Драматургия Югославии
Мирослав Крлежа АГОНИЯ{1} Драма в трех действиях
Перевод с хорватскосербского Н. ВАГАПОВОЙДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Барон Ленбах. Лаура Ленбах — его жена. Иван фон Крижовец. Мадлен Петровна. Мария — горничная Лауры. Полицейский чиновник. Глухонемой нищий. Двое служащих похоронного бюро.Действие происходит в Загребе в начале 1920-х годов.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Приемная в модном салоне Лауры Ленбах. Окна занавешены белыми маркизами, сквозь них проступают контуры предметов, выставленных в витринах. С улицы проникает мягкий свет газовых фонарей. Поздние сентябрьские сумерки. Опаловые краски неба, сероватые предвечерние отсветы на крышах. В окнах, выходящих во двор, виднеются кроны платанов. В комнате зажжены огни: бронзовая люстра с семью светильниками, лампы на столах. Их разноцветные абажуры смягчают декоративный, бьющий в глаза стиль модной приемной, создают впечатление солидности и хорошего вкуса. Тяжелые бархатные портьеры, пол застлан коврами. На стенах — старинные гравюры. Вдоль стен — застекленные серванты и комоды эпохи Людовика XV, уставленные флаконами духов, вазами из богемского хрусталя, золотыми ампирными часами с амурами на циферблатах, — все это придает помещению, расположенному под сводами старого дома, уют хорошо обставленных барских покоев. Здесь бывают знатные дамы и господа или мнящие себя таковыми — представители хаотической эпохи, последовавшей за крахом Австрийской империи. Всякого рода выскочки и проходимцы покупают здесь шелка и бархат, заказывают платья и шляпы для своих жен. Интимная атмосфера салона нарушается грустно-упадочными нотками выставки, устроенной ради привлечения клиентов. На огромном столе в стиле барокко (он служит одновременно и стойкой для оформления заказов) разложен товар, приготовленный для отправки в провинцию. Шляпы последних моделей: большие, с полями, разукрашенные розами шляпы для визитов; тюрбаны из черной тафты; фетровые терракотовые колпаки с петушиными перьями; детали отделки: цветы из креп-жоржета, вишни и другие плоды из лакированной кожи, вуали; прочие предметы дамского туалета: шелковые шали, шарфы шифоновые цвета морской волны, марокеновые, муаровые с вышитыми цветами; черные страусовые веера с черепаховыми пластинками, серебряные орхидеи, кружева. В левом углу салона, в нише, прекрасный гарнитур в стиле ампир, обтянутый слегка выцветшим светло-зеленым шелком. Висячая лампа под пепельно-серым колоколообразным абажуром. Здесь Лаура Ленбах принимает своих личных посетителей. Л а у р а и Л е н б а х.Л е н б а х (он пьян, раздражен). Ты нарушила правила хорошего тона, и я по твоей милости оказался в ситуации… просто немыслимой! Я не в состоянии объяснить все это майору фон Лоренцу, я не знаю, что мне делать. Ведь это недостойно воспитанной дамы — вышвырнуть из дома джентльмена, который хотел мне оказать дружескую услугу! Это вопиющее Formfehler[1]! Так мелочно и вульгарно обойтись с человеком, носящим офицерский чин! Просто невероятно! Совершенно по-мещански… Kleinbürgerlich[2]! Что я могу сказать фон Лоренцу? Как объяснить ему твое поведение?! Л а у р а. Бог знает что ты говоришь! Ты говоришь о каком-то нарушении правил хорошего тона — да это просто патология! Майор фон Лоренц — «джентльмен, офицер»!.. Но послушай: твой фон Лоренц дал мне слово джентльмена, что ему надо со мной обсудить его личные, сугубо частные дела, и только когда мы остались вдвоем, он показал мне твою визитную карточку с распиской. Использовать чужую визитную карточку, бесстыдно врать в деле, касающемся уплаты «долга чести», пытаться с помощью некоего Лоренца вытянуть у своей супруги две тысячи — это, по-твоему, достойно хорошо воспитанного господина! Вот что ты называешь хорошим тоном!.. Но когда твоему Лоренцу указывают на дверь — это, оказывается, вопиющее нарушение приличий! Л е н б а х. Фон Лоренц понятия не имел, о чем идет речь в моей записке! Он выполнял посредническую миссию, а ты его вышвырнула на улицу, как собаку… Л а у р а. Будто я не знала, что ты ждешь его за ближайшим углом! Не будь смешным! Ну скажи, ты же ждал его за углом?.. Л е н б а х. В конце концов речь идет не о фон Лоренце как таковом! Это дело особое. Ты допустила Formfehler — и баста! Но суть в этом, что мне до вечера необходимы две тысячи. Собственно, сумма ничтожная. Ведь в ноябре я начинаю свой тренерский сезон в Поло-клубе. Но эти деньги я обещал под честное слово отдать сегодня вечером. Л а у р а. Для тебя две тысячи — это две партии в покер, а я работаю неделю, да, целых семь дней я гну спину, чтобы их заработать! Я не играю в карты, я работаю. Я здесь торчу не от нечего делать, мне надо обеспечить работой десять мастериц, у меня не хватает денег на материал… Л е н б а х. Вы все работаете, ах да, работаете, а я — только пью и играю в карты! Надо что-то делать! Надо работать! Комедия! Как работать? Что делать? Ну что я мог бы делать? Вот, пожалуйста, полковник Траутнер, он торчит, весь перемазанный известью, с пяти утра до девяти вечера на куче грязи, точно на командном пункте, и изрекает свои ordres de bataille[3] каменщикам и мужикам с телегами. И зарабатывает таким путем две тысячи двести, то есть меньше, чем я. Как бывший кавалерийский подполковник, я мог бы претендовать на лучшее место, ну, скажем, стать метрдотелем! Но где здесь хоть один отель, достойный того, чтобы бывший подполковник кавалерии стал в нем мэтром? Да если бы я сегодня и числился где-нибудь на службе, что бы это изменило? Разве я уже не занимался страхованием на случай кражи или несчастного случая? И чего я достиг? За два месяца я застраховал одного-единственного кретина, служившего когда-то у меня в полку! Один-единственный вонючий вахмистр за два месяца, и тот застраховался из уважения ко мне, чтобы оказать мне, видите ли, особую милость! У меня нет склонности к деловым операциям! Я не могу стать портнихой… Л а у р а. Работает же подполковник генерального штаба Франк в банке! А кавалерийский капитан Янек служит в редакции и не считает, что это унижает его достоинство. Л е н б а х. Ну уж ту чушь, которую несет Янек в своих статьях, я никогда не стал бы подписывать своим именем! И все-то они работают, зарабатывают, они — господа, ибо имеют деньги! Да отстаньте вы от меня! Это просто оскорбительно. Дайте сохранить хоть немного идеализма… Конечно, вы работаете, а мы пропиваем деньги. Старая песенка! Л а у р а. Это ужасно! Я не понимаю, почему тебе доставляет удовольствие издеваться надо мной? Даже здесь, где я работаю, у меня нет ни минуты покоя. Я все время боюсь, что ты вот-вот появишься в дверях. Разве я тебе не отдала позавчера все, что было в кассе? И ты поклялся, что это в последний раз, ты стоял на коленях, а теперь все сначала! Пойми же наконец, пожалуйста: у меня нет денег на твой chemin de fer[4]! Неужели я не заслуживаю, чтобы меня по крайней мере не мучили?! Вчера — сцена с рассыльным, сегодня — этот майор с визитной карточкой, позавчера — балаган в присутствии всего персонала, сегодня — снова цирк! У меня уже нет нервов, я больше не могу… Л е н б а х. Да, да, вы все больны, у всех у вас нервы издерганы, я один живу в свое удовольствие! Я играю в железку, я бываю на скачках, я ничего не делаю! Я не служу шталмейстером у какого-нибудь выскочки! Я не работаю на какое-нибудь ничтожество, я только пью и веду светский образ жизни за ваш счет! Великолепно! Да я бы и своей собаке не позволил сдохнуть от вашего великодушия! Ваше поведение воистину благородно! Ничего не скажешь, благородно!
Пауза.
(С типичным для пьяного внезапным переходом от настырности к сентиментальности.) Лаура! Всё так! Ты права! Это действительно ужасно и бессовестно. Но вот сейчас я стою перед тобой как последний нищий, и, богом клянусь, я унижаюсь не из любви к искусству! Умоляю тебя, Лаура, пожалуйста, so oder so[5], я дал честное слово джентльмена, что положу деньги на стол сегодня, не позже семи часов. Конечно, эта выходка с Лоренцем, с визитной карточкой — это было наивно; правда, я ждал на углу, но я хотел сделать как лучше! Я дал слово вернуть деньги до семи, но фамилия на визитной карточке — не фальшивая, это — реально существующее лицо, я подписался лишь потому, что хотел… Л а у р а. Ты вечно чего-то хотел и всегда что-то думал! Но послушай! Твои манипуляции с собственным честным словом выглядят просто жалкими… Л е н б а х. Ну знаешь! Л а у р а. Только не кричи, в мастерской все слышно. Мне надоело сгорать со стыда перед собственными работницами. Пойми, ради бога, у меня нет денег! Все, что у меня было, я полчаса назад вручила агенту триестинской фирмы. Две тысячи двести. Л е н б а х (разглядывая свои часы). Думал ли барон Ленбах, что он докатится до того, чтобы носить металлические часы серийного производства! Alles verspielt und versetzt[6]. Вся трагедия Ленбаха стоит за этой металлической «Омегой»! (Разжимает руку, часы падают на пол, стекло разбивается. Пауза. Устало наклоняется и поднимает разбитые часы.) Мда. Я полагаю, нет ничего позорнее ситуации человека, осужденного носить такие часы. Это уже предел падения! (Снова перемена настроения.) Лаура! Я пил без просыпа две ночи, и все-таки у меня голова яснее, чем у тебя. Умоляю! Пойми, я дал слово джентльмена одному типу. Не могу же я допустить, чтобы он подал на меня в суд. Мне нужны деньги не позже семи вечера. Л а у р а. Да ты в своем уме? Где же я их возьму? Л е н б а х. Да, разумеется! Естественно! Ты — не я, ты — это ты, ты — нечто совсем иное, чем я, и тебе, конечно, все это совершенно безразлично. Собственно, зачем я все это говорю? Если бы ты могла себе представить, какой у тебя сейчас жуткий взгляд! Холодный, чужой… Как все это гадко! У меня голова разламывается. Никогда не думал, что в тебе окажется столько деловитости… Лаура! Что с нами происходит? Каким одеколоном можно с нас все это смыть? Лаура, об одном прошу: поверь, что я тебе не лгу и что это больше не повторится! Я дошел до крайности: я заложил свои фамильные золотые часы. Кроме тебя, мне не к кому обратиться. Помоги мне выпутаться из этой аферы! Даю тебе честное благородное слово, я со всем покончу! Л а у р а. Да пойми, Ленбах, у меня нет денег, то, что было, я выплатила компаньону. Успокойся и иди домой. Ты же совершенно пьян. Посмотри на себя! Ко мне должны прийти клиенты, ну пожалуйста, оставь меня в покое, у меня дела, здесь бывает народ, девушкам в мастерской слышно каждое слово. Да и разговор наш совершенно бессмыслен. Ну пожалуйста, будь человеком, иди домой! Будь умницей…
Входит Г л у х о н е м о й н и щ и й.
У меня нет мелочи!
Ленбах дает нищему десять динаров бумажкой, и тот уходит. Ленбах смотрится в зеркало. Он очень бледен, лицо его похоже на посмертную маску. Завязывает галстук, обтирает лицо платком, смоченным в одеколоне, чистит щеткой свой костюм, наливает и жадно выпивает два стакана воды.
Л е н б а х (внешне успокоенный и подобранный, снова подходит к Лауре). Лаура! У меня есть одно предложение. Дело солидное, толковое. Все это вполне осуществимо… Л а у р а. До чего же надоело терять время на все эти твои предложения! Прожекты, прожекты, точно ты несовершеннолетний! А между тем по годам ты мне годишься в отцы. Смешно! Л е н б а х. Ты со мной говоришь, точно я — конюх… Stallbursh[7] или рекрут! Я, конечно, всем вам не ровня, я не получил два докторских диплома, как некоторые, у меня нет своей адвокатской конторы, я — всего лишь шталмейстер! Я не какой-нибудь высоколобый интеллектуал… Л а у р а. К чему эти вульгарные намеки? Л е н б а х. Ах это я позволяю себе вульгарные намеки! А разве не сообщил не так давно господин доктор фон Крижовец, что по всей Европе сегодня только кавалерийские офицеры да рыжие в цирке ходят в красных штанах? Я очень хорошо понял, осмелюсь доложить! Я, кавалерийский офицер, оказывается, нечто вроде цирковой обезьяны! Л а у р а. Ты прекрасно знаешь, что Иван сам служил в гусарском резервном полку, так что это высказывание ни к кому лично не относилось. Я тоже, хоть и генеральская дочь, признаю, что многие вещи уже отжили свой век. Да назови мне человека, который относился бы к тебе лучше, чем Иван! Когда шел твой процесс, все твои господа офицеры бросили тебя на произвол судьбы. А Иван был рядом с тобой до последней минуты. Да кто бы еще в то время решился за тебя вступиться? Кто тебя обелил в глазах общественности, кто, наконец, добился, чтобы тебя выпустили из тюрьмы? Тем, что ты живешь на свободе и играешь в карты, ты обязан ему. Ты, с одной стороны, выклянчиваешь деньги, а с другой — разыгрываешь из себя богача перед нищим. Ах, благородный господин дает такие чаевые! Я сыта по горло твоими… штучками… Л е н б а х. Ну что ты остановилась? Осталось только сказать — «авантюристическими штучками»! Ты ведь так всегда говоришь. Да! А теперь, дорогая и уважаемая госпожа баронесса, выслушайте, что скажет вам немолодой господин, который по возрасту годится вам в отцы. Нет ничего вульгарнее, чем грубо и свысока обходиться с бывшим каторжником. Более того: вульгарно и бездушно. Jawohl, direkt herzlos[8]. Но ни тюрьма, ни параши, ни сброд, с которым я сидел, ни пощечины — ничто меня так не возмущало, как ваше поведение, дорогая моя! Ваш тон, ваше обращение со мной, милостивая госпожа баронесса, рано или поздно доведут меня до сумасшедшего дома… Да, меня поставили перед судом, мне доказали, что я — шпион (а я всего лишь остался верен присяге), меня таскали по тюрьмам, как уголовного преступника, но все это были пустяки по сравнению с вашим обращением. То, как вы меня третируете, как вы меня ежедневно унижаете, то, каким тоном вы снисходительно объясняете, что ваш месье доктор спас мою жалкую жизнь, — o, das ist komisch[9], более чем смешно — это бесстыдно… Л а у р а (умоляюще сложив руки). Ленбах, успокойся, ради бога! Ведь там каждое слово слышно… (Подошла к нему, пытается его успокоить.) Л е н б а х. Оставьте меня, дайте хоть раз договорить до конца! Мне все равно, слышно там или нет. Мне уже нечего стыдиться. Но терроризировать себя я не позволю! Не воображаете ли вы, мадам, что мне не действует на нервы вся эта ваша… атмосфера? Не думайте, что меня не раздражает присутствие вашего обожаемого господина доктора! Он, правда, спас мне жизнь — во всяком случае, так вы утверждаете, — он был моим адвокатом, и я был осужден всего на шесть лет каторги… честь имею… Я, правда, гожусь вам в отцы, но хотел бы я знать, что бы вы предприняли, если бы я привел сюда некую даму и стал называть ее своим приятелем, доктором, близким другом… Л а у р а. Ленбах! Bitte schön[10]! Эта тема была для нас с вами актуальна пятнадцать лет назад. А сейчас лучше прекратить. Разве я уже миллиард раз не просила развода? Л е н б а х. Да, сейчас лучше прекратить! Я только хочу сказать, что живу в этом доме как собака. Я должен сидеть под столом и вилять хвостом. А вы вправе пинать ногами бывшего каторжника. Так ведь?.. Подполковник Ленбах должен отступить, уйти в тень, вот что мне пора понять… Но, дорогая моя юная и прелестная мадам, что касается развода, то я вам торжественно заявляю: Ленбахи, как свидетельствуют записи в церковных документах, живут в законном браке уже более трехсот лет, и ни один Ленбах еще не расторгал брака, разве что в случае собственной смерти! Вот вам мое последнее слово, нравится это вам или нет! Л а у р а (в отчаянии). Боже мой, неужели ты не понимаешь? Ты меня ставишь в смешное положение перед служащими. Вот, пожалуйста: возьми двести и оставь меня в покое. Каждую минуту может кто-нибудь войти. Л е н б а х. Мерси! Мне нужны две тысячи, и, если я до семи часов их не получу, я застрелюсь, как собака. Или — или! Чаевых мне не надо. Спасибо! Л а у р а. Я одно могу сказать: недостойно воспитанного человека вечно меня запугивать своими шумовыми эффектами! Твое «или — или» — давно пройденный этап. Меня уже этим не тронешь, дорогой мой! Я зарабатываю на хлеб собственными руками, и я, наконец, хочу знать, на каком основании ты считаешь, что мне легче, чем тебе. Разве я не торчу здесь с утра до вечера, разве не вынуждена кланяться бог знает кому? Позволь! Я тоже не каменная. Да если бы я была мужчиной, я бы сгорела со стыда при мысли, что я терроризирую женщину ради денег. Если хочешь знать, мне совершенно все равно, застрелишься ты или нет. И я прошу меня в моей конторе не беспокоить! Л е н б а х (умоляюще, приниженно поворачивается к ней). Лаура! Богом клянусь, я не лгу! Дело не в деньгах и не в этом чертовом ростовщике — речь идет о моем честном слове! Если я не достану денег, я застрелюсь! Л а у р а (чуть помолчав, жестко). Это был бы самый разумный выход. И для тебя и для меня!
В проеме застекленной входной двери показывается И в а н ф о н К р и ж о в е ц. Входит в комнату.
К р и ж о в е ц. Здравствуйте, дорогая Лаура! Как поживаете? Добрый вечер! Вы что-то бледны, кажетесь усталой. Мигрень, нервы, много работы — ведь так, не правда ли? Ах, это все проклятый сирокко, да еще в этом жутком городе! Я всегда определяю по свечению уличных фонарей, что задул сирокко. Вы не замечали, что, когда дует южный ветер, газовые фонари начинают гореть каким-то особо интенсивным, бледно-зеленым светом? Вокруг каждого стекла образуется фосфоресцирующий ореол, точно сам ветер воспламеняется. Это верный спутник мигрени! Освещение, эти ваши своды, непроветренное помещение — тут можно задохнуться! Неудивительно, что вы так бледны! Целую ручки! (Традиционное предисловие к визиту произносится с оттенком скрытого недовольства: обычно в это время подполковника Ленбаха в салоне не бывает. Интимно целует руки Лауре, а затем обращается к Ленбаху более холодным тоном.) Как поживаете, дорогой барон? Давно, давно я не имел счастья вас видеть! Как ваша железка? Что нового? Вы тоже выглядите не блестяще. Что-нибудь случилось? Л е н б а х (с глубоким, подчеркнуто вежливым поклоном). Спасибо, доктор, спасибо, все хорошо! Я несколько с похмелья. Двое суток пришлось провести в провинции. Кучера, погонщики, лошади, еда в корчме — все как положено шталмейстеру, человеку моего сословия! Езжу по ярмаркам, скупаю лошадей! К р и ж о в е ц. Я тоже устал. В последнее время постоянно не высыпаюсь. С утра до вечера на ногах! И все в этом гнусном, пыльном суде! В зале не топят, на улице дождь, воняет влажным сукном, мокрыми ботинками, горят старомодные лампы — будто у нас только вчера ввели газовое освещение. Воздух, как в прачечной, где кипятят белье. Полдня я точно в серной ванне! Адское ощущение!
Пауза. После тяжкого объяснения, предшествовавшего этим ничего не значащим фразам, разговор не клеится.
(Ему понятна ситуация, он продолжает нанизывать свои ассоциации, пытаясь сгладить чувство неловкости.) Боже мой, суд — что может быть примитивнее! Я кручусь по судам в качестве адвоката всего несколько лет, а возненавидел их так, точно потратил на это всю свою жизнь. Зеленые столы, где под золоченым распятием торгуют правосудием, как в лавке. Ах эта бюрократическая юстиция, которая все решает в соответствии с параграфами и уложениями! Лысые чиновники грызут сухарики, смотрят на часы, рисуют рожи на протоколах… Замечали ли вы, что юристы-профессионалы обычно оставляют на полях судебных дел совершенно сумасшедшие абстрактные рисунки — от скуки, от духовного вакуума в зале суда… Я сегодня утром говорил три часа, ссылался на какие-то параграфы, а за дверьми меня ждали незнакомые дамы в трауре, дождь, делопроизводители, калоши, в коридоре воняло тухлыми яйцами. Придя домой, я целый час просидел в ванне, и до сих пор меня преследует запах гнили (подносит к носу свои руки), я весь пропах чадом этих ламп, пылью, глупостью! Безнадежно, бессмысленно! Пустота — и сирокко! Да… Л а у р а. Присядьте, дорогой доктор! Вы разве к нам ненадолго? К р и ж о в е ц. К сожалению, на минуту! Я так, en passant[11]! Зашел вам сообщить, что у меня сегодня вечером ужин с коллегами в «Гранд-отеле», а потом деловая беседа. Мне очень неловко, но меня только что известили телеграммой. Прошу извинения. К сожалению, я должен через две минуты бежать дальше.
Слова Крижовца неприятно подействовали на Лауру. Она держится нервно и рассеянно.
(Чувствуя, что его слова не находят у нее отклика, обращается к Ленбаху.) Так как вы поживаете, дорогой барон? Что поделываете? Были, говорите, в провинции? С той зимы, когда я вел дело об опеке над имением Патаки, я столь панически боюсь провинции, что само это слово вызывает у меня дрожь! Л е н б а х. Я был на конном заводе у Маутнера. Этот деловой господин купил охотничий домик у одного аристократа. Он нам показывал новую партию лошадей. Маутнер пригласил нового тренера, англичанина. Весьма и весьма дельный англичанин. К р и ж о в е ц (с готовностью подхватывая разговор). А как ваш почтенный патрон, месье де Гольдшмит? Л е н б а х. С первого ноября ухожу от него. Не могу больше его выносить. Я подписал договор со спортивным клубом. Так, видно, мне суждено — до самой смерти таскаться по конюшням и скачкам. Дьявол его знает, откуда во мне эта страсть к лошадям. Беда в том, что темперамент не позволяет мне сидеть за письменным столом, у зеленой лампы. Усадите меня за стол и я подохну. Когда я вышел из гвардии, у меня были солидные предложения, да и сейчас… Но без тренировок и коней я не могу прожить. Все-таки движение. Или, если хотите, иллюзия личной свободы… Знаете, доктор, в поместье у Маутнера я видел одну кобылу — просто чудо! Ein reines Wund, meine Ehrenwort![12] Великолепный экземпляр, масть — снежно-белая, с голубым отливом — как Лаурин весенний костюм, если вы помните; интеллигентная бестия, венгерской стати, хвост длинный, серый, глаза (показывает) вот такие! Черные, блестящие, прекрасные глаза, leuchtende Augen[13]! Умная, благородная голова, точно сформированная по академическим канонам, — этакий конский череп из анатомического театра. Точеная, будто гипсовая, прекрасные молодые зубы, а верхняя челюсть — ну правильнейший овал. Великолепно! А сложена!.. В каждой жилке точно лава бушует! В каждом движении, в трепете ноздрей вы чувствуете, как эта зверюга впитывает запах лугов. Будто все пространство в себя вбирает. Верный первый приз на скачках! Эта бестия заработает состояние своему владельцу! Окажись сейчас у меня в руках восемнадцать тысяч динаров, я бы на этой лошади заработал фантастические суммы. Надежнейшее помещение капитала! Но разве с нашими филистерами… К р и ж о в е ц. Но как же Маутнер выпустит из своих рук такой экземпляр? Л е н б а х. Да что может торговец понимать в лошадях? Прошу прощения. У него там какой-то венский архитектор проводит канализацию и выкладывает полы кафелем. Как будто в конюшне главное — архитектура! Провинциальный снобизм. А за ужином?! Сначала подали майонез, а потом — бордо!.. Мой последний погонщик, бывший унтер-офицер, понимает во сто раз больше, чем вся эта шайка, вместе взятая… Да, за восемнадцать тысяч можно сорвать первый приз. Верный выигрыш — и просто задаром. Да что такое, в сущности, восемнадцать тысяч динаров? Пустяк! Такой случай представляется один раз в жизни. Поверьте мне, доктор, как знатоку: эта кобыла сделает мировую карьеру… Л а у р а (прерывая его). Ах, доктор, вы опять не принесли ноты Бартока для Бланки! Вы же знаете, Бланка так близко к сердцу принимает все, что касается ее нот. Пожалуйста, доктор… К р и ж о в е ц. Ах, как неловко получилось! Слово даю, я со вчерашнего вечера об этом думал. Она мне и сама напоминала. Вот незадача! К слову сказать, мне Барток не понравился. Признаю: слишком труден. Странно, — я вам рассказывал — два года назад, в Вене, его струнный квартет меня просто обворожил. Не знаю, может быть, он в фортепиано слабее, но это так бледно! Скорее теория, чем музыка. Хотя, конечно, музыкальная основа, глубоко личная, очень сильна, она пробивается сквозь фольклор, но все же в основном мои иллюзии разрушены. Если вашей Бланке так необходим ее Барток, я могу его отослать хоть сию минуту — позвоню Стефану, а он ей принесет. (Хочет пройти к телефону.) Л а у р а. Что вы, это вовсе не так срочно. Не спешите… К р и ж о в е ц. Ну, как скажете. В конце концов, Барток не пробыл у меня и трех недель. Завтра я уж наверняка не забуду. Не люблю, когда с такой педантичностью требуют вернуть взятые на время вещи! В конце концов, когда нас уже не будет на свете, по нашим нотам будут ведь играть чужие, незнакомые нам музыканты… Что это у вас за картины, Лаура? Имитация Каналетто?{2} Совсем недурно. Особенно вот та, вторая. Более того, превосходно! (Разглядывает две картины в золотых рамах, прислоненные к серванту.) Л а у р а. Да, школа Каналетто, но без подписи. Это Сидика принесла и просила выставить — из собрания гофрата{3} Фирмина. Обе картины продаются за шестнадцать тысяч. Мне они тоже очень нравятся, особенно вторая. К р и ж о в е ц. А, из коллекции Сен-Фирмина? Эта наверняка картины еще его деда. Превосходная вещь! И недорого. Если говорить серьезно, почти даром… Да, восемнадцатый век. Ясно и без объяснений. Взгляните только на эту перспективу, как она геометрически точна. Да, это была живопись! Ну, еще Бидермайер с его портретами — до шестидесятых — семидесятых годов. И, пожалуй, импрессионисты. Но то, что было после них! И то, что сегодня! Кошмар! В прошлом году в Берлине, на художественной выставке, я видел разбитые бутылки, оклеенные наждаком, плюс усы и борода из настоящих волос — это называлось «автопортрет»! Чудовищно! Л е н б а х. Извините, дорогой доктор, весьма сожалею, но я плохо разбираюсь в живописи, и, кроме того, обстоятельства меня вынуждают… К р и ж о в е ц. О, господин подполковник, пожалуйста, разумеется, мне очень жаль, надеюсь, что не помешал, простите… Л е н б а х. Я, как вам известно, всего лишь шталмейстер. Мне необходимо заскочить к поставщику кормов. Извините, мне очень жаль, что я вынужден вас покинуть. До свидания. Я как раз собирался уходить. До свидания. (Последние слова произносит в повышенно-нервном тоне. Вежливо, но холодно пожимает руку Крижовцу и, кивнув головой Лауре, уходит.)
Пауза. После ухода Ленбаха тон беседы Лауры и Крижовца меняется — вместо подчеркнуто официального появляется интимный и непосредственный.
К р и ж о в е ц. Что это с ним? Л а у р а. Ничего! А что с ним может быть? Конечно, опять устроил сцену. Ему нужны деньги. К р и ж о в е ц. Карты? Л а у р а. Вероятно. Снова какое-то честное слово до семи часов. Требует две тысячи, иначе он застрелится. К р и ж о в е ц. Да, тяжелый случай. Мне его, собственно, очень жаль. Он одержим манией преследований и унижений. Своего рода литературная идея фикс на ложной основе. Его, конечно, добила тюрьма. Но, говоря серьезно, все, что с ним произошло, отнюдь не игрушки. Де-факто: он провел в заключении почти три года… Л а у р а. По своей вине! И не тюрьма его доконала, а его собственный нрав. Он уже просто выживает из ума! Вот, полюбуйся, его сегодняшняя выходка. (Передает ему визитную карточку Ленбаха, лежащую на столе.) К р и ж о в е ц. Что это означает? Л а у р а. Что это означает? Вот, читай: «Подтверждаю, что получил от господина Дрейера две тысячи динаров, и обязуюсь под честное слово вернуть данную сумму упомянутому господину в течение сорока восьми часов». Как вам это нравится? В его годы — послать ко мне своего приятеля с этой визитной карточкой: якобы срок прошел и несуществующий герр Дрейер требует денег. Это уже переходит всякие границы. К р и ж о в е ц. Он что, прислал тебе эту карточку? Л а у р а. Ну да, заходил тут полчаса тому назад какой-то несчастный, бывший драгунский майор, и разыграл передо мной целую комедию… господи, как противно! У меня сегодня нет денег, я как раз выплатила одной фирме все, что было, но этот майор так меня извел, он так хныкал о какой-то там угрозе честному слову Ленбаха… будто бы затронута и моя честь… этот самый Дрейер так дела не оставит и предаст все огласке… что я уже заколебалась и хотела позвонить тебе, но тут… К р и ж о в е ц. Ну — и?.. Л а у р а. Я случайно взглянула в окно и вижу: на углу стоит Ленбах и ждет майора! Омерзительно!.. Я, разумеется, тут же выставила господина майора за дверь, а через минуту влетел, как фурия, Ленбах и терзал меня до самого твоего прихода. К р и ж о в е ц. Мне показалось, он пьян. Л а у р а. Пьян, трезв — все равно отвратительно! Конечно, пьян, пил без просыпа двое суток. К р и ж о в е ц. Он говорит, что был в провинции. Во всяком случае, дело запутанное. Трудно здесь рассудить справедливо. А может, эти две тысячи ему нужны для каких-либо других целей? Л а у р а. Все равно, это не аргумент! Бывают моменты, когда я так ненавижу этого человека, что, кажется, самым большим счастьем была бы мысль, что его больше нет. Сегодня он снова патетически заявил в приливе любви к своим предкам, что род Ленбахов уже триста лет чтит церковный брак и что он, пока жив, не допустит развода. Я просто не знаю, что с ним делать. Одно мне ясно: я так больше не могу и не хочу! К р и ж о в е ц. Да-да, естественно! Развод есть, собственно, проблема, относящаяся к области семейного права, а семейное право покоится на патриархальных понятиях, и я, по своей профессии постоянно имея дело с семейно-правовыми исками, знаю из своего практического опыта, что люди часто живут попросту в кошмаре. Кошмар — это самое мягкое слово, чтобы охарактеризовать существующее положение. Масса противоречий как материального, так и психологического свойства раздирает сегодня старомодные правовые рамки брака, идет процесс распада, да-да, распада… Но что и как делать вне рамок этого брака — вот актуальнейший вопрос. Независимо от материальных проблем уже сама по себе психоэротическая сфера этого вопроса переживает такой кризис, что поистине тяжело давать какие-либо конкретные прогнозы. Современный человек находится в состоянии постоянного невроза, люди ищут существо, близкое им духовно, а брак регулирует только физическое состояние. Люди сближаются физически, но это ведь — результат глубоких внутренних исканий, результат какой-то душевной потребности, это поиски чего-то сверхматериального… Издерганных городской жизнью нервов, не знаю, как точнее выразиться… Безусловно, существует нечто, что во много раз сильнее оков патриархального брака!.. Люди фотографируются в голом виде, спят с кем попало, играют в лесбийскую любовь. Годами лгут друг другу и самим себе, живя в плену системы фикций и заблуждений, согласно которым определенная женщина может быть «моей» или «твоей», и как таковая, то есть «моя» жена, является предметом, мне принадлежащим, и не может быть в интимных отношениях ни с одним другим мужчиной. Хаос понятий! И среди этого хаоса встает полицейско-правовой вопрос — «кто виноват?» Да, люди скорее глупы или несчастны, чем виноваты. Мой опыт наталкивает на один объективный вывод: экономические отношения изменяются в самой своей основе, и в состоянии перехода от патриархального мира к современной урбанизации, при отсутствии паритетной ответственности обеих сторон бракоразводного процесса, трудно установить, кто прав. Ясно одно: церковные заповеди, патриархальные рамки, авторитет мещанского брака как такового — все это находится в состоянии развала, и кто знает, к чему это приведет. Единственным компасом может быть инстинкт. Ничего более! (Во время своего монолога несколько раз как бы механически смотрит на часы.) Л а у р а (вслушивается в его приятный голос, выслушивает произносимые адвокатским тоном прописные истины, которые ей столько раз приносили облегчение, и чувствует глубокую потребность высказать то, что в ней давно уже накапливалось. Заметив, что он торопится, начинает нервничать). Да-да, все это очень мило, дорогой, и ты говоришь просто очаровательно. Но если отвлечься от обаяния твоей речи, то мне начинает казаться, что ты забрасываешь себя словами — это твой стиль, deine Advokatenart… Und — Weise[14]! Ты говоришь, говоришь — только бы отвлечься от реальности. Мне чудится, что ты меня окутываешь словами, как раненого обвивают повязкой. Ты боишься, что через бинты проступит кровь! К р и ж о в е ц. Какая кровь? Я совершенно точно знаю, что хочу сказать! Л а у р а. Ты с абсолютной точностью представляешь весь ужас моей ситуации, но делаешь вид, что ничего не понимаешь! Не хочешь признать, что надо наконец обо всем поговорить окончательно. Мои силы на исходе, я словно пружина, закрученная до предела! Я чувствую, как все вокруг меня идет к концу, а ты произносишь речи о рамках брака вообще, о каком-то психоэротическом неврозе, характерном для перехода от патриархального состояния к цивилизации! Прости, Иван, я знаю, что я взвинчена, но ради всего святого… моя проблема все-таки не относится к области эротики! Вопрос вовсе не в этом, суть в том, как долго человек может позволять себя мучить другому человеку. И ни в чем больше! К р и ж о в е ц (раздраженно). Позволь, позволь! Я говорил без всякой задней мысли. Я просто излагал свои впечатления. И возникли они в связи с заявлением барона о том, что Ленбахи живут в церковном браке уже триста лет и что он, пока жив, не допустит развода. Естественно! У него патриархальный взгляд на проблему развода, для него ты — его жена, то есть его собственность до самой смерти. Ленбах как таковой противится ликвидации брака, который уже сам по себе находится в состоянии ликвидации и как единичный случай и как общественный институт. Это всего лишь симптом общего кризиса, и я привел его случай в качестве иллюстрации… Л а у р а. Он не желает развода! А я? Что такое я? Я знаю, ты торопишься, тебя ждут, у тебя дела, у тебя нет времени, ты уже тридцать раз посмотрел на часы, но при всем при этом, Иван, я в таком состоянии, что мне необходимо с тобой поговорить. Я даже собиралась тебе писать, как это ни смешно, ибо, в конце концов, как еще мне с тобой объясниться? До двенадцати ты в суде, после двенадцати — клиенты, потом эти бесконечные заседания, а по вечерам ты здесь всегда en passant, на две-три минутки… вот я и собиралась тебе писать… К р и ж о в е ц. Как ты все преувеличиваешь. Сегодня вечером я случайно занят, совершенно случайно! Боже мой, что ж, меня не могут вызвать телеграммой? К чему эта безумная сентиментальность? Ты построила ложную схему, не имея на то никаких реальных оснований! Л а у р а. У меня нет оснований? А что такое реальные основания? Я чувствую, что не могу больше, понимаешь? Меня все раздражает! Ну хорошо, я уже три года держу этот салон, я пишу цифры, крою костюмы, отсылаю картонки с шляпами, я ублажаю заказчиц — все это можно было переносить как временное положение, как импровизацию, как единственное спасение, когда кругом все рушится. Но это кораблекрушение продолжается уже четвертый год, и нет никаких надежд на перемену к лучшему. Все одно и то же, все мрачно, все отвратительно. А ты заходишь en passant — и уходишь. «До свидания… мое почтение… ты преувеличиваешь… нет никаких реальных оснований… совершенно случайно… слуга покорный…» — и исчезаешь. Ты уходишь, а я остаюсь одна. Нервы мои не выдерживают, и больше я не могу! Сегодня я за весь день не присела ни на секунду, начиная с двенадцати я непрерывно вынуждена что-то говорить… К р и ж о в е ц. Да ведь и я сегодня утром в суде говорил три часа без передышки. А вчера до двух часов ночи готовил эту речь. Я тоже вторую половину дня принимал клиентов, а сейчас меня ждут понятые для ревизии какого-то склада, потом — ужин, а затем — совещание. Завтра у меня опять важный процесс! Л а у р а. Да, но ты занимаешься делом, соответствующим твоему общественному положению. К р и ж о в е ц. Ну знаешь, дорогая, что касается нашего теперешнего общественного положения, то оно более чем относительно. Откровенно говоря, все мы живем прекрасными воспоминаниями! Л а у р а. И все-таки ты — господин адвокат. Ты не покупаешь из-под полы контрабандный итальянский шелк! У тебя нет мужа — психопата и алкоголика! До сих пор я как-то с этим мирилась, а сегодня мне особенно мерзко. Тебе все же не приходится ни называть нынешних министерш «милостивая госпожа» и «ваше превосходительство», ни помогать им при примерке туалетов! К р и ж о в е ц. Нет, это все-таки слишком… Л а у р а. Это не слишком, а так, как есть! Какая-то министерша покупает у меня товар, а я — ее портниха, да, это так! Я стою за этим прилавком и режу шелк на метры, стараясь сохранить приятное выражение лица, а в это время мой дражайший супруг пьянствует, играет в карты и подделывает векселя. Я — портниха! Так обстоит на самом деле. Я торгую контрабандным шелком, я дошла до крайней степени падения — par terre[15], и на все это слышать в ответ: «Ты преувеличиваешь…» — так, между прочим, зайдя с визитом от шести до семи… Извини, дорогой мой, я не могу больше… К р и ж о в е ц. А я не дошел до крайней степени падения?! А мой суд и разбор посягательств на честь господ дворников и посыльных — это не par terre? «Говорила ли госпожа Фаника, что госпожа Гартлиц украла у нее белье с чердака?» Это что — не par terre?! Л а у р а. Нет! Твоя клиентура состоит не из одних дворников, а я вынуждена здесь ежедневно унижаться, быть ниже последней своей клиентки. Да!.. Извини, я просто среагировала на твой тон, я действительно не владею собой, меня все раздражает, я больше так не могу!
Телефонный звонок.
(Устало, не спеша, догадываясь, что звонит Ленбах, снимает трубку, отвечает строго и жестко.) Да! Это я… Нет!.. Нет!.. Нет!.. Нет и нет!.. Ни в коем случае… Nein! Ich will nicht! Bitte schön…[16] Как угодно! Adieu[17]! К р и ж о в е ц. Он? Л а у р а. Конечно, он! Снова требует две тысячи. Без десяти семь! Говорит, что если не получит деньги до семи, то застрелится. К р и ж о в е ц. Но ты могла бы ему дать! У меня случайно есть с собой такая сумма. Л а у р а. Нет! Я просто больше не могу. У меня еще есть право обороняться от террора. Вот уже два года он меня запугивает своим самоубийством. Всему должен быть конец. К р и ж о в е ц. Боже мой, но с больным человеком можно, наверное, быть… я не знаю… менее капризной! Л а у р а. Он не больной человек, а самый примитивный вымогатель. Всю жизнь стоит надо мной с револьвером и терроризирует. Он застрелится? Ничтожество. Он застрелится! Да чтобы застрелиться, надо иметь характер. Наверное, если бы мне сейчас сообщили, что он застрелился, я бы вздохнула с облегчением. О чем это я? Да, я часто ночью лежу без сна, и стоит подумать о нем, как повторяется одно и то же видение: я вижу себя на его похоронах! Он умер, его хоронят, идет дождь, все под зонтиками. Я ищу взглядом тебя, но тебя нет. Никак не могу отыскать в толпе твое лицо. Странно!.. Или еще вижу во сне, как я еду: сижу в купе, закутанная в теплый плед, а поезд мчится, и Ленбах умер, остался где-то позади, его нет, все кончено!..
Входит М а д л е н П е т р о в н а с чемоданчиком маникюрши и с двумя свертками в руках. Интимные рукопожатия, поцелуи с Лаурой. Мадлен Петровна, она же графиня Гельцер, — дама из петербургского общества, в эмиграции — маникюрша. Ей около пятидесяти. Картавит, подражая французскому произношению.
М а д л е н П е т р о в н а. Bonjour, Лаура Михайловна. Comment ça va[18]. Я к вам на минуточку, только на вас взглянуть. Я была у мадам Терез, не думайте… vous comprenez[19], я все, все устроила. У меня просто не было времени к вам забежать. O, habe die Ehre, Herr von…[20] Крижовец. Давненько вас не видно! Много дел, ах да, travail[21], я читала в журналь ваш plaidoyer[22] — афера Бергер, я думала о вас. Ах, в последнее время так много слышала о вас от Изабель Георгиевны. Изабель Георгиевна, oui, oui[23], месье фон Крижовец! Она мне изволила сообщить, что вы, оказывается, были поверенный у граф-премьер de Hongrie[24], о, и что ваша фамилия — из венгерской аристократии! Изабель Георгиевна мне все объяснила в деталях! К р и ж о в е ц (чувствуя себя крайне неловко). Да, знаете, графиня, все, что касается происхождения нашей знати, — дело весьма запутанное. Но только я не был поверенным венгерского премьер-министра; находясь в составе политической миссии хорватского министерства, был, так сказать, выделен в распоряжение графа. Это случилось перед самой войной. М а д л е н П е т р о в н а. Да, но в вашей фамилии ведь был один кардинал, Балтазар. Балтазар — ах, эти унгарские предикаты! Изабель Георгиевна описывала дивный, charmant[25] портрет унгарского кардинала. Изабель сама видела портрет у вас!.. А вы, mon ange[26] Лаура Михайловна, что поделываете? Я была вчера у принцесс Володарской, мы говорили о вас, и принцесс Володарская заявила во всеуслышание, что ваша доброта — нечто супернатюрель[27]. Л а у р а. Ах, графиня, вы преувеличиваете! Об этом не стоит даже говорить. К р и ж о в е ц (кивком головы и глазами прощаясь с Лаурой). Я, графиня, как раз собирался идти. Извините, меня ждут клиенты, я и так запоздал. Вы не рассердитесь? (Лауре.) Сегодня я ужинаю в «Гранд-отеле». Завтра ровно в пять я буду здесь, и, если у вас будет настроение, я свободен весь вечер! Л а у р а. Ах да, как и сегодня! К р и ж о в е ц. В силу обстоятельств, дорогая Лаура! Мне тоже не так уж приятно весь вечер торчать в обществе совершенно безразличных мне людей. Но ничего не поделаешь! Итак, завтра в пять! Целую руки. Au revoir[28], графиня. (Уходит.) М а д л е н П е т р о в н а. Да, Лаура Михайловна, принцесс Володарская от вас настолько enchante[29] — просто неописуемо! Она приглашает вас зайти к нам как-нибудьвечерком поболтать — она бы вам рассказала аферу мадам Терез и Изабель Георгиевны! Что касается Изабель Георгиевны — très actuel[30]! Л а у р а. Графиня, у меня идея! Вы не свободны сегодня вечером? Вы могли бы все вместе — и княгиня, и Алиса Андреевна, и Мари — прийти ко мне. Я сегодня одна, и я буду очень рада… М а д л е н П е т р о в н а. Лаура Михайловна, вы очаровательный человек, вы ангел! C’est bien[31]! Я свободна после девяти. Принцесс Володарская будет очень, очень довольна. А Мари — она так любит забраться в ваши божественные кресла! Ах, charmant!.. Что это за новые peinture[32]? Нечто венецианское? Ах, у нас в Эрмитаже такие картины en masse[33]. Это была мода в России — венецианский жанр. В старом Петербурге таких сюжетов было en masse: у Адмиралтейства и в других местах — как в Венеции! Л а у р а. Это мне принесли от гофрата Сен-Фирмина на комиссию. Вы не знаете, графиня, кто бы мог купить? Живописец школы Каналетто. Обе картины стоят шестнадцать тысяч. М а д л е н П е т р о в н а. Право, не знаю, Лаура Михайловна! Я подумаю. Если я кого-нибудь найду, я вас извещу непременно! Ах, гофрат Сен-Фирмин — это кавалер старинного образца. Известна ли вам его коллекция старинных котильонов? С ума сойти! В последний раз он показывал мне распорядок одного бала, который давал гарнизон здесь, в Аграме, под покровительством вашей покойной маман! Прелестная вещица: папье-маше под старинное серебро, и на обложке вытеснена валленштейновская рапира! Кокарда, печать, красно-белая лента! Ах! Сен-Фирмин всегда о вас, Лаура Михайловна, отзывается только in superlativ[34]! Он говорит, что вы — просто уникум, универсаль, дама в полном смысле слова, с таким утонченным вкусом! А старый гофрат видел немало женщин! Ах, вы счастливая женщина, Лаура Михайловна! Ваш вкус, ваш мягкий характер! Вы — наш ангел! Храни вас господь! Дай бог вам счастья! (С наигранным пафосом произнеся это, целует Лауру в губы, потом целует ей руки. Сцена носит подчеркнуто интимный характер.)
Входит Л е н б а х.
М а д л е н П е т р о в н а (переходя на официальный тон). Итак, до свидания в девять, Лаура Михайловна. Я непременно передам и принцесс Володарской, и Алисе Андреевне, и мисс Мари! Merci[35]!
Ленбах еще сильнее пьян, чем в предыдущей сцене. В зубах сигара. Он вошел стремительно, резко остановился и с омерзением отвернулся, увидев, что Лаура целуется с Мадлен.
Л а у р а (поправляет шаль на плечах Мадлен, подает ей чемоданчик и свертки). До свидания, графиня, до свидания! Прощайте! Не забудьте свой пакет! (Провожает гостью.) М а д л е н П е т р о в н а (проходя мимо Ленбаха, обращается к нему раболепно до полной неестественности и в то же время иезуитски вышколенно). Ах, Herr Oberstleutnant[36], мое нижайшее почтение, как поживаете, добрый вечер! Я вас не видела давно, also[37], целую вечность. Недавно в нашем русском кружке принцесс Володарской шла речь о вас, да-да, о вас! Я показывала нашей cher[38] принцесс вашу фотографию в форме лейб-гвардии кавалерийского полка: белая кожа, ярко-красный лак! Ах, какой был успех! Succès incroyable[39]! Принцесс Володарская (а вам известен изысканный вкус русских придворных кругов) заявила, что давно, давно не видела столь идеальную мужскую фигуру! Ах! Au revoir, дорогой барон! Ваша госпожа баронесса — ange charmant. Берегите ее, господин Ленбах! До свидания! Извините, что отняла у вас столько драгоценного времени, но это из симпатии к вам. От чистого сердца! Au revoir, Лаура Михайловна! Покойной ночи, барон!
Ленбах застыл в вежливом полупоклоне, держа в руке свою шляпу и не выпуская изо рта сигару. После слов Мадлен прищелкивает каблуками, но не произносит ни слова и не берет протянутую ему руку Мадлен. Демонстративно отходит в сторону, пропуская ее. Лаура провожает Мадлен до входной двери, оттуда еще доносится голос Мадлен. Пауза. Ленбах надевает шляпу, нервно прохаживается, пуская кольцами дым. Лаура возвращается еще более возбужденная, чем раньше. Она идет к столу и что-то ищет там. Неловкая пауза.
Л е н б а х (дрожащим от негодования голосом). Я тебя не понимаю. Как ты можешь поддерживать близкие отношения с такой особой?! Л а у р а (возмущенно). Графиня — дама из хорошего общества и честный человек, она самостоятельно зарабатывает себе на хлеб. Кроме того, людей, которые бывают в моем доме, я прошу не называть «особами»! Л е н б а х (с раздражением). Во-первых, она никакая не графиня, а обыкновеннейшая гувернантка из графского дома. Адмирал Гельцер сочетался браком с этой самой Мадлен в шестьдесят девять лет! Я имею о ней совершенно точную информацию. Мне она не замажет глаза! И, кроме того, это сплетница, которая клевещет на порядочных людей. Если эта особа мне еще подвернется, я ее отхлестаю по щекам! Л а у р а. Кого же это оклеветала Мадлен, если, конечно, позволительно знать? Л е н б а х. Ну разумеется, в таких ситуациях ты всегда разыгрываешь наивность! Будто ничего не знаешь. Ты что, не понимаешь, что она меня ненавидит черной ненавистью, потому что знает, что, не будь меня, ты пала бы жертвой ее гнусных интриг! Не будь меня, вся эта банда вокруг «принцесс Володарской» выпила бы из тебя всю кровь! Л а у р а. При чем тут принцесс Володарская? Какую еще кровь? Кого оклеветала Мадлен? Л е н б а х (с возрастающим бешенством). Да все это эмигрантское отребье живет интригами и клеветой! Ах, графини, их превосходительства, адмиральши… Адмиральша! А что за этим стоит? Одни скандалы и сплетни. Ну что ты на меня так смотришь? Она болтает по городу, что я злодей и растратчик. Что будто бы я подделал подпись на векселе и что меня якобы за это и судили, а не за принадлежность к австро-венгерским военным кругам… Единственное, что у меня еще осталось, — это моя верность долгу! Так и это хотят отнять и запачкать! Можете думать и говорить о красных штанах все, что хотите, но верность присяге вы у меня не отнимете! Я заявил на суде, что ношу бирку заключенного с такой же гордостью, с какой носил орден Марии-Терезии, пожалованный моему деду. Будь у кого-нибудь из вас хоть на грош порядочности, вы заткнули бы рот этой Мадлен, вы бы объяснили ей, что чужую честь пятнать могут только гиены! Что до меня, то я уже в могиле, меня, собственно, нет, но марать память о себе я не позволю! Нет, не позволю! Л а у р а. Послушай, все это существует только в твоем воображении. Это выдумки! Ты живешь как во сне. Л е н б а х. Я знаю от верных людей: эта дрянь заявила, что я живу на твой счет! Как смеет всякая сволочь распространять такую чудовищную ложь? Да не будь эта гадина бабой, я бы ее пристрелил, как собаку! И будь добра, прими к сведению: если эта особа еще раз осмелится переступить порог моего дома, я ее собственноручно выставлю за дверь! Вы же не станете утверждать, что эта особа бывает у вас только в качестве маникюрши! Что я, вчера родился? Если они так обожают вас, извольте направиться к ее высочеству принцесс Володарской, там принимают дам с интимными визитами. А что касается меня, то я слишком Ленбах, слишком пуритански воспитан, чтобы якшаться с подобными авантюристками! Л а у р а. Вы совершенно пьяны и не понимаете, что вы говорите! От вас несет, как из бочки! (С негодованием отворачивается от него. Уходит в мастерскую.)
Еще во время монолога Ленбаха часы, расставленные на комодах, начали мелодично отбивать время. Теперь слышен и звон городских башенных часов, в тишине четко раздаются семь ударов. Кто-то с улицы с грохотом, в два приема опускает шторы на витринах, потом приспускает до высоты человеческого роста штору на входной двери. Ленбах продолжает нервно ходить по сцене, выпуская дым и бормоча проклятия: «Herrgott! Crucifix!»[40] Садится на стул и начинает листать модные журналы. Постепенно успокаивается и, заметив стоящий на столе патефон, ставит вальс Штрауса «Голубой Дунай». Меланхолически подсвистывает музыке. Входит Л а у р а и начинает гасить свет. Она уже в шляпе и в пальто. Ленбах не двигается с места.
Л а у р а. Ну в чем дело? Семь часов! Я ухожу. Л е н б а х (заискивающе). Вот, все мы волнуемся, расстраиваемся, а собственно, из-за чего? À propos[41], Лаура, я, кажется, оставил здесь двести динаров. Л а у р а. Какие двести динаров? Л е н б а х. Да те, что лежали на столе, когда вошел доктор Крижовец! Л а у р а (возмущенным жестом достает из сумки деньги и протягивает ему). Ну? Пошли! Пошли! Л е н б а х (свернув деньги, с довольным видом). Ты теперь прямо домой? Л а у р а. Да! Л е н б а х. Ты не могла бы попросить Марию затопить в моем кабинете? Пусть приготовит кофе и водку, Я пригласил фон Лоренца на партию преферанса. А о вине я сам позабочусь. Л а у р а. Марии сегодня не будет! Я ее отпустила. И, кроме того, я к себе пригласила кое-кого. Л е н б а х. Как?! Ведь доктор Крижовец, кажется, сегодня приглашен на ужин в «Гранд-отель»? Л а у р а. Доктор ужинает в «Гранд-отеле». Ну и что из этого? Говорю тебе: я пригласила гостей. Л е н б а х. Ну ладно, ладно. А я? А я?! Л а у р а (открывая входную дверь). Пожалуйста, без сцен! Я сегодня вечером занята. Весьма сожалею! Л е н б а х (снова приходя в ярость). Ах так? У меня в этом доме уже нет никаких прав? Я в своем доме никто и ничто? Я пригласил на вечер генерал-майора фон Фабковица, и что теперь — я не могу сдержать своего обещания! Как я покажусь на глаза генерал-майору фон Фабковицу! Что я ему скажу? Да вы все с ума посходили! Я должен в собственном доме выпрашивать элементарные вещи! Это просто… Л а у р а (закрыв стеклянную дверь, возвращается и останавливается рядом с ним). Ты пьян! Ты сам не знаешь, что говоришь. Если ты не в состоянии вести себя прилично, изволь идти один! (Садится.) Л е н б а х. Ничего я не пьян, просто вы все — куча нахалов! Я не пьян! Я прошу об элементарных вещах, а вы меня оскорбляете каждую минуту. Я больше не в состоянии этого переносить! Я — ноль, и вы все на меня плюете! По какому праву вы меня унижаете в моем собственном доме? Я пьян?! Где это я пил? Когда это я пил? Л а у р а. Да что вы на меня кричите? С меня хватит всех этих комедий! Вы не можете, а я могу?! Я пригласила к себе на вечер людей, потому что не рассчитывала на ваше присутствие! Л е н б а х. А то я не знаю, что это за люди! Княгиня Володарская и компания! Меня выгоняют на улицу, чтобы эта лесбиянка могла устраивать свои дела! Я не позволю с собой так обращаться! Вы на меня не рассчитывали?! А как вы смели на меня не рассчитывать? (Бросает на ковер горящую сигару.) Л а у р а (встает и с отвращением поднимает ее). Вы везде устраиваете трактир! Л е н б а х (кажется, он вот-вот бросится на Лауру, смотрит на нее с бешенством и ненавистью). Вы слышали, что я спросил? Как вы смели на меня не рассчитывать?! Л а у р а (холодно и спокойно). Вы сказали, что в семь часов вы застрелитесь! Вы же мне сказали это по телефону несколько минут назад. Я думала, что вы хоть раз сдержите свое слово. Семь часов пробило. А я пригласила своих гостей к девяти. Л е н б а х. Что за глупые шутки! (Трезвея.) А вам, кажется, жаль, что я до сих пор не застрелился! Л а у р а. Вы застрелитесь?! Ничтожество! Такие жалкие личности, как вы, не стреляются, дорогой мой! Смешно, вы — застрелитесь!.. Да пойдемте наконец, прошу вас! У меня нет времени. Довольно с меня комедий! Л е н б а х. Ах смешно! Вам все это смешно?! Так я вам докажу, что это — не комедия. Раз вам так весело, я вам покажу, кто здесь ничтожество и что такое истинная комедия! (Берет револьвер, спускает курок… перевернувшись, падает на пол. Выпускает из рук револьвер.)
Звук выстрела слышится очень слабо. Лаура в ужасе отступает назад. Тишина.
Л а у р а. Ленбах! Ленбах!
Тишина. Лаура подходит к Ленбаху и наклоняется над ним. Расстегивает пальто и пиджак, запачкав руки кровью, вздрагивает, бежит к столу, испуганно вытирает руки куском шелка, не сводя глаз с покойного. Снова возвращается к телу Ленбаха.
З а н а в е с.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
В квартире Ленбахов. Мебель из дома барона Ленбаха перемешана здесь с вещами, доставшимися Лауре по наследству от ее отца, генерал-фельдмаршала Варронига, и с приданым ее матери, урожденной Глембай. Бидермайеровские кресла в старинных чехлах с золотым шитьем. Ромбовидный паркет прикрыт персидским ковром. На стенах — картины в старинных золотых рамах. Множество фотографий, на которых запечатлены сцены охоты, скачек, пикников. Портреты генерал-фельдмаршала Варронига и его супруги. Он — в темно-синем парадном мундире с множеством боевых орденов. Она одета по моде девятисотых годов: светлое платье, кружевной зонтик. Портреты генералов в белых мундирах, каких-то важных господ. Портрет Лауры, написанный маслом в сладковато-умилительной манере — слабое подражание Кабанелю. Слева, в глубокой нише, дверь в соседнюю комнату. Напротив двери — огромное трюмо в стиле позднего ампира с зеркалом в золоченой раме. Зажженный у зеркала канделябр с семью свечами позволяет видеть в нем отражение мягкого ампирного гарнитура, обитого розовым плюшем. На полу — огромная шкура белого медведя. Бледный свет пепельно-серого торшера, стоящего в правом углу комнаты, у стола, бархатные портьеры над темными дубовыми дверями — все это создает впечатление какой-то театральности. Справа — стол, два старинных глубоких кресла, большая ампирная кушетка. На столе — сдвинутая в сторону хрустальная ваза с персиками, кофейный сервиз, коньяк и рюмки на серебряном подносе. Над разбросанными в беспорядке предметами раскачивается золотой маятник старинных настольных часов. На другом конце стола круг света от торшера выхватывает из полутьмы шкатулки, флаконы, коробочки с лекарствами — бром, веронал, нашатырный спирт, одеколон. Рядом — столик на колесиках, на нем — кувшин, стаканы и серебряное ведерко со льдом. У стены слева — огромный секретер эпохи императрицы Марии-Терезии. На нем стоит в золоченой рамке фотографический портрет барона Ленбаха в полной парадной форме гвардейского подполковника. Он изображен в серебряной каске с белым султаном, в мундире со шнурами и галунами. Перед портретом горит лампада. На секретере разложены вещи подполковника: раскрытый бумажник с документами и фотографиями, часы, ключи, какая-то книга и револьвер, неуклюже обернутый в газетную бумагу. На потолке, расписанном орнаментом по моде восьмидесятых годов — гирлянды, нереиды, рога изобилия, — покачивается пятно света от уличного фонаря. Два часа ночи. На кушетке, с компрессом на лбу, полулежит Л а у р а. В мягком кресле, откинувшись на спинку, сидит К р и ж о в е ц. Он курит, глядя в потолок. Длительная пауза.К р и ж о в е ц (точно ведя беседу с самим собой). Мда… В конце концов, смерть сама по себе есть не более чем простой механический процесс. Последняя судорога сердечной мышцы после ряда аналогичных сокращений, происходящих в силу определенных закономерностей, а затем — остановка. Полный покой. Да!.. Механика. Ведь и маятник останавливается после определенного числа колебаний… Но ведь самоубийство — нечто совсем иное, чем обычная, так сказать, нормальная смерть. Это — нечто имеющее перспективу, как прекрасный вид, открывающийся нам с головокружительной высоты. Человек может броситься в пропасть, а может, стоя над ней и глотнув рюмочку коньяка, любоваться в бинокль линией горизонта… Самоубийство — точка соприкосновения двух чудовищных орбит. Да или нет. Самоубийство — нечто прямо противоположное естественной смерти. В душе человека совершается страшный выбор… Я полагаю, что в последнюю минуту перед любым самоубийством бывают моменты, когда достаточно чьего-то тихого слова, дружеского рукопожатия — и человек не решится наложить на себя руки… Окажись в такой момент рядом с самоубийцей некто, кто сказал бы ему, что лучше выпить рюмку вина, чем обречь себя на съедение червям, причем сказал искренне и убежденно, я думаю, что многие из самоубийц были бы и по сей день с нами! Всем нам недостает жизненной мудрости. Да-да!.. (Курит.)
Через открытую балконную дверь с улицы доносится шорох колес экипажа, стук копыт по мостовой. Жесты Лауры выражают головную боль и крайнее утомление. Она пьет успокоительное лекарство, бросая в стакан лед. Подходит к секретеру, на котором стоит фотография Ленбаха и лежат его вещи. Смотрит на отсвет лампады, падающий на портрет.
Вот что печально: подлинное понимание людей рождается в нас лишь тогда, когда мы стоим над их могилами. Как это грустно — стоять у могилы человека, унесшего с собой наши воспоминания, чувства, ощущения… словно расширяются пределы нашего собственного загробного «я»… Тоска по умершим есть не более чем страх перед частью нас самих, постепенно от нас уходящей… Помню, мы с Ленбахом как-то на охоте ночевали вместе в бильярдной. Мы охотились в имении графа Вернера, и набралось столько народу, что всем не хватило места в комнатах… Что теперь от всего этого осталось? (Берет в руки книгу в кожаном переплете с золотым обрезом, лежащую на секретере среди вещей Ленбаха, перелистывает страницы. Читает.) «Гиммерсдорф, управляющий конными заводами его императорского высочества принца Гессенского. Руководство к наиболее простому и естественному обращению с лошадьми». Год издания — тысяча семьсот девяносто первый. «Из библиотеки австрийской и императорской комиссии по обучению господ кавалеристов верховой езде». Гогенфельс… Ну да, это из библиотеки Гогенфельса… Последняя прочитанная им книга. (Проглядывает фотографии из бумажника Ленбаха.) Большие конские бега тысяча девятьсот двенадцатого… Вот и сам барон! Брюки а ля Пеячевич, черная гимнастерка в обтяжку, монокль в глазу. И рядом, на лугу, — его знаменитый жеребец Юпитер, увенчанный лавровым венком… Здесь он жил полной жизнью. Юпитер, успех на скачках… Все, что пришло потом, было тяжким похмельем. Что толку судить о человеке после маскарада, когда маски сброшены!.. Одно я могу сказать наверняка: встретившись с ним после тюрьмы, я с первого дня точно ощутил, что он уже мертв. Это я помню очень хорошо. Несколько дней спустя после возвращения из тюрьмы я вошел в его кабинет. Он стоял у раскрытого шкафа и просматривал свой офицерский гардероб — наверное, хотел позвать старьевщика. Помню: взял он один свой мундир, весь пропахший лавандой. И вот, держа в руке этот мундир на некотором отдалении, он каким-то особым, потрясшим меня голосом сказал: «Прощай навек, незабвенный покойник!» Точно собственную судьбу держал в руках вместе с этим мундиром. То была не фраза, то была формула его собственной жизни… А то, что произошло сегодня, — всего лишь эпизод, логически замыкающий целую цепь причин и следствий. Объективно говоря, он несчастный человек. Жертва своей эпохи. (Снова закуривает, прохаживаясь по комнате.) После тюрьмы у него уже не было сил жить! Это в самом деле ужасно — провести три года в заключении. Хорошо еще, если человек фанатически одержим какой-то идеей, тогда он это легче переносит. Говорят, что в людях, попавших в тюрьму за свои убеждения, точно загорается какой-то внутренний огонь и это их спасает. Но без такого огня жизнь в тюрьме — сущий ад! К тому же он был уже весьма немолодым джентльменом, привыкшим к своей ножной грелке, своим бифштексам, своим маркам вин, своему одеколону. Без всего этого он не представлял себе жизни… Он действительно вышел из тюрьмы, как из гроба, только это не было воскресением! Что касается меня, то я всегда питал к нему какую-то слабость… Но он меня не любил. Л а у р а (с резким жестом, точно желая опровергнуть все сказанное им). Ах, оставь, пожалуйста! К р и ж о в е ц. Да что там, я это знаю! Не только не любил, но и испытывал ярко выраженную антипатию ко мне. Что, в конце концов, вполне естественно! Но я к нему был искренне расположен. И теперь мне ясно почему: я будто предчувствовал его скорую смерть. Сегодня вечером, когда он говорил о лошадях — а он всегда говорил о них прекрасно, почти поэтически, — я почувствовал недоброе. На нем точно лежала печать смерти… Но, собственно, если взять все в комплексе, это была для него единственная, так сказать, возможность выйти из всего этого переплета. Да! Единственная возможность… И стало ясно, что человек, несмотря ни на что, всегда носил в себе органическое стремление к чему-то светлому, чистому…
Слушая его монолог, Лаура несколько раз высказывает явные признаки нетерпения.
Л а у р а (начинает свою реплику в повышенном тоне и говорит с все возрастающим раздражением). Ты великолепен в своем упоении собственным адвокатским искусством! Ты говоришь, говоришь вот уже целый час, точно в чем-то оправдываешься. Да тебе не в чем оправдываться. Твои руки не запачканы кровью. Не тебя же допрашивали целый вечер в полиции: «Так почему же все-таки у вас руки в крови?» Никто тебя и не винит в его смерти. Просто смешно!.. К р и ж о в е ц. Я говорю вовсе не от ощущения вины! Я стою над вещами, оставшимися от покойного, и во мне, естественно, пробуждаются воспоминания. Или ты и это находишь неестественным? Л а у р а. Я нахожу это странным! Я слушала тебя в течение целого часа без единого слова, и разреши мне теперь сказать: меня поражает, что в этой ситуации, после всего, что произошло и продолжает происходить, у тебя не возникает никаких ассоциаций, кроме тех, что касаются Ленбаха! Мне этот адвокатский способ мышления абсолютно чужд. Я не могу понять, как можно здесь, сейчас размышлять по элементарной схеме судебного разбирательства — pro и contra[42]. Как можно так тепло, даже сентиментально говорить о мертвом, не уделив ни единого слова находящимся здесь же живым людям?! Неужели, кроме умершего, не существует живого, достойного внимания? Ах, я сама не знаю, что хочу сказать! О господи, у меня мысли разбегаются… Но твой адвокатский образ мыслей мне совершенно чужд и непонятен! К р и ж о в е ц. Что это за адвокатский образ мыслей? Бывают же в жизни моменты, когда живые должны подавлять свой мелкий эгоизм ради мертвых! По крайней мере я так думаю. Л а у р а. О, разумеется, — вспоминать, как он десять лет назад победил на бегах… К р и ж о в е ц. Извини, но я все-таки… Л а у р а. С твоего позволения, я считаю, что ситуация отнюдь не располагает к банальности! Я только констатирую. Я не хочу лгать — ни тебе, ни себе. Я тысячу раз ему говорила, что его смерть была бы наилучшим выходом и для него и для меня. И вчера говорила, я этого не отрицаю! Да и тебе я говорила, что хочу его смерти… А теперь, после всего случившегося, я все еще в достаточной мере дочь военного, дочь генерала, чтобы не потерять чувство ответственности! В такие минуты рассуждать по-адвокатски, пытаясь себя обелить в собственных глазах — это мне совершенно чуждо, и не только чуждо! С моей точки зрения, это… недостойно человека. К р и ж о в е ц. Да, ты говорила о возможности его смерти. Но это всегда было на словах, так сказать, абстрактно, чисто вербально… Л а у р а. Как это — вербально? Вчера, когда ты был в салоне, я говорила совершенно конкретно. И потом, помню, после его звонка по телефону, я совершенно определенно… К р и ж о в е ц. Но ты же вчера была в состоянии аффекта! Да ты и сейчас в таком состоянии. Л а у р а. Не понимаю. По-моему, я говорю совершенно спокойно. У меня мигрень, но я четко сознаю, что я говорю! Я желала его смерти, и я должна тебе признаться, что я восприняла ее совершенно спокойно. К р и ж о в е ц. Ты хочешь заглушить горе этими признаниями. Это все нервы. Еще бы, столько волнений! Л а у р а. В таком волнении я живу уже годами! И если для тебя в твоих ассоциациях важно даже то, как он вздыхал над своим мундиром, который ему было жалко отдавать старьевщику, то, наверное, не менее важно и то, что пятнадцать лет назад этот человек без всякой жалости отбросил меня прочь, точно старую тряпку! И ты это прекрасно знаешь! Если уж с такой любовью говорить о мертвых, то и живые заслуживают внимания! Твоя надгробная речь — твой plaidoyer — это продолжается уже больше часа, и я имею право наконец высказаться! Для меня это просто оскорбительно, я не могу молчать, как вещь… я не вещь, в конце концов! К р и ж о в е ц. Прости, но я действительно нахожусь под впечатлением его смерти. Все, что связано со смертью, для меня всегда очень тяжело. Даже над могилами совершенно неизвестных мне людей я стоял глубоко потрясенный. Я до сих пор нахожусь под впечатлением происшедшего. И, наконец, я не знал, что не имею права говорить то, что думаю. Прости меня и поверь, пожалуйста, что я ни на секунду не хотел тебя обидеть, слово даю… (Подходит к ней, хочет поцеловать ей руку.) Л а у р а (отворачиваясь). Ах не надо! Благодарю! Поверь, я не хотела оскорблять твои чувства, но я в самом деле не могла сдержаться. Я пережила настоящий ад, я всю ночь тебя искала по всем телефонам, но ты просто как сквозь землю провалился. А я одна, со всем этим… И эта толпа на улице, этот сброд, эти ужасные лица, их замечания… И потом — полиция и этот чиновник! В жизни не встречала хуже воспитанного человека! Как будто я своими руками застрелила Ленбаха — так он повел следствие. Он меня смертельно измучил. К р и ж о в е ц. Но ведь это его профессия. Дело полиции — установить материальную истину. Л а у р а. Я ему объяснила, что дело было после семи, что я уже отпустила служащих, что никого, кроме меня и Ленбаха, в салоне не было, но он снова и снова возвращался к моим окровавленным рукам. Идиот! Я же ему сказала, что я вытерла руку куском шелка, что я запачкалась, когда… К р и ж о в е ц. Да, с точки зрения установления материальной истины — это естественно… Л а у р а. Да как же это можно, разве это допустимо — мучить даму на глазах уличного сброда! Он обращался со мной так, как будто я убийца. В конце концов я ему ответила: «Господин следователь, если бы я его застрелила, я бы сказала вам: застрелила, и баста! Я очень рада, что он застрелился, но я его не убивала». И он это записал в протокол… (Прерывая свой рассказ.) В чем дело? К р и ж о в е ц (жестами выражает неодобрение). Да ни в чем! Все-таки не стоило так говорить для протокола. Л а у р а. Как это — не стоило? «Я очень рада, что он застрелился»! Я хотела, чтобы этот бурбон установил наконец вашу знаменитую истину. Я-то ведь не адвокат! И пока врач не объявил, что на руке Ленбаха имеется ожог от пороха, этот тип меня так оскорблял! Ужасно! Потом доктор сообщил, что края раны запеклись. Кажется, так. Это бывает? К р и ж о в е ц (с оттенком профессионального превосходства). Да-да! При выстрелах с очень близкого расстояния дуло может обжечь рану! Л а у р а. Ну, так этого оказалось достаточно, чтобы господин следователь установил свою «материальную истину», и он отпустил меня. А на улице меня ожидала толпа… Никогда не думала, что люди могут быть такими зверями. Какие ужасные вопли, какие лица! Как они меня только не называли! Они специально ждали перед участком, чтобы плюнуть в меня! Все это было ужасно. (Пауза.) А тебя все не было. И дозвониться я тебе не могла. Я девять раз посылала Марию узнать, не вернулся ли ты. Всю ночь одна! А тебя нигде нет. К р и ж о в е ц (нервно). Но ведь мы уже установили, что это произошло в результате стечения ряда обстоятельств! Л а у р а. Ты так определенно заявил, что будешь ужинать в «Гранд-отеле», а между тем швейцар «Гранд-отеля» заявил, что он тебя вообще не видел. К р и ж о в е ц. Не могу же я диктовать своим клиентам, где устраивать ужин! Мы сидели в «Гранде», но генеральный директор Гофман приехал за нами на своей машине и увез нас всех на свою виллу. Без двадцати час я попросил отвезти меня домой — мне нужно было подготовиться к завтрашнему заседанию коммерческого суда. Вхожу, а у меня наверху горит свет. Выбегает мне навстречу, вне себя, Стефан и рассказывает, что случилось, говорит, что вы меня разыскиваете с девяти часов! Целый ряд фатальных, совершенно случайных обстоятельств… Л а у р а. Мне так тебя не хватало. Как никогда! Все случилось так неожиданно, как во сне. Ленбах был невыносим! Еще когда он при тебе позвонил по телефону, я поняла, что он не в себе, но, когда он вернулся в салон и столкнулся с Мадлен Петровной, он потерял всякую власть над собой, он говорил со мной как хам, как какой-нибудь кучер! Он вел себя, как в конюшне! Ужасно. Еще немного — и он бы меня ударил! К р и ж о в е ц. Он же был пьян! Уже во время разговора со мной от него пахло ромом. Л а у р а. Был пьян! Ну, разумеется, он был пьян! Но я-то не была пьяна, и нечего было превращать мою жизнь в трактир! По-моему, это минимум, на который имеет право рассчитывать каждый человек… Да и вообще, мы с тобой столько раз об этом говорили, что, по-моему, все уже сказано! (Резким движением поднимается, срывает со лба платок и, отбросив его, энергичными шагами идет к открытой балконной двери, выходит на балкон.)
Пауза. Крижовец наливает себе кофе и пьет. Закуривает сигарету, делает две-три затяжки, бросает, закуривает новую.
Л а у р а (возвращается в комнату, держась за голову. Решительно и отрывисто). Не знаю, в чем дело, но твой тон меня подсознательно раздражает. Твой вид, твои жесты, слова, твои движения, все это — как бы сказать — оскорбительно! И еще меня обижает твой взгляд. Почему ты так странно на меня смотришь? Моя совесть чиста!.. После допроса в полиции я пошла в больницу, в морг, и долго там стояла перед ним, мы были с ним наедине, и он смотрел мне прямо в глаза. Я совершенно спокойно вынесла его взгляд!.. Да я не стала бы о нем говорить, я бы о нем и не думала, если бы ты меня к этому не вынудил своим некорректным поведением. Ну хорошо, он застрелился. Было бы лучше, если бы он застрелился четырнадцать лет назад, но ты на меня сегодня смотришь так, точно я спровоцировала его смерть. А в чем я виновата?!
Крижовец молча смотрит на нее. Пауза.
Да, да! Вот, этот твой взгляд! Ну ладно, все равно! Скучно об этом говорить. За три года нашей с тобой близости я не сказала об этом ни слова. Да я бы и сейчас молчала, но ты меня провоцируешь. Итак, чья вина в том, что произошло? В конце концов, он не виноват, что в восемнадцатом году рухнула его карьера. Такова была логика событий. Прекрасно! В сущности, его карьера закончилась в тысяча девятьсот девятом, когда его вышвырнули из гвардии за шулерство и карточные долги. К р и ж о в е ц. С гвардией он распростился, когда во время какой-то пьянки дал пощечину молодому эрцгерцогу. Л а у р а. Да-да, так думал и мой покойный папа! Но фактически Ленбаха выгнали из гвардии за шулерство. Не это теперь важно! Важно то, что едва месяц спустя после нашей свадьбы я уже знала неприглядную изнанку его личности. Он оказался настолько замешанным в разных темных делах, что я просто потеряла голову. Мы поженились в октябре. А в ноябре — это было двадцать седьмого, я помню точно, потому что на следующий день, двадцать восьмого, был день рождения моей матери, а в тот вечер мы как молодожены в первый раз принимали гостей в своем доме… итак, незадолго до начала своего файф-о-клока я получила анонимное письмо — не хочу ли, мол, я проехаться в предместье, там в пристройке лежит некая Лицика с новорожденным ребенком… К р и ж о в е ц (нервно вскочил, прохаживается по комнате). Да скажи ты мне, кто из нас в молодости не имел дела с какой-нибудь Лицикой? Л а у р а. Да, я понимаю. Но, во-первых, он уже был не юноша — гвардии майор, сорока лет, простите, — и только что женился на девятнадцатилетней девушке! Так вот, я отправилась к этой Лицике и нашла ее в пустой комнате, в углу, на куче тряпок, с двухмесячным младенцем. А кормилась она тем, что ей удавалось украсть с прилавков!
Доносятся звуки музыки — кто-то проходит мимо дома с гитарой. Гитара начинает звучать уже при первых словах Лауры, потом все приближается.
К р и ж о в е ц. Да, но кто мог гарантировать, что это ребенок Ленбаха? Я сам несколько лет посылал деньги одной такой будапештской Лицике на чужого ребенка! Л а у р а. Позволь! Во-первых, анонимное письмо… К р и ж о в е ц. Да мало ли в людях злобы! Человек женится на прелестной девятнадцатилетней девушке — в таких случаях действуют серной кислотой, а не только анонимными письмами! Л а у р а. Во-первых, писала не она. О письме она и понятия не имела. Она не знала, что он женился, не знала, кто я такая. Я до сих пор живо помню эту несчастную Лицику, ее комнату, трехногий стул и больше всего — плач ребенка!
Теперь гитара звучит под самым балконом. Это настолько раздражает Лауру, что она встает и резко захлопывает стеклянную дверь. За секунду до этого в комнату влетает мотылек. Он начинает кружить вокруг лампы. Звуки гитары еще слышны, но тише.
(Вернувшись к столу.) Так вот! В тот день у нас впервые был вечерний прием. Было много народу. Мой милый добродушный папа, моя мама — именинница. Звучала музыка… А мой супруг, этот симпатичный джентльмен, пленивший меня своим титулом, знатностью, связями при дворе и лошадьми, в тот вечер сбросил маску… Я поняла, с кем имею дело. Так все началось — и вот сегодня закончилось. К р и ж о в е ц. Все это — только гипотезы. Вполне возможно, во всем этом нет ни грана материальной истины. Но при всем моем терпимом отношении к этой романтической истории не могу понять: если уж ты месяц спустя после свадьбы увидела его в столь неприглядном свете, то разве не было бы логично сразу же порвать с ним? Л а у р а. Ты прав. Это моя единственная вина. Но мне было девятнадцать лет. И я сделала тогда большую глупость. Я привела Лицику к нам на квартиру и устроила ей очную ставку с Ленбахом. К р и ж о в е ц. И он ее, конечно, вышвырнул вон! Л а у р а. Да. К р и ж о в е ц. Ясное дело. Вполне логично. Я бы на его месте точно так же поступил. Л а у р а. Ну да. Он устроил свой обычный скандал в духе прусской кавалерии, вытолкал эту несчастную на улицу — для него это было… логично… А она, что так же логично, через несколько дней бросилась под поезд. К р и ж о в е ц. Ну что теперь, столько лет спустя, судить об этом… ведь никаких реальных доказательств… Л а у р а. Доказательств? Года через два, когда в наших отношениях вновь наступил кризис, он хотел застрелиться… Но, как всегда, упал передо мной на колени. Обычные его штучки: пьянство, револьвер и громкие слова. Он — черное, я — белое, я его жертва, но я должна его спасти. И так далее… Так вот, в ту ночь он признался: Лицика говорила правду. Вот тогда я, конечно, должна была порвать с ним окончательно… (Пауза.) А ты, как всегда в таких случаях, не знаешь, что сказать. К р и ж о в е ц (наблюдая за Лаурой). Я вслушиваюсь в твой голос! Л а у р а. Странно, что именно теперь тебе не приходит в голову ничего, кроме как… слушать мой голос. К р и ж о в е ц. Да! Я вслушиваюсь и думаю: каким неумолимо жестоким может быть человеческий голос! Л а у р а. У каждого человека есть право в определенных ситуациях быть неумолимым! Более того, не только право, но и обязанность. Иногда нас к этому призывает чувство собственного достоинства. За эти три года мне случалось быть гораздо тверже, но тебе почему-то не приходили в голову рассуждения о человечности и бесчеловечности. И должна признаться, твоя растяжимая позиция меня просто оскорбляет. Ты сегодня неуловим, тебя просто здесь нет… К р и ж о в е ц (несколько подчеркнуто). Умоляю тебя, не преувеличивай. К чему это? Ты переиначиваешь каждое мое слово! Я не говорил о бесчеловечности. Я говорю, что твой голос звучит жестоко. Ты сегодня действительно неумолима. Извини, это так. К чему этот разговор о Лицике? Ну кто может сегодня сказать, почему Лицика бросилась под поезд? Он ударил ее хлыстом, ну да, но сегодня это не имеет никакого значения. Все мы грешны… Я одну такую дамочку хотел просто задушить, а она в это время плакала и целовала мне руки. Ее слезы текли по моим рукам, и все-таки я ее оттолкнул. Да если положить на чашу весов все жестокости, которые мы совершили в жизни, каждый из нас достоин самой суровой кары!
Пауза.
Л а у р а. Ах, эта Лицика для меня сегодня… (Хотела что-то сказать, но только устало отмахнулась от какой-то далеко идущей ассоциации.)
Тишина. Мотылек порхает вокруг лампы, садится на стол, ползает среди различных предметов. Крижовец рассматривает его с преувеличенным интересом, по-прежнему твердо намеренный уклониться от серьезного объяснения на любую тему. Сказываются усталость и подсознательное предчувствие вспышки.
(Примирительным тоном.) О чем ты думаешь? К р и ж о в е ц. Я смотрю на мотылька, что ползает здесь, среди этих вещей! Он влетел сюда оттуда, из тьмы, и оказался между одеколоном и кофеваркой! Как странно выглядят человеческие изобретения рядом с этим крошечным живым существом! Посмотри на флаконы с лекарствами, на маятник. Далеко ли ушел механизм, которым мы измеряем время, от этой зеленой бабочки? Ее крылышки прозрачны, строение ее тельца абсолютно симметрично, она — словно квинтэссенция совершенства. И в то же время какое беспредельное расстояние разделяет нас: ее крошечный рассудок — и разум человека! Она живет бок о бок с нами, но нас не замечает. Мы со своими одеколонами и кофеварками для нее просто не существуем. Для нее нас нет! Ни наших проблем, ни наших драм, ни времени, ни пространства…
Попытка Крижовца уйти от серьезного разговора перешла в искренние размышления. Лаура, во внезапном приступе дикой ярости, словно хищный зверь, бросается к мотыльку и убивает его. При этом она разбивает тарелку, порезав себе руку до крови. Назревает серьезный конфликт.
(Нервно вскакивает, но тут же берет себя в руки.) Что с тобой?
Лаура молча смотрит на него в упор вызывающе-враждебным взглядом. Пауза. Крижовец подходит к балконной двери, останавливается, освещенный светом газового фонаря. Разглядывает улицу, теряющуюся во тьме. Лаура долго молча смотрит на мертвую бабочку, потом машинально берет ее и бросает на пол. Вытирает руки о свою шаль. Обессиленная, с чувством мольбы о прощении, она идет вслед за Иваном, становится рядом с ним, очень близко.
Л а у р а (долго молча смотрит на Ивана. Упавшим голосом). Дай мне твою руку! К р и ж о в е ц (отодвигаясь от нее). Оставь меня, пожалуйста! К чему эта экзальтация? Какой смысл в таких душераздирающих сценах? Не могу понять! Л а у р а (мягко). Я истекаю кровью, я едва сдерживаюсь, чтобы не взвыть от ужаса, а ты пускаешься в рассуждения о какой-то бабочке. Ты будто боишься меня, ускользаешь от меня. Говоришь о мотыльке, лишь бы не видеть, что я стою рядом. И если ты сейчас же не заговоришь со мной по-человечески, искренне, я просто сойду с ума от твоей холодной вежливости! (Порыв бешеной гордости стремительно перешел в слезы измученной ревностью женщины. Сначала жест, точно она собирается рвать на себе одежду и волосы. Затем отчаянный плач. Совершенно сломленная, опускается на колени перед Иваном. Горестно.) Ты сказал, что Ленбах был прав, оттолкнув Лицику, и что ты тоже оттолкнул такую женщину, которая в слезах целовала твои руки. А я? Что такое я?.. Разве мои слезы не текут по твоим рукам? Умоляю тебя, Иван, говори… Скажи хоть что-нибудь, ради бога! К р и ж о в е ц (наклоняется с соболезнующим видом, помогает ей подняться на ноги и, гладя по голове, ведет, как водят тяжело больных, к кушетке. Укладывает, накрывает пледом, кладет ей на лоб холодный компресс, массирует виски, смочив пальцы одеколоном. Наливает в стакан воду, подает, успокаивает ее. Немного свысока). Все это от излишней экзальтации, Лаура! Ты взволнована, у тебя температура, тебе лучше всего лечь. Хочешь, детка, я позвоню доктору? Прими бром, постарайся успокоиться. Ты вся горишь. Выпей-ка воды со льдом! Принести лед? Л а у р а (надтреснутым голосом). Спасибо, мне уже лучше, ничего не надо. Спасибо, уже хорошо. Ты и так сегодня не в меру предупредителен. Да! Каждое твое слово, все твое поведение — все какое-то выдуманное, лживое! И вот что мне пришло в голову: что, если я тебя вообще выдумала? Может быть, с первого дня нашего знакомства ты такой же придуманный персонаж, каким я наконец увидела тебя сегодня? Может быть… К р и ж о в е ц. Выпей-ка бром! Опять приступ экзальтации! Снова преувеличения! Ты толкуешь вкривь и вкось каждый мой жест, каждое слово! Боже мой, я ведь тоже устал, я измучился — у разных людей разная реакция на сильные впечатления. У меня это проявляется в пассивности. Л а у р а. Нет, я ничего не преувеличиваю. И ничего мне не надо, никакого брома! И не прикасайся ко мне!.. Дело не в моей экзальтированности! Скажи — только правду: о чем ты думал только что, когда отошел к балкону… когда я ударила бабочку? К р и ж о в е ц (спокойно). Я смотрел на свет фонаря. Л а у р а. Ах, газовый свет! К р и ж о в е ц. Ну да, газовый свет, от фонаря под балконом. От фонаря, под которым я стоял в ту ночь, когда впервые пришел к тебе! Я стоял, курил и вертел в руках ключ, не зная, сумею ли в темноте открыть незнакомую дверь. Думал, не зажечь ли спичку. Вот о чем я думал. Л а у р а (желая испытать его до конца). Нет, не только об этом! Я знаю, что не только. Ты посмотрел на меня с определенной мыслью, я почувствовала! К р и ж о в е ц. Да, должен тебе признаться, что твой поступок, такой бессмысленный и суровый, удивил меня. Но я отошел к балкону чисто механически. Я просто устал. Кроме того, свет фонаря мне напомнил детство, мою гувернантку. Теперь ее уже нет в живых. Я вспомнил свою фрейлейн. Это была женщина, умевшая избавить меня от ночных страхов, от бессонницы, от боязни темноты. У нее были такие теплые руки! В нашей квартире был тогда такой же расписной потолок — в стиле восьмидесятых годов, — как здесь у тебя, с нереидами, букетами и рогами изобилия, и газовый свет точно так же падал на эти странные фигуры. Я смотрел на этот нереальный свет и думал о том, насколько фрейлейн осталась у меня в памяти чисто духовно, без единой чувственной нотки. Как велика разница между духовным и чувственным! Вот все, что я подумал. Л а у р а. Я наблюдала за тобой, пока ты стоял у балконной двери, и совершенно точно знаю, что тылжешь! К р и ж о в е ц. Лаура, не надо… Л а у р а. Я совершенно точно знаю, что сейчас ты мне лжешь. Ты думал не только об этом. К р и ж о в е ц. Лаура, я тебя не узнаю. Пожалуйста, ради тебя самой, ради всего, что нас связывает… наконец, ради простого приличия — я прошу тебя… Ты взволнована, тебе лучше лечь! Л а у р а (резким движением сбросив со лба компресс и сорвав с себя шаль, вскакивает с кушетки. Крайне раздраженно). Будь добр, без этих благородных поз! Я не сумасшедшая. И я хочу говорить, мне надо высказаться, я действительно сойду с ума, если не выскажу все! Я должна освободиться от этих мыслей. Ты думал обо мне, когда стоял у балкона, да, я знаю! К р и ж о в е ц (желая ее успокоить). Ну да, Лаура, дорогая, я и о тебе думал! О том, что ты не только не умеешь мне помочь освободиться от моих сомнений и страхов, но, наоборот, усиливаешь их. Твое поведение вселяет в меня тревогу, чудовищную тревогу! Я не узнаю тебя… После вчерашней беседы в твоем салоне в тебе появилось нечто невероятно жестокое. Ну хорошо, Лаура, поговорим, объяснимся, но, я тебя умоляю… (Хочет подойти к ней поближе, но она отталкивает его, хотя и не очень резко.)
Пауза.
Л а у р а (наклонив голову, прошлась к секретеру и обратно). Будь добр, дай мне папиросу! К р и ж о в е ц. Если ты сейчас закуришь, это будет выглядеть крайне неуместно. Л а у р а. Да перестань же! Дай мне папиросу!
Крижовец предлагает ей папиросу из своего портсигара, лежащего на столе, зажигает спичку.
(Прикуривает, затем, держа папиросу в руке, залпом выпивает стакан воды со льдом. Подходит к балконной двери, открывает ее настежь и, постояв там секунду в размышлении, возвращается. Спокойно и трезво.) Имей в виду, что это серьезно. Пожалуйста, отвечай мне искренне, без уверток, без всяких адвокатских фокусов. Мне нужна только правда. К р и ж о в е ц. Изволь! Л а у р а. Помни, Иван, — только правда! К р и ж о в е ц. Да, да… Л а у р а. Эту ночь ты провел с Изабеллой Георгиевной. К р и ж о в е ц. Я тебе отвечу, но дай мне слово, что ты будешь держать себя в руках. Л а у р а. Обещаю. К р и ж о в е ц. Да. Я был у Изабеллы Георгиевны. Л а у р а. Спасибо! (Глубокое, тягостное раздумье. Отшвырнула папиросу, вновь долго стоит молча. Подходит к секретеру, выдвигает ящики. Нашла пачку писем, перевязанную лиловой лентой, развязала, вернулась к столу, держа в руке эту пачку и два желтых билета.) Ты знаешь, что это такое? К р и ж о в е ц. Нет. Л а у р а. Это билеты на концерт голландского квартета — помнишь, мы были с тобой три года назад? После этого концерта я впервые пришла к тебе на квартиру. В ту ночь я умоляла тебя о ребенке.
Крижовец молча разглядывает билеты. Пауза.
Голландцы в тот вечер играли квартет какого-то скандинавского композитора. Я потеряла программку, но помню, как долго плакали скрипка и виолончель. У виолончели был мужской голос, а скрипка плакала как женщина. Эта мелодия все эти три года неотступно преследует меня. В тот вечер мы сидели рядом, я так чувствовала твою близость в полутемном зале, что не смогла совладать с собой, протянула к тебе руку и взглянула на тебя. За эти мгновения мы словно пережили все, что могло произойти между нами. Твое лицо было освещено. Чуть правее тебя, через ряд от нас, сидела какая-то неизвестная мне женщина, и ты с ней переглядывался. А я в ту ночь так хотела от тебя ребенка! (Прошлась до портьеры, точно хотела войти в соседнюю комнату, вернулась.) Да! Прошло три года, но все осталось так же! И знаешь, какая разница между тобой и мной? Ты был моей большой и искренней любовью, а для тебя это все — не более чем флирт. Я хотела стать матерью твоего ребенка. А ты?..
Крижовец по-прежнему держит в руке билеты и не отвечает.
И вот еще что: знаешь, кто виноват в том, что я желала смерти Ленбаха?
Крижовец поднимает глаза.
Ты! (С трудом сдерживает себя. И вдруг, взорвавшись.) Ах, да зажги свет, здесь темно, как в могиле! От этой тьмы с ума можно сойти!
Крижовец услужливо вскакивает и зажигает канделябр, затем торшер.
(Подходит к креслу, обессиленная, садится, вытягивается.) Мне холодно. Принеси мне, пожалуйста, плед!
Крижовец приносит плед, закрывает дверь на балкон. Пауза.
Прости меня. Это тяжкое обвинение, но после всего, что здесь произошло… К р и ж о в е ц. Но это же бред! Это все слова, Лаура, одни слова! Ничего не произошло! Л а у р а. Произошло то, что должно было произойти! И нужно высказать все до конца. Я должна у тебя попросить прощения… К р и ж о в е ц. Но, детка, есть ли резон снова к этому возвращаться? Л а у р а. Нет-нет, не перебивай меня! Дай мне закончить. Я прошу у тебя прощения. Все это было с моей стороны бессовестно. И безвкусно. Я буду стыдиться этого до конца своих дней. Да, это от нервов, это можно понять. Но ведь за всем этим кроется нечто более страшное — ощущение вины! К р и ж о в е ц. Лаура, Лаура, ты снова преувеличиваешь! Ничего этого нет! Разговор о чьей-либо вине совершенно неуместен! Л а у р а. Нет, ты не хочешь меня понять! Я желала смерти Ленбаха, и я хочу нести ответственность за эту свою вину! Это было не только на словах, это было в действительности. И если бывают преступные желания, то преступление налицо. Но на это меня толкнула любовь! Вот этого ты не можешь понять. Я искала тебя всю ночь, чтобы ты разделил со мной ответственность, а ты, ты лежал с другой женщиной! Но то, что ты был с другой женщиной, в конце концов не так важно. Ты пришел сюда, все еще храня ее запах, помня ее ласки, и начал меня истязать — вот этого я понять не могу. Извини, я не хочу тебя обижать, но мне стало казаться, что ты глуп! К р и ж о в е ц (начинает нервничать). Прости, мне не хотелось бы тебя волновать, но ты исходишь из неправильных предпосылок. Я полагаю, что наши с тобой отношения развивались совершенно независимо от Ленбаха и его судьбы. Независимо от наших с тобой отношений твое жестокое обращение с ним оскорбляло мои чувства. И я, насколько мне помнится, никогда этого не скрывал. И я вправду не понимаю, чего ты от меня требуешь. (Нервно встает, подходит к стене и останавливается там, рассматривая какую-то гравюру.) Л а у р а (спокойно). Я от тебя ничего не требую. Я ждала чего-то от тебя всего один раз, и притом давно. А теперь?.. Единственное, чего я прошу сейчас, — не поворачиваться ко мне спиной. Пожалуйста, будь так любезен, сядь рядом. Хотя бы ради приличия.
Крижовец возвращается и садится рядом с ней.
Как у меня болит голова!.. Так вот, пойми, мне сейчас нужно выговориться до конца. Собственно, ты был первым мужчиной, который пробудил во мне женщину. До встречи с тобой я была девушкой — замужней, тридцатилетней, но — девушкой. И — не сердись, это банальность, но мне легче умереть на месте, чем не признаться, — я действительно хотела смерти Ленбаха. Я до такой степени желала, чтобы он умер, что само это желание, в сущности, было страшнее любого преступления. Но желала я этого потому, что втайне мечтала, что ты на мне женишься. Это правда! Я призналась Ленбаху, что требую развода, потому что хочу выйти за тебя замуж. Но — ты знаешь его позиции. Он скорее убил бы меня, чем согласился на развод. Он говорил, что ты — бабник, недостойный тип в отношениях с женщинами, и так далее. Я не верила и еще больше его за это ненавидела. Теперь я понимаю, что он просто знал о тебе больше, чем я. Здесь, в своем модном салоне, я наивно мечтала, что ты вызволишь меня из этого ада, что я стану твоей супругой… Займусь верховой ездой, теннисом, буду снова дамой! Да, так мне мечталось. А оказалось, что все это с самого начала было жалкой фантазией… И самое печальное — то, что я переживала все это страстно, даже болезненно… а ты был рядом и все время был так же пассивен, как сейчас. К р и ж о в е ц. А что я, по-твоему, должен был делать? Л а у р а. Надо было сказать правду! Ты должен был мне прямо заявить: пардон, простите, но я не желаю больше заниматься любовью с немолодой циничной особой, с дамочкой, одержимой криминальными идеями! Ты не оказал мне чести стать матерью твоего ребенка, но все-таки не следовало превращать меня в заурядную шлюху! Нет, ты начинаешь потихоньку встречаться с какими-то особами… К р и ж о в е ц (искренне). Но, Лаура, ради бога! Это уже просто… патология. У меня нет причин тебе лгать! Я эти три года люблю тебя и ценю по-прежнему, как и в самом начале. Самое верное было бы тебе сейчас лечь, уснуть, забыть эту ночь! Л а у р а. Да, дорогой мой, я вижу: ты не только неискренний человек, но к тому же еще и неинтеллигентный! И глупый!.. К р и ж о в е ц. Ну, знаешь! Л а у р а (снова становится агрессивной). Теперь-то мне и это ясно! Твои вчерашние философские рассуждения о браке, о «переходе от патриархального состояния к цивилизации» наивно прикрывали твои подлинные мысли! Естественно, ты слишком вылощен и слишком труслив, чтобы сказать то, что думаешь. Ты являешься сюда еще не остывшим от объятий другой женщины и с порога становишься в позу адвоката — защищаешь покойника, которого я погубила. И как это я ничего не замечала раньше? Вероятно, просто у меня не хватало храбрости. К р и ж о в е ц. Не понимаю, не понимаю… к чему все эти твои выпады, эти жестокие слова?! Л а у р а. Да, уж ты-то никогда не выскажешься прямо. Ты всегда только задаешь вежливые вопросы: «Зачем вы, мадам, так все переживаете?.. Ах, оставьте, это не имеет под собой юридической почвы!..» Да я вся горю со стыда от случившегося, меня на улице обозвали бог знает кем, меня в полиции допрашивали как убийцу. И, что самое страшное, я действительно хотела убить, мои руки в крови… И ради кого же? Ради хорошо сшитого пиджака, ради господина доктора юриспруденции, который приходит и спрашивает: «Ах, к чему все это?» Да если бы ты мне сегодня хоть на секунду протянул руку, помог бы выйти из тьмы, в которую я провалилась, сказал бы одно-единственное слово… Но нет! Ты перепугался, ты отгородил себя от меня банальной учтивостью, ты стал защищать Ленбаха, человека, который погубил мою жизнь! А я ради тебя была готова на убийство! Боже, как все это невыносимо тяжело. (В ней происходит внутренний надлом. Хочет заплакать, но после первого отчаянного рыдания замолкает. Она слишком обессилена событиями этой ночи и собственными переживаниями.) Прости меня. Я стыжусь самой себя. Я не в состоянии думать над каждым своим словом. Я знаю, я тебя обидела, но я сейчас в таком жутком, в таком позорном состоянии… От меня уже ничего не осталось. (Тихий, отчаянный плач.)
Крижовец с растерянным видом прохаживается по комнате, курит.
(После паузы, решительным тоном.) Я хочу тебя кое о чем спросить. К р и ж о в е ц (с интересом). Пожалуйста. Л а у р а. Скажи мне, ты все еще поддерживаешь деловые связи со Шпиллером? К р и ж о в е ц. С каким Шпиллером? Л а у р а. Который в прошлом году на пасху обращался с предложением купить мой салон. Я тогда что-то закапризничала. Мы не сошлись из-за одиннадцати тысяч. К р и ж о в е ц. Ах, этот! Да, он все еще в числе моих клиентов. Мы сейчас вместе участвуем в одном деле. Л а у р а. Извини, что я тебя отягощаю этой просьбой, но не можешь ли ты сегодня же утром зайти к нему и передать мое предложение. Я продаю ему «Меркур талант» со всеми долговыми обязательствами — а это составит тысяч тридцать — за любую сумму, которую он назначит. К р и ж о в е ц. Как? Ты собираешься продать свой салон? Л а у р а. Я хочу с этим покончить. Я собираюсь уехать. К р и ж о в е ц. Ты уезжаешь?! Л а у р а. Я здесь не останусь. Только бы пережить похороны. Это самое страшное. Ирония судьбы! Как подумаю об этом, просто замираю от ужаса. А ведь я столько раз представляла себе именно эти похороны. К р и ж о в е ц. Ничего не понимаю! Почему ты именно теперь решила со всем покончить? Л а у р а. Видно, некоторым людям на роду написано ничего не понимать до конца. К р и ж о в е ц. Извини, но это все же слишком! Наверное, и мое мнение тут что-нибудь да значит! Неужели ты думаешь, что у меня с этой Изабеллой что-нибудь серьезное? Л а у р а. Дорогой мой, меня совершенно не интересует, что у тебя там с Изабеллой! Меня интересовало то, что было у меня с тобой. А теперь и это мне неинтересно. Я думаю, что продолжать этот разговор излишне. Я еле стою на ногах. И, кроме того, извини, мне очень больно, но я должна сказать: твое присутствие напоминает мне о том позорном и недостойном положении, в котором я теперь очутилась, и потому… К р и ж о в е ц. Образчик неврастенической логики. Извини. Могу же я хоть что-то сказать… Нельзя же просто констатировать, что я тебе противен, что ты меня презираешь, и на этом ставить точку! Я признаю свою вину в том, что касается Изабеллы Георгиевны, но я не хотел бы, чтобы это… Л а у р а. Нет, ты просто великолепен!.. Но при всем том я тебя прошу оставить меня одну. К р и ж о в е ц. Нет. Я никуда не пойду. Я тебя не оставлю! Л а у р а. Я позвоню горничной… К р и ж о в е ц. Опять аффекты! Лаура! Ты взвинчена, ты сама не понимаешь, что ты делаешь, ты не в себе… Л а у р а. Твое присутствие мне невыносимо! Очень тебя прошу, Иван, уходи, я сейчас позвоню горничной. Меня до такой степени оскорбляет твое присутствие… К р и ж о в е ц. Ну подумаешь, звони сколько хочешь, а я отсюда не двинусь! Я остаюсь здесь — и баста! Я-то еще не спятил, я знаю, что я делаю! Лаура, дитя мое, умоляю, приди в себя! Л а у р а. Я абсолютно в здравом уме! Только прошу тебя удалиться. Это ты у своей Изабеллы Георгиевны можешь командовать, а здесь я не позволю! Я не для того избавилась от Ленбаха с его корчмой и конюшней, я не позволю снова себя терроризировать. (Нервно дергает сонетку звонка.) К р и ж о в е ц. Значит, ты меня просто вышвыриваешь вон. Лаура, детка, это неврастения… это необоснованно!.. Наконец, что подумает горничная?!
Лаура продолжает звонить.
А я все равно не уйду! Я не желаю оставлять тебя одну!
М а р и я, наспех накинувшая на себя платье, робко заглядывает в дверь.
Л а у р а. Возьмите подсвечник и проводите господина доктора! К р и ж о в е ц. Подождите там, Мария, я сейчас приду. Л а у р а. Так ты меня не избавишь от своего присутствия? К р и ж о в е ц. Нет. Я останусь здесь. Л а у р а. Хорошо. Тогда позволь мне с тобой проститься, я пойду лягу… К р и ж о в е ц. Прекрасно! Самое умное, что можно предпринять в такой ситуации. А я останусь здесь. (Марии.) Спасибо, дорогая, вы можете идти. Не нужно меня ждать, вы можете нас оставить, спасибо. Госпожа баронесса не поняла меня, я остаюсь. Пожалуйста, Мария, я же вам сказал, идите…
М а р и я в смущении уходит.
Л а у р а. Значит, я уже в собственном доме не могу распоряжаться своей прислугой? Вы что, в самом деле не избавите меня от своего присутствия, господин доктор? К р и ж о в е ц. Ты не владеешь собой, как я могу тебя оставить?! И, в конце концов, пожалуйста, изволь: я не хочу тебя оставить… Это мое право… Л а у р а. Ваше право? А откуда оно у вас? Как это остроумно — проявлять сентиментальность над могилой собственных бредней. Глупо и смешно. Так вы меня не освободите от своей навязчивости? К р и ж о в е ц. Ты каждое слово произносишь в повышенном тоне, ты говоришь не своим голосом. Умоляю, возьми себя в руки! Л а у р а (в бешенстве). Ну хорошо! Вы хотите — такова ваша барская воля — играть при мне роль гувернантки… Но благодарю вас, я не нуждаюсь в опеке, я, слава богу, совершеннолетняя и знаю, что делаю… (Подходит к телефону, набирает номер.) Алло! Полиция? Будьте добры дежурного! Да, дежурного, срочно, по важному делу… У телефона баронесса Ленбах! Да, вдова барона Ленбаха… Да-да, та самая, которая сегодня была у вас. Алло! Я хотела бы изменить свои показания. Я признаюсь, что я убила своего мужа, барона Ленбаха, да, я его застрелила. Я застрелила своего мужа. Да, мой адрес у вас записан, я вас жду. (Вешает трубку.) К р и ж о в е ц. Ты с ума сошла! (Подбегает к телефону. Набирает номер, нервно.) Полиция? Дежурный?.. У телефона доктор Иван Крижовец, адвокат доктор Иван Крижовец… Да, господин доктор, здравствуйте, мы с вами знакомы. Извините за беспокойство, но я сейчас нахожусь, на квартире госпожи баронессы Ленбах и был свидетелем ее заявления, сделанного только что по телефону. Да-да, я нахожусь в квартире баронессы Ленбах. Я должен заявить с соответствующими извинениями, что госпожа баронесса сейчас находится в невменяемом состоянии. Абсолютно невменяема, клинический случай. Она не сознает, что говорит. Это бред, галлюцинации. Я повторю: обыкновенный истерический припадок взбалмошной женщины. Дорогой коллега, я думаю, что следовало бы звонить не в полицию, а в нервную клинику… Да, да, я слышал ее заявление. Я, разумеется, сознаю все юридические последствия этого дурацкого заявления. Я звоню вам как друг баронессы, нет, именно как друг, а не как адвокат… Да, если хотите, и именем закона. Речь идет не о признании, а о клиническом случае невменяемости, я утверждаю это как свидетель, я несу ответственность за свои слова. Надо вызывать не полицию, а карету «скорой помощи»… Когда?.. Сразу же?.. Именем закона?.. Но, господин доктор, зачем же сразу применять самые сильные средства? Да-да, впрочем, я понимаю… В таком случае приезжайте, если вы считаете… В конце концов, это логично… Пожалуйста, пожалуйста, мы вас ждем. Я нахожусь в квартире госпожи баронессы, пожалуйста. (С подавленным видом кладет трубку. Пауза.) Ну вот, сейчас сюда приедут из полиции! Поздравляю вас!
З а н а в е с.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Рассвет. Далекий звон колоколов к заутрене. Вот уже третий час идет борьба не на жизнь, а на смерть. Дождливое утро подсвечивает старинные бархатные шторы, и они приобретают персиковый оттенок. Тишина. Щебетание птиц. В комнате Л а у р а, К р и ж о в е ц, П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к.К р и ж о в е ц. Итак, многоуважаемый коллега, я попытаюсь суммировать в двух словах. Все, что в данную минуту важно для того, чтобы выделить квинтэссенцию происшедшего, мы ведь уже установили, ведь так, дорогой доктор? И мы выяснили это не для того, чтобы прояснить дело — ведь оно само по себе вполне ясно, — но для того, чтобы склонить голову под неодолимой тяжестью морально-психологических аргументов, которые в данном случае играют весьма важную роль, о каждом из них можно было бы написать целые главы… Ибо с юридической стороны гораздо важнее то, что госпожа заявила при первом допросе в полиции, когда она не делала ни малейшей попытки скрывать или маскировать свое отношение к покойному супругу, но все же решительно отрицала факт убийства… П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Совершенно верно! Госпожа была ничуть не взволнованна, она была даже высокомерна. Приподняв свою вуаль, она посмотрелась в зеркало, поправила пальчиком размазавшуюся помаду на губах и, бросив еще раз взгляд в зеркало, цинично заявила, что она в восторге от того, что стала вдовой. Л а у р а (пассивно, вполголоса, почти как вздох). Это неправда! К р и ж о в е ц (в надежде, что Лаура наконец заговорит). Что — неправда? Л а у р а (в мыслях о чем-то другом). Все, все это неправда! К р и ж о в е ц. Нет, нет, нет, вы неточно поняли ее слова! П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Мы, правда, не имеем пока иных прямых доказательств, кроме субъективного признания госпожи, но ведь и дополнительное признание обвиняемой в убийстве своего мужа представляет, согласитесь, весьма важное обстоятельство! С вашего позволения, господин доктор: госпожа баронесса сделала это признание по собственной инициативе. Я в самом деле не знаю, что предпринять, поскольку госпожа вопреки всем приводимым вами аргументам не желает отказаться от своего заявления, гласящего, что она убила своего супруга. (Лауре.) Я не могу понять ваше поведение! Таким образом вы ничего не добьетесь! Л а у р а (глядя на Полицейского чиновника свысока, с величайшим пренебрежением). Я не могу с вами разговаривать. Каждое мое слово вызывает у вас антипатию. Я вытираю слезы, а вам мерещится, что я подкрашиваю губы… К р и ж о в е ц. Между первым, предварительным заявлением: «Я лично в восторге от того, что он застрелился, но я его не убивала» — и вторым заявлением, сделанным по телефону: «Я его застрелила», то есть: «Я, баронесса Ленбах, застрелила своего мужа, барона Ленбаха», существует, согласитесь, очевидная причинная связь. И вы, несмотря на все мои аргументы, все еще настаиваете на этом? П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Разрешите сказать: я не настаиваю, господин доктор, как вы уже могли заметить. Я ни на чем не настаиваю, я только выполняю свои обязанности. Но поскольку госпожа Ленбах не желает ничего сказать, поскольку она, судя по всему, не сознает, в каком положении она оказалась, то я не могу постичь, какие же мотивы могут заставить кого-либо по собственной воле сделать признание в убийстве, если он его де-факто не совершал? Ибо если некто спокойно и невозмутимо заявляет над мертвым телом своего супруга, что он в восторге, то такого рода заявление, несомненно, является доказательством глубокой, нечеловеческой ненависти, и предположение, что данная особа способна совершить преступление, будет, согласитесь, вполне логично. Поэтому… К р и ж о в е ц. Да-да, совершенно верно, но позвольте вам повторить: у баронессы не было причин не питать ненависти к своему супругу… (Пауза. Старается сосредоточиться. Словно преодолев внутреннее сопротивление.) Да! Так что я хотел сказать? Мне крайне неприятно, но уж поскольку речь зашла о ненависти мотивированной, проявившейся в спонтанной, быть может, действительно неуместной фразе, то лучше уж сказать всю правду. Дело в том, господин доктор, что мы, госпожа и я, — мы друзья с детских лет. Я еще гимназистом бывал в этой гостиной, где царствовали гармония и отменный вкус… Я хочу сказать, что наша дружба с госпожой баронессой — вещь весьма давнишняя. Но еще в студенческие годы мои юношеские иллюзии были омрачены тенью вот этого несчастного — офицера императорской гвардии… В данный момент все это уже не важно. Я только хочу сказать, что, когда госпожа Ленбах и я восстановили свои дружеские отношения, в наши судьбы уже была замешана стихия политических событий. Я встретился с подполковником Ленбахом в зале суда, я защищал его от обвинения в государственной измене… Короче говоря, наши отношения развивались так, что я пришел к выводу, что и в интересах этого несчастного, и в моих собственных, да и в интересах госпожи баронессы было бы расторжение брака, с тем чтобы госпожа могла стать моей супругой. Понимаете ли вы, дорогой коллега, в какой противоестественной ситуации мы жили долгие годы? Господин барон отвергал всякую возможность развода, формально — в силу своих фамильных предрассудков, ибо такого рода плебейские «штучки», как он говорил, несовместимы с правилами высшего общества, а де-факто господин не соглашался на развод из материальных побуждений, ибо приятель его супруги являлся для него тоже источником доходов, причем, должен подчеркнуть, весьма солидных. То, что я говорю, быть может, жестоко и даже неприлично, но это должно быть сказано, ибо я провел долгие ночи в разговорах с этим господином… Вы, конечно, понимаете, что жить долгие годы под одной крышей с явным параноиком, который вас терроризирует, — такая судьба по меньшей мере достойна сочувствия. И вот неожиданно случилось так, что измученная женщина вдруг увидела труп своего мучителя. После этого заявить в полиции (которая, заметьте, подозревает ее в убийстве): «Я рада…» — рада тому, что не стало типа, который ее терроризировал, причем это длилось долгие годы, — заявить, что она счастлива, ибо вышла живой из этого чудовищного поединка, — в подобных обстоятельствах такое заявление, дорогой мой юный друг, совершенно логично, оно по-человечески понятно и достойно уважения. Независимо от того, смотрелась ли при этом госпожа Ленбах в зеркальце, распутывая свою вуаль, прилипшую к лицу от слез… Да! И если я получу возможность при рассмотрении этого дела предстать перед высоким судом, я заявлю под присягой, что наш отставной кавалерист, покончив с собой, совершил деяние безусловно общественно полезное, ибо и я не один год носился с мыслью пристрелить его как гнусное ничтожество, совершенно излишнее на этом свете.
Лаура очнулась от летаргического состояния. Опустив руки, завороженно следит за Иваном, который произнес свою речь на грани патетики, выделяя интонациями наиболее важные места. Она поднялась с кресла и направилась было к Крижовцу, потянувшись к нему, как к очень близкому человеку, которому собирается сказать нечто решающее. Но вдруг остановилась, застыла. Долгая пауза. Снова подавленная своими мыслями, опустив голову, Лаура отходит в глубь комнаты, к портрету генеральши. Повернувшись спиной к зрителю, она стоит, точно витая в мыслях где-то очень далеко, ведя немой диалог с матерью.
П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Весьма печальная история, господин доктор, даже, можно сказать, роман. Настоящий роман. У меня нет ни малейших причин сомневаться в истинности сообщенных вами сведений, но так же несомненно, что госпожа мне сказала по телефону, что она убила своего супруга… Господин доктор, существуют определенные правила, и вы понимаете, что я, как человек, призванный стоять на страже закона, не могу их отменять. К сожалению, я буду вынужден поступить согласно закону, у меня просто не остается никакого другого выхода… К р и ж о в е ц. Целых два часа мы вертимся на одном и том же месте. Без всякого результата. Я признаю вашу правоту, но прошу принять во внимание, что вы правы не во всем. В чем основная ошибка? Вы находите причинную и логическую связь между занесенным в протокол высказыванием госпожи и ее заявлением по телефону, что она убила барона. А на деле как раз наоборот — эти два ее высказывания абсолютно между собой не связаны. П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Простите, но вот этого я уж никак не понимаю. В свете устного заявления, сделанного госпожой по телефону, я сожалею, подчеркиваю, весьма сожалею, что мне ничего другого не остается, как лишить ее свободы на основании достаточно обоснованного подозрения в совершении ею преступления, а затем предоставить развиваться нормальной в таких случаях процедуре. К р и ж о в е ц. Ни в коем случае! Прошу вас! В связи с приведенным вами заявлением по телефону как раз и нужно разъяснить, что это за выходка и чем она была вызвана; только такой путь был бы правильным, а не установление самого факта этого телефонного звонка. То, что госпожа позвонила в полицию, — еще не вся истина. Примите, наконец, во внимание: то, почему госпожа позвонила и как она говорила по телефону, гораздо сложнее, все это не вмещается в рамки истины, которую мы считаем известной нам. Я вас снова прошу принять во внимание, что привело к этой злосчастной фразе, сказанной у вас в полиции. Госпожа была подвергнута целому ряду унижений, ибо — с вашего позволения, — если существо чистое и благородное неожиданно попадает в ситуацию, при которой его подозревают в убийстве, это может привести к самым резким выпадам, к тому, что человек говорит, не выбирая слов! Так ведут себя люди гордые, быть может, колючие, с точки зрения окружающих, несколько неуживчивые; возможно, эгоцентричные люди, способные при определенных обстоятельствах навлечь беду и на себя и на своих близких, лишь бы доказать возвышенность своих помыслов. Но при всех их отрицательных чертах — это благородные натуры, их руки всегда чисты… Такой чистой натурой и является эта дама, которой я уже много лет мечтаю дать свое имя — именно потому, что весьма ценю силу ее характера. Конечно, дорогой доктор, ваше требование о том, чтобы госпожа опровергла свое заявление об убийстве супруга и объяснила вам, почему она сделала такое ложное, компрометирующее ее заявление, вполне справедливо. Но вы и сами видите, мы с вами уже почти целую ночь бьемся с этим ее формальным заявлением, а она губит себя, не желая произнести ни слова. Вам это, наверное, покажется более чем странным. Но ведь она молчит только потому, что характер не позволяет ей отказаться от своих слов, потому, что она считает подобную капитуляцию ниже своего достоинства! П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Ваши психологические изыскания более чем загадочны. Что это за понятия о человеческом достоинстве, которые позволяют брать на себя ложную ответственность за отвратительное преступление, которого человек не совершал, и которое, уж во всяком случае, недостойно благородной натуры? К р и ж о в е ц. Неужели вы, юрист, не видите, что дело идет о ребячестве, о глупости? Самооговор госпожи Ленбах не имеет под собой никакой реальной почвы! Ее, сделанное по капризу, мазохистское утверждение не выдержит проверки самой простой судебной процедуры! Оно более чем смехотворно! Разбить все это нагромождение глупостей, разнести его в клочья, как лист истлевшей бумаги, юридически чрезвычайно просто. П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Страсть прослыть мученицей — прекрасная вещь. Но почему не истолковать субъективное признание госпожи в том, что она застрелила подполковника, как знак раскаяния? Отвращение к себе, к своей собственной личности может быть и верным симптомом нравственного кризиса. Она призналась, ибо ужаснулась самой себе. И покаялась. К р и ж о в е ц. Да в чем ей раскаиваться, я вас спрашиваю, если бы она даже и застрелила этого типа? Я могу предъявить целый ряд документов о том, что покойник был преступным негодяем. Еще в период своей блестящей придворной карьеры он шантажировал цирковых наездниц и жил за их счет! Ему пришлось уйти из гвардии из-за карточных долгов, он был заурядным сутенером дамочек полусвета, он вымогал деньги у жены и у своих благодетелей, наконец, просто взламывал шкафы и сейфы! И над останками такого мерзавца кто-то еще должен каяться? Уж если речь идет о мотивах заявления госпожи, то это была ненависть, причины которой по-человечески понятны, но эта ненависть никак не является доказательством совершенного преступления. Это вне всяких дискуссий. П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Почему же это — не предмет для дискуссий? Откуда вы знаете, что неправда то, в чем она призналась? К р и ж о в е ц. Она ни в чем не призналась. Она не могла признаться по той причине, что ей не в, чем признаваться. Она произнесла по телефону заведомую ложь с целью вызвать скандал, и это она проделала, должен сказать, просто виртуозно. П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Какой скандал, зачем скандал? К р и ж о в е ц. Она позвонила вам, чтобы насолить мне. Классический пример непарируемого удара — как в фехтовании. Удар шпагой по голове. П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Как это — по голове? Зачем ей инсценировать скандал, бить вас по голове?! К р и ж о в е ц. По причинам интимного свойства, по мотивам, о которых я не собирался говорить, но, раз уж госпожа упорствует и не проявляет никаких признаков пробуждения из своего сомнамбулического состояния, — пожалуйста… Если это уж необходимо, наверное, уместнее мне начать говорить и признаться во всем. Дело деликатное, но не настолько загадочное, чтобы ничего нельзя было объяснить. П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Пока мы не услышим объяснений госпожи Ленбах, меня абсолютно не интересуют детали ваших интимных отношений. Пока она хранит демонстративное молчание, меня касается только то, что должно меня интересовать по закону. К р и ж о в е ц. Разумеется! Только на вашем месте я не строил бы грандиозный судебный процесс на банальнейшей сцене ревности. Это попросту наивно. Женщина — что, в конце концов, понятно после всех этих шоков — потеряла власть над своими нервами, а к тому же еще случилось так, что я не был на ужине в «Гранд-отеле», как я ей говорил, я был у одной своей знакомой, графини Маклаковой! Госпожа раскрыла мою интимную связь с этой дамой, а в таких обстоятельствах, бог мой, дело доходит и до серной кислоты, а не только до дурацких звонков по телефону. И нечего создавать криминальный процесс на невменяемой выходке темпераментной женщины! Вы смотрите на меня так, будто не верите? Графиня Изабелла Георгиевна Маклакова, пожалуйста, прошу, у графини есть на квартире телефон, и вы в любую минуту можете установить ее личность. Пожалуйста, проверьте, кстати, и то, провел ли я у графини весь вечер, до без двадцати час. Когда же я в конце концов добрался до госпожи баронессы, которая меня искала по всему городу, и когда выяснилось, что я не был на деловом ужине в «Гранд-отеле», а был у графини, то дело приняло скандальный оборот. Это и привело к темпераментному, возможно, чуть более темпераментному, чем следовало бы, звонку в полицию. Это должно было стать своего рода реваншем за мучительный вечер и ночь, проведенные баронессой, пока она меня ждала. Пока я там музицировал у графини, госпожу истязали в полиции инквизиторы, и так далее и так далее… П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Как, вы сказали, фамилия этой вашей знакомой? К р и ж о в е ц. Графиня Изабелла Георгиевна Маклакова. П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Георгина Маклакова? Я, кажется, знаю эту барышню. Она состоит у нас на учете. К р и ж о в е ц. Как?! П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Георгина Маклакова, женщина средних лет, волосы рыжие, рост средний, особых примет нет, — у нас на нее досье. Ее собирались выслать за кое-какие дела, но потом, после вмешательства высших военных чинов, это было приостановлено. Обвинения были самые разнообразные — кокаин, аморальный образ жизни, детоубийство. Детоубийство, правда, не было доказано… К р и ж о в е ц. Не может быть! Возможно, доктор, речь идет о какой-то другой особе? Здесь наверняка какая-то путаница. Дама, о которой я говорю, — внучка графа Маклакова, адмирала, сыгравшего важную роль в ходе Крымской войны. О нем упоминает Толстой в своих «Севастопольских рассказах». Нет-нет, это, несомненно, какое-то недоразумение. Это невозможно… Собственно, у меня с собой ее фото, будьте любезны, проверьте. (Нервным жестом вынимает из кармана бумажник, из которого выпадает несколько снимков и писем.)
Лаура, отвернувшись от портрета матери, в оцепенении наблюдает за возбужденным диалогом Крижовца с чиновником. Затем подходит ближе. Когда из бумажника Крижовца посыпались бумаги, она инстинктивно нагнулась, чтобы помочь ему их собрать, вздрогнула, точно уколотая иглой, и ловким движением подхватила несколько снимков, упавших так далеко, что Крижовец не смог ей помешать. С большим интересом рассматривает одну из фотографий.
П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к (тоже нагнулся, чтобы помочь Крижовцу собрать бумаги, и, сняв очки типичным жестом близорукого человека, тоже с любопытством рассматривает фотографию. Пожав плечами, возвращает фотографию Крижовцу). Весьма сожалею, господин доктор, но особа на этой фотографии и есть, вне всякого сомнения, та самая Георгина Маклакова. К р и ж о в е ц. Это уж и вовсе таинственно! Графиня Маклакова, внучка адмирала, живет вместе со своей бабушкой, княгиней Володарской, круг их знакомых составляют княгини Долгорукова и Голенищева-Кутузова. П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Георгина Маклакова, насколько мне известно, — имя вымышленное. Она называет себя, то урожденной Плеттнер, то урожденной Ивашкевич, а на самом деле ее имя — Ванда Хованщева, она дочь железнодорожника Петра Хованщева, по национальности русина. В 1914 году, когда в Западную Украину вошли русские, она гостила у своей бабушки в Черновицах, и таким образом она оказалась на русской территории… К нам же она явилась из Вены, где работала в каком-то хоре балалаечников, и сразу получила известность в ночных барах как опытная девушка для развлечений. Мне очень жаль, но мои сведения об этой барышне именно таковы… К р и ж о в е ц (сконфуженный). Загадочная история. Но раз уж наш разговор принял столь нескромный оборот, скажите, что за военные интересуются этой дамой? П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Один армейский генерал, один дивизионный — вообще, барышня пользуется большим успехом у генералитета, и это весьма укрепило ее положение в обществе, а в последнее время даже поползли слухи, что она, возможно, станет супругой одного весьма достойного господина… К р и ж о в е ц. Достойного господина? П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Да, господин доктор, достойного господина, у которого есть шансы стать министром. Л а у р а (словно загипнотизированная снимком, который держит в руках… И вдруг ею овладевает приступ истерического смеха; дисгармонический звук раздирает тоскливую атмосферу этого предсмертного ноктюрна. Нервно). Браво, браво, какая прелестная обнаженная натура! (С сарказмом.) Эта идеальная модель девичьего тела служила, увы, многим поколениям художников… À la bonne heure![43] Я не знала, дорогой доктор, что вы, известный фотограф-любитель, питаете пристрастие к порнографическим снимкам… Еще один сюрприз этой дивной летней ночи… Merci, господин доктор, дорогой мой покровитель, возвращаю вам вашу романтическую Примаверу, извините, она попала ко мне совершенно случайно. К р и ж о в е ц. Лаура, умоляю вас, возьмите себя в руки. Мы здесь не одни, мы находимся перед представителем закона. Л а у р а. Да-да, я понимаю. Мы должны раздеться догола, точь-в-точь как графиня Изабелла! Пардон! От меня требуется, чтобы я сказала все до последней буквы, в духе нудизма, порнографии и полицейских параграфов… (Полицейскому чиновнику.) Извините, господин доктор, я искренне сожалею… не знаю, как лучше выразиться… я не имела понятия, что являюсь соперницей дамочки для развлечений из Черновиц. Но, узнав все, что здесь было сказано, после этого Содома, узнав все, что доктор Крижовец продекламировал в мою защиту, я полагаю, что он сказал правду. Все правда, от альфы до омеги, от полиции до мадемуазель из ночного бара! Я считала, что речь идет о жизни и смерти, но нет, это банальнейшая ария из дурацкой оперетты: «Ах, маркиз, маркиз, вы первый приз сумели заслужить… И за слепоту и за глухоту сумейте получить…» Я хочу сказать, что напрасно обеспокоила вас своей истерической выходкой и что я об этом сожалею… Я хотела вызвать скандал, и я вас обманула. Господин Крижовец в качестве моего адвоката очень хорошо объяснил причины этого звонка, и в самом деле достойного какой-нибудь модисточки из моего салона или девушки для развлечений. Но что поделаешь, мы, женщины, иногда бываем невменяемы, не всегда владеем своими нервами… Я сорвалась, вот и все, я не сознавала, что мне грозят юридические последствия, я не понимала, что делаю, я сказала неправду. Не знаю, господин доктор, достаточно ли моего заявления, что я сказала неправду? Все это ложь. Я никого не убивала! П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Нет, госпожа Ленбах, этого ни в коем случае не достаточно! Я должен обо всем этом происшествии в предписанной законом форме доложить в прокуратуру. Прошу вас, возьмите себя в руки и продиктуйте все по порядку, начиная с того момента, когда вы мне сообщили по телефону, что убили подполковника Ленбаха, и до теперешнего своего утверждения, что это была ложь! Предупреждаю вас, госпожа, что заведомая ложь с целью ввести в заблуждение власти карается по закону. Я думаю, что и господин доктор разделяет мое мнение. В конце концов, при всем моем уважении к вам все имеет свои пределы. Я не позволю вам больше издеваться над законом. Вы меня поняли? К р и ж о в е ц. Вне всякого сомнения, вы совершенно правы, и согласно духу и согласно букве закона! Лаура, простите, вы поняли объяснения господина? Ваше поведение просто инфантильно! Л а у р а. Но я же призналась: говорила неправду. Что вам еще нужно? Я лгала. Все мы лгали всю ночь — мы лжем, вы лжете, они лгут, вы лгали, и я лгала, ибо неправда, что я убила Ленбаха, я никого не убивала, это меня хотели убить, меня оплевали, меня допрашивали, как убийцу. Я думаю, теперь ясно? Сейчас я говорю правду — так, как и вы говорили правду перед этим господином; все, что касается мадемуазель Маклаковой, — правда, что следует из этих фотографий. Под всем этим я подписываюсь. К р и ж о в е ц. Лаура, вы вообще понимаете, что такое логика? Прошу вас, будьте благоразумны, я защищал вас не перед господином приставом, а перед законом. Вы находитесь под следствием. Господин следователь прибыл в сопровождении детективов. Неужели вы не сознаете, что вас в любую минуту могут лишить свободы? Лаура, вы меня слышите? Л а у р а (с отсутствующим видом). Я его пригласила не затем, чтобы он меня арестовал. Я хотела, чтобы он меня избавил от вашего присутствия. Я не знала, как мне еще вас удалить. Когда вы наконец изволили вернуться, когда вы явились, когда вас наконец, разыскали, когда вы появились под моим кровом в эту жуткую, отвратительную ночь, когда вы явились, помочь мне при погребении всего, что отошло в прошлое… Здесь у меня, вернее, у нашей постели, перед лицом смерти, вы изволили благоухать духами графини Маклаковой. Вы пропитали мое горе запахом черных, ядовитых тропических орхидей. И я, признаю, совершила нечто недостойное себя — я хотела убрать вас, ваши руки, пропахшие пудрой этой женщины, вас лично. Я позвонила горничной, чтобы она вас выпроводила, чтобы она вас вышвырнула на улицу, а когда вы не пожелали убраться… К р и ж о в е ц. Что значит — не пожелал? Что я мог желать или не желать? Как я мог вас покинуть в таком ненормальном состоянии, Лаура? Л а у р а. О да, я понимаю, у вас душа рыцаря, вы милосердный самаритянин. Прекрасно! Так вот, когда вы заявили, что останетесь вопреки моей воле, ибо это ваше право, я почувствовала потребность прекратить раз и навсегда все это. И тут я позвонила в полицию и сказала нечто, о чем я вообще не подумала всерьез, — что я убила Ленбаха. Я просто не знала, как от вас избавиться… Мне захотелось сделать нечто страшное, нечто, что вместе со мной провалилось бы в пропасть, во мрак… Больше мне нечего сказать. Это правда. А теперь делайте со мной, что хотите. Можете меня связать, арестовать, осудить на смерть — мне все равно. Я больше ничего не знаю. Вы все мне абсолютно безразличны… (Снова сникла.) П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Ну ладно, госпожа Ленбах, это был, так сказать, субстрат вашего заявления, сущность того, что должно быть сказано в объяснение вашего поступка. Только все это надо записать как можно четче. Я обязан все это изложить в соответствующей форме… Господин доктор, я думаю, было бы самое разумное, если бы вы потрудились… К р и ж о в е ц (беспомощным жестом притрагивается к голове). Я больше не могу. Извините, дорогой коллега, но я просто не в состоянии. У меня важный процесс в Коммерческом суде. Речь идет о миллионах… Точнее, вопрос стоит о двадцати трех миллионах, и я должен там присутствовать духом и телом. Понятия не имею, чем там все кончится. Поэтому мне нужно хоть на секунду сомкнуть глаза, принять ванну, передохнуть… И кроме того, независимо от моих субъективных намерений я должен уехать — завтра в десять мне назначена аудиенция. Совещание по поводу распределения портфелей продлится, вероятно, всю первую половину дня, но я, во всяком случае, вернусь послезавтра утренним экспрессом. Таким образом, если вас устраивает, послезавтра около девяти утра мы с госпожой баронессой будем у вас, чтобы завершить все формальности. Сегодня же я, с вашего позволения, пришлю вам со своим помощником конспект протокола — в общих чертах, — а вы его стилистически обработаете как нужно. Главное — это юридически весомое заявление госпожи баронессы, которым она объясняет, что заставило ее вам позвонить, а в интимные подробности, быть может, нет необходимости углубляться — это не так уж интересно господам в прокуратуре. Я сам все выясню. Надеюсь, все останется в рамках приличия… А сейчас прошу вас как друга, как коллегу: не могли бы вы нас оставить, оказав мне тем самым огромную услугу, просто из уважения к моему возрасту? С формальной стороны, надеюсь, все обстоит благополучно. П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Формальности, господин доктор, теперь не так уж важны. Вы можете сами выбрать место встречи — если хотите, я сам зайду к вам в канцелярию. Мне сейчас важно, для порядка, составить донесение в духе существующих положений. Важно объяснить, почему я появился здесь, в квартире госпожи баронессы, ибо дело приобрело уже и так некоторую огласку. А наши детективы болтливы, как сороки. Таким образом, все необходимые формальности выполнены, и я могу откланяться… Мне, право, очень неловко… К р и ж о в е ц. Спасибо вам, дорогой коллега, просто не знаю, как вас благодарить. Вы проявили подлинную человечность, и это, несомненно, говорит в вашу пользу. Все касающееся человека можно понять сердцем, а не через параграфы закона. Никогда не забывайте об этом, прошу вас. Слушая, как вы просто и человечно решаете дело, я — прошу вас, не обижайтесь, я импровизирую, — я подумал об одной вещи. Если мне и в самом деле доверят портфель министра (а в этом нет оснований сомневаться), не согласитесь ли вы, молодой мой коллега, занять место шефа моего кабинета? На эту должность назначает сам министр по своему усмотрению. Лично я до сих пор никого не имел в виду, а сейчас эта мысль осенила меня, точно по вдохновению… П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к (изумлен). Я несколько смущен, но и весьма польщен, ваше превосходительство! Я, разумеется, склонен без размышлений принять эту высокую честь. В полицию я пошел по необходимости — скорее, из материальных соображений, тут все-таки доплачивают за ночные дежурства, доступ в кабаре и так далее… К р и ж о в е ц. Ничего, ничего, дорогой друг, главное — мы с вами договорились, а остальное как-нибудь решится. Итак, до свидания, послезавтра мы увидимся у меня в канцелярии, а теперь, если вы полагаете, что все в порядке… П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. По-моему, все в порядке… Я настолько взволнован вашим предложением, что даже растерялся… Я, разумеется, не собирался делать карьеру в полиции… Я должен был поехать в Париж, мне предлагали стипендию, но тут внезапно умер мой отец, и вот мне пришлось, по семейным обстоятельствам… Остаюсь вашим покорным слугой, извините за вторжение, но все это произошло помимо моей воли, мне было бы гораздо приятнее, если бы ничего не случилось, я думаю, не стоит это повторять… Госпожа баронесса, господин доктор, мы обо всем договорились, пожалуйста… К р и ж о в е ц. Да-да, прекрасно, а с господами в прокуратуре я договорюсь… П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Господин доктор, прошу вас, проформы ради…
Разговаривая, уходят направо. Лаура пристально следит за ними; на мгновение пошатнулась, потеряв равновесие, и в нервной лихорадке опустилась в шезлонг, прикрыв глаза шалью. К р и ж о в е ц возвращается, выходит на балкон вдохнуть хоть немного утренней свежести. Тихий, равномерный шум дождя, чириканье воробьев, уличный шум, далекие гудки клаксонов, ритм летнего дождливого утра, возгласы детей и прохожих, стук копыт по асфальту. Он прислушивается к шороху дождевых капель по листве каштанов. Тишина. Лаура дышит устало, кажется, она уснула. Крижовец на цыпочках проходит по комнате, гасит свет, закрывает балконную дверь; уходит в левую комнату, возвращается с пледом и накрывает Лауру.
Л а у р а (в бреду, точно издалека). Кто здесь? К р и ж о в е ц. Я… Л а у р а. Ах да, это ты! Который час? К р и ж о в е ц. Уже пробило семь. Л а у р а. Семь? Ты останешься поужинать? Мария купила стерляди. Ты ведь их так любишь… К р и ж о в е ц. Уже утро, Лаура, через час мне надо быть в суде. День начинается. Л а у р а. Начинается день? Так почему же здесь так темно? Открой, ради бога, все окна. Я так долго ходила… всю ночь в темноте, я устала… К р и ж о в е ц. Лаура, дитя мое, умоляю, возьми себя в руки. Отдохни. Уже утро, семь часов, начинается тяжелый, напряженный день, мне надо зайти домой — принять ванну, переодеться. У меня важный процесс, меня ждут в суде. Я вернусь не позже одиннадцати. Я тоже уже почти без сил. Лаура, прошу тебя, будь благоразумной, в наших интересах — сохранить спокойствие. Дело серьезное, нам надо еще набросать твое заявление. Пойми, это очень важно… Л а у р а. О да, в наших интересах — сохранить спокойствие и благоразумие, дело серьезное… двадцать три миллиона. Экспорт-импорт лимитед, да-да, понимаю, это очень серьезно: аудиенции, кабинеты, портфели — все это в наших интересах. Мы должны остаться невозмутимыми. Да, мадемуазель aus Czernowitz[44], ведь надо и туда позвонить, сказать, что госпожу Лауру арестовали, что она убила барона… Как все это отвратительно! (Словно пробудившись.) Знаешь, Иван, что бы я сделала, будь я на твоем месте?.. Спокойно и невозмутимо, как ты говоришь, оставила бы в покое все эти портфели и миллионы и никуда бы не поехала. Я бы осталась здесь… (Резкий переход от сентиментальности к вспышке бешенства.) Неужели ты сможешь меня покинуть сейчас, вот здесь? В самом деле, ты сможешь уехать после всего, что здесь произошло? К р и ж о в е ц. «После всего, что здесь произошло»! Обо всем этом, Лаура, можно говорить без пафоса! Мы живем не в безвоздушном пространстве. События вне нас развиваются по своей собственной логике. Я уезжаю сегодня вечером — это от меня не зависит, не так ли? Да, сейчас я тебя оставлю; пойми, в восемь часов я должен быть в суде, как актер — на сцене, но я вернусь, как только кончится эта комедия. Да, это идиотизм, но так надо. Л а у р а (как эхо). «Это идиотизм, но так надо»… К р и ж о в е ц (возмущенно). Да, Лаура, это идиотизм, но все это отнюдь не глупее того, что здесь разыгралось, и я прошу тебя это понять! И потом, я, что ли, вызвал на наши головы всю эту… чепуху? У меня просто больше нет ни сил, ни желания делать вид, что ничего не произошло. Л а у р а. А в самом деле, ну что такого произошло? Подумаешь, меня заставили догола раздеться перед полицией… Вам-то это ничего не стоит, вы фотографируетесь в голом виде… А теперь и я разделась догола — ты этого требовал. Так чем ты недоволен? Все было, как ты хотел. Я вполне законно разделась догола, как настоящая, стопроцентная девица из ночного бара. К р и ж о в е ц. Умоляю тебя, прояви благоразумие, будь человеком! Л а у р а. «Прояви благоразумие», «прояви благоразумие»… Что значит слово «разум» во всем этом кошмарном сне? Что значит быть человеком? Мне больно. Я — предмет… А ты, разве ты — человек? Ты персонаж из маскарада, персонаж, выступающий в тридцати трех масках! Тебя не назовешь даже тенью человека, которого я, как мне казалось, хорошо знала. Тот человек был когда-то давно-давно, он исчез, растворился, растаял, его больше нет. Все — ложь, ты лгал о себе, обо мне, о Ленбахе, обо всех нас. Потом нас всех голыми занесли в протоколы полиции. И за все за это должна отвечать я? К р и ж о в е ц (стаккато его фраз уже не звучит условно-вежливо. Речь его хоть и темпераментна, все же вполне логична). Ни одного слова неправды я не сказал этому наивному юноше! И не прикидывайся, что ты не в состоянии воспринимать нормальную человеческую речь! Ты понимаешь, что я говорю? Я стараюсь поступать с тобой, как человек, способный понять горе своего ближнего. После безответственного и, более того, безвкусного скандала с телефонным звонком мне ничего не оставалось, пойми ты наконец, как с головой погрузиться в этот сумасшедший дом и защитить тебя от вмешательства закона… От Уголовного кодекса, пойми, Лаура! И если бы я этого не сделал, ты бы сейчас была в тюрьме и лежала бы на голых досках в одиночке. Л а у р а. Возможно, так было бы лучше для нас обоих! К р и ж о в е ц. Ах так? Это было бы лучше? Да ведь сегодня же все газеты опубликовали бы твою фотографию — вот, полюбуйтесь, убийца, застрелившая своего мужа. Это, по-твоему, было бы лучше?! (С трудом сдерживается. Взволнованно.) Знаешь, что я должен был бы сделать по-настоящему?
Лаура демонстративно молчит, будто не слышит.
(Повысив голос.) Ты слышишь, я спрашиваю? Л а у р а. Я ничего не желаю слушать! С меня достаточно допроса полицейского. К р и ж о в е ц. Все, что ты лепечешь, до такой степени бездарно, что самое правильное было бы тебя отлупить, как плохо воспитанного ребенка. Понятно? Л а у р а. Ну да, избить хлыстом! Знакомые штучки господ кавалеристов. Я вам уже сказала, если не ошибаюсь, что я думаю о вашем поведении? К р и ж о в е ц (огромным усилием воли сдержав себя). Лаура, я знаю, что могут сделать с человеком нервы, но сейчас речь не об этом… Во-первых, ты несешь бред, а во-вторых, и это главное, в тебе не осталось ничего человеческого! Ты не только неприятна, ты противна, до такой степени ты омерзительно упряма и глупа… Я ведь тоже не каменный! Что я такого солгал?.. Да и зачем бы я лгал и актерствовал, как ты говоришь, если бы не надо было тебя спасать от твоих собственных идиотских поступков?! Стыдись! Л а у р а. Как ты на меня смотришь?! К р и ж о в е ц. Я на тебя смотрю как нормальный человек — на слабоумного собеседника, который сам себе враг и не желает понимать окружающих. Л а у р а. Ты испугался скандала — вот в чем смысл твоего сострадания ко мне. Ты продекламировал свой патетический надгробный монолог о Ленбахе затем, чтобы я поняла, что ты морально устраняешься от истеричной бабы, которая скандализировала полицию. А когда я доказала, что не боюсь ни тебя, ни полиции, то ты меня раздел догола перед типом, который ведет учет проституток. В твоих руках все превращается в примитивный обман, как в борделе. И сейчас ты врешь. Danke schön[45] за твою рыцарскую защиту — ты поставил меня на один уровень с проституткой… К р и ж о в е ц. Я говорил о покойном, который сам себе произнес приговор. Нет такой человеческой слабости, которую нельзя было бы простить, но для этого надо быть человеком, а это — извини, я вынужден повторить, — это то, чего тебе не хватает. Я проявил минутную слабость, сказав правду — тебе, избалованной барыне, у которой не хватает ни ума, ни нравственной силы посмотреть правде в глаза. Не хочешь знать правду! То, что я был у другой женщины, — об этом вы можете судить по вашей господской воле: хорошо это или плохо, прощать мне это или не прощать — это дело ваше! Но чего ты хотела добиться этим скандалом? То, что я был у нее, ты знала так же хорошо, как и я, но ты хотела, чтобы я это скрыл ради приличия… А в чем был бы смысл этой комедии? Если бы я остался с тобой, натянув пижаму Ленбаха, для тебя это был бы выход из положения. А это разве не было бы развратом?.. Примитивнейшее решение: для тебя продолжение наших отношений значило бы, что та связь, «бордель», как ты выражаешься, как бы не существует… Но я не мормон, не многоженец! Я не мог заниматься такими вещами у одра еще не остывшего, так сказать, покойника… И если кто из нас требовал лжи, то это была ты! Но поскольку выяснилось, что некоторые вещи нельзя разрешить столь примитивным способом, по крайней мере сию же минуту, в ту же ночь, в то же утро, — для тебя это достаточный повод, чтобы шантажировать человека, который дружески предан тебе и поддерживает тебя во всем. Ты находишь гнусное удовольствие в том, что осыпаешь меня вульгарными оскорблениями… Л а у р а. Я не доросла до твоих адвокатских уверток. К р и ж о в е ц. Это, Лаура, не увертка, а элементарная логика. Это банально, как все истины. Чего тебе еще надо? Разве мы не договаривались сто тысяч раз, что после ликвидации твоего брака с этим несчастным мы узаконим свои отношения? Он этому препятствовал. Ладно. Разве мы не договорились, что подождем, пока не найдется какое-нибудь приемлемое, человеческое решение? Разве я не заявил перед этим болваном — представителем закона, что считаю тебя своей супругой, сделав ударение на нашей давней дружбе и взаимной симпатии, разве я не заявил, что готов выполнить все формальности? Я спрашиваю себя, что еще я должен был сделать? Упасть перед тобой на колени, как гимназист, и исповедаться, признавшись, что я был в борделе и пьянствовал под звуки балалаек? Л а у р а. О, спасибо! Спасибо за пафос, с которым вы говорите о выполнении оставшихся формальностей!.. Мадам проводит зиму в Таормине, весну — в Асконе, концертный сезон — в Вене, в то время как месье серьезно и целеустремленно «работает» под звуки балалаек! После длительного перерыва супруги решили ради приличия провести вместе дождливое, скучное лето, путешествуя в фиакре и прогуливаясь под музыку на курортах… Merci! Ты так виртуозно извращаешь истину, что я даже на секунду поверила… Да это же одна из пластинок, которые ты с таким мастерством прокрутил перед этим жалким мальчишкой из полиции! Но нет, я теперь не так наивна, дорогой мой! Спасибо! К р и ж о в е ц. Я старался помочь тебе, защитить тебя… всю ночь… Неужели во всем этом не прозвучало ни единого моего собственного слова? Л а у р а. Ни одного! Ты защищал не меня, а себя, свое общественное положение, свою карьеру, свою высочайшую аудиенцию, свой министерский портфель, свою канцелярию. Ты перепугался, что я могу тебя скомпрометировать. Подумать только, интимная приятельница доктора Крижовца делает идиотское заявление в полиции да еще к тому же признается, что пристрелила своего супруга!.. Потому ты и был в такой панике… Ведь это все — динамит под твою карьеру, под твои амбиции! Ты вообще не представляешь себе жизни без потайной двери, ведущей в президиум. Вот что ты такое! Ну что ты на меня так смотришь? Я знаю, о чем ты думаешь.
Долгое молчание.
(Вызывающе.) Ты сейчас подумал, что я и вправду способна на убийство! Ты смотришь на меня каким-то полицейским взглядом! К р и ж о в е ц. Не говори глупостей! Л а у р а. Почему это не может быть правдой? Разве ты сам не говорил, что мечтал избавиться от Ленбаха? К р и ж о в е ц. Ну да, я это присочинил для полиции ради психологической убедительности, я хотел уменьшить степень твоей моральной ответственности… Л а у р а. Я так и знала, ты врал! Ты не тот человек, который держится своих слов. И все-таки мне его ничуть не жаль. К р и ж о в е ц. Лаура, умоляю тебя… Л а у р а. Ты не веришь, что я его убила? Но в то же время не совсем уверен, да?.. К р и ж о в е ц. Убила или нет… ты не сознаешь, что ты сейчас говоришь, а если и сознаешь, то… Л а у р а. Нет, нет, не бойся, я его не убивала. Да я бы и не стала марать руки о такое ничтожество. Но вот тебя — тебя бы я застрелила, как собаку. К р и ж о в е ц (подходит к Лауре с возгласом протеста и оскорбленной гордости. Встревоженный, обеими руками обнимает ее за плечи). Лаура! Л а у р а (вдруг обмякла, как шелк ее кимоно, и оказалась у ног Крижовца. Нагнулась до самого ковра, точно желая лбом прикоснуться к полу… Затем встает, не понимая, что происходит, потрогала руками голову, как бы припоминая, что она только что сказала. Вполголоса). Прости меня, пожалуйста, я не понимаю, что со мной происходит… Я не в себе. К р и ж о в е ц. Это все нервы, детка, я всю ночь тебя просил успокоиться. И теперь прошу, просто умоляю — иди отдохни, забудь обо всем! Для тебя сейчас самое лучшее — забыться. (Вынимает из кармана часы, смотрит, нервно убирает обратно.) О господи, у меня уже действительно нет ни секунды. Прости меня, но я должен идти, меня ждут. Л а у р а (словно придя в себя). Да-да, у тебя серьезное дело, правда. Все это кошмар, слишком много было всего… Прости меня, умоляю, прости! Все будет хорошо. Я постараюсь быть такой, как ты говоришь, — спокойной и рассудительной. Да-да, ничего не случилось, иди, пожалуйста, тебе ведь надо привести себя в порядок, принять горячую ванну. Ты не завтракал… ведь мы могли попросить Марию, боже, я ни о чем не подумала! Ты попроси Стефана, пусть он тебе сделает крепкий чай с коньяком или, еще лучше, — крепкий кофе. Прости меня и думай о себе, да-да, иди, не задерживайся, спасибо тебе… Мне уже лучше, я сейчас пойду отдыхать, я прилягу. А ты иди, у тебя так мало времени, прости меня, ради бога, все это как во сне. К р и ж о в е ц. Я вернусь, как только смогу… Я только тебя прошу — будь умницей, все остальное не важно. Подумай о себе. Я попрошу Марию за тобой присмотреть. До свидания! (Целует ей руки и направляется к выходу.)
Лаура провожает его до двери, сердечно машет рукой. Затем медленно идет к балконной двери, открывает ее и выходит на балкон, прислушиваясь к шороху теплого дождя. Чириканье воробьев. Шум улицы вдалеке. Лаура возвращается в комнату. Направляется в спальню, снова возвращается, разглядывает предметы, точно впервые видя все вокруг. Подошла к секретеру, выдвигает ящики, что-то ищет. Открыв шкатулку с почтовой бумагой, берет лист, нервно что-то пишет. Передумав, рвет написанное. Пишет снова. Тоже рвет. Зажигает стоящую на секретере свечу, сжигает оба письма. Дергает сонетку звонка. Входит М а р и я.
Л а у р а. Мария, дорогая, милая, приготовьте чай, только быстро, прошу вас, пожалуйста.
М а р и я исчезает.
Л а у р а. (прошлась к открытой балконной двери, секунду постояла там, затем, точно ей пришла в голову спасительная мысль, бросается к телефону. Слышны долгие звонки. В трубку). У телефона баронесса Ленбах. Доброе утро, Стефан, как дела?.. Господина доктора еще нет?.. Ах еще не пришел?.. Да, он вот-вот должен прийти. Как только придет, попросите его сразу мне позвонить. Или нет, Стефан, вернее, так: когда господин доктор придет, передайте, что я звонила и сказала, что не надо мне звонить, как мы с ним раньше договорились, а что я сама зайду к нему в канцелярию. Да, так мы договорились… Что-что? Не понимаю… Ах, господин доктор позвонил и сказал, что не придет? Позвонил, что вообще не придет? Он сам вам это сказал?.. А если позвонят из суда, передать, что он просит отложить заседание, что он срочно уехал по делу?.. Хорошо, Стефан, спасибо, да, да, благодарю вас! (Нервно прошлась по комнате. Снова растеряна.)
Входит М а р и я, накрывает на стол.
Спасибо, Мария, я думала позавтракать, но я не в состоянии… Извините, пожалуйста, я плохо себя чувствую, мне надо лечь! Будьте добры, приготовьте горячую ванну, больше ничего не надо. Только ванну, и погорячее! М а р и я. Но, gnädige Frau[46], все-таки, может быть, выпьете капельку чаю… Л а у р а. Нет, нет, спасибо, вы же знаете мою мигрень, ничего не нужно, только горячую ванну. М а р и я. Приходила массажистка, gnädige, но я ей сказала, что вы ее вызовете, если будет нужно. Около половины седьмого звонила графиня Мадлен, потом еще раз звонила, но я ее попросила позвонить попозже. Заходила Любица из салона, спрашивала, открывать ли сегодня, я ей велела зайти часов в двенадцать, а пока не открывать. Не знаю, все ли я сделала как нужно… Л а у р а. Спасибо, дорогая Мария, спасибо большое! Вы умница и добрая душа. Кто бы ни зашел и ни позвонил, скажите, что меня нет. Меня нет ни для кого — ни для принцесс Володарской, ни для графини Мадлен, ни для господина доктора. Салон пусть сегодня не открывают. Я потом распоряжусь. А сейчас я лягу, и вы меня не беспокойте, пока я не позову. М а р и я. А что сказать, gnädige, служащим похоронного бюро? Им кто-то сообщил, что гроб с телом нашего господина будет выставлен здесь, на квартире, но я им сказала, чтобы они зашли попозже и что я ничего не знаю. Что им сказать, если они опять придут? Л а у р а. Ах, я тоже не знаю. Оставьте меня, Мария, дорогая, я понятия не имею…
М а р и я выходит.
