Приключения Эраста Фандорина 1-17 [Борис Акунин] (epub) читать онлайн

В понедельник 13 мая 1876 года в третьем часу пополудни, в день по-весеннему свежий и по-летнему теплый, в Александровском саду, на глазах у многочисленных свидетелей, случилось безобразное, ни в какие рамки не укладывающееся происшествие.

По аллеям, среди цветущих кустов сирени и пылающих алыми тюльпанами клумб прогуливалась нарядная публика — дамы под кружевными (чтоб избежать веснушек) зонтиками, бонны с детьми в матросских костюмчиках, скучающего вида молодые люди в модных шевиотовых сюртуках либо в коротких на английский манер пиджаках.

Ничто не предвещало неприятностей, в воздухе, наполненном ароматами зрелой, уверенной весны, разливались ленивое довольство и отрадная скука. Солнце припекало не на шутку, и скамейки, что оказались в тени, все были заняты.

На одной из них, расположенной неподалеку от Грота и обращенной к решетке, за которой начиналась Неглинная улица и виднелась желтая стена Манежа, сидели две дамы. Одна, совсем юная (пожалуй, что и не дама вовсе, а барышня) читала книжку в сафьяновом переплете, то и дело с рассеянным любопытством поглядывая по сторонам. Вторая, гораздо старше, в добротном темно-синем шерстяном платье и практичных ботиках на шнуровке, сосредоточенно вязала нечто ядовито-розовое, мерно перебирая спицами. При этом она успевала вертеть головой то вправо, то влево, и ее быстрый взгляд был до того цепким, что, верно, от него никак не могло ускользнуть что-нибудь хоть сколько-то примечательное.

На молодого человека в узких клетчатых панталонах, сюртуке, небрежно расстегнутом над белым жилетом, и круглой швейцарской шляпе дама обратила внимание сразу — уж больно странно шел он по аллее: то остановится, высматривая кого-то среди гуляющих, то порывисто сделает несколько шагов, то снова застынет. Внезапно неуравновешенный субъект взглянул на наших дам и, словно приняв некое решение, направился к ним широкими шагами. Остановился перед скамейкой и, обращаясь к юной барышне, воскликнул шутовским фальцетом:

— Сударыня! Говорил ли вам кто-нибудь прежде, что вы невыносимо прекрасны?

Барышня, которая и в самом деле была чудо как хороша, уставилась на наглеца, чуть приоткрыв от испуга земляничные губки. Даже ее зрелая спутница, и та опешила от столь неслыханной развязности.

— Я сражен с первого взгляда! — фиглярствовал неизвестный, вполне, впрочем, презентабельной наружности молодой человек (модно подстриженные виски, высокий бледный лоб, возбужденно горящие карие глаза). — Позвольте же запечатлеть на вашем невинном челе еще более невинный, совершенно братский поцелуй!

— Зударь, да вы зовсем пьяный! — опомнилась дама с вязанием, причем оказалось, что говорит она с характерным немецким акцентом.

— Я пьян исключительно от любви, — уверил ее наглец и тем же неестественным, с подвыванием голосом потребовал. — Один-единственный поцелуй, иначе я немедленно наложу на себя руки!

Барышня вжалась в спинку скамейки, обернув личико к своей защитнице. Та же, невзирая на всю тревожность ситуации, проявила полное присутствие духа:

— Немедленно убирайтесь фон! Вы зумасшедший! — повысила она голос и выставила вперед вязанье с воинственно торчащими спицами. — Я зову городовой!

И тут случилось нечто уж совершенно дикое.

— Ах так! Меня отвергают! — с фальшивым отчаянием возопил молодой человек, картинно прикрыл рукою глаза и внезапно извлек из внутреннего кармана маленький, посверкивающий черной сталью револьвер. — Так стоит ли после этого жить? Одно ваше слово, и я живу! Одно ваше слово, и я падаю мертвым! — воззвал он к барышне, которая и сама сидела ни жива, ни мертва. — Вы молчите? Так прощайте же!

Вид размахивающего оружием господина не мог не привлечь внимания гуляющих. Несколько человек из числа тех, что оказались неподалеку, — полная дама с веером в руке, важный господин с анненским крестом на шее, две институтки в одинаковых коричневых платьицах с пелеринами — замерли на месте, и даже по ту сторону ограды, уже на тротуаре, остановился какой-то студент. Одним словом, можно было надеяться, что безобразной сцене будет немедленно положен конец.

Но дальнейшее произошло так быстро, что вмешаться никто не успел.

— Наудачу! — крикнул пьяный (а может, и сумасшедший), зачем-то поднял руку с револьвером высоко над головой, крутанул барабан и приложил дуло к виску.

— Клоун! Пшют гороховый! — прошипела храбрая немка, обнаруживая неплохое знание разговорной русской речи.

Лицо молодого человека, и без того бледное, стало сереть и зеленеть, он прикусил нижнюю губу и зажмурился. Барышня на всякий случай тоже закрыла глаза.

И правильно сделала — это избавило ее от кошмарного зрелища: в миг, когда грянул выстрел, голова самоубийцы резко дернулась в сторону, и из сквозного отверстия, чуть повыше левого уха, выметнулся красно-белый фонтанчик.

Началось нечто неописуемое. Немка возмущенно поозиралась, словно призывая всех в свидетели такого неслыханного безобразия, а потом истошно заверещала, присоединив свой голос к визгу институток и полной дамы, которые издавали пронзительные крики уже в течение нескольких секунд. Барышня лежала без чувств — на мгновение приоткрыла-таки глаза и немедленно обмякла. Отовсюду сбегались люди, а студент, стоявший у решетки, чувствительная натура, наоборот бросился прочь, через мостовую, в сторону Моховой.

* * *

Ксаверий Феофилактович Грушин, следственный пристав Сыскного управления при московском обер-полицеймейстере, облегченно вздохнул и отложил влево, в стопку «просмотрено», сводку важных преступлений за вчерашний день. Ни в одной из двадцати четырех полицейских частей шестисоттысячного города за минувшие сутки, то есть мая месяца 13 дня, не стряслось ничего примечательного, что потребовало бы вмешательства Сыскного. Одно убийство вследствие пьяной драки между мастеровыми (убийца задержан на месте), два ограбления извозчиков (этим пускай участки занимаются), пропажа семи тысяч восьмисот пятидесяти трех рублей сорока семи копеек из кассы Русско-Азиатского банка (это и вовсе по части Антона Семеновича из отдела коммерческих злоупотреблений). Слава Богу, перестали слать в управление всякую мелочь про карманные кражи, повесившихся горничных да подброшенных младенцев — для того теперь есть «Полицейская сводка городских происшествий», которую рассылают по отделам во второй половине дня.

Ксаверий Феофилактович уютно зевнул и взглянул поверх черепахового пенсне на письмоводителя, чиновника 14 класса Эраста Петровича Фандорина, в третий раз переписывавшего недельный отчет для господина обер-полицеймейстера. Ничего, подумал Грушин, пусть с младых ногтей приучается к аккуратности, сам потом спасибо скажет. Ишь, моду взяли — стальным пером калякать, и это высокому-то начальству. Нет, голубчик, ты уж не спеша, по старинке, гусиным перышком, со всеми росчерками и крендельками. Его превосходительство сами при императоре Николае Павловиче взрастали, порядок и чинопочитание понимают.

Ксаверий Феофилактович искренне желал мальчишке добра, по-отечески жалел его. И то сказать, жестоко обошлась судьба с новоиспеченным письмоводителем. Девятнадцати лет от роду остался круглым сиротой — матери сызмальства не знал, а отец, горячая голова, пустил состояние на пустые прожекты, да и приказал долго жить. В железнодорожную лихорадку разбогател, в банковскую лихорадку разорился. Как начали в прошлый год коммерческие банки лопаться один за другим, так многие достойные люди по миру пошли. Надежнейшие процентные бумаги превратились в мусор, в ничто. Вот и господин Фандорин, отставной поручик, в одночасье преставившийся от удара, ничего кроме векселей единственному сыну не оставил. Мальчику бы гимназию закончить, да в университет, а вместо этого — изволь из родных стен на улицу, зарабатывай кусок хлеба. Ксаверий Феофилактович жалеюще крякнул. Экзамен-то на коллежского регистратора сирота сдал, дело для такого воспитанного юноши нехитрое, да зачем его в полицию занесло? Служил бы себе по статистике или хоть по судебной части. Все романтика в голове, все таинственных Кардудалей ловить мечтаем. А у нас, голубчик, Кардудалей не водится (Ксаверий Феофилактович неодобрительно покачал головой), у нас все больше штаны просиживать да протоколы писать про то, как мещанин Голопузов спьяну законную супругу и троих малых деток топором уходил.

Третью неделю служил в Сыскном юный господин Фандорин, а уж твердо знал Ксаверий Феофилактович, бывалый сыщик, тертый калач, что не будет из мальчишки проку. Больно нежен, больно тонкого воспитания. Взял его раз, в первую же неделю Грушин на место преступления (это когда купчиху Крупнову зарезали), так Фандорин взглянул на убиенную, позеленел весь и по стеночке, по стеночке во двор. Видок у купчихи, и вправду был неаппетитный — горло от уха до уха раздрызгано, язык вывалился, глаза выпучены, ну и кровищи, само собой, море разливанное. В общем, пришлось Ксаверию Феофилактовичу самому и дознание проводить, и протокол писать. Дело, по правде сказать, вышло нехитрое. У дворника Кузыкина так глазки бегали, что Ксаверий Феофилактович сразу велел городовому брать его за шиворот и в кутузку. Две недели сидит Кузыкин, отпирается, но это ничего, повинится, больше-то резать купчиху было некому — здесь у пристава за тридцать лет службы нюх выработался верный. Ну а Фандорин и в канцелярии сгодится. Исполнителен, пишет грамотно, языки знает, смышленый, да и в обращении приятный, не то что горький пьяница Трофимов, в прошлом месяце переведенный из письмоводителей в младшие помощники околоточного на Хитровку. Пускай там спивается, да начальству грубит.

Грушин сердито забарабанил пальцами по обитому скучным казенным сукном столу, достал из жилетного кармашка часы (ох, до обеда еще долгонько) и решительно придвинул к себе свежий номер «Московских ведомостей».

— Ну-с, чем нас удивят нынче, — промолвил он вслух, и юный письмоводитель с готовностью отложил постылое гусиное перо, зная, что начальник сейчас станет зачитывать заголовки и всякую всячину, сопровождая чтение своими комментариями — была у Ксаверия Феофилактовича такая привычка.

— Поглядите только, Эраст Петрович, на первой же странице, на самом видном месте!

«Новейший американский корсет „Лорд Байрон“ из прочнейшего китового уса для мужчин, желающих быть стройными. Талия в дюйм, плечи в сажень!»

— А буквы-то, буквы — аршинные. И ниже, меленько так, «Государь отбывает в Эмс».

— Конечно, подумаешь — государь, велика ли фигура, то ли дело «Лорд Байрон»!

Ворчание добрейшего Ксаверия Феофилактовича произвело на письмоводителя удивительное действие. Он отчего-то смешался, щеки залились краской, а длинные девичьи ресницы виновато дрогнули. Раз уж речь зашла о ресницах, уместно будет описать внешность Эраста Петровича поподробнее, ибо ему суждено сыграть ключевую роль в поразительных и страшных событиях, которые вскоре воспоследовали. Это был весьма миловидный юноша, с черными волосами (которыми он втайне гордился) и голубыми (увы, лучше бы тоже черными) глазами, довольно высокого роста, с белой кожей и проклятым, неистребимым румянцем на щеках. Откроем уж заодно и причину, по которой так смутился коллежский регистратор. Дело в том, что позавчера он потратил треть своего первого месячного жалования на столь завидно расписываемый корсет, ходил в «Лорде Байроне» второй день, терпя изрядные муки во имя красоты, и теперь заподозрил (абсолютно безосновательно), что проницательный Ксаверий Феофилактович разгадал происхождение богатырской осанки своего подчиненного и желает над ним посмеяться.

А пристав уже читал дальше:

— «Зверства турецких башибузуков в Болгарии». Ну, это не для предобеденного чтения…

— М-да, слава Всевышнему, что у нас не Питер.

Юный Фандорин, судя по блеску глаз, был на сей счет иного мнения. Весь его вид красноречиво говорил: вот, мол, в столице люди делом занимаются, бомбистов разыскивают, а не переписывают по десять раз бумажки, в которых, правду сказать, и интересного-то ничего нет.

— Тэк-с, — зашелестел газетой Ксаверий Феофилактович, — посмотрим, что у нас на городской странице.

— М-м-м…

— Ладно, Бог с ними, с сиротками. Что у нас тут?

— Хм, любопытно.

— Ого!

Ксаверий Феофилактович растроганно хлюпнул носом и строго покосился на своего юного помощника — не заметил ли, после чего продолжил значительно суше.

— Ну и так далее, и так далее. А времена тут, право, не при чем. Эка невидаль. У нас на Руси про этаких-то издавна говорили «с жиру взбесился». Миллионное состояние? Кто бы это был? И ведь, шельмы частные приставы, про всякую дребедень доносят, а тут и в отчет не включили. Жди теперь сводку городских происшествий! Хотя что же, тут случай очевидный, застрелился на глазах у свидетелей… А все же любопытно.

Александровский сад — это у нас будет Городская часть, второй участок. Вот что, Эраст Петрович, не в службу, а в дружбу, слетайте-ка к ним на Моховую. Мол, в порядке надзора и все такое. Разузнайте, кто таков этот N. И главное, голубчик, прощальную записку непременно спишите, я вечерком своей Евдокии Андреевне покажу, она любит все такое душещипательное. Да не томите, возвращайтесь поскорей.

Последние слова были произнесены уже в спину коллежскому регистратору, который так торопился покинуть свой унылый, обтянутый клеенкой стол, что чуть фуражку не забыл.

* * *

В участке молоденького чиновника из Сыскного провели к самому приставу, однако тот, увидев, что прислали не Бог весть какую персону, времени на объяснения тратить не стал, а вызвал помощника.

— Вот, пожалуйте за Иваном Прокофьевичем, — ласково сказал пристав мальчишке (хоть и мелкая сошка, а все ж из управления). — Он вам все и покажет, и расскажет. Да и на квартиру к покойнику вчера именно он ездил. А Ксаверию Феофилактовичу мое нижайшее.

Фандорина усадили за высокую конторку, принесли тощую папку с делом. Эраст Петрович прочел заголовок («ДЕЛО о самоубийстве потомственного почетного гражданина Петра Александрова КОКОРИНА 23-х лет, студента юридического факультета Московского императорского университета. Начато мая месяца 13 числа 1876 года. Окончено … месяца … числа 18.. года») и дрожащими от предвкушения пальцами развязал веревочные тесемки.

— Александра Артамоновича Кокорина сынок, — пояснил Иван Прокофьевич, тощий и долговязый служака с мятым, будто корова жевала, лицом. — Богатейший был человек. Заводчик. Три года как преставился. Все сыну отписал. Жил бы себе студент да радовался. И чего людям не хватает?

Эраст Петрович кивнул, ибо не знал, что на это сказать, и углубился в чтение свидетельских показаний. Протоколов было изрядно, с десяток, самый подробный составлен со слов дочери действительного тайного советника Елизаветы фон Эверт-Колокольцевой 17 лет и ее гувернантки девицы Эммы Пфуль 48 лет, с которыми самоубийца разговаривал непосредственно перед выстрелом. Впрочем, никаких сведений помимо тех, что уже известны читателю, Эраст Петрович из протоколов не почерпнул — все свидетели повторяли более или менее одно и то же, отличаясь друг от друга лишь степенью проницательности: одни говорили, что вид молодого человека сразу пробудил в них тревожное предчувствие («Как заглянула в его безумные глаза, так внутри у меня все и похолодело,» — показала титулярная советница г-жа Хохрякова, которая, однако, далее свидетельствовала, что видела молодого человека только со спины); другие же свидетели, наоборот, толковали про гром среди ясного неба.

Последней в папке лежала мятая записка на голубой бумаге с монограммой. Эраст Петрович так и впился глазами в неровные (верно, от душевного волнения) строчки. «Господа, живущие после меня!

Раз вы читаете это мое письмецо, значит, я вас уже покинул и познал тайну смерти, которая сокрыта от вас за семью печатями. Я свободен, а вам еще жить и мучиться страхами. Однако держу пари, что там, где я сейчас и откуда, как выразился принц Датский, ни один еще доселе путник не вернулся, нет ровным счетом ничего. Кто со мной не согласен — милости прошу проверить. Впрочем, мне до всех вас нет ни малейшего дела, а записку эту я пишу для того, чтобы вам не взбрело в голову, будто я наложил на себя руки из-за какой-нибудь слезливой ерунды. Тошно мне в вашем мире, и, право, этой причины вполне довольно. А что я не законченная скотина, тому свидетельство кожаный бювар.

Петр Кокорин»

Непохоже, что от душевного волнения — вот первое, что подумалось Эрасту Петровичу.

— Про бювар это в каком смысле? — спросил он.

Помощник пристава пожал плечами:

— Никакого бювара при нем не было. Да чего вы хотите, не в себе человек. Может, собирался что-то такое сделать, да передумал или забыл. По всему видать, взбалмошный был господин. Читали, как он барабан-то крутил? Кстати, в барабане из шести гнезд всего в одном пуля была. Я, например, того мнения, что он и не собирался вовсе стреляться, а хотел себе нервы пощекотать — так сказать, для большей остроты жизненных ощущений. Чтоб потом слаще елось и пикантней кутилось.

— Всего одна пуля из шести? Надо же, как не повезло, — огорчился за покойника Эраст Петрович, которому все не давал покоя кожаный бювар.

— Где он живет? То есть, жил…

— Квартира из восьми комнат в новом доме на Остоженке, и прешикарная, — охотно стал делиться впечатлениями Иван Прокофьевич. — От отца унаследовал собственный дом в Замоскворечье, целую усадьбу со службами, однако жить там не пожелал, переехал подальше от купечества.

— И что, там кожаного бювара тоже не нашлось?

Помощник пристава удивился:

— Что ж мы, обыск, по-вашему, устроить должны были? Я вам говорю, там такая квартира, что боязно агентов по комнатам пускать — как бы их бес не попутал. Да и к чему? Егор Никифорыч, следователь из окружной прокуратуры, дал камердинеру покойника четверть часа вещички собрать — да под присмотром городового, чтоб не дай Бог не упер чего хозяйского, — и велел мне дверь опечатать. До объявления наследников.

— А кто наследники? — полюбопытствовал Эраст Петрович.

— Тут закавыка. Камердинер говорит, что ни братьев, ни сестер у Кокорина нет. Есть какие-то троюродные, да он их и на порог не пускал. И кому такие деньжищи достанутся? — завистливо вздохнул Иван Прокофьевич. — Ведь это ж представить страшно… А, не наша печаль. Адвокат либо душеприказчики не сегодня-завтра объявятся. Еще и суток не прошло. И тело-то пока у нас в леднике лежит. Может, завтра Егор Никифорыч дело закроет, тогда и завертится.

— И все же это странно, — наморщив лоб, заметил юный письмоводитель. — Если уж человек в предсмертном письме специально про какой-то бювар указал, неспроста это. И про «законченную скотину» что-то непонятно. А ну как в том бюваре что-нибудь важное? Вы как хотите, а я бы непременно в квартире поискал. Сдается мне, что вся записка из-за этого бювара написана. Тут какая-то тайна, право слово.

Эраст Петрович покраснел, боясь, что про тайну у него слишком по-мальчишески выскочило, но помощник пристава ничего странного в его соображении не усмотрел.

— И то, следовало хоть в кабинете бумаги просмотреть, — признал он. — Егор Никифорыч вечно спешат. Семья у него сам-восьмой, так он все норовит с осмотра или дознания побыстрей домой улизнуть. Старый человек, год до пенсии, чего вы хотите… А вот что, господин Фандорин. Не угодно ли съездить самим? Вместе и посмотрим. А печать я потом новую навешу, дело небольшое. Егор Никифорыч не обессудит. Какое там — поблагодарит, что не тормошили лишний раз. Скажу ему, что из Сыскного управления запрос был, а?

Эрасту Петровичу показалось, что тощему помощнику пристава просто охота получше рассмотреть «прешикарную» квартиру, да и с «навешиванием» новой печати, кажется, тоже получалось как-то не очень, но уж больно велик был соблазн. Тут и в самом деле пахло тайной.

* * *

Убранство квартиры покойного Петра Кокорина (парадный этаж богатого доходного дома возле Пречистенских ворот) на Фандорина большого впечатления не произвело — во времена папенькиного скороспелого богатства живал и он в хоромах не хуже.

Посему в мраморной прихожей с трехаршинным венецианским зеркалом и золоченой лепниной на потолке коллежский регистратор не задержался, а прямехонько прошел в гостиную — широкую, в шесть окон, в наимоднейшем русском стиле: с расписными сундуками, с дубовой резьбой по стенам и нарядной изразцовой печью.

— Бонтонно проживать изволили, я же говорил, — почему-то шепотом выдохнул в затылок провожатый.

Эраст Петрович был сейчас удивительно похож на годовалого сеттера, впервые выпущенного в лес и ошалевшего от остро-манящего запаха близкой дичи. Повертев головой вправо-влево, он безошибочно определил:

— Вон та дверь — кабинет?

— Точно так-с.

— Идемте же!

Кожаный бювар долго искать не пришлось — он лежал посреди массивного письменного стола, между малахитовым чернильным прибором и перламутровой раковиной-пепельницей.

Но прежде чем нетерпеливые руки Фандорина коснулись коричневой скрипучей кожи, взгляд его упал на фотопортрет в серебряной рамке, стоявший здесь же, на столе, на самом видном месте. Лицо на портрете было настолько примечательным, что Эраст Петрович и о бюваре забыл: вполоборота смотрела на него пышноволосая Клеопатра с огромными матово-черными глазами, гордым изгибом высокой шеи и чуть прорисованной жесточинкой в своенравной линии рта. Более же всего заворожило коллежского регистратора выражение спокойной и уверенной властности, такое неожиданное на девичьем лице (почему-то захотелось Фандорину, чтоб это непременно была не дама, а девица).

— Хороша-с, — присвистнул оказавшийся рядом Иван Прокофьевич. — Кто же это такая? Позвольте-ка…

И он без малейшего трепета, кощунственной рукой извлек волшебный лик из рамки и перевернул карточку обратной стороной. Там косым, размашистым почерком было написано:

— Это она его с Петром-апостолом равняет, а себя, стало быть, с Иисусом? Однако амбиции! — фыркнул помощник пристава. — Уж не из-за этой ли особы и руки на себя студент наш наложил, а? Ага, вот и бюварчик, не зря ехали.

Раскрыв кожаную обложку, Иван Прокофьевич извлек один-единственный листок, написанный на уже знакомой Эрасту Петровичу голубой бумаге, однако на сей раз с нотариальной печатью и несколькими подписями внизу.

— Отлично, — удовлетворенно кивнул полицейский. — Отыскалась и духовная. Нуте-с, любопытно.

Документ он пробежал глазами в минуту, но Эрасту Петровичу эта минута с вечность показалась, а заглядывать через плечо он полагал ниже своего достоинства.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Хорош подарочек троюродным! — воскликнул Иван Прокофьевич с непонятным злорадством. — Ай да Кокорин, всем нос утер. Это по-нашему, по-русски! Только уж непатриотично как-то. Вот и про «скотину» разъясняется.

Потеряв от нетерпения всякое представление о приличиях и чинопочитании, Эраст Петрович выхватил у старшего по званию листок и прочел следующее:

— Воля ваша, Ксаверий Феофилактович, а только странно! — с горячностью повторил Фандорин. — Тут какая-то тайна, честное слово! — И упрямо подчеркнул. — Да, вот именно, тайна! Судите сами. Во-первых, застрелился как-то нелепо, «наудачу», одной пулей из барабана, будто и вовсе не собирался стреляться. Что за фатальное невезение! И тон предсмертной записки, согласитесь, какой-то чудной — вроде как наспех, между делом написана, а между тем проблема там затронута важнейшая. Нешуточная проблема! — голос Эраста Петровича аж зазвенел от чувства. — Но о проблеме я еще потом скажу, а пока про завещание. Разве оно не подозрительно?

— Что же именно кажется вам в нем, голубчик, подозрительным? — промурлыкал Грушин, скучающе перелистывая «Полицейскую сводку городских происшествий» за истекшие сутки. Это не лишенное познавательного интереса чтение обыкновенно поступало во второй половине дня, ибо дел большой важности в сем документе не содержалось — в основном всякая мелкая всячина, полнейшая ерунда, но иногда попадалось и что-нибудь любопытное. Было здесь и сообщение о вчерашнем самоубийстве в Александровском саду, но, как и предвидел многоопытный Ксаверий Феофилактович, без каких-либо подробностей и уж конечно без текста предсмертной записки.

— А вот что! Стрелялся Кокорин вроде как не всерьез, однако же завещание, несмотря на вызывающий тон, составлено по всей форме — с нотариусом, со свидетельскими подписями, с указанием душеприказчиков, — загибал пальцы Фандорин. — И то сказать, состояние-то громадное. Я справлялся — две фабрики, три завода, дома в разных городах, верфи в Либаве, одних процентных бумаг в Государственном банке на полмиллиона!

— На полмиллиона? — ахнул Ксаверий Феофилактович, оторвавшись от бумажек. — Повезло англичанке, повезло.

— И объясните мне кстати, при чем здесь леди Эстер? Почему именно ей завещано, а не кому-то другому? Какая между ней и Кокориным связь? Вот что выяснить бы надо!

— Так он же написал, что нашим казнокрадам не верит, а англичанку уж который месяц во всех газетах превозносят. Нет, милый, вы мне лучше вот что скажите. Как это получается, что ваше поколение жизни такую мелкую цену дает? Чуть что и пиф-паф, да еще с важностью, с пафосом, с презрением ко всему миру. С каких заслуг презрение-то, с каких? — засердился Грушин, вспомнив, как дерзко и непочтительно говорила с ним вчера вечером любимая дочь, шестнадцатилетняя гимназистка Сашенька. Однако вопрос был скорее риторический, мнение письмоводителя на сей счет мало интересовало почтенного пристава, и потому он вновь уткнулся в сводку.

Зато Эраст Петрович оживился еще больше:

— А это и есть проблема, о которой я хотел сказать особо. Взгляните на такого человека, как Кокорин. Судьба дает ему все — и богатство, и свободу, и образованность, и красоту (про красоту Фандорин сказал так, уж заодно, хотя не имел ни малейшего представления о внешности покойника). А он играет со смертью и в конце концов убивает себя. Вы желаете знать почему? Нам, молодым, в вашем мире тошно — Кокорин прямо об этом написал, только не развернул. Ваши идеалы — карьера, деньги, почести — для многих из нас ничего не стоят. Не о том нам теперь мечтается. Вы что же думаете, спроста пишут про эпидемию самоубийств? Лучшие из образованной молодежи уходят, задохнувшись от нехватки духовного кислорода, а вы, отцы общества, уроков для себя ничуть не извлекаете!

Получалось, что весь обвинительный пафос обращен на самого Ксаверия Феофилактовича, так как иных «отцов общества» поблизости не наблюдалось, однако Грушин нисколько не обиделся и даже с видимым удовольствием покивал головой.

— Вот кстати, — насмешливо хмыкнул он, глядя в сводку, — насчет нехватки духовного кислорода. «В Чихачевском переулке по третьему участку Мещанской части в 10 часов утра обнаружено мертвое тело удавившегося сапожника Ивана Еремеева Булдыгина 27 лет. По показаниям дворника Петра Силина, причина самоубийства — отсутствие средств на похмеление». Так все лучшие-то и уйдут. Одни мы, старые дураки, останемся.

— Вы смеетесь, — горько сказал Эраст Петрович. — А в Петербурге и Варшаве что ни день студенты, курсистки, а то и гимназисты травятся, стреляются, топятся. Смешно вам…

«Раскаетесь, Ксаверий Феофилактович, да поздно будет», — мстительно подумал он, хотя до сей минуты мысль о самоубийстве в голову ему никогда еще не приходила — слишком живого характера был юноша. Наступила тишина: Фандорин представлял скромную могилку, за церковной оградой и без креста, а Грушин то водил пальцем по строчкам, то принимался шелестеть листками.

— Однако и в самом деле ерунда какая-то, — пробурчал он. — Что они все, с ума посходили? Вот-с, два донесения, одно из третьего участка Мясницкой части, на странице восемь, другое из первого участка Рогожской части, на странице девять. Итак:

— Вот видите, а я что говорил! — возликовал Эраст Петрович, чувствуя себя полностью отомщенным.

— Погодите, юноша, это еще не все, — остановил его пристав. — Слушайте дальше. Страница девять:

— Ничего не понимаю, — развел руками Фандорин. — Что это за ритуал такой? Уж не тайное ли общество самоубийц?

— Какое там общество, — медленно произнес Ксаверий Феофилактович, а потом заговорил все быстрее и быстрее, постепенно оживляясь. — Никакое не общество, сударь мой, а все гораздо проще. Теперь и с барабаном понятно, а раньше-то было и невдомек! Это все один и тот же, наш с вами студент Кокорин куролесил. Смотрите-ка сюда. — Он встал и проворно подошел к карте Москвы, что висела на стене подле двери.

— Вот Малый Яузский мост. Отсюда он пошел Яузской улицей, где-то с час поболтался и оказался в Подколокольном, возле страхового общества. Напугал помещицу Спицыну и двинулся дальше, в сторону Кремля. А в третьем часу дошел до Александровского сада, где его путешествие и закончилось известным нам образом.

— Но зачем? И что все это значит? — всматривался в карту Эраст Петрович.

— Что значит — не мне судить. А как дело было, догадываюсь. Наш студент-белоподкладочник, золотая молодежь, решил сделать всем адье. Но перед смертью пожелал еще нервы себе пощекотать. Я читал где-то, это «американской рулеткой» называется. В Америке придумали, на золотых приисках. Заряжаешь в барабан один патрон, крутишь и ба-бах! Коли повезло — срываешь банк, ну а не повезло — прости-прощай. И отправился наш студент в вояж по Москве, судьбу испытывать. Вполне возможно, что он не три раза стрелялся, а больше, просто не всякий очевидец полицию-то позовет. Это помещица-душеспасительница да Кукин со своим приватным интересом бдительность проявили, а сколько Кокорин всего попыток предпринял — Бог весть. Или уговор у него с собой был — мол, столько-то раз со смертью сыграю, и баста. Уцелею — так тому и быть. Впрочем, это уже мои фантазии. Никакого фатального невезения в Александровском не было, просто к третьему часу студент уже всю свою фортуну израсходовал.

— Ксаверий Феофилактович, вы — настоящий аналитический талант, — искренне восхитился Фандорин. — Я так и вижу перед собой, как все это было.

Заслуженная похвала, хоть и от молокососа, была Грушину приятна.

— То-то. Есть чему и у старых дураков поучиться, — назидательно произнес он. — Вы бы послужили по следственному делу с мое, да не в нынешние высококультурные времена, а при государе Николае Павловиче. Тогда не разбирали, сыскное не сыскное, да не было еше в Москве ни нашего управления, ни даже следственного отдела. Сегодня убийц ищешь, завтра на ярмарке стоишь, народу острастку даешь, послезавтра по кабакам беспашпортных гоняешь. Зато приобретаешь наблюдательность, знание людей, ну и шкурой дубленой обрастаешь, без этого в нашем полицейском деле никак невозможно, — с намеком закончил пристав и вдруг заметил, что письмоводитель его не очень-то и слушает, а хмурится какой-то своей мысли, по всему видать не очень удобной.

— Ну, что там у вас еще, выкладывайте.

— Да вот, в толк не возьму… — Фандорин нервно пошевелил красивыми, в два полумесяца бровями. — Кукин этот говорит, что на мосту студент был…

— Конечно, студент, а кто же?

— Но откуда Кукину знать, что Кокорин студент? Был он в сюртуке и шляпе, его и в Александровском саду никто из свидетелей за студента не признал… Там в протоколах все «молодой человек» да «тот господин». Загадка!

— Все у вас одни загадки на уме, — махнул рукой Грушин. — Дурак ваш Кукин, да и дело с концом. Видит, барин молоденький, в статском, ну и вообразил, что студент. А может, глаз у приказчика наметанный, распознал студента — ведь с утра до вечера с покупателями дело имеет.

— Кукин в своей лавчонке такого покупателя, как Кокорин, и в глаза не видывал, — резонно возразил Эраст Петрович.

— Так что с того?

— А то, что неплохо бы помещицу Спицыну и приказчика Кукина получше расспросить. Вам, Ксаверий Феофилактович, конечно, не к лицу такими пустяками заниматься, но, если позволите, я бы сам… — Эраст Петрович даже на стуле приподнялся, так ему хотелось, чтоб Грушин позволил.

Собирался Ксаверий Феофилактович строгость проявить, но передумал. Пусть мальчишка живой работы понюхает, поучится со свидетелями разговаривать. Может, и получится из него толк. Сказал внушительно:

— Не запрещаю. — И, предупредив радостный возглас, уже готовый сорваться с уст коллежского регистратора, добавил. — Но сначала извольте отчет для его превосходительства закончить. И вот что, голубчик. Уже четвертый час. Пойду я, пожалуй, восвояси. А вы мне завтра расскажете, откуда приказчик про студента взял.

От Мясницкой, где располагалось Сыскное управление, до гостиницы «Боярская», где, судя по сводке, «временно проживала» помещица Спицына, было ходу минут двадцать, и Фандорин, несмотря на снедавшее его нетерпение, решил пройтись пешком. Мучитель «Лорд Байрон», немилосердно стискивавший бока письмоводителя, пробил столь существенную брешь в его бюджете, что расход на извозчика мог бы самым принципиальным образом отразиться на рационе питания. Жуя на ходу пирожок с вязигой, купленный на углу Гусятникова переулка (не будем забывать, что в следственной ажитации Эраст Петрович остался без обеда), он резво шагал по Чистопрудному бульвару, где допотопные старухи в салопах и чепцах сыпали крошки жирным, бесцеремонным голубям. По булыжной мостовой стремительно катились пролетки и фаэтоны, за которыми Фандорину было никак не угнаться, и его мысли приняли обиженное направление. В сущности, сыщику без коляски с рысаками никак невозможно. Хорошо «Боярская» на Покровке, но ведь оттуда еще на Яузу к приказчику Кукину топать — это верных полчаса. Тут промедление смерти подобно, растравлял себя Эраст Петрович (прямо скажем, несколько преувеличивая), а господин пристав казенного пятиалтынного пожалел. Самому-то, поди, управление каждый месяц по восьмидесяти целковых на постоянного извозчика отчисляет. Вот они, начальственные привилегии: один на персональном извозчике домой, а другой на своих двоих по служебной надобности.

Но слева, над крышей кофейни Суше уже показалась колокольня Троицкой церкви, возле которой находилась «Боярская», и Фандорин зашагал еще быстрей, предвкушая важные открытия.

Полчаса спустя, походкой понурой и разбитой, брел он вниз по Покровскому бульвару, где голубей, таких же упитанных и нахальных, как на Чистопрудном, кормили уже не дворянки, а купчихи.

Разговор со свидетельницей получился неутешительный. Помещицу Эраст Петрович поймал в самый последний момент — она уже готовилась сесть в дрожки, заваленные баулами и свертками, чтобы отбыть из первопрестольной к себе в Калужскую губернию. Из соображений экономии путешествовала Спицына по старинке, не железной дорогой, а на своих лошадках.

В этом Фандорину безусловно повезло, ибо торопись помещица на вокзал, разговора и вовсе бы не получилось. Но суть беседы со словоохотливой свидетельницей, к которой Эраст Петрович подступал и так, и этак, сводилась к одному: Ксаверий Феофилактович прав, и видела Спицына именно Кокорина — и про сюртук помянула, и про круглую шляпу, и даже про лаковые штиблеты с пуговками, о которых не упоминали свидетели из Александровского сада.

Вся надежда оставалась на Кукина, в отношении которого Грушин, скорее всего, опять-таки прав. Сболтнул приказчик не подумав, а теперь таскайся из-за него по всей Москве, выставляй себя перед приставом на посмешище.

Бакалейная лавка «Брыкин и сыновья» выходила стеклянной дверью с изображением сахарной головы прямо на набережную, и мост отсюда был виден как на ладони — это Фандорин отметил сразу. Отметил он и то, что окна лавки были нараспашку (видно, от духоты), а стало быть, мог услышать Кукин и «железный щелчок», ведь до ближайшей каменной тумбы моста никак не далее пятнадцати

— Не угодно ли чего, ваше благородие? — спросил он. — Никак заплутать изволили?

— Кукин? — строго спросил Эраст Петрович, не предвидя от грядущих объяснений ничего утешительного.

— Точно так-с, — насторожился приказчик, сдвинув кустистые брови, но сразу же догадался. — Вы, ваше благородие, должно, из полиции? Покорнейше благодарен. Не ожидал такого скорого вашего внимания. Господин околотошный сказали, что начальство рассмотрит, но не ожидал-с, никак не ожидал-с. Да что же мы на пороге-то! Пожалуйте в лавку. Уж так благодарен, так благодарен.

Он и поклонился, и дверку приоткрыл, и еще рукой приглашающий жест сделал — мол, милости прошу, но Фандорин не тронулся с места. Сказал внушительно:

— Я, Кукин, не из околотка, а из сыскной полиции. Имею поручение разыскать сту… того человека, про которого вы сообщили околоточному надзирателю.

— Это скубента-то? — с готовностью подсказал приказчик. — Как же-с, преотлично его запомнили. Страх-то какой, прости Господи. Я как увидел, что они на тумбу залезли и оружию к голове приставили, так и обмер — ну все, думаю, будет как о прошлый год, опять никого в лавку калачом не заманишь. А в чем мы-то виноваты? Что им тут, медом намазано, руки на себя накладывать? Ты сходи вон к Москве-реке, там и поглыбже, и мост повыше, да и…

— Помолчите, Кукин, — перебил его Эраст Петрович. — Лучше опишите студента. Во что был одет, как выглядел и с чего вы вообще взяли, что он студент.

— Так ведь как есть скубент, по всей форме, ваше благородие, — удивился приказчик. — И мундир, и пуговицы, и стеклышки на носу.

— Как мундир? — вскинулся Фандорин. — Он разве в мундире был?

— А как же иначе-с? — сожалеюще взглянул на бестолкового чиновника Кукин. — Без энтого где ж мне было понять, скубент он или нет? Что я, по мундиру скубента от приказного не отличу?

На это справедливое замечание Эрасту Петровичу сказать было нечего, он вытащил из кармана аккуратный блокнотик с карандашом — записывать показания. Блокнотик Фандорин купил перед тем, как на службу в Сыскное поступать, три недели без дела проносил, да вот только сегодня пригодился — за утро коллежский регистратор в нем уже несколько страничек меленько исписал.

— Расскажите, как выглядел этот человек.

— Человек как человек. Собою невидный, на лицо немножко прыщеватый. Стеклышки опять же…

— Какие стеклышки — очки или пенсне?

— Такие, на ленточке.

— Значит, пенсне, — чиркал карандашом Фандорин. — Еще какие-нибудь приметы?

— Сутулые они были очень. Плечи чуть не выше макушки… Да что, скубент как скубент, я ж говорю…

Кукин недоумевающе смотрел на «приказного», а тот надолго замолчал — щурился, шевелил губами, шелестел маленькой тетрадочкой. В общем, думал о чем-то человек.

«Мундир, прыщеватый, пенсне, сильно сутулый», — значилось в блокноте. Ну, немножко прыщеватый — это мелочь. Про пенсне в описи вещей Кокорина ни слова. Обронил? Возможно. Свидетели про пенсне тоже ничего не поминают, но их про внешность самоубийцы особенно и не расспрашивали — к чему? Сутулый? Хм. В «Московских ведомостях», помнится, описан «статный молодец», но репортер при событии не присутствовал, Кокорина не видел, так что мог и приплести «молодца» ради пущего эффекта. Остается студенческий мундир — это уже не опровергнешь. Если на мосту был Кокорин, то получается, что в промежутке между одиннадцатым часом и половиной первого он зачем-то переоделся в сюртук. И интересно где? От Яузы до Остоженки и потом обратно к «Московскому страховому от огня обществу» путь неблизкий, за полтора часа не обернешься.

И понял Фандорин с ноющим замиранием под ложечкой, что выход у него один-единственный: брать приказчика Кукина за шиворот, везти в участок на Моховую, где в покойницкой все еще лежит обложенное льдом тело самоубийцы, и устраивать опознание. Эраст Петрович представил развороченный череп с засохшей коркой крови и мозгов, и по вполне естественной ассоциации вспомнилась ему зарезанная купчиха Крупнова, до сих пор наведывавшаяся в его кошмарные сны. Нет, ехать в «холодную» определенно не хотелось. Но между студентом с Малого Яузского моста и самоубийцей из Александровского сада имелась связь, в которой непременно следовало разобраться. Кто может сказать, был ли Кокорин прыщавым и сутулым, носил ли он пенсне?

Во-первых, помещица Спицына, но она, верно, уже подъезжает к Калужской заставе. Во-вторых, камердинер покойного, как бишь его фамилия-то? Неважно, все равно следователь выставил его из квартиры, поди отыщи теперь. Остаются свидетели из Александровского, и прежде всего те две дамы, с которыми Кокорин разговаривал в последнюю минуту своей жизни, уж они-то наверняка разглядели его во всех деталях. Вот в блокноте записано: «Дочь д. т. с. Елиз. Александр-на фон Эверт-Колокольцева 17 л., девица Эмма Готлибовна Пфуль 48 л., Малая Никитская, собст. дом».

Без расхода на извозчика все же было не обойтись.

* * *

День получался длинный. Бодрое майское солнце, совсем не уставшее озарять златоглавый город, нехотя сползало к линии крыш, когда обедневший на два двугривенных Эраст Петрович сошел с извозчика у нарядного особняка с дорическими колоннами, лепным фасадом и мраморным крыльцом.

 Увидев, что седок в нерешительности остановился, извозчик сказал:

— Он самый и есть, генералов дом, не сомневайтесь. Не первый год по Москве ездим.

«А ну как не пустят», — екнуло внутри у Эраста Петровича от страха перед возможным унижением. Он взялся за сияющий медный молоток и два раза стукнул. Массивная дверь с бронзовыми львиными мордами немедленно распахнулась, выглянул швейцар в богатой ливрее с золотыми позументами.

— К господину барону? Из присутствия? — деловито спросил он. — Доложить или только бумажку какую передать? Да вы заходите.

В просторной прихожей, ярко освещенной и люстрой, и газовыми рожками, посетитель совсем оробел.

— Я, собственно, к Елизавете Александровне, — объяснил он. — Эраст Петрович Фандорин, из сыскной полиции. По срочной надобности.

— Из сыскной? — презрительно поморщился страж дверей. — Уж не по вчерашнему ли делу? И не думайте. Барышня почитай полдня прорыдали и ночью спали плохо-с. Не пущу и докладывать не стану. Его превосходительство и то грозили вашим из околотка головы поотрывать, что вчера Елизавету Александровну допросами мучили. На улицу извольте, на улицу. — И стал, мерзавец, еще животом своим толстым к выходу подпихивать.

— А девица Пфуль? — в отчаянии вскричал Эраст Петрович. — Эмма Готлибовна сорока восьми лет? Мне бы хоть с ней перемолвиться. Государственное дело!

Швейцар важно почмокал губами.

— К ним пущу, так и быть. Вон туда, под лестницу идите. По коридору направо третья дверь. Там госпожа гувернантка и проживает.

На стук открыла высокая костлявая особа и молча уставилась на посетителя круглыми карими глазами.

— Из полиции, Фандорин. Вы госпожа Пфуль? — неуверенно произнес Эраст Петрович и на всякий случай повторил по-немецки. — Полицайамт. Зинд зи фрейляйн Пфуль? Гутен абенд.[1]

— Вечер добрый, — сурово ответила костлявая. — Да, я Эмма Пфуль. Входите. Задитесь вон на тот штул.

Фандорин сел куда было велено — на венский стул с гнутой спинкой, стоявший подле письменного стола, на котором аккуратнейшим образом были разложены какие-то учебники и стопки писчей бумаги. Комната была хорошая, светлая, но очень уж скучная, словно неживая. Только вот на подоконнике стояло целых три горшка с пышной геранью — единственное яркое пятно во всем помещении.

— Вы из-за того глупого молодого человека, который зебя стрелял? — спросила девица Пфуль. — Я вчера ответила на все вопросы господина полицейского, но если хотите спрашивать еще, можете спрашивать. Я хорошо понимаю, что работа полиции — это очень важно. Мой дядя Гюнтер служил в заксонской полиции обер-вахтмайстером.

— Я коллежский регистратор, — пояснил Эраст Петрович, не желая, чтобы его тоже приняли за вахмистра, — чиновник четырнадцатого класса.

— Да, я умею понимать чин, — кивнула немка, показывая пальцем на петлицу его вицмундира. — Итак, господин коллежский регистратор, я вас слушаю.

В этот момент дверь без стука отворилась и в комнату влетела светловолосая барышня с очаровательно раскрасневшимся личиком.

— Фрейлейн Пфуль! Morgen fahren wir nach Kuntsevo![2] Честное слово! Папенька позволил! — зачастила она с порога, но, увидев постороннего, осеклась и сконфуженно умолкла, однако ее серые глаза с живейшим любопытством воззрились на молодого чиновника.

— Воспитанные баронессы не бегают, а ходят, — с притворной строгостью сказала ей гувернантка. — Особенно если им уже целых земнадцать лет. Если вы не бегаете, а ходите, у вас есть время, чтобы увидеть незнакомый человек и прилично поздороваться.

— Здравствуйте, сударь, — прошелестело чудесное видение.

Фандорин вскочил и поклонился, чувствуя себя прескверно. Девушка ему ужасно понравилась, и бедный письмоводитель испугался, что сейчас возьмет и влюбится в нее с первого взгляда, а делать этого никак не следовало. И в прежние-то, благополучные папенькины времена такая принцесса была бы ему никак не парой, а теперь уж и подавно.

— Здравствуйте, — очень сухо сказал он, сурово нахмурился и мысленно прибавил: «В жалкой роли меня представить вздумали? Он был титулярный советник, она — генеральская дочь? Нет уж, сударыня, не дождетесь! Мне и до титулярного-то еще служить и служить».

— Коллежский регистратор Фандорин Эраст Петрович, управление сыскной полиции, — официальным тоном представился он. — Произвожу доследование по факту вчерашнего печального происшествия в Александровском саду. Возникла необходимость задать еще кое-какие вопросы. Но ежели вам неприятно, — я отлично понимаю, как вы были расстроены, — мне будет достаточно разговора с одной госпожой Пфуль.

— Да, это было ужасно. — Глаза барышни, и без того преизрядные, расширились еще больше. — Правда, я зажмурилась и почти ничего не видела, а потом лишилась чувств… Но мне так интересно! Фрейлейн Пфуль, можно я тоже побуду? Ну пожалуйста! Я, между прочим, такая же свидетельница, как и вы!

— Я со своей стороны, в интересах следствия, тоже предпочел бы, чтобы госпожа баронесса присутствовала, — смалодушничал Фандорин.

— Порядок есть порядок, — кивнула Эмма Готлибовна. — Я, Лизхен, всегда вам повторила: Ordnung muss sein[3]. Надо быть послушным закону. Вы можете оставаться.

Лизанька (так про себя уже называл Елизавету Александровну стремительно гибнущий Фандорин) с готовностью опустилась на кожаный диван, глядя на нашего героя во все глаза.

Он взял себя в руки и, повернувшись к фрейлейн Пфуль, попросил:

— Опишите мне, пожалуйста, портрет того господина.

— Господина, который зебя стрелял? — уточнила она. — Na ja[4]. Коричневые глаза, коричневые волосы, рост довольно большой, усов и бороды нет, бакенбарды тоже нет, лицо зовсем молодое, но не очень хорошее. Теперь одежда…

— Про одежду попозже, — перебил ее Эраст Петрович. — Вы говорите, лицо нехорошее. Почему? Из-за прыщей?

— Pickeln, — покраснев, перевела Лизанька.

— A ja, прышшы, — смачно повторила гувернантка не сразу понятое слово. — Нет, прышшей у того господина не было. У него была хорошая, здоровая кожа. А лицо не очень хорошее.

— Почему?

— Злое. Он смотрел так, будто хотел убивать не зебя, а кто-то зовсем другой. О, это был кошмар! — возбудилась от воспоминаний Эмма Готлибовна. — Весна, золнечная погода, все дамы и господа гуляют, чудесный зад весь в цветочках!

При этих ее словах Эраст Петрович залился краской и искоса взглянул на Лизаньку, но та, видно, давно привыкла к своеобразному выговору своей дуэньи, и смотрела все так же доверчиво и лучисто.

— А было ли у него пенсне? Может быть, не на носу, а торчало из кармана? На шелковой ленте? — сыпал вопросами Фандорин. — И не показалось ли вам, что он сутул? Еще вот что. Я знаю, что он был в сюртуке, но не выдавало ли что-нибудь в его облике студента — к примеру, форменные брюки? Не приметили?

— Я всегда все приметила, — с достоинством ответила немка. — Брюки были панталоны в клетку из дорогой шерсти. Пенсне не было зовсем. Зутулый тоже нет. У того господина была хорошая осанка. — Она задумалась и неожиданно переспросила. — Зутулый, пенсне и штудент? Почему вы так сказали?

— А что? — насторожился Эраст Петрович.

— Странно. Там был один господин. Зутулый штудент в пенсне.

— Как!? Где!? — ахнул Фандорин.

— Я видела такого господина… jenseits… с другой стороны забора, на улице. Он стоял и на нас смотрел. Я еще думала, что зейчас господин штудент будет нам помогать прогонять этот ужасный человек. И он был очень зутулый. Я это увидела потом, когда тот господин уже зебя убил. Штудент повернулся и быстро-быстро ушел. И я увидела, какой он зутулый. Это бывает, когда детей в детстве не учат правильно зидеть. Правильно зидеть очень важно. Мои воспитанницы всегда зидят правильно. Посмотрите на фрейлейн баронессу. Видите, как она держит спинку? Очень красиво!

Вот здесь Елизавета Александровна покраснела, да так мило, что Фандорин на миг потерял нить, хотя сообщение девицы Пфуль, несомненно, имело исключительную важность.

На следующий день в одиннадцатом часу утра Эраст Петрович, благословленный начальником и даже наделенный тремя рублями на экстраординарные расходы, прибыл к желтому корпусу университета на Моховой.

Задание было несложным, но требующим известного везения: разыскать сутулого, не видного собой и отчасти прыщавого студента в пенсне на шелковой ленте. Вполне вероятно, что этот подозрительный господин учился вовсе и не на Моховой, а в Высшем техническом училище, в Лесной академии или вовсе в каком-нибудь Межевом институте, однако Ксаверий Феофилактович (смотревший на своего юного помощника с некоторым не лишенным радости удивлением) был полностью согласен с предположением Фандорина — вернее всего «зутулый», как и покойный Кокорин, учился в университете и очень возможно, что на том же самом юридическом факультете.

Одетый в партикулярное платье Эраст Петрович стремглав взлетел по истертым чугунным ступеням парадного крыльца, миновал бородатого служителя в зеленой ливрее и занял удобную позицию в полукруглой амбразуре окна, откуда отлично просматривался и вестибюль с гардеробом, и двор, и даже входы в оба крыла. Впервые с тех пор, как умер отец и жизнь молодого человека свернула с прямого и ясного пути, смотрел Эраст Петрович на священные желтые стены университета без сердечной тоски о том, что могло сбыться, да не сбылось. Еще неизвестно, какое существование увлекательней и полезней для общества — студенческая зубрежка или суровая жизнь сыскного агента, ведущего важное и опасное дело. (Ладно, пусть не опасное, но все же чрезвычайно ответственное и таинственное.) Примерно каждый четвертый из студентов, попадавших в поле зрения внимательного наблюдателя, носил пенсне, причем многие именно на шелковой ленте. Примерно каждый пятый имел на физиономии некоторое количество прыщей. Хватало и сутулых. Однако сойтись в одном субъекте все три приметы никак не желали.

Во втором часу проголодавшийся Фандорин достал из кармана сандвич с колбасой и подкрепился, не покидая поста. К тому времени у Эраста Петровича успели установиться вполне приязненные отношения с бородатым привратником, который велел звать его Митричем и успел дать молодому человеку несколько ценнейших советов по поводу поступления в «нивирситет». Фандорин, который представился говорливому старику провинциалом, мечтающим о заветных пуговицах с университетским гербом, уже подумывал, не переменить ли версию и не расспросить ли Митрича напрямую о «зутулом» и прыщавом, когда привратник в очередной раз засуетился, сдернул с головы фуражку и распахнул дверь. Эту процедуру Митрич проделывал, когда мимо проходил кто-нибудь из профессоров или богатых студентов, за что время от времени получал то копейку, а то и пятак. Эраст Петрович оглянулся и увидел, что к выходу направляется некий студент, только что получивший в гардеробе роскошный бархатный плащ с застежками в виде львиных лап. На носу у щеголя поблескивало пенсне, на лбу розовела россыпь прыщиков. Фандорин так и напружинился, пытаясь разглядеть, что там у студента с осанкой, но проклятая пелерина плаща и поднятый воротник мешали поставить диагноз.

— Приятного вечера, Николай Степаныч. Не прикажете ли извозчика? — поклонился привратник.

— Что, Митрич, дождик-то перестал? — тонким голосом спросил прыщавый. — Ну тогда пройдусь, засиделся. — И двумя пальцами в белой перчатке уронил в подставленную ладонь монетку.

— Кто таков? — шепнул Эраст Петрович, напряженно вглядываясь в спину франта. Вроде сутулится?

— Ахтырцев Николай Степаныч. Первейший богач, княжеских кровей, — благоговейно сообщил Митрич. — Кажный раз не меньше пятиалтынного кидает.

Фандорина аж в жар бросило. Ахтырцев! Уж не тот ли, что в завещании душеприказчиком указан!

Митрич кланялся очередному преподавателю, длинноволосому магистру физики, а когда обернулся, его ждал сюрприз: уважительный провинциал будто сквозь землю провалился.

Черный бархатный плащ был виден издалека, и Фандорин нагнал подозреваемого в два счета, но окликнуть не решился: что, собственно, он может этому Ахтырцеву предъявить? Ну, предположим, опознают его и приказчик Кукин, и девица Пфуль (тут Эраст Петрович тяжко вздохнул, снова, уже в который раз, вспомнив Лизаньку). Так что с того? Не лучше ли, согласно науке великого Фуше, непревзойденного корифея сыска, установить за объектом слежку?

Сказано — сделано. Тем более что следить оказалось совсем нетрудно: Ахтырцев не спеша, прогулочным шагом шел в сторону Тверской, назад не оборачивался, лишь время от времени провожал взглядом смазливых модисток. Несколько раз Эраст Петрович, осмелев, подбирался совсем близко и даже слышал, как студент беззаботно насвистывает арию Смита из «Пертской красавицы». Похоже, несостоявшийся самоубийца (если это был он) пребывал в самом радужном настроении. Возле табачного магазина Корфа студент остановился и долго разглядывал на витрине коробки с сигарами, однако внутрь не зашел. У Фандорина начало складываться убеждение, что «объект» тянет время до назначенного часа. Убеждение это окрепло, когда Ахтырцев достал золотые часы, щелкнул крышкой и, несколько ускорив шаг, двинулся вверх по тротуару, перейдя к исполнению более решительного «Хора мальчиков» из новомодной оперы «Кармен».

Свернув в Камергерский, студент насвистывать перестал и зашагал так резво, что Эраст Петрович был вынужден поотстать — иначе больно уж подозрительно бы выглядело. К счастью, не доходя модного дамского салона Дарзанса, «объект» замедлил шаг, а вскоре и вовсе остановился. Фандорин перешел на противоположную сторону и занял пост возле булочной, благоухающей ароматами свежей сдобы.

Минут пятнадцать, а то и двадцать Ахтырцев, проявляя все более заметную нервозность, прохаживался у фигурных дубовых дверей, куда то и дело входили деловитые дамы и откуда рассыльные выносили нарядные свертки и коробки. Вдоль тротуара ждало несколько экипажей, некоторые даже с гербами на лакированных дверцах. В семнадцать минут третьего (Эраст Петрович заметил по витринным часам) студент встрепенулся и кинулся к вышедшей из магазина стройной даме в вуалетке. Снял фуражку, стал что-то говорить, размахивая руками. Фандорин со скучающим видом пересек мостовую — мало ли, может, ему тоже угодно к Дарзансу заглянуть.

— Нынче мне не до вас, — услышал он звонкий голос дамы, одетой по самой последней парижской моде, в лиловое муаровое платье с шлейфом. — После. В восьмом часу приезжайте, как обычно, там все и решится.

Не глядя более на возбужденного Ахтырцева, она направилась к двухместному фаэтону с открытым верхом.

— Но Амалия! Амалия Казимировна, позвольте! — крикнул ей вслед студент. — Я в некотором роде рассчитывал на приватное объяснение!

— После, после! — бросила дама. — Нынче я спешу!

Легкий ветерок приподнял с ее лица невесомую вуалетку, и Эраст Петрович остолбенел. Эти ночные с поволокой глаза, этот египетский овал, этот капризный изгиб губ он уже видел, а такое лицо, раз взглянув, не забудешь никогда. Вот она, таинственная А.Б., что не велела несчастному Кокорину отрекаться от любви! Дело, кажется, принимало совсем иной смысл и колер.

Ахтырцев потерянно застыл на тротуаре, некрасиво вжав голову в плечи (сутулый, определенно сутулый, убедился Эраст Петрович), а тем временем фаэтон неспешно увозил египетскую царицу в сторону Петровки. Нужно было что-то решать, и Фандорин, рассудив, что студент теперь все равно никуда не денется, махнул на него рукой — побежал вперед, к углу Большой Дмитровки, где выстроился ряд извозчичьих пролеток.

— Полиция, — шепнул он сонному ваньке в картузе и ватном кафтане. — Быстро вон за тем экипажем! Шевелись же! Да не трясись, получишь сполна.

Ванька приосанился, с преувеличенным усердием поддел рукава, тряхнул вожжами, да еще и гаркнул, и чубарая лошадка звонко зацокала копытами по булыжной мостовой.

На углу Рождественки поперек улицы влез ломовик, груженый досками, да так и перегородил всю проезжую часть. Эраст Петрович в крайнем волнении вскочил и даже приподнялся на цыпочки, глядя вслед успевшему проскочить фаэтону. Хорошо хоть, сумел разглядеть, как тот поворачивает на Большую Лубянку.

Ничего, Бог милостив, нагнали фаэтон у самой Сретенки, и вовремя — тот нырнул в узкий горбатый переулок. Колеса запрыгали по ухабам. Фандорин увидел, что фаэтон останавливается, и ткнул извозчика в спину — мол, кати дальше, не выдавай. Сам нарочно отвернулся в сторону, но краешком глаза видел, как у опрятного каменного особнячка лиловую даму, кланяясь, встречает какой-то ливрейный немалого роста. За первым же углом Эраст Петрович отпустил извозчика и медленно, как бы прогуливаясь, зашагал в обратном направлении. Вот и особнячок — теперь можно было разглядеть его как следует: мезонин с зеленой крышей, на окнах гардины, парадное крыльцо с козырьком. Медной таблички на двери что-то не видно.

Зато на лавке у стены сидел-скучал дворник в фартуке и мятом картузе. К нему Эраст Петрович и направился.

— А скажи-ка, братец, — начал он сходу, извлекая из кармана казенный двугривенный. — Чей это дом?

— Известно чей, — туманно ответил дворник, с интересом следя за пальцами Фандорина.

— Держи вот. Что за дама давеча приехала?

Приняв монету, дворник степенно ответил:

— Дом генеральши Масловой, только они тут не проживают, в наем сдают. А приехала квартирантка, госпожа Бежецкая, Амалия Казимировна.

— Кто такая? — насел Эраст Петрович. — Давно ли живет? Много ли народу бывает?

Дворник смотрел на него молча, пожевывая губами. В мозгу у него происходила какая-то непонятная работа.

— Ты вот что, барин, — сказал он, поднимаясь, и внезапно цепко взял Фандорина за рукав. — Ты погоди-ка.

Он подтащил упирающегося Эраста Петровича к крыльцу и дернул за язык бронзового колокольчика.

— Ты что?! — ужаснулся сыщик, тщетно пытаясь высвободиться. — Да я тебя… Да ты знаешь, с кем…?!

Дверь распахнулась, и на пороге возник ливрейный верзила с огромными песочными бакенбардами и бритым подбородком — сразу видно, не русских кровей.

— Так что ходют тут, про Амалию Казимировну интересуются, — слащавым голосом донес подлый дворник. — И деньги предлагали-с. Я не взял-с. Вот я, Джон Карлыч, и рассудил…

Дворецкий (а это непременно был дворецкий, раз уж англичанин) смерил арестованного бесстрастным взглядом маленьких колючих глаз, молча сунул иуде серебряный полтинник и чуть посторонился.

— Да тут, собственно, полнейшее недоразумение! — все не мог опомниться Фандорин. — It's ridiculous! A complete misunderstanding![5] — перешел он на английский.

— Нет уж, вы пожалуйте-с, пожалуйте-с, — гудел сзади дворник и, для верности взяв Фандорина еще и за второй рукав, протолкнул внутрь.

Эраст Петрович оказался в довольно широкой прихожей, прямо напротив медвежьего чучела с серебряным подносом — визитные карточки класть. Стеклянные глазки мохнатого зверя смотрели на попавшего в конфуз регистратора безо всякого сочувствия.

— Кто? Зачэм? — коротко, с сильным ацентом спросил дворецкий, совершенно игнорируя вполне приличный английский Фандорина.

Эраст Петрович молчал, ни в коем случае не желая раскрывать свое инкогнито.

— What's the matter, John?[6] — раздался уже знакомый Фандорину звонкий голос. На устланной ковром лестнице, что, верно, вела в мезонин, стояла хозяйка, успевшая снять шляпку и вуаль.

— А-а, юный брюнет, — насмешливо произнесла она, обращаясь к пожиравшему ее взглядом Фандорину. — Я вас еще в Камергерском приметила. Разве можно так на незнакомых дам пялиться? Ловок, ничего не скажешь. Выследил! Студент или так, бездельник?

— Фандорин, Эраст Петрович, — представился он, не зная, как отрекомендоваться дальше, но Клеопатра, кажется, уже истолковала его появление по-своему.

— Смелых люблю, — усмехнулась она. — Особенно если такие хорошенькие. А вот шпионить некрасиво. Если моя особа вам до такой степени интересна, приезжайте вечером — ко мне кто только не ездит. Там вы вполне сможете удовлетворить свое любопытство. Да наденьте фрак, у меня обращение вольное, но мужчины, кто не военный, непременно во фраках — такой закон.

* * *

К вечеру Эраст Петрович был во всеоружии. Правда, отцовский фрак оказался широковат в плечах, но славная Аграфена Кондратьевна, губернская секретарша, у которой Фандорин снимал комнатку, заколола булавками по шву и получилось вполне прилично, особенно если не застегиваться. Обширный гардероб, где одних белых перчаток имелось пять пар, был единственным достоянием, которое унаследовал сын неудачливого банковского вкладчика. Лучше всего смотрелись шелковый жилет от Бургеса и лаковые туфли от Пироне.

Неплох был и почти новый цилиндр от Блана, только немножко сползал на глаза. Ну да это ничего — отдать у входа лакею, и дело с концом. Тросточку Эраст Петрович решил не брать — пожалуй, дурной тон. Он покрутился в темной прихожей перед щербатым зеркалом и остался собой доволен, прежде всего талией, которую идеально держал суровый «Лорд Байрон». В жилетном кармашке лежал серебряный рубль, полученный от Ксаверия Феофилактовича на букет («приличный, но без фанаберии»). Какие уж тут фанаберии на рубль, вздохнул Фандорин и решил, что добавит собственный полтинник, — тогда хватит на пармские фиалки.

Из-за букета пришлось пожертвовать извозчиком, и к чертогу Клеопатры (это прозвище подходило Амалии Казимировне Бежецкой лучше всего) Эраст Петрович прибыл лишь в четверть девятого.

Гости уже собрались. Впущенный горничной письмоводитель еще из прихожей услышал гул множества мужских голосов, но время от времени доносился и тот, серебряно-хрустальный, волшебный. Немного помедлив у порога, Эраст Петрович собрался с духом и вошел с некоторой развязностью, надеясь произвести впечатление человека светского и бывалого. Зря старался — никто на вошедшего и не обернулся.

Фандорин увидел залу с удобными сафьяновыми диванами, бархатными стульями, изящными столиками — все очень стильно и современно. Посередине, попирая ногами расстеленную тигровую шкуру, стояла хозяйка, наряженная испанкой, в алом платье с корсажем и с пунцовой камелией в волосах.

Хороша была так, что у Эраста Петровича перехватило дух. Он и гостей-то разглядел не сразу, заметил только, что одни мужчины, да что Ахтырцев здесь, сидит чуть поодаль и что-то очень уж бледный.

— А вот и новый воздыхатель, — произнесла Бежецкая, взглядывая с усмешкой на Фандорина. — Теперь ровно чертова дюжина. Представлять всех не буду, долго получится, а вы назовитесь. Помню, что студент, да фамилию забыла.

— Фандорин, — пискнул Эраст Петрович предательски дрогнувшим голосом и повторил еще раз, потверже. — Фандорин.

Все оглянулись на него, но как-то мельком, видно, вновь прибывший юнец их не заинтересовал. Довольно скоро стало ясно, что центр интереса в этом обществе только один. Гости между собой почти не разговаривали, обращаясь преимущественно к хозяйке, и все, даже важного вида старик с бриллиантовой звездой, наперебой добивались одного — привлечь на себя ее внимание и хоть на миг затмить остальных. Иначе вели себя только двое — молчаливый Ахтырцев, беспрестанно тянувший из бокала шампанское, и гусарский офицер, цветущий малый с шальными, немного навыкате глазами и белозубо-черноусой улыбкой. Он, похоже, изрядно скучал и на Амалию Казимировну почти не смотрел, с пренебрежительной усмешкой разглядывая прочих гостей. Клеопатра этого хлюста явно отличала, звала просто «Ипполитом» и пару раз метнула в его сторону такой взгляд, что у Эраста Петровича тоскливо заныло сердце.

Внезапно он встрепенулся. Некий гладкий господин с белым крестом на шее только что произнес, воспользовавшись паузой:

— Вот вы, Амалия Казимировна, давеча запретили про Кокорина судачить, а я узнал кое-что любопытненькое.

Он помолчал, довольный произведенным эффектом, — все обернулись к нему.

— Не томите, Антон Иванович, говорите, — не вытерпел крутолобый толстяк, по виду адвокат из преуспевающих.

— Да-да, не томите, — подхватили остальные.

— Не просто застрелился, а через «американскую рулетку» — мне сегодня в канцелярии генерал-губернатора шепнули, — значительно сообщил гладкий. — Знаете, что это такое?

— Известное дело, — пожал плечами Ипполит. — Берешь револьвер, вставляешь патрон. Глупо, но горячит. Жалко, что американцы, а не наши додумались.

— А при чем здесь рулетка, граф? — не понял старик со звездой.

— Чет или нечет, красное или черное, только б не зеро! — выкрикнул Ахтырцев и неестественно расхохотался, глядя на Амалию Казимировну с вызовом (так во всяком случае показалось Фандорину).

— Я предупреждала: кто об этом болтать будет, выгоню! — не на шутку рассердилась хозяйка. — И от дома откажу раз и навсегда! Нашли тему для сплетен!

Повисло нескладное молчание.

— Однако ж мне отказать от дома вы не посмеете, — все тем же развязным тоном заявил Ахтырцев. — Я, кажется, заслужил право говорить все, что думаю.

— Это чем же, позвольте узнать? — вскинулся коренастый капитан в гвардейском мундире.

— А тем, что налакался, молокосос, — решительно повел дело на скандал Ипполит, которого старик назвал «графом». — Позвольте, Amelie, я его проветриться отправлю.

— Когда мне понадобится ваше заступничество, Ипполит Александрович, я вас непременно об этом извещу, — не без яда ответила на это Клеопатра, и конфронтация была подавлена в самом зародыше. — А лучше вот что, господа. Коли интересного разговора от вас не дождешься, давайте в фанты играть. В прошлый раз забавно получилось — как Фрол Лукич, проигравшись, цветочек на пяльцах вышивал, да все пальцы себе иголкой истыкал!

Все радостно засмеялись кроме стриженного кружком бородатого господина, на котором фрак сидел довольно косо.

— И то, матушка Амалия Казимировна, потешились над купчиной. Так мне, дураку, и надо, — смиренно проговорил он, напирая на «о». — Да только при честной торговле долг платежом красен. Намедни мы перед вами рисковали, а нынче неплохо бы и вам рискнуть.

— А ведь прав коммерции советник! — воскликнул адвокат. — Голова! Пускай и Амалия Казимировна смелость явит. Господа, предлагаю! Тот из нас, кто вытащит фант, потребует от нашей лучезарной… ну… чего-нибудь особенного.

— Правильно! Браво! — раздалось со всех сторон.

— Никак бунт? Пугачевщина? — засмеялась ослепительная хозяйка. — Чего ж вы от меня хотите?

— Я знаю! — встрял Ахтырцев. — Откровенного ответа на любой вопрос. Чтоб не вилять, в кошки-мышки не играть. И непременно с глазу на глаз.

— Зачем с глазу на глаз? — запротестовал капитан. — Всем будет любопытно послушать.

— Когда «всем», то откровенно не получится, — сверкнула глазами Бежецкая. — Ладно, поиграем в откровенность, будь по-вашему. Да только не побоится счастливец правду от меня услышать? Невкусной может получиться правда-то.

Граф насмешливо вставил, картавя на истинно парижский манер:

— J'en ai le frisson que d'y penser[7]. Ну ее, правду, господа. Кому она нужна? Может, лучше сыграем в американскую рулетку? Как, не соблазняет?

— Ипполит, я, кажется, предупредила! — метнула в него молнию богиня. — Повторять не буду! Про то ни слова!

Ипполит немедленно умолк и даже руки вскинул — мол, нем как рыба.

А проворный капитан тем временем уж собирал в фуражку фанты. Эраст Петрович положил батистовый отцовский платок с монограммой П.Ф.

Тянуть поручили гладкому Антону Ивановичу.

Первым делом он достал из фуражки сигару, которую сам туда положил, и вкрадчиво спросил:

— Что сему фанту?

— От баранки дыру, — ответила отвернувшаяся к стене Клеопатра, и все кроме гладкого злорадно расхохотались.

— А сему? — безразлично извлек Антон Иванович капитанов серебристый карандаш.

— Прошлогоднего снегу.

Далее последовали часы-медальон («от рыбы уши»), игральная карта («mes condoleances»[8]), фосфорные спички («правый глаз Кутузова»), янтарный мундштук («пустые хлопоты»), сторублевая ассигнация («три раза ничего»), черепаховый гребешок («четыре раза ничего»), виноградина («шевелюру Ореста Кирилловича» — продолжительный смех в адрес абсолютно лысого господина с Владимиром в петлице), гвоздика («этому — никогда и ни за что»). В фуражке остались всего два фанта — платок Эраста Петровича и золотой перстень Ахтырцева. Когда в пальцах объявляющего искристо сверкнул перстень, студент весь подался вперед, и Фандорин увидел, как на прыщавом лбу выступили капельки пота.

— Этому, что ли отдать? — протянула Амелия Казимировна, которой, видно прискучило развлекать публику. Ахтырцев приподнялся и, не веря своему счастью, сдернул с носа пенсне. — Да нет, пожалуй, не ему, а последнему, — закончила мучительница.

Все обернулись к Эрасту Петровичу, впервые приглядываясь к нему всерьез. Он же последние несколько минут, по мере увеличения шансов, все лихорадочнее обдумывал, как быть в случае удачи. Что ж, сомнения разрешились. Стало быть, судьба.

Тут, сорвавшись с места, к нему подбежал Ахтырцев, горячо зашептал:

— Уступите, умоляю. Вам что… вы здесь впервые, а у меня судьба… Продайте, в конце концов. Сколько? Хотите пятьсот, тысячу, а? Больше?

С удивительной для самого себя спокойной решительностью Эраст Петрович отстранил шепчущего, поднялся, подошел к хозяйке и с поклоном спросил:

— Куда прикажете?

Она смотрела на Фандорина с веселым любопытством. От этого взгляда в упор закружилась голова.

— Да вот хоть туда, в угол. А то боюсь я с вами, таким храбрым, уединяться-то.

Не обращая внимания на насмешливый хохот остальных, Эраст Петрович последовал за ней в дальний угол залы и опустился на диван с резной спинкой. Амалия Казимировна вложила пахитоску в серебряный мундштучок, прикурила от свечи и сладко затянулась.

— Ну, и сколько вам за меня Николай Степаныч предлагал? Я же знаю, что он вам нашептывал.

— Тысячу рублей, — честно ответил Фандорин. — Предлагал и больше.

Агатовые глаза Клеопатры недобро блеснули:

— Ого, как ему не терпится. Вы что же, миллионщик?

— Нет, я небогат, — скромно произнес Эраст Петрович. — Но торговать удачей почитаю низким.

Гостям надоело прислушиваться к их беседе — все равно ничего не было слышно, — и они, разделившись на группки, завели какие-то свои разговоры, хоть каждый нет-нет да и посматривал в дальний угол.

А Клеопатра с откровенной насмешкой изучала своего временного повелителя.

— О чем желаете спросить?

Эраст Петрович колебался.

— Ответ будет честным?

— Честность — для честных, а в наших играх чести немного, — с едва уловимой горечью усмехнулась Бежецкая. — Но откровенность обещаю. Только не разочаруйте, глупостей не спрашивайте. Я вас за любопытный экземпляр держу.

И Фандорин очертя голову устремился в атаку:

— Что вам известно о смерти Петра Александровича Кокорина?

Хозяйка не испугалась, не вздрогнула, но Эрасту Петровичу показалось, будто глаза ее на миг чуть сузились.

— А вам зачем?

— Это я после объясню. Сначала ответьте.

— Что ж, скажу. Кокорина убила одна очень жестокая дама. — Бежецкая на миг опустила густые черные ресницы и обожгла из-под них быстрым, как удар шпаги, взглядом. — А зовут эту даму «любовь».

— Любовь к вам? Ведь он бывал здесь?

— Бывал. А кроме меня тут, по-моему, влюбиться не в кого. Разве в Ореста Кирилловича. — Она засмеялась.

— И вам Кокорина совсем не жаль? — подивился такой черствости Фандорин.

Царица египетская равнодушно пожала плечами:

— Всяк сам хозяин своей судьбы. Но не хватит ли вопросов?

— Нет! — заторопился Эраст Петрович. — А какое касательство имел Ахтырцев? И что означает завещание на леди Эстер?

Гул голосов стал громче, и Фандорин досадливо обернулся.

— Не нравится мой тон? — громогласно вопрошал Ипполит, напирая на нетрезвого Ахтырцева. — А вот это тебе, стручок, понравится? — И он толкнул студента ладонью в лоб, вроде бы несильно, но плюгавый Ахтырцев отлетел к креслу, плюхнулся в него и остался сидеть, растерянно хлопая глазами.

— Позвольте, граф, так нельзя! — ринулся вперед Эраст Петрович. — Если вы сильнее, это еще не дает вам права…

Однако его сбивчивые речи, на которые граф едва оглянулся, были заглушены звенящим голосом хозяйки:

— Ипполит, поди вон! И чтоб ноги твоей здесь не было, пока не протрезвишься!

Граф, чертыхнувшись, загрохотал к выходу. Прочие гости с любопытством разглядывали обмякшего Ахтырцева, который был совсем жалок и не делал ни малейших попыток подняться.

— Вы здесь один на человека похожи, — шепнула Амалия Казимировна Фандорину, направляясь в коридор. — Уведите его. Да не бросайте.

Почти сразу же появился верзила Джон, сменивший ливрею на черный сюртук и накрахмаленную манишку, помог довести студента до дверей и нахлобучил ему на голову цилиндр. Бежецкая попрощаться не вышла, и, посмотрев в угрюмую физиономию дворецкого, Эраст Петрович понял, что надо уходить.

На улице, вдохнув свежего воздуха, Ахтырцев несколько ожил — на ногах стоял крепко, не качался, и Эраст Петрович счел возможным более его под локоть не поддерживать.

— Пройдемся до Сретенки, — сказал он. — Там я посажу вас на извозчика. Далеко ли вам до дому?

— До дому? — В неровном свете керосинового фонаря бледное лицо студента казалось маской. — Нет, домой ни за что! Поедемте куда-нибудь, а? Поговорить хочется. Вы же видели… что они со мной делают. Как вас зовут? Помню, Фандорин, смешная фамилия. А я Ахтырцев. Николай Ахтырцев.

Эраст Петрович слегка поклонился, решая сложную моральную проблему: порядочно ли будет воспользоваться ослабленным состоянием Ахтырцева, чтобы выведать у него необходимые сведения, благо «зутулый», кажется, и сам не прочь пооткровенничать.

Решил, что ничего, можно. Уж очень сыскной азарт разбирал.

— Тут «Крым» близко, — сообразил Ахтырцев. — И ехать не надо, пешком дойдем. Вертеп, конечно, но вина приличные. Пойдемте, а? Я вас приглашаю.

Фандорин ломаться не стал, и они медленно (все-таки студента слегка покачивало) побрели по темному переулку туда, где вдали светились огни Сретенки.

— Вы, Фандорин, меня, верно, трусом считаете? — чуть заплетаясь языком проговорил Ахтырцев. — Что я графа-то не вызвал, оскорбление снес да пьяным притворился? Я не трус, я вам, может, такое расскажу, что вы убедитесь… Ведь он нарочно провоцировал. Это, поди, она его подговорила, чтобы от меня избавиться и долг не отдавать… О, это такая женщина, вы ее не знаете!… А Зурову человека убить, что муху раздавить. Он каждое утро по часу из пистолета упражняется. Говорят, с двадцати шагов пулю в пятак кладет. Разве это дуэль? Ему и риска никакого. Это убийство, только называется красиво. И, главное, не будет ему ничего, выкрутится. Он уж не раз выкручивался. Ну, за границу покататься поедет. А я теперь жить хочу, я заслужил.

Они свернули со Сретенки в другой переулок, невидный собой, но все-таки уже не с керосиновыми, а с газовыми фонарями, и впереди показался трехэтажный дом с ярко освещенными окнами. Должно быть, это и есть «Крым», с замиранием сердца подумал Эраст Петрович, много слышавший про это известное на Москве злачное заведение.

У широкого, с яркими лампами крыльца их никто не встретил. Ахтырцев привычным жестом толкнул высокую узорчатую дверь, она легко подалась, и навстречу дохнуло теплом, кухней и спиртным, накатило гулом голосов и визгом скрипок.

Оставив в гардеробе цилиндры, молодые люди попали в лапы бойкого малого в алой рубахе, который именовал Ахтырцева «сиятельством» и обещал самый лучший, специально сбереженный

Столик оказался у стены и, слава богу, далеко от сцены, где голосил и звенел бубнами цыганский хор.

Эраст Петрович, впервые попавший в настоящий вертеп разврата, крутил головой во все стороны. Публика тут была самая пестрая, но трезвых, кажется, не наблюдалось совсем. Тон задавали купчики и биржевики с напомаженными проборами — известно, у кого нынче деньги-то, но попадались и господа несомненно барского вида, где-то даже блеснул золотом флигель-адъютантский вензель на погоне. Но главный интерес у коллежского регистратора вызвали девицы, подсаживавшиеся к столам по первому же жесту. Декольте у них были такие, что Эраст Петрович покраснел, а юбки — с разрезами, сквозь которые бесстыдно высовывались круглые коленки в ажурных чулках.

— Что, на девок загляделись? — ухмыльнулся Ахтырцев, заказав официанту вина и горячего. — А я после Амалии их и за особ женского пола не держу. Вам сколько лет, Фандорин?

— Двадцать один, — ответил Эраст Петрович, набавив годик.

— А мне двадцать три, я уже много чего повидал. Не пяльтесь вы на продажных, не стоят они ни денег, ни времени. Да и противно потом. Уж если любить, так царицу! Хотя что я вам толкую… Вы ведь неспроста к Амалии заявились? Приворожила? Это она любит, коллекцию собирать, и чтоб непременно экспонаты обновлялись. Как поется в оперетке, elle ne pense qu'a exciter les hommes[9]… Но всему есть цена, и я свою цену заплатил. Хотите расскажу одну историю? Что-то нравитесь вы мне, больно хорошо молчите. И вам полезно узнать, что это за женщина. Может, опомнитесь, пока не засосало, как меня. Или уж засосало, а, Фандорин? Что вы ей там нашептывали?

Эраст Петрович потупил взор.

— Так слушайте, — приступил к рассказу Ахтырцев. — Вы вот давеча меня в трусости подозревали, что я Ипполиту спустил, на поединок не вызвал. А у меня такая дуэль была, что Ипполиту вашему и не снилось. Слыхали, как она про Кокорина говорить не велела? Еще бы! На ее совести кровь, на ее. Ну, и на моей, разумеется. Только я свой грех смертным страхом искупил. Кокорин — это однокурсник мой, тоже к Амалии ходил. Дружили мы с ним когда-то, а из-за нее врагами стали. Кокорин поразвязней меня, да и на лицо смазлив, но, entre nous[10], купчина всегда купчина, плебей, хоть бы и в университете учился. Довольно Амалия с нами натешилась — то одного приблизит, то другого. Зовет Nicolas да на «ты», вроде как в фавориты к ней попадаешь, а потом за какую-нибудь ерунду в опалу отправит: запретит неделю на глаза казаться, и снова на «вы», снова «Николай Степаныч». Политика у нее такая, кто на удочку попал, не сорвется.

— А этот Ипполит ей что? — осторожно спросил Фандорин.

— Граф Зуров? Точно не знаю, но есть меж ними что-то особенное… То ли он над ней власть имеет, то ли она над ним… Да он не ревнив, не в нем дело. Такая никому не позволит себя ревновать. Одно слово — царица!

Он замолчал, потому что за соседним столиком шумно загалдела компания подвыпивших коммерсантов — собирались уходить и заспорили, кто будет платить. Официанты в два счета унесли грязную скатерть, застелили новую, и через минуту за освободившимся столом уже сидел сильно подгулявший чиновник с белесыми, почти прозрачными (должно быть, от пьянства) глазами. К гуляке подпорхнула сдобная шатенка, обхватила за плечо и картинно закинула ногу на ногу — Эраст Петрович так и загляделся на туго обтянутую красным фильдеперсом коленку.

А студент, осушив полный бокал рейнского и потыкав вилкой в кровавый бифстек, продолжил:

— Вы думаете, Пьер Кокорин от несчастной любви руки на себя наложил? Как бы не так! Это я его убил.

— Что?! — не поверил своим ушам Фандорин.

— Что слышали, — с гордым видом кивнул Ахтырцев. — Я вам все расскажу, только сидите тихо и с вопросами не встревайте.

Да, я убил его, и ничуть об этом не жалею. По-честному убил, на дуэли. Да, по-честному! Потому что дуэли честнее нашей испокон веку не бывало. Когда двое стоят у барьера, тут почти всегда обман — один стреляет лучше, другой хуже, или один толстый и в него попасть легче, или ночь провел бессонную и руки трясутся. А у нас с Пьером все было без обману. Она говорит — в Сокольниках это было, на кругу, катались мы втроем в экипаже — говорит: «Надоели вы мне оба, богатые, испорченные мальчишки. Хоть бы поубивали друг друга, что ли». А Кокорин, скотина, ей: «И убью, если мне за это награда от вас будет». Я говорю: «За награду и я убью. Награда такая, говорю, что на двоих не поделишь. Стало быть, одному прямая дорожка в сырую землю, если сам не отступится». Вот до чего у нас с Кокориным уже доходило-то. «Что, будто так уж любите меня?» — спрашивает. Он: «Больше жизни». И я тоже подтвердил. «Ладно, — говорит она, — я в людях одну только смелость ценю, прочее все подделать можно. Слушайте мою волю. Если один из вас и вправду убьет другого, будет ему за смелость награда, сами знаете, какая». И смеется. «Только болтуны, говорит, вы оба. Никого вы не убьете. Нет в вас ничего интересного кроме родительских капиталов». Я вспылил. «За Кокорина, сказал, не поручусь, а только я ради такой награды ни своей, ни чужой жизни не пожалею». А она, сердито так: «Ну вот что, надоели вы мне своим кукареканьем. Решено, будете стреляться, да не на дуэли, а то потом скандала не оберешься. И неверная она, дуэль. Продырявит один другому руку, да и заявится ко мне победителем. Нет, пусть будет одному смерть, а другому любовь. Как судьба рассудит. Жребий бросьте. Кому выпадет — пусть застрелится. И записку пусть напишет такую, чтобы не подумали, будто из-за меня. Что, струсили? Если струсили, так хоть бывать у меня от стыда перестанете — все польза». Пьер посмотрел на меня и говорит: «Не знаю, как Ахтырцев, а я не струшу»… Так и порешили…

Студент замолчал, повесив голову. Потом, встряхнувшись, налил бокал до краев и залпом выпил. За соседним столиком заливисто расхохоталась девица в красных чулках — белоглазый что-то нашептывал ей на ухо.

— Но как же завещание? — спросил Эраст Петрович и прикусил язык, ибо про это знать ему вроде бы не полагалось. Но поглощенный воспоминаниями Ахтырцев лишь вяло кивнул:

— А, завещание… Это она придумала. «Вы меня деньгами купить хотели? — говорит. — Хорошо же, пусть будут деньги, только не сто тысяч, как Николай Степаныч сулил (было, сунулся я к ней раз — чуть не выгнала). И не двести. А все, что у вас есть. Кому смерть выпадет, пускай на тот свет голым идет. Только мне, говорит, ваши деньги не нужны, я сама кого хочешь одарю. Пусть деньги на какое-нибудь хорошее дело пойдут — святой обители или еще куда. На отмоление смертного греха. Как, говорит, Петруша, верно, толстая свечка из твоего миллиона-то выйдет?» А Кокорин атеист был, из воинствующих. Так и вскинулся. «Только не попам, говорит. Лучше завещаю падшим девкам, пусть каждая по швейной машинке купит и ремесло поменяет. Не останется на Москве ни одной уличной, вот и будет по Петру Кокорину память». Ну, Амалия и скажи: «Кто беспутной стала, уж не переделаешь. Раньше надо было, в невинном возрасте». Кокорин рукой махнул: «Ну, на детей, сирот каких-нибудь, Воспитательному дому». Она вся прямо засветилась: «А вот за это, Петруша, тебе многое простилось бы. Иди, поцелую тебя». Меня злость взяла. «Разворуют твой миллион в Воспитательном, говорю. Читал, что про казенные приюты в газетах пишут? Да и много им больно. Лучше англичанке отдать, баронессе Эстер, она не уворует». Амалия и меня поцеловала — давайте, мол, утрите нос нашим патриотам. Это одиннадцатого было, в субботу. В воскресенье мы с Кокориным встретились и все обговорили. Чудной разговор получился. Он все хорохорился, ерничал, я больше отмалчивался, а в глаза друг другу не смотрели. Я словно в отупении был… Вызвали стряпчего, составили завещания по всей форме. Пьер у меня свидетель и душеприказчик, я у него. Стряпчему дали по пять тысяч каждый, чтоб держал язык за зубами. Да ему и невыгодно болтать-то. А с Пьером договорились так — он сам предложил. Встречаемся в десять утра у меня на Таганке (я на Гончарной живу). У каждого в кармане шестизарядный револьвер с одним патроном в барабане. Идем порознь, но чтобы видеть друг друга. Кому жребий выпадет — пробует первый. Кокорин где-то про американскую рулетку прочитал, понравилось ему. Сказал, из-за нас с тобой, Коля, ее в русскую переименуют, вот увидишь. И еще говорит, скучно дома стреляться, устроим себе напоследок моцион с аттракционом. Я согласился, мне все равно было. Признаться, скис я, думал, что проиграю. И в мозгу стучит: понедельник, тринадцатое, понедельник, тринадцатое. Ночь не спал совсем, хотел было за границу уехать, но как подумаю, что он с ней останется и смеяться надо мной будут… В общем, остался.

А утром было так. Пришел Пьер — франтом, в белом жилете, сильно веселый. Он везучий был, видно, надеялся, что и тут повезет. Метнули кости у меня в кабинете. У него девять, у меня три. Я уж к этому готов был. «Не пойду никуда, — говорю. — Лучше тут умру». Вертанул барабан, дуло к сердцу приставил. «Стой! — Это он мне. — В сердце не стреляй. Если пуля криво пройдет, долго мучиться будешь. Лучше в висок или в рот». «Спасибо за заботу», — говорю и ненавидел его в эту минуту так, что, кажется, застрелил бы безо всякой дуэли. Но совета послушал. Никогда не забуду тот щелчок, самый первый. Так возле уха брякнуло, что…

Ахтырцев передернулся и налил себе еще. Певица, толстая цыганка в золотистой шали, завела низким голосом что-то протяжное, переворачивающее душу.

— …Слышу голос Пьера: «Ну, теперь мой черед. Пойдем на воздух». Только тогда и понял, что живой. Пошли мы на Швивую горку, откуда вид на город.

Кокорин впереди, я шагов на двадцать сзади. Он постоял немного над обрывом, лица его я не видел. Потом поднял руку с пистолетом, чтоб мне видно было, покрутил барабан и быстро так к виску — щелк. А я знал, что ему ничего не будет, и не надеялся даже. Снова кинули кости — снова мне выпало. Спустился к Яузе, народу ни души. Залез у моста на тумбу, чтоб после сразу в воду упасть… Опять пронесло. Отошли в сторонку, Пьер и говорит: «Что-то скучно становится. Попугаем обывателей?» Держался он молодцом, отдаю должное. Вышли в переулок, а там уже люди, экипажи ездят. Я встал на другой стороне. Кокорин снял шляпу, направо-налево поклонился, руку вверх, крутанул барабан — ничего. Ну, оттуда пришлось быстро ноги уносить. Крик, шум, дамы визжат. Завернули в подворотню, это уж на Маросейке. Метнули кости, и что вы думаете? Опять мне! У него две шестерки, у меня двойка, честное слово! Все, думаю, finito[11], уж символичней не бывает. Одному все, другому ничего. В третий раз стрелялся я подле Косьмы и Дамиана, меня там крестили. Встал на паперти, где нищие, дал каждому по рублю, снял фуражку… Открываю глаза — живой. А один юродивый мне говорит: «В душе свербит — Господь простит». В душе свербит — Господь простит, я запомнил. Ладно, убежали мы оттуда. Кокорин выбрал место пошикарней, прямо возле Галофтеевского Пассажа. В Неглинном зашел в кондитерскую, сел, я снаружи за стеклом стою. Сказал он что-то даме за соседним столиком, она улыбнулась. Он револьвер достает, нажимает на спуск — я вижу. Дама пуще смеется. Он пистолет убрал, с ней еще о чем-то поболтал, выпил кофею. Я уже в оцепенении, ничего не чувствую. В голове только одно: сейчас снова жребий кидать.

Метнули в Охотном, возле гостиницы «Лоскутная», и тут уж выпало первому ему. Мне семерка, ему шестерка. Семерка и шестерка — всего очко разницы. Дошли до Гуровского трактира вместе, а там, где Исторический музей строят, разошлись — он в Александровский сад, по аллее двинул, а я по тротуару, за оградой. Последнее, что он мне сказал: «Дураки мы с тобой, Коля. Если сейчас пронесет — пошлю все к черту». Я хотел остановить его, ей-богу хотел, но не остановил. Почему — сам не знаю. Вру, знаю… Мыслишка возникла подлая. Пусть еще разок барабан повертит, а там видно будет. Может, и пошабашим… Только вам, Фандорин, признаюсь. Я сейчас как на духу…

Ахтырцев выпил еще, глаза под пенсне у него были красные и мутные. Фандорин ждал, затаив дыхание, хотя дальнейшие события ему, в общем, были известны. Николай Степанович вынул из кармана сигару и, подрагивая рукой, зажег спичку. Длинная, толстая сигара удивительно не шла к его некрасивому мальчишескому лицу. Отмахнув от глаз облако дыма, Ахтырцев резко поднялся.

— Официант, счет! Не могу здесь больше. Шумно, душно. — Он рванул на горле шелковый галстук. — Поедем еще куда-нибудь. Или так пройдемся.

На крыльце они остановились. Переулок был мрачен и пустынен, во всех домах кроме «Крыма» окна погасли. В ближнем фонаре трепетал и мигал газ.

— Или вшо-таки домой? — прокартавил Ахтырцев c зажатой в зубах сигарой. — Тут жа углом лихачи должны быч.

Раскрылась дверь, на крыльцо вышел недавний сосед, белоглазый чиновник в сдвинутой набекрень фуражке. Громко икнув, полез в карман вицмундира, достал сигару.

— Па-азвольте огоньком одолжиться? — спросил он, приблизившись к молодым людям. Фандорину послышался легкий акцент, не то остзейский, не то чухонский.

Ахтырцев похлопал по карману, потом по другому — брякнули спички. Эраст Петрович терпеливо ждал. Неожиданно во внешности белоглазого произошло какое-то непонятное изменение. Он вроде бы стал чуть ниже ростом и слегка завалился набок. В следующий миг в его левой руке как бы само собой выросло широкое короткое лезвие, и чиновник экономным, гуттаперчевым движением ткнул клинок в правый бок Ахтырцеву.

Последующие события произошли очень быстро, в две-три секунды, но Эрасту Петровичу померещилось, что время застыло. Он многое успевал заметить, о многом успевал подумать, только вот двинуться никак не было возможности, будто загипнотизировал его отблеск света на полоске стали.

Сначала Эраст Петрович подумал: это он его в печень, и в памяти откуда ни возьмись выпрыгнуло предложение из гимназического учебника биологии — «Печень — черево в животном теле, отделяющее кровь от желчи». Потом он увидел, как умирает Ахтырцев. Эраст Петрович никогда раньше не видел, как умирают, но почему-то сразу понял, что Ахтырцев именно умер. Глаза у него будто остекленели, губы судорожно вспучились, и из них прорвалась наружу струйка темно-вишневой крови. Очень медленно и даже, как показалось Фандорину, изящно чиновник выдернул лезвие, которое уже не блестело, тихо-тихо обернулся к Эрасту Петровичу, и его лицо оказалось совсем близко: светлые глаза с черными точками зрачков, тонкие бескровные губы. Губы шевельнулись и отчетливо произнесли: «Азазель». И тут растяжение времени закончилось, время сжалось пружиной и, распрямившись, обжигающе ударило Эраста Петровича в правый бок, да так сильно, что он упал навзничь и больно ударился затылком о край крылечного парапета. Что это? Какой еще «азазель»? — подумал Фандорин. Сплю я, что ли? И еще подумал: Это он ножом в «Лорда Байрона» угодил. Китовый ус. Талия в дюйм.

Двери рывком распахнулись, и на крыльцо с хохотом вывалилась шумная компания.

— Ого, господа, да тут цельное Бородино! — весело крикнул нетрезвый купеческий голос. — Ослабели, сердешные! Пить не умеют!

Эраст Петрович приподнялся, держась рукой за горячий и мокрый бок, чтобы посмотреть на белоглазого.

Но, странное дело, никакого белоглазого не было. Ахтырцев лежал, где упал — лицом вниз поперек ступенек; поодаль валялся откатившийся цилиндр, а вот чиновник исчез бесследно, растворился в воздухе. И на всей улице не было видно ни души, только тускло светили фонари.

Вдруг фонари повели себя чудно — завертелись, закружились, и стало сначала очень ярко, а потом совсем темно.

— Да лежите, голубчик, лежите, — сказал с порога Ксаверий Феофилактович, когда Фандорин сконфуженно спустил ноги с жесткого дивана. — Вам что доктор велел? Все знаю, справлялся. Две недели после выписки постельный режим, чтоб порез как следует зарос и сотрясенные мозги на место встали, а вы и десяти дней еще не отлежали.

Он сел и вытер клетчатым платком багровую лысину.

— Уф, пригревает солнышко, пригревает. Вот я вам марципан принес и черешни свежей, угощайтесь. Куда положить-то?

Пристав оглядел щелеобразную каморку, где квартировал коллежский регистратор. Узелок с гостинцами положить было некуда: на диване лежал хозяин, на стуле сидел сам Ксаверий Феофилактович, на столе громоздились книжки. Другой мебели в комнатке не имелось, даже шкафа — многочисленные предметы гардероба висели на вбитых в стены гвоздях.

— Что, побаливает?

— Совсем нет, — немножко соврал Эраст Петрович. — Хоть завтра швы снимай. Только по ребрам слегка проехало, а так ничего. И голова в полном порядке.

— Да чего там, хворали бы себе, жалованье-то идет. — Ксаверий Феофилактович виновато нахмурился. — Вы уж не сердитесь, душа моя, что я к вам долго не заглядывал. Поди, плохо про старика думали — мол, как рапорт записывать, так сразу в больницу прискакал, а потом, как не нужен стал, так и носу не кажет. Я к врачу посылал справляться, а к вам никак не мог выбраться. У нас в управлении такое творится, днюем и ночуем, право слово. — Пристав покачал головой и доверительно понизил голос. — Ахтырцев-то ваш не просто так оказался, а родной внук его светлости канцлера Горчакова, не более и не менее.

— Да что вы! — ахнул Фандорин.

— Отец у него посланником в Голландии, женат вторым браком, а ваш знакомец в Москве у тетки проживал, княжны Горчаковой, собственный палаццо на Гончарной улице. Княжна в прошлый год преставилась, все состояние ему отписала, а у него и от матери-покойницы много чего было. Ох, и началась у нас свистопляска, доложу я вам. Перво-наперво дело на личный контроль к генерал-губернатору, самому князю Долгорукому затребовали. А дела-то никакого и нет, и подступиться неоткуда. Убийцу никто кроме вас не видел. Бежецкой, как я вам в прошлый раз уже говорил, след простыл. Дом пустой. Ни слуг, ни бумаг. Ищи ветра в поле. Кто такая — непонятно, откуда взялась — неизвестно. По пашпорту виленская дворянка. Послали запрос в Вильно — там таких не значится. Ладно. Вызывает меня неделю назад его превосходительство. «Не обессудь, говорит, Ксаверий, я тебя давно знаю и добросовестность твою уважаю, но тут дело не твоего масштаба. Приедет из Петербурга специальный следователь, чиновник особых поручений при шефе жандармов и начальнике Третьего отделения его высокопревосходительстве генерал-адъютанте Мизинове Лаврентии Аркадьевиче. Чуешь, какая птица? Из новых, из разночинцев, человек будущего. Все по науке делает. Мастер по хитрым делам, не нам с тобой чета». — Ксаверий Феофилактович сердито хмыкнул. — Он, значит, человек будущего, а Грушин — человек прошлого. Ладно. Третьего дня утром прибывает. Это, стало быть, в среду, двадцать второго. Звать — Иван Францевич Бриллинг, статский советник. В тридцать-то лет! Ну и началось у нас. Вот сегодня суббота, а с девяти утра на службе. И вчера до одиннадцати вечера все совещались, схемы чертили. Помните буфетную, где чай пили? Там теперь заместо самовара телеграфный аппарат и круглосуточно телеграфист дежурит. Можно депешу хоть во Владивосток, хоть в Берлин послать, и тут же ответ придет. Агентов половину выгнал, половину своих из Питера привез, слушаются только его. Меня обо всем дотошно расспросил и выслушал внимательно. Думал, в отставку отправит, ан нет, сгодился пока пристав Грушин. Я, собственно, что к вам, голубчик, приехал-то, — спохватился Ксаверий Феофилактович. — Предупредить хочу. Он к вам нынче сам собирался быть, хочет лично допросить. Вы не тушуйтесь, вины на вас нет. Даже рану получили при исполнении. И уж того, не подведите старика. Кто же знал, что так дело повернется?

Эраст Петрович тоскливо оглядел свое убогое жилище. Хорошее же представление составит о нем большой человек из Петербурга.

— А может, я лучше сам в управление приеду? Мне, честное слово, уже совсем хорошо.

— И не думайте! — замахал руками пристав. — Выдать хотите, что я к вам предварить заезжал? Лежите уж. Он ваш адрес записал, сегодня беспременно будет.

«Человек будущего» прибыл вечером, в седьмом часу, и Эраст Петрович успел основательно подготовиться. Сказал Аграфене Кондратьевне, что приедет генерал, так пусть Малашка в прихожей пол помоет, сундук трухлявый уберет и главное чтоб не вздумала щи варить. У себя в комнате раненый произвел капитальную уборку: одежду на гвоздях перевесил поавантажней, книги убрал под кровать, оставил на столе только французский роман, «Философические эссе» Давида Юма на английском и «Записки парижского сыщика» Жана Дебрэ.

Потом Дебрэ убрал и положил вместо него «Наставление по правильному дыханию настоящего индийского брамина г-на Чандры Джонсона», по которому каждое утро делал укрепляющую дух гимнастику. Пусть видит мастер хитрых дел, что здесь живет человек бедный, но не опустившийся. Чтобы подчеркнуть тяжесть своего ранения, Эраст Петрович поставил на стул подле дивана пузырек с какой-то микстурой (одолжил у Аграфены Кондратьевны), а сам лег и обвязал голову белым кашне. Кажется, получилось то, что надо — скорбно и мужественно.

Наконец, когда лежать уже сильно надоело, в дверь коротко постучали, и тут же, не дожидаясь отклика, вошел энергичный господин, одетый в легкий, удобный пиджак, светлые панталоны и вовсе без головного убора. Аккуратно расчесанные русые волосы открывали высокий лоб, в уголках волевого рта пролегли две насмешливые складочки, от бритого, с ямочкой подбородка так и веяло самоуверенностью. Проницательные серые глаза в миг обозрели комнату и остановились на Фандорине.

— Я вижу, мне представляться не надо, — весело сказал гость. — Основное про меня вы уже знаете, хоть и в невыгодном свете. На телеграф-то Грушин нажаловался?

Эраст Петрович захлопал глазами и ничего на это не сказал.

— Это дедуктивный метод, милейший Фандорин. Восстановление общей картины по некоторым мелким деталям. Тут главное — не зарваться, не прийти к некорректному выводу, если имеющаяся информация допускает различные толкования. Но об этом мы еще поговорим, время будет. А насчет Грушина, это совсем просто. Ваша хозяйка поклонилась мне чуть не до пола и назвала «превосходительством» — это раз. Я, как видите, на «превосходительство» никак не похож, да оным пока и не являюсь, ибо мой чин относится всего лишь к разряду «высокоблагородий» — это два. Никому кроме Грушина о своем намерении навестить вас я не говорил — это три. Ясно, что о моей деятельности господин следственный пристав может отзываться только нелестно — это четыре. Ну, а телеграф, без которого в современном сыске, согласитесь, совершенно невозможно, произвел на все ваше управление поистине неизгладимое впечатление, и умолчать о нем наш сонный Ксаверий Феофилактович никак не мог — это пять. Так?

— Так, — постыдно предал добрейшего Ксаверия Феофилактовича потрясенный Фандорин.

— У вас что, в таком юном возрасте уже геморрой? — спросил бойкий гость, переставляя микстуру на стол и усаживаясь.

— Нет! — бурно покраснел Эраст Петрович и заодно отрекся уж и от Аграфены Кондратьевны. — Это… Это хозяйка перепутала. Она, ваше высокоблагородие, вечно все путает. Такая баба бестолковая…

— Понятно. Зовите меня Иваном Францевичем, а еще лучше просто «шеф», ибо работать будем вместе. Читал ваше донесение, — без малейшего перехода продолжил Бриллинг. — Толково. Наблюдательно. Результативно. Приятно удивлен вашей интуицией — это в нашем деле драгоценнее всего. Еще не знаешь, как разовьется ситуация, а чутье подсказывает принять меры. Как вы догадались, что визит к Бежецкой может быть опасен? Почему сочли необходимым надеть защитный корсет? Браво!

Эраст Петрович запунцовел еще пуще прежнего.

— Да, придумано славно. От пули, конечно, не убережет, но от холодного оружия очень даже неплохо. Я распоряжусь, чтобы закупили партию таких корсетов для агентов, отправляющихся на опасные задания. Какая марка?

Фандорин застенчиво ответил:

— «Лорд Байрон».

— «Лорд Байрон», — повторил Бриллинг, делая запись в маленькой кожаной книжечке. — А теперь скажите мне, когда вы могли бы приступить к работе? У меня на вас особые виды.

— Господи, да хоть завтра! — пылко воскликнул Фандорин, влюбленно глядя на нового начальника, то есть шефа. — Сбегаю утром к доктору, сниму швы, и можете мной располагать.

— Вот и славно. Ваша характеристика Бежецкой?

Эраст Петрович законфузился и, помогая себе обильной жестикуляцией, начал довольно нескладно:

— Это… Это редкостная женщина. Клеопатра. Кармен… Красоты неописуемой, но дело даже не в красоте… Магнетический взгляд. Нет, и взгляд не то… Вот главное: в ней ощущается огромная сила. Такая сила, что она со всеми будто играет. И игра с какими-то непонятными правилами, но жестокая игра. Эта женщина, по-моему, очень порочна и в то же время… абсолютно невинна. Ее будто не так научили в детстве. Я не знаю, как объяснить… — Фандорин порозовел, понимая, что несет вздор, но все же договорил. — Мне кажется, она не такая плохая, как хочет казаться.

Статский советник испытующе взглянул на молодого человека и озорно присвистнул:

— Вон оно что… Так я и подумал. Теперь я вижу, что Амалия Бежецкая — особа и впрямь опасная… Особенно для юных романтиков в период полового созревания.

Довольный эффектом, который эта шутка произвела на собеседника, Иван Францевич поднялся и еще раз посмотрел вокруг.

— За конурку рублей десять платите?

— Двенадцать, — с достоинством ответил Эраст Петрович.

— Знакомая декорация. Сам так жил во время оно. Гимназистом в славном городе Харькове. Я, видите ли, вроде вас — в раннем возрасте остался без родителей. Ну, да это для оформления личности даже полезно. Жалованье-то тридцать пять целковых, согласно табели? — опять без малейшего перехода поинтересовался статский советник.

— И квартальная надбавка за сверхурочные.

— Я распоряжусь, чтобы вам из особого фонда выдали пятьсот рублей премиальных. За усердие и перенесенную опасность. Итак, до завтра. Приходите, будем работать с версиями.

И дверь за удивительным посетителем закрылась.

* * *

Управление сыскной полиции и в самом деле было не узнать. По коридорам деловито рысили какие-то незнакомые господа с папками подмышкой, и даже прежние сослуживцы ходили уже не вперевалочку, а резво, подтянуто. В курительной — о чудо — не было ни души. Эраст Петрович из любопытства заглянул в бывшую буфетную, и точно — вместо самовара и чашек на столе стоял аппарат Бодо, а телеграфист в форменной тужурке посмотрел на вошедшего строго и вопросительно.

Следственный штаб расположился в кабинете начальника управления, ибо господин полковник со вчерашнего дня был от дел отставлен. Эраст Петрович, еще немного бледный после болезненной процедуры снятия швов, постучался и заглянул внутрь. Кабинет тоже изменился: покойные кожаные кресла исчезли, вместо них появилось три ряда простых стульев, а у стены стояли две школьных доски, сплошь исчерченные какими-то схемами. Похоже, только что закончилось совещание — Бриллинг вытирал тряпкой испачканные мелом руки, а чиновники и агенты, озабоченно переговариваясь, тянулись к выходу.

— Входите, Фандорин, входите, не топчитесь на пороге, — поторопил заробевшего Эраста Петровича новый хозяин кабинета. — Залатались? Вот и отлично. Вы будете работать непосредственно со мной. Стола не выделяю — сидеть все равно не придется. Жалко, поздно пришли, у нас тут была интереснейшая дискуссия по поводу «Азазеля» из вашего рапорта.

— Так есть такой? Я не ослышался? — навострил уши Эраст Петрович. — А то уж боялся, что примерещилось.

— Не примерещилось. Азазель — это падший ангел. У вас по Закону Божию какая отметка? Про козлов отпущения помните? Так вот, их, если вы запамятовали, было два. Один во искупление грехов предназначался Богу, а второй — Азазелю, чтоб не прогневался. У евреев в «Книге Еноха» Азазель учит людей всякой дряни: мужчин воевать и делать оружие, женщин — красить лицо и вытравливать плод. Одним словом, мятежный демон, дух изгнанья.

— Но что это может значить?

— Один коллежский асессор из ваших московских тут целую гипотезу развернул.

Про тайную иудейскую организацию. И про жидовский Синедрион[12] рассказал, и про кровь христианских младенцев.

У него Бежецкая получилась дщерью Израилевой, а Ахтырцев — агнцем, принесенным на жертвенный алтарь еврейского бога. В общем, чушь. Мне эти юдофобские бредни по Петербургу слишком хорошо знакомы. Если приключилась беда, а причины неясны — сразу Синедрион поминают.

— А что предполагаете вы, … шеф? — не без внутреннего трепета произнес Фандорин непривычное обращение.

— Извольте взглянуть сюда. — Бриллинг подошел к одной из досок. — Вот эти четыре кружка наверху — четыре версии. Первый кружок, как видите, с вопросом. Это самая безнадежная версия: убийца действовал в одиночку, и вы с Ахтырцевым были его случайными жертвами. Возможно, маньяк, помешанный на демонизме. Тут мы в тупике, пока не произойдет новых сходных преступлений. Я отправил запросы по телеграфу во все губернии, не было ли похожих убийств. В успехе сомневаюсь — если б такой маньяк проявил себя раньше, я бы об этом знал. Второй кружок с буквами АБ — это Амалия Бежецкая. Она безусловно подозрительна. От ее дома вас с Ахтырцевым легко могли проследить до «Крыма». Опять же бегство. Однако непонятен мотив убийства.

— Сбежала, значит, замешана, — горячо сказал Фандорин. — И получается, что белоглазый никакой не одиночка.

— Не факт, отнюдь не факт. Мы знаем, что Бежецкая самозванка и жила по подложному паспорту. Вероятно, авантюристка. Вероятно, жила за счет богатых покровителей. Но убивать, да еще руками такого ловкого господина? Судя по вашему донесению, это был не какой-нибудь дилетант, а вполне профессиональный убийца. Каков удар в печень — ювелирная работа. Я ведь был в морге, Ахтырцева осматривал. Если б не корсет, лежали б там сейчас и вы, а полиция считала бы, что ограбление или пьяная драка. Но вернемся к Бежецкой. Она могла узнать о происшествии от кого-то из челяди — «Крым» в нескольких минутах ходьбы от ее дома. Шуму было много — полиция, разбуженные зеваки. Кто-то из прислуги или, скажем, дворник опознал в убитом гостя Бежецкой и сообщил ей. Она, резонно опасаясь полицейского дознания и неминуемого разоблачения, немедленно скрывается. Времени у нее для этого предостаточно — ваш Ксаверий Феофилактович нагрянул с ордером лишь на следующий день после полудня. Знаю-знаю, вы были с сотрясением, не сразу пришли в сознание. Пока диктовали донесение, пока начальство в затылке чесало… В общем, Бежецкую я объявил в розыск. В Москве ее, скорее всего, уже нет. Думаю, что и в России нет — шутка ли, десять дней прошло. Составляем список бывавших у нее, но это по большей части весьма солидные люди, тут деликатность нужна. Серьезные подозрения у меня вызывает только один.

Иван Францевич ткнул указкой в третий кружок, на котором было написано ГЗ.

— Граф Зуров, Ипполит Александрович. Очевидно, любовник Бежецкой. Человек без каких-либо нравственных устоев, игрок, бретер, сумасброд. Тип Толстого-Американца. Имеются косвенные улики. Ушел в сильном раздражении после ссоры с убитым — это раз. Имел возможность и подстеречь, и выследить, и подослать убийцу — это два. Дворник показал, что домой Зуров вернулся только под утро — это три. Мотив, хоть и хилый, тоже есть: ревность или болезненная мстительность. Возможно, было что-то еще. Главное сомнение: Зуров не из тех людей, кто убивает чужими руками. Впрочем, по агентурным сведениям, вокруг него вечно вьются всякие темные личности, так что версия представляется перспективной. Вы, Фандорин, именно ею и займетесь. Зурова разрабатывает целая группа агентов, но вы будете действовать в одиночку, у вас хорошо получается. Подробности задания обговорим позже, а сейчас перейдем к последнему кружку. Им я занимаюсь сам.

Эраст Петрович наморщил лоб, пытаясь сообразить, что могут означать буквы НО.

— Нигилистическая организация, — пояснил шеф. — Тут есть кое-какие приметы заговора, да только не иудейского, а посерьезней. Потому, собственно, я и прислан. То есть, конечно, меня просил и князь Горчаков — как вам известно, Николай Ахтырцев сын его покойной дочери. Однако здесь все может оказаться очень даже непросто. Наши российские революционеры на грани раскола. Наиболее решительным и нетерпеливым из этих робеспьеров надоело просвещать мужика — дело долгое, кропотливое, одной жизни не хватит. Бомба, кинжал и револьвер куда как интересней. Я жду в самое ближайшее время большого кровопролития. То, что было до сих пор — цветочки. Террор против правящего класса может стать массовым. С некоторых пор я веду в Третьем отделении дела по самым оголтелым и законспирированным террористическим группам. Мой патрон, Лаврентий Аркадьевич Мизинов, возглавляющий корпус жандармов и Третье отделение, дал мне поручение разобраться, что это в Москве за «Азазель» такой объявился. Демон — символ весьма революционный. Тут ведь, Фандорин, судьба России на карту поставлена. — От обычной насмешливости Бриллинга не осталось и следа, в голосе зазвучало ожесточение. — Если опухоль в самом зародыше не прооперировать, эти романтики нам лет через тридцать, а то и ранее такой революсьон закатят, что французская гильотина милой шалостью покажется. Не дадут нам с вами спокойно состариться, помяните мое слово. Читали роман «Бесы» господина Достоевского? Зря. Там красноречиво спрогнозировано.

— Стало быть, четыре версии? — нерешительно спросил Эраст Петрович.

— Мало? Мы что-то упускаем из виду? Говорите-говорите, я в работе чинов не признаю, — подбодрил его шеф. — И не бойтесь смешным предстать — это у вас по молодости лет. Лучше сказать глупость, чем упустить важное.

Фандорин, сначала смущаясь, а потом все более горячо заговорил:

— Мне кажется, ваше высоко…, то есть, шеф, что вы зря оставляете в стороне леди Эстер. Она, конечно, весьма почтенная и уважаемая особа, но… но ведь миллионное завещание! Бежецкой от этого выгоды никакой, графу Зурову тоже, нигилистам — разве что в смысле общественного блага… Я не знаю, при чем здесь леди Эстер, может, вовсе и не при чем, но для порядка следовало бы… Ведь вот и следственный принцип есть — cui prodest, «ищи, кому выгодно».

— Мерси за перевод, — поклонился Иван Францевич, и Фандорин стушевался. — Замечание совершенно справедливое, однако в рассказе Ахтырцева, который приведен в вашем донесении, все исчерпывающе разъяснено. Имя баронессы Эстер возникло по случайности. Я не включил ее в список подозреваемых, во-первых, потому что время дорого, а во-вторых, еще и потому, что я эту даму немного знаю, имел счастье встречаться. — Бриллинг по-доброму улыбнулся. — Впрочем вы, Фандорин, формально правы. Не хочу навязывать вам своих выводов. Думайте собственной головой, никому не верьте на слово. Наведайтесь к баронессе, расспросите ее о чем сочтете нужным. Уверен, что это знакомство кроме всего прочего доставит вам еще и удовольствие. В службе городского дежурного вам сообщат московский адрес леди Эстер. И вот еще что, перед выходом зайдите в костюмную, пусть снимут с вас мерку. На службу в мундире больше не приходите. Баронессе поклон, а когда вернетесь поумневшим, займемся делом, то бишь графом Зуровым.

Прибыв по адресу, полученному от дежурного, Эраст Петрович увидел капитальное трехэтажное здание, на первый взгляд несколько похожее на казарму, но окруженное садом и с гостеприимно распахнутыми воротами. Это и был новооткрытый эстернат английской баронессы. Из полосатой будки выглянул служитель в нарядном синем сюртуке с серебряным позументом и охотно объяснил, что госпожа миледи квартируют не здесь, а во флигеле, вход из переулка, поворотя за правый угол.

Фандорин увидел, как из дверей здания выбежала стайка мальчишек в синих мундирчиках и с дикими криками принялась носиться по газону, играя в салки. Служитель и не подумал призвать шалунов к порядку. Поймав удивленный взгляд Фандорина, он пояснил:

— Не возбраняется. На переменке хоть колесом ходи, только имущества не порти. Такой порядок.

Что ж, сиротам здесь, кажется, было привольно, не то что ученикам Губернской гимназии, к числу которых еще совсем недавно принадлежал наш коллежский регистратор. Порадовавшись за бедняжек, Эраст Петрович зашагал вдоль ограды в указанном направлении.

За поворотом начинался тенистый переулок, каких здесь, в Хамовниках, было без счета: пыльная мостовая, сонные особнячки с палисадниками, раскидистые тополя, с которых скоро полетит белый пух. Двухэтажный флигель, где остановилась леди Эстер, соединялся с основным корпусом длинной галереей. Возле мраморной доски с надписью «Первый Московский Эстернат. Дирекция» грелся на солнышке важный швейцар с лоснящимися расчесанными бакенбардами. Таких сановитых швейцаров, в белых чулках и треугольной шляпе с золотой кокардой Фандорин не видывал и подле генерал-губернаторской резиденции.

— Нынче приема нету, — выставил шлагбаумом руку сей янычар. — Завтра приходьте. По казенным делам с десяти до двенадцати, по личным с двух до четырех.

Нет, положительно не складывались у Эраста Петровича отношения с швейцарским племенем. То ли вид у него был несолидный, то ли в лице что не так.

— Сыскная полиция. К леди Эстер, срочно, — процедил он, мстительно предвкушая, как сейчас закланяется истукан в золотых галунах.

Но истукан и ухом не повел.

— К ее сиятельству и думать нечего, не пущу. Если желаете, могу доложить мистеру Каннингему.

— Не надо мне никакого Каннингема, — окрысился Эраст Петрович. — Немедля доложи баронессе, скотина, а то будешь у меня в околотке ночевать! Да так и скажи — из Сыскного управления по срочному, государственному делу!

Швейцар смерил сердитого чиновничка полным сомнения взглядом, но все же исчез за дверью. Правда, войти, мерзавец, не предложил.

Ждать пришлось довольно долго, Фандорин уж собирался вторгнуться без приглашения, когда из-за двери снова выглянула хмурая рожа с бакенбардами.

— Принять примут, но они по-нашему не очень, а мистеру Каннингему переводить недосуг, заняты. Разве что если по-французски объясняетесь… — По голосу было понятно, что в такую возможность швейцар верит мало.

— Могу и по-английски, — сухо кинул Эраст Петрович. — Куда идти?

— Провожу. За мной следуйте.

Через чистенькую, обитую штофом прихожую, через светлый, залитый солнцем коридор с чередой высоких голландских окон проследовал Фандорин за янычаром к белой с золотом двери.

Разговора на английском Эраст Петрович не боялся. Он вырос на попечении у нэнни Лисбет (в строгие минуты — миссис Джейсон), настоящей английской няни. Это была сердечная и заботливая, но крайне чопорная старая дева, которую тем не менее полагалось называть не «мисс», а «миссис» — из уважения к ее почтенной профессии. Лисбет приучила своего питомца вставать в половине седьмого летом и половине восьмого зимой, делать гимнастику до первого пота и потом обтираться холодной водой, чистить зубы пока не досчитаешь до двухсот, никогда не есть досыта, а также массе других абсолютно необходимых джентльмену вещей.

На стук в дверь мягкий женский голос откликнулся:

— Come in! Entrez![13]

Эраст Петрович отдал швейцару фуражку и вошел.

Он оказался в просторном, богато обставленном кабинете, где главное место занимал широченный письменный стол красного дерева. За столом сидела седенькая дама не просто приятной, а какой-то чрезвычайно уютной наружности. Ее ярко-голубые глазки за золотым пенсне так и светились живым умом и приветливостью. Некрасивое, подвижное лицо с утиным носиком и широким, улыбчатым ртом Фандорину сразу понравилось.

Он представился по-английски, но о цели своего визита пока умолчал.

— У вас славное произношение, сэр, — похвалила леди Эстер на том же языке, чеканно выговаривая каждый звук. — Я надеюсь, наш грозный Тимоти… Тимофэй не слишком вас запугал? Признаться, я сама его побаиваюсь, но в дирекцию часто приходят должностные лица, и тут Тимофэй незаменим, лучше английского лакея. Да вы садитесь, молодой человек. Лучше вон туда, в кресло, там вам будет удобней. Значит, служите в криминальной полиции? Должно быть, очень интересное занятие. А чем занимается ваш отец?

— Он умер.

— Очень сожалею, сэр. А матушка?

— Тоже, — буркнул Фандорин, недовольный поворотом беседы.

— Бедный мальчик. Я знаю, как вам одиноко. Вот уже сорок лет я помогаю таким бедным мальчикам избавиться от одиночества и найти свой путь.

— Найти путь, миледи? — не совсем понял Эраст Петрович.

— О да, — оживилась леди Эстер, видимо, садясь на любимого конька. — Найти свой путь — самое главное в жизни любого человека. Я глубоко убеждена, что каждый человек неповторимо талантлив, в каждом заложен божественный дар. Трагедия человечества в том, что мы не умеем, да и не стремимся этот дар в ребенке обнаружить и выпестовать. Гений у нас — редкость и даже чудо, а ведь кто такой гений? Это просто человек, которому повезло. Его судьба сложилась так, что жизненные обстоятельства сами подтолкнули человека к правильному выбору пути. Классический пример — Моцарт. Он родился в семье музыканта и с раннего детства попал в среду, идеально питавшую заложенный в нем от природы талант. А теперь представьте себе, дорогой сэр, что Вольфганг Амадей родился бы в семье крестьянина. Из него получился бы скверный пастух, развлекающий коров волшебной игрой на дудочке. Родись он в семье

— Ага, так все-таки не во всех она есть! — торжествующе поднял палец Фандорин.

— Во всех, милый юноша, абсолютно во всех, просто мы, педагоги, недостаточно искусны. Или же в ребенке заложен талант, которому в современном мире нет употребления. Возможно, этот человек был необходим в первобытном обществе или же его гений будет востребован в отдаленном будущем — в такой сфере, которую мы сегодня и представить себе не можем.

— Про будущее — ладно, судить не берусь, — заспорил Фандорин, против воли увлеченный беседой. — Но про первобытное общество что-то непонятно. Какие же это таланты вы имеете в виду?

— Сама не знаю, мой мальчик, — обезоруживающе улыбнулась леди Эстер. — Ну, предположим, дар угадывать, где под землей вода. Или дар чуять в лесу зверя. Может быть, способность отличать съедобные коренья от несъедобных. Знаю только одно, что в те далекие времена именно такие люди были главными гениями, а мистер Дарвин или герр Шопенгауэр, родись они в пещере, остались бы в племени на положении дурачков. Кстати говоря, те дети, которых сегодня считают умственно недоразвитыми, тоже обладают даром. Это, конечно, талант не рационального свойства, но оттого не менее драгоценный. У меня в Шеффилде есть специальный эстернат для тех, от кого отказалась традиционная педагогика. Боже, какие чудеса гениальности обнаруживают эти мальчики! Там есть ребенок, к тринадцати годам едва выучившийся говорить, но он вылечивает прикосновением ладони любую мигрень. Другой — он и вовсе бессловесен — может задерживать дыхание на целых четыре с половиной минуты. Третий взглядом нагревает стакан с водой, представляете?

— Невероятно! Но отчего же только мальчики? А девочки?

Леди Эстер вздохнула, развела руками.

— Вы правы, друг мой. Надо, конечно, работать и с девочками. Однако опыт подсказывает мне, что таланты, заложенные в женскую натуру, часто бывают такого свойства, что мораль современного общества не готова их должным образом воспринимать. Мы живем в век мужчин, и с этим приходится считаться. В обществе, где заправляют мужчины, незаурядная, талантливая женщина вызывает подозрение и враждебность. Я бы не хотела, чтобы мои воспитанницы чувствовали себя несчастными.

— Однако как устроена ваша система? Как производится, так сказать, сортировка детей? — с живейшим любопытством спросил Эраст Петрович.

— Вам правда интересно? — обрадовалась баронесса. — Пойдемте в учебный корпус и увидите сами.

Она с удивительной для ее возраста проворностью вскочила, готовая вести и показывать.

Фандорин поклонился, и миледи повела молодого человека сначала коридором, а потом длинной галереей в основное здание.

По дороге она рассказывала:

— Здешнее заведение совсем новое, три недели как открылось, и работа еще в самом начале. Мои люди взяли из приютов, а подчас и прямо с улицы сто двадцать мальчиков-сирот в возрасте от четырех до двенадцати лет. Если ребенок старше, с ним уже трудно что-либо сделать — личность сформировалась. Для начала мальчиков разбили на возрастные группы, и в каждой свой учитель, специалист по данному возрасту. Главная обязанность учителя — присматриваться к детям и исподволь давать им разные несложные задания. Задания эти похожи на игру, но с их помощью легко определить общую направленность натуры. На первом этапе нужно угадать, что в данном ребенке талантливее — тело, голова или интуиция. Затем дети будут поделены на группы уже не по возрастному, а по профильному принципу: рационалисты, артисты, умельцы, лидеры, спортсмены и так далее. Постепенно профиль все более сужается, и мальчиков старшего возраста нередко готовят уже индивидуально. Я работаю с детьми сорок лет, и вы не представляете, сколь многого достигли мои питомцы — в самых различных сферах.

— Это грандиозно, миледи! — восхитился Эраст Петрович. — Но где же взять столько искусных педагогов?

— Я очень хорошо плачу своим учителям, ибо педагогика — главнейшая из наук, — с глубоким убеждением сказала баронесса. — Кроме того многие из моих бывших воспитанников выражают желание остаться в эстернатах воспитателями. Это так естественно, ведь эстернат — единственная семья, которую они знали.

Они вошли в широкую рекреационную залу, куда выходили двери нескольких классных комнат.

— Куда же вас отвести? — задумалась леди Эстер. — Да вот хотя бы в физический. Там сейчас дает показательный урок мой славный доктор Бланк, выпускник Цюрихского эстерната, гениальный физик. Я заманила его в Москву, устроив ему здесь лабораторию для опытов с электричеством. А заодно он должен показывать детям всякие хитрые физические фокусы, чтобы вызвать интерес к этой науке.

Баронесса постучала в одну из дверей, и они заглянули в класс. За партами сидели десятка полтора мальчиков лет одиннадцати-двенадцати в синих мундирах с золотой литерой Е на воротнике. Все они, затаив дыхание, смотрели, как хмурый молодой господин с преогромными бакенбардами, в довольно неряшливом сюртуке и не слишком свежей рубашке крутит какое-то стеклянное колесо, пофыркивающее голубыми искорками.

— Ich bin sehr beschaftigt, milady! — сердито крикнул доктор Бланк. — Spater, spater![14] — И, перейдя на ломаный русский, сказал, обращаясь к детям. — Зейчас, мои господа, вы видеть настоящий маленький радуга! Название — Blank Regenbogen, «Радуга Бланка». Это я придумать, когда такой молодой, как вы.

От странного колеса к столу, уставленному всевозможными физическими приборами, внезапно протянулась маленькая, необычайно яркая радуга-семицветка, и мальчики восторженно загудели.

— Немножко сумасшедший, но настоящий гений, — прошептала Фандорину леди Эстер.

В этот миг из соседнего класса донесся громкий детский крик.

— Боже! — схватилась за сердце миледи. — Это из гимнастического! Скорей туда!

Она выбежала в коридор, Фандорин за ней. Вместе они ворвались в пустую, светлую аудиторию, пол которой почти сплошь был устлан кожаными матами, а вдоль стен располагались разнообразнейшие гимнастические снаряды: шведские стенки, кольца, толстые канаты, трамплины. Рапиры и фехтовальные маски соседствовали с боксерскими перчатками и гирями.

Стайка мальчуганов лет семи-восьми сгрудилась вокруг одного из матов. Раздвинув детей, Эраст Петрович увидел корчащегося от боли мальчика, над которым склонился молодой мужчина лет тридцати в гимнастическом трико. У него были огненно-рыжие кудри, зеленые глаза и волевое, сильно веснушчатое лицо.

— Ну-ну, милый, — говорил он по-русски с легким акцентом. — Покажи ножку, не бойся. Я тебе больно не сделаю. Будь мужчина, потерпи. Fell from the rings, m'lady, — пояснил он баронессе. — Weak hands. I am afraid, the ankle is broken. Would you please tell Mr. Izyumoff[15]?

Миледи молча кивнула и, поманив за собой Эраста Петровича, быстро вышла из класса.

— Схожу за доктором, мистером Изюмовым, — скороговоркой сообщила она. — Такая неприятность случается часто — мальчики есть мальчики…Это был Джеральд Каннингем, моя правая рука. Выпускник Лондонского эстерната. Блестящий педагог. Возглавляет весь российский филиал. За полгода выучил ваш трудный язык, который мне никак не дается. Минувшей осенью Джеральд открыл эстернат в Петербурге, теперь временно здесь, помогает наладить дело. Без него я как без рук.

У двери с надписью «Врач» она остановилась.

— Прошу извинить, сэр, но нашу беседу придется прервать. В другой раз, ладно? Приходите завтра, и мы договорим. У вас ведь ко мне какое-то дело?

— Ничего важного, миледи, — покраснел Фандорин. — Я и в самом деле… как-нибудь потом. Желаю успеха на вашем благородном поприще.

Он неловко поклонился и поспешно зашагал прочь. Эрасту Петровичу было очень стыдно.

* * *

— Ну что, взяли злодейку с поличным? — весело приветствовал посрамленного Фандорина начальник, подняв голову от каких-то мудреных диаграмм. Шторы в кабинете были задвинуты, на столе горела лампа, ибо за окном уже начинало темнеть. — Дайте угадаю. Про мистера Kokorin миледи в жизни не слышала, про мисс Bezhetskaya тем паче, весть о завещании самоубийцы ее ужасно расстроила. Так?

Эраст Петрович только вздохнул.

— Я эту особу встречал в Петербурге. Ее просьба о педагогической деятельности в России рассматривалась у нас в Третьем. Про гениальных дебилов она вам рассказывала? Ладно, к делу. Садитесь к столу, — поманил Фандорина шеф. — У вас впереди увлекательная ночь.

Эраст Петрович ощутил приятно-тревожное щекотание в груди — такое уж воздействие производило на него общение с господином статским советником.

— Ваша мишень — Зуров. Вы его уже видели, некоторое представление имеете. Попасть к графу легко, рекомендаций не требуется. У него дома что-то вроде игорного притона, не больно-то и законспирированного. Тон принят этакий гусарско-гвардейский, но всякой швали таскается достаточно. Такой же дом Зуров держал в Питере, а после визита полиции перебрался в Москву. Господин он вольный, по полку уже третий год числится в бессрочном отпуске. Излагаю вашу задачу. Постарайтесь подобраться к нему поближе, присмотритесь к его окружению. Не встретится ли там ваш белоглазый знакомец? Только без самодеятельности, в одиночку вам с таким не справиться. Впрочем, вряд ли он там будет… Не исключаю, что граф сам вами заинтересуется — ведь вы встречались у Бежецкой, к которой Зуров, очевидно, неравнодушен. Действуйте по ситуации. Только не зарывайтесь. С этим господином шутки плохи. Играет он нечестно, как говорят у этой публики, «берет на зихер», а если уличат — лезет на скандал. Имеет на счету с десяток дуэлей, да еще не про все известно. Может и без дуэли череп раскроить. Например, в семьдесят втором на нижегородской ярмарке повздорил за картами с купцом Свищовым, да и выкинул бородатого в окно. Со второго этажа. Купчина расшибся, месяц без языка лежал, только мычал. А графу ничего, выкрутился. Имеет влиятельных родственников в сферах. Это что такое? — как обычно, без перехода спросил Иван Францевич, кладя на стол колоду игральных карт.

— Карты, — удивился Фандорин.

— Играете?

— Совсем не играю. Папенька запрещал в руки брать, говорил, что он наигрался и за себя, и за меня, и за три поколения Фандориных вперед.

— Жаль, — озаботился Бриллинг. — Без этого вам у графа делать нечего. Ладно, берите бумагу, записывайте…

Четверть часа спустя Эраст Петрович мог уже без запинки различить масти и знал, какая карта старше, а какая младше, только с картинками немного путался — все забывал, кто старше, дама или валет.

— Вы безнадежны, — резюмировал шеф. — Но это нестрашно. В преферанс и прочие умственные игры у графа все равно не играют. Там любят самый примитив, чтоб побыстрее и денег побольше. Агенты доносят, что Зуров предпочитает штосс, причем упрощенный. Объясняю правила. Тот, кто сдает карты, называется банкомет. Второй — понтер. У того и у другого своя колода. Понтер выбирает из своей колоды карту — скажем, девятку. Кладет себе рубашкой кверху.

— Рубашка — это узор на обороте? — уточнил Фандорин.

— Да. Теперь понтер делает ставку — предположим, десять рублей. Банкомет начинает «метать»: открывает из колоды верхнюю карту направо (она называется «лоб»), вторую — налево (она называется «сонник»).

«Лоб — пр., сонник — лев.», — старательно записывал в блокноте Эраст Петрович.

— Теперь понтер открывает свою девятку. Если «лоб» тоже оказался девяткой, неважно какой масти, — банкомет забирает ставку себе. Это называется «убить девятку». Тогда банк, то есть сумма, на которую идет игра, возрастает. Если девяткой окажется «сонник», то есть вторая карта, — это выигрыш понтера, он «нашел девятку».

— А если в паре девятки нет?

— Если в первой паре девятки не оказалось, банкомет выкладывает следующую пару карт. И так до тех пор, пока не выскочит девятка. Вот и вся игра. Элементарно, но можно проиграться в прах, особенно если вы понтер и все время играете на удвоение. Поэтому усвойте, Фандорин: вы должны играть только банкометом. Это просто — мечете карту направо, карту налево; карту направо, карту налево. Банкомет больше первоначальной ставки не проиграет. В понтеры не садитесь, а если выпадет по жребию, назначайте игру по маленькой. В штосс можно делать не более пяти заходов, потом весь остаток банка переходит банкомету. Сейчас получите в кассе двести рублей на проигрыш.

— Целых двести? — ахнул Фандорин.

— Не «целых двести», а «всего двести». Постарайтесь, чтобы вам этой суммы хватило на всю ночь. Если быстро проиграетесь, сразу уходить не обязательно, можете какое-то время там потолкаться. Но не вызывая подозрений, ясно? Будете играть каждый вечер, пока не добьетесь результата. Даже если выяснится, что Зуров не замешан, — что ж, это тоже результат. Одной версией меньше.

Эраст Петрович шевелил губами, глядя в шпаргалку.

— «Черви» — это красные сердечки?

— Да. Еще их иногда называют «черти» или «керы», от coeur[16]. Ступайте в костюмную. Вам по мерке подготовили наряд, а завтра к обеду скроят и целый гардероб на все случаи жизни. Марш-марш, Фандорин, у меня и без вас дел довольно. Сразу после Зурова сюда. В любое время. Я сегодня ночую в управлении.

И Бриллинг уткнулся носом в свои бумаги.

В прокуренной зале играли за шестью зелеными ломберными столами — где кучно, человека по четыре, где по двое. У каждого стола еще топтались зрители: где игра шла по маленькой, — поменьше, где «шпиль» зарывался вверх — погуще.

 Вина и закусок у графа не подавали, желающие могли выйти в гостиную и послать лакея в трактир, но посылали только за шампанским, по поводу какого-нибудь особенного везения. Отовсюду раздавались отрывистые, мало понятные неигроку восклицания:

— Je coupe![17]

— Je passe.[18]

— Второй абцуг.

— Retournez la carte![19]

— Однако, господа, прометано!

— Шусточка убита! — и прочее.

Больше всего толпились у того стола, где шла игра по-крупному, один на один. Метал сам хозяин, понтировал потный господин в модном, чрезвычайно узком сюртуке. Понтеру, видно, не везло — он покусывал губы, горячился, зато граф был само хладнокровие и лишь сахарно улыбался из-под черных усов, затягиваясь дымом из гнутого турецкого чубука.

Холеные сильные пальцы в сверкающих перстнях ловко откидывали карты — одну направо, одну налево.

Среди зрителей, скромно держась чуть сзади, находился черноволосый молодой человек с румяной, совсем не игроцкой физиономией. Опытному человеку сразу было видно, что юноша из хорошей семьи, на банк забрел впервые и всего здесь дичится. Несколько раз тертые господа с брильянтиновыми проборами предлагали ему «прометнуть карточку», но были разочарованы — ставил юноша исключительно по пятерочке и «заводиться» решительно не желал. Бывалый шпильмейстер Громов, которого знала вся играющая Москва, даже дал мальчишке «наживку» — проиграл ему сотню, но деньги пропали зря. Глаза у румяного не разгорелись и руки не задрожали. Клиент получался неперспективный, настоящий «хлюзда».

А между тем Фандорин (ибо это, разумеется, был он) считал, что скользит по залу невидимой тенью, не обращая на себя ничьего внимания. Наскользил он пока, правда, немного. Один раз увидел, как очень почтенного вида господин потихоньку прибрал со стола золотой полуимпериал и с большим достоинством отошел в сторонку. Двое офицериков громким шепотом ссорились в коридоре, но Эраст Петрович ничего из их разговора не понял: драгунский поручик горячо уверял, что он не какой-нибудь юлальщик и с друзьями арапа не заправляет, а гусарский корнет пенял ему каким-то «зихером».

Зуров, подле которого Фандорин нет-нет, да и оказывался, явно чувствовал себя в этом обществе как рыба в воде, да и, пожалуй, не просто рыба, а главная рыбина. Одного его слова было достаточно, чтобы в зародыше подавить намечающийся скандал, а один раз по жесту хозяина двое молодцов-лакеев взяли под локти не желавшего успокоиться крикуна и в два счета вынесли за дверь. Эраста Петровича граф решительно не узнавал, хотя несколько раз Фандорин ловил на себе его быстрый, недобрый взгляд.

— Пятый, сударь мой, — объявил Зуров, и это сообщение почему-то до крайности разволновало понтера.

— Загибаю утку! — дрогнувшим голосом выкрикнул он и загнул на своей карте два угла.

Среди зрителей прошел шепоток, а потный, откинув со лба прядь волос, бросил на стол целый ворох радужных бумажек.

— Что такое «утка»? — застенчиво спросил Эраст Петрович вполголоса у красноносого старичка, показавшегося ему самым безобидным.

— Сие означает учетверение ставки, — охотно пояснил сосед. — Желают на последнем абцуге полный реванш взять.

Граф равнодушно выпустил облачко дыма и открыл направо короля, налево шестерку.

Понтер показал червового туза.

Зуров кивнул и тут же метнул черного туза направо, красного короля налево.

Фандорин слышал, как кто-то восхищенно шепнул:

— Ювелир!

На потного господина было жалко смотреть. Он проводил взглядом груду ассигнаций, перекочевавших под локоть к графу, и робко спросил:

— Не угодно ли под должок?

— Не угодно, — лениво ответил Зуров. — Кто еще желает, господа?

Неожиданно взгляд его остановился на Эрасте Петровиче.

— Мы, кажется, встречались? — с неприятной улыбкой спросил хозяин. — Господин Федорин, если не ошибаюсь?

— Фандорин, — поправил Эраст Петрович, мучительно краснея.

— Пардон. Что же вы все лорнируете? У нас тут не театр. Пришли — так играйте. Милости прошу. — Он показал на освободившийся стул.

— Выберите колоды сам, — прошелестел Фандорину на ухо добрый старичок.

Эраст Петрович сел и, следуя инструкции, весьма решительно сказал:

— Только уж позвольте, ваше сиятельство, мне самому банк держать. На правах новичка. А колоды я бы предпочел… вон ту и вот ту. — И он взял с подноса нераспечатанных колод две самые нижние.

Зуров улыбнулся еще неприятнее:

— Что ж, господин новичок, условие принято, но только уговор: банк сорву — не убегать. Дайте уж и мне потом метнуть. Ну-с, какой куш?

Фандорин замялся, решительность покинула его столь же внезапно, как и посетила.

— Сто рублей? — робко спросил он.

— Шутите? Здесь вам не трактир.

— Хорошо, триста. — И Эраст Петрович положил на стол все свои деньги, включая и выигранную ранее сотню.

— Le jeu n'en vaut pas la chandelle[20], — пожал плечами граф. — Ну да для начала сойдет.

Он вынул из своей колоды карту, небрежно бросил на нее три сотенных бумажки.

— Иду на весь.

«Лоб» направо, вспомнил Эраст Петрович и аккуратно положил направо даму с красными сердечками, а налево — пиковую семерку.

Ипполит Александрович двумя пальцами перевернул свою карту и слегка поморщился. То была бубновая дама.

— Ай да новичок, — присвистнул кто-то. — Ловко даму причесал.

Фандорин неловко перемешал колоду.

— На весь, — насмешливо сказал граф, кидая на стол шесть ассигнаций. — Эх, не лезь на рожон — не будешь поражен.

Как карта налево-то называлась? — не мог вспомнить Эраст Петрович. Вот эта «лоб», а вторая… черт. Неудобно. А ну как спросит? Подглядывать в шпаргалку было несолидно.

— Браво! — зашумели зрители. — Граф, c'est un jeu interessant[21], не находите?

Эраст Петрович увидел, что снова выиграл.

— Извольте-ка не французить! Что, право, за дурацкая привычка втыкать в русскую речь по пол французской фразки, — с раздражением оглянулся Зуров на говорившего, хотя сам то и дело вставлял французские обороты. — Сдавайте, Фандорин, сдавайте. Карта не лошадь, к утру повезет. На весь.

Направо — валет, это «лоб», налево — восьмерка, это…

У Ипполита Александровича вскрылась десятка. Фандорин убил ее с четвертого захода.

Стол уже обступили со всех сторон, и успех Эраста Петровича был оценен по заслугам.

— Фандорин, Фандорин, — рассеянно бормотал Ипполит Александрович, барабаня пальцами по колоде. Наконец вынул карту, отсчитал две тысячи четыреста.

Шестерка пик легла под «лоб» с первого же абцуга.

— Да что за фамилия такая! — воскликнул граф, свирепея. — Фандорин! Из греков, что ли? Фандораки, Фандоропуло!

— Почему из греков? — обиделся Эраст Петрович, в памяти которого еще были живы издевательства шалопаев-одноклассников над его древней фамилией (гимназическая кличка Эраста Петровича была «Фундук»). — Наш род, граф, такой же русский, как и ваш. Фандорины еще Алексею Михайловичу служили.

— Как же-с, — оживился давешний красноносый старичок, доброжелатель Эраста Петровича. — При Екатерине Великой был один Фандорин, любопытнейшие записки оставил.

— Записки, записки, сегодня я в риске, — хмуро срифмовал Зуров, сложив целый холмик из купюр. — На весь банк! Мечите карту, черт бы вас побрал!

— Le dernier coup, messieurs[22]! — пронеслось в толпе.

Все жадно смотрели на две равновеликие кучи мятых кредиток: одна лежала перед банкометом, вторая перед понтером.

В полнейшей тишине Фандорин вскрыл две свежие колоды, думая все о том же. Малинник? Лимонник?

Направо туз, налево тоже туз. У Зурова король. Направо дама, налево десятка. Направо валет, налево дама (что все-таки старше — валет или дама?). Направо семерка, налево шестерка.

— В затылок мне не сопеть! — яростно крикнул граф, от него отшатнулись.

Направо восьмерка, налево девятка. Направо король, налево десятка. Король!

Вокруг выли и хохотали. Ипполит Александрович сидел, словно остолбенев.

Сонник! — вспомнил Эраст Петрович и обрадованно улыбнулся. Карта влево — это сонник. Странное какое название.

Вдруг Зуров перегнулся через стол и стальными пальцами сдвинул губы Фандорина в трубочку.

— Ухмыляться не сметь! Сорвали куш, так имейте воспитание вести себя цивильно! — бешеным голосом прошипел граф, придвинувшись вплотную. Его налитые кровью глаза были страшны. В следующий миг он толкнул Фандорина в подбородок, откинулся на спинку стула и сложил руки на груди.

— Граф, это уж чересчур! — воскликнул один из офицеров.

— Я, кажется, не убегаю, — процедил Зуров, не сводя глаз с Фандорина. — Если кто чувствует себя уязвленным, готов соответствовать.

Воцарилось поистине могильное молчание.

В ушах у Эраста Петровича ужасно шумело, и боялся он сейчас только одного — не струсить бы. Впрочем, еще боялся, что предательски дрогнет голос.

— Вы бесчестный негодяй. Вы просто платить не желаете, — сказал Фандорин, и голос все-таки дрогнул, но это было уже все равно. — Я вас вызываю.

— На публике геройствуете? — скривил губы Зуров. — Посмотрим, как под дулом попляшете. На двадцати шагах, с барьерами. Стрелять кто когда захочет, но потом непременно пожалуйте на барьер. Не страшно?

Страшно, подумал Эраст Петрович. Ахтырцев говорил, он с двадцати шагов в пятак попадает, не то что в лоб. Или, того паче, в живот. Фандорин передернулся. Он никогда не держал в руках дуэльного пистолета. Один раз Ксаверий Феофилактович водил в полицейский тир из «кольта» пострелять, да ведь это совсем другое. Убьет, ни за понюх табаку убьет. И ведь чисто сработает, не подкопаешься. Свидетелей полно. Ссора за картами, обычное дело. Граф посидит месяц на гауптвахте и выйдет, у него влиятельные родственники, а у Эраста Петровича никого. Положат коллежского регистратора в дощатый гроб, зароют в землю, и никто на похороны не придет. Может, только Грушин да Аграфена Кондратьевна. А Лизанька прочтет в газете и подумает мимоходом: жаль, такой деликатный был полицейский, и молодой совсем. Да нет, не прочтет — ей, наверно, Эмма газет не дает. А шеф, конечно, скажет: я в него, дурака, поверил, а он попался, как глупый щенок. Стреляться вздумал, дворянские мерихлюндии разводить. И еще сплюнет.

— Что молчите? — с жестокой улыбкой спросил Зуров. — Или расхотелось стреляться?

А у Эраста Петровича как раз возникла спасительная идея. Стреляться-то придется не сейчас, самое раннее — завтра с утра. Конечно, бежать и жаловаться шефу — мерзость и недостойно. Но Иван Францевич говорил, что по Зурову и другие агенты работают. Очень даже возможно, что и здесь, в зале, есть кто-нибудь из людей шефа. Вызов можно принять, честь соблюсти, а если, к примеру, завтра на рассвете сюда нагрянет полиция и арестует графа Зурова за содержание притона, так Фандорин в этом не виноват. Он и знать ничего не будет — Иван Францевич без него догадается, как поступить.

Спасение было, можно сказать, в кармане, но голос Эраста Петровича вдруг обрел самостоятельную, не зависящую от воли хозяина жизнь, понес что-то несусветное и, удивительное дело, больше не дрожал:

— Не расхотелось. Только отчего же завтра? Давайте прямо сейчас. Вы, граф, говорят, с утра до вечера по пятакам упражняетесь, и как раз на двадцати шагах? (Зуров побагровел.) Давайте мы лучше с вами по-другому поступим, коли не струсите. — Вот когда рассказ Ахтырцева кстати пришелся! И придумывать ничего было не надо. Все уж придумано. — Бросим жребий, и кому выпадет — пойдет на двор да застрелится. Безо всяких барьеров. И неприятностей потом самый минимум. Проигрался человек, да и пулю в лоб — обычное дело. А господа слово чести дадут, что все в тайне останется. Верно, господа?

Господа зашумели, причем мнение их разделилось: одни выражали немедленную готовность дать слово чести, другие же предлагали предать ссору забвению и выпить мировую. Один пышноусый майор даже воскликнул: «А мальчишка-то молодцом!» — это еще больше придало Эрасту Петровичу задора.

— Так что, граф? — воскликнул он с отчаянной дерзостью, окончательно срываясь с узды. — Неужто в пятак легче попасть, чем в собственный лоб? Или промазать боитесь?

Зуров молчал, с любопытством глядя на храбреца и вид у него был такой, будто он что-то высчитывал.

— Что ж, — молвил он наконец с необычайным хладнокровием. — Условия приняты. Жан!

К графу в миг подлетел расторопный лакей. Ипполит Александрович сказал:

— Револьвер, свежую колоду и бутылку шампанского. — И еще шепнул что-то на ухо.

Через две минуты Жан вернулся с подносом. Ему пришлось протискиваться, ибо теперь вокруг стола собрались решительно все посетители салона.

Зуров ловким, молниеносным движением откинул барабан двенадцатизарядного «лефоше», показал, что все пули на месте.

— Вот колода. — Его пальцы со смачным хрустом вскрыли плотную обертку. — Теперь моя очередь метать. — Он засмеялся, кажется, пребывая в отличном расположении духа. — Правила простые: кто первым вытянет карту черной масти, тот и пустит себе пулю в череп. Согласны?

Фандорин молча кивнул, уже начиная понимать, что обманут, чудовищно обведен вокруг пальца и, можно сказать, убит — еще вернее, чем на двадцати шагах. Переиграл его ловкий Ипполит, вчистую переиграл! Чтоб этакий умелец нужную карту не вытянул, да еще на собственной колоде! У него, поди, целый склад крапленых карт.

Тем временем Зуров, картинно перекрестившись, метнул верхнюю карту. Выпала бубновая дама.

— Сие Венера, — нагло улыбнулся граф. — Вечно она меня спасает. Ваш черед, Фандорин.

Протестовать и торговаться было унизительно, требовать другую колоду — поздно. И медлить стыдно.

Эраст Петрович протянул руку и открыл пикового валета.

— Сие Момус, то есть дурачок, — пояснил Ипполит и сладко потянулся. — Однако поздновато. Выпьете для храбрости шампанского или сразу на двор?

Эраст Петрович сидел весь красный. Его душила злоба — не на графа, а на себя, полнейшего идиота. Такому и жить незачем.

— Я прямо тут, — в сердцах буркнул он, решив, что хоть напакостит хозяину напоследок. — Ваш ловкач пусть потом пол помоет. А от шампанского увольте — у меня от него голова болит.

Все так же сердито, стараясь ни о чем не думать, Фандорин схватил тяжелый револьвер, взвел курок и, секунду поколебавшись — куда стрелять, — а, все равно, вставил дуло в рот, мысленно сосчитал «три, два, один» и нажал на спусковой крючок так сильно, что больно прищемил дулом язык. Выстрела, впрочем, не последовало — только сухо щелкнуло. Ничего не понимая, Эраст Петрович нажал еще раз — снова щелкнуло, только теперь металл противно скрежетнул по зубу.

— Ну будет, будет! — Зуров отобрал у него пистолет и хлопнул его по плечу. — Молодчага! И стрелялся-то без куражу, не с истерики. Хорошее поколение подрастает, а, господа? Жан, разлей шампанское, мы с господином Фандориным на брудершафт выпьем.

Эраст Петрович, охваченный странным безволием, был послушен: вяло выпил пузырчатую влагу до дна, вяло облобызался с графом, который велел отныне именовать его просто Ипполитом. Все вокруг галдели и смеялись, но их голоса до Фандорина долетали как-то неотчетливо. От шампанского закололо в носу, и на глаза навернулись слезы.

— Жан-то каков? — хохотал граф. — За минуту все иголки вынул. Ну не ловок ли, Фандорин, скажи?

— Ловок, — безразлично согласился Эраст Петрович.

— То-то. Тебя как зовут?

— Эраст.

— Пойдем, Эраст Роттердамский, посидим у меня в кабинете, выпьем коньяку. Надоели мне эти рожи.

— Эразм, — механически поправил Фандорин.

— Что?

— Не Эраст, а Эразм.

— Виноват, не дослышал. Пойдем, Эразм.

Фандорин послушно встал и пошел за хозяином. Они проследовали темной анфиладой и оказались в круглой комнате, где царил замечательный беспорядок — валялись чубуки и трубки, пустые бутылки, на столе красовались серебряные шпоры, в углу зачем-то лежало щегольское английское седло. Почему это помещение называлось «кабинетом», Фандорин не понял — ни книг, ни письменных принадлежностей нигде не наблюдалось.

— Славное седлецо? — похвастал Зуров. — Вчера на пари выиграл.

Он налил в стаканы бурого вина из пузатой бутылки, сел рядом с Эрастом Петровичем и очень серьезно, даже задушевно сказал:

— Ты прости меня, скотину, за шутку. Скучно мне, Эразм. Народу вокруг много, а людей нет. Мне двадцать восемь лет, Фандорин, а будто шестьдесят. Особенно утром, когда проснусь. Вечером, ночью еще ладно — шумлю, дурака валяю. Только противно. Раньше ничего, а нынче что-то все противней и противней. Веришь ли, давеча, когда жребий-то тянули, я вдруг подумал — не застрелиться ли по-настоящему? И так, знаешь, соблазнительно стало… Ты что все молчишь? Ты брось, Фандорин, не сердись. Я очень хочу, чтоб ты на меня зла не держал. Ну что мне сделать, чтоб ты меня простил, а, Эразм?

И тут Эраст Петрович скрипучим, но совершенно отчетливым голосом произнес:

— Расскажи мне про нее. Про Бежецкую.

Зуров откинул со лба пышную прядь.

— Ах да, я забыл. Ты же из «шлейфа».

— Откуда?

— Это я так называл. Амалия, она ведь королева, ей шлейф нужен, из мужчин. Чем длиннее, тем лучше. Послушай доброго совета, выкинь ее из головы, пропадешь. Забудь про нее.

— Не могу, — честно ответил Эраст Петрович.

— Ты еще сосунок, Амалия тебя беспременно в омут утащит, как многих уже утащила. Она и ко мне-то, может, прикипела, потому что за ней в омут не пожелал. Мне без надобности, у меня свой омут есть. Не такой глубокий, как у нее, но ничего, мне с головкой хватит.

— Ты ее любишь? — в лоб спросил Фандорин на правах обиженного.

— Я ее боюсь, — мрачно усмехнулся Ипполит. — Больше, чем люблю. Да и не любовь это вовсе. Ты опиум курить не пробовал?

Фандорин помотал головой.

— Раз попробуешь — всю жизнь тянуть будет. Вот и она такая. Не отпускает она меня! И ведь вижу — презирает, ни в грош не ставит, но что-то она во мне усмотрела. На мою беду! Знаешь, я рад, что она уехала, ей-богу. Иной раз думал — убить ее, ведьму. Задушу собственными руками, чтоб не мучила. И она это хорошо чувствовала. О, брат, она умная! Я тем ей и дорог был, что она со мной, как с огнем, игралась — то раздует, то задует, да еще все время помнит, что может пожар разгореться, и тогда ей головы не сносить. А иначе зачем я ей?

Эраст Петрович с завистью подумал, что красавца Ипполита, бесшабашную голову, очень даже есть за что полюбить и без всякого пожара. Такому молодцу, наверно, от женщин отбоя нет. И как только людям этакое счастье выпадает? Однако это соображение к делу не относилось. Спрашивать нужно было о деле.

— Кто она, откуда?

— Не знаю. Она про себя не любит распространяться. Знаю только, что росла где-то за границей. Кажется, в Швейцарии, в каком-то пансионе.

— А где она сейчас? — спросил Эраст Петрович, впрочем, не очень-то рассчитывая на удачу.

Однако Зуров явно медлил с ответом, и у Фандорина внутри все замерло.

— Что, так прижало? — хмуро поинтересовался граф, и мимолетная недобрая гримаса исказила его красивое, капризное лицо.

— Да!

— М-да, если мотылька на свечку манит, все равно сгорит…

Ипполит порылся на столе среди карточных колод, мятых платков и магазинных счетов.

— Где оно, черт? А, вспомнил. — Он открыл японскую лаковую шкатулку с перламутровой бабочкой на крышке. — Держи. По городской почте пришло.

Эраст Петрович с дрожью в пальцах взял узкий конверт, на котором косым, стремительным почерком было написано «Его сиятельству графу Ипполиту Зурову, Яково-Апостольский переулок, собственный дом». Судя по штемпелю, письмо было отправлено 16 мая — в тот день, когда исчезла Бежецкая.

Внутри оказалась короткая, без подписи записка по-французски:

«Вынуждена уехать не попрощавшись. Пиши в Лондон, Gray Street, отель „Winter Queen“, для Ms. Olsen. Жду. И не смей меня забывать».

— А я посмею, — запальчиво погрозил Ипполит, но немедленно сник. — Во всяком случае, попробую… Бери, Эразм. Делай с этим что хочешь… Ты куда?

— Пойду, — сказал Фандорин, пряча конверт в карман. — Торопиться надо.

— Ну-ну, — с жалостью покивал граф. — Валяй, лети на огонь. Твоя жизнь, не моя.

Во дворе Эраста Петровича нагнал Жан с каким-то узлом в руке.

— Вот, сударь, забыли-с.

— Что это? — досадливо оглянулся спешивший Фандорин.

— Шутите-с? Ваш выигрыш. Их сиятельство велели беспременно догнать и вручить.

* * *

Эрасту Петровичу снился чудной сон.

Он сидел в классной комнате за партой, в своей Губернской гимназии. Такие сны, обычно тревожные и неприятные, снились ему довольно часто — будто он снова гимназист и «плавает» у доски на уроке физики или алгебры, но на сей раз было не просто тоскливо, а по-настоящему страшно. Фандорин никак не мог понять причину этого страха. Он был не у доски, а за партой, вокруг сидели одноклассники: Иван Францевич, Ахтырцев, какой-то пригожий молодец с высоким бледным лбом и дерзкими карими глазами (про него Эраст Петрович знал, что это Кокорин), две гимназистки в белых фартуках и еще кто-то, повернутый спиной. Повернутого Фандорин боялся и старался на него не смотреть, а все выворачивал шею, чтобы получше разглядеть девочек — одну черненькую, одну светленькую. Они сидели за партой, прилежно сложив перед собой тонкие руки. Одна оказалась Амалией, другая Лизанькой. Первая обжигающе взглянула черными глазищами и показала язык, зато вторая застенчиво улыбнулась и опустила пушистые ресницы. Тут Эраст Петрович увидел, что у доски стоит леди Эстер с указкой в руке, и все разъяснилось: это новейшая английская метода воспитания, по которой мальчиков и девочек обучают вместе. И очень даже хорошо. Словно подслушав его мысли, леди Эстер грустно улыбнулась и сказала: «Это не совместное обучение, это мой класс сироток. Вы все сиротки, и я должна вывести вас на путь». «Позвольте, миледи, — удивился Фандорин, — мне, однако же, доподлинно известно, что Лизанька не сирота, а дочь действительного тайного советника». «Ах, my sweet boy,[23] — еще печальней улыбнулась миледи. — Она невинная жертва, а это все равно что сиротка». Страшный, что сидел впереди, медленно обернулся и, глядя в упор белесыми, прозрачными глазами, зашептал: «Я, Азазель, тоже сирота. — Заговорщически подмигнул и, окончательно распоясавшись, сказал голосом Ивана Францевича. — И поэтому, мой юный друг, мне придется вас убить, о чем я искренне сожалею… Эй, Фандорин, не сидите, как истукан. Фандорин!»

— Фандорин! — Кто-то тряс мучимого кошмаром Эраста Петровича за плечо. — Да просыпайтесь, утро уже!

Он встрепенулся, вскинулся, завертел головой. Оказывается, спал он в кабинете шефа, сморило прямо за столом. В окно через раздвинутые шторы лился радостный утренний свет, а рядом стоял Иван Францевич, почему-то одетый мещанином: в картузе с матерчатым козырьком, кафтане в сборочку и заляпанных грязью сапогах гармошкой.

— Что, сомлели, не дождались? — весело спросил шеф. — Пардон за маскарад, пришлось тут ночью отлучиться по спешному делу. Да умойтесь вы, хватит глазами хлопать. Марш-марш!

Пока Фандорин ходил умываться, ему вспомнились события минувшей ночи, вспомнилось, как он, сломя голову, несся от дома Ипполита, как вскочил в пролетку к дремлющему ваньке и велел гнать на Мясницкую. Так не терпелось рассказать шефу об удаче, а Бриллинга на месте не оказалось. Эраст Петрович сначала сделал некое спешное дело, потом сел в кабинете дожидаться, да и не заметил, как провалился в сон.

Когда он вернулся в кабинет, Иван Францевич уже переоделся в светлую пиджачную пару и пил чай с лимоном. Еще один стакан в серебряном подстаканнике дымился напротив, на подносе лежали бублики и сайки.

— Позавтракаем, — предложил шеф, — а заодно и потолкуем. Ваши ночные приключения мне в целом известны, но есть вопросы.

— Откуда известны? — огорчился Эраст Петрович, предвкушавший удовольствие от рассказа и, честно говоря, намеревавшийся опустить некоторые детали.

— У Зурова был мой агент. Я уже с час, как вернулся, да вас будить было жалко. Сидел, читал отчет. Увлекательное чтение, даже переодеться не успел.

Он похлопал рукой по мелко исписанным листкам.

— Толковый агент, но ужасно цветисто пишет. Воображает себя литературным талантом, в газетки пописывает под псевдонимом «Maximus Зоркий», мечтает о карьере цензора. Вот послушайте-ка, вам интересно будет. Где это… А, вот. «Описание объекта. Имя — Эразм фон Дорн или фон Дорен (определено на слух). Возраст — не более, чем лет двадцати. Словесный портрет: рост двух аршин восьми вершков; телосложение худощавое; волосы черные прямые; бороды и усов нет и непохоже, чтобы брился; глаза голубые, узко посаженные, к углам немного раскосые; кожа белая, чистая; нос тонкий, правильный; уши прижатые, небольшие, с короткими мочками. Особая примета — на щеках не сходит румянец. Личные впечатления: типичный представитель порочной и разнузданной золотой молодежи с незаурядными задатками бретера. После вышеизложенных событий удалился с Игроком в кабинет последнего. Беседовали двадцать две минуты. Говорили тихо, с паузами. Из-за двери было почти ничего не слышно, но отчетливо разобрал слово „опиум“ и еще что-то про огонь. Счел необходимым перенести слежку на фон Дорена, однако тот, очевидно, меня раскрыл — весьма ловко оторвался и ушел на извозчике. Предлагаю…» Ну, дальше неинтересно. — Шеф с любопытством посмотрел на Эраста Петровича. — Так что вы там про опиум обсуждали? Не томите, я сгораю от нетерпения.

Фандорин коротко изложил суть беседы с Ипполитом и показал письмо. Бриллинг выслушал самым внимательным образом, задал несколько уточняющих вопросов и замолчал, уставившись в окно. Пауза продолжалась долго, с минуту. Эраст Петрович сидел тихо, боялся помешать мыслительному процессу, хотя имел и собственные соображения.

— Я вами очень доволен, Фандорин, — молвил шеф, вернувшись к жизни. — Вы продемонстрировали блестящую результативность. Во-первых, совершенно ясно, что Зуров к убийству непричастен и о роде вашей деятельности не догадывается. Иначе разве отдал бы он вам адрес Амалии? Это освобождает нас от версии три. Во-вторых, вы сильно продвинулись по версии Бежецкой. Теперь мы знаем, где искать эту даму. Браво. Я намерен подключить всех освободившихся агентов, в том числе и вас, к версии четыре, которая представляется мне основной. — Он ткнул пальцем в сторону доски, где в четвертом кружке белели меловые буквы НО.

— То есть как? — заволновался Фандорин. — Но позвольте, шеф…

— Минувшей ночью мне удалось выйти на очень привлекательный след, который ведет на некую подмосковную дачу, — с видимым удовлетворением сообщил Иван Францевич (вот и заляпанные сапоги объяснились). — Там собираются революционеры, причем крайне опасные. Кажется, тянется ниточка и к Ахтырцеву. Будем работать. Тут мне все люди понадобятся. А версия Бежецкой,

— Вот этого-то как раз делать ни в коем случае нельзя! — вскричал Фандорин, да так запальчиво, что Иван Францевич даже опешил.

— Отчего же?

— Неужто вы не видите, здесь все один к одному сходится! — Эраст Петрович заговорил очень быстро, боясь, что перебьют. — Я про нигилистов не знаю, очень может быть, и важность понимаю, но тут тоже важность, и тоже государственная! Вы смотрите, Иван Францевич, какая картина получается. Бежецкая скрылась в Лондон — это раз (он и сам не заметил, как перенял у шефа манеру выражаться). Дворецкий у нее англичанин, и очень подозрительный, такой прирежет — не поморщится. Это два. Белоглазый, что Ахтырцева убил, с акцентом говорил и тоже на англичанина похож — это три. Теперь четыре: леди Эстер, конечно, преблагородное существо, но тоже англичанка, а наследство Кокорина все-таки, что ни говорите, ей досталось! Ведь очевидно, что Бежецкая нарочно подводила своих воздыхателей, чтобы они духовную на англичанку составили!

— Стоп, стоп, — поморщился Бриллинг. — Вы к чему, собственно, клоните? К шпионажу?

— Но ведь это очевидно! — всплеснул руками Эраст Петрович. — Английские происки. Сами знаете, какие сейчас с Англией отношения. Я про леди Эстер ничего такого сказать не хочу, она, наверно, и знать ничего не знает, но ее заведение могут использовать как прикрытие, как троянского коня, чтоб проникнуть в Россию!

— Ну да, — иронически улыбнулся шеф. — Королеве Виктории и господину Дизраэли мало золота Африки и алмазов Индии, им подавай суконную фабрику Петруши Кокорина да три тысячи десятин Николеньки Ахтырцева.

Тут-то Фандорин и выдал свой главный козырь:

— Не фабрику и не деньги даже! Вы опись их имущества помните? Я тоже не сразу обратил внимание! У Кокорина-то среди прочих предприятий судостроительный завод в Либаве, а там военные заказы размещают — я справлялся.

— Когда ж это вы успели?

— Пока вас дожидался. Послал запрос по телеграфу в военно-морское министерство. Там тоже ночью дежурят.

— Так, ну-ну. Что дальше?

— А то, что у Ахтырцева помимо десятин, домов и капиталов имелся еще нефтяной прииск в Баку, от тетушки остался. Я ведь читал в газетах, как англичане мечтают к каспийской нефти подобраться.

А тут пожалуйста — самым законным порядком! И ведь как беспроигрышно задумано: либо завод в Либаве, либо нефть, в любом случае англичанам что-нибудь да достается! Вы как хотите, Иван Францевич, — разгорячился Фандорин, — а только я этого так не оставлю. Все ваши задания исполню, а после службы буду сам копать. И докопаюсь!

Шеф снова уставился в окно, и на сей раз молчал дольше прежнего. Эраст Петрович весь извертелся от нервов, но характер выдержал.

Наконец Бриллинг вздохнул и заговорил — медленно, с запинкой, что-то еще додумывая на ходу.

— Скорее всего чушь. Эдгар По, Эжен Сю. Пустые совпадения. Однако в одном вы правы — к англичанам обращаться не будем… Через нашу резидентуру в лондонском посольстве тоже нельзя. Если вы ошибаетесь — а вы наверняка ошибаетесь — выставим себя полными дураками. Если же предположить, что вы правы, посольство все равно ничего сделать не сможет — англичане спрячут Бежецкую или наврут что-нибудь… Да и руки у наших посольских связаны — на виду они больно… Решено! — Иван Францевич энергично взмахнул кулаком. — Конечно, Фандорин, вы бы пригодились мне и здесь, но, как говорят в народе, насильно мил не будешь. Читал ваше дело, знаю, что владеете не только французским и немецким, но и английским. Бог с вами, поезжайте в Лондон к вашей femme fatale[24]. Инструкций не навязываю — верю в вашу интуицию. Дам в посольстве одного человечка, Пыжов фамилия. Служит скромным письмоводителем, вроде вас, но занимается другими делами. По министерству иностранных диел числится губернским секретарем, но по нашей линии имеет и другое, более высокое звание. Разносторонних талантов господин. Прибудете — сразу к нему. Весьма расторопен. Впрочем, убежден, что съездите вхолостую. Но, в конце концов, вы заслужили право на ошибку. Посмотрите на Европу, покатаетесь за казенный счет. Хотя вы теперь, кажется, при собственных средствах? — Шеф покосился на узел, что бесприютно лежал на стуле.

Оторопевший от услышанного Эраст Петрович встрепенулся:

— Виноват, это мой выигрыш. Девять тысяч шестьсот рублей, я посчитал. Хотел сдать в кассу, да закрыто было.

— Ну вас к черту, — отмахнулся Бриллинг. — Вы в своем уме? Что кассир, по-вашему, в приходной книге напишет? Поступление от игры в штосс коллежского регистратора Фандорина?… Хм, постойте-ка. Несолидно как-то регистраторишке в заграничную командировку ехать.

Он сел за стол, обмакнул перо в чернильницу и стал писать, проговаривая вслух:

— Так-с. «Срочная телеграмма. Князю Александру Михайловичу Горчакову, лично. Копия генерал-адъютанту Лаврентию Аркадьевичу Мизинову. Ваше высокопревосходительство, в интересах известного Вам дела, а также в признание исключительных заслуг прошу вне всякой очереди и без учета выслуги произвести коллежского регистратора Эраста Петрова Фандорина…» Эх, была не была, прямо в титулярные. Тоже, конечно, невелика птица, но все же. «… в титулярные советники. Прошу также временно числить Фандорина по ведомству министерства иностранных дел в должности дипломатического курьера первой категории». Это чтобы на границе не задерживали, — пояснил Бриллинг. — Так. Число, подпись. — Кстати, дипломатическую почту вы по дороге, действительно, развезете — в Берлин, Вену, Париж. Для конспирации, чтоб не вызывать лишних подозрений. Возражений нет? — Глаза Ивана Францевича озорно блеснули.

— Никак нет, — пролепетал Эраст Петрович, не поспевая мыслью за событиями.

— А из Парижа, уже в виде инкогнито, переправитесь в Лондон. Как бишь гостиница-то называется?

— «Уинтер квин», «Зимняя королева».

28 июня по западному стилю, а по-русскому 16-го, ближе к вечеру, перед гостиницей «Уинтер квин» что на Грей-стрит, остановилась наемная карета. Кучер в цилиндре и белых перчатках соскочил с козел, откинул ступеньку и с поклоном распахнул черную лаковую дверцу с надписью:

Dunster&Dunster

Since 1848

London Regal Tours[25]

Сначала из дверцы высунулся сафьяновый дорожный сапог, окованный серебряными гвоздиками, а потом на тротуар ловко спрыгнул цветущий юный джентльмен с пышными усами, удивительно не шедшими к его свежей физиономии, в тирольской шляпе с перышком и широком альпийском плаще. Молодой человек огляделся по сторонам, увидел тихую, ничем не примечательную улочку и с волнением воззрился на здание отеля. Это был довольно невзрачный четырехэтажный особняк в георгианском стиле, явно знававший лучшие времена.

Немного помедлив, джентльмен проговорил по-русски:

— Эх, была не была.

После этой загадочной фразы он поднялся по ступенькам и вошел в вестибюль.

Буквально в следующую секунду из паба, расположенного напротив, вышел некто в черном плаще и, надвинув на самые глаза высокий картуз с блестящим козырьком, принялся прохаживаться мимо дверей гостиницы.

Однако это примечательное обстоятельство ускользнуло от внимания приезжего, который уже стоял возле стойки, разглядывая тусклый портрет какой-то средневековой дамы в пышном жабо — должно быть, той самой «Зимней королевы». Дремавший за стойкой портье довольно равнодушно приветствовал иностранца, но, увидев, как тот дает бою, всего лишь поднесшему саквояж, целый шиллинг, поздоровался еще раз, гораздо приветливей, причем теперь назвал приезжего уже не просто sir, а your honour[26].

Молодой человек спросил, есть ли свободные номера, потребовал самый лучший, с горячей водой и газетами, и записался в книге постояльцев Эразмусом фон Дорном из Гельсингфорса. После этого портье ни за что ни про что получил полсоверена и стал называть полоумного чужестранца your lordship[27].

Между тем «господин фон Дорн» пребывал в нешуточных сомнениях. Трудно было себе представить, чтобы блестящая Амалия Казимировна остановилась в этой третьеразрядной гостинице. Что-то здесь было явно не так.

В растерянности он даже спросил у изогнувшегося от усердия портье, нет ли в Лондоне другой гостиницы с таким же названием, и получил клятвенное заверение, что не только нет, но никогда и не было, если не считать той «Уинтер квин», что стояла на этом же самом месте и сгорела дотла более ста лет назад.

Неужели все впустую — и двадцатидневное кружное путешествие через Европу, и приклеенные усы, и роскошный экипаж, нанятый на вокзале Ватерлоо вместо обычного кэба, и, наконец, зря потраченный полсоверен?

Ну уж бакшиш-то ты мне, голубчик, отработаешь, подумал Эраст Петрович (будем именовать его так, несмотря на инкогнито).

— Скажите-ка, любезный, не останавливалась ли тут одна особа, некая мисс Ольсен? — с фальшивой небрежностью спросил он, облокачиваясь на стойку.

Ответ, хоть и вполне предсказуемый, заставил сердце Фандорина тоскливо сжаться:

— Нет, милорд, леди с таким именем у нас не живет и не жила.

Прочтя в глазах постояльца смятение, портье выдержал эффектную паузу и целомудренно сообщил:

— Однако упомянутое вашей светлостью имя мне не вполне незнакомо.

Эраст Петрович покачнулся и выудил из кармана еще один золотой.

— Говорите.

Портье наклонился вперед и, обдав запахом дешевой кельнской воды, шепнул:

— На имя этой особы к нам поступает почта. Каждый вечер в десять часов приходит некий мистер Морбид, по виду слуга или дворецкий, и забирает письма.

— Огромного роста, с большими светлыми бакенбардами и такое ощущение, что никогда в жизни не улыбался? — быстро спросил Эраст Петрович.

— Да, милорд, это он.

— И часто приходят письма?

— Часто, милорд, почти каждый день, а бывает, что и не одно. Сегодня, например, — портье многозначительно оглянулся на шкаф с ячейками, — так целых три.

Намек был сразу понят.

— Я бы взглянул на конверты — просто так, из любопытства, — заметил Фандорин, постукивая по стойке очередным полсовереном.

Глаза портье зажглись лихорадочным блеском: творилось нечто невероятное, непостижимое рассудку, но чрезвычайно приятное.

— Вообще-то это строжайше запрещено, милорд, но… Если только взглянуть на конверты…

Эраст Петрович жадно схватил письма, но его ждало разочарование — конверты были без обратного адреса. Кажется, третий золотой был потрачен зря. Шеф, правда, санкционировал любые траты «в пределах разумного и в интересах дела»… А что там на штемпелях?

Штемпели заставили Фандорина задуматься: одно письмо было из Штутгарта, другое из Вашингтона, а третье аж из Рио-де-Жанейро. Однако!

— И давно мисс Ольсен получает здесь корреспонденцию? — спросил Эраст Петрович, мысленно высчитывая, сколько времени плывут письма через океан. И еще ведь надо было в Бразилию здешний адрес сообщить! Получалось как-то странно. Ведь Бежецкая могла прибыть в Англию самое раннее недели три назад.

Ответ был неожиданным:

— Давно, милорд. Когда я начал здесь служить — а тому четыре года, — письма уже приходили.

— Как так?! Вы не путаете?

— Уверяю вас, милорд. Правда, мистер Морбид служит у мисс Ольсен недавно, пожалуй, с начала лета. Во всяком случае до него за корреспонденцией приходил мистер Мебиус, а еще раньше мистер… м-м, виноват, запамятовал, как его звали. Такой был неприметный джентльмен и тоже не из разговорчивых.

Ужасно хотелось заглянуть в конверты. Эраст Петрович испытующе посмотрел на информатора. Пожалуй, не устоит. Однако тут новоиспеченному титулярному советнику и дипломатическому курьеру первой категории пришла в голову идея получше.

— Так говорите, этот мистер Морбид приходит каждый вечер в десять?

— Как часы, милорд.

Эраст Петрович выложил на стойку четвертый полсоверен и, перегнувшись, зашептал счастливцу-портье на ухо.

Время, остававшееся до десяти часов, было использовано наипродуктивнейшим образом.

Первым делом Эраст Петрович смазал и зарядил свой курьерский «кольт».

Затем отправился в туалетную комнату и, попеременно нажимая на педали горячей и холодной воды, за каких-нибудь пятнадцать минут наполнил ванну. Полчаса он нежился, а когда вода остыла, план дальнейших действий был уже окончательно составлен.

Снова приклеив усы и немного полюбовавшись на себя в зеркало, Фандорин оделся неприметным англичанином: черный котелок, черный пиджак, черные брюки, черный галстук. В Москве его, пожалуй, приняли бы за гробовщика, но в Лондоне он, надо полагать, сойдет за невидимку. Да и ночью будет в самый раз — прикрой лацканами рубашку на груди, подтяни манжеты, и растворишься в объятьях темноты, а это для плана было крайне важно.

Осталось еще часа полтора на ознакомительную прогулку по окрестностям. Эраст Петрович свернул с Грей-стрит на широкую улицу, всю заполненную экипажами, и почти сразу же очутился у знаменитого театра «Олд-Вик», подробно описанного в путеводителе. Прошел еще немного и — о чудо! — увидел знакомые очертания вокзала Ватерлоо, откуда карета везла его до «Зимней королевы» добрых сорок минут — кучер, пройдоха, взял пять шиллингов.

А затем показалась и серая, неуютная в вечерних сумерках Темза. Глядя на ее грязные воды, Эраст Петрович поежился, и его почему-то охватило мрачное предчувствие. В этом чужом городе он вообще чувствовал себя неуютно. Встречные смотрели мимо, ни один не взглянул в лицо, что, согласитесь, в Москве было бы абсолютно невообразимо. Но при этом Фандорина не покидало странное чувство, будто в спину ему уперт чей-то недобрый взгляд. Несколько раз молодой человек оглядывался и однажды вроде бы заметил, как за театральную тумбу отшатнулась фигура в черном. Тут Эраст Петрович взял себя в руки, обругал за мнительность и более не оборачивался. Все нервы проклятые. Он даже заколебался — не подождать ли с осуществлением плана до завтрашнего вечера? Тогда можно будет утром наведаться в посольство и встретиться с таинственным письмоводителем Пыжовым, про которого говорил шеф. Но трусливая осторожность — чувство постыдное, да и времени терять не хотелось. И так уж без малого три недели на пустяки ушли.

Путешествие по Европе оказалось менее приятным, чем полагал вначале окрыленный Фандорин. Территория, расположенная по ту сторону пограничного Вержболова, удручила его разительной несхожестью с родными скромными просторами. Эраст Петрович смотрел в окно вагона и все ждал, что чистенькие деревеньки и игрушечные городки закончатся и начнется нормальный пейзаж, но чем дальше от российской границы отъезжал поезд, тем домики становились белее, а городки живописней. Фандорин все суровел и суровел, но разнюниться себе не позволял. В конце концов, не все золото, что блестит, говорил он себе, но на душе все равно сделалось как-то тошновато.

Потом ничего, пообвыкся и уже казалось, что в Москве не намного грязней, чем в Берлине, а Кремль и золотые купола церквей у нас такие, что немцам и не снилось. Мучило другое — военный агент русского посольства, которому Фандорин передал пакет с печатями, велел пока дальше не ехать и ждать секретной корреспонденции для передачи в Вену. Ожидание растянулось на неделю, и Эрасту Петровичу надоело слоняться по тенистой Унтер-ден-Линден, надоело умиляться на упитанных лебедей в берлинских парках.

То же самое повторилось и в Вене, только теперь пришлось пять дней дожидаться пакета, предназначенного для военного агента в Париже. Эраст Петрович нервничал, представляя, что «мисс Ольсен», не дождавшись весточки от своего Ипполита, съехала из отеля, и теперь ее вовек не сыскать. От нервов Фандорин подолгу сиживал в кафе, ел много миндальных пирожных и литрами пил крем-соду.

Зато в Париже он взял инициативу в свои руки: в российское представительство заглянул на пять минут, вручил посольскому полковнику бумаги и безапелляционно заявил, что имеет особое задание и задерживаться не может ни единого часа. В наказание за бесплодно потраченное время даже Париж смотреть не стал, только проехал в фиакре по новым, только что проложенным бароном Османом бульварам — и на Северный вокзал. Потом, на обратном пути, еще будет время.

Без четверти десять, закрывшись номером «Таймс» с проверченной для обзора дыркой, Эраст Петрович уже сидел в фойе «Зимней королевы». На улице дожидался предусмотрительно нанятый кэб.

Согласно полученной инструкции, портье демонстративно не смотрел в сторону не по-летнему одетого постояльца и даже норовил отвернуться в противоположную сторону.

В три минуты одиннадцатого звякнул колокольчик, дверь распахнулась и вошел исполинского роста мужчина в серой ливрее. Он, «Джон Карлыч»! Фандорин вплотную припал глазом к странице с описанием бала у принца Уэльского.

Портье воровато покосился на некстати зачитавшегося мистера фон Дорна и еще, подлец, мохнатыми бровями вверх-вниз задвигал, но объект, по счастью, этого не заметил или счел ниже своего достоинства оборачиваться.

Кэб оказался кстати. Выяснилось, что дворецкий не пришел пешком, а приехал на «эгоистке» — одноместной коляске, в которую был запряжен крепкий вороной конек. Кстати был и зарядивший дождик — «Джон Карлыч» поднял кожаный верх и теперь при всем желании не смог бы обнаружить слежку.

Приказу следовать за человеком в серой ливрее кэбмен ничуть не удивился, щелкнул длинным кнутом, и план вступил в свою первую фазу.

Стемнело. На улицах горели фонари, но не знавший Лондона Эраст Петрович очень скоро потерял ориентацию, запутавшись в одинаковых каменных кварталах чужого, угрожающе безмолвного города. Некоторое время спустя дома стали пониже и пореже, во мраке вроде бы поплыли очертания деревьев, а еще минут через пятнадцать потянулись окруженные садами особняки. У одного из них «эгоистка» остановилась, от нее отделился гигантский силуэт и отворил высокие решетчатые ворота. Высунувшись из кэба, Фандорин увидел, как коляска въезжает в ограду, после чего ворота снова закрылись.

Сообразительный кэбмен сам остановил лошадь, обернулся и спросил:

— Должен ли я сообщить об этой поездке в полицию, сэр?

— Вот вам крона и решите этот вопрос сами, — ответил Эраст Петрович, решив, что не будет просить извозчика подождать — уж больно шустер. Да и неизвестно еще, когда ехать назад. Впереди ждала полная неизвестность.

Ограду перемахнуть оказалось нетрудно, в гимназические годы преодолевались и не такие.

Сад пугал тенями и негостеприимно тыкал в лицо сучьями. Впереди сквозь деревья смутно белели очертания двухэтажного дома под горбатой крышей. Фандорин, стараясь потише хрустеть, подобрался к самым последним кустам (от них пахло сиренью — вероятно, это и была какая-нибудь английская сирень) и произвел рекогносцировку. Не просто дом, а, пожалуй, вилла. У входа фонарь. На первом этаже окна горят, но там, похоже, расположены службы. Гораздо интереснее зажженное окно на втором этаже (здесь вспомнилось, что у англичан он почему-то называется «первым»), но как туда подобраться? К счастью, неподалеку водосточная труба, а стена обросла чем-то вьющимся и на вид довольно ухватистым. Навыки недавнего детства опять могли оказаться кстати.

Эраст Петрович черной тенью переметнулся к самой стене и потряс водосток. Вроде бы крепкий и не дребезжит. Поскольку жизненно важно было не грохотать, подъем шел медленней, чем хотелось бы. Наконец, нога нащупала приступку, очень удачно опоясывавшую весь второй этаж, и Фандорин, осторожно уцепившись за плющ, дикий виноград, лианы — черт его знает, как назывались эти змееобразные стебли, — стал мелкими шажочками подбираться к заветному окну.

В первый миг охватило жгучее разочарование — в комнате никого не было. Лампа под розовым абажуром освещала изящное бюро с какими-то бумагами, в углу, кажется, белела постель. Не поймешь — то ли кабинет, то ли спальня. Эраст Петрович подождал минут пять, но ничего не происходило, только на лампу, подрагивая мохнатыми крылышками, села жирная ночная бабочка. Неужто придется лезть обратно? Или рискнуть и пробраться внутрь? Он слегка толкнул раму, и она приоткрылась. Фандорин заколебался, браня себя за нерешительность и промедление, но выяснилось, что медлил он правильно — дверь отворилась и в комнату вошли двое, женщина и мужчина.

При виде женщины у Эраста Петровича чуть не вырвался торжествующий вопль — это была Бежецкая! С гладко зачесанными черными волосами, перетянутыми алой лентой, в кружевном пеньюаре, поверх которого была накинута цветастая цыганская шаль, она показалась ему ослепительно прекрасной. О, такой женщине можно простить любые прегрешения!

Обернувшись к мужчине, — его лицо оставалось в тени, но судя по росту это был мистер Морбид, — Амалия Казимировна сказала на безупречном английском (шпионка, наверняка шпионка!):

— Так это наверняка он?

— Да, мэм. Ни малейших сомнений.

— Откуда такая уверенность? Вы что, его видели?

— Нет, мэм. Сегодня там дежурил Франц. Он доложил, что мальчишка прибыл в седьмом часу. Описание совпало в точности, вы даже про усы угадали.

Бежецкая звонко рассмеялась.

— Однако нельзя его недооценивать, Джон. Мальчик из породы счастливчиков, а я этот тип людей хорошо знаю — они непредсказуемы и очень опасны.

У Эраста Петровича екнуло под ложечкой. Уж не о нем ли речь? Да нет, не может быть.

— Пустяки, мэм. Вам стоит только распорядиться… Съездим с Францем, и покончим разом. Номер пятнадцать, второй этаж.

Так и есть! Как раз в пятнадцатом номере, на третьем этаже (по-английски втором), Эраст Петрович и остановился. Но как узнали?! Откуда?! Фандорин рывком, невзирая на боль, оторвал свои постыдные, бесполезные усы.

Амалия Казимировна, или как там ее звали на самом деле, нахмурилась, в голосе зазвучал металл:

— Не сметь! Сама виновата, сама и исправлю свою ошибку. Один раз в жизни доверилась мужчине… Меня удивляет только, почему из посольства нам не дали знать о его приезде?

Фандорин весь обратился в слух. Так у них свои люди в русском посольстве! Ну и ну! А Иван Францевич еще сомневался! Скажи, кто, скажи!

Однако Бежецкая заговорила о другом:

— Письма есть?

— Сегодня целых три, мэм. — И дворецкий с поклоном передал конверты.

— Хорошо, Джон, можете идти спать. Сегодня вы мне больше не понадобитесь. — Она подавила зевок.

Когда за мистером Морбидом закрылась дверь, Амалия Казимировна небрежно бросила письма на бюро, а сама подошла к окну. Фандорин отпрянул за выступ, сердце у него бешено колотилось. Невидяще глядя огромными глазами в моросящую тьму, Бежецкая (если б не стекло, до нее можно было бы дотронуться рукой) задумчиво пробормотала по-русски:

— Вот скучища-то, прости Господи. Сиди тут, кисни…

Затем она повела себя очень странно: подошла к игривому настенному бра в виде Амура и нажала малолетнему богу любви пальцем на бронзовый пупок. Висевшая рядом гравюра (кажется, что-то охотничье) бесшумно отъехала в сторону, обнажив медную дверцу с круглой ручкой. Бежецкая выпростала из воздушного рукава тонкую голую руку, повертела рукоятку туда-сюда, и дверца, мелодично тренькнув, открылась. Эраст Петрович прижался носом к стеклу, боясь пропустить самое важное.

Амалия Казимировна, как никогда похожая на царицу египетскую, грациозно потянулась, достала что-то из сейфа и обернулась. В руках у нее был синий бархатный портфель.

Она села к бюро, вынула из портфеля большой желтый конверт, а оттуда какой-то мелко исписанный лист. Взрезала ножом полученные письма и что-то переписала из них на листок. Это заняло не более двух минут. Потом, снова вложив письма и листки в портфель, Бежецкая зажгла пахитоску, и несколько раз глубоко затянулась, задумчиво глядя куда-то в пространство.

У Эраста Петровича затекла рука, которой он держался за стебли, в бок больно впивалась рукоятка «кольта», да еще начали ныть неудобно вывернутые ступни. Долго в таком положении ему было не простоять.

Наконец Клеопатра загасила пахитоску, встала и удалилась в дальний, слабо освещенный угол комнаты, открылась какая-то невысокая дверь, снова закрылась и донесся звук льющейся воды. Очевидно, там находилась ванная.

На бюро соблазнительно лежал синий портфель, а женщины, как известно, вечерним туалетом занимаются подолгу… Фандорин толкнул створку окна, поставил колено на подоконник и в два счета оказался в комнате. То и дело поглядывая в сторону ванной, где по-прежнему ровно шумела вода, он принялся потрошить портфель.

Внутри оказалась большая стопка писем и давешний желтый конверт. На конверте адрес: «Mr. Nickolas M. Croog, Poste restante, l'Hotel des postes, S. — Petersbourg, Russie»[28]. Так, уже неплохо. Внутри лежали разграфленные листки, исписанные по-английски хорошо знакомым Эрасту Петровичу косым почерком. В первом столбце какой-то номер, во втором название страны, в третьем чин или должность, в четвертом дата, в пятом тоже дата — разные числа июня по возрастающей. Например, самые последние три записи, судя по чернилам, только что сделанные, выглядели так:

Стоп! Письма, пришедшие сегодня в гостиницу на имя мисс Ольсен, были из Рио-де-Жанейро, Вашингтона и Штутгарта. Эраст Петрович порылся в стопке писем, разыскал бразильское. Внутри был листок без обращения и подписи, всего одна строчка: 30 мая, начальник личной охраны императора, N.1053F. Итак, Бежецкая зачем-то переписывает содержание получаемых ею писем на листки, которые затем отправляет в Петербург какому-то мсье Николя Кроогу или, скорее, мистеру Николасу Кроогу. Зачем? Почему в Петербург? Что это вообще все значит?

Вопросы толкались локтями, налезая один на другой, но разбираться с ними было некогда — в ванной перестала литься вода. Фандорин наскоро запихнул бумаги и письма обратно в портфель, но ретироваться к окну не успел. В дверном проеме застыла тонкая белая фигура.

Эраст Петрович выхватил из-за пояса револьвер и свистящим шепотом приказал:

— Госпожа Бежецкая, один звук, и я вас застрелю! Подойдите и сядьте! Живо!

Она молча приблизилась, зачарованно смотря на него бездонными мерцающими глазами, села возле бюро.

— Что, не ждали? — язвительно поинтересовался Эраст Петрович. — За дурачка меня держали?

Амалия Казимировна молчала, взгляд ее был внимательным и немного удивленным, словно она видела Фандорина впервые.

— Что означают сии списки? — спросил он, тряхнув «кольтом». — При чем здесь Бразилия? Кто скрывается под номерами? Ну же, отвечайте!

— Повзрослел, — неожиданно проговорила Бежецкая тихим, задумчивым голосом. — И, кажется, возмужал.

Она уронила руку, и пеньюар сполз с округлого плеча, такого белого, что Эраст Петрович сглотнул.

— Смелый, задиристый дурачок, — сказала она все так же негромко и посмотрела ему прямо в глаза. — И очень, очень хорошенький.

— Если вы вздумали меня соблазнять, то попусту тратите время, — краснея пробормотал он. — Не такой уж я дурачок, как вы воображаете.

Амалия Казимировна грустно молвила:

— Вы — бедный мальчик, который даже не понимает, во что ввязался. Бедный красивый мальчик. И мне вас теперь не спасти…

— Подумали бы сначала о собственном спасении! — Эраст Петрович старался не смотреть на проклятое плечо, которое заголилось еще больше. Разве бывает такая сияющая, снежно-молочная кожа?

Бежецкая порывисто поднялась, и он отпрянул, выставив вперед дуло.

— Сидите!

— Не бойтесь, глупенький. Какой вы румяный. Можно потрогать?

Она протянула руку и слегка коснулась пальцами его щеки.

— Горячий… Что же мне с вами делать?

Вторая ее рука нежно легла на его пальцы, сжимавшие револьвер. Матовые немигающие глаза были так близко, что Фандорин увидел в них два маленьких розовых отражения лампы. Странная пассивность охватила молодого человека, он вспомнил, как Ипполит предупреждал про мотылька, но вспомнил как-то отстраненно, словно и не его касалось.

А дальше произошло вот что. Левой рукой Бежецкая отвела «кольт» в сторону, правой же схватила Эраста Петровича за воротник и рванула на себя, одновременно ударив его лбом в нос. От острой боли Фандорин ослеп, а впрочем он все равно ничего не увидел бы, потому что лампа с грохотом полетела на пол, и воцарилась кромешная тьма. От следующего удара — коленом в пах — молодой человек согнулся пополам, пальцы его судорожно сжались, и комнату озарило вспышкой, разодрало выстрелом. Амалия судорожно вдохнула воздух, полувсхлипнула-полувскрикнула, и никто больше не бил Эраста Петровича, никто не сжимал ему запястье. Раздался звук падающего тела. В ушах звенело, по подбородку в два ручья стекала кровь, из глаз лились слезы, а в низу живота было так скверно, что хотелось только одного — сжаться в комок и переждать, перетерпеть, перемычать эту невыносимую боль. Но мычать было некогда — снизу доносились громкие голоса, грохот шагов.

Фандорин схватил со стола портфель, кинул его в окно, полез через подоконник и чуть не сорвался, потому что рука все еще сжимала пистолет. Он не помнил, как слез по трубе, очень боялся не найти в темноте портфель, однако тот был хорошо виден на белом гравии. Эраст Петрович подобрал его и побежал напролом через кусты, скороговоркой бормоча под нос: «Хорош дипломатический курьер… Женщину убил… Господи, что делать-то, что делать… Сама виновата… Я и не хотел вовсе… Куда теперь… Полиция будет искать… Или эти… Убийца… В посольство нельзя… Бежать из страны, скорей… Тоже нельзя… На вокзалах, в портах будут искать… За свой портфель они землю перевернут… Затаиться… Господи, Иван Францевич, что же делать, что делать?…» Фандорин на бегу оглянулся и увидел такое, что споткнулся и чуть не упал. В кустах неподвижно стояла черная фигура в длинном плаще. В лунном свете белело застывшее, странно знакомое лицо. Граф Зуров!

Взвизгнув, вконец ошалевший Эраст Петрович перемахнул через ограду, метнулся вправо, влево (откуда кэб-то приехал?), и решив, что все равно, побежал направо.

На Собачьем острове, в узких улочках за Миллуолскими доками, ночь наступает быстро.

Не успеешь оглянуться, а сумерки из серых уже стали коричневыми, и редкие фонари горят через один. Грязно, уныло, от Темзы потягивает сыростью, от помоек гнилью. И пусто на улицах, только у подозрительных пабов и дешевых меблирашек копошится какая-то нехорошая, опасная жизнь.

В номерах «Ферри-роуд» живут списанные на берег матросы, мелкие аферисты и стареющие портовые шлюхи. Плати шесть пенсов в день и живи себе в отдельной комнате с кроватью — никто не сунет нос в твои дела. Но уговор: за порчу мебели, драку и крики по ночам хозяин, Жирный Хью, оштрафует на шиллинг, а кто откажется платить — выгонит взашей. Жирный Хью с утра до вечера за конторкой, у входа. Стратегическое место — видно, кто пришел, кто ушел, кто что принес или, наоборот, хочет вынести. Публика пестрая, от такой жди всякого.

Вот, например, рыжий патлатый художник-француз, только что прошмыгнувший мимо хозяина в угловой номер. Деньги у лягушатника водятся — без споров заплатил за неделю вперед, не пьет, сидит взаперти, первый раз за все время отлучился. Хью, конечно, воспользовался случаем, заглянул к нему, и что вы думаете? Художник, а в номере ни красок, ни холстов. Может, убийца какой, кто его знает — иначе зачем глаза за темными очками прятать? Констеблю, что ли, сказать? Деньги-то все равно вперед уплачены…

А рыжий художник, не ведая о том, какое опасное направление приняли мысли Жирного Хью, запер дверь на ключ и повел себя, в самом деле, более чем подозрительно. Перво-наперво плотно задвинул занавески. Потом положил на стол покупки — булку, сыр и бутылку портера, вынул из-за пояса револьвер и сунул под подушку. На этом разоружение странного француза не закончилось. Он вытащил из-за голенища дерринджер — маленький однозарядный пистолетик, какими обычно пользуются дамы и политические убийцы, — пристроил это игрушечное на вид оружие возле бутылки портера.

Из рукава постоялец извлек узкий, короткий стилет и воткнул его в булку. Лишь после этого он зажег свечу, снял синие очки, устало потер глаза. Оглянулся на окно — не отходят ли шторы — и, сдернув с головы рыжий парик, оказался никем иным как Эрастом Петровичем Фандориным.

С трапезой было покончено в пять минут — видно, имелись у титулярного советника и беглого убийцы дела поважнее. Смахнув со стола крошки, Эраст Петрович вытер руки о длинную богемную блузу, подошел к стоявшему в углу драному креслу, пошарил в обшивке и достал маленький синий портфель. Не терпелось продолжить работу, которой Фандорин занимался весь день и которая уже привела его к очень важному открытию.

После трагических событий минувшей ночи Эраст Петрович все же был вынужден заглянуть к себе в гостиницу, чтобы захватить хотя бы деньги и паспорт. Пускай теперь любезный друг Ипполит, мерзавец, Иуда, ищет со своими прихвостнями «Эразмуса фон Дорна» по вокзалам и портам. Кого заинтересует бедный французский художник, поселившийся в самой клоаке лондонских трущоб? Ну, а если все же пришлось рискнуть и совершить вылазку на почту, так на то была особая причина.

Но каков Зуров! Его роль в этой истории была не вполне ясна, но в любом случае неблаговидна. Непрост его сиятельство, ох непрост. Затейливые кренделя выписывает бравый гусар, открытая душа. Как ловко адресок подсунул, как все рассчитал! Одно слово — шпильмейстер. Знал, что клюнет глупый пескарь, проглотит наживку вместе с крючком. Или нет, его сиятельство что-то такое про мотылька аллегоризировал. Полетел мотылек на огонь, полетел как миленький. И чуть было не сгорел. Так дураку и надо. Ведь ясно было, что у Бежецкой и Ипполита имеется некий общий интерес. Только такой романтический болван, как один титулярный советник (кстати, произведенный в это звание в обход других более достойных людей) мог всерьез поверить в роковую страсть на кастильский манер. Да еще Ивану Францевичу голову заморочил. Стыд-то какой! Ха-ха! Красиво излагал граф Ипполит Александрович: «Люблю и боюсь ее, ведьму, задушу собственными руками!» Вот, наверно, потешался над сосунком! И как ювелирно сработал, не хуже чем в тот раз, с дуэлью. Расчет был прост и безошибочен: занимай пост у гостиницы «Уинтер квин» и спокойно жди себе, пока глупый мотылек «Эразм» на свечку прилетит. Тут тебе не Москва — ни сыскной, ни жандармов, бери Эраста Фандорина голыми руками. И концы в воду. Уж не Зуров ли и есть тот самый «Франц», про которого дворецкий поминал? У, гнусные конспираторы. Кто у них там главный — Зуров или Бежецкая? Похоже, все-таки она… Эраст Петрович поежился, вспомнив события минувшей ночи и жалобный вскрик, с которым рухнула застреленная Амалия. Может, ранена, не убита? Но тоскливый холодок под сердцем подсказывал, что убита, убита прекрасная царица, и жить Фандорину с этим тяжким грузом до конца своих дней.

Правда, вполне возможно, что конец этот совсем близко. Зуров знает, кто убийца, видел. Наверняка уже охота идет по всему Лондону, по всей Англии. Но почему Зуров упустил его ночью, дал уйти? Пистолета в руке испугался? Загадка…

Однако была загадка и позамысловатей — содержимое портфеля. Долгое время Фандорин никак не мог взять в толк, что означает таинственный список. Сверка показала, что записей на листках ровно столько же, сколько писем, и все данные совпадают. Только кроме числа, указанного в письме, Бежецкая дописывала еще и дату получения.

Всего записей было сорок пять. Самая ранняя датирована 1 июня, последние три появились при Эрасте Петровиче. Порядковые номера в письмах были указаны все разные; наименьший — N.47F (Бельгийское королевство, директор департамента, получено 15 июня), наибольший — N.2347F (Италия, драгунский лейтенант, получено 9 июня). Стран отправления насчиталось девять. Чаще всего попадались Англия и Франция. Россия только однажды (N.994F, действительный статский советник, получено 26 июня, на конверте петербургский штемпель от 7 июня. Уф, не запутаться бы с календарями: 7 июня — это по-европейскому будет 19-ое. Стало быть, за неделю дошло). Должности и чины в основном упоминались высокие — генералы, старшие офицеры, один адмирал, один сенатор, даже один португальский министр, но попадалась и мелкая сошка вроде лейтенанта из Италии, судебного следователя из Франции или капитана пограничной стражи из Австро-Венгрии.

В общем, выглядело так, будто Бежецкая являлась посредницей, передаточным звеном, живым почтовым ящиком, в обязанности которого входило регистрировать поступающие сведения и переправлять их дальше — очевидно, мистеру Николасу Кроогу в Петербург. Резонно предположить, что списки переправлялись раз в месяц. Ясно и то, что до Бежецкой роль «мисс Ольсен» исполняла какая-то другая особа, о чем гостиничный портье не подозревал.

На этом очевидное исчерпывалось и возникала жгучая потребность в дедуктивном методе. Эх, был бы здесь шеф, он моментально перечислил бы возможные версии, все само разлеглось бы по полочкам. Но шеф был далеко, а вывод напрашивался такой: прав Бриллинг, тысячу раз прав. Налицо разветвленная тайная организация с членами во многих странах — это раз. Королева Виктория и Дизраэли тут не при чем (иначе к чему отправлять донесения в Петербург?) — это два. Насчет английских шпионов Эраст Петрович сел в лужу, и пахнет здесь именно нигилистами — это три. Да и ниточки тянутся не куда-нибудь, а именно в Россию, где водятся самые страшные и непримиримые нигилисты — это четыре. И среди них подлый оборотень Зуров.

Пускай шеф прав, однако и Фандорин не зря подорожные переводил. Ивану Францевичу, поди, и в кошмарном сне не приснилось бы, с какой могущественной гидрой он ведет войну. Тут не студенты и не истеричные барышни с бомбочками и пистолетиками, тут целый тайный орден, в котором участвуют министры, генералы, прокуроры и даже какой-то действительный статский советник из Петербурга!

Вот когда на Эраста Петровича снизошло озарение (это было уже после полудня). Действительный статский советник — и нигилист? Как-то не укладывалось в голове. С начальником бразильской императорской охраны еще ничего — в Бразилии Эраст Петрович отроду не бывал и тамошних порядков не представлял, но представить себе русского статского генерала с бомбой воображение решительно отказывалось. Одного действительного статского Фандорин знавал довольно близко — Федора Трифоновича Севрюгина, директора Губернской гимназии, где отучился без малого семь лет. Чтоб он был террористом? Чушь!

И вдруг сердце у Эраста Петровича сжалось. Никакие это не террористы, все эти солидные и респектабельные господа! Они — жертвы террора! Это нигилисты из разных стран, зашифрованные каждый под своим номером, доносят центральному революционному штабу о совершенных террористических актах!

Хотя нет, в июне в Португалии министров вроде бы не убивали — об этом непременно написали бы все газеты… Ну, значит, это кандидаты в жертвы, вот что! «Номера» испрашивают позволения у своего штаба о проведении террористического акта. А имена не указаны из конспирации.

И все встало на свои места, все прояснилось. Ведь говорил Иван Францевич что-то о ниточке, которая тянулась от Ахтырцева на какую-то подмосковную дачу, но не дослушал шефа Фандорин, распаленный своими шпионскими бреднями.

Стоп. А драгунский-то лейтенант зачем им понадобился? Уж больно мелкая сошка. И очень просто, тут же ответил себе Эраст Петрович. Видать, перешел им дорогу безвестный итальянец. Так же как в свое время перешел дорогу белоглазому душегубу один юный коллежский регистратор из московской сыскной полиции.

Что же делать? Он тут отсиживается, а столько достойных людей под смертью ходит! Особенно жалко было Фандорину безвестного петербургского генерала. Наверно, достойный человек, и немолодой, заслуженный, дети малые… И ведь похоже, что карбонарии эти каждый месяц свои злодейские реляции высылают. То-то по всей Европе что ни день кровь льется! А нити не куда-нибудь, в Питер ведут. И вспомнились Эрасту Петровичу слова, некогда сказанные шефом: «Тут судьба России на карту поставлена». Эх, Иван Францевич, эх, господин статский советник, не только судьба России — всего цивилизованного мира.

Известить письмоводителя Пыжова. Тайно, чтобы посольский предатель не разнюхал. Но как? Ведь предателем может оказаться кто угодно, да и опасно Фандорину возле посольства появляться, хоть бы и рыжим французом в художничьей блузе… Придется рискнуть. Послать городской почтой на имя губернского секретаря Пыжова и приписать «в собственные руки». Ничего лишнего — только свой адрес и поклон от Ивана Францевича. Умный человек, сам все поймет. А городская почта здесь, говорят, письмо адресату чуть ли не за два часа доставляет…

Так и поступил Фандорин и вот теперь, вечером, ждал — не раздастся ли осторожный стук в дверь.

Стука не было. Все произошло совсем иначе.

Поздно вечером, уже заполночь, сидел Эраст Петрович в ободранном кресле, где был спрятан синий портфель, и клевал носом в полудреме. На столе

Во время одного из таких просветлений произошло странное. Сначала раздался непонятный тонкий писк. Потом, не веря собственным глазам, Эраст Петрович увидел, как ключ, торчавший в замочной скважине, стал сам по себе поворачиваться. Дверь, противненько скрипнув, поползла створкой внутрь, и на пороге возникло диковинное видение: маленький щуплый господин неопределенного возраста с бритым, круглым личиком и узкими, в лучиках мелких морщин глазами.

Фандорин, дернувшись, схватил со стола дерринджер, а видение, сладко улыбнувшись и удовлетворенно кивнув, проворковало чрезвычайно приятным, медовым тенорком:

— Ну вот и я, милый отрок. Порфирий Мартынов сын Пыжов, господний раб и губернский секретарь. Прилетел по первому же мановению. Как ветр на зов Эола.

— Как вы открыли дверь? — испуганно прошептал Эраст Петрович. — Я ведь помню, что повернул ключ на два оборота.

— А вот-с, магнитная отмычка, — охотно объяснил долгожданный гость и показал какой-то продолговатый брусок, впрочем тут же исчезнувший в его кармане. — Удобнейшая вещица. Позаимствовал у одного татя из местных. По роду занятий приходится вступать в сношения с ужасными субъектами, обитателями самого дна общества. Совершеннейшие мизерабли, уверяю вас. Господину Юго такие и не снились. Но ведь тоже души человеческие, и к ним можно подходец сыскать.

Я их, извергов, даже люблю и отчасти коллекционирую. Сказано у поэта: всяк развлекается как может, но всех стреножит смерть одна. Или, как говорит немчура, йедес тирхен хат зайн плезирхен — у каждой зверушки свои игрушки.

По всей видимости, странный человечек обладал способностью без малейших затруднений молоть языком на любую тему, но его цепкие глазки времени даром не теряли — основательно обшарили и самого Эраста Петровича, и убранство убогой каморки.

— Я — Эраст Петрович Фандорин. От господина Бриллинга. По крайне важному делу, — сказал молодой человек, хотя первое и второе было указано в письме, а о третьем Пыжов без сомнения догадался и сам. — Только вот он мне никакого пароля не дал. Забыл, наверно.

Эраст Петрович с тревогой посмотрел на Пыжова, от которого теперь зависело его спасение, но тот только всплеснул короткопалыми ручками:

— И не нужно никакого пароля. Вздор и детские забавы. Что ж, русский русского не распознает? Да мне довольно в глазки ваши ясные посмотреть (Порфирий Мартынович придвинулся вплотную), и я вижу все, как на ладони. Юноша чистый, смелый, благородных устремлений и патриот отечества. А как же, у нас в заведении других не держат.

Фандорин насупился — ему показалось, что губернский секретарь дурачится, держит его за несмышленыша. Поэтому свою историю Эраст Петрович изложил коротко и сухо, без эмоций. Тут выяснилось, что Порфирий Мартынович умеет не только балаболить, но и внимательнейше слушать — по этой части у него был просто талант. Пыжов присел на кровать, ручки сложил на животе, глаза, и без того в щелочку, совсем зажмурил, и его будто не стало. То есть он в буквальном смысле обратился в слух. Ни разу не перебил Пыжов говорившего, ни разу не шелохнулся. Однако временами, в ключевые моменты рассказа, высверкивало из-под закрытых век острой искоркой.

Своей гипотезой по поводу писем Эраст Петрович делиться не стал — приберег для Бриллинга, а напоследок сказал:

— И вот, Порфирий Мартынович, перед вами беглец и невольный убийца. Мне нужно срочно переправиться на континент. В Москву мне нужно, к Ивану Францевичу.

Пыжов пожевал губами, подождал, не будет ли сказано еще чего-нибудь, потом тихонько спросил:

— А портфельчик? Не переправить ли с дипломатической? Так оно обстоятельней получится. Неровен час… Господа, по всему видать, серьезные, они ведь вас и в Европе искать станут. Через проливчик я вас, ангел мой, конечно, переправлю — дело небольшое. Если не побрезгуете утлым рыбацким челном, завтра же поплывете себе с Богом. Ловя под парус ветр ревущий.

Что у него все «ветр» да «ветр», сердито подумал Эраст Петрович, которому, по правде сказать, ужасно не хотелось расставаться с портфелем, доставшимся такой дорогой ценой. А Порфирий Мартынович, словно бы и не заметив колебаний собеседника, продолжил:

— Я не в свои дела не лезу. Ибо скромен и нелюбопытен. Однако вижу, что многого мне недосказываете. И правильно, персиковый мой, слово серебро, а молчание золото. Бриллинг Иван Францевич — птица высокого полета. Можно сказать, орел прегордый меж дроздами, абы кому важного дела не доверит. Так как же-с?

— В каком смысле?

— Насчет портфельчика-то? Я бы его со всех сторон сургучом обляпал, дал бы курьеру посмышленней, вмиг бы до Москвы долетел, как на троечке с бубенцами. А уж я бы и телеграммку шифрованную заслал — встречайте, мол, владык небесных дар бесценный.

Видит Бог, не почестей жаждал Эраст Петрович, не ордена и даже не славы. Отдал бы он Пыжову портфель ради пользы дела, ведь с курьером и вправду надежней. Но воображение уже столько раз рисовало ему картину триумфального возвращения к шефу, с эффектным вручением драгоценного портфеля и захватывающим рассказом о перенесенных приключениях… Неужто ничего этого не будет?

И смалодушничал Фандорин. Сказал строго:

— Портфель спрятан в надежном тайнике. И доставлю его я сам. Головой за него отвечаю. Вы уж, Порфирий Мартынович, не обижайтесь.

— Ну что ж, ну что ж, — не стал настаивать Пыжов. — Воля ваша. Мне же и спокойней. Ну их, чужие секреты, мне и своих хватает. В тайнике так в тайнике. — Он поднялся, скользнул взглядом по голым стенам комнатенки. — Вы пока отдохните, дружочек. Младость сна требует. А у меня, старика, все равно бессонница, так я покамест насчет лодочки распоряжусь. Завтра (а получается, что уже сегодня) чуть светочек буду у вас. Доставлю к морскому брегу, облобызаю на прощанье и перекрещу. А сам останусь на чужбине сиротой бесприютным прозябать. Ох, тошно Афонюшке на чужой сторонушке.

Тут Порфирий Мартынович, видно, и сам понял, что пересиропил и виновато развел руками:

— Каюсь, заболтался. Соскучился по живой русской речи, все, знаете, на витиеватость тянет. Наши умники посольские больше по-французски изъясняются, не с кем душу отвести.

За окном загрохотало уже нешуточно, кажется, и дождь пошел. Пыжов засуетился, засобирался.

— Пойду. Ой-е-ей, там бурны дышат непогоды.

В дверях обернулся, напоследок обласкал Фандорина взглядом и, низко поклонившись, растаял во мраке коридора.

Эраст Петрович запер дверь на засов и зябко передернул плечами — громовой раскат ударил чуть не в самую крышу.

Темно и жутко в убогой комнатке, что выходит единственным окном в голый, без единой травинки каменный двор. Там ненастно, там ветер и дождь, но по черно-серому, в рваных тучах небу рыщет луна. Желтый луч через щель в шторах рубит конуренку надвое, рассекает до самой кровати, где мечется в холодном поту одолеваемый кошмаром Фандорин. Он полностью одет, обут и вооружен, только револьвер по-прежнему под подушкой.

Отягощенная убийством совесть посылает бедному Эрасту Петровичу страшное видение. Над кроватью склонилась мертвая Амалия. Глаза ее полузакрыты, из-под век стекает капелька крови, в голой руке черная роза.

— Что я тебе сделала? — жалобно стонет убитая. — Я была молода и красива, я была несчастна и одинока. Меня запутали в сети, меня обманули и совратили. Единственный человек, которого я любила, меня предал. Ты совершил страшный грех, Эраст, ты убил красоту, а ведь красота — это чудо господне. Ты растоптал чудо господне. И зачем, за что?

Кровавая капля срывается с ее щеки прямо на лоб измученному Фандорину, он вздрагивает от холода и открывает глаза. Видит, что никакой Амалии, слава Богу, нет. Сон, всего лишь сон. Но на лоб снова капает что-то ледяное.

Что это, в ужасе содрогнулся Эраст Петрович, окончательно просыпаясь, и услышал вой ветра, шум дождя, утробный рокот грома. Что за капли? Ничего сверхъестественного. Протекает потолок. Успокойся, глупое сердце, затихни.

Однако тут из-за двери тихо, но отчетливо донесся шелест:

— Зачем? За что?

И еще раз:

— Зачем? За что?

Это нечистая совесть, сказал себе Фандорин. Из-за нечистой совести у меня галлюцинации. Но здравая, рациональная мысль не избавила от гнусного, липкого страха, который так и лез через поры по всему телу.

Вроде бы тихо. Зарница высветила голые, серые стены и снова стало темно.

А минуту спустя раздался негромкий стук в окно. Тук-тук. И снова: тук-тук-тук.

Спокойно! Это ветер. Дерево. Сучья в стекло. Обычное дело.

Тук-тук. Тук-тук-тук.

Дерево? Какое дерево? Фандорин рывком сел. Нет там, за окном, никакого дерева! Там пустой двор. Господи, что это?

Желтая щель меж занавесок погасла, посерела — видно, луна ушла за тучи, а в следующий миг там колыхнулось что-то темное, жуткое, неведомое.

Что угодно, только не лежать так, чувствуя, как шевелятся корни волос. Только не сойти с ума.

Эраст Петрович встал и на непослушных ногах двинулся к окну, не отводя глаз от страшного темного пятна. В то мгновение, когда он отдернул шторы, небо озарила вспышка молнии, и Фандорин увидел за стеклом, прямо перед собой, мертвенно-белое лицо с черными ямами глаз. Мерцающая нездешним светом рука с растопыренными лучеобразыми пальцами медленно провела по стеклу, и Эраст Петрович повел себя глупо, по-детски: судорожно всхлипнул, отшатнулся и, бросившись назад, к кровати, рухнул на нее ничком, закрыл голову ладонями.

Проснуться! Скорей проснуться! Отче наш, Иже еси на небесех, да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое…

Постукивание в стекло прекратилось. Он оторвал лицо от подушки, осторожно покосился в сторону окна, но ничего ужасного не увидел — ночь, дождь, частые вспышки зарниц. Примерещилось. Определенно примерещилось.

К счастью, вспомнились Эрасту Петровичу наставления индийского брамина Чандры Джонсона, учившего правильно дышать и правильно жить. Мудрая книга гласила: «Правильное дыхание — основа правильной жизни. Оно поддержит тебя в трудные минуты бытия, в нем обретешь ты спасение, успокоение и просветление. Вдыхая жизненную силу прану, не спеши выдохнуть ее обратно, задержи ее в своих легких. Чем дольше и размеренней твое дыхание, тем больше в тебе жизненной силы. Тот достиг просветления, кто, вдохнув прану вечером, не выдохнет ее до утренней зари». Ну, до просветления Эрасту Петровичу было пока далеко, но благодаря ежеутренним упражнениям он уже научился задерживать дыхание до ста секунд. К этому верному средству прибег он и теперь. Набрал полную грудь воздуха и затих, «превратился в дерево, камень, траву». И помогло — стук сердца понемногу выровнялся, ужас отступил. На счете сто Фандорин шумно выдохнул, успокоенный победой духа над суеверием.

И тогда раздался звук, от которого громко заклацали зубы. Кто-то скребся в дверь.

— Впусти меня, — прошептал голос. — Посмотри на меня. Мне холодно. Впусти…

Ну уж это слишком, из последних остатков гордости возмутился Фандорин. Сейчас открою дверь и проснусь. Или… Или увижу, что это не сон.

Он в два прыжка достиг двери, отдернул засов и рванул створку на себя. На этом его отчаянный порыв иссяк.

На пороге стояла Амалия. Она была в белом кружевном пеньюаре, как тогда, только волосы спутались от дождя, а на груди расплылось кровавое пятно. Страшнее всего было ее сияющее нездешним светом лицо с остановившимися, потухшими глазами. Белая, вспыхивающая искорками рука протянулась к лицу Эраста Петровича и коснулась его щеки — совсем как давеча, но только исходил от пальцев такой ледяной холод, что несчастный, сходящий с ума Фандорин попятился назад.

— Где портфель? — свистящим шепотом спросил призрак. — Где мой портфель? Я за него душу продала.

— Не отдам! — сорвалось с пересохших губ Эраста Петровича. Он допятился до кресла, в недрах которого таился похищенный портфель, плюхнулся на сиденье и для верности еще обхватил его руками.

Привидение подошло к столу. Чиркнув спичкой, зажгло свечу и вдруг звонко крикнуло:

— Your turn now! He's all yours![29]

В комнату ворвались двое — высоченный, головой до притолоки Морбид и еще один маленький, юркий.

Вконец запутавшийся Фандорин даже не шелохнулся, когда дворецкий приставил к его горлу нож, а второй ловко обшарил бока и нашел за голенищем дерринджер.

— Ищи револьвер, — приказал Морбид по-английски, и юркий не подкачал — моментально обнаружил спрятанный под подушкой «кольт».

Все это время Амалия стояла у окна, вытирая платком лицо и руки.

— Ну, все? — нетерпеливо спросила она. — Какая гадость этот фосфор. И, главное, весь маскарад был ни к чему. У него даже не хватило мозгов спрятать портфель как следует. Джон, поищите в кресле.

На Фандорина она не смотрела, словно он внезапно превратился в неодушевленный предмет.

Морбид легко выдернул Эраста Петровича из кресла, все так же прижимая к его горлу клинок, а юркий сунул руку в сиденье и извлек оттуда синий портфель.

— Дайте-ка. — Бежецкая подошла к столу, проверила содержимое. — Все на месте. Не успел переправить. Слава богу. Франц, принесите плащ, я вся продрогла.

— Так это был спектакль? — нетвердым голосом произнес храбрящийся Фандорин. — Браво. Вы великая актриса. Рад, что моя пуля пролетела мимо. Как же, такой талант пропал бы…

— Не забудьте кляп, — сказала Амалия дворецкому и, накинув на плечи принесенный Францем плащ, вышла из комнаты — даже не взглянула напоследок на опозоренного Эраста Петровича.

Юркий коротышка — вот кто за гостиницей следил, а вовсе не Зуров — достал из кармана моток тонкой веревки и туго прикрутил руки пленника к бокам. Потом схватил Фандорина двумя пальцами за нос, и когда задыхающийся Эраст Петрович разинул рот, сунул туда каучуковую грушу.

— Порядок, — с легким немецким акцентом объявил Франц, удовлетворенный результатом. — Несу мешок.

Он выскочил в коридор и очень быстро вернулся. Последнее, что видел Эраст Петрович перед тем, как ему на плечи, до самых колен, натянули грубую мешковину, — была бесстрастная, абсолютно каменная физиономия Джона Морбида. Жаль, конечно, что белый свет показал Эрасту Петровичу на прощанье именно этот, не самый чарующий свой лик, однако в пыльной темноте мешка оказалось еще хуже.

— Дай-ка я еще веревочкой поверх перехвачу, — донесся голос Франца. — Ехать недалеко, но так оно верней будет.

— Да куда ему деться? — басом ответил Морбид. — Чуть дернется, я ему в брюхо нож всажу.

— А мы все-таки перехватим, — пропел Франц и обмотал веревкой поверх мешка так крепко, что Эрасту Петровичу стало трудно дышать.

— Пошел! — ткнул пленника дворецкий, и Фандорин вслепую двинулся вперед, не вполне понимая, почему его нельзя прирезать прямо здесь, в комнате.

Два раза он споткнулся, на пороге гостиницы чуть не упал, но лапища Джона вовремя ухватила его за плечо.

Пахло дождем, пофыркивали лошади.

— Вы двое, как управитесь, вернитесь сюда и все приберите, — раздался голос Бежецкой. — А мы возвращаемся.

— Не беспокойтесь, мэм, — пророкотал дворецкий. — Вы сделали свою работу, мы сделаем свою.

О, как хотелось Эрасту Петровичу сказать Амалии напоследок что-нибудь этакое, что-нибудь особенное, чтоб запомнила его не глупым перетрусившим мальчишкой, а храбрецом, доблестно павшим в неравной схватке с целой армией нигилистов. Но проклятая груша лишила его даже этого последнего удовлетворения.

А тут поджидало бедного юношу еще одно потрясение, хотя, казалось бы, после всего перенесенного какие еще могли быть потрясения?

— Душенька Амалия Казимировна, — сказал по-русски знакомый уютный тенорок. — Позвольте старику с вами в карете прокатиться. Потолкуем о том о сем, да и посуше мне будет, сами видите, вымок весь. А Патрик ваш пускай в мои дрожечки сядет да за нами едет. Не возражаете, лапушка?

— Садитесь, — сухо ответила Бежецкая. — Да только я вам, Пыжов, никакая не душенька и уж тем более не лапушка.

Эраст Петрович глухо замычал, ибо разрыдаться с грушей во рту было совершенно невозможно. Весь мир ополчился на несчастного Фандорина. Где взять столько сил, чтобы сдюжить в борьбе против сонма злодеев? Вокруг одни предатели, аспиды злоядные (тьфу, заразился от проклятого Порфирия Мартыновича словоблудием!). И Бежецкая со своими головорезами, и Зуров, и даже Пыжов, сума переметная — все враги. Прямо жить не хотелось в этот миг Эрасту Петровичу — такое он ощутил отвращение и такую усталость.

Впрочем, жить его никто особенно и не уговаривал. Похоже, у конвоиров на его счет были планы совсем иного свойства.

Сильные руки подхватили пленника и усадили на сиденье. Слева взгромоздился тяжелый Морбид, справа легкий Франц, хлопнул кнут, и Эраста Петровича откинуло назад.

— Куда? — спросил дворецкий.

— Велено к шестому пирсу. Там поглубже и течение опять же. Ты как думаешь?

— А мне все едино. К шестому так к шестому.

Итак, дальнейшая судьба Эраста Петровича представлялась достаточно ясно. Отвезут его к какому-нибудь глухому причалу, привяжут камень и отправят на дно Темзы, гнить среди ржавых якорных цепей и бутылочных осколков. Исчезнет бесследно титулярный советник Фандорин, ибо получится, что не видела его ни одна живая душа после парижского военного агента. Поймет Иван Францевич, что оступился где-то его питомец, а правды так никогда и не узнает. И невдомек им там, в Москве и Питере, что завелась у них в секретной службе подлая гадина. Вот кого изобличить бы.

А может, еще и изобличим.

Даже будучи связанным и засунутым в длинный, пыльный мешок, Эраст Петрович чувствовал себя несравненно лучше, чем двадцатью минутами ранее, когда в окно таращился фосфоресцирующий призрак и от ужаса парализовало рассудок.

Дело в том, что имелся у пленника шанс на спасение. Ловок Франц, а правый рукав прощупать не догадался. В том рукаве стилет, на него и надежда. Если б изловчиться, да пальцами до рукоятки достать… Ох, непросто это, когда рука к бедру прикручена. Сколько до него ехать, до этого шестого пирса? Успеешь ли?

— Сиди тихо. — Морбид ткнул локтем в бок извивающегося (верно, от ужаса) пленника.

— Да уж, приятель, тут вертись не вертись, все одно, — философски заметил Франц.

Человек в мешке еще с минуту подергался, потом глухо и коротко гукнул и затих, видимо, смирившись с судьбой (проклятый стилет перед тем как вытащиться, больно обрезал запястье).

— Приехали, — объявил Джон и приподнялся, озираясь по сторонам. — Никого.

— А кому тут быть в дождь, среди ночи? — пожал плечами Франц. — Давай что ли, пошевеливайся. Нам еще назад возвращаться.

— Бери за ноги.

Они подхватили перекрученный веревкой сверток и понесли его к дощатому лодочному причалу, стрелой нависшему над черной водой.

Эраст Петрович услышал скрип досок под ногами, плеск реки. Избавление было близко. Чуть только воды Темзы сомкнутся над головой, полоснуть клинком по путам, взрезать мешковину и тихонечко вынырнуть под причалом. Отсидеться, пока эти не уйдут, и все — спасение, жизнь, свобода. И так легко и гладко это представилось, что внутренний голос вдруг шепнул Фандорину: нет, Эраст, в жизни так не бывает, обязательно приключится какая-нибудь пакость, которая испортит весь твой чудесный план.

Увы, накаркал внутренний голос, накликал беду. Пакость и в самом деле не замедлила нарисоваться — да не со стороны кошмарного мистера Морбида, а по инициативе добродушного Франца.

— Погоди, Джон, — сказал тот, когда они остановились у самого конца пирса и положили свою ношу на помост. — Не годится это — живого человека, словно кутенка, в воду кидать. Ты бы хотел быть на его месте?

— Нет, — ответил Джон.

— Ну вот, — обрадовался Франц. — Я и говорю. Захлебнуться в тухлой, поганой жиже — бр-р-р. Я такого никому не пожелаю. Давай поступим по-божески: прирежь его сначала, чтоб не мучился. Чик — и готово, а?

Эрасту Петровичу от такого человеколюбия стало скверно, но милый, чудный мистер Морбид проворчал:

— Ну да, буду я нож кровянить. Еще рукав забрызгаешь. Мало с этим щенком хлопот было. Ничего, и так сдохнет. Если ты такой добрый, придуши его веревкой, ты по этой части мастер, а я пока схожу, какую-нибудь железяку поищу.

Его тяжелые шаги удалились, и Фандорин остался наедине с человечным Францем.

— Не надо было поверх мешка обвязывать, — задумчиво произнес тот. — Всю веревку перевел.

Эраст Петрович ободряюще замычал — ничего, мол, не переживай, я уж как-нибудь обойдусь.

— Эх, бедолага, — вздохнул Франц. — Ишь стонет, сердце разрывается. Ладно, парень, не трусь. Дядя Франц для тебя своего ремня не пожалеет.

Послышались приближающиеся шаги.

— Вот, кусок рельса. В самый раз будет, — прогудел дворецкий. — Просунь под веревку. Раньше чем через месяц не всплывет.

— Подожди минутку, я только ему петельку накину.

— Да пошел ты со своими нежностями! Время не ждет, рассвет скоро!

— Извини, парень, — жалостливо сказал Франц. — Видно, такая твоя судьба. Das hast du dir selbst zu verdanken[30].

Эраста Петровича снова подняли, раскачали.

— Azazel! — строгим, торжественным голосом воскликнул Франц, и в следующую секунду спеленутое тело с плеском ухнуло в гнилую воду.

Ни холода, ни даже маслянистой тяжести водяного панцыря не чувствовал Фандорин, кромсая стилетом намокший шнур. Больше всего возни было с правой рукой, когда же она освободилась, дело пошло споро: рраз! — и левая рука стала помогать правой; два! — и мешок рассечен сверху донизу; три! — и тяжелый обрезок рельса нырнул в мягкий ил.

Теперь только бы не всплыть раньше времени. Эраст Петрович оттолкнулся ногами, а руки выставил вперед и зарыскал ими в мутной темноте. Где-то здесь, совсем близко, должны быть опоры, на которых стоит причал. Вот пальцы коснулись скользкой, обросшей водорослями древесины. Тихо, не спеша, вверх по столбу. Чтоб без всплеска, без звука.

Под деревянным настилом пирса темным-темно. Вдруг черная вода беззвучно исторгла из своих недр белое, круглое пятно. В белом круге сразу образовался еще один, маленький и черный — это титулярный советник Фандорин жадно глотнул речного воздуха. Пахло гнилью и керосином. То был волшебный запах жизни.

А тем временем наверху, на причале, шел неспешный разговор. Затаившийся внизу слышал каждое слово. Бывало, Эраст Петрович доводил себя до умильных слез, представляя, какими словами будут вспоминать его, безвременно погибшего героя, друзья и враги, какие речи будут звучать над разверстой могилой. Можно сказать, вся юность прошла в этих мечтаниях. Каково же было негодование молодого человека, когда он услышал, о каких пустяках болтают те, кто почитал себя его убийцами! И ни слова о том, над кем сомкнулись мрачные воды, — о человеке с умом и сердцем, с благородной душой и высокими устремлениями!

— Ох, обойдется мне эта прогулочка приступом ревматизма, — вздохнул Франц. — Вон как сыростью тянет. Ну чего тут стоять? Пойдем, а?

— Рано.

— Слушай, я ведь с этой беготней без ужина остался. Как думаешь, дадут нам пожрать или еще какую-нибудь работенку придумают?

— Не нашего ума дело. Как скажут, так и сделаем.

— Хоть бы телятинки холодной перехватить. В животе бурчит… Неужто будем с насиженного места срываться? Только прижился, пообвыкся. Зачем? Ведь обошлось все.

— Она знает, зачем. Раз велела, значит, надо.

— Это уж точно. Она не ошибается. Ради нее я что хочешь — папашу бы родного не пожалел. Если б, конечно, он у меня был. Мать родная для нас столько не сделала бы, сколько она сделала.

— Само собой… Все, идем.

Эраст Петрович подождал, пока вдали стихнут шаги, для верности досчитал еще до трехсот и лишь тогда двинулся к берегу.

Когда он с великим трудом, несколько раз сорвавшись, взобрался на низенький, но почти отвесный парапет набережной, тьма уже начинала таять, теснимая рассветом. Несостоявшегося утопленника била дрожь, стучали зубы, а тут еще икота накатила — видно, наглотался затхлой речной воды. Но жить все равно было замечательно. Эраст Петрович окинул любовным взглядом серый речной простор (на той стороне ласково светились огоньки), умилился добротности приземистого пакгауза, одобрил мерное покачивание буксиров и баркасов, вытянувшихся вдоль пристани. Безмятежная улыбка озарила мокрое, с мазутной полосой на лбу лицо восставшего из мертвых. Он сладостно потянулся, да так и замер в этой нелепой позе — от угла пакгауза отделился и быстро-быстро покатился навстречу низенький, проворный силуэт.

— Вот ироды, вот бестии, — причитал силуэт на ходу тонким, издалека слышным голоском. — Ведь ничего поручить нельзя, за всем догляд нужен. Куда вы все без Пыжова, куда? Пропадете, как щенята слепые, пропадете.

Охваченный праведным гневом, Фандорин рванулся вперед. Похоже, изменник воображал, что его сатанинское отступничество осталось нераскрытым.

Однако в руке губернского секретаря сверкнуло нехорошим блеском что-то металлическое, и Эраст Петрович сначала остановился, а потом и попятился.

— Это вы правильно, клубничный мой, рассудили, — одобрил Пыжов, и стало видно, какая упругая, кошачья у него походка. — Вы разумный отрок, я сразу определил. Это ведь что у меня, знаете? — Он помахал своей железякой, и Фандорин разглядел двуствольный пистолет необычайно большого калибра. — Жуткая штука. На здешнем разбойном жаргоне «смэшер» называется. Вот сюда, изволите ли видеть, две разрывные пульки вставляются — те самые, что Санкт-Петербургской конвенцией 68-го года запрещены. Да ведь преступники, Эрастушка, злодеи. Что им человеколюбивая конвенция! А пулька разрывная, как в мягкое попадет, вся так лепесточками и раскрывается. Мясо, косточки, жилки всякие в сплошной фарш преображает. Вы уж, ласковый мой, полегонечку, не дергайтесь, а то я с перепугу выпалю, а потом не прощу себе такого зверства, каяться буду. Очень уж больно, если в живот попадет или еще куда-нибудь в той области.

Икнув, но уже не от холода, а от страха, Фандорин крикнул:

— Искариот! Продал отчизну за тридцать серебряников! — И снова попятился от зловещего дула.

— Как изрек великий Державин, непостоянство — доля смертных. Да и зря вы меня обижаете, дружочек. Не на тридцать сиклей я польстился, а на сумму гораздо более серьезную, аккуратнейшим образом в швейцарский банк переводимую — на старость, чтоб под забором не околеть. А вас-то, дурашку, куда занесло? На кого тявкать вздумали? В камень стрелять, только стрелы терять. Это ж силища, пирамида Хеопсова. Лбом не сковырнешь.

Эраст Петрович между тем допятился до самой кромки набережной и был вынужден остановиться, чувствуя, как низенький окаем уперся ему в лодыжку. Этого-то Пыжов, судя по всему, и добивался.

— Вот и хорошо, вот и славно, — пропел он, останавливаясь в десяти шагах от своей жертвы. — А то легко ли мне такого упитанного юношу до воды потом волочь. Вы, яхонтовый мой, не тревожьтесь, Пыжов свое дело знает. Хлоп — и готово. Вместо красна личика — красна кашица. Если и выловят — не опознают. А душа сразу к ангелам воспарит. Не успела она еще нагрешить, душа-то юная.

С этими словами он поднял свое орудие, прищурил левый глаз и аппетитно улыбнулся. Стрелять не спешил, видно, наслаждался моментом. Фандорин бросил отчаянный взгляд на пустынный берег, тускло освещенный рассветом. Никого, ни единого человека. Это уж точно был конец. Возле пакгауза вроде бы возникло какое-то шевеление, но рассмотреть толком не хватило времени — грянул ужасно громкий, громче самого громкого грома выстрел, и Эраст Петрович, качнувшись назад, с истошным воплем рухнул в реку, из которой несколько минут назад с таким трудом выбрался.

Однако сознание не покинуло застреленного, да и боли почему-то совсем не было. Ничего не понимая, Эраст Петрович замолотил руками по воде. Что такое? Жив он или убит? Если убит, то почему так мокро?

Над бордюром набережной возникла голова Зурова. Фандорин ничуть не удивился: во-первых, его в данный момент вообще трудно было бы чем-то удивить, а во-вторых, на том свете (если это, конечно, он) могло произойти и не такое.

— Эразм! Ты живой? Я тебя задел? — с надрывом вскричала голова Зурова. — Давай руку.

Эраст Петрович высунул из воды десницу и был единым мощным рывком выволочен на твердь. Первое, что он увидел, встав на ноги, — маленькую фигурку, что лежала ничком, вытянув вперед руку с увесистым пистолетом. Сквозь жидкие пегие волосенки на затылке чернела дыра, снизу растекалась темная лужица.

— Ты ранен? — озабоченно спросил Зуров, вертя и ощупывая мокрого Эраста Петровича. — Не понимаю, как это могло приключиться. Просто revolution dans la balistique[31]. Да нет, не может быть.

— Зуров, вы?! — просипел Фандорин, наконец уразумев, что все еще находится не на том свете, а на этом.

— Не «вы», а «ты». Мы на брудершафт пили, забыл?

— Но за-зачем? — Эраста Петровича снова начало колотить. — Непременно хотите сами меня прикончить? Вам что, премию за это обещал этот ваш Азазель? Да стреляйте, стреляйте, будь вы прокляты! Надоели вы мне все хуже манной каши!

Про манную кашу вырвалось непонятно откуда — должно быть, что-то давно забытое из детства. Эраст Петрович хотел и рубаху на груди рвануть — вот, мол, тебе моя грудь, стреляй, но Зуров бесцеремонно тряхнул его за плечи.

— Кончай бредить, Фандорин. Какой Азазель? Какая каша? Дай-ка я тебя в чувство приведу. — И незамедлительно влепил измученному Эрасту Петровичу две звонкие оплеухи. — Это же я, Ипполит Зуров. Немудрено, что у тебя после таких напастей мозги расквасились. Ты обопрись на меня. — Он обхватил молодого человека за плечи. — Сейчас отвезу тебя в гостиницу. У меня тут лошадка привязана, у этого (он пнул ногой недвижное тело Пыжова) — дрожки. Домчим с ветерком. Обогреешься, хватанешь грогу и разъяснишь мне, что у вас здесь за шапито такое творится.

Фандорин с силой оттолкнул графа:

— Нет уж, это ты мне разъясни! Ты откуда (ик) здесь взялся? Зачем за мной следил? Ты с ними заодно?

Зуров сконфуженно покрутил черный ус.

— Это в двух словах не расскажешь.

— Ничего, у меня (ик) время есть. С места не тронусь!

— Ладно, слушай.

И вот что поведал Ипполит.

* * *

— Думаешь, я спроста тебе адрес Амалии дал? Нет, брат Фандорин, тут целая психология. Понравился ты мне, ужас как понравился. Есть в тебе что-то… Не знаю, печать какая-то, что ли. У меня на таких, как ты, нюх. Я будто нимб у человека над головой вижу, этакое легкое сияние. Особые это люди, у кого нимб, судьба их хранит, от всех опасностей оберегает. Для чего хранит — человеку и самому невдомек. Стреляться с таким нельзя — убьет. В карты не садись — продуешься, какие кундштюки из рукава ни мечи. Я у тебя нимб разглядел, когда ты меня в штосс обчистил, а потом жребий на самоубийство метать заставил. Редко таких, как ты, встретишь. Вот у нас в отряде, когда в Туркестане пустыней шли, был один поручик, по фамилии Улич. В любое пекло лез, и все ему нипочем, только зубы скалил. Веришь ли, раз под Хивой я собственными глазами видел, как в него ханские гвардейцы залп дали. Ни царапины! А потом кумысу прокисшего попил — и баста, закопали Улича в песке. Зачем его Господь в боях сберег? Загадка! Так вот, Эразм, и ты из этих, уж можешь мне поверить. Полюбил я тебя, в ту самую минуту полюбил, когда ты без малейшего колебания пистолет к голове приставил и курок спустил. Только моя любовь, брат Фандорин, — материя хитрая. Я того, кто ниже меня, любить не могу, а тем, кто выше, завидую смертно. И тебе позавидовал. Приревновал к нимбу твоему, к везению несусветному. Ты гляди, вот и сегодня ты сухим из воды вышел. Ха-ха, то есть вышел-то, конечно, мокрым, но зато живым, и ни царапинки. А с виду — мальчишка, щенок, смотреть не на что.

До сего момента Эраст Петрович слушал с живым интересом и даже слегка розовел от удовольствия, на время и дрожать перестал, но на «щенка» насупился и два раза сердито икнул.

— Да ты не обижайся, я по-дружески, — хлопнул его по плечу Зуров. — В общем, подумал я тогда: это судьба мне его посылает. На такого Амалия беспременно клюнет. Приглядится получше и клюнет. И все, избавлюсь от сатанинского наваждения раз и навсегда. Оставит она меня в покое, перестанет мучить, водить на цепке, как косолапого на ярмарке. Пускай мальчугана этого своими казнями египетскими изводит. Вот и дал тебе ниточку, знал, что ты от своего не отступишься… Ты плащ-то накинь и на, из фляги хлебни. Изыкался весь.

Пока Фандорин, стуча зубами, глотал из большой плоской фляги плескавшийся на донышке ямайский ром, Ипполит набросил ему на плечи свой щегольский черный плащ на алой атласной подкладке, а затем деловито перекатил ногами труп Пыжова к кромке набережной, перевалил через бордюр и спихнул в воду. Один глухой всплеск — и осталась от неправедного губернского секретаря только темная лужица на каменной плите.

— Упокой, Господи, душу раба твоего не-знаю-как-звали, — благочестиво молвил Зуров.

— Пы-пыжов, — снова икнул Эраст Петрович, но зубами, спасибо рому, больше не стучал. — Порфирий Мартынович Пыжов.

— Все равно не запомню, — беспечно дернул плечом Ипполит. — Да ну его к черту. Дрянь был человечишко, по всему видать. На безоружного с пистолетом — фи. Он ведь, Эразм, убить тебя хотел. Я, между прочим, жизнь тебе спас, ты это понял?

— Понял, понял. Ты дальше рассказывай.

— Дальше так дальше. Отдал я тебе адрес Амалии, и со следующего дня взяла меня хандра — да такая, что не приведи Господь. Я и пил, и к девкам ездил, и в банчок до полста тыщ спустил — не отпускает.

Спать не могу, есть не могу. Пить, правда, могу. Все вижу, как ты с Амалией милуешься и как смеетесь вы надо мной. Или, того хуже, вообще обо мне не вспоминаете. Десять дней промаялся, чувствую — умом могу тронуться. Жана, лакея моего помнишь? В больнице лежит. Сунулся ко мне с увещеваниями, так я ему нос своротил и два ребра сломал. Стыдно, брат Фандорин. Как в горячке я был. На одиннадцатый день сорвался. Решил, все: убью обоих, а потом и себя порешу. Хуже, чем сейчас, все равно не будет. Как через Европу ехал — убей Бог, не помню. Пил, как верблюд кара-кумский.

Когда Германию проезжали, каких-то двоих пруссаков из вагона выкинул. Впрочем, не помню. Может, примерещилось. Опомнился уже в Лондоне. Первым делом в гостиницу. Ни ее, ни тебя. Гостиница — дыра, Амалия в таких отродясь не останавливалась. Портье, бестия, по-французски ни слова, я по-английски знаю только «баттл виски» и «мув ер асс» — один мичман научил. Значит: давай бутылку крепкой, да поживей. Я этого портье, сморчка английского, про мисс Ольсен спрашиваю, а он лопочет что-то по-своему, башкой мотает, да пальцем куда-то назад тычет. Съехала мол, а куда — неведомо. Тогда я про тебя заход делаю: «Фандорин, говорю, Фандорин, мув ер асс». Тут он — ты только не обижайся — вообще глаза выпучил. Видно, твоя фамилия по-английски звучит неприлично. В общем, не пришли мы с холуем к взаимопониманию. Делать нечего — поселился в этом клоповнике, живу. Распорядок такой: утром к портье, спрашиваю: «Фандорин?» Он кланяется, отвечает: «Монинг, се». Еще не приехал, мол. Иду через улицу, в кабак, там у меня наблюдательный пункт. Скучища, рожи вокруг тоскливые, хорошо хоть «баттл виски» и «мув ер асс» выручают. Трактирщик сначала на меня пялился, потом привык, встречает, как родного. Из-за меня у него торговля бойчей идет: народ собирается посмотреть, как я крепкую стаканами глушу. Но подходить боятся, издалека смотрят. Слова новые выучил: «джин» — это можжевеловая, «рам» — это ром, «брэнди» — это дрянной коньячишка. В общем, досиделся бы я на этом наблюдательном посту до белой горячки, но на четвертый день, слава Аллаху, ты объявился. Подъехал этаким франтом, в лаковой карете, при усах. Кстати, зря сбрил, с ними ты помолодцеватей. Ишь, думаю, петушок, хвост распустил. Сейчас будет тебе вместо «мисс Ольсен» кукиш с маслом. Но с тобой прохвост гостиничный по-другому запел, не то, что со мной, и решил я, что затаюсь, подожду, пока ты меня на след выведешь, а там как карта ляжет. Крался за тобой по улицам, как шпик из сыскного. Тьфу! Совсем ум за разум заехал. Видел, как ты с извозчиком договаривался, принял меры: взял в конюшне лошадку, копыта гостиничными полотенцами обмотал, чтоб не стучали. Это чеченцы так делают, когда в набег собираются. Ну, не в смысле, что гостиничными полотенцами, а в смысле, что каким-нибудь тряпьем, ты понял, да?

Эраст Петрович вспомнил позапрошлую ночь. Он так боялся упустить Морбида, что и не подумал посмотреть назад, а слежка-то, выходит, была двойной.

— Когда ты к ней в окно полез, у меня внутри прямо вулкан заклокотал, — продолжил свой рассказ Ипполит. — Руку себе до крови прокусил. Вот, смотри. — Он сунул Фандорину под нос ладную, крепкую руку — и точно, между большим и указательным пальцами виднелся идеально ровный полумесяц от укуса. — Ну все, говорю себе, сейчас тут разом три души отлетят — одна на небо (это я про тебя), а две прямиком в преисподню… Помешкал ты там чего-то у окна, потом набрался нахальства, полез. У меня последняя надежда: может выгонит она тебя. Не любит она такого наскока, сама предпочитает командовать. Жду, у самого поджилки трясутся. Вдруг свет погас, выстрел и ее крик! Ох, думаю, застрелил ее Эразм, горячая голова. Допрыгалась, дошутилась! И так мне, брат Фандорин, вдруг тоскливо стало, будто совсем один я на всем белом свете и жить больше незачем… Знал, что плохо она кончит, сам порешить ее хотел, а все равно… Ты ведь меня видел, когда мимо пробегал? А я застыл, словно в параличе, даже не окликнул тебя. Как в тумане стоял… Потом чудное началось, и чем дальше, тем чуднее. Перво-наперво выяснилось, что Амалия жива. Видно, промазал ты в темноте. Она так вопила и на слуг ругалась, что стены дрожали. Приказывает что-то по-английски, холопы бегают, суетятся, по саду шныряют. Я — в кусты и затаился. В голове полнейший ералаш. Чувствую себя этаким болваном в преферансе. Все пульку гоняют, один я на сносе сижу. Ну нет, не на того напали, думаю. Зуров отродясь в фофанах не хаживал. Там в саду заколоченная сторожка, с две собачьих будки величиной. Я доску отодрал, сел в секрет, мне не привыкать. Веду наблюдение, глазенапы навострил, ушки на макушке. Сатир, подстерегающий Психею. А у них там такой там-тарарам! Чисто штаб корпуса перед высочайшим смотром. Слуги носятся то из дома, то в дом, Амалия покрикивает, почтальоны телеграммы приносят. Я в толк не возьму — что же там такое мой Эразм учинил? Вроде благовоспитанный юноша. Ты что с ней сделал, а? Лилию на плече углядел, что ли? Нет у нее никакой лилии, ни на плече, ни на прочих местах. Ну скажи, не томи.

Эраст Петрович только нетерпеливо махнул — продолжай, мол, не до глупостей.

— В общем, разворошил ты муравейник. Этот твой покойник (Зуров кивнул в сторону реки, где нашел последний приют Порфирий Мартынович) два раза приезжал. Второй раз уже перед самым вечером…

— Ты что, всю ночь и весь день там просидел? — ахнул Фандорин. — Без еды, без питья?

— Ну, без еды я долго могу, было бы питье. А питье было. — Зуров похлопал по фляге. — Конечно, пришлось рацион ввести. Два глотка в час. Тяжело, но при осаде Махрама вытерпел и не такое, я тебе потом расскажу. Для моциона пару раз выбирался лошадь проведать. Я ее в соседнем парке к ограде привязал. Нарву ей травки, поговорю с ней, чтоб не скучала, и назад, в сторожку. У нас бесприютную кобылку в два счета бы увели, а здешние народ квелый, нерасторопный. Не додумались. Вечером моя буланая мне очень даже пригодилась. Как прикатил покойник (Зуров снова кивнул в сторону реки) во второй раз, засобирались твои неприятели в поход. Представь картину. Впереди сущим Бонапартом Амалия в карете, на козлах два крепких молодца. Следом в дрожках покойник. Потом в коляске двое лакеев. А поодаль под мраком ночи я на своей буланке, словно Денис Давыдов, — только четыре полотенца в темноте туда-сюда ходят. — Ипполит хохотнул, мельком взглянул на красную полосу восхода, пролегшую вдоль реки. — Заехали в какую-то тьмутаракань, ну чисто Лиговка: паршивые домишки, склады, грязь. Покойник залез в карету к Амалии — видно, совет держать. Я лошадку в подворотне привязал, смотрю, что дальше будет. Покойник зашел в дом с какой-то вывеской, пробыл с полчаса. Тут климат портиться стал. В небе канонада, дождь поливает. Мокну, но жду — интересно. Снова появился покойник, шмыг к Амалии в карету. Опять у них, стало быть, консилиум. А мне за шиворот натекло, и фляга пустеет. Хотел я им уже устроить явление Христа народу, разогнать всю эту шатию-братию, потребовать Амалию к ответу, но вдруг дверца кареты распахнулась, и я увидел такое, что не приведи Создатель.

— Привидение? — спросил Фандорин. — Мерцающее?

— Точно. Бр-р, мороз по коже. Не сразу сообразил, что это Амалия. Опять интересно стало. Повела она себя странно. Сначала зашла в ту же дверь, потом исчезла в соседней подворотне, потом снова в дверь нырнула. Лакеи за ней. Короткое время спустя выводят какой-то мешок на ножках. Это уж я потом сообразил, что они тебя сцапали, а тогда невдомек было. Дальше армия у них поделилась: Амалия с покойником сели в карету, дрожки поехали за ними, а лакеи с

— Положим, не с сорока, — рассеянно произнес Эраст Петрович, думая о другом.

— Как не с сорока?! — загорячился Ипполит. — Да ты посчитай! — И даже принялся было отмерять шаги (пожалуй, несколько коротковатые), но Фандорин его остановил.

— Ты теперь куда?

Зуров удивился:

— Как куда? Приведу тебя в человеческий вид, ты мне объяснишь толком, что за хреновина у вас тут происходит, позавтракаем, а потом к Амалии поеду. Пристрелю ее, змею, к чертовой матери. Или увезу. Ты только скажи, мы с тобой союзники или соперники?

— Значит, так, — поморщился Эраст Петрович, устало потерев глаза. — Помогать мне не надо — это раз. Объяснять я тебе ничего не буду — это два. Амалию пристрелить — дело хорошее, да только как бы тебя там самого не пристрелили — это три. И никакой я тебе не соперник, меня от нее с души воротит — это четыре.

— Пожалуй, лучше все-таки пристрелить, — задумчиво сказал на это Зуров. — Прощай, Эразм. Бог даст, свидимся.

* * *

После ночных потрясений день Эраста Петровича при всей своей насыщенности получился каким-то дерганым, словно состоящим из отдельных, плохо друг с другом связанных фрагментов. Вроде бы Фандорин и размышлял, и принимал осмысленные решения, и даже действовал, но все это происходило будто само по себе, вне общего сценария. Последний день июня запомнился нашему герою как череда ярких картинок, меж которыми пролегла пустота.

Вот утро, берег Темзы в районе доков. Тихая, солнечная погода, воздух свеж после грозы. Эраст Петрович сидит на жестяной крыше приземистого пакгауза в одном исподнем. Рядом разложена мокрая одежда и сапоги. Голенище одного распорото, на солнце сушатся раскрытый паспорт и банкноты. Мысли вышедшего из вод путаются, сбиваются, но неизменно возвращаются в главное русло.

Они думают, что я мертв, а я жив — это раз. Они думают, что про них никто больше не знает, а я знаю — это два. Портфель потерян — это три. Мне никто не поверит — это четыре. Меня посадят в сумасшедший дом — это пять…

Нет, сначала. Они не знают, что я жив — это раз. Меня больше не ищут — это два. Пока хватятся Пыжова, пройдет время — это три. Теперь можно наведаться в посольство и послать шифрованную депешу шефу — это четыре…

Нет. В посольство нельзя. А что если там в иудах не один Пыжов? Узнает Амалия, и все начнется сызнова. В эту историю вообще никого посвящать нельзя. Только шефа. И телеграмма тут не годится. Решит, что Фандорин от европейских впечатлений рассудком тронулся. Послать в Москву письмо? Это можно, да ведь запоздает.

Как быть? Как быть? Как быть?

Сегодня по-здешнему последний день июня. Сегодня Амалия подведет черту под своей июньской бухгалтерией, и пакет уйдет в Петербург к Николасу Кроогу. Первым погибнет действительный статский советник, заслуженный, с детьми. Он там же, в Петербурге, до него они в два счета доберутся. Довольно глупо с их стороны — писать из Петербурга в Лондон, чтобы получить ответ снова в Петербурге. Издержки конспирации. Очевидно, филиалам тайной организации неизвестно, где находится главный штаб. Или штаб перемещается из страны в страну? Сейчас он в Петербурге, а через месяц еще где-то. Или не штаб, а один человек? Кто, Кроог? Это было бы слишком просто, но Кроога с пакетом надо задержать.

Как остановить пакет?

Никак. Это невозможно.

Стоп. Его нельзя остановить, но его можно опередить! Сколько дней идет почта до Петербурга?

Следующее действие разыгрывается несколько часов спустя, в кабинете директора Восточно-центрального почтового округа города Лондона. Директор польщен — Фандорин представился русским князем — и зовет его prince и Your Highness[32], произнося титулование с нескрываемым удовольствием. Эраст Петрович в элегантной визитке и с тросточкой, без которой настоящий prince немыслим.

— Мне очень жаль, prince, но ваше пари будет проиграно, — уже в третий раз объясняет почтовый начальник бестолковому русскому. — Ваша страна — член учрежденного в позапрошлом году Всемирного почтового союза, который объединяет 22 государства с более чем 350-миллионным населением. На этом пространстве действуют единые регламенты и тарифы. Если письмо послано из Лондона сегодня, 30 июня, срочным почтовым отправлением, то вам его не опередить — ровно через шесть дней, утром 6 июля, оно будет на Санкт-Петербургском почтамте. Ну, не шестого, а какое там получится по вашему календарю?

— Отчего же оно будет, а я нет? — не может взять в толк «князь». — Не по воздуху же оно долетит!

Директор с важным видом поясняет:

— Видите ли, ваше высочество, пакеты со штемпелем «срочно» доставляются без единой минуты промедления. Предположим, вы садитесь на вокзале Ватерлоо в тот же поезд, которым отправлено срочное письмо. В Дувре вы попадаете на тот же паром. В Париж, на Северный вокзал, вы тоже прибываете одновременно.

— Так в чем же дело?

— А в том, — торжествует директор, — что нет ничего быстрее срочной почты! Вы прибыли в Париж, и вам нужно пересесть на поезд, идущий до Берлина. Нужно купить билет — ведь заранее вы его не заказали. Нужно найти извозчика и ехать через весь центр на другой вокзал.

Нужно дожидаться берлинского поезда, который отправляется один раз в день. Теперь вернемся к нашему срочному письму. С Северного вокзала оно в специальной почтовой дрезине, по окружной железной дороге, доставляется к первому же поезду, движущемуся в восточном направлении. Это может быть даже не пассажирский, а товарный поезд с почтовым вагоном.

— Но и я могу сделать то же самое! — возбужденно восклицает Эраст Петрович.

Патриот почтового дела строго на это отвечает:

— Возможно, у вас в России такое и допустимо, но только не в Европе. Хм, предположим, француза подкупить еще можно, но при пересадке в Берлине у вас ничего не выйдет — почтовые и железнодорожные чиновники в Германии славятся своей неподкупностью.

— Неужели все пропало? — восклицает по-русски вконец отчаявшийся Фандорин.

— Что, простите?

— Так вы считаете, что пари я проиграл? — уныло спрашивает «князь», вновь переходя на английский.

— А в котором часу ушло письмо? Впрочем, неважно. Даже если вы прямо отсюда броситесь на вокзал, уже поздно.

Слова англичанина производят на русского аристократа магическое действие.

— В котором часу? Ну да, конечно! Сегодня еще июнь! Морбид заберет письма только в десять вечера! Пока она перепишет… А зашифровать? Ведь не пошлет же она прямо так, открытым текстом? Непременно зашифрует, а как же! А это значит, что пакет уйдет только завтра! И придет не шестого, а седьмого! По-нашему, двадцать пятого июня! У меня день форы!

— Я ничего не понимаю, prince, — разводит руками директор, но Фандорина в кабинете уже нет — за ним только что захлопнулась дверь.

Вслед несется:

— Your Highness, ваша трость!… Ох уж, эти русские boyars.

И, наконец, вечер этого многотрудного, будто окутанного туманом, но очень важного дня. Воды Ла-Манша. Над морем бесчинствует последний июньский закат. Паром «Герцог Глостер» держит курс на Дюнкерк. На носу стоит Фандорин истинным бриттом — в кепи, клетчатом костюме и шотландской накидке. Смотрит он только вперед, на французский берег, приближающийся мучительно медленно. На меловые скалы Дувра Эраст Петрович ни разу не оглянулся.

Его губы шепчут:

— Только бы она подождала с отправкой до завтра. Только бы подождала…

Сочное летнее солнце разрисовало пол в операционном зале петербургского Главного почтамта золочеными квадратами.

К вечеру один из них, превратившись в длинный прямоугольник, добрался до окошка «Корреспонденция до востребования» и моментально нагрел стойку. Стало душно и сонно, умиротворяюще жужжала муха, и сидевшего в окошке служителя разморило — благо поток посетителей потихоньку иссякал. Еще полчасика, и двери почтамта закроются, а там только сдать учетную книгу, и можно домой. Служитель (впрочем, назовем его по имени — Кондратий Кондратьевич Штукин, семнадцать лет службы по почтовому ведомству, славный путь от простого почтальона к классному чину) выдал бандероль из Ревеля пожилой чухонке со смешной фамилией Пырву и посмотрел, сидит ли еще англичанин.

Сидел англичанин, никуда не делся. Вот ведь нация упорная. Появился англичанин с самого утра, едва открылся почтамт, и как уселся с газетой возле стенки, так весь день и просидел, не пил, не ел, даже, пардон, по нужному делу ни разу не отлучился. Чистый истукан. Видно, назначил ему тут кто-то встречу, да не пришел — у нас это сколько угодно, а британцу невдомек, народ дисциплинированный, пунктуальный. Когда кто-нибудь, особенно если иностранного вида, подходил к окошку, так англичанин весь подбирался и даже синие очки на самый кончик носа сдвигал. Но все не те оказывались. Наш давно бы уже возмутился, руками замахал, стал бы всем вокруг жаловаться, а этот уткнулся в свою «Таймс» и сидит.

Или, может, податься человеку некуда. Приехал прямо с вокзала — вон у него и костюм дорожный клетчатый, и саквояж — думал, встретят, ан нет. Что ж ему остается делать? Вернувшись с обеда, Кондратий Кондратьевич сжалился над сыном Альбиона, подослал к нему швейцара Трифона спросить — не нужно ли чего, но клетчатый только раздраженно помотал головой и сунул Трифону двугривенный: отстань, мол. Ну, как хочешь.

У окошка возник мужичонка, по виду из кучеров, сунул мятый паспорт:

— Глянь-ка, мил человек, нет ли чего для Круга Николы Митрофаныча?

— Откуда ожидаешь? — строго спросил Кондратий Кондратьевич, беря паспорт.

Ответ был неожиданным:

— С Англии, с города Лондону.

Самое удивительное, что письмо из Лондона нашлось — только не на «К», а на латинское «С». Ишь ты, «Mr. Nickolas М. Croog» выискался! Чего только не насмотришься на выдаче до востребования.

— Да это точно ты? — не столько из сомнения, сколько из любопытства спросил Штукин.

— Не сумлевайся, я, — довольно грубо ответил кучер, залез в окошко своей лапищей и цапнул желтый пакет со срочным штампом.

Кондратий Кондратьевич сунул ему учетную книгу.

— Расписываться умеешь?

— Не хужей других. — И хам поставил в графе «получено» какую-то раскоряку.

Проводив неприятного посетителя рассерженным взглядом, Штукин привычно покосился на англичанина, но тот исчез. Должно быть, отчаялся дождаться.

Эраст Петрович с замиранием сердца поджидал кучера на улице. Вот тебе и Николас Кроог! Чем дальше, тем непонятней. Но главное — шестидневный марш-бросок через всю Европу был не напрасен! Опередил, догнал, перехватил! Теперь будет что шефу предъявить. Только бы не упустить этого Круга.

У тумбы дремал нанятый на весь день извозчик. Он совсем осовел от вынужденного безделья и очень страдал, что запросил с чудного барина всего пять рублей — за такую муку мученическую можно было и шесть взять. Увидев наконец-то появившегося седока, извозчик приосанился и подобрал вожжи, но Эраст Петрович и не взглянул в его сторону.

Появился объект. Спустился по ступенькам, натянул синюю фуражку и направился к стоявшей неподалеку карете. Фандорин не спеша двинулся следом. У кареты объект остановился, снова сдернул фуражку и, поклонившись, протянул желтый пакет. Из окна высунулась мужская рука в белой перчатке, взяла пакет.

Фандорин заспешил, чтобы успеть рассмотреть лицо неизвестного. И успел.

В карете, рассматривая на свет сургучные печати, сидел рыжеволосый господин с пронзительными зелеными глазами и россыпью веснушек на бледном лице. Эраст Петрович сразу его признал — как же, мистер Джеральд Каннингем собственной персоной, блестящий педагог, друг сирот и правая рука леди Эстер.

Получалось, что извозчик протомился зря, — адрес мистера Каннингема узнать нетрудно. Пока же было дело более срочное.

Кондратия Кондратьевича ждал сюрприз: англичанин вернулся. Теперь он ужасно спешил. Подбежал к пункту приема телеграмм, просунул голову в самое окошко и стал диктовать Михал Николаичу что-то очень спешное. И Михал Николаич тоже как-то засуетился, заторопился, что вообще-то было на него мало похоже.

Штукину стало любопытно. Он поднялся (благо, посетителей не было) и как бы прогуливаясь, отправился на другую сторону зала, к телеграфному аппарату. Остановился возле сосредоточенно работающего ключом Михал Николаича, немножко изогнулся и прочел наскоро накорябанное:

«В Сыскное управление Московской полиции. Крайне срочное. Статскому советнику господину Бриллингу. Вернулся. Прошу немедля со мной связаться. Жду ответа у аппарата. Фандорин».

Вон оно что, теперь понятно. Штукин взглянул на «англичанина» по-новому. Сыскной, значит. Разбойников ловим. Ну-ну.

Агент пометался по залу минут десять, не больше, а Михал Николаич, оставшийся ждать у аппарата, уж подал ему знак рукой и потянул ленту ответной телеграммы.

Кондратий Кондратьевич тут как тут — прямо с ленты прочел:

«Г-ну Фандорину. Господин Бриллинг находится в СПб. Адрес: Катенинская, дом Сиверса. Дежурный чиновник Ломейко».

Это сообщение почему-то несказанно обрадовало клетчатого. Он даже в ладоши хлопнул и спросил у заинтересованно наблюдавшего Штукина:

— Катенинская улица это где? Далеко?

— Никак нет-с, — учтиво ответил Кондратий Кондратьевич. — Тут очень удобно. Садитесь на маршрутную карету, выходите на углу Невского и Литейного, а далее…

— Ничего, у меня извозчик, — не дослушал агент и, размахивая саквояжем, побежал к выходу.

Катенинская улица Эрасту Петровичу очень понравилась. Она выглядела точь-в-точь так же, как самые респектабельные улицы Берлина или Вены: асфальт, новенькие элетрические фонари, солидные дома в несколько этажей. Одним словом, Европа.

Дом Сиверса с каменными рыцарями на фронтоне и с ярко освещенным, несмотря на светлый еще вечер, подъездом был особенно хорош. Да где еще жить такому человеку, как Иван Францевич Бриллинг? Совершенно невозможно было представить его обитателем какого-нибудь ветхого особнячка с пыльным двором и яблоневым садом.

Услужливый швейцар успокоил Эраста Петровича, сказал, что господин Бриллинг дома, «пять минут как прибыли-с». Все сегодня шло у Фандорина по шерстке, все удавалось.

Скача через две ступеньки, взлетел он на второй этаж и позвонил в начищенный до золотого блеска электрический звонок.

Дверь открыл сам Иван Францевич. Он еще не успел переодеться, только снял сюртук, но под высоким накрахмаленным воротничком посверкивал радужной эмалью новенький владимирский крест.

— Шеф, это я! — радостно объявил Фандорин, наслаждаясь эффектом.

Эффект и в самом деле превзошел все ожидания.

Иван Францевич прямо-таки остолбенел и даже руками замахал, словно хотел сказать: «Свят, свят! Изыди, Сатана!»

Эраст Петрович засмеялся:

— Что, не ждали?

— Фандорин! Но откуда?! Я уж не чаял увидеть вас в живых!

— Отчего же? — не без кокетства поинтересовался путешественник.

— Но как же!…Вы бесследно исчезли. Последний раз вас видели в Париже двадцать шестого. В Лондон вы не прибыли. Я запросил Пыжова — отвечают, бесследно исчез, полиция ищет!

— Я послал вам из Лондона подробное письмо на адрес Московского сыскного. Там и про Пыжова, и про все остальное. Видимо, не сегодня-завтра прибудет. Я же не знал, что вы в Петербурге.

Шеф озабоченно нахмурился:

— Да на вас лица нет. Вы не заболели?

— Честно говоря, ужасно голоден. Весь день караулил на почтамте, маковой росинки во рту не было.

— Караулили на почтамте? Нет-нет, не рассказывайте. Мы поступим так. Сначала я дам вам чаю и пирожных. Мой Семен, мерзавец, третий день в запое, так что хозяйствую один. Питаюсь в основном конфектами и пирожными от Филиппова. Вы ведь любите сладкое?

— Очень, — горячо подтвердил Эраст Петрович.

— Я тоже. Это во мне сиротское детство застряло. Ничего если на кухне, по-холостяцки?

Пока они шли коридором, Фандорин успел заметить, что квартира Бриллинга, хоть и не очень большая, обставлена весьма практично и аккуратно — все необходимое, но ничего лишнего. Особенно заинтересовал молодого человека лакированный ящик с двумя черными металлическими трубками, висевший на стене.

— Это настоящее чудо современной науки, — объяснил Иван Францевич. — Называется «аппарат Белла».

Только что привезли из Америки, от нашего агента. Там есть один гениальный изобретатель, мистер Белл, благодаря которому теперь можно вести разговор на значительном расстоянии, вплоть до нескольких верст. Звук передается по проводам наподобие телеграфных. Это опытный образец, производство аппаратов еще не началось. Во всей Европе только две линии: одна проведена из моей квартиры в секретариат начальника Третьего отделения, вторая установлена в Берлине между кабинетом кайзера и канцелярией Бисмарка. Так что от прогресса не отстаем.

— Здорово! — восхитился Эраст Петрович. — И что, хорошо слышно?

— Не очень, но разобрать можно. Иногда в трубке сильно трещит… А не устроит ли вас вместо чая оранжад? Я как-то не очень успешно управляюсь с самоваром.

— Еще как устроит, — уверил шефа Эраст Петрович, и Бриллинг, как добрый волшебник, выставил перед ним на кухонный стол бутыль апельсинового лимонада и блюдо, на котором лежали эклеры, кремовые корзиночки, воздушные марципаны и обсыпные миндальные трубочки.

— Уплетайте, — сказал Иван Францевич, — а я пока введу вас в курс наших дел. Потом наступит ваш черед исповедоваться.

Фандорин кивнул с набитым ртом, его подбородок был припорошен сахарной пудрой.

— Итак, — начал шеф, — сколько мне помнится, вы отбыли в Петербург за дипломатической почтой двадцать седьмого мая? Сразу же после этого у нас тут начались интереснейшие события. Я пожалел, что отпустил вас — каждый человек был на счету. Мне удалось выяснить через агентуру, что некоторое время назад в Москве образовалась маленькая, но чрезвычайно активная группка революционеров-радикалов, сущих безумцев. Если обычные террористы ставят себе задачу истреблять «обагряющих руки в крови», сиречь высших государственных сановников, то эти решили взяться за «ликующих и праздно болтающих».

— Кого-кого? — не понял увлекшийся нежнейшим эклером Фандорин.

— Ну, стихотворение у Некрасова: «От ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови, уведи меня в стан погибающих за великое дело любви». Так вот, наши «погибающие за великое дело любви» поделили специальности. Головной организации достались «обагряющие» — министры, губернаторы, генералы. А наша московская фракция решила заняться «ликующими», они же «жирные и сытые». Как удалось выяснить, через внедренного в группу агента, фракция взяла название «Азазель» — из богоборческого лихачества. Планировался целый ряд убийств среди золотой молодежи, «паразитов» и «прожигателей жизни». К «Азазелю» примыкала и Бежецкая, судя по всему, эмиссар международной анархистской организации. Самоубийство, а фактически убийство Петра Кокорина, организованное ею, было первой акцией «Азазеля». Ну, о Бежецкой, я полагаю, вы мне еще расскажете. Следующей жертвой стал Ахтырцев, который интересовал заговорщиков еще больше Кокорина, потому что был внуком канцлера, князя Горчакова. Видите ли, мой юный друг, замысел террористов был безумен, но в то же время дьявольски расчетлив. Они вычислили, что до отпрысков важных особ добраться гораздо проще, чем до самих особ, а удар по государственной иерархии получается не менее мощным. Князь Михаил Александрович, например, так убит смертью внука, что почти отошел от дел и всерьез подумывает об отставке. А ведь это заслуженнейший человек, который во многом определил облик современной России.

— Какое злодейство! — возмутился Эраст Петрович и даже отложил недоеденный марципан.

— Когда же мне удалось выяснить, что конечной целью деятельности «Азазеля» является умерщвление цесаревича…

— Не может быть!

— Увы, может. Так вот, когда это выяснилось, я получил указание перейти к решительным действиям. Пришлось подчиниться, хотя я предпочел бы предварительно полностью прояснить картину. Но, сами понимаете, когда на карту поставлена жизнь его императорского высочества… Операцию мы провели, но получилось не очень складно. 1 июня у террористов было назначено сборище на даче в Кузьминках. Помните, я еще вам рассказывал? Вы, правда, тогда своей идеей увлечены были. Ну и как? Нащупали что-нибудь?

Эраст Петрович замычал с набитым ртом, проглотил непрожеванный кусок кремовой трубочки, но Бриллинг устыдился:

— Ладно-ладно, потом. Ешьте. Итак. Мы обложили дачу со всех сторон. Пришлось действовать только с моими петербургскими агентами, не привлекая московской жандармерии и полиции, — следовало во что бы то ни стало избежать огласки. — Иван Францевич сердито вздохнул. — Тут моя вина, переосторожничал. В общем, из-за нехватки людей аккуратного захвата не получилось. Началась перестрелка. Два агента ранены, один убит. Никогда себе не прощу… Живьем никого взять не удалось, нам достались четыре трупа. Один по описанию похож на вашего белоглазого. Глаз как таковых, у него, впрочем, не осталось — последней пулей ваш знакомец снес себе полчерепа. В подвале обнаружили лабораторию по производству адских машин, кое-какие бумаги, но, как я уже сказал, многое в планах и связях «Азазеля» осталось загадкой. Боюсь, неразрешимой… Тем не менее государь, канцлер и шеф жандармского корпуса высоко оценили нашу московскую операцию. Я рассказал Лаврентию Аркадьевичу и о вас. Правда, вы не участвовали в финале, но все же очень помогли нам в ходе расследования. Если не возражаете, будем работать вместе и дальше. Я беру вашу судьбу в свои руки… Подкрепились? Теперь рассказывайте вы. Что там в Лондоне? Удалось ли выйти на след Бежецкой? Что за чертовщина с Пыжовым? Убит? И по порядку, по порядку, ничего не упуская.

Чем ближе к концу подходил рассказ шефа, тем большей завистью загорался взгляд Эраста Петровича, и собственные приключения, которыми он еще недавно так гордился, блекли и меркли в его глазах. Покушение на цесаревича! Перестрелка! Адская машина! Судьба зло подшутила над Фандориным, поманила его славой и увела с магистрального тракта на жалкий проселок…

И все же он подробно изложил Ивану Францевичу свою эпопею. Только об обстоятельствах, при которых лишился синего портфеля, поведал несколько туманно и даже чуть-чуть покраснел, что, кажется, не укрылось от внимания Бриллинга, слушавшего рассказ молча и хмуро. К развязке Эраст Петрович воспрял духом, оживился и не удержался от эффектности.

— И я видел этого человека! — воскликнул он, дойдя до сцены на петербургском почтамте. — Я знаю, у кого в руках и содержимое портфеля, и все нити организации! «Азазель» жив, Иван Францевич, но он у нас в руках!

— Да говорите же, черт возьми! — вскричал шеф. — Полно ребячиться! Кто этот человек? Где он?

— Здесь, в Петербурге, — наслаждался реваншем Фандорин. — Некий Джеральд Каннингем, главный помощник той самой леди Эстер, на которую я неоднократно обращал ваше внимание. — Тут Эраст Петрович деликатно покашлял. — И про завещание Кокорина разъясняется. Теперь понятно, почему Бежецкая своих поклонников именно в сторону эстернатов повернула. И ведь как устроился этот рыжий! Каково прикрытие, а? Сиротки, филиалы по всему миру, альтруистическая патронесса, перед которой открыты все двери. Ловок, ничего не скажешь.

— Каннингем? — с волнением переспросил шеф. — Джеральд Каннингем? Но я хорошо знаю этого господина, мы состоим в одном клубе. — Он развел руками. — Субъект и в самом деле презанятный, однако я не могу себе представить, чтобы он был связан с нигилистами и убивал действительных статских советников.

— Да не убивал, не убивал! — воскликнул Эраст Петрович. — Это я сначала думал, что в списках имена жертв. Сказал, чтоб вам ход своих мыслей передать. В спешке ведь не сразу все сообразишь. А потом, как в поездах через всю Европу трясся, меня вдруг осенило! Если это список будущих жертв, то к чему даты проставлены? И числа-то все прошедшие! Не складывается! Нет, Иван Францевич, тут другое!

Фандорин даже со стула вскочил — так залихорадило его от мыслей.

— Другое? Что другое? — прищурил светлые глаза Бриллинг.

— Я думаю, это список членов мощной международной организации. А ваши московские террористы — лишь малое, самое крошечное их звено. — При этих словах у шефа стало такое лицо, что Эраст Петрович испытал недостойное злорадство — чувство, которого немедленно устыдился. — Центральная фигура в организации, главная цель которой нам пока неизвестна, — Джеральд Каннингем. Мы с вами оба его видели, это весьма незаурядный господин. «Мисс Ольсен», роль которой с июня месяца исполняет Амалия Бежецкая, — это регистрационный центр организации, что-то вроде управления кадров. Туда со всего мира стекаются сведения об изменении служебного положения членов сообщества. «Мисс Ольсен» регулярно, раз в месяц, переправляет новые сведения Каннингему, который с прошлого года обосновался в Петербурге. Я вам говорил, что у Бежецкой в спальне есть потайной сейф. Вероятно, в нем хранится полный список членов этого самого «Азазеля» — похоже, что организация, действительно, так называется. Или же это у них лозунг, что-то вроде заклинания. Я слышал это слово дважды, и оба раза перед тем, как должно было свершиться убийство. В целом все это похоже на масонское общество, только непонятно, при чем здесь падший ангел. А размах, пожалуй, почище, чем у масонов. Вы только представьте — за один месяц сорок пять писем! И ведь какие люди — сенатор, министр, генералы!

Шеф терпеливо смотрел на Эраста Петровича, ожидая продолжения, ибо молодой человек явно не закончил свою речь — сморщив лоб, он о чем-то напряженно размышлял.

— Иван Францевич, я про Каннингема думаю… Он ведь британский подданный, к нему так, запросто, с обыском не нагрянешь, верно?

— Ну, допустим, — подбодрил Фандорина шеф. — Продолжайте.

— А пока вы получите санкцию, он пакет так запрячет, что мы ничего не найдем и ничего не докажем. Еще неизвестно, какие у него связи в сферах и кто за него заступится. Тут, пожалуй, нужна особая осторожность. Зацепиться бы сначала за его российскую цепь, вытянуть ее звено за звеном, а?

— И как же это сделать? — с живейшим интересом спросил Бриллинг. — Через негласную слежку? Разумно.

— Можно и через слежку, но, кажется, есть способ повернее.

Иван Францевич немного подумал и развел руками, как бы сдаваясь. Польщенный Фандорин тактично намекнул:

— А действительный статский советник, произведенный в этот чин 7 июня?

— Проверить высочайшие приказы по производству? — хлопнул себя по лбу Бриллинг. — Скажем, за первую декаду июня? Браво, Фандорин, браво!

— Конечно, шеф. Даже не за всю декаду, а только с понедельника по пятницу, с третьего по восьмое. Вряд ли новоиспеченный генерал стал бы дольше тянуть с радостной вестью. Много ли за неделю появляется в империи новых действительных статских советников?

— Возможно, два-три, если неделя урожайная. Впрочем, не интересовался.

— Ну вот, установить наблюдение за всеми ними, проверить послужные списки, круг знакомств и прочее. Вычислим нашего «азазельца» как миленького.

— Так, говорите, все добытые вами сведения отправлены почтой в московское Сыскное? — по всегдашней своей привычке невпопад спросил Бриллинг.

— Да, шеф. Не сегодня-завтра пакет поступит по назначению. А что, вы подозреваете кого-то из чинов московской полиции? Я для пущей важности написал на конверте «Его высокоблагородию статскому советнику Бриллингу в собственные руки либо, за отсутствием оного, его превосходительству господину обер-полицеймейстеру». Так что распечатать не осмелятся. А обер-полицеймейстер, прочитав, наверняка свяжется с вами же.

— Разумно, — одобрил Иван Францевич и надолго умолк, глядя в стену. Лицо его делалось все мрачнее и мрачнее.

Эраст Петрович сидел, затаив дыхание, знал, что шеф взвешивает все услышанное и сейчас сообщит о решении — судя по мине, оно давалось с трудом.

Бриллинг шумно вздохнул, горько чему-то усмехнулся.

— Ладно, Фандорин, беру все на себя. Есть болезни, которые можно вылечить только хирургическим путем. Так мы с вами и поступим. Дело важное, государственное, а в таких случае я вправе не обременять себя формальностями. Будем брать Каннингема. Немедленно, с поличным — то есть с пакетом. Вы считаете, что послание зашифровано?

— Безусловно. Слишком важны сведения. Все-таки отправлено обычной почтой, хоть и срочной. Мало ли что — попадет в другие руки, затеряется. Нет, Иван Францевич, эти попусту рисковать не любят.

— Тем более. Значит, Каннингем дешифрует, читает, по картотеке расписывает. Должна же быть у него картотека! Я опасаюсь, что в сопроводительном письме Бежецкая доносит ему о ваших похождениях, а Каннингем человек умный — в два счета сообразит, что вы могли отчет в Россию отправить. Нет, сейчас его надо брать, немедля! Да и сопроводительное письмо любопытно бы прочесть. Мне Пыжов не дает покоя. А ну как не его одного они перекупили? С английским посольством объяснимся потом. Еще спасибо скажут. Вы ведь утверждаете, что в списке были и подданные королевы Виктории?

— Да, чуть ли не дюжина, — кивнул Эраст Петрович, влюбленно глядя на начальника. — Конечно, взять сейчас Каннингема — это самое лучшее, но… Вдруг мы приедем и ничего не найдем? Я никогда себе не прощу, если у вас из-за меня… То есть я готов в любых инстанциях…

— Бросьте говорить глупости, — раздраженно дернул подбородком Бриллинг. — Неужто вы думаете, что в случае фиаско я стану мальчишкой прикрываться? Я в вас верю, Фандорин. И этого довольно.

— Спасибо, — тихо сказал Эраст Петрович.

Иван Францевич саркастически поклонился:

— Не стоит благодарности. И все, хватит нежностей. К делу. Адрес Каннингема я знаю, он живет на Аптекарском острове, во флигеле Петербургского эстерната. У вас оружие есть?

— Да, купил в Лондоне револьвер «смит энд вессон». В саквояже лежит.

— Покажите.

Фандорин быстро принес из прихожей тяжелый револьвер, который ему ужасно нравился своей тяжестью и основательностью.

— Дрянь, — отрезал шеф, взвесив пистолет на ладони. — Это для американских «коровьих мальчиков», спьяну в кабаке палить. Для серьезного агента не годится. Я у вас его отбираю. Взамен получите кое-что получше.

Он ненадолго отлучился и вернулся с маленьким плоским револьвером, который почти целиком умещался в его ладони.

— Вот, бельгийский семизарядный «герсталь». Новинка, специальный заказ. Носится за спиной, под сюртуком, в маленькой кобуре. Незаменимая вещь в нашем ремесле. Легкий, бьет недалеко и некучно, но зато самовзводящийся, а это обеспечивает скорострельность. Нам ведь белку в глаз не бить, верно? А жив обычно остается тот агент, кто стреляет первым и не один раз. Вместо курка тут предохранитель — вот эта кнопочка. Довольно тугая, чтоб случайно не выстрелить. Щелкнул вот этак, и пали хоть все семь пуль подряд. Ясно?

— Ясно. — Эраст Петрович загляделся на ладную игрушку.

— Потом налюбуетесь, некогда, — подтолкнул его к выходу Бриллинг.

— Мы будем арестовывать его вдвоем? — с воодушевлением спросил Фандорин.

— Не болтайте глупостей.

Иван Францевич остановился возле «аппарата Белла», снял рожкообразную трубку, приложил к уху и покрутил какой-то рычажок. Аппарат хрюкнул, в нем что-то звякнуло. Бриллинг приставил ухо к другому рожку, торчавшему из лакированного ящика, и в рожке запищало. Фандорину показалось, что он разобрал, как тоненький голосок смешно проговорил слова «дежурный адъютант» и еще «канцелярия».

— Новгородцев, вы? — заорал в трубку Бриллинг. — На месте ли его превосходительство? Нет? Не слышу! Нет-нет, не надо. Не надо, говорю! — Он набрал в грудь побольше воздуха и закричал еще громче. — Срочный наряд для задержания! Немедленно отправьте на Аптекарский остров! Ап-те-кар-ский! Да! Флигель эстерната! Эс-тер-на-та! Неважно, что это значит, они разберутся! И пусть группа обыска приедет! Что? Да, буду лично. Быстрей, майор, быстрей!

Он водрузил трубку на место и вытер лоб.

— Уф. Надеюсь, мистер Белл усовершенствует конструкцию, иначе все мои соседи будут в курсе тайных операций Третьего отделения.

Эраст Петрович находился под впечатлением волшебства, только что свершившегося на его глазах.

— Это же просто «Тысяча и одна ночь»! Настоящее чудо! И еще находятся люди, осуждающие прогресс!

— О прогрессе потолкуем по дороге. К сожалению, я отпустил карету, так что придется еще искать извозчика. Да бросьте вы ваш чертов саквояж! Марш-марш!

Однако потолковать о прогрессе не удалось — на Аптекарский ехали в полном молчании. Эраста Петровича трясло от возбуждения, и он несколько раз попытался втянуть шефа в разговор, но тщетно: Бриллинг был в скверном настроении — видимо, все-таки сильно рисковал, затеяв самочинную операцию.

Бледный северный вечер едва прорисовался над невским простором. Фандорин подумал, что светлая летняя ночь кстати — все равно спать нынче не придется. А ведь он и прошлую ночь, проведенную в поезде, глаз не сомкнул, все волновался, не упустит ли пакет… Извозчик подгонял рыжую кобылку, честно отрабатывая обещанный рубль, и к месту прибыли быстро.

Петербургский эстернат, красивое желтое здание, прежде принадлежавшее корпусу инженеров, по размеру уступал московскому, но зато утопал в зелени. Райское местечко — вокруг были сады, богатые дачи.

— Эх, что с детьми-то будет, — вздохнул Фандорин.

— Ничего с ними не будет, — неприязненно ответил Иван Францевич. — Миледи назначит другого директора, да и дело с концом.

Флигель эстерната оказался импозантным екатерининским особнячком, выходившим на уютную, тенистую улицу. Эраст Петрович увидел обугленный от удара молнии вяз, тянувший мертвые сучья к освещенным окнам высокого второго этажа. В доме было тихо.

— Отлично, жандармы еще не прибыли, — сказал шеф. — Мы их не ждем, нам главное Каннингема не спугнуть. Говорю я, вы помалкиваете. И будьте готовы к любым неожиданностям.

Эраст Петрович сунул руку под фалду пиджака, ощутил успокоительный холод «герсталя». Сердце сжималось в груди — но не от страха, ибо с Иваном Францевичем бояться было нечего, а от нетерпения. Сейчас, сейчас все разрешится!

Бриллинг энергично затряс медный колокольчик, и раздалось заливистое треньканье. Из раскрытого окна бельэтажа выглянула рыжая голова.

— Откройте, Каннингем, — громко сказал шеф. — У меня к вам срочное дело!

— Бриллинг, это вы? — удивился англичанин. — Что такое?

— Чрезвычайное происшествие в клубе. Я должен вас предупредить.

— Одна минута, и я спускаюсь вниз. У лакея сегодня выходной день. — И голова исчезла.

— Ага, — шепнул Фандорин. — Нарочно лакея спровадил. Наверняка с бумагами сидит!

Бриллинг нервно постукивал костяшками пальцев по двери — Каннингем что-то не спешил.

— А он не удерет? — переполошился Эраст Петрович. — Через черный ход, а? Может, я обегу дом и встану с той стороны?

Но тут изнутри раздались шаги, и дверь открылась.

На пороге стоял Каннингем в длинном халате с бранденбурами. Его колючие зеленые глаза на миг задержались на лице Фандорина, и веки едва заметно дрогнули. Узнал!

— What's happening[33]? — настороженно спросил англичанин.

— Идемте в кабинет, — ответил Бриллинг по-русски. — Это очень важно.

Каннингем секунду поколебался, потом жестом предложил следовать за ним.

Поднявшись по дубовой лестнице, хозяин и незваные гости оказались в богатой, но явно не праздной комнате. По стенам сплошь тянулись полки с книгами и какими-то папками, у окна, возле необъятного письменного стола из карельской березы, виднелась стойка с ящичками, на каждом из которых красовался золотой ярлычок.

Однако Эраста Петровича заинтересовали отнюдь не ящички (не будет же Каннингем хранить на виду секретные документы), а бумаги, лежавшие на столе и наскоро прикрытые свежим номером «Биржевых ведомостей».

Иван Францевич, видимо, мыслил сходно — он пересек кабинет и встал подле стола, спиной к раскрытому окну с низким подоконником. Вечерний ветерок слегка поколыхивал тюлевую гардину.

Отлично поняв маневр шефа, Фандорин остался возле двери. Теперь Каннингему деваться было некуда.

Кажется, англичанин заподозрил неладное.

— Вы странно себя ведете, Бриллинг, — сказал он на правильном русском. — И почему здесь этот человек? Я его видел раньше, он полицейский.

Иван Францевич смотрел на Каннингема исподлобья, держа руки в карманах широкого сюртука.

— Да, он полицейский. А через минуту-другую здесь будет много полицейских, поэтому у меня нет времени на объяснения.

Правая рука шефа вынырнула из кармана, Фандорин увидел свой «смит энд вессон», но не успел удивиться, потому что тоже выхватил револьвер — вот оно, начинается!

— Don't…[34]! — вскинул руку англичанин, и в тот же миг грянул выстрел.

Каннингема кинуло навзничь. Остолбеневший Эраст Петрович увидел широко раскрытые, еще живые зеленые глаза и аккуратную темную дырку посреди лба.

— Господи, шеф, зачем?!

Он обернулся к окну. Прямо в лицо ему смотрело черное дуло.

— Его погубили вы, — каким-то ненатуральным тоном произнес Бриллинг. — Вы слишком хороший сыщик. И поэтому, мой юный друг, мне придется вас убить, о чем я искренне сожалею.

Бедный, ничего не понимающий Эраст Петрович сделал несколько шагов вперед.

— Стоять! — с ожесточением гаркнул шеф. — И не размахивайте пистолетиком, он не заряжен. Хоть бы в барабан заглянули! Нельзя быть таким доверчивым, черт бы вас побрал! Верить можно только себе!

Бриллинг достал из левого кармана точно такой же «герсталь», а дымящийся «смит энд вессон» бросил на пол, прямо под ноги Фандорину.

— Вот мой револьвер полностью заряжен, в чем вы сейчас убедитесь, — лихорадочно заговорил Иван Францевич, с каждым словом раздражаясь все больше. — Я вложу его в руку невезучего Каннингема, и получится, что вы убили друг друга в перестрелке. Почетные похороны и прочувствованные речи вам гарантированы. Я ведь знаю, что для вас это важно. И не смотрите на меня так, проклятый щенок!

Фандорин с ужасом понял, что шеф совершенно невменяем, и, в отчаянной попытке пробудить его внезапно помутившийся рассудок крикнул:

— Шеф, это же я, Фандорин! Иван Францевич! Господин статский советник!

— Действительный статский советник, — криво улыбнулся Бриллинг. — Вы отстали от жизни, Фандорин. Произведен высочайшим указом от седьмого июня. За успешную операцию по обезвреживанию террористической организации «Азазель». Так что можете называть меня «ваше превосходительство».

Темный силуэт Бриллинга на фоне окна был словно вырезан ножницами и приклеен на серую бумагу. Мертвые сучья вяза за его спиной расходились во все стороны зловещей паутиной. В голове Фандорина мелькнуло: «Паук, ядовитый паук, сплел паутину, а я попался».

Лицо Бриллинга болезненно исказилось, и Эраст Петрович понял, что шеф уже довел себя до нужного градуса ожесточения и сейчас выстрелит. Неизвестно откуда возникла стремительная мысль, сразу же рассыпавшаяся на вереницу совсем коротеньких мыслишек: «герсталь» снимают с предохранителя, без этого не выстрелишь, предохранитель тугой, это полсекунды или четверть секунды, не успеть, никак не успеть…

С истошным воплем, зажмурив глаза, Эраст Петрович ринулся вперед, целя шефу головой в подбородок. Их разделяло не более пяти шагов. Щелчка предохранителя Фандорин не слышал, а выстрел прогремел уже в потолок, потому что оба — и Бриллинг, и Эраст Петрович, перелетев через низкий подоконник, ухнули в окно.

Фандорин с размаху ударился грудью о ствол сухого вяза и, ломая ветки, обдирая лицо, загрохотал вниз. От гулкого удара о землю захотелось потерять сознание, но горячий инстинкт жизни не позволил. Эраст Петрович приподнялся на четвереньки, безумно озираясь.

В обществе Лизаньки («Лиззи» у Эраста Петровича как-то не прижилось) одинаково хорошо и говорилось, и молчалось.

Вагон мерно покачивался на стыках, поезд, время от времени порыкивая гудком, мчался на головокружительной скорости через сонные, окутанные предрассветным туманом валдайские леса, а Лизанька и Эраст Петрович сидели в первом купе на мягких стульях и молчали. Смотрели в основном в окно, но по временам взглядывали и друг на друга, причем если взгляды ненароком пересекались, то это было совсем не стыдно, а наоборот, весело и приятно. Фандорин уже нарочно старался оборачиваться от окна как можно проворней, и всякий раз, когда ему удавалось поймать встречный взгляд, Лизанька тихонько прыскала.

Говорить не следовало еще и потому, что можно было разбудить господина барона, покойно дремавшего на диване. Еще не так давно Александр Аполлодорович увлеченно обсуждал с Эрастом Петровичем балканский вопрос, а потом, почти на полуслове, вдруг всхрапнул и уронил голову на грудь. Теперь голова уютно покачивалась в такт стуку вагонных колес: та-дам, та-дам (туда-сюда, туда-сюда); та-дам, та-дам (туда-сюда, туда-сюда).

Лизанька тихо засмеялась каким-то своим мыслям, а когда Фандорин вопросительно посмотрел на нее, пояснила:

— Вы такой умный, все знаете. Вон папеньке и про Мидхат-пашу объяснили и про Абдул-Гамида. А я такая глупая, вы даже не представляете.

— Вы не можете быть глупая, — с глубоким убеждением прошептал Фандорин.

— Я бы вам рассказала, да стыдно… А впрочем, расскажу. Мне почему-то кажется, что вы не будете надо мной смеяться. То есть вместе со мной будете, а без меня не будете. Правда?

— Правда! — воскликнул Эраст Петрович, но барон шевельнул во сне бровями, и молодой человек снова перешел на шепот. — Я над вами никогда смеяться не буду.

— Смотрите же, обещали. Я после того вашего прихода представляла себе всякое… И так у меня красиво получалось. Только жалостливо очень и непременно с трагическим концом. Это из-за «Бедной Лизы». Лиза и Эраст, помните? Мне всегда ужасно это имя нравилось — Эраст. Представляю себе: лежу я в гробу прекрасная и бледная, вся в окружении белых роз, то утонула, то от чахотки умерла, а вы рыдаете, и папенька с маменькой рыдают, и Эмма сморкается. Смешно, правда?

— Смешно, — подтвердил Фандорин.

— Просто чудо, что мы так на станции встретились. Мы к ma tante[39] погостить ездили и должны были еще вчера вернуться, но папенька в министерстве по делам задержался и переменили билеты. Ну разве не чудо?

— Какое же это чудо? — удивился Эраст Петрович. — Это перст судьбы.

Странное в окне было небо: все черное, а вдоль горизонта алая кайма. На столе уныло белели забытые депеши.

* * *

Извозчик вез Фандорина через всю утреннюю Москву от Николаевского вокзала в Хамовники. День был чист и радостен, а в ушах Эраста Петровича все не умолкал прощальный возглас Лизаньки:

— Так вы непременно приезжайте сегодня! Обещаете?

По времени все отлично складывалось. Сейчас в эстернат, к миледи. В жандармское управление лучше заехать потом — потолковать с начальником, а если удастся у леди Эстер выяснить что-то важное — так и телеграмму Лаврентию Аркадьевичу послать. С другой стороны, за ночь могли из посольств остальные депеши прийти… Фандорин достал из новенького серебряного портсигара папиросу, не очень ловко закурил. Не поехать ли все-таки сначала в жандармское? Но лошадка уже бежала по Остоженке, и поворачивать назад было глупо. Итак: к миледи, потом в управление, потом домой — забрать вещи и переехать в приличную гостиницу, потом переодеться, купить цветов и к шести часам на Малую Никитскую, к Эверт-Колокольцевым. Эраст Петрович блаженно улыбнулся и пропел: «Он был титулярный советник, она генеральская до-очь, он робко в любви объясни-ился, она прогнала его про-очь».

А вот и знакомое здание с чугунными воротами, и служитель в синем мундире у полосатой будки.

— Где мне найти леди Эстер? — крикнул Фандорин, наклонившись с сиденья. — В эстернате или у себя?

— Об это время обыкновенно у себя бывают, — браво отрапортовал привратник, и коляска загромыхала дальше, в тихий переулок.

У двухэтажного домика дирекции Фандорин велел извозчику ждать, предупредив, что ожидание может затянуться.

Все тот же надутый швейцар, которого миледи назвала «Тимофэй», бездельничал возле двери, только не грелся на солнце, как в прошлый раз, а перебрался в тень, ибо июньское светило припекало не в пример жарче майского.

Теперь «Тимофэй» повел себя совершенно иначе, проявив недюжинный психологический талант, — снял фуражку, поклонился и сладким голосом спросил, как доложить. Что-то, видно, изменилось во внешности Эраста Петровича за минувший месяц, не возбуждал он более у швейцарского племени инстинкта хватать и не пущать.

— Не докладывай, сам пройду.

«Тимофэй» изогнулся дугой и безропотно распахнул дверь, пропуская посетителя в обитую штофом прихожую, откуда по ярко освещенному солнцем коридору Эраст Петрович дошел до знакомой бело-золотой двери. Она отворилась ему навстречу, и некий долговязый субъект в такой же, как у «Тимофэя», синей ливрее и таких же белых чулках, вопросительно уставился на пришедшего.

— Третьего отделения чиновник Фандорин, по срочному делу, — строго сказал Эраст Петрович, однако лошадиная физиономия лакея осталась непроницаемой, и пришлось пояснить по-английски:

— State police, inspector Fandorin, on urgent official business.[40]

Снова ни один мускул не дрогнул на каменном лице, однако смысл сказанного был понят — лакей чопорно наклонил голову и исчез за дверью, плотно прикрыв за собой створки.

Через полминуты они снова распахнулись. На пороге стояла сама леди Эстер. Увидев старого знакомого, она радостно улыбнулась:

— О, это вы, мой мальчик. А Эндрю сказал, какой-то важный господин из тайной полиции. Проходите-проходите. Как поживаете? Почему у вас такой усталый вид?

— Я только с петербургского поезда, миледи, — стал объяснять Фандорин, проходя в кабинет. — Прямо с вокзала к вам, уж очень дело срочное.

— О да, — печально покивала баронесса, усаживаясь в кресло и жестом приглашая гостя сесть напротив. — Вы, конечно, хотите поговорить со мной о милом Джеральде Каннингеме. Это какой-то страшный сон, я ничего не понимаю… Эндрю, прими у господина полицейского шляпу… Это мой давний слуга, только что приехал из Англии. Славный Эндрю, я по нему скучала. Иди, Эндрю, иди, друг мой, ты пока не нужен.

Костлявый Эндрю, вовсе не показавшийся Эрасту Петровичу славным, с поклоном удалился, и Фандорин заерзал в жестком кресле, устраиваясь поудобнее — разговор обещал затянуться.

— Миледи, я очень опечален случившимся, однако господин Каннингем, ваш ближайший и многолетний помощник, оказался замешан в очень серьезную криминальную историю.

— И теперь вы закроете мои российские эстернаты? — тихо спросила миледи. — Боже, что будет с детьми… Они только-только начали привыкать к нормальной жизни. И сколько среди них талантов! Я обращусь с просьбой на высочайшее имя — быть может, мне позволят вывезти моих питомцев за границу.

— Вы напрасно тревожитесь, — мягко сказал Эраст Петрович. — Ничего с вашими эстернатами не случится. В конце концов, это было бы просто преступлением. Я всего лишь хочу расспросить вас о Каннингеме.

— Разумеется! Все, что угодно. Бедняжка Джеральд… Вы знаете, он ведь из очень хорошей семьи, внук баронета, но его родители утонули, возвращаясь из Индии, и мальчик в одиннадцать лет остался сиротой. У нас в Англии очень жесткие законы наследования, все достается старшему сыну — и титул, и состояние, а младшие часто не имеют и гроша за душой. Джеральд был младшим сыном младшего сына, без средств, без дома, родственники им не интересовались… Вот, я как раз пишу соболезнование его дяде, абсолютно никчемному джентльмену, которому до Джеральда не было никакого дела. Что поделаешь, мы, англичане, придаем большое значение формальностям. — Леди Эстер показала листок, исписанный крупным, старомодным почерком с завитушками и затейливыми росчерками. — В общем, я взяла ребенка к себе. В Джеральде обнаружились выдающиеся математические способности, я думала, что он станет профессором, но живость ума и честолюбие не очень-то способствуют научной карьере. Я быстро заметила, что мальчик пользуется авторитетом у других детей, что ему нравится верховодить. Он обладал прирожденным лидерским талантом: редкостная сила воли, дисциплинированность, умение безошибочно выделить в каждом человеке сильные и слабые стороны. В Манчестерском эстернате его избрали старостой. Я полагала, что Джеральд захочет поступить на государственную службу или заняться политикой — из него получился бы прекрасный колониальный чиновник, а со временем, возможно, даже генерал-губернатор. Каково же было мое удивление, когда он выразил желание остаться у меня и заняться воспитательской деятельностью!

— Еще бы, — кивнул Фандорин. — Тем самым он получал возможность подчинять своему влиянию неокрепшие детские умы, а затем поддерживать контакты с выпускниками… — Эраст Петрович не договорил, пораженный внезапной догадкой. Боже, как все просто! Поразительно, что это не открылось ему раньше!

— Очень скоро Джеральд стал моим незаменимым помощником, — продолжила миледи, не заметив, как изменилось выражение лица собеседника. — Какой это был самоотверженный, неутомимый работник! И редкостный лингвистический дар — без него мне было бы просто невозможно уследить за работой филиалов в стольких странах. Я знаю, его врагом всегда было непомерное честолюбие. Это детская психическая травма, желание доказать родственникам, что он всего добьется и без их помощи. Я чувствовала, чувствовала странное несоответствие — при его способностях и амбициях он никак не должен был довольствоваться скромной ролью педагога, хоть бы даже и с очень приличным жалованьем.

Однако Эраст Петрович уже не слушал. У него в голове словно зажглась электрическая лампа, высветив все то, что прежде тонуло во мраке. Все сходилось! Неизвестно откуда взявшийся сенатор Доббс, «потерявший память» французский адмирал, турецкий эфенди неведомого происхождения, да и покойный Бриллинг — да-да, и он тоже! Нелюди? Марсиане? Пришельцы из потустороннего мира? Как бы не так! Они все — питомцы эстернатов, вот они кто! Они подкидыши, только подброшенные не к дверям приюта, а наоборот — из приюта их подбросили в общество. Каждый был соответствующим образом подготовлен, каждый обладал искусно выявленным и тщательном выпестованным талантом! Не случайно Жана Антрепида подбросили именно на путь французского фрегата — очевидно, у юноши было незаурядное дарование моряка. Только зачем-то понадобилось скрыть, откуда он такой талантливый взялся. Хотя понятно, зачем! Если бы мир узнал, сколько блестящих карьеристов выходит из питомника леди Эстер, то неминуемо насторожился бы. А так все происходит как бы само собой. Толчок в нужном направлении — и талант непременно себя проявит. Вот почему каждый из когорты «сирот» добился таких потрясающих успехов в карьере! Вот почему им так важно было доносить Каннингему о своем продвижении по службе — ведь тем самым они подтверждали свою состоятельность, правильность сделанного выбора! И совершенно естественно, что по-настоящему все эти гении преданы только своему сообществу — ведь это их единственная семья, семья, которая защитила их от жестокого мира, взрастила, раскрыла в каждом его неповторимое «я». Ну и семейка из почти четырех тысяч гениев, разбросанных по всему миру! Ай да Каннингем, ай да «лидерский талант»! Хотя стоп…

— Миледи, а сколько лет было Каннингему? — нахмурившись, спросил Эраст Петрович.

— Тридцать три, — охотно ответила леди Эстер. — А 16 октября исполнилось бы тридцать четыре. На свой день рождения Джеральд всегда устраивал для детей праздник, причем не ему дарили подарки, а он сам всем что-нибудь дарил. По-моему, это съедало чуть ли не все его жалование…

— Нет, не сходится! — вскричал Фандорин в отчаянии.

— Что не сходится, мой мальчик? — удивилась миледи.

— Антрепид найден в море двадцать лет назад! Каннингему тогда было всего тринадцать. Доббс разбогател четверть века назад, Каннингем тогда еще и сиротой не стал! Нет, это не он!

— Да что вы такое говорите? — пыталась вникнуть англичанка, растерянно моргая ясными голубыми глазками.

А Эраст Петрович молча уставился на нее, сраженный страшной догадкой.

— Так это не Каннингем…, — прошептал он. — Это все вы… Вы сами! Вы были и двадцать, и двадцать пять лет, и сорок назад! Ну конечно, кто же еще! А Каннингем, действительно, был всего лишь вашей правой рукой! Четыре тысячи ваших питомцов, по сути дела ваших детей! И для каждого вы как мать! Это про вас, а вовсе не про Амалию говорили Морбид с Францем! Вы каждому дали цель в жизни, каждого «вывели на путь»! Но это же страшно, страшно! — Эраст Петрович застонал, как от боли. — Вы с самого начала собирались использовать вашу педагогическую теорию для создания всемирного заговора.

— Ну, не с самого, — спокойно возразила леди Эстер, в которой произошла какая-то неуловимая, но совершенно очевидная перемена. Она больше не казалась мирной, уютной старушкой, глаза засветились умом, властностью и несгибаемой силой. — Сначала я просто хотела спасти бедных, обездоленных детенышей человеческих. Я хотела сделать их счастливыми — скольких смогу. Пусть сто, пусть тысячу. Но мои усилия были крупицей песка в пустыне. Я спасала одного ребенка, а свирепый Молох общества тем временем перемалывал тысячу, миллион маленьких человеков, в каждом из которых изначально горит Божья искра. И я поняла, что мой труд бессмысленен. Ложкой моря не вычерпать. — Голос леди Эстер набрал силу, согбенные плечи распрямились. — И еще я поняла, что Господь дал мне силы на большее. Я могу спасти не горстку сирот, я могу спасти человечество. Пусть не при жизни, пусть через двадцать, тридцать, пятьдесят лет после моей смерти. Это мое призвание, это моя миссия. Каждый из моих детей — драгоценность, венец мироздания, рыцарь нового человечества. Каждый принесет неоценимую пользу, изменит своей жизнью мир к лучшему. Они напишут мудрые законы, откроют тайны природы, создадут шедевры искусства. И год от года их становится все больше, со временем они преобразуют этот мерзкий, несправедливый, преступный мир!

— Какие тайны природы, какие шедевры искусства? — горько спросил Фандорин. — Вас ведь интересует только власть. Я же видел — у вас там все сплошь генералы да будущие министры.

Миледи снисходительно улыбнулась:

— Друг мой, Каннингем ведал у меня только категорией F, очень важной, но далеко не единственной. «F» — это Force[41], то есть все, имеющее касательство к механизму прямой власти: политика, государственный аппарат, вооруженные силы, полиция и так далее. А еще есть категория «S» — Science[42], категория «A» — Art[43], категория «B» — Business. Есть и другие. За сорок лет педагогической деятельности я вывела на путь шестнадцать тысяч восемьсот девяносто три человека. Разве вы не видите, как стремительно в последние десятилетия развиваются наука, техника, искусство, законотворчество, промышленность? Разве вы не видите, что в нашем девятнадцатом столетии, начиная с его середины, мир вдруг стал добрее, разумнее, красивее? Происходит настоящая мирная революция. И она совершенно необходима, иначе несправедливое устроение общества приведет к иной, кровавой революции, которая отбросит человечество на несколько веков назад. Мои дети каждодневно спасают мир. И погодите, то ли еще будет в грядущие годы. Кстати, я помню, как вы спрашивали меня, почему я не беру девочек. В тот раз, каюсь, я вам солгала. Я беру девочек. Совсем немного, но беру. В Швейцарии у меня есть особый эстернат, где воспитываются мои дорогие дочери. Это совершенно особый материал, возможно, еще более драгоценный, чем мои сыновья. С одной из моих воспитанниц вы, кажется, знакомы. — Миледи лукаво усмехнулась. — Сейчас, правда, она ведет себя неразумно и на время забыла о долге. С молодыми женщинами это случается. Но она непременно ко мне вернется, я знаю своих девочек.

Из этих слов Эрасту Петровичу стало ясно, что Ипполит все-таки не убил Амалию, а, видимо, куда-то увез, однако напоминание о Бежецкой разбередило старые раны и несколько ослабило впечатление (признаться, довольно изрядное), которое произвели на молодого человека рассуждения баронессы.

— Благая цель — это, конечно, замечательно! — запальчиво воскликнул он. — Но как насчет средств? Ведь вам человека убить — как комара прихлопнуть.

— Это неправда! — горячо возразила миледи. — Я искренне сожалею о каждой из потерянных жизней. Но нельзя вычистить Авгиевы конюшни, не замаравшись. Один погибший спасает тысячу, миллион других людей.

— И кого же спас Кокорин? — язвительно поинтересовался Эраст Петрович.

— На деньги этого никчемного прожигателя жизни я воспитаю для России и мира тысячи светлых голов. Ничего не поделаешь, мой мальчик, не я устроила этот жестокий мир, в котором за все нужно платить свою цену. По-моему, в данном случае цена вполне разумна.

— Ну, а смерть Ахтырцева?

— Во-первых, он слишком много болтал. Во-вторых, чрезмерно досаждал Амалии. А в-третьих, — вы же сами говорили Ивану Бриллингу: бакинская нефть. Никто не сможет опротестовать написанное Ахтырцевым завещание, оно осталось в силе.

— А риск полицейского расследования?

— Ерунда, — пожала плечом миледи. — Я знала, что мой милый Иван все устроит. Он с детства отличался блестящим аналитическим умом и организаторским талантом. Какая трагедия, что его больше нет… Бриллинг устроил бы все идеальным образом, если б не один

— Постойте-ка, миледи, — наконец-то додумался насторожиться Эраст Петрович. — А почему вы со мной так откровенны? Неужто вы надеетесь перетянуть меня в свой лагерь? Если б не пролитая кровь, я был бы целиком на вашей стороне, однако же ваши методы…

Леди Эстер, безмятежно улыбнувшись, перебила:

— Нет, друг мой, я не надеюсь вас распропагандировать. К сожалению, мы познакомились слишком поздно — ваш ум, характер, система моральных ценностей успели сформироваться, и теперь изменить их почти невозможно. А откровенна я с вами по трем причинам. Во-первых, вы очень смышленый юноша и вызываете у меня искреннюю симпатию. Я не хочу, чтобы вы считали меня чудовищем. Во-вторых, вы совершили серьезную оплошность, отправившись с вокзала прямо сюда и не известив об этом свое начальство. Ну а в-третьих, я не случайно усадила вас в это крайне неудобное кресло с так странно изогнутой спинкой.

Она сделала рукой какое-то неуловимое движение, и из высоких подлокотников выскочили две стальных полосы, намертво приковав Фандорина к креслу. Еще не осознав случившегося, он дернулся встать, но не смог даже толком пошевелиться, а ножки кресла будто приросли к полу.

Миледи позвонила в колокольчик, и в ту же секунду вошел Эндрю, словно подслушивал за дверью.

— Мой славный Эндрю, пожалуйста, поскорее приведи профессора Бланка, — приказала леди Эстер. — По дороге объясни ему ситуацию. Да, и пусть захватит хлороформ. А Тимофэю поручи извозчика. — Она печально вздохнула. — Тут уж ничего не поделаешь…

Эндрю молча поклонился и вышел. В кабинете повисло молчание: Эраст Петрович пыхтел, барахтаясь в стальном капкане и пытаясь извернуться, чтоб достать из-за спины спасительный «герсталь», однако проклятые обручи прижали так плотно, что от этой идеи пришлось отказаться. Миледи участливо наблюдала за телодвижениями молодого человека, время от времени покачивая головой.

Довольно скоро в коридоре раздались быстрые шаги, и вошли двое: гений физики профессор Бланк и безмолвный Эндрю.

Мельком взглянув на пленника, профессор спросил по-английски:

— Это серьезно, миледи?

— Да, довольно серьезно, — вздохнула она. — Но поправимо. Конечно, придется немного похлопотать. Я не хочу без нужды прибегать к крайнему средству. Вот и вспомнила, что вы, мой мальчик, давно мечтали об эксперименте с человеческим материалом. Похоже, случай представился.

— Однако я еще не вполне готов работать с человеческим мозгом, — неуверенно сказал Бланк, разглядывая притихшего Фандорина. — С другой стороны, было бы расточительством упускать такой шанс…

— В любом случае нужно его усыпить, — заметила баронесса. — Вы принесли хлороформ?

— Да-да, сейчас. — Профессор достал из вместительного кармана склянку и обильно смочил из нее носовой платок. Эраст Петрович ощутил резкий медицинский запах и хотел было возмутиться, но Эндрю в два прыжка подскочил к креслу и с невероятной силой обхватил узника за горло.

— Прощайте, бедный мальчик, — сказала миледи и отвернулась.

Бланк вынул из жилетного кармана золотые часы, посмотрел на них поверх очков и плотно закрыл лицо Фандорина пахучей белой тряпкой. Вот когда пригодилась Эрасту Петровичу спасительная наука несравненного Чандры Джонсона! Вдыхать предательский аромат, в котором праны явно не содержалось, молодой человек не стал. Самое время было приступить к упражнению по задержке дыхания.

— Одной минуты будет более чем достаточно, — заявил ученый, крепко прижимая платок ко рту и носу обреченного.

«И-и восемь, и-и девять, и-и десять», — мысленно считал Эраст Петрович, не забывая судорожно разевать рот, пучить глаза и изображать конвульсии. Кстати говоря, при всем желании вдохнуть было бы не так просто, поскольку Эндрю сдавил горло железной хваткой.

Счет перевалил за восемьдесят, легкие из последних сил боролись с жаждой вдоха, а гнусная тряпка все холодила влагой пылающее лицо. Восемспять, восемсшесть, восемсемь, — перешел на нечестную скороговорку Фандорин, из последних сил пытаясь одурачить невыносимо медленный секундомер. Внезапно он сообразил, что хватит дергаться, давно пора потерять сознание, и обмяк, замер, а для пущей убедительности еще и нижнюю челюсть отвалил. На счете девяносто три Бланк убрал руку.

— Однако, — констатировал он, — какая сопротивляемость организма. — Почти семьдесят пять секунд.

«Бесчувственный» откинул голову на бок и делал вид, что дышит мерно и глубоко, хотя ужасно хотелось хватать воздух изголодавшимся по кислороду ртом.

— Готово, миледи, — сообщил профессор. — Можно приступать к эксперименту.

— Перенесите его в лабораторию, — сказала миледи. — Но нужно торопиться. Через двенадцать минут начнется перемена. Дети не должны этого видеть.

В дверь постучали.

— Тимофэй, это ви? — спросила баронесса по-русски. — Come in!

Эраст Петрович не решался подглядывать даже через ресницы — если кто заметит, все, конец. Он услышал тяжелые шаги швейцара и громкий, словно обращенный к глухим, голос:

— Так что все в лучшем виде, ваше сиятельство. Олл райт. Позвал извозчика чайку попить. Чай! Ти! Дринк![44] Живучий, чертяка, попался. Пьет, пьет и хоть бы что ему. Дринк, дринк — насинг[45]. Но потом ничего, сомлел. А пролеточку я за дом отогнал. Бихайнд наш хаус[46]. Во двор, говорю, отогнал. Пока постоит, а после уж я позабочусь, не извольте беспокоиться.

Бланк перевел баронессе сказанное.

— Fine, — откликнулась она и вполголоса добавила. — Andrew, just make sure that he doesn't try to make a profit selling the horse and the carriage[47].

Ответа Фандорин не услышал — должно быть, молчаливый Эндрю просто кивнул.

«Ну давайте, гады, отстегивайте меня, — мысленно поторопил злоумышленников Эраст Петрович. — У вас же перемена скоро. Сейчас я вам устрою эксперимент. Про предохранитель бы только не забыть».

Однако Фандорина ждало серьезное разочарование — никто его отстегивать не стал. Прямо возле уха раздалось сопение и запахло луком («Тимофэй», безошибочно определил узник), что-то тихонько скрежетнуло раз, второй, третий, четвертый.

— Готово. Отвинтил, — доложил швейцар. — Бери, Андрюха, несем.

Эраста Петровича подняли вместе с креслом и понесли. Чуть-чуть приоткрыв глаз, он увидел галерею и освещенные солнцем голландские окна. Все ясно — волокут в главный корпус, в лабораторию.

Когда, стараясь не шуметь, носильщики ступили в рекреационную залу, Эраст Петрович всерьез задумался — не очнуться ли ему и не нарушить ли учебный процесс истошными воплями. Пусть детки посмотрят, какими делами их добрая миледи занимается. Но из классов доносились такие мирные, уютные звуки — мерный учительский басок, взрыв мальчишеского смеха, распевка хора — что у Фандорина не хватило духу. Ничего, еще не время раскрывать карты, оправдал он свою мягкотелость.

А потом было уже поздно — школьный шум остался позади. Эраст Петрович подглядел, что его волокут вверх по какой-то лестнице, скрипнула дверь, повернулся ключ.

Даже сквозь закрытые веки было видно, как ярко вспыхнул электрический свет. Фандорин одним прищуренным глазом быстро обозрел обстановку. Успел разглядеть какие-то фарфоровые приборы, провода, металлические катушки. Все это ему крайне не понравилось. Вдали приглушенно ударил колокол — видно, закончился урок, и почти сразу же донеслись звонкие голоса.

— Надеюсь, все закончится хорошо, — вздохнула леди Эстер. — Мне будет жаль, если юноша погибнет.

— Я тоже надеюсь, миледи, — явно волнуясь, ответил профессор и загремел чем-то железным. — Но науки без жертв, увы, не бывает. За каждый новый шажок познания приходится платить дорогой ценой. На сантиментах далеко не уедешь. А если вам этот молодой человек так дорог, пусть бы ваш медведь не травил извозчика, а подсыпал бы ему снотворного. Я бы тогда начал с извозчика, а молодого человека оставил на потом. Это дало бы ему дополнительный шанс.

— Вы правы, друг мой. Абсолютно правы. Это была непростительная ошибка. — В голосе миледи звучало неподдельное огорчение. — Но вы все же постарайтесь. Объясните мне еще раз, что именно вы намерены сделать?

Эраст Петрович навострил уши — этот вопрос его тоже очень интересовал.

— Вам известна моя генеральная идея, — с воодушевлением произнес Бланк и даже перестал греметь. — Я считаю, что покорение электрической стихии — ключ к грядущему столетию. Да-да, миледи! До двадцатого века остается двадцать четыре года, но это не так уж долго. В новом столетии мир преобразится до неузнаваемости, и свершится эта великая перемена благодаря электричеству. Электричество — это не просто способ освещения, как полагают профаны. Оно способно творить чудеса и в великом, и в малом. Представьте себе карету без лошади, которая едет на электромоторе!

 Представьте поезд без паровоза — быстрый, чистый, бесшумный! А мощные пушки, разящие врага направленным разрядом молнии! А городской дилижанс без конной тяги!

— Все это вы уже много раз говорили, — мягко прервала энтузиаста баронесса. — Объясните мне про медицинское использование электричества.

— О, это самое интересное, — еще больше возбудился профессор. — Именно этой сфере электрической науки я намерен посвятить свою жизнь. Макроэлектричество — турбины, моторы, мощные динамо-машины — изменят окружающий мир, а микроэлектричество изменит самого человека, исправит несовершенства природной конструкции homo sapiens. Электрофизиология и электротерапия — вот что спасет человечество, а вовсе не ваши умники, которые играют в великих политиков или, смешно сказать, малюют картинки.

— Вы неправы, мой мальчик. Они тоже делают очень важное и нужное дело. Но продолжайте.

— Я дам вам возможность сделать человека, любого человека, идеальным, избавить его от пороков. Все дефекты, определяющие поведение человека, гнездятся вот здесь, в подкорке головного мозга. — Жесткий палец пребольно постучал Эраста Петровича по темени. — Если объяснять упрощенно, в мозге есть участки, ведающие логикой, наслаждениями, страхом, жестокостью, половым чувством и так далее, и так далее. Человек мог бы быть гармонической личностью, если б все участки функционировали равномерно, но этого не бывает почти никогда. У одного чрезмерно развит участок, отвечающий за инстинкт самосохранения, и этот человек — патологический трус. У другого недостаточно задействована зона логики, и этот человек — непроходимый дурак. Моя теория состоит в том, что при помощи электрофореза, то есть направленного и строго дозированного разряда электрического тока, возможно стимулировать одни участки мозга и подавлять другие, нежелательные.

— Это очень, очень интересно, — сказала баронесса. — Вы знаете, милый Гебхардт, что я до сих пор не ограничивала вас в финансировании, но почему вы так уверены, что подобная корректировка психики в принципе возможна?

— Возможна! В этом нет ни малейших сомнений! Известно ли вам, миледи, что в захоронениях инков обнаружены черепа с одинаковым отверстием вот здесь? — Палец снова дважды ткнул Эраста Петровича в голову. — Тут расположен участок, ведающий страхом. Инки знали это и при помощи своих примитивных инструментов выдалбливали у мальчиков касты воинов трусость, делали своих солдат неустрашимыми. А мышь? Вы помните?

— Да, ваша «бесстрашная мышь», кидавшаяся на кошку, произвела на меня впечатление.

— О, это только начало. Представьте себе общество, в котором нет преступников! Жестокого убийцу, маньяка, вора после ареста не казнят и не посылают на каторгу — ему всего лишь делают небольшую операцию, и этот несчастный человек, навсегда избавившись от болезненной жестокости, чрезмерной похоти или непомерной алчности, становится полезным членом общества! А вообразите, что какого-нибудь из ваших мальчиков, и без того очень способного, подвергли моему электрофорезу, еще более усилившему его дар?

— Ну уж своих мальчиков я вам не отдам, — отрезала баронесса. — От чрезмерного таланта сходят с ума. Лучше уж экспериментируйте с преступниками. А что такое «чистый человек»?

— Это сравнительно простая операция. Думаю, я к ней уже почти готов. Можно нанести удар по участку накопления памяти, и тогда мозг человека станет чистым листом, вы словно пройдетесь по нему ластиком. Сохранятся все интеллектуальные способности, но приобретенные навыки и знания исчезнут. Вы получаете человека чистеньким, будто новорожденным. Помните эксперимент с лягушкой? После операции она разучилась прыгать, но двигательных рефлексов не утратила. Разучилась ловить мошек, но глотательный рефлекс остался. Теоретически можно было бы обучить ее всему этому заново. Теперь возьмем нашего пациента… А вы двое, что вылупились? Берите его, кладите на стол. Macht schnell![48]

Вот оно, сейчас! Фандорин изготовился. Однако подлый Эндрю так крепко взял его за плечи, что нечего было и пытаться лезть за револьвером. «Тимофэй» чем-то щелкнул, и стальные обручи, давившие узнику на грудь, убрались.

— Раз-два, взяли! — скомандовал «Тимофэй», беря Эраста Петровича за ноги, а Эндрю, все так же цепко сжимавший пленнику плечи, легко поднял его из кресла.

Подопытного перенесли на стол и уложили навзничь, причем Эндрю по-прежнему придерживал его за локти, а швейцар за щиколотки. Кобура немилосердно врезалась Фандорину в поясницу. Снова раздались звуки колокола — перемена закончилась.

— После того, как я синхронно обработаю электрическим разрядом два участка мозга, пациент совершенно очистится от предшествующего жизненного опыта и, так сказать, превратится в младенца. Его нужно будет снова учить всему — ходить, жевать, пользоваться туалетом, а позднее читать, писать и так далее. Полагаю, что ваших педагогов это заинтересует, тем более вы ведь уже имеете некоторое представление о склонностях этого индивида.

— Да. Он отличается прекрасной реакцией, смел, обладает хорошо развитым логическим мышлением и уникальной интуицией. Надеюсь, все это поддается восстановлению.

В другой обстановке Эраст Петрович почувствовал бы себя польщенным столь лестной характеристикой, но сейчас его закорчило от ужаса — он представил, как лежит в розовой колыбельке, с соской во рту и бессмысленно гугукает, а над ним склоняется леди Эстер и укоризненно говорит: «У, какие мы нехолосые, снова мокленькие лежим». Нет уж, лучше смерть!

— У него конвульсии, сэр, — впервые разомкнул уста Эндрю. — Не очнулся бы.

— Невозможно, — отрезал профессор. — Наркоза хватит минимум на два часа. Легкие конвульсивные движения — это нормально. Опасность, миледи, в одном. У меня не было достаточно времени, чтобы точно рассчитать потребную силу разряда. Если дать больше, чем нужно, это убьет пациента или навсегда сделает его идиотом. Если недобрать, в подкорке сохранятся смутные, остаточные образы, которые под воздействием внешнего раздражителя могут однажды сложится в определенное воспоминание.

Помолчав, баронесса произнесла с явным сожалением:

— Мы не можем рисковать. Пускайте разряд посильней.

Раздалось странное жужжание, а потом потрескивание, от которого у Фандорина мороз пробежал по коже.

— Эндрю, выстригите два кружочка — вот здесь и вот здесь, — сказал Бланк, коснувшись волос лежащего. — Мне нужно будет подсоединить электроды.

— Нет, этим пусть займется Тимофэй, — решительно объявила леди Эстер. — А я ухожу. Не хочу это видеть — потом ночью не усну. Эндрю, ты пойдешь со мной. Я напишу кое-какие срочные депеши, а ты отвезешь их на телеграф. Нужно принять меры предосторожности — ведь нашего друга скоро хватятся.

— Да-да, миледи, вы мне только будете мешать, — рассеянно ответил профессор, занятый приготовлениями. — Я немедленно извещу вас о результате.

Железные клещи, которыми были стиснуты локти Эраста Петровича, наконец-то разжались.

Едва за дверью стихли удаляющиеся шаги, Фандорин открыл глаза, рывком высвободил ноги и, стремительно разогнув колени, пнул «Тимофэя» в грудь — да так, что тот отлетел в угол. В следующее мгновение Эраст Петрович уже спрыгнул со стола на пол и, щурясь от света, рванул из-под фалды заветный «герсталь».

— Ни с места! Убью! — мстительно прошипел воскресший, и в этот миг ему, в самом деле, хотелось застрелить их обоих — и тупо хлопающего глазами «Тимофэя», и сумасшедшего профессора, недоуменно застывшего с двумя стальными спицами в руке. От спиц тонкие провода тянулись к какой-то хитрой, помигивающей огоньками машине. В лаборатории вообще имелось множество всяких любопытных штук, но рассматривать их было не ко времени.

Швейцар не пытался подняться с пола и только мелко крестился, но с Бланком, кажется, было неблагополучно. Эрасту Петровичу показалось, что ученый совсем не испугался, а только взбешен неожиданным препятствием, которое могло сорвать эксперимент. В голове пронеслось: сейчас бросится! И желание убить съежилось, растаяло без остатка.

— Без глупостей! Стоять на месте! — чуть дрогнув голосом, выкрикнул Фандорин.

В ту же секунду Бланк взревел:

— Scweinhund! Du hast alles verdorben![49] — и ринулся вперед, ударившись боком о край стола.

Эраст Петрович нажал на спуск. Ничего. Предохранитель! Щелкнул кнопкой. Нажал два раза подряд. Да-дах! — жахнуло двуединым раскатом, и профессор упал ничком, головой прямо под ноги стрелявшему.

Испугавшись нападения сзади, Фандорин резко развернулся, готовый стрелять еще, но «Тимофэй» вжался спиной в стену и плачущим голосом зачастил:

— Ваше благородие, не убивайте! Не по своей воле! Христом-богом! Ваше благородие!

— Вставай, мерзавец! — взвыл полуоглохший, озверевший Эраст Петрович. — Марш вперед!

Толкая швейцара дулом в спину, погнал по коридору, потом вниз по лестнице. «Тимофэй» мелко семенил, ойкая всякий раз, когда ствол тыкался ему в позвоночник.

Через рекреационную залу пробежали быстро, и Фандорин старался не смотреть на открытые двери классных комнат, откуда выглядывали учителя и высовывавшиеся из-за их спин молчаливые дети в синих мундирчиках.

— Это полиция! — крикнул Эраст Петрович в пространство. — Господа учителя, детей из классов не выпускать! Самим тоже не выходить!

Длинной галереей, все так же полушагом-полубегом достигли флигеля. У бело-золотой двери Эраст Петрович толкнул «Тимофэя» изо всех сил — швейцар лбом распахнул створки и едва удержался на ногах. Никого. Пусто!

— Марш вперед! Открывай все двери! — приказал Фандорин. — И учти: если что, убью, как собаку.

Швейцар только всплеснул руками и зарысил обратно в коридор. В пять минут осмотрели все комнаты первого этажа. Ни души — лишь в кухне, грузно навалившись грудью на стол и вывернув на сторону мертвое лицо, спал вечным сном бедняга извозчик. Эраст Петрович только мельком взглянул на крошки сахара в бороде, на лужицу разлившегося чая, и велел «Тимофэю» двигаться дальше.

На втором этаже располагались две спальни, гардеробная и библиотека. Баронессы и ее лакея не оказалось и там. Где же они? Услышали выстрелы и спрятались где-то в эстернате? Или вообще скрылись бегством?

Эраст Петрович в сердцах взмахнул рукой с револьвером, и внезапно грянул выстрел. Пуля с визгом отрикошетила от стены и ушла в окно, оставив на стекле аккуратную звездочку с расходящимися лучиками. Черт, предохранитель-то снят, а спуск слабый, вспомнил Фандорин и тряхнул головой, чтобы освободиться от звона в ушах.

На «Тимофэя» неожиданный выстрел произвел магическое воздействие — швейцар повалился на колени и заканючил:

— Ваше бла… ваше высокоблагородие… Не лишайте жизни! Бес попутал! Все, все, как на духу! Ведь детки, жена хворая! Покажу! Как Бог свят покажу! В погребе они, в подвале тайном! Покажу, только душу не погубите!

— В каком таком подвале? — грозно спросил Эраст Петрович и поднял пистолет, словно и в самом деле собирался немедленно учинить расправу.

— А вот за мной, за мной пожалуйте.

Швейцар вскочил на ноги и, поминутно оглядываясь, повел Фандорина снова на первый этаж, в кабинет баронессы.

— По случаю один раз подглядел… Оне нас не подпускали. Не было у них к нам доверия. А как же — русский человек, душа православная, не англинских кровей. — «Тимофэй» перекрестился. — Только Андрею ихнему туда ход был, а нам ни-ни.

Он забежал за письменный стол, повернул ручку на секретере, и секретер вдруг отъехал вбок, обнажив небольшую медную дверь.

— Открывай! — велел Эраст Петрович.

«Тимофэй» еще трижды перекрестился и толкнул дверцу. Она беззвучно отворилась, и показалась лестница, ведущая вниз, в темноту.

Подталкивая швейцара в спину, Фандорин стал осторожно спускаться. Лестница кончилась стенкой, но за угол, направо, сворачивал низкий коридор.

— Пошел, пошел! — шикнул на замешкавшего «Тимофэя» Эраст Петрович.

Свернули за угол, в кромешную тьму. Надо было свечу захватить, подумал Фандорин и полез левой рукой в карман за спичками, но впереди вдруг ярко вспыхнуло и грохнуло. Швейцар ойкнул и осел на пол, а Эраст Петрович выставил вперед «герсталь» и нажимал на спуск до тех пор, пока боек не защелкал по пустым гильзам. Наступила гулкая тишина. Трясущимися пальцами Фандорин достал коробок, чиркнул спичкой. «Тимофэй» бесформенной кучей сидел у стены и не шевелился. Сделав несколько шагов вперед, Эраст Петрович увидел лежащего навзничь Эндрю. Дрожащий огонек немного поиграл в стеклянных глазах и погас.

Оказавшись в темноте, учит великий Фуше, нужно зажмурить глаза, досчитать до тридцати, чтобы сузились зрачки, и тогда зрение сможет различить самый незначительный источник света. Эраст Петрович для верности досчитал до сорока, открыл глаза — и точно: откуда-то пробивалась полоска света. Выставив руку с бесполезным «герсталем», он шагнул раз, другой, третий и увидел впереди слегка приоткрытую дверь, из щели которой и лился слабый свет. Баронесса могла находиться только там. Фандорин решительно направился к светящейся полоске и с силой толкнул дверь.

Его взору открылась небольшая комнатка с какими-то стеллажами вдоль стен. Посреди комнаты стоял стол, на нем горела свеча в бронзовом подсвечнике и освещала расчерченное тенями лицо леди Эстер.

— Входите, мой мальчик, — спокойно сказала она. — Я вас жду.

Эраст Петрович переступил порог, и дверь внезапно захлопнулась у него за спиной. Он вздрогнул, обернулся и увидел, что на двери нет ни скобы, ни ручки.

— Подойдите ближе, — тихо попросила миледи. — Я хочу получше рассмотреть ваше лицо, потому что это лицо судьбы. Вы — камешек, встретившийся на моей дороге. Маленький камешек, о который мне суждено было споткнуться.

Задетый таким сравнением, Фандорин приблизился к столу и увидел, что перед баронессой на столе стоит гладкая металлическая шкатулка.

— Что это? — спросил он.

— Об этом чуть позже. Что вы сделали с Гебхардтом?

— Он мертв. Сам виноват — нечего было лезть под пулю, — грубовато ответил Эраст Петрович, стараясь не думать о том, что в считанные несколько минут убил двух людей.

— Это большая потеря для человечества. Странный, одержимый был человек, но великий ученый. Одним Азазелем стало меньше…

— Что такое «Азазель»? — встрепенулся Фандорин. — Какое отношение к вашим сиротам имеет этот сатана?

— Азазель — не сатана, мой мальчик. Это великий символ спасителя и просветителя человечества. Господь создал этот мир, создал людей и предоставил их самим себе. Но люди так слабы и так слепы, они превратили божий мир в ад. Человечество давно бы погибло, если б не особые личности, время от времени появлявшиеся среди людей. Они не демоны и не боги, я зову их hero civilisateur[50]. Благодаря каждому из них человечество делало скачок вперед. Прометей дал нам огонь. Моисей дал нам понятие закона. Христос дал нравственный стержень. Но самый ценный из этих героев — иудейский Азазель, научивший человека чувству собственного достоинства. Сказано в «Книге Еноха»: «Он проникся любовью к людям и открыл им тайны, узнанные на небесах». Он подарил человеку зерцало, чтобы видел человек позади себя — то есть, имел память и понимал свое прошлое. Благодаря Азазелю мужчина может заниматься ремеслами и защищать свой дом. Благодаря Азазелю женщина из плодоносящей безропотной самки превратилась в равноправное человеческое существо, обладающее свободой выбора — быть уродливой или красивой, быть матерью или амазонкой, жить ради семьи или ради всего человечества. Бог только сдал человеку карты, Азазель же учит, как надо играть, чтобы выиграть. Каждый из моих питомцев — Азазель, хоть и не все они об этом знают.

— Как «не все»? — перебил Фандорин.

— В тайную цель посвящены немногие, лишь самые верные и несгибаемые, — пояснила миледи. — Они-то и берут на себя всю грязную работу, чтобы остальные мои дети остались незапятнанными. «Азазель» — мой передовой отряд, который должен исподволь, постепенно прибрать к рукам штурвал управления миром. О, как расцветет наша планета, когда ее возглавят мои Азазели! И это могло бы произойти так скоро — через каких-нибудь двадцать лет… Остальные же питомцы эстернатов, не посвященные в тайну «Азазеля», просто идут по жизни своим путем, принося человечеству неоценимую пользу. А я всего лишь слежу за их успехами, радуюсь их достижениям и знаю, что если возникнет необходимость, никто из них не откажет в помощи своей матери. Ах, что с ними будет без меня? Что будет с миром?… Но ничего, «Азазель» жив, он доведет мое дело до конца.

Эраст Петрович возмутился:

— Видел я ваших Азазелей, ваших «верных и несгибаемых»! Морбид с Францем, Эндрю и тот, с рыбьими глазами, что Ахтырцева убил! Это они — ваша гвардия, миледи? Они — самые достойные?

— Не только они. Но и они тоже. Помните, мой друг, я говорила вам, что не каждому из моих детей удается найти свой путь в современном мире, потому что их дарование осталось в далеком прошлом или же потребуется в далеком будущем? Так вот, из таких воспитанников получаются самые верные и преданные исполнители. Одни мои дети — мозг, другие — руки. А человек, устранивший Ахтырцева, не из моих детей. Он наш временный союзник.

Пальцы баронессы рассеянно погладили полированную поверхность шкатулки и как бы случайно, между делом, вдавили маленькую круглую кнопку.

— Все, милый юноша. У нас с вами осталось две минуты. Мы уйдем из жизни вместе. К сожалению, я не могу оставить вас в живых. Вы станете вредить моим детям.

— Что это? — закричал Фандорин и схватил шкатулку, оказавшуюся довольно тяжелой. — Бомба?

— Да, — сочувственно улыбнулась леди Эстер. — Часовой механизм. Изобретение одного из моих талантливых мальчиков. Такие шкатулки бывают тридцатисекундные, двухчасовые, даже двенадцатичасовые. Вскрыть ее и остановить механизм невозможно. Эта мина рассчитана на сто двадцать секунд. Я погибну вместе с моим архивом. Моя жизнь окончена, но я успела сделать не так уж мало. Мое дело продолжится, и меня еще вспомнят добрым словом.

Эраст Петрович попытался подцепить кнопку ногтями, но из этого ничего не вышло. Тогда он бросился к двери и стал шарить по ней пальцами, стучать кулаками. Кровь пульсировала в ушах, отсчитывая биение времени.

— Лизанька! — в отчаянии простонал гибнущий Фандорин. — Миледи! Я не хочу умирать! Я молод! Я влюблен!

Леди Эстер смотрела на него с состраданием. В ней явно происходила какая-то борьба.

— Пообещайте, что охота на моих детей не станет целью вашей жизни, — тихо молвила она, глядя Эрасту Петровичу в глаза.

— Клянусь! — воскликнул он, готовый в эту минуту обещать все, что угодно.

После мучительной, бесконечно долгой паузы миледи улыбнулась мягкой, материнской улыбкой:

— Ладно. Живите, мой мальчик. Но поспешите, у вас сорок секунд.

Она сунула руку под стол, и медная дверь, скрипнув, открылась вовнутрь.

Кинув последний взгляд на неподвижную седую женщину и колыхнувшееся пламя свечи, Фандорин огромными прыжками понесся по темному коридору. Он ударился с разбега о стену, на четвереньках вскарабкался по лестнице, выпрямился, в два скачка пересек кабинет.

Еще через десять секунд дубовые двери флигеля чуть не слетели с петель от мощного толчка, и по крыльцу кубарем слетел молодой человек с перекошенным лицом. Он пронесся по тихой, тенистой улице до угла и лишь там остановился, тяжело дыша. Оглянулся, замер.

Шли секунды, а ничего не происходило. Солнце благодушно золотило кроны тополей, на скамейке дремала рыжая кошка, где-то во дворе кудахтали куры.

Эраст Петрович схватился за бешено бьющееся сердце. Обманула! Провела, как мальчишку! А сама через черный ход ушла!

Он зарычал от бессильной ярости, и словно в ответ ему флигель откликнулся точно таким же рычанием. Стены дрогнули, крыша едва заметно качнулась, и откуда-то из-под земли донесся утробный гул разрыва.

Спросите любого жителя первопрестольной, когда лучше всего вступать в законный брак, и вы, конечно же, услышите в ответ, что человек основательный и серьезный, желающий с самого начала поставить свою семейную жизнь на прочный фундамент, непременно венчается только в конце сентября, потому что эта пора самым идеальным образом подходит для отплытия в мирное и долгое путешествие по волнам житейского моря-океана. Московский сентябрь сыт и ленив, разукрашен золотой парчой и румян кленовым багрянцем, как нарядная замоскворецкая купчиха. Если жениться в последнее воскресенье, то небо обязательно будет чистое, лазоревое, а солнце будет светить степенно и деликатно — жених не вспотеет в тугом крахмальном воротнике и тесном черном фраке, а невеста не замерзнет в своем газовом, волшебном, воздушном, чему и названия-то подходящего нет.

Выбрать церковь для свершения обряда — целая наука. Выбор в златоглавой, слава Богу, велик, но оттого еще более ответственен. Настоящий московский старожил знает, что хорошо венчаться на Сретенке, в церкви Успенья в Печатниках: супруги проживут долго и умрут в один день. Для обретения многочисленного потомства более всего подходит церковь Никола Большой Крест, что раскинулась в Китай-городе на целый квартал. Кто более всего ценит тихий уют и домашность — выбирай Пимена Великого в Старых Воротниках. Если жених — человек военный, но желает окончить свои дни не на поле брани, а близ семейного очага, в кругу чад и домочадцев, то разумней всего давать брачный обет в церкви Святого Георгия, что на Всполье. Ну и, конечно, ни одна любящая мать не позволит дочери венчаться на Варварке, в церкви великомученицы Варвары — жить потом бедняжке всю жизнь в муках и страданиях.

Но лица знатные и высокочиновные не очень-то вольны в выборе, ибо церковь должна быть сановной и просторной, иначе не вместить гостей, представляющих цвет московского общества. А на венчании, которое заканчивалось в чинной и помпезной Златоустинской церкви, собралась «вся Москва». Зеваки, столпившиеся у входа, где длинной вереницей выстроились экипажи, показывали на карету самого генерал-губернатора, князя Владимира Андреевича Долгорукого, а это означало, что свадьба справляется по наивысшему ранжиру.

В церковь пускали по особым приглашениям, и все же публики собралось до двухсот человек. Было много блестящих мундиров, как военных, так и статских, много обнаженных дамских плеч и высоких причесок, лент, звезд, бриллиантов. Горели все люстры и свечи, обряд начался давно, и приглашенные устали. Все женщины, вне зависимости от возраста и семейного состояния, были взволнованы и растроганны, но мужчины явно томились и вполголоса переговаривались о постороннем. Молодых уже давно обсудили. Отца невесты, действительного тайного советника Александра Аполлодоровича фон Эверт-Колокольцева знала вся Москва, хорошенькую Елизавету Александровну не раз видели на балах — она начала выезжать еще с прошлого года, — поэтому любопытство, в основном, вызывал жених, Эраст Петрович Фандорин. Про него было известно немногое: столичная штучка, в Москве бывает наездами — по важным делам, карьерист, обретается у самого алтаря государственной власти. В чинах, правда, пока небольших, но еще очень молод и быстро идет в гору. Шутка ли — в такие годы уже с Владимиром в петлице. Предусмотрителен Александр Аполлодорович, далеко вперед глядит.

Женщины же больше умилялись на юность и красоту молодых. Жених очень трогательно волновался, то краснел, то бледнел, путал слова обета — одним словом, был чудо как хорош. Ну а невеста, Лизанька Эверт-Колокольцева, и вовсе казалась неземным существом, просто сердце замирало на нее смотреть. И белое облакообразное платье, и невесомая вуаль, и венчик из саксонских роз — все было именно такое, как нужно. Когда венчающиеся отпили из чаши красного вина и обменялись поцелуем, невеста ничуть не смутилась, а наоборот, весело улыбнулась и шепнула жениху что-то такое, отчего он тоже заулыбался.

А Лизанька шепнула Эрасту Петровичу вот что:

— Бедная Лиза передумала топиться и вышла замуж.

Эраст Петрович весь день ужасно мучился всеобщим вниманием и полной своей зависимостью от окружающих. Объявилось множество бывших соучеников по гимназии и «старых товарищей» отца (которые в последний год все как под землю провалились, а тут обнаружились опять). Фандорина сначала повезли на холостяцкий завтрак в арбатский трактир «Прага», где много толкали в бок, подмигивали и почему-то выражали соболезнования.

Потом увезли обратно в гостиницу, приехал парикмахер Пьер и больно дергал за волосы, завивая их в пышный кок. Лизаньку до церкви видеть не полагалось, и это тоже было мучительно. За три дня после приезда из Петербурга, где теперь служил жених, он невесты вообще почти не видел — Лизанька все время была занята важными свадебными приготовлениями.

Потом багровый после холостяцкого завтрака Ксаверий Феофилактович Грушин, во фраке и с белой шаферской лентой, усадил жениха в открытый экипаж и повез в церковь. Эраст Петрович стоял на ступенях и ждал невесту, а из толпы ему что-то кричали, одна барышня кинула в него розой и оцарапала щеку. Наконец, привезли Лизаньку, которой было почти не видно из-под волн прозрачной материи. Они бок о бок стояли перед аналоем, пел хор, священник говорил «Яко милостивый и человеколюбивый Бог еси» и что-то еще, менялись кольцами, вставали на ковер, а потом Лизанька сказала про бедную Лизу, и Эраст Петрович как-то вдруг успокоился, огляделся по сторонам, увидел лица, увидел высокий церковный купол, и ему стало хорошо.

Хорошо было и потом, когда все подходили и поздравляли, очень искренне и душевно. Особенно понравился генерал-губернатор Владимир Андреевич Долгорукой — полный, добрый, круглолицый, с висячими усами. Сказал, что слышал про Эраста Петровича много лестного и от души желает счастливого брака.

Вышли на площадь, все вокруг кричали, но было плохо видно, потому что очень ярко светило солнце.

Сели с Лизанькой в открытый экипаж, запахло цветами.

Лизанька сняла высокую белую перчатку и крепко стиснула Эрасту Петровичу руку. Он воровато приблизил лицо к ее вуали и быстро вдохнул аромат волос, духов и теплой кожи. В этот миг (проезжали Никитские ворота) взгляд Фандорина случайно упал на паперть Вознесенской церкви — и словно холодной рукой стиснуло сердце.

Фандорин увидел двух мальчуганов лет восьми-девяти в оборванных синих мундирчиках. Они потерянно сидели среди нищих и пели тонкими голосами что-то жалостное. Повернув тонкие шеи, маленькие побирушки с любопытством проводили взглядом пышный свадебный кортеж.

— Что с тобой, милый? — испугалась Лизанька, увидев, как побледнело лицо мужа.

Фандорин не ответил.

Обыск в потайном подвале эстернатского флигеля не дал никаких результатов. Бомба неизвестного устройства произвела мощный, компактный взрыв, почти не повредивший дом, но начисто уничтоживший подземелье. От архива ничего не осталось. От леди Эстер тоже — если не считать окровавленного обрывка шелкового платья.

Лишившись руководительницы и источника финансирования, международная система эстернатов распалась. В некоторых странах приюты перешли в ведение государства или благотворительных обществ, но основная часть заведений просто прекратили существование. Во всяком случае, оба российских эстерната приказом министерства народного просвещения были закрыты как рассадники безбожия и вредных идей. Учителя разъехались, дети по большей части разбежались.

По захваченному у Каннингема списку удалось установить восемнадцать бывших эстернатских воспитанников, но это мало что дало, ибо невозможно было определить, кто из них причастен к организации «Азазель», а кто нет. Тем не менее, пятеро (в том числе португальский министр) ушли в отставку, двое покончили с собой, а одного (бразильского лейб-гвардейца) даже казнили. Широкое межгосударственное расследование обнаружило множество заметных и уважаемых особ, в свое время окончивших эстернаты. Многие ничуть этого и не скрывали, гордясь полученным образованием. Правда, кое-кто из «детей леди Эстер» предпочел скрыться, уйти от назойливого внимания полиции и секретных служб, но большинство остались на своих местах, ибо вменить им в вину было нечего. Однако путь на высшие государственные должности отныне им был заказан, а при назначении на высокие посты вновь, как в феодальные времена, стали обращать сугубое внимание на происхождение и родословную — не дай бог, наверх пролезет «подкидыш» (таким термином в компетентных кругах окрестили питомцев леди Эстер). Впрочем, широкая публика произведенную чистку не заметила, поскольку были предприняты тщательно согласованные между правительствами меры предосторожности и секретности. Какое-то время циркулировали слухи о всемирном заговоре не то масонов, не то евреев, не то и тех, и других вместе взятых и поминали господина Дизраэли, но потом как-то утихло, тем более что на Балканах назревал нешуточный кризис, от которого лихорадило всю Европу.

Фандорин по долгу службы был вынужден участвовать в расследовании по «Делу Азазеля», однако проявлял так мало рвения, что генерал Мизинов счел разумным дать молодому, способному сотруднику другое поручение, которым Эраст Петрович занялся с куда большей охотой. Он чувствовал, что в истории с «Азазелем» его совесть не вполне чиста, а роль довольно двусмысленна. Клятва, данная баронессе (и поневоле нарушенная), изрядно подпортила ему счастливые предсвадебные недели.

И вот надо же было случиться, чтобы в самый день свадьбы Эрасту Петровичу попались на глаза жертвы проявленного им «самоотвержения, доблести и похвального усердия» (так говорилось в высочайшем указе о награждении).

Фандорин скис, понурился, и по прибытии в родительский дом на Малой Никитской Лизанька решительно взяла дело в свои руки: уединилась с мрачным мужем в гардеробной комнате, что находилась по соседству с прихожей, и строго-настрого запретила входить туда без спросу — благо домашним хватало забот с прибывающими гостями, которых нужно было занять до банкета. Из кухни веяло божественными ароматами, специально приглашенные повара из «Славянского базара» трудились не покладая рук с самого рассвета; за плотно запертыми дверьми танцевального зала оркестр в последний раз репетировал венские вальсы — в общем, все шло своим чередом. Оставалось только привести в порядок деморализованного жениха.

Удостоверившись, что причина внезапной меланхолии вовсе не в какой-нибудь некстати вспомнившейся разлучнице, невеста полностью успокоилась и уверенно взялась за дело. На прямо поставленные вопросы Эраст Петрович отвечал мычанием и все норовил отвернуться, поэтому тактику пришлось сменить. Лизанька погладила суженого по щеке, поцеловала сначала в лоб, потом в губы, потом в глаза, и суженый размяк, оттаял, снова сделался совершенно управляемым. Однако присоединяться к гостям молодожены не спешили. Барон уже несколько раз выходил в прихожую и приближался к закрытой двери, даже деликатно покашливал, а постучать не решался.

Но постучать все-таки пришлось.

— Эраст! — позвал Александр Аполлодорович, начавший с сегодняшнего дня говорить зятю «ты». — Извини, друг мой, но к тебе фельдъегерь из Петербурга. По срочному делу!

Барон оглянулся на молодцеватого офицера в каске с плюмажем, неподвижно застывшего возле входа. Под мышкой фельдъегерь держал квадратный сверток, завернутый в серую казенную бумагу с сургучными орлами.

Из двери выглянул раскрасневшийся молодожен.

— Вы ко мне, поручик?

— Господин Фандорин? Эраст Петрович? — ясным, с гвардейскими переливами голосом осведомился офицер.

— Да, это я.

— Срочная секретная бандероль из Третьего отделения. Куда прикажете?

— Да хоть сюда, — посторонился Эраст Петрович. — Извините, Александр Аполлодорович (не приучился пока еще именовать тестя по-родственному).

— Понимаю. Дело есть дело, — наклонил голову тесть, прикрыл за фельдъегерем дверь и сам встал снаружи, чтобы, не дай Бог, не влез кто посторонний.

А поручик положил бандероль на стул и достал из-за отворота мундира листок.

— Извольте расписаться в получении.

— Что это там? — спросил Фандорин, ставя подпись.

Лизанька с любопытством смотрела на сверток, не выказывая ни малейшего желания оставить мужа наедине с курьером.

— Не извещен, — пожал плечами офицер. — Фунта четыре весу. У вас сегодня радостное событие? Возможно, в этой

Он вынул из-за обшлага небольшой конверт без надписи.

— Разрешите идти?

Эраст Петрович кивнул, проверив печать на конверте.

Отсалютовав, фельдъегерь лихо развернулся и вышел.

В затененной комнате было темновато, и Фандорин, вскрывая на ходу конверт, подошел к окну, которое выходило прямо на Малую Никитскую.

Лизанька обняла мужа за плечи, задышала в ухо.

— Ну, что там? Поздравление? — нетерпеливо спросила она и, увидев глянцевую карточку с двумя золотыми колечками, воскликнула. — Так и есть! Ой, как это мило!

В эту секунду Фандорин, привлеченный каким-то быстрым движением за окном, поднял глаза и увидел фельдъегеря, который вел себя немного странно. Он быстро сбежал по ступенькам, с разбегу вскочил в ожидавшую пролетку и крикнул кучеру:

— Пошел! Девять! Восемь! Семь!

Кучер взмахнул кнутом, на миг оглянулся. Кучер как кучер: шляпа с высокой тульей, сивая борода, только глаза необычные — очень светлые, почти белые.

— Стой! — бешено крикнул Эраст Петрович и не раздумывая скакнул через подоконник.

Кучер щелкнул кнутом, и пара вороных коней с места припустила рысью.

— Стой! Застрелю! — надрывался бегущий Фандорин, хотя стрелять было не из чего — по случаю свадьбы верный «герсталь» остался в гостинице.

— Эраст! Ты куда?

Фандорин на бегу оглянулся. Лизанька высовывалась из окна, на ее личике было написано полнейшее недоумение. В следующее мгновение из окна вырвался огонь и дым, лопнули стекла, и Эраста Петровича швырнуло на землю.

Какое-то время было тихо, темно и покойно, но потом в глаза ударил яркий дневной свет, в ушах гулко зазвенело, и Фандорин понял, что жив. Он видел булыжники мостовой, но не понимал, почему они у него прямо перед глазами. Смотреть на серый камень было противно, и он перевел взгляд в сторону. Получилось еще хуже — там лежал катыш конского навоза и рядом что-то неприятно белое, глянцево посверкивающее двумя золотыми кружочками. Эраст Петрович рывком приподнялся, прочел строчку, выведенную крупным старомодным почерком, с завитушками и затейливыми росчерками: «My Sweet Boy, This is a Truly Glorious Day!»[51] Смысл слов не дошел до его затуманенного рассудка, тем более что внимание контуженного привлек другой предмет, валявшийся прямо посреди мостовой и лучившийся веселыми искорками.

В первый момент Эраст Петрович не понял, что это такое. Подумалось лишь, что на земле этому никак не место. Потом разглядел: тонкая, оторванная по локоть девичья рука посверкивала золотым колечком на безымянном пальце.

***

По Тверскому бульвару быстрыми, неверными шагами, не видя никого вокруг, шел щегольски одетый, но ужасно неряшливый молодой человек: мятый дорогой фрак, грязный белый галстук, в лацкане пыльная белая гвоздика.

Гуляющие сторонились и провожали странного субъекта любопытными взглядами. И дело было не в мертвенной бледности щеголя — мало ли вокруг чахоточных, и даже не в том, что он несомненно был мертвецки пьян (его и пошатывало из стороны в сторону) — эка невидаль. Нет, внимание встречных, и в особенности дам, привлекала интригующая особенность его физиономии: при очевидной молодости у прожигателя жизни были совершенно белые, будто примороженные инеем виски.

Полицейское управление. Вы — девица Пфуль? Добрый вечер. (нем.)

Завтра мы едем в Кунцево! (нем.) 

Должен быть порядок. (нем.) 

Значит, так. (нем.) 

Это просто смешно! Полнейшее недоразумение! (англ.) 

В чем дело, Джон? (англ.) 

Дрожу при одной мысли (фр.) 

мои соболезнования (фр.) 

Она лишь кружит головы мужские (фр.) 

Между нами (фр.) 

Кончено (ит.) 

Синедрион — Верховный орган политической, религиозной и юридической власти у евреев. Согласно Новому Завету, Синедрион во главе с первосвященниками Анной и Каиафой осудил на смерть Иисуса Христа; этот приговор, после первоначальных колебаний, был утверждён римским префектом Понтием Пилатом. 

Войдите! (англ.) Войдите! (фр.) 

Я очень занят, миледи! После, после! (нем.) 

Упал с колец, миледи. Слабые руки. Боюсь, сломана лодыжка. Скажите, пожалуйста, господину Изюмову. (англ.) 

Сердце (фр.) 

Бью! (фр.) 

Пасую (фр.) 

Откройте карту! (фр.) 

Игра не стоит свеч (фр.) 

игра-то интересная (фр.) 

Последний заход, господа! (фр.) 

мой милый мальчик (англ.) 

роковая женщина (фр.) 

«Данстер и Данстер. С 1848 года. Лондонские королевские туры». (англ.) 

ваша честь (англ.) 

ваша светлость (англ.) 

«Г-ну Николя М. Кроогу, до востребования, Главный почтамт, С.-Петербург, Россия» (фр.) 

Теперь ваш черед! Отдаю его вам! (англ.) 

Сам виноват. (нем.) 

революция в баллистике (фр.) 

князь, ваше высочество (англ.) 

Что происходит? (англ.) 

Не надо! (англ.) 

человек, который сам себя сделал (англ.) 

говорю прямо (фр.) 

Между нами говоря (фр.) 

тетушке (фр.) 

Государственная полиция. Инспектор Фандорин. По срочному официальному делу. (англ.) 

сила (англ.) 

наука (англ.) 

искусство (англ.) 

Чай! Пить! (лом. англ.) 

Пьет, пьет — ничего. (лом. англ.) 

За нашим домом (лом. англ.) 

Хорошо. Эндрю, проследите только, чтобы он не попытался заработать на продаже лошади и экипажа (англ.) 

Живей! (нем.) 

Скотина! Ты все испортил! (нем.) 

Герой-цивилизатор (фр.) 

Мой милый мальчик, это поистине славный день! (англ.) 

Начальником Третьего отделения и шефом корпуса жандармов в это время был Мезенцев Николай Владимирович. (1827–1878). Дана его фотография. Непонятно зачем автор переименовал его в Лаврентия Аркадьевича Мизинова.

Женщина есть тварь хилая и ненадежная, сказал Блаженный Августин. Прав мракобес и женоненавистник, тысячу раз прав. Во всяком случае, в отношении одной особы по имени Варвара Суворова.

Начиналось, как веселое приключение, а закончилось вон чем. Так дуре и надо. Мама всегда повторяла, что Варя рано или поздно доиграется, вот она и доигралась.

А отец, большой мудрости и ангельского терпения человек, во время очередного бурного объяснения поделил жизненный путь дочери на три периода: чертенок в юбке; Божье наказание; полоумная нигилистка. До сегодняшнего дня Варя такой дефиницией гордилась и говорила, что останавливаться на достигнутом не собирается, но самонадеянность сыграла с ней злую шутку.

И зачем только она согласилась сделать остановку в корчме, или как у них тут называется этот гнусный притон? Возница, подлый вор Митко, начал ныть: «Да запоим конете, да запоим конете». Вот и напоили коней. Господи, что ж теперь делать-то…

Варя сидела в углу темного, заплеванного сарая, за неструганым дощатым столом и смертельно боялась. Такой тоскливый, безнадежный ужас она испытала только однажды, в шестилетнем возрасте, когда расколола любимую бабушкину чашку и спряталась под диван, ожидая неминуемой кары.

Помолиться бы, но передовые женщины не молятся. А ситуация между тем выглядела совершенно безвыходной.

Значит, так. Отрезок пути Петербург — Букарешт был преодолен быстро и даже с комфортом, скорый поезд (два классных вагона и десять платформ с орудиями) домчал Варю до столицы румынского княжества в три дня. Из-за карих глаз стриженой барышни, которая курила папиросы и принципиально не позволяла целовать руку, офицеры и военные чиновники, следовавшие к театру боевых действий, чуть не переубивали друг друга.

На каждой остановке Варе несли букеты и лукошки с клубникой. Букеты она выбрасывала в окно, потому что пошлость, от клубники тоже вскоре пришлось отказаться, потому что пошла красная сыпь. Поездка получилась веселой и приятной, хотя в умственном и идейном отношении все кавалеры, разумеется, были совершеннейшими инфузориями. Один корнет, правда, читал Ламартина и даже слышал про Шопенгауэра, он и ухаживал тоньше, чем другие, но Варя по-товарищески объяснила ему, что едет к жениху, и после этого корнет вел себя безупречно. А собой был очень даже недурен, на Лермонтова похож. Да бог с ним, с корнетом.

Второй этап путешествия тоже прошел без сучка без задоринки. От Букарешта до Турну-Мегуреле ходил дилижанс. Пришлось потрястись и поглотать пыли, но зато теперь до цели было рукой подать — по слухам, главная квартира Дунайской армии располагалась на том берегу реки, в Царевицах.

Теперь предстояло осуществить последнюю, самую ответственную часть Плана, разработанного еще в Петербурге (Варя так про себя и называла — План, с большой буквы). Вчера вечером, под покровом темноты, она переправилась на лодке через Дунай чуть повыше Зимницы, где тому две недели героическая 14-я дивизия генерала Драгомирова форсировала непреодолимую водную преграду. Отсюда начиналась турецкая территория, зона боевых действий, и запросто можно было попасться. По дорогам рыскали казачьи разъезды, чуть зазеваешься — и пиши пропало, в два счета отправят обратно в Букарешт. Но Варя, девушка находчивая, это предвидела и приняла меры.

В болгарской деревне, расположенной на южном берегу Дуная, очень кстати обнаружился постоялый двор. Дальше — лучше: хозяин понимал по-русски и обещал всего за пять рублей дать надежного водача, проводника. Варя купила широкие штаны вроде шальвар, рубаху, сапоги, куртку без рукавов и дурацкую суконную шапку, переоделась и разом превратилась из европейской барышни в худенького болгарского подростка. Такой ни у какого разъезда подозрений не вызовет. Дорогу нарочно заказала кружную, в обход маршевых колонн, чтобы попасть в Царевицы не с севера, а с юга. Там, в главной армейской квартире, находился Петя Яблоков, Варин… собственно, не совсем понятно кто. Жених? Товарищ? Муж? Скажем так: бывший муж и будущий жених. Ну и, естественно, товарищ.

Выехали еще затемно на скрипучей, тряской каруце. Водач, сивоусый молчаливый Митко, без конца жевавший табак и сплевывавший на дорогу длинной бурой струей (Варю каждый раз передергивало), поначалу напевал что-то экзотически-балканское, потом умолк и крепко задумался — теперь-то понятно о чем.

Мог и убить, вздрогнув, подумала Варя. Или что-нибудь похуже. И очень просто — кто тут разбираться станет. Подумали бы на этих, как их, башибузуков.

Но и без убийства получилось скверно. Предатель Митко завел спутницу в корчму, более всего похожую на разбойничий притон, усадил за стол, велел подать сыру и кувшин вина, а сам повернул к двери, показав, мол, сейчас приду. Варя метнулась за ним, не желая оставаться в этом грязном, темном и зловонном вертепе, но Митко сказал, что ему необходимо отлучиться, ну, в общем, по физиологической надобности. Когда Варя не поняла, пояснил жестом, и она, смутившись, вернулась на место.

Физиологическая надобность затянулась дольше всех мыслимых пределов. Варя немного поела соленого невкусного сыра, пригубила кислого вина, а потом, не выдержав внимания, которое начали проявлять к ее персоне жутковатые посетители питейного заведения, вышла во двор.

Вышла и обмерла.

Каруцы и след простыл. А в ней — чемодан с вещами. В чемодане дорожная аптечка. В аптечке, между корпией и бинтами, паспорт и все-все деньги.

Варя хотела выбежать на дорогу, но тут из корчмы выскочил хозяин, в красной рубахе, с багровым носом, с бородавками на щеке, сердито закричал, показал: сначала плати, потом уходи. Варя вернулась, потому что испугалась хозяина, а платить было нечем. Тихо села в угол и попыталась отнестись к случившемуся как к приключению. Не получилось.

В корчме не было ни одной женщины. Грязные, горластые крестьяне вели себя совсем не так, как русские мужики — те смирные и, пока не упьются, переговариваются вполголоса, а эти громко орали, пили кружками красное вино и постоянно заливались хищным (как показалось Варе) хохотом. За дальним длинным столом играли в кости и после каждого броска шумно галдели. Раз забранились громче обычного, и одного, маленького, сильно пьяного ударили глиняной кружкой по голове. Так он и валялся под столом, никто даже не подошел.

Хозяин кивнул головой на Варю и смачно сказал что-то такое, отчего за соседними столами заоборачивались и недобро загоготали. Варя поежилась и надвинула шапку на глаза. Больше в корчме никто в шапке не сидел. Но снять нельзя, волосы рассыпятся. Не такие уж они длинные — как и положено современной женщине, Варя стриглась коротко, — но все же сразу выдадут принадлежность к слабому полу. Гадкое, выдуманное мужчинами обозначение — «слабый пол». Но, увы, правильное.

Теперь на Варю пялились со всех сторон, и взгляды были клейкие, нехорошие. Только игрокам в кости было не до нее, да через стол, ближе к стойке, сидел спиной какой-то понурый, уткнувшись носом в кружку с вином. Видны были только стриженые черные волосы да седоватые виски.

Варе стало очень страшно. Не разнюнивайся, сказала она себе. Ты взрослая, сильная женщина, а не кисейная барышня. Надо сказать, что русская, что к жениху в армию. Мы — освободители Болгарии, нам тут все рады. По-болгарски говорить просто, надо только ко всему прибавлять «та». Русская армията. Невестата. Невестата на русский солдат. Что-нибудь в этом роде.

Она обернулась к окну — а вдруг Митко объявится? Вдруг водил коней на водопой и теперь возвращается? Но ни Митко, ни каруцы на пыльной улице не было, зато Варя увидела такое, на что раньше не обратила внимания. Над домами торчал невысокий облупленный минарет. Ой! Неужто деревня мусульманская? Но ведь болгаре — христиане, православные, все это знают. Опять же, вино пьют, а мусульманам Коран запрещает. Но если деревня христианская, тогда в каком смысле минарет? А если мусульманская, то за кого они — за наших или за турок? Вряд ли зa наших. Выходило, что «армията» не поможет.

Что же делать-то, Господи?

В четырнадцать лет на уроке Закона Божия Вареньке Суворовой пришла в голову неопровержимая в своей очевидности мысль — как только раньше никто не догадался. Если Бог сотворил Адама сначала, а Еву потом, то это свидетельствует вовсе не о том, что мужчины главнее, а о том, что женщины совершенней. Мужчина — пробный образец человека, эскиз, в то время как женщина — окончательно утвержденный вариант, исправленный и дополненный. Ведь это яснее ясного! Но вся интересная, настоящая жизнь почему-то принадлежит мужчинам, а женщины только рожают и вышивают, рожают и вышивают. Почему такая несправедливость? Потому что мужчины сильнее. Значит, надо быть сильной.

И Варенька решила, что будет жить иначе. Вот в Американских Штатах уже есть и первая женщина-врач Мери Джейкоби, и первая женщина-священник Антуанетта Блеквелл, а в России все косность и домострой. Но ничего, дайте срок.

По окончании гимназии Варя, подобно Американским Штатам, провела победоносную войну за независимость (мягкотел оказался папенька, адвокат Суворов) и поступила на акушерские курсы, тем самым превратившись из «Божьего наказания» в «полоумную нигилистку».

С курсами не сложилось. Теоретическую часть Варенька одолела без труда, хотя многое в процессе создания человеческого существа показалось ей удивительным и невероятным, но когда довелось присутствовать на настоящих родах, произошел конфуз. Не выдержав истошных воплей роженицы и ужасного вида сплюснутой младенческой головки, что лезла из истерзанной, окровавленной плоти, Варя позорно бухнулась в обморок, и после этого оставалось только уйти на телеграфные курсы. Стать одной из первых русских телеграфисток поначалу было лестно — про Варю даже написали в «Петербургских ведомостях» (номер от 28 ноября 1875 года, статья «Давно пора»), однако служба оказалась невыносимо скучной и без каких-либо видов на будущее.

И Варя, к облегчению родителей, уехала в тамбовское имение — но не бездельничать, а учить и воспитывать крестьянских детей. Там, в новенькой, пахнущей сосновыми опилками школе и познакомилась она с петербургским студентом Петей Яблоковым. Петя преподавал арифметику, географию и основы естественных наук, Варя — все прочие дисциплины. Довольно скоро до крестьян дошло, что ни платы, ни прочих каких удовольствий от хождения в школу не будет, и детей разобрали по домам (нечего лоботрясничать, работать надо), но к тому времени у Вари и Пети уже возник проект дальнейшей жизни — свободной, современной, построенной на взаимоуважении и разумном распределении обязанностей.

С унизительной зависимостью от родительских подачек было покончено. На Выборгской сняли квартиру — с мышами, но зато в три комнаты. Чтобы жить, как Вера Павловна с Лопуховым: у каждого своя территория, а третья комната — для совместных бесед и приема гостей. Хозяевам назвались мужем и женой, но сожительствовали исключительно по-товарищески: вечером читали, пили чай и разговаривали в общей гостиной, потом желали друг другу спокойной ночи и расходились по своим комнатам. Так прожили почти год, и славно прожили, вот уж воистину душа в душу, без пошлости и грязи. Петя ходил в университет и давал уроки, а Варя выучилась на стенографистку и зарабатывала до ста рублей в месяц. Вела протоколы в суде, записывала мемуары выжившего из ума генерала, покорителя Варшавы, а потом по рекомендации друзей попала стенографировать роман к Великому Писателю (обойдемся без имен, потому что закончилось некрасиво). К Великому Писателю Варя относилась с благоговением и брать плату решительно отказалась, ибо и так почитала за счастье, однако властитель дум понял ее отказ превратно. Он был ужасно старый, на шестом десятке, обремененный большим семейством и к тому же совсем некрасивый. Зато говорил красноречиво и убедительно, не поспоришь: действительно, невинность — смешной предрассудок, буржуазная мораль отвратительна, а в человеческом естестве нет ничего стыдного. Варя слушала, потом подолгу, часами советовалась с Петрушей, как быть. Петруша соглашался, что целомудрие и ханжество — оковы, навязанные женщине, но вступать с Великим Писателем в физиологические отношения решительно не советовал.

Горячился, доказывал, что не такой уж он великий, хоть и с былыми заслугами, что многие передовые люди считают его реакционером. Закончилось, как уже была сказано выше, некрасиво. Однажды Великий Писатель, оборвав диктовку невероятной по силе фразы (Варя записывала со слезами на глазах), шумно задышал, зашмыгал носом, неловко обхватил русоволосую стенографистку за плечи и потащил к дивану. Какое-то время она терпела его невразумительные нашептывания и прикосновения трясущихся пальцев, которые совсем запутались в крючках и пуговках, потом вдруг отчетливо поняла — даже не поняла, а почувствовала: все это неправильно и случиться никак не может. Оттолкнула Великого Писателя, выбежала вон и больше не возвращалась.

Эта история плохо подействовала на Петю. Был март, весна началась рано, от Невы пахло простором и ледоходом, и Петя поставил ультиматум: так больше продолжаться не может, они созданы друг для друга, их отношения проверены временем. Оба живые люди, и нечего обманывать законы природы. Он, конечно, согласится на телесную любовь и без венца, но лучше пожениться по-настоящему, ибо это избавит от многих сложностей. И как-то так ловко повернул, что далее дискутировалось лишь одно — в каком браке жить — гражданском или церковном. Споры продолжались до апреля, а в апреле началась долгожданная война за освобождение славянских братьев, и Петя Яблоков как порядочный человек отправился волонтером. Перед отъездом Варя пообещала ему две вещи: что скоро даст окончательный ответ и что воевать они будут непременно вместе — уж она что-нибудь придумает.

И придумала. Не сразу, но придумала. Устроиться сестрой во временно-военный госпиталь или в походный лазарет не удалось — незаконченные акушерские курсы Варе не засчитали. Женщин-телеграфисток в действующую армию не брали. Варя совсем было впала в отчаяние, но тут из Румынии пришло письмо: Петя жаловался, что в пехоту его не пустили по причине плоскостопия, а оставили при штабе главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича, ибо вольноопределяющийся Яблоков — математик, а в армии отчаянно не хватает шифровальщиков.

Ну уж пристроиться на какую-нибудь Службу при главной квартире или, на худой конец, просто затеряться в тыловой сутолоке будет нетрудно, решила Варя и немедленно составила План, который на первых двух этапах был чудо как хорош, а на третьем завершился катастрофой.

Между тем приближалась развязка. Багровоносый хозяин буркнул что-то угрожающее и, вытирая руки серым полотенцем, вразвалочку направился к Варе, очень похожий в своей красной рубахе на подходящего к плахе палача. Стало сухо во рту и слегка затошнило. Может, прикинуться глухонемой? То есть глухонемым.

Понурый, что сидел спиной, неспешно поднялся, подошел к Вариному столу и молча сел напротив. Она увидела бледное и, несмотря на седоватые виски, очень молодое, почти мальчишеское лицо с холодными голубыми глазами, тонкими усиками, неулыбчивым ртом. Странное было лицо, совсем не такое, как у остальных крестьян, хотя одет незнакомец был так же, как они — разве что куртка поновей да рубаха почище.

На подошедшего хозяина голубоглазый даже не оглянулся, только пренебрежительно махнул, и грозный палач немедленно ретировался за стойку. Но спокойнее от этого Варе не стало. Наоборот, вот сейчас самое страшное и начнется.

Она наморщила лоб, приготовившись услышать чужую речь. Лучше не говорить, а кивать и мотать головой. Только бы не забыть — у болгар все наоборот: когда киваешь, это значит «нет», когда качаешь головой, это значит «да».

Но голубоглазый ни о чем спрашивать не стал. Удрученно вздохнул и, слегка заикаясь, сказал на чистом русском:

— Эх, м-мадемуазель, лучше дожидались бы жениха дома. Тут вам не роман Майн Рида. Скверно могло з-закончиться.

До Вари смысл сказанного дошел не сразу. По инерции она сначала кивнула, потом покачала головой и лишь после этого остолбенело разинула рот.

— Не удивляйтесь, — скучным голосом промолвил странный крестьянин. — То, что вы д-девица, видно сразу — вон у вас прядь из-под шапки вылезла. Это раз. (Варя воровато подобрала предательский локон.) То, что вы русская, тоже очевидно: вздернутый нос, великорусский рисунок скул, русые волосы, и г-главное — отсутствие загара. Это два. Насчет жениха тоже просто: п-пробираетесь тайком — стало быть, по приватному интересу. А какой у девицы вашего возраста может быть приватный интерес в действующей армии? Только романтический. Это три. Т-теперь четыре: тот усач, что привел вас сюда, а потом исчез, — ваш проводник? И деньги, конечно, были спрятаны среди вещей? Г-глупо. Все важное нужно держать п-при себе. Вас как зовут?

— Суворова Варя. Варвара Андреевна, — испуганно прошептала Варя. — Вы кто? Вы откуда?

— Эраст Петрович Фандорин. Сербский волонтер. Возвращаюсь из т-турецкого плена.

Слава богу, а то уж Варя решила, не галлюцинация ли. Сербский волонтер! Из турецкого плена! Она почтительно взглянула на седые виски и, не удержавшись, спросила, да еще пальцем неделикатно показала:

— Это вас там мучили, да? Я читала про ужасы турецкого плена. И заикание, наверное, тоже от этого.

Эраст Петрович Фандорин насупился, ответил неохотно:

— Никто меня не мучил. С утра до вечера п-поили кофеем и разговаривали исключительно по-французски. Жил на положении гостя у видинского к-каймакама.

— У кого? — не поняла Варя.

— Видин — это город на румынской границе. А каймакам — губернатор. Что же д-до заикания, то это следствие давней контузии.

— Бежали, да? — с завистью спросила она. — Пробираетесь в действующую армию, чтобы повоевать?

— Нет. Повоевал предостаточно.

Должно быть, на лице Вари отразилось крайнее недоумение. Во всяком случае, волонтер счел нужным присовокупить:

— Война, Варвара Андреевна, — ужасная гадость. На ней не б-бывает ни правых, ни виноватых. А хорошие и плохие есть с обеих сторон. Только хороших обычно убивают п-первыми.

— Зачем же вы тогда отправились добровольцем в Сербию? — запальчиво спросила она. — Ведь вас никто не гнал?

— Из эгоистических соображений. Был болен, нуждался в лечении.

Варя удивилась:

— Разве на войне лечат?

— Да. Вид чужой б-боли позволяет легче переносить свою. Я попал на фронт за две недели до разгрома армии Черняева. А потом еще вдосталь набродился по горам, настрелялся. Слава богу, к-кажется, ни в кого не попал.

Не то интересничает, не то просто циник, с некоторым раздражением подумала Варя и язвительно заметила:

— Ну и сидели бы у своего макама до конца войны. Зачем было бежать?

— Я не бежал. Юсуф-паша меня отпустил.

— А что же вас в Болгарию понесло?

— Есть дело, — коротко ответил Фандорин. — Вы, с-собственно, куда направлялись?

— В Царевицы, в штаб главнокомандующего. А вы?

— В Белу. По слухам, там ставка его в-величества. — Волонтер помолчал, недовольно пошевелил тонкими бровями, вздохнул. — Но можно и к главнокомандующему.

— Правда? — обрадовалась Варя. — Ой, давайте вместе, а? Я просто не знаю, что бы делала, если б вас не встретила.

— П-пустяки. Велели бы хозяину отвезти вас в расположение ближайшей русской части, да и дело с концом.

— Велела бы? Хозяину корчмы? — боязливо спросила Варя.

— Это не корчма, а механа.

— Пускай механа. Но деревня ведь мусульманская?

— Мусульманская.

— Так они выдали бы меня туркам!

— Не хочу вас обижать, Варвара Андреевна, но для турок вы не представляете ни малейшего интереса, а вот от вашего жениха хозяину непременно б-была бы награда.

— Я уж лучше с вами, — взмолилась Варя. — Ну пожалуйста!

— У меня одна кляча, причем полудохлая. На такую вдвоем не сядешь. Д-денег три куруша. За вино и сыр расплатиться хватит, но не более… Нужна еще лошадь или хотя бы осел. А это по меньшей мере сотня.

Варин новый знакомый замолчал и, что-то прикидывая, оглянулся на игроков в кости. Снова тяжко вздохнул.

— Посидите тут. Я сейчас.

Он медленно подошел к играющим, минут пять стоял возле стола, наблюдая. Потом сказал что-то такое (Варя не слышала), от чего все разом перестали кидать кости и обернулись к нему. Фандорин показал на Варю, и она заерзала на скамье под устремленными на нее взглядами. Потом грянул дружный хохот — явно скабрезный и для Вари оскорбительный, но Фандорин и не подумал заступиться за честь дамы. Вместо этого он пожал руку какому-то усатому толстяку и уселся на скамью. Прочие дали ему место, а вокруг стола сразу же собралась кучка любопытствующих.

Итак, волонтер, кажется, затеял игру. Но на какие деньги? На три куруша? Долго же ему придется играть, чтобы выиграть лошадь. Варя забеспокоилась, сообразив, что доверилась человеку, которого совсем не знает. Выглядит странно, странно говорит, странно поступает… С другой стороны, разве у нее есть выбор?

В толпе зевак зашумели — это кинул кости толстяк. Потом рассыпчато застучало еще раз, и стены дрогнули от дружного вопля.

— Д-дванадесет, — спокойно объявил Фандорин и встал. — Где магарето?

Толстяк тоже вскочил, схватил волонтера за рукав и быстро заговорил что-то, отчаянно пуча глаза.

Он все повторял:

— Оште ветнаж, оште ветнаж!

Фандорин выслушал и решительно кивнул, но проигравшего его покладистость почему-то не устроила. Он заорал громче прежнего, замахал руками. Фандорин снова кивнул, еще решительней, и тут Варя вспомнила про болгарский парадокс: когда киваешь, это значит «нет».

Тогда неудачник вознамерился перейти от слов к действиям — он широко размахнулся, и зеваки шарахнулись в стороны, однако Эраст Петрович не шелохнулся, лишь его правая рука как бы ненароком нырнула в карман. Жест был почти неприметный, но на толстяка подействовал магически. Он разом сник, всхлипнул и буркнул что-то жалкое. На сей раз Фандорин помотал головой, бросил оказавшемуся тут же хозяину пару монет и направился к выходу. На Варю он даже не взглянул, но она в приглашении не нуждалась — сорвалась с места и моментально оказалась рядом со своим спасителем.

— Второй от к-края, — сосредоточенно прищурился Эраст Петрович, останавливаясь на крыльце.

Варя проследила за направлением его взгляда и увидела у коновязи целую шеренгу лошадей, ослов и мулов, мирно хрупавших сено.

— Вон он, ваш б-буцефал, — показал волонтер на бурого ишачка. — Неказист, зато падать невысоко.

— Вы его что, выиграли? — сообразила Варя.

Фандорин молча кивнул, отвязывая тощую сивую кобылу.

Он помог спутнице сесть в деревянное седло, довольно ловко запрыгнул на свою сивку, и они выехали на деревенскую улицу, ярко освещенную полуденным солнцем.

— Далеко до Царевиц? — спросила Варя, трясясь в такт мелким шажкам своего мохнатоухого транспортного средства.

— Если не з-заплутаем, к ночи доберемся, — величественно ответил сверху всадник.

Совсем отуречился в плену, сердито подумала Варя. Мог бы даму на лошадь посадить. Типично мужской нарциссизм. Павлин! Селезень! Только бы перед серой уточкой покрасоваться. И так бог знает на кого похожа, а тут еще изображай Санчо Пансу при Рыцаре Печального Образа.

— А что у вас в кармане? — вспомнила она. — Пистолет, да?

Фандорин удивился:

— В каком кармане? Ах, в к-кармане. К сожалению, ничего.

— Ну, а вдруг он не испугался бы?

— С тем, кто не испугался бы, я бы не сел играть.

— Но как же вы смогли выиграть осла с одного раза? — полюбопытствовала Варя. — Неужто тот человек поставил осла против трех курушей?

— Нет, конечно.

— На что же вы играли?

— На вас, — невозмутимо ответил Фандорин. — Девушка против осла — это выгодная ставка. Вы уж п-простите великодушно, Варвара Андреевна, но другого выхода не было.

— Простить?! — Варя так качнулась в седле, что едва не съехала на сторону. — А если бы вы проиграли?!

— У меня, Варвара Андреевна, есть одно странное свойство. Я т-терпеть не могу азартных игр, но когда приходится играть, неизменно выигрываю. Les caprices de la f-fortune[1]. Я и свободу у видинского паши в нарды выиграл.

Варя не знала, что сказать на это легкомысленное заявление, и решила смертельно обидеться. Поэтому дальше ехали молча.

Варварское седло, орудие пытки, доставляло Варе массу неудобств, но она терпела, время от времени меняя центр тяжести.

— Жестко? — спросил Фандорин. — Хотите п-подложить мою куртку?

Варя не ответила, потому что, во-первых, предложение показалось ей не вполне приличным, а во-вторых, из принципа.

Дорога долго петляла меж невысоких лесистых холмов, потом спустилась на равнину. За все время путникам никто не встретился, и это начинало тревожить. Варя несколько раз искоса взглядывала на Фандорина, но тот, чурбан, сохранял полнейшую невозмутимость и больше вступать в разговор не пытался.

Однако хорошо же она будет выглядеть, явившись в Царевицы в таком наряде. Ну, Пете, положим, все равно, ему хоть в мешковину нарядись — не заметит, но ведь там штаб, целое общество. Заявишься этаким чучелом… Варя сдернула шапку, провела рукой по волосам и совсем расстроилась. Волосы и так были не особенно — того тусклого, мышиного оттенка, который называют русым, да еще от маскарада спутались, повисли космами. Последний раз вымыты третьего дня, в Букареште. Нет, лучше уж в шапке. Зато наряд болгарского крестьянина совсем неплох — практичен и по-своему эффектен. Шальвары чем-то напоминают знаменитые «блумеры», в которых некогда ходили английские суфражистки, сражаясь с нелепыми и унизительными панталонами и нижними юбками. Если б перехватить по талии широким алым поясом, как в «Похищении из сераля» (прошлой осенью слушали с Петей в Мариинке), было бы даже живописно.

Внезапно размышления Варвары Андреевны были прерваны самым бесцеремонным образом. Наклонившись, волонтер схватил ишака под уздцы, глупое животное резко остановилось, и Варя чуть не перелетела через ушастую башку.

— Вы что, с ума сошли?!

— Теперь что бы ни случилось, молчите, — негромко и очень серьезно сказал Фандорин, глядя куда-то вперед.

Варя подняла голову и увидела, что навстречу, окутанный облаком пыли, бесформенной толпой движется отряд всадников — пожалуй, человек двадцать. Видно было мохнатые шапки, солнечные звездочки ярко вспыхивали на газырях, сбруе, оружии. Один из конников ехал впереди, и Варя разглядела зеленый лоскут, обмотанный вокруг папахи.

— Это кто, башибузуки? — звонко спросила Варя, и голос ее дрогнул. — Что же теперь будет? Мы пропали? Они нас убьют?

— Если будете молчать, вряд ли, — как-то не очень уверенно ответил Фандорин. — Ваша неожиданная разговорчивость некстати.

Он совершенно перестал заикаться, и от этого Варе сделалось совсем не по себе.

Эраст Петрович снова взял осла под уздцы, отъехал на обочину и, нахлобучив Варе шапку на самые глаза, шепнул:

— Смотрите под ноги и ни звука.

Но она не удержалась — кинула исподлобья взгляд на знаменитых головорезов, про которых второй год писали все газеты.

Тот, что ехал впереди (наверное, бек), был с рыжей бородой, в драном и грязном бешмете, но с серебряным оружием. Он проехал мимо, даже не взглянув на жалких крестьян. Зато его банда держалась попроще. Несколько конных остановились возле Вари и Фандорина, гортанно о чем-то переговариваясь. Физиономии у башибузуков были такие, что Варваре Андреевне захотелось зажмуриться — она и не подозревала, что у людей могут быть подобные личины. Внезапно среди этих кошмарных рож она увидела самое что ни на есть обыкновенное человеческое лицо. Оно было бледным, с заплывшим от кровоподтека глазом, но зато второй глаз, карий и полный смертельной тоски, смотрел прямо на нее.

Среди разбойников задом наперед сидел в седле русский офицер в пыльном, изодранном мундире. Руки его были скручены за спиной, на шее почему-то висели пустые ножны от шашки, а в углу рта запеклась кровь. Варя закусила губу, чтобы не вскрикнуть, и, не выдержав безнадежности, читавшейся во взгляде пленного, опустила глаза.

Но крик, а точнее, истерический всхлип, все-таки вырвался из ее пересохшего от страха горла — у одного из бандитов к луке седла была приторочена светловолосая человеческая голова с длинными усами. Фандорин крепко стиснул Варе локоть и коротко сказал что-то по-турецки — она разобрала слова «Юсуф-паша» и «каймакам», но на разбойников это не подействовало. Один, с острой бородой и огромным кривым носом, задрал фандоринской кобыле верхнюю губу, обнажив длинные гнилые зубы. Пренебрежительно сплюнул и сказал что-то, от чего остальные засмеялись. Потом хлестнул клячу нагайкой по крупу, и та испуганно метнулась в сторону, сразу перейдя на неровную рысь. Варя ударила осла каблуками в раздутые бока и затрусила следом, боясь поверить, что опасность миновала. Все так и плыло вокруг, кошмарная голова со страдальчески закрытыми глазами и запекшейся кровью в углах рта не давала Варе покоя. Головорезы — это те, кто режут головы, вертелась в голове нелепая, полуобморочная фраза.

— Пожалуйста, без обморока, — тихо сказал Фандорин. — Они могут вернуться.

И ведь накаркал. Минуту спустя сзади раздался приближающийся стук копыт.

Эраст Петрович оглянулся и шепнул:

— Не оборачивайтесь, в-вперед.

А Варя взяла и все-таки обернулась, только лучше бы она этого не делала. От башибузуков они успели отъехать шагов на двести, но один из всадников — тот самый, при отрезанной голове, — скакал обратно, быстро нагоняя, и страшный трофей весело колотился по крупу его коня.

Варя в отчаянии взглянула на своего спутника. Тот, похоже, утратил всегдашнее хладнокровие — запрокинув голову, нервно пил воду из большой медной фляги.

Проклятый ишак меланхолично перебирал ногами, никак не желая ускорить шаг. Еще через минуту стремительный всадник поравнялся с безоружными путниками и вздыбил горячащегося гнедого коня. Перегнувшись, башибузук сдернул с Вариной головы шапку и хищно расхохотался, когда рассыпались высвобожденные русые волосы.

— Гого! — крикнул он, сверкнув белыми зубами.

Мрачно-сосредоточенный Эраст Петрович быстрым движением левой руки сдернул с головы разбойника косматую папаху и с размаху ударил его тяжелой флягой по бритому затылку. Раздался тошнотворно-сочный звук, во фляге булькнуло, и башибузук свалился в пыль.

— Осла к черту! Дайте руку. В седло. Гоните во весь дух. Не оборачивайтесь, — рубленой скороговоркой отчеканил Фандорин, опять перестав заикаться.

Он помог онемевшей Варе сесть на гнедого, выдернул из седельного чехла ружье, и они понеслись вскачь.

Разбойничий конь сразу же вырвался вперед, и Варя втянула голову в плечи, боясь, что не удержится. В ушах свистело, левая нога некстати выскочила из слишком длинного стремени, сзади грохотали выстрелы, что-то тяжелое больно стукало по правому бедру.

Варя мельком посмотрела вниз, увидела пляшущую пятнистую голову и, сдавленно вскрикнув, выпустила поводья, чего делать ни в коем случае не следовало.

В следующий миг она вылетела из седла, описала в воздухе дугу, и ухнулась во что-то зеленое, мягкое, хрустящее — в придорожный куст.

Тут бы в самый раз лишиться сознания, но почему-то не получилось. Варя сидела на траве, держась за оцарапанную щеку, а вокруг качались обломанные ветки.

На дороге тем временем происходило вот что. Фандорин лупил прикладом несчастную клячу, которая старалась как могла, выбрасывая вперед мосластые ноги. До куста, где сидела оглушенная падением Варя, оставалось всего ничего, а сзади, в какой-нибудь сотне шагов, громыхая выстрелами, катилась свора преследователей — не меньше десятка. Внезапно сивая кобыла сбилась с аллюра, жалостно мотнула башкой, пошла бочком, бочком и плавно завалилась, придавив всаднику ногу. Варя ахнула. Фандорин кое-как вылез из-под силящейся встать лошади и выпрямился во весь рост. Оглянулся на Варю, вскинул ружье и стал целиться в башибузуков.

Стрелять он не спешил, целился как следует, и его поза выглядела столь внушительно, что никто из

Фандорин пятился по дороге, наводя ружье то на одного всадника, то на другого. Расстояние понемногу сокращалось. Когда волонтер почти поравнялся с кустом, Варя крикнула:

— Стреляйте, что же вы!

Не оглядываясь, Эраст Петрович процедил:

— У этого партизана ружье не заряжено.

Варя посмотрела налево (там были башибузуки), направо (там тоже маячили конные в папахах), оглянулась назад — и сквозь негустые заросли увидела нечто примечательное.

По лугу галопом неслись всадники: впереди, на мощном вороном жеребце, по-жокейски оттопырив локти, скакал, а точнее, летел по воздуху некто в широкополой американской шляпе; следом догонял иноходью белый мундир с золотыми плечами; потом дружной стаей поспешал на рысях десяток кубанских казаков, а позади всех, порядочно отстав, подпрыгивал в седле какой-то несусветный господин в котелке и длинном рединготе.

Варя смотрела на диковинную кавалькаду как завороженная, а казаки тем временем засвистали и заулюлюкали. Башибузуки тоже загалдели и сбились в кучку — к ним на выручку торопились остальные во главе с рыжебородым беком. Про Варю и Фандорина эти ужасные люди забыли, им теперь было не до них.

Назревала рубка. Варя вертела головой то туда, то сюда, забыв об опасности, — зрелище было страшным и красивым.

Но бой закончился, едва начавшись. Всадник в американской шляпе (он теперь был совсем близко, и Варя разглядела загорелое лицо, бородку a-la Louis-Napoleon[2] и подкрученные пшеничные усы) натянул поводья, замер на месте, и в руке у него откуда ни возьмись появился длинноствольный пистолет. Пистолет — дах! дах! — выплюнул два сердитых облачка, и бек в драном бешмете закачался в седле, словно пьяный, и стал валиться на сторону. Один из башибузуков подхватил его, перекинул через холку своего коня, и вся орава, не вступая в бой, стала уходить.

Мимо Вари и устало опирающегося на бесполезное ружье Фандорина вереницей пронеслись и волшебный стрелок, и всадник в белоснежном мундире (на плече блеснул золотом генеральский погон), и ощетинившиеся пиками казаки.

— Там пленный офицер! — крикнул им вслед волонтер.

Тем временем неспешно подъехал последний из чудесной кавалькады, цивильный господин, и остановился — погоня его, судя по всему, не привлекала.

Круглые светлые глаза поверх очков участливо воззрились на спасенных.

— Чэтники? — Спросил цивильный с сильным английским акцентом.

— Ноу, сэр, — ответил Фандорин и добавил еще что-то на том же языке, но Варя не поняла, ибо в гимназии учила французский и немецкий.

Она нетерпеливо дернула волонтера за рукав, и тот виновато пояснил:

— Я г-говорю, что мы не четники, а русские и пробираемся к своим.

— Кто такие четники?

— Болгарские повстанцы.

— О-о, ви дама? — на мясистом добродушном лице англичанина отразилось изумление. — Однако какой мэскарад! Я не знал, что русские ползуют дженщин для эспианаж. Ви хироуиня, мэдам. Как вас зовут? Это будет отчен интэрэсно для моих тчитатэлэй.

Он извлек из походной сумки блокнот, и Варя только теперь разглядела у него на рукаве трехцветную повязку с номером 48 и надписью «корреспондентъ».

— Я — Варвара Андреевна Суворова и ни в каком «эспианаже» не участвую. У меня в штабе жених, — с достоинством сказала она. — А это мой спутник, сербский волонтер Эраст Петрович Фандорин.

Корреспондент сконфуженно сдернул котелок и перешел на французский:

— Прошу прощения, мадемуазель. Шеймас Маклафлин, сотрудник лондонской газеты «Дейли пост».^{1}

— Тот самый англичанин, который писал про турецкие зверства в Болгарии? — спросила Варя, снимая шапку и кое-как приводя в порядок волосы.

— Ирландец, — строго поправил Маклафлин. — Это совсем не одно и то же.

— А они кто? — Варя кивнула в ту сторону, где клубилось пыльное облако и гремели выстрелы. — В шляпе — кто?

— Этот несравненный ковбой — сам мсье д'Эвре, блестящее перо, любимец французских читателей и козырной туз газеты «Ревю паризьен».

— «Ревю паризьен»?

— Да, это парижская ежедневная газета. Тираж — сто пятьдесят тысяч, что для Франции невероятно много, — пренебрежительно пояснил корреспондент. — Но у моей «Дейли пост» ежедневно продается двести сорок тысяч номеров, так-то.

Варя помотала головой, чтоб волосы легли получше, и принялась рукавом стирать пыль с лица.

— Ах, сударь, вы подоспели как нельзя более кстати. Вас послало само провидение.

— Нас притащил сюда Мишель, — пожал плечами британец, а точнее, ирландец. — Он остался не у дел, приписан к штабу и бесится от безделья. Сегодня утром башибузуки немного пошалили в русском тылу, и Мишель лично кинулся в погоню. А я и д'Эвре при нем вроде болонок — куда он, туда и мы. Во-первых, мы старые приятели, еще с Туркестана, а во-вторых, где Мишель, там обязательно найдется хороший сюжет для статьи… А, вон они возвращаются, и, конечно, как говорят русские, ne solono khlebavshi.

— Почему «конечно»? — спросила Варя.

Корреспондент снисходительно улыбнулся и промолчал, за него ответил Фандорин, до сей поры участия в разговоре почти не принимавший:

— Вы же видели, мадемуазель, что у б-башибузуков кони свежие, а у преследователей заморенные.

— Absolutely so[3], — кивнул Маклафлин.

Варя недобро покосилась на обоих: ишь стакнулись, только бы выставить женщину дурой. Однако Фандорин тут же заслужил прощение — вынул из кармана на удивление чистый платок и приложил к Вариной щеке. Ох, а про царапину-то она и забыла!

Корреспондент ошибся, заявив, что преследователи возвращаются не солоно хлебавши — Варя с радостью увидела, что пленного офицера они все-таки отбили: двое казаков за руки и за ноги везли обмякшее тело в черном мундире. Или, не дай бог, убит?

Впереди на сей раз ехал франт, которого британец назвал Мишелем. Это был молодой генерал с веселыми синими глазами и особенной бородой — холеной, пушистой и расчесанной в стороны на манер крыльев.

— Ушли, мерзавцы! — издали крикнул он и присовокупил выражение, смысл которого Варя не вполне поняла.

— There's a lady here[4], — погрозил пальцем Маклафлин, сняв котелок и вытирая розовую лысину.

Генерал приосанился, взглянул на Варю, но тут же поскучнел, что было и понятно: немытые волосы, царапина, нелепый наряд.

— Свиты его императорского величества генерал-майор Соболев-второй, — представился Мишель и вопросительно взглянул на Фандорина.

Но раздосадованная генераловым равнодушием Варя дерзко спросила:

— Второй? А кто же первый?

Соболев удивился:

— Как кто? Мой батюшка, генерал-лейтенант Дмитрий Иванович Соболев, командир Кавказской казачьей дивизии. Неужто не слыхали?

— Нет. Ни про него, ни про вас, — отрезала Варя и соврала, потому что про Соболева-второго, героя Туркестана, покорителя Хивы и Махрама, знала вся Россия.^{2}

Говорили про генерала разное. Одни превозносили его как несравненного храбреца, рыцаря без страха и упрека, называли будущим Суворовым и даже Бонапартом, другие ругали позером и честолюбцем. В газетах писали про то, как Соболев в одиночку отбился от целой орды текинцев, получил семь ран, но не отступил; как с маленьким отрядом пересек мертвую пустыню и разгромил вдесятеро превосходящее войско грозного Абдурахман-бека, а кое-кто из Вариных знакомых пересказывал слухи совсем иного рода — про расстрел заложников и еще что-то такое про похищенную кокандскую казну.

Глядя в ясные глаза красавца-генерала, Варя поняла: про семь ран и Абдурахман-бека — чистая правда, а про заложников и ханскую казну — ерунда и наветы завистников.

Тем более что и Соболев вновь стал приглядываться к Варе и, кажется, на сей раз усмотрел в ней нечто интересное.

— Но какими судьбами, сударыня, вы здесь, где льется кровь? И в этом костюме! Я заинтригован.

Варя назвалась и коротко рассказала о своих приключениях, чувствуя безошибочным инстинктом, что Соболев ее не выдаст и в Букарешт под конвоем не отправит.

— Завидую вашему жениху, Варвара Андреевна, — молвил генерал, лаская Варю взглядом. — Вы незаурядная девица. Однако позвольте представить моих товарищей. С мистером Маклафлином вы, по-моему, уже познакомились, а это мой ординарец Сережа Верещагин^{3}, брат того самого Верещагина, художника. (Варе смущенно поклонился худенький миловидный юноша в казачьей черкеске.) Между прочим, и сам отличный рисовальщик. На Дунае во время разведки так турецкие позиции изобразил — просто заглядение. А где д'Эвре? Эй, Эвре, давайте-ка сюда, я представлю вас интересной даме.

Варя с любопытством смотрела на француза, который подъехал последним. Француз (на рукаве повязка «Корреспондентъ № 32») был чудо как хорош, в своем роде не хуже Соболева: тонкий, с горбинкой, нос, подкрученные светлые усы с маленькой рыжеватой эспаньолкой, умные серые глаза. Глаза, впрочем, смотрели сердито.

— Эти негодяи — позор турецкой армии! — горячо воскликнул журналист по-французски. — Только мирных жителей резать хороши, а чуть бой — сразу в кусты. На месте Керим-паши я бы их всех разоружил и перевешал!

— Успокойтесь, храбрый шевалье, здесь дама, — насмешливо прервал его Маклафлин. — Вам повезло — вы предстали перед ней романтическим героем, так не теряйтесь. Вон как она на вас смотрит.

Варя вспыхнула и метнула на ирландца сердитый взгляд, но Маклафлин лишь добродушно расхохотался. Зато Д'Эвре повел себя, как подобает истинному французу, — спешился и поклонился.

— Шарль д'Эвре, к вашим услугам, мадемуазель.

— Варвара Суворова, — приветливо сказала она. — Рада с вами познакомиться. И спасибо всем вам, господа. Вы появились вовремя.

— А позвольте узнать ваше имя — спросил д'Эвре, с любопытством взглянув на Фандорина.

— Эраст Фандорин, — ответил волонтер, впрочем, смотря не на француза, а на Соболева. — Воевал в Сербии, а теперь направляюсь в г-главный штаб с важным сообщением.

Генерал оглядел Фандорина с головы до ног. Уважительно поинтересовался:

— Поди, хлебнули горя? Чем занимались до Сербии?

Поколебавшись, Эраст Петрович сказал:

— Числился по министерству иностранных дел. Титулярный советник.

Это было неожиданно. Дипломат? По правде говоря, новые впечатления несколько ослабили изрядный (что уж скрывать) эффект, произведенный на Варю ее немногословным спутником, однако теперь она вновь им залюбовалась. Дипломат, отправившийся добровольцем на войну, — это, согласитесь, нечасто бывает. Нет, определенно, все трое были замечательно хороши, каждый по-своему: и Фандорин, и Соболев, и д'Эвре.

— Что за сообщение? — нахмурился Соболев.

Фандорин замялся, явно не желая говорить.

— Да бросьте разводить тайны Мадридского двора, — прикрикнул на него генерал. — Это в конце концов невежливо по отношению к вашим спасителям.

Волонтер все же понизил голос, и корреспонденты навострили уши.

— Я пробираюсь из Видина, г-господин генерал. Осман-паша три дня назад выступил с корпусом по направлению к П-плевне.

— Что за Осман? Что за Плевна?

— Осман Нури-паша — лучший полководец турецкой армии, победитель сербов. Ему всего сорок пять, а он уже м-мушир, то есть фельдмаршал. И солдаты у него — не чета тем, что стояли на Дунае. А Плевна — маленький городок в т-тридцати верстах к западу отсюда. Нужно опередить пашу и занять этот стратегически важный п-пункт. Он прикрывает дорогу на Софию.

Соболев хлопнул ладонью по колену — его конь нервно переступил с ноги на ногу.

— Эх, мне бы хоть полк! Но я, Фандорин, не у дел. Вам надо в штаб, к главнокомандующему. Я должен закончить рекогносцировку, а вам выделю конвой до Царевиц. Вечером милости прошу в гости, Варвара Андреевна. В шатре у господ корреспондентов бывает весело.

— С удовольствием, — сказала Варя и боязливо посмотрела в сторону — туда, где положили на траву пленного офицера. Двое казаков присели рядом на корточках и что-то с ним делали.

— Тот офицер мертвый, да? — шепотом спросила Варя.

— Живехонек, — ответил генерал. — Повезло чертяке, теперь сто лет проживет. Когда мы башибузукам на хвост сели, они ему пулю в голову, и наутек. А пуля — она, как известно, дура. Прошла по касательной, только лоскут кожи сорвала. Ну что, братцы, перевязали капитана? — громко крикнул он казакам.

Те помогли офицеру подняться. Он покачнулся, но устоял на ногах, а казаков, хотевших поддержать за локти, упрямо оттолкнул. Сделал несколько дерганых шагов на неверных, того и гляди подломятся, ногах и, вытянув руки по швам, прохрипел:

— Ге… генерального штаба капитан Еремей Перепелкин, ваше превосходительство. Следовал из Зимницы к месту службы, в штаб Западного отряда. Назначен в оперативный отдел к генерал-лейтенанту Криденеру. По дороге был атакован отрядом вражеской иррегулярной кавалерии и захвачен в плен. Виноват… Никак не ожидал в нашем тылу… Даже пистолета при себе не было, одна шашка.

Теперь Варя рассмотрела страдальца получше. Он был невысок ростом, жилист, каштановые растрепавшиеся волосы, узкий, почти безгубый рот, строгие карие глаза. Вернее, один глаз, потому что второго по-прежнему было не видно, но зато во взгляде капитана уже не было ни смертной тоски, ни отчаяния.

— Живы — и славно, — благодушно сказал Соболев. — А без пистолета офицеру нельзя, даже штабному. Это все равно что даме на улицу без шляпки выйти — за гулящую сочтут. — Он хохотнул, но, поймав сердитый Варин взгляд, поперхнулся. — Пардон, мадемуазель.

К генералу подошел лихой урядник и ткнул пальцем куда-то в сторону.

— Ваше превосходительство, кажись, Семенов!

Варя обернулась, и ее замутило: у куста невесть откуда появился бандитский гнедой, на котором давеча она так неудачно скакала. Гнедой как ни в чем не бывало щипал травку, а на боку у него по-прежнему покачивалась тошнотворная подвеска.

Соболев спрыгнул наземь, приблизился к коню, скептически прищурившись, повертел кошмарный шар и так и этак.

— Разве ж это Семенов? — усомнился он. — Врешь, Нечитайло. У Семенова лицо совсем другое.

— Да как же, Михал Дмитрич, — загорячился урядник. — Вон и ухо рваное, и вот, гляньте. — Он раздвинул мертвой голове фиолетовые губы. — И зуба переднего опять же нет. Точно Семенов!

— Пожалуй, — задумчиво кивнул генерал. — Эк его перекорежило. Это, Варвара Андреевна, казак из второй сотни, которого нынче утром похитили месхетинцы Дауд-бека, — пояснил он, оборачиваясь к Варе.

Но Варя не слышала — земля и небо совершили кульбит, поменявшись местами, и д'Эвре с Фандориным едва успели подхватить обмякшую барышню.

— Так все-таки как к вам обращаться, «мадам» или «мадемуазель»? — неприятно скривив губы, спросил черный, как жук, жандармский подполковник. — Мы с вами не на балу, а в штабе армии, и я не комплименты вам говорю, а провожу допрос, так что извольте не финтить.

Звали подполковника Иван Харитонович Казанзаки, в Варино положение входить он решительно не желал, и дело явно шло к принудительной высылке в Россию.

Вчера до Царевиц добрались только к ночи. Фандорин немедленно отправился в штаб, а Варя, хоть и валилась с ног от усталости, занялась необходимым. Милосердные сестры из санитарного отряда баронессы Вревской дали ей одежду, согрели воды, и Варя сначала привела себя в порядок, а уже потом рухнула на лазаретную койку — благо раненых в госпитальных палатках почти не было. Встреча с Петей была отложена на завтра, ибо во время предстоящего важного объяснения следовало быть во всеоружии.

Однако утром выспаться Варе не дали. Явились два жандарма в касках, при карабинах, и препроводили «именующую себя девицей Суворовой» прямиком в особую часть Западного отряда, даже не дав как следует причесаться.

И вот уже который час она пыталась объяснить бритому, бровастому мучителю в синем мундире, какого рода отношения связывают ее с шифровальщиком Петром Яблоковым.

— Господи, да вызовите Петра Афанасьевича, и он вам все подтвердит, — повторяла Варя, а подполковник снова на это отвечал:

— Всему свое время.

Особенно интересовали жандарма подробности ее встречи с «лицом, именующим себя титулярным советником Фандориным». Казанзаки записал и про видинского Юсуф-пашу, и про кофей с французским языком, и про выигранное в нарды освобождение. Больше всего подполковник оживился, когда узнал, что волонтер разговаривал с башибузуками по-турецки, и непременно хотел знать, как именно он говорил — с запинкой или без. На одно выяснение ерунды с запинкой ушло, наверное, не меньше получаса.

А когда Варя уже была на грани сухой, бесслезной истерики, дверь глинобитной хатенки, где располагалась особая часть, внезапно распахнулась, и вошел, даже, скорее, вбежал, очень важный генерал, с начальственно выпученными глазами и пышными подусниками.

— Генерал-адъютант Мизинов, — зычно объявил он с порога, строго взглянув на подполковника. — Казанзаки?

Застигнутый врасплох жандарм вытянулся в струнку и зашлепал губами, а Варя во все глаза уставилась на главного сатрапа и палача свободы, каковым слыл у передовой молодежи начальник Третьего отделения и шеф жандармского корпуса Лаврентий Аркадьевич Мизинов.^{4}

— Так точно, ваше высокопревосходительство, — засипел Варин обидчик. — Жандармского корпуса подполковник Казанзаки. Ранее служил по Кишиневскому управлению, ныне назначен заведовать особой частью при штабе Западного отряда. Провожу допрос задержанной.

— Кто такая? — поднял бровь генерал и неодобрительно взглянул на Варю.

— Варвара Суворова. Утверждает, что прибыла частным порядком для встречи с женихом, шифровальщиком оперативного отдела Яблоковым.

— Суворова? — заинтересовался Мизинов. — Мы с вами не родственники? Мой прадед по материнской линии — Александр Васильевич Суворов-Рымникский.

— Надеюсь, что не родственники, — отрезала Варя.

Сатрап понимающе усмехнулся и больше на задержанную внимания не обращал.

— Вы, Казанзаки, мне всякой чушью голову не морочьте. Где Фандорин? В донесении сказано, что он у вас.

— Так точно, содержится под стражей, — молодцевато отрапортовал подполковник и, понизив голос, добавил. — Имею основания полагать, что он-то и есть наш долгожданный гость Анвар-эфенди. Все один к одному, ваше высокопревосходительство. Про Осман-пашу и Плевну — явная дезинформация. И ведь как ловко завернул…

— Болван! — рявкнул Мизинов, да так грозно, что у подполковника голова уехала в плечи. — Немедленно доставить его сюда! Живо!

Казанзаки опрометью кинулся вон, а Варя вжалась в спинку стула, но взволнованный генерал про нее забыл. Он шумно пыхтел и нервно барабанил пальцами по столу до того самого мгновения, пока подполковник не вернулся с Фандориным.

Вид у волонтера был изможденный, под глазами залегли темные круги — видимо, спать минувшей ночью ему не довелось.

— 3-здравствуйте, Лаврентий Аркадьевич, — вяло сказал он, а Варе слегка поклонился.

— Боже, Фандорин, вы ли это? — ахнул сатрап. — Да вас просто не узнать. Постарели лет на десять! Садитесь, голубчик, я очень рад вас видеть.

Он усадил Эраста Петровича и сел сам, причем Варя оказалась у генерала за спиной, а Казанзаки так и замер у порога, вытянувшись по стойке «смирно».

— В каком вы теперь состоянии? — спросил Мизинов. — Я хотел бы принести вам свои глубочайшие…

— Не стоит об этом, ваше высокопревосходительство, — вежливо, но решительно перебил Фандорин. — Я теперь в совершенном п-порядке. Лучше скажите, передал ли вам этот г-господин (он небрежно кивнул на подполковника) про Плевну. Ведь каждый час дорог.

— Да-да. У меня с собой приказ главнокомандующего, но я прежде желал убедиться, что это действительно вы. Вот, слушайте. — Он достал из кармана листок, вставил в глаз монокль и прочел. — «Начальнику Западного отряда генерал-лейтенанту барону Криденеру. Приказываю занять Плевну и укрепиться там силами не менее дивизии. Николай».

Фандорин кивнул.

— Подполковник, немедленно зашифровать и отправить Криденеру по телеграфу, — приказал Мизинов.

Казанзаки почтительно взял листок и, звеня шпорами, побежал исполнять.

— Так стало быть, можете служить? — спросил генерал.

Эраст Петрович поморщился:

— Лаврентий Аркадьевич, ведь я, кажется, д-долг исполнил, про турецкий фланговый маневр сообщил. А воевать с бедной Турцией, которая и без наших доблестных усилий благополучно развалилась бы, — увольте.

— Не уволю, милостивый государь, не уволю! — засердился Мизинов. — Если для вас патриотизм — пустой звук, то позволю себе напомнить, что вы, господин титулярный советник, не в отставке, а всего лишь в бессрочном отпуску, и, хоть числитесь по дипломатическому ведомству, служите по-прежнему у меня, в Третьем отделении!

Варя слабо ахнула. Фандорин, которого она считала порядочным человеком, — полицейский агент? А еще Печорина из себя разыгрывает! Интересная бледность, томный взор, благородная седина. Вот и доверяй после этого людям.

— Ваше в-высокопревосходительство, — тихо сказал Эраст Петрович, видно, и не подозревая, что безвозвратно погиб в Вариных глазах, — я служу не вам, а России. И в войне, которая для России бесполезна и даже губительна, участвовать не желаю.

— А насчет войны не вам решать и не мне. Решает государь император, — отрезал Мизинов.

Повисла неловкая пауза. Когда шеф жандармов снова заговорил, голос его звучал уже совсем по-другому.

— Эраст Петрович, голубчик, — проникновенно начал он. — Ведь сотни тысяч русских людей жизнью рискуют, страна под военной тяжестью в три погибели согнулась… У меня дурное предчувствие. Что-то уж больно все гладко идет. Боюсь, добром не кончится…

Когда ответа не последовало, генерал устало потер глаза и признался:

— Трудно мне, Фандорин, очень трудно. Кругом бестолковщина, бордель. Работников не хватает, особенно дельных. Я ведь не рутину на вас навесить хочу. Есть у меня задачка не из простых, в самый раз для вас.

Тут Эраст Петрович вопросительно наклонил голову, и генерал вкрадчиво произнес:

— Анвара-эфенди помните? Секретарь султана Абдул-Гамида. Ну, тот, что слегка промелькнул в деле «Азазеля»?

Эраст Петрович едва заметно вздрогнул, но промолчал. Мизинов хмыкнул:

— Ведь этот идиот Казанзаки вас за него принял, ей-богу. Имеем сведения, что сей интересный турок лично возглавляет секретную операцию против наших войск. Господин отчаянный, с авантюрной жилкой. Вполне может собственной персоной в нашем расположении объявиться, с него станется. Как, любопытно?

— Я вас с-слушаю, Лаврентий Аркадьевич, — покосившись на Варю, сказал Фандорин.

— Ну вот и отлично, — обрадовался Мизинов и крикнул. — Новгородцев! Папку!

Тихо ступая, вошел немолодой майор с адъютантскими аксельбантами, протянул генералу красный коленкоровый бювар и тут же удалился. Варя увидела в проеме потную физиономию подполковника Казанзаки и скорчила ему презрительно-насмешливую гримасу — так тебе и надо, садист, помаринуйся за дверью.

— Итак, вот то, чем мы располагаем об Анваре, — зашелестел страницами генерал. — Не угодно ли записать?

— Я запомню, — ответил Эраст Петрович.

— О раннем периоде данные крайне скудны. Родился примерно тридцать пять лет назад. По некоторым сведениям, в боснийском мусульманском городишке Хевраис. Родители неизвестны. Воспитывался где-то в Европе, в одном из знаменитых учебных заведений леди Эстер, которую вы, разумеется, помните по истории с «Азазелем».

Второй раз Варя слышала это странное название, и второй раз Фандорин отреагировал странно — дернул подбородком так, словно ему вдруг стал тесен воротник.

— На поверхность Анвар-эфенди выплыл лет десять назад, когда в Европе впервые заговорили о великом турецком реформаторе Мидхат-паше. Наш Анвар, тогда еще никакой не эфенди, служил у него секретарем. Вот послушайте-ка, каков послужной список Мидхата. — Мизинов вынул отдельный лист и откашлялся. — В ту пору он был генерал-губернатором Дунайского вилайета. Под его покровительством Анвар открыл в этих краях дилижансное сообщение, построил железные дороги, а также учредил сеть «ислаххане» — благотворительных учебных заведений для детей-сирот как мусульманского, так и христианского вероисповедания.

— В с-самом деле? — заинтересовался Фандорин.

— Да. Похвальная инициатива, не правда ли? Вообще Мидхат-паша с Анваром наделали здесь таких дел, что возникла серьезная угроза выхода Болгарии из зоны русского влияния. Наш посол в Константинополе Николай Павлович Гнатьев использовал все свое влияние на султана Абдул-Азиса и добился-таки, чтобы не в меру ретивого губернатора отозвали.

Далее Мидхат сделался председателем Государственного Совета и провел закон о всеобщем народном образовании — замечательный закон, которого у нас в России, между прочим, до сих пор нет. Угадайте, кто разрабатывал закон? Правильно, Анвар-эфенди. Все это было бы очень трогательно, но кроме просветительства наш оппонент уже тогда вовсю участвовал в придворных интригах, благо врагов у его покровителя было предостаточно. Мидхату подсылали убийц, сыпали в кофе яд, однажды даже подсунули зараженную проказой наложницу, и в обязанности Анвара входило оберегать великого человека от всех этих милых шалостей. В тот раз русская партия при дворе оказалась сильнее, и в 1869 году пашу загнали генерал-губернатором в самую глушь, в дикую и нищую Месопотамию. Когда Мидхат попробовал ввести там реформы, в Багдаде вспыхнуло восстание. Знаете, что он сделал? Созвал городских старейшин и духовенство и произнес перед ними краткую речь следующего содержания. Читаю дословно, ибо искренне восхищен энергией и стилем: «Почтенные муллы и старейшины, если через два часа беспорядки не прекратятся, я велю всех вас повесить, а славный город Багдад запалю с четырех сторон, и пускай потом великий падишах, да хранит его Аллах, меня тоже повесит за такое злодеяние». Естественно, через два часа в городе воцарился мир. — Мизинов хмыкнул, покачал головой. — Теперь можно было и приступить к реформам. Менее чем за три года губернаторства Мидхата его верный помощник Анвар-эфенди успел провести телеграф, открыть в Багдаде конку, пустить по Евфрату пароходы, учредить первую иракскую газету и набрать учеников в коммерческую школу. Каково? Я уж не говорю о таком пустяке, как создание акционерной «Османо-Османской корабельной компании», чьи суда ходят через Суэцкий канал до самого Лондона. Затем Анвару посредством очень хитрой интриги удалось свалить великого везира Махмуд Недима, который до такой степени зависел от российского посла, что турки прозвали его «Недимов». Мидхат возглавил султанское правительство, но продержался на высоком посту всего два с половиной месяца — наш Гнатьев опять его переиграл. Главный, и с точки зрения прочих пашей, совершенно непростительный порок Мидхата — неподкупность. Он затеял борьбу со взяточничеством и произнес перед европейскими дипломатами фразу, которая его и погубила: «Пора показать Европе, что не все турки — жалкие проститутки». За «проституток» его турнули из Стамбула губернатором в Салоники. Сей греческий городишко немедленно начал процветать, а султанский двор вновь погрузился в сон, негу и казнокрадство.

— Я вижу, вы п-просто влюблены в этого человека, — прервал генерала Эраст Петрович.

— В Мидхата-то? Безусловно, — пожал плечами Мизинов. — И был бы счастлив видеть его главой российского правительства. Но он не русский, а турок. К тому же турок, ориентирующийся на Англию. Наши устремления противоположны, и потому Мидхат нам враг. Опаснейший из врагов. Европа нас не любит и боится, зато Мидхата носит на руках, особенно с тех пор, как он даровал Турции конституцию.

А теперь, Эраст Петрович, наберитесь терпения. Я прочту вам пространное письмо, присланное мне еще в прошлом году Николаем Павловичем Гнатьевым. Оно даст вам яркое представление о противнике, с которым нам предстоит иметь дело.

Шеф жандармов извлек из бювара листы, мелко исписанные ровным писарским почерком, и приступил к чтению.

«Милый Лаврентий, события в нашем хранимом Аллахом Стамбуле развиваются столь стремительно, что за ними не поспеваю даже я, а ведь твой покорный слуга, без ложной скромности, держал руку на пульсе Европейского Больного не один год. Пульс этот не без моих тщаний постепенно замирал и вскоре обещал вовсе остановиться, но с мая месяца… «— Речь идет о прошлом, 1876, годе, — счел нужным вставить Мизинов.

«… но с мая месяца его залихорадило так, что того и гляди Босфор выйдет из берегов, стены Цареграда рухнут, и тебе не на что будет вешать свой щит.

А все дело в том, что в мае в столицу великого и несравненного султана Абдул-Азиса, Тени Всевышнего и Хранителя Веры, триумфально вернулся из ссылки Мидхат-паша и привез с собой своего «серого кардинала», хитроумного Анвара-эфенди.

На сей раз поумневший Анвар действовал наверняка — и по-европейскому, и по-восточному. Начал по-европейски: его агенты зачастили на верфи, в арсенал, на монетный двор — и рабочие, которым давным-давно не выплачивали жалованье, повалили на улицы. Затем последовал чисто восточный трюк. 25 мая Мидхат-паша объявил правоверным, что ему во сне явился Пророк (поди-ка проверь) и поручил своему рабу спасти гибнущую Турцию.

А тем временем мой добрый друг Абдул-Азис, как обычно, сидел у себя в гареме, наслаждаясь обществом любимой жены, прелестной Михри-ханум, которая была на сносях, много капризничала и требовала, чтобы повелитель все время находился рядом. Эта золотоволосая, синеглазая черкешенка помимо неземной красоты прославилась еще и тем, что опустошила султанскую казну до самого донышка. За один последний год она оставила во французских магазинах на Пере более десяти миллионов рублей, и вполне понятно, что константинопольцы, как сказали бы склонные к understatement[5] англичане, ее сильно недолюбливали.

Поверь мне, Лаврентий, я был не в силах что-либо изменить. Я заклинал, угрожал, интриговал, как евнух в гареме, но Абдул-Азис был глух и нем. 29 мая вокруг дворца Долма-бахче (преуродливое строение в европейско-восточном стиле) гудела многотысячная толпа, а падишах даже не попытался успокоить подданных — он заперся на женской половине своей резиденции, куда мне хода нет, и слушал, как Михри-ханум играет на фортепиано венские вальсы.

Тем временем Анвар безвылазно сидел у военного министра, склоняя этого осторожного и предусмотрительного господина к перемене политической ориентации. По донесению моего агента, который служил у паши поваром (отсюда специфический оттенок донесения), судьбоносные переговоры происходили так. Анвар приехал к министру ровно в полдень, и было велено подать кофе с чуреками. Четверть часа спустя из кабинета министра раздался возмущенный рев его превосходительства, и адъютанты отвели Анвара на гауптвахту. Затем в течение получаса паша расхаживал по комнате в одиночестве и съел два блюда халвы, до которой был большой охотник. Далее он пожелал допросить изменника лично и отправился на гауптвахту. В половине третьего было велено принести фрукты и сласти. Без четверти четыре — коньяк и шампанское. В пятом часу, выпив кофе, паша с гостем уехали к Мидхату. По слухам, за участие в заговоре министру была обещана должность великого везира и миллион фунтов стерлингов от английских покровителей.

К вечеру два главных заговорщика отлично поладили, и той же ночью произошел государственный переворот. Флот блокировал дворец с моря, начальник столичного гарнизона заменил караул своими людьми, и султана вместе с матерью и беременной Михри-ханум перевезли на лодке во дворец Ферийе.

Четыре дня спустя султан стал подстригать себе бороду маникюрными ножницами, да так неудачно, что перерезал вены на обеих руках и немедленно скончался. Врачи европейских посольств, приглашенные освидетельствовать труп, единогласно признали, что произошло самоубийство. ибо решительно никаких следов борьбы на теле не обнаружилось. Одним словом, разыграно все было просто и изящно, как в хорошей шахматной партии, — таков уж стиль Анвара-эфенди.

Но то был только дебют, далее последовал миттельшпиль.

Военный министр сделал свое дело и теперь превратился в серьезную помеху, ибо к реформам и конституции ни малейшей склонности не имел, а более всего интересовался, когда же ему передадут обещанный Анваром миллион. Да и вообще военный министр вел себя так, будто он — главное лицо в правительстве, не уставая напоминать, что Абдул-Азиса сверг именно он, а вовсе не Мидхат.

В том же самом Анвар-эфенди убеждал одного бравого офицера, ранее служившего у покойного султана адъютантом. Звали офицера Гасан-бей, красавице Михри-ханум он приходился братом и у придворных прелестниц пользовался невероятной популярностью, ибо был очень недурен собой, отважен и превосходно исполнял итальянские арии. Все называли Гасан-бея просто Черкес.

Через несколько дней после того, как Абдул-Азис так неловко укоротил себе бороду, безутешная Михри-ханум разродилась мертвым ребенком и скончалась в страшных мучениях. Как раз к этому времени Анвар и Черкес стали закадычными приятелями. Как-то раз Гасан-бей зашел в резиденцию Мидхат-паши навестить друга. Анвара на месте не оказалось, зато к паше как раз съехались на совещание министры. К Черкесу в доме привыкли и принимали как своего. Он попил кофе с адъютантами, покурил, поболтал о всякой всячине. Потом лениво прошелся по коридору и внезапно рванулся в зал, где шло заседание. Мидхата и прочих сановников Гасан-бей не тронул, но военному министру всадил в грудь две пули из револьвера, а потом добил старика ятаганом. Те министры, что поблагоразумней, кинулись наутек, но двое вздумали проявить героизм. И совершенно напрасно, ибо одного бешеный Черкес убил наповал, а второго тяжело ранил. Тут вернулся храбрый Мидхат-паша с двумя своими адъютантами. Гасан-бей застрелил их обоих, а Мидхата опять не тронул. В конце концов убийцу скрутили, но он еще успел прикончить полицейского офицера и ранить семерых солдат. Наш Анвар в это время благочестиво молился в мечети, чему есть многочисленные свидетели.

Ночь Гасан-бей провел под замком в караульном помещении, громко распевая арии из «Лючии де Ламермур», чем, говорят, привел Анвара-эфенди в полнейшее восхищение. Анвар даже пробовал выговорить доблестному злодею помилование, но озлобившиеся министры были непреклонны, и наутро убийцу повесили на дереве. Дамы из гарема, так горячо любившие своего Черкеса, пришли посмотреть на его казнь, горько плакали и посылали ему воздушные поцелуи.

И отныне никто больше Мидхату не мешал — кроме судьбы, которая нанесла ему удар с совершенно неожиданной стороны. Великого политика подвела его марионетка, новый султан Mурад.

Еще утром 31 мая, сразу после переворота, Мидхат-паша нанес визит племяннику свергнутого султана, принцу Мураду, чем несказанно сего последнего напугал. Тут необходимо сделать небольшое отступление, чтобы объяснить, насколько жалка в Османской империи фигура наследника.

Дело в том, что пророк Магомет при наличии пятнадцати жен не имел ни одного сына и никаких инструкций по вопросу престолонаследия не оставил. Посему на протяжении веков каждая из многочисленных султанш мечтала возвести на престол своего сына, а сыновей своих соперниц всячески пыталась истребить. При дворце есть особое кладбище для невинно убиенных принцев, так что мы, русские, с нашими Борисом и Глебом да царевичем Дмитрием по турецким масштабам просто смехотворны.

Трон в Османской империи передается не от отца к сыну, а от старшего брата к младшему. Когда запас братьев иссякает, в права вступает следующее поколение, и дальше опять от старшего брата к младшему. Всякий султан смертельно боится своего младшего брата или старшего племянника, и шансы наследника дожить до воцарения крайне незначительны. Содержат наследного принца в полнейшей изоляции, никого к нему не пускают и даже норовят, мерзавцы, подобрать таких наложниц, которые неспособны к деторождению. По давней традиции прислуживают будущему падишаху рабы с отрезанными языками и проколотыми барабанными перепонками. Можешь себе представить, как при подобном воспитании у их высочеств обстоят дела с душевным здоровьем. Например. Сулейман II тридцать девять лет провел в заточении, переписывая и раскрашивая Коран. А когда наконец сделался султаном, то вскоре запросился обратно и отрекся от престола. Отлично его понимаю — раскрашивать картинки куда как приятней.

Однако вернемся к Мураду. Это был красивый, неглупый и даже весьма начитанный молодец, однако склонный к чрезмерным возлияниям и одержимый вполне оправданной манией преследования. Он с радостью вверил мудрому Мидхату бразды правления, так что все у наших хитрецов шло по плану. Но внезапный взлет и удивительная смерть дяди так подействовали на бедного Мурада, что он стал заговариваться и впадать в буйство. Европейские психиатры, тайно посетившие падишаха, пришли к заключению, что он неизлечим и в дальнейшем его состояние будет только ухудшаться.

Отметь невероятную дальновидность Анвара-эфенди. В первый же день воцарения Мурада, когда все еще выглядело лучезарно, our mutual friend[6] вдруг попросился секретарем к принцу Абдул-Гамиду, брату султана и престолонаследнику. Когда я об этом узнал, мне стало ясно, что Мидхат-паша в Myраде V не уверен. Анвар пригляделся к новому наследнику, видимо, счел его приемлемым, и Мидхат поставил Абдул-Гамиду условие: обещай, что введешь в стране конституцию, — и будешь падишахом. Принц, разумеется, согласился.

Дальнейшее тебе известно. 31 августа на престол вместо безумного Мурада V взошел Абдул-Гамид II, Мидхат стал великим везиром, а Анвар остался при новом султане закулисным манипулятором и негласным шефом тайной полиции — то есть (ха-ха) твоим, Лаврентий, коллегой.

Характерно, что в Турции про Анвара-эфенди почти никто не знает. Он не лезет вперед, на людях не показывается. Я, например, видел его всего однажды, когда представлялся новому падишаху. Анвар сидел сбоку от трона, в тени, с огромной черной бородой (по-моему, фальшивой) и в темных очках, что вообще-то является неслыханным нарушением придворного этикета. Во время аудиенции Абдул-Гамид несколько раз оглядывался на него, словно искал поддержки или совета.

Вот с кем тебе отныне придется иметь дело. Ежели меня не обманывает чутье, Мидхат с Анваром будут и дальше вертеть султаном, как им заблагорассудится, и через годик-другой… «— Ну, дальше неинтересно, — оборвал затянувшееся чтение Мизинов и вытер платком вспотевший лоб. — Тем более что чутье все-таки обмануло умнейшего Николая Павловича. Мидхат-паша у власти не удержался и отправлен в изгнание.

Эраст Петрович, слушавший очень внимательно и за все время ни разу не пошевелившийся (в отличие от Вари, которая вся извертелась на жестком стуле), коротко спросил:

— Про д-дебют ясно, про миттельшпиль тоже. Но где эндшпиль?

Генерал одобрительно кивнул:

— В том-то и штука. Эндшпиль получился настолько замысловат, что даже многоопытного Гнатьева застал врасплох. 7 февраля сего года Мидхат-пашу вызвали к султану, взяли под стражу и посадили на пароход, который увез опального премьер-министра путешествовать по Европе. А наш Анвар, предав своего благодетеля, стал «серым кардиналом» уже не при главе правительства, а при самом султане. Он сделал все возможное, чтобы отношения между Портой и Россией были разорваны. И вот некоторое время назад, когда Турция повисла на волоске, Анвар-эфенди, по имеющимся у нас агентурным сведениям, отбыл к театру военных действий, чтобы переменить ход событий посредством неких тайных операций, о содержании которых мы можем только гадать.

Тут Фандорин заговорил как-то странно:

— Никаких обязанностей. Это раз. Полная свобода д-действий. Это два. Отчетность только перед вами. Это три.

Варя не поняла, что означают эти слова, но шеф жандармов очень обрадовался и быстро сказал:

— Ну вот и славно! Узнаю прежнего Фандорина. А то вы, голубчик, какой-то замороженный стали. Вы уж

— Лаврентий Аркадьевич! — бледные щеки волонтера-дипломата-шпика в секунду залились пурпуром, голос скрежетнул железом. — Я, к-кажется, не напрашивался на п-приватные излияния…

Варя сочла это замечание непозволительно грубым и вжала голову в плечи: сейчас оскорбленный в лучших чувствах Мизинов ка-ак разобидится, как-ак закричит!

Но сатрап только вздохнул и суховато молвил:

— Ваши условия приняты. Пускай свобода действий. Я, собственно, это и имел в виду. Просто смотрите, слушайте, и если заметите нечто примечательное… Ну, не мне вас учить.

— Ап-чхи! — чихнула Варя и испуганно вжала голову в плечи.

Однако генерал испугался еще больше. Вздрогнув, он обернулся и ошеломленно уставился на невольную свидетельницу конфиденциальной беседы.

— Сударыня, вы почему здесь? Разве вы не вышли с подполковником? Да как вы посмели!

— Смотреть надо было, — с достоинством ответила Варя. — Я вам не комар и не муха, чтобы меня игнорировать. Между прочим, я под арестом, и никто меня не отпускал.

Ей показалось, что губы Фандорина чуть дрогнули. Да нет, померещилось — этот субъект улыбаться не умеет.

— Что ж, хорошо-с. — В голосе Мизинова зазвучала тихая угроза. — Вы, госпожа неродственница, узнали такое, о чем вам знать совершенно ни к чему. В целях государственной безопасности я помещаю вас под временный административный арест. Вас доставят под конвоем в кишиневский гарнизонный карантин и будут содержать там под стражей до окончания кампании. Так что пеняйте на себя.

Варя побледнела.

— Но я даже не повидалась с женихом…

— После войны повидаетесь, — отрезал Малюта Скуратов и повернулся к двери, чтобы кликнуть своих опричников, однако тут в разговор вступил Эраст Петрович.

— Лаврентий Аркадьевич, я думаю, будет совершенно д-достаточно взять с госпожи Суворовой честное слово.

— Я даю честное слово! — сразу же воскликнула Варя, ободренная неожиданным заступничеством.

— Извините, голубчик, но рисковать нельзя, — отрезал генерал, даже не взглянув на нее. — Еще жених этот. Да и можно ли доверять девчонке? Сами знаете — коса длинна, да ум короток.

— Нет у меня никакой косы! А про ум — это низко! — У Вари предательски задрожал голос. — Что мне за дело до ваших Анваров и Мидхатов!

— Под мою ответственность, ваше п-превосходительство. Я за Варвару Андреевну ручаюсь.

Мизинов, недовольно хмурясь, молчал, а Варя подумала, что и среди полицейских агентов, видно, бывают не вовсе пропащие. Все-таки сербский волонтер.

— Глупо, — буркнул генерал. Он обернулся к Варе и неприязненно спросил. — Делать что-нибудь умеете? Почерк хороший?

— Да я курсы стенографии закончила! Я телеграфисткой работала! И акушеркой! — зачем-то приврала напоследок Варя.

— Стенографисткой и телеграфисткой? — удивился Мизинов. — Тогда тем более. Эраст Петрович, я оставлю здесь эту барышню с одним-единственным условием: она будет исполнять обязанности вашего секретаря. Все равно вам понадобится какой-то курьер или связной, не вызывающий лишних подозрений. Однако учтите — вы за нее поручились.

— Ну уж нет! — в один голос вскричали и Варя, и Фандорин. А закончили тоже хором, но уже по-разному.

Эраст Петрович сказал:

— Я в секретарях не нуждаюсь.

А Варя:

— В охранке служить не буду!

— Как угодно, — пожал плечами генерал, поднимаясь. — Новгородцев, конвой!

— Я согласна! — крикнула Варя.

Фандорин промолчал.

У крыльца остановились. Надо было как-то объясниться.

Фандорин, кашлянув, сказал:

— Мне очень жаль, Варвара Андреевна, что т-так вышло. Разумеется, вы совершенно свободны и ни к какому сотрудничеству я вас принуждать не собираюсь.

— Благодарю вас, — сухо ответила она. — Очень благородно. А то я, признаться, подумала, что вы нарочно все это устроили. Вы-то ведь меня отлично видели и наверняка предполагали, чем все закончится. Что, очень нужна секретарша?

В глазах Эраста Петровича вновь промелькнула искорка, которую у нормального человека можно было бы счесть признаком веселости.

— Вы с-сообразительны. Но несправедливы. Я действительно поступил так не без задней мысли, но исключительно в ваших интересах. Лаврентий Аркадьевич непременно спровадил бы вас из д-действующей армии. А господин Казанзаки еще и жандарма бы приставил. Теперь же вы остаетесь здесь на совершенно з-законных основаниях.

На это Варе возразить было нечего, — но благодарить жалкого шпиона не хотелось.

— Я вижу, вы и в самом деле ловки в своей малопочтенной профессии, — язвительно сказала она. — Главного людоеда, и того перехитрили.

— Людоед — это Лаврентий Аркадьевич? — удивился Фандорин. — По-моему, не похож. И п-потом, что же непочтенного в том, чтобы охранять государственные интересы?

Ну что с таким разговаривать?

Варя демонстративно отвернулась, окинула взглядом лагерь: белостенные домики, ровные ряды палаток, новехонькие телеграфные столбы. По улице бежал солдат, очень знакомо размахивая длинными нескладными руками.

— Варя, Варенька! — издали закричал солдат, сдернул с головы кепи с длинным козырьком и замахал. — Все-таки приехала!

— Петя! — ахнула она и, сразу забыв о Фандорине, кинулась навстречу тому, ради кого преодолела путь в полторы тысячи верст.

Обнялись и поцеловались совершенно естественно, без неловкости, как никогда раньше. Видеть некрасивое, но милое, сияющее счастьем лицо Пети было радостно. Он похудел, загорел, сутулился больше прежнего. Черный с красными погонами мундир сидел мешком, но улыбка была все та же — широкая, обожающая.

— Значит, согласна? — спросил он.

— Да, — просто сказала Варя, хотя собиралась согласиться не сразу, а лишь после долгого и серьезного разговора, выдвинув некоторые принципиальные условия.

Петя несолидно взвизгнул и снова полез обниматься, но Варя уже опомнилась.

— Однако нам нужно подробно все обсудить. Во-первых…

— Обсудим, обязательно обсудим. Только не сейчас, вечером. Встретимся у журналистов в палатке, ладно? У них там вроде клуба. Ты ведь знаешь француза? Ну, д'Эвре? Он славный. Он мне и сказал, что ты приехала. Я сейчас ужасно занят, отлучился на минуту. Хватятся — не сносить головы. Вечером, вечером!

И побежал обратно, пыля тяжелыми сапогами и ежесекундно оглядываясь.

Но вечером свидеться не довелось. Вестовой принес из штаба записку: «Всю ночь служба. Завтра. Люблю. П.».

Что ж, служба так служба. И Варя занялась обустройством. Жить ее взяли к себе сестры милосердия — женщины славные и отзывчивые, но пожилые, лет по тридцать пять, и скучноватые. Они же собрали все необходимое взамен багажа, доставшегося предприимчивому Митко, — одежду, обувь, флакон кельнской воды (а были-то чудесные парижские духи), чулки, белье, гребешок, заколки, душистое мыло, пудру, мазь от солнца, кольдкрем, смягчающее молочко от ветра, ромашковую эссенцию для мытья волос и прочие нужные вещи. Платья, конечно, были ужасные, за исключением разве что одного — голубого, с белым кружевным воротничком. Варя убрала вышедшие из моды манжеты, и получилось довольно мило.

Но с утра ей стало скучно. Сестры ушли в лазарет — из-под Ловчи привезли двоих раненых. Варя попила кофе в одиночестве, сходила отправить родителям телеграмму: во-первых, чтоб не сходили с ума, а во-вторых, чтоб выслали денег (исключительно взаймы — пусть не надеются, что она вернулась в клетку). Погуляла по лагерю, поглазела на диковинный поезд без рельсов: с того берега прибыл обоз на механической тяге. Пыхающие паром железные локомобили с огромными колесами волокли за собой тяжелые пушки и фуры с боеприпасами. Зрелище было впечатляющее, настоящий триумф прогресса.

Потом от нечего делать зашла проведать Фандорина, которому выделили отдельную палатку в штабном секторе. Эраст Петрович тоже бездельничал: валялся в походной койке с турецкой книжкой, выписывал оттуда какие-то слова.

— Охраняете государственные интересы, господин полицейский? — спросила Варя, решив, что уместнее всего будет разговаривать с агентом в тоне насмешливо-небрежном.

Фандорин встал и накинул на плечи военный, без погон, сюртук (тоже, видно, где-то обмундировался). Через расстегнутый ворот рубашки Варя разглядела серебряную цепочку. Крестик? Нет, кажется, медальон. Любопытно бы заглянуть, что там у него. Так господин филер склонен к романтике?

Титулярный советник застегнул ворот, ответил серьезно:

— Если живешь в г-государстве, надобно либо его беречь, либо уж уезжать — иначе получается паразитизм и лакейские пересуды.

— Есть и третья возможность, — парировала Варя, уязвленная «лакейскими пересудами». — Несправедливое государство можно разрушить и построить взамен него другое.

— К сожалению, Варвара Андреевна, государство — это не д-дом, а скорее дерево. Его не строят, оно растет само, подчиняясь закону природы, и дело это долгое. Тут не каменщик, т-тут садовник нужен.

Забыв об уместном тоне, Варя горячо воскликнула:

— Мы живем в такое тяжелое, сложное время! Честные люди стонут под бременем тупости и произвола, а вы рассуждаете как старик, про какого-то садовника толкуете!

Эраст Петрович пожал плечами:

— Милая Варвара Андреевна, я устал слушать нытье п-про «наше тяжелое время». Во времена царя Николая, когда время было потяжелей нынешнего, ваши «честные люди» по с-струнке ходили да неустанно свою счастливую жизнь нахваливали. Если стало можно сетовать на тупость и произвол, значит, время на п-поправку пошло.

— Да вы просто… Вы просто — слуга престола!. — процедила Варя худшее из оскорблений, а когда Фандорин не содрогнулся, пояснила на доступном ему языке. — Верноподданный раб без ума и совести!

Брякнула — и испугалась собственной грубости, однако Эраст Петрович ничуть не рассердился, а, вздохнув, сказал:

— Вы не знаете, как со мной д-держаться. Это раз. Благодарной быть не хотите и оттого сердитесь. Это два. Забудьте к черту про благодарность, и мы отлично п-поладим. Это три.

От такой снисходительности Варя разозлилась еще больше, тем более что агент, рабья кровь, был совершенно прав.

— Я еще давеча заметила, что вы, как учитель танцев: раз-два-три, раз-два-три. Кто вас научил этой глупой манере?

— Были учителя, — туманно ответил Фандорин и невежливо уткнулся в свою турецкую книжку.

Шатер, где собирались аккредитованные при главной квартире журналисты, был виден издалека. У входа на длинном шнуре висели флажки разных стран, вымпелы журналов и газет, а также почему-то красные подтяжки с белыми звездочками.

— Видимо, вчера отмечали успех дела под Ловчей, — предположил Петя. — Кто-то наотмечался до потери подтяжек.

Он отдернул полотняный полог, и Варя заглянула внутрь.

В клубе было неряшливо, но по-своему уютно: деревянные столы, холщовые стулья, стойка с шеренгами бутылок. Пахло табачным дымом, свечным воском и мужским одеколоном. На отдельном длинном столе лежали стопки русских и иностранных газет. Газеты были необычные, сплошь склеенные из телеграфных ленточек. Варя присмотрелась к лондонской «Дейли пост» и удивилась — сегодняшний утренний выпуск. Видимо, присылают из редакции по телеграфу. Здорово!

С особым удовлетворением Варя отметила, что женщин всего две, причем обе в пенсне и не первой молодости. Зато мужчин было множество, меж ними обнаружились и знакомые.

Прежде всего Фандорин, и опять с книжкой. Довольно глупо — читать можно и у себя в палатке.

А в противоположном углу шел сеанс одновременной игры в шахматы. С одной стороны стола прохаживался, дымя сигаркой, снисходительно-благодушный Маклафлин, с другой сидели сосредоточенные Соболев, д'Эвре и еще двое.

— Ба, наш маленький болгарин! — воскликнул генерал Мишель, облегченно поднявшись из-за доски. — Да вас не узнать! Ладно, Шеймас, будем считать, что ничья.

Д'Эвре приветливо улыбнулся вошедшим и (это было приятно) задержал взгляд на Варе, однако продолжил игру. Зато к Соболеву подлетел смуглый офицер в невиданно ослепительном мундире и, тронув нафабренный сверх всякой меры ус, воскликнул по-французски:

— Генерал, умоляю, представьте меня вашей очаровательной знакомой! Гасите свечи, господа! Они больше не понадобятся — взошло солнце!

Обе пожилые дамы взглянули на Варю с крайним неодобрением, да она и сама несколько опешила от такого натиска.

— Это полковник Лукан, личный представитель нашего драгоценного союзника его высочества князя румынского Карла, — усмехнулся Соболев. — Предупреждаю, Варвара Андреевна, полковник для дамских сердец смертоносней анчара.

По его тону стало ясно, что привечать румына не следует, и Варя чопорно ответила, нарочно опершись на Петин локоть:

— Очень рада. Мой жених, вольноопределяющийся Петр Яблоков.

Лукан галантно взял Варю за запястье двумя пальцами (сверкнул перстень с нешуточным бриллиантом) и хотел припасть поцелуем, но получил должный отпор:

— В Петербурге у современных женщин рук не целуют.

А впрочем, публика была любопытная, и Варе в корреспондентском клубе понравилось. Только досадно было, что д'Эвре все играет в свои дурацкие шахматы. Но, видно, дело шло к концу — все прочие соперники Маклафлина уже капитулировали, и француз был явно обречен. Однако это, похоже, его не печалило, он частенько поглядывал на Варю, беззаботно улыбался и мелодично насвистывал модную шансонетку.

Соболев встал рядом, взглянул на доску, рассеянно подхватил припев:

— Фолишон-фолишонет… Сдавайтесь, д'Эвре, это же чистое Ватерлоо.

— Гвардия умирает, но не сдается. — Француз дернул себя за узкую острую бородку и сделал ход, от которого ирландец нахмурился и засопел.

Варя вышла наружу полюбоваться закатом и насладиться прохладой, а когда снова вернулась в шатер, шахматы были уже убраны, и разговор шел не более и не менее, как о взаимоотношениях человека с Богом.

— Здесь не может быть никакого взаимоуважения, — горячо говорил Маклафлин, очевидно отвечая на реплику д'Эвре. — Отношения человека со Всевышним построены на заведомом признании неравенства. Не приходит же в голову детям претендовать на равенство с родителями! Ребенок безоговорочно признает превосходство родителя, свою зависимость от него, чувствует к нему благоговение и потому послушен — для своего же блага.

— Позволю себе воспользоваться вашей же метафорой, — улыбнулся француз, затянувшись из турецкого чубука. — Все это справедливо лишь для маленьких детей. Когда же ребенок подрастает, он неминуемо ставит под сомнение авторитет родителя, хотя тот все равно еще неизмеримо мудрее и могущественнее. Это естественно, здорово, без этого человек навсегда останется малюткой. Тот же период сейчас переживает и подросшее человечество. Потом, когда человечество повзрослеет еще больше, между ним и Богом непременно установятся новые отношения, основанные на равенстве и взаимоуважении. А когда-нибудь дитя повзрослеет настолько, что родитель ему станет и вовсе не нужен.

— Браво, д'Эвре, вы говорите так же гладко, как пишете, — воскликнул Петя. — Да только все дело в том, что никакого Бога нет, а есть материя и еще элементарные принципы порядочности. Вам же советую из вашей концепции сделать фельетон для «Ревю паризьен» — отличная тема.

— Чтобы написать хороший фельетон, тема не нужна, — заявил француз. — Надо просто уметь хорошо писать.

— Ну уж тут вы загнули, — возмутился Маклафлин.

— Без темы даже у такого словесного эквилибриста, как вы, ничего путного не выйдет.

— Назовите любой предмет, хоть бы даже самый тривиальный, и я напишу про него статью, которую моя газета с удовольствием напечатает, — протянул руку д'Эвре. — Пари? Мое испанское седло против вашего цейсовского бинокля.

Все необычайно оживились.

— Ставлю двести рублей на д'Эвре! — объявил Соболев.

— На любую тему? — медленно повторил ирландец. — Так-таки на любую?

— Абсолютно. Хоть вон про ту муху, что сидит на усе у полковника Лукана.

Румын поспешно отряхнул усы и сказал:

— Ставлю триста за мсье Маклафлина. Но какой взять предмет?

— Да вот хотя бы ваши старые сапоги. — Маклафлин ткнул пальцем на запыленные юфтевые сапоги француза. — Попробуйте-ка написать про них так, чтобы парижская публика читала и восторгалась.

Соболев вскинул ладони:

— Пока не ударили по рукам, я пас. Старые сапоги — это уж чересчур.

В результате на ирландца поставили тысячу, а желающих поставить на француза не отыскалось. Варе стало жаль бедного д'Эвре, но денег ни у нее, ни у Пети не было. Подойдя к Фандорину, все листавшему страницы с турецкими каракулями, она сердито прошептала:

— Ну что же вы! Поставьте на него. Что вам стоит! Наверняка ведь получили от своего сатрапа какие-нибудь серебреники. Я вам потом отдам.

Эраст Петрович поморщился и скучным голосом сказал:

— Сто рублей на м-мсье д'Эвре. — И снова углубился в чтение.

— Итого, десять к одному, — резюмировал Лукан. — Господа, выигрыш небольшой, но верный.

В этот миг в шатер стремительно вошел Варин знакомец — капитан Перепелкин. Его было не узнать: мундир с иголочки, сапоги сияют, на глазу импозантная черная повязка (видно, синяк еще не прошел), голова обвязана белым бинтом.

— Ваше превосходительство, господа, я только что от барона Криденера! — солидно объявил капитан. — Имею важное сообщение для прессы. Можете записать — генерального штаба капитан Перепелкин, оперативный отдел. Пе-ре-пел-кин. Никополь взят штурмом! Мы захватили в плен двух пашей и шесть тысяч солдат! Наши потери — сущий пустяк. Победа, господа!

— Черт! Опять без меня! — простонал Соболев и бросился вон, даже не попрощавшись.

Капитан проводил генерала несколько растерянным взглядом, но вестника уже со всех сторон обступили журналисты. Перепелкин с видимым удовольствием стал отвечать на их вопросы, щеголяя знанием французского, английского и немецкого.

Варю удивило поведение Эраста Петровича.

Он бросил книгу на стол, решительно растолкал корреспондентов и негромко спросил:

— П-позвольте, капитан, вы не ошиблись? Ведь Криденер получил приказ занять Плевну. Никополь в совершенно п-противоположном направлении.

Было в его голосе что-то такое, отчего капитан насторожился и на журналистов обращать внимание перестал.

— Вовсе нет, милостивый государь. Я лично принял телеграмму из штаба верховного, присутствовал при расшифровке и сам отнес ее господину барону. Отлично помню текст: «Начальнику Западного отряда генерал-лейтенанту барону Криденеру. Приказываю занять Никополь и укрепиться там силами не менее дивизии. Николай».

Фандорин побледнел.

— Никополь? — еще тише спросил он. — А что Плевна?

Капитан пожал плечами:

— Понятия не имею.

У входа раздался стук шагов и звон оружия. Полог резко распахнулся, и в шатер заглянул подполковник Казанзаки, век бы его не видеть. За спиной подполковника блестели штыки конвоя. Жандарм на миг задержал взгляд на Фандорине, посмотрел сквозь Варю, а Пете радостно улыбнулся.

— Ага, вот он, голубчик! Так я и думал. Вольноопределяющийся Яблоков, вы арестованы. Взять его, — приказал он, обернувшись к конвойным. В клуб проворно вошли двое в синих мундирах и подхватили парализованного ужасом Петю под локти.

— Да вы сумасшедший! — крикнула Варя. — Немедленно оставьте его в покое!

Казанзаки не удостоил ее ответом. Он щелкнул пальцами, и арестованного быстро выволокли наружу, а подполковник задержался, поглядывая вокруг с неопределенной улыбкой.

— Эраст Петрович, что же это! — звенящим голосом воззвала Варя к Фандорину. — Скажите же ему!

— Основание? — хмуро спросил Фандорин, глядя жандарму в воротник.

— В шифровке, составленной Яблоковым, заменено одно слово. Вместо Плевны — Никополь, только и всего. А между тем три часа назад авангард Осман-паши занял пустую Плевну и навис над нашим флангом. Так-то, господин наблюдатель.

— Вот и ваше чудо, Маклафлин, которое может спасти Тугцию, — донесся до Вари голос д'Эвре, говорившего по-русски довольно чисто, но с очаровательным грассированием.

— Не чудо, мсье корреспондент, а самая обычная измена, — усмехнулся подполковник, но смотрел при этом на Фандорина. — Просто не представляю, господин волонтер, как вы станете объясняться с его высокопревосходительством.

— Много б-болтаете, подполковник. — Взгляд Эраста Петровича опустился еще ниже, к верхней пуговице жандармского мундира. — Честолюбие не д-должно быть во вред делу.

— Что-с?! — Смуглое лицо Казанзаки задергалось мелким тиком. — Мораль читать? Вы — мне? Однако! Я ведь о вас, господин вундеркинд, успел кое-какие справочки навести. По роду службы-с. Физиогномия у вас получается не больно нравственная. Шустры не по летам-с. Кажется, выгодно жениться изволили, а? Причем с двойной выгодой — и жирное приданое приобрели, и свободу соблюли. Тонко сработано! Поздрав…

Он не договорил, потому что Эраст Петрович очень ловко, как кот лапой, смазал ему ладонью по пухлым губам. Варя ахнула, а кто-то из офицеров схватил Фандорина за руку, но тут же отпустил, потому что никаких признаков буйства ударивший не проявлял.

— Стреляться, — буднично произнес Эраст Петрович и теперь уже глядел подполковнику прямо в глаза. — Сразу, прямо сейчас, пока командование не вмешалось.

Казанзаки был багров. Черные, как сливы, глаза налились кровью. После паузы, сглотнув, сказал:

— Приказом его императорского величества дуэли на период войны строжайше запрещены. И вы, Фандорин, отлично это знаете.

Подполковник вышел, за ним порывисто качнулся полотняный полог. Варя спросила:

— Эраст Петрович, что же делать?

Третий день Варя работала с Фандориным. Надо было вызволять Петю, а по словам Эраста Петровича, сделать это можно было одним-единственным способом: найти истинного виновника случившегося. И Варя сама умолила титулярного советника, чтобы он взял ее в помощницы.

Петины дела были плохи. Видеться с ним Варе не позволяли, но от Фандорина она знала: все улики против шифровальщика. Получив от подполковника Казанзаки приказ главнокомандующего, Яблоков немедленно занялся шифровкой, а потом, согласно инструкции, лично отнес депешу на телеграфный пункт. Варя подозревала, что рассеянный Петя вполне мог перепутать города, тем более что про Никопольскую крепость знали все, а про городишко Плевну ранее мало кто слышал. Однако Казанзаки в рассеянность не верил, да и сам Петя упрямился и говорил, что отлично помнит, как кодировал именно Плевну, такое смешное название. Хуже всего было то, что, по словам присутствовавшего на одном из допросов Эраста Петровича, Яблоков явно что-то скрывал и делал это крайне неумело. Врать Петя совсем не умеет — это Варя отлично знала. А между тем все шло к трибуналу.

Истинного виновника Фандорин искал как-то странно. По утрам, вырядившись в дурацкое полосатое трико, подолгу делал английскую гимнастику. Целыми днями лежал на походной кровати, изредка наведывался в оперативный отдел штаба, а вечером непременно сидел в клубе у журналистов. Курил сигары, читал книгу, не пьянея пил вино, в разговоры вступал неохотно. Никаких поручений не давал. Перед тем как пожелать спокойной ночи, говорил только: «3-завтра вечером увидимся в клубе».

Варя бесилась от сознания своей беспомощности. Днем ходила по лагерю, смотрела в оба — не обнаружится ли что-нибудь подозрительное. Подозрительное не обнаруживалось, и, устав, Варя шла в палатку к Эрасту Петровичу, чтобы расшевелить его и побудить к действию. В берлоге титулярного советника царил поистине ужасающий беспорядок: повсюду валялись книги, трехверстные карты, плетеные бутылки из-под болгарского вина, одежда, пушечные ядра, очевидно, использовавшиеся в качестве гирь. Однажды Варя, не заметив, села на тарелку с холодным пловом, которая почему-то оказалась на стуле, страшно рассердилась и потом никак не могла застирать жирное пятно на своем единственном приличном платье.

Вечером 7 июля полковник Лукан устроил в пресс-клубе (так на английский манер стали называть журналистский шатер) вечеринку по поводу дня своего рождения. По этому случаю из Букарешта доставили три ящика шампанского, причем именинник утверждал, что заплатил по тридцать франков за бутылку. Деньги были потрачены впустую — про виновника торжества очень быстро забыли, потому что истинным героем дня нынче был д'Эвре.

Утром, вооружившись выигранным у посрамленного Маклафлина цейсовским биноклем (Фандорин, между прочим, за свою несчастную сотню получил целую тысячу — и все благодаря Варе), француз совершил дерзкую экспедицию: в одиночку съездил в Плевну, под прикрытием корреспондентской повязки проник на передовой рубеж противника и даже умудрился взять интервью у турецкого полковника.

— Мсье Перепелкин любезно объяснил мне, как лучше всего подобраться к городу, не угодив под пулю, — рассказывал окруженный восторженными слушателями д'Эвре. — Это и в самом деле оказалось совсем несложно — турки и дозоров-то толком выставить не удосужились. Первого аскера я повстречал только на окраине. «Что вылупился? — кричу. — Веди меня скорей к самому главному начальнику». На Востоке, господа, самое главное — держаться падишахом. Если орешь и ругаешься, стало быть, имеешь на это право. Приводят меня к полковнику. Звать Али-бей — красная феска, черная бородища, на груди значок Сен-Сира. Отлично, думаю, прекрасная Франция меня выручит. Так и так, говорю. Парижская пресса. Волей судеб заброшен в русский лагерь, а там скучища смертная, никакой экзотики — одно пьянство. Не откажет ли почтенный Али-бей дать интервью для парижской публики? Не отказал. Сидим, пьем прохладный шербет. Мой Али-бей спрашивает: «Сохранилось ли то чудесное кафе на углу бульвара Распай и рю-де-Севр?» Я, честно говоря, понятия не имею, сохранилось оно или нет, ибо давно не был в Париже, однако говорю: «Как же, и процветает лучше прежнего». Поговорили о бульварах, о канкане, о кокотках. Полковник совсем растрогался, борода распушилась — а бородища знатная, просто маршал де Ре — и вздыхает: «Нет, вот закончится эта проклятая война, и в Париж, в Париж». «Скоро ль она закончится, эфенди?» «Скоро, — говорит Али-бей. — Очень скоро. Вот вышибут русские меня с моими несчастными тремя таборами из Плевны, и можно будет ставить точку. Дорога откроется до самой Софии». «Ай-я-яй, — сокрушаюсь я. — Вы смелый человек, Али-бей. С тремя батальонами против всей русской армии! Я непременно напишу об этом в свою газету. Но где же славный Осман Нури-паша со своим корпусом?» Полковник феску снял, рукой махнул: «Обещал завтра быть. Только не поспеет — дороги плохи. Послезавтра к вечеру — самое раннее». В общем, посидели славно. И про Константинополь поговорили, и про Александрию. Насилу вырвался — полковник уж приказал барана резать. По совету monsieur Perepyolkin я ознакомил со своим интервью штаб великого князя. Там мою беседу с почтенным Али-беем сочли интересной, — скромно закончил корреспондент. — Полагаю, завтра же турецкого полковника ожидает небольшой сюрприз.

— Ох, Эвре, отчаянная голова! — налетел на француза Соболев, раскрыв генеральские объятья. — Истинный галл! Дай поцелую!

Лицо д'Эвре скрылось за пышной бородой, а Маклафлин, игравший в шахматы с Перепелкиным (капитан уже снял черную повязку и взирал на доску обоими сосредоточенно прищуренными глазами), сухо заметил:

— Капитан не должен был использовать вас в качестве лазутчика. Не уверен, дорогой Шарль, что ваша выходка вполне безупречна с точки зрения журналистского этоса. Корреспондент нейтрального государства не имеет права принимать в конфликте чью-либо сторону и тем более брать на себя роль шпиона, поскольку…

Однако все, включая и Варю, столь дружно набросились на нудного кельта, что он был вынужден умолкнуть.

— Ого, да здесь весело! — вдруг раздался звучный, уверенный голос.

Обернувшись, Варя увидела у входа статного гусарского офицера, черноволосого, с лихими усами, бесшабашными, чуть навыкате глазами и новеньким «георгием» на ментике. Вошедшего всеобщее внимание нисколько не смутило — напротив, гусар воспринял его как нечто само собой разумеющееся.

— Гродненского гусарского полка ротмистр граф Зуров, — отрекомендовался офицер и отсалютовал Соболеву. — He припоминаете, ваше превосходительство? Вместе на Коканд ходили, я в штабе у Константина Петровича служил.

— Как же, помню, — кивнул генерал. — Вас, кажется, под суд отдали за картежную игру в походе и дуэль с каким-то интендантом.

— Бог милостив, обошлось, — легкомысленно ответил гусар. — Мне сказали, здесь бывает мой давний приятель Эразм Фандорин. Надеюсь, не соврали?

Варя быстро взглянула на сидевшего в дальнем углу Эраста Петровича. Тот встал, страдальчески вздохнул и уныло произнес:

— Ипполит? К-какими судьбами?

— Вот он, чтоб мне провалиться! — ринулся на Фандорина гусар и стал трясти его за плечи, да так усердно, что голова у Эраста Петровича замоталась взад-вперед. — А говорили, тебя в Сербии турки на кол посадили! Ох, подурнел ты, братец, не узнать. Виски для импозантности подкрашиваешь?

Любопытный, однако, круг знакомств обрисовывался у титулярного советника: видинский паша, шеф жандармов, а теперь еще этот лубочный красавец с бретерскими замашками. Варя как бы ненароком подобралась поближе, чтобы не упустить ни одного слова.

— Побросала нас с тобой судьба, побросала. — Зуров перестал трясти собеседника и вместо этого принялся хлопать его по спине. — Про свои приключения расскажу особо, тет-а-тет, ибо не для дамских ушей. — Он игриво покосился на Варю. — Ну а финал известный: остался без гроша, один-одинешенек и с вдребезги разбитым сердцем (снова взгляд в Варину сторону).

— Кто бы мог п-подумать, — прокомментировал Фандорин, отодвигаясь.

— Заикаешься? Контузия? Ерунда, пройдет. Меня под Кокандом взрывной волной так об угол мечети приложило — месяц зубами клацал, веришь ли — стаканом в рот не попадал. А потом ничего, отпустило.

— А с-сюда откуда?

— Это, брат Эразм, долгая история.

Гусар обвел взглядом завсегдатаев клуба, посматривавших на него с явным любопытством, и сказал:

— Не тушуйтесь, господа, подходите. Я тут Эразму свою шахерезаду рассказываю.

— Одиссею, — вполголоса поправил Эраст Петрович, ретируясь за спину полковника Лукана.

— Одиссея — это когда в Греции, а у меня была именно что шахерезада. — Зуров выдержал аппетитную паузу и приступил к повествованию. — Итак, господа, в результате некоторых обстоятельств, про которые известно только мне и Фандорину, я оказался в Неаполе, на совершеннейшей мели. Занял у русского консула пятьсот рублей — больше, сквалыга, не дал — и поплыл морем в Одессу. Но по дороге бес меня попутал соорудить банчок с капитаном и штурманом. Обчистили, шельмы, до копейки. Я, натурально, заявил протест, нанес некоторый ущерб корабельному имуществу и в Константинополе был выкинут… то есть я хочу сказать, высажен на берег — без денег, без вещей и даже без шляпы. А зима, господа. Хоть и турецкая, но все равно холодно. Делать нечего, отправился в наше посольство. Прорвался через все препоны к самому послу, Николаю Павловичу Гнатьеву^{5}. Душевный человек. Денег, говорит, одолжить не могу, ибо принципиальный противник всяческих одалживаний, но если угодно, граф, могу взять к себе адъютантом — мне храбрые офицеры нужны. В этом случае получите подъемные и все прочее. Ну я и стал адъютантом.

— У самого Гнатьева? — покачал головой Соболев. — Видно, хитрая лиса усмотрела в вас что-то особенное.

Зуров скромно развел руками и продолжил:

— В первый же день новой службы я вызвал международный конфликт и обмен дипломатическими нотами. Николай Павлович отправил меня с запросом к известному русоненавистнику и святоше Гасану Хайрулле — это главный турецкий поп, вроде папы римского.

— Шейх-уль-ислам, — уточнил строчивший в блокноте Маклафлин. — Болше похож на ваш обер-прокурор Синод.

— Вот-вот, — кивнул Зуров. — Я и говорю. Мы с этим Хайруллой сразу друг другу не понравились. Я ему честь по чести, через переводчика: «Ваше преосвященство, срочный пакет от генерал-адъютанта Гнатьева». А он, пес, глазами зырк и отвечает на французском — нарочно, чтоб драгоман не смягчил: «Сейчас время молитвы. Жди». Сел на корточки, лицом к Мекке, и давай приговаривать: «О великий и всемогущий Аллах, окажи милость Твоему верному рабу, дай ему увидеть при жизни, как горят в аду подлые гяуры, недостойные топтать Твою священную землю». Хорошие дела. С каких это пор Аллаху по-французски молятся? Ладно, думаю, я тоже сейчас новое в православный канон введу. Хайрулла поворачивается ко мне, рожа довольная — как же, гяура на место поставил. «Давай письмо твоего генерала», — говорит. «Pardonnez-moi, eminence[8], — отвечаю. — У нас, русских, сейчас как раз время обедни. Вы уж потерпите минутку». Бух на коленки и молюсь на языке Корнеля и Рокамболя: «Господь всеблагий, порадуй грешного раба твоего болярина, то бишь шевалье Ипполита, дай ему полюбоваться, как жарятся на сковородке мусульманские собаки». В общем, осложнил и без того непростые российско-турецкие отношения. Хайрулла пакета не взял, громко заругался по-своему и выставил нас с драгоманом за дверь. Ну, Николай Павлович меня для вида пожурил, а сам, по-моему, остался доволен. Видно, знал, кого, к кому и зачем посылать.

— Лихо, по-туркестански, — одобрил Соболев.

— Но не слишком дипломатично, — вставил капитан Перепелкин, неодобрительно глядя на развязного гусара.

— А я недолго продержался в дипломатах, — вздохнул Зуров и задумчиво добавил. — Видно, не моя стезя.

Эраст Петрович довольно громко хмыкнул.

— Иду я как-то по Галатскому мосту, демонстрирую русский мундир и на красоток поглядываю. Они хоть и в чадрах, но ткань, чертовки, подбирают наипрозрачнейшую, так что еще соблазнительней получается. Вдруг вижу — едет в коляске нечто божественное, бархатные глазищи поверх вуалетки так и сверкают. Рядом — жирный евнух-абиссинец, кабан кабаном, сзади еще коляска с прислужницами. Я остановился, поклонился — с достоинством, как подобает дипломату, а она перчаточку сняла и белой ручкой мне (Зуров сложил губы дудочкой) — воздушный поцелуй.

— Сняла пегчатку? — с видом эксперта переспросил д'Эвре. — Да это не шутки, господа. Пгогок считал хогошенькие гучки самой соблазнительной частью женского тела и стгого-настгого запгетил благогодным мусульманкам ходить без пегчаток, чтобы не подвеггать соблазну мужские сегдца. Так что снятие пегчатки — c'est un grand signe[9], как если бы евгопейская женщина сняла… Впгочем, воздегжусь от пагаллелей, — замялся он, искоса взглянув на Варю.

— Ну вот видите, — подхватил гусар. — Мог ли я после этого обидеть даму невниманием? Беру коренную под уздцы, останавливаю, хочу отрекомендоваться. Тут евнух, сапог смазной, ка-ак хлестнет меня плеткой по щеке. Что прикажете делать? Вынул саблю, проткнул невежу насквозь, вытер клинок об его шелковый кафтан и грустный пошел домой. Не до красотки стало. Чувствовал, добром не кончится. И как в воду смотрел — вышло препаршиво.

— А что такое? — полюбопытствовал Лукан. — Оказалась жена паши?

— Хуже, — вздохнул Зуров. — Самого басурманского величества, Абдул-Гамида II. И евнух, натурально, тоже султанский. Николай Павлович отбивал меня как мог. Самому падишаху сказал: «Если б мой адъютант стерпел от раба удар плеткой, я б с него самолично погоны сорвал за позор званию русского офицера». Но разве они понимают, что такое офицерский мундир? Турнули, в двадцать четыре часа. На пакетбот — и в Одессу.

Хорошо хоть вскоре война началась. Николай Павлович на прощанье говорил: «Благодари Бога, Зуров, что не старшая жена, а всего лишь „маленькая госпожа“, „кучум-кадинэ“».

— Не «к-кучум», а «кучук», — поправил Фандорин и вдруг покраснел, что показалось Варе странным.

Зуров присвистнул:

— Ого! А ты-то откуда знаешь?

Эраст Петрович молчал, причем вид имел крайне недовольный.

— Господин Фандорин жил в гостях у турецкого паши, — вкрадчиво сообщила Варя.

— И тебя там опекал весь гарем? — оживился граф. — Ну расскажи, не будь скотиной.

— Не весь г-гарем, а только кучук-ханум, — пробурчал титулярный советник, явно не желая углубляться в подробности. — Очень славная, отзывчивая д-девушка. И вполне современная. Знает французский и английский, любит Байрона. Медициной интересуется.

Агент открывался с новой, неожиданной стороны, которая Варе отчего-то совсем не понравилась.

— Современная женщина не станет жить в гареме пятнадцатой женой, — отрезала она. — Это унизительно и вообще варварство.

— Пгошу пгощения, мадемуазель, но это не совсем справедливое замечание, — снова заграссировал по-русски д'Эвре, однако сразу же перешел на французский. — Видите ли, за годы странствий по Востоку я неплохо изучил мусульманский быт.

— Да-да, Шарль, расскажите, — попросил Маклафлин. — Я помню вашу серию очерков о гаремной жизни. Она была превосходной. — И ирландец расцвел от собственного великодушия.

— Любой общественный институт, в том числе и многоженство, следует воспринимать в историческом контексте, — профессорским тоном начал д'Эвре, но Зуров скорчил такую физиономию, что француз образумился и заговорил по-человечески. — На самом деле в условиях Востока гарем для женщины — единