Волноваха [Анна Анатольевна Дюндик] (fb2) читать онлайн

Анна Дюндик Волноваха

1.

Зацепившись взглядом за острые звёзды над морем, я впервые за много месяцев застыл и почувствовал, что вот-вот могу заболеть. На войне как на войне. Не знаю, зачем я это сказал. На войне как в обычной жизни — у всех все сугубо по-разному. Моя проблема была в том, что вот уже несколько месяцев я ходил в одной и той же одежде, зарос и покрылся коркой из пота и чужой крови. Я огрубел настолько, что больше никогда не прощался с жизнью. Огрубел, а может, просто понял, что как минимум на этой войне она мне не принадлежит. На одном дыхании я проживал каждый день как последний, ничего не соображал, чудом сохранил все конечности, смахивал чужие кишки с лица, шёл-шёл-шёл вперед по обожжённой земле — и вот впервые за много месяцев что-то почувствовал.

Сначала — подступающую к моему когда-то нежному горлу болезнь, поселившуюся во всем теле. А потом я почувствовал, что месяцев было всего-то два — не так много. Два месяца накануне Пасхи, которые я провёл, как положено христианину, в молитве и посте. Точнее, жрать было нечего, а молиться под «Градами» проще, чем в церкви.

Но главное, что я почувствовал, глядя на эти звёзды, что ты тоже смотришь на них прямо сейчас. И меня накрыла волна любви, той самой, от которой я бежал по этой обожжённой земле сквозь обстрельный туман. И мне захотелось нырнуть в неё, как в море, на берегу которого я стоял и видел те же самые звёзды, которые видела ты. Какое чудо.

2.

Я очень хорошо помню 24 февраля 2022 года.

В тот день ты сказала: «Какой у тебя смешной свитер».

«Что?» — удивился я.

«Свитер смешной», — сказала она…

Мы стояли в прихожей, я отвёл от тебя глаза и посмотрел в напольное зеркало. На мне был унылый серый мешок. Ничего смешного в этом не было. Кажется, это была наша последняя встреча перед большой-большой общей бедой. Но я грустил не поэтому, а потому, что ты бросала меня и я был полон любовных страданий. Я не заметил начала войны.

3.

Когда ты меня заблокировала и любой контакт с тобой стал невозможен, я был вынужден вымарывать тебя из жизни, а вместе с тобой уходили все маркеры прежней жизни. Я перестал мечтать о море, так как не понимал, зачем оно мне без тебя. Я потерял интересы, которые строились на тебе, а это почти вся культурная программа ближайших лет. Я всё потерял, интерес к дыханию и любви. Я перестал пить, потому что боялся отключить кору головного мозга, не сдержаться и поехать к тебе. Всё было пустым. И тогда я впервые задумался о танатосе. И это немного сработало.

4.

Что я думаю о войне и той, противоположной, которая сегодня убивает моих друзей, стороне? Я стараюсь собрать мои мысли и переплавить их в ненависть. Но, возможно, еще не прошло для этого достаточно времени. Возможно, я мало увидел. Возможно, я слаб. Но единственный враг, о котором я знал и которого физически хотел уничтожить, был во мне. Он был внутри меня, он был мной. Он был тем, что когда-то я называл любовью, а сегодня он снял маску и предстал передо мной во всём своём эгоизме и великолепии. Вот его да, я ненавидел. Вся остальная ненависть была бессмысленна.

5.

Новый Завет волновал меня. Больше всего меня беспокоила притча о блудном сыне. Я никак не мог понять её. Совсем как тебя, когда ты предпочла своего мужа мне, когда ты заколола меня ему на ужин, как безвольного барашка. А я и был им, безвольным бараном, пока шёл за тобой всеми моими мыслями, в реальности следуя в Волноваху.

6.

Волноваха — то теперь было и моё имя тоже. Я получил такой позывной случайно.

— Чего ты так нервничаешь? — раздражённо говорил мне сержант. — Не волнуйся. Волноваха проклятая.

Я нервничал, потому что знал, что кто-то может умереть. Например, сержант или я. Так я стал Волновахой. Иногда я думаю, что превратился в неё — такой же грязный, разбитый, по сути никому не нужный и брошенный даже теми, кто жить не мог без меня. А оказывается, мог.

7.

Конечно, здесь уже стыдно любить тебя, но иногда по утрам, когда нужно подняться, а силы заранее кончились, я хочу услышать, как ты говоришь моё имя. Самое смешное, что если ты назовёшь меня как прежде, даже просто пришлёшь сообщение с моим нежным именем, только его, то я, минуя муть этих месяцев, взметая над войной и гордостью, я… Я мгновенно снова тебя полюблю.

8.

В учебке мы много писали в тетрадках. Прямо как в школе. Только теперь после выпускного не ждала новая жизнь.

После занятий на парте я нашёл кем-то забытый вырванный из тетради двойной листок. На нём были имена и телефоны. Я перевернул его. «Кому звонить при моей смерти» — так был озаглавлен он.

9.

Я любил не только тебя, но и твою собаку. У собаки была огромная морда лошади, и эта морда всё время поворачивалась ко мне одним глазом. Он был красив и тих. Когда ты уехала, я думал о твоей собаке. Сначала даже думал написать тебе — давай я заберу пса к себе. Я понимал, что ты не увезёшь собаку сразу, но увезёшь потом. Но собака могла подумать что угодно и затосковать. Я этого не хотел. Я был готов его забрать не из-за тебя, а из-за его морды лошади. А может, потому, что ты оставила нас обоих и я искал в нём солидарности. В брошенности, несчастности и необъяснимой нашей собачьей любви к тебе. Но ты бы не отдала, не было смысла просить. Что стало с собакой в итоге, я так и не узнал. Я уехал на войну.

10.

Один раз я увидел на войне лысую голову твоего мужа. Она принадлежала сержанту, который помогал эвакуировать местных из подвала. Ирония судьбы — твой муж так любил оружие! Дома у вас в сейфе лежало охотничье ружьё, которое твой муж любовно наглаживал, словно собственный член. Жаль, что оно так никогда и не выстрелило, твой муж бежал с тобой от войны, а я бежал от тебя на войну. Сержант не любил оружия, но умел им пользоваться. Но неважно. У сержанта и твоего мужа были совершенно одинаковые лысины, настолько, что со всех сторон, кроме лица, их головы были копией друг друга. Твой муж всегда хорошо относился ко мне, и это бесило. Сначала я думал, что у него нет чувства собственного достоинства, потом оставил этот вопрос и наслаждался его добротой. Наверное, это сыграло ключевую роль. Он во всём поддерживал тебя, даже когда речь шла обо мне. Ты выбрала его. А я бы из всех нас выбрал сержанта. В отличие от меня и твоего мужа, он был хотя бы похож на мужчину.

11.

Запах, запах, запах, твой запах, сводящий меня с ума, навсегда впитавшийся в моё сердце. Чем хорошо на войне — здесь нет и намёка на твой запах. Всё воняет гарью. Один раз я почуял намёк на него — освежитель воздуха в школьном туалете, оставшийся нести свою службу, как одинокий солдат, когда все, кто мог, бежали, вот от него пахло почему-то тобой. Я замер, когда его почуял. Так и стоял с ладонью на ширинке какое-то время. Долго стоял, вспоминал, принюхивался. Потом взял освежитель и стрелял его струёй в воздух, купаясь в любимом аромате. Как бы я хотел унести с собой этот запах. Я хотел бы ощутить его перед сном. Потом встрепенулся, вернул освежитель на место, помочился и, не глядя на него, вышел. На следующий день пустую школу окончательно разбомбили.

12.

Среди женщин тоже шла эта война.

Мать сказала жене сержанта — бери ребёнка, приезжай к нам, чего тебе там сидеть. Но она отказалась. Вместе с ней ждали мужей все её подруги. Они создали своё офицерское братство и в нём готовы были пережить всё на свете. А дома, рядом с мамой, на дармовых харчах — нет.

Я плохо запомнил эту женщину, хотя однажды она приезжала, и я на нее посмотрел. Она сказала: спасибо, что вы были рядом. Ей ответили: совершенно не за что. И это была чистая, жестокая, кровавая уже, бессмысленная правда.