Л а у р а (прохаживается по комнате. Набирает номер по телефону. Вызывающе). У телефона баронесса Ленбах! Будьте добры графиню Изабеллу!.. Ах, принимает ванну? Попросите ее мне позвонить, как только она сможет. Она мне срочно нужна. Ах, графиня Мадлен хочет со мной говорить?.. Как, и доктор Крижовец у вас? Спасибо!.. Это вы, Мадлен? Да у вас весело. Это очень приятно. Музыка… Доброе утро, Мадлен, как поживаете? Да, да…
Из трубки доносится навязчивый голос. Мадлен говорит без пауз.
(Не в силах остановить поток приторно-сочувственных фраз, брезгливо морщится; затем резко прерывает лживые излияния.) Послушайте, Мадлен, раз уж вы изображаете передо мной панихиду, то хоть прекратите вашу идиотскую музыку! Ваш реквием!.. Желаю вам счастливо отметить этот день — и вам, и доктору Крижовцу, и графине… Передайте привет графине Изабелле… (Положив трубку, мечется по комнате.) «Очи черные, очи страстные, очи жгучие и прекрасные… Как люблю я вас, как боюсь я вас…». Какое бесстыдство!
Звонок телефона.
(В бешенстве хватает телефонный аппарат, отрывает от него провод и швыряет аппарат об пол так, что аппарат разбивается вдребезги.)
Провод потянул за собой с секретера массу безделушек и фотографий в застекленных рамках. Зацепил висевшее на стене старинное венецианское зеркало, оно разбилось на мелкие кусочки. Вбегает перепуганная М а р и я.
Л а у р а. Мария, смотрите, телефон упал, и зеркало разбилось… М а р и я. Это к счастью, gnädige, так всегда говорила моя бабушка, когда что-нибудь разбивалось. Л а у р а. А моя бабушка говорила, что разбить зеркало — это семь раз по семь лет горя.
Громко звонит звонок у входной двери.
М а р и я (испуганно). Если это господин доктор, что мне делать, что ему сказать? Л а у р а. Если это господин доктор — я уехала. Меня ни для кого нет дома, Мария! Я уехала, исчезла; меня нет, меня арестовали, увели в полицию… Нет, это не господин доктор. Вы слышите, какой звонок?.. Это наш господин барон! Впустите его! М а р и я. Как, боже милостивый… Л а у р а. Разве не слышите? Это же наш господин подполковник! Только он умеет так нежно нажимать на звонок! Идите же, Мария, он звонит!.. Он опять пьян, снова скандал… Мария, умоляю вас, опять сбегутся все жильцы, идите же скорее… вы слышите, как он трезвонит!..
Недоумевающая М а р и я исчезает. Звонок продолжает тревожно звонить. Лаура подходит к секретеру… Два выстрела. Она падает. В комнату вбегает М а р и я. За ней д в о е с л у ж а щ и х п о х о р о н н о г о б ю р о в форме с галунами.
З а н а в е с.
1959
Матей Бор ЗВЕЗДЫ ВЕЧНЫ{4} Драма в четырех действиях
Перевод со словенского Т. ЖАРОВОЙДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Андрей Бринар — композитор. Ясна — студентка. Доктор Камин — ее отец. Дагарин — священник. Гнидовец — капеллан. Фонза — органист. Марьяна. Мокорел. Каетан. Антон. Боштьян. Вестовой. Первый партизан. Второй партизан. Первый белогвардеец. Второй белогвардеец. Доминик. Гашпер. Гобини. Боккабьянка. Старик крестьянин. Белогвардейцы. Партизаны. Жители деревни.ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Приходская гостиная. В углу стоит пианино и рядом с образами висят несколько светских картин. Скромный буфет. Зимний полдень, за окном — солнце. На колокольне часы бьют четыре. Никого нет. Появляется Д а г а р и н, он только что с дороги. За ним идет М а р ь я н а, несет чемодан.Д а г а р и н (оглядев комнату, весело). Слава тебе, господи. Все как было… Сколько времени прошло с тех пор, как я вынужден был отсюда уехать? М а р ь я н а (покачав головой, вздыхает). Целая вечность пресвятой господь, целая вечность. Д а г а р и н (отдает ей свое пальто и подходит к окну). Да-да, когда я уезжал, все было по-другому. Всюду были свои. И общая тревога. Ну а сейчас там, на площади, прохаживаются «эти». Однако ружья у них — слишком длинные. И громоздкие. Французские. Немного смешные, правда, Марьяна? Я слышал, что народ над ними насмехается? М а р ь я н а. Что из того, что ружья слишком длинные, — не была бы только армия длиннее из-за них. Д а г а р и н. Да-да, конечно, это важнее. (Снова осматривает комнату.) Смотри-ка, и яблоки на шкафу. Как тогда. (Берет яблоко и с удовольствием разглядывает его.) А я думал, что все уж порастаскали. Как чудесно пахнет этот золотой ранет! (Откусывает.) И вкус какой! А антоновка есть, Марьяна? М а р ь я н а. Есть, есть. Внизу они у меня, в подвале. И немного джонатана есть. Отменные яблоки, господин священник. Д а г а р и н. А ты угля положила в подвал, чтобы они подольше сохранились? М а р ь я н а. Да-да, господин. Как всегда… хотя я на этот уголь особенно-то не надеюсь. Д а г а р и н (садится в кресло, устало вытягивает ноги, Марьяна снимает с него ботинки). Надейся, Марьяна. Уголь поглощает вредные газы. (С улыбкой.) Как меня поглощают ваши грехи… Тапочки в чемодане.
Марьяна открывает чемодан.
(Помолчав.) Знаешь, я скучал о тебе. М а р ь я н а. Да и я о вас — тоже. Хотите глоточек вишневки? Д а г а р и н. Неужели у тебя есть? М а р ь я н а (достает из буфета бутылку, и наливает ему). Только для вас. Ждала она вас все это время. Под ключом. Ах, где же те времена, когда ездили мы с вами в Рим?.. Помните, как раз напротив нас был дворец дуче. Я даже видела однажды его самого. Надо сказать, очень даже статный мужчина. Тогда мне и не снилось, что его армейцы когда-нибудь окажутся здесь у нас, в Подбуковье. Бог свидетель. Д а г а р и н (ставит стакан на стол). Хороша вишневка. Очень хороша. Лучше, чем в прошлом году. Лучше… М а р ь я н а. Хотите еще? Д а г а р и н. Нет-нет. Избави бог. Сердце. М а р ь я н а. Как оно теперь? Не полегчало? Д а г а р и н. Полегчало. Только, если пью, сплю плохо. Вообще в последнее время я плохо сплю. М а р ь я н а. Ничего удивительного, ничего удивительного. Я тоже. Целую ночь думаю, думаю… Д а г а р и н. Ну, сейчас-то тут у вас покойно. Или нет? М а р ь я н а. Да-да, вокруг прихода тихо, но здесь — нет. Жаль, я думала, что этим (показывает вишневку) вас обрадую. (Ставит бутылку в буфет.) Д а г а р и н. Да ведь обрадовала. (Помолчав.) А знаешь, мне тебя не хватало. Я думаю, весною возьму тебя с собой. М а р ь я н а. Куда? Неужели вас понесет обратно в Любляну? Д а г а р и н (будто не слышал ее). Жаль, приехал-то я ненадолго. М а р ь я н а. Святая спасительница, что же ничего не говорите? И когда же опять уезжаете? Д а г а р и н. Завтра. М а р ь я н а. Здесь уж совсем стали забывать, что священник был в Подбуковье. Д а г а р и н (с улыбкой). Я не забыл, Марьяна, сам бог знает, не забыл. М а р ь я н а. Но писали, что приедете и останетесь здесь. Д а г а р и н. Человек предполагает, а бог располагает… Мне и так уже многое свалилось на голову… Бог меня простит. М а р ь я н а. Это все ваши старые шутки… Но серьезно: вы не должны были бы говорить так. Д а г а р и н (смеясь). Добрые шутки и бог простит. М а р ь я н а. Да уж это вам виднее. Д а г а р и н. А салат ты посадила? М а р ь я н а. Конечно. Хотите, я его тут же могу набрать. Д а г а р и н. Снега нет в саду? М а р ь я н а. Немного. В этом году зима легкая. Д а г а р и н. Ну, тогда принеси мне салату с крутым яйцом и лимоном. Есть у тебя? М а р ь я н а. Есть, господин. Д а г а р и н. И для сопровождающих моих приготовь что-нибудь. М а р ь я н а. Что за люди? Не очень-то они приветливы. Д а г а р и н (не отвечает). И постель. На сегодняшнюю ночь. Может быть, и на завтра. А потом — в Ново Место. Да, в Ново Место. (Помолчал, задумчиво.) С тяжелым сердцем я туда еду. М а р ь я н а. Почему, господин? Д а г а р и н (опять помолчав). Из-за Андрея. М а р ь я н а. Из-за Андрея? Да ведь он здесь. Д а г а р и н (удивлен). Здесь? М а р ь я н а. Уже три дня. Д а г а р и н. И что он тут делает? М а р ь я н а (показывая на дверь слева). Там он… Спит. А когда не спит, сидит за пианино. Играть не играет… Д а г а р и н. А что же? Пишет? М а р ь я н а. Вроде нет. Просто смотрит в одну точку. Не знаю, что с ним. Д а г а р и н. И все время дома? М а р ь я н а. Вчера вечером уходил, утром сегодня вернулся. Д а г а р и н. Куда ходил? М а р ь я н а. Да уж известно… Д а г а р и н. Эта девчонка, что ли, там? М а р ь я н а. Да. Д а г а р и н. Гм. Как же университет? Ведь он же учится в Любляне? М а р ь я н а. Да. Но сейчас он здесь. Д а г а р и н. И он к ней ходит? М а р ь я н а. Так точно. И ведь какой опасности подвергается. Там, около Худого Явора, знаете, господин, опять «те». Д а г а р и н. Опять? М а р ь я н а. Опять, опять. Д а г а р и н. И он туда ходит? М а р ь я н а. Я уж ему говорила, чтобы не ходил. Намедни за завтраком он вдруг отшвырнул миску с поджаркой, а потом полчаса сидел у печки, смотрел на огонь. И когда я его спросила… Что, господин? Д а г а р и н (нашел какие-то бумаги на пианино). Смотрю. М а р ь я н а. Это его ноты. Д а г а р и н. Знаю, знаю. М а р ь я н а. У него их целые кипы. С собой привез. Все с собой привез — ноты, книги, ботинки, в общем, все. Д а г а р и н. Зачем? Не думает же он тут остаться? М а р ь я н а. Не знаю. Может, думает куда-нибудь поехать. Бог его знает, что у него в голове, — слова не проронит. Позвать его? Д а г а р и н (кладет ноты на пианино). Позови его от имени господа.
Марьяна идет налево, робко подходит к дверям.
Минутку. (Раздумывает — не отложить ли встречу с Андреем.) М а р ь я н а. Пожалуйста, господин. Д а г а р и н (взглянув на нее). Он что-нибудь говорил? Ну, обо мне. М а р ь я н а. Ничего такого. Д а г а р и н. Нет? М а р ь я н а. Только то, что хотел бы вас видеть. Д а г а р и н (удивлен). Он это сказал? М а р ь я н а. Да. Почему вы так удивились? Д а г а р и н. Ничего, ничего. М а р ь я н а. И с органистом они что-то не поделили. Странно, ведь когда-то так ладили. Д а г а р и н. Что не поделили? М а р ь я н а. Тот зашел сюда, чтобы его поздравить. Не знаю в связи с чем, ну а Андрей его выгнал. Я ничего не говорю, этот органист и правда странный человек — пьет, как известно, и даже больше, чем раньше… Но выгнать его… Д а г а р и н (вынимает из кармана жилетки коробочку, достает из нее таблетку и кладет в рот). Нет-нет, воды не нужно. М а р ь я н а. Все те же таблетки? Д а г а р и н. Нет, сейчас уже другие, посильнее. М а р ь я н а. Плохо вам после них, господин. Лучше бы вам вернуться домой, может, и здоровье вернется… Д а г а р и н (не слушая ее). Да-да. Так, говоришь, он его выгнал? М а р ь я н а. Еще как! Таким диким я еще его не видела. И что это с ним? Д а г а р и н (ходит по комнате, затем оборачивается к ней). Марьяна, знаешь, что случилось? М а р ь я н а. Господи, помилуй, что-нибудь ужасное? Д а г а р и н (как бы вспоминая). Когда Андрей в последний раз был у меня, он оставил несколько своих сочинений, чтобы я отдал их переписать. И они попали, не знаю как, в руки тем людям в Любляне. Ну и потом… М а р ь я н а. Что — потом? (Озабоченно.) Уж не засунули вы их куда или затеряли? Как я — одну его бумагу. Пресвятая богородица, заступница моя небесная, не хотелось бы мне больше такого дня дождаться. Я уж думала, что мне достанется. Как они тогда напились с органистом, никогда не забуду. А потом он у себя целую, неделю отсиживался. Когда снова появился, весь взлохмаченный и невыспавшийся, так он весело смеялся, как никогда ни раньше, ни потом. «Марьяна, — сказал он, — спасибо тебе, что ты потеряла ту писульку. Если бы этого не случилось, здесь бы никогда ничего не появилось». При этом он так ритмично постучал по своим нотам, что и мне приятно сделалось. Поэтому, господин священник, особенно не беспокойтесь. Не все потеряно, что потерялось. Д а г а р и н (задумчиво сидит в кресле, позванивает коробочкой, потирая рукой усталые глаза). Дело не в этом, Марьяна, все гораздо сложнее. М а р ь я н а. Что же, помоги, господь? Д а г а р и н. Знаешь, одно из его сочинений включили в программу. И так как оно было без названия, то меня спросили, не согласится ли мой племянник, чтобы сочинение назвали (вздохнув) «Roma aeterna», то есть «Вечный Рим», и посвятили его Верховному Комиссару. М а р ь я н а. Ну а потом? Д а г а р и н. Я писал Андрею, но, когда не получил ответа в условленный день, я им сказал, что Андрей согласился. Видишь ли, этим сочинением наши хотели подлизаться к Верховному Комиссару, чтобы он был более снисходительным к их требованиям. Они не ошиблись. Когда Верховный Комиссар слушал посвященное ему сочинение, он просто таял от самодовольства. Спустя несколько дней он одобрил дело, о котором раньше и слушать не хотел. М а р ь я н а. А что же Андрей? Д а г а р и н. Сам бог не поймет, что с ним происходит. Такое сотворил… М а р ь я н а. Боже мой, вы вот и сейчас побледнели.
Дагарин делает знак, чтобы она подошла ближе.
Ну так что же он сделал? Д а г а р и н. Написал письмо Верховному Комиссару, что он-де об этом ничего не знает. М а р ь я н а (она женщина простая, однако многое понимает; крестится). Боже, смилуйся. Что же будет теперь? Д а г а р и н. Посмотрим. М а р ь я н а. Позвать его? Д а г а р и н. Позови от имени господа. М а р ь я н а (идет к двери и осторожно стучит). Господин Андрей! Г о л о с А н д р е я. Что? М а р ь я н а. Господин священник, ваш дядя, приехал. Д а г а р и н (устремив взгляд куда-то в потолок). А теперь иди и позаботься об этих людях. М а р ь я н а (с опаской поглядывая то на священника, то на дверь). Почему вы с ними приехали? Д а г а р и н. Такие уж времена.
М а р ь я н а уходит. Входит А н д р е й. Это высокий, крепкого сложения, светловолосый человек, ему около тридцати лет. Он только что встал с постели.
А н д р е й (смотрит на Дагарина, который продолжает сидеть не оглядываясь; резко). Здравствуйте. Д а г а р и н (все еще глядя в потолок). Как ты здесь оказался? Университет закрыли? А н д р е й (в дверях). Нет. Д а г а р и н. Тебя освободили от занятий? А н д р е й. Нет. Д а г а р и н. А как же? А н д р е й. Я сам себя освободил. Д а г а р и н. Ты и службу оставил? А н д р е й. Допустим. Д а г а р и н (снова берется за коробочку, которую до этого положил на стол рядом с собой). А почему? А н д р е й. У вас так мало фантазии? Д а г а р и н. Ты боялся, что тебя посадят? А н д р е й. Ничуть. Д а г а р и н. Что же? А н д р е й. Мне надоело объяснять своим коллегам, что я думаю о Вечном Риме. Д а г а р и н (вновь трясет коробочкой). Ты в состоянии говорить со мной спокойно? А н д р е й. О чем? Д а г а р и н. Помоги, господь, — о чем! Мне кажется, у нас есть о чем поговорить… А н д р е й. Лучше не начинать, дядя… И вообще, я удивляюсь, как вы после всего осмеливаетесь — не скажу: дерзнули — смотреть мне в лицо! Д а г а р и н (с трудом поднимается). А я удивляюсь тебе. Дело, Андрей, не такое простое… Не такое простое, как ты думаешь. Когда я узнал, что ты наделал, я не мог уснуть спокойно. А н д р е й. Я тоже, с тех пор как узнал, что вы сделали. Д а г а р и н. А что я такого сделал, Андрей? А н д р е й (сердито). Дядя, прошу вас, не делайте из меня дурака! Д а г а р и н. Забота — для тебя дурачество? А н д р е й. Большое спасибо, дядя, за такую заботу! (Ходит по комнате, держа руки в карманах, ударяет ногой об стол.) Д а г а р и н. Ответил бы на мое письмо. А н д р е й (резко оборачивается к нему). На ваше письмо? На такие письма единственно подходящий ответ — молчание. Д а г а р и н. Ну тогда пеняй сам на себя, Андрей. А н д р е й (с трудом сдерживаясь). Сам на себя? Интересно. Д а г а р и н. Видит бог, если бы ты мне тогда твердо сказал: «Нет!» — дальше бы дело не пошло. А н д р е й. Интересно, интересно. Д а г а р и н. Бог мне свидетель, что нет. Хотя я всем сердцем хотел — открыто тебе признаюсь, — чтобы ты не отказался, потому что тебе этим посвящением открывались прекрасные возможности, о которых, поскольку все еще висело в воздухе, я не хотел… А н д р е й (напряженно). Какие возможности? Д а г а р и н. Идет война, Андрей. А н д р е й. Я это уже заметил. Д а г а р и н. И такая, какой у нас еще не было. А н д р е й. Частично в этом есть и ваша заслуга. Послушайте.
С площади доносится песня: «Полк по дороге идет».
Это маршируют ваши солдаты. Хорошо вы их выдрессировали! Д а г а р и н (вздохнув). Не я. Однако оставим это. Что я хотел тебе сказать? Итак, мне намекнули, что это посвящение могло бы тебе открыть двери в Италию. Это было бы недурно. Если ты в сапоге, сапог тебя не может растоптать. А Италия — такой сапог. Кроме того, ты бы мог подучиться композиции у великих мастеров. Подумай, какое будущее! А н д р е й (иронически). И за какую незначительную цену — за мой маленький подарок большому сапогу — получил бы весь этот большой сапог в подарок! Ну, теперь все это в воду кануло. Д а г а р и н (видит, что Андрей валяет дурака, но пытается игнорировать это). Может быть, еще и нет. А н д р е й (смотрит на него скорее с удивлением, чем с интересом). Нет? Д а г а р и н. Нет. Я как раз за этим и приехал. Послушай меня, Андрей, дорогой мой… А н д р е й (закуривает сигарету огарком, который взял из печки). Слушаю. Д а г а р и н (снова сел, начинает позванивать коробочкой). Когда Верховный Комиссар получил твое письмо — бог тебя простит за него, я же — никогда! — он чуть было из кожи своей не вылез. Таких слов в адрес нашего «забитого, дикого, некультурного народа» из уст Верховного Комиссара до тех пор, кажется, не слыхали. Перед тем он отменил целый ряд концессий, которые до этого утвердил, — от одной только радости от твоего посвящения, Андрей. Твоего посвящения! А затем… Наши лидеры с трудом вымолили у него аудиенцию, но, когда они пришли — уже после твоего письма, — он бросил им под ноги статую, подаренную ему одним из наших скульпторов: мол-де, от таких варваров не желает иметь никаких подарков. А статуя никак не разбивалась, тогда он начал по ней ногами долбить так, что чуть было не вывихнул себе ногу. Но наши мужи, знающие, как в таких случаях поступать, утешили его. А н д р е й (держа руки в карманах, с выражением иронической заинтересованности на лице). Правда? Как же? Д а г а р и н (встает и направляется к нему — наступает самая трудная часть его миссии, от которой он хочет как можно скорее избавиться). Они заявили ему… ну и, я бы сказал, что они не слишком ошиблись, я себе этого по-другому просто не могу объяснить… что ты написал это под давлением красных террористов. А н д р е й (испуганно). Они так заявили? Д а г а р и н. Да, так. А н д р е й. Смотрите, смотрите… И теперь? Д а г а р и н. И теперь тебе остается это их, как бы это сказать, заявление подтвердить.
Напряженная тишина, оба смотрят друг другу в глаза.
А н д р е й (с трудом приходя в себя, тихо, будто о чем-то неприличном, чего и сам-то стыдится). Значит, вы приехали для этого?.. Д а г а р и н. Для этого. А н д р е й (его трясет судорожный смех). А что будет, если я не уступлю желанию ваших мужей? Д а г а р и н. Я боюсь, тебе несдобровать, Андрей, — со мной пришел их патруль, который имеет особые предписания. Каковы они, я не знаю. А н д р е й (ходит по комнате, остановившись около пианино, механически ударяет по клавиатуре). Знаете, что это? Д а г а р и н. Нет. А н д р е й. Нет? Да ведь это «Roma aeterna». Раньше она называлась «Симфония в одной части». На самом же деле это прощание с молодостью. Мое прощание. Я писал эту симфонию, когда умирала мама. И закончил спустя три года после ее смерти. Это мое воспоминание о юности. Слышите? Ручей. Мостик. Полощутся мокрые простыни, которые она стирала каждый понедельник — каждый понедельник! — на протяжении семнадцати лет… Вы слышите эти семнадцать лет? (Играет.) Она стирала для трактирщиков и кабачков, а также и для вас. И развешивала там внизу, за сараем, я же торчал под ними и воображал, будто это паруса сказочных кораблей. Вы слышите, как их полосуют волны? Ваш Верховный Комиссар, тот, видимо, думал, что это флотилия, которая плывет завоевывать Карфаген. Или же Эфиопию. Ха. А это, знаете, что это? (Мелодия меняется, становится тяжелее.) Это вы, не теперь, а тогда, когда вы пришли к нам туда, за сарай, и назвали ее потаскухой… А это — это будильник, который вы дали ей, чтобы будил ее по утрам вместо мужа. И он действительнобудил ее — целых семнадцать лет, вместо мужа. Вы слышите их, эти семнадцать лет?
Издалека доносится музыка — играет духовой оркестр. Андрей, увлеченный своей игрой, ее не слышит.
Это память о ее первой слезе. А это ее последняя слеза, которая никуда не упала. Она осталась в ней как яд, от него она и умерла… Это спокойствие — это то спокойствие, когда пытаешься преодолевать все тяготы жизни и когда наконец поймешь, что главное — это жизнь. Что она всегда побеждает смерть. И что даже сама смерть утверждает жизнь.
Духовой оркестр вышел наконец на площадь перед церковью. Звуки его марша заглушают симфонию Андрея.
А это… (вскакивает) …это ваша духовная музыка! (Оборачивается к дяде.) А теперь скажите мне, кто вам дал право брать мою симфонию и бросать ее от моего имени к ногам Верховного Комиссара, который пришел сюда только за тем, чтобы ту песчинку словенцев, которая еще осталась, спихнуть с родной земли, спихнуть всех нас в землю? Д а г а р и н. Однако, Андрей, прошу тебя, ведь ты сам знаешь…
Слышатся крики с улицы.
А н д р е й. Я думаю, это к вам относится. (Открывает окно, кричит.) Господин священник сейчас идет. (Оборачивается к дяде, который, придерживаясь за стол, садится в кресло.) Прошу вас. Что случилось? Вы не хотите им ответить? Д а г а р и н. Нет. А н д р е й. Нет? Д а г а р и н. Скажи им, что я не могу. Сердце. А н д р е й (в окно). Не обижайтесь, земляки… Господин священник не может выйти, у него больное сердце. (Дяде.) Закрыть? Д а г а р и н. Закрой. А н д р е й. Вам плохо? Д а г а р и н (тяжело вздыхая). Плохо. А н д р е й (ему уже не до иронии, но по инерции он продолжает шутить). Это от моей музыки вам стало плохо?.. Воды? Д а г а р и н. Нет. Мне кажется, кто-то стучит.
Входит Г н и д о в е ц, он в военной форме. Подтянутый, выхоленный, хорошо откормленный, фанатичного типа мужчина лет тридцати.
Г н и д о в е ц. Я это, я, господин священник. (Подходит к нему, протягивает руку.) Какое счастье, что вы снова здесь. Наши ребята были бы рады увидеть вас — ведь столько времени… прошло. Вы не могли бы выглянуть в окно и сказать им пару слов? Д а г а р и н (медленно протягивает ему руку). К сожалению, не могу. Мне нехорошо. Г н и д о в е ц. Жаль. По крайней мере взгляните на них, посмотрите, что мы из них сделали. Д а г а р и н (подходит к окну). Вижу, вижу. Г н и д о в е ц. Какова дисциплина, а? Что рядом с нами итальянцы? Каковы молодцы! Есть у нас и несколько опытных ветеранов. Тех самых, из Штирийского батальона, которые надели красные пилотки и погасили немало жизней, оказавшихся по воле красной звезды поблизости. Д а г а р и н. Как связать, как сказать… Г н и д о в е ц. Правда, большая удача, что они у нас есть. Нам, правда, пришлось погоняться за ними, не хотели нам их уступать, будто бы они в другом месте требовались. Я же настаивал, что они должны быть здесь. Здесь, где мы более всего укрепились, но где все еще попугивают коммунисты. А не в маленьких там каких-то рощицах… Последний раз они напали на Айдовец. Вы ведь слышали об этом? Д а г а р и н (отошел от окна, на улице опять поют в его честь). Слышал, слышал.
Входит Ф о н з а, он навеселе.
Ф о н з а. Я ничего не желаю, ничего, ничего, ничего… Скажите только мне: «Здравствуй, Фонза», или же я повешусь там, за своим органом… (после паузы) у какой-нибудь там сопрано… на шее. Д а г а р и н (смотрит на него, устало). Ну, дай-то бог, Фонза, дай бог. Как дела? Ф о н з а. Не я себя имею, а меня имеют. Имеют меня… Но — не имеют. Capito… signor? Non! Eppur si muove![47] Г н и д о в е ц (выталкивая его за дверь). Правда, что вертится, хотя и со скрипом… Пьет. Впрочем, он не опасен. Ф о н з а (снова открывает дверь, оглядывается на Андрея, который стоит в углу и наблюдает за происходящим). Извините, господин Андрей, что я вас поздравил. Если все хорошенько обдумать, то действительно было не за что. Evviva aeterna![48] (Уходит.) А н д р е й. Evviva! (Сбрасывает ноты с пианино и убегает в свою комнату.) Г н и д о в е ц. Я его не заметил. Собственно говоря, я бы его тоже должен был поздравить. Такой успех. И слава, слава!
Дагарин молчит.
(Прислушивается.) Тра-та-та. Вы слышите их? Теперь уж не как пожарники. Настоящий военный такт. И дух! Он нам тоже необходим, поскольку, господин священник, я боюсь, нас ждут тяжелые времена. Тяжелые времена! Д а г а р и н. Они уже настали. Вам не кажется? Г н и д о в е ц. Да, конечно… Да, что же это я вам хотел сказать? Завтра во второй половине дня у нас присяга знамени. Мы все хотим, чтобы это провели вы. Надеюсь, вы будете в состоянии… Д а г а р и н. Что у вас еще? Г н и д о в е ц (несколько оскорблен — чувствует, что он здесь лишний). Ничего, ничего больше, господин священник. Не буду больше мешать. С богом. (Уходит.)
Смеркается. Дагарин сидит в кресле, устремив взгляд куда-то вдаль. Шум за окном стих. Дагарин медленно встает и вдруг хватается за сердце. Тяжело дыша, берет коробочку из жилетки, открывает ее. Она выскальзывает из рук, таблетки рассыпаются по полу. Дагарин пытается поднять их, снова резкая боль в груди, он с трудом выпрямляется. В дверях появляется А н д р е й, он в пальто.
А н д р е й. Что случилось, дядя? Д а г а р и н. Ничего, ничего. Я боялся, что снова будет приступ, но ничего, обошлось. Небольшая слабость. Дай я сяду.
Андрей все еще раздражен, однако не может не помочь больному — он подвигает дяде кресло.
Нет, это слишком низко. Мне тяжело садиться и вставать. Лучше стул. (Садится на стул.) Вот так. Сейчас — лучше. (Показывает головой на пол.) Собери и дай мне одну. А н д р е й (ухаживает за ним). Воды? Д а г а р и н. Не нужно. Эта — под язык. (Оглядывается на Андрея.) Ты куда? А н д р е й. На улицу, на воздух. Д а г а р и н. Андрей, мы не договорили до конца. А н д р е й. Вы думаете? Д а г а р и н. У меня такое чувство, что ты меня в чем-то обвиняешь, будто я сделал что-то недозволенное. А н д р е й (угрюмо). А разве не так? Д а г а р и н. Я тебе передал их пожелание, прибавив, чтобы ты рассудил по своему уму и совести. А н д р е й. Дядя, вы что, помешались? Д а г а р и н. Помешался? Почему? Не получив твоего ответа до назначенного числа — я тогда был в больнице, болел, тебе это известно, — я им сказал, что ты согласен. А н д р е й (вне себя). Как вы им могли сказать, если не получили моего ответа? А? Как?! Отвечайте! Д а г а р и н (искренне удивлен). Как? Да я же тебе писал. А н д р е й. Что вы мне писали? Д а г а р и н (все более удивляясь). Помоги, господь, я писал тебе, чтобы ты мне ответил, а если же я не получу твоего ответа до — не помню уж которого числа, я им скажу, что ты согласен с посвящением. И когда ответа не было… А н д р е й (поражен). Вы мне это писали? Д а г а р и н. Я. Что ты на меня так смотришь? А н д р е й. Это ложь! Дядя, это ложь! Этого вы мне никогда не писали! Д а г а р и н. Ты можешь в этом сам убедиться, если у тебя еще сохранилось мое письмо. А н д р е й (направляется к своей комнате). Не беспокойтесь! Оно у меня есть. Когда я уезжал из. Нового Места, я подобрал его из угла, где оно валялось, и бросил с остальным хламом в чемодан, на память! (У дверей оглядывается.) Как свидетельство позора! Исторического позора, дядя! (Выбегает.)
Слышатся отзвуки далеких взрывов. В соседней комнате поют подвыпившие белогвардейцы. Издалека доносится музыка духового оркестра.
(Возвращается со смятым письмом в руках, бледный, с изменившимся лицом.) И правда. Правда. Я не знал. Д а г а р и н. Ну а теперь, когда ты знаешь… А н д р е й (вскипает). Оставьте меня! Оставьте! (Хватает шляпу с буфета и несется к дверям.) Прочь отсюда. Д а г а р и н. Куда ты, Андрей? (Пытается встать.) Уж не на Худой ли Явор? А н д р е й. Не знаю. Может, еще дальше! (Уходит.) Д а г а р и н. Андрей! Слышишь?
Но Андрея уже нет.
(Хватается левой рукой за сиденье, правой — за спинку стула, с трудом встает и спешит за ним, открывает дверь.) Андрей! Андрей! (Закрывает дверь, делает несколько шагов и останавливается посреди комнаты.)
Доносятся приглушенные звуки взрывов. Слышатся звуки духового оркестра — играют старинный марш. Музыка стихает, слышно, как на площадь примаршировывает воинский отряд. Команда командира, ответ солдат, после чего отряд уходит дальше. Входит М а р ь я н а, она несет большой поднос с ужином.
М а р ь я н а. Набрала салату, совсем чистенького нашла. Такая зима мягкая. (Накрывает на стол.) Капеллану не нравится. Говорит, что пусть бы зимой лютый холод был, чтоб они все там в лесу подохли. Так вот и сказал. А я думаю, человек есть человек. Да, хочу сказать, нашего капеллана просто не узнать. Намедни наши привели сюда Янеза Долинара. Не знаю, в чем он провинился, но его в ризнице зверски избили, боже, смилуйся… И можете себе представить — капеллан все время был там. А когда потом Янеза убили, пришла сестра Янеза и спросила капеллана, как он мог допустить, чтоб убили человека, когда тот был без сознания. А капеллан ей ответил: «Разве для него было бы лучше, если бы подождали, пока он придет в себя?..» (Осматривает стол.) Пусть заходят? Д а г а р и н. Где они? М а р ь я н а. Тот худющий, который глядит так противно, что-то пишет. Один на гитаре играет, один, помоги господь, револьвер чистит. Меня аж трясет, когда я смотрю на них. И чего они пришли с вами? Д а г а р и н. Позови их к ужину. М а р ь я н а. Да ведь я уже звала. Вот они уже идут.
Входят сопровождающие Дагарина — в сапогах, в брюках для верховой езды, хотя и в гражданской одежде. Это К а е т а н и А н т о н.
(Указывает им на стол.) Прошу вас, чувствуйте себя как дома.
Появляется М о к о р е л, это высокий мужчина лет двадцати семи, физиономия его напоминает фанатичных приверженцев клерикально-фашистской клики «Стражи в вихре»; он молча идет к столу, усаживается.
М о к о р е л (священнику). Ну как? Отдохнули? Д а г а р и н (тоже садится к столу, Марьяне). Ну, теперь ступай.
М а р ь я н а уходит.
Ешьте, господа.
Мокорел и два его спутника, похожие на Мокорела, словно братья, наваливаются на еду, не обращая внимания на Дагарина, который ничего не ест.
М о к о р е л (наконец заметив это). А вы, священник, ничего не будете? Ешьте, ешьте, набирайтесь сил. Они вам пригодятся. Кто это недавно вышел из вашего дома? Д а г а р и н (долго молчит). Мой племянник. М о к о р е л (откладывает вилку и нож). Ваш племянник? Он не в Новом Месте? Д а г а р и н. Нет, он здесь. М о к о р е л. Куда он направился? Д а г а р и н. Не знаю, может быть, в корчму. М о к о р е л. В корчму? Д а г а р и н. Возможно. М о к о р е л (снова принимается за еду, накалывает на вилку кусочек окорока). Вы уже говорили с ним? Д а г а р и н. Да. Однако прошу вас, господин Мокорел, быть в своих вопросах менее резким, иначе я не буду отвечать. Не забывайте, что перед вами сидит служитель господа. М о к о р е л (переглядывается со своими людьми, с кислой миной, но уже любезнее). Простите, я не хотел вас обижать. Прошу вас, чтобы и вы не забывали моих полномочий. Итак, что он сказал?
Дагарин не отвечает.
Почему вы молчите? Он отверг? Д а г а р и н (в страхе за Андрея пытается оттянуть время). Не знаю, нет пока, но… М о к о р е л. Значит, отверг. (Кивает своим, те сразу же поднимаются.) Загляните в корчму. Если его там нет, разузнайте, где он, и приведите сюда.
К а е т а н и А н т о н уходят.
(Поворачивается к священнику, несколько почтительнее.) Вы сказали ему, что от того, подпишет ли он заявление или нет, зависит десять жизней? Д а г а р и н. Нет. М о к о р е л (сердито). А почему? Д а г а р и н. Потому что это неправда. М о к о р е л (бросает на него насмешливый взгляд, вытирает рот салфеткой). С каких это пор вы стали поборником справедливости? Д а г а р и н. С тех пор как я увидел, какое лицо имеет ложь. М о к о р е л (кладет салфетку на стол и поворачивается к нему). И какое же это лицо, уважаемый? Д а г а р и н (вынимает из кармана зеркальце в серебряной рамке, дует на него, вытирает и протягивает его через стол). Смотрите сами. М о к о р е л (иронически воспринимая игру, берет зеркальце и смотрится в него). Это лицо не лжи, а правды, которая пользуется ложью в борьбе за свою победу. Не улавливаете далекого сходства с великим испанцем? Д а г а р и н. Игнатий Лойола{5} побеждал обаянием. М о к о р е л. …и хитростью. Д а г а р и н. Не хотите ли поесть?.. М о к о р е л (встает, с недовольством). Это типично для вас. Д а г а р и н. Гм. М о к о р е л. Для вас, для большинства наших областных настоятелей. Всякий раз, когда я пытаюсь начать обсуждать какой-нибудь глубокий вопрос, от которого зависит существование самой церкви, каждый из вас всегда лишь глубоко вздыхает и пододвигает мне глубокую тарелку. Но вы запомните, господин Дагарин, я отношусь к поколению, которое имеет о таких глубоких вздыханиях и глубоких тарелках свое мнение. (Идет за Дагарином, который встал из-за стола.) Наша «Стража в вихре» — это защита от коммунизма, она защищает и вашу церковь, а также все, что стоит рядом с церковью, — ваши приходы, и, если хотите, скажу уж до конца, — ваши кафедры, виноградники, ваших гусей, индюков и собачек. По крайней мере подумайте хоть об этом, если не можете думать о том, о чем думает «Стража в вихре», которая вас охраняет. Д а г а р и н (преодолевая свой гнев, сдерживая себя из одного лишь страха за Андрея). Охраняет? М о к о р е л. Кто же, если не мы? Если бы не мы, то эти, партизаны, — они давно бы прикончили вас заодно с вашими собачками. Д а г а р и н (начинает снова позванивать коробочкой). И зачем, зачем вы нас охраняете, если мы такие, как вы говорите? М о к о р е л. Затем, что вы все-таки столпы церкви. Пустые и покачивающиеся, правда, но все-таки столпы. (Подходит к священнику и покровительственно кладет ему руку на плечо.) И потому, что, несмотря ни на что, мы все-таки вас любим. Большинство духовенства — на нашей стороне, но этого мало. Нам нужны от вас и активность и инициативность! А этого пока что нет. Так куда отправился ваш племянник? Д а г а р и н. А вы мне скажите, что вы собираетесь с ним сделать? М о к о р е л. Если подпишет, поедет автором «Вечного Рима» в вечный Рим, если же нет… Д а г а р и н. Куда? М о к о р е л. В вечность. Д а г а р и н. Спасибо за чистосердечие. М о к о р е л (иронично, с оттенком угрозы). И вы мне чистосердечно признайтесь, куда он ушел. Д а г а р и н. Не знаю. (Подходит к окну и смотрит на площадь.) М о к о р е л. Я слышал (встал рядом), что вы были очень привязаны к незаконному сыну своей сестры. Говорят, для того чтобы он смог окончить занятия в Вене, вы, в Праге или не знаю где, так основательно задолжали одному трактирщику, что из-за вашей, зависимости от него все наше дело страдало тут, в приходе. (Отошел от окна, взгляд его остановился на пианино.) Красивое. (Подходит к нему.) Не «Бёзендорфер», конечно, но хорошая марка. (Ударяет по клавишам.) Изрядный звук. И сколько ж раз вы из-за него должны были замереть на церковной кафедре во время проповедей? (Снова ударяет по клавиатуре.)
Возвращаются К а е т а н и А н т о н.
Не нашли? К а е т а н. Нет. М о к о р е л. Ну, теперь, господин священник, шутки в сторону. Говорите, где он? Д а г а р и н. Прошу вас, не мучайте меня… Я не знаю, куда он ушел. (Придерживаясь за оконный проем.) Больше того, что я сделал, я не мог сделать. Да и не обязан. М о к о р е л. Возможно. Помогите нам сделать то, что мы можем. Д а г а р и н. Каким образом? М о к о р е л. Скажите нам, куда он ушел. Д а г а р и н. Я не знаю. М о к о р е л (берется двумя пальцами за воротник его пиджака и поворачивает к себе). Господин священник!
Ф о н з а входит в дверь без стука, он еще более пьян.
Ф о н з а. Я слышал, что какие-то существа в человеческом облике ищут вашего племянника, господин священник. Поскольку я полагаю, что ему собираются вручить высокую награду за его блистательную симфонию в честь величайшего Рима… (Мокорелу и его соратникам) …я должен сказать, что если вы и есть эти существа из Любляны, то нынешней ночью вы ничего не добьетесь… Если не потрудитесь прогуляться… часа полтора хода отсюда. М о к о р е л (добродушно, будто речь идет о пустяковом деле). Куда? Ф о н з а. На Худой Явор. М о к о р е л. На Худой Явор? Ф о н з а. На Худой Явор. Но там вокруг водятся такие существа, с которыми таким существам, как вы, лучше не встречаться… М о к о р е л. И что он делает там, на Худом Яворе? Ф о н з а. Ступайте туда и узнайте. М о к о р е л (вполголоса, чтобы его не услышал органист). Спокойной ночи, господин священник. Можете идти спать. Скорее всего, вы нам больше не понадобитесь. К а е т а н. Нам бы кстати пришлась бутылочка вашего вина. (Прихватывает со стола бутылку.) М о к о р е л. И если завтра она окажется пустой, значит, дело сделано. (Кивает сопровождающим, показывая на органиста.)
Те подталкивают Фонзу к дверям.
Ф о н з а. Куда, куда вы?.. М о к о р е л. Нельзя больше беспокоить господина священника. Он утомлен. (Уходит.)
К а е т а н и А н т о н уводят с собой Ф о н з у.
Д а г а р и н (глядя им вслед). Я действительно устал. (С трудом идет по комнате, опускается перед распятием.) Господи, прости нас, не ведаем, что творим…
З а н а в е с.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Гостиная в деревенском доме, наспех превращенная во врачебный кабинет. Небольшой стеллаж с лекарствами и медицинскими инструментами, баул и санитарная сумка. В углу — удобный диван, рядом — книжный шкаф. На столе — слабо мерцающая спиртовка, кувшин с водой, ваза с вереском, пепельница. В глубине — буфет, справа на переднем плане — изразцовая печь. Д о к т о р К а м и н, пожилой господин, с тучным животом, с ярко выраженными, острыми чертами лица, сидит за столом и читает. Я с н а лежит на диване.К а м и н (встает и рукой ударяет по своей ноге, она в гипсе). Действительно прекрасно, доктор Камин. Мы оставили больницу и дали себя заточить здесь, чтобы в этом «затишье» наслаждаться спокойствием. А тут вот, пожалуйста — бум-бум. Хорошо еще, люди не знают. Как ты думаешь, Ясна?
Ясна бурчит что-то в ответ.
Знают или нет? Я с н а (устало). Что? К а м и н. А если знают? Я с н а (поворачивается к нему, это миловидная девушка лет двадцати). Что? К а м и н. Ты вообще не хочешь знать, о чем я говорю. Я с н а (вздыхает). Знаю, папа, знаю. Не все ли равно, знают или не знают. Теперь здесь освобожденная территория. К а м и н. Освобожденная территория! Спасибо большое за такую освобожденную территорию, где идешь к больному и по дороге получаешь пулю в ногу. (Смотрит на дочь.) Впрочем, ты меня не слушаешь. Вообще не слушаешь. А я тебя слушаю, я даже слушаюсь тебя. Хотя ты мне очень подозрительна… Вот уговорила, чтоб я шел на пенсию, затащила меня в это «затишье». (Вдалеке слышатся взрывы.) Ничего себе «затишье», а? Громы и молнии… О чем же это я? (Будто она виновата, что он забыл.) Слышишь, Ясна, о чем это я говорил? Я с н а (снова вздыхает). Не знаю. К а м и н. Хороша свобода на вашей освобожденной территории: человек останавливается на полуслове и не знает, о чем он только что говорил. Да, впрочем, никто его и не слушает. Ты меня вообще никогда не слушаешь. А вот я слушаю, слушаю. Ну, теперь-то я кое-что знаю. Признайся, ты меня затащила сюда только из-за них. Я с н а. Из-за кого?
Из сеней доносится шум.
К а м и н. Слышишь, они снова здесь. Но если они опять пришли в этих своих партизанских формах, я их выгоню. (Бежит к двери, выглядывает, возвращается.) Конечно! Если так и дальше пойдет, вы должны будете поискать себе нового хирурга, потому что мне ампутируют голову. Причем без наркоза. Без наркоза!
Входит П е р в ы й п а р т и з а н.
П е р в ы й п а р т и з а н (он слышал последние слова доктора). Ничего страшного, товарищ доктор, и так сойдет. К а м и н (наклоняет голову, будто сердится, хотя ему самому смешно). Думаешь, сойдет? П е р в ы й п а р т и з а н. Да-да, только прошу вас, пойдемте с нами. Двоих задело. Здорово задело. К а м и н. Да и меня тоже. Смотри. Как я с вами пойду? П е р в ы й п а р т и з а н. У нас носилки с собой. Мы вас понесем. К а м и н. Понесете? Меня? Смешно. Знаете, сколько я вешу? П е р в ы й п а р т и з а н. Нас четверо, товарищ доктор, все ребята крепкие. К а м и н (вздыхает, берет свой баул и санитарную сумку). Ну ладно. Иду, так как меня связывает клятва врача. Я с н а (встает, чтобы помочь ему). Только поэтому? К а м и н (надевая пальто). А почему еще? (Смотрит на Ясну. Мрачное лицо его проясняется, становится добродушным.) Черт возьми… Еще немного — и я сам не буду знать почему… Ну, пошли.
П е р в ы й п а р т и з а н уходит.
(Ясне, мягко.) Так что я хотел?.. Почему ты не в духе? Я с н а. Сам знаешь. К а м и н. Поссорились вчера? Я с н а. Да. Он думает, что я ему не верю. К а м и н (пристально смотрит на нее). А ты веришь? Я с н а (ужасается самой мысли о том, что можно не верить). Конечно. К а м и н. И если они там будут меня о нем спрашивать, что мне сказать? Я с н а. Скажи им, что я ему верю. К а м и н. И этого будет достаточно? Я с н а. Я должна доказать это не только ему. Всем нашим докажу свою правоту в том, что поверила ему. К а м и н. И чем же ты им сможешь доказать? Я с н а. Не знаю. К а м и н (очень серьезно). Ясна. Я с н а. Что, папа? К а м и н. Можно тебе посоветовать? Я с н а. Прошу. К а м и н. Не встречайся с ним больше, хотя бы здесь, иначе и на тебя падет подозрение. И мы окажемся меж двух огней. (Партизанам, заглянувшим в дверь, снова с шутливой резкостью.) Ну, где эти ваши носилки? Когда-то больных носили к доктору, сейчас носят доктора к больным. Еще одно доказательство того, что с вашей службой здравоохранения не все в порядке. А также и со мной. (Смеясь.) Вот еще одно свидетельство того, что ваша свобода заразила даже доктора Камина. (Уходит вместе с партизанами.)
Лицо Ясны мрачнеет. Она зажигает у спиртовки сигарету, жадно и глубоко затягивается. Смотрит на часы, достает из буфета радиоприемник, включает, ищет станцию. Звучит известный дуэт из «Дона Паскуале». Затем раздается голос диктора.
Г о л о с д и к т о р а. Сигнал гонга будет означать восемь часов. (Звучит гонг.) Восемь часов. Передаем симфонию в одной части «Roma aeterna», автор ее, Андрей Бринар, молодой словенский композитор, посвятил…
Ясна брезгливо выключает приемник. В комнате тихо, на улице тоже, издалека доносится только лай собак. Открывается дверка старинных часов, они бьют восемь. Ясна решается и вновь включает приемник. Раздаются звуки оркестра, исполняющего ту же мелодию, которую Андрей играл при дяде Дагарине. Синева неба… Белые корабли, плывущие неизвестно куда… Мир детских грез… Ясна ложится на диван и, глядя в потолок, взволнованно слушает. Дверь открывается, появляется А н д р е й, чувствуется, что он прошел большой путь. Слушает. Затем подходит к приемнику и выключает его.
Я с н а (видит Андрея, босиком бежит к нему и порывисто обнимает). Ах, Андрей, Андрей, ты снова здесь! Ты вернулся. (Гладит его волосы, лицо, любовно сжимает его в своих объятиях.) А н д р е й (мрачное его лицо проясняется — ее огромная нежность, преданность на миг вернули его в другой, прекрасный мир). Ясна, хорошая моя! Я не хотел обидеть тебя… Я с н а (все еще обнимая его). Я тоже. Я бежала за тобой, знаешь… А н д р е й. Знаю. Я с н а (без упрека). И ты не остановился. А н д р е й. Нет. Прости меня за это. Я с н а. И ты меня прости, что я не бежала дальше, пустила тебя домой с этой мыслью в сердце. Но, Андрей, ты меня неправильно понял! Я верю тебе! (Поднимает свое лицо к нему — в ее взгляде выражение радости вдруг сменяется испугом.) Ты мне веришь, что я тебе верю? А н д р е й (кладет руку на ее голову, но уже снова подавленно). Верю. Я с н а. А вчера не верил? А н д р е й. Нет. Прости меня за это. Я с н а. И ты меня — за то, что я не умела убедить тебя, чтобы ты мне поверил. Но не будем больше говорить об этом. Давай, раздевайся. Помоги господь, где ты взял эту шляпу? Это ведь не твоя. А н д р е й (рассматривает шляпу). Действительно, кажется, не моя. Я с н а (берет у него шляпу и надевает ее, пытаясь состроить смешную гримасу). Чья же это? А н д р е й. Скорей всего, дядина. (Снимает пальто и набрасывает его на спинку стула.) Я с н а. Дядина? (Снимает шляпу.) Он дома? А н д р е й (мрачно). Сегодня приехал. Я с н а. Как?.. А н д р е й. Приехал вот. Я с н а (новость о дяде насторожила ее). И что?.. Нет-нет, не будем говорить об этом, не сейчас. Андрей, сядь сюда. (Сидя на корточках на диване, прижимает к себе его голову.) Я тебя ждала, ждала, что ты придешь вечером. Почему ты не приляжешь, ты ведь, наверно, очень устал? А н д р е й (ложится). Устал. Я с н а (беспокоится о нем, как о больном ребенке). На, положи еще вот эту под голову. (Подает ему подушку.) Вот так. А ноги? Конечно же, мокрые. (Снимает с него ботинки и трогает ноги.) Ну конечно. Наш мальчик шлепал по лужам и грязи, а в таких ботиночках он не должен был это делать и в таких носочках. (Ставит ботинки к печке и придвигает к ней стул, на который кладет сушить носки.) А теперь еще… вот тебе тапочки, отцовские, отличные тапочки, подбитые заячьим мехом. (Приносит ему тапочки.) А н д р е й. Где отец? Я с н а (улыбаясь). Его унесли. А н д р е й. Унесли? Куда? Я с н а. Туда. У них двое раненых. Погреть тебе ноги? А н д р е й (ему и приятна ее нежность и стыдно). Нет-нет. Я с н а (сжимая его босые ноги в своих ладонях). А я все равно буду. Потому что я их люблю! А н д р е й. Как это ты услышала?.. (Кивает на приемник.) Это — случайно? Я с н а (все еще сжимая его ноги). Нет. Во второй половине дня передавали, что в программе будет… (Заметив, что лицо Андрея омрачилось.) Андрей, не обижайся, но я хотела слышать, понимаешь, Андрей, не их, тебя хотела слышать! А н д р е й (глядя в сторону). Ну и ты меня слышала? Я с н а (бросается к нему). Да, Андрей, слышала! (Гладит ладонями его глаза, его волосы.) Всего тебя слышала, я все слышала! Не сердись, пожалуйста, но я ведь слушаю твою музыку, знаешь, — вся, какая я есть, рядом с тобой, когда мне так хорошо с тобой. Иногда мне бывает стыдно, это когда я не могу понять твою музыку, и тогда ты становишься мне чужим. А я — я просто прихожу в отчаяние, что не могу понять… Потом ты снова здесь — и твоя музыка уже не только музыка, твоя музыка — это я сама. Нет, даже не так — это я и ты вместе, когда нам так хорошо вместе. (Прижимается к нему.) Когда меж нами нет ничего, кроме нас двоих, — ни этого пиджака… (Развязывает ему галстук, расстегивает воротник и распахивает рубашку, кладет руку на его грудь.) А н д р е й (холодно). Но тогда, ночью, когда я рассказывал тебе… Я с н а. Мне кажется, тогда кое-что прояснилось. А н д р е й. Что прояснилось? Я с н а (робко). То, что ты говорил. А н д р е й (вскакивает на ноги). Нет, это не может быть ясным!.. Я с н а (в страхе смотрит на него, подавленно). Андрей! А н д р е й. Просто эта ночь — здесь… Это свет в тебе и во мне. И между нами двоими. Я с н а (вставая с дивана, сквозь слезы). Неправда, Андрей, неправда! А н д р е й. Правда. И все наше с тобой — это безнадежная попытка спрятаться от главного… Я с н а (подходит к нему, берет его за локти и вглядывается в его, лицо). Андрей! Я ни на минуту не сомневалась в тебе. А н д р е й. Ни на минуту? Я с н а. Может быть, было… пока ты мне не пояснил. А н д р е й. А если я тебе не все пояснил? Я с н а (опускает руки). Андрей? А н д р е й (достает из кармана смятое письмо и, словно наслаждаясь своей болью, дает ей). На, читай… Я с н а (берет письмо, со страхом вглядывается в него). Что это, Андрей? А н д р е й. Читай. Я с н а (осторожно подкручивает спиртовку и, как человек, готовый к чему-то, от чего зависит его судьба, начинает внимательно читать). Я это уже знаю. А н д р е й. Прочти до конца. Я с н а (прочла, совсем тихо). Значит, ты своим молчанием дал согласие? А н д р е й. Да… Но так, что я сам об этом ничего не знал.
Ясна опускает глаза и тихо качает головой.
Я прочел это письмо до конца лишь сегодня вечером. Я с н а. Сегодня? А н д р е й. Да, сегодня, когда мы с дядей поругались. Когда я получил письмо, я от одного отвращения смял его, прежде чем прочел до конца. Я с н а (подходит к Андрею, который сидит, опустив голову, и кладет одну руку на его плечо, а другую — на голову. Ладонь ее медленно скользит по его волосам). Бедный мой Андрей. А н д р е й. Вот так оказался я без вины виноватый. Перед собой. А перед всеми? Я с н а. Ни перед кем, Андрей, ты не виновен. А н д р е й. Это письмо свидетельствует против меня. Я с н а. И так как оно свидетельствует неправильно, я его порву. А н д р е й (берет письмо из ее рук). Ты думаешь, что этим уничтожишь мою вину? Я с н а. Это не вина, это случайность. Или вина по случайности. (Садится у его ног, он отрешенно сидит на стуле возле стола, придерживаясь за него рукой.) Андрей, прошу тебя. А н д р е й. Ясна, ты думаешь, это было большой ошибкой? Я с н а. Что? А н д р е й. То, что я не мог, не мог убить в себе свою симфонию, что занялся ее созданием, а не пошел убивать фашистов. Те несколько лир, которые я давал каждый месяц на освобождение, — ведь этого было слишком мало. Я с н а (примирительно). Возможно, возможно… А н д р е й. Но, Ясна, как же мне быть? Я не мог сражаться на двух фронтах. Мой внутренний фронт, бесконечные сражения с моими музыкальными видениями вконец меня вымотали. У меня есть одно оправдание: в моих музыкальных картинах доносятся отзвуки с той стороны фронта — с твоей. Да, Ясна, в моих симфониях есть отголоски ваших пулеметов. Я с н а. Конечно, Андрей, конечно. И поэтому — не мучь себя, все образуется. А н д р е й (успокаиваясь). Ты думаешь? Когда? Я с н а. Скоро, Андрей, скоро. (Кладет голову ему на руки.) Положи мне руку сюда, на голову.
Андрей не реагирует на ее слова.
(Сама берет его руку и кладет себе на голову.) А н д р е й. Ясна… Я с н а (закрыв глаза). Что, Андрей? А н д р е й. Знаешь, зачем дядя приехал из Любляны за мной? Я с н а. Не знаю, да и знать не хочу, давай закроем глаза, Андрей, и унесемся (закрывает глаза) куда-нибудь далеко-далеко… А н д р е й. Например, в Рим, вечный Рим. Я с н а (мечтательно). Нет, лучше в вечность. Нашу вечность. Ты помнишь тот глухой уголок в Кварнере? Соленые скалы, журчащий плес, море и небо. Когда мы лежали там на песке, я все придумывала ему имя, этому нашему уголку. Ты усмехнулся, одновременно, и задумчиво и шутливо, и сказал: «Пусть он называется «Наша вечность», потому что тут нет ни души, кроме нас двоих, потому что тут все так торжественно и величественно, как вечность». Помнишь? А н д р е й (с горькой улыбкой, гладя ее волосы). А еще — твои волосы были точно так же взлохмачены, как сейчас, только они мокрые были и соленые. Я с н а. Ты и это помнишь? А н д р е й. Их вкус я ощущал на своих губах. Я с н а. Да, тогда ты их целовал. А теперь — почему теперь?..
Андрей нежно целует ее волосы.
А потом ты играл с ними, будто хотел завить их, завить… лучше, чем тот парикмахер… А н д р е й. Какой? Я с н а. Тот, который чуть было не убедил тебя в том, что твоя музыка приобретет непреходящую ценность, если у тебя будет химическая завивка, сделанная им. А н д р е й (резко встает, делает несколько шагов по комнате, поворачивается к ней). Я недавно был у него. Я с н а (по-прежнему игриво, стараясь, не замечать его нервозности). Правда? И он снова начал убеждать тебя? А н д р е й. Нет. Он сказал мне, что я хороший композитор, что касается самой музыки, но что рука у меня… несчастливая. Сказал и спокойно продолжал меня брить. Я с н а (подавлена и его словами и тем, что ей приходится вновь возвращаться из мира грез на землю). А… а что ты ему сказал? А н д р е й (со скрытым отчаянием). Что я мог сказать? Что я вообще могу сказать? Что мне делать? Пойти на улицу и кричать: «Люди божьи, так вот и так!..» Бог знает, были минуты, когда я думал даже об этом. Зашел я как-то в кафе, куда мы с тобой обычно заглядывали, одна компания за столиком стала коситься на меня. Я хотел вскочить и заорать на них… Но я подумал: ведь их презрение — не что иное, как выражение благородного патриотического возмущения. Швырнул стакан на пол и ушел. Ну и чего я этим добился? Лишь того, что они лишний раз могли убедиться в правоте своего мнения. И если я не ошибся, кто-то плюнул мне вслед. Вот так, Ясна. И друзей у меня больше нет. Все бросили меня, не хотят иметь со мной никакого дела. И слушать не хотят моих объяснений… Я написал Марко, а он мне вернул письмо нераспечатанным. Представляешь, Марко вернул письмо! Тогда я расплакался, а потом выругался… И в это вот время, когда меня оставили мои друзья, а их у меня и прежде было не так уж много, в это самое время вокруг меня стали ошиваться какие-то слюнтявые, мерзкие, вонючие рожи, начали подлизываться ко мне. Фу, просто мерзость какая-то. Тогда я все бросил и уехал. Это было нетрудно. Но что теперь? Куда податься? Назад я не могу — они там меня ждут. И здесь я не могу оставаться, так как твои считают меня предателем. Я с н а (садится на диван, в отчаянии). Ах, не говори так, Андрей, прошу тебя. А н д р е й. Ты не читала? (Достает из кармана газету.)
Ясна не отвечает.
А я читал. Еще когда я был в Новом Месте, кто-то подсунул мне под дверь этот номер. Слово «предатель» подчеркнули два раза красной чертой. По-учительски. Значит, это был кто-то из моих коллег. И знаешь, что самое страшное? Это то, что я начинаю ненавидеть людей… А так как я понимаю, что так нельзя, я пытаюсь искать оправдания моей ненависти. И когда я тебя вижу здесь, мне почему-то кажется, что и ты стала какой-то иной, чужой, что ли… Я с н а (глубоко оскорбленная). Андрей, неужели это правда? А н д р е й (подходит к ней и обнимает). Нет-нет, не может быть! Просто я очень несчастлив. А когда человек несчастлив, он, вероятно, не способен любить. Может, в этом и есть самое большое несчастье. Любовь, которая знает, что она ничего не может дать, превращается в свою противоположность. Я с н а. Твоя не превратится. Она слишком сильна, даже в несчастье. (Притягивает его к себе на диван.) А н д р е й (стоит, склонившись над ней). И что ты хочешь, чтобы она дала тебе? Я с н а. Часть своего несчастья. Дели его со мной, и я буду счастлива. А н д р е й (выпрямляется, твердо). Нет, Ясна, я пойду! Я с н а. Куда? А н д р е й. Не знаю. Я с н а (снова обнимает его). Нет-нет, Андрей, ты останешься здесь, пока мы все не выясним, не докажем. А н д р е й (вырывается из ее объятий). Каким образом? Так, как в прошлый раз?.. Когда у тебя не нашлось слов и ты вся в слезах убежала с собрания? Потому что тебе не хотели верить… Я с н а. Кто тебе рассказал?.. А н д р е й. Мельник. Я его тут встретил.
Ясна опускает глаза.
Он сказал, чтобы я поостерегся.
Теперь и ее горечь выплеснулась наружу. Ясна падает на диван, тело ее сотрясается от рыданий.
(Мягко сжимает ее руку.) Не плачь, Ясна.
Издалека доносятся звуки гитары, кто-то играет испанскую серенаду.
Я с н а (вытирает глаза). Наши на улице. (Встает.) Ты оставил двери открытыми? А н д р е й. Серенада? Уж не тебе ли? Подожди, я посмотрю, кто этот музыкант. (Уходит.)
Ясна встает, убирает приемник в буфет и, поправляя волосы, поглядывает на дверь, которую Андрей оставил открытой. Он возвращается.
Я с н а. Кто это? А н д р е й (в дверях). Трое вооруженных людей. Я с н а. Что им надо? А н д р е й. Хотят со мной поговорить. Я с н а (взволнованно). С тобой? А н д р е й (со странной улыбкой). Со мной.
Входит М о к о р е л, он в черном дождевике, в очках, на голове — партизанская пилотка. За ним следует К а е т а н.
М о к о р е л (приветствуя). Смерть фашизму! (Ясне.) Ты дочка доктора?
На улице кто-то продолжает играть на гитаре.
Я с н а. Да, что вам угодно? М о к о р е л. Нам надо поговорить с этим вот (показывает на Андрея) господином. Без свидетелей. Поэтому прошу тебя оставить нас одних. На пять минут. Я с н а. Между ним и мной нет никаких тайн, поэтому уходить мне нет причины. М о к о р е л (кивает своему сопровождающему и тихо приказывает). Отведи ее, Каетан, и возвращайся. С ней пусть останется Антон. Лучше, если он развлечет ее гитарой, чтобы нас не было слышно. (Ясне, которую Каетан вежливо приглашает пройти с ним.) Прости, товарищ. Так уж надо. Я с н а (оглядываясь). Андрей… пожалуйста… все будет в порядке. Будь только спокоен. А н д р е й (когда за Ясной закрылась дверь, надевает ботинки). Что вы от меня хотите? М о к о р е л. Садитесь. А н д р е й (берет со стола сигарету, закуривает ее у спиртовки, втягивает в себя дым и медленно садится). Прощу. М о к о р е л (наблюдавший за ним все это время). Вы Андрей Дагарин, то есть Бринар? А н д р е й. Да. М о к о р е л. У вас есть при себе оружие? А н д р е й. Нет. М о к о р е л (кивает вернувшемуся к тому времени Каетану, тот обыскивает одежду Андрея). Чем вы живете? А н д р е й. Изучаю музыку. М о к о р е л. Вы входите в какую-нибудь организацию? А н д р е й. Да. М о к о р е л. С какого времени? А н д р е й. С дня рождения. М о к о р е л (шутливо). Это как? А н д р е й (выпускает перед собой дым). Как словенец. М о к о р е л. Превосходно. И каково ваше отношение к оккупатору? А н д р е й. Спросите Верховного Комиссара. М о к о р е л. А к этому? (Показывает на пятиконечную звезду на своей пилотке.) А н д р е й. Звезды мне издавна нравились. М о к о р е л. Красные тоже? А н д р е й. Тоже. А теперь довольно! Я знаю, кто вы. М о к о р е л (удивлен). Кто? А н д р е й. Я знаю вас еще по студенческим делам, вы дрались с коммунистами в университете. Зовут вас Мокорел. М о к о р е л (переглядывается с Каетаном, улыбаясь, берется за револьвер). Интересно. Как это вы меня сразу узнали? А н д р е й. Достаточно насмотрелся на таких и вижу, с кем имею дело. Кто вам выдал, что я здесь? Мой дядя? М о к о р е л. Это не важно. А н д р е й. А теперь скажите, что вам от меня надо. М о к о р е л. Вам сказал об этом ваш дядя.
Андрей хочет встать.
Сидите. А н д р е й (снова садится). Итак, чтобы не терять понапрасну слов: того, что вы хотите от меня, вы не добьетесь. М о к о р е л (на губах его заиграла ядовитая усмешка). В самом деле? А н д р е й (тушит сигарету в пепельнице). Нет! М о к о р е л. Ни при каких условиях? А н д р е й. Ни при каких. М о к о р е л. Итальянское солнце вас не привлекает? А н д р е й. Мне и наше не плохо. М о к о р е л (играя своим револьвером). До тех пор пока человек может на него смотреть. А н д р е й. Я понимаю вас, хорошо понимаю. М о к о р е л (серьезно). А я вас — нет. (Садится за стол и предлагает ему выпить воды.) Пожалуйста, господин Бринар. А н д р е й (отказывается). Спасибо. М о к о р е л (пытается найти как можно более спокойный и рассудительный тон). Послушайте меня, господин Бринар. По всему, что нам о вас известно, было бы бессмысленным пытаться убедить вас аргументами, которые могут подействовать на таких людей, которым не все равно, будет ли словенское католическое общество уничтожено в этой войне материально и духовно или нет. Вам, судя по тому, что вы сделали, это безразлично. А н д р е й (иронично, но осторожно). И что я, по-вашему, сделал? М о к о р е л. Вы оскорбили высочайшего представителя империи, у которого в руках — часть нашей страны. И если в этой части нашей страны впоследствии прольется больше крови, часть вины падет также и на вас. А н д р е й (хмурясь). На меня? М о к о р е л. На вас, потому что вы дразните римского льва, которого мы стараемся успокоить. А н д р е й. Кто вас послал за мной? М о к о р е л (патетично). Словенский народ. А н д р е й. И кто вам дал этот револьвер (показывает на револьвер, который Мокорел положил перед собой на стол), с которым вы за мной пришли? Тоже словенский народ?! М о к о р е л (смущен). Вас это не касается. А н д р е й. Как же? Ведь вы мне им угрожаете. М о к о р е л (отбрасывает терпеливое иезуитское лукавство и открытый свой фанатизм — ни то, ни другое сейчас ему не помогает; вскакивает). Это правда! Я угрожаю вам, и очень серьезно угрожаю! А н д р е й (чуть отодвигается от дула револьвера, которым Мокорел нацелился ему в грудь). И так близко, что мне видна даже марка на вашем револьвере: «Беретта, калибр девять, тысяча девятьсот тридцать четвертый, Бреветатто». Итальянский офицерский револьвер, если не ошибаюсь. М о к о р е л (убирает револьвер). Ну а теперь — шутки в сторону. А н д р е й. А я не шучу. Я не знал, что имею дело с офицеромоккупационных сил. М о к о р е л (сухо). Я не офицер оккупационных сил. А н д р е й. А кто вы? М о к о р е л (снова патетично). Я — «Стража в вихре». А н д р е й. Насколько я могу видеть, на улице спокойная погода. Зимнее небо со звездами. Вихря нет и в помине. М о к о р е л. Если вы его еще не чувствуете, то скоро почувствуете. Не только в себе, но и на себе. (Доволен собой, особенно видя, что Каетан одобрительно усмехается.) Итак, господин Бринар, я должен вам сказать, что мы пришли за вами с весьма недвусмысленными предписаниями. И будьте уверены, что наше трио (кивает головой в сторону улицы, откуда вновь раздается испанская серенада, с усмешкой) с гитарой, с которым вы имели честь познакомиться, от имени католической цивилизации в этой стране дисциплинированно выполнит эти предписания. А н д р е й (иронически, не желая выдать, что угроза насторожила его). И какие же у вас предписания? М о к о р е л (холодно, сухо). Если вы не подпишете того, что мы от вас требуем, вы будете юстифицированы[49]. А н д р е й (задумчиво). То есть — убит. М о к о р е л. Юридическая сторона этого вопроса нас не касается. Важны практические результаты. А именно для вас. А н д р е й (после глубокого молчания). Когда я шел сегодня вечером через лес и смотрел сквозь черные ветви бука в бесконечность, я думал о конце. Я предчувствовал, что он где-то близко, но что он так рядом… нет. М о к о р е л. Господин Бринар! А н д р е й (смотрит на него). И что у него такое обычное лицо. Скорее жалкое, чем страшное. М о к о р е л (его раздражает ироническая надменность Андрея). Оставим мое лицо. Каково оно есть, таким и останется, а ваше, если вы не передумаете, через пять минут уже таким не будет. А н д р е й. А каким оно будет? (Не дожидаясь ответа.) А впрочем, все равно. Я его больше не увижу. М о к о р е л. Вы хотите сказать, что остаетесь при своем решении? А н д р е й (не обращая внимания на его вопрос). И подснежника, который я сорвал, выходя из леса, — тоже. Не знаю, где он. Я хотел подарить его своей девушке. Жаль. М о к о р е л (саркастически). Вашего подснежника? А н д р е й. И того, что она о нем никогда не узнает. (Смотрит на Мокорела.) Чего вы ждете? Пять минут, кажется, прошли. М о к о р е л (стоит позади Андрея, приставив к его спине пистолет). Еще нет. А н д р е й (осторожно оглядывается назад). Нет? Я думал, что минула целая вечность. Спасибо вам за нее, Мокорел. (Сознавая, что своей интимностью, полной глубокой иронии, мучает и расслабляет его.) Собственно, странная эта штука — человеческая жизнь. Это — мгновение вечности… Это — вечность мгновения… Вам не кажется, Мокорел? М о к о р е л (кладет перед ним на стол лист бумаги и авторучку). А теперь пишите то, что я продиктую, — вам незачем думать о вечности. А н д р е й (задумчиво). И правда. (Берет ручку и бумагу.) М о к о р е л. Вы будете писать? А н д р е й. Возможно. М о к о р е л (удивленно переглядывается с Каетаном). Тогда пишите. (Ходит по комнате.) Верховному Комиссару Люблинского округа — имя знаете… Нижеподписавшийся глубоко сожалеет… (Вышагивая по комнате, приближается к Андрею и смотрит через его плечо на бумагу. В ярости.) Что это? Что вы пишете?.. А н д р е й (со спокойствием человека, который свел свой счет с жизнью). Ноты. Это моя профессия. М о к о р е л (хватает бумагу и комкает ее). Вы со мной не шутите, Бринар, а то… А н д р е й. Жаль. (Кивает на ноты, с которыми расправляется Мокорел.) Это был интересный мотив. М о к о р е л (ударяет Андрея по лицу). А это его контрапункт. А н д р е й (потирая ударенное место). Спасибо, я постараюсь его запомнить и использовать. М о к о р е л. Боюсь, что не успеете. А н д р е й (смотрит куда-то вдаль). Вот так. Человек рождается и умирает, а между этими датами — создает или разрушает. Я пытался только создавать. Может, в этом-то и была моя ошибка. Бывают времена, когда надо уничтожать (многозначительно смотрит на Мокорела) как раз разрушителей. Я их только презирал, но, оказывается, этого мало. Вам не кажется, что это так, Мокорел? М о к о р е л. Конечно. Но вот мы не собираемся подражать вам в этом. А н д р е й. Я готов. Чего вы ждете? М о к о р е л (достает из кармана новый лист бумаги. Призывая к рассудительности и в то же время угрожая). Господин Бринар, пишите письмо! И, прошу вас, не давайте мне повода для какого-нибудь нового контрапункта, несравненно более мощного, чем прежний. А н д р е й. Я вам сказал, что не подпишу ничего, что не соответствует моему достоинству. М о к о р е л. Не подпишете? А н д р е й. Нет. М о к о р е л. А если я выложу вам сейчас нечто такое, что вам и не снилось? (Видит, что произвел впечатление на Андрея.) Ваша фантазия — творческая, может быть, именно поэтому она не заходит так далеко. (Берет из вазы ветку вереска и, глядя исподлобья на Андрея, помахивает ею перед его лицом.) Как вы думаете, зачем мы пришли в этот дом с этими безбожными знаками (показывает на красную звезду на пилотке, которую он положил на стол) на своих челах? (Снова помахивает вереском перед Андреем.) Думаете, из предосторожности или даже из боязни? Поверьте мне, нет. Ну как, у вас прояснилось? А н д р е й (встает, пытаясь сохранять спокойствие). Ах вот как. Кажется, я начинаю понимать. М о к о р е л. Меня это радует. А н д р е й (делает шаг к нему, останавливается). Хотите убить меня, а всю вину свалить на своих противников. М о к о р е л. Так точно. А из вас сделать то, что вам явно придется не по сердцу, — мученика. И именно нашего. К счастью, до недавнего времени вы были человеком аполитичным. А кроме того, у нас в руках две ваши неизданные симфонии.
Андрей бросается к Мокорелу, выбивает у него из рук револьвер и сбивает с ног. Однако Каетан, который все время наблюдал за ним, хватает его и ударяет так, что Андрей летит через всю комнату и ударяется о буфет. Придя в себя, он опрокидывает стул и, схватив его, замахивается на Каетана — тот вовремя уворачивается. Находившийся за спиной Андрея Мокорел поднимается с пола и ударяет его. Андрей падает. Мокорел и Каетан скручивают ему руки.
А н д р е й (пытаясь вырваться). О, собаки, вы мерзкие собаки! Так вы хотите сделать эту подлость?! М о к о р е л (с победной улыбкой). Интересно, а? Жаль только, что этим шумным интермеццо вы прервали беседу, протекавшую так мило и сердечно. К тому же еще и остроумно, по крайней мере — с вашей стороны… Я слышал, вы терпеть не можете органа? Но все равно я скажу вам, что один из наших известных музыкантов уже переложил часть вашей симфонии «Roma aeterna» для органа. Я убежден, что она прозвучит с исключительной силой именно под сводами наших готических церквей и барочных соборов. Звуки вашей симфонии разольются по нашим идиллическим холмам и курганам, отзовутся в сердцах наших не менее идиллических солдат… (наслаждаясь бессилием своего противника, которого Каетан крепко держит) в то время как наш мученик будет лежать глубоко под землей. Правда, не так глубоко, чтобы не слышать… Ему захочется закрыть себе уши, но он не сможет, так как руки будут засыпаны тяжелым, жирным илом или песком… не знаю, что там на дне. (Глядя на Андрея, который снова пытается вырваться из рук Каетана.) Ну как? Вы передумали?
Андрей с презрением смотрит на него.
(Подливает масла в огонь.) Еще нет. Неужели?.. Да, я кое-что забыл. Мы и ваше «посмертное письмо» составили. Примерно так: «Сообщаем прискорбную весть о том, что красные террористы зверски убили нашего верного друга и соратника словенского композитора Андрея Бринара. Его творчество, это мощное выражение нашей общей воли сберечь католическую цивилизацию в наших сердцах и наших домах, обвиняет и еще долго будет обвинять его убийц». У вас есть какие-нибудь замечания? По возможности они будут нами учтены. А н д р е й. Никаких, особенно к последним словам. М о к о р е л. Это ваше последнее слово? А н д р е й (смотрит на лежащий на столе лист бумаги, тихо). Последнее. М о к о р е л (не ожидавший нового отпора). В таком случае вы решили, бороться на нашей стороне — не живой, так мертвый. А н д р е й (спокойно). Когда-нибудь правда откроется. М о к о р е л (насмешливо). Откроется? Без ваших ног и без вашего голоса? А н д р е й. У правды — тысяча голосов.
Снова слышатся звуки стихнувшей было гитары.
М о к о р е л. Нет, у голосов — тысяча правд, и, если они сталкиваются на одной дороге, самая главная правда, как правило, не выходит наружу. Так-то, дорогой Бринар. А что есть история, как не кладбище правд, которые никогда не открылись? А н д р е й (спокойно). Вояка войска Христова, а утешает себя такой ложью? М о к о р е л (Каетану). Дай ему в живот!
Каетан исполняет приказ.
Сильнее.
После нового удара Андрей падает.
У тебя есть с собой веревка?
Каетан молча кивает.
Свяжи его.
Тот связывает Андрея.
Он в сознании?
Каетан лишь пожимает плечами. Мокорел склоняется к Андрею.
А н д р е й (с трудом). Остается только в вас плюнуть. (Плюет.) М о к о р е л (выпрямляется и вытирает платком лицо). Ладно. Если вы на это способны, то сможете рассудить, что за этим последует. (Каетану.) Ты иди на улицу, а Антон пусть придет сюда. Слушай, сколько раз я буду стучать в дверь. С четвертым ударом доставай нож — стрелять не нужно, чтобы не привлекать к себе внимания, — и, если я ударю пятый раз, всади его в сердце той девушки на улице, для которой наш Бринар сегодня подснежники собирал. Ты понял?
Каетан кивает.
Ну а теперь иди.
К а е т а н уходит.
(Снова склоняется над Андреем; видя, что тот с выражением ужаса приподнимается с пола, усмехается.) Судя по вашему лицу, я бы сказал, что мы поняли друг друга.
Входит А н т о н и кладет гитару на стол.
Что делает девушка? А н т о н. Плачет. А этот? (Показывает головой на Андрея, тот пытается подняться с пола.) М о к о р е л. Скоро и он заплачет — о ней. (Подходит к двери, Андрею.) Взгляните на эту руку. Это то, что по привычке называют судьбой, эту руку может остановить только лишь один человек. Этот человек вы — Андрей Бринар. (Стучит по двери, она глухо отзывается: один, два, три, четыре… Пристально смотрит в угол, он так засмотрелся, что может ударить и в пятый раз.)
Напряженная тишина.
А н д р е й. Перестаньте, перестаньте! (До предела напрягший свои силы, приподнимается, встает на колени и, словно сломленный, валится на пол.) М о к о р е л (наслаждаясь своей победой). Развяжи ему руки от имени господа бога.
Антон исполняет приказ.
Посади его сюда, за стол.
Антон приподнимает и тащит Андрея к столу.
(Закуривает. Андрею.) Пишите. А ты, Антон, не вздумай бренькать, чтобы не мешать господину.
Андрей берется за ручку.
З а н а в е с.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Та же обстановка, что и во втором действии. За окномы брезжит рассвет. Его лучи борются со светом догорающей спиртовки, создавая настроение неопределенности и неуверенности. На диване лежит А н д р е й. Я с н а входит с подносом в руке, тихо закрывает за собой дверь. На цыпочках идет к дивану, смотрит на Андрея.Я с н а (шепотом). Андрей, я тебе чаю принесла, шиповникового, с вишневыми ветками и миндальной скорлупой. Наш фирменный напиток. (Садится на край дивана и подает ему чашку.) Будешь?
Андрей молча отказывается.
Ну, Андрей… Тебе нужно выпить чего-нибудь горячего. Хотела черного кофе сварить, но кофе кончился. Ну давай же, Андрей!
Он опять отказывается.
Что с тобой? Всю ночь ты молчишь. Уставился в потолок и молчишь. Хватит, Андрей, хватит тебе молчать. Ты должен сказать мне — чего они от тебя хотят? (Ставит поднос на стол. Ее ладонь нежно и робко скользит по его волосам, по лицу его, по плечу, вдоль руки.) С тех пор как мы впервые встретились — помнишь, под северной стеной Присанки, — и ты позвал меня перелезть вместе с тобой через эту стенку, до сих пор между нами не было тайн. И неправды тоже не было. (Пытается улыбнуться.) Правда, тогда, при первой встрече, ты твердил мне, что ты… горный проводник, и я тебе поверила… Тогда ты был такой сильный, опаленный солнцем, такой искренний… А н д р е й (не глядя на нее). А теперь? Какой я теперь? Я с н а (гладит его по голове). Такой же, каким был, только… А н д р е й (так же недвижим). Только того человека, которого ты встретила под Присанком, — того человека больше нет. Я с н а (в отчаянии). Боже мой, Андрей, что с тобой? Прошу тебя, не мучь меня, говори! А н д р е й. Не могу, Ясна. Я с н а. Почему не можешь? А н д р е й. Оставь меня, оставь, не сейчас… Я бы хотел уснуть, уснуть… Но не здесь, не здесь! (Встает и мрачно оглядывает все вокруг.) Здесь страшно. Можно мне в твою комнату? Я с н а. Пожалуйста, Андрей. (Уходит вместе с ним.)
С улицы доносится лай собак все громче и громче.
Я с н а (возвращается, гасит спиртовку, безвольно стоит посреди комнаты. В сенях шаги, она спешит к двери, открывает ее; облегченно). Ах это ты, папа?
Входит К а м и н, с трудом ковыляет с палкой по комнате, ставит баул на место.
К а м и н (устало). Я, я. (Снимая с себя санитарную сумку.) Да не один. Туда наверх они меня несли, а назад их сам черт принес. С Андреем хотят говорить. Говорят, он здесь. Это правда?
Ясна кивает головой на соседнюю комнату, показывая, чтобы отец говорил тише.
(Ему эта новость не нравится.) Спит? Я с н а. Спит. К а м и н (достает из буфета бутылку водки и наливает в рюмку). Боюсь, что долго ему спать не придется. Твои герои, которых ты так прославляла, что даже из меня героя сделала, — они страшно обозлены на него. Им в руки попало какое-то письмо, и теперь у них такие таинственные и значительные лица, как у моих медиков, когда готовится какое-нибудь особенно щепетильное вмешательство в человеческую жизнь. (Выпивает.) По-моему, было бы лучше всего, если бы он смылся. Впрочем, поздно, они уже здесь. (Смотрит в дверь.) Ну конечно, уже здесь. Опять шепчутся. Я оставлю вас одних. При таких вмешательствах в человеческую жизнь доктору Камину делать нечего. При других — ну это мы еще посмотрим. Но одно точно: до тех пор пока я буду вот таким инвалидом, никуда больше я не двинусь — я не желаю быть смешным. Они меня несли, а я вместо них вздыхал… Да еще как! Так что я в конце концов даже забыл про них — мне стало так себя жалко! И при операции я опозорился. Я знал, что с этим твоим каналом из Любляны не все в порядке. Вместо эфира нам послали физиологический раствор! Ненормальные! Я вынужден был испытать одно оставшееся средство — гипноз. И действительно, пациент необычно быстро впал в глубокий транс так, что я без всякого труда оперировал. Ну а когда я кончил — за все время больной ни разу не застонал — я хотел его разбудить, он взял меня за руку и сказал: «Не стоит трудиться, товарищ доктор. Оперировать ты можешь, это правда, а вот гипнотизер из тебя получился неважный…» Да, эти врата, через которые мы проходим сейчас, они действительно новые… но бог знает, куда они ведут. То-то и оно. (Услышав шаги.) Ну, я пойду. (Идет к двери.)
Дверь открывается, и появляется Б о ш т ь я н, он в сапогах, с кожаным планшетом у пояса, автомат на плече. С ним с т а р и к к р е с т ь я н и н, тот встает у двери.
Я с н а (улыбается). Доброе утро, товарищ Боштьян.
Камин бурчит себе под нос, уходит. У Боштьяна действительно такое лицо, как описал своих спутников доктор Камин. Заметно лишь некоторое смущение перед Ясной.
Б о ш т ь я н (подходит к ней, опираясь на палку, — одна нога у него ранена). Доброе утро, Ясна. Жаль, что по такому делу пришел в этот дом, ну, ничего не попишешь. Я думаю, ты знаешь, зачем мы пришли. Я с н а (со страхом взглянув в сторону комнаты, где спит Андрей). Знаю, но прошу тебя, давай пройдем в кухню, я тебе кое-что объясню. Б о ш т ь я н. Боюсь, объяснять тут нечего. Где он? Я с н а. Там. Не буди его. Он всю ночь не спал. Б о ш т ь я н (с горечью). Мы тоже. И не только эту ночь. А из-за кого? Из-за тех, кому этот человек, недостойный быть под твоей крышей, посвящает свои симфонии! Да не только это! Я с н а (с трудом сдерживаясь). Это неправда, Боштьян! Я знаю, что неправда. Б о ш т ь я н (старику, который стоит у двери). Спасибо, что пришел нам сказать. Сейчас можешь идти. По пути мы зайдем к тебе.
С т а р и к уходит.
(Ясне.) Ясна, мы умеем ценить тебя, но мне кажется, наступило время, когда и ты должна взглянуть правде в глаза. Я с н а. Я уже взглянула, боюсь только, что вы еще — нет. Б о ш т ь я н (грустно усмехнувшись). Мы-то взглянули, но то, что увидели, черным-черно. Я с н а. Для вас. А для меня — нет, потому что я знаю больше, чем вы. Б о ш т ь я н. И что ты знаешь? (Усталый, садится, закуривает, пристально смотрит на нее из-под густых бровей.) Я с н а. Я знаю, что Андрей не сделал ничего такого, в чем бы вы могли его упрекнуть. Б о ш т ь я н. И ты ему, конечно, веришь? (Протягивает ей письмо, которое достал из сумки.) Я с н а (неуверенно). Что это? Б о ш т ь я н. Читай. Я с н а (берет письмо, подходит к окну, к свету: медленно отдергивает занавеску — ток делают люди, предчувствуя, что их ждет что-то страшное, и они пытаются оттянуть время; начинает читать, выражение лица ее меняется). Это невозможно. Б о ш т ь я н. Прочти до конца. Я с н а. Нет-нет, не буду, нет! (Выпускает письмо на пол, будто оно горит у нее в руках, в страхе отходит от того места, где оно упало.) Б о ш т ь я н (встает и подбирает письмо). Тогда прочесть должен я. Слушай. Верховный Комиссар… и так далее, а, вот: «Разрешите мне, Верховный Комиссар, в знак глубокой благодарности за все, что вы сделали для мирного сосуществования между Вашим великим и моим малым народами, еще раз посвятить свою симфонию Вашей благородной особе. Все, что произошло, является грустным последствием красного террора, покушавшегося на мою жизнь. Почту за честь быть принятым Вами по возвращении с территории, которая контролируется нашими общими врагами, где мне предстоит выполнить секретное и ответственное задание. Преданный Вам Андрей Бринар». Я с н а (словно неожиданно оказалась перед пропастью). Где вы достали это? Б о ш т ь я н. Наша осведомительница из Подбуковья послала его нам. Письмо нашли в приходе, среди нот на пианино Андрея. Я с н а (с искрой надежды). Нет-нет, это неправда, не может быть! Дай письмо, я пойду с ним к Андрею. А н д р е й (во время их разговора он открыл дверь и стоял там). Ясна, не старайся защитить меня. Я с н а (молча смотрит на него, затем медленно протягивает ему письмо). Андрей, это ты написал? А н д р е й (закусывает нижнюю губу). Да, я. Я с н а (всем своим существом противится тому, что она услышала, бросается к Андрею, начинает его трясти, будто хочет разбудить от сна). Но ведь это невозможно, Андрей! Это неправда! Скажи мне, скажи мне, что это неправда! Прошу тебя! А н д р е й. Это правда, Ясна. Я с н а (отступает на несколько шагов назад, как от страшного призрака). Поэтому ты и молчал всю ночь… Они тебя уже вчера вывели на чистую воду, те, что были здесь… Б о ш т ь я н (молча наблюдавший за ними, передвигает сигарету во рту то вправо, то влево). Кто был здесь? Я с н а. Ваши. Б о ш т ь я н. Наши? А н д р е й (просто). Это были не ваши. Б о ш т ь я н. А кто же? А н д р е й. Белогвардейцы.
Ясна встрепенулась.
Б о ш т ь я н (само внимание). А, белогвардейцы в наших партизанских формах? Интересно. (Подходит к Андрею, по дороге гасит сигарету в пепельнице на столе.) А теперь признавайтесь еще и в том, что они были здесь по поводу какого-то секретного задания. А н д р е й (едва заметно улыбнувшись). Да, по поводу какого-то секретного задания. Б о ш т ь я н. Спасибо. Мы учтем вашу чистосердечность.
Входит В е с т о в о й — это совсем еще мальчик. Он кивает Боштьяну, чтобы тот подошел к нему.
В е с т о в о й (шепчет Боштьяну). Того беляка, что ночью взяли, привели. Б о ш т ь я н. Хм. Останься здесь до тех пор, пока я не вернусь. (Уходит.)
Вестовой ощупывает свой ремень, на котором висят револьвер в кобуре и граната «лимонка».
А н д р е й (Ясне, которая все еще стоит там, где она остановилась, склонив голову, сжимая виски ладонями). Ясна! Я с н а (очнувшись). Оставь меня. (Бросается на диван. Тело ее вздрагивает от долго сдерживаемых и вырвавшихся наконец рыданий.) А н д р е й (молча смотрит на нее; наконец решается подойти к ней, садится рядом. Очень просто). Ясна, я не лгал тебе. И не чувствую себя виноватым, но сейчас каждый так глубоко ушел в себя… Слов не хватает. Нужны доказательства. А их у меня нет. Я с н а (затыкает себе уши). Оставь меня, оставь. Не говори! Я не хочу тебя слушать, не хочу! А н д р е й (вдруг рассердился, сквозь зубы). Не хочешь? Я с н а. Не хочу, не хочу! А н д р е й (крепко хватает ее за запястья и отрывает их от ее ушей). А все-таки тебе придется. Вот так. И слушай, что я тебе скажу. (Ясна вырывается из его рук, он усаживает ее.) Это письмо я написал только лишь вчера, понимаешь, вчера вечером… Однако при таких обстоятельствах, о которых будет лучше, если ты никогда не узнаешь! Я с н а (с ядовитым презрением). А почему? А н д р е й (выпускает ее руки). Да если бы и узнала, ты бы мне не поверила. Я с н а (холодно). Нет. А н д р е й. Поэтому мне лучше молчать. Я с н а. Лучше. А н д р е й (глядя на Ясну, которая снова упала на диван и отвернулась от него). И все-таки, разве действительно лучше? Ясна, я решил замолчать то, что случилось вчера. Из-за осмотрительности, потому что я не хотел облегчать своей ноши тем, чтобы перекладывать ее половину на твои плечи. А сейчас, когда я вижу, что мое молчание — это бездна, которая может поглотить вместе со мною и то последнее, что у меня есть, самое дорогое, — твое уважение, твою любовь, — нет, теперь я не могу молчать! Ясна, ты слышала вчера четыре удара в дверь?
Ясна, все еще отвернувшись от него, не отвечает.
Наверняка ты их слышала. И если бы раздался еще и пятый… Я с н а (поворачивается к нему, издалека, как чужая). Что было бы потом? А н д р е й (которого вдруг охватывает растерянность). Потом бы, потом… Нет-нет, ничего больше я не скажу. (Встает.) Довольно! Пусть все катится куда угодно. Пусть меня схватят как предателя, пусть назовут меня мучеником, пусть глумятся над моими произведениями — все бы это я легче перенес… Но если бы я увидел твой насмешливый взгляд и после того, как я рассказал бы тебе о том последнем, что я мог сказать в свою защиту… Перед твоей насмешкой и презрением я не смогу… Впрочем, все равно, почему бы не попробовать?..
Ясна садится на диван, смотрит на него холодно и отчужденно.
Ясна, это письмо я написал, чтобы спасти тебя. Я с н а (встает). Интересно. А н д р е й (кричит). Ясна! Я с н а (прохаживаясь по комнате). Да? А н д р е й (подходит к ней, резко поворачивает к себе). Ясна, если бы прозвучал пятый удар, с ним упала бы и ты. Я с н а (вырывается из его рук). Прекрасно. И почему ты не позволил мне умереть? Это лучше, чем… Ты оказал бы мне большую услугу. А н д р е й (растерян). Правда? Я с н а. Правда.
Андрей в отчаянии валится на стул и ударяется лбом об стол.
Я ведь знаю, почему ты не вступил в нашу организацию.
В комнате тихо. Слышен лишь едва различимый, странный плач — это и плач сломленного мужчины и рыдание всеми покинутого ребенка. Вестовой, который все это время деликатно сидел за буфетом, стараясь быть как можно более незаметным, удивленно смотрит на Андрея. Ему непонятно все происходящее, ему неудобно, поэтому он в смущении достает из кармана какую-то детскую дудочку и начинает нарочито рассматривать ее.
(Вестовому, будто Андрея вообще нет в комнате.) Что это? В е с т о в о й (по-мальчишечьи). Дудочка, не видишь, что ли? Я с н а (улыбаясь). И зачем ты носишь эту игрушку с собой? В е с т о в о й. Просто так. Когда мне скучно, я на ней попискиваю. Я с н а. А ты умеешь? В е с т о в о й. Немножко. Попробовать? Я с н а. Давай.
Он начинает играть — звук ужасающий. Андрей очнулся, поднял голову.
В е с т о в о й. Не особенно, да? Я с н а. Как сказать. В е с т о в о й. Знаешь, я это нашел у одного из наших, который погиб. Ну и взял на память. Парень был что надо. Я с н а. Он тоже пищал на ней? В е с т о в о й. Вероятно. Но раньше она была лучше. Я с н а. Наверное. Любая вещь со временем портится. В е с т о в о й. Тоже правда. А н д р е й (очнувшись, протирает глаза и встает между ними; спокойно, Вестовому). Дай-ка мне ее, и я попробую. (Когда не менее, чем Ясна, удивленный Вестовой молча протянул ему дудочку, он сначала разглядывает ее, потом начинает играть.) Красиво, да? (Вестовому.) Смотри, вся раздавлена, а голос есть. (Возвращает ему дудочку. Ясне, очень просто.) А у меня его больше нет. Ты у меня взяла его — теперь я нем.
В комнату входит Б о ш т ь я н и останавливается у открытой двери. За ним входит М о к о р е л, которого вводят д в а п а р т и з а н а с автоматами. Мокорел одет так же, как и вчера, только пиджак его разорван и испачкан, он без очков и без партизанской пилотки.
Б о ш т ь я н (указывая на Андрея). Вы знаете этого человека? М о к о р е л (косо взглянув на Андрея, тот смотрит на него с удивлением). Знаю. Б о ш т ь я н. Когда вы в последний раз виделись? М о к о р е л. Вчера вечером. Б о ш т ь я н. Где? М о к о р е л. Здесь. Б о ш т ь я н. Вы были с ним одни? М о к о р е л. Нет. Б о ш т ь я н. Кто был с вами? М о к о р е л. Еще двое. Б о ш т ь я н (передвинул сигарету во рту). И о чем вы говорили?
Мокорел молчит.
Вы поняли, о чем я спросил вас? М о к о р е л. Понял. Б о ш т ь я н. Почему не отвечаете?
Мокорел сохраняет молчание.
(Нетерпеливо.) Мокорел — ведь так вас зовут, да? (Смотрит удостоверение Мокорела, которое держит в руках.) Итак, Мокорел, я вас предупреждаю, что мы не можем тратить на вас время. Оно слишком дорого. В последний раз обращаюсь к вам: отвечайте, о чем вчера вечером здесь говорили? М о к о р е л (колеблясь). Ну… значит… Мы говорили о наших планах. Б о ш т ь я н. Каких планах? М о к о р е л (долго молчит, затем, будто с трудом поворачивая языком). Как пробраться… (Замолкает.) Б о ш т ь я н. Куда? М о к о р е л (опускает глаза). В вашу разведывательную сеть. Б о ш т ь я н (кивает Вестовому, протягивает раненую ногу, тот начинает ее перевязывать). И кто должен был выполнить задание?
Мокорел поднимает глаза и смотрит на Андрея.
Он? М о к о р е л. Он. А н д р е й (стоявший в стороне, с надеждой и любопытством разглядывавший Мокорела, вздрагивает). Что сказал этот человек? Б о ш т ь я н. Вы не слышали? А н д р е й (с трудом подбирая слова). Я слышал. Но не могу поверить собственным ушам. Б о ш т ь я н (усмехаясь). А мы можем. (Достав из планшета бинт, передает Вестовому). На. А н д р е й (смотрит вокруг себя). Люди божьи, это отвратительная ложь! Этот человек, вероятно, поклялся погубить меня, он действительно хочет сделать из меня вашу жертву, то есть их мученика. Они за меня даже посмертное письмо составили. Поверьте, это так. А вчера они пришли сюда за тем, чтобы заставить меня написать опровержение… Б о ш т ь я н (наблюдавший за тем, как Вестовой перебинтовывает ему ногу, взглянул на Андрея). Посвящение? А н д р е й. Нет, именно опровержение отказа от посвящения. Б о ш т ь я н. Опровергнуть опровержение посвящения. Гм. Я вас не понимаю. А н д р е й. Прошу вас, не путайте меня. Они пришли для того, чтобы заставить меня написать опровержение к письму, в котором я ясно и определенно сообщал Верховному Комиссару, что никогда не посвящал ему никакой симфонии. А если бы я этого письма не написал, этот, человек с двумя своими подонками убил бы мою девушку, то есть мою бывшую девушку. (Взгляд его на мгновение встречается со взглядом Ясны. Мокорелу.) А сейчас посмотрите мне в глаза, недостойный слуга Иисуса Христа, и скажите мне: правда ли то, что я сказал или нет? М о к о р е л (спокойно выдерживает его взгляд, говорит с усмешкой, какая бывает у человека, когда ему неловко за поступки старого, хорошего друга). Андрей, ничего не поможет. Смирись с тем, что нас схватили, ничего хорошего не получится, если мы станем переваливать вину друг на друга. А н д р е й (бросается на него). Ах ты выродок, пес глумливый!
Партизаны с трудом его сдерживают. Мокорел спокойно отходит в сторону.
Б о ш т ь я н. Господин Бринар, не забывайте, где вы находитесь. А н д р е й (оглядывается). А где я нахожусь? Скажите, где? Тот ли это дом, куда меня так всегда влекло? Тот ли это свет, что сиял здесь, или и он иссяк и все догорело, как эта закопченная спиртовка? Те ли это стулья? Тот ли пол подо мной? Нет, это ад, если есть где-нибудь ад! И эта усмешка на ваших лицах — это тоже отражение ада! Б о ш т ь я н. Прошу вас не предъявлять нам свои обвинения, мы здесь для того, чтобы выявить правду. А н д р е й. И я вас прошу меня не обвинять, я эту правду защищаю. Б о ш т ь я н (Вестовой кончил перевязывать его ногу; медленно встает). Однако защищайте ее по крайней мере спокойно, так же как мы пытаемся ее понять. Отвечайте только на наши вопросы. Первое: вы признаете, что хотели проникнуть в нашу сеть? А н д р е й (саркастически). Признаю, все признаю, даже то, что я хотел ее украсть, эту вашу сеть, и увезти с собою в Рим, чтобы ею в Тибре рыбу ловить. М о к о р е л (с грустью глядит на Андрея, сочувственно). Андрей, ты ведь этим только вредишь себе. Подумай, завтра утром нас, скорее всего, не будет, а христианин перед смертью не лжет. А н д р е й (у него перехватывает дыхание от такого коварства). Такой христианин, как ты, лжет и перед смертью! М о к о р е л. Андрей, прошу тебя, образумься. А н д р е й. Образумиться? Возможно, вы правы. Может, я действительно напился, ужасно напился и все это вокруг меня — вместе с вами и с вашими насмешками — только галлюцинация? М о к о р е л. Андрей, от имени господа бога и нашей старой дружбы прошу тебя… А н д р е й. Ха-ха-ха! Мокорел, вот уж действительно не знаю, должен похлопать вам или мне вас прихлопнуть! Во всяком случае, поздравляю вас. Свою роль вы играете мастерски. Посмотрите на них! Вы ведь их убедили, что правда — на вашей стороне, потому что вы так удивительно спокойны. Я же вам скажу одно: правда не спокойна, нет! Правда неистова, когда она борется против лжи. Когда же она борется против такой лжи, которая стоит сейчас передо мной, ее неистовство переходит в нечто… нечто… М о к о р е л (укоряюще, сочувственно). Ну, это уже смешно. А н д р е й. Может быть, ты и прав, Мокорел. (Остальным.) Однако скажите мне вы, которые бьетесь за правду, — вы боретесь за нее спокойно? Нет. Потому что, если бы это было так, то правда никогда не победила бы. М о к о р е л (прежним тоном). Андрей, ты-то уже не сможешь бороться, если будешь так продолжать. А н д р е й. Зато вопреки тебе, Мокорел, победит правда, которая живет в моих сочинениях. М о к о р е л (утешительно). Об этом мы уже позаботились, Андрей, не беспокойся. Твои сочинения — в надежном месте. Не волнуйся. А н д р е й. Собака! Ах ты собака! (Снова рвется к нему, но партизаны его сдерживают.) Б о ш т ь я н (стучит карандашом по столу). Довольно, Бринар, ответьте на мой вопрос. А н д р е й (его раздирает и отчаянная ярость и собственное бессилие). Видишь, ты как!.. Ты уже меня… Не знаю, как тебя и назвать… Б о ш т ь я н (повышает голос). Бринар! А н д р е й (не обращая на него внимания). Меня спрашивают, правда ли то, что ты говоришь, но никто не подумал спросить тебя, правда ли то, что я говорю о тебе. Б о ш т ь я н (стуча карандашом по столу). До этого еще дойдет очередь, не беспокойтесь. А теперь, прошу вас, к делу. Просветите нас… А н д р е й. Просветить? Как? Вы что, не видите, что здесь — ночь? Вы слепцы! Б о ш т ь я н. Остроумно, но не к месту. Итак, признайтесь, что пришли сюда, чтобы проникнуть в нашу разведывательную сеть. А н д р е й. Безумные! Какую разведывательную сеть? Б о ш т ь я н (спокойно, хотя с удовольствием бы повысил голос). Это то самое секретное задание, о котором вы говорите в своем письме? А н д р е й. Это письмо — брехня. Ложь, ложь… Я написал его… Б о ш т ь я н (резко обрывает его). Вы это уже рассказывали. Итак, отвечайте. А н д р е й. Разве я еще не ответил? Б о ш т ь я н. Не прямо. Нам нужны ясные ответы. Признайтесь, что вы шпион, присланный сюда оккупантами, и что по отношению и к ней (показывает на Ясну) у вас были такие же намерения. А н д р е й. К ней? (Смотрит на Ясну, которая стоит у окна, глядя в хмурое утро, и горько усмехается, бесчувственная к новым ударам.) Вопрос только в том, каковы были мои намерения… Б о ш т ь я н. И какие же они были? А н д р е й. Да всякие. Кроме того (взглянув на Ясну), я хотел увезти ее с собой в Рим.
Ясна с удивлением поворачивается.
(Смотрит мимо нее куда-то вдаль.) Да, в Рим, чтобы вместе послушать «Тоску» в Каракалльских термах, на открытом воздухе. Но только после войны. Ей всегда нравилось слушать музыку вместе со мной, глядя на звезды.
Ясна снова смотрит в окно.
Еще что-нибудь? Б о ш т ь я н (подходит к нему). Вы, Бринар, тоже неплохо играете свою роль. Я уже не удивляюсь, что именно вас выбрали на определенную роль, для выполнения определенного задания. Мокорел в сравнении с вами — обычный дилетант. М о к о р е л (многозначительно усмехаясь). Не знаю, не знаю, иногда мне казалось, что… Но теперь, перед лицом смерти, я не могу лгать, если бы и хотел. А н д р е й (подлость Мокорела снова выбивает его из равновесия). Каналья! Товарищи, не верьте ему, не ради меня — ради дела, которое на сердце и у вас и у меня. Этот человек, которого я вообще не знаю, получил задание погубить меня, чтобы провозгласить меня их мучеником, а мою музыку использовать в своих целях. М о к о р е л (с упреком). Андрей, подумай о боге и не лги. (С глубоким вздохом взглянул на Боштьяна.) Впрочем, стоит ли тратить столько слов? Обыщите его пиджак, хотя, скорее, это здесь. (Головой показывает на стул, на котором висит пальто Андрея.) Б о ш т ь я н. Что там? М о к о р е л (грустно, с пресыщенной усталостью). Посмотрите. П е р в ы й п а р т и з а н (осмотрев пальто, достает из кармана какой-то листок бумаги. Рассматривает его сам, затем протягивает Боштьяну). Думаю, что это. Б о ш т ь я н (смотрит листок, Мокорелу). Что это? М о к о р е л. Вы же видите.
Ясна прислушивается.
Б о ш т ь я н. Что вы на это скажете, приятель Бринар? А н д р е й. Вы не узнаете нот? Б о ш т ь я н. Если это ноты, то уж больно странные. Вам не кажется? А н д р е й (заглядывает в листок бумаги, который Боштьян держит перед ним). Что это? Б о ш т ь я н. Шифры.
Ясна вздрагивает, последнее ее сомнение рассеялось.
А н д р е й. Шифры — в моем пальто? (Когда приходит в себя от удивления, Мокорелу.) Поздравляю, Мокорел. Неплохо работаете. И когда же это вы сумели мне подсунуть? Вчера вечером или давным-давно, чуть ли не в колыбели? Однако как не сумел бы я это прочесть тогда, так не сумею и теперь. Писание смерти запутано. А вы им владеете в совершенстве. Еще раз поздравляю. Б о ш т ь я н (спрятал листок в свой планшет и, не спеша закрыв его, бормочет). Ну довольно, Андрей Бринар, довольно.
Входит П е р в ы й п а р т и з а н и кивает Боштьяну, чтобы тот подошел ближе.
П е р в ы й п а р т и з а н (Боштьяну, тихо). Мы привели и второго, того, с гитарой. Он спрятался за мельницей. Чудом не замерз. Б о ш т ь я н. Гм. Подождите, я сейчас вернусь. (У двери, где его ждут еще два партизана.) Нет, отведите Мокорела за мной. А вы двое останетесь здесь.
Б о ш т ь я н с д в у м я п а р т и з а н а м и и М о к о р е л уходят. Двое, один из них — Вестовой с дудочкой, остаются сторожить в комнате. Ясна идет вслед за Боштьяном, останавливается перед Андреем. Молча смотрят друг другу в глаза.
Я с н а (отчужденно). Я действительно любила слушать музыку вместе с тобой, глядя на звезды. Однако звезды вечны, а желания наши… А н д р е й (в тон ей). Они преходящи. Я с н а. Как всё… (Уходит не оглядываясь.)
Андрей стоит посреди комнаты, в раздумье смотрит на дверь, которая закрывается за ней. Все трое молчат.
П е р в ы й п а р т и з а н (почесывается спиной о печь, Вестовому, который по-прежнему сидит за буфетом). Я думаю, в этом году снега больше не будет. В е с т о в о й. Как это? П е р в ы й п а р т и з а н. Когда елочные шишки открываются и бросают семя, зиме конец. Так говорят старики. В е с т о в о й. А в этом году уже выбрасывали? П е р в ы й п а р т и з а н. А ты не видел? Под елкой уже все черно от семян. В е с т о в о й. Тоже правда.
Пауза.
(Показывает свой ботинок, у которого отвалилась подошва.) Смотри. П е р в ы й п а р т и з а н. Надо какого-нибудь итальяшку разуть. В е с т о в о й. И то дело.
Снова все молчат.
Ты слышал? Там наверху не видно, и здесь не объявляется… П е р в ы й п а р т и з а н (потягивается и снова почесывается спиной о печку). Кто? В е с т о в о й. Птичка, та, что поет: «Птичка-птичка…»
Первый партизан смеется.
Не веришь? Посмотри, она точно вот так делает. Будто говорит. Жалко только, я не знаю, как ее зовут. П е р в ы й п а р т и з а н. «Зовут»! (Смеется.) Ты иногда такое отмочишь… В е с т о в о й. Ну называют. Знаю, что она чирикает: «Птичка-птичка», ну точно вот так, а как она называется, не знаю. И это меня злит. Вещь, у которой нет названия… В т о р о й п а р т и з а н (заглядывает в дверь и кивает Первому партизану). Выйди на минуту.
П е р в ы й п а р т и з а н уходит.
А н д р е й (медленно подходит к Вестовому, тот встает). И все-таки лучше, когда дела остаются без названия, чем если когда, они получают неверные имена… В е с т о в о й. Это тоже верно. А н д р е й. Видишь, и мне грозит что-то вроде этого. В е с т о в о й. Правда? А н д р е й. Правда. И поэтому, чтобы такого не случилось… (нацелил на него револьвер, который незаметно для Вестового он вытащил из его открытой кобуры) я вынужден делать то, что делаю. Мне жаль тебя, потому что ты хороший парень. Ну а сейчас дай еще гранату. (Снимает у Вестового с ремня гранату, пятится к окну, правой рукой целясь в него, а левой открывая окно.) Молчи, а не то!.. (Вскочил на подоконник.) Скажи им, что я убегаю, потому что не хочу, чтобы меня убили вы. И не обижайся на меня. Ту птичку зовут синичка. (Прыгает за окно.)
Вестовой оцепенел, он сконфуженно смотрит вокруг себя. Ему хочется закричать, вместо этого он робко садится на краешек стула и начинает плакать. Он плачет как ребенок, который разбил стекло и боится, что скажет отец, когда увидит это.
П е р в ы й п а р т и з а н (возвращается). Выведи его. В е с т о в о й (плача). Я не могу. П е р в ы й п а р т и з а н. Что значит — не можешь? (Оглядывает комнату, видит открытое окно.) Что, ушел? Ах ты дубина! (Однако лицо его проясняется.) Впрочем, сейчас это уже все равно. Тот второй белогвардеец, которого схватили под мельницей, уличил первого во лжи. Все разболтал. (Застегивает свои гамаши.) Как было с той их писаниной, и как их сюда послали, и о шифрах — как их подсунули музыканту. (Выпрямляется.) Ну пойдем… Да мне все время казалось, что этот музыкант, или как его там, не врет. В е с т о в о й (утирая слезы рукавом). И мне тоже. П е р в ы й п а р т и з а н. Ну и черт же этот — как его там — Мокорел… Ты слышал, как он его давил? В е с т о в о й. И чуть не задавил. П е р в ы й п а р т и з а н. Поэтому-то этот с тобой так вот и обошелся. В е с т о в о й (лицо его опять сморщилось в плаче — он взглянул на свой ремень, где нет уже ни гранаты, ни револьвера). Знаешь, что он мне сказал? П е р в ы й п а р т и з а н (с любопытством). Что? В е с т о в о й. Он сказал: «Не хочу, чтобы меня убили вы». П е р в ы й п а р т и з а н (смеясь). И по-твоему, это очень странно, а? В е с т о в о й (глядя на окно). Он так странно протянул это «вы», будто хотел сказать что-нибудь особенное. П е р в ы й п а р т и з а н. Что? В е с т о в о й. Кабы я знал… Г о л о с (за сценой). Ну что? Где вы там?.. П е р в ы й п а р т и з а н (открывая дверь). Да идем! (Вестовому.) Человек никогда не знает, что будет с ним. Да. Но то письмо он все равно не должен был подписывать — ты это запомни, — хотя бы и о ней шла речь… В е с т о в о й. Это тоже верно. П е р в ы й п а р т и з а н. Ты думаешь? В е с т о в о й. Не знаю… П е р в ы й п а р т и з а н (улыбаясь). Вот и я тоже… не знаю.
Оба уходят.
З а н а в е с.
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Тот же день, воскресенье. Слева часть деревенской церкви, видна церковная кафедра. Справа ризница. На улице сильный дождь. Воинский отряд изПодбуковъя в ожидании присяги своему знамени. В церкви — д е т и, п о ж и л ы е м у ж ч и н ы, ж е н щ и н ы. В ризнице стоит Г н и д о в е ц, он в белой рясе и в мантии. Рядом с ним — д в а б е л о г в а р д е й ц а, за причетников. Ф о н з а проходит через ризницу, мокрый от дождя и по обыкновению слегка навеселе.Ф о н з а. Хороший денек, прекрасный день. Но дай нам, боже, дней получше. (Останавливается рядом с капелланом Гнидовцем, протягивает к нему указательный палец, будто хочет проткнуть его большой живот.) Вы знаете, кто такой Бетховен? (Не дожидаясь ответа.) Бетховен был один, а нас двое. Не вы и я, а я и я. А теперь вы мне скажите, вы, образованный господин, кто лучше — я или я? Г н и д о в е ц. Лучше скажите мне, что делает священник, отчего его еще нет? Вы были у него? Ф о н з а. Был. Но он не в себе. Г н и д о в е ц (недоволен). Что с ним? Ему плохо? Ф о н з а. Плохо? Нет. Ведь он не органист. Ни одному священнику не бывает плохо. И именно это-то и плохо. Но он не в себе. Напротив, тот у него. Но и тот, который у него, тоже не в себе. Соломонова логика, однако господин капеллан Гнидовец не такая гнида, чтобы не суметь понять. Г н и д о в е ц (показывает ему рукой в направлении хора). Поднимайтесь-ка наверх к своему органу и постарайтесь протрезветь. Ф о н з а (напевает какую-то мелодию). Я протрезвею, господин капеллан. Мне это не составит труда, потому что я пьян. Но как протрезветь тем, кто пьян, когда трезв?.. Г н и д о в е ц. Ну, вы выучили? Ф о н з а (помахивая папкой с нотами, которую держит в руках). Да-да. Не беспокойтесь! Я видел и его. Г н и д о в е ц (весь внимание). Кого — его?.. Ф о н з а. Его, его. (Снова начинает петь.) Он у священника, господин капеллан, а выглядит так, будто пьян. Хотя на самом деле — нет. В том-то все и дело. Г н и д о в е ц (переглядывается с Каетаном, который только что вошел и стряхивает мокрую пелерину). Значит, это Андрей задержал священника? Ф о н з а. Напротив, священник задержал Андрея, но все равно Андрей зашел далеко — usque ad Romam aeternam! Или, по-нашему, — до Вечного Рима! Г н и д о в е ц. Убирайтесь, болтун! Ф о н з а. Я-то уберусь, другие же пусть смотрят, как бы их не убрали. Г н и д о в е ц. Лучше вы смотрите, чтобы опять не взяли не те ноты, как в прошлый раз… Ф о н з а. Ну, тогда все в порядке, ведь я играл для него — по крайней мере наполовину. А наполовину — для революции. Г н и д о в е ц (в бешенстве подходит к нему и, напрягая свой бычий затылок, сверлит его взглядом). Что вы сказали? Ф о н з а (невинно). Вы разве не знаете, что мою жену зовут Люция и что она рёва, потому что имеет такого мужа, как я? И что здесь такого, когда иногда за своим органом я думаю о рёве Люции? Г н и д о в е ц (грозит ему пальцем). Подождите, на прощание мы эту вашу революцию поближе рассмотрим. Ф о н з а (оглядывается). Ничего страшного, хотя мне с некоторых пор кажется, что и она слишком вами интересуется. (Уходит.) К а е т а н (исподлобья глядя ему вслед). Ваш органист не так глуп, чтобы не уметь притворяться более глупым, чем есть. Г н и д о в е ц. Верно. Надо будет завести нового органиста. (Тише.) И священник должен завести себе нового племянника. Где его черт носит? (Одному из двух белогвардейцев, что стоят за причетников.) Поди к господину священнику и скажи ему, чтоб во имя господа не мешкал больше.
П е р в ы й б е л о г в а р д е е ц уходит.
(Второму.) А ты пойди к нашим и скажи им, что господину священнику не совсем хорошо, но что он скоро придет. Пусть потерпят. И женщинам на хорах скажи, чтоб пели. В т о р о й б е л о г в а р д е е ц. Что? Г н и д о в е ц. Что угодно. Мне все равно.
В т о р о й б е л о г в а р д е е ц уходит.
Г н и д о в е ц (Каетану, который и на него смотрит не слишком приветливо — все люди кажутся ему сомнительными). Сейчас я по крайней мере знаю, как обстоят дела с нашим композитором. Только… что же нам с ним сделать? К а е т а н (жест, означающий смерть). Только вина не должна пасть на нас. Г н и д о в е ц. Понимаю, понимаю, идея неплохая. Да, а что ваши два приятеля? (Озабоченно.) Что с ними? Их все еще нет. К а е т а н (мрачно уставился на свои сапоги). Боюсь, их больше не будет. Г н и д о в е ц. Помоги господь, что за времена! И всю их ношу должны переносить мы! Остальные же сидят в мышиных норах. Как пример — наш милый священник Дагарин. Вы думаете, он отправился в Любляну действительно лечиться? Как бы не так! Он убрался отсюда, потому что ему было страшно. Мне же такие эпистолы расписывал, что все внутри выворачивало. «Дорогой брат в господе, что делают мои овечки? Тебе кажется правомерным заботиться о них, показывая собачьи зубы? Не лучше было бы, если бы их — как это было во веки веков — пас пастырь, а собака охраняла бы их от волков?» И только после того как я ответил ему, что наши овечки остались без того, другого, и что я должен быть одновременно и пастырем и собакой, он заиграл на других струнах. «Как с приходом, дорогой брат в господе? Прошу тебя посмотреть — что со жбаном над боковой дверью? Когда я уезжал, он протекал. Да и кирпич обвалился в моей спальне. Замени-ка его, дорогой брат в господе. Позови Янеза Долинара. Он в этих делах толк знает». (Помолчав.) А вышло, что Янез Долинар в других делах еще больше толку знает… И вместо того чтобы он покрыл приход кирпичом, приход должен был покрыть его землею. Вот так-то с нашим священником, дорогой господин. Но уж сегодня он от нас не уйдет. Он освятит наше знамя и будет говорить, если бы мне даже пришлось вот этими руками тащить его сюда. К а е т а н (по-прежнему глядя в пол, не более любезен, чем прежде). Это было бы политической ошибкой. Народ не должен узнать, что священник опасается заступаться за наше дело. Г н и д о в е ц. Это верно. У меня в голове все уже перемешалось. И от итальянской власти помощь недостаточна. Тянут… Боже мой, я и забыл! Подождите, я посмотрю, пришли ли капитан Гобини и лейтенант Боккабьянка. (Приоткрывает дверь и боязливо смотрит в церковь, снова осторожно закрывает ее.) Слава богу, их еще нет. (Каетану.) Ну, вот так, как я уже говорил, — все на моих плечах. К а е т а н (поднимает глаза). Ничего, они у вас крепкие. Г н и д о в е ц (усмехается). Что есть, то есть, но… К а е т а н (прерывает его). А теперь об этом Андрее. Что я думаю об этом, вам известно. Только ведь могло бы случиться, что вместо одного мученика получилось бы два. Г н и д о в е ц (в замешательстве поправляет рясу). Пускай, да, но пусть это получится не по моей вине. А вам не кажется, что было бы правильнее иметь Андрея перед глазами? К а е т а н (открывает требник, который Гнидовец положил на сундук перед ним). Уже имеем. Г н и д о в е ц (удивленно). Вы уже знали, что он здесь? К а е т а н (задумчиво листая требник). Красивые заглавия. (Взглянув на капеллана.) Конечно, ведь мы оба живем в одном приходе. Г н и д о в е ц. Когда он пришел? К а е т а н. Полчаса назад. Г н и д о в е ц. Как раз тогда, когда священник должен был прийти сюда. Кто за ним следит, смею спросить?..
Из церкви доносится пение. В основном женские, уже немолодые, хрипловатые голоса.
К а е т а н. Доминик. Г н и д о в е ц. А, вот как. Ну тогда мы можем не волноваться. Это старая змея. Штирийский батальон. Однако откуда вы его знаете — я имею в виду Доминика? К а е т а н (рассматривая требник). Да вот знаю. Выберите мне еще одного такого же… Г н и д о в е ц. Сегодня? К а е т а н. Сегодня. И тогда за дело «Roma aeterna» можете больше не беспокоиться. Если парни себя оправдают, останутся при мне. Г н и д о в е ц (которому не понравились последние слова, пытается, не слишком, правда, настойчиво, отговорить его). Однако, господин… К а е т а н (просматривая требник). Что? Г н и д о в е ц. Боюсь, я не смогу вам уступить Доминика или кого-нибудь еще подобного, поскольку мы здесь у нас только начали… и, как бы это сказать, людей, привычных, сами знаете, к чему… (в замешательстве) — к крови (пытаясь, правда, неуверенно, пошутить), которых эта жидкость бы не волновала, — таких мало. Вот даже меня… К а е т а н (окидывает взглядом раскрасневшиеся лицо и шею Гнидовца). Худейте, и вас не будет волновать. (Снова погружается в чтение требника.) До чего красивые названия. Когда-то я изучал историю искусств. Г н и д о в е ц (услужливо). Вот как? К а е т а н. Древние письмена — это было моим увлечением. Моим хобби. Завидую я этим падре, которые годами сидели в монастырях и делали вот это. Их пальцы, Гнидовец, были перепачканы различными красками, только одной не было, той, которая вас волнует. Г н и д о в е ц (не может удержаться, чтобы не спросить, хотя и побаивается). А вас — нет? К а е т а н. Нет. У меня нормальное кровяное давление. Ну, ступайте теперь за каким-нибудь подходящим человеком. Г н и д о в е ц (взглянул на Каетана, хотел что-то сказать, передумал). Иду, иду. (Смотрит на ручные часы.) Половина одиннадцатого. Как темно! (Открывает дверь и заглядывает в церковь.) Боже мой, они уже здесь — Гобини и Боккабьянка! И десять солдат с ними. Все напомажены как на пасху. Священника же нет. Кажется, мне придется самому отправиться за ним, хотя и не хочется.
Песня Марии звучит громче. Г н и д о в е ц уходит, тихо закрыв за собой дверь. Каетан остается один. Откладывает требник, берет револьвер, осматривает его и затем несколько раз нацеливает на вход в ризницу. В этот момент появляются Д а г а р и н и А н д р е й, за ними следует П е р в ы й б е л о г в а р д е е ц.
К а е т а н (быстро ориентируется, хотя ситуация довольно щекотливая). О, добрый день, профессор. (Андрею.) Как вы? Еще живы?.. А н д р е й (крайне усталый, промокший под дождем). Еще. К а е т а н (священнику, пряча револьвер). Простите, это была чистая случайность. Пока мы ждали вас, я использовал время, чтобы поупражняться в стрельбе без прицела. Д а г а р и н (белогвардеец-причетник помогает ему надеть рясу). В другой раз, пожалуйста, выбирайте для этого более подходящее место. К а е т а н (усмехается). Хорошо, господин священник, выберу.
Осторожно входит худой, диковатого вида б е л о г в а р д е е ц.
О, глядите-ка, не наш ли это Доминик! Кто бы мог подумать, что я вас здесь встречу! (По-дружески подает ему руку, которую Доминик крепко пожимает, отвечая, как старая, искушенная змея, игрой на игру.) Впрочем, давайте выйдем за дверь, чтобы не мешать господину священнику. (Уходит с Домиником.) А н д р е й (смотря им вслед). Мокорел стих, Каетан заговорил. Д а г а р и н (Первому белогвардейцу, указывая на его форму). Что, в таком вот виде будешь причетником? Эх, чтоб тебя… Ну, давай мне кропило и требник.
Тот подает ему все необходимое для службы.
И как ты себя чувствуешь в этих итальянских… (поправляется) ну, в этой… форме? П е р в ы й б е л о г в а р д е е ц. Все лучше, чем в лагере, в Гонарсе. Д а г а р и н. И много вас таких? А?.. П е р в ы й б е л о г в а р д е е ц. Ну, да как бы это сказать, конечно, много. (Помогая в приготовлениях к службе.) Есть такие, как Доминик, но он не из наших. Не знаю, откуда он взялся. Этот вам горло перережет, как горлице, не моргнув глазом. Господин капеллан нам все время его в пример ставит. Ну, я не знаю… Вы нас когда-то другому учили. И сам господин капеллан — тоже. Но с хорошими уроками, вероятно, всегда так, как с теми ботинками, которые я получил на конфирмации: нога росла, а ботинки — нет. И прежде чем я успел сносить, их нужно было выбросить. Вам не кажется, что нам пора идти? Д а г а р и н. Где капеллан? П е р в ы й б е л о г в а р д е е ц. Не знаю. Д а г а р и н (не в духе из-за того, что должен выполнять этот обряд). Скорее всего, и он не знает… Три тысячи чертей, кто это сломал? (Смотрит на кропило.) П е р в ы й б е л о г в а р д е е ц. Янез Долинар. Д а г а р и н. Покойный? П е р в ы й б е л о г в а р д е е ц (кивает). Покойный. Они его в ризнице держали, ведь знаете, как это сейчас бывает… Ну он схватил это и господина капеллана огрел по голове. Не знаю, зачем он именно это выбрал, здесь есть более подходящие для этого вещи, потяжелее. Д а г а р и н (не желает продолжать этот разговор). Ну, сходи за капелланом. Раньше все гнал, а теперь его нет.
П е р в ы й б е л о г в а р д е е ц уходит.
А н д р е й (смотрит на Дагарина). Ну как, дядя? Д а г а р и н (сегодня он выглядит отдохнувшим и выспавшимся). Да оставь ты меня в покое, чтоб тебя! Меня строго-настрого обязали молчать, понимаешь, божий ты человек… а ты хочешь, чтобы я сейчас об этом всему миру трезвонил! И к чему, хотелось бы мне знать, к чему? Вчера ты подписал это письмо, письмо пошло дальше, и с этим эта неприятная история, слава тебе господи, окончена. А н д р е й (глаза его словно провалились в глубоких глазных впадинах, он уже ничего ни от кого не ждет). Значит, не хотите. Д а г а р и н (не столько потому, что его раздражает все, что он видит здесь, а, скорее, чтобы избежать ответа на неприятный вопрос). На́ тебе, теперь еще и это! Смотри, что они сделали с требником! А н д р е й (так же отрешенно). И с обрядами — тоже.
Дядя что-то бормочет в ответ.
Значит, не хотите? Д а г а р и н (направляется к двери, ведущей в церковь, откуда уже громче раздается песня — отзвук надежды, унаследованный поющими с давних времен, в этой ситуации действует скорее тоскливо, чем утешающе). Что с тобой? Ты спятил? А н д р е й. Возможно. Д а г а р и н. Чтобы я делал какие-то заявления о том, что было с твоим посвящением и Мокорелом и уж не знаю, что там еще! И для кого? Спрашивается, для кого? Для этих безумцев на Худом Яворе, которые задумали перевернуть Римскую империю заодно с третьим рейхом кверху дном! А затем и весь мир, всё! А также меня и тебя! Да, и уж если они победят, не дай бог, то и ты встанешь вниз головой. Да, будешь стоять на голове и сочинять ноты. А н д р е й. Дядя, вы были моей последней надеждой. Д а г а р и н (к возвратившимся причетникам). Где капеллан? П е р в ы й б е л о г в а р д е е ц (кивает головой назад). Уже здесь. Г н и д о в е ц (в дверях). Слава богу, наконец-то. Ну, пошли, пошли! Д а г а р и н (Андрею, стоящему посреди ризницы). Радуйся, что теперь все позади. Завтра же на поезд — и в Любляну. А потом — знаешь куда… А н д р е й (в тон ему). С богом, дядя. Д а г а р и н. Ты что? Ты не останешься здесь? А н д р е й (взглянув на вернувшихся Каетана и Доминика, многозначительно). Возможно. Д а г а р и н (не замечая подтекста, Гнидовцу). Однако как договорились — я буду освящать, а приветственную речь будете говорить вы. Г н и д о в е ц (вне себя, но так, чтобы другие не слышали). Я? О нет, господин священник. Это сделаете вы! А если нет, то об этом узнает сам епископ, и не только он! Пошли. (С вежливой наглостью приглашает его пройти в дверь, которую открывают перед ними причетники.)
Д а г а р и н проглатывает обиду, идет — теперь ему не остается ничего другого. Андрей смотрит им вслед. Каетан и Доминик стоят вблизи и смотрят в зал. В церкви раздается звук органа.
К а е т а н. Господин Бринар!
Андрей оглядывается.
Я бы хотел расквитаться с вами. А н д р е й (иронично). Правда? К а е т а н. Правда. Пойдемте в приход или куда-нибудь еще. А н д р е й. Мне думается, церковь для этого более подходящее место.
Каетан и Доминик с двух сторон приближаются к Андрею. Ризница погружается в полумрак. Дверь приоткрывается. Каетан и Доминик изменяют напряженную позу, делают вид, будто они дружески болтали. Андрей пользуется моментом и идет в церковь. Входит Г а ш п е р, по своему облику он напоминает Доминика: коренастый, на лбу — широкий шрам.
Д о м и н и к. Это ты? Что тебе, Гашпер? Г а ш п е р. Капеллан меня послал. К а е т а н. А, так! Ну хорошо. Итак, слушайте. Ты иди к главному порталу, ты — к боковому, а я останусь здесь. Не привлекать внимания. И прежде всего — гробовое молчание. Д о м и н и к (кивает). Если не гроб.
Д о м и н и к и Г а ш п е р уходят, Каетан входит в церковь и встает рядом с Андреем. Церковь ярко освещается — горят люстры, мерцает множество свечей. Справа у алтаря стоит Андрей, он смотрит куда-то вдаль. Священник Дагарин совершает обряд благословения, звучит орган. Взгляд Андрея встречается с взглядом Гнидовца. Они в упор смотрят друг на друга, затем почти одновременно отворачиваются. Гнидовец злобно трясет головой, раздраженно что-то бормочет и поднимается на ступеньки алтаря. Под сводами приходской церкви звучит торжественная, но какая-то гнетущая музыка. Пение замолкает, орган продолжает звучать. Гнидовец кивает головой хору. Орган стихает.
Г н и д о в е ц (вытирает рукой лоб, на котором выступили капельки пота; властно оглядывает всех). Дорогие мои прихожане и все присутствующие. Немало времени прошло с тех пор, как от вас ушел господин священник, и теперь, когда он к вам вернулся, он видит, что и вы ушли от него. Далеко вперед. И когда он смотрит на вас, как вы идете, или, как бы это сказать, вышагиваете все дальше и дальше от него, так как он уже немощен и не может больше поспеть за вами, он, конечно же, вспоминает слова святого апостола Павла, который писал римлянам: «И не предавайте членов ваших греху в орудие неправды, но представьте себя богу, как оживших из мертвых, и члены ваши богу в орудия праведности». Как обстоят дела с вашими членами, дорогие мои? Я думаю, все мы понимаем, о чем идет речь. Для чистых все чисто. Есть, однако, такие, которые себе это не уяснили, потому что сами они нечистые. А кто нечист, не может чисто мыслить, особенно о чистых вещах — и о ваших мундирах не может, поскольку они тоже чистые. Дай бог, чтобы так же чисты были ваши души! (Кашляет, повышенным голосом.) Ваши души борются против греха не только в вас самих, но и в тех, кто рядом с вами. А греха этого — господу об этом известно — вокруг развелось столько, сколько не было с тех давних пор, когда лютеране хотели подорвать основы святой католической церкви на нашей земле. Надел на себя онучи бедности и образ принял справедливости. Оставил свои дома, однако наши дома не оставляет в покое. И не только наши дома, но храмов господних и жилищ служителей господа. И уж если наш священник должен был покинуть вас, то это тоже отчасти из-за этого греха, который в онучах бедности и в образе справедливости хозяйничал здесь до тех пор, пока вы не прогнали его. Дай-то бог, чтобы он никогда больше не вернулся в Подбуковье пугать наши души и тела, как пугает их сейчас в других местах, например на Худом Яворе, откуда один из них, стоящий теперь среди вас, — не кто иной, как племянник нашего господина священника, которого вы все знаете, — вчера вечером еле спасся от тех, кто отдал свои члены в орудие несправедливости. Всю ночь и весь день мы за него трепетали, и можете представить себе нашу радость, когда мы видим его снова среди нас, живого и невредимого. Тем более что мы решили отметить наше маленькое и в то же время великое торжество отрывком из его действительно прекрасного сочинения, которому он дал название по имени вечного города, и Его Эксцеленце, Верховному Комиссару, посвятил он свою симфонию в благодарность за все, что Его Эксцеленце сделал для нас. Симфонию эту соборный органист сам переложил для исполнения на органе. (Машет рукой наверх.)
Органист исполняет отрывок из симфонии Андрея, который звучал раньше, — паруса волшебных кораблей надежд, которые гонит ветер навстречу далекой синеве.
А н д р е й (слушал первую часть проповеди рассеянно, последняя же обрушилась на него, словно лавина. Он с трудом сдерживается, крепко сжав губы. Выходит на ступеньки перед алтарем, смотрит наверх). Спасибо, приятель, спасибо, Фонза!
Орган стихает.
То, что ты от себя добавил, это неплохо. (Гнидовцу, тот удивлен, так же как и все вокруг.) И вам спасибо, Гнидовец. Правда, я пережил тяжелую ночь (оглядывается на Каетана, который продолжает стоять у стены) и еще более тяжелый день. Я был в аду и вот вернулся. Но с такой душой, что и не знаю, что с ней делать. Я мог бы пойти и продать ее. И покупателя бы нашел, я знаю, особенно среди тех, кого я, уж бог знает зачем, запечатлел в своих сочинениях. Но я своего товара не продаю, а также никому не дарю — ни римскому цесарю, ни его комиссарам…
Среди присутствующих волнение, все переглядываются. Итальянцы, капитан Гобини и лейтенант Боккабьянка, не понимая, в чем дело, тупо смотрят перед собой. Гнидовец и Каетан перешептываются.
(Сохраняет ледяное спокойствие, продолжает.) И поэтому холопы, каковых сегодня много здесь, они решили убрать меня со света. А так как мне не остается ничего другого, то я и не буду им противиться. Однако убить они должны будут здесь, чтобы каждый знал, от чьего оружия я пал — от оружия несправедливости или оружия справедливости!
Общая сумятица.
Д а г а р и н (падает на руки своим причетникам). Люди божьи, не слушайте его! Он помешался, помешался! А н д р е й (поднимается еще на одну ступеньку). Чего вы ждете? Почему не убиваете меня, тень Мокорела? Не хотите? (Смотрит на Каетана, вынимает револьвер.) Или мне показать пример и превратить вас в собственную вашу тень?
Все в ужасе. Женщины, схватив детей, бегут из церкви. Шум, крик. И снова звучит орган. Фонза импровизирует мотив марсельезы.
Г н и д о в е ц (кричит). Уберите его! Г о б и н и. Che aspettate? Cacciatelo![50] А н д р е й (подходит к самому алтарю). Не смейте! Иначе я устрою тут такой музыкальный эффект! (Поднимает правую руку, в которой держит «лимонку».)
Несколько белогвардейцев, которые рванулись было к нему, в страхе отходят.
Что с вами? Вы боитесь стрелять в алтари? Как это? Не вы разве сотни раз расстреливали более прекрасные алтари, чем этот? Стреляли в человеческие сердца! Ну, что же вы ждете?! Г о б и н и. Cacciatelo! Cacciatelo!
Сквозь толпу белогвардейцев к алтарю прорывается Я с н а.
Я с н а. Андрей, Андрей! Что с тобой? А н д р е й (заметив ее). Я вступаю в твою организацию, но стаж мой будет коротким…
Откуда-то раздается выстрел.
Как видите, очень коротким.
Орган замолкает. Андрей медленно падает на ступеньки перед алтарем.
Я с н а (бросается к нему, видит, что он умирает, обнимает его). Андрей, Андрей… Прости!.. А н д р е й (глядя на нее, тихо). Звезды вечны!.. (С трудом переводя дыхание.) А желания… желания… Я с н а. Не говори, что преходящи… А н д р е й. Как всё… (Умирает.)
Ясна падает к нему на грудь. Оркестр — звуки его доносились еще раньше, откуда-то издалека — при последних словах Андрея звучит все громче и громче. Исполняются заключительные аккорды его симфонии; даже смерть утверждает жизнь.
З а н а в е с.
1959
Мариян Маткович РАНЕНАЯ ПТИЦА{6} Фантазия в двух частях, трех картинах, с прологом, интермедией и эпилогом
Перевод с хорватскосербского Н. ЛЕБЕДЕВОЙДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Адам — человек, который еще способен мечтать. Ева — его жена. Бартол Финк — заведующий складом «Б» в «Фортуне», экспорт-импорт, отстраненный от своих обязанностей. Вера — его жена, бывшая балерина. Иван — его сын от первого брака. Магда Вранич — служащая в Государственной прокуратуре. Врач из «Скорой помощи». Председатель домового совета. Барица Краль — соседка Финка. Оскар — покойник в отпуске. Петр Марич — генеральный директор «Фортуны». Бранка — его жена. Юрица — его сын. Джеки, Меки, Рина, Фина — приятели Юрицы. Предраг Хорват — юрисконсульт в «Фортуне». Дама с веером. Господин в цилиндре. Уличный певец. Много живых и мертвых манекенов в интермедии.Наше время.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПРОЛОГ
Занавес поднимается одновременно с каскадом звуков крикливого танца, который заплескивает затемненный зрительный зал. Сцена тоже в темноте; в зале стоит металлический грохот навязчивого ритма: поток хриплых звуков из невидимого репродуктора. Нервозные, спорящие друг с другом звуки тщетно ищут друг друга, пятна света прожекторов мечутся по сцене, возникают с разных сторон, будоража зрение. Беснование звуков и света. В короткие интервалы, когда музыка затихает, из репродуктора ясно слышатся отдельные газетные заголовки: «Бои в Сан-Доминго!»… «Самоубийство киноактрисы!»… «Поздравление суверена Икс суверену Ипсилону!»… «Кризис правительства Конго!»… «Запущен новый спутник!»… «Динамо» — «Красная звезда»!»… «Все билеты проданы!»… «Каждый день — тысяча погибших, на дорогах мира!»… «Найдено лекарство против рака!»… «Уже в этом году человек высадится на Луне!»… «Объединенные нации переживают кризис! Совет Безопасности снова отложил свое заседание!»… «Местное сообщение: хищения на предприятии «Фортуна»! Процесс начинается завтра!»… «Фортуна» — на пороге ликвидации!» Еще один аккорд музыкальных инструментов, еще одна вспышка прожектора — и вдруг неожиданная, внезапная тишина. Сцена была бы абсолютно темной, если бы не два круглых световых пятна, как два оазиса в пустыне темноты; одно пятно освещает А д а м а, другое — Е в у. Адам, мужчина лет сорока пяти, и Ева, лет на десять моложе его, одиноко сидят в огромном темном пространстве, они повернуты спинами друг к другу: не видят один другого, не смотрят друг на друга. Темнота вокруг них, темнота между ними. Они словно пленники освещенных пятен. Во время разговора они не оборачиваются, слова летят в противоположные стороны. Их разговор, скупой, лишенный прямоты, не без определенной, хотя и не подчеркнутой интимности длительной совместной жизни. Партнеры, связанные судьбой, они ведут свой диалог, как принято у современных супругов, без страсти, лишь чувствуется налет скуки летнего воскресного дня. Ева во время всего диалога, собираясь уходить, прихорашивается перед воображаемым зеркалом. Она часто заглядывает в это воображаемое зеркало, аккуратно поправляет помаду на губах, черный карандаш на бровях, наносит на миловидное лицо грим и пудру. Все это делается машинально, привычными движениями, без спешки. Адам держит на коленях довольно большой блокнот. Блокнот открыт. Но Адам ничего не пишет: он смотрит в темноту. Словно что-то видит или к чему-то прислушивается.А д а м. «Фортуна», экспорт-импорт, на пороге ликвидации. Вот уж нелепо! Ты уходишь, Ева? Е в а. Да, я и так задержалась. Потом я пойду на концерт. А ты? А д а м. Ты могла бы перед уходом выключить транзистор. Е в а. А он выключен! Это от соседей слышно. Люди празднуют воскресенье… А д а м. …а завтра понедельник, потом вторник… Е в а. …а затем среда и четверг… А д а м. …пятница, и суббота… Е в а. …и опять воскресенье. А д а м. Да, надо бы что-нибудь сделать из этих дней. Связать какие-то разорванные нити, что-то спасти… Хотя бы эту проклятую «Фортуну». Я ничего не понимаю в экспорте-импорте, но меня волнует судьба Бартола и Петра. В конце концов, это мои товарищи… Ты что-то сказала? Е в а. Ничего! У меня размазалась помада. А д а м. Петр и Бартол. В самом деле, глупо. Они когда-то спали под одной шинелью. Е в а. Это было во время войны и революции… А д а м. А сейчас они под развалинами «Фортуны»… Е в а. Процесс ведется только против Бартола. А д а м. …и их жёны, их товарищество и мечты… Е в а. Брось это, Адам, ты только мучаешь себя, терзаешь себя воспоминаниями. Я хотела бы, чтобы сегодня ты встретил меня после концерта. Меня всегда это волновало. Я слушаю последний номер программы, а ты меня ждешь… А д а м. Я хотел бы видеть сейчас твое лицо, Ева. И особенно глаза, глаза… Е в а. Я крашу ресницы, ты ничего бы не увидел… Впрочем, неужели ты обращаешь еще на меня внимание, мой старый Адам? А д а м. «Добрый день, ну как ты? Проклятая погода, южный ветер, купи галстук, новая прическа, аспирин в комоде, обед на столе, ты работаешь, я работаю, ну что же ты не говоришь, все-таки скандал, барометр опять упал, спокойной ночи, спокойной ночи!» И все-таки я тебя люблю, Ева… Но почему ты сказала «старый»? Е в а. Я обнаружила три новые морщинки у глаз — мы стареем! Я буду смешной старухой. Болтливой. И буду мешать тебе работать… А д а м. Я уже давно ничего не делаю. Все думаю: эта история с Петром и Бартолом — просто какое-то недоразумение. Было время, если мы сами себя не обманываем, когда люди не жили на льдинах, когда они не превращались в ледышки… Е в а. Ужин я оставила в холодильнике. А д а м. Ты уже уходишь? Е в а. Мы оба нуждаемся в отдыхе, Адам! И я тоже! Отпуск. Озон. Луга. Лес. Озеро. Пансион стоит две тысячи динаров, пока не сезон. Может быть, нам удастся найти новые формы для старых-престарых слов. А д а м. Стоило бы попробовать. Пожить в каком-нибудь неизвестном измерении… Е в а (встает, но не оборачивается к Адаму). Как тебе нравится мое новое платье? (Смотрит на себя в воображаемое зеркало.) А д а м. Ты самая красивая женщина в мире. Е в а. Так ты еще замечаешь меня? А д а м. Конечно, — в зеркале! Я люблю тебя, Ева… Е в а. Странно, и я вижу тебя только в зеркале. Я люблю тебя, Адам! Привет! Зайди за мной!
Прежде чем ее поглотит темнота, Ева не оборачиваясь протягивает руку к Адаму. Белая, призрачная рука, похожая на руку утопленника, во враждебном пространстве. И Адам не оборачиваясь протягивает к ней руку. Две руки ищут одна другую, а между ними — густой мрак. Адам не замечает, что остался один.
А д а м. Знаешь, Ева, может быть, все проклятие заключается в том, что мы смотрим в зеркала. Зеркала холодны, бездушны. Они отражают только наши собственные маски. Ева! Где ты? Я не вижу тебя в зеркале… Ева! Ева!..
КАРТИНА ПЕРВАЯ
Молчание. А д а м встает. Он все еще напряжен, словно прислушивается к эху своего зова. Издали доносится пение У л и ч н о г о п е в ц а под аккомпанемент гармоники. Сцена за спиной Адама постепенно светлеет. Черное сменяется серым, серое — умеренной пестротой красок. Вместе с этой игрой цветов исчезает скованность Адама, его движения становятся мягкими, плавными. Блокнот он небрежно сунул в карман, шагнул к рампе, в руках у него светлая летняя шляпа. Он стал другим человеком, словно проснулся. У него иной тон речи, иной ритм фразы. Действительно ли он проснулся или и сейчас грезит? Что, если именно сейчас, быстрый, оживленный, подвижный, он живет в просторах своей фантазии, а без нее не мог бы существовать? Кто ответит на этот вопрос: ведь не только скука летних воскресных вечеров способна стереть границы между сном и явью.А д а м (говорит в публику легко, тоном умелого рассказчика). Ну конечно, Ева ушла, Евы нет! Именно сейчас ее нет! Сейчас, когда мне хочется сказать ей то, чего она давно ожидает, что стоит между нами уже целые годы. Если бы я знал, куда она пошла, я бросился бы ее догонять! Я чувствую, сегодня я все сказал бы ей. Но ее нет, и я не знаю, где она! Может, перед концертом она зашла к приятельнице? Но к кому? Откуда я знаю, нам ведь никогда не дано узнать адрес своей фортуны! Фортуна! Фортуна? Да, вы слышали сообщение: «Фортуне», экспорт-импорт, угрожает банкротство! Велика важность, это не первое, и не последнее наше предприятие, которому по всем экономическим законам угрожает банкротство. Это в нашей природе — хозяйничать с размахом, мы героическая, здоровая балканская нация — нас не тронь! Мы строим новую жизнь! Одной «Фортуной» больше или меньше — какая разница! Пусть этим занимаются газеты — это их дело. И все же разрешите мне сказать вам: ваша фортуна — это не моя фортуна, это не «Фортуна», экспорт-импорт или импорт-экспорт. Та «Фортуна», по поводу которой сейчас склоняют такие выражения, как «хищения», «миллионные убытки», «банкротство», «следствие», «судебный процесс», — для меня вовсе не абстракция. В конце концов, в аферу вокруг «Фортуны» впутаны два моих товарища, — я их любил и люблю, как любишь людей, с которыми в юности мечтал и строил планы, с которыми не раз ходил в атаку под теми знаменами, что сейчас показывают в музеях пионерам. Ева бы сказала — «боевые воспоминания», она любит шутить; да и в самом деле, что у нас оставалось бы в этом суровом мире, не будь фантазии и воспоминаний? Я вмешался в судьбы моих старых товарищей, чтобы помочь им распутать клубок противоречий, которые сплело наше суровое, неумолимое время. А может, для того, чтобы спасти одно из своих воспоминаний, спасти свою собственную молодость? А может, потому, что не знал, где Ева, а было воскресенье, скучное летнее воскресенье…
Пока Адам говорит, на сцене за его спиной стало совсем светло. Летний день клонится к вечеру. Комната в квартире Бартола Финка, заведующего складом «Б» предприятия «Фортуна», экспорт-импорт. Самые простые декорации. Две двери и открытое окно, через которое из глубины двора доносятся звуки гармоники. Б а р т о л в домашних туфлях, без пиджака. Он аккуратно прибирает комнату; вытирает пыль, расставляет стулья у стола, подметает пол; закончив это, накрывает стол к ужину. Он ровесник Адама, но выглядит намного старше. Люди о нем говорят: «Знаешь товарища Бартола, нашего капитана? Пропадает из-за женщин! Не годится он для революции, больно мягкий! У жены под башмаком! Был когда-то человеком, а сейчас он просто омещанился! Отстал от времени, но человек честный, товарищи!», «Ну нет, типичный дезертир и симулянт!», «Что, Бартол еще жив? Спился! А был герой! И кто бы мог подумать?»
А д а м (стоит лицом к публике). Итак, я пошел к Бартолу, главному обвиняемому по делу «Фортуны», к своему другу детства — мы были знакомы еще до войны. Пришел я, очевидно, в неудачный момент, и четверть часа мы бесполезно обменивались бесцветными словами, слова эти гонялись друг за другом, словно взбесившиеся мухи поздней осенью. Хорошо, что я захватил шляпу, по крайней мере руки были заняты, когда наступали длинные, томительные паузы… (Поворачивается и, нарушив все театральные условности, входит в комнату Бартола с просцениума. Он стоит в сторонке и от неловкости крутит в руках шляпу.)
Бартол продолжает прибирать комнату, словно не видя гостя. Пауза. Когда послышались первые слова банального напева Уличного певца, Бартол остановился, нашел в кармане мелочь и бросил из окна во двор. Он стоит у окна и слушает пение. Адам следит за всем этим с недоумением. И хотя песня доносится из глубины двора, под аккомпанемент гармоники, слова слышны совершенно отчетливо.
У л и ч н ы й п е в е ц.
«Говорят, что вечером погибла птица,
Раненая птица, птица без гнезда.
Струн аккорд уже не повторится,
А на небе не сияет ни одна звезда…».
«Тщетно я ищу ее на улицах пустынных.
Спрашиваю незнакомых и друзей старинных.
Скованные страхом, замерли слова.
Лишь слепые говорят: она мертва».
Уличный певец еще не успел закончить песню, когда во дворе раздаются громкие протестующие крики: «Вон отсюда! Кто вам разрешил входить во двор? Убирайтесь! Где председатель домового совета?», «Тише, я слушаю трансляцию матча! Где товарищ председатель?», «Это свинство! Пошел вон, я спать хочу!» Слышно, как спускаются шторы, хлопают окна. Где-то дребезжит стекло. Последний плачущий, протяжный звук гармоники, и наступает тишина. Бартол, который напряженно прислушивался, устало закрывает окно.
Б а р т о л (снова принимается за уборку комнаты). Разве это люди… Волки! И так каждый день. Скоты!. А ведь должны знать: это я просил его приходить вечером, чтобы разбудить Веру. Скоты! А д а м. Да, в самом деле, Бартол, я забыл тебя спросить, как Вера? Я уже давно ее не вижу, а тогда, знаешь, после несчастья с вашей дочерью, ну, два года назад, так ведь? Я как раз был за границей… Поверь мне, я много думал о тебе и о Вере. Если не ошибаюсь, я писал тогда тебе… Б а р т о л. Ты написал Вере. А д а м. Да, Вере. Она мне нравилась как актриса. По-моему, она самый большой талант в нашем балете за последние два десятилетия. Б а р т о л (грубо). Она никогда не читала твоего письма. Когда оно пришло, я бросил его в печь. Для Веры Мария не умерла, понятно? А почему нам считать ее мертвой, тело-то ведь не было найдено? А д а м. Прости, пожалуйста, видимо, здесь недоразумение: я тогда читал в газетах… Б а р т о л. Большая важность — ты читал. И другие читали! Ну и что вы прочли: «Мария Финк, ученица балетной школы, дочь когда-то знаменитой балерины Веры Финк, покончила жизнь самоубийством, бросившись в Саву из-за несчастной любви». Гнусная ложь! Выдумки! Впрочем, зачем ты пришел ко мне? Уж конечно, не ради того, чтобы полюбоваться, как я убираю комнату… А д а м. Поверь, Бартол, я уж и не знаю, с чего начать, мы ведь старые друзья… Б а р т о л. Ну конечно, ты явился из-за этого свинства в газетах. Ты что же, ищешь тему для нового романа или драмы? Все это примитивная ложь! Завтра на процессе я опровергну обвинения… Скоты! А д а м. Интуитивно я чувствую: ты не виноват, Бартол. Я пришел сказать тебе, что верю в твою невиновность. Я не юрист, но история с «Фортуной» мне кажется просто недоразумением. Да и твои отношения с Петром, хоть это продолжается уже не первый год, тоже недоразумение. Нет, разреши мне сказать все, что я думаю, ради чего я и пришел… Да, я понимаю, Петр бывает невыносимым. Послевоенная жизнь сделала его таким, эта проклятая жизнь нас изменила. И тебя и меня… И Петра тоже. Наверное, его — больше всех. Человек после войны поднялся так высоко: генеральный директор «Прогресса», к тому же активный политический деятель, специалист по сельскому хозяйству, руководитель газетного концерна, потом председатель Торговой палаты. Одно время он управлял всей культурой, а теперь стал генеральным директором «Фортуны» — это тебе не шутка. У него для своей семьи времени не хватает, а уж про старых друзей и говорить нечего. Скажи-ка мне, как тебе кажется, удалось ли бы ему помочь тебе выйти из того положения, в которое ты попал? И захочет ли он? Б а р т о л. А ты-то чего в это дело впутываешься? Может, он подослал тебя? А д а м. Нет, я не видел его уже целый год. Б а р т о л. Так чего тебе надо? А д а м. Неплохо было бы, если бы он меня послал; в конце концов, это понятно, естественно. Ведь мы с тобой, Петр и Оскар еще до войны входили в боевую четверку. Разве можно отнять у нас наши первые длинные брюки, наши первые увлечения, игру в индейцев в Зеленгае{7}, наши первые конспиративные собрания, всю войну, всю революцию. Наши мечты, Бартол, наши надежды, нашу молодость. Нашу кровь, товарищ капитан Бартол. Б а р т о л (грубо). Замолчи! А д а м. Ты ведь обожал полковника Петра… Б а р т о л. Не кричи! Вера проснулась. Какого черта ты вообще сюда явился? Чтобы сделать меня беднее еще на одну ненависть и на одно презрение? Ах, ты не понимаешь? Знаешь ли ты, что я бы на коленях пополз к этому твоему Петру, забыв обо всем, что было между нами, если бы это имело хоть какой-нибудь смысл! И не ради себя, а ради нее, ради Веры! Как она будет жить, если меня завтра посадят, ты представляешь? А д а м. То-то и оно, Бартол. Речь идет о Вере. Всегда надо думать о тех, кого мы любим, кому мы нужны, о тех, кто верит в нас. Б а р т о л (глухо, надломленно). И ты это говоришь мне? А д а м. Тебе, себе, всем… Б а р т о л (мрачно). Пойми, это не литература, это жизнь. Обнаружена миллионная недостача. В моем складе нет товаров — и все! Словно земля их проглотила. Я никогда не был слишком добросовестным чиновником. Доказали, что я выпиваю. Ладно, товарищи! Признаю! Но у меня есть накладные на товары, которые я отпускал, накладные с подписью товарища генерального директора Петра Марича! А сейчас он, товарищ генеральный директор, отказывается от своей подписи, он шкуру свою бережет, ничего-то он не знает ни о накладных, ни о подписях. А горе-эксперты обнаружили, что его подписи на моих накладных поддельные. Понимаешь, как все обернулось! А д а м. Погоди, погоди… Подписи, подписи. Петр, наверное, ежедневно подмахивает сотни писем, актов, накладных. Где все упомнить, каждую бумагу? Б а р т о л. Я предпринял все возможное, чтобы ему подсказать, разбудить его память. Я сделал даже больше того, на что имел право. А д а м. А результаты? Б а р т о л. Завтра узнаю! А д а м. Значит, ты все-таки встречался с ним? Б а р т о л (резко, грубо). Ты что, следователь? Что ты разнюхиваешь мои тайны? Обокрасть меня собираешься? А д а м. Нет, я рад! Петр не останется глух к твоему призыву. Б а р т о л. Какой призыв? Я не говорил ни о каком призыве! А д а м. Ты ведь послал к нему посредника? Б а р т о л (взволнованно, подозрительно). Какого посредника? Что ты выдумал? Я не упоминал ни о каком посреднике. Ты шпионишь за мной, да? Ты явился сюда ради этого? Говори, что тебе известно? А д а м. Да ты с ума сошел! Я знаю лишь то, о чем ты мне рассказал. Б а р т о л. Ах, так ты ничего не знаешь? Никто ничего не знает! И эта ведьма соседка ничего не знает! Все вы невинны, только для меня петлю готовите! Все! И ты туда же! Что ты святым прикидываешься? Ничего я тебе не говорил, абсолютно ничего, никаких контактов у меня с Петром нет, я и знать ничего не знаю. Не существует никаких посредников. А все живущие в этой квартире прописаны повсем правилам! Ну чего тебе еще надо? Видишь, я накрыл стол для Веры, я ожидаю гостя… Разве ты не понимаешь, что ты здесь лишний, что ты мне мешаешь? А д а м (смущен вспышкой грубости Бартола). Я собирался только попрощаться с Верой… Б а р т о л. Она не выходит. Кроме Марии и меня, ее уже многие годы никто не видел. Ты должен это понять. А д а м. Ну что поделаешь? Передай ей привет от меня и от Евы. И не сердись, если я тебе помешал, я, право же, не хотел… Б а р т о л (грубо хватает его за плечи). Э, нет, так дело не пойдет! Привет, прощай и до свидания! Скажи, что тебе надо? Зачем ты приходил? А д а м. Ну так и быть, хорошо, я скажу. Я пришел сказать тебе: если с тобой что случится, за Веру, за ее судьбу не беспокойся… Мы с Евой возьмем ее к себе, будем заботиться о ней и вместе ждать тебя. Вот это я и хотел сказать тебе и ей. Ну, привет!
Бартол, ошеломленный неожиданным ответом, в изумлении отступает. Беспомощно закрывает лицо руками.
(Выходит из комнаты так же, как и вошел. Освещенный лучами прожектора, стоя у рампы, он обращается к публике.) Разумеется, я на ходу придумал ответ: понял, что ему в его несчастье поможет только доброта. Она пробудит в нем человечность, растопит в его душе недоверие и ожесточение. Очевидно, он что-то скрывал от меня! Старый, добрый Бартол… А кто из нас не питает свою жизнь иллюзиями? Что делать? Отступить? Но как? Профессиональное любопытство уже глубоко втянуло меня в эту игру. Что делать? Что делать? (Отходит к правой кулисе и здесь, прислонившись к ней, спиной к зрительному залу, наблюдает за развитием действия.)
Бартол опустил руки, оглядывает пустую комнату. Пауза. Он вдруг оживляется, словно вспомнив о чем-то. Надевает пиджак. Спускает шторы на окне. Зажигает свет. Все это делает быстро, привычными движениями. Ставит на стол самовар. Расставляет на столе три чашки. Придвигает стулья. Напевает. Старается вжиться в настроение веселья и беззаботности.
Б а р т о л (открывает дверь в соседнюю комнату). Вот, Вера-Верочка, чай готов. Твой партнер с нетерпением ожидает великую балерину. Раз-два-три — пожалуйте! (Уходит в соседнюю комнату и выкатывает оттуда инвалидное кресло, в котором сидит В е р а.)
Вера — миловидная, хрупкая женщина лет сорока. Многолетняя болезнь наложила печать страдания на ее лицо, наполнила испугом и беспокойством ее большие, лихорадочно блестящие глаза. Ее голос звучит резко, жестко, подозрительность в интонациях, неожиданные взрывы отчаяния, беспомощной ненависти почти без перехода сменяются мягкой, меланхоличной женственностью.
Б а р т о л. Вот так. Пожалуйте. Во главе стола, как всегда. Чай еще горячий, булочки, к сожалению, немного черствые, но ты ведь знаешь — воскресенье. Надо иметь сочувствие к пекарям… В е р а. А где Мария? Б а р т о л. Вот, я и для нее поставил прибор, для нашей малышки, но ведь ты знаешь — молодо-зелено! Она еще не пришла. В е р а. Я буду ждать ее. Б а р т о л. Но, Вера, если она запоздает? Вдруг она встретила какую-нибудь подругу. В е р а. Я буду ее ждать. Б а р т о л. Вера, это бессмысленно. Она может прийти в любую минуту. В е р а. И все-таки я буду ждать Марию… Б а р т о л. Ну хорошо, мы будем ждать ее вместе. Впрочем, я люблю холодный чай. Мы подождем ее, Вера, и дождемся… В е р а. Марию… Б а р т о л. И я уверен, что она вот-вот придет. В е р а. Мария… Б а р т о л. Да. В е р а. А человек, который только что был здесь и с которым ты поссорился, наверное, искал Марию? Он увел ее? Б а р т о л. Что это ты выдумала, Вера? Он даже и не знает ее. Один мой старый товарищ, зашел просто так, от нечего делать, ну мы и разговорились. Немного, правда, поспорили, но это не важно. Я уверяю тебя, он ее не знает. Я, конечно, не сказал ему, что она вернулась и теперь опять с нами. В е р а. Мария. Почему ты все время избегаешь называть ее по имени? У нее есть имя и фамилия. Моя Мария. И она прославит это имя не только на нашей сцене, но и в Москве, в Лондоне, Нью-Йорке. И нигде пьяный, ревнивый муж не посмеет ломать ей ноги. Нет! И ее не придется хоронить. Она будет ездить только в автомобиле, не в трамвае, нет… Б а р т о л. Конечно, конечно… Сегодня люди уже летают на Луну, кто будет ездить в трамвае? Главное, Вера, что мы опять нашли ее. Словно она и не пропадала два года. В е р а. Мария… Б а р т о л. Да, Мария…
Пауза.
В е р а. Ты слышишь шаги? Б а р т о л. Ведьма соседка опять заколачивает гвозди. И это, разумеется, не мешает ни нашему домовому совету, ни нашему председателю, а вот если кто-то поет во дворе… В е р а. Сегодня он особенно хорошо пел. Жаль, что Мария не слышала его. А ты уверен, что она вернется? Б а р т о л. Разве она не возвращалась вчера, позавчера? Эта Мария не покинет нас. В е р а. Почему «эта Мария»? Ну вот, опять ты что-то выдумываешь… «Эта Мария»… Б а р т о л. Да у меня так, случайно сорвалось. Наша Мария — твоя и моя. Знаешь, когда мы в первый раз снова встретились, она была бледной от холода, бедняжка, и я вдруг рассказал ей обо всем, о следствии, о «Фортуне» — я тогда возвращался от следователя. Я все цифры ей назвал: семьдесят семь миллионов триста сорок пять тысяч. Я ей все так и выложил: контроль, баланс, расчеты, принято-выдано, подпись, расписки, склад «Б», рабочий совет, правление, тоннаж, порто-франко, образцы без стоимости, самоуправление, сырье, административный порядок, полуфабрикат, злоупотребления, экономическое вредительство, параграф, сокрытие, преступление. А она, Мария, коротко и ясно: ты не виноват! Как раньше в армии: критика, самокритика — и ты свободен как птица! В е р а (не слушая его). Кто-то звонит. Это Мария… Б а р т о л. Мария не будет звонить, я не запер дверь. (Мечтательно.) Эх, если бы Мария выступила завтра на суде перед всеми этими попугаями юристами. Это был бы коронный свидетель, она бы выложила им прямо: он не виноват! Я гарантирую тебе, все согласились бы с нею, всем стало бы совершенно ясно, что я не виноват. Всем! (После короткой паузы, глухо, равнодушно.) И мне тоже все стало бы ясно. В е р а. Ты не только лжец, но еще и негодяй. Тебе, как и раньше, хочется и Марию впутать в эти гадкие дела. Ты всегда крал ее у меня. И сейчас ты все выдумал. Ничего ты ей не говорил, ничего. Она в этом вовсе не разбирается. Специально выдумал, чтобы помучить меня… Людоед! Садист! Б а р т о л. Вера, прошу тебя, не волнуйся! Конечно, выдумал. Просто я ожидаю вместе с тобой Марию и болтаю со скуки. Что? Да первое, что придет в голову! Глупости! Слова, слова, лишь бы развлечь тебя и себя, чтобы время поскорее прошло… А все же ты должна признать, было бы великолепно, если бы она могла завтра выступить как мой свидетель. Кто бы устоял перед ней? В е р а. Опять ты за свое. Это твоя система. Случай помешал тебе сразу избавиться от меня, так ты льешь отраву каплю за каплей. Стыдись! Мария — в качестве твоей свидетельницы! Мария — будущая звезда. Мария, которая отомстит за меня, да, отомстит за все, прежде всего за то, что ты совершил. А ты болтаешь — ей защищать тебя? Да ведь она твоя дочь, а с каких это пор дочь может свидетельствовать в пользу отца? (Неожиданно подозрительно.) Или, может быть, она не наша дочь, не наша Мария? Опять твоя выдумка? Б а р т о л. Когда ты перестанешь подозревать меня, Вера? Конечно, она наша дочь — для тебя и для меня она даже больше чем дочь… Но для людей, которых мы сторонимся, для эгоистичных волков, которые запрещают человеку петь, которые со зла постоянно что-то выдумывают, — для этих людей, которые читают газеты, смотрят телевидение, орут на состязаниях, для этих людей… В е р а (твердо). Они похоронили нашу Марию два года назад. Я знаю! Ты постоянно скрывал это от меня, но я знала. Эти люди любят похороны. Они и меня похоронили. Кто сейчас помнит обо мне? Никто. Но мы с тобой никогда не верили в выдумку о вещах на берегу Савы, о Мариином прощальном письме. Б а р т о л. Разумеется, не верили. В е р а (подозрительно взглядывает на него). Ты, может, и верил, а я — никогда! Никогда! Б а р т о л. Я тоже не верил! В е р а. Опять ты лжешь! А почему же ты два года назад начал пить? Каждый день напивался как скотина. Да, ты поверил! Ты тоже из их числа! Ведь не тебя, а меня искалечили, приковали к инвалидной коляске, заперли как в тюрьму… Б а р т о л. Вера, Вера, ты пойми: все, что я делаю, все, что я делал, было лишь для того, чтобы наша тюрьма стала миром. Нашим, твоим и моим… в котором мы сможем жить! Жить! В е р а. А Мария? Б а р т о л. И Мария. В е р а. Почему же ты два года назад хотел продать все ее вещи, все ее театральные костюмы? А за неделю до возвращения Марии ты сжег все ее фотографии. Почему? И я уже не помню, как она выглядела прежде. Зачем тебе это понадобилось? Только для того, чтобы измучить, погубить меня. Но тебе это не удастся, нет. Я вырвусь из тюрьмы, в которую ты меня запер. Да, и я буду танцевать, и Мария будет танцевать. (Тщетно пытается встать со своего кресла. Стонет, говорит задыхаясь.) Ты виноват! Ты! Ты нас предал! (Беспомощно падает в кресло.) Помоги мне, Бартол, помоги мне! Б а р т о л. Ну вот видишь, Вера-Верочка, что получается, когда ты волнуешься и начинаешь подозревать своего Бартола. Предоставь это моим недругам, у меня их достаточно. Ты, Вера, да, ты должна верить в меня… и Мария тоже… вы с Марией. Тогда ты не станешь говорить того, что говорила сейчас… Вспомни, два года назад ты поверила проклятой старухе соседке, этой спекулянтке, будто Мария в Триесте, будто старуха видела ее на улице с американским моряком. А я сразу сказал, что это ложь. Мария в Триесте — глупости! Другое дело — на сцене, в свете прожекторов, прима-балерина в Москве, в Большом театре, в Лондоне, в Нью-Йорке — она ведь твоя дочь! Но в Триесте! В порту! С американским матросом? В е р а. Да, да, Бартол, наша Мария еще будет танцевать на всех сценах мира. О ней заговорят, о моей Марии… (Возбужденно.) А ты помнишь, через три дня у нее день рождения, да, через три дня… Б а р т о л (глухо). Через три дня… В е р а. Видишь, ты забыл. А я нет. Восемнадцать лет… А она совсем ребенок, правда? Я уже приготовила ей подарок, я вытащила из нафталина самое красивое платье. Помнишь, в нем я танцевала в тот вечер… Б а р т о л. В тот вечер… В е р а. Мое последнее выступление. И знаешь, что я придумала? Мы вынесем всю мебель из этой комнаты. Ты будешь в капитанской форме, со всеми наградами. Да, и пострижешься. И сапоги наденешь, ты всегда мне нравился в сапогах… а Мария наденет мое платье и будет танцевать для нас. Я знаю, она сейчас не в форме, но это ничего, ничего… Мы будем смотреть на нее словно из партера. И потом, да, потом, когда она уже станет на пуанты, я шепну ей на ухо несколько своих тайн… У меня было достаточно времени, чтобы придумать их; о, это будут такие па, которые завоюют мир! А тебе, Бартол, обязательно придется достать патефон, пластинки я сохранила… Но патефон, патефон тебе придется достать. Б а р т о л. Конечно, Вера, я все для тебя достану. В е р а. Бартол, Бартол, что бы я делала без тебя? Б а р т о л. Моя маленькая. Вера-Верочка… В е р а. Бартол, будь человеком, теперь, когда мы помирились, скажи правду, я прошу тебя. Может быть, ты все это сделал ради меня… Я уверена, ради меня… Но я должна знать правду! Я не сплю по ночам, прислушиваюсь к дыханию Марии, которая спит рядом со мной, чувствую ее тепло, слышу биение ее сердца, но я все же хочу знать правду, Бартол. Правду! Скажи мне, это наша Мария, твоя и моя? Это наша Мария вернулась? Б а р т о л. Вера! В е р а. Что — Вера! Не надо липших слов! Смотри мне в глаза, Бартол! Скажи мне правду, хотя бы она и убила меня! Правду! Б а р т о л (после короткого напряженного молчания). А почему ты ее не спросишь? В е р а. Не знаю, мне как-то странно с ней разговаривать. Я больше вслушиваюсь в ее голос, чем в слова… И потом, когда она мне о чем-то говорит, я воспринимаю это как далекое щебетание, а не как речь, и тогда я, — правда, странно? — слышу только свои собственные слова… Да я еще не успела с ней как следует поговорить, она больше говорит глазами, своими нежными пальчиками, чем словами… Она так изменилась за эти два года. И потом, Мария, наша Мария, не знала машинописи, ты вспомни, она не умела печатать… Б а р т о л. Два года, Вера, ты забываешь, два года… Вечерние курсы, новые методы обучения и так далее, нынче за два года университеты заканчивают. Век техники, век скоростей. Впрочем, разве ты не спрашивала Марию, где она была эти два года, почему нам не писала, где научилась печатать на машинке? Мое выступление на суде она перепечатала за полчаса, десятью пальцами, без единой ошибки. И не просто перепечатала, она подчеркнула в тексте такие моменты, которые совершенно опровергают обвинение… Словно два года работала где-нибудь у хорошего адвоката… В самом деле, ты могла бы ее спросить, где она научилась печатать. В е р а. Ты ей отец… Б а р т о л. Пойми, Вера, я никогда ничего не буду знать точно. Однажды, в первый год после войны, мне кое-что стало известно, это было до того, как я познакомился с тобой. Тогда я потерял весь свой мир. Я не настолько богат, чтобы рисковать потерять его еще раз. Нет! Вот я и сейчас понятия не имею, кто воровал в моем проклятом складе. Ничего я не знаю и не узнаю! Да, Марию я нашел случайно: она лежала на мокрой земле, в грубой ночной рубашке. Сразу за мостом у Савы течение быстрее и поток разбивается о плакучую иву, под которой, я тебе рассказывал, два года назад нашли зеленое платье Марии. Я сразу ее узнал и ради тебя, ради всего, что ты вынесла, я привел ее домой… В е р а. Ты предчувствовал, ты знал, что найдешь ее? Б а р т о л. Я ничего не знал, ничего не предчувствовал, я только хотел найти ее… В е р а. Ну вот, всегда ты так! А говоришь, что привел ее ради меня! Опять лжешь. И хочешь, чтобы я тебе верила? Я не верю тебе! Хотел ее найти и нашел… Это ты ради себя хотел ее найти, только ради себя! Чтобы она была твоим свидетелем и печатала твои бумаги. И ты нашел ее. Плевать ты хотел на то, что я сижу здесь как в тюрьме. Ты всегда был эгоистом! И сейчас ты знаешь, где она, все твои шуточки — ложь. Ты ее куда-то послал, уже три дня посылаешь по вечерам, они такие длинные, эти вечера… Куда ты ее посылаешь? Куда? Ну, вот ты и замолчал! Трус! Трус! Б а р т о л. Я прошу тебя, успокойся, иначе опять целую ночь не заснешь. Слушай, Вера, я тебе признаюсь, мне известно, где сейчас Мария… В е р а (ее охватывает неожиданная вспышка ненависти). Скотина! Негодяй! Я ненавижу тебя так же, как в тот день, когда ты сделал меня калекой и запер в этом гробу! Ну, признавайся, что ты натворил сегодня! Я хочу слышать! Говори! Сознавайся! Б а р т о л (беспомощно). Вера, почему именно сейчас? В е р а (безжалостно). Потому, что ты украл у меня Марию! Вот почему! Говори сейчас же! Да, сейчас же! И каждый раз, когда ты украдешь у меня Марию хотя бы на минуту, на секунду, ты будешь повторять свой рассказ. Один, два, тысячу раз. Обо всем, что произошло в тот вечер, о каждой мелочи, о каждой своей злодейской мысли… А, молчишь? Боишься? Трус! Начинай! Б а р т о л (примирительно). Ты же знаешь, это произошло в какой-то степени случайно… В е р а. Ах так, вывернуться хочешь? Конечно, свидетелей у меня нет. Марии тогда было всего два года. А теперь товарищ капитан темнит, случаем пользуется. Свидетелей-то не было! Б а р т о л. Прошу тебя, Вера, перестань! Прошу тебя! Если хочешь, если тебя это успокаивает — да, я виноват! Во всем! Я был пьян! Да! Откуда я мог знать, что ночью трамваи несутся с такой бешеной скоростью? Как пьяные! И я был пьян! Я ничего не видел. Опьянение как-никак смягчающее вину обстоятельство. По крайней мере так утверждают в нынешнем моем деле. Все получилось нечаянно. В е р а. Еще один вариант! Так! Товарищ капитан выпутывается! Смягчающее вину обстоятельство! Опьянение? Случай? Нечаянно? И ты был солдатом, героем, ты? Трус! Ты был ревнив, как животное. Мои успехи бесили тебя. Разумеется, все должны были восхищаться тобой, твоими орденами, тобой — бойцом, революционером… И вдруг твоя жена становится выше тебя, и ты должен жить в тени балерины… Что скажут твои товарищи… Стыд! Вот как обстояло дело. Именно так. Вот в чем правда! Ну, защищайся! Что же ты молчишь? Б а р т о л (бледный, спокойный). Я уже тебе сто раз говорил. Вера, если тебе нужна такая правда, тогда это твоя и моя правда! Да, я во всем виноват! Именно так все и произошло. Я вытолкнул тебя из мчавшегося трамвая… В е р а (быстро успокаивается). И это после моей большой премьеры! Все ложи были полны. На балконе — девочки с цветами… Чайковский… И мой сольный номер. Бартол, Бартол, дай мне руку, разве я плохо танцевала, ведь овации заглушали оркестр. Бартол, я все тебе прощаю, все, только ты мне скажи, пожалей свою Веру-Верочку, скажи, как я танцевала? Б а р т о л. Ты была восхитительна, Вера-Верочка, восхитительна… В е р а. И ты будешь мне всегда это повторять, всегда, Бартол, и ты не покинешь меня завтра, правда? Ведь правда? Б а р т о л. Ты была восхитительна, Вера-Верочка, восхитительна…
Резкий звонок в дверь. Вера и Бартол не двигаются с места. Снова звонок. Звонок звучит нервно, непрерывно, во время диалога, который Вера и Бартол ведут взволнованным шепотом.
В е р а (тихо). Это Мария? Б а р т о л. Не знаю, почему она звонит… Наша маленькая бедняжка… В е р а. Дай мне платок, я вытру слезы, чтобы она не видела меня заплаканной… Б а р т о л. Она ворвется в нашу комнату, словно луч солнца. В е р а. Да, да, именно так. Выключи большую лампу, хватит этой маленькой. Как луч солнца… Б а р т о л. Я пойду открою ей… Как ты думаешь? В е р а. Погоди, я не придумала еще, как ее встретить. Б а р т о л. Ни слова в ее присутствии о нашем сегодняшнем разговоре. Ведь я тебе солгал: я ничего не рассказывал ей о завтрашнем процессе. В е р а. Я знала это и не слушала. Взгляни на меня — заметно, что я плакала? Б а р т о л. Вера, к нам пришла Мария. В е р а. Наша Мария… Б а р т о л. С радостными вестями: суда не будет. В е р а. Она снова записалась в балетную школу. Б а р т о л. И мы будем вместе завтра и послезавтра… В е р а. Послезавтра мы отпразднуем день рождения Марии… Она наденет мое платье… Б а р т о л. Я куплю самый лучший патефон. В е р а. Купишь? Это чудесно, Бартол. Почему же ты не открываешь ей дверь, нашей Марии? Б а р т о л. Не знаю, мне почему-то страшно. В е р а. И мне. Но ты храбрый! Надень свой офицерский китель со всеми орденами. И сапоги. Сделай это… Б а р т о л. Я принесу тебе костыли, Вера-Верочка? Ты тоже храбрая. В е р а. Почему она больше не звонит? Бартол, Бартол, она ушла, совсем ушла! Б а р т о л. Нет, Вера, она вошла в квартиру, ведь я оставил дверь открытой… В е р а. Я слышу шаги в передней. Б а р т о л. Это она! Теперь нужно подождать. В е р а. Подождать! Я не в силах ждать. Б а р т о л. Я с тобой!
Дверь справа широко открывается, луч света врывается в затемненную комнату. В дверях — М а г д а В р а н и ч, двадцатичетырехлетняя девушка. Держится уверенно, по-деловому холодно, сознавая свою привлекательность.
М а г д а. И тут никого нет. Квартира, кажется, совершенно пуста, дверь не заперта. Действительно смешно! (Уходит в соседнюю комнату, дверь остается открытой.) Надо признать, ты это ловко проделал, Иван! По-инженерски точно. Я никогда не предполагала, что ты такой выдумщик! Но разве обязательно было тащить меня на седьмой этаж? (Воркующий смех.) Б а р т о л (шепчет). Это не Мария… В е р а. Может быть, она опять изменилась? Б а р т о л. Это не ее голос… В е р а. Лучше подождать…
В дверях появляется И в а н. Ему двадцать шесть лет.
И в а н. Сомнительно, чтобы никого не было. От моего отца всего можно было ожидать, но оставить в воскресенье квартиру открытой — это уже слишком… (Зажигает верхний свет.) Да что же вы не откликаетесь? (Кричит в соседнюю комнату.) Магда, они здесь! Странные шутки, словно в прятки играют! Б а р т о л (машинально). А, это ты? Ну здравствуй! Садись! Ты поздоровался с мамой? В е р а. Он только твой сын. И в а н. У твоей супруги больше такта, чем у тебя, отец. Но я пришел не ради шуток, мне надо с тобой серьезно поговорить… Магда, иди сюда, пожалуйста… Это товарищ Магда Вранич, секретарь Государственной прокуратуры. Мой отец, его жена! Товарищ Магда — мой друг. Я думаю, тебе не нужно объяснять, зачем я попросил ее прийти сюда… Б а р т о л. Мне, разумеется, приятно твое внимание, Иван. На улице, правда, ты не здороваешься со мной, но все-таки хорошо, что ты пришел. В е р а (смотрит на Магду, разочарованно). Нет, Бартол, это не Мария… Б а р т о л (все более раздражаясь). Конечно, не она! Садитесь, что вы стоите как статуи! Пойми, Вера, наша Мария может оказаться везде, даже на улице Триеста с американским матросом, под фонарем на углу, в публичном доме, в Саве, но не в том учреждении, где обвиняют людей… Невинных людей! Знаете ли вы, товарищ, что я чист как солнце! М а г д а. Большинство обвиняемых так утверждают. Я прочла документы следствия по вашему делу… И вообще, по-видимому, дела «Фортуны» неважны. Сейчас особое следствие занимается вашим делом, завтра может прийти очередь других… Б а р т о л. Что вы, товарищ, знаете о нашей «Фортуне» в частности и о фортуне вообще? Ерунда! И бумаги, которые вы читали… И в а н. Пожалуйста, отец, не оскорбляй товарища Магду. Она пришла сюда по моей просьбе. Б а р т о л. Хорошо, спасибо. Я могу предложить вам только холодный чай. Пожалуйста, прошу! Вера, отвезти тебя в твою комнату? Наш разговор скучен для тебя. В е р а. Нет, я здесь, вместе с тобой, хотела бы дождаться… Б а р т о л. Ладно, давайте покороче: не стоит утомлять Веру ненужными разговорами. Так что вы собирались сказать мне? Да, молодой товарищ, ваш начальник был связным в моем отряде, правда, не очень хорошим связным, дважды я спасал его от наказания, а тогда они были потяжелее, чем сейчас… М а г д а. Такой способ защиты не поможет вам завтра на процессе, товарищ Финк. Уверяю вас. Б а р т о л. А вы очень огорчены этим? Или ты, Иван, огорчен? Ведь завтра тебе представляется идеальный случай раз и навсегда порвать со своим отцом… Публично отречься от него. И в а н. Я полагаю, отец, здесь не время и не место разбираться в наших отношениях! Между нами стоит женщина, святая женщина, — моя мать. В наших с тобой отношениях до конца жизни ничто не может измениться. Давай лучше поговорим о завтрашнем процессе. Он и меня касается! Б а р т о л. Тебя? Тебя касается? Ты самостоятельный человек, у тебя свой мир, свои святые, свои ненависть и любовь. Я знаю, последнее ко мне не относится. Для тебя я — убийца твоей матери, которую ты обожал и обожаешь… И в а н. Я прошу тебя не говорить о ней. Я запрещаю тебе это… Б а р т о л (смотрит на него с удивлением, но быстро овладевает собой). Ты прав, сын! Не будем говорить о ней. Она была хорошей матерью, ты вправе обожать ее. В жизни обязательно надо кого-то обожать… Да, о чем мы говорили? Ты смутил, даже растрогал меня своим приходом, впервые ты под моим кровом, впервые за столько лет. Как ты живешь? Я слышал, ты отлично защитил диплом и работаешь на фабрике «Прогресс»? И в а н. Да, благодаря твоему генеральному директору, он меня рекомендовал. Б а р т о л. Петр? И в а н. Да, товарищ Марич. Как ты полагаешь, кто заботился обо мне и о моей матери, когда она была больна, кто из твоих друзей помогал нам, когда ты нас бросил? Ну, сейчас это не имеет значения! С твоей стороны приличнее было бы завтра на процессе не втягивать в это дело моего единственного благодетеля. Да к тому же тебе это не принесло бы никакой пользы. Правда, Магда? Б а р т о л. Это Петр послал тебя? И в а н. Я с товарищем генеральным директором, к сожалению, не виделся уже два месяца. М а г д а. Во всяком случае, не имеет смысла строить вашу защиту, ссылаясь на подписи, которые судебные эксперты признали поддельными. Это будет выглядеть не только наивно, но и некрасиво. Б а р т о л. Хватит с меня! Понятно вам? Как я буду завтра защищаться — мое дело! И какое это может иметь отношение к Петру и Павлу, к вам, товарищ, да и к тебе, наконец? М а г д а. Я говорила тебе, это бессмысленно. Дело проиграно. По документам сразу видно. Я, между прочим, прочла и заключение специальной комиссии. И в а н. Исход завтрашнего процесса во многом касается и меня. Я, к сожалению, ношу твое имя! Б а р т о л. Ах вот как! Ты, к сожалению, носишь мое имя, а товарищ прочла заключение врачей? Ну и что? Ограниченная ответственность вследствие хронического алкоголизма? Глупости! Я уже давно не пью. Понятно? Ты разочарован или не веришь? Подтверди, Вера, я пью последние дни? В е р а. С тех пор как наша Мария вернулась, Бартол не пьет. Б а р т о л. Ты не должна была упоминать о Марии, Вера. Особенно при этой, из Государственной прокуратуры. Мы ведь Марию еще не прописали. И в а н. Как — Мария? Что за Мария? Б а р т о л (хмуро). И он еще спрашивает, что за Мария? Наша Мария. Твоя сводная сестра. В е р а. Мы ее ждем, она должна прийти. М а г д а (Ивану). Иван, но ты ведь показывал мне могилу своей сводной сестры. В е р а (кричит). Она не умерла! Вы лжете! М а г д а. Простите… (Бартолу.) И в документах по делу я читала, что ваша дочь умерла… Б а р т о л. В документах читали. И могилу видели. Ну и что? Вы, желторотые! Это пустая могила. Впрочем, к чему объяснения. Вера, прошу тебя, успокойся! Нечего сказать, хороша манера — врываться к человеку в дом в воскресенье вечером, волновать его жену… Я тоже знаю законы. Вам известно, товарищ, что вы совершаете противозаконный поступок? Ваш приход ко мне в дом — нарушение закона. М а г д а. Вот, Иван, я же тебя предупреждала… Он еще сообщит моему руководству. Товарищ Финк, я от вас этого не ожидала. И в а н. Он не понимает, что говорит, Магда! Прости! Нет, отец, ты совершенно невыносим! А разговоры о возвращении Марии настолько ненормальны, что о них следует рассказать на завтрашнем процессе. Б а р т о л. Хватит! Ни слова! Ни о процессе, ни о Марии! Вы не бойтесь: Бартол Финк не доносчик! М а г д а (холодно). Да вас бы и слушать не стали! Я в своем учреждении пользуюсь доверием. Пойдем, Иван! Здесь можно только скомпрометировать себя, я полагала, сегодня ты приготовишь для меня что-нибудь более приятное.
Нервные звонки у входной двери.
В е р а. Это Мария… Б а р т о л (испуганно). Да, Мария… В е р а. Надо ей поскорее открыть… Б а р т о л. Конечно. В е р а. Но не следует спешить, счастье хорошо пить маленькими глотками. Б а р т о л. Ты прекрасно сказала, Вера. Не следует спешить. Я надену туфли, успею.
Продолжительные звонки.
И куда только подевались туфли… Да, вот они… Иду, иду, теперь вот левая пропала… (Ивану.) Ну что ты застыл? Нечего с глупым видом смотреть на меня. Лучше найди мне туфлю! (Беспомощно топчется по комнате.) М а г д а. Что вы устраиваете цирк, вы давно обулись. Б а р т о л. Смотри, пожалуйста, и правда.
Теперь звонок звучит непрерывно, словно произошло замыкание.
Мне кажется, Вера, стоило бы надеть другой галстук, а?
Иван, поняв, что Бартол разыгрывает нерешительность, резко поворачивается и идет открыть дверь. Звонки прекращаются. В комнате напряженное ожидание. Бартол подходит к Вере и берет ее за руку. Магда держится холодно, безразлично. В комнату возвращается И в а н, за ним В р а ч «С к о р о й п о м о щ и», Б а р и ц а К р а л ь, П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а.
В р а ч (в белом халате, говорит в комнату, из которой вошел). Подождите меня здесь! Может, вы и не понадобитесь мне, ребята! Мне кажется, это опять какое-то недоразумение! И в а н. И я думаю, доктор, что они вам не понадобятся. Я ведь вам сказал: очевидно, это недоразумение. Мои родители в квартире одни. Мы с товарищем пришли к ним в гости и все время были здесь. В р а ч (подозрительно оглядывает Магду). Мы получили срочный вызов. Правда, в воскресенье люди любят пошутить. Но в этом вызове были точные сведения. Мы пришли за пациентом, которого целую неделю разыскивает не только наше учреждение. Вы должны принять это во внимание! Не только наше учреждение! Пожалуйста! (Читает по бумажке.) Дом Б. Б. Квартира 32. Квартира товарища Бартола Финка! Б а р т о л. Это я! В р а ч. Ну вот видите, все совпадает… П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а (в домашних туфлях и в жилете). Товарищ Финк — капитан в отставке. В р а ч. Это в вызове не указано! Я хочу только подчеркнуть: дело серьезное! А в вызове записано, что в этой квартире несколько дней находится пациент, который сбежал из клиники нервных болезней. Женское отделение. Редкий случай. Фамилия и имя не установлены. К счастью, у нас есть фотография. (Вынимает снимок из кармана, беглый взгляд на Магду, затем показывает фотографию Ивану.) Может быть, вы знаете ее? И в а н. Нет, я никогда ее не видел, доктор… Б а р и ц а. Откуда ему знать. (Показывает на супругов Финк.) Вы их спросите, товарищ доктор… Когда вы показали фото мне там, внизу, я сразу же узнала. Они знают, где она. Они ее где-то здесь спрятали. В р а ч. Пожалуйста, товарищ Финк, посмотрите внимательно. Б а р т о л. Эта женщина все выдумала. (Берет фотографию.) Я-то уж наверное знаю, кто живет у меня в квартире. Погодите, я найду очки. Вера, ты не знаешь, куда я их засунул? Где мои очки? Б а р и ц а. Ах вот как, я выдумала? А тут еще и очки пропали. Я ведь вам говорила, товарищ председатель, а вы: преувеличиваю я, мол, мне показалось, приснилось… Я за стеной живу, мне каждое слово слышно, вокруг пальца не обведешь, не выйдет! П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а. Да, как говорится, проклятое дело… Проклятое, нелепое, дискриминирующее нас. Я о доме думаю. Товарищ Финк, порядок есть порядок! Вы это должны понимать. Мы, я имею в виду домовый совет, к вам относились с пониманием, на многое смотрели сквозь пальцы, по-товарищески. Мы к вам относились гуманно, с пониманием, вы наш человек, ветеран, в чине капитана, супруга у вас больная, да, мы на все смотрели сквозь пальцы, но это… гм… это… (Барице.) Ничего еще не доказано! Однако ваша квартира используется как конспиративное убежище, чтобы не сказать — укрытие, да, как укрытие для лиц, так сказать, подозрительных народной власти, да… Если это даже не антисоциалистические элементы и не враги нашего государства, то уж по меньшей мере личности, которые находятся под надзором и общественным контролем… Ну, товарищ доктор, я свое слово сказал, думаю, теперь ваша очередь. В р а ч. Итак, вы узнали особу, изображенную на фотографии, или нет? Б а р т о л. Фотография маленькая, и изображение очень неясное. Б а р и ц а. Ну вот, что я вам говорила! А вы к нему подходите в белых перчатках! П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а. Да, товарищ Финк, должен вас поставить в известность, что я попросил милиционера подождать у меня в квартире… Я не хочу скандалов, по крайней мере до тех пор, пока я председатель… Осталось два месяца. И в а н. Я повторяю, доктор, тут какое-то недоразумение. Это ложный вызов. Магда, прошу тебя — товарищ работает в Государственной прокуратуре, — засвидетельствуй, что в квартире никого нет. В р а ч. Вы должны меня понять, я выполняю свой долг. П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а (Барице). Ну вот, теперь еще и Государственная прокуратура. Там, внизу, у меня в квартире, — милиция, у дома — «Скорая помощь». Хорошенькую кашу вы заварили. Надо же такое, а мои полномочия еще не кончились. Клянусь богом, товарищ доктор, домовый совет не имеет никакого отношения к этому вызову… Это, я бы сказал, был индивидуальный акт товарища Барицы Краль… Я смотрел по телевизору репортаж о матче, а она ворвалась как сумасшедшая… Тут вдобавок и Государственная прокуратура. А в квартире нет никакой подозрительной личности. Б а р и ц а. Ах, так я, стало быть, лгу, так получается, я, стало быть, лгу? П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а. Я прошу вас — культурно, товарищ. Я всего лишь заявил, что мы за этот вызов, я — как председатель домового совета, а домовый совет — как выборный коллективный орган, не можем отвечать ни вообще, ни в частности… Б а р и ц а. Кто будет отвечать, не знаю, уж во всяком случае, — не я! Дайте мне фотографию. Видите, глаза я сразу узнала… Это она… В тот самый день, когда привел ее Финк сюда, я ее видела на лестнице… Он старый кобель, а она совсем еще ребенок… Тут все ясно… П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а. Я вас прошу — культурно, товарищ. Ваше замечание к нашей дискуссии не относится… Я лишаю вас слова! Б а р и ц а. Э, нет, так дело не пойдет. Видите, товарищ доктор уже что-то записывает. Да к тому же и Государственная прокуратура. Нет! Я женщина честная. В р а ч. Успокойтесь. (Кричит в соседнюю комнату.) Опять ложный вызов. Подождите меня внизу, в машине, я сейчас иду. (Записывает что-то в свой блокнот.) Б а р и ц а (Председателю домового совета). Вы хотите лишить меня слова? Вот как? Когда вы впервые увидели фотографию, тут же сказали: ягненочек. И еще председатель! А сам ягненочек вчера вечером мне говорит… Именно вчера, в годовщину смерти моего сына. И не будь он образцовым бойцом, революционером, коммунистом, я бы сказала: упокой господь его, душу! Вот, значит, ваша овечка мне вчера и говорит: зачем, мол, носить траур, плакать, тосковать, ведь сын живет, да, так она и сказала, живет в душе матери, и, наверное, ему было бы приятно, если бы мать жила спокойно. Вот какие глупости она говорила, и, боже меня спаси и помилуй, очень вредные глупости, а у меня пенсия за сына, и я не собираюсь ее потерять из-за этой овечки! Нет, товарищ доктор! И в а н. Я думаю, доктор, теперь вам все ясно. Б а р и ц а. Ничего нет ясного! Я женщина честная. Правда, я бываю иногда в Триесте, ведь все знают — там могила моего сына, а все остальное — сплетни, которые разносят некоторые особы в нашем доме… Да и у вас в домовом совете, товарищ председатель, все болтают да сплетничают. А я под следствием не состою, обо мне в газетах не пишут, моя дочь по Триесту, с американскими матросами не разгуливает… и в квартиру подозрительных девиц я не впускаю. В р а ч. Стало быть, товарищ Финк, особу, изображенную на фотографии, вы не знаете? И вы, товарищ? Спасибо, необходимо подтвердить ваше заявление. Б а р т о л. Я никогда ее не видел. И моя жена — тоже. А к товарищу председателю я обращаюсь с требованием: защитите меня от этой брехливой бабы, ибо вам придется не по вкусу, когда я сам возьмусь защищать себя. Если она сию же минуту не покинет мою квартиру, она спустится с седьмого этажа без парашюта, это я вам гарантирую. П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а. Вот видите, товарищ, к чему приводит, как говорится, ваша антисоциальная болтовня. Б а р т о л. Меня не касается, ездит она в Триест к своему живому или мертвому, сыну, я только требую, чтобы она немедленно оставила мою квартиру. Б а р и ц а. Антихрист пьяный! Мой сын жив? Милиция! Где, где милиция?! Я требую составить протокол! Пусть он это повторит, и пусть запишут в протокол, а я тоже скажу, что надо! В протокол! М а г д а. Ну, это уже скандал. Я ухожу, Иван, а ты как хочешь. (Уходит.) И в а н. Разумеется, скандал. Доктор, товарищ председатель, вам все ясно. Привет, отец! (Уходит.) П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а. Конечно, конечно, ясно. Ясно! Ничего не ясно. Черт побери, нет чтобы подождать, так сказать, еще два месяца, надо же именно в воскресенье, во время матча. Знаете, товарищ доктор, так мне и надо, нечего было слушаться жены, я ей говорил: не хочу, не хочу, хватит с меня советов, самоуправления да еще собраний на заводе. Но у нее, так сказать, социально-передовое, высокоразвитое чувство самолюбия, а тут домовый совет, важный выборный пост. Да еще надо сделать ремонт ванной, тут власть в смысле сохранения и сбережения национального достояния в соответствии с направлением и директивами развития самоуправленческого сознания, начиная с низов и до самых высших демократических форумов. А что получилось — протокол! Ну, если уж ты так хочешь, пусть будет по-твоему, ты будешь петь для протокола! Петь! В р а ч (собирает свои записи). Что касается меня, то я отметил все необходимое. Я записал, что вызов имел целью намеренно ввести нас в заблуждение. Я не считаю нужным особенно подчеркивать: виновные понесут ответственность. И как нарочно — в воскресенье: пьянки, разбитые головы, свадьбы, вспоротые животы, перерезанные глотки, а здесь — безответственные шуточки! Безобразие! За них придется отвечать! До свидания! (Уходит.) П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а. Ну вот, слышали! Безобразие! И до свидания! И исчез! Ему-то деньги платят, а что я получаю за мою общественно полезную деятельность? Там внизу, у меня в квартире, милиционер пьет мою сливовицу я смотрит матч, а здесь — протокол! Не дадите ли вы мне, товарищ Финк, лист бумаги, и мы сразу напишем протокол. Черт знает что этот доктор там написал, нам надо противопоставить его бумаге свою бумагу… Б а р и ц а. Слышать не хочу о вашем протоколе! И не заикайтесь даже. Я желаю видеть официальное лицо, желаю сделать заявление, представителям народной власти, а не вам. И не в этой берлоге. Мой сын жив?! Мы еще посмотрим, кто жив, а кто мертв! П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а. Ладно! Ладно! Хотите скандала? Пожалуйста! Следуйте в мою квартиру: не зря у нас в доме милиция! И все на мою голову! Пожалуйста, товарищ Краль, пожалуйста, пройдите! Б а р и ц а (показывает на Финка). Пусть он тоже идет. Без него я рта не открою, ни слова не скажу! Он дешево не отделается, нет! П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а. Разумеется, и он пойдет с нами! А теперь — марш вперед, вы что, не понимаете, когда с вами говорят культурно?! Проходите!
Б а р и ц а К р а л ь мерит взглядом супругов Финк и Председателя домового совета, ищет последнее, разумеется, не слишком любезное слово, но, не найдя его, выходит.
К сожалению, и вам, товарищ Финк, придется спуститься! Проклятая баба, стерва, мещанка (Вере), простите, товарищ. Финк, за выражение, до чего довела — протокол в моей квартире! Б а р т о л. Хорошо, я приду, но сначала уложу жену в постель. Я сразу же иду за вами. П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а. Вот бы мне сейчас лечь в постель и забыть об этой проклятой бабище! Я до нее еще доберусь, как говорится. Она заплатит и за «Скорую помощь», и за доктора, и за бензин, и за санитаров. Касса домового совета пуста, лифт, который так и не удалось починить, съел все до последнего динара. За все заплатит старуха! А вы, пожалуйста, поскорее. (Выходит.)
Тишина.
В е р а (шепчет). Ты ее узнал?.. Б а р т о л. А ты? Вера, что делать? В е р а. Нашу Марию преследуют, Бартол, неужели ты допустишь, чтобы ее у нас опять отняли? Ты сказал, что знаешь, где она. Б а р т о л (холодно, решительно). Да, знаю. Останься здесь, Вера-Верочка. Я пойду за ней! Ты нас подожди. В е р а (тихо). Я подожду, подожду…
Б а р т о л быстро выходит. Свет сосредотачивается на Вере, которая шепчет: «Подожду, подожду…» Комната погружается в темноту. Прежде чем ее поглотит мрак, сильный прожектор освещает правую кулису, где стоит А д а м. Он оборачивается к публике и начинает свой монолог. Издалека слышна танцевальная музыка в современном ритме, которым начинается пьеса. В качестве звукового, не очень подчеркнутого фона эта какофония будет сопровождать всю интермедию, с тем чтобы прорваться оглушительным грохотом в начале второй картины, когда становится ясно, что это играет патефон на террасе в саду Петра Марича. Пока Адам обращается к публике, в темноте происходит смена декораций для интермедии.
А д а м. Признаюсь, я это все задумал несколько иначе. Проще. Тише. Я, разумеется, забыл о соседях. Не принял во внимание тот факт, что человек никогда не остается один, что и благо и отчаяние одиночества — части жизни. А что такое жизнь, мы все, конечно, знаем! И даже воображение не принадлежит нам целиком — всегда что-то становится у него на пути. Что-то или кто-то. Вы, конечно, догадываетесь, нити этой игры, в которую я так нелепо впутался, выпали у меня из рук, и я уже не осмеливаюсь спрашивать себя, или кого-нибудь другого: что делать? Вопреки своему желанию я превратился из наблюдателя в жертву собственной выдумки. Действие развивается по своим законам, и мне остается лишь подчиниться им. Я знаю, чего вы от меня ожидаете, и постараюсь не разочаровать вас. Хорошо, что Ева на концерте, она, наверное, не простила бы мне порыва, но, скажите, мог ли я допустить, чтобы Бартол попал к Петру раньше меня? Ни в коем случае! Итак, я побежал к Петру…
ИНТЕРМЕДИЯ
Во всю длину задней части сцены — стена. Огромная, бесконечная, грязная стена. Очевидно, люди строили ее для защиты, обороны. Стена возведена много веков назад, эти века оставили на ней свои следы — пятна сырости и тления. За такими стенами ранним утром ведут на расстрел, где-то, вероятно, существует небо, где рождается солнце; перед такими стенами зачитывают смертные приговоры, вешают людей специалисты по такого рода делам, а где-то на широких морских просторах под парусами свободно плывут корабли. Тюремная стена. О такие стены безумно бьются головой по ночам, расставаясь с иллюзиями, за такими стенами шагают по бесконечным выбеленным коридорам нескончаемые минуты, часы и годы — в ожидании великого одиночества. Стена плача по тем, кто еще надеется. Стена умерших мечтаний. Дожди и ветры давно смыли с нее уже непонятные нам слова лозунгов, боевых призывов, реклам, объявлений, приказов, шуток, ругательств и порнографических рисунков. Теперь стена отталкивающе нага. Ее девственность оберегают институты охраны памятников старины, путеводители, параграфы и законы. Вывешивать объявления на этой стене строго воспрещается! Рядом с ней, внизу, у влажного фундамента, там, где видны кладбища бабочек и птиц,где зияют крысиные норы, по движущейся дорожке, в беспокойном свете цветных прожекторов слева направо непрерывно проплывают л ю д и и м а н е к е н ы. Движутся, проплывают, застыв в причудливых позах, с различными гримасами на лицах. Чаще они улыбаются с сознанием собственного достоинства. Стоят в позах самолюбования или плывут, как проплывают по реке разные предметы. Бесшумно. Расстояние между ними то уменьшается, то увеличивается. Похоже, будто все манекены города покинули свои витрины и очутились здесь, в этой безмолвной веренице. Модное ревю. Дефиле моделей. Летний сезон. Осень на пороге. Распродажа летних образцов. Манекены в пестрых платьях, в нижних юбках, в дождевых плащах, в купальных костюмах и вечерних туалетах. Манекены в рубашках, с пестрыми шелковыми шарфами, в форме, в теннисных и футбольных костюмах, в майках. Манекены с застывшей улыбкой на мертвых лицах. Вдалеке слышны звуки музыки. В тот момент, когда под стеной в самом начале движущейся ленты справа появляется А д а м, навстречу ему из-за левой кулисы выбегает потерявшийся р е б е н о к, который растерянно зовет: «Мама, мама!» Адам идет по ленте шириной в два метра, у самой стены навстречу движению ленты, следовательно, несмотря на свой быстрый шаг, он продвигается очень медленно. Он никак не может дойти до левой кулисы. А мы знаем, что он торопится, он идет к Петру. Очевидно, и он это понимает, тем не менее часто останавливается, вежливо кланяется манекенам, иногда застывает в удивлении, оглядывается на отдельные модели, некоторые приветствует, и в результате этой пантомимы теряет уже пройденные метры. Таким образом, он постоянно находится на сцене, у подножия той же темной стены, то ближе к левой кулисе, то к правой. А манекены безмолвно движутся мимо. Потерявшийся ребенок, не узнав ни в одном из манекенов свою мать, бежит по ленте к Адаму, но, испугавшись человека, который хотел подхватить его на руки, резко поворачивается, кричит еще громче: «Мама! Мама!» — и испуганно мечется среди незнакомых манекенов.А д а м. Погоди, малыш. Мы вместе поищем твою маму.
Потерявшийся ребенок, добежав до левой кулисы, запыхавшийся, испуганный, быстро успокаивается. Он увидел свою мать, кричит: «Мама! Мама!», хватает за руку манекен, который только что начал двигаться по сцене. В тот момент, когда м а н е к е н ж е н щ и н ы с р е б е н к о м проплывает мимо Адама, он ласково наклоняется к ребенку.
Ну, малыш, видишь, нашел… Только это не твоя мама, это манекен… Ж е н щ и н а с р е б е н к о м (не меняя позы). Оставьте моего ребенка в покое. Извращенный тип. А д а м (смущенно снимает шляпу). Простите, я думал… Ж е н щ и н а с р е б е н к о м. Идиот!
Адаму не удается разобраться, в чем дело: м а н е к е н ж е н щ и н ы с р е б е н к о м уже исчезает за правой кулисой. Приободрившись, Адам улыбается манекенам; он становится даже дерзким.
А д а м. Извините, барышня, мы не знакомы?
М а н е к е н в к у п а л ь н о м к о с т ю м е безмолвно движется мимо него.
Будьте любезны, товарищ, не скажете ли вы мне, который час? М а н е к е н в т е н н и с н о м к о с т ю м е (не меняя позы). Без трех минут семь. А д а м (развеселившись). Спасибо, большое спасибо!
М а н е к е н в т е н н и с н о м к о с т ю м е молча исчезает со сцены. Адама это не обескураживает, игра начинает его занимать.
Манекены, стало быть, и разговаривают! Не знаете ли вы, где живет товарищ Петр Марич?
М а н е к е н-м и л и ц и о н е р, не отвечая, проплывает мимо. После м а н е к е н а-б а л е р и н ы, которая очень заинтересовала Адама, появляется неподвижный В р а ч из первой картины.
Извините, дорогой доктор, вы нашли сбежавшего пациента? Простите, что я вас задерживаю…
Врач не отвечает. Адама больше разочаровывает молчание П р е д с е д а т е л я д о м о в о г о с о в е т а, появившегося вслед за двумя м а н е к е н а м и-ф у т б о л и с т а м и — от них Адаму, стоящему на ленте, едва удалось увернуться.
Протокол составлен?
Молчание.
Лифт починили?
Молчание.
К И в а н у и М а г д е, которые появляются несколько позднее, Адам вообще не осмеливается обратиться, он испуганно смотрит, как они с величайшим достоинством движутся мимо него вдоль сцены. Во время этой беготни Адам не просто устал, но и потерял надежду. Когда же ему наконец удастся уйти от этой проклятой стены? Манекены, по-видимому, его больше не интересуют. Из-за левой кулисы появился О с к а р, но он не движется по ленте, а идет обычным шагом рядом с ней через просцениум. Он шагает не очень быстро. Адам увидел его. Когда они встречаются в середине сцены, Оскар, естественно, останавливается, пол под ним не движется, и Адаму придется переступать по ленте на одном месте, чтобы оставаться рядом с ним.
А д а м (с опаской, а вдруг он снова обратится к манекену). Оскар… Здравствуй, Оскар… О с к а р (лениво-спокойно). Привет, Адам! А д а м (доволен, трясет его руку). Старый дружище, как я рад, что тебя вижу! Наша довоенная четверка: Петр, Бартол, ты и я… И первое живое лицо, которое я вижу сегодня. О с к а р (спокойно). Ты ошибаешься, Адам! Я умер уже два года назад. А д а м. Неважно! Ты прекрасно выглядишь! Совсем как прежде! Недавно я вспомнил о тебе у Бартола… Мы часто думаем о тебе! Ну, давай рассказывай, как ты поживаешь, старик! О с к а р. Если ты меня вспоминаешь, значит, я существую… А д а м. Помнишь, как мы убегали с уроков в гимназии? Греческая грамматика… О с к а р. Таблицы логарифмов… А д а м. И Рембо… О с к а р. «Пьяный корабль»! А д а м. Силен, Оскар! И ты спрашиваешь, помню ли я тебя? Как бы мне хотелось вдоволь наговориться с тобой… Правда, я сейчас ужасно занят… История и для тебя интересная; афера в «Фортуне». О с к а р. Это что, похоронное предприятие или дирекция кладбища? А д а м. Да нет. Экспорт-импорт! Петр влип в одно дельце, еще больше — Бартол… Все ужасно запуталось. В газетах полно сообщений о «Фортуне». О с к а р. Вот уже два года я не читаю газет. А д а м. Ну да, конечно, послушай, разреши мне задать нескромный вопрос: как это с тобой произошло? О с к а р. Очень просто. Сердце. И быстро. Однажды утром я не проснулся… Впрочем, удивительно, почему ты не читал об этом в газетах. Тогда и портрет мой поместили! Салют на кладбище, над могилой! Почетный караул. Речи. Венки. Посмертное награждение. Похороны за счет государства. Участок семь, в центре, квадрат три, аллея два. Должен сказать — устроили по-товарищески! А д а м. Ты заслужил! И как это я пропустил? Видно, уезжал куда-нибудь. Мне в самом деле жаль. Будь я здесь, я помог бы тебе. Ведь у меня есть знакомства среди врачей. По знакомству я достаю и заграничные препараты! Жаль! Впрочем, если нужно, я бы мог достать… О с к а р. Спасибо, Адам. Очень любезно с твоей стороны! А д а м. Не за что, не за что! Кто поможет нам, если не мы сами? Ведь это просто по-человечески. Смотри, Оскар, какая неожиданность, смотри, кто идет! Наш старый, добрый. Бартол! По нему не скажешь, что у него переживания. Бартол, Бартол!
Во время разговора между Оскаром и Адамом, типичной дружеской беседы на улице, когда обычно говорят малозначительные слова, мимо Адама двигаются м а н е к е н ы, их стало меньше, поэтому интервалы в движении увеличились. Некоторые из манекенов мы уже видели: м и л и ц и о н е р а, м о р я к а, ж е н щ и н у с р е б е н к о м, ф у т б о л и с т о в, б а л е р и н у. Бартол движется по ленте в первый раз. Застыв как статуя, он смотрит прямо перед собой и проплывает мимо Адама.
Да постой же! Здесь Оскар. Куда ты? Петр живет совсем в другой стороне! (Оскару, когда Бартол уже скрылся.) До чего несчастье доводит человека! И неужели мы, старые друзья, не поможем ему? К сожалению, ты уже ничего не в силах сделать, ну что же, тем больше моя ответственность. Прости, Оскар, я должен поскорее найти Петра. Поверь, мне было очень приятно встретить тебя (трясет ему руку), очень приятно. Я надеюсь, теперь мы будем чаще встречаться. Я живу тут неподалеку, за углом — квадрат четыре, квартира семнадцать, ты найдешь мой адрес в телефонной книге. Лучше предварительно позвони. Ева обрадуется. Или я зайду к тебе — участок семь, в центре, квадрат три, аллея два. Все в порядке, старина! Будь здоров! Живи мне на радость! Заходи поскорее! Привет!
Оскар исчезает за правой кулисой, Адам продолжает путь. И хотя опустевшая лента движется медленнее, его скорость не увеличилась — он устал, шаги сделались тяжелыми. В тот момент, когда лента замирает, он, вконец измученный, стоит на середине сцены, вытирает платком внутренность шляпы, лоб. Навстречу ему идет обычным шагом Б р а н к а, элегантно одетая женщина сорока двух лет. Она сильно возбуждена.
Б р а н к а. Адам, что ты делаешь здесь, в наших краях? Запыхался, как паровоз. Привет! А д а м (подозрительно). Слушай, это самое, знаешь… прости, ты не умерла? Б р а н к а. Ты в своем уме, Адам? А д а м (недоверчиво трогает ее). Это самое… все на месте — ты не манекен… Говоришь… Б р а н к а. Осторожно, я боюсь щекотки. А д а м (отводит руку). Прости! Но что случилось? Я не пойму, в чем дело, однако? Да, о тебе говорили года три-четыре назад… Черт побери, не могу вспомнить, что же там было? Б р а н к а (истерически смеется). Я отравилась… Бросила Петра. А д а м. Да, будто бы в этом роде, я не помню наверное. А сейчас ты с Петром? Я рад, очень рад, Бранка, дай я тебя поцелую! Ты всегда была замечательная девчонка! Ну, что ты делаешь? Общественно-политической работой уже не занимаешься? Б р а н к а. Я давным-давно ушла со сцены… Ты помнишь мои постоянные мигрени… А д а м (восхищенно). Да, это известно, твои мигрени… Маленькие мигрени… Ты не можешь себе представить, как приятно разговаривать с живым человеком о миленьких маленьких мигренях… Б р а н к а. А ты все такой же шутник, Адам, как и был… А д а м (растроганно). И не надо меняться, не надо, Бранка, прошу тебя, рассказывай хотя бы о мигренях, только говори, болтай, чирикай… Что ты делала потом? Как это получилось, что ты отравилась, а на самом деле не отравилась? Расскажи мне о море! Как Петр? Для него по-прежнему существуют одни только проблемы? Человек действия, который горит на работе? Мне все интересно. А ты по-старому увлекаешься музыкой? Чем ты занимаешься? Как твой сын? Ну, Бранка, прошу тебя как бога, говори! Куда ты сейчас ходила, где была? Ты появилась на моем пути как звезда! Говори, малышка!
Бранка смеется.
И смейся! Люди разучились и плакать и смеяться! Говори, говори! Я должен тебя поцеловать! Б р а н к а (сквозь смех). Вот пристал, чудак! Я все расскажу тебе по порядку, но прежде, пожалуйста, отойди от этой стены. На нее уже веками мочатся все пьяные и все собаки.
Свет быстро гаснет, последняя вспышка — и наступает темнота, которая была бы полной, если бы впереди, на просцениуме, слева, прожектор не освещал небольшое круглое пятно на полу.
Ну конечно, опять короткое замыкание. Чем больше электростанций, тем чаще короткие замыкания. К счастью, мы уже подошли к вилле. Где ты, Адам? Дай мне руку! Так, осторожно, здесь порожек, так… (Вводит его в круг света.) Эта лампа всегда горит… Ты не испачкался? Так о чем тебе рассказать? О себе? Где я была? Я возвращаюсь с большой выставки мод, новейшие модели социалистической конфекции. У Петра сейчас работает машинисточка — очаровательное создание, ты познакомишься с ней — дивная девочка. Так вот, она имеет потрясающее влияние на Петра, не смейся, нашелся такой человек. Я хотела купить ей платье. А когда уже выбрала, мне сказали, что это опытный образец. Через годик-другой будет налажен массовый выпуск. Ну, так что ты еще хочешь знать обо мне? Что тебе еще рассказать? А д а м. И все-таки… Говори, Бранка. Б р а н к а. Хорошо, если ты обещаешь пойти и посмотреть нашу новую мебель. А д а м. И ты помешалась на Бидермайере, Людовике Четырнадцатом, Пятнадцатом и Шестнадцатом? Ты не слишком оригинальна. Б р а н к а. Эпидемия мещанского вкуса на нынешней, социалистической стадии общественно-экономического развития и всеобщего подъема жизненного уровня. Я знаю, я не оригинальна, но удалось приобрести несколько поистине музейных вещиц. Я купила два портрета и уверяю всех, что это мои прадед и прабабка. Петра тоже в этом убедила. А д а м. И Петра? Б р а н к а. Я же говорю тебе, он удивительно изменился. Даже забыл свои проклятые словечки: «Прими порошки! Прими порошки!» Из-за них я чуть было с ума не сошла. «Прими порошки…». А д а м. Стало быть, афера в «Фортуне» отразилась и на нем! Б р а н к а. В какой «Фортуне»? А д а м. Экспорт-импорт. Ведь не будешь же ты уверять меня, что не интересовалась, где твой муж уже три года состоит генеральным директором. Б р а н к а. Ах да… Разве упомнишь все предприятия, заводы и учреждения, где он был генеральным директором! Разве он знал, чем я занималась эти годы? Он только твердит: «Прими порошки, прими порошки!» Нет, мой милый, изменился он не из-за «Фортуны», тут виновата машинисточка. А д а м. Послушай, Бранка, а ведь опасно, когда машинистки меняют характер своих шефов. Б р а н к а. Не подумай, что я считала Петра святым. Прежде, давно, меня это волновало, сознаюсь. Например, после истории с этим… как его, вашим общим другом, ах да, с Бартолом Финком, но потом я привыкла. Ни одна женщина, в том числе и я, ни одна женщина из тех, что у него были, нисколько не влияла на его жизнь. А эта малышка, еще ребенок, не знаю, что она в нем пробудила… Впрочем, она и на меня оказала влияние. После стольких лет я вчера открыла рояль, сегодня у меня ни разу не было мигрени, и мне было ужасно приятно, Адам, когда ты меня поцеловал.
Музыка усиливается.
А д а м. Бранка, что это за сумасшествие?! Б р а н к а. О, мой сын и его компания разминают суставы. Но ты мне обещал восхищаться моей мебелью. Идем. (Доверительно берет его под руку.)
КАРТИНА ВТОРАЯ
А д а м и Б р а н к а оборачиваются: там, где была длинная грязная стена из интермедии, закрывавшая горизонт, теперь ярко освещенная терраса виллы Петра Марича. Два декоративных зонта-грибка, несколько садовых стульев, шезлонг и пара столиков. На одном — бутылки. На другом — патефон, изрыгающий танцевальную музыку. В глубине сцены — вилла, зрителям виден один этаж. Главный вход — стеклянные двери открыты настежь, за ними холл, на стене два больших портрета — женщина и мужчина в костюмах середины прошлого века. Налево и направо двери в другие помещения виллы: слева — в кабинет Петра, справа — в комнаты Бранки. М е к и и Д ж е к и, Р и н а и Ф и н а, двое юношей и две девушки, энергично танцуют. Как принято в современном танце, каждый движется сам по себе, все внимание сконцентрировав на ритме, который постепенно убыстряется. Отличить Меки от Джеки или Рину от Фины необыкновенно трудно: тот же рост, тот же цвет волос, одинаковые костюмы и платья. Всем четверым вместе нет и восьмидесяти лет. Они ровесники Ю р и ц ы М а р и ч а, который полулежит в шезлонге спиной к зрительному залу. Шезлонг стоит рядом с патефоном. Партнеры находятся словно в трансе и ничего вокруг не замечают. Бранка и Адам поднимаются на террасу. Бранка целует Юрицу, он встает, здоровается за руку с Адамом. Они о чем-то говорят, но из-за музыки не слышно ни слова, оба пожимают плечами. Бранка и Адам проходят мимо танцующих в холл. Бранка останавливается, показывает Адаму портреты. Он с видом специалиста рассматривает их. Хочет свернуть налево, но она мягким движением подталкивает его направо, в свои комнаты. Ритм танца становится бешеным. Все четверо — отличные танцоры, они, очевидно, наслаждаются танцем. Хлопают в ладоши, топают, подпрыгивают, испускают громкие вопли.М е к и (кричит). Прибавь темп, Юрица! Прибавь темп!
Юрица регулирует громкость.
Еще быстрее! Темп, Рина, держи темп! Р и н а. Потрясно, Джеки! Потрясно! М е к и. Я Меки! Р и н а. Не все ли равно! Ф и н а. Быстрее, фраеры! Быстрее! Я готова взлететь! Меки, ты сила! Быстрее! Д ж е к и. Я Джеки! Ф и н а. Не все ли равно! Д ж е к и. Для меня не все равно, Рина, для меня не все равно! Ф и н а. Осел! Я — Фина! Д ж е к и. А где Рина? Я поцеловал Рину. Ф и н а. Ты невыносим, Меки! Д ж е к и. Я Джеки! Дж, дж, дж! Ф и н а. Какая разница. Лечу-у! М е к и. Я уже улетел! Р и н а. Потрясно, фраеры, потрясно!
Мощное фортиссимо — и музыка внезапно обрывается, словно истерический вопль. Танцоры застывают в позах, в которых их застала тишина, а затем расслабляются. Словно пьяные, добираются каждый до ближайшего стула и валятся на них в изнеможении. Счастливые, блаженные, дышат прерывисто.
Д ж е к и. Вот это я понимаю чага! М е к и. Божественно! Я размял все косточки на месяц вперед. Ф и н а. У меня ноги никак не остановятся. Р и н а. Какая пластинка, какая пластинка! Где ты достал, Юрица? Ю р и ц а. Это пластинка Меки. Ф и н а (к Джеки). Твоя, Меки? Д ж е к и. Я Джеки, Рина, запомни: дж, дж… Ф и н а. А я Фина, а не Рина: ф, ф, ф… М е к и. Какая разница… Снимите платья, мы хоть по трусикам будем вас различать. Р и н а. Грубиян! Много позволяешь себе! Ф и н а. А пластинка все-таки божественная. Это не наш товар… М е к и. Предок привез из Канады. Ф и н а. Сразу видно. Д ж е к и. Слышно, дурочка. Ф и н а. Веди себя прилично, я с тобой коров не пасла, Меки! Д ж е к и. Юрица, дай хлебнуть чего-нибудь, от этой гусыни с ума спятишь. Дж, дж, дж! Ты, Рина, совсем физиономий не различаешь! Ф и н а. Ф, ф, ф, орангутан! Скажи Рине, что она гусыня, она тебе сразу физиономию изменит, как вчера тому фраеру. Ю р и ц а. Что это с вами? Вы скучны, как комары! Р и н а. Мы скучны? У меня сегодня великолепное настроение! Ф и н а. И у меня. Потрясно, божественно! М е к и. Парочку таких танцев — и все мои интеллектуальные, эмоциональные и сексуальные потребности будут удовлетворены. Я созрел для Будды! Р и н а. Ты не слишком галантен, Джеки. М е к и. Меки! Ф и н а. Наденьте пальто, чтобы мы могли вас различать! Д ж е к и. Меки скромен. Мои потребности выше. Что, куколка? Оторвем чагу, а потом поразвлечемся с гейшей — совсем в японском духе? Р и н а. Подумаешь! Мой предок тоже был в Японии. Три месяца. Привез мне кимоно. Потрясное! Если бы ты видел меня в нем, пальчики бы облизал. Д ж е к и. Без кимоно куда приятнее! Пойдем еще разок искупаемся. Р и н а. Настоящий поросенок! Ф и н а. Идея. Купаться при луне. Но мы надоели нашему хозяину! Ю р и ц а. Вы знаете, где бассейн. Может, я приду позже. Р и н а. Нужно признать — манеры оксфордские! Мой купальник, наверное, еще не просох, не люблю надевать мокрый… Д ж е к и. Можно и без купальника, Фина. Р и н а. Я Рина. Д ж е к и. Ага, та, которая меняет физиономии. Пойдем посмотрим. (Убегает направо в сад за ней.) М е к и. Итак, мы остались на семена. Ф и н а. Положение прояснилось, теперь по крайней мере не будет путаницы, Джеки. М е к и. Меки, Рина, черт побери! Ф и н а. Фина, Джеки, черт побери!
Оба смеются.
М е к и. А ты девочка ничего. У тебя есть чувство юмора! Ф и н а. Ты не оригинален! Это уже многие заметили! М е к и. Тогда придумай что-нибудь дельное, чтобы убить время. Только без особых усилий. Ф и н а. Мои поехали на море. Ищут местечко, где построить дачу. М е к и. Так, значит, приглашаешь меня. Ф и н а. Да, вместе со всей компанией. Холодильник полон! М е к и. Холодильник полон? Придется подняться, доковылять до бассейна и прервать развлечение с гейшей. Ф и н а. Похоже — так. М е к и. А у меня ноги все еще в отпуске. Неудивительно — вот это была чага. Всем чагам чага! Старый черт, мой предок, не потерял вкус, да и силен еще… Ф и н а. Старики такие скучные. Слишком много воображают. Юрица, что за мумии там на стене? Ю р и ц а. Мама уверяет, что это прапрадед и прапрабабка. Ф и н а. Ничего не скажешь, благородное семейство. Правда, не очень гостеприимное. (Юрице, негромко.) Ты весь вечер вел себя как монах, а я-то думала, ты меня проводишь! Растяпа! Я тебе отомщу! Отомщу! (Через плечо, к Меки.) Пошли за этими фраерами, потом махнем ко мне. Тут скучно, как в гробнице! У тебя есть машина, Меки? М е к и. У ворот стоит. Я подожду здесь, кошечка, соберусь пока с силами! Ф и н а (мимоходом, Юрице). Монах паршивый! Ю р и ц а. Коза безрогая!
Краткая пауза.
М е к и. Подходящие девчонки! Ты давно их знаешь? Ю р и ц а. Знал бы я их лучше, мы бы сегодня сыграли в покер. М е к и. Правда, было бы веселее. И все-таки чага была потрясная! Ю р и ц а. Они мне противны. М е к и. Ты что-то стал очень разборчивым! Все, что положено, при них… И спереди и сзади. Ю р и ц а. Все, что положено? М е к и. Это очень важно! К тому же они не утомляют: с ними голова не заболит, а это самое главное. Ю р и ц а. Ты еще не встретил настоящую девушку. М е к и. Ну, ты снова свое… я вчера это слышал. Литература для деток. Домашнее чтение из девятнадцатого века. Ей-богу, ты созрел для молодежной строки. Берись за лопату! Такие глаза, такие волосы и такая умница — можно подумать, смесь Брижитт Бардо, Клаудии и Софи, а всего-навсего — машинисточка, которая оставила тебя с носом. Я хорошо знаю этих чертовок: делают вид, что где-то работают, занимаются общественно полезным трудом, строят социализм, а на самом деле способны только на то, чтобы крутить бедрами и ловить фраеров. Мой предок после Канады и Бразилии потерял голову из-за одной такой, и у нас сейчас дома настоящий цирк. Ю р и ц а (встал). Меки, хочешь получить по морде? Зубоврачебная помощь у нас бесплатная… М е к и (обиженно). Нечего сказать, остроумно! Я произнес самую длинную речь в своей жизни, а ты… (Подходит к патефону и снимает пластинку.) И случится же такое в наш атомный век. Примитивный Ромео! И это мой лучший друг! Ю р и ц а. Именно потому, что ты мой лучший друг, Меки, я… М е к и (прикрывает руками уши). Не желаю слышать! Ты предаешь компанию. Не хочу! Не буду! Нам не нужен Ромео! Привет! (Уходя.) Идиотское воскресенье!
Юрица остается один, растерянно оглядывается, берет стакан и с размаху бросает его оземь. Входит П р е д р а г Х о р в а т, удивленно смотрит на Юрицу.
Х о р в а т. Новый вид спорта! Продолжайте, пожалуйста! Ю р и ц а. Какой, к черту, вид спорта? Х о р в а т. Убыточно, конечно. Впрочем, вандализм нынче в моде. Ю р и ц а. Что вам надо, товарищ? И кто вы такой? Х о р в а т. Юрисконсульт фирмы «Фортуна», экспорт-импорт. Раньше было наоборот, но сейчас экспорт занимает главенствующее место в нашей экономике. Стало быть, экспорт-импорт. Доктор Предраг Хорват! Я звонил, звонил по телефону — все напрасно, поэтому я и пришел. Ю р и ц а. Вам нужен отец? Х о р в а т. Разумеется, если вы сын товарища генерального. Дело важное. Речь идет о завтрашнем процессе… Очень важное дело. Есть кое-какие новые обстоятельства. Находка для юриста! Коротко: перл юриспруденции! Товарищ генеральный директор дома? Ю р и ц а. К сожалению! В кабинете — и третий вечер подряд, мучает своей идиотской диктовкой самую красивую девушку в мире. Заперся и никому не открывает! Х о р в а т. О, мне он откроет! Уверяю вас! Мне он откроет! У меня новости, которые товарищу директору не снились! Ю р и ц а. Я вас прошу, если он откроет, будьте добры, передайте его машинистке, что я ее жду здесь… с нетерпением! Х о р в а т. Я буду вынужден отослать ее: то, что я должен сообщить, строго секретно. И не предназначено для ушей машинистки, даже самой красивой в мире. Пожалуйста, скажите мне: кабинет товарища директора налево или направо, там, где эта очаровательная дама, или там, где этот серьезный господин? (Внимательно рассматривает портреты на стене холла.) Интересно! Интересно! Ю р и ц а. Прошу вас, поторопитесь! Х о р в а т (не двигаясь с места). И давно у вас портрет этого геморроидального господина?
Из холла на террасу выходят Б р а н к а и А д а м.
Ю р и ц а. Товарищ спрашивает отца по спешному делу. Б р а н к а. Мне очень приятно! Вас заинтересовали портреты? А ты, Адам, не сказал, они тебе нравятся? А д а м. Юрица, какое сейчас в твоем языке самое сильное выражение для обозначения прекрасного? Ю р и ц а. Потрясно! А д а м. Они потрясны, Бранка! И твой гарнитур потрясен! И ты потрясна! Но мне все-таки хотелось бы видеть твоего потрясного мужа! Х о р в а т. Таково и мое желание. Я смотрю на этот портрет, милостивая госпожа, пардон, товарищ Марич, и мне кажется, что я уже видел его. Б р а н к а. Быть не может. Он не экспонировался ни на одной выставке! Разумеется, если вы не были в Вараждине, в салоне моей матери! Ребенком я играла под этими портретами: это мои прадед и прабабка. Х о р в а т. Что вы говорите! В самом деле, сходство поразительно. И с ним и с ней. То же благородство черт, та же одухотворенность. Знаете, товарищ, пардон, милостивая госпожа, все эти застывшие господа с бородами а-ля Франц-Иосиф похожи друг на друга как яйцо на яйцо. Однако, простите, я хотел бы пройти к товарищу директору. А д а м. И я с вами! Это налево.
Х о р в а т и А д а м уходят.
Б р а н к а. Он симпатичный. А твои приятели уже разошлись? Ю р и ц а. Да, я их выгнал. Чурбаны неотесанные. Но, послушай, мама, а не выглядим мы немного смешно с нашими портретами? Б р а н к а. Ты о чем? Ю р и ц а. Оставь сказки о предках для фраеров вроде этого доктора. Я сто раз был у бабушки и не видел там ни салона, ни портретов. Б р а н к а. Вот что, Юрица. Во-первых, не так уж важно, что ты видел и чего не видел. Во-вторых, у каждого человека есть деды и бабки, и, в-третьих, я не виновата, что малышка, как там зовут эту очаровательную девушку, которая помогает папе, признала в этих старичках моих предков… И пусть лопнут от зависти эти директорши и жены секретарей и замов всех масштабов, которых я в следующий раз приглашу на чай. Ю р и ц а. Она это признала? Б р а н к а. Да, она! Милая девушка, нужно отдать ей должное! Нежная, как дуновение. Ю р и ц а. Дивная! Но откуда ей знать? Б р а н к а. Очень просто. Она вараждинка или из Вараждин-Брега, я точно не помню… Она узнала их. Ю р и ц а. Мама, а тебе эта девушка не кажется необыкновенной? Она чудо. Но я вот о чем думаю: все мы — ты, я и папа — давно не разговаривали друг с другом так, как говорим с момента ее появления. Смешно, но теперь и я верю, что я потомок этих почтенных стариков. Б р а н к а. Когда она твоего отца сделала человеком, причем шутя, мимоходом, я стала уважать эту крошку. Ю р и ц а. Ты, мама, конечно, с ней уже о многом разговаривала? Б р а н к а. Этого сказать нельзя. Я как раз сегодня собиралась. Она как-то странно выражается, то есть с ней трудно говорить… Ю р и ц а. Да, словно проклятие какое-то, слова теряют свой смысл. Б р а н к а. С тобой что-то происходит, мой большой Медвежонок! Ю р и ц а. Ты давно не называла меня так — большой Медвежонок! Б р а н к а. А почему мы стоим на пустой террасе, Медвежонок? Ю р и ц а. Признаюсь, я ждал ее. Б р а н к а. Крошку? И я условилась с ней: как только закончит работу, она зайдет ко мне. Ей хотелось, чтобы я сыграла Шопена. Она знает, что́ для меня когда-то значило фортепиано. Наверное, она меня ждет. Ю р и ц а. Можно мне пойти с тобой? Я буду хорошо вести себя, поверь. Я сам себя не узнаю, я не узнаю себя, когда я с ней. Б р а н к а (взяв его под руку). Пойдем, Медвежонок! Я скажу тебе, что с тобой произошло, — такое случается только раз в жизни!
Они проходят в дом и сворачивают в сторону комнат Бранки. Терраса погружается во мрак. За ней — ярко освещенный холл. Постепенно свет концентрируется на двух портретах — Г о с п о д и н а в ц и л и н д р е и Д а м ы с в е е р о м. Их диалог начинается шепотом, слышны первые такты мазурки Шопена.
Г о с п о д и н. Мне кажется, несколько прохладно, милостивая госпожа. Д а м а (испуганно). Полночь еще не наступила, милостивый господин. Г о с п о д и н. А почему бы нам не стать исключением? Боюсь, нам не дождаться полночи в тишине. Я не простил бы себе, если бы из-за условностей упустил случай, познакомиться с вами. Д а м а. А вы всегда спешите знакомиться, господин хороший? Г о с п о д и н. Именно потому, что это не в моих привычках, я сегодня расхрабрился. (Выпрыгивает из золоченой рамы и галантно подходит к Даме.) Смею я предложить вам руку? Д а м а (с его помощью тоже выходит из рамы). Вы очень галантны! Я удивляюсь, как мы раньше не встретились. Мне кажется, я давно с вами знакома. Г о с п о д и н. Вы слышали, что сказал тут этот безбородый наглец: все, кто носит бороду а-ля Франц-Иосиф, одинаковы. И, конечно, он меня узнал: я стыжусь своих наследников! Этот карьерист и подхалим — мой внучатый племянник. Он отрекся от меня, словно Петр от Христа. С тех пор как произошла революция, он меня не признает.
Они выходят под руку на террасу, которая теперь залита трепещущим серебристым светом полной луны.
Д а м а. Может быть, он вас все-таки не узнал. Г о с п о д и н. Он? Я, к сожалению, слишком хорошо его знаю… Уж цилиндр-то по крайней мере он узнал — фамильный фасон, выписывали из Вены. Именно в этот цилиндр его сын недавно сделал пи-пи! Как будто теперь нельзя найти более подходящей посуды для подобных целей. Д а м а. А я думала, вы в кругу своей семьи. Г о с п о д и н. Ах, милостивая госпожа. Да ведь это все выскочки… не так чтобы антипатичные, но все же… нувориши… Мы дворяне еще со времен Марии-Терезии. Разумеется, для моего племянника сие не столь важно. То есть я хочу сказать — после революции. А раньше он кичился своим происхождением, как, впрочем, и его отец. Подумайте, сначала они предлагали меня музею, но вы ведь знаете, как власти относятся к культуре, а особенно к музеям, так что из этого ничего не вышло. Дотации сокращены et cetera[51]. И тогда я начал кочевать от маклера к маклеру, от спекулянта к спекулянту. И вот я здесь! Боюсь, ненадолго. Вам, мадам, повезло больше. Д а м а. Мне? Что вы знаете обо мне? Г о с п о д и н. Вы здесь у себя дома. Такой чудесный сад. Если бы я, милостивая госпожа, мог остаться рядом с вами, я был бы, клянусь честью дворянина, самым лучшим прадедом для нынешнего потомства. Д а м а. Вы мне льстите, но, к сожалению, я здесь чужая. Как и вы. И так со мной было всю жизнь. Г о с п о д и н. О, мадам, почему мы не встретились раньше, у нас было бы потомство, достойное чувства, которое я питаю к вам, с тех пор как вас увидел! Точнее, с той минуты, когда эта девочка поженила нас. Д а м а. А вы заметили, ведь она подмигнула мне… озорница… Впрочем, и вы улыбнулись, когда она признала в вас моего супруга, не скрывайте, улыбнулись… Г о с п о д и н. Она угадала мои тайные желания. Наконец-то кров над головой. И я опять в роли почтенного предка, да к тому же рядом с вами, мадам… Вы не представляете себе, что я пережил за последнее время! Висел на чердаках, лежал в подвалах, крысы бегали по моему лицу. Случалось оказаться в кладовке, а то и в ватерклозете. И, прошу прощения, мадам, дорогая, не в английском, а в типичнейшем турецком нужнике. И всегда в одиночестве, о, можете себе вообразить, чего только я навидался… Мне оставалось только мечтать и тосковать. Вы — мечта моей жизни, мадам… Д а м а. Вы дворянин, а я… Г о с п о д и н. А для чего же устраивали революцию? Для того, чтобы уничтожить все предрассудки. (Театрально.) Мадам, я на коленях перед вами… Д а м а. Вы встречались с крысами и нужниками уже как портрет, а мне доводилось при жизни. Все, что вы видите на мне, — чужое: и этот веер, и это шелковое платье безумный художник, рисовавший меня, взял напрокат у своего брата — театрального костюмера. Самое большее, чего я достигла, — возможность позировать художнику за тарелку супа в день. Г о с п о д и н. Мадам, не продолжайте. Ради вас я готов сделаться вольтерьянцем, якобинцем, революционером сорок восьмого года. Мое потомство бесстыдно отказалось от меня, и я также отрекаюсь от него. Вчера эта девочка угадала мое желание, мадам, — я предлагаю вам свою руку. Д а м а (принимает его руку). Какая у вас мягкая рука! Всю жизнь я мечтала о такой руке, но вечно оказывалась добычей грубых, косматых, мясистых лап. Вы даже не представляете, сударь, как я счастлива. Стоило умереть, чтобы пережить это мгновение. Г о с п о д и н. И я, мадам, я очень счастлив, наверное, потому и боюсь, что все это мне только снится. (Встает.) Д а м а. И я боюсь, это слишком хорошо, так не может продолжаться долго: лунный свет, сад, взволнованные люди вокруг, девочка со взглядом испуганной лани, которая угадывает желания живых и мертвых, и вы рядом со мной на вечные времена. И наши ночные встречи и беседы. Г о с п о д и н. Будь благословенна эта девочка, благословен час нашей встречи. Что бы ни произошло, я не забуду вас, мадам! Д а м а. И я вас!
Звуки фортепиано смолкли. Мечтательно обнявшись, Господин в цилиндре и Дама с веером не заметили этого. Они не заметили и появления Б а р т о л а Ф и н к а.
Б а р т о л (в исступлении). Где Мария? Что с ней? Не смотрите на меня так… Буржуи проклятые! Верните мне Марию! Где Петр спрятал ее? Говорите! Г о с п о д и н (рассерженно). Простите, милостивый господин… вы испугали даму своими грубыми выкриками. Я вас прошу… Б а р т о л. Я вам не господин, вы, вы… циркач. Понадевали тут смехотворные костюмы, чтобы пощекотать себе нервы, свет зажгли какой-то странный… Небось болтаете о гуманизме, а сами плюете соседям в душу, и это вас забавляет, господа-товарищи? Если вы сейчас же не отдадите мне Марию, я достану пулемет и всех вас перестреляю, банда предателей! Марию отдайте мне, мою, Верину Марию! (Срывается с места и продолжает в отчаянии.) У вас здесь — свет, а у меня в доме — мрак. Уже многие годы мрак. Разве мало того, что Петр отнял у меня покой, теперь он хочет отнять у меня Марию. Поймите, она нужна там, где мрак… Где копошатся тоскливые желания, где и днем — ночь. Смилуйтесь, скажите, скажите, где Мария? Г о с п о д и н. Не бойтесь, мадам, я с вами. Вы ищете Марию? Марию? Мы все ее ищем! Она где-то здесь, в саду, совсем недавно она была здесь. Это для нее мы надели эти костюмы… для девочки с глазами испуганной лани, для девочки нежной и порывистой, словно птица… Б а р т о л. Это она… она… Г о с п о д и н. Конечно, она. Она в саду. Вам надо пойти налево, потом по дорожке направо, за бассейн, до березовой рощи, которая спускается к ручью… Она любит бегущую воду… простор… полет… Ваша и наша Мария. Пожалуйста, сюда, прямо, потом сразу же налево. Извольте…
Б а р т о л сбегает с террасы в сад.
Смотрите, не заблудитесь… Сад большой и темный. Но вы ее найдете, обязательно найдете! Д а м а (шепотом). Он несчастен. Зачем вы ему солгали? Г о с п о д и н. Он найдет ее. Рано или поздно. Эту Марию или другую — отчаявшиеся люди всегда ее находят. Без нее прекратилась бы жизнь. А разве мы не нашли друг друга, хотя прошло целое столетие? Однако нам пора уходить, мадам! К сожалению! Он может вернуться! Идем! Было так прекрасно! Дивный сон! (Уходит с Дамой в холл.) Д а м а. Да, дивный сон! Г о с п о д и н (целует ей руку и помогает подняться в раму). Как сон! (Возвращается в свою раму.)
Уйдя с террасы, Господин в цилиндре и Дама с веером унесли с собой серебристый свет. Терраса остается в темноте, холл залит обычным светом. Краткая пауза. Слева из кабинета выходят сначала в холл, а потом, разговаривая, на террасу П е т р М а р и ч, А д а м и Х о р в а т.
Х о р в а т. А вы, товарищ генеральный директор, как будто и не удивлены. Или по крайней мере неприятно удивлены. Словно такой поворот вам не по вкусу. Я, право же, обескуражен. Да поймите же, дело прекращается!
Пока Хорват говорит, Петр Марич зажигает свет на террасе и наливает вина Адаму и Хорвату. Марич, энергичный, плечистый мужчина, держится уверенно. Ровесник Адама. Друзья о нем говорят: «Силен! Наш Петр! Какой был командир!», «Настоящий сын партии!», «Крут, но справедлив!», «Человек горит на работе!», «Принципиальный!», «Настоящий революционер! На все готов!», «Побольше бы таких Петров Маричей!» А враги: «Твердолобый!», «Давно пора на пенсию!», «Фразер! Воображает, что все еще командир! Его время прошло!» У Петра из-за его вспыльчивого характера гораздо больше врагов, чем друзей.
П е т р. Ну и что из того, что дело прекращается? Я согласен с этим решением! Но какое оно? Адам, тебе с содовой? А д а м. Без содовой! Я думаю, Петр, ты и вправду недооцениваешь важность этого решения. Х о р в а т. Разумеется, товарищ генеральный недооценивает. Ибо это значит: не только с Бартола Финка, как главного обвиняемого, снимается обвинение, но и «Фортуна» становится незапятнанной, как солнце. Вне всяких подозрений. Товары найдены! Все до последнего винтика. Доверие, стало быть, возвращено. П е т р. А что мне за дело до всего этого? А д а м. Но Бартол спасен. Я интуитивно верил в его невиновность. П е т р. И где же найдены товары, черт побери? Х о р в а т. В складе «Ц», товарищ генеральный. В том самом, что два года стоит запертым, он должен был стать общим, когда планировалось слияние «Фортуны» с «Прогрессом». П е т р. Этот склад строил я, когда был директором «Прогресса». Х о р в а т. Конечно, но закончили его, уже будучи генеральным директором «Фортуны». (Берет бокал.) Спасибо! (Адаму.) Дело вот в чем: объединение не состоялось, идея генерального — построить наряду с уже выстроенным складом специальный цех — вопреки своей оригинальности и смелости не осуществилась; в процессе строительства выяснилось, что подвоз сырья при такой эксплуатации приносил бы миллиардный годовой дефицит, тогда строительство прекратили, и, разумеется, склад как таковой оказался ненужным! А д а м. И в этом заброшенном, ненужном складе вы обнаружили исчезнувшие товары? Хорош же у вас учет, в этой вашей «Фортуне». П е т р. Без иронии, пожалуйста. У нас семь складов в разных пунктах. Х о р в а т. Смею заметить — девять, товарищ генеральный. П е т р. Подумаешь, семь — девять! Короче, товары найдены, от одной заботы мы избавились, кашу расхлебывать не придется. А ты знаешь, Адам, я уже двадцать лет только и делаю, что выбираюсь из неприятностей! Глупо! И утешаю себя: не я один! А д а м. У меня из ума не выходит Бартол. П е т р. Если бы я думал о бартолах, дружище, я не сумел бы выпутаться и из первой своей неприятности. Х о р в а т. Великолепно сказано, прямо по-наполеоновски… П е т р. Что тут великолепного? Х о р в а т. Да вот, товарищ генеральный, я думаю… П е т р. Ничего вы не думаете, если бы вы думали, не явились бы ко мне с этой новостью. Подождали бы до завтрашнего утра. Х о р в а т. Товарищ генеральный директор, конечно, шутит? П е т р. Вовсе не шучу. Товары найдены! Твердит как попугай: товары найдены! Я лично потерял в результате этого известия гораздо больше, чем стоят все товары на всех складах, вместе взятые. Х о р в а т. Но, простите, товарищ генеральный, вас три дня не было в канцелярии, вы не в служебной командировке, мы повсюду искали вас, телефон выключен, а мы растерялись… Я считал своим долгом… Особенно когда я узнал, что товарищ коммерческий директор нашел вам личную машинистку, эта информация придала мне уверенности поискать вас дома. Ведь «Фортуна» спасена! П е т р. «Фортуна» спасена! Что вы мелете чепуху? Поддались газетной шумихе и явно тенденциозным сведениям финансового контроля. Словно у нас не выплывают предприятия с еще большим дефицитом. Еще как выплывают! А этот коммерческий, он, конечно, достоин всякого уважения, но раззвонить по всему предприятию, что нашел мне машинистку?! Х о р в а т. Нынче не так легко, товарищ генеральный, найти такого человека, да еще способного. Если бы не Бартол Финк, он и сейчас бы искал. П е т р. Кто? Х о р в а т. Бартол Финк. В последние дни он все болтался в канцелярии, понятно, — человек отстранен от должности, под следствием, с таким обвинением, вот он и узнал, что вы дали указание коммерческому найти вам машинистку. И он предложил свою дальнюю родственницу или приемную дочь, словом, что-то в этом роде… П е т р. Бартол Финк? Х о р в а т. Да, товарищ генеральный. А что, она не подходит? Можно было предположить! Я намекал товарищу коммерческому директору, чтобы он не занимался такого рода соглашениями, прошу прощения, я его предупредил в присутствии вашей секретарши — вы можете спросить, я его предупредил. П е т р (бросает стакан об пол). Идиот! Х о р в а т. Извините. Я не понимаю… Уже второй стакан… П е т р (словно Хорвата здесь нет). Адам, ты заметил девушку у меня в кабинете, когда вошел, — она спала на диване, за занавеской. Мы очень напряженно работали шесть часов, малышка устала, мне кажется, она слабенькая и чуть не упала в обморок… А д а м (сидит в кресле у патефона и перебирает пластинки). Не знаю уж, малышка или нет, только мне показалось, кто-то лежал на диване, укрытый твоей шинелью. Х о р в а т (стремясь включиться в разговор). Это и я видел. Я удивился, мне показалось очень странным укрывать человека шинелью, когда в кабинете лежат два шотландских пледа, товарищ генеральный. П е т р (гневно). И вы видели, видели… Черт побери, чего же вы тогда орали: «Товары найдены! «Фортуна» спасена!» — если видели, что в кабинете кто-то спит? Х о р в а т. Простите, я не мог предположить, что должен принимать во внимание сон личной машинистки. П е т р. Что вы сказали? Повторите, что вы сказали! Х о р в а т. Это я и хотел сказать: я думал, сообщение об отмене завтрашнего слушания дела и вообще прекращение дела, а с ним и ненадобность ваших довольно-таки деликатных свидетельских показаний на суде… П е т р. Почему — деликатных? Х о р в а т (который все больше запутывается). Ну как же, после того, как эксперты установили, что ваши подписи не ваши подписи, это, разумеется, уже менее деликатный вопрос, но все же дача показаний есть дача показаний, и обычно это весьма неприятная процедура. Кроме того, в судебных процессах, связанных с финансовыми злоупотреблениями, никогда не знаешь, что ожидает свидетеля. Неожиданный вопрос прокурора, неожиданный, а по существу — вопрос-ловушка, и свидетель… П е т р. Вы забываетесь… Х о р в а т. Товарищ генеральный директор! П е т р. Нет, вы сейчас говорите с Петром Маричем. Понятно? Петру Маричу крючкотворство всегда было противно! Петр Марич хотел процесса по той простой причине, что он мог бы публично заявить, что не знает, подписывал ли он все эти требования и накладные, из-за которых должен был состояться суд. Вы у меня отняли эту возможность! Я хотел сказать, что за два десятка лет на всех постах, куда меня ставили, будучи убежденным революционером, подписал по меньшей мере десять тысяч всяких постановлений, актов, которые могли — ибо я часто не знал и не мог знать, что подписываю, — иметь в десять раз более катастрофические последствия, чем утрата этих паршивых восьмидесяти миллионов. Х о р в а т. Но это было бы самоубийством. После этого заявления вы сразу бы оказались на скамье подсудимых рядом с Финком, причем в качестве главного обвиняемого. П е т р. Я оказался бы рядом с Финком не в первый раз в жизни. Зато я сразу бы вышел, да, по-своему, разумеется, из того неестественного, ложного положения, в котором нахожусь многие годы. После этого я мог бы жить по-человечески. Понимаете, по-человечески! Ну, что вы рот разинули? Так ничего и не поняли? Было бы в самом деле удивительно, если бы вы поняли! (В наступившем неприятном молчании поворачивается и медленно, устало идет в дом, в свой кабинет.) Х о р в а т (после короткой паузы). Вы что-нибудь понимаете? Я ничего. Прихожу с новостью, которая стоит восемьдесят миллионов, меня встречает здесь сначала юный Марич, который разбивает стакан; товарищ Марич, которая уверяет, что ребенком играла в Вараждине именно под этим портретом, изображающим ее прадеда, — не под каким-нибудь другим, а именно под эти. А затем начинается: машинистка под шинелью, разбит второй стакан, каскад мужицких грубостей, в конце концов безумное заявление — и к тебе поворачиваются спиной. Прощайте! А вы извольте быть юрисконсультом! Юрисконсультом «Фортуны», когда дела в «Фортуне» ведут такие люди. А д а м (которого занимает вся эта ситуация). К счастью, фортуна не разрешает водить себя ни за узду, ни за нос… Х о р в а т. Это вы хорошо сказали. (Пьет.) Где бы тогда оказалась наша «Фортуна»? А д а м. Я имел в виду не вашу «Фортуну», а все те большие или маленькие фортуны, которые время от времени увлекают нас, не обращая внимания на научные и правовые категории, и обходятся притом даже без самых изворотливых юрисконсультов. Х о р в а т. Спасибо за урок. Вы думаете, мне непонятно, что теперь нужно как можно скорее смываться из «Фортуны»! Кто заступится за меня, если сам директор сегодня стер меня в порошок?! А вы, верно, не знаете, что бывает, когда Петр Марич ополчается на кого-нибудь! Рабочий совет? Правление? Профсоюз? Да ведь все считают меня человеком, близким к директору. И вот, когда мне показалось, что наконец так и будет… Наше вам… Проклятие! Мне тоже захотелось разбить стакан! А д а м (улыбается). Разбейте, если уверены, что это поможет вам найти свою фортуну. Х о р в а т. Вы циник! (Размахнулся, собираясь бросить стакан, но в последний момент его рука застывает в воздухе, он осторожно ставит стакан на стол.) Вы оказали бы мне большую услугу, если бы попытались замолвить за меня словечко перед товарищем генеральным. Мое почтение! Спокойной ночи!
В дверях, ведущих на террасу, показывается П е т р.
Спокойной ночи, товарищ генеральный директор, спокойной ночи! (Уходит.) П е т р (будто не замечает ухода Хорвата). Малышка спит! Вот это сон! А я хотел узнать о ее отношениях с Бартолом. Я уверен, что этот попугай все выдумал! Но у кого хватит духу разбудить ее? Пятьдесят страниц диктовки в прокуренном кабинете! Без перерыва! Я открыл окно, чтобы она во сне подышала свежим воздухом. Ты тоже диктуешь свои произведения? А д а м. Нет, сам пишу. П е т р. Я устрою, чтобы ты как-нибудь подиктовал малышке. Она прямо читает мысли, то, что еще не высказано, то, что прикрыто грязными, заношенными лохмотьями слов. Я ей диктую: «Банда была на правом берегу реки, наша бригада под прикрытием молодого букового леса неслышно подходила слева. Бригаду вел Бартол, рядом шел Мартин, гимназист из Крапины. И вдруг из вражеского дота — залп! А Мартин с гранатой в руках: «Бей бандитов!» Я диктую ей, а под ее пальцами все получается по-другому, по-иному и подробнее. Скупые, сухие фразы наполняются жизнью, вспоминаются забытые мелочи: цвет и шум реки, запах влажной земли. Я вновь чувствую страх, который заставляет меня быть храбрым, ясно вижу на лице Мартина отблески солнца, его лихорадочный взгляд, устремленный к погибшей возлюбленной, за которой он должен уйти следом! И не только это: пока я диктую, мысли у меня бегут, бегут, я забываю, что было вчера, сегодня… Я очищаюсь от всего второстепенного, наносного, вся моя жизнь целиком встает передо мной. Понимаешь? Думаешь, я с ума сошел? Скажи! А д а м. Нет, напротив. Ты остановился, может быть, слишком резко и сошел с колеи. П е т р. Знаешь, эти три дня, по существу, мой первый отпуск. А д а м. Именно так я и думал: впервые ты нашел время поговорить с самим собой. П е т р. И знаешь, до чего я дошел, каковы результаты этого разговора? А д а м. Догадываюсь! П е т р (взволнованно). Это ужасно, Адам! Ужасно! Я ведь вовсе не шутил с этим занудой юристом! Но суд — не единственное место, где я мог бы осуществить свое намерение! Я твердо решил: завтра изменяю свою судьбу. Хватит! Товарищи, хватит! Петр Марич требует отпуска! Он устал! Время подмяло его! Трудился как знал и умел, брался за любую работу, куда бы его ни посылали, уверенный, что он может приложить там свои силы для дела революции, дела социализма! А теперь — хватит. А д а м. А твои — Бранка и сын? П е т р. Странно, у меня такое чувство, что они впервые в жизни согласны с моим решением! И впервые мне это приятно; более того, я хочу, чтобы они были рядом со мной. До сих пор у меня не было в этом потребности. Я не нуждался в них, как не нуждался ни в ком другом. А д а м. Удивительная эта девушка, ты должен познакомить меня с ней сегодня же. П е т р. Да, удивительная! Еще четыре дня назад, то есть до того, как я с ней познакомился, я радовался завтрашнему понедельнику по совершенно другим причинам. Было решено, что завтра я бросаю «Фортуну», которая мне поперек горла стала, и уезжаю за границу. Ответственный пост, новые проблемы. Не знаю точно, культурный или экономический сектор — это не важно. Новые задачи. Много дел, суеты. Все это меня когда-то привлекало. По горло окунуться в дела, которых я не понимаю, преодолеть все трудности энергией и упорством, чтобы оправдать свою репутацию. Понимаешь? А сейчас мне мое честолюбие кажется глупым, недостойным настоящей жизни. А д а м. Пойми, это означает полную перемену в твоей жизни, я имею в виду стиль жизни генерального директора. В социализме рантье невозможны. Изменение нынешнего образа жизни Бранки: прощай, обстановка в стиле Бидермайер, гарнитур Людовика Пятнадцатого и портреты предков! П е т р (серьезно). Слушай, Адам, мы знакомы с тех пор, когда бегали в коротких штанишках, так скажи мне искренне: неужели ты когда-нибудь думал, что Петра Марича можно так дешево купить, купить его убеждения, его решения? Что его вообще можно купить? А знаешь, что сейчас поставлено на карту? Моя жизнь! Это вовсе не бегство, не дезертирство, я остаюсь тем, кем я был, — я не боюсь громких слов — солдатом социализма. Но я впервые хочу быть в рамках собственных возможностей, чтобы больше не лгать, не играть, не произносить пышных фраз… Хватит с меня существования в пустоте.
Из виллы выходят Б р а н к а и Ю р и ц а.
Ю р и ц а. Я говорил тебе, мама, мы напрасно ждем. Папа отпустил ее, и она ушла. Б р а н к а. Петр, спаси своего сына. П е т р. В чем дело? Ю р и ц а. Мама шутит. Ты отпустил машинистку? Что же не сказал мне? Я бы ее проводил. Б р а н к а. Адам, ты не спросил Петра, что он там диктует целыми днями? Не иначе трактат о сельском хозяйстве или реферат о реорганизации методов управления на новом этапе нашего развития, с учетом расстановки кадров и их обучения в рамках самоуправления и культурного подъема трудящихся масс? А д а м. Мне кажется, он впервые пишет и думает о себе, о тебе, о своей молодости, о своей жизни… Он пустился в весьма опасную авантюру… Б р а н к а. Мне нравятся авантюристы. Когда я с тобой, Петр, познакомилась во время войны, в тебе было что-то от храброго пирата, героя из юношеской литературы, позднее ты растерял все это. А в самом деле, где девочка? П е т р. Спит в кабинете. Измучилась. Я думаю, Бранка, хорошо было бы оставить ее сегодня у нас ночевать. Ю р и ц а. Дивная идея! (Адаму.) Ну, что вы скажете, силен мой старик?
Пока Петр говорил, из сада на террасу вошел Б а р т о л. Никто из присутствующих не заметил его.
Б а р т о л (хрипло, энергично). Мария не останется сегодня ночевать у вас, я уведу ее домой! А д а м (первый приходит в себя). Бартол, ты здесь? Ну, ты пришел очень кстати! Суда не будет. Твоя невиновность доказана. Петр, расскажи Бартолу, как блестяще решилось дело. Б а р т о л. Не подходи ко мне! Где Мария? Б р а н к а. Теперь мы хоть узнали ее имя — Мария! Ю р и ц а. Дивное имя! Мария. Б а р т о л (Петру). Я спрашиваю тебя, Петр, в последний раз: где Мария? П е т р. Что за Мария? Какая Мария? Что ты мелешь? Как ты попал сюда? Ты что, пьян? Б а р т о л. Я спрашиваю, где Мария? А д а м. Слушай, Бартол, ты, по всей вероятности, не понял, в чем дело. Твоя невиновность доказана. «Фортуна» спасена. Б а р т о л. Перестаньте говорить о пустяках! Жена умрет, если я не верну ей Марию! Где она?
Ю р и ц а входит в дом и идет в кабинет Петра.
П е т р. Стало быть, это в самом деле твоя родственница, а я не мог этому поверить. Опять наши пути перекрещиваются, Бартол. Б а р т о л. Я пришел не для того, чтобы разговаривать с тобой, Петр, я пришел за Марией. Я искал ее, бегал как безумный по твоему саду. Где она?
Появляется Ю р и ц а.
Ю р и ц а (с порога дома, он очень взволнован). Кабинет пуст, Марии нет! П е т р (в бешенстве). Как — нет! Что ты сказал? Как это — нет? Ю р и ц а. На диване под твоей солдатской шинелью никого нет. А окно открыто. П е т р (с криком бежит в дом). Этого быть не может! Это ложь! Б а р т о л (тоном превосходства). Мария знала, что я ее ищу, что Вера ждет ее. Она сделала здесь, вероятно, все, что могла, и ушла домой, туда, где она сейчас необходима. А вы, глупцы, думали, что можете запереть, удержать Марию. Ее мы можем только ждать и искать и лишь иногда находить. Я знаю, где она сейчас.
Все растеряны. Б а р т о л тем временем уходит.
Ю р и ц а. Мама, я пойду за ним. Я чувствую, он говорит правду. Он знает, где она, а я должен ее найти. (Бежит за Бартолом.) П е т р (вернулся). Где Бартол? Где этот пьяный буян? А д а м. Но, Петр… П е т р. Он что, и мою жизнь в кабак собирается превратить, мало ему своей? Девчонка действительно сбежала! И не просто сбежала, она утащила с собой все бумаги, которые напечатала за эти три дня! Мои бумаги! Понимаете, она меня обокрала! Месть этого извращенного типа! А д а м. Ты говоришь о Бартоле? П е т р. А о ком же еще? Где он? Пусть объяснится начистоту. И где эта девчонка, эта чертовка, которая считает, что может безнаказанно обвести вокруг пальца Петра Марича? Нет, рано они радуются! Б р а н к а. У меня опять болит голова. Ну прямо раскалывается, раскалывается! П е т р. И что ты ко мне пристала! Прими порошки, прими порошки! Б р а н к а (в отчаянии смотрит на него). Прими порошки! Прими порошки! (Тихо, горько рыдает, убегает в дом.) П е т р. Истеричная гусыня! В чем дело? Что ты так на меня смотришь? Советую забыть все, о чем я тебе тут болтал! Минутный кризис, нервы сдали! Куда делся Бартол? Я должен его найти! Раз и навсегда я должен выяснить с ним отношения! А д а м. Видимо, ушел домой. П е т р. Ты знаешь, где он живет? А д а м. Именно этого я и ожидал. П е т р. Меня не интересует, чего ты ожидал. Я должен крепко стоять на своих ногах. Хватит с меня глупых фантазий! Понятно? Не хватает, чтобы какая-то девчонка, авантюристка, выбила меня из седла! Это слишком нелепо! Идем!
П е т р и А д а м уходят. Терраса остается пустой. В темноту погружается вся сцена, несколько мгновений интенсивно освещены лишь портреты в холле.
Г о с п о д и н (не шевелясь). Боюсь, мадам, нам не придется долго оставаться в этом доме. Д а м а. Все минуло, словно сон! Г о с п о д и н. Да, словно сон!
Темнота.
З а н а в е с.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
КАРТИНА ТРЕТЬЯ
Декорация первой картины, комната в квартире Бартола Финка. За столом сидят: П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а, А д а м и И в а н Ф и н к. Ю р и ц а М а р и ч стоит в глубине сцены у окна и смотрит в ночь. Его как будто не интересуют собравшиеся. Все печальны и скованны. Говорят подчеркнуто приглушенно, настроение — ожидание конца. Только П е т р М а р и ч, нервозно шагающий по комнате, вносит движение в эту унылую картину. Пауза.П е т р. Я и не подозревал, что жена Бартола настолько больна. Он принадлежит к тому типу людей, которым никогда не следует жениться. Два брака — два несчастья… А д а м. Трагизм заключается в том, что он делал все, чтобы дать счастье этим женщинам. И в а н. Вы словно забыли, что первая его жена — моя бедная мать, которую он так безжалостно бросил. А д а м. Откуда это у вас, молодой человек? Может быть, это ты, Петр, дал такое объяснение? П е т р (мрачно). Что ты хочешь этим сказать? И в а н. Товарищу директору ничего не надо было говорить мне. Правда, я был еще ребенком, когда начался ад в нашем доме и когда отец ушел, чтобы больше не возвращаться. После смерти мамы отец, хотя он уже давно был снова женат, признался мне, что виноват перед моей матерью и передо мной. П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а. Насколько мне известно, товарищ Финк и на суде брал на себя вину за этот разрыв. По крайней мере он сам мне как-то рассказывал. Впрочем, тогда об этом говорил весь город: товарищ капитан бросает жену и ребенка и женится на балерине. В то время люди к таким вещам, как бы это сказать, еще не привыкли. А д а м. Действительно, неопровержимые доказательства. Что ты скажешь, Петр? П е т р. Я не могильщик и не досужая баба, чтобы копаться в прошлом. Ты лучше других знаешь, почему я здесь. Но до каких пор будет продолжаться это ожидание? П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а. Несознательные элементы сказали бы: одному богу известно! Еще два часа назад казалось, что все обойдется спокойно, без осложнений. Товарища Финка долго не было, а он обещал зайти ко мне, чтобы оформить протокол. Ничего, правда, особенного, результат домысла одной, как бы это сказать, испорченной особы, которой наш совет серьезно займется на ближайшем же заседании. Так вот, стало быть, его долго не было, товарищ милиционер потерял терпение и с двумя свидетелями проник в квартиру. Подобное впервые происходит в нашем доме. Ладно! Мы нашли гражданку Финк на полу без сознания. Была ли это попытка самоубийства или что другое — скажет врач. А д а м. И она не приходила в сознание? П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а. Ненадолго. Шептала, что больше не может ждать. Так уж бывает на свете: некоторые люди нетерпеливы и не хотят ждать, а мы вот ждем довольно долго. А чего ждем? Пока товарищ Финк и врач выйдут из комнаты и… Ожидать нам, стало быть, нечего. Я в жизни видел много смертей: меня чутье не обманывает. П е т р. Я всегда ненавидел ожидание. Моему характеру чужда пассивность. Что было бы с нашей страной, со всеми нами, если бы мы ждали, а не действовали? И что было бы со мной, если бы я терял время на ожидание? П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а. Вы, товарищ директор, так сказать, воплощенное в человеке понятие нашего динамизма. Так вас однажды представили в передаче по телевидению, а значение телевидения в наше время всем известно. Особенно в наших, социалистических условиях. П е т р. А вы не знаете случайно Бартолову Марию, машинистку? П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а. Я сегодня внес в протокол и подписался, что ни о какой Марии или о какой-либо другой девушке, которая могла, бы скрываться в этой квартире и которую органы власти разыскивают, в частности через работников «Скорой помощи», я абсолютно ничего не знаю. И я остаюсь при этом своем заявлении. Ни я лично, ни возглавляемый мною совет как коллектив ничего не знаем о ней. И в а н. Мария не была машинисткой, она училась в балетной школе. Ю р и ц а (впервые проявляет заинтересованность). Значит, она существует и придет? П е т р. Что вам известно об этой девушке? И в а н. Мне было бы приятно, товарищ директор, если бы вы мне, как когда-то, говорили «ты». П е т р. Итак? И в а н. Это была моя сводная сестра, дочь отца от второго брака. Весьма легкомысленная девушка. П е т р (нетерпеливо). Мне не нужна ее характеристика, тем более от тебя, у меня уже создалось собственное мнение. Где она сейчас? И в а н. Простите, но она мертва. Она покончила с собой два года назад, утопилась, не знаю почему, говорят, несчастная любовь. П е т р (Адаму). Ты слышал об этом? А д а м. Конечно, я ведь в некоторой степени интересуюсь судьбами своих старых друзей. П е т р. Значит, эта девушка, которая сегодня вечером похитила мои бумаги, очень важные материалы, не имеет никакого отношения к Бартолу? Так какого же черта мне здесь надо? П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а (важно). Вы говорите, товарищ директор, о бумагах, важный материал, гм! Это интересно! Сегодня здесь была милиция и искала какую-то девушку. И «Скорая помощь» тоже. Правда, на основе ложного вызова. Искали пациентку, сбежавшую из нервного отделения клиники. П е т р. Сумасшедшую? Теперь я вовсе ничего не понимаю. П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а. Они сказали, будто это интересный и сложный случай. В медицинском отношении, конечно. Я видел ее фотографию — красивая девушка. Ю р и ц а. Это она, самая красивая девушка в мире. И в а н. Моя сводная сестра Мария тоже была красива. Но совершенно другого типа — ярко выраженная брюнетка. Отец, который и прежде выпивал, после ее смерти окончательно спился. П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а. Ну, здесь вы преувеличиваете. Впрочем, как бы это сказать, пить ведь не запрещено, это не преступление, более того, спиртные напитки — один из важных предметов нашего экспорта. А потом товарищ Бартол, то есть ваш папаша, впервые напился, прошу прощения, но это знает весь дом, в тот вечер, когда по причине ревности выбросил на ходу из трамвая эту несчастную, которая сейчас умирает здесь. Толкнул нечаянно, под влиянием алкоголя, разумеется, но толкнул. Правду вам сказать, я тоже, не знаю, что сделал бы с женой, которая каждый вечер показывает свое тело публике. Прежде всего я, конечно, культурно предупредил бы ее, чтобы она бросила это дело. Культурно, а потом… что же, все мы люди. А д а м. Откуда у вас эта версия, любезный, скажите, бога ради? П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а. Да это весь город знает! Весь дом! Впрочем, товарищ Бартол и сам рассказывал об этом. Можете спросить его. Одну светлую черту он сохранил в своей жизни — самокритичную искренность борца революции. И в трезвом и в пьяном виде. Поэтому я и удивился, когда услышал, что он не хотел признать свою вину в деле «Фортуны». Уперся как осел, все старался доказать свою непричастность — и вот доказал ее! И в а н. Раз уже мы заговорили об этом, товарищ директор, — вы не пошутили? Суда завтра не будет? И прекратится эта шумиха в газетах, направленная против моего отца и против «Фортуны»? А д а м. Ваш отец не виновен! Повтори ему это, Петр: видишь, молодого товарища больше всего интересует, чтобы не было запятнано его доброе имя инженера и гражданина социалистического общества. И в а н. Я спрашивал не вас, а товарища директора. Единственного из друзей отца, который проявил сочувствие к моей несчастной матери и которому я в известной степени обязан тем, что получил образование и свое теперешнее место в «Прогрессе». П е т р. Можешь спокойно спать, это было недоразумение. Плохой учет и поверхностный финансовый контроль. Обычное, будничное явление. Работают люди, ошибаются. Однако историю с девушкой не назовешь будничной, нет, тут что-то другое, и в этом вопросе мне нужно сегодня же разобраться. И в а н. Спасибо вам, товарищ директор! За все спасибо! (Встает. Адаму.) Я полагаю, что мне никогда не придется упрекать себя за бесчувственность по отношению к своему отцу. Единственное, что я унаследовал от родителей, — это верность памяти моей несчастной матери. Вы знаете, она ждала, когда он вернется из партизан, все отдавала мне в трудные военные годы, а что сделал этой герой, вернувшись? Бросил ее, прельстившись шелковым бельишком балерины. И вы упрекаете меня в безразличии? Разумеется, после такого детства и после такой молодости мне не хватало еще только этого — носить на себе клеймо: сын преступника! Мои побуждения вполне естественны! А д а м. Разумеется! Все, что тут происходит, тоже вполне естественно! Ничего другого я не хотел сказать, мой молодой друг, ничего другого. И именно поэтому все так чертовски запутано. И все происшедшее между вами и вашим отцом и то, что мы оказались перед этой дверью именно в этот воскресный вечер, чтобы услышать сообщение: кто-то умирает, кто-то умер! И в а н. Простите, у меня не хватает терпения следить за вашими рассуждениями. Я от товарища директора узнал то единственное, что интересовало меня. Теперь я спокоен. И в конце концов, я должен думать о себе! (Председателю домового совета.) Скажите моему отцу: если я ему понадоблюсь, я к его услугам. Разумеется, я буду против того, чтобы его супругу хоронили в могиле моей матери, а если в газетах будет сообщение о смерти, посоветуйте, товарищ Председатель, чтобы мое имя не упоминалось. Это все! Спасибо вам, товарищ директор, еще раз спасибо! Спокойной ночи! (Уходит.) А д а м. Чего только человек не делает, чтобы сохранить свои истины! Это вполне естественно! Кстати, об относительности истин и иллюзиях! Не странно ли, что ты, Петр, тираду этого юноши выслушал молча, словно в рот воды набрал. П е т р. Почему ты сегодня провоцируешь меня? Разыгрываешь роль моей совести? Юноша был прав, все логично, так построена его жизнь, что поделаешь? Похоже, Бартол в десять раз тактичнее тебя. А д а м. Бартол всю жизнь посвятил тому, чтобы спасать иллюзии и фантастические миры людей, которых он любил. Он взваливал на себя вину других, чуть ли не целого света, только бы уберечь мир любимых им людей. Поддержать в них иллюзии, без которых они не могли бы жить. П е т р. Нечего мне растолковывать, что Бартол — хороший человек. Я иду иным шагом и никогда не понимал подобного самаритянства. Поддерживать в людях иллюзии. — значит самому рано или поздно сделаться жертвой этих иллюзий. А д а м. Что ж, он не широко шагает — от человека к человеку, а твои шаги… Но оставим это. Возможно, ты прав: кажется, Бартол лгал сознательно и тем сделал мир своего собственного сына и его иллюзии более прочными. Это единственный трофей Бартола. С Верой у него получилось не так удачно. П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а. Не пойму, о чем говорят здесь. Во всяком случае, мне кажется, извините, товарищ, что эти, как бы сказать, рассуждения об истине и иллюзиях не основаны на здравом материалистическом, а стало быть, прогрессивном общественном фундаменте. Извините, недавно у нас на фабрике читали курс, как бы сказать, философии. О релятивизме, о пережитках буржуазного скептицизма и так далее. Товарищ директор, конечно, прав. Сын товарища Бартола говорил весьма логично, и я его понимаю. В конце концов, мать есть мать — и при социализме тоже. А д а м. А я утверждаю, что это вполне естественно. Вполне! Я тоже был знаком с первой женой Бартола. Не так хорошо, как ты, Петр, но все же знаком. И мне известны обстоятельства ее жизни с Бартолом, я знаю, как относился Бартол к сыну, и некоторые из этих фактов дают мне право полагать, что все логичное для вас абсолютно абсурдно. Но и абсурд — естественное явление. П е т р. Сегодня ты необыкновенно мудр, Адам. Говоришь, словно по книге читаешь. Может быть, тебе известно, сколько мне еще придется ждать? А д а м. Во всяком случае, дольше, чем мне. Я опоздал встретить Еву у концертного зала и именно поэтому не хотел бы, чтобы она пришла в пустую квартиру. Она этого не любит, она боится темноты, а это для меня вполне основательная причина поспешить домой. Ведь и я из тех, кто идет не очень крупным шагом. (Встает.) Ты, Петр, еще останешься, очевидно, ты не случайно попал сюда. Да, дорогой мой Председатель, так именно обстоят дела. Вы справедливо ополчаетесь на мелкие истины и иллюзии, с которыми мы живем, и с ними не так уж все просто. Например: пятнадцать лет назад, в тот вечер, когда женщина, которая сейчас умирает тут, за стеной, последний раз танцевала в театре, я оказался на спектакле. Она была великой балериной. И перед нею было блестящее будущее. Конечно, Бартол тоже был в театре — тот самый Бартол, который после крушения своего первого брака наконец-то встретил женщину, вместе с которой он мог мечтать о будущем! Великий мечтатель Бартол! Не знаю, что с ней произошло в тот вечер, но она танцевала ужасно! Делала ошибку за ошибкой! Ее освистали! Я возвращался из театра в одном вагоне с ними. Это был последний трамвай! И в то время как Бартол, абсолютно трезвый, покупал трамвайные билеты, она, у него за спиной, вероятно под влиянием своего провала, бросилась из мчавшегося трамвая! Вот как выглядит истина! Я своими глазами видел. Вы, конечно, удивитесь, но Бартол потом убеждал меня, что он ее толкнул, что она в тот вечер танцевала феноменально. И эти истины вам известны, о них знает весь город и, разумеется, весь дом. П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а. Хорошо, но теперь я ничего не понимаю. А д а м. Люди живут не для того, чтобы их другие понимали. Спокойной ночи всем! (Уходит со сцены не через дверь, а прямо на затемненный просцениум и садится на стул, который с начала третьей картины остается на том же месте, что и в прологе.)
Адам неподвижен, он почти отвернулся от сцены, на которой продолжает развиваться действие. На коленях у Адама опять его открытый блокнот.
П е т р (после длинной паузы). Ты, Юрица, тоже можешь уйти. Возьми мою машину, она стоит у дома. Мой разговор с Финком тебя не касается. Ю р и ц а. Но ты ведь спросишь у него, где девушка? П е т р. И о других вещах. Ю р и ц а. Я остаюсь, чтобы услышать ответ на этот вопрос. П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а. Знаете, товарищ директор, ваш друг мне что-то не нравится. Какой-то подозрительный интеллигент, смутьян. Люди, подобные ему, вечно что-то извращают, все ставят с ног на голову, готовы наговорить такого, что сам черт ногу сломит. Будто бы жизнь и без того недостаточно запутана. Поспокойнее бы прожить два оставшихся месяца, да где там, черт побери… И милиция, и самоубийство, и врачи, и протоколы — голова кругом идет. Дом большой, все тут заглядывают друг другу в горшки, все всё знают, грызутся, подставляют один другому ножку. И вдруг появляется смутьян, ставит все с ног на голову. А ты разбирайся как знаешь.
Из Вериной комнаты выходят В р а ч и Б а р т о л.
В р а ч. Нам остается только ждать. Я сделал все, что мог. После инъекции она проспит ночь, не надо ее будить, а вообще все зависит от организма. Б а р т о л. Значит, ждать… В р а ч. Ничего другого нам не остается. Еще есть надежда. Возможны два исхода. Б а р т о л. И в обоих случаях приходится ждать. В р а ч. Я же вам говорю, что все еще может кончиться благополучно. И в медицине случаются чудеса. Завтра утром, до работы, я загляну. (Председателю домового совета.) Да, вы знаете, ту больную, которую мы сегодня искали здесь, так и не удалось найти. И милиция ее ищет. Никаких следов. Затерялась в незнакомом городе, будто испарилась или улетела. После вашего вызова мы получили еще три — и все-таки ее нигде нет! (Бартолу.) Ну, значит, до завтра! Парадное открыто? П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а. Я провожу вас. Сейчас уже больше девяти, а у нас дверь запирают точно, минута в минуту. Я потому вас и ожидал. Ю р и ц а. И я пойду с вами. Вы сказали, доктор, ее еще не нашли, эту, как вы сказали, больную… В р а ч (подозрительно). Вы ее знаете? Ю р и ц а (Бартолу, взволнованно). Она здесь? Вы не спрятали ее? Скажите правду! Заклинаю вас, скажите мне правду! Б а р т о л (грубо). Чтобы ты донес и ее поймали? Или ты хочешь надругаться над ней и бросить ее в Саву? Чего тебе надо? Ю р и ц а. Поймите, я должен ее найти, должен. Я не могу ее забыть, не могу. Будьте человеком, помогите мне. Она мне нужна. Понимаете, нужна! Скажите мне, где она! Б а р т о л (после короткой паузы, устало). Здесь ее уже нет. Может быть, она испугалась смерти или поняла, что ничем больше не поможет… Где она сейчас, этого я не знаю. Найдет ее тот, кто будет упорно искать. Ю р и ц а. Я, я ее найду, клянусь вам, я ее найду! В р а ч. О ком это вы говорите, я ничего не могу понять.
Ю р и ц а выбегает из комнаты.
П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а. Товарищ Финк любит, как бы это сказать, выражаться фигурально. Приди вы пораньше, доктор, вы бы услышали такое, что даже я не мог понять. Не слова, настоящая галиматья. А вы остаетесь, товарищ директор? П е т р. Да, остаюсь! П р е д с е д а т е л ь д о м о в о г о с о в е т а. Тогда товарищу Финку придется открыть вам дверь. Спокойной ночи! Сюда, товарищ доктор! А юноша напрасно убежал, дверь-то заперта! В доме должен быть порядок. Сюда, доктор.
Уходят. Долгое молчание. Бартол подходит к окну и смотрит в темноту. Очевидно, он не собирается первым начинать разговор. Петра это раздражает, он нервно зажигает сигарету. Пауза затягивается.
П е т р. Ты не удивляешься, что я здесь? Б а р т о л. Нисколько, товарищ командир. П е т р. Ну хорошо, будем говорить начистоту. Итак, я здесь. Я, как и раньше, ненавижу неясные ситуации! Чего же ты ждешь? Выкладывай! Все! Прямо! Как когда-то! Не ходи вокруг да около! Я не боюсь правды! Бей! Я слушаю! Б а р т о л. Да, наше с тобой время — время восклицательных знаков! Мы все тогда так говорили, и жизнь казалась простой, прекрасной, гладкой! «Бей! Выкладывай! Не ходи вокруг да около!» Слова били в цель! А сегодня что от них осталось? Ты пришел, ну и что? Ты здесь, ну и что? Похоже, ты пришел слишком поздно! П е т р. Э, Бартол, так не пойдет! Если ты превратился в испуганного мышонка и живешь как мышь — я остался прежним! Знаешь ли ты, что я хотел завтра на суде взять на себя твою вину, отлично сознавая, какие будут последствия? Для «Фортуны», для меня лично! Б а р т о л. Прошу тебя, тише, может быть, это ее последний сон. Никто не имеет права нарушать его. Разумеется, тебе этого не понять, ты не поймешь, что могут значить сновидения. Девятнадцать лет назад ты пробудил меня от сна, лишил меня иллюзий, а я толкую тебе о сне. П е т р. Наконец-то! Каких иллюзий я тебя лишил? Да ты ведь знал свою первую жену. Б а р т о л. Молчи! П е т р. Не буду! Мы наконец должны выяснить наши отношения! Б а р т о л. Зачем? Мертвого не воскресишь! И пойми, теперь нечего выяснять! Разве ты уничтожишь ненависть и презрение моего сына ко мне! Тебе это все еще неясно? Зачем же тогда девушка, которую, как ты слышал, все силы мира объявили безумной, провела у тебя три долгих вечера? Только для того, чтобы ты продолжал вносить ясность во все? Будто бы можно сделать понятной жизнь. Какая нелепость! Чего тебе надо? Что ты на меня смотришь? Разумеется, я знал: не ты один спал с моей женой, и до тебя она спала бог знает с кем. Пока я был в отряде под твоим командованием, она изменяла мне здесь, в оккупированном городе, со всеми, кто того желал. Ну и что? П е т р. Ничего! Просто я хотел услышать это от тебя самого, больше ничего. Ты знаешь, моя встреча с ней произошла случайно, минутная слабость с моей стороны, ночь, которая забылась уже утром, словно ее вовсе и не было. И я не несу ни малейшей ответственности за то, что ты тогда, по совершенно непонятным мне причинам, воспринял все так трагично. Жена была недостойна тебя, пойми, Бартол! Впрочем, своим новым браком ты сам доказал это. Ты порвал всякие отношения со мной, ладно, это понятно… Но почему ты порвал и с другими товарищами, почему ушел от всех, от жизни, укрылся в четырех стенах? Я всегда считал такое поведение ненормальным! Б а р т о л. А чего ты хочешь? Оправдаться за то, что сделано однажды и наутро забыто? Не будь смешным. Словно я не знал своей жены, не понимал, чего она стоит. П е т р. Не имеющий никакого значения случай, который со временем должен был стать пустячным и для тебя и для меня. Нелепо, что мы вообще об этом говорим. Б а р т о л. Да, он должен стать пустячным, этот не имеющий никакого значения случай. Забыть! (В ярости.) С той минуты моя жизнь превратилась в бесконечные похороны, в непрерывное умирание, и мне не оставалось ничего другого, как выдумывать разные красоты, чтобы обмануть себя и тех, кого я любил, уверениями, что это не похоронная процессия. И во всем виноват ты! Ты! П е т р. Ты и в самом деле сумасшедший! Б а р т о л. Может быть! Я удивляюсь только, что ты, самый рассудительный человек в мире, гордость нашего общества, пришел сегодня ночью сюда, к безумцу, чтобы обсуждать с ним событие почти двадцатилетней давности! Требовать от него, чтобы он вернул тебе твою уверенность в себе! Твое поколебавшееся спокойствие. П е т р. Что тебе известно о моем поколебавшемся спокойствии? Б а р т о л. Зачем же ты тогда пришел ко мне? Зачем? И почему не уходишь? Уже поздно! Завтра тебе предстоит напряженный день. Дела! Объяснения направо и налево! «Фортуну» надо спасти! Нет, твою фортуну! (Готовый разрыдаться.) Нашу общую фортуну!
Длинная пауза.
П е т р. Зачем ты послал ко мне девочку, которую ты называл своей Марией? Б а р т о л. А зачем ты ее принял? П е т р. Ты думаешь, она в самом деле сумасшедшая? Б а р т о л. Не знаю.
С этого мгновения диалог превращается в две отдельные исповеди. Прямые реплики, а также обращения по имени не объединяют эти два лихорадочных потока речи, их разделяют одиночество и темнота.
П е т р. Я укрыл ее шинелью, той самой шинелью, которая до сих пор сохраняет следы твоей и моей крови, нашей шинелью. Это казалось мне единственной возможностью спасти свое вчера, защитить свой завтрашний день! А когда я приподнял шинель, ту шинель, которая когда-то была у нас с тобой одна на двоих, простреленную пулями, пропитанную нашим потом, нашими мечтами и нашей кровью, под нею была пустота! Пустота! Б а р т о л. Ты и до войны был для меня больше, чем командир. Гораздо больше. Ты был тем, кто видит дальние берега! Строителем моего мира. Ты был олицетворением всего, ради чего стоило жить! Жертвовать молодостью, всем, всем… Я слепо верил в тебя! Новое товарищество, новый мир, новые отношения — все воплощалось в тебе. Чистота и пафос революции! А потом — сразу же после войны, все еще в атмосфере энтузиазма, который я переживал, — я нашел тебя в постели своей жены… ты всего лишь один в ряду ее любовников. Я не жену потерял, я потерял тебя! Ты был моей огромной надеждой. Страшно, когда мужчина обкрадывает мужчину и разрушает его идеалы! И весь мир, мой мир, рухнул! П е т р. Поверь мне, я даже не мог предположить этого. Б а р т о л. И я не мог предположить, что ты, человек успеха, однажды в страхе перед завтрашним днем увидишь под нашей шинелью пустоту. П е т р. Бедный Бартол! Б а р т о л. Бедный Петр! П е т р. А что теперь? Как жить дальше? Как жить? Б а р т о л. Ждать! Время течет… Терпеливо ждать. Чего? Я не знаю. Я снова на похоронах. Опять передо мной рушится мир, мой маленький мир, мир слез и обманчивой мечты, которую я противопоставил судьбе! Опять жизнь обкрадывает меня. Кому завтра будут нужны мои выдумки? Больше мне некого любить, некого ненавидеть! В самом деле, Петр, ты не должен был приходить! Ты лишил меня даже ненависти! Осталась только пустота! И неизбывное одиночество! Ночь!
Из глубины двора, несмотря на ночное спокойствие и на правила порядка в доме, которые должны гарантировать это спокойствие, словно вызванная отчаянием Бартола, звучит гармоника, а затем доносятся слова песни, которую поет Уличный певец.
«Говорят, что вечером погибла птица,
Раненая птица, птица без гнезда.
Струн аккорд уже не повторится,
А на небе не сияет ни одна звезда.
Тщетно я ищу ее на улицах пустынных,
Спрашиваю незнакомых и друзей старинных.
Скованные страхом, замерли слова.
Лишь слепые говорят: она мертва».
Б а р т о л. Ты еще здесь? П е т р. Да, и я останусь с тобой сегодняшней ночью. Б а р т о л. Ты знаешь, чего я жду? П е т р. Знаю. Мы будем ждать вместе.
После этих слов комната Бартола постепенно погружается в полный мрак. Два пятна от прожектора все ярче освещают А д а м а и Е в у. Из темноты, издалека, доносится песня Уличного певца о раненой птице, и эта мелодия, словно звуковая кулиса, сопровождает эпилог до самого конца действия.
ЭПИЛОГ
Та же картина, что и в прологе. А д а м и Е в а сидят, разделенные темнотой, глядя в темноту перед собой.Е в а. Итак, ты опять не встретил меня. А д а м. Меня сковало какое-то странное оцепенение. Я все время сидел и смотрел в темноту. Я не сдвинулся с места. Е в а. А ты знаешь, что произошло с Бартолом? А д а м. Знаю! Застрелил жену и себя. Он даже не узнал, что обвинение снято. А Петра перевели в другое место. Я знаю. Если бы они встретились, все могло быть по-другому. Если бы их руки соединились. Об этом я думал. Е в а. Но говорят, что причина самоубийства — личного характера. А афера в «Фортуне» еще не раскрыта. Поступают дополнительные материалы. А д а м. Я знаю. Словно все фортуны непрерывно попадают в кризис. Надо что-то придумать, чтобы их спасти. Только что? Ты слушаешь меня? Е в а. Да! А д а м. Ты видишь меня? Е в а. В зеркале. А д а м. Завтра мы повернем стулья, Ева. Е в а. Это первое, что мы должны сделать. На концерте я все время думала о тебе и о себе, Адам, о нас обоих. А д а м. И мне кажется, что я только об этом и думал. Мы не должны забывать о своем решении. Е в а. Завтра! А д а м. Завтра!
Темнота. Тишина.
З а н а в е с.
1964
Александр Попович КАРЬЕРА ПОРТНОГО БОРЫ{8} Сценические характеры в четырех действиях
Перевод с сербскохорватского Н. ГИРЕНКОДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Бора — портной. Селимир. Пикля Ширгич. Милое — его племянник. Витомир Камбаскович. Шпира — жестянщик. Лина. Розика. Гоца. Милисав, Милисавлевич — милиционеры.Случается и такое в ходе бурного мирного строительства…
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
На фоне плакучих ив — чан, восковые фигуры и огромные свечи — продукция производственного кооператива. Б о р а ходит взад-вперед перед толпой бедных, плохо одетых и плохо обутых людей. В руках у них самодельные транспаранты, гармоники и скрипки. Здесь и П и к л я, и В и т о м и р, и С е л и м и р, и М и л о е, и Л и н а, и Р о з и к а, и Г о ц а, и М и л и с а в, и М и л и с а в л е в и ч — он в гражданской одежде.В с е (громко поют).
Рыло, дубина, запруда, болтун,
Брага, мотыга, гвоздь, кобура,
Щелок, мужлан, колыбель… Сербия —
Дикая-кроткая, мрачная-светлая,
Робкая-смелая, ты — словно девушка!
Ты резко обогнала время,
Хочу услышать голос твой!
Тебя сломить не может бремя,
Ты вечно будешь молодой!
Дикая-кроткая, мрачная-светлая,
Робкая-смелая, ты — словно девушка!
Все смеются.
Б о р а. Есть более умные вопросы? В с е. Нет. Б о р а. Значит, единодушное одобрение?..
Молчание.
Б о р а. Что скажете? П и к л я. Что говорить? Молчание — знак согласия! Б о р а. Как же с вами разговаривать, если вы считаете, что все знаете со дня своего рождения. Я одно слово — вы десять!.. Давайте, давайте!.. А сейчас — ну-ка все по своим местам! И пусть только кто посмеет послать меня по матушке, как только я повернусь спиной! Я буду прислушиваться. (Уходит.)
Все аплодируют ему вслед.
П и к л я. Разбирается он в производстве свечей, как свинья в апельсине! В и т о м и р. А мне кажется, что он силен в политическом отношении, умеет верно оценить обстановку. Согласитесь: он взволновал наши ряды! М и л о е. Проще всего бить себя в грудь, твердить: «Пережитки прошлого…» Л и н а. Когда сожрем то, что осталось, посмотрим — на что же жить будем? П и к л я. Ты, Лина, попридержи язык! Я не хочу оказаться за решеткой из-за твоей болтовни. М и л о е. Да ну, дядя, и раньше молнии сверкали, но в зад не попадали. П и к л я. Милое, я сказал — заткнись! В и т о м и р. Я не верю, люди, чтобы ответственные организации прислали нам на должность председателя непроверенного человека… Я думаю, просеяли его через все сита. Л и н а. Но если мой Пикля мог столько лет руководить этой мастерской… П и к л я (перебивая ее). Не смей, Лина, произносить мое имя, я тебя не просил об этом!.. Адвокаты мне пока еще не нужны! М и л о е. Тетка не сказала ничего такого, за что надо было бы наказывать! Если ты, дядя, мог в те спокойные времена, то почему бы и сегодня не сумел? П и к л я. Что умею — то умею! От меня не отнимешь, это часть моего существа, и мне не надо себя рекламировать. И тебе, Милое, не следует это делать! М и л о е. Правда, люди. Ну что вы прицепились к тому, что он портной? Портной, но, может быть, он хорошо политически подкован. Л и н а. Мы впервые видим его. Почему же мы должны так сразу и принимать? Почему?.. Небось и у моего Пикли котелок варит не хуже! П и к л я. Нечего тебе распинаться перед каждым, а то они дадут нам по мозгам! В и т о м и р. Конечно, Пикля, бывает, что и тебя осеняет… П и к л я. Пусть будет так, как вы решите, хотя бы это и было шиворот-навыворот. М и л о е. Ой, дядя! Мне на улице предлагали какие-то значки!.. Говорят: «Товарищ, пойдем с нами!» Л и н а. Куда, непутевый? М и л о е. Вот именно это сейчас меня и мучает. Я не спросил их… В и т о м и р. Еще не поздно, Милое, поторопись! М и л о е. А ты что скажешь, дядя? П и к л я. Я лучше помолчу. Л и н а. А я скажу: с кем поведешься, от того и наберешься. В и т о м и р (толкая Милое). Давай, скорее беги!
М и л о е убегает.
Не будешь же ты этим прислуживать! Л и н а. Что ты, Витомир, точишь зубы на нас? В и т о м и р. Да, у меня проснулась совесть — будто прорезались зубы. (Поет.)
«Поднимайся, бедный род,
И гони долой господ!»
«В Америке и Британии,
Будут править пролетарии!»
«Ой, рабочий, ой, крестьянин,
Вы спасете целый мир!»
Влетает М и л о е, весь обвешанный значками.
А, ты, Милое! Одумайся, пока не поздно! П и к л я. Перестань, Витомир! Не порть мне мальчика! В и т о м и р (к Милое). Что ты все за дядю держишься? Время его уж прошло. Ты же молодой, тебе бы идти в ногу с сегодняшним днем! П и к л я. Не отравляй мне душу, Витомир, только не это, нет-нет! В и т о м и р. Тебе еще не поздно перевоспитаться, Милое… молодое дерево легко гнется… Лопату в руки, браток, — и на стройку! П и к л я (приближаясь к Витомиру). Я этого не допущу, чего бы мне это ни стоило. Когда речь идет о ребенке, не жалко и собственной жизни… (Хватает две табуретки.) Табуретка тебе — табуретка мне! Давай, держись! В и т о м и р (отбрасывает табуретку в сторону). Мы же не официанты, мы делаем свечи. (Азартно.) Пикля, электрики сводят счеты отвертками! П и к л я (все больше распаляется). У меня одна спина, одно сердце, одна грудь, одна шея, одно горло, один язык, одни губы, один нос, один лоб, один затылок и одна голова, но что будет — то будет! В и т о м и р. Стой, подожди… сапожники дерутся шилом, а мясники — ножами! Л и н а. Пикля, смотри-ка, как он разошелся, не связывайся с ним! П и к л я. У меня два плеча, два века, две ноздри, две губы, два виска, две щеки, два уха, две брови и два глаза, так что… или пан, или пропал! М и л о е. Брось ты это, дядя, приголубит тебя Витомир резаком! В и т о м и р. Парикмахеры дерутся бритвами! Портные — ножницами! Плотники — топорами! П и к л я. Валяй, валяй! У меня два плеча, две подмышки, два локтя, два кулака, две ладони, два бедра, два колена, две голени, две икры, две пятки, две стопы и две подошвы… Будем драться до последнего! В и т о м и р. Ладно! Шоферы колотят друг друга гаечными ключами! Штукатуры дерутся мастерками! Скажи, Пикля, а чем мы режем свечи? П и к л я. У меня — четыре передних верхних и четыре нижних зуба! Четыре коренных верхних и четыре нижних зуба справа! Четыре коренных верхних и четыре нижних слева! Четыре века и две пары ресниц!.. В и т о м и р. Скажи, чем мы режем воск? Л и н а. Что ты спрашиваешь, сам знаешь, что резаками! П и к л я. У меня — пять пальцев на правой и пять на левой руке. Глаза тебе выцарапаю! В и т о м и р. Мы же не бабье какое-нибудь, чтобы царапать друг друга. Резак тебе — резак мне, вот и будет крови по колено! Л и н а (взвизгивает). Пикля! Я же сказала тебе, что он в состоянии аффекта!.. Витомир! Не вздумай пойти на преступление из-за какого-то одного слова! В и т о м и р (изо всей силы дает Пикле пощечину). Не мешало бы тебе знать, хозяин, что голодают от отсутствия еды, а испытывают жажду от отсутствия воды! Что дрожат от холода, а потеют от жары! Что плачут от горя, а смеются от радости! Что краснеют от стыда, а боятся от страха! Что болеют от неухоженности и распущенности, а выздоравливают от лечения… Отвыкай от господских замашек, пока еще есть время!.. На! (Еще раз сильно ударяет его по щеке.)
Пикля теряет равновесие и падает на Милое, который поддерживает его. Лина взвизгивает, Милое вскрикивает. Лина подбегает к Витомиру, и они, стоя в стороне, сердито препираются.
П и к л я (хрипит). Ты… Ты мог на меня поднять руку?.. На своего хозяина? Бог тебя накажет. Руки у тебя отсохнут… (Закрывает глаза.) М и л о е (испуганно помогает Пикле сесть на табуретку). Дядя, ты меня учил выдержке, а сам полез на рожон! Л и н а. Ночью горят свечи, Витомир, а несчастье во тьме крадется. Разве нельзя было все уладить иначе? М и л о е (в отчаянии всхлипывает над Пиклей). Не покидай нас, дядя, мы вечно будем скорбеть по тебе! Л и н а (подбегая к Пикле). Пикля, постой, не уходи от нас!.. Ты не сказал нам, где ты спрятал деньги. П и к л я (бормочет, почти в бессознательном состоянии). У меня нет денег, товарищи, вы заблуждаетесь!.. (Открывает глаза.) Л и н а (подбегает к удаляющемуся Витомиру, останавливая его). А ты, племянник… (Взглянув на Пиклю.) Воды!..
М и л о е убегает.
Л и н а (удерживая Витомира). Неужели, Вито, ты примешь грех на душу — убьешь моего мужа? В и т о м и р. Лина, я уже давно с религией покончил. Не пройдут больше со мной эти ваши штучки! Л и н а. Гром тебя поразит, Витомир! В и т о м и р. Да брось ты: гром — это естественное явление электрических разрядов в атмосфере! Лучше прочитай брошюру «Религия опиум для народа», тогда и ты прозреешь!.. (Уходит.)
Л и н а убегает за ним.
П и к л я. Воды… Где же этот Милое с водой? Милое-е-е!
М и л о е входит с листком бумаги в руке.
М и л о е. Да что я, дядя, привязан к вам, что ли? Кто — что, а вы — так целыми днями только и орете: «Милое, Милое!» П и к л я. Ты что, сквозь землю провалился? Вечно тебя нет, когда ты нам нужен! Что это у тебя в руке? М и л о е. Анкета. П и к л я. А вода? Я вот-вот богу душу отдам…
Возвращается Л и н а.
Л и н а (в бешенстве). И головку лука принес бы, на всякий случай, я же напоминала тебе, перед тем как ты ушел… Говорят, помогает… М и л о е. Лук, вода — вот что вам надо. Тетке — розовощекого хахаля, а дяде — пятидесятилитровый бочонок браги на месяц… А еще строите из себя! А сами… Спустите на ночь собаку с цепи, зароетесь в свои подушки да перины и блаженствуете! А земля-то основательно так раскачивается — оковы падают!.. Поднимается голос миллионов! Колесо истории скрипит и вертится! А вы, погрузившись в глубокий сон, храпите и ничего-то не слышите! Л и н а. Но твой дядя находится в критическом состоянии! Он уже два года не чувствует себя мужчиной!.. Механизм отказал! М и л о е. Что мне до этого? У него отказал, а у меня нет… Своя рубашка ближе к телу! П и к л я. Эх, племянничек, будто я с малых лет не учил тебя не зевать, рот не разевать, не распускать нюни и сторониться зла… Будто ты вырос на улице… Вот вывалил свой язычище до колена и только и знаешь — язвишь… М и л о е. Ну ладно, принесу. Подождете, ведь не горит же! Куда спешить? (Медленно уходит.) Л и н а (смотрит ему вслед). Смылся и даже не попрощался. П и к л я. Бедная Лина, разве ты не понимаешь, что Витомир нас спровоцировал, что все это подстроено! Л и н а. Думаешь, для того, чтобы найти повод для конфискации? П и к л я. Ты отнесла серебро к куме на чердак? Л и н а. Да… И сервизы и ковры. П и к л я. А мы пеплом себе голову посыпем… Спрячемся в мышиную нору! Прижмемся друг к другу, как две монеты в кошельке. Каждому будем кланяться и всем уступим дорогу! Ни на чью тень не наступим!
М и л о е возвращается.
Л и н а. Только бы этот первый страх пережить! М и л о е (важничая). Значит, я правильно поступил… Л и н а. Что ты сделал, несчастный племянник?.. М и л о е. Заполнил анкету. П и к л я. Вот видишь, Лина, и наш родной племянник действует за нашей спиной против нас. М и л о е. Да, но вы-то кое-что в жизни уже видели… А я — не могу же я из-за вас отказаться от всего. Л и н а. Тетка не позволит, чтобы ты нуждался в чем-либо!.. М и л о е. Знаю, но если мне в мои годы всего мало?! И чистый воздух, и голубое небо, и зеленая трава, и желтая солома, и белый снег, и красная кровь, и светлый день, и темная ночь — мне все по вкусу. Но чем больше я ем, тем больше мне есть хочется! Обжора, обжора я! Говорят: «Этот товарищ Милое — станет он нам в копеечку!» П и к л я. Жена, это какой-то всеобщий хаос!..
Милое идет.
Куда ты, племянник?.. Неужели ты покидаешь нас навсегда?.. М и л о е. Да нет! Я буду с вами мысленно. (Быстро уходит.) П и к л я. Ну извини, племянничек! Я тоже не буду плевать против ветра! Если вам так хорошо, то и мне неплохо! Сумею и я приспособиться! Л и н а. Давай теперь и мы с тобой заставим раскошеливаться других. П и к л я. У других и обедается вкуснее и удобнее, чем в своем доме… Ведь им приходится и убирать и мыть! Л и н а. Можешь дать себе волю — и пролить, и разбить, одним словом, вогнать их в расход! П и к л я. Можешь, в конце концов, бросить непогашенный окурок и поджечь дом! Л и н а. И наесться, и насытиться… И после этого опять есть, даже если не можешь, лишь бы причинить им как можно больший ущерб! Это прибавляет в весе! П и к л я. Человек приобретает в весе прежде всего оттого, что напакостит другому. П и к л я и Л и н а (запевают, обнявшись, уходят).
«В красной феске, ой, мама,
В красной феске!
В красной феске, ой, мамочка!
В красной феске мой любимый,
Ой, мама, мамочка!..»
С противоположной стороны входят Б о р а и В и т о м и р.
Б о р а. Ага-ага… Значит, говоришь, — реакционные элементы, мразь, подонки, сброд, банда? В и т о м и р. Вам нелишне помнить, что у вас под началом здесь находится нас человек пятнадцать. Так сказать, самых разных… Б о р а. И даже нежелательных! В и т о м и р. Я знаю одного такого, который свою мастерскую передал в государственный сектор из стратегических соображений! Вместе с собой контрабандным путем протащил в наши ряды всю свою ораву — жену и племянника, двоюродного брата и шурина, тещу, всяких своих приживальщиков! Б о р а. Ага-ага… И что, они подливают масла в огонь? Подрывают единство кооператива изнутри? В и т о м и р. Когда-то была у них собственность. Думают, что и в кооперативе будут хозяйничать. Подчиняться они никому не желают. Б о р а. А допускают ли высказывания в мой адрес? В и т о м и р. Ага. Говорят: «Пусть этот портной твердит, что хочет, а мы сами с усами!» Причем не только так говорят, но и свои порядки устанавливают. Покрикивают на людей. Никто им хвост не прищемил, вот они и обнаглели. Пока у меня терпение не лопнуло. Разве это порядок, товарищ председатель? Б о р а. Нет, конечно. В и т о м и р. Ведь мы же говорили, что хозяева у нас будут трудиться, правильно? Б о р а. Говорили. В и т о м и р. Так, может быть, сейчас уже пришел наш черед есть жареных перепелов, а им — от жилетки рукава… Б о р а. С сегодняшнего дня и в дальнейшем ты должен следить за каждым их шагом! Что бы они ни делали — сеяли, веяли, жали или убирали, — ты должен присматривать за ними. (Уходя.) Ты понял? Постоянно следуй за ними по пятам! (Уходит.)
Появляется Л и н а.
Л и н а. Вито! Долго я буду тебя ждать?! Мне кровь в голову ударила, я вся дрожу! В и т о м и р. Сейчас рабочий день, Лина, да и вообще… для этого нет у меня больше времени! (Хочет уйти.) Л и н а (не пускает его). Что с тобой? Тебя просто не узнать! В и т о м и р. А к чему бы это тебе меня узнавать?! Л и н а. Орешь, а если бы услышал Пикля? Он бы убил тебя не моргнув. В и т о м и р. Если уж он меня тогда не убил… Л и н а. Когда? В и т о м и р. Когда я работал не покладая рук. А он… однажды как двинет мне между глаз из-за трех бракованных свечей… Я все-все помню, я — злопамятный! Л и н а. Что ты помнишь, Витомир? В и т о м и р. Когда я, еще в то время мальчишка-подмастерье, первый раз стал делать свечи на изношенном оборудовании, и вдруг все — шлеп! И вывалилось в чан… А твой муж поскорее прибрал к рукам, в порядке компенсации, все мои жалкие пожитки, оставшиеся после смерти матери. Л и н а. Да ну его! Он и на улицах собирал все, что попадется под руку — то проволоку, то пустые коробки из-под сигарет. В и т о м и р. Забрал наши две скамейки, и спинку от кровати, и циновку, и рядно! И все ему, ненасытному, было мало!.. Позарился даже на домашнюю утварь: взял кувшин, черпак, деревянную посуду, кастрюлю, глиняные блюда, змеевик, стол из липового дерева, жаровню для кофе, белый шкафчик для кухонной посуды, сковородки, цепи, бочарный обруч, бутыль из тыквы, кадку, корыто, медный котел, вино, что было в клети, и даже лампаду с кадилом! Все, что было у нас, — все сплыло! Я все помню! Л и н а. Что ты еще вспомнил, Витомир? В и т о м и р. А вот что! Когда пройдет июльская жара и наступает августовская духота, начинаются праздники. Ты с Пиклей выходишь в сени охладиться, а я, обливаясь потом, стою в мастерской согнувшись и делаю свечи… Околеваю у чана с растопленным воском и поглядываю через окно на вас, как вы там, расположившись в тени, потягиваете ледяное пиво… Вздыхаю и думаю про себя: когда же будет и на моей улице праздник? Э-эх! Л и н а. Разве я втайне от Пикли не оставляла всегда за дверью мастерской пару бутылок для тебя?.. В и т о м и р. Второпях, тайком… это пиво вставало у меня поперек горла. Да пропади ты пропадом! Л и н а. Вито, ведь мы же с тобой… а сейчас ты будто чужой… (Пытается обнять его.) В и т о м и р. Брось ты свои дурацкие штучки! (Отталкивает ее.)
Входит Б о р а.
Б о р а. Что такое? Куда ни войду, везде на кого-нибудь натыкаюсь! В и т о м и р (грубо толкнув Лину). Вот она! Б о р а. Кто? В и т о м и р. Да та, о которой я вам говорил, та самая… Л и н а. Какая? Хочешь сказать, что я дешевка?!
Появляется П и к л я.
П и к л я. Подождите, я тоже хочу послушать, о чем вы здесь толкуете. Б о р а. Раз уж все собрались, то можно и собрание провести.
Со всех сторон сходятся л ю д и.
Товарищи!
Все аплодируют.
К сожалению, среди нас имеются и такие, которые никак не хотят понять положительных тенденций в нашем развитии. П и к л я. Пусть лучше сами объявятся, пока мы не выловили их! В и т о м и р. Пусть объявятся? Да это же вы!.. Л и н а. Да мы же — наши!.. В и т о м и р. Твои — не мои! П и к л я. Чьи же тогда, товарищ председатель? Б о р а. Мы все равны! Только некоторые из нас ниже, а некоторые — выше. Некоторые — тоньше, а некоторые — толще. И чтобы я больше не слышал, что вы грызетесь и поднимаете гвалт в кооперативе! Сейчас пока еще не будем наказывать, но, если кто-либо вздумает продолжать в том же духе!.. А ну, быстрее на свои места, план не должен страдать!
В с е уходят.
А ты, Витомир, вернись… Как реагируют на критику? В и т о м и р. Побледнели, ни кровинки в лице… Сделались как эта стенка, того и гляди помрут. Б о р а. Отлично, ты только следи за ними, не спускай с них глаз!
В и т о м и р уходит.
Ну вот, как я и надеялся. Хотя и не мечтал… (Громко смеется и тут же становится серьезным: оглядываясь, смотрит на кого-то, появившегося вдали.)
З а н а в е с.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Прошло несколько лет. Декорации те же, что и в первом действии, но видны признаки электрификации и модернизации. Входят С е л и м и р и Б о р а, Бора заискивающе вертится вокруг него.С е л и м и р. Я слышал, что производственный план у вас выполняется… Это достойно всяческой похвалы, товарищ Бора! Б о р а. Вначале шло со скрипом, товарищ Селимир… С е л и м и р. Но сейчас, я вижу, вы находитесь на хорошем уровне, в зените, так сказать. Как ваш график? Б о р а. Многие члены кооператива, правда… К счастью, не очень типичны для нашей среды… И что важнее всего, в редких случаях, товарищ Селимир… вначале многое восприняли превратно… С е л и м и р. Но если все, о чем вы рапортовали в сводках за первый и второй квартал, соответствует действительности… Б о р а. Соответствует, но как раз в связи с этим и вне какой-либо иной связи с чем-либо… я имею в виду, о чем-либо неясном, товарищ Селимир… существовали опасения, правда, не настолько большие и неизбежные, а лишь коренные и решающие… Того не могло случиться, чтобы мы замкнулись в себе и оказались в положении изоляции в нашей восковой скорлупе… Ничуть!.. Если бы мы в подходящее время энергично и своевременно… С е л и м и р. А что вы еще производите помимо свечей и фитилей? Б о р а. Абрикосовое повидло в экспортной упаковке. Правда, заказчик отказался принять ее из-за несоблюдения условий договора, которыми предусматривается поставка первого сорта, а нам кажется, что для стандартного повидла первый или шестой сорт не имеет значения… Тем более что оно одинаковое по цвету — «Катарина голд». Мы выдерживаем этот оттенок… С е л и м и р. И каким образом вы отчитываетесь за эту разнородную продукцию? Б о р а. Цифрами, товарищ Селимир! Все в процентах. Триста процентов! Пятьсот процентов! Меньше шестисот у нас никогда не бывало! Достигаем даже астрономических цифр! С е л и м и р. Вы добиваетесь хороших результатов, товарищ Бора! И как вам все это удается? Б о р а. Не мытьем, так катаньем, товарищ Селимир! У нас все берется на карандаш, ничего не делается на глазок. Чуть рассвело — начинай работу, и заканчивай, только когда стемнеет. Вкалывай, пока не выполнишь задание! С е л и м и р. И что, никто не протестовал против сверхурочной работы? Б о р а. Пробовали, но почувствовали мою твердость! Потому что у меня не увильнешь, я сразу провожу собрание! Одно, другое, третье, четвертое, двадцать четвертое… так до ста одного, а потом обратно! И каждую вещь называю своим настоящим именем: кто — пушка, кто — мортира, а Лина — та у меня тяжелая гаубица! Я сортирую их по калибру, а кому я нехорош — пожалуйста, не держу! Пусть убирается! С е л и м и р. И кто-нибудь ушел? Б о р а. Никто! Знают, что надо беречь свою репутацию! Только переглядываются, понимают, что ее ни за какие деньги не восстановишь. Если бы я не воевал тут с ними, не выколачивал тут план, я имел бы пять-шесть дач и три высших образования. С е л и м и р. А если бы все-таки кто-нибудь ушел? Б о р а. Скатертью дорога! А я ему испорчу характеристику, вот тогда-то он походит, пообивает пороги и снова упадет передо мной на колени. Только, конечно, об авансе и речи быть не может! Дай ему аванс, а потом — ищи ветра в поле! Если хочешь потерять друга — доверься ему… И тогда пиши пропало — сразу нагадит тебе! С е л и м и р. Они это знают, товарищ Бора, лучше, чем мы с тобой! Б о р а. Ага! Вовремя возьмутся за ум! Засучат рукава, пристегнут помочи, поплюют на ладони, ослабят ремешки и будут работать, работать и работать! И уж не станут больше плести интриги, не скажут, что не будут делать то или это. И другим рот заткнут: цыц! И еще очень важно, когда все подают друг другу пример… А хорошее мнение о председателе — как много это значит для сотрудников!
Спиной к зрителям входит П и к л я.
П и к л я (кому-то за сценой). Два возвращаю, три беру… четыре буду должен; из этих трех один возвращаю и возьму еще семь; да из этих добавляю восемь к тем пяти, половину оставляю себе, а из этой второй половины половину возвращаю, с тем чтобы взять еще девять, и тогда мы квиты. Так как теперь не поймешь, кто кому должен, выходит, что никто никому не должен! (Уходит.) С е л и м и р. Что это у вас здесь все время то что-то берут, то возвращают, товарищ Бора? Б о р а. Плохая привычка, товарищ Селимир, все в долг живем! То мы возвращаем долг отечеству, то оно перед нами в долгу… В результате все в долгу, как в шелку! (Уходит.) С е л и м и р (подзывает кого-то). Подойди сюда, товарищ!
Подходит П и к л я.
Давал ли ты в долг стране? П и к л я. Это мне столько стоило, товарищ, чтобы не соврать. Если бы не давал, я бы мог сейчас… Я чуть было концы не отдал! Но мог ли я поступить иначе, когда услышал: «В Валево сцапали Срею Аврамовича!» Я вскакиваю на полном ходу в первый попавшийся поезд, и вот рано утром я уже там, бегаю с одного конца города на другой: от Злокучан до Видрака, от Видрака до Байира, от Байира до Пятого полка, от Пятого полка до Градца, от Градца до Боричевца… В и т о м и р (входя). Ты опять врешь по крупной? П и к л я. Ищу Саву Чалова, чтобы спросить: «Что же происходит?» В и т о м и р. Когда ты перестанешь прибавлять ложные факты к своей биографии?! П и к л я. А Сава Чалов пожимает плечами, краснея от стыда, в глаза мне не глядит… И ведет меня в тюрьму на десятиминутное свидание со Среей. В и т о м и р. А Срея сидит в углу на ящике, чулок натянут на голову, рукава длиннее рук, весь сморщился от страха и посинел, как баклажан. С е л и м и р. Значит, вы были вместе? В и т о м и р. Я нигде с ним вместе не был и никогда не буду. Но эту песню я уж тысячу раз слышал, так что ее мелодия мне знакома! П и к л я. Как увидел меня Срея, сразу вскочил и стал обнимать! Целует в щеки и нашептывает мне на ухо: «Не жалей денег!» И помчался я первым же поездом, на тендере, обратно, и вот я к вечеру уже дома… Жена причитает, племянник поет. Детей у меня нет. А я набиваю, набиваю, все набиваю сумку деньгами! Набиваю, набиваю и набиваю! Сумка трещит! А я вытягиваю ремень из брюк, перевязываю им сумку и несу ее Фране Фукеру! Ни он их не считал, ни я, но вон Срея и по сей день жив! (Согнувшись, поспешно уходит.) В и т о м и р (идя вслед за Пиклей). Нет, я не могу больше этого слышать, старый лжец! Придется тебе писать дополнительные объяснения! (Убегает за ним.) Б о р а (возвращается). Как я вам сказал, товарищ Селимир, все затыкают друг другу рот. Но мы и на этом не остановимся, мы не почиваем на лаврах. Я вас заверяю, у нас нет места… Вы сами убедились при осмотре… С е л и м и р. Сверху все выглядит гладко. Б о р а. А когда я в числе первых предложил свои услуги, вы колебались… С е л и м и р. Да, прошлое у тебя не блестящее. Б о р а. Мне пришлось пройти в жизни сквозь огонь, воду и медные трубы, но не воспринимайте меня в этом свете… Я был незрелым, как скажем, недоваренный джувеч!.. Желудок требовал своего, и я добивался куска хлеба, это все грехи молодости, товарищ Селимир! А тогда на той стороне было больше навару… Сегодня же я не похож на прежнего шалопая! С е л и м и р. У тебя есть организаторские способности. Б о р а. Вы только мигните: если надо дать небольшую отдушину, это можно!.. Я все беру на себя! Могу организовать партию покера с разведенными дамами. Я держу двух таких в постоянной готовности, бабы что надо! Или, если вы расположены к чему-нибудь более утонченному, я подыщу двух других за те же деньги! С е л и м и р. Смотри-ка, не свяжись с распущенной компанией, мы возлагаем на тебя надежды… Б о р а. Я прямо как на иголках! Сгораю от нетерпения услышать, что мне светит… С е л и м и р. Тебе не следовало бы проявлять чрезмерное стремление к повышению! Б о р а. Но если мы все такие, товарищ Селимир! И мой отец был ничуть не лучше! Он никогда не мог дождаться, пока мы скажем ему, кто стучал в дверь… и, чуть что, заковыляет, поддерживая штаны, наперерез, лишь бы сразу увидеть, кто пришел. С е л и м и р. А не получится так, товарищ Бора, что мы в тебе ошибемся? Ты в состоянии взять себя в руки в решающие моменты? Или вдруг окажется, что тебе надо по шее надавать? Б о р а. Этого я уже не боюсь, лупили меня в свое время как сидорову козу, к палке я притерпелся! С е л и м и р. Но, товарищ Бора, ничего нет хуже голода. А когда кишки заиграют марш, человек может продать и родную мать и даже высокую идею. Б о р а. Кто как, товарищ Селимир… Мой прадед смазывал усы воском, чтобы казалось, что он наелся жареного мяса. Не продаемся мы за еду! С е л и м и р. Ты сейчас, товарищ Бора, выдержал серьезный экзамен! А я уж чуть было не списал тебя… когда ты завел речь о картах… Нам не нужны картежники и бабники! Нам нужен товарищ с твердым характером, который занялся бы проблемой жестянщика Шпиры, частника, — в нашем районе он тормозит работу кооператива жестянщиков! Б о р а. Поручите это дело мне, товарищ Селимир, я вас умоляю! Уж я для него — такой подарочек! С е л и м и р. Такое решение уже намечено, товарищ Бора. Только запомните: дела там идут не так, как следовало бы, и уже целый год! Это надо коренным образом, в корне поломать! Б о р а. А объем работы, товарищ Селимир? Я имею в виду… штат. С е л и м и р. Сто сорок. Б о р а. Значит, двойная ширина! С е л и м и р. Поэтому мы и решили это дело передать в руки более поворотливого человека. И когда начали прикидывать, на ком можно было бы остановить свой выбор…
Входит В и т о м и р.
В и т о м и р. Товарищ Бора знает об этом. Он весь испереживался, пока вы совещались. Я сказал ему: «Иди, товарищ Бора, пообедай, не пересиливай голод; кто знает, закончится ли все это до полуночи!» С е л и м и р. Мы затянули дело вступительным словом. Б о р а. А я во дворе все угощал технических работников и посылал их подслушивать под дверью: не упоминается ли моя фамилия… В и т о м и р. Когда я к вечеру снова пришел туда, то опять увидел портного Бору, как он мечется, словно сумасшедший, перед окнами и встает на цыпочки, чтобы увидеть, кто там выступает. (Уходит.) Б о р а. Под конец меня охватило беспокойство: поддержит ли меня тот, кому подыграл в карты… Только бы он не забыл меня… С е л и м и р. И вот мы остановили свой выбор на Боре-портном! Б о р а. Когда я об этом услышал на рассвете, то будто заново родился! С е л и м и р. Ты, товарищ Бора, вывел кооператив по производству воска на правильный путь. Б о р а. Я обломал им рога, товарищ Селимир! Повернул их на триста шестьдесят градусов! С е л и м и р. Поэтому мы и перебрасываем тебя на должность председателя кооператива жестянщиков. Согласен?.. Б о р а. С превеликим удовольствием, товарищ Селимир! С е л и м и р. Тогда поздравляю тебя, товарищ Бора, с новым назначением! И разреши сразу же представить тебе новых сотрудников.
Входят ж е с т я н щ и к и, среди которых Л и н а, П и к л я, В и т о м и р, Р о з и к а и Г о ц а. Вносят бойлеры, холодильники, вентиляторы и другие предметы, символизирующие эру электрификации и механизации; все это они быстро, на ходу, монтируют, дополняя прежнюю декорацию.
С е л и м и р. Товарищи, это ваш новый председатель, товарищ Бора!..
Все аплодируют.
(Подходит к Пикле.) А это, товарищ Бора, твой прораб. П и к л я. Прораб Ширгич. Б о р а (тихо, Селимиру). Что-то он кажется мне несколько опухшим… И кожа у него, как пергамент, будто он три месяца не ел хлеба… В и т о м и р (доверительно). Из бывших… но сейчас на своем месте… Человек в своем деле заметный. Только вот семейное положение неустроенное. Б о р а (тихо, Селимиру). Нет ли у него близких среди эмигрантов? В и т о м и р (так же). Разведен с женой, вот уже семь лет, но никак не может устроить свою жизнь. Л и н а (так же). А женушка у него просто золото!.. Но его прибрала к рукам какая-то ведьма и тянет из него… В и т о м и р (так же). Его родной племянник вон тот товарищ, Милое Ширгич, из милиции… Но они с первых дней не разговаривают друг с другом! С е л и м и р (о Лине). А это, товарищ Бора, наш бухгалтер! Л и н а. Ангелина — Лина, девичья фамилия — Перекитка! Б о р а (тихо, Селимиру). Что-то, мне кажется, она сильно опустилась… Такая вся помятая, будто ее коровы жевали… П и к л я (доверительно). Проворная в работе. Как белка! Только несколько замкнута… Знаете, семейная трагедия. Б о р а (тихо, Селимиру). Нет ли у нее кого-нибудь из близких в местах не столь отдаленных, за колючей проволокой? В и т о м и р (так же). Ее муж на старости лет спятил и переметнулся к какой-то вертихвостке еще семь лет назад… П и к л я (так же). Ее многолетний близкий приятель — холостяк, так называемый друг семьи с довоенного периода, сейчас он является начальником в Службе безопасности… Но он уже ушел от нее… С е л и м и р (подходит к Витомиру). А это, товарищ Бора, товарищ, который будет заниматься кадровыми вопросами! В и т о м и р. Камбаскович Витомир. Б о р а (тихо, Селимиру). Что-то он кажется мне слишком здоровым. С чего это он ведет себя так заносчиво, будто он кум королю и брат министру? П и к л я (доверительно). Допрашивая людей, он спуска не дает никому, будь это даже его родной отец! С е л и м и р. Камбаскович будет твоей правой рукой, товарищ Бора! Л и н а (доверительно, Боре). У него что на уме, то и на языке… Придурковатый, вот и все! Б о р а (подходит к Розике и Гоце). А вы? Р о з и к а и Г о ц а (одновременно). Мы согласны на любую работу! Г о ц а. Не важно что… Товарищ, я не стыжусь работы, если что надо постирать, состряпать, погладить… В и т о м и р. Это моя родная свояченица, двоюродная сестра… моей жены, товарищ председатель, порядочная женщина, но без специальности. Я жене прямо сказал, что здесь для нее нет работы. Но жена возмутилась и говорит: «Ты ненавидишь мою семью, вон другие зятья устраивают на работу дюжинами своих родственников, бог весть кого!..» Разве ей что-нибудь докажешь? Докажите им вы, товарищ председатель, прошу вас. Поговорите с ней! Б о р а. Как вы поживаете? Г о ц а. Хорошо. Б о р а. Что делаете? Г о ц а. Что делаем, того у нас не отнимешь… Ищем работу! Б о р а. А сейчас пусть прораб продолжит экзамен с профессиональной точки зрения, а я пойду осмотрю рабочие помещения. Когда вернусь, сообщите мне результаты!
Вместе с ним уходят все, кроме Витомира, Гоцы и Пикли.
Р о з и к а (уходя, Пикле). Выжимай из нее, жми, пока ей тошно не станет! П и к л я (Гоце). Ну, товарищ… давайте-ка, расслабьтесь, и перейдем к делу. Чего это вы так испугались? Скажите что-нибудь, все равно что… В и т о м и р. Развяжи язык, Гоца! Ну, пошевеливайся же! Г о ц а. Ну вот, например… у птиц — две, а у млекопитающих — четыре ноги. П и к л я. Очень хорошо. Г о ц а. У рыб и змей ног нет. П и к л я. Отлично. Г о ц а. У рыб есть плавники, а у птиц — крылья. И все они выполняют какую-то функцию. В и т о м и р. Ну, ты, свояченица. Ну и отстояла свою честь. Я и не предполагал, что ты, моя прелесть, буквально начинена знаниями, они из тебя так и прут, как дым из трубы… Г о ц а. И все они выполняют какую-то функцию. Кажется, я на этом остановилась? И дальше… (Декламирует.)
«Лекарь рану лечит, пекарь тесто месит.
Гнет кузнец подкову, колет скот мясник,
Продавец торгует, шьет закройщик платье,
Строит дом строитель, печь кладет печник.
Глянь туда, глянь сюда —
Видишь ты плоды труда».
Гоца плачет.
Еще не хватало, чтобы ты ревела! П и к л я. Если у вас нет никакой специальности, вам остается одно — или руководить, или заниматься искусством.
Входит Б о р а, за ним появляются С е л и м и р, Л и н а и Р о з и к а.
Б о р а (Гоце). Что с вами? П и к л я. Засыпалась бедняжка, товарищ председатель! Р о з и к а (тихо, Пикле). Заведи сейчас же речь обо мне! П и к л я. Провалилась, несчастная, с треском! Но я хотел бы сказать вам несколько хороших слов вот о товарище Розике. Вот уж на все руки мастер! Р о з и к а (стремительно подходит к Боре, кокетливо). Вы можете меня использовать по-разному. (Смеясь.) Как картошку — в виде гарнира, в винегрете, в пирожках… Вы, конечно, любите клецки? Б о р а. В сухарях! Р о з и к а. А торты? Б о р а. И пироги и галушки! Но все же вам придется подождать. (Гоце.) И вам тоже. Окончательное решение мы вынесем после того, как я войду в курс дела. Это не займет очень уж много времени. Но если вам не терпится, пожалуйста, заходите, справляйтесь, нам не помешаете. С е л и м и р. Ну вот, товарищи, с этого момента вы во всем будете слушаться товарища Бору, а он, видимо, сразу вам скажет, что он будет требовать от нас.
Все аплодируют.
Товарищ Бора, желаю тебе всего наилучшего, больших успехов в работе… А когда будешь в наших краях, не проходи мимо, заскакивай! Ну, мне больше нечего здесь делать!
Все аплодируют. С е л и м и р уходит.
Б о р а (провожает его и кричит ему вслед). Можешь быть спокоен, все будет в порядке!..
Все аплодируют.
Б о р а (возвращается, выражение его лица сразу становится надменным и решительным). Товарищи, я знаю, каковы вообще наши люди. Не стану распространяться, но все вы не являетесь исключением. Трудно сделать из вас дружный коллектив. Так ведь? В с е. Так! Б о р а. Готовы глотку друг другу перегрызть… И сами не знаете зачем… Так? В с е. Так! Б о р а. Единодушны вы только тогда, когда надо что-то стибрить или кого-то обмануть. Тогда вы все в один рог дуете. Так? В с е. Так! Б о р а. А как только дело доходит до дележа, начинаются ссоры, вплоть до кровопролития. Так? В с е. Так! Б о р а. Вы равнодушны, когда дело касается всего чего угодно. Но когда коснется вашего личного кармана — вот тут-то вы весьма чувствительны! Так? В с е. Так! Б о р а. Как только речь заходит о деньгах, тут уж вы готовы и головы сложить. Так? В с е. Так! Б о р а. Стыд и позор, что все это так! А ведь можно было бы поступить иначе: пусть будет и мне и товарищам сверху! Но, с другой стороны, нельзя проходить мимо подобных явлений.Среди вас есть высокосознательные и малоквалифицированные. Так? В с е. Так! Б о р а. Значит, мы не должны были позволить этому пресловутому жестянщику Шпире подрывать основы кооператива и тем самым наносить ущерб авторитету государственного сектора и бросать тень на нашу оборонную мощь. Давайте же спросим себя: почему это случилось? В и т о м и р (выскакивает вперед). Можно мне сказать, товарищ председатель? Б о р а. Попробуй! В и т о м и р. Да дело это довольно простое, проще пареной репы. Шпира принуждает своих рабочих вкалывать до седьмого пота, поэтому производительность их труда в четыре раза больше нашей. А мы, злоупотребляя дружескими отношениями, стараемся увильнуть от работы!
Волнение, шум.
Б о р а. Но я не могу согласиться ни с одним из доводов, оправдывающих злоупотребления частнособственнического характера… В с е. Правильно! В и т о м и р. Нет, неправильно! Что до Шпиры, то век бы мне его не видеть, но что правда — то правда! Хитрецу Шпире выгодно платить своим работникам в два раза больше, чем у нас, так как и при этом у него остается вдвое больше, а между тем за все виды жестяных работ он берет значительно меньше нас… Из-за него мы не можем получить заказы!
Волнение, шум.
Б о р а. Товарищи, в противовес поверхностным, недостаточно изученным и устаревшим представлениям, я считаю, товарищи… Товарищи, я на сто процентов уверен, что до сих пор в своей работе вы не добились заметных результатов потому, что это противоборство с жестянщиком Шпирой вы не восприняли как проблему политическую! В с е. Правильно! Б о р а. Товарищи! Мы должны, товарищи! И мы будем, если даже и не хотим! Товарищи, это наша обязанность! Пообещаем же, даже если и не удастся выполнить, товарищи. Товарищи, впредь мы должны будем на более современных основах… мы должны, даже если и не можем… мы будем строить свою работу… строить воздушные замки… строить на песке… твердые, как хлопок! Обязательно, товарищи! Во что бы то ни стало, всеми имеющимися силами! Ну как, товарищи, будем?! В с е. Будем!
Аплодисменты.
Б о р а. Вы, конечно, будете, товарищи! Но вот сможете ли? Товарищи, а есть ли у вас плановый отдел? В с е. Нет! Б о р а. Есть ли у вас отдел кадров, аналитический отдел, общий отдел, юридический отдел, машинописное бюро, транспортный отдел, личный стол, экспедиция, административный отдел, отдел сбыта, бухгалтерия, отдел пропаганды, телефотослужба, складские помещения, ОТК, протокольный отдел, швейцар, передвижной буфет, лаборатория, продуктовый магазин, позументная мастерская и всякие там вспомогательные службы? В с е. Нет. Б о р а. Есть ли у вас нормировщики, товарищи? В с е. Нет. Б о р а. Есть ли у вас счетоводы, лаборанты, калькуляторы, подхалимы, манипуляторы, скупщики, карьеристы, экономы, аналитики, аранжировщики, бездельники, кладовщики, режиссеры, инкассаторы, доносчики, комиссионщики, экзекуторы, контролеры… В с е. Нет! Б о р а. Тогда и неудивительно, что кооператив хромает на обе ноги! В с е. Правильно! Б о р а. Без этих специалистов и необходимых служб, товарищи… сегодня, в эру постоянного штурма жизненного уровня… смешно и думать, что наш кооператив станет нашим доходным местом… В с е. Правильно! Б о р а. В ближайшем, уже нами обозримом будущем, товарищи, возмужают и наши дети. Я уже предвижу и создание института по изучению и совершенствованию производства труб для печей в рамках нашего кооперативного гиганта… В с е. Правильно! Б о р а. Надо, чтобы у нас было где и чем угостить, если кто из важных персон пожалует к нам в гости. Кто возьмет на себя труд прошвырнуться в город и разнюхать насчет импортных напитков? П и к л я. Могу и я, но для этого мне надо знать, каким капиталом мы располагаем. Б о р а. Товарищ Лина, поступили ли из банка бумаги, чтобы можно было с учетом реального положения дел строить комбинации? Можем ли мы купить «Понтиак» или «Шевроле»? Л и н а. Наш счет заморожен вот уже полтора месяца… (Сокрушаясь, уходит.) Б о р а. Хорошо, что вы напомнили мне об этом! Вот уж удружили нам: можно будет в счет этого просить перевести нашей кооперативной мастерской немного денег для начала! В и т о м и р. Какой же вы молодец, товарищ председатель. Больше всего нам нужен был бы сейчас металлорежущий станок — наши рабочие просто измучились без него! П и к л я. Но если хотите что-нибудь приличное, но недорогое… Скажу вам, что мой деверь продает автомашину. После капитального ремонта, но выглядит она как новая; осталось только две тяги заменить на переднем мосту. Б о р а. Это идеальный случай. П и к л я. Счастливое совпадение. Б о р а. Да, но что же делать, ведь я уже отправил письмо… может быть, нам уже отгрузили «Плимут», о котором мы договорились с моим родственником перед его отъездом за границу. Он говорил: «Прошла не больше шестидесяти-семидесяти тысяч». Давай, беги за выпивкой!
П и к л я уходит, Р о з и к а убегает за ним.
В и т о м и р. Хорошо, товарищ председатель, а как быть со Шпирой? Б о р а. Мы не можем тратить время на таких. Такие скоро сами отомрут в нашем обществе! Л и н а (возвращаясь). Товарищ председатель, я хотела бы получить от вас указание, как мы будем платить этому вашему родственнику, который посылает машину из-за границы. Б о р а. В виде гонорара за приведение в порядок наших бухгалтерских документов и составление годового отчета! Или сообщите ему, чтобы выставил фиктивный счет на переоборудование сарая, в котором помещается наша мастерская. Вы слышали?
Л и н а уходит.
В и т о м и р. Может быть, теперь пришел черед Шпиры, товарищ председатель? Б о р а. Нет еще. Прежде всего мы должны думать о тех, кто нам ближе и кто этого больше заслуживает. Например, твоя свояченица. Надо о ней позаботиться. Или что, предоставить ее судьбу воле случая?
Гоца подходит к нему.
В и т о м и р. Вот где она у меня сидит, товарищ председатель, — на шее! Но чего не может человек, того не может… Г о ц а (прерывая его). Он всегда меня вот так, товарищ председатель, обижает…
В и т о м и р, махнув рукой, уходит.
Г о ц а. А я бы нанялась на любую работу. Живу я у него уже полтора года… и он не обязан, а речь идет о моем будущем… Б о р а. Неужели так приспичило? Г о ц а. Я скоро выхожу замуж, а квартиры у меня нет… Однокомнатные, черт побери, очень дороги, товарищ председатель… О скидке и речи быть не может. А меблированные — еще дороже. Или гони квартплату за три года вперед! Можно и в счет ссуды — возьми в кредит миллион-два и спокойно живи года два. Но как быть с погашением? Просто не знаешь, что и делать. Б о р а. Где вы живете? Ничего не знаете! Мало ли людей оказывается в вашем положении? Но они глядят в оба и, как только увидят окно без занавесок, сразу туда и кидаются! Достаточно внести хотя бы одну свою вещь — шкаф или табуретку и, если их не выбросят в течение пятнадцати дней, то уже все: мой дом — моя крепость! Даже закон их защищает. Они считаются незаконно вселившимися лицами, и их нельзя выселить иначе как через суд. А пока это пройдет через все инстанции, о-го — три-четыре года, за это время могут изобрести и лекарство от рака! Г о ц а. Я знаю, многие так поступают. Но мой-то — военный, командир взвода… Вы знаете, что такое военная дисциплина? А таскать серванты и шкафы я не могу, я в положении… Б о р а. Если бы вы сами не сказали, я бы, конечно, и не заметил… Г о ц а. Чего не скроешь, того не скроешь, товарищ председатель… Конечно, мы вели себя несколько необдуманно… А я решила, что привяжу его хоть этим — взводные сегодня в цене! А то завлечет его какая-нибудь… военные есть военные! Теперь уж отступать некуда… при беременности… в три полных месяца… Б о р а. Ну раз так, готовьте свадебное платье! Лишь бы только все хорошо кончилось, остерегайтесь чрезмерного перенапряжения! И напишите заявление, дело житейское, я понимаю… Я все запомнил, не надо ничего записывать, ваш вопрос мы рассмотрим сразу же. Г о ц а. Когда мне явиться к вам, товарищ председатель? Б о р а. На днях… Скоро мы введем новые административные должности — вопрос упирается в получение рабочих помещений и установку телефонов. Поинтересуйтесь, скажем, в среду. Г о ц а. Но ведь сегодня среда, товарищ председатель… Б о р а. Я имел в виду ту среду, после первого, а лучше — через двадцать восемь дней!.. Г о ц а. Да… Значит, ждать… Надеюсь, к тому времени я еще не рожу. (Уходит.)
Входит В и т о м и р.
В и т о м и р. Так как же нам быть со Шпирой, товарищ председатель? Б о р а. Ох, люди, не успеешь с одним делом разделаться, на тебя наваливается другое! Разве не видишь, что у меня дел полон рот, товарищ Камбаскович? И никто тебе не верит, все думают: быть председателем — значит восседать в мягком кресле и получать кучу денег! А сколько хлопот с одними родственниками? Даже те, кто до вчерашнего дня и слышать обо мне не хотел, и те теперь на меня претендуют… «Хорошо нам сейчас, — говорят они, — теперь и наш Бора на руководящей работе!» Навалились, черт побери, на меня со всех сторон — просят устроить на работу, выбить квартиру, подкинуть телефон, оказать протекцию, добиться скидки, достать путевку на курорт, ходатайствовать о пенсии, замолвить словечко насчет прекращения уголовного дела… О чем ты меня спросил? В и т о м и р. Я спросил: что будем предпринимать в отношении Шпиры? Б о р а. Подожди, я помечу этот вопрос в записной книжке… на букву Ш-Ш-Ш… Ага, шины для Диши, шелк светло-голубой, ближе к морской волне, а можно и вишневый, один отрез — восемьдесят или сто двадцать… Для Широлы с острова Крк — почтовый ящик, Пунат — двуспальную кровать к началу августа… Шило для Милана Штефица — телефон 21333, добавочный 03… (Записывает.) Так! Я записал себе на букву Ш: «Шпира-жестянщик», а ты мне напоминай время от времени. А где же Ширгич, мне надо с ним посоветоваться по вопросу переоборудования административного здания. В и т о м и р. А вон он! Только что приплелся из города с музыкантами, пьяный в дымину…
Вдали на гармонике играют коло, кто-то время от времени взвизгивает.
В и т о м и р. Слышите, что он делает? (Зовет.) Ширгич! Иди сюда, горе луковое, к председателю! Не слышит, пойду позову его! (Уходит.)
Гармоника продолжает надрываться. Входят, обнявшись, П и к л я и Р о з и к а. Пикля держит литровую бутылку водки. Громко поют под звуки гармоники, играющей за кулисами.
«Наше поле, наше поле,
Сава затопила!
Наше поле, вот те на,
Сава затопила!
Любимого моего
Ой да зазнобило,
Любимого моего
Ой да зазнобило!
Перейду я вброд
И Дунай и Саву,
Дорогому принесу
Целебную траву!
Для любимого найду
Целебную траву!
Для любимого найду
Целебную траву!»
Б о р а. Ну и глоток же у вас, Розика… длинный, как голодный год! П и к л я. Делайте со мной что хотите, товарищ председатель! Только святого не касайтесь… Хватанул я лишку, конечно… Б о р а (берет у Розики бутылку). Ну что ты, товарищ Ширгич, за компанию один даже удавился! (Выпивает глоток из горлышка и ставит бутылку на стол.) П и к л я. Я бы не… но вот… личные дела… то поссоримся, то помиримся… И пока все встанет на свои места, я — то одну, то другую бутылку… Р о з и к а (тихо, Пикле). Не болтай… Лучше спроси, может, он хочет, чтобы гармонисты для него сыграли? Развеселим его… Б о р а (Пикле). Ну, поскольку ты уже в хорошем настроении, я хотел бы поинтересоваться, как с моим кабинетом? П и к л я. Я уже распорядился отпечатать гарантийное письмо для гравера на изготовление никелированной дощечки, на которой каллиграфическими буквами будет выгравировано: «Председатель». С большой буквы! Б о р а. Не надо, Ширгич, никелированную. Мне кажется, более представительно выглядела бы дощечка из латуни. П и к л я. Абсолютно верно, товарищ председатель… как говорят англичане: «Кто не разбирается в красоте, пусть берет то, что подороже!» Р о з и к а (тихо, Пикле). Не строй из себя англичанина, лучше замолви словечко за меня! Б о р а. Мы не должны расточительствовать, Ширгич! Надо обоих мастеров заставить более экономно расходовать тряпки, наждачную бумагу… ведь все это опять-таки из нашего общего кармана. П и к л я. Так я уже и предусмотрел для вашего кабинета… кое-что… Небольшой гарнитур канцелярской мебели, обшитый кожей… письменный стол — самый простой, с резьбой по дереву… Для пола тоже ничего особенного — ковер под плинтус. Ну и, конечно, стеллаж с книгами — не важно с какими, важно, чтобы они были в массивных переплетах. Чтобы посетитель сразу подумал: «Ого, сколько этот председатель книг прочитал! И каждая — весом не меньше пяти кило!» Б о р а. Ты будто читаешь мои мысли, и ты знаешь толк в таких делах. Есть ли у тебя какая-нибудь просьба ко мне? Чтобы и я мог проявить в отношении тебя взаимопонимание. П и к л я (тихо). У меня-то нет… Но вот есть у одной чудесной женщины! Б о р а. Куда она метит? П и к л я (тихо). На такое место, где не надо работать… Б о р а (так же, глядя на Розику). Эта?.. П и к л я. Ага! Б о р а (так же). Прошу тебя, познакомь меня с ней как-нибудь при удобном случае… П и к л я. Розика, душечка! Б о р а (тихо). Не так агрессивно, ты ее спугнешь! Р о з и к а (быстро подходит к Пикле, подталкивая его, тихо). Сгинь!.. Иди, оставь нас одних.
П и к л я неохотно уходит, оборачивается, не скрывая ревности.
Р о з и к а (сразу же начинает обхаживать Бору). Знаете, ведь мне не удается побыть одной даже какие-нибудь четверть часа! Стоит сесть за столик, как официант уже шепчет мне на ухо, что товарищ, который сидит за столиком у дверей, интересуется: чего бы я хотела выпить? Б о р а. А действительно, что вы пьете? Р о з и к а. Ликер! Ментоловый или яичный. Однажды даже вместе с пивом… сходу прямо, только — хлоп! Официант ставит на мой стол поднос с кружкой пива и рюмочкой ментолового ликера и говорит: «От товарищей напротив!» А товарищи напротив повернулись в мою сторону, и, когда я оглянулась, чтобы посмотреть, кто угощает… они приподнялись со своих стульев. В правой руке держат рюмки, как бы показывая, что пьют за мое здоровье, а левой машут, подпевая: «Что ж ты, золотце, сидишь одна! Подойди к нам, скажи свое имя!» Б о р а. А знаете, когда я вас приметил? Еще осенью. Если не верите, скажу вам даже где. Я мчался на машине через площадь, а вы стояли у кинотеатра возле газетного киоска. Чистильщик чистил белым гуталином ваши туфли на пробке… Было такое? Р о з и к а. Если бы знать, махнула бы вам рукой! Б о р а. Вы весьма видная женщина… Боюсь только, не слишком ли убогой будет для вас эта среда? А какое место вам бы подошло? Р о з и к а. Любое, я не привередлива… Как вы скажете. Б о р а. Тогда в ресторане за рынком, укромное местечко… Р о з и к а. Туда я не могу, меня туда не пустят… Метрдотель сказал, чтобы ноги моей больше не было в его ресторане. Б о р а. Из-за чего же это? Р о з и к а. Из-за зажигалки! Я не отдала ему. Мне ее подарили… могут потом ведь спросить: «А где зажигалка?» Б о р а. Но вы ведь не должны же отдавать все, что вам дарят! Р о з и к а. В том-то и дело, какая мне была бы польза? Б о р а. Ну, может быть, выберем другой ресторан. Неплохо и в буфете, что напротив трамвайного депо, сразу за памятником. Р о з и к а. Только, прошу вас, пусть это будет в самой строгой тайне. Ширгич дьявольски ревнив и придирчив…
Вбегает В и т о м и р.
В и т о м и р. Ну, товарищ председатель, так будем мы наконец что-нибудь предпринимать в отношении Шпиры? Б о р а. Вот хорошо, что ты заскочил, я как раз хотел тебя искать! Сейчас проведем совещание в узком составе, только вот закончу с Розикой. (Розике.) Вы, товарищ, действуйте, как я уж вам сказал… Здесь все делается в соответствии с законодательством, у нас ни для кого нет никаких исключений. Напишите заявление, на днях мы его и разберем. Р о з и к а. Ариведерчи, гудбай! (Уходит.) В и т о м и р. Это она вскружила Ширгичу голову! Б о р а. Мы не имеем права, товарищ Камбаскович, вмешиваться в личную жизнь и естественные потребности кого бы то ни было… Если работник нам подходит, нас не интересует, что он делает дома, в постели… и может ли он вообще там еще что-нибудь делать… кто знает?.. Я, например, сомневаюсь!
Вбегает П и к л я.
П и к л я. Ой, товарищ председатель, на какую прекрасную вещицу для вашего кабинета я случайно натолкнулся! На вид — вроде рыба, а изо рта у нее светится. Это, вообще-то, настольная лампа, но в каком художественном исполнении! Мы не должны упустить ее. Но надо платить наличными, эта женщина о чеке и слышать не хочет! В и т о м и р. Ну погодите же, близится конец сезона, и снова получится так, что из-за Шпиры все мы останемся без работы! Б о р а. Я думаю, что первое время мы можем работать и с убытками, только бы этого злодея пустить под откос. П и к л я. Так, значит, могу я взять деньги у Лины в счет оплаты гербовых сборов и почтовых расходов, чтобы рассчитаться с этой женщиной? В и т о м и р. Но если мы опять будем работать с убытками, а Шпира будет получать миллионные прибыли, мы сами погибнем, а не он! Б о р а. Но зато, когда его уничтожим, мы будем устанавливать такие цены, какие нам вздумается, у нас не будет конкурента на аукционе. Мы развяжем себе руки! П и к л я. Женщина ждет на улице, вон стоит с сумкой под аркой… неудобно… В и т о м и р. Чтобы Шпира капитулировал? И когда-то это будет? После дождичка в четверг, когда рак свистнет! Б о р а. Когда мы останемся одни в районе, мы заломим астрономические цены, тогда и покроем все убытки! Будем строить виллы, будем разъезжать по заграницам… Впрочем, у семи нянек дитя без глазу. Я здесь руковожу, а вы что? Занимайтесь-ка своими делами!
Торопливо входит Л и н а.
Л и н а. Товарищ председатель! Б о р а (Витомиру и Цикле). Чего вы еще ждете? Чтобы потолок обвалился?! Всем на свои места! Какого хрена вам еще надо?!
В и т о м и р и П и к л я уходят.
Л и н а. Товарищ председатель, прислали счета… Б о р а. Положите их на стол, я подпишу… в течение послезавтрашнего дня… как только выкрою хоть немного свободного времени.
Л и н а кладет бумаги на стол и уходит.
Душа в пятки ушла. Ну и ситуация! Жуть! (Берет бумаги и читает.) «Сифоны, электроплитки, щебень, кофейники, левкой, кофейные чашечки, дубина, кожа, жмыхи, щелок, гвозди, бусы, пепельницы, краны, слепни, промасленные тряпки, клещи, прессы, пробки, пистолет-пугач, топоры, насосы, заклепки, щипцы, угли…». (В ярости.) Шиш под нос, камень в голову, железные кулаки да тумаки, тертая редька, требуха, святые в раю, гнедые, да овцы, да еще лебеди… Колоссально! Надо будет выдать им всем как следует!.. (Кричит.) Ну-ка, погаси лампу!
Свет гаснет.
(Поет в темноте во все горло.)
«Мои ушки
На макушке!..»
З а н а в е с.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Прошло еще несколько лет. Декорации те же, что и во втором действии, только на этот раз появилось больше таких атрибутов быта, как тюль, шторы, настенные украшения. Б о р а один. Входит С е л и м и р.С е л и м и р. Ну, как, товарищ Бора, выдержите? Как подготовились? Б о р а. Железно, товарищ Селимир! Мы победим их по меньшей мере с разницей в два очка, это что касается дерби!{9} Что же касается работы… Мы его ударим по карману! Погрязнет он в долгах! (Тихо, про себя.) Как, впрочем, и та, что встала из-за стола в разгар веселья и ушла… Дорого это ей обойдется!.. (Громко.) А злость свою выместим на Шпире! С е л и м и р. Вы так хорошо все спланировали, товарищ Бора, но получится ли? Б о р а. То ли еще будет, товарищ Селимир! С е л и м и р. Значит, ничего хорошего? Б о р а. Да чем хуже — тем лучше, товарищ Селимир! Вот вгоним его в расход, пусть тогда почирикает! А что до тех — то стоит только переманить центрального нападающего, и они распрощаются с лигой! Одним выстрелом — двух зайцев! Не будет больше Шпира шебуршиться! С е л и м и р. Посмотрим, посмотрим, товарищ Бора… Б о р а (тихо). В поисках куска хлеба она еще покланяется, но я в ее сторону и глазом не поведу — подумаешь, штучка! (Громко.) Товарищ Селимир, мы все подсчитали и решили ввести заниженные цены, пойдя, таким образом, на убытки… С е л и м и р. Значит, прибыли не будет? Б о р а. Новое строим — старое разрушаем, вот наш девиз! Никогда нельзя иметь сразу и то и другое… За сто лет построим сто домов, чтобы в итоге остался один. На одном и том же месте строим и разрушаем. По сербской нашей формуле: прибыль плюс выгода все равно оборачивается ущербом! А по секрету — мы идем на то, что теряем каких-то семь миллионов шестьсот сорок три с половиной тысячи, лишь бы только его осадить…
Входит Ш п и р а. Это крупный, решительный, сильный человек.
Б о р а. А вот и он, леший! Ш п и р а. Хорошо, что я застал вас в вашем логове! Б о р а. Хорохорься-хорохорься, скоро тебе конец!.. Ш п и р а. Что-то ты распетушился, Бора… как бы не было после ай-яй-яй… Б о р а. Каждому свое — такой уж переходный период. Только тебе-то ничего не светит! Ш п и р а. Кому-кому, а уж вам-то — действительно ничего! Нуль! Где вы были, там и останетесь, топчетесь на месте… Б о р а. Ну, уж на этот раз, сукин ты сын, мы загодя позаботимся, чтобы сезон для тебя начался без заказов. Ш п и р а. И мою мастерскую хочешь пустить под откос? Свою-то вы уже довели до ручки. Зато сами обросли жиром… Дела-то у вас идут. Вы действительно продвигаетесь — только в обратном направлении… Хорошо тормозите на подъемах! Б о р а. Давай-давай, куражься! Недолго осталось! Найдется и на тебя управа… Когда еще сможешь позволить себе варить кофе на стодинаровых купюрах? С е л и м и р. А что там было с кофе? Б о р а. Видите ли, этот господин зашел в кафе выпить чашечку кофе… Ш п и р а. А мне голодранцы в ответ: «Не на чем варить, электричество отключили!» А я что ж, без кофе останусь? Б о р а. И давай из себя корчить барина! Ш п и р а. Неужели ж ударю в грязь лицом! Говорю им: «Дай-ка мне вон тот кофейник с водой, а что до электричества, то это уж не твоя забота!» Б о р а. И вынимает кучу измятых сотенных! И одну за другой сжигает в пепельнице под кофейником! На глазах у ошеломленных официантов и буфетчиц этот буржуй сварил себе кофе на стодинаровых бумажках!.. Ш п и р а (Селимиру). Ну и твердолобый же этот Бора, когда-нибудь это выйдет ему боком. Но вам я скажу, хотя и не знаю вас: это не важно, я с уважением отношусь к любой вере! С е л и м и р. Если вы имеете в виду веру в строительство новой жизни… Ш п и р а. Не так уж Шпире хотелось кофе, но, если Шпире чего-нибудь надо… то я добьюсь своего, чего бы это мне ни стоило. А как работают они? Из рук вон плохо, совсем скверно. И не разберешь — отбывают повинность или работают за зарплату! Б о р а. Паясничай, паясничай, Шпира, еще немного, и ты постучишься в нашу дверь! Ш п и р а. Кто знает, что уготовила нам судьба? Я и не пытаюсь скрыться от нее. Б о р а. Может быть, даже завтра… Подобно какому-нибудь трудяге, что довольствуется куском хлеба с сосиской, да еще стоя… Так и ты: молоток в руки — и на крышу, рядовым рабочим, на большее не рассчитывай! Ш п и р а. Двадцать семь лет Шпира лазает по крышам и ползает по водосточным трубам. А вот ты-то — я не уверен, что ты разбираешься в нашем деле. Небось только и поигрывал себе в спортлото! Я хоть завтра, если понадобится, буду работать, как работал и вчера! Но тебе я все-таки скажу — в отношении тех анонимных писем, которые ты рассылаешь заказчикам, настраивая их против меня. Я думаю… Думаю, что… Б о р а. Видели, он думает! Кто тебя спрашивает о твоем частном мнении? Держи его при себе! С е л и м и р. Да дай же человеку высказаться, товарищ Бора! Ш п и р а. У вас один работает, шестеро его контролируют, а двенадцать увещевают и дают нахлобучку! А потом ищете выхода в анонимках, хватаетесь за каждую соломинку! И не думаете, на что жить будете. Долго ли еще протянете так? Б о р а. Вы слышали, что он говорит, товарищ Селимир? Награбастал денег, да еще тявкает тут! Ш п и р а. А ты пытаешься строить новую жизнь с помощью анонимок! Б о р а. А ты только о своей душе и глотке печешься!.. И еще смеешь судить обо мне? Самому же тебе это строительство до фени… Ш п и р а. Ну уж, хватит болтать. Да еще о строительстве! Позаботился бы лучше о качестве швов. Если крыша будет протекать, то грош цена такому строительству! Это ж будет халтура! С е л и м и р. Товарищ Бора, а ведь он не глуп! Б о р а. Пусть его проверят, я требую! Действительно ли ты — Шпира и какую сумму внес в фонд помощи пострадавшим от стихийных бедствий? С гулькин нос! Ш п и р а. Не меньше твоего, братец! И чтобы я больше не слышал, что ты строчишь анонимки против меня! И не выпендривайся в овощных магазинах, мол: «Я — председатель Бора». Ну и что из того, что ты председатель? Вполне можешь есть гнилые яблоки, как и все остальные. Тоже мне, величина! Ничего с твоим желудком не сделается! А то ты хочешь, чтобы тебе все выбирали получше, ишь ты, какой принц! Б о р а. А где твои облигации народного займа? Покажи! Оставил в сарае на пианино, когда колол дрова? Ш п и р а. Вот они, посмотри! (Показывает ему облигации.) Ну что — получил? Разуй глаза! Слушай-ка, ты! Как же ты можешь позволять себе грозить кондуктору увольнением с работы только из-за того, что он не разрешил тебе выйти через заднюю дверь? Ты что думаешь? Если ты председатель, то тебе все позволено? Изгиляться, показывать власть всюду, где тебе заблагорассудится? Б о р а. Где твои похвальные грамоты и благодарности за общественную работу в жилищных, домовых, квартирных, отпускных, курортных и исправительных рамках? Где твой полис Госстраха? Есть ли у тебя пробные снимки Союза кинематографистов? Подписываешься ли ты на бюллетени фонда ООН в помощь детям? Покупаешь ли юбилейные издания Сербской Академии наук? Знаешь ли ты точные показания для применения лекарства геносан? С е л и м и р. Уймись, Бора! Товарищ обзавелся всеми документами! Ш п и р а. Если ты не слепой, так на, посмотри! (Достает кипу документов.) Я все успеваю и не хнычу! Налог плачу, спроси у налогосборщиков. Говорил ли я когда-нибудь, что у меня нет денег? А сколько я плачу налогов, этого хватило бы, чтобы половина сотрудников вашего кооператива получили бы зарплату! У меня три сына: старший — курсант военного училища, средний зубрит медицину, а младший ходит в школу! Две дочери — одна учится на фармацевта, другая — на зубного техника. Б о р а. Где твое удостоверение об окончании краткосрочных курсов противовоздушной обороны? А абонемент в филармонию? А подписка на издания Сербского общества любителей книги? Или ничего этого у тебя нет?.. Ты даже не покупаешь программы радио и телевидения Белграда! Ты не соблюдаешь нормативы общеюгославского ГОСТа! С е л и м и р. Бора, ты не прав… У товарища все документы в порядке! Ш п и р а. Я живу скромно, как живет у нас обычная трудовая семья! Ухаживаю за парализованной матерью, угождаю капризному тестю, впавшему в детство, вот приютил племянника, пока он не освоит профессию наборщика. К тому же и брат, работающий ассистентом на факультете, сидит у меня на шее. Если бы не я, то сноха со своими тремя малышами околела бы с голоду. Б о р а. К какому сорту людей ты сам себя причисляешь? К рядовым, ординарным, или к почетным, избранным, к постоянным или внештатным, квалифицированным или самоучкам, к совещательным или испытательным? Или, может, ты витаешь между небом и землей? С е л и м и р. Ошибаешься, Бора! Товарищ — аккуратный плательщик, никаких долгов за ним не числится! Ш п и р а. Я нанимаю пятерых рабочих, которые получают такую зарплату, какую не получает ни один мастер-жестянщик в городе. Два ученика проходят у меня практику. И несмотря на это, мне удается кроме своей жены прокормить и одеть еще троих сирот. Я должен был бы еще кое-что тебе сказать, Бора, но времени нет.
Опять шум.
Вон, уже зовут… начинается аукцион. (Уходит.) Б о р а. Он водит нас за нос, товарищ Селимир! Вы не можете разделять его взглядов. Я уверен — будущее за кооперативами! С е л и м и р. Но не такими, каким был ваш до сих пор! Б о р а. Трудности, товарищ Селимир! (Вынимает из кармана газету, читает.) «Трудности, с которыми мы сейчас сталкиваемся… на нашем единственно правильном пути к окончательной победе… и в духе этих принципов…». С е л и м и р. Да погоди ты, товарищ Бора! Я читал сегодняшние газеты, что ты устраиваешь здесь политинформации. Б о р а. Я хотел только подчеркнуть… выдвинуть на первый план… представить в общих чертах… заострить внимание на ключевых вопросах… Коснуться наиболее актуальных проблем… и, наконец, пробудить интерес общественности! Ибо, как я сказал… С е л и м и р (перебивает его). Да хватит же, товарищ Бора, довольно слов! А аукцион начался, и сейчас надо претворить в жизнь ваш план. Пошли! (Уходит.)
Б о р а идет за ним. Слышен голос Селимира: «Раз, два! Раз, два!» Появляется Р о з и к а.
Р о з и к а (суетясь). Кто больше? Кто дает больше? Не по блату — деньги сами победят! Г о л о с С е л и м и р а. Краска красная! Г о л о с Б о р ы. Третий! Г о л о с Ш п и р ы. Три! Продано! Р о з и к а. Будет денег навалом… А у меня к ним слабость, как у налогового управления… (Поет.)
«Собрались у стога души,
И друг друга чуть не душат,
Крепко любят и бранятся,
Поцелуев не боятся.
Куй железо — пей вино,
Что ни будет — все равно!
И сладка и горька чаша,
Эх, любовь, погибель наша!»
Входит Б о р а.
(Идет ему навстречу, покачивая бедрами, заигрывает.) Стой! Б о р а (усталый, опустошенный, ему не до шуток). Ну стою! Р о з и к а (возбужденно). А кто это идет? Б о р а (с трудом). Председатель Бора, мать его так! Р о з и к а (наигрывая). Тогда пусть он сделает три шага вперед, остальным стоять! Б о р а. Оставь ты эти шутки, Розика, дело плохо. Р о з и к а (кокетливо). Ну скажи мне пароль. Скажи пароль! Б о р а (делает три неуверенных шага и останавливается, едва удерживаясь на ногах). Пароль: «Пропало все пропадом!» Р о з и к а. Я на этот пароль не откликаюсь, ну тебя… (Уходит.) Б о р а (кричит ей вслед). Ну тогда: «Корова языком слизала»… (С досадой.) И чего я связался с этой деревенщиной! На хрена попу гармонь! А эти… Говорят «спасибо» — и тут же пакостят мне. Эх!
Вбегает Ш п и р а, пробегая мимо Боры, оглядывается на него. Останавливается.
Ш п и р а. Я живу за счет работы, а ты работаешь за счет ожидания зарплаты, Бора! Б о р а. Да пошел ты ко всем чертям! Видал я тебя в гробу! Ш п и р а. Ни за какие деньги я не взял бы тебя к себе, даже коров пасти! Б о р а. Подлец, вот ты кто! Обжулил нас… звезданул прямо под дых! Ш п и р а. Можешь перекрашиваться в какой угодно цвет, но чтобы я пустил тебя в свою мастерскую — да ты за три дня довел бы все до ручки! То, что я годами создавал, ты вмиг бы пустил по ветру! Б о р а. Да заткнись ты! Осточертел! Ш п и р а. А если бы меня назначили вместо тебя, через три месяца кооператив расцвел бы! У меня все бы шло как по струнке! Дурак ты, Бора, дело вовсе не в цвете, ты хоть ногой перекрестись, все равно я тебе не верю! Б о р а. Ты у меня уж в печенках сидишь!.. (Делает вид, что замахивается на Шпиру.) Живо катись отсюда, чтобы и духу твоего здесь не было! Ш п и р а. Сколько бы тебе ни платили — все равно ты работать не будешь: такая уж у тебя душа — гнилая, развращенная! Б о р а. Видали его! Подмигнул, обласкал, раскланялся — и вот те на: с порога — прямо в дом! (Толкает Шпиру.) Век бы глаза мои тебя не видели! Ш п и р а (толкает Бору, тот отлетает далеко). И чего берешься, когда тебе не под силу, а? Б о р а. Чучело ты гороховое! Ш п и р а. Я работаю как могу, куда бы меня ни бросала судьба. И всегда будет так, ибо я — человек. А ты — тьфу! (Сплевывает и уходит.) Б о р а. Ну что тебе неймется, дьявол ты этакий! Вражья сила! Сплошное невезение! Хоть на тот свет отправляйся!
Входит С е л и м и р.
С е л и м и р (сердито). Ну и ну, товарищ Бора! Этот Шпира и при ваших сознательно спланированных убытках, оказывается, наполовину дешевле вас! Б о р а. А что я могу? Я бы махнул рукой, пусть ходит гоголем! Он играл по крупной, рисковал! Но как он смеет хвастаться, что еще до войны переспал с той, которая мне сейчас приглянулась! Это уж неслыханная дерзость! Я не интересуюсь товарами мирного времени! С е л и м и р. А что он только что тебе сказал, товарищ Бора? Б о р а. Что-то не припоминаю! Кажется, говорил, что тесть мне дачу строит, поскольку не знает, куда девать деньги, которые он выручил за проданную говядину. Что я решился строить ее только после того, как выиграл четыре с лишком миллиона на спортлото… С е л и м и р. Ну и ну, Бора, ты говоришь так, что невозможно уследить за ходом твоих мыслей! Я спрашиваю: что он сказал по вопросу работы кооператива? Б о р а. Ах да! Кажется, сказал, что мы явились на аукцион, не подработав в достаточной мере вопрос о ценах… Да, так и сказал… С е л и м и р. Но, товарищ Бора, разве на работу являются без своего инструмента?! А ты, насколько мне помнится, говорил как раз обратное: «Посмотрим!» Так ведь ты говорил? А что получилось? Понимаешь ли ты, что ты натворил? Б о р а. Понимаю, понимаю, вот уже четыре дня, как изучаю этот вопрос, товарищ Селимир. Для изучения ведь нужно время! С е л и м и р. Ох и дадут тебе по носу за это, товарищ Бора. Б о р а. Если бы речь шла о каком-либо вознаграждении, то оно наверняка обошло бы меня стороной, а вот уж взбучка… Нет, невезучий я… из мешка с шелком я бы непременно вытащил кокон. Если бы я сознательно уступил ему заказы, то, конечно же, они не достались бы ему так просто! С е л и м и р. А он и не надеется и не ждет, что ты ему уступишь, он первым хватает. А ты — зубы на полку! Б о р а. Ну и извел же он меня! Как зубная боль!.. Я его вгоню в гроб! Если ты ходишь за мной как тень, ну, думаю, ладно, я знаю, как его поймать. Как только он на меня набросится, я — в сторону, и готово! Крышка, нет его!.. Так я думал. А он — смотри-ка, увильнул и смылся! С е л и м и р. В этом-то и есть главный вопрос: как ему удалось выпутаться? Б о р а. Как? Я тоже спрашиваю: как?.. Но, прошу вас, не загоняйте меня и вы там, наверху, в цейтнот.
Селимир медленно идет к выходу.
(Следует за ним.) Потерпите еще денек-другой…
С е л и м и р уходит.
(Ему вслед.) Я могу явиться на доклад в субботу! Так мне удобнее, чтобы совместить с футбольным матчем в воскресенье! (Возвращается, надевает кепку.) Я не успокоюсь, пока не выведу его на чистую воду! Видали, какой эгоист? Только себе, себе да себе… Нет чтобы сказать: «Ну, Бора, ведь и ты живой человек… Вот тебе твоя доля и занимайся своими делами… и давай будем друзьями…» (Ходит из угла в угол, снимает кепку, надевает берет.)
Сверху на веревке спускают кофеварки, водосточные трубы, приставные лестницы. Выстраивается декорация в стиле поп-арта.
Еще посмотрим, что это за хождения на полдня в парикмахерскую — делать прическу! (Расхаживая.) Больше не будешь мне рассказывать сказки, что тот, с кем тебя видели, был случайным прохожим… И что ты, будто бы из вежливости, проводила его и показала, где можно снять комнату на ночь!.. И зачем это тебе надо было входить в комнату, как будто ты не знала, что он может запереть дверь? И с каких это пор ты стала такой предупредительной, я же знаю, что без денег от тебя не добьешься никакой любезности! (Останавливается.) Засеку я этих лодырей на улице и разгоню это хулиганье, которое приучает тебя к картам!.. А то уплывают мои денежки, изо дня в день, ежедневно из шифоньера испаряется по одной пятитысячной бумажке Что я, нанялся, что ли, работать на картежников?! (Вновь расхаживает.) Да и за тобой, Шпира, буду присматривать! Есть у меня глаза и здесь, на затылке! Вижу, хотя и не смотрю… Я тебе устрою хорошую жизнь, заработаешь ты у меня язву двенадцатиперстной кишки! Если ее у тебя еще нет, то я об этом позабочусь! Не отступлюсь до тех пор, пока ты не прикроешь свою мастерскую! (Продолжает слоняться из угла в угол.)
Входит Ш п и р а.
Ш п и р а. Это ты тут, сладкоречивый? До каких пор будешь шпионить за мной? Б о р а. Не многого ли ты хочешь, Шпира? Чтобы я оставил тебя в покое? Чтобы ты и дальше спокойно продолжал свое? А? А мне что от этого? Небось тебе не приходило в голову сказать: «Бора, братец мой…» Ведь все мы это любим! Ш п и р а. Я хорошо знаю, зачем ты вертишься возле меня — ждешь… Но я не даю тому, кому не надо! И без того полно этих рыжих муравьев, всяких там прилипал. Да если бы я подкупал всех вас, мелких рыбешек, что мельтешат вокруг, вам не хватило бы и на завтрак — столько поразвелось… Убирайся, а то вот возьму молоток и всех вас перебью!
Бора испуганно отступает. Ш п и р а в ярости уходит. Входит С е л и м и р, сталкивается с Борой.
С е л и м и р. Что ты здесь делаешь, товарищ Бора? Разве ты не на работе в кооперативе? Б о р а. Нет, товарищ Селимир. Вот изучаю со стороны, прохаживаюсь взад-вперед возле стройки, высматриваю, не удастся ли проникнуть в тайны замыслов Шпиры! С е л и м и р. И что же нового, товарищ Бора? Б о р а. Если вы намекаете на футбольный матч на прошлой неделе, товарищ Селимир, то мы его проиграли со счетом два — ноль. Но по вине вратаря! Он подыграл! Мы подали жалобу… и пусть председатель дисциплинарной комиссии попробует не удовлетворить ее… он-то у нас на крючке! Он просил улучшить его жилищные условия, а жильем занимается наш человек… Пусть сам выбирает: квартира или жалоба. А может, вы имеете в виду ту, с которой я ездил на машине за город… когда вы меня заметили… Не знаю, как вам сказать, ну, в общем… Конечно, толстовата. Но не настолько, чтобы и с ней не справиться, побаловаться можно… С е л и м и р. Да какое мне дело, товарищ Бора, с кем ты там баловался! Я спрашиваю, удалось ли тебе установить, что Шпира допускает злоупотребления? Б о р а (оглядываясь). Да ведь… как посмотреть… ведь все зависит… не так ли? От многого зависит, а больше всего — от него самого. Я выжидаю, посмотрим… Он увиливает, но я его крепко держу. Знает, прохвост, что находится под лупой, поэтому и пытается напустить туману… прикидывается невинным… делает вид, что не понимает, что меня интересует. Но поймет в конце концов. За это я ручаюсь! С е л и м и р. Из кооператива к нам поступил сигнал о том, что ты в рабочее время, пока мужья на работе, ходишь к их женам… Говорят, тебя никогда не бывает в кабинете. Б о р а. Какое кому дело?.. Мне надо в служебных целях отлучаться с работы. С е л и м и р. Говорят, ты так усердно занялся строительством своей дачи, что кооператив бросил на произвол судьбы. Б о р а. Всегда у меня одна проблема: быть или не быть? То мне надо кого-нибудь найти на таможне — ну хоть лопни! То еще что-нибудь… А тут еще накололи меня! Взяли такую пошлину — больше, чем я уплатил родственнику, который прислал мне машину из-за границы. А сколько у меня хлопот с Сидой Мамурович! Ведь Сида Мамурович и Савета Мраович — это как иголка с ниткой. В полном смысле слова два тела, одна душа, в одну дудку дуют. А если бы я вовремя не разнюхал, в какие двери надо стучаться насчет стипендии для моего слабоумного племянника! Кое-как засунул его в техникум! И ведь именно меня попросили уговорить товарищей отменить условный приговор бухгалтеру Лазе. Ему снова представился случай урвать кое-что, причем с пользой для многих, но он не может сделать это из-за условного наказания. Честно говоря, действительно неудобно! В довершение всего и вам на меня жалуются!.. Куда катится мир? Испортились люди, нельзя ни на кого положиться. В глаза тебе говорят одно, а за глаза — другое. А когда, не дай бог, дойдет дело до очной ставки, все будут сваливать с больной головы на здоровую! С е л и м и р. Ой, Бора, Бора, как ты изменился в последнее время, запутался совсем. Не замешана ли здесь женщина? Б о р а. Ну, если уж так, товарищ Селимир, то и я не смолчу! У меня тоже есть что сказать. И если вы больше не доверяете мне, товарищ Селимир, я подаю в отставку! С е л и м и р. Кооператив, товарищ Бора, — это не гостиница, чтобы менять место как кому заблагорассудится. Б о р а. За что же это, товарищ Селимир? Ведь я только и живу своим кооперативом, его интересы — это мои интересы. А меня каждый хам клюет и в хвост и в гриву. С е л и м и р. Зачем же ты согласился на эту работу, если не в состоянии выполнять ее? Б о р а. Верно говорит мне жена: «У тебя, Бора, по крайней мере хоть блат есть — это наш ближайший сосед, так сказать, дом к дому! И если уж могут те, у кого никого нет, почему же ты не можешь? Надо только встретить соседа утром, когда он выходит из дому, и сказать: помогите, вы ведь как бог! Моя судьба — в ваших руках, вот я весь перед вами, как на духу! А эта кооперативная богадельня — нужна она тебе как корове седло! Есть, Бора, еще какие есть хорошие посты!» С е л и м и р. Для вас кооператив — это игрушка! Б о р а. Для меня только лучше будет, пусть мое место займет тот, кто знает дело лучше меня. Только посмотрим, где такой сыщется. С е л и м и р. А что ты думаешь о товарище Витомире Камбасковиче? Б о р а. Я знаю, что он шпионит за мной, но это дело его совести. Я хотел бы лишь вскользь напомнить, что мне удалось найти ключ к кассе Шпиры, я хотел сказать — секрет. И что я слонялсяпо городу совсем не потому, что мне доставляло удовольствие бродить из ресторана в ресторан, накачиваться вином и бездельничать… С е л и м и р. Разве нельзя вести деловые разговоры за стаканом кефира в молочном кафе? Б о р а. Наговаривают на меня, будто я тайком уходил с работы, чтобы наскоро переспать с какой-нибудь дамочкой. Думают, что если ты председатель кооператива, то уж все для тебя так уж просто. С е л и м и р. Не хочешь признаться. Б о р а. Нет нет! Как раз наоборот, все исключительно в служебных целях. Я хотел раз и навсегда разделаться с этим Шпирой. Довольно мы с ним возились! С е л и м и р. Хоть в одном мы с тобой сошлись — довольно! Довольно всего этого! Б о р а. Но, пожалуйста, не надо на меня сверху нажимать!
Селимир идет, Бора его сопровождает.
Подождите немного. Я мог бы приехать — для обмена мнениями — в пятницу. Вместе с субботой и воскресеньем у меня получится четыре дня.
С е л и м и р уходит.
(Кричит ему вслед.) Если даже дела не сделаю, то хоть суточные получу за пять дней!
Вбегает Р о з и к а.
Р о з и к а. Я могу простудиться, дожидаясь тебя на таком ветру! Ты помнишь, что ты обещал мне? Б о р а. Обещал, Розика, но сейчас и я нахожусь в подвешенном состоянии. Р о з и к а. Знаю я, Бора, таких, как ты! Сначала совратят женщину, а потом увиливают. Б о р а. Да что мне стоит включить тебя в ведомость на получение зарплаты? Ведь это не из моего кармана. Пожалуйста. Но что поделаешь, если у меня сейчас обстановка сложная. Р о з и к а. Где это у меня была голова, так мне и надо, что связалась с тобой в долг. И сейчас завишу от твоей милости. А я… я даже у одного посла выпила шесть рюмок бесплатно. Тебе первому так дешево досталась, почти что даром. Б о р а. Что ты из себя строишь? А кто тебе купил пелерину из красного эпонжа? А белье из креп-сатина цвета резеды? Может быть, мой покойный дедушка? Где же твои многочисленные поклонники?! Р о з и к а. Спроси, спроси! Официанты знают! Они скажут, что я была даже с сыном владельца иракской нефтяной компании! Он подарил мне помаду, чудесную помаду, знаешь, какую помаду… Пастельного цвета, такой здесь не найдешь. Итальянская! И брелок для ключей! Плексиглас, кампари! А один раз заехал за мной на такси! Ах, Джони!.. Ты меня слушаешь или я все это зря говорю? Б о р а. Слушаю, Розика, каждый день, вот уже сколько лет! Р о з и к а. Как же тебе не стыдно, ты такой пост занимаешь, а мне надеть нечего! Приходится в разгар лета ходить застегнутой снизу доверху! Б о р а. Ну и ну, Розика! Ты вся в динар превратилась. И до каких это пор ты будешь выкачивать из меня деньги? Р о з и к а. И завтра буду. Целыми днями по этой жаре я пью воду из-под крана, а мои соседки — кожа да кости, перекошенные и сгорбленные — только и смотришь, бегают в магазин самообслуживания за холодным пивом! Б о р а. В этих магазинах только транжирить деньги! Р о з и к а. Ну хорошо, душечка, дашь ты мне все-таки денег, чтобы выкупить платье у портнихи? Или ты передумал, котик? Вечно ты раздумываешь! Неужели с каждым своим динаром расстаешься с таким трудом?. Б о р а. Трудно расстаться и с законной женой, хотя везде полно женщин… А с кровными своими деньгами расставаться еще труднее! Р о з и к а. Ты знаешь, это платье чудесно облегает тело, подчеркивает каждую формочку. Я ведь для тебя хочу красиво одеться, так что не скупись, не экономь на своей маленькой Розике, не жалей. Б о р а. Как же мне не жалеть, ведь сердце кровью обливается… На, держи. (Дает ей деньги.) Только побыстрее спрячь их, чтобы я не видел! Р о з и к а (хватает деньги). Что это ты вдруг так помрачнел? Б о р а. Что, плохо выгляжу? По-твоему, я несколько сдал? Пожелтел, как лимон?.. Р о з и к а. Выглядишь ты как старая баба. Неужели ты всегда так переживаешь свои расходы? Б о р а. А не заболел ли я в самом деле? Первый признак болезни — это когда мужчина терпит фиаско у женщины! Р о з и к а. А я еще хотела попросить немного мелочи на мармелад и муку, чтобы спечь для тебя торт. Ты ведь любишь сладкое! Б о р а. Больной отказывается сначала от женщин, затем — от выпивки, от табака и от еды… Надо постучать по дереву, чтобы не сглазить. У меня еще есть порох в пороховнице! Р о з и к а. Верно, не вешай нос! Что ты скулишь, как побитая собака? Лучше порадуйся обновке твоей маленькой Розики. Ну, пожелай же мне чего-нибудь хорошего, пожелай, чтобы в этом платье мне везло в любви! Б о р а. Хорошо тебе, Розика, ты думаешь только о любви! Р о з и к а. Я хороша и лицом и телом, природа меня не обидела! А о чем мне еще думать? Я ничего никому не должна… Вот товарищи, пусть они и думают, пусть упражняют свои мозги!.. А мне зачем? Б о р а. О работе, Розика, о работе хоть немного подумай. Р о з и к а. Если бы я хотела иметь мотыгу, то она у меня была бы и в деревне. Работа не волк, в лес не убежит — так говорят в народе. Б о р а. А как же он? Поет и работает, работает и поет. Шпира! Р о з и к а. А кто такой Шпира? Б о р а. Шпира-жестянщик! Наглый, сильный, не подкопаешься под него ни с какой стороны! Неуязвимый. И денег у него куча! Откуда у него они? Благо бы еще, государство его защищало, но ведь он частник! Как у него это получается, что он делает?.. Р о з и к а. То же, что делают все остальные. Б о р а. Ну что? Р о з и к а. Жульничает, обсчитывает, хитрит, ворует, рвачествует, спекулирует, присваивает, отбирает, утаивает! Изворачивается, врет, занимается махинациями, угождает, грабит, халтурит, скрывает, мутит воду, обманывает, подсиживает, запугивает! Вот так! Каждый выкручивается как может и умеет. А что же и этому твоему Шпире остается делать? Ведь он не святой какой-нибудь! Б о р а. Ну, Розика, ты показываешь высший класс! Р о з и к а. Это тебе кажется, дорогой… я не так уж грамотна, я из деревни, необразованная крестьянка, простая и глупая… как гусыня… (Начинает вдруг петь темпераментно и жалобно.)
«Га-га!
Сидит гусочка!..»
«Бедняжка заблудилась,
Всю ночь звала на помощь.
Га-га!
Сидит гусочка!..»
«Увидал ее гусак,
Блондин кудрявый,
Замуж взять пообещал…
Вот и сказка вся.
До сих пор ждет его Розика…
Га-га!
Сидит гусочка!..»
Уходят вместе.
З а н а в е с.
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Декорации те же, что и в третьем действии, только на этот раз больше воздуха, света. Торопливо входит Л и н а.Л и н а. Товарищ председатель!..
С другой стороны входит Г о ц а. У нее огромный, чуть ли не под подбородок, живот.
Г о ц а. Извините, скажите, пожалуйста, ваш председатель появлялся в этом месяце у себя в кабинете? Л и н а. И мне он нужен до зарезу, да вот нет его! И не видно его уже целый месяц! Г о ц а. А может быть, вы могли бы дать справку? Л и н а. В чем дело? Г о ц а. Понимаете ли, более шести месяцев назад я написала заявление насчет работы, но еще не получила ответа — все завтра да завтра… Боюсь, что я скорее рожу, чем получу место. Л и н а. Вполне возможно. Г о ц а. Сказать по правде, мы с моим… еще не все оформили… У нас нет квартиры, и поэтому мы не можем отрегулировать этот вопрос. Л и н а. Ну да, ведь те, кто сдает комнаты с правом пользования кухней, и сами не знают, сколько им заломить! Г о ц а. А когда услышат, что речь идет о молодоженах, то готовы раздеть догола! Л и н а. Мы искренне сочувствуем вам, поэтому я вам кое-что подскажу, но прошу вас только, чтобы у меня не было неприятностей по работе… Г о ц а. Ну что вы! Л и н а. Если вас спросят, от кого вы услышали, скажите: не важно! Г о ц а. Можете не беспокоиться. Л и н а. Беда в том, что прораб оказывает протекцию одной своей… Г о ц а. Этого-то я и опасалась. Л и н а. А знаете, какая она! Настоящая… Если бы вы ее увидели на улице, не нужно было бы вам объяснять, сразу ясно, что за птица! Расфуфыренная, напомаженная, все на ней так и кричит! Г о ц а. Вот из-за таких-то до порядочных людей никак очередь не доходит! Л и н а. Я боюсь, что она уже и председателя окрутила. Ее хватит на двоих. Председатель и прораб у нее как бы на кооперативных началах, друг другу помогают! Г о ц а. Но это ведь нечестно! Она, к примеру, отхватила двоих, а может, у кого-нибудь нет и одного… Я буду жаловаться на это… Л и н а. Есть ли у вас тут мощная рука? Г о ц а. Да, мой зять работает здесь, у вас. Л и н а. Кто это? Г о ц а. Камбаскович Витомир — Вита. Л и н а. А-а, этот уж очень тихий! Извините, он ваш зять, но он еще не набрался ума, знаю я его! Он защищает только интересы человечества, а что касается вас, то он и мизинцем не пошевельнул. Г о ц а. Да и мой… ну мой, понимаете… он и я… Он боец славной Югославской народной армии! Старший взводный и член партии!
Входит В и т о м и р.
В и т о м и р (сердито). Гоца, бог тебя любил, что ты здесь опять мелешь? Г о ц а. А вот он, мой зять! Я тоже не без рода и не без племени — он также партиец! В и т о м и р. Слушай, Гоца, разве я тебе сто раз не говорил, чтобы ты партию не впутывала в свои личные дела?! То, что ты по подъездам любила обниматься с военными, не имеет никакого отношения к партии, и партия не будет заниматься твоими делами. Брось ты эти авантюры! (Берет ее под руку.) Немедленно отправляйся домой. (Уводит ее.) А я с Милое поговорю как мужчина с мужчиной… (Уходит вместе с Гоцей.) Л и н а (кричит им вслед). Разве я не говорила вам, что ваш зять — это беспросветная наивность! Будет он еще биться головой об стену! (Уходит.)
Входит П и к л я, он рвет на себе волосы.
П и к л я. Ой-ой-ой! Доход, прибыль — все пропало! Перехитрили нас. Я чуть было не спятил, так одурачили!
В и т о м и р возвращается.
В и т о м и р. Что случилось, Ширгич? Опять что-нибудь?.. П и к л я. Катастрофа, товарищ Камбаскович! В Институте по изучению жести установили, что Шпира выполняет все работы, используя импортное кровельное железо, которое наш кооператив ни за какие деньги не может приобрести, ну хоть «караул» кричи!..
Вбегает Ш п и р а.
Ш п и р а. А как оно мне досталось? С кровью! Вот это я и пришел сказать вам. Знаю, что вы меня не ждали… В и т о м и р. Я ведь говорил Боре, чтобы он не тратил драгоценное время на пасквили. П и к л я. Смотри-ка! А мне он иначе все представил — будто вы вдвоем договорились, чтобы и я, как прораб, и еще один квалифицированный сотрудник кооператива настрочили собственноручно три письмеца. (Шпире.) Я только выполнял приказания. Виновны те, кто отдавал приказания. А я вообще не в курсе этих дел, я не вмешиваюсь в вашу политику! Ш п и р а. Он меня всячески прижимал и осаждал со всех сторон в надежде, что это мне осточертеет и я наконец скажу: «Бора, оставь меня в покое, я сдаюсь, ничего плохого тебе не сделаю!» Но и я всем этим сыт по горло! Я устал от работы, от нервотрепки заработал диабет. А законы становились все более жесткими, я уже поседел, выискивая лазейки, через которые можно было бы пролезть, как сквозь игольное ушко! Только приспособишься, а законы снова меняются, и так без конца! П и к л я. Я всегда на собраниях подчеркивал: «Товарищи, давайте сначала наведем порядок в своем доме!» В и т о м и р. Да помолчал бы ты, Ширгич! Все мы такие честные, а кооператив наш находится на грани гибели! Дождались, что нам частник стал читать лекции. (Шпире.) Я не говорю, Шпира, что ты, к сожалению, не прав. Так оно и есть, как ты говоришь, что тут обманывать себя! Но я не должен выслушивать это от тебя! Ш п и р а. Все ждут, чтобы я их осчастливил! Того подмажь, того задобри, того подкупи, всюду дай взятку! Много вас таких, кто сидит сложа руки и только смотрит на Шпиру как на дойную корову! Но хватит, больше мне ничего не надо! Детям я дал образование, каждый получил свое. А сейчас мне нужен лишь покой… Мастерскую я закрою. Передайте Боре, что ему у меня ничего не светит! Вот все, что я хотел вам сказать. Счастливо! (Так же стремительно уходит.)
Пикля и Витомир оторопело смотрят ему вслед. Вбегает Л и н а.
Л и н а. Где же этот ваш председатель? Его что, опять сегодня нет? Мне нужно его спросить, что делать: наш счет заблокирован на сумму сто сорок семь миллионов динаров, а мы просим перевести нам только сто три тысячи…
Вбегает Г о ц а.
Г о ц а. Не пришел еще? В и т о м и р. Разве я тебя не прогнал? Ты откуда снова взялась? Л и н а. Товарищ Камбаскович, ведь родит же женщина от волнения! Будьте хоть чуточку поласковее! П и к л я. Ну и кавардак же у нас!
Л и н а машет рукой и уходит.
И ничего хорошего впереди. В и т о м и р. Надо же было еще и тебе, Гоца, явиться сюда во время этой неразберихи! Г о ц а. А ты, Витомир, не старайся казаться большим католиком, чем сам папа римский! Если мне товарищ председатель сказал прийти сегодня, так что же ты мешаешь? Вместо того чтобы как зятю поддержать меня и помочь,-ты только все портишь.
Вбегает Р о з и к а.
Р о з и к а (Пикле). Просто счастье, что ты здесь, дорогой! П и к л я. Розика, ведь мы же все выяснили, что могли! Не смей беспокоить меня без нужды и устраивать сцены на работе! Р о з и к а. Но мне хочется еще раз объяснить тебе все это. Я лгала!.. Г о ц а. Оно и видно, что вы лжете, как только откроете рот! В и т о м и р (Гоце). А ты не вмешивайся в чужие ссоры личного характера! Р о з и к а. Я лгала тебе, что я тебя обманывала! П и к л я. Поздно, Розика, слишком поздно! Я отрезвел и убедился, что ты самая что ни на есть типичнейшая… Р о з и к а (хрипит от злости). Вы, господин, оскорбляете… вы обзываете трудящуюся женщину. Я буду вынуждена жаловаться на вас товарищу председателю! В и т о м и р. Какое отношение к этому имеет наш председатель? Г о ц а. А может, и имеет — откуда тебе знать, зять, что там между ними? В и т о м и р (хватает Гоцу под руку и уводит ее, выговаривая). Я уже тебе говорил сегодня: на вмешивайся в чужую личную жизнь. Иди занимайся своим делом! (Уходит вместе с Гоцей.) П и к л я. Значит, все знали, кроме меня! Всегда так — последним узнает сам рогоносец! Р о з и к а. Ты можешь сейчас говорить что хочешь, никто тебя не слушает! Тебе что, заплатили, чтобы ты следил за каждым моим шагом и вынюхивал, с кем я бываю по вечерам? П и к л я. Не вынуждай меня перечислять, Розика, где и с кем тебя видели в городе. У меня с самого первого дня были свои осведомители! Р о з и к а. Ты лжешь, я веду патриархальный образ жизни! Мой маршрут известен: дом — рынок, рынок — дом. П и к л я. Маршрут? Да тебя знают в буфетах в районе Душановца, помнят тебя на Калемегданской террасе, известна ты и в кафе в районе Челия!{10} Р о з и к а. Я только ужинала там… П и к л я. Тебя видели в харчевнях в районе Чубуры, встречали в клубах, что возле памятника Князю Михайлу, приметили тебя и в катакомбах горы Ятаган, ты танцевала на танцплощадках в районе Дорчола, сиживала в трактирах возле Котеж Неимара, проводила ночи в Боровом парке, веселилась в кемпинге у горы Баново, кутила в кабаках в Новом Неимаре и Хаджипоповце! Р о з и к а. Хорошо еще, если после всего этого хоть завтраком угощали! П и к л я. Угощали. Чевапчичами, бифштексами на углях, ражничами{11}, свининой, почками, колбасками на жаровне, печенкой, жареным сомом, шашлыком, карпом, жареным поросенком, маринованной стерлядью, фаршированными мозгами — язык проглотишь! Р о з и к а. Жилавкой, бургундским, смедеревкой, токайским, эзерьем, тамьяникой, бордо, рислингом… Эх, когда градусы ударят в голову!.. П и к л я. Я тебя, стерва, знал, еще когда ты была цыпленком! Знаю о вечеринке в баре «Венеция», помню по прогулке в лесу на Канаревой горе. Есть у меня некоторые воспоминания о тебе и по району Дединье! Помню тебя по ресторану «Господарска механа», по гостиницам и закусочным, что около здания «Топовске шупе»!.. Р о з и к а. А что я имела бы от того, что сидела бы дома? Стенами сыт не будешь! П и к л я. Ты не обходила стороной и вечеринки в районе Булбулдера, не миновали тебя лабиринты в Савамали, звездные ночи на горе Кошутняк, закусочные в Раковице, столовые в районе Савинца и Сеняка, пивные в Губеревце! Р о з и к а. Без еды — какая сила! П и к л я. Ты шлялась по гостиницам в районе Манежа, в парках на Пашиной горе, посещала танцульки и рестораны в Скадарлии, подвалы возле Жагубицы, притоны Палилулы, бывала на народных гулянках в Маринковской баре, в ивняках возле моста Роспи, в закоулках в районе Мостара! Р о з и к а. Я тратила не только твои деньги, так что нечего грязь на меня лить! Ты был не один! П и к л я. Ты бывала в забегаловках в районе Лауданового шанца, загорала на острове Ада Циганлия, развлекалась в корчме «Цветкова механа» и в ресторане на Топчидере! Посещала кафешантаны в районе Старого джерма и Топчидарской звезды, сараи на Карабурме, харчевни в районе Красного Креста и около Городских ворот! Навещала бега возле Царского моста, бывала в кафе на Ташмайдане! Р о з и к а. Да если это и так, то, значит, я что-то из себя представляю! У меня богатый гардероб, каким мало кто может похвастаться! П и к л я. Ты встречала восходы солнца на Вилиных водах, в залах ожиданий Зеленого венца, в кустарниках Звездары, в канавах Гайдпарка, на частных квартирах в районе Автокоманды! Р о з и к а. Но все это не оставило на мне каких-либо следов! П и к л я. Ты попала даже в диспансер для господских болезней, что напротив Ботанического сада! А также в больницу в районе Прокопа, где делают аборты… Р о з и к а. У каждого своя цель в жизни! Что ж, если из всех дел я больше всего люблю безделье! Так я и дальше буду продолжать! В том же духе!.. П и к л я. …Пока в конце концов не угодила в тюрьму на Лекиной горе. Р о з и к а. Разве можно осуждать меня! Ведь нигде в городе нельзя справить, я извиняюсь, даже самую малую нужду, пока не заплатишь! Нигде бесплатно не помочишься! П и к л я. Тебе хоть сейчас ясно, Розика, какая у тебя репутация! В городе нет ни одного человека, который не знал бы тебя как великую грешницу! Р о з и к а. Все мы грешники! П и к л я. Греховодничай, но где-нибудь в другом месте. И не устраивай здесь бардак!..
Розика разражается рыданиями. Вбегает Б о р а, за ним — В и т о м и р, все поворачиваются к Боре спиной.
Б о р а. Что это вы все скисли?
Входит Л и н а, за ней — Г о ц а, как только они замечают Бору, отворачиваются и уходят в сторону.
Сникли, как будто все в доме вымерло! И кто только вас собрал всех вместе, таких никчемных? П и к л я (с иронией). Все тебя ждут с нетерпением, Бора! Чтобы ты объяснил нам вновь возникшую ситуацию. А что касается никчемности, придется мне кое-что объяснить тебе самому. Ты ведешь себя так, будто ты еще что-то представляешь собой, а ведь в действительности это совсем не так… Никто тебя теперь и в грош не ставит! Б о р а. У кого башка хоть немного варит, тому объяснять ничего не надо! Или я должен вам разжевывать? Да вам хоть кол на ваших дубовых головах теши, вы все равно ничего не поймете. Днем с огнем на всем белом свете не сыщешь таких дубов! Нечего здесь и объяснять! Конец! Крышка! Финита! В и т о м и р. Ничего себе, Бора, вот куда ты смотришь! (Решительно.) Ну уж нет, сначала ты должен объяснить коллективу, так просто ты не отделаешься — мол, наплевать и забыть! Б о р а. Скоты! Друзья! Или как вас там еще назвать, черт побери! Вы что же думаете, что я для вас звезды с неба поснимаю? Вы что, набрались, что ли? Ведь я же тоже человек, и ничто чужое мне не безразлично. Но и свое я не отдам!
Раздается звонок.
Пойдите посмотрите, кто там пришел так некстати! П и к л я. Слушай, Бора, можешь и сам сходить, не развалишься! Б о р а. Сходи ты, Лина… этому Пикле, должно быть, уже с утра рога наставили, он на нас зло и срывает! Л и н а (ворчит). Да, прошло его время… Если уж и Пикля отважился, значит, готово дело… А этот рот разинул… А еще называется председатель. (Уходит.) Б о р а. Я хоть и председатель, но я не бог Саваоф! Я тоже люблю все, что любят другие! Что зависело от меня, я сделал. Другой бы и этого не сделал! У меня есть друзья моих лет, которые могут только раз в неделю — и все тут… Розика, ну ты-то по крайней мере знаешь. Нельзя ли по-товарищески… ведь алчность не добродетель! Вас много, а я один! В и т о м и р. Перестань, не пори чушь. Шпира тоже один! Б о р а. Значит, один — один… Ничья! Но что да, то да. Я деловой человек. П и к л я. На словах. Я уже слышал это от Розики! Б о р а. Но этот Шпира! Люди, честное слово, что с ним? Может, он ест кунжут? Я, между прочим, слышал, что это хорошо помогает, так же как и зеленый лук. Может, это поднимает и его мораль, кто знает? Лучше всех, наверное, могла бы узнать Розика… Р о з и к а. Ну, за этим дело не станет, лучше скажи, как с моей работой? Ты отдал распоряжение отпечатать приказ о моем назначении?
Вбегает Л и н а.
Л и н а (всем, кроме Боры, будто он не существует). Поздравьте, поздравьте!
Все окружили Лину. Бора остается один.
Б о р а. Вы что, белены объелись?! Л и н а. Помолчи, к тебе никто не обращается!.. (Всем.) Спустя столько лет мне позвонил муж! Предлагает помириться! Представьте, он возвращается ко мне через семь лет! Признает свою ошибку и просит меня простить его… Б о р а (прерывает ее). Хоть я тебя и не знаю близко, но могу сказать одно: бревно ты настоящее! (Кричит.) И почему это вы меня сторонитесь? Разве не я здесь председатель? Л и н а. Был когда-то! Я подаю заявление об уходе, я больше не нуждаюсь. Всё здесь испохабили. Да и ты тут долго не продержишься! А теперь я хоть выскажу всю правду тебе в глаза. Б о р а. Не вынуждай меня сказать то, что я знаю! Л и н а. Ты абсолютно безвольный человек. А мне не восемнадцать лет, чтобы ты меня дурачил. Б о р а. Да разве я виноват, что у тебя опущен желудок… на восемь сантиметров, а эти твои бородавки экстракласса, их и не сосчитать. Твоя гусиная кожа… Л и н а. А в тебе… Даже исполнение гимна не разбудит в тебе мужчину. Плохому танцору все мешает! Опозорился ты по всем статьям! Если бы ты что-нибудь стоил, твоя жена за тебя бы держалась. Еще немного, и тебя определят на казенный кошт!
Все хохочут. Л и н а уходит.
Б о р а. Неправда! Не слушайте эту развалину! Вся обтянулась — авось кто-нибудь клюнет! Я хочу вам сказать… послушайте меня! Еще не все потеряно, наша судьба — в наших руках! Все зависит от нас самих, мы не должны ждать манны небесной! Мы должны единым фронтом двинуться вперед, и если потребуется, то пойти и на жертвы и ограничения! Мы должны разобраться, понять, что нам вредит! В и т о м и р. Это твои последние судороги, Бора. Ты трепыхался, трепыхался, и все с больной головы на здоровую. И еще эта твоя показуха! Сбавь обороты! Б о р а. А ты что лезешь, Витомир? Ведь ты должен меня поддерживать… Надо уменьшить почтово-телеграфные расходы, поставить кассовый аппарат у телефона. Эти личные телефонные разговоры нас погубят! В и т о м и р. Мы еще узнаем, что нас погубило! (Уходит.)
Уходят и другие. Бора остается один.
Б о р а. Куда же вы все разбрелись, когда я здесь обсуждаю ключевые вопросы, имеющие жизненно важное значение для всех нас! И как меня с вами судьба свела? Неквалифицированные, никчемные, неумехи неинициативные. Были бы хоть у одной приличные ножки… а то ведь все коротконогие, кривые, хромые… Камбаскович!
Входит П и к л я.
П и к л я. Что ты орешь, как бык, ты же не в селе Муртенице! Б о р а. Я спрашиваю — где Камбаскович? П и к л я. Спроси своего покойного батьку, я тебе не мальчик на побегушках!
Входит В и т о м и р.
В и т о м и р (не глядя на Бору, Пикле). Я предлагаю, чтобы наш управленческий аппарат освободил часть здания. На кой черт нам двадцать четыре кабинета на двух мастеров? Играть в прятки? Б о р а. Я тоже так думаю, товарищи! П и к л я (с раздражением). Ты думай о том, о чем думал до сих пор! Б о р а. А к тебе, бывшему мелкому собственнику, я и не обращаюсь. Впрочем, мы никогда и не питали к тебе полного доверия. (Обнимает Витомира.) Вита, мы временно обойдемся и двадцатью тремя кабинетами. Пока не вытянем где-нибудь средств на строительство административного здания!
Входит Г о ц а.
П и к л я. А что, по-твоему, умник, мы будем делать с тем кабинетом, который освободится? Будем держать его для развода? (Уходит, махнув рукой.) Г о ц а (подбегает к Боре, восклицает). Товарищи, я ведь жду прибавления, а квартиры у меня нет! Отдайте мне его! Временно. Я отработаю эту комнату, не нужно мне платить зарплату. В и т о м и р (подхватывает Гоцу под руку и ведет ее в сторону). Я ведь тебе говорил, чтобы ты не просила того, кто тебе помочь не может.
Гоца плачет.
В и т о м и р. Не распускай нюни, иди прямо к Милое… Давай! Скажи только, что я тебя послал!.. (Уходит вместе с ней.) Б о р а (расхаживая из угла в угол). А ну-ка, все сюда! Мы отдадим один кабинет в аренду представительству холодильных установок. А после — будь что будет! Да. А что касается канцтоваров… Где вы все запропастились, товарищи? Я вам говорю, это вас касается! Куда уходит столько бумаги? Я призываю всех вас расходовать туалетную бумагу более экономно! И потом, вы что, пьете, что ли, эти чернила? Пусть только я увижу, что кто-то заправляет свою личную авторучку кооперативными чернилами!
Вбегает Ш п и р а.
Ш п и р а (в ярости). Кто это мне наврал, что ты уже отдал концы? Б о р а. Вот ты-то мне как раз и нужен! Ш п и р а. Запрыгаешь у меня, когда тебе ерша в штаны подбросят! Б о р а. Я знаю, ты пришел упрашивать! Только полегче, парниша! Из-за тебя человек не мог заполучить бабу! Но когда они сейчас расскажут, что они получили от тебя в подарок, выйдет тебе это боком! Заплатишь разницу! Как волк — своей шкурой! А я пришлю тебе в тюрьму пачку сигарет! Ш п и р а. Авось вместе загремим туда! Буду твоим старшим по камере! Но моли бога, чтобы со мной этого не случилось. И хоть ты и не заслужил, но я выплачу все свои долги, так что ты валяй один… И считай, тебе крупно повезло, что я тебя не поколотил. (Убегает.) Б о р а (ему вслед). Тоже мне — пророк! Видали, распространяет тревожные слухи! Но Бора так просто не падает духом!
Входят П и к л я и Р о з и к а.
Куда вы сгинули? Мне надо сообщить вам новости чрезвычайной важности! С уходом Лины нам предоставляется возможность освежить наши замшелые ряды новой, более молодой и представительной силой. С тем чтобы, если к нам нагрянет какая-нибудь значительная личность, мы могли бы чем-нибудь ее ублажить… Так ведь, Розика? П и к л я. Не глупи, Боривое! Об этом и речи быть не может! В нашей среде для таких, как она, нет места! Р о з и к а. Да кто здесь решает — председатель или какой-то паршивый прораб?
Входит В и т о м и р.
В и т о м и р. Следовало бы принимать решения коллективно. Р о з и к а. Вы тоже представляете здесь какую-то власть? Б о р а. Розика, помолчи немного, что ты раскудахталась? Товарищ Камбаскович отвечает за кадры… Р о з и к а. Ну и что с того? Б о р а. Ты же видишь, что у меня сейчас всюду нелады, мне надо заполучить хоть кого-нибудь на свою сторону, чтобы, если понадобится… дать и ложные показания… Р о з и к а. Может, ты сам здесь что-нибудь значишь?! Б о р а. До недавнего времени я был и царь и бог, но ты должна понять… Я не могу не считаться с коллективом! Потому что такова закономерность: когда дело доходит до ответственности, то несут ответственность коллективно… и, если тебя кто-либо о чем-нибудь спросит в этой заварухе, помни: я лишь звено в в цепи!.. П и к л я. Бедный Бора! И ты на нее клюнул?! Р о з и к а. Да все вы одинаковы, знаю я вас! Только один более шустрый, а другой — зануда… Все вы пользовались моей благосклонностью, обещая мне работу. Так признайтесь оба — поступала ли я в отношении вас не по-товарищески? Старалась сколько могла! Никто из вас не смеет пожаловаться, что остался недоволен. А сейчас каждый только и пытается выйти сухим из воды. А уж тебе, Бора, я отомщу! Так и знай — кишки выпущу! П и к л я. Смотри, чтобы она тебя, беднягу, не облапошила! Всем известно, что она собой представляет, я-то уж знаю!.. Р о з и к а. Я буду жаловаться, я дойду до самых высоких инстанций! Газеты будут писать об этом, даже если мне придется переспать со всеми газетчиками! Напечатают мое фото в газете, и пусть тогда все видят, заслужила ли я такое обхождение! (Уходит в гневе.) П и к л я. Скажу тебе, товарищ Вита, ты меня разочаровал… Одно дело — я, я стар и не могу быть слишком разборчивым, но ты-то… Эх!.. Б о р а. Я не могу согласиться с товарищем Ширгичем. Меня радует, товарищ Камбаскович, что мы с тобой были на одной платформе. А что касается вашей свояченицы, то, поскольку Розика уже не является претенденткой… В и т о м и р. Какая свояченица! Что ты болтаешь? Не видишь разве, что над нами топор занесен? П и к л я. Инструменты разбазарили, в сарае заржавело два вагона жести… В и т о м и р. Убыток на сумму сто сорок семь миллионов! Неплохо ты нам подсиропил, тоже мне, председатель! Б о р а. Да я для вас Бисмарк!! Но чего стоят мои умственные способности, когда я имею дело с вами! Спишите эту жесть в счет отходов. Выручим хоть какие-то деньги. П и к л я. Значит, дуба дала лошадка, пропало все пропадом!.. Впрочем, с таким председателем мы большего и не заслужили! Б о р а. Наручники ты заслужил! Все-все всплывет, вы ответите за это! Что я мог сделать один среди таких болванов? Перебросят меня товарищи на какое-нибудь другое местечко, где сотрудники будут доброжелательнее, вот тогда посмотрим, кто — кого! В и т о м и р. Тебе так дадут по башке, что ты и своих не узнаешь! Если бы вместо тебя председателем был кто-нибудь другой, мы жили бы сейчас припеваючи! П и к л я. Вы как хотите, а я подаю в отставку… Жена соглашается помириться, лишь бы я признался: да, я виноват. А что мне? Я уже нагулялся, и сейчас у меня есть куда вернуться — в тихую гавань! Оформлю пенсию… С этой Розикой намаялся я изрядно! А теперь будет во всех отношениях спокойно. (Уходит.) В и т о м и р. Пропадет футбол, распадется клуб… (Уходит.) Б о р а. И на чью же душу падет грех? На мою? Шушукайтесь теперь по коридорам, шушукайтесь! Но я еще до вас доберусь!
Один за другим выходят у ч а с т н и к и спектакля; каждый держится особняком, они будто не знают друг друга, но поют в один голос.
В с е.
«Бочонок, дубина, цепи,
Бусы, мужлан, дупло,
Угли, гвоздь, опахало,
Икона, мотыга, канал,
Нива, путы, прицел,
Отребье, пюре, Сербия…».
Бора кричит на них, и песня обрывается. В с е тихо уходят.
Б о р а (остается один). Стойте!
Входит С е л и м и р, с ним — М и л о е в качестве следователя и Г о ц а в качестве машинистки.
С е л и м и р. Остановились. Б о р а. Кто идет? С е л и м и р. Хоровод, коло. Б о р а. Коло — три шага вперед, два на месте. Музыка, стоп! С е л и м и р (подходит к нему с мрачным видом). Пароль: «Корабль сел на мель!» Б о р а. Ответ: «Зачем человек рождается, если Он должен умереть!» С е л и м и р. Ну вот, товарищ Бора, дальше ехать некуда. Б о р а. Как говорится, до ста одного очка и обратно. Сейчас будем вести обратный счет. С е л и м и р. А это товарищ Милое из отделения милиции. Б о р а. Знаю. С е л и м и р. А есть ли что-нибудь на свете, чего бы ты не знал? Б о р а. Есть. Не знаю, когда умру. С е л и м и р. И ты, конечно, хочешь, чтобы тебе сказали! Б о р а. Только не нажимайте и вы на меня, чтобы потом не оказалось, что я не придерживался директив!
Гоца ставит машинку на стол, Милое занимает свое место. Появляются в с е у ч а с т н и к и спектакля, одетые в строгие парадные костюмы; они пришли, чтобы присутствовать на суде.
С е л и м и р (тихо). Меня как можно больше выгораживай, чтобы хоть кто-то остался, тогда мы выпутаемся! Я тебя не забуду… И пусть тебя не сбивает с толку то, что я буду громче всех кричать… так всегда делается… (Кричит.) Непримиримо… Б о р а (забивается в угол, замечает Гоцу). Здравствуй, Гоца!
Гоца не реагирует.
Разве ты меня не помнишь, Гоца? Г о ц а. Перестаньте городить чепуху! (Дает ему знак, чтобы он молчал.) Б о р а. Как это ты меня не помнишь? Вспомни, ты приходила ко мне в кооператив полгода назад, просила принять тебя на работу… Я — Бора, председатель! Я тебя начал было обхаживать и не сразу установил, что ты беременна… С твоим зятем Витой мы ладили, он был при мне кадровиком. Но вовремя выкрутился! Г о ц а. Может быть, но я не помню. Б о р а. Да вспомни же ты! Я — Бора! Председатель кооператива! Г о ц а (тихо). Извините, но нам, служащим, не полагается вести разговоры с подсудимым, не имеющие отношения к делу. (Громко.) Замолчите. Б о р а (смотрит на Милое). Милое, да ведь это ты, мы же давно знаем друг друга! М и л о е (делает вид, что не расслышал). Так значит, вы… такой-то и такой-то… Бора? Б о р а. Я страдаю от избытка доброты, все добиваюсь какой-то правды для других, вместо того чтобы заботиться о себе.
Гоца печатает.
М и л о е. Да сядьте же. (Предлагает ему, как обвиняемому, стул.) Садитесь.
Бора садится. Пауза.
Б о р а. До каких пор, товарищ, я буду здесь сидеть? М и л о е. Все зависит от вас, только от вас. Б о р а. Я здесь баклуши бью, а на свободе мог бы еще принести пользу… А тут я опять на шее у государства.
Гоца печатает.
М и л о е. Продолжайте, продолжайте. Мы вас слушаем. Б о р а. Я считаю, что и без того дорого обошелся государству. Зачем опять-таки предоставлять мне бесплатную квартиру и бесплатное питание?
Гоца печатает.
М и л о е. На чем мы остановились, товарищ Гордана? Г о ц а. Мы подошли к вопросу о снятии с работы, товарищ Милое. М и л о е. Верно? Б о р а. Я не помню. Не знаю. Возможно… В какой-то мере. Частично. Что-то запамятовал. Напомните мне относительно… Не могу твердо сказать ни «да», ни «нет». Как вы скажете… М и л о е. А что вам говорили, когда вас снимали с работы? И что вы сказали? Б о р а. Да… ну… так… как-то… В один прекрасный день… Не помню, была ли то пятница или четверг. М и л о е. Это не важно. Все малозначащее опустите. Б о р а. Пригласили меня и говорят: «Товарищ Бора, ты не добился тех результатов, которых мы ожидали от тебя…» М и л о е. А как вы считаете: добились вы или не добились? Да или нет? Б о р а. Я полагаю, что нет, и я готов в любой момент самокритично отхлестать себя за свои недостатки! М и л о е. А как вы можете оправдать те сто сорок семь миллионов, которые канули в мутную воду? Б о р а. Этого я и сам не знаю… Сейчас все это суммировано, а ведь эта цифра складывалась постепенно, и нельзя было ее заметить, бросив взгляд на циферблат… М и л о е. Так вы говорите, что дела шли во многом без вашего ведения, как вы утверждаете? Б о р а. На меня взвалили, товарищ, больше, чем я мог поднять. М и л о е. Но ведь могли бы и вы сами вовремя остановиться и задуматься, какой ущерб вы наносите… Б о р а. Да, я был слеп и глух, признаюсь… Простите мне хотя бы половину. Вывалялся я тут в дерьме с головы до ног! Сто сорок семь миллионов пропустил за короткое время через свои руки, а толку — чуть. Потому что у меня пальцы какие-то… растопыренные! Я человек легкой руки, только пускаю все по ветру! Когда у меня есть деньги, я их разбазариваю направо и налево. Я не умею экономить на малых суммах. Конечно, надо было сигнализировать раньше. М и л о е. И будьте добры сказать нам: чем же все кончилось?
Гоца печатает.
Б о р а. Расстались мы самым лучшим образом, я не думаю, что я оставил плохую память о себе у товарищей. Но разве мне самому легко — ведь у меня не было условий для роста. Ведь я воевал! М и л о е. Давайте не будем здесь врать — вы отсыпались под одеялом во время войны. Прошлое у вас темное. Ведь так? Можете только кивнуть головой — этого будет достаточно.
Бора кивает.
Г о ц а. А что я должна писать? М и л о е. «Обвиняемому было поставлено на вид».
Гоца печатает.
Так что же было потом, когда вас отстранили от работы? Б о р а. Я понял, что, в конце концов, у меня золотые руки… и что лучше всего мне вернуться к своему портняжному ремеслу. М и л о е. Вы так и сделали, не правда ли? Б о р а. Да. Швейная машинка у меня была, выкройки — тоже, причем такие, какие мало у кого были во всем городе. А число клиентов росло изо дня в день, среди них появлялось все больше и больше руководящих лиц, которые хотели сшить себе что-нибудь пошикарнее и поэлегантнее… По своему карману.
Гоца печатает.
М и л о е. Ну и как вы справлялись? Б о р а. Как сказать, как сказать. Знаете, поднатужился, да так, что и свою жилищную проблему решил своевременно. Это было моей первоочередной задачей. М и л о е. Вы построили дачу раньше, будучи председателем кооператива. Так ведь? Б о р а. Ага, но скромную. В ней довольно тесновато — на первом этаже живу я, второй сдаю иностранцам. Ведь трудно с жильем, должны же мы друг другу идти навстречу! Но довольно-таки неудобно — дача находится вблизи от стадиона… по воскресеньям так шумно.
Гоца печатает.
М и л о е. А вообще-то как вы живете? Б о р а. Как вам сказать, бывает и хуже. Но, если принять во внимание, что я не страдал от перебоев в работе городского транспорта… М и л о е. Вы купили автомашины себе, жене, сыну и дочке,еще когда были председателем кооператива. Так? Б о р а. Если бы я не сделал этого вовремя, я бы страшно намучился. Но человек ведь и родится для того, чтобы мучиться. Вот есть у тебя, к примеру, дача на взморье, есть у тебя дача в горах, но ведь до них надо добраться? А бензин стоит дорого. Страховка все растет. М и л о е. Вы не обижаетесь, что мы были вынуждены возбудить против вас судебное дело?
Гоца печатает.
Или вы чувствуете себя виновным? Б о р а. Нет у меня никакого чувства обиды. Товарищи, я сделал все, что было в моих силах!
Гоца печатает.
Но и этот Шпира, видимо, в чем-то виноват? Надо бы и его подвергнуть перекрестному допросу! М и л о е. Новый председатель, товарищ Витомир Камбаскович, разделался и с этим вашим Шпирой. Шпира отказался от своей мастерской. Деньги у него есть, но скоро он растранжирит их и перейдет на свою пенсию ремесленника. Вот так. Будете обжаловать?
Гоца печатает.
(Как бы случайно наклоняется к Боре, тихо.) Для тебя будет лучше, если ты не подашь жалобу. Б о р а. Обжаловать не буду.
Гоца печатает.
М и л о е (тихо). Ты же знаешь, Бора, как оно, когда исполняешь служебные обязанности… Все будет в порядке. (Громко, официально.) В соответствии с законом вы имеете право на обжалование в течение пятнадцати дней.
Гоца печатает.
Б о р а. Я могу пожаловаться только своему покойному батьке на то, что он родил меня таким наивным. М и л о е. Перед лицом неоспоримых фактов, свидетельствующих о том, что новый председатель в отличие от него добился желаемых результатов, портной Бора глубоко раскаялся и, опустив голову, выслушал приговор.
А Бора и не думает опускать головы. Наоборот, пугливо озираясь, скалит зубы.
Г о ц а (печатает и говорит одновременно). В знак одобрения зал суда разражается аплодисментами. (Закрывает машинку и уходит.) Б о р а. Осталось мне только костюмчик заменить! Без бортовки, без лацканов. Без аппретирования! Таким уж я родился, все других пропускаю впереди себя. А Камбаскович пожинает плоды моего труда! Все благодаря мне, моим связям, моим выкройкам, моим образцам. Всю жизнь я позволял меня использовать. И все себе что-нибудь да урвали у бурного хода мирного строительства. Только я получил пятнадцать лет… Используют и сейчас. У меня научились подшивать подкладку, копируют мои покрои пальто, пиджаков, брюк, жилетов. Потому что бескорыстный я и простодушный. Никогда не поумнею… И когда оттрублю свой срок, я снова возьмусь за старое, но по-новому! Ибо человек не может скрыться от самого себя, такова уж его судьба, каждый должен нести свой крест и идти дальше своей тернистой дорогой… Нелегко быть сербом. Найдется ли хоть кто-нибудь, кто бы проводил меня… на тот свет. Иду-иду. Ну и что? Хоть и тюрьма, но зато бесплатно! Ведь и она для людей! Ну так растяни же мехи гармошки, знаешь, как это делается? Поддай плиссировку!
Гармошки, надрываясь, играют коло. Входят М и л и с а в и М и л и с а в л е в и ч, чтобы увести Бору; оба пританцовывают в ритме коло.
М и л и с а в. Ну пошли, пошли! Двигайся! М и л и с а в л е в и ч. Пошли! (Поднимает резиновую палку; во весь голос.) Именем народа, вперед!
Гармошки наяривают еще громче. Милисавлевич, размахивая палкой над головой, будто платком, возглавляет коло. За ним идут Бора, Милисав и все присутствующие. Танцуют так самозабвенно, что кажется — вот-вот обрушится сцена.
З а н а в е с.
1964
Мирослав Янчич КОРОЛЬ БОСНИИ{12} Драма в двух действиях с эпилогом
Перевод с сербскохорватского Н. ЛЕБЕДЕВОЙДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Король Твртко. Елица — его невенчанная жена. Хрвое Вукчич, Влатко Вукович — воеводы. Дабиша — претендент на престол. М о м и р (гость) — богомильский{13} священник. Исайя — монах. Ф р а н ц и с к а н е ц (Отец Никола). Турок. Трипе — протовестиар (королевский казначей). Владое — логофет, управляющий канцелярией короля. Дубровчанин. Флорентиец. Рабыня, гусляр, музыканты, придворные, гости.Действие происходит при дворе боснийского короля в Королевской Сутеске без малого шесть веков назад. Действие первое — сентябрь 1389 года, действие второе — 10 марта 1391 года.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Королевская Сутеска, дворец правителей Боснии. Зал во дворце. Каменные стены, узкие окна. Очаг. На стенах оружие — копья, мечи и щиты. На полу — медвежья шкура. Несколько скамеечек-треножников. Овчина на каменном возвышении для короля. В зале Д а б и ш а и Х р в о е, он смотрит в окно.Д а б и ш а. На что это ты засмотрелся, молодой воевода? Далеко в мыслях унесся?.. Х р в о е. Вот я смотрю и спрашиваю себя: есть ли еще где в мире такая красота? Прямо мурашки по спине бегут. Взгляни: лес покрылся багрянцем, а небо зеленью отливает! Ах, Босния, Босния! (Отходит от окна.) Д а б и ш а. Да, уходит от нас лето, уходит. А и странное оно было. Сперва, с весны, — засуха, а потом вдруг — этот песчаный дождь… Х р в о е. Да, такого не забудешь. Песок с неба! Д а б и ш а. По песку запомнится и по… Косову{14}. Знаешь, мне все кажется, что Косово было прошлым летом, что давно все это было. Идут годы! Х р в о е. Да ты еще ведь не старый, Дабиша. Переживешь многих из нас! А если надо, и боснийскую корону примешь! Д а б и ш а. Ах, мой Хрвое, мой Вукчич!.. Х р в о е. Почему бы и нет? Разве не достойно ее твое чело? Все это дело случая, Котроманич. Все! Если бы твой родитель Нинослав после смерти бана{15} Стефана оказался порасторопнее, чем отец Твртко… Я слышал, что, когда Твртко провозгласили баном, ему еще и пятнадцати не было. Д а б и ш а. Это правда. А мне было двадцать пять… Х р в о е. Вот видишь! Как знать, не пошло ли бы тогда все по-иному… Д а б и ш а. Ты думаешь? Не надо, Хрвое. Ты несправедлив к королю. Твртко Босния многим обязана. Х р в о е. Как же, обязана! Всем Босния обязана. Только ей никто ничего не должен! Д а б и ш а. Смотри, еще услышит кто. Против Твртко говоришь! Разве когда-нибудь Босния была больше, чем сейчас?.. Х р в о е. В облаках, в голове у короля! Вот сейчас Венеция вечную дружбу предлагает! Какая там вечная дружба? Вы, Котроманичи, считаете, что наш совет, русаг{16}, ослеп? Д а б и ш а. Не скажешь же ты, что вы там, в русаге, против Твртко? Х р в о е. Я ничего не сказал. Д а б и ш а. А за кого?.. Х р в о е. Об этом мы еще не говорили… Известно, кто может быть королевским наследником! Д а б и ш а. О чем это вы, желторотые, мечтаете? Мне можете свободно довериться. Х р в о е. Мечтаем! Ради Боснии нашей мечтаем! Д а б и ш а. Ваши мечты не взлетят выше замыслов Твртко, юноши! Х р в о е. Он парит в облаках, а наши мечты поближе к земле. Твртко строит воздушные замки… Д а б и ш а. Да ведь и ты свой замок высоко строить начал, Вукчич. На вершине Яйце, средь облаков… Х р в о е. Хоть и высоко, да на земле! И основание глубоко заложил, знайте это! Новое время идет, Дабиша! Наше время! Д а б и ш а. Больно уж ты надулся в ожидании своего времени, Вукчич. Смотри, как бы не лопнуть! Какое это время и чье оно? Что впереди суждено? Что ты знаешь о времени, юноша? Советовал я твоему отцу, чтобы он не мешкая окрестил тебя и к католической вере приобщил. Впрочем, и сейчас еще не поздно. Я тоже в твои годы новую веру принял. Х р в о е. А почему именно к католической? Почему не к православной? Если меня спросишь, богомилы — самые честные люди… Вот это-то меня и гложет. Нельзя больше так, пора нам разобраться… Чтоб народ не мутить. Одна страна — одна вера, братец ты мой! А сейчас не поймешь, кто справа, кто слева мечом замахнулся, а кто из-за спины грозит! Это мы и Твртко и всем вам в вину ставим. Босния наконец должна сделать выбор. Раз и навсегда! Д а б и ш а. А тебе что по душе, парень? Х р в о е. Мне все равно. От меня не зависит. Хотелось бы свое место знать… Д а б и ш а. А почему бы тебе, Вукчич, набравшись смелости, короля об этом не спросить? Босния тебе этого не забудет! Х р в о е (играет мечом). Думаешь, побоюсь? Уж если я сражаюсь, то хочу знать, за кого голову кладу. За чью Боснию, за какую Боснию! Не на турнире ведь, не за платок красотки… Д а б и ш а. Это тебе богомилка с Гласинца голову вскружила, а, Хрвое? Правду ли говорят, хороша?.. Х р в о е. Хороша, Дабиша! Красивее не найти. Д а б и ш а. Странные наши женщины, странные! С норовом, как сама Босния. Ты бы и с ребенком ее взял? Х р в о е. Взял бы! Красивый мальчишка! Поглядел бы ты на него! Д а б и ш а. И что она тебе далась! Разве мало их кругом!.. Знаю, знаю… Уж коли не согласна — ничего не сделаешь, а захочет — сама тебя в траву манит. А ты бы увез ее! Х р в о е. Не хочу я так! Ты ее не знаешь. Д а б и ш а. Своего времени ждешь, а? Х р в о е (улыбается). Можем мы на тебя рассчитывать, Дабиша? Если понадобится…
Слышатся голоса.
Д а б и ш а. А как же время?.. Ты ведь на свое время рассчитываешь?
Заговорщицки переглядываются, улыбаются. Отходят в сторону. Входят В л а д о е, Т р и п е и Ф л о р е н т и е ц.
В л а д о е (Флорентийцу). Добро пожаловать в Королевскую Сутеску, господин! Королю Твртко будет приятно слышать голос пославших тебя. Т р и п е. Сейчас боснийский двор самый большой по эту сторону моря, господин! Король Рашки{17}, Боснии, Далмации, Приморья и западных сторон примет тебя, как подобает принять посла из могущественной Флоренции! Познакомься с нашими знаменитыми мужами, господин. Вот двоюродный брат нашего короля, почтенный Дабиша, а это отважный воевода Хрвое Вукчич. Ф л о р е н т и е ц. Великая для меня честь — поклониться боснийским вельможам, о чьем умении, храбрости и великолепных одеяниях ныне говорит весь мир… А ваш король далеко шагнул, клянусь богом. На него возлагаются большие надежды. В л а д о е. По эту сторону моря для него нет границ! Ф л о р е н т и е ц. Вся Европа его почитает! В л а д о е. Почитает! Она еще услышит о нем! Вот увидите! Мадьяры больше не посмеют перешагнуть Саву… А турки… Ф л о р е н т и е ц. А турки? В л а д о е. Им он тоже задаст жару! Т р и п е. Наш уважаемый логофет Владое всегда приходит в ярость, когда поминают турок. Он из тех краев, где впервые дали им отпор. Ф л о р е н т и е ц. Из Рашки? Т р и п е. Да, он рашанин… Д а б и ш а. А что нового у вас во Флоренции? Ф л о р е н т и е ц. Ничего, ничего особенного, благородный господин. Народ, как всегда… кто родится, кто умирает. Вельможи, как обычно, развлекаются и мечтают о войнах. А в последнее время при дворах еще и стихи читают. Д а б и ш а. Какие это стихи?! Ф л о р е н т и е ц. Да вот Данте. Вы не слышали? В л а д о е. Чьи? Ф л о р е н т и е ц (тише). «Божественная комедия». Х р в о е. Какая комедия? Д а б и ш а. Неужто и с богом шутки шутят?
Появляется М о м и р. Трипе и Владое направляются к нему. Трипе делает ему знаки уйти.
Д а б и ш а. Что надо этому старику при королевском дворе? В л а д о е (Момиру). Ты слышишь, о чем тебя спрашивает господин? М о м и р. Я хотел бы видеть Твртко, нашего государя! Т р и п е. Ты видишь, что его нет! Он на охоте. В л а д о е. Будто у короля нет дел… М о м и р. Он во дворце, во дворце! Я знаю… Он примет меня. Вы только скажите ему. Д а б и ш а. Убирайся отсюда, побирушка! Гоните его! Что вы с ним разговариваете! М о м и р. Мне нужен Твртко. Я прошу вас, господа! Это очень важно. Х р в о е (тихо, чтобы не слышал посол). Ты что, не видишь, флорентийский посол во дворце! Уходи! Еще папе доложит! М о м и р. О боже, нечестивцу доложит! Т р и п е. Тише! Ф л о р е н т и е ц. Что это за старик? Д а б и ш а. Да нищий какой-то! Надоел! Ф л о р е н т и е ц (бросает ему монету). Если нищий… Т р и п е (Момиру). Теперь иди. Бери и уходи!
М о м и р опускает голову и уходит, не взяв монеты. Трипе поднимает деньги, возвращает их послу.
Ф л о р е н т и е ц. Что, не берет? Почему он не взял денег? Таких нищих я еще не встречал. Может быть, это какой-нибудь богомил? Д а б и ш а. Почему — богомил? В этой стране больше нет богомилов. Т р и п е. Нет. Эту заразу мы вывели. Ф л о р е н т и е ц. Господа мои, говорят, что это не совсем так. Ересь трудно искоренить. Говорят, что они и сейчас скрываются по лесам Боснии, креста не признают, во мраке ходят, постятся и издеваются над его святейшеством папой. (Крестится.) В л а д о е. Россказни! Это мадьяры нам назло выдумывают. Ф л о р е н т и е ц (доверительно). А правда ли, что у них нет брака и женщины их свободны? В л а д о е. К сожалению. Т р и п е. Это правда… (Тихо.) Ты бы посмотрел на них, когда они к реке приходят…
Появляется И с а й я, делает знак Владое. Тот подходит к нему, они шепчутся.
Ф л о р е н т и е ц (незаметно разглядывая Исайю). А… а что, когда они приходят? Х р в о е. Разве у вас во Флоренции нет красивых женщин? Ф л о р е н т и е ц. Как не быть, всюду их хватает, господин мой… Но скажите мне, как это вышло, господа, что вашего короля, католика, короновал еретик в православном монастыре? Никак не можем понять! В л а д о е. Наш король — по бабке Неманич, православный. Ее дочь Елена, мать короля, — из семьи благородных католиков Шубичей, а отец короля — богомил Владислав, брат бана Стефана, дед которого… Ф л о р е н т и е ц. Погодите, погодите, прошу вас… Как это? В л а д о е. Так это у нас, мой господин… Т р и п е. Лучше и не спрашивай. Самому богу этот клубок не распутать, прости меня господи… Х р в о е. А что господа флорентийцы просили передать нашему господину, если это не тайна? Ф л о р е н т и е ц. Письмо запечатано, господин мой. Д а б и ш а. Наш король сердит на вас, заморские господа! Известно вам это? Мы с вами одной веры, друзьями считаетесь, а туркам оружие продаете. Ф л о р е н т и е ц. О том я впервые от вас слышу, поверьте мне! Может, это венецианцы… Хотя ваш король — их почетный гражданин. Х р в о е. У торговцев совести нет, известное дело. Ф л о р е н т и е ц. Кто кому сейчас друг, а кто враг, господа мои?! Маргарита Неаполитанская и Сигизмунд Люксембургский{18} за будимскую корону бой ведут. Венеция и Генуя — на море соперники! На востоке турки дощипывают византийское царство! А папа и Византия… В л а д о е. И все это на нашей спине отзывается, господин мой.
Входит Ф р а н ц и с к а н е ц.
Ф р а н ц и с к а н е ц. Король идет! Король! Т р и п е. Король! Ф р а н ц и с к а н е ц. Слава Иисусу, господа! Д а б и ш а. Слава Иисусу, отец Никола.
Появляются Т в р т к о и В л а т к о В у к о в и ч. Все склоняют головы.
Т в р т к о (садясь). Из Флоренции? Ф л о р е н т и е ц. Милостивый король! Разреши послу Флоренции выразить тебе уважение его повелителей — они посылают тебе письмо и скромный дар. Слава боснийской короны проносится над горами, опоясывающими всю твою Боснию! Она гремит за морем, разделяющим нас… Т в р т к о. Хоть и далека могучая Флоренция, но имя ее дорого моему сердцу. Ф л о р е н т и е ц. Вот письмо, милостивый король…
Твртко берет пакет.
Ф л о р е н т и е ц (хлопает в ладоши). А вот и дар!
С л у г а приносит часы, передает их Твртко и уходит.
Т в р т к о (принимая часы). Часы! Ф л о р е н т и е ц. Часы, твое величество! Т в р т к о. Чтобы измерять время…
Все приближаются к нему. Флорентиец кланяется и отходит.
В у к о в и ч. Сколь искусными руками сделано! В л а д о е. Чтобы время измерять… Х р в о е. Тик-так, тик-так. Слушайте…
Часы играют нежную мелодию.
Х р в о е. Слушайте! Слушайте! В у к о в и ч. Слушай. Ф л о р е н т и е ц. Пять часов, господа. Х р в о е. Пять… Т в р т к о (Флорентийцу). Чем обязан, господин мой? Ф л о р е н т и е ц. Послание в твоих руках, милостивый король. Т в р т к о (передавая письмо Владое). Читай, Владое.
Трипе берет часы у Хрвое и ставит их в нишу в стене. Владое распечатывает письмо.
Т в р т к о. Послушаем, что нам пишут уважаемые флорентийские синьоры! В л а д о е. Обращение… Felix Bosne regnum cui contigit tam gloriosum certare certamen… В у к о в и ч. Читай так, чтобы всем было понятно. В л а д о е (помолчав, переводит). «Благословенны и преблагословенны пусть будут руки тех двенадцати рыцарей, которые, прорвавши неприятельские заслоны из отборных войск и боевых верблюдов, мечом проложили себе путь к шатру Мурата! Всех благословеннее тот, кто героически воевал и сразил предводителя этой рати, вонзив ему меч в горло. И пусть будут благословенны все, положившие свои жизни и пролившие свою кровь над этим ничтожным трупом, а среди них Твое Величество всех благословеннее, ибо его осенила своим крылом славная и вовек незабываемая победа». Ф р а н ц и с к а н е ц (аплодирует). Браво! Браво!
Хрвое и Дабиша переглядываются и усмехаются. Вукович опустил голову. Твртко нахмурился. Трипе и Владое в недоумении.
Ф л о р е н т и е ц. Вечная слава величайшему из королей по эту сторону моря! Свободная Флоренция посылает тебе пламенные приветствия и желает, чтобы ты еще долго жил и защищал христианский мир от азиатов! Колокола и пушки Парижа оповестили о великой победе на Косове, а флорентийские поэты сложили в твою честь эту похвалу! Т в р т к о (закрыв глаза). Благодарю, благодарю благородных синьоров флорентийцев. За мной ответ… Трипе, королевский протовестиар, проводи господина и закажи угощение, приличествующее послу дружественного нам города. Т р и п е. Будет исполнено, господин! Ф л о р е н т и е ц (кланяясь). Благодарю, благодарю, милостивый король. Т в р т к о. Владое, иди, приготовь ответ. Я позову тебя.
Т р и п е, Ф л о р е н т и е ц и В л а д о е уходят. Дабиша громко вздыхает.
Т в р т к о. Победа! Победа! Роковое заблуждение! Позор! Весь мир сегодня смеется над нашим поражением. Не лавровый венок, а оковы позора сжимают мою голову. Ф р а н ц и с к а н е ц. Но ведь это не ты проиграл битву, пресветлая наша корона! Х р в о е. Косово еще не Босния! Т в р т к о. Косово! Будто во сне вижу… Словно нож в сердце вонзили. С самого лета, с того часа, как увидел я свое разгромленное войско… своих воинов, что, склонив головы, переходили Дрину молча, без турецких голов на копьях… Ф р а н ц и с к а н е ц. Это не ты проиграл битву, дорогой Котроманич! Т в р т к о. А кто же? Кто? Кто король Рашки? В у к о в и ч. Это я виноват, Твртко. Т в р т к о. Нет, не ты, Вукович! Не ты, старый товарищ! Я виноват, что не пошел туда и не погиб вместе с Лазарем. Д а б и ш а. Да Лазарь тебя и не звал! Ему только твои войска нужны были! Тебе корону дали, а не страну… Ф р а н ц и с к а н е ц. Зачем тебе, свет наш, гибнуть на Косове? Т в р т к о. Меня веками винить будут! Я король Рашки… Слышали вы сейчас эти славословия? Они не понимают, что у нас происходит! На меня легло позорное пятно! Мое время назовут временем бесславия. В у к о в и ч. Я виноват, я! Твой воевода, твой полководец! Я виноват, что слишком рано послал тогда гонца. О позор! Хоть бы его конь ноги переломал! Хоть бы арнаутская стрела сердце ему пронзила! Я… Но уже казалось, что победа наша! Если не веришь, господин, вели выколоть мне оба глаза, как ты повелел выколоть глаза предателю Алтомановичу! Прикажи! Ведь оставалось только Вуку Бранковичу ударить на них с правого крыла. Но когда я увидел, что этот пес, этот предатель покидает поле боя, а Баязит с мощной конницей подходит из-за холма… Они со всего царства собрали войска и двинули на Косово… А мы? Х р в о е. Мы могли погубить все боснийское войско. Т в р т к о. Ах, если бы, если бы… В у к о в и ч. Не быть мне твоим воеводой, Твртко, если такая же мысль не пронеслась и у меня в голове! В тот самый миг… А потом я спросил себя: зачем? Может быть, приближаются еще более страшные времена? Зачем дарить туркам сразу еще и Боснию? Кто будет удерживать мадьяр на Саве? Кто турка встретит, если он и сюда заявится? Я турок не боюсь, господа! Х р в о е. Тогда нам нечего было делать на Косовом поле! Т в р т к о. Или мы все выстоим, или все погибнем! Запомните это! В у к о в и ч. Правду тебе сказать, Твртко, я некоторых своих людей на Косове не узнавал! Тех же самых копейщиков, что прошлым летом у Билечи турок зубами рвали. Пришел один — вроде бы из Вукчичевых краев, — пришел и спрашивает меня: «За кого это мы бьемся, воевода? За еретиков православных, что ли?» Я сразу ему голову снес.
Францисканец крестится и с ненавистью смотрит на Вуковича.
Х р в о е. Говорю я вам… Т в р т к о (хватаясь за голову). О, ослепший народ! Но ведь вы виноваты в этом! Вы, господа мои, ибо не видите дальше собственного носа! А народ еще меньше понимает. (Францисканцу.) И вы, и вы! Бич для вас нужен, коли ум короток! Если турки здесь угнездятся, то ни святой отец, ни патриарх вселенский, ни дед богомильский{19} не помогут нам! Что нам пишет епископ Доминик из Джакова?
Францисканец смотрит на Вуковича, Дабишу и Хрвое.
Т в р т к о. У короля нет тайн от его приближенных. Ф р а н ц и с к а н е ц. Епископу сообщили, что турки отступили, милостивый король… В у к о в и ч. Отступили? Ф р а н ц и с к а н е ц. Отступили… до самого Едрена{20}! У Баязита есть дела поважнее! Не мешкайте! Лазарева{21} земля зовет, мужской руки просит! Неманич ты или нет, милостивый король? Раз уж ты пошел в Милешеву и принял корону от митрополита-еретика, а я должен тебе сказать, что это его святейшеству папе не по душе было, чего ты теперь-то ожидаешь? Иди и с благословения нашей пресвятой церкви и креста возьми свое, то, что тебе вместе с короной принадлежит. Д а б и ш а. Неплохо придумано. В у к о в и ч. Что скажешь, Твртко? Т в р т к о (ходит взад-вперед). Пусть церковь занимается своими делами, а у меня свои есть! В у к о в и ч. Но если турки отступили? Т в р т к о. Отступили! Отступили! Ну и что? Не перед силой они отступили… Что же мне теперь — за ними по всему белу свету гоняться? И, как шакал, я буду глодать Лазарево княжество? Терзать его вдову? А мои войска станут насиловать невест косовских мучеников? Православных… Х р в о е. На Косове у нас был случай себя показать! Ф р а н ц и с к а н е ц. Да разве вам и вправду жаль вероотступников и их жен? Из-за них пропускаете такую возможность! Я не могу поверить! А наши далматинские католические города и их святые церкви в осаду берете? Сплит, Трогир… И Хорвата в Палижне поддерживаете в войне против святой короны Будимской? Свой крест поносите! Т в р т к о. Хорватам будем помогать, потому что они братья по крови нам и Лазарю! Ваши братья, господа! Далматинские города мне нужны, нужны их крепости, их богатства, их мастера, порох, соль… Они мои, а не Сигизмундовы! Д а б и ш а. А Дубровник? Т в р т к о. Дубровник сам себе хозяин. Нам от них и почет и помощь! Наше войско надо всем снабдить, господа! Чтобы нас по одному на вертел не нанизывали! Вроде как зерна на твоих четках, отец Никола. Я в Лазареву землю сейчас не пойду, скажи там, в Джакове! Разве что меня его вдова позовет. Боснийские войска завтра уходят на запад, господа мои. Иваниш Хорват нас призывает. Против Будима! Будем помогать друг другу до последнего копья! Ты готовишься, Вукович? В у к о в и ч. Все готово, государь! Ф р а н ц и с к а н е ц. Богохульничаешь, Твртко! Такой случай! Т в р т к о. А турок мы должны здесь ожидать! Здесь! В наши леса заманим… Только вот на западе тыл обеспечим, чтобы наверняка знать, за кого нас считают европейские государи… Ф р а н ц и с к а н е ц. Но с запада Боснии ничто не угрожает, милостивый король! Д а б и ш а. Мы сами — запад. Папе подчиняемся. Ф р а н ц и с к а н е ц. Папе, конечно, папе! Т в р т к о. В самом деле? Я не поручился бы за это. Для одних мы — восток, для других мы — запад. Ф р а н ц и с к а н е ц. Но нас объединяет вера, дорогой король! Т в р т к о. Истинная вера не науськивает брата на брата… Если вера тебе милее души, отец Никола, держись ты лучше своего Джакова. В у к о в и ч. Прости, прости меня неразумного! Мне с мечом сподручнее, ведь я из тех, кто в этих горах рожден! Твои слова ум мой просветлили. Мы войска на восток пошлем, а они нас с другой стороны покрепче прижмут! Под топор нас гонят. Хотят православных из Рашки в свою веру обратить… Ф р а н ц и с к а н е ц. Пока у тебя, Твртко, вероотступник в воеводах ходить будет, с Боснии проклятия не снять. Матери католической церкви не верите! Богохульничаете! Бойтесь креста! Остерегайтесь проклятия! Берегись, Босния!
Шум у входа.
Т в р т к о. Что там?
Вбегает М о м и р, за ним — Т р и п е.
Т р и п е. На колени перед королем! На колени!
Момир стоит, полный достоинства.
Д а б и ш а. Опять этот пес! Т р и п е. На колени! Он обманул меня, государь мой! Он в сговоре со стражей! Ф р а н ц и с к а н е ц (крестится). Зараза! Чума! Опять зачумлен боснийский двор! Прикончите его! На месте! Убейте пса-еретика!
Все смотрят на короля. Тот повернулся ко всем спиной.
Д а б и ш а. Убейте его! Ф р а н ц и с к а н е ц (выхватив меч). Если вы не хотите…
Хрвое останавливает его.
В у к о в и ч. Только не во дворце! Ф р а н ц и с к а н е ц. Проклятие! И воеводы у тебя еретики, Твртко!
Хрвое смеется.
В у к о в и ч. Придержи язык, святой отец! Т в р т к о. Тише! Ф р а н ц и с к а н е ц. Оскорбление! Святую церковь оскорбили! Прикажи уничтожить этого богомильского пса, или я еду в Рим. В Рим! Т в р т к о. Ступайте. Уведите их обоих! Все убирайтесь, все! Вон из дворца!
Трипе пытается увести с собой Момира. Вукович подходит к Францисканцу.
Ф р а н ц и с к а н е ц. Не прикасайся ко мне! Не прикасайся! В Рим, коня мне! Но если я его еще раз встречу, мне никто не помешает! Этот меч будет ему судьей! В Рим!.. (Убегает.)
Д а б и ш а спешит за ним. Уходит и Х р в о е.
В у к о в и ч (вслед Францисканцу). Не успеет он и до Згошчи доехать, как передумает. Ты им нужнее, Твртко, чем они тебе! М о м и р. Твртко! Котроманич наш… Т в р т к о. Чего тебе? Зачем ты пришел, Момир? Разве я не говорил вам, чтобы не являлись ко мне во дворец, коли не хотите мне подчиняться…
Трипе отпускает Момира. Трипе и Вукович отходят в сторону.
М о м и р (бросаясь к королю). Твртко, дорогой Твртко! Не подпускают к тебе. До того этот римский сатана родных братьев нами застращал. И с патриархом вселенским в союз вступил против веры апостольской. В волчьи норы нас загнали, Твртко! Знаешь ли ты об этом? Т в р т к о. Сами виноваты. Сами леса выбрали. До своей страны вам и дела нет. М о м и р. До суеты мирской нам дела нет. Князь века всем глаза кровью затуманил! Душу забываете! Душу, в теле плененную! Душу, что свету предназначена!.. Своего народа и веры своих дедов стыдишься, Твртко! Пробудись! Изгони чужеземцев и их веру! Приблизь к себе богомилов! Пока не поздно! Т в р т к о. Мудро говоришь, старик, мудро. Хорошо бы это было… Но скажи ты мне, кто будет работать в рудниках? В Фойнице, в Сребренице, в Олове? Кто по Боснии дороги строить будет, чтобы нам не краснеть перед купцами всего света? Кто? Вы же не хотите! Чужих приводить приходится! А слыхал ли ты, Момир, как на Саве, на Уне и здесь, на Дрине, сабли звенят? Слышит это твой народ?.. Меч сильнее! Меч сильнее твоего бога! М о м и р. Не победить веру мечом, Твртко! Она превыше всего! Черепа истлеют, мечи ржа съест, но душу и веру ни тлен, ни ржа не возьмут. Они вечны. Т в р т к о. Бог без меча не может, Момир! М о м и р. Истинному богу ни к чему меч. Т в р т к о. Трудно тебя убедить, старик, трудно… Я останусь на своем месте, а вы водите дружбу с вашими елками! Но давайте таких сыновей, которые будут копья носить, а не бороды до колен! Которые своей земле служить будут, а не небесам! Тихони Боснию не спасут! Зло ожидает нас, Момир, зло! И тебя и меня! (Идет к выходу.) М о м и р. Я пришел предупредить тебя, Твртко! Если нашу веру не оборонишь, полумесяц и днем над твоей Боснией будет сиять… Т в р т к о (останавливается). Я тоже думаю о турках. От них пощады не жди. М о м и р. Меча их мы не боимся, Твртко. Т в р т к о. Что? Не хватало еще, чтобы Магомет в вашу веру перешел. М о м и р. Он придет. Уже грядут его слуги… Запомни, что тебе говорит старый Момир! Душу твоего народа в полон возьмут. Поэтому выбирай. Выбирай, пока не поздно! Народ — он тоже выхода ищет. Люди взбудоражены. Нет прежнего почтения. Колеблется вера. Все в смятении. Предвижу кровь, мятеж! Вижу, как брат на брата, а сын на отца с ножом идет. Вижу хаос, Твртко. Знай, богомилы не покорятся ни царству, ни папству! Слишком уж нас с обеих сторон терзали… И послушай! Если вере его суждено быть стертой с лица земли, богомилы, скорее, третью силу изберут! Т в р т к о. Люди, что с вами? М о м и р. Меня в моей вере похоронят, Твртко. Под самый тяжелый стечак{22} положат. Но за братьев своих по вере я уже не могу поручиться! Не допусти, Твртко, чтобы это свершилось, если в бога веришь. Сохрани нашу Боснию! Что станется с нами, Твртко? Т в р т к о. С Боснией? Если вас ваш бог не защитит… М о м и р. Я привел к тебе мать твоего сына, Твртко, Елицу. Она здесь, со мной. Т в р т к о. Почему же она не войдет? М о м и р. Боится! Боится… Мать твоего сына. Она прячется в кустах у мельницы, бедняжка. Т в р т к о. Трипе! Владое! Т р и п е. Я здесь, господин! Т в р т к о. Там у мельницы одна женщина… Проводи ее сюда тихонько. Мигом! Т р и п е. Бегу, господин… (Уходит.) М о м и р. Разве не говорили мы тебе, Твртко, что Доротея — неродиха, не жди от нее наследника? Вот и сейчас, слыхать, по белу свету невесту ищешь. Наших кротких босниек сторонишься. Т в р т к о. Для короля держава превыше всего. С ней он прежде всего венчается… Когда я просил руки Доротеи, я сватался к побережью Черного моря, Момир! Эх, глупая молодость! Смолоду, бывало, я скакал от моря до моря и ни одной горы меж ними не замечал. Но день ото дня скалы все выше делаются. Растут скалы, растут горы, растут…
Т р и п е вводит Е л и ц у. Она опустила голову.
Т в р т к о (стоит спиной к Елице). Господа, я хочу спокойно поговорить с этой женщиной.
Вукович и Момир направляются к выходу.
В у к о в и ч. Пойдем, Момир! Я провожу тебя! Пока на боку у Влатко Вуковича — его меч, никто не посмеет прикоснуться к тебе! Пойдем, расскажешь мне, как там богомилы в лесах на медведей с рогатинами ходят и как для моего войска себя готовят. Пошли! М о м и р. Будь здоров, Твртко! Запомни, что я тебе говорил… (Прощается с королем богомильским приветствием — поднимает вверх раскрытую ладонь.) Т в р т к о (после недолгого колебания отвечает тем же жестом. Все еще не глядя на Елицу). Трипе, смотри, чтоб никто ко мне не входил, пока не позову! Даже ты! Разгуливают тут, словно на лугу! Это королевский дворец или постоялый двор? На что вы тут поставлены, ты и Владое? Чем стража занята? Т р и п е. Прости, господин. Т в р т к о. Ступай! Посла угостили? Т р и п е. Похоже, что он целый день не ел, вот ей-богу. Т в р т к о. Не скупитесь! Т р и п е. Как прикажешь, господин! (Кланяется и, оглядывая Елицу, уходит.) Т в р т к о. Вечность разделяет нас, госпожа моя! Вечность от дней последней радости… Как давно я не видел слез! Е л и ц а. Это те же самые… Т в р т к о. Сколько же мы не видались? Е л и ц а. Три весны, Твртко… Т в р т к о. Три весны… Е л и ц а. И одно лето. Т в р т к о. Ты помнишь… Е л и ц а. Кому-то надо помнить. Т в р т к о. А сколько ему теперь?.. Е л и ц а. Девять. Т в р т к о. Девять… Подумать только… Летит время, Елица, летит. Меня уже стало подтачивать. Словно горы давят, силы уходят… А он? Каков он, мой отпрыск?.. Е л и ц а. Растет, растет как на дрожжах. Все командует, вроде тебя. Братья-учителя{23} уже приглашали его на беседы. Т в р т к о. Да неужто? Смотри-ка… Е л и ц а. Все приказывает и вопросы задает. Т в р т к о. О чем спрашивает? Кто его отец? Е л и ц а. Ты ведь знаешь, у нас об этом не спрашивают… Спрашивает, что там за горой да за рекой… Т в р т к о. Могу себе представить. Совсем как я в молодости, когда по Влашичу бродил. Поднимаюсь, бывало, в гору, поднимаюсь и думаю, будто по ту сторону бог знает что откроется, ан глянь — там другая гора. Еще больше первой. Такая уж наша Босния! Е л и ц а. Он лучший охотник среди мальчишек. Т в р т к о. Ага! Е л и ц а. Нынче летом под самый Борач забрел. За ланью гнался, говорит. А ему просто интересно, что во дворце Павловича, я знаю. Он бы и дальше ушел, если бы братья-учителя не запретили ему из леса выходить. Т в р т к о. Ты знаешь, Елица, у меня от Доротеи детей не было. Е л и ц а. Худая весть далеко бежит. Т в р т к о. Чего бы только я не дал за настоящего наследника! Не побоялся бы, кажется, с самой жизнью расстаться! Предлагают мне в жены дочь австрийского герцога. Да ты слышала, наверное. Но я чувствую, что долго не проживу, грех себя обманывать. Е л и ц а. Не говори так, Твртко! У тебя есть сын! Т в р т к о. Еретик. Ты сама сказала! Помнишь, о чем мы последний раз говорили, когда я его видеть хотел. Ты не разрешила. «Лучше сын — еретик, чем король — палач». Я хорошо помню… А помнишь, как мы с тобой встретились? И ничего не видели, только папоротник да туман, что нам глаза застил любовью. Не думали мы о богах, законах, королевстве, о русаге. А они в засаде нас подстерегают. Е л и ц а. Эх, Твртко, это ведь тебе все оглядываться приходится — и на другие веры и на другие обычаи. Ты король… Т в р т к о. Не начинай и ты об этом же, Елица! Может, это Момир подговорил тебя прийти ко мне? Сама бы ты никогда не пришла… Никогда. Поэтому и пришла? Говори! Е л и ц а. Я пришла, только чтобы спросить тебя… Не пора ли его куда-нибудь учиться послать, Твртко?.. Т в р т к о. Учиться?! Е л и ц а. Он твой сын. Т в р т к о. Сын… Е л и ц а. Я не имею права удерживать его. Не хочу, чтобы он проклинал меня, если когда-нибудь узнает. Да и жизнь в лесу теперь стала опасной. Никто не знает, что несет с собой грядущий день… Т в р т к о. Мы пошлем его под Срдж{24}! В Дубровник! Пусть учится мудрости от господ дубровчан, наших достойных друзей. В Дубровник! Пусть учится, пусть растет! (Вдруг покачнулся.) Кровь приливает к голове, в ушах шумит. Это смерть скачет… Е л и ц а. Что с тобой, Твртко?
Появился Х р в о е, увидел Твртко и Елицу, прячется и подслушивает.
Т в р т к о. А под утро, когда я наконец забываюсь сном, мне чудится, что меня преследуют колесницы, а я словно вкопанный — не могу сдвинуться с места. Земля разверзается у меня под ногами, и я падаю, падаю, проваливаюсь в бездну… А почему бы тебе не пожить здесь, Елица? Была бы рядом со мною… Ведь когда мы отправим сына в Дубровник, ты одна в лесу останешься. Согласна? Е л и ц а. Да. Т в р т к о. Ты уже больше не боишься? Е л и ц а. Боюсь. Т в р т к о. Раз уж я прошу тебя остаться, ты не должна бояться. Ты будешь доброй и верной… Е л и ц а. И ты отпустишь меня, когда я надоем тебе…
Становятся на колени, сжимают друг другу руки, целуются.
Т в р т к о (тихо). Богомильская королева! Боснийская королева! (Хлопает в ладоши.) Е л и ц а. Мне не нужна корона, Твртко. Не нужно мне никакого золота…
Входит Т р и п е. Кланяется.
Т в р т к о (откашливается). Трипе, ведь у нас здесь не хватает женского глаза, а? Что на это скажет королевский протовестиар? Т р и п е (глядя на Елицу). Не хватает, милостивый господин. Т в р т к о. Ну, тогда эта госпожа отныне будет у нас хозяйкой, Трипе. Скажи об этом всем. Ее Елицей зовут. И устрой ее в покоях королевы. Т р и п е. Я не ослышался? Т в р т к о. Пусть тебя не удивляет распоряжение короля. Если кто пустится в расспросы, посылай ко мне… А сейчас покажи госпоже дворец и вели приготовить королевский ужин. На двоих. (Уходит.) Т р и п е. Я понял, господин мой… О… Пожалуй, госпожа… пожалуй. Мы все будем тебе рады… А то наш дворец начал походить на монастырь.
Приближается Х р в о е, судорожно смеется. Трипе в недоумении.
Е л и ц а (тихо). Я давно знакома с воеводой.
Трипе кланяется и, смущенный, уходит.
Х р в о е (тихо). Богомильская королева! У короля губа не дура. Но как он сможет жениться на богомилке? Католический король… (Хватает Елицу за руку.) Что ты делаешь тут, при дворе? Кто тебя привел, говори! Е л и ц а (вырывается от него). Я сама пришла. Х р в о е. И… ты его давно знаешь? Е л и ц а. Раньше, чем тебя. Х р в о е. С каких пор? Е л и ц а. Вот уже десять лет… Пусти меня! Х р в о е (отпускает ее). Десять… А мальчик, мальчик — его сын? Разве он обязательно должен быть сыном Твртко? А ты уверена?.. Может быть, отец — кто-нибудь другой? Я расскажу об этом! Всем расскажу! И это почтенный боснийский король! Ха-ха! А если об этом узнает епископ в Джакове! Если узнают в Риме! Если сообщат австрийскому герцогу! Ты не боишься?! Тебе безразлично. Ты ничего не теряешь! Ну хоть бы глазом моргнула, волоокая! Впрочем… никому ничего не говори! И я буду молчать! Никто не узнает… Ну и пусть он его сын! Я подожду. (Тихо.) Я сказал, что буду тебя ждать… Е л и ц а. Не жди меня, Хрвое. Х р в о е. Это потому, что он король? Потому, да? Е л и ц а. Я не знала, что он король, когда мы… Х р в о е. Нет, нет, не рассказывай мне ничего! Это меня не касается! Я ничего не хочу знать… Теперь я понял, кто стоит у меня на пути! Он! Что бы я ни делал — всюду он! Он! Он мне руки связал, свет мне застит! О, как жестоко играет со мной судьба! Первый человек в Боснии встал на моем пути… Е л и ц а (наивно). Первый… Х р в о е. Увидим! Мы еще увидим… (Вновь хватает Елицу за руки.) Вы узнаете, кто такой Хрвое Вукчич!
Е л и ц а вырывается, бежит в ту сторону, куда ушел Твртко. Хрвое с досадой вонзает меч в пол. Слышатся голоса. Входят Д а б и ш а и Ф р а н ц и с к а н е ц. Хрвое вложил меч в ножны.
Д а б и ш а. Где король? Где слуги? Ф р а н ц и с к а н е ц (продолжая разговор). Но я говорю вам, что католическая церковь не приучена извиняться перед коронованными особами. Мне моя вера запрещает… Д а б и ш а. Мы ведь договорились, не правда ли?
Входят Т р и п е и В у к о в и ч. Трипе навеселе.
Т р и п е. Он нам все подвалы опорожнит. Прямо бездонная бочка… Весельчак, ничего не скажешь, другого такого не скоро сыщешь! Если во Флоренции все такие… А уж как богомилками интересуется!.. Им бы нынче ночью неплохо поберечься, он парень не промах! (Увидел Францисканца.) Что, этот разве еще не в Риме? Спасайся! Спасайся, если тебе дорога голова на плечах, отец Никола. Если король тут увидит незваного гостя, мне недолго и со службой распроститься… Д а б и ш а. Это мы привели монаха. Доложи королю! Т р и п е. Король занят, господа. Д а б и ш а. Ты слышал, которанин{25}, что я тебе сказал?! Т р и п е. Мне за то платят, чтоб я королю служил… Место могу потерять… Х р в о е (рад случаю сорвать злость). Да ты с этим местом живо распростишься, если мы скажем, что ты пьян среди бела дня! А то шепнем, как ты за королевские перперы{26} дома у моря покупаешь… Т р и п е. Не сердитесь, господа! Зачем сердиться в такой прекрасный осенний день? Я ведь делаю, что мне приказано. А король велел хорошенько угостить посла. (Уходит.) Д а б и ш а. Не понимаю, к чему при дворе эти чужаки! В у к о в и ч (Францисканцу). Говорил ведь я, что ты еще воротишься! Ну и хорошо, что передумал. Пора перестать жаловаться друг на друга. Мы ведь братья, правда? Стоит только вспомнить, сколько нам приходилось терпеть из-за этого несчастного Вука, покойного брата короля, когда он доносы папе на Твртко писал! Ух! Брат на родного брата доносы пишет! Это только в Боснии может быть. Х р в о е. Позор! Позор! Так-то вот, мой Вукович! Только в Боснии. А лучше бы каждый у себя дома чистоту навел! Кое-кто из твоих земляков-хумлян{27} не откажется от своего православия, хоть их живыми на кол посади… Д а б и ш а. Да уж это как пить дать! Еретики проклятые! Х р в о е. И разве тебе, Вукович, вера не дороже, чем боснийская корона? В у к о в и ч (кладет руку на меч). Слушай, ты, желторотый! Ты словно бы забыл, что король давеча сказал… Влатко Вукович за боснийскую корону пролил больше крови, чем из тебя можно выцедить… Ты едва из яйца вылупился, а уж расхвастался! Этот меч еще не успел обсохнуть после крови, пролитой на Косове, а завтра его в другой стороне придется обнажать. По королевскому повелению! Д а б и ш а. Да ты и на Косове за православие сражался!
Францисканец, стоя в стороне, усмехается.
В у к о в и ч. За своих православных братьев! А завтра пойду биться за братьев-католиков, за Иваниша Хорвата… Не заставляйте меня стать православным, господа! Вы еще скажете, что я рашанин! Ха! Х р в о е. Если под Клисом прославишься, как на Косове прославился… В у к о в и ч (бросается на него с мечом). Дьявол тебе покоя не дает…
Дабиша разнимает их.
Х р в о е (смеется). Лучше бы тебе нехвататься за меч, старина! Т р и п е (вбегая). Король! Король! Горе вам!..
Хрвое и Вукович поспешно вкладывают мечи в ножны.
В у к о в и ч. Ты доиграешься, малый, смотри у меня! Только в другой раз не стану я об тебя меч марать… Я тебе уши оборву! Уши! Х р в о е. Эх, старый мой… Т р и п е. Да поможет вам бог…
Входят Т в р т к о и Е л и ц а.
Т в р т к о (делает вид, что не видит Францисканца). Что случилось, господа? Опять вы все вместе собрались! Я ведь сказал, чтоб меня никто не тревожил!
Хрвое не сводит глаз с Елицы.
Д а б и ш а. Прости, дорогой брат, что нарушаем твой покой. Но мы полагали, что ты обрадуешься! Бедный отец Францисканец у ворот дворца проливал горькие слезы и раскаивался, что возвысил голос против короля. Ф р а н ц и с к а н е ц (наклоняя голову). Да будет славен Иисус, милостивый король! Прости меня, слугу божьего! Прости! Я не мог совладать с собой! Не мог! Стоит мне почуять этот богомильский смрад, вся кровь во мне закипает. Теперь я узнал, что ты вышвырнул этого пса богомила, и пришел просить у тебя прощения, если на то будет твоя воля… Мы знаем, что католическая церковь всегда может положиться на Твртко Котроманича! Мы знаем, что ты подумаешь о советах епископа Доминика. И поэтому я прошу тебя, прости меня, милостивый король!
Твртко поворачивается спиной к монаху.
Д а б и ш а. Вот как следует говорить с королем! Хватит с нас крестоносцев! А теперь турок грозит! Боснии нужен мир! Пусть воины отдохнут от Косова. Твртко, разве уж так необходимо посылать войско на помощь хорватам? Может, они сами справятся?..
Во время этой речи монах поднимает голову и начинает разглядывать Елицу. Елица оказывается между Францисканцем и Хрвое. Твртко шагает взад-вперед.
Ф р а н ц и с к а н е ц (к Хрвое). Кто эта госпожа? Х р в о е. Не знаю! Ф р а н ц и с к а н е ц. Если мой нюх меня не обманывает… Д а б и ш а. Скоро осень наступит. Воины стосковались по родным очагам… Т в р т к о (останавливается перед Вуковичем). Когда в поход, Вукович? В у к о в и ч. На заре, если бог даст. Я послал гонца в Высокое, чтобы войско готовилось. Т в р т к о. Не оплошайте перед мадьярами! Чтоб они не забыли нас! В у к о в и ч. Не забудут, Твртко. Не забудут. Клянусь тебе! Т в р т к о. Ну, тогда счастливо! Кланяйся Иванишу Хорвату и его брату, епископу Павлу, если увидишь его. Передай привет и Иванишу Палижну, всем передай! (Целует Вуковича.) В у к о в и ч. Передам, господин…
Д а б и ш а, Ф р а н ц и с к а н е ц и В у к о в и ч кланяются и уходят. Вслед за ними Х р в о е идет, не сводя глаз с Елицы.
Т в р т к о. Трипе! Т р и п е. Что изволишь, господин? Т в р т к о. Позови Владое. Надо написать послание, пока не стемнело.
Т р и п е уходит. Твртко и Елица переглядываются. Входит В л а д о е с бумагой в руках, кланяется.
Т в р т к о. Садись, Владое… В л а д о е. Прости… Т в р т к о. Садись и пиши. В л а д о е. Прости, пресветлый государь… Монах Исайя… Т в р т к о. Монах? Какой монах? В л а д о е. Приехал монах Исайя. Еще вчера. Он хотел бы тебя видеть. Т в р т к о. Монах?.. Ты слышишь, Елица? В л а д о е. Православный монах, мой господин. Т в р т к о. Чего ему надо? Чего хотят от меня эти люди? В л а д о е. Если смею доложить, милостивый король, монах Исайя родом из боснийского Хума. Принял постриг в Милешеве. Т в р т к о. Он прибыл как монах или как босниец? В л а д о е. О Косове хочет говорить, так сказал он. Т в р т к о (подумав). Хорошо.
В л а д о е уходит.
Е л и ц а. Я мешаю тебе, Твртко? Т в р т к о. Останься, останься, послушай, что по эту сторону гор происходит, Елица…
Входят В л а д о е и И с а й я.
И с а й я. Надежда наша единственная! Единственный Неманич! Защита наша! На тебя уповаем! Т в р т к о. Все на меня уповают! А мне на что уповать? Скажи мне, монах… И с а й я. Есть на что, Твртко, есть! Всевышний с нами. Бог и наша вера православная, что подарила тебя короной. Крест наш! Целуй! (Подносит крест Твртко.) Т в р т к о (неохотно принимает крест). Крест… Почему вы говорите — крест, а они говорят — крыж{28}? А ведь на одном языке говорите… И слова-то у вас, оказывается, разные… Того гляди, и не сумеете говорить друг с другом… И с а й я. И не будем говорить! И не надо! Крест! Целуй, Твртко! Т в р т к о (едва прикасается к кресту губами). Не будете… И с а й я (берет крест у Твртко). Крест, крест православный… Он наше упование! Он нам единственный луч света в грядущей ночи! Мрак приближается, Твртко! Ночь и потоп! Мы захлебнемся в слезах матерей косовских героев. Нет мужской руки, чтобы поднять голову окровавленной страны, подвигнуть ее на мщение! Турки как змеи уползли в Едрене, оставили нас подыхать от ран. Вдова Лазаря должна теперь покориться злочестивому Баязиту. Села вымерли, церкви и монастыри затворили свои двери. За каждым кустом нам чудятся турки, Твртко! Надвигается голод! Кто будет хлеб сеять? Кто будет лозы окапывать? Сколько народу в рабство в Азию угнали! Лучших людей на колу погубили! Студеная ночь над Рашкой нависла, только лишь ледяной полумесяц в тучах виден… Что будет с нами, Твртко? Я свою жизнь богу посвятил и от меча отрекся, Твртко, но я жажду напиться турецкой крови! Хочу турецкой крови! Крови мне дайте!.. В л а д о е. Горе! Горе! Т в р т к о. Знаю… И с а й я. Не знаешь! Не знаешь, Неманич. Ты в горы забрался, не хочешь помочь своему народу! Окружил себя папскими слугами и сам в папского слугу превратился! А еретики за твою душу борются! Всех слушаешь, всех, только от веры своей бабки отрекаешься! И воевода твой бежал с Косова… Т в р т к о (делает шаг к Исайе). Нет! Не говори этого! Ты не смеешь так говорить, Исайя… За воеводу Влатко Вуковича я собственных очей не пожалею, отец мой! Не виноват он, нет! Дворянские усобицы разорили Душаново{29} царство! Дворяне! Куда они богатства девали? Куда? Я ни гроша не взял! Ничего я не взял! М о н а х. К нам приди, Твртко! К нам! На истинную веру уповай! (Оглядывается.) Почему бы тебе не попросить руки вдовы князя Лазаря, ты ведь Котроманич, Неманич?! А? Милица…{30} Т в р т к о. Бог с тобой, отец! И с а й я (взглянув на Елицу). Милица еще не старая женщина, Твртко. Да и ты вдовеешь… Что ты об этом думаешь? Предоставь нам это дело… Она еще ничего не знает, но она согласится! Придется… Т в р т к о. А может быть, княгиня Милица думает обо мне то же, что ты — о моем воеводе? И обвиняет меня за Косово? Ноги моей не будет на том берегу Дрины! О, и чего еще только вы от меня не потребуете! И с а й я. Твоя рука нам сейчас нужна, Твртко! Если ты колеблешься, православие придаст тебе силы! Отрекись от Рима, последний Неманич! Т в р т к о. Для меня Рим так же далек, как и Царьград, Исайя! И ни один, ни другой мне не нужны. В этих горах мы родились, здесь нам и умереть! На мой стечак ставьте сколько хотите и крестов… и… крыжей. И с а й я. Один лишь крест истинный, Твртко! Только один! Богохульствуешь, Твртко, Стефан Мирча, свое имя забываешь! И оскверняешь корону, которой венчал тебя православный митрополит на могиле нашего святителя Савы. Мощи из нашего монастыря Милешевы не почитаешь. Т в р т к о. Вот бы тебе, монах, встретиться с посланцем моего епископа! Я бы вас охотно послушал. Отца Николу хочешь видеть? И с а й я. А, с католиком? С католиком не о чем говорить! Не о чем. Т в р т к о. Вы оба боснийцы, Исайя! Он, мне кажется, из Добоя. А ты из Хума. Братья вы. И с а й я. Братья?! Сукин сын! В чаше воды бы они нас утопили! Т в р т к о. А знаешь, ведь и епископ Доминик советует, чтобы я поехал в гости к Милице. И с а й я. И он? Т в р т к о. С его благословением! Советует мне по белу свету за турками гоняться, а мадьяры тем временем пусть Боснию позорят! А венецианцев опять зовет на побережье угнездиться. В клещи нас зажали, Исайя! Я ведь знаю, что по вашим монастырям шептали, когда я пришел взять корону своих предков… А что теперь говорить станут? «Стервятник прилетел…» Разве бы я отказался прийти? Да я бы с дорогой душой, будь мы все православные! Или католики! Или богомилы! Или дьяволы! И с а й я. «Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое…». Т в р т к о. Владое! Пиши! В л а д о е. Обращение я уже написал, господин мой… «Я, Стефан Твртко Мирча, король Рашки, Боснии, Далмации, Приморья и западных сторон…». Т в р т к о (медленно). Пиши: «Благодарю вас за приветствия и дар. Но я недостоин восхвалений, господа. Слишком рано мы вам гонца послали. Бой на Косовом поле мы не можем до небес возносить. Косово наши звезды черной мглой затуманило…»
Пока Твртко говорит, Исайя предлагает Елице поцеловать крест. Она отказывается. Монах крестится.
Т в р т к о. «Но вы, благородные господа флорентийцы, вы не боитесь турок, как и они вас не боятся. Мы стоим между вами и стоять будем. А там — что даст бог и боевое счастье». Давай, я подпишу. (Подписывает послание.) Хорошенько угостите посла и отправьте его поскорее назад, чтоб о нашем позоре не шла молва по свету. Монах Исайя может быть гостем в Королевской Сутеске, как и всякий, кто спасается от турок. И с а й я. Спасибо, спасибо, милостивый король. Благослови тебя господь! И береги себя, Стефан! Т в р т к о. Владое! Чем мы можем отдариться? В л а д о е. Не знаю, господин мой. Т в р т к о. Там у меня наверху есть щит в серебряной оправе работы крешевских кузнецов. В л а д о е. Знаю, государь мой. Т в р т к о. Мы пошлем господам флорентийцам щит… А теперь идите. И с а й я. Бог смилостивится над нами.
В л а д о е и И с а й я кланяются и уходят.
Т в р т к о. Все кончено, Елица. Ничто нам не поможет… Е л и ц а (подходит к Твртко, обнимает его). Нет, Твртко! Нет!.. Только вот и в своем дворце негде тебе душу согреть, Твртко! Холодно тебе! Ожесточился ты… Т в р т к о. Один я… Я и два креста!
З а н а в е с.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Там же. Т р и п е и В л а д о е сидят на скамейках-треножниках. Трипе раздувает огонь в очаге.Т р и п е. К чему бы это они все так рано заявились нынешний год? Как ты думаешь, Владое? Не к добру это… И Хрвое, и Дабиша, и Вукович, и отец Никола… И первые послы нынче ни свет ни заря уже у ворот Сутески… А ведь только-только снег сошел… В л а д о е. Не к добру это, не к добру… Прежде они раньше Юрьева дня сюда и носа не казали… Трудно нашему королю… А откуда послы? Т р и п е. Из Дубровника. За Дмитриев день дань принесли… И музыкантов привели, хотят вину искупить. И ряженых, чтоб им провалиться! В л а д о е. Ты сказал королю? Т р и п е. Пусть немного обождут… Король их четыре месяца ожидал. А денег у них — горы! В л а д о е. Вы, которане, и правда никак с дубровчанами не поладите. Ты не забывай, что боснийскому королю служишь. Т р и п е. Это они с нами поладить не могут! Не знаешь ты еще этих господ, Владое. Считают, что море — их собственность. Как же! Не говори мне, что они сейчас деньги по доброй воле принесли! Как бы не так! Они тоже что-то пронюхали… (Тише.) Дабиши боятся. В л а д о е. Дабиши? Все боятся Дабиши… Не видать Боснии добра, нет, не видать! Не нравится мне это томительное спокойствие, что после Косова вот уже второй год нависло над Боснией. Никто и пальцем шевельнуть не хочет! Король в своей башне заперся. Каждое утро спрашивает, нет ли турок, а о них ни слуху ни духу… Нет их, да с каждым днем они все ближе и ближе… Венеция не соглашается на договор о вечной дружбе. Вижу я, пора книгу с пером бросать да за меч браться. Дабише мы с тобой не понадобимся. Мы для него чужаки. После Твртко все опять к старому вернется. Прах и пепел… Т р и п е (тихо). Русаг всю зиму в Яйце совет держал. Да так, чтобы Твртко ничего не знал! У Хрвое собрались, он их пригласил. Видать, что-то важное надумали! Вчера сюда явились, и все суетятся, суетятся! Совет в десять назначен. (Смотрит на часы.) Сегодня узнаем, в чем дело. И знаешь, добрый мой Владое, мне тоже кажется, что нам с тобой пора в путь-дорогу собираться. Ты куда надумал? В л а д о е. В родные края, на тот берег Дрины. Откуда пришел, туда и вернусь. Куда же еще? Без Твртко это уже не моя земля… Т р и п е. И не моя, нет. В л а д о е. А ты в свой Котор? Т р и п е. Нет, я в Дубровник! Вот это город так город! В л а д о е. В Дубровник? Почему? Ведь ты же из Котора? А примут тебя в Дубровнике? Т р и п е. Я уже позаботился об этом, мой Владое! Они любого примут, у кого кошель тяжелый! Я уж и дом там купил, ты разве не знал? Это мне Твртко посоветовал… Знают они, что я могу им помочь, пока я здесь. В л а д о е. Так ты бы уж и помог, бездельник! Эх! Мы-то как-нибудь да устроимся, а вот нашему королю совсем плохо! Плохо! Если бы не Елица с ним… Т р и п е. Не женщина, а золото! Родная мать за ним так бы не ходила… Да, а ты ничего не слышал о ней и о Хрвое? В первый день, как она сюда пришла, они смотрели друг на друга, будто раньше век знакомы были. О чем-то с глазу на глаз поговорили… Но с тех пор — ничего! Я сказал об этом королю — он промолчал, будто и не слышал. Может, это из-за нее Хрвое в последнее время в Королевскую Сутеску не наведывается. А раньше, бывало, нет-нет да заявится. В л а д о е. Куда там! Некогда ему, мой Трипе! Он ни одну женщину в Боснии не пропустит! Как только они ему не надоели! Т р и п е. Никакого удержу на него нет. Об заклад бьюсь, что у него с нашей Елицей что-то было! Хотя я в своей жизни не видал женщины порядочнее. Только бы ей остеречься отца Николы! Он что-то против нее замышляет!
Входит Ф р а н ц и с к а н е ц, он слышит последние слова.
Ф р а н ц и с к а н е ц. Слава Иисусу, господа! О церкви пересуды ведете. Прекрасно! Т р и п е (вскакивает). Слава Иисусу!
Владое встает и поворачивается спиной к монаху.
Ф р а н ц и с к а н е ц. Могу вам сказать, что лично я ничего не имею против госпожи. Но есть вещи, мимо которых католическая церковь не может пройти, знайте это, господа. Ведь в Европе при всех дворах слух прошел, что наш благородный Твртко, католический король, живет в богомильском браке с какой-то блудницей. В этом следует хорошенько разобраться. В л а д о е. Кто это будет разбираться? У вас что, нет дел поважнее? Т р и п е. Лучше, чтобы король не слышал об этом, отец Никола… Ф р а н ц и с к а н е ц. Мне жаль, но я вынужден ему сказать. Пришел приказ из Джакова доставить госпожу в епископский дворец, чтобы поставить ее перед святым крыжем. Предоставьте вы это мне, господа… Лучше расскажите, как поживает король. В л а д о е. К исповеди пока не собирается. Ф р а н ц и с к а н е ц. С еретиками не разговариваю! Я обращаюсь к королевскому протовестиару. Где его величество? Т р и п е (показывая рукой вверх). Там, в своей башне. Говорит, что здесь ему не хватает воздуха.
Входит И с а й я. Владое встает и направляется к нему.
В л а д о е. Где ты был? Воевода Вукчич тебя со вчерашнего вечера ищет. И с а й я. Я слепого гусляра привел… А что за спешка? В л а д о е. Что-то готовится, Исайя! Будь сегодня настороже. И с а й я (крестится). И у меня есть предчувствие, есть! Плохой сон нынче ночью видел… А где воевода? В л а д о е (смотрит на часы). Теперь уже поздно. В десять — встреча с королем… Иди со мной. И с а й я (глядя на Францисканца). Да поможет нам господь бог… (Уходит вместе с Владое.) Ф р а н ц и с к а н е ц. Этот пес черноризец уже давно болтается здесь, в Королевской Сутеске. Что вынюхивает, чего ему надо? Т р и п е. Он тоже часто справляется о твоем здоровье… Ф р а н ц и с к а н е ц. Пес, раскольник! Это ведь католический двор! Т р и п е. Один бог знает, чей он, господи меня прости… Ф р а н ц и с к а н е ц. Католический! Но здесь зараза! Опять у вас эта чума завелась… Что известно королевскому протовестиару об упомянутой женщине? Т р и п е. Женщина как женщина! Неплохая женщина! Монах ею тоже интересовался… Оставьте вы госпожу в покое… Хватит у нее своих бед… Ф р а н ц и с к а н е ц. Не каждая достойна быть любовницей католического короля! Не каждая! Из-за этой бесстыдницы он лишился руки дочери почтенного герцога Альбрехта…{31} А это не шутка. Мы еще в этом разберемся! Посмотрим, что же в самом деле происходит при боснийском дворе! Т р и п е. Ничего тут не происходит, отец Никола! Ничего, говорю я тебе! Вот так-то! Все как и раньше! Все! Только король болен. Ф р а н ц и с к а н е ц. И эта его болезнь тоже кажется нам очень странной. Т р и п е. Странной? Ф р а н ц и с к а н е ц. С чего бы это вдруг болело сердце у такого здорового человека?! В Джакове этому никто веры не дает, даже епископ Доминик. Известно, что сердце умирает, если его пронзить… Т р и п е. Видно, его пронзили черные мысли. Ф р а н ц и с к а н е ц. Ни о чем подобном мы никогда не слышали. Т р и п е. Черные мысли да черные вести, которые вы, святые отцы, ему приносите! Так колотится его сердце, отец Никола, что весь дворец дрожит.
Проходит Е л и ц а, она несет на подносе кубок.
Ф р а н ц и с к а н е ц. Слава Иисусу, госпожа… Е л и ц а. Я несу лекарство королю. Ф р а н ц и с к а н е ц. Я вижу… У меня есть для тебя новости, госпожа. Е л и ц а. Лекарство остынет. Ф р а н ц и с к а н е ц. Складывай свои вещи и собирайся в дорогу, госпожа. Мы отправляемся завтра на заре. Далеко до Джакова. Е л и ц а. Я не расстанусь с королем, господин мой. Зачем мне ехать в Джаково? Оставь меня в покое! Ф р а н ц и с к а н е ц. Ты удостоилась чести. Епископ зовет тебя для беседы. Только для беседы. Е л и ц а. Розмарин остынет. Т р и п е (хватает Францисканца за руку). Оставь ее. Пусть женщина занимается своими делами…
Е л и ц а торопливо уходит.
Ф р а н ц и с к а н е ц (ей вслед). Собирайся, госпожа! Т р и п е. Ты не можешь увезти ее без разрешения короля, отец Никола! Это ты должен понять. Сперва его спроси. Но если он тебя незваного застанет во дворце, горе тебе! Горе и тебе и мне! Ф р а н ц и с к а н е ц. Голову готов прозакладывать, что эта женщина — богомилка. Мой нюх меня еще никогда не подводил! Да к тому же, слыхать, этот их гость Момир постоянно тут у дворца бродит… Наверняка они в сговоре! Т р и п е. Давай-ка мы с тобой договоримся, отец Никола. (Смотрит на часы.) Вот-вот десять пробьет. Ступай теперь! У короля совет с господами из русага. Я доложу ему, что ты приходил, если примет он тебя — ну и ладно! Договорились, а? Иди. Ф р а н ц и с к а н е ц (уходя). Только скажи, что это очень важно. Важно и срочно! (Останавливается.) А что решили на русаге? Т р и п е. Не знаю! Даже и король не знает! Иди… Ф р а н ц и с к а н е ц. Не знает! Даже король не знает! (Смеясь, идет к двери.)
Навстречу ему — Х р в о е, Д а б и ш а и В у к о в и ч. Дабиша и Францисканец переглядываются. Францисканец кивает головой, усмехается, уходит. Часы играют мелодию: десять часов. Входит Т в р т к о, за ним — Е л и ц а. Т р и п е уходит. Дабиша и Вукович опустили головы. Только Хрвое выдерживает взгляд короля.
Т в р т к о. Рано вы прибыли, господа! Добро пожаловать! В у к о в и ч. Рады видеть тебя в добром здравии, Твртко. Х р в о е (глядя на Елицу). У тебя хороший вид, Котроманич наш! Люди говорят… Д а б и ш а. Лучше некуда! Лучше некуда! Е л и ц а. Сядь, Твртко. Т в р т к о (садится). Мне легче, когда я хожу… В у к о в и ч. Как ты себя чувствуешь, Твртко? Х р в о е. Правду ли говорят, что ты уже заказал себе стечак, милостивый король? Т в р т к о. Правду. Д а б и ш а. Рано еще об этом думать! Рано, рано… Все мы под богом ходим. В у к о в и ч. Только поскорее бы почки набухли, леса зазеленели, Твртко. Воевать начнем! Нынешним летом хорошо будет воевать! Если уж у Влатко Вуковича ладони чешутся, знайте, что дело к войне. Т в р т к о. Слышно ли о турках? Когда они появятся? Х р в о е. О турках ни слуху ни духу, милостивый король. Д а б и ш а. Явятся они, не беспокойтесь! Но пока не объявились, Босния должна определить свои границы! Русаг решил… Т в р т к о. Какие границы? Х р в о е. Границы Боснии. Вечные! Раз и навсегда надо их определить. Т в р т к о. У Боснии нет границ, господа мои.
Дабиша и Хрвое переглядываются.
Х р в о е. Но как может быть держава без границ, милостивый король?! Разве бывает хлеб без краюшки? Т в р т к о. Вижу я, что тебе уж больно сладкими краюшки кажутся, Хрвое. Ты сильный, Хрвое, сильный, да молод еще! Смотри, как бы зубы не обломать! Да и вы, старые, что-то уж больно всполошились. Не бывает хлеба без краюшки, говоришь? А я спрошу вас: может ли хлеб надломиться? Может! А переломиться? Ведь может? Может!.. Словно этот наш несчастный мир, что трещину дал, а проходит эта трещина посреди Боснии! В самой серединке, знайте это! И оказались мы, господа, на разломе, на границе… Мы сами и есть граница! Такова уж наша судьба! Пока эта рана опять не затянется, если ей вообще суждено зарасти.
Хрвое и Дабиша переглядываются вновь. Вукович сосредоточенно молчит.
Д а б и ш а. Пора сделать выбор, чтобы знать, куда идти! Пора понять — что же такое есть сами-то мы! Ведь человек хлеб печет, Твртко! А сам по себе хлеб не замесится. Ты это знаешь лучше нашего, ведь это ты Боснию единой землей сделал! Х р в о е. Русаг считает, что Боснию надо окружить укреплениями! Д а б и ш а. Босния должна стать державой! Х р в о е. Крепости всюду поставим! На Дрине! На Саве! На Уне! Д а б и ш а. И не будем больше распылять силы! Х р в о е. Мало, что ли, наших у Клиса и Вране кости свои положили! Д а б и ш а. И на Косовом поле! Х р в о е. И на Косовом! А хорватам сколько помогали! Пусть они сами себе свободу добывают, коли им мадьярский гнет тяжким кажется! Ведь тебе, Твртко, никто не помогал, когда ты с Лайошем сшибся… Д а б и ш а. Только тогда зовут нас, когда над их головами меч занесен! А боснийскую корону не признают. Зря ты, брат, в Милешеву ездил! Зря хорватам помогаешь! Зря! Думаешь, они поблагодарят тебя? Х р в о е. Пусть узнают они, что такое боснийцы! И еще позавидуют боснийскому стягу, что развевается над свободолюбивым Бобовцем! Д а б и ш а. Быть Боснии славной! Надо раз и навсегда установить ее границы! Сейчас или никогда! Сегодня замешивается хлеб для грядущих столетий! Т в р т к о. А как бы вы установили эти будущие границы, господа мои? Послушаем! Х р в о е. Мы хотим Боснию от Дрины до Уны, от Савы и до Моря! Большего нам не надобно. Д а б и ш а. Но об этом надо заявить во всеуслышание! Чтобы все знали! В у к о в и ч. Только православие не трогайте… Д а б и ш а (пронзает Вуковича взглядом). Сплит и Трогир наши… А Дубровник… Не пора ли уж нам хоть раз их перехитрить? Как ты думаешь, Твртко? Наступает наше время! Время на Боснию работает! Т в р т к о (вскипает в гневе). Ничтожества! Слепые ничтожества! Не видите, что ли, — время-то против Боснии работает! Ничтожества! Ничтожества! Д а б и ш а. Но чтобы сделать это…
Хрвое делает знак Дабише замолчать.
Т в р т к о. Ничтожества! Глаза вам прикажу выколоть, все равно вы ничего не видите! Уши вам отрублю — все равно ведь не слышите, что говорит время, не слышите звона цепей, что готовы сковать Боснию! Хотите Боснию кровью залить? Иванишу Хорвату не желаете помогать? Будете спокойно смотреть, как ваших братьев в Будим волокут и вяжут за конские хвосты? Косово позором покрываете?! Как не понимаете вы, что Боснии одной не прожить… Не прожить! Х р в о е. Проживет! Должна! До сих пор жила и дальше жить будет! Т в р т к о (садится). Поживете — увидите! Я рад, что не доживу до этого… Х р в о е. В последнее время ты один живешь, не знаешь, чем Босния дышит, что народ думает, Твртко… Т в р т к о. Народ? Какой народ? Х р в о е. Наш народ! Против его воли ничего нельзя сделать… Т в р т к о. Народ! Народ делает то, что велишь ему ты, Хрвое! Тебе он подчиняется! Что ты за народ прячешься, Вукчич? Говори! О каком народе ты думаешь? Х р в о е. Это известно, дорогой Твртко! Дрина, Сава, Уна и Море отделяют его от других… Т в р т к о. Знаешь, Хрвое, когда я в твои годы был баном у Лайоша, я своего каурого коня не жалел. Бывал я на севере, у истоков Савы, и на юге, у моря, где Босния кончается. И нигде мне толмач не понадобился, Хрвое, нигде. Всюду люди одинаковые. Переплывал я реки, переходил горы, что на пути стояли. Никаких границ я не видел, господа мои. Видел я только разных правителей, один у другого добро из рук рвет. Разных правителей и разных… богов. Д а б и ш а. Мудро говоришь, Твртко! Мудро… Но наступают иные времена, брат мой! Я старше тебя, но и я чувствую их приближение! Идут другие времена, несут нам другие думы. Разве не угрожал твоей земле Балшич? Скажи! И разве не сбежал с Косова Вук Бранкович? Может быть, и Иваниш Хорват повернется к тебе спиной, едва от Сигизмунда избавится? Х р в о е. Каждый прежде всего себе крепость строит! Т в р т к о (к Хрвое). Это вроде как ты свое Яйце стеной обносишь? Хороший пример даешь! Х р в о е (смотрит на Елицу). Для Боснии его строю! Т в р т к о. Для себя! Х р в о е. Для Боснии. Босния может покориться, а Яйце не сдастся! Она в Яйце жить останется! Для боснийского короля последнее прибежище в Яйце будет! Т в р т к о. Не проживет Яйце без Боснии, Хрвое! Запомни это! Х р в о е. Считай как хочешь, милостивый король! Только я делаю то же, что и другие… Т в р т к о. А ты будь сам себе хозяином и поступай так, чтоб с тебя пример брали! Х р в о е. Думаешь, будут пример брать?.. Как же! Сколько стоит мир, Боснию все только щиплют да исподтишка смеются над ней! Выдумали, будто мы, боснийцы, с медведями под буками хороводы водим! Вот так-то, мой Твртко! В у к о в и ч. Только православие не трогайте, господа! Т в р т к о. Что ты скажешь обо всем этом, добрый мой воевода Вукович, что скажешь, старый товарищ? Все только православие поминаешь! С каких это пор ты православие в защиту берешь? Кто угрожает православию? В у к о в и ч. Должен я его защищать, Твртко! Хум снова станет православным! Если уж боснийской церкви суждено пропасть, он должен сделать выбор… Наша дружба успокоится вместе с нами под надгробным камнем, Твртко! Предчувствую я, что мы с тобой скоро там будем… А вера и народ продолжают жить… Только пусть не трогают мой Хум и православие… Мне Хум права дал… Т в р т к о. О чем это ты говоришь, Вукович? Кто должен выбор сделать? Почему? Кто это осмелился? А может быть, боснийский русаг нынче о вере совет держал, а? Кого спрашивать о том надо — Дабишу Котроманича или Хрвое Вукчича? Х р в о е (его поддерживает Дабиша). Были разговоры о вере, милостивый король… Нет единодушия в русаге, сразу же тебе скажу, Твртко. Но все согласны в том, что Боснии нужна только одна вера. Одна страна — одна вера, брат!.. Пестра, пестра наша Босния, господа мои, слишком уж пестра! Так больше продолжаться не может! Мы не можем иметь такое государство, как другие, как Твртко говорит! Так продолжаться не может. Т в р т к о. А как? Х р в о е. Боснийский русаг решил, чтобы Босния избрала одну какую-нибудь веру! Раз и навсегда! Т в р т к о. Какую же? В у к о в и ч. Только православие не трогайте! Д а б и ш а. Тут нечего говорить! Босния — католическая страна. Х р в о е. Сейчас в Боснии больше всего богомилов, это вы должны признать! Не забывайте о боснийской церкви! Впрочем, мне все равно. Т в р т к о. Вы не сказали, на чем порешили. Х р в о е. Ты должен решать, Твртко! Т в р т к о. Я? Х р в о е, В у к о в и ч и Д а б и ш а. Ты! Т в р т к о (встает). А если я откажусь? Что, если я позову стражу и брошу вас первых собакам на ужин? Я русаг создал, я его и разгоню! Стража! Стража! Х р в о е. Русажская стража сейчас охраняет Королевскую Сутеску, государь! Т в р т к о. Измена! Д а б и ш а. Тебя охраняет, брат! Чтобы не было смуты, когда ты решение примешь. Т в р т к о. Так я, стало быть, пленник… Е л и ц а (бросаясь к Хрвое). Изменники! Предатели! Трусы! Больному королю яму роете! Боснийскую корону позорите! Стервятники! (Колотит Хрвое в грудь.) Будьте вы прокляты!
Хрвое смеется и отстраняет Елицу.
Д а б и ш а. Мы не знаем, кто больше срамит боснийскую корону, госпожа! Те, которые о будущем страны заботу на себя взяли, или ты, которая живешь в богомильском браке с нашим бессильным королем на позор всей Боснии! Т в р т к о. Вы и на женщину посягнуть посмели! Д а б и ш а. Ты ведь не знаешь, о чем по белу свету молва идет, дорогой брат! Т в р т к о. Не трогайте госпожу! Чтоб вы ее имени больше и помянуть не смели! Д а б и ш а. Мы-то не помянем, а вот католическая церковь возьмется за нее! Должен тебе сказать, что прибыл отец Никола с приглашением от епископа: госпоже придется поехать в Джаково и предстать перед святым крестом, чтобы свет истины озарил ее душу! Х р в о е. Не может быть! Т в р т к о. Только когда я упаду мертвым! Скажите об этому монаху! А я его и видеть не желаю! Душа ее ему понадобилась… Ее душа…
Елица плачет и прячется за короля.
В у к о в и ч. Не бойся, госпожа! Мы тебя не отдадим! Д а б и ш а. Мы к этому отношения не имеем. Т в р т к о. Все вы против меня! Все! Нет горше предсмертной муки, чем эта! Х р в о е. Мне кажется, что король неправильно понял нас. Русаг не против тебя, Котроманич! Просто мы ждем твоего решения! Т в р т к о. Этого я не могу решить, господа! Как вам объяснить! Х р в о е. Если ты сразу не можешь принять решение, Твртко, мы даем тебе срок до полуночи. Д а б и ш а. До полуночи! Т в р т к о. А если я и тогда не сделаю выбора?. Х р в о е. Король должен решить судьбу своего народа! Ты знаешь ответ, Твртко! Если не можешь… Если король не может принять решение, тогда он передает корону русагу… Не так ли? Т в р т к о. Ах вот в чем дело… Х р в о е. Король должен принять решение.
Твртко встает, ходит по комнате. Смотрит на часы.
Е л и ц а. Успокойся, Твртко! Что вы сделали с королем, будьте вы прокляты! Садись, Твртко! Хочешь, я дам тебе розмарина? Т в р т к о. Мне хочется выпить вина, Елица! Вина принеси! Хватит с меня этих трав… Е л и ц а. Не надо, Твртко! Тебе вредно! Т в р т к о. Я сказал тебе, что хочу вина.
Е л и ц а уходит.
Х р в о е. Не терзай ни себя, ни нас, господин наш! Реши, как тебе подсказывает сердце. Т в р т к о. Сердце колотится, господа! Так колотится, будто готово выскочить! (Смотрит на Вуковича.) В у к о в и ч. Не смотри на меня так, милостивый король! Я, как и ты, распят на кресте! Ты знаешь, что я за тебя и за Боснию готов голову положить! И не раз я ею рисковал. Не раз. Но я не имею права приносить в жертву веру своего родного Хума! Прости меня, дорогой Твртко. И не забывай православия! Х р в о е. Король сам решит!
Входит Е л и ц а. За нею — Т р и п е, он подает Твртко кубок с вином.
Е л и ц а. Тебе вредно, Твртко! Побереги себя. Т в р т к о (принимает кубок). Для кого мне беречь себя? Для чего?.. Д а б и ш а. Слова твои полны горечи, Твртко! Т в р т к о. Да, я отравлен. Вы отравили меня, господа! (Отпивая из кубка.) Что это? Т р и п е. Вино… Т в р т к о. Вино? Разве это вино? Т р и п е (откашливается). Если разрешишь доложить, господин мой… Сегодня утром прибыли первые послы, и я думаю… Т в р т к о. Послы? Т р и п е. Нынешний год рано потеплело, господин мой… Как я слышал, дубровницкие послы привезли тебе осеннюю дань и бочонок твоего любимого вина — венецианской мальвазии… Т в р т к о. Мальвазии? Что же ты молчишь, негодяй! Зачем тогда ты принес мне эту бурду? (Бросает кубок.) Где они? Т р и п е. Они и музыкантов привели и ряженых… Т в р т к о. Чтобы повеселить старого короля! Беги! Ну, что стоишь? Веди их всех! Бегом! Хоть немного с людьми поговорить…
Т р и п е убегает.
Х р в о е. Тогда — до полуночи! (Смотрит на Елицу.) Д а б и ш а. Мы договорились! В у к о в и ч. Твртко, не забывай православие и корону! Т в р т к о. Я подумаю об этом. Обо всем подумаю! Вот и они!
Шум. Музыка. Входит п о с о л и з Д у б р о в н и к а и д в а г о с т я в капюшонах. За ними — м у з ы к а н т ы: три гистриона с флейтами и свирелями. Т р и п е и В л а д о е с мечом у пояса входят последними.
Д у б р о в ч а н и н. Здравствуй, наш благородный Твртко, ты появился на небе Боснии, как хвостатая комета, и осветил ее далекий путь! Дубровник со мной, твоим покорнейшим слугой, посылает тебе прошлогоднюю дань, две тысячи перперов, и желает тебе доброго здоровья и долгих лет правления! (Подает мешочек с деньгами.)
Трипе берет мешочек и с презрением взвешивает его в руке.
Т в р т к о. Благодарю, благодарю ревностных господ дубровчан. Д у б р о в ч а н и н. Прости, что мы не привезли тебе дань в срок, Твртко! Нынешней зимой рано выпал снег и завалил все дороги в Боснию, милостивый король. А чтобы смягчить твой гнев, мы привезли тебе бочонок твоего любимого вина. Чтобы ты еще долго пил венецианскую мальвазию, которая возвращает человеку молодость. Т в р т к о. Большей радости вы не могли мне доставить, господа. Д у б р о в ч а н и н (поклонившись Дабише, смотрит на него с подозрением). А что мне сообщить о твоем здоровье господам дубровчанам, милостивый король?
Хрвое наблюдает за Елицей, она пробирается ближе к королю.
Т в р т к о. Сообщи то, что видишь, господин мой. Д у б р о в ч а н и н. Мы слышали, что ты не совсем здоров, дорогой король. Все мы под богом ходим… Мои господа посылают тебе этих музыкантов, пусть повеселят, если тебе будет угодно. Т в р т к о. Мы будем рады им в Королевской Сутеске. Давно уже не было у нас никаких развлечений.
Музыканты кланяются.
Д у б р о в ч а н и н (вынимая письмо из-за пазухи). Есть у меня одно письмо, милостивый король. Для тебя лично. Мне передал его какой-то старый хумлянин, когда я выходил из городских ворот. Т в р т к о (берет письмо). Письмо? А как господа дубровчане провели зиму? Расскажи нам об этом. Д у б р о в ч а н и н. О, весело, очень весело, милостивый король! (Тише.) Снова разрешили карнавал! Если бы ты только мог видеть, как выглядел Велюн! Т в р т к о. Могу себе представить! Карнавал! Вы, дубровчане, умеете жить! Д у б р о в ч а н и н. Весь город был на ногах! Члены веча и моряки, богачи и нищие, куртизанки и девицы, стар и млад — все смешались, скрывшись под масками! Ваши конавляне тоже были… Один торговец даже в море прыгнул, до того одурел. Т в р т к о (смеется). А эти почему до сих пор маски не сняли?.. (Показывает на людей в капюшонах.) Д у б р о в ч а н и н. Я их не знаю, милостивый король.
Т у р о к сбрасывает капюшон с головы и плащ. Все изумлены. Турок смеется и кланяется Твртко. Некоторые выхватили мечи. Владое схватил Турка и приставил ему нож к горлу.
Т в р т к о. Идут! Идут! Я знал, что они придут! В л а д о е. Разреши мне! Мне, милостивый король! Дай я пущу его поганую кровь! Т в р т к о. Спокойно, господа! С каких пор это ты носишь оружие, Владое? Где твои книги? Зачем тебе меч? Посла убить готовы! Отпусти его, Владое! В л а д о е. Мне, мне отдай его, Твртко! Т в р т к о (Турку). А ты почему прячешься? Т у р о к. Приходится, милостивый король. Т в р т к о. Почему это — приходится? Если ты являешься как посол своего царя, в этой стране ни один волос не падет с твоей головы. Т у р о к. У меня есть полномочия, благородный король! Я являюсь как посол. Но твой народ еще не привык к нашей одежде. Т в р т к о. Что значит это «еще»? Т у р о к. Мы еще не появлялись в Королевской Сутеске, это я имею в виду. В у к о в и ч. И не появитесь! Т у р о к. Мой великий султан Баязит дал мне полномочия поговорить об этом с тобой, дорогой Котроманич! Т в р т к о. Я тебе не дорогой! Ни тебе, ни ему! Т у р о к. Но взгляни сначала, какой царский дар он тебе посылает! Эта рабыня омолодит твою кровь лучше, чем венецианская мальвазия!
Турок снимает плащ с второй фигуры: молодая обнаженная Рабыня опускает голову. Все изумлены.
Х р в о е (с улыбкой обходит ее). Ого! Т в р т к о. Мне не нужны подарки от Баязита! Т у р о к. Но ты оскорбишь моего могущественного повелителя, милостивый король! Т в р т к о. Я прошу всех господ оставить нас одних! Немедленно!.. (К Трипе, показывая ему на Рабыню.) Отведи ее куда-нибудь! Смотри, как она дрожит, бедняжка. Дабиша пусть останется. Х р в о е (с завистью). Тогда — до полуночи!
Все поклонились и быстро вышли. Т р и п е уводит Р а б ы н ю.
Т у р о к. Она из теплых краев, дорогой король! Из Бейрута! Там сейчас уже цветут розы! Хорошо, что ты приказал увести ее. (Смотрит на Елицу.) Нам запрещено говорить о государственных делах в присутствии женщин… Т в р т к о. Иди и ты, Елица! Е л и ц а. Берегись, Твртко! (Уходит.) Т в р т к о. Ну, послушаем, стало быть! Где собираетесь напасть? Когда и где?! Т у р о к. Король Боснии жестоко ненавидит нас. Т в р т к о. Я хочу слышать, что желает твой повелитель. Т у р о к. Он ничего не желает! Т в р т к о. Не шути со мной, турок! Т у р о к. Он ничего не желает. Он только предлагает. Т в р т к о. Баязит может предложить Боснии только кровь. Т у р о к. Мое дело — сообщить вам мысли своего повелителя. Он прощает тебе посылку вашего войска на Косово. А если заплатите хороший выкуп, он вернет вам пленников, которые сейчас живут в Анадолии. Т в р т к о. Кто там у вас? Кто остался в живых? Говори! Мы заплатим… Т у р о к. Не знаю, милостивый король. Много их там! Мой господин предлагает мир. Д а б и ш а. До каких пор? Т в р т к о. Ты слышал, о чем он спрашивает? Т у р о к. Вы многого хотите от меня, господа. Я только слуга своего повелителя! Но если хотите, могу вам сказать, что наш пресветлый Баязит сейчас посвятил себя аллаху! Хватит с него войн! Т в р т к о (смеется). Хватит с него войн! А скажи-ка мне, турок, видел ты когда-нибудь, чтобы рыба без воды жила? Т у р о к. Нет, милостивый король. Т в р т к о. А говоришь, что твой повелитель отказался от войны! Т у р о к. Мой господин сейчас только об аллахе думает! И просит твоего разрешения послать наших проповедников в твою страну и обратить в истинную веру всех, кто этого пожелает… Без принуждения. Т в р т к о. Аллах? И он, стало быть, является к нам! Т у р о к. На это его воля, дорогой король. Т в р т к о. Понятно! «Без принуждения…». Да его ведь никто не призывает! Т у р о к. Призывают, призывают, Котроманич! Босния полна богомилов, которые взыскуют истинной веры! Т в р т к о. Истинной? Т у р о к. Истинной, господин мой! В Верхней Боснии твоей благородной и в Ходиджеде некоторые уже и сейчас поклоняются аллаху и призывают нас! Хватит с них папы и патриарха… Они третьего хотят, раз уж их вере суждено исчезнуть… Т в р т к о. Откуда ты, Турок? Д а б и ш а. Ты слышишь, о чем тебя спрашивают? Т у р о к. Ты убьешь меня, если я признаюсь, милостивый король. А лгать мне запрещает вера… Т в р т к о. Откуда ты? Я не трону тебя… Говори… Т у р о к. Из Яйце, милостивый король! Т в р т к о (поражен). Из Яйце?! Из Нижних краев? Д а б и ш а (хватает Турка за шиворот и ставит его на колени). Выродок! Т в р т к о. Отпусти его, Дабиша! Д а б и ш а. Король дал слово, а я не давал! Хрвое Вукчич тоже ничего не обещал! Да и Владое — тоже… (Отпускает Турка.) Выродок! Т у р о к. Только Хрвое не говорите, что я здесь! Только ему не говорите! Он и его отец Вукан всегда были беспощадны с нами, кметами{32}. Т в р т к о. А какой веры ты был раньше, Турок? Т у р о к. Богомильской… Т в р т к о. Правильно Момир говорил! А как же это ты к туркам попал? А? Т у р о к. Меня взяли в полон на Косовом поле, дорогой Твртко. Т в р т к о. А-а-а-а… Ты сдался! Сдался, говори? Д а б и ш а. Сдался! Т у р о к. Нет, не сдавался я, клянусь аллахом! Он мне свидетель! Т в р т к о. Он клянется именем аллаха! Д а б и ш а. И ты уже сделался послом Баязита? Т у р о к. Я стал рабом аллаха, других богов я больше не признаю! Он послал пророка Магомета на землю открыть людям глаза и обратить их в одну веру… Т в р т к о. А свою веру ты забыл? Забыл, да? Т у р о к. Дни богомилов сочтены, Котроманич! Они сгниют в своих лесах! Только один бог, только аллах существует на свете. Т в р т к о. Другие то же говорят о своих богах! Т у р о к. Они не знают истины, неверные! Посмотри, что делается на белом свете! Посмотри, как они враждуют между собой! Разврат! Разброд! Торгуют отпущением грехов! Золотом человеческие достоинства меряют! А у нас любой турок может стать визирем — знаете ли вы об этом? В Боснии я и через тысячу лет не стал бы послом! Наши ходжи — бессребреники! В наших мечетях нет золота! (Тише.) Как и у богомилов. Ислам ближе всех к вере наших дедов, Твртко. В конце концов победит аллах! Т в р т к о. Победит! Боги победят, а не люди… Но я все еще не могу поверить… Босниец, а турок! Как тебя там зовут? Т у р о к. Мустафа. Т в р т к о. А дальше? Т у р о к (шепотом). Петрович… Т в р т к о. Что ты там себе под нос шепчешь? Говори громко! Чтобы все тебя слышали! Т у р о к. Мустафа Петрович. Т в р т к о. Мустафа Петрович! Д а б и ш а (смеется). Мустафа Петрович! Мустафа Петрович! От смеха лопнуть можно, господи прости!
Входят В л а д о е, Т р и п е и Е л и ц а. Они встревожены, по очереди подходят к Твртко, что-то говорят ему шепотом.
Т в р т к о. Пусть войдут сюда! Но все вместе! Зовите их!
Т р и п е, Е л и ц а и В л а д о е уходят.
Т в р т к о. Все тут! Ну, коли уж вы все собрались, то и Турку скажем: добро пожаловать! Послушаем, что вы решите! Д а б и ш а. Кого это ты зовешь, Твртко? Т у р о к. Кого? Т в р т к о. Тех, что мне спать спокойно не дают! Хорошо, что и ты пришел, Турок! Ладно уж… Теперь увидим, какому богу будет поклоняться Босния. Увидим, чей бог на небесах живет, а чей здесь, у моих ворот бродит! Взгляните в глаза друг другу! А если силы хватит, в схватку вступите! Кто победит, тот и останется! Т у р о к. Если ты думаешь, милостивый король… Т в р т к о. Придется им сразиться! Король их зовет! Францисканец, монах, гость-богомил и ходжа! Да видано ли что-нибудь подобное еще где-нибудь на свете? Т у р о к. Но я не ходжа… Я посол! У меня есть полномочия! Т в р т к о. Пока не ходжа, но это от тебя не уйдет! Не нужны мне твои полномочия! Они тоже послы! Тоже послы! Все вы — чьи-то послы, только не мои. Никто сам себе не принадлежит. Не завидуй короне, Дабиша! Видишь, что тебя ожидает… Другие короли в радости живут, у них при дворе поэты приют находят, а меня вот боги осаждают. Дубровчане карнавалы устраивают, шутки шутят… А здесь, в Боснии нашей, великая печаль воцарилась!
Входят Т р и п е и В л а д о е, перешептываются.
Т в р т к о. Где они? Почему не явились? Т р и п е. Просят у короля прощения, но вместе войти никак не могут. Им это их вера не дозволяет, милостивый король. Т у р о к. Не дозволяет, нет, не дозволяет. Т р и п е. Никак не могут вместе быть… В л а д о е. Они божьи слуги, господин…
Входит Е л и ц а, делает знак кивком головы. В л а д о е и Т р и п е уходят.
Т в р т к о. Все они божьи слуги! Боги им запрещают… Зачем же тогда нужен король? Почему они все не спустятся сюда, чтобы владеть и править! Договорились бы сами там, наверху, если запрещают это своим слугам на земле! Не могут вместе… Смотри, Дабиша! Что ты об этом скажешь?
Т у р о к незаметно исчезает.
Д а б и ш а. Но если ты никак не хочешь принять решение, брат! Ты давно мог это сделать, не было бы теперь забот… И сердце бы не болело. Человек должен сделать выбор. Т в р т к о. А если я выберу турецкую веру? Что ты об этом скажешь, а? Д а б и ш а. Бог с тобой, Твртко! Т в р т к о. Мне в землю уйти суждено, моя Елица, а они наверху! Не достать до них. Они сильнее… А теперь оставьте меня! Все! Мне нужен покой.
Все кланяются и уходят. Елица передает письмо Твртко.
Т в р т к о (вскрывает письмо и читает. Проводит ладонью по лицу). Ах сынок мой, малыш мой! И тебе уже все ясно… Всем ясно, только мне нет… Мне и Хрвое… Баязит служит аллаху! А я? Какому богу судьбу вручить? Чьему богу? Отцову? Материнскому? Дедову? Какого бога выбрал бы мой внук?… Все они идут к нам вслед за потоками крови. Скажите! Я слушаю вас… (Срывает копье со стены, потрясает им.) Где вы? Явитесь! Я призываю вас! Думаете, боюсь? Там, наверху, может быть только рай! Только рай! Сюда! Сюда! Я посмотрю вам в лицо! Есть у вас лица? Отзовитесь! (Вонзает копье в стену.) Я молю вас! (Бросается на колени.) Помогите мне! Не допустите усобиц между моими воеводами! Не проливайте кровь! Мы все придем к вам, все придем! Вы получите наши души! Делайте с ними что пожелаете. Мрак… Мрак надвигается… (Причитает, как причитают горцы.)
Елица подходит сзади к Твртко, кладет руки ему на лоб.
О чем ты думаешь, Елица? Е л и ц а. Ты знаешь, о чем я думаю, Твртко. Я не могу представить себе наши леса без богомилов, без белого мрамора на полянах! Без гостя Момира, который в своей жизни и букашки не обидел. Что станется с моими братьями, моими сестрами, с родителями? Я не виновата, Твртко!… Прости меня за то, что я прошу тебя. Разве может быть Босния без своих богомилов, без старых, добрых боснийцев? Т в р т к о (с письмом в руках). Хочешь послушать, что пишет твой сын, Елица? Е л и ц а. От него письмо! Я почувствовала, что от него! Что он пишет? Как ему живется? Т в р т к о. Живется ему хорошо. Учится, ему нравится в Дубровнике. (Читает.) «Но лучше всего — в Доминиканской церкви. Сюда я прихожу каждый вечер слушать орган. Молюсь богу Иисусу Христу и деве Марии. Мне неприятно, что меня воспитали в богомильской вере, я стыжусь этой чумы, каюсь и никому не признаюсь…». Е л и ц а. Нет! Не надо больше! Я знала… Я знала, что родила себе врага! Материнской утробы стыдится! Отрекается от своей матери! Т в р т к о (снимает корону). А что мне сказать о своей матери? И об этой короне, принадлежавшей моим прародителям? Смею ли я отринуть православие? О корона, ты для меня тяжелее железа, что скрывается в недрах Боснии! Недолго мы с тобой дружили… И от тебя хотят оторвать меня, Елица… Е л и ц а. Не допускай этого, Твртко! Я лягу вместе с тобой под стечак. Т в р т к о. Не надо, Елица. Ты еще молода. Ты еще будешь нужна… Е л и ц а. Кому я буду нужна? Мне никто не нужен… Кто защитит меня от этого попа… Т в р т к о. Найдется кому… Если я не смогу, Хрвое Вукчич встанет на твою защиту… Он не отдаст тебя. Е л и ц а. Ты знаешь?.. Ты знал обо всем этом и дозволяешь ему… Т в р т к о. У меня нет ненависти к нему, Елица… Е л и ц а. Нет ненависти? Он отравил тебе жизнь, Твртко. Он подвергает тебя мучениям! Он угрожает твоей жизни… Он не знает, что выбрать… Т в р т к о. Так должно быть, Елица. Он или кто-нибудь другой. Только ведь он молодой, думает, что все может, он еще не понимает, что такое бессилие. Его мучения — еще впереди… Хотелось бы мне знать, что он выберет… Если он когда-нибудь сделает выбор. Е л и ц а. Чем больше я с тобой, Твртко, тем меньше я понимаю тебя… Т в р т к о. А знаешь, я ведь в последнее время все чаще помышлял о том, чтобы отдать эту корону и уйти вместе с тобой куда-нибудь в горы. Далеко… На Трескавицу, на Белашницу, к влахам. Там легче дышится и время запаздывает на тысячу лет. Спокойно ходишь за стадом… Е л и ц а. Почему ты не сказал мне об этом, Твртко? Пойдем! И сейчас не поздно… Т в р т к о. Король ночью должен принять решение… Е л и ц а. Принимай его и идем! Бежим!.. Какую веру ты выберешь, Твртко? Т в р т к о. Может ли орел летать на одном крыле? Может ли олень скакать на одной ноге? Позови ко мне протовестиара.
Е л и ц а, рыдая, уходит.
Т в р т к о. Как ни решай, все равно ждет ад. Трое будут против меня! Что за мука!
Входят Е л и ц а и Т р и п е, она что-то говорит Трипе. Тот еле удерживает слезы.
Т р и п е. Приказывай, дорогой господин мой… Т в р т к о. Подойди, Трипе… Что это ты больно хмурый? Посмотрите на него! Ну, она женщина, я не удивляюсь… А у вас, у бокелян, и вправду детские души.
Трипе отворачивается, плачет.
Т в р т к о. Сегодня вечером ты должен устроить мне королевский ужин, Трипе! Ты слышишь, что я говорю?
Трипе кивает головой.
Т в р т к о. Королевский пир! И пусть придут дубровницкие музыканты! И эту рабыню тоже приведите! Посмотрим, что она умеет… Я хочу, чтобы сегодня вечером смеялись! Чтоб хохотали! Пусть явится вся челядь с женами… Т р и п е. Будет, как ты приказал, господин… Т в р т к о. Так… А ты, Трипе, был когда-нибудь на карнавале в Дубровнике, а? Т р и п е. Был, господин мой… Как раз когда дом там покупал. Т в р т к о. А скажи-ка ты мне, трудно ли устроить этот карнавал? Чтоб каждый мог нарядиться? Т р и п е. Нет, господин. Не трудно. Женщинам это недолго сшить… Т в р т к о. Тогда пусть шьют! Сегодня ночью при боснийском дворе состоится маскарад, господа! Маскарад! И никого не пускай сюда без маски! Сообщи всем об этом! Пусть женщины шьют! Пусть все нарядятся, кто как сумеет! Все! Хоть это я могу приказать. Т р и п е. Будет так, как ты приказал, господин… Т в р т к о. А теперь ступайте!
Т р и п е уходит.
Т в р т к о. Елица, я хочу побыть один до полуночи.
Уходит и Е л и ц а.
ЭПИЛОГ
Затемнение. Освещены только часы. Появляется И с а й я, он ведет г у с л я р а. Держит в руках маску. Сцена медленно освещается.И с а й я (глядя в том направлении, откуда обычно появляется король). Садись! Садись и начинай! Играй на самых тонких струнах! Пусть он слышит… Живее. (Крестится.) Г у с л я р (садится на треножник в середине сцены, играет на гуслях и поет).
«Ой, Косово, горючая рана,
Горючая рана, печаль злая,
Позабыть бы мне тебя хотелось!
Я хотел бы, да сердце не может,
Нет, ни сердце, ни черные очи —
Их у старого выколол турок.
Чтоб не видел, как летает сокол,
Чтоб не видел я, как скачет серна,
Как сияет в поднебесье солнце.
Позабыл я, как летает сокол,
Позабыл уже, как скачет серна,
Как сияет солнце в поднебесье,
Косово никак не позабуду…»
Во время песни гусляра в зал входит несколько масок — это Х р в о е, Д а б и ш а, Ф р а н ц и с к а н е ц, Т р и п е и В л а д о е. Исайя торопливо надевает маску.
Х р в о е. Что это такое? Королевский пир или бабы-плакальщицы собрались? Король приказал, чтобы все смеялись! Т р и п е. Полночь еще не наступила! Пейте, пейте, господа! Веселитесь! Дубровчане! Идите сюда! Д а б и ш а. Хватит шуток! Ф р а н ц и с к а н е ц. Где король? Почему его нет?
Все переглядываются, оборачиваются к ступеням, по которым обычно спускается король. Появились д у б р о в ч а н е и начали играть на флейтах и свирелях. Зала заполняется г о с т я м и в маскарадных костюмах, среди них — все действующие лица драмы, кроме Твртко.
Т у р о к. Скоро полночь, а турчанку мы еще не видели. Д у б р о в ч а н и н. Покажите, покажите нам Рабыню! И с а й я. Чтобы она осквернила православный двор! Ф р а н ц и с к а н е ц. Католический! М о м и р. Богомильский! Т р и п е. Опять вы богохульствуете, господа! Ф р а н ц и с к а н е ц. Знайте, что завтра мы начнем охоту на богомилов! Все будут распяты на крестах! И с а й я. С завтрашнего дня Босния будет православной! Д а б и ш а. Нет, католической. В л а д о е. Потерпите еще немного, господа! В у к о в и ч. Помоги нам господь бог!
Х р в о е идет от одного гостя к другому, заглядывает под маски, пока не находит Е л и ц у.
Х р в о е. Полночь приближается, Елица. Теперь-то мы увидим твоего мужа! (Хватает ее за руку, она пытается вырваться.) Я могу понадобиться тебе еще сегодня ночью, госпожа моя. Слышишь, о чем говорят? Король не выберет твою веру! Не может он… Но я буду тебе защитой, я не дам тебя в обиду. Это вера моего отца! Свою веру я буду защищать вот этим мечом! Мои воины стоят у дворца. Е л и ц а. Если что-нибудь случится, ты будешь виноват. Х р в о е. Ты хочешь, чтобы я отказался? Откажусь! Молви только слово! Мы убежим на Белашницу, на Трескавицу! Молви только слово! Мы не будем заставлять его принимать решение. Все будет по-старому. Только ты станешь моей! Ты будешь моей, а Босния останется у Твртко! Е л и ц а (отталкивая его). Будь ты проклят! Т р и п е (вводя Рабыню). Вот она, господа!
Дубровчане перестают играть, мужчины в масках окружают Рабыню, которая держит в руках бубен. Исайя крестится, Францисканец плюется.
М о м и р. Грех! Грех! Х р в о е (оттолкнув гостей, снимает с Рабыни покрывало). Грех скрывать такую красоту, голубка!
Рабыня тянется за покрывалом.
Т у р о к. Не играй с огнем, господин!
Смех.
Т р и п е. Это тебе не кроткие боснийки…
Рабыня, оглядев Хрвое, начинает танец без покрывала, отбивая ритм в бубен. Большинство гостей садятся вокруг танцовщицы и любуются восточным танцем. Снаружи доносится завывание мартовской метели.
Т р и п е. Пейте, пейте, не жалейте королевские погреба.
Елица пытается передать нож Момиру, но тот отказывается взять его.
М о м и р. Грех! Грех! Х р в о е. Ей-богу, надо принимать турецкую веру.
Смех. Сверкает молния, раздается удар грома. Турчанка прекращает танец. Молчание.
В у к о в и ч. Гром в эту пору! Х р в о е. Гляньте-ка вы на этих героев! Грома испугались! Давайте станцуем наше старое боснийское коло, до полуночи еще есть время! Ну, у кого не трясутся коленки! В у к о в и ч. «Как во добро старо время бана Кулина…»
Гости в масках берутся за руки и танцуют коло. Руки, согнутые в локтях под прямым углом — как изображают их на стечках, — держат над головой и танцуют, передвигаясь легкими прыжками.
В с е (поют, разделяя слова на слоги).
«Кулину бану — войско,
Войско,
Кулину бану — войско.
А королю — держава,
Держава,
А королю — держава.
Темной дубраве — олени,
Олени,
Темной дубраве — олени.
Нашему небу — души,
Души,
Нашему небу — души.
Синему морю — реки,
Реки,
Синему морю — реки».
Полночь. Бой часов. Мелодия.
Х р в о е (хватает Елицу за руку).
«Только лишь мне — дорогая,
Мне лишь,
Только лишь мне — дорогая».
Елица вырывается и бросается к Т в р т к о, который появился на верхних ступенях лестницы. Останавливается несколькими ступенями ниже Твртко. Все замирают. Священники выходят вперед. Хрвое сбрасывает маску.
Т в р т к о. Нет, нет, не надо! Не сбрасывайте масок, господа! Если бы видели, как они вам идут, вы бы никогда их не снимали! Воеводы мои, князья, жупаны, придворные! Святые отцы! Гости мои! Как хорошо вы плясали. Как весело пьете за здоровье друг друга. Я слышал, что все вы в сборе. Х р в о е. Что ты решил, Котроманич? Т в р т к о (стоя рядом с престолом). Господа из русага просили меня, чтобы я нынче ночью принял решение, чтобы я избрал веру для Боснии. Мои благородные господа, я принял решение. Я решился, господа! М о м и р (не в силах сдержать волнение, срывает маску, становится на колени и целует полу одежды Твртко). Твртко! Сын Боснии! Единственный! Ты ведь нашу веру, боснийскую, богомильскую, избрал, правда? Ф р а н ц и с к а н е ц (пронзает Момира ножом). Пес богомильский! Я поклялся сделать это! Бог мне свидетель!
Гости с криками разбегаются. Твртко вонзает нож себе в грудь, но этого никто не видит, потому что все смотрят на Исайю, который бросается на Турка. Оба без масок.
И с а й я. Мщение! Мщение! (Кинжалом пронзает Турка.) Антихрист! Т р и п е. Не надо, люди! Что с вами?
Турок приподнимается и закалывает Исайю. Тот вскрикивает. Оба падают в смертельном объятии.
И с а й я (протягивая крест). Не забывай православие, Твртко… Крест… Т в р т к о (придерживая нож в груди). Видите, воеводы мои?.. А я приказал, чтобы все веселились! Посмотрите, сколько пролито боснийской крови… (Падает. Елица, вскрикивая, поддерживает его.) Х р в о е (подбегая, чтобы помочь Елице). Не надо, не надо, Твртко! Не надо! Нет! Одно слово, Твртко! Только одно слово! Он еще дышит! Что ты хотел сказать? Ф р а н ц и с к а н е ц (складывает руки в молитве и поднимает глаза к небу). Всевышнего спрашивай, чего он хотел… В л а д о е (к Трипе). Бежим из этого ада, побратим! (Исчезает.) Т р и п е (уходя за ним). Да поможет им бог! Ф р а н ц и с к а н е ц. Так судил господь! Х р в о е (словно загипнотизированный, отходит от Твртко — его привело в себя восклицание Францисканца). Какой бог? (Выхватывает меч и закалывает Францисканца.) Твой? Чей бог?.. (Мечется от одного трупа к другому.) Может быть, твой бог, Турок? Или твой, Исайя? Или наш бог, Момир? Какой бог? Чей бог?.. Дабиша? Старый мой Вукович! Чей бог?..
Все опускают головы.
Е л и ц а (причитает). Ой, да горе мое, горе мое!
Все отчетливее звон часов, мерный отсчет времени. Мрак опускается на Боснию… Остаются освещенными только часы — время.
З а н а в е с.
1967
Джордже Лебович АЛЛИЛУЙЯ{33} Драма в трех частях, двадцати четырех эпизодах
Перевод с сербскохорватского Н. ВАГАПОВОЙДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Пипл, Сипка, Зеро, Юстус, Зола, Мойше — бывшие лагерники. Майор — начальник госпиталя «Святой Рафаэль». Взводный. Студень, Ушастый — санитары-военнопленные. Феферона — старшая сестра госпиталя. Нанита, Пепи, Возчик, Священник, Человек с трубкой, Мальчик с саблей, Первый мальчик, Второй мальчик, Третий мальчик — люди из внешнего мира. Выздоравливающие пациенты госпиталя. Сержант. Солдаты.Действие происходит сразу же после войны, на территории побежденной страны.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Во дворе госпиталя пусто. Госпитальные часы бьют семь. Тишину разрывает резкий, металлический голос из репродуктора: «Доброе утро! Командование армии-освободительницы желает нашим пациентам, бывшим узникам концлагеря, приятного пребывания в госпитале «Святой Рафаэль» и скорейшего выздоровления!» Голос из репродуктора сменяется легким бравурным маршем.ЭПИЗОД ПЕРВЫЙ
Больничная палата. Комната с белыми стенами, в ней — семь железных кроватей и длинный стол со скамьей. На одной из кроватей, в углу, видна неподвижная фигура Й о й о, укрытая одеялом. Доносятся звуки марша из репродуктора. В палату входит П и п л. В руках у него поднос, на котором большая чашка, масло и хлеб. Это мальчик лет шестнадцати, с бледным, истощенным лицом, на котором выделяются большие тревожные глаза.П и п л (на ходу). Йойо! Хватит спать! Завтрак! (Ставит на стол поднос, берет с него чашку и подходит к кровати Йойо.) А ну-ка, Йойо, выпей молока. (Ставит чашку на край кровати, идет обратно к столу. Берет толстый ломоть хлеба и начинает ложкой намазывать на него масло.) Надо есть, если хочешь поправиться.
В палату неслышно входит З е р о. Это крепкий, коренастый мужчина с толстой шеей и загорелым лицом. Весь его облик дышит здоровьем. Однако держится он в полной противоположности со своим внешним видом: он весь какой-то подавленный, растерянный, он всегда смотрит вниз. Зеро в нерешительности останавливается посредине палаты, точно не зная, куда себя деть. Пипл не замечает присутствия Зеро. Он снова подходит к постели Йойо, теперь уже с куском хлеба.
П и п л. Йойо, ну как тебе не стыдно! Проснись наконец! Юстус будет сердиться. (Трясет за плечо неподвижное тело под одеялом.) Да просыпайся же… (Наконец понимает… и быстро отдергивает руку. Задел чашку, стоящую на кровати, она со звоном падает на пол.) З е р о (безразлично). Умер.
Пипл только теперь замечает Зеро.
П и п л (с ожесточением обрушивается на него). Сам ты умер! (Сердито отталкивает Зеро.) Уходи, Зеро! Ты слышишь? Убирайся!
Зеро с побитым видом идет к своей кровати и садится на нее, уставившись на Пипла. Пипл неуверенным движением поднимает чашку, не сводя глаз с кровати Йойо. В дверях появляется С и п к а. Это человек средних лет, худой, с проседью в волосах, лицо у него все в морщинах, взгляд задумчивый. Изо рта у него вечно торчит невзрачного вида серый мундштук.
С и п к а. Что случилось, Пипл? Куда ты так смотришь? П и п л (не оборачивается). Сипка… Поди сюда…
Сипка подходит к кровати Йойо.
Йойо умер.
Пауза.
С и п к а. Я думал, он спит. (Натягивает одеяло на голову Йойо.) П и п л. Почему ты его закрыл? С и п к а. Так всегда делают в больнице, если кто-нибудь умирает. П и п л. Но почему Йойо умер? Теперь ведь никто не умирает. С и п к а (кладет руку на плечо Пипла). Случайно, Пипл. Совершенно случайно.
В комнату входит Ю с т у с. Это высокий человек с продолговатым лицом, которое украшают остренькая бородка и очки, перевязанные веревочкой. Юстус держится с большим достоинством, движения его подчеркнуто решительные, шаги большие, стремительные.
Ю с т у с (громогласно). Почему до сих пор не прибрано в палате? Кто сегодня дежурный? Бьюсь об заклад, ты, Пипл! И когда только ты привыкнешь к точности и к порядку?
Никто из присутствующих не оборачивается.
Что все это значит, черт побери? Йойо до сих пор не позавтракал? Где он? С и п к а. Нигде. Ю с т у с. Под одеялом, бьюсь об заклад! В жмурки играете, да? Пипл, я ведь сто раз тебе говорил… (Быстрым движением срывает одеяло с Йойо и тут же умолкает, изумленно глядя перед собой. Медленно опускает одеяло. Все еще не веря.) Когда это случилось? П и п л. Сегодня. Ю с т у с (раздраженно). «Сегодня», «сегодня»! Но когда же? (Уже спокойно.) И вообще, как это могло случиться? Ведь он же выздоровел! Он, правда, потерял память, разучился говорить и ходить, но вообще он был вполне здоров.
Невдалеке кто-то начинает громко насвистывать.
Пипл! Скажи этому болвану… П и п л (и сам уже идет к дверям, кричит). Зола, перестань свистеть!
В палату входят З о л а и М о й ш е. Зола продолжает насвистывать марш, который передавали через репродуктор. Он похож на косолапый скелет, с лохматой рыжей шевелюрой и конопатым лицом. У него неуклюжие, беспорядочные движения, шумная речь. Мойше едва достает ему до груди. Голова у него втянута в плечи, движения замедленны, так что он напоминает большую черепаху. Кажется, мысли его так же блуждают, как и его взгляд, а с губ никогда не сходит чуть заметная печальная улыбка.
Ю с т у с (резко). А ну, замолчи! Слышишь! З о л а (перестает свистеть. Удивленно). А в чем дело? Ю с т у с (торжественно). В комнате покойник. З о л а. Вот тебе на! А кто его сюда притащил? П и п л. Йойо умер. З о л а. Разыгрываете, да? (Расхохотался, но, заметив хмурые, серьезные лица остальных, резко обрывает смех и остается с открытым ртом. Справившись с собой.) Не может быть. Вот уже месяц никто не умирал! М о й ш е (подходит к кровати. Растроганно). Бедный Йойо. З о л а (вздыхает). Бедняга. И завтрак не съел. Ю с т у с (торжественно выпячивает грудь, решительно). Зола! Надо сходить за санитаром.
Зола кивает головой и направляется к выходу. Заметив на столе ломоть хлеба, предназначавшийся Йойо, Зола останавливается и без размышлений берет хлеб. В это мгновение его взгляд встречается с глазами Зеро, который все это время неподвижно сидел на своей кровати. З о л а бросает хлеб обратно на стол и, презрительно смерив взглядом Зеро, торопливо выходит из палаты.
(Негодующе.) Этот, кажется, никогда не наестся досыта. Только о еде и думает! С и п к а (усмехнувшись). Думает… следовательно, существует. М о й ш е (все это время не отрывал глаз от кровати Йойо. Наконец заговорил отсутствующим голосом, словно обращаясь к невидимому собеседнику). Я всегда говорил, что он умрет. П и п л (удивленно смотрит на Мойше). Ты никогда этого не говорил, Мойше. М о й ш е. Я говорил про себя: Йойо умрет. Он должен был умереть. П и п л. Почему — должен был? М о й ш е. Так ему было суждено.
В дверях появляется З о л а, а вслед за ним входят санитары С т у д е н ь и У ш а с т ы й. Они в белых халатах, под которыми видна поношенная форма побежденной армии. На груди у обоих нашиты номера военнопленных. Студень, вялый, малоподвижный парень с квадратной головой и выпученными глазами, держит в руках носилки. Ушастый — стройный молодой человек с отчаянно торчащими ушами.
У ш а с т ы й (громко). Ну, где «пакет»? Готов?
Пипл, Юстус и Мойше расступаются и пропускают санитаров к кровати Йойо. Санитары кладут завернутое тело Йойо на носилки.
С т у д е н ь. А, это чокнутый? Ю с т у с (с гневом). Думай, что говоришь! Йойо был парализован! З о л а (подходит очень близко к Студню и смотрит ему в лицо). Понял, Студень? Парализованный, а не чокнутый!
Студень равнодушно пожимает плечами, будто говоря «мне все равно», и с помощью Ушастого берется за носилки. Они направляются к выходу.
Ю с т у с (неожиданно вскрикивает). Ушастый!
Санитары останавливаются.
(Подходит к ним.) Куда вы его несете? У ш а с т ы й. В морг. Ю с т у с. А потом? У ш а с т ы й (смотрит на него с удивлением). О чем ты спрашиваешь? Бум… в яму!
С а н и т а р ы уносят Й о й о.
Ю с т у с (стоит неподвижно, глядя на дверь, затем резко поворачивается, очень громко). Послушайте, мы не должны допустить, чтобы этого человека швырнули в яму, как гнилую картофелину! З о л а (меланхолически). А что мы можем сделать? Ю с т у с (гордо выпрямляется). Мы можем его похоронить! (Торжественно.) Так, как подобает нам, свободным людям.
Все в замешательстве смотрят на Юстуса.
З о л а (ошеломленно). Похоронить? П и п л (недоверчиво). На кладбище? З о л а. А как? Ю с т у с. Согласно обычаям, господствующим во внешнем мире. С и п к а. Гм… А кто из нас их помнит, эти обычаи? З о л а. Слушай, Юстус, но мы ведь ничего не знаем о Йойо! Ни кто он, ни кем он работал, ни откуда родом… П и п л. Мы не знаем даже, как его по-настоящему звали. Ю с т у с. Мы знаем, что он человек! (Довольный собой.) Что ты на это скажешь, Сипка? С и п к а (спокойно кивнув головой). Звучит красиво. Ю с т у с. Но разве не так? С и п к а. Должно быть, так. Ю с т у с (удовлетворенно). В таком случае, мы договорились. (Уверенно.) Ребята, не беспокойтесь. Я убежден, что это получится. (Показывает указательным пальцем на Мойше.) Ты знаешь, где морг? М о й ш е (вздрагивает). В подвале. Ю с т у с. Иди туда и следи, чтобы у нас не похитили Йойо. М о й ш е (с содроганием). Там темно… и холодно. З о л а (насмешливо). Чепуха! Бабьи разговоры. М о й ш е (очень серьезно). Я был в морге… в лагере. Ю с т у с (отеческим тоном). Но здесь же не лагерь, Мойше. Ну, иди. М о й ш е (с отчаянным видом озирается вокруг). А что… что мне делать, если кто-нибудь возьмет Йойо? Ю с т у с (в задумчивости почесывает за ухом). Гм… Ты умеешь свистеть? М о й ш е (пораженный). Свистеть? Я? П и п л (с готовностью). Я умею! (Засовывает в рот два пальца и свистит.) Ю с т у с. Прекрасно, Пипл! Иди вместе с Мойше. И смотри: если только кто-нибудь попытается тронуть Йойо, свистни так, чтобы весь госпиталь затрясся! З о л а. Быстрее! Сейчас начнется обход!
М о й ш е и П и п л торопливо выходят из комнаты.
А теперь что? Ю с т у с. Обратимся к начальнику госпиталя за разрешением похоронить Йойо.
Слышатся шаги. Зола выглядывает в щелку.
З о л а. Идут! Феферона и начальник.
Юстус, Зола и Сипка усаживаются на свои кровати. В палату входит М а й о р в сопровождении Ф е ф е р о н ы. Майор — человек лет пятидесяти, с седыми волосами, безразличным лицом и усталым взглядом, в белом халате, наброшенном поверх офицерской формы. Феферона, старшая сестра, — плоское, иссохшее существо с зубами, похожими на грабли.
М а й о р (торопливыми шагами подходит к кровати Юстуса, деловито). Желудок? Ю с т у с. Работает. М а й о р (кивает головой и переходит к Сипке). Кашляете? С и п к а. Умеренно. М а й о р. Вы наконец бросили курить? С и п к а (невозмутимо). Восемь лет назад, господин майор. М а й о р (спохватываясь). Ах да. (К Золе.) Как нога? З о л а. Нога — хорошо. Ботинки вот развалились. М а й о р. Обратитесь на склад. (Останавливается рядом с Зеро.) Почему вы не побреетесь? З о л а (издевательски). А у Зеро кожа слишком толстая. Ф е ф е р о н а (резко). Тихо! (Майору.) Двоих не хватает. З о л а (выпаливает). Дежурят на кухне!
Майор подходит к кровати Йойо, снимает с таблички температурный лист и широким движением крестит его.
Ю с т у с (наконец решившись, приближается к Майору, сразу). Мы решили похоронить Йойо! М а й о р (рассеянно). Что-что? Ю с т у с. Мы не допустим, чтобы Йойо бросили в ров за свалкой! М а й о р (пожав плечами). Но там зарыты все. Ю с т у с. А Йойо будет похоронен на кладбище! М а й о р (поднимает взгляд на Юстуса). На кладбище? Когда? Ю с т у с. Завтра. М а й о р (машет рукой). Нельзя. Труп должен быть немедленно захоронен! (В сопровождении Фефероны направляется к выходу.) Ю с т у с (преграждает им путь). Господин майор, мы не свиньи! М а й о р (вздыхает). За то время, что я заведую этим госпиталем, умерло несколько сот бывших лагерников. И всех мы похоронили без всяких церемоний. Что это с вами вдруг? Ю с т у с. Мы — свободные люди. М а й о р (разведя руками). Этого никто не отрицает. С и п к а. Верим, господин майор, но нам хотелось бы в этом убедиться. М а й о р (некоторое время колеблется, наконец машет рукой). Ну хорошо, пусть будет по-вашему. Но похороны должны состояться не позднее завтрашнего дня. По инструкции нельзя держать тело в морге более суток. Ф е ф е р о н а (грубо). Нечего разводить заразу в «Святом Рафаэле»! Ю с т у с. Ваши условия принимаются: похороны состоятся завтра, во второй половине дня.
Майор, кивнув головой, направляется к выходу.
М а й о р (у дверей снова оборачивается). Да, вот что: не ждите от нас никакой помощи. У нас нет денег на подобные мероприятия. Ю с т у с. Мы не нуждаемся ни в чьей помощи. Разве мы несовершеннолетние? М а й о р. Итак, мы договорились: похороны — завтра утром… Ю с т у с (горячась). Я сказал — во второй половине дня и не собираюсь от этого отступаться! М а й о р (примирительно). Хорошо, хорошо. Не будем спорить из-за мелочей.
М а й о р и Ф е ф е р о н а выходят.
Ю с т у с (оборачивается к остальным). Вы слышали? Для него это мелочи! Как будто мы не знаем, что похороны всегда назначают во второй половине дня!
ЭПИЗОД ВТОРОЙ
Во дворе госпиталя. Появляются Ф е ф е р о н а и У ш а с т ы й. Феферона шипит от злости.Ф е ф е р о н а. Какие еще похороны! Что за глупости! Не успели хорошенько отдышаться, а уже чего-то требуют! У ш а с т ы й. Майор говорит… Ф е ф е р о н а. Он им потакает! Если бы на его месте был наш майор, он бы с ними не так поговорил! У ш а с т ы й (сокрушенно). Эх, если бы… Если б у меня был вместо носа рог, я и был бы носорог… Ф е ф е р о н а (обрывает его). Как ты можешь так говорить? Позор! Я всю войну провела в этом госпитале и могу сказать, что наши солдаты были куда скромнее. Они не требовали, чтобы их хоронили! У ш а с т ы й (пожав плечами). Что же… я тоже не очень-то огорчен тем, что меня не похоронили в эту войну. Ф е ф е р о н а (с презрением). Ну и дурак! Сам себя укусил! Неужели ты не видишь, что они над нами издеваются? У ш а с т ы й (разведя руками). Не вижу. Ф е ф е р о н а. Да ты просто слеп! Они хотят нас унизить. Показать, что это они победили. Пусть радуются, что уцелели! (Решительно.) Ты и Студень — вы заберете труп и немедленно его закопаете. Ясно? У ш а с т ы й (с неохотой). Да, но майор… Ф е ф е р о н а (хитро прищурившись). Не беспокойся. Это соответствует инструкции. (Растягивает губы в злобной усмешке. Остервенело.) Я им покажу похороны! (Уходит энергичными шагами.)
Ушастый пожимает плечами, потом направляется вслед за ней.
ЭПИЗОД ТРЕТИЙ
Морг. Сводчатое подвальное помещение, в котором нет ничего, кроме нескольких пустых ящиков и стола, на котором лежит труп Йойо, прикрытый одеялом. В темноте виден колеблющийся огонек свечи. М о й ш е стоит, прислонясь к стене, и тихонько что-то напевает. На ящике сидит П и п л. Некоторое время он с любопытством наблюдает за Мойше.П и п л. Ты молишься? М о й ш е (вздрагивает, смущается). Я? Нет-нет… Это я так, напеваю.
Пауза.
(Отсутствующе.) В субботу собирались гости… Пили вино… Отец сидит во главе стола и поет… В кухне так светло и тепло… (Другим тоном.) Пипл, ты веришь в бога? П и п л. Нет, Мойше. Я знаю, что бога нет. Его уже давно нет. Но в лагере я видел, как некоторые молились. (С любопытством.) Мойше, а почему они всегда плакали? М о й ш е. Потому что бог нас оставил. П и п л. Вас — евреев? М о й ш е. И нас… и всех остальных. П и п л. Один старик в лагере сказал мне, что бога ликвидировали. Он сказал: «Бога больше нет. Они и бога убили». М о й ш е. Нет, Пипл, его никто не может убить. Только он может убивать других. И он убивал всех! (Указывает пальцем на тело Йойо.) Вот, посмотри, что он с ним сделал! (С горечью.) Он стал плохим и несправедливым. (Гневно и обиженно.) И я ему больше никогда не стану молиться. П и п л. А если будет другой, хороший бог? М о й ш е. Тсс!
Снаружи доносится глухой звук шагов. Мойше и Пипл замерли на месте. Они прислушиваются. В морг врываются С т у д е н ь и У ш а с т ы й. Мойше и Пипл преграждают им путь.
П и п л. В чем дело? У ш а с т ы й. Мы пришли забрать труп. П и п л. Уходите! Никому нельзя трогать Йойо. С т у д е н ь. Чего болтаешь? Выдайте нам покойника. П и п л. Йойо — наш покойник. У ш а с т ы й. Ребята, хватит валять дурака. Не мешайте. Нам велели зарыть труп. П и п л. Йойо будет похоронен. С т у д е н ь (Ушастому). Честное слово, они взбесились. У ш а с т ы й (грубо). А ну, отойди!
Ушастый с силой отталкивает Мойше. Тот растянулся на полу. Лежа он хватает Ушастого за ногу. Ушастый теряет равновесие…
М о й ш е. Свисти, Пипл! Свисти!
Пипл начинает свистеть изо всех сил. Студень бросается на помощь Ушастому, но Пипл, не переставая свистеть, повисает у него на шее. Все вокруг морга оживает: слышится топот многих ног, крики, свист…
Ю с т у с (снаружи). Сюда! За мной!
В морг вбегает г р у п п а выздоравливающих лагерников во главе с Ю с т у с о м. Белые халаты санитаров представляют в полутьме превосходную мишень. Один за другим выздоравливающие набрасываются на них. Сипка, прислонившись к стене, спокойно наблюдает «битву». Наконец санитарам удается выбраться из кучи тел. Они крепко побиты, исцарапанны, растерзанны… Ушастый и Студень отступают к выходу. Несколько больных бросаются за ними.
Ю с т у с. Стойте! Не трогайте их! Пусть удирают!
С а н и т а р ы исчезают.
(Переводя дыхание.) Спасибо, ребята! Вы хорошо держались. (Оглядывается вокруг.) Сипка и Зола! И Пипл! И ты, Мойше! Вы останетесь здесь. Нам нужно серьезно поговорить. Остальные пусть охраняют вход. Если они придут еще раз, можете применить силу!
Выздоравливающие уходят. В морге остаются Юстус, Сипка, Пипл, Зола, Мойше и Зеро.
Садитесь.
Все рассаживаются на ящиках, кроме Зеро, который в нерешительности остается стоять у двери. Юстус стоит в центре.
Поскольку мы отстояли разрешение, теперь самое главное — основать Комитет по организации похорон. З о л а. Правильно. Ю с т у с (приподнято). Господа, я открываю первое заседание Комитета по организации похорон при госпитале «Святой Рафаэль». Прежде всего надо избрать председателя. С и п к а. Тебя. Ты был адвокатом и лучше всех сумеешь защищать наши интересы. З о л а. Я согласен. П и п л. И я! М о й ш е (кивнув головой). Да. Ю с т у с. Господа, благодарю вас за доверие. Переходим сразу же к делу. Прежде всего надо распределить функции. Сипка! Ты будешь нашим советником-консультантом. С и п к а. О? Советником? Это потому, что я самый молчаливый? Ю с т у с. Сипка, немного серьезности. Зола, ты будешь кассиром и интендантом. З о л а (с восторгом). Отлично! Ю с т у с. Мойше, тебя я назначаю начальником боевого отряда. Ты и твои люди день и ночь будете сторожить Йойо. М о й ш е. Но… председатель… я не умею сражаться. Ю с т у с. Тем лучше! Надо все разрешать мирным путем. П и п л (разочарованно). А я? А я кем буду? Для меня ничего не осталось! Ю с т у с. Кто это сказал? Ты будешь моим личным секретарем. Будешь записывать все, что я тебе продиктую. П и п л (недовольно). Ну да, записывать… А чем? Ю с т у с (величественно). Ты забыл, что нам есть чем гордиться. (Роскошным жестом достает из кармана автоматическую ручку и передает ее Пиплу.) Береги ее! П и п л (в восхищении). Конечно, председатель. З е р о (наконец сдвинулся со своего места). Юстус… я бы тоже… смог пригодиться. Ю с т у с (размеренным движением снимает очки и вглядывается в Зеро). Кто это такой? З о л а. Мертвец. Ю с т у с. Мертвые пусть молчат.
Все отворачиваются от Зеро и перестают замечать его присутствие.
(Довольным тоном.) Ну, так. Самое важное мы уже сделали. З о л а. Отлично. А теперь что? Ю с т у с (в задумчивости поглаживает свою бородку). Теперь? Гм. Как ты думаешь, Сипка? С и п к а. Я думаю о том, как мы устроим похороны, если нам запрещено покидать территорию госпиталя. Ю с т у с. Совершенно верно! Это ты вовремя вспомнил! Ну и что ты предлагаешь? С и п к а. Достать пропуска на выход во внешний мир. Ю с т у с (преисполненный уверенности в себе). Прекрасно, я их достану! (Большими шагами направляется к выходу. У двери останавливается и оборачивается к Золе.) Зола, собери общее собрание больных. Надо им сообщить наши решения!
Перед Юстусом вырастает З е р о.
З е р о (услужливо). Я их соберу.
Юстус словно не замечает Зеро.
Ю с т у с. Ну, Зола, поторопись! З о л а. Да пусть Зеро этим займется. (С издевкой.) Уж он-то мастер собирать людей. Особенно если дать ему в руки дубинку… З е р о (протестуя). Я не был палачом! З о л а. Ты бил! З е р о (все больше распаляется). Я был капо. Это была моя обязанность! Как твоя, Зола, — чистить картошку. Или твоя, Юстус, — делать ручные гранаты у них на заводе. Ю с т у с (с презрением). Это не имеет значения. З е р о. Эти гранаты убивали на фронте! З о л а (гневно). Не его рукой, э-эй! З е р о. При его участии. Это одно и го же. З о л а (говорит прямо в лицо Зеро). Пока я чистил картошку, ты сдирал шкуры с людей! Может, и это одно и то же? З е р о. Эту картошку съедали они. Ю с т у с. Перестань! О чем мы спорим? Наш суд уже давно осудил тебя на смерть. З о л а (хватает Зеро за грудки). Ты убивал и будешь убит! З е р о (вырывается из рук Золы. Ожесточенно). Так убейте меня! Чего вы ждете? Почему вы меня наконец не убьете?! Ю с т у с (спокойно). Ты прекрасно знаешь, что мы бы охотно это сделали, но хоть бы кто-нибудь взялся тебя убрать! Черт побери! Все голосовали за твою смерть, но никто не соглашается взять на себя роль палача. Все увиливают от этой должности!
Зеро пытается что-то сказать, но Юстус жестом прерывает его.
Довольно. (Золе.) Зови собрание. Я иду за пропусками. (Удаляется большими шагами.) З о л а (идет вслед за ним, потом останавливается и оборачивается к Зеро). Послушайся моего совета: убей себя сам. Это будет самое умное. По крайней мере сам выберешь себе смерть. З е р о (бормочет). Вздор. С и п к а. Редкостная привилегия, Зеро. Обычно смерть выбирает нас. З е р о (с вызовом). Я выбрал. З о л а (с недоверием). Ну да? З е р о (глухо). Жизнь. С и п к а (качает головой). Слишком медленная смерть. И вряд ли у тебя хватит сил ее перенести.
ЭПИЗОД ЧЕТВЕРТЫЙ
Двор госпиталя, потом лужайка за территорией госпиталя. С и п к а, З о л а, и П и п л под предводительством Ю с т у с а приближаются к железным решетчатым воротам госпиталя. За ними с побитым видом, держа руки в карманах, плетется З е р о. У ворот стоит вооруженный солдат.Ю с т у с (широким жестом передает часовому свой пропуск; с гордостью). Вот пропуск!
Часовой с равнодушным видом открывает ворота. Юстус, выпятив грудь и высоко подняв голову, торжественно проходит через ворота. За ним, показывая часовому свои пропуска, выходят остальные. Зеро, дойдя до ворот, останавливается. Часовой вопросительно смотрит на него. Зеро потерянно опускает взгляд. Часовой, пожав плечами, закрывает ворота. Зеро останавливается у ворот, прижавшись лбом к решетке… Некоторое время он уныло наблюдает, как Юстус и другие удаляются по дороге, ведущей во внешний мир, затем быстро поворачивается и торопливыми шагами направляется назад, к госпиталю. По ту сторону решетки, на лужайке, группа во главе с Юстусом останавливается.
(Удовлетворенно.) Ну, так. Мы вышли. А теперь пусть каждый возьмется за свое дело! З о л а. Какое дело? Ю с т у с. Пипл, записывай!
Пипл достает из кармана авторучку и блокнот.
Во-первых, катафалк с серебряными ангелочками на крыше. С и п к а. Его мы разыщем в городе. (Обнимает за плечи Пипла.) Мы пойдем вдвоем. Ю с т у с. Дальше: поп. (Уперев указательный палец в Золу.) Ты раздобудешь попа! З о л а (недовольно). За каким еще чертом нам поп? Ю с т у с. Не задавай идиотских вопросов. Неужели ты не знаешь, что на похоронах обязательно должен присутствовать по крайней мере один поп! П и п л (записывает). Третье… Ю с т у с. Третье. Некролог в красивой черной рамке. З о л а (поднимает два пальца). Я! Я его напишу. Ю с т у с (величественно). А я, господа, я напишу потрясающуюнадгробную речь. На четырех страницах! З о л а (вдруг резко оборачивается. Ошеломленно). Гром и молния!
С другой стороны лужайки появляется З е р о. Все взгляды обращаются к нему. Зеро смущенно усмехается и делает неопределенное движение рукой, словно желая сказать: «Ну вот, я пришел».
И как он только вышел? Ю с т у с (отмахнувшись). Какое нам дело. (Поднимает руку высоко над головой.) Вперед! (Шествует впереди.)
За ним идет Зола, Сипка и Пипл и, наконец, Зеро.
ЭПИЗОД ПЯТЫЙ
Кухня в доме, где живет Нанита. Тесное, неприглядное, заставленное помещение. Стол, заваленный овощами и остатками обеда, грязная посуда на колченогой закопченной плите, на полу — грубый коврик перед невзрачным кухонным шкафчиком. Ч е л о в е к с т р у б к о й, уже немолодой, полный, с ленивыми, размеренными движениями, разговаривает с С и п к о й и П и п л о м, попыхивая своей длинной кривой трубкой. З е р о, не вынимая рук из карманов, стоит у дверей, прислонившись к стене. Неподвижный и бессловесный, он стоит повесив голову и глядя в пол, всем своим видом словно подтверждая, насколько излишне его присутствие здесь. Тем не менее он внимательно прислушивается к разговору.Ч е л о в е к с т р у б к о й. Катафалк? Не-е-ет… В нашей деревне не найдете. С и п к а. Гм… странно. А нам сказали… Ч е л о в е к с т р у б к о й (покачивая головой). Да, да, верно, у меня он был. Когда-то, но теперь… (Разведя руками.) Зачем мне теперь катафалк? Лошадей ведь надо кормить… А работы нет — не то что раньше… С и п к а (усмехнувшись). …в те урожайные годы. Ч е л о в е к с т р у б к о й (прищуривает один глаз). Вы думаете — во время войны? Бог свидетель, это не так! Покойников было — как никогда, а работы у меня становилось все меньше. Сколько было мертвых… что и говорить! И в госпиталях, и в тюрьмах, да еще… ну… как же это называется? П и п л. В лагерях. Ч е л о в е к с т р у б к о й (кивая головой). Да, да, вот там. (Грустно вздыхает.) Боже мой, да в последнее время трупы валялись прямо на улицах. (Беспомощно разведя руками.) Но меня не приглашали… Верите ли, меня не позвали ни разу. С и п к а (с мягкой иронией). Действительно, меня это удивляет. Ч е л о в е к с т р у б к о й (безнадежно махнув рукой). Ах, мир переменился. Меня уже больше ничто не удивляет. (С горестным вздохом.) Да, в мои времена воевали не так. По крайней мере к покойникам относились с уважением.
В дверях появляется Н а н и т а. Она одета очень просто. Ей, вероятно, нет еще и двадцати пяти, но усталое лицо и растрепанные, непричесанные волосы делают ее старше. Но все же следы прежней красоты еще достаточно ярки, чтобы сделать ее привлекательной. Нанита идет к плите. Все это время она не спускает глаз с Сипки. Взгляды их встречаются. Нанита улыбается. Сипка тоже улыбается в ответ.
Недаром я всегда говорил: люди, это добром не кончится, кто не уважает мертвых, творит зло, и зло ему на роду написано… (Вынимает трубку изо рта и кричит.) Нани! Подай табак!
Нанита протягивает кисет с табаком Человеку с трубкой, по-прежнему не сводя глаз с Сипки. Человек с трубкой рассеянно вытряхивает пепел и начинает набивать трубку.
П и п л (нетерпеливо тянет Сипку за рукав). Я хочу посмотреть город. С и п к а. Иди. П и п л. А ты? С и п к а. Я останусь.
П и п л смотрит на Наниту, потом переводит взгляд на Сипку и выходит, не простившись. Проходит мимо Зеро, даже не взглянув на него.
З е р о (сдвинулся с места и пробормотал). И я пойду… (Слова эти ни к кому не обращены. Он вяло поворачивается и следует за Пиплом.) Ч е л о в е к с т р у б к о й (закуривает). Да, да… Не раз я предостерегал: люди, будь он хоть сто раз враг, это покойник, и надо ему воздать должное! (Пожав плечами.) Что я мог сделать? Меня не слушали. (С горечью.) И вот к чему мы пришли! (Замечает, что Нанита все еще стоит рядом. Сердито прикрикивает на нее.) Ты что тут толчешься без дела?! А ну-ка…
Нанита неохотно направляется к плите. Сипка провожает ее взглядом.
С и п к а (понизив голос). Дочка? Ч е л о в е к с т р у б к о й (уничижительно). Прислуга. (Пустив облачко дыма.) Сгодится и для постели… (Потягивается и лениво поднимается бормоча.) О-ох… тяжелые времена. (Оборачивается к Наните.) Я пошел в сад. (Указывая трубкой на Сипку.) Подай ему… (Глубоко задумывается в поисках достойного титула для Сипки. Затягивается, чтобы выиграть время.) Подай гостю чего-нибудь выпить. (Идет к двери. Прежде чем выйти, снова обращается к Сипке.) Катафалка вы не найдете, это точно. (Пожав плечами.) Да и зачем он вам? Боже мой, как это вам сейчас пришло в голову затевать похороны? (Выходит.)
Сипка не трогается с места. Он невозмутимо наблюдает за Нанитой. Она хлопочет у стола молча, не поднимая глаз. Пауза.
Н а н и т а (небрежно). И долго ты так будешь молчать? С и п к а (спокойно кивнув головой). Это со мной бывает. Н а н и т а (подходит к шкафчику и достает из него глиняный кувшин). Ты любишь сидр? С и п к а (пожав плечами). Я не помню. Н а н и т а (наливает стакан и протягивает его Сипке, не глядя на него). Из лагеря? С и п к а (просто). У тебя красивые глаза.
Нанита постепенно поднимает взгляд. Сипка усмехается.
Н а н и т а. Сколько ты там был? С и п к а. Вытяни руки.
Нанита вытирает передником руки и протягивает их Сипке. Он осторожно берет ее руки и на одной руке загибает два пальца.
Вот сколько. Н а н и т а (смотрит на оставшиеся восемь пальцев). Месяцев? С и п к а. Лет.
Пауза. Нанита наконец вытягивает свои пальцы из рук Сипки. Она подходит к столу и начинает чистить картошку.
Н а н и т а. Меня здесь зовут Нани. Но на самом деле я — Нанита.
Улыбка сходит с лица Сипки.
Ты что, никогда не слышал этого имени? С и п к а. Одно время я был в лагере, который назывался «Нанита».
У Наниты опускаются руки.
Н а н и т а (безнадежно). Теперь я тебе противна.
На лице Сипки снова появляется улыбка.
С и п к а. Единственное красивое слово, которое я там слышал, было «Нанита».
Нанита продолжает молча чистить картошку. Кажется, что она поглощена своим занятием.
Н а н и т а (как бы мимоходом). Мой муж был офицером. С и п к а. Было много офицеров. Н а н и т а. Может быть, он был комендантом лагеря. (После небольшой паузы.) Может быть, как раз твоего. С и п к а. Было много лагерей. Н а н и т а (бесцветным голосом). Он убит. С и п к а. Я знаю. Н а н и т а. Откуда ты знаешь? С и п к а (окидывает взглядом помещение, с ударением). Вижу. Н а н и т а. Я тут прислуживаю за стол и квартиру. С и п к а. Разве хозяин тебе не платит? Н а н и т а (пожав плечами). Продукты сейчас очень дорогие! Главное, у меня есть кров над головой. Пока. А потом… С и п к а. Когда — потом? Н а н и т а (точно не слыша вопроса Сипки, подходит к плите и высыпает картошку в кастрюлю). Есть хочешь? С и п к а (усмехнувшись). Это у меня уже вошло в привычку. Н а н и т а. Оставайся обедать. С и п к а (бросает взгляд на дверь). Он рассердится. Н а н и т а. Иди в мою комнату, он тебя не увидит. (Указывает на дверь в глубине кухни.)
Сипка встает с табуретки и подходит к Наните.
А он не будет ревновать? Н а н и т а (меланхолически). Кто? Старик? С и п к а. Все-таки — мужчина. Н а н и т а. Очень редко. (Мягко подталкивает Сипку к двери.) Иди, иди. А я приду, как только кончу дела. С и п к а (колеблясь). Собственно, я ведь шел искать катафалк… Н а н и т а (впивается взглядом в глаза Сипки). Успеешь. Время еще есть. С и п к а (кивнув головой). Время у меня есть. (Подчеркнуто.) И ничего больше. (Закрывает за собой дверь.)
ЭПИЗОД ШЕСТОЙ
Лужайка. Появляется П и п л, уставший от ходьбы. Он присаживается на землю. С большим интересом разглядывает группу мальчишек, которые строем проходят невдалеке от него. Во главе отряда идет маленький толстый М а л ь ч и к с д е р е в я н н о й с а б л е й в руке. Он командует т р е м я р е б я т и ш к а м и, держащими на плечах грубо вытесанные деревянные винтовки. Мальчишки ведут с собой м а л ы ш а, руки которого связаны за спиной. С совершенно серьезным видом дети подходят к стене. «Пленный» встает к стенке, а «солдаты» выстраиваются напротив него. Мальчик с саблей завязывает «пленному» глаза платком, затем останавливается неподалеку по стойке «смирно». Вся игра, прекрасно отрепетированная, развертывается в полнейшей тишине. «Солдаты» снимают с плеч «винтовки» и прицеливаются в «пленного». Пипл весь подался вперед, не отрывая взгляда от детей. У него остановилось дыхание. Взмах деревянной сабли… «Винтовки» стреляют. «Солдаты» изображают «выстрелы» губами: «бум… бум… бум… тра-та-та-та». «Пленный» падает. Спустя несколько секунд «убитый» вскакивает на ноги. Пипл вздыхает с облегчением. Дети подходят к Пиплу. Они разглядывают его серьезно, с любопытством. Пипл добродушно усмехается.М а л ь ч и к с с а б л е й. Ты откуда? П и п л. Из «Святого Рафаэля». М а л ь ч и к с с а б л е й (подозрительно). Сбежал? П и п л. У меня есть пропуск. М а л ь ч и к с с а б л е й (резко). Встать!
Пипл встает, все еще дружески улыбаясь.
Что тебе здесь нужно? П и п л. Катафалк. М а л ь ч и к с с а б л е й (угрожающе). За дураков нас считаешь? П и п л (с гордостью). Я — из Комитета по организации похорон.
Мальчики со всех сторон окружают Пипла.
П е р в ы й м а л ь ч и к. Ты трепло! В т о р о й м а л ь ч и к. Шпион! Т р е т и й м а л ь ч и к. Дезертир! М а л ь ч и к с с а б л е й (тоном приказа). Тихо!
Дети умолкают. Они продолжают недружелюбно рассматривать Пипла.
Это наша крепость! П и п л (улыбнувшись). Ладно. М а л ь ч и к с с а б л е й. Ты что смеешься? (Угрожающе.) Драться будешь? П и п л (примирительно). Нет. Не буду. М а л ь ч и к с с а б л е й (отпрыгивает в сторону и делает выпад в сторону Пипла). Держите его!
Дети набрасываются на Пипла. Пипл с неохотой начинает отбиваться, не принимая нападение всерьез, но сыплющиеся на него удары делают свое дело: он сжимает кулаки и пытается сбросить с себя нападающих. Тем временем дети дружно наваливаются на него, и Пипл вскоре оказывается в куче разъяренных мальчишек. Вдруг откуда-то появляется З е р о. Всей своей силищей он обрушивается на детей и бьет кого попало.
З е р о (яростно). Проклятый сброд!
Мальчишки бросаются бежать. Пипл остается лежать на земле. Мальчик с саблей, перепуганный, тоже пустился бежать, но споткнулся и растянулся на траве, выронив деревянную саблю.
(Как бешеный, накидывается на Мальчика с саблей, осыпая его ударами. С пеной у рта.) Щенок паршивый! Свинья!
П и п л (стремительно поднимается с земли, прыгает на спину Зеро и бьет его кулаком по голове). Отпусти его! Негодяй! Пусти его! Пусти его!
Растерявшийся Зеро пытается сбросить с себя Пипла. Тот впивается зубами ему в плечо. Зеро болезненно вскрикивает. Мальчику с саблей удается вырваться из рук Зеро. Он быстро вскакивает на ноги и убегает. Пипл наконец отпускает Зеро. Оба они запыхались. Лицо Пипла искажено гримасой безудержной ненависти.
(С презрением.) Палач!
Зеро стоит опустив руки и повесив голову.
З е р о (оправдываясь). Они ведь тебя били… Мне пришлось тебя защищать. П и п л. Ты умеешь только бить! З е р о. Я же не хотел… я правда не хотел… П и п л. Мы не в лагере! Ты слышал?! И ты больше не капо!
У Зеро еще больше опускаются руки. Пипл смерил его презрительным взглядом.
Убирайся!
З е р о, с побитым видом, опустив голову и волоча ноги, уходит с поляны. Пипл начинает отряхивать с себя пыль. Замечает деревянную саблю и нагибается, чтобы ее поднять. Выпрямившись, Пипл встречается глазами с П е п и. Это подросток: худенькое, слабое тело, коротко подстриженные волосы, живые глаза на бледном лице с впалыми щеками. Некоторое время мальчики молча изучают друг друга.
П е п и. Ты хорошо держался.
Пипл отвечает только кивком головы.
Я — Пепи. А ты? П и п л. Пипл. П е п и (удивленно). Что это за имя? П и п л. Да это не имя. Прозвище. (С улыбкой.) Значит — малыш. П е п и. А настоящее имя?
Пипл словно не расслышал вопроса Пепи.
П и п л. Ты что, тоже из этой компании? П е п и (хмуро). У меня нет никакой компании. (Участливо.) Здорово они тебя? П и п л (небрежно махнув рукой). А, чепуха… (Протягивает Пепи деревянную саблю.) Хочешь взять себе? П е п и (с презрением). Зачем она мне? (С гордостью.) У меня есть настоящая. Хочешь посмотреть? П и п л. Я хочу пить. П е п и. Я живу рядом. Пойдем ко мне…
П е п и идет вперед. П и п л некоторое время размышляет, потом отшвыривает деревянную саблю и бежит вслед за Пепи.
ЭПИЗОД СЕДЬМОЙ
Комната в доме Пепи. Комната обставлена очень скромно: стол, стулья, старинный шкаф, полка с книгами. На стене висят фотографии мужчины и женщины в траурных рамках. П е п и входит в комнату. За ним, смущаясь и переминаясь с ноги на ногу, входит П и п л.П е п и. Давай, давай… входи.
Пипл останавливается на середине комнаты. Осматривается как зачарованный.
П и п л (с удивлением). Как здесь красиво. П е п и. Мебель старая. Это все бабушкино. Наша была гораздо красивее. (Подходит к шкафу и достает из него стальную саблю без ножен. С гордостью.) Ну что, нравится? П и п л (берет саблю и взвешивает ее на вытянутых руках). Тяжелая. П е п и (кладет саблю на стол. Понизив голос). У меня есть еще в погребе кое-что… Пострашнее. П и п л. Что? П е п и (прикладывает палец к губам). Тсс… Бабушка услышит. (Берет с полки кувшин, наливает воду в стакан и протягивает его Пиплу. Смотрит, как пьет Пипл.) Ты любишь молоко? П и п л. Да, а ты? П е п и. У нас его давно нет.
Неловкая пауза.
Я слышал, вам дают в госпитале шоколад. П и п л (смущенно). Иногда дают. (Порывисто.) Принести тебе? П е п и (неубедительно). Вот еще. Я не люблю шоколад. (Поворачивается спиной к Пиплу.) Если уж очень хочешь, принеси моей бабушке. (Садится за стол.) Скоро вас отпустят домой? П и п л (пожав плечами). Говорят, что скоро. П е п и. У тебя есть родители?
Пипл отрицательно качает головой.
А родные? П и п л. Я думаю, нет. П е п и. Так куда же ты поедешь? П и п л. Да… домой… П е п и (указывает пальцем на фотографию мужчины). Это мой отец. П и п л (смотрит на фотографию). Он умер? П е п и. Пал на поле боя. (С гордостью.) У него было три ордена. А у твоего? П и п л (смешавшись). Я не знаю. П е п и. Мой погиб в танке. А твой? П и п л. Его расстреляли. П е п и. Он не хотел воевать? П и п л. За то, что воевал. П е п и. Против нас?
Пипл кивает головой.
(С горечью.) Все воевали против нас. (Встает и подходит к портрету женщины.) Мать. Она была медсестрой. Пропала без вести. А твоя? П и п л (кивнув). И моя пропала. П е п и. На каком фронте? П и п л. В лагере.
Пауза.
П е п и. Учитель нам сказал, что в лагерях сидят только преступники и предатели. П и п л (сухо). Он врал. П е п и (кивнув). Он врал. Я никогда больше не буду верить учителям. (Подходит к Пиплу.) Когда я вырасту, я стану конструктором. Я изобрету такой танк, чтобы он был быстроходнее самолета и чтобы его не пробила ни одна пуля в мире. (Подходит к книжной полке.) Смотри, это все мое. Хочешь, дам почитать? П и п л. Нет. Я занят. Мы организуем похороны. П е п и (надувшись). Ты любишь похороны? П и п л (смущенно). Не знаю. Я еще никогда на них не был… П е п и (хмуро). И не ходи. Ничего хорошего. П и п л. Правда ли, что на кладбище всегда есть опавшие листья? П е п и. Почему ты спрашиваешь? П и п л (пожав плечами). Так. Мне хочется пройтись по опавшим листьям. П е п и. На кладбище? (Недоверчиво.) Разве ты не боишься покойников? П и п л (с удивлением). А чего их бояться? П е п и (понизив голос). Моя бабушка говорит, что покойники ночью выходят из могил и мстят тем, кто их убил. П и п л (беззаботно). Ну и что? Ты ведь никого не убивал? П е п и (с трепетом). Покойники этого не знают. Они, наверное, думают, что все убивали. (Приглушенно.) Надо бы их похоронить подальше отсюда. П и п л. А где? П е п и. Где-нибудь в другой, неизвестной стране. Как можно дальше… Так далеко, чтобы они уже никогда не смогли вернуться.
ЭПИЗОД ВОСЬМОЙ
Палата госпиталя. Длинный стол, накрытый на шесть персон. Посредине стола — суповая миска. Во главе стола сидит Ю с т у с. Он что-то пишет, весь поглощенный работой. Напротив него сидит З е р о. Он ложкой помешивает суп в своей тарелке, не переставая исподлобья посматривать на Юстуса. В комнату входит З о л а. Ни с кем не поздоровавшись, он торопливо подходит к столу, наливает суп в свою тарелку и с жадностью набрасывается на еду. Юстус, нервно вертя в пальцах ложку, укоризненно поглядывает на него.З о л а (почувствовал взгляд Юстуса, поднял голову и бросил будто мимоходом). Поп не придет. (Продолжает есть.) Ю с т у с (не веря своим ушам). Как ты сказал? З о л а. С попом ничего не выйдет. Ю с т у с. Как? Он отказался? З о л а. Да, правда, очень вежливо. Говорит, что занят. Ему надо переливать вино. Ю с т у с (ударяет кулаком по столу). Черт возьми! Бьюсь об заклад, ты не объяснил ему, что речь идет о самых настоящих похоронах! З о л а (перестает жевать). Да объяснил. Но поп сказал, что ему обязательно надо перелить вино, а не то оно будет отдавать бочкой. А это, как он говорит, очень неприятно.
В палату входит П и п л. Пробормотав что-то в знак приветствия, он садится за стол.
Ю с т у с (сердито смотрит на него). Где ты пропадал? П и п л (наливая себе суп). Я ходил с Сипкой. Ю с т у с. А где он? П и п л. Остался там… (Откусывая кусок хлеба.) С какой-то женщиной.
Ложка в пальцах Юстуса перестает вертеться. Зола резко поднимает голову, и его усердно жевавшие челюсти вдруг застывают. Только Зеро не поднимает глаз. Пипл в это время поднес ко рту очередную ложку и вдруг заметил ошеломленные взгляды Юстуса и Золы. Он смущенно поднимает взгляд. Он не совсем понимает, почему его слова вызвали такую реакцию, но заключает, что умнее будет перевести разговор на другую тему.
П и п л. Катафалка нет. Ю с т у с (с негодованием). Не может быть! В каждом цивилизованном населенном пункте должен быть катафалк! П и п л (пожав плечами). Здесь нет. Ю с т у с (сердито отталкивает тарелку). Ну и люди здесь живут! (Ударив кулаком по столу.) Мы должны изобрести катафалк! Без него не получится похорон! З о л а. Я видел, в сарайчике… Тачка на двух колесах. Ю с т у с. Тачка? Еще чего! Не будем же мы волочить труп, как живодеры! З е р о (не поднимая взгляда от тарелки). А крестьянские дроги?
Все делают вид, что не слышат. Юстус нервно постукивает ложкой по столу.
П и п л (бьет себя рукой по лбу). Знаю! Крестьянские дроги! Ю с т у с. Браво, Пипл! Ты прекрасно додумался! Совершенно верно: дроги! Никто нас ни в чем не упрекнет, если за неимением катафалка мы используем дроги. З о л а. Юстус, в городе ничего не дают бесплатно. Что, если возчик потребует плату за транспортировку Йойо? Ю с т у с (небрежно). Пусть потребует. (Совершенно официально.) Кассир! З о л а. Да? Ю с т у с. Что там у нас в кассе? З о л а. Ничего. Ю с т у с. Как? Разве мы уже все истратили? З о л а. Что с тобой? У нас ведь ничего не было! Ю с т у с. Прекрасно, не было — так будет. (Отважно.) Пипл, ручку!
Пипл смотрит оторопело на него.
Что ты рот открыл? Давай!
У Пипла начинают дрожать губы.
(Смущенно.) Мне тоже жаль… Но ты же сам видишь, у нас нет другого выхода. Надо же чем-то заплатить.
Пипл протягивает Юстусу ручку, глядя куда-то в сторону.
З о л а (нерешительно). Я мог бы кое-что добавить… Ю с т у с (удивленно). Ты? З о л а (лезет в карман, а затем победоносно поднимает зажатый в руке перочинный нож). Вот что! Ю с т у с (подозрительно). А откуда у тебя перочинный нож? З о л а (смутившись). Феферона… ну, эта старая змея, то есть старшая сестра… оставила… Ю с т у с. А ты его украл? З о л а (ударяет кулаком по столу. Протестующе). А до каких пор мы будем есть без ножа?! Ю с т у с. Слушай, Зола, мы теперь свободные люди и должны считаться с законами, которые действуют во внешнем мире. Ты сегодня же вернешь перочинный нож Фефероне!
Зола пытается возразить.
(Взглядом прерывает его.) Ни слова больше! (Встает из-за стола. Золе.) После обеда ты пойдешь на склад и попросишь сержанта подарить нам гроб или что-нибудь в этом роде. Понятно?! А обед Мойше отнеси ему в морг. (Подчеркнуто.) Весь обед. (Ударяет Пипла по плечу.) А мы с тобой отправимся на розыски дрог. (Самоуверенно.) Будьте покойны, ребята: у нас будет превосходный катафалк.
З а н а в е с.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЭПИЗОД ДЕВЯТЫЙ
Комната в доме Возчика. Маленькая полутемная комната с низким потолком, старая колченогая мебель. В комнате за столом сидят В о з ч и к, Ю с т у с и П и п л. Прислонившись спиной к стене и держа руки в карманах, стоит З е р о. Возчику за шестьдесят. У него худое лицо, заросшее бородой, седая, неряшливая щетина надо лбом.В о з ч и к. Нет. Телегу вы не найдете. Все уехали в соседнюю деревню. Перевозят там какое-то сено для армии. Ю с т у с. Мы знаем… Но мы видели лошадь и дроги у тебя в конюшне. В о з ч и к (кивает головой). Моника — моя кобыла. Ю с т у с. Значит, ты не перевозишь сено? В о з ч и к. Нет. Освобожден по болезни. П и п л. А что с тобой, дядя? В о з ч и к. Со мной ничего, детка. У кобылы вот что-то одышка. А если бы я заболел — уж меня не пожалели бы. С этими солдатами шутки плохи. Трясут они нас — дай боже. Ю с т у с. Что поделаешь, старик, так всегда бывает, когда проиграешь войну. В о з ч и к. Мы с Моникой ее не проигрывали, потому что мы в ней не участвовали. (Внимательно вглядывается в своих посетителей.) Вы из «Святого Рафаэля», да?
Юстус утвердительно кивает.
(С удивлением.) А зачем вам дроги? Ю с т у с. Умер один из наших. Завтра мы его хороним и… В о з ч и к. …и вы хотите, чтобы мы с Моникой отвезли его на кладбище? Оставь свою затею, чужестранец. Моника ужасно боится покойников. Я помню, прошлой зимой мы тут возили расстрелянных. Ее чуть удар не хватил. Три дня в рот ничего не брала. Ю с т у с. Не волнуйся, мы ей не покажем покойника. (Доверительно.) Видишь ли, нам очень хочется похоронить своего друга так, как подобает нам, свободным людям. Понимаешь? В о з ч и к (недовольно пожимает плечами). Эх… вдруг всем приспичило хоронить мертвых. А для Моники места под землей не найдется, это уж я точно знаю. П и п л. Но ведь Моника — кобыла. В о з ч и к (обиженно). Ну так что ж, что кобыла, детка? Эта кобыла за всю свою жизнь ни разу никого не укусила, не лягнула, а все-таки ее уже несколько раз хотели съесть. Просто чудо, что она пережила войну. Ю с т у с. Погоди, старик. (Значительно.) Я не сказал самого главного: мы тебе хорошо заплатим. В о з ч и к (недоверчиво). Заплатите? Вы? Гм… чем? Ю с т у с (с триумфом достает авторучку и подносит ее к носу Возчика победоносно). Вот чем! В о з ч и к (остолбенело). Вот этим? (Ворчливо.) Брось шутки шутить, чужестранец! Зачем она мне? Ю с т у с (сердито). Как — зачем? Это же стоит бешеных денег! В о з ч и к (пожав плечами). Где-нибудь — может быть. Здесь — нет. (Встает.)
Юстус и Пипл все еще стоят, застыв от изумления.
Да говорю же я вам: бросьте вы это дело. Кому сейчас нужны похороны? Какой от них толк? (Дружески.) Выпьем-ка лучше по стаканчику вина, а? Ю с т у с (встает). Спасибо, нам надо идти. В о з ч и к (пожимает плечами). Воля ваша. Ю с т у с. Пошли, Пипл. (Возчику.) Всего лучшего. В о з ч и к. Да уж куда лучше, чужестранец.
Ю с т у с и П и п л выходят. Зеро по-прежнему стоит неподвижно.
ЭПИЗОД ДЕСЯТЫЙ
Проселочная дорога. Появляются П и п л и Ю с т у с. Юстус пребывает в глубокой задумчивости, а Пипл рассержен.П и п л. Дед совсем выжил из ума. Разве он может знать, сколько стоит авторучка, правда? Ю с т у с (отсутствующе). Нет… Он не может знать. П и п л. Главное, что мы это знаем. (После непродолжительной паузы.) А ты мне ее отдашь? Ю с т у с (протягивает Пиплу авторучку). Можешь держать ее у себя сколько хочешь. П и п л (осторожно прячет авторучку в карман). Не беспокойся, я сумею ее сберечь.
Пауза. Юстус глубоко задумался.
(С любопытством.) А что случилось? О чем ты думаешь? Ю с т у с (он совсем пал духом). Нелегко нам придется, Пипл. Совсем нелегко. Ничего у нас не получается. И Сипка куда-то делся… П и п л. Да он в городе. Ты тоже туда пойдешь? Ю с т у с (покачав головой). Нет. П и п л (удивленно). Но ты же еще не видел города. Ю с т у с. А что мне там видеть? Да и куда я пойду в таком виде? Я похож на бродягу. П и п л. Что? Да они одеты ничуть не лучше. Ю с т у с. Да пусть себе. Я лучше пройдусь по лесу. Пойдешь со мной? Бьюсь об заклад, тебе там гораздо больше понравится, чем в городе. П и п л (отнекивается). Я бы пошел, но, знаешь, я кое-кому обещал прийти сегодня… в общем, одному мальчику. Ю с т у с (серьезно). Смотри, с кем дружишь, Пипл. П и п л. Он неплохой, Юстус. Он только еще очень неопытный. (Со знанием дела.) Молод еще. Ю с т у с (кивнув головой). Хорошо. Возвращайся к ужину. (Поднимает взгляд.) Парит. Наверное, будет гроза. (Идет усталыми шагами.) П и п л. Разыскать Сипку? Ю с т у с (оборачивается). Зачем? П и п л. Я скажу ему, чтобы он возвращался. Ю с т у с. Нет, Пипл, не надо. Он обязательно вернется.
П и п л дожидается, пока уйдет Ю с т у с, а потом сам уходит торопливыми шагами.
ЭПИЗОД ОДИННАДЦАТЫЙ
Комната в доме Пепи. П е п и сидит за столом. Он читает. В комнату входит П и п л. Он молча останавливается у двери. Пепи поднимает голову.П е п и. Почему ты пришел так поздно? П и п л. Мы искали дроги для катафалка. А их нигде нет. (Устало опускается на стул.) П е п и. Что же вы теперь будете делать? П и п л (подавленно). Не знаю. П е п и. Не устраивайте похорон. П и п л (покачав головой). Мы должны их устроить. (После краткой паузы.) А ты придешь? П е п и. Я не был знаком с вашим другом. П и п л. Йойо никто не знает.
Пепи начинает рассеянно листать книгу.
П е п и (не поднимая глаз, с виду небрежно). У тебя много было друзей в лагере? П и п л (кивнув). Да, было несколько хороших друзей. П е п и. А где они? П и п л. Их нет… П е п и (поднимает голову). Они тебя оставили? Какие же это друзья?
Лицо Пипла мрачнеет. Он сжимает губы. Пауза. Пепи только теперь понимает подлинный смысл слов Пипла. Он становится серьезным.
Я не люблю, когда кто-нибудь умирает. А ты? П и п л. Юстус говорит, что теперь уже никто не будет умирать. П е п и. Будут умирать на войне. П и п л. Война уже совсем кончилась. П е п и (отрицательно качает головой). Не совсем. Мой учитель сказал, что скоро опять будет война. П и п л. Твой учитель все врет. Он тебе и про лагеря наврал. П е п и. Да. Но в войнах он знает толк.
Пауза. Пипл в нерешительности. Наконец он достает из кармана плитку шоколада. Неловко протягивает ее Пепи.
П и п л. Я принес шоколад.
Пепи не двигается с места.
Для твоей бабушки.
Пепи не глядя берет шоколад. Кладет его на стол и быстро прикрывает книгой.
И еще это. (Кладет на стол пачку сигарет.) П е п и. Моя бабушка не курит.
Пипл достает сигарету и закуривает. Пепи с удивлением наблюдает за ним.
Тебе разрешают курить? П и п л. В палате не разрешают. (Отмахнувшись.) Но мы все равно и там курим. (Подтолкнув сигареты к Пепи.) Бери. П е п и (неожиданно). Давай дружить вдвоем. Хочешь? П и п л (кивнув). Хочу. П е п и. Будем встречаться каждый день. Идет? П и п л. Когда пройдут похороны, у меня отберут разрешение на выход в город. П е п и. А ты не возвращайся в госпиталь. Оставайся здесь. (Значительно.) Навсегда. П и п л (пораженный). Остаться? П е п и. Ну да! Знаешь, я уже спросил бабушку. Она будет очень рада. П и п л (неуверенно). Но мне надо ехать домой. П е п и. Но у тебя же нет дома.
Пипл смущенно опускает голову. Неловкая пауза. Пепи пытается исправить свою ошибку: он вдруг становится словоохотливым и подчеркнуто беззаботным.
Я буду спать на папиной кровати, а ты — на моей… Уроки будем делать вот здесь… А расчеты можно делать здесь… Ты тоже можешь стать конструктором… Согласен? Все, что у меня есть, разделим пополам. (Открывает шкаф и достает оттуда игрушки, вернее, обломки игрушек.) Вот посмотри!
Пипл неподвижно, без выражения смотрит на Пепи.
(Вытряхивая игрушки из шкафа.) И вот… и вот… (Опустошает шкаф. Пепи, запыхавшись, стоит перед огромной кучей игрушек.) П и п л (хмуро). Я не люблю игрушки.
Пепи становится серьезным. Он подходит совсем близко к Пиплу.
П е п и (глухо). Если ты останешься, я дам тебе одну вещь, которой ни у кого нет. П и п л (без интереса). Что это? П е п и (выдержав многозначительную паузу). Ручные гранаты и мины. Их сколько хочешь в подвале вон под теми развалинами.
Пипл оторопело смотрит на Пепи. Тот самодовольно усмехается.
Это сопляки играют деревянными винтовками. А у нас с тобой будут настоящие!
Пепи хватает Пипла за руку.
Останешься, да?
Пипл не отвечает.
Останься. Пожалуйста, останься, Пипл. Мне так не хочется быть одному. П и п л. Ты знаешь Сипку? П е п и. Нет. А кто он такой? П и п л. Он говорит, что совсем не может быть один и боится этого. (Направляется к двери.) П е п и (крепко хватает его за руку). Куда ты? П и п л. Мне надо вернуться. П е п и. Пойдем сейчас в подвал! Посмотришь, что я тебе говорил. П и п л. Мне надо идти. Юстус рассердится. П е п и. Завтра придешь? П и п л. Завтра похороны. П е п и (недовольным тоном). Я уж не дождусь, когда только пройдут эти похороны.
Пипл снова направляется к выходу.
Пипл! П и п л (останавливается). Да. П е п и. Я знаю, тебе не нравится то, что в подвале. Ты поэтому не хочешь у меня остаться, да?
Пипл молчит.
Не думай об этом, Пипл: я все это зарою под землю. Можешь спокойно остаться. Честное слово, я закопаю их так, что и сам не найду. П и п л. Подожди, пока я приведу Сипку. Он тебе скажет, что с этим делать. П е п и (с дружеской улыбкой протягивает руку Пиплу). До свидания. П и п л (покачивает головой и мягко отталкивает руку Пепи). Я не люблю прощаться. (Выходит из комнаты.)
Пепи устало садится на пол рядом с разбросанной кучей игрушек.
ЭПИЗОД ДВЕНАДЦАТЫЙ
В морге. М о й ш е сидит, прислонившись к стене. Он тихонько напевает, не сводя взгляда со стола, на котором лежит прикрытое простыней тело Йойо. В морг входит З о л а. В руках у него большой кусок картона.З о л а. Ты что, не доел обед? М о й ш е. Немножко осталось, хочешь? (Протягивает Золе тарелку. Тот для приличия отказывается.) Я не хочу. Бери, бери. З о л а (берет тарелку и садится напротив Мойше. Торопливо глотает куски). Не скучно тебе, а? М о й ш е. Нет. З о л а. А что ты делаешь? М о й ш е. Охраняю Йойо.
Пауза. Зола поглощен едой.
Какая там погода? З о л а. Облака… дождь будет. (Указывая ложкой на картон.) Смотри, я написал некролог.
Мойше берет кусок картона. Рассматривает.
Ну как, нравится? М о й ш е. Красиво. З о л а. Пусть постоит здесь, пока не придет Юстус. (Кончил есть. Поднимается и идет к выходу.) М о й ш е. Куда ты? З о л а. Пойду посплю. М о й ш е (удивленно). А разве ты не пойдешь в город? З о л а (меланхолически). Я там уже был. М о й ш е (с любопытством). Ну, что там? З о л а. О, да все что хочешь… много витрин… да и вообще всего. Но даром ничего не дают. Требуют деньги. Даже за еду. (Махнув рукой.) Я туда больше не пойду. М о й ш е. А люди? Что делают люди? З о л а (пожав плечами). Да так… ходят… разговаривают… едят. М о й ш е. Как раньше? З о л а (кивнув головой). Да, совсем как раньше. М о й ш е. А есть в городе церковь? З о л а. Есть. Я туда заходил. Знаешь, искал попа. М о й ш е. И много было народу? З о л а. В церкви? Черта с два! Ни души не было. М о й ш е. Никто не молился? З о л а (равнодушно). Я никого не видел. М о й ш е. А ты? Ты помолился? З о л а (изумленно). Я? Чепуха! Кому молиться? М о й ш е (с ударением). Богу. З о л а. Брось, Мойше, не болтай! У меня это давно прошло. Когда-то и я был дурнем и ходил каждое воскресенье на мессу, даже в соседнее село. И молился, перед тем как сеять… жать… собирать урожай… эх! М о й ш е. И помогло тебе? З о л а. Черта лысого мне это помогло! М о й ш е. И все-таки ты заблуждаешься, если думаешь, что бога нет. З о л а. Да ну тебя! Не смеши меня! М о й ш е (с укором). Это совсем не смешно. (Зловеще.) Он всегда возле нас, всюду, везде, всегда готовый покарать и стереть с лица земли!
В дверях появляется о д и н и з п а ц и е н т о в-ч а с о в ы х.
П а ц и е н т. Мойше, там пришла Феферона. (С надеждой в голосе.) Прогнать ее, а? М о й ш е. Впусти ее.
П а ц и е н т удаляется. Немного погодя в морг входит Ф е ф е р о н а.
Ф е ф е р о н а (с презрением). Играете в войну, да? Впали в детство? М о й ш е (невозмутимо). Прошу. Что вам угодно? Ф е ф е р о н а (с насмешкой). Кто тут командует всей этой идиотской клоунадой? М о й ш е. Я. Ф е ф е р о н а. Вы? (Сквозь издевательский смех.) Чего только не бывает! Так что же вы охраняете? Тело? М о й ш е. Йойо. Ф е ф е р о н а. Придется вам покинуть ваш «штаб». Вас вызывает майор. М о й ш е (остолбенев). Меня? Зачем?
Феферона не удостаивает Мойше ответом. Она подходит к изголовью Йойо. Мойше напряженно следит за каждым ее движением.
Ф е ф е р о н а. А почему покойник не в гробу? З о л а. А у нас его нет. Ф е ф е р о н а (с издевкой). Прекрасно. Вы победили в этой войне, и у вас нет даже гробов для ваших покойников. (Смерив их презрительным взглядом, направляется к выходу.) З о л а (хватает некролог и преграждает ей путь). Я хотел спросить… Где я могу это вывесить? Ф е ф е р о н а. Нигде. Вешать на стены объявления запрещено! З о л а (обиженно). Это не объявление, а некролог. Ф е ф е р о н а. Некролог? Чушь! Да если бы мы вешали некрологи обо всех, кто здесь умер, у нас все стены были бы покрыты обоями из таких каракулей. (Направляется к выходу. У дверей снова оборачивается. Свысока.) Запомните: здесь госпиталь, а не приют для душевнобольных! (Удаляется энергичными шагами.) З о л а (обозленно). Она над нами издевается! М о й ш е (очень спокойно). Даже бог тяжело переносит свои поражения, а разве людям это легче?
ЭПИЗОД ТРИНАДЦАТЫЙ
Маленькая, с низким потолком комната на чердаке, свет, едва проникающий в небольшое окошко; комната убрана, но обставлена более чем скромно: железная кровать, покрытая одеялом, столик, платяной шкаф, истертое кресло, на стене — маленькая полка. В кресле, откинувшись на спинку, сидит Н а н и т а, а С и п к а сидит на полу у ее ног.Н а н и т а (грустно). Когда-то и у меня была служанка… большая квартира… хорошая мебель… много платьев… С и п к а. Ты была красивая? Н а н и т а (гордо). Очень. С и п к а. Да ты и сейчас недурна. У тебя глаза красивые. (Неуверенно.) Или я тебе это уже говорил? Н а н и т а (улыбнувшись). Говорил. С и п к а. А про волосы? Н а н и т а. Говорил. С и п к а. А про грудь? Н а н и т а (запрокидывает голову на спинку кресла). Когда ты последний раз спал с женщиной?
Сипка откидывается назад. Взгляд его устремлен в потолок. Пауза.
Не помнишь? С и п к а. Некоторых женщин помню. Н а н и т а. Ты их любил? С и п к а (усмехнувшись). Не всех. Н а н и т а (соскальзывает с кресла и опускается на пол рядом с Сипкой). А меня ты смог бы полюбить? С и п к а (по-прежнему глядя в потолок, просто). Я тебя люблю. Н а н и т а (наклоняется к Сипке). Зачем ты врешь? С и п к а. Ты дала мне пить и есть. Н а н и т а. Ты только за это меня любишь? (Еще ближе склоняет голову к Сипке.) Ты ведь меня не знаешь. Ты меня до сих пор никогда не видел. С и п к а. Видел. Я тебя часто видел. Н а н и т а. Где? С и п к а. Везде. Н а н и т а. Это была не я. С и п к а. Это была женщина. Почему это не могла быть ты?
Пауза.
Н а н и т а. Как тебя зовут? С и п к а (садится). Сипка. Н а н и т а. Странное имя. С и п к а. Лагерное. (Вынимает изо рта мундштук и кладет его на ладонь.) Это значит — мундштук. Н а н и т а. Давно он у тебя? С и п к а. Давно. Н а н и т а (протягивает руку). Подари его мне.
Лицо Сипки мрачнеет. Он зажимает мундштук в кулаке и поднимается с пола.
Не хочешь? С и п к а (прячет руку с мундштуком в карман и поворачивается спиной к Наните. Хмуро). Не хочу. Н а н и т а. Мундштук тебе дороже, чем я. С и п к а (подходит к Наните и опускает руку ей на голову). Вы мне дороги одинаково. Н а н и т а (берет руку Сипки и прижимается к ней щекой). Я тоже тебя люблю… Сипка. С и п к а. Я знаю. Ты дала мне пить и есть. Н а н и т а (горячо). Я хотела бы тебе дать гораздо больше. С и п к а (вытягивает свои пальцы из ее руки, мягко). Не надо преувеличивать. (Подходит к полке и начинает рассматривать разложенные на ней предметы: обломок камня, кусочек дерева, обрывок материи.) Что это такое? Н а н и т а (поднимается с пола и подходит к Сипке. Берет в руки обломок камня). Это осталось от нашего дома. (Показывая на кусок дерева.) Это — от мебели… (Взяв обрывок материи.) Мое любимое платье… С и п к а. Сохраняешь мусор? Н а н и т а. А ты почему не бросаешь свой мундштук? С и п к а. Мундштук я вынес из лагеря, Нанита. Н а н и т а (лицо ее принимает решительное выражение). Хорошо, Сипка, я выкину этот мусор! Я его уничтожу в тот день, когда у меня снова будет все! С и п к а (с циничной усмешкой). Мебель, служанка, платья? Н а н и т а. Нет. Не только это. С и п к а. Что же еще? Н а н и т а. Все! С и п к а. Что? Н а н и т а (смущенно). Не знаю… Я не могу объяснить… (Настойчиво.) Но это должно быть! Я должна начать снова! (После непродолжительной паузы.) Мы должны начать снова. С и п к а (подходит к окну). Взгляни-ка сюда.
Нанита становится рядом с Сипкой и смотрит в окно.
Видишь там груду развалин? Она всем только мешает. Н а н и т а (быстро поворачивается спиной к окну). Неправда! Мы с тобой никому не мешаем! С и п к а (кивнув головой). Да. Пока у нас ничего нет… И пока мы не будем вместе. Н а н и т а (упрямо). И все-таки мы останемся вместе! С и п к а (цинично). Навечно? Н а н и т а. Навечно. С и п к а. А когда наша вечность пройдет? Н а н и т а (отважно). Не пройдет. Не может быть, чтобы она прошла. С и п к а. Моя вечность однажды уже миновала. Да и твоя… Разве не так, Нанита?
Нанита молча опускает голову. Она подходит к кровати и садится. Пауза.
Н а н и т а (наконец ей удается побороть мрачное настроение. Лицо снова проясняется). Зачем мы все время говорим о прошлом? Его больше нет… А мы здесь… вместе. (Протягивает руку к Сипке.) Иди ко мне…
Сипка подходит ближе к кровати.
(Откидывается на подушку.) Сюда…
Сипка садится на кровать.
Ложись… здесь, рядом со мной.
Он не двигается.
Ты не хочешь со мной спать? С и п к а (холодно). Я выспался. Н а н и т а (приподнимается на локтях, удрученно). Это месть? С и п к а. За что? Н а н и т а. За «Наниту». (Прячет голову за спину Сипки.) Я не знала, что́ с тобой делали. А если бы знала, то не поверила бы. С и п к а (нежно приподнимает голову Наниты). Ты не виновата.
Пауза.
Н а н и т а. Разве ты не хочешь меня? С и п к а (кивнув головой). Восемь лет. Н а н и т а (порывисто). Я так хочу… С и п к а (мягким движением кладет палец на ее губы). Нет, Нанита. Не все сразу. Н а н и т а (нежно отводит руку Сипки). Я хочу сделать тебя счастливым. Я хочу, чтобы ты полюбил свое счастье. С и п к а. Чтобы дрожать за свое счастье? Н а н и т а. Оно стоит того. Ты увидишь. С и п к а (угрюмо). Я уже видел. Н а н и т а. Разве ты не хочешь забыть? С и п к а (указывает рукой на полку). А ты?
Нанита вытягивается на кровати. Сипка ложится на пол рядом с кроватью.
Н а н и т а. Помоги мне. Попробуй… Попытаемся вместе забыть. С и п к а. Наниту и Сипку? Н а н и т а. Грустную Наниту… и несчастного Сипку. С и п к а (бесцветным голосом). Нет больше грустной Наниты… Н а н и т а. Нет больше несчастного Сипки…
Пауза.
Я так хочу, чтобы ты был нежным. С и п к а. И я бы хотел. Н а н и т а. Дай мне руку. Проведи по моему лицу… по волосам.
Оба лежат совершенно неподвижно.
Н а н и т а. Волосы у меня стали жесткие. С и п к а. Это мои пальцы огрубели, Нанита. Н а н и т а (устало). Когда-то я была красивая… С и п к а. Да. Я помню. Н а н и т а. А теперь я состарилась… С и п к а. Прошли века…
Долгая пауза. Внезапно полутемную комнату освещает вспышка молнии.
Н а н и т а (просыпается от сильного удара грома. Она испуганно вскакивает с кровати). Сипка! Ты слышишь? С и п к а. Это гром. Н а н и т а (с облегчением). Я так испугалась. С и п к а. И я. Н а н и т а (опускается на пол рядом с Сипкой, кладет голову ему на плечо). Мне снился сон. С и п к а. Хороший? Н а н и т а. Был праздник. Все тени уползли в трещины, и по улицам разлился искристый свет… Сквозь асфальт пробились цветы, пестрые лепестки осыпали крыши… Держась за руки, мы прошли по светящемуся мосту… (Поднимает голову.) Сипка, почему сны не могут продолжаться вечно? С и п к а. Бывают и страшные сны. (Встает.) Н а н и т а (хватает Сипку за руку, со страхом). Нет, Сипка… Не уходи! С и п к а. Мне надо идти. Меня ждут товарищи. (Подходит к окну. Всматривается.) Н а н и т а (поднимается с пола). Ты придешь еще? С и п к а. Гроза собирается. (Поворачивается и быстро идет к двери. Выходит не обернувшись.)
ЭПИЗОД ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ
Канцелярия. Серое, неуютное помещение, где стоят стол и несколько стульев. М а й о р стоит у окна спиной к двери. Курит. Время от времени сверкают молнии, доносится отдаленный удар грома. Входит М о й ш е, очевидно, испуганный и польщенный приглашением. Смешавшийся, смущенный, он останавливается у двери. Никак не может привыкнуть к свету, моргает. Молчание. Майор не двигается. Наконец он оборачивается и замечает Мойше.М а й о р. А? Вы пришли? М о й ш е. Я? (Кивнув головой.) Да. М а й о р (подходит к письменному столу. Он в нерешительности. Наконец указывает на один из стульев). Ну… садитесь, господин… гм? М о й ш е. Мойше. М а й о р. Господин Мойше, садитесь.
Мойше подходит к ближайшему стулу и присаживается на краешек, улыбается.
(Рассеянно барабаня пальцами по столу.) Как вы себя чувствуете? М о й ш е. Я здоров. М а й о р. Очень хорошо. А кем вы были? М о й ш е. Лагерником. М а й о р (махнув рукой). А до… М о й ш е. Мой отец был раввином. М а й о р (рассеянно). Так, так… Ваш отец?
Пауза. Майор протягивает Мойше коробку сигарет. Мойше с доброжелательной усмешкой подходит к письменному столу и берет сигарету. Майор подносит ему зажигалку. Мойше снова присаживается на краешек стула. Неумело выпускает дым. Улыбка не сходит с его лица. Майор не знает, как приступить к делу.
М а й о р (с усилием). Эти ваши похороны… Знаете ли… Гм? Я вас понимаю… Но и вы должны меня понять. М о й ш е (кивает головой). Должны. М а й о р (уже смелее). Я прежде всего врач. Но я, кроме того, солдат. Я обязан выполнять приказания. М о й ш е (неумело попыхивая сигаретой). Обязаны. М а й о р (резким движением дергает ящик письменного стола. Достает из него кипу бумаг. Похлопывая ладонью по бумагам). Вот, полюбуйтесь! Сплошные приказы. А это… (поднимает лист бумаги) письменное предписание о том, что трупы в госпиталях следует хоронить немедленно. Чтобы не было никакой инфекции, заразы… и так далее. Понимаете?
Мойше закашлялся. Он пытается рукой разогнать дым.
Ну а что у нас? Вчера военный инспектор был в соседнем городке. Завтра он наверняка появится и у нас. А что будет, если у нас в морге обнаружат труп? Труп, пролежавший более суток?!
Мойше не знает, куда стряхнуть пепел с сигареты. До пепельницы, стоящей на письменном столе, ему не дотянуться. Он озабоченно озирается.
Я вам обещал… но вы и сами видите… Этот внезапный приезд инспектора… (Разводит руками.) Что я могу сделать? (Встает.)
Мойше тоже с облегчением встает, подходит к пепельнице и гасит сигарету.
Вы объясните своим товарищам, не правда ли? М о й ш е (предупредительно). Объясню. М а й о р. А, в таком случае… я пошлю санитаров за трупом. М о й ш е. Почему? М а й о р. Труп должен быть похоронен еще сегодня. Теперь же! М о й ш е (с добродушной улыбкой). Похороны завтра. М а й о р. Завтра может быть проверка! И если труп обнаружат, я получу взыскание за нарушение инструкции! М о й ш е (удивленно). Вы получите взыскание? М а й о р. Конечно, я! Ну, теперь вам ясно? М о й ш е. Теперь? (Кивнув головой.) Ясно. М а й о р (с облегчением). Я пошлю санитаров. М о й ш е. Почему? М а й о р (с трудом сдерживает бешенство. Закуривает). Послушайте, господин… М о й ш е. Мойше. М а й о р (резко). Господин Мойше! Если вы не передадите покойника санитарам, я вызову по тревоге охрану! Вы знаете, что это значит?! М о й ш е. Охрана? (Кивает головой.) Знаю. М а й о р. Лучше не ссориться. М о й ш е (с широкой улыбкой). Лучше.
Майор подходит к Мойше и протягивает ему руку. Мойше секунду колеблется, затем пожимает руку Майора.
М а й о р. Итак, мы договорились? М о й ш е (направляется к выходу. У дверей оборачивается к Майору. С лица его исчезает улыбка). Йойо — наш покойник. (Не дождавшись ответа Майора, выходит из канцелярии.)
ЭПИЗОД ПЯТНАДЦАТЫЙ
В комнате Возчика. Комната освещена слабой мигающей лампочкой. З е р о и В о з ч и к сидят за столом. На столе — кувшин с вином. Перед каждым из собеседников стоит большой стакан. Возчик уже пьян, но держится довольно уверенно, в то время как Зеро с непривычки вино ударило в голову.З е р о (бьет ладонью по столу). Я говорил и буду говорить: кто слабак, тому жить не стоит. (С отвращением.) А твоя лошадь… тьфу! Размазня. В о з ч и к. Да пусть ее живет на покое, бедняжка. И так уж настрадалась. З е р о. С животными нужна строгость! Они от этого только крепче становятся! В о з ч и к. Я не люблю кнута, чужестранец. В моем доме ты его не найдешь. З е р о (встает и отпихивает ногой стул. Он зашатался и оперся кулаками о стол). Не хочешь бить, а? (Обходит стол и становится рядом с Возчиком.) А если бы пришли и сказали (выделяя каждое слово): «Если ты, старый хрен, не начнешь бить свою кобылу, мы с тебя шкуру сдерем!» (Победоносно.) Ну, что бы ты делал, а? В о з ч и к (спокойно). Ну, уж если нельзя иначе: пусть бы меня били. З е р о (расхохотался. Он уселся на стол и, наклонившись к старику, растянул лицо в издевательской гримасе). Тебя когда-нибудь били, а, старик? В о з ч и к. Я не помню. З е р о (вскочил со стола). Не били, клянусь, что не били! Тогда бы ты помнил. Еще как помнил бы! (Хватает стакан вина и залпом выпивает его.) А меня, сказать тебе, меня… что со мной только не делали! В о з ч и к (пожав плечами). Пфф… была война. З е р о (успокаивается, ярость его вдруг стихает). Да, конечно… ты прав… война. (Доковылял до своего стула и свалился на него. Угасшим голосом.) Что это была бы за война, если бы никто никого не бил? В о з ч и к (берет кувшин и наливает в стаканы вино). А все-таки не надо бы… З е р о (ударяет кулаком по столу). Когда война, без этого нельзя! (Уже спокойнее.) Один бьет потому, что ему нравится, а другого вынуждают. Разве это одно и то же? В о з ч и к. Если бы меня били, мне бы это было все равно.
Доносится удар грома.
З е р о (встает и, перегнувшись через стол, похлопывает Возчика по плечу. Осклабившись). Ты — мудрый старик. Уж ты-то мог бы нам помочь. В о з ч и к (отпивает большой глоток вина и рукавом вытирает рот. Затем отрицательно качает головой). Нет. З е р о. Ну сдай ты нам внаем свою телегу. И приходите с Моникой на похороны. В о з ч и к (сердито отталкивает свой стакан). Да что это с вами, люди добрые! Все ополчились на бедную кобылу. Оставьте вы ее в покое! Война уже кончилась! З е р о. Говоришь — война кончилась? Кончилась, да? Ошибаешься, старик, и как еще ошибаешься! Война продолжается!
Снова слышится удар грома.
(Указывает рукой на дверь. Мрачно.) Ты слышишь? Слышишь, как грохочут орудия? В о з ч и к (успокаивающе). Это гром гремит, чужестранец. З е р о (с издевкой). Что ты говоришь? Гром? Значит, никто больше не стреляет? Огонь прекращен? Пушки молчат, да? (Ложно-патетически.) Война окончена! Войны больше нет! (Подняв стакан.) Забудем войну! Забудем все! Ура! (Залпом выпивает стакан и, шатаясь, направляется к Возчику. Прикладывает палец к губам.) Тсс… если тебя спросят — ты ничего не знаешь. Ты ничего не видел. Понятно? Сделаем вид, что ничего не произошло. В о з ч и к (кивая головой). Да, да, ты прав, чужестранец: все плохое нужно забыть как можно скорее. З е р о (с размаху ставит на стол свой стакан). А кто первый должен забыть? Кто?! Победители — свою победу или побежденные — свое поражение? (Вдруг весь расслабляется. Сидит, уставившись прямо перед собой, с отчаянным и потерянным видом.) А мы? Нам что делать? Что мы должны забыть?
Пауза.
(Некоторое время без выражения смотрит перед собой. Наконец очнулся от раздумья. Доплелся до стола и упал на стул. Лицо его принимает покаянное выражение. Умоляюще.) Ну, пожалуйста, старик… Сделай это… Сделай это для меня. Я тебя прошу, приди на похороны… В о з ч и к (потерял терпение. Сердито ударяет ладонью по столу). Не хочу больше слышать о похоронах! Хватит! Не приду! Не приду — и баста! З е р о. Подумай… В о з ч и к (упрямо). Нет! Не будет Моника возить покойников! (Бьет пустым стаканом по столу.) Нет, нет и нет! З е р о. Подожди, я тебе объясню… В о з ч и к. Я не желаю тебя слушать! Уходи! З е р о (качаясь, подходит к окну и смотрит на улицу). Я не могу уйти. Там буря… В о з ч и к. Видишь, собирается дождь. И никаких похорон не будет. З е р о (возвращается на свое место). Ты ничего не понимаешь! Когда кого-нибудь хоронят в дождь, это очень хорошо… Дождь и похороны так подходят друг к другу… (Протягивает Возчику пустой стакан.) Еще! В о з ч и к (угрюмо). Не дам! З е р о. Немножко. В о з ч и к. Ни капли! З е р о. Тогда дай закусить. В о з ч и к. Нечем! З е р о. Ну немножко. В о з ч и к. У меня ничего нет. З е р о (размышляет, стоя на месте и покачиваясь, затем тяжелыми шагами подходит к Возчику и хватает его за плечо). У тебя нет или ты не хочешь мне давать?! В о з ч и к. Чужестранец, знаешь ли ты, что такое голод? З е р о (выпускает плечо Возчика и остолбенело глядит на него). Голод? Ты сказал — голод?! Вы голодаете? Вы?! (Вдруг начинает дико хохотать. Сквозь смех.) Голодают! Они голодают! В о з ч и к (хмуро). Это не смешно! З е р о (бредет к своему стулу, сквозь смех). Это смешно! Чертовски смешно!.. (Без всякого перехода вдруг становится серьезным. Он выпрямляется и со всей силы бьет ладонью по столу. Ликующе.) Ты придешь на похороны! Придешь, я готов поклясться!
ЭПИЗОД ШЕСТНАДЦАТЫЙ
Во дворе госпиталя. В небе время от времени сверкают молнии. Ветер усиливается. В з в о д с о л д а т во главе с С е р ж а н т о м шагает через лужайку к воротам госпиталя. Взвод входит во двор госпиталя. Во дворе госпиталя, перед входом в морг, выстроился к о р д о н в ы з д о р а в л и в а ю щ и х л а г е р н и к о в. Среди них — Ю с т у с, М о й ш е, С и п к а, З о л а и П и п л. Все они стоят молча, неподвижно, вид у них совершенно безжизненный. Они походят на смешные, растрепанные чучела, на которые кто-то неловко напялил больничные халаты. Взвод солдат останавливается в нескольких шагах от немого кордона. Вслед за солдатами идут У ш а с т ы й и С т у д е н ь. В руках у них — пустые носилки. Сержант выходит вперед, делает знак санитарам приблизиться. Студень и Ушастый осторожно направляются к входу в подвал. Дойдя до кордона лагерников, они в нерешительности останавливаются.С е р ж а н т (резко). Пропустите санитаров!
Сверкает молния, сильный удар грома сотрясает все небо. Кордон стоит по-прежнему монолитный.
У меня приказ — в случае неповиновения применять силу! (Поворачивается к взводу и делает знак рукой.)
Солдаты перестраиваются в шеренгу. Шеренга солдат не спеша продвигается вперед. В кордоне никто не шевельнулся. Не дойдя двух-трех шагов до кордона, солдаты в растерянности останавливаются. Взгляды их обращены к Сержанту. Они явно не знают, что им дальше делать. По поведению Сержанта можно заключить, что сам он тоже этого не знает.
(Смотрит на свои ручные часы.) Даю вам две минуты, чтобы разойтись! (Не сводит взгляда с циферблата своих часов.)
Солдаты нервно переминаются с ноги на ногу. Они поглядывают то на своего командира, то на небо, на котором все чаще вспыхивают молнии. Студень и Ушастый осторожно отступают за спины солдат. В кордоне полосатых халатов по-прежнему не единого движения. Ветер словно взбесился.
(Нервно.) Одна минута…
Молчание.
(Вытирает вспотевший лоб тыльной стороной ладони. Все напряженнее он следит за движением секундной стрелки. Наконец опускает руку. Глухо.) Время истекло.
Ничего не происходит. Сержант бросает отчаянный взгляд на солдат, точно ожидая от них спасения. Солдаты не знают, куда девать глаза: никто из них не решается взглянуть на молчаливый кордон.
(Глухо.) Итак?
Вдруг все заглушает сильный удар грома. В ту же минуту начинается ливень.
У ш а с т ы й. Дождь! С т у д е н ь. Рви!
Первыми бросаются бежать с а н и т а р ы. Сержант облегченно вздыхает. Весь просияв, он весело поднимает руку, а затем большими прыжками бежит в укрытие. Едва дождавшись команды, солдаты дружно разбегаются, втянув головы в плечи. Кордон полосатых халатов по-прежнему стоит неподвижно. Гроза в разгаре…
З а н а в е с.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ЭПИЗОД СЕМНАДЦАТЫЙ
В морге. В полутемном подвале собрались насквозь промокшие ч л е н ы К о м и т е т а п о о р г а н и з а ц и и п о х о р о н. Снаружи время от времени доносится шум грозы. Из всех присутствующих один только Ю с т у с в непрерывном движении. Он нервно шагает из угла в угол.Ю с т у с. Ну? Что стряслось? Что вы все застыли на одном месте? З о л а (недовольным тоном). А что мы должны делать? Ю с т у с. Надо действовать! Завтра похороны, а дел еще по горло! Бьюсь об заклад, ты и не подумал написать некролог. З о л а. А вот и написал! (К Мойше.) Куда ты его дел?
Мойше вытаскивает откуда-то из угла некролог. Зола победоносно поднимает большой кусок картона.
(С триумфом.) Вот, смотрите!
Все собираются вокруг Золы.
Ю с т у с (гневно). Черт побери! Но это же не черная рамка. З о л а. Не было черных чернил. В конце концов, отчего бы и не быть зеленой рамке? Очень подходит к красным буквам. Ю с т у с. Чепуха! Некролог должен быть в черной рамке и пишется черными буквами. Черный цвет — знак траура. Не так ли, Сипка? С и п к а. Когда-то было так. (Пожав плечами.) А теперь — кто знает, как теперь оплакивают и по чему вообще носят траур… Ю с т у с. Ну хорошо, рамка… но, простите меня, текст, написанный красным… З о л а. А что я мог сделать? Пипл мне не дал свою ручку. Ю с т у с. Ну ладно, ладно. Прочти нам текст. З о л а (читает). «Завтра в четыре часа пополудни состоятся большие похороны покойного Йойо, бывшего лагерника, который неожиданно скончался здесь. Всех здоровых и ходячих больных приглашаем принять участие в похоронах. Похороны покойного будут производиться на кладбище. Похоронный Комитет при госпитале «Святой Рафаэль». (Выдержав значительную паузу, очень довольный собой.) Ну как, вам нравится? Ю с т у с. Кошмар! Настоящая хула на покойника! Ну скажи ты ему, Сипка! С и п к а. Мне нравится. Ю с т у с (огорченно махнув рукой). Что ж теперь делать, придется довольствоваться этим. Главное, некролог у нас есть. (Золе.) Иди вывеси на видном месте! З о л а. А как? Я не могу выйти, пока продолжается осада! П и п л. Неужели ты думаешь, что солдаты еще вернутся? З о л а. А то нет! Как гроза пройдет, так и явятся! П и п л (присвистнув). Ну, будет свалка! Ю с т у с (снимает очки и начинает осторожно их протирать). М-да… Я все же опасаюсь, что они сильнее нас. Как ты думаешь, Сипка? С и п к а. Они сильнее нас, но что они могут сделать против нас — это еще вопрос. П и п л (разочарованно). Значит, мы им отдадим Йойо? Ю с т у с. Ни в коем случае! З о л а. Ну так как же? Ю с т у с (рассерженно). «Так как же?», «Так как же?». Что вы все меня спрашиваете? Я не полководец, а председатель Комитета. М о й ш е (закопошился в своем углу. Застенчиво). Председатель… Можно я скажу? Ю с т у с (благосклонно). Говори. М о й ш е. Давайте объявим голодовку. З о л а (как ошарашенный, подскочил на своем месте). Что?! Ты что, Мойше, спятил?! Ю с т у с (задумчиво поглаживает бородку). Гм… постой-ка, это неплохо придумано. З о л а. Ну да, неплохо! К чертям собачьим! Не есть! Нам! Да на такую глупость никто из наших ни за что не согласится. Лучше уж драться, а там будь что будет!
Снаружи слышится пронзительный свист. Все притихли.
М о й ш е. Кто там? Г о л о с. Патруль. Ю с т у с. В чем дело? Г о л о с. Майор идет. М о й ш е (Юстусу). Майор идет. Ю с т у с (обеспокоенно). С солдатами? Г о л о с. Один.
Юстус смотрит на Сипку. Тот невозмутимо кивает головой.
Ю с т у с. Пропустите его!
Все взгляды устремляются к входу. Через некоторое время на пороге появляется М а й о р. Пауза.
М а й о р (входит в морг, осматривается вокруг). Ну, господа, и заварили же вы мне кашу. Ю с т у с (резко). Мы придерживались соглашения! Это вы нарушили свое слово. Вы — офицер. М а й о р. Господа, но я ведь не только солдат. Ю с т у с. А мы уже больше не скот! М а й о р (нетерпеливо). Если завтра инспекция обнаружит труп, взыскание наложат на меня, а не на вас. Меня, а не вас лишат отпуска. Ю с т у с (ледяным тоном). Это не наша вина. М а й о р. Господа, я надеюсь, вы мне поверите: я три года не виделся со своей семьей. Ю с т у с. А я со своей семьей ведь не виделся уже ровно пять лет. М а й о р. И все же вы скорее увидите свои семьи, чем я. С и п к а (размеренно). А у некоторых нет семьи, господин майор. М а й о р (взглядывает на Сипку, задумчиво достает пачку сигарет. Медленно закуривает). Ну хорошо, я вас понимаю. Но я не вижу причин, которые помешали бы вам похоронить тело сегодня вечером. Вы и так можете отдать последний долг вашему товарищу. Ю с т у с. Место Йойо — на кладбище, а не на свалке. М а й о р. Мне совершенно безразлично, где он будет покоиться. С и п к а. Для Йойо безразлично и то, что мы живы… и то, что нам надо жить дальше. А вам, господин майор? Вам это тоже безразлично?
Майор и Сипка молча смотрят в глаза друг другу. Наконец Майор швыряет на пол полупотухшую сигарету и энергично наступает на нее ногой.
М а й о р. В конце концов, не в первый же раз мне получать взыскания!
Сипка дружески усмехается. Майор отвечает ему улыбкой, направляется к выходу.
Ю с т у с (преграждает ему путь. Выпятив грудь). Я беру на себя вашу защиту. М а й о р (оторопев). Вы? Вы что, были юристом? Ю с т у с (сдержанно). Я — юрист, господин майор. М а й о р. Благодарю вас, но, к сожалению, я не смогу воспользоваться услугами адвоката. (Всем.) Можете разобрать баррикады.
Пипл от радости подпрыгивает.
(Юстусу.) Ну, так я сдержал свое слово. Теперь — ваша очередь. Смотрите: завтра… Ю с т у с. …в четыре и ни минутой позже!
Майор кивает головой и идет к дверям. У дверей он останавливается. Задумывается.
Вы что-то хотите сказать?
Майор колеблется. Подыскивает нужные слова.
М а й о р (наконец решился). Да… желаю вам счастливых похорон. (Уходит.) Ю с т у с (ударяет в ладоши). Господа, полный успех! (Пиплу.) Иди оповести остальных. Пусть разойдутся по своим комнатам.
Пипл быстро идет к выходу.
З о л а (кричит ему вслед). Не забудь ужин!
П и п л выходит.
Ю с т у с (с довольным видом потирает руки). Так. Всё в порядке. З о л а. Черта лысого — в порядке! А катафалк? А священник? А гроб? (Махнув рукой.) Если мы так будем продолжать, ничего у нас не выйдет. Ю с т у с. Ни слова! Похороны должны состояться! Это — вопрос нашей чести. З о л а. Нам дали слишком короткий срок. Ю с т у с. Мы согласились, и отступать уже некуда! З о л а (совсем упал духом). Ничего не получится.
Стихия точно хочет подтвердить мрачные слова Золы: яркий блеск молнии озаряет морг, и сразу же слышится сильный удар грома. В то же мгновение на пороге появляется З е р о. Он вымок до костей. Вода струится с его небритого лица.
З е р о (широко взмахивает рукой). Господа, катафалк к вашим услугам! (Неверными шагами входит в морг.) З о л а (с презрением). Мертвецки пьян. С и п к а (размеренно). Пьяный мертвец. З е р о (указывает рукой в сторону Сипки). Мертвец — как и ты! (Тыкая пальцем в Юстуса.) Как и вы, господин Юстус! (Оскалив зубы, Золе.) Как ты, Зола! (Обернувшись к Мойше.) И ты! (Вытянув руку к изголовью Йойо.) Как Йойо!.. (Обведя всех рукой.) Мы все! Все — мертвецы! Мертвецы в отпуске, господа… Ю с т у с (поворачивается спиной к пьяному Зеро, отрывисто, Золе). Выкинь его отсюда!
Золе это приказание явно не по душе. Он с недовольным видом топчется на месте.
З е р о (приложив палец к губам). Тсс… Катафалк — только для вас… Тележка на четырех колесах… и кобыла… (С неудержимым хохотом.) Неврастеническая кобыла… (Смех вдруг как бы застревает в его горле. Снова прикладывает палец к губам.) Тсс… Бедняжка боится покойников… Она не должна видеть никого из нас… А то ее удар хватит! (Снова разражается хохотом. И опять без всякого перехода становится серьезным.) А знаете, кто раздобыл катафалк? Зеро! Вы слышали? Ваш паршивый Зеро! Господа… (Заглядывает в лицо Юстусу, тот с омерзением отворачивается.) Ты дурак, председатель. Ты забыл об этом! (Похлопывает себя ладонью по животу.) Вот! Вот что! (Обернувшись к остальным.) Жратва, братцы! (Юстусу.) Жратва! (Презрительно.) А не авторучки!
Последние слова Зеро привлекли всеобщее внимание. Все с нетерпением ждут, что еще сообщит Зеро.
(Совершенно пьяный, он все же понимает, какое впечатление произвели его слова. Издевательски.) Ну что? Быть может, вы не хотите меня слушать? Хотите, чтобы я заткнул свою гнусную глотку? Прекрасно… как вам угодно… (Самому себе.) Цыц, Зеро! На место, пес паршивый! (Шатаясь, подходит к изголовью Йойо.)
Пауза. Никто не трогается с места.
(Наконец открывает рот.) Тсс… Гробовая тишина — по вашему заказу, мертвецы. З о л а (оборачивается, с трудом сдерживаясь). Я его изобью! С и п к а (ледяным тоном). Оставайся на месте.
Зола застывает. Пауза. Все взгляды обращены к Зеро.
З е р о (наклоняется к изголовью Йойо). Ты умный мертвец, не то что они. Слушай… Плата — натурой. Все, что годится в жратву. Понятно? Все! Завтра надо отнести старикашке… Ты ничего не имеешь против, а? (Вдруг оборачивается. Лицо его искажено уродливой гримасой. Качаясь, он бредет к выходу и снова оборачивается.) Вот вам! Теперь у вас есть катафалк! Можете теперь плевать на покойного Зеро! (Презрительно.) Господа мертвецы… (Выходит.)
Некоторое время царит тишина.
Ю с т у с (вспылив). Ну?! Что вы молчите? Сипка, вынь изо рта свой мундштук и скажи хоть что-нибудь. С и п к а. Гм… Действительно, у этого возчика часто бурчит в животе. Ю с т у с. Так что? С и п к а (разводит руками). Наверное, мы смогли бы ему помочь. З о л а (делает резкое движение, протестующе). Не можем же мы пользоваться услугами фараона?! С и п к а (невозмутимо). И хищный зверь бывает полезен. (С мягкой усмешкой, словно извиняясь.) Иногда. Ю с т у с (приняв решение). Кассир! З о л а (неохотно). Слышу. Ю с т у с. Завтра с утра начнешь сбор добровольных пожертвований! Пусть несут шоколад, печенье, сыр и консервы. (Устало садится, точно закончив тяжелое и ответственное дело, переводит дух.) Ну, эта проблема решена. З о л а. А вот и нет! Если мы не достанем гроб, никаких похорон не выйдет! Ю с т у с. Но я же сказал тебе, чтобы ты сходил на склад! З о л а. Я ходил! Там капрал и слышать ничего не хочет. В наше время, говорит, гробы никто не дарит. Их или покупают, или получают по накладной. Ю с т у с. Хорошенькое дело! А у нас нет ни накладной, ни денег. Сипка, что ты об этом думаешь? С и п к а. Зола, а что, на окнах склада есть решетки? З о л а. Нет. С и п к а. Гм… очень интересно… Ю с т у с (оторопело смотрит на Сипку). Но, Сипка… то, что ты имеешь в виду… это же не совсем честно. С и п к а (ледяным тоном). Смерть Йойо тоже трудно назвать вполне честной. Ю с т у с (после недолгого раздумья). Что ж! Другого выхода у нас нет. Только давайте условимся: это не кража, а заем.
ЭПИЗОД ВОСЕМНАДЦАТЫЙ
На складе. Длинное помещение с тянущимися вдоль стен полками, доходящими до потолка. На полках, на полу, на каждой пяди полезной площади аккуратно сложены самые разнообразные предметы. Полная темнота. Тишину разрывает грохот — точно с оглушительным шумом падает множество металлических предметов.Г о л о с З о л ы. Дьявол! Да зажги ты наконец свечку!
В темноте разгорается огонек свечи. З о л а сидит на полу у самого окна, в куче обрушившихся солдатских котелков. Он явно против собственной воли очутился в этом положении.
З о л а (с трудом встает). О-го! Ну и разгром! (Зажигает свою свечу от той, которую держит в руках П и п л.)
Постепенно вырисовываются контуры окружающих предметов.
П и п л (с восхищением). Чего тут только нет! З о л а (разочарованно). Похоже, что здесь нет ничего съедобного. П и п л. Зола, посмотри! (С восторгом поднимает с пола свою находку — горн с большой кистью.) Какой красивый! (Изо всех сил дует в горн; от его пронзительных звуков у Золы перехватывает дух.) З о л а (перепуганный). Перестань! Ты что, хочешь, чтобы нас обнаружили? Дай-ка сюда эту штуку!
Пипл послушно передает горн Золе. Тот задумчиво скребет в затылке.
Гм… нужна ли на похоронах труба? (Пожав плечами.) Уф, черт его знает. (Отложив в сторону горн.) Придется спросить Юстуса. П и п л. Зола!
Зола подходит к полке, вызвавшей удивление Пипла. На полочках разложены обыкновенные картонные коробки, доверху набитые орденами.
З о л а (запускает руку в коробку, восторженно). Как красиво блестит! (Печально.) Ах, жаль, что Йойо нет в живых. Вот бы он с ними поиграл вволю. Прихватим несколько штук, а? П и п л. Зачем они нам? Только звенеть будут в кармане.
Ордена выскальзывают из рук Золы на пол.
(Проходит дальше.) Иди-ка сюда. З о л а (подходит, его свеча освещает сложенные стопкой мундиры побежденной армии. Рядом горкой сложены солдатские каски). Честное слово — мундиры. (Щупает сукно.) Совсем новенькие. Померяем, а? Держи! (Сует свечу в руки Пиплу и хватает офицерский мундир. Начинает одеваться.) Готово!
Пипл поднимает высоко над головой обе свечи…
(В офицерском мундире, ремень висит на его тощих бедрах, голова по самый нос утопает в солдатской каске. «Форму» дополняют помятые брюки от больничной пижамы и разношенные домашние туфли. Гордо.) Ну, как я выгляжу? П и п л. Глупо. (Идет дальше. Останавливается как вкопанный.) Смотри! З о л а. Что там?
Пипл молча, не отрываясь смотрит перед собой. Зола, так и не успевший снять каску, берет из рук Пипла свою свечу и высоко поднимает ее. Зола и Пипл, высоко подняв свечи и точно окаменев, стоят перед кучей одежды для заключенных концлагеря: измятые полосатые куртки, брюки, плоские шапочки…
(Потрясенный.) Проклятие! Лагерная форма… П и п л. Откуда она тут взялась? З о л а (в задумчивости сдвигает каску на затылок). Прихвати-ка, Пипл, одну шапочку. П и п л. А ты разве не помнишь, что сказал начальник склада? З о л а (подражает строгому, начальственному тону капрала). «Все, что находится на госпитальном складе, будет переписано, пронумеровано и сложено в присутствии специальной комиссии. Все это потом снова будет использоваться по мере надобности». П и п л. Вот видишь. Нельзя ничего брать. З о л а. Я очень сожалею, но шапочка мне нужна. Давай-ка, выбери одну.
Пипл наступает на кучу одежды и начинает перебирать ее носком ноги.
Смотри, чтоб была целая. П и п л. Держи! (Бросает Золе полосатую шапочку лагерника. Тот на лету подхватывает ее.) З о л а (довольный). Браво! Подойдет! Ну, с Юстуса причитается. П и п л. А почему? З о л а. Почему? Тысяча чертей — да неужели ты не видел, как хоронят военных? Не видел? Смотри: прежде всего — лафет. На лафете — гроб, а на крышке гроба — фуражка! (Опустив голову и держа на ладони шапочку, делает несколько шагов, подражая при этом звукам траурного марша.) П и п л. Но ведь Йойо не был военным. З о л а. Все равно. Он был лагерником. (Торжественно.) И на крышке его гроба будет лежать головной убор, который он носил. П и п л. Какого гроба? У нас ведь еще нет… З о л а. Не спеши… Не все сразу… (Подняв свечу.) Ну-ка, посвети!
Пипл поднимает свою свечу.
(Внимательно оглядывает самый дальний угол склада. В восторге.) Смотри-ка!
В углу оказывается несколько гробов. Грубо сколоченные, покрашенные черной краской узкие деревянные гробы.
Тут даже есть выбор! (С видом знатока постукивает по доскам, точно проверяя их качество.) Возьмем этот, а? П и п л. Я думаю, подойдет.
Они вдвоем берут один гроб и вытаскивают его на середину складского помещения. Опускают гроб на пол. Пипл запыхался.
(Достает пачку сигарет и протягивает ее Золе.) Закурим? З о л а. Давай.
Прикуривают от огонька свечи.
Присядем?
Усаживаются на гроб.
Смотри-ка, каска все еще у меня на голове! А я чувствую, что-то давит. Вот бы привезти домой такую железку! Представь себе! Сидит вся наша бражка в кабаке, и вдруг — бац, откуда ни возьмись — я, да еще в каске! (Давясь от смеха.) Тут уж все на пол попадают от удивления!
Пипл хохочет вместе с Золой.
А потом бы мы стали пить из каски красное вино… По полной! До дна! А уж потом пристроить бы каску где-нибудь в углу и бросать в нее стаканами… Бах! Бах! Бах! (Вдруг умолк. Рука его с каской беспомощно опустилась, и каска покатилась по полу. Он весь как-то поник. Уйдя в себя.) Как ты думаешь, дождется меня жена? П и п л (просто). Но ведь жена должна ждать. З о л а (с потерянным видом смотрит перед собой). Разве она могла одна… И дети… и земля… столько лет. Да она и не знает, что я жив. Для нее я давно уже умер. П и п л. Вот она удивится, когда ты приедешь. З о л а (подавленно). Да, удивится…
Пауза.
А у тебя есть девушка? П и п л. Есть. З о л а. И она тебя ждет? П и п л. Она не знает, что она мне нравится. Я не успел ей сказать. З о л а. Ну, это ничего… скажешь теперь.
Пауза.
П и п л. Знаешь, Зола, я решил: я поселюсь в большом городе, в высоком доме, на самом верхнем этаже. Буду жить один. Совершенно один. Чтобы стоять у окна и смотреть сверху на людей… на толпу, идущую по улице…
Пауза.
З о л а (затаптывает окурок и хлопает Пипла по плечу). Пошли, Пипл. Нас ждут. Надо перебросить гроб.
Зола и Пипл встают с гроба. Зола задувает свою свечу.
Погаси свечку. Пригодится на похоронах.
Пипл гасит свечу. Склад снова погружается в темноту.
ЭПИЗОД ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ
В морге. Колеблющийся огонек свечи освещает изголовье Йойо и рядом с ним — одинокую, съежившуюся фигуру М о й ш е. Стремительно входит Ю с т у с. За ним, волоча ноги, идет З е р о. Мойше поднимает голову. На его лице видны следы бессонной ночи.Ю с т у с. Что, Мойше, спать хочется? М о й ш е. Нет, нет… Я могу так сидеть хоть до самого утра. Ю с т у с (улыбается). Утро давно уже наступило, Мойше. М о й ш е (с удивлением). Наступило? Ю с т у с (подходит к Мойше и кладет руку ему на плечо, приподнятым тоном). Мойше, я к тебе с радостным известием: ты будешь священником на похоронах.
Лицо Мойше мрачнеет. Улыбка сходит с его губ.
М о й ш е (спокойно, но твердо). Я не буду. Ю с т у с (изумленно). Как это так? Как — не будешь? Постой. Ты знаешь наизусть еврейские молитвы? М о й ш е. Знаю. Ю с т у с. Ну, тогда все в порядке. Будешь на похоронах раввином. М о й ш е (непоколебимо). Я не буду. Ю с т у с. Послушай. Возможно, Йойо исповедовал твою веру. Да, да! По теории вероятности это почти наверняка. И будет просто идеально, если на похоронах будет раввин. М о й ш е (монотонно). Если надо что-нибудь сшить… я сошью. Ю с т у с. Послушай, Мойше: если молитва очень длинная, ты можешь читать ее не всю. Понимаешь? Только начало и конец. М о й ш е. Если надо наколоть дров… я наколю. Ю с т у с. Ты что, боишься ошибиться? Ну и подумаешь! Кто здесь понимает по-древнееврейски?! М о й ш е. Если надо перенести что-нибудь тяжелое… я и это смогу. Ю с т у с (начиная нервничать). Сейчас нам нужен раввин. Понимаешь: раввин! Нельзя же устраивать похороны без священника! М о й ш е (не моргнув глазом). Если нужно что-нибудь… Ю с т у с (раздраженно). Хватит! Перестань! Ничего не нужно! От тебя — ничего!
Мойше не спеша направляется обратно к изголовью Йойо.
(Резко.) Куда? М о й ш е. Охранять Йойо. Ю с т у с. Не нужно! Ты нас подвел, и я тебя исключаю из Комитета!
Мойше опускает голову.
(Безжалостно.) Можешь идти! (Энергичными шагами выходит из морга.)
Мойше некоторое время стоит повесив голову. Зеро, стоя у двери, упорно, испытующе смотрит на него. Мойше, не поднимая глаз, направляется к выходу.
З е р о. Они не знают жалости.
Мойше останавливается и с удивлением смотрит на Зеро, словно пораженный тем, что последний умеет говорить.
(Подходит к нему ближе.) Видишь, какова их благодарность. А еще говорят про меня, что я последний негодяй. М о й ш е (кивнув). Ты был плохим. З е р о. Другие тоже были! М о й ш е. Они тоже были плохие. З е р о. Мне приказали. Что я мог сделать? М о й ш е (в упор смотрит на Зеро. Без тени улыбки, строго, почти угрожающе). Ты должен был противиться богу.
Зеро стоит опустив голову. Пауза. Мойше поворачивается, чтобы уйти.
З е р о (хватает Мойше за руку и доверительно наклоняется к нему. Понизив голос). Ты и я — мы оба не такие, как все. И нас за это ненавидят. М о й ш е. Тебя никто не ненавидит. З е р о. Ненавидят. Все меня ненавидят. М о й ш е (покачивает головой). Нет. Тебя презирают. И напрасно ты пытаешься спастись. От презрения никому не дано спастись. (Смотрит прямо перед собой.) А меня пусть ненавидят. Я не страшусь ненависти ни от людей, ни от бога. (Снова направляется к выходу.)
В ту же минуту в дверях появляется С и п к а.
С и п к а. Ты это куда? М о й ш е. Не знаю… С и п к а. Ты разве не будешь охранять Йойо? М о й ш е. Юстус сказал… С и п к а. Он передумал. Мы ему раздобудем настоящего попа. (К Зеро.) Где там твой потайной лаз? З е р о (недоверчиво). Хочешь на меня донести? С и п к а (оставив без внимания выпад Зеро, к Мойше). Собери немедленно человек десять добровольцев. (К Зеро.) А ты их выведешь за территорию госпиталя. З е р о (опешив). Ты просишь помощи? У меня? С и п к а. А что? Разве я ее не получу? З е р о (выпрямляется, с готовностью). Мы тебя будем ждать на лужайке за госпиталем. С и п к а. Ровно через час. З е р о. А куда мы пойдем?
Прежде чем Сипка успевает ответить, в дверь просовывается голова С т у д н я.
С т у д е н ь. Кто тут пациент Сипка? С и п к а. Да? С т у д е н ь (с сомнением). Ты? (Входит в морг и с любопытством оглядывает Сипку с головы до ног. Почесывает за ухом с видом человека, которому не все ясно.) Ну… если это ты… то к тебе пришли.
Молчание. Мойше и Зеро с удивлением уставились на Сипку.
Ей-богу, это не розыгрыш. Я ее видел собственными глазами. З е р о (оторопело). Ее? С т у д е н ь (перекрестился). Баба, клянусь святым Рафаэлем.
ЭПИЗОД ДВАДЦАТЫЙ
Двор госпиталя. Лужайка за госпиталем. С и п к а спокойно, ничем не выдавая своего волнения, шагает к воротам госпиталя. За ним молча идут п а ц и е н т ы госпиталя. Их очень много — все вышли из своих палат, чтобы присутствовать при невиданном событии. Дойдя до ворот, Сипка останавливается. Люди, идущие за ним, тоже останавливаются. Все взгляды устремлены на решетку, за которой стоит Н а н и т а. Она нарядная, в праздничном платье. Рядом с ней у ворот стоит равнодушный ч а с о в о й. Некоторое время Сипка и Нанита, разделенные решеткой, молча смотрят друг на друга.Н а н и т а (смущенно). Здравствуй. С и п к а (просто). Здравствуй. Н а н и т а. Ты не сердишься? С и п к а. За что? Н а н и т а. Я только хотела тебя видеть.
Пауза.
(Чувствует себя неловко.) Меня не впускают. С и п к а (пожав плечами). Не полагается.
Нанита окидывает взглядом группу пациентов, стоящих за спиной Сипки. Их лица серьезны, исполнены напряженного ожидания.
Н а н и т а. Я хочу с тобой поговорить. С и п к а. Говори. Н а н и т а. С глазу на глаз. С и п к а. Нам никто не мешает.
Пауза.
Н а н и т а. А может быть, ты можешь выйти? С и п к а. В самом деле, это я могу. (Вынимает из кармана пропуск и показывает его часовому.)
Тот ленивым движением открывает ворота. Сипка выходит и останавливается рядом с Нанитой.
Ты хорошо выглядишь. Н а н и т а (смущенно, заплетающимся языком). А… да… я подумала… вот и надела… (Умолкает. Она не знает, куда девать руки. Пауза.) Пройдемся? С и п к а. Давай останемся здесь. Мне надо дождаться товарищей. (Садится на траву.)
Нанита мгновение колеблется, затем садится рядом с Сипкой. Бросает взгляд по направлению к госпиталю. Во дворе госпиталя, у самой ограды, шеренгой стоят пациенты. Прислонившись лицами к решетке, они молча наблюдают за Сипкой и Нанитой.
Н а н и т а (шепотом). Почему они на нас смотрят? С и п к а. Ты им нравишься. Н а н и т а. Все молчат. С и п к а. Из вежливости.
Пауза.
Н а н и т а. Отчего ты так холоден? С и п к а. Я не холоден. Н а н и т а. Ты ко мне даже не прикоснулся. С и п к а (осторожно берет Наниту за руку). Так? Н а н и т а (быстро поворачивается к Сипке). Поцелуй меня! С и п к а (растерянно). Сейчас? Н а н и т а. Сию минуту.
Сипка молча смотрит на Наниту.
(Бросает взгляд по направлению к ограде. Вызывающе.) Стесняешься, да?
Сипка целует Наниту в глаз.
(Прислоняется головой к плечу Сипки. Поколебавшись немного.) Я хочу тебе что-то сказать. Я отказала старику. С и п к а. Почему? Н а н и т а. Я решила уехать! С и п к а. Куда? Н а н и т а. Туда, куда и ты. С и п к а. Ты выбрала себе спутника с парализованными ногами. Н а н и т а. Я выбрала то, чего у меня раньше никогда не было. С и п к а (с мягкой иронией). Что? Мундштук? Н а н и т а. Да. Сипку. С и п к а (встает). Мне надо идти. Н а н и т а (разочарованно). Неужели уже пора? С и п к а. Есть одно дело. Сегодня после обеда — похороны. Н а н и т а (встает). Приходи, когда закончишь свои дела. Пообедаем у меня. Придешь? С и п к а (кивнув головой). Приду. Н а н и т а (сжимает руку Сипки). Приходи непременно. Нам надо поговорить. С и п к а (саркастически). О Наните и Сипке? Н а н и т а. Нет! (Уходит.)
Сипка, подождав, пока Нанита отойдет подальше, не спеша направляется в ту же сторону. Как только Нанита скрывается, пациенты поворачиваются спиной к ограде. Двор госпиталя моментально пустеет.
ЭПИЗОД ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ
В доме Священника. Комната с окнами, выходящими во двор. Комната завешана коврами и плотными занавесками. Тяжелая, пышная обстановка, на стене — большое распятие. На переднем плане — открытаяверанда с видом во двор. У стола сидят С и п к а и П и п л. С в я щ е н н и к — пожилой человек, седой, полный, весьма добродушного вида. Он в черной рясе, на ногах у него домашние туфли.С в я щ е н н и к (устремил взор на распятие. Его слова точно обращены к фигуре распятого Иисуса). Да, большое несчастье — умереть… (Обернувшись, воздевает обе руки, точно взойдя на кафедру, чтобы начать проповедь.) Умереть, уже дождавшись вожделенной свободы. С и п к а. Да, это весьма неприятно. С в я щ е н н и к (подходит к столу. Полузакрыв глаза и склонив голову, сокрушенно). За последние годы мы свыклись с мыслью, что в любую минуту можем оставить этот мир. (Подняв голову, бодро.) Но сегодня мы снова верим в жизнь! С и п к а (спокойно). И с этим мы тоже как-нибудь свыкнемся. С в я щ е н н и к (не знает, как продолжать). Гм… да, да… (После непродолжительной паузы, осененный внезапной идеей.) Да! Я могу вас угостить вином. (Направляясь к буфету.) Надеюсь, вы мне не откажете? (Достает из буфета бутылку вина и смотрит ее на свет. Назидательно.) Это доброе старое вино. (Налив рюмку и поставив ее перед Сипкой.) Я уверен, что в лагере вы такого не пили.
Пипл протягивает Священнику рюмку.
(С удивлением.) И ты тоже пьешь, сын мой? П и п л (удивленно). А что? С в я щ е н н и к (подняв указательный палец, отеческим тоном). Я в твои годы не пил… (Наливая вино в рюмку Пипла, с укоризной.) И не курил.
Пипл поспешно вынимает изо рта сигарету. Не знает, куда ее деть.
С и п к а. Не осуждайте его, ваше преподобие. Он был в лагере. С в я щ е н н и к (растерянно). В самом деле? Я не знал, что детей тоже сажали в лагеря. (Положив руку на голову Пипла.) Вас, наверное, было очень мало? П и п л. Нас мало осталось. С в я щ е н н и к. Гм… да. (Садится, затем наливает свою рюмку. Не поднимая глаз от рюмки.) Говорят, в лагерях было очень тяжело? С и п к а. Говорят. С в я щ е н н и к. Говорят, вы голодали? С и п к а. Иногда. С в я щ е н н и к. Вас били? С и п к а. Немного. С в я щ е н н и к (вертя в руке рюмку). Знаете… я тоже видел лагерников. Их водили через нашу деревню. Они были довольно худые и достаточно грязные. Когда они проходили, я всегда закрывал окна и опускал жалюзи. (Наклоняется к Сипке, точно открывая ему бережно хранимую тайну.) А знаете, некоторые в это время высовывались в окна и пялили глаза на этих несчастных. С и п к а. Это были бессердечные люди, ваше преподобие. С в я щ е н н и к (встает. Делает несколько шагов, потом останавливается посреди комнаты). Однажды они остановились недалеко от моего дома. Они казались усталыми. Я послал служанку вынести им кадку молока. И можете себе представить, они все выпили. С и п к а. Наверное, молоко было свежее. С в я щ е н н и к (разведя руками). Я постарался помочь чем мог. С и п к а. Многие и этого не сделали, ваше преподобие. С в я щ е н н и к (снова принимается шагать, рассеянно похлопывая ладонью о ладонь). Так вот, мне очень жаль, дорогие мои… но на этот раз я не могу помочь вам. Я так и сказал вашему товарищу: дела… заботы… С и п к а. Я вас понимаю. Мы зашли только извиниться. С в я щ е н н и к. О… это совсем не важно. С и п к а. Нет, все-таки важно. Знаете, этот парень, что заходил к вам, он не отличается сообразительностью. (Встает и подходит к террасе. Раздвинув занавеси, он бросает взгляд во двор.) Так вот он, еще до того, как у вас побывал, распространил в госпитале слух, что вы согласились прийти на похороны. (Обернувшись к Священнику.) Все приняли эту весть с восторгом. С в я щ е н н и к. Действительно неловко. Но я тут ни при чем, сын мой. С и п к а. Конечно, вы ни при чем. Поэтому мы пришли извиниться за все, что может произойти, разумеется, не по вашей вине. С в я щ е н н и к (подходит к Сипке, обеспокоенно). А что может произойти?
В это время во дворе появляются З е р о и еще д в о е п а ц и е н т о в. Они останавливаются перед террасой.
С и п к а (невозмутимо). Знаете, это ведь бывшие лагерники, нрав у них крутой… они скоры на расправу… огрубели.
Во двор входит еще одна г р у п п а п а ц и е н т о в. Они молча присоединяются к остальным.
П и п л. Они часто устраивают потасовки. С и п к а. Особенно если их обманывают.
Священник окидывает взглядом двор. Всюду видны неподвижные, угрожающие фигуры бывших лагерников.
(Подходит к Священнику, за спиной у него.) Итак, ваше преподобие, если что-нибудь случится, извините, мы весьма сожалеем.
Пауза. Все взгляды устремлены на Священника. Он медленно поворачивается спиной к террасе.
С в я щ е н н и к (задумчиво). А когда… когда начинаются эти похороны? С и п к а. В четыре часа пополудни, ваше преподобие. С в я щ е н н и к. Ах в четыре? Видите ли, в это время я как раз мог бы прийти. Да, да… это очень подходящее время. С и п к а. Спасибо, ваше преподобие, это очень благородно с вашей стороны. (Головой дает знак Зеро, тот поворачивается.)
Бывшие л а г е р н и к и во главе с З е р о молча покидают двор.
(Снова поворачивается к Священнику.) Только я должен вас предупредить — мы все очень бедны. С в я щ е н н и к (дружеским жестом берет Сипку и Пипла под руки и ведет их к дверям). Знаю, знаю… Платы не нужно. Я сделаю это для вас бесплатно. А пономарю я велю во время похорон звонить в маленькие колокола. (Вдруг останавливается, доверительно наклоняется к Сипке.) Скажите: почему вы так хлопочете об этих похоронах? Быть может, ваш покойный — какая-нибудь значительная личность? С и п к а. Он не значительная личность, ваше преподобие, но он — личность.
Сипка и Пипл идут к дверям.
С и п к а (у дверей оборачивается.) Да, вот еще что: покойный, знаете ли, возможно; не был христианином. С в я щ е н н и к. Не важно, сын мой. (Патетически.) Все мы едины перед лицом смерти. С и п к а. Да, ваше преподобие, вы правы — перед лицом смерти…
ЭПИЗОД ДВАДЦАТЬ ВТОРОЙ
Во дворе дома, где живет Пепи. Входят С и п к а и П и п л. Останавливаются. Пипл свистит. Никто не отзывается.П и п л. Пепи…
Тишина.
(Кричит.) Пепи!
За спиной у Пипла появляется М а л ь ч и к, в руках у него все та же деревянная сабля, а на голове — шапка из газетной бумаги.
М а л ь ч и к с с а б л е й. Никого нет. П и п л. А где Пепи? М а л ь ч и к с с а б л е й (доверительно наклоняется к Пиплу). У него были настоящие гранаты. Понимаешь? (С презрением.) Жадина! Не мог уж нам показать. А теперь все увезли. П и п л (взволнованно). Увезли? Кто?! М а л ь ч и к с с а б л е й. Да эти… солдаты. Дурак! Он хотел зарыть в землю. П и п л (Сипке). Ты слышишь? Пепи схватили солдаты. С и п к а (Мальчику с саблей). Ты знаешь, куда его отвезли? М а л ь ч и к с с а б л е й. Да в больницу. П и п л (потрясенный). Зачем? М а л ь ч и к с с а б л е й (пожав плечами). Вот и я не знаю зачем. В одну минуту был готов. (Со знанием дела.) И глазом не успел моргнуть.
Пауза.
П и п л (наконец приходит в себя. Он подходит ближе к Мальчику с саблей; гневно). Неправда! М а л ь ч и к с с а б л е й (вызывающе). А вот и правда! (Надменно.) Уж как-нибудь я знаю, что бывает, когда разорвется настоящая граната! С и п к а (успокаивающим жестом кладет руки на плечи Пипла, сдержанно). Когда это случилось? М а л ь ч и к с с а б л е й. Вчера ночью, во время грозы. Мы все подумали, что это гром.
Пауза.
П и п л (стоит подавленный, опустив голову, угнетенно). Мы пойдем… к Пепи? С и п к а (покачав головой, мягко). Зачем?
Пипл садится на землю. Сипка садится рядом с ним. М а л ь ч и к пожимает плечами и уходит, волоча за собой свою саблю.
П и п л. Сипка, мне хочется плакать. С и п к а. Никто нас не видит, Пипл. Поплачь, конечно. П и п л (безнадежно). А как? С и п к а. Попытайся. П и п л (покачав головой). Не могу.
Сипка и Пипл некоторое время сидят молча.
Юстус сказал, что теперь уже не будут умирать, как раньше. С и п к а. Не так часто. П и п л. Значит, все-таки будут умирать.
Пауза.
Сипка, есть ли такое место, где люди могут жить сколько захотят? С и п к а (после недолгого раздумья). Здесь тоже можно жить, Пипл. П и п л (кивая головой). Тяжело… С и п к а. Да. Иногда. (Встает). Пошли, Пипл. Скоро начнутся похороны.
Они направляются к выходу.
П и п л (вдруг останавливается и тянет Сипку за рукав). Да, Сипка! Ты же обещал меня познакомить со своей девушкой. Ты забыл? С и п к а (хмуро). Я передумал. П и п л (прикладывает щитком ладонь к глазам и смотрит на небо). Погода к похоронам разгулялась. (Вдруг поднимает руку.) Смотри, Сипка! Птицы! (С восхищением.) Сколько их… С и п к а (тоже поднимает глаза). Лето возвращается…
Они молча следят за полетом птиц.
П и п л. Сипка, а птицы бывают ядовитые? С и п к а. Ядовитые птицы? Нет, Пипл, не бывают. П и п л. Ты уверен? С и п к а. Абсолютно уверен. П и п л (вздохнув). Я хотел бы стать птицей. (Помолчав.) А ты? С и п к а (обнимает Пипла за плечи). Я хотел бы стать Пиплом.
ЭПИЗОД ДВАДЦАТЬ ТРЕТИЙ
Кладбищенская аллея. По аллее проходит погребальная процессия. Звон церковных колоколов сопровождает шествие… Впереди идет С в я щ е н н и к, за ним Ю с т у с, М о й ш е, С и п к а, З о л а и П и п л несут гроб Йойо, за ними шагают п а ц и е н т ы госпиталя «Святой Рафаэль». На крышке гроба Йойо лежит полосатая шапочка лагерника. Далеко позади процессии, в одиночестве, опустив голову, шагает З е р о. В конце кладбищенской аллеи стоит Н а н и т а. Когда Сипка приближается к ней, она подходит к нему и берет его за руку. Сипка уступает свое место в процессии товарищу и отходит с ней в сторону. Сипка и Нанита молча провожают взглядом процессию, которая медленно проходит мимо них и исчезает в конце кладбищенской аллеи. Звон церковных колоколов постепенно утихает и переходит в тоненький звук колокола кладбищенской часовни.Н а н и т а. Я тебя ждала… Разве ты не мог прийти? С и п к а. Я не хотел. Н а н и т а (опускает взгляд). Я думала, что ты меня любишь. С и п к а. Это правда. Н а н и т а (вдруг хватает руку Сипки и судорожно вцепляется в нее, порывисто). Сипка, уедем из этих мест! Бежим как можно дальше отсюда! С и п к а (качает головой). Мы уже не так легки на подъем, Нанита. Н а н и т а (отодвигается от Сипки. Плечи ее опускаются. Надломленным голосом). Ты все еще надеешься… С и п к а (бесцветным голосом). На что? Н а н и т а. Что встретишь свою жену… и детей. С и п к а (хмуро). Если бы я хоть верил в загробную жизнь. Н а н и т а (озлобленно). Ты и в эту жизнь не веришь! С и п к а. Разве я бы вернулся, если бы я в нее не верил? Н а н и т а. Тогда ты ее ненавидишь! С и п к а. Да. Часть ее — да. Н а н и т а (подходит совсем близко к Сипке). Этой части больше нет… Она прошла. С и п к а (с мягкой иронией). Чтобы никогда больше не вернуться? Н а н и т а (с непоколебимой уверенностью). Чтобы никогда больше не вернуться! С и п к а (гладит Наниту по голове). Ты храбрая. Н а н и т а. А ты? Неужели ты боишься? С и п к а (кивнув головой). Часто. Н а н и т а. Чего? С и п к а. Что смерть придет и за Нанитой. Н а н и т а (кладет голову на плечо Сипки). Если ты меня покинешь, ты все равно меня потеряешь. С и п к а (мягко). Нет, Нанита. Если я тебя покину, я никогда тебя не потеряю. Н а н и т а (закрывает глаза). Это — разлука? Не может быть… С и п к а. Лучшая из всех разлук…
Пауза.
Н а н и т а. Сипка… Ты помнишь мой сон? С и п к а. Я помню все сны… Н а н и т а. Тени спрятались в трещины, а по улицам разлился искрящийся свет…
Сипка высвобождается из объятий Наниты. Она остается стоять с закрытыми глазами.
Сквозь асфальт пробились цветы, и пестрые лепестки засыпали все крыши…
С и п к а медленно удаляется.
Н а н и т а. Держась за руки, мы перешли светящийся мост…
На кладбищенской аллее остается Нанита, одна, с закрытыми глазами. Пауза. Наконец она открывает глаза. Опустив голову, медленно идет в противоположный конец аллеи. Кладбищенская аллея пустеет. Звон колокола в часовне становится все громче.
ЭПИЗОД ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
Маленькое, заброшенное деревенское кладбище. Все собрались вокруг могилы Йойо. С и п к а тихо присоединяется к стоящим. Ю с т у с заканчивает свою речь.Ю с т у с. Натурам экспеллас фурка, тамэн ускве рекурет — гони природу в дверь — она влетит в окно. Но то, что было, не должно и не может вернуться. Покойся с миром, ибо зло в природе человеческой изгнано навсегда. М о й ш е. Аминь! М н о ж е с т в о г о л о с о в (хором). Аминь…
Все расходятся… У могилы Йойо остаются Юстус, Мойше, Пипл, Зола и Сипка. Зеро сидит невдалеке на могильном холмике и молча наблюдает за ними.
М о й ш е (вдруг поднимает голову). Люди!
Все взгляды устремлены на Мойше.
Йойо больше нет!
Слова Мойше будто парализовали остальных. Все стоят молча, склонив головы. Очень тихо начинает звучать музыкальный финал — «Аллилуйя» из оратории Генделя «Мессия». Юстус, Сипка, Зола, Мойше, Пипл и Зеро выходят на аллею… Они ступают усталым, неторопливым шагом, точно поднимаясь по очень крутому склону. Музыка постепенно начинает звучать громче. Впереди шагает долговязый, величественный Ю с т у с, за ним — неуклюжий, лохматый З о л а и вялый, сгорбившийся М о й ш е, а за ними — С и п к а и П и п л. Сипка обнял Пипла за плечи. Далеко позади всех, обособленный, одинокий, плетется З е р о, опустив голову и держа руки в карманах.
Музыкальный финал. Кладбище опустело. Посреди кладбища выделяется холмик, на нем — простая каменная плита, поверх которой косо лежит полосатая шапочка лагерника.
З а н а в е с.
1964
Томе Арсовски ПАРАДОКС ДИОГЕНА{34} Судебная драма в двух действиях
Перевод с македонского Н. ГИРЕНКОДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Инженер Драшко Каровски. Даница — его жена. Никола — его отец. Мать Драшко. Инженер Владимир Крстин-Борски — директор Управления высотного строительства. Алексей Кондарко — профессор университета. Инженер Борика Корда — коллега Драшко. Галевски Данчо — прораб. Славко Лиляновски — техник-строитель. Судья. Прокурор. Защитник. Секретарь суда. Милиционер. Члены судебной коллегии. Служащие в суде. Публика.Действие происходит во время суда в зале театра.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Сцена вместе со зрительным залом представляет собой зал суда. Судья сидит лицом к публике, слева и справа от него — члены судебной коллегии, а несколько впереди них — места для Прокурора и Защитника. На одной стороне сцены — место для обвиняемого, на другой — для обслуживающего персонала. Свидетели выходят к кафедре, установленной на авансцене, и стоят вполуоборот по отношению к публике и судьям. Пока публика входит, занавес поднят и вся сцена открыта. Время от времени появляется С л у ж а щ и й суда и проверяет, всё ли на своем месте. Первым выходит З а щ и т н и к и занимает свое место. Достает из папки бумаги и еще раз просматривает протокол вчерашнего заседания. Затем, в сопровождении М и л и ц и о н е р а входит о б в и н я е м ы й. Он почти ни на что не реагирует и на похлопывание милиционера по плечу отвечает механически. Хотя Милиционер и привык к таким случаям, он похлопывает обвиняемого по плечу мягко, почти сочувственно. Входят ч л е н ы судебной коллегии, С е к р е т а р ь суда и другие с л у ж а щ и е. Они подают друг другу знаки приветствия. В то время как служащие выходят на сцену, из портала появляется С у д ь я, он выходит на авансцену и с интересом вглядывается в публику. В это время сцена слегка затемняется. Судья с серьезным выражением лица поднимает руку, чтобы успокоить публику, и, освещенный одним рефлектором, начинает говорить.С у д ь я.
Если хочешь вечного счастья — не спи!
Преврати ночь в день!
Ибо тот, кто спит, слеп,
а к сонным счастье не приходит.
И вот совет вам всем:
здание, построенное из пыли,
в пыль и превратится.
Если с вами это случится —
не вините ни бога, ни людей:
виноваты вы сами.
Бегите как можно скорее из темницы своего «я»,
забудьте о себе хотя бы на миг
и вы увидите: в кустах роз
кроме шипов
есть и розы.
Один рефлектор освещает изображение Фемиды с завязанными глазами, с весами и мечом в руках, нарисованное, как эмблема, на стене над Судебной коллегией.
Это дом истины, и я ее слуга. (Показывает на Фемиду.) Прошу вас, поймите это буквально. Ее чистое лицо я знаю так же, как вы — свой карман. Ее слеза всегда озарена солнечным светом, поэтому она такая прозрачная и светлая. Но она в руках держит весы и обоюдоострый меч! Слушайте внимательно — сегодня вечером и вы будете судьями: тот, кто прощает преступнику, потворствует преступлению! Поэтому — будьте справедливы! Здесь вы увидите человека, который пытался предать забвению жизнь, как плохого друга. Поищите его в себе и судите его строго и справедливо, так, как судит она!.. (Показывает на Фемиду и скрывается за порталом.)
Сцена освещается, и присутствующие приходят в движение. Судья занимает свое место. Все присутствующие встают.
(Торжественно.) Во имя истины объявляю сегодняшнее заседание суда открытым. (Обычным голосом.) Значит, продолжим. Садитесь, пожалуйста.
Все садятся. Милиционер похлопывает обвиняемого по плечу, и тот машинально садится.
Все присутствуют? Представитель обвинения? Представитель защиты? Присяжные заседатели здесь? Свидетели? (Улыбка сходит с его лица.) Пусть войдет свидетель инженер Владимир Крстин-Борски! Б о р с к и (входит). Я здесь. С у д ь я. Прошу вас. Место для свидетелей вон там. (Секретарю.) Запишите анкетные данные свидетеля. (К Борски.) Скажите, кто вы, где работаете, год рождения и другие личные данные. Б о р с к и (прокашливается). Меня зовут Владимир Борски, инженер-архитектор, директор Управления высотного строительства. С е к р е т а р ь. Когда и где родились? Б о р с к и. Двенадцатого августа тысяча девятьсот двенадцатого года в Скопле. С у д ь я (с улыбкой). У вас сегодня день рождения? Б о р с к и. Да. С у д ь я. Сорок восемь лет? Пора первой мудрости. (Перестает улыбаться.) Обращаю ваше внимание, что в соответствии со статьей триста девяносто пятой, параграфы первый и второй Закона об уголовном судопроизводстве вы должны дать свидетельские показания и при этом говорить правду и одну только правду. Последствия ложных показаний вам известны? Б о р с к и. Да. С у д ь я. Скажите нам, что вам известно об обвиняемом и о преступлении, в котором он обвиняется. Б о р с к и (прокашливается). Что вы имеете в виду? Вообще? С у д ь я. Конкретно, конкретно. Суд интересуют только факты. Вы знаете, почему он находится здесь, не так ли? Б о р с к и. Да… С у д ь я. Пожалуйста! Он ваш коллега, так ведь? Б о р с к и. Да… С у д ь я. Он значительно моложе вас, разумеется. Ему предъявлено очень серьезное обвинение. Что вам известно об этом? Б о р с к и. Ну… В связи с этим случаем создана специальная комиссия, в которую вошли инженеры и профессора университета. Их мнение более компетентно, чем мое. У вас есть протокол. С у д ь я. Кем вы доводитесь обвиняемому? Зять? Кум? Отец? Б о р с к и. Я был для него только директором. С у д ь я. Тогда вы должны знать! Я не имею права задавать вам прямые вопросы: как видите, с правой стороны от меня — прокурор, с левой — защитник. Они сразу же заявят протест, если я таким образом подскажу вам ответ. Поэтому я задаю вам нейтральный вопрос: что вы знаете об обвиняемом и его вине в связи с… З а щ и т н и к. Заявляю протест! Вина не доказана! Вопрос поставлен неправильно! С у д ь я (к Борски). Вот видите? (Защитнику.) Протест принимается. (Секретарю.) Вычеркните мою последнюю фразу из протокола… (К Борски.) Изменим вопрос: что вам известно об обвиняемом и об аварии, приведшей к разрушению недостроенной гостиницы «Сплендид» на углу улиц Пастера и Партизанской, в результате которой погибли техник и рабочий вашего предприятия? Б о р с к и (прокашливается). Обвиняемый… Драшко… Обвиняемый инженер Драшко Каровски, будучи служащим управления, за эти четыре-пять лет предложил несколько отличных идейных решений по реконструкции некоторых районов города, ему принадлежат несколько проектов крупных объектов, таких, как Дом журналистов, гостиница «Партизанка», кинотеатр «Парк» и новое здание Народного собрания. Он необычайно смел, и его проекты во многом близки подлинной творческой художественной архитектуре. Он работал четыре года в научно-исследовательской группе управления и уже в самом начале стал руководителем этой группы. Последний год, а именно с апреля прошлого года, он сам выразил пожелание перейти на оперативную работу и начал непосредственно заниматься строительством объекта. Гостиница «Сплендид» — его первая работа такого рода. С у д ь я. Я вижу — извините, — я вижу много новых лиц среди публики. Вероятно, им это будет интересно. Расскажите нам что-нибудь о нем. Я имею в виду объект. Б о р с к и. Ну… это до сих пор самая крупная стройка нашего управления. Роскошный объект первой категории, высотная гостиница, насчитывающая двести четыре одноместных номера и двенадцать люксов, несколько летних садов и террас, ресторанов, салонов для приемов, мотель и так далее. По предварительной смете он нам должен был обойтись примерно в миллиард триста миллионов динаров, что для наших условий действительно редкий случай. С у д ь я. Почему вы доверили строительство именно ему? Б о р с к и (прокашливается). Ну… в управлении долго обсуждался вопрос, стоит ли вообще браться за этот объект… С у д ь я. Как? Ведь это был проект вашего управления, вы его продали… Б о р с к и. Мы разрабатываем проекты, но исполняем их только тогда, когда нас устраивают условия. В данном случае никто из нас не хотел браться за реализацию этого проекта. Коллега Драшко сам вызвался. Он был автором проекта. С у д ь я. Почему ваши инженеры отказались взяться за него?.. Б о р с к и. Ну… как вам сказать. Наши сотрудники часто упрекали Драшко, что, мол, легко создать на бумаге невыполнимые объекты и тому подобное. Видимо, это задело Драшко за живое и он захотел доказать, что его проекты не только фантазия. С у д ь я. Погодите, погодите. Вы ведь специалист. Более того, вы руководите специалистами. Объясните нам: может ли прекрасный инженер-проектировщик быть в то же время и прекрасным строителем? Б о р с к и. Теория и практика у нас не являются неразделимыми. С у д ь я. Отвечайте «да» или «нет». Может или не может? Б о р с к и. Хороший проектировщик не может быть плохим строителем. С у д ь я. А в случае с обвиняемым? Б о р с к и. Коллега из числа тех, которые встречаются реже всего. А именно: его способности действительно… Он способен делать чудеса… Ему я мог доверить все, любую работу… С у д ь я. Ммм… Это не совпадает с заявлением, которое вы сделали следователю. (Берет лист бумаги из своей папки и читает.) Здесь написано, что обвиняемый инженер Каровски «…в последнее время стал необычайно заносчивым, высокомерным, недисциплинированным», он создавал вам много проблем… Какие именно у вас с ним были проблемы? Б о р с к и (прокашливается). Я отказываюсь от этого заявления. Оно не точно. С у д ь я. Вы его подписали! Б о р с к и. Я был тогда взбешен из-за аварии на строительстве объекта, и это заявление я написал в состоянии аффекта… Видите ли, он поставил под сомнение репутацию нашего управления. В результате аварии погибли техник и рабочий, понимаете? И потом — миллионные убытки и… Я был вне себя, когда спросили мое мнение… С у д ь я (Прокурору). Что будем делать? Свидетель меняет свои показания. П р о к у р о р (к Борски). В таком случае неточно не только ваше заявление, но неточным, не соответствующим истине является и все то, что вы сообщили следователю. Б о р с к и. Я не хочу причинять вред обвиняемому. Заявление я сделал в состоянии аффекта. С у д ь я. Хорошо. Тогда мы должны выяснить другое. Некоторые свидетели заявили здесь, что вы перевели обвиняемого в оперативный сектор в качестве наказания, что тем самым вы ему подстроили ловушку и что после аварии на объекте вы с ним весьма грубо разделались. Б о р с к и. Это не так. Он сам хотел перейти на оперативную работу. Точно только последнее, что после аварии на объекте я был взбешен, но это я объяснил. Я не разделывался с ним, и у меня никогда не было такого намерения. С у д ь я. У вас есть свидетели, что обвиняемый сам просил перевести его? Б о р с к и. При этом присутствовали заместитель директора, инженер Кондарко и погибший техник. С у д ь я. Благодарю. У меня все. Есть вопросы у представителя обвинения? П р о к у р о р. Да. (Встает.) С у д ь я. Прошу вас. П р о к у р о р. Инженер Борски, скажите нам откровенно: каковы ваши отношения с обвиняемым? Б о р с к и. Что вы имеете в виду? П р о к у р о р. Вы его ненавидели или он — вас? Б о р с к и. К чему вам это? Гостиница «Сплендид» рухнула не из-за того, что мы ненавидели друг друга, и так же не из-за того, что мы друг друга любили! П р о к у р о р. Прошу вас, ответьте на вопрос! Б о р с к и. Я его любил. С первого дня, как он пришел в управление. П р о к у р о р. Как вы относились к нему? Как директор к подчиненному? Б о р с к и. Я думаю, что это наше личное дело. П р о к у р о р. Несомненно. Но иногда ответственность подчиненного ложится и на руководителя. А здесь, как вы слышали, некоторые свидетели намекали, что вы ненавидели обвиняемого, что вы подстроили ему ловушку. Б о р с к и. Это подлость. С первого же дня я принял его как младшего брата! Предоставил ему квартиру лучше своей собственной! Уже в первые месяцы я назначил его руководителем научно-исследовательской группы с окладом, которого вы никогда не получите! Спросите у него! Он был отличным работником, сотрудничали мы хорошо и жили хорошо… Он был частым гостем в моем доме, и я у него бывал… Что еще сказать? Никогда я его не ненавидел. Наоборот, я делал ему поблажки! Был слишком добр! З а щ и т н и к (вскакивает). Прошу слова! Прошу внести в протокол и еще раз подчеркнуть последнюю фразу свидетеля: свидетель был частым гостем у обвиняемого и был слишком добр по отношению к нему, делал ему поблажки! С у д ь я. Это верно? Б о р с к и. Верно! П р о к у р о р. Может ли кто-нибудь доказать это? Б о р с к и. Спросите у него! (Показывает на Драшко.) П р о к у р о р (к Драшко). Свидетель говорит правду? Д р а ш к о (после того как милиционер трогает его за плечо, встает). Признаю… П р о к у р о р. Спасибо, сообщаю суду, что я возбужу судебное дело против свидетелей инженера Борики Корды и техника Славко Лиляновски за дачу ложных показаний. У меня больше нет вопросов. (Садится.) С у д ь я. Суд напоминает прокурору, что техник Славко Лиляновски погиб под развалинами объекта и лично не давал свидетельских показаний ни в ходе следствия, ни да суде. Его заявление получено в виде письма свидетельнице Борике Корде, которая передала его суду.
Прокурор кивком головы подтверждает, что он понял.
Слово имеет защита. З а щ и т н и к. Инженер Борски… Вы только что сказали, что не ненавидели обвиняемого, что вы, наоборот, делали ему поблажки, что вы были слишком добры к нему. Б о р с к и. И он это подтвердил. Хотите спросить его еще раз? З а щ и т н и к. Спросите его вы…
Борски смущен.
(Громко.) Обвиняемый инженер Драшко Каровски!
Драшко вскакивает.
Соответствуют ли действительности слова свидетеля? Д р а ш к о (отсутствующим тоном). Да… З а щ и т н и к. О чем вас спросили?
Драшко молчит.
О чем вас только что спросил прокурор в связи с показаниями инженера Борски?
Драшко молчит.
Я прошу суд констатировать, что обвиняемый не следит за ходом процесса, что он полностью отрешен, ввиду чего его утвердительный ответ на вопрос, заданный ему прокурором, теряет всякое значение. С у д ь я. Суд принимает констатацию защиты как правильную. Положительный ответ обвиняемого произнесен машинально, и суд не примет его во внимание при оценке доказательств. Продолжайте ваши вопросы. З а щ и т н и к (к Борски). Обвиняемый получил диплом строительного факультета в Любляне двадцать восьмого ноября, а уже первого декабря стал вашим сотрудником. Б о р с к и. Да. З а щ и т н и к. В ноябре тридцать дней, а дорога от Любляны до Скопле занимает по меньшей мере два дня. Как могло случиться, что он был принят на работу первого декабря, в то время как за эти два дня у него не было времени подать заявление о приеме на работу, у вас не было времени его рассмотреть, а у вашей администрации не было времени подготовить решение о трудовом соглашении. Как вы это объясните? Б о р с к и. Дорога от Любляны до Скопле занимает всего один день и одну ночь. Кроме того, мы заранее знали, что Драшко получит диплом двадцать восьмого ноября. З а щ и т н и к. Откуда? Вы не могли знать, что он успешно защитит диплом! Б о р с к и. Мы знали. Он закончил факультет в числе первых студентов своего выпуска. Экзамены он сдавал регулярно и о каждом сданном предмете регулярно нас информировал, поэтому, когда он сообщил, что двадцать восьмого ноября защищает диплом, мы знали, что это и будет днем окончания факультета. З а щ и т н и к. И вы с удовольствием подготовили решение о приеме его на работу? Б о р с к и. Да. Я лично испытывал удовольствие! Но не первого декабря, а сразу же после того, как получил от него письмо. З а щ и т н и к. Я прошу суд констатировать, что решение о приеме обвиняемого на работу было подготовлено прежде, чем он получил диплом, то есть прежде, чем появились необходимые условия и юридические основания для зачисления его на это место. (К Борски.) Обвиняемый вышел на работу только пятого декабря, но вам показалось, что он слишком устал от выпускных экзаменов и дороги, и вы предоставили ему пятнадцатидневный оплаченный отпуск, прежде чем он увидел свой рабочий кабинет. Да или нет? Б о р с к и. Да, и снова с особым личным удовольствием! З а щ и т н и к. А на каком юридическом основании? Б о р с к и (Судье). Я считаю этот вопрос несерьезным. Я не хочу на него отвечать. З а щ и т н и к. Потому что у вас нет ответа? Б о р с к и. Потому что я не держусь за параграфы! Потому, что его руки и мозг — не параграфы, а живой организм, который должен быть в состоянии выполнять работу! З а щ и т н и к. Я прошу суд констатировать, что обвиняемому был предоставлен пятнадцатидневный отпуск прежде, чем он начал работать, хотя для этого не было никаких юридических оснований. (К Борски.) Вы только что утверждали, что любили обвиняемого как брата и что предоставили ему квартиру лучше своей собственной… Б о р с к и. Правильно. А разве это противозаконно? З а щ и т н и к. Существуют неписаные законы, свидетель Борски, по которым сам черт — нам хороший и добрый друг, если мы имеем от него какую-то пользу. Б о р с к и. Прошу вас — Драшко был привязан ко мне, мы были друзьями, и никакой он не преступник. З а щ и т н и к. И все-таки вы не дали ему стипендию! Б о р с к и (после короткой паузы). Стипендию он не хотел. З а щ и т н и к. Почему? Б о р с к и. Спросите его. З а щ и т н и к. Вы помните свой первый конфликт с обвиняемым? Это было из-за квартиры, верно? Б о р с к и. Это не был конфликт! Я любил его как родного сына! З а щ и т н и к. Вы можете воспроизвести для нас эту сцену? П р о к у р о р. Заявляю протест! С у д ь я. Протест не принимается. Защитник имеет право воспроизвести события, если считает, что это важно для судебного процесса и… П р о к у р о р. Он воспроизводит не преступление, а сцену из личной жизни… С юридической точки зрения… З а щ и т н и к. Я воспроизвожу именно преступление, коллега! Оно совершено до юридического действия! С у д ь я (ударяет молотком и спокойно продолжает). …и если это позволяют ему сделать условия в зале суда. З а щ и т н и к. Спасибо. (К Борски.) Подойдите сюда. Б о р с к и. Я не артист… З а щ и т н и к. Вам не надо играть. Пожалуйста, это ваш стол. Вы помните, что вы тогда делали? Когда это было? Б о р с к и. Я очень хорошо помню, если вам так угодно. Только это нисколько не поможет вашему клиенту. Это случилось вскоре после его поступления на работу.
Свет гаснет, и опускается малый занавес, на котором изображен план города. Два прожектора освещают занавес и стол, за которым сидит Б о р с к и с телефонной трубкой в руках и листает одновременно какие-то бумаги. К столу подходит Д р а ш к о и останавливается.
Б о р с к и (в трубку). Да… Да… Хорошо… Знаю, только сейчас у нас не хватает инженеров… Нет, я дам вам Славко, он опытный техник. Хорошо, скажите Славко Лиляновски, чтобы зашел ко мне. (Кладет трубку. Обращаясь к Драшко.) Ну? Что ты хочешь мне сказать? Д р а ш к о. Я женился. Б о р с к и. Поздравляю. Д р а ш к о. У меня появились проблемы. Вы должны мне помочь. Б о р с к и. На ней? На Данице? Д р а ш к о. Вам это не по душе? Б о р с к и. Зачем ты так быстро женился, Драшко? Д р а ш к о (смотрит на него). Не понимаю… Почему я женился? Б о р с к и. Почему так быстро? Ты и не знаешь эту девушку. Д р а ш к о. А почему это вас волнует? Б о р с к и. Почему ты никого не спросил? Может быть, ты услышал бы… как тебе сказать… не совсем приятную правду о ней? Д р а ш к о. Что она уличная девка? Сомнительного поведения?.. Предоставьте мне самому решать, товарищ директор. Я забыл поискать сватов. Б о р с к и. А надо бы. Впрочем — извини. Но зачем ты тогда приходишь ко мне сюда со своими проблемами? Я не компетентен решать семейные проблемы моих служащих. Д р а ш к о (с улыбкой). Об этом даже нет и речи. Я пришел по вопросу, который находится исключительно в вашей компетенции. Б о р с к и. Слушаю тебя, Драшко. Д р а ш к о. Вы сказали, что через шесть месяцев дадите мне квартиру. Дома мне уже невмоготу… Б о р с к и. Сколько ты уже у нас? Разве уже прошло шесть месяцев? Д р а ш к о. Шесть месяцев и шесть дней. Я прошу вас потому, что дома это просят у меня. Наш дом построен, так что проблем сейчас нет. Б о р с к и. Почему ты создаешь мне осложнения, Драшко? Ты ведь знаешь, что все заранее распределено! Нет у меня квартиры для тебя, потерпи… Д р а ш к о. Я пришел посоветоваться с вами. Мне предлагают лучшую работу, трехкомнатную квартиру и более высокую зарплату. Здесь мне хорошо, но если до первого я не получу квартиру, то должен буду уйти. Б о р с к и. Квартиры у меня нет, и ты не уйдешь.
Входит К о н д а р к о.
Д р а ш к о. Квартиры есть, и я ухожу, если не получу квартиру. Доктор Кондарко один, зачем ему трехкомнатная квартира? Б о р с к и. Оставь в покое доктора Кондарко. Он профессор университета, а ты только что со студенческой скамьи. Д р а ш к о. Нет, нет. Одно строительное управление дает мне в два раза большую зарплату и квартиру. Я не хочу уходить отсюда, но мне нужны условия для работы… Б о р с к и. Не преувеличивай, Драшко… Д р а ш к о. Если бы вы были на моем месте, вы не остались бы здесь ни одной секунды! Б о р с к и. Почему тебе не терпится? Ты же сам знаешь, что у нас в городе — сотни инженеров, врачей более заслуженных, чем ты, и все-таки ждут! Д р а ш к о. Сытый голодного не разумеет. Б о р с к и. Ты меня удивляешь. Вы, молодые, что-то чересчур избалованы… Что с вами такое? Разочарованы, обижены из-за каких-то пустяков… Возмущаетесь… Как будто вы специально ищете повод, чтобы так себя вести! К о н д а р к о. Это оттого, что у молодых сейчас слишком много времени. Дайте им работу, поставьте их перед трудностями — и у них не будет времени на разочарования! (К Драшко.) Кто не голодал, сынок, говорит о голоде и за полным столом. Б о р с к и. Твой отец трудился всю жизнь как проклятый, работал за корку хлеба, и что он заработал? А ты хочешь все сразу! Д р а ш к о (безапелляционно). Я не мой отец, я не возмущен и не разочарован, нет у меня и слишком много свободного времени. Я прошу только три коробки, именуемые современной квартирой, прошу только то, что мне обещано и на что я имею право. Мне нужна материальная независимость, чтобы я мог заниматься творческой работой. Б о р с к и (вскакивает, с трудом сдерживается). А кто мне дал материальную независимость? Я питался травой и пил воду из снега и был счастлив, если находил камень в изголовье, и засыпал без страха, что заплачу за это головой! Мы с твоим братом скитались по горам, теперь я ношу ботинки на два номера больше, потому что я обморозил ноги ради твоей сегодняшней материальной независимости! Ты хорошо знаешь, что у тебя вполне приличная квартира по сравнению с подвалом, в котором живу я с женой и двумя детьми. Твое дело, на ком и как ты женился, но вас двое, потерпи еще год, и ты получишь квартиру по собственному проекту, а современные коробки оставь тем, у кого нет лучшего выбора. Д р а ш к о. Извините, товарищ директор. Я был слишком мал, чтобы быть вместе с вами в горах. Вы вернулись, чтобы обеспечить будущее своим детям. А мои братья погибли, и я должен сам о себе заботиться. Так что мы квиты. К о н д а р к о. Ладно, ладно. Тебе всего двадцать пять лет. У тебя вся жизнь впереди. Д р а ш к о. Вам кажется, что этого достаточно? Я хочу жить и заниматься творческой работой именно потому, что мне двадцать пять лет. Когда мне будет семьдесят, мне ничего не будет нужно. Хватайте меня за грудки — и за дверь. К о н д а р к о. Я знаю одну хорошую поговорку, коллега: не лезь наперед батьки в пекло. Д р а ш к о (к Борски). Дадите вы мне квартиру или нет? Б о р с к и. Сядь… Поговорим… Закуривай. (Протягивает ему сигарету.) И не надо, братец, горячиться. Не показывай зубы, если не можешь укусить… И норовистых коней укрощают с помощью маленькой уздечки, понятно? Я могу принять твое заявление об уходе, а вслед пошлю такую характеристику, что ни одно строительное управление не возьмет тебя даже прорабом, ясно? Ты способный инженер, но не надо привередничать. Управление не пропадет, если из него уйдет молодой и перспективный, но заносчивый и самонадеянный специалист… Д р а ш к о (безапелляционно). Идите вы к черту, товарищ директор. Я не преступник, а вы не инспектор полиции, чтобы так разговаривать со мной. Вам не нравятся мои условия? До свидания. Б о р с к и. Постой, дуралей! Д р а ш к о. Я вас прошу предоставить мне до первого июля трехкомнатную квартиру, иначе я ухожу. Пугайте воробьев своими характеристиками! Это вам не сорок пятый год! (Уходит.)
Зажигается свет. Поднимается вспомогательный занавес. Зал суда. Б о р с к и сидит, опустив голову. Ч л е н ы с у д е б н о й к о л л е г и и.
Б о р с к и. Он нащупал самое чувствительное место в моих доводах: профессору Кондарко действительно не нужна была трехкомнатная квартира и это действительно был не сорок пятый год. Кроме того, строительный сезон был в самом разгаре, оперативный сектор не мог ждать, мы не могли никак справиться с планами, подрядчики грозили штрафами. В такой обстановке я не мог отпустить высококвалифицированного специалиста, и он использовал эту возможность. З а щ и т н и к. И двадцать пятого июня Драшко вселился в новую трехкомнатную квартиру? Б о р с к и. Да. З а щ и т н и к. В квартиру Кондарко? Б о р с к и. Нет. Это имело бы еще худшие последствия. Я отказался от своей квартиры.
Пауза.
З а щ и т н и к. А зарплата? Б о р с к и. Он тогда не ставил вопрос о зарплате, но и это возникло бы рано или поздно. Я должен был вовремя застраховаться. Но тарифной сеткой не предусмотрена такая зарплата инженеру научно-исследовательской группы. И я назначил его руководителем этой группы. З а щ и т н и к. Значит, вы его подкупили? Б о р с к и. Можно и так истолковать. Другого пути не было. Инженеры-строители и сейчас дефицит. Не понимаю, какое все это имеет отношение к объекту, развалившемуся через пять лет? З а щ и т н и к (громко, Судье). Я обвиняю свидетеля инженера-архитектора Владимира Крстин-Борски, директора Управления высотного строительства, в том, что он, будучи неспособным решать проблемы своего предприятия иным путем, прибег к подкупу подчиненных, и в том, что… П р о к у р о р (вскакивает). Заявляю протест! Защитник оказывает моральное давление на свидетеля и запугивает его! (Защитнику.) Это не входит в вашу компетенцию, коллега! С у д ь я. Протест принимается. (Защитнику.) Не удаляйтесь от предмета разбирательства. Задавайте свидетелю ваши вопросы. З а щ и т н и к. Прошу вас, инженер Борски: почему и с какой целью вы позволили обвиняемому злоупотреблять вашей сентиментальностью? Почему вы спасовали передмолодым нахалом? Что же вы за директор и под чью ответственность вы назначили начинающего работника руководителем научно-исследовательской группы? Почему вы разрешили ему экспериментировать, пустить на ветер миллиард триста миллионов динаров? Кто вас уполномочил? Кто вам дал на это право? Б о р с к и. Я не педагог, а директор предприятия, которое должно быть рентабельным, чтобы не прогореть. Драшко был отличным специалистом, и я хотел удержать его в управлении. Кроме того, когда я доверил ему объект «Сплендид», он уже не был ни молодым, ни начинающим — он имел за плечами пять лет плодотворной работы, успехов, и только успехов. Объект рухнул не из-за его неспособности, а… З а щ и т н и к. Из-за чего же? Б о р с к и (не сразу, спокойно). Я могу вам сказать, что вы плохой защитник. Вместо того чтобы искать смягчающие обстоятельства, вы стараетесь выкопать то, что только повредит ему. З а щ и т н и к. Минуточку, минуточку. Свое личное мнение вы можете высказать, когда выйдете из этого зала. Ответьте мне: что вы имели в виду, когда сказали, что объект рухнул не из-за его неспособности? Б о р с к и. Мне всегда было жаль защитников, выполняющих свои обязанности по долгу службы… Теперь я вижу, что мне надо было жалеть их клиентов… С у д ь я. Прошу свидетеля не вступать в частные разговоры с защитником. Ответьте на вопрос. Б о р с к и (прокашливается). Я действительно любил Драшко. Мои отношения с ним имеют глубокие корни, и причина всего этого — не только его молодость и способности. Он прекрасно знает, что его брат умер у меня на руках. В партизанах мы были неразлучны. Но когда Драшко вынудил меня отдать ему мою собственную квартиру, я сразу же сказал, что добром это не кончится. Материальная независимость, товарищи, — замечательная вещь, но она может и испортить человека. Она может вырасти в материальное изобилие, при котором начинается эрозия моральных норм, а затем — в материальную роскошь, которая ведет к моральному разложению. Драшко действительно стал заносчивым, своевольным, никого не слушал — это должно было с ним случиться!..
Пауза.
З а щ и т н и к. У вас были какие-либо контакты с женой обвиняемого до того, как он женился? Б о р с к и. Я знаю людей, у которых с ней были такие контакты. З а щ и т н и к. Знаете ли вы, что обвиняемый также знал все это, но у него были причины поступить так, как он поступил? Б о р с к и. Теперь это меня больше не интересует. З а щ и т н и к. А тогда вы его осудили? Б о р с к и. Все его осудили. Это было несерьезно — авантюра. Так поступают только мальчишки. Потом и он понял, но было поздно. З а щ и т н и к (после короткой паузы). Спасибо. У меня больше нет вопросов. Вы свободны. Благодарю вас… (Садится и что-то записывает.) С у д ь я (Прокурору). У вас есть вопросы к обвиняемому? З а щ и т н и к (смотрит в сторону Прокурора, но, когда тот на вопрос Судьи качает головой, быстро произносит). Разрешите, только два вопроса? С у д ь я. Пожалуйста.
Милиционер слегка хлопает Драшко по плечу.
З а щ и т н и к (подходит к Драшко). Вы мне доверяете? Д р а ш к о. Мне все равно… З а щ и т н и к. Верны ли показания вашего директора? Д р а ш к о. Да… З а щ и т н и к (Судье). Спасибо, у меня нет других вопросов. (Возвращается на свое место.) Д р а ш к о (встает, Судье). Можно мне сказать два слова своему защитнику? С у д ь я. Конечно. Пожалуйста. Д р а ш к о (Защитнику). Вы были не правы, когда доказывали, что я не слежу за ходом процесса. Я хочу только сказать, что мне все равно… Вам не надо прилагать столько усилий. Вот это я хотел сказать… Но вы хороший юрист… (С чувством симпатии улыбается Защитнику. Поворачивается к Судье, вновь с той же апатией.) Все. Спасибо. З а щ и т н и к (кладет свою руку на руку Драшко). Благодарю вас.
Драшко кивает головой и устало улыбается ему. Все садятся на свои места.
С у д ь я. Свидетель… Галевски Йордан!
Входит Д а н ч о, он одет в рабочий комбинезон; снимает кепку и недоверчиво озирается.
Обращаю ваше внимание на то, что вы должны говорить суду правду, и одну только правду. Д а н ч о (озирается). Я не хочу никому вредить… С у д ь я. Не бойтесь, вы сюда приглашены не для того, чтобы кому-то навредить. Сообщите ваши личные данные. Д а н ч о (хватается за карман). Удостоверение личности? С у д ь я. Да нет… Скажите нам, кто вы, кем работаете, год рождения и другие личные данные. Д а н ч о. Меня зовут Галевски Йордан. Родился двадцать третьего сентября тысяча девятьсот двадцать восьмого года в Неготине на Вардаре… (Озирается.) С е к р е т а р ь с у д а. Извините… В каком году, вы сказали? Д а н ч о. Двадцать восьмом. С е к р е т а р ь с у д а. Кем работаете? Д а н ч о. Прорабом на стройке. С е к р е т а р ь с у д а. Где работаете? Д а н ч о. Господи, боже мой! Да в Управлении высотного строительства! (Озирается.) С у д ь я. Прошу вас, не кричите. Что с вами? Никто вас не обижает! Вы что, впервые сообщаете свои биографические данные? Д а н ч о. Я всего лишь рядовой честный рабочий, товарищ судья. Что вы меня все таскаете по судам и следователям? Записали во все черные списки, так поди теперь докажи, что ты порядочный человек!.. Я не хочу ничего говорить против Драшко. С у д ь я. Этого от вас никто и не требует. Вы должны только дать свидетельские показания в связи с некоторыми пунктами обвинения. Д а н ч о. Я не хочу никого обвинять. С у д ь я. Если вы честно расскажете правду, никто вам не скажет, что вы поступили неправильно. Скажите нам, что вам известно об обвиняемом, о рухнувшем объекте и обо всем, что вы считаете нужным сказать. Д а н ч о (теребя в руках кепку). Товарищ судья… Не о чем тут говорить. Драшко… то есть товарищ главный инженер, — это на своем месте. (Озирается и понемногу воодушевляется.) Он умел по-человечески обходиться с людьми. Так ведь? Мы все любили его, как брата! Вот что я могу сказать о Драшко! Он знал, что такое труд рабочего, умел поговорить с людьми, помочь, если кто-нибудь… Так ведь? Покойный Славко Лиляновски был моим другом еще с армии. Он всегда говорил, что Драшко… то есть товарищ главный инженер, — такой человек, что будь у тебя десять братьев — всех бы за него отдал… С у д ь я. Хорошо. Вот это мы хотели здесь услышать. Теперь расскажите нам еще о рухнувшем объекте, и вы будете свободны. Д а н ч о. Я как раз хотел об этом сказать, товарищ судья. Все мы любили Драшко. И Борски, и Кондарко, и Славко, и я, и прорабы, и рабочие — все! Не было человека, который не любил бы его, как родного брата. Так ведь? В этом вы можете быть уверены. Драшко мог попросить закурить у любого рабочего, если у него не было с собой сигарет, и все готовы были отдать ему последнюю. А если у него были… С у д ь я. Хорошо, хорошо, это ясно. Не будем сейчас говорить о сигаретах! Ответьте на другой вопрос, о гостинице. Д а н ч о. Я как раз хотел об этом сказать, товарищ судья! Что такое одна сигарета? Неудобно и говорить об этом! Так ведь? Драшко был душой управления. Почему наше управление стало таким известным? И еще скажу: там, где был главный инженер, был праздник для нас, рабочих и техников! Вот какой он человек! С у д ь я. Отлично! (Встает.) Вот уже три дня мы выслушиваем здесь только дифирамбы и славословия! Драшко — гений, Драшко — талант, Драшко — святой! Хорошо, — а теперь перестаньте мять кепку и расскажите нам, как развалилось здание гостиницы. Д а н ч о. Я как раз хотел об этом сказать, товарищ судья. Разве можно, чтобы такого человека осудили из-за гостиницы? Стыдно сказать, товарищ судья. Люди будут смеяться над нами! Даю руку на отсечение, что он нисколько не виноват. Даже речи не может быть об этом. Я, да и покойный Славе Лиляновски — все мы согласны встать на его место, так ведь? Судите нас! Мы не допустим, чтобы у нашего инженера хотя бы один волос с головы упал, а не то, чтобы его обвинили в чем-то! С у д ь я. Тогда — кто же виноват, по-вашему? Д а н ч о. «Кто виноват?..» Почему кто-то должен быть виноват? Никто не виноват! Несколько лет назад здесь произошло землетрясение, так ведь? Кто был виноват? Нельзя же так, прошу вас, все мы порядочные, взрослые люди, трудящиеся… С у д ь я. Значит, эту аварию вы считаете несчастным случаем? Д а н ч о. Не знаю я, товарищ судья. Несчастье — оно и есть несчастье. Только я так думаю: стыд и позор приводить сюда такого человека под стражей. Я правда не шучу — прикажите Драшко встать здесь, пусть он будет свидетелем, а я сяду на его место рядом с товарищем милиционером. Вот это я знаю. Так ведь? Судите меня! (Озирается, но теперь уже непринужденнее.) С у д ь я (после некоторого раздумья). Есть вопросы у Прокурора? П р о к у р о р (встает). Да… С у д ь я (к Данчо). Теперь отвечайте на его вопросы. (Прокурору.) Пожалуйста, коллега. П р о к у р о р. Послушайте теперь меня, свидетель Галевски… Д а н ч о. Слушаю… П р о к у р о р. …и отвечайте кратко, только «да» или «нет». Д а н ч о. Хорошо. П р о к у р о р. Обвиняемый, которого вы фамильярно называете Драшко… Д а н ч о. Это не фамильярно, товарищ прокурор, это чисто по-товарищески. Так ведь? П р о к у р о р. Пусть будет так. Обвиняемый Драшко, говорите вы… Д а н ч о. Я говорю, что его обвиняют несправедливо! П р о к у р о р (не сразу). Не прерывайте, прошу вас. Выслушайте сначала то, что я вам скажу, и отвечайте «да» или «нет». Д а н ч о. Хорошо. П р о к у р о р (задает вопросы быстрее). Он находился постоянно на объекте или нет? Д а н ч о. Кто? Я? П р о к у р о р. Не вы, а обвиняемый. Д а н ч о. Находился… То есть — да. П р о к у р о р. Регулярно приходил на работу?.. Д а н ч о. Да… П р о к у р о р. Не опаздывал?.. Д а н ч о. Нет… П р о к у р о р. Не прогуливал?.. Д а н ч о. Нет… П р о к у р о р. Не делал ошибок?.. Д а н ч о. Нет… П р о к у р о р. Все было нормально?.. Д а н ч о. Да… П р о к у р о р. Правильно?.. Д а н ч о. Да… П р о к у р о р. И на своем месте? Д а н ч о. Да! П р о к у р о р. Тогда откуда взялись кривые опоры на объекте? Д а н ч о. Нет, нет!.. То есть — да! (Озирается.) Это… П р о к у р о р. Что — это? Д а н ч о (не сразу). Вы меня сбили с толку… Что я должен был сказать? С у д ь я. Правду! Д а н ч о. Да! П р о к у р о р. Что — да? Д а н ч о. Ну, это… (Судье.) Послушайте, товарищ судья! Если нужно сказать что-то против Драшко — так я не стану! Можете сбивать меня с толку сколько угодно, но из этого ничего не выйдет. Будем говорить начистоту! С у д ь я. Отвечайте на вопросы Прокурора! Д а н ч о. Нет, нет! Извините. Я вам ясно сказал: если хотите, чтобы я говорил против Драшко, — ни за что не буду! П р о к у р о р. Не бойтесь, мы здесь не для того, чтобы кого-то очернить и требовать, чтобы нам говорили, что белое — это черное, и наоборот. Значит, констатируем. Обвиняемый был прекрасным человеком, не так ли? Д а н ч о. Абсолютно верно! П р о к у р о р. Отличным товарищем?.. Д а н ч о. Отличным! П р о к у р о р. Всех вас любил?.. Д а н ч о. И мы его любили. П р о к у р о р. …рабочих, служащих?.. Д а н ч о. Да, да… П р о к у р о р. Только с администрацией он не имел хороших отношений, не так ли? Д а н ч о. Да… То есть (безапелляционно) нет! И с администрацией у него были хорошие отношения. П р о к у р о р. Почему вы лжете? Д а н ч о. Кто лжет? Я лгу? Извините. (Сердито.) Вы меня сбиваете с толку, и я же лгу! П р о к у р о р. Что вам известно об отношениях обвиняемого с директором управления? Д а н ч о (кричит). Да что я должен знать? Что вы меня спрашиваете, любил ли кто-то кого-то или нет? Я тут вам ни чья-нибудь тетка! Я — рабочий, так? А они — руководство! Вот они оба — их и спрашивайте! С у д ь я. Вы не хотите давать свидетельские показания? Д а н ч о. Почему? Хочу! Я могу сказать только то, что я знаю, товарищ судья, а чего не знаю, так не знаю! Так? С у д ь я. Тогда не кричите здесь, а скажите «не знаю», «мне не известно». Д а н ч о. Не знаю. Мне не известно. П р о к у р о р (в замешательстве, в течение нескольких секунд смотрит на стол, на который опирается обеими руками). У меня больше нет вопросов. (Садится.)
Встает Защитник.
С у д ь я. Слово имеет представитель защиты. (К Данчо.) Отвечайте на его вопросы… Д а н ч о. Хорошо. З а щ и т н и к. Я защитник Драшко. Хочу, чтобы вы помогли мне. Д а н ч о (недоверчиво). Да… З а щ и т н и к (кладет руку на свою папку). Здесь у меня собраны основные аргументы, которые должны доказать, что вины Драшко нет ни в одном кирпиче этого несчастного объекта! Но остался один мелкий факт, который мы должны выяснить до конца… В последние дни Драшко перестал приходить на стройку. Я знаю, что это неправильно, но, если бы я был на его месте, я сделал бы то же самое.
Данчо молчит. Озирается украдкой.
Вспомните последний день, когда Драшко пришел на стройку. Когда это было? Д а н ч о (не сразу и неуверенно). Не знаю… Мне не известно. З а щ и т н и к (кричит). Тогда признавайтесь, что вы боитесь за свою шкуру! Драшко освободят — как мы тогда посмотрим ему в глаза? Или у нас опять будет полон рот комплиментов и клятвенных заверений, как мы его любим? Идите!
Данчо стоит. Защитник поворачивается к нему спиной и идет на свое место.
Д а н ч о (чувствуя себя виноватым). Это было где-то в последние дни, перед тем как случилось… Драшко… то есть товарищ главный инженер, действительно не приходил на объект, но у меня и у покойного Славко Лиляновски было много хлопот из-за этого… Борски каждый день… Товарищ директор каждый день требовал сводки… То есть ежедневные сводки. З а щ и т н и к. И что же вы в них писали? Д а н ч о. Я не помню, может быть, товарищ директор… вероятно, они у него сохранились… З а щ и т н и к. Вы писали наговоры на Драшко! Скажите это! Клеветали, что он не приходит на работу, что он безответственный, пьет, путается с девицами сомнительного поведения! Вот что вы писали в этих «ежедневных сводках» о своем друге… Д а н ч о (едва слышно). Это неправда… И он так думал, но это неправда, неправда! (Ударяет кепкой об пол.) З а щ и т н и к (спокойно). Спасибо… Хотите что-нибудь добавить? Д а н ч о. Хочу! (Решительно.) Я хочу сказать… Тот день я очень хорошо помню, но его помнят и они… Это было за месяц, а может быть, недели за две до аварии, в августе, помню, что было тепло, почти в сумерках… С у д ь я. Вы работали ночью? Д а н ч о. Да. Непрерывно. С у д ь я. Поднимите свою кепку. Д а н ч о (поднимает кепку, не переставая говорить). В тот раз Драшко целый день был на стройке, и мне запомнилось, что он, впервые с тех пор, как я его знаю, запел, потому что мы со Славко удивились, какой у него красивый голос… Он вытворял настоящие цирковые номера на седьмом этаже, на подъемном кране… прыгал, как Тарзан… Был веселый. Тогда, перед тем как совсем стемнело… Да, что-то около восьми часов, мы договаривались о ночной смене, когда… З а щ и т н и к. Может быть, воспроизведем эту сцену? Д а н ч о. Да. Мне так будет легче вспомнить. З а щ и т н и к. Давайте, если только это здесь возможно. Представьте, что это… (Хлопает в ладоши.) Дайте свет, пожалуйста! Восемь часов вечера, стройка, лето! Так? Д а н ч о. Так. Скажем, это — стройка. Здание — там, за нами, доведенное до седьмого этажа, — один только бетонный каркас… Мы стояли под краном, знаете, такой большой подъемный кран, они и сейчас есть в городе…
Освещение меняется. Спускается большой тюлевый занавес, на котором изображен силуэт строящегося небоскреба. Вечер. Входит Д р а ш к о в летней рубашке, С л а в к о в синей рабочей одежде и Д а н ч о в комбинезоне.
Сегодня хорошо поработали, правда, товарищ инженер? (Собирается уйти.) Д р а ш к о. Что? Уж не свидание ли у тебя? С л а в к о. Как же! У такого балбеса — и свидание! Гости у него, а он их целый день не видел. Д р а ш к о. Какие гости? (Угощает их сигаретами.) Д а н ч о (снимает кепку и берет сигарету). Ты, Славко, умнее всего выглядишь, когда молчишь, но это так редко случается. С л а в к о. А если у тебя есть язык, так говори сам! Д а н ч о. Ну ладно, адвокаты мне не нужны. Я этих гостей и видеть не хочу. (К Драшко.) Собралась целая рота родственников жены: «Посмотреть ярмарку!»… И вот уже целую неделю я их кормлю. Д р а ш к о. А ты, братец, обратись в дирекцию ярмарки и требуй возмещения убытков. Да надень ты эту кепку! Кто это? (Кричит.) Эй, Борика! Б о р и к а (подходит к ним). Добрый вечер! Кто здесь главный? Д р а ш к о (подает ей руку, помогая перепрыгнуть через кучу железа). Привет. Б о р и к а. Строительная инспекция, товарищ. Запишем вам замечание за беспорядок на стройке. Ноги все поломала. (Наклоняется.) Ой! И новые туфли поцарапала! С л а в к о. Товарищ инженер, я оплачу ущерб.
Смех.
Д р а ш к о. Это мои товарищи по работе, Борика. Славко и Данчо. Веселые ребята. (Обращаясь к ним, театрально.) Инженер Борика Корда, как вам известно. Моя первая, несбывшаяся и — тсс, чтобы жена не услышала, — незабвенная любовь. Красивая женщина, правда? С л а в к о. Скорее красивая, чем женственная! Б о р и к а (снимает туфли и очищает их от песка). Ответ правильный. Инженер и вдруг женщина — это как-то не вяжется друг с другом! Привет. (Пожимают друг другу руки.) Что с вами, друзья, у вас что, нет своего дома, жены, детей? Или вы здесь собираетесь ночевать? Д р а ш к о. Если ты останешься с нами, заночуем! Верно, хлопцы? С л а в к о. Не пойдет! Достаточно я настоялся на карауле в армии!
Смех.
Б о р и к а (к Драшко). Достойный ответ на такое старомодное предложение. При нынешнем жизненном уровне такая романтика под прожекторами среди груды железа ничуть не привлекательна. С л а в к о. Мы включим вам музыку на кране! Не надо будет шептаться! Д р а ш к о (оглядываясь вокруг себя). Действительно, какая необычная тишина… Как ты себя чувствуешь, Борика? Б о р и к а (прислушивается). Слышите?.. Сверчок… Я здорова как бык и голодна как волк. Кто из вас троих пригласит меня на ужин? К о н д а р к о (появляясь из-за кулис). Я. Б о р и к а. Доктор Кондарко! (Протягивает ему руку.) Добрый вечер. Я очень рада, что вас здесь встретила. К о н д а р к о. Смотрите-ка! Вот и украшение на стройке! Добрый вечер, Борика. Где это вы пропадаете в последние дни? Б о р и к а. Работа. Десять дней была в командировке на юге. Вернулась сегодня после обеда — и сразу сюда. К о н д а р к о. Совершенно правильно. В управлении и так нет ни одной живой души, а Драшко и в помине не видать. Забыл старых друзей. Как идет работа, ребята? С л а в к о. Рвемся к облакам, доктор! К о н д а р к о. Закончили пятый этаж? С л а в к о. Посмотрите! К о н д а р к о (смотрит вверх). Ого!.. Раз, два, три, четыре, пять, шесть… семь! Как? За четыре дня — два этажа? Д р а ш к о. У вас есть какие-то замечания? С л а в к о. Доктор Кондарко возражает против норм. Д а н ч о. И я против них возражаю. Сегодня мы построили целый этаж, но я буду спать спокойнее, если сегодня ночью мы слегка замедлим темпы. Д р а ш к о. Объект надо подвести под крышу, пока нет дождей. Б о р и к а. Почему? Что, сроки? Д р а ш к о. Я не люблю бетонировать во время дождя, вот и все. К о н д а р к о (показывает на Данчо). Этот парень правильно рассуждает. Бетонируйте днем. С л а в к о. А что я буду делать с рабочими ночной смены? Слушать сверчков? Д а н ч о. Можно заняться расчисткой стройплощадки, можно готовить арматуру, опалубку… К о н д а р к о. Бетон и ночь — старые враги! С л а в к о. Глупости. Простите, доктор. (Снимает кепку.) Я только хотел сказать, что у нас хорошие прожекторы! К о н д а р к о. Хорошие, да не совсем, дружище. Я сорок лет работаю на таких стройках и знаю, что прожекторы не могут достать до каждого перекрытия… С л а в к о. Как знаете. Мое дело — слушать… Д р а ш к о. Доктор Кондарко… Кто прислал вас на мой объект в восемь часов вечера? К о н д а р к о. Я никогда не приходил, чтобы мешать тебе, коллега. Я прихожу, чтобы помочь, если надо. Д р а ш к о. Вы приходите, чтобы контролировать меня, причем как раз во время пересменки. И я знаю, кто вас присылает. Так скажите этому господину, что инженер Драшко Каровски упрям, своенравен и вспыльчив и что он не желает слушать ваших советов. Б о р и к а. Погодите, погодите… Здесь какое-то недоразумение… Д р а ш к о. И оставьте меня раз и навсегда в покое, я не могу терять время! Я буду бетонировать тогда, когда сочту нужным! Б о р и к а. Драшко, не кричи так на профессора! Д р а ш к о. Здесь нет никакого недоразумения, Борика. Просто мой директор перестает в меня верить, вот и все. Этот старик — лишь передаточный пункт в его вмешательстве сверху в мои дела. Он принуждает моих лучших сотрудников каждый день писать на меня доносы!.. Д а н ч о (в панике покидает сцену, заслоняясь от света прожекторов). Нет! Неверно! Мы не писали доносы, это неправда! З а щ и т н и к (из темноты). Свидетель Йордан Галевски, говорите правду. Чистую правду! Д а н ч о. Неверно! Мы ничего не писали против Драшко! Неправда! Он не знает! З а щ и т н и к (из темноты). Не прерывайте сцену. Продолжайте так, как было! Продолжайте! Д а н ч о. Я объясню. Могу поклясться! Даю честное слово. Драшко для нас был как брат! Мы не писали против него! З а щ и т н и к (из темноты, строгим голосом). Довольно! Продолжайте воспроизводить события!
Небольшая пауза. Все заняли места, на которых они находились до того, как была прервана сцена.
Д р а ш к о (тем же тоном, что и до перерыва). Просто мой директор перестает в меня верить, вот и все!.. Он засылает шпионов, требует отчетов от моих сотрудников, следит за каждым моим шагом, как будто я уголовник! Не дают человеку вздохнуть! Какая-то неразбериха, неразбериха — и только! К чему эта бессмыслица, доктор? К о н д а р к о. Послушай меня, сынок. Внимательно послушай… Тот, кто постоянно твердит, что жизнь — бессмыслица и неразбериха… тем самым признает, что он сам запутался. Д р а ш к о. Благодарю за мудрые слова. Но представьте себе, доктор, что и студенты не вечно остаются студентами. К о н д а р к о. И инженер инженеру может иногда дать полезный совет. Д р а ш к о. Тогда вместо того чтобы предлагать мне прекратить строительство, посоветуйте что-нибудь разумное. Вам предлагали эту стройку — вы отказались от нее! Теперь предоставьте мне заботу о том, развалится ли она над моей головой или нет! Не учите меня, как мешать бетон! К о н д а р к о. Ты прав, сынок… Прав… Но посмотри. (Прикасается к своим волосам.) Эти волосы поседели не от радости… В своей жизни я всегда имел друзей меньше, чем мне хотелось. И знаешь почему? Д р а ш к о (с иронией). Думаю, что я понимаю вас, профессор… К о н д а р к о. Никогда не мешает иметь одним другом больше! Б о р и к а. Профессор… К о н д а р к о (прерывает ее жестом. К Драшко). Мне было двадцать четыре года, когда я очутился в чужой стране, совсем один. Был конюхом в Царьграде, ночным швейцаром в отеле «Астория» в Каире. Работал в Александрии, в Париже, с ее отцом. (Показывает на Борику.) Строил дома в Любляне, был архитектором при дворе короля Александра… и сейчас у меня за спиной шестьдесят восемь лет… В своей жизни я научился одному хорошему правилу: не руби сук, на котором сидишь!.. С л а в к о. «Вперед не рвись, не плетись в хвосте, а в середине — помалкивай!» Как будто слышу своего родного отца! К о н д а р к о. Твой отец, парень, был неглупым человеком… Д р а ш к о. Слышишь, Борика? Мне советуют стать лицемером! К о н д а р к о. Это тяжкий упрек, Драшко… Если бы ты был моим сыном, я бы тебе сейчас влепил пощечину! Б о р и к а (в растерянности). Я не хочу вмешиваться, но… У Данчо, мне кажется, было хорошее предложение. Делайте в ночную смену другую работу, готовьтесь к завтрашнему дню… Д р а ш к о. Выдать рабочим по метле и фартуку? Оставь, прошу тебя. К о н д а р к о. Как хочешь… Здесь ты командуешь… (Поворачивается, чтобы уйти.) Б о р и к а. Куда вы, профессор? У вас действительно нет причин ссориться. Может быть, вы не поняли друг друга? Может… К о н д а р к о (прерывает ее жестом). Он сейчас чувствует себя сильным и не нуждается в понимании… Извините, коллега. Не буду больше мешать вам… (Идет к выходу и вновь оборачивается.) Я хочу сказать — моя песенка спета… Через год-два ты, может быть, увидишь, как я сижу на какой-нибудь пенсионерской скамейке в парке, опершись подбородком о трость… Если заметишь, что я задремал, скажи себе: этот старик любил меня… Он не всегда был прав… но… старался… (Обрывает мысль.) Спокойной ночи, Борика… Спокойной ночи, дети… (Уходит.) Д р а ш к о (после паузы). Извини, Борика… Б о р и к а. Ну и ну!.. Можно подумать, что вы уже больше не друзья! Д р а ш к о. Это мне уже действует на нервы. И так каждый день. Следят за мной, советуют, контролируют! Боятся, что ли, что я заминирую им объект? (Садится и нервно постукивает кирпичом, трое присутствующих смотрят на него выжидающе.) Что вы на меня смотрите? Я никого не убил. Но если я когда-нибудь стану мерзавцем… (Бросает кирпич.) Б о р и к а (к Славко и Данчо). Ну что, ребята, я сегодня останусь без ужина? Или мне идти одной? Д р а ш к о (встает, берет ее под руку). Идем… Славко, сегодня ночью ты здесь распоряжаешься. Если хочешь, бетонируй, не хочешь — делай, что знаешь. (К Данчо.) А ты иди к своим гостям. (Уходит вместе с Борикой.) З а щ и т н и к. Дайте свет, пожалуйста!
Включается нормальное освещение. Тюлевый занавес поднимается. Драшко уже вернулся на свое место. Данчо подходит к Защитнику.
Д а н ч о. Вот какой был разговор. Я сейчас вспоминаю, что это было дней за десять до аварии, в среду. Драшко и раньше пропадал, а в тот день больше не появился на стройке. В следующую пятницу у нас уже был готов бетонный каркас, девять этажей… Только приступили к десятому, как треснули опоры и все рухнуло… З а щ и т н и к. В течение этих десяти дней вы писали сводки? Д а н ч о. Да должны были!.. (Все более увлеченно.) Но мы не писали против Драшко! Он может думать, что хочет, но мы, я и Славко Лиляновски, не были шпионами, наоборот, мы его выгораживали, писали, что якобы он приходил на стройку, делал проверку — правильно? Но мы лгали! Лгали, что он нашел такие-то и такие неполадки и наказал этих рабочих! А его не было по целым дням, пусть сам скажет, так ведь? Мы не написали ни одного слова против Драшко. Ни слова!.. З а щ и т н и к (к Судье). Спасибо. У меня нет других вопросов к свидетелю. П р о к у р о р (вскакивает). Прошу слова! С у д ь я. Пожалуйста. П р о к у р о р. Из-за неправильной тактики мне не удалось получить от свидетеля эти важные факты, которые я использую в обвинительной речи. Пользуясь случаем, я публично выражаю сердечную благодарность коллеге защитнику за оказанную мне помощь. (Защитнику.) Спасибо. (Садится.)
Защитник усмехается, как человек, которому известно больше.
С у д ь я (Защитнику). У вас нет… ничего в связи с этим? З а щ и т н и к. У меня? О нет, нет! Коллега был весьма любезен. Благодарю. С у д ь я (к Данчо). Вы свободны, можете идти на свое место. Спасибо.
Все садятся.
(Ударяет молотком.) Вызывается свидетельница Даница Каровска.
Д а н и ц а встает с кресла в первом ряду зрительного зала и медленно идет к месту для дачи свидетельских показаний. Это на редкость красивая, женственная особа, отдающая себе отчет в том, что после рождения двух сыновей она еще больше похорошела. Все же заметно, что арест Драшко был для нее неожиданностью. На ее лице — выражение страха за возможные последствия, смешанное с решимостью бороться.
С у д ь я. Скажите нам ваше имя, фамилию, когда родились и другие биографические данные. Д а н и ц а. Даница Каровска, девичья фамилия — Шурланова. Родилась в селе Порек двадцать первого марта тысяча девятьсот тридцать пятого года. С е к р е т а р ь с у д а. Профессия? Д а н и ц а. Зубной техник. С у д ь я. Обращаю ваше внимание на то, что в соответствии со статьей триста девяносто пятой, пункты первый и второй Закона об уголовном судопроизводстве вы должны говорить правду, и одну только правду. Д а н и ц а. Пожалуйста! С у д ь я. Я задам вам один интимный вопрос. Если не хотите, вы не обязаны на него отвечать. Д а н и ц а. Пожалуйста! С у д ь я. Ваш брак с обвиняемым был заключен по любви или нет? Д а н и ц а. Наш брак… Да… Это было однажды вечером… Я сидела за столиком в ресторане «Македония», в кабинете… С у д ь я. Достаточно, достаточно. Отвечайте только «да» или «нет». Д а н и ц а. Пожалуйста. С у д ь я. Еще один нескромный вопрос: был ли он влюблен в других женщин до вас? Д а н и ц а. Да, но когда он встретил меня… Видите ли, в тот вечер в «Македонии» мы долго разговаривали… Потом он повел меня на стройку и рассказал о какой-то несерьезной истории… С у д ь я. Спасибо. Можете ли вы вспомнить что-либо, что временно омрачало ваши супружеские отношения?
Даница смотрит на Судью.
Не смотрите так на меня. Вы должны ответить. Но если не хотите — я не буду вас принуждать. Должен только напомнить вам, что ваша биография суду известна. Д а н и ц а (задетая сказанным; приглушенно). Могу ли я спросить: откуда? С у д ь я. Из материалов предыдущего процесса, которые переданы суду в служебном порядке. Д а н и ц а. Это все ложь. С у д ь я. Как так? Д а н и ц а. Все это глупые, подлые, злобные уличные наговоры. Спросили бы и меня, может быть, и я кое-что знаю о своей биографии… С у д ь я. Погодите, погодите… Я вообще не это имел в виду! Д а н и ц а. Я знаю, что вы имеете в виду. Я также знаю, о чем думают те, кто сейчас пялит на меня глаза… Ошибаются… Я сейчас не стану лезть из кожи вон, для того чтобы меня оставили в покое. Не буду рвать и метать. Я только прошу не распространять эти сплетни, так как их вокруг меня и так уже достаточно. С у д ь я. Считаете ли вы, что и некоторые свидетели… некоторые из присутствующих… являются жертвами этих сплетен? Д а н и ц а. Они только перекупщики. А жертва — вон там… (Показывает на Драшко.) С у д ь я (нервно). Признайтесь откровенно, свидетельница Каровска: вы ненавидите родителей Драшко? Д а н и ц а (не сразу, приглушенно). Ненавижу… Ненавижу и инженера-архитектора Владимира Крстин-Борски…
Борски вскакивает и остается стоять.
…Потому что он из-за этой квартиры организовал целый заговор против Драшко. Ненавижу и этого профессора Кондарко, который ластится, как бездомная кошка, чтобы потом тебя укусить. Ненавижу своих родителей, которые в три года оставили меня на улице, и родителей Драшко, которые с первого дня встретили меня подзатыльниками и обвинили меня во всех смертных грехах. Когда я переступила порог их дома, можно было подумать, что в дом вошел покойник. Ненавижу многое в жизни. Но есть также и то, что я люблю… Я люблю своего мужа и двух своих сыновей. З а щ и т н и к (вскакивает). Прошу слова!.. Свидетельница только что сказала, что познакомилась с обвиняемым в ресторане «Македония» и что после этого он пошел с ней на стройку. (Данице.) Ходил ли он с вами еще на какой-либо из объектов, строящихся его управлением? Д а н и ц а (после паузы). Нет… З а щ и т н и к. Вам не приходило в голову — почему? Д а н и ц а (в недоумении). Откуда мне знать?.. Я старалась… Он дома никогда не говорил… Я не виновата… Он всегда был чем-то недоволен… Я… Он всегда был чистым, наглаженным, сытым… (Умолкает.) З а щ и т н и к (смотрит на нее). Конечно… И вы это называете любовью? (Судье.) Я извиняюсь за то, что перебил. (Садится.) С у д ь я. Мда… Мы должны будем вернуться к деликатным темам. Знаете ли вы что-нибудь об отношениях обвиняемого с одной женщиной… Борикой Кордой, инженером? Д а н и ц а (поворачивает голову). Я ее не знаю!.. З а щ и т н и к. Зачем вы лжете? Д а н и ц а. Я ее не знаю! Знаю только, что Драшко, когда учился в Любляне, был знаком с нею! Может быть, они симпатизировали друг другу… то есть… С у д ь я. Вы ее ненавидите? Д а н и ц а. Нет. Мне жаль ее. Знаю, что она переживает за Драшко, который будто бы попал в плохие руки, но мне ее жаль, потому что она, несмотря на свое образование, не поняла его до конца. Ни его, ни меня! Я знаю, как обращаться с мужем! С у д ь я. Спасибо. И прошу вас сейчас меня выслушать. Д а н и ц а. Пожалуйста! С у д ь я. Ваш муж обвиняется в совершении тяжкого преступления. Обвинение, а также некоторые свидетели представляют его как антиобщественного, безответственного, аморального и бесхарактерного человека. Я не буду спрашивать ваше мнение на этот счет, так как вы его жена и ваше мнение не будет объективным. Но защита считает, что обвиняемый был в состоянии депрессии, моральной и психической, и это принимается во внимание как смягчающее обстоятельство. Что вы думаете об этом? Вы поняли вопрос? Д а н и ц а (с достоинством). Поняла, поняла. Мой муж инженер. Его обвиняют в том, что обрушилась гостиница. Я думаю, что гостиница могла обрушиться и если бы Драшко не был в состоянии моральной и психической депрессии. Но я хочу вас спросить: погибнет ли государство, если обрушится еще десять таких гостиниц? Драшко — хороший работник, он заработает и возместит ущерб. С у д ь я. Спасибо. (Прокурору.) У Прокурора есть вопросы к свидетельнице? П р о к у р о р. Да, только один вопрос! С у д ь я. Прошу. (Данице.) Ответьте на вопросы прокурора. Д а н и ц а (поворачивается к Прокурору). Пожалуйста. П р о к у р о р. Свидетельница только что сказала, что объект мог бы обрушиться и в том случае, если бы обвиняемый не находился в состоянии моральной и психической депрессии. Может свидетельница еще раз подтвердить это свое мнение? Д а н и ц а. Могу. Подтверждаю. П р о к у р о р. Вы считаете, что причина аварии на строительстве гостиницы может иметь совсем иной характер? Д а н и ц а. Я считаю, что может. П р о к у р о р. Например? Д а н и ц а (немного неуверенно). Откуда мне знать?.. И другие здания разваливались, но… Мы выплатим ущерб, и все тут. П р о к у р о р (строго). А кто заплатит за жизнь двух погибших рабочих? Кто вернет кормильцев двум ни в чем не повинным семьям?
Пауза. Даница не отвечает.
Спасибо. У меня нет других вопросов к свидетельнице. (Садится.) С у д ь я. Слово имеет защита!
Даница поворачивается к Защитнику.
З а щ и т н и к. Знаете ли вы, что в этом неприятном случае виноваты и вы? Д а н и ц а. Я? (Смеется.) Да ладно вам! З а щ и т н и к. Он был несчастлив с вами. Вы плохо обращались и с ним, и с его родителями, и… П р о к у р о р. Заявляю протест! Защита запугивает свидетельницу и обвиняет ее в соучастии! С у д ь я. Протест принимается. Защита должна задавать вопросы, а не подсказывать свои выводы. Продолжайте. З а щ и т н и к. Я докажу суду, что обвиняемого толкали на преступление! Часть ответственности ложится и на его жену! П р о к у р о р. Давайте без мелодрам, коллега! З а щ и т н и к. Надо ли напоминать коллеге прокурору, что девяносто процентов судебных процессов проведены по делам, имевшим своей подоплекой мелодраму? П р о к у р о р. Ха-ха-ха! Оставьте это, мы только теряем время… З а щ и т н и к. Тогда, будьте любезны, не прерывайте меня протестами ради протестов. П р о к у р о р (встает, оскорбленно). Послушайте, коллега. Вот уже третий день вы нас кормите версиями, которые, как мне кажется, для вас являются самоцелью. Что вы хотите доказать тем, что ваш подзащитный не любил свою собственную жену? Разве это не смешно, коллега? Давайте хоть раз выслушаем ваши аргументы! Что вы копаетесь в достоинствах обвиняемого? С какого бы аспекта вы ни посмотрели, добродетель — это самопожертвование! А ваш клиент черен, как мой галстук! (Садится.) З а щ и т н и к (спокойно). Сегодня у вас белый галстук, коллега. П р о к у р о р (вскакивает, но сдерживается). Извините, но ваш долг — уважать смысл того, что я говорю. И не старайтесь быть слишком остроумным! З а щ и т н и к. Спасибо! Только не забывайте, что то, чего вы требуете от других, является и вашим долгом! С у д ь я (ударяет молотком). Минуточку, минуточку, коллеги, не удаляйтесь от предмета разбирательства. Я прошу защиту продолжать задавать вопросы, если таковые имеются. З а щ и т н и к (после паузы, Данице). Вы можете вспомнить вечер двенадцатого сентября прошлого года? Шел сильный дождь. В тот вечер произошла довольно серьезная ссора между вами и родителями вашего мужа. Вы сказали мужу, что свекор побил вас, и ваш муж выгнал их из дому, так что старики вынуждены были ночевать у каких-то родственников. С тех пор они больше не возвращались. Верно? Д а н и ц а. Нет. Они сами ушли, по своей воле. З а щ и т н и к. Прошу войти отца и мать обвиняемого.
Отец и Мать выходят из зрительного зала.
Будьте любезны, представьте себе, что это их комната. Здесь — дверь. Согласно показаниям некоторых свидетелей, вы вошли и встали в дверях. Как случилось, что свекор поднял на вас руку? Д а н и ц а. Я думаю, что это с каждым может случиться. Известно, что все свекрови ревнивы и ненавидят своих невесток. Это не первый и не последний случай. З а щ и т н и к. Будьте любезны… (Помогает ей надеть домашний халат.) Д а н и ц а. Это было так… Я была на кухне, а старики — в комнате…
Освещение концентрируется на комнате.
З а щ и т н и к. Это была их комната, верно? Д а н и ц а. Как это — их? Может быть, они ее заработали? Мой муж дал ее им, чтобы они жили отдельно, чтобы мы не ссорились. Свекор сидел за столом.
Отец занимает свое место.
А свекровь — на кушетке…
Мать также занимает свое место.
Свекор был навеселе и пел какую-то песню, а я укладывала спать детей… (Уходит.)
Отец, подвыпивши, раскачивается на стуле. Мать что-то вяжет.
О т е ц (поет).
«Солнце всходит и заходит,
а в тюрьме моей темно-о,
дни и ночи часовые
стерегут мое окно…».
Включается нормальное освещение.
Я прошу суд разрешить воспроизвести эту сцену в соответствии с показаниями Николы Каровски, отца обвиняемого. С у д ь я. Есть какие-либо возражения у прокурора? П р о к у р о р. Нет. Это даже забавно! Посмотрим спектакль!.. С у д ь я. У судебной коллегии?
Оба члена коллегии кивают головой в знак согласия.
Слово предоставляется защите. Прошу! З а щ и т н и к (отцу). Вы видели, как была воспроизведена сцена этой ссоры. Пожалуйста, попробуйте теперь припомнить в подробностях все, что произошло в тот вечер, и расскажите об этой сцене, не скрывая ничего. Так, как это действительно было. О т е ц. Я в тот вечер действительно немного выпил. Пил с горя и пел с горя. Вот здесь что-то жгло. (Показывает на грудь.) Родной сын пропадал у меня на глазах… З а щ и т н и к. Это мы знаем, и всем нам жаль. Но вашему сыну предъявлено обвинение. Ради него же самого вы должны говорить только правду. Прошу вас, переходите к делу. (Хлопает в ладоши.) Свет, пожалуйста! О т е ц. Да, да… Понимаю… Эту песню я пою всегда, когда у меня тяжело на душе. Я ее выучил, когда ездил на заработки в Керчь, на Черное море. Нас было четверо из Скопле, нужда заставила, и мы отправились на заработки, нанялись портовыми рабочими… З а щ и т н и к. Да-да. И в тот вечер вы пели эту самую песню… О т е ц. И в тот вечер я пел эту самую песню… Шел дождь, я не мог никуда пойти, и…
Освещение уже сконцентрировано на комнате. Отец скорее грустный, чем пьяный.
(Поет.)
«Солнце всходит и заходит,
а в тюрьме моей темно,
дни и ночи часовые
стерегут мое окно…».
Драшко слушает не двигаясь, подняв руку к вешалке, затем медленно снимает плащ с вешалки и вновь надевает его.
(Испуганно.) Драшко!.. Д р а ш к о (идет, все уступают ему дорогу, в дверях останавливается и, скорее с болью чем с негодованием, обращается к Данице). Прежде чем очищать лицо, надо очистить душу!.. (Идет к двери.) Д а н и ц а (решительно). Постой, Драшко!
Драшко останавливается не оборачиваясь.
Куда ты? Д р а ш к о. Ты знаешь куда… Д а н и ц а. К ней?.. К этой словенке? Д р а ш к о. Ты знаешь куда. Д а н и ц а. Кто она тебе?
Пауза.
А кто я для тебя, Драшко? Д р а ш к о (возвращается и садится). Эта женщина — моя мать, Даница. А это — мой отец! (Смотрит ей в лицо.) Во время войны они потеряли дочь и двух взрослых сыновей. Ты должна это знать… Представь себе, что я их, возможно, люблю, что я перед ними в долгу, и… (Встает, усталым голосом.) Нельзя так… Нельзя… Не то я выдеру тебя как сидорову козу… Д а н и ц а. Ах так? Ну хорошо, Драшко… Поздравляю тебя!.. А я — грязная тряпка, которую ты подобрал на улице, да? Я не имею права на личную жизнь, на тебя, на своих двух сыновей!.. А ты знаешь, что сегодня наш старший обозвал меня «сукой»? И еще одним словом, которое мне стыдно произнести? Не знаешь? А этим прекрасным выражениям он научился от них!.. Д р а ш к о (с горечью). Кто сказал, что глупец не умеет думать? Только думает он уже после того, как сделал глупость!.. (Выходит.) О т е ц. Драшко… Сынок!.. Д а н и ц а (к Драшко). Иди, иди! Поплачь у нее на плече!.. (Отцу и матери.) Что же вы его не остановите? Что смотрите на меня — идите, задержите его!.. (Сквозь зубы.) Уселись у него на шее, сычи проклятые, и ездите на нем, как… Если бы вы были настоящими родителями, вы бы не связывали ему руки… Паразиты… Но я вам покажу… Вы у меня попляшете… (Уходит к детям.)
Пауза.
З а щ и т н и к (хлопает в ладоши). Свет, пожалуйста!
Нормальное освещение.
(Данице.) Вы присягнули, что будете говорить суду правду и одну только правду. За дачу ложных показаний вы также будете нести ответственность. Так что же здесь правда? Д а н и ц а (слегка смутившись). Я не вру. З а щ и т н и к. После того как родители ушли из вашего дома, в тот же вечер к вам в гости пришел товарищ вашего мужа, инженер Борски. Какого характера был этот визит? П р о к у р о р. Заявляю протест! З а щ и т н и к. Не надо протестовать, коллега. П р о к у р о р. Свидетельница может не отвечать на этот вопрос! З а щ и т н и к. Не должна! Но я прошу воспроизвести события этого вечера, когда обвиняемый вернулся домой раньше, чем его ожидали! Сцена, которую он увидел, не делает чести ни ей, ни… Б о р с к и. Это неправда! Д а н и ц а. Это ложь! Это мерзкая уличная сплетня! З а щ и т н и к. Не вынуждайте меня выяснять мнение по этому вопросу вашего мужа, который, как вы постоянно утверждаете, вас безумно любил! Д а н и ц а. Пожалуйста! Спросите его. Драшко… З а щ и т н и к (после короткой паузы). Прошу обвиняемого… Д р а ш к о. Это был Борски. Моя жена лжет.
Пауза.
Б о р с к и. Что такое? Что вы еще выдумываете? Д а н и ц а. Но я… Б о р с к и. Это неправда! Глупости! З а щ и т н и к. Прошу вас, помолчите. Пусть она скажет. Ну?
Даница плачет.
Я прошу суд сделать соответствующие выводы… У меня больше нет вопросов к свидетельнице. Спасибо. (Возвращается на свое место.)
Даница отходит от кафедры совершенно растерянная.
Б о р с к и. Я прошу дать мне слово. (Выходит вперед.) С у д ь я. Что вы хотите сказать? Пожалуйста. Б о р с к и. Да, это был я! Но меня позвали! В одиннадцать часов вечера мне позвонили и попросили прийти и… З а щ и т н и к. Кто вам позвонил? Б о р с к и. Она! Но когда Драшко вернулся, не было никакой «сцены», которая могла кому-то сделать или не сделать чести. (К Драшко.) Пусть он скажет! З а щ и т н и к. А зачем она вас пригласила? Б о р с к и (овладев собой). Я сказал Драшко, еще когда он на ней женился, что надо было бы кого-нибудь поспрашивать о ней. Я ее слишком хорошо знаю, товарищ защитник, по долгу службы, чтобы позволить себе «сцены», которых вы ожидаете. Если уж вы начали в этом копаться, то надо бы кое кого еще спросить, а не меня! (К Драшко.) Что ты молчишь? И зачем говоришь загадками? Что за «сцены» я тебе устраивал? Почему ты не скажешь правду?.. Д а н и ц а (подходит к Борски). Что вы обо мне знаете? Кто эти «другие», которые должны вылить на меня ушат грязи? Б о р с к и. Мне не о чем с вами разговаривать! З а щ и т н и к (Данице). Можете ли вы объяснить, свидетельница Каровска, зачем двенадцатого сентября прошлого года в одиннадцать часов вечера вы пригласили Борски?
Даница смотрит на него не двигаясь.
Вы не хотите отвечать? Вам что, нужна была помощь или вы хотели отомстить Драшко? Д а н и ц а (тихо, оскорблена до слез). Все вы думаете, что я… Все вы думаете, что я хотела быть такой… Никогда я, этого не хотела! У меня тоже есть свое достоинство, женское достоинство, и я хочу, чтобы меня уважали!.. Но вы… вы умеете, позабавиться с нами… Сначала поете серенады, звезды достаете с небес, а когда добьетесь своего — показываете на нас пальцем!.. Только Драшко честно поступил со мной, так как же я могла обмануть его с другим? Никогда бы я ему не изменила! Никогда! (К Борски.) Я вас позвала, чтобы попросить у вас помощи. А вы отказались! «Вашему мужу уже никто не может помочь… Ни ему, ни вам!» Вот что вы мне сказали! Я не собиралась встречать вас в голом виде… (Подходит к Драшко.) Можешь плюнуть мне в лицо, если я вру… Или ты теперь упрекаешь меня в том, что ты мне простил, до того как я стала твоей? Д р а ш к о (встает). Погодите… Если бы я хотел защищаться, то я еще в состоянии оплатить адвоката. И я прошу, чтобы защитник по долгу службы не вмешивался в мою личную жизнь. Здание гостиницы «Сплендид» обрушилось — и точка! Я лично отвечаю за нанесенный ущерб, я слышал предъявленное мне обвинение и признаю свою вину. З а щ и т н и к (подходит к нему). Вы можете признать, что и прошлогодний снег растаял исключительно по вашей вине. Но суд не может вынести решение, основываясь на признании обвиняемого, если оно не подкреплено доказательствами. После той сцены с родителями вы заплакали, дружище Драшко Каровски, да или нет? Д р а ш к о. Это я так. З а щ и т н и к. Так просто человек может засмеяться, но заплакать — никогда! (Поворачивается, берет со своего стола сберегательную книжку и поднимает ее вверх, чтобы все видели.) Представляю на рассмотрение суда еще одно вещественное доказательство любви свидетельницы к своему мужу. На эту сберегательную книжку на имя Даницы Каровски, девичья фамилия Шурланова, за неполных три года положено в общей сложности миллион триста десять тысяч динаров. Тридцатого сентября прошлого года на эту книжку положено двадцать две тысячи динаров. Обращаю внимание суда на то, что в этот же день, тридцатого сентября, рано утром, обвиняемый был арестован. (Подходит к Данице.) Я не знаю, чего вы ожидали в связи с несчастьем, постигшим вашего мужа, но, во всяком случае, вы реагировали быстро и неплохо себя обеспечили. (Кладет книжку на стол Судьи и поворачивается.) Я спрашиваю свидетельницу: где сберегательная книжка обвиняемого? Обе книжки заведены в один и тот же день — в день первой годовщины вашей свадьбы! (Достает из портфеля вторую книжку.) Вот она! Здесь!.. Но она пустая! (Кладет и эту книжку перед Судьей.) Д р а ш к о (несколько растерянно). Вам, кажется, доставляет удовольствие бередить чужие раны? З а щ и т н и к. Я только исполняю свой служебный долг. (Возвращается на свое место.) Д р а ш к о. Это ваша первая защита? З а щ и т н и к. Да, я начинающий защитник, если вы это имеете в виду. Я окончил институт в прошлом году. Д р а ш к о. Я тоже пять лет назад был идеалистом. Сначала человек молод и честен, а потом уже набирается ума-разума. (Садится.) З а щ и т н и к. Благодарю вас. (Смотрят друг на друга.) И я уверен в том, что вы также все еще молоды и честны. Ответьте свидетелю… (Показывает на Борски.)
Пауза. Тишина.
Д р а ш к о (встает). Что вы от меня хотите? Здание гостиницы «Сплендид» обрушилось не потому, что моя жена была умной или глупой, а исключительно и полностью по моей вине. Что вы разыгрываете здесь комедии? Я лично отвечаю за все — так давайте наконец прекратим эти глупые «кто, что и почему». Расстреляйте меня! Повесьте! Плевал я на ваших защитников и прокуроров! С у д ь я (стучит молотком и кричит). Обвиняемый инженер Каровски! Я лишаю вас слова! Д р а ш к о (не сразу). Это все, что вы можете сделать? С у д ь я. Да, к сожалению, только это. Но я хочу вам сказать еще кое-что: вы слишком рано начали повышать голос на старших… Д р а ш к о. Хватит… Хватит!.. Хватит!
Тишина.
С у д ь я (в тишине его голос звучит особенно резко). В чем дело? На кого вы кричите? Д р а ш к о. Можете вы понять раз и навсегда? И не морочьте голову другим. Человеку не надо доживать до ваших седин, чтобы эта короткая смешная жизнь стала ему в тягость! С у д ь я. Не поднимайте голос, молодой человек… И перестаньте говорить глупости! Жизнь действительно коротка, но у человека всегда есть время, чтобы показать, на что он годится… Д р а ш к о. Я совершил ошибку и понесу заслуженное наказание! Что вы еще от меня хотите? З а щ и т н и к (подходит к нему). Ну что вы кричите? Вы что, хотите еще раз перед всеми здесь присутствующими показать, что ваша заносчивость — это маска, за которой вы прячете свою трусость? Чего вы боитесь? С у д ь я (вскакивает). Я прошу стороны не удаляться от предмета разбирательства и обращаться ко мне за разрешением взять слово! Вы что, забыли, где находитесь? П р о к у р о р. Прошу слова! С у д ь я. Что вы хотите сказать? Пожалуйста. П р о к у р о р. Я позволю себе обратить внимание суда на следующее: подрядчик в качестве истца потребовал через суд компенсацию за причиненный ущерб в размере одного миллиарда трехсот миллионов динаров. Ущерб нанесен в результате аварии на строительстве высотной гостиницы «Сплендид» на углу улиц Пастера и Партизанской. Строительство осуществлялось Управлением высотного строительства, а работы велись в соответствии с проектом и под непосредственным руководством обвиняемого. Комиссия экспертов, состоявшая из инженеров и профессоров нескольких югославских университетов и работавшая в течение двух месяцев, на основе тщательного анализа, а значит, ex professo[52], пришла к выводу, что чертежи и расчеты по всему объекту, во всех деталях являются абсолютно правильными и что авария произошла из-за погрешностей в строительстве. Проверка показала, что арматура была бракованной, металлоконструкции не соответствовали стандартам, бетон с примесями и низкого качества, обе треснувшие опоры — кривые! Инженер, отвечавший за этот объект, перед нами. И он настолько честен, что полностью признает свою вину. Я считаю тем самым судебное разбирательство законченным. Здесь мне сейчас непонятно только одно: зачем защите понадобилось так настойчиво уводить разбирательство от основных вещественных доказательств в сторону проблем лично-морального характера? И второе: чего добьется суд, если установит, что у обвиняемого в личной жизни действительно были неприятности, которые могут быть и у других людей, но они все-таки исполняют свой долг и обязанности перед обществом? Можем ли мы из-за семейных неурядиц инженера, руководившего строительством, in maiorem dei gloriam[53], забыть, что подрядчик потерпел ущерб в размере одного миллиарда трехсот миллионов динаров? Можем ли мы забыть о двух невинных жертвах, погибших под развалинами? Я прошу представителя защиты, который так упорствует в не вызываемом необходимостью растягивании судебного разбирательства посредством мелодраматических экскурсов, четко изложить свою позицию и свои намерения, иначе я буду вынужден требовать переноса судебного разбирательства и применения статьи двести семьдесят восьмой Закона, по которой судебная коллегия может отстранить защитника, лишить его права на защиту и пригласить другого. Это откровенный саботаж! У меня нет вопросов к свидетелю. (Садится и бросает через плечо.) Можете идти на свое место. (Собирает бумаги и нервно захлопывает папку.) С у д ь я. Я должен сообщить, что статья двести семьдесят восьмая относится к защитнику, мешающему судебному разбирательству, что в данном случае не имеет места. Будет представитель защиты отвечать на вопросы, поставленные в выступлении прокурора? З а щ и т н и к. Да. С у д ь я. Предоставляю вам слово. З а щ и т н и к. Прошу прощения, что я вынужден напомнить коллеге прокурору и остальным присутствующим одну старую прописную истину: Summum jus — summa injuria! Самый лучший, самый строгий закон иногда бывает и самой большой несправедливостью. Поэтому существует два вида правосудия: justitia distributive — правосудие, которое, определяя преступление, принимает во внимание обстоятельства, при которых оно совершено; и justitia commutativa — правосудие, которое не принимает во внимание этих обстоятельств. Я убежден, что наше современное правосудие, с учетом того, что мы живем в относительно мирное, а не военное время, когда все события рассматриваются совсем в ином свете, примет во внимание обстоятельства, при которых совершено преступление, так как — и я это докажу — сами эти обстоятельства являются составной частью преступления и представляют собой алиби моего подзащитного. Коллега прокурор считает, что процесс закончен ввиду установления единственного преступления — аварии на строительстве гостиницы — и признания обвиняемого, сделанного только что в состоянии аффекта. Суду известно и то, что один из главных свидетелей отказался от своих показаний, объяснив это тем, что подписал их в подобном же состоянии аффекта! Кроме того, статья триста четвертая Закона об уголовном судопроизводстве специально подчеркивает, что признание обвиняемого, каким бы полным оно ни было, не снимает с суда обязанности привести также и другие доказательства. Обрушившаяся гостиница — это следствие, коллега прокурор, а мы должны найти причину. Я располагаю фактами, которые, несомненно, будут полезны для вынесения справедливого приговора, и мой долг — привести их здесь в полном объеме. Но у меня есть право обнародовать эти факты тогда, когда я сочту, что для этого наступил подходящий момент, и когда они окажут наиболее объективный эффект, и это является вполне нормальным в ходе судебного разбирательства. Я считаю, что угроза в мой адрес относительно возможности переноса судебного разбирательства и требование применения статьи двести семьдесят восьмой высказаны коллегой прокурором также в состоянии аффекта. Это дает мне еще больше оснований добиваться, чтобы на приговоре не отразилась эта печать скуки или усталости со стороны прокурора или кого-либо еще из присутствующих. Если это необходимо и если суд сочтет целесообразным, я согласен на перенос судебного разбирательства, пока коллега прокурор не возьмет себя в руки. (Садится.) С у д ь я. Суд удовлетворен объяснением. Есть какие-либо замечания у членов судебной коллегии?
Члены судебной коллегии показывают знаками, что у них нет замечаний.
Прокурор хочет взять еще слово? П р о к у р о р. Нет. Спасибо. Коллега не страдает от избытка вежливости. С у д ь я (ударяет трижды молотком, официальным тоном). Принимая во внимание необходимость систематизации собранного материала и на основании статьи двести восемьдесят девятой, параграф первый Закона… (Громче, обращаясь к публике.) Объявляю пятнадцатиминутный перерыв. Уведите обвиняемого. Прошу свидетелей не покидать помещение суда. Мы начнем ровно через пятнадцать минут.
С у д ь я собирает свои папки и бумаги и выходит. Сцена пустеет, зал полностью освещается. Занавес не опускается.
Конец первого действия.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Зрители занимают свои места в зале. В это же время на сцену выходят актеры. С е к р е т а р ь с у д а кладет по экземпляру протокола на столы членов судебной коллегии, Прокурора и Защитника. З а щ и т н и к входит и сразу же начинает просматривать свои записи и протокол. П р о к у р о р входит позже, он явно не в духе, нервничает, полон решимости держаться строго и бескомпромиссно. Последним входит С у д ь я — это знак для начала заседания. Свет в зрительном зале гаснет.С у д ь я (ударяет молотком и встает). Суд продолжает свою работу. Пусть войдет свидетель Никола Каровски. О т е ц. Я здесь, здесь. С у д ь я (секретарю суда). У вас есть его анкетные данные. (Отцу.) Вы отец обвиняемого? О т е ц. Да. С у д ь я. Обращаю ваше внимание на статью триста девяносто пятую, параграфы первый и второй Закона об уголовном судопроизводстве. Вы должны дать свидетельские показания и говорить суду… О т е ц (одновременно с Судьей). Правду и только правду. Понятно… С у д ь я (со вздохом). Скажите нам, папаша, что вам известно об аварии на строительстве гостиницы «Сплендид»? О т е ц. Я не знаю, как это случилось. С у д ь я. В соответствии с вашими показаниями следователю вы часто бывали на объекте и беседовали с рабочими в проходной и прорабами. Что вас там интересовало? О т е ц. Как — что интересовало? Я ходил справиться, как там мой сын! С у д ь я. И что вам говорили? О т е ц (не сразу). Сын запретил мне приходить и домой, в его квартиру, и на стройку. Я смотрел на него издалека, а когда его не было, расспрашивал о нем у Славко, у того парня, который погиб. Он говорил мне, что нехорошо, мол, что мой сын не появляется на работе по нескольку дней. Я знаю, что у Драшко было тяжело на душе, вот я и просил Славко, чтобы он за ним приглядывал, помогал ему, если может… С у д ь я. Еще кто-нибудь из работников проходной говорил вам, что обвиняемый не приходил на объект по нескольку дней? О т е ц. Да, это правда… Я знаю это, знает и директор, Борски. Я ходил к нему, просил за сына, мне казалось, что у моего сына не все ладно со здоровьем. С у д ь я. И что он вам ответил? О т е ц. Директор сказал мне, что Драшко не хочет с ним разговаривать, что он вбил себе в голову, будто тот в чем-то перед ним виноват. А я только сейчас понял, в чем тут дело, когда этот вот молодой человек (показывает на Защитника) расспрашивал Даницу. Так что, товарищ судья, вы лучше меня не спрашивайте… Тяжело мне… Не знаю, что сказать… У меня было четверо детей… Остался один он… Не знаю. С у д ь я. Что вы можете сказать о своих отношениях с невесткой? О т е ц. Что сказать? Невестка и свекровь и в пословицах вечно ссорятся. Молодые — это молодые, и они хотят сами быть хозяевами в своем доме. Мы уже старые и, как говорится, думаем, что знаем больше. Вот вам и ссоры! (Помолчав, к Драшко.) Не дело это, сынок. На старости лет нас с матерью… Эх, эх, эх!.. С у д ь я. Значит, вы считаете, что молодые должны жить отдельно от родителей? Почему же вы тогда не оставили их в покое? О т е ц. Почему?.. Я всего лишь курьер в банке, товарищ судья. Откуда мне знать, что правильно, а что нет? В детстве мой отец постоянно ворчал: «Нынешняя молодежь никуда не годится — обленились, стали злыми и бестолковыми!» Теперь мы сами говорим то же самое. Кто тут разберется? С у д ь я. А невестка? Вы знаете, что у нас в стране есть закон, по которому вы имеете определенные права на своего сына?.. О т е ц. Так это не делается. У природы надо учиться. Когда-то у нас была утка — мы купили ее на базаре и берегли ради него. (Смотрит на Драшко.) Он был у нас самый маленький, еще ходил в гимназию. Придем мы с Драшко домой, а она: кря-кря-кря-кря — крякает. Мы к ней подойдем, а она неизвестно почему перестанет. Смотрит на нас и молчит. Красивая такая утка — с черным хохолком и красными ножками. Мы ее стараемся расшевелить, а она молчит. Тогда мы начинаем крякать: кря-кря, кря-кря. А она смотрит на нас и удивляется. Так мы с Драшко накрякаемся, а почтенная утка отвернется от нас, покажет нам хвост и заковыляет прочь… Вот вам и философия. Если тебя кто-то дразнит — повернись к нему спиной и уходи. Мы сами ушли, товарищ судья, мы сами… Никто нас не выгонял из дому, только… С у д ь я. Что — только? О т е ц (смотрит на Драшко). Видно, было поздно. С у д ь я (задумчиво). Хм… Есть вопросы к свидетелю?
Встает Защитник.
Слово предоставляется защите. З а щ и т н и к (Отцу). Простите, но мне кажется, у вас не все в порядке с зубами? О т е ц. Зубы… Не до зубов сейчас, сынок. Были хорошие… З а щ и т н и к. Где вы их лечили? По-видимому, это было недавно? О т е ц. Да, полтора года назад. Я был у внука в Белграде, и он меня заставил. Внук со стороны сестры, военный врач. З а щ и т н и к. Ах вот как. А я думал, что, может быть, это невестка вас устроила. Она ведь тоже зубной техник? О т е ц. К ней я не хотел обращаться. З а щ и т н и к. Она вам запретила? О т е ц. Никто мне не запрещал. Я сам не хотел. З а щ и т н и к. Почему? О т е ц. Это мое дело. Да и она бросила работу, как только… З а щ и т н и к. Я прошу прощения, но можете вы нам сказать, почему вы ненавидите своего сына? О т е ц (не сразу). Смотри сюда, сынок. (Протягивает обе руки с растопыренными пальцами.) У меня, слава богу, десять пальцев. Прикажете отрубить один из них — каждый будет болеть одинаково. А сын-то у меня один! Как я могу ненавидеть своего сына? З а щ и т н и к. Почему же вы тогда не помогли ему? Знаете ли вы, что вы главный виновник? Главная причина того, что ваш сын оказался здесь. Вы с первого дня возненавидели его жену, а тем самым вы ненавидели и своего сына. Почему вы ему не помогли? О т е ц. Если бы мы покупали свой ум на базаре, то каждый выбрал бы себе подходящий… У меня один сын остался, и я берег его как зеницу ока… Тяжело мне было отдавать его этой… З а щ и т н и к. Что ж, как видите, вы его не уберегли. О т е ц. Ты, сынок, слишком молод, чтобы судить отцов. Сначала вырасти вот такого сына, а потом уж суди. Только что об этом говорить?! При чем тут невестки и свекрови? Давайте заканчивать, если еще есть что заканчивать. З а щ и т н и к. Благодарю вас. У меня нет других вопросов к свидетелю. С у д ь я. Слово предоставляется прокурору. П р о к у р о р (сидя). У меня нет вопросов. С у д ь я. Можете идти, папаша. Вы свободны. Пригласите свидетеля… инженера Борику Корду!
О т е ц уходит, опустив голову. Б о р и к а проходит мимо него и останавливается перед кафедрой для свидетелей.
Вы свидетель со стороны защиты.
Борика смотрит в сторону Защитника и пожимает плечами.
З а щ и т н и к. Да, да… С у д ь я. Скажите нам, кто вы, где работаете, дату рождения и остальные личные данные. Б о р и к а. Борика Корда, инженер-строитель, работаю в Управлении государственных железных дорог, в дирекции, в городе Скопле. Родилась в тысяча девятьсот тридцать втором году в городе Крань, Гореньский район, Словения. С у д ь я. Обращаю ваше внимание на статью триста девяносто пятую, параграфы первый и второй Закона об уголовном судопроизводстве, согласно которым вы должны говорить правду и одну только правду. За ложные показания свидетель также несет уголовную ответственность. Б о р и к а. Спасибо. С у д ь я. Вы хорошо говорите по-македонски. Б о р и к а. Я уже пять лет живу в Македонии. С у д ь я (громче). Скажите нам, инженер Корда, как давно вы знаете обвиняемого? Б о р и к а. Точную дату я вам не могу сказать. Мы знакомы где-то с первого курса университета в Любляне. Видимо, это было в тысяча девятьсот пятидесятом году, осенью, или в начале пятьдесят первого года. С у д ь я. Я прошу прощения, инженер Корда, но, если вы позволите, я не буду тратить время на наводящие вопросы. Скажите нам: в каких отношениях вы были с обвиняемым в период учебы в Любляне и потом? Б о р и к а. Мне очень жаль, но на этот вопрос я не буду отвечать.
Присутствующие удивлены.
С у д ь я. Можно мне спросить — почему? Б о р и к а. Я никогда не присутствовала на судебных процессах и прошу не упрекать меня в этом. Я считаю, что это вопрос чисто личного характера и для суда не будет представлять интерес подробный рассказ о моей жизни в течение последних десяти лет. Я отвечу на ваши вопросы, но, пожалуйста, задавайте их в прямой форме. С у д ь я. Да-да… Возможно, вы правы… Вы следили за ходом процесса? Б о р и к а. Только с сегодняшнего дня. Я сегодня утром вернулась из командировки. С у д ь я. Вам понятны свидетельские показания жены обвиняемого? Б о р и к а. Да… С у д ь я. Она сказала, что… (Листает протокол.) Так, другие вопросы сейчас отложим в сторону… Она утверждает, что ваши отношения с обвиняемым были нормальными. Что это были товарищеские отношения, даже такие, как между братом и сестрой. Это правильно? Б о р и к а. С тех пор как он женился — да. С у д ь я. А до этого? Б о р и к а. Возможно, они были несколько иными… (Пауза.) Возможно, существовала симпатия… Не знаю, ясно ли я выражаюсь? С у д ь я. Без всяких интимных связей? Б о р и к а. Да. С у д ь я. Действительно ли обвиняемый после аварии на стройке пришел к вам, то есть в вашу квартиру, и провел там весь вечер? Б о р и к а. Да. И всю ночь. Вечером его видел у меня профессор Кондарко, а утром его здесь нашли работники органов внутренних дел. С у д ь я. Почему он скрылся именно у вас? Почему не пошел домой? Б о р и к а. Я его не спрашивала — почему. С у д ь я. Что нужно было у вас профессору Кондарко? Б о р и к а. Профессор Кондарко часто бывает у меня в гостях и редко приходит с какой-нибудь специальной целью. С у д ь я. Есть у вас основания сомневаться в доброжелательных целях его визита к вам вечером двадцать девятого сентября прошлого года? Б о р и к а. Профессор Кондарко для меня — дорогой гость, и я всегда встречаю его с радостью. С у д ь я (усмехается). Вы слишком деликатны, инженер Корда. Хорошо, считаете ли вы, что имеются основания для утверждений некоторых свидетелей, что профессор Кондарко вел себя неискренне и что он помогал директору управления инженеру Борски погубить обвиняемого? Б о р и к а. Нет, я так не считаю. Я работаю в Управлении государственных железных дорог, и Управление высотного строительства интересовало меня только постольку, поскольку в нем работал мой товарищ по университету. Я знала и некоторых коллег инженера, но только как товарищей по работе. За исключением, конечно, профессора. Он знает меня с детства, когда-то он работал вместе с моим отцом. С у д ь я (после паузы). Благодарю вас. Слово предоставляется прокурору. П р о к у р о р. Я обращаюсь к вам как к специалисту, свидетельница Корда. Что вам известно о преступлении, совершенном обвиняемым двадцать девятого сентября прошлого года? Б о р и к а. Мне известно, что не было совершено никакого преступления. П р о к у р о р. Вы утверждаете это как специалист? Б о р и к а. Не надо иронизировать. Моя специальность — железнодорожные линии, железнодорожные узлы и мосты. Только здравый рассудок подсказывает мне, что Драшко не мог сознательно совершить никакого преступления. П р о к у р о р. И все-таки он его совершил. И не единожды. Он допустил, что обрушился дорогостоящий объект, в результате чего погибли два человека, и в тот же день он совершил преступление морального характера — изменил своей законной супруге. Б о р и к а. Это ваше категорическое утверждение, естественно, надо еще доказать. Ваши личные предположения — это ваше личное дело… П р о к у р о р. Вы не признаете последнего? Б о р и к а. Мне нечего признавать. Мне неизвестно, чтобы Драшко изменил своей жене. П р о к у р о р. Какой адвокат научил вас так неуклюже опровергать очевидные факты? Б о р и к а. Я знаю Драшко более десяти лет. В университете — в Любляне — звали его Карузо. Не смейтесь. Вы тоже были студентом. У Драшко был хороший голос, и он часто пел, даже когда был один. Пел просто так, для себя, как соловей поет в кустах роз у реки. П р о к у р о р. И ворона часто воображает себя соловьем, когда находится возле роз. Б о р и к а (холодно). Спасибо за комплимент. Но он не был вороной, не было возле него и роз. Можно продолжать? П р о к у р о р. Прошу вас. Б о р и к а. Он был прекрасным студентом, хотя у него редко были собственные книги. Все годы учебы он пользовался моими циркулями. Бумагу и тушь покупал на заработанные деньги: будучи членом студенческого кооператива, разносил по Любляне газеты, молоко. Когда мы встречались на улице, он имел привычку говорить, что у льва львиная грива только потому, что он сам себе добывает то, что ему нужно. Драшко был веселым парнем, замечательным товарищем, и мы все его любили. Мы знали, что отец его беден, работает курьером в банке и что у него было еще два сына и дочь. Дочь погибла во время ночной бомбардировки в сорок первом году, а братья отдали жизнь за свободу: один погиб в сорок втором году на улицах этого города, а второй — в сорок пятом на Сремском фронте… П р о к у р о р. Простите, к чему вы все это говорите? Б о р и к а. Все эти обстоятельства способствовали тому, что Драшко глубоко осознал, сколько надо положить труда, чтобы чего-то добиться. Он был слишком молод, чтобы участвовать в революции, но зато он активно участвовал в восстановлении и строительстве страны. И как школьник, и как студент, и как инженер. П р о к у р о р. Что нужно было Драшко у вас двадцать девятого сентября прошлого года? Б о р и к а. Он всегда приходил ко мне, когда ему было тяжело. П р о к у р о р. Как к коллеге, товарищу или как… Б о р и к а. Как к сестре. П р о к у р о р. Если вы не против, расскажите нам об этой вашей встрече и состоявшемся между вами разговоре. Б о р и к а. Я точно не помню… Прошел почти год с того дня… двадцать девятого сентября… Знаю, что я была одна дома… Да! Давайте воспроизведем и эту сцену. П р о к у р о р. Не возражаю… Давайте. Б о р и к а. У меня однокомнатная квартира в новом доме на углу Первомайской и улицы Пастера, в квартале от обрушившейся гостиницы… Я была дома одна и что-то читала… Если представить, что это стол, то там будет кровать, а я сидела в кресле, вот здесь. (Расставляет предметы и импровизирует.)
Опускается занавес, на котором изображена стена с окном. Освещение концентрируется на комнате.
Часов в пять кто-то позвонил. Пожалуйста, пусть кто-нибудь позвонит!
Раздается звонок в дверь.
Да!.. (Встает и открывает.) Драшко!!
Драшко проходит мимо нее и устало смотрит по сторонам.
(Спокойно.) Что случилось? Д р а ш к о. Душно… Б о р и к а (с виноватой улыбкой). Я с обеда все время читаю. Забыла проветрить. (Подходит к окну и протягивает руку, чтобы его открыть.)
Драшко берет ее за руку.
Открыть? Д р а ш к о. Не надо… В городе полно пыли. Мы живем в самом грязном и самом шумном городе Югославии. Сносят, строят, копают… Еще пятьдесят лет будем глотать пыль и перескакивать через развалины. Б о р и к а. Ты что, надумал куда-нибудь сбежать?
Драшко устало усмехается.
В Любляну? Ты всегда внушал мне подозрения. Не верю, чтобы за те пять сумасшедших лет тебе в сердце запала какая-нибудь Францка или Майда! (Приносит две рюмки и подает одну из них ему.) Д р а ш к о (с такой же улыбкой). Во время учебы ты была чертенком… (Смотрит на нее.) А теперь я вижу, что чертенок превратился в настоящего дьявола… (Вздыхает.) Никого у меня нет, Борика… Никого… А сейчас я теряю и самого себя. Б о р и к а. Смотрите, какой Гамлет! Д р а ш к о (с ноткой смирения, декламирует).
Пусть будет красиво кругом, если мне суждено спеть последнюю песню!
Пусть будет день!
Я хочу твердо стоять на ногах и петь,
хочу, чтобы ветры ласкали мое тело,
хочу, чтобы солнце заливало меня своими лучами и чтобы весь мир пел со мной!
Пусть будет красиво кругом, когда убивать меня будешь,
о ты, что даешь нам свет!
Пусть будет день,
когда я буду петь свою последнюю песню!
Пауза. Смотрят друг на друга.
За то, что я сделал, меня мало повесить. Я уничтожил человека… Б о р и к а. Драшко! Д р а ш к о. Он мне опостылел. Я не мог его выносить, возненавидел его… И я убил мерзавца! Б о р и к а. Драшко!.. Что с тобой? О чем ты говоришь? Д р а ш к о. Я убил самого себя…
Незадолго до этого открывается дверь, и звук открывающейся двери совпадает с последними словами Драшко.
К о н д а р к о. Здравствуйте. Извините, что я так вхожу, Борика. Драшко, твой объект обрушился час тому назад!..
Пауза. Борика роняет рюмку, и она разбивается. Кондарко делает неловкое движение и опрокидывает стул. Пауза.
Д р а ш к о (с кривой усмешкой). Я знаю… К о н д а р к о. Так тебе надо пойти туда! В управлении создана комиссия… Д р а ш к о. А вы, профессор, разве не входите в эту комиссию? К о н д а р к о. Вхожу, но коллега Борски взбешен, и я боюсь, что он повлияет на решение комиссии. Уже раздаются голоса совсем не в твою пользу. Неплохо было бы, чтобы и ты был там!.. Д р а ш к о. Доктор Кондарко… оставьте, пожалуйста, нас вдвоем ненадолго. Раз уж вы вошли без стука, позвольте и мне не соблюдать приличия: оставьте нас, прошу вас. Я хочу проститься с Борикой, прежде чем меня арестуют. К о н д а р к о (направился к двери, остановился. Через плечо). Ты делаешь ошибку, парень… Ошибку… (Выходит.) Б о р и к а (заслоняясь от света прожекторов). Дайте свет!
Вспомогательный занавес поднимается, и сцена освещается.
Вот какой разговор произошел у нас с Драшко, прежде чем его арестовали. Доктор Кондарко, конечно, рассердился. Он пришел с самыми лучшими намерениями, но в дверях услышал мужской голос, остановился, слышит: «Я уничтожил человека, убил мерзавца!» — и подумал, что Драшко, желая погубить кого-то, умышленно способствовал разрушению объекта. Доктор Кондарко открыл дверь в тот момент, когда Драшко, уже тише, сказал, что он убил самого себя. Но этих слов он не услышал. Чувствуя себя оскорбленным и под влиянием случайно услышанного, он неправильно истолковал желание Драшко проститься со мной. П р о к у р о р. Когда обвиняемый ушел от вас? Б о р и к а. Драшко? Драшко был у меня весь вечер. И ночевал у меня. П р о к у р о р. Как у сестры, конечно. Б о р и к а. Конечно. Он был в отчаянии, ему было тяжело. Я его не отпустила. П р о к у р о р. Если бы меня обвиняли в преступлении значительно менее серьезном, чем это, и если бы я пришел к молодой, красивой, одинокой женщине, которая оставляет меня ночевать… Впрочем, это ваше личное дело. Но обвиняемый сказал вам, что за то, что он сделал, его мало повесить. Разве это признание ничего для вас не значило? Б о р и к а. Извините, но вы понимаете все слишком буквально. Наверное, и вы не раз говорили своей жене, что за то, что вы сделали, вас мало повесить. П р о к у р о р. Прошу вас, отвечайте на мои вопросы. Б о р и к а (резко). Тогда и вы потрудитесь разговаривать со мной с должным тактом. П р о к у р о р. У вас есть хоть одно доказательство, что обвиняемый не виновен в том, что гостиница «Сплендид», на строительство которой было израсходовано миллиард триста миллионов динаров, рухнула? Б о р и к а. Нет! П р о к у р о р (сразу). У меня нет больше вопросов к свидетельнице. (Садится.) Б о р и к а. Но в управлении имеется точная документация, свидетельствующая о том, что объект обрушился, когда было израсходовано… (достает из кармана листок бумаги и читает) сто шестьдесят четыре миллиона двести двенадцать тысяч четыреста тридцать один динар, из чего осталось неиспользованных материалов на сумму сто двадцать четыре миллиона; около двадцати восьми миллионов затрачено на регулирование имущественно-правовых отношений и расчистку стройплощадки, так что непосредственный ущерб составляет чуть больше двенадцати миллионов динаров! А за это, извините, человек не должен расплачиваться виселицей!! П р о к у р о р. А две человеческие жизни? Это что, для вас ничего не значит? Б о р и к а. Одна из этих жизней была особенно близка и дорога Драшко… П р о к у р о р. Вы слишком сентиментальны, инженер Корда, чтобы я мог считать ваши показания беспристрастными. (Садится.) Б о р и к а. Каждый считает, что доброта — это удел других. П р о к у р о р (встает). Здесь не опера, а суд. А в суде не развлекаются, как в однокомнатных квартирах. Извините, но таков закон. Можете идти на свое место. Суд сделает выводы из ваших показаний. З а щ и т н и к (встает). Минуточку, минуточку! Слово просит защита… С у д ь я. Я прошу присутствующих не удаляться от предмета разбирательства. (Борике.) Ответьте на вопросы защитника. З а щ и т н и к. Простите меня, товарищ Корда, я знаю, что вы сказали правду. Но почему вы прекратили сцену сразу же после ухода профессора Кондарко? Б о р и к а. Дальнейший разговор не имеет существенного значения и к делу не относится. З а щ и т н и к. Напротив, все это имеет самое непосредственное отношение к делу. Обвиняемый — ваш ровесник, не так ли? Б о р и к а. Да. З а щ и т н и к. Здесь кто-то удачно заметил, что вы скорее красивы, чем женственны. Если женщина в тридцать лет выглядит старше мужчины этого же возраста, значит, она действительно старше. Да? Б о р и к а. Нет. З а щ и т н и к. Вы дружили со студенческой скамьи — в университете, в студенческих стройотрядах — вплоть до его возвращения в Скопле? Так? Б о р и к а. Да. З а щ и т н и к. В Скопле вы тоже приехали из-за него? Б о р и к а. Это не значит, что ночь с двадцать девятого на тридцатое сентября он провел со мной в одной постели! З а щ и т н и к. Конечно, не значит. Но, возможно, это значит, что вы любите Драшко, с тех пор как узнали, что такое любовь, и до сегодняшнего дня. И вам было жаль, что этого однажды не случилось. Б о р и к а (не сразу). Вы действительно не страдаете от избытка тактичности, товарищ защитник, по долгу службы. Вы говорите так, будто вас привели с улицы. С у д ь я (прокашливается и ударяет молотком). Я обращаю внимание защитника на то, что, выясняя мотивы личного характера, нельзя оскорблять человеческое достоинство свидетеля. З а щ и т н и к. Хорошо. Только это надо было сказать коллеге прокурору, а не мне. (Борике.) Я искренне сожалею. Я моложе вас и прошу меня простить, если я несколько забылся. Вы никогда не говорили ему, что вы его любите? Б о р и к а (не сразу). Нет. З а щ и т н и к. А он — вам? Б о р и к а. Нет. З а щ и т н и к. Вы сами сказали, что в годы учебы вы помогали Драшко. Сейчас для вас настало время оказать ему решающую помощь. Прошу вас, оставьте мещанские предрассудки и, если вы его искренне любите, скажите об этом здесь, перед этим собранием! Б о р и к а (покраснев). Зачем вам это? З а щ и т н и к. Давайте, смелее, инженер Корда. Я знаю, что такое учеба в техническом вузе, знаю, сколько времени она отнимала у вас и у Драшко и как мало его оставалось для романтики! Я знаю, как вы страдали, когда он женился на другой… Давайте называть вещи своими именами. Признайтесь, что вы до сих пор не вышли замуж, хотя у вас было много возможностей, потому что все свои надежды вы связывали с Драшко. Вы его и сейчас любите, правда? Б о р и к а (невольно улыбаясь). Может быть, и вы до сих пор не женились по этим же причинам? З а щ и т н и к. Поднимите голову и ответьте: будете ли вы счастливы, если суд признает его невиновным? Б о р и к а. Да, я буду рада. З а щ и т н и к. Потому что вы неравнодушны к нему? Б о р и к а. Потому, что это будет справедливо. З а щ и т н и к. Тогда наберитесь еще немного храбрости и признайтесь, что вы были страшно несчастны и не сомкнули глаз всю ночь с двадцать девятого натридцатое сентября! Б о р и к а. Мы оба не могли заснуть… Разговаривали… Можете ли вы представить себе, что молодой мужчина и молодая женщина могут провести целую ночь в одной комнате и не сделать ничего предосудительного? З а щ и т н и к. В это очень трудно поверить. Я полностью верю этому лишь в вашем случае. Будьте добры, воспроизведите сцену после ухода доктора Кондарко. Б о р и к а. Я убеждена, что это не имеет никакого отношения к разбирательству. (Смотрит на Драшко.) Разрешаешь?
Драшко нервно закуривает.
(Защитнику.) Я согласна… З а щ и т н и к (отходя от кафедры для свидетелей). Дайте свет, пожалуйста!
Освещение вновь концентрируется на комнате. Опускается дополнительный занавес. Б о р и к а и Д р а ш к о занимают свои прежние места. Здесь же и К о н д а р к о.
Д р а ш к о (к Кондарко). Раз уж вы вошли без стука, позвольте и мне не соблюдать приличия: оставьте нас, прошу вас. Я хочу проститься с Борикой, прежде чем меня арестуют. К о н д а р к о (направился к двери, остановился. Через плечо). Ты делаешь ошибку, парень… Ошибку… Было бы лучше, если бы ты простился с женой, а не… (Поворачивается и, оскорбленный, уходит.)
Драшко, рассмеявшись, тут же сник; его лицо искажено гримасой цинизма, смешанного с болью.
Б о р и к а. Драшко, скажи мне: что случилось? Д р а ш к о (не двигаясь, говорит чужими словами). «Скользкая улитка топчет цветок…». Б о р и к а. Ты не прав… Профессор Кондарко — друг моего отца. Д р а ш к о (тем же тоном). Я не имел в виду его, девочка… Он всего лишь марионетка в руках моего директора… Я имел в виду себя! (Вздыхает.) Б о р и к а (тоже вздыхает). И меня? Д р а ш к о (нервно шагая по комнате). Не знаю… Не знаю!.. Ничего не знаю! Я — глупец… Не знаю… Да это уже и не важно… (Вдруг улыбаясь.) Прошлой ночью мне приснился смешной сон… Ты и Борски… Что-то похожее на ресторан — вы смотрите друг другу в глаза, как загипнотизированные… А я сижу в углу, как ненужная вещь. Я встаю, а он как залепит мне по морде, и я вновь оказываюсь в углу. И вдруг на меня нападает стая собак с огромными головами и оскаленными зубами. Бульдоги грызли мои руки и ноги, а я не мог защититься, не мог убежать… Какой-то желтый пес стоял в стороне и дико завывал моим голосом… Когда я проснулся, у меня было такое чувство, будто все мои внутренности отвратительно почернели, я чувствовал себя совершенно выжатым, разбитым, как будто на мне всю ночь возили бетонные плиты. (Пауза.) Уже третий раз мне снится один и тот же сон… Если бы этого не случилось, мне надо было бы сходить к врачу. Б о р и к а. Объяснишь ли ты мне наконец: что с тобой происходит, Драшко?
Драшко отходит от Борики и останавливается на авансцене. Борика опускает голову и поворачивается в противоположную сторону. Каждый из них освещен прожектором. Оба погружены в свои мысли. Драшко смотрит на публику, Борика все еще не поднимает голову. И мы слышим их внутренние монологи, переходящие в диалог.
Д р а ш к о.
Что это за груда мяса, именуемая — я?
Кто я? И кто ты?..
Я — женщина.
Ты — свет очей моих, мое богатство, мое божество.
Моя рука, моя ладонь, мои пальцы —
узловатые, костистые суставы,
сплетение вен и нервов, неба и голода.
Я ключ от смерти, твоей и моей.
Я боюсь! Не говори мне о ней!..
Я боюсь,
как дети боятся мрака,
так как не знают, что он скрывает.
Расскажи мне что-нибудь хорошее…
Я буду матерью твоих детей.
Удержу тебя на пороге смерти…
Ты будешь рекой,
а я — мостом, что держит тебя в объятиях,
с застывшим взором, устремленным в необозримую вечность…
Сто раз рождающаяся — цветок, что меня манит!
Сто раз умирающая — пчела, что кружится возле меня!
Я… земля!
Нет… Я — земля.
Ты — солнце, наполняющее меня жизнью.
Медленно оба возвращаются к действительности. Освещение меняется.
Д р а ш к о (смотрит на нее). О чем ты думаешь? Б о р и к а. Не знаю… Я как будто во сне… Д р а ш к о. Борика… Б о р и к а. Да… Д р а ш к о (не глядя на нее). Я никогда тебе не говорил, но всегда думал об этом… Б о р и к а. О чем? Д р а ш к о. Почему у тебя так блестят волосы? Б о р и к а (неохотно дотрагивается до своих волос, смотрит на них). Что? Д р а ш к о. Как металл… как сталь. Б о р и к а (усмехаясь). Что за комплименты «по-строительски»? Д р а ш к о (берет ее за плечи). Тело у тебя гибкое, как лоза. А глаза черные, влажные и блестящие, как кристаллы… Почему ты всегда грустишь? Б о р и к а (высвобождается из его рук с чувством неловкости). Ну, вот это я уже не понимаю. Д р а ш к о (смотрит в окно). Помнишь, как мы купались в верховьях Любляницы? Когда мы выходили из прозрачной воды, капли стекали по твоему телу и светились на солнце, как рубины… Когда мы лежали на песке, ты всегда закрывала глаза, помнишь? Б о р и к а. Ну и что? Д р а ш к о. Я лежал, облокотившись, возле тебя и смотрел только на твои губы. Губы у тебя были как нераспустившийся бутон. Мне надо было только приблизиться, чтобы он расцвел! Почему я не сделал этого? Б о р и к а. Почему? Д р а ш к о. Ты не изменилась… Губы у тебя все такие же… Б о р и к а (прикладывает руку к его губам). Молчи. (Поворачивается к нему спиной и отходит. Пауза.) Зачем ты это сделал, Драшко? Д р а ш к о. Что, Борика? Б о р и к а. Чем ты недоволен? Против кого бунтуешь? Д р а ш к о. «Будь кем хочешь в жизни, но будь самым лучшим на своем месте или не будь никем…». Помнишь — ты мне это сказала… Б о р и к а. Сентиментально, правда? Д р а ш к о. По-женски. Ты любишь только светлые, нежные афоризмы. А в жизни получается иначе. (Смотрит на нее.) Вот так, не сумел я быть лучшим… Б о р и к а. Кого ты из себя изображаешь? Диогена? Д р а ш к о. Диоген искал человека вне себя. А я пытался найти его в себе, вот здесь… Но не нашел. Б о р и к а. Чего тебе не хватает? Д р а ш к о. Я скажу тебе. Спроси людей, Борика, спроси товарищей, друзей, спроси себя: есть хоть один человек, который был бы доволен собой? Все что-то ищут, всем чего-то недостает, все за что-то борются, куда-то мчатся, изобретают тысячи способов, чтобы решить свои проблемы! Меня охватывала паника, когда я думал о том, что я ничего не хочу, что мне не надо ничего добиваться, что у меня нет никакого идеала, никакой цели, ни одного желания… У меня было все. У меня было даже слишком много! Люди мне завидовали… Завидовали моей большой, комфортабельной квартире, из которой я выгнал своих родителей, автомашине, на которой моя жена ездит неизвестно с кем и неизвестно куда, завидовали моему крупноформатному цветному телевизору, которым пользуются соседи, телефону, который действует мне на нервы, завидовали моему черному костюму, белому костюму, электробритве моей завидовали! Извини. Но ведь в какой-то момент человеку все это надоедает. Б о р и к а. Смешно… Д р а ш к о. Почему? Наоборот, мне только сейчас стало абсолютно ясно, что человек всю жизнь лишь заключает глупые компромиссы… Б о р и к а. С кем, Драшко? Д р а ш к о. С директором, с общественным мнением, с любовью, с родителями, с миллиардами — со всем! (Подходит к ней, она встает.) Я не могу быть посредственностью, Борика! Ты помнишь, что советовал мне Кондарко в тот вечер на стройке? Я не могу менять окраску, как хамелеон!.. Б о р и к а. Я! Я! Я! Я! Чего ты хочешь от людей, Драшко? Мало того, что ты живешь для себя, но ты хочешь, чтобы и другие жили для тебя? Да ты такой шум, столько пыли поднял как раз из-за этой твоей материальной независимости! Ты ее получил — будь счастлив и твори! А ты плачешься… Д р а ш к о (со вздохом). Что я должен был сделать? Каким образом выразить свой протест? Б о р и к а. Против кого, Драшко? Д р а ш к о. «Человек, имя тебе — компромисс!» Б о р и к а. Ты, дорогой мой, ни с кем не пошел ни на один компромисс. Ты сам сказал, что родителей выгнал; как ты обошелся с директором, известно; с любовью… А тебе нужно было так мало, тебе нужно было сделать всего один шаг, чтобы забыть на какое-то время о себе и увидеть, что в кустах роз есть не только шипы, но и розы. Драшко, за миллиард динаров отдают под суд. Что ты им там скажешь? Что тебе завидовали из-за телефона? Д р а ш к о. Я буду просить самое строгое наказание. Б о р и к а. А потом? Д р а ш к о (растерянно). Я не имел в виду ничего нечестного… Б о р и к а. Тебе надо было хотя бы один день пожить для других. Хотя бы один день… Ты требовал, чтобы тебя любили, а сам ты никого не любил. Д р а ш к о. Любил. Б о р и к а. Кого? Себя? Д р а ш к о. Тебя… Б о р и к а. Ты? Д р а ш к о. Да. Б о р и к а. Поэтому ты — извини — предпочел мне красивую… Д р а ш к о. Говори прямо: потаскуху… Я был идеалистом. Я хотел спасти ее, сделать из нее человека… Б о р и к а. Ведь это инфантильно, Драшко. Д р а ш к о. Я был глуп. Б о р и к а. Ты эту женщину вытащил, можно сказать, из грязи, она родила тебе двух сыновей. Подвиг, достойный уважения. Но не подлость ли это — давай говорить как друзья, — не аморально ли — жениться на женщине, которую не любишь? Д р а ш к о. Я сделал в жизни только одну подлость, Борика. Подлость по отношению к тебе. Пять лет я любил тебя! Пять лет мы были вместе, и я думаю, что и ты не была ко мне равнодушна. Потом я окончил университет, с экзамена поехал на вокзал, а ты успела только махнуть мне рукой с перрона, назавтра я был за тысячу километров от тебя. Ты приехала через шесть месяцев, когда я уже был женат. Б о р и к а. Как смешно… Как грустно все то, что ты говоришь. Д р а ш к о. Почему? Я не единственный мужчина, который любил одну, а женился на другой. Б о р и к а. Извини, Драшко, — за кого ты меня принимаешь? Получается, что виновата я, а не ты? Получается, что я поступаю аморально, так как всегда с радостью открываю тебе дверь! Д р а ш к о. У меня не было причин уходить от Даницы. Она не виновата в моем инфантильном «подвиге», а ты не виновата в том, что у тебя ясный ум, такое лицо и тело, что ты — это ты… (Обнимает ее.) З а щ и т н и к (хлопает в ладоши). Спасибо! Достаточно! Дайте свет!
Включается полный свет. Поднимается вспомогательный занавес. Зал заседания суда.
(Мягко, Борике.) Вы можете что-нибудь добавить к своим показаниям? Спасибо вам… Можете идти.
Б о р и к а, не глядя ни на кого, молча уходит.
(Судье.) Свои выводы из этих свидетельских показаний я сообщу в заключительной речи. (Он также возвращается на свое место и сразу начинает что-то записывать.) С у д ь я. Последний свидетель — профессор, доктор Алексей Кондарко. Пусть войдет.
К о н д а р к о подходит к кафедре для свидетелей.
Сообщите секретарю суда свои личные данные. К о н д а р к о. Доктор Алексей Кондарко, профессор университета… С у д ь я. Прошу вас, немного громче. Надо, чтобы другие тоже слышали. К о н д а р к о (громче). Доктор Алексей Кондарко, профессор университета, родился в тысяча восемьсот девяносто четвертом году в Харькове, на Украине. Инженер-архитектор. С у д ь я. По национальности — украинец, гражданство югославское? К о н д а р к о. Да… С у д ь я. Вы сотрудник Управления высотного строительства? К о н д а р к о. Да. С момента его создания и до последних лет. Последние два года являюсь советником управления. С у д ь я. Обращаю ваше внимание, что в соответствии со статьей триста девяносто пятой, параграфы первый и второй Закона об уголовном судопроизводстве вы должны говорить суду правду и что ложные показания наказываются как уголовное преступление. К о н д а р к о. Спасибо. С у д ь я. Скажите нам, что вы хотели сказать.
Кондарко задумался, переминается с ноги на ногу.
Вы добровольный свидетель, не так ли? К о н д а р к о. Что? С у д ь я. Вы сами изъявили желание дать свидетельские показания? К о н д а р к о. Да… да… С у д ь я. Ну тогда — прошу вас, говорите! К о н д а р к о (не сразу). Кто-то мудро заметил: в период великих испытаний проявляются героические черты народа. А в мирные времена — его склонность к культуре и цивилизации. Ваша нация и в том и в другом случае… я восхищен… Я хочу сказать — вы судите здесь великолепного специалиста… Простите, я не могу хорошо выразить свои мысли… Я хочу сказать, что я радовался (не оборачиваясь, показывает на Драшко) каждому его успеху! Радовался и был очень счастлив! Это наш Корбюзье, у него необыкновенные перспективы. Я бы сказал, что это человек будущего! Он нужен стране, очень нужен… Такие люди — редкость. Вот и все. До свидания… Спасибо… До свидания… С у д ь я (в недоумении, после некоторой паузы). Минуточку, минуточку, профессор! К о н д а р к о. Да? С у д ь я. Если уж вы здесь, скажите нам: вы следили за ходом процесса? К о н д а р к о. Да… С у д ь я. У вас есть какие-либо замечания в связи со свидетельскими показаниями инженера Корды? К о н д а р к о (возвращается к кафедре). Коллега Борика Корда говорила только правду. Чистую правду. А коллега Драшко ошибается. Я не могу его упрекать, но хочу сказать, что эта седая голова не лжет. Кондарко — не кошка, которая собирается укусить. Кондарко никогда не шпионил. Это очень неприятно, но я должен сказать: коллега ошибается. С у д ь я. Правда ли, что обвиняемый сам просил перевести его в оперативный сектор? К о н д а р к о. Правда. Я присутствовал, когда Драшко в кабинете директора, коллеги Борски, выразил пожелание работать в оперативном секторе. С у д ь я. Вам известны мотивы этого его желания? К о н д а р к о (несколько раз утвердительно кивает головой). Молодость… Молодое вино… Кто не знает, что такое молодое вино, тот не поймет… Когда бродит, от него можно ожидать чего угодно. С у д ь я. Скажите нам, доктор, как специалист: что вы думаете об аварии на строительстве гостиницы «Сплендид»? К о н д а р к о. Коллега Борика Корда… сказала, что ущерб составляет около двенадцати миллионов. Это точно. Предварительные подсчеты закончены вчера. А объект рухнул, по оценке компетентной комиссии, из-за погрешностей в строительстве. И это точно. Как объяснил прокурор — бракованная арматура, нестандартный бетон, недоброкачественная опалубка, ввиду чего две опоры перекосились. Это — невнимательность. У нас все еще есть неквалифицированная рабочая сила, отвернешься — и, того и гляди, зальют бетоном кривые прутья в арматуре. И еще одно: по нормам можно копать, дробить камни, но бетон — тут уж надо иначе… С у д ь я. Для этого существует контроль, доктор. Есть целая армия прорабов, техников, инспекторов, которые получают зарплату только за то, что осуществляют контроль! К о н д а р к о. Это правильно. Но здесь контроль был слабым. С у д ь я. Кто за это отвечает? К о н д а р к о. Ну да, в конечном счете — главный инженер. С у д ь я. Спасибо. Хотите что-нибудь добавить? К о н д а р к о. Хочу повторить. Человек живет, работает и ошибается. Но этого человека нужно беречь… (Показывает на Драшко.) Я сорок лет работаю инженером, но перед ним я снимаю шляпу. У него золотые руки… Золотой талант. Стране нужно много таких людей… Вот что я хочу сказать. Перестаньте ворошить прошлое. Прошлое — это вор, который ничего не может дать, но может украсть прекрасное будущее! Вот что я хочу сказать. Берегите будущее! С у д ь я. Есть вопросы у прокурора?
Прокурор отрицательно машет рукой.
У защиты? З а щ и т н и к. У меня нет вопросов. С у д ь я. Благодарю вас, профессор. Вы свободны. Спасибо. К о н д а р к о (наклонив голову, выходит старческой походкой, бормоча что-то себе под нос). Да, да… Да… Да… Спасибо. Да… С у д ь я (встает). Обвиняемый Драшко Каровски, инженер-архитектор, родился в тысяча девятьсот тридцать первом году в Скопле, ранее не судим. Встаньте.
Драшко встает.
Вы хотите сказать что-либо в свою защиту?
Драшко молчит.
С у д ь я. В начале заседания я напоминал вам, что в соответствии со статьей двести девяносто, шестой Закона об уголовном судопроизводстве вы, как субъект и сторона в судебном процессе, имеете право приводить факты, доказательства в свою пользу и давать разъяснения по поводу всех доказательств, которые были приведены в ходе судебного разбирательства. Прошу вас высказаться и рассказать все, что вы знаете и что хотите сказать в свою защиту.
Драшко молчит.
Я предупреждаю вас, что своим молчанием вы сами лишаете себя права защищаться и приводить доказательства в свою пользу. Статья двести девяносто девятая, параграфы второй и третий, дает мне право зачитать протокол предыдущего заседания суда. (Вынимает лист бумаги из своей папки.) Показания обвиняемого гласят… Д р а ш к о. Не надо. Я признаюсь. С у д ь я (после паузы, сбитый с толку). В соответствии со свидетельскими показаниями суд устанавливает, что у вас не было причин совершить преступление сознательно, что может быть принято во внимание как одно из смягчающих обстоятельств. Но как инженер-строитель вы непосредственно отвечаете за стройку, и суд вынесет объективный приговор на основе существующего законодательства. Хотите ли вы что-нибудь сказать в свою защиту? Д р а ш к о. Нет. С у д ь я. Как талантливый специалист вы за пять лет работы добились успехов, которым каждый может только позавидовать. Общественность ценит вас как инженера, на предприятии вас ценят и уважают как работника. Вам были предоставлены хорошие условия для работы, материальных трудностей вы не испытывали, ваши семейные проблемы схожи с теми, которые имеются и у многих других. Таким образом, у вас не было конфликта с работодателем, не было конфликта с обществом, а семейные и личные заботы в конечном счете не должны влиять на обязанности по отношению к обществу. У вас есть какие-либо возражения против этих утверждений? Д р а ш к о. Нет. С у д ь я. Таким образом, признаете ли вы, что вы виновны?.. Д р а ш к о (прерывает его). Признаю!.. С у д ь я. Погодите… Вы не дали мне закончить! Д р а ш к о. Я знаю, что вы скажете. Я виновен в аварии на строительстве гостиницы «Сплендид»! С у д ь я (не сразу). Не спешите, прошу вас. Если суд установит, что вы виновны в том, что объект обрушился, то вы автоматически будете нести ответственность и за смерть двух погибших под развалинами рабочих. Д р а ш к о. Мне все равно. С у д ь я. В этом случае вы должны будете выплачивать компенсацию семьям погибших. Д р а ш к о. У меня есть только моя жизнь. С у д ь я. Суд так не считает. В соответствии с протоколом вы являетесь владельцем автомашины, телевизора, двух холодильников, дорогой мебели и так далее и так далее. Д р а ш к о. Все это не имеет значения и не вернет жизни погибшим. С у д ь я (не сразу). Потрудитесь выражаться яснее, прошу вас! Д р а ш к о. Мне и самому не ясно. С у д ь я. Извините, но это не трибуна для философствования, а суд. А суд существует для того, чтобы защищать интересы общества и отдельных лиц, потерпевших ущерб. Д р а ш к о. Я тоже часть этого общества и такое же лицо. С у д ь я. В качестве обвиняемого! Д р а ш к о. Я не прошу никакой милости. С у д ь я. Суд определит вам справедливое наказание. Д р а ш к о. Наказание никогда не бывает справедливым. С у д ь я (не сразу). Что вы хотите этим сказать? Д р а ш к о. Не знаю… Я считаю, что вы поступите несправедливо, если оплатите жизнь двух невинно погибших людей, конфискуя у меня автомашину и холодильники. С у д ь я. Это ваше личное мнение. У вас есть какое-нибудь более приемлемое предложение? Д р а ш к о. Нет. С у д ь я. Считаете ли вы, что ваш директор говорил правду? Д р а ш к о. Да. С у д ь я. Вы признаете, что после окончания учебы вам был предоставлен пятнадцатидневный отпуск, прежде чем вы приступили к работе? Д р а ш к о. Да. С у д ь я. Вы признаете, что это противозаконно? Д р а ш к о. Не знаю. С у д ь я. Вы признаете, что… Д р а ш к о. Признаю, признаю!.. (Тихо.) Признаю… С у д ь я. Признаете, что вы несете ответственность за то, что обрушилась… Д р а ш к о. Признаю! С у д ь я. Считаете ли вы, что вы сделали это в состоянии переутомления, психической подавленности, раздражения или отчаяния? Д р а ш к о. Нет. В полном сознании. С у д ь я. Вы знаете, какое наказание определяется за такое преступление? Д р а ш к о. Мне все равно. С у д ь я. Человек, которому все безразлично, должен иметь на это причины! Д р а ш к о. Я не знаю. С у д ь я (потеряв выдержку, кричит). Чем же провинился перед вами суд, что вы навязываете ему роль соучастника в вашем самоубийстве? Д р а ш к о (приглушенно, сквозь зубы). Можно закурить еще одну сигарету? С у д ь я. Нет. (Пауза.) Вы можете сказать еще что-нибудь в свою защиту? Д р а ш к о. Нет. С у д ь я. Есть вопросы у членов судебной коллегии? Нет? Предоставляю слово прокурору. П р о к у р о р (смотрит на Драшко). Вам понятно предъявленное вам обвинение? Д р а ш к о. Да. П р о к у р о р. Почему вы допустили до этого? Д р а ш к о. Не знаю. П р о к у р о р. По долгу службы я обязан сделать юридическую квалификацию преступления и выяснить истину в соответствии с положениями законодательства. Можете ли вы пожаловаться на что-либо или на кого-либо? Д р а ш к о. Я жив. П р о к у р о р. Не иронизируйте, вы не можете утверждать, что вам плохо жилось! Д р а ш к о. Я еще буду жить. П р о к у р о р. Общественность окажет вам заслуженное признание. Д р а ш к о. Оставьте общественность в покое. Если бы я искал признаний — их у меня было бы предостаточно. С у д ь я. Вы хотите сказать, что именно поэтому вы были несчастны? Д р а ш к о. Именно поэтому! С у д ь я. Потому что у вас было все? В самые лучшие годы жизни? Д р а ш к о. Да. Именно поэтому… С у д ь я (смеется). Оригинально! По вашему мнению, счастливы лишь те, у кого ничего нет? Те, кто все еще вынужден жить в подвалах, у кого полон дом детей и зарплата в два раза меньше вашей? Д р а ш к о. И вашей. С у д ь я. Простите, я нахожусь здесь не в качестве обвиняемого. (Прокурору.) Продолжайте. П р о к у р о р. Каковы ваши политические взгляды? З а щ и т н и к (вскакивает). Заявляю протест! С у д ь я. Протест не принимается. Вопрос задан правильно, Прокурор выясняет мотивы преступления. Они могут быть и политического характера. (Прокурору.) Продолжайте задавать вопросы, коллега. З а щ и т н и к. Минуточку, минуточку. Ввиду особого процессуального положения обвиняемого его допрос является не средством доказательства, а лишь процессуальным актом, посредством которого обвиняемый высказывает свое мнение по предъявленному ему обвинению и осуществляет свою защиту. Следовательно, будут ли обвиняемого подвергать допросу и будет ли он отвечать на поставленные вопросы — это зависит от него самого, так как он не обязан ни высказываться, ни давать показания. С у д ь я. Исходя из этого, что вы советуете своему подзащитному? Молчать? З а щ и т н и к. Нет. Я только ознакомлю его с его правовым положением, поскольку этого не сделали вы, товарищ председатель суда. С у д ь я. Блестяще! Суфлер часто спасает положение в театре, коллега. В жизни же — чаще всего только вредит. (Прокурору.) Продолжайте, коллега. П р о к у р о р. Прошу занести в протокол, что я задаю вопрос вторично… (К Драшко.) Каковы ваши… С у д ь я (вскакивает). Нет, не вторично! Обвиняемый не смог ответить ввиду протеста Защитника. П р о к у р о р (раздраженно). Я отказываюсь от своего последнего вопроса. Д р а ш к о. Смешно… П р о к у р о р (вскакивает). Что вам смешно? Почему вы не отвечаете на вопрос? Почему молчите? Хотите вызвать слезы у публики? Почему вы не отвечаете за преступление, если вы были настолько смелы, чтобы его совершить? Д р а ш к о (спокойно). Что вы нервничаете?.. Я вам отвечу… (Говорит, как будто отвечает на уроке в школе.) Человеческое общество развивается по определенным законам, которые называются законами общественного развития. Все прошлое человечества является борьбой прогрессивных и реакционных общественных сил, и именно эта борьба представляет собой движущую силу исторического развития. Все предшествующее и последующее развитие человеческого общества ведет к установлению социалистического строя, при котором не будет ни угнетаемых, ни угнетателей, ни эксплуатируемых, не эксплуататоров. Вот мои политические взгляды, написанные во вступлении к учебнику истории для пятого класса средней школы и кровью моих братьев на улицах этого города и на горах нашей страны… П р о к у р о р. Человек может иметь правильные взгляды на жизнь, но все-таки поступать вразрез с этими своими взглядами. Как вы это называете? Д р а ш к о. Ошибкой. П р о к у р о р. Следует ли платить за эту ошибку? Д р а ш к о. Это решает компетентный суд. П р о к у р о р. Будьте сами себе судьей! Д р а ш к о. Я — за самое строгое наказание. З а щ и т н и к. Прошу слова! С у д ь я. Прокурор согласен дать слово защитнику? П р о к у р о р. Нет! С у д ь я (Защитнику). Мне жаль, но я не могу предоставить вам слово. П р о к у р о р. Вы признаетесь в совершении преступления? Д р а ш к о. Я признался в этом уже пятьдесят раз! Я виноват и буду отвечать за последствия! Что мы все ходим по кругу? П р о к у р о р. На этот вопрос пусть ответит защита. (Судье.) Спасибо, у меня нет больше вопросов. С у д ь я. Слово имеет защита. З а щ и т н и к (с улыбкой победителя). У меня нет вопросов.
Пауза. Присутствующие с удивлением смотрят на Защитника.
У меня нет, нет вопросов к обвиняемому… С у д ь я (спускается, подходит к Драшко, предлагает ему сигарету и дает прикурить). Вы знаете, что понесете наказание? Д р а ш к о. Наказание — всегда сделка между тем, кого наказывают, и тем, кто наказывает. Я сам себя наказал уже тем, что совершил. С у д ь я. Вы совершили преступление! Д р а ш к о. Как вам угодно. Переходите к делу и заканчивайте эту комедию! С у д ь я. Судебная процедура, хотите вы этого или нет, диктуется не обвиняемыми — должны еще выступить представители обвинения и защиты с заключительными речами… У меня есть сын ваших лет. Меня радует, что он не так самонадеян и упрям, как вы. Здесь в зале находятся ваши товарищи, друзья, родственники. Здесь ваши отец и мать, ваша жена. А для вас важнее всего, чтобы мы как можно быстрее закончили, так? Д р а ш к о. Да, если вы не возражаете. С у д ь я. Я тоже спешу. Мне шестьдесят четыре года, я голоден и устал. Но речь идет о жизни человека. О его будущем! Вы слышали, что сказал старый профессор? Он назвал вас Корбюзье! Человеком будущего! А что будет с вами, если мы осудим вас на десять лет? Кроме того, вы действительно нужны обществу. Как вы видели, вы не можете без него, но оно без вас может. А вы еще изображаете из себя обиженного! (С сожалением машет рукой и отходит к окну. Некоторое время стоит, задумчиво глядя на улицу, затем поворачивается.) Слово имеет представитель обвинения. П р о к у р о р (встает). Высокочтимый суд! Во имя истины я обвиняю… человека, который стоит перед вами, за преступление против народной собственности, повлекшее за собой смерть двух невиновных людей. Преступление было здесь неопровержимо доказано. Возможно, данный процесс представляет собой тот редкий случай в судебной практике, когда и защита, не из-за неопытности и неумения, а в силу логического хода разбирательства, вынесла на рассмотрение суда ряд фактов, которые действительно отягощают положение обвиняемого, но зато представляют преступление в его подлинном свете и без уверток, часто затуманивающих истину, обнажают ее величественное и светлое лицо. Здесь неоднократно говорилось, что обвиняемый — интеллигентный, способный специалист, который быстро и легко сделал карьеру и добился общественного признания. Я хочу добавить, что эту карьеру и это признание обвиняемый сумел использовать самым практичным образом. И более того, всячески злоупотребляя конъюнктурой, что в конечном счете является следствием длительной полуколониальной истории нашей страны и недавней тяжелой войны: прикрываясь фразами о материальной независимости, он свои личные интересы противопоставил интересам общества и без угрызений совести, попирая элементарные гражданские нормы, пренебрегая моральными устоями, опустился до уровня анархического себялюбца и эгоиста. Я с полным уважением отношусь к усилиям защиты доказать, что в данном случае речь идет о слабохарактерном человеке с недостаточно устоявшимися представлениями о нормах и принципах взаимоотношений между людьми, а также между личностью и обществом. Я могу согласиться и с тезисом о явном психическом перенапряжении обвиняемого, раздираемого дилеммами, которые мучают каждого человека с неустановившимися жизненными взглядами. Но это не трибуна для философствования, не опера и не юридическая консультация. Это суд. А в суде не похлопывают друг друга по плечу, а выясняют и оценивают факты и на основе их анализа выносят приговор. Для суда существенно не то, является ли обвиняемый по складу характера общительным или замкнутым, а то, что в любой юрисдикции является началом и концом, — его алиби и наличный состав преступления. Как мы убедились из свидетельских показаний инженера Борски, наш замечательный молодой человек даже не покраснел, когда, злоупотребляя смертью своих братьев…
Драшко вскакивает, а вместе с ним и Милиционер. Пауза. Прокурор и Драшко смотрят друг на друга.
…вынудил директора и ближайшего друга своего брата уступить ему собственную квартиру, подчеркивая в самой безобразной форме свое стремление к материальной независимости, которое я называю материальной алчностью. Из показаний свидетельницы инженера Корды мы убедились, что материальная независимость пробуждает в нем не желание творить и отдавать свои силы на благо общих культурных завоеваний общества, а, наоборот, стремление к материальному изобилию, к роскоши, что неизбежно привело его к поразительному индивидуализму и моральной катастрофе уже деклассированной, антиобщественной личности. Я даже сам не знаю почему, но мне сейчас пришла в голову одна старая поговорка: «Тот, кто мелок и слаб духом, больше всех трубит о своих достоинствах». Далее. Компетентная экспертиза доказала, а обвиняемый признал свою ответственность за совершенное преступление, и это, по утвердившейся судебной практике, представляет для него смягчающее обстоятельство. Однако не следует забывать, что и признание является иногда хитрой уловкой! Его крайне вызывающее поведение на суде свидетельствует о том, что он, по существу, игнорирует полномочия этого суда и не проявляет ни малейших угрызений совести и раскаяния. Поэтому я позволяю себе констатировать, что обвиняемый совершил преступление сознательно и что вся ответственность ложится исключительно на него. Старая китайская мудрость гласит: «Кто прощает преступника — потворствует преступлению». Поэтому во имя символа, изображенного здесь, над столом судебной коллегии, я взываю к самой строгой справедливости. Я позволю себе на этот раз не цитировать Уголовный кодекс, его главы, статьи и параграфы, пункты и абзацы. Здесь все ясно. Во имя справедливости я предоставляю суду подтвердить данную мною правовую квалификацию преступления и вынести обвиняемому самый справедливый и самый строгий приговор. С у д ь я. Спасибо. Предоставляю слово защите. З а щ и т н и к. Высокочтимый суд! Коллега прокурор в своем кратком выступлении, за что я ему особенно благодарен, высказал несколько положений, которые лягут в основу и моей защитительной речи. Но позвольте мне сначала повторить перед этим высоким собранием некоторые свои мысли, которые я уже сегодня здесь высказывал. Summum jus — summa injuria. Самый лучший, самый строгий закон иногда бывает и самой большой несправедливостью. Поэтому гораздо легче осудить, чем вынести справедливый приговор. Я убежден, что, оценивая имеющиеся доказательства, наше современное правосудие в нынешних условиях мирного созидательного развития нашей страны примет во внимание обстоятельства, при которых совершено преступление, так как сами эти обстоятельства являются частью преступления и в то же время представляют собой алиби обвиняемого. Главное лицо на этом процессе, как мы все констатировали, — прекрасный специалист, каких у нас не так уж много. Далее, мы живем в необычайно динамичное время, когда изживаются многие экономические и психологические пережитки тяжелого прошлого и еще более тяжелой войны. Перед нами — человек, обладающий способностями выше среднего уровня, но его моральные качества не соответствуют нормам, установившимся в нашем обществе. Несчастье произошло не двадцать девятого сентября прошлого года, а пятью годами ранее. Без какого-либо злого умысла, разумеется, повивальной бабкой этого несчастья стал директор Управления высотного строительства, инженер-архитектор Владимир Крстин-Борски. Позвольте мне в нескольких словах объяснить эту свою мысль. Обвиняемому сейчас неполных тридцать лет. Это, согласитесь, возраст, когда человек находится в расцвете творческих сил, когда субъективно он ощущает в себе самые широкие возможности создавать, завоевывать, утверждать свою личность и отдавать обществу всю продукцию своего мозга, каждой его клетки, каждого своего нерва. Это период максимального эмоционального расцвета человеческих идеалов. Что же произошло? Наш будущий Корбюзье, наш тридцатилетний молодой человек удивительно последовательно подтверждает самый большой парадокс человеческой натуры: большие несчастья мы переносим молча и терпеливо, а мелочи приводят нас в бешенство! Я категорически отвергаю как произвольное утверждение о том, что обвиняемый злоупотреблял смертью своих братьев. На протяжении всего судебного разбирательства об этом здесь не было и речи. Наоборот, будучи студентом, он отказывался от предложенной стипендии, считая, что он не заслужил ее, и боясь упреков, которые впервые были высказаны, к сожалению, здесь, вот только что… Я прошу коллегу прокурора извинить меня, но человеку, который сам, своими руками, своим умом и трудом сумел обогнать своих сверстников и выдвинуться в первые ряды, перед которым снимают шляпу такие опытные специалисты, как профессор Кондарко, — такому человеку вообще нет надобности афишировать свои достоинства. Наша человеческая слабость состоит в том, что мы не верим, когда кого-то хвалят, но, когда кого-то ругают, мы это сразу же воспринимаем как истину. Но из-за этой нашей слабости не упрекайте его! Учитывая его молодость, самым логичным было бы рассматривать обвиняемого как личность, у которой от успехов закружилась голова; логично было бы видеть в нем испорченного человека, который ввиду материального изобилия и головокружительных успехов полностью предался карьеризму; логично было бы видеть его погрязшим в разврате, дебоширящим в ресторанах, оскорбляющим своих близких и подчиненных, видеть его превратившимся в выродка, гоняющего на своем автомобиле по улицам города и сеющего зло. Но ничего подобного нет и в помине! Мы констатировали лишь проявление здорового, жизнедеятельного юношеского энтузиазма, творческой экзальтации и, если хотите, идеализма! Такому человеку нужна была только твердая, опытная рука, которая направляла бы его, оберегала от искушений, свойственных нашему человеческому несовершенству. Где же была эта мудрая и так необходимая рука? Действительно, мы, люди, чаще поворачиваемся спиной к фортуне, чем она — к нам. Но чтобы парадокс был еще большим, вместо того чтобы помочь своему товарищу, мы, с вашего позволения, чаще предпочитаем осудить его, если тот или иной его шаг покажется нам вдруг слишком смелым и необычным. (Показывает на Драшко.) Его чистый, как слеза, романтический по форме, но в сущности удивительно порядочный жест — женитьба на опустившейся девушке — был единодушно, безжалостно осужден и подвергнут осмеянию уже на первом свадебном обеде, сначала со стороны родителей, а затем — и со стороны товарищей и наставников. Это был первый удар по его идеалам! Далее, эта же женщина, не доросшая до того, чтобы до конца осознать свое положение, проявляя фатальный эгоизм, третирует родителей обвиняемого, родителей, которые во время войны и революции потеряли троих взрослых детей и для которых он — единственная радость и надежда. Чтобы сохранить семью, обвиняемый вынужден был пожертвовать родителями. Эта жертва, к которой добавились еще сомнения в верности жены, представляет собой второй роковой удар по его идеалам… В равной мере вместо протянутой руки помощи в дни его первых успехов и первых материальных проблем его нормальное желание иметь приличные условия для творческой работы превращается в драму, директор показывает ему зубы, а учитель, — к сожалению, с самыми добрыми намерениями — советует отказаться от порядочности и стать лицемером! Разве это не увеличивало пропасть недоверия?! Это — третий удар по его идеалам… Далее, в моменты растерянности и страха перед своими собственными ошибками его ближайшие друзья, не имея смелости честно помочь ему, оставляют его один на один с хаотическим нагромождением проблем и в отсутствие должного контроля над ними дают ложные сводки о том, что все в порядке. Вместо протянутой руки помощи это стало еще одним фактором, приведшим несчастье почти что за рукав сюда, в этот зал, на этот суд. Коллега прокурор говорил здесь, что для суда не существенно, имеет ли подсудимый замкнутый или общительный характер, а важно его алиби и наличный состав преступления. Но это не всё. В юрисдикции нельзя ограничиваться только этим. Никто из нас, если хотите, даже в данный момент, не свободен от ответственности перед обществом за любое свое действие, за каждый свой шаг! Ибо, разрешите мне воспользоваться одной, возможно, вполне случайной мыслью, высказанной обвиняемым, — наказание поистине является иногда предварительной сделкой между тем, кого наказывают, и тем, кто наказывает. Я думаю, что суд не позволит превратить себя в соучастника наивно сформулированного приговора, который сам себе вынес обвиняемый. Мотивы его ошибки ясны: не будучи в состоянии решить собственную дилемму, он идет по самому легкому пути: допускает, чтобы произошло несчастье, в котором он будет виновен и за которое понесет наказание. Тем самым он заранее доверительнейшим образом признается и кается во всем! Суд не должен согласиться с такой ролью, он не должен превратиться в орудие в руках обвиняемого, с помощью которого он накажет себя и положит конец своим душевным переживаниям. Высокочтимый суд! Всем нам известна легенда о Диогене, который среди бела дня ходил по улицам с зажженным фонарем в поисках человека. Парадокс заключается в том, что он считал человеком только самого себя и искал вне себя подтверждения собственного существования. На этот раз парадокс состоит в том, что Диоген искал человека в себе и в поисках себя заблудился в лабиринте собственного «я». В этом его causa sine qua non![54] Вот вам переплетение причин, без которых несчастья не произошло бы. А дальше все ясно. (Садится, захлопывает свою папку.) С у д ь я. Что вы предлагаете суду? З а щ и т н и к. Освобождение обвиняемого, естественно! (Встает.) Посмотрите на него! Он молчит, но разве вы не чувствуете, о чем он думает? Д р а ш к о. Не повторяйте мою ошибку… З а щ и т н и к. Так не будем же и мы повторять свои ошибки! (Садится.) С у д ь я. Спасибо. (Встает, ударяет молотком.) На этом судебное разбирательство объявляю законченным. Суд удаляется на совещание. Приговор будет оглашен завтра в десять часов утра. Уведите обвиняемого.
Свет очень медленно, почти незаметно выключается, и только один мощный прожектор освещает Судью, который выходит на авансцену. Он поднимает руку, чтобы успокоить публику, и устремляет свой взгляд куда-то в зал.
Тот, кто прощает преступника,
тем самым потворствует преступлению.
Но никто не может уйти от обязанностей,
никто не может уйти от ответственности,
никто не может уклониться от соучастия
перед обществом, к которому он принадлежит!
Поэтому в его вине
найдите и свою,
особенно вы, кто сегодня был свидетелем.
Бегите как можно скорее из темницы своего «я»,
забудьте о себе хотя бы на миг,
и вы увидите: в кустах роз
кроме шипов
есть и розы!..
Занавес опускается — впервые за этот вечер. Судья показывает на огромную фигуру Фемиды с завязанными глазами, с весами в левой руке и мечом в правой, которая изображена на занавесе, — и медленно скрывается за порталом. Секунду-другую освещается только занавес. Постепенно включается свет в зрительном зале.
1968
Иво Брешан ПРЕДСТАВЛЕНИЕ «ГАМЛЕТА» В СЕЛЕ НИЖНЯЯ МРДУША{35} Гротескная трагедия в пятикартинах
Перевод с хорватскосербского Н. ЛЕБЕДЕВОЙНеобыкновенное представление «Гамлета» в селе Нижняя Мрдуша, общины{36} Блатуша, состоявшееся по инициативе актива сельскохозяйственной артели (задруги{37}) в результате самопожертвованного труда и бескорыстного участия следующих товарищей: Букары — Мате Букарицы, управляющего сельскохозяйственной артелью — в роли короля Клавдия. Пульо — Миле Пулиза, председателя местного актива Народного фронта — в роли Полония. Анджи — его дочери — в роли Офелии. Майкачи — (Бабец) Мары Миш, деревенской корчмарки — в роли королевы Гертруды. Мачака{38} — председателя правления артели — в роли Лаэрта. Шкоки — Иоцы Шкокича, деревенского парня, работающего в городе на фабрике, — в роли принца Гамлета. Андры Шкунцы — сельского учителя — в качестве режиссера спектакля. Шимурины — комментатора и толкователя спектакля. Пяти крестьян и двух крестьянок из Нижней Мрдуши.
КАРТИНА ПЕРВАЯ
Клуб организации Народного фронта{39} в Нижней Мрдуше. На стенах висят бумажные флаги, лозунги, написанные неумелой рукой: «Да здравствует Народный фронт!», «Вперед, к новым победам!», «Все — в крестьянские трудовые задруги!» и т. д. В простенке между двумя окнами висит стенная газета. Помещение имеет унылый, запущенный вид. На стенах отвалилась штукатурка, стекла разбиты, окна заколочены упаковочным картоном. В задней части — сцена, на возвышении — стол, покрытый ковром в народном стиле, а перед ним длинные деревянные скамьи, на которых сидят крестьяне и крестьянки. Они оживленно разговаривают.П е р в ы й к р е с т ь я н и н. Давай, Миле, начинай же, в конце концов! Завтра рано вставать — кукуруза ждать не будет. В т о р о й к р е с т ь я н и н. А у меня преподобная моя ж. . .а к скамейке прилипла, дожидаемся не знаю чего… Т р е т и й к р е с т ь я н и н. А я-то, дурак, уже мог бы с женой в постели побаловаться, вместо того чтобы тут попусту время тратить. Ч е т в е р т ы й к р е с т ь я н и н. Ты что, Миле, ожидаешь, пока петухи запоют? Устали мы, с поля ведь… П у л ь о. Сейчас, товарищи, сейчас! (Садится за стол.) Товарищи! Открываю заседание местного актива Народного фронта и предлагаю следующую повестку дня. Первое — это, как говорится, культурно-просветительная деятельность в нашем селе. А второе — разное. Принимается? П я т ы й к р е с т ь я н и н. И ты для этого нас собрал? Черт побери и культуру и просвещение! Ч е т в е р т ы й к р е с т ь я н и н. На кой нам эта болтовня! Поставь на повестку дня приобретение какое-нибудь, ну там… механизация, моторизация… чтоб нам на работе не околевать. Погляди, какие у меня руки! П е р в ы й к р е с т ь я н и н. А этой вот культурой (показывает на мешок) пшеницу можно унаваживать, а, Миле? П у л ь о. Прошу вас, товарищи, немного потише! И ваши дела тоже поставим на повестку. Потерпите немного! И не думайте, что культура и просвещение, понятно вам, — это какая-то пятая спица в колеснице. Это важные дела, товарищи, да еще какие важные!.. Вот, товарищи, до войны эта самая буржуазия не заботилась о нас, крестьянах, чтобы нас, скажем, просвещать, а, понятно вам, держала нас в темноте и невежестве, и мы были как бараны. А сейчас, товарищи, наша народная власть стремится, чтобы мы были культурные, умели, понятно вам, читать и писать, вводит нам тут в село гигиену, индустриализацию, ликтрификацию, национализацию, имансипацию и разные другие культурные и просвещенные вещи. И мы, товарищи, должны помочь стремлению нашей народной власти и сами должны просвещаться. Т р е т и й к р е с т ь я н и н. А ты, что ли, будешь за меня землю копать, пока я тут просвещаюсь? П я т ы й к р е с т ь я н и н. Хватит лясы точить! Хотя бы раз что путное сделали, только и знаете болтать: «Товарищи, то надо сделать, товарищи, другое надо…» П у л ь о. Я прошу вас, товарищи, прошу вас, прошу вас… Вот товарищ Мачак просит слова. М а ч а к. Это самое… как бы это сказать… Я думаю, что тут некоторые товарищи малость свернули с линии. Находятся тут такие, которые неправильно понимают, будто бы нам вроде и не нужна, как бы это сказать, культурно-просветительная работа. Я бы покритиковал вышеупомянутых товарищей. Жалеть надо, товарищи, что культура и просвещение тута у нас в последнее время, как бы это сказать, падают, это, вниз. Я спрашиваю себя, товарищи, как мы будем развивать наше социалистическое сельское хозяйство, если в нас, это, не будет просвещения… Т р е т и й к р е с т ь я н и н. Эй, Мачак, не болбочи! С тех пор как тебя приняли в партию, ты начал хвостом вилять, а раньше-то социалистических богов и в грош не ставил. П я т ы й к р е с т ь я н и н. Ты сам сначала просветлися, а потом являйся нас уму-разуму учить. В т о р о й к р е с т ь я н и н. Лучше бы ты сказал, куда девались общественные деньги, а то зря языком мелешь. М а ч а к. А что мне об этом говорить? Я их не брал. В т о р о й к р е с т ь я н и н (язвительно). Конечно, какое кому дело, кто их взял. Нет их, вот и все тут. М а ч а к. Чтой-то ты уж больно разошелся, Шиме. Так и по морде недолго схлопотать. В т о р о й к р е с т ь я н и н. От кого это? От тебя?.. А ну, подойди, только тронь! П у л ь о. Товарищи, спокойно. Мы на собрании или где, мать вашу… Не будем же мы тут, как это говорится, физикально расправляться. Мы сейчас говорим о культуре и просвещении, а не о каких-то там, понимаете, финансовых недостачах. Товарищу Мачаку слово. Продолжай ты, Мачак, и не слушай никого. М а ч а к. Чего это я хотел сказать?.. Да! Вот, товарищи, когда же это мы тут последний раз культурно и просветительно развивались? Больше года уже прошло, как товарищи из села Верхняя Мрдуша играли на гармошках и плясали наше народное коло. И с тех пор ничего не было. А надо бы наконец и нам подготовить какое ни на есть представление. Да еще такое представление, чтобы в нем, так сказать, проявилась наша социалистическая действительность, что у нас, понимаете ли, положительное, а что отрицательное. И когда наш трудящий человек увидит такое представление, он сможет подойти к своему вышестоящему товарищу и сказать ему: так, мол, и так, товарищ, это вот у тебя хорошо, а это вот еще не годится. П е р в ы й к р е с т ь я н и н. Не надобно нам никаких представлений, и без них знаем, кому чего не хватает. Т р е т и й к р е с т ь я н и н. Когда ты ослов погонял, Мачак, тебе ни до каких представлений и дела не было! П я т ы й к р е с т ь я н и н. Скинь портки, Мачак, а тогда уж и говори! Полегше тебе будет! Б у к а р а. Что это такое, товарищи! Мы чего сюда собрались — слушать разные там реакционные издевки да насмешки или чтобы принять решение? Я думаю, товарищ Миле, что нечего тут особо мудрить. Хотит народ представление? Хотит! Тогда, брат, надо приготовиться — и все дела. А если это каким-то врагам народа не ндравится — вот вам бог, а вот и порог! Никого упрашивать не будем.
Пауза.
П у л ь о. Вот, товарищи! Вы слышали, что сказал товарищ управляющий. Я думаю, он правильно говорит. Народ хочет представление, и нечего тут рассусоливать, надо дело делать засуча рукава, безо всяких там дискуссий. Ч е т в е р т ы й к р е с т ь я н и н. А прах его возьми, это представление, пусть будет. Да скажи-ка мне, кто его устроит? Здеся нужны грамотные и культурные люди, они, например, должны нарядиться, на сцену выйти и представлять. Где вы найдете таких-то людей? М а ч а к. А чего нам их искать! На кой нам искать! Сами представлять будем, товарищи! Я вот первый наряжусь и выйду на сцену, коли надо. А представление устроит товарищ учитель. Он тут у нас самый грамотный. Ш к у н ц а. Нет, нет, товарищи, извините! Прошу меня уволить… Я этим никогда не занимался… и не чувствую себя способным… А кроме того, как вы знаете, я больной человек. У меня печень. Б у к а р а. Ты в последнее время, товарищ учитель, что-то больно уклоняешься от общественной деятельности. Так дело не пойдет. Ты, товарищ, — член нашего социалистического общества и ты должон выполнять обязанности, которые тебе народ ставит. Не можешь ты тут за счет своей печенки отвиливать. Кто меня спрашивал, что у меня болит, когда надо было в атаку ходить! Ш к у н ц а. Хорошо, хорошо, товарищи, я слишком много заботился о себе… Да, да, вы правы, печенка — это мое личное дело. Не надо на нее обращать внимания, когда речь идет об интересах народа. Ладно, мы устроим представление. П у л ь о. А куда тебе деваться? Придется устраивать. Ты тут, понимаешь ли, ученый и образованный человек. Кому же еще? А вот скажи лучше, что мы будем представлять, а?.. Ш к у н ц а. Ну, товарищи, ей-богу, нельзя же так, сразу. Я не всезнающий господь бог. Дайте мне немного времени… Я подумаю. Нельзя так, с бухты-барахты. Ш и м у р и н а. Прошу слова… П у л ь о. Вот товарищ Шимурина просит слово. Ш и м у р и н а. Товарищи! Вы все знаете, что я вам не ученый, не образованный человек. Я не разбираюсь в этих, как бы это сказать, культурных и просвещенных вещах, и все ж таки я хотел бы вам поставить тут одно предложение. Два года назад был я в Загребе, это когда меня товарищ председатель посылал, чтобы загребской «Винарии» продать двести гектолитров вина. Я по-хорошему кончил это дело и подписал всякие там формуляции, какие надо было подписать. А тут один товарищ из «Винарии» и говорит мне: «А что, пойдешь ты сегодня вечером с нами в тиятр?» А тиятр, товарищи, — это, стало быть, такой здоровенный домище, а в ем каждый вечер показывают какое-нибудь представление, ну вроде как тут у нас, когда народные праздники. П е р в ы й к р е с т ь я н и н. Ну, и ты пошел? Ш и м у р и н а. А как же! Еще бы не пойти, когда человек зовет… И как он это сказал, я не поленился да и пошел с ними. И-и-и-и, братцы вы мои, вот бы вам взглянуть на эти чудеса! Вошел я туда, а там светло, как среди бела дня, от ликтрификации, которая там внутри. А что народищу-то, у нас едва в трех селах столько наберется. И какие-то лавки чудные: только с их встанешь — они так вверх и скачут, так и скачут… Ну… диво, да и все тут. В т о р о й к р е с т ь я н и н. А как представление-то звалось? Ш и м у р и н а. Погоди-ка, как это его… Ага! Вроде бы звалось «Омлет». Ш к у н ц а. Не «Омлет», а «Гамлет». Ш и м у р и н а. Помолчи, учитель, не сбивай меня! Омлет или Амлет, разве не один черт?! И вот, товарищи, это представление так-то у меня в голове засело, и хочу я вам предложить, чтобы мы его представляли. Ш к у н ц а. Играть «Гамлета»! Да ты спятил! Ты не понимаешь, что говоришь. П у л ь о. Не надо так, не надо, товарищ учитель! Ты хоть и ниверситеты кончал, тут ты, понимаешь ли, неправильную позицию занимаешь. Товарищ Шимурина только предлагает, а мы тут для того и сошлись, чтобы это предложение, понимаешь ли, поставить на дискуссию. М а ч а к. Я думаю, товарищи, пусть Шимурина в двух словах расскажет, чего он там видел, в этом представлении. Чтобы мы знали, подходит он, этот Амлет, нашему сектору или не подходит. Ш и м у р и н а. Расскажу, товарищи, как не рассказать! Я вам честно признаюсь, я и сам хорошенько не знаю, чего я там видел. Набилось на сцене разного народу, да все чудно одеты, нынче так ни мужики, ни господа не ходят. Не поймешь — не то в портках, не то без портков. И вот прыгают, и вот орут, а напоследок друг друга перерезали, все как есть, и бабы и мужики. И когда я домой собрался, там на сцене одни мертвяки остались лежать. Говорю я вам, таких чудес на своем веку я еще и не видывал. Б у к а р а. Нет, товарищ, нечего это все нам рассказывать вот так, через пень-колоду. Давай по-хорошему, по порядку: сначала, дескать, товарищи, вот так было, а потом… Ш и м у р и н а. Хорошо, товарищ Мате, раз ты так говоришь, будь по-твоему! Ну вот, товарищи, раз уж вы хотите знать, дело было так. Жил, это, значит, один король. Хороший король, передовой, социалистически ориентированный. Всю бы душу отдал за трудовой народ и бедноту. И был у этого короля, товарищи вы мои, брат, и такой-то негодяй, враг народа, лютый реакционер. И вот когда король было однажды заснул в поле, пришел этот его брат и, не будь дурак, налил ему чего-то в ухо, у короля мозги-то и расплавились, и он тут на месте и помер. А сделавши это, брат его стал заглядываться на королевскую вдову. А она, лихоманка ее возьми, сперва все вроде бы кобенилась и притворялась, что ей это не по душе. Ну, так дело и шло: хочу — не хочу, буду — не буду, а все ж таки он ее обратил, легла она с ним в постелю, а там и обвенчались они. Т р е т и й к р е с т ь я н и н. Вот шлюха, чтоб ей вовек счастья не видать! Все бабы одинаковы, мать их за ногу! М а й к а ч а. А ты чего ожидал? Ты думаешь, если тебя черт приберет, жена будет за тобой убиваться? М а ч а к. Вот так-то, братец! Нельзя бабам верить! Коли ей припечет, она от тебя и с рикционером гулять зачнет. Ш и м у р и н а. А у этого передового короля, который погиб за божью правду, был, товарищи, сын, которого звали Амлет. Амлет был здоровый парень, и была у него милка, по имени Омелия. И у этой самой Омелии отец был какой-то королевский служащий, ну вроде бы как у нас в артели — товарищ Юре, булгахтер. Вот бы вам поглядеть на эту Омелию! Титьки у ей, товарищи, как два бокала крови Иисуса Христа, а сзади — ну ровно заднее колесо на нашем тракторе. Эх, вот бы мне с ней поваляться где на соломе — ничего больше не надо. А н д ж а. Да будь ты проклят, вот я расскажу жене-то, чего ты болтаешь. М а й к а ч а. Куда тебе, с твоим-то рылом, с такой кралей в соломе валяться, когда там королевский сын есть! Ш и м у р и н а. И вот, товарищи, когда Амлет увидел, что его отец помер, а мамаша блуду предалась, так-то ему горько стало. И вот однажды ночью от большой тоски бродил он по дому туда-сюда, и покажись вдруг перед ним какая-то привидения, ну пугало, что ли. А Амлет, бедняга, чуть не помер от страха, товарищи вы мои, хотел было побечь, а это чудо ему говорит: «Не бойся, Амлет, сын мой! Это я, твой отец, погубил меня обманом твой дядя, этот негодяй и убивец!» И тут он ему по порядку рассказал все как было и еще молвил ему: «Вот, Амлет, теперь, когда ты все знаешь, не дай этому сукиному сыну пользоваться трудами рабочего народа! Пырни, его, скотину, ножом, выпусти ему требуху! А этой шлюхе, что с ним связалась, дай пару раз по морде, чтоб ее нечистый унес!» Т р е т и й к р е с т ь я н и н. Всего только пару оплеух? Доведись мне, я бы ей показал, почем фунт лиха… М а й к а ч а. Да катись ты знаешь куда! Почем ей, бедняжке, знать, с кем она связалась. Ч е т в е р т ы й к р е с т ь я н и н. Как бы не так! Думаешь, знала бы, так и не стала? Больно она выбирала, с кем лечь, когда ей под юбкой запекло. Ш и м у р и н а. И вот однажды приехала во дворец к Амлету одна там… культурно-художественная секция, которая устраивает представления. А в ней были представители одних только рабочих и крестьян. Тут Амлет не растерялся, провел, это, он с ними, как это говорится, летучку и такую им речь произнес: «Так, мол, и так обстоят дела, товарищи мои! Вы должны провести перед королем демонстрацию и прямо ему в лицо сказать правду-матку про его неправильные поступки». И вот, братец ты мой, стали они перед королем представлять. А когда они начали выкрикивать: «Долой короля и его клику, долой монархию!» — и всё вроде этого и когда стали ему гримасы да издевки строить, он и не знал больше, куда деваться. Спужался, побег, спрятался невесть где — сам черт бы его не сыскал. М а ч а к. Пусть благодарит бога, что меня там не было! От меня он бы так просто не скрылся! Ш и м у р и н а. А потом Амлет раз — к матери в комнату. А она как раз спать собиралась, была в одной тонкой рубашке, так что все скрозь видать. Эх, товарищи, по правде сказать, это была уже старая курица, хотя, коли поискать, нашлось бы и свежего мясца. А тут у ей в комнате оказался тятька этой самой Омелии. Как Амлет-то вошел, он за занавеску и спрятался. П е р в ы й к р е с т ь я н и н. А этот чего тут делал? Ш и м у р и н а. Ну и простак же ты! Чего с ней можно делать, когда она голяком в постели! Не богу же молиться… И вот, товарищи, только это Амлет вошел, занавеска-то и заколыхалась. А он вытащил вот этакую саблю да и распорол Омелиного тятьку пополам, ровно пузырь. У того — все потроха наружу. А потом обернулся к матери да и говорит ей: «У тебя, мать, был муж, справный мужчина. А как он умер, начала ты валяться с первым попавшим, кто к тебе пристанет. Клянусь кровью Иисуса, свет еще не видывал такой потаскухи, как ты». Т р е т и й к р е с т ь я н и н. Здорово сказал. Влепил бы ей еще и пару затрещин, чтобы голова с плеч. М а й к а ч а. И чего только не увидишь от своих родных детушек! А меня еще попрекают, что у меня их нет. Ш и м у р и н а. И вот, товарищи, когда Омелия увидела, что Амлет убил ее тятьку, она его к себе больше не подпустила, чтоб, как это говорится, он с ней побаловался чуток. А потом прошло сколько-то времени, припекло ей, она и передумала. Да теперь-то уж он ее не захотел да и сказал ей: «Слушай-ка ты, Омелия! Иди ты к монахам, валяйся с ими, а я не хочу». А она была девушка передовая, к монахам пойти не захотела, товарищи вы мои, возьми да и прыгни в какой-то омут, да там и утопла. М а й к а ч а. Ну вот дура и вышла! Я бы за таким и плакать не стала, хоть он и королевский сын. А н д ж а. Чтоб его душа дьяволу досталась. Сначала осрамил бедняжку, а потом и бросил! Ш к у н ц а. Ну ладно, товарищи, скажите, к чему вся эта комедия? Не собираетесь же вы играть «Гамлета»? Вы вообще имеете понятие, о чем мы тут говорим? Эту пьесу написал Шекспир, величайший английский писатель… Б у к а р а. А ты, учитель, не учи нас уму-разуму. Мы не с неба свалились. Ты что, считаешь, если он из какой-то там капиталистической Англии, так уж и сам господь бог! Мы немцев поприжали — справимся и с этим англичанином. Ш к у н ц а. Ах, товарищ управляющий, будьте же вы рассудительны! Знаете, какие это сложные роли? Тут и профессиональные актеры не всегда справляются. А посмотрите вокруг себя да скажите вы мне: кто тут вообще в состоянии появиться на сцене? Б у к а р а. Нет, погоди! За кого ты нас считаешь, учитель? Кто в состоянии появиться, говоришь? Ну так вот, клянусь тебе кровью Иисуса, если никто не хочет, я сам появлюсь. Товарищ Пульо появится. Если уж мы сумели всю войну вынести на своих плечах, вынесем мы и это представление! М а й к а ч а. Да хватит тут нам ваши споры слушать. Пусть человек рассказывает, охота знать, что дальше было! К р е с т ь я н е. Валяй дальше, Шимурина! Ш и м у р и н а. И тогда, товарищи, увидел король все это да начал чесать в затылке. И вышел вдруг перед ним Амлет и сказал ему…
С шумом открывается дверь, и на пороге появляется Ш к о к о.
Ш к о к о. Здесь, что ли, Букара? Б у к а р а. Тут я… Чего надо? Ш к о к о. Я тебя ищу по всему селу. Мне сказали, что ты здесь… И хорошо, что ты здесь, пусть все слышат. Я приехал в отпуск. А сегодня утром к нам домой пришли милиционеры. И увели моего отца… связанного. Слышишь, ты… связали его, ровно какого бандита. Б у к а р а. А чего ты мне об этом рассказываешь? Меня это не касается. Ш к о к о. Еще как касается! Ты велел его посадить… И ты сейчас мне тут, перед всеми, должон сказать — за что? Что такое сделал мой отец, что его надо с милицией связанного в тюрьму тащить? Б у к а р а. Что сделал? Спроси у него самого, пусть он тебе скажет. Ш к о к о. Нет. Его мне не о чем спрашивать. Я хочу слышать, что ты скажешь. Б у к а р а. Я тебе не должон отчет давать. Ш к о к о. А я тебе говорю — скажешь! Скажешь, клянусь христовыми ранами, или ты из этой комнаты жив не выйдешь! Б у к а р а. Гляди-ка, вот герой нашелся, он мне угрожать будет! И кому, мне! Ах ты заячье г. . .о! А знаешь, что ты еще в портках ходил, когда я сражался с врагами куда пострашней тебя?! Ш к о к о. Последний раз тебя спрашиваю. За что посадил в тюрьму человека, которому ты и в подметки не годишься?! Б у к а р а. Слышите ли вы, товарищи, что он говорит! Я его в тюрьму посадил! Да ты пьян, Иоца! Я что, суд или милиция, разве у меня есть власть в тюрьму сажать? Ты вот в городе на фабрике работаешь, так разве твой директор может тебя в тюрьму посадить? Ш к о к о. Ну ладно, раз у тебя совесть чистая, так что же ты не говоришь? Чего молчишь? Б у к а р а. Твоему же отцу лучше будет, если я помолчу. Но раз ты так разошелся… пусть люди послушают. В кассе нашей артели оказалось десять миллионов недостачи. А ключ от кассы был только у твоего отца. Вот теперь ты знаешь, что он сделал. Растратил общественные деньги. Ш к о к о. Брешешь, собачий сын! Б у к а р а. Коли я брешу, то не брешет ревизия, которая проверяла книги и кассу. Вот, если хочешь, я покажу все доходы, которые артель получила за последние два года, а теперь посмотри, сколько денег в кассе осталось. Десять миллионов не хватает, так-то вот! Десять миллионов! Куда подевались эти деньги? А? Куда подевались, спрашиваю я тебя? П у л ь о. Товарищи, я думаю, что здесь не место такие дела решать. Здесь собрание Народного фронта, а ты, товарищ Иоца, иди, понимаешь ли, в артель, там и разбирайся. Б у к а р а. Вот видишь теперь, кто кому в подметки годится. Пока я с винтовкой за плечами ходил, а пули вокруг меня, словно мухи, вились, твой тятька задницу у печи грел. И сейчас он хочет миллионами попользоваться, а мы чтоб кору глодали. Ш к о к о. Чего это ты тут расхвастался! Что ты из себя представляешь? Г. . .о! Ты думаешь, я не знаю, как ты винтовку носил! Хорошо еще, если ты три раза за всю войну в воздух пальнул, всего-то и дела было! П у л ь о. Товарищи, я предлагаю, чтобы товарищ Шимурина продолжил свою дискуссию об Амлете! К р е с т ь я н е. Пусть продолжает! Валяй! Ш и м у р и н а. И тогда, товарищи… Ш к о к о. Погоди! Стой! Вы вот что послушайте… Я не знаю, куда деньги девались. Но мой отец их не брал — я в этом уверен. Это кто-то из вас их хапнул. И я вам всем говорю, что буду искать этого ворюгу. Буду искать — и найду. А когда я его найду, клянусь Иисусом, от него мокрое место останется! (Уходит.) Б у к а р а (помолчав). Вот, товарищи, а теперь вы скажите сами по совести, в чем я тут виноват! Ревизия нашла недостачу, правление решило предать его суду, а я только выполнил решение правления… Да к черту все: и артель, и кассу, и правление! Человек хочет, чтобы все по-хорошему, умаялся, как скотина, а в конце концов приходится г. . .о лизать! П у л ь о. Ладно, Мате, успокойся! Кто будет слушать брехню этого полоумного? Он такой же чокнутый, как и его отец. М а ч а к. Ты, товарищ Мате, не тревожься. Мы тебе доверяем. Б у к а р а. Нет, ты только посмотри, как он срамотит меня, меня, первоборца! Да кто бы еще другой, а то какой-то… какой-то… козий помет! М а ч а к. Оставь, товарищ Мате, мы хорошо знаем, кто ты, а кто такие они с отцом! М а й к а ч а. Ну, хватит об этом! Мы сюда не для того собрались, чтоб ваши перебранки слушать! Больно это нас касается… Идите в корчму да там и ругайтесь! Я хочу знать, что было с Амлетом! К р е с т ь я н е. Амлета!.. — Амлета!.. — Давай Амлета! Ш и м у р и н а. И вот, братец ты мой, король и решил Амлету глотку перегрызть. Да Амлет, не будь дурак… П у л ь о. Хорошо, Шимурина! Хватит рассказывать. Что дальше было, мы увидим на представлении. Товарищи! Представление, которое предложил товарищ Шимурина, принимается. А тебе, товарищ учитель, я от имени Народного фронта даю задание. Найди ты книгу, где, как говорится, прописано про этого Амлета, и, как говорится, хорошенько подготовь его. Можешь выбрать из нас кого хочешь, понимаешь ли, чтоб представлять. Вот так! На этом собрание заканчивается. Гомон. Крестьяне расходятся. Ш к у н ц а (Шимурине). Эх, Шимурина, Шимурина! Если бы ты знал, как бы ты послужил культуре, если бы не возил вино в Загреб на продажу! Ш и м у р и н а. А что я могу поделать, учитель? Чем я виноват, что эта самая культура об меня почесалась!
Оба уходят. Слышится радиопередача.
Г о л о с д и к т о р а. Судя по всему, социалистические преобразования нашей деревни, предусмотренные пятилетним кланом, уже принесли значительные результаты. Почти на всей территории Далматинского Загорья созданы крестьянские трудовые артели, которые благодаря правильной идеологической ориентации крестьян со стороны партийных организаций этого края ежедневно привлекают все большее и большее число членов. И хотя речь идет о горных и бесплодных землях, здесь уже сейчас есть несколько крупных сельскохозяйственных предприятий, из которых самое большое, расположенное в селе Нижняя Мрдуша, в прошедшем году осуществило общий доход в сумме около пятидесяти миллионов динаров. В связи с тем, что многие артели в рамках мер, предпринятых для развития нашего социалистического сельского хозяйства, прилагают большие усилия для улучшения производительности труда путем введения механизации, сельскохозяйственных машин, тракторов и тому подобное, ожидается, что доход в этом году увеличится вдвое.
Пауза.
Население Далматинского Загорья не забывает и о культурно-просветительной деятельности. Усилиями местных комитетов и руководства Народного фронта во всех селах открываются курсы по ликвидации неграмотности, таким образом, неграмотность населения уменьшилась с шестидесяти пяти процентов в старой Югославии до двадцати трех. Кроме того, уже сейчас во многих селах действуют культурно-художественные группы, которые устраивают представления по воскресеньям и в дни народных праздников и тем самым способствуют повышению культурного уровня и укреплению социалистического сознания в рядах крестьянских масс. Так, например, крестьяне культурно-художественного общества «Вперед» из села Верхняя Мрдуша в честь праздника Первого мая исполнили разнообразную программу боевых песен в сопровождении гармоники и несколько народных танцев, в то время как драматическая секция того же общества сыграла одноактную пьесу «Триумф народа», которую с большим интересом смотрели несколько сот крестьян. Большинство их пришли из соседних сел пешком исключительно ради того, чтобы участвовать в общенародном веселье. Подобные культурно-художественные общества созданы уже и во многих других селах Далматинского Загорья.
З а н а в е с.
КАРТИНА ВТОРАЯ
Там же. Входит А н д ж а, а вскоре — Ш к о к о.Ш к о к о. Анджа, где ты пропадаешь, мое солнышко? Совсем тебя не видать в последнее время. Все сидишь дома, прячешься, словно и видеть-то меня не хочешь… А н д ж а. А иди ты к дьяволу, вот что! Думаешь, я буду бегать за тобой? Как бы не так! Я еще в своем уме! Хоть бы за тобой золото сыпалось. Ввязался в ссору с этими, из артели, а обо мне и думать позабыл. Ш к о к о. Не позабыл я, Анджа, клянусь девой Марией! Каждый раз, как иду мимо твоего дома, начинаю петь во весь голос, чтобы ты на крыльцо вышла, а тебя все нет и нет. А н д ж а. Даст бог здоровья и счастья тому, кто тебе поверит. Ш к о к о. Анджа, клянусь тебе святым воскресением, Анджа! Если бы ты знала, как я горю, когда ты рядом со мной. (Ущипнул ее за бедро.) А н д ж а (взвизгивает). А-а-а-а-а! Чтоб тебе счастья вовек не видать! Убери от меня свои лапищи! Я тебе не какая-нибудь городская шлюха, чтоб ты меня щипал. Ш к о к о. Анджа, красавица моя… Если бы ты меня хоть разок пустила до себя, тебе было бы слаще, чем после святого причастия… А н д ж а. Вот еще! Такого красавчика! Что я, с ума, что ли, сошла! Катись ты к Майкаче, пусть она тебя на себя пущает! Ш к о к о. На кой мне сдалась эта Майкача! Я с тобой куда лучше разогреюсь. Скажи мне, Анджа, почему ты не допускаешь меня поближе? А н д ж а (смутившись). Да так уж… Ш к о к о. А зачем же сюда позвала? А н д ж а. А я и не звала! Это учитель нас обоих позвал. Ш к о к о. Учитель? А зачем? А н д ж а. Да вот… насчет этого представления… Амлет. Мы с тобой представлять будем, знаешь? Ты будешь Амлет, а я — Омелия. Ш к о к о. Ну хорошо, а кем они друг другу приходятся, эти Амлет и Омелия, а? А н д ж а. Да как бы это тебе сказать… Любят они друг друга… Ш к о к о. Ага! Вот то-то и оно! Теперь я уж для тебя не тот, кто я взаправду есть, а я для тебя теперь — Амлет… А скажи, тут, в представлении в этом, есть такое, чтобы Амлет и Омелия на соломке валялись? Если нет этого, я и представлять не буду, так ты и знай! А н д ж а. Ох, нечистый тебя забери, у тебя только солома в голове! Ш к о к о. Анджа, душа моя, как я тебя увижу, такую пухлявенькую… Ну что мне тогда может в голову войти?.. А что, мы с тобой только вдвоем будем представлять или там еще кто будет? А н д ж а. Не, не вдвоем! Тут тебе еще и мой тятя, и Букара, и Майкача, и Мачак, и Шимурина. Ш к о к о (сразу же становится серьезным). Что? И почему это ты мне сразу не сказала? Прости меня, Анджа, и отцу твоему — всякое почтение, но с ними я не буду… Скажи учителю: спасибо ему большое, что меня выбрал… да пусть поищет кого другого. Прощай! (Хочет уйти.) А н д ж а (бросается к нему). Погоди, Иоца, постой! Скажи мне ради бога — почему это ты?.. Ш к о к о. Ты ведь знаешь, Анджа! Они отца моего ни за что ли про что в каталажку засадили. Не могу я с ними вместе шута валять. А н д ж а. Иоца, заклинаю тебя девой Марией, не уходи… Не уходи… ради меня. Знаешь, отец меня в последнее время никуда из дому не выпускает. Только тут и можем с тобой встречаться. Если ты уйдешь, мы долго не увидимся. Ш к о к о. А почему это отец тебя не пускает со мной на улице встречаться? Что я ему плохого сделал? Да ведь он мне тебя обещал… А н д ж а. Ничего ты ему плохого не сделал. Вот он даже сказал учителю, чтобы тот тебя Амлетом назначил. И Букару уговорил — тот сперва было воспротивился. Не делал бы он этого, если бы что против тебя имел. Просто ты ведь знаешь, какой он. Не хочет, чтобы мы до свадьбы встречались… Останься, Иоца, нам хорошо будет! Ты — Амлет, а я — Омелия! Ш к о к о. Да как же это я… Пойми ты… Что скажет мой отец, когда узнает, что я с ними представляю?! Да он прав будет, если мне в рожу плюнет! А н д ж а. А что будет, если мой отец осерчает на тебя за то, что ты ушел? Он совсем не разрешит нам с тобой встречаться. Если уж ему что втемяшится в голову, всякое ведь может быть. Иоца, прошу тебя, если ты меня любишь…
Пауза.
Ш к о к о. Ну ладно, останусь я… Но это только ради тебя, так и знай! А н д ж а. Иоца… скажи, Иоца, ты и вправду на мне женишься или ты это только так говоришь? Ш к о к о. А ты мне сначала скажи: люб я тебе? А н д ж а. Да… люб… Ш к о к о. Не надо мне никакой божьей милости, Анджа, только бы это от тебя услышать… Дай-ка я чуток поприжму тебя! (Обнимает ее.) А н д ж а (вырывается). Иди ты от меня к черту. Ты чего? С ума свихнулся! Ш к о к о. Дай мне хоть понюхать, как ты пахнешь! (Обнимает ее.) А н д ж а (вырывается). О, чтоб тебе счастья не видать, оставь ты меня в покое! Что ты навалился на меня, ровно козел! Ш к о к о (тискает ее и шлепает по заду). Анджа, ну до чего же ты толстомясая, спаси нас дева Мария! А н д ж а (визжит). А-а-а-а! Холера тебя возьми! Шлепай ты своих городских шлюх, а не меня… Ой! Идет кто-то!
Входят П у л ь о, Ш к у н ц а, Б у к а р а, М а ч а к, Ш и м у р и н а.
П у л ь о. Только смелей, товарищи! Это подойдет, а, учитель? Ш к у н ц а. Ну, на худой конец неплохо и здесь.
Букара громко рыгает.
Ш и м у р и н а. Что это у тебя, товарищ Мате, желудок, что ли, испортился? Б у к а р а. Да не то чтобы испортился, а просто я объелся. Вот вчера вечером Мачак барашка зарезал, ну, позвал меня и Миле. Сидели мы, сидели, да и усидели втроем целого барашка и выдули десять литров вина. Вот у меня нонче целый день чего-то внутри бурчит, булькает да переливается. Да всё ветры из меня и сверху и снизу. Во, гляди, как брюхо раздулось! (Расстегивает рубашку и показывает голый, толстый и волосатый живот.) П у л ь о. Так тебе и надо, мне тебя и не жаль вовсе, раз не умеешь есть как человек, потихоньку, помаленьку. А ты обожрался, понимаешь, ровно хряк. Три четверти барашка один умял. Б у к а р а. А ты что, хотел, чтобы я по-господски, вроде тебя, каждый кусочек вилочкой в рот клал! Так, брат ты мой, буржуазия ест. Я люблю кусок в горсти зажать, выдрать его из целой-то туши, а там и зубы в ход пустить. Глотну раз-другой — залью стаканом вина. Вот так есть надо, а не вилкой по тарелке возить, будто курица — клювом.
Входит М а й к а ч а.
М а й к а ч а. Беда со мной, опоздала я! Прости, товарищ учитель! Знаешь ведь, как у меня в корчме: народу полно, пока их всех выпроводишь да пока затворишь корчму, делам-то и конца не видать! Б у к а р а. Где ты, вдовушка, лапушка моя? Я как зайду в твою таверну, все на тебя поглядываю, а ты вроде и не замечаешь. М а й к а ч а. Чтоб тебя дьявол унес, все-то ты брешешь! Б у к а р а. Поди сюда, сядь рядышком со мной, не промахнешься.
Она садится рядом с ним, он обнимает ее за талию.
Клянусь богом, вдовушка моя, ты тут, посереди, хорошо икономически обеспечена! М а й к а ч а. Да пусти ты меня! У тебя дома еще здоровше икономия! Твоя-то жена поширше моего будет!.. П у л ь о. Начнем, товарищи! У меня мало времени. Завтра делов и в поле хватит. В с е. Начинайте! Чего там! Кого еще ждать! Ш к у н ц а. Хорошо, товарищи! Я долго говорить не буду. Вы знаете мою позицию… Однако, несмотря на это, я свою задачу выполнил. Я разыскал драму и уже отпечатал ее на машинке в нескольких экземплярах. Но прежде чем начать, я еще раз обратил бы ваше внимание на то, что эта пьеса — не для вас. Она слишком трудная. И если вы согласны, то еще есть время заменить ее чем-нибудь другим. М а ч а к. Да чего еще тут менять! Это или другое — один черт! П у л ь о. На заседании нашего Народного фронта мы решили представлять Амлета. И нечего тут снова свинью седлать… Б у к а р а. Чего там еще! Взялся за гуж, не говори, что не дюж! Ш к у н ц а (нервно). Ладно, товарищи! Раз так — пожалуйста! Вы, товарищ Мате, — король. Вы, товарищ Мара, — королева Гертруда. (К Шкоко и Андже.) Вы будете Гамлет и Офелия… Ты, Мачак, — Лаэрт… М а ч а к. Я, стало быть, лаю: ав-ав-ав! Ш к у н ц а. А ты, Шимурина, — Горацио. Ш и м у р и н а. Кто я? Ш к у н ц а. Горацио. М а ч а к (Шимурине). Поди ко мне сюда, я тебе скажу, кто ты. (Шепчет ему на ухо.) П у л ь о (подходит к ним). Кто-кто? (Слушает.) Точно, Кураций и есть. Ш к у н ц а. А сейчас попробуем! (Раздает им роли.) Репетировать будем что придется, без особого порядка. Вот, например, сцена между королем и Гамлетом из первого действия. Страница двадцатая, пожалуйста! Начинайте, товарищ управляющий. Отсюда вот. (Показывает ему.) Б у к а р а. Мне читать, что ли? Отодвинься, Мате, в сторону, дай мне места… (Читает монотонно и неуверенно.)
«Весьма отрадно и похвально, Гамлет,
Что ты отцу печальный платишь долг»[55].
«Но и отец твой потерял отца;
Тот — своего…».
«Это грех пред небом,
Грех пред усопшим, грех пред естеством,
Противный разуму, чье наставленье
Есть смерть отцов, чей вековечный клич
От первого покойника доныне:
«Так должно быть»…»
«Тебя мы просим, брось
Бесплодную печаль…».
«Ой, ты, милка, милка, из мово села,
Что печальна нынче ты, невесела?
О-о-ой!»
Пауза.
М а ч а к. Товарищи, я бы еще кой-чего добавил к дискуссии товарища управляющего. Я считаю, что этот Амлет должен быть положительный товарищ, руководитель, который борется за права трудового народа. Не может он у нас быть принцем, престолонаследником, как это говорится, как, например, вот товарищ, то есть наш король Петр. Это не по линии нашей партии. Это надо бы изменить. Ш к у н ц а. Великолепно, ей-богу! Теперь, когда я согласился упростить текст, вы еще требуете от меня и содержание изменить. Это уже все-таки слишком! Б у к а р а. Нет уж, вовсе и не слишком! Правильно говорит товарищ Мачак: король Петр был не за трудящий народ, а, наоборот, против него. Этот товарищ из Амлета неправильно освещает положение дел. Ш к у н ц а. Я вас умоляю! Петр — это одно, а Гамлет — совсем другое. Кто нам дал право из-за короля Петра изменять содержание «Гамлета»? Б у к а р а. Если этот Амлет, товарищ учитель, распространяет реакционную пропаганду, тогда мы можем и должны это сделать… Амлет должен быть представителем рабочих и крестьян. Вот тут ты и выправляй. М а ч а к. Я считаю, товарищи, что этот, который написал Амлета, во время войны сотрудничал с четниками{40}! Ш к у н ц а. Я свое мнение сказал. Сократить драму, упростить текст — это мне не трудно. Но касаться содержания — этого я не могу, хоть бы вы меня повесили вниз головой. Б у к а р а. Ага! Ты, стало быть, соглашаешься с тем, что понаписала всякая там английская буржуазия? По-твоему, значит, король Петр был за народ и его надо было допустить к власти? Так выходит, а? Если так, не нужна там твоя помощь! Катись, пожалуйста! Реакции не место в наших рядах! Ш к у н ц а. Я прошу вас, не искажайте мои слова! Я вовсе не так выразился. Я хочу только сказать, что я не могу писать другого Гамлета, потому что не чувствую себя способным к этому. Я не Шекспир! Б у к а р а. Нет, нет, погоди, мать твою за ногу! Мы тебя разоблачим перед народными массами. Мы покажем народу твое настоящее лицо. Ты не думай, что тебе удастся нас обойти. Теперь-то мы тебя и раскусили. Ты, товарищ, есть настоящий сателлит одного капиталистического государства… Ш к о к о (вмешивается). Чего это вы тут навалились на человека! Пусть он делает как сам знает. За каким чертом он тогда ходил в школу, если вы беретесь его уму-разуму учить! Б у к а р а. А тебя, Иоца, никто ни о чем и не спрашивает. Ты бы лучше молчал и не совался в дела, в которых ни уха ни рыла не смыслишь. Ш к о к о. Это я не смыслю, я? Ты больно много смыслишь! Если уж ты такой умный да ученый, сам бы и написал это представление, нечего человека заставлять. Б у к а р а. А ты кто такой, что к порядку призываешь? Ш к о к о. А ты кто такой, чтобы себя за самого умного выставлять? Б у к а р а. Я, по крайности, старше всех вас. А кроме того, я такую школу прошел, какой вы с учителем и не нюхали. Вот в сорок первом году… Ш к о к о. Да ты-то и сам этой школы не нюхал! Думаешь, я не знаю, как ты в партизаны попал? Ты пошел в партизаны уже в сорок четвертом, когдатебя призвали, да и то в обозе служил. А до того ты ж. . .у у печки грел у себя в Буковице. Б у к а р а. Ты, Иоца, думай, что говоришь! Это ты не меня, это ты нашу народную власть поносишь! Ш к о к о. Да не может быть! А какой это народ за тобой стоит? Может, это Мачак — народ-то? Ш к у н ц а. Помолчи, парень! Все это ни к чему! Не надо мне ни оправданий, ни защиты. Я не хуже тебя знаю, как расправиться с глупостью. Вот уже двадцать лет я все с ней борюсь и сражаюсь в этих самых краях. Уже с пяти мест она меня согнала, а теперь, на этом, шестом, мне стало ясно… что с ней надо жить в добром соседстве… Ладно, товарищи, я сдаюсь. Я все сделаю по вашему желанию. Я напишу для вас новую драму. Только об одном я вас прошу: чтобы нигде не упоминалось ни мое имя, ни имя Шекспира. Б у к а р а. Браво, учитель! Вот таким ты мне нравишься! Давай руку! Теперь я знаю, что ты наш человек. Ш к у н ц а. Хорошо, хорошо, товарищи! Меня не с чем поздравлять! Я только бы попросил вас оставить меня ненадолго одного… чтобы поразмыслить обо всем. Когда я окончу дело, снова созову вас на репетицию.
Присутствующие поднимаются со своих мест.
Ш и м у р и н а. Я вот чего хотел тебя спросить, учитель. Можешь ты на представлении посадить меня где-нибудь на сцене, чтобы я, вроде как на собрании, дискуссировал с народом? Знаешь ведь, люди-то не поймут представление, если им кто не растолкует. Мы ведь, брат, вроде слепых кутят. Вот и я бы ничегошеньки не понял, на что смотрел, если бы мне товарищи из Загреба все время не объясняли, что к чему. П у л ь о. Хорошо, а кто тогда будет представлять этого… этого… Амлетового дружка? Ш к у н ц а. Ладно, Шимурина! Почему же нельзя? Все можно! Все можно, чего пожелаете! А с Горацио мы так сделаем. Теперь, когда у нас Горацио сделался человеком из народа, народ будет другом и Гамлету. Ш и м у р и н а. Значит, теперь народ… (Шепчет ему.) Ш к у н ц а. Да… Народ — это Горацио. Ш и м у р и н а (уходя). Вот, народ, теперь ты Амлету — друг.
Присутствующие расходятся.
Б у к а р а (Майкаче). Вдова, спаси тебя бог, до чего же ты здорова. В тебе больше мяса, чем у всех быков нашей артели. (Обхватывает ее.) М а й к а ч а (вырывается). Чего это ты вдруг с цепи сорвался? Не надо тут, увидят нас! Что люди говорить станут? Еще и году не прошло, как умер мой муж. Б у к а р а. Ладно, ладно, нечего недотрогу из себя корчить. Когда муж-то жив был, ты и не задумывалась, что люди говорить будут, а сейчас вдруг начала грехи замаливать. М а й к а ч а. Тогда я это делала назло мужу, он ведь в постели-то не умел чего положено мужику делать. А сейчас я себе в удовольствие живу, вот и выбираю. Б у к а р а. Лопни мои глаза, уж я сегодня ночью пожму тебя, что твою гармошку. Вот так, вот так… (Обхватывает ее.) М а й к а ч а. Да отстань ты, дьявол!.. Б у к а р а. Слушай-ка… Я буду тебя ждать через полчаса под смоквой на краю села. М а й к а ч а. Ладно уж. Только знай наперед. Я на траве не буду. Мне уже не двадцать лет. Да и ривматизьма меня скрутила.
Оба уходят. Шкунца остается один, глубоко задумался. За окнами уже стемнело. Он неторопливо открывает книгу с текстом шекспировского «Гамлета» и безразлично перелистывает ее.
Ш к у н ц а (читает).
«Вот я один.
О, что за дрянь я, что за жалкий раб!
. . . . . . . . . . . . . . . .
Тупой и вялодушный дурень, мямлю,
Как ротозей, своей же правде чуждый,
И ничего сказать не в силах; даже
За короля, чья жизнь и достоянье
Так гнусно сгублены. Или я трус?
Кто скажет мне: «Подлец»? Пробьет башку?
. . . . . . . . . . . . . . . .
Ей-богу, я бы снес; ведь у меня
И печень голубиная — нет желчи,
Чтоб огорчаться злом; не то давно
Скормил бы я всем коршунам небес
Труп негодяя, хищник и подлец!
Блудливый, вероломный, злой подлец!»
Слышится радиопередача.
Г о л о с д и к т о р а. Проникновение новых, социалистических отношений в нашу деревню изо дня в день все интенсивнее. Но при всем этом до сих пор еще не до конца устранены остатки старых, классовых, капиталистических отношений. Они сохранились в форме частнособственнического мировоззрения у некоторых классов несознательных и реакционно настроенных элементов. Такие чуждые и враждебные социализму явления появляются в результате недостаточной бдительности партийного руководства, а также недостаточно развитого чувства критики и самокритики у той части крестьянских масс, у которой в основном уже воспитано социалистическое сознание. Во многих крестьянских трудовых артелях определенная часть членов не прониклась еще целиком духом коллективизма и проявляет известные частнособственнические тенденции, есть еще и случаи хищения и растраты общественной собственности. Все эти извращения могли бы в известном плане считаться и объяснимыми, принимая во внимание то, что наше общество еще молодо и что процесс социалистического преобразования нашей деревни в последнее время является достаточно быстрым и динамичным. А кроме того, в нашей деревне все еще сохраняются реакционные и антинародные силы в лице потерявших власть кулаков, ростовщиков и их слуг и пособников, которые не могут исчезнуть за одну ночь. Но, несмотря на это, мы не можем не вспоминать о тех славных и великих днях нашей народно-освободительной борьбы, когда на всех бойцах лежала огромная морально-политическая ответственность за каждый поступок и когда не только за грубые случаи намеренного присвоения общественного имущества, но и за любую, даже невольную небрежность и невнимательность по отношению к этому имуществу расплачивались публичным осуждением перед всей частью, а то и самой жизнью. Поэтому ясно, что все эти неприятные явления по большей части являются результатом уменьшения именно морально-политической ответственности некоторой части коммунистов, которые, удовлетворившись достигнутым, потеряли бдительность и всякую самокритичность по отношению к собственной работе. Разные вражеские элементы, пережитки прошлого, которые хотели бы остановить ход общественного развития и повернуть его вспять, разумеется, используют это и наносят нам удары там, где мы их меньше всего ожидаем. Поэтому совершенно ясно, что наше молодое общество должно привлечь все свои силы на борьбу против частнособственнических тенденций, эгоизма, безответственного отношения к общественному имуществу вне зависимости от того, в какой форме они проявляются, а в этом должны идти в первых рядах и служить примером товарищи коммунисты, которые и во время войны были образцом сознательности и ответственности. Иначе, если мы допустим, чтобы эти явления уже сейчас, всего через несколько лет после освобождения, приняли широкие размеры, то мы можем спросить себя, куда бы это могло завести и какие тяжелые последствия это могло бы иметь для строительства социализма в нашей стране и для будущего наших народов. Поэтому мы впредь должны усилить бдительность, увидеть недостатки и в самих себе и сделать все для воспитания социалистического сознания наших крестьян.
З а н а в е с.
КАРТИНА ТРЕТЬЯ
Там же, несколько дней спустя. На сцене — Б у к а р а, П у л ь о, А н д ж а. Букара учит роль вслух.П у л ь о. Ну вот ей-богу, Мате, нравится тебе или не нравится, а все это правда. Б у к а р а. Что правда-то? П у л ь о. Да то, что сказал Шкоко. Ты ведь только в сорок четвертом в партизаны пошел. Б у к а р а. Ну, знаешь, это как посмотреть. И правда и неправда. Точно, я пошел только в сорок четвертом, но я там, в Буковице, в горах, не сидел сложа руки, как он говорит. П у л ь о. Разве? Б у к а р а. Вот тебе и «разве»! Ты лучше скажи мне, когда ты сам-то пошел? На два месяца раньше меня. А теперь со своим «разве» вылезаешь. П у л ь о. А я нигде и не говорю, что я первоборец, что я с сорок первого воевал. Б у к а р а. Да тебе за мной и не угнаться. Я сразу же, с первых дней, боролся… на свой манер. Я помогал партизанам, давал им продовольствие, прятал их у себя в доме. Я, брат, жизнью рисковал. П у л ь о. Эх, Мате, Мате! Так воевать хоть и с сорок первого не больно-то тяжело! Б у к а р а. Зачем же это ты так, Миле! Не каждый из нас родился, чтобы винтовку носить. Я всегда и душой и телом стоял за партию… И боролся как мог, как умел. А тут меня какой-то сопляк начинает укорять, что я только в сорок четвертом в партизаны пошел! Клянусь тебе Иисусом Христом, если бы ты ему дочку не обещал, я бы его в муку смолол. П у л ь о. Это другое дело. Тут он не прав. Б у к а р а. Слушай, Миле! Мы с тобой старые друзья и можем говорить напрямки. Этот парень к тебе в зятья метит. Ладно, не мое дело в это вмешиваться, но ты бы сам получше поразмыслил, за кого дочь отдаешь. А он тебе не подозрителен в последнее время? Посмотри-ка на него тут, на рипитициях. Забьется в угол, ни с кем слова не скажет. Никого не видит, не слышит. А еще начал тут бродить ночами по селу, ну, право, словно дух какой. То тут его встретишь, то там. Идет, вылупив зенки, и черт-те о чем думает. Все думает, все думает… П у л ь о. А чего тут подозрительного? Столько забот у парня. Отец в тюрьме сидит за кражу. Это тебе не шуточное дело. Б у к а р а. А я тебе говорю, что он недоброе замышляет. Мы его отца уличили в воровстве и посадили в каталажку. И уж будь уверен, он теперь ищет случай, чтобы нам отомстить… А то еще и похуже что задумал. Я его в последнее время не раз встречал с Марканом. Ну, знаешь, с тем парнем, у кого отец в усташах{41} был. И с попом он шептался, я сам видел. П у л ь о. Ты думаешь, что он это насчет политики шурует, а? А н д ж а. Неправда! Не верь, тятя! Не такой Иоца. Он никому ничего плохого не сделает. Б у к а р а. Молчи ты, девка! Много ты понимаешь! Ты его не глазами, а юбкой видишь… А как ты считаешь, Миле, чего это он увивается около твоей Анджи? У нас в деревне есть девки и покрасивше, а он, видишь, ее выбрал. Поверь мне, он хочет пробраться в наши ряды. А может, и тебя собирается использовать для своих делишек. П у л ь о. А ведь и взаправду! Вполне может статься! А н д ж а. Тятя! Не верь ты ему, заклинаю девой Марией! (Плачет.) Господи, и что я за несчастная такая уродилась, не выйти мне замуж… Кто меня теперь возьмет, если вы нас с Иоцей разлучите!.. П у л ь о. Ладно, молчи, дуреха, нечего тут нюни распускать! Мы, понимаешь ли, еще проверим, может, это и неправда. А если товарищ Мате прав, то на кой он тебе? Б у к а р а. Точно. Надо его проверить. Надо хорошенько разузнать, что у него в дурной-то его башке варится. П у л ь о. Понятно, надо бы. Только… как? Б у к а р а. А вот в этом-то и загвоздка. Тут бы твоя Анджа как раз и сгодилась. Она с ним ведь и без того… ну, ты понимаешь… Вот ей-то он и выложит, чего замышляет. Только надо, чтоб она у его… все… выпытала… А н д ж а. Ой!.. Не могу я этого, тятенька! Я не умею. П у л ь о. Это ты неглупо придумал. Только и он не так уж прост. Б у к а р а. Ну и что же, что не прост. Пришла бы она, например, к нему и начала ластиться. «Милый мой, сладкий мой Иоца, скажи ты мне, сердце мое, что это с тобой приключилось?..» Тут он ей чего-нибудь, гляди, и расскажет. А она опять за свое: «Дорогой мой, скажи мне, что ты думаешь о народной власти?» Вот уж поверь мне, он не устоит, все выложит. Да тут никто не устоит. Бабы это умеют, они хитрые лисицы. П у л ь о. А правда! Так и сделаем! А н д ж а. Нет… как бога прошу тебя, тятенька, не умею я врать и притворяться. Он сразу увидит, что тут обман. Не буду я этого делать! П у л ь о. Слушай, Анджа! Раз я что надумал, тут уж никаких «буду — не буду», ты это знаешь. Ты у него все по-хорошему выведаешь, вот как товарищ Мате сказал. Понятно? Б у к а р а. Погоди, погоди… Знаешь, это можно было бы сделать нонче, как рипитиция кончится… Мы это устроим! Кончится, стало быть, рипитиция, а ты, Анджа, постарайся заманить его сюда… Это дело простое… Мы дверь затворять не будем, ликтричество потушим, он и не усомнится ни в чем. А мы с тобой, Миле, можем спрятаться где-нибудь неподалеку. А н д ж а. Ой, мамынька… Да не смогу я это… Б у к а р а. Чего тут особенного, девка! У тебя тут, сзади, неплохая приманка. Вильни задом раз-другой да и шмыгни сюда, увидишь, как он за тобой побежит. А н д ж а. Ой, да это негоже… Мы с Иоцей любим друг друга… Он на мне жениться хочет… Б у к а р а. Да брось ты! Кто теперь кого любит! Это все сказки для малых ребят. Придет и уйдет, будто ничего и не было. Ты послушай свово крестного Мате! П у л ь о. А почем ты знаешь, как он тебя любит и за что он тебя любит? Это мы, понимаешь ли, уполномочены по этому вопросу делать выводы. Для тебя же лучше будет, если нас послушаешь. После репетиции — сразу сюда с ним! Б у к а р а. Тихо! Кто-то идет! А н д ж а. Тятя… умоляю тебя, как молят богородицу! Я все сделаю… все… только не это! П у л ь о. Сделаешь, еще как сделаешь, а то куска хлеба не получишь. Да смотри не проболтайся, о чем мы тут говорили, без языка, глядишь, останешься. Слышала, ты? А н д ж а. Ой, горюшко мне, что я за несчастная уродилась, и чего только со мной будет!
Входят Ш к у н ц а и Ш к о к о.
Ш к у н ц а. Добрый день! Извините, товарищи руководители, я немного, как вы видите, опоздал. Что поделаешь, дела, школьные заботы… П у л ь о. Да ничего, ничего… Мы тут пока немного поговорили, вот время и прошло. Б у к а р а. А как ты считаешь, товарищ учитель, идет у нас дело с этим представлением? Ш к у н ц а. Могло бы, правду сказать, пойти бы и побыстрее, да я очень занят… Б у к а р а. А когда, к примеру, закончим, а? Ш к у н ц а. Ну, поскольку для вас это дело интересное, через месяц можем справиться. Б у к а р а. Так, стало быть! Ну ладно, ладно. (К Шкоко.) А что это с тобой, Иоца? Какой-то ты молчаливый, невеселый, ровно копченая рыба. Ш к о к о. Отстань ты от меня. Б у к а р а. Эх! Почему это «отстань»! Я ничего плохого не думал. Просто так… интересуюсь. Ш к о к о. Нечего тебе мной интересоваться. И говорить нам с тобой не о чем. Понял? П у л ь о. Ну ладно, не будем опять ссориться. Мы не за этим сюда пришли, а на рипитицию. Я думаю, товарищ учитель, что можно бы и начать. Ш к у н ц а. Ну конечно! Надо начинать возможно скорее. Культура терпит ущерб. Стало быть, товарищи, я пригласил сюда сегодня только вас четверых, потому что мы будем репетировать сцену из третьего акта. Участвуют Гамлет, Офелия, король и Полоний. Слушайте внимательно, я вам еще раз объясню ситуацию! Гамлет, это чистейшее воплощение народных идеалов, знает, что король — убийца, поэтому он притворяется сумасшедшим, чтобы поймать короля в западню… Мрачные силы реакции в образе короля и Полония подозревают, что он о чем-то догадывается, и подсылают к нему Офелию… то есть Омелию, черт побери, я все время забываю… чтобы она его немножко расспросила. Впрочем, что тут я вам объясняю! Вы все это знаете лучше меня. Текст мой выучили? Прошу на сцену! Б у к а р а. Ясное дело! Ш к у н ц а. Хорошо, тогда можно начать. Сначала вы представляетесь публике. Первым, конечно, вы, товарищ управляющий! Пошли!.. «Люди, я…» Б у к а р а.
«Люди, я король жестокий,
Бьет, как молот, королевская десница,
Под моей могучей властью стонут
Люди, скалы, скот, деревья, птицы.
Только королевич Амлет, матерь его так,
На меня осмелился поднять кулак.
Погоди-ка, малость я те хвост прижму,
Я те, падло, скулы на сторону сверну!»
Букара повторяет текст, кричит и гротескно жестикулирует.
Великолепно! А теперь вы, товарищ Миле… Посмотрите: «Люди…» П у л ь о.
«Люди, этому Полонию — слава и хвала,
Может он сожрать и целого вола.
Держит наш король его всегда…»
«…всегда к себе поближе,
Лишь за то, что задницу ему Полоний лижет…»
«Вот, король…».
«Вот, король великий, дочь моя, Омелия.
Будет пусть она тебе надежа и веселие.
За тобой пусть ходит, наш владыка старый,
Убирает дом, конюшни и амбары».
Шкунца и Шкоко начинают репетировать.
(Вяло читает по бумажке.)
«Есть я, или нет меня,
Я не знаю, кто я и где же я.
Буду бить его еще иль нет
Или окажусь средь больших бед…»
«Плюну я тебе, король, в кривую рожу!
Смеешь попирать народные права?
Подойди сюда, плюю на матерь божью,
Мы еще посмотрим, чья взяла!..
Чтоб тебя проткнуть, я нож точу востро,
Не успеешь даже лекаря позвать.
И не будешь жрать народное добро,
На тебя нам после этого плевать!»
«Ох, Омелия моя,
Всем ты люба и мила!»
«Амлет, ты моя зазноба,
Я люблю тебя до гроба!»
«Ой, Омелия, душа,
Ты мила и хороша!»
«Ой, Амлет мой, ты мужская сила!
Мне с тобою сладко, мне с тобою мило!»
«Ой, Омелия, моя лапушка,
Дожидается тебя в наш дом моя матушка…»
«Амлет, мой лазоревый цветочек,
Сердце без тебя и жить не хочет».
«Ой, Омелия, отсюда ты беги,
Нас хотят с тобою разлучить враги».
«Ой, мой Амлет, мой цветик полевой,
Кто нас сможет разлучить с тобой?!»
«Что с тобой, Амлет мой милый,
Чем тебя, родимый, огорчили?»
Шкоко резко отвернулся от него.
(Продолжает.)
«Ой, Омелия, голубушка моя,
С разума, видать, свихнулся я.
Мне отца родимого больше не видать,
Ты ж за свекром-батюшкой будешь горевать.
Ты, отец, героем настоящим был,
В бой ты за свободу свой народ водил.
А теперь тебя на свете уж не стало,
И народная свобода без тебя пропала.
Стал народ твой сирым…»
«Ой, мой боже, спаси и помилуй!
Кто же это свел его в могилу?»
«Король его коварно обманул,
В висок его нещадно саданул,
А сам король — из шлюхиного рода
И лютый враг трудящего народа,
Ой, ты, король, разъевшийся бурдюк,
Придет народная бригада — и тебе каюк!
Не будешь жрать народное добро,
В колючий куст посадим и… то во!»
«Омелия, иди к монахам в монастырь
И навсегда останься вековухой ты!»
Ш к о к о вдруг убегает. Пауза.
Б у к а р а. А скажи, учитель, чего это он ее посылает к монахам? Чего ей там делать? Где это видано, чтобы монахи помогали передовому народу? Ш к у н ц а. Ах да! Здесь опять влияние этого старого консерватора. «Офелия, иди в монастырь!» Вы правы, он мог бы ее послать, скажем… ну, в трудовые молодежные бригады. Мы это изменим… А сейчас, я извиняюсь, товарищи, но мне нужно уйти… Ко мне в школу приезжает инспекция. Следующая репетиция — завтра в шесть часов… И вы должны поскорее выучить текст наизусть. Особенно вы, товарищи руководители. (Уходит.) Б у к а р а. Пойдем и мы? П у л ь о. Можно… Анджа, ты помнишь, о чем мы договорились? (Гасит свет и вместе с Букарой уходит.)
Вскоре в боковом окне появляется голова Б у к а р ы.
Б у к а р а. Живее, Миле… Сюда, в окно… за мной. П у л ь о (заглядывает в окно). Погоди… А что, если они нас видели? Б у к а р а (влезая в окно). Да не могли они нас видеть. Он ждет ее там, у двери, а мы завернули сюда, за дом… Быстрее залезай! Они вот-вот вернутся!
Пульо тоже влезает в окно, оба идут в угол, где свалена куча лозунгов и плакатов, садятся на корточки и прячутся за листами бумаги. Открывается дверь, и входит А н д ж а, она тянет за собой Ш к о к о.
А н д ж а. Ну, вот видишь! Что я тебе сказала? Отец забыл запереть дверь. Иди сюда, не бойся. (Тянет его, он пассивно уступает ей.) Слава богу, мы наконец можем остаться одни! Ш к о к о (рассеянно). Да. Можем. А н д ж а. Господи, и как это ты сказал «можем», будто ты недоволен, что мы тут одни. Ш к о к о (безвольно). Я доволен. А н д ж а. Нет, вы посмотрите на него! (Передразнивая.) «Я доволен, я доволен»… Почему ты такой чудной, Иоца? Ну, скажи мне: ты доволен или нет? Ш к о к о. Я сказал тебе: я доволен, что мы одни. Чего тебе еще надо? Эх, кабы мне их совсем не видать! Всех, всех!.. А н д ж а (поглядывая в угол с плакатами). Иоца… Если тебе тут не нравится, пойдем отсюда… Я знаю место… Ш к о к о. Да не в этом дело. Мне и тут неплохо. А н д ж а. А почему же ты тогда такой унылый? Ш к о к о. Отстань от меня, Анджа, прошу тебя! Ты что, не видишь, что я не в себе?! Голова кругом идет… Все перемешалось. А н д ж а. Скажи мне, Иоца, и что это с тобой сталось в последнее время? Меня избегаешь, бродишь повсюду один, такой хмурый… Что случилось, скажи мне… Ш к о к о. Ах, Анджа! Тебе все равно этого не понять. А н д ж а. Мне — не понять? А кто же тогда тебя поймет, если не я? Ш к о к о. Ты что, слепая, Анджа? Не видишь, что ли, всю эту пакость вокруг себя? Не понимаешь, что вокруг творится? А н д ж а (тянет его). Иоца… Пойдем отселева… Пойдем на улицу… Там ты мне все расскажешь. Ш к о к о (вырывается). И лучше всего то, что я сам здесь — как последняя шлюха! Да-да, я! Я скотина, ничтожество, поджал хвост, как побитая собака. Вчера моего отца осудили на пять лет каторги. Он и слова не вымолвил в свою защиту. А я… я и пальцем не шевельнул. И вместо того чтобы тут всех зубами рвать, я из себя дурака строю, смеюсь, кривляюсь, песенки пою, и это для них, для этих скотов, которые его в тюрьму посадили!.. Да разве я человек, боже мой! А н д ж а. Ох, Иоца, ты не прав, что так серчаешь на них. Ведь ты не можешь знать, виноват твой отец или нет. Ш к о к о. Анджа, чтобы я этого от тебя больше никогда не слышал! Ты ведь ничего не знаешь… Ни в чем мой отец не виноват, ни в чем! Послушай… послушай, что он мне из тюрьмы пишет. Это письмо я вчера от него получил. Послушай, а тогда скажи мне, кто ворюга, а кто страдает понапрасну. А н д ж а. Иоца, я прошу тебя, не надо сейчас читать это письмо. В другой раз прочтешь. Ш к о к о. Нет! Ты должна услышать! Тут же, сейчас! Ты должна знать все! А н д ж а. Иоца… нет… не сейчас, только не сейчас, умоляю тебя… Я тебе верю, что ни скажи — поверю. Ш к о к о. Вот поэтому ты и должна послушать. Сейчас, чтобы знать, почему ты должна мне верить. А н д ж а. Нет, не надо! Я ничего не хочу слышать… Ничего! Ш к о к о. Анджа, слушай, коли я тебе говорю. Это очень важно. (Читает при свете спичек, которые зажигает одну за другой.) «Дорогой мой сын…» А н д ж а. Иоца… Иоца… умоляю тебя, как матерь божью… Ш к о к о (настойчиво). «…сообщаю тебе, что я жив и здоров. У меня тут есть все, что нужно, всего хватает, и ты не ломай голову, не беспокойся…» — и так далее… ну, это не важно. Ага! Слушай вот это: «Дорогой мой сынок, ты, наверное, думаешь, как и все другие, что твой отец запустил руку в общественную казну. Но твой отец из артельной кассы не взял ни единого динара{42}. Те десять миллионов, которых теперь недостает, я выдал Букаре по его требованию для покупки тракторов и для ремонта в артели. Все это было точно записано в книге расходов — и когда и на что выдано. Да вот только эта книга пропала в тот самый день, когда должна была приехать ревизия». А н д ж а. Иоца, хватит… Хватит… Не надо больше. Ш к о к о. Слушай дальше! Это самое главное. «Итак, дорогой мой сын, ревизия нашла приходную книгу, а расходную ей не показали, а поскольку денег не хватило, меня и обвинили в растрате. Но расходная книга была, в ней все было записано, это знает и Мачак, который работал со мной в правлении, да только Мачак сейчас молчит, как самая последняя шлюха, в свидетели ему не хочется, потому что кто-то заткнул ему глотку или взятку дал…» А н д ж а. Ой, горюшко мое горькое, и что это я, несчастная, наделала! Не хотела я этого, не хотела, вот бог мне свидетель. Ш к о к о. Сейчас ты и сама видишь, Анджа, кто заварил всю эту кашу… Ну погоди, Букара! Когда я тебя поймаю, я тебе башку камнем размозжу, как змее! Вот это тебе — за один год каторги… (Соответствующие жесты.) Вот это — за другой год… Это — за третий… Это — за четвертый… Это — за пятый… А потом я буду рвать от тебя кусок за куском, да бросать на корм кошкам и собакам… Вот так!.. Вот так!.. Вот так!.. А н д ж а. Успокойся, Иоца, умоляю тебя, как господа нашего Иисуса! Не кричи так, услышат ведь!.. Ш к о к о. Прости, Анджа, я не хотел… А н д ж а. Не торопись так, Иоца. Ты не знаешь, что может случиться, если ты поторопишься. (Тихо.) Они могут навсегда разлучить нас. И мы никогда больше не увидимся. Ш к о к о. Разлучить? Нас?.. Да как это дело может касаться нас с тобой? А н д ж а. Ни о чем ты меня не спрашивай, да уж только поверь мне. Не трогай их, Иоца! Где тебе с этими чертями справиться! Ш к о к о. С чертями, с рогатыми! Да мы еще поглядим, кто рогатый! А н д ж а. Иоца, бедный Иоца! А обо мне ты и вовсе не думаешь. Ты меня не любишь! Ш к о к о. Да не в этом дело. Мой отец пропадает. А я… тоже… тут в г. . .е вывалялся, с этим представлением. Я хочу смыть эту грязь! А н д ж а (бросается ему на шею). Иоца, не надо, Христом-богом прошу, не надо… Своему отцу не поможешь, а меня погубишь… (Плачет.) Ш к о к о (вырываясь из ее объятий). Анджа, что ты тут делаешь, среди этих жуликов? Беги в город! Найди там работу, а сюда больше не возвращайся. И я сюда больше не вернусь. А правду я все равно найду. (Убегает.)
Анджа остается одна, плачет. Из укрытия выходят Б у к а р а и П у л ь о.
Б у к а р а. Хе-ха… Рогатый, глянь-ка! П у л ь о. Скажи ты мне, Мате, по-честному: кто взял эти деньги? Б у к а р а. Ну, смелее, смелее, парень! Я ведь тоже не из пужливых! Посмотрим, кто кого! Анджа, хорошая моя! Ты должна взять у него это письмо! А н д ж а (в слезах). Нет! Ни за что! Ничего больше для вас не сделаю. Счастье вы у меня отняли… Шпионить заставили… Не буду больше я для вас шпионить!..
В дверях показался Ш к у н ц а. Он зажигает свет. Все смотрят на него с изумлением.
Ш к у н ц а. Извините… Я не хотел помешать… Вижу — свет не горит. Я и подумал… П у л ь о (смущенно). Ничего, ничего, учитель! Будь как дома… Ты чего? Ш к у н ц а. Да ничего особенного… У меня тут, кажется, осталась… (Ходит по комнате, заглядывает под стол и под лавки.) Что поделаешь, годы идут, становимся забывчивыми… (Под одной из лавок находит наконец книгу.) Ну, так я и думал, вот она… «Гамлет» Шекспира. (Разглаживает и вытирает книгу.) Жаль. Всю книгу измяли… Еще раз, товарищи, простите, что помешал, и… Завтра в шесть. (Уходит.) П у л ь о. Мате, я спросил тебя: кто взял деньги? Б у к а р а (смотрит вслед Шкунце). А что, если он все слышал и все понял? П у л ь о (требовательно). Мате… кто взял деньги?
Букара молчит.
З а н а в е с.
КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ
Прошло несколько недель. Там же. Входят Ш к у н ц а и Ш к о к о. Они вносят большой ящик, который Шкунца тут же открывает.Ш к о к о. А что тут, учитель? Ш к у н ц а. Да вот видишь, ящик. А в ящике (вынимает театральные костюмы) — королевская одежда. То, что носили настоящие короли, а не какое-нибудь там тряпье… Не понимаю только, как это в городском театре решились послать нам эти костюмы. Не из любви же к искусству! Ш к о к о (разглядывает костюмы). И мы это на себя наденем, когда будем представлять? Ш к у н ц а. И наденете… Хотя от этого не будет никакой пользы. Тут костюмы не помогут, дорогой мой юноша! Букара останется Букарой, а Пульо — Пульо. Ш к о к о. Спалить… Все это надо спалить!.. Облить бензином и поджечь. И эти костюмы, и эту сцену, и это представление… все подряд! Ш к у н ц а. Ого! Довольно необычная идея для исполнителя роли главного героя. Ш к о к о. Не тронь меня, учитель. Ты тут еще добавляешь… Хватит с меня моих мучений. Отец — в тюрьме, а меня заставляют, словно медведя на цепи, народ потешать. Ш к у н ц а. Должен признаться, юноша, я тебе удивляюсь. Ты, насколько я вижу, неглупый и честный парень, и… прости меня… мне непонятно, почему ты тут строишь из себя обезьяну? Может быть, смешно, что это говорю я, я ведь в тысячу раз больше похож на обезьяну, чем ты. Ну, я человек в летах, у меня семья, мне трудно плыть против течения. А ты молодой, ничем не связан, работаешь в городе. Не понимаю, что тебя интересует в этом представлении? Ш к о к о. Эх, если бы я сам это знал, учитель… Сколько раз я себе говорил: «Больше не пойду!» Прихожу, чтобы послать их к ядреной матери… И тут вспоминаю, что так можно Анджу потерять… и нет у меня сил… А потом опять думать начинаю. Они моего отца погубили… И опять собираюсь уходить… Но тут мне приходит в голову, что, может, лучше бы остаться, найти настоящего растратчика и показать его всем… И вот я опять остаюсь и корю себя, что остался. И опять у меня в голове все мешается, и я уже не знаю, что делать и чего не делать… Время проходит, а я все еще путаюсь с этим дурацким представлением… Иногда кажется, что голова моя лопнет. Ш к у н ц а (ставит два стула на стол). Эх, мой Иоца, какой ты еще наивный! Ты думаешь, что, если найдешь вора и покажешь на него пальцем, все этим и решится. Ты не знаешь, с кем имеешь дело. Все тут поднимутся на его защиту да тебя же еще в воровстве обвинят. Ты даже и не представляешь, кто тебе здесь может ножку подставить. Я не собираюсь никого обвинять, но… тут на днях, когда мы с тобой столкнулись в дверях, Анджа, похоже, что-то выведывала от тебя… Ш к о к о. Неправда! Этого не может быть! Ш к у н ц а. К сожалению, правда! Я ведь застал их тогда в темноте — и ее, и Букару, и Пульо, — они разговаривали. Предполагаю, что она должна была заставить тебя говорить, а они подслушали все, что ты ей сказал. Ш к о к о. Не может быть… Это невозможно! Ты врешь, учитель! Ш к у н ц а. Зачем мне тебе врать! Если я вообще желаю кому-нибудь хорошего в этой вонючей деревне, так это только тебе, будь уверен! Ш к о к о. Чтобы Анджа была против меня… Не могу поверить… Не может быть! Ш к у н ц а. Я на твоем месте, дорогой мой юноша, был бы немного осторожнее или бы вовсе уехал отсюда. Что поделаешь, таковы люди!.. Ш к о к о. Учитель… Учитель… Сжалься!.. Ш к у н ц а. Тихо! Спокойно! Сюда идут.
С шумом входят П у л ь о, Б у к а р а, М а ч а к, А н д ж а, М а й к а ч а. За ними выходят на сцену П е р в ы й, В т о р о й, Т р е т и й, Ч е т в е р т ы й и П я т ы й к р е с т ь я н е, н е с к о л ь к о к р е с т ь я н о к.
Б у к а р а. Кто знает, много ли доведется еще жить. Пройдут годы: «Где был?» — «Нигде»… «Что сделал?» — «Ничего»… Что другое и остается, кроме как есть да пить. А так хоть что-нибудь получишь от жизни, прежде чем нечистый возьмет. М а ч а к (пьет из бутылки, вино течет у него по подбородку). А хорошо у тебя вино, Мате! Золотом заплатить не жаль! Где это ты его покупал? Б у к а р а. Где покупал? Свое это! Только что из бочки налил. Возьмите, товарищи, отведайте. П е р в ы й к р е с т ь я н и н (пьет). Ей-богу, хорошо, будто сам Иисус его для себя разливал! М а ч а к. А ты продавал его? Б у к а р а. Да вот тут на днях личанам продал два бариля{43}, по двести динаров взял. Больше ни за что не соглашались дать, сукины дети. П е р в ы й к р е с т ь я н и н. По двести? Да за эти деньги и чикаться не стоило! В т о р о й к р е с т ь я н и н (пьет). Ничего не скажешь, будто молнией в живот ударило! Такое и мертвых подняло бы на ноги! М а й к а ч а. Ну, дай и мне чуток, горло промочить. Что-то уж больно пересохло. Ш к у н ц а. Начинаем, товарищи, начинаем! У нас мало времени. П у л ь о. А мы сегодня надолго здесь, учитель? Мне некогда. Ш к у н ц а. Нет, сегодня мы будем вежливы с художественной литературой. Стало быть, товарищи, прошу вашего внимания! Начинаем репетицию. Сегодня на очереди знаменитая сцена — «Мышеловка», или искушение совести короля. Там, в «Гамлете», на сцену выходят актеры, которые показывают королю спектакль, пытаются поймать его совесть в ловушку, рассчитывая, что он выдаст себя. Однако совесть, которую можно поймать в ловушку, — это слишком устарело для такой передовой среды, как ваша. И я, разумеется, прогнившую гамлетовскую «Мышеловку» превратил в демонстрацию передового народа против диктаторского монархического режима… Начинаем! Вот тут, наверху, сидит, скажем, король. Пожалуйста, товарищ управляющий, поднимитесь наверх. Товарищ Майкача сидит рядом с ним… Товарищ Пульо — здесь, товарищ Мачак — вот тут, а товарищ Анджа — рядом со своим отцом.
Букара и Майкача забираются на стол и садятся на стулья, остальные рассаживаются на столе рядом с ними. Крестьяне стоят у стола.
Начинаем! Б у к а р а. Погоди, погоди! Так не годится, товарищ учитель! Мы это тут представляем угнетателей народа или не представляем? Надо, брат, чтобы сразу было видно. Дай нам опрокинуть стаканчик-другой! Это тебе как раз и выйдет, что мы наслаждаемся плодами народных трудов, и к тому же, как горло промочишь — вроде бы и представлять полегше. М а ч а к. Эх, Мате, спасибо, неплохо сказано, сам бог тебе эту мысль шепнул! Т р е т и й к р е с т ь я н и н. Дай-ка сюда эту бутылку, надо от нее благословение принять! Ч е т в е р т ы й к р е с т ь я н и н. Да с сухим горлом и овец пасти неспособно, а уж представлять-то — и подавно. М а й к а ч а. Ну нет-нет! Это дело на пустой желудок не пойдет. Слушай, Анджа, родимая ты моя, вот тебе ключ, сбегай ко мне в корчму, принеси копченого мяса, там кусок на стойке лежит. Да буханку хлеба не забудь прихватить! Б у к а р а. Браво, Мара! Да ты словно мои мысли подслушала! П у л ь о. Анджа, Анджа! Две буханки!
А н д ж а уходит.
М а ч а к. У меня тоже есть предложение. Раз уж мы тут едим да пьем, неплохо бы и в картишки перекинуться. Одно без другого не бывает, не так ли? Б у к а р а. Правильно! В самую точку попал! Пусть, братец ты мой, публика видит, как наслаждаются господа, пока народ по́том-кровью обливается. Откуда бы иначе людям узнать, кто мы такие. Правильно я говорю, учитель? Ш к у н ц а. Да ведь… Люди это знают и без всяких церемоний. А вам виднее. Б у к а р а. Да ты не беспокойся, учитель! Ты только дай мне волю. Если уж я руковожу представлением, все будет как нельзя лучше. Ш к у н ц а. Пожалуйста, пожалуйста! Я ничего не говорю, вы власть, вы и решаете.
Букара, Майкача, Пульо и Мачак играют в карты, выпивают; Шкунца пишет плакаты.
Б у к а р а (в руках его полный стакан, поет).
«Будем, будем, братья, пить, до зари, до утра,
Как в обычаях старинных королевского двора!»
Все подхватывают.
М а ч а к. Ходи, Полоний, отец мой, твоя очередь. П у л ь о. Чем ходить-то, Лаерт, сын мой? М а й к а ч а. Ваше величество, Клавдий, муж мой дорогой, а ну, покрой эту королем! Б у к а р а. Не могу, Гертруда, больно велика… М а й к а ч а. Сдавай его, черт побери, чего его держать! Б у к а р а. Этот валет, Гертруда, не стоил того, чтобы на короля менять. П у л ь о. Лаерт, сын мой, придави короля тузом!
Входит А н д ж а, она несет мясо и хлеб.
М а ч а к. Отец мой, Полоний, вот Омелия, твоя дочь, а моя сестра, она нам мяса принесла. Б у к а р а. Омелия, отрежь королю, своему господину, пару ломтей, что покраснее. П у л ь о. Не забывай и об отце своем, о Омелия! М а й к а ч а. А ну, Полоний, мой верный слуга, плесни-ка своей Гертруде чуток из бутылочки!
Анджа режет мясо и хлеб и обносит актеров, а они едят, пьют и играют в карты.
П е р в ы й к р е с т ь я н и н. Здорово, ничего не скажешь! Вы там наверху угощаетесь, как взаправдашние господа, а у нас тут внизу горло пересохло. В т о р о й к р е с т ь я н и н. А еще товарищи руководители! Где социализм, где равноправие? Б у к а р а. Слушай, ты, Шиме! Нешто тебе не ясно, что мы тута представляем монархию, а ты — последняя спица в колеснице. И положено, брат, нам подкрепляться, а тебе — слюнки глотать… Ну, пошли дальше, на чем мы остановились»?
Продолжается игра в карты, слышатся отдельные реплики.
«Берегись, мой сын Лаерт, ее величество Гертруда…» «Вот ведь проклятая карта!.. Ничего, пожертвуй!» Б у к а р а. Давайте, товарищи, теперь споем… Споем! В с е (кто наверху, поют).
«Жри, лакай, жирей, как свинья,
Пихай в себя, тяни на себя и под себя.
Живи на хребте угнетенного класса,
Бедноты, голытьбы и народной всей массы!
О-хо-хо!..»
Первый крестьянин берет свирель с мехами и играет, а Второй, Третий, Четвертый и Пятым начинают плясать коло вокруг Букары. Пульо, Мачак, Майкача и Анджа спускаются со стола и присоединяются Букара остается один сидеть на столе, он ест, пьет и раздает куски мяса, а коло вертится вокруг него.
У ч а с т н и к и к о л о (поют).
«Клавдий, старый объедала,
Ты не стоишь ни гроша,
Плюнем в рожу, плюнем в рожу,
Скот, не корчи из себя вельможу!
Полония — на вилы, Полония — на вилы,
Толстое брюхо, косточки гнилы.
Милуйся, Гертруда, с королем своим,
Мужика твово возьмем да оскопим!
Ой ты, Амлет, слава свово рода,
Встань ты, Амлет, во главе народа.
Будет наш народ с тобою процветать,
Лучше руководства нам и не сыскать».
Букара встает, размахивая окороком и бутылкой. Коло достигает кульминации.
В с е т а н ц у ю щ и е. Жги, жги… хоп, хоп… поддай, поддай… хоп, хоп, хоп… скокни-прыгни, скокни-прыгни… хоп, хоп, хоп, жги, жги, поддай, поддай, скокни-прыгни. Ю-у-у-ухух-у-у-у! Б у к а р а. Браво, сукины дети! Вот так плясать надо, клянусь христовыми опанками{44}! Идите сюда, давайте чокнемся! Все идите! Всех вас люблю, как родных братьев, и до чего же вы здорово представляете! (Наливает всем стаканы.) М а ч а к. Вперед! Давай, народ, давай! Вот вам лекарство! Нечего и к врачу ходить! Да здравствует товарищ Букара! В с е. Да здравствует! (Поднимают стаканы.) Б у к а р а. Иди сюда и ты, учитель! Чего там в сторонке стоишь? Ты, брат, тоже заслужил! М а ч а к. Да здравствует учитель! Да здравствует представление! В с е. Да здравствует! (Поют.) «Будем пить, будем пить, до зари, до утра!» (Пьют.) М а й к а ч а (разглядывая ящик). Ой, и чего тут только нет! (Вынимает корону.) А это что такое, учитель? Ш к у н ц а (пьет). А это, видите ли, товарищ! Корона… корона, такие короли носили. М а й к а ч а. Да ну! Стало быть, это для меня. А это на голову надевать, что ли? Ш к у н ц а. Да, конечно, но это только тому, у кого есть голова. М а й к а ч а (надевает корону). Ого! Если бы меня увидел король Петр, он взял бы меня с собой в эмиграцию. Ш к у н ц а. Стойте, стойте, королева должна надеть мантию. (Вынимает из ящика королевскую мантию и накидывает на плечи Майкаче, она взбирается на стол, где восседает Букара.) Б у к а р а. Эй, учитель, а для меня там не найдется короны, а? Король я или нет? П у л ь о. Да тебе, Мате, такая не подойдет. Для твоей головы надо обруч со столитровой бочки. Б у к а р а (надевает корону, которую ему передает Мачак). Да ты только глянь-ка, да ты только глянь! Если бы вдруг восстановилась монархия, я бы далеко пошел!
Крестьяне подходят к ящику, вынимают театральные костюмы эпохи Возрождения, с удивлением разглядывают их.
М а ч а к (вынимая трико). Что это такое? Не то портки, не то чулки! П у л ь о. А глянь-ка на эту куртку, Мате! Рукава-то что поросячьи пузыри! А н д ж а (вытаскивает шелковое платье). Ой, бедная я, несчастная! И как же я в этом ходить-то буду? Запутается все меж ног, тут и свалиться недолго! П е р в ы й к р е с т ь я н и н. Ой, какие короткие порточки! У моей Станы такие же… М а й к а ч а. Да эти королевы какие-то чумовые были. Коли столько одежи на себя в дому напяливали, в чем же они тогда на улицу в холод-то выходили? В т о р о й к р е с т ь я н и н (вынимает кольчугу). Гляди-ка, вот диковина-то! Проволочная куртка! Вот бы в таком-то в поле ходить! Не рвется, не цепляется… Б у к а р а. Иди сюда, королева, сядь ко мне на колени, я тебя немножко пощупаю! М а й к а ч а (садится ему на колени и взвизгивает). Ой; Чем это ты меня уколол?! Б у к а р а (держит ее за грудь). Хороши у тебя центры, королева моя! Дай-ка я из них немного соку выжму. М а й к а ч а (вырывается). Пусти меня, чтоб тебе счастья не видать! И чего это ты творишь на глазах у людей!
Оба падают и катаются по столу.
Т р е т и й к р е с т ь я н и н (надевает на голову шляпу с пером). Кукуреку! Кукуреку! Петух на крыше! Ч е т в е р т ы й к р е с т ь я н и н (размахивает мечом). Вот так сабля, матерь божья! Только в лошадином заду ковырять! Б у к а р а (завернувшись в черный плащ). Ба-а-бу, ба-а-бу! Видите, люди, бабу-ягу! П е р в ы й к р е с т ь я н и н (в женской одежде). Добрый день! Добрый день! Я барышня, я кошечка! Мя-я-у! В т о р о й к р е с т ь я н и н (задирает ему подол). Гляньте-ка на ножки у этой вот крошки! Такие и Грете Гарбо не снились. М а ч а к (натянул трико и с гротескными жестами кланяется Первому крестьянину). Ах, барышня, прошу вас, один поцелуй в щечку! П е р в ы й к р е с т ь я н и н (задирает подол). В нижнюю щечку, а коли хочешь — и в две! М а ч а к (бьет его ногой). Иди к черту! У тебя изо рта воняет! Ч е т в е р т ы й к р е с т ь я н и н (колет его мечом сзади). Барышня, у вас ведро худое! Его заткнуть надо! П я т ы й к р е с т ь я н и н (со шлемом в руках). А ну-ка, Мачак, давай, налей сюда, угостим нашу королеву! М а ч а к (пляшет вместе с Первым крестьянином, поет). «Миловала Мара солдата, солдата, солдата, Добыла корону из злата, из злата, из злата…» М а й к а ч а. Сюда! Все сюда! Ко мне! Пляшите! Скачите! Пойте! Я тут королева! Я приказываю! Хочу, чтобы и на небе было слышно, как мы тут веселимся!
Крестьяне в театральных костюмах кувыркаются, задирают подолы одежды, поют:
«Захотелось Маре пряничков, пряничков,
Посылала милого, милого».
Ш к о к о (кричит). Пустите меня… Пустите меня, воровская шайка! Вы думаете, что я круглый дурак и позволю вам делать со мной все, что вам в голову взбредет?! Моего отца ни за что ни про что погубили, а меня хотите на посмешище выставить!.. Смотрите, подавитесь, я вам это обещаю, ворюги проклятые!
Продолжительная пауза. Все словно онемели и с изумлением смотрят на Шкоко.
А н д ж а (подходит к нему). Иоца, дорогой мой! Что с тобой приключилось? Ш к о к о. А тебе, Анджа, я все сейчас выложу… На тебя посмотреть — вроде и не налюбуешься!.. А если глубже копнуть, оказывается, что ты змея подколодная, может, еще похуже всех остальных… А н д ж а. Иоца, что ты говоришь, бог с тобой?! Ш к о к о. Она еще спрашивает! И я, дурак, тебе верил! Я думал, что ты меня любишь… А ты у меня все выведала да и пересказала этим бандитам… Не показывайся мне больше на глаза, слышала, ты! Все между нами кончено! А н д ж а (истерично). Ой, горюшко, горюшко мне, и до чего дожить пришлось! Держите меня! Жизни себя лишу, жизни!.. (Бежит в угол, бросается на пол, плачет.) П у л ь о. Ты что-то уж больно хвост задираешь, парень! Попридержи язык, а то как бы и нам что в голову не ударило! Ш к о к о. Молчи ты, пресноводный!.. Председатель! Тебя и так никто и в грош не ставит! Лижи лучше задницу Букаре! Все равно другого ничего не умеешь. П у л ь о (в бешенстве). Что ты сказал?! Б у к а р а. Стой, Миле! Ты-то ведь разумный человек! Разве не видишь, что парень не в себе? Я сам с ним разберусь… Слушай, Иоца. Мы знаем, что тебе тяжело, отец есть отец. Мы не будем обижаться на то, что ты тут наговорил. Да и вообще, поверь мне, мы ничего против твоего отца не имеем. Мы-то ведь не виноваты, нам тоже жаль… что все так получилось. Успокойся, давай, выпей стакан вина, все будет ладно! (Подает ему стакан.) Ш к о к о (машинально берет стакан.) Гм! Стакан вина! И ты думаешь, что купишь меня за стакан вина? (Выплескивает вино Букаре в лицо.) На, получай! Б у к а р а (утирается, сдерживая бешенство). Таких вещей не прощают, Иоца! Ну да ладно, я вижу, что ты не в себе. Только… я не понимаю, к чему все это ты нагородил. Твой отец ошибся и получил наказание, которое заслужил. И ты ничего не сможешь изменить. Ш к о к о. Нет, друг, это уж ты погоди! Кто заслужил наказание, а? Говори, кто? Ты или он? Б у к а р а. Я? Наказание?.. Да я-то тут при чем? Ш к о к о. Так, значит! Теперь ты прикидываешься, что ничего не знаешь? Ты думал, что дело никогда не откроется? Б у к а р а. Про что это ты? Ш к о к о. Вот вам вор, товарищи! Вот кто взял деньги из кассы!.. Прикинулся, будто на покупку тракторов, удобрений, на ремонт конюшен… А мой бедняга отец думал: руководитель… партизан… Слушайте… Слушайте, товарищи, что мне отец пишет из тюрьмы, и судите сами… (Ищет в карманах, но не находит письма.) Где у меня письмо?.. Только что лежало тут, в этом кармане… Кто-то его украл! Ну, это дело твоих рук, Букара, не иначе. Ты и письмо хочешь уничтожить, как уничтожил книгу расходов. Давай сюда письмо, а то я все здесь разнесу!
Опьяневший Шкунца забирается в угол, голова у него опускается на грудь.
Б у к а р а. Письмо? Кто из вас, товарищи, видел письмо? Иоца, да что с тобой, сердечный? Ты не знаешь, что плетешь. Ш к о к о. Ты уничтожил расходную книгу, а по ней ясно можно было видеть, что это ты взял общественные деньги… Мачак… Мачак… Ты ведь знаешь, была такая книга. Ты работал в одной комнате с моим отцом… Говори, Мачак!.. (Хватает его за грудь.) М а ч а к (вырывается). Не видал я никакой книги. Ничего не знаю! Ш к о к о (трясет его). Признавайся, скотина, или я тебя!.. М а ч а к. Пусти меня! Пусти! Ты спятил! (Вырывается и убегает.)
Крестьяне удерживают Шкоко.
Б у к а р а. Стойте! Стойте, товарищи! Не надо так! Парень больной, с ним надо по-другому. Ладно, Иоца, ты прав, все было так, как ты говоришь! Иди, бедняга, иди тихонько домой, ляжь, отдохни немного, тебе полегчает. Надо, товарищи, ему помочь! Проводите его кто-нибудь! Ш к о к о (вырывается из рук крестьян). Пустите! Не подходите ко мне близко! Я не болен, я знаю, что говорю… Ах так! Вы, стало быть, одна шайка! Все выслуживаетесь перед этим вором! Ну погоди, погоди, мы еще поквитаемся с тобой! Я тебя выведу на чистую воду! (Направляется к выходу.) А н д ж а (загораживая ему дорогу). Иоца… Стой!.. Выслушай меня, Христом-богом молю! Не виновата я, не виновата. Ш к о к о. Убирайся с дороги, паскуда! (Отталкивает ее и уходит.) А н д ж а (плачет). Тятя, вот срамота-то какая, тятя! Кто теперь на меня посмотрит! Что я теперь делать буду, несчастная! Мамынька моя родная, и за что я такая горемычная уродилась!
Продолжительная пауза. Слышны рыдания Анджи.
Б у к а р а. Такие-то дела, товарищи! Трудное это дело — работать с людьми. Я вот всем сердцем болел за наше село, за нашу артель, а видели, что получается?.. А теперь я в воры попал. Работаешь честно — нехорошо, воруешь — опять нехорошо. Ну что же, стало быть, это я и получил. Говорят ведь, с кем поведешься, от того и наберешься. Пойду я… Пойду лягу… Хватит на сегодня. (Хочет идти.)
Крестьяне расходятся.
П у л ь о (после ухода крестьян). Мате… Скажи мне… Куда делась эта расходная книга? Ты должен это знать! Б у к а р а. Не суй нос, Миле, не в свои дела. П у л ь о. Извини, Мате, это мои дела. Я имею право знать. Б у к а р а. Если тебя так уж интересует эта книга, я могу заинтересоваться, как это ты ухитрился построить самый богатый дом на селе? Маловато у тебя жалованье для этого. П у л ь о. Скотина… Скотина… Скотина ты!.. Тьфу! (Уходит, уводя Анджу.)
Б у к а р а идет за ними следом. Шкунца остается один.
Ш к у н ц а (пьяным голосом).
«Быть или не быть — вот в чем вопрос.
Что благородней духом — покоряться
Пращам и стрелам яростной судьбы
Иль, ополчась на море смут, сразить их
Противоборством? Умереть, уснуть —
И только, и сказать, что сном кончаешь
Тоску и тысячу природных мук,
Наследье плоти, — как такой развязки
Не жаждать? Умереть, уснуть. Уснуть!
И видеть сны, быть может? Вот в чем трудность…»
Слышится радиопередача.
Г о л о с д и к т о р а. Не прошло и двух лет с тех пор, как в Хорватском национальном театре впервые после освобождения состоялась премьера трагедии Шекспира «Гамлет» в постановке Карла Бенковича, а сейчас мы уже имеем возможность видеть это известное театральное произведение в новом сценическом прочтении Томислава Ауэра. Несмотря на то, что речь идет о прославленном сценическом произведении, которое относится к величайшим достижениям мировой литературы, и, без сомнения, о его удачной сценической реализации, мы не можем не поставить под вопрос репертуарную политику этого нашего театра, пользующегося большим уважением. Во время великих и решающих событий — оккупации, народно-освободительной борьбы, строительства и восстановления, фундаментальных изменений в общественной системе — не означает ли обращение к классическим произведениям мировой литературы, хотя бы это были прославленные и великие произведения, — не означает ли это неспособность данного театра включиться в процессы общественного развития, не является ли это своего рода замыканием в кругу собственных интересов, изоляцией театра от нашей общественной действительности, его служением самому себе? Театр не может быть башней из слоновой кости, построенной ради нее самой, не может быть храмом чистого искусства, доступ в который имеют только посвященные, — он должен быть одной из форм живого народного сознания, частью самого народа, а именно — его пробудившейся частью, трибуной, где определенным образом будут обсуждаться его самые животрепещущие социальные и политические проблемы. Именно поэтому непонятно, почему с момента освобождения и до настоящего времени на подмостках Хорватского национального театра не появилась ни одна пьеса современной отечественной драматургии, а за последние два года, между двумя постановками «Гамлета», не появилось ни одно произведение отечественной литературы вообще. Но, несмотря на эти критические замечания, которые касаются репертуара, мы должны отдать дань уважения усилиям тех, кто работал над новой сценической реализацией «Гамлета». И хотя эта великая трагедия Шекспира уже несколько раз в различных режиссерских интерпретациях видела свет рампы Хорватского национального театра, Ауэр в своих замыслах не следовал ни одной из сценических реализаций этой трагедии, но, использовав бесконечные возможности ее толкования, сумел найти собственную, оригинальную сценическую концепцию. Сведя все развлекательные внешние и фабулярные компоненты к минимуму и используя на сцене только самые необходимые декорации, Ауэр отвлек внимание зрителя от того, что является преходящим и второстепенным по сравнению с основными проблемами «Гамлета», и представил нам, таким образом, истинную сущность трагедии Шекспира. Единственное, за что можно было бы упрекнуть это режиссерское решение, — за то, что в известной сцене «Мышеловка» король Клавдий и его угрызения совести слишком выдвинуты на первый план, а Гамлет и бродячие актеры остались на заднем плане, так что этим в какой-то степени нарушено то живое соотношение частей спектакля, в котором Гамлет является главной движущей силой. Руди Хохнец, который выступал в главной роли, донес до нас образ Гамлета непосредственно, доверительно, тепло и естественно, и поэтому его знаменитый монолог «Быть или не быть» прозвучал как его личная исповедь — непонимание грядущего, а не как общечеловеческая дилемма на границе между бытием и небытием. Такая манера его игры оказалась в достаточном несоответствии с дьявольским, адским пафосом короля Клавдия в исполнении Вики Феллера, который в отдельных местах, особенно в моментах пароксизма, был неубедителен и переигрывал. Мелита Миклоушич-Астрицки проявила в роли Офелии необычайную чуткость ко всем тонким, нежным, лирическим нюансам этого образа, хотя в сценах безумия ей не всегда удавалось сохранить существенные черты героини Шекспира, поэтому роль не воспринимается как нечто единое целое. Из остальных актеров следует упомянуть Марияна Црнчича в роли могильщика, который, сохраняя равновесие между трагикой и цинизмом, сумел привлечь внимание публики своей своеобразной и убедительной игрой.
З а н а в е с.
КАРТИНА ПЯТАЯ
Б у к а р а и М а й к а ч а сидят на стульях, которые подняты на стол, как и в предыдущем действии. Перед ними стоит Ш и м у р и н а с бумажкой в руках. Около них разместились: П у л ь о, М а ч а к, Ш к о к о, А н д ж а, П е р в ы й, В т о р о й, Т р е т и й и Ч е т в е р т ы й к р е с т ь я н е, П е р в а я и В т о р а я к р е с т ь я н к и. В центре стоит Ш к у н ц а, он держит в руках текст и дает объяснения, оживленно жестикулируя.Ш к у н ц а. Теперь будьте внимательны, товарищи! Это последняя картина. Давайте наконец прорепетируем серьезно, как полагается. Вы ведь знаете, что в воскресенье — спектакль… Ты, Шимурина, знаешь свою роль. Ты вместе с народом будешь комментировать происходящее на сцене. Будь внимателен! Все зависит от того, как ты растолкуешь людям содержание спектакля. Веди себя так, будто перед тобой публика. Ну, начинай! Ш и м у р и н а (запинаясь и заглядывая в бумажку). «Итак, народ мой прекрасный, мы подходим к завершению. Осталось только показать вам, чем дело кончилось, и вы можете идти спать… Вы все видели, товарищи, как Амлет и Омелия заглядывались друг на друга и как им не раз приходила охота изобразить из себя лошадь и наездника. И вот так однажды, братец ты мой, забавлялись они этим делом слишком уж усердно, и Омелия получила от Амлета, как бы это сказать, свой паек…» Ш к у н ц а (Первому крестьянину). Ты сразу задавай вопрос! П е р в ы й к р е с т ь я н и н. «Что это за паек такой?» Ш и м у р и н а. «Вот дурак навязался, неужели не понимаешь? Да он ей ребеночка сделал. Ну, понятно теперь? И вот, товарищи, когда это она так здорово влипла, он, ни слова не сказав, возьми да и эмигрируй за границу. А она, вот дура-то набитая, пока ей приятно было, не препятствовала ему тесто месить и, как это говорится, вовсе и не задумывалась о булгахтерии. А как увидела, что пузо у ей начало пухнуть, раскаялась, а как она была чокнутая, то и утопла в каком-то болоте». Ш к у н ц а (Первой крестьянке). Здесь вы его прерываете, товарищ: «А пошел ты к черту!..» П е р в а я к р е с т ь я н к а. «А пошел ты к черту! Разболтался уж больно! Бедняжку чести лишили да бросили, а он ее еще чокнутой называет. Сам ты чокнутый!» Ш и м у р и н а. «Молчи, баба, ты в этом ничего понять не можешь! И вот, товарищи, когда король увидел, что приключилось, он и подумал…» Ш к у н ц а. Теперь вы, товарищ управляющий, встаньте… Б у к а р а (встает). «Погоди, погоди, Амлет, ублюдок от шлюхи! Сейчас ты при… как это там было… ага… прилип задом к печи. Ты за это расквитаешься!» Ш и м у р и н а. «И пошел он так к Омелиному брату, который звался Леарт…» Ш к у н ц а. Лаэрт. Ш и м у р и н а. Лаерт… «Этот Лаерт был, товарищи, все время где-то в эмиграции…» Ш к у н ц а. Мачак… сюда, к королю поближе. Вы ему, товарищ управляющий, говорите: «Послушай, ты…» Б у к а р а. «Послушай, ты, товарищ Лаерт! Этот Амлет, это г. . .о собачье, сестру твою погубил, а ты на это спокойно смотришь! Да будь я на твоем месте, я бы пришиб его камнем к стене, я бы лепешку из него сделал!» Ш к у н ц а. Давай, Шимурина, продолжай! Чего ты ждешь? Ш и м у р и н а. «И вот, товарищи, когда Амлет воротился из-за границы…» В т о р о й к р е с т ь я н и н. «И на кой черт он ворочался?» Ш к у н ц а. А дальше? «Не мог, что ли…» В т о р о й к р е с т ь я н и н. Это мы пополам разделим. Эти слова теперь он говорит. (Показывает на Третьего крестьянина.) Т р е т и й к р е с т ь я н и н. «Не мог, что ли, остаться там, где и был?» Ш и м у р и н а. «Ну и дурак…» М а ч а к. Не годится, не годится! Надо говорить: «Ну и дураки»! Теперь их два, дурака-то! Ш и м у р и н а. «Ну и дураки!.. (Размышляя.) А почем он знал, что его ожидает. Он думал, что Омелия жива и они с ней еще не раз поваляются на травке… А когда он воротился, король, не будь дурак, подговорил Лаерта и Амлета, чтобы они подрались… Ну, скажите кто-нибудь, зачем он это сделал? Что ли, для того, чтоб увидеть, кто из них сильнее?» Ч е т в е р т ы й к р е с т ь я н и н. «А зачем же еще?» Ш и м у р и н а. «Вот ты и попался! В том-то и дело, что не для того. А хотел он, братец ты мой, чтобы Лаерт во время борьбы этой прикончил Амлета… И вот, товарищи, сейчас вы на сцене увидите, что дальше было. Поэтому поширше откройте глаза и уши!» Ш к у н ц а. Теперь на очереди — сцена боя. Смотрите, это должно чистенько получиться. В прошлый раз было неважно. (Ставит Шкоко посреди сцены, тот безвольно подчиняется ему.) Ты, Иоца, становись здесь… А ты, Мачак, ходишь вокруг него в бешенстве… М а ч а к (шагает вокруг Шкоко и рычит). «А, ты здесь, Амлет, ты здесь? Подойди только ко мне, вонючка! Как дам раз, тебе никакие лекарства не помогут!» Ш к о к о (читает монотонно, едва слышно). «Что ты тут бахвалишься, засранец! Оглянись вокруг, да на себя взгляни! Воробей дунет — ты и улетишь!»
Мачак ждет. Пауза.
Ш к у н ц а. Ну, Мачак… Чего ты остановился? Продолжай! М а ч а к. А где у него «в воздух»? «Ты и улетишь в воздух!» Ш к у н ц а. Нет этого. Мы выбросили. М а ч а к (продолжает). «И это говоришь мне ты, поросячий пузырь? Поглядись в зеркало, если не видел себя…» (Замолкает и задумывается.) А что там дальше? Ш к у н ц а. Теперь ты себя хлопаешь по заднице. М а ч а к (хлопает себя по лбу). Правильно! Хлопаю! (Хлопает по заду.) Вот, глянь-ка, на что ты похож! Ш к о к о. «Ты это матери своей показывай, навозный жук! Пусть она подбавит тебе умишка, его тебе больно не хватает!» М а ч а к. «Ты еще узнаешь, дерьмо собачье, чью сестру погубил, это я тебе говорю! Кишки свои с земли подбирать будешь!» Ш к о к о. «Да неужто! Не тебя ли бояться прикажешь!» Ш к у н ц а. Покажи, покажи ему! Б у к а р а. «Товарищ Лаерт и товарищ Амлет! Я король, и я вам приказываю: хватит браниться! Коли не можете жить в мире, бейтесь здесь, у меня на глазах! Кто одолеет, значит, на его стороне правда!» Ш к у н ц а. Давай, Иоца, отвечай: «Пусть будет…» Ш к о к о (тихо). «Пусть будет так!» Ш к у н ц а. Чего ты ждешь, Мачак? И ты тоже говоришь: «Пусть будет так!» М а ч а к. Да чего тут! Когда он так без души представляет, и мне неохота делается. Ш к у н ц а. Прошу вас, товарищи! Немного дисциплины!.. Пошли, Шимурина! Ты продолжаешь комментарий. Ш и м у р и н а. «И вот, любезный мой народ, сейчас начинается катавасия. Амлет и Лаерт готовы к бою, тут же находятся и представители реакционного режима. И пришли они, сукины дети, чтобы увидеть, как Амлет сложит свою молодую голову за справедливость…». П е р в ы й к р е с т ь я н и н. «Берегись, Амлет, тебя обманут! Тебя убить хотят!» Ш и м у р и н а. «Не бойтесь, товарищи! Ничего они не могут сделать Амлету. Посмотрите только, как он хорош и силен! Не парень — заглядение! Амлет, да у тебя плечи — что соколиные крылья». Ш к у н ц а. Ты, Иоца, поднимай руки вверх! Напружь мышцы, чтобы была сила видна! (Ставит его в позу.) Ш и м у р и н а. И вот товарищи, начинается бой…
Мачак кусает Шкоко за ногу.
Ш к у н ц а. Пошли, товарищи! Поддержку… Оказывайте поддержку Гамлету! Все вы — на его стороне.
Мачак и Шкоко начинают бороться.
П е р в ы й к р е с т ь я н и н. «Держись, Амлет, надежда наша!» В т о р о й к р е с т ь я н и н. «Не урони чести трудового народа!» Т р е т и й к р е с т ь я н и н. «Покажи этим собачьим выродкам силу своей геройской руки!» В т о р а я к р е с т ь я н к а. «Вперед, Амлет, гордость и надежда Дании и всех окрестностей!» Ш к у н ц а. Теперь эти двое бьются, бьются, бьются, бьются, и Гамлет опрокидывает Лаэрта… Лежи, Мачак, здесь, на земле. А ты, Иоца, стань коленом ему на грудь и схвати его руками за глотку. Так… (Показывает мизансцену, актеры выполняют задание.) Давайте, товарищи, кричите! Вы напряженно следите за боем. Вы взволнованы. Вы болеете за Амлета. П е р в а я к р е с т ь я н к а. «Браво, Амлет, яблоко мое румяное, голубь мой белый!» П е р в ы й к р е с т ь я н и н. «Души этого Лаерта за горло, пусть у него душа с телом распростится!» В т о р о й к р е с т ь я н и н. «Прижми его, скота, пусть в штаны наложит от страха!» Т р е т и й к р е с т ь я н и н. «А, стонешь, стонешь теперь, королевский блюдолиз! Понюхай, что такое руки народа!» Ч е т в е р т ы й к р е с т ь я н и н. «Убей его, Амлет! Нечего эту скотину жалеть!» Ш к у н ц а. Теперь кричите все в один голос! К р е с т ь я н е. «Ура! Да здравствует Амлет!» Ш и м у р и н а. «Товарищи! Посмотрите, как восстают представители трудового народа, чтобы разрушить прогнивший монархический строй!» Ш к у н ц а. Ну, товарищи, что же вы застыли? Свергайте монархию! Сбрасывайте короля и королеву с их престола!
Крестьяне хватают Букару и Майкачу и сбрасывают их со стола.
Песню… Песню… Это надо делать под песню! К р е с т ь я н е (поют).
«День пришел народного восстания.
Черную реакцию долой!
О-о-о-ой!»
Все онемели. Продолжительная пауза.
Ш к о к о. Вы его убили! Вы убили!.. Он был справедлив, как солнце, а вы уничтожили его, чтобы себя обелить… А я все время был тут с вами… кривлялся, будто ряженый… Б у к а р а. Вот, товарищи, теперь вам все ясно… Теперь вы и сами видите, что мы ни в чем не виноваты. Невиновный разве повесится?! Я надеюсь, Иоца, что уж теперь и ты видишь, как обстоят дела?.. Я тебя, конечно, понимаю, отец есть отец… нам тоже жаль, что все так получилось. Правду сказать, не надо бы так делать… Дорого, очень дорого заплатил твой отец за свою ошибку, но ты и нас должен понять… Ш к о к о. Я вас очень даже хорошо понял! Вы просто шайка разбойников! Вы его заставили на себя руки наложить! Но погоди, погоди! Этим дело не кончится! Если нигде не нашлось справедливости для моего отца, я ее сам добьюсь! (Бросается с ножом на Букару.)
Крестьяне оттаскивают его. Слышны голоса: «Держи! Да оттащите вы его! Отберите у него нож!» Шкоко держат Первый и Второй крестьянин. Букара, который во время потасовки упал на пол, медленно встает, придерживая одну руку.
Б у к а р а (крестьянам, которые подбежали ему на помощь). Ничего, ничего, товарищи. Все в порядке! Он немного меня оцарапал, ну и все… Ш к о к о (вырываясь). Пустите меня!.. Пустите, говорят вам! Б у к а р а (приводит одежду в порядок). Чего вы ждете, люди? Не видите разве, что человек с ума сошел от горя. Сбегайте кто-нибудь наверх, к телефону, звоните в больницу, вызовите врача! Ш к о к о. Погодите! Стойте. Ни с места! Давайте разберемся. Я не болен. (К Пульо.) Товарищ Миле! Скажи им, что я не болен!.. Что все мои слова — правда… Ты ведь знаешь, кто вор! П у л ь о (тихо). Оставь, Иоца! У нас у всех грехов хватает. Зачем еще прибавлять? Твоего отца уж все равно не воротить. Ш к о к о. Анджа… Анджа, счастье мое!.. Прости… Я крепко тебя обидел… Помоги… Не мне — отцу моему помоги!.. Ты видела его письмо… А н д ж а. Отойди! Ты сказал, что я шлюха… Оставь меня… Оставьте меня все в покое! (Убегает в слезах.) Ш к о к о (Майкаче). Мара, Мара, милая… М а й к а ч а. Не впутывай ты меня в это дело! Ничего я не знаю! Ш к о к о. Учитель! Учитель! Ш к у н ц а. Прости, Иоца… Ты и сам знаешь, я ни во что не вмешиваюсь. Меня это не касается. Ш к о к о (крестьянам). Юре… Шиме… Скажите… Есть ли среди вас хоть один человек?.. Молчат все… Не найти тут человека… Ни одного! (Убегает.)
Пауза.
Б у к а р а. Вот, товарищи, вы и сами видели! Нелегко навести порядок на таком большом предприятии, как наша артель. Тут вам и ненависть, и кражи, и зависть, и чего-чего только нет! Я что хочу сказать… И у нас, руководящих работников, пока что тоже бывает не все в порядке. И у нас случаются ошибки, промахи да всякие там неправильности. Все мы люди, всякое бывает… Да что об этом говорить! Мы ведь подготовили представление, какого вовек не видала наша Нижняя Мрдуша. Не важно, что Амлет от нас ушел. Мы, если надо, будем представлять и без него. Так ведь, товарищи?
Все молчат.
Чего это вы примолкли? Мы подготовили представление, слышите, вы… Это надо отпраздновать. Давайте песню… Как это там поется:
«Будем, братья, веселиться,
К черту горе и печаль…»
Первый крестьянин начинает неохотно петь, остальные один за другим присоединяются.
«Будем, братья, веселиться,
К черту горе и печаль».
Б у к а р а. Коло!.. Давайте коло!.. Жги!.. Давай!
Крестьяне начинают танцевать коло вокруг Букары, сначала медленно, словно скованные каким-то страхом, затем ускоряют ритм.
(Хлопает в ладоши в такт танцу, поет). Жги… хоп, хоп, хоп… давай, давай… хоп, хоп, хоп… скокни-прыгни, скокни-прыгни… хоп, хоп, хоп… жги, жги, давай, давай, скокни, прыгни… Ю-у-у-у-уху-уху-у-у! Ш и м у р и н а. Давай-ка это: «Стаканы, тарелки…» Забирайся наверх, живо…
Шимурина и Букара забираются на стол.
(Импровизирует в ритме коло.)
Стаканы, тарелки, бутылки, ложки,
Курица печеная, поросячьи ножки,
Жареного мяса добрый кусок,
Ноги телячьи и бараний бок,
Печенка на вертеле, гуляш и коврига,
Старая ракия, жареная рыба,
Вино из подвалов святого Петра,
Сало, колбаса — ешь до утра!
Ветчина, караваи и овечий сыр —
Пусть все узнают, что нынче — пир.
«Будем, братья, веселиться,
К черту горе и печаль!»
Шпаги, стаканы, с перепою хмель,
Сельское правление, мягкая постель,
Членские билеты, девка молодая,
А жена пусть сидит дома, ожидает.
Задница вдовы да доходное место,
Пукни, нажрись горячего теста!
Оплеуху дай кому-то, а кого-то обдери,
В дом свой спрячься, сигарету закури.
Жирный подбородок да рабочий стаж,
А серьезные вещи — все это блажь!
«Будем, братья, веселиться,
К черту горе и печаль!»
Танцуют все быстрее, все безумнее.
Ш и м у р и н а.
Сочная ветчинка, с жиром колбаса
И кругом растраты, растраты, растраты…
Жареная печень, клубнички да малины!
Ежегодный отпуск казенные машины!
Вылакай — обмочи, сожри — обосри,
Стащи что попало, да всех обдери…
Хоп, хоп, хоп, дам тебе в лоб!
Пукни крепче, шевелись поживей!
Хоп, хоп, хоп, дам тебе в лоб!
Жарче, жарче, жарче, жарче!
Скинь штаны, скинь штаны!
Кто не пьет ви-на —
Не зна-ет ве-сель-я,
Жи-вет как свинь-я,
Ему во-да — зель-е!
Пироги, колеса, кассы, вилы,
Народный совет, жареный индюк,
Община, контора, свиное рыло,
Народная власть, овечий курдюк.
Комитет, ревизия, куриный пупок,
Недостача в артели, телячий полоток.
«Будем, братья, веселиться!
К черту горе и печаль!»
Вдруг гаснет свет.
Г о л о с Б у к а р ы. Кто погасил свет? Кто погасил свет? Г о л о с Ш к у н ц ы. Света!.. Зажгите свет!.. Света!
З а н а в е с.
1971
Миленко Вучетич ЛЮБИЦА — ПЕРВОЕ ЛИЦО МНОЖЕСТВЕННОГО ЧИСЛА{45} Монодрама в одном действии
Перевод с сербскохорватского З. ИСАЕВОЙ«Предприятие, которому один из лучших рабочих, Сретен Джелебджич-Крцун, отдал сорок лет своей жизни, тепло проводило его на пенсию, наградив почетной грамотой и премией в две тысячи динаров…»В глубине зала — трибуна. За ней — знамя предприятия, по бокам в ящиках — пальмы, горшки с цветами. На стене висит лозунг: «Гордости коллектива, пенсионерам, — нашу заботу!» Только что закончились прения. Слышится аплодисменты, можно сказать, бурные. На трибуну поднимается Л ю б и ц а С м и л я к о в и ч. Она выглядит гордой и счастливой. Ждет, пока стихнут аплодисменты, предназначенные предыдущему оратору. Кладет перед собой приготовленный текст речи, читает медленно, запинаясь, но с пафосом:«Вечерние новости», Белград, 19 января 1974 года
«Товарищи! В этот счастливый для меня день мне бы хотелось, прежде всего, выразить глубокую благодарность всем выступавшим за теплые и сердечные слова, сказанные в мой адрес. В первую очередь хочу поблагодарить нашего директора, который всегда умел найти дорогу к сердцам подчиненных и который и в помыслах и в делах своих всегда был и остается с нами, рабочими. Большое спасибо секретарю парторганизации за его веру в людей. Наконец, я искренне благодарна представителю профсоюза за простые и сердечные слова. Большое спасибо всем!» (Отодвигает текст в сторону.) Я не долго. Я знаю, вы спешите. Дела. Семья. Понимаю. Постараюсь не задерживать вас… (Смотрит на часы, подаренные ей фабрикой.) Вот и часы… Не надо бы… У меня ведь уже есть одни. На двадцатилетие фабрики получила. Правда, тогда без всего этого… торжества. Да и от отца мне достались карманные. (Берет стакан с водой, пьет — она будет делать это часто, — затем снова придвигает к себе текст.) «Большинство из присутствующих знает, что я ухожу на пенсию и покидаю родной коллектив, в котором прошло тридцать лет моей жизни…» (Откладывает текст речи, поясняет.) По правде говоря, не тридцать. Меньше… Остальное мне с войны засчитывают. По закону: принудительные работы, лагерь… Нас везли в вагонах для скота. На станции поделили: налево — бабы, направо — мужики, посредине — дети. Стариков и старух сразу же расстреляли, там, под вербами… Привезли нас в маленький городок. Помню церковь, вокруг деревья, чуть подальше — фонтан с орлиной головой… Сейчас там, я слыхала, много фабрик. Целлюлозу делают. Есть и наши в городке: и на кладбище и на фабриках… В бумажной промышленности хорошо платят. (Помолчала. Продолжает читать.) «Внимание, которое вы сегодня мне оказываете, глубоко меня трогает и вселяет непоколебимую веру в то, что у нас в стране прежде всего думают о людях. Человек — наше самое главное богатство. Необходимо создать человеку условия для жизни и деятельности, возвести его на пьедестал…» (Смотрит в зал, откуда послышалась какая-то реплика.) Что? Простите, может, и плохо написала. Образование у меня маленькое. Скорее, просто никакого. А в вечернюю я не могла ходить. Правда, и мне предлагали… Можно было за год пройти два-три класса, но тогда я — товарищ директор помнит — работала в ночную смену — по разнарядке. (Помолчав, в раздумье.) Знаете, кто мне первым сказал о банкете? Нет, не секретарь! Он — позже… В официальной форме, торжественно… Кофе угостил. А сказала Мара Белич, уборщица. Знаете Мару? Встретила меня в коридоре — я шла подписывать приказ. «Готовят тебе, Любица, прощальный вечер. Привезли ящики с вином. Прямо из Сплита через ресторан омары заказали… Это — раки такие. Один такой, из Сплита, самолетом, восемьдесят динаров стоит!.. Я слыхала, говорит, когда мыла окна против директорского кабинета. Они тогда дверь приоткрыли, чтобы не задохнуться от дыма. Много, говорит, курит наше начальство. Привычка осталась от турок. К добру это не приведет. Покосит их рак еще молодыми». Мара еще лучше сказала… Она может. Смешно так: «Покупают раков, а умрут от рака. На венки и на объявления в газете возьмут из той же кассы, из которой нам помощь дают… Еще слыхала, говорит, что подул новый ветер. Что за ветер, я не поняла: в тот день на улице было тихо. А еще они продолжали: «Было бы неплохо по политическим соображениям проводить какого-нибудь рабочего торжественно, с банкетом. Это, говорит, Любица, насчет твоего ухода на пенсию. Голову даю на отсечение, что накроют столы в твою честь…» (Долгая пауза.) Хороший человек Мара Белич… У нее на шее пятеро. А муж умер от астмы. (Смотрит по сторонам.) Жалко, что ее здесь нет… Простите, я немного ушла… от текста… (Робко отпив глоток воды, продолжает читать.) «Поднимаясь все выше от победы к победе, наш коллектив во главе с товарищем директором никогда не забывал о нас, рядовых тружениках, и всегда отмечал наши заслуги…» (Поднимает глаза от бумаги.) Если я отнимаю у вас много времени, вы скажите. Знаю, что спешите. И про баскетбол слыхала… (Смотрит на часы.) Очень красивые… Наверно, на семнадцати камнях. Все швейцарские — на семнадцати. Отец мой работал на железной дороге стрелочником. У него карманные были, с цепочкой. Потом мне достались… На рождество и на пасху он открывал их. Показывал нам колесики, разные пружинки. Мы дождаться немогли какого-нибудь праздника. «Все в часах, говорил, сделано руками человека. Человек — очень умное существо…» (Пауза.) Мне нравится, как вы зал украсили. Вот в том углу мы в войну делили американские подарки. Служащим — кофе и шоколад, нам — сыр, масло (почему-то ужасно соленое) и обувь… Да, и яйца — в порошке… Яйца, сыр, соленое масло… И ботинки… А шоколад — зачем рабочим шоколад?! (Читает.) «Если бросить взгляд назад, в недалекое прошлое, то можно увидеть, как росла наша фабрика. На окраине города было поле, усеянное ландышем, маками и воронками от гранат. Все мы вместе, с улыбкой на устах и с огнем в груди, осушали болото, превращали его в горы кирпичей, а кирпичи — в заводские трубы. Каждый день трубы становились на несколько сантиметров ближе к небу, а с ними поднимались ввысь и наши мечты». (Откладывает текст.) Небо. Долго я верила, что все приходит оттуда. И хорошее и плохое… (Пауза.) Лето было. Никто и не думал о сверхурочных. Дожди. Там, где сейчас главный корпус, крестьяне сеяли кукурузу. В полдень кто-нибудь из наших шел за початками… Я варила их в котле. Так мы обедали. (Пауза.) Котел нам прислали из области. С ним приехал посыльный. Молодой, а бездельник. Привез он письмо: «Посылаем вам большой котел, а насчет содержимого подумайте сами. По всей стране — стройки, а везде не хватает продовольствия». (Пауза.) Уж очень товарищ директор любил кукурузу. Простите, товарищ директор, помню я… любили вы и початки, и тутову ягоду, и печеную картошку в кожуре любили! (Пауза.) Не знаете вы, товарищи, нашего директора!.. Он не всегда был таким… Нет. (Пауза.) Осушал болото и месил глину босыми ногами сам, без всяких заместителей… Мы говорили ему, что это непорядок, но он не хотел даже слушать… А ведь и раны у него тогда еще не зажили… «Зачем меня бережете, говорил, будто я родился среди шелков и бархата. Меня моя Стана — мать его так звали, — меня, говорил, моя Стана тоже в поле, в борозде, родила. Поднатужилась, словно фасоли наелась, — и готово… И под моими ногтями — грязь. Как однажды прилипла, с тех пор не смывается. Проникла под кожу… Господин — это одно, а товарищ — совсем другое. У господина — золотая цепочка и инициалы на трусах, у товарища — черные подошвы. Нет, не ровня пролетарий господину. Может, когда и соврет рабочий — дурная кровь прильет к голове, — может, скажет, что имел гувернантку… тогда пошлем его к… разэтакой…» Простите, но еще и не так говорил товарищ директор в поле, у котла: «Может, сука предательская и по-своему вдруг залает… но, вот как ботинки она снимает, тут сразу ее и узнаешь…» (Задумалась.) Немного осталось… Сейчас кончу. (Продолжает читать.) «Равенство — наша сила… Когда-то рабочий стыдился своей профессии. В церкви, например, — ведь тогда все ходили в церковь, которая обманывает народ, — рабочий прятал руки от священника, чтобы не было заметно, что он простой человек… В наше время этого нет!» (Откладывает текст речи.) Исчезло у нас неравенство… (Пауза.) Вот и Джука Милич ушел на пенсию в прошлом году. Устроили мы ему проводы в ресторане на Бульваре Революции. Может, вы не знаете Джуку? Тихий такой… Его совсем незаметно было… Пришел он на фабрику вместе со мной. Директор должен помнить Джуку… если еще не забыл… Сейчас Джука сидит почти каждый день у нашего охранника Благоя, в проходной… Джука Милич, по прозвищу Золотые Руки. В самом деле, что бы ни случилось, все исправит Джука!.. Помню, только он начал работать, на третий день подстерегли его пули. Всего изрешетило. В овраге, рядом со стройкой, тогда прятались бандиты. Были у них и сообщники в окрестных селах. Часто ночью слышались выстрелы. Пойдет кто-нибудь из наших за водой, и вдруг — автоматная очередь… Поймали того подонка и судили, а Джука пролежал в больнице три месяца! (Пауза.) Мы его честь по чести проводили на пенсию. Деньги собрали. Кто сколько мог. Купили ему транзистор. Японский, в футляре. Он все мечтал о транзисторе… Джука ведь один живет. Мы — его семья… Джука, знаете, ездит на рыбалку. Пока работал, ездил по выходным и в праздники, а сейчас — каждый день. Вообще-то не каждый… Если Благое дежурит, Джука не уезжает. Придет в дежурку, и сидят они, гутарят… (Пауза.) Так вот, собрали мы, кто сколько мог… И товарищу директору послали приглашение: специально для него отпечатали золотыми буквами. Думали, придет… Это была совсем не пьянка, скорее — вечер воспоминаний. Мало у человека времени остается на воспоминания. Все меньше и меньше. А как приятно вспоминать!.. Даже плохое, когда вспоминаешь, часто выглядит лучше… О плохом легко вспоминать, потому что оно ушло, ну а хорошее не забудется никогда. (Пауза.) Директора не было. Не пришли вы, товарищ директор… Лично я верю, что вы были заняты. Я-то всегда вам верила… (Пауза.) Джуке было плохо. Делал вид, что хорошо, но было совсем худо… Выпил лишнего. Те, кто сидел рядом с ним, говорят, плакал он. То ли от радости, то ли… так… А когда расходились, все повторял: «Пустяки это. Главное, что мы живы и здоровы и что нет войны…» (Пауза.) Джука… Он хотел и дальше работать на фабрике… Пусть даже бесплатно… Вот Благое его понимает. Если бы не Благое… Но что поделаешь — закон!.. (Продолжает читать.) «К концу лета, когда появились первые признаки осени и первые желтые листья на деревьях… Именно о таком времени поэт Бранко Радичевич написал в своем прощальном стихотворении: «Листья желтые летят все ниже… Я зеленых листьев напоследок не увижу…»{46} Вот так к началу осени фабрика была построена. Сотни людей подхватили песню, летевшую ввысь и прославлявшую радость трудовой победы. Мы пели с тем же подъемом, с каким пели наши старшие товарищи — борцы народно-освободительной битвы. Мы пели, и по нашим лицам текли слезы радости…» (Смотрит в зал.) Мне стыдно, что вы для меня приготовили целых три речи, а я вам — только одну. Три! У нас на фабрике еще никому не говорили три прощальные речи. Нет, вру, было. Говорили весной. Три! На кладбище… Покойный Глигорие Бабич… Помните Глигория? (Пауза.) Свалилась на него та балка… в цехе. Получил человек зарплату, сел пересчитывать: «Это, говорит, за квартиру, это — на еду, это — жене на тапочки, ведь пол бетонный, а это, говорит, моей младшенькой… Присмотрел я ей медведя… Ребенок ведь, хочется и ей медведя…» А тут эта балка… только глухо и стукнула… (Плачет, вытирает глаза.) Бедный Глигорие. Мы не могли его узнать. Все в кашу превратилось, а голова… знаете где оказалась?.. Собрали в цехе на Глигория. Купили Бранкице медведя, плюшевого, в универмаге… Правда, не могли мы знать, какого именно медведя отец присмотрел, но выбрали самого большого, самого дорогого… (Пауза.) Глигорию досталось три речи… Господи, если бы он слышал, как его хвалили! Готова поклясться, он встал бы из гроба и запел. Была у него любимая, протяжная такая: «Эх, как прошла Сулягинова Фата…» Часто повторял: «Она, Фата, прошла, а он, Муя, калитку за ней запер на засов…» (Улыбнулась.) На чем я остановилась? (Читает.) «Сотни людей подхватили песню, летевшую ввысь и прославлявшую радость трудовой победы. Мы пели с тем же подъемом, с каким пели наши старшие товарищи — бойцы народно-освободительной битвы. Мы пели, и по нашим лицам текли слезы радости…» (Откладывает текст речи.) Кажется, это я уже читала? Совсем запуталась — ведь когда читаю, вспоминается все… (Пауза.) А директор наш тогда любил одну песню, довоенную… Пели мы и революционные песни… (Пауза.) Речь директора меня совсем не смутила. Он все понимает. Помнит, должно быть, как нам из области прислали клячу… Коня… Опять приехал посыльный, тот, что с котлом… Говорят, теперь он — консул в Австрии. По телевизору показывали, я его сразу признала… Он — на лошади, а в сумке — директива: «Посылаем вам, товарищи, военный трофей, наш подарок в честь окончания строительства». (Пауза.) Молодые не знают этого. Ели мы все без разбору. Никто тогда не думал об омарах и других деликатесах… По правде говоря, я бы раков и змей не стала есть. И лягушек бы не стала. Слыхала я, у нас в ресторанах и лягушек подают, лапки какие-то. (Пауза.) Не думайте, что тогда не было раков. Были… только не на столе. В реке были… (Пауза.) Что еще хотела вам сказать?.. Вылетело из головы… Да, вспомнила: не надо было их заказывать из Сплита. Сорить деньгами. И за перевозку дорого. На самолете. Сказали бы мне, я бы в речке наловила… Для Мичка как-то ловила. Они резали их на зоологии… Бритвой, на дощечке, чтобы посмотреть, как сердце у раков бьется и где у них печень… Не знала я, что вы любите… Речь нашего секретаря меня просто поразила. Я не шучу… Простите, не знаю, как вас зовут, — вы ведь здесь недавно, но сразу мне приглянулись — из-за Драгомирки. Хорошо у вас с ней, по-людски… Из-за этих моих проводов вы мне тоже полюбились… Я слыхала, товарищ секретарь, будто вы собираетесь жениться на нашей Драгомирке. Она — разведенная, не ее это вина… Нелегко ей. Я-то знаю, как быть разведенной. Тяжело. Что кому в голову взбредет, то и припишут. Потому вас и поздравляю!.. Правильно вы поступаете. Не верю я злым языкам. Говорят, будто не возьмете вы ее, а только так… Уж простите, товарищ секретарь… Так вот болтают, но я не верю. (Помолчав.) Как раз когда мы построили фабрику, бросил меня мой Чеда… Появилась у нас фабрика — не стало у меня мужа… А познакомились мы с ним в вагоне… Он тоже возвращался из лагеря. Вдруг мне стало плохо. Может, от воздуха в горах. Да по дороге нас консервами кормили. Вырвало меня. Высунулась я в окно… А один герцеговинец, такой видный, красивый мужчина, в родинках… кудрявый, глаза горят… подошел ко мне и говорит: «Товарищ бывшая заключенная, может, вы читать не умеете? Здесь, говорит, ясно написано: «Не высовываться, опасно!» — или по-другому: «Ne pansere». У меня, знаете, душа в пятки: ведь три банки консервов съела!.. Разозлилась я, взяла и отрезала: «Пан сере, пан не сере», вижу я, что написано, смогу и прочесть, но при чем здесь это, когда человека тошнит?.. Вот так окно нас и свело… Лучше бы меня не вырвало тогда… Господи, да не слушайте вы меня. Хорошо, что так получилось! Мичка я вырастила — спасибо вот этим рукам… Жаль, не могла отдать его учиться дальше — на врача или инженера. И геологи, говорят, нужны. Рабочий человек сейчас на вес золота. Уехал он тогда в Замбию. (Пауза.) А с весны Мичко в Швеции. Хорошо устроился, зовет к себе. Пишет: «Мама, когда уйдешь на пенсию, приезжай, отдохнешь немного. В Швеции можно хорошо отдохнуть. Тебе здесь будет легко: куда ни пойдешь, тут часто можно услышать наш язык. Очень мало, — пишет, — шведов в Швеции… И все они вежливые, обходительные…» Не верится мне, что поеду. Мичко жениться задумал. Вырос… как его в детстве звали-то… «голодранец»! Познакомился там с одной… Нет, не ихняя. Портниха из Боснии. Не хочу им обузой быть, мешать молодым… И еще, думаю я, — негоже это, когда люди разводятся… Как мы тогда с Чедомиром… А мы с ним не разводились… Сам он со мной развелся… Бросил меня… Сказал, простите за выражение, что гуляю со всей фабрикой. «Все к тебе липнут, а как для меня, то ты устала…» Не верил, что мы все на стройке были; когда днем работали — верил, а о ночи не хотел и слышать. Известно, говорил, что ночью делают, когда луна появляется. Тогда в бабе все играет. Так было при капитализме, так и сейчас. Это, говорил, не меняется… Он и в молодости часто повторял: «Луна появляется — баба раздевается…» Языкастый был… «Дождик капает, а директор мою жену…» Уж простите, товарищ директор… Но вообще-то мой Чедомир против коллектива не шел. Только малость сомневался… (Пауза.) Когда я еще беременной была, он познакомился с одной на работе. Богданка Константинович… Хорошо мне запомнилось это имя, никогда не забуду. Была она высокая, черная и на язык остра. И домой к нам приводил ее свободно. Пускала я их: они сводили баланс. Приносила мне яблоки, говорила: «Полезно тебе, Любица, полезно тебе, солнышко, в твоем-то положении…» Мне — яблоки, а себе — нейлоновые чулки. Умела она нарядиться. На ногах — нейлоновые чулки, на груди — брошка. Носила брошку и на работе. Черные волосы. Она, клянусь, красилась. А ведь краска тогда была лишь у спекулянтов… Часто оставалась ночевать. Об этом мне соседки рассказывали: «Пока ты на стройке надрываешься, он тут…» Я все оправдывала его, говорила: «Нет, они по работе… И далеко ведь ей ночью идти на другой край города». Там она жила, у дяди своего. Несколько раз тогда Чеда и пьяным приходил. Выпьет и заводится. Как войдет, и давай еще с порога про то, как все в бабе играет, и про вас, товарищ директор… Потом заплачет и кается. Но я его даже слушать не хотела… Уговаривала лечь на кровать, пока вскипячу чай. Знала я, что лучшее средство — промыть желудок и отоспаться… Однажды ночью Чедомир с Богданкой собрали вещи и ушли. Часто я их встречала потом в центре… По воскресеньям гуляли они на Князя Михайла{47} под руку… А я в выходной ходила с сыном в парк, на Калемегдан{48}. Она знала это. И Чедомиру сказала. Ну, я давала ему обнять мальчонку… Но от нее отворачивалась и не взяла шерстяной костюмчик для Мичка. (Помолчав.) Она больше не носила брошку, даже по праздникам. Видно, ни к чему уж ей было. А может, раньше брала у кого-нибудь поносить… Потом они уехали в Германию. Это Богданка его надоумила. Как туда приехали, он и бросил ее, ушел к какой-то немке из Дюссельдорфа. Бог все видит! Знаю, что нехорошо, а радуюсь… Приятно мне это слышать. А немку… не видела я ее. Говорят, хозяйственная. Они там ресторан открыли — «Сербише-алгемайне содружество». Сербско-немецкое, это вроде названия фирмы… Смешно. А может, и не смешно совсем… Заболталась я… Вы ешьте!.. Я? Я-то после… (Продолжает читать текст.) «Все наши силы мы отдаем общему делу. Новая жизнь вырастила в наших душах новые цветы — это вера в будущее, это преданность общему делу. Каждую частицу наших знаний и нашего труда мы вкладываем в то, во что верим. А взамен получаем от общества все необходимое, столько, сколько нам требуется. Так и должно быть!» (Откладывает текст.) «Так и должно быть». Нет, я не согласна. Моя речь, а я не согласна!.. Не может человек отдать все! И получить все он не может! Мне кажется… вот я… наверно, смогла бы и больше. Конечно, смогла бы… И дать. И получить. Только вы меня правильно поймите: я не жалуюсь… Просто говорю. Может, разбрасывалась я слишком. Приходилось подрабатывать в чужих домах. По выходным… (Пауза.) Директор для меня много сделал. Много вы для меня сделали, товарищ директор!.. И он меня тоже звал в выходные. Говорил: «Мало ты получаешь, Любица, знаю: тяжело тебе. Ну, если хочешь…» Красивая у него квартира. Директорова жена Спаса тоже очень помогла мне в жизни. Давала разную одежду. Нет, этот костюм я сама сшила… А Спаса дала мне и для такого случая. Но только я хотела сама, свое… У меня и машинка есть. Старая, но еще хорошая. Всегда можно подштопать… Накопила я денег и купила. Нет, не зингеровскую, нашу… И для Мичка Спаса давала после их Ранка… Мичко не хотел носить. Паршивый характер у него с малолетства. В отца пошел… А душа у него — мухи не обидит. Спаса хотела, чтобы Мичко дружил с их Ранко. Говорила: «Ты его приведи, Любица, пусть дети играют, пока ты готовишь. Прошли те времена, когда наши дети не могли дружить». Я никак не хотела… Ну, приведу Мичка к Ранко. Все не так, разные они. Мой Мичко озорной, бог знает что мог натворить. И побить Ранка мог или научить его по-матерному. А Ранка ведь учили французскому… (Пауза.) Из-за сына думала я второй раз выйти замуж. Снова начать замужнюю жизнь… Плохо человеку одному. Весь день гнешь спину, а ночь придет: с одной стороны — темень, с другой — месяц светит, а сердце сжимается и в душе — сосульки. Едва дождешься утра, чтобы пойти на фабрику, к своим… Ну а на фабрике… Там никто на тебя как на бабу и не смотрит… Я это серьезно! Даже в парикмахерскую ходила. Делала шестимесячную. Все думала: как бы хорошо, если бы с фабрики кто-нибудь… Завивалась. И брошку тоже… (Пауза.) Вот если бы прежний секретарь Трифунович был, как этот молодой… Но Трифунович… Простите, товарищ секретарь. Потому вы мне и по душе пришлись… Из-за Драгомирки… (Пауза.) В газете я тоже давала объявления. Под шифром. Описывала себя. Знаете, как это делается: «Молодая, самостоятельная, имеет ребенка мужского пола, разведена не по своей вине, ищет мужчину, который бы осчастливил и утешил ее больную и измученную душу…» Ой, какие только не объявлялись! Сколько одиноких на свете… Ну на каждом шагу. Человек ищет человека. Ищет женщину, но прежде всего человека в женщине… Город засасывает. Думаешь, что ты живешь в городе и все имеешь, а посмотришь — в душе-то пусто! Не встретился мне настоящий… И с Джукой я ездила на рыбалку. Думала: наш он, давно ведь знакомы. И похожи мы. То, что приходит он к Благое в проходную, что ему здесь лучше всего… Мне кажется, это главное. Наверно, не сумела я… Встречались и хорошие люди. С дипломом. Был один такой, образованный. Вдовый. Его жену у рынка автобусом сшибло: шофер заболтался с земляком… В каждом я искала Чеду. Хотела, чтобы всякий походил на него. Но второго Чеды ведь не будет… (Пауза.) Если бы можно было выбросить из человека все дурное, а оставить только хорошее! Только так не бывает… (Возвращается к тексту, читает.) «За прошедшие десятилетия мы сталкивались и с трудностями. Но трудности не являются отличительной чертой нашего существования, поэтому я не буду на них останавливаться. Главное — это наша счастливая жизнь и наши успехи. Поэтому позвольте мне произнести тост за все хорошее, что нам встретилось». (Хочет произнести тост, но не знает, как это сделать. Наконец берет стакан с водой и поднимает его.) За ваше здоровье! За ваше счастье! (Ставит стакан на место.) А сколько в жизни бывает трудностей, сколько несчастных случаев. Вот у Станко Копривицы электропилой отрезало руку. И мальчонка у него инвалид и еще трое… А на работу не берут без руки. Надо бы помочь ему. Ведь еще молодой и сильный, имел бы образование, мог бы и без руки работать. А пацан его, младший, тот, едва говорить научился, спрашивает: «И почему это, папа, та пила тебе что-нибудь другое не отрезала?!»… У рабочего человека главное — руки. Да и сам Станко верно сказал, когда очнулся и увидел свою культяпку в крови: «Лучше бы я без головы остался…» (Пауза.) Товарищ директор тогда в Зальцбург на стажировку уезжал. Коммерческий директор был всему голова. Он сказал: «Все перемелется…» Верно, вычитал такое где-то… Товарищи, надо бы помочь Станко! Ведь можно же найти какую-нибудь работу человеку без руки. Пусть инвалид. Может, на складе где-нибудь… (Пауза.) А еще трудно было, когда рожала директорова Спаса и когда ребенок умер при родах. Наверно, родился мертвым. Мы все так ждали… Многие из вас этого не помнят. Директор хотел девочку. И все единогласно решили: назовем Трактомиркой. В честь сельского хозяйства! Да… Такое тогда бывало, детей называли разными такими именами. Директорову дочку хотели назвать Трактомиркой. А экономист из планового отдела дал своей дочери имя Металка. В честь металлургии. (Пауза.) И мне говорили: «Роди, Любица, еще одного озорника, назовем его Фергюссоном!..» «Фергюссоны» — это такие трактора были… У Глигича сына Фергюссоном зовут. Знаете вы Глигича?.. Помощник машиниста. Хороший человек. Сейчас ему, конечно, неприятно, что его сына зовут Фергюссоном, а других — Зораном, Гораном, Звонко. Дразнят парня… (Возвращается к тексту.) То, что я сейчас прочту, очень важно. (Читает.) «Может быть, товарищи, вы спросите: «Кто такая Любица Смилякович?» Действительно, кто я? Отвечу: я одна из тысячи работниц нашей фабрики. Ничем не отличаюсь от остальных. Нет у меня никаких особых заслуг. Всю жизнь я работала, работала честно, старалась по мере своих сил. Поэтому меня вдвойне трогает то, что вы сегодня для меня устроили…» (Откладывает текст в сторону.) Что же вы не едите? И не смотрите вы на Любицу, меня дома капуста ждет. Ешьте, потом я соберу со столов. А сейчас отнесу тарелки, которые уже не нужны. Угощайтесь… (Пауза.) Мара Белич — она первой мне сказала об этом. Мара часто звала меня помочь убрать после всяких банкетов. Мы делили с ней то, что оставалось. И мясо, всегда ведь остается. Столы от еды ломились. Все это носила я сыну своему Мичко, потому он и здоровый, как бык… В военкомате его в пример другим ставили. (Пауза.) Вот с армией у него нехорошо вышло… Когда кончил школу, сказал мне, что хотел бы сначала отслужить, а потом уж видно будет, что и как. И я пошла в военкомат. Думала: лучше всего сделать, как положено. Хотела сделать по-людски, ведь человек должен верить человеку. (Пауза.) Товарищ там один хорошо принял. Грех жаловаться. И ликером угостил, грушевым. Сказала ему: «Товарищ начальник, сын у меня вырос. Пришла, говорю, как мать, просить вас: нельзя ли устроить мальчику какую-нибудь приморскую полевую почту или новисадскую. Приморскую — это чтобы парень море увидел. Не было у меня возможности. Дорого, знаете. Ну а Нови-Сад{49} — из-за пончиков. Очень он любит пончики, особенно горячие… Нови-Сад, говорю, близко, меньше часа на автобусе; могла бы я к нему ездить, и пончики бы не успели остыть…» Товарищ этот, с виду умный человек, бывший артиллерист, из Лики родом, говорит: «Будет сделано, сестра. Что касается Нови-Сада — это потруднее. Пусть потерпит парень восемнадцать месяцев без пончиков. Полно желающих в Нови-Сад. Многие хотят, чтобы их дети поближе служили. Есть такие, кому я не могу отказать… А насчет нашего лазурного Ядрана{50}, сестра, не волнуйся: Ядран можно: Пула, Риека, Опатия, Сплит, Дубровник, Улцинь… Где-нибудь там он и бросит якорь…» И до двери меня проводил… Если бы вы только видели, как Мичко обрадовался. В тот же день и плавки себе купил… Через три недели пришла повестка, а в ней — какой-то городок в Боснии. (Пауза.) Только один раз туда и выбралась. Хотела еще поехать, но меня товарищ секретарь не отпустил. Не вы, а тот, Трифунович, который сейчас в тюрьме. Просила его присоединить мне к праздничным еще два дня за мой счет: сынок заболел тогда. А он накричал… Я понимаю. До чего бы мы дошли, если бы всякий, кому взбредет в голову, отпрашивался с работы!.. Не сержусь я на Трифуновича. Читала в газете: на суде он хорошо держался. Честно признал, что покрадывал, но никого не втягивал… (Пауза.) Отвлеклась я… (Продолжает читать.) «Человек живет, пока нужен людям. Жизнь каждого человека — это вечность, потому что вечны люди. Если человек отдает все свои силы тому, во что он верит, такой человек никогда не сможет забыть свое дело. Разрешите и мне с этой высокой трибуны сказать: нет, я не ухожу на пенсию, а остаюсь вечно с вами!..» (Она чувствует одновременно и ложь и правду сказанного.) И я не ухожу на пенсию. И я навек остаюсь с вами… Эх, Аранджел, Аранджел… (Длительная пауза.) Аранджел Йованович Тамбурица. Это он написал эту речь. Для меня. Он сочиняет слова для песен, и для народных и для эстрадных. Знаете, например, вот эту? (Напевает.)
«Одиноко мне на свете,
Ох, душа болит!
Тайна, скрытая на сердце,
Тяжело лежит».
З а н а в е с.
1974
Георгий Стефановский ЯНЕ-БАЛАМУТ{51} Сказка в двух действиях, с прологом
Перевод с македонского Т. ПОПОВОЙОТ АВТОРА
При написании этой пьесы я широко использовал мотивы македонского фольклора, который собрал Марко Цепенков{52}, а также воспользовался сведениями из его этнографических и филологических сочинений и из автобиографии.Горан Стефановский
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Яне-баламут. Змей. Янкула, Секула, Петкула — сыновья Царицы. Тасе-музыкант, Дафина, Божин-пекарь, Магда, Найде-лекарь, Васка, Димче-кузнец, Костадинка, Ицо-швец, Цена — люди из народа. Тоде-мудрец (Марко Цепенков).ПРОЛОГ
Входит М а р к о Ц е п е н к о в.М а р к о Ц е п е н к о в (зрителям). Добрый вечер. Как хорошо, что вы здесь собрались, — люди для того и созданы, чтобы дружить меж собой, пока живы. А вообще-то дни летят и кажутся нам все короче и короче. Сколько уж позади нас дней накопилось! Летят они, как на крыльях, и день ко дню нижется, и вырастают годы, и близок нам конец, а им конца нет. И поэтому — добро пожаловать! Меня зовут Марко Цепенков. Помню, отец рассказывал, откуда пошло наше прозвище — Цепенковы. Как-то утром, в воскресенье было дело, вышел наш дед, еще тогда мальчонка, на площадь, что посреди села, с ребятишками поиграть. На нем были белые штаны, да штанины-то порваны сверху донизу. По-нашему, значит, поцепаны. Ну, ребята как заметили, так сразу и давай кричать: «Цепенко, Цепенко!» С той поры за ним это прозвище осталось — Цепенко. Дед мой был известный певун, голос у него был знатный. Он мог три дня и три ночи кряду петь — за столом, среди сватов да гостей. И все самые красивые песни. В школу мне ходить немного довелось. Учиться очень хотелось, но где там нашему брату бедняку. Разве до учения, когда ни гроша нет, даже букварь купить не на что. Итак, хочешь не хочешь, дорога одна — в люди, надо зарабатывать на кусок хлеба. Отец мне тогда так говорил: «Эх, сынок, хватит с тебя и того, что выучил, не в попы поди-ка собрался. За глаза тебе хватит того, что знаешь». Как раз в то время учителем у нас был Димитр Миладинов{53}, и записывал он песни нашего края. Услышал Миладинов, что мой отец знает много песен, стал частенько к нам заглядывать и всегда выспрашивал у отца то одну, то другую песню. Однажды отец спросил его, зачем он собирает песни и разные народные сказания. Миладинов вроде бы даже струхнул, огляделся по сторонам и говорит: «Слушай, кир Коста, ты спрашиваешь, зачем я народные песни собираю. Заклинаю тебя и небом и землей, молчи об этом и никому не рассказывай, иначе погубишь меня. Эти песни и все остальное я собираю потому, что хочу их напечатать, чтобы люди их пели и знали и в будущие времена, когда не останется ни песен наших, ни бывальщин, ибо проклятые враги все наше народное истребят и неоткуда нам будет ждать помощи». Мне это тогда здорово врезалось в память, с тех пор я и полюбил народные сказания. И никто уже не мог эту мою любовь уничтожить. Захватила меня одна цель, и даже смерть не заставит меня от нее отказаться, с ней пойду я на небо или в какое другое место, туда, где суждено кончать мне и моему народу. Но хватит об этом! Сегодня большой праздник, который каждый год мы встречаем песнями, плясками и всякими веселыми представлениями. Решено, что в этом году будет показано представление о Яне-баламуте. А так как оно должно состояться сегодня вечером, здесь собрались простые люди, которые его подготовили и сейчас перед вами разыграют. Итак, начинаем!
Входит н а р о д.
В с е (вместе, зрителям). Добрый вечер! Т а с е. Я — Тасе, музыкант. Д а ф и н а. А я его жена, Дафина. Т а с е. У нас говорится: кто платит, того и музыка. Сегодня будет несколько иначе, потому что заплатили вы, а музыка будет моя. Еще говорится: «И сыграл вам я, и спел вам я, и стали вы мои друзья…» Станете ли моими друзьями или нет — увидим в конце. Д а ф и н а. Мой муж Тасе так хорошо играет, что лучше и не придумаешь. И мертвые встают из земли, как только заслышат его музыку. Б о ж и н. Я — Божин, пекарь, а это моя жена Магда. Мое дело позаботиться, чтоб было что поесть да попить, потому что это сущая правда — от человека на этом свете остается только то, что он съел да выпил. Хорошая жратва еще никому не повредила, а все другое повредить может. Поэтому давайте жить, чтобы есть, а не есть, чтобы жить. М а г д а. Всю жизнь человек вертится, как белка в колесе, по одному и тому же кругу; только и слышишь, как один другого спрашивает: «Мы пообедали, а что на ужин?..» «Поужинали, а что у нас будет завтра на обед?» Если вы голодны, ужин вам придется по вкусу, а если сыты, незачем было и приходить сюда… Н а й д е. Я — Найде, лекарь, слежу, чтобы люди были здоровы, и избавляю их от разной хвори. Вот смотрю на вас — может, особого достатка у вас и нет, но зато все здоровы. И это хорошо! Есть здоровье — всего вдоволь, а здоровья нет — постыл белый свет. В а с к а. Меня зовут Ваской, я жена Найде, лекаря, и скажу вам то же, что и мой хозяин: и правда все вы красивые да пригожие! Многие позавидовали бы вашему здоровью и красоте, хоть пусто у вас и в кошеле и в животе. Д и м ч е. Я — кузнец. По имени Димче. Не будь меня с моим ремеслом, не родились бы и многие народные мудрые присловья. Нельзя было бы сказать: «Что вертишься, будто на гвоздях сидишь?», потому что, не будь меня, не было бы и гвоздей. Зад есть у каждого, а без гвоздя — ну на чем станешь вертеться? К о с т а д и н к а. Я — Костадинка, венчанная Димчева жена, и могу подтвердить, что муж мой — великий мастер. Из железа да из жести он сумеет смастерить любую вещицу. Говорят: «Иголкой колодец не выкопаешь», но иглами, что мой муж делает, можно и колодец выкопать. Не хочу зря хвалиться, но уж что есть, того не отберешь. И ц о. Я швец-портняга, по имени Ицо. Вижу, что вы не бог весть как принарядились, будто нынче и не праздник… Так его перетак!.. Если одежонка на вас потрепана да подштопана — никто вашему богатству не поверит. Одежда делает человека, и по одежке протягивают ножки. Но не в том дело. Если человек оскудел на одежонку — дай ему ее, и все в порядке, а если скудновато у него с разумом — тут уж ничем не поможешь. Ц е н а. Я — Цена, и очень мне не хотелось попасть в эту комедию, на что делать, нашлись умники — пихнули и меня в нее, дай бог, чтоб они не подохли, чтоб счастливы были, пока другим досаждают. Дай бог, чтобы чума их не поморила. Дай бог, чтобы до счастливой старости дожили и серебряными ложками похлебку хлебали. Т о д е. А меня зовут Тоде, Тоде-мудрец, да… говорят, будто и впрямь мудрый, а я поди-ка просто постарше всех. В нашем представлении, которое вы сейчас увидите, будут еще и Царица, и Яне, и Змей, и трое царицыных сыновей. Всех увидите, когда дойдет их черед. В нашей сказке говорится об одном народе, и о злой царице, и о том, что народ должен от нее избавиться, только он это не сразу поймет. Это страшный и поучительный рассказ.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Н а р о д и Ц а р и ц а. Царица пробуждается ото сна.Ц а р и ц а. Лентяи проклятые! Эти бездельники сживут меня со света!.. Вставайте! Ну поднимайтесь же! Скоты несчастные! Чудовища вы, а не люди!.. До того обленились, что вши вас живьем сожрут! Высморкаться вам и то лень, текут вам сопли прямо в рот. С места вам тошно сдвинуться. Позор! Позор! Сброд окаянный! Стыд и позор! Н а р о д. Доброе утро, Царица! Доброе утро! Ц а р и ц а. Будет вам доброе утро, погодите, доберусь я до вас! На колы вас насажу, зарубите это себе на носу. Где завтрак, где моя одежда? Корона где, где музыка?.. Н а р о д (суетится). Одну минуточку, Царица, сейчас все будет готово. Ц а р и ц а. Вруны рогатые, обманщики хвостатые! Исчезни я отсюда лет на сто, ни разу обо мне и не вспомнили бы. Ненавидите меня пуще смерти. Готовы утопить меня в капле воды, до того осатанели! А ну, Ицо, давай, что там у тебя, с ума сойти можно, пока ты меня оденешь. И ц о (подносит короб с платьями). Платья готовы, Царица. Три ночи глаз не сомкнул, но стоило и потрудиться. Такие тебе платья сшил — глаз не оторвешь. Из заморского полотна, из шотландского сукна, из кашемира и батиста. И сработано все чисто! И ленточки, и кружева, и золотая бахрома. Из самого первейшего матерьяльца шил, да и украшения хороши. Вот тебе и новые шальвары и разные прочие женские вещи — отличные товары: и кофты парчовые и юбки чесучовые. Шнурки добывал в самом Калофере, а нитки и шелк все из Трабозана. (Примеряет ей одежду.) Отлично, Царица, отлично… (Снимает с нее мерку.) Сегодня вечером примусь за новые наряды, Царица. Все тебе, одно за другим, сошью на славу. И спинку тут подгоню, и полы подошью, и рукава втачаю, и все как надо потом сметаю. И прострочу полочки, и будет все с иголочки. А уж как разглажу! Одна ты, Царица, можешь так красиво одеваться. А вокруг люди, что ни день, все больше беднеют, порядочной одежонки не могут справить. А если, случится, кто и закажет — выкупить не может. Я уж перестал им верить и в кредит ничего не даю. Костюмы начали носить из грубой парусины, а в последнее время — стыд сказать — перешли даже на холстину да еще на вигонь, а это, как бы тебе объяснить, и не шерсть и не хлопок. Ну а ты, Царица, совсем другое дело, ты красивей всех красавиц! Ц а р и ц а. Это ты своей жене рассказывай, красивая она или нет. А я о себе сама все знаю. Для другой какой-нибудь цацы эти побасенки прибереги! Кто тебя за язык-то тянет, брехун? Врешь и глазом не моргнешь!.. А ты, Божин, что бельма-то выпучил? Ты мне намерен завтрак подавать или хочешь меня голодом уморить, чтоб ты сдох и околел и никогда бы на глаза мне не появлялся. Б о ж и н (вносит еду). Изволь, Царица, все готово. Отведай, Царица, тут всего вдоволь. Зеленого лучка. И лютого чеснока. И свежего репчатого луку. И нежного салату. И зеленого шпинату. Сочного порея и куриного филея. И сытной картошки. Красного перцу и редьки от всего сердца. Душистой петрушки и сухого горошка. Злого перца, и свежих помидоров, и синих баклажанов с укропом. Есть и квашеная капуста и зеленые стручки. И голубцы и каша. И плов и простокваша. И печенка с лучком, и оладьи с медком, и сочни с брынзой. И жареная рыба. Угри с луком и дунайский сом. Охридские форели. И раки речные и устрицы морские. А сколько хлеба, Царица! Самого мягкого да душистого хлеба. Белого как снег. Из отборного зерна. Из вардарской мучицы, из озимой и яровой пшеницы. А какого только нет винограда! Тут и байдера, и кишмиш, и черный, и белый, и красный виноград, и дамские пальчики, и каберне, и мускатная тамянка, что пахнет ладаном, и станешина с крупными черными косточками. Ц а р и ц а. Ты дашь мне спокойно поесть или будешь так целый день бубнить у меня над головой?! Ну и дурной же народ! У меня в заду больше ума, чем у вас в головах у всех вместе. Б о ж и н. На здоровье, Царица. Расти большая, и чтоб поскорее на свет родились царевичи.
Царица ест.
Т о д е. Царица, женщина в твоем положении должна быть осторожной, потому что ее подстерегают многие опасности — и когда она ест, и когда на людей глядит, и когда тела своего рукой касается; когда замахнется на кошку или собаку, да и во многих других случаях. Например, когда ест сливы, черешню, яблоки, каштаны или еще что-то похожее… Пока она на сносях — нельзя ей во время еды к самой себе прикасаться, иначе на том самом месте, которое она задела, — только не у нее, а у ребенка — отпечатается или яблоко, или каштан — все, что она в это время ела. И будет у ребенка, когда он родится, пятно на теле. Ц а р и ц а. А у тебя, Тоде, хоть ты и мудрец, не все дома. Винтика у тебя в башке не хватает. Похоже, голова твоя росла на бахче рядом с тыквой. Если ты слывешь мудрецом, ну и мудри среди этих простофилей, а мне мозги вправлять нечего, слышишь!
Царица сыта. Она в благодушном настроении. Незаметно входит Я н е.
Н а р о д (поет).
Чудо-красавица наша Царица, наша Царица.
Ясна, как солнышко, и белолица, и белолица.
Очи ее, словно спелые вишни, спелые вишни.
Золотом чистым наряд ее вышит, наряд ее вышит.
Колядочка, колядубка,
Сизокрылая голубка.
Прилетела во двор
Из-за синих гор.
Снимай пену с водицы —
Нам на ужин сгодится,
Потому что курочка моя
На царицыном дворе умерла.
На нее царица наступила
И ей животик раздавила.
Курочка кудахтнула разок
И вытянула носок.
Тасе играет. Народ пляшет. Появляется заплаканная Ц е н а.
Ц е н а. Змей, послушайте люди, Змей! Унес Змей моего хозяина! Прямо в поле его схватил! На моих глазах его утащил! С одного разу заглотил. Горе мне, горе, горе мне причинил, в головешку черную меня обратил.
Горе мне горькой, несча́стливой.
Нет больше Джордже моего, ясна сокола.
Пришел черед его, черная судьба его.
Горе, горе мне. Хозяин мой,
Бросил ты нас одних раньше времени,
Оставил трех малых сиротушек.
Двух сынков оставил и дочку-малолеточку.
Всех теперь сама я должна вырастить,
Вырастить и научить уму-разуму,
Научить должна и накормить-напоить,
Вырастить должна, замуж выдать и женить,
Чтоб были они, как ты, хозяин-отец,
Чтоб не были весь век сиротинушки.
Ой, доченька моя, ненаглядная,
Не успел на тебя батюшка нарадоваться,
Оставил тебя одну, как во поле былиночку!
Ой, горе мне горькое, несчастливой!
Да чтой-то мне судьбой назначено,
Да на роду-то мне что написано,
Да куковать весь век одной-одинёшеньке.
Да и некому теперь огонь водой залить,
Да и некому теперь мне в горе подсобить,
Пожалеть некому и руку подать,
Да некому помочь сиротин поднять.
Горе мне, горе, несча́стливой!
Ой ты, Змей огненный, что ты натворил,
Раньше сроку меня вдовой осиротил.
Как не совестно бесстыжим глазам твоим.
Люди добрые, соседушка-сосед,
Да вы горе мне размыкать помогите,
Да своего вы товарища, как надо, помяните,
Что погиб он, горемычный, во цвете лет,
Да погубил его душманин{54}-людоед,
Ненасытное чудовище поганое.
Приходите, друзья и соседушки,
Да перед Джордже упадите на коленушки,
Да попросите у него прощения,
Да молите всем грехам отпущение,
Да поцелуйте рученьку его на прощание,
Да скажите ему до свидания.
Горе мне, горькой, несча́стливой.
Пришел тебе, хозяин мой, смертный час,
Да разлучил он навеки нас.
Горе, горе мне, горе, сиротинушке!
Благословение и доброе здоровье
Царице нашей и деткам ее.
И пусть они скорее придут к нам.
Милостивый боже и дух святой,
Защити нас и помилуй
И оплодотвори поля наши,
Чтоб в амбарах было зерно,
А в бочках — пиво да вино.
Чтоб детки были здоровы,
И плодились бы овцы да коровы,
И чтобы сколько в доме гвоздков —
Было бы у Царицы сынков,
И жизнь ее была бы полная чаша,
И богатела бы Царица наша.
Вдоволь было бы у нее шерсти от овечек,
И медку, и восковых свечек,
И сахарку, и молочной каши,
И чтобы век жила Царица наша.
И укрепи нас в братской любви,
А поганых злодеев изведи.
Чтоб у них задницы о камни разодрало,
И чтобы шерсть у них клочьями повыпадала,
Чтобы не было им на свете житья,
И чтобы проглотила их сырая земля,
И не было бы им возврату!
И полегчало бы нашему брату!
Дай нам доброго здоровья, боже,
И укрепи нас в братской любви,
И подари нам, милостивый боже,
Спокойную старость и светлые дни.
Благословение и доброе здоровье
Царице нашей и деткам ее.
И пусть они поскорее придут к нам.
Поскорее, поскорее, поскорее, поскорее!
Входит Ц а р и ц а.
Ц а р и ц а. Эх, люди, люди! Одна я одинешенька! Вроде бы я вам и Царица, а вот уже целых девять лет болею, и никто из вас даже мизинцем не пошевелил, никто не подумал: дай, мол, посмотрим, что это с нашей Царицей. Стыд вам и позор! В других местах цариц на руках носят, а для вас я хоть сдохни — глазом не моргнете! Будто меня и не было. Позор! Но оставим это. Спасение явилось мне во сне. Было мне знамение, что надо сделать, чтобы родила я и освободилась от бремени. Я теперь знаю, как надо родить! Знаю! Все сама знаю! Но это и от вас зависит. Вы должны мне помочь. Кто толчет, тот и хлеб печет. О добре трудиться — есть чем похмелиться. Что посеешь, то и пожнешь, а сладкая ёжа не приходит лежа. Кто-нибудь из вас должен… кто-нибудь из вас… должен кто-то пойти к Змею! Да-да, к Змею! В его логово! У Змея в сердце есть болячка, опасная. Вот этот человек должен из этой болячки добыть заразу и потом… потом всех вас до единого этой болезнью заразить. И как только все вы заразитесь — так мне во сне было указано, — я разрожусь. Всем вам придется заболеть этой страшной болезнью, потому что другого выхода у нас нет. Нет! Нет! Только так смогу я родить. Только так! Потому что иначе мы все умрем с тоски. Надо наконец покончить с этим делом. Кто глуп, пусть поплатится головой. А что такое, собственно говоря, какая-то болезнь? Как пришла, так и прошла. Где упадешь, тут и встанешь. Поэтому я говорю вам: поторопитесь, так больше жить нельзя. Брюхатая женщина — что завязанный мешок. Никто не может знать, что внутри. И раздумывать нечего. Умный с полуслова поймет, а дураку и тыща не поможет. Не было бы мрака — и свет ни к чему. А что с вами будет, коли я умру, с кем вы останетесь? Осел плавать не начнет, пока ему уши не зальет. Каждому — свое. Чтобы жить, надо за это платить. Ну, кто пойдет? Не дорого лекарство, да где его взять? Ну, кто? В грязи человек всю жизнь копошится. Ну, я вас спрашиваю, кто пойдет? Кто? Кто, отвечайте!
Народ в испуге молчит.
Я н е. Я пойду. Ц а р и ц а. Да ну тебя, проваливай отсюда, засранец. Пообещать может каждый, да мало кто исполнит. Я н е. Я пойду к Змею. Ц а р и ц а. Лучше проглотить большой кусок, чем сказать большое слово. Не кричи «гоп», пока не перескочишь. Слова что гвозди — знай забивай. Т а с е. Он только зря хорохорится. Не ведает, что его ждет. Б о ж и н. С чего это именно он пойдет? Хорохорится, будто мельничный пес, будто баран-вожак, а посмотреть — что-те свинья в навозе. Н а й д е. Вроде лезет в наши спасители. Шелудивый с головы до ног. Тошно смотреть. Д а ф и н а. Не человек, а две кости наперекрест. А до чего тощий — шея как соломинка. К о с т а д и н к а. На ногах еле стоит, до того слаб. Дунь — и повалится. Только зря выкобенивается. М а г д а. Врет он все. Его послушать, так блоха с лошадь, а вошь с корову. Что ни скажет, то и брехня. Хвались да не поперхнись. В а с к а. Сам гол как сокол, а послушать — павлин. В пустой бочке и звону много. Разве ему впервой брехать? Я н е. А вот и пойду! Пойду к Змею. И ц о. Он отроду такой: только бы поспорить, только бы свару затеять. Задира и баламут. Ему скажешь: «Доброе утро!» — так себе хуже сделаешь. Он и тут найдет к чему прицепиться. Ц е н а. Сопляк. Еще не умеет сморкаться, а хочет с чертом потягаться. Узнает он, где раки зимуют. Д и м ч е. Кто хвалится, пусть сам и жалится. Но со мной шутки плохи. Взгреть его надо, и как следует, ясное дело. Т а с е. Подумаешь! Ему и головы не жалко, лишь бы похвалиться да устроить свалку. Навязался злой рок на нашу шею. Д а ф и н а. Не больше у него мозгов, чем у филина. Б о ж и н. Стоит ему за что взяться — пиши пропало. Навлечет он на нас беду и проклятие. М а г д а. У него ума, что у ишака. В а с к а. Ум-то у него галки унесли. Н а й д е (к Яне). Вот такие, как ты, совсем сбивают Царицу с толку и мешают ей разродиться. Д и м ч е. Ну понял, какую ты кашу заварил?!
Народ бросается на Яне.
Ц а р и ц а. Погодите, ежели он вызвался — пускай идет. Это ведь все равно: он или кто другой, один конец… Я н е. Люди, все выйдет на чистую воду. Сейчас я пойду, но скажу вам одно: хорошего друга ценить надо. За добро надо дорого платить. Ищите его и найдете! Само оно вам в руки не упадет. Ищите добро на земле и на небе. Это добро — наивысшее благо, и оно дороже золота. Ищите его — и обретете, молите, чтоб оно вам открылось, чтобы пришло к вам благоденствие. До времени и яблочко не созреет, без муки — нет науки. Дите не пойдет, пока не упадет: работай до поту, так и поешь в охоту. Не срубишь дубка, не надсадя пупка. Чтобы рыбку съесть, надо в воду лезть. Пусть сохранит нас вера наша от огня, от воды и злой жены. Сохранит от нищеты и от темницы. Сохранит от ложных пророков, от старых путаников, от монахов и неверных друзей и от душегубов-разбойников. Пусть сохранит она нас от ненасытных кровопийц и от завистников. Вера живет в сердцах тех, кто ее ищет! Ц а р и ц а. Ладно, отправляйся, и хватит болтать, пустомеля. Поторопись!
Я н е уходит.
Д а ф и н а. Ушел. М а г д а. Может все в пух разлететься — ему хоть бы хны. В а с к а. Ушел, но он придет. Всех нас заразит чумой. К о с т а д и н к а. Придут для нас черные дни. Д и м ч е. Чуму нам принесет. Б о ж и н. Чуму. Т а с е. Чуму. Н а й д е. Чуму. И ц о. Чуму.
Люди хватают жестяную посуду и другие металлические предметы и гремят ими, чтобы напугать и изгнать чуму.
Т о д е. Прочь, прочь от нас, поганка! В с е. Прочь, прочь, поганка! И ц о. Если нагрянет чума, нужно глядеть в оба: чтоб свирели не играли, чтоб собаки не брехали, чтоб к обедне не сзывать, чтобы песен не слыхать. О чуме нельзя и плохого слова молвить, потому что кто ее разозлит, тому головы не сносить. Ц е н а. К некоторым чума в дом заходила — своих детей выкупать. Волосы им причесывала и во все чистое одевала. Давали ей люди и мыло свое, и гребешки, и воды теплой, чтобы было ей сподручней детишек своих купать. И в том доме, где ее с почетом принимали и слов плохих не говорили, никого она в таком доме не убивала. Но стоит над ней надсмехнуться — тут же уморит. Т о д е. Прочь, прочь от нас, поганая!.. В с е. Прочь, прочь, поганая! Д и м ч е. Иным чума являлась в женском обличье: волосы распущены и с корзиной в руках. А в корзине — всякий инструмент: тесак, игла, шило, сабля, нож, топор, бритва, кинжал, щипцы, клещи, серп, коса и другие вещи. К о с т а д и н к а. Когда чума схватит, человек сразу знает, умрет он или нет. Тот, кому умирать, почувствует словно нож в сердце, а кому жить — у того болезнь только по коже пойдет. Т о д е. Прочь, прочь от нас, погань!.. В с е. Прочь, прочь, погань! Т а с е. Чума, чахотка, холера, лихорадка и еще другие болезни — это все, говорят, болячки-бабы, но бывают также болезни-мужики. Лихорадка, сказывают, нападает, когда человек съест чего-нибудь зеленого: слив, винограда-дичка, незрелых абрикосов, дыни или персиков. Схватит его лихорадка и начнет трясти. То в жар бросает, то в холод и до полусмерти замучит. Иного так проберет, что бедняга начнет зубами лязгать, так все их до единого поломает. Полуживой в постель свалится. Д а ф и н а. Чума сама рассказывала, что мать ее мертвой была, когда зачала от поганого отца. Поэтому она и поганит каждого, кого сумеет ухватить в каком-нибудь укромном месте, и тут же уморит его. В старые времена, когда еще ее как следует не узнали, люди не прятались от чумы и смотрели ей прямо в глаза. Потому она их так легко и убивала. Т о д е. Прочь, прочь от нас, поганка! В с е. Прочь, прочь, поганка! Б о ж и н. Примется она морить и морит, пока не погубит всех запоганенных да плохих людей, а когда останутся одни честные да порядочные, она уходит в другие края, и там начинается мор. И так было ей суждено скитаться по всей земле и истреблять множество людей: каждый день — сотни, а то и тысячи женщин и мужчин… М а г д а. Мой отец, когда болел, видел однажды ночью чуму собственными глазами. Он мне рассказывал, что происходит она от одной реки, истоки которой — далеко в горах. Эта река разливается по огромной долине и несет с собой множество рыбы. Когда разлив кончится и река обмелеет, рыба останется в больших бочагах. А потом и в них вода высохнет, и тогда рыба сдохнет. И вот в этой нечисти и в смраде появится чума. Т о д е. Прочь, прочь от нас, поганая! В с е. Прочь, прочь, поганая!
Входит Я н е. Народ отступает.
Ц е н а. Вот он! Что искал, то и нашел. Я н е. Дите не пойдет, пока не упадет. И ц о. Зла не побоялся, да чего набрался?.. Я н е. Дело не в том, что с нами сейчас, а что будет потом. К о с т а д и н к а. Ему сам черт родня. На рожон полез. Я н е. Без му́ки нет науки. Д и м ч е. Глаза бы мои на него не глядели. Я н е. Что посеешь, то и пожнешь, а репей и так вырастет. В а с к а. Горе и смерть он нам принес. Я н е. Где упадешь, тут и встанешь. Н а й д е. Чего тебе от нас надо? Живьем хочешь нас похоронить? Я н е. Не тужи о ржи — только мешок держи. Сделал хорошо — не кайся, а плохо — надейся… М а г д а. Ждал обозу, а дождался навозу. Я н е. Что заслужил, то и получил. Б о ж и н. Врет и глазом не ведет. Слушать тебя тошно. Я н е. Кто рано встал, тот и урвал. Д а ф и н а. Топорщишься тут, словно еж, цепляешься к нам, как репей, привязался, словно бешеная собака. Я н е. Кто много гадает, никак не угадает. Т а с е. Впился в нас, будто клещ, присосался, будто пиявка. Я н е. Хорош цветочек, да был бы корешочек. Лицо красно, да в душе пусто. Нечего шелуху лизать, лучше зернышки жевать. Смотри не на шапку, а на то, что под ней. Н а й д е. Да у тебя и впрямь язык без костей. Тебе бы только лясы точить, а нам свое горюшко не размыкать.
Яне сбрасывает с себя одежду. Тело его покрыто страшными ранами. Народ потрясен.
Я н е. Всему свое время. Пора придет — все всплывет. Ясно будет, что к чему. Все встанет на свое место. Ц а р и ц а. Ну, что глаза-то вытаращили! Нечего отлынивать. А ну-ка, все за дело, взялся за гуж — так не говори, что не дюж. Давай, пошевеливайся! Срывайте его коросты, мажьте свое тело. Я Царица — мое дело сторона. Одно скажу: кто себе поможет, тому и я помогу. Помучитесь — и награждены будете. Кого захочу, того и озолочу. Кого люблю, с того и взыщу. А каждому не угодишь. Ну, давайте! Сколько мне еще ждать?!
Один за другим люди подходят к Яне и трутся о его раны. Передают заразу друг другу, стонут от боли. Все это время Яне старается их утешить, поддержать.
Я н е. Держись, брат мой. Взойдет и для нас солнце. Держись, сестра. Держитесь, люди. Мы и зиму превратим в лето, братья. Счастья вам желаю, желаю вам, чтоб навсегда освободились от неволи и от позора. Будьте здоровы, родные! Будет и на нашей улице праздник! (Умирает.)
Народ толпится вокруг него.
Т а с е. Зло молили, зло и получили. Прогорело наше дело. Горе нам и горькое несчастье! Д а ф и н а. Вши нас заели. От горя наши очи побелели. Посинели мы и почернели, словно головешки, обгорели. Б о ж и н. Ой му́ки наши, му́ки тяжкие. Не выскажешь горя и мучения. И змеи лесные не страдают так, как мы. Не выпить водицы, ни хлебцем посластиться. М а г д а. Тяжело хворому и нищему. Глаза наши поблекли и вглубь ввалились. И посмотреть-то на нас страшно. Н а й д е. На ладан дышим. Языки — белые, как полотно. В лучины обгоревшие мы превратились. Настал для нас черный день. В а с к а. Одни мы, словно совы бездомные. Черви нас пожрали. Будто и не жили мы на свете. Убили нас. Все пропало. Д и м ч е. Умираем, да никак не умрем. Словно босые ступаем по колючкам. Бредем на ощупь, как слепцы, и ниоткуда спасения не видно. К о с т а д и н к а. Будто мы из могил повылезали. Будто мы бездомные псы на палящем солнце. Почернели от муки. И ц о. Будь мы и семи пядей, не смогли бы себя спасти, только бы зря промучились. Лютая зима для нас настала, и никто не знает, когда она кончится. Ц е н а. Давайте соберем свое тряпье. Помолимся и умрем с миром. Смерть приносит спасение. Т о д е. Иной раз и мышиная нора кстати. Когда тонешь, и за соломинку схватишься, и за гадюку уцепишься. В лихую годину да в непогоду и собака — брат. А судьба с нами играет, как кошка — с мышью. Ей до нас дела — как до прошлогоднего снега. Мы ей нужны как мертвому припарка. Лицом привечает, а за спиной яму копает. Ничего нам в жизни не осталось. Когда сердце заболит, глаза слезами вытекут. Н а р о д (поет).
Мария с душой прощается,
А Змей к Богу обращается:
«Убей Марию, боже, пошли благодать.
Хочу я личико ее обглодать.
Глазки ее вылизать.
А волосиками ее гнездо свое выстелить».
З а н а в е с.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Там же.Ц а р и ц а. У-у-у-у-у-у-у-ух! Эй, люди, хватит стонать да причитать! Где музыка? Давай, веселитесь! Вы что, не понимаете, что ли, что я рожать собралась? Или как по-вашему? Т а с е (поет).
Собирайся мал и стар
На торжище, на базар.
Колядочка, коляды,
Будем жечь костры,
Собирать дары,
Каштаны печь,
Царицу стеречь,
Ее деточек встречать,
Им здоровьица желать.
Слушай нас, деревенский люд,
К нам царевичи скоро придут.
Режьте телок да свиней,
Угощайте гостей.
Пусть каждый ест до полного брюха,
Да не будет на него проруха.
В то время, как Тасе поет, народ разделяется на две группы. В первой — Тасе, Дафина, Божин, Магда и Цена, а в другой — Найде, Васка, Димче, Костадинка и Ицо. В первой группе Тасе переодевается в арапа, Дафина — в бабку с тряпичной куклой, Божин — в клоуна, Магда — в невесту, а Цена — в медведя со звонком. Надевают костюмы, маски, лисьи шкуры, колпаки, украшенные цветами и кисточками. На ремнях — бубенчики, большие деревянные колотушки, старые лохмотья. В другой группе арапом рядится Найде, Васка — клоуном, Димче — невестой, Костадинка — бабкой с куклой, а Ицо переодевается в арапову жену. Пока они переодеваются — каждая группа отдельно, — все поют:
Ешь и пей, честной народ,
Пока солнце не зайдет,
Что бог дает,
Суй в рот.
Похлебочка солона́,
На заднице сварена́.
Мышка влезла в кадочку,
Растак вашу мамочку…
Т а с е. Открой, хозяин, ракия{55} мимо течет. Слышь, хозяин, мы уже срезали тыкву. Ботва, хозяин, тыквина рвется; полвойска, хозяин, осталось там, полвойска — здесь. Н а й д е. Открой, хозяин, ракия мимо течет. Слышь, хозяин, тыква уже срезана. Ботва, хозяин, тыквина рвется; полвойска осталось там, полвойска — здесь.
Тоде молчит, а женщины начинают ссориться и кричать, выкликая какие-то непонятные слова. Тоде не реагирует на их бессвязную речь. Ицо и Божин выходят на середину, будто два борца, готовящихся к схватке. Ходят один возле другого, поддразнивают друг друга.
Б о ж и н. Эй, ты, пустобрех! Чтоб тебя черти бородатые взяли! Вроде приличный человек, читать умеешь, а дорвешься до церковных денежек, раз — и нет их, как языком слизал, будто свинья г. . .о. И ц о. Зато ты хорош — что попало, все сожрешь! На людях — тише воды, ниже травы. А дойдет дело до еды — уминаешь, словно кабан, рядом с тобой лучше и не садиться — хлеба кусок и того не получишь. Б о ж и н. Баба в штанах! И ц о. Заткнись, не болтай! Б о ж и н. Чего орешь, баран скоплений? И ц о. Блоха паршивая, а в быки лезет! Б о ж и н. Заврался, засранец, замолчи! И ц о. Почки тебе поотбиваю! Б о ж и н. Балаболка безносая, брехун! И ц о. Падла паскудная! Б о ж и н. Колода косоглазая! И ц о. Калека колченогая! Б о ж и н. Бревно безмозглое! И ц о. Карлик на культяпках! Б о ж и н. Уродина увечная! И ц о. Подстилка подпечная!
Начинается драка. Тоде разнимает их, потом каждого берет за руку и выстраивает всех людей в ряд. Группы объединяются. Живот Царицы начинает сильно пульсировать.
Ц а р и ц а (стонет). Вот они! О-о-о-о-ох! Вот, идут! Ой-ой-ой! Брыкаются, лягаются! Эй, люди! Чего ждете? Ой-ой-ой! Н а р о д (поет).
Царевичи наши
В гости к нам идут.
Царевичи наши
В гости к нам идут.
Найде берет ключ и огромную веревку. Влезает в живот Царицы. Пауза.
Г о л о с Н а й д е (изнутри). Димче! Д и м ч е. А-а-а-а! Г о л о с Н а й д е. Димче, иди сюда и возьми инструмент. Здесь и для тебя дело найдется.
Димче наскоро хватает кое-какие инструменты и влезает в живот Царицы. Пауза.
Г о л о с Д и м ч е. Костадинка! К о с т а д и н к а. Ай! Г о л о с Д и м ч е. Костадинка, принеси мне другие инструменты. Прямые клещи. Кривые клещи! Молоток большой да топор дровяной. Быстро!
Костадинка собирает инструменты в мешок.
Г о л о с Д и м ч е.
Давай еще:
кусачки, отвертку,
Стамеску да ножовку,
Болты и клепала,
Щипцы да ботало,
Топор клинный
Да багор длинный,
Кувалду, хомут
Да все, что есть тут.
Кляпыш да чекмарь,
Сверло да фонарь.
Клещи побольше,
Веревку потолще.
Дай железных гвоздей
Да нож поострей,
Крючок оконный
Да кран водопроводный,
Напильник и колодку,
Да чугунную колодку,
Да стальную лебедку,
Да и все другое, что найдешь.
Димче забирает инструменты, снова влезает внутрь живота. Царица визжит, женщины хором поют.
Б о ж и н. Найде! Димче! Что за ребенок? Большой? Сколько мне еды готовить, — мало, много?.. Скорее говорите, я не знаю, с чего начинать. Эй, Ди-и-имче! На-а-а-ай-де!.. Каков, спрашиваю, ребенок-то? И ц о. Прошу вас, братцы, не в службу, так в дружбу — снимите с него мерку, пока он в брюхе. Скорее, мне некогда — шить надо ему одежку. Эй, отзовитесь же! Прикиньте хоть на глазок — сколько взять в длину, сколько в ширину. Т а с е. Да скажите хоть, какого цвета у него глаза, какого цвета волосы? Каков он в плечах? Не знаю, как и песню ему сочинить. Эй, Найде, Димче, может, и я вам пригожусь когда-нибудь! Г о л о с Н а й д е. Ближе, Димче, ближе! Ударь вот сюда. Перережь это. Ну, режь! Осторожно, не хватани по кишкам. Г о л о с Д и м ч е. Посвети мне, лекарь, получше посвети. Ничего не видно. Еще побольше, вот здесь!
Слышится скрежет различных инструментов.
Г о л о с Н а й д е. А ну-ка, кольни здесь шилом. Вот так. А теперь еще две дырки — зубцом. Давай, прокалывай, чего размышляешь? А теперь режь, я буду держать. Г о л о с Д и м ч е. Чуть ему голову не продырявил. Собирай манатки, лекарь, задохнемся мы здесь, не выберемся отсюда! Ц а р и ц а. Эй, вы! Осторожнее. Что вы там делаете, перестаньте меня колоть. Осторожно, потихоньку! Скоты вы этакие! Потихоньку! О-о-ох! А-а-а-ах! Не-е-е-ет! Хватит! Умру сейчас! Лопну! Подыхаю! Г о л о с Н а й д е. Еще немного потерпи, Царица. Эй, люди, люди, ну давайте — покрепче ухватитесь за веревку и не жалейте силы. Теперь или никогда! Вот так. Когда я скажу: «Взяли!» — вы начинайте тянуть, только тяните как следует, чтобы потом не болтали, будто лекарь, мол, не умеет дитенка вытащить. Крепко ухватитесь, обеими руками. Теперь слушайте: «Взяли!»
Народ под «у-у-ух» несколько раз тянет веревку. Вдруг из живота выпадают С е к у л а, Я н к у л а и П е т к у л а.
Ц а р и ц а. Вот они наконец! Скорее говорите: «Чур-чу-ра» — и посмотрите на ногти, чтоб сглазу не было. Ну, чего оскалились, сукины дети! Проходимцы поганые! Если у кого в молодые годы появится седина — это к счастью. Ежели ребенок родится в субботу — ждет его богатство, потому что в субботу торговцы выносят на базар лучшие товары. Дети, которые родились утром, будут и счастливы и богаты, потому что подоспели они ко всем обедам и ужинам в этот день. Вы только посмотрите на них — какие молодцы! Высокие, как молодые топольки, стройные, словно стрелы. Такой красоты еще свет не видывал. А очи — будто спелые виноградины камендольские. Тугие, как дубки, и, будто облачка, легки; как сталь и железо, крепки. А пригожи да шустры, как олени-трехлетки. Камень трескается от холода — они и глазом не поведут. А сожмут камень в руках — вода из него потечет. Храбрые, будто звери лесные. Вот это парни, вот это молодцы, любо-дорого взглянуть! Ну что я вам велела, все хором говорите: «Чур-чура!» — и глядите на ногти. Чтоб у меня не было сглазу! Н а р о д. Чур-чура! Чур-чура! Ц а р и ц а. Ну а теперь скажите нам что-нибудь, вы — деточки, розанчики мамины, василечки мамины, былиночки мамины. С е к у л а, Я н к у л а, П е т к у л а.
Балатолка,
Перепелка,
Растамула,
Паратула,
Гоп, гоп,
Гопкалин,
Мартин,
Нафталин,
Перескочка,
Тумбаточка,
Пих-пах,
Барабах,
Гоп-гоп,
Белый клоп,
Черный клоп.
У матери дитенки —
Что пальцы на ручонке.
Который ни укуси — все больно.
Народ засыпает. Воскресает Я н е.
Я н е. Однажды на земле жила птица Феникс. Жила эта птица высоко в горах, в теплых краях. А кормилась одними змеями. Жила на свете самое меньшее сто лет. Никто не знал, как она родилась. Когда подходило время ей умирать, она три дня и три ночи сиднем сидела в своем гнезде и не вылезала из него. На четвертый день гнездо это само собой загоралось и сгорало дотла вместе с птицей. А из пепла — мало-помалу снова рождался цыпленок, подрастал и начинал летать…
Народ просыпается, будто от тяжелых сновидений. Царица с сыновьями продолжают спать.
К о с т а д и н к а. Снилось мне: иду это я по какому-то переулку и смотрю вниз, на дорогу. И вдруг начало у меня в глазах мутиться. Тру глаза рукой, но чем больше тру — все больше эта муть. И не вижу уже, куда ступаю. И так мне грустно вдруг стало, что я слепну… Ц е н а. А я видела, будто провалилась в болото. Стараюсь из него вылезть, но никак не могу. С каждой минутой все глубже и глубже проваливаюсь в какую-то трясину. И, наконец, она всю меня засосала, и я целиком в ней, и страшно мне тяжело, что я утонула и что нет меня больше на свете… В а с к а. А мне снилось: на земле я лежу с открытым ртом. И вдруг в рот мне вползает какая-то змея. Только я это почувствовала, тут же вскочила, будто уж и не сплю и будто уж наяву все вижу. Ухватилась я тогда руками за змею и тащу ее, тащу изо всех сил, а она не дается и все глубже и глубже в меня вползает, прямо к сердцу норовит. Я тяну — она упирается. Не смогла я ее одолеть, влезла она мне целиком в сердце. Д и м ч е. А мне привиделось, будто стою я на какой-то горе и не знаю сам как вдруг поскользнулся, нога сорвалась, другой задержаться не сумел — и полетел вниз и упал в какую-то глубокую пропасть — страшно до смерти! Встал я там на ноги, задрал голову, гляжу вверх, откуда сорвался. Глаза защитил от света рукой, всматриваюсь, а сам диву даюсь: какая же это глубина! Начал карабкаться вверх, взобраться хочу на то место, откуда упал. Но земля какая-то рыхлая, осыпается. Я уж и руками и ногами цепляюсь — никак не могу вылезть. Вижу, тут нечего и пытаться. Смотрю вокруг — может, хоть тропинка есть, только бы отсюда выйти. Но нет пути, нет дороги. И место совсем незнакомое. Б о ж и н. Я тоже видел страшный сон. Оторвалась будто бы у меня голова от шеи да как взметнет в небо, летит, только чубчик на ветру развевается. В сторону города полетела. А я смотрю и сам себе дивлюсь: как же это так, моя собственная голова — и летит. Долго я за ней следил, пока видеть мог ее. А потом она скрылась из виду. Т о д е. Плохие у вас сны, люди, совсем плохие сны! Когда человек такое увидит — не жилец он на белом свете: захиреет, заболеет и наконец умрет. Если снится, будто падаешь с высоты, а потом не можешь выбраться обратно, — значит, все у тебя в жизни пойдет под гору и посыплются на тебя горе и несчастье. Кто во сне змею заглотит — весь век ему мучиться да тосковать. А кому приснится, что ослеп, — значит, будет он нищим да так и умрет в нищете. А идти в грязи да по болоту — значит, суждено этому человеку обессилеть и тоже умереть. Ежели покойник позовет кого из домашних — за тем и смерть придет. Когда снится, будто кто-то из умерших взял твоего ребенка — тому ребенку подошла пора умирать. Если во сне выпадет зуб с болью — похоронишь самого дорогого человека. Когда ящерица влезет в чей рукав или за пазуху — все у того в доме поумирают от тяжелой болезни. Если кого засосет трясина — тоже смерть к нему придет. Плохие у вас сны, совсем плохие сны. Я н е. Не бывает плохих снов, братья мои. Плохая бывает явь, а не сон. Если жизнь хорошая — хорошие и сны, а если наяву одна беда — ничего хорошего не приснится. Т о д е. Пробуждайтесь, братья. Молитесь спящим царевичам и Царице, чтобы помогли вам, чтобы спасли вас. Дальше так нельзя.
Люди молятся над спящими Царицей и ее сыновьями.
Н а р о д.
Братья милые, единоутробные,
Даруйте нам, во тьме пребывающим,
Даруйте нам за великие наши приношения
Спасение, исцеление и избавление.
Не будьте, братья милые,
Глухи к нашему прошению
И не вводите нас во искушение.
Сжалуйтесь над нами, горемычными,
Ибо горе нам выпило оченьки
И день для нас темнее черной ноченьки.
А которая рука дает,
та и добро гребет.
А кинешь корочку на́ гору —
придет к тебе на́ пору.
Да этот мир не на вечные века,
Да скоро придут другие времена,
Да живой с мертвым местом поменяется,
Да тот, кто щедро дает, — не раскается.
А вы, братья, Змея поганого изведите
И нас всех освободите.
Змея поскорей убейте —
наше горюшко развейте!
Змея поскорей убейте —
наше горюшко развейте!
Царевичи просыпаются. Тупо уставились на толпу народа. Проснулась и Царица.
Ц а р и ц а. Они сейчас пойдут! Пойдут! Подойдите-ка сюда, деточки, мама вам кое-что шепнет на ушко. Они пойдут. Вот увидите. Эти молодцы будут вашими спасителями. Они готовы на все и ничего не побоятся. Не устрашит их никакая опасность, и все дело выведут на чистую воду. Пойдут на любые трудности, пока дело не кончат. Деточки мамины, красавчики. Ну, люди, давайте же, несите им подарки да снаряжение, и пусть они идут!
Народ подносит подарки.
Красавцы мои, они могут и ночь превратить в день. Сами чистокровные царевичи, а дел не чураются. Да что же это, будто ячмень перезрел на ихнем поле — вот как торопятся! Нечестивые их, что ли, гонят? Нет, когда надо идти на борьбу за свой народ — они и не спрашивают. Их подгоняет вперед честь. Разве я не так говорю, птенчики мамины? Пойдете вы на Змея? Я н к у л а, П е т к у л а и С е к у л а. Пойдем! Я н к у л а. Змею мы глаза выколем! С е к у л а. Сделаем из него месиво. П е т к у л а. Изрубим его на кусочки, как для гуляша. Я н к у л а. За язык его подвесим! С е к у л а. Шкуру с него сдерем и выдубим! П е т к у л а. Душу из него вытрясем! Прикончим в один миг. Я н к у л а. По рукам по ногам свяжем, сюда приволочем и изжарим на углях. С е к у л а. Схватим за уши и будем башкой о землю колотить, пока не сдохнет. П е т к у л а. И все потомство его истребим. Ц а р и ц а. Ну что я вам говорила, люди? Что я говорила! Любимчики вы, сыночки мамины! Ну подите же сюда — я вас расцелую! Я н е. Люди, братья! Дайте и мне что-нибудь, и я пойду бороться со Змеем. Ц а р и ц а. Вишь, что вздумал, на себя бы лучше посмотрел! Весь желтый и сморщенный — кожа да кости, едва на ногах держишься, будто из могилы вылез. Я н е. Придет время, Царица, будет и курица птица. Были бы кости, а мясо нарастет. Дайте же и мне что-нибудь, братья. И я пойду на Змея. Т о д е (дает ему дубину). Если решился — получай. Иди с богом кудатебя глаза ведут и ноги несут. Я н е. Спасибо за крепкую дубинку и ласковые слова.
Ц а р е в и ч и и Я н е уходят.
Д а ф и н а. Ушли наши спасители! Дай бог им силы и зоркого глаза. Счастливого им пути. М а г д а. Вот в ком наше спасение! Вот где наше избавление! Вот где наше освобождение! В а с к а. Да сохранит вас бог! Да укажет вам путь праведный да не оставит вас во всех делах ваших. К о с т а д и н к а. Да осенит вас святой ангел своими крылами и сохранит от всякой напасти. Ц е н а. Чтоб вернулись вы такими же молодцами, какими пошли! Чтоб трижды молодцами вы вернулись!
Б р а т ь я и Я н е возле пещеры Змея. Из пещеры выходит З м е й. Царевичи в страхе отпрянули.
З м е й. Идите сюда, чада мои, и послушайте, что я вам глаголити буду. Узнайте, что такое страх змеевский. Оный, кому жизнь дорога, сам уклонится от зла и мне внимати будет. Тот покоя возжелает, и его искати будет, и покорятися мне будет. Ибо страшно есть лицо Змеиное для оных, кои зла возжелали и коих змей на земле сей истребити порешил. И я глаголю вам: благо оным, кои чистыми путями грядут и живут на земле по законам змеевским. Благо оным, кои законы змеевские блюдут и в сердце своем их хранят и преданы им душой. Оным, кои беззакония не чинят и по змеевским путям грядут. И скажу я вам, и сие есть заповедь моя: возлюбите друг друга, яко же и я вас возлюбил. Вящей любви нету, нежели положити душу свою за други своя. Я н е. Замолчи, вшивая скотина! Нечего нам мозги вправлять! З м е й. Кто ты такой, человечишко? И какова есть причина появления твоего? Я н е. Шею я тебе пришел свернуть! З м е й. Как так? Я н е. Да просто, как воробью! З м е й. А, значит, ты пришел для шеесвертания? А заповедь мою слышал? От зла уклонись и одному мне внемли. Я н е. Нечего здесь лясы точить, Змей! Выходи на поединок — и кто кого. Такова твоя вера и твой закон. Другим мозги вправляешь, а в то время их добро к рукам прибираешь. Если бы только народ знал — какая дрянь над ним измывается! Дерьмо вонючее. З м е й. Та-ак, значит, ты не знаешь, что есть гнев Змеиный? Я н е. Я, Змей, пришел с тобой сразиться! У тебя котелок варит? Даже если мне здесь головы не сносить, они, люди, рано или поздно и тебя вздернут на крюк. Недалеко то время, когда и до них дойдет, что к чему. Сочтены твои часы! З м е й. Ужасно лицо Змеиное для того, кто зло учинил. Змей истребит и его и память о нем на земле сей. Слышишь, Яне? Преступил ты заповедь мою!
Начинается борьба. Змей убивает Яне.
(Царевичам.) А вы? Вы кто такие? Кем будете? Я н к у л а, С е к у л а, П е т к у л а.
Ой ты, Змей, страшный Змей,
Ты всех краше и умней,
Всех мощней и всех мудрей,
Всех на свете ты сильней.
Ты послушай наш ответ.
Мы ж дадим тебе совет.
Мы, все трое, — Царицы детки.
Только, видишь, малолетки.
Велика наша земля,
Много всякого добра.
И покорный наш народ
Любит нас, своих господ.
Только царством не годится
Без царя владеть царице.
Вот бы, Змей, тебе жениться
На мамочке, на Царице!
Ты бы к нам тогда пришел,
Сел бы ты на наш престол,
Был бы нежный нам родитель,
Нашим подданным — спаситель.
Верный муж мамаше нашей,
Нам — возлюбленный папаша.
Братья под руку со Змеем отправляются домой.
Я н к у л а, С е к у л а, П е т к у л а.
С нами Змей сейчас пойдет,
На престол на наш взойдет,
Будет муж мамаше нашей,
Нам — возлюбленный папаша.
Я к вам приду,
На престол взойду,
Буду муж для ваш мамаш.
Вам — возлюбленный папаш.
В царстве. Лекарь Н а й д е и В а с к а лечат людей.
Н а й д е.
Убирайся, хворь-хвороба,
Из головы и из утробы,
И с языка, и с нёба,
И с пяток, и с лопаток,
И с голени, и со ступней,
И с ладони, и с ногтей.
Брысь, брысь, паскуда,
Не то будет худо.
Мотай из кишок,
Из ушей, из глаз, со щек,
Из глотки, из-под языка
И из всякого другого закутка.
Оставь печенку,
Не мучь селезенку,
Руки, ноги не замай,
Поясницу не ломай,
В груди не щеми
И в заду не сверби,
Не дави в темени,
Не груби до времени.
И чтоб болезнь ушла на века
И не вернулась бы наверняка.
Входят с песней С е к у л а, Я н к у л а, П е т к у л а и 3 м е й.
Ц а р и ц а. Вот они! Вот они! С е к у л а, Я н к у л а, П е т к у л а. Мы пришли! Мы пришли! Ц а р и ц а. Добро пожаловать! Добро пожаловать! С е к у л а, Я н к у л а, П е т к у л а. И вам всего доброго! И вам всего доброго желаем! А вот это Змей!
Змей кланяется.
С е к у л а. Уж на что я храбрый, а он меня храбрее. Боролись мы, боролись, и никто никого не переборол. Когда два молодца соберутся — всегда сумеют договориться по-дружески. Такой богатырь и против сотни устоит — глазом не поведет. Кто может его одолеть? Это же просто лев! Кто не слыхал о его богатырских подвигах? На месте устоять не может, до того сердце в нем бурлит. Это не змей, а змей в квадрате. Другие герои пред ним краснеют, как молодухи. Даже несчастный Яне, как только его увидел, до того перепугался, что пустился наутек. Но от Змея никто еще так просто не ушел. Змей погнался за ним вослед, схватил его и спокойненько сожрал. Я н к у л а. Змей хочет быть вашим другом. И мы не имеем ничего против. Он свое слово держит. Его слово твердое. Если что скажет, скорей умрет, чем своему слову изменит. Куда кол забьет, тут и вола привяжет. Куда плюнет — не слизнет. Что скажет, в том не откажет. Даст слово — сдержит, души не пожалеет. Умрет, но не сдастся. П е т к у л а. Друзья в беде познаются. Вот и теперь: вы все болеете, помощь вам нужна, и Змей к вам пришел как друг. Облегчит он ваши страдания и навсегда с вами останется. Да что я, собственно, вам это говорю — Змей здесь, и все сам расскажет. З м е й. Рабы мои верные, рабы Змеевы. Я господь Змей ваш, и не имейте других змеев, кроме меня. Не произносите всуе имя змеиное. Шесть дней трудитесь и дела свои завершите, а седьмой — отдыхайте. Почитайте мамочку и папочку ваших. Не убийте. Не прелюбодейте. Не крадите. Не свидетельствуйте ложно на своего ближнего. Не вводите во грех ближнего своего.
Я ваш отец,
Иже еси на небеси.
Да светится имя мое,
Да приидет царствие мое,
Да будет воля моя
Якоже на небеси и на земле.
Хлеб ваш насущный дам вам днесь
И оставлю вам долги ваши,
Якоже и вас оставляю должникам вашим.
И не введу вас во искушение
И избавлю вас от лукавого.
Народ не двигается с места.
С е к у л а, Я н к у л а, П е т к у л а. Ну-ну, пошевеливайтесь! Чего вы перепугались? Ц а р и ц а. Если боитесь болезни — так она же пройдет. Уже прошла. От болезни не умирают, это здоровый — умрет, а больной — он подымется. Болезнь — дело человеческое, не болеют ни горы, ни скалы, а человек — он должен болеть. С е к у л а. Лучше быть больным да живым, чем здоровым да вдруг ан мертвым. Я н к у л а. Лучше быть больным — живым, чем здоровым — мертвым. П е т к у л а. Лучше больной — живой, чем здоровый — мертвый! Ц а р и ц а. Лучше больные — живые, чем здоровые — мертвые. П е т к у л а. Отвечайте, разве не так? Я н к у л а. И правда, разве не так? С е к у л а. Не так, что ли? Ц а р и ц а. Точно — так! Я н к у л а. Спойте-ка для Змея песню, чтоб он поверил в вашу дружбу! С е к у л а. Спойте-ка Змею песню! П е т к у л а. Спойте песню! Ц а р и ц а. Песню! Н а р о д.
Колядочка, колядубка,
Сизокрылая голубка!
Внезапно раздается голос снова воскресшего Я н е.
Г о л о с Я н е.
Слушайте, люди мастеровые,
Сапожники и портные,
Лекарь и аптекарь,
Лабазник и пекарь,
Ветошник-бедняк,
Лото́шник и скорняк;
Пирожники и бакалейщики,
Бондари и котельщики,
Медник и ямщик,
Корчмарь, весовщик,
Трактирщики, носильщики,
Красильщики, лудильщики,
и жнец, и швец,
и в дуду игрец…
Янкула, Секула, Петкула, Змей и Царица теряют силы. На народ начинает литься какой-то странный дождь.
Д а ф и н а. Что такое, люди! Болезнь отступает! М а г д а. И я чувствую! Уходит немочь, будто кто рукой ее снял! В а с к а. Этот дождь вроде целебный! К о с т а д и н к а. Я поправилась. Нет болезни. Ушла хворь! Ц е н а. Люди, я тоже вылечилась! Совсем здорова. Т а с е. И у меня ничего не болит! Б о ж и н. Будто и не было недуга! Н а й д е. Мы все здоровы, мы выздоровели! И ц о. Конец болезни лютой! Все прошло! Т о д е. Нас вылечил Яне! Яне — наш избавитель! Да здравствует Яне! Мы с тобой, Яне! Веди нас в бой, Яне! Н а р о д. Веди нас, Яне!
Народ изгоняет Царицу, Змея и трех братьев. Общая свалка.
Т о д е-м у д р е ц, он же Марко Цепенков (успокаивая народ). Люди, люди, хватит же, кончайте. Представление окончено. Молю вас, хватит. Кончайте драку. Лучше запевайте-ка песню! Песню!
Народ собирается вместе, все выходят на авансцену.
Вот ведь какое дело! Люди говорят, что от рассказов да побасенок никакой пользы нет. Людям, говорят, — им не до россказней, им деньги нужны, денежки в кубышке! Я и сам знаю, что на таких рассказах, на всем том, что вы нынче увидели, не заработаешь и ломаного гроша. Но что делать — я это дело люблю, не могу от него отказаться. И не пытайтесь отговаривать — я от своего не отступлюсь, писать не перестану, а советчиков просто не буду слушать. Писать я буду, пока бьется сердце, и мне довольно того, если похвалят меня люди, такие, как вы — любящие народную мудрость и понимающие в ней толк. В конце скажу вам лишь одно. Только смерть вырвет перо у меня из рук. Вот так. Это все, что я хотел вам сказать.
Народная песня звучит все громче.
З а н а в е с.
1973
ДРАМАТУРГИЯ СОВРЕМЕННОЙ ЮГОСЛАВИИ
В многонациональной литературе социалистической Югославии драматургия занимает заметное место. Современную югославскую драму отличает обращение к острым проблемам современности, многообразие жанров и стилей. Авторы разных поколений проявляют свои творческие силы в самых различных, подчас неожиданных сценических формах. Все это не могло не вызвать живого интереса и театров и зрителей. Театральные премьеры часто на несколько лет опережают даты публикации пьес. Столь бурный интерес к национальной драме наблюдается, пожалуй, впервые в истории югославской культуры. После раннего расцвета драматургии на родном языке, связанного с бурным взлетом ренессансной театральной культуры Дубровника, югославский театральный зритель долгое время воспитывался на иностранных образцах. Лишь в конце XIX века, когда появились общественные условия для активного проявления национального самосознания, зазвучали имена крупных отечественных драматургов: серба Бранислава Нушича, хорвата Иво Войновича, словенца Ивана Цанкара. Октябрьская революция вызвала к жизни творческие силы нового поколения деятелей югославской культуры. К этому поколению принадлежит и Мирослав Крлежа, чья пьеса «Агония» открывает этот сборник. Одна из первых пьес Крлежи, революционная драма «Голгофа» в постановке талантливого режиссера Б. Гавеллы, еще в 1922 году привлекла внимание К. С. Станиславского, прибывшего в Загреб с ансамблем МХАТ на гастроли. «Агония» вместе с пьесами «Господа Глембаи» и «Леда» составляет драматическую трилогию, ныне широко известную в нашей стране, в Чехословакии, Венгрии, в других странах. Крлежа стремился показать не только агонию семейного счастья Ленбахов; первая часть глембаевского цикла звучала как бы отходной всем общественным и этическим нормам, связанным с прошлым страны, с тем временем, когда часть хорватской дворянской интеллигенции, жившей на территории Австро-Венгрии, воспринимала как должное монархические и милитаристские идеалы правящей верхушки. Но этим содержание пьесы, впервые поставленной в Белграде Б. Гавеллой, отнюдь не исчерпывалось. Художник чуткий к веяниям времени, Крлежа угадал в характере адвоката Крижовца черты мрачной фигуры, вступившей на подмостки европейской политической жизни в начале 30-х годов. Крижовец, выступающий вначале в традиционном амплуа героя-любовника, — по сути своей абсолютно беспринципный делец, карьерист, прообраз фашиствующих интеллигентов, до конца проявивших свою сущность в годы второй мировой войны. И все-таки первые спектакли «Агонии», часто игравшиеся актерами, воспитанными в духе старых театральных традиций, отдавали мелодрамой: на первый план выступала трагедия женщины, измученной мужем, картежником и пропойцей, а затем обманутой неверным возлюбленным. Это и заставило автора взяться за переделку пьесы, когда встал вопрос о постановке ее для строителей социалистической Югославии, перед новым, демократическим зрителем двери театральных залов впервые распахнулись только после 1945 года. Писателю было важно до конца развенчать лишь недавно отошедший в прошлое социальный тип, причем развенчать, сохраняя стилистику пьесы именно в моральном плане. Дав волю своему сатирическому таланту, Крлежа дописал в 1959 году третье действие (первоначальный вариант «Агонии» заканчивался самоубийством Лауры в финале второго действия). Большую роль в пьесе получил образ туповатого служаки — судебного чиновника, начинающего карьериста — открытая карикатура на будущего патрона; прямолинейностью своих разоблачений он помогает Лауре осознать всю безнадежность ее положения. Да и героиню теперь трудно упрекнуть в излишней экзальтированности. Лаура проявляет и умение прощать, и терпение, наконец, разумную трезвость и даже рассудительность — и все же она погибает. В наши дни югославские режиссеры используют оба варианта пьесы, но, как правило, предпочтение отдается более позднему. В этом втором варианте была поставлена «Агония» в Москве в Малом театре соотечественником Крлежи, режиссером С. Жигоном. Секрет все возрастающей популярности пьес Крлежи не только на сценах театров Югославии, но и в других странах прежде всего — в беспощадности расчета с прошлым, в стремлении отстоять красоту и незапятнанность человеческой личности. Многие проблемы драм глембаевского цикла ныне уже утратили свою социальную остроту. Но тем больше возрастает при умелом сценическом прочтении общечеловеческое, этическое звучание этих драм. Ярким свидетельством этого явилась и постановка пьесы «Агония» в Москве, в Малом театре. У Крлежи, как у любого большого художника, каждый герой, даже заведомо отрицательный, где-то по-своему «прав» — прав для себя. Автор помогает нам проследить сложнейшую диалектику человеческих отношений, заставляет задуматься над проблемами, скрытыми под внешне простыми и традиционными линиями. В хорватской драматургии «крлежианский стиль» завоевал прочные позиции. При этом имеется в виду не следование тем или иным формальным моментам, а самый подход к изображаемому материалу, свойственная Крлеже боль за человека, пронзительная его тоска по лучшей жизни. Мариян Маткович начал свой творческий путь накануне второй мировой войны; уже в 1935 году цензура королевской Югославии запретила постановку его драмы «Дело гимназиста Вагнера», открывавшей цикл «Хоровод смерти». Как бы подводя итоги годам народно-освободительной борьбы, драматург закончил этот цикл в 1954 году пьесой «В конце пути». Продолжая одну из тем Мирослава Крлежи, Маткович в сатирическом плане запечатлел образы генерала фон Лукича, полковника Пуцельского и других коллаборационистов, связанных с милитаристски настроенными националистическими кругами. В следующей своей пьесе, «Ярмарка снов» (1958), писатель обращается к мирной жизни. Пьеса написана в мягком, лирическом ключе, проникнута атмосферой старого Загреба. Писатель стремился выявить острые нравственные проблемы там, где текла внешне тихая, безмятежная, ничем не примечательная жизнь. Много лет работал писатель над трилогией «Боги тоже страдают». В этот цикл вошли драмы «Геракл», «Прометей» и «Ахиллово наследие», которые являются обработкой сюжетов античной мифологии. Для Матковича, как и для многих драматургов Югославии, наступил новый этап поисков в решении современной темы. Известную роль сыграло здесь и влияние французской экзистенциалистской драматургии с ее вольными вариациями на темы античных сюжетов. Но так же как мифологические пьесы французских драматургов-экзистенциалистов стали своеобразной хроникой нравственных исканий европейской интеллигенции 40—50-х годов нашего века, трилогия Матковича «Боги тоже страдают» менее всего означала уход от современной проблематики. Необычно и несколько насмешливо звучавшее название мифологического цикла — «Боги тоже страдают» — подчеркивало, что в ситуации Геракла, Прометея или тех, кто делит в пьесе Ахиллово наследство, автор видит не столько античных героев, сколько обычных людей, живущих в наши дни. «Мифологические драмы» Матковича (этому жанру в конце 50—60-х годах отдали дань почти все ведущие драматурги Югославии) встретили разноречивые оценки критиков. Одни видели в обращении к древним сюжетам ничем не оправданное бегство от сложных тем современности. Другие, соглашаясь с тем, что актуальные проблемы могут быть решены и на исторически отдаленном материале, упрекали Матковича в том, что он, может быть невольно, проповедует (например, в пьесе о Геракле) модную теорию «дегероизации». Споры вскоре утихли, потому что театры и зрители, вначале привлеченные интригующими возможностями «зашифрованных» драм, использовавших мифологические мотивы, довольно скоро в них разочаровались. Параллельно с «Ахилловым наследием», последней пьесой трилогии, Маткович пишет драму о наших современниках — одну из самых острых и интересных своих драм. «Раненая птица», опубликованная в 1965 году, согласно авторской ремарке, представляет собой «фантазию в двух частях, трех картинах, с прологом, интермедией и эпилогом». Это пространное определение понадобилось не случайно. Нелегко было уложить все богатство недавних жизненных наблюдений в твердые рамки определенного жанра. Пьеса «Раненая птица» посвящена довольно прозаическому вопросу — истории о том, как была обнаружена крупная недостача товаров на складе одного из предприятий. Что связывает эту на первый взгляд такую странную драму с «Ярмаркой снов», осуждавшей беспочвенные мечты? Но, оказывается, все эти годы драматург занимался поисками решения определенного круга вопросов. Трудности послевоенных лет остались позади. Персонажи «Раненой птицы» — люди ни в чем не нуждающиеся, кроме как… в умении чувствовать, вспоминать, мечтать. Маткович вводит в пролог и эпилог «Раненой птицы» героя, названного здесь весьма выразительно — «Человек, который еще способен мечтать». Символичны имена этого персонажа и его жены — Адам и Ева. Драматурга уже и не смешит и не раздражает «ярмарка грез», устроенная его героями. Нет, он очень хотел бы, чтобы возродилось племя мечтателей. Самая обеспеченная и внешне правильно устроенная жизнь скудна и однообразна, если она лишена духовного начала. Писатель подчеркивает это, вводя в лирико-психологическую ткань драмы откровенно сатирическую сцену в саду директора торгового предприятия «Фортуна» Петра Марича. Не лишенная комизма, но сердечная беседа Дамы с веером и Господина в цилиндре еще резче оттеняет убогие, примитивные отношения друзей Юрицы — стандартизированных девиц Рины и Фины и их кавалеров Меки и Джеки. Разорвать цепь повседневных дел и мелких забот, оглянуться вокруг, припомнить прошлое, заглянуть в глаза друг другу, задуматься о жизни — вот чего хотел бы автор от героев «Раненой птицы», да, пожалуй, и от читателей. Не случайно драматург предлагает на выбор читателю два варианта финала. Один, благополучный, — на тот случай, если генеральный директор «Фортуны» Петр Марич нашел время выслушать своего бывшего друга и фронтового товарища, ныне скромного заведующего складом Бартола Финка. И второй, трагический, — на случай, если этого не произошло. Как же все-таки было в действительности? Почему должна была появиться именно Мария, для того чтобы все герои драмы, и правые и неправые, заново взглянули на свою жизнь? И кто она, эта неведомая Мария? Для Петра Марича она — прелестная девушка, пробудившая в нем воспоминания о партизанской юности, о товарищах. Для его сына — идеальная возлюбленная, заставившая его вдруг охладеть к светскому времяпрепровождению. Для жены Бартола Веры — это двойник недавно умершей дочери. Для врача «Скорой помощи», по всей вероятности, — исчезнувшая пациентка клиники нервных болезней. Для соседки Финков Барицы Краль — просто особа, живущая без прописки в соседней квартире. Так или иначе, таинственная Мария или кто-то подобный ей необходимы всем героям пьесы независимо от того, по какой причине начинают они забывать то, что когда-то составляло смысл их жизни — из-за обилия ли важных текущих дел (директор Марич) или от множества свалившихся вдруг откуда-то неприятностей (Бартол Финк). Знаменателен символический эпизод движущейся ленты эскалатора, вдоль которой проходит Адам в поисках старых друзей. Мимо Адама проплывают люди вперемежку с манекенами. Живой человек отличается от манекена тем, что способен на какое-то мгновение спрыгнуть с эскалатора повседневности и осмотреться вокруг. Маткович ценит в своих героях способность к интенсивной духовной жизни, к осмыслению собственного пути, к сочувствию чужой беде. Его любимые герои могут быть и доверчивыми и смешными, даже нелепыми, но они всегда искренне стремятся понять других. Маткович, как и многие писатели, в чьем творчестве, кажется, навсегда переплелись в неразрывном единстве далекие дни войны и наша современность, не хочет упрощать сложнейший процесс формирования новой морали, новых этических норм, связанный с ломкой привычных, унаследованных от прошлого устоев и созданием социалистических общественных отношений. Он словно предостерегает нас от скороспелых выводов, от опрометчивых суждений о людях. Автор требователен к своим героям, но он всегда предоставляет им возможность, высказаться до конца, а нам — понять их. Близок Матковичу по своей основной теме словенский драматург и поэт Матей Бор, активный участник народно-освободительной борьбы, один из создателей репертуара легендарного югославского партизанского театра. Уже в ранних своих пьесах, «В трудный час» и «Оборванцы», написанных во время войны, Бор обратился к острым вопросам, связанным с развитием партизанского движения, — доверия к товарищам, даже если объективные обстоятельства говорят против них, чувства и долга в суровых условиях борьбы. Следует заметить, что тема народно-освободительной борьбы народов Югославии является и сегодня одной из ведущих не только в драматургии, но и во всей литературе и искусстве Югославии. И это естественно. Ведь само государство рабочих и крестьян Югославии — Народная Федеративная Республика, а ныне Социалистическая Федеративная Республика Югославия — было создано в разгар освободительной войны, в 1943 году. Идеалы партизанских времен навсегда останутся для югославских художников точнейшим мерилом и самой верной точкой отсчета, о чем бы они ни писали. Как и многие другие современные художники, М. Бор стремится осмыслить всю глубину драматизма характера, сосредоточив свое внимание на судьбе отдельной личности. Наиболее известная пьеса Бора, «Звезды вечны», по сюжету напоминает пьесу Матковича «В конце пути». Субъективно честный молодой интеллигент композитор Андрей Бринар, так же как и герой Матковича актер Жарко, с брезгливостью относясь к фашизму, надеется укрыться от него в «башне из слоновой кости», провести годы войны, посвятив себя искусству и любви. Но этот, «третий путь» оказывается утопичным; рассчитывая на извечную интеллигентскую мягкотелость, враги без ведома композитора публикуют одно из его произведений с добавленным от себя «посвящением» фашистскому палачу. Андрей погибает, спасая ценой смерти свое доброе имя. В последующих своих произведениях Бор выступает как писатель, осознающий свою высокую ответственность за то, чтобы чистыми и незапятнанными остались идеалы освободительной борьбы югославских народов. Но, пожалуй, с наибольшей полнотой он выразил это именно в первой своей послевоенной пьесе — «Звезды вечны».Заметное место занимает в современной югославской драматургии жанр комедии, и немалую роль играет в этом развитие нушичевской сатирической традиции. С наибольшим правом может быть назван продолжателем традиций Нушича в современной югославской комедиографии Александр Попович. Сюжеты своих пьес он черпает в повседневной городской жизни, комедии его отличаются стремительным развитием интриги, остротой ситуаций, остроумным диалогом. Герои его комедий объясняются на сочном жаргоне белградских окраин, что придает пьесам образную сценическую выразительность. Попович мастерски изобличает пороки современного мещанства — мелкое чванство, себялюбие, карьеризм, невежество и безграмотность, прикрываемые сверхмодной одеждой или же «рре-волюционными» фразами. Герой «Карьеры портного Боры», мелкий хозяйчик, пытающийся приспособиться к условиям социализма, проявляет и мелкую расчетливость, и чудовищную бесхозяйственность, и откровенное простодушное себялюбие, и дурацкую самоуверенность. «Администратор-новатор», блистательно разваливший работу небольшой артели, обнаруживает сходство с персонажем, знакомым советскому зрителю — главначпупсом Победоносиковым из «Бани» Маяковского. В финале, к удовольствию публики, под звуки народного сербского танца коло милиционеры уводят зарвавшегося Бору в тюрьму. Автор не скрывает от нас, что считает Бору весьма живучим типом. Он — из тех мещан, которым на какое-то время удалось не только внедриться в новую общественную структуру, но и оказать на нее свое разлагающее влияние. Сам-то Бора, уж во всяком случае, считает, что без него нигде не обойтись. «…Когда оттрублю свой срок, — я снова возьмусь за старое, но по-новому!» — откровенно заявляет он в финале пьесы. Впрочем, будь этот «храбрый портняжка» и его многочисленные лихие собратья менее упорными, не стоило бы и комедии писать… Деревенскую разновидность Боры и ему подобных едко высмеял хорватский драматург Иво Брешан в своей комедии «Представление «Гамлета» в селе Нижняя Мрдуша». Само название глухого села, находящегося к тому же на территории заштатной общины Блатуша (что в переводе означает «увязшая в грязи»), сразу настраивает зрителя на юмористический лад. В самом деле, чего уж ожидать от усталых и полуголодных крестьян недавно созданного в разоренном войной крае кооператива, которые по воле своего одержимого манией величия председателя ставят в своем только что созданном драмкружке не более и не менее как… «Гамлета»! И действительно, перипетии постановки «Гамлета» незадачливым учителем Шкунцей, покорно приспособившим Шекспира к «вкусам» своего руководителя (который к тому же захватил «главную» роль — роль короля Клавдия), очень смешны. Представив себе полуграмотного Мате Букарицу, в королевской короне и в мантии взгромоздившегося на трон в окружении подхалимов, читатель, конечно, вспомнит героев сатиры Маяковского, на словах ратующих за социализм, а в душе тоскующих по «изячному» буржуазному быту! Но дело, оказывается, гораздо серьезнее. Переиначив новый текст пьесы, сочиненной учителем по указанию председателя кооператива, жители села Нижняя Мрдуша, словно в наказание за издевательство над классикой, получают роли персонажей, внешне близких шекспировским героям, но еще более близких их реальной жизни, где самоуправствует распоясавшийся Букара. Так же как и карьера портного Боры, карьера Букары заканчивается на сцене под сатирические куплеты в ритме народного танца. Но в этой комедии, созданной на несколько лет позже пьесы «Карьера портного Боры», мы уже видим положительного героя, готового отстаивать правое дело. Гамлет Блатушинского уезда, деревенский паренек, работающий в городе на фабрике, Иоца Шкокич, явно не станет бездействовать. Найдется управа на вора и приспособленца Букару и его подручных.
Одно из наиболее распространенных направлений в драматургии всех народов современной Югославии — это так называемая «мифологическая» драма, пьесы-притчи на известные исторические сюжеты или же вариации «вечных» фабул, ведущих свое начало от античных мифов. Очень часто авторы таких пьес используют богатый всевозможными драматическими мотивами фольклор югославских народов, в особенности эпос. Таковы, например, известные драмы Борислава Михайловича-Михиза «Банович Страхиня», «Хасанагиница» Любомира Симовича. Сюжет словенской народной сказки использует и словенский писатель Андрей Хинг в своей драме «Единорог». К лучшим произведениям этого жанра принадлежит сказка молодого македонского драматурга Георгия Стефановского «Яне-баламут». Драматург придал своей пьесе форму «театра в театре» — представления, разыгранного любителями сценического искусства под руководством известного в XIX веке собирателя македонского фольклора Марко Цепенкова. Зрителю, таким образом, предоставляется возможность побывать в двух театральных эпохах: из времен, предшествовавших созданию в Македонии профессиональной сцены, перенестись в еще более древний период, языческий, когда, по народным поверьям, злые силы водились на земле в облике драконов и змеев, а боролись с ними в одиночку добрые молодцы, вроде бесстрашного Яне-баламута, которого не в силах уничтожить ни хворь, ни злая царица и ее дураки сыновья, ни сам наглый и кровожадный Змей. Не «улучшая» и не переиначивая прекрасную в своей первозданности народную сказку, драматург сумел и сохранить ее юмор в сценах появления на свет царевичей, и по-своему пересказать национальный вариант легенды о птице Феникс, заново рождающейся из тлена. Сохраняя оптимизм фольклорного повествования, автор наделил пьесу умело построенной концовкой. И народ здесь предстает не в умилительно сусальном виде, как это порой бывает во всякого рода стилизациях под искусство прошлых эпох. Толпа, выведенная на сцену писателем, горласта и порой бестолкова, хитровата и простодушна, и все люди в ней — разные. Но толпа эта добра и весела, и, как бы ни было худо, в лихую годину в ней всегда найдется добрый и разумный весельчак — баламут, который уж что-нибудь да придумает…
Жанр исторической драмы, когда-то занимавший в драматургии югославских народов центральное место, и в наши дни вызывает определенный интерес писателей. Авторы пьес на сюжеты из национальной истории стремятся, как это делает Мирослав Янчич в драме «Король Боснии», отойти от традиционной трактовки известных событий, нередко искаженных официальными историографами буржуазной Югославии или «подправленных» авторами лжепатриотических трагедий из жизни различных древних правителей. Современная историческая пьеса, как правило, избегает парадных моментов национальной истории. В пьесе Янчича речь идет о том трагическом времени, когда поражение в битве на Косовом поле в 1389 году повлекло за собой для народов Югославии пятивековое османское иго. Писателя трудно упрекнуть в попытках упростить события. Скорее, наоборот. Желая показать последнего боснийского короля Твртко живым человеком, автор собрал при его дворе представителей всех государств и религий, претендовавших на еще уцелевшие год спустя после событий в Косове остатки территорий югославян и на их независимость. Интересна в пьесе трактовка богомильства — одной из многочисленных христианских ересей, в свое время широко распространенной в Боснии. Драматургу удалось убедительно показать и народную сущность этого движения и его историческую обреченность.
Многие югославские драматурги, обращаясь к современной действительности, словно продолжают путь, проложенный такими драматургами, как М. Крлежа, М. Маткович и М. Бор. Джордже Лебович — драматург, прекрасно чувствующий природу современной сцены. «Ад», «чистилище», «рай» — так, пожалуй, можно было бы условно обозначать последовательность событий, изображенных в драматургической трилогиии Лебовича, посвященной событиям минувшей войны. Герои первой части — пьесы «Небесный отряд» (написана в 1955 г. в соавторстве с Александром Обреновичем) — узники концлагеря, одерживающие моральную победу над своими палачами. Во второй части трилогии, пьесе «Аллилуйя» (1964), перед нами люди, находящиеся уже по эту сторону «колючей проволоки», переживающие свое сложное, подчас мучительное возвращение к жизни. И, наконец, герои третьей пьесы, «Victoria» (1968), — это бывшие узники, обретающие свою новую жизнь в наши дни. Вот он, апофеоз справедливости, победа! Но рядом с бывшими узниками живут и преуспевают бывшие палачи. Двадцать лет спустя те и другие встречаются в зале суда одной из европейских буржуазных стран. Встречаются для того, чтобы наконец восторжествовала справедливость. Но суд оправдывает матерого палача, ибо на основании произвольно истолкованных показаний бывших узников доказано, что в концлагере вспыхнул бунт женщин, предназначенных для забавы солдат. А раз начался бунт, фашистский офицер был обязан подавить его. Дав волю горькой иронии, автор размышляет над тем, в какой мере могут воздать должное жертвам и осудить палачей процессы над военными преступниками — в той форме, в какой они ведутся на Западе. Сама структура пьес Лебовича, где каждый персонаж представлен в определенной группе, подчеркивает мысль о солидарности людей, о нерасторжимости человеческих связей. Мысль автора обращена к тем, кто, пережив войну в тяжких условиях концентрационных лагерей, сегодня активно участвует в жизни. Казалось бы, что общего у этих людей, отдающих сегодня все силы на благо своей родины, — что общего у них с теми полуживыми людьми в полосатой одежде, двадцать лет назад освобожденными из лагеря? И все-таки каждый из них не забывает своего прошлого, ибо в страшном этом прошлом зародилось нечто святое и нерушимое — закон товарищества, закон человечности. Только очень недалекие люди могут полагать, что после победы в войне битва за человечность закончилась. Битва продолжается, и в мирных условиях она ничуть не легче. В этом и заключается основная мысль центральной части триптиха — драмы «Аллилуйя». Война ни для кого не прошла даром, даже для тех, для кого она кончилась сравнительно благополучно, — для тех, кто не был на фронте, выжил, не попал в лагерь уничтожения. Поэтому особенно кощунственно звучит лицемерный оптимизм западных союзников — они освободили узников концлагеря, но третируют их, как людей бесправных и недееспособных. Печальный обряд похорон становится пробным камнем, на котором проверяется человечность подлинная и мнимая, готовность к мирной жизни или растерянность перед ней. Лебович сочетает в пьесе эпизоды символические, как, например, гибель немецкого мальчика, подорвавшегося на сохраненных им гранатах, и приземленно-бытовые, такие, как трапеза у одра покойника. Автора (а его жизненный опыт включает и пребывание в фашистском концлагере) больше всего волновал вопрос о том, как станут жить его товарищи, не только искалеченные физически, но и морально выбитые из нормальной житейской колеи. Ведь тот довоенный идиллический мир, который остался в их памяти, никогда не повторится. Такие, как Сипка, видимо, не смогут ничего забыть. Юстуса, возможно, спасет его интеллект. Мойше по-прежнему будет искать утешения у своего бога. Но как быть с Пиплом, мальчиком, чья юность началась в дыму лагерного крематория? С мальчиком, который никогда не видел живых птиц?.. Подчеркнуто спокойный, протокольный стиль пьесы «Аллилуйя» Лебовича несет в себе яростный и действенный протест против фашизма, против войны.
Тема формирования сознания и морали гражданина социалистического общества особенно отчетливо начинает звучать в югославской драматургии в 60-е годы. Чаще всего — в форме драмы-диспута, участником которого по замыслу авторов должен стать и зритель. При этом проблема широкого общественного звучания, как правило, решается через конфликты морально-этические. Одно из наиболее характерных произведений такого плана — пьеса известного македонского драматурга Томе Арсовски «Парадокс Диогена» (1968), носящая подзаголовок «судебная драма». Два действия пьесы представляют собой как бы протокольную запись двух заседаний суда. Судят молодого инженера Драшко Каровски, по вине которого произошла авария на строительстве крупной гостиницы. Один за другим выступают свидетели. Сцены суда перемежаются эпизодами, воссоздающими события, о которых рассказывают герои драмы. Внимание зрителя постепенно переключается с аварии на стройке на жизненную катастрофу инженера. В пьесе остро ставится вопрос о нравственном воспитании молодого поколения, о его гражданском долге перед обществом. Талантливый инженер оказывается беспомощным там, где речь идет об элементарных общественных и личных отношениях с людьми. Суд не выносит перед зрителем решения о том, виновен ли Каровски в аварии. Автор стремится к тому, чтобы зритель задумался над судьбой своего современника и был максимально объективен. В своей заключительной речи защитник сравнивает Каровски с Диогеном, напомнив известную притчу о том, как великий философ с фонарем бродил среди бела дня по городу в поисках человека. С другой стороны, Каровски по-своему прав, говоря, что окружающие не щадили его. Но разве он сам щадил кого-нибудь? Молодой инженер ждет, что общество вынесет ему приговор и тем самым решит его судьбу. От этого-то и предостерегает защитник всех, кто присутствует в зале. Тот, кто считает себя сознательным членом общества, должен уметь держать ответ перед людьми и перед самим собой. Авторы пьес, посвященных современной действительности Югославии, часто используют такие приемы, как спор, монолог, иллюстративная реконструкция событий, служащая подтверждением того или иного тезиса. Гражданская позиция автора и его героев часто не столько раскрывается в поступках, сколько декларируется со сцены, но декларируется ясно и недвусмысленно, находя живой отклик у зрителя. Отдельная личность, ее формирование, ее ответственность за все происходящее становится средоточием серьезных проблем, связанных со строительством нового общества. В нравственно чистом, гармонически развитом человеке видится югославским художникам залог осуществления социалистического идеала. Монодрама молодого драматурга Миленко Вучетича «Любица — первое лицо множественного числа» посвященасудьбе работницы, уходящей на пенсию. На импровизированную трибуну, сооруженную рядом с праздничным столом, неловко взбирается совсем еще не старая на вид женщина в стесняющем движения модном костюме. Держа в натруженных руках бумажку, она начинает читать речь, в которой прощается с коллективом. (Речь эту, как потом выясняется, написал по просьбе Любицы ее сосед.) Слегка запинаясь, Любица читает ничего не значащие красивые фразы, потом решительно откладывает «шпаргалку» и начинает свой монолог, обращенный к товарищам по работе. Рассказ о жизни простой женщины и составляет суть этой монодрамы. Перед читателем ее проходит жизнь целого поколения рабочего класса, начавшего строительство социализма, едва закончив войну. Нехватка самого необходимого в первые послевоенные годы и в то же время — незабываемый, неповторимый энтузиазм тех лет, красота человеческих отношений, складывавшихся в самоотверженном совместном труде… Вся трудовая жизнь Любицы связана с заводским коллективом. С горечью расстается простая женщина с товарищами, которых считала своей семьей. Обаятелен образ этой скромной, но душевной и умной женщины из народа. Любица не принадлежит к числу крикунов, готовых кстати и некстати «резать правду-матку» в глаза начальству. Но если она считает нужным покритиковать товарища директора, она это сделает — спокойно, с достоинством труженика, сознающего свои права. Целую бурю эмоций вызывает эта пьеса у зрителя. Уважение к труженице, сочувствие к несложившейся женской судьбе, восхищение подвигом матери… Монолог ее заставляет задуматься и о том, что заслуженные материальные блага — это далеко еще не все, что нужно человеку… Пьеса вызывает гордость за Любицу, за то «множественное число» рабочих — строителей социализма, которых она представляет. Как же выросли вчерашние неграмотные батраки и батрачки, как твердо осознают свое место в коллективе, как полны решимости отстаивать демократические принципы! «Любица — первое лицо множественного числа» — одна из немногочисленных (пока что!) в югославской драматургии пьес о рабочем классе.
Ежегодно в старинном центре театральной культуры городе Нови-Сад проводится десятидневный фестиваль памяти основоположника сербской драмы Йована Стерии-Поповича «Стерийно позорье» (позорье — архаическое сербское слово, означающее «зрелище», «спектакль»). В широком конкурсном смотре постановок, осуществленных на основе новых пьес отечественных авторов, принимают участие все драматические театры Югославии. Кроме просмотра лучших спектаклей на каждом «Стерийно позорье» проводятся выставки, дискуссии и другие мероприятия, призванные способствовать развитию национального сценического искусства. Таким образом, вопросы развития современной драмы становятся предметом внимания широких кругов югославской общественности. Так сплетаются воедино творческие интересы писателей, театральных деятелей и зрителей. Данный сборник, так же как и другие книги серии «Библиотека литературы социалистических стран», носит не только ретроспективный характер. Его задачей было представить произведения наиболее типичные для процесса сложного развития многонациональной югославской драматургии за последние годы, выявить главные тенденции творчества современных драматургов Югославии. Некоторые из них уже утвердились на страницах книг, известных советским читателям. Пьесы югославских авторов вошли в репертуар многих зарубежных театров, в том числе и советских. С каждым годом их становится все больше…
Н. Вагапова
Примечания
1
Нарушение правил хорошего тона (нем.). (обратно)2
По-мещански, мелкобуржуазно (нем.). (обратно)3
Боевые приказы (франц.). (обратно)4
Железка (франц.) — карточная игра. (обратно)5
Так или иначе (нем.). (обратно)6
Все проиграно в карты или заложено (нем.). (обратно)7
Конюх (нем.). (обратно)8
Да-да, просто жестоко (нем.). (обратно)9
Это смешно (нем.). (обратно)10
Пожалуйста (нем.). (обратно)11
Мимоходом (франц.). (обратно)12
Настоящее чудо, клянусь честью (нем.). (обратно)13
Сверкающие глаза (нем.). (обратно)14
Твоя адвокатская манера… И — мудрец! (нем.). (обратно)15
До земли (франц.). (обратно)16
Нет! Не хочу! Пожалуйста! (нем.). (обратно)17
Прощайте (франц.). (обратно)18
Здравствуйте. Как поживаете? (франц.). (обратно)19
Вы понимаете (франц.). (обратно)20
О, вы здесь, господин… (нем.). (обратно)21
Работа (франц.). (обратно)22
Доклад (франц.). (обратно)23
Да, да (франц.). (обратно)24
Венгрия (франц.). (обратно)25
Очаровательный (франц.). (обратно)26
Мой ангел (франц.). (обратно)27
Сверхъестественное (франц.). (обратно)28
До свидания (франц.). (обратно)29
В восторге (франц.). (обратно)30
Это весьма актуально (франц.). (обратно)31
Прекрасно (франц.). (обратно)32
Картина (франц.). (обратно)33
Множество (франц.). (обратно)34
В превосходной степени (латин.). (обратно)35
Спасибо (франц.). (обратно)36
Господин подполковник (нем.). (обратно)37
Итак (нем.). (обратно)38
Дорогой (франц.). (обратно)39
Потрясающий успех (франц.). (обратно)40
Господи боже мой! Вот пытка! (нем.). (обратно)41
Кстати (франц.). (обратно)42
За и против (латин.). (обратно)43
В добрый час! (франц.). (обратно)44
Из Черновиц (нем.). (обратно)45
Большое спасибо (нем.). (обратно)46
Милостивая госпожа (нем.). (обратно)47
Капитан… господин. Нет! А все-таки она вертится! (итал.). (обратно)48
Да здравствует! (итал.). (обратно)49
Юстифицировать — убрать, казнить. От лат.: justitia — справедливость, законность. (обратно)50
Чего вы ждете? Хватайте! (итал.). (обратно)51
И прочее (латин.). (обратно)52
С полным знанием дела (латин.). (обратно)53
Для вящей славы божьей (латин.). (обратно)54
Непременное условие (латин.). (обратно)55
Перевод М. Лозинского. Полн. собр. соч. в 8-ми т., т. 6. М., «Искусство», 1960. (обратно)Комментарии
1
Крупнейший писатель Югославии Мирослав Крлежа родился 7 июля 1893 г. в Загребе. Умер 29 декабря 1981 г. Окончил Кадетский корпус, затем военную академию в Будапеште. В 1919—1940 гг. редактировал ведущие хорватские газеты и журналы, принимал активное участие в общественном движении революционной югославской интеллигенции, за что подвергался преследованиям королевского режима старой Югославии. Академик, директор Энциклопедического издательства, главный редактор «Энциклопедии Югославии». В 1947—1957 гг. занимал должность заместителя президента Югославской Академии наук и искусств. Позже был председателем Союза писателей Югославии, неоднократно избирался депутатом Сабора Хорватии. Лауреат нескольких крупнейших литературных премий, в том числе высшей литературной премии имени Негоша, премии имени Марина Држича и др. Отмечен орденом Героя Социалистического Труда и другими высшими правительственными наградами. М. Крлежа — автор более шестидесяти книг, в которых выступает как поэт, прозаик, драматург, публицист, искусствовед, очеркист. Сочинения М. Крлежи многократно издавались в Югославии и в других странах. Литературную деятельность начал в 1914 г. В 1915—1922 создал драматический цикл «Легенды», затем написал драму «Галиция» (в 1920 г. была запрещена, позднее переработана под названием «В лагере»), ставившуюся во многих театрах страны, в основном после 1945 г. Среди многочисленных его пьес особо значительны: «Кралево» (1915), «Христофор Колумб» (1917), «Микеланджело Буонарроти» (1917), «Адам и Ева» (1918), «Голгофа» (1922), «Волчий лог» (1923), драматический цикл о Глембаях: «Агония» (1928, новый вариант создан в 1959 г.), «Господа Глембаи» (1929) и «Леда» (1930). Позже написал пьесу-фантазию под названием «Аретей, или Легенда о святой Анцилле, райской птице» (1959). Пьеса «Агония» впервые была поставлена в Загребе, в Хорватском Национальном театре, премьера состоялась 14 апреля 1928 г. Новый вариант был поставлен в Белграде 9 марта 1959 г. Печатается по изданию: Krleža M. Sabrana djela. Sv. peti. Zagreb, «Zora», 1962. (обратно)2
Каналетто Джованни Антонио (1697—1768) — итальянский живописец, мастер архитектурного пейзажа, писал пейзажи-панорамы, главным образом с изображением Венеции. (обратно)3
Гофрат — высший придворный чин в Австро-Венгрии. (обратно)4
Словенский писатель Матей Бор (Владимир Павшич) родился 14 апреля 1913 г. в местечке Гргар близ Горицы. Окончил в 1937 г. филологический факультет Люблянского университета. В 1941—1945 гг. Матей Бор участвовал в народно-освободительной борьбе, был одним из организаторов партизанских и фронтовых театров на территории Югославии. В послевоенное время — директор Словенского Национального театра в Любляне; избирался председателем Союза словенских писателей, председателем Союза писателей Югославии. С 1965 г. — действительный член Словенской Академии наук и искусств и Югославской Академии наук и искусств. Награжден орденом Партизанской памяти. Лауреат нескольких литературных премий. Известный поэт, литературовед и театральный критик, Владимир Павшич в 1941—1942 гг. активно выступал в партизанской печати с патриотическими стихотворениями — под псевдонимом Матей Бор. В мае 1942 г. вышел из печати сборник его стихов «Одолеем бурю». Первые драматургические произведения, одноактные пьесы «Тюрьма открылась» и «Господин Лис», были написаны Матеем Бором в 1942 г., тогда же появилась и пьеса «Лавка в Колпе» (1942). Наибольшую известность приобрели его пьесы «В трудный час» (1942) и «Оборванцы» (1943), многократно ставившиеся на партизанской сцене и во фронтовых театрах, а также на профессиональной сцене. В послевоенные годы были написаны пьесы: «Плющ над запрудой» (1951), «Круги тьмы» (1954), «Возвращение Блажонов» (1954), «Послеобеденный отдых» (1971). Премьера пьесы «Звезды вечны» состоялась 9 июня 1959 г. в Словенском Национальном театре (режиссер — Славко Ян). Печатается по изданию: Bor M. Zvezde so večne. Maribor, 1971. (обратно)5
Игнатий Лойола (1491—1556) — испанский монах, основатель ордена иезуитов. Система иезуитского воспитания, основанная на подавлении индивидуальной воли человека, изложена им в его сочинении «Духовные упражнения». (обратно)6
Мариян Маткович — известный хорватский театральный критик, драматург и прозаик. Член Югославской Академии наук и искусств. Родился 21 сентября 1915 г. в Карловце. Окончил юридический факультет Загребского университета, а затем изучал в Вене и Париже теорию литературы и историю искусств. Главный редактор журнала «Форум» — органа отделения современной литературы Югославской Академии наук и искусств; был президентом югославского отделения Международного института театра. Лауреат ряда национальных литературных премий, в том числе одной из крупнейших в Югославии — премии имени Владимира Назора. Директор Института театра и литературы в Загребе. После 1945 г. возглавлял редакцию культурно-художественных программ Загребского радио, с 1949 по 1953 г. был директором Хорватского Национального театра в Загребе. Дебютировал в литературе в 1933—1934 гг. как поэт. Первая пьеса М. Матковича, «Дело гимназиста Вагнера» (1934), открывает драматургический цикл под условным названием «Хоровод смерти», состоящий из десяти пьес (полностью опубликован загребским издательством «Зора» в 1954 г). В сборник «Хоровод смерти» вошли пьесы «Дело гимназиста Вагнера», «Поминки», «Граница реальности», «Смерть его превосходительства», «Смерть в доме», «Безымянная», «Хризантема», «Шаги», «Трое» и «В конце пути». Посвященные современности пьесы «Геракл», «Прометей», «Ахиллово наследие», составившие трилогию «Боги тоже страдают», вошли в одноименный сборник (1962). Пьеса «Ярмарка снов» (1958), поставленная на сцене загребского Драматического театра, отмечена высшей наградой на III Югославском фестивале национальной драмы «Стерийно позорье» (1958). В 1968—1973 гг. публиковались в периодической печати и поставлены в различных театрах страны пьесы М. Матковича «Снегурочка» (1967), «Тигр» (1970), «Генерал и его шут» (1970) и другие. Пьеса «Раненая птица» впервые опубликована в журнале «Форум» в 1965 г. Премьера состоялась на сцене Хорватского Национального театра в Загребе 23 января 1966 г. В 1975 г. в Москве в издательстве «Прогресс» вышел сборник драматических произведений М. Матковича «Ярмарка снов» и другие пьесы». В него вошли переводы на русский язык пьес «В конце пути», «Ярмарка снов», «Раненая птица». Печатается по изданию: Matković M. Ranjena ptica — «Forum», 1965, № 7, № 8, s. 337—372. (обратно)7
Зеленгай — парк в Загребе. (обратно)8
Сербский прозаик и драматург Александр Попович родился 22 ноября 1929 г. в Белграде. В начале 50-х годов выступил в периодической печати со стихами и рассказами. Наиболее известен как драматург. Произведения А. Поповича выходили в сборниках «Дамасская сабля» (1965), «Чулок из ста петель» (1967), «Смертоносная мотористика» (1967), «Вторая дверь налево» (1972). Пьеса «Карьера портного Боры» написана в 1964 году. Печатается по изданию: Popović A. Razvojni put Bore Šnajdera. Novi Sad, 1967. (обратно)9
Дерби — здесь: скачки. (обратно)10
Душановац, Калемегдан и т. д. — названия районов и пригородов Белграда. (обратно)11
Чевапчичи, ражничи — национальные блюда: мясо рубленое или кусочками, приготовленное на жаровне. (обратно)12
Боснийский драматург Мирослав Янчич родился в 1935 г. в Сараеве. Там же окончил юридический факультет Сараевского университета. Начал печататься в сараевской газете «Ослободженье». В 1960—1963 гг. работал специальным корреспондентом газеты «Ослободженье» в Лондоне, после возвращения на родину — редактором отдела литературы и культуры еженедельника «Одъек». С 1968 г. М. Янчич — директор Национального театра в Сараеве. Первая пьеса М. Янчича, «Воображаемый полет» (1957), была поставлена в сараевском Студенческом театре и отмечена премией Боснии и Герцеговины. В 60-е годы писатель обращается к исторической драматургии — в журнале «Жи́вот» была опубликована его пьеса «Чума в Боснии» (1966). В этот же период появляются его пьесы, посвященные современности, — они ставятся чаще всего на сцене Национального театра г. Сараево. Это пьесы «Кто живой, кто мертвый» (1969), получившая одну из наград на фестивале театров Боснии и Герцеговины, «Судный день и ночь» (1971) и другие. Пьеса «Король Боснии» открыла театральный сезон 1967/1968 г. в Национальном театре г. Сараево. В том же сезоне пьеса была показана на XII фестивале «Стерийно позорье», где отмечена специальной премией. Печатается по изданию: Jančić M. Bosanski kralj. — «Život», 1968, № 7—8/9. (обратно)13
Богомильство — еретическое движение на Балканах, возникшее в начале X в. и названное по имени попа Богомила — предполагаемого его основателя. В основе богомильского религиозно-философского учения лежало представление о двойственности мира, о постоянной борьбе в нем доброго и злого начал. Дольше всего богомильство держалось в Боснии, где стало господствующей формой идеологии и в самом начале XV века было провозглашено государственной религией. (обратно)14
Косовская битва (1389) — сражение между турецкими войсками (под предводительством султана Мурата) и сербскими войсками (под командованием князя Лазаря), — центральное событие в многовековой борьбе сербов и боснийцев против турецкого ига. (обратно)15
Бан — наместник австрийского императора в южнославянских землях (до середины XIX в.). (обратно)16
Русаг — здесь: совет при короле. (обратно)17
Рашка — гористая местность, расположенная по течению р. Рашки. Область Рашка издавна являлась центром Сербского государства. (обратно)18
Сигизмунд Люксембургский — венгерский король, занимал престол в 1387—1437 гг. (обратно)19
Дед богомильский — высший церковный чин в боснийской церкви в XIV веке. (обратно)20
Едрен — Адрианополь. (обратно)21
Лазарь — сербский царь, царствовал в 1371—1389 гг., погиб в Косовской битве. (обратно)22
Стечак — надгробный памятник (обычно над могилой погибшего воина). (обратно)23
Братья-учителя — богомильские священники, в обязанности которых входило толкование Евангелия в соответствии с учением богомильства. (обратно)24
Срдж — название холма вблизи Дубровника, где находился монастырь святого Срджа. (обратно)25
Которанин — родом из г. Котора. (обратно)26
Перпер — местное название мелкой разменной монеты. (обратно)27
Хумлянин — родом из области Хум (Хум — горный массив и область в Боснии). (обратно)28
Крыж — то же, что и «крест»; крест (хорватскосерб.). (обратно)29
Душан — сербский царь (1308—1355). Душан значительно расширил границы Сербского царства, в годы его правления государство достигло значительного подъема. (обратно)30
Царица Милица — жена сербского царя Лазаря, фактически занимала престол с 1389 г. до совершеннолетия своего сына Стефана, будучи его регентшей. (обратно)31
Альбрехт Габсбургский — зять венгерского короля Сигизмунда, занимал престол в течение короткого времени (1437—1439), после его смерти. (обратно)32
Кметство — одна из форм феодальной зависимости. Крестьянин-кмет был обязан работать на барщине, вносить натуральный и денежный налоги. (обратно)33
Сербский писатель, журналист и драматург Джордже Лебович родился 27 июня 1928 г. в г. Сомборе. В 1943—1945 гг. находился в немецком концентрационном лагере. В 1951 г. окончил философский факультет Белградского университета, затем работал в белградском Музее театрального искусства. Написанная им совместно с Александром Обреновичем пьеса «Небесный отряд» (1955) отмечена высшей премией на II фестивале «Стерийно позорье» в 1957 г. Такую же премию получила его пьеса «Victoria» (1968). Джордже Лебович — автор многих радио- и телепьес: «Свет и тени», «Цирк», «Одинокая толпа», «Серебряная нить», «Новое евангелие»; он написал также несколько киносценариев. Пьеса «Аллилуйя» (1964) отмечена специальной премией на X фестивале «Стерийно позорье» (1965). Печатается по изданию: Lebović D. Haleluja. Novi Sad, 1965. (обратно)34
Известный македонский драматург и переводчик Томе Арсовски родился 23 сентября 1928 г. в г. Косовска Митровица. Окончил филологический факультет университета в Скопле. В 1952—1954 гг. работал редактором в журнале «Млада литература». Здесь опубликованы его первые, главным образом поэтические, произведения. С 1957 г. Т. Арсовски — сотрудник редакции республиканского Радио — Телевидения (г. Скопле), неоднократно избирался председателем редакционного совета Телевидения. Первая телевизионная пьеса Т. Арсовски, «Горстка счастья» (1961), получила премию на конкурсе югославского Радио — Телевидения в 1961 г., где спустя год была отмечена премией на VII фестивале «Стерийно позорье». Другая телепьеса, «Сотый номер» (1964), отмечена премией Радио — Телевидения г. Скопле. Наибольшую известность получили его пьесы «Александра» (1959), «Бумеранг» (1969), «Выпускной вечер» и «Праздник птиц» (1976). Пьеса «Парадокс Диогена» была написана в 1968 г., ставилась в Югославии и получила широкое признание общественности. Печатается по изданию: Арсовски Т. Парадоксот на Диоген. Скопје, «Мисла», 1968. (обратно)35
Хорватский драматург Иво Брешан родился 27 мая 1936 г. в г. Шибенике. Окончил философский факультет Загребского университета. В настоящее время работает преподавателем хорватского языка в гимназии в г. Шибенике. Иво Брешан — известный критик и театровед. Автор ряда сценариев фильмов, поставленных на югославских киностудиях. Среди драматических произведений наибольшую известность приобрели его пьесы «Нечестивый на философском факультете», «Смерть председателя домового комитета», «Торжественный ужин в похоронной конторе». Пьеса «Представление «Гамлета» в селе Нижняя Мрдуша» написана в 1971 г. и в том же году поставлена в загребском «Театре ИТД», а в 1972 г. драматург получил за нее высшую награду на фестивале «Стерийно позорье» и премию имени режиссера Вранко Гавеллы. Совместно с режиссером Крсто Папичем автор написал сценарий на основе этой пьесы, по которому был снят фильм. Печатается по изданию: Brešan I. Predstava «Hamleta» u selu Mrduša Donja — «Kolo», 1971, № 6, № 7. (обратно)36
Община — здесь: муниципалитет. (обратно)37
Задруга — здесь: кооператив. (обратно)38
Мачак — кот (хорватскосерб.). (обратно)39
Народный фронт — так в первые послевоенные годы назывался Социалистический союз трудящихся Югославии. (обратно)40
«Четниками» в 1941—1945 гг. в Сербии и Черногории называли солдат воинских формирований, сражавшихся на стороне оккупантов против партизан. (обратно)41
Усташи — хорватские фашиствующие националисты, стоявшие у власти «Независимой державы Хорватии» — марионеточного государства, созданного ими в годы второй мировой воины при поддержке гитлеровцев. (обратно)42
Динар — денежная единица в Югославии. (обратно)43
Бариль — здесь: бочонок. (обратно)44
Опанки — сыромятная крестьянская кожаная обувь. (обратно)45
Поэт и драматург Миленко Вучетич родился в 1947 г. в семье рабочих. Первые его стихи опубликованы в 1964 г. в загребском журнале «Телеграмм». В 1968 г. в Национальном театре г. Белграда была осуществлена постановка его первой пьесы — «Тайная вечеря у «Дружных братьев». В 1971 г. на той же сцене состоялась премьера комедии «Пока было что — крали, а как не стало — перестали». М. Вучетич — автор многих радио- и телепьес, которые были поставлены на белградском радио и телевидении. Это радиопьесы «Автобус 37-Б» (1971), «Элегия на складе» (1972); телевизионные пьесы «Желтые зернышки» (1973), «Отец и прочие важные господа» (1973), «Солонки» (1973), «Кукареку» (1974). Премьера монодрамы М. Вучетича «Любица» состоялась в 1974 г. в белградском театре «Ателье-212» (режиссер — Йован Ачин, роль Любицы исполняла Мира Баняц). Пьеса отмечена также премией на XIX «Стерийно позорье» (1974), а год спустя стала лауреатом югославского фестиваля пантомимы и монодрамы. Печатается по изданию-проспекту, прилагаемому к театральной программе: Vučetić M. Ljubica, prvo lice množine. Beograd, 1974. (обратно)46
«Листья желтые летят все ниже…» — стихотворение известного сербского поэта Бранко Радичевича. Перевод А. Ахматовой. Цит. по кн.: Поэзия Югославии в переводах русских поэтов. М., 1976, с. 90. (обратно)47
Улица Князя Михайла — одна из центральных улиц Белграда. (обратно)48
Калемегдан — парк в центре Белграда. (обратно)49
Нови-Сад — город в Сербии. (обратно)50
Ядран — Адриатическое море. (обратно)51
Известный македонский журналист и драматург Георгий Стефановский родился в 1952 г. в Скопле. Здесь же он окончил философский факультет университета. В 1979 г. в Белградском университете защитил магистерскую диссертацию. В настоящее время преподает на философском факультете университета в Скопле. Драмы Г. Стефановского сразу же вызвали широкий интерес театров и зрителей. Пьеса «Яне-баламут» была поставлена в 1974 г. в Драматическом театре г. Скопле, а год спустя с успехом прошла на фестивале Национальной драматургии «Стерийно позорье». Одной из лучших пьес фестиваля 1980 года оказалась драма Стефановского «Дикое мясо». Действие ее происходит в Югославии накануне второй мировой войны. Обе эти пьесы были поставлены режиссером Слободаном Унковским. Он же является постановщиком многосерийного телевизионного фильма «Наши годы», снятого по сценарию Стефановского в 1979 году. На телевидении поставлены также несколько одноактных пьес драматурга. Печатается по ротапринтному изданию: Стефановски Г. Jане Задрогаз. Скопје, 1973. (обратно)52
Марко Цепенков (1829—1920) — известный собиратель македонского фольклора. (обратно)53
Димитр Миладинов (ок. 1810—1862) — известный просветитель и собиратель народных песен. (обратно)54
Душманин — здесь: заклятый, смертельный враг. (обратно)55
Ракия — водка из фруктов или выжимков винограда.З. Исаева (обратно)
Последние комментарии
41 минут 13 секунд назад
1 день 13 часов назад
1 день 18 часов назад
2 дней 2 часов назад
2 дней 5 часов назад
2 дней 5 часов назад