неудобно, свадьба у нас, гости! — испуганно шепнула она.

— Ты хочешь, чтобы меня пьяным в стельку увидели?»

В дальнейшей жизни столько раз приходилось Байбакову бывать на свадьбах, кричать «Горько!» друзьям и родным, а о своей свадьбе вспомнить было нечего. Потом многие годы он избегал лишней рюмки.

Они прожили вместе 43 года. У них родились дочь и сын. Клавдия Андреевна умерла в 1983 году. Он пережил ее на 25 лет.

На войне моторов

«Воевать без нефти нельзя, а кто имеет преимущество в деле нефти, тот имеет шансы на победу в грядущей войне», — Сталин сказал это еще в декабре 1927 года. А в январе 1941-го, выступая на заседании Главного военного совета, разовьет свою мысль: «Современная война будет войной моторов: моторы на земле, моторы в воздухе, моторы на воде и под водой. В этих условиях победит тот, у кого будет больше моторов».

Что такое «моторы»? Это танки, самолеты и корабли. А им нужно горючее. «Современная война есть война моторов. Но моторы сами по себе — безжизненная сталь. Для того чтобы они работали, приносили пользу, разили врага, нужен бензин. Бензин — кровь самолетов, танков, автомобилей, индустрии. Наши нефтяники оживляют холодную сталь моторов, приводят их в действие. Они дадут фронту столько горючего, сколько нужно для полного разгрома врага», — писала «Правда» 8 февраля 1942 года.

Как первый заместитель наркома нефтяной промышленности СССР Байбаков возглавлял созданный в наркомате специальный штаб, отвечавший за обеспечение воинских частей горючим. «Штабы нашей экономики той поры, — отмечает он в своих мемуарах, — были способны к живому, самому непосредственному взаимодействию с “низами”, чутко реагировали на предложения с мест — с тем расчетом, чтобы все лучшее, что дали народная сметка и инициатива, не пропало и входило в практику немедленно и неукоснительно. <…> Помнится характерная черта такого взаимодействия, проявившаяся уже в первые месяцы войны. Трубные заводы тогда уже перешли на выпуск продукции прямого оборонного назначения. Возникла большая нехватка труб, необходимых для строительства нефтепромысловых объектов. Как быть? Вновь, но уже в обратном направлении, переналадить некоторые производственные мощности? На это нужно время, а строительство объекта не могло ждать. И тут сметливые бакинские нефтяники нашли выход из, казалось бы, тупикового положения. Они предложили, например, снарядить водолазные поиски возле острова Артем, обшарить дно — не на дне ли нужное? Предложение мы одобрили и обеспечили поиски всем необходимым. И в результате со дна Каспия было поднято много железного хлама, включая заброшенный трубопровод. Что в мирное время считалось негодным, теперь оказалось ценнейшим и спасительным. Поднятые со дна моря старые, заржавевшие трубы быстро отремонтировали и тут же с успехом пустили в дело».

Настройка топливной индустрии СССР на «войну моторов» потребовала резкого увеличения добычи и переработки нефти в районах «Второго Баку». Урало-Поволжье и Сибирь должны были к концу 1942 года увеличить добычу в полтора раза по сравнению с довоенным периодом и форсировать строительство нефтеперерабатывающих предприятий. Ставилась задача нарастить поисковые и разведочные работы в районах «Второго Баку».

29 июня 1941 года ЦК ВКП(б) и СНК СССР обратились к партийным и советским органам прифронтовых областей со специальной директивой. В тот же день под грифом «совершенно секретно» было принято постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б), в котором говорилось: «В целях разгрузки г. Москвы от учреждений, СНК и ЦК постановляют: перевести из Москвы в другие города наркоматы и ведомства: <…> Наркомнефть — в Уфу».

До 15 октября 1941 года нарком Иван Седин с небольшой группой сотрудников оставался в Москве, затем по распоряжению главы правительства переехал в Куйбышев, куда уже эвакуировался Совнарком СССР. Оперативное руководство работой Наркомнефти в Уфе было возложено на Байбакова.

Как проходила эвакуация, рассказала в своих воспоминаниях сотрудница наркомата С. Русинова: «Нас с детьми и пожитками в Москве погрузили на пароход, отходящий в Уфу… Самолеты долго не давали отчалить, бомбили и днем, и ночью. Наконец под утро мы все же отплыли… Мы не доехали нескольких километров по реке Белой до Уфы, когда на пароходе пронесся слух: “На катере из Уфы нас едет встречать Байбаков”. Какой же восторг вызвало это известие! Какими бурными объятиями, с радостными и благодарными слезами встретили его женщины, когда он по трапу поднялся на пароход! В Уфе нам было выделено большое здание, которое по распоряжению Байбакова было разделено на маленькие комнаты, отдельные для каждой матери с ребенком. Байбаков лично обошел всех, чтобы убедиться, что все устроены вполне прилично».

После разгрома немецких войск под Москвой военная обстановка значительно улучшилась, и в апреле 1942 года Наркомат нефтяной промышленности СССР вернулся из эвакуации в Москву.

Приказано уничтожить

В 1941 году 72 % всей добываемой в СССР нефти приходилось на бакинские нефтепромыслы. Когда началась война, жители Азербайджана ринулись записываться в добровольцы, но… получали бронь. Бесперебойная добыча нефти была здесь важнее массовой мобилизации. И в 1941 году Азербайджан добыл рекордные 23,5 миллиона тонн. Практически вся военная техника — танки, самолеты, суда — заправлялась продуктами из бакинской нефти. Нефтяники работали сутками, недосыпая, получая скудный продовольственный паек. Тех мужчин, что все же ушли на фронт, заменили их жены. «Они не только заменили мужчин, встали на их рабочие места, но и возглавили с истинно женским прилежанием работу цехов и промыслов, — вспоминал Байбаков. — Пять крупных нефтепромыслов из восьми в тресте “Орджоникидзенефть” возглавили женщины: Антонина Бакулина, Медина Везирова, Сурга Гайбова, Сакина Кулиева, Анна Плешко, а в моем родном тресте “Лениннефть” стала руководить промыслом София Крючкина».

Но горючее было нужно и Гитлеру. К началу войны Германия производила лишь около 8–9 миллионов тонн бензина и дизельного топлива, в основном из угля, методом гидрогенизации его под высоким давлением. Своей нефти она практически не имела. Потребность Германии в горючем отчасти восполнялась нефтью из союзной ей Румынии, но этого не хватало. Поэтому германское верховное командование возлагало большие надежды на захват кавказских нефтепромыслов. Еще 3 июля 1941 года начальник Генштаба сухопутных войск Гальдер записал в своем дневнике выступление Гитлера перед генералитетом вермахта: «Пришло время заглянуть вперед. Речь идет об открывшейся возможности завладеть Донбассом и Кавказским нефтяным районом. Для операции на Кавказе потребуются крупные силы, но за нефть следует заплатить любую цену. Тем более что захват Кавказа позволяет оккупировать Иран, оседлать перевалы на ирано-иракской границе».

А за несколько дней до начала войны Геринг, имевший неограниченные полномочия в области «максимального использования обнаруженных запасов и экономических мощностей для нужд Германии», утвердил документ с шифрованным названием «Зеленая папка». В нем, в частности, отмечалось: «Необходимо принять все меры к немедленному использованию оккупированных территорий в интересах Германии. Получить для Германии как можно больше продовольствия и нефти — такова главная экономическая цель кампании».

1 июня 1942 года на совещании штабов группы армий «Юг» Гитлер заявил: «Если я не получу нефть Майкопа и Грозного, я должен покончить с этой войной». А 25 июля немцы начали операцию «Эдельвейс». Она предусматривала вторжение в Закавказье, захват Баку, а затем прорыв на Ближний Восток и в Индию. Группа армий «А» под командованием фельдмаршала Вильгельма Листа обрушилась на Южный фронт советских войск. Уже в первый день наступления немцы прорвали оборону Красной армии. В конце июля — начале августа инициатива в ведении боевых действий на Северном Кавказе полностью принадлежала немецкой армии. Обладая численным превосходством, немецкие корпуса довольно быстро продвигались к Ставрополю, Майкопу и Туапсе. Фашистам удалось с легкостью оккупировать Ставропольский край. Они намеревались развивать наступление на Грозный. Дорога к нефтяным месторождениям была практически открыта.

В один из тех жарких июльских дней 1942 года Байбакова вызвал в Кремль Сталин:

— Товарищ Байбаков, Гитлер рвется на Кавказ. Он объявил, что если не захватит нефть Кавказа, то проиграет войну. Нужно сделать все, чтобы ни одна капля нефти не досталась немцам.

Замнаркома вытянулся по швам. Сталин пристально посмотрел на него:

— Имейте в виду, если вы оставите немцам хоть одну тонну нефти, мы вас расстреляем.

«Я до сих пор помню этот голос, хоть и спокойный, но требовательный, спрашивающий, его глуховатый тембр, твердый кавказский акцент», — описывает эту минуту Байбаков в своей книге «От Сталина до Ельцина».

Сталин не спеша прошелся туда-сюда вдоль стола и после некоторой паузы добавил:

— Но, если вы уничтожите промыслы преждевременно, а немец их так и не захватит, и мы останемся без горючего, мы вас тоже расстреляем.

«Я молчал, думал и, набравшись духу, тихо сказал:

— Но вы мне не оставляете выбора, товарищ Сталин.

Сталин остановился возле меня, медленно поднял руку и слегка постучал по виску:

— Здесь выбор, товарищ Байбаков. Летите. И с Буденным думайте, решайте вопрос на месте».

Вот с таким отеческим напутствием заместитель наркома нефтяной промышленности был назначен уполномоченным ГКО по уничтожению нефтяных скважин и нефтеперерабатывающих предприятий в Кавказском регионе, а если потребуется, и в Баку.

«Разумеется, мне и в голову не могло прийти обидеться, осудить за жесткость, не оставлявшую никакого выбора, сталинских условий, тем более воспринимать их как некую жестокость, — вспоминал Байбаков. — Ведь речь шла о высокой военной ответственности, о слишком тяжелой цене возможной ошибки. Военное время сурово, потому что решается судьба страны, народа. Как же не отвечать своей головой за ответственное дело? Нет, нужно не колеблясь класть жизнь на алтарь спасения Родины. Так я рассуждал, постепенно приходя в себя от встречи и разговора со Сталиным, и не только от слов, но и от всего облика человека в сапогах, с неизменной то и дело гаснущей трубкой в руке».

На другой день в Государственном комитете обороны состоялось совещание. Говорили о создании группы специалистов для проведения особых работ на промыслах Северного Кавказа. Члены ГКО задавали себе вопрос: а нельзя ли поступить иначе? Изобрести секрет, чтобы немцы, в случае захвата ими промыслов, не смогли быстро наладить добычу нефти, а мы, вернувшись назад, могли бы быстро их восстановить?

«Хотя люди страстно хотели услышать нужный им ответ, я хорошо понимал, что сеять напрасные надежды, говорить неправду никак нельзя, — передает Байбаков напряженную атмосферу того разговора. — Таких способов нет, — решительно отвечал им я. — И выход у нас только один: если враг приблизится к промыслам, то демонтируем и отправим на восток страны все ценное оборудование. Малодебитные скважины выведем немедленно, но особо богатые будем использовать до последней, критической минуты, а при самых крайних обстоятельствах промыслы уничтожим».

В ГКО согласились с его подходом.

Из постановления ГКО № 2173 от 14 августа 1942 года «О специальных подготовительных мероприятиях по Бакинской нефтяной промышленности»:

«В связи с создавшейся военной обстановкой Государственный Комитет Обороны постановляет: обязать НКВД СССР совместно с Наркоматом нефтяной промышленности провести специальные мероприятия по подготовке к выводу из строя объектов нефтяной промышленности (скважин, емкостей, предприятий и оборудования) Бакинской нефтяной промышленности, которые к моменту начала проведения этих мероприятий окажутся не вывезенными.

Командировать в Баку зам. наркома внутренних дел СССР т. Меркулова и зам. наркома нефтяной промышленности т. Байбакова, которым провести следующие мероприятия:

а) выделить на каждом объекте тройки в составе оперработника НКВД, руководителя объекта и секретаря парторганизации объекта для разработки и проведения подготовительных мероприятий;

б) рассчитать и завезти на объекты потребное количество взрывчатых веществ с необходимыми приспособлениями;

в) установить круглосуточное дежурство на объектах лиц, намеченных для участия в проведении специальных мероприятий.

Тов. Меркулову и Байбакову всю работу проводить совместно с секретарем ЦК КП(б) Азербайджана т. Багировым и председателем СНК Аз. ССР т. Кулиевым.

К реализации специальных мероприятий на объектах Бакинской нефтяной промышленности Военному Совету Закавказского фронта приступить по указанию Государственного Комитета Обороны с таким расчетом, чтобы в распоряжении троек на проведение этих мероприятий было время не менее 48 часов».

Была создана группа для особых работ. В нее вошли опытные инженеры-нефтяники и специалисты взрывного дела из Наркомата внутренних дел. Специальным самолетом группа срочно вылетела в Краснодар. Маршрут пролегал через Куйбышев: добираться по прямой трассе было уже опасно.

«Мы прилетели в Краснодар жарким июльским днем, — вспоминал Байбаков. — Здесь ничто не напоминало о войне: на улицах спокойно ходят люди, всюду цветы, молодая листва блестит на солнце; небо ясное, безоблачное — без чужих самолетов. Так тихо и мирно, что в сердце невольно закрадываются сомнения, не слишком ли рано прилетели мы сюда с такоймрачной миссией. Но эти сомнения быстро рассеялись. Когда в тот же день на заседании бюро крайкома партии я сообщил о решении ГКО, то по взглядам, осунувшимся, напряженным лицам присутствующих тотчас понял: их не первый день мучает мысль о необходимости своими руками разрушить то, во что вложено столько сил, надежд, мечтаний и самой души. Люди давно уже здесь не радовались цветам, тишине и мирному покою, зная, что фронт неумолимо приближается».

Заседание закончилось поздно, и члены группы для особых работ разъехались по нефтяным районам. В Краснодаре остался лишь штаб, имеющий связь в любое время суток с командованием Южного фронта и руководством промыслов.

Эти спецмероприятия достаточно подробно описаны в воспоминаниях генерал-лейтенанта А. Д. Бесчастнова, опубликованных в журнале «Новый мир» (1981). Бесчастнов в то время руководил оперативным отделом НКВД, обеспечивающим безопасность промышленных предприятий Краснодарского края. Он же возглавлял штаб по спецмероприятиям.

«В тесном контакте с нами работала в Краснодаре группа Николая Константиновича Байбакова, заместителя наркома нефтяной промышленности, — пишет Бесчастнов. — Она разрабатывала технологию вывода из строя нефтепромыслов и методы долговременной консервации скважин. Проводились эксперименты, потом это воплощалось в реальных условиях».

Вывести скважины из строя, но так, чтобы потом они поддавались восстановлению, — это была трудная головоломка. Участники группы знали, что имеется зарубежный опыт ликвидации нефтяных промыслов в аналогичной обстановке. Взрывать вышки и емкости, а скважины забрасывать металлом вместе с цементом в бумажных мешках — так уничтожались промыслы на острове Борнео перед оккупацией его японцами в 1941 году. Вероятно, англичане рассчитывали, что мешки при падении разорвутся и цемент, смешавшись с водой и железным ломом, затвердеет и превратится в железобетон. Но что значит «вероятно»? Требовалось досконально знать, как это делается. Обратились к тем самым английским специалистам, что блистательно разрушили скважины на Борнео. Всеволод Меркулов, первый заместитель наркома внутренних дел, привез их в Краснодар для «передачи опыта». Те с дотошностью изучили нефтяное хозяйство и пришли к выводу, что их метод в данном случае не годится — законсервированные скважины невозможно будет восстановить, и, чтобы возродить нефтедобычу, придется бурить новые скважины рядом с уничтоженными. По указанию Байбакова провели испытания этого метода в экспериментальной скважине со свободной эксплуатационной колонной. Через день подняли колонну, разрезали ее нижнюю часть и увидели, что металл не схвачен цементом. Мешки по большей части не разорвались и не расслоились, и цемент затвердел прямо в них. В этом была суть проблемы. Закупоренные таким образом скважины можно было очень быстро восстановить. Английские специалисты пришли в ужас, схватились за головы: выходит, оставили японцам на Борнео готовые скважины! Вскоре байбаковские ребята разработали свой, наиболее радикальный и надежный способ ликвидации скважин, и он полностью себя оправдал.

Вот еще один эпизод из воспоминаний Бесчастнова (дело было в Хадыжах):

«Когда мы прибыли на промыслы, группа чекистов из Нефтегорского райотдела НКВД, взрывники и специалисты-нефтяники Байбакова и начальника Краснодарнефти Апряткина подчищали последние “мелочи”. Ни одна скважина уже не работала, наземное оборудование — компрессорные качалки, подстанции — демонтировано. Остальное подлежало уничтожению. Дотошно осмотрев консервацию одной из скважин и выслушав квалифицированное и обстоятельное пояснение Байбакова, член Военного совета фронта поинтересовался:

— Сколько потребуется времени, чтобы снова пустить скважину?

— Рассчитано на шесть месяцев… с гарантией, — ответил Байбаков, улыбнувшись.

Как обернулась для захватчиков “гарантия”, выяснилось потом, после освобождения края от фашистов. Оказалось, что проще и дешевле бурить новые скважины, чем расконсервировать старые».

Группа непосредственно подчинялась штабу Южного фронта. Только с ведома этого штаба разрешалось вести работы. Байбакову сообщили, что штаб и командующий фронтом С. М. Буденный, после того как оставлен Ростов-на-Дону, находятся в Армавире. Отправились туда.

Летели на «У-2». Внизу пылали хутора и станицы, армейские части отходили где колоннами, где группами. Страшная панорама отступления открывалась с высоты. Над Армавиром самолет начал снижаться. «Какое-то обостренное шестое чувство, — вспоминал Байбаков, — вдруг заставило пристально всмотреться в то, что было внизу на земле, и холодные мурашки поползли у меня по спине: на аэродроме — танкетки! Немецкие танкетки с белыми крестами на броне! А пилот тем временем уже вел самолет на посадку.

— Что ты делаешь, сукин сын! — закричал я, не слыша своего голоса в треске мотора. — Поднимайся! Немцы!

— Нет! — пилот обернулся — глаза его лихорадочно блестели — и покачал головой. — Это наши!

Но я видел в бинокль: на бортах танкеток белые немецкие кресты. Медлить было нельзя ни мгновения, я выхватил из кобуры наган и приставил дуло к затылку пилота.

— Ах, мать твою так! — заорал я изо всех сил, должно быть, не своим голосом. — Если сядешь, застрелю!

Пилот сник, плечи его обмякли, он весь как-то понуро сжался и выправил руль. На аэродроме метались немцы, показывая на нас руками. “У-2” набрал высоту и взял курс на Краснодар.

— Что же ты делал, негодяй? — спросил я пилота на аэродроме. — Ведь ты вез меня в плен.

— Товарищ Байбаков, — дрожащим, хриплым голосом произнес, потупив голову, пилот. — Простите, моя жена и дочь — в Армавире.

Пилота тут же на месте хотели расстрелять, но я вмешался, и его отправили на фронт, в штрафной батальон».

Штаб фронта располагался в станице Белореченской. Добравшись туда после долгих мытарств, замнаркома нефтяной промышленности добился встречи с «первой саблей молодой республики, преданным сыном коммуны» маршалом Буденным. Как впоследствии вспоминал Байбаков, Семен Михайлович в одних подштанниках и нательной рубахе (стояла неимоверная жара) отдыхал у лесочка на свежем воздухе. Они были и раньше знакомы — в довоенное время не раз встречались, когда Буденный был заместителем наркома сельского хозяйства, совместно решали вопросы снабжения села горючим. Отношения между ними сложились хорошие.

— Семен Михайлович, давайте команду на проведение спец-мероприятия! — с ходу начал Байбаков.

— Коля, не торопись, — добродушно ответил Буденный. — Моя кавалерия остановила танки.

Когда они шли к дому, где находился штаб Южного фронта, Байбаков услышал, как курившие у плетня несколько кавалеристов возбужденно переговаривались:

— Она-то вертится, проклятая, гусеницами скрипит, а я ее за зад ловлю, чтобы горючкой ее припечь. Как шарахнул!

— А я их шашкой достал! Да чтобы они — нас? Ни в жисть.

«Уже потом я более подробно узнал, как было на самом деле, — рассказывает Байбаков. — Конники действительно смекнули, что, как ни быстро может крутиться танкетка, не сравниться ей с быстротой и разворотливостью коня, и им удалось, закружив танкетки вокруг своей оси, поджечь бутылками с зажигательной смесью десять танкеток на подступах к реке Белой. На радостях или из-за понятной возбужденности доложили Буденному, что уничтожено десять вражеских танков. Не обошлось, разумеется, без потерь с нашей стороны. И все же, пусть не танки, а танкетки — небывалая победа.

— Семен Михайлович, — сказал я маршалу, — имейте в виду, что немецкие тылы, основные силы отстали, а вышли к нам лишь передовые части, которые сильно увлеклись. Я сам с самолета видел».

Несмотря на доводы Байбакова, Буденный не спешил разрешить спецоперацию на промыслах. Семен Михайлович, видимо, продолжал верить, что его кавалерия в силах остановить немцев. Но положение было очень опасным. Советские войска день за днем отступали. Медлить было нельзя. По телефону из штаба фронта Байбаков отдал нефтяникам приказ — приступить к немедленному уничтожению скважин. Затем сел в машину и поспешил на промыслы. Не успел он доехать до станции Апшеронской, как его разыскал по телефону член Военного совета Южного фронта Л. М. Каганович и дал команду на ликвидацию промыслов. Работы развернулись под боком у немцев. Те подошли к станице Апшеронской, откуда простирался на восток район нефтепромыслов Краснодарского края. Апшеронскую электростанцию взорвали уже под автоматным и пулеметным огнем врага.

До августа 1942 года удалось отправить на восток страны около 600 вагонов с оборудованием, вывезти в Грозный всю добытую за последние дни нефть, подлежащую переработке.

Завершали спецоперацию в Хадыжах, центре нефтяного края, куда к тому времени переместился штаб Южного фронта и куда прибыл Каганович, пожелавший на правах члена Военного совета самолично осмотреть промыслы.

— Все ли сделано как надо, — требовательно спросил «железный нарком», — надежно ли забиты скважины?

— Надежно, Лазарь Моисеевич! — заверил его Байбаков.

— Ну-ка, проверю.

И он стал бросать в ствол одной из скважин камешки, в надежде услышать близкий стук их падения. «Невероятно, но он полагал, что скважины должны быть “забиты” на всю глубину, — рассказывает Байбаков. — Мы сконфуженно молчали, только переглянулись друг с другом. Все же, выяснив из вежливых объяснений окружающих, как законсервирована избранная им скважина, Каганович поинтересовался:

— Сколько времени потребуется, чтобы снова пустить ее?

— Очень много, — ответил я. — Так много, что легче и быстрее будет пробурить рядом новую скважину.

Каганович хмыкнул то ли в знак согласия, то ли выражая недоумение, но расспросы прекратил».

Ровно через сутки наступила критическая минута, когда необходимо было немедленно уничтожить все, что подлежало уничтожению в самую последнюю очередь. Байбакову передали, что в районе Кабардинки появились немецкие части, идет перестрелка, уничтожаются последние объекты на промыслах. Он срочно сообщил Кагановичу об этом.

— Чего вы там паникуете? — загремел Каганович по телефону. — Пошлите разведку, убедитесь! Войска надежно удерживают район.

Но не прошло и пятнадцати минут, как поступил приказ о срочной эвакуации штаба фронта в Туапсе. Уничтожив остатки промыслов, взорвав последний объект — электроподстанцию, — группа Байбакова двинулась в путь по Малому Кавказскому хребту. Из-за сильного обстрела и жестоких бомбежек единственной магистральной дороги Хадыжи — Туапсе они решили пробираться до Туапсе лесами и горными дорогами, уходили вместе с теми, кто должен был остаться в тылу немцев вести партизанскую войну.

Прошло несколько тяжелых, бессонных суток, прежде чем запыленные, небритые и голодные «ликвидаторы» добрались до Туапсе. К этому времени их здесь успели «похоронить». На запрос Наркомата нефтяной промышленности, находящегося в Уфе, из Туапсе сообщили, что Байбаков вместе со своей группой специалистов, выполнявшей спецзадания, пали смертью храбрых: «Каково было женам и матерям получить такое страшное сообщение на казенной, официальной бумаге! Моей жене, Клавдии Андреевне, жившей в то время в Уфе с маленькой дочкой Таней на руках, также пришлось принять и пережить мою “гибель”».

Вскоре группа Байбакова перебазировалась в Грозный. Неподалеку от него, в районе Малгобека, в начале августа 1942 года развернулись ожесточенные бои: Гитлер изо всех сил рвался к грозненской нефти, немцы уже заняли Моздок, вышли к узловой станции Червленая. Но здесь они были остановлены свежими дивизиями Красной армии, переброшенными из Сибири по Турксибу и далее через Каспий на Махачкалу.

Именно в те дни в войска пришел приказ наркома обороны № 227, ставший известным под названием «Ни шагу назад!» и положивший начало заградотрядам. Спустя семьдесят лет, пытаясь дать свою оценку тому приказу и произведенному им воздействию на бойцов, Байбаков скажет, что «жесточайшая эта мера, конечно же, была вынужденной и, сколько бы ныне задним числом ни спекулировали на ее бесчеловечности, сыграла свою роль».

Он найдет оправдание беспримерной жестокости Верховного главнокомандующего и сошлется при этом на «опыт» немцев, применявших заградотряды на Восточном фронте, когда впервые за годы Второй мировой войны им пришлось отступать.

Что говорить, Байбаков до конца жизни оставался человеком своего времени.

Под бомбежкой

Но вернемся к августу 1942-го. Сменивший Буденного (тот не слишком успешно проявил себя на посту командующего фронтом) генерал Петров быстро овладел ситуацией — войска прочнее укрепились на прежних рубежах обороны. Однако ожесточенность боев с каждым днем нарастала. «Находясь на командном пункте одного из наших соединений, я видел из окопов две яростные массированные атаки немецких частей, — описывал потом картину боя Байбаков. — Несмотря на плотный огонь нашей артиллерии и авиации, в результате которого изрытое бомбами и снарядами поле было буквально устлано телами убитых и раненых, они, не останавливаясь, шли и шли. Падали и снова вставали, бежали, ползли с фанатичным упорством с перекошенными от ужаса лицами, выныривали возле русских окопов и, расстрелянные в упор нашими бойцами, как бы отброшенные назад, падали навзничь. На моих глазах было уничтожено несколько тысяч немецких солдат».

Потерпев поражение под Сталинградом и, видимо, окончательно потеряв надежду захватить кавказскую нефть, Гитлер дал указание уничтожить нефтеперерабатывающие заводы Грозного. Десятки бомбардировщиков «фоккевульф» бомбили эти заводы, сбрасывая бомбы весом в 250 килограммов. Под эту бомбежку попал и Байбаков с начальником грозненского нефтекомбината Кочерговым. Они ехали на машине с промыслов в Грозный через территорию нефтеперерабатывающих заводов, когда над их головами показались самолеты с черной свастикой: «Мы выскочили из машины и укрылись в водосточной канаве. Только легли, как в тот же момент недалеко от нас грохнулась огромная бомба в траншею, где прятались 12 пожарников, мощным разрывом траншею вместе с людьми разнесло на части — ни один человек не уцелел, все погибли. Нас же сильно засыпало землей и щебнем, но ни одним осколком не задело. Нам повезло — мы не успели добежать до той траншеи».

В сентябре Байбаков вернулся в Москву, к делам в наркомате. После того как фашистами был захвачен Северный Кавказ, где располагался второй по значимости центр нефтедобычи, угроза нависла и над Баку. К тому же возникли проблемы по доставке нефтепродуктов на «Большую Землю». Поэтому было принято решение о строительстве «Второго Баку» в тех регионах, где также были обнаружены залежи нефти. С этой целью из Баку в район Куйбышева (ныне Самары) были направлены нефтяное оборудование и 5 000 бакинских нефтяников (еще 5 000 человек отправились в Поволжье, Туркмению, Казахстан и другие перспективные с точки зрения нефтедобычи места). Возглавил бакинский десант секретарь Бакинского горкома партии по нефтяной промышленности Яков Агарунов.

Как первый заместитель наркома Байбаков был назначен уполномоченным ГКО по перебазированию большого количества нефтяников и техники кавказских районов на Восток. Знаменитые бакинские мастера бурения, опытные инженеры и техники, мастера по добыче нефти и ремонту скважин — все они были мобилизованы. Люди, непривычные к северному климату, снимались с родных мест, не имея порой зимней одежды. На дорогах они мерзли, болели и иногда умирали. В течение трех месяцев почти десять тысяч бакинских нефтяников, большинство с семьями, организованно выехали в восточные районы страны. Нефтяники Ишимбаевского (Башкирия) промысла зимой 1943-го писали в Кремль Сталину: «Мы знаем, что значит нефть на войне. Пусть мы далеки от боев, но мы тоже армия и дадим стране нефти, сколько потребуется для победы. Каждая тонна нефти — это наш залп по Гитлеру!»

Одновременно с эвакуацией нефтяников из Баку «эвакуировали» и нефтепродукты. О ходе этой операции Байбаков докладывал руководству страны.

В конце 1942 года, впервые с начала войны, большая группа нефтяников была награждена орденами и медалями. Байбаков получил орден Ленина.

Нефтедобыча будет прирастать Сибирью

Несмотря на войну, поглощавшую все ресурсы экономики, Сталин требовал, чтобы поиски нефтеносных территорий продолжались. Была поставлена задача: вести разведочные работы в Сибири. Пусть в небольшом объеме, но вести. Байбаков издал приказ:

«<…> С целью концентрации разведочных работ на наиболее перспективных и легко осваиваемых площадях Западной Сибири и в соответствии с приказом наркома нефтяной промышленности от 3 июня 1942 года за № 192 приказываю:

Управляющему Западно-Сибирским геологоразведочным трестом т. Милорадову:

— сосредоточить глубокое разведочное бурение на Асановской площади и выявить в 1942 году ее промышленную нефтеносность. Бурение производить одновременно 3 станками. В текущем году пробурить 2 800 метров;

— ликвидировать разведочное бурение на Тавде в связи с удаленностью Тавдинского района от удобных путей сообщения, заболоченностью его, а также последними данными Западно-Сибирского треста, ставящими под сомнение прежние выводы по результатам геолого-поисковых работ о наличии прямых признаков нефти;

— сосредоточить основные геолого-поисковые работы на восточном склоне Урала и Кузбассе. <…>

Директору нефтяного научно-исследовательского геологоразведочного института т. Алексееву Ф. А.:

— организовать в 1942 году Восточно-Уральскую, Северо-Сосьвинскую, Бийско-Кокчетавскую и Кузбасскую тематические партии с задачами обобщения геологических материалов, оценки отдельных районов и структур, сложенных мезозойскими и палеозойскими отложениями, в отношении их нефтеносности и обоснования выбора районов для дальнейших работ на нефть;

— представить к 15 декабря 1942 года заключения по исследованным районам и проекты на разведочные работы по перспективным площадям. Главнефтегазразведка требует от руководства Западно-Сибирского треста, ГСГТ, Нефтегазо-съемки, НГРИ полной увязки в практической работе и решительного перелома в деле создания нефтяной базы в пределах Западной Сибири и восточного склона Урала, развертывания стахановских методов труда и мобилизации всего коллектива ИТР, рабочих и служащих на выполнение и перевыполнение производственных планов. <…>

Заместитель народного комиссара

Нефтяной промышленности СССР Н. Байбаков. <…»>

О том, что Западная Сибирь может быть богата нефтью, позже, уже после войны, Байбакову «докладывали» сами жители этих краев. 29 июля 1946 года он получил письмо от тракториста Шевыринской МТС Аббатского района Тюменской области Ивана Викулова, курсанта Ишимской школы механизации сельского хозяйства. Тот писал, что область испытывает острый дефицит горючего и смазочных материалов, особенно на МТС. И обращался с просьбой: нельзя ли расследовать недра Аббатского района? «Неподалеку от села Татарское, в котором я живу, уже три года замечаю выход на поверхность земли маслянистой жидкости. Как будто разлит керосин на воды, а на перекате реки против этого места сплошные пузыри, вроде как выход газов». Викулов подметил, что эти признаки расположены треугольником вокруг села. И еще из увала-горы все время сочится вода, такая, как будто в нее налито горючее, по поверхности она покрыта слоем фиолетового цвета. В конце он писал: «Конечно, точных признаков месторождений нефти я не знаю, а по таким предполагаю, что здесь есть нефть. Прошу Вас сообщить мне точные приметы месторождения и охарактеризуйте мои. Вот все, что я должен был вам сообщить. Викулов».

Письмо было передано для ответа начальнику геологического отдела треста «Главвостокнефтедобыча» Н. Грязнову. Тот дал автору ряд рекомендаций и просил сообщать о результатах наблюдений в «Главвостокнефтеразведку».

Первые послевоенные годы Байбаков регулярно докладывал Сталину о том, как идут поиски нефти и газа в южных районах Тюменской области. Поиски эти были безуспешны. До первой крупной удачи Сталин не дожил.

На промыслах Кубани и Башкирии

Во время войны Сталин поручил Байбакову открыть новые нефтяные месторождения. Зная реальные ресурсы своей отрасли и трезво их оценивая, Байбаков сказал, что это невозможно. Сталин ответил: «Будет нефть — будет Байбаков, не будет нефти — не будет Байбакова». Вскоре были открыты месторождения в Татарии и Башкирии.

Действительно ли состоялся такой диалог между наркомом и вождем, никто не знает, но в ряду знаменитых исторических баек о Сталине он фигурирует.

Параллельно с поиском новых нефтеносных территорий началось восстановление производства на освобожденной от оккупантов земле. Байбакову пришлось курировать и то, и другое, действуя на два «фронта». Уже в феврале 1943 года появились первые группы специалистов на промыслах Кубани. Нужно было повторно разбуривать нефтяные площади, заново строить электро- и компрессорную станции, восстанавливать линии водоснабжения и электропередачи, почти с нуля создавать все нефтепромысловое хозяйство. Но как подступиться к этому? Остро не хватало техники. Ее фактически не было. Краснодарский нефтяной комбинат не имел ни одной землеройной машины, и его начальник в отчаянии обратился к населению. Пришли женщины, дети, старики…

Байбакова поражала профессиональная хватка и сметка мастеров нефтяного дела: «Бурились новые скважины рядом со старыми. Но и некоторые старые скважины вводились в действие хитроумным способом, предложенным кубанскими промысловыми инженерами и мастерами. Суть его такая: прорезали “окна” в колонне выше места ее закупорки и опускали так называемую “колонну хвостовика” до нефтяного пласта. Уже тогда нефтепромысловики поняли, что повышение добычи нефти связано с искусственным воздействием на нефтяной пласт для увеличения нефтеотдачи: с 1945 года на старых месторождениях управления “Хадыжнефть” начали применять закачку воздуха в нефтяные залежи, а с 1951 года в управлении “Черноморнефть” с той же целью стали использовать метод нагнетания воды в пласты».

В середине декабря 1942 года благодаря стойкости защитников Сталинграда фронт значительно отодвинулся от Баку. ГКО принял решение вернуть в строй временно законсервированные нефтяные скважины Азербайджана. Возобновить добычу кавказской нефти требовала военная техника, переживавшая перебои с топливом. По решению ГКО вернулись из эвакуации в Баку часть нефтяников и часть оборудования. На бакинских промыслах вновь начались буровые работы, возродилась и дальнейшая разведка нефти. Все это делалось, отмечал Байбаков, при огромной нехватке квалифицированных рабочих. Их заменяли пенсионеры и вернувшиеся с фронта инвалиды. Бурильщиками, как и в начале войны, продолжали работать женщины и подростки. Но в какой-то момент обстановка на фронтах улучшилась, и ГКО освободил от воинского призыва тысячи юношей для работы на нефтепромыслах и заводах. Была также объявлена досрочная демобилизации из действующей армии специалистов-нефтяников, высококвалифицированных рабочих. Спустя много лет Байбаков скажет, что эти решения принимались «как в расчете на послевоенные годы, так и на тот, согласно сталинскому предвидению, вероятный случай, если они, вчерашние союзники, попытаются нас “раздавить”». До конца своих дней он свято верил, что СССР существует во враждебном окружении, что вчерашним союзникам и Западу в целом доверять нельзя — нет у них иной цели в жизни, кроме как «нас раздавить».

В июне 1944 года произошло событие, во многом определившее судьбу советской энергетики: в Яблоновом Овраге Куйбышевской области скважиной № 41 были открыты нефтяные девонские отложения. Тем самым подтвердились настойчивые прогнозы академика И. М. Губкина и было положено начало промышленной разработке невиданных по тому времени запасов нефти во «Втором Баку».

По воспоминаниям Байбакова, дело было так. Скважину № 41 начали бурить 26 сентября 1943 года как эксплуатационную. Проектная глубина бурения составляла 1 050 метров на уже известный эксплуатационный горизонт. Однако, когда забой этой скважины достиг 1 014 метров, и угленосная свита была вскрыта полностью, оказалось, что скважина как эксплуатационная не представляет особой ценности. Но у старшего геолога промысла И. С. Квиквидзе, убежденного приверженца прогнозов Губкина относительно запасов нефти в этом районе, возникла мысль продолжить бурение скважины как разведочной, до полного вскрытия песчано-глинистой пачки среднего девона. По существовавшему положению, решение о бурении каждой скважины могло принимать только Геологическое управление наркомата. А тем более, если речь шла о скважине девонской. Ни одна из подобных, пробуренных ранее, не дала положительных результатов. С одной стороны, риск напрасной траты времени и средств был велик: идет война, каждая копейка на учете. С другой стороны, никто из серьезных специалистов не сомневался в верности гипотезы Губкина.

«И вот, — вспоминает Байбаков, — позвонил мне в наркомат секретарь Куйбышевского обкома партии Я. М. Агарунов, ведавший вопросами нефтедобычи, и попросил поддержать энтузиастов, санкционировать перевод скважины в разведочную категорию, объяснив, что потребуется для проверки гипотезы пройти еще 500–600 метров. Дело, мол, трудоемкое, рисковое, но зато сулящее очень многое. “Риск должен оправдаться”, — подумал я и решил взять на себя ответственность, дал “добро” губкинцам, пожелав им успеха. Дал разрешение, а душа болела: как там? Рука сама тянулась к телефонной трубке, но я крепился, надеясь на удачу бурильщиков. И вот свершилось изумительное событие, а для нас, нефтяников, поистине великое: девон был открыт!»

Девятого июня 1944 года первая в СССР девонская фонтанная скважина вступила в строй с дебитом 212 тонн чистой нефти в сутки. Крупным событием, подтвердившим большие перспективы девонской нефти, стало открытие девонских залежей на Туймазинском месторождении в Башкирии. В 1944 году скважина № 100 дала фонтан нефти с дебитом более 200 тонн в сутки. В СССР началась новая нефтяная эра, и Байбаков гордился своей причастностью к этому.

Для СССР нефть всегда была стратегическим ресурсом. В годы войны ее значимость возросла многократно. Поэтому за всем, что происходило в «нефтянке», бдительно следил НКВД. За любое, даже ничтожное, происшествие можно было заработать срок. Именно это едва не случилось с геологами, открывшими в Башкирии Кинзебулатовское месторождение. Произошло вот что. Поисковая скважина № 5 выдавала только горько-соленую воду, и было принято решение о ее ликвидации. В скважину опустили заряд для отрыва обсадной колонны (трест испытывал нехватку труб, поэтому решили здесь их не оставлять). После того как произвели подземный взрыв, из скважины неожиданно вырвался мощный фонтан нефти. Но вместе с радостью появился и повод для тревоги: нефть потекла в реку Тайрук (первоначальный дебит скважины, по некоторым данным, составлял 2 000 тонн в сутки). Это была катастрофа. В течение пяти суток нефтяники ликвидировали последствия аварии. Ее причины затем тщательно расследовали в Наркомате безопасности, следователи пытались найти доказательства чьей-то вины. И «нашли»: геологам и буровикам инкриминировали «попытку сокрытия месторождения от народа».

В Башкирию срочно выехал Байбаков. «Даже при первом знакомстве с работой геологов по выявлению Кинзебулатовского месторождения у меня сложилась твердая уверенность, что их не только нельзя обвинять в каких-то неправильных действиях, а следует, наоборот, поощрить. Ибо только благодаря высокой квалификации геологов, их тщательной работе по изучению своеобразного строения разреза западного склона Урала была установлена промышленная нефтеносность Кинзебулатовской складки».

Перед приехавшим в Ишимбай Байбаковым стояла и вторая задача: найти резервы для увеличения нефтедобычи. Как решалась эта задача, рассказал в своих воспоминаниях академик РАН А. А. Трофимук, тогда — главный геолог треста «Ишимбайнефть» и один из первооткрывателей Кинзебулатовского месторождения:

«Николай Константинович вызвал меня, главного геолога “Ишимбайнефти”, и начальника планового отдела А. Машковского. Нам следовало выявить причины снижения добычи и дать предложения по ее подъему. Первоначально мы представили Н. К. Байбакову формальный анализ причин снижения добычи нефти и дали предложения по ее стабилизации. Ознакомившись при нас с нашими выкладками, Н. К. Байбаков сказал: “Почему нет подробного анализа работы всего фонда скважин? Какие меры будут приняты для интенсификации добычи нефти из пласта? Какой прирост дает и может дать обработка забоев скважин соляной кислотой, термохимическое воздействие на пласт?”…Очень неловко чувствовали мы себя под напором глубоко продуманных решений, предлагаемых Н. К. Байбаковым. Извинившись перед ним за свою поспешность, мы обещали к следующему утру дать подробный анализ как причин падения добычи нефти, так и мер по его предотвращению и последующему наращиванию добычи. Всю ночь мы трудились и к утру представили глубокий, всесторонний анализ причин падения, дали подробный расчет источников наращивания добычи. Николай Константинович, ознакомившись с нашей работой, сказал: “Теперь удовлетворен вашей работой. Более того, я использую ваш доклад в качестве хорошего примера того, как нужно анализировать состояние нефтедобычи и обосновывать мероприятия по ее подъему”».

«Лаврентий, дай Байбакову все, что он просит»

30 ноября 1944 года Иван Седин был отстранен от должности народного комиссара нефтяной промышленности и направлен «в распоряжение ЦК ВКП(б)». Что послужило причиной его внезапной отставки, до сих пор не известно, архивы на сей счет хранят молчание. Одно из предположений высказано Байбаковым в его книге «Сорок лет в правительстве»: «Предыдущий нарком, бывший секретарь Ивановского обкома ВКП(б), не был нефтяником и, видимо, не вполне удовлетворял требованиям Государственного комитета обороны, а поэтому и был смещен». Однако, как отмечает историк российского нефтепрома А. Матвейчук, ознакомление с архивными документами показывает, что 30 ноября 1944 года на заседании ГКО рассматривался только один вопрос: «О плане осенне-зимних лесозаготовок в сезон 1944—45 годов», не имевший никакого отношения к деятельности наркома нефтяной промышленности Седина. В этом случае историку представляется более правдоподобной версия Михаила Черныша, в военные годы работавшего в Наркомнефти, а затем и в группе по нефтяной промышленности секретариата Совнаркома СССР. По его словам, отставка наркома Седина вполне укладывалась в кадровую политику Сталина «с неизменным чередованием порой непредсказуемых проявлений как царской милости, так и гнева со стороны “отца советских народов”». Существует, впрочем, и бытовое объяснение происшедшего. Будто бы, приехав в Баку решать нефтяные вопросы, нарком до беспамятства напился в ресторане, выводили его оттуда под руки, и об этом секретарь ЦК Компартии Азербайджана Багиров «просигналил» в Москву. За Седина будто бы заступался Маленков, но безрезультатно.

В тот же день, когда сняли Седина, Байбаков был назначен наркомом нефтяной промышленности. Ему было тогда 33 года. Назначение произошло без предварительного вызова в Кремль и с самим кандидатом на ответственный пост не обсуждалось.

Лишь через три месяца после того, как новый нарком приступил к работе, его вызвал Сталин.

«В Кремле, в приемной Сталина я появился точно в назначенное мне время, — вспоминал Байбаков. — Заведующий сталинским секретариатом А. Н. Поскребышев попросил лишь немного подождать, сказав, что Сталин сейчас занят в своем кабинете поиском какой-то нужной книги. Больше он ничего не сказал, сосредоточенно копаясь в своей папке. Все знали, что Поскребышев говорит ровно столько, сколько нужно для ответа. Он молча дважды поднимался с места, заглядывал в кабинет и, возвращаясь, кратко сообщал: “Нужно подождать”. Наконец, в третий раз, сказал:

— Товарищ Сталин, видимо, нашел нужную книгу и читает, стоя на стремянке. Вы войдете, ну, кашлянете, чтобы услышал.

Я тихо вошел в кабинет, уставленный книжными полками. <…> Вошел — и остановился, смотрю, стоит Сталин, Верховный главнокомандующий, правда спиной ко мне. Ну, подожду, кашлянуть я всегда успею. Я смотрел, как он выглядит. А выглядел он так: одет в серый френч и мягкие сапожки, очень скромно для первого человека в государстве. <…> Представьте себе, я стою и рассматриваю его, а он, как стоял на стремянке спиной ко мне, так и стоит, что-то читает. И вижу на сапоге… дырку, — меня это сразило. Вот чуть повернулся боком — и на втором сапоге дырка. Как же так, — думаю, — Первый секретарь, Верховный главнокомандующий принимает в дырявых сапогах даже вызванных к нему людей. Понятно, страна находится в тяжком положении, у всех нехватки и в одежде, и в обуви. Но не до такой степени… И, в конце концов-то, дырки на сапогах можно было и залатать. Я все-таки решился и кашлянул в кулак. Сталин неторопливо оглянулся и поставил книгу на место.

— A-а, Байбако, молодой человек! — медленно протянул он (назвал меня “Байбако” он как-то дружески, с каким-то душевным расположением). И повторил чуть-чуть официальнее:

— Садитесь, товарищ Байбаков, пожалуйста, вон там.

Он спустился со стремянки, пожал мне руку и, раскуривая трубку, начал ходить по кабинету.

— Товарищ Байбаков, мы назначили вас наркомом нефтяной промышленности».

Байбаков уже три месяца управлял отраслью в качестве главы, но слова Сталина означали для него окончательное утверждение в новой должности. Байбаков спросил:

— Товарищ Сталин, но ведь перед этим никто даже не поинтересовался, смогу ли я справиться?

Сталин затянулся трубкой, откашлялся и негромко сказал:

— Товарищ Байбаков, мы хорошо знаем свои кадры, знаем, кого и куда назначать. Вы коммунист и должны помнить об этом…

Разговор зашел о проблемах нефтяной индустрии.

— Вы знаете, что нефть — это душа военной техники? — спросил Сталин.

— Товарищ Сталин, — ответил Байбаков, — это не только душа военной техники, но и всей экономики.

— Тем более, скажите, что нужно, — доверительным тоном подбодрил его Сталин, — для развития отрасли.

— Надо «Второе Баку» осваивать, там мы открыли два крупнейших месторождения — ударили фонтаны. Это очень перспективные месторождения.

Сталин внимательно выслушал, прошелся раз-другой вдоль стола и настойчиво повторил:

— А что нужно?

— Капиталовложения нужны, товарищ Сталин, оборудование. А еще нужны знающие строители.

Собравшись с духом, Байбаков начал излагать свои принципиальные соображения о путях развития нефтяной промышленности. Сталин слушал вдумчиво, сосредоточенно. Потом взял трубку телефона и позвонил Берии, который как первый заместитель председателя Совнаркома курировал топливные отрасли:

— Лаврентий, вот здесь товарищ Байбаков. Все, что он просит, ты ему дай.

Разговор наркома с вождем продолжался при полном взаимопонимании. И вдруг Сталин задал вопрос:

— Товарищ Байбаков, вы думаете, союзники нас не раздавят, если увидят такую возможность — раздавить?

— Да как же они смогут?

— Очень просто, — невозмутимо ответил Сталин. — Мы создали и танки, и самолеты, и машины — хорошие. Много у нас и трофейной техники. Но все это не придет в движение, если не будет бензина, дизельного топлива. Нефть — это душа военной техники.

Байбаков предложил Сталину перевести некоторые оборонные заводы на выпуск буровых станков и другого нефтяного оборудования для промыслов. Сталин тут же через Поскребышева отдал необходимые распоряжения.

Разговор продолжался полтора часа, и все это время Сталин непрерывно ходил по кабинету взад-вперед, останавливался, разжигал потухшую трубку. В конце разговора сказал:

— Вот вы — такой молодой нарком… Скажите, какими свойствами должен обладать советский нарком?

— Знание своей отрасли, трудолюбие, добросовестность, честность, умение опираться на коллектив…

— Все это верно, товарищ Байбаков, все это очень нужные качества. Но о важнейшем качестве вы не сказали.

«Тут Сталин, обойдя вокруг стола, подошел ко мне. Я решил подняться. Но он не позволил, коснувшись чубуком трубки моего плеча.

— Советскому наркому нужны прежде всего “бичьи” нервы (так характерно произнес он слово “бычьи”) плюс оптимизм».

Выйдя из кабинета Сталина, Байбаков первым делом поинтересовался у Поскребышева, почему Верховный главнокомандующий ходит в сапогах с дырками. Неужели для него не найдется новых?

— А вы заметили, где эти дырки? — спросил Поскребышев. — Товарищ Сталин сам вырезал их, чтобы не досаждали мозоли. Так-то…

Новый нарком нефтяной промышленности ехал из Кремля окрыленным.

Байбаков считал, что после того разговора со Сталиным наметился перелом в освоении и развитии «Второго Баку». На помощь нефтепрому пришли заводы тяжелой промышленности, где стали производить нефтяное оборудование. В Горьковской области создали специальный цех по изготовлению грязевых насосов для буровых работ, в Пермской начали выпускать глубинные насосы. Особо отличился Уралмаш, наладив производство буровых станков: в качестве силового двигателя к ним уралмашевцы использовали двигатели танка Т-34.

Сталин интересовался ходом развития нефтяной промышленности и нередко звонил наркому. «Однажды, прочитав письмо от главного геолога нашего наркомата В. М. Сенюкова, который утверждал, что для ускоренного открытия новых нефтяных и газовых месторождений необходимо применять так называемый метод бурения “опорных скважин”, Сталин позвонил мне и спросил, как я смотрю на это предложение и что оно может дать? — вспоминал Байбаков. — Я сказал, что предложение заслуживает внимания, и хотя дело связано с немалым риском, так как закладка скважин, не подкрепленная детальными геологическими исследованиями, может привести к определенным потерям, тем не менее стоит пойти на этот риск. Обычно разведочные скважины на нефть и газ бурят вблизи районов, где они уже обнаружены, или в новых районах, исследованных геофизическими методами, а геолог В. М. Сенюков — доктор наук — предложил бурить скважины на огромной территории страны на большом расстоянии друг от друга без таких исследований. Решение было принято, и, как вскоре убедились, метод оправдал себя: бурение опорных скважин ускорило открытие ряда новых нефтяных и газовых месторождений».

Что такое «нефтяной» нарком и как далеко простирается его влияние, Байбакову перед началом войны объяснил Молотов. Таким вот телефонным звонком:

— Товарищ Байбаков, вы что делаете? Почему не выгоняете японцев с северного Сахалина?

Речь шла о концессиях на эксплуатацию Японией нефтяных месторождений в северной части острова Сахалин. Договор на эти концессии сроком на 45 лет был подписан в 1925 году. Но в конце 1930-х они стали предметом спора и трений не только между концессионерами и администрацией советского Сахалина, но и между правительствами. И вот нарком иностранных дел велит наркому нефтяной промышленности расторгнуть договор.

— Товарищ Молотов, мне на это никакой команды не было. Никто не давал таких указаний. А это вопрос политический.

— Так вот, имейте в виду, что, если вы не найдете способов расторжения договора о концессии, мы вас накажем, — произнес Молотов и повесил трубку.

После этого разговора Байбаков предался размышлениям. Конечно, так дела не делаются: подписали договор на 45 лет — надо выполнять. Но с другой стороны… Договор был подписан в первые годы советской власти, когда страна вставала из разрухи, а теперь промышленный потенциал СССР значительно возрос. И самое главное — японское правительство отклонило предложение Сталина заключить пакт о ненападении, ну, пусть теперь пеняют на себя.

«Мы стали обдумывать, как выдворить японцев с северного Сахалина, — пишет Байбаков. — Эта задача была непростой, так как наркомат еще не располагал материалами, компрометирующими японских концессионеров. Сахалинские нефтяники, в соответствии с нашими указаниями, сообщали о всех нарушениях и недостатках, допущенных японскими эксплуатационниками. Мы предъявили японской стороне претензии, предупредив, что если и впредь будут допускаться нарушения в разработке Охинского месторождения, то советская сторона расторгнет концессионное соглашение».

Вскоре началась война. И только в 1943 году, после Сталинградской битвы, СССР в одностороннем порядке вышел из этого соглашения.

«Дура, Берия говорит! Мне нужен Байбаков»

С Лаврентием Берией и под его неусыпным оком Байбакову пришлось работать долгие годы. Как первый заместитель председателя Совнаркома (позже — Совета министров) тот курировал ряд важнейших отраслей, в том числе и топливную промышленность (был председателем Бюро по топливу). Кураторство нефтяной промышленности главой НКВД объяснялось не только важностью этой отрасли, но и тем, что на нефтепромыслах вовсю использовался «спецконтингент». Этим славился, например, Ухтпечлаг, где заключенные вели шахтную добычу высоковязкой нефти на Ярегском месторождении.

«Вызывал он меня в Кремль или на Лубянку часто… Звонил всегда внезапно, редко здоровался и начинал разговор по обыкновению отрывистым вопросом: “Как дела, Байбаков?” (слово “товарищ” в таких разговорах не употреблял). Произнося мою фамилию, ставил, как и Сталин, ударение на втором слоге. Слушал меня внимательно, не перебивая, хотя потом вопросы задавал резко, порой крикливо и даже грубо, прибегая и к крепким выражениям, — это было в его стиле общения с теми, кто был в той или иной мере ему подчинен и от него зависим. Он как бы постоянно напоминал об этой зависимости и о том, кто он».

Лаврентий ПавловичБерия. 1930-е. [РГАСПИ]

Был характерный случай, памятный Байбакову еще с довоенных лет. Заболев ангиной, с температурой под сорок, он лежал дома в постели. Вдруг по «вертушке» позвонили. Трубку сняла его жена, Клавдия Андреевна, озабоченная и расстроенная болезнью мужа. Там кто-то отрывисто сквозь зубы назвался. Она не расслышала и сказала:

— Кто это? Повторите.

— Дура, Берия говорит! — раздался в трубке разъяренный голос. — Мне нужен Байбаков. Пусть подойдет.

— Он болен, простудился, лежит с высокой температурой, — замялась Клавдия Андреевна.

Берия в том же резком, раздраженном тоне ответил, что каждый дурак может простудиться — нужно носить галоши (из всех членов Политбюро в то время галоши носили только Берия и Суслов). Когда Байбаков с трудом поднялся и взял трубку, Берия, не справляясь о его здоровье, приказал вылететь вместе с наркомом внутренних дел Кругловым в Уфу, где на нефтеперерабатывающем заводе произошла серьезная авария. И уже через несколько часов, так и не сбив высокую температуру, нарком нефтяной промышленности очутился в Уфе.

«Конечно же, было обидно до слез, — вспоминал Байбаков. — Ну ладно, со мной можно поступать не церемонясь, я мужчина. Но зачем оскорблять жену, женщину, она-то здесь при чем? Вот знал бы об этом Сталин… И не только мне приходила в голову такая мысль, что Сталин многого не знает о поведении и методах работы Берии. Но как-то все забывали свои обиды, примирялись с грубостью, — одни считали это простотой, другие, как я, прощали, относя это к издержкам характера Берии, а иные оправдывали сами же: ведь, мол, за дело болеет Лаврентий Павлович, ночей не спит, не бережет свои нервы, здесь легко и сорваться».

Что с Байбаковым «можно поступать не церемонясь» — к этому Берию приучил сам Байбаков, принимавший оскорбления и угрозы как должное. «Переломаю ноги», «посажу в тюрьму», «пойдешь в лагерь» — со своими подчиненными Берия разговаривал только так. Но для Байбакова у Берии была всегда наготове отдельная «присказка»: «Свалю с вышки, на которую ты забрался». Ясное дело, имелась в виду нефтяная вышка. И «свалиться» с нее можно было в любой момент. Об одном из таких моментов вспоминал первый начальник объединения «Татнефть» 1950–1955 годов А. Т. Шмарев:

«В конце декабря 1951 года мы обычно встречались с первым секретарем Татарского обкома партии 3. И. Муратовым обговорить итоги уходящего года, скоординировать очередные задачи. Зиният Ибетович поинтересовался, завершился ли подсчет извлекаемых запасов Ромашкинского и других месторождений. Я сказал, что на днях закончили. Обобщенные данные втрое превзошли прежние наши прикидки, и я назвал цифру. Зиният Ибетович обрадовался этому и тут же по вертушке позвонил исполняющему обязанности генерального секретаря ЦК партии Маленкову — мол, Георгий Максимильянович, вы вчера интересовались, намного ли Татария в будущем может увеличить добычу нефти? Вместе с начальником объединения “Татнефть” Шмаревым (он у меня в кабинете) рады доложить: фактические запасы нефти, как окончательно выяснилось, втрое превышают предположительно показанные министерству. И, прикрыв ладонью трубку, шепчет: Георгий Максимильянович по телефону докладывает Берии нашу цифру. — И снова с Москвой: вас понял, Георгий Максимильянович. Прибудем вдвоем. И мне, невесело: нас на завтра к 15.00 вызывает к себе Берия… в Кремль… Смутно стало на душе… С таким настроением мы с Муратовым отправились на прием к Берии. Был вызван и министр нефтяной промышленности Н. К. Байбаков. Едва вошли, как Берия, упитанный, холеный, в оранжевой кожаной куртке, в пенсне с золотой оправой, сразу насел:

— Скажи, министр, какие у тебя запасы нефти в Татарии?

Уточненные данные еще не могли дойти до министерства. Байбаков назвал предполагаемую давнишнюю цифру.

— Теперь скажи ты, Шмарев.

Ничего не оставалось, как повторить всесильному куратору нефтяной промышленности по линии Политбюро ЦК КПСС и Совета Министров ту цифру, которую довел до него Маленков. Хотел объяснить расхождения, но Берия оборвал:

— Ты, министр, не знаешь. Твой подчиненный знает. Чем ты занимаешься? Ты нас ввел в заблуждение.

Мы внутренне похолодели.

Но после убийственной паузы Берия сказал:

— Подготовьте проект постановления Совета Министров СССР об увеличении нефтедобычи в Татарии. При этом учтите, рост добычи нефти должен быть значительным…»

Сознательно или невольно Шмарев подставил Байбакова, своего непосредственного руководителя. Мог ведь позвонить, предупредить. Но нет, предпочел промолчать, что было вполне в духе времени.

Чем Берия заслужил особое, полное доверие Сталина? — задавался вопросом Байбаков в своих мемуарах. Рассуждения Д. Волкогонова в книге «Сталин» о тайном, национально окрашенном родстве натур, о том, что Берия умел Сталина обольщать, играть на чувствительных струнах его души, — эти рассуждения Байбаков считал крайне нелепыми и фальшивыми. «Вполне убежденно свидетельствую: заслужить доверие Сталина можно было исключительно реальными результатами при выполнении крупных, ответственных, истинно государственных задач, и ничем кроме, никакими царедворскими ухищрениями, ни лестью. А Берия был способен достигать важных для государства результатов».

Байбаков приводит случай, больше похожий на анекдот. По решению Политбюро предстояло разделить Наркомат угольной промышленности, которым руководил В. В. Вахрушев, на два наркомата: один — для западных районов страны, другой — для восточных. Руководить первым оставался Вахрушев, а второй должен был возглавить Д. Г. Оника. Разделение предстояло очень сложное, сотни спорных вопросов требовали уйму времени и сил. И вот Берия, которому было поручено это дело, предложил наркомам договориться самим, так сказать, полюбовно. Определил для них твердый срок, а когда он истек, вызвал к себе обоих. Первым спросил о результатах Вахрушева. Тот ответил, что доволен, раздел произведен справедливо. Но Оника был настроен иначе, считая, что Вахрушев перетянул к себе лучшие кадры, забрал лучшие санатории и т. д.

Василий Васильевич Вахрушев [Из открытых источников]

— Ясно, — сказал Берия, загадочно глядя на них, — один недоволен. Тогда сделаем так: вы поменяетесь местами, Вахрушев будет наркомом восточных районов, а Оника — западных.

Не успели опешившие наркомы прийти в себя, как он закрыл совещание.

Байбаков считал, что страх внушал не только Берия как личность, но и его карательная должность, и что это тоже нужно учитывать в понимании бериевщины как явления. Как бы то ни было, писал Байбаков, в руководстве страны, да и в более широких партийно-государственных кругах, сложилось твердое убеждение, что успех любого дела обеспечен, если его возглавляет Берия. «Сталин видел его несомненные способности и его успехи. Эти успехи были настолько важны и самодовлеющи, что Сталин, может быть, не считал обязательным уяснять, какими методами и средствами они достигнуты, какие человеческие драмы за ними стоят».

По мнению Байбакова, Сталин доверял Берии, иначе не поручил бы ему святая святых послевоенной оборонной стратегии страны — работы по проекту создания советского атомного оружия и обеспечение их всем необходимым вплоть до сведений нашей разведки в этой области. Поручение было отнюдь не случайное и вовсе не вопреки желанию специалистов. В подтверждение того, что специалисты не возражали, а, наоборот, желали, чтобы атомный проект взял под крыло именно Берия, Байбаков приводит письмо И. В. Курчатова, руководителя научно-исследовательских работ по использованию атомной энергии, главе НКВД:

Заместителю Председателя Совета Народных Комиссаров Союза ССР товарищу Л. П. Берии

В письме М. Г. Первухина и моем на Ваше имя мы сообщили о состоянии работ по проблеме урана и их колоссальном развитии за границей.

В течение последнего месяца я занимался предварительным изучением новых весьма обширных (300 стр. текста) материалов, касающихся проблемы урана. Это изучение еще раз показало, что вокруг этой проблемы за границей создана невиданная по масштабу в истории мировой науки концентрация научных и инженерно-технических сил, уже добившаяся ценнейших результатов.

У нас же, несмотря на большой сдвиг в развитии работ по урану в 1943–1944 годах, положение дел остается совершенно неудовлетворительным.

Особенно неблагополучно обстоит дело с сырьем и вопросами разделения. Работа лаборатории Ns 2 недостаточно обеспечена материально-технической базой. Работы многих смежных организаций не получают нужного развития из-за отсутствия единого руководства и недооценки в этих организациях значения проблемы. Зная Вашу исключительно большую занятость, я все же, ввиду исторического значения проблемы урана, решился побеспокоить Вас и просить Вас дать указания о такой организации работ, которая бы соответствовала возможностям и значению нашего Великого Государства в мировой культуре.

И. Курчатов г. Москва. 29 сентября 1944 г.

В начале 1945 года И. В. Курчатов написал Берии и прямую жалобу на Молотова, выражая недовольство некомпетентностью последнего и нераспорядительностью в осуществлении общего руководства советским атомным проектом.

Байбаков был убежден, что только в 1945 году, с приходом Берии к руководству атомным проектом, дело получило тот «русский размах», с каким призывал вести его Сталин: «Берия был мастер не только нажимать, торопить и подстегивать людей, но и обеспечивать успех дела. Оперативнее, чем он, едва ли какой другой организатор смог бы снабжать ученых всем необходимым, доставать требуемое из-под земли — в прямом и переносном смысле. Он умел быть внимательным к мнению ученых, вплоть до веротерпимости. Так, когда Л. В. Альтшулера — как неблагонадежного из соображений его приверженности генетике — служба безопасности решила отстранить от работы на атомном объекте, академик Ю. Б. Харитон позвонил лично Берии и сказал, что это нужный и ценный работник. “Он вам очень нужен?” — спросил Берия. “Да, очень”, — был ответ. И Берия спокойно подвел итог: “Ну, ладно…” Не раз, когда после аварий или каких-либо неувязок на объекте службой безопасности учинялось следствие (не диверсия ли тут?), Берия внимал заступническим доводам И. В. Курчатова, “виновные” освобождались от подозрения».

Байбаков ставил Берии в заслугу и предельный режим секретности работ по атомному проекту. А именно то, что при «железном занавесе», да еще за множеством стен и рядов колючей проволоки, работы были абсолютно недоступны ни для одной иностранной разведки. И когда 29 августа 1949 года грянул взрыв первой советской атомной бомбы, для американцев это оказалось ошеломляющей неожиданностью. Быстро иссякли воинственные амбиции Трумэна, прекратился атомный шантаж.

Не впадая в другую крайность, Байбаков, однако, помнил, что, при всех своих организаторских способностях, Берия оставался человеком жестоким и властолюбивым, переоценивающим собственные силы, нетерпимым к заслугам соперников. Но это, считал Байбаков, была уже другая борьба — борьба за сталинское властное наследство.

В ряду бериевских злодейств, ничем не оправданных, Байбаков числил расправу над председателем Госплана СССР Н. А. Вознесенским.

В 1953 году Берия снял с работы начальника Главгаза Ю. И. Боксермана, одного из приближенных к Байбакову сотрудников. Тот провинился тем, что накануне был несколько часов на беседе в горкоме партии у Хрущева, которого Берия, как возможного претендента на еще более высокий пост, ненавидел. Берия направил Боксермана на строительство завода по сжижению газа, оборудование для которого, по его мнению, было «вредительски» закуплено в США при участии Боксермана, и обещал сослать виновных в лагерь, но не успел, так как сам вскоре был арестован.

Рвался ли Берия к высшей власти в стране после смерти Сталина? Байбаков был уверен, что да. Свое истинное лицо, свое подлинное отношение к Сталину Берия, считает Байбаков, проявил уже на следующий день после смерти Сталина, на похоронах, не стесняясь поносить его, пока еще шепотком. В доказательство тому Байбаков приводит свидетельство дочери Сталина Светланы Аллилуевой:

«Дом в Кунцево пережил после смерти отца странные события. На второй день после смерти его хозяина — еще не было похорон, — по распоряжению Берии созвали всю прислугу и охрану, весь штат обслуживающих дачу и объявили им, что вещи должны быть немедленно вывезены отсюда (неизвестно куда), и все должны покинуть это помещение.

Спорить с Берией было никому невозможно. Совершенно растерянные, ничего не понимающие люди собрали вещи, книги, посуду, мебель, грузили со слезами все это на грузовики, — все куда-то увозилось, на какие-то склады… подобных складов у МГБ — КГБ было немало в свое время. Людей, прослуживших здесь по десять-пятнадцать лет не за страх, а за совесть, вышвыривали на улицу. Их разогнали всех, кого куда: многих офицеров из охраны послали в другие города. Двое застрелились в те дни. Люди не понимали ничего, не понимали — в чем их вина? Почему на них так ополчились? Но в пределах сферы МГБ, сотрудниками которого они все состояли по должности (таков был, увы, порядок, одобренный самим отцом), они должны были беспрекословно выполнять любое распоряжение начальства».

Байбаков полагал, что уже в тот день началась посмертная борьба со Сталиным, одним из зачинщиков которой выступил Берия.

О том же, как неожиданно Берия повел себя после смерти Сталина, Байбаков узнал из статьи Александра Фролова «113 дней из жизни верного ученика и ближайшего соратника, или Неизвестная перестройка», опубликованной в газете «Советская Россия» 11 апреля 1992 года. Вот что в ней говорилось.

Став первым из четырех заместителей председателя Совета министров СССР Маленкова и возглавив одновременно новое, объединенное с органами госбезопасности Министерство внутренних дел, Берия три с половиной месяца буквально фонтанировал различными инициативами. «Зачем тебе МВД?» — спрашивал Берию Микоян, на что тот отвечал: «Надо восстановить законность, нельзя терпеть такое положение в стране. У нас много арестованных, их надо освободить и зря людей не посылать в лагеря». 24 марта он направляет в Президиум ЦК КПСС записку об амнистии, а уже 27 марта издается соответствующий указ Президиума Верховного Совета СССР. Из 2,5 миллионов заключенных были освобождены 1,2 миллиона.

Затем наступил черед политзаключенных. Четвертого апреля в газетах было опубликовано «Сообщение МВД СССР». В нем говорилось, что МВД провело тщательную проверку всех материалов предварительного следствия и других данных по делу группы врачей, обвинявшихся во вредительстве, шпионаже и террористических действиях в отношении активных деятелей Советского государства. Выдвинутые против них обвинения являются ложными. Работники следственной части бывшего КГБ использовали недопустимые и строжайше запрещенные советскими законами приемы ведения следствия. Берия обвинил в этом Сталина.

В стремлении дискредитировать Сталина, развенчать культ его личности Берию обвинили несколько членов Президиума ЦК КПСС. Каганович, например, рассказал, как еще во время похорон, стоя на трибуне Мавзолея, Берия оскорблял Сталина, понося его самыми неприличными словами. И все это преподносилось под видом того, что нужно жить теперь по-новому. Берия враждебно относился к заявлениям о том, что Сталин — великий продолжатель дела Маркса — Энгельса — Ленина.

Для своих инициатив, говорилось в статье, Берия безошибочно выбирал проблемы кардинальной важности и потому просто не мог пройти мимо межнациональных отношений. Он предлагал шире выдвигать национальные кадры, заменяя ими присланных из центра русских, принять меры к возвращению эмигрантов, не форсировать коллективизацию и выселение хуторов, добиваться взаимопонимания с местной интеллигенцией. Не меньше внимания Берия уделял и международным делам. По свидетельству Микояна, он резко критиковал работы Совета экономической взаимопомощи, экономическую и военную политику стран народной демократии.

Берия высказывал предложение отказаться от строительства социализма в ГДР и взять курс на объединение Германии в миролюбивое, нейтральное буржуазно-демократическое государство.

Подытоживая содержание этой взволновавшей его статьи, Байбаков восклицает: «Если это так, если Берия намечал то, что сделано горбачевской перестройкой, значит, вина Берии перед той системой была! Одно ясно мне, что и Хрущев, и Берия в отношении прошлого, Сталина были вольными и невольными единомышленниками, а Горбачев продолжил дело Берии, вернее его замыслы. <…> Одним они дышали, видимо, одним желанием жили: все переиначить по-своему хотели и Хрущев, и Берия. На суде истории — они единомышленники».

Хрущева Байбаков терпеть не мог. Горбачева тоже не жаловал. Но об этом рассказ впереди.

Коренные производственники и политические назначенцы

Читать мемуары Байбакова — труд, и весьма утомительный. «Повышение добычи нефти путем искусственного воздействия на нефтяной пласт для увеличения нефтеотдачи», «закачка воздуха в нефтяные залежи», «поддержание пластового давления путем применения законтурного заводнения в отложениях»… Повествование изобилует технологическими подробностями, которые рассказчику бесконечно дороги и в которых он как рыба в воде. Искать такого рода подробности в воспоминаниях наркома нефтяной промышленности Л. М. Кагановича (напомним, Байбаков был сначала его заместителем) — безнадежное занятие: «железный Лазарь» славился изумлявшей нефтяников некомпетентностью в деле, которым руководил. Да и А. И. Микоян (с 1934 по 1938 год — нарком пищевой промышленности) едва ли разбирался в тонкостях производства «докторской» колбасы и вряд ли представлял себе, чем она технологически отличается от «краковской».

Многие сталинские наркомы, включая самых известных — К. Е. Ворошилова, Г. К. Орджоникидзе, В. М. Молотова, Г. Г. Ягоду, Н. И. Ежова, Л. М. Кагановича, А. И. Микояна — были политическими назначенцами. Ни один из них, прежде чем возглавить отрасль, не имел в этой отрасли никакого производственного опыта — исключительно опыт революционной борьбы и дальнейшей партийной работы.

Григорий Константинович Орджоникидзе 1930-е [РГАСПИ]

Анастас Иванович Микоян 1930-е [РГАСПИ]

 Генрих Григорьевич Ягода и Лазарь Моисеевич Каганович 1930-е [РГАСПИ]

Показательна в этом смысле карьера наркома морского флота СССР (1939–1942) С. С. Дукельского. Родился в семье пекаря. В 1906 году окончил 3 класса 4-классного еврейского казенного училища в Елисаветграде. До 1908 года учился в частной музыкальной школе. С июня 1908 года по июль 1910-го работал пианистом в кинотеатрах Елисаветграда, Бобринска, Киева, Радомысля. После Февральской революции 1917 года вступил в РСДРП(б). Вел революционную агитацию в воинских частях. Потом был начальником общего отдела Наркомата по военным делам РСФСР, представителем уполномоченного Совета обороны Украины. Входил в состав чрезвычайной тройки Крымской ударной группы особых отделов ВЧК при РВС Южного и Юго-Западного фронтов в Севастополе. Был начальником отдела по борьбе с бандитизмом, председателем Одесского губернского отдела ГПУ. Занимался контрразведывательной работой (шпионаж и дезинформация за границей). Сфабриковал дело и документы никогда не существовавшего «Комитета спасения Родины». Однако его работа была признана настолько грубой, что в январе 1922 года за самовольные действия, выраженные в публикации материалов о «комитете» за границей, руководитель иностранного отдела ГПУ Меер Трилиссер объявил ему выговор и дал указание всем губернским отделам без согласия центра не публиковать дезинформацию за границей. А потом Дукельского «перебросили на хозяйственную работу». Он стал управляющим Одесским пищетрестом, затем директором кондитерской фабрики «Октябрь» в Харькове. Далее — очередная смена профиля: Дукельский — член правления треста «Донуголь», затем — председатель правления треста «Донбассток». Через два года он уже служит заместителем полномочного представителя ОГПУ по Центрально-Черноземной области (Воронеж), начальником СОУ ПП ОГПУ. Пятого ноября 1930 года он подписывает ордера на обыск и арест группы известных воронежских историков и ученых-краеведов, которые «организованными действиями подготовляли свержение Советской власти»; все они были расстреляны. 13 июля 1934 года Дукельский был назначен начальником Воронежского областного УНКВД. Лично курировал находившегося в ссылке в Воронеже Осипа Мандельштама. В 1936 году в письмах на имя председателя Комиссии партийного контроля, секретаря ЦК ВКП(б) Николая Ежова поставил «организационный вопрос» о «расстановке сил» в Главном управлении государственной безопасности, которая, по его мнению, была неудовлетворительной. Ежов использовал эти письма против наркома внутренних дел Генриха Ягоды. 14 сентября он написал Сталину, что, по информации Дукельского, НКВД сознательно игнорировал сведения о троцкистском центре. Донос Дукельского ускорил смещение Ягоды с поста. 14 июня 1937 года Дукельский был снят с должности начальника Воронежского областного У НКВД. В июле 1937 года он попал в автокатастрофу, получил увечья, длительное время лечился. С 15 июля 1937 года числился сотрудником для особых поручений при народном комиссаре внутренних дел СССР. 7 января 1938 года решением Политбюро ЦК ВКП(б) был назначен начальником Главного управления кинематографии Комитета по делам искусств. Среди кинематографистов ходила байка о том, как Дукельский отдавал своему секретарю распоряжение о приглашении в кабинет создателей фильма: «Введите режиссера!» Руководить кинематографом Дукельскому довелось недолго — с января 1938 по июнь 1939 года. После чего он и стал наркомом морского флота СССР. Впрочем, и этот пост оказался лишь очередным в его карьере. Дукельский успел еще поработать и уполномоченным ГКО по производству боеприпасов на заводах Наркомата боеприпасов, и заместителем наркома (с марта 1946 года — министра) юстиции РСФСР, и членом Центральной ревизионной комиссии ВКП(б).

На фоне политических назначенцев, чья карьера (а вместе с ней подчас и жизнь, как показала участь Ягоды и Ежова) могла оборваться в любую минуту, коренной производственник Байбаков выглядел более защищенно. Сталин понимал, что руководить нефтепромом — не то же самое, что командовать Главным управлением кинематографии. Это не комедию «Волга-Волга» разрешать к прокату, а давать стране нефть. Производственный опыт, приобретенный на бакинских, башкирских, кубанских промыслах, — опыт, буквально пропитанный нефтью, незаменимый никакими речами с трибун, — служил Байбакову охранной грамотой. Ни Л. П. Берия, ни сменивший его В. Н. Меркулов, ни наследник Меркулова В. С. Абакумов не осмеливались замахнуться на наркома нефтяной промышленности. Сталин бы этого не одобрил: «Других нефтяников у меня для вас нет».

Всеволод Николаевич Меркулов 1940-е [Из открытых источников]

Андрей Васильевич Хрулев [Из открытых источников]

К началу войны система советского государственного управления насчитывала 43 общесоюзных и союзно-республиканских народных комиссариата. Посты наркомов в военные годы занимали 60 человек. Большинство из них были производственниками: начинали карьеру простыми рабочими или инженерами, а перед войной получили, как и Байбаков, назначение на руководящие посты. Вот неполный их список: М. Г. Первухин (Наркомат химической промышленности), маршал войск связи И. Т. Пересыпкин (Наркомат связи), А. И. Шахурин (Наркомат авиационной промышленности), А. В. Хрулев (Главное управление тыла Красной армии), П. Н. Горемыкин (Наркомат боеприпасов), И. В. Ковалев (Центральное управление военных сообщений), И. А. Бенедиктов (Наркомат земледелия), Д. Г. Жимерин (Наркомат электростанций), С. 3. Гинзбург (Наркомат по строительству), Я. Е. Чадаев (Управление делами и секретариат СНК СССР), В. Н. Новиков (Наркомат вооружения), В. С. Емельянов (Комитет стандартов при СНК СССР), Н. К. Байбаков (Наркомат нефтяной промышленности). Д. Ф. Устинов (Наркомат вооружения), Г. М. Орлов (Наркомат целлюлозной и бумажной промышленности), 3. А. Шашков (Наркомат речного флота), П. Ф. Ломако (Наркомат цветной металлургии), А. А. Горегляд (Наркомат танковой промышленности), С. В. Кафтанов (Комитет по делам высшей школы при СНК СССР), А. А. Ишков (Наркомат рыбной промышленности), П. П. Лобанов (Наркомат зерновых и животноводческих совхозов), Д. В. Павлов (Наркомат пищевой промышленности и торговли), Д. Г. Оника (Наркомат угольной промышленности), В. С. Бычков (Наркомат черной металлургии), Ю. Е. Максарев (Наркомат танковой промышленности)…

Михаил Георгиевич Первухин [Из открытых источников]

Иван Терентьевич Пересыпкин [Из открытых источников]

Иван Владимирович Ковалев [Из открытых источников]

Иван Александрович Бенедиктов [Из открытых источников]

Сравнительно низкая ротация в наркомовском корпусе (за четыре военных года он обновился примерно лишь на треть) объяснялась тем же: «Других металлургов (связистов, строителей, энергетиков) у меня для вас нет». То же можно было сказать и о многих заместителях наркомов, директорах заводов, начальниках главков, железных дорог, шахт, нефтепромыслов.

Над опытными, досконально знающими свое дело отраслевыми наркомами возвышались, однако же, политические кураторы — люди из ближайшего сталинского окружения. С первых дней войны они распределили между собой обязанности по руководству отраслями военного хозяйства. В. М. Молотов начал курировать производство танков, Г. М. Маленков — самолетов и авиационных моторов, Н. А. Вознесенский — вооружения и боеприпасов, А. И. Микоян — продовольствия, горючего и вещевого имущества, Л. П. Берия — самолетов и ракетной техники, Л. М. Каганович и А. А. Андреев — транспортные перевозки. Договоренность, кому что достанется, была достигнута не сразу и сопровождалась аппаратной борьбой.

Не все члены ГКО остались довольны распределением полномочий. Но каждый из них понимал, что в условиях военного времени большие полномочия можно как быстро и неожиданно получить, так и быстро и неожиданно утратить. Раньше всех в этом убедился Л. М. Каганович. Начало войны он встретил в должности наркома путей сообщения. Под его руководством шли все работы по эвакуации промышленных предприятий и населения в восточные районы страны, и он призван был обеспечивать бесперебойные железнодорожные перевозки. Для придания НКПС большей весомости 20 февраля 1942 года Каганович был введен в состав ГКО. Насколько успешно справлялся «железный Лазарь» с вверенным ему хозяйством? Вероятно, не очень, судя по такой его записке Сталину:

«Дорогой тов. Сталин!

В течение последних дней мы наряду с текущей оперативной работой тщательно проанализировали положение на сети и разработали ряд мер, которые Вам посылаю. Я очень прошу Вас, т. Сталин, помочь нам. Никто так не оценит трудности и значение железных дорог, как Вы. Поверьте мне, что я делаю все и сделаю еще больше для того, чтобы в эти трудные дни быть достойным звания Вашего ученика.

Ваш Л. Каганович.

12 ноября 1941 г.»

Андрей Андреевич Андреев [Из открытых источников]

Дмитрий Георгиевич Жимерин [Из открытых источников]

Семен Захарович Гинзбург [Из открытых источников]

Дмитрий Федорович Устинов [Из открытых источников]

Зосима Алексеевич Шашков [Из открытых источников]

Петр Фадеевич Ломако [Из открытых источников]

Александр Акимович Ишков [Из открытых источников]

Павел Павлович Лобанов [Из открытых источников]

Записка не возымела действия. На просьбу помочь и заверения в верноподданничестве последовал жесткий ответ:

Постановление Государственного Комитета Обороны от 25 марта 1942 г.

Об НКПС

Ввиду того, что т. Каганович Л. М., несмотря на его удовлетворительную работу в НКПС в мирное время, не сумел справиться с работой в условиях военной обстановки, Государственный Комитет Обороны постановляет:

1). Освободить т. Кагановича Л. М. согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР от обязанностей наркома путей сообщения.

2). Назначить т. Кагановича Л. М. заместителем председателя Транспортного Комитета при Государственном Комитете Обороны. <…>

Председатель ГКО

И. СТАЛИН

Отсрочка от ГУЛАГа

Как и все наркомы, Байбаков боялся навлечь на себя гнев вождя. Лишиться должности боялся меньше. Он уже входил в партийно-советскую номенклатуру, где «своих не бросают», а могут «бросить» лишь на другую работу. Опасность попасть во «вредители» и «враги народа» он, конечно же, ощущал, как и все. Но война замедлила ход репрессивной машины. Воюющей стране всюду нужны были люди: на фронте — бойцы, в тылу — труженики, в отраслевых штабах — грамотные и умелые управленцы. К последним относились сам Байбаков и другие наркомы с производственной родословной. Например, Михаил Георгиевич Первухин. Он окончил электро-промышленный факультет Московского института народного хозяйства, получил квалификацию инженера-электрика. Работал инженером, начальником цеха и директором Каширской ГЭС, далее — в Мосэнерго и Главэнерго. С 1938 года стал заместителем, а потом и первым заместителем наркома тяжелой промышленности СССР. В 1939-м после разделения Наркомтяжпрома на несколько наркоматов был назначен наркомом только что созданного Наркомата электростанций и электропромышленности СССР. На этом посту проработал до 1940 года, когда был назначен заместителем председателя Совнаркома СССР и одновременно руководителем Бюро СНК по топливу и электроэнергетике. С началом войны круг его должностей и обязанностей расширился. 24 июня 1941 года он занял пост заместителя председателя Совета по эвакуации при СНК СССР, 2 августа того же года — стал уполномоченным Государственного комитета обороны по Управлению военно-химической защиты Красной армии, а в феврале 1942-го утвержден наркомом химической промышленности СССР.

«Я хорошо помню ночь с 25 на 26 февраля 1942 года, — рассказывал Петрухин в одном из интервью. — Поздно ночью, как тогда было принято, я продолжал работать в своем кабинете, в Кремле. Вдруг раздался телефонный звонок. Это был Александр Николаевич Поскребышев. Он сказал: “Позвоните товарищу Сталину”. Я набрал нужный номер, поздоровался и в ответ услышал спокойный, хорошо знакомый голос вождя: “Политбюро ЦК решило назначить вас, товарищ Первухин, по совместительству наркомом химической промышленности”.

Выслушав это неожиданное для меня сообщение, я ответил: “Как инженер-электрик, товарищ Сталин, я слабо знаю химию и, откровенно говоря, не очень-то ее люблю”. В ответ Сталин заявил: “Вы знаете, какое тяжелое положение сложилось в химической промышленности в связи с разрушением и эвакуацией большинства южных химических заводов. Необходимо поставить вас во главе этой отрасли, чтобы поскорее выправить создавшееся положение. Что же касается нелюбви к химии, то настоящий большевик-коммунист скоро изучит и полюбит порученное ему партией дело”».

И Байбаков, и Первухин в своих воспоминаниях, не сговариваясь, отмечают, что отраслевые наркоматы (другим органам управления оба мемуариста оценок не дают) в ту пору действовали четко и слаженно. Если в довоенное время один нарком отбивался от просьб другого (я, мол, тебе помочь не могу, у меня нет мощностей, обратись в другой наркомат), то в годы войны такого не случалось. Вот характерный эпизод конца войны. Для современных бомбардировщиков с ракетными двигателями нужна была жаропрочная сталь. Ее поручили выплавить подмосковному заводу «Электросталь». И у него поначалу не получалось, шел сплошной брак. Тогда Сталин вызвал наркома черной металлургии СССР И. Ф. Тевосяна: «Товарищ Тевосян, ваш завод с важным поручением не справляется, а вы, между прочим, специалист по спецсталям. Надо бы срочно поправить дело. Справитесь?» — «Поеду на завод, разберусь и вам доложу, товарищ Сталин». И действительно разобрался. Собрал на заводе нужных специалистов, опытных рабочих, посоветовался, проследил весь режим плавки, а потом чуть ли не круглые сутки не уходил с завода. Через месяц доложил, что задание выполнено.

Еще одна примета военного времени: полномочия наркоматов расширились. Даже при том, что все важнейшие государственные функции перешли к ГКО, наркоматы располагали возможностью на свой страх и риск, без согласования с верховной властью решать некоторые вопросы, причем не только оперативные. Им, например, предоставлялось право самостоятельно начать стройку. Или приступить к разработке нефтяного месторождения. Так, работы на перспективных площадях Западной Сибири были начаты без согласования с ГКО, по личному приказу Байбакова, в ту пору (1942) первого заместителя главы Нефтепрома.

«Права Совнаркома СССР официально не были расширены, но наркомам было дано право принимать самостоятельные решения во исполнение тех общих директив, которые они получали сверху, — рассказывал Первухин. — Например, спускалось задание — организовать там-то производство танков в таком-то количестве, и Вячеслав Александрович Малышев как нарком танковой промышленности СССР сам решал, где это делать, как делать и т. п. Ему такое право было дано. Как и другим наркомам. Многие вопросы, связанные с размещением эвакозаводов, их обеспечением местным сырьем, топливом, и ряд других проблем решали республиканские наркоматы. Что же касается официального предоставления им расширенных прав, — такого решения я не помню. Наркоматы и наркомы многие вопросы решали самостоятельно, не дожидаясь каких-то особых указаний и директив. Если это, конечно, не противоречило общей задаче».

Вячеслав Александрович Малышев [Из открытых источников]

Борис Львович Ванников [Из открытых источников]

Большинство наркомов-производственников в годы войны имели, как и Байбаков, некоторую неприкосновенность, своего рода отсрочку от ГУЛАГа. Нефть, уголь, металл, танки, самолеты, электроэнергия воюющей стране нужны были больше, чем сфабрикованные дела против руководителей отраслей, работающих на нужды фронта. Тем показательней послевоенная судьба некоторых из них. Например, наркома авиационной промышленности Алексея Ивановича Шахурина. Он был назначен наркомом в январе 1940 года, в свои неполные 36 лет стал самым молодым членом правительства. До этого закончил Московский инженерно-экономический институт, работал электромонтером, фрезеровщиком, старшим инженером, затем начальником научно-исследовательского отдела Военно-воздушной академии им. Н. Е. Жуковского. В 1925 году вступил в ВКП(б). Был парторгом ЦК ВКП(б) на авиационном заводе № 1, первым секретарем Ярославского, а затем Горьковского обкомов ВКП(б).

Заняв пост наркома авиационной промышленности, Шахурин стал чуть ли не ежедневно бывать в главном кабинете Кремля. Нарком вооружения (позднее — боеприпасов) СССР Б. Л. Ванников по этому поводу писал: «Руководивший тогда этой отраслью А. И. Шахурин бывал у него [Сталина. — В. В.] чаще всех других наркомов, можно сказать, почти каждый день. Сталин изучал ежедневные сводки выпуска самолетов и авиационных двигателей, требуя объяснений и принятия мер в каждом случае отклонения от графика, подробно разбирал вопросы, связанные с созданием новых самолетов и развитием авиационной промышленности».

Из постановления Государственного комитета обороны от 2 ноября 1941 года:

Государственный Комитет Обороны постановляет:

1. Обязать НКАП (т. Шахурина) обеспечить выпуск в ноябре 1941 г. на заводах наркомата: а) 1 466 самолетов, в том числе: истребителей — 783 самолета, бомбардировщиков — 287 самолетов, штурмовиков -140 самолетов, учебных- 287 самолетов, б) 2 155 авиационных моторов…

Председатель ГКО И. СТАЛИН.

Энергия, инициатива, решительность и находчивость нового наркома были высоко оценены: Шахурин и два его заместителя стали Героями Социалистического Труда.

А потом война кончилась — и нарком, чья отрасль в последний полный военный год дала фронту более 40 тысяч самолетов, оказался больше не нужен. По надуманному обвинению за «злоупотребление и превышение власти при особо отягчающих обстоятельствах» Шахурин был арестован. Как свидетельствуют материалы по делу бывшего начальника Главного управления контрразведки, а затем заместителя министра внутренних дел В. С. Абакумова, абакумовские сотрудники «в течение трех недель допрашивали Шахурина непрерывно днем и ночью», а сам Абакумов заявлял обвиняемому — «признается он или не признается в тягчайших преступлениях, все равно он, Абакумов, его расстреляет». Нарком стойко перенес мучения, никого не оговорил, не потянул за собой… В мае 1946 года Военная коллегия Верховного суда приговорила Шахурина к 7 годам тюремного заключения. Одновременно по тому же делу были осуждены главком ВВС главный маршал авиации А. А. Новиков и еще несколько высших руководителей военно-воздушных сил и отделов ЦК ВКП(б).

На свободу Шахурин вышел в 1953 году больным человеком (в одиночке следственной тюрьмы, лишенный даже прогулок, он перенес тяжелый инфаркт). Тем не менее сразу вернулся к работе, получив назначение на должность первого заместителя министра авиационной промышленности. Проработал на ней недолго, вскоре перейдя в Государственный комитет Совета министров СССР по внешним экономическим связям на должность заместителя председателя. Занимался вопросами сотрудничества стран СЭВ в области оборонной промышленности. Подорванное в заключении здоровье заставило его в 1959 году уйти на пенсию.

Не избежал послевоенной расправы (хотя и не столь свирепой) и еще один руководитель отрасли — Иван Владимирович Ковалев. До войны он был заместителем начальника Южно-Уральской железной дороги, а затем начальником Западной железной дороги. Потом последовательно занимал должности начальника военного отдела НКПС, начальника Управления дорог северо-западного направления НКПС.

«И вот в самом начале 1939 года мне вдруг предложили перейти на работу в Наркомат путей сообщений СССР, — вспоминал Ковалев. — Я попросил оставить меня в прежней должности, поскольку только-только вошел в курс дел такого сложного и интересного хозяйственного организма, как Западная железная дорога. Нарком путей сообщения Каганович вроде бы внял моим доводам. Однако в апреле того же года он позвонил из Москвы и спросил, кто мог бы меня заменить, если мне придется отлучиться на некоторое время. Я назвал моего заместителя Виктора Антоновича Гарныка.

— Я его знаю, — сказал Каганович. — Он был начальником депо в Туле. Толковый товарищ. Приезжайте вместе в Москву.

Мы прибыли, и нарком без лишних слов вручил каждому из нас копии решения Политбюро ЦК ВКП(б) о наших новых назначениях. Меня назначили членом Коллегии и начальником Военного отдела НКПС, а Гарныка — начальником Западной железной дороги. Л. М. Каганович поздравил нас и дал указание немедленно приступить к работе. Я четыре года не был в отпуске, но понял, что заикаться об этом нельзя — не время. Каганович и сам ежегодно не уходил в отпуск, и никого из руководящих деятелей Наркомата на отдых не отпускал. Такова была традиция. И лично для меня она затянулась на 14 лет».

На военный отдел наркомата возлагалась подготовка железнодорожного транспорта к возможной войне. По данным, которые Ковалеву собрали в военном отделе НКПС, приграничные железнодорожные станции насчитывали около 1 600 выгрузочных путей с высокими платформами, что позволяло пропускать через выгрузочные районы до 860 пар поездов в сутки. Это, в свою очередь, обеспечивало развертывание первого стратегического эшелона войск Красной армии за 20–25 суток.

Военный отдел НКПС работал в тесном контакте с сотрудниками Генерального штаба — начальником Управления военных сообщений генералом Трубецким, толковым специалистом из старых военных, и начальником оперативного отдела полковником Василевским. Последний, будущий маршал Советского Союза, отвечал в Генштабе за разработку Западного театра военных действий и за развертывание войск на этом театре. Работать с ним, вспоминал Ковалев, было легко, «человек он был скромный, интеллигентный, даже несколько застенчивый; обладал большим багажом знаний, но не давил ими на собеседника».

В мае 1941 года постановлением СНК СССР Ковалев был назначен заместителем наркома госконтроля СССР по железнодорожному транспорту. С началом войны был переведен в РККА и в июле 1941-го стал начальником Управления военных сообщений Красной армии. С 1943 года он становится первым заместителем начальника, а в 1944-м — начальником Центрального управления военных сообщений.

Сослуживцы Ковалева отмечали впоследствии его непреклонность во всем, что касается дела. Когда в 1942 году, в тяжелые месяцы отступления, в Государственном комитете обороны стали раздумывать о расформированиижелезнодорожных войск и переводе их в стрелковые части, Ковалев назвал эту идею недальновидной. Если через какое-то время, сказал он, советские войска перейдут в наступление, то некому будет восстанавливать железные дороги, а без них наступательные операции невозможны. К его мнению прислушались.

Был и другой аналогичный случай. В ноябре 1944 года, когда Красная армия перенесла боевые действия за пределы СССР, Л. М. Каганович, который тогда еще был наркомом путей сообщения, провел в ГКО постановление о восстановлении всех зарубежных магистралей только на западноевропейскую колею (1 435 мм). Хотя постановление было уже подписано председателем ГКО, Ковалев отважился выступить против. Он стал доказывать, что если произойдет перешивка исключительно на западноевропейскую колею, то будет невозможно обеспечить возросший объем перевозок. Предложил в полосе каждого фронта хотя бы одно направление перешивать на союзную колею (1 524 мм). И с ним согласились. Прежнее решение ГКО было Сталиным отменено, что случалось крайне редко.

20 декабря 1944 года Ковалев сменил Кагановича на посту наркома путей сообщения СССР.

А потом пришла Победа. После нее Ковалев еще некоторое время, как бы по инерции, оставался главным советским железнодорожником. Но срок действия «охранной грамоты», выданной ему военным временем, уже истек. В апреле 1948 года Ковалев был обвинен в «ошибках при расходовании государственных средств, а также в деле подбора кадров», освобожден с поста наркома и направлен в Китай в качестве уполномоченного Совета министров СССР и советника по проблемам транспорта при правительстве Народного Китая. Сам же Ковалев считал, что был послан туда как «личный представитель Сталина при Мао Цзэдуне», а также в качестве «главного советника в Политбюро КПК и руководителя советских специалистов в Китае».

Бывали случаи, когда во время войны нарком попадал под каток репрессивной машины, но проходил месяц-другой, и арестованный выходил на свободу — настолько он был нужен. Так произошло с главой Наркомата вооружения СССР Борисом Львовичем Ванниковым. Вот как ситуацию с арестом Ванникова описывает Шахурин: «Высоко ценя Бориса Львовича как работника, Сталин поначалу решил не арестовывать его, а поручил Маленкову и Берии встретиться с ним и предложить рассказать обо всем чистосердечно. В этом случае он будет прощен и оставлен на своем посту. Состоялись две такие встречи. И конечно, Ванников ничего не мог сказать о своих занятиях “шпионажем”: встречался с иностранными представителями, но по поручению правительства и в интересах страны. Сталин бы не поверил».

За что арестовали и чуть было не сгноили в лагерях наркома вооружения СССР, до сих пор не известно. Есть только версии. Например, такая, вполне анекдотическая. Будто бы в первые месяцы войны на заседании в Наркомате госконтроля Ванников слишком громко, на весь кабинет, шепнул Ковалеву (тогда замнаркома госконтроля СССР), что его, Ванникова, Л. 3. Мехлис (в ту пору замнаркома обороны СССР) не тронет, поскольку «ворон ворону, а еврей еврею глаз не выклюет». «Мехлис сидел на председательском месте, жевал сушеный чернослив (недавно бросил курить) и после прочтения каждого акта бросал острые реплики в адрес Ванникова, — так спустя годы описывал эту сцену Ковалев. — А Борис и говорит мне тихо: “Иван, имей в виду: еврей еврею, как и ворон ворону, глаз не выклюет”. Сказал буквально на ухо, но Мехлис услышал. Прервал чтение очередного акта, выплюнул косточку чернослива, позвонил куда-то. Слышим:

— Товарищ Сталин, мы тут полтора часа втолковываем Ванникову, что его наркомат отстает в производстве артиллерийских боеприпасов тяжелого калибра, а он нас вышучивает.

Выслушав ответ Сталина, Мехлис сказал нам: “Пойдемте в машину!”

Пошли вчетвером: Мехлис, его первый заместитель Попов, Ванников и я. Автомашина уже ждала у подъезда, и пять минут спустя мы вышли на Новой площади, у здания Центрального Комитета партии. Прошли в кабинет Сталина. Он сказал: “Садитесь!” Сели, молчим, он тоже. Раскурил трубку, обернулся к Ванникову: “Ну-ка расскажите!” Ванников сказал, что-де спасибо Госконтролю, что обнаружил неполадки. Наркомат примет немедленные меры… Сталин прервал его:

— Нет, вы не о том. Вы скажите, как там шутили.

Ванников не стал отказываться. Он повторил Сталину свою шутку насчет еврея и ворона. Сталин спокойно прошелся и спокойно сказал:

— Сейчас, когда советскому народу угрожает величайшая военная опасность, за подобные высказывания некоторые могли бы оказаться в тюрьме. Можете идти, мы с товарищами займемся другими делами.

Ванников вышел, а нам Сталин поручил проверить работу авиационных заводов, и четверть часа спустя мы тоже покинули здание ЦК партии».

Примерно через полмесяца Госконтроль вернулся к вопросу об артиллерийских снарядах тяжелого калибра. Создали комиссию, быстро проверили. Доложили Сталину. Доклад Сталина не удовлетворил. Он назвал его поверхностным. Верховного главнокомандующего волновали сильные перебои с поставками боеприпасов. Он тут же вызвал своего секретаря Поскребышева, приказал соединить по телефону с Ванниковым, который как нарком вооружения мог бы что-то прояснить, но… он куда-то запропастился. Прошло минут десять. Небывалая вещь: звонит Сталин, а нарком не на связи. Наконец Поскребышев доложил: «Ванников на проводе». Сталин стал говорить с Ванниковым. Рассматривал таблицу выпуска боеприпасов, что-то спрашивал, что-то просил уточнить. Присутствующие в кабинете члены ГКО видели, что ответы наркома не удовлетворяли Сталина. Он сказал:

— Товарищ Ванников, возьмите таблицу.

— Таблицы у меня нет, — ответил Ванников. — Я, товарищ Сталин, нахожусь на Лубянке.

— Что вы там делаете?

— Сижу во внутренней тюрьме. Как от вас вышел, так меня и проводили сюда.

— Вам нечего там делать. Сейчас же поезжайте в наркомат.

— Весь наркомат знает, что я сижу в тюрьме. Какой у меня теперь авторитет. Нет его. Потерял.

— Немного посидел и уже потерял авторитет? — спросил Сталин. — Мы годами сидели в тюрьмах и ссылках, но авторитета не теряли.

— Вас царская власть сажала, — находчиво ответил Ванников, — а меня советская!

— Какая разница? — заметил Сталин. — Власть есть власть. Она может наказать, может помиловать. Немедленно поезжайте в свой наркомат и займитесь боеприпасами для тяжелой артиллерии.

Много лет спустя после смерти Сталина, вспоминая тот тюремный эпизод, Ванников говорил Ковалеву: «Кто им приказал взять меня сразу за дверьми его кабинета? Может, он кнопку нажал? Ты же там сидел, должен был заметить».

Сын А. И. Микояна Серго утверждает в своих воспоминаниях, что это его отец способствовал чудесному освобождению Ванникова: «Он принял участие в том, что в начале войны Б. Л. Ванникова прямо из тюрьмы доставили в кабинет к Сталину и назначили наркомом вооружения».

Нарком, но не вождь

Байбакову повезло: он был наркомом в не самое лютое время — если «самыми лютыми» считать 1937–1938 годы, а все, что происходило после, маркировать чуть более ласковыми эпитетами.

«Когда было страшнее всего?» — вопрос, заданный однажды Николаю Константиновичу его внучкой Машей, не имеет однозначного ответа. Сравнивать пик репрессий с их второй, третьей волной (и так вплоть до марта 1953-го) в категориях «очень страшно» и «менее страшно» можно, только не зная советской истории. Людям, обладавшим властью, страшно было всегда. Они этого не скрывают в своих мемуарах. Воспоминания Байбакова в этом смысле мало чем отличаются от мемуаров большинства советских государственных деятелей. Верил, что СССР — могучая социалистическая держава, у которой много врагов, насылающих на нее шпионов, диверсантов, вредителей. Считал товарища Сталина великим и мудрым вождем, Отцом народов, лучшим другом шахтеров, писателей, авиаторов и физкультурников. Был готов к труду и обороне. Подобная мемуаристика — не диво. Иное дело — личный дневник, вот где стоило бы искать историю душевных переживаний, радостей и бед, падений и взлетов. Но Байбаков никогда не вел дневника, как и большинство людей его поколения, а тем более его положения, — все понимали: вести дневник — это давать письменные показания на самого себя.

Зная тогдашние реалии, можно уверенно утверждать, что страх сопровождал Байбакова всегда. Неизменно и неотступно. На протяжении всей его почти полувековой карьеры. Страх не продвинуться по службе. Страх стать объектом чистки. Страх оказаться в лагере. Страх прогневать вождя. Страх лишиться «вертушки» и места в президиуме. Страх потерять госдачу и спецпаек. Страх быть загнанным в глухую провинцию, как Маленков — в Экибастуз. Вся советская номенклатура была вскормлена этими страхами.

Повезло же Байбакову в том, что по малолетству он не входил в первое советское правительство и потому не разделил судьбу первых наркомов.

Напомним некоторые их имена.

Нарком по иностранным делам Лев Бронштейн (Троцкий). Один из главных лидеров большевиков, второе лицо в партии после Ленина. В 1920-х годах вчистую проиграл во внутрипартийной борьбе и в 1929 году был вынужден покинуть СССР. Заочное противостояние со сталинским курсом Троцкий продолжал до 20 августа 1940 года, когда был убит в Мексике агентом НКВД Рамоном Меркадером.

Нарком внутренних дел Алексей Рыков. Пробыл в своей должности всего девять дней, но успел подписать исторический документ о создании милиции. Покинув НКВД, перешел на работу в Моссовет. В дальнейшем занимал высокие государственные посты, а с февраля 1924 года официально возглавил советское правительство — Совнарком СССР. Карьера пошла вниз в 1930 году, когда Рыков был снят с должности главы правительства и объявлен «правым уклонистом». Избавиться от этого клейма так и не смог, несмотря на многочисленные покаянные речи. На пленуме партии в феврале 1937 года его исключили из ВКП(б), и 27 февраля 1937 года он был арестован. На допросах признал себя виновным. В качестве одного из главных обвиняемых привлечен к открытому процессу по делу «Антисоветского право-троцкистского блока». 13 марта 1938 года был приговорен к смертной казни и 15 марта расстрелян. Полностью реабилитирован Главной военной прокуратурой СССР в 1988 году.

Нарком труда Александр Шляпников. Выступал за включение в состав правительства членов других политических партий, однако, в отличие от коллег, свой пост не покинул, продолжив работу в правительстве. Спустя три недели — в дополнение к обязанностям наркома труда — на него были возложены также обязанности наркома торговли и промышленности. В партии большевиков Шляпников был лидером так называемой рабочей оппозиции, особенно ярко проявившей себя в партийной дискуссии о роли профсоюзов. Полагал, что задачей профсоюзов является организация управления народным хозяйством и они должны забрать эту функцию у партии. Позицию Шляпникова резко критиковал Ленин, что сказалось на дальнейшей судьбе наркома. Потом он занимал второстепенные должности (например, работал председателем правления акционерного общества «Металлоимпорт»), Воспоминания Шляпникова «Семнадцатый год» встретили острую критику в партии. В 1933 году он был исключен из ВКП(б), в 1934-м административно выслан в Карелию, в 1935-м за принадлежность к «рабочей оппозиции» осужден на пять лет (лишение свободы заменили ссылкой в Астрахань). В 1936 году был вновь арестован. Его обвинили в том, что, будучи руководителем контрреволюционной организации «Рабочая оппозиция», он осенью 1927 года дал директиву харьковскому центру этой организации о переходе к индивидуальному террору как методу борьбы против ВКП(б) и советского правительства, а в 1935–1936 годах давал директивы о подготовке террористического акта против Сталина. Шляпников виновным себя не признал, но по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР был расстрелян 2 сентября 1937 года. Тридцать первого января 1963 года Военная коллегия Верховного суда СССР реабилитировала Александра Шляпникова за отсутствием в его действиях состава преступления.

Нарком земледелия Владимир Милютин. Через девять дней после создания первого советского правительства он выступил за создание коалиционного кабинета министров и в знак протеста против решения ЦК подал заявление о выходе из ЦК и СНК; после признал ошибочность своих заявлений и отозвал заявление. Далее занимал высокие посты в правительстве, с 1928 по 1934 год был заместителем председателя Госплана СССР. 26 июля 1937 года арестован и 29 октября 1937 года приговорен к смертной казни за принадлежность к контрреволюционной организации «правых». 30 октября 1937 года расстрелян. Реабилитирован в 1956 году.

Нарком по военным и морским делам Владимир Антонов-Овсеенко. Один из создателей Красной армии. Много лет провел на дипломатической работе, во время гражданской войны в Испании был генеральным консулом СССР в Барселоне, оказывал большую помощь республиканским войскам в качестве военного советника. По возвращении из Испании был арестован, 8 февраля 1938 года его приговорили к смертной казни «за принадлежность к троцкистской террористической и шпионской организации». Расстрелян 10 февраля 1938 года. Реабилитирован посмертно 25 февраля 1956-го.

Нарком юстиции Георгий Оппоков (А. Ломов). Был наркомом всего несколько дней. Затем занимал второстепенные должности (председатель Нефтесиндиката, председатель правления «Донуголь», заместитель председателя Госплана СССР, член бюро Комиссии советского контроля при СНК СССР). В июне 1937 года был арестован, по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР расстрелян 30 декабря 1938-го. Посмертно реабилитирован в 1956 году.

Нарком по делам продовольствия Иван Теодорович. Как и другие сторонники создания правительства из числа членов различных социалистических партий, объявил о выходе из Совнаркома, но свои обязанности исполнял до декабря 1917 года. В дальнейшем являлся членом коллегии Наркомзема, а с 1922 года — заместителем наркома земледелия. В 1928–1930 годах — генеральный секретарь Крестьянского интернационала. Арестован 11 июня 1937 года. 20 сентября 1937 года Военной коллегией Верховного суда СССР по обвинению в участии в антисоветской террористической организации был приговорен к смертной казни и в тот же день расстрелян. Реабилитирован в 1956 году.

Нарком почт и телеграфов Николай Авилов (Глебов). Занимал этот пост до решения о создании коалиционного правительства с левыми эсерами, после чего сменил должность наркома на пост помощника директора Государственного банка. С 1923 по 1926 год был лидером ленинградских профсоюзов, входил в ядро так называемой ленинградской оппозиции. С 1928 года руководил «Сельмашстроем», а с 1929 года стал директором «Ростсельмаша». 19 сентября 1936 года был обвинен в террористической деятельности и арестован. 12 марта 1937 года Военной коллегией Верховного суда СССР приговорен к расстрелу по обвинению в участии в контрреволюционной террористической организации. Приговор приведен в исполнение 13 марта 1937 года. Реабилитирован в 1956 году.

Большой террор начался 30 июля 1937 года. Именно в этот день был подписан секретный приказ НКВД № 00447, положивший начало массовым репрессиям. В ту пору Байбакову было 26 лет, и как раз тогда, в июле, его назначили главным инженером треста «Лениннефть». Он счастливо опоздал стать членом первого советского правительства. Зато с назначением на пост наркома (ноябрь 1944 года) его шансы продолжить трагическую эстафету сильно возросли.

Предварительные итоги

К концу 1945 года карьерные достижения Байбакова выглядели весьма впечатляюще. Ему всего 34, а он уже нарком, руководитель одной из ключевых отраслей экономики. На его пиджаке красуется орден Ленина (потом их будет еще пять). В его активе успешно выполненное задание Сталина — уничтожение (чтобы не достались немцам) нефтяных скважин и нефтеперерабатывающих предприятий в Кавказском регионе, развитие «Второго Баку», организация нефтедобычи в Башкирии и на Кубани, руководство поиском нефтяных месторождений в Сибири.

Было ли прочным его аппаратное положение? По-видимому, да. Он пользовался доверием Сталина. Был членом правительства и участником всех важных кремлевских совещаний. Отсутствовали признаки того, что молодой нарком в чем-нибудь подозревается. Он оставался цел и невредим, когда кто-то из его окружения отправлялся в ГУЛАГ (так случилось с наркоматовским заместителем Байбакова Б. М. Рыбаком) или попадал в кадровую мясорубку.

Несомненно, Байбаков имел хорошую «крышу», находился под чьим-то прикрытием. Под чьим же? Сразу отвергнем версию, что такое прикрытие ему обеспечивал Сталин своим доверием, которое для представителя высшей номенклатуры значило все, но в то же время и ничего. В любой момент обладатель кремлевской «вертушки», госдачи и спецпайка мог быть — в лучшем для него случае — понижен в должности. Советскому начальнику во все времена (и особенно в сталинские), чтобы уцелеть, требовался не вседержитель, а вполне земной, но очень влиятельный опекун и куратор. Тот, кто критику своего подчиненного воспринимает как подкоп под себя и поэтому сразу встает на защиту. Таким защитником для Байбакова стал тот, кого он больше всего боялся, Каганович. На посту заместителя председателя Совнаркома СССР, курирующего топливную промышленность, Каганович был чрезвычайно влиятелен, но славился еще и тем, что, покуда это не грозило его собственной безопасности, отбивал атаки на своих подчиненных, руководствуясь принципом «своих не сдаю». Аппаратные интриганы это знали и на людей, входивших в ближний круг «железного Лазаря», ставить капканы остерегались.

А как обстояли дела Байбакова на производственном фронте? После войны нефтяная промышленность страны пребывала в тяжелейшем положении, и особенно в районах, переживших немецкую оккупацию. Большая часть нефтяных скважин находилась в аварийном состоянии, нефтесборные пункты и коммуникации к ним были разрушены. Требовалась огромная работа по восстановлению всего нефтепромыслового хозяйства. Для этого нужны были высококвалифицированные специалисты-нефтяники. Добывать нефти больше, еще больше, как можно больше — этого требовал Сталин, с этим нарком каждое утро входил в кабинет, с этим же за полночь покидал его. И вот в один из февральских дней 1946 года в Большом театре собрались избиратели Сталинского района на встречу с И. В. Сталиным, своим кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР. В президиуме — члены Политбюро, в первых рядах партера — наркомы. На этом собрании Сталин выступил с большой речью, отметив, в частности, что партия намерена организовать новый мощный подъем народного хозяйства, который позволит стране увеличить промышленное производство втрое по сравнению с довоенным. Добыча угля должна возрасти до 50 миллионов тонн в год, нефти — до 60 миллионов тонн. Только в таких условиях, утверждал Сталин, страна будет гарантирована от всяких случайностей, но на это уйдет, пожалуй, три новые пятилетки, если не больше.

«Когда я услышал последнюю цифру, у меня волосы встали дыбом, — спустя полвека напишет Байбаков. — До войны, как известно, мы добывали 33 миллиона тонн нефти в год, чему предшествовали десятилетия развития нефтяных промыслов. Теперь же страна, обессиленная грандиозной битвой с фашизмом и потерявшая в ней многие миллионы жизней, должна в кратчайшие сроки не только возродить разрушенные промышленные и сельскохозяйственные районы, но и довести добычу нефти с 19 до 60 миллионов тонн. Иначе говоря, за короткий срок дать почти вдвое больше, чем до войны, и одновременно поднять благосостояние народа, обеспечив людей прежде всего продуктами питания, жильем, предметами первой необходимости».

На другой день он позвонил Берии:

— Лаврентий Павлович, кто дал Сталину такие цифры? Есть какие-нибудь расчеты или нет?

— Не твое дело! — ответил Берия. — Тебе Генеральный сказал? Вот теперь думай и делай так, чтобы эти шестьдесят миллионов были.

Отступать было некуда. Нарком приказал форсировать добычу в районе Баку. Дал команду развернуть буровые и строительные работы в Краснодарском крае. Аналогичные действия были предприняты в Грозном. Стали восстанавливать базы в Дагестанской АССР и на Украине. Большие надежды возлагались на шельф Каспийского моря. Но ставку все же сделали на «Второе Баку», где требовались доразведка и разработка открытых месторождений, обустройство нефтепромыслов, развитие жилищного и культурно-бытового строительства. Многое делалось ручным способом, без проектов и смет. Это приводило к ошибкам, затягиванию сроков строительства. Тем не менее в 1949 году довоенный уровень добычи нефти был достигнут.

В своих воспоминаниях о послевоенной жизни Байбаков славит партию, которая к концу 1940-х годов подняла из руин экономику СССР и ударными темпами добилась подъема благосостояния советских людей. Здесь память явно изменяет мемуаристу. 14 декабря 1947 года вышло постановление Совмина СССР и ЦК ВКП(б) «О проведении денежной реформы и отмене карточек на продовольственные и промышленные товары» за подписью Сталина и Жданова. Новые розничные цены в три с лишним раза превзошли довоенный уровень, при том что зарплаты выросли только на 50 %. При среднем заработке в 480 рубля килограмм хлеба стоил 3–4 рубля, мяса — 28–32 рублей, масла — 60 рублей. Если три месяца не тратить ни копейки на еду, можно было накопить на мужской шерстяной костюм.

В последующие годы цены снижались семь раз, особенно интенсивно — на водку. Но в августе 1948 года вдвое подорожал проезд в трамвае. Выросли цены на железнодорожные билеты. Продолжалась добровольно-принудительная подписка на государственные займы. За первое послевоенное десятилетие было выпущено пять тиражей 20-летних облигаций, выручка от которых шла на «восстановление и развитие народного хозяйства». Доход по ним выплачивался только в виде выигрышей, как по лотерейным билетам. Один из анекдотов того времени: «Дама, обратив внимание на огромную очередь в зоопарке, спросила: что там дают? Ей ответили: это очередь к слону, он скупает облигации госзаймов. — Но зачем? — А слоны по триста лет живут!» Потребуется еще десятилетие, чтобы — уже при Хрущеве — население стало обклеивать облигациями стены туалетов и гаражей.

Эти факты отражают реальный «подъем благосостояния советских людей» после войны, а не нарисованную Байбаковым идиллию. Кстати, они же иллюстрируют и «преимущества» плановой экономики, приверженцем которой Байбаков оставался до конца своих дней.

Газопровод Саратов — Москва

В марте 1946 года Наркомат нефтяной промышленности был разделен на Министерство нефтяной промышленности южных и западных районов СССР и Министерство нефтяной промышленности восточных районов. Байбаков возглавил первое. На этом посту ему пришлось столкнуться с целым рядом проблем, и одной из острейших была кадровая.

СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(б) — товарищу МАЛЕНКОВУ Г. М.

Распоряжением Совета Министров Союза ССР от 8 мая 1948 г. на Министерство нефтяной промышленности южных и западных районов СССР возложена работа по организации шахтной и открытой разработки нефтяных месторождений.

Во исполнение указанного распоряжения в Министерстве Южзападнефти создан отдел шахтной и открытой разработки нефтяных месторождений, а также организуются работы по проектированию горных нефтедобывающих предприятий (нефтяных разрезов и шахт) в трестах Азнефте-проект, Грознефтепроект, Укрозокерит и других организациях Министерства.

В 1949 г. некоторые нефтедобывающие тресты должны приступить уже к строительству указанных предприятий.

Специфические условия этих работ требуют горных инженеров, специально подготовленных, хорошо знающих горное дело.

Профиль горных инженеров-нефтяников не отвечает основным требованиям, необходимым для производства указанных работ.

В соответствии с этим Министерство Южзападнефти обратилось в Министерство угольной промышленности восточных и западных районов с просьбой оказать помощь указанными специалистами, на что оба Министерства ответили отказом.

Прошу Вас дать указание Министерствам угольной промышленности восточных и западных районов о направлении в наше распоряжение 15 специалистов, в том числе:

для работы в аппарате Министерства — одного горного инженера по эксплуатации угольных месторождений, знакомого с работами в шахтах, опасных по пыли и газу;

для работы в проектных организациях:

горных инженеров по проектированию шахт — 4 чел.

БАЙБАКОВ.

Когда в декабре 1948 года топливные министерства объединили, Байбаков стал министром нефтяной промышленности СССР. Ведомство управляло также газовой промышленностью. И здесь послужной список Байбакова пополнился строительством газопровода Саратов — Москва. Его история такова. В годы войны потребности московских предприятий и населения в топливе покрывались в основном за счет дров, торфа и топочного мазута, поскольку Донбасс — основной довоенный поставщик каменного угля — был оккупирован, а после освобождения его еще предстояло восстановить и вернуть к жизни. Многие жители Москвы того времени — в основном, женщины — были заняты на лесозаготовках. Дрова по столице развозили грузовые трамваи, за керосином выстраивались огромные очереди. Поэтому 3 сентября 1944 года Сталин подписал постановление ГКО «О строительстве газопровода Саратов — Москва».

За проект отвечало Министерство нефтяной промышленности, а работы были поручены Главному управлению аэродромного строительства НКВД. Возглавляли строительство генерал-лейтенант Л. Б. Сафразян и генерал-майор инженерной службы В. А. Панкин. Из США по лендлизу были поставлены тонкостенные бесшовные трубы, газоперекачивающие агрегаты и другое оборудование. А в декабре 1944 года Байбаков получил разрешение на отправку в США нескольких министерских сотрудников для закупки 25 газотурбинных компрессоров «Cooper-Bessemer 1591 GMV», а также для изучения опыта строительства и эксплуатации дальних газопроводов. Группу возглавил Юлий Боксерман — крупный газовый специалист, один из самых верных подручных Байбакова.

К 1946 году газопровод был построен, но его эксплуатация вызывала серьезные вопросы. Прежде всего у Сталина, не оставлявшего газопровод своим вниманием. И вот в декабре 1946 года Сталин возвращается из Сочи, где он проводил отпуск. На перроне его встречают высшие руководители страны. И первый же вопрос к ним:

— Как работает газопровод?

— Плохо, товарищ Сталин, с перебоями, — отвечает секретарь ЦК партии, председатель Моссовета Г. М. Попов.

Сталин обрушивается на Берию:

— Нашумели на весь мир об этом газопроводе, а теперь он не работает. В Сочи я получил рапорт строителей, собирался подписать приветствие, начал подписывать, и вдруг капнули чернила из ручки, образовалось пятно: плохая примета… И я решил подождать.

Сталин предлагает Берии немедленно принять меры для ликвидации недостатков. В тот же вечер Берия срочно собирает у себя всех руководителей МВД и Главгазпрома. На совещание приглашены Н. К. Байбаков, Н. А. Вознесенский, А. И. Микоян и Г. М. Попов.

«Берия сидел мрачный, окидывая всех входящих быстрым, испытующим взглядом, и тут же сходу устроил крикливый разнос, начал громить строителей, всех и вся, и в гневе предложил министру внутренних дел Круглову тут же при всех сорвать погоны с Панкина, — описывает Байбаков этот вечер в своей книге “От Сталина до Ельцина”. — Все сидели молчаливые, подавленные. А Берия продолжал громить и обличать. Наконец, Вознесенский, видимо, устав от пронзительного и однообразного крика, предложил заняться существом дела. Берия, не ожидавший такого вмешательства, казалось, весь позеленел и, не ослабляя крика, заявил, что следует помнить — он выполняет поручение Сталина. И все же вскоре поутих и потребовал доклада о работе газопровода. По предложению Попова слово предоставили Боксерману. Два часа подряд Боксерман докладывал о причинах аварии, но Берия нетерпеливо без конца перебивал его, одергивал, обвиняя в том, что докладчик берет под защиту строителей, которых надобно отправить в лагеря».

По воспоминаниям Байбакова, вся ночь прошла в утомительных спорах и обвинениях, пока, наконец, не приняли решение, определив в нем меры по устранению неполадок в эксплуатации газопровода. Боксермана назначили начальником Управления газопроводом Саратов — Москва, сохранив за ним прежнюю должность заместителя начальника Главгазпрома. На следующий день это решение было утверждено на заседании Президиума Совмина СССР, которое вел Н. А. Вознесенский.

Более года Байбаков находился под гнетом сталинского внимания к газопроводу, пока строители и эксплуатационники не обеспечили наконец бесперебойную подачу газа из Саратова в Москву. Наиболее отличившиеся работники, в том числе и Боксерман, получили Сталинскую премию, были награждены орденами и медалями. И лишь после этого Байбаков перевел дух. Тучи над его головой развеялись.

Тогда же, в 1946-м, в нефтегазовой отрасли произошло еще одно событие, на этот раз приятное, похожее на святочную историю. В начале февраля Баку сердечно приветствовал своего знатного земляка — наркома нефтяной промышленности, депутата от солнечного Азербайджана, дорогого Николая Константиновича Байбакова. Он приехал встретиться со своими избирателями накануне первых послевоенных выборов в Верховный Совет СССР.

«Шамхорский дом культуры был заполнен до отказа, — описывает эту встречу биограф Байбакова М. В. Славкина. — Выступали рабочие, колхозники. Председательствующий предоставил слово ученику 10 класса. Смущаясь от такой большой аудитории, худой черноволосый паренек говорил сначала сбивчиво. Рассказывал об учебе, о том, что собирается поступать после школы в нефтяной институт. Постепенно освоившись, заговорил более уверенно, энергично. Обратился к кандидату в депутаты с просьбой решить два вопроса: заасфальтировать дорогу к школе и провести электричество. “Наказы твои исполню, — пообещал Байбаков, — а специальность ты выбрал хорошую. Если нужна будет моя помощь, обязательно помогу”».

Прошло восемь лет с того дня, и история паренька, пережившего счастливые мгновенья встречи с самым главным нефтяником, получила сказочное завершение. Разбирая утреннюю почту, министр Байбаков увидел телеграмму из Баку: «Уважаемый Николай Константинович, я свое обещание выполнил. Поступил и успешно окончил нефтяной институт. Дважды был на практике в Западной Сибири. Верю в перспективность этого региона. Но комиссия по распределению оставляет меня в Баку. Прошу Вас оказать содействие в получении направления на работу в Западную Сибирь. Это мне советует ваш и ныне мой руководитель профессор Михаил Владимирович Абрамович». И подпись — Фарман Салманов. «Невероятно, но факт, — пишет М. В. Славкина, — Николай Константинович вспомнил и собрание, и черноволосого паренька. Вопрос решился моментально! Фарман был направлен на работу в трест “Запсибнефтегеология”».

Фарман Салманов станет знаменитым нефтяником, первооткрывателем сибирской нефти, первым заместителем министра геологии СССР, доктором геолого-минералогических наук, Героем Социалистического Труда.

Вернемся, однако, к наркомовским будням. В 1948 году в пылу очередной реорганизации был ликвидирован Главгазтоппром. На его месте создали Главнефтегаз (в составе Министерства нефтяной промышленности) и Главнефтегаз (в составе Министерства угольной промышленности). Таким образом, газовая отрасль лишилась самостоятельности. Для Байбакова, принявшего ее под свое крыло, это означало расширение полномочий, усиление аппаратного влияния, но несло в себе и карьерные риски: крупной сырьевой базы в стране еще не было, а Сталин призывал наращивать газодобычу, требуя от министра практически невозможного.

Дела в газовой отрасли и вправду обстояли неважно. Шестикратный рост добычи в период с 1943 по 1948 год сменился стагнацией. Газовой промышленности как таковой не существовало. Профильного ведомства не было, а подразделения, относящиеся к добыче, обработке и транспортировке газа, были разбросаны по различным министерствам. В первой половине 1950-х годов были открыты крупные месторождения: Бильче-Волицкое, Шебелинское, Спиваковское, Рудковское, Косовское, Кадобненское, Солоховское и многие другие. Но они не решали задачи, поставленной уже не Сталиным, а Хрущевым: догнать и перегнать Америку по всем экономическим показателям, в том числе и в газификации страны. В США к тому времени более двух третей населения имели возможность использовать газ для бытовых нужд и отопления. Успехи СССР в этом деле были почти в три раза скромнее.

«Ленинградское дело» и «дело Госплана»

В воспоминаниях Байбакова нет ни слова о кадровых чистках. При том что он и сам с какого-то момента стал, как и вся сталинская номенклатура, одним из объектов этой регулярной процедуры. Перетрясти аппарат, кого-то физически уничтожить, кого-то выдвинуть на освободившиеся места — это Сталин умело практиковал, в этом видел залог укрепления своей власти. Чистка решала целый ряд взаимосвязанных задач. Она представляла собой «капремонт» громоздкой и начинавшей периодически сбоить административной машины. Осуществляла принудительную ротацию кадров, позволяя избавляться от исчерпавшей свой «ресурс» массы функционеров в пользу новых, еще не «изношенных». Формировала основанную на угрозе наказания ответственность за порученное дело. Воспитывала абсолютную лояльность вождю.

Наблюдавший за этим из своего мексиканского далека Л. Д. Троцкий отмечал принципиальное различие сталинских чисток с чистками ленинской эпохи: «В первый период советской власти старая революционная партия очищалась от карьеристов; сообразно с этим комитеты [комиссии по чистке. — В. В.] создавались из старых революционных рабочих. Выбрасывались за борт искатели приключений, карьеристы или просто мошенники, пытавшиеся в довольно большом числе прилипнуть к власти. Чистки последних лет, наоборот, направлены полностью и целиком против старой революционной партии. Организаторами чисток являются наиболее бюрократические и по своему типу наиболее низкопробные элементы партии. Жертвами чистки являются наиболее верные, преданные революционным традициям элементы и прежде всего ее [партии. — В. В.] старшие революционные поколения. Если в первый период пролетарская партия очищалась от худших элементов ее и буржуазии, то сейчас мелкобуржуазная бюрократия очищается от подлинно революционных пролетарских элементов».

Байбаков не стал жертвой кадровых чисток, наоборот, они помогли ему продвинуться. Но аппаратные перетряски никому из сталинской элиты не сулили ничего хорошего. Вот и министр нефтяной промышленности в конце 1940-х годов оказался в центре жестких номенклатурных схваток. Они имели международный запал и во многом были обусловлены конфликтом между Сталиным и югославским лидером Тито. Одним из последствий этого конфликта стали еще более прямое и бесцеремонное вмешательство СССР в политику «братских стран социализма» и борьба с «врагами» в их руководстве.

Прошедшие в странах восточного блока репрессии и чистки для предотвращения их «югославизации» напугали Байбакова. Аппаратное чутье и десятилетний опыт пребывания во власти подсказывали ему, что неизбежен рикошет — не может борьба с «ревизионизмом» в руководстве «братских» партий не отразиться на советской высшей номенклатуре. С замиранием сердца он начал следить за происходящим в кремлевских верхах. А происходили там «Ленинградское дело» и «дело Госплана» — очередные и, как оказалось, последние чистки в сталинском окружении.

«Дело Госплана» было инспирировано Берией, так считал Байбаков. Как ему представлялось, Берия ревновал Сталина ко всем, к кому тот хорошо относился, к кому прислушивался. И вот как раз в то время, к концу 1940-х, в партийных и государственных кругах возникло и укрепилось мнение, что Сталин, размышляя о преемнике, видит на посту генерального секретаря ЦК А. А. Кузнецова, а на месте председателя Совета министров СССР — Н. А. Вознесенского. Берию это не устраивало, и он начал действовать. В качестве компромата ему послужила докладная записка председателя Госснаба СССР М. Т. Помазнева о занижении Госпланом СССР плана промышленного производства на первый квартал 1949 года. Для тех времен это было серьезное обвинение, хотя, по сути, сезонные колебания производства неизбежны.

Так был дан сигнал для атаки на Вознесенского. Затем в 1949 году назначенный в Госплан на должность уполномоченного ЦК ВКП(б) по кадрам Е. Е. Андреев представил записку об утере Госпланом СССР нескольких секретных документов второстепенного характера за 1944–1949 годы. А в записке на имя Сталина об утерянных документах, составленной Берией, Маленковым и Булганиным, было сказано: «Товарищ Сталин, по Вашему указанию Вознесенского допросили и считаем, что он виновен».

О том, с чего начались и как развивались эти события, вполне беспристрастно, не вставая ни на чью строну, рассказал в своих воспоминаниях А. И. Микоян:

«В послевоенное время (и до войны так же это было) Сталин и Молотов всегда ворчали на хозяйственников. Вообще, у нас ежегодно из месяца в месяц идет рост производства в хозяйстве. Месяц пика — это декабрь. В январе же и в первом квартале производство падает, а затем с марта — апреля постепенно начинает повышаться, летом опять начинается небольшой спад в связи с уходом на сельскохозяйственные работы и т. д.

Несколько лет подряд при рассмотрении плана предстоящего года в сопоставлении с истекшим годом, когда видели, что первый квартал оказывается ниже четвертого квартала, Сталин и Молотов требовали не только не снижать темпов производства, но и повышать их. Но это никак не получалось. Я, в частности, выступал против такого требования ввиду того, что выполнить его было невозможно. Это объяснялось и тем, что отрасли промышленности, которыми я руководил, — пищевая, рыбная, мясомолочная, морской и речной флоты — в летнее и отчасти в осеннее время повышали производство продукции в связи с поступлением сырья из нового урожая. В рыбной промышленности — в связи с осенней путиной. Зимой же сырья поступало очень мало. Поэтому в первом квартале производство резко падало, и увеличить его до уровня четвертого квартала не представлялось возможным. Такие отрасли, как угольная и металлургическая, казалось бы, могли обеспечить равномерное развитие, но ввиду ручного труда, транспортных затруднений на первый квартал, в разгар зимы, налицо тоже было падение добычи угля и металла. Но Сталин не хотел слушать мои возражения. Раздраженно отмахнулся: “Опять ты за свое! Брось!”

При обсуждении плана на 1948/49 год в Политбюро этот вопрос встал со всей остротой. Сталин предложил поручить Вознесенскому как председателю Госплана обеспечить такой рост, чтобы не было падения плана производства в первых кварталах против последних. Не знаю почему, видимо, психологическая обстановка была такая, Вознесенский ответил, что можно это сделать. Как он мог такое сказать? Я был удивлен его ответом: ведь умный человек, знает уже не только чистую экономику, но и реальное хозяйство. Одно время Сталин очень доверял Вознесенскому. Но переход к крайностям для него был обычным делом, чего Вознесенский, видимо, еще не учитывал. Он составил проект такого плана. В нем не было падения производства в первом квартале, а намечалось даже какое-то повышение. Сталин был очень доволен. В его проекте план будущего года сравнивается с планом текущего года, а текущий год брался в ожидаемом исполнении. Здесь был элемент гадания, потому что никому не известно, что будет произведено в декабре, — всегда могут быть сбои и ошибки в ту или другую сторону, и будет субъективистская характеристика ввиду невозможности точного предвидения. И вот месяца через два или три Берия достает бумагу заместителя председателя Госплана, ведающего химией, которую тот написал Вознесенскому как председателю Госплана. В этой записке говорилось: “Мы правительству доложили, что план этого года в первом квартале превышает уровень IV квартала предыдущего года. Однако при изучении статистической отчетности выходит, что план первого квартала ниже того уровня производства, который был достигнут в четвертом квартале, поэтому картина оказалась такая же, что и в предыдущие годы”.

Эта записка была отпечатана на машинке. Вознесенский, получив ее, сделал от руки надпись: “В дело”, то есть не дал ходу. А он обязан был доложить ЦК об этой записке и дать объяснение. Получилось, что он был главным виновником и, думая, что на это никто не обратит внимания, решил положить записку под сукно. Вот эту бумагу Берия и показал, а достал ее один сотрудник Госплана, который работал на госбезопасность, был ее агентом. И когда мы были у Сталина, Берия выложил этот документ. Сталин был поражен. Он сказал, что этого не может быть. И тут же поручил Бюро Совмина проверить этот факт, вызвать Вознесенского.

После проверки на Бюро, где все подтвердилось, доложили Сталину. Сталин был вне себя: “Значит, Вознесенский обманывает Политбюро и нас, как дураков, надувает? Как это можно допустить, чтобы член Политбюро обманывал Политбюро? Такого человека нельзя держать ни в Политбюро, ни во главе Госплана!” В это время Берия и напомнил о сказанных в июне 1941 г. словах Вознесенского: “Вячеслав, иди вперед, мы за тобой”. Это, конечно, подлило масла в огонь, и Сталин проникся полным недоверием к Вознесенскому, которому раньше очень верил. Было решено вывести Вознесенского из состава Политбюро и освободить от поста председателя Госплана СССР».

Отставленный председатель Госплана ждал нового назначения. По свидетельству Микояна, Сталин хотел сперва направить Вознесенского в Среднюю Азию во главе Бюро ЦК партии, но, пока готовили проект, у Сталина, видимо, углубилось недоверие к Вознесенскому. Через несколько недель Сталин сказал, что организовать Бюро ЦК нельзя, потому что если Вознесенский будет во главе Бюро, то и там будет обманывать. Предложил послать его в Томский университет ректором. «В такомдухе, — продолжает Микоян, — и шли разговоры. Прошло месяца два. Вознесенский звонил Сталину, Сталин его не принимал. Звонил нам, но мы тоже ничего определенного сказать не могли, кроме того, что намечалось. Потом Сталин провел решение вывести Вознесенского и из состава ЦК. Видимо, за это время Сталин поручил подготовить “дело Вознесенского”. Об этом приходится гадать, потому что Вознесенскому было предъявлено обвинение во вредительстве и в антипартийной деятельности. Без Сталина для МГБ это было бы невозможно. Одновременно с ним была арестована и ленинградская группа товарищей, хотя они никак не были с ним связаны. Жертвами оказались Вознесенский, который до этого был членом Политбюро, Кузнецов — секретарь Ленинградского обкома партии, затем секретарь ЦК ВКП(б), Родионов — председатель правительства Российской Федерации, Попков — председатель Ленинградского Совета депутатов трудящихся и другие».

Микоян здесь имеет в виду «Ленинградское дело». Оно началось 15 февраля 1949 года. В этот день состоялось заседание Политбюро ЦК с участием Сталина. В ходе заседания секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецову, первому секретарю Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) П. С. Попкову, председателю Совета министров РСФСР М. И. Родионову было предъявлено несколько обвинений: якобы незаконное проведение Всероссийской оптовой ярмарки в январе 1949 года, попытки противопоставления Ленинградской парторганизации Центральному комитету и т. п. Там же и тогда же Вознесенского обвинили в сокрытии «антипартийного поведения» Попкова. По «Ленинградскому делу» было расстреляно 26 человек. Свыше 300 приговорены к тюрьме, лагерю или ссылке, более 2 000 уволены. Репрессиям подверглись сотрудники хозяйственных, профсоюзных организаций, военные, ученые, деятели культуры.

Удивительная вещь: в своем понимании «дела Госплана» и «Ленинградского дела» Байбаков, судя по его воспоминаниям, выглядят очень наивно. Всему виной Берия и его коварные козни — вот на чем настаивает бывший сталинский нарком. Он что же, не видит более сложных причин? Или не хочет видеть? Скорее — последнее. И вот почему. До конца жизни Байбаков оставался человеком Системы, где не принято выносить сор из избы. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Даже «постфактум». И в своих мемуарах, и в «пенсионных» интервью он ни разу не касается отношений в правительственных верхах, избегает разговора о том, кто с кем и против кого «дружил», обходит молчанием расстановку сил на партийном Олимпе в те или иные годы и ни с кем из своих бывших соратников не сводит счеты (кстати, еще и поэтому читать его воспоминания — не слишком увлекательное занятие).

Почему же Берия попал под огонь его критики? И почему Байбаков не пощадил Горбачева и Ельцина? Ну, с Берией все просто: он общепризнанный, можно сказать, «разрешенный» злодей. А Горбачева и Ельцина Байбаков не числил людьми той — сталинской — Системы, к которой принадлежал сам. Они выломились из нее. Он считал их предателями. И поэтому мог говорить о них все, что думает.

Как бы то ни было, есть несколько более серьезных, чем байбаковское, объяснений ленинградской трагедии, конкурирующих в трудах отечественных историков. Первая — гипертрофия сталинской власти, деспотизм Хозяина. Вторая — конфликт гражданской линии, направленной на мирное развитие общества (Н. А. Вознесенский, А. А. Жданов, А. Н. Косыгин), с линией, которая должна была в будущем обеспечить мировое господство СССР (тандем Л. П. Берия — Г. М. Маленков). Третья — рост политического влияния ленинградцев в высших эшелонах власти.

Но важна и другая причина, которая состоит в том, что из войны вышли совсем другие люди. Да, они славили Вождя и Учителя, но в них было нечто новое, опасное для Сталина. Не только он, Генералиссимус, но и они чувствовали себя победителями. Они начали испытывать гордость не только за страну, но и за себя. Кроме того, война приучила их к самостоятельности. Появилось основание для роста чувства собственного достоинства, люди переставали чувствовать себя «винтиками». Но самостоятельность была самым страшным преступлением в глазах Сталина. Все идущее снизу должно было получать одобрение сверху. Его, Сталина, согласие требовалось на все. Возможно, именно здесь обозначилась та роковая черта, преступив которую ленинградские руководители вызвали гнев вождя и смертоносную вспышку политического террора в условиях едва ли не абсолютной лояльности населения страны режиму самовластия.

Байбаков никогда не работал в Ленинграде, с руководством этого города и области не имел прямых контактов. Но вот с Госпланом и его председателем Вознесенским министр нефтяной промышленности, как и любой министр, не мог не быть связан по службе. Кто, как не глава Госплана, выступал защитником общегосударственных интересов, укрощая ведомственный эгоизм, и к кому, как не к нему, по разным поводам апеллировали, а то и шли на поклон отраслевые «генералы». Сталин до известных пор считал, что никто лучше, чем Вознесенский, не справится с этой работой. Писатель Константин Симонов со слов министра путей сообщения И. В. Ковалева записал такие высказывания Сталина о Вознесенском:

«Вот Вознесенский, чем он отличается в положительную сторону от других заведующих, — как объяснил мне Ковалев, Сталин иногда так иронически “заведующими” называл членов Политбюро, курировавших деятельность нескольких подведомственных им министерств. — Другие заведующие, если у них есть между собой разногласия, стараются сначала согласовать между собой разногласия, а потом уже в согласованном виде довести до моего сведения. Даже если остаются не согласными друг с другом, все равно согласовывают на бумаге и приносят согласованное. А Вознесенский, если не согласен, не соглашается согласовывать на бумаге. Входит ко мне с возражениями, с разногласиями. Они понимают, что я не могу все знать, и хотят сделать из меня факсимиле. Я не могу все знать. Я обращаю внимание на разногласия, на возражения, разбираюсь, почему они возникли, в чем дело. А они прячут это от меня. Проголосуют и спрячут, чтоб я поставил факсимиле. Хотят сделать из меня факсимиле. Вот почему я предпочитаю их согласованиям возражения Вознесенского».

Был ли Вознесенский действительно здравомыслящим экономистом, противостоящим консерваторам из Политбюро, за что якобы и поплатился? Нет, едва ли он относился благосклонно к децентрализации или рыночным механизмам. Настоящей причиной его падения, полагает историк Олег Хлевнюк, была утрата им в глазах Сталина репутации «честного» администратора, сигнализирующего наверх о реальном положении дел. Сталин ценил председателя Госплана за неуступчивость в принципиальных вопросах, за то, что в ущерб делу с Вознесенским было невозможно «договориться».

Таким же — твердым, непоколебимым, но и резким, неуравновешенным — Вознесенского запомнил Я. Е. Чадаев, занимавший пост управляющего делами Совета министров: «Николай Алексеевич работал с исключительной энергией, быстро и эффективно решал возникавшие проблемы. Но не умел скрывать своего настроения, был слишком вспыльчив. Причем плохое настроение проявлялось крайней раздражительностью, высокомерием и заносчивостью. Но когда Вознесенский был в хорошем настроении, он был остроумен, жизнерадостен, весел, любезен. В его манере держать себя, в беседах проявлялись его образованность, начитанность, высокая культура. Но такие мгновения были довольно редки. Они проскальзывали как искры, а затем Вознесенский опять становился мрачным, несдержанным и колючим. Идя к нему на прием, никто из сотрудников не был уверен, что все пройдет гладко, что вдруг он внезапно не вскипит, не обрушит на собеседника едкого сарказма, издевательской реплики».

Николай Алексеевич Вознесенский. 1930-е. РГАСПИ

Эту характеристику подтверждает и А. И. Микоян: «Как человек Вознесенский имел заметные недостатки. Например, амбициозность, высокомерие. В тесном кругу узкого Политбюро это было заметно всем».

Судьбу тех, кто попал под каток «Ленинградского дела», Байбаков даже в своем ближнем кругу остерегался обсуждать. «Лишние» разговоры дорого обходились. В конце жизни он скажет: «Я работал с тремя гениями — Вознесенским, Косыгиным и Сталиным».

Николай Вознесенский был арестован 27 октября 1949 года и 30 сентября 1950-го расстрелян. Значит, Байбаков работал с ним никак не меньше десяти лет, с того момента, как в 1939-м стал заместителем наркома нефтяной промышленности. Причем действительно работал! Был тесно связан делами, часто бывал у него в кабинете, едва ли не ежедневно говорил с ним по телефону, ценил его и уважал и, видимо, сам был им ценим и уважаем — вполне достаточно, чтобы быть зачисленным в «подручные», «приспешники» и «сообщники» со всеми вытекающими отсюда последствиями. И тогда вместо «гения» был бы «долгое время маскировавшийся враг», а вместо горделивой причастности к выдающемуся советскому экономисту — слезное раскаяние и мольба о пощаде.

Через пять лет после расстрела Вознесенского Байбаков займет его кресло — возглавит Госплан.

Не приобрел и не потерял

С завершением «Ленинградского дела» начались перестановки в Политбюро и стал формироваться новый баланс сил. После расправы с «ленинградцами» заметно усилились Л. П. Берия и Г. М. Маленков. Последний спустя годы, в июне 1957-го, на пленуме ЦК КПСС станет взволнованно отвергать обвинения Хрущева в его, Маленкова, причастности к «Ленинградскому делу»: «Никогда организатором “Ленинградского дела” я не был, это легко установить, да и здесь достаточно товарищей, которые могут сказать, что все это делалось по личному указанию тов. Сталина». На том же настаивает и Андрей Маленков в книге об отце: «Многие обстоятельства “Ленинградского дела” до сих пор не прояснены. Но вот что мне удалось выяснить из уже обнародованных источников и рассказов отца. Прежде всего: Маленков был единственным членом Политбюро, который голосовал против осуждения А. А. Кузнецова и председателя Госплана Н. А. Вознесенского (он, кстати, проходил не по “Ленинградскому делу”, как принято считать, а по делу “работников Госплана”). <…> У меня же в памяти другое свидетельство отца, отличающееся от официальной версии. Однажды, по словам Георгия Максимилиановича, Сталин спросил его: “Вознесенский отправлен на Урал? Позаботьтесь, чтобы ему дали хорошую работу”. Тогда же отец сообщил Сталину, что Вознесенского отправили на Урал в холодном вагоне без зимней одежды, и он замерз в пути. Явилось ли это новостью для Сталина, или в его “заботе” о Вознесенском была игра? Отец считал, что правдоподобней первое предположение. Очевидно, Сталина намеренно дезинформировали о судьбе Вознесенского, которого он очень ценил как специалиста».

Теперь уже документально установлено, что не Маленков и Берия были инициаторами «Ленинградского дела», а лично Сталин. Но именно Маленков и Берия больше, чем кто-либо в Политбюро, выиграли от этого. В противовес им Сталин вернул в Москву Хрущева: тот был освобожден от обязанностей первого секретаря ЦК КП(б) Украины и избран первым секретарем Московского горкома партии. Примерно тогда же Сталин стал выдвигать на ведущие роли Н. А. Булганина. И тогда же в Совете министров СССР был создан своего рода ареопаг, состоящий из заместителей Сталина.

Николай Александрович Булганин. 1940-е. [РГАСПИ]

Сталин стал выдвигать на ведущие роли Н. А. Булганина. И тогда же в Совете министров СССР был создан своего рода ареопаг, состоящий из заместителей Сталина.

Постановлением Совета министров от 30 июля 1949 года Бюро Совета министров было преобразовано в Президиум Совета министров в составе председателя Совета министров, его заместителей, министров финансов и государственного контроля. Постановлением Политбюро от 1 сентября 1949-го председательствование на заседаниях Президиума Совмина возлагалось поочередно на заместителей председателя Совмина Берию, Булганина, Маленкова, Кагановича и Сабурова. Однако в следующем году этот порядок был изменен. 7 апреля 1950 года, через несколько месяцев после того, как в Москву был переведен Хрущев, Политбюро приняло следующее предложение Сталина: назначить Булганина первым заместителем председателя Совета министров; образовать Бюро Президиума Совета министров, поручив ему рассмотрение срочных вопросов текущего характера, а также секретных вопросов; утвердить Бюро в составе: Сталин, Булганин, Берия, Каганович, Микоян, Молотов; заседания Бюро Президиума проводить два раза в неделю, а заседания Президиума — один раз в десять дней; председательствование на заседаниях Бюро и Президиума в случае отсутствия Сталина осуществлять его первому заместителю Булганину.

Подготовкой этого важного постановления занимался сам Булганин. Именно он представил Сталину 6 апреля проект постановления, сообщив в сопроводительной записке, что Молотов, Берия, Каганович и Микоян «замечаний по проекту не имеют». В итоге Булганин оказался одним из высших советских руководителей, обойдя в аппаратной иерархии Кагановича, Берию, Молотова. Как заместитель председателя Совмина, Булганин ведал блоком военных и военно-промышленных министерств. Однако вскоре Сталин решил резко повысить его статус. В мемуарах Хрущева читаем: «Помню, как Сталин при нас рассуждал на этот счет: “Кого после меня назначим Председателем Совета министров СССР? Берию? Нет, он не русский, а грузин. Хрущева? Нет, он рабочий, нужно кого-нибудь поинтеллигентнее. Маленкова? Нет, он умеет только ходить на чужом поводке. Кагановича? Нет, он не русский, а еврей. Молотова? Нет, уже устарел, не потянет. Ворошилова? Нет, по масштабу слаб. Сабуров? Первухин? Эти годятся на вторые роли. Остается один Булганин”».

А что же Байбаков? Какое место отвели ему в этом новом раскладе? Он ничего не приобрел и не потерял. Его положение не изменилось. Он оставался министром нефтяной промышленности. С окончанием войны эта должность перестала быть ключевой. К тому же она не была политической. Занимавший ее Байбаков не являлся членом Политбюро, не был членом ЦК и не входил в ближний сталинский круг. Вот совокупность причин, объясняющих, почему тогдашний обладатель этой должности не был включен в состав Президиума Совета министров СССР. Но уже в 1952 году Байбаков приобретет важный статус — станет членом ЦК КПСС.

Со дна Каспия

Сталин был недоволен: добытые в последний год войны 11,5 миллиона тонн нефти — мало! Куда смотрит нарком?! Чем он вообще занимается?!

Байбаков пытался оправдываться:

— Товарищ Сталин, мы начали разработку богатейшего Бузовно-Маштагинского месторождения, открыли и подготовили к разработке ряд новых месторождений: Бина-Гоусанское, Карадагское, Зыринское, Умбакинское, Казанбулагское, Мир-Баширское, Карабаглинское, Кюрсангинское… Хочется отметить важное значение разведочных работ в Прикуринской низменности, Ширванской долине…

— Что вы мне про низменности и долины! — оборвал Сталин. — Если там мало нефти, ищите в море.

Разумеется, Сталин знал, что поиски нефти на Каспии и без того ведутся, но, как всегда, требовал по максимуму.

В 1944 году был создан трест морского бурения для поисков, разведки и подготовки к разработке значительных месторождений, скрытых под водой. Да что говорить, искать нефть в Каспийском море начали еще в XIX веке. Биби-Эйбатская бухта… Сюда бакинская «золотая молодежь» приезжала кататься й любоваться «горящим» морем, когда нефтяные газы, пробиваясь из недр, выходили пузырьками на водную поверхность. 14 июля 1847 года князь Воронцов докладывал государю: «Я разрешил произвести новые разведки на нефть в Бакинском уезде на берегу Каспийского моря, в урочище Бейбат посредством земляных буров». И уже в 1854 году там «было 25 колодцев и две буровые скважины, производящие черную жидкую нефть». Начать промышленную добычу, однако, долго не удавалось. Это стало возможным только в 1920-х годах, когда засыпали Биби-Эйбатскую бухту площадью 350 гектаров и на ее территории пробурили скважины. Они были наклонно направленные и брали свое начало на берегу. Назвать такую добычу морской можно было лишь с изрядной долей условности.

Байбаков понял, что для его дальнейшей карьеры нефть Каспия означает «пан или пропал». Благодаря его настойчивости в 1948–1950 годах были созданы объединения «Главморнефть» и «Азморнефть» с трестами нефтедобычи в Гюргянах и на Нефтяных Камнях. Появились тресты «Азморнефтеразведка», «Азморнефтестрой» и «Каспнефтефлот». Одновременно в Баку был организован научно-исследовательский и проектный институт «Гипроморнефть» для решения крупных научно-технических проблем морского нефтепромыслового дела.

Первый морской нефтяной фонтан ударил в 1947 году, и Байбакову выпал случай стать очевидцем этого чуда. Дело было так. Без всяких счастливых предчувствий, обычным порядком нарком выехал в район разведочных работ. Его сопровождали начальник «Азнефти» С. А. Везиров, управляющий трестом «Азнефтеразведка» А. А. Ази-заде, главный инженер треста А. Ф. Рустамбеков, главный геолог треста Г. П. Ованесов и другие товарищи — свита была внушительная. Наконец высадились. У гостеприимных хозяев буровой нашлись удочки для ловли бычков, и высокий гость с удовольствием стал удить рыбу. Через некоторое время его ведерко было уже полно. Буровики, посмеиваясь, говорили, что это везение символично. Знать, у наркома «легкая рука», вот так, глядишь, и новый фонтан ударит. За разговорами, шутками-прибаутками прошел день, настал вечер, и вдруг скважина начала «пульсировать», вместе с промывочной водой появилась пленка нефти, потом нефти стало все больше и больше, и, наконец, ударил мощный нефтяной фонтан, ознаменовавший собой открытие нового нефтяного месторождения Гюргяны-море — первого морского месторождения в акватории Апшеронского архипелага. «Все бросились обнимать и целовать друг друга, — вспоминал Байбаков, — радости не было предела».

Еще через год в биографии Байбакова впервые появятся Нефтяные Камни. Министр (теперь так называлась должность) окажется в составе первого десанта, высадившегося на каменную гряду посреди моря. Это произойдет 14 ноября 1948-го. Руководил операцией молодой начальник объединения «Азнефтеразведка» Сабит Оруджев (впоследствии он станет знаменит, блестяще проявит себя в управлении нефтегазодобычей, достигнет поста министра газовой промышленности СССР). В группу входили также академик А. А. Якубов, геолог А. К. Алиев, инженеры, строители, вышкомонтажники…

Рабочую площадку готовили несколько месяцев. Наконец встал вопрос: кому доверить бурение первой скважины? Так далеко в открытом море еще не бурил никто. Бурильщиков ждали непредвиденные трудности, связанные со сложными гидрометеорологическими условиями, отсутствием карт с указанием подводных течений, дальностью расположения острова от материка, обеспечением материалами и оборудованием. Кроме небольшой гряды голых остроконечных скал, едва выступавших из-под воды, и бурного моря, раскинувшегося на десятки километров, там ничего тогда не было.

И вот в марте 1949 года небольшое моторное судно «Транспортник» высадило в районе Черных Скал, что в 100 километрах от Баку, буровую партию Михаила Каверочкина (вскоре — еще один легендарный нефтяник, знаменитый буровой мастер, Герой Социалистического Труда). Кинорежиссер Роман Кармен, автор документального фильма «Повесть о нефтяниках Каспия», потом расскажет, как это было: «На вышке царила напряженная тишина. Геолог Алиев, Михаил Каверочкин и их товарищи напряженно следили, как медленно откручивалась заслонка скважины. Труба была направлена горизонтально над поверхностью моря. Это был день 5 января 1949 года. Проходили последние минуты этой смелой разведки морских недр, сейчас, по расчетам, должна показаться нефть. Напряжение нарастало с каждой секундой, взгляды были устремлены в одну точку. Об одном думали сейчас Каверочкин и Атта Курбан Алиев — пойдет ли нефть? Неужели весь труд бригады на этих скалах пропал даром? И он настал, этот час, возблагодаривший людей за их труд, за их веру. Из трубы забил нефтяной фонтан. Нефть с гудением, похожим на шум реактивного двигателя, вырывалась из трубы, ложилась на поверхность волн. Люди подставили ведро, оно наполнилось нефтью, Курбан Алиев, опустив в него руки, подошел к Михаилу Каверочкину и ласково провел по его щекам руками, вымазанными золотистой нефтью. Это было рождением нефтяного промысла в море. Это было первой страницей героической повести о нефтяниках Каспия, началом героической эпопеи, строительства города на стальных сваях в ста двадцати километрах от берега, в открытом море, на нефтяных камнях. Трудовой Баку послал в море на строительство промысла самых лучших, самых отважных людей».

Бурение первой морской скважины, как это водится, завершили к 7 ноября. Байбаков тотчас вылетел в Баку. Его сопровождали командующий Краснознаменной Каспийской флотилией Г. Г. Олейник, председатель Президиума Верховного Совета Азербайджанской ССР Н. Г. Гейдаров и другие ответственные товарищи. Убедившись, что скважина фонтанирует, министр доложил Сталину, что задание партии и правительства — начать морскую нефтедобычу в Каспийском море — с честью выполнено. А спустя еще месяц, в декабре 1949 года, в ходе празднования 70-летия вождя первый секретарь ЦК КП(б) Азербайджана М. А. Багиров разразился победной реляцией: «Азербайджанский народ, его авангард — бакинские рабочие и бакинские нефтяники… свято хранят и приумножают славные сталинские традиции… Нефтяники добились серьезных успехов в деле подготовки всех необходимых условий для дальнейшего резкого подъема нефтяной промышленности республики. В этом большая заслуга разведчиков нефти, в особенности славных разведчиков морских месторождений нефти».

Нефтяные Камни были воспеты советской пропагандой, о победе морских нефтяников трубили газеты. Эту победу Байбаков вписал себе в актив как еще одно успешно выполненное поручение Сталина.

«Не хотел своим мнением давить на свободу дискуссии»

Верный сталинскому стилю руководства, Байбаков не терпел пререканий. «Разговорчики в строю» властно им пресекались. Он считал (и, заметим, считал справедливо), что в вопросах добычи нефти нет и не может быть демократии. Здесь командует технология. Под каким углом бурить скважину, голосованием не решается. Тем не менее инженерные дискуссии периодически возникали, и он сам в них участвовал.

Вот одна из таких дискуссий. Когда в Татарии открыли Ромашкинское месторождение, начальнику «Татнефти» А. Т. Шмареву было дано задание разработать предварительную схему его разработки. И вот А. Т. Шмарев вместе с первым секретарем Татарского обкома партии В. И. Муратовым привезли эту схему Байбакову. Он изучил ее, затем пригласил к себе своего заместителя В. А. Каламкарова: «Взгляни, как тебе это?» Тот посмотрел и сказал: «Никуда не годится». «Но, чтобы не было голословных заявлений, — рассказывает Байбаков, — я сказал тогда Каламкарову: “Товарищи привезли схему разработки, вычерченную и подписанную, и приложили к ней записку. Нельзя просто говорить — не годится, и все. А что же ты сам предлагаешь?”» Каламкаров ответил, что он об этом думал и пришел к заключению: месторождение надо разрезать на части. Начальник «Татнефти» едко заметил, что это же не колбаса, чтобы резать, нужны аргументы. На что Каламкаров заявил: «Если мы хотим разрабатывать месторождение с поддержанием давления и получать большую добычу, надо его размеры искусственно привести к удобным для разработки площадям, то есть разрезать на части нагнетательными скважинами с целью внутриконтурного заводнения».

Далее пошла такая перепалка между Шмаревым и Каламкаровым, что Байбаков с Муратовым не могли слова вставить. Шмарев убеждал, что качать воду в нефтяную часть залежи — это сумасшествие, и настаивал на законтурном заводнении. Каламкаров же уверял, что приведенная схема при ее осуществлении обеспечит готовую добычу в 10 миллионов тонн, а разработка площади продлится сотни лет. В противном случае огромная центральная часть месторождения либо будет законсервирована на долгие годы, либо ее придется разрабатывать сплошной сеткой без поддержания давления и бурить вместо 10 тысяч скважин более 100 тысяч скважин с низким притоком нефти.

«Я долго терпел, — описывает Байбаков эту производственную свару, — но, наконец, не выдержал и обратился к Каламкарову: “Люди работали, составили схему, обсудили, подписали и представили тебе. У тебя — другое мнение. Очень хорошо. Подумай и официально оформи по этому вопросу записку на мое имя, а я ее пошлю в Техсовет на обсуждение”. Откровенно говоря, я уже к тому моменту сформировал свое мнение: был на стороне Каламкарова. Но не хотел своим мнением давить на свободу дискуссии. Каламкаров подготовил и представил мне записку, где обосновал необходимость разрезания месторождения и внутриконтурного заводнения. Записку эту я немедленно отправил на рассмотрение Технического совета министерства, который одобрил и поддержал предложение Каламкарова. К чести А. Т. Шмарева надо сказать, что он стал энтузиастом проведения в жизнь этого способа разработки».

Все в этом воспоминании выдает матерого аппаратчика. Показал принесенный на утверждение проект своему заму и попросил его составить официальное заключение — потому что хотел, чтобы тот (а заодно и целое министерское подразделение — Технический совет) разделил с ним ответственность. Не стал сразу отмахиваться от этого проекта, явно нерационального, потому что его автор, начальник «Татнефти», не один пришел, а с первым секретарем обкома партии, а сам проект имел вид официального документа, скрепленного важными подписями, в том числе, вероятно, и автографом первого лица республики. Вот что, как нам представляется, стоит за исполненной большого лукавства фразой «не хотел своим мнением давить на свободу дискуссии».

Под контролем Л.З.Мехлиса

Родной Байбакову Азербайджан радовал вождя успехами. Но первый послевоенный пятилетний план предусматривал также восстановление и развитие добычи нефти в западных областях, и прежде всего на Украине. Геологоразведочные исследования, давшие обнадеживающий результат, выдвинули Украинскую ССР в число ведущих топливных районов страны. Особенно важным было открытие в 1949 году крупнейшего по запасам Шебелинского газового месторождения. Начались поиски нефти и газа на территории еще одной западной республики — Белоруссии. Были открыты Речицкое, Осташковическое и другие месторождения. Об этих успехах министр нефтяной промышленности, разумеется, не забывал докладывать главе государства.

Как-то однажды в беседе с Байбаковым Сталин заметил, что в Германии еще накануне войны немцы построили крупные заводы по производству бензина и дизельного топлива из угля методом гидрогенизации под высоким давлением. Мы должны, сказал он, использовать оборудование, которое будет поступать из Германии с этих заводов, и создать у нас промышленность по производству такого же синтетического моторного топлива. И тем более нужно это сделать, потому что СССР располагает огромными запасами угля. На строительство такого рода заводов Сталин дал всего два года. Посоветовавшись с руководителями главков в своем наркомате, Байбаков обратился к Сталину с просьбой несколько отсрочить ввод этих объектов. Сталин не согласился с его доводами, сказал, что они должны быть сданы как можно скорее, и пообещал оказать максимальную помощь в их строительстве. И действительно, он дал распоряжение направить на эти объекты строительные силы ГУЛАГа, а также привлечь к работе Министерство монтажных и специальных строительных работ, ряд машиностроительных министерств.

Вскоре в центре Сибири, вблизи Иркутска, на берегу Ангары в окружении густых лесов была выбрана площадка для химического комплекса. Здесь и началось строительство Ангарского комбината. Строили его около 80 тысяч человек, в основном узники ГУЛАГа. «Это была безотказная и мобильная сила. Люди жили в наскоро сооруженных бараках и утепленных палатках, в землянках, работали в любую погоду — в снег и дождь, мороз и жару, по 12 часов в сутки. Я впервые в жизни столкнулся воочию с фактом, чтобы такая рабочая сила использовалась на наших стройках», — здесь главе нефтепрома можно верить: так оно и было.

Воспоминания Байбакова об этой стройке, явившей, как ему тогда виделось, десятки примеров самоотверженности и трудового геройства, несколько теряют в пафосе от его же позднего признания: «Всего этого мы не достигли бы без жесткой партийной и государственной дисциплины. Все мы боялись не выполнить постановлений и распоряжений правительства, так как за каждый пункт этих документов отвечали головой. За выполнением решений пристально следили партийные и правительственные контрольные органы. К тому же в этих целях в 1940 году был создан Народный комиссариат государственного контроля под руководством Л. 3. Мехлиса».

Лев Захарович Мехлис. 1930-е. [Из открытых источников]

Знал Байбаков — не мог не знать — и то, почему обязанность обеспечивать стройки социализма рабочей силой возлагалась на НКВД. Госбезопасность располагала самыми сильными кадрами инженерно-технических работников — из числа заключенных. Еще 15 мая 1930 года нарком Генрих Ягода и член Политбюро, заместитель главы правительства Валериан Куйбышев подписали «Циркуляр Высшего Совета Народного Хозяйства и Объединенного государственного политического управления» об «использовании на производствах специалистов, осужденных за вредительство». Поэтому, поручив Байбакову строить комбинаты по производству синтетического моторного топлива, вождь распорядился направить на эти стройки заключенных.

«Вот она, осуществленная мечта руководителей советской экономики! — саркастически воскликнет Байбаков спустя полвека. — Люди трудятся там, где велено, а не там, где бы им хотелось. Делают то, что приказано, а не то, что они считают нужным. Осваивают те специальности, которые нужны начальству, а не те, к которым есть способность и лежит душа. С предложениями не пристают. Вопросов не задают. Плохой организацией и дурными условиями труда не возмущаются. Исполнив одно задание, переходят к другому. Законом запрещали переходить с работы на работу. Так шли под суд, только бы покинуть опостылевшее место! На пленуме ЦК, где обсуждался вопрос о трудовой дисциплине, Сталин негодовал:

— Рабочий идет на мелкое воровство, чтобы уйти с работы. Этого нигде в мире нет. Это возможно только у нас, потому что у нас нет безработицы. Плохо, что нет притока рабочей силы на предприятия из деревни. Раньше деревенские работники мечтали пойти на работу в город и считали счастьем, что их принимают на завод. Надо добиться, чтобы дармоеды, сидящие в колхозах, ушли бы оттуда. Их надо оттуда выгнать. Они пойдут работать в промышленность. Сталин ненавидел деревню, считая, что она порождает мелкобуржуазные отношения. Говорил, что крестьяне “мало работают”, и сделал все, чтобы разорить деревню. Люди побежали из колхозов. Промышленность получила необходимые рабочие руки. Но новички приходили не только необученные и необразованные. Они не хотели хорошо работать. Скорее, ненавидели свое дело».

Байбаков, считавший Сталина безгрешным во всем, за исключением репрессий, здесь поднимается до его осуждения. Не потому ли, что в бытность наркомом вдоволь повидал на нефтепромыслах всех этих «необученных, необразованных, ненавидевших свое дело» колхозных беженцев?

Выглядит искренним и такое позднейшее высказывание последнего сталинского наркома в адрес вождя: «Безапелляционные выступления Сталина о превосходстве советской науки и техники, его пренебрежение опытом развитых капиталистических стран, отрицание таких новых прогрессивных научных направлений, как кибернетика и генетика, ориентация лишь на отечественные достижения ограничивали научно-технический прогресс и вели к отставанию в ряде областей науки и техники. Устаревшая техника преобладала и в промышленности, и на железнодорожном транспорте, и в строительстве. Были серьезные недостатки и в решении социальных проблем. Проводилась односторонняя политика роста реальных доходов населения, в основном лишь за счет снижения розничных цен (да и это делалось после того, как цены были повышены при проведении денежной реформы 1949 года). Другие же пути роста доходов были заморожены. Тарифные ставки и оклады рабочих и служащих нуждались в пересмотре. Для большинства населения сохранялись низкий минимум заработной платы и скудное пенсионное обеспечение».

…5 марта 1953 года в 20 часов 40 минут в Свердловском зале Кремля открылось совместное заседание ЦК КПСС, Совета министров и Президиума Верховного Совета СССР. Байбаков в нем участвовал. Он запомнил, как секретарь ЦК и МК партии Н. С. Хрущев попросил к микрофону министра здравоохранения А. Ф. Третьякова, и тот рассказал о безнадежном состоянии вождя.

А 6 марта в 6 часов утра заработало радио, и страна услышала: «От Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, Совета Министров Союза ССР и Президиума Верховного Совета ССР ко всем членам партии, ко всем трудящимся Советского Союза…»

Прощаясь со Сталиным, прощаясь с эпохой

Все, что Байбаков сказал о Сталине, он сказал в начале 1990-х. И это многое в его оценках объясняет. По сути, вся книга «От Сталина до Ельцина» - страстный, исполненный негодования ответ «клеветникам. России». Так и сказано: «Сегодняшние фальсификаторы и клеветники тщатся извратить смысл и задачи политики Советского Союза тех лет, доказать геополитический сговор Сталина и Гитлера, тот факт, что, мол, коммунизм и фашизм - почти одно и то же. Это клевета и на всех нас, и на историю страны».

Последний сталинский нарком, как и положено последнему солдату империи, на исходе сил держал оборону. Десять томов мемуаров (часть из них издана при жизни) - не плод пенсионного досуга. Их автор не в сладкий дым воспоминаний погружался со стариковской сентиментальностью, он - «отстреливался»: «Я не могу умиротворенно возвращаться в прошлое и бесстрастно обозревать все, что было со мной и моей советской страной, чью историю и душу ныне усиленно перелицовывают вчерашние преподаватели с кафедр марксизма-ленинизма. <...>Я вижу свой долг в том, чтобы рассказать о Сталине объективно, показать, в чем заключалась его магическая сила вождя, умевшего владеть самыми драматическими ситуациями в стране и в мире, неотступно держать под личным контролем все государственное руководство столько лет, в том числе и в годы, когда решалась судьба нашего Отечества».

«Рассказать о Сталине объективно» в понимании Байбакова, на всю жизнь зачарованного вождем, означало защитить его от «очернителей» и «фальсификаторов истории». В итоге каждый том байбаковских воспоминаний - апология Сталина и сталинизма.

«В 1937 году по статье 58 в лагерях находилось 104 826 человек, или 12,8 процента от общего числа заключенных, в 1938 году - 185 324 человека (18,6 процента), - ведет счет автор. - Это мало1? Конечно же, много. И у меня нет сомнений, что большинство из этих заключенных - люди невиновные. Я это знаю по собственному опыту: не раз находился на волосок от ареста. <...> Сотни тысяч людей были осуждены по статье 58 с клеймом "враг народа". Это - темное пятно нашей истории. Но ВСЕ-ТАКИ СОТНИ ТЫСЯЧ, А НЕ МНОГИЕ МИЛЛИОНЫ [здесь и далее шрифтовые выделения наши. - В. В.]. К чему же такое преувеличение? <...> А цель все та же: как можно гуще очернить сталинский период нашей истории».

Это любшчейший аргумент сталинистов - те миллионы репрессированных, а ВСЕГО ЛИШЬ сотни тысяч». Хотя и здесь они лукавят. На сайте библиотеки Международного «Мемориала», пока он не был ликвидирован Верховным судом РФ, можно было прочитать статью Сергея Кривенко и Сергея Прудовского «Статистика национальных операций НКВД 1937-1938 годов». В ней приводилось количество репрессированных по 11 операциям - польской, немецкой, румынской, финской, латышской, эстонской, греческой, иранской, афганской, харбинской (преследование бывших сотрудников Китайско-Восточной железной дороги, вернувшихся в СССР), а также тех, кто был обвинен в шпионской и диверсионной деятельности в пользу иностранных государств. В статье анализировались данные из двух источников - протоколов Комиссии НКВД и Прокурора СССР и протоколов особых троек региональных УНКВД, а также из отчетных документов об операциях, хранящихся в Центральном архиве ФСБ. Использование аналогичных данных о количестве арестованных в ходе «кулацкой» операции (приказ НКВД № 00447) позволяет уточнить общее число советских граждан, подвергнутых внесудебным репрессиям. Это НЕ МЕНЕЕ 1 МИЛЛИОНА 174 ТЫСЯЧ 478 ЧЕЛОВЕК. Из них почти 60 % были расстреляны, 39 % направлены в ИТЛ, 1 % подвергнут ссылке или высылке.

О сталинских репрессиях в беседах с журналистами Байбаков говорить не любил, а если спрашивали, отвечал в таком примерно духе: да, было, чего уж скрывать, НО... Дальше шел перечень извиняющих обстоятельств: создание индустрии и колхозное строительство, классовая борьба, троцкисты, правый и левый уклон, перегибы на местах, враждебное окружение... Накануне своего 92-летия в интервью газете «Вечерняя Москва» Байбаков говорил журналисту Ф. Медведеву: «Не думайте, что я непоколебимый сталинист. Я никак не могу простить Сталину репрессий, которые были в годы его нахождения у власти. Да, погибло много людей, невинных, честно служивших стране и партии, но скажу прямо инициатором репрессий Сталин не был в той мере, в какой подталкивали его к ним Берия и Каганович. Он МНОГОГО ЯВНО НЕ ЗНАЛ». Последнее утверждение своей трогательной наивностью (за которой лукавство) напоминает тогдашние письма в Кремль: «Товарищ Сталин, произошла чудовищная ошибка...» Ну и, конеч-

но, во всем виноваты Берия и Каганович. Байбаков оправдывает Сталина и в том, что он проворонил начало войны. И здесь все опять через «но»: «Конечно, историческая ошибка Сталина в определении сроков войны очевидна, НО она, на мой взгляд, заключалась в толь, что он не сумел проникнуть в логику Гитлера, авантюристскую и паническую одновременно. Несомненно, как в объективно-историческую истину, Сталин верил, что фашизму не одолеть СССР никогда, ни при каких обстоятельствах, что и подтвердилось в 1945 году. Этот стратегический вывод Сталина был верным, НО он сделал тактическую ошибку, когда, запрещая всяческие меры по повышению состояния боевой готовности, приказывал: "Не отвечать на провокации немцев", очевидно, помятуя, что нападение германцев на Польшу началось с провокации». 

Человек с «баррикадным» сознанием, сформированным в 1920-1930-е годы, Байбаков так и не освободился от деления людей на «своих» и «чужих». Вполне естественно, что и отпор «перевертышам» (к ним он в первую очередь относил идеолога перестройки, члена горбачевского Политбюро А. Н. Яковлева) последний сталинский нарком, давал с классовых позиций, опираясь на сталинское учение: «Эти, вроде А. Яковлева, академики от упраздненных наук, давно втайне помышляли, чтобы мы, строители великой державы, добровольно уступили им и свое историческое место в прошлом как ревнителям "общечеловеческих ценностей" и "общемирового прогресса", от которого якобы отстало наше государство. Они подводили под это "теоретическую" базу, начав кампанию против "административно-командной системы". Конечно, они не сами до этого додумались, - даже якобы новый термин взят ими у Троцкого, у Авторханова и более мелких перебежчиков. <...> И не прав ли был Сталин, когда после войны говорил об ОБОСТРЕНИИ КЛАССОВОЙ БОРЬБЫ?»

Байбаков обрушивал гнев не только на своих бывших товарищей по партии, переставших быть «своими», но и на выдвинутых временем новых начальников. О них он высказывался тоже в понятиях и терминах сталинской эпохи: «Вместо борьбы с коррупцией он [мэр Москвы Г. X. Попов. - В. В.] был озабочен тем, как разработать тарифы на отдельные виды взяток, рассматривая их как плату за те или иные "услуги", оказанные чиновниками. Об этом он говорил открыто, нисколько не стесняясь. Можно ли себе представить, до какой степени морального падения мог дойти глава администрации столицы великого государства... К сожалению, по своему интеллекту и поведению он далеко не одинок в высших коридорах власти. Получается, что И. В. СТАЛИН БЫЛ ПРАВ, КОГДА БОРОЛСЯ С ТРОЦКИСТАМИ И ПРАВЫМИ УКЛОНИСТАМИ. <...> Можно считать несостоятельным и поверхностным утверждение, что у Советской власти были только мнимые враги, а жестокость в этой борьбе объяснять мнительностью Сталина. Обстановку классовой нетерпимости, идейного психоза и доносительства во многом создавали те многочисленные группы партийных сектантов, что еще в начале 1920-х годов рвались к власти. Они любыми способами старались оклеветать и убрать со своего пути всех, кто мешал им, всячески ослабить и распылить ядро сторонников "генерального пути"».

Байбаков пишет о феноменальной осведомленности Сталина. И допускает, что вождь мог иметь целую группу глубоко законспирированных информаторов, попросту говоря - стукачей и доносчиков: «Но [вновь это "но". - В. В.] что же из этого следует? Что мы, ответственные руководители, находились у Сталина под "колпаком'*? Если исходить из общих положений морали или, как мы сегодня говорим, общечеловеческих принципов, это обстоятельство может показаться ужасным, но с точки зрения конкретно-исторической - оправданным. Уверен, что для большинства народа такой НЕДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ КОНТРОЛЬ  ЛУЧШЕ, ЧЕМ ХАОС БЕСКОНТРОЛЬНОЙ СВОБОДЫ и, как следствие, вседозволенность и произвол властей на местах».

Судя по всему, Байбаков не видел в Сталине изъянов, ему в нем нравилось все. Например, то, как вождь относился к молодым специалистам: «Нас он слушал, как мне кажется, с особым чувством - это нам, тогда молодым людям из рабфаков и институтов, предстояло обживать будущее. Вот почему, заметив чье-нибудь дарование, присматривался к нему - каков человек: если трус - не годится, если дерзновенный — нужен. И таких он всячески поддерживал, выдвигал на руководящие посты, ведь не зрязнаменитые "сталинские наркомы" - это в основном 30-35-летние люди с неизрасходованной энергией и верой, что будущее будет построено именно ими».

Подкупала Байбакова и «человечность» вождя, запечатленная мемуаристом в традиции «Рассказов о Ленине»: «Не могу вспомнить ни одного случая, когда Сталин повышал голос, разнося кого-нибудь, или говорил раздраженным тоном. Никогда он не допускал, чтобы его собеседник стушевался перед ним, потерялся от страха или почтения. Он умел сразу и незаметно устанавливать с людьми доверительный, деловой контакт. Каким-то особым даром он чувствовав собеседника, его волнение, и либо мягко вставленным в беседу вопросом, либо одним жестом мог снять напряжение, успокоить, ободрить. Или дружески пошутить».

Был ли Байбаков искренен в своих позднейших оценках Сталина? И да, и нет. В том, что Сталин во всем служил ему примером, был учителем, наставником, в полном смысле вождем, сомневаться не приходится. Нет сомнений и в том, что сталинскую систему управления государством Байбаков считал идеальной и единственно приемлемой для России. Но есть основания усомниться в его якобы полной зашоренности, неспособности подвергнуть критическому рассмотрению и Сталина, и сталинизм даже при их приятии в целом. В уме Байбакову никто никогда не отказывал, включая четырех советских вождей, тоже людей, прямо скажем, неглупых. Почему же в своих мемуарах бывший нарком, и экс-председатель Госплана выглядит замшелым ортодоксом? Думается, дело здесь в новой эпохе, которую Байбаков категорически не принимал. Именно она заставила его рьяно подняться на защиту того политического и экономического строя, той идеологии, той общественной морали, которые на протяжении полувека им же, одним из обитателей советского Олимпа, формировались и которые сформировали его самого. Оттого-то многие страницы байбаковских мемуаров полны митинговой риторики, а она, как известно, не терпит полутонов.

Байбаков провел в правительстве, можно сказать, всю свою жизнь. Неужто его ни разу не посещала мысль, что советская, власть античеловечна, советская мораль лицемерна, советская экономика неэффективна? Не станем гадать. Лишь проникнемся пониманием, что представитель высшей номенклатуры не мог подвергать критике существующий порядок иначе как с трибуны пленума или съезда в заранее согласованной речи. Но даже когда открылись шлюзы и хлынула свобода, Байбаков держался «корпоративные правил; систему, которой служил, не осуждать, товарищей по ЦК и правительству не выставлять подлецами и дураками, «тайны кремлевского двора» не предавать огласке. Мало ли что происходило в верхах, об этом простым смертным знать не положено. Власть должна быть обращена к народу только парадным фасадом, подвалы, чуланы, темные углы - не для всеобщего обозрения.

Держа рот на замке относительно преступлений режима, Байбаков оборонял сакральность власти от покушений на нее со стороны слишком разговорчивых членов «корпорации». Вот почему ему был ненавистен А. Н. Яковлев. И вот почему Сталин в его мемуарах выглядит великим, мудрым, прозорливым, как на картинах Д. Налбандяна. Великим,, мудрым, прозорливым - и только. 

Часть II. «Никита Сергеевич, я не экономист»

«Смутное время»

Девятого марта 1953 года на Красной площади в Москве хоронили Сталина. По радио шла прямая трансляция с похорон, звучал голос Юрия Левитана: «Говорит Москва…» Страна в скорбном оцепенении вслушивалась, ловя каждый звук, доносившийся с Красной площади. Вот председатель Комиссии по организации похорон Н. С. Хрущев открыл митинг и предоставил слово председателю Совета министров СССР, секретарю ЦК КПСС Г. М. Маленкову. Тот сказал что-то проникновенное и уступил микрофон первому заместителю председателя Совета министров СССР Л. П. Берии. Затем эстафета прощальных речей перешла к первому заместителю председателя Совета министров СССР В. М. Молотову. Больше никто не выступал, только эти трое. Стало ясно, что они теперь главные.

Четвертого апреля 1953 года на второй полосе «Правды» было опубликовано «Сообщение МВД СССР». Плотно окруженное рутинными новостями («Строительство в городах Московской области», «Весна в Мичуринских садах», «Исследования в области новой техники»), оно не бросалось в глаза. В нем говорилось, что МВД провело тщательную проверку всех материалов предварительного следствия и других данных по делу группы врачей, обвинявшихся во вредительстве, шпионаже и террористических действиях в отношении активных деятелей Советского государства. Выдвинутые обвинения являются ложными. Работники следственной части бывшего КГБ использовали недопустимые и строжайше запрещенные советскими законами приемы ведения следствия.

Принято считать, что с этого дня началась «оттепель».

Г. М. Маленков выступает с речью в связи со смертью И. В. Сталина 9 марта 1953. [РГАСПИ]

Период с марта по август 1953 года называют «смутным временем» послесталинского СССР. В эти несколько месяцев партийное руководство страны занималось перестановками и новым распределением должностей. Уже 6 марта избранный XIX съездом партии Президиум ЦК был сокращен до десяти членов и четырех кандидатов в члены. Тем самым от власти были отстранены выдвиженцы 1952 года. Первым человеком в руководстве стал Г. М. Маленков. Он получил пост председателя Совета министров и одновременно возглавил Секретариат ЦК. В Совмине у него оказалось четыре заместителя: Л. П. Берия, возглавивший объединенные МВД и МГБ; В. М. Молотов, вернувшийся на должность министра иностранных дел; а также Л. М. Каганович и Н. А. Булганин. Поначалу остался без государственного поста Н. С. Хрущев, но потом Маленков уступил ему Секретариат ЦК, сняв с себя должность председателя.

Председатель Совета министров СССР Г. М. Маленков во время выступления на совместном заседании обеих палат 5-й сессии Верховного Совета СССР. 8 августа 1953. [РГАКФД]

«Смутное время» было также отмечено бурным реформаторством Берии. По его инициативе 18 структурных подразделений МВД («Дальстрой», «Спецстрой» и т. п.) передали другим ведомствам. Аппарат уполномоченного МВД по Германии Берия сам сократил в семь раз. Более того, предложил считать курс на построение социализма в ГДР ошибочным, так как объединенная (а не расколотая) Германия была бы, по его мнению, серьезным противовесом американскому влиянию в Западной Европе. Дальше — новые чудеса: 9 мая по инициативе Берии принимается постановление Президиума ЦК КПСС, в котором признается целесообразным «отказаться от оформления портретами колонн демонстрантов, а также зданий предприятий, учреждений и организаций в дни государственных праздников» (после его ареста постановление отменили как ошибочное). И — невероятная вещь: Берия успевает подготовить предложение Совету министров и Президиуму ЦК о ликвидации системы принудительного труда (ГУЛАГ) ввиду ее экономической неэффективности и бесперспективности.

Позже, находясь в заключении, Берия направлял в ЦК КПСС письма с обещанием «через 2–3 года крепко исправиться». Раскаяние ему не помогло. 23 декабря 1953 года его расстреляли.

Арест и расстрел Берии существенно снизили влияние Маленкова. Его стали критиковать за стремление изменить приоритеты хозяйственного развития в пользу легкой промышленности и за «ошибочное» заявление, что новая мировая война «при современных средствах войны означает гибель мировой цивилизации» (Молотов утверждал, что погибнут только «прогнившие режимы»). Но в те же месяцы усилилось влияние Кагановича. Как один из первых заместителей председателя Совета министров СССР и член Бюро Президиума ЦК он контролировал несколько важных министерств, в том числе и Министерство нефтяной промышленности.

С усилением Кагановича укрепились и позиции Байбакова. Он по-прежнему находился под крылом «железного Лазаря», которого боялся, но которому был обязан своим устойчивым положением. В то же «смутное время» претерпел некоторую реорганизацию и центральный аппарат байбаковского Миннефтепрома.

СОВЕТ МИНИСТРОВ СССР ПОСТАНОВЛЕНИЕ от 2 апреля 1953 года N 959

О структуре и штатах центрального аппарата Министерства нефтяной промышленности Совет Министров Союза ССР постановляет:

1. Утвердить структуру центрального аппарата Министерства нефтяной промышленности согласно Приложению.

2. Установить численность центрального аппарата Министерства нефтяной промышленности в количестве 3 515 единиц, сократив численность работников на 8,3 %.

Поручить министру нефтяной промышленности т. Байбакову утвердить штатное расписание центрального аппарата Министерства нефтяной промышленности в пределах установленной Министерству численности центрального аппарата, руководствуясь существующей схемой должностных окладов.

3. В связи с подлежащей передачей в ведение Министерства нефтяной промышленности организаций и предприятий бывшего Министерства геологии, а также части центрального аппарата указанного Министерства, поручить тт. Звереву и Байбакову установить размер дополнительной численности центрального аппарата Министерства нефтяной промышленности.

4. В соответствии с Постановлением Совета Министров СССР от 18 марта 1953 года N 832–370, предусматривающим передачу Министерству нефтяной промышленности предприятий, строек и организаций Главспецнефтестроя и Ухтинского комбината Министерства внутренних дел СССР, передать соответственно все ассигнования по союзному бюджету, фонды и лимиты по плану развития народного хозяйства и плану материально-технического снабжения народного хозяйства СССР на 1953 год, а также лимиты персональных окладов, установленные для работников организаций и части центрального аппарата Министерства внутренних дел СССР, передаваемых Министерству нефтяной промышленности.

5. Установить, что работники, высвобождающиеся в связи с изменением структуры Министерства нефтяной промышленности, должны быть использованы по специальности, главным образом, в подведомственных этому Министерству предприятиях, организациях и стройках.

Министру нефтяной промышленности т. Байбакову представить в месячный срок в Совет Министров СССР отчет о выполнении настоящего постановления.

6. Определить, что преимущества и льготы и персональные звания, установленные для работников организаций, предприятий и строек, вошедших в состав Министерства нефтяной промышленности, сохраняются в этих организациях, предприятиях и стройках.

7. Установить для Министерства нефтяной промышленности дополнительный лимит персональных окладов в количестве 12 окладов в размере до 5 000 рублей для назначения их руководящим работникам центрального аппарата из числа бывших заместителей Министра и членов коллегий.

8. Поручить Министру нефтяной промышленности т. Байбакову представить в месячный срок в Совет Министров СССР предложения о сети снабженческих и сбытовых организаций, а также трестов и других средних звеньев управления, исходя из необходимости слияния параллельно действующих в одних и тех же пунктах организаций и ликвидации излишних звеньев управления, а также значительного сокращения численности работников.

Председатель

Совета Министров Союза ССР Г.

        Маленков

Управляющий Делами

Совета Министров СССР М.

Помазнев

Постановления, касающиеся работы министерств, как правило, готовились с участием отраслевого министра. Так случилось и здесь. Реорганизация центрального аппарата Миннефтепрома была задумана самим Байбаковым, и после недолгих согласований в правительственных и партийных инстанциях он получил на нее карт-бланш. После смерти Сталина все приходило в движение, все нуждалось в обновлении, все знаменовало смену эпох.

Седьмого сентября 1953 года пленум ЦК КПСС избрал первым секретарем ЦК КПСС Н. С. Хрущева. Когда председатель Совета министров Г. М. Маленков оставил пост секретаря ЦК, Хрущев стал «хозяином» партаппарата, хотя до сентября 1953-го не был в ранге первого секретаря, не входил даже в первую «пятерку» членов Политбюро.

Никита Сергеевич Хрущев. 1960-е. [РГАСПИ]

Выдвижение Н. С. Хрущева на первую роль в партии, а значит, в государстве, для многих было неожиданным. Для Байбакова — тоже. Свое отношение он выразит много позже: «Не числилось за Никитой Сергеевичем ни громких всенародных деяний и заслуг, ни теоретических работ, только голод на Украине, о котором старались не помнить, как и о сдаче Киева в 1941 году. Зато бытовало мнение: крепок, ухватист, хороший хозяйственник, то есть типичный партийный практик, умеет вызвать к себе симпатию простой речью и обхождением; располагал к себе и внешний облик: простецкое лицо и жесты, простодушие как знак добропорядочности. И то, что он словоохотлив не в меру, тороплив в делах, это мы тоже знали. Но, видимо, в нас, в нашей социальной психологии жило скрытое желание человеческой простоты, распахнутости и новизны, поэтому и старались не замечать ни грубости его характера, ни авантюрности его решений».

Убедить номенклатуру в том, что она не прогадала, избрав его первым секретарем, Хрущеву удалось одной репликой, которая прозвучала в ноябре 1953 года на проходившем в ЦК совещании по вопросам кадровой политики. С докладом выступал Маленков. Он говорил о фактах коррупции и морально-бытового разложения в партаппарате. Ф. М. Бурлацкий, многолетний советник советских вождей, находился в зале и оставил потом такое свидетельство: «После его [Маленкова. — В. В.] доклада в зале, где как раз и сидели главные партаппаратчики, стояла гробовая тишина, недоумение было перемешано с растерянностью, растерянность со страхом, страх с возмущением. И тогда из президиума раздался голос Хрущева: “Все верно, Георгий Максимилианович. Но аппарат — это наша опора”. И зал взорвался восторженными аплодисментами».

Авария или открытие?

С приходом Хрущева к власти Байбаков ничего не приобрел в плане карьерного продвижения и еще два года оставался министром нефтяной промышленности. Но именно в этот период (благодаря ли министру — утверждать не рискнем, хотя сам он свой вклад оценивал без приуменьшения) Россия стала нефтяной сверхдержавой. Это произошло 21 сентября 1953 года. В этот день опорная скважина в поселке Березово (том самом, где отбывал ссылку бывший фаворит Петра I Александр Меншиков) дала мощный газовый фонтан, возвестивший об открытии первого промышленного газоносного района в Сибири. Главный инженер буровой партии Г. Д. Сурков в тот день телеграфировал: «Срочная Тюмень Нефтегеология Шиленко Выброс при подъеме инструмента Давление на устье 75 атмосфер Срочно ждем самолета Сурков».

Как же это произошло? В своей книге Байбаков не поскупился на подробности: «На Березовской опорной скважине после промывки поднимали инструмент. Вдруг произошел выброс глинистого раствора, затем были выброшены бурильные трубы, и следом возник фонтан воды с газом. Стоял очень сильный, труднопереносимый гул, поэтому жителей из близ расположенных домов пришлось переселить. Это была, конечно, аварийная ситуация. Причин было несколько, но главная из них — отсутствие опыта при аналогичных ситуациях. Газоносный пласт не был выделен, и необходимую предосторожность не проявили при подъеме колонны труб, не оказалось под рукой и фонтанной арматуры для закрытия скважины».

Это происшествие имело свою предысторию. Как после оказалось, счастливую. Зимой 1952 года в Березово был переведен на должность начальника и старшего геолога партии опорного бурения инженер А. Г. Быстрицкий. Он должен был выбрать место для заложения скважины и размещения базы, расселить людей, заготовить материалы для строительства буровой и других хозяйственных объектов. В конце мая, когда в этих местах начинается навигация, туда должны были завезти буровую установку и оборудование, чтобы к осени забурить скважину. Однако Быстрицкий ради удобного обустройства буровой перенес место ее заложения на 150 метров против проектного.

Из воспоминаний А. Г. Быстрицкого:

«Настал момент, когда окрестности Березова огласились уханьем голосов, ревом тракторов. Полным ходом шла разгрузка. Помог райком КПСС, по инициативе которого на выгрузку было мобилизовано население поселка. Долго пришлось повозиться с двадцатитонным насосом буровой установки. На высокий берег его вытаскивали тросом. Оглушительно гудел трактор и не мог сдвинуться с места. Сердито пускал к небу кольца дыма. Отходил назад и опять рвался вперед, натягивая трос до предела. Люди облепили насос со всех сторон. Руки, спины, лица застыли в едином усилии. На помощь подошла еще группа. И тронулся с места, пополз вверх тяжелый груз. Вскоре управились и с лебедкой — такой же тяжеловесной громадиной. Пока возили по непролазной грязи оборудование, основательно разбили дорогу к вышке. Бурение шло не так, как хотелось. Часто не хватало солярки для дизелей, которую возили из Ханты-Мансийска. Тогда приходилось поднимать инструмент и ждать. Но, несмотря на трудности, бурили. Буровую построили в короткий для северных условий срок — за два месяца…»

За самовольное отклонение от проекта Быстрицкому объявили выговор. Это потом выяснилось, что, если бы опорная скважина была пробурена в первоначально проектируемой точке, она дала бы только воду, поскольку оказалась бы уже за контуром месторождения.

При взрыве на буровой погибли три человека. Кто-то должен был за это ответить. В Министерстве геологии собрали коллегию. Обсуждение было тяжелым. Но недолгим. Постановили считать происшедшее не аварией, а открытием. Байбаков с этой версией согласился. Так и доложили «наверх».

Газ Березова поставил последнюю точку в спорах о перспективности Западной Сибири. Открытие этого месторождения еще более упрочило положение Байбакова во власти.

Неожиданное назначение

В августе 1955 года Байбаков неожиданно был вызван в ЦК к Хрущеву: «Помню, он встретил меня, уверенно стоя на ковровой дорожке своего кабинета, по-простецки засунув руки в карманы просторного, мешковатого пиджака, широко и приветливо улыбаясь. Он дружески пожал мне руку и широким хозяйским жестом пригласил располагаться. Сам сел за стол, а я в кресло у стола. Уже в том, как он встретил меня, было что-то от нового, “хрущевского” стиля — намек на равенство в этом кабинете, на простоту отношений, — мол, нет ни подчиненного, ни начальника — вождя, а есть деловое партийное содружество».

Хрущев был настроен дружелюбно, излучал доверие и радушие. Начал с перечисления былых заслуг Байбакова: мол, помним, ценим. Затем стал расточать похвалы ему как нынешнему руководителю отрасли, в короткие сроки достигшей успехов в увеличении добычи нефти и газа. Такое вступление вызвало у Байбакова настороженность. Он не понимал, к какой «сказке» эта «присказка». К начальству вызывают не затем, чтобы хвалить. Не успел визитер подумать, к чему клонит хозяин кабинета, как тот сам раскрыл карты:

— Президиум ЦК считает целесообразным назначить вас председателем Госплана СССР.

Это было неожиданное предложение. Настолько неожиданное, что получивший его министр от растерянности и волнения не сумел даже, как полагалось, поблагодарить за доверие. Успел только подумать: по силам ли это мне?

— Никита Сергеевич, я не экономист. И с планированием народного хозяйства страны не справлюсь.

Байбакову казалось, что он нашел нужные доводы для отказа. Но Хрущев живо парировал:

— А я? А я разве экономист? Я, что ли, разбираюсь в планировании? А ведь вот руковожу всей экономикой страны. Приходится.

Байбаков решил защищаться до конца, не боясь показаться дерзким и неуступчивым:

— Да ведь одно дело давать указания по отдельной, той или иной отрасли, и совсем другое — сбалансировать все отрасли. Все просчитать: взаимосвязи и тенденции, ресурсы. И найти правильное решение.

— Ничего, — вел Хрущев свою линию. — Поработаете со своим коллективом. Вживетесь — и будете выдавать правильные решения.

Доводов Никита Сергеевич не принимал. Решение было принято им заранее, и отступать от него он не собирался. «А я в те минуты, действительно, не представлял, как я, “коренной нефтяник”, возьмусь за планирование такого огромного хозяйства в масштабах всей страны. Разберусь ли, не завалю ли дела? “Честь велика, да ноша тяжка” — не зря ведь сказано. К тому же я целиком был поглощен развитием родной отрасли. В ней — моя жизнь, мои знания. Она теперь на крутом подъеме, осваиваются новые месторождения “Второго Баку”. Уйти сейчас — не измена ли делу всей жизни? Прирос я к нему всеми корнями. А Хрущев, не обращая внимания на мое смятение и слова, уже объяснял мне в привычном, официальном тоне, что теперь нужно лучшие силы государственно мыслящих хозяйственников направить и сосредоточить на разработке плана шестой пятилетки. Что эта пятилетка будет, безусловно, новаторской, лучше, чем прежние».

Разговор продолжался. Байбаков задавал попутные вопросы, уточнял детали. Он понимал, что по существу уже принятого решения спорить бесполезно. Тем не менее несколько раз повторил просьбу:

— Никита Сергеевич, дайте на размышление хотя бы один день.

— Ну ладно, если просите, даем вам этот один день, — согласился Хрущев.

Оставив Никиту Сергеевича в добром расположении духа, Байбаков направился в свое министерство, которое располагалось на той же площади Ногина. Он поднялся в свой кабинет и, не успев переступить его порог, увидел в приемной кремлевского курьера. Тот держал в руках красный конверт — знак срочности и важности. В конверте содержалось постановление Верховного Совета СССР о назначении Байбакова Николая Константиновича председателем Госплана СССР и освобождении его от обязанностей министра нефтяной промышленности. «Ясно, что постановление было подписано еще накануне моей встречи с Хрущевым. И он, конечно же, знал об этом, обещая дать мне время подумать. Как же так? Разумеется, не забывчивость или несогласованность отделов ЦК. Как ни невероятно, но это было так — черточка нового стиля руководства. И поскольку решение такого уровня для коммуниста — закон, я приступил к исполнению обязанностей председателя Госплана СССР».

«Кагановичу ничего не говори…»

Предшественником Байбакова в Госплане СССР был М. X. Сабуров. Он возглавлял ведомство многократно: в 1941–1942 годах, с 1949-го по 1953-й, с 1953-го по 1955-й. Именно он в октябре 1952-го, на XIX съезде КПСС, делал доклад о пятом пятилетием плане СССР, и сам документ разрабатывался под его руководством. Сабуров имел колоссальный управленческий опыт. Ему было свойственно и здравое понимание хозяйственных реалий. Он, например, решительно не приветствовал превращение многих регионов страны в монокультурные сырьевые базы, выступал против отвлечения колоссальных человеческих и материально-технических ресурсов из России в целинные регионы Казахстана, пока эффективность таких затрат не будет достоверно доказана.

Едва ли Хрущев учуял, что Сабуров станет потом активным критиком повсеместного насаждения кукурузы и противником прочих подобных «экспериментов» (за это бывшего члена Президиума ЦК КПСС и первого заместителя председателя Совмина СССР сначала сделают одним из замов главы Госкомитета по внешнеэкономическим связям, потом продолжат понижать, назначая директором то одного, то другого завода в Сызрани, и в 1966-м дадут полную отставку). Просто Хрущеву в 1955 году нужна была «свежая кровь» в Госплане. Была задумана реорганизация этого органа, и требовался руководитель, способный ее провести. Хрущев пребывал в размышлениях. На его вопрос, кого бы поставить на место председателя Госплана СССР, заведующий отделом промышленности ЦК И. И. Кузьмин ответил, что наиболее подходящий кандидат на этот пост — Байбаков, и попытался дать Байбакову характеристику. Хрущев его прервал: «Я Байбакова знаю. Он предложил строить газопровод Дашава — Киев — Москва. Это самый надежный газопровод. Байбаков принимал активное участие в его сооружении».