13.

Чем дальше, тем больше я понимаю, что никогда не любил в тебе то, что считают красивым. Я не реагировал на холёность, уверенность, маникюр, белые зубы. Вернее, всё это мне нравилось, но сейчас, когда пространство очистилось, я ловлю себя на том, что вспоминаю как твои коленочки сходились друг к другу во время ходьбы. Что может быть смешнее и нелепее? А я люблю в тебе именно это. Сексуально люблю, страстно люблю. Все твои трещинки, из-за которых вначале не воспринимал тебя всерьёз. Может, поэтому истинная любовь, как и сила, не во внешнем, а где-то притаилась внутри.

14.

Я всегда представлял, что наша новая встреча произойдёт у моего подъезда, куда я буду идти, а ты меня ждать. Все потому, что хотелось завести тебя домой, налить чай или вина, нарезать сыру и помыть овощей и выслушать. Обнять и отпустить. Сделать всё, что ты не сделала для меня в тот вечер, который стрелой застрял в моей больной голове.

15.

В нашу последнюю мирную встречу я нарвал для тебя сирени. Мы шли ко мне, был такой томный крайне поздний вечер, и ты почувствовала сирень и как она сладко пахнет. Я тоже любил эти кусты — они были необыкновенно ароматными, с пышными шапками цветов, больших и породистых. Я всю весну ходил мимо и тонул в этом запахе. Мне нравилось, что никто не обрывает её. А тут, когда ты сказала, как сладко пахнет, я подошёл и сорвал самый высокий и пушистый. Когда ты уехала, цветок остался и благоухал всю ночь, томя меня своим сладким запахом. На утро я разглядел их. Цветочки были наполовину отжившие, некрасивые, легко опадали. Так и ты была для меня — чем-то отжившим, переходившим в новое измерение, но сохранявшей в себе неповторимый и четко узнаваемый аромат, который лился в меня по комнате, и я никак не мог найти для себя оправдания, чтобы избавиться от него наконец.

16.

Мне с детства очень нравились романтические герои. Думаю, я даже влюблялся в них, настолько хотелось идти следом, быть как они. С моими годами герои мельчали. И сегодня я шёл по тёмной улице, смотрел на густое небо, упираясь глазами в Большую Медведицу, и думал о том, что я — я единственный романтический герой, которого мне осталось любить.

17.

Вышло так, что с тобой я испытал самое сильное своё унижение. Когда стоял сначала перед твоей закрытой дверью и слушал, как мерзко открывается задвижка дверного глазка. А потом наступила тишина, и я не знал, что мне делать: колотить в эту чёртову дверь или бежать на улицу орать в твои окна. Я выбрал третье — вышел на лестницу, которая пронизывала квадратные балкончики на каждом этаже дома. И там ясно видел, что происходило у тебя на кухне. Как ты говорила по телефону и твоя недалёкая подруга со злым лицом меня увидела. Сказала тебе. И ты кинулась в комнату от меня скрываться. Только тогда я поверил, что ты знаешь, что за дверью я. И я умоляю открыть её. Только тогда у меня хватило сил повернуть и наконец уйти. Я точно знал, что ты можешь увидеть в окно, как я сажусь в такси и последний раз уезжаю от твоего дома. Но ты этого не сделала. Поэтому, когда я, грязный, побитый и голый, стоял на коленях перед этим фашистом с садовыми ножницами, я точно знал, что это не унизительно. Я рыдал от страха, унижался и просил меня пощадить, но мне ни секунды не было стыдно. Моя честь давно лежала на коврике твоей квартиры, куда я без толку пришёл в ту ночь. И ты многократно уже вытерла о неё ноги.

18.

Иногда мою нежную романтическую тоску по тебе сменяет тупая холодная ярость. Я думаю — как можно быть такой грубой жестокой сукой? Зачем ты продолжаешь писать мне?

Сначала о том, что не можешь забыть. Что любишь. Потом о том, что вернулась за собакой, потому что вы с мужем подали на ВНЖ и скоро уедете навсегда в другую страну.

И когда я не показываю, как раздавлен и убит этой новостью здесь, на войне, ты берёшься за меня по-настоящему.

