Mea culpa [Alex Aklenord] (fb2) читать онлайн

Рогобой смазал сажей бороду, гребнем тщательно расчесал курчавый волос и, пачкая пальцы и вытянув подбородок, сноровисто заплёл тощие косички. Повозил их в заготовленной плошке с алой взвесью и обернулся. Хвостатка, разминавшая ему плечи, прищурилась, наклонилась и сильно укусила Рогобоя за нос. Взяла плошку, опрокинула ему на голову и уверенно взлохматила побуревшие кудри. Крошащимся углём вывела на лбу и щеках защитные руны.

– Страшила ты мой, – прошептала она, ткнула в бок, ухмыльнувшись, и убежала к отцу.

Серое солнце стремилось за горы, скудно освещая копошащееся на становище племя. Хрустела галька, скрипели точила и кожа затягиваемых нарукавников, подлаивали мордатые псы. Взывали к удаче в походе. А старый калека тряс бубном, подбрасывая в костёр чурки, и озирался на небосвод. Пары горной травы, превшей в раскалённом чане, ещё гасили возбуждение. Но как только солнце сгинет, ничто не удержит зов, который пробуждался острыми толчками на вдохе. И племя к зову готовилось.

Женщин и стариков уже отводили к валунам и хитрыми узлами привязывали к холодному камню. До отрыжки напаивали отваром из горной травы, чтобы стерпели и не перегрызли верёвки. Дети с опаской крутились рядом. Им зов не страшен, пока не созреют до брачных забегов. Но их не прятали – должны смотреть, привыкать и учиться, как выживать.

Рогобой стянул ремни на поножниках, накинул шкуру, хотя зов разливал по телу едкое тепло, подхватил короткое копьё и пробрался к бабе-Ирге.

Старуха пожёвывала жгучий корень, подвывала и скребла щёки. Это шёпот духов из чужого мира. Рогобой был уверен, что её разум то плавает над становищем, то проваливается в неведомое, откуда исходит зов. И хотелось побыть рядом, надышаться её будоражащим колдовством. Она чувствует переход, готовит его и скоро подаст знак.

– Ты, мальчик, сегодня не оплошай, – прошипела вдруг бабка, на миг очнувшись.

– А-ха, – продохнул Рогобой, дёрнувшись от нового приступа. И засмотрелся в наливающееся молоком пространство между двух столбов, сложенных из плоских каменьев с перекинутым поверх бревном, перед которыми томился одурманенный жертвенный бык.

Солнце последним краем лизнуло вершину горы, и баба-Ирга, прокашлявшись, резко заголосила. А за ней – и калека.

Освобождённый от пут и направляемый острыми копьями, первым в чужой мир ринулся бык. Легко вспорол молочную пелену, обнажая подрагивающий зев потустороннего. Сейчас быка обдаст паром и искрами, подкосит, и остатки перепонки, как живые, облепят тело и сожгут толстую кожу.

Переход снова затуманился, приманивая жертв. Но их больше не будет.

Перескочив через быка, Рогобой вслед за другими ворвался в чужой мир, заревел и захлебнулся. Сладкий воздух вскружил голову, сбивая с ног. Тело размазало по жирной траве. Затошнило и вырвало.

Самые опытные устояли и окружили, защищая, молодняк. Но россыпь огней на чужеродном небе высвечивала лишь поляну с рядами из отёсанных камней, шумно дышащий лес и растревоженных чёрных птиц, закруживших выше деревьев, – старуха Ирга снова провела чужих духов, сдвинув переход и укрыв отряд от возможной засады.

Рогобой, вставая и отплёвываясь, оглянулся. Переход пенился и исходил паром. Он пока ещё отталкивал от себя, требуя подчиняться зову. И не позволял заглянуть в родной мир, до которого – рукой подать. А зов упрямо укусил сердце.

Круторог, старший в походе, цыкнул, прислушиваясь к незнакомой темноте. Изнывающие от нетерпения воины не горланили и ждали отмашки. Самые опытные пойдут на источник зова, остальные – за добычей.

Круторог, наконец, вскинул копьё, и походный отряд с гиканьем рассыпался по чужому миру.

Рогобой побежал, перескакивая через крупные камни с оградками и упиваясь инородным подслащенным воздухом. Духи чужих проникли в голову притягательными напевами. Ласково забормотали, призывая подчиниться зову. Но они никогда не понимали, что власти песни не хватит и она лишь обнажает их мир. И при сноровке ты чуешь путь к цели, намеченной старухой.

Минул шумный лес. Едва не подвернув ногу, Рогобой скатился к ручью, в два прыжка, намочившись, перескочил мелководье. Вскарабкался на крутой косогор и замер.

Каменное селение чужих начиналось прорезью между высокими жилищами с острыми ровными крышами. Пахло навозом и нечистотами. Мелкие костры, пляшущие на стенах, рябили затихшее пространство. И в каждом жилище хранился белый песок.

Рогобой прокрался ко входу в неброский дом. Вдалеке залаяли псы, и над селением разнёсся звонкий позывной тревоги – отряд обнаружили. Быстрей бы старшие уничтожили зов.

Рогобой ткнул копьём запор, навалился плечом и вышиб сбитую из дерева заслонку. Во мраке, наступив на что-то мягкое, наощупь пробрался к запасам, источающим раздражающие запахи. Белого песка и колотого клубня оказалось совсем мало, но до следующего зова одинокому пастуху должно хватить. Главное – исполнить наказ бабы-Ирги.

Рогобой отдёрнул завесь, скрывающую вход в покои.

Красивая, как лунная заря, чужая, одетая в блёклую накидку, стояла на коленях и махала рукой, вычерчивая в воздухе какой-то знак. Успела запалить крошечный огонь, а убежать не пробовала. Не надо было закрывать окна глухими щитами.

Рогобой присел перед девушкой, усмехнулся нелепой попытке попятиться и протянул заготовленную горсть семян горной травы.

– Ешь! Не послушаешься – получишь вот этим кулаком.

Чужая ударила по руке, Рогобой расхохотался и, схватив её за белёсые волосы, затолкал семена в рот.

– Глотай, дура…

Дождавшись, пока девушка осядет, Рогобой поднял её и закинул на плечо. И только сейчас заметил, что в шаге стоит крохотное ложе, на котором заворочалось и захныкало маленькое тельце чужого. Неужели детёныш?

Скрипнув зубами, Рогобой поспешил к выходу.

И почувствовал, что зов больше не гложет и затихли поющие духи.

Соседние жилища не ожили. Рогобой даже ощутил страх и трусость, разлитые по округе. Мелкой перебежкой от добрался косогора, спустился к воде, помогая копьём и удерживая тело, осторожно, чтобы не оступиться, перешёл ручей и направился в лес.

Один раз чужая очнулась и ткнула чем-то в промежность так, что Рогобой скинул её на траву и чуть не пнул. Но успел сообразить, что удар может изувечить добычу, а бабка-Ирга просила быть милосердным. Разобравшись, что чужая крепко сжимает амулет-перекрестье, Рогобой вытащил его из скрюченных пальцев и засунул в походный мешок с головками клубня. Не удержался, выковырял одну дольку и закинул в рот.

На поляне с отёсанными камнями было тихо. Кто-то из возвращавшихся мелькнул впереди. Рогобой почуял, что мост между мирами зовёт отряд обратно. Добежав до перехода, он столкнулся с Круторогом. Отец Хвостатки, увидев молодого ухажёра дочери, захрипел, но не помешал. И хорошо – не время объяснять ему, что чужая идёт в родной мир по приказу старухи.

Рогобой лежал на шкурах в холостяцкой юрте, дожёвывал дольку дарившего наслаждение клубня, вспоминал и думал.

Племя, ликуя, что не придётся оплакивать погибших, разрушило переход, подкормило затухающий костёр и бросилось наскоро подсчитывать добычу. Старшим, победившим зов, выдали положенную долю. Тех, кто не успел найти белый песок, журили. Жёны удачливых хвастливо выкрикивали, что справедливость правит явью. Остальные ворчали, что неплохо бы раздавать добытое поровну. Однако племя не забывало коситься на пленную чужую, которую Рогобой положил к ногам летающей между мирами бабы-Ирги.

Старуха, выпав, наконец, из задумчивости, выплюнула жгучий корень и, указав на Рогобоя, огласила, что малец девушку добыл, ею и будет заниматься. А чем именно – никого не касается. Придёт время – Ирга поведает. И поползла к своей юрте, оставив Рогобоя укрываться от прищуренного взгляда Хвостатки.

И теперь чужая спала рядом, на другой половине, привязанная к наспех вколоченному в каменистую землю колу, и Рогобой не представлял, что же с ней завтра делать.

Когда Рогобой проснулся от тихого стона, первое солнце воровато пробивалось через дымовой проход и рассеивалось по юрте.

Рогобой привстал – чужая приходила в себя, извиваясь на щедро разбросанных шкурах, а от её накидки исходил призрачный пар. Приглядевшись, он понял, что ткань на глазах буреет, будто преющая в чане трава.

Самые опытные рассказывали, что вещи из другого мира могут загореться или рассыпаться в прах – не терпит мир инородного. Только белый песок может устоять и порадовать. А чужие клубни, хоть и не портятся сразу, в земле расти не хотят. Вот и не надо нести в родной мир лишнего.

Вспомнив, Рогобой вытащил из походного мешка перекрестье и тут же, обжёгшись, отбросил его.

Пленница застонала громче. Вдруг подскочила, закричав, упала, запутавшись в веревках, и стала сдирать с себя затлевшее одеяние. Рогобой бросился к бурдюку с кислым молоком, сковырнул затычку и неуклюже облил чужую. Сразу и не сообразил, каково в такой накидке.

Ткань слезла лохмотьями. Отдышавшись, чужая яростно оттолкнула Рогобоя и, всхлипывая, забилась в шкуры. Видимо, испугалась наготы или вспомнила про похищение.

Рогобой присел и осторожно погладил выступающую голую коленку. Чужая дёрнулась и что-то запричитала на своём языке. Сколько ни вслушивайся, ни слова не выловишь. Только талдычила про какую-то меакульпу.

– Буду тебя звать Меакульпой, – пробурчал Рогобой и вышел из юрты.

Снаружи властвовало сонное утро. В округе – никого. Племени после зова нужно отдохнуть. Скот, конечно, терпеть не будет, но сегодня на выпас уйдут резвые детишки. Пока же жилища кочевников дремали, отмахиваясь заговорёнными подвесками от свежего ветра.

Надо отвести чужую к отхожей юрте. Рогобой тихонько засмеялся – выяснилось, чем придётся заниматься в ближайшее время.

Баба-Ирга приползла под вечер. Седые космы старуха причесала и даже надела новёхонькую шкуру, подаренную племенем после осенней ярмарки. Будто захотела не пугать пленницу уродливостью.

Рогобой запалил огонь, накидал душистых трав в котелок с водой, накромсал вяленого мяса и выложил несколько долек колотого клубня. Больше-то и нечем угощать.

За день он умаялся. Чужая всё время скулила, зарывшись в спальные шкуры, и Рогобой не знал, как к ней подступиться. От еды и молока отказывалась, а воду едва пригубила. До того надоела со своей меакульпой, что засунуть бы в рот кляп, и появлению старухи Рогобой обрадовался.

Баба-Ирга молча дождалась, пока юноша подаст дымящийся отвар, отхлебнула, не скривившись, и потянулась к мясу.

– Ты, Рогобой, на меня не серчай. Старая я, чтобы за девкой ухаживать. И калека-дурак – не помощник. Красивая какая… Как лань.

– Только…

– Только не заглядывайся. О Хвостатке лучше думай. У неё-то всё на месте. И забеги с ярмаркой не за горами. И вот что – иди-ка ты наружу, я одна красавицей хочу полюбоваться.

Рогобой послушно выбрался из юрты и уселся на жёсткую траву. Подошёл калека, примостился рядом и поделился речными ракушками. Так и просидели, посасывая лакомство и млея от вечернего покоя, пока не вылезла баба-Ирга.

– Что ж ты, зелень, малыша её не прихватил? Намаемся теперь. Ухаживай за ней, а я теперь буду наблюдать. И думать.

Думать и наблюдать старуха решила долго. Рогобой так и не понял, зачем ей нужна была молодая чужая, а спросить – духу не хватало. И от наказа бабки деваться было некуда.

Потянулись размеренные дни.

Из запасов шкур Рогобой нашил пару грубых платьев и заставил чужую их носить. Только в жертву пошёл боевой ремень, которым она предпочла обхватывать пояс. Рогобой не возражал.

В первый раз, если не считать отхожей юрты, он вывел чужую на вечерний костёр через неделю. Она подрагивала и плела на груди мелкие знаки. Молодёжь хихикала, многие осуждающе фыркали, а Хвостатка морщилась и даже не подошла. Готовившая взвар жена Круторога, по праву разносившая горячее угощение, Рогобоя со спутницей обнесла, а Ирга не вмешалась. Он дотерпел до заката, отвёл чужую в юрту и решил, что больше позор ему не нужен.

Он привык звать чужую Меакульпой и прилежно пытался учить языку. Она долго сопротивлялась, предпочитая свою околесицу, однако сдалась и вскоре робко шептала простейшее. Потом научилась держать юрту в чистоте, готовить Рогобою пастуший ужин и белым песком пересыпать свежее мясо, чтобы долго хранилось.

Как-то, возвращаясь под ночь после выпаса, Рогобой услышал у юрты, как Меакульпа поёт. Махнув калеке, который соглашался сторожить девушку, он заглянул в жилище и застыл. Меакульпа сплела из соломы куклу, баюкала её на руках и тихо пела. Подождав, он откинул завесь, вошёл и прилёг. Чужая не обращала внимания. Рогобой стянул одежду и под ласковый напев заснул, не съев ни крошки.

Однажды утром, устав от обыденности, Рогобой решительно отвёл чужую на болотистую заводь, где женское племя по сроку должно было собирать ракушки. Старухи, не стесняясь пастуха, скидывали шкуры и погружались в воду, пытаясь с сосредоточенным видом нащупать ступнями съедобные раковины. Молодухи лезли в одежде. Меакульпа тоже зашла и осела в мутной воде по плечи. Та пошла пузырями. Меакульпа вдруг наклонила голову и начала тонуть.

– Дурак ты, Рогобой, чужая она. Уводи её! – крикнула жена Круторога.

Так купание и закончилось.

В юрте Рогобой улёгся на шкуры и долго рассматривал притихшую девушку, вцепившуюся в куклу. Чужая красота, когда она вспоминала детёныша, в полумраке проступала особенно остро, и Рогобой тревожился: как бы жизнь пленницы не иссохла. Поколебавшись, он достал из запасов полотно из речной водоросли, нож и иглу и поманил Меакульпу. Вместе они сшили для куклы платье.

В тот же день, возвращаясь с чистой водой, Рогобой подвернул ногу. Чужая, засуетившись, сама намазала распухающую ступню студёным соком подорожницы. А ранней ночью, когда глаза слипались, Рогобой почувствовал, что Меакульпа пробралась под его шкуру, положив куклу между ними. И он испугался от неосторожной мысли – ему не хотелось, чтобы вместо чужой рядом лежала Хвостатка.

Так бы и тянулась затягивающая в омут неопределённость, если бы баба-Ирга не объявила, что трава давно оскудела и пора сниматься со становища на зимнюю ярмарку.

Собрались в большой путь за день. Рогобой подготовил выделенную телегу, а Меакульпа сложила пожитки. Юрту свернули вместе. Спали ночью под небом, подмерзая и жавшись друг к другу, а рано утром племя снялось и, подгоняя стада, под лай собак шумно покатилось на север.

Духов чужих баба-Ирга давно не слышала, и можно было надеяться, что доберутся до перепутья без неожиданностей.

Через неделю уставшее от дорожной тряски племя вывалилось к ничейному становищу, на котором уже дымились костры. Пришли чуть ли не последние и заняли неудобное место под скалами вдалеке от озера. Поставили юрты, заготовили из каменьев переход, проверили, весь ли скот под клеймом, и на следующий день зажили обычной ярмарочной жизнью.

Круторог с бабой-Иргой ушли на совет племён делить по жребию отдохнувшие северные пастбища и торговаться по сделкам. Многие с утра потянулись на меновую площадь избавляться от излишков. Ребятня устроила возню на воде, а холостая молодёжь готовилась к брачным забегам.

Довольный, что удалось за мешочек белого песка получить плотный моток полотна, Рогобой под вечер вернулся в жилище.

Чужая плакала. Пока она бегала в отхожую юрту, кто-то стащил куклу и горячее перекрестье, на которое Меакульпа часто молилась, приговаривая данное Рогобоем имя. Он только заскрипел зубами.

Когда лунная заря окрасила небо рыжим румянцем, на меновой площади было не протолкнуться. Родители выставляли невест и придирчиво осматривали женихов. Остальные просто толпились, сварливо обсуждая и советуя, кого нужно выбирать. По старому обычаю жених уводил невесту в родное племя, а внутренние союзы не поощрялись.

Суровый Круторог, не желавший терять Хвостатку, определил тройку женихов, согласившись и на Рогобоя. Двое соперников были увлечены другими невестами, и переживавший Рогобой понял, что, несмотря на его странную жизнь с чужой, желание Круторога оставить дочь в племени пока пересиливало. Согласится ли только Хвостатка, застрявшая в невестах, и даст ли отец окончательное добро в случае его победы, зная, что в юрте у молодого пастуха хозяйничает чужая? На прошлых двух ярмарках, когда Меакульпа нянчила дитя в своём мире, Круторог отказывал Рогобою и говорил, что ещё не время.

Для забега расчистили путь и под бой барабанов и подзуживающие крики погнали невест. Как только первые из них достигли большого леса, припустили женихи.

Рогобой мчался со всеми, пытаясь разглядеть толстую косу Хвостатки с вплетённой красной лианой. Нырнули во мрак и закружили среди деревьев. Кто-то особенно не скрывался и криком подзывал понравившегося жениха. Рогобою же пришлось продираться сквозь злой кустарник, натыкаясь на других невест, отмахиваться от жёстких веток и надеяться, что где-то тут, в очередном овражке под корягами, спряталась вредная Хвостатка.

Девушка вышла навстречу сама. Рогобой, запыхавшись, схватил её за плечи и притянул к себе, но Хвостатка вырвалась.

– Подожди-ка. Дай скажу.

Пока Рогобой торопливо связывал девушку брачным поясом, Хвостатка не сопротивлялась, пытаясь вглядеться в сосредоточенное лицо.

– Куда ж ты меня вести собрался? К чужой своей?

– К свадьбе разберёмся.

– Обождёшь. Не даст отец согласия. Хотя и знает, что задумала баба-Ирга.

– Что?

– Ишь ты… Интересно? Прикипел к своей твари?

– Старуха надо мной издевается, а вы потешаетесь. Помогали бы лучше.

– А ты просил? Ты хоть раз пришёл за помощью? Там, глядишь, и подсобили бы. Снюхался с чужой – теперь знай. Баба-Ирга продаёт её волопасам. Обучат её блуду и будут на игрищах как приз выставлять, чтобы молодые учились. А у нас будет в стаде пополнение…

Оттолкнув Хвостатку, Рогобой бросился домой. Ветки забили по телу, норовя добраться до глаз, но он только упрямо отмахивался. Выбежав из леса, зло глянул на веселящуюся площадь и устремился на стоянку под скалы.

У юрты в темноте скучал калека.

– Ой, мальчик, ты так быстро… Бей меня, старого. Виноват я. Проболтался. Девочка горюет, что ты скоро жену приведёшь. Что же ты ей не сказал, что в забеги отправился?

Отмахнувшись от старика, Рогобой ворвался в жилище, подхватил зарёванную Меакульпу и повалил на стылые шкуры.

Баба-Ирга закинула в рот жгучий корень и ещё раз сосредоточилась, заканчивая обряд. Детский разум чужой чутко отзывался на далёкую ласку. Выправив подмятую соломку под крохотным платьем, старуха бережно отложила куклу, когда-то подброшенную в юрту Рогобоя. Вырастет теперь в другом мире послушная проводница и подарит возможность за ним подглядывать.

А от матери надо избавляться. Увлёкся, похоже, Рогобой. И Хвостатка мается. Ничего. На забег всё же пошёл, и прискочат сейчас умолять, чтобы забрала чужую, иначе Круторог на свадьбу не соглашается. Пора бы переход подготовить. Зова нет, но перекрестье поможет.

Старуха выбралась из юрты, шикнула на приплясывающего в темноте калеку и доползла до сложенных из каменьев столбов. Швырнула горячий крест под перекрытие и отрешилась в поисках свежей проплешины между мирами. Пусть чужая вернётся домой, чтобы дочку беречь, раз сама чарам слабо поддаётся. Если там на костре не сожгут…

Очнувшись, уставшая баба-Ирга с трудом поняла, что перед ней склонился Рогобой. Пришёл. Однако позади него, затравленно вглядываясь в наливающуюся пелену перехода, пряталась чужая.

– Не губи, баба-Ирга, отпусти Меакульпу домой. Не продавай волопасам.

Да так же всё и задумано, мальчик. Да и ладно. Совравшая Хвостатка только помогла. Заживёте скоро, детишек нарожаете. Шепнуть всего-то Круторогу, что пора.

Баба-Ирга властно махнула калеке, поддакивая молодому пастуху. Старик забросил в пелену жертвенного зайца.

Переход проснулся и жадно потянул к себе.

Рогобой вытолкнул чужую в зев родного мира и уставился, нахмурившись, на забурлившую пену. Покачал рогами, щёлкнул пятнистым хвостом и шагнул следом.

Сил окрикнуть у Ирги не осталось.

А из темени выскочила Хвостатка, подвывая и отбиваясь от калеки, навалилась на столб и обрушила его, закрывая дорогу назад.

Маялась в ту ночь старуха, тщетно угадывая, выживет ли курчавый Рогобой в мире, где рогатых пастухов почитают за чудищ, и грезилось ей в ложном тепле, что через переход ушли трое.