Раскинув кадровый пасьянс и так и эдак, Хрущев остановил свой выбор на Байбакове.

Смена главы СССР повлекла за собой и смену хозяйственных практик. Сталин осуществлял мобилизационную модель экономики, и Госплан был ее оплотом. Хрущев же потребовал реформировать систему планирования — перейти от моноструктурного к перспективному и текущему. Поэтому еще в июне, за два месяца до назначения Байбакова председателем, Госплан был разделен на две государственные комиссии: перспективного планирования, сохранившей название «Госплан СССР», и текущего планирования, председателем которой был назначен М. Г. Первухин.

Отныне Байбаков должен был иметь дело со всем хозяйственным механизмом страны. Ряд важных узлов этого сложного механизма он знал, и особенно хорошо — топливно-энергетический комплекс. Но с другими отраслями знаком был слабо. «Вся трудность для меня состояла в том, — признавался он позднее, — что нужно было быстро и основательно постичь сложнейшую механику сбалансирования всех отраслей экономики. <…> Задача невероятно трудная, и снова время потребовало от меня огромного напряжения сил: приходилось спать 4–5 часов в сутки, расписывать и планировать каждый час, одновременно и работать, используя свой прошлый опыт, и учиться, чтобы постичь государственное планирование как науку».

Вступив в должность, Байбаков взял себе за образец Николая Вознесенского, 11 лет возглавлявшего Госплан СССР: «Я знал, что это был умный человек, я бы сказал, тонкий “психолог экономики”. Все еще помнили его глобальный научный труд “Военная экономика СССР в период Отечественной войны”. <…> Главным же в его работе было то, что он обосновал необходимость опережающих темпов роста производительности труда по отношению к заработной плате как важнейшее условие социалистического накопления и расширенного воспроизводства. Мне эти принципы были понятны. Я и раньше внимательно следил за практической и научной деятельностью Николая Алексеевича, особенно в годы войны, когда он с предельной точностью и оперативностью руководил важнейшими экономическими процессами: переключением гражданских отраслей на нужды обороны, перераспределением всех экономических и трудовых ресурсов страны в интересах фронта, созданием системы снабжения фронта и тыла».

По мнению Байбакова, важным достижением Вознесенского был созданный им институт уполномоченных Госплана по важнейшим экономическим регионам страны. Уполномоченные персонально назначались правительством. Они не подчинялись местным органам власти, их задачей было блюсти общегосударственные интересы. Им придали небольшой аппарат. Уполномоченные выполняли наиболее важные, требующие рассмотрения на месте, поручения Госплана и правительства. Доклады уполномоченных рассматривались на самом высоком уровне. После гибели Вознесенского институт уполномоченных Госплана был ликвидирован.

«Теперь мне пришлось занять место Н. А. Вознесенского. Я убедился, что здесь его помнят, ценят и любят, что стиль и методы его работы сохранились и четко проводятся в жизнь. <…> Да, он был подчас резок в суждениях, решительно настаивал на своих требованиях, даже во время встреч со Сталиным. Он без личных амбиций, а строго ради дела мог возразить и Сталину, и Берии. Особенно резкие стычки были у него с Кагановичем. Это отсутствие дистанции, сосредоточенность на государственных интересах невольно вызывали уважение у тех, кто имел с ним дело».

К тем, кто имел дело с Вознесенским, принадлежал и сам Байбаков. Однажды его, наркома нефтяной промышленности, и Василия Вахрушева, главу угольной отрасли, Вознесенский вызвал к себе. Разговор был о том, как обеспечить топливом запросы фронта и тыла. Доклад обоих наркомов Вознесенского не удовлетворил. Он нахмурился и потребовал увеличить проектные задания по добыче нефти и угля.

— Но для этого нужны дополнительные материальные ресурсы! Вот цифры, вот показатели, — ответили наркомы, отлично зная, что их отрасли работают на пределе.

— Таких ресурсов у нас сейчас нет, и мы ничего дать вам не можем.

Как рассказывал Байбаков, напряженность в кабинете возрастала. Вахрушев яростно настаивал, чтобы ресурсы все-таки были выделены, сыпал цифрами. А Вознесенский с прежней твердостью отказывал. «И вдруг, то ли в запальчивости, то ли из-за перенапряжения нервов, горячий спор перешел в нечто невообразимое: Вахрушев, побледнев, вскочил со стула, схватил Вознесенского за лацканы пиджака и начал трясти его, выкрикивая уже совсем скандальные “доводы”. Я опешил. Вознесенский, тоже ухватив разъяренного собеседника за лацканы, тряс его, что-то крича. Тут подоспел заместитель председателя Госплана Панов, и нам с трудом удалось разнять и развести “бойцов”. Разошлись мы, так и не получив требуемой помощи».

Умению говорить «нет», когда надо сказать «нет», Байбаков тоже учился у Вознесенского.

Спустя три месяца после прихода Байбакова в Госплан его вызвал Хрущев и поручил разработать генеральный план реконструкции железнодорожного транспорта. Речь шла о его переводе в течение трех пятилеток с паровой тяги на электрическую и тепловую. Это было действительно необходимо: потребности страны в перевозках значительно превышали возможности паровозного транспорта. Коэффициент полезного действия электровозов и тепловозов был в 4–5 раз выше, чем у паровозов, а это много значило для повышения эффективности работы железнодорожного транспорта.

Давая поручение, Хрущев сказал:

— Только ничего Кагановичу об этом не говори, имей дело с Вещевым [министром путей сообщения. — В. В.]. Для подготовки соответствующего документа даю вам срок три месяца.

О том, что происходило дальше, рассказал в своих мемуарах сын Хрущева, Сергей:

«В конце 1955 года, вслед за целиной, реорганизацией Военно-морского флота, пересмотром стратегии в области электроэнергетики, отец взялся за транспорт, вторгся в вотчину Кагановича. <…> В 1955 году отец Кагановича не боялся, он занимал более высокую ступень в кремлевской иерархии. В таких обстоятельствах Каганович, в отличие от Молотова, никогда не спорил, соглашался, хотя сам и придерживался иного мнения. Но и отцу не хотелось с ним конфликтовать, слишком многое их связывало. <…> Отец решил действовать втайне от Кагановича, а потом поставить его перед фактом. В августе 1955 года он вызвал к себе Байбакова, недавно назначенного главой Госплана, и поручил ему разработать программу реконструкции железнодорожного транспорта с переводом его в течение трех пятилеток на тепловозную и электровозную тягу. Байбаков прекрасно понимал, что паровозы — это прошлый век. Но Каганович?.. Он прослужил у него в заместителях в Наркомате топливной промышленности не один год и хорошо изучил его характер. К тому же в Президиуме ЦК и Совете министров Каганович ведал топливом и транспортом. В позиции Кагановича Байбаков не сомневался.

Не сомневался в ней и отец, и поэтому попросил, насколько удастся, скрыть от Кагановича подготовку программы, напрямую взаимодействовать с министром путей сообщения Борисом Павловичем Вещевым.

Вернувшись в Госплан, Байбаков, не теряя времени, пригласил к себе Бещева. Уговаривать его не пришлось, Бещев лучше кого-либо понимал, что паровозам давно пора на покой. Но Каганович?!

— Николай Константинович, а Никита Сергеевич говорил об этом с Лазарем Моисеевичем? — забеспокоился министр.

— В том-то и штука, что нет, — отвечал Байбаков, — более того, он вообще просил держать всю затею в секрете от Кагановича.

— Но как провести разработку такого проекта втайне от Лазаря Моисеевича, если он в Совмине отвечает за весь транспорт? — Бещев перепугался не на шутку. — Нет, уволь меня, Николай Константинович, я за такое дело не возьмусь. Тебе-то ничего не будет, ты заместитель председателя правительства, а мне, когда Каганович узнает, несдобровать.

— Да не трусь ты, — уговаривал министра председатель Госплана, — ведь поручение исходит от самого Хрущева. Кроме того, дело-то большой государственной важности.

— Так-то оно так, — заколебался Бещев, но, видимо, представив себе разгневанного Кагановича, решительно закончил: — В таком деле я участвовать не стану.

Байбаков сочувствовал Бещеву. Он понимал, Каганович не просто заместитель председателя Совета министров, но и член Президиума ЦК, в отсутствие Хрущева он председательствует на заседаниях Президиума ЦК. Бещеву он “измены” не простит. Однако и не выполнить поручение Хрущева Байбаков не мог.

— Значит, дрейфишь? — пошел на компромисс Байбаков. — Тогда давай так договоримся: ты мне подготовишь все материалы, прикомандируешь к Госплану знающего надежного человека, а все остальное дело наших рук. Если Каганович узнает, притворишься, что ты ни при чем.

— Он что, дурак, Каганович? — возмутился Бещев. — Так он и поверит. Нет уж, уволь меня от такого дела. Считай, что мы не разговаривали, я вообще ничего не знаю, а вся эта затея — инициатива Госплана.

— Ничего не поделаешь, — сдался Байбаков. — Ты только готовь для меня материалы, какие я попрошу, а остальное я возьму на себя.

Бещев кисло улыбнулся в ответ. Он очень неуютно чувствовал себя между двух жерновов: с одной стороны, Хрущев, с его вполне своевременным и разумным поручением, с другой — Каганович…

Революцию на железных дорогах Советского Союза Госплан подготовил не за три, а за пять месяцев. С учетом всей сложности задачи сроки рекордные. В начале 1956 года предстояло обсуждение программы на Президиуме ЦК. Каганович о готовящихся документах ничего не узнал. Бещев и его подчиненные молчаливо сочувствовали новому делу и совсем не горели желанием подводить Госплан, ну а госплановцы тем более не искали хлопот на свою голову. Секрет раскрылся только в январе 1956 года, когда Лазарь Моисеевич получил официальные документы к очередному заседанию Президиума ЦК. В кабинете Байбакова раздался звонок кремлевской “вертушки”.

— Байбаков, ты представил в ЦК вредительский документ! — не поздоровавшись, заорал Каганович. — В случае войны противник первым делом уничтожит нефтепромыслы и электростанции, железные дороги остановятся, и мы погибнем.

Голос его звенел от негодования. Несколько лет тому назад Байбакову после такого разноса — одна дорога на Лубянку. Теперь уже Николай Константинович чувствовал себя в безопасности и даже попытался возражать.

— Лазарь Моисеевич, но ведь и паровозы нуждаются в топливе, а шахты можно разрушить так же, как и нефтепромыслы, — урезонивал он собеседника. — Выгоды от перехода на новые виды тяги очевидные, развитые страны давно отказались от паровозов.

— Я был и буду категорически против этой затеи! Вы еще ответите! — не унимался Каганович и тут же, чуть сбавив тон, поинтересовался. — А кто вообще поручил тебе такое?

— Первый секретарь, — ответил Байбаков, не назвав фамилии.

— Почему мне не доложил? — допытывался Каганович.

— Не хотел вас затруднять, — почти нагло ответил Байбаков.

— Все! Я буду против! — в телефонной трубке раздался громкий треск, и наступила полная тишина. Видимо, Каганович треснул трубкой об стол.

Часа через два Байбакову позвонил отец.

— Хороший документ вы представили, товарищ Байбаков, — в голосе отца проскальзывали смешинки, видимо, Каганович и ему звонил. — Надеюсь, на завтрашнем Президиуме ЦК мы его утвердим. Только как следует подготовьтесь. Наверняка вам зададут немало вопросов.

Дальше отец начал интересоваться деталями. Перед тем как попрощаться, Байбаков рассказал о звонке Кагановича.

— Э-э, не обращайте внимания, — рассмеялся отец, — чего еще можно от него ожидать? Потому-то я просил все держать от него в секрете».

Пятого января 1956 года Президиум ЦК единогласно утвердил программу реконструкции железнодорожного транспорта. Голосовал за нее и Каганович. «Железный Лазарь» всегда был с теми, за кем сила.

Спасти Главгаз

Хрущев относился пристрастно не только к железнодорожному транспорту, но и к отечественной газовой промышленности. Зная это, Байбаков в 1955 году, еще будучи «топливным» министром, обратился в правительство с предложением создать газовый главк. Предложение было одобрено, и в том же году появился Главгаз СССР, прообраз будущего Газпрома. Но через два года началась ликвидация министерств. Хрущев решил, что Главгазу туда же дорога.

Начальник Главгаза СССР Алексей Шмарев и член коллегии главка Юлий Боксерман 27 апреля 1957 года обратились к Хрущеву с письмом:

«На протяжении многих лет, находясь в различных министерствах, главным образом в нефтяной промышленности, газовая промышленность развивалась медленно, и ей не уделялось необходимого внимания. Поэтому остались невыполненными задания по ее росту, установленные XVIII и XIX съездами партии. Развитие нефтяной и газовой промышленности тесно связано с большим расходом труб, и, так как задачи по снабжению народного хозяйства нефтепродуктами всегда были главными в работе нефтяников, интересы газовой промышленности постоянно ущемлялись. Вы лично знаете, что по этим причинам было задержано на несколько лет строительство газопровода Ставрополь — Москва, недопустимо медленно велась разведка газовых месторождений. Организованное в августе 1956 года Главное управление газовой промышленности за короткий срок разработало и осуществляет ряд мероприятий по быстрому развитию газовой промышленности. Госпланом СССР и Главгазом изысканы возможности по резкому повышению добычи природного газа. За 1957 год будет обеспечен прирост добычи газа в 3 млрд кбм, что равноценно 12 млн тонн угля, в то время как за все прошлое пятилетие прирост составил только 4 млрд кбм… Главгазом совместно с соответствующими партийными организациями разработаны предложения по увеличению газоснабжения г. Москвы, снабжению газом крупных промышленных центров — Ленинграда, Свердловска, Минска и др.».

Заместитель председателя Государственной экспертной комиссии Госплана СССР Юрий Боксерман. 25 февраля 1983 [РИА Новости]

Руководители Главгаза писали и об особенностях работы отрасли, не позволяющих переподчинить ее территориальным советам народного хозяйства — совнархозам:

«Газовая промышленность имеет коренные особенности, отличающие ее от нефтяной. В нашей стране построены такие крупные газопроводы как Ставрополь — Москва, Дашава — Киев — Москва, Саратов — Москва и другие, сооружаются новые магистрали, которые охватят единой системой газоснабжения РСФСР, Украину, Белоруссию, Литву, Латвию, Эстонию, Грузию, Армению, Молдавию. Эта единая система газоснабжения не может быть разделена между экономическими районами, так как маневрирование газовыми ресурсами между ними может обеспечиваться лишь при централизованном управлении газопроводами, которые требуют ежечасного управления, изменении режима подачи газа в зависимости от потребления, оперативном устранении возможных неполадок. В отличие от угля, нефти и нефтепродуктов, газ может транспортироваться только по системе газопроводов, потребители которого не имеют запасов газа. Резервуаром газа для потребителей является газовый промысел, где производится регулирование подачи газа в зависимости от его расходования. Следовательно, система газовый промысел — газопровод — потребитель представляет неразрывное целое, нуждающееся в едином руководстве и управлении».

Авторы письма доказывали, что ликвидация Главгаза не позволит в ближайшие годы догнать и перегнать Америку в этой сфере:

«Наша газовая промышленность находится еще на крайне низком уровне и отстоит от уровня развития этой отрасли в зарубежных странах. В СССР газоснабжением охвачено всего лишь 8 % населения, в США — 62 %, Франции — 49 %, Италии — 33 %. Отечественная газовая промышленность как самостоятельная отрасль пока еще не создана. Развитие ее непосредственно затрагивает интересы многих десятков миллионов трудящихся, и в ближайшие годы газоснабжением будут охвачены все республики Советского Союза, в том числе Среднеазиатские, Прибалтийские, Закавказские и Белоруссия. Такое положение требует наличия общесоюзного органа, ибо в объединенном Министерстве нефти и газа РСФСР вопросы развития газовой промышленности этих республик не смогут быть решены. Учитывая все это, просим Вас рассмотреть вопрос об оставлении Главгаза».

Но Хрущев не сдавался, стоял на своем. Главгаз начал передавать свои предприятия совнархозам, а Шмарева назначили председателем одного из них — в Казани.

Спасение пришло случайно. В Главгаз позвонил Хрущев и попросил Боксермана заняться строительством газопровода Татария — Горький. Боксерман сказал, что задачу понял, но хотел бы просить Никиту Сергеевича о личной встрече. На следующий день он был принят Хрущевым и попытался его убедить, что ликвидировать Главгаз нельзя — главк только начал работать, а «разрезать» газопроводы на участки по совнархозам невозможно. Хрущев позвонил заведующему промышленным отделом ЦК Кузьмину и спросил его мнение. Кузьмин сказал, что он против сохранения Главгаза. Вопрос вынесли на Президиум ЦК партии. Документы к заседанию готовил новый руководитель ликвидируемого Главгаза Алексей Кортунов. «Он, — вспоминал ветеран нефтегазовой промышленности Шаген Донгарян, — внес в ЦК КПСС следующие предложения: сохранить Главгаз СССР для успешного выполнения программы газификации страны и передать из ликвидируемого Министерства строительствапредприятий нефтяной промышленности в Главгаз СССР все строительно-монтажные организации, строящие магистральные нефте-, газо- и продуктопроводы, то есть создающие общегосударственную систему энергоснабжающих трубопроводов… В ЦК это предложение восприняли негативно, но вынесли на обсуждение Политбюро. При этом Кортунову намекнули, что если он отзовет свое предложение, то сможет уцелеть. Алексей Кириллович предложение не отозвал, а на заседании Политбюро очень аргументированно стал доказывать необходимость его принятия и государственную пользу. Его полностью поддержали член Политбюро Е. А. Фурцева (она, будучи секретарем Московского горкома КПСС, курировала строительство газопровода Ставрополь — Москва и хорошо понимала проблему) и А. И. Микоян. Их аргументы убедили Хрущева».

Исход борьбы за Главгаз был Байбакову небезразличен. Он с острой заинтересованностью наблюдал, как идет эта борьба. Но вмешаться в нее не осмелился. Потому что был уже не «топливным» министром, а председателем Госплана. Не вторгаться в чужие вотчины — эту заповедь советского чиновника Байбаков чтил и никогда не нарушал. Лишь сорок лет спустя он скажет: «Я радовался тому, что поступили правильно. Благодаря целенаправленной деятельности работников этого главка, а потом и Мингазпрома в СССР была создана единая система газопроводов всех союзных республик общей протяженностью более 250 тысяч километров».

Госплан велит распахать и засеять

В начале 1950-х в стране началась кампания по освоению целинных и залежных земель. Госпланом СССР было намечено распахать в Казахстане, Сибири, Поволжье, на Урале и в других районах страны, признанных целинными, не менее 43 миллионов гектаров.

Освоение целины началось без всякой предварительной подготовки, при полном отсутствии инфраструктуры — дорог, зернохранилищ, квалифицированных кадров, не говоря уже о жилье и ремонтной базе для техники. Все это не закладывалось в планы, целина застала экономику врасплох.

Хрущев требовал от Госплана высоких заданий целинникам. Природные условия степей не принимались во внимание: не учитывались песчаные бури и суховеи, не были разработаны щадящие способы обработки почв и адаптированные к этому типу климата сорта зерновых.

Комплектование целинных отрядов было возложено на комсомольские комитеты. Они начали набирать добровольцев — это были в основном рабочие и служащие с семилетним образованием. Дефицит образованных специалистов обнаружился сразу же. В результате появилась разнарядка на техников и инженеров-механизаторов, которую невозможно было выполнить иначе как административным авралом.

За 1954–1961 годы целина поглотила 20 % всех вложений СССР в сельское хозяйство. Из-за этого аграрное развитие традиционных российских районов земледелия основательно затормозилось.

Из воспоминаний Молотова:

«Целину начали осваивать преждевременно. Безусловно, это была нелепость. В таком размере — авантюра. Я с самого начала был сторонником освоения целины в ограниченных масштабах, а не в таких громадных, которые нас заставили огромные средства вложить, нести колоссальные расходы вместо того, чтобы в обжитых районах поднимать то, что уже готово. А ведь иначе нельзя. Вот у тебя миллион рублей, больше нет, так отдать их на целину или уже в обжитые районы, где возможности имеются? Я предлагал вложить эти деньги в наше Нечерноземье, а целину поднимать постепенно. Разбросали средства — и этим немножко, и тем, а хлеб хранить негде, он гниет, дорог нет, вывезти нельзя. А Хрущев нашел идею и несется, как саврас без узды!»

Байбакову же, напротив, этот период в жизни страны представлялся успешным. «Мне как председателю Госплана СССР он [Хрущев. — В. В.] давал задания по подготовке проектов решений по крупным народнохозяйственным проблемам. Одна из них — освоение целины. Как ни ругают целину, а меж тем только Казахстан поставлял в централизованный фонд страны примерно 16 миллионов тонн зерна ежегодно. Другой пример — Голодная степь. Госплан готовил постановление по мелиорированию в Узбекистане 320 тысяч гектаров земли, на которой ныне собирают до миллиона тонн хлопка-сырца».

Байбакову многое не нравилось в хрущевских начинаниях. Но целину он приветствовал.

Байбаков принимает Неру и Ганди

После смерти Сталина СССР стал устанавливать более тесные связи со странами «третьего мира». Отношения начались с визита премьер-министра Индии Джавахарлала Неру в Советский Союз в июне 1955-го. Визит продолжался беспрецедентно долго — 17 дней. За это время индийские гости посетили почти два десятка городов, Крым, Грузию, Узбекистан, Туркмению, Казахстан.

Восхищенный успехами страны социализма, Неру выразил желание встретиться с председателем Госплана СССР и познакомиться с системой планирования народного хозяйства.

Беседа проходила в Госплане и длилась более двух часов. Байбаков подробно рассказывал о принципах и организации планирования, о структуре плана, о том, как осуществляется контроль над выполнением плановых заданий. Неру внимательно слушал, задавал вопросы. В частности, интересовался возможностью применения плановой системы в условиях Индии (Неру, как премьер-министр, возглавлял также и плановую работу). В беседе принимала участие и дочь Неру — Индира Ганди. В конце встречи Неру сказал: «Советский Союз за короткий срок своего существования достиг больших успехов в экономическом развитии. Мы сделаем все возможное, чтобы отсталую страну, какой является Индия, в сжатые сроки поставить на путь планомерного развития экономики и добиться подъема жизненного уровня населения».

С Индирой Ганди Байбакова потом сведет случай еще раз. Это произойдет 19 ноября 1967 года, в день ее 50-летия. К тому времени она была уже премьер-министром. Байбаков был удостоен аудиенции и преподнес юбилярше букет цветов: «Глубокое впечатление осталось у меня от теплой беседы с этой великой женщиной, умеющей расположить к себе собеседника, придать разговору непринужденный характер».

В 1973 году между Госпланом СССР и плановой комиссией Индии было подписано соглашение о сотрудничестве. В его рамках создали совместную советско-индийскую исследовательскую группу по вопросам планирования. Она регулярно собиралась в Дели или в Москве. При Байбакове было проведено десять заседаний этой группы.

«Вот и я был там же»

В феврале 1956 года Госплан представил в ЦК доклад «Об итогах рассмотрения предложений трудящихся по проекту директив шестой пятилетки». В те дни на Старую площадь приходило тысячи писем. Граждане привычно взывали к «партии и правительству»: просили жилье, жаловались на всяческие притеснения, предлагали сократить рабочий день, повысить зарплату, увеличить пенсии… Готовился XX съезд. Никто еще не знал, чем он обернется для страны.

С экономическим докладом на съезде выступал председатель Совета министров СССР Николай Булганин. Интенсифицировать сельское хозяйство, решить острую жилищную проблему, переориентировать экономику с преобладающего производства предметов потребления на массовое создание средств производства — кто потом станет «опознавать» XX съезд по провозглашенным на нем задачам шестой пятилетки и выводить отсюда его историческое значение? Главным и единственно историческим событием съезда стали последнее — закрытое — заседание и «секретный» доклад Хрущева.

«Хорошо помню и свидетельствую, что не было тогда в зале ни одного человека, которого этот доклад не потряс, не оглушил своей жестокой прямотой, ужасом перечисляемых фактов и деяний, — напишет позже Байбаков. — Для многих это все стало испытанием их веры в коммунистические идеалы, в смысл всей жизни. Делегаты, казалось, застыли в каком-то тяжелом оцепенении, иные потупив глаза, словно слова хрущевских обвинений касались и их, другие, не отрывая недвижного взгляда от докладчика. С высокой трибуны падали в зал страшные слова о массовых репрессиях и произволе власти по вине Сталина, который был великим в умах и сердцах многих из сидящих в этом потрясенном зале».

В своем докладе Хрущев напирал на то, что выступить против Сталина его окружение не могло из страха быть тут же отправленными в ГУЛАГ. Этот фрагмент хрущевской речи вскоре трансформировался в знаменитый анекдот. В момент своего выступления Никита Сергеевич получил из зала записку: «Где же вы были при Сталине?» Хрущев обратился к залу: «Кто это написал?» Молчание. «Кто это написал?» И вновь тишина. Хрущев резюмировал: «Вот и я был там же».

Байбаков не мог не знать этого анекдота. Но в своих воспоминаниях о XX съезде места ему не отвел. Не странно ли? Ведь, казалось бы, фраза «вот и я был там же» — прямое оправдание всей сталинской номенклатуре, в которой и сам Байбаков был далеко не последним человеком. Но нет, анекдот Байбакову, похоже, пришелся не по душе. Почему — мы не знаем. Но можем строить предположения. Корневая причина неприятия им этого анекдота, нам кажется, не в том, что он извиняет сталинское окружение — против этого бывший нарком едва ли стал бы возражать, а в том, что отпускает грех малодушия лично Хрущеву. Хрущева Байбаков на дух не выносил. Считал выскочкой, авантюристом, случайно и незаслуженно вознесшимся на вершину власти. Посмотрите, каким он рисует его на трибуне XX съезда:

«Вот Хрущев, тяжело дыша, выпил воды из стакана, воспаленный, решительный. Пауза. А в зале все так же тихо, и в этой гнетущей тишине он продолжил читать свой доклад уже о том, как Сталин обращался со своими соратниками по партии, о Микояне, о Д. Бедном. Факты замельчили, утрачивая свою значимость и остроту. Разговор уже шел во многом не о культе личности, а просто о личности Сталина в жизни и быту. Видно было, что докладчик целеустремленно “снижает” человеческий облик вождя, которого сам еще недавно восхвалял. Изображаемый Хрущевым Сталин все же никак не совмещался с тем живым образом, который мне ясно помнился. Сталин самодурствовал, не признавал чужих мнений? Изощренно издевался? Это не так. Был Сталин некомпетентен в военных вопросах, руководил операциями на фронтах “по глобусу”? И опять — очевидная и грубая неправда. Человек, проштудировавший сотни и сотни книг по истории, военному искусству, державший в памяти планы и схемы почти всех операций прошедшей войны? Зачем же всем этим домыслам, личным оценкам соседствовать с горькой державной правдой, с истинной нашей болью? Да разве можно в наших бедах взять и все свалить только на Сталина, на него одного? Выходила какая-то густо подчерненная правда. А где были в это время члены Политбюро, ЦК и сам Н. С. Хрущев? Так зачем возводить в том же масштабе культ — только уже “антивождя”?»

Налицо неэкономное расходование художественных средств: для демонстрации своего отношения к хрущевскому докладу Байбакову было бы достаточно показать, как выглядел докладчик («тяжело дыша», «воспаленный»), и мы бы все поняли. Но нет, здесь два героя. Один из них рассказчику неприятен и чужд, другой — симпатичен, понятен и дорог. В такой трактовке цитаты, конечно, содержится невольное упрощение. Но его задал сам автор своей пристрастностью. И трудно сказать, что сильней вдохновляло его на этот монолог — категорическое, едва не доходящее до физического отвращения неприятие Хрущева или так и не избытая с годами преданность Сталину.

Почему Хрущев решился сказать о Сталине то, что он сказал? Что им руководило? Байбаков искал этому объяснение. И находил самое простое: «В сарказме Хрущева сквозила нескрываемая личная ненависть к Сталину. Невольно возникала мысль — это не что иное, как месть за вынужденное многолетнее подобострастие перед ним».

При всем при этом Байбаков, конечно, отнюдь не «прозрел», услышав с трибуны XX съезда о «черных воронках», арестах, сотнях тысяч репрессированных. Он сам ходил по краю. Сам мог в любой момент оказаться в застенках Лубянки: «Можно ли забыть, как на промысле, где я начинал свой путь инженера, несчастные случаи и аварии по техническим причинам, вопреки явной очевидности, объявлялись вредительством и происками врагов. На моих глазах бесследно исчезали люди, немало работников промыслов было арестовано за “вредительство” после аварий, по ложным доносам или по другим причинам. Арестовали и расстреляли невесть за что старого большевика с дореволюционным, еще “подпольным” партийным стажем, — управляющего трестом “Лениннефть” Александра Ивановича Крылова, та же участь постигла и главного инженера А. Умблия… В то время никто не был застрахован от клеветы, навета и доноса, особенно если кто-то кому-то мешал в карьере. <…> Ведь и вокруг меня заваривалось “дело”, уже были доносы в “органы”, и ко мне начинали присматриваться, я чувствовал, что кто-то упорно копает под меня. Конечно же, арестовали бы, если бы я не уехал вовремя по совету друзей на военную службу на Дальний Восток. Они предупредили меня о том, что секретарь райкома партии уже донес на меня в ЦК Азербайджана о том, будто я потворствую виновникам аварий на промысле и проявляю преступную халатность.

А этого тогда было вполне достаточно, чтобы снять с работы и посадить в тюрьму. Да, все это я помнил, знал».

Знал Байбаков, разумеется, и про «суды-тройки». И про то, что руководителями «троек» автоматически становились секретари обкомов, руководители краев и республик. С одним из таких «судей» он был лично знаком. Это М. Д. Багиров, который более 20 лет был первым секретарем ЦК партии Азербайджана, — по описаниям Байбакова, «человек с тяжелым, нелюдимым взглядом, вкрадчиво-властным голосом, а по натуре уголовник». Еще в годы работы в Наркомате нефтяной промышленности Байбакову нередко приходилось обсуждать с Багировым различные вопросы относительно деятельности объединения «Азнефть», в том числе и кадровые. Однажды он обратился к Багирову с просьбой помочь освободить из тюрьмы главного геолога «Азнефти» М. В. Никитина: «Я сказал, что это тот самый Никитин, который предложил новую систему разработки многопластовых месторождений, дающую большую экономию государственных средств, человек порядочный и ответственный. Багиров согласно кивнул головой: “Конечно, если человек нужный и полезный стране, помогу!” В другой раз я опять напомнил о Никитине. “Да, я помню. Дам указание”. Шло время. Я еще и еще раз напоминал ему о Никитине. И опять озабоченное лицо, и опять уверенное: “Да, да. Дело трудное. Помню”. А в итоге выяснилось, что Никитин уже давно был расстрелян».

После XX съезда судили уже самого Багирова. В обвинительной речи Генерального прокурора СССР Р. А. Руденко говорилось, что Багиров не только санкционировал аресты безвинных людей, но и сам лично расстреливал осужденных. Выступая с последним словом, Багиров заявил, что заслуживает за свои «злодеяния не просто расстрела, а четвертования», — и молил о пощаде. Двадцать шестого апреля 1956 года он был осужден по ст. 63-2, 70 УК Азербайджанской ССР; 26 мая — расстрелян.

Байбаков считал, что в хитром, изворотливом Багирове видел соперника сам Лаврентий Берия. Как-то раз он неожиданно позвонил Байбакову и сразу спросил: «Где находится товарищ Багиров?» Байбаков, удивленный и звонком, и вопросом, ответил, что не знает, добавив, что Багиров — секретарь ЦК и не обязан докладывать управляющему трестом «Лениннефть», куда и надолго ли он отлучается. Как выяснилось позже, Багиров поехал в Мацесту, где Сталин принимал радоновые ванны. Этого было достаточно, чтобы Берия затаил ревнивую злобу на своего азербайджанского соперника. Он даже почти не скрывал ее, в чем Байбаков после не раз убеждался.

«Оба они были хитры и вероломны, способны на любой подлог и авантюру, — вспоминал Байбаков. — Оба умели терпеливо выжидать удобного случая, чтобы нанести удар. И вот настал срок. Берия и его люди “раскопали” нужные материалы о том, что на дачах и в подсобных хозяйствах руководителей партии Азербайджана имеют место злоупотребления: фрукты и овощи нередко поступают на сторону, в продажу. Берия немедленно доложил об этом Сталину, который поручил Мех-лису, главе Госконтроля, незамедлительно проверить факты и доложить лично ему. В Баку срочно выехала большая группа работников партийного контроля во главе с заместителем Мехлиса — Евдокимовым. Проверка подтвердила, что значительная часть продукции подсобных хозяйств продавалась на сторону, “налево”, как говорят. Багиров понял, что спасения нет, Сталин за подобные дела жестоко наказывал. И теперь, в такой ситуации, только решительные “чрезвычайные” меры могли отвести от него суровое наказание. И он пошел на подлую провокацию. Проведав откуда-то, что высокий гость питает слабость к прекрасному полу, Багиров искусно организовал Евдокимову поездку в Махачкалу с одной из бакинских красавиц, а сам тут же обо всем доложил Сталину, к письму же приложил интимные, красноречивые фотографии… Понятно, что Сталин был вне себя от негодования. Он приказал вызвать к нему Мехлиса и крепко отчитал его за то, что тот доверяет важные партийные дела морально неустойчивым людям. Можно себе представить, что творил Багиров, являясь председателем одной из “троек”».

Инициативу «троек» Байбаков почему-то приписывал Кагановичу, хотя это не так. Республиканские, краевые и областные «тройки» были учреждены 30 июля 1937 года оперативным приказом № 00447 наркома внутренних дел Н. И. Ежова. Видно, Байбаков до того ненавидел Кагановича, что вменял ему в вину даже то, к чему тот не был причастен, создание «троек». Однако Байбакову, не один год служившему под началом «железного Лазаря» и имевшему с ним ежедневный контакт, можно, наверное, верить вот в чем: «На совести самого Кагановича гибель тысяч руководящих работников, членов ЦК партии, крупных ученых, талантливых инженеров. Он, наводя порядок, требовал списки “виновных”, а иные списки и сам составлял, размашисто ставя под ними подпись. Он многие годы общался и работал с ними вместе, как говорится, знал в лицо, и тем не менее спокойно и безжалостно обрекал их одним росчерком пера на смерть. Н. Дудоров, при встрече со мной, вспоминая годы своей работы секретарем парткома Наркомтяжпрома, рассказывал, как Каганович дважды — весной и осенью 1938 года — наезжал в Донбасс с любезно прикомандированными к нему Берией работниками НКВД. И начиналась поистине адская работа по уничтожению кадров. Там шли повальные аресты руководителей предприятий, комбинатов, угольных шахт. А вернувшись в Москву, Каганович любил хвастаться на совещаниях и заседаниях Коллегии Наркомата тем, как быстро разобрался и убрал сразу “два слоя” якобы орудующих в Донбассе вредителей, “врагов народа”. Лицо его при этом самодовольно лоснилось, и он продолжал зорко и цепко оглядывать всех, запоминая реакцию каждого.

Арест множества специалистов и руководителей не мог не сказаться на работе индустрии и шахт Донбасса. В парторганизацию наркомата стало поступать все больше и больше жалоб и тревожных сигналов от местных парторганизаций: многие участки производства оказались оголены, стала снижаться производительность труда, люди нервничали. А когда Дудоров поставил в известность о том Кагановича, тот заорал, нервно затопал ногами:

— Да это же форменная контрреволюция!

И теперь уже сам Дудоров оказался под подозрением. И не избежать бы ему ареста, если бы за него дружно не вступились член парткома В. М. Клементьев, заместитель наркома М. Г. Первухин и Л. А. Соснин. На резкий вопрос Кагановича: “Скажите, Дудоров — честный человек или враг нашей партии?” они дали ответ: “Честный”. И тем спасли его, секретаря парткома. <…> Каганович все же настоял, чтобы Комиссия партконтроля занялась Дудоровым, авось какие-нибудь грешки найдутся. Емельян Ярославский, руководивший этой проверкой, доложил Комиссии и парткому Наркомтяжпрома, что “к его секретарю товарищу Дудорову никаких претензий нет”».

На том, что именно Каганович был инициатором «троек», Байбаков горячо настаивал. Считал, что Хрущев нарочно об этом умалчивал, валя всю вину на Сталина. По мнению Байбакова, не было в «секретном» докладе Хрущева ничего действительно секретного — каких-то важных данных, объективно объясняющих возникновение и устройство дьявольского механизма массовых репрессий. Лишь в 1990 году стали известны сенсационные материалы, перепечатанные «Советской культурой» из итальянской газеты «Репубблика»; Байбакову запомнилась эта публикация. Будто бы однажды некий человек втерся в доверие к Кагановичу (тот обычно захлопывал двери перед журналистами, вознаградил за внимание к своей персоне только писателя Феликса Чуева) и стал гостем «железного Лазаря». И вот якобы этот гость стал, как бы ненароком, задавать Кагановичу вопросы, интересующие итальянскую газету, а ответы скрытно записывал на диктофон. И в этих ответах будто бы промелькнуло очень важное заявление, в достоверности которого у Байбакова никаких сомнений нет. Суть этого заявления в том, что Каганович, направленный Сталиным на Урал, вскоре сообщил ему оттуда о якобы вскрытых фактах вредительства: плохо строят, срывают сроки выполнения первой пятилетки. И потребовал права наказывать виновных на месте. Сталин сдержанно ответил, что этого делать не надо. От Кагановича вновь пришла телеграмма, но уже с подписью и секретаря обкома партии. Только после этого Сталин дал согласие на особые полномочия Кагановича, рекомендовав ему придерживаться Конституции.

«Так ли это было на самом деле, не знаю, — завершает Байбаков свой рассказ, — но данная версия — версия самого Кагановича. Известно, что право решать все вопросы на месте Кагановичу было предоставлено. Ну, а при обладании таким правом уже не до Конституции, особенно если учесть вспыльчивый и злопамятный характер “железного наркома”, - он любил, чтобы его так называли. Именно с тех пор “тройки” и начали играть свою страшную роль, сея аресты и смерть по всей стране».

Перекладывая всю вину за репрессии исключительно на одного Сталина, новый руководитель СССР отводил законные обвинения от себя, от Кагановича и ему подобных — только так и никак иначе верный сталинский нарком трактовал суть хрущевского выступления на съезде. И категорически отвергал обвинения в адрес вождя. Создал концлагеря? Но документальные данные неопровержимо свидетельствуют, что идея концлагерей была предложена Троцким и закреплена в декрете Совнаркома в сентябре 1918 года, а сам декрет подписан В. И. Лениным. Изобрел клеймо «враг народа»? Но оно изначально относилось к спекулянтам; по тому же ленинскому декрету спекулянты подлежали «расстрелу на месте преступления». А чудовищная система заложников, когда расстреливали невинных, мирных людей по сословному признаку в ответ на «белый террор»? Да, было, но по приказу Троцкого и Свердлова.

Надо сказать, что, защищая Сталина от хрущевской «напраслины», Байбаков не грешил против исторических фактов. И создатели концлагерей, и автор ярлыка «враг народа», и организаторы Большого террора им названы верно. Но выведена за скобки вся система власти, система государственного управления, при которой подобное было не только возможно, но и являлось обязательным, — система, не случайно называемая сталинской.

Стараясь быть как можно более убедительным в своем стремлении оправдать Сталина, Байбаков искал и находил союзников в лице крупных советских военачальников, чей авторитет в глазах народа был непререкаем. Например, он ссылался на маршала А. М. Василевского, с которым часто прогуливался в дачном поселке Архангельское под Москвой. «Какую черную ложь наплели вокруг имени Сталина! — возмущался Василевский. — Глобус якобы заменял ему оперативные карты фронтов! Чушь! Сталин был способен глубоко вникать в стратегические и даже оперативные вопросы, не раз находил наиболее верные их решения, держал в памяти сотни данных, цифр, имен. Да, бывал порою резок до грубости. Жесток. Но в том, кто чего стоит, хорошо разбирался».

Байбаков с удовольствием цитировал и маршала Г. К. Жукова. Тот, будучи министром обороны, приходил в 1956 году в Госплан по вопросам финансирования своего ведомства. Они долго беседовали. «И когда заговорили о Сталине, он [Жуков. — В. В.] твердо, почти как по писаному, сказал: “С назначением Сталина на должность Верховного главнокомандующего все сразу почувствовали его твердую руку. Своей жесткой требовательностью он добивался, можно сказать, почти невозможного. В стратегической обстановке умел найти главное звено и, ухватившись за него, наметить пути для оказания противодействия врагу. Несомненно, он был достойным Верховным главнокомандующим”».

Во время той беседы Жуков неожиданно заговорил о денежном довольствии генералов и маршалов: «Несмотря на тяжелую обстановку на фронте, Сталин повысил оклады командному составу армии. И эти высокие оклады мы получаем до сих пор, уже в мирное, совсем другое время. Эти оклады нужно сократить в разумных рамках». Последняя фраза была адресована Байбакову как председателю Госплана. Байбаков ответил, что вопрос не в его компетенции. И посоветовал обратиться к Хрущеву.

Прошло некоторое время. И вот на каком-то торжественном заседании, посвященном юбилею Советской армии, Байбаков оказался в президиуме рядом с хорошо ему знакомым маршалом Баграмяном: «Я, вспомнив свой разговор с Жуковым, спросил о материальном обеспечении лиц, занимающих высокие воинские должности. Недолго думая, маршал достал свой партийный билет и раскрыл его на графе партвзносов, которые, как известно, взымались в размере трех процентов от заработка. Увидев крупные цифры, я понял, о чем озабоченно говорил Г. К. Жуков. Естественно, я не стал объяснять маршалу Баграмяну причину моего вопроса».

…Завершая последнее заседание, Хрущев сказал: «Товарищи! Все вопросы, которые стояли на повестке дня XX партийного съезда, исчерпаны. Разрешите объявить XX съезд Коммунистической партии Советского Союза закрытым».

С этой минуты закрыт был не только съезд. Хрущев закрыл/ перевернул сталинскую страницу в истории страны. Этого Байбаков ему простить не мог.

Донбасс ликует и… грозит забастовкой

17 августа 1956 года в город Сталине (ныне Донецк) для встречи с трудящимися приехал Хрущев. На стадионе «Шахтер» был организован митинг. Газета «Социалистический Донбасс» на другой день сообщала: «Колоннами прибыли шахтеры Петровки, Рутченково, Буденновки, металлурги и шахтостроители Сталино-Заводского района, химики Смолянки, труженики донецкого бассейна, Львовщины и Волыни, угольных разрезов Александрии… На трибуне — навалоотбойщик шахты № 10-бис треста “Куйбышевуголь” тов. М. М. Тарасов. “Шахтеры, — говорит он, — должны быть в первых рядах тружеников нашей страны, ибо они дают хлеб для промышленности. Я рад сообщить, что наш коллектив с честью справляется с задачами, поставленными XX съездом партии”…Слово предоставляется Первому секретарю ЦК КПСС тов. Н. С. Хрущеву, тепло встреченному участниками митинга… Тов. Хрущев выразил твердую уверенность в том, что труженики Донбасса, в первую очередь шахтеры, не пожалеют сил для успешного осуществления планов шестой пятилетки и внесут свой вклад в дело дальнейшего развития промышленности и сельского хозяйства, повышения жизненного уровня и культуры советского народа. Свою речь тов. Хрущев заканчивает призывом высоко держать знамя марксизма-ленинизма. Раздаются здравицы в честь КПСС».

Бравурный газетный отчет не отражал реальных настроений в шахтерской среде. Об этих настроениях Хрущеву докладывали. В том же году он вызвал к себе Байбакова:

— Вот вы, как председатель Госплана, должны побывать в Донбассе, спуститься в угольные шахты и выяснить причины надвигающейся забастовки шахтеров и представить свои предложения о предотвращении ее.

— Я нефтяник, — пытался отвертеться Байбаков от неприятного поручения, — и мне трудно будет разобраться в причинах назревающей забастовки. Это должны сделать руководители угольной промышленности.

Байбаков перевел стрелки на угольную промышленность, хотя тогда министерство этой отрасли было уже ликвидировано.

— Побывайте в шахте, и поймете сами, что нужно сделать, — настойчиво повторил Хрущев.

«И вот, прилетев в Донбасс, я спустился в одну из глубоких шахт, где добывали коксующийся уголь. Условия работы здесь были тяжелейшие: мощность угольного пласта не превышала одного метра, и шахтерам приходилось работать в очень стесненных условиях, что я испытал на себе, находясь в этой шахте. Весь потный, я поднялся наверх, принял душ и провел беседу с шахтерами и украинскими властями».

Вернувшись в Москву, он представил Хрущеву докладную записку с предложениями улучшить шахтерам условия работы и повысить зарплату. К удивлению Байбакова, предложения были приняты, и позже он нашел в себе силы признать: «При всех неровностях и “загибах” своего запальчивого характера, самоуправства и т. д., Хрущев “по обязанности” все-таки заботился о тружениках, о шахтерах, людях опасной профессии. И это — положительное в его деятельности».

Совнархозы вместо министерств

Осенью 1956 года Советская армия потопила в крови мятеж венгров. Подавление «контрреволюции» в «братской» стране Хрущев изображал как свою победу, но его радость на торжественном приеме в Георгиевском зале Кремля по случаю очередной годовщины Октябрьской революции была напускной. По свидетельству посла Югославии в СССР Велько Мичуновича, Хрущев был мрачен и погружен в депрессию, выглядел «озабоченным, как человек, страдающий от серьезных проблем». Когда Мичунович в разговоре с ним упомянул о XX съезде, Хрущев пробормотал: «А теперь некоторые думают, что те наши решения всему виной». По сути, так оно и было: развенчание «культа личности» открыло ящик Пандоры.

Неудачи на международной арене (той же осенью произошли волнения в Польше) вызвали брожение, пробудили оппозиционные настроения и в самом Советском Союзе. Вот, например, череда ленинградских событий 1956 года.

Дискуссия в ЛГУ о прогремевшем на всю страну и сильно освежившем умы романе Дудинцева «Не хлебом единым».

Обсуждение выставки Пикассо в Эрмитаже, переросшее в попытку митинга на площади Искусств.

Комсомольские конференции в вузах, ставшие трибуной для неконтролируемых выступлений.

Появление независимых стенных газет и самодеятельных журналов, критиковавших догматизм в искусстве.

Седьмого ноября на Дворцовой площади задержали студента филфака Михаила Красильникова — за выкрикивание антисоветских лозунгов во время праздничной демонстрации.

Двадцать второго декабря угодил в «воронок» выпускник истфака ЛГУ Александр Гидони — за антисоветские стихи. Тогда же была доставлена в Большой дом студентка консерватории Юлия Красовская — как инициатор несостоявшегося митинга на площади Искусств после обсуждения выставки Пикассо.

Бунтовало не только студенчество. Первый секретарь Ленинградского обкома Фрол Козлов, докладывая Хрущеву о настроениях в городе, приводил слова какого-то рабочего: если условия жизни не улучшатся, то «у нас будет то же, что в Венгрии». В Севастополе, на хлебозаводе, кто-то изрезал ножом портреты советских руководителей. В Серпухове изуродовали портрет Хрущева.

На «выход за флажки» власть ответила привычным для нее образом. Четвертого ноября, в день, когда советские войска вошли в Будапешт, на Президиуме ЦК обсуждался вопрос «Об очищении вузов от нездоровых элементов». Шестого декабря 1956 года специальная комиссия по главе с Л. И. Брежневым подготовила проект закрытого письма ЦК КПСС ко всем партийным организациям «Об усилении работы партийных организаций по пресечению вылазок антисоветских, враждебных элементов». Было решено также разработать закон о борьбе с «антисоветчиками».

Надо отдать должное Хрущеву: чтобы антисоветские настроения не стали массовыми, он успел принять кое-какие меры, причем не только карательные. В течение 1956 года был сокращен рабочий день в предпраздничные и предвыходные дни на два часа, введена укороченная рабочая неделя для подростков от 16 до 18 лет, увеличена продолжительность отпуска по беременности, принят закон о пенсиях. Правда, Каганович позже вспоминал, что эти социальные программы, потребовавшие непредвиденных расходов, принимались не благодаря Хрущеву, а чуть ль не наперекор ему: «При обмене мнениями в Президиуме Хрущев набросился на меня за предложенные слишком большие, по его мнению, ставки пенсий. Я ожидал возражения со стороны Министерства финансов, но никак не думал, что встречу такое нападение со стороны Хрущева, который всегда демонстрировал свое “человеколюбие”, или, точнее, “рабочелюбие”. В конечном счете был принят компромиссный вариант».

Льготы некоторым категориям населения частично ослабили общее недовольство. Но после войны приученные Сталиным к снижению цен люди ждали того же и от Хрущева. Но для снижения цен не было ресурсов. План на 1956 год оказался провален. Состоявшийся в декабре пленум ЦК КПСС принял решение снизить показатели одобренного в начале 1956 года пятилетнего плана в связи с отсутствием возможности их выполнить.

Финансовые трудности продолжали нарастать. Девятнадцатого марта 1957-го на заседании Президиума ЦК Хрущев предложил — «по просьбе трудящихся» — отказаться на 15–20 лет от выплат по государственным займам. Что и было сделано в виде обращения рабочих крупных предприятий к населению.

Ускорить рост производства, подтянуть экономику — Хрущев искал способ добиться этой цели. И нашел. Он решил, что нужна децентрализация управления. Для этого, заявил он, нужно ликвидировать экономические министерства и возродить региональные совнархозы, существовавшие в первые десятилетия советской власти.

Первые наброски плана перестройки управления промышленностью и строительством Хрущев подготовил 27 января 1957 года. В записке, разосланной членам Президиума ЦК КПСС, говорилось:

«В чем же состоит основной порок в управлении промышленностью и строительством в нашей стране? Мне кажется, что главное заключается здесь в сложившейся за многие годы централизации этого управления, раздробленности руководства промышленными предприятиями и стройками между многочисленными министерствами и ведомствами, создание которых хотя и оправдывалось в свое время, вместе с тем это принесло много “непреодолимых” препятствий в деле разумного ведения хозяйства. Главным из них является ведомственность, негосударственный подход к решению важных народнохозяйственных задач. По этому поводу мы неоднократно уже обменивались мнениями, высказывали свои соображения и в общем сходились на том, что надо найти более разумные организационные формы управления народным хозяйством сверху донизу, но к правильному решению этого очень важного дела мы еще не подошли. Правда, сейчас уже немало сделано по линии расширения прав союзных республик и других местных органов, в их ведение передано много предприятий и учреждений, но и при этом главных вопросов мы еще не решили. У нас по-прежнему подавляющее большинство предприятий и строек находится в ведении союзных и союзно-республиканских министерств и ведомств, а их, если считать только те, которые имеют дело с хозяйством, насчитывается около пятидесяти».

Хрущев так пояснял свою мысль:

«Что же происходит при этом? Все 50 министерств и ведомств, располагаясь в Москве, отсюда параллельно друг другу руководят подопечными им предприятиями и организациями, разбросанными по всей территории Советского Союза. Нетрудно себе представить, в чем состоит, к примеру, руководство Министерства угольной промышленности шахтами на Сахалине или в Приморье или, скажем, Министерства цветной металлургии подчиненными ему предприятиями в Якутии или на Дальнем Востоке. Это руководство практически состоит в запоздалой рассылке различных директив на места, и не больше. Кроме того, сейчас, видимо, не найдешь ни одного сколько-нибудь крупного города, не говоря уже об области или республике, где не было бы предприятий или строек если не всех, то большинства из этих министерств и ведомств. А коль все управление строится строго по ведомственной вертикали, каждое министерство неизбежно обрастает и соответствующими параллельно действующими атрибутами — различными сбытовыми и снабженческими конторами, базами, инспекциями, управлениями, трестами и т. д.».

Как говорилось в записке, ведомственные барьеры между предприятиями различных министерств мешали им развивать совместную деятельность:

«Мы много говорим, и правильно говорим, что путь к совершенствованию производства лежит через кооперирование и специализацию промышленности, на этом концентрировалось внимание и в отчетном докладе, и в решениях XX съезда партии. Здесь, безусловно, заложены огромные резервы увеличения выпуска промышленной продукции, улучшения качества и снижения ее себестоимости, при этом легче осуществить поточность производства, внедрить автоматизацию. Все выгоды тут налицо. Казалось бы, мы сделали в этом смысле уже немало: выработали и приняли хорошие резолюции, не раз серьезно говорили по этому поводу с министрами, которые, кстати говоря, сами голосовали за эти резолюции, предупреждали их, но ведь дело-то в части межведомственного кооперирования и специализации промышленности и посл: е съезда вперед практически почти не продвинулось».

Хрущев приводил и конкретные примеры ведомственности, мешающей работе:

«Взять, к примеру, просчеты, которые допустил Госплан, — тут Хрущев бросил камень в огород Байбакова, — в определении необходимого количества сельскохозяйственных машин для проведения уборки урожая в 1955 и в 1956 годах. Из-за этого просчета, а точнее, из-за недооценки Госпланом возможности увеличения уборочных площадей за счет освоения целинных земель пришлось в начале хозяйственного года размещать заказы на дополнительное изготовление этих машин. Все мы хорошо знаем, знают об этом и министры, что машиностроительная промышленность у нас не полностью загружена. Но с каким трудом, с каким сопротивлением со стороны министерств пришлось размещать эти заказы; все министры приводили доводы, что осуществить это невозможно. Мы все же добились не только размещения дополнительного производства сельхозмашин, но и того, что принятое решение о дополнительном производстве необходимых сельхозмашин было выполнено. Разве это сделано через министерства? Сделали мы это через аппарат Центрального Комитета, через обкомы партии, непосредственно через заводы, опираясь на партийные и профсоюзные организации, в результате конкретного изучения положения дела на каждом заводе, благодаря договоренности с директорами заводов и начальниками цехов. В ходе подготовки проекта решения по этому вопросу были выявлены большие резервы производственных мощностей на заводах, использование которых впоследствии позволило выполнить не только дополнительные задания, но и ранее принятую производственную программу».

Судя по записке, Хрущев видел и недостатки своего плана: «Имеются ли недостатки, слабые стороны в новой структуре управления? Да, имеются, и их следует предвидеть. При такой реорганизации не исключено возникновение тенденций к автаркии, к известной обособленности отдельных промышленных районов, стремлению строить замкнутое хозяйство. Это вреднейшая вещь. Все должно быть подчинено строгим расчетам, экономической целесообразности и технической направленности».

Что предложенная им реформа будет иметь политические последствия, Хрущев предвидел и рассматривал ее именно как политическую. Потому что сразу стало понятно, кто выиграет от этой реформы, а кто проиграет. Выиграют местные партийные руководители, получив в свои руки всю экономическую власть и безраздельные хозяйственные полномочия. А проиграют отраслевые министры и сотрудники расформированных министерств. Что станет с ними? Что станет с ведомственным жильем и коммунальными службами? «Я экономист, — рассказывал после Дмитрий Шепилов, в ту пору министр иностранных дел СССР, — и мне было ясно, что децентрализация необходима. Но здесь все надо было тщательно продумать». Шепилов вспоминал, как Фурцева, в ту пору секретарь ЦК КПСС, восклицала: «Что же делать? В эти советы назначают людей, о которых мы даже никогда не слышали. Все сгоряча, все непродуманно!»

Против этого плана возражали также Молотов и Каганович. Молотов утверждал, что преобразование «не подготовлено». «Хрущев испортил неплохую идею, — писал позже Каганович. — При правильной организации она могла бы принести пользу, если бы не стремление Хрущева открывать свою “эврику” в мировом масштабе».

В разгар тогдашних дискуссий Хрущев спросил Байбакова: «Как вы, председатель Госплана, смотрите на создание совнархозов и ликвидацию министерств?» Байбаков ответил, что к этой идее относится отрицательно. Нельзя, сказал он, ликвидировать министерства оборонной промышленности, топливно-энергетические, сырьевые и машиностроительные. А если необходимо проверить целесообразность организации совнархозов, то лучше начать с тех отраслей, что связаны с непосредственным обеспечением населения товарами и продовольствием, то есть передать в ведение совнархозов местную промышленность, предприятия легкой и пищевой промышленности. В ответ Хрущев заметил, что ради этого не следует создавать совнархозы. «Но если мы ликвидируем министерства, то потеряем бразды правления экономикой, — возразил Байбаков. — Не будет управления отраслями, обеспечения единой технической политики — развалим все хозяйство. Ведь межотраслевые пропорции — главное в устойчивости экономики». «Вы ведомственник и привыкли руководить через министерства, не считаясь с мнением республик, областей. А им виднее», — сказал Хрущев. В ответ Байбаков заметил, что если сегодня господствует ведомственность, то при организации совнархозов возобладает местничество, и неизвестно, будет ли лучше.

Впоследствии, вспоминая эту беседу, Байбаков скажет: «У “первого”, как стали называть в руководстве Хрущева, не было желания выслушивать мои доводы, и, хотя возражения он воспринимал довольно спокойно, по всему было видно, что диалог не состоялся».

На заседании Президиума ЦК против предложений Хрущева выступил председатель Государственной экономической комиссии СССР М. Г. Первухин. Он заявил, чтоявляется сторонником крупных министерств. «Что такое министерства? Это — крупные фирмы. Преимущества есть — в концентрации, и централизации, и специализации. Этот плюс мы теряем при территориальном управлении. Есть отрасли хозяйства, которые не могут быть разъединены».

Секретарь ЦК КПСС Михаил Андреевич Суслов. Февраль 1948. [ТАСС]

Идеи Первухина разделял Молотов. Решительно осудил предложения Хрущева и Ворошилов, заявивший: «У нас единое государство. В раздроблении видеть спасение — неправильно». «Изучить хорошенько, иначе рискуем», — призвал он. «Не спешить», — предложил Сабуров. Зато предложения Хрущева поддержали Булганин, Брежнев, Беляев, Суслов, Фурцева, Шверник. Энергично поддержал Хрущева и Аристов: «Мы даже не представляем, какие выгоды принесет эта перестройка!» Защищая свои предложения, Хрущев говорил: «В реорганизации я вижу не спад, а прилив крови».

В феврале 1957-го вопрос о создании совнархозов был вынесен на пленум ЦК КПСС. Американский советолог Джерри Хаф задавался вопросом: «Почему Хрущев решил бросить вызов своим оппонентам в феврале, но не захотел делать этого в декабре? Хотя наверняка ответить нельзя, но некоторые соображения кажутся уместными. К февралю волнения в странах-сателлитах были прекращены и перестали создавать опасную ситуацию. Обильный урожай на целине служил оправданием сельскохозяйственной программы Хрущева. Возможно, что решимость Хрущева действовать объяснялась его уверенностью в том, что теперь он придумал программу, которая может сплотить Центральный комитет вокруг него. В составе ЦК было всего 19 промышленных администраторов. В то же время членами ЦК были 70 республиканских государственных и партийных руководителей, а также секретарей областных комитетов — то есть 53 процента из лиц, имевших право решающего голоса. Эти люди непосредственно выиграли бы от реорганизации системы управления».

Байбаков участвовал в этом пленуме и потом вспоминал: «Хрущев <…> оправдывал введение совнархозов как возврат к экономической политике, проводимой Лениным. Когда же началось обсуждение доклада, я выступил с предложением об организации Высшего Совета Народного Хозяйства (ВСНХ). Я понимал, что вопрос о совнархозах решен, возражать против ликвидации министерств бесполезно, и предложил вместо областных и краевых совнархозов создать региональные, укрупненные, способные решать многие проблемы самостоятельно. Однако мои соображения не были учтены».

Дискуссия о совнархозах продолжалась и после пленума. В ее ходе Молотов подготовил записку с возражениями. И тут же был подвергнут нападкам со стороны большинства участников заседания Президиума ЦК. Брежнев: «Если пойти по пути, который тт. Молотов и Байбаков предлагают, — в тупик зайдем». Фурцева: «Всякий раз какое-то особое мнение у Молотова. Тяжелый осадок остается». Суслов: «Сам факт подачи записки т. Молотова вызывает партийный протест. Нелояльно». Осудили записку Молотова и другие члены ЦК: Маленков, Козлов, Кириченко, Аристов, Поспелов, Шверник, Шепилов, Беляев. А поддержали ее только Ворошилов и Каганович.

Хрущев расценил записку Молотова как политическую фронду: «Молотов <…> не верит в это дело. Молотов совершенно не связан с жизнью. По целине — не согласен, по внешней политике — не согласен, эта записка — не согласен. На пленуме не выступал, — наверное, тоже был против. Сейчас предлагает комиссию — тоже, чтобы оттянуть. Не всегда Молотов был нетороплив. Торопил в период коллективизации, торопил, когда группу генералов репрессировал». Хрущев предложил «осудить» Молотова и указать ему на «неуважение к коллективу».

Не успели утихнуть страсти вокруг совнархозов, как 22 мая 1957 года в Ленинграде на совещании работников сельского хозяйства Хрущев заявил, что в ближайшие годы СССР догонит и перегонит США по производству мяса и молока. «Догнать и перегнать Америку!» стало с того дня одним из ярчайших опознавательных знаков хрущевской эпохи наряду с «царицей полей», «кузькиной матерью» и «пидарасами» в Манеже.

В скором аграрном триумфе СССР Хрущева убедил министр сельского хозяйства Владимир Мацкевич. Проехав в течение сорока дней по американскому Среднему Западу, он доложил, что продовольственное изобилие Соединенных Штатов обеспечивается не капиталистическим строем, а сотнями фермерских хозяйств и неисчислимыми полями кукурузы. Достаточно, сказал министр, увеличить поступление мяса на 1956 год в 3,2 раза — и мы догоним Америку.

Байбаков и экономисты Госплана сдержанно выражали сомнение. И предупреждали, что «догнать и перегнать» в обозримом будущем едва ли удастся. Но Хрущевым уже овладел азарт: «Я попросил экономистов выяснить, сможем ли мы догнать США по производству продуктов питания, которые я упомянул. Скажу вам по секрету: они мне принесли бумагу — вот такую, с подписями, даже с печатью. И там было сказано: если мы увеличим производство мяса в 3,5 раза, то догоним США к 1975 году! (Смех в зале.) Извините меня, товарищи экономисты, если я задел больное место». Да, признал докладчик, «с точки зрения арифметики» экономисты правы, но для советского народа нет преград: «Иногда человек способен сделать нечто такое, что, казалось бы, превыше его сил. Что ж, пусть наши оппоненты посмотрят, на что способен рабочий класс».

В Президиуме ЦК тоже не все были исполнены прекраснодушия. Каганович вспоминал: «Подошел к нам с хвастливым видом изобретателя “великой идеи”». Члены Президиума предъявляли Хрущеву статистические данные, опровергающие его прогноз, но он слышать ничего не хотел, «сердился, грозно подымал свой маленький кулачок, но опровергнуть цифры Госплана не смог». О том же впоследствии — и Алексей Косыгин: «Молотов потратил немало времени, собирая материалы, доказывающие, что никто — ни партия, ни народ, ни руководитель сельского хозяйства, ни крестьянство — не сможет обогнать Америку по производству мяса».

Скептицизм госплановцев относительно хрущевской идеи вскоре аукнется Байбакову.

Ответственное поручение

Тихо тлевшие несколько лет в партийном аппарате угли смутного недовольства Хрущевым вдруг вспыхнули ярким пламенем. Восемнадцатого июня 1957 года на заседании Президиума ЦК КПСС Георгий Маленков внес предложение сместить Хрущева с поста первого секретаря ЦК партии. Его поддержала группа членов Президиума — бывших соратников Сталина. Но мнения разделились. Заседание продолжалось 19, 20, 21 июня, и события развивались опасным для Хрущева образом. Вот как их описывает историк Рой Медведев:

«…18 июня 1957 года в Кремле собрался Президиум ЦК КПСС. Это заседание было необычным, оно продолжалось три дня. Кремль был взят под усиленную охрану. Члены Президиума лишь поздно ночью могли отдохнуть, чтобы утром снова вернуться в комнату для заседаний. Не присутствовал только Ф. Р. Козлов. На 23 июня было намечено торжественное празднование 250-летия Ленинграда. В город на Неве приезжали делегации из других городов страны, многие из них возглавлялись секретарями обкомов. Ждали и Н. С. Хрущева во главе правительственной делегации. Но Хрущеву было не до юбилеев. На заседании Президиума ЦК Молотов и Маленков неожиданно поставили вопрос о смещении Хрущева. Враждовавшие друг с другом оппоненты Хрущева на этот раз объединились и, соблюдая строгую конспирацию, обсудили вопрос о его отстранении. В основном Хрущева обвиняли в экономическом волюнтаризме, в самочинных и необдуманных действиях. Многие из этих обвинений были, несомненно, справедливы. Но главное обвинение, которое не высказывалось полностью, но которое являлось наиболее важным для противников Хрущева, состояло в том, что он якобы зашел слишком далеко в разоблачениях Сталина, что он подорвал авторитет КПСС в международном коммунистическом движении и авторитет всего коммунистического движения. Таким образом, речь шла о пересмотре решений XX съезда КПСС. Противники Хрущева, рассчитывая на успех, обсудили заранее и судьбу самого Хрущева. В случае признания им своих ошибок и согласия на отставку предусматривалось понижение его в должности, например, до уровня министра сельского хозяйства СССР. В иных случаях не исключалась возможность ареста Хрущева. Он был еще очень популярен не только среди населения, чем можно было и пренебречь, но и среди большинства членов ЦК КПСС. Поэтому оставлять его на свободе казалось опасным. На пост первого секретаря ЦК КПСС предполагалось избрать В. М. Молотова. Н. С. Хрущев, однако, решительно отверг все обвинения, ссылаясь на достигнутые экономические успехи и на существенные достижения во внешней политике…»

Аппаратное восстание будет подавлено. Молотов, Каганович, Маленков «и примкнувший к ним Шепилов» получат клеймо «антипартийная группа». Решением пленума ЦК КПСС участников группы выведут из состава ЦК КПСС (а в 1962 году исключат из партии).

Казалось, все кары на головы заговорщиков уже пали. Но нет. Байбакову звонит первый секретарь Московского горкома КПСС Екатерина Фурцева и говорит: Никита Сергеевич просит вас — как бывшего заместителя Кагановича — выступить на партийном собрании предприятия, где Лазарь Моисеевич уже около тридцати лет состоит на учете.

О чем думал Байбаков после этого разговора? Был ли рад наконец свести счеты со своим долголетним начальником, которого, мало сказать, не любил — тихо ненавидел и боялся как огня? Или в нем говорила жалость к поверженному, униженному и уже далеко не «железному» Лазарю? Каким бы ни был этот человек, а все же столько лет вместе работали, вместе получали награды и взбучки, вместе хоронили Сталина.

Однако поручение было дано. А он привык их выполнять.

«Я основательно подготовился к этому собранию, — пишет Байбаков в книге “От Сталина до Ельцина”. — Взял из архива некоторые материалы, связанные с его деятельностью на посту наркома топливной промышленности и наркома железнодорожного транспорта. После моего доклада слово предоставили Кагановичу. Перед собранием предстал сутулый, с обвисшими плечами, совершенно сломленный человек без вызова в глазах…»

О том, как проходило это собрание, гораздо весомее и без литературных излишеств («сутулый, с обвисшими плечами, совершенно сломленный…») рассказано не в мемуарах Байбакова, а в другом произведении этого автора, найденном нами в Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ). Это отчет о выполненном поручении. На первой странице поверх грифа «секретно» оттиснут новый штамп: «Рассекречено». Документ стоит того, чтобы его процитировать целиком:

«ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ КПСС

По просьбе секретаря Московского Комитета КПСС тов. Фурцевой я сделал сообщение об итогах июньского Пленума ЦК КПСС на партийном собрании рабочих и служащих кожевенного завода им. Кагановича. Из 163 членов и кандидатов партии на собрании присутствовало 127 человек, отсутствовало по уважительным и неизвестным причинам 36 человек. На этом собрании присутствовал т. Каганович со своей дочерью.

После ознакомления собрания с закрытым письмом Центрального Комитета “Об антипартийной группе Маленкова, Кагановича, Молотова” я сделал информацию о ходе Пленума ЦК и остановился более подробно на характеристике деятельности членов антипартийной группы. После этого мне был задан ряд вопросов следующего характера: не понятно, что они (имеются в виду Каганович и Молотов) были судьи или прокуроры, что накладывали резолюции на расстрел? Почему ЦК КПСС до сегодняшнего дня не мог довести до рядовых членов партии о такой деятельности их в 1937–1938 гг.? Все ли разоблачены, которые имели отношение к репрессиям 1937–1938 гг.? Какие цели перед собой ставила антипартийная группа — захват власти или другое? Почему ЦК своевременно не доводил до сведения членов партии об антипартийных действиях группы Маленкова, Молотова, Кагановича? Каково было отношение т. Ворошилова к антипартийной группе? Почему членам партии не было известно “ленинградское дело”? Почему тов. Хрущева обвиняли в отсутствии коллегиальности и ряд других вопросов.

После моего сообщения и ответов на вопросы слово было предоставлено т. Кагановичу.

Тов. Каганович в своей горячей и искусной речи пытался смягчить свою вину перед партией, а путем освещения своих заслуг добиться сочувствия к нему со стороны участников собрания. Признавая правильность решения Пленума Центрального Комитета, он одновременно не признавал ряд обвинений, предъявленных к нему на Пленуме Центрального Комитета. В начале своего выступления т. Каганович заявил, что он выступал перед участниками Пленума Центрального Комитета с признанием своих ошибок, однако его объяснения были признаны неудовлетворительными, хотя тов. Хрущев считает, что его речь на Пленуме была искренней. “Я сделал это заявление в конце Пленума искренне и честно, — заявил т. Каганович. — Другое дело, если оно полностью не удовлетворило, хотя после моего заявления тов. Хрущев заявил нам, нескольким товарищам, что выступление Кагановича прозвучало искренне. Это было заявлено в комнате, куда мы вышли во время перерыва из зала заседаний”.

Тов. Каганович заявил: “Я только скажу, что обвинение в группировке правильное. Довод о том, что в составе Президиума ЦК большинство усомнилось, колебалось, и большинство встало на этот путь, как бы ни толковали, что одни были главные, а другие завлекли. Не такие уж это люди, чтобы их завлекли. Но это не изменяет характера правильности оценки, что была группировка. Беседовали, говорили — значит, был сговор, значит, ставили вопрос о ряде недостатков, о мерах их исправления”.

Он заявил, что у него не было никакой платформы, он всегда выступал за освоение целины и за внешнюю политику, проводимую Центральным Комитетом, он даже ездил в прошлом году в Казахстан для оказания помощи в вывозе зерна. “Я голосовал за резолюцию ЦК, — говорил т. Каганович, — потому, что я не занимался редакцией, я не казуист, я не юрист, я не адвокат, я не занимался придирками по отдельным формулировкам, в частности, объединение всех трех в одну группу. У нас не было платформы. Я был за целину, я был за отношения с Югославией, за внешнюю политику. Но дело не в этом”.

Тов. Каганович уделил много внимания своим заслугам перед Родиной. Как он заявил, ему приходилось заниматься различными отраслями промышленности, и он брался за них потому, что руководство этими отраслями возлагалось на него Центральным Комитетом, что он, якобы, возражал против назначения его Наркомом путей сообщения. Он заявил, что в связи с тем, что он занимался многими отраслями промышленности и, будучи слабо знаком с ними, допускал ошибки, в том числе и на железнодорожном транспорте. Он согласился с обвинением его в допущении отставания железнодорожного транспорта в техническом отношении, но с оговоркой, что внедрение тепловозов и электровозов на железнодорожном транспорте задержалось всего лишь на два-три года и что еще до войны было уже электрифицировано 3 тыс. км дорог, в то время как в действительности было электрифицировано на 1.1.1941 г. только 1,9 тыс. километров, а на 1.1.1957 г. — 6,4 тыс. километров.

Тов. Каганович заявил, что, благодаря его активному участию, цементная промышленность в текущем году значительно перевыполняет производственный план, что им подготовлены крупные мероприятия по развитию цементных заводов.

Что касается участия т. Кагановича в массовых репрессиях в 1936–1937 гг., то в оправдание этого он заявил следующее: “Как хотите, судите меня или не судите, а ошибки эти возникли из глубокого убеждения, что мы имеем дело со шпионами, вредителями. Это по многим оказалось неверным, неправильным, трагически неверным. Насчет сотен тысяч. Все суды, все судебные коллегии, все МГБ представляли нам материалы. Это несколько раз обсуждалось, рассматривалось, докладывалось. Все суды приходят, все коллегии, Верховный Суд, приносят материалы и ставили вопросы. Мы были убеждены, что это верно, правильно, и я не намерен это замазывать и смазывать. Я не намерен это преступление, это недопустимое явление смягчать. Это видно и ясно. Эти вопросы решало Политбюро. Не один Каганович и Молотов голосовали за это, все голосовали, все присутствовали”… “Что касается зачитанной здесь резолюции, это является недопустимым. Это заслуживает осуждения. Я признаю решение Пленума, хочу сказать, что сводить это только к Кагановичу, Молотову и Маленкову — это не то”.

В заключение своего выступления он призвал членов партии сплотиться вокруг Центрального Комитета партии и заявил: “Мне тяжело, что я подвел партийную организацию. Я обещаю Вам, что буду достойно трудиться до конца моей жизни”.

После выступления т. Кагановича выступило в прениях 12 человек. Все выступавшие единодушно одабривали решение Пленума Центрального Комитета партии и упрекали Кагановича в том, что он подвел партийную организацию, в которой находится около 30 лет. Почти все выступающие с негодованием отмечали участие Кагановича в репрессиях против партийных, советских и хозяйственных кадров.

Заместитель начальника планового отдела завода т. Пяткина произнесла негодующую речь по адресу т. Кагановича, обвинив его в двурушничестве. Она заявила, что т. Каганович, выступая на всех собраниях нашей партийной организации, неоднократно призывал членов партии идти по ленинскому пути и отстаивать единство партии, а сам вступил во фракционную борьбу внутри партии.

Электромонтер завода т. Козлов, сильно расстроившись сообщением о деятельности Кагановича, Молотова и Маленкова в истреблении кадров, не мог произнести речи и только заявил об одном — “исключить из партии таких подлецов”.

Секретарь райкома партии т. Колосова в своем выступлении заявила, что т. Каганович неискренне выступил на настоящем собрании и не рассказал всей правды, в частности, он не доложил членам партии, почему антипартийная группа решила снять с поста Первого Секретаря ЦК КПСС тов. Хрущева.

В своем заключении я подчеркнул, что т. Каганович, произнося речь о своих заслугах, пытался смазать свою вину, а в своих объяснениях, хитрым путем формально признавая свою вину и правильность решения Пленума ЦК, по существу отдельными объяснениями пытался свести на нет предъявленные ему обвинения. Он пустил в ход свое красноречие с целью расположить к себе присутствующих членов партии. Касаясь практической деятельности т. Кагановича, я еще раз подчеркнул, что за последние годы он не проявлял активности, а, наоборот, тормозил решение вопросов. В частности, он провалился на работе в Комитете по труду и заработной плате, внеся затем предложение о его ликвидации. Что касается участия т. Кагановича в освоении целины, то он примазался к ней в момент, когда надо было уже вывозить хлеб из Казахстана. Я доложил собранию о том, что в создании культа личности т. Сталина виноват в первую очередь сам Каганович и т. д. В заключение я отметил, что выступления членов партийной организации были правильными, товарищи правильно поняли, какую опасность несла антипартийная группа и дали совершенно справедливую оценку деятельности т. Кагановича.

После моего заключительного слова т. Каганович снова попросил слова для справки. Однако вместо справки он произнес вторую речь, в которой пытался доказать, что он не хотел склонять на свою сторону присутствующих членов партии, что он никогда не был двурушником. В конце своей речи снова призвал членов партии идти за Центральным Комитетом и поклялся, что он до конца своей жизни будет бороться за партию, за Центральный Комитет.

Партийное собрание приняло резолюцию, в которой единогласно одобрило решение Пленума Центрального Комитета об антипартийной группе.

В заключение необходимо отметить, что обстановка, в которой проходило обсуждение постановления Пленума ЦК, была напряженной. По мнению некоторых членов партии, следовало ожидать на этом собрании выступления отдельных товарищей в защиту Кагановича. Объясняется это тем, что т. Каганович, находясь в заводской партийной организации более 30 лет и активно участвуя в ее деятельности, оказывал также большую материальную помощь заводу, как в реконструкции завода, так и в строительстве жилья для рабочих. Он многих рабочих лично знал и часто беседовал с ними. Поэтому решение Пленума Центрального Комитета для них было неожиданным, и следовало провести соответствующую разъяснительную работу, чтобы работники завода осознали все недопустимые действия Кагановича.

Нужно отметить, что все выступающие товарищи активно поддерживали решение Пленума ЦК КПСС и клеймили действия т. Кагановича, и не было ни одного выступления, поставившего под какое-либо сомнение правильность решения ЦК КПСС».

В этом отчете все исполнено значения, каждое слово имеет вес. И хотя вопросы на собрании задавались не очень приятные для высшего партийного руководства («Почему ЦК своевременно не доводил до сведения членов партии об антипартийных действиях Маленкова, Молотова, Кагановича? Каково было отношение т. Ворошилова к антипартийной группе? Почему тов. Хрущева обвиняли в отсутствии коллегиальности?»), Байбаков не обошел ни один из них. Знал, что если не он, так кто-то другой доложит, и тогда его спросят: почему утаил?

Больше, чем кого-либо из сталинских вождей, Байбаков боялся Кагановича. Выполнив задание Хрущева, переданное ему через Фурцеву, бывший замнаркома наконец изжил в себе этот страх. А Каганович испытал, сколь жалок может быть вчерашний вождь после потери власти. Пятнадцатого февраля 1959 года дети Кагановича (М. Каганович и Ю. Каганович) были вынуждены обратиться к Хрущеву с мольбой о помощи:

«Вы нас знаете еще с детства… Отцу сейчас уже 65 лет. Это уже тот возраст, когда такие болезни, как склероз сосудов мозга и сердца, не проходят быстро. Единственно чем можно поддержать организм — это соответствующие условия жизни. Вы знаете, что он работал все время и имеет право на пенсию, тем более что в настоящее время в связи с болезнью, которая длится уже около 4-х месяцев и неизвестно, когда кончится, он не может работать. И как это ни странно, он не имеет официальных документов, подтверждающих, что он действительно работал. Путевки для лечения не выдают, от работы по болезни не освобождают… Надеемся на Вашу помощь в ближайшее время, так как каждый день промедления может оказаться губительным». (РГАНИ. Ф. 3. Оп. 62. Д. 85. Л. 155–157).

Хрущев не помог. Пытаясь разрушить сталинскую систему власти, он сам был плоть от плоти ее.

Попал в немилость

Байбаков оставался принципиальным противником совнархозов. Ему виделся единственный способ смягчить вред от грядущего хаоса в управлении: создать единый координирующий орган — Высший совет народного хозяйства. Когда он едва заикнулся об этом на пленуме, Хрущев раздраженно его оборвал. Но теперь, когда страсти остыли, Байбаков решил спокойно и аргументированно изложить суть своего предложения. Он направил Хрущеву обстоятельную записку:

«Проанализировав работу промышленных и строительных министерств и их связи с предприятиями, а также ряд других вопросов их деятельности, я пришел к выводу, что при упразднении указанных министерств необходимо для обеспечения руководства и планирования народного хозяйства в масштабе страны иметь два органа — Госплан СССР и центральный хозяйственный орган — Высший Совет тяжелой промышленности (типа ВСНХ) <…>

Подчинение в хозяйственном отношении центру важнейших предприятий и строек в настоящее время необходимо для того, чтобы союзное правительство имело возможность сосредоточить средства и ресурсы на решении важнейших вопросов развития народного хозяйства. Следует иметь в виду, что по ряду отраслей Советский Союз серьезно отстает в техническом отношении от США. Преодоление технической отсталости требует сосредоточения материальных и финансовых ресурсов, а также научных и производственных сил на осуществление прежде всего главных линий технического прогресса.

Вместе с тем дальнейшее расширение прав союзных республик, передача в их ведение большого количества предприятий потребует известного времени для организации слаженной работы на местах.

Следует также отметить, что на местах значительно труднее изучать потребности всей страны в том или ином виде продукции тяжелой промышленности и, с другой стороны, лучше видны собственные нужды, на удовлетворение которых местные органы могут больше сосредоточивать свое внимание. Узкоместнические тенденции проявляются в серьезной форме в настоящее время и даже при наличии большого количества союзных министерств во многих случаях не встречают должного отпора.

При передаче всей тяжелой промышленности в ведение Совета Министров союзных республик узкоместнические тенденции усилятся, а преодолевать их будет значительно труднее, чем узковедомственные тенденции. А между тем тяжелая промышленность является материальной базой, цементирующей экономическое единство Союза Социалистических республик…

Создание ВСТП с территориальными управлениями, при расширении прав предприятий и местных органов, мне кажется, вполне соответствует решению февральского Пленума Центрального Комитета КПСС об укреплении принципа демократического централизма.

При одобрении предложения об организации ВСТП можно было бы продолжить работу по уточнению функций и структур этого органа, его взаимоотношений с другими хозяйственными органами, составу отраслей и организаций, передаваемых в его ведение из упраздняемых министерств, а также структуры Госплана СССР» (РГАНИ. Ф. 8. Оп. 30. Д. 246).

Записка председателя Госплана СССР не убедила Хрущева, только вызвала новый приступ раздражения.

Через два дня Байбакову позвонил Маленков: «Мы решили назначить вас председателем Госплана Российской Федерации, учитывая, что из 104 совнархозов 74 находятся на территории РСФСР. Мы также решили назначить вас первым заместителем председателя Совета министров РСФСР».

Так Байбаков впервые был понижен в должности. Его место занял И. И. Кузьмин — один из скромных, ничем не примечательных подчиненных Хрущева в аппарате ЦК, где он возглавлял отдел машиностроения.

В Госплане РСФСР Байбаков в течение года пытался устанавливать контакты с совнархозами и занимался комплектацией своего аппарата. Между тем реформа начала давать первые плоды, и они Байбакова не радовали. Раздробленность управления промышленностью нарушила привычные хозяйственные связи и единую техническую политику. Местные интересы стали превалировать над общегосударственными.

Специалисты Госплана докладывали в ЦК о положении дел на местах, считая это положение весьма тревожным. Так, в июне 1957 года начальник отдела топливной промышленности А. Ф. Засядько представил записку об итогах своей командировки в Донбасс. В записке был специальный раздел «О борьбе с местничеством». В нем отмечалось, что в угоду местным интересам совнархозы не выполняют свои обязательства по государственному плану поставок оборудования и материалов для других совнархозов. В некоторых совнархозах снимают с производства необходимую стране продукцию без передачи ее на освоение другим совнархозам. К примеру, Новосибирский совнархоз без ведома Госплана РСФСР уменьшил на своих предприятиях производство дефицитного литейного оборудования.

В более развернутой записке «О фактах местничества и других недостатках в работе совнархозов», направленной в Совмин РСФСР, подчиненные Байбакова уже без экивоков критиковали народившуюся практику. Сообщали, что в некоторых совнархозах организуются «карликовые» и параллельно действующие предприятия, что между совнархозами нет тесной деловой связи, что тут и там внутри административных экономических районов создаются некие подобия замкнутого хозяйства.

Терпение Хрущева было уже на исходе. Оно лопнуло, когда Байбаков создал в Госплане РСФСР отраслевые (читай «запрещенные») отделы планирования.

Что карьера его летит под откос, Байбаков понял в конце первой недели февраля 1958 года. В те дни в Большом Кремлевском дворце проходило совещание руководителей совнархозов и Госпланов союзных республик. Обсуждались итоги первого года работы «по-новому». С докладом выступил председатель Госплана СССР И. И. Кузьмин. Оценив работу совнархозов положительно, он пустил несколько критических стрел в сторону Байбакова. Плановый комитет РСФСР, сказал Кузьмин, упорно продолжает придерживаться отраслевого принципа планирования, что не соответствует проводимой реформе.

Байбаков вспоминает:

«Находясь в одном из первых рядов зала, я наткнулся на пристальный взгляд Хрущева, сидящего в президиуме.

— Товарищ Байбаков, вы собираетесь выступать?

— Да, я готов.

— Ну тогда я вам предоставляю слово.

Едва я начал свое выступление, Хрущев, вдруг побагровев, обрушился на меня за неправильные, как он выразился, действия Госплана РСФСР, тормозящие работу совнархозов, и прежде всего за непродуманную структуру Госплана РСФСР.

Я возразил:

— Структура Госплана правильная, и она одобрена.

— Кто создал такую структуру? — прервал он меня.

— Я предложил, а Совет министров федерации эту структуру утвердил. Далее мы передали материалы в комиссию Оргбюро ЦК, которую возглавляет Анастас Иванович Микоян, и она также одобрила структуру Госплана.

Мои объяснения по существу принятой структуры были прерваны вопросом к Микояну:

— Ты, Анастас, почему утвердил такую структуру? Ты же знал, что мы боремся против ведомственности.

— Я считаю структуру правильной — твердо ответил Микоян. — Нельзя терять отрасль вообще, по крайней мере, в вопросах планирования».

В зале возникло странное возбуждение. По выражению многих лиц было видно, что все с интересом ждут, чем же закончится перепалка между высокопоставленными руководителями, но тут Хрущев снова обратился к Байбакову:

— Кто же окончательно утвердил?

— Никита Сергеевич, вы и утвердили как председатель Оргбюро ЦК, — ответил Байбаков, ободренный поддержкой Микояна.

— Так что ж, я, что ли, виноват? — спросил Хрущев под смех в зале.

— Нет, Никита Сергеевич, ни вы, ни я, ни Анастас Иванович не виноваты. Структура правильная. Но одно дело — отраслевое планирование, другое — управление. Я не предлагаю вам отраслевое управление, хотя, как вам известно, и был против ликвидации министерств.

Вот так, давая объяснения по существу работы совнархозов и деятельности Госплана РСФСР, Байбаков простоял на трибуне не менее сорока минут, хотя по регламенту отводилось пятнадцать. Стенограмма сохранила содержание и тональность публичной «дискуссии» председателя Госплана РСФСР с первым секретарем ЦК КПСС:

«Хрущев: Вы, т. Байбаков, опытный человек, вы очень много министром работали, в Госплане работали, зачем большие закругления делаете?

Байбаков: Я расскажу.

Хрущев: Я знаю, вы с большим скрипом принимали реорганизацию управления промышленностью. Вы были против, если можно так сказать.

Байбаков: Не совсем так… Прежде всего я на Пленуме Центрального Комитета партии и вам говорил и ничего не скрывал, все свои опасения высказывал. Если бы мне была безразлична перестройка, я бы, наверное, молчал.

Хрущев: Ну, что вы…

Байбаков: Разрешите, я расскажу все. Я ни в коей мере не сомневался в том, что нужно осуществлять перестройку по территориальному принципу. Меня смущал вопрос управления территориальными экономическими районами здесь наверху. Поэтому я предлагал ряд мероприятий с тем, чтобы на первых порах не упустить руководства административными экономическими районами…

Хрущев: Вот в этом суть, я правильно говорил. Вы главный идеолог и главный путаник в этом вопросе… Вы давно ходите с этими гнилыми настроениями. Я знаю, что вы питали Шепилова материалами, который приходил ко мне со схемами и пытался доказать, что перестройка управления нанесет вред, так как все заводы зависят друг от друга… Если исходить только из этого, то нужно нашу промышленность объединять с промышленностью капиталистических стран… Вы вылезли с гнилым нутром…»

Спор на хозяйственную, казалось бы, тему приобрел опасный для одного из спорящих оборот. Запахло «идеологической диверсией»…

Эстафету разноса подхватил председатель Госплана СССР Иосиф Кузьмин, сменивший на этой должности Байбакова: «Как же вы, не считаясь с элементарными обязанностями и чувством долга перед партией, как вы можете вести параллельную деятельность… Правильно Никита Сергеевич сказал о том, что во время перестройки руководства промышленностью т. Байбаков не был согласен с этим делом. Я непосредственный участник этого и видел, как вся его деятельность была направлена на составление различных схем. Сколько, Никита Сергеевич, приносил Вам т. Байбаков схем — что ни утро, то новая схема: то сохранить сырьевое министерство, создать Наркомтяж, создать Госснаб; он говорил: вы провалите народное хозяйство. Но, как видите, ничего не провалилось…» (РГАНИ. Ф. 17. Оп. 165. Д. 150).

То совещание в Кремле стало предвестием отставки Байбакова. Примерно через месяц первым заместителем председателя Госплана РСФСР был назначен В. Н. Новиков — глава Ленинградского совнархоза. Председателя никто не спрашивал, согласен ли он с этой кандидатурой: «Как-то за чашкой чая я спросил его: “Володя, тебя "подсадили" под меня?” — “Да, Николай. Так мне сказали наверху”».

Развязки долго ждать не пришлось. В начале мая 1958 года Байбакова вызвали к секретарю ЦК КПСС А. Б. Аристову. Состоялась беседа с ним и с Д. С. Полянским, назначенным в тот год председателем Совета министров РСФСР. Байбакову предложили занять должность председателя Куйбышевского совнархоза. Он потом рассказал, как протекала беседа:

«— Почему туда собираетесь меня направить? — поинтересовался я.

— Ведь ты нефтяник, а там большие перспективы в развитии нефтяной промышленности. Ты же принимал активное участие в создании “Второго Баку”.

— Нефть есть и на Сахалине. Я готов поехать туда.

— Ну зачем же так далеко, — миролюбиво улыбнулся Аристов.

— Если есть право выбора, то я просил бы направить меня в Краснодарский край, с которым связана частица моей жизни. Именно в этом крае я бывал очень часто в качестве и начальника Главного управления Наркомата топливной промышленности, и заместителя наркома, и министра. Мне пришлось и уничтожать, и восстанавливать краснодарские нефтепромыслы.

Аристов сказал, что у него нет таких указаний, но о моей просьбе он доложит Хрущеву.

На том разговор закончился, и я вернулся в Госплан. Вскоре мне позвонил Полянский и сообщил, что Никита Сергеевич удовлетворен моим согласием работать в совнархозе. Он ожидал, что я буду сопротивляться, как некоторые министры, которые после ликвидации министерств отказались работать в совнархозах. Но главное, Хрущев согласился с назначением меня председателем Краснодарского совнархоза. Он полагал, что это будет для меня хорошей практической школой, ибо я, видимо, оторвался от жизни, возражая против организации совнархозов».

Через два дня на том же самолете, которым доставили из Краснодара в Москву супругу и вещи Полянского (тот сдал пост первого секретаря крайкома Дмитрию Матюшкину), Байбаков вылетел к новому месту работы. В краснодарском аэропорту его встретил не секретарь крайкома и даже не председатель горисполкома, а какой-то сотрудник партаппарата. Дежурно спросил: «Как долетели?» — и проводил к машине. Только в эту минуту Байбаков до конца осознал, что оказался на посту, несоизмеримом с его прежним положением.

Держись, корова из штата Айова!

В Краснодаре он поселился на Красной улице, вблизи здания, где размещался аппарат совнархоза. Приехал сначала один. Жена, сын и дочь прибыли позже: детям дали завершить учебный год.

В крайкоме партии и крайисполкоме Байбаков встретил старых знакомых, потом стал на них опираться в работе. Его предшественник Д. Д. Королев, бывший помощник А. И. Микояна, расстался с должностью без сожаления: его отозвали в Москву, где он чувствовал себя уютнее. Насколько уютно чувствовал себя сам Байбаков на новом месте? Вероятно, не очень. Тридцать лет управлявший только нефтью и газом, он впервые получил в руки многоотраслевое хозяйство. Нефтяная промышленность там тоже имелась, но наряду с ней — огромные посевные поля, десятки промышленных предприятий, морские порты, курорты Черноморья…

На Кубани Байбакову пришлось заниматься всем сразу. Но больше всего — сельским хозяйством и пищевой промышленностью. Удельный вес пищевой продукции Краснодарского совнархоза в общем объеме производства превышал 50 %. В то время на территории края находилось более 60 совхозов различных направлений: виноградарских, по производству фруктов и овощей, выращиванию семян сахарной свеклы… В крае действовали крупнейший в мире завод шампанских вин «Абрау-Дюрсо», крымский консервный комбинат… Для коренного нефтяника все это было внове.

Богатые кубанские черноземы при благоприятных погодных условиях дают высокие урожаи. Но провозглашенный в крае лозунг «Догнать и перегнать Айову по производству кукурузы» так и остался лозунгом. Местные аграрии не учли всех природных и хозяйственных особенностей штата Айова, где в то время снимали по 50–55 центнеров кукурузы с гектара, тогда как на Кубани — всего 25–30 центнеров.

Байбаков собрал агрономов и велел им проанализировать причины такого существенного расхождения в урожайности кукурузы. Оказалось, что качество почв Айовы и Кубани, количество удобрений, вносимых в почву, и солнечный градиент идентичны, но по количеству осадков эти районы резко отличаются. В Айове в год выпадает осадков в среднем в 3–4 раза больше, чем на Кубани, поэтому так разнится урожайность этой культуры.

«Учитывая это, — вспоминал Байбаков, — я на одном из пленумов крайкома партии предложил более активно заняться вопросами мелиорации земель под посевы кукурузы, используя для этого созданные водоемы при сахарных заводах и тонкостенные трубы, которые мы начали изготавливать на предприятиях совнархоза. К сожалению, на мой призыв отозвался лишь секретарь Малороссийского райкома партии. На следующий день после заседания крайкома он пришел в совнархоз. Мы обсудили конкретный план действий по орошению 40 гектаров земель под посев кукурузы и вскоре приступили к осуществлению этого плана. На орошаемые земли были проведены водопроводы от действующих насосных станций Малороссийского сахарного завода и осуществлены два полива — в феврале (для влагозарядки почвы), когда сахарный завод закончил переработку свеклы, и в августе — перед началом работы сахарного завода. Эти два полива сыграли решающую роль в получении высокого урожая кукурузы, в чем я убедился, приехав в район на праздник урожая. Разница была поразительной. На контрольном участке был собран урожай в 27 центнеров с гектара, а на опытном поливном участке (площадью в 40 гектаров) — 83 центнера с гектара, то есть в три раза больше».

Посмотреть на успехи кубанских кукурузоводов приехал американский фермер Росуэлл Гарет. Это был очередной его визит в страну победившего социализма. Впервые Гарет посетил Советский Союз в 1955 году. Он пожаловал на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку в составе делегации фермеров из Айовы по приглашению тогдашнего замминистра сельского хозяйства Владимира Мацкевича. На выставке Гарет долго рассказывал о возможностях и преимуществах производства и переработки кукурузы, новых схемах удобрения почв и сельской механизации, говорил, что «американский опыт поможет поднять на новый уровень советское сельское хозяйство». После Москвы делегация отправилась в Крым на встречу с Хрущевым. Личный переводчик Хрущева Виктор Суходрев после распада СССР рассказывал в интервью газете «Труд»: «Я несколько раз переводил на встречах Гарета и Хрущева, и могу сказать, что это были беседы двух людей: одного, настоящего специалиста по кукурузе, и второго — того, кто думал, что он является специалистом».

Визит делегации СССР в США, продлившийся с 15 по 27 сентября 1959 года. Первый секретарь ЦК КПСС, глава советского правительства Н. С. Хрущев (слева) на встрече с американским фермером Росуэллом Гаретом (справа), с которым он поддерживал связь с 1955 года. Штат Айова. 16 сентября 1959 [РИА Новости]

Хрущев нанес Гарету «ответный визит» — посетил его ферму. И не просто посетил, а начал давать советы. В частности, заявил, что кукуруза в угодьях знаменитого фермера слишком густо посажена. В те минуты ферму осаждала толпа журналистов, пытавшихся подобраться как можно ближе к Хрущеву и Гарету. Когда Гарету это надоело, он начал швырять в них кукурузными початками и навозом, даже угрожал спустить с цепи быка.

Так вот, приехав на Кубань, Гарет увидел, что кукурузу там сеют без удобрений. И устроил разнос председателю колхоза, сказав, что пожалуется Хрущеву. Действительно, пожаловался. Хрущев ответил, что знает об этом, но «нужно народ кормить».

«Американский фермер Росуэлл Гарет отнесся к успехам краснодарских кукурузоводов с недоверием, — напишет потом Байбаков. — Он побывал в ряде районов, ему показали все, что было сделано и над чем продолжали трудиться кубанские новаторы. Не знаю, убедили ли наши тогдашние результаты американского фермера».

Фанатичное поклонение «царице полей», регулярные разносы руководителям хозяйств за недостаточное внимание к кукурузе, взбалмошность, самоуверенность, непоследовательность первого секретаря ЦК — все это жутко раздражало Байбакова, и не его одного. В партийном аппарате копилось глухое недовольство. До какой-то поры (и мы знаем теперь до какой) — глухое…

Помимо внедрения кукурузы, будь она неладна, Байбаков занимался строительством на Кубани сахарных заводов. С утра до ночи колесил по стройкам. В результате за три года построили 13 сахарных заводов и реконструировали два старых. При всех заводах были возведены благоустроенные поселки. Решать «сахарную проблему» Байбакову помогал Михаил Яснов — первый заместитель председателя Совета министров РСФСР. С ним председатель Краснодарского совнархоза был в постоянном контакте. По первому зову приезжал на Кубань и главаМинмонтажспецстроя Фуад Якубовский: строительство сахарных заводов находилось под особым наблюдением правительства. Когда Байбаков приехал на Кубань, два действующих завода выпускали 40 тысяч тонн сахара за сезон, а когда уезжал, производство достигло 800 тысяч тонн.

С особым удовольствием Байбаков занимался на Кубани и своим «профильным» ремеслом — руководил разведкой и разработкой газовых и газоконденсатных месторождений. Добыча газа за время существования совнархоза возросла с 1 до 25 миллиардов кубических метров в год. Стало возможным направлять топливо в другие регионы по выстроенному для этих целей газопроводу Кубань — Ростов — Донбасс — Москва — Ленинград.

В зачет председателю Краснодарского совнархоза пойдут и созданные в период его работы в крае новые машиностроительные предприятия, и в частности завод им. В. Н. Седина, выпускавший фрезерные станки, немалая часть которых экспортировалась.

О работе Байбакова на Кубани сказал доброе слово в своих мемуарах Виктор Салошенко, один из тогдашних комсомольских, а потом и партийных секретарей: «В то время, когда я после своей “политической” юности, еще не обремененной особо ответственной комсомольской работой, будучи рабочим, автослесарем Новороссийского пассажирского автохозяйства, затем комсоргом профтехучилища, где готовили проводников и слесарей по ремонту вагонов, перешел на более крупную работу в должности второго, потом первого секретаря горкома комсомола, напрямую не связанную с производством и планированием, в газетах и на телевидении часто упоминалась личность председателя Госплана СССР Николая Константиновича Байбакова. Крупная голова, проницательный взгляд из-под нависших бровей, коренастая, основательная фигура, позже легкое подергивание головой как признак огромной многолетней умственной работы. Слава Богу, что Байбаков оказался на Кубани, а не, скажем, в Куйбышеве или на Сахалине, куда его как нефтяника запросто могла забросить судьба. <…> Под его энергичным руководством, по существу, заново были созданы газовая и сахарная отрасли, расширилось машиностроение, обновилась пищевая промышленность, заработали предприятия искусственной кожи, хлопчатобумажных изделий. Именно Байбакову кубанцы, да и все советские люди, обязаны стремительным увеличением выпуска знаменитого шампанского “Абрау-Дюрсо”».