Ты пишешь о том, что я не люблю тебя, что ты не чувствуешь моей нежности, раз я не пишу тебе первым, а только отвечаю на сообщения, раз я не пишу, как страдаю. Что любовь — это чувство двоих, а ты словно играешь в одни ворота. Что я не ответил на твой вопрос — а больно ли мне? И, наконец, что я просто не могу набраться смелости и честно сказать тебе, что ты мне не нужна.

Когда мне хочется ответить и что-то тебе объяснить, я иду гулять по разрушенному городу и очень быстро забываю о тебе, вспоминая, что в любой момент могу получить пулю снайпера.

Я хочу взять пистолет, снять предохранитель и расстрелять тебя в упор, истеря, что это ты уезжаешь, сука, ну ты же уезжаешь, как ты смеешь говорить мне хоть что-то. И палить до изнеможения. А потом, когда моя любовь превратится в кровавое месиво, пустить последнюю пулю в самое сердце себе, чтобы убить наконец мою нежность, раз тебе это так и не удалось.

19.

Я с каким-то заворачивающим чувством слежу за тем, как ты стараешься мне сделать больно. Сначала блокируешь в одной сети. Потом через время в другой. Вроде такие простые вещи, и каждая уже была, но как же ранят они. Как же плохо они мне делают. Мир уходит из-под ног, некуда сделать шаг. Нет сил делать вдох, и смысла нет тоже. Из последних сил я по стенке выхожу из нашего барака, ловя удивлённые взгляды других бойцов своими пустыми глазами. Я стою на вечернем холоде в одной рубахе, и на меня накатывает вся тоска этого мира, я тихо плачу от злости и бессилия, и наконец меня начинает сильно тошнить. Это продолжается долго. После тошноты мне не становится легче, мне становится пусто и горько. Я возвращаюсь, народ уже лёг. Тоже ложусь на шконку. «Опять в столовке гадость давали», — резонно замечает кто-то в темноте. Я так и не выучил их имена.

20.

В храме я встретил парней из взвода, которые завтра выступали. Их привёл командир, он стоял сбоку от строя. Они крестились следом за ним, а не архиереем. А когда он поцеловал икону перед алтарём, гуськом встали в очередь и тоже целовали. Я думал о них и почувствовал слёзы, которые впервые с начала войны были не о тебе.

21.

Мне кажется, мы все здесь немного привыкли к смерти. А к твоим «Привет. Как ты?» я никак не привыкну. Иногда я тебе отвечаю. Иногда нет. Это неважно, ты блокируешь меня, как бы осторожен в своих словах я ни был. Всё поле нашего общения заминировано, и сложно сделать на нём хоть шаг, неважно, иду я к тебе или бегу от тебя. Сам тебя я заблокировать так и не могу. На войне такая наивность простительна, и над ней никто не смеётся. Мы одинаково привыкли к смерти и к тому, что никто из нас не верит в неё до конца. Так и ждёшь, что войдёт сержант, застреленный снайпером накануне, скажет привычное — давайте чай пить. И нам удивительно, что он не входит. Мы пьём чай без него уже несколько дней. И до сих пор верим, что он придёт. Не для него, но для нас все ещё возможно, пока мы живы.

22.

Иногда перед сном, как молитву, я читаю записи моего брата, которые он присылает мне, чтобы я мог чекать его состояние.

«В четверг небольшая паника, беспричинный страх, хочется плакать, кажется, что сердце покалывает.

Пятница. Спал часа 4, возможно, чуть больше или меньше. Слабость, на работе плохо, да и везде в целом. Кажется, что ничего не получается.

Повышенное сердцебиение и давление, выпил таблетку.

Суббота. Ночью засыпал и просыпался около 5 раз. На одну больше седалита, остальные в два раза больше.

Воскресенье. Усталость, настроение в норме, если держать себя в руках».

Я тоже стараюсь держать себя в руках и чувствовать воскресенье.

23.

На войне много думаешь о совпадениях, случайны ли случайности? На 14 февраля, когда до войны оставалось 10 дней, ты прислала мне подарок — букет красных роз. Это была наша тайна — я обожаю цветы, а ты нет. Это было не самое странное в наших отношениях. Потом мы разговаривали, ты спросила, читал ли я конверт с посланием? Я обыскал весь букет, но конверта не было. Я решил, что нерасторопный курьер посеял конверт. «А что в нём было?» «Эмм. Потом скажу при встрече». Больше мы не увиделись. Я случайно нашёл конверт, когда вернулся из военкомата и уже знал, что еду на войну. Он совсем не прятался, а спокойно лежал, прислонившись к стене у окна, на котором стояли твои цветы. Очень странно, что я не нашёл его ещё тогда. Я с замиранием сердца открыл его — словно ты говорила со мной через все наши расставания и тысячи километров. В конверте была карточка с надписью «Я люблю тебя». Я так впечатлился, что написал тебе об этом, хотя до этого мы не общались около месяца. Я принял эту находку за знак и ждал, что будет дальше. Ты ответила что-то невнятное, мол, надо ж. Мы опять замолчали. Я рассказал эту историю сержанту. Мне было интересно, что он скажет. «У нас тоже один вечно крестился, а однажды забыл. Вспомнил непосредственно в атаке. И знаешь, всё равно в ту ночь вместо него застрелили другого. Ну он больше не крестился». «А что с ним теперь?» — спросил я. «Жив, как видишь», — буркнул сержант. В ту же ночь его застрелили. И тогда я понял, что знаков не существует. Есть только то, что мы хотим видеть сами.

24.

В Петров пост я ел рыбу и думал о тебе как-то отстранённо и грустно, без кровной обиды. Я смирился с тем, что ты поймала меня, как кто-то поймал эту рыбу, которую я ел. Но рыбу можно съесть, а я оставался на твоём блюде, голый и выпотрошенный, благодарный только за то, что ты взяла меня в рот, прожевала и выплюнула. Суть была в одном — в пост не едят рыбу. Я ел, потому что был на войне, а мясо я не мог есть уже после первого убиенного мной ещё до поста. И, возможно, я однажды расскажу тебе, как это было. А ты расскажешь, как и почему убиваешь меня всё это время, любовь моя.

25.

Я скучаю по тебе, о как я скучаю. Живу с мыслью о тебе и просто жду, когда это кончится. Миллион раз разложил, как пасьянс, разные варианты развития событий. Все заходили в тупик. Но это не помогает. Примерно как если миллион раз прокричать в воздух — кому нужна эта война??? — это тоже не поможет. Поэтому люди просто ждут, пока война кончится, кто-то, не дождавшись, умирает. Остальные продолжают ждать. Меня пока нет среди павших. И это хорошая новость, которая не радует, потому что я скучаю, скучаю, скучаю, любимая моя, по тебе.

26.

Иногда я просыпаюсь рано утром, ближе к рассвету, полный невысказанных претензий. Мне хочется написать тебе письмо с миллионом обвинений, каждое из которых, как игла, сидит в моём сердце. Я перевариваю твои слова, на которые не отвечал, и всё равно они меня отравили. Я моделирую свой ответ, грубый или вежливый, на ненаписанное тобой письмо. С одной стороны, я понимаю — что ни ответь, ты снова оставишь меня с дырой внутри. Отвечать бессмысленно и даже опасно. Но самое страшное знаешь что? От чего у меня действительно околевают конечности и не сразу не хочется жить? Самое страшное — если ты всё-таки больше мне не напишешь.

27.

Мы не разговаривали о политике, вернее, я не разговаривал. А ты постоянно писала мне, как военные насилуют местных. Я держался. В смысле не насиловал и не отвечал тебе, что я на войне, я ближе к изнасилованным, чем ты, но странно, что ты видишь их, а я нет. Хотя я уверен, что, если бы сержант пришёл тебя насиловать, ты бы ни мне, ни своему мужу не рассказала об этом. Он очень хорош. Я видел его в бою. Его глаза обжигают. Знаешь, я хотел бы стать сержантом, а ещё я до сих пор хотел тебя. И только одно мгновенно снижало мое либидо — твоя непробиваемая, как стена, возрастающая с каждым днём непроходимая тупость. Только она помогала мне тебя не хотеть.

28.

Я сидел в поле под сосной и страдал от жары. Спрятаться от палящего в морду солнца было решительно негде. Сержант плавился рядом. Я никогда не рассказывал ему про тебя, но он словно знал, что меня мучает, и я понял это в тот жаркий день под сосной. Он сказал: «Знаешь, я однажды очень хотел черешни как-то поздним вечером. Это было в мирное время, конечно, в прошлый июнь. С детства любил черешню, жрал вёдрами с куста у бабки в Одессе. Вырос, да так и не просрался от этой черешни, в смысле по-прежнему её хотел. Короче, пошёл в магаз и навалил себе пакет. Дошёл до кассы — а её сняли. Что делать — надо вернуть. Я стал вываливать пакет и думал — как бы стащить хоть пару ягод. Но усилием воли запретил себе это, даже мелкое воровство. Благо отец сел за него ж лет на 5. В общем, вернул черешню, грустный вышел из магазина. А всё закрыто. Тут смотрю — соседний работает! Круглосуточный! Зашёл. Купил там той же черешни в ту же цену. Дома сожрал, вкусная была. Хотя у нас всё вкусное. Ну короче. Я про то, что Бог даст ещё возможность и тебе черешни своей нажраться. Если стерпишь, что не первая же — твоя. Если выгребешь всю без остатка, если в рот не возьмёшь чужой ягоды. То все ещё у тебя будет, понял?» «Понял», — сказал я. «И что ты понял?» — спросил сержант. «Что все бабы одинаковы», — ответил я. «Не поспоришь», — сказал он. Мы сидели под палящим солнцем, и я физически чувствовал, как оно выжигает из меня эту безумную эгоистичную любовь. Тогда я понял окончательно, что больше мы не увидимся, и впервые принял этот удар как мужчина. «Ну и по хер».

29.

Сержант много рассказывал про свою родную деревню в Одесской области. Как детьми они со старшей сестрой воровали сладкое вино из погреба, как собирали вишню размером с кулак, как до утра сидели под навесом жаркой южной ночи с приятелями и делились мечтами, секретами. Сержант располагал к откровенности своими рассказами, но я всегда молчал. Мне нечего было поведать ему в ответ. Не рассказывать же, как мы с тобой уехали на южный остров и катались по его серпантину неделю, покупая вино в монастырях, где я молился. О чем я молился? Какими глупыми сегодня оказались те мечты. Как и мечты сержанта, которыми он делился с друганами из Одесской области. Я ничего не говорил сержанту, хотя мог сказать ему всё. Потому что завтра мы все умрём. Но смысл был говорить хоть что-то, если завтра мы всё равно умирали?

30.

Я всегда чуял последние встречи. Так было с тобой, так было и с сержантом. Конечно, я никогда не верил своему чутью, потому что жизнь обещала новое свидание, и я верил в это. Но потом, вспоминая, я признавался себе, что знал. Наверное, я из тех, кто чувствует, когда связывающие нити обрываются и люди идут каждый в свою сторону.

31.

А потом наступила новая эра. Я понял, что это мне нужно от тебя отказаться. Мне. И даже если ты вдруг напишешь, что любишь, это я должен заблокировать тебя или проигнорить. Интересно, что это понимание случилось в один миг, в то время как другие выводы давались мне с кровью в сердце. И только тут я всё понял легко. А вот выдержу ли? Я посмотрел на сержанта. Он усмехнулся и протянул мне то, что курил. Мы сидели под огромным деревом и любовались на поле в жёлтой от солнца траве. Наступило лето, а война так и не кончилась. Мне хотелось говорить с сержантом. Он был единственной ниточкой, связывающей меня с этим миром. Хотя мир был сомнительным — всё ещё шла война.

32.

Когда ты меня заблокировала, оставив наедине с тупой болью и тупыми вопросами, я ещё что-то писал тебе. Не мог смириться с тем, что тебя не стало в моей жизни. Страдал, писал и натыкался на стену своим горячим воспалённым лбом. Стена, за которой тебя уже тоже не было. По сути, я страдал от безвозвратной потери. Я ещё раз испытал это чувство, когда умер сержант. Сосущее душу чувство потери так органично легло в дыру, которую пробила во мне разлука с тобою. Боль от смерти сержанта заняла место боли от потери тебя. И я страдал только из-за потери сержанта. Но самое смешное, что это было равно такое же чувство, ни банана не поменялось. И я понял две вещи. Первое — что потеря тебя была равнозначна смерти. Второе — что смерть уже не страшна и не удивительна после любви.

33.

Всё ближе был день твоего далёкого отъезда в ту, другую страну, навсегда. Всё больнее и больнее мне было от этого. Хотелось зачем-то попрощаться. Так и сержант. Совсем скоро будет 40 дней, и, может, тогда мне станет немного полегче. Но сегодня, когда твой самолёт ещё не взлетел и когда его душа ещё тут, сегодня это всё тяжело.

34.

Иногда я верю, что ты меня любишь. И тебе так же плохо, как и мне сейчас. Как говорит сержант: убить и умереть — это одинаково херово. Я думаю о тебе с нежностью, что ты любишь меня, просто понимаешь, что так правильно — стереть меня, уничтожить меня, вытравить меня из жизни, убить окончательно. Я понимаю тебя. Я не понимаю одного — отчего ж мне так херово? Словно я — не труп, который уже ничего не чувствует, а убийца, который каждый день пытается понять, что он сделал не так, что привело его к черте. Я, конечно, отправился на войну искать смерти, но в итоге цепляюсь за свою жалкую, никчёмную жизнь без тебя. И убиваю других. Шах и мат.

35.

Чем больше утекало времени, тем больше я думал про нашу последнюю встречу. Я уже писал о ней. Но не могу перестать думать, понимать, что она последняя. Сержант обнял меня и сказал: «Всё будет хорошо, только никого не убей», — и засмеялся своей идиотской шутке. Я часто вспоминаю эту последнюю встречу — свою и сержанта. Но и нашу с тобой. Вчера я так чётко представил тебя себе, словно ты была рядом. Твой образ уже не носил ничего плотского для меня. Война кастрировала меня духовно, и это мне ещё повезло. Я знал об этом. Я смотрел на твой образ со смертельной тоской, которая, не уставая, подкатывает к горлу. Я думаю о тебе всё меньше в последние дни. Сержант, и то волнует меня больше тебя. Я вспоминаю его гибель. Когда это случилось, первое, что я подумал, что мне будет что рассказать тебе, вернувшись с войны. Непонятно, почему я решил, что мы ещё увидимся. Непонятно, почему я решил, что вернусь.

36.

Когда сержант погиб, моя судьба в плену стала определённой и очень незавидной. Наверное, я нравился сержанту, он меня берёг. Теперь же я стал никому не нужен, какое знакомое мерзкое чувство. Я снова его испытал, когда мне велели встать, взять свои вещи и идти на расстрел.

37.

Упав и зацепившись хребтом за звёзды, догадываясь, что в эту ночь всё возможно, я постарался сконцентрироваться и подумать о важном. Надо мной висели звёзды, которые, возможно, видела ты. Я честно и открыто подумал о тебе, все претензии были наконец смыты кровью, правда моей. Я вспомнил, как твой муж рассказывал, как он увидел тебя впервые. Вы были студентами, ехали в трамвае, он с другом, и друг тебя знал и вас познакомил. И ты улыбнулась ему, своему будущему мужу. И в тот миг он понял, что хочет, чтобы ты улыбалась ему всю жизнь. Мне очень нравилась эта история, она была такая красивая и настоящая, как и всё у вас с ним. И сейчас, когда я смотрел на звёзды, которые, наверное, видела и ты, возможно, рядом с ним, но это уже было неважно и даже хорошо, в общем, сейчас я понял, как твой муж тогда в трамвае, я понял сейчас под звёздами, что благодарен тебе за каждую улыбку, которую ты мне дарила. Я наконец закрыл глаза, чтобы ещё раз увидеть её, достав из своей памяти. Спасибо тебе, что ты улыбалась мне. Спасибо. Я блаженно улыбнулся. Я понял, что наконец-то моя любовь к тебе умерла. И хотя это произошло только потому, что умер я сам, я был счастлив. Спасибо, спасибо, спасибо.