Тепло отзывался о Байбакове и Виктор Артюшков, в те годы начальник строительного треста в Армавире, а затем председатель Краснодарского горисполкома: «Николай Константинович пять лет работал, и все эти годы вставал в пять утра, — в шесть уже был на месте. Помнится, приехал он как-то в Ново-кубанку… Мгновенно оценил ситуацию и, сказать откровенно, проявил, к всеобщему удивлению, прекрасную осведомленность в строительных делах. Поставил на место подрядчиков и “субчиков”, — так мы называли субподрядные организации».

За работой председателя совнархоза ревниво следили местные партийные вожди. До сих пор край был их безраздельной вотчиной. Появление нового человека, наделенного большими хозяйственными полномочиями (а они-то и есть реальная власть) кого-то сильно раздражало. И прежде всего — первого секретаря крайкома Дмитрия Матюшкина. Дело в том, что при новой структуре управления первый секретарь крайкома не имел власти над председателем совнархоза, но и тот, в свою очередь, не мог отдавать распоряжения партийному начальству. По сути, установилось двоевластие. Ни Матюшкина, ни Байбакова такое положение не устраивало.

Вскоре, однако, Матюшкина сняли. В начале июня 1960 года в край приехал член Президиума ЦК КПСС, зам. председателя Бюро ЦК КПСС по РСФСР А. Б. Аристов. Седьмого июня он проинформировал членов бюро крайкома о постановлении ЦК КПСС: освободить Д. М. Матюшкина от занимаемой должности за допущенные недостатки в работе. Восьмого июня этот вопрос обсуждался на пленуме крайкома КПСС. Особой критике Матюшкин был подвергнут за организацию закупки коров. Якобы в ряде случаев закупки проводились под нажимом, и тем самым ущемлялись права колхозников, нарушался принцип материальной заинтересованности. Матюшкин признал критику справедливой и в заключение сказал: «Видимо, я не поднялся до уровня руководителя первой руки, чтобы справиться с такой крупной партийной организацией».

Матюшкина сменил присланный из Москвы Георгий Воробьев. Он ранее заведовал сельскохозяйственным отделом ЦК КПСС по РСФСР.

Смена персоны в главном кабинете края ничего не изменила в системе управления. Только теперь Байбаков делил власть не с Матюшкиным, а с Воробьевым. Двоевластие продолжалось два года и закончилось… троевластием. Причиной тому стала проведенная в конце 1962-го глобальная реорганизация в системе партийных органов страны. Их разделили на «промышленные» и «сельские». Вот и пленум крайкома КПСС 7 декабря 1962 года избрал два оргбюро Краснодарского крайкома КПСС. Решением того же пленума в крае были упразднены 46 районных партийных организаций и созданы краевая сельская и краевая промышленная парторганизации. В 1963–1964 годах в крае функционировали Краснодарский сельский крайком КПСС и Краснодарский промышленный крайком КПСС. Завершал властную конструкцию Краснодарский совнархоз. Он был одновременно и «сельским», и «промышленным», и при этом как бы «ничьим», что позволяло Байбакову лавировать в краевых подковерных схватках.

Для этих схваток всегда были поводы. Кубань ведь славилась не только урожаями зерновых, винограда и овощей. Столь же буйно во все времена произрастала здесь коррупция. Самый громкий случай — «медуновское дело» начала 1980-х, когда в результате расследования более 5 000 чиновников были уволены со своих постов и исключены из КПСС, примерно 1 500 человек осуждены и получили немалые сроки.

Может, и период 1958–1963 годов был отмечен на Кубани чем-то подобным? Дмитрий Поляков, автор серии публикаций в «Московской правде» о российских правителях, в своей статье «Коррупция и Хрущев» (11.01.2020 г.) сообщает следующее: «Никиту Хрущева борьба с коррупцией занимала лишь в той мере, в какой она не угрожала пошатнуть административный статус-кво. <…> Когда надо, закон был суров, а когда, по тем или иным соображениям, не надо — тогда поворачивался знакомый всем нам административный рычаг, перекрывавший кислород любому дознанию. Ярким примером тому является активность зятя Хрущева и по совместительству главного редактора газеты “Известия” Алексея Аджубея, который вскрыл вопиющие факты произвола местной власти в Краснодаре. Ему даже удалось привлечь к работе следователей по особо важным делам Прокуратуры СССР. Но дело так и не сдвинулось с места, а следователи оказались под жестким прессингом региональной администрации, не желавшей с ними сотрудничать. Казалось, что созданный в Краснодаре в 1960 году городской суд чести для “активного содействия воспитанию граждан в духе коммунистического отношения к труду, социалистической собственности, соблюдению правил социалистического общежития” имеет больший вес, чем органы центральной власти. Обескураженный Аджубей обратился напрямую в Политбюро — и получил категоричную резолюцию: дознания прекратить, в местные дела больше не вмешиваться».

Что именно тогда происходило и играл ли в тех событиях какую-нибудь роль Байбаков, нам достоверно не известно. Но если что-то и вправду имело место, то в силу своего должностного положения он не мог об этом не знать. Почему же умолчал в мемуарах? Ну, тут все просто: он никогда не выносил сор из той избы, куда простым смертным заглядывать не положено.

В край частенько наведывался его бывший «хозяин», Дмитрий Полянский. Настороженно присматривался к Байбакову, был скуп на похвалу, ревниво оценивал успехи. Однажды Полянский приехал и узнал, что председатель совнархоза распорядился выделить работникам своего аппарата садовые участки по 12 соток. Стал распекать за самовольство, потребовал, чтобы участки урезали.

Несколько раз приезжал на Кубань и Хрущев. «Встречи были недолгими, разговоров обстоятельных не было, все как-то на ходу, — отмечал в своих мемуарах Байбаков. — Запомнился его пристальный взгляд в одно из посещений. Он словно пытался понять — не держу ли я на него обиды?»

«На Кубани я многому научился, — напишет Байбаков, подводя итог этой пятилетней командировке. — Если раньше я слабо знал сельское хозяйство, машиностроение, легкую промышленность, то за прошедшие пять лет мне пришлось основательно изучить принципы и механизм управления этими отраслями. Помню, когда я впервые (в 1958 году) приехал в Абрау-Дюрсо, этот завод шампанских вин производил 1,2 миллиона бутылок в год. С директором обсуждали вопрос: как расширить производство? Самое главное, по его мнению, состояло в том, чтобы построить подземные туннели, где можно было бы выдерживать вина в течение трех лет при температуре плюс 14–15 градусов. Побывал в Москве в Метрострое. С его помощью мы построили большое количество таких туннелей, и завод “Абрау-Дюрсо” через несколько лет стал выпускать более 3,5 миллиона бутылок первоклассного шампанского в год. <…> Всегда с большим удовлетворением вспоминаю этот благодатный край, замечательных людей, с которыми дружно работал».

В 1961 году за успешную работу на Кубани и в связи с 50-летием со дня рождения Байбакова наградили орденом Трудового Красного Знамени. А в 1963-м за комплексную разработку и эксплуатацию газовых и газоконденсатных месторождений ему была присуждена Ленинская премия.

Шесть в одном

В 1962 году ЦК и Совмин приняли решение об укрупнении совнархозов и создании отраслевых государственных комитетов при Госплане СССР. На Северном Кавказе, где находилось шесть совнархозов, был создан единый Северо-Кавказский совнархоз с административным центром в Ростове-на-Дону. Руководить этим органом поручили Байбакову, причем даже не поговорив с ним предварительно. В конце 1962 года, взяв с собой нескольких работников Краснодарского совнархоза, он выехал в Ростов.

Вспоминает Дмитрий Украинский, тогдашний руководитель планово-экономической службы совнархоза в Ростове-на-Дону:

«Совнархозы создавались по принципу партийных органов. Однако с точки зрения экономики они оказывались мелкими. Для меня это было понятно сразу, и, занимаясь экономическими вопросами в ростовском совнархозе, я начал собирать данные по другим шести совнархозам, которые находились на Северном Кавказе, — какие предприятия, что за продукция, как налажены межхозяйственные связи. Когда мы первый раз встретились с Николаем Константиновичем в 1958 году, я показал ему эту папку и рассказал о том, что, на мой взгляд, было бы целесообразно объединить семь совнархозов Северного Кавказа в один крупный. Он тогда внимательно посмотрел мои материалы, но ничего не сказал. Потом мы много раз общались по разным вопросам. А в 1962 году Байбаков позвонил мне и неожиданно спросил: “Дмитрий, а у тебя сохранилась папка, которую мы смотрели в 1958 году?” Я ответил положительно и добавил, что эта папка “живая”, что она постоянно пополняется новыми данными. “Очень хорошо, — сказал Николай Константинович, — тогда найди повод и приезжай в Москву, найдешь меня у Афанасьева (это был председатель Совнархоза РСФСР), мы с тобой должны тут поработать”. Если честно, я думал, что будет какое-то совещание или пленум… А когда приехал в столицу, выяснилось, что ведется большая работа по укрупнению совнархозов, для чего приглашены многие руководители с мест. Сразу же объяснили: строгая секретность. Предупредили, чтобы мы никого не ставили в известность. А что это значит? Нужно разрабатывать структуру укрупненных совнархозов, а звонить “по адресам” запрещено. Тем не менее благодаря тому, что у нас с Николаем Константиновичем была папка, мы сразу выдвинулись вперед. Структура укрупненного Северо-Кавказского совнархоза была готова первой».

Дмитрий Украинский отмечает, что Байбаков старался создать максимально комфортные условия для людей, с которыми работал: «После того, как мы посидели, посмотрели и сделали первый чертеж-схему укрупненного совнархоза, Байбаков сказал мне: “Дмитрий, ты будешь работать в Москве, а я не смогу бывать здесь подолгу, буду приезжать на два-три дня. Поэтому идем, я тебя познакомлю с людьми, которые могут тебе пригодиться”. Так, мы пошли в машинное бюро, потом на телефонный узел и так далее. Помещение, связь, бумага… — у меня не возникало никаких проблем. Я ни на что не отвлекался. Работа шла быстро».

Создать структуру укрупненного Северо-Кавказского совнархоза им удалось в короткий срок. Но это было полдела. Структуру предстояло согласовать. «По нашей схеме управления, — рассказывает Дмитрий Украинский, — у нас получилось 11 замов председателя совнархоза. Но Сергей Александрович Афанасьев [председатель Совнархоза РСФСР. — В. В.] сказал, что Хрущев перед очередной поездкой подчеркнул, что замов должно быть всего два. Один — по обороне, а другой — по всем остальным вопросам. И Афанасьев настаивал: “Чертите на двух замов”. Мы сначала сократили число замов до девяти, потом до семи. Но два зама — это было нереально. Тогда Байбаков решил отстаивать нашу схему. Написал все, как задумывали… И наши предложения утвердили».

Сталина выносят из Мавзолея

На шести съездах КПСС Байбаков избирался членом ЦК. Но он и так знал, будучи опытным аппаратчиком, что «исторические решения» партии, к «претворению в жизнь» которых на каждом шагу призывают плакаты, принимаются вовсе не на съездах и пленумах. Они — результат тщательно укрытой от постороннего глаза борьбы партийных группировок, столкновений чьих-то интересов и властных амбиций. А восседающий на сцене президиум, зажигательные речи, продолжительные аплодисменты, несмолкаемые овации — это всего лишь спектакль по заранее написанной пьесе, где каждая реплика и ремарка тысячу раз согласована и высочайше утверждена.

Один из таких спектаклей разыгрался на XXII съезде КПСС — Байбаков наблюдал его воочию, сидя в зале. Это было 30 октября 1962 года, в предпоследний день работы съезда. На трибуну поднялся первый секретарь Ленинградского обкома Иван Спиридонов. Он заговорил о «неоправданных репрессиях», постигших Ленинград после убийства Кирова. Затем перешел к итогам XX съезда, которые в свое время обсуждались на собраниях трудящихся в Ленинграде. «Уже тогда, — доложил оратор, — принимались решения о том, что пребывание тела товарища Сталина в Мавзолее Владимира Ильича Ленина, рядом с телом великого вождя и учителя мирового рабочего класса, несовместимо с содеянными Сталиным беззакониями».

В этом месте стенограмма зафиксировала «бурные аплодисменты».

Далее Спиридонов сказал, что ему и раньше нередко приходилось отвечать на вопросы, почему ЦК еще не перенес тело Сталина из Мавзолея. Он разъяснял тогда трудящимся, что «не в этом главное». Но теперь, когда стало известно о масштабе преступлений, творившихся Сталиным и его приспешниками… Тут Спиридонов сослался на собрания рабочих Кировского (бывшего Путиловского) завода и Невского машиностроительного завода им. Ленина. «Теперь вопрос о переносе тела Сталина из Мавзолея Владимира Ильича Ленина коммунисты и беспартийные выдвигают вновь и еще более настойчиво».

«Смелую» инициативу оратора горячо поддержала старая подпольщица, член партии с 1902 года Дора Лазуркина, большевичка, прошедшая через ГУЛАГ: «Вчера я советовалась с Ильичем, будто бы он передо мной как живой стоял и сказал: мне неприятно быть рядом со Сталиным, который столько бед принес партии». Под бурные продолжительные аплодисменты съезд утвердил постановление: «Признать нецелесообразным дальнейшее сохранение в Мавзолее саркофага с гробом И. В. Сталина, так как серьезные нарушения Сталиным ленинских заветов, злоупотребление властью, массовые репрессии против честных советских людей и другие действия в период культа личности делают невозможным оставление гроба с его телом в Мавзолее В. И. Ленина».

Постановочность этого действа Байбакову была очевидна, но он принимал ее как должное. Сидеть в зале с благочестивым лицом, делать вид, что вдумчиво внимаешь ораторам, аплодировать там, где все аплодируют, — таковы были правила игры, которым равно подчинялись и передовая доярка со звездой Героя на плюшевой жакетке, и секретарь ЦК. Он сидел и аплодировал. Но все его наркомовское нутро восставало против этого «исторического решения».

Брошен на «химию»

В марте 1963 года Байбакову в Ростов позвонил Петр Демичев, тогдашний председатель Бюро ЦК КПСС по химии:

— Срочно прилетай в Москву. С тобой хочет побеседовать Никита Сергеевич.

— По какому поводу?

— Я не могу тебе сказать…

«Летел я в самолете и думал, с чем же связан этот неожиданный для меня вызов, — приступает Байбаков к рассказу о своей очередной встрече с Хрущевым. — Трех месяцев не прошло, как меня назначили председателем Северо-Кавказского совнархоза…»

И вот — Москва. Старая площадь. Коридоры ЦК. Кабинет на третьем этаже со стенами, обитыми дубовыми панелями. Нагромождение безвкусных сувениров — моделей спутников, самолетов, паровозов…

Рассказывает Байбаков:

«Хрущев вышел из-за стола, сделал несколько шагов навстречу, улыбка тронула его губы, придав липу простодушное выражение. Обменялись крепким рукопожатием. Присели.

— Вы проделали большую работу, — начал он мягко. — Надо вам сюда переходить. Хотим назначить вас председателем Госкомитета по химии.

— Никита Сергеевич, не трогайте меня, — попросил я, — мне там нравится. Тем более что мы образовали региональный совнархоз.

Хрущев пытливо посмотрел мне в глаза:

— Вы что, обиделись, что ли, на меня, когда я освободил вас от работы в Госплане и направил на Кубань?

— Наоборот, спасибо вам. За пять лет я очень многому научился и стал другим человеком. До этого я знал только свои родные нефть и газ, а теперь я знаю, как варят сахар, делают шампанские вина, научился строить…

— Нам ваши заслуги известны, — перебил он меня. — И то, что вы принципиальны, мы тоже знаем. Мы же с вами не расставались. Вы были назначены председателем Госплана СССР, но повели себя не так, как нужно.

— Я вел себя так, как подсказывал мне мой разум.

— Вы что, — спросил с некоторым раздражением Хрущев, — думаете отказаться, что ли?

Он начал сердиться, и я, поблагодарив за предложение, сказал:

— Нет, я не могу отказываться. Если я нужнее здесь, то остаюсь. Но председателем Госкомитета по химии?.. Я же не химик.

— Но вы же нефтяник и занимались добычей нефти и газового конденсата, а это — ценное сырье для химической промышленности».

Как выяснилось, Хрущев внимательно следил за всеми делами Байбакова в Краснодарском крае. Читал он и его статью в одной из центральных газет, в которой Байбаков ратовал за создание на Кубани нефтеперерабатывающего комбината, где из газового конденсата можно получать различные нефтепродукты, и это обойдется в два-три раза дешевле, чем в другом регионе.

Полтора часа продолжался разговор. «За это время, — с обидой отмечает Байбаков, — Хрущев четыре раза утолял жажду — ему приносили соки, а мне хоть бы чашку чая предложил…»

В марте 1963 года Байбаков вступил в должность председателя Государственного комитета по химии при Совете министров СССР, а в мае того же года был назначен председателем Государственного комитета химической и нефтяной промышленности при Госплане СССР.

В связи с быстрым развитием нефтяной промышленности, вызванным открытием крупных месторождений «Второго Баку» и в Западной Сибири, Байбаков предложил разделить свое ведомство на два отраслевых комитета: химической и нефтяной промышленности. Предложение было отвергнуто.

В ту пору главным направлением в деятельности комитета был контроль над выполнением принятого в мае 1958 года постановления ЦК и Совмина СССР о химизации народного хозяйства. Акцент делался на производстве минеральных удобрений и химических средств защиты растений. Но постоянно возникали и новые задачи. Например, как раз тогда в центральные органы стали поступать жалобы на отсутствие реактивов, реагентов, необходимых для ведения научно-исследовательских работ. Госкомитету было поручено подготовить предложения об увеличении производства этих реактивов до полного удовлетворения потребностей в них. Байбаков собрал специалистов: что будем делать? Все в один голос начали объяснять: чтобы создать хорошую базу для расширенного производства, необходимо выделить из ведения совнархозов 19 предприятий, производящих химические реактивы, и отдать их в подчинение Госкомитету.

Предложение Байбакову понравилось. Оно было поддержано и совнархозами, и аппаратом Совета министров Российской Федерации, и Бюро ЦК КПСС по химии. Ободренный поддержкой, Байбаков вынес это предложение на рассмотрение и утверждение в Президиум ЦК КПСС. Далее — его рассказ:

«Н. С. Хрущев на том заседании Президиума был чем-то недоволен, даже взвинчен, и, когда приступили к рассмотрению нашего предложения, на его широком лице появилась гримаса.

— Ну, что будем делать с предложением Байбакова?

— Правильное предложение, — поддержали почти все члены Президиума. — Так и нужно.

Но вдруг Г. И. Воронов — председатель Совмина РСФСР — заявляет:

— А я считаю, что это недопустимо!

Воронов был из тех людей, кто не молчал и имел свое мнение. Он, конечно, был заинтересован, чтобы эти предприятия не выпадали из его подчинения. А потому не только возразил против передачи предприятий из совнархозов комитету, но и обвинил меня в том, что я веду подпольную работу по ликвидации совнархозов.

— Это безобразие! — возмущался он, глядя в сторону Хрущева и явно надеясь на его поддержку. — Это начало развала совнархозов! Сегодня заводы по производству реактивов, а завтра по этому пути пойдут и другие комитеты при Госплане СССР!

Хрущев изменился в лице и перебил говорившего:

— А мы что, не знаем, чьих рук это дело? Вон сидит товарищ Байбаков! Его телега переехала, но не задавила! Вот он и продолжает разрушать совнархозы, ведя работу по их дискредитации».

Члены Президиума, которые только что были согласны с предложениями Байбакова, сидели, как воды в рот набрав. Демичев тоже ничего не сказал, хотя ранее принимал живейшее участие в обсуждении этого вопроса на Бюро ЦК по химии.

— Петр Нилович, что же вы? — уже слабо надеясь на поддержку, произнес Байбаков. Но Демичев молчал.

Президиум ЦК не принял предложения Госкомитета по химии. На этом обсуждение и закончилось.

«Я понимал: после того, что произошло на заседании Президиума ЦК, да и учитывая мои взгляды и характер, вряд ли удастся сработаться с Никитой Сергеевичем, — описывает Байбаков свое тогдашнее состояние. — По тому, как затем менялись взаимоотношения с секретарями ЦК и членами Президиума, я чувствовал, что вокруг меня вновь сгущаются тучи. Хрущев считал, что я продолжаю политику возврата к старой ведомственной системе. Ведь переход хозяйственных предприятий в подчинение Госкомитета означал бы не что иное, как создание министерства, — значит, Байбаков тянет назад, к ведомственной экономике. Не забыл я и язвительную фразу: “Его телега переехала, но не задавила”».

После заседания Президиума ЦК стали поговаривать о реорганизации Госкомитета по химии и разделении его на два: Комитет химической промышленности и Комитет нефтяной промышленности. Байбаков подумал: наконец-то его предложение сочли целесообразным. На всякий случай предупредил супругу о том, что, судя по всему, Хрущев уберет его из комитета и направит в Западную Сибирь начальником «Главтюменьнефтегаза». Он ошибся: его назначили председателем Комитета нефтяной промышленности при Госплане СССР.

Он взял отпуск и отправился с женой отдыхать в Сочи.

Застолье с заговорщиками

Расположились они в цековском санатории. И вот туда Байбакову однажды позвонил председатель Президиума Верховного Совета РСФСР Николай Игнатов. Сказал, что обитает сейчас на даче, находится она на территории сочинского санатория «Россия». Впрочем, отпуск быстро пролетел, и он зовет Байбакова на ужин по случаю своего отъезда в Москву.

Байбаков хорошо знал Игнатова. Познакомился с ним в 1939 году, когда тот был секретарем Куйбышевского обкома партии, а Байбаков в то время работал начальником главка. Иногда они виделись на совещаниях. Игнатов интересовался делами нефтяников. С ним Байбаков решал вопрос о строительстве нефтеперерабатывающего завода в Куйбышеве. По словам Байбакова, «Игнатов не признавал кабинетных методов работы, всегда был среди людей, из контактов с ними черпал новые идеи: в Куйбышевской области им был поддержан бригадный подряд, а позднее в Краснодарском крае — комплексный подход к решению проблем сельского строительства». Особо доверительных отношений между Игнатовым и Байбаковым не было, но, когда старший по должности приглашает разделить с ним трапезу, отказываться нельзя, да и с чего бы.

Депутаты на XXIII съезде КПСС. Председатель Верховного Совета РСФСР Николай Григорьевич Игнатов (справа) и советник при Президиуме Верховного Совета СССР Андрей Андреевич Андреев в Кремлевском Дворце съездов. 7 апреля 1966. [РИА Новости]

С этого приглашения на ужин (потом окажется, что приглашенных было несколько) начинается ставшая потом знаменитой история заговора против Хрущева, история, в которую был втянут (случайно или нет — в этом мы дальше попробуем разобраться) и Байбаков. Вот его рассказ:

«На ужин я пришел вместе с Клавдией Андреевной. Из приезжих были секретарь Краснодарского крайкома партии Воробьев и председатель крайисполкома Качанов. Словом, собрались люди, которые в разное время работали или продолжали работать в Краснодарском крае. Вполне естественно, зашел разговор об урожае, о кукурузе, интересовались мы и тем, почему к этой культуре охладели кубанцы. Игнатов вспомнил, как по команде из Москвы их заставили заниматься возделыванием хлопка в Краснодарском крае, в какие миллионы эта затея обошлась государству. Краснодарцы, смеясь, помянули ходившие в то время разговоры про Игнатова — как он, будучи секретарем крайкома, “партизанскими” методами наводил порядок в торговле, контролируя рыночные цены, не позволяя “драть три шкуры” с жителей города. Говорили о благоустройстве Краснодара, чему Николай Григорьевич придавал большое значение. Каждому было что рассказать и вспомнить за веселым товарищеским ужином».

Эта сочинская сходка подробно и ярко описана Сергеем Хрущевым в книге «Пенсионер союзного значения». В августе 1964 года о зреющем заговоре против Никиты Сергеевича его предупреждал Василий Галюков, охранник Игнатова. Вот что Галюков рассказывал тогда о встречах и разговорах на даче своего шефа:

«Организация застолья была одной из моих обязанностей во время нашего совместного отдыха. Собрались гости. Стол накрыли на веранде. Коньяк, осетрина, икра, шашлык — все как обычно. Кроме Титова, пришел Чмутов, председатель Волгоградского облисполкома, и еще несколько человек, кто, я сейчас и не припомню. Меня тоже пригласили за стол. В перерывах между тостами Игнатов много вспоминал о своей работе в Ленинграде. Чмутов и другие рассказывали анекдоты о Хрущеве. Все громко смеялись. Ничего подозрительного в этом не было — собрались, выпили, поболтали и разошлись.

Игнатов остался доволен встречей. Несколько раз во время прогулок он возвращался к разговору о Титове.

— Очень хороший человек Титов, нужный нам, стоящий, — говорил Игнатов.

Август близился к концу.

Двадцать девятого Игнатову вдруг позвонил Брежнев. Я присутствовал при этом разговоре. Брежнев сказал, что раз Игнатов отдыхает в Сочи, то он его просит на пару дней съездить в Краснодар для участия в торжествах по случаю награждения объединения “Краснодарнефтегаз” Северо-Кавказского совнархоза орденом. Игнатов с готовностью согласился.

— Заодно прощупаю Георгия, — пообещал он. (Георгий — это секретарь Краснодарского сельского крайкома партии Георгий Иванович Воробьев, давний знакомый Игнатова.) — Леня, у меня были Титов с Чмутовым. Выпили немного, языки по-развязались. Их слова говорят сами за себя. Они отражают общее настроение. Однако меня беспокоит Грузия. Числа десятого сентября вернусь из отпуска и думаю съездить в Тбилиси. Надо там поработать.

— А что тебя в Грузии беспокоит?

— Прочитал я в газетах письмо какой-то стодвадцатилетней колхозницы в адрес Никиты Сергеевича. Это неспроста. Видно, они там не понимают ситуации.

— Только-то? Пусть это тебя не беспокоит, — успокоил его Брежнев.

— Так это твоя работа? Тогда другое дело, — обрадовался Игнатов. — Есть еще кое-что. Говорил с Заробяном из Армении, он настроен хорошо. Наш человек, Леня, но об одном я тебя прошу: все надо сделать до ноября.

Они еще немного поговорили о погоде, об охотничьих успехах Леонида Ильича, и Игнатов положил трубку. Он радостно улыбался: было видно, что разговор пришелся ему по душе.

Я забыл сказать, — спохватился Галюков, — сразу по приезде в санаторий Николай Григорьевич предупредил меня, что во время отпуска собирается съездить в Грузию, Армению, Орджоникидзе и еще куда-то.

— Скучно сидеть на одном месте, — пояснил он. Однако поездка все откладывалась.

— Подожди, не время, — отмахивался он, когда я напоминал, что надо побеспокоиться о билетах.

В Краснодар мы выехали 30 августа, на следующий день после разговора с Брежневым. Остановились в крайкомовском особняке. Вечером того же дня приехали гости — БАЙБАКОВ [здесь и далее выделено нами. — В. В.], Качанов, Чуркин и другие руководители. Сели ужинать. За ужином разговор крутился вокруг завтрашнего митинга по случаю награждения. Подробно обсуждали процедуру. Наконец все разъехались. Ужином Игнатов остался недоволен. Видимо, настроение ему испортило отсутствие Воробьева, он так и не приехал.

— Гордится. Не едет… — бурчал он.

— Что ж тут такого особенного? Конец августа, самая уборка, а у них туго с планом по хлебу. Наверное, носится по районам, — попытался я успокоить Игнатова, но он только махнул рукой.

31 августа состоялся митинг, на котором Николай Григорьевич как Председатель Президиума Верховного Совета РСФСР вручил орден. Как обычно, после митинга был большой банкет для местного партийного и советского актива. Оттуда мы вернулись в особняк. С нами в машине ехали Качанов и Чуркин. Они проводили Николая Григорьевича до дверей, распрощались и уехали.

Вскоре подъехал Трубилин — председатель крайисполкома. Они с Игнатовым стали дожидаться Воробьева, который провожал уезжавшего в тот же день секретаря Саратовского обкома Шибаева. Часам к одиннадцати вечера приехал Воробьев. Посидели они втроем в доме несколько минут, и Игнатов с Воробьевым вышли в парк, примыкающий к особняку. Трубилина с ними не было, он остался в доме. Я пошел его искать — он сидел в комнате один, расстроенный. Видно, ему тоже хотелось принять участие в разговоре. Вдвоем с ним мы стали дожидаться возвращения Игнатова с Воробьевым. Выпили по рюмочке коньяку. Я затеял разговор об успехах края, награждении, но Трубилин отвечал вяло, видно было, что мысли его там, в парке. Время тянулось медленно. Прошел час, второй. Игнатов с Воробьевым всё гуляли. Для Игнатова это было очень необычно: как правило, он ложился спать в одиннадцать часов, и должно было случиться что-то из ряда вон выходящее, чтобы заставить его изменить своим привычкам.

В час ночи Трубилин начал нервничать, несколько раз подходил к двери, ведущей в парк, пытался разглядеть гуляющих. Потом не выдержал и отправился их искать. Вскоре он вернулся еще более мрачный.

— Всё гуляют. Мне завтра работать. Поеду домой спать. С ними я попрощался, — ответил он на мой немой вопрос. Трубилин вызвал машину и уехал. Я тоже отправился спать: после банкета у меня слипались глаза. Игнатов с Воробьевым продолжали кружить по дорожкам парка.

О чем они говорили, я не знаю. На следующее утро Воробьев приехал опять. Мы только встали. С ним был новый гость — Миронов из Ростова. Чуть позже приехал БАЙБАКОВ. Все вместе сели завтракать. БАЙБАКОВ после завтрака заторопился по делам и уехал, а остальные пошли гулять в парк. Завязался оживленный разговор. Мне было видно, как Игнатов что-то доказывает, а остальные молча слушают…»

Рассказ Галюкова Сергею Хрущеву совпадает с воспоминаниями других участников сочинских «консультаций». От них мы знаем, что после первого застолья, утром следующего дня, Воробьев и Качанов поехали в Пицунду, где в то время проводил свой отпуск Хрущев. Качанов впоследствии рассказывал Байбакову:

«Хрущеву доложили, что приехали такие-то, привезли двух индюшат, вина… а он нас не принимает. Два часа сидели на первом этаже особняка в ожидании приема, не зная, что и подумать. Когда Хрущев наконец спустился вниз, он не подал руки ни мне, ни Воробьеву.

— Где вы были вчера?

— Были в Сочи, у Игнатова. Он пригласил нас на ужин в связи с отъездом.

— А кто там был?

— Мы были, сам Игнатов, Байбаков…

— А-а, тогда все ясно. Ну и что вы там болтали обо мне?

— Мы ничего не говорили о вас, Никита Сергеевич…

— Идите к черту!»

О том, что Игнатов дал прибежище заговорщикам и сам был одним из них, Байбаков узнал из публикации в журнале «Огонек» (1988. № 40–43), именно она предшествовала книге Сергея Хрущева. В той публикации дважды был упомянут и Байбаков. Получалось, что он тоже причастен к заговору. Писать опровержение? Куда? В «перестроечный» «Огонек»? Бесполезно, не напечатают. А если напечатают, сопроводят издевательским комментарием. Но и не ответить нельзя. Он ответит. Позже. В своих мемуарах. И постарается быть убедительным.

Байбаков не опровергает ни одного факта, изложенного в публикации «Пенсионер союзного значения». Да, был на той даче в числе прочих гостей. Да, выпивали, закусывали, толковали о том о сем. Что в этом предосудительного?

Показания игнатовского охранника Галюкова и объяснения Байбакова почти дословно совпадают. Галюков: «Вечером того же дня приехали гости — Байбаков, Качанов, Чуркин и другие руководители. Сели ужинать». Байбаков: «И вот Сочи… Разве мог я отказаться от приглашения Николая Григорьевича [Игнатова. — В. В.] на ужин?» Галюков: «Чуть позже приехал Байбаков. Все вместе сели завтракать. Байбаков после завтрака заторопился по делам и уехал». Байбаков: «Позавтракав с Игнатовым, я тут же уехал, сославшись на неотложные дела».

Оба свидетеля будто сговорились. Но воспоминания о сочинской встрече Байбаков писал не от нечего делать. Не пенсионную скуку он ими пытался развеять, а обидные для него подозрения. Оттого-то каждое его слово выглядит как «зеркальный ответ». Настолько зеркальный, что возникает вопрос: может, ему было выгодно до буквальности совпадать с Галюковым в таких невинных частностях, как «сели ужинать», «сели завтракать», «чуть позже приехал», «заторопился по делам и уехал», — частностях, уводящих от цели и содержания тех дачных застолий?

«Потом мне стало известно, что Хрущев на основании каких-то сведений, полученных от коменданта санатория “Россия”, где отдыхал Игнатов, распорядился начать против нас следствие, заподозрив заговор».

Что заговор против Хрущева был, Байбаков не отрицал, да и как отрицать, это факт истории. Отрицал Байбаков свое участие в этом заговоре.

Был ли он действительно одним из заговорщиков? Прямых улик на этот счет ему никто не предъявлял. Мы ими тоже не располагаем. Можем лишь рассуждать и строить предположения. Итак, председателя Краснодарского совнархоза приглашают на ужин в кругу высокопоставленных советских чиновников. Подозрительно ли это? Ничуть. Своей номенклатурной статью Байбаков соответствовал другим гостям, что называется, «не портил ряд». Но Игнатов собрал на даче не случайных людей. Туда съехались недовольные Хрущевым руководители. Выглядел ли Байбаков среди них «белой вороной»? Тоже нет. Хрущев дважды понижал его в должности, загнал из Москвы на Кубань. Стало быть, можем предположить, что Байбаков был приглашен не просто как один из краевых начальников, а как человек обиженный. Вытекает ли из этого, что Игнатов и его гости считали Байбакова «своим», видели в нем союзника, или лучше сказать — сообщника? Может, да, а может, и нет. Скорее всего, прощупывали, приглядывались. Однако разговоры при нем вели опасные. Значит, были уверены, что он если и не поддакнет, то, по крайней мере, не донесет.

Потом Байбаков задавал себе вопрос: «Почему Хрущев думал, что я против него что-то замышляю?» Ответ напрашивался сам собой: «Некоторые историки считают, что если я незаслуженно попал в опалу, то у меня должно быть резко отрицательное отношение к Хрущеву. На самом деле это не так». Так или не так, но в компанию заговорщиков Байбаков не желал себя вписывать: «Скажу прямо, я был далек от этого. Если и существовал заговор, то все решалось на уровне Президиума ЦК, а я к тому времени был выведен Хрущевым даже из состава Центрального Комитета партии».

Спустя несколько лет в личной беседе с секретарем ЦК Дмитрием Устиновым Байбаков напомнил, как Хрущев, указывая на него пальцем, бросил: «Вот кого телега переехала, но не задавила». На что Устинов заметил: «Э-э, да ты, видимо, не знаешь… Против вас было затеяно дело. Вроде ты вместе с Игнатовым заговор готовишь против Хрущева». «Не знаю, было ли впрямь такое дело, но меня никто никуда не вызывал, ни о чем не спрашивал, а вот Устинов, оказывается, знал. Он в то время был первым заместителем Председателя Совета министров СССР. Как потом выяснилось, не Игнатов и Шелепин были основными фигурами в устранении Хрущева, а Брежнев и Подгорный — люди ближайшего окружения, те, кто поддакивал “первому”, толкали его на непопулярные решения, оставаясь при этом в тени».

Хрущева сняли 14 октября 1964 года на Президиуме ЦК КПСС, выманив его из Пицунды, где он проводил отпуск, для «решения неотложных вопросов». С обоснованием отставки выступил Михаил Суслов. Огласив обвинения в нарушении норм партийного руководства, грубых политических и экономических ошибках, он предложил принять решение об освобождении Хрущева с занимаемых должностей. Хрущев совмещал должности первого секретаря ЦК КПСС и председателя Совета министров СССР. Совмещение этих постов признали нецелесообразным. Руководителем партии избрали Леонида Брежнева, председателем Совета министров СССР назначили Алексея Косыгина.

Пятнадцатого октября 1964 года Никита Сергеевич Хрущев проснулся пенсионером союзного значения.

Прощаясь с Хрущевым, прощаясь с эпохой

Хрущев пришел после Сталина, как полная тому противоположность. Столь очевидный контраст между ними кого-то в стране обрадовал, кого-то удручил. Байбаков был в числе последних. По его мнению, все, чем отличался Хрущев: авантюризм, самоуверенность, вздорность характера — было совершенно не свойственно Сталину. (Хрущев, — с огорчением отмечал Байбаков, — был полной противоположностью своего предшественника.; Сталин суховат, сдержан и немногословен, Хрущев общителен, многоречив, в сердцах мог выругаться, а в гневе даже разогнать, например, приглашенных на совещание. И чаще всего на него глядели как на человека обыкновенного, которого в отличие от Сталина можно и провести. Однажды в Воронежской области [местная власть перед приездом Никиты Сергеевича решила замаскировать неубранный урожай кукурузы: с помощью волочащихся за тракторами стальных рельсов кукурузные стебли прижали к земле. При этом никто даже не смутился».

Второй претензией Байбакова к Хрущеву (а скорее, даже первой) было то, как Хрущев обошелся со своим предшественником. Доклада на XX съезде Байбаков Хрущеву не простил. Отношением Хрущева к Сталину было сформировано отношение Байбакова к Хрущеву. Последний сталинский нарком просто рвал и метал: «Кляня и понося Сталина, и только его одного, кликушески разаблачая его культ, Хрущев <…> отводил обвинения прежде всего от себя. <…> Именно он известен массовыми “московскими процессами” над “врагами народа", разоблачениями и расстрелами, в которых он был одной из самых ответственных инициативных фигур. Это он — главный зачинщик массового террора на Украине, где был первым секретарем ЦК партии и требовал еще больших репрессий. Это он скрывал голод на Украине, унесший жизни многих тысяч людей: громче всех и яростней всех разоблачал, арестовывал и казнил людей как глава страшных и главных на Украине и потом в Москве “троек”…»;

Не в восторге был Байбаков и от «хрущевской оттепели». В десятитомных воспоминаниях-ни разу о том, как менялась атмосфера в стране, как, постепенно освобождаясь от веры в непогрешимостъ партии и правительства, превозмогая долголетнюю немоту, советский человек заговорил и начал задавать вопросы, которые общество задавало самому себе: что с нами? Почему мы такие? Во что верим? Куда идем? Любая стихийная дискуссия по такого рода вопросам до 1953 года модерировалась 58-й статьей;

УК РСФСР (контрреволюционная агитация и пропаганда), и Байбаков, судя по некоторым его высказываниям, считал, что так и надо. Лишь однажды встречаем в его мемуарах словосочетание «хрущевская оттепель». Но звучит оно как обвинение: «Таков человек и деятель — Никита Сергеевич Хрущев, предшественник и один из ранних разработчиков “перестройки” под псевдонимом “хрущевская оттепель”». Здесь заодно и Горбачеву достается.

Ну и конечно, Байбаков предъявлял Хрущеву счет за совнархозы: «Они тянули “одеяло” экономики каждый на себя. Это и было то самое “местничество” — порождение децентрализации, ведущей к хаосу, а позднее, в ельцинское время — и к распаду». Вот и Ельцин недобрым словом помянут.

Разве мог не однажды пониженный в должности, не раз подвергнутый публичному разносу, обидно сосланный в провинцию человек относиться к Хрущеву иначе, чем с глубокой неприязнью и нежеланием признавать хоть что-то хорошее из того, что тот сделал? Оказалось, мог: «Несмотря на то, что он меня “шарахнул”, я по-прежнему отношусь к нему уважительно, все-таки первые пять летего государственной деятельности были очень активными и плодотворными». Далее перечисляются целина, мелиорация Голодной степи Узбекистана… «А вопросы строительной индустрии? А коренная реконструкция железнодорожного транспорта? Это же нешуточное дело! Страну, в которой 95 процентов перевозок осуществлялось на паровой тяге, перевели на тепловозно-электровозную тягу в течение 15 лет. Только за один 1970 год на этом было сэкономлено около 130 миллионов тонн угля».

Не сказать, что очень щедро, но должное Хрущеву Байбаков все же отдал.

Итоговый же баланс хрущевских достижений и провалов, побед и неудач получился у главного плановика СССР глубоко отрицательным: «Подлинное его лицо, которое он тщательно прятал от всех, мы узнаем только сейчас. <…> Исторический грим смыт с лица этого человека, миф о его добрячестве развеялся, остались одни его дела, порой нужные, но и жуткие, и отвратительные по своей сути и лжи».

Признавал ли Байбаков, что возможность в таком тоне отзываться о главе Советского государства, пусть даже ушедшем, ему обеспечили Хрущев и хрущевская оттепель?

Часть III. «Леонид Ильич, я на этой должности уже работал»

Не зовут на разговор, ничего не предлагают

Зимой 1964 года Комитет нефтяной промышленности при Госплане СССР (его главой, напомним, был Байбаков) принял решение начать добычу нефти на Мегионском месторождении. Оно было открыто 21 марта 1961 года. В этот день забил нефтяной фонтан из первой скважины на территории Югры. Открытие сделала геологоразведочная экспедиция под руководством Фармана Салманова. Свой успех он без ложной скромности сравнивал с полетом Юрия Гагарина.

Летом 1964-го Байбаков отправился в те края: «До сих пор помню атаки комаров и гнуса, от которых не спасали ни накомарники, ни дымокуры. Целые тучи насекомых не давали работать буровикам, буквально терроризируя их. <…> Между прочим, укусы комаров не миновали и наших гостей — председателей Госпланов стран — членов Совета экономической взаимопомощи во время их поездки в Западную Сибирь. Через несколько месяцев после этой поездки председатель Госплана Чехословакии Гула Вацлав прислал мне большой ящик специального препарата в аэрозольной упаковке для борьбы с комарами, который он назвал “Антитюмень”».

Доктор геологоминералогических наук, Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии, главный геолог «Главтюменъгеологии» Фарман Курбан оглы (Курбанович) Салманов. 1 января 1987. [РИА Новости]

Побывал Байбаков на буровой, где работали вахтовым способом. Посмотрел, как живут буровики.

Жили они в домиках на колесах. В одном из таких домиков находилась столовая. Он обратил внимание на меню. Удивился, что преобладают мясные блюда. «Что же это, товарищи, Сибирь так богата рыбой, столько озер, рек вокруг, рыбалка отличная, а вы едите одно мясо. Ели бы рыбу почаще, она содержит фосфор, полезный для организма». — «А нам светиться некогда, работать надо…»

Буровики, геологи… Перелеты с одного месторождения на другое… Нельзя сказать, что эта «нефтяная» круговерть встреч, совещаний, планов, отчетов тяготила его. Нет, то была его стихия, в ней он свободно дышал. И все же голову свербила мысль: а что дальше? Хрущев уже не у руля, но его, Байбакова, опала, кажется, не закончилась. Он все еще разжалованный. И не зовут на разговор, и ничего не предлагают.

Возвращение в госплан

В начале октября 1965 года Байбакова позвал к себе Л. И. Брежнев.

Войдя в кабинет первого секретаря ЦК, Байбаков увидел, что там уже находится один посетитель — председатель Совета министров СССР А. Н. Косыгин. Он тоже принял участие в беседе.

— Возвращайся в Госплан, — сказал Брежнев так, словно вопрос был давно решен.

Байбаков попытался мягко отказаться, сославшись на то, что в этой должности уже работал и был освобожден как не справившийся…

— Иди и работай, — сказал Брежнев, — о твоих способностях не тебе судить.

Косыгин, в свою очередь, заметил:

— Работая в совнархозе пять лет, вы приобрели опыт, это солидная школа управления отраслями промышленности и сельским хозяйством, такой опыт важен для руководителя Госплана.

Байбаков продолжал отказываться, мол, слишком долгий перерыв в этой работе, трудно включаться в тяжелое дело.

Разговор происходил за чашкой чая. Брежнев рассказывал о сложной ситуации в стране, о необходимости усилить централизацию управления и планирования, так как предстоят ликвидация совнархозов и восстановление министерств.

— Не только я, но и другие товарищи, — сказал Брежнев, посмотрев на Косыгина, — думали о вашем перемещении. А то, что вас сместили, — это не оттого, что вы не справились с работой, просто ваши взгляды разошлись с хрущевскими.

Косыгин внимательно и, как показалось Байбакову, одобрительно слушал Брежнева, позвякивая ложечкой.

Разговор шел непринужденный. Брежнев, видимо, уловил, что Байбаков не откажется от поста. Так и случилось.

«На обратном пути я невольно думал, кому принадлежит инициатива назначения меня в Госплан? И Брежнев, и Косыгин знали, что я был противником той реорганизации, которую вел Хрущев, ликвидируя министерства и создавая совнархозы. Они же были свидетелями, как он распекал меня за то, что в Госплане Российской Федерации я сохранил отраслевую структуру планирования. Возможно, именно это и стало причиной того, что обратились с подобным предложением ко мне? И по тому, как Брежнев в ходе нашей беседы внимательно прислушивался к словам Алексея Николаевича, который к тому времени уже занимал пост председателя Совета министров СССР, я пришел к выводу, что именно Косыгин, подбирая себе заместителей, рекомендовал меня на эту должность».

Инициатором возвращения Байбакова в Госплан действительно был Косыгин. Но желание главы правительства подобрать себе толкового заместителя (председатель Госплана имел статус зампреда Совмина) и готовность первого секретаря ЦК это желание поддержать были здесь важны не сами по себе. И Косыгиным, и Брежневым, призывавшими на прежнюю должность обиженного Хрущевым человека, руководила не житейская, а историческая логика — логика реставрации. Уже через месяц после ухода Хрущева, 16 ноября 1964 года, состоялся пленум ЦК КПСС, покончивший с разделением областных партийных комитетов на промышленные и сельские. А следующий пленум, 24 марта 1965-го, подверг сокрушительной критике аграрную политику Хрущева. Выступавший с докладом Брежнев приводил цифры: в 1913 году на одного человека в России приходилось 540 килограммов зерна, а спустя полвека — 573, то есть производство почти не выросло.

— Мы оказались перед фактом, — говорил Брежнев, — что наши планы по подъему сельскохозяйственного производства остались невыполненными. Если до 1959 года происходил заметный подъем сельского хозяйства, то в последующий период оно, по существу, стало топтаться на месте.

Начали убирать отовсюду людей, считавшихся слишком близкими к Хрущеву. С должности секретаря ЦК по сельскому хозяйству сняли Василия Полякова. Из Москвы в Ставрополь был с понижением переведен выросший при Хрущеве до члена Президиума ЦК Леонид Ефремов. Накануне его вызвал Брежнев:

— Обстановка сложилась такая, что тебе надо сменить работу, перейти из ЦК на другой участок.

— Почему вы предлагаете мне оставить работу в ЦК? — спросил огорошенный Ефремов.

— О тебе идут разные разговоры… Ты был заместителем Хрущева в Бюро ЦК по РСФСР… Конечно, мы понимаем, что ты не ожидал такого решения по Хрущеву. Мы тебя ни в чем не обвиняем. Мы и сами не ожидали, что так получится. Но многие секретари ЦК компартий республик, обкомов, крайкомов говорят, что тебе не следует оставаться в аппарате ЦК. Кроме того, Бюро ЦК по РСФСР не будет, мы его ликвидируем. Ты меня правильно пойми, тебе надо сменить обстановку. На партработе мы тебя сохраняем.

Одновременно выдвигались на новые или прежние должности обиженные Хрущевым руководители. А также вознаграждались те, кто сыграл ключевую роль в свержении Хрущева. Из кандидатов в члены Политбюро перевели первого секретаря ЦК КП Украины Петра Шелеста и председателя Комитета партийно-государственного контроля Александра Шелепина. Несколько человек, например председателя КГБ Владимира Семичастного, перевели из кандидатов в члены ЦК. Расстановкой людей, на которых он мог опереться, Брежнев спешил укрепить свои позиции.

Советско-американские переговоры. Президент США Дж. Картер и генеральный секретарь ЦК КПСС, председатель Президиума Верховного Совета СССР Л. И. Брежнев Вена. 15 июня 1979 [ТАСС]

Байбаков проходил по разряду «обиженных».

Но неужели Брежневым двигало лишь стремление восстановить попранную Хрущевым справедливость? Может быть, новый руководитель партии имел уже некую серьезную программу, в которой Байбакову отводилась важная роль?

Никакой программы у Брежнева не было. Единственной программой его восемнадцатилетнего правления стал отказ от перемен. Георгий Мясников, много лет проработавший вторым секретарем Пензенского обкома партии, хорошо знавший, что происходит в партийных верхах, 27 декабря 1967 года сделал запись в своем дневнике (дневник опубликует сын Мясникова после смерти отца):

«Определилась политика Брежнева:

1. Боязнь реформ. Внешнее умиротворение. И внутреннее, и зарубежное.

2. Распущенность. Каждый сам по себе, никто не цыкнет.

3. Боязнь прошлого.

4. Консерватизм к молодым. Боязнь новых потрясений.

5. Своеобразная национальная политика. Все кадры — сами по себе, но выпячивается явно хохлацкое направление.

6. Отсутствие новых идей и попыток отыскать их.

7. Утверждение топорного, возвышенного стиля речей без особых мыслей».

Покончить с хрущевскими реформами — это и было программой Брежнева. Он ее выполнил очень быстро. Никаких иных программ он не имел. По словам Александра Бовина, работавшего тогда в международном отделе ЦК КПСС, идеи Брежнева были очень простыми: нужно сделать так, чтобы люди жили лучше, и надо избавить их от страха войны. Ту же «программу» выразил неуклюжим партийным слогом сам Брежнев в своих рабочих записях: «Наш ЦК неуклонно будет проводить линию, строить свою работу на выполнении наших планов по созданию материально-технической базы коммунизма и поднятия жизненного уровня нашего народа».

С приходом Брежнева к власти время двинулось вспять. Все стало возвращаться на круги своя. Вернулся и Байбаков в Госплан.

Экономисты с совнархозовским опытом

Проспект Маркса (Охотный ряд), 1. Серое величественное здание со строгим, устремленным ввысь фасадом. Госплан СССР. Привычным лифтовым маршрутом Байбаков поднялся на шестой этаж, и едва он вошел в свой новый кабинет, как раздался звонок по ВЧ:

— Николай Константинович, поздравляем с назначением!

Звонил заместитель начальника управления Северо-Кавказского совнархоза Дмитрий Украинский.

— Послушай, Дмитрий, я только вошел, стою не раздевшись, кажется, никто ничего не знает о назначении, откуда же ты мог узнать?

— А так… Вот сидим тут с товарищами… Всех поименно перебрали и вычислили: председателем Госплана непременно будете вы.

Несколько лет назад они вместе работали в Ростовском совнархозе: Байбаков — председателем, Украинский — начальником отдела.

Вскоре Дмитрий приехал в командировку в Москву и зашел к Байбакову в Госплан. За чашкой кофе повспоминали Ростовский совнархоз, порадовались, что совнархозы ликвидированы и что вместо них вновь появятся министерства. Но если восстанавливается отраслевое управление экономикой, надо пересматривать структуру Госплана, создавать отраслевые и сводные отделы.

Зная, что Украинский до совнархоза работал в плановой комиссии на заводе, Байбаков попросил его порекомендовать для Госплана нескольких опытных экономистов с совнархозовским опытом.

Через несколько дней Украинский вновь заглянул к Байбакову и передал ему список людей, которых, по его мнению, стоит пригласить на работу в Госплан. Байбакову список понравился. Он обнаружил в нем несколько специалистов, которых знал как опытных профессионалов.

— Почему ты себя не включил в этот список?

— Николай Константинович, мне неудобно, — ответил Украинский. — Моя фирма еще держится.

— Вот что, Дмитрий, я хочу работать с тобой здесь. Я читал твою статью в «Экономической газете» и даже использовал кое-что из нее на партактиве. В общем, поезжай в свою фирму и жди вызова.

Через некоторое время Украинский получил телеграмму о своем назначении — заместителем начальника отдела. Проходит пара дней, он звонит Байбакову: «Николай Константинович, меня Соломенцев [первый секретарь Ростовского обкома. — В. В.] не отпускает». Только через две недели, да и то лишь после звонка Байбакова, Соломенцев дал согласие на перевод Украинского в Госплан СССР.

Байбаков считал, что экономический штаб страны в ту пору должен был располагать кадрами, глубоко знающими конкретные отрасли народного хозяйства. Поэтому пригласил на руководящие должности в отделы и подотделы большую группу специалистов из совнархозов. В Госплан также вернулись многие старые работники, прошедшие тяжелую школу военного и послевоенного управления хозяйством страны.

Новое время — новые задачи

Прежняя — хрущевская — эпоха была эпохой кризисов, сотрясавших страну. В том числе кризисов продовольственных. Тридцать первого мая 1962 года — повышение цен на мясо. Вспыхнуло массовое недовольство, самым трагическим исходом которого стали демонстрации протеста в Новочеркасске. А 4 октября 1962-го ЦК КПСС и Совет министров СССР ввиду неурожая приняли закрытое постановление «О наведении порядка в расходовании ресурсов хлеба». У входа в хлебные магазины змеились очереди, хлеб продавали не более двух с половиной килограммов в одни руки.

1965 год стал первым годом после падения Хрущева. И последним годом седьмой пятилетки. Началась она с полета Гагарина, а завершилась ростом национального дохода на 60 %, основных производственных фондов — на 90, валовой продукции промышленности — на 84, сельского хозяйства — на 15.

К реальной жизни советских граждан эти духоподъемные цифры имели мало отношения. Как показали исследования, проведенные в 1965 году Центральным научно-исследовательским экономическим институтом Государственной плановой комиссии РСФСР, уровень доходов рабочих и служащих оставлял желать много лучшего. Крайне низкие доходы — до 30 рублей на члена семьи в месяц — имело 17,07 % населения, а от 30 до 40 рублей — 22,15 %. При этом, как докладывали ученые, прожиточный минимум составлял 40 рублей в месяц на члена семьи. Так что почти 40 % населения страны имело доходы ниже прожиточного минимума. Уровнем достатка считались 65 рублей в месяц. Но до него не дотягивали 73,5 % граждан. Мало того, оказалось, в СССР, где, по словам вождей, царит социальное равенство, существует расслоение населения по потреблению, которого нет даже в Соединенных Штатах. «Дифференциация семей рабочих и служащих по уровню доходов, — говорилось в докладе ученых, — вызывает и резкую дифференциацию в потреблении. Так, по данным бюджетных обследований ЦСУ РСФСР, потребление мяса и мясопродуктов в семьях рабочих с наиболее низкими доходами (до 25 рублей на члена семьи в месяц) в 4,5 раза, рыбы и рыбопродуктов — в 5,4 раза, молока и сахара в 2,0 раза, яиц — в 4,0 раза ниже, чем в семьях с высокими доходами (свыше 100 рублей на члена семьи). В РСФСР (и в СССР в целом) дифференциация потребления даже выше, чем в США. Так, в США семьи с наиболее высокими доходами потребляют мяса и мясопродуктов на 24 процента, молока на 57 процентов больше, чем низкооплачиваемые. По расчетам НИИ труда, семьи, доходы которых ниже прожиточного минимума, удовлетворяют свои потребности в продуктах питания по сравнению с нормами достатка лишь наполовину, потребности в промышленных товарах и культурно-бытовом обслуживании — на одну треть. Семьи рабочих с доходом ниже 25 рублей, по данным бюджетных обследований, покупают тканей почти в 3 раза меньше, чем семьи с доходом свыше 100 рублей, обуви — вдвое меньше. Шелковых и шерстяных тканей семьи с низкими доходами приобретают так мало, что разрыв достигает 10–16 раз».

Госплан СССР как один из органов управления экономикой имел к этим реалиям прямое отношение. Но в 1965 году он решал свои внутренние задачи. В связи с воссозданием министерств Госплан должен был перестроить свою структуру. Ему требовались отраслевые и функциональные отделы, способные обобщать и балансировать развитие каждой отрасли. Нужны были также основные сводные отделы: народнохозяйственного планирования, капитальных вложений, материальных балансов и территориального планирования. Эти четыре подразделения вырабатывали общую стратегию развития экономики, определяли приоритеты и координировали деятельность отраслей.

Байбаков быстро понял (точнее, ему объяснили), что руководить Госпланом так, как он руководил им прежде, уже нельзя. Потому что изменилась практика планирования. Если раньше пятилетние планы спускались как задания для высших звеньев управления — министерств, ведомств, советов министров союзных республик, то в 1965 году ЦК и Совмин поставили задачу, чтобы каждое предприятие имело свой пятилетний план. Начиная с восьмой пятилетки планы разрабатывались по годам. Считалось, что это позволяет полнее увязывать годовые задания с пятилетними. Кроме того, плановые задания стали регулярно выноситься на обсуждение сессии Верховного Совета СССР. Считалось, что тем самым повышался их правовой статус. Госплан наделялся новыми функциями: наблюдать за составлением и выполнением планов, но ничего не диктовать, лишь консультироваться с регионами. Он не должен был устанавливать жесткие плановые задания, но в его обязанность входило отвергать заниженные.

Изменились и требования к госплановским работникам. Отныне каждый из них, независимо от занимаемой должности, обязан был не только знать свою отрасль, но и уметь определить ее место в общей системе хозяйственных связей. Это давалось непросто и далеко не всем. Иногда человек, приглашенный работать в Госплан, не сразу находил себя в новых условиях. Байбаков вспоминал, как однажды поздним вечером, часов в одиннадцать, он вернулся из Кремля от Брежнева. Пришлось подробно доказывать генсеку, что, если Госплан удовлетворит непомерные требования оборонного ведомства, придется отвлечь на это часть средств, предусмотренных на развитие сельского хозяйства и другие нужды экономики.

В своей приемной он застал Дмитрия Украинского. По выражению его лица понял: что-то творится в душе человека.

— Николай Константинович, я к вам по личному вопросу.

— Анна Семеновна, — сказал Байбаков секретарю, — дайте-ка нам чайку.

Они прошли в кабинет. Секретарь принесла чай, поставила тарелочку с печеньем.

— Ну что, Митя? — спросил он, когда они остались одни.

— Трудно, Николай Константинович.

Глядя на него, Байбаков поднял папку с документами и потряс ею.

— А мне легко?!

Украинский стал говорить, что в то время, когда он работал на заводе в плановой комиссии и в совнархозе, у него было иное представление о планировании в масштабе страны и что его прежнее мышление не годится. Здесь, в экономическом штабе, нужны специалисты с более высокой теоретической подготовкой.

— А где их готовых-то взять? — возразил Байбаков. — Мы тебя вызвали из совнархоза, потому что ты имеешь практический опыт. Нам, конечно, и теоретики, и люди, знающие философию планирования, нужны, но, чтобы теоретические разработки были действенными, их необходимо подкреплять конкретными делами. Вот почему без помощи практиков, которые знают ситуацию в отраслях и на предприятиях, не обойтись.

Под конец беседы Украинский произнес:

— Стыдно мне за свою слабость, Николай Константинович. Давайте забудем этот разговор. Надо работать.

— Вот и хорошо. Время позднее. Поехали по домам. Я скажу шоферу, он отвезет тебя.

Дмитрий Украинский стал впоследствии начальником отдела новых методов планирования и экономического стимулирования, много лет проработал в Госплане.

Наиболее сложные вопросы, особенно при составлении годового или пятилетнего плана, госплановцы обсуждали сообща на заседаниях коллегии. Проект восьмой пятилетки не стал исключением. Его обсуждали особенно дотошно, потому что эта пятилетка давала старт реформе управления экономикой — той самой, что войдет в историю как «косыгинская».

Алексей Косыгин был председателем Совмина СССР. Байбаков — его заместителем. Они проработали вместе пятнадцать лет — почти весь премьерский срок Косыгина. Это был тесный тандем. Байбакову в нем отводилась роль ведомого. И не только потому, что в государственной иерархии он стоял на ступеньку ниже. Глава правительства возвышался над своим заместителем в первую очередь тем, что критически относился к существующему механизму хозяйствования и был полон решимости что-то в нем изменить. Сыгравший значительную роль в судьбе Байбакова Алексей Косыгин заслуживает в нашей книге отдельной главы.

Косыгин

Министр черной металлургии СССР И. П. Казанец однажды сказал: «Я знал двух Косыгиных. Один — внешне всегда суровый, даже угрюмый государственный деятель. И второй — очень мягкий, казалось, ничем не защищенный человек — муж, отец, дед». Таким же — суровым, а в иные минуты мягким, улыбчивым — запомнился Косыгин и Байбакову: «За много лет ни я, ни другие его заместители, которые жили в одном доме по Воробьевскому шоссе [ныне улица Косыгина. — В. В.], ни разу не бывали в его квартире. И только дважды, в его два последних юбилея, я побывал у него на даче. За праздничным столом, после одной-двух рюмочек коньяка он несколько “раскрывался”. От внешней суровости не оставалось и следа, он искренне улыбался, лицо светлело от душевной теплоты, и он становился в чем-то похожим на человека, пришедшего с приятного свидания».

Алексей Николаевич Косыгин родился 8 февраля 1904 года в Санкт-Петербурге. После окончания Всероссийских продовольственных курсов Наркомпрода, переименованных в кооперативный техникум, был направлен в Новосибирск инструктором областного союза потребительской кооперации. Затем работал в Тюмени инструктором городского отдела Облпотребкооперации. В 1927-м Новосибирская организация ВКП(б) приняла его в партию. В том же году он встретил свою «Клавочку» — Клавдию Андреевну Кривошеину. 4 ноября 1928 года у них родилась дочь Людмила.

В 1930-м, когда кооперация стала умирать, Косыгину пришлось, как он сам однажды заметил, «покинуть ряды кооператоров». Втроем они вернулись в Ленинград. Дальше — учеба в текстильном институте, прямо скажем, не самом престижном в эпоху индустриализации. Затем диплом инженера-технолога и скромная должность мастера на текстильной фабрике им. А. И. Желябова.

Как говорится, ничто не предвещало.

В какой-то момент, однако, на молодого инженера обратили внимание партийные руководители области Андрей Жданов и Алексей Кузнецов. Косыгин заполнил анкету. На вопрос «были ли колебания в проведении линии партии и участвовал ли в оппозициях (каких, когда?)» — твердо ответил: «В оппозициях не участвовал, колебаний в проведении линии партии не было». Его поставили руководить промышленно-транспортным отделом обкома. И — вот они, тридцатые годы, время вертикальных взлетов, молниеносных карьер — уже через два с половиной месяца Косыгин сидел в кресле председателя Ленинградского исполкома. Но и на этой должности он не засиделся. Когда в 1939 году был создан Наркомат текстильной промышленности и потребовался нарком, Жданов рекомендовал Сталину Косыгина. Того срочно вызвали в Москву. О своем назначении он узнал из свежего номера «Правды», взяв его в руки на Ленинградском вокзале Москвы.

Год с небольшим в наркомате — и Косыгин уже заместитель главы правительства.

Через несколько дней после начала войны Сталин назначает Косыгина заместителем председателя Совета по эвакуации. «В аппарате Совета было всего несколько человек, — вспоминал А. Болдырев, помощник Косыгина. — Вся тяжесть работы легла на плечи Алексея Николаевича, так как Шверник [председатель Совета по эвакуации. — В. В.] был нездоровым и крайне нерешительным человеком. Надежным помощником Косыгину в этих делах стал заместитель председателя Совнаркома РСФСР К. Д. Памфилов».

В своей статье «В едином строю защитников Отчизны» (Коммунист. 1980. № 7) Косыгин рассказал, как шло перебазирование советской промышленности на Восток:

«…Предприятия, подлежавшие эвакуации из прифронтовой полосы, продолжали выпуск продукции до возможного последнего момента. Демонтаж оборудования и погрузка его в вагоны часто велись под артиллерийским обстрелом и бомбежками врага. Большие трудности были связаны с демонтажом и транспортировкой крупногабаритного оборудования, требующего огромного количества вагонов и паровозов.

Одновременно надо было перевезти на восток миллионы людей, уезжавших со своими предприятиями, разместить их на новых местах, помочь устроиться. На узловых станциях железных дорог работали эвакуационные пункты. Они принимали и отправляли эшелоны с людьми, организовывали их питание и медицинское обслуживание. Цепь эвакопунктов протянулась на тысячи километров — от прифронтовых железнодорожных станций юга и запада страны до Восточной Сибири, Казахстана, Средней Азии».

В Государственном архиве РФ хранится «Отчет об эвакуации оборудования с ленинградских заводов с 1 по 15.VIII.1942 г.». На нем рукой Косыгина приписано: «Товарищу Вознесенскому Н. А. Товарищу Микояну А. И. Товарищу Молотову В. М. За эти две недели ленинградцы отправили еще 496 вагонов с оборудованием — 929 токарных станков, 239 револьверных, 100 шлифовальных…» (ГА РФ. Ф. 5446, Он. 59. Д. 1. Л. 42).

Детей из Ленинграда отправляли отдельными эшелонами. В одном из них случилось ЧП:

«Москва, зампредсовнаркома Косыгину.

Начальник детского эшелона товарищ Капитонов сообщил, что в Рязани питание детского эшелона сорвано тчк Работники по эвакуации Рязани организовали обыск эшелона пытались отобрать продукты тчк Прошу принять меры Предисполкома Ленгорсовета Попков».

«Ленинград горисполком Попкову

Капитонов присвоил себе продукты предназначенные для детей зпт оказался проходимцем тчк Привлекается ответственности тчк Обратите внимание подбор начальников эшелонов. Зампредсовнаркома Косыгин» (ГА РФ. Ф. 5446. Оп. 59. Д. 1. Л. 41–42).

Когда при Совнаркоме создается Комитет продовольственного и вещевого снабжения Красной армии, Косыгина назначают зампредом. Одновременно он является уполномоченным Государственного комитета обороны по Ленинграду. Ему поручают организовать строительство трубопровода по дну Ладожского озера, по которому пойдет топливо и для города, и для оборонявших его частей Красной армии. Командировки в Ленинград станут постоянными. Жена и дочь будут провожать его до аэродрома. По воспоминаниям Людмилы, отец улетал на «Дугласе», а с ним рядом сидел пулеметчик.

Приходилось Косыгину заниматься и вот чем. 21 августа 1941 года он, Молотов, Маленков и Жданов, находясь в Ленинграде, отправили Сталину шифротелеграмму:

«Сообщаем, что нами принято решение о немедленном выселении из пригородов Ленинграда немецкого и финского населения в количестве 96 тысяч человек. Предлагаем выселение произвести в Казахстан — 15 000 человек, в Красноярский край — 24 000 человек, в Новосибирскую область — 24 000, Алтайский край — 12 000 и Омскую область — 21 000 человек. Организацию переселения возложить на НКВД. Просим утвердить это предложение».

С июня 1942 года Косыгин отвечает за обеспечение Красной армии инженерными и саперными средствами. С августа того же года он еще и уполномоченный ЦК ВКП(б) и СНК СССР по обеспечению заготовок местных видов топлива. А в июле 1943-го Косыгин вступает в должность председателя СНК РСФСР, одновременно оставаясь зампредом Совнаркома Союза.

К тому времени Косыгин выработал свой стиль руководства, включавший в себя и определенные этические нормы. Как рассказывал Анатолий Болдырев, помощник Косыгина, председателю Совнаркома России однажды стало известно, что некоторые из его заместителей не гнушаются принимать «сувениры», «опытные образцы» от представителей краев и областей, наркоматов. На прямой вопрос управляющий делами Совмина РСФСР ответил, что конкретных фактов у него нет, но о подношениях он слышал. «И надо же такому случиться! — продолжает Болдырев. — Буквально через несколько дней на столе Алексея Николаевича вместо привычного письменного прибора и стакана с карандашами появились изящная шкатулка, отделанная серебром, и красивый чернильный прибор.

— Откуда это?! — Он был по-настоящему рассержен. — Прикажите немедленно убрать и выясните, кто автор этой провокации.

Я узнал, что шкатулку и прибор доставил представитель одной из кавказских автономных республик якобы по заказу Косыгина.

— Какая гадость! — заметил Алексей Николаевич. — Я с этим товарищем разберусь сам, а вы через десять минут пригласите ко мне всех заместителей.

Шкатулку и прибор убрали, на столе появились обычные карандаши в стакане и небольшая чернильница. В кабинете собрались заместители. Косыгин в самой резкой форме рассказал о случившемся и о слухах по поводу “сувениров” и “опытных образцов”.

— Я предупреждаю, — сказал он, — если кто-нибудь позарится на такие подарки, я немедленно поставлю вопрос о снятии виновного с занимаемого поста».

В марте 1946 года на пленуме ЦК Косыгина избрали кандидатом в члены Политбюро ЦК ВКП(б), а 19 марта 1946 года сессия Верховного Совета утвердила его заместителем председателя Совета министров СССР (Сталина). Далее что ни год, то новые назначения: председатель Бюро по торговле и легкой промышленности при Совете министров СССР (февраль 1947 года — июль 1948 года); министр финансов СССР (февраль — декабрь 1948 года); министр легкой и пищевой промышленности СССР (декабрь 1948 года — март 1953 года); председатель Бюро по торговле при Совете министров СССР (февраль 1949 года — март 1953 года).

«Похоже, что Сталин, приглядываясь к Алексею Николаевичу как одному из возможных кандидатов в премьеры, обкатывал его в разных должностях, испытывал в сложнейших операциях, — ссылаясь на документы (ГА РФ. Ф. 5446. Оп. 59. Д. 40. Л. 86–87), пишет В. Андриянов, биограф Косыгина. — Одной из них была денежная реформа 1947 года, задуманная еще в сорок третьем, которую по личному поручению Сталина готовили Алексей Николаевич Косыгин и Арсений Григорьевич Зверев, нарком, а затем министр финансов СССР. <…> Хотя операция готовилась в строжайшей тайне, слухи о ней пошли по Москве еще с конца ноября того же 1947 года; в магазинах сметалось все подряд. Первого декабря Косыгин докладывал Сталину (копия Вознесенскому, Берия, Микояну, Маленкову) “о торговле промышленными товарами за 26, 27, 28 и 29 ноября 1947 г.” Двадцать шестого коммерческие промтоварные магазины Москвы наторговали на 7 836 тысяч рублей, двадцать седьмого — больше девяти миллионов, двадцать восьмого — десять с лишним, двадцать девятого — 25 900 тысяч рублей. В ЦУМе обычно продавали один патефон (1 500 р.) в день. 29-го граждане унесли сразу 150. В Ленинском универмаге за последний год не продали ни одного пианино (12 000 р.), в тот же день, 29 ноября, купили 11 пианино, десять мотоциклов, а раньше — один в неделю. Косыгин писал, какие меры принимаются, чтобы сбить ажиотаж. В частности, магазины закрывались на переучет, начинали ремонт — “с тем, чтобы подготовить их к открытию одновременно с отменой карточной торговли”. Уже тридцатого гонку за товарами удалось сбить. В этот день коммерческие промтоварные магазины Москвы вернулись к обычной норме продаж — немногим более трех миллионов рублей».

Четвертого сентября 1948 года Косыгин стал полноправным членом Политбюро, а в декабре, оставив пост министра финансов, возглавил Министерство легкой промышленности.

В тот же период в ЦК стали поступать сообщения о голоде в некоторых регионах СССР. Сталин послал Косыгина в Молдавию. Косыгин вернулся и доложил: так и есть, люди голодают, страдают дистрофией. Сталин отказывался верить и потом какое-то время в шутку называл Косыгина (тот был тогда очень худым) — «брат-дистрофик». Обычно же он именовал его «Косыга».

Судя по всему, Сталин испытывал к Косыгину личное расположение. Известен такой случай. Август 1947 года. Впервые за последние семь лет у Косыгина отпуск. Он отдыхает с семьей на государственной даче в Мухалатке, неподалеку от Ялты.

«В это время в Крыму отдыхал И. В. Сталин, — рассказывает Людмила Гвишиани, дочь Косыгина. — В один из августовских дней к Алексею Николаевичу приехал небольшой полноватый человек в военной форме — генерал Власик, начальник личной охраны Сталина, и сказал, что Иосиф Виссарионович приглашает Алексея Николаевича с семьей к себе в Ливадийский дворец. Папа, конечно, принял приглашение, и мы поехали все вместе — с нами были родственники, два мальчика лет по 10–11, а мне тогда было 18. В Ливадию приехали уже вечером, часов в 6–7. Нас поместили в две большие смежные комнаты, идеально убранные, но пустоватые, с кроватями, на которых были красивые, легкие покрывала. Через некоторое время маму и папу пригласили поужинать к И. В. Сталину, а мы остались в комнате, из которой открывался прекрасный вид на море. Про нас, видимо, забыли, и мы втроем коротали несколько часов…»

О своем отношении к Сталину Косыгин помалкивал, не разомкнул уста, даже когда это стало безопасно. Писатель Григорий Бакланов пересказал, как Даниил Гранин брал у Косыгина интервью для «Блокадной книги». Косыгин вспомнил, как с Вознесенским и председателем Ленгорисполкома Попковым — тот был в Москве — встречал новый 1942 год. Поздно вечером, завершая работу в Кремле, позвонил друзьям: все-таки Новый год, надо бы как-то отметить. Решили посмотреть в Комитете по кинематографии какую-нибудь комедию, потом поужинать. «Во время просмотра позвонил Сталин, вызвал Косыгина к себе, но предварительно подробнейше расспросил, как именно они трое оказались вместе, как сговаривались. И тут Гранин позволил себе вольность, спросил: а что, Сталин интересовался такими подробностями, как, кто, с кем и почему встречается? И вдруг Косыгин, слывший интеллигентом, ударил кулаком по столу: не вам судить о Сталине! Это было так грубо, говорит Гранин, так жестоко».

С членами высшего руководства Косыгин был ровен и сдержан, но ни с кем не держался запанибрата. Однажды он попросил Молотова «оказать содействие в переговорах с Наркоматом путей сообщения». По свидетельству Михаила Смиртюкова, многолетнего управляющего делами Совмина СССР, Молотов, подойдя к Косыгину, спросил, кто он такой и какую должность занимает. «Косыгин ответил, как говорится, по всей форме. Тогда Вячеслав Михайлович сказал ему:

— Вы для того и нарком, чтобы самому выполнять свои обязанности. Я у вас толкачом не намерен быть.

После этого протянул Косыгину руку и попрощался с ним».

Как потом Косыгин рассказывал Смиртюкову, он вышел от Молотова недовольным. Но скоро понял, что Молотов был прав.

«У некоторых руководителей партии и государства, — вспоминал Джермен Гвишиани, зять Косыгина, — были причины для недовольства Алексеем Николаевичем. Одних настораживало то, что его на какой-то короткий период приблизил к себе Сталин. Другим не нравились некоторые поручения, которые Косыгин получал лично от Сталина, например, такая неблагодарная миссия — разобраться с привилегиями членов Политбюро — не могла не вызвать их раздражения. Как рассказывал нам Алексей Николаевич, началось с того, что однажды на заседании Политбюро Сталин учинил разнос.

— Мне прислали списки с продуктовых баз, — говорил он, — в которых указано, сколько продуктов расходуется в семьях Молотова, Кагановича, Микояна и других. Это просто возмутительно — вместе с ними кормится и охрана, и вся обслуга. Причем все воруют, и никто не считает. Поручим Косыгину разобраться с этим, пусть внесет предложения, чтобы ввести жесткий лимит.

В те времена члены Политбюро, имея сравнительно невысокую зарплату, получали практически бесплатно любое количество продуктов, но после вмешательства Сталина, поручившего Косыгину навести порядок, были установлены ограничения. Недовольство же влиятельных членов Политбюро пало на голову Алексея Николаевича».

Положение Косыгина пошатнулось лишь однажды, — когда было сфабриковано «Ленинградское дело». За год до того, 24 января 1948-го, Косыгины выдали замуж дочь. На свадьбе среди гостей был Алексей Кузнецов. Косыгин работал с ним в Ленинграде, они дружили семьями. Алексей Александрович был женат на двоюродной сестре Клавдии Андреевны.

«Мы ничего об этом [“Ленинградском деле”. — В. В.] не знали, — вспоминал Д. Гвишиани, — только видели по состоянию обычно чрезвычайно сдержанного Алексея Николаевича, что произошло нечто ужасное. Позже Клавдия Андреевна сказала нам с Люсей:

— Случилась большая гадость — Алексея Александровича арестовали».

В ряду обвинений, предъявленных Кузнецову, значилось и незаконное хранение оружия — в сейфе оказался пистолет.

«Алексей Николаевич, — продолжает Д. Гвишиани, — тогда же предложил:

— Знаешь что, давай соберем, что у нас есть. И выбросим. Всякое может быть.

У меня был маленький, старый, полученный в подарок браунинг. В юности я неплохо стрелял из пистолета и малокалиберной винтовки и даже имел грамоты за участие в соревнованиях по стрельбе. У Алексея Николаевича был вальтер и еще какой-то пистолет, оставшийся с военного времени. Под видом рыбалки мы сели в лодку и утопили все это в Москве-реке.

Примерно в то же время, когда мы уже знали о судьбе Кузнецова и других, Алексей Николаевич сказал нам с Люсей:

— Знаете, ребята, а меня ведь тоже могут арестовать, тем более что на следствии по этому делу многие дают на меня показания».

В октябре 1949 года Маленков и Берия представили Сталину проект закрытого письма к членам и кандидатам в члены ЦК «Об антипартийной группе Кузнецова, Попкова, Родионова и др.». В письме упоминался и Косыгин: «Следует указать на неправильное поведение Косыгина А. Н., который оказался как член Политбюро не на высоте своих обязанностей… Он не разглядел антипартийного, вражеского характера группы Кузнецова, не проявил необходимой политической бдительности и не сообщил в ЦК ВКП(б) о непартийных разговорах Кузнецова и др.».

Д. Гвишиани рассказывал, что в тот период каждое утро, уезжая на работу и расставаясь с домашними, Косыгин говорил: «Прощайте», — и напоминал о заранее обговоренных условиях, как им быть, если с ним что-то случится. «Несколько месяцев все мы провели в напряженном ожидании. Позже для себя решили, что все же арестовать Косыгина не дал Сталин».

Похоже, так оно и было. Впоследствии, встретив Косыгина на каком-то совещании, Сталин сказал миролюбиво: «Ну, как ты, Косыга? Ничего, ничего, еще поработаешь».

Как и Байбаков, Косыгин восхищался Сталиным, был искренне убежден, что расстреливали и сажали другие, а Сталин многого не знал, от него скрывали.

Приход Хрущева к власти имел для Косыгина неприятные последствия. Он потерял пост заместителя председателя Совета министров. Его вывели из Президиума ЦК и 5 марта 1953 года назначили министром легкой и пищевой промышленности СССР (новое ведомство создали путем объединения четырех министерств — легкой промышленности, пищевой промышленности, мясной и молочной промышленности, рыбной промышленности). Но пройдет меньше года, и все вернется на круги своя: появится Министерство промышленности товаров широкого потребления, и Косыгин его возглавит. В мае 1955 года упразднят Госплан, создадут вместо него две государственные комиссии — по перспективному планированию народного хозяйства (комиссию, напомним, возглавит Байбаков) и по текущему планированию народного хозяйства, в которой Косыгин станет одним из первых заместителей. Таким образом, в этот момент Косыгин будет по должности ниже Байбакова.

Через полгода Госплан вернут на место, но Косыгин так и останется первым заместителем председателя Госплана. Он обеспечит себе новый карьерный взлет 26 июня, когда на вечернем заседании пленума ЦК, спеша на подмогу Хрущеву, обрушится на Молотова, Маленкова, Кагановича, Булганина и других:

«Если бы Булганин не вступил в эту шайку [в стенограмме исправили на “не присоединился к этой группе”. — В. В.], то они наверняка побоялись бы выступить и заварить всю эту кашу. Маленков не имеет достаточного авторитета перед партией и народом, чтобы выступить с какой-нибудь платформой. Каганович и Молотов полностью оторвались от народа и партии и авторитета не имеют… Они поднимали всевозможные вопросы насчет того, что правильно — догнать или не догнать Америку по сельскому хозяйству. Это все выдуманные вопросы. Вы, товарищ Молотов, попробуйте выйти с этим вопросом перед нашими крестьянами и расскажите им (аплодисменты в зале), что они не могут догнать Америку. Они расскажут вам, что такое сельское хозяйство, они расскажут вам, как надо руководить и как нужно работать в сельском хозяйстве…»

Под аплодисменты зала Косыгин громил своих прежних начальников. Получил от него и Максим Сабуров, член Президиума ЦК, первый заместитель председателя Совета министров, с которым Косыгин ездил в Варшаву на сессию Совета экономической взаимопомощи: «Я должен сказать, что его участие в СЭВ заключалось в том, что он сидел и молчал. Сообщение делали другие товарищи. Только когда председательствующий сообщил, что объявляется перерыв, и пригласил пойти выпить кофе в фойе, он руку поднял вот так (показывает) и сказал: у меня есть вопрос — горячий кофе или холодный? (В зале смех.)…Я уже не говорю о том, что у него не было хребта политического и он действительно никакой не деятель».

Когда начали обсуждать, какую меру наказания применить к «отщепенцам», Косыгин отмел либеральные предложения:

«Я считаю, что Молотова,Маленкова, Кагановича, Шепилова нужно вывести из состава Президиума и исключить из состава ЦК. Я думаю, что оставлять товарища Булганина вторым лицом в государстве после товарища Хрущева было бы ошибкой. Он человек мстительный и найдет пути свести личные счеты. Я считаю, его нужно из Президиума ЦК вывести и освободить от должности председателя Совета министров. Я думаю, что такой же участи должны быть подвергнуты Сабуров и Первухин…»

(Пройдет семь лет, и 13–14 октября 1964 года на заседании Президиума ЦК при обсуждении вопроса о снятии Хрущева Косыгин назовет стиль правления Хрущева «не ленинским» и поддержит группу, выступающую за его смещение.)

За проявленную «принципиальность» Хрущев отблагодарил Косыгина должностью заместителя главы правительства (в этом статусе он одновременно руководил и Госпланом — с марта 1959-го по май 1960 года). А когда в марте 1958-го Хрущев назначил себя председателем Совета министров, Косыгин стал его заместителем.

Кажется, никто из советской верхушки не сменил такое количество высоких и самых высоких должностей, как Косыгин. Он отличался умением сходу вникнуть в какое угодно дело, изучить его до нюансов, быть готовым ответить на любой вопрос начальника. Это была сталинская школа. Он вел блокноты. Записывал в них разнообразную информацию, которую следовало изучить и проанализировать, делал расчеты и выкладки. Обмануть его было трудно, он проверял каждую цифру. И все помнил. Память у него была феноменальная. Известен случай, когда Косыгин вышел на трибуну в Большом театре и вдруг обнаружил, что забыл дома очки. Он прочитал часовой доклад по памяти, ни разу не сбившись и ничего не перепутав.

Все, кто работал с Косыгиным, отмечали дотошность, с которой он готовился к заседаниям Президиума Совмина. Заседанию предшествовала процедура, именуемая «предбанник». Вот что она собой представляла. «Алексей Николаевич приглашал в свой кабинет всех специалистов, которые принимали участие в подготовке того или иного вопроса, — вспоминал Николай Дергачев, четверть века проработавший в группе финансов, кредита, денежного обращения и цен Управления делами Совета министров. — Мы рассаживались по обе стороны длинного стола. Косыгин предлагал высказать свои замечания или предложения, если таковые есть, а сам начинал читать проект постановления или распоряжения Совмина СССР».

Он мог быть и жестким. На одном из заседаний Президиума Совета министров кто-то из присутствующих заявил:

— Алексей Николаевич, если не будет угля, я остановлю завод.

Председатель Совмина отреагировал в сталинском стиле:

— Остановить завод вы можете, но пускать его будет другой министр.

Леонид Млечин, биограф Косыгина, описывает такой случай. Косыгин, увидев водохранилище, начал расспрашивать, сколько в нем воды и как она расходуется. Последовали сбивчивые и неуверенные ответы. Тогда предсовмина стал на глаз прикидывать площадь водной поверхности, множить полученное число на среднюю глубину подобных хранилищ и выдавать цифры, факты и рекомендации.

Шестнадцатого октября 1964 года на пленуме ЦК Брежнев был избран первым секретарем. После того как стихли аплодисменты, он произнес:

— Нам надо рассмотреть вопрос о председателе Совета министров СССР.

Кто-то, как было договорено, выкрикнул из зала фамилию Косыгина.

— Это совпадает и с мнением Президиума ЦК, — сказал Брежнев. — Других предложений нет, товарищи? Я голосую. Кто за то, чтобы рекомендовать Президиуму ЦК назначить председателем Совета министров СССР товарища Косыгина Алексея Николаевича?..

Назначение Косыгина главой советского правительства на все лады комментировала западная пресса. Общий тон публикаций был, скорее, одобрительным. Вот что писал в те дни американский журнал «Ньюсуик»:

«Косыгин — новый тип советского руководителя, не столько идеолог, сколько практик… Человек такого типа мог бы возглавить крупную корпорацию вроде “Форда” или “Дженерал моторе”, но не кажется способным руководить политической партией. Он, возможно, будет рассматривать проблемы с точки зрения фактов, прагматически и логически… Косыгин поднялся наверх главным образом благодаря своей абсолютной преданности любому делу, которым он занимался, начиная с работы на ленинградской текстильной фабрике. Пристрастие Косыгина к логике будет, несомненно, полезно для русской экономики, да и во многих других областях оно окажется новшеством».

На посту председателя Совмина Косыгин находился 16 лет — дольше, чем кто-либо до или после него.

К работе Косыгина во главе правительства Брежнев относился ревниво. Отношения их были натянутыми.

«Будучи самодовольным и тщеславным, Брежнев не мог не ощущать свою слабость в экономических проблемах и поэтому испытывал к высокому авторитету Алексея Николаевича Косыгина, возглавлявшего правительство, плохо скрываемую зависть, — рассказывает Байбаков. — <…> Косыгин реальнее других представлял истинное положение дел и был поглощен поиском доходов, способных пополнить бюджет. Зная, что, помимо расходов на военные нужды, нам приходится помогать левым и коммунистическим партиям и разным странам в ходе противоборства с Западом, он предлагал быстрее развивать добычу алмазов в Якутии и ускорить ввод в действие нефтегазового комплекса Тюменской области. И был противником проекта переброски северных рек на юг Европейской части страны. Очень осторожно подходил к строительству атомных станций. В вопросах планирования и решения государственных задач мы с ним придерживались одинаковых позиций, и чувствовалось, что Алексей Николаевич относился ко мне доверительно, хотя в душе считал меня “брежневцем”. Однако я очень редко бывал у Брежнева без Косыгина. Может быть, поэтому, когда мы входили в кремлевский кабинет, Леонид Ильич критически глядел мне в лицо, считая меня “косыгинцем”».

О ревнивом отношении Брежнева к Косыгину говорит и Владимир Новиков, в 1965–1980 годах зампред Совмина СССР. Он подробно рассказывает, как после командировки в Италию Косыгин предложил построить с помощью итальянцев завод легковых автомобилей. «Алексей Николаевич хотел съездить в Тольятти, — вспоминает Новиков, — и был очень обижен, когда Брежнев его туда не пустил. Леонид Ильич хотел первым из руководителей страны побывать там. Генсек всегда ревниво относился к А. Н. Косыгину, видимо, подозревая в нем конкурента».

Недолюбливали Косыгина и некоторые члены Политбюро. По воспоминаниям Анатолия Лукьянова (он был тогда начальником секретариата Президиума Верховного Совета СССР), Косыгин постоянно чувствовал сопротивление «днепропетровской группировки» (в нее входили самые близкие к Брежневу чиновники — Щербицкий, Кириленко, Щелоков, Цуканов).

«Я видел эти столкновения на Политбюро, — рассказывал Лукьянов. — Чаще всего они возникали в отношениях с Подгорным, Кириленко, гораздо реже — с Сусловым. А Брежнев как бы отходил в сторонку. Особенно активничал Кириленко, который претендовал на то, что он знает хорошо производство, но эрудит это был своеобразный. Как-то, выступая против того, что говорил Косыгин, Кириленко сказал буквально так: “Вы же хотите вогнать нашу живую советскую действительность в прокрустово ложе”. Косыгин помолчал, а потом говорит: “Бедный Прокруст, он не знал своего точного имени и основ планового ведения хозяйства”. И пошел докладывать дальше. Так же спокойно и сдержанно».

Видя, как болезненно Брежнев реагирует на критические замечания Косыгина, члены Политбюро старались избегать мало-мальских дискуссий.

Раздор между генсеком и председателем Совмина кто-то потом назовет одной из причин провала косыгинской реформы. Эту причину видел и Байбаков, но не считал ее существенной. «Одной конкретной причины, я считаю, нет», — говорил он, имея в виду, что провал реформы был обусловлен комплексом причин. Каких же? И какую роль в проведении этой реформы сыграл он сам?

«Наша система производит не одежду, а показатели»

Вокруг косыгинской реформы до сих пор не утихают споры. Основной вопрос, не дающий покоя спорящим: вносила ли реформа элементы рынка в советский экономический уклад, и коли так, стала ли она губительной для страны? Отвечая на этот вопрос в соответствии со своими воззрениями, оппоненты либо сокрушаются, что реформа закончилась ничем, либо винят Косыгина в расшатывании устоев социализма, каковое в дальнейшем привело к гибели СССР.

Но, как ни посмотри на косыгинскую реформу, начать ее велела жизнь — накопленные трудности, с которыми столкнулась советская экономика в середине 1960-х. Положение дел впоследствии выразительно обрисовала Ирина Доброхотова, в ту пору главный художественный модельер Республиканского дома моделей Министерства легкой промышленности КазССР:

«Швейных фабрик в системе Министерства легкой промышленности КазССР было 18, практически в каждом городе республики. Девятнадцатым был Республиканский дом моделей (РДМ), где я проработала больше 25 лет. А всего в союзном Легпроме было 38 домов моделей. Их основное назначение — централизованная разработка ассортимента для закрепленных за каждым швейных предприятий. План по ассортименту спускается с заоблачных высот. Откуда-то из Госплана Союза. Каждому предприятию строго отмерен жребий. До полного идиотизма. Например, если фабрике заложены в план пальто, то полупальто, т. е. укороченное пальто — ни боже мой! А если в плане платье, то уж никаких сарафанов или платьев-костюмов — не засчитают в выполнение объемов. Не так уж много времени мне понадобилось, чтобы понять основополагающую истину: наша система производит не одежду, а показатели. Зато — сколько показателей! План по ассортименту, план по штукам, план по трудозатратам, план по прибыли, план по снижению непроизводительных расходов, план по объему производства (в оптовых ценах), по расходу сырья, по рациональному использованию сырья, по повышению производительности труда, по внедрению новой техники, по обновлению ассортимента, по выпуску продукции с национальной тематикой… Подобных “плановых заданий” было предостаточно. <…> Пресса со времен еще Ильфа и Петрова все удивлялась: ну почему на наших фабриках шьют как-то особенно безобразно? Просто по-другому никак было невозможно. В создании этого безобразия я принимала самое деятельное участие. При этом чувствовала себя успешным и высококвалифицированным специалистом. Была довольна сама собой, социальным статусом и авторитетом среди коллег».

В рассказе Доброхотовой нет ни грамма гротеска — это суровый реализм. Все так и было. Советская хозяйственная система поклонялась идолу, имя которому — План. «План — закон, выполнение — долг, перевыполнение — честь», — внушали плакаты. Как правило, план брали штурмом в конце месяца. Этому помогали два безотказных инструмента — кнут («положишь на стол партбилет») и пряник («будет премия всей бригаде»). Руководители советских предприятий оставили об этом сотни воспоминаний. Александр Ляшко, председатель Совета министров Украины, а в 1950-е годы инженер, заместитель начальника цеха, заместитель директора на Ново-Краматорском машиностроительном заводе в Донбассе, рассказывает:

«Директора находились под постоянным страхом быть не только снятыми с работы, но и привлеченными к уголовной ответственности. И это была не простая угроза… К сожалению, она приводилась в действие беспощадно, калеча жизнь одних людей в назидание другим, создавая нервозную обстановку во всех эшелонах руководства. Вместо того чтобы создавать условия для работы, приезжали комиссии и громили, давили по всем линиям. Одну из таких комиссий, направленных в Донбасс из Киева, возглавлял секретарь ЦК Компартии Украины Демьян Коротченко. Директора говорили о нем так: “Приехал Дед с ножом и веревкой: кого резать, а кого вешать”».

Но экономика все трудней поддавалась планированию, все хуже слушалась «ножа» и «веревки». Ей требовались иные регуляторы. Но слово «рынок» и производные от него были страшной крамолой. Другое дело, если ввести некие рыночные (не произнося этого слова) механизмы в планово-распределительную систему. Именно это и предпринял Косыгин, не подозревая, что впрячь в одну телегу «коня» и «трепетную лань» — задача заведомо невыполнимая. То есть впрячь-то легко, но телега не тронется с места.

Тем не менее попытка была предпринята. Попытка серьезная и по тем временам просто отважная. Ее историческое значение уже тогда, не дожидаясь результатов, оценил экономист Александр Бирман. В своей статье «Мысли после пленума», вышедшей в 1965 году в 12-м номере «Нового мира», он назвал хозяйственную реформу, провозглашенную на сентябрьском пленуме ЦК КПСС, «третьей по значению за все сорок восемь лет существования Советского государства». Первой реформой он считал переход к нэпу в 1921 году. Второй — изменение условий хозяйственной деятельности 1929–1932 годов, когда предприятие, а не трест, как было до этого, стало основным экономическим механизмом; коммерческий кредит с использованием векселей был заменен прямым банковским кредитованием; 86 видов платежей были сведены в основном к налогу с оборота и отчислениям от прибыли; безвозвратное финансирование капитальных вложений стало преобладающим.

Да, попытка ввести рыночные элементы в советскую экономику была отважным шагом. Но уже не смертельно опасным для инициатора. Его отвага укреплялась преодоленным «культом личности», некоторым «размораживанием» официальной идеологии, заметным раскрепощением общественного сознания. В стране стали возможны и открыто проходили дискуссии, в том числе и на экономические темы.

Журналист Игорь Карпенко, работавший в те годы в «Известиях» и не раз привлекавшийся к работе над косыгинскими докладами, вспоминал «реформаторскую» атмосферу 1960-х:

«Невероятная популярность экономических изданий и публикаций, возникновение деловых экономических клубов, повальная экономическая учеба, на несколько лет (событие просто невероятное!) заменившая партийную учебу, впрочем проходившая все же под эгидой системы партийного просвещения, — вот что было приметами того времени. Экономике отводилась львиная доля газетной площади, а высшей доблестью журналиста считалось его умение читать бухгалтерский баланс. С газетных и журнальных полос годами не сходили публикации о НОТе [НОТ — научная организация труда. — В. В.] — по примеру “Уралхиммаша” это движение охватило буквально все предприятия страны. Развернулись бурные дискуссии о плановых показателях… Впрочем, не только дискуссии. Каких только показателей не испытывали в десятках экспериментов отрасли народного хозяйства: нормативную стоимость обработки, условно чистую и даже “чистую” прибыль, товарную продукцию, многочисленные варианты измерения трудоемкости и т. д. Часть из них были надуманными, наивными, предназначенными скорее для кандидатских диссертаций, чем для практической деятельности. Однако были и по-настоящему интересные, актуальные даже для сегодняшнего дня. Например, швейное объединение “Большевичка” планировало свое производство по прямым заказам потребителей, главным отчетным показателем стала для нее полученная прибыль. Еще острее и современнее был эксперимент на ленинградских и московских автотранспортных предприятиях, которым планировали всего два показателя: прибыль и отчисления в бюджет».

Иначе говоря, общество было подготовлено к серьезным экономическим преобразованиям. Что они необходимы, понимали не все. Но знающие люди (директора предприятий, экономисты, наиболее просвещенные партаппаратчики) не питали иллюзий относительно состояния экономики. В стране постоянно росло количество предприятий и отраслей. В середине 1960-х первых было уже 47 тысяч, вторых — три сотни, что сильно снижало эффективность директивного планирования, хорошо показавшего себя в условиях мобилизационной экономики и беспомощного в мирное время. Все очевидней становилась неэффективность централизованного административного управления с его жесткими рамками. Все заметней увеличивался дефицит промышленных, а особенно продовольственных товаров, впервые на многие из них начали расти цены. Кроме того, резко снижалась эффективность производства, срывались планы капитального строительства, десятки миллиардов рублей вязли в «незавершенке» и «долгострое». Падала производительность труда, снижались темпы технического прогресса, шел под уклон уровень жизни людей. И все острей ощущался недостаток ширпотреба вкупе с его убожеством — не случайно эту реформу назовут «революцией обывателей», и Косыгин был первым из советских вождей, кто встал на их, обывателей, сторону, осознав, что общество устало от бесконечной чрезвычайщины, люди хотят нормально жить, есть качественную еду, прилично одеваться.

Косыгинскую реформу обычно датируют брежневской эпохой. Но как-то забывается, что зарождалась она еще при Хрущеве. И Брежневу ничего не стоило прервать последнюю «авантюру Никиты», не дать ей ходу. Он не сделал этого. Почему? Считал эту реформу неотложной и важной? Или, наоборот, сомневался в ее необходимости, но не рискнул перечить велениям экономики? Или, зная настороженное отношение партаппарата к любым новациям, а к этой особенно (тому немало свидетельств, и мы их далее приведем), он использовал Косыгина как «реформаторскую» ширму для себя? Кажется, мы усложняем. Скорее всего, ему было все равно. Он просто свалил эту реформу на Косыгина. И занялся куда более посильными для себя и более приятными делами: написанием мемуаров с переносом центра действий Второй мировой войны на Малую землю, коллекционированием наград, охотой, созерцанием хоккея. И в этом смысле он сделал для реформы даже больше, чем мог: он ей не мешал. Она шла поначалу своим чередом.

Вольно или невольно Байбаков оказался на острие этой реформы — как заместитель ее инициатора, а главное — как председатель Госплана, краеугольного ведомства в той системе, которую предполагалось подвергнуть оздоровительной, но весьма болезненной (и в первую очередь для ее столпов) процедуре. Разделял ли он идеи реформы или просто следовал в кильватере главы Совмина, которому был непосредственно подчинен? Являлся ли подлинным энтузиастом хозрасчета или просто отбывал номер, послушно «претворяя в жизнь решения партии и правительства»?

Разумеется, Байбаков не был ни рыночником, ни сторонником по-настоящему глубоких преобразований экономики. Косыгин тоже не был таковым. Но ему и его реформам требовался такой человек, как Байбаков, — аполитичный (в смысле чуждый партийного фанатизма), компетентный, работоспособный, здравомыслящий и при этом лояльный. Так что есть основания полагать, что в лице Байбакова Косыгин нашел настоящего сподвижника. Известно, что Байбаков энергично пытался внедрить механизмы, смягчающие дефицит товаров народного потребления, тяжело переживал сворачивание косыгинских реформ («вдвойне тяжело, — пишет журнал “Баку”, — потому что причиной сворачивания стали легкие “нефтяные” деньги 1970-х; Байбаков-экономист не мог до конца победить в себе Байбакова-нефтяника»), с горечью наблюдал за тем, как теряет волю после тяжелой болезни его шеф Косыгин.

Сам Байбаков в своих поздних размышлениях о реформе скуп на эмоции: «Экономическую реформу, которая началась в 1965 году, называют косыгинской. Он действительно был ее инициатором. К выработке нового хозяйственного механизма председатель Совета министров привлек самых авторитетных специалистов, ученых-экономистов. Всех их освободили от текущей работы: думайте и предлагайте. Косыгин непосредственно руководил работой этой группы».

В команду реформаторов входили не только ученые. Там были и одержимые идеей хозяйственной свободы производственники, которым впервые чуть-чуть развязали руки. Вот как описывает подготовку реформ директор кондитерской фабрики «Красный Октябрь» Анна Гриненко:

«Меня назначили директором кондитерской фабрики. И вот ко мне первый раз пришел главный бухгалтер, принес баланс и пухлой, холеной рукой начал показывать, где мне нужно расписываться. “Ну, — думаю, — ничего себе директор, если я баланс прочесть не могу. Да как же так? Он будет мне приносить, а я лишь расписываться? А что дальше? Нет, нужно учиться”. И я пошла на городские платные высшие счетно-экономические курсы. На Трубной они тогда размещались. Сидела там с молоденькими девчонками-бухгалтерами я, директор фабрики. Мне, признаться, было стыдно, и я никому не говорила об этом, ни на фабрике, ни на курсах. Три года училась, и, когда мы приступили к реформе, я уж любой баланс читала, как музыкант ноты».

Директор кондитерской фабрики «Красный Октябрь», Герой Социалистического Труда Анна Андреевна Гриненко (справа) и председатель Комитета советских женщин, Герой Советского Союза, летчик-космонавт СССР Валентина Владимировна Николаева-Терешкова (в центре) 13 октября 1981 [РИА Новости]

Началась подготовка к реформе. Косыгин приглашал директоров предприятий. Собирались у него в кабинете. По одну сторону стола садились директора и главные экономисты московских предприятий. По другую сторону — ученые, среди которых были и такие, которые в жизни ни одной накладной в руках не держали. Начинался разговор. Ученые — свое, производственники — свое. Косыгин обычно говорил «науке»: «Подождите, вы потом будете подводить теоретическую базу, давайте послушаем тех, кому осуществлять реформу, они лучше знают все подробности производства».

Реформе предшествовала учеба. В течение года заместитель председателя Госплана СССР А. В. Бачурин проводил с директорами предприятий специальные совещания-семинары. Однажды на таком семинаре Гриненко выступила и сказала: предстоящая реформа касается всех — и легкой промышленности, и пищевиков, и отраслей промышленности группы «А». Но ведь это разные производства. Вот, допустим, на заводе им. Орджоникидзе сделали поточную линию за миллион рублей. На рынок или в магазин ее не понесешь, и ее отдают на ЗИЛ. Директор звонит Павлу Дмитриевичу Бородину, директору ЗИЛа, и говорит: «Слушай, я тебе выставлю авизо, а ты мне заплати». Сегодня авизо, а завтра деньги уже на расчетном счету. А ведь мы, пищевики, свою продукцию должны всем людям продать. Так, у нас на «Красном Октябре» месячный план 15–16 миллионов рублей. И деньги эти мы должны со всей страны собрать.

Бачурин тогда ее спросил:

— А как быть?

— Очень просто, — ответила Гриненко. — Наши счета, счета пищевиков, делайте с отличительными признаками, хотя бы с какой-нибудь полосой. И если такой счет придет, к примеру, в хабаровский банк, чтобы там сразу поняли: он поступил от предприятия, которое работает в условиях эксперимента, и его счет надо сразу оплатить.

Ни о какой частной собственности или свободе предпринимательства на этих семинарах речь, упаси бог, не шла. Все сводилось к необходимости на ходу подправить начавший барахлить механизм планово-административной системы и двигаться дальше тем же путем. Здесь пора уже рассказать, как возникла идея реформы и кто был ее провозвестником.

Статья в «Правде» становится сенсацией

Вновь подчеркнем: идея реформы возникла еще при Хрущеве. Девятого сентября 1962 года в «Правде» была напечатана статья «План, прибыль и премия» профессора Харьковского инженерно-технического института Евсея Либермана. Статья произвела сенсацию. В ней говорилось, что существующую систему планирования надо перестраивать, что предприятия должны не просто выполнять плановые показатели, а быть в них напрямую заинтересованы, что следует уйти от строгой регламентации их работы. Автор предлагал, в частности, в качестве оценки деятельности предприятий брать не валовой выпуск, а полученную прибыль, что сбалансировало бы спрос и предложение. Рост производительности труда увязывался с материальными стимулами, а не с вымпелами и знаменами.

Это были дерзкие предложения.

Что такая статья в главной газете страны не могла появиться случайно, всем, разумеется, было понятно. На статью одобрительно откликнулись некоторые экономисты, эксперты Госплана, руководители предприятий. В стране развернулась экономическая дискуссия. Ободренный общественным резонансом, Либерман детализировал изложенную в своей статье программу и послал в ЦК КПСС доклад «О совершенствовании планирования и материального поощрения работы промышленных предприятий».

Пройдет три года, и портрет Евсея Либермана появится на обложке американского журнала «Тайм». Портрет предварит обширную публикацию о советском экономисте — «отце реформ». Сама реформа будет названа не «косыгинской», а «реформой Либермана». Позже, в новейшие времена, публикация в «Тайм» о Либермане даст пламенным российским «патриотам» еще одно «верное доказательство», что развал страны планомерно готовили евреи. Для пущей убедительности «патриоты» пустят слух, что на старости лет ученый эмигрировал то ли в Израиль, то ли в США. На самом же деле Либерман умер в Харькове в 1981 году от последствий инфаркта, не дожив несколько месяцев до своего 85-летия.

Кстати, сам Либерман на статью в «Тайм» публично откликнулся. Откликнулся так, как только и мог откликнуться советский человек, презирающий «мир чистогана»:

«Стоит еще сказать несколько слов о некоторых обозревателях в США и ФРГ. Стремление получше использовать прибыль в СССР они усиленно толкуют как переход к рыночному хозяйству и даже, подумайте, к системе “свободного предпринимательства”! Некоторые кулики, находясь в болоте, считают, что лучше своего болота нет ничего на свете и что все должны стремиться попасть в болото… Если бы у куликов был кругозор пошире, то они увидели бы, что прибыль в СССР может лучше измерить эффективность производства, чем при капитализме. У нас ведь нельзя увеличить прибыль путем спекуляции, намеренного повышения цен, неэквивалентного обмена с отсталыми и колониальными странами, давлением на уровень оплаты труда. Наша прибыль, если исходить из того, что цены правильно отражают среднеотраслевые издержки производства, есть не что иное, как инкассированный в денежной форме эффект роста производительности общественного труда. Вот почему мы можем, основываясь на рентабельности, поощрять за действительную эффективность производства. Но при этом поощрение не есть обогащение! Прибыль у нас не может превратиться в капитал, так как никто в частном порядке — ни директора, ни профсоюзы, ни отдельные лица — не могут приобрести на свою премию средства производства».

Дать отповедь «заокеанским писакам», толкующим стремление советского предприятия к прибыли не иначе как «переход к рыночному хозяйству, системе свободного предпринимательства», Либерману, конечно же, помогли уполномоченные товарищи. Но ритуальный поклон в сторону социалистической экономики, где не место наживе и обогащению, лишь снимал с реформаторов подозрения в покушении на основы, суть же их начинания этим не выхолащивалась.

Была и альтернативная программа. Ее разработал академик Виктор Глушков в том же 1962 году, одновременно с Либерманом. Глушков высказывал идею комплексной информатизации экономических процессов с применением ОГАС (общегосударственной автоматизированной системы) управления хозяйством. Базой для нее должна была стать Единая государственная сеть вычислительных центров. Предлагалась трехступенчатая система. Первая ступень — пункты сбора и первичной обработки информации, а также вычислительных центров предприятий и некоторых исследовательских организаций. Вторая — концентрация основных вычислительных мощностей в нескольких десятках опорных центров с мощностью каждого 1–1,5 миллиона операций в секунду. Эти центры должны быть расположены в местах максимальной концентрации потоков экономической информации и обслуживать прилегающую к ним территорию. Третьей ступенью ОГАС мыслился головной вычислительный центр, осуществляющий оперативное руководство всей сетью вычислительных центров страны и непосредственно обслуживающий высшие правительственные органы.

Из воспоминаний Глушкова:

«Задача построения общегосударственной автоматизированной системы (ОГАС) управления экономикой была поставлена мне первым заместителем председателя Совета министров [тогда А. Н. Косыгиным. — В. В.] в ноябре 1962 года. К нему меня привел президент Академии наук СССР М. В. Келдыш, с которым я поделился некоторыми своими соображениями по этому поводу. Когда я кратко обрисовал Косыгину, что мы хотим сделать, он одобрил наши намерения, и вышло распоряжение Совета министров СССР о создании специальной комиссии под моим председательством по подготовке материалов для постановления правительства. <…> Комиссии и ее председателю, т. е. мне, были предоставлены определенные полномочия. Они заключались в том, что я имел возможность прийти в любой кабинет — к министру, председателю Госплана и задавать вопросы или просто сесть в уголке и смотреть, как он работает: что он решает, как решает, по каким процедурам и т. д. Естественно, я получил разрешение ознакомиться по своему выбору с любыми промышленными объектами — предприятиями, организациями и пр. <…> Я организовал коллектив у нас в институте, сам разработал программу по его ознакомлению с задачей, поставленной Косыгиным. Неделю провел в ЦСУ СССР, где подробно изучал его работу. Просмотрел всю цепочку от районной станции до ЦСУ СССР. Очень много времени провел в Госплане, где мне большую помощь оказали старые его работники».

В течение 1963 года Глушков побывал на сотне предприятий различного профиля: от заводов и шахт до совхозов. Затем он представил свою концепцию Келдышу. Тот все одобрил, за исключением безденежной системы расчетов населения. По его мнению, она вызвала бы ненужные эмоции, и вообще, считал он, не следует это смешивать с планированием. Глушков с ним согласился и эту часть в проект не включил. Однако направил записку в ЦК КПСС, в которой продолжал отстаивать идею безденежной системы расчетов. Идея поддержки не нашла. По мнению Глушкова — из-за противодействия «конкурентов»: «Начиная с 1964 г. (времени появления моего проекта) против меня стали открыто выступать ученые-экономисты Либерман, Белкин, Бирман и другие, многие из которых потом уехали в США и Израиль. Косыгин, будучи очень практичным человеком, заинтересовался возможной стоимостью нашего проекта. По предварительным подсчетам, его реализация обошлась бы в 20 миллиардов рублей. Основную часть работы можно сделать за три пятилетки, но только при условии, что эта программа будет организована так, как атомная и космическая. Я не скрывал от Косыгина, что она сложнее космической и атомной программ, вместе взятых, и организационно гораздо труднее, так как затрагивает все и всех: и промышленность, и торговлю, планирующие органы, и сферу управления, и т. д. Хотя стоимость проекта ориентировочно оценивалась в 20 миллиардов рублей, рабочая схема его реализации предусматривала, что вложенные в первой пятилетке первые 5 миллиардов рублей в конце пятилетки дадут отдачу более 5 миллиардов, поскольку мы предусмотрели самоокупаемость затрат на программу. А всего за три пятилетки реализация программы принесла бы в бюджет не менее 100 миллиардов рублей. И это еще очень заниженная цифра. <…> Но наши горе-экономисты сбили Косыгина с толку тем, что, дескать, экономическая реформа вообще ничего не будет стоить, т. е. будет стоить ровно столько, сколько стоит бумага, на которой будет напечатано постановление Совета министров, и даст в результате больше. Поэтому нас отставили в сторону и, более того, стали относиться с настороженностью».

В ЦК шла борьба между сторонниками и противниками экономической реформы. Любой — хоть «по Либерману», хоть «по Глушкову». «На кой черт нам реформа?! — с присущей ему грубоватостью восклицал секретарь ЦК КПСС Н. В. Подгорный, когда обсуждался “либермановский” (он же “косыгинский”) проект. — Мы плохо развиваемся, что ли?»

Почему с таким скрипом принималось решение о начале реформы? Потому ли, что ее высокопоставленные противники были так уж верны «идеалам социализма»? Думается, причина в другом, и она очень проста: партаппарат не желал отдавать экономическую власть директорам предприятий. Вот и Байбаков, председатель Госплана — важнейшего звена планово-распределительной системы, — поддерживая реформу, рубил сук, на котором сидел.

Шоколад «Аленка» и автомобиль «Жигули»

Итак, что предлагалось? Если коротко, вот что: расширить полномочия предприятий, позволить им ориентироваться на прибыль, а не на объемы производства. Тем самым раскрепостить директоров, дать им возможность расходовать фонды «на нужды коллективного и личного поощрения». Именно эти идеи легли в основу доклада, с которым 27 сентября 1965 года Косыгин выступил на пленуме ЦК. Байбаков принимал участие в работе над докладом и знал его, можно сказать, до запятой.

«На рассмотрение пленума ЦК КПСС, — говорил Косыгин, — представляются предложения, во-первых, по совершенствованию планирования, усилению хозяйственной инициативы предприятий и экономического стимулирования и, во-вторых, по улучшению организации управления промышленностью. Первая группа вопросов тесно связана с утвержденным на днях новым Положением о социалистическом предприятии, а вторая группа — с постановлением о расширении хозяйственных прав союзных республик. Все эти вопросы составляют единое целое».

Доклад Косыгина лег в основу постановления ЦК КПСС и Совета министров СССР «Об улучшении планирования и усилении воздействия хозяйственного механизма на повышение эффективности производства и качества работы». Вот его ключевые тезисы:

«Пятилетние и годовые планы предприятий разрабатываются ими на основе устанавливаемых вышестоящей организацией контрольных цифр.

Предприятия-изготовители, исходя из контрольных цифр, заблаговременно договариваются с предприятиями-потребителями или сбытовыми и торгующими организациями об объеме, ассортименте, качестве и сроках поставки продукции и формируют портфель заказов. <…>

Установить, что предприятия самостоятельно решают вопросы производственно-хозяйственной деятельности, имея в виду при этом обязательное выполнение заданий государственного плана…

Прекратить неправильную практику внесения частых изменений в утвержденные планы, а также изменений отдельных показателей плана без соответствующего уточнения других показателей. Размеры прибыли, оставляемой в распоряжении предприятий, должны находиться в зависимости от улучшения результатов их хозяйственно-финансовой деятельности. Установить, что в распоряжении предприятий за счет прибыли и других собственных ресурсов создаются:

а) фонд материального поощрения;

б) фонд социально-культурных мероприятий и жилищного строительства;

в) фонд развития производства.

Неиспользованные остатки указанных фондов переходят на следующий год и изъятию у предприятия не подлежат».

Важнейшим новшеством, предложенным Косыгиным, было изменение схемы учета плановой продукции. Теперь учитывалась не произведенная, а реализованная. Изготовление никому не нужной продукции, на бумаге соответствующей всем нормам, отныне сильно затруднялось. Вот как Анна Гриненко, директор московской кондитерской фабрики «Красный Октябрь», входившей в число 48 предприятий, где обкатывалась реформа, описывает спор между Косыгиным и министром машиностроения для легкой и пищевой промышленности В. Н. Доениным на заседании Президиума Совмина:

«Алексей Николаевич, — сказал он [Доенин. — В. В.], — а почему мы должны подводить итоги выполнения плана по выручке на расчетном счете? Разрешите нам считать не по выручке, а по выписке документов — вагон ворота прошел, значит, план выполнен.

Доенина поддержали, выступал еще кто-то из министров. Косыгин слушал. Знаете, как он умел слушать? Потом встал и говорит:

— Я что-то не понял, где я присутствую — на Совете Министров, там, где заседает правительство, или на профсоюзном собрании? Ведь как мы пришли к реформе? Мы вынуждены были пойти на нее, когда из рубля при Хрущеве сделали гривенник и на этом, на округлении цен, мы свели концы с концами. Да, вы отгрузите вагон, а мы не знаем, оплатят вам его заказчики или нет. Вы что, предлагаете теперь гривенник превратить в копейку? Народ нам больше не простит.

И сел. И всё. Вопрос был снят».

Увлекательно, эмоционально, с некоторым даже вдохновением Гриненко рассказывала, как проходила реформа на ее родном «Красном Октябре»:

«У себя на фабрике мы досконально изучили географию всего Союза и вместе с районным отделением Госбанка проанализировали сроки документооборота по стране. Например, мы точно знали, что если Москве мы отгрузили товар сегодня, то завтра получим деньги, из Смоленска оплаченный счет придет через три дня и так далее. Мы знали всё: откуда деньги придут через неделю, откуда — через десять дней. Наши специалисты придумали очень удобную и наглядную схему-график, которую разбили по дням и месяцам, обозначив всех наших получателей. По ней смотрим: 1-го числа, допустим, Москве отгрузили продукции на 1 миллион рублей. Записываем на 2-е число: “Москва — 1 миллион”. Из Владивостока поступление придет через пятнадцать дней. Пишем на 15-е — такой-то счет, такая-то сумма. И бухгалтер, когда идет в банк получать счета, выписки, знает, что 2-го числа мы должны получить из Москвы миллион, 4-го — из Смоленска сто тысяч. Но поступлений нет. Сразу звонки в местные банки — в чем дело? Получили ли счета? Ведь товар поступил, так почему его не оплатили? Знаете, мы потом благодаря этой схеме получали все деньги буквально день в день и имели четкую картину финансового состояния фабрики».

До реформы «Красный Октябрь» по плану должен был ежегодно реализовывать 60 тысяч тонн сладостей на 176 миллионов рублей. От государства фабрика получала 4 миллиона рублей в год на зарплаты и минимальные (не больше 1 % от годовой зарплаты) премии. Когда требовалось оперативно купить что-то для работы, хотя бы канцелярские скрепки, швабру или гаечный ключ, товарный чек не мог превышать сумму в пять рублей. И вот пришла самостоятельность. Вместо 5 рублей разрешили тратить 100, а главное — 10 % прибыли оставлять на предприятии. Из сверхплановой прибыли можно было оставить 25 %, но министерство всегда спускало напряженный план, чтобы исключить значительное его перевыполнение.

Один из первых результатов реформы: в 1966 году у фабрики «Красный Октябрь» появилась новая марка шоколада — знаменитая «Аленка». Еще через год поступил в продажу шоколад «Седьмое небо». Потом — «Вдохновение». Шоколад сделался доступнее, перестал быть диковинкой.

Возможные ловушки на пути реформы были видны заранее. В том же докладе на пленуме Косыгин говорил, что обществу не безразлично, за счет чего, каким путем и при каких условиях увеличивается прибыль: «Всякие попытки получать прибыль за счет обхода государственных цен или повышения их, нарушения установленного ассортимента и стандартов являются антигосударственной практикой».

О том, что такие попытки предпринимались, премьер знал. И не только по докладам. Рассказывают, что Алексей Николаевич имел привычку иной раз остановить машину, зайти в магазин и посмотреть, что там на прилавках и почем. Так, однажды он заглянул и в столичный «Дом фарфора» на Ленинском проспекте. Цены его удивили. «Директор магазина уверял его, что все в порядке, но отец усомнился, — вспоминала Людмила Алексеевна Гвишиани-Косыгина, — и, приехав на работу, позвонил в Комитет народного контроля. После проверки выяснилось, что цены действительно были незаконно завышены».

«Незаконно завышенные цены» — это внерыночное понятие с головой выдавало половинчатость реформы. Добавляло в нее «социализма» и всесильное Политбюро, по настоянию которого начали возвращать отмененные было плановые показатели, забирать в бюджет «свободные остатки прибыли». Байбаков и мобилизованные им специалисты Госплана выступали против того, чтобы выполнение плана засчитывалось лишь после удовлетворения всех заказов потребителей.

Многие рифы, на которые натолкнется экономика в ее чуть более свободном плавании, обсуждались еще на стадии дискуссий. «Предстоящая реформа выдвигала и ряд серьезных проблем, — рассказывал первый секретарь Московского горкома партии Николай Егорычев. — Предварительный анализ показывал, например, что новые методы планирования и экономического стимулирования приведут к быстрому росту производительности труда, а следовательно, и к увеличению фонда заработной платы в стране, что на первый взгляд — явление положительное. Однако расчеты приводили к тому, что рост этот будет идти опережающими темпами в промышленности средств производства (группа “А”), где имелись значительные неиспользованные резервы и темпы развития которой постоянно были выше, чем предприятий легкой и пищевой промышленности (группа “Б”). А ведь именно предприятия группы “Б”, а также сельское хозяйство должны были обеспечить товарное покрытие прироста денежной массы у населения. Даже в Москве резервов роста производства было мало. Большинство предприятий этих отраслей устарело, работа на них шла в три смены, условия труда были тяжелые. Возникла идея провести реформу в два этапа — сначала в отраслях промышленности группы “Б”, что позволило бы создать необходимые условия для увеличения товарной массы, и только после этого приступить к реформе на остальных предприятиях. О предложении москвичей я говорил на пленуме ЦК. В перерыве А. Н. Косыгин встретил меня в фойе Свердловского зала и, одобрительно отозвавшись о моем выступлении, сказал, что я напрасно поднял вопрос о трудностях товарного покрытия прироста фонда зарплаты. Мне стало ясно, что эта проблема обсуждалась руководством Центрального Комитета и ее решено было на пленум не выносить. Зная, как тщательно Совмин готовился к реформе и как хорошо сам Косыгин владел всеми тонкостями финансов, торговли и производства, я спросил его, а разве он не ставил этот вопрос на Президиуме ЦК? Он промолчал, давая тем самым понять, что так оно и было».

Дело в том, что потратить заработанное на реконструкцию или строительство ни однопредприятие не имело права, это не входило в условия реформы. Прибыль можно было пустить только на увеличение зарплаты, на которую в магазинах нечего было купить. А что есть возрастание денежной массы в отсутствие товарного покрытия? Это возгонка инфляции. Иначе говоря, у населения появились «лишние» деньги. Одним из способов «изъять» их стала реконструкция Московского автозавода им. Ленинского комсомола и увеличение выпуска «Москвичей». Решение о реконструкции принималось в сражении на Президиуме ЦК. Секретарь ЦК КПСС Фрол Козлов (а он был тогда вторым человеком в партийной иерархии) заявил, что «если бы у нас был тонкий стальной лист, то мы стали бы выпускать больше комбайнов, а вот москвичи предлагают заниматься несерьезными делами». Косыгин и Микоян решительно возразили Козлову: народу надо давать не только водку, но и легковые автомобили, холодильники, радиоаппаратуру и другую сложную технику; потребности людей быстро растут, и в их удовлетворении наша страна все более отстает от Запада. В конце концов было принято решение в пользу «Москвича».

Тогда же, во второй половине 1960-х, в СССР появились и «Жигули». «Алексей Николаевич [Косыгин. — В. В.] возвратился из Италии, — вспоминал Владимир Новиков, тогда зампред Совмина, курировавший строительство ВАЗа, — доложил на Политбюро о переговорах и через день, вызвав меня, спросил, как я смотрю на то, чтобы с помощью итальянцев построить завод легковых автомобилей. Я ответил, что идея очень хороша. Мы и в этой отрасли беспросветно отстали от других стран. Ведь линия Хрущева была на общественный транспорт, и поэтому производство легковых машин практически не развивалось. Не было разработанной подходящей модели, специального оборудования для этих целей, и много лет ничего не строилось. На Горьковском автозаводе выпуск составлял менее 100 тысяч машин в год, добивали устаревшее оборудование на объединении “Москвич” с его мизерным объемом производства, немного производили в Запорожье, около 20 машин делали для крупного начальства на заводе имени Лихачева в Москве — вот и все наши “успехи”. В итоге производили ежегодно около 300 тысяч легковых автомашин, в то время как США перешагнули за шесть миллионов. Япония делала более трех миллионов машин в год, а мы топтались на месте».

Волжский автозавод в Тольятти был построен за пять лет, и его тоже можно считать одним из достижений реформы.

Госплан во главе с Байбаковым выступал «заказчиком» всевозможных товаров такого рода — от шоколада «Аленка» до автомобиля «Жигули». То есть товаров потребительских. Именно Госплану было поручено осуществить в восьмой пятилетке масштабный рост всего, что направлено на удовлетворение повседневных запросов людей. Особый упор делался на сферу услуг. Она находилась в убогом состоянии. В 1965 году в СССР на одного человека приходился ремонт трети пары обуви, одна пятая часть предмета одежды подвергалась химической чистке, стирались 2 килограмма белья горожанина, тогда как, скажем, в ГДР, тоже социалистической стране, на душу населения ремонтировалось 2,5 пары обуви, стирались 6,8 килограмма белья и сдавались в химчистку 1,3 предмета одежды. Для создания всесоюзной сети прачечных Госплан обязал Министерство гражданской авиации произвести на авиазаводах 700 единиц специального оборудования и проконтролировать ход его монтажа.

Внимание к социальным и бытовым нуждам людей — это было беспрецедентно для страны, прежде полвека жившей под лозунгом «раньше думай о родине, а потом о себе». Но и во всем остальном результаты преобразований производили отрадное впечатление. Если за предыдущее пятилетие (1961–1965) в среднем за год объемы производства росли в СССР на 4,9 %, то в 1966–1970 годах — на 5,6. Среднегодовой прирост национального дохода составлял соответственно 5,7 и 7,1 %. Производительность труда за первое из упомянутых пятилетий возросла на 29, а за второе — на 37 %. Фондоотдача в 1961–1965 годах снизилась на 13 %, а в 1966-1970-х — выросла на 3. Реальные доходы населения в первые пять лет косыгинской реформы увеличились почти на треть.

Что дала реформа, рассказал в своих мемуарах директор Энгельсского комбината химического волокна Владимир Гусев: «Впервые мы, начальники цехов, инженеры, бригадиры, рабочие, почувствовали, что стали единым коллективом, заинтересованным в результатах своего труда. У предприятия появились деньги, и их начали считать. Появились совершенно новые вопросы: что делать с прибылью? Сегодня так не спросят. А тогда понятие прибыли считалось чуждым социализму. В учебниках говорилось о том, что цель производства при социализме — не получение прибыли, а удовлетворение потребностей народа».

Действительно, что делать с прибылью? На комбинате химических волокон, рассказывает Гусев, средства направили на приобретение новейшего оборудования, на научно-исследовательские работы и на социальные нужды. Комбинат фактически с нуля построил свой городок: современные дома (700 тысяч квадратных метров жилья), кинотеатр, семь магазинов, больницу, 12 детсадов, три профтехучилища, катки, оздоровительный лагерь… 1 500 человек, высвободившиеся в результате модернизации производства, прошли переобучение и получили новые специальности. Была отработана система материального стимулирования — она прямо зависела от объема реализации продукции, прибыли и уровня рентабельности. Предприятие, трудовой коллектив на деле стали самостоятельными. Подобные перемены коснулись не только Энгельсского комбината. И не только промышленных предприятий. В сельском хозяйстве реформа начала плодоносить уже в 1966 году: доходы колхозов и совхозов выросли на 15 %, что стимулировало и общий рост сельскохозяйственного производства.

Самой лакомой, дразнящей приманкой оказалась, конечно, зарплата. В ней стало меньше уравниловки. Фонд материального поощрения, возникший из отчисляемой части прибыли, хотя и не был «аттракционом неслыханной щедрости», но все же позволял не просто сводить концы с концами, но и кое-что откладывать в сбережения. Доходы увеличивались за счет премий, тринадцатой зарплаты и т. п. Здесь вновь обратимся к свидетельствам Анны Гриненко, директора фабрики «Красный Октябрь»:

«Я говорю [разговор происходит на одном из заседаний Президиума Совмина, посвященном реформе. — В. В.]:

— Давайте, Алексей Николаевич, с вами договоримся: оставьте нам план и заработную плату. Вот у нас по плану реализация на год — 176 миллионов рублей и 60 тысяч тонн кондитерских изделий. Вы, государство, даете нам из них 4 миллиона рублей на зарплату. Я у вас больше ни копейки не прошу. Но позвольте нам, коллективу, самим распоряжаться этими деньгами.

Он выслушал меня внимательно, а потом сказал:

— Вот тебе, Гриненко, я бы еще мог доверить, но ты представляешь, если дать это право какой-нибудь дальней республике? Мы же там потом никаких концов не найдем.

Все рассмеялись. Я рукой махнула:

— Убедили, Алексей Николаевич.

И вот еще чего опасался и А. Н. Косыгин, и Н. К. Байбаков… Ведь мы, директора, — народ хитрый, нас обвести трудно. Мы всегда найдем выход. Скажем, вызывают в министерство, дают указания: сделать одно, другое, третье, а я уже быстренько соображаю, как выполнять. И пока в машине на фабрику еду, я уже решение приняла, а ведь в министерстве с пеной у рта доказывала, что это вообще нереально, невозможно и так далее. Мы уже давно просили в правительстве — дайте нам план только в деньгах, но не в натуральном исчислении. По этому поводу Косыгин однажды мне заметил:

— А людей кормить чем будем? Твоими миллионами?

Тем не менее планы утвердили и в денежном, и в натуральном выражении.

И еще такая деталь. Алексей Николаевич не одобрял перевыполнение плана. Он, например, считал, что, если вы можете вместо 60 тысяч тонн продукции выпустить 62, пожалуйста. Но только включайте это в план, а за эти 2 тысячи тонн уже отдельной строкой будет отчисление от прибыли, допустим не 10 %, а 25 %. Таким образом он стремился заинтересовать предприятия в напряженном плане. Я была свидетелем, как он однажды говорил:

— Зачем перевыполнять план? Я не согласен с тем соревнованием, которое раздувает профсоюз. Соревнование не должно вносить диссонанс в народное хозяйство. Например, какое-то предприятие — участник соревнования понаделало ненужных деталей и извело на них металл, который требуется “Красному пролетарию”. Что же в этом хорошего?»

О результатах реформы Косыгин доложил на XXIV съезде КПСС: «Промышленные предприятия в 1970 году отчислили в фонды развития 3,6 миллиарда рублей, в фонды социально-культурных мероприятий и жилищного строительства — 1,4 миллиарда рублей и в фонды материального поощрения — 4 миллиарда рублей. Всего в эти фонды отчислено 9 миллиардов рублей. Многие предприятия смогли за счет фондов провести большую работу по модернизации производства, улучшению жилищных условий рабочих и служащих, построить детские сады, ясли, культурные учреждения. В усилении материальной заинтересованности коллективов в совершенствовании производства возрастает роль фондов материального поощрения. Более четверти всего прироста средней заработной платы рабочих и служащих в промышленности в истекшей пятилетке достигнуто за счет средств этих фондов. На предприятиях, переведенных на новую систему, вошло в практику выплачивать трудящимся из фонда материального поощрения вознаграждение по итогам года с учетом непрерывного стажа работы, дисциплины, качества работы. Опыт показал, что такой порядок поощрения способствует росту производительности труда, снижению текучести кадров и укреплению дисциплины».

За ходом советской реформы внимательно следили на Западе. В США вышло пятитомное исследование «Новые направления в советской экономике». Его авторы получили зубодробительную отповедь в советских газетах, а само исследование угодило в спецхран.

Встреча помощника президента США по экономическим вопросам, министра финансов США Дж. Шульца (первый справа) с председателем Государственной комиссии Совета министров СССР по перспективному планированию народного хозяйства Н. К. Байбаковым (первый слева). 14 марта 1973. [РИА Новости]

Председатель Госплана СССР Н. К. Байбаков (справа) осматривает экспонаты выставки американского нефтяного и газового оборудования «Нефтегаз-73». 14 сентября 1973. [РИА Новости]

Брежнев атакует Байбакова и Косыгина

А что же Байбаков? Как он себя чувствовал в роли реформатора? Ведь начатые преобразования подтачивали основы плановой системы. Той самой, которой он подчинялся на всех своих государственных постах и живым воплощением которой сделался сам, достигнув должности председателя Госплана СССР. Особенностям этой системы он позже посвятит целый том своих мемуаров. Там будут собраны его многочисленные статьи по вопросам экономического планирования, а также доклады на съездах и пленумах. «Планирование народного хозяйства — коренное преимущество социализма»… «Наличие в условиях социализма единого хозяина — государства — делает возможным и построение единых планов по экономике»… «Планирование дает возможность эффективно управлять народным хозяйством в общегосударственном масштабе, рационально размещать производительные силы»… От этих убеждений он не отрекся до конца жизни, иначе откуда бы взяться седьмому тому его мемуаров под названием «Государство и план»?

Нет, косыгинская реформа не упраздняла директивных показателей, лишь меняла одни на другие. Но все же это было покушение на власть плана. А значит, покушение и на власть Госплана, то есть его, Байбакова, власть.

Надо заметить, после смерти Сталина роль Госплана СССР в управлении экономикой стала снижаться. И главный удар по авторитету и значимости планирования как важнейшего рычага в регулировании социально-экономических процессов в стране нанесла как раз косыгинская реформа. Вместо валовой продукции как основного показателя эффективности социалистического предприятия на первый план вышли прибыль, рентабельность и реализация. Байбаков принял эти новые условия игры. Да, собственно, он сам их и устанавливал. Но не всем эти правила нравились.

«Реформу начали откровенно и резко скручивать в конце шестидесятых, — вспоминал Николай Рыжков, будущий глава советского правительства, работавший тогда на Уралмаше. — Внизу, на производстве, это чувствовалось особенно отчетливо и больно: только вздохнули, как кислород опять перекрывают… Те, кто сразу усмотрел в экономических преобразованиях угрозу политической стабильности, только повода дожидались, чтобы эту реформу придушить. И повод нашелся. Весна 68-го, Пражская весна не на шутку перепугала столпов и охранителей догматической идеологии».

В роли «столпов и охранителей», защищавших прежний экономический порядок, выступали не только партийные идеологи-ортодоксы во главе с членом Политбюро Михаилом Сусловым. Реформу тихо саботировали отраслевые отделы ЦК, республиканские и областные партийные комитеты. Сопротивлялись реформе и многие министерства.

Ярчайшим примером такого сопротивления стал «бунт сорока министров», описанный приближенным к Косыгину журналистом «Известий» Игорем Карпенко. «Суть дела заключалась в том, — рассказывал Карпенко, — что реформа резко увеличила цену срыва договорных обязательств. Предприятие, скажем, из-за недопоставки чепуховой, копеечной детали могло задержать выпуск дорогостоящей продукции, сорвать задание по ее реализации, а значит, потерять значительную сумму отчислений в поощрительные фонды. По новым условиям в таких случаях можно было через Госарбитраж взыскать с недобросовестного партнера не только штраф за недопоставленную продукцию, но и потребовать возмещения всех потерь и убытков, которые понесло предприятие. Госарбитраж получил право решать такие споры, даже если они возникли у коллектива с собственным министерством. Однако охотников обращаться в Госарбитраж с подобными жалобами находилось очень мало — получалось себе дороже. Ведь с поставщиком, не говоря уж о собственном министерстве, работать предстояло многие годы, и портить с ним отношения было просто опасно. Чтобы поднять дисциплину взаимных поставок, Косыгин пошел на такую меру: было принято постановление, по которому выполнение плана засчитывалось лишь после удовлетворения всех заказов потребителей. Против этого и восстали дружно наиболее сильные министерства и авторитетные министры, утверждавшие, что в таком случае все их предприятия останутся не только без премий, но и без зарплаты. В итоге победа осталась за министрами. И хотя распоряжение Косыгина официально отменено не было, оно практически никогда так и не вступило в действие».

Сопротивление реформе поддерживал Брежнев в своей борьбе с Косыгиным за власть и влияние. В конце 1967-го генсек провел решение, чтобы в этом году «в порядке исключения» остатки прибыли, которыми предприятия могли распоряжаться по своему усмотрению, были перечислены в государственный бюджет. Вот с того момента, по выражению Н. И. Рыжкова, «реформу начали откровенно и резко скручивать».

Брежнев был недоволен и лично Байбаковым. Он считал его ставленником Косыгина и постоянно критиковал. Генсек требовал, чтобы каждый год на декабрьском пленуме ЦК председатель Госплана Байбаков и министр финансов Гарбузов (еще один член косыгинской команды) докладывали о плановых и финансовых показателях на следующий год. После чего обрушивался с критикой и на того, и на другого. С одной стороны — ему хотелось быть первым человеком еще и в правительстве, а с другой — доставляло удовольствие пошпынять «косыгинцев». Свою порцию пинков регулярно получал и Байбаков. Когда на заседаниях Политбюро он представлял планы на очередной год, Брежнев раз от разу реагировал все более раздраженно. Петр Родионов, второй секретарь ЦК компартии Грузии, вспоминал, как на пленуме ЦК в декабре 1969 года Брежнев подверг Госплан очередному разносу. Генсек заявил, что представленный руководителем этого ведомства план на 1970 год, последний и решающий год пятилетки, плохо сбалансирован и не соответствует текущей экономической ситуации: «В современных условиях даже опытным и талантливым организаторам становится не под силу руководить по старинке, полагаясь только на чутье и здравый смысл». Это была атака уже лично на Байбакова. Хотя при этом, по мнению Родионова, генсек метил в Косыгина. Тот нервничал, но не выступил в защиту правительства. Поручил ответить Байбакову, что тот и сделал, приняв удар на себя.

Излив на Байбакова и Косыгина свое недовольство, Брежнев принялся за подчиненные им министерства, где планы выполнялись только на 15, 20, 55 или 60 %. «Если в той или иной отрасли народного хозяйства зарплата растет быстрее производительности труда, медленно повышается рентабельность и эффективность, если не осваивается новая техника, а министр не замечает этого, молчит, — значит, он успокоился на достигнутом, значит, у него притупилось чувство ответственности», — разнося в пух и прах «нерадивых» министров, Брежнев целил все в того же Косыгина с Байбаковым. «Брежнев в этой речи, — пишет его биограф, профессор Бременского университета Сюзанна Шаттенберг, — во многом нарушил табу: он не согласовывал свое выступление, он не придерживался позитивного изложения, он беспощадно сводил счеты, что делалось с вполне недвусмысленной целью скомпрометировать Косыгина и Байбакова и возложить на них ответственность за отставание экономики».

В 1972 году Брежнев снова ударил по Госплану: «Прошло два года, а к составлению этой программы [по снабжению населения высококачественными товарами. — В. В.] ни Госплан, ни министерства, ни соответствующие отделы и даже ЦК по существу не приступили. Так, товарищи, дело дальше идти не может». Генсек вновь не дозировал «достижения» и «недостатки», а говорил напрямую: «Госплан еще далеко не стал тем экономическим центром, который способен эффективно противостоять напору ведомственных и местнических интересов». Досталось Госплану и за «либерализм»: «Это и либерализм Госплана <…>, а подчас и стоящих за ним органов. Это напор ведомственных и местнических интересов, это и заинтересованность заказчиков, которые норовят зацепиться за все новые объекты, тем более что деньги-то даются на строительство не из собственных доходов, а из общей государственной казны».

Брежнев пошел в прямую атаку на косыгинские реформы, заметив, что теперь их называют «экономическими реформами», хотя они были известны как «реформы Косыгина». «Кое в чем принятые меры, прямо надо сказать, себя не оправдали. Они недостаточно помогают в решении таких вопросов, как принятие напряженных планов, рост производительности труда, ускорение научно-технического прогресса и повышение качества продукции», — констатировал генсек. В то же время он давал понять, что сам является приверженцем этих реформ, и возлагал вину за их провал на Байбакова и Косыгина. Из его речи следовало, что председатель Госплана и глава Совмина не смогли воспрепятствовать злоупотреблениям с новыми показателями: предприятия отмечали рост прибыли, завышали цены, а объем производства увеличивали, выпуская товары, в которых не нуждается рынок и которые поэтому никто не хотел покупать.

 Первый секретарь ЦК СЕПГ, председатель Государственного совета ГДР В. Ульбрихт (справа) и председатель Госплана СССР Н. К. Байбаков (слева) на XXIV съезде КПСС. 7 апреля 1971. [РИА Новости]

Ожидали ли Байбаков и Косыгин такого финала реформ? С какого-то момента — да. Любомир Штроугал, премьер-министр ЧССР, рассказал, как 30 марта 1971 года встретился с Косыгиным в Москве на XXIV съезде КПСС. Заговорили о начатой в СССР экономической реформе.

— Мне эта программа нравится, — сказал Штроугал, — но вот какими будут шаги, действия, затрагивающие фундаментальные проблемы?

Косыгин ответил, что такие шаги предусмотрены.

Прошло года два, Косыгин приехал в Варшаву на сессию Совета экономической взаимопомощи, случай вновь свел его со Штроугалом. Они прогуливались в парке правительственной резиденции. Штроугал спросил: ну, как идут реформы? «Мы были с глазу на глаз, и Косыгин, такой, казалось мне, сдержанный человек, вдруг небывало остро для него раскритиковал отношение к экономической реформе. “Ничего не осталось, — горько сказал он. — Все рухнуло. Все работы остановлены, а реформы попали в руки людей, которые их вообще не хотят”». Штроугал продолжает: «Прогуливались мы с Косыгиным примерно полчаса. Алексей Николаевич очень критично оценивал деятельность руководства КПСС, хотя ни одного имени, в том числе и Брежнева, не назвал. “Реформу торпедируют, людей, с которыми я разрабатывал материалы для съезда, уже отстранили, а призвали совсем других. И я уже ничего не жду”, — с горечью сказал он».

Запомнились Штроугалу и встречи с Байбаковым. Говорили о том же — о косыгинской реформе. «Николай Константинович — очень серьезный человек, решительный сторонник плановой системы, — вспоминал Штроугал. — Он нефтяник, а нефть черпали и продавали полной мерой. Байбаков усмехался над тем, что провозглашают на съездах. Он задавал вполне логичные вопросы, но сам же давал на них негативные ответы: “Это не пойдет”».

Как напишет сам Байбаков в своей книге «От Сталина до Ельцина», реформа провалилась потому, что не было «поддержки со стороны большинства членов Политбюро».

К числу противников реформы принадлежал и председатель КГБ Юрий Андропов. Мы знаем об этом из воспоминаний Владимира Крючкова, сменившего Андропова в кабинете на Лубянке:

«Косыгин, отстаивая свои идеи, проявлял редкостное упорство, не выносил возражений, болезненно реагировал на любые замечания по существу предлагаемых им схем и решений. Экономику он вообще считал своей вотчиной и старался не подпускать к ней никого другого. Этим Косыгин настроил против себя многих членов высшего руководства».

«Андропов не любил Косыгина, а Косыгин не любил Андропова, — свидетельствует Евгений Чазов, в ту пору начальник 4-го Главного управления Минздрава, вблизи наблюдавший их обоих. — Может быть, Алексей Николаевич не любил систему госбезопасности. Как-то у него проскользнуло: “Вот, даже меня прослушивают”. Поэтому, наверное, и не любил Андропова».

У Косыгина и Андропова была какая-то личная несовместимость. Между ними то и дело происходили стычки на заседаниях Политбюро. Но конфликт имел явно политическую подоплеку. Андропов говорил, что предлагаемые Косыгиным темпы реформирования экономики могут привести к ослаблению социально-политического строя.

Сам Косыгин тоже намекал на политические причины сворачивания реформ. Об этом рассказал писатель Анатолий Рыбаков. Он отдыхал в Карловых Варах одновременно с Косыгиным. Они познакомились.

— Толкуем о реформах, а где они? — спросил Рыбаков.

Косыгин долго молчал, нахмурившись, потом сказал:

— Какие реформы? «Работать надо лучше, вот и все реформы!»

Он явно цитировал чьи-то слова.

— Леонид Ильич так считает? — уточнил Рыбаков.

— Многие так считают, — уклонился от ответа Косыгин.

Сожженный прогноз

Реформа выдыхалась. Брежнев и его окружение вяло имитировали заинтересованность в обновлении экономических механизмов. Настрой партийной верхушки на консервацию прежнего (по сути, сталинского) «порядка» передавался на все этажи управления. Байбаков тоже держал ухо востро. Например, с настороженностью выслушивал предложения, исходившие от Центрального экономико-математического института (ЦЭМИ) АН СССР. Созданный в 1963 году по инициативе академика Немчинова, этот институт занимался внедрением математических методов в практику управления народным хозяйством. Директором института был академик Николай Федоренко, один из основоположников экономико-математической школы. Он и его сотрудники детально — по годам — просчитывали ресурсы экономики. В институте был создан специальный отдел, который занимался конструированием аналитических моделей и составлением планов-прогнозов на 10–15 лет.

Байбаков не ладил с Федоренко. Считал, что его институт противостоит Госплану. Суть этого противостояния выразил в одном из поздних интервью бывший сотрудник ЦЭМИ, а с середины шестидесятых уже специалист Госплана Владимир Коссов: «Причина-то была простая, я об этом Николаю Прокофьевичу Федоренко, директору института, говорил: “Мы с вами, Николай Прокофьевич, оба интернационалисты, оба поем "Интернационал", только делаем ударения на разных частях партийного гимна. Вас интересует "до основания", а меня "а затем"”.

Федоренко активно продвигал автоматизированную систему плановых расчетов, что вызывало сопротивление Госплана СССР. В свою очередь, ЦЭМИ раз за разом нападал на Госплан. Федоренко твердил, что они всё неправильно делают. Утверждал себя таким образом. Они — неправильно, а мы — правильно. В 1973 году был окрик из “Правды” — статья о том, что обижают экономистов из ЦЭМИ. После этого в журнале “Плановое хозяйство” была большая дискуссия на редколлегии, правильно мы их критикуем или неправильно».

Федоренко находился под крылом секретаря ЦК Петра Демичева, своего студенческого друга, с которым, они, по словам самого Федоренко, «вместе к девкам в общежитие лазили». Но, несмотря на высокое покровительство, рекомендации ЦЭМИ, адресованные властям, оседали в архивах или блокировались еще на дальних подступах к ЦК и Совмину. Такой блокировке подвергся в Госплане и прогноз развития народного хозяйства СССР на 1970—1980-е годы.

Дело было так. В 1967 году ЦЭМИ делал расчеты на девятую и десятую пятилетки. Работа велась под руководством талантливого молодого ученого Бориса Михалевского. В ней доказывалась бесперспективность развития некоторых отраслей, предсказывались общий спад промышленного производства, снижение эффективности капитальных вложений, нарастание международной изоляции СССР… Словом, рисовалась реальная картина действительности. И впервые применительно к советской экономике прозвучал термин «инфляция». Было показано, как повышаются цены без их видимого изменения. Это делалось, например, за счет снижения веса стандартных банок сгущенки с 310 до 300 граммов. Или путем добавления в колбасу воды, крахмала и костей. Или сокращением циклов созревания сыра, пива, вина.

Авторы работы предлагали в девятой и десятой пятилетках снизить темпы прироста промышленного производства и одновременно резко увеличить выпуск потребительских товаров. Такой маневр, по их мнению, помог бы за 5-10 лет совершить перевод промышленности на современные технологии и тем обеспечить ее будущее развитие.

«Я знал наперед, — вспоминал Николай Федоренко, — что такого рода предложения не могут не вызвать резкой отрицательной реакции со стороны “идеологов”, аргументацию которых легко было предсказать: “Разворачивается историческое соревнование социализма с загнивающим капитализмом, как же можно в это время рекомендовать снизить темпы роста промышленного производства? Да вы, наверное, с ума сошли, если предлагаете такое перед лицом мировой буржуазии! Да вы знаете, что с вами надо за это сделать?!”»

Экономисты ЦЭМИ были готовы к такому отпору. Напечатали прогноз всего в трех экземплярах и поставили гриф «совершенно секретно». Михалевский категорически отказался от предложения заменить «из тактических соображений» некоторые резкие формулировки, смягчить острую критическую тональность изложения.

«О широкой рассылке речи быть не могло, поэтому я отправил один экземпляр председателю Госплана СССР Николаю Байбакову, — рассказывал Федоренко. — Президента Академии наук Мстислава Келдыша не стал беспокоить, резонно посчитав, что у него просто не будет времени прочесть два толстых тома. Но прошло две недели, и как-то вечером звонит мне Келдыш и спрашивает, что за материал “через его голову” я послал Байбакову, который просит нас обоих сейчас же, не медля, приехать к нему. По дороге в Госплан я в общих чертах рассказал президенту о содержании и выводах прогноза, предвидя неприятный разговор, кое-как пытался оправдаться в том, что заранее не поставил его в известность».

Федоренко и Келдыш оказались у Байбакова около десяти часов вечера. Беседа затянулась далеко за полночь.

— Вот два документа, — говорил Байбаков. — Один — третья Программа КПСС, которая принята XXII съездом и которую никто не отменял. Там сказано, что наше народное хозяйство развивается устойчивыми темпами, что к 1980 году в стране будет построена материально-техническая база коммунизма, наступит благоденствие, и по основным показателям развития экономики мы обгоним развитые капиталистические страны. И второй — прогноз ЦЭМИ, где говорится о том, что темпы промышленного и в целом экономического роста в СССР падают и что, если не принять серьезных мер, к восьмидесятым годам страна окажется лицом к лицу с угрозой серьезнейшего экономического кризиса. Допустим, мы поверим Федоренко. Но поставленная партией задача — превзойти в производстве продукции на душу населения наиболее развитые капиталистические страны — не снята с повестки дня. Поэтому и выходит, что документик ваш антипартийный и антисоветский!

Оба посетителя сидели обескураженные и не знали, что на это возразить.

— Что же делать с этим прогнозом? — продолжал председатель Госплана и рисовал вероятный ход событий. — Если вы оставляете его у меня, я должен буду передать его в вышестоящие инстанции, он попадет, скажем, в ЦК, и исход я могу предсказать однозначно: Федоренко попросят с должности, а заодно и уберут из академии.

Федоренко пытался отстаивать позицию ЦЭМИ, но Байбаков прервал его, сказал, что представленный документ возвращает обратно, и попросил расписаться в получении. А Келдышу он посоветовал по возвращении в академию принять решение «с учетом возможных последствий».

«Была глубокая ночь, когда мы с Келдышем вернулись в академию, — завершает Федоренко свой рассказ. — Мстислав Всеволодович достал из шкафа коньяк, его референтна, терпеливо дожидавшаяся нашего возвращения, сварила нам кофе. В общем, “веселье” закончилось на рассвете в Нескучном саду у костра, который мы развели с моим шофером Хрусталевым. Там и спалили все три экземпляра нашего прогноза: тот, что вернул мне Байбаков, и еще два, которые я достал из своего сейфа».

Спустя годы Федоренко скажет, что, уничтожив в огне ту работу, поступил как Кутузов — «сдал Москву, но сохранил армию»: «Прояви я упрямство, не только меня ждали бы неприятности, идеологическому погрому подверглись бы и ЦЭМИ, и целое научное направление. Отступив “на калужскую дорогу”, мне удалось сохранить боеспособные научные силы, которые впоследствии взяли немало высот, хотя от атак идеологических карателей отбиваться приходилось еще не раз. <…> Наш прогноз был “первым звоночком”, предупреждавшим о возможном крахе».

Понимал ли Байбаков, О ЧЕМ этот «первый звоночек»? Несомненно, понимал. Но довести его тревожное звучание до слуха высшего руководства председатель Госплана побоялся. Сдал «Москву», но сохранил себя.

«Ну, Николай, расскажи, как тебя японцы лупили…»

В 1968 году Байбаков вместе с группой работников Госплана посетил Японию. Были они там по приглашению Кэйданрэн — влиятельной организации крупных бизнесменов. Правительство, деловые круги и общественность Японии придавали визиту госплановцев большое значение. Байбакова принимал император. Его собеседниками были также премьер-министр и министр иностранных дел Японии.

В городе Нагоя советские гости посетили одну из крупнейших фирм страны — завод, производящий радиоприемники по лицензии фирмы «Филипс». Председатель Госплана СССР был сражен увиденным.

«В сборочном цехе был установлен очень длинный ленточный конвейер, за которым сосредоточенно трудились юноши и девушки. Бросилось в глаза совершенно непривычное для нас отношение к труду. Ни один человек не поднял головы и не взглянул на гостей, — делился впечатлениями Байбаков. — У нас же, стоит появиться какой-либо делегации, как тут же многие бросают работу и ротозейничают. Подойдя к молодым рабочим, я увидел, что каждый припаивает на плату приемника какие-то элементы. Трудились они напряженно, квалифицированно и ответственно, зная, что изделие будет испытано на вибростенде, а если приемник откажет, то его разберут, исследуют работу каждого узла и каждой детали, выяснят причину отказа и выявят виновника брака. В первом случае брака ограничатся предупреждением. Во второй раз виновнику выдадут “желтый билет”, означающий увольнение, но, главное, его больше нигде на подобную работу не примут. Вот почему для юношей и девушек, которым не больше шестнадцати-восемнадцати лет, важнее всего — технологическая дисциплина, чтобы качество продукции отвечало самым высоким мировым требованиям. Как я узнал, в лабораториях завода постоянно занимаются совершенствованием производимой техники, а несколько десятков человек работают над созданием принципиально новых, более перспективных моделей».

Командировка проходила в согласии с дипломатическим протоколом и без каких-либо серьезных происшествий. Но вот, покинув завод, госплановцы в сопровождении губернатора Нагои и охраны отправились на вокзал, чтобы скоростным поездом (200 километров в час) переехать в город Осака. Далее рассказывает Байбаков: «На перроне вокзала во время ожидания поезда произошло событие, о котором позже газеты подняли трезвон на весь мир: на меня, мою супругу и сопровождавшего нас работника советского посольства Немзера Л. А. было совершено покушение. Подбежавший к нам террорист неожиданно ударил Немзера большим мечом из мореного дерева и тут же, подпрыгнув, сильным ударом меча по плечу чуть не свалил меня с ног. Не успел я выпрямиться, как меч снова взметнулся, но уже был направлен на мою супругу, стоявшую с губернатором Нагои напротив меня. Губернатор поднял руку, заслоняя Клавдию Андреевну, но ударом меча ему перебило палец. И все же, превозмогая боль, он успел перехватить вновь взметнувшийся меч, чем спас жизнь моей супруги, предотвратив удар по голове. Только после этого преступник был схвачен охраной. Вскоре подошел поезд, и мы уехали. Не прошло и часа, как мы прибыли в Осаку и разместились в отеле. Находясь в номере, мы включили телевизор. На телеэкране появилось изображение государственного флага Японии, на фоне которого были помещены фотография напавшего на нас молодого человека и надпись: “Он борется за наши Северные территории”. Преступником оказался японец в возрасте примерно 25 лет, недавно отбывший двухлетнее тюремное заключение за уголовное преступление. Он был руководителем группы из пяти человек, поставивших своей целью добиться передачи Японии четырех Курильских островов. Диву даешься, как можно было все это узнать и подготовить репортаж в течение одного часа».

А до этого Байбакова поразило другое. Через 15–20 минут после отправления поезда из Нагои к ним в купе вошли несколько человек и от имени правительства принесли извинения за случившееся. Байбаков, в свою очередь, просил передать императору и правительству решительный протест советской делегации в связи с неудовлетворительным обеспечением ее безопасности. Через советское посольство Байбаков отправил и шифрограмму в Москву с сообщением об инциденте. Москва ответила: визит продолжать в соответствии с намеченным планом, на покушении внимания не акцентировать.

Руководители японских фирм, где госплановцам потом пришлось побывать, начинали разговор, как правило, с извинений за случившееся. Но в беседе с главой делегации постоянно поднимали вопрос о Курильских островах.

Трехнедельная поездка по Японии потрясла Байбакова. И отнюдь не тем, что едва не закончилась трагически. Ошеломляющим было другое: технологическая оснащенность, организация производства, трудовые отношения — все, чем славились тогда и славятся поныне японские предприятия. На машиностроительном заводе, производящем оборудование для химической индустрии, советских гостей поразили лаборатории, каждая из которых представляла собой своего рода научно-исследовательский институт, где постоянно отрабатываются новые технологии. Заставил ахнуть и крупный институт технической информации, в котором бизнесмены могли получить сведения о новинках почти из всех стран мира. На основе этих данных они закупали лицензии и патенты на производство новшеств и в короткие сроки внедряли у себя.

Свой отчет на заседании Политбюро о поездке в Японию Байбаков начал с рассказа о поразивших его достижениях этой страны в области техники и прикладной науки. Брежнев перебил:

— Ну, Николай, ты про науку и технику потом, лучше расскажи, как тебя японцы лупили мореным деревом.

В том же году Байбаков побывал и в Иране. Впервые он был там в 1943-м. Тогда поездка была связана с подписанием договора о проведении геологоразведочных работ на нефть и газ в северной части этой страны. Но меджлис Ирана отклонил договор. Второй раз Байбаков прибыл в Иран уже главой Госплана и заместителем председателя Совета министров СССР. Эта поездка оказалась более продуктивной. Был подписан договор об экономическом сотрудничестве. В соответствии с ним СССР начал строительство на территории Ирана большого металлургического завода, провел газопровод в эту страну, стали возводить там и другие объекты.

В ходе визита Байбаков встретился с шахом Мохаммедом-Резой Пехлеви. Встреча длилась около трех часов, что, по свидетельству официальных лиц Ирана, было беспрецедентно: беседам с представителями других государств шах обычно уделял не более 20–30 минут.

А здесь он был настолько расположен к собеседнику, что даже поведал о состоянии своего здоровья. В заключение сказал: «Теперь я немного ем чурека и пяндира… Большую часть времени посвящаю воспитанию дочери и особенно сына — будущего шаха Ирана». «У шаха была злокачественная опухоль, — поясняет Байбаков, — и он, видимо, знал об этом. Позже я встретил во дворце мальчика лет семи-восьми, который был одет в грязную и рваную одежду. Помнится, я тогда подумал о несоответствии между убранством дворца и одеждой ребенка, решив, что он — сын кого-либо из прислуги. Каково же было мое изумление, когда мне сказали, что это наследный принц».

После беседы с Мохаммедом-Резой Пехлеви Байбаков прибыл в советское посольство, где уже заканчивался прием в связи с завершением переговоров. Премьер-министр Ирана крепко пожал ему руку и сказал:

— Такой длительной аудиенции у шаха не помню. Это свидетельствует о его положительном отношении к Советскому Союзу и означает, что наши экономические связи будут успешно развиваться.

Байбаков ответил:

— Хотелось бы, чтобы вы оказались правы в своем предположении.

Слова иранского премьера оказались пророческими: сотрудничество СССР с Ираном успешно развивалось до ноября 1979 года. В нарастающей революционной ситуации шах с семьей покинул родину и бежал в Египет, где вскоре умер от рака. Советское правительство приветствовало иранскую революцию.

Байбаков часто выезжал за границу. Посещал с визитами Вьетнам, Лаос, Ирак, Алжир, Индию, Югославию, Мексику, Финляндию, Эфиопию… И всюду, где бывал, делился опытом планового ведения хозяйства. В том, что это опыт передовой и достойный распространения, председатель Госплана ни разу не усомнился, хотя жизнь то и дело доказывала обратное.

«Нас вернули обратно, к старым баранам»

В начале 1970-х реформу свернули. Как написала потом Софья Чупрыгина, начальник Главного управления трикотажной и текстильно-галантерейной промышленности: «Виновато в сворачивании реформы было не министерство и не Совмин, а Старая площадь. Мы это все, конечно, знали. Через два года нас вернули обратно, к старым баранам».

Реформу никто не отменял. О ней просто забыли. Вновь стали плодиться и множиться плановые показатели, на автозаводе им. Лихачева их число достигло 1 760, на АЗЛК — 1 650. Снова начали забирать прибыль у предприятий.

Почему реформа провалилась?

Главная причина — сопротивление со стороны номенклатуры. Мог ли секретарь обкома смириться с тем, что работу директора завода или председателя колхоза будет оценивать потребитель, а не партийный хозяин области? В 1968 году неизбывную настороженность партаппарата к любым реформам усилила Пражская весна, раздавленная советскими танками.

Вторая важная причина — несовместимость реформы с фундаментальными идеологическими установками, отход от «идеалов социализма».

Сыграл свою роль и поток нефтедолларов, хлынувший в страну в связи с открытием новых нефтяных месторождений. Какая реформа? Зачем? У нас и так все хорошо.

Оценивая косыгинскую реформу, Байбаков отмечает, что она не коснулась научно-технического прогресса и ограничилась мобилизацией ресурсов, лежащих на поверхности. «Да, тогда официально покончили с валом, — пишет Байбаков, — повели планирование по реализуемой, или чистой, продукции, стали стимулировать высокое качество, повысили роль договоров по поставкам продукции. Однако необходимых условий для устойчивого и динамичного подъема производства на основе технического прогресса не создавали. Предприятия были ориентированы преимущественно на использование имевшейся техники и существующих ресурсов».

Одной из причин неудачи Байбаков считал также неправильное разграничение функций государства, его центральной власти, с одной стороны, и министерств, республик — с другой. На практике это привело к тому, что средства, составляющие доходную часть государственного бюджета, ушли на предприятия, а расходы остались за государством. И при подготовке народнохозяйственного плана на 1967–1968 годы финансовый план был вполне сбалансированным, однако госбюджет свести без дефицита за счет текущих средств не удалось. «Проанализировав состояние отраслевой экономики, Косыгин пришел к выводу, что, предоставив предприятиям право свободно маневрировать, мы не сумели обеспечить должный контроль, — вспоминал Байбаков. — В итоге начался опережающий рост заработной платы по сравнению сростом производительности труда. Пришлось пойти на временное, как тогда казалось, заимствование средств для покрытия расходов госбюджета из фондов предприятий. Но, позаимствовав один раз, остановиться уже не смогли».

Реформа провалилась, потому что носила частичный характер. Никто не желал отказываться от принудительного планирования, нелепого ценообразования, распределения ресурсов через Госснаб — иначе говоря, от всей системы хозяйствования. Сам Косыгин, при всей его новаторской устремленности, был частью этой системы. Григорий Ханин, доктор экономических наук из Новосибирска, посвятивший серию статей советской экономике, ее реальному положению, пишет: «В годы застоя и перестройки с именем Косыгина ассоциировался образ исключительно компетентного, даже выдающегося хозяйственника. Так действительно могло казаться на фоне других членов государственного руководства времен Хрущева и Брежнева. Однако на самом деле на высшем в советской экономике посту Косыгин ничем особенным себя не проявил. Все “успехи” экономической реформы 1965 года являлись либо статистической иллюзией (мои подсчеты говорят о падении темпов основных экономических показателей в этот период), либо следствием благоприятного стечения обстоятельств, включая влияние погоды на сельское хозяйство».

Продвигая реформу, Косыгин одновременно представлял собой и один из ее тормозов. Ему были свойственны те же заблуждения, что и большинству членов Политбюро.

Пытаясь запустить некое подобие рыночных механизмов, он все равно оставался приверженцем системы, где все решают наверху и всем управляют оттуда же.

«Как бы основательно Косыгин ни понимал экономические проблемы, — писал в конце жизни бывший министр иностранных дел СССР Андрей Громыко, — он все же на практике шел по тому же пути застоя. Каких-либо глубоких положительных мыслей, направленных на преодоление пагубных явлений в экономике страны, он не высказывал».

Иногда на заседания правительства приглашали видных представителей науки, чье мнение полагалось услышать прежде, чем принять решение. Был приглашен однажды и академик Николай Иноземцев. Когда он предупредил об опасности инфляции, Косыгин раздраженно произнес:

— О какой инфляции вы говорите? Инфляция — это когда цены растут, а у нас цены стабильные. Нет у нас инфляции!

Иноземцев попытался провести с главой правительства экономический ликбез:

— Когда у населения есть деньги, а в магазинах нет товаров, потому что их раскупают моментально, это и есть признак инфляции. Денег больше, чем товаров.

Косыгин недовольно прервал академика:

— Хватит с нас ваших буржуазных штучек!

Точно таким же противником «буржуазных штучек» был и Байбаков. Вера в эффективность хозрасчета уживалась в нем с верой в «правильное» планирование. Подчиненные ему сотрудники Госплана — те и вовсе тихо посмеивались над попытками изменить систему. Василий Иванченко, руководитель отдела новых методов планирования и экономического стимулирования, вспоминал: «В Госплане говорили: пережили хрущевские перестройки — и эту реформу переживем. Меня и моих коллег называли “рыночниками”, “нэповцами”, “душителями плановой системы” и в лицо отпускали такие шутки: “Как, Василий Матвеевич, ты еще работаешь? А слух был, что тебя арестовали!”»

О скептических настроениях в своем аппарате председатель Госплана, конечно, знал. Так и напишет потом: «Откровенно говоря, в этом [провале реформы. — В. В.] в большой степени повинен был и Госплан: не все предусмотрели, не все продумали, взвесили, плохо подготовили организационную часть реформы. Нам не хватило настойчивости и последовательности в ее проведении. Отступая то в одном, то в другом вопросе от идей реформы, в итоге откатились по всему фронту — таковы законы экономики. Вот так через несколько лет пришлось сворачивать, казалось бы, хорошо задуманное дело. Возможно, в таких масштабах реформа была тогда преждевременной или просто неосуществимой без проведения политических преобразований, без опоры на демократизацию общества и гласность».

С момента начала реформы пройдет более трех десятилетий, канет в историю Советский Союз, пронесутся ураганом по России девяностые, и 27 мая 2001 года Байбаков будет приглашен в московскую редакцию радио «Свобода» как главный гость программы «Лицом к лицу». Вот фрагмент записи:

«Андрей Шарый, ведущий:

— Скажите, Николай Константинович, а, по вашему мнению, реформы, которые пытался предпринять — и отчасти предпринял — Алексей Косыгин, имели шансы на больший успех?

Николай Байбаков:

— Видите ли, какое дело. Начал он с 1965 года, занимался этим вопросом, и, на мой взгляд, он правильно принимал решения. Вернее, не то чтобы принимал, а предлагал расширить права предприятий, дать им возможность планировать и реализовывать все мероприятия, связанные с развитием того или иного предприятия. Но почему не получилась-то, в целом, эта реформа? В этом виновны бывшие члены Политбюро, особенно Подгорный, с которым мне пришлось встретиться у Брежнева на даче. Он тогда заявил, говоря о реформе Косыгина, в присутствии Косыгина: “На кой черт нам эта реформа? Что мы, плохо, что ли, идем?” Да, мы еще шли тогда с темпами роста примерно 6–7 процентов, это выше, чем в любой из капиталистических стран. На Политбюро обсуждались предложения Косыгина, но не находили одобрения. К сожалению, так получилось, что Алексей Николаевич Косыгин не смог провести в жизнь эту реформу.

Бранко Соба, корреспондент газеты “Дело”, Словения:

— Насколько был Госплан самостоятельной структурой тогда?

Николай Байбаков:

— Да, была хорошая структура, и нам предоставлялось право не только разрабатывать народнохозяйственные планы, но и следить за их выполнением и оказывать содействие в проведении этих мероприятий. Как правило, разработанные Госпланом те или иные мероприятия по развитию той или иной отрасли или, в целом, народного хозяйства, они претворялись в жизнь, может быть, с небольшими отклонениями. Были ошибки, были и промахи, но в целом Госплан, как правило, справлялся с задачами, возложенными на него. Были и препятствия со стороны людей, которые считали, что Госплан мешает развитию экономики. Были и такие. Но темпы роста национального дохода в этот период моей работы были выше, чем в западных странах, хотя и темпы снижались. Но VIII пятилетка, где национальный доход вырос почти на 8 процентов, это был очень хороший показатель».

Реформа покушалась на централизованное планирование — фундамент советской системы хозяйствования — и поэтому была обречена. С ее провалом к Госплану возвращались прежние необъятные полномочия. А значит, возвращались они и к Байбакову.

«Я к вашим услугам с открытой душой»

На посту главы Госплана Байбаков курировал интеграцию в рамках СЭВ. И здесь интересно его отношение к экономическим реформам в европейских социалистических странах. Как показывают документы, Байбаков весьма позитивно оценивал радикальную экономическую реформу в Венгрии, проводившуюся под руководством Р. Ньерша. Характерны слова, сказанные Байбаковым Ньершу в ходе беседы, проходившей 21 марта 1966 года в Госплане СССР с 10 до 13 часов: «Я к вашим услугам с открытой душой». Стенограмма переговоров показывает председателя Госплана СССР с неожиданной стороны — сторонником радикальных реформ и повышения роли рыночных механизмов в рамках социалистической системы. (РГАНИ. Ф. 5. On. 111. Д. 265. Л. 94).

Однако в ходе «Пражской весны» Байбаков не оказал поддержку ориентировавшимся на Москву умеренным реформаторам во главе с О. Черником. В мае 1969 года Байбаков посетил Прагу, после чего, 15 октября, внес в ЦК КПСС предложения по вопросам экономического сотрудничества между СССР и ЧССР, которые были утверждены постановлением Политбюро. С подачи Байбакова советское руководство одобрило оказание помощи Чехословакии: «в развертывании прогрессивных видов производства», «развитии атомной энергетики», «развитии производства вычислительной техники», «налаживании передач цветного телевидения», «поставки некоторых валютных товаров», «ссуды в свободно конвертируемой валюте или золоте», «поставке зерновых», «поставках энергетического угля», «поставках чугуна», «поставках картофеля и мяса» и т. д. СССР вкладывал в чехословацкую экономику миллионы инвалютных рублей, однако ни одной фразы о развитии интеграционных процессов в рамках СЭВ в записке Байбакова не содержалось. Вместо этого предлагался набор командно-административных мер и «заливание пожара» мощным потоком советских вложений. Имея в распоряжении колоссальные ресурсы советской экономики, главный плановик СССР, столкнувшись с кризисом, делал ставку не на «плановый инструментарий» (в который, видимо, сам уже не особенно верил), а на разовые интервенции, на базе которых должно было начаться восстановление экономики. Жизнь показала эффективность предложенных Байбаковым мер в краткосрочной перспективе: по данным чешских историков, пятилетка 1971–1975 годов была одной из самых удачных за весь период строительства социализма в ЧССР, реальные доходы населения выросли на 28 процентов. Однако эти успехи достигались в основном за счет потока советских инвестиций. Как только Советский Союз был вынужден сократить вложения в чехословацкую экономику, она начала испытывать серьезные затруднения. (См.: Чехословацкий кризис 1967–1969 гг. в документах ЦК КПСС. М., 2010. С. 601–611.)

Под гипнозом «лучшей пятилетки»

Вся восьмая пятилетка (1966–1970) прошла под знаком преобразований и стала самой успешной в истории СССР. Егор Гайдар в своей книге «Гибель империи» отдал должное своим советским предшественникам — Косыгину и Байбакову, их осторожным, наивным, но искренним попыткам влить новое вино в старые, продырявленные мехи.

«Осознание нарастающих проблем, связанных с неэффективностью советской экономики, в середине 1960-х годов подтолкнуло руководство страны к попытке провести экономические реформы, — писал отец российской рыночной реформы. — [Эта] прокламируемая программа мер более осторожна, чем реализованная в Югославии, намечаемая в Венгрии, спустя годы предпринятая в Китае. Тем не менее это последняя серьезная попытка найти пути изменения системы управления советской экономикой, открыть дорогу восстановлению рыночных механизмов, демонтированных на рубеже 1920— 1930-х годов, инициированная до начала глубокого кризиса социалистической системы. Трудно сказать, в какой степени это было результатом реформаторских усилий, но восьмая пятилетка (1966–1970) по темпам экономического роста оказалась самой успешной за последние три десятилетия существования СССР…»

По меркам советской эпохи, результаты того пятилетия были действительно беспрецедентными. Повысились эффективность производства, национальный доход, производительность труда. Выросли доходы населения. «В конце 1960-х у нас даже появился избыток произведенного мяса, — отмечает небывалое известный экономист, академик РАН Леонид Абалкин, — и мы арендовали у стран, входивших в Совет экономической взаимопомощи, холодильники, чтобы его хранить». В те же годы в стране началось массовое кооперативное строительство. Дорогостоящие товары стали продаваться в кредит.

Это были отрадные перемены. Вкупе с благоприятной международной обстановкой они создавали хорошие условия для разработки девятого пятилетнего плана. Спустя много лет Байбаков признается, что «в тот период Госплан СССР в определенной мере попал под гипноз положительных итогов структурной политики, проводимой в восьмой пятилетке». Под воздействием этого гипноза ведомство Байбакова занялось формированием развернутой программы повышения народного благосостояния. В программу заложили рост минимальной заработной платы на 26 % и повышение тарифных ставок среднеоплачиваемым категориям работников, введение пособий для детей из малообеспеченных семей и другие виды помощи семьям с детьми, увеличение пенсий и т. п.

Эту перемену во взаимоотношениях государства и общества зафиксировал Егор Гайдар все в той же книге «Гибель империи»: «Страх перед массовыми репрессиями уходит в прошлое. Режим воспринимается как данность, но не внушает панического ужаса. На смену прежним формам легитимации режима приходит новый контракт власти и общества: вы — власть, обещаете нам — народу, что не будете отменять введенные социальные программы, даже когда они будут более дорогостоящими, гарантируете стабильность розничных цен на важнейшие товары народного потребления. За это общество готово вас (власть) терпеть, воспринимать как данность, неизбежное зло».

Гипноз предыдущего пятилетия, когда существенный акцент был сделан на ускоренном производстве предметов потребления, в том числе автомобилей, жилищном строительстве, развитии городского транспорта, словом, на всем «человеческом», сыграл с Госпланом злую шутку. Да, в восьмой пятилетке такая структурная политика была, безусловно, верной. Но взятые ориентиры означали в то же время более умеренные темпы роста базовых отраслей: металлургии, строительства, машиностроения. И когда Байбаков лишь обмолвился, что после рывка, сделанного в восьмой пятилетке, было бы желательно сбавить темпы промышленного производства и в предстоящей, девятой, он натолкнулся на возражения.

В чем состояла его идея? В том, что девятая пятилетка могла бы стать «санитарной», то есть периодом структурной перестройки, чтобы создать условия для реального опережения производства продукции в группе «Б» (планируемый рост на 44–45 %) по сравнению с производством в группе «А» (рост на 41–45 %).

Вспыхнула дискуссия. Затеяли ее ученые. Одни из них обвиняли Госплан в нарушении экономического закона о преимущественном росте производства средств производства. Другие доказывали необоснованность этих обвинений, говорили, что в отдельные периоды более высокие темпы роста производства предметов потребления вполне возможны. То был спор одних марксистов с другими марксистами. Никакой истины в этом споре «наука» не родила. Но повышенное внимание к росту народного благосостояния позволило Госплану предусмотреть на 1971–1975 годы более высокий рост фонда потребления по отношению к фонду накопления. Опережающий рост отраслей группы «Б» мог, по расчетам Байбакова, обеспечить увеличение розничного товарооборота и реальных доходов населения в 1,4 раза.

Тридцатого марта 1971 года открылся XXIV съезд КПСС. На нем шла речь о задачах девятой пятилетки. Выступил Байбаков. Говорил, что надо повысить эффективность общественного производства за счет использования в народном хозяйстве достижений науки и техники. Отмечал необходимость увеличения темпов роста производительности труда во всех отраслях по сравнению с восьмой пятилеткой. На социальных программах, однако, не настаивал.

На основе директив, принятых съездом, ведомство Байбакова подготовило развернутый пятилетний план развития народного хозяйства с разбивкой по годам. В ноябре 1971-го план был утвержден Советом министров, а затем и Верховным Советом СССР.

Но в 1972 году случилось непредвиденное. Небывало жаркое, засушливое лето ударило по урожаю зерна. Плохо было и с кормами. Стало ясно, что не удастся обеспечить рынок сельскохозяйственной продукцией, а это 70 % товарооборота в виде продовольствия и сырья для легкой промышленности. Соответственно не получится покрыть рост зарплаты товарами народного потребления.

«В июле — августе перед сдачей плана мы, можно сказать, дневали и ночевали в “большом доме” на проспекте Маркса, — рассказывает Байбаков, — но как ни выкручивались, а с учетом реалистической оценки наших возможностей и резервов сбалансировать план все не получалось. Это был самый критический момент, ибо не удавалось обеспечить опережающий рост производительности труда по сравнению с ростом зарплаты. Сознавая, что не сумеем произвести необходимого количества продукции, товаров народного потребления и услуг, чтобы покрыть предусмотренный пятилеткой рост заработной платы, мы — усилиями корифеев планового комитета — едва сверстали план, в котором соотношение приростов производительности труда и заработной платы составило один к одному».

Вот с этим проектом — «один к одному» — Байбаков отправился в Совет министров. Он понимал, что Косыгина подобный проект вряд ли обрадует, но все же надеялся, что предсовмина поймет, сколь тяжелое положение сложилось в народном хозяйстве. Собирался заверить его, что в течение года Госплан найдет дополнительные возможности, чтобы поправить дела, нарастить выпуск товаров.

Ознакомившись с документом, Косыгин сказал, не пытаясь скрыть раздражения:

— Николай, ты пришел ко мне с таким планом, который я принять не могу.

Байбаков стал его уверять, что посредством дополнительных мероприятий можно в течение года сбалансировать рост производительности труда с ростом заработной платы.

— Вот мы сейчас с тобой съедим все, что произвели, а для расширенного воспроизводства что-нибудь останется или нет? — спросил Косыгин.

Байбаков принялся рассказывать о трудностях, которые сложились при формировании плана. Косыгин на это ответил:

— Твои болячки — это и мои болячки. Я тоже отвечаю за сбалансированность плана. Но и при создавшихся условиях допускать бюджетного дефицита все же не следует. Даю тебе семь дней. Возвращайся в Госплан, обсуди на коллегии, с министерствами поговори… И приноси проект с опережением производительности труда.

Сбалансировать план, но так, чтобы производительность труда опережала рост зарплаты? Легко сказать. Байбаков вызвал начальников отраслевых и сводных отделов. Здесь многое зависело именно от них. «Вот, скажем, была у нас начальником подотдела балансов Скородумова Мария Фроловна, — рассказывает Байбаков. — Она и хозяйство знала, и запросы потребителей. Знала, где и на что можно рассчитывать. Для министерских работников Скородумова — непререкаемый авторитет. С ней не поспоришь. Или Волосатое Николай Васильевич, начальник подотдела строительных материалов. Он хорошо разбирался в состоянии дел на основных стройках страны. И таких специалистов в то время в Госплане СССР было немало».

Коллективными усилиями, путем горячих споров и столкновений с министерствами госплановцы все же выполнили поставленную Косыгиным задачу. Доработав проект плана, они повторно рассмотрели его на заседании коллегии и, утвердив, представили в правительство.

Косыгин, знакомясь с уточненным проектом, спрашивал, кто прорабатывал тот или иной раздел, кто из специалистов принимал участие в пересмотре конкретной позиции. Байбаков рассказывал, за счет каких ресурсов Госплан предусматривает обеспечить темпы роста производительности труда, опережающие темпы роста зарплаты.

— Ну, вот видите, Анатолий Георгиевич, — обратился Косыгин к своему помощнику Карпову, — а вы говорили, что в Госплане нет думающих людей.

«На бесстрастном лице Алексея Николаевича, — пишет Байбаков, — не было и тени улыбки, лишь в голосе послышались нотки одобрения, когда он проговорил:

— Ну что, Николай, стоило поработать, посоветоваться с людьми — и получился неплохой результат».

Через два дня Брежнев пригласил Косыгина, Подгорного и Байбакова к себе на дачу, в охотничье хозяйство «Завидово», для обсуждения проекта народнохозяйственного плана.

Обсуждение сопровождалось застольями и заняло два дня.

По свидетельству Байбакова, у Леонида Ильича не хватало терпения детально разобраться в проекте плана, и он иногда

принимал непродуманные решения, не увязывая их с возможностями государства, интересами тех или иных отраслей. Не любил он также слушать, когда Байбаков называл большое число показателей плана. И в тот раз он тоже остановил его:

— Николай, ну тебя к черту. Ты забил нам голову своими цифрами, я уже ничего не соображаю. Давай сделаем перерыв и поедем охотиться.

«Мы с Брежневым сели в лодки с егерями и поплыли охотиться на уток, — довершает Байбаков рассказ об этом — не первом и не последнем — своем посещении брежневского охотничьего угодья. — Косыгин с Подгорным углубились в лес, сказав, что пойдут на лося, но вернулись ни с чем. Во время обеда мы рассказывали им о том, сколько каждый из нас подбил уток. Наибольшие трофеи были у Брежнева как у старого, опытного охотника. После обеда мы продолжали работу над планом и закончили ее на следующий день».

Через несколько дней на заседании Политбюро Брежнев заявил:

— Я два дня слушал Байбакова, а теперь спать не могу.

Но представленный Госпланом проект народнохозяйственного плана генсек все-таки поддержал.

Эти два года — 1971 и 1972 — положили начало периоду, который после получит название «брежневский застой». Вышли наружу серьезные недостатки в отдельных отраслях промышленности, строительстве и особенно в сельском хозяйстве. Плановые задания по вводу производственных мощностей в ряде ведущих отраслей не выполнялись. Снизилось производство товаров народного потребления. Упал розничный товарооборот. Госплан пенял отраслевикам на плохую работу и все чаще вступал в конфликты с министерствами. Обстановка день ото дня накалялась.

Байбаков решил обратиться к руководству страны — написать записку в Политбюро. Зная, как непросто выходить с подобными вопросами «наверх», он постарался отразить в записке только самое главное, избавив документ от частностей.

Выступая потом на заседании Политбюро, Байбаков отмечал, что производственный потенциал ряда ведущих отраслей промышленности оказался значительно ниже, чем планировалось, и это отрицательно скажется на темпах развития промышленности в последующие пятилетия. Говорил, что за срыв плана должны нести ответственность министры и руководители ведомств, что пятилетка будет провалена, причем в значительной мере по качественным показателям. Он подверг критике и Госплан СССР — за допущенные диспропорции в развитии экономики, неудовлетворительный контроль, просчеты в балансах.

«Леонид Ильич выглядел расстроенным, — вспоминал Байбаков, — он не любил слушать любые неприятные вещи, и сейчас, хмуро опустив густые брови на глаза, он недовольно поглядывал в мою сторону: почему я излишне драматизирую положение, почему говорю одни неприятности?.. Возвращаясь из Кремля, я вспоминал заседания у Сталина, где мне, как наркому, приходилось бывать. Там остро ставились вопросы, члены Политбюро высказывали свое мнение, назывались сроки, ответственные за исполнение. И мы знали, что, если есть указание Сталина, для нас оно — закон. Хоть лопни, но все выполни. Так почему же теперь плохо выполняются постановления правительства? Откуда такая безответственность? Без исполнительской дисциплины жить невозможно. У тех же капиталистов на производстве жесткая дисциплина и ответственность. А у нас… Может, оттого, что высказывания на Политбюро все больше носят успокоительный для Генерального секретаря характер».

Тосковал, тосковал сталинский нарком по «твердой руке», по былому порядку.

На следующий день по результатам записки, рассмотренной на Политбюро, состоялось расширенное заседание коллегии Госплана СССР с участием Косыгина. На нем присутствовали также представители Госснаба, Госкомитета по науке и технике, Госстроя, нескольких министерств и ведомств.

Открыв заседание, Байбаков кратко изложил свое выступление на Политбюро. Затем выступил Косыгин. Выступление его было скорее ритуальным. Предсовмина подчеркнул, что составление плана развития народного хозяйства такой огромной страны — очень ответственное дело; что Госплан СССР — генеральный штаб страны в области экономики, поэтому спрос с него особый; что надо совершенствовать стиль работы Госплана, настойчиво добиваться повышения научного уровня планирования, резко поднять роль и ответственность начальников отделов, решительно изжить ведомственный подход при разработке планов, укрепить плановую дисциплину и т. п. «Вспоминая сейчас эту речь, думаю, как же глубоко и четко в ней были поставлены коренные вопросы совершенствования плановой работы», — так в своих мемуарах оценит Байбаков эту наставительную и вполне бессодержательную тираду. Желание и готовность восхищаться Косыгиным, что бы тот ни сделал или ни сказал, видно, никогда не оставляло Байбакова.

К конпу пятилетки дела в экономике стали совсем плохи. Особенно в сельском хозяйстве, пережившем сильные засухи 1972, 1974 и 1975 годов. Были также сорваны планы по строительству и вводу жилья.

Учитывая ухудшение обстановки и нарастание негативных процессов, Госплан СССР подготовил доклад с острым анализом положения дел: страна живет не по средствам — тратим больше, чем производим; неуклонно нарастает зависимость от импорта многих товаров, в том числе стратегических.

Доклад был направлен в ЦК КПСС 30 марта 1975 года. На заседании Политбюро 2 апреля Брежнев встал и сказал:

— Товарищи, вот Госплан представил нам материал. В нем содержится очень мрачный взгляд на положение дел. А мы столько с вами работали. Ведь это наша лучшая пятилетка…

«После этого, чуть не прослезившись, он сел, — вспоминает Байбаков. — Его тут же начали успокаивать. На этом обсуждение было закончено, а характеристика “лучшая пятилетка” пошла гулять по страницам печати. А ведь если бы тогда руководство страны серьезно отнеслось к обозначенным нами проблемам и по ним были своевременно приняты меры, можно было бы помешать развитию многих негативных тенденций в народном хозяйстве».

Даже когда советская эпоха ушла за исторический горизонт, а вместе с нею и вера в то, что достаточно выгнать из огорода козла, чтобы сохранить урожай капусты, — даже тогда Байбаков продолжал думать, что, будь брежневское Политбюро по-сталински строже и требовательней к «безответственным» руководителям, «можно было бы помешать развитию многих негативных тенденций в народном хозяйстве». Ему с трудом давалось понимание, что партийный гнев, имеющий персональный адрес в лице «отсталого» директора завода или «нерадивого» начальника стройки, очень часто несправедлив. Что дело не только в людях, но и в обстановке, в которой живут и действуют эти люди. Что почему-то наблюдается удивительное единообразие в поступках абсолютно разных людей, действующих в сходной обстановке. И что есть самый главный виновник всего, имя которому Система.

Колбаса как символ благосостояния

Десятая пятилетка началась трудно. И одной из главных проблем был товарный дефицит. Благодаря плановой экономике (можно сказать, стараниями Госплана) из торговли периодически исчезали товары массового спроса — то туалетная бумага, то стиральный порошок, и невозможно было предугадать, что исчезнет завтра. Дефицит распространялся и на бытовую технику, и на автомобили (в очереди на «Жигули» можно было стоять годами), а особенно на продовольствие.

Вот что писал тогда в своем дневнике литературный критик Игорь Дедков, который жил в Костроме и работал в газете «Северная правда».

25 октября 1977 года:

«В магазинах нет туалетного мыла. Нет конфет. Само собой разумеется, нет мяса (на рынке в очередь — по четыре рубля за килограмм), колбасы, сала и прочего».

13 ноября:

«В городе нет электрических лампочек. Когда я ходил искать стосвечовые, еще были в продаже по сорок ватт. Сейчас и они исчезли. У нас в люстре из трех лампочек перегорели две. Так и сидим при включенной настольной лампе… Но мы привыкли к таким нехваткам».

А вот еще:

«Пенсионерам дают талоны на мясо в домоуправлениях (один килограмм на пенсионера). Впрочем, не талоны, а “приглашения”. Получаешь “приглашение” и идешь в магазин. Сегодня “Северная правда” отправила своих представителей в магазин, чтобы получить мясо (по килограмму на работника). Именно так “дают” мясо трудовым коллективам. В магазине же сказали, берите тушу и рубите сами. Редакционные женщины возмутились и ушли. После телефонных переговоров с начальством мясо обещано завтра: и разрубленное, и высшего сорта. Сегодня жена Камазакова, член областного суда, целый день рубила мясо. Этому “коллективу” мясо выдали тушей…»

Здесь в нашу книгу просится история, которую в живописных подробностях рассказал автору Владимир Коссов, в ту пору занимавший в Госплане пост заместителя начальника сводного отдела:

«Как-то сижу работаю, раздается звонок. Анна Семеновна, секретарша Байбакова: Николай Константинович просит вас зайти. Я пришел. Он говорит: садись. Мне только что позвонил Леонид Ильич. Спрашивает: Николай Константинович, скажите, это правда, что Советский Союз производит с каждым годом все больше и больше мяса? — Правда, Леонид Ильич. — Это правда, что мы каждый год импортируем все больше и больше мяса? — Правда, Леонид Ильич. — Подожди, тогда получается, что у нас каждый год советский человек получает мяса все больше и больше. — Правда, Леонид Ильич. — Ты тогда мне объясни, почему, когда я прихожу на Политбюро каждый год, положение с мясом все хуже и хуже, все острее и острее? Дальше Байбаков уже мне: разберись, в чем дело, и скажи, что надо делать. Иди, думай, только смотри, чтобы никто об этом не знал. Ну, об этом он мог и не предупреждать, у нас многие документы так готовились. Когда мне надо было написать справку, я брал у секретарши машинку, заносил в кабинет, печатал бумагу, первый экземпляр отдавал Байбакову, второй клал в сейф, а копирку сжигал в пепельнице. Запрещалось отдавать даже в специальное машбюро, которое работало с секретными документами. В общем, я должен был ответить на вопрос Брежнева, что делать, чтобы народ не жаловался на нехватку мяса. Чтобы протестов не было. Чтобы люди были довольны. Короче, я проанализировал ситуацию и подготовил решение, смысл которого состоял в следующем. Колхозы-совхозы получали 5 рублей за каждый килограмм мяса в убойном весе. Продавалось оно по 2 рубля, а 3 рубля колхозам-совхозам доплачивало государство. Я предложил сделать килограмм мяса по 5 рублей в рознице для того, чтобы народ не бунтовал, а 3 рубля отдать ему в виде разовой годовой дотации. Байбаков моментально ухватил идею. Это же, говорит, как хлебные дотации в 1947 году, когда цены на хлеб повышали. Я говорю: да. Он спрашивает: и колхозникам? Да, и колхозникам. Он: так они ж двойную выгоду получат. Я говорю: Николай Константинович, дело не в двойной выгоде. Упаси бог не дать колхозникам эти деньги. Тогда вы страну расколете так, что потом никакими деньгами не срастите. Это он понял. Дальше он должен ответить Брежневу. Но он не может ответить Брежневу, не поставив в известность Косыгина. Решили так: на заседании у Косыгина он подаст этот проект как госплановский. Он обычно меня брал с папкой на заседания к Косыгину. Я сидел на приставных стульях у стенки. Когда я становился нужен, он жестом подзывал меня к себе, я подходил, он мне на ухо что-то говорил или записочку давал.

После этого я уходил из зала, звонил по его поручению кому-то, что-то выяснял… И вот мы оба там. Он выступает: так, мол, и так, у Госплана есть предложение… В зале повисает гробовая тишина. Она длится бесконечно долго. Потом Косыгин говорит: Николай Константинович, этого вопроса нет в повестке дня, мы его не обсуждаем. И дальше на эту тему никто уже не посмел заикнуться. Этот случай наиболее ярко характеризует отношения между ЦК, Совмином и Госпланом. Косыгин, по существу, запретил Байбакову докладывать Брежневу об этом. Я уж не знаю, как Байбаков потом перед Брежневым выкручивался, но факт остается фактом».

Когда рубль не обеспечивает выданных казной обязательств, планово-распределительная система чеканит и пускает в обращение единственную твердую «валюту» — талон. Те миллиарды рублей, которые в 1970-е годы лежали на сберкнижках, представляя собой отложенный спрос, деньгами не являлись. Потому что на них нечего было купить. В условиях не укрепленного товарами рубля процветал натуральный обмен всяческим дефицитом. Даже взятки брали и давали преимущественно «борзыми щенками» — колбасой «сервелат», унитазами «тюльпан», путевками в Коктебель, билетами на Таганку.

В 1977 году отложенный спрос исчислялся 12 миллиардами рублей. Между покупательной способностью населения и предложением потребительских товаров образовался громадный разрыв. Чтобы сократить его, Госплан предложил отказаться от повышения зарплаты, ликвидировать премии, повысить цены на вино, табачные изделия и проезд в такси. Предложение Брежневу не понравилось. В год 50-летия Октябрьской революции ухудшать благосостояние советских людей — это, товарищи, несвоевременно. Давайте лучше наладим дополнительный выпуск холодильников, стиральных машин, радиоприемников и телевизоров. А также увеличим закупку товаров за границей. Решения о том и другом были приняты, но ощутимых результатов не дали.

В ноябре 1978 года на заседании Политбюро Брежнев с раздражением говорил, что в течение трех лет в производство потребительских товаров было инвестировано на один миллиард рублей меньше, чем планировалось, а план на следующий год был самовольно снижен на 200 миллионов. По словам генсека, «некоторые специалисты по планированию [читай — Байбаков. — В. В.], очевидно, полагают, что с помощью средств, предназначенных для группы “Б”, можно как заблагорассудится латать финансовые прорехи в других отраслях». Спустя год на ноябрьском пленуме ЦК он будет возмущаться перебоями в снабжении населения определенными товарами, «которые почему-то принято именовать “мелочами”: простейшие медикаменты, мыло, стиральные порошки, зубные щетки и паста, иголки, нитки, детские пеленки, другие товары легкой промышленности». Местные руководители самовольничали, пытаясь снизить плановые задания по производству потребительских товаров, и Брежневу приходилось бороться с этим. Правда, и нормы, устанавливаемые Госпланом, он считал нереалистичными.

Председатель Госплана СССР Н. К. Байбаков в минуты отдыха. 1 января 1978. [РИА Новости]

Потом, в годы горбачевской гласности, социолог Татьяна Заславская скажет о 1970-х: «Хронической проблемой оставалось недостаточное обеспечение населения продуктами питания, несмотря на большие капиталовложения в сельское хозяйство. Для миллионов советских людей символом благосостояния стала колбаса. В каком-то метафизическом смысле этот немудреный продукт очень точно выбран. Не хлеб, не селедка, а именно колбаса. Потому что она удовлетворяет одну из самых массовых потребностей, и возможность ее покупать — действительно какой-то реальный порог благосостояния. В те годы одним из доказательств того, что так жить нельзя, был именно дефицит недорогой и качественной колбасы. Если для широкой массы людей проблемой становится колбаса, то ясно, что это тупик».

«Николай, лети на Кубу»

В феврале 1971 года Байбакова вызвал Брежнев:

— Николай, лети на Кубу. Поможешь Фиделю в планировании. Вот письмо от него. Фидель пригласил персонально тебя. Встретишься с ним, обменяешься мнениями, посоветуешь, что и как им делать.

Экономическая обстановка на Кубе была тогда тяжелой (впрочем, такой она будет и дальше). После победы революции прошло более 12 лет, но сбалансировать хозяйство еще не удалось.

Первая беседа председателя Госплана СССР с кубинским лидером проходила в советском посольстве в Гаване. Она длилась почти три часа — Фидель был, как всегда, необычайно словоохотлив. Разговор носил общий характер. Обсуждали состояние экономики Кубы и СССР. Затронули некоторые вопросы внешнеэкономических связей. Затем наметили план совместной работы и договорились о дальнейших встречах.

Эти встречи проходили потом в ночное время и заканчивались иногда под утро — таков был режим Фиделя Кастро. Собеседниками команданте были также заместитель Байбакова Н. Н. Иноземцев, другие работники Госплана и советского посольства.

Первый секретарь ЦК КП Кубы, премьер-министр Революционного правительства Республики Куба товарищ Фидель Кастро Рус (слева) беседует с заместителем председателя Совета министров СССР, председателем Госплана СССР Н. К. Байбаковым (справа) во время его визита на Кубу. 1 августа 1971. [РИА Новости]

Гости из СССР вдоволь поездили по «Острову свободы». Провели много бесед с главами провинций, хозяйственниками и обычными жителями. Байбаков и его спутники с Фиделем практически не расставались — тот сопровождал их повсюду, причем нередко сам сидел за рулем автомобиля.

«Однажды, после обстоятельного разговора о сельскохозяйственном производстве, где основной культурой был сахарный тростник, — вспоминает Байбаков, — я высказал такую мысль:

— Монокультура вас не спасет. Вы живете в весьма благоприятных климатических условиях и можете выращивать любую продукцию, особенно цитрусовые. А мы с охотой будем у вас их покупать.

Фидель Кастро обычно внимательно относился к нашим рекомендациям. Но вот когда мы спросили его, почему бы не дать крестьянам надел земли, чтобы они выращивали урожай, себя кормили и торговали на рынке, Фидель лаконично ответил: “Налаживать рыночные отношения — это все равно, что губить молодые ростки коммунизма сорняками капитализма”, но все же с нашим предложением он согласился.

В ходе бесед у нас возникали и споры, завязывались оживленные дискуссии. Скажем, посещая один из заводов, я узнал, что опытный токарь, производящий в три раза больше деталей, чем его сменщик — молодой рабочий, получал одинаковую с ним зарплату.

— Товарищ Фидель, так нельзя. Надо платить по труду, — сказал я.

— Нет, все должны получать одинаково, — возразил Фидель Кастро.

Я не мог с этим согласиться, и мне пришлось долго убеждать Фиделя в том, что равная оплата качественно разного труда не стимулирует повышение производительности, не способствует росту эффективности экономики. Да и лозунг, который красовался на заводской стене: “Вперед к коммунизму, минуя социализм!”, был явно ошибочен».

Байбаков не был бы Байбаковым, если бы не сказал Фиделю, что Куба должна обеспечить себя собственной нефтью. Страна добывала в тот год лишь 200 тысяч тонн жидкого топлива, но ожидалось открытие новых месторождений. Подбивал Байбаков Фиделя и к строительству нефтеперерабатывающего завода.

Вторая встреча Байбакова с Кастро состоялась в 1972 году. Прибыв в Москву, кубинский лидер один из первых своих визитов нанес в Госплан СССР. В зале коллегии состоялась обстоятельная беседа. Говорили главным образом о развитии советской экономики и роли централизованного планирования. Фиделю хотелось детальнее познакомиться с советским опытом организации народного хозяйства.

«Когда я назвал результаты, которых достигла наша страна в области развития топливно-энергетического комплекса, и привел цифры по добыче нефти и газа, которая возросла в 1972 году по сравнению с 1946 годом соответственно в 20 и 70 раз и составила 400 миллионов тонн нефти и 220 миллиардов кубических метров газа, а также рассказал о намеченных темпах роста добычи нефти и газа к 1985 году, Фидель попросил меня сделать маленький перерыв, для того чтобы уяснить названные цифры и объемы, — рассказывает Байбаков. — Он долго расспрашивал своих товарищей и “пытал” переводчика, чтобы они разъяснили, что такое миллиард кубических метров газа в переводе на кубические футы, и когда представил себе эти объемы, то выразил восхищение тем, что Страна Советов за короткий период времени вышла на первое место в мире по добыче нефти и приближается к мировому лидерству по добыче газа».

Президент Югославии Иосип Броз Тито (слева) и председатель Совета министров СССР Н. К. Байбаков (справа) во время его визита в Югославию. 9 декабря 1971. [РИА Новости]

Зная, что его собеседник по профессии нефтяник, Фидель в разговорах с председателем Госплана неоднократно ставил вопрос об открытии и разработке на Кубе нефтяных и газовых месторождений. Байбаков отвечал положительно. Геологическое строение недр Кубы, близость к нефтяным месторождениям Мексики, а также наличие в стране небольших открытых месторождений тяжелой нефти давали ему основание верить в нефтегазовую перспективу «Острова свободы». И действительно, благодаря помощи советских нефтяников на Кубе забили фонтаны газа на двух месторождениях, а в районе курорта Варадеро были открыты нефтяные залежи.

Председатель Государственной комиссии Совета министров СССР по перспективному планированию народного хозяйства Н. К. Байбаков (за столом справа) и председатель Государственного комитета планирования Социалистической Республики Румыния М. Маринеску на подписании протокола о результатах координации народнохозяйственных планов Советского Союза и Румынии на 1976–1980 годы. 21 августа 1975. [РИА Новости]

В 1981 году Кастро решил «отчитаться» перед Байбаковым о достижениях на нефтяном фронте и пригласил его на Кубу. Вновь были совместные поездки по стране и долгие беседы.

— Компаньеро Байбаков, теперь вы видите, как претворяются в жизнь ваши предложения, — горделиво докладывал глава Республики Куба советскому наставнику.

— Товарищ Фидель, я очень рад, что вы так хорошо среагировали, — отвечал посланец первой страны социализма. — И думаю, вы сами этим довольны.

Байбаков бывал с визитами в ГДР, Венгрии, Румынии, Югославии, Чехословакии, Польше… Содействовать развитию экономических связей с «братскими странами социализма» входило в обязанности председателя Госплана СССР. И постоянной темой его бесед с восточноевропейскими друзьями было положение дел в топливно-энергетическом комплексе. Потому ли только, что Байбаков чувствовал себя в этой теме как рыба в воде? Нет, нам кажется, что, оставив однажды главное дело своей жизни, он потом всегда тосковал по нему.

Испытание БАМом

В начале 1970-х Госплан подвергся испытанию БАМом.

Официальной датой начала строительства современной Байкало-Амурской магистрали считается 27 апреля 1974 года, когда на XVII съездеВЛКСМ БАМ был объявлен Всесоюзной ударной комсомольской стройкой и первые отряды комсомольцев отправились покорять тайгу.

Строительство этой железной дороги было запланировано «Основными направлениями экономического и социального развития СССР на период до 1990 года». Одним из инициаторов проекта выступал министр обороны СССР, член Политбюро Дмитрий Устинов, а Байбаков готовил все необходимые материалы. Вопрос о строительстве БАМа несколько раз обсуждали на Политбюро с участием председателя Госплана.

— Вы понимаете, какое значение имеет для нас оборона?! — не столько спрашивал, сколько убеждал Устинов членов Политбюро.

«Они [члены Политбюро. — В. В.] высказали понимание стратегического, оборонного значения этой дороги в условиях “холодной войны”, — вспоминал Байбаков. — Ведь пропускная способность старой железной дороги уже полностью исчерпана, и можно было представить, что в чрезвычайных условиях мы бы просто “задохнулись”. Но не только этим объяснялась необходимость строительства БАМа. Надо было развивать производительные силы Восточной Сибири и Дальнего Востока. И я, как председатель Госплана, доказывал это. Именно БАМ, который ныне в определенных кругах, а также в средствах массовой информации вызывает столько нареканий из-за своей дороговизны, способен был помочь нам решить вопросы освоения богатств этого района».

Позднее, уже будучи пенсионером, Байбаков не раз отвечал журналистам на вопрос: а нужен ли был БАМ? И говорил, что считает эту транспортную магистраль крайне необходимой, поскольку без нее, по его мнению, немыслимо дальнейшее развитие производительных сил Сибири и Дальневосточного края. Другое дело, что, построив БАМ, страна допустила отставание в сооружении промышленных предприятий, продукция которых должна транспортироваться по этой дороге. Отсюда и неэффективная пока работа БАМа. Байбаков, тем не менее, признавал, что при выполнении плановых заданий была допущена оплошность:

«В своих материалах мы показывали, какая должна быть загрузка магистрали в мирное время. Однако с созданием инфраструктуры, обслуживающей производство, поотстали, а нужно было успевать за всем.

Все еще слышится голос Устинова:

— Что ты, Николай, не знаешь, какие против нас сосредоточены огромные силы?! Ты понимаешь, какое значение имеет оборона? Так помогай крепить ее!

— Все это так, но свободных денег нет, — объяснял я, но, находясь под постоянным нажимом, вынужден был перераспределять средства из одной отрасли в другую, где возникали острые проблемы».

Строительство БАМа обошлось Советскому Союзу в 17,7 миллиарда рублей (в ценах 1991 года). Это несмотря на заявление председателя Госплана, что «свободных денег нет», и вопреки его попыткам противостоять нажиму.

Зато другую авантюру — поворот сибирских рек — Госплан сумел предотвратить. Не в одиночку, конечно, но все же. Идея вынашивалась еще до войны. Госплан тогда поручил экспертным комиссиям подготовить обоснование проекта. Но помешала война. После войны было не до того. Значительно позже решили вернуться к этой идее. Но Косыгин и Байбаков выступали ее стойкими противниками. Несмотря на сильнейшее давление Минводхоза СССР и азиатских республик, проект не получил практического воплощения.

Госплан уполномочен заявить: живем не по средствам

Оценив ситуацию, возникшую к середине 1970-х, работники Госплана пришли к выводу, что ряд заданий пятилетки не может быть выполнен. Тому немало причин: и экономическая несбалансированность как результат затратного принципа хозяйствования, и положение в строительстве, где финансовые средства осваивались, а ввод производственных мощностей задерживался, и замедленное развитие базовых отраслей: тяжелой промышленности, добычи угля, производства черных металлов.

Кому-кому, а специалистам Госплана было видно, что ограниченность ресурсов, выделяемых на развитие отраслей экономики, связана с непомерными расходами на оборону. В итоге расходы государственного бюджета превысили его доходы.

«Появились и другие тревожные симптомы: предприятия пищевой промышленности встали на путь ухудшения качества продовольствия, — вспоминал Байбаков. — При тех же материальных ресурсах пищевики из прежнего количества мяса производили больше колбасы, добавляя в продукт больше крахмала, воды. Впервые ухудшение качества продуктов питания обнаружилось еще при Н. С. Хрущеве. Но тогда подобные случаи носили частный характер. Теперь же это стало своего рода эпидемией. Сдвиги в ассортименте стали все больше проявляться, когда некоторым предприятиям пищевой и легкой промышленности предоставили право самостоятельно планировать, вести хозрасчет. Часть прибыли оставалась в распоряжении предприятий. Но беда в том, что прибыль увеличивалась не за счет роста эффективности производства и ресурсосбережения, а, как выяснилось, путем описанных выше операций, скрытого повышения цен на производимые товары. Этот так называемый ассортиментный ход не учитывался в индексах ЦСУ СССР и осуществлялся ведомственным путем в обход Госплана».

Доложил Байбакову об этом безобразии начальник сводного отдела Владимир Воробьев. По его поручению проблему изучала Нина Галушкина, ветеран пищевой промышленности. Она поехала в регионы, побывала в различных научно-исследовательских институтах, на заводах и фабриках. Проведенный ею анализ показал, что примерно половина прироста товарооборота достигалась за счет ухудшения качества и скрытого повышения цен.

— Страна попала в опасное положение, — говорил Воробьев Байбакову. — Выход напрашивается такой: за счет прироста сырья надо выпускать новую, более качественную продукцию и постепенно вытеснять не удовлетворяющую запросам потребителей.

Первый вице-премьер правительства Российской Федерации, министр экономики Российской Федерации Яков Моисеевич Уринсон. 1 февраля 1998. [РИА Новости]

После долгого разговора, колебаний и сомнений председатель Госплана и начальник отдела сошлись во мнении, что руководство страны должно узнать о сложившейся ситуации.

— Подготовьте обстоятельный доклад, — попросил Байбаков Воробьева.

То, что такой доклад существовал, подтверждает сегодня экономист Яков Уринсон, в ту пору работавший в Госплане: «Известен и рассекречен целый ряд документов, когда серьезные люди (Байбаков) писали письма в ЦК и Политбюро, требуя сбалансировать доходы и расходы казны.

Тогда же сложно все было. Бюджет играл очень условную роль. А главную роль играл государственный план, в котором расписывались все деньги. Так вот, я участвовал в подготовке той записки. Ее готовил начальник сводного отдела Госплана СССР Владимир Петрович Воробьев, очень умный человек. В этой большой записке говорилось, что надо пересмотреть структуру бюджетных расходов, в том числе расходов на оборону и безопасность. Но на эти вещи никто не реагировал. Считалось, что страна богатая, можно тратить сколько угодно».

Пока готовился доклад, Байбаков ушел в отпуск. Отдыхал он в правительственном санатории «Сосны» под Москвой. Руководить Госпланом остался его заместитель Виктор Лебедев.

Накануне ухода в отпуск Байбаков распорядился представить в правительство подготовленную Госпланом записку с критическим анализом положения дел. Сделать доклад в правительстве было поручено Лебедеву.

На закрытое заседание Президиума Совета министров СССР, кроме Лебедева, вызвали начальника сводного отдела Воробьева. Позвонили в «Сосны», пригласили на заседание и Байбакова.

Когда Лебедев вышел на трибуну и начал давать негативную оценку экономической ситуации в стране, Косыгин стал нервничать.

— Почему мы должны слушать Лебедева? — резко сказал Косыгин. — Байбаков не видел этого документа!

Байбаков сказал, что не только видел, но и многократно обсуждал этот документ.

— Но ты же не подписал его? — спросил Косыгин.

— Я в отпуске, но с содержанием документа согласен.

— Мы вообще не знаем, кто его готовил.

На это Лебедев ответил:

— Вот Воробьев сидит, он и готовил документ.

Один из заместителей Косыгина возмутился:

— Откуда Воробьев знает это? Он начальник отдела и не может располагать подобной информацией!

Тогда поднялся Воробьев:

— Вы могли упрекнуть меня в том, чего я не знаю или чего не следует мне знать, но в том, что я знаю и что обязан знать, вы упрекать меня не можете.

Другие зампреды один за другим стали говорить, что они лучше знают экономическую ситуацию, чем работники Госплана.

— Еще впереди половина пятилетки, и мы успеем все поправить…

— Госплан смотрит на положение дел односторонне и мрачно…

— Не надо ничего менять…

Косыгин слушал вполуха. Он просматривал экземпляр доклада. По всему было видно, что ему неприятно читать информацию о негативных процессах в не чужой для него пищевой и легкой промышленности.

В какой-то момент Косыгин запретил Лебедеву продолжать доклад. Лебедев побледнел, сошел с трибуны и, усаживаясь на место, шепнул Байбакову:

— Не оправдал я вашего доверия, Николай Константинович.

После заседания к Байбакову подошел министр финансов Гарбузов:

— Алексей Николаевич Косыгин очень переживает из-за этого доклада…

— Но кто-то же должен докладывать правительству о реальном положении дел в стране, — сказал Байбаков. — И таким органом призван быть Госплан.

Показательна судьба этого документа. Доклад был размножен и роздан заместителям председателя Совета министров, а на следующий день после заседания экземпляры были у них изъяты и уничтожены. Никаких решений по докладу не принималось. В аппарате ЦК КПСС, куда также был направлен один экземпляр, доклад успели прочитать только несколько высокопоставленных сотрудников. Константин Черненко, заведующий Секретариатом ЦК, потребовал от Байбакова забрать документ обратно.

— Как я могу забирать то, что адресовано руководству? — попытался возразить Байбаков.

Тем не менее доклад не дошел до первых лиц в ЦК.

Размышляя о причинах болезненной реакции премьера на доклад, Байбаков пишет, что для Косыгина и его заместителей правда оказалась неожиданной и неприемлемой, так как противоречила их представлениям о социалистической экономике, которая не может иметь пороков. Нам кажется, это поверхностный вывод. О пороках системы Косыгин знал не меньше Байбакова, что подтверждается воспоминаниями В. Новикова, Л. Штроугала, Д. Гвишиани и других хозяйственников, ученых, политиков, с которыми советский премьер обсуждал экономическую ситуацию в СССР. Нет, здесь дело было в другом. Солидаризироваться с Байбаковым и другими госплановцами в негативной оценке положения дел Косыгину мешало высказывание Брежнева, назвавшего девятую пятилетку «самой лучшей». Признать ее не ахти какой успешной означало перечить генсеку, отношения с которым у Косыгина были и без того напряженными. Премьер не хотел также бросать вызов партаппарату, прибиравшему всю власть, в том числе и в экономике (Совмин, Госплан, отраслевые министерства), к своим рукам. При этом каково же было Байбакову? Ему приходилось искусно маневрировать меж двух гигантов — главы Совмина, которому он, председатель Госплана, был непосредственно подчинен, и генсеком, от которого он, представитель высшей номенклатуры, был фатально зависим.

«Непринятие действенных мер способствовало дальнейшему развитию негативных процессов, — анализирует Байбаков в своих воспоминаниях тогдашнюю ситуацию в экономике. — Производственники поняли, что раз нет санкций за нарушение стандартов, значит, можно отступать от требований к качеству. К тому, что правительство разрешало “в разумных пределах”, приложили руку и “теневики”. При расширенном производстве и слабом контроле нарушалась сортность товарной продукции, что стало базой для многочисленных хищений. <…> Шло развращение людей, занимающихся производством продовольствия и промышленных товаров. В хлеб добавлялась кукурузная мука, в молоко — вода, в колбасу — крахмал. Если, к примеру, на квадратный метр шерстяной ткани должно идти пятьдесят граммов чистой шерсти, то реально стали пускать сорок пять граммов. Остальное уплывало к “теневикам”. Прибыль на уровне предприятий создавала видимость благополучия. Темпы производства не снижались, стало быть, рост средней заработной платы оправдывался; повышалась в денежном выражении и производительность труда. Деньги на счетах предприятий накапливались, а вот их ресурсного обеспечения не было».

Назначен виноватым

По мере того как обострялись отношения между Брежневым и Косыгиным, управление экономикой переходило к аппарату ЦК. Заседания Политбюро стали напоминать производственную планерку, где в авральном режиме решались вопросы поставки оборудования какому-нибудь металлургическому комбинату или уборки зерновых. Никаких мер для улучшения ситуации Брежнев не предлагал, только взывал к партийной ответственности и требовал постановки более высоких задач: «…утвердив план на 1973 г., мы не можем разойтись с чувством, что впереди год спокойной жизни и неторопливой работы…»

Генсек устраивал жестокие разносы секретарям обкомов, директорам предприятий, начальникам строек, но за критикой почти никогда не следовали «оргвыводы», и подвергнутые экзекуции начальники могли за свою карьеру не беспокоиться.

Доставалось и министрам. Биограф Брежнева Сюзанна Шаттенберг приводит случай, когда генсек побывал в Барнауле на только что построенном шинном заводе, который должен был начать поставку шин для автозавода в Тольятти, но все еще не достиг запланированной мощности. Министр нефтеперерабатывающей и нефтехимической промышленности В. С. Федоров дал предприятию 30 месяцев для выхода на плановые показатели. Брежнев сказал рабочим: «Я знаю товарища Федорова, он очень хороший министр, хороший человек, но добрый за счет государства. Молите бога, что не я ваш министр, я бы вас прижал. Это какие 30 месяцев вы хотите на освоение?»

А на декабрьском пленуме 1972 года Брежнев критиковал министра черной металлургии И. П. Казанца и министра строительства предприятий тяжелой индустрии Н. В. Голдина. Они не сдали в эксплуатацию единственную запланированную на 1972 год домну на Ново липецком металлургическом комбинате. «Неужели у нас, у страны, способной выделить на капитальные вложения в текущей пятилетке 500 миллиардов рублей, не нашлось цемента, не нашлось металла, оборудования, чтобы в срок сделать одну-единственную домну? Я как инженер, как металлург, как партийный работник этому никогда не поверю».

Брежнев свято верил в плановую систему. Запланировали в пятилетке на капитальные вложения 500 миллиардов рублей, значит, найдется и цемент, и металл, и оборудование для домны. А если не нашлось, то Госплан виноват — недоучли, недорассчитали.

Критикуя Госплан, а он это делал с завидным постоянством, Брежнев тем самым продолжал наносить удары по Косыгину. Следует, говорил он, поразмыслить о подлинной консолидации руководства и планирования: «Не назрело ли объединение многих из них (около ста союзных министерств и ведомств, органы руководства) в какие-то группы, возглавляемые зампредами Совета министров?»

Заверяя, что ни в коем случае не собирается вернуться к «зуду реорганизаций» (очередной намек на Хрущева), Брежнев явно испытывал этот «зуд». Госплан, говорил генсек, перегружен работой, отсюда и низкое качество плановых показателей. Поэтому надо расширить права министров, одновременно нагрузив их большей ответственностью. В правительственных и партийных верхах грядущую «реформу» поняли так, как только и можно было понять: Косыгин и его команда не контролируют ситуацию. А наделение министров беспрецедентными полномочиями означало, что из-под Косыгина «выдергивают» Совмин. Оскорбленный премьер написал заявление об отставке. Брежнев отставку не принял, но на июльском пленуме 1974 года, вопреки номенклатурным приличиям, исключающим публичную демонстрацию аппаратного закулисья, заявил: «Тов. Косыгин отказался от поста председателя Совета министров. Не совсем. — Голоса: Передумал».

До передачи всей экономической власти министрам дело все-таки не дошло. На том же декабрьском пленуме Брежнев ограничился предупреждениями об ответственности и потребовал большей эффективности производства. Хотя и здесь генсек не удержался от выпада против команды Косыгина: «И не вправе ли ЦК партии потребовать от уважаемых наших товарищей министров и других хозяйственников держать под постоянным контролем все, что происходит на подведомственных предприятиях, своевременно выправлять положение там, где это необходимо?»

Каким же образом «выправлялось положение дел»? А вот каким. Когда в засушливые годы девятой пятилетки объем сельскохозяйственной продукции снизился более чем на 12 миллиардов рублей, СССР стал закупать зерно, мясо и другие виды продовольствия за границей. Выручкой от экспорта нефти и газа, цены на которые в то время резко возросли, обеспечивались импортные закупки товаров народного потребления, произведенных в странах — членах СЭВ. Прежняя схема финансирования уже трещала по швам, и для сведения концов с концами правительство все чаще прибегало к «нетрадиционным» способам: вклады населения в сберкассах, средства со счетов предприятий частично снимались и направлялись на бюджетные расходы. Приоритетной сферой бюджетного финансирования было признано сельское хозяйство. Байбаков в своей книге приводит статистику (ему ли не помнить каждую цифру?): за десятую пятилетку на развитие российского Нечерноземья и связанных с ним отраслей промышленности было израсходовано более семи миллиардов рублей государственных и колхозных капиталовложений, что в три раза превысило совокупные вложения в 1971–1975 годах. Сельскому хозяйству было поставлено более 770 тысяч тракторов, 176 тысяч зерновых комбайнов, более 480 тысяч грузовых автомобилей, 47 миллионов тонн минеральных удобрений. Введено в действие 608 тысяч гектаров орошаемых и 2,1 миллиона гектаров осушенных земель, проведены культуртехнические работы на площади 3,7 миллиона гектаров.

Одной из серьезных проблем десятой пятилетки было вынужденное резкое снижение темпов роста капитальных вложений. «На коллегии Госплана нередко разгорались жаркие споры, — вспоминал Байбаков, — руководители отраслевых отделов доказывали недостаточность выделяемых лимитов, а сотрудники сводного отдела капитальных вложений и мой заместитель по капитальному строительству В. Я. Исаев обосновывали невозможность их увеличения, акцентируя внимание на необходимости лучшего использования выделенных средств. <…> Наша экономика напоминала “тришкин кафтан”. Чтобы залатать дыру в одном месте, надо было отрывать кусочек в другом. Неприкосновенными оставались только расходы на оборону».

Головной болью Госплана в десятой пятилетке была черная металлургия. Она сильно отставала из-за провалов в работе предприятий коксохимической и железорудной промышленности. Снижалась выплавка чугуна, стали, сокращалось производство готового проката. Госплан пытался прийти на помощь черной металлургии, подготавливал необходимые для спасения отрасли проекты решений Совмина, но тщетно. В результате Госплану пришлось предусматривать увеличение импорта большинства видов проката черных металлов, что, естественно, отразилось на торговом и платежном балансе страны.

Не меньше хлопот доставляла Госплану и угольная промышленность. Добыча угля, достигнув в 1978 году 723,6 миллиона тонн, постоянно снижалась, главным образом за счет падения добычи в Донбассе.

Одна проблема влекла за собой другую. Недостаток металла вызывал перебои в развитии машиностроения, низкие темпы развития сельского хозяйства сдерживали производство товаров народного потребления, трудности с топливом влияли на все отрасли экономики.

Впрочем, и сам Госплан погружался в трясину застоя. Это позже признает и Байбаков, констатируя, что его ведомство потворствовало «снижению плановой дисциплины». Имелась в виду получившая тогда широкое распространение система корректировки годовых планов. Прежде такое случалось редко. А в десятой и одиннадцатой пятилетках стало обыденной практикой. Министры сразу, уже в начале года, пускались в плач о пересмотре плановых заданий, потом так и шло из квартала в квартал. Наибольший размах подобные «кампании» приобретали в октябре — ноябре, и длились они до последних дней декабря, а некоторые министерства умудрялись настаивать на корректировках планов даже в начале января.

«У ряда руководителей появилось убеждение, что главным местом в борьбе за выполнение плана являются проспект Маркса [дом № 1, где находился Госплан СССР. — В. В.] и Кремль, а не их предприятия и отрасли, — рассказывал Байбаков. — Мне приходилось в ноябре — декабре выдерживать “осаду” руководителей всех рангов, включая государственное и партийное руководство отдельных союзных республик, краев и областей, вплоть до ответственных работников ЦК КПСС и Совмина СССР. По моей просьбе в эту практику вмешался Центральный Комитет партии, в результате чего отдельные объективно необходимые поправки в план вносились лишь с разрешения Совмина СССР. Госплан более нетерпимо стал относиться к корректировкам планов и активно выступать против этого. Постепенно напор “декабристов”, как мы в шутку называли “борцов” за корректировку планов, начал ослабевать. Однако добиться 100-процентного соблюдения плановой дисциплины нам так и не удалось».

Пугачева Байбакову: «Я вам спою еще на бис»

В конце 1970-х Алла (еще не Борисовна и не примадонна) Пугачева вдруг изъявила желание дать концерт в Госплане. Но поставила условие: концерт состоится, только если на нем будет присутствовать руководитель этого уважаемого учреждения.

Байбакову доложили об оказанной ему чести. Что ж, председатель Госплана СССР, заместитель главы советского правительства, член ЦК КПСС, лауреат Ленинской премии Николай Константинович Байбаков был польщен вниманием эстрадной певицы к его скромной персоне. Однако вежливо осведомился: «А чего она хочет от меня?» Секретарь парткома и председатель профкома растерянно пожимали плечами. В самом деле, чего она хочет? Учитывая желание коллектива воочию увидеть и послушать популярную артистку, Байбаков, несмотря на обычную занятость, дал согласие.

Через несколько дней состоялся концерт. Сначала целый час Пугачева пела в сопровождении ансамбля. Затем села за рояль и еще полчаса исполняла собственные произведения. Концерт завершился стоячей овацией. Пугачевой вручили «миллион алых роз» в виде огромного букета и на служебной «Волге» проводили до дома.

«Я, конечно, был удивлен, что она не обратилась ко мне ни с какой просьбой, — рассказывает Байбаков. — Но через пять дней мне доложили, что Пугачева просит принять ее. Я дал согласие. За чашкой чая Алла Борисовна изложила свою просьбу — выделить ей около ста тысяч инвалютных рублей для покупки за рубежом музыкальных инструментов и световой аппаратуры. Я вначале пытался отвертеться, мотивируя трудностями с валютой, но под ее энергичным нажимом позвонил министру культуры П. Н. Демичеву, и, посоветовавшись, мы нашли возможность помочь. Примерно через полгода после того памятного разговора я получил приглашение от Пугачевой в Театр эстрады на концерт. На сцене ослепительно сверкала новейшая музыкальная аппаратура. Правда, из-за грохота оркестра и световых эффектов я был вынужден пересесть с первого ряда на свободное место в десятом ряду, но в итоге получил большое удовольствие от концерта».

Для популярных артистов Госплан не был неприступной крепостью.

«Ввод советских войск в Афганистан явился для меня полной неожиданностью»

Тяжелым грузом на испускавшую дух советскую экономику легла война в Афганистане.

Восьмого декабря 1979 года Брежнев, Суслов, Андропов, Громыко и Устинов приняли решение ввести в ДРА контингент советских войск — 75–80 тысяч человек. Двадцать пятого декабря части 40-й армии перешли границу с Афганистаном.

В Российском государственном архиве новейшей истории хранится документ под названием «Запись беседы А. Н. Косыгина, А. А. Громыко, Д. Ф. Устинова, Б. Н. Пономарева с Н. М. Тараки 20 марта 1979 года». Над заголовком — штамп: «Особая папка. Совершенно секретно». Пометка: «Разослано членам Политбюро ЦК КПСС, кандидатам в члены Политбюро ЦК КПСС». И еще одна: «Подлежит возврату в ЦК КПСС».

Вот фрагмент этого документа:

А. Н. Косыгин. Политбюро поручило нам обсудить с вами все вопросы, по которым вы считаете нужным обменяться мнениями.

Мы внимательно обсуждали положение дел, создавшееся в вашей стране, искали такие пути оказания вам помощи, которые в наилучшей степени отвечали бы интересам нашей дружбы и вашим отношениям с другими странами. Пути решения возникших у вас проблем могут быть разными, но наилучшим из них является путь, который сохранил бы авторитет вашего правительства в народе, не испортил бы отношений Афганистана с соседними государствами, не нанес бы ущерба международному престижу вашей страны. Нельзя допускать того, чтобы дело выглядело таким образом, будто бы вы не смогли сами справиться со своими собственными проблемами и пригласили на помощь иностранные войска. <…>

Свои же задачи на нынешнем этапе мы видим в том, чтобы охранять вас от всяких возможных международных осложнений. Мы будем вам оказывать помощь всеми возможными средствами — поставлять вооружение, боеприпасы, направлять людей, которые могут быть вам полезными в обеспечении руководства военными и хозяйственными делами страны, специалистов для обучения вашего военного персонала обращению с самыми современными видами оружия и боевой техники, которые мы вам направляем. Ввод же наших войск на территорию Афганистана сразу же возбудит международную общественность, повлечет за собой резко отрицательные многоплановые последствия. Это, по существу, будет конфликт не только с империалистическими странами, но и конфликт с собственным народом. Наши общие враги только и ждут того момента, чтобы на территории Афганистана появились советские войска. Это им даст предлог для ввода на афганскую территорию враждебных вам вооруженных формирований. Хочу еще раз подчеркнуть, что вопрос о вводе войск рассматривался нами со всех сторон, мы тщательно изучали все аспекты этой акции и пришли к выводу о том, что если ввести войска, то обстановка в вашей стране не только не улучшится, а, наоборот, осложнится. Нельзя не видеть, что нашим войскам пришлось бы бороться не только с внешним агрессором, но и с какой-то частью вашего народа. А народ таких вещей не прощает. Кроме того, как только наши войска пересекут границу, Китай и все другие агрессоры получат реабилитацию.

Н. М. Тараки. Очень признателен вам за обстоятельное изложение позиции советского руководства по вопросу, который я хотел обсудить. Я тоже говорю прямо, откровенно, как ваш друг. Мы, в Афганистане, также считаем, что возникающие проблемы должны в первую очередь решаться политическими средствами и что военные акции должны носить вспомогательный характер. В политическом плане мы предприняли ряд мер и убедились, что большинство народа остается на нашей стороне. После моего выступления по радио с разъяснением характера гератских событий в ряде городов страны в течение только одного дня состоялось 102 демонстрации, участники которых несли лозунги с осуждением Хомейни и его приспешников. Это убедило нас в том, что наши внутренние противники не столь уж многочисленны. Обрадовали нас и сообщения о том, что часть войск, принимавших участие в мятеже, сложила оружие.

После моего визита в Советский Союз и подписания очень важного договора между нашими странами американские империалисты и другие реакционеры сильно озлобились на Демократическую Республику Афганистан. Они поняли, что Афганистан окончательно потерян для Запада. Средства массовой информации США, Пакистана и Ирана распространяли всякого рода клеветнические материалы, в которых поносили нас. В тесной дружбе Афганистана с Советским Союзом кроется главная причина антиафганской деятельности империалистов и реакционеров.

В конце 1990-х к Байбакову обратился экономический обозреватель одной из газет:

— Знали ли вы, как председатель Госплана СССР, о предстоящем вводе войск в Афганистан, советовались ли с вами предварительно об этой крупной акции, которая потребует больших финансовых и материальных затрат?

— Нет, никто со мной по данному вопросу не советовался, — был ответ. — Я узнал об этом из официальных сообщений. Ввод советских войск в Афганистан явился для меня полной неожиданностью. Конечно, такая крупномасштабная акция имела не только военно-политический аспект. И мне следовало бы заранее знать о предстоящем шаге. Но получилось так, что Госплану задним числом было дано указание изыскать дополнительные средства, чтобы обеспечить всем необходимым армию и помочь населению Афганистана. Непродуманность такого решения (имею в виду чисто экономический его аспект), плоды которого мы пожинаем и поныне, была очевидна и тогда.

По данным ЦРУ, Советский Союз потратил на ведение войны в Афганистане 15 миллиардов рублей. Видимо, это и были те самые «дополнительные средства», которые Байбакову было поручено изыскать.

Страна погружается в депрессию

Экономика год от года стагнировала. Несмотря на это, Брежнев ориентировал Госплан на максимально возможное выполнение плановых заданий «по повышению уровня жизни народа». Рост доходов населения и розничного товарооборота, выплаты из общественных фондов — в этом плановые показатели еще кое-как достигались. Но снизился рост капитальных вложений в социально-культурную сферу. Подвергся корректировке и все равно не был выполнен план по вводу жилья. Сократился ввод в действие больниц, учреждений культуры, службы быта.

Модернизация стучалась в двери, была настоятельной и неотложной. Но ни в одной сфере жизни не пахло переменами. Страна погружалась в депрессию.

«К началу восьмидесятых годов или, пожалуй, даже несколько раньше, — пишет Карен Брутенц, бывший первый заместитель заведующего международным отделом ЦК КПСС и советник президента СССР, — для думающей части политической верхушки настоятельная — более того, безотлагательная — необходимость серьезных реформ стала очевидной. Многие шаги Брежнева и “брежневцев”, которые, казалось, делались ими в своих интересах, ради укрепления или защиты своих позиций, в конечном счете обретали эффект бумеранга. Так было с вторжениями в Чехословакию и Афганистан, со сверхвооружением страны, с контролем над идейной и духовной жизнью, с настороженной самоизоляцией от интеллигенции, с враждебным отношением к мелкому собственнику в деревне и городе…»

В своих мемуарах Байбаков пеняет Брежневу на непростительное прекраснодушие, стремление отмахиваться от нараставших проблем. Возлагает вину и на брежневское окружение: оно, мол, приукрашивало положение дел и тем самым препятствовало принятию действенных мер. Однако, по мнению Сюзанны Шаттенберг, брежневского биографа, все было совсем наоборот: «Брежнев каждый год снова проявлял свою озабоченность при обсуждении бюджета и плана на пленумах ЦК и настаивал на изменениях. Следовательно, если о времени его пребывания у власти говорят как об эпохе застоя, то необходимо учитывать, что Брежнев, с одной стороны, каждый год сам вскрывал имевшиеся проблемы и при таком взгляде в определенной степени был бы согласен с последующим мнением историков. С другой — он не был пассивен, что ему необоснованно приписывалось. Скорее, он подавал себя как человек боевой, активный и требовательный. Это не должно означать, что его требования и меры были адекватными и эффективными; но картину, предлагавшуюся им на пленумах ЦК, создавал человек, страстно боровшийся за процветание своей страны, политик, поставивший себя на службу реализации триады “эффективность, повышение качества, оптимизация руководства”».

Всюду — на пленумах, заседаниях Политбюро, совещаниях в ЦК — Брежнев неустанно твердил о необходимости перестроить советскую промышленность: «Я надеюсь, что товарищи из Минчермета наконец поймут — так хозяйствовать нельзя. Надо работать по-новому!»

Критикуя то одно, то другое министерство, Брежнев не упускал случая лягнуть и Госплан: «Складывается <…> впечатление, что Госплан и Госкомитет по науке и технике занимаются перспективой еще недостаточно. А дело это очень важное, и жаль, что приходится напоминать об этом».

В живительную силу плана (и Госплана как высшего воплощения советской экономической системы) Брежнев верил искренне и убежденно. Недоумевал, почему, например, каждый год в самый разгар урожая не хватает уборочных машин, а миллионы тонн удобрений не доходят до полей из-за отсутствия упаковочного материала: «Но не удивительно ли, что такого рода вопросы вообще возникают в нашем плановом хозяйстве? А если уж возникают, то неужели их нельзя решать оперативно, не доводя дело до Политбюро?»

Помощник президента СССР Анатолий Сергеевич Черняев. 11 ноября 1991. [РИА Новости]

Хронику советской экономической агонии представил в своем дневнике Анатолий Черняев. Он был заместителем заведующего международным отделом ЦК КПСС и в этом качестве присутствовал на пленумах, заседаниях Политбюро. Приведем здесь лишь фрагменты, в которых упоминается Байбаков.

«8 апреля 1972.

Брежнев поставил вопрос, представленный Байбаковым и Патоличевым, — проект торгово-экономического соглашения с США. Подгорный первый взял слово: “Неприлично нам ввязываться в эти сделки с газом, нефтепроводом. Будто мы Сибирь всю собираемся распродавать, да и технически выглядим беспомощно. Что, мы сами, что ли, не можем все это сделать, без иностранного капитала?!”

Брежнев пригласил Байбакова объясниться. Тот спокойно подошел к микрофону, едва сдерживая ироническую улыбку. И стал говорить, оперируя на память десятками цифр, подсчетами, сравнениями. Нам нечем торговать за валюту, сказал он. Только лес и целлюлоза. Этого недостаточно, к тому же продаем с большим убытком для нас. Ехать на продаже золота тоже не можем. Да и опасно, бесперспективно в нынешней валютной ситуации. Американцев, японцев да и других у нас интересует нефть, еще лучше — газ».

В конце 1972 года пленум ЦК КПСС подводит итоги прошедшего года и утверждает план на следующий. Черняев записывает в дневник: «…[Байбаков] заявил, что план 1972 года не выполнен очень крупно, и план 73 года не будет выполнен, и что вообще неизвестно, как находить выход из положения…»

1974 год. Пленум, посвященный итогам и планам на будущий год. Черняев — в дневнике: «Вялый и бесстрастный Байбаков излагает ситуацию: “воз и ныне там”, т. е. об этом точно так же говорилось и на декабрьском Пленуме 73 года».

Ошибки в управлении, отставание в экономическом развитии Брежнев неизменно списывал на Госплан и Совет министров. В феврале 1974 года он разослал указания всем партийным и советским органам, как сократить управленческие расходы, контролировать выполнение решений и уменьшить объем переписки. А в октябре 1976-го заявил: «Совету Министров СССР необходимо разработать мероприятия по переходу в 1977 году на новые методы планирования и финансирования капитального строительства».

Но если бы только капитальное строительство нуждалось в новых методах. Самой острой и самой неразрешимой проблемой страны в середине 1970-х стала продовольственная.

«Черная дыра»

В аграрных делах Байбаков разбирался не так досконально, как в нефтяных. Знал эту сферу ровно настолько, насколько это требовалось председателю Госплана для выдачи годовых и пятилетних заданий, предположим, по мясу и молоку. Но этого знания ему было достаточно, чтобы в конце карьеры сказать: «Будь я ответствен за проведение экономической реформы, то из всех вопросов выделил бы как наиважнейший развитие сельского хозяйства, ибо оно — основной источник обеспечения рынка продовольствием, а промышленности — сырьем для производства необходимых населению товаров». И основной источник головной боли советского руководства, добавим мы.

Общая сумма капиталовложений в сельское хозяйство в годы брежневского правления составила 383 миллиарда рублей, более чем втрое превысив все предыдущие инвестиции в аграрный сектор. Но колоссальные вливания не снимали глубинных проблем, а только усугубляли их. Импорт зерна вырос с 2,2 миллиона тонн в 1970 году до 28 миллионов в олимпийском 1980-м. Более чем в десять раз увеличились зарубежные поставки мяса, рыбы, масла, сахара. Однако и огромные закупки не смогли предотвратить продовольственного кризиса. Сельское хозяйство превратилось в «черную дыру» советской экономики. Именно так оценивал его тогдашнее положение Косыгин. «Алексей Николаевич считал, что в сельское хозяйство миллиарды летят “как в прорву”, а отдачи должной не видно, — рассказывает Байбаков. — Леонид Ильич настаивал на том, чтобы селу выделялись деньги на строительство дорог, возведение жилья и культурно-бытовых объектов. “Надо помогать деревне”, — часто повторял он».

Миллиардные вливания в село не давали отдачи, и Байбаков неоднократно отмечал это в госплановских отчетах и докладах. За что едва не поплатился. В сентябре 1975 года Брежнев получил записку от Виктора Голикова, своего самого верного, дольше всех с ним работавшего помощника. Голиков докладывал, что есть люди, вроде председателя Госплана Байбакова и заместителя заведующего отделом плановых и финансовых органов ЦК Гостева, ставящие под сомнение достижения в сельском хозяйстве и считающие, что сельское хозяйство не приносит дохода, а только поглощает дотации. Голиков доносил генсеку, что «эти высказывания в аппарате Госплана затмят любую антисоветскую буржуазную газету», что в ведомстве Байбакова господствует «дух компрометации», царит мнение, что, если бы такое количество ресурсов не направлялось в сельское хозяйство, проблемы в других отраслях исчезли бы. Как отреагировал Брежнев, неизвестно. Он к середине 1970-х отстранился от сельского хозяйства, «бросив» на него секретаря ЦК Кулакова.

Огромные деньги, адресованные селу, и дальше летели как в прорву. По мнению Байбакова, структура управления оказалась невосприимчивой к таким объемам капитальных вложений: деньги распылялись по множеству объектов, большая их часть уходила в промышленность, в частности на нужды машиностроения для сельского хозяйства, в ряде случаев средства замораживались или использовались неэффективно.

Байбаков искренне полагал, что дело тормозит «структура управления», изменим структуру — и дело пойдет. До понимания корневых причин всех провалов и неудач, включая сельскохозяйственные, сталинский нарком то ли не мог, то ли боялся подняться. В отличие от публициста Юрия Черниченко, сказавшего: «…сталинский строй принудительного земледелия нуждался в трех вещах: КГБ для репрессий; райком для внедрения на село уполномоченного от партии, который отвечает за все партбилетом, то есть своей судьбой; Госплан, который сначала все отберет, а потом сколько захочет кому надо возвратит».

Из-за возросших расходов на сельское хозяйство (к ним приплюсовались не менее щедрые траты на оборону) план развития экономики в 1966–1967 годах был сорван. Тогда Байбаков и Совет министров СССР предложили реальный, трехлетний, план развития на 1968–1970 годы. Но снижать показатели в год 50-летия Октября и в период подготовки к 100-летию со дня рождения Ленина Политбюро посчитало недопустимым. И хотя на сентябрьском (1967) пленуме Брежнев утверждал, что это «не были разногласия по плану, это был поиск лучшего решения, дающего возможность успешно выполнить Директивы XXIII съезда партии по пяти летнему плану», — искушенные в аппаратных интригах люди понимали, что не все ладно между правительством и ЦК.

При Брежневе состоялось три пленума ЦК КПСС по сельскому хозяйству. Как член ЦК и председатель Госплана Байбаков в них участвовал. Причем один из этих пленумов — июльский (1970) — едва не поставил точку в его карьере.

Вот как было дело.

«Положение с производством зерна нас еще не удовлетворяет, — отмечал Брежнев в своем докладе на пленуме. — Как известно, еще далеко не удовлетворяется спрос населения на продукты животноводства, особенно на мясо. Я не говорю уже о том, что в целом уровень потребления мяса, яиц и других продуктов у нас ниже, чем во многих странах». Дальнейшие слова генсека были убраны из стенограммы и засекречены. А говорил он следующее. В годы восьмой пятилетки сельское хозяйство недополучило около 10 миллиардов рублей (23 % от намечаемого плана финансирования). В колхозы и совхозы не было поставлено около одного миллиона единиц сельскохозяйственной техники. Поголовье скота в стране сократилось более чем на 100 миллионов голов. По уровню потребления продовольствия на душу населения в 1969 году страна откатилась до 1960-го.

Выходило, что Байбаков и Совмин были правы, предлагая кардинально пересмотреть планирование и остановиться на принятии трехлетки.

Из этого фрагмента брежневской речи, только теперь рассекреченного, было понятно, что кризис в сельском хозяйстве приобрел необратимый характер. Стала очевидной неэффективность аграрного производства СССР в сравнении с другими странами. Так, в США в 1953–1968 годах урожайность зерновых (без кукурузы) повысилась с 12 до 20,6 центнера с гектара. В то время как в СССР в середине 1960-х урожайность зерновых составляла около 10–12, а на целине -5—6 центнеров с гектара.

Рост финансовых затрат на сельское хозяйство очень беспокоил Байбакова. На пленумах ЦК он откровенно говорил о нарастании проблем в экономике страны, включая сельское хозяйство, о неэффективном использовании бюджетных средств, о неизбежных трудностях в продовольственном обеспечении населения,возрастающих закупках продовольствия за рубежом. Председатель Госплана, по сути, подвергал критике всю экономическую, и в частности аграрную, политику ЦК КПСС, высказывая при этом позицию не только Госплана, но и Совета министров.

«Складывается впечатление, что Байбаков или не отдавал свои материалы на согласование в ЦК и Совет министров, или не учитывал “мнение”, которое высказывали помощники секретарей ЦК от их имени, — делится размышлениями исследователь аграрной политики СССР А. И. Шевельков. — Без сомнения, Косыгин доверял опыту руководителя Госплана. От Н. К. Байбакова исходила не только достаточно объективная информация о ситуации в сельском хозяйстве, но и предложения по его развитию. Так, в конце 1960-х гг. он убеждал в целесообразности создания крупных животноводческих комплексов, эффективного использования государственных средств, призывал принимать более реальные планы в развитии сельского хозяйства, производства сельскохозяйственной продукции. Он стремился “отстранить” некомпетентное Политбюро от руководства экономикой, сельским хозяйством. Такая позиция Байбакова вызывала раздражение партийного руководства, которое первоначально ограничивалось критикой Госплана и его руководителя на пленумах ЦК, а в 1970 г. пыталось снять его с этой должности. Как нам представляется, только твердая поддержка А. Н. Косыгина не позволила устранить Байбакова в ходе кампании, которую организовывал при подготовке и после окончания июльского (1970) пленума ЦК КПСС заведующий Организационно-партийным отделом ЦК К. У. Черненко. Это нашло отражение в острой критике как Госплана, так и непосредственно Байбакова в большинстве выступлений, в том числе в докладе Брежнева. Хотя его критика, в отличие от других выступавших, была более умеренной, но она придавала смелость выступающим после Брежнева».

По всему было видно: на Байбакова собирают «материал». В архивах сохранились документы, из которых понятно, что партийно-государственные руководители разного уровня уже после пленума направляли на имя Черненко тексты своих, якобы не состоявшихся, выступлений на пленуме. Сопроводительные записки начинались со слов: «В соответствии с Вашей просьбой… Направляю по Вашей просьбе текст подготовленного выступления…» В «несостоявшихся» докладах секретаря Тульского обкома КПСС И. X. Юнака, министра сельского хозяйства РСФСР Л. Я. Флорентьева деятельность Байбакова оценивалась наиболее негативно, практически звучал призыв снять его с поста главы Госплана.

Насколько хватало его аппаратного влияния, Байбаков боролся за реализм в плановых заданиях. Один из эпизодов этой борьбы описал в своих дневниках заместитель заведующего международным отделом ЦК КПСС Анатолий Черняев:

«31 декабря 72 г. Перед 50-летием был Пленум ЦК. После отчета Байбакова (Госплан), который заявил, что план 1972 года не выполнен очень крупно, и план 73 года не будет выполнен, и что вообще неизвестно, как выходить из положения, произнес большую речь Брежнев. Вот ее короткое изложение: “Не выполняем пятилетнего плана практически по всем показателям, за исключением отдельных. Причины: ссылаются на погоду прошлого года. Но — это правильно для сельского хозяйства. И хотя не во всем, выкарабкались. И не надо было панику поднимать с закупками зерна за границей. Обошлись бы. Пример: в "Правде", — председатель колхоза в Кировоградской области, — все сгорело, но сумел получить по 25 центнеров, а соседи "через дорогу" — по 11 центнеров. А в промышленности — ссылка на погоду… Как вам не стыдно, товарищ Казанец… хвалитесь, что выплавляете больше США… А качество металла? А то, что из каждой тонны только 40 % выходит в продукцию, по сравнению с американским стандартом, остальное — в шлак и в стружку?! Капитальное строительство. Незавершенные стройки. Старая болезнь. Мы прикинули: на каждую из 270 000 строек приходится по… 12 рабочих. Если же, скажем, на Камазе — 70 000, то получается — на сотнях, тысячах строек вообще нет рабочих! Предлагаю: заморозить все, кроме того, что должно было войти в строй в 1972 и 73 годах. Но эти — довести! Мы по-прежнему получаем 90 копеек на один рубль вложений, а американцы — наоборот (на один доллар — 90). Ссылаются на поставщиков. Но посмотрим на факты. Товарищ Тарасов (легкая промышленность) — у вас на складах… млн пар обуви валяются. Их уже никто никогда не купит, потому что фасоны лапотные. А ведь на них ушло сырье, которого, как вы говорите, вообще мало. Так ведь можно скупить все заграничное сырье и пустить его под нож. Решает план группа Байбакова. Потому что людям нужны не деньги, а товары. И только, имея товары — продаваемые (!), мы можем вернуть деньги, чтоб строить домны и т. п. А как мы работаем? <…> Лень, безответственность, головотяпство, преступление! Мы не выполняем главного в постановлении XXIV съезда — подъема производительности, эффективности. Весь съезд и вы, присутствующие здесь, сидели и хлопали, когда говорилось о новой задаче — одновременного движения по основным направлениям экономического развития (и подъем благосостояния, и рост производительности, и обороны). А что же получается? Мы же этого поворота не совершили, два года уже прошло после съезда, половина пятилетки! А нам вот товарищ Байбаков докладывает, что план 1972 года не выполнили, в 1973 году тоже не выполним, а потом вообще неизвестно. Госплан проявляет либерализм, а организации, которые за ним стоят, — просто безответственность. Госплана, как организации, определяющей стратегическую перспективу и строго контролирующей ход нашей экономики, у нас нет”».

Позиция Байбакова и Косыгина, остерегавших от наращивания вложений в аграрный сектор, не убедила Политбюро. На том же июльском пленуме уже вовсю звучали предложения начать освоение «второй целины» — Нечерноземья. А через полгода в Совете министров РСФСР начали готовить «предложения по дальнейшему развитию сельского хозяйства автономных республик и областей Нечерноземной зоны РСФСР». Затем Совмин РСФСР издал распоряжение о подготовке проекта постановления ЦК КПСС и СМ РСФСР по комплексному развитию сельского хозяйства Нечерноземья. Подготовка затянулась на три года. Потому что опять восстал Госплан. Его председатель Байбаков считал, что принять такой документ в годы девятой пятилетки (1971–1975) — значит пуститься в авантюру. Финансы государства уже распределены, Российская Федерация самостоятельно столь масштабный проект не потянет — так не лучше ли погодить? Байбаков предложил ограничиться только десятой пятилеткой (1976–1980), а перспективы отодвинуть на 1990 год. Благодаря стойкому сопротивлению Госплана были снижены и размер финансирования, и объем материально-технических ресурсов. В течение 1973 года происходило согласование позиций союзных и республиканских ведомств, готовились новые варианты проектов.

Седьмого января 1974 года намечалось окончательно утвердить проект постановления ЦК и союзного Совмина. Вот в этот день и появился документ, хранящийся сейчас в Госархиве РФ. Он называется «О состоянии и возможностях развития сельского хозяйства Нечерноземной зоны РСФСР». Это справка, направленная в ЦК КПСС. Под ней подписи министра сельского хозяйства РСФСР Л. Я. Флорентьева и министра совхозов РСФСР И. П. Воловченко. Как явствует из рукописной пометы на втором экземпляре с оригиналами подписей, справка была передана нарочным непосредственно заместителю заведующего сельскохозяйственным отделом ЦК КПСС С. В. Засухину. Видимо, поэтому документ не был зарегистрирован в общем отделе и отсутствует в архивных документах сельскохозяйственного отдела ЦК КПСС.

Что же заставило двух российских министров написать письмо в ЦК КПСС именно 7 января 1974 года? — задается вопросом «аграрный» историк А. И. Шевельков. И пытается разъяснить. «Дело в том, — пишет он, — что на этот день в Совете министров СССР под руководством первого заместителя председателя правительства страны 3. Нуриева было намечено завершающее заседание комиссии по подготовке проекта постановления ЦК КПСС и СМ СССР “О мерах по дальнейшему развитию сельского хозяйства Нечерноземной зоны РСФСР”. Об этом 3. Нуриев сообщил Л. Я. Флорентьеву, предложив ему подготовить замечания и предложения к проекту постановления».

В своей записке министры рисовали апокалиптическую картину. В Нечерноземной зоне, писали они, усиливаются миграционные процессы. За последние 11 лет численность сельского населения уменьшилась на 4,5 миллиона человек. В регионе острый дефицит кадров, низкая оплата труда, огромное количество мелких населенных пунктов, отсутствуют элементарные социально-бытовые условия для жителей села. На основании этого министры высказывали просьбу принять «особые дополнительные комплексные меры по ускоренному развитию сельского хозяйства Нечерноземной полосы». И самое главное: начиная с 1975 года, выделять в народнохозяйственном плане страны отдельной строкой показатели развития сельского хозяйства и связанных с ней отраслей народного хозяйства Нечерноземной зоны РСФСР.

Иначе говоря, министры нагнетали ситуацию, чтобы выбить для Нечерноземья отдельное финансирование. А все потому, что в итоговом варианте проекта постановления не было ни слова об особом финансовом статусе Нечерноземья. Претензию на этот статус отклонил Госплан СССР.

Окончательный вариант проекта постановления вынесли на обсуждение в Совете министров СССР. Российскую версию отстаивал заместитель председателя Совмина РСФСР Н. Ф. Васильев. В поддержку выступал сельскохозяйственный отдел ЦК КПСС во главе с главным куратором сельского хозяйства страны Ф. Д. Кулаковым. Кончилось тем, что в один из пунктов принятого 20 марта 1974 года постановления ЦК КПСС и Совета министров СССР «О мерах по дальнейшему развитию сельского хозяйства Нечерноземной зоны РСФСР» было включено положение: «Установить, что в годовых, пятилетних и долгосрочных перспективных планах развития народного хозяйства СССР и РСФСР, а также в соответствующих планах общесоюзных и союзно-республиканских министерств и ведомств СССР и союзно-республиканских и республиканских министерств и ведомств РСФСР показатели развития сельского хозяйства и связанных с ним отраслей промышленности Нечерноземной зоны РСФСР и объемы подрядного строительства в этой зоне предусматриваются отдельной строкой, с выделением соответствующих показателей по Главнечерноземводстрою». Кроме того, предписывалось создать в составе Госплана СССР отдел территориального планирования по Нечерноземной зоне РСФСР, а ЦСУ СССР — установить соответствующую показателям планов статистическую отчетность по этому региону.

Госплан, что называется, «дожали». И Байбакову ничего не оставалось, как смириться.

Однако задачи на девятую пятилетку (1971–1975), поставленные перед сельским хозяйством XXIV съездом КПСС, решены не были. Объем закупок импортного продовольствия не сократился, а возрос. Не стало лучше и в начале десятой пятилетки. Как сказано в материалах декабрьского (1977) пленума ЦК, за 1976–1977 годы было получено продукции на 4,4 миллиарда рублей меньше, чем намечалось. В 1977-м на 16 миллионов тонн был недовыполнен план по производству зерна, на 1,8 миллиона тонн — по скоту и птице. Все больше средств требовалось на закупку продовольствия за границей. Как отмечали в своих докладах на этом пленуме Байбаков и министр финансов СССР В. Ф. Гарбузов, пришлось «прибегнуть к увеличению импорта зерна, мяса, сахара и других продовольственных товаров сверхпредусмотренного количества по пятилетнему плану, что значительно осложнило платежный баланс страны в свободно конвертируемой валюте».

На том же пленуме была подчеркнута «выдающаяся роль» Брежнева в формировании «новой» аграрной политики страны. Особо выделяли эту роль в своих докладах первый секретарь Свердловского обкома Б. Н. Ельцин и первый секретарь Ставропольского крайкома М. С. Горбачев.

Для обоих это был дебют на пленуме ЦК. Причем Ельцин заранее не планировал выступать, но обратился с запиской в президиум пленума и попросил слова. Свое выступление он начал так: «ЦК, Политбюро и лично Л. И. Брежнев показывают нам замечательный пример конкретного, делового, последовательного подхода к достижению намеченных рубежей. Для каждого из нас, для всей нашей партии это огромная школа, вдохновляющий образец ленинского стиля <…>. Опираясь на последовательное выполнение аграрной политики нашей партии <…>, мысли и положения, высказанные Л. И. Брежневым…» Кстати, Брежнев этих слов не услышал, он по состоянию здоровья отсутствовал, а его доклад был роздан участникам пленума в перерыве, который пришлось увеличить до 40 минут, чтобы можно было с ним ознакомиться. После перерыва секретарь ЦК М. А. Суслов предложил пленуму принять беспрецедентное решение. Он заявил: «Мы только что единогласно приняли постановление пленума. Тогда позвольте считать, что в работе нашего пленума принимал участие товарищ Брежнев Леонид Ильич, и сообщить об этом в печати». Далее в рассекреченной стенограмме пленума: «Голоса. Правильно (Бурные продолжительные аплодисменты)». По предложению Суслова было решено после пленума вернуть текст доклада Брежнева для «доработки» с целью «последующего направления на места».

Скорее всего, доклад никуда не направили, так как многие его положения контрастировали с содержанием сделанного на том же пленуме и куда менее радужного доклада Байбакова. Председатель Госплана, исходя из реалий, предлагал уменьшить контрольные цифры развития экономики на 1978 год, в том числе в производстве сельскохозяйственной продукции.

Советская номенклатура приобретала продукты питания в закрытых распределителях. Но ни у кого из ее представителей не было иллюзий насчет реального положения с продовольствием. Вот что писал тогда в своем дневнике заместитель заведующего международным отделом ЦК КПСС Анатолий Черняев:

«6 января 76 г.

На Новый год моя секретарша ездила в Кострому на свадьбу дочери своего мужа. Спрашиваю:

— Как там?

— Плохо.

— Что так?

— В магазинах ничего нет.

— Как нет?

— Так вот. Ржавая селедка. Консервы — “борщ”, “щи”, знаете? У нас в Москве они годами на полках валяются. Там тоже их никто не берет. Никаких колбас, вообще ничего мясного. Когда мясо появляется, — давка. Сыр — только костромской, но говорят, не тот, что в Москве. У мужа там много родных и знакомых. За неделю мы обошли несколько домов и везде угощали солеными огурцами, квашеной капустой и грибами, т. е. тем, что летом запасли на огородах и в лесу. Как они там живут!

Меня этот рассказ поразил. Ведь речь идет об областном центре с 600 000 населением, в 400 км от Москвы! О каком энтузиазме может идти речь, о каких идеях?»

По данным официальной статистики, цели, поставленные Продовольственной программой, по ключевым показателям были выполнены. Увеличилось потребление: мяса и мясопродуктов в расчете на душу населения с 58 кг в 1980 году до 70 кг в 1990 году; молока и молочных продуктов — с 314 до 330 кг; яиц — с 239 до 265 штук.

Авторитетные экономисты ставят эти результаты под сомнение. Большинство из них считают, что 11-й и 12-й пятилетние планы в части продовольственных товаров были совершенно нереалистичными. В чем, безусловно, повинен и Госплан. Но отказать высшему партийному руководству в его всегдашнем стремлении «догнать и перегнать» Байбаков был не в силах.

Председатель госплана поощряет «нетрудовые доходны»

Байбаков до конца жизни оставался приверженцем колхозов и совхозов. «У нас большинство колхозов и совхозов еще не работали в нормальных условиях — в условиях экономической свободы. Если на деле дать им права и свободы, приблизить к селу перерабатывающие производства, хранилища, построить дороги, обеспечить хозяйства необходимой техникой и оборудованием, улучшить бытовое, медицинское и культурное обслуживание тружеников, то и результаты приблизятся к американским», — говорил он, уже будучи пенсионером союзного значения. И очень огорчался, что «теперь наша пропаганда в значительной мере направлена на дискредитацию колхозов и совхозов и поддержку одних лишь фермеров и арендаторов, которые будто бы быстро накормят страну».

Сам Байбаков в свою бытность главой Госплана уповал на подсобные промыслы. Видел в них форму экономической самоорганизации, способ закрепления трудовых ресурсов на селе. Организовать подсобные промыслы в колхозах и совхозах — эту идею ему подали сотрудники Госплана, ранее связанные с сельскохозяйственным производством. «Я с 1958 года работал председателем колхоза “Солнечный”, — говорил на совещании Н. Т. Борченко, заместитель начальника отдела сельского хозяйства Госплана, — и на деле почувствовал, как важно для нас подсобное хозяйство. Вот, к примеру, мы попросили передать колхозу кирпичный завод, производящий 3 миллиона кирпичей в год. Райисполком нас поддержал. Так вот, предприятие из убыточного в течение пяти лет превратилось в рентабельное с полуторамиллионной прибылью. Но главное, появился и резерв рабочей силы. Теперь и на уборке урожая людей хватает, и на заготовке кормов тоже. И из колхоза не убегают».

В итоге при отделе сельского хозяйства Госплана создали подотдел подсобных промыслов. Курировать его был назначен Н. П. Гусев, заместитель Байбакова по сельскому хозяйству. По инициативе Гусева в Госплан на совещания стали приглашать руководителей колхозов и совхозов, где с развитием подсобных промыслов дела пошли в гору.

Увлечение Госплана «непрофильным бизнесом» не понравилось в ЦК. Вы хотите, чтобы сельхозники занялись промышленностью? А кто будет заниматься селом? Зачем вам производить на селе продукцию, не имеющую отношения к сельскому хозяйству?

Звучали возражения и со стороны Министерства финансов. «Как это так — дать колхозам и совхозам право на договорной основе устанавливать заработную плату и цены?» — вопрошал министр финансов В. Ф. Гарбузов. Специалисты Госплана убеждали его, что социальное возрождение села невозможно без свободы предпринимательской деятельности и что эта деятельность нуждается в финансовой поддержке государства.

— А у меня дыра в бюджете! — неизменно отвечал при встрече с ними Гарбузов, а затем звонил Байбакову: — Николай Константинович, когда ты выгонишь этих своих предпринимателей?

— Я уважаю тех работников, которые не оторваны от жизни и способны даже председателю возразить, — отвечал Байбаков.

Подсобные промыслы в колхозах и совхозах были предметом острейшей борьбы в руководящих инстанциях. И в этой борьбе не обходилось без жертв. Несколько председателей колхозов угодили под суд за «нетрудовые доходы». Очерк знаменитого спецкора «Известий» Анатолия Аграновского так и назывался — «Суд да дело», в нем рассказывалось, как судили председателя колхоза за то, что, найдя подходящий сарай, он открыл там подсобное предприятие и наладил доходное дело. Руководители Московского обкома партии В. И. Конотоп и Московского облисполкома Н. Т. Козлов вообще приняли решение, запрещающее этот вид хозяйственной деятельности.

«Мне запомнилось, — пишет Байбаков, — посещение в начале 80-х годов всем составом коллегии Госплана премьеры интересной пьесы “Тринадцатый председатель” в театре имени Вахтангова. В центре спектакля судьба председателя колхоза, которого судят за активность в развитии промыслов, за его позицию, идущую вразрез с господствующими в обществе нравами и обычаями. В основу пьесы положена подлинная история расправы над председателем подмосковного колхоза Иваном Снимщиковым, который в 1971 году был исключен из партии и отдан под суд за увлечение промыслами, а полностью реабилитирован только в 1989 году. Мой заместитель Н. П. Гусев был активным защитником этого председателя и одним из вдохновителей написания пьесы».

Одолевая всяческое сопротивление, Госплан подготовил проект постановления ЦК КПСС и Совета министров СССР о развитии промыслов на селе. Проект рассматривали на Политбюро. Обсуждение прошло хорошо, но при доработке проекта в Совмине из него выбросили главное — идею производственной кооперации колхозов и совхозов с промышленными предприятиями. Хотя, как показывал обобщенный Госпланом опыт, эта форма связи села и города могла стать экономически эффективной.

Решением Совмина СССР подсобные промыслы были узаконены лишь в 1977 году.

Вообще конец 1970-х запечатлелся в советской истории как «апофеоз застоя». Что страна остановилась в развитии и катится под уклон, понимали уже все, в том числе люди из высшего руководства. Их растерянность, аппаратные свары — отдельный сюжет в дневниках Черняева, остро переживавшего самораспад системы:

«…Характерна реакция на эту речь [ту самую, в которой Брежнев на пленуме устроил разнос всем и вся. — В. В.], о чем мне рассказал Брутенц со слов Арбатова, одного из авторов речи. Выходим, говорит, толпой из Свердловского зала, рядом оказался Бородин (директор ЗИЛ’а), один из боссов нашей индустрии. Я, говорит, спрашиваю у него: ну, как? Да, красиво. Это вы, наверное, подпустили там красот и убедительности, писатели вы хорошие. Но только мы все это слышали уже не раз. От раза к разу речи все красивее, а дела все хуже и хуже. И это все вслух, в толпе членов ЦК, которые даже не оглянулись, занятые, видимо, такими же мыслями. И еще, рассказывает Арбатов: мы (т. е. он, Цуканов, Александров-Агентов, Загладин, которые тоже участвовали в подготовке речи) всячески старались смягчить остроту, на которой настаивал оратор. Причем острота явно была направлена в адрес Косыгина. Почему надо было смягчать? Конечно, Косыгин ничего уже не может. Но “нам только сейчас не хватает раздрая в верхушке”, тем более что на подхвате выжидают своего часа Шурик Шелепин, Полянский, Демичев, Воронов, а теперь к ним присоединился недовольный, снятый с поста Шелест. И потом: снять Косыгина, значит убрать и его команду. А что толку? Байбаков вроде “не обеспечивает” надлежащей роли Госплана. Но он умный, смелый и знающий человек. Он хоть говорит, не боясь, правду, как она есть. Лучше не найдешь сейчас. Тем более что, кого ни посади на это место, дела не поправишь, потому что не тут корень. В связи с этим рождаются уже легенды: Косыгин, говорят, оставался на приеме (по 50-летию) до самого конца, все время один, и пил, и пил. Шелепин ушел из полупустого зала в окружении “своих”. “Заострение” против Косыгина: конечно, тот ничего уже не смыслит в том, что надо делать и как делать. Но ведь и “сам” тоже ничего не понимает в экономике. В международных делах он поднаторел за эти годы, и это теперь — его любимое занятие. А в экономике — “не представляет, как обеспечить тот перелом, о котором было объявлено на съезде”. И еще “музыкальный момент”, как выражается Бовин. Арбатов говорит: “Мы ему (Брежневу) все время советуем поменьше фигурять перед телевизором. Да и не только ему пора воздерживаться. Ведь его дряхление всем заметно, бросается в глаза”».

Брежнев требовал от Байбакова и Косыгина проведения структурной реформы. И на октябрьском пленуме в 1980 году он наконец объявил о ней: «Совет Министров готовит предложение по совершенствованию организационной структуры управления. В 80-е годы должен быть завершен перевод экономики на рельсы интенсивного развития, должны быть резко подняты производительность и качество труда».

Спустя два месяца после этого пленума умер Косыгин.

Пятнадцать лет в тандеме

Рассказывая о тандеме Косыгин — Байбаков, стоит заметить, что главу Совмина и председателя Госплана связывали еще и чисто человеческие отношения. Назвать их дружескими было бы наивным преувеличением, в номенклатурном серпентарии сердечных дружб не бывает, там если и «дружат», то против кого-то. Да и разница, пусть и не очень значительная, в должностном положении диктовала дистанцию им обоим. Тем не менее Косыгин был единственным из советских вождей, работая под началом которого Байбаков не боялся ошибиться, сделать неверный шаг, сломать себе карьеру. Помимо восхищения организаторским талантом (напомним, Байбаков называл Косыгина в числе «трех гениев», включая Сталина и Вознесенского, с кем ему посчастливилось работать), здесь была еще человеческая симпатия. Причем взаимная.

Председатель Совета министров СССР А. Н. Косыгин в аэропорту Внуково встречает премьер-министра Великобритании Маргарет Тэтчер. 1 июня 1979. [РИА Новости]

Байбакова с Косыгиным роднил удивительный, почти невероятный для людей такого ранга факт биографии: за долгие годы пребывания на высоких должностях и неуклонного продвижения по карьерной лестнице ни тот, ни другой ни разу не работал в партаппарате (если не считать двух с половиной месяцев, в течение которых Косыгин в 1939 году заведовал промышленно-транспортным отделом Ленинградского обкома). По тогдашней номенклатурной классификации они были «хозяйственники». Сближало их и то, что они оба когда-то были наркомами и прошли сталинскую школу. В отношении к Хрущеву (негативном), как и в отношении к Сталину (положительном), Косыгин и Байбаков тоже были схожи. Еще и этим, помимо прочего, объясняется прочность и долговечность их союза.

Байбаков часто сопровождал Косыгина в поездках по стране. Это было не протокольное сопровождение в составе свиты. Нет, Косыгин брал собой Байбакова всякий раз, когда он требовался ему как специалист, например как коренной нефтяник. Самотлор, Нефтеюганск, Надым, Уренгой — по этим адресам Косыгина «доставлял» Байбаков. Однажды их вертолет приземлился неподалеку от разведочной буровой. Идти до нее предстояло метров двести. А день был морозный, ветреный. Пока дошли, обморозились. «Взглянув на Алексея Николаевича, я увидел белое пятно на его щеке и посоветовал растереть его снегом, — вспоминал Байбаков. — Он, в свою очередь, посмотрел на меня и пальцем показал на мои белые уши. Смеясь и морщась, мы растерлись снегом. Уши мне жгло, как кипятком. За обедом в столовой мы продолжали посматривать друг на друга, улыбались, указывая: он мне — на уши, я ему — на щеки, которые в тепле из белых стали огненно-красными. До того доверчиво и открыто смеялся Алексей Николаевич, что невольно думалось: “Какой хороший человек рядом!”»

С председателем Госплана Косыгин летал и на угольные разрезы. Там, помимо Байбакова, премьера сопровождал заместитель министра угольной промышленности Щадов. Вертолет приземлился недалеко от Назаровского разреза. Щадов показал на новый экскаватор. Осмотрели его. Щадов посетовал, что даже у этой мощной техники не хватает параметров, чтобы сразу формировать отвал.

— А в Америке?

— Там делают экскаватор под конкретные условия, а у нас сначала собирают машину, а потом думают, где ее использовать. Здесь хорошо работал бы экскаватор с ковшом на 80 кубов и стрелой на 120 метров.

— Сколько весит машина?

— Одиннадцать тысяч тонн.

— А в Америке?

— Там легче, там сталь другая, качественная. У них ковши легче, двадцать кубов на этом выигрывают. Легче канаты.

— Николай, как же так? — обратился премьер к Байбакову. — Неужели мы не можем дать для горного машиностроения качественный металл?

Байбаков отмечал осмотрительность, присущую Косыгину.

«В начале 70-х годов, — вспоминал Байбаков, — я получил указание ЦК КПСС подготовить проект совместного постановления ЦК и Совмина о широкой программе производства искусственного белка из парафинов нефти (БВК) для животноводства и птицеводства. Как известно, проблема обеспечения кормами, обогащенными искусственными белками, еще окончательно не решена. Несбалансированность кормов по белку и аминокислотам приводит к тому, что ежегодно перерасходуются миллионы тонн зерна, а время откорма возрастает на 30–40 процентов. А ведь увеличение продуктов питания, содержащих полноценный белок, должно базироваться на развитом птицеводстве и скотоводстве».

И вот министерства, которые должны были создать мощности по производству БВК, представили свои предложения. Академия наук и Минздрав СССР доложили о безвредности его использования. На основании этих данных Госплан подготовил проект постановления. Все члены Политбюро, кроме Косыгина, высказались за проект. Предсовмина счел его преждевременным. По его мнению, БВК из нефтяных парафинов все-таки не прошел всестороннего испытания, досконально не установлена его безвредность, и для подведения итогов этой работы потребуется не один год. «Председатель Совета Министров против, Политбюро — за. Решение принято, — пишет Байбаков. — Началось строительство цехов для выпуска кормового белка. В мясных рядах, несмотря на обещания скорого изобилия, граждане больших перемен не увидели. А вот в ветерке, который тянул с заводов, быстро почувствовали что-то нехорошее. Посыпались жалобы на плохое самочувствие, бронхиальную астму, аллергию. Болели взрослые и — чаще — дети. Прав оказался Косыгин в своих опасениях».

Байбаков служил Косыгину надежной опорой в аппаратных схватках. Когда было нужно, сам подставлял плечо, не дожидаясь, когда шеф его об этом попросит. Но вот какое признание на закате жизни Байбаков сделал бывшему госплановцу Владимиру Коссову: «Мы с Алексеем были друзьями. Бывало, он опасался какой-то вопрос ставить на Политбюро. Тогда я ему говорил: Алексей, я этот вопрос на Политбюро подниму, а ты меня поддержи. И часто случалось так, что я начинал вопрос, а он молчал. Видимо, опасным считал для себя в это дело встревать».

В тандеме с Косыгиным Байбаков проработал пятнадцать лет. «При мне, — вспоминал он, — не раз обсуждались очень острые проблемы развития государства, в том числе внешнеэкономических связей. И всегда Косыгин вдумчиво вникал во все вопросы, советовался со специалистами и прежде, чем поставить подпись, взвешивал все “за” и “против”. Он не раз говорил мне:

— Ты, председатель Госплана, до принятия решения взвесь все позитивные и негативные стороны дела. Ошибка директора предприятия может обойтись государству в тысячи рублей, ошибка министра — в миллионы, оплошность же председателя Госплана или Совмина — в миллиарды рублей».

Косыгин собирал совещания в Совете министров. На них приходили референты, консультанты, начальники отделов. По ходу дела Косыгин задавал множество вопросов. «Вы точно знаете?» — обычно спрашивал он министра или его заместителя, искоса взглянув на него цепким взглядом. К тем, кто не был готов сразу дать четкий, вразумительный ответ, но обещал узнать, а затем и доложить обо всем ему, Косыгин относился сдержанно и терпимо. Однако он жестко выражал свое недовольство, если перед ним «финтили», изворачивались, стараясь скрыть свою неосведомленность. «Но я не помню ни одного случая, чтобы Косыгин был грубым, предвзято настроенным, тем более, чтобы оскорбил кого-то, — рассказывает Байбаков. — <…> Люди, близко знавшие Алексея Николаевича, отмечали его некоторую суховатость, а я бы сказал, сдержанность в отношениях с людьми, что отличало его от иных руководителей. Он никогда не кричал, не стучал кулаком по столу».

Последнее утверждение — об исключительной сдержанности Косыгина — отнесем на счет простительной забывчивости пожилого мемуариста. Помощник генерального секретаря Александров-Агентов вспоминал, как на заседании Политбюро Косыгин, недовольный докладом Байбакова, истерически кричал на председателя Госплана: «Что вы тут развизжались, как старая баба?!» Вообще к концу жизни Косыгин стал раздражительным и нетерпимым.

Тандем Косыгин — Байбаков не нравился генсеку, вызывал у него настороженность.

«Бывая вместе с Алексеем Николаевичем на заседаниях у Брежнева, я замечал, что Леонид Ильич бросает на меня выразительный взгляд, как на “косыгинца”, — рассказывает Байбаков. — Я и в кабинете у Генсека не скрывал, что мне нравится, как твердо и прямо отстаивал Косыгин свои мысли и решения, как остро и неожиданно он реагирует на каверзные вопросы. Брежнев, уже отяжелевший и привыкший к славословию, слушал его вполуха, ревниво поглядывал на своих прирученных соратников и хмурился, когда видел внимательно слушающего. Всем здесь было понятно, что Брежнев, а не Косыгин “хозяин страны”, что Косыгин у него не в особой чести, поэтому нередко обсуждали крупномасштабные косыгинские выступления поверхностно и бегло. Вспоминаю, что после подобных заседаний Косыгина буквально трясло от возмущения, от того, как непродуманно и поспешно принималось решение по той или иной важной проблеме. Но, увы, один, без поддержки всемогущего Политбюро, Алексей Николаевич практически ничего не мог сделать по ряду актуальных вопросов. Брежнев все больше и больше отстранялся от рассмотрения планов и государственных программ, — то ли ему было скучно, то ли силы начали сдавать. Скорее, не понимая всей сути дел, он завидовал уму Косыгина, его знаниям и подлинному авторитету. Между ними возникла незримая, психологическая напряженность, которая все нарастала, хотя внешне это особо не проявлялось».

Байбаков вспоминает происшествие, едва не стоившее Косыгину жизни. Как-то летом 1976 года на даче в Архангельском премьер решил проплыть на лодке по Москве-реке, и с ним случился солнечный удар. Косыгин потерял сознание, лодка перевернулась, но его успели спасти. Потом — два месяца в больнице и санатории.

«Вернулся Алексей Николаевич в Совмин к прежней активной работе вроде и прежним, но более замкнутым, что ли, — вспоминал Байбаков. — Однажды, обдумав и подписав какой-то документ по здравоохранению, он странно посмотрел на меня долгим взглядом и начал беседу на неожиданную тему. Он любил иногда поговорить на отвлеченные темы, вероятно, чтобы снять напряжение. На сей раз после длительной паузы он вдруг спросил:

— Скажи, а ты был на том свете?

Мне стало чуть-чуть жутковато, и я ответил, что не был, да и не хотел бы там оказаться.

— А я там был, — с грустноватой ноткой отозвался Алексей Николаевич и, глядя перед собой отрешенно, добавил:

— Там очень неуютно…

Что-то помешало продолжению этого мистического разговора, но хорошо помню, что состоялся он вскоре после его болезни. У меня сложилось впечатление, что именно после этого нелепого случая с лодкой здоровье Косыгина надломилось. К тому же обострились отношения с Брежневым, Черненко, Тихоновым. За первым инфарктом последовал второй в октябре 1980 года, а в декабре Алексея Николаевича не стало. <…> Я был одним из тех, кто стоял у гроба Косыгина».

Байбаков описывает, как к Центральному дому Советской армии, где проходило прощание с Косыгиным, тянулись нескончаемые вереницы людей. Когда объявили, что печальный ритуал заканчивается, народ недовольно зашумел. Организаторам пришлось продлить прощание еще часа на четыре.

«Так закончилась целая эпоха косыгинских реформ, — подводит Байбаков черту под своими воспоминаниями о работе с Косыгиным. — И наступил подлинный, а не сочиненный борзыми либералами “застой”. Рядом с немощным, впавшим в старчество генсеком очутился второй старец — дряхлый Тихонов».

Николай Тихонов, назначенный председателем Совмина СССР после смерти Косыгина, был стародавний брежневский соратник. При нем стагнация только усилилась. А список ответственных за неудачи — удлинился: «Нужно, чтобы тт. Ежевский А. А., Беляк К. Н., Хитрун Л. И. вместе с Госпланом [опять Госплан “недоработал”. — В. В.] вплотную занялись этим и навели тут [в перевозке и хранении сельскохозяйственной продукции. — В. В.] порядок». Далее — новый перечень потенциальных виновников: «На министерства, возглавляемые товарищами Мальцевым Н. А., Братченко Б. Ф., Непорожним П. С., Щербиной Б. Е., Динковым В. А., прежде всего, ложится ответственность за то, чтобы страна бесперебойно снабжалась нефтью, углем, газом, электроэнергией, чтобы обеспечивался в необходимых размерах экспорт топлива в братские страны и на мировой рынок».

24 мая 1982 года состоялся пленум ЦК КПСС, принявший Продовольственную программу. Это был последний пленум с Брежневым на трибуне. Партия поставила задачу: увеличить потребление мяса и мясопродуктов в расчете на душу населения с 58 кг в 1980 году до 70 кг в 1990-м; молока и молочных продуктов — с 314 до 330 кг; яиц — с 239 до 265 шт.; овощей и бахчевых культур — с 97 до 127 кг; фруктов и ягод — с 38 до 68 кг.

Заместитель председателя Совета министров СССР, председатель Госплана СССР Н. К. Байбаков выступает на 7-й сессии Верховного Совета СССР X созыва. 12 ноября 1982. [РИА Новости]

На обещание съестного изобилия народ отреагировал анекдотами. «Сегодня в мясном отделе нашего магазина имеется вырезка из Продовольственной программы», «Комсомольско-молодежный магазин борется за звание продовольственного», «Говорят, жители революционной Никарагуа недоедают? Просьба то, что они не доедают, присылать нам в Тульскую область», «Что такое свиная отбивная? Кусок картошки, отбитый у свиньи».

Визит правительственно-партийной делегации Республики Никарагуа в СССР. Встреча заместителя председателя Совета министров СССР Н. К. Байбакова (справа) и члена национального руководства СФНО, министра планирования Никарагуа Г. Руиса, на которой было подписано соглашение о сотрудничестве в области планирования между Госпланом СССР и Министерством планирования Республики Никарагуа. 22 марта 1980. [РИА Новости]

10 ноября 1982 года после обеда была внезапно и без объяснений изменена сетка телепередач с исключением из нее всех развлекательных, спортивных и детских передач. Запланированный на 10 ноября концерт в честь Дня милиции был также отменен без объяснения причин и заменен показом фильма «Депутат Балтики». 11 ноября в 10 часов утра вышло официальное сообщение, и зазвучала траурная музыка…

Прощаясь с Брежневым, прощаясь с эпохой

Как Хрущев был для Байбакова антиподом Сталина, так Брежнев - антиподом Косыгина. Сталина и Косыгина Байбаков числил гениями, Хрущева и Брежнева - посредственностями, незаслуженно получившими государственный руль.

«Алексей Николаевич Косыгин был. прямой противоположностью Брежнева. Если Леонид Ильич любил поговорить о проблемах не столь докучливых, какими являются проблемы экономики, и слушать ему было приятнее тех, кто молниеносно реагировал, на его житейские интересы, то Косыгин, напротив, больше говорил о делах. О нем можно сказать: "Человек весь в деле". Помнится, даже во время прогулок в Кисловодске в дни отпуска разговор между нами шел только о делах. Удовлетворение собеседником Косыгин выражал молчаливым согласием, что можно было понять лишь по мимике, еле уловимым, оттенкам в голосе. В разговоре не поддакивал сам и не любил, когда поддакивали ему», - вспоминал Байбаков.

Брежнев не любил Косыгина, опасался его, видел в нем соперника, выставлял виноватым за все - и это тоже было неприятно Байбакову. К тому же он и сам страдал от этого. На протяжении шестнадцати лет Байбаков был. заместителем Косыгина, его ближайшим и верным соратником. Премьер-министр и председатель Госплана шли в одной упряжке, и, когда генсек прямой наводкой бил по Косыгину, рикошетом, долетало и до Байбакова.

Не нравилась Байбакову и разросшаяся в ЦК при Брежневе сеть отраслевых отделов. За их ликвидацию неоднократно выступал Косыгин, но Брежнев и его окружение этому стойко сопротивлялись. «Сусловская команда, которая в прошлом восхваляла Хрущева, - пишет Байбаков, - теперь стала превозносить до небес "руководителя нового типа"- Леонида Ильича Брежнева. С развитием его культа изменился и стиль работы в Кремле. "Деятельность" [слово взято в кавычки Байбаковым. - В. В.] Брежнева нередко сопровождалась торжествами и пышными приемами». Здесь стоит заметить, что на этих торжествах и приемах частенько сиживал и сам Байбаков, не говоря уж о пиршествах на брежневской даче в Завидово.

Пребывание Брежнева на посту генсека (1964-1982) Байбаков условно делил на два периода - активный и пассивный. Сначала, по мнению Байбакова, Брежнев энергично взялся за дело и при недостатке собственного опыта и глубоких знаний в области экономики не пренебрегал советами специалистов, прислушивался к мнению ученых. Потом как-то постепенно Брежнев, считает Байбаков, отошел от активной работы, полностью доверился помощникам, аппарату ЦК. Вместе с болезнью в последние годы пришла и апатия.

«Чувство внутренней неуверенности и досады Брежнев зачастую гасил каким-нибудь словцом или репликой, на которую живо и весело отзывались присутствующие, - вспоминает Байбаков. - Отношения со своими сторонниками и приверженцами у него были фамильярными, доходящими до панибратства. Это нравилось "брежневцам", и они угодливо улыбались ему, поддакивали, буквально заглядывали в рот. Занимая, высокое положение в партии и государстве, они всячески превозносили "дорогого Леонида Ильича", пели дифирамбы престарелому Генеральному секретарю, льстили, говорили, что его возраст - время расцвета для политиков. Так создавался культ Брежнева. В нем же самом постепенно угасал жизненный динамизм, что порождало социальную апатию у людей, окружавших его».

Байбаков не раз встречался с Брежневым, бывал на заседаниях Политбюро и разного рода совещаниях, проводимых им. Вначале, по наблюдениям Байбакова, генсек принимал активное участие в рассмотрении проектов годовых и пятилетних планов, уделял большое внимание сельскому хозяйству. С годами же наиболее важные вопросы Брежнев стал решать самостоятельно, что называется, в рабочем порядке. «В частности, это происходило под нажимом министерств и ведомств оборонной промышленности, - вспоминал Байбаков. - "Надо крепить оборону", - часто говорил, он, но одновременно требовал, чтобы и деревне выделялись средства, и темпы развития экономики были достаточно высокими. Леонид Ильич был из числа тех людей, которые потребности не увязывали с государственными возможностями».

Именно это - несоответствие потребностей возможностям государства — и служило, по мнению Байбакова, причиной ошибок, допущенных Брежневым.. Ошибок, которые приводили к несбалансированности планов и за которые отдувался Байбаков как председатель Госплана. Ему, выполняя указания генсека, приходилось отвлекать средства, предназначенные для развития отраслей группы «Б» илидля финансирования социальных программ.

На заседаниях Политбюро, куда приглашали и Байбакова, если рассматривался «его» вопрос, нередко возникали споры и столкновения. Приглашенному приходилось проявлять выдержку и настойчивость, защищая позицию Госплана. Однажды после крутого разговора Брежнев произнес:

- Николай, мы тебя выслушали, нам твоя позиция известна. А теперь позволь нам, с учетом других, не менее важных обстоятельств, принять решение.

И решение было принято. Но далеко не то, которое предлагал Госплан.

«У Брежнева слишком мягкий характер, он поддается чужому влиянию» - так Хрущев охарактеризовал однажды своего выдвиженца. «И действительно, - соглашается Байбаков, — не хватало Брежневу ни силы воли, ни политических данных, ни экономических знаний для руководства страной. Этим пользовались, допуская неконтролируемый, а зачастую незаконный рост доходов отдельных групп и лиц, нарушение социалистических принципов распределения по труду. В жертву частным, сиюминутным интересам приносились интересы государства. В угоду ведомственным амбициям через Политбюро протаскивали непродуманные решения, которые впоследствии оборачивались огромными потерями».

Да, признавал Байбаков, бывали и у плановиков ошибки. Да, уступали и они давлению сверху: «Выходили мы с предложениями и на Политбюро, но нередко наше мнение не совпадало с мнением большинства его членов. Бывало и такое, когда Политбюро отказывалось обсуждать стратегические проблемы развития народного хозяйства а связанные с этим принципиальные вопросы формирования нового пятилетнего плана».

При всем при этом Байбаков не считал брежневскую эпоху периодом застоя. Само это слово «застой», появившееся в политическом словаре СССР в годы горбачевского правления, вызывало в Байбакове протест. Замедление темпов развития - да, несомненно. Но застой? Нет, с такой характеристикой конца 1970-х - начала 1980-х он категорически не хотел соглашаться. «Разве можно, - восклицал., - назвать застойным период, когда за двадцать лет (1966-1985 гг.) национальный доход страны вырос в 4 раза, промышленное производство в 5 раз, основные фонды в 7 раз! Несмотря на то, что рост сельскохозяйственного производства увеличился за этот период лишь в 1,7 раза, реальные доходы, населения росли примерно теми же темпами, что и производительность общественного труда, и возросли в 3,2 раза; приблизительно в 3 раза увеличились производство товаров народного потребления и розничный товарооборот. Думаю, и одиннадцатую пятилетку (1981—1985 гг.) "застойной" считать не следует. Да, действительно, темпы экономического роста были ниже, чем в предыдущее пятилетие, но в сравнении с развитыми капиталистическими странами, кроме Японии, они были выше или равны».

Восемнадцать лет из двадцати двух, составивших срок службы Байбакова на посту председателя Госплана СССР и оказавшихся очень важными в его карьере и жизни, пришлись на брежневскую эпоху, которая закончилась только со смертью Черненко. И мог ли он, прощаясь с этой эпохой, признать ее «застойной»? 

Часть IV. «Пора, Михаил Сергеевич»

Промежуточные вожди

Смена власти в стране после смерти Брежнева произошла спокойно, как бы автоматически: один престарелый вождь «сдал пост», другой, столь же немолодой, «пост принял». Впервые за несколько предыдущих десятилетий власть в СССР сменилась без борьбы внутри правящей верхушки. Впервые — не в результате заговора. Впервые — без арестов, разоблачений, использования вооруженной силы.

Вопрос о преемнике решился в «малом Политбюро» — так в цековском обиходе назывался круг приближенных к Брежневу лиц, в который входили Андропов, Устинов, Громыко, Тихонов, Черненко. После недолгих консультаций они сошлись на кандидатуре Андропова.

Приходу Андропова вдруг обрадовались на Западе.

«Если Брежнев был воспринят на Западе в начале своей карьеры генсека как “умеренный”, то Андропов был представлен как государственный деятель новой школы еще задолго до того, как он стал лидером, — писал известный советский историк и философ Михаил Геллер¹. — Штаб Андропова — консультанты в Международном отделе ЦК КПСС, в академических кругах, в аппарате КГБ — работал над созданием “образа” будущего генсека многие годы. Не остались в стороне и некоторые диссиденты, от которых пошли легенды о либерализме Андропова. В конце концов вырисовался облик серьезного, энергичного государственного мужа, достаточно твердого, но способного управлять, не впадая в воинственную риторику и в крайности консервативного экстремизма, умело разбирающегося в хитросплетениях международной политики и мирового коммунистического движения, эксперта по психологии Запада и даже ценителя его культуры. Об этом писала, например, “Вашингтон пост”. Ей вторила “Нью-Йорк тайме”, распространявшая небылицы о высокообразованном вельможе, великолепно владеющем английским языком и проводящем свой досуг за французским коньяком, чтением американских романов и слушанием “Голоса Америки”. Когда же эйфория понемногу спала, выяснилось, что за спиной у “образованного вельможи” Рыбинский техникум водного транспорта, два курса Петрозаводского университета, но зато полный курс Высшей партийной школы при ЦК КПСС, по-английски, однако, не говорит и пластинки Глена Миллера не слушает… Интервенция в Афганистане усилилась. Сахаров не только не был возвращен из ссылки, но изоляция его от внешнего мира еще больше усилилась. Миф об Андропове как о “тайно-либеральном аппаратчике в джинсах” быстро рухнул, не выдержав соприкосновения с действительностью».

Генеральный секретарь ЦК КПСС Ю. В. Андропов, министр иностранных дел СССР А. А. Громыко, вице-президент США Дж. Буш и государственный секретарь США Дж. Шульц перед началом беседы. 15 ноября 1982. [ТАСС]

Секретарь ЦК КПСС К. У. Черненко выступает на трибуне с докладом «Сверяясь с Лениным, действуя по-ленински». 22 апреля 1981. [ТАСС]

Андропов вступил в должность генсека 10 ноября 1982 года, затем сравнительно быстро (в июне 1983-го) стал также председателем Президиума Верховного Совета СССР. На этих постах он запомнился лишь борьбой за трудовую дисциплину — облавами в кинотеатрах и парикмахерских, где в дневные часы отлавливали «прогульщиков».

Андропов умер 9 февраля 1984 года, пробыв у власти 15 месяцев. Сменивший Андропова Константин Черненко, человек без лица, до избрания генсеком ведал партийной канцелярией, отличался чрезвычайной исполнительностью и никогда не претендовал на первые роли. Как раз именно этим он и устроил тех членов Политбюро, чье мнение было решающим при обсуждении, кто же сменит Андропова.

Требуется усилие, чтобы вспомнить, чем было отмечено правление Черненко. Память подсказывает: поворот северных рек, реформа школы, усиление роли профсоюзов. Ни то, ни другое, ни третье не состоялось — что-то к счастью, а что-то к сожалению. Да и происходило все это ПРИ Черненко, а не БЛАГОДАРЯ или ВОПРЕКИ ему. Единственное, что Константин Устинович мог бы вписать себе в личный актив, так это программный доклад «Актуальные вопросы идеологической и массово-политической работы партии». В нем он подверг разгрому советские рок-группы с репертуаром «сомнительного свойства».

Черненко умер 10 марта 1985 года, пробыв на посту генерального секретаря неполных 13 месяцев.

Этот исторический пробел между брежневской и горбачевской эпохами — отражен ли он как-нибудь в воспоминаниях Байбакова? Нет, там тоже прочерк. Даже его собственное выступление 26 декабря 1983-го на пленуме ЦК с докладом «О Государственном плане экономического и социального развития СССР на 1984 год» — даже оно, хотя бы вскользь, не упомянуто. Видно, считал, что не случилось тогда в жизни страны ничего мало-мальски значимого. А вот в жизни самого Байбакова — случилось: 24 апреля 1983 года умерла Клавдия Андреевна, его жена. Они прожили душа в душу 43 года. Он тяжело перенес ее кончину. Но о трудном для него апрельском дне 1983-го вы ни в одной из написанных им книг не найдете ни строчки. «В Госплане все знали, что у него жена умерла, а он ее очень любил, — рассказывает Яков Уринсон. — Мы думали, что сегодня Байбакова не будет, но нет, он пришел на работу. Я приехал, смотрю — Байбаков идет. У него лифт отдельный был. И вот он идет к своему лифту…»

Даже по такому случаю сталинский нарком не позволил себе уронить слезу на людях.

Картошка требует озона

В Госплане существовал сводный отдел научно-технического планирования. Он курировал разработки и внедрение инноваций. Сам Байбаков еще со времен работы в нефтепроме испытывал интерес к новой технике и передовым технологиям. «Конечно, условия моей работы в нефтяной промышленности и в Госплане были совершенно различны, — признавал он, — в министерстве одна отрасль, а в сфере Госплана — все народное хозяйство, которое приходится изучать с первых шагов, искать в каждой отрасли главное звено, в том числе не забывая и новые технику и технологию, способные обеспечить ускоренное развитие экономики в целом».

За годы руководства Госпланом Байбакову довелось сотрудничать с тремя президентами Академии наук СССР: академиками А. Н. Несмеяновым, М. В. Келдышем и А. П. Александровым. Последний чуть активнее, чем его предшественники, стремился увязывать фундаментальные исследования с потребностями народного хозяйства, и при нем деловые связи Госплана с академией стали прочнее. На проспекте Маркса, 1, заслушивались доклады о деятельности АН СССР и академий союзных республик. Развертывались выставки наиболее крупных научных разработок, представленных действующими моделями оборудования. Одна такая выставка положила начало затяжному конфликту Госплана с Минплодоовощхозом СССР.

Началось с того, что еще в марте 1979 года Госплан СССР принял постановление «О мерах по сокращению потерь и повышению качества сельскохозяйственной продукции». И вот однажды специальную выставку, устроенную в Госплане, посетили члены правительства. У стенда Молдавии они задержались. Иван Устиян, председатель Госплана республики, доложил о внедрении новой агротехники, позволяющей значительно снизить потери. Демонстрировались различные методы борьбы за сохранность продукции. Наибольшее внимание привлек самый простой из них — метод озонирования. При его использовании сроки хранения скоропортящихся овощей и фруктов увеличиваются в 2–3 раза, а потери сокращаются в десять раз. Метод разработали в Белорусской академии наук. Его автором был инженер Анатолий Бут. Он работал в одном из отделов Госкомсельхозтехники.

Спустя некоторое время Байбаков встретился с Бутом. Тот рассказал, что побывал в нескольких городах, где метод уже опробован.

— Но не все одобряют мой метод, — жаловался Бут. — Среди противников есть и ученые, прежде всего те, кто занимается сходными исследованиями.

Действительно, когда появились первые газетные публикации о целебном воздействии озона на растительный материал, среди ученых мнения разделились. Кто-то осторожно выражал сомнения и предлагал перепроверить, так ли уж хорош метод Бута, а кто-то прямо заявлял, что озон — дело вредное.

В пылу этих споров Госплан, не вставая открыто ни на чью сторону, разработал широкую программу борьбы с потерями сельскохозяйственной продукции и представил ее в Совет министров СССР. Тот принял развернутое постановление, в котором среди других методов борьбы с потерями было предложено внедрять и озонирование. Дальше начались чудеса. Постановление правительства было проигнорировано Министерством плодоовощного хозяйства. И не просто проигнорировано — спустя три месяца Минплодоовощхоз издал свой приказ, открыто противоречащий постановлению Совмина. Согласно этому приказу была образована ведомственная научно-техническая комиссия. Метод Бута она признала вредным, а внедрение озонирования и производство озонаторов для этих целей рекомендовала повсеместно прекратить. После чего в Ленинграде, Минске, Хабаровске, Кургане и других городах использование озона прекратили, производство озонаторов ликвидировали, а сам Бут и его коллега, кандидат биологических наук Самусенко, были уволены.

«Но история на этом не закончилась, — рассказывает Байбаков. — На очередном заседании межреспубликанского совета академий наук Украины, Белоруссии и Молдавии, проходившем в Киеве 17–18 марта 1983 года, в научных докладах и выступлениях большинства участников дискуссии была признана прогрессивность озонной технологии. Но уже 19 марта 1983 года в газете “Правда” была опубликована статья “Когда рассеялся мираж…”, автор которой, В. Сомов, полностью исказил положение дел с озонной технологией. Статья Сомова, допустившего оскорбительные выпады в адрес ученых и специалистов, работавших над озонной технологией, более того, обвинившего их в шарлатанстве, тем самым поощряла неправомерные действия работников Минплодоовощхоза СССР, заместителей министра Холода, Зайченко и Всеволжского, начальника отдела легкой и пищевой промышленности ГКНТ Чаянова, академика Мишустина и академика ВАСХНИЛ Сокола».

Байбаков понимал: против «Правды» не попрешь. Обращаться надо не в «Правду». Так появилось письмо нескольких докторов и кандидатов наук, направленное секретарю ЦК М. С. Горбачеву, председателю Госплана Н. К. Байбакову и председателю ГКНТ Г. И. Марчуку (было ли оно инспирировано одним из его адресатов, не станем гадать). К письму прилагалась подробная справка, в пух и прах разбивающая доводы ведомственной комиссии Минплодоовощхоза. Приводились результаты исследований по озонированию при хранении мяса во Франции.

Несмотря на то что справка была подписана авторитетными учеными, Байбаков, человек осторожный, обратился к президенту АН СССР А. П. Александрову с просьбой провести научные исследования и сказать «да» или «нет» озонной технологии. Президиум Академии наук создал комиссию во главе с академиком Н. М. Эмануэлем. Комиссии поручили провести необходимые исследования и подготовить заключение. Через полгода был вынесен вердикт: применение озона для борьбы с потерями сельскохозяйственной продукции научно обосновано и может быть рекомендовано для практического внедрения.

И вот 13 декабря 1983 года в зале заседаний коллегии Госплана СССР собрались сторонники и противники озонной технологии. К участию в разговоре были приглашены председатель ГКНТ Г. И. Марчук, зампред Совмина СССР 3. Н. Нуриев, президент АН СССР А. П. Александров, руководители министерств, крупнейших научно-исследовательских институтов и производственных объединений.

На правах председательствующего Байбаков предложил академику Н. М. Эмануэлю доложить об итогах проведенной работы, чтобы потом обменяться мнениями. Сорок минут академик говорил о результатах экспериментов, демонстрировал рисунки и слайды, давал необходимые пояснения.

«Я видел, как все присутствующие насторожились, когда Эмануэль заговорил о канцерогенности, — вспоминал Байбаков. — Все хотели понять, действительно ли идет ее образование, как сообщалось в заключении комиссии, созданной по инициативе Минплодоовощхоза.

— Опасения, что озон содержит канцерогенные и мутагенные вещества, оказались преувеличены, — заключил Эмануэль.

Министр Минплодоовощхоза Козлов заерзал на стуле при этих словах. Его доводы со ссылкой на канцерогенность рушились как карточный домик. Наконец, решившись, Козлов подошел ко мне и негромко попросил:

— Николай Константинович, позвольте уйти. Мне надо в ЦК, меня вызывали.

— Обсуждается очень важный вопрос, — возразил я. — Принципиальный вопрос. Почему вы должны уйти? Пойдите, позвоните в ЦК, скажите, что вы заняты в Госплане».

Как после выяснилось, министра Козлова никто в ЦК не вызывал, просто он решил ретироваться.

Были зачитаны и другие выводы комиссии о свойствах озона, позволяющих использовать его при хранении картофеля, овощей и фруктов. Высказались и практики.

— Нам нравится озонирование, это прогрессивная форма сохранения картофеля и моркови, — заявил Ф. И. Пивоваров, заместитель директора Магнитогорского металлургического комбината, который в 1981 году приобрел в Минске два озонатора и начал применять озонирование в овощехранилищах. — Раньше мы паковали морковь в песчаную среду, теперь, третий год, засыпаем морковь в контейнеры, раз в декаду подключаем озонатор, и она прекрасно сохраняется. Раньше для сортировки овощей нам необходимо было сто человек, а сегодня у нас две женщины, которые перебирают картофель после транспортных операций. Работники комбината просили меня убедить руководство в Москве, что отказываться от озонирования ни в коем случае нельзя. Я пятнадцать лет вынужден заниматься сохранением овощей и радуюсь, что теперь к сортировке мы не привлекаем ни одного лишнего человека.

Следом попросил слова профессор Ленинградского института холодильной промышленности Н. А. Головкин:

— Мне непонятно одно. Мы внедряем озон, видим, как он себя ведет, его положительный эффект, а товарищи из Министерства плодоовощного хозяйства рассылают документы о прекращении внедрения озона. Я вспоминаю, как в свое время были прекращены работы по генетике и кибернетике. И здесь то же самое — «прекратить всякую работу». В журнале «Холодильная техника» теперь вы не найдете научных работ по озонированию. Про озон печатать запрещено.

Из зала раздались возмущенные возгласы.

Затем выступил первый секретарь Сормовского райкома партии города Горького Б. П. Шайдаков:

— Жаль, что по проблеме хранения картофеля имеются два мнения. Мы руководствуемся только одним: как сохранить урожай. Однако получаем запрещение на хранение с использованием озона. В этом году мы заложили по этому методу 900 тонн картофеля, в связи с чем и попали в немилость. К нам стали предъявлять претензии, будто у нас с внедрением озона имеются несчастные и даже смертельные случаи. Главный государственный врач Горького выдал нам справку, что с 1979 по 1982 год фактов порчи овощей и заболеваний среди обслуживающего персонала не было. Далее нас стали обвинять в том, что от озона металлические конструкции покрываются коррозией. В связи с проверкой этих сведений снова было получено заключение, в котором было сказано, что состояние поверхности воздуховодов, управляющих систем, ферм в озонируемых и неозонируемых камерах одинаково. Считаю, что все запреты нужно снять, ибо это дезорганизует работников.

Все это выслушивал академик Е. Н. Мишустин. Потому что именно он был председателем ведомственной комиссии, давшей заключение, что озон вреден. И это к нему обратился вице-президент АН СССР Ю. А. Овчинников:

— Вы микробиолог, вы подписали заключение о вредности применения озона, тем самым вы компрометируете Академию наук.

Обстановка все более накалялась. Одни утверждали, что применение озона хорошее дело, другие — что вопрос требует дальнейшего изучения. Примирил всех академик Овчинников. Он сказал, что озон имеет свои плюсы и минусы, но рачительный хозяин и хорошее хранилище обеспечат озону эффективность, а вред сведут до минимума.

С заключительным словом выступил Байбаков:

— Я считаю, что не следует акцентировать внимание только на отрицательных фактах, необходимо в первую очередь использовать передовой опыт, чтобы он стал достоянием многих организаций. Солидные материалы из Магнитогорска показали, каких результатов там достигли: вместо обычных 20–25 % по стране у них лишь 3–5 % потерь. Предлагаю подготовить проект решения коллегии и поручить его выполнение первому заместителю председателя Госплана К. В. Паскарю, как ответственному за продовольственный комплекс. Пусть к работе подключаются академик Эмануэль, академик Овчинников и заместитель министра Холод. Я надеюсь, что в результате объективной оценки положения дел мы получим предложения, как нам повести работу дальше.

Коллегия Госплана постановила: применение озона для повышения сохранности сельскохозяйственной продукции считать научно оправданным, организовать в течение 1984 года проведение более широкого эксперимента.

Казалось, точка поставлена. Теперь Минплодоовощхоз СССР обязан снять запрет на применение озона и возобновить с 1984 года производство озонаторов для плодоовощных хозяйств. Но время шло, противники озонной технологии не сдавались, и противоборство продолжалось.

«Возможно, ведомственники увидели, что с применением озонной технологии потребуется меньше начальных затрат, следовательно, меньше капитальных вложений, и выступили против идеи, — делился предположением Байбаков. — В своей борьбе они не гнушались ни дискредитацией эксперимента, ни оскорбительными выпадами в адрес изобретателя, называя его технологию “истым аферизмом”. Корреспондент газеты “Социалистическая индустрия” пытался докопаться до причины, сдерживающей внедрение способа хранения овощей и фруктов, но заместитель министра Холод отослал его в ГКНТ, ГКНТ — в Госплан, в отдел сельского хозяйства, а там ответили, что “мы этой проблемой не занимаемся”, и отправили обратно к Холоду. Так образовался замкнутый круг…»

Причиной хождения по этому кругу Байбаков считал «нашу косность и отсутствие личной заинтересованности». Но понимал ли он, что повсеместно наблюдаемые им косность и отсутствие личной заинтересованности ничего не объясняют, поскольку сами нуждаются в объяснении? Посещала ли его крамольная мысль, что косность и отсутствие личной заинтересованности — это не причина, а следствие? И что попытка «точечно» (путем озонирования) повысить сохранность картошки заведомо обречена на провал, так как система, где «все вокруг колхозное — все вокруг мое» (а значит, ничье), точечным улучшениям не поддается? Нет, оставаясь в душе сталинским наркомом, Байбаков на систему никогда не покушался.

Покровитель и опекун

Помимо Аллы Пугачевой (ей, напомним, Байбаков выделил 100 тысяч инвалютных рублей на покупку за рубежом музыкального оборудования), были и другие люди из сферы культуры, образования, здравоохранения, кому председатель Госплана требовался как могущественный покровитель и опекун. А бывало и так, что руку помощи он протягивал первым.

Однажды в поисках новых путей борьбы с алкоголизмом (Госплану вменялась и эта обязанность) Байбаков узнал, что в Крыму, в Феодосии, живет некий врач-психиатр. Зовут его Александр Довженко. И славен он тем, что за 40 лет своей врачебной практики вылечил около 100 тысяч алкоголиков, не считая наркоманов и заядлых курильщиков. Метод его таков. Пациенту под гипнозом внушается безразличие к спиртному, и он кодируется на трезвость. Первое и главное условие лечения — большое и искреннее желание больного вылечиться.

Байбаков позвонил в Феодосию и попросил Довженко приехать в Москву. А еще через несколько дней Байбаков выступал на пленуме ВЦСПС с докладом о проекте очередного пятилетнего плана. В перерыве между заседаниями он рассказал председателю ВЦСПС С. А. Шалаеву о приезде Довженко и предстоящей встрече с ним. Шалаев заинтересовался. На следующий день они беседовали уже втроем.

— Что нужно сделать, чтобы ваша методика получила широкое распространение? — спросил Байбаков.

— Прежде всего, я попросил бы помочь в получении помещения для больницы, — сказал Довженко. — Сейчас мы работаем в тяжелейших условиях. Нам также необходимы оборудование и транспорт.

Шалаев тут же предложил Довженко занять в Феодосии корпус, принадлежащий дому отдыха «Восход». А Байбаков попросил целителя организовать подготовку специалистов, способных лечить по «методу Довженко», и отдал распоряжение выделить необходимое оборудование и транспорт.

Вскоре больница была преобразована в наркологический психотерапевтический центр Минздрава Украины. А «метод Довженко» в 1984 году был официально признан в СССР, защищен авторским свидетельством и получил широкое распространение.

А вот другая история. В 1983 году на прием к Байбакову пришел Святослав Федоров, директор Московского института микрохирургии глаза. Зажигательно рассказав о перспективах развития института, он поставил вопрос об «индустриализации» офтальмологии. И — точь-в-точь как в случае с Пугачевой — попросил выделить институту валюту на закупку за рубежом оборудования. Она требуется, объяснил Федоров, чтобы поставить глазные операции на конвейер. Больные будут группироваться по характеру обнаруженных заболеваний: близорукость, катаракта, глаукома и т. д.

Институту было выделено 600 тысяч долларов, и через несколько месяцев там заработал ленточный конвейер. «Вскоре после пуска этого конвейера Святослав Николаевич пригласил меня посетить его институт, и я убедился, каких высоких результатов удалось ему добиться, — рассказывал Байбаков. — Очень сильное впечатление произвела на меня новая организация беспрерывного оперативного лечения. За ленточным конвейером стояли врачи-специалисты, одетые в бумажные костюмы одноразового пользования, поочередно выполняя свои “ювелирные” действия. Примечательно, как перед операцией врач-психиатр вел беседу с больными.

— Товарищи, не бойтесь, — внушал он. — Операция займет не более десяти минут, и вы будете зрячими».

Сооружением одного конвейера дело не ограничилось. Совмин СССР принял решение о строительстве в двенадцатой пятилетке 12 филиалов этого института: в Ленинграде, Краснодаре, Чебоксарах и других городах. Когда их построили, количество операций в институте Федорова превысило 300 тысяч в год. Примерно столько же глазных операций выполнялось по всей Российской Федерации в 1985 году, хотя потребность в них в республике, по данным института, составляла 1,2–1,3 миллиона в год.

Деловые контакты директора Московского института микрохирургии глаза и председателя Госплана СССР переросли в дружбу. Они периодически виделись, перезванивались. По приглашению Федорова Байбаков побывал на открытии первого филиала в Чебоксарах, присутствовал на показательной операции. А в 1990 году (к тому времени Байбаков уже не возглавлял Госплан) Федоров делился с другом впечатлениями от своей поездки в США. Он заключил там контракт на производство глазного хрусталика и рассказывал Байбакову, какие хорошие деньги в валюте можно зарабатывать лечением больных за рубежом.

Благодаря Байбакову о Федорове узнал Фидель Кастро. «Как-то во время моего визита на Кубу я рассказал ему об этом замечательном враче и предпринимателе, — вспоминает Байбаков. — Он очень заинтересовался и попросил меня командировать Федорова на Кубу для передачи опыта местным врачам, что и было сделано. По моему совету Фидель Кастро направил также в Москву в федоровский институт кубинских врачей для обучения. Когда же Кастро приехал в Москву в 1986 году, он посетил глазной институт и пришел в восторг от всего увиденного там; больше всего он был изумлен конвейерными операциями. Он с радостным восхищением сказал мне: «Компаньеро Байбаков, то, что вы рассказывали мне на Кубе о делах Федорова, бледнеет в сравнении с тем, что я увидел и услышал сегодня. Я прошу вас оказать содействие в организации такого комплекса на Кубе».

Был взят Байбаковым под крыло и Гавриил Илизаров — выдающийся хирург-травматолог из Кургана. Он устранял дефекты конечностей без укладки их в гипс, наращивал и вытягивал кости, выпрямлял позвоночники, просто творил чудеса с опорно-двигательным аппаратом. К нему в Курган не прекращалось паломничество. Люди ехали со всех концов страны. Илизаровскому институту уже требовалась гостиница. Посодействовать в ее строительстве — об этом Илизаров просил Байбакова. И еще — о налаживании производства медицинских инструментов, необходимых для проведения операций. «Я не раз встречался с ним, — рассказывает Байбаков, — и мне удалось кое в чем ему помочь. Очень жалко, что он рано ушел из жизни».

В круг людей, которым протежировал Байбаков, однажды попала и Джуна (Евгения Давиташвили) — популярный в СССР экстрасенс и астролог. Молва наделяла ее даром целительства и предвидения. Она была вхожа в дома самых высокопоставленных чиновников.

Если Пугачева, Довженко, Федоров и другие приходили к председателю Госплана просителями, то в случае с Джуной было наоборот. Не она нуждалась в Байбакове, а он в ней. Дело в том, что в 1976 году заболела жена Байбакова Клавдия Андреевна. На протяжении последующих четырех лет она постоянно недомогала. Узнав, что в Тбилиси есть некая целительница, которая лечит методом бесконтактного массажа, Байбаков в апреле 1981 года позвонил председателю Совета министров Грузии Зурабу Патаридзе. Тот дал Джуне высокую оценку и рекомендовал обратиться к ней. Через пару дней Джуна прилетела в Москву, Байбаков пригласил ее к себе домой. С того дня началось лечение Клавдии Андреевны. Своей властью Байбаков зачислил Джуну экспертом в ведомственную поликлинику. А еще через некоторое время Джуна была принята на работу старшим научным сотрудником в Институт радиотехники и электроники им. В. А. Котельникова Российской академии наук.

Целительница, астролог и поэт Джуна (Евгения Ювашевна Давиташвили). Исследования в лаборатории Института радиотехники и электроники Академии наук СССР. 1 февраля 1987. [РИА Новости]

Верил ли Байбаков в чудодейственные способности Джуны? И да, и нет. С одной стороны, магия Джуны оказалась бессильна перед болезнью Клавдии Андреевны. А с другой… ну кому-то же помогало, не зря же, наверное, разные знаменитости шли к Джуне на поклон.

«Как-то после сдачи проекта очередного плана развития народного хозяйства я решил отдохнуть несколько дней в подмосковном доме отдыха “Сосны”, — рассказывает Байбаков. — Здесь я встретил Аркадия Райкина и его супругу. Оба они выглядели стариками. Я с трудом их узнал, настолько они изменились. Аркадий Исаакович сказал мне, что был тяжело болен, пролежал с инфарктом в больнице почти три месяца, а его супруга, Рома, перенесла инсульт, в результате чего лишилась речи. Врачи так и не смогли ей ничем помочь. Узнав, что я знаком с Джуной, Райкин попросил меня оказать содействие во встрече с ней, мотивируя тем, что, как ему известно, Джуна вылечила многих людей. Я обещал помочь. На следующий день Джуна в сопровождении моего сына Сергея приехала в “Сосны”. Я тут же повел ее к Райкиным. Естественно, они были обрадованы и поражены такой оперативностью. Джуна осталась работать с Райкиными, а мы с главным врачом дома отдыха “Сосны” зашли в ее кабинет и стали беседовать об экстрасенсах, к которым она относилась положительно. Прошло более сорока минут с начала сеанса, но Джуна от Райкина не выходила. Это меня несколько обеспокоило, — ведь обычно сеанс с одним пациентом длился от 10 до 15 минут. Я постучал в дверь и вошел в номер. Аркадий Райкин совершенно преобразился. Он выпрямился и казался сантиметров на десять выше, лицо его порозовело и было радостным. Он сказал, положив руки на грудь: “Я не чувствую своего сердца и готов лететь в космос!” Джуна тем временем заканчивала сеанс с Ромой. На протяжении месяца супруги Райкины проходили лечение у Джуны. Аркадий Исаакович стал много лучше себя чувствовать, а у его супруги восстановилась речь».

Завершив курс лечения, Райкин позвонил Байбакову и попросил свести его с Брежневым. Он желал рассказать Леониду Ильичу о чудесной целительнице и помочь ей получить прописку в Москве. Зная, что Брежнев был болен и не каждый день появлялся на работе, Байбаков посоветовал Райкину написать письмо на имя Леонида Ильича и обещал передать его. На следующий день письмо оказалось на столе генерального секретаря (оно было передано одним из его помощников, тоже лечившимся у Джуны). В своем письме Райкин ссылался на Байбакова, поэтому ему и позвонил Брежнев:

— Николай, что это за баба, Джуна? Ты что, лечился у нее? Чего она хочет?

Байбаков ответил, что лечилась его супруга, а не он. Рассказал о феноменальных способностях Джуны и предложил генсеку ознакомиться с целой папкой восторженных отзывов.

— Ничего присылать не нужно, — сказал Брежнев, — а лучше скажи, что требуется для нормальной работы этой… как ее… Джуны?

Байбаков высказал две просьбы. Первая — прописать Джуну в Москве во временно предоставленной ей однокомнатной квартире. Для этого требовалось позвонить председателю Моссовета Промыслову (он отказывался давать прописку, прислушиваясь к мнению министра здравоохранения СССР Петровского, считавшего Джуну шарлатанкой). Вторая — обязать Академию медицинских наук всесторонне исследовать метод бесконтактного массажа и вынести заключение.

Джуне тотчас же выдали разрешение на прописку. А через пару дней Байбакову позвонил первый заместитель министра здравоохранения С. П. Буренков и попросил о встрече. Сказал, что с ним приедет президент Академии медицинских наук СССР Н. Н. Блохин. Говорить они собираются о врачебной практике Джуны.

Встреча состоялась. В ней участвовал также председатель ГКНТ академик Г. И. Марчук. Разговор продолжался более двух часов. Договорились, что метод бесконтактного массажа надо проверить в одной из московских больниц. После этого Джуну пригласили в онкологический институт и поручили лечение трех пациентов. Те после нескольких сеансов как будто бы почувствовали себя лучше, но затем что-то случилось, и Джуну отстранили от работы. Она пожаловалась Байбакову. Тот позвонил президенту Академии наук СССР А. П. Александрову. Попросил его провести необходимые исследования и доложить результаты Минздраву СССР. Александров нехотя согласился и дал поручение Институту электроники, где была специальная лаборатория, оснащенная высокочувствительной аппаратурой. Джуну зачислили в эту лабораторию старшим научным сотрудником, и три года она там работала.

В результате многочисленных исследований Академия наук СССР пришла к выводу, что метод бесконтактного массажа заслуживает дальнейшего изучения. «К сожалению, эта работа Министерством здравоохранения так и не была проведена, чему способствовали отрицательные отзывы о методе Джуны на страницах печати, а также нежелание министерских чиновников обременять себя новыми проблемами», — сетует Байбаков.

Похоже, он действительно верил в ее магические способности. Хотя нет никаких документальных подтверждений, что Джуна вылечила кого-нибудь. Да хоть того же Брежнева. Леонид Млечин, журналист и биограф Брежнева, делится сомнением: «Единственный человек, упоминавший Джуну в связи с Брежневым, — Байбаков, председатель Госплана. По его распоряжению дали ей квартиру на Арбате, отсюда и слухи о ее помощи генсеку. Чазов [начальник 4-го Главного управления при Минздраве СССР, лечащий врач ряда советских руководителей. — В. В.] никогда ни о чем подобном не упоминал. Я сильно сомневаюсь, что Джуну вообще возили к нему. Человек, который исцелил бы Брежнева (а главные проблемы там были с атеросклерозом, наложением рук это не лечится), получил бы неограниченное влияние на него. И уж как-нибудь при дворе нашлись бы люди, способные этому помешать».

Закат империй всегда сопровождается нашествием колдунов, врачевателей, лжепророков. Джуна стала советским Распутиным. И не последнюю роль в этом сыграл Байбаков.

«Чиновно обласканный Хинт»

Эта история длилась восемь лет. Для Байбакова она началась 5 января 1985 года. Просматривая свежий номер «Правды», он обратил внимание на одну из статей, от названия которой, что называется, «веяло». Статья называлась «Перевертыши». Ее автор, В. Халин, напоминал о «деле» эстонского изобретателя Йоханнеса Хинта, отбывающего пятнадцатилетний срок по обвинению во взяточничестве, хищении в особо крупных размерах, контрабанде и мошенничестве. Рядом с фамилией Хинта Байбаков обнаружил свою. Но не удивился. Хинт был автором крупного изобретения и пользовался поддержкой Госплана, пока не попал под суд. Как раз о том и рассказывалось в статье, что Госплан покровительствовал опасному проходимцу. Причем покровительствовал небескорыстно: «…чиновно обласканный Хинт в знак благодарности отправил Н. Байбакову миниатюрную дезинтеграторную установку ДУ-16Е стоимостью 7 000 рублей. Естественно, ни даритель, ни одариваемый из своего кармана ни копейки не потратили».

Как отреагировал Байбаков на эту публикацию и что все это значило, мы расскажем чуть ниже. А пока — об Йоханнесе Хинте и о том, что именно он изобрел.

Йоханнес Хинт был основателем и директором эстонского кооперативного конструкторского бюро «Дезинтегратор». А главное — он был талантливым изобретателем. Он открыл бесцементную технологию — способ создавать с помощью дезинтегратора прочный строительный материал. Это было большим достижением. По методу Хинта были возведены сотни домов в самой Эстонии, а также в Перми и многих других регионах СССР. Разработки Хинта использовали крупные фирмы Италии, Австрии, Японии. Он нашел, как использовать свои дезинтеграторы во многих областях промышленности и сельского хозяйства. Бесцементную технологию применяли в производстве тампонажных материалов и буровых растворов, в черной и цветной металлургии, химической, нефтехимической и микробиологической промышленности, в приготовлении удобрений, переработке отходов.

В 1978–1981 годах СКТБ «Дезинтегратор» разрабатывал и выпускал биологические препараты (на основе изобретений Урмаса Алтмери и выращенной им микробиологической культуры). Два из них (один для поддержания иммунной системы человека, другой для быстрого заживления ран и ожогов) были очень популярны в СССР и продавались по контрактам в Австрию и Германию. В Таллин к Хинту стали приезжать делегации — сначала со всей страны, а потом и из-за рубежа. Фирма Хинта превратилась в крупный международный центр. За большие достижения в научно-изобретательской деятельности Йоханнес Хинт был удостоен Ленинской премии.

Кстати, о Хинте Байбаков узнал не откуда-нибудь, а из статьи в «Правде», напечатанной в 1981 году. Тон статьи был восторженный. Отмечался высокий научно-технический уровень дезинтеграторов, создаваемых в Таллине под руководством Хинта. Воздавалась хвала выдающемуся изобретателю. Байбаков показал статью работникам Госплана. Они тоже заинтересовались изобретением. Потом появились публикации в «Социалистической индустрии» и «Экономической газете».

До того как о Хинте заговорила пресса, на проспекте Маркса, 1, о нем ничего не знали. А узнав, создали подкомиссию государственной экспертизы Госплана СССР. Возглавил ее академик Н. С. Ениколопов — крупнейший специалист в области вибрационной технологии. В состав комиссии вошли 15 докторов и кандидатов наук. Они выехали в Таллин и по возвращении доложили, что фирма — великолепная и ее развитию надо всячески содействовать. В связи с этим решили провести заседание коллегии, заслушать на нем и самого Хинта, и заключение государственной экспертной комиссии. Были также приглашены ученые из организаций, проводивших исследования, представители предприятий, внедрявших эту технологию, и руководители министерств, где использование дезинтеграторов могло дать существенный эффект.

«До заседания коллегии, проходившей в феврале 1981 года, у меня с Хинтом состоялась продолжительная и любопытная беседа, — вспоминал Байбаков. — Среднего роста, чуть полноватый, приятной наружности, он весело, с юмором рассказывал о своих научных восхождениях и падениях. Вместе с тем я понял, что он обладал глубокими и обширными знаниями научно-технических проблем, незаурядными организаторскими способностями и предприимчивостью. Доктор технических наук, лауреат Ленинской премии, И. Хинт начисто был лишен дипломатичности в общении с государственными деятелями любого уровня. И на выставке в Госплане, на которой экспонировались материалы, отражающие области применения дезинтеграторной технологии и перспективы ее развития, и в зале заседания коллегии, где собрались министры, академики, руководители ведомств, зампреды Госпланов союзных республик, Хинт держался со всеми одинаково ровно, без стеснения, но и без особого почтения. Отвечая на вопросы, он высказывал смелые суждения, отличавшиеся своей независимостью от взглядов присутствующих, а иногда и противоположные им. Многие слушали Хинта с неподдельным интересом, что-то записывали в свои блокноты. Иные пребывали, если можно так выразиться, “в зоне ничейного пространства”. Их вроде интересовало, что говорил эстонский ученый-изобретатель, но в общем-то не затрагивало. У иного выражение лица было таким, будто испытывал он надоедливую зубную боль. Другой слушал, пробуя на зуб дужку очков, а в глазах читался испуг: “Как бы чего не вышло”, хотя поднятые докладчиком вопросы огромного практического значения касались именно его ведомства».

В поддержку фирмы Хинта выступил председатель экспертной подкомиссии академик Ениколопов. Он подтвердил, что дезинтеграторная технология имеет большие перспективы. Похвально отозвался об этой технологии и зампред Пермского облисполкома, рассказав, что в г. Чайковском из силикальцита построены 700 тысяч квадратных метров жилья, а также целый ряд промышленных предприятий.

«Из всех выступивших на коллегии лишь представитель Министерства строительных материалов высказал отрицательное отношение к силикальциту и технологии его изготовления, — рассказывает Байбаков. — Я уже знал, что между Хинтом и самим министром возникли какие-то непонятные противоречия, но не придал этому выступлению особого значения».

В итоге было принято решение поддержать дезинтегра-торную технологию. Поддержка была оформлена постановлением Госплана СССР. Отделам Госплана поручалось изучить предложения СКТБ «Дезинтегратор» для более широкого использования бесцементной технологии в народном хозяйстве и учесть их при подготовке проектов годовых планов на 1982–1985 годы и перспективного плана на период до 1990 года. Сводному отделу науки и техники надлежало в трехмесячный срок подготовить и представить руководству Госплана СССР предложения о развитии материально-технической базы СКТБ«Дезинтегратор».

«Хинт был окрылен успехом, — вспоминает Байбаков. — Уезжал он из Москвы с самыми радужными надеждами, не подозревая, что вскоре против него как руководителя СКТБ “Дезинтегратор” будет возбуждено уголовное дело по фактам деятельности, которая в то время считалась незаконной. Когда мне об этом доложили, я тут же позвонил в Таллин секретарю ЦК компартии Эстонии Вайно.

— Послушайте, что вы делаете? В чем он виноват? — спросил я.

— Следствие подтверждает растрату.

— Мы обсуждали на коллегии деятельность СКТБ. Приняли решение. Технология его очень интересна и обещает большие экономические выгоды государству. Отнеситесь к Хинту внимательно.

— Не защищайте его, Николай Константинович. Контрольные органы проверили: он разбазаривал средства, хищениями нанес вред государству, а потому заслуживает наказания».

Вмешательство Байбакова не дало результатов. Позже ему стало известно, что Хинт обратился с телеграммой к тогдашнему секретарю ЦК КПСС Кириленко: «…в последнее время в Эстонии меня всячески пытаются скомпрометировать, обвинить в несовершенных преступлениях, довести дело до суда… Прошу содействовать в срочном разборе всего материала в Генеральной прокуратуре СССР в Москве».

В Генпрокуратуру СССР дело не передали. Вместо этого по настоянию эстонской прокуратуры в Таллин был направлен следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР Т. X. Гдлян. «Предъявленные Хинту обвинения отвечали духу того времени и пониманию буквы закона, — с горечью отмечает Байбаков. — Содеянное было расценено следователем как хищения в крупных размерах. В результате Хинт был осужден на 15 лет».

Вернемся теперь к той правдинской статье, в которой Байбаков был выставлен чуть ли не сообщником расхитителя и мошенника, да к тому же обвинен в получении взятки. Возмущенный до крайности, он позвонил главному редактору «Правды» В. Г. Афанасьеву. Тот сказал: «Меня не было при верстке статьи… Дело Хинта передано товарищу Чебрикову [председателю КГБ. — В. В.]. Мы привлечем автора к ответственности за клеветническую публикацию».

После разговора с Афанасьевым Байбаков захотел выяснить, кто водил пером автора статьи. «Правда» есть «Правда», в ней подобные публикации «просто так» не появляются.

В статье утверждалось, что, когда на Хинта завели уголовное дело, он выехал в Москву искать защиты у председателя Госплана СССР и вице-президента Академии наук: те высоко ценили его изобретение. Действительно, Хинт надеялся на поддержку этих людей. Но, как удалось выяснить Байбакову, по прибытии в Москву Хинт отказался от своего намерения. Он здраво рассудил: к нему как изобретателю претензий нет, речь о хищении и мошенничестве, поэтому не стоит ставить в неловкое положение ни вице-президента АН СССР, ни председателя Госплана.

Статью «Перевертыши» обсудили на коллегии Госплана. И в редакцию «Правды» ушло письмо: «В статье Халина необоснованно смешиваются вопросы противоправных действий руководства СКТБ “Дезинтегратор” с результатами внедрения дезинтеграторной технологии. Технологию эту мы защищали и по-прежнему считаем нужным внедрять ее в производство».

Официальный ответ Госплана не был опубликован. Зато вскоре появилась новая статья того же автора, содержавшая отклики на его первую публикацию. Поскольку материалы центральной печати, а тем более «Правды», считались «истиной в последней инстанции» и не подлежали опровержению, то и отклики на статью «Перевертыши» были того же толка. Ученые, директора заводов, изобретатели «писали» в газету (организовать нужный отклик на публикацию в те времена не составляло труда) о внедрении дезинтеграторной технологии как о «средстве наживы нечистых на руку дельцов».

Статья в «Правде» порушила зарубежные связи «Дезинтегратора». Раньше препарат АУ-8 буквально цистернами закупался Австрией, за что СССР в общей сложности получил около 3 миллионов долларов. Кроме того, были подписаны контракты между «Лицензторгом» и фирмой «Десро» на право продажи препарата АУ-8 во всех странах мира (за исключением скандинавских), по которым Советский Союз должен был в течение пяти лет получить 17,5 миллиона долларов. Но по-еле газетных публикаций «Десро» отказалась от контракта. А руководители фирмы «Дези» Ханнеман и Гейлакер заявили, что в связи с публикацией статьи «Под крылом покровителей» и последующих материалов в западногерманских газетах они получили ряд писем от своих клиентов, выражающих сомнение в эффективности дезинтеграторной технологии. Было также заявлено, что эти публикации стали для их фирмы антирекламой. Прекратило свое существование и совместное советско-австрийское предприятие «Дессим».

А как же дезинтеграторная установка, которую «чиновно обласканный Хинт» в знак благодарности отправил председателю Госплана? Байбаков отверг обвинение риторическим вопросом: «Спрашивается, зачем же Хинту одаривать меня подношением стоимостью в 7 тысяч рублей, тем более что миниатюрная дезинтеграторная установка ДК-16Е, весом в полцентнера, вряд ли применима в непроизводственных условиях?»

Более категорично о статье «Перевертыши» высказались работники «Дезинтегратора». На совместном собрании партбюро, профкома и совета трудового коллектива они приняли открытое письмо главному редактору «Правды» В. Г. Афанасьеву. В нем, в частности, говорилось: «В. Халин пишет, что И. Хинт подарил Н. Байбакову миниатюрную дезинтегра-торную установку стоимостью 7 000 рублей. Утверждаем, что Н. Байбаков не получал никакой дезинтеграторной установки. Здесь мы снова имеем дело с ложью и публичным оскорблением Н. Байбакова. Сообщаем, что на выставку в Госплане СССР в начале 1981 года были отправлены выполненный из оргстекла макет дезинтегратора и промышленный дезинтегратор типа УДА-5 в натуре. После окончания выставки первый из них возвращен в Таллин и находится сейчас в НПО “Дезинтегратор”, а второй был передан на основании соответствующего хоздоговора в НПО “Норпласт”, где он работает до настоящего времени».

В 1985 году судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда СССР переквалифицировала действия Хинта с «хищения» на «злоупотребление должностным положением» и сократила ему срок содержания в колонии строгого режима до 10 лет.

Хинт не дожил до свободы. Он умер 5 сентября 1985 года.

Все же кому и зачем потребовалось дискредитировать прогрессивную технологию, а ее автора превращать в преступника? Ответ на этот вопрос дал сам Йоханнес Хинт в своей книге «Мысли о силикальците» (Таллин: Бюро технической информации СНХ ЭССР, 1963): «Пожалуй, не стоит напоминать, какие грандиозные планы в развитии цемента и бетона у нас существуют. К тому же эти планы успешно реализуются и расширяются. И все это после 13 лет разработки силикальцита, после того, как о силикальците узнали почти все строители СССР и большинство строителей во всем мире! Совершенно ясно, что эти планы разработаны не рядовыми инженерами, играющими в направлении большой политики строительства только второстепенную роль. Не стоит сомневаться и в том, что люди, разработавшие эти планы, будут защищать их с таким же рвением, как и мягкие, хорошо кормящие их кресла, на которых они сидят. Тысячи ученых написали свои кандидатские и докторские диссертации о цементе и бетоне. И вдруг люди из Таллина сказали, что пришел конец цементу и бетону. Значит, с точки зрения будущего весь труд ученых-цементников не имеет смысла. Много ли среди них найдется людей, которые смогут благосклонно смотреть на силикальцит?»

По протесту Генерального прокурора СССР судебное дело Хинта находилось на повторном рассмотрении в Верховном суде. И четыре правдинских публикации о «Дезинтеграторе» были не чем иным, как попыткой воздействовать на широкую общественность, а главное, на членов пленума Верховного суда СССР, где решался вопрос о посмертной реабилитации Хинта. Но, несмотря на это, постановлением пленума Верховного суда СССР от 25 апреля 1989 года приговор в отношении Хинта был отменен, а сам он полностью реабилитирован.

О том, какие приемы применяли следователи, добиваясь нужных им показаний по «делу» Хинта, впоследствии рассказал бывший сотрудник «Дезинтегратора» Н. М. Рябчиков в своем письме, направленном в президиум Съезда народных депутатов СССР:

«Я один из тех, кто был осужден по сфабрикованному следователем Прокуратуры СССР Гдляном делу эстонского ученого Хинта. Я неоднократно обращался во все инстанции с просьбой тщательно разобраться в моем деле. Однако мои жалобы попадали к тем, кто сфабриковал и подписывал на меня обвинение. Последний такой ответ был получен от заместителя Генерального прокурора СССР Сороки О. В., который и подписал сфабрикованное Гдляном в 1982 году обвинение против Хинта и других. Через определенное время с меня в виде одолжения сняли часть обвинения (начиная с суда, это делалось уже трижды). Удивительно другое. В своих жалобах я четко и прямо излагал, как Гдлян уже после суда своими грязными методами пытался склонить двух осужденных из “группы Хинта” (Кыдара и Тяхисте) к даче ложных показаний против бывшего председателя Госплана СССР тов. Байбакова и бывшего зам. министра здравоохранения СССР тов. Бургасова о получении якобы ими взяток от Хинта. Однако на мои (и не только мои) неоднократные обращения никто в ЦК КПСС не среагировал, хотя они прямо касались чести члена ЦК КПСС, а значит, и ЦК партии. Эти жалобы от 28 ноября 1985 года и 2 декабря 1985 года находятся в ЦК КПСС и в Прокуратуре СССР. Направляю Съезду народных депутатов копию письма бывшего осужденного по этому делу Бердеги Н. В., который 20 января 1984 года писал на имя первого заместителя председателя КПК при ЦК КПСС т. Густова И. С., что был принужден следователем Гдляном дать против меня ложные показания, на основании которых Гдлян и сфабриковал дело. На это письмо от КПК вообще никакой реакции не было, хотя я рассчитывал на какое-то внимание, так как ранее состоял в КПСС 23 года (с 1969 по 1982 год). Прошу рассмотреть в комиссии по расследованию деятельности Гдляна мое письмо и вынести по нему решение. Готов предстать перед комиссией и дать показания, в том числе по Байбакову и Бургасову. Прошу вызвать в комиссию Бердегу Н. В., проживающего в Таллине. Н. М. Рябчиков, 5 июня 1989 года».

Как видно из письма, эпизод с «подношением» фигурировал в жалобах, направленных Рябчиковым в КПК при ЦК КПСС. Но поскольку оттуда не последовало реакции, Байбаков решил сам защищать свою честь и достоинство. Спустя месяц, не дождавшись опровержения в «Правде», он вновь позвонил главному редактору.

— Знаешь, — сказал он Афанасьеву, — мне неудобно обращаться в суд, но, если через два дня не будет опровержения, я подам на газету в суд за клевету.

Через три дня «Правда» сообщила: статья «Перевертыши» была опубликована без предварительной проверки фактов, редакция приносит товарищу Н. К. Байбакову свои извинения.

Так завершилась эта история.

Горбачев начинает перестройку

Со смертью Черненко закончилась брежневская эпоха. Она длилась 18 лет и на закате имела все черты трагикомедии.

Черненко умер 10 марта. В тот же вечер по предложению Громыко было принято решение об организации похорон. На следующий день назначили заседание Политбюро. Как оно проходило, рассказал спустя годы тогдашний секретарь ЦК КПСС Николай Рыжков:

«В Политбюро тогда входили 12 человек, плюс еще 7 кандидатов в члены Политбюро. Также были приглашены и секретари ЦК, в том числе я. Всего человек 25–30. Ну, а потом состоялся пленум. Он проходил в Кремле — там для этого была специальная комната, около сорока квадратных метров, и еще одна такая же для приглашенных. Между ними находился большой зал заседаний. Этажом ниже находилась столовая, и в перерывах все дружно туда спускались. <…> После того как Политбюро принимало решение, приглашенных просили пройти в зал, а члены Политбюро шли им навстречу, здоровались за руку. Со стороны это напоминало приветствие двух футбольных команд. Тогда действовало неписаное правило — новый генсек должен быть обязательно избран еще до похорон предыдущего. Мы, секретари ЦК, как и приглашенные, ждали недолго — полчаса, не больше. Громыко сообщил нам решение об избрании Михаила Сергеевича на пост генерального секретаря партии. Голосования как такового не было. Просто все единодушно согласились с предложением Громыко. После этого собравшихся охватила всеобщая эйфория — я не помню, чтобы кто-то выражал неодобрение».

О том, что после слов Громыко участники пленума пришли в радостное возбуждение, пишет в своих мемуарах и Анатолий Черняев: «…зал взорвался овацией, сравнимой с той, которая была при избрании Андропова (и ничего похожего на кислые аплодисменты, когда избирали Черненко)».

А потом состоялся апрельский пленум. С него начался отсчет нового времени. И на нем впервые прозвучало слово «ускорение», ставшее вскоре — наряду с «перестройкой» и «гласностью» — одним из паролей горбачевской эпохи. Как скажет после Байбаков, «произошли события, которые нарушили привычный ход дел». Для него такими событиями были встречи в ЦК партии, совещания в Кремле, предшествовавшие апрельскому пленуму, и, конечно же, сам пленум.

За две недели до пленума в ЦК собрали руководителей промышленных объединений и предприятий, колхозов и совхозов. Говорили с ними о том, как ускорить научно-технический прогресс, быстрее перейти к интенсификации производства. Хозяйственники требовали расширения прав, просили ограничить число инструкций, показателей и отчетностей. Для реализации предложений, высказанных на той встрече, Госплану было поручено произвести необходимые расчеты на 1986–1990 годы и на период до 2000-го. К назначенному сроку все расчеты были представлены в комиссию ЦК. Возглавлял ее секретарь ЦК КПСС Егор Лигачев, только что избранный членом Политбюро. Бегло пролистав документы, он настороженно осведомился:

— А как мы будем выглядеть по сравнению с Америкой?

— Не догоним, — ответил Байбаков.

— Как это «не догоним»?

— Есть отрасли, где мы обязаны быть на уровне и даже впереди. А в целом не догоним, — честно стоял на своем председатель Госплана. — Просто не сможем догнать в короткие сроки.

— А что о нас люди будут думать, что в мире будут говорить? — Егор Кузьмич решительно требовал «догнать Америку».

«К сожалению, так рассуждали многие тогдашние руководители партии, — напишет позже Байбаков. — Они воспринимали ускорение научно-технического прогресса формально — как рост темпов производства. А мы в Госплане исходили из того, что в условиях перестройки народного хозяйства не следует гнаться за темпами, и сформулировали свой подход так: “главное внимание, и прежде всего в 1986–1990 годы, сконцентрировать на нормализации условий жизни людей, не "размазывать" усилия по всему фронту проблем повышения уровня жизни”. Эта формулировка соответствовала действительности и накопившемуся грузу народнохозяйственных проблем. Напомню, что 1985 год во многих регионах складывался непросто; сказались различные причины — и объективные, и субъективные. Предстояло преодолеть некоторое отставание темпов роста производства, выполнить то, что было намечено пятилетним планом. И постановка такой умеренной задачи, как “нормализация условий жизни людей”, позволила бы нам в сложных условиях выработать новый подход к формированию двенадцатой пятилетки. Но мы не нашли поддержки в комиссии Центрального Комитета. А если уж там, “наверху”, что-то решено, то это почти всегда считалось истиной в последней инстанции».

М. С. Горбачев на XIX Всесоюзной конференции КПСС в Кремлевском Дворце съездов. 29 июня 1988. [ТАСС]

Апрельский пленум стал сенсацией для страны. И не только потому, что впервые устами главы государства был провозглашен курс на обновление. Всех, в том числе и сидевшего в зале председателя Госплана, обескуражило то, как новый генсек держался на трибуне. «Выступая на апрельском (1985 г.) пленуме ЦК партии, Михаил Сергеевич не стал без остановки читать, как это делали его предшественники, заготовленный ранее текст, — делится удивлением Байбаков. — Он словно бы беседовал с аудиторией и хотел видеть, понимают ли участники пленума все то, что он предлагает, сознают ли, насколько обширна и глубока идея перестройки?»

Да, это было ошеломляюще. Прежние лидеры СССР без бумажной «партитуры» были не в состоянии публично исторгнуть из себя даже «дорогие товарищи!» Да и вообще Горбачев оказался самым свободным в своих человеческих проявлениях, самым открытым, а посему и самым уязвимым (и для партаппарата, и для народной молвы) из советских вождей.

«Вполне возможно, что многие участники пленума отнеслись к выступлению М. С. Горбачева как к рядовому докладу очередного генсека, в котором содержалась известная доля критики внутреннего положения страны, — продолжает Байбаков вспоминать тот апрельский день. — Я же, отдавая должное новому руководителю, про себя отметил, что он сконцентрировал внимание присутствующих на самых острых вопросах: на низкой эффективности нашей экономики, отставании от ведущих стран Запада по внедрению новой техники и технологии, особенно в компьютеризации, а также на уровне подготовки специалистов, который не соответствует современным требованиям. Кроме того, подчеркнул, что по долгострою мы побили все мировые рекорды».

В августе того же года Байбаков выступил на совещании в Кремле с сообщением о проекте плана на 1986 год. Некоторые министры представили отраслевые проекты. Эти проекты Горбачев раскритиковал. Он сказал, что они не обеспечивают выход на контрольные цифры Госплана. А в заключение особо подчеркнул: когда Политбюро одобряло проект «Основных направлений…», оно исходило из того, что экономика получит ускорение уже с 1986 года.

Обещанные Горбачевым темпы ускорения — в ближайшую пятилетку (1986–1990) повысить национальный доход на 20–22 %, удвоить объем сельскохозяйственной продукции, увеличить объем промышленного производства на 21–24 % и по нему сравняться с США к 2000 году — завораживали и… рождали усмешку. Они напоминали хрущевское «догнать и перегнать». «Докладчик, — прокомментирует Байбаков, — на мой взгляд, вряд ли имел отчетливое представление о том, как за относительно короткий промежуток времени достичь обновления производства на новой научно-технической базе, высшего мирового уровня производительности труда. В передовых странах Запада этот процесс занял не одно десятилетие. У нас же, получалось, он должен был завершиться в небывало сжатые сроки».

Горбачев повторил Хрущева и в том, что осуществление амбициозных планов начал с перетряски партийного аппарата. И прежде всего — путем его «омоложения». Уже на апрельском пленуме он увеличил количество членов Политбюро до 13 человек. Затем очень быстро избавился от престарелых В. В. Гришина, Д. А. Кунаева, Г. В. Романова, Н. А. Тихонова, В. В. Щербицкого, заменив их своими более молодыми сторонниками, это были Э. А. Шеварднадзе, Г. П. Разумовский, В. А. Медведев, Н. Н. Слюньков, Л. Н. Зайков.

М. С. Горбачев, А. А. Громыко, Н. И. Рыжков на трибуне Мавзолея Ленина во время первомайской демонстрации 1 мая 1986 [РГАСПИ]

Прошло чуть меньше года — и новая ротация. Она произошла на XXVII съезде партии (там последние годы правления Брежнева были названы «периодом застоя»). Из 303 членов ЦК КПСС на пенсию отправили 84 человека, из 157 кандидатов в члены ЦК — 27. ЦК был обновлен на треть. В него вошли 307 полноправных членов и 170 кандидатов. «Однако, — замечает историк, исследователь перестройки В. В. Алексеев, — нередко возраст служил лишь предлогом. Хотя М. С. Горбачев утверждает, что он не форсировал кадровые решения, стремясь избежать “открытого бунта на корабле”, многие специалисты отмечают, что темпы обновления ЦК за какие-то три года были выше, нежели во время пресловутых сталинских чисток. <…> В первую очередь избавлялись от тех, кто не разделял взглядов генерального секретаря на цели и средства реформирования политической, а также экономической сфер, кто напрямую или потенциально угрожал единоличному лидерству М. С. Горбачева».

Смена лиц происходила и в правительстве. С уходом Тихонова Совмин СССР возглавил Николай Рыжков. Байбаков был рад этому назначению. С 1979 по 1982 год Рыжков являлся его первым заместителем. Переходить в Госплан Рыжкову, кстати, не хотелось, он потом вспоминал: «Когда Николай Константинович предложил перейти к нему замом, я категорически отказался. Сказал, что не освоился еще на своем, министерском, месте. Всего четыре года прошло, как я приступил к работе. Отрасль крупная, но все-таки отрасль. А здесь — страна, море безбрежное. Нет, не пойду. Ни за что. И вообще, мол, жалею, что “выдернули” меня с “Уралмаша”. Там все было знакомо, интересно. Но Николай Константинович сказал мне: “Я буду бороться”. Он подключил других руководителей, которые стали со мной “работать”. Вызывали к секретарям ЦК КПСС. Со мной говорили Суслов, Кириленко… Нет, ничего не помогло. Наконец, вызвали на Политбюро. Я хотел даже там, на Политбюро, отказаться… “Не подведи меня, прошу тебя как сына”, — сказал мне в напутствие один из руководителей отдела ЦК, которого я хорошо знал, ценил. Вошел, вижу, председательствует Л. И. Брежнев. Зачитали мою анкету, обсудили, решили: я — в Госплане… “Да, — вдруг говорит мне Брежнев, — попал ты”».

Н. К. Байбаков (в центре) и Н.И. Рыжков (крайний справа) на выставке «Химия-82». 1982. [РГАСПИ]

И вот теперь они поменялись местами в правительственной иерархии. Отныне Байбаков в заместителях у Рыжкова.

Вступая в должность премьера, Рыжков подробно изложил свою программу. «Слушая тогда Рыжкова, — вспоминал Байбаков, — я подумал: вот кому надо было поручить работу председателя Госплана. Умение комплектовать сложнейший план развития такой огромной державы, как СССР, — это искусство и большая ответственность, а помноженные на глубокие знания и опыт Рыжкова — некогда моего первого заместителя, — они помогли бы ему решать трудные вопросы, связанные с балансированием народного хозяйства».

Заменив ветеранов брежневского призыва своими относительно молодыми единомышленниками, Горбачев был уверен, что главное сделано (кадры решают все!), дальше дело пойдет энергичней. Но у него не было стратегии радикальных реформ. Что она отсутствует, видели многие люди из его окружения. Например, Черняев, написавший в своем дневнике: «Не думаю, что у Горбачева уже сложилась более или менее ясная концепция — как он будет выводить страну на уровень мировых стандартов. Прощупываются лишь отдельные признаки методологии».

Передовицы советских газет на все лады склоняли слово «ускорение». Но какое может быть ускорение при централизованном планировании, стопорящем развитие экономики и пресекающем любую инициативу? Откуда возьмутся технические инновации в отсутствие рынка и конкуренции? Для Горбачева эти вопросы не были риторическими. Он продолжал думать (провал косыгинской реформы ничему не научил), что можно перестроить социалистическую экономику, не ломая ее основ. И удивлялся: как же так? Машиностроительные предприятия «ускоряются» что есть силы, а их продукция не находит сбыта.

Ускорение оказалось утопией. В конце ноября 1985-го было реализовано лишь чуть более половины строительных проектов, намеченных на этот год. То же и с сельхозпродукцией — ее произвели меньше, чем ожидалось. От того, что новые заводы не были запущены в срок, общий объем производства снизился на 15–17 миллионов рублей, а от недостаточной загрузки существующих выплавка стали уменьшилась на 9 миллионов тонн. Кроме того, упали мировые цены на нефть. Если в ноябре 1985 года баррель стоил 31,75 доллара, то весной 1986 года за него давали только 10 долларов. Добыча нефти в СССР тоже снизилась (в 1985 году — на 12 миллионов тонн).

Заместитель председателя Совета министров СССР, председатель Госплана СССР, член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР II, IV, V, VII–XI созывов Н. К. Байбаков. 14 июня 1986. [РИА Новости]

«Уже в начале 1986 года в выступлениях Горбачева все заметнее ощущается тревога, прорываются страшные предзнаменования, — отмечает Уильям Таубман, американский биограф Горбачева. — 10 марта: “Сколько же беспорядка и проблем в стране!” 12 марта: “Надо гнать не вал, а наращивать реальный национальный доход”. 20 марта, когда Соломенцев принялся убеждать Политбюро, что развитие индивидуального хозяйства колхозников “угрожает” колхозам и “социалистическому хозяйствованию”, Горбачев взорвался: “У нас по-прежнему сохраняются… страхи по поводу личного хозяйства. Не подорвем ли мы эти колхозы!”»

Обстановку накаляли ожесточенные споры между Госпланом и министерствами. Последние пытались доказать, что спущенные им задания невыполнимы (по крайней мере, в тех объемах и в те сроки), и требовали их корректировки. На одном из совещаний в Кремле, где обсуждался проект плана на 1986 год, Горбачев обрушился на министров: «Если министры считают, что идет процесс перетягивания каната, кто кого перетянет: министерство или Госплан, то в данном случае они заблуждаются. Имейте в виду, что на другом конце каната стоит не только Госплан, но и ЦК, и правительство.

Поэтому вы подумайте, стоит ли продолжать эту негодную практику…»

По мнению Байбакова, новое руководство всерьез, а не ритуально пыталось добиваться соблюдения плановой дисциплины. Но это не очень помогало. Экономика все равно падала. Анализируя причины ее падения, Байбаков сетовал на отсутствие четкого плана реформ, преждевременность некоторых начинаний.

«Необходимо глубоко проанализировать причины, вызвавшие снижение темпов роста экономики, — писал он о первых годах перестройки. — Я могу указать лишь наиболее очевидные из них: ослабла общая дисциплина, не проявлялось настойчивости и последовательности в проведении в жизнь выбранного курса. Переход к рыночным отношениям сопровождался необоснованным и преждевременным свертыванием централизованного, в том числе отраслевого, управления. Миллионы трудящихся стали работать только на свой “хозрасчетный” интерес, забыв о смежнике, о государстве, что вскоре вылилось в рост цен, диктат поставщика».

Байбаков отмечал противоречивость горбачевских новаций. Этим, например, отличался, по его мнению, принятый после широкого обсуждения закон о госпредприятиях. В нем говорилось, что предприятия наделяются правом хозяйственной инициативы, но их деятельность регулируется и находится под контролем центра. «У меня уже тогда [на стадии обсуждения законопроекта. — В. В.] возникли сомнения: как же будет осуществлен такой контроль, учтены интересы государства, если директора получили право принимать абсолютно самостоятельные решения, касающиеся хозяйственной деятельности своих предприятий?»

Байбаков критикует не просто этот закон. В своих мемуарах он критикует горбачевскую стратегию: «Внимательно анализируя выступления многих экономистов, как советников М. С. Горбачева, так и других, я все больше приходил к выводу, что они ориентируют общественное мнение лишь на неподготовленный и форсированный переход к рыночной экономике. Все чаще можно было прочитать о снятии централизованного контроля, об изменении деятельности Госплана, снижении его непосредственного вмешательства в экономику. <…> При этом газеты, радио, телевидение делали упор на необходимость немедленных перемен, на то, что выгоду от перестройки народ должен ощутить сразу. А для этого, мол, нужны полная самостоятельность предприятий и расширение кооперативного сектора экономики, ибо кооперативы имеют отдачу выше и могут получить ее быстрее, чем государственные предприятия».

Видно, Байбакову все же не нравилась «излишняя самостоятельность», предоставленная предприятиям. Хотя не за нее ли он ратовал в пылу косыгинской реформы?

Антиалкогольная кампания: тяжелое похмелье

Андроповский настрой на укрепление дисциплины передался Горбачеву. Спустя два месяца после прихода к власти он начал антиалкогольную кампанию.

В 1984 году поступления от оборота алкогольной продукции в бюджет составляли 38,2 миллиарда рублей — более 10 % всех налоговых отчислений в казну. Примерно столько же ожидалось в 1985-м.

Статистический ежегодник «Народное хозяйство СССР 1922–1982 гг.» наглядно демонстрирует темпы роста производства и потребления алкогольной продукции населением Советского Союза. Рекордным в этом отношении был 1980 год: 295 млн декалитров (1 декалитр — 10 литров) водки и ликероводочных изделий, 323 миллиона декалитров виноградных вин, 149 миллионов декалитров плодово-ягодных вин, 9,4 миллиона декалитров коньяка, 613 миллионов декалитров пива и 178 миллионов бутылок шампанского.

Что касается потребления, оно тоже имело свою градацию и отражало социальную структуру населения. Например, в 1980 году в семьях рабочих и служащих траты на алкоголь в среднем составляли 3,1 %. Семейный бюджет колхозников нес более высокие потери — 4,3 %. В среднем же в СССР на душу населения приходилось в 1980-м 8,7 литра горячительных напитков. Много? Да как сказать. В ФРГ в том же году употребили на душу 10 литров алкоголя, в Италии — 13,9. Но немцы предпочитали пиво, итальянцы вино, а жители СССР — ее, родимую.

Антиалкогольная кампания получила название «горбачевской». Но надо отдать должное и председателю КПК Михаилу Соломенцеву. Это он, «побежав впереди паровоза», начал выяснять, в каком регионе страны больше всего продается спиртного, и на том основании выносил приговоры секретарям обкомов и райкомов.

Байбаков попал в антиалкогольную кампанию как кур во щи. Будучи председателем Госплана (напомним, более чем на 10 % бюджет наполнялся сорокаградусной), он одновременно являлся членом комиссии Политбюро по борьбе с алкоголизмом. Сегодня это называется «конфликт интересов». Как главный плановик страны Байбаков должен был радеть за то, чтобы спиртного выпускалось как можно больше, а как член антиалкогольной комиссии обязан был решительно выступать против выпивки и пропагандировать трезвость как норму жизни. Комиссия собирала данные из разных ведомств об ущербе, причиненном экономике пьянством: падение дисциплины труда, производственные травмы. Социальные последствия тоже удручали: рождение неполноценных детей, повышенная смертность, растущая преступность. Вывод напрашивался сам собой: необходимо немедленно начинать борьбу с пьянством. Но как?

«Меня буквально “раздирала” проблема, как обойтись без этой доходной статьи госбюджета? — вспоминал Байбаков. — Дело в том, что за последнее время наша экономика напоминала “тришкин кафтан”: чтобы залатать дыру в одном месте, надо было отрывать кусок в другом. Неприкасаемыми оставались только огромные расходы на оборону. Я засыпал и просыпался с одной только мыслью: как восполнить образовавшуюся дыру в бюджете. И вот как-то проснулся средь ночи и… нашел. Таковым источником показался мне экстракт “каприм”. Это название было дано ему в честь творческого содружества ученых и практиков-виноделов Кахетии и Приморья. Экстракт представлял собой биологически активное вещество, имеющееся в “гребнях” винограда, то есть в мягкой растительной основе виноградной кисти. Напиток из него не только сильно снижал токсичность алкоголя, но, что самое важное, задерживал и уменьшал патологическое влечение к спиртному. Это необычайное свойство “каприма” при добавке его в алкогольные напитки снижает и похмельные явления».

О якобы чудесных свойствах «каприма» Байбаков узнал от И. И. Брехмана, крупного специалиста по лекарственным растениям. Тот работал в Дальневосточном научном центре Академии наук СССР. В конце 70-х — начале 80-х годов он и его сотрудники заметили, что люди, пьющие корейскую водку, настоянную на женьшене, не испытывают похмелья. Такое же свойство демонстрировала отечественная зубровка и настоянная на инжире немецкая водка. Дальневосточные ученые сделали вывод: чистая водка — это яд, а вещества, ослабляющие ее вредное действие, — противоядия. Так появился «каприм».

Байбаков решил доложить о «каприме» на заседании антиалкогольной комиссии. К тому времени на основе «каприма» виноделами Кахетии была создана водка «Золотое руно». И вот, захватив с собой бутылку «Золотого руна», он прибыл на заседание. Ему хотелось наглядно продемонстрировать беспохмельную водку, а также внести предложение о ее производстве и продаже в одном из районов страны. Но не тут-то было. Член комиссии, заведующий отделом ЦК Б. И. Гостев, увидев бутылку, пришел в смятение. Затем выхватил ее из рук Байбакова и унес к себе в кабинет. Вернувшись, назидательно заметил, что приносить водку в ЦК КПСС, пусть даже в качестве наглядного пособия, непозволительно. Доказывать чудесные свойства «Золотого руна» Байбакову пришлось исключительно путем красноречия, не прибегая к коллективной дегустации.

Но однажды состоялась и дегустация. «Как-то в конце субботнего дня, — вспоминает Байбаков, — ко мне в кабинет пришел тогдашний мой первый заместитель Николай Иванович Рыжков с проектом государственного бюджета на очередной год и рассказал о трудностях при его разработке.

— Одна из причин разрыва между расходами и доходами, — пояснил он, — снижение объема производства и реализации спиртного.

Николай Иванович был необычно возбужден: его поджимали сроки, пора было уже представлять план “наверх”, а сделать этого мы не могли, поскольку не достигнута сбалансированность.

Тогда я ему рассказал о водке с “капримом” и предложил испытать ее действие на себе, добавив, что если с нами и случится беда, то на работе это не отразится, ведь завтра как-никак воскресенье. Поняв, что это не шутка, он скрепя сердце согласился. И мы вдвоем опорожнили бутылку “Золотого руна”, закусив лишь яблоком. Домой отправились навеселе. Утром следующего дня я не ощутил ни синдрома похмелья, ни ухудшения самочувствия и подумал, что, если бы мне пришлось выпить столько же обычной водки, я бы стал неработоспособным и, наверное, лежал бы в постели с головной болью. В понедельник перед началом работы я узнал у Николая Ивановича, что и он чувствовал себя нормально. Это убедило меня, что я на верном пути, и я активно взялся за проведение намеченного эксперимента».

Далее события развивались так. В Кахетии изготовили несколько тысяч бутылок водки с «капримом». Их доставили в очень «пьющий» Магадан. Для чистоты эксперимента выбрали два района Магаданской области с одинаковой заболеваемостью алкоголизмом (около 10 % населения). В контрольном Ольском районе ассортимент алкогольных напитков остался прежним, а в соседний Северо-Эвенкский завезли только «Золотое руно». Испытания были рассчитаны на два года. Но через десять месяцев после их начала, в феврале 1985 года, Байбакова вызвали в Политбюро и обязали подготовить постановление ЦК КПСС «О мерах по преодолению пьянства и алкоголизма». «Работая над постановлением, я знал, что производство водки в 1990 году должно, по наметкам, сократиться в два раза. Правда, объем выпуска коньяка, шампанского, пива и сухих вин планом не урезался».

Сокращение производства алкоголя обсуждалось в апреле на заседании Секретариата ЦК. В плане 1985 года водка занимала 24 % товарооборота, и Байбаков в осторожной форме дал понять, что уменьшать ее выпуск не надо бы.

— Товарищи, не торопитесь — разбалансируем бюджет. Все-таки речь идет о 25 миллиардах рублей.

— Нет, давайте вначале резко сократим производство, а потом введем сухой закон, — категорично заявил Лигачев, один из инициаторов постановления.

— Но как же можно начинать без подготовки?! — пытался возражать Байбаков, но не был услышан.

Постановление ЦК КПСС «О мерах по преодолению пьянства и алкоголизма» вышло 7 мая, одновременно с аналогичным постановлением Совмина СССР. Эти документы предписывали всем партийным, административным и правоохранительным органам решительно и повсеместно усилить борьбу с пьянством и алкоголизмом. Предусматривались значительное сокращение производства алкогольных напитков, уменьшение числа мест и времени их продажи. И сразу на полную мощность была включена пропаганда трезвого образа жизни. Печать, радио, телевидение наполнились сообщениями о «безалкогольных свадьбах» и «безалкогольных ресторанах». Из фильмов вырезали эпизоды, где герои прикладываются к рюмке. В такой обстановке ни о каком «каприме» уже не могло быть и речи. Подготовка к производству беспохмельной водки была прекращена.

Выступление первого заместителя председателя Совета министров СССР Г. А. Алиева. 23 марта 1985. [ТАСС]

На осеннем совещании Секретариат ЦК проанализировал ход выполнения постановления. Как и положено, отметили, что «проделана определенная работа», но «вместе с тем…» Вместе с тем критиковали секретарей крайкомов и обкомов партии: почему медлите в снижении производства спиртных напитков?! Было решено уменьшить выпуск водки наполовину, но не к 1990 году, как планировалось, а к 1987-му — в ознаменование 70-летия Октябрьской революции.

После того совещания сокращать производство спиртного, в том числе вин и коньяка, стали еще ретивее. Байбаков бессильно наблюдал, как скукоживается бюджет: в 1985 году — на 199 миллионов рублей, в 1986-м — на 121 миллион. За три года (1985–1988) производство алкогольной продукции уменьшилось почти в два раза. Если в прежних антиалкогольных кампаниях (а их было несколько в СССР) сокращение производства крепких алкогольных напитков сопровождалось расширением производства вина и пива, то теперь произошло сокращение выпуска всех видов хмельного.

За отставание в борьбе с алкоголизмом чаще всех на больших совещаниях критиковали первого секретаря ЦК Азербайджана Г. А. Алиева:

— Делайте вино, делайте больше шампанского. Где, как не в Азербайджане, можно развивать виноградарство.

Говорилось это в начале 1980-х годов, когда Азербайджан собирал всего 840 тысяч тонн винограда. Реагируя на критику, Алиев наметил довести сбор до 3 миллионов тонн. После обсуждения в Госплане решил остановиться на двух. А кончилось все масштабной — несколько тысяч гектаров — вырубкой виноградников. Производство шампанских и других сортов вин в республике свелось после этого к минимуму. То же происходило в Грузии, Армении, Крыму.

«Благие дела Лигачева и Соломенцева, возглавивших антиалкогольную кампанию, обернулись огромным ущербом для бюджета, невиданной спекуляцией спиртным в торговле, ростом самогоноварения, взрывом токсикомании, нарождением черного, спиртового криминала, — пишет Байбаков в своей книге “Сорок лет в правительстве”. — Подолгу выстаивая в огромных очередях за спиртным, люди, не выбирая выражений, костерили на чем свет стоит порядки, руководство и пуще всего генсека, доведших их до такого унизительного состояния. Теперь это признано ошибкой. Серьезной ошибкой. Ясно, что следовало более осмотрительно и постепенно проводить в жизнь политику отрезвления народа, и прежде всего — создать материальные условия для замены “убойных” напитков более умеренными».

Но не Лигачев с Соломенцевым были главной мишенью Байбакова в этом фрагменте его мемуаров. «Борьба с алкоголизмом, — пишет он, — явилась бесславной и, к сожалению, закономерной прелюдией перестройки. Она нанесла ощутимый удар по экономике».

«Перестройка» — вот ключевое здесь слово. И метит Байбаков, конечно, в ее автора. Горбачеву крепко — и, заметим, вполне справедливо — достается от тогдашнего председателя Госплана, мучительно искавшего, чем залатать «алкогольные» прорехи в бюджете. Пытаясь справиться с этой головоломной задачей, Байбаков не знал, что руководить плановым комитетом СССР ему остается четыре месяца.

Госплан эпохи Байбакова

На проспекте Маркса, 1, в величественной серой громаде с надписью «Госплан СССР», отчеканенной на фронтоне, Байбаков провел 22 года. Воцарился там в 1957-м, потом был сослан Хрущевым на Кубань и в 1965-м вернулся по воле Брежнева.

В этом здании Байбакову в его бытность наркомом (министром) приходилось бывать по разным делам и раньше. До него Госплан СССР возглавляли Г. М. Кржижановский (1921–1923, 1925–1930), А. Д. Цюрупа (1923–1925), В. В. Куйбышев (1930–1934), Н. А. Вознесенский (1938–1941, 1942–1949), М. 3. Сабуров (1941–1942, 1953–1955), А. Н. Косыгин (1959–1960), П. Ф. Ломако (1962–1965).

Первоначально Госплан выполнял консультативные функции, а также устанавливал задания по стране и по некоторым республикам. С 1925 года он стал формировать «контрольные цифры» развития народного хозяйства СССР. Они именовались директивами. В дальнейшем наряду с годовыми планами Госплан СССР стал разрабатывать пятилетние планы развития народного хозяйства страны. Всего было разработано 13 пятилетних планов: первый — на 1928–1932 годы (в 1959-м вместо пятилетнего был принят семилетний план), последний, тринадцатый, пятилетний план был рассчитан на период с 1991 по 1995 год, но остался на бумаге, так как Советский Союз в 1991 году распался, и Россия взяла курс на децентрализованную рыночную экономику.

Так вот, бывая в этом здании посетителем, пусть даже высокопоставленным, Байбаков знал о работе Госплана не больше, чем ему полагалось знать. Возглавляя его почти четверть века, он постиг изнутри, что такое Госплан. Собственно, о том и пойдет дальше речь в нашем повествовании. Чем был Госплан эпохи Байбакова? Какое место он занимал в системе тогдашней власти? К кому благоволил, а к кому был суров? Как принимались решения? Какие скрытые механизмы работали? И самое главное — как выглядел сам Байбаков в этом производственном интерьере?

Большинство из тех, кто служил в Госплане в 1960— 1980-е годы и был в тесном контакте с его председателем, уже покинули этот мир. Но два человека из той когорты провели автора по коридорам, кабинетам, закоулкам «байбаковского» Госплана. Одним провожатым стал Яков Моисеевич Уринсон, другим — Владимир Викторович Коссов. Оба они уже появлялись в нашей книге, но сейчас самое время представить их чуть подробнее.

Яков Уринсонработал в Госплане с 1972 года и до упразднения этого ведомства. Был начальником подотдела, главным специалистом, начальником Главного вычислительного центра (ГВЦ). После распада СССР возглавлял Центр экономической конъюнктуры при правительстве РФ. Занимал должности министра экономики РФ, заместителя председателя правительства. Сейчас он профессор Высшей школы экономики.

Владимир Коссов работал в Центральном экономико-математическом институте (ЦЭМИ) АН СССР. Пришел в Госплан в 1966 году на должность заместителя начальника отдела по внедрению экономико-математических методов. После реорганизации отдела стал заместителем начальника сводного отдела. Входил в ближний круг Байбакова. С 1992 по 1993 год был заместителем гендиректора ФАПСИ, затем замминистра экономики РФ. Как и Уринсон, Коссов преподает в Высшей школе экономики. В дальнейшем повествовании использованы интервью, которые он дал автору книги, а также профессору РАНХиГС, исследователю плановой экономики Алексею Сафронову.

Итак, что же рассказывают эти и другие бывшие госплановцы?

Госплан являлся межведомственным органом. Его ближайшими функциональными «соседями» были Минфин, Госснаб, ЦСУ, Государственный комитет по труду и заработной плате, Государственный комитет по науке и технике. По статусу Госплан возвышался над правительственными структурами (не зря же его председатель был заместителем главы Совмина), издавал постановления, обязательные для исполнения всеми министерствами, ведомствами и другими организациями. Он пользовался правом привлекать к своей работе Академию наук СССР и академии наук союзных республик, отраслевые академии, научно-исследовательские и проектные институты.

В «байбаковский» период (пик его пришелся на 1970-е годы) главной задачей Госплана являлась разработка — в соответствии с Программой КПСС, директивами ЦК КПСС и решениями Совета министров СССР — государственных народнохозяйственных планов. Эти планы были призваны обеспечить «пропорциональное развитие народного хозяйства СССР, непрерывный рост и повышение эффективности общественного производства в целях создания материально-технической базы коммунизма, неуклонного повышения уровня жизни народа и укрепления обороноспособности страны». Получалось, что в своей работе Госплан должен был неукоснительно следовать партийно-государственным установкам и вместе с тем принимать экономически обоснованные решения, хотя и на проспекте Маркса, и на Старой площади многие понимали: одно с другим подчас несовместимо.

Для подготовки проектов текущих (годовых) и перспективных (пятилетних) планов использовалась схема взаимодействия Госплана СССР с союзными министерствами и ведомствами, республиканскими органами исполнительной власти. Эта схема накануне подготовки очередного государственного плана закреплялась в решениях ЦК КПСС и постановлениях правительства СССР. Руководствуясь этими документами, Госплан — по согласованию с Советом министров — определял главные цели и задачи социально-экономического развития страны на очередной плановый период, а также основные пути их достижения. Соответствующие контрольные цифры и методические рекомендации доводились до министерств и ведомств, органов власти союзных республик. Те детализировали их, а затем в виде директивных заданий направляли подведомственным предприятиям и организациям.

В управленческой пирамиде выше Госплана были только ЦК КПСС и Совет министров СССР.

«При всей своей самостоятельности, Госплан был служебным органом для ЦК КПСС, — рассказывает Коссов. — Во всяком случае во времена, когда я работал в Госплане, Совмин был на вторых ролях, на которые его всячески отодвигала команда Брежнева. Она старалась все под себя подмять. В ту пору произошло резкое усиление ЦК, там появились многочисленные отраслевые отделы, которые дублировали всю структуру управления. Из ЦК постоянно поступали какие-то указания. Проходит, например, заседание Политбюро, на котором Николай Константинович каждый раз присутствовал. Он приезжает в Госплан и собирает ближний круг. Подчеркиваю, не коллегию (коллегия — это был официальный орган, ее заседания велись под протокол), нет, именно ближний круг. Были такие неофициальные совещания у него в кабинете, все члены коллегии, впрочем, на них тоже присутствовали. Так вот, он приезжал и рассказывал, какие решения, если они и Госплана касаются, были приняты на Политбюро, и предлагал обсудить, что и как нам предстоит сделать, чтобы эти решения выполнить. Мы, выслушав, сразу начинали предлагать. Надо, мол, сделать то-то и то-то… А он останавливал: нет, подождите. Вот придет из ЦК протокол, тогда будем решать официально, на коллегии. Ведь, казалось бы, свежий разговор. Меньше часа прошло. Сколько времени надо от ЦК до Госплана доехать? Нет, ничего делать не будем до тех пор, пока не придет протокол. Потому что, когда приходил протокол, далеко не все оказывалось так, как он нам рассказывал. Говорили-то на Политбюро откровенно, а записывали — как для истории».

Вообще у всех госплановцев — здесь доверимся другому рассказчику, Якову Уринсону — были с ЦК напряженные отношения. «Работал там Борис Гостев — заведующий отделом плановых и финансовых органов. Он к себе на ковер любого госплановца вызывал и отчитывал. А начальник одного из подотделов вообще был хам. Мог даже старика отругать, да так, что того потом на “скорой” в больницу отвозили. Товарищеских отношений с цековскими начальниками госплановцы не имели. Это, возможно, еще и потому, что в Госплане работали самые компетентные советские экономисты, и им просто не о чем было говорить с партийными аппаратчиками. В Госплан ведь кого попало не брали. Обычно туда попадали только из союзных министерств или из совминов союзных республик. А в ЦК вообще не было серьезных экономистов. Гостев там был самый грамотный экономист, а все, кто пониже, совсем слабенькие».

Что цековские аппаратчики по уровню компетентности сильно уступали специалистам Госплана, подтверждает и Владимир Коссов. И дает этому объяснение: «Работники ЦК формировались из секретарей партийных организаций. А в партсекретари директор завода, если это был завод, никогда не назначал человека, везущего основной воз. Потому что его заменять надо. Руководить парткомом отправляли людей, без которых организация может спокойно прожить. Это были люди в принципе неплохие, но, прямо скажем, не лучшие специалисты. Потом их назначали в ЦК. А из ЦК выдвигали на повышение, в замминистры, и они оказывались худшими замминистрами. И первыми подпадали под сокращение. У них в этом смысле судьба была незавидной. Но они проводили генеральную линию. При этом каждый старался урвать побольше для своей отрасли. Особенно этим отличались оборонный и сельскохозяйственный отделы. Они ни в чем отказа не знали. Я их называл священными коровами. Мне Байбаков даже сказал однажды: “Ты поосторожней с этими формулировочками”».

Как обитатели важного государственного учреждения, стоящего выше любого министерства, госплановцы пользовались теми же благами, которые полагались сотрудникам ЦК и Совмина. В распределении этих благ соблюдалась аппаратная иерархия. Председатель, его заместители, начальники отделов имели спецсвязь, госдачи, пайки, персональные машины. У Байбакова был еще и персональный лифт. Ходил этот лифт только до шестого этажа, где располагался кабинет председателя с комнатой отдыха, душем и туалетом.

Рядовые сотрудники проводили обеденный час в светлой просторной столовой, где подавали деликатесы, блюда готовились из отборных продуктов и все стоило копейки. Для госплановской верхушки держали спецбуфет. Сам Байбаков им не пользовался, обедал в кабинете, куда ему приносили еду.

Высокие зарплаты, хорошие квартиры также входили в «прожиточный минимум» сотрудников Госплана. «Я ушел из ЦЭМИ, потому что понял, что квартиру я там не получу, а в Госплане мне твердо гарантировали жилье, — рассказывает Коссов. — Меня принимал первый заместитель председателя Горегляд Алексей Адамович, который ведал хозяйством. Он мне предложил написать заявление. Я написал. Он на нем тут же начертал резолюцию: “Включить в первый список”. Но я потом три года ждал. Потому что партком все стопорил. Поскольку я из ЦЭМИ, от меня требовали, чтобы я в журнале “Плановое хозяйство” напечатал статью о том, что Федоренко [директор ЦЭМИ. — В. В.] — антимарксист, а я, несмотря на идейные разногласия с Федоренко, это категорически отказывался делать. Ну, нет статьи — нет квартиры. Эта бодяга длилась три года. А потом мой начальник отдела, Яков Антонович Обломский, взял меня за ручку и повел в Моссовет к Лазарю Соломоновичу Шубу, своему старому приятелю со времен работы в Кремле, еще с довоенных лет. Он в Моссовете заведовал секретариатом. Я написал заявление. Обломский подписал у Бачурина, заместителя председателя Госплана. О том, что Госплан просит в счет квот, полагающихся ему, выдать жилье Коссову. И таким образом я получил квартиру мимо парткома. Мне потом все объяснил Николай Константинович Байбаков. Они меня тюкали-тюкали, пока он на них не цыкнул: “Вы что, хотите, чтобы он ушел? Вы его работу делать можете? Нет? Тогда отстаньте!”»

Бытовая обустроенность сотрудников Госплана обеспечивалась не только их кастовой принадлежностью к номенклатуре. Для них многое делал и сам Байбаков. «Он старался, чтобы у нас и зарплаты были повыше, и квартиры получше, — говорит Яков Уринсон. — Начиная с начальника подотдела, люди получали “кремлевку”. Но какого-нибудь главспеца по личному указанию Байбакова тоже могли к этой поликлинике прикрепить. С его помощью многим госплановцам доставались и продовольственные пайки. Давали такую книжечку беленькую на тридцать дней, в ней каждый день недели делился на два талончика — “обед” и “ужин” они назывались. Когда я стал начальником ГВЦ, я тоже получил эти талончики. Их отоваривали в трех столовых. Одна была на Грановского, другая на Дзержинке, третья где-то на Соколе. Когда мы с женой пришли первый раз в эту столовую, я чуть в обморок не упал. В магазинах вообще ничего не было, а там и колбаса, и мясо, и деликатесы разные — все есть. Приходишь, даешь “обед” и можешь выбирать. Я брал мясо, какого в магазинах вообще никогда не видел. Брал колбасу, сосиски кремлевские… А еще существовали конверты, такие синенькие, продолговатые.

Кто-то из зампредов по завершении срочной или очень важной работы мог пригласить к себе сотрудника и вручить конверт. Лично я конверты ни разу не получал, но много слышал о них».

За время своего существования Госплан СССР претерпел ряд реорганизаций. В 1970—1980-е годы руководящим органом ведомства выступала коллегия. В нее входили председатель, его заместители и руководители основных подразделений. Председатель Госплана по должности был также заместителем председателя Совета министров СССР, а некоторые его заместители имели ранг министров.

В Госплане СССР эпохи Байбакова насчитывалось около 70 подразделений и около 3 200 сотрудников. Ведущим был сводный отдел народнохозяйственного планирования, который организовывал работу ведомства и готовил наиболее принципиальные решения; следующий уровень — своднофункциональные отделы (финансов, капитальных вложений, труда и социальных вопросов, территориального развития, материальных балансов, обороны и безопасности); в основании этой организационной пирамиды находились отраслевые отделы.

При Госплане действовали Государственная экспертная комиссия (ГЭК), Научно-исследовательский экономический институт, Совет по изучению производственных сил, Институт комплексных транспортных проблем, Всесоюзный научно-исследовательский институт комплексных топливно-энергетических проблем, Научно-исследовательский институт планирования и нормативов, Главный вычислительный центр, Высшие экономические курсы. Госплан издавал журнал «Плановое хозяйство».

Структура Госплана была трехслойная. Наверху — сводные отделы. Они отвечали за строчки в плане. Ниже располагались сводно-функциональные отделы. Например, отдел финансов и себестоимости, отдел труда, отдел внешней торговли. Затем шли отраслевые отделы. По отраслям промышленности, сельскому хозяйству, транспорту, товарообороту, внешней торговле, культуре и образованию, здравоохранению, жилищному и коммунальному хозяйству, бытовому обслуживанию населения и т. п. Они соответствовали отраслевым министерствам и точь-в-точь повторяли их названия. Ранг начальника отраслевого отдела соответствовал рангу отраслевого замминистра. При этом Госплан главенствовал над министерствами. В свою очередь, каждый отраслевой отдел Госплана курировался соответствующим отраслевым отделом ЦК КПСС.

«У каждой строчки в плане был “хозяин” — человек, который ее формировал. Есть у работника Госплана своя строчка — есть и он сам. Нет такой строчки — будь уверен, твоя должность испарится при ближайшем сокращении штата, — рассказывает Коссов. — Я, работая в сводном отделе, отвечал за формирование цифр пятилетнего плана. Это происходило в два этапа. Сначала намечались контуры плана, они фиксировались в “Контрольных цифрах”. Эти цифры определяли “лицо” пятилетки и составляли суть документа “Основные направления развития народного хозяйства СССР” на очередную пятилетку, которые утверждались съездом КПСС. На основе утвержденных съездом “Основных направлений” разрабатывался пятилетний план, который называли “встречным” по аналогии с первыми пятилетками. Разработка пятилетнего плана шла от предприятий к министерствам, которые представляли свои проекты в Госплан СССР. Сведенный Госпланом СССР пятилетний план выносился на Верховный Совет СССР, который и утверждал его. В “Основных направлениях” была и текстовая часть, мы ее называли “молитва”. “Молитву” писал мой коллега Федор Иванович Котов. Да и не писал даже, а просто переписывал из предыдущей “молитвы”, оставляя пробелы, на нашем сленге — “дырки”. Эти “дырки” я должен был потом заполнить цифрами. Любимая шутка в Госплане была: “Не забудь исправить номера съездов”. А себя мы называли “писарчуками”. Говорили: “Пишу речи от "Товарищи!" до "Да здравствует!"” Недостатки требовалось подавать как скрытые резервы, а цели на будущее (те самые “молитвы”) выбирать как можно более “дешевые” — чтобы звучало хорошо, а выполнить можно было легко».

Что же представлял собой процесс планирования? О, это был не только расчет и поиск оптимальных вариантов. Это было жесткое столкновение интересов отраслевых отделов, его функциональных и сводных служб. План по каждому отделу утверждала коллегия. После этого печатались формы плана, содержащие его показатели, которые доводились до исполнителей. Работа Коссова состояла в приемке от отраслевых отделов показателей плана. Они приходили с предложениями: давайте напишем столько и столько, — и Коссов с ними либо соглашался, либо нет. Не соглашался — шли к соответствующему заместителю председателя Госплана, а уж если у него не договаривались, то последней инстанцией был сам Байбаков, который потом вспоминал: «Работники отделов и служб, зная, как должна развиваться данная отрасль и сколько необходимо ресурсов, защищали ее интересы. Главная функция сводного отдела, скажем, народнохозяйственного планирования, состояла в том, чтобы точно определить наиболее оптимальные масштабы развития страны, структуру экономики, пути решения социальных задач. Он, исходя из общегосударственных интересов, должен был определить приоритеты в развитии отраслей, выявить возможные потребности в финансовых и материальных ресурсах и связать их использование с интересами всего народного хозяйства. При этом данному отделу принадлежала особая роль, он по праву считался генеральным штабом Госплана СССР. Именно на него возлагалась комплексная увязка всех отраслей и составление единого плана экономического и социального развития страны. Это была главная и очень трудная задача, так как не все нужды отраслей могли быть удовлетворены. Нередко сводный отдел испытывал на себе пресс претензий и обид со стороны недовольных “отраслевиков”, оттого что их требованиям не всегда шли навстречу. Работники сводного отдела понимали, что “отраслевики” отстаивают узковедомственные интересы, а государственные возможности и понятия общей целесообразности их мало интересуют. Сводный отдел готовил доклады и записки по плану, а также по важнейшим проблемам, имеющим общегосударственное значение. Все это требовало от его работников особых качеств. Они были знатоками той или иной области экономики, имели широкую эрудицию по различным проблемам, умели находить общий язык со специалистами различных отделов, обладали научным методом мышления и были хорошими организаторами работы всего аппарата, терпимыми и внимательными ко всем отраслевым интересам и в то же время непреклонными в проведении народнохозяйственной политики».

Проекты годовых и пятилетних планов проходили внутреннее и внешнее согласование. Внутреннее — в подразделениях Госплана. Внешнее — в министерствах и ЦК КПСС. Работа над ними начиналась с постановления ЦК, где давались общие вводные. На их основе сводный отдел готовил предварительные разработки. После этого начиналось согласование с отраслевыми отделами. Те стремились плановые задания снизить до минимума, а капиталовложения увеличить до максимума. После согласований в Совмине и ЦК проект сводного плана рождался на свет. Партийно-государственные органы организовывали его всенародное обсуждение в печати и на собраниях трудовых коллективов. Проекты перспективных планов (пятилетних и семилетнего) выносились и на обсуждение очередного съезда КПСС. В его рамках работала специальная комиссия, которую возглавляли управляющий делами Совмина СССР Михаил Смиртюков и заведующий отделом плановофинансовых органов ЦК КПСС Борис Гостев. Еще там были специалисты от Госкомитета по науке и технике, от Госснаба, от Совмина. От министерств не было никого. От Госплана СССР в комиссию входил Коссов. «Я был “вратарь”: моя работа была — отбиваться, — объясняет он свою роль. — Потому что приезжали партийные начальники, и те предложения, которые мы отвергли в процессе разработки плана, они пытались пробить как делегаты съезда».

В конечном счете государственный план утверждался постановлением Совета министров СССР и приобретал директивную силу для министерств и ведомств, предприятий и организаций всех форм собственности (государственной и кооперативно-колхозной). Чтобы довести этот план до исполнителей, требовалось физически нарезать его на строчки-задания и каждому заводу отправить по почте. Советский Союз насчитывал десятки тысяч предприятий, и процесс доведения плановых заданий до адресатов занимал не менее трех недель. Годовой план в полном объеме — это были десятки томов. «Если положить их друг на друга, получится пирамида метра в полтора», — рисует Коссов сюрреалистическую картину.

Приложения к развернутому плану официально не утверждались. Это позволяло часто менять отдельные показатели, не внося изменений в опубликованные документы. То, что пятилетние и годовые планы утверждались на заседаниях Верховного Совета и считались законом, тоже не служило препятствием для их корректировки. В конце каждого года Госплан переживал нашествие заводских посланцев. «Они являлись с бумагами, смысл которых состоял в том, чтобы перенести сроки и уменьшить объемы. Этот процесс назывался “движением декабристов”», — рассказывает Коссов.

В своей работе Госплан вынужден был учитывать интересы отраслевых министерств и регионов. Например, Минфин обычно добивался сокращения инвестиционных расходов, чтобы обеспечить бездефицитный бюджет, в то время как Госплан считал необходимым наращивать государственные капитальные вложения для ускорения экономического роста. Отраслевые министерства и региональные власти требовали выделения дополнительных ресурсов и для решения реальных проблем, и для выполнения/перевыполнения плана. Если лоббистские усилия министров и секретарей обкомов увенчивались успехом, они получали повышения по службе, денежные премии, квартиры, доступ к закрытым распределителям дефицитных благ (кремлевская столовая лечебного питания, двухсотая секция ГУМа в Москве и др.). В случае неудачи они рисковали потерять место в партийно-государственной номенклатуре.

Свой кусок от бюджетного пирога пытались урвать и отдельные предприятия. «В каждой пятилетке, в каждом годовом плане делался баланс проката черных металлов, которых всегда не хватало для “АвтоВАЗ”, — вспоминает Коссов. — Вот на “Иж” всегда хватало, а на “АвтоВАЗ” не хватало. Потому что все знали: “АвтоВАЗ” без проката не оставят».

Одним из ведущих отделов Госплана — новых методов планирования и экономического стимулирования — руководил Василий Иванченко. Он объясняет, как растрачивались деньги: «Рост производства зависел от выполнения плана ввода новых мощностей, а он, как правило, срывался. Обычным явлением был многолетний долгострой. Рапортовать о начале новых строек было престижно, свидетельствовало о бурной деятельности партии, министерств и их руководителей. Провалы замалчивались. Нажим центрального и регионального партаппарата заодно с заинтересованными министерствами приводил к снижению проектных смет, нерациональному распылению капиталовложений по многим стройкам, препятствовал попыткам эффективной организации строительства».

Могучими лоббистами выступали партийные руководители регионов. «Я как-то спросил секретаря Якутского обкома КПСС по промышленности: “Объясни, зачем железная дорога вам нужна?” Он говорит: “В Москву на съезд в салон-ва-гоне ездить”. Клянусь, я получил такой ответ, — рассказывает Коссов. — Или другой такой же случай: киргизы просили построить Дворец спорта. Какой уж там в Киргизии размах спортивного движения, что без Дворца спорта не обойтись? Оказалось — съезды проводить. Съезды проводить негде! Казахи, мол, у себя построили, и нам тоже надо. Я говорю: “А где вы сейчас съезды проводите?” Мне отвечают: “В оперном театре”. Я не утверждаю, что в Госплане не принимались решения “от балды”. Бывало, конечно, и такое. Но не потому, что Байбаков слабо соображал, — он был умный человек, — а потому, что приказывалось. Но если была хоть малейшая возможность, то все скрупулезно обсчитывалось».

Уделял ли Байбаков пристрастное внимание своей родной топливной отрасли, выступал ли ее лоббистом в Госплане? Коссов и Уринсон говорят, что за своим шефом подобного не замечали. Хотя отдел нефтяной и газовой промышленности в Госплане был, конечно. И возглавлял его Владимир Филановский, один из освоителей Западной Сибири, опытнейший нефтяник, до этого семь лет занимавший пост начальника одного из управлений в Миннефтепроме. Байбаков хорошо его знал и при первой же возможности (ушел на пенсию прежний начальник отдела) переманил в Госплан. С Филановским как раз и связан случай, показывающий, что Байбаков хоть и был родным отцом нефтегазовому комплексу, а спекулировать на своих отеческих чувствах госплановцам не позволял.

Вспоминает Н. И. Рыжков: «Я при очередном обсуждении бюджета аргументированно объясняю Николаю Константиновичу, почему нельзя дать такую сумму, а можно — такую… Байбаков слушает, а Филановский нервничает; видит, что уже ничего не выходит — карта бита. Не получается доказать Николаю Константиновичу необходимость выделения дополнительных денег. А у Байбакова в кабинете висела на стене огромная, на всю стену, карта страны. Владимир встает из-за стола, подходит к ней и, так задумчиво глядя на нее, говорит: “Николай Константинович, мне вчера позвонили из Тюмени, и вот на этом месторождении забил фонтан, открыли нефть”. Николай Константинович буквально подбегает к карте: “Где, где?” И тут же посыпались вопросы: какой суточный дебит, какова глубина залегания, и пошло-поехало. Проходит 20–30 минут, мы уже забываем о нашем совещании, а Филановский специально “заводит” Николая Константиновича такой новостью. Видит, что Байбаков просто “горит” возле карты. Но вот — пауза. Председатель садится за стол и, будто отрезвляясь, говорит: “Так на чем мы остановились? Ах, да! Знаете что, идите к Николаю Ивановичу, решайте все с ним”».

В подготовке государственных планов обычно использовался балансовый метод. Он начал применяться уже при разработке Государственного плана электрификации России (ГОЭЛРО). «Как-то раз Байбаков приехал к нам в ГВЦ и привез с собой Фиделя, — вспоминает Уринсон. — Мы показали Фиделю, как у нас тут все устроено. Потом он уехал, а Байбаков остался, и я примерно час с ним беседовал. Нет, выпивать не выпивали, просто сидели и беседовали в том же зале, где принимали Фиделя. Он много задавал вопросов по балансам, поскольку тут я был специалист, и ему это было известно. У нас была такая интересная модель — натурально-стоимостного межотраслевого баланса. Существовали стоимостные балансы капитальных вложений и основных фондов, трудовых ресурсов, доходов и расходов населения. Опирался стоимостной баланс на материальные балансы. Вообще все планирование держалось на материальных балансах. Их делали в Госплане примерно десять тысяч штук вместе с министерствами. По каждому продукту, начиная от проката черного металла и кончая молочными продуктами. Был, конечно, еще баланс народного хозяйства, но это в основном для показухи, реально вся работа шла вокруг материальных балансов. Они разрабатывались по 235 видам промышленной и сельскохозяйственной продукции, затем конкретизировались в более чем 2 000 балансов, которые составлялись отраслевыми министерствами и ведомствами в процессе работы над пятилетними и годовыми планами. Госснаб СССР на этой основе принимал планы распределения по отдельным видам продукции и прикреплял ее потребителей к поставщикам. И первое, чем мы занимались в ГВЦ, — ввод информации по этим балансам и их распечатка. Техническая работа. Но огромная по объему и очень ответственная. Лично Байбаков все эти тома рассматривал, прежде чем их подписать и отправить в Совмин».

«Балансы разрабатывал Госплан, — развивает тему Валерий Серов, тогдашний заместитель председателя Госплана СССР. — Но утверждались и принимались они на уровне Политбюро и съезда КПСС. Ведь что такое Госплан? Это прежде всего макробалансы. Это развитие отраслевое и территориальное. Понадобились цветные металлы, поняли, что не можем без этого развиваться, — создали Министерство цветной металлургии. Появился “атомный проект” — создали Министерство среднего машиностроения, которое работало на конкретную задачу. Стала развиваться электроника — появилось Министерство электроники. Но нужно было все увязывать, балансировать. Госплан этим и занимался».

Балансовые расчеты испытывали на себе неослабевающее политико-бюрократическое давление и потому не в полной мере учитывали реальное состояние экономики. В итоге составлялись плановые задания, не отражающие насущные общественные потребности, и это приводило к товарному дефициту.

С товарным дефицитом Госплан пытался справляться двумя способами. Прежде всего — наращиванием мощностей предприятий, производящих еду и ширпотреб. Второй же способ был, прямо скажем, нетривиален. «Старым товарам давали новое название и, соответственно, повышали цену на них, — открывает секрет Коссов. — Байбаков прямо призывал Николая Николаевича Миротворцева — своего заместителя, курировавшего легкую промышленность, — новые этикетки клеить. Тем самым создавалась иллюзия, что объем произведенной продукции, измеряемый в рублях, заметно вырос. Кроме того, уменьшали, скажем, объем сгущенки в банке, а цену на продукт оставляли прежнюю. Цена поднималась не номинально, а путем уменьшения в продукте полезного содержания. В конце концов Байбаков поручил моему начальнику Владимиру Петровичу Воробьеву организовать исследование скрытой инфляции. Это было сделано, доложено Косыгину. Разразился грандиозный скандал, но Госплан сам признал, что ситуация очень нехорошая».

Учитывал ли Госплан потребности населения? Был ли в его структуре соответствующий отдел, где занимались бы прогнозированием спроса? «Рыночного понятия “спрос” в советской экономике не существовало, — говорит Уринсон, — но, конечно, в плане всегда фигурировало: сколько нужно промышленности, сколько — сельскому хозяйству, сколько пойдет в розничную торговлю и будет куплено населением. Составлялся баланс не только материальных ресурсов, но и денежный, где суммировались все зарплаты, вклады и т. п. И было специальное подразделение в Госплане, которое балансировало количество денег на руках у населения и количество товаров, которые поступят в розничную торговлю, вкупе с количеством услуг, которые будут оказаны. В семидесятые годы скопилась огромная денежная масса, не обеспеченная товарами. Байбаков это понимал, но что он мог поделать? Советскую власть не беспокоило, что деньги ничем не обеспечены. Она считала, что это нормальная ситуация. Зарплату платим? Платим. Ну и все. Бесплатное здравоохранение, бесплатное образование… Как НЭП отменили, с тех пор стала складываться система, в которой деньги играют второстепенную роль. Поэтому многие госплановцы, люди той закваски, настороженно воспринимали рыночные реформы».

Основной «рабочей лошадкой» в Госплане был главный специалист — человек, который вел «строчку» плана. «Допустим, азотчик отвечал за все азотные удобрения, калийщик — за калийные, которые производились в двух местах — на Урале и в Белоруссии, — поясняет Коссов. — Главный специалист в Госплане СССР знал каждый завод, который производит планируемую им продукцию, бывал регулярно на них, знал руководителей и возможности завода. Если человек дослужился до главного специалиста, это был дока в своем деле. Другое дело, что он знал все, что было в СССР, но плохо знал, что было “за бугром”. Во-первых, в силу незнания языков. Во-вторых, из-за закрытости источников. Ну и конечно, главный специалист всегда выступал лоббистом своей отрасли — просил больше, чем нужно. При том что цена ошибки здесь очень асимметрична. Если он ошибется в большую сторону — бог с ним, а если в меньшую — все, завода не будет. Так что он просто перестраховывался».

Как заместитель начальника сводного отдела Коссов постоянно контактировал с отраслевиками. И чтобы не ударить перед ними в грязь лицом, старался вникнуть то в проблемы строительства, то в нюансы сталеварения. Рассказывает: «Начальником отдела химической промышленности, которая тогда быстро развивалась, был Бибишев. У него один зам — Козлов — отвечал за производство (минеральные удобрения в тоннах действующего вещества и так далее), и другой зам, Барский, — за капитальное строительство — ввод новых мощностей. Он был спорщик великий и громогласный. Я с ним утрясал объемы ввода мощностей в связи с капитальными вложениями, выделенными химической промышленности, а потом с Козловым — объемы производства по отрасли. И вот я как-то сижу, разрисовываю фломастерами процессы химии ацетилена. Заходит Бибишев: “Что делаешь?” А у меня на столе лежат “Основы химической технологии” — толстенная книжка. Я говорю: “Вот я сейчас с химией ацетилена разбираюсь”. Он говорит: “Ты что, ох**л? Зачем тебе это надо?” Я говорю: “Ты понимаешь, приходят ваши главные специалисты, ругнутся каким-нибудь акрилонитрилом — а я что? Делать "умные глаза", что я это понимаю? Я решил во всем этом разобраться, чтобы мне лапшу на уши не вешали”. А он: “Зачем тебе? Даже я не все знаю!” Как-то встретились с ним на заседании у Байбакова. Барский что-то говорит, а голос сиплый. Байбаков: “Илья, что это с тобой?” А он на меня показывает пальцем. Я, говорит, с ним побеседовал. Все хохочут. Вообще мне, как правило, приходилось работать с замами начальников по производству. Те приводили с собой заместителей министров по тем направлениям, о которых шел спор. Мне представляли проект плана. Я его быстренько просматривал и ставил галки на большинстве позиций, где спорить было не о чем. И выделял позиции, о которых приходилось спорить. Но чтоб не выглядеть профаном, я почитывал кое-какую литературу. В Госплане на одиннадцатом этаже была библиотека, замечательная, с хорошей подборкой. Я читал Economist, Canadian Mining Journal и прочие западные журналы. Потому что у меня был допуск. В этих журналах мне попадались статьи моих прежних коллег, уехавших за “бугор”. Кроме того, мне были доступны материалы ЦРУ о состоянии советской экономики. Я читал все это, и мне становилось понятней, что и где у нас не так. Плюс, конечно, собственные расчеты. А с Барским я спорил из-за распределения капиталовложений. Они пытались все вбухать в минеральные удобрения, а я старался вытащить тонкую органическую химию. Я понимал, что он не из вредности со мной спорил, а проводил в жизнь директиву отдела химии ЦК КПСС».

Расчеты плановых показателей вел Главный вычислительный центр (ГВЦ) Госплана. Он был в то время самым крупным и хорошо оснащенным гражданским вычислительным центром страны. Там работали лучшие специалисты в области вычислительной техники и экономико-математического моделирования: Н. Кобринский, Н. Криницкий, В. Собельман, Д. Лозинский, М. Виньков, В. Александров, Б. Зайцев, Ф. Шиллер, Н. Федулова, Т. Старчеус, А. Кострюков, Н. Ковалева, Э. Оганесян… В задачу ГВЦ входили подготовка и оформление государственного плана. Собрать информацию, распечатать ее на вычислительной технике и отправить в правительство. Раньше все это делалось на пишущей машинке, уйма времени уходила на распечатку. В 1973 году по распоряжению Байбакова купили английскую ЭВМ ICL-470. Она занимала два этажа в новом двенадцатиэтажном здании ГВЦ, построенном на Новокировском проспекте (ныне проспект Сахарова). Там было четыре огромных машинных зала, а под землей — артезианская вода, потому что машинам требовалось специальное охлаждение.

Особого искусства требовала «работа над пятилеткой» — так госплановцы называли процесс составления пятилетних планов. Здесь тоже были свои «невидимые миру слезы».

Рассказывает Коссов:

«Вызывает меня Николай Константинович Байбаков и говорит: “Слушай, для товарооборота надо на столько-то рублей товарных ресурсов. Вот тебе деньги на капвложения. Готовь предложения. Давай капвложения под товары”. Я прикинул, сколько нам не хватает товара — числитель. Сколько у меня капвложения — знаменатель. Поделил одно на другое — получил три рубля. Это означает, что если мы даем на пятилетку один рубль какой-то отрасли, то в конце пятилетки должны получить прирост в три рубля. Я объявляю своим коллегам в отраслевых отделах цену отсечения. “Найдите производство ширпотреба с такой вот отдачей. Я готов рассматривать предложение по увеличению товарной массы, чтобы на рубль капвложений было не меньше трех рублей товаров. У кого есть чего, приходите, будем разговаривать”. Но хорошо, когда колготки или что-то другое, где налог с оборота высокий, — например, на спиртное и табак. Тогда для бюджета все просто прекрасно. А если это товары, где и налога с оборота нет, одни субсидии сплошные? Диспропорция в ценах, она работала сильным тормозом…»

Темпы роста — еще один жгучий вопрос, не дававший Госплану покоя. Как говорил один из авторов первых пятилетних планов, академик Струмилин, «лучше стоять за высокие темпы роста, чем сидеть за низкие». В позднем СССР такой дилеммы уже не было, но за темпы роста госплановцам тоже стоять приходилось. Коссов рассказывает: «Приезжает Байбаков с заседания Политбюро, собирает узкий круг. Говорит: “Перед нами поставлен один из центральных вопросов — темпы роста. Давайте над этим подумаем”. Я прихожу к себе в кабинет, звоню жене, говорю: “Клавдюш, готовь два термоса чая и бутерброды”. Заезжаю, забираю эти два термоса с бутербродами и отправляюсь в ГВЦ к Уринсону. Примерно к восьми часам вечера собирается вся наша команда. И вот гоняем всю ночь компьютеры, прикидываем, какие могут быть темпы. К утру у нас уже вариант готов. И я где-то часов в десять Николаю Константиновичу рассказываю, чего мы насчитали. А он потом рассказывает это все Косыгину. Как-то на одном из заседаний Косыгин говорит: “Николай Константинович, ты нас совсем замучил своими вариантами. Давай мы теперь как-нибудь по-другому попробуем”. Теперь они что-то стали предлагать, а мы — обсчитывать, что они предлагают. Проходит еще пару недель, и Косыгин говорит: “Это тоже никуда не годится. Все, закончили эти эксперименты!”»

Председатель Госплана СССР имел пятнадцать заместителей, в том числе четырех первых. Каждый из них курировал определенное направление и был частью кадрового баланса. Госплан и здесь выстраивал балансы, не позволявшие этой государственной махине давать крен в какую-либо сторону.

Классифицируя замов Байбакова, его биограф М. В. Славкина выделяет четыре их типа. Первый — коренные госплановцы, высококлассные специалисты, много лет проработавшие в системе и этой системой воспитанные. Таким был Николай Лебединский. «Более сорока лет проработал он в Госплане, — писал о Лебединском Байбаков, — прошел тернистый и долгий путь от простого инженера до начальника сводного отдела народнохозяйственного плана и заместителя председателя. Его перу принадлежат более 50 научных работ и два учебника по методологии планирования… В течение 10 лет он работал профессором кафедры планирования Академии народного хозяйства СССР. Когда Николая Павловича назначили одновременно начальником Главного вычислительного центра Госплана — самого мощного в стране, он активно руководил работами по созданию автоматизированной системы плановых расчетов (АСПР)».

Второй тип заместителей председателя Госплана — производственники-отраслевики, их типичным представителем был Николай Рыжков. За плечами у него были пять лет директорства на «Уралмаше» и четыре года на посту первого заместителя министра тяжелого и транспортного машиностроения.

Третий тип — крупные партийные деятели, по каким-то причинам разжалованные. Таким был Яков Рябов. В 1971–1976 годах он возглавлял Свердловский обком КПСС. Став после этого секретарем ЦК, курирующим ВПК, он оказался неудобен (выступал за оптимизацию военных расходов) министру обороны Дмитрию Устинову и был отправлен в Госплан «на укрепление».

И четвертый тип заместителей — ученые. В этой роли выступал академик Николай Иноземцев, директор Института мировой экономики и международных отношений АН СССР. Он координировал планы стран — членов СЭВ. При этом был крупной фигурой и обладал критическим складом ума. Его вдова Маргарита Максимова впоследствии вспоминала: «Придя домой после очередного редактирования (в который раз!) материалов к XXVI партсъезду, усталый и мрачный, он с горечью сказал: “Все, больше не могу, не могу!” В тот день Н. Н. Иноземцеву и его коллегам по рабочей группе вернули проекты доклада генерального секретаря и резолюции съезда примерно следующего содержания: “А как этот тезис согласуется с положениями марксизма?” (М. А. Суслов). “Не отступаем ли мы здесь от социалистических принципов?” (А. А. Громыко). “Я бы посоветовал ближе к Ленину” (К. У. Черненко). Эти пометки-директивы обязательны к исполнению. А до съезда остается два дня. Хорошо отработанный и понятный прием тогдашнего коллективного руководства: взамен предлагаемого варианта доклада съезду (поначалу в нем присутствовали и дух новаторства, и свежие мысли, и нестандартные подходы) получить в итоге привычный, приглаженный, на родном партийном языке и такой понятный народу документ. Реакция Николая Николаевича на этот раз была особенно острой. Когда же я посоветовала: “Да оставь ты эту каторжную работу, вернись в науку!..”, — он решительно возразил: “Да пойми же, за страну обидно!”»

«Вот какие непохожие друг на друга люди собирались под крылом Николая Константиновича в Госплане СССР: от Рябова до Иноземцева, — заключает М. В. Славкина. — Было сочетание несочетаемого, в результате чего складывался удивительный симбиоз: уникальный сплав науки и производства, управления и планирования. Многие шли на работу в Госплан с определенным скепсисом, а потом восклицали, что это были если не лучшие годы жизни (как-никак труд был адский), то, по крайней мере, очень яркое, интересное, насыщенное время».

«Сегодня иногда можно услышать, что Госплан СССР был реакционной структурой, чуть ли не форпостом ретроградства, — говорит Яков Уринсон, отдавший Госплану почти двадцать лет жизни. — Это совершенно не соответствует действительности. Госплан СССР, в отличие от многих других советских ведомств, позволял себе готовить и направлять в директивные органы довольно объективные доклады и записки о положении дел в экономике. В Госплане СССР трудились высококвалифицированные и здравомыслящие специалисты. В частности, сводным отделом нархозплана руководил Владимир Петрович Воробьев, глубоко понимавший экономику страны и внимательно следивший за тенденциями научно-технического прогресса. Он хорошо владел и правилами “аппаратных игр”, которые были характерны для того времени. Не по должности, но по влиятельности Воробьев был в Госплане вторым человеком после Байбакова и работал с ним напрямую. Многие министры тратили большие усилия, чтобы попасть к нему на прием. Вместе с тем он был удивительно демократичен. Когда мне нужно было посоветоваться, я поднимал трубку городского телефона (так называемой вертушки, обслуживавшей связь между номенклатурными работниками, у меня не было), и Владимир Петрович никогда не отказывал во встрече. Так же вели себя и его замы Евгений Александрович Иванов, Николай Николаевич Барышников, Леонард Борисович (Бернгардович) Вид, Игорь Игнатьевич Простяков. Интересно и полезно было общаться с работавшими тогда в Госплане и его институтах коллегами». Здесь Уринсон называет М. Албегова, А. Анчишкина, Р. Белоусова, Л. Бери, Г. Галахова, Ф. Клоцвога, А. Конюса, А. Лалаянца, В. Лившица, Н. Петракова, С. Ситаряна, Н. Сметанина, А. Смышляева, С. Шаталина, О. Юня, Ю. Яременко…

Не без гордости вспоминает о работе в Госплане и Валерий Серов, бывший заместитель Байбакова, впоследствии министр и зампредседателя правительства РФ: «Уже через полтора года я понял, что это настоящий университет. В Госплане Союза ССР работали высочайшей квалификации люди. Сегодня кто-то утверждает, что Госплан — это была некая группа чиновников, которые оторвались от реальности и обеспечивали выполнение партийных решений. Этобред, непонимание».

Госплан называли «экономическим штабом страны». Под экономикой подразумевалась многоотраслевая индустрия, управляемая командными методами на основе планов. В этом смысле Байбаков был типичным советским экономистом. «Такие понятия, как “рынок”, “макроэкономика” и тому подобное, ему, конечно, были чужды, — говорит Уринсон. — Но он хорошо понимал отношения между министерствами и ведомствами. Понимал роль Минфина. Понимал роль денег в экономике — в отличие от многих советских экономистов, типа академика Готовского, — считавших, что главное — это материально-вещественная структура, а деньги нужны, чтобы обслуживать ее. В Госплане понимали, что Минфин — серьезное ведомство и что, если деньги не работают, экономика тоже работать не будет. Байбаков хорошо представлял себе также все, что касалось ресурсов проката, стройматериалов, молочной продукции. Он был профессионал».

Когда на коллегии Госплана представляли нового кандидата в руководящий состав, Байбаков обращался к нему всегда с таким напутствием: «Идите, работайте, не подводите ни себя, ни нас». Вот так же в 1983 году был принят в Госплан на работу Валерий Серов. Рассказывает: «Когда я проработал уже месяц, мне показалось, что все делается не так, масса недостатков, ненужных дел, бюрократия. Я сел и написал подробную докладную записку. Пришел, отдал Байбакову, он ее просмотрел, отодвинул нижний ящик стола и говорит: “Извини, у меня сейчас времени нет подробно поговорить, давай через недельку мы с тобой встретимся, я подготовлюсь, и ты подготовишься, и мы с тобой посмотрим”. Я ушел от него окрыленный. А на следующее утро сам прочитал записку, стал анализировать, что я там написал, а написал много глупостей. Мне стало стыдно. И когда я через неделю пришел к Байбакову, то сказал: “Николай Константинович, вы меня извините, но я хочу забрать свою записку обратно”. Он опять открыл ящик, достал записку и сказал: “Умница, в Госплане никогда не надо торопиться. Все, что делается в Госплане, работает на 10–15—20 лет вперед. Поэтому ошибка недопустима. Прежде чем принимать решение и даже вносить какое-то предложение, нужно все тщательно продумать и проверить из разных источников”».

Как выглядел сам Байбаков в глазах своих сотрудников? Каким запомнился?

«Я несколько раз беседовал с ним, — рассказывает Уринсон. — Он достаточно жесткий был человек, хотя на людях всегда держался с улыбкой. Беседовать с ним было сложно. Он вникал в каждую деталь. Например, он совершенно не понимал, что такое межотраслевой баланс. Я ему объяснял. Рисовал формулы, таблицы. Он вникал, вопросы задавал. Меня ребята локтем в бок толкали: мол, зачем ты этой ерундой ему голову забиваешь…»

Госплановцы отмечают, что их шеф был предельно функционален. Его отношения с подчиненными четко укладывались в служебный протокол. Ничего, выходящего за пределы служебного протокола, он не позволял ни себе, ни им.

«Байбакову можно было возражать, — рассказывает Коссов. — “Ваша задача говорить мне правду, — внушал он нам, — а что я с этой правдой буду делать — это уж мое дело”. И мы, случалось, возражали ему. В ЦК этого не понимали, не желали понимать. Еще он всегда был ровен. Я с ним проработал свыше десяти лет. Более того, входил, имею смелость утверждать, в ближний круг. Я не помню, чтобы он на кого-то повысил голос. В этом он брал пример со Сталина. Он вообще брал с него пример. Во всем. Помню, мне дали задание внедрять систему контроля за исполнением поручений, приходящих в Госплан. Я докладываю Николаю Константиновичу про карты с краевой перфорацией — такую новую систему контроля. Он слушал, слушал, потом говорит: “Что ты мне рассказываешь? Меня Мехлис проверял!” И слова “Мехлис проверял” он произнес с содроганием. Дескать, такая это была сволочь. И еще однажды в разговоре о Тихонове [председателе Совета министров СССР. — В. В.] он употребил слово “ехидна”. Больше я ни о ком от Байбакова подобных слов не слышал. Особого страха перед вышестоящими Николай Константинович, мне кажется, не испытывал. Он свое отбоялся. Помню, рассказывал мне, как Сталин послал его делать “Второе Баку”, напутствовав словами: “Будет нефть — будет товарищ Байбаков. Не будет нефти — не будет товарища Байбакова”. Хорошее напутствие?»

Боялись ли его самого? «Боялись ли — не знаю, но относились очень уважительно, — говорит Уринсон. — Он внешне добряком выглядел, но был достаточно жестким, требовательным, мог министра или председателя союзной республики как следует взгреть, не стесняясь. Но не матерился никогда. У нас были зампреды, которые матюгались, он же выражался культурно и всегда на “вы”. К Барышникову и Коссову он на “ты” обращался. Ко мне тоже на “ты” и без отчества, просто “Яков”. Потому что хорошо знал моего отца. Когда меня ему представляли, он спросил: “А ты сын Миши Уринсона?” Отец мой работал всю жизнь в Госплане РСФСР. Поэтому Николай Константинович на меня сразу внимание обратил».

Были у председателя Госплана СССР и некоторые причуды. Он, например, косил траву у себя на госдаче. Ручной косой. Мало того что косил, так еще и сушил, а сено сдавал государству. Потом с гордостью показывал сослуживцам квитанцию.

Мог пошутить, от души посмеяться. С удовольствием пересказывал анекдоты про Госплан. Их было немало. Вот самый известный. Парад 7 ноября на Красной площади. Проходит пехота, затем бронетехника, стратегические ракеты, а потом появляется… нестройная толпа каких-то упитанных граждан в дубленках и пыжиковых шапках. Брежнев (недовольно): «А это еще кто такие?» Министр обороны: «А это, Леонид Ильич, работники Госплана. Невероятная разрушительная мощь!» Коссов клянется, что этот анекдот ему сам Байбаков рассказывал.

Имел ли СССР возможность повысить эффективность плановой системы? Имел. Первые реформы пытался провести Орджоникидзе в пору, когда руководил всей экономикой страны. Потом взялся Косыгин, и достаточно серьезно. Были и другие попытки. Итог же состоит в том, что ни одна из этих реформ не осуществилась.

«Советскую экономику угробили два решения, — говорит Коссов, — закон о социалистическом предприятии, когда каждый директор мог назначать зарплаты, не связанные с темпами роста производительности труда, и поспешная, непро-считанная антиалкогольная кампания, которая привела к резкому падению доходов бюджета. Мы поехали по левой стороне на красный свет».

Понимали ли руководители Госплана, что система нуждается в трансформации? Нет, большинство из них, как и Байбаков, верили в эффективность плановой экономики. Но все острей проявлялись родовые пороки советского хозяйственного механизма. Е. А. Иванов, проработавший в Госплане СССР на руководящих должностях почти 30 лет (с 1963 по 1991 год), в качестве главного порока централизованного планирования называл «рабскую, можно сказать религиозную, веру в силу плановых заданий, фетишизацию их». И объяснял, что это значит: «Целью каждого коллектива предприятия была не инновационная деятельность, не повышение качества продукции и эффективности производства, а прежде всего выполнение объемных заданий плана». Другой главный недостаток советского планирования он видел в том, что «задания плана охватывали полностью всю деятельность предприятия, не оставляя ему ни малейшей самостоятельности».

Экономист и историк Алексей Сафронов изучил особенности работы Госплана СССР в брежневский период и пришел к выводу, что советская экономика той эпохи во многом была искусством компромиссов, а не воплощенной в жизнь моделью из советских учебников по политэкономии. Плановики сами вывели ряд закономерностей, которые, как отмечает автор исследования, можно называть элементами реальной политэкономии социализма. В обобщенном виде они выглядят так.

Рост выпуска без роста зарплаты невозможен.

С ростом благосостояния в структуре потребительских расходов происходят сдвиги, характер которых не зависит от общественного строя.

По структуре расходов более богатых стран можно прогнозировать изменения в структуре расходов граждан СССР.

Для роста производительности и выпуска необходимо не только повышать технический уровень производства, но и развивать социальную инфраструктуру для его работников.

Система имеет тенденции к завышению требуемого объема капиталовложений и отторжению технических нововведений.

Ключевым является планирование движения физических активов: сырья, оборудования, стройматериалов, рабочей силы.

Хорошо сработавшиеся временные трудовые коллективы (строительные тресты) являются самостоятельным активом, сохранение которого — один из факторов решения вопроса о новых стройках.

Сафронов задал Коссову вопрос: «Если бы у вас была возможность, что вы улучшили бы в работе Госплана 1970-х?» — «Ничего, — был ответ. — Госплан выполнял ту роль, которую ему отводили. Он мог сделать хуже или лучше, но не мог изменить ничего радикально».

«Правда, что ты ставишь вопрос об уходе?»

Когда Горбачев пришел к власти, Байбакову было 74 года. Он являлся одним из политических долгожителей. Кроме Ленина, работал со всеми советскими вождями. Четырнадцать лет со Сталиным, одиннадцать с Хрущевым, восемнадцать с Брежневым. Теперь вот бразды правления взял в руки Горбачев. И провозгласил перестройку. Что ж, сталинскому наркому к перестройкам было не привыкать, все прежние руководители страны, воцарившись, тоже что-то перестраивали. Но те, прежние, не трогали фундамент. Не крушили основы. «Я, конечно, осознавал, что перемены нужны, и, как член правительства, прекрасно понимал необходимость оздоровления экономики и обновления общества, — напишет он позже в своих мемуарах. — Главная проблема для меня лично заключалась в том, что перестройке подлежит дело, которому отдана значительная часть жизни. От одной мысли об этом становилось не по себе».

Эти раздумья, а они включали в себя и возраст, побудили Байбакова написать заявление на имя генерального секретаря ЦК КПСС. В заявлении было сказано, что 2 октября 1985-го будет ровно двадцать лет, как податель сего находится на посту председателя Госплана СССР, а в марте следующего года ему исполнится семьдесят пять. Эти две даты, писал Байбаков, дают ему основание просить об освобождении от занимаемой должности и разрешении выйти на пенсию.

Через несколько дней в Кремле, в перерыве переговоров с одной из партийно-правительственных делегаций, к нему подошел Горбачев.

— Правда, что ты ставишь вопрос об уходе? — спросил он.

— Пора, Михаил Сергеевич.

— Но, может быть, еще поработаешь?

— Какая-то работа мне нужна, без дела не смогу, а в Госплане должны быть люди помоложе и поэнергичнее.

— Ну что ж, может быть, так и надо, — сказал Горбачев и, помолчав, добавил: — С тобой хочет побеседовать Николай Иванович Рыжков.

На следующий день Байбакову позвонили из Кремля. Председатель Совета министров Н. И. Рыжков приглашал к себе на беседу.

«Нельзя было не заметить волнения Николая Ивановича в разговоре со мной, особенно вначале, — рассказывает Байбаков. — Складывалось впечатление, что он не знал, с чего начать щекотливый разговор.

— Николай Константинович, присаживайтесь… Чайку или кофе?

— Мне все равно…

Справился о здоровье. Чувствовалось, что ему неловко провожать на пенсию своего бывшего “шефа” — ведь всего пару лет назад он был моим первым заместителем в Госплане.

— Есть такое мнение согласиться с вами в смысле освобождения вас… — наконец проговорил Николай Иванович, смущенно улыбнувшись. — Вы много поработали… сделали…

Беседуя за чашкой чая, вспомнил я, какие сложные ситуации довелось пережить за сорок лет работы в правительстве, с кем из государственных деятелей непосредственно контактировать. Николай Иванович тоже вспомнил, как пришел в Госплан, как сначала занимался материальными балансами и какие трудности испытывал, решая народнохозяйственные проблемы. Потом поблагодарил за помощь, за годы совместной работы, посоветовал немного отдохнуть, а затем продолжить работу в качестве государственного советника при Президиуме Совета министров СССР. Я принял это предложение».

Байбакова в Госплане сменил кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС Н. В. Талызин, в прошлом министр связи, а в начале 1980-х представитель СССР в СЭВ. «Не скрою, были у меня сомнения в его компетентности, — признавался Байбаков, — но верх взяла привычка считать: раз человек выдвинут вышестоящими органами, значит, заслуживает столь высокого назначения».

Придя в Госплан, Талызин оказался явно не на своем месте.

«Н. К. Байбаков был масштабной личностью, — вспоминает В. С. Черномырдин. — После него к руководству пришел Н. В. Талызин… Мы знали друг друга, были соседями по даче в Петрово-Дальнем. Как к человеку к нему не было вопросов. Но вот должным кругозором, который был присущ Николаю Константиновичу, он не обладал. Помню такую историю. У нас неважно шли дела — не хватало техники. И вот на даче я обратился к Талызину: “Слушай, Николай, ты бы меня принял”. На следующий день я приехал в Госплан, начал объяснять: “Бульдозеров, экскаваторов нет, трубоукладчиков не хватает. А как работать — вечная мерзлота?” Он меня внимательно выслушал и говорит: “Знаешь, когда я пришел в этот кабинет (а это был кабинет Николая Константиновича) — здесь даже с потолка нефть капала. Тут все провоняло нефтью. Вам сколько ни дай — вы все закопаете. Вот я был министром связи. У нас — свои трактора, отечественные траншеекопатели, они роют, а мы кабель кладем”. Вот, пожалуйста, — пришел другой человек. Совсем иной уровень».

Вскоре, однако, вместо Талызина был назначен Ю. Д. Маслюков. Он работал в Госплане с 1982 года, был первым заместителем Байбакова. Как рассказывает В. С. Черномырдин, Маслюков «многое взял от Николая Константиновича. Он был очень толковый, подготовленный, хваткий. Работать с ним было одно удовольствие».

Последние дни перед уходом из Госплана Байбаков уже не занимался делами. Обходил отделы, благодарил коллег за плодотворную совместную работу, принимал ответные благодарности. Прощался.

В заключительный день в зале заседаний собрались заместители Байбакова, члены коллегии, представители всех госплановских подразделений и общественных организаций.

Атмосфера царила торжественная и печальная. Один за другим брали слово начальники и рядовые, ветераны и комсомолия. Говорили они… Ну, о чем говорят в таких случаях?.. На прощанье подарили Байбакову портативный телевизор «Юность».

Потом, в 1990-е годы, журналисты часто спрашивали экспредседателя Госплана СССР: «Каково психологическое состояние человека, ушедшего с государственного поста на пенсию?» Состояние двойственное, отвечал он. С одной стороны, уже не раз подумывал о том, чтобы передать дела достойному преемнику, отдохнуть наконец спокойно, без тяжелых дум и переживаний, заняться собственным здоровьем. С другой — недоумение, обида, моральная подавленность от такого поворота в жизни.

Синекура

Итак, он теперь государственный советник при Президиуме Совета министров СССР. Это синекура. Почетная отставка с сохранением прежней зарплаты и номенклатурных привилегий, но без каких-либо серьезных обязанностей.

Группа государственных советников возникла в 1985 году, когда в стране сменилась власть и новый генсек стал избавляться от «брежневских» долгожителей. Чтобы смягчить им боль расставания с насиженным креслом, и была создана эта группа. Помимо Байбакова, в нее вошли бывшие заместители председателя Совета министров Г. А. Алиев, В. Э. Дымшиц, М. Т. Ефремов и 3. Н. Нуриев. С кем-то из этого списка Горбачев расставался по-доброму, а с кем-то чуть ли не на ножах. Анатолий Черняев, ставший к тому времени помощником Горбачева, 9 октября 1987 года записал в дневнике, имея в виду своего шефа: «Потом напомнил о деле Алиева. Копаем, говорит, и дело вроде образуется почище рашидовского». Сам Алиев позднее рассказывал, что в кремлевской больнице врачи внушали ему, что жить осталось недолго: «Три месяца меня продержали на койке, потом еще было полтора месяца реабилитации. Закончилось все консилиумом, который взялся доказывать, будто я не могу продолжать работать в Совмине по состоянию здоровья. Я прямо спросил: “Чего вы добиваетесь?” Но мне же не могли честно сказать, что поступило указание Горбачева: любой ценой получить заявление Алиева о добровольной отставке. Поэтому меня уговаривали, запугивали. Однажды даже сказали, что жить мне лет пять, не больше».

Размещались отставники в одном из совминовских зданий в проезде Владимирова². Каждому из них нашли дело по его профилю. Байбаков занялся родной ему нефтяной и газовой промышленностью. Но, участвуя в заседаниях правительства, куда его нередко приглашали, он чувствовал там свою ненужность. Не зная, чем себя занять, решил вернуться к озонной технологии и вновь попытаться пробить ее. Написал в ЦК, Совмин, Министерство сельского хозяйства. Никакой реакции. Тогда обратился с письмом к Горбачеву:

«…Понимая всю остроту продовольственной проблемы, считал бы необходимым обратить Ваше внимание на вопросы сокращения потерь сельскохозяйственной продукции с помощью озонирования… Обращаясь к Вам по вышеуказанной проблеме, должен сообщить, что, работая государственным советником при Совете министров СССР, я обращался с аналогичными письмами в ЦК КПСС, Совет министров СССР и ВАСХНИЛ к товарищам В. П. Никонову, В. С. Мураховскому и А. А. Никонову. Однако никакой реакции не последовало. Может быть, ставя эти вопросы, я не прав, но, видимо, мне об этом следует сказать. Я думаю, что вопрос применения озона для сохранения сельскохозяйственной продукции заслуживает специального рассмотрения».

И вновь — молчание. О бывшем председателе Госплана новый генсек вспомнил лишь однажды на заседании Политбюро, да и то раздраженно: «Байбаков, бывало, поедет в тот же Вьетнам, по итогам поездки мы напринимаем решений, а потом не знаем, что с этим делать».

Его советы и рекомендации никого не интересовали. Их выслушивали с почтительным равнодушием и лишь для того, чтобы тут же забыть. Он тоже держался почтительно, но с трудом подавлял в себе раздражение. Оно потом прорвется в мемуарах: «Одна за другой проваливались ценные инициативы, обнаруживались непоследовательность, а часто и некомпетентность подходов к возникшим в народном хозяйстве проблемам. Я видел, что, ломая старое и не создавая одновременно нового, руководство страны допускало в проведении экономических преобразований просчет за просчетом».

В нем говорила обида. На жизнь, совершившую крутой поворот. На чересчур самонадеянных, по его мнению, горбачевских соратников. На самого Горбачева. А еще угнетала невостребованность. Он высоко ценил бывших зампредов Совмина, к каковым и сам принадлежал. Считал их умными, энергичными людьми. И полагал, что они, выйдя на пенсию, могли бы не имитировать свою полезность, а быть реальными советниками, как Генри Киссинджер или Збигнев Бжезинский.

Через два года группу упразднили. Поводом послужил репортаж в «Известиях». В нем рассказывалось о заседании Совета министров СССР и перечислялись все его участники, в том числе и названные по фамилиям государственные советники. В Совмин и ЦК пошли письма: почему в советниках пребывают «застойщики»? Что они могут посоветовать новому правительству в период перестройки? После этого в Совет министров был вызван Дымшиц, и ему было предложено отправиться на отдых, затем настал черед Нуриева…

Байбаков не стал дожидаться, когда его попросят. Написал заявление и пришел с ним к Рыжкову.

— Знаешь, Николай Иванович, я не жду, когда ты меня вызовешь и предложишь подать в отставку. Сам с этим пришел. Давай-ка освобождай меня, буду работать в Институте проблем нефти и газа АН СССР и заниматься вопросами, которые еще не пробил.

Просьба была удовлетворена.

Последний пленум

Двадцать первого октября 1987 года в 10 часов утра в Кремле открылся пленум ЦК КПСС. Последний, в котором Байбаков участвовал как член ЦК. Пленум был посвящен 70-летию Октябрьской революции. С тезисами доклада на нем выступил Горбачев.

Не все из этих тезисов Байбакову понравились. Он легко и охотно солидаризировался с генсеком в оценке «первопроходческого пути советского народа и нашей партии». Аплодировал, когда тот говорил, что «мы вырвали страну из разрухи и отсталости, сделали ее могучей державой, преобразили жизнь, неузнаваемо изменили духовный мир человека». Но вот прозвучало: «Вы, товарищи, хорошо знаете, что партия на XX и XXII съездах открыто и мужественно признала ошибки и серьезные потери того [сталинского. — В. В.] времени. Была дана принципиальная оценка массовым репрессиям и их последствиям для страны. Эти оценки остаются в силе. Но сегодня, с высоты новых задач и требований, мы чувствуем острую потребность знать больше о том времени». «В этом месте доклада мне хотелось услышать нечто такое, чего я — делегат тех исторических съездов — не знал, — раздраженно замечает Байбаков. — Тем более что генеральный секретарь подчеркнул: «Нынешний состав Политбюро, большинство членов ЦК не знали о важных деталях и итогах расследования репрессий».

Касаясь сталинского периода, Горбачев старался соблюсти баланс «хорошего» и «плохого». Но Байбакову показалось, что баланс нарушен. Он пишет: «Если в прошлом любые негативные явления приписывались врагам народа, “врагам партии”, а все достижения — “вождю”, то теперь, по-моему, совершается та же ошибка, но с обратным знаком: все плохое приписывается Сталину, а все положительное делалось, мол, вопреки ему».

Любое упоминание Сталина в негативном контексте вызывало у Байбакова протест. Он заводился, ввязывался в спор. И не успокаивался, пока не исчерпывал весь запас аргументов.

Через два года после этого пленума истекли полномочия Байбакова как депутата Верховного Совета СССР.

«Что я сделал полезного для своих избирателей как депутат Верховного Совета? — подводил он итог своей депутатской деятельности. — Оказывал им посильную помощь в строительстве жилья, дорог, приобретении транспорта и в других делах. Я выслушивал наказы избирателей и всегда старался по возможности выполнить их. Когда я приезжал в Кировабад или в Баку, то видел результаты своей деятельности и нередко слышал: “Это, Николай Константинович, вы помогли сделать: пустить трамвай в Черном городе, проложить дорогу… Помните, вы нам помогли с трубами, с выделением денег на строительство магистрали?..”»

Весной того же 1989-го Байбакова пригласили в ЦК КПСС. Как выяснилось, не его одного. Компанию ему составили Громыко, Тихонов, Ломако, Долгих и другие — большая группа ветеранов номенклатуры. От их имени выступил бывший министр машиностроения С. А. Афанасьев. Он призвал собравшихся сложить полномочия членов ЦК. Дальше один за другим начали говорить приглашенные: «В ходе перестройки от членов ЦК требуется напряженная деятельность, полная отдача сил… Необходимо периодически обновлять центральный орган партии… Время перестройки — время молодых… Мы желаем товарищам новых успехов в революционном обновлении нашего общества…»

Выступление председателя Президиума Верховного Совета СССР А. А. Громыко на XXVII съезде КПСС. 26 февраля 1986. [ТАСС]

Тут же было зачитано заранее заготовленное обращение в ЦК. В нем говорилось, что, будучи избранными на XXVII съезде КПСС, в период после съезда многие члены ЦК вышли на пенсию, и поэтому «нам в интересах дела перестройки необходимо сложить с себя полномочия членов Центрального Комитета». Генеральный секретарь ЦК Горбачев выразил ветеранам большую благодарность и пожелал им крепкого здоровья.

«Что ж, это естественный процесс, думал я, возвращаясь со Старой площади, — пишет Байбаков. — Мы свое действительно отработали. Ну, а спросят: “Что за свою жизнь вы сделали?” — отвечу: “Кое-что сделал, когда был наркомом, министром и председателем Госплана”. Свидетельством тому шесть орденов Ленина, звезда Героя Социалистического Труда, орден Октябрьской Революции, два ордена Трудового Красного Знамени, многие медали. Награжден высшими орденами почти всех стран, входящих в Совет экономической взаимопомощи. Я, правда, давно их не носил. Звезду Героя Труда одно время прикреплял к лацкану темно-синего праздничного пиджака, а потом из-за всевозможных пересудов по поводу наград и ее снял и убрал к другим орденам и медалям. К сожалению, основания для разговоров имелись. Ну зачем, скажем, Брежневу или Черненко было навешивать столько геройских звезд? За какие такие особые заслуги?»

Должность — Байбаков

Итак, в жизни Байбакова наступил новый этап. Он начал работать в Институте проблем нефти и газа (ИПНГ) АН СССР. Ему придумали должность. В 1988–1993 годах он числился главным научным сотрудником лаборатории геологических проблем нефти и газа, а с 1993 года — главным научным сотрудником группы экспертов. Или, лучше сказать, его должность называлась — Байбаков.

Институт возник на базе кафедр и лабораторий Московского института нефти и газа им. И. М. Губкина. Создавал его ректор «губкинского» В. Н. Виноградов. Его деятельно поддерживал Байбаков. Он тогда еще возглавлял Госплан и, хлопоча о создании ИПНГ, возможно, готовил себе «запасной аэродром».

На первых порах ИПНГ делил «жилплощадь» с «Губкинским» институтом, научные сотрудники теснились по углам. Приход Байбакова вызвал замешательство: куда посадить? Недолго думая, академик Анатолий Дмитриевский уступил Байбакову свой кабинет, а сам приютился в одной из общих комнат. Когда ИПНГ обретет отдельное здание, кабинеты Дмитриевского и Байбакова окажутся рядом, разделенные большой приемной.

Байбаков ходил на службу три дня в неделю. В понедельник, среду и пятницу за ним присылали машину.

Дмитриевский вспоминает: «Однажды Николаю Константиновичу нужно было лететь в командировку. А тут вышла проблема с билетами. Он решил позвонить министру авиации России. Помощница вежливо сообщила, что начальника нет на месте. “Как же так, — сетовал он, — когда я возвращался в Госплан после заседаний в Кремле или после командировок, моя секретарша всегда докладывала, кто звонил, и я обязательно перезванивал. А тут прошло уже четыре дня!” Я ему посоветовал позвонить какому-нибудь министру, который знает и его, и министра авиации. Николай Константинович так и поступил. Все уладилось. Тут же перезвонил министр авиации с извинениями, вспомнил, как председатель Госплана СССР заметил его в Перми и пригласил на работу в Москву».

Президент СССР М. С. Горбачев (справа) и председатель Верховного Совета РСФСР Б. Н. Ельцин (слева) беседуют в президиуме IV съезда народных депутатов. 17–27 декабря 1990. [РИА Новости]

В свободные от работы дни, которых стало гораздо больше, чем прежде, Байбаков любил пройтись к Патриаршим прудам, прогуляться по Старому Арбату, заглянуть в магазины. «Бросалось в глаза, что очереди за продовольственными и промышленными товарами из года в год росли, а полки магазинов пустели, — рассказывал он. — Слушал, читал, наблюдал, размышлял и пытался найти определение нынешнему состоянию общества, его все более усугублявшимся трудностям и в экономике, и в социальной сфере, и в межнациональных отношениях».

В институте Байбаков работал над проблемой нефтеотдачи пластов. Не мог смириться с тем, что при разработке месторождений из недр извлекается лишь 40 % геологических запасов. Занимали его также технологии использования газа в сжатом и сжиженном виде на всех видах транспорта, включая авиационный.

Истосковавшись за годы работы в Госплане по родной и любимой топливной отрасли, Байбаков теперь отводил душу. Как главный специалист в СССР по нефти и газу он был нарасхват и немало времени проводил в командировках. В 1990-х четырежды выезжал в регионы страны и дважды — за границу. Например, Миннефтегазпромом СССР был на неделю командирован в Норвегию по приглашению норвежской государственной компании «Статойл». Ознакомился там с разработкой нефтяных и газовых месторождений на Северном море. Посетил международную выставку в Штутгарте, где демонстрировались техника и технология нефте- и газодобычи. Добрался вертолетом до одного из морских месторождений нефти, расположенного в 130 километрах от норвежского побережья. Был поражен масштабами нефтегазодобычи: оказалось, «Статойл» получает в год более 40 миллионов тонн нефти из 92 миллионов тонн, добываемых в стране на шельфе Северного моря. Кончилось тем, что возглавлявший делегацию первый заместитель министра нефтяной и газовой промышленности СССР Б. А. Никитин пригласил президента «Статойл» с группой специалистов приехать в СССР и провести переговоры об их участии в освоении советских нефтяных месторождений.

Поездка в Норвегию воодушевила Байбакова. Он проникся надеждой, что на основе новой техники и технологии удастся добиться освоения советских шельфовых месторождений. По этому поводу он направил записку на имя председателя Совета министров СССР Н. И. Рыжкова. В ней речь шла об освоении Сахалинского шельфа — весьма перспективного нефтегазового района Дальнего Востока. Рыжков переадресовал записку в Министерство нефтяной и газовой промышленности. Предполагалось, что шельфовые проекты будут разрабатываться иностранными инвесторами и операторами в рамках соглашений о разделе продукции (СРП). Было заключено несколько таких соглашений, но к разработке месторождений на шельфе Сахалина так и не приступили.

Байбаков напряженно следил за развитием топливной отрасли. Оно внушало ему тревогу. Только за 1989–1991 годы добыча нефти снизилась более чем на 100 миллионов тонн, а в 1992 году ожидалось дальнейшее снижение еще примерно на 70 миллионов. Резко сократилась добыча угля. Прекратился рост добычи газа, и наметилась тенденция к ее снижению. Посоветовавшись с ветеранами нефтяной и газовой промышленности, он направил в конце 1991 года президенту СССР М. С. Горбачеву и президенту Российской Федерации Б. Н. Ельцину записку о тяжелом состоянии топливно-энергетического комплекса. Изложил в ней свои соображения. На этой записке М. С. Горбачев наложил резолюцию: «Тов. Силаеву И. С. Прошу обсудить записку Н. К. Байбакова». И. С. Силаев в ответ на эту резолюцию 4 октября 1991 года наложил свою: «1. Минэкономики, тт. Трошину, Троицкому. 2. ГК ТЭК, т. Маргулову. Прошу рассмотреть поставленные Н. Байбаковым вопросы, направленные на улучшение работы ТЭК, и принять необходимые решения».

Никаких решений принято не было. Кончилось коллективной отпиской перечисленных организаций: «Хотя вопросы, поднятые в записке Н. Байбакова, заслуживают внимания, беда в том, что по ряду таких вопросов принимались решения правительства, но они не выполняются». После этого Байбаков дважды побывал на приеме у министра топлива и энергетики РФ В. М. Лопухина. Однако и здесь ничего не добился.

Летом 1990 года Байбаков съездил в Монголию по приглашению правительства этой страны. Посетил несколько предприятий, ознакомился с некоторыми проблемами социально-экономического развития МНР. Провел встречи с членами кабинета министров и ведущими специалистами различных отраслей народного хозяйства. В итоге пришел к выводу о существенном росте монгольской экономики за последние десять лет. Но отметил, что намеченное на 1991 год резкое увеличение зарплаты — на 16 % — не подкреплено соответствующим ростом производства товаров и услуг. «Это может подстегнуть инфляцию», — предостерег он премьер-министра Д. Бамбасурэна. Тот возразил, заявив, что у монголов низкий жизненный уровень и что заработную плату надо повышать несмотря ни на что, особенно низкооплачиваемым работникам. Так-то оно так, согласился Байбаков, а все же делать это нужно по мере роста производства и производительности труда. Иначе денег у населения будет больше, чем выпускается товаров и услуг, что приведет к опустошению полок в магазинах, а это, в свою очередь, вызовет недовольство населения, как происходит сейчас в СССР. Бамбасурэн сердечно поблагодарил советского гостя за полезную беседу и сказал, что рассмотрит его предложения.

В последний год существования СССР Байбаков был жаден до работы. Он будто предчувствовал грядущий закат великой эпохи, прозревал наступление нового времени, где ему уже не будет места. И поэтому с радостью откликался, когда к нему обращались за помощью. Он, в частности, вошел в состав межведомственного координационного совета при концерне «Газпром». И здесь ему тоже нашлось чем заняться. Он начал всячески содействовать переводу авто- и других видов транспорта на сжатый и сжиженный газ. В стране уже было построено 350 газозаправочных станций (ГЗС). На сжатом и сжиженном газе работали более 300 тысяч автомобилей, хотя при лучшем использовании этих станций на таком топливе их могло бы работать в два раза больше. Предстояло также переводить на газовое топливо тракторы, тепловозы и самолеты. Записку по этой проблеме Байбаков в конце 1989 года передал президенту АН СССР Г. И. Марчуку. Газ — экологически чистый продукт, говорилось в записке, он содержит в четыре раза меньше двуокиси углерода, нежели бензин, в то время как семьдесят процентов загрязнения воздуха приходится на выхлопные газы автомобильного транспорта. Так что, если весь автомобильный транспорт перевести на газовое топливо, он в четыре раза меньше будет выбрасывать отравы в атмосферу.

— Не ограничивайся резолюцией, а прочти, — сказал он Марчуку.

Тот обещал.

В 1990 году Байбакову позвонили из Академии наук и предложили поехать в Хабаровск. Там намечалось выездное заседание бюро Научного совета АН СССР, на котором хотели обсудить обеспечение Дальнего Востока топливом и энергией.

«Самолет приземлился в Хабаровском аэропорту утром, — вспоминал Байбаков. — В прежние времена меня встречали бы и секретарь крайкома партии, и председатель крайисполкома, и внешне эта встреча напоминала бы встречу старых друзей, которые давно не виделись. На этот раз я прилетел как пенсионер, да и с самого начала дал себе слово поступать везде и во всем как рядовой гражданин, никому не сообщать о своем приезде. И все-таки нас встретили по всем правилам гостеприимства, отвезли на машине в одну из лучших гостиниц города. Еще по дороге из аэропорта я пристально вглядывался в улицы и переулки, но не узнавал тех мест, по которым в 1936 году маршировал, находясь на военной службе на Дальнем Востоке. <…> Хабаровск преобразился до неузнаваемости».

На выездном заседании Научного совета АН СССР было заслушано 15 докладов и 10 сообщений. Говорили о том, что на Дальний Восток из Западной Сибири завозится около 20 миллионов тонн нефти и нефтепродуктов. Хотя есть реальная возможность покрыть эту потребность за счет добычи сахалинской нефти и газа. «Вопросы энергосбережения должны быть поставлены на первое место и решаться в первую очередь, — наставлял Байбаков. — Сделав это, мы повысим эффективность использования энергоресурсов при производстве промышленной и сельскохозяйственной продукции, на транспорте и в других отраслях. При этом капиталовложения, направленные на осуществление мероприятий по энергосбережению, будут в 2–3 раза меньше по сравнению с затратами, необходимыми для увеличения добычи топлива, которое бы потребовалось в производстве продукции без энергосберегающей политики».

Спустя несколько дней Байбаков отправился на одну из пограничных застав — познакомиться со службой и бытом солдат и офицеров. Вспомнил свою службу, свой артиллерийский полк, прошедший на военных учениях путь от Никольско-Уссурийска до Хабаровска.

Воскресенье московский гость посвятил осмотру городских достопримечательностей. Стояла жара, и сопровождавший Байбакова уполномоченный Госплана СССР по Дальневосточному району А. Г. Попов предложил выпить кваску. Байбаков согласился. К бочке с квасом тянулась большая очередь. «Мужчины и женщины безропотно стояли на солнцепеке с бидонами, канистрами и, когда подходила их очередь, молча расплачивались и отходили, — описывал Байбаков открывшуюся перед ним картину. — Никто из них не требовал долива, люди смирились с безобразиями. Могло ли быть такое, если бы стоял не один квасной киоск, а десяток в округе? — подумал я и, взяв свою кружку, облокотился о металлическую трубу длинной загородки, напоминающей загон для крупного рогатого скота».

— Что это такое? — спросил Байбаков.

— Как, разве вы не знаете? — удивился сопровождающий. — Это охранная зона для очередников за водкой и вином.

— Это кошмар какой-то! — возмутился Байбаков.

— Сейчас стали давать по талонам две бутылки в месяц, и загородка эта стала ни к чему, — пояснил Попов.

Позже Байбаков гулял по городскому парку с прудами и лодочной станцией. Когда поднимался по аллее к гостинице, невольно услышал разговор двух женщин.

— И кто это придумал «застой»? — говорила одна. — Какой черт сказал, что «застойный» период плохой? Как же мы, Клава, в этом периоде хорошо жили!

— И верно, Шура, все у нас было! Редко в очереди стояли. Сыты и одеты были всегда.

Он задержал шаг и оглянулся.

— Вы чем-то недовольны? — спросил. — Вы что, голодные, что ли?

— А вы сыты?

— Вполне.

— Дело не в том, сыт или не сыт… Ведь с каждым днем в магазинах все хуже и хуже, на рынке дороговизна, какой никогда не было в «застойном» периоде. А какой народ стал злой!

— Так что же, надо вернуться?

— Конечно, надо.

Мужчины, шедшие за женщинами, также выразили желание вернуться в «застой».

«Сворачивая к гостинице, подумал я: многие не понимают, что возврата назад нет, но и новое общество нужно строить не наспех, а с учетом специфических особенностей российской экономики и психологии людей», — завершает Байбаков свой рассказ о поездке в Хабаровск.

Сам-то он понимал, что возврата назад нет. Но не сразу ответил себе: для него это горькое понимание или радостное?

Хроника пикирующей страны

1991 год стал последним в истории СССР. Ситуация в стране начала накаляться с января. Дальше шло по нарастающей.

12 января. Подразделения армии и КГБ захватывают телецентр и другие стратегические объекты в Вильнюсе.

20 января. В Баку вводят войска.

22 января. Публикуется указ об изъятии купюр достоинством 50 и 100 рублей и ограничении выдачи наличных.

9 февраля. В Литве в ходе опроса о независимости 90,5 % участников высказываются за суверенитет.

19 февраля. Борис Ельцин предлагает Михаилу Горбачеву уйти в отставку с поста президента СССР.

1 марта. Начинаются массовые забастовки шахтеров.

3 марта. В Латвии и Эстонии в ходе опросов подавляющее большинство граждан поддерживают суверенитет.

Президент Украины, Л. М. Кравчук (слева), председатель Верховного Совета Белоруссии С. С. Шушкевич (в центре) и президент России Б. Н. Ельцин (второй справа) после подписания соглашения о создании Содружества Независимых Государств в Беловежской пуще. 18 декабря 1991. [РИА Новости]

10 марта. В Москве проходит массовый митинг (500 тысяч участников).

17марта. На референдуме 76 % участников высказываются за сохранение СССР.

2 апреля. В три-четыре раза повышены розничные цены.

9 апреля. Парламент Грузии провозглашает независимость страны.

17 апреля. В Армении решено национализировать имущество компартии.

23 апреля. В Ново-Огарево руководители девяти республик решают начать работу над договором о Союзе Суверенных Государств.

7 июня. Верховный совет Украины принимает решение о переходе под юрисдикцию УССР союзных предприятий и организаций.

12 июня. Борис Ельцин избран президентом России, Гавриил Попов и Анатолий Собчак — мэрами Москвы и Ленинграда.

17 июня. В Ново-Огарево Михаил Горбачев и руководители девяти республик согласовывают проект союзного договора.

20 июля. Борис Ельцин издает указ о департизации госорганов, учреждений и организаций.

6 августа. Опубликован текст союзного договора. Его подписание намечено на 20 августа.

Дальнейшее известно.

«Русь слиняла в два дня. Самое большое — в три… Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска и не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом буквально ничего». Русский философ и публицист Василий Розанов, автор этих часто цитируемых слов о Февральской революции, не предполагал, что они станут метафорой катастрофы, которая может подстерегать Россию в драматичные моменты истории. Ведь и в три августовских дня 1991 года не осталось «буквально ничего» от советской империи, казавшейся несокрушимой.

Четвертого декабря «Независимая газета» сообщила со ссылкой на пресс-секретаря президента РСФСР Павла Вощанова, что Борис Ельцин 6 декабря отправляется в Минск. «Прессу российский лидер против обыкновения брать не собирается, потому что планирует помимо официальных неофициальные переговоры, — писала газета. — В это же время, как стало известно из достоверных источников, в Минск приедет и президент Украины Леонид Кравчук…»

Седьмого — восьмого декабря были подписаны Беловежские соглашения.

Двадцать пятого декабря на телеэкранах появился Михаил Горбачев, и страна услышала: «Дорогие соотечественники! Сограждане! В силу сложившейся ситуации с образованием Содружества Независимых Государств я прекращаю свою деятельность на посту президента СССР…»

В тот же день в 19.38 советское знамя на флагштоке Кремля сменилось трехцветным российским триколором.

Прощаясь с Горбачевым, прощаясь с эпохой

К Горбачеву Байбаков не имел никаких личных счетов. Взысканий от генсека не получал, публичным разносам не подвергался, да и проработал-то с ним всего пять месяцев. Сам ли ушел с поста председателя Госплана или к тому был принужден'? Судя по его воспоминаниям, сам. Но если даже допустить с немалой вероятностью, что намек ему все же был сделан, то и здесь не имелось повода дляличной обиды. Уходила вся «старая гвардия», и Байбаков лишь разделил общую участь.

Нет, Байбаков предъявлял Горбачеву счет иного рода - счет исторический. Он считал последнего генсека виновным в развале страны. По его мнению, именно Горбачев с пришедшим ему на подмогу Ельциным довели до краха великую державу. В оценке их исторической роли экс-председатель Госплана совершенно совпадал с народным большинством. Как и миллионы его сограждан, он связывал Горбачева и Ельцина одной веревочкой. Что, в общем-то, справедливо. Тогдашняя, мягко скажем, нерасположенность друг к другу двух реформаторов, изменивших ход отечественной истории, общеизвестна. Но объективно они не были антагонистами. Ельцин противостоял Горбачеву по закону отрицания отрицания, идя в реформах дальше. По сути, он был, как говаривали в советские времена, наследником- и продолжателям, или, пользуясь новейшей терминологией, преемником. Не будь Горбачева с его перестройкой, не было бы и Ельцина с его кардинальными преобразованиями - как раз в том-то, считал Байбаков, и заключалась беда.

Приход Горбачева к власти Байбакова скорее обрадовал, нежели огорчил. Когда на пленуме, посвященном 70-летию Октября, новый генсек говорил, что брежневский период, особенно с середины 70-х годов, характеризовался такими явлениями, как консерватизм, стремление плыть по течению, не решать назревшие проблемы, предаваться самолюбованию и самообольщению, - Байбаков в душе с ним соглашался. Он и прежде, в бытность Горбачева секретарем ЦК по сельскому хозяйству, его неплохо знал, не раз с ним встречался, чаще всего — на заседаниях Комиссии Политбюро по продовольственным проблемам. «Горбачев был одним из самых активных участников заседаний. - вспоминал Байбаков. - Он часто вносил дельные конкретные предложения по тем или иным- вопросам- сельского хозяйства, умело увязывал их с общим состоянием дел в экономике. Чувствовалось, человек хорошо знает свое дело, точно нащупывает больные места и находит обдуманные решения. Не удивительно, что наши взгляды и наблюдения чаще всего совпадали».

Воодушевило Байбакова и внимание нового генсека к топливно-энергетическому комплексу. В 1984 году впервые за всю послевоенную историю произошло падение нефтедобычи, и в сентябре 1985-го Горбачев лично приехал в Западную Сибирь. Байбаков сопровождал, его в этой поездке. Но когда, характеризуя последнее брежневское десятилетие, Горбачев употребил слово «застой», Байбаков в своих мемуарах с ним категорически не согласился. Замедление темпов развития - да, это имело место, но застой?..

Поспешность в проведении реформ - вот что еще Байбаков ставил в вину Горбачеву. Считал, что «разрушать систему централизованного планирования, и управления с ходу было нельзя: в условиях дефицита материальных ресурсов и монопольного положения производителей многих видов продукции переход к рынку должен отличаться особой осмотрительностью и серьезнее регулироваться». Что, будучи юристом по образованию, Горбачев мог не знать всех тонкостей планирования, к этому Байбаков относился с пониманием. Вспоминал, как в 1976 году вел с Горбачевым беседу о развитии овцеводческих хозяйств в Ставропольском крае, где он был тогда первым секретарем крайкома партии, и предложил ему перейти на работу в Госплан СССР на пост первого заместителя по сельскому хозяйству. «Горбачев тут же заторопился, поднялся со стула, проговорил: "Я с этой должностью не справлюсь" и, попрощавшись, быстро вышел из кабинета, - рассказывает Байбаков. - Тогда он понимал, как важно, находясь на ключевых постах в государстве, располагать необходимыми знаниями экономических процессов. Став президентом СССР, Горбачев шел по пути, на который ориентировали его советники».

Байбаков пенял генсеку на излишнюю доверчивость к советникам, которые вели его «не туда». В результате быстрого роста зарплаты и отставания производства товаров народного потребления, отмечал Байбаков, эмиссия денег из года в год нарастала. «Если бы мне в бытность председателем Госплана сказали: "Товарищ Байбаков, ты закончил год с эмиссией в 20 миллиардов рублей, не обеспеченной товарным покрытием", я бы с ума сошел, наверное. А при Сталине меня бы обвинили во вредительстве, и если сразу бы не расстреляли, то в лагерь упекли наверняка. Теперь же это называют платой за переход крынку».

Байбаков хорошо помнил, как на встрече в ЦК 8 апреля 1985 года Горбачев говорил: «Если сделать только одно: по-настоящему использовать то, что есть, можно добиться существенного улучшения положения дел в народном хозяйстве». Так почему же тогда не использовали мощный социально-экономический потенциал страны? Почему начали авральный переход от плановой экономики к рыночной?

Главным же преступлением Горбачева перед историей Байбаков считал разрушение социальной системы, на которой держалась страна. «Преодолеть застойные явления», «придать ускорение экономике», «внести элементы демократии в политическую и общественную жизнь» - эта горбачевская риторика выражала стремление перестроить здание социализма, не ломая его основ. Но вскоре стало ясно, что оно перестройке не поддается. Как только из фундамента были вынуты краеугольные камни (страх, партийное всевластие, цензура), началось обрушение. Обнажились социальные язвы. Вырвались на поверхность годами загоняемые под спуд национальные проблемы и противоречия. На предоставленное право открыто выражать трудовой и гражданский протест страна отозвалась шахтерскими забастовками. На дарованную свободу собраний - людским морем на Манежной и в Лужниках. А был еще Сумгаит. Были Тбилиси и Вильнюс. И Нагорный Карабах. И танки в Баку. И статья Нины Андреевой «Не могу поступиться принципами». И «митинговый путч» Гидаспова в Ленинграде. И речь на XIX Всесоюзной партконференции Юрия Бондарева, сравнившего перестройку с «самолетом, который подняли в воздух, не зная, есть ли в пункте назначения посадочная площадка».

Все это вместе взятое и стало, считал Байбаков, предвестием скорого краха державы, начало которому положил Горбачев. «Он знал, что делал, создавая хаос, - пришел к убеждению экспредседатель Госплана. - Видимо, определенные силы, стоящие за его спиной, настойчиво толкали его к "подвигу" Герострата? Почему он оказался их заложником? Это, конечно, станет известным суду истории, и думаю, не очень отдаленному. Нравственное и политическое двурушничество этого человека, его "подпольная" душа, по-моему, ныне видны каждому».

Предъявлять Горбачеву исторический счет за то, что он не сделал или сделал не так, охотников немало. Но беспристрастной «калькуляцией» горбачевских удач и промахов могут заниматься только люди, не связанные с последним, советским, правителем ни общим номенклатурным прошлым, ни служебными отношениями. Байбаков не был таким человеком. 

Часть V. Последние годы

У истоков «Газпрома»

В августе 1989 года был создан «Газпром». К появлению этого крупнейшего игрока на мировом энергетическом рынке Байбаков, как авторитетный и влиятельный знаток отрасли, просто не мог не приложить руку.

Преобразовать Министерство газовой промышленности СССР в государственный газодобывающий концерн предложил Виктор Черномырдин. Он и был тогда главой Мингаза. Потом рассказывал:

«“Ветры перестройки” бушевали уже вовсю. Ведь что получалось? Я — министр, власть у меня огромная, а сам как кукла на ниточке: ни начальника департамента сменить не могу, ни начальника главка — все только с разрешения или согласования в Совмине СССР. И не за себя обидно — за дело, за людей обидно! Я что, не видел, куда все идет? Что отрасль объявлена “экстенсивной”? Заработанная валюта вся забирается, а и добывающую, и транспортную системы постоянно поддерживать надо, реконструировать, средства нужны, и средства громадные… <…> Мы начали искать выход — что делать дальше? Надо было спасать отрасль. Думали с коллегами… И — приняли решение. Вошли в правительство с предложением, чтобы нам дали возможность уйти из государственной министерской структуры и перейти напрямую — в хозяйственную. То есть такую вот мощную министерскую структуру перевести на систему работы по закону о предприятии. <…> Мы решили использовать этот закон о предприятии применительно к нашей отрасли, преобразовать министерство в концерн».

С этой идеей Черномырдин начал ходить по кабинетам, искать поддержки. Всюду слышал одно и то же: министерство на хорошем счету, прибыль приносит, зачем же вместо него какой-то концерн создавать? «Самое трудное для меня, — вспоминал Черномырдин, — было убедить Бориса Евдокимовича Щербину. Тогда в правительстве были разные комитеты, и он руководил Комитетом по ТЭКу, был заместителем председателя правительства. Щербина был очень цельный человек, с сильным характером. Впервые услышав о Газпроме, он возмутился: “Ты что, хочешь, чтобы я своими руками развалил министерство?” <…> Помню, как Борис Евдокимович долго меня слушал, потом спросил: “Что ты хочешь?” Я ответил: “Чтобы вы меня поддержали”. В конце концов я его убедил. Щербина ответил: “Единственное, что могу пообещать, — я не буду тебе вредить, не буду мешать. Доказывай в ЦК”. А вот Н. К. Байбаков в одно касание, сразу понял преимущество того, что мы предлагали. <…> Нельзя было дальше так — мы остановились, перестали развиваться. Уж кто-кто, а он это знал… Он трезво смотрел на вещи. К созданию Газпрома он отнесся с пониманием».

В 1998 году Борис Ельцин освободил Виктора Черномырдина от должности премьер-министра, и тогда же правительство потребовало от «Газпрома» выплаты многомиллиардной налоговой задолженности. После того как налоговая полиция начала конфисковывать имущество «Газпрома», компания была вынуждена заплатить налоги. В этом году «Газпром» впервые показал убытки. Зазвучали предложения разделить концерн на ряд самостоятельных организаций: по добыче, транспорту, продаже. Того же требовал Международный валютный фонд. В те месяцы Россия ускоренно шла к дефолту и готова была выполнить любые требования фонда ради получения кредитов. Стремясь предотвратить разделение «Газпрома», группа авторитетных специалистов обратилась с открытым письмом к президенту Ельцину. Фамилия Байбакова стояла там первой. Письмо было опубликовано 24 июня 1998 года в газете «Труд». Возможно, именно оно помогло спасти «Газпром» от фактической ликвидации.

Ходатай по общественным делам

В 1993 году Байбакову предложили возглавить общество российско-азербайджанской дружбы. «Нужен человек, пользующийся безусловным авторитетом и доверием как с той, так и с другой стороны», — объяснили ему.

«Принимая во внимание мой преклонный возраст, организаторы общества не были уверены в моем согласии баллотироваться на этот пост, — вспоминает Байбаков. — Но я решил, что не следует отказываться от предложения, учитывая обстановку, которая сложилась после развала Советского Союза, в частности, резкое обострение межнациональных отношений и разрыв экономических связей, особенно в моей родной нефтяной отрасли. И вот организаторы общества, в основном бывшие бакинцы, проживающие в Москве, провели большую работу по созыву учредительной конференции. Она состоялась в Доме дружбы народов, и я на ней был единогласно избран председателем Общества российско-азербайджанской дружбы. Были избраны правление, президиум правления и три вице-президента. Здесь же утвердили устав нашей общественной межрегиональной организации».

После этого Байбаков полетел в Баку. Его сопровождал Александр Ромашин, избранный вице-президентом этого общества.

«Когда мы прилетели, — вспоминает Ромашин, — нас никто не принимал. В то время президентом Азербайджана был лидер “Народного фронта” Абульфаз Эльчибей. Но Николай Константинович не растерялся: решил увидеться с полуопальным Гейдаром Алиевичем Алиевым, с которым у него в советские годы сложились хорошие отношения. В 1969–1982 годах тот работал первым секретарем ЦК КП Азербайджана, а затем пять лет был первым заместителем председателя Совмина СССР и членом Политбюро ЦК КПСС. Возвратившись в июле 1990 года в Азербайджан, Алиев первое время находился в Баку, но местные власти потребовали от него покинуть столицу, и тогда он отправился в родную Нахичевань».

Вот туда, в Нахичевань, и отправился Байбаков. Он тепло встретился и поговорил с Алиевым, а через пару дней вернулся в Баку, где ему была обещана встреча с Эльчибеем.

На встречах в Азербайджане Байбаков подробно излагал цели и задачи Общества российско-азербайджанской дружбы, рассказывал об экономических связях двух республик, особо выделяя связи в области нефтяной промышленности. В конце беседы с тогдашним главой республики Эльчибеем Байбаков затронул вопрос о помиловании пятерых русских солдат, осужденных азербайджанским трибуналом и приговоренных к смертной казни за участие в войне в Нагорном Карабахе на армянской стороне. Глава республики выразил готовность к сотрудничеству. Об осужденных солдатах сказал, что приостановил исполнение приговора.

В октябре 1995 года Байбаков снова приехал в Азербайджан. На этот раз в составе российской правительственной делегации, возглавляемой первым вице-премьером А. А. Большаковым. Байбаков участвовал в подписании соглашений по развитию экономических отношений между Россией и Азербайджаном. Вновь была теплая встреча с Алиевым, длившаяся полтора часа. Побывал он тогда и в своем родном Ленинском районе, и на морских нефтяных месторождениях.

Была и еще одна поездка в Азербайджан — в июне 1998 года. В тот визит Байбаков побеседовал с главой республики Гейдаром Алиевым и президентом нефтяной компании Натиком Алиевым, посетил свой родной район — Балаханы, встретился с руководством НГДУ «Балаханынефть», побывал на могиле отца и матери.

В марте 1999 года президент Азербайджанской Республики Гейдар Алиев вручил Байбакову орден Славы. На торжественной церемонии в президентской резиденции он произнес: «Дорогой Николай Константинович! С глубоким удовлетворением вручаю вам высшую награду Азербайджана — орден Славы. Вы, Николай Константинович, для нас родной человек, наш земляк, бакинец, азербайджанец коренной. Все годы после того, как уехали из Азербайджана, вы не теряли с нами связи, постоянно посещали Азербайджан, работая в Москве, занимались многими проблемами развития нашей республики. Именно азербайджанские нефтяники, азербайджанские соотечественники неизменно оказывали вам высокое доверие, выдвигали и избирали вас депутатом Верховного Совета СССР. Сегодня ваш день рождения, Николай Константинович… И я рад, что в день своего рождения вы здесь, в Азербайджане, в Баку, среди своих старых друзей. Рад, что именно в день вашего рождения я имею честь вручить вам высшую награду Азербайджанского государства».

Оставив госслужбу, Байбаков стал, можно сказать, ходатаем по общественным делам. Это продолжалось в течение всех 1990-х, принесших немалые испытания его старым товарищам и бывшим сослуживцам. Вот, к примеру, письмо, которое он направил на имя президента Российской Федерации Б. Н. Ельцина 9 декабря 1997 года:

«Уважаемый Борис Николаевич!

Обращаюсь к Вам вторично от имени государственных служащих бывшего Госплана СССР, так как мое письмо от 5 мая 1997 года не попало к Вам, а было направлено Вашими помощниками в Министерство труда и социального развития, хотя в этом не было никакой необходимости.

Я как бывший руководитель несу ответственность за судьбу этих людей. Они на склоне лет оказались в нищете, получая пенсию 340–370 тысяч рублей, в то время как уходящие сейчас на пенсию с аналогичных должностей служащие в Министерстве экономики РФ получают пенсию с доплатой к ней в размере более одного миллиона рублей.

Многие из них проработали в Госплане СССР по 30–40 лет, являясь квалифицированными специалистами, имеющими ученые степени докторов, кандидатов наук, были отмечены многими государственными наградами и другими знаками отличия.

Поймите, что люди, отдавшие лучшие годы своей жизни служению интересам государства, добросовестно трудившиеся на своих рабочих местах, сейчас не имеют возможности не только обеспечить себя питанием, но даже купить необходимые лекарства.

Сложившуюся систему материального обеспечения пенсионеров данной категории считаю исключительно несправедливой и унизительной.

Несмотря на экономические трудности в стране, все-таки решаюсь, уважаемый Борис Николаевич, обратиться снова лично к Вам с просьбой найти возможность положительно решить вопрос о распространении на государственных служащих бывшего Госплана СССР, ушедших на пенсию до издания Вами Указа от 16 августа 1995 года № 854, ежемесячной доплаты к получаемой государственной пенсии, применительно к порядку, установленному Постановлением Правительства Российской Федерации от 31 января 1996 года № 83 для лиц, замещающих государственные должности РФ и должности федеральных государственных служащих.

По имеющимся сведениям, вопрос о ежемесячной доплате к государственной пенсии государственным служащим, которые ушли на пенсию до 1996 года, решен Вами положительно для прокуратуры, Министерства иностранных дел, Министерства путей сообщения, Министерства финансов, Моссовета.

Считаю, что расходы государства для этой категории госслужащих не будут обременительными, так как их осталось немного».

Судя по всему, президент не согласился с бывшим председателем Госплана. Как после рассказали ветераны-госплановцы, для них денег не нашлось

«При Сталине в долг не брали»

Получив статус пенсионера союзного значения, Байбаков приобрел право, которого на государственной службе никогда не имел: публично высказываться о чем бы то ни было. И прежде всего — о положении дел в стране, в том числе о действиях ее руководителей. Потеря должности разомкнула ему уста. Чем с ненасытной жадностью стали пользоваться журналисты. Байбаков не отказывал в интервью. Регулярно их давал, не делая исключений для иностранных корреспондентов и даже для радио «Свобода», в его глазах не переставшего быть «вражеским».

Чаще всего его спрашивали: в какую из советских эпох экономическое положение страны было наиболее устойчивым? И раздавался ответ, будто высеченный в граните: «При Сталине в долг не брали». Это было не только про экономику. Это было про все, чем в его представлении сильна и славна была сталинская эпоха. Это было про твердый порядок. Про высокую ответственность руководителя («ты положишь на стол партбилет!»). Про «план — закон». Про «пятилетку — в четыре года». Про бесплатную медицину и образование. Про победы советских спортсменов. Про достижения советской науки и культуры. «При Сталине в долг не брали» — звучало гимном ТОЙ эпохе и одновременно упреком эпохе НЫНЕШНЕЙ. Меж слов сквозило: «А новые наши вожди, предатели и перевертыши, все прос…ли». А иной раз и не сквозило — прямо говорилось: «С глубокой горечью и обидой наблюдаю, как искажается история, как дискредитируются социальные завоевания нашего народа. И делают это, пользуясь средствами массовой информации, подчас те, кто еще несколько лет назад с пеной у рта отстаивал противоположные взгляды. Признаюсь, очень тяжело переживаю такой ход событий. Почему то, что сделано руками нашего народа при высокой активности коммунистов, сводят на нет?»

Байбаков испытывал острый, мучительный разлад с новой реальностью. Ему в ней все не нравилось. Он, в частности, болезненно воспринял упразднение Госплана. Переживал от того, что с централизованным планированием покончено, а задача созданного взамен Министерства экономики свелась к прогнозированию экономического развития страны. «Я убежден, что в вопросах улучшения продовольственного снабжения мы по-прежнему недопустимо отстаем, — писал он, — а в перестройке управления, наоборот, необоснованно торопимся, отдавая на откуп рыночной стихии огромный народнохозяйственный комплекс».

Почему-то сокрушался, что ликвидировали «Птицепром», дался он ему: «Спрашивается, зачем это сделано? Кому выгодно разрушение хорошо работавшей и оправдавшей себя системы птицеводства? Кому на руку отсутствие продовольствия в стране?»

Горевал, что на многих предприятиях всю прибыль стали использовать на повышение зарплаты — и вот итог: производство не расширяется, производительность труда не растет, затраты не снижаются, а «увеличивающаяся прибыль, как ширма, скрывает эти негативные явления».

Был не согласен с тем, что значительно повысили зарплату работникам государственных учреждений и многих научно-исследовательских институтов. Считал, что сделано это напрасно — отдача от них нулевая.

«Мне, честно говоря, становится страшно, — читаем в его мемуарах. — Идет регресс по многим направлениям. Почти нет предприятий, которые в новых условиях хозяйствования рванули вперед, обеспечивая высокую производительность труда, расширение ассортимента и увеличение выпуска продукции. На мой взгляд, многие трудовые коллективы стоят в стороне от экономической реформы. Не испытав сколько-нибудь заметного роста жизненного уровня, скорее наоборот, почувствовав его снижение, большая часть населения относится безучастно к экономическим преобразованиям».

Байбаков не жалел проклятий в адрес молодых экономистов горбачевского призыва, вроде Григория Явлинского с его программой «500 дней». Считал, что товарная агония (с карточками на сахар, масло, крупу, пустыми прилавками универмагов) — это их рук дело. «Как-то в 1989 году зашел я в ГУМ. Проходя по его линиям, заглядывал в тот или иной торговый отдел и все больше убеждался, что о прежнем наличии товаров напоминают лишь названия отделов. С горечью и недоумением взирали люди на необычные своей пустотой витрины. <…> Такого положения не наблюдалось даже в так называемые застойные годы». Экс-председатель Госплана был искренне убежден, что пустые прилавки — результат отказа от плановой экономики, а вовсе не ее закономерный итог. «Прежде такое положение в экономике поручили бы выправлять Госплану, который умел воздействовать на непредвиденные события и процессы. <…> Раз решено отказаться от планового регулятора, то следует найти какие-то другие рычаги. Разрушить старое мы успели, а создать новое не торопимся».

Посетив ГУМ второй раз — в 1992 году, когда уже были отпущены цены, — Байбаков отметил большие перемены, но не счел их отрадными: «Почти на всех ранее пустовавших прилавках появились товары, но цены на них “кусаются”, и многие люди проходят мимо».

Само собой, доставалось от него и Егору Гайдару, чье правительство, «ориентируясь на рекомендации Международного валютного фонда в расчете на получение крупных иностранных кредитов, недооценило опасности попадания в долговременную финансовую зависимость от Запада». Яков Уринсон рассказывает: «Я запомнил один разговор, когда он приехал к нам в Министерство экономики (я тогда уже был министром) на новогодний вечер. Посидели, выпили, потом я пошел его провожать. Мы были одни, и, одеваясь, уже почти в дверях он говорит: “Эх вы… Мы такую державу создали, а вы все прос… ли”. Я говорю: “А сколько людей вы погубили!” Он психанул ужасно».

Байбаков сравнивал свое поколение руководителей с нынешним — и приходил в отчаяние. Его поколение — поколение сталинских наркомов — жило в обстановке, когда приходилось отвечать головой за свои ошибки и промахи, если они наносили вред государству. А эти?! — сокрушался он. Ничто им не грозит за бесчисленные провалы, а то и хозяйственные преступления, катастрофы, гибель шахтеров, аварии самолетов. Некому держать ответ, все сходит с рук. Иногда их сравнивают с большевиками. Что ж, определенное сходство есть. Большевики ведь тоже брались за дела, в каких не были сведущи, вспомните «красных директоров». Но они, в отличие от нынешних деятелей, не имея никаких дипломов, все-таки были сметливее. А что же теперь? — не унимался сталинский нарком. Разве наши «демократы» (это слово, как и «реформаторы», Байбаков употреблял, только беря в кавычки) оказались людьми здравого практического смысла? Разве сумели они пойти на компромисс с опытными, не принимающими их идей кадрами? Напротив, ввели запреты на определенные профессии — плановиков, разработчиков стратегических экономических программ. И вот бездумно разогнаны в высших органах управления кадры опытнейших хозяйственников…

1990-е стали для Байбакова временем невыносимо чужим. Временем краха всего, чему всю жизнь служил и во что верил. Временем горьких раздумий. Именно тогда были написаны его мемуары, все десять томов. Взялся за них, ибо считал, что «нынешние “реформаторы” и “демократы” пытаются оклеветать все, что сделано нашим народом», и надо, мол, ответить на эту клевету. «Да, — писал, — у меня есть собственная точка зрения на историю и современность, которая позволяет мне оценивать факты, события и явления с позиции государственного деятеля и гражданина. Я за объективный анализ каждого периода развития нашей страны».

В это трудно поверить, но, если вдуматься, все перемены в России, отсчет которым был начат в 2000 году, когда к власти пришел Владимир Путин, поддавались прогнозу еще тогда, когда Ельцин стоял на танке, а Горбачев был загнан не в Форос, а в последний тупик коммунистического правления. Следовало ожидать, что пройдет какое-то время, и жизнь, по Бродскому, «качнется вправо, качнувшись влево». Так и случилось. Маятник российской истории совершил свой привычный попятный ход. И тоска по Госплану, по сталинской модели экономики, одолевавшая Байбакова после крушения СССР, материализовалась в законотворчестве, речах политиков, общественных дискуссиях второго десятилетия 2000-х.

Пример такой материализации — вышедшая в 2021 году книга «Кристалл роста. К русскому экономическому чуду». Ее авторы — заместитель секретаря Общественной палаты РФ Александр Галушка, заместитель полномочного представителя президента РФ в Центральном федеральном округе Артур Ниязметов и помощник заместителя секретаря Общественной палаты РФ Максим Окулов. С их точки зрения, советская Россия в 1929–1955 годах установила мировой рекорд по темпам роста экономики. И главное объяснение этому чуду — плановая система хозяйствования. Авторы проанализировали, как работала сталинская экономика, и нашли в ней немало привлекательного. Как пишет в предисловии к «Кристаллу роста» режиссер Никита Михалков, именно тогда «кратно увеличивались доходы людей, снижались цены, росли сбережения граждан». Читателя подводят к мысли, что такая экономика, если внедрить ее в современной России, позволит добиться сталинских темпов роста. Для этого надо реализовать пять слагаемых: 1) планирование; 2) использование зарубежных технологий и привлечение иностранных специалистов; 3) директивное повышение эффективности (задания по внедрению новой техники); 4) денежно-кредитная (монетарная) политика; 5) предпринимательство (личные приусадебные участки и артели).

На выход книги откликнулся исследователь плановой экономики Алексей Сафронов. Вступая в полемику с авторами «Кристалла роста», он пишет: «Сталинская модель, особенно в том виде, в котором она сложилась после войны, в четвертую пятилетку, базировалась на сильном внутреннем напряжении всех элементов. Госплан должен был прессовать министерства и предприятия внедрять новые технологии и более жесткие нормы расхода ресурсов и трудозатрат, для этого сам Госплан должен был держать штат контролеров и постоянно играть в “кошки-мышки” с министерствами, которые, разумеется, на все лады пытались доказывать, что госплановские требования они не тянут. При этом никакие темпы не были достаточны. Когда планы 1946 и 1947 годов были перевыполнены, план на 1948 год был повышен. <…> То есть даже небольшое снижение темпов — преступление. К моменту смерти Иосифа Виссарионовича сталинская система — это система, в которой Госплан прессует министерства, министерства прессуют предприятия, а правительство прессует Госплан и время от времени расстреливает его председателей».

Не выдерживает критики и тезис авторов книги, что государственный строй не имеет значения и, если плановую систему хозяйствования внедрить в любой стране мира, эту страну ждет бурный экономический рост. «Помимо административного принуждения и экономических стимулов, — продолжает полемику Сафронов, — значительным слагаемым сталинской системы были стимулы моральные, риторика, что мы все трудимся ради общего блага и светлого будущего, а лучшие трудяги становятся знатными людьми, прославляются в газетах и ездят к Сталину в Кремль на приемы. А согласятся ли работяги столь же самоотверженно впахивать на хозяев — вопрос. Боюсь, что без “идейной” компоненты набор условий для роста все-таки будет неполным».

Что же касается пяти слагаемых — ну, например, предпринимательства в виде личных приусадебных участков и артелей… Здесь у авторов книги тоже не все ладно. «В 1935 году был принят “Примерный устав сельскохозяйственной артели”, который просто упорядочил прежнюю практику, установив предельный размер разрешенного личного приусадебного хозяйства, — напоминает Сафронов. — В 1939 и в 1946 гг. выходили постановления, смысл которых сводился к борьбе с чрезмерно разросшимся личным хозяйством. То, что приусадебные хозяйства давали до половины (а в отдельные периоды — больше половины) сельскохозяйственной продукции, — это проблема колхозной модели, а не ее заслуга. Это означает, что огромные средства, которые государство тратило на сельхозтехнику и мелиорацию, давали мизерную отдачу т. к. колхозникам было невыгодно трудиться в колхозном хозяйстве. По итогам 1950 г. колхозники тратили на общественные работы 73 % рабочего времени и имели с этих работ 19,5 % денежных доходов. На работу в государственных и кооперативных организациях, т. е. своего рода “отходничество”, уходило 10 % времени и приходилось 19,4 % доходов. Личные подсобные хозяйства отнимали 17 % времени, но давали 46,1 % всех доходов колхозников. То есть личное приусадебное хозяйство для колхозника было более чем в 10 раз выгоднее общественного».

Даже эти неточности и натяжки (а их в книге гораздо больше) дают повод предположить, что авторам было не так важно разобраться, как работала сталинская система, сколько презентовать идеи для сегодняшнего дня.

Верил ли Байбаков, когда горевал о ликвидации Госплана, что эти идеи через тридцать лет после перехода России к рынку вдруг возродятся и будут подаваться как прогрессивные, способные обеспечить высокий рост отечественной экономики в настоящем и будущем?

«Я хочу дожить до ста лет»

Байбаков жил в просторной квартире в центре Москвы. Гранатный переулок, 10. Знаменитый «брежневский» дом, где обитала советская элита, преимущественно члены Политбюро. Хозяйкой квартиры на шестом этаже была дочь генсека Галина Брежнева (потом туда въехал последний председатель Верховного Совета РСФСР Руслан Хасбулатов), а двумя этажами выше имел квартиру Байбаков. В этой квартире его, пенсионера союзного значения, однажды навестил Дмитрий Украинский, давний верный соратник. За разговором выяснилось, что Байбаков не оформил толком персональную пенсию и не имеет понятия, какие льготы, поликлиники, санатории ему полагаются.

О сдержанности Байбакова во всем, что касалось его самого, рассказывал и Виктор Черномырдин: «Ни разу Николай Константинович не обратился ко мне с личной просьбой. Возглавляя правительство, я сам интересовался, не нужно ли чего. Он категорически отказывался».

В сентябре 1999 года после тяжелой болезни умерла его дочь — Татьяна. Ей было 58 лет. Байбакова в те дни поддерживали близкая к семье племянница, Галина Байбакова, сын Сергей и внучка Маша.

«Он старел и понимал это, — пишет М. В. Славкина, биограф Байбакова. — Разговоров о своем самочувствии не переносил на дух. Что тут говорить — и так все понятно. Старость — не радость. А жаловаться на свои болячки? Да никогда в жизни! Валерий Михайлович Серов [бывший заместитель Байбакова в Госплане. — В. В.] рассказывает: “Когда я ему звонил и спрашивал, как он себя чувствует, Николай Константинович отвечал: "Что ты пристаешь с дурацким вопросом? Мне еще и 150 нет, а возможности человеческие до 300 лет". — "Николай Константинович, — удивлялся я, — подожди, какие 150?" — "Да вы ничего не понимаете, — говорил он. — Работа наркомом-министром — это год за два. Работа в Госплане — год за три. Вот и получается… А вообще, что у тебя? Давай по делу". Но силы его оставляли…”»

В феврале 2006 года 94-летний Байбаков выступил на «круглом столе» в Совете Федерации с анализом современного состояния нефтяной отрасли России и посетовал, что «33 тысячи нефтяных скважин списаны как нерентабельные, хотя в них остаются солидные запасы нефти». Его выступление встретили аплодисментами. Никаких решений, однако же, принято не было.

Председатель Госплана СССР (1965–1985), до этого нарком и министр нефтяной промышленности СССР Н. К. Байбаков (слева) на заседании расширенной коллегии Министерства экономического развития и торговли РФ 29 марта 2005 [РИА Новости]

Ему было 96, когда он сломал ногу. «Как он мужественно боролся с болезнью! — вспоминал его сын Сергей. — В то время надо было видеть его глаза. Напряжение мышц до тряски и холодный пот с лица. Но поднялся! Вот что значит сила воли!»

Владимир Коссов рассказывает: «Он хотел дожить до ста лет. Я от него не раз слышал, что у него бабушка дожила до ста шести лет. После его ухода на пенсию мы иногда виделись, и он все время говорил: “Я хочу дожить до ста лет”».

Тридцать первого марта 2008 года Байбаков умер от пневмонии, три года не дожив до желанного рубежа. Похоронили его на Новодевичьем кладбище.

Он начал воплощаться «в пароходы, в строчки и в другие долгие дела» еще при жизни.

В 1995 году со стапелей завода «Красное Сормово» сошел теплоход «Николай Байбаков».

В 1997 году по инициативе Международной топливно-энергетической ассоциации и группы энергетиков был создан Межрегиональный общественный фонд содействия устойчивому развитию нефтегазового комплекса им. Н. К. Байбакова.

Дальше было посмертное увековечение.

В марте 2011 года самолету Ту-154М (бортовой регистрационный номер RA-85056) авиакомпании «Ютэйр» было присвоено имя «Николай Байбаков». Далее оно перешло к самолету Boeing 737–800 (бортовой регистрационный номер VQ-BJG) той же компании.

В 2012 году на Аллее героев в городском парке Альметьевска (Татария) установили бюст Н. К. Байбакова.

В 2013 году ОАО «Сургутнефтегаз» ввело в эксплуатацию месторождение им. Н. К. Байбакова.

В 2017 году в школе № 67 Сабунчинского района Баку установили бюст Н. К. Байбакова, а самой школе присвоили его имя.

Им. Н. К. Байбакова названа также улица в Краснодаре.

* * *

В истории страны Байбаков остался не как многолетний председатель Госплана и даже не как политический долгожитель. Настоящее имя ему — отец нефтегазового комплекса. Именно Байбакову сегодняшняя Россия обязана своим сырьевым благоденствием и — одновременно — сырьевым проклятием. «Второе Баку», Самотлор, Уренгой, Сургут, Ромашкинское… Эти топливные форпосты закладывались Байбаковым. Только они и продлили жизнь советскому режиму. Только на них и держится нынешний режим.

Развитие геологоразведочных работ, бурение глубоких скважин, внедрение различных конструкций забойных двигателей, кустовое разбуривание месторождений, финансирование НИОКР — это была его стихия, его призвание, его главное дело жизни. Узкий специалист в своей отрасли, типичный представитель советской технократической номенклатуры, Байбаков даже во главе Госплана не смотрелся как политическая фигура, любой секретарь ЦК, даже не член Политбюро, выглядел весомее.

Был ли он сталинистом? Несомненно. Сам не стеснялся в этом признаваться: «Я до сих пор не скрываю того, что был в числе тех, кто учился у Сталина, считая, что его ясный и решительный стиль должен быть присущ руководителям любого ранга. Где бы я ни работал при Сталине и после него, я, следуя его примеру, всегда в меру своих сил старался внимательно выслушать каждого, с кем работал, искать истину в сопоставлении различных мнений, добиваться искренности и прямоты каждого личного мнения».

По воспоминаниям людей, с ним когда-то работавших, Байбаков именно так, по-сталински, требовал от подчиненных безукоризненной исполнительской дисциплины, заставлял их работать без сна и отдыха, не терпел вранья, призывал докладывать полную правду о положении дел, чтобы потом самому принять решение. На многих своих фотографиях он выглядит добродушным, умиротворенным, благостным. Это обманчивое впечатление. Он был матерым номенклатурным волком. Его аппаратная выучка по степени отточенности могла соперничать только с его же аппаратным чутьем. Он был предельно осторожен в высказываниях, его мемуары — образец суровой самоцензуры. Но его воспитанная годами службы оглядчивость иногда «брала отпуск». Например, позволяла прекословить Хрущеву. Потому что с Хрущевым подобное позволялось. Да, могло стоить должности (что, как мы знаем, с Байбаковым и произошло), но все-таки не угрожало свободе и жизни. Когда же опять подморозило, к Байбакову вернулась необходимая выдержка, и Брежневу он уже старался не возражать, по крайней мере по принципиальным для генсека вопросам.

Были ли у него враги, недоброжелатели? «Наверняка были, как у любого, столько лет занимавшего государственные посты, — говорит Яков Уринсон. — Но в рамках той системы и тех правил игры он все-таки, на мой взгляд, был человеком порядочным. Я не слышал, чтобы он кого-то подставил или, не дай бог, посадил».

Почему он уцелел на ледяном ветру российского XX века?

Нам видится ряд причин, но ни одна их них не является истинной, поскольку не имеет документального подтверждения.

Начать с того, что Байбаков был наркомом, но не был вождем. Это отличало его от занимавших аналогичную должность Ворошилова (нарком обороны), Молотова (нарком иностранных дел), Микояна (нарком внешней и внутренней торговли), Кагановича (нарком тяжелой промышленности, нарком топливной промышленности, нарком путей сообщения), Ежова (нарком внутренних дел), Орджоникидзе (нарком тяжелой промышленности), Берии (нарком внутренних дел). То были вожди. Их портреты печатались в газетах и на обложке «Огонька». Их речи звучали по радио. Они имели всенародную славу, пользовались любовью рабочего класса, колхозного крестьянства и трудовой интеллигенции, вызывали безграничное доверие масс — и тем грандиозней было ошеломление, когда кто-то из них вдруг оказывался «вредителем» (Ежов), «английским шпионом» (Берия) или умирал загадочной смертью (Орджоникидзе). Именно популярность, политическое влияние, большой аппаратный вес, близость к Сталину — все, чем обладали эти наркомы, несло им угрозу, и нередко смертельную.

Иное дело Байбаков. Дорасти до статуса вождя ему не позволил ряд обстоятельств.

Он никогда не занимал партийную должность — не был до прихода в наркомат секретарем райкома-горкома-обкома и не являлся политическим назначенцем.

Он не служил в ЧК, многим давшей путевку в высшие эшелоны власти.

Он не входил в сталинский ближний круг (вы не найдете в архивах ни одной фотографии, запечатлевшей Байбакова рядом с Хозяином).

Он сторонился внутрипартийных группировок, не вступал ни в какие альянсы.

Он никому ни разу не перешел дорогу.

Его положение в сталинском правительстве, не укрепленное ничем, кроме рутинной работы на отрасль, не предполагало выступлений на съездах и пленумах.

Никто в народе не знал, как выглядит «товарищ Байбаков». С его портретами не ходили на праздничные демонстрации. Его именем в 1930—1940-е годы ничего не назвали, как, скажем, именем Кагановича (Московский метрополитен) или Микояна (Московский мясокомбинат). И умри он тогда своей смертью, его не похоронили бы у Кремлевской стены, как Я. М. Свердлова, А. А. Жданова, Ф. Э. Дзержинского, К. Е. Ворошилова, С. М. Буденного.

Уцелел он, возможно, и потому, что ничем не ломал общего ряда. Участвовал в партийных чистках. Не противился доносам и арестам. Что надо — говорил. Что надо — подписывал, в том числе и «расстрельные списки», к которым в те годы не один нарком приложил руку. Вновь подчеркнем: достоверных документов на сей счет нет в нашем распоряжении. Но приходит на память снятый на закате СССР фильм «Любовь с привилегиями». Его действие происходит в 1989 году. Будучи на отдыхе в закрытом санатории, высокопоставленный пенсионер, бывший первый заместитель председателя Совета министров СССР Константин Гаврилович Кожемякин (Вячеслав Тихонов), знакомится с Ириной (Любовь Полищук), женщиной гораздо моложе него, рядовой сотрудницей этого санатория, которой поручили встретить Кожемякина и отвезти его в санаторий вместо заболевшего водителя. Между ними возникает роман, Кожемякин делает Ирине предложение, увозит ее с собой в Москву и женится на ней. Ирина попадает в круг советской элиты, знакомится с высокопоставленными соседями. Пользуясь связями мужа, она наводит справки об обстоятельствах ареста и осуждения своего отца, который после войны, в 1952 году, был репрессирован и расстрелян. Выясняется, что в сталинские времена ее новый муж был одним из тех, кто подписал акт о вредительстве в министерстве, в результате чего ее отец и был репрессирован. После ознакомления Ирины с материалами уголовного дела между супругами возникает непреодолимая напряженность. Ирина не считает возможным продолжать связывать свою жизнь с человеком, причастным к гибели ее отца, и уходит от него.

В фильме точный выбор натуры: дом, где живет Кожемякин, — Гранатный переулок, 10. Тот самый элитный («брежневский») дом, где в 1990-м (год выхода фильма на экран) проживал Байбаков, тоже, как мы помним, заместитель председателя Совмина.

Как пишут в титрах, «персонажи и события вымышлены, любые совпадения случайны».

Не исключено, что серьезные передряги обошли Байбакова стороной еще и потому, что он был типичный «крепкий хозяйственник». Он прожил с этой ролью весь свой начальственный век и ни разу ей не изменил. Возможно,инстинкт самосохранения подсказывал ему держаться этой роли, настаивать на ней (не зря же в его мемуарах превалируют «закачка воздуха в нефтяные залежи», «метод законтурного заводнения», «сохранение пластового давления»), В этой роли он был относительно безопасен для более амбициозных представителей кремлевской номенклатуры, а потому и сам находился в относительной безопасности. Хотя есть и противоположное мнение. Объясняя, почему Байбаков не был членом или хотя бы кандидатом в члены Политбюро (должность председателя Госплана СССР отвечала подобному статусу, примеры — Вознесенский, Талызин, Маслюков), Владимир Коссов выдвигает такую версию: «В составе высшей номенклатуры брежневского периода он был едва ли не единственной реальной фигурой. Потому что, в отличие от партсекретарей, был связан с материальным производством и прежде всего — с топливным комплексом, на котором держалась вся экономика, а значит, и власть. Наделить Байбакова статусом члена Политбюро значило бы сделать его супервлиятельным и тем самым нарушить баланс в партийной верхушке. Имелась и другая причина, весьма субъективная: сам Байбаков был напрочь лишен вождистских амбиций».

Байбаков проработал в Госплане 22 года (из них четыре при Хрущеве) и ушел оттуда ровно тогда, когда истек срок его полномочий. Эти полномочия закончились не волей нового генсека. Их прервало время. Исчерпавшая свой ресурс распределительная экономика отправлялась в небытие, а приходившему ей на смену свободному рынку не нужен был начальник.

За долгую жизнь Байбакову довелось пережить ряд крушений.

Он пережил крушение сталинской системы власти.

Крушение косыгинской реформы.

Крушение плановой экономики.

Крушение СССР.

Не потерпела крушения только его вера в правильность советского устройства жизни. Эта вера оказалась несокрушимой.

…Тридцать первого мая 1990 года на Новодевичьем кладбище хоронили Петра Фадеевича Ломако, бывшего министра цветной металлургии, в 1962–1965 годах — председателя Госплана СССР. После траурного митинга свою горсть земли бросил на гроб и Байбаков. Потом он подошел ко вдове. Сказал: «Не убивайся… К сожалению, это естественный процесс. Из всех сталинских наркомов я один остался».

Последним сталинским наркомом, доживающим свои дни, он потом оставался еще восемнадцать лет.

Библиография

Архивы

ГА РФ

Ф. 5446. Оп. 59. Д. 1. Л. 41–42.

Ф. 5446. Оп. 59. Д. 40. Л. 86–87.

РГАНИ

Ф. 89. Оп. 30. Д. 246.

Ф. 17. Оп. 165. Д. 150.

РГАСПИ

Ф. 17. Оп. 134. Д. 13. Л. 58.

Ф. 17. Оп. 134. Д. 87. Л. 58–59.

Ф. 17. Оп. 134. Д. 140. Л. 53–58.

Ф. 17. Оп. 134. Д. 143. Л. 2.

Ф. 17. Оп. 163. Д. 1187. Л. 117–118.

Ф. 17. Оп. 163. Д. 1197. Л. 35.

Ф. 17. Оп. 163. Д. 1209. Л. 116–117.

Ф. 17. Оп. 163. Д. 1237. Л. 71.

Ф. 17. Оп. 163. Д. 1247. Л. 86.

Ф. 17. Оп. 163. Д. 1270. Л. 42.

Ф. 17. Оп. 163. Д. 1428. Л. 18–18 об.

Ф. 17. Оп. 163. Д. 1479. Л. 196, 197.

Ф. 17. Оп. 163. Д. 1481. Л. 79.

Ф. 17. Оп. 171. Д. 508. Л. 2–6.

Ф. 82. Оп. 2. Д. 566. Л. 19–19 об., 102, 103–104.

Ф. 599. On. 1. Д. 251. Л. 1-30.

Ф. 599. On. 1. Д. 363. Л. 114–150.

Ф. 599. On. 1. Д. 695. Л. 67-100.

Ф. 614. On. 2. Д. 15. Л. 1-15.

Ф. 653. On. 1. Д. 673. Л. 5-10.

Ф. 653. Оп. 3. Д. 25. Л. 5.

Госархив Краснодарского края

Ф. Р-1490.

Литература

Аксенов Ю. С. Апогей сталинизма: Послевоенная пирамида власти И Вопросы истории КПСС. 1990. № 1.

Андриянов В. Косыгин. М.: Молодая гвардия, 2013.

Антипов В. Госплан. Вчера. Сегодня. Завтра. М.: Концептуал, 2019.

Арбатов А. Человек Системы: Наблюдения и размышления очевидца ее распада. Мой XX век. М.: Вагриус, 2002.

Архивы Кремля. Президиум ЦК КПСС, 1954–1964: В 3 т. М.: РОССПЭН, 2004.

Байбаков Н. К. Биография. М.: Фонд инноваций им. Н. К. Байбакова, 2018.

Байбаков Н. К. Государство и план. М.: Фонд инноваций им. Н. К. Байбакова, 2020.

Байбаков Н. К. Дело жизни: Записки нефтяника. М.: Фонд инноваций им. Н. К. Байбакова, 1984.

Байбаков Н. К. Из трудовой биографии И Нефтегазовый комплекс в годы Великой Отечественной войны. Вып. 1. М.: Науч. — техн, о-во нефтяников и газовиков им. И. М. Губкина, 1995.

Байбаков Н. К. Курсом технического прогресса//Труд. 1980. 1 марта.

Байбаков Н. К. Моя Родина — Азербайджан. М.: Фонд инноваций им. Н. К. Байбакова, 2001.

Байбаков Н. К. Нефтяной фронт. М.: Фонд инноваций им. Н. К. Байбакова, 1995.

Байбаков Н. К. От Сталина до Ельцина. М.: Фонд инноваций им. Н. К. Байбакова, 1998.

Байбаков Н. К. План и рынок — не враги, а партнеры // Труд. 2006. 4 февр.

Байбаков Н. К. Пошла к черту эта демократия И Комсомольская правда. 2002. 28 окт.

Байбаков Н. К. Современной России нужна система планирования // Независимая газета. 2001. 22 февр.

Байбаков Н. К. Сорок лет в правительстве. М.: Фонд инноваций им. Н. К. Байбакова, 1993.

Байбаков Н. К. Централизованное планирование — завоевание социализма И Плановое хозяйство. 1981. № 2.

Байбаков Н. К., Гарушев А. Р., Антониади Д. Г. Кубань — колыбель нефтегазовой промышленности. Краснодар: Кубанский гос. технол. ун-т, 2004.

Бовин А. XX век как жизнь. М.: Центрполиграф, 2003.

Брежнев Л. И. Рабочие и дневниковые записи: В 3 т. М.: Историческая литература, 2016.

Волкогонов Д. А. Семь вождей: В 2 т. М.: Новости, 1995. Т. 2.

Гвишиани А. Д. Из записок зампреда: Феномен Косыгина. М.: Фонд культуры «Екатерина», 2004.

Зубкова Е. Ю. Кадровая политика и чистки в КПСС (1949–1953) И Свободная мысль. 1999. № 6.

Кауль Т. Н. От Сталина до Горбачева и далее. М.: Прогресс, 1991.

Конторович А. Э., Нестеров И. И., Салманов Ф. К. и др. Геология нефти и газа Западной Сибири. М.: Недра, 1975.

Косыгин: Вызов премьера / сост. Н. К. Байбаков и др. М.: Алгоритм, 2012.

Матвейчук А. А., Фукс И. Г. Истоки российской нефти: Исторические очерки. М.: Древлехранилище, 2008.

Микоян А. И. Так было. М.: Вагриус, 1999.

Млечин Л. М. Брежнев. М.: Молодая гвардия, 2011.

Млечин Л. М. Вожди СССР. М.: Молодая гвардия, 2020.

Нефть России. 2011. № 2.

Пихоя Р. Г. Советский Союз: История власти, 1945–1991. М.: Изд-во РАГС, 1998.

Работа Госплана СССР как искусство возможного: Беседа Алексея Сафронова с Владимиром Коссовым. М.: Новое литературное обозрение, 2018.

Рыжков Н. И. Главный свидетель. М.: Эксмо, 2009.

Славкина М. В. Байбаков. М.: Молодая гвардия, 2010.

Стенограммы заседаний Политбюро ЦК РКП(б), 1923–1938: В 3 т. М.: Федеральное архивное агентство; Российский гос. арх. социально-политической истории; Гуверовский ин-т войны, революции и мира, 2007.

Таубман У. Хрущев. М.: Молодая гвардия, 2008.

Фельдблюм В. Бесплановая Россия (к 90-летию создания и 20-летию разрушения Госплана СССР) И Politforums.net

Хлевнюк О. В. Сталин: Жизнь одного вождя. М.: Corpus, 2015.

Хлевнюк О. В. Сталин и Орджоникидзе: Конфликты в Политбюро в ЗО-е годы. М.: Изд. центр «Россия молодая», 1993.

Черняев А. Дневник помощника президента СССР. М.: Терра, 1997.

Черняев А. Шесть лет с Горбачевым: По дневниковым записям. М.: Прогресс-Культура, 1993.

Чуев Ф. Так говорил Каганович: Исповедь сталинского апостола. М.: Родина, 2019.

Шаттенберг С. Леонид Брежнев: Величие и трагедия человека и страны. М.: РОССПЭН, 2018.

Юнь О. М. Планирование: уроки истории и перспективы. М.: РГНФ, 2014.

1

В 1963 году (по другим данным — в 1957-м) ученый был вынужден уехать из СССР. Жил в Варшаве, а затем — с 1969 года — в Париже. — Примеч. ред.

(обратно)

2

Сейчас Никольский переулок. — Примеч. ред.

(обратно)

Оглавление

Четыре разговора (вместо предисловия)

Николай Константинович Байбаков. Краткая биография

Часть I. «Вы мне не оставляете выбора, товарищ Сталин»

  Два бакинца

  Байбаки

  Школа с политическим уклоном

  Ни слова о личном

  Инженер — это звучало гордо

  Сбылась заветная мечта

  Заложники необоснованных планов

  «Меня забрал Каганович»

  «Железный Лазарь»

  В заместителях у Кагановича

  На совещаниях в Кремле

  «Клава, у меня нет времени на ухаживания»

  На войне моторов

  Приказано уничтожить

  Под бомбежкой

  Нефтедобыча будет прирастать Сибирью

  На промыслах Кубани и Башкирии

  «Лаврентий, дай Байбакову все, что он просит»

  «Дура, Берия говорит! Мне нужен Байбаков»

  Коренные производственники и политические назначенцы

  Отсрочка от ГУЛАГа

  Нарком, но не вождь

  Предварительные итоги

  Газопровод Саратов — Москва

  «Ленинградское дело» и «дело Госплана»

  Не приобрел и не потерял

  Со дна Каспия

  «Не хотел своим мнением давить на свободу дискуссии»

  Под контролем Л.З.Мехлиса

  Прощаясь со Сталиным, прощаясь с эпохой

Часть II. «Никита Сергеевич, я не экономист»

  «Смутное время»

  Авария или открытие?

  Неожиданное назначение

  «Кагановичу ничего не говори…»

  Спасти Главгаз

  Госплан велит распахать и засеять

  Байбаков принимает Неру и Ганди

  «Вот и я был там же»

  Донбасс ликует и… грозит забастовкой

  Совнархозы вместо министерств

  Ответственное поручение

  Попал в немилость

  Держись, корова из штата Айова!

  Шесть в одном

  Сталина выносят из Мавзолея

  Брошен на «химию»

  Застолье с заговорщиками

  Прощаясь с Хрущевым, прощаясь с эпохой

Часть III. «Леонид Ильич, я на этой должности уже работал»

  Не зовут на разговор, ничего не предлагают

  Возвращение в госплан

  Экономисты с совнархозовским опытом

  Новое время — новые задачи

  Косыгин

  «Наша система производит не одежду, а показатели»

  Статья в «Правде» становится сенсацией

  Шоколад «Аленка» и автомобиль «Жигули»

  Брежнев атакует Байбакова и Косыгина

  Сожженный прогноз

  «Ну, Николай, расскажи, как тебя японцы лупили…»

  «Нас вернули обратно, к старым баранам»

  «Я к вашим услугам с открытой душой»

  Под гипнозом «лучшей пятилетки»

  Колбаса как символ благосостояния

  «Николай, лети на Кубу»

  Испытание БАМом

  Госплан уполномочен заявить: живем не по средствам

  Назначен виноватым

  Пугачева Байбакову: «Я вам спою еще на бис»

  «Ввод советских войск в Афганистан явился для меня полной неожиданностью»

  Страна погружается в депрессию

  «Черная дыра»

  Председатель госплана поощряет «нетрудовые доходны»

  Пятнадцать лет в тандеме

  Прощаясь с Брежневым, прощаясь с эпохой

Часть IV. «Пора, Михаил Сергеевич»

  Промежуточные вожди

  Картошка требует озона

  Покровитель и опекун

  «Чиновно обласканный Хинт»

  Горбачев начинает перестройку

  Антиалкогольная кампания: тяжелое похмелье

  Госплан эпохи Байбакова

  «Правда, что ты ставишь вопрос об уходе?»

  Синекура

  Последний пленум

  Должность — Байбаков

  Хроника пикирующей страны

  Прощаясь с Горбачевым, прощаясь с эпохой

Часть V. Последние годы

  У истоков «Газпрома»

  Ходатай по общественным делам

  «При Сталине в долг не брали»

  «Я хочу дожить до ста лет»

Библиография

*** Примечания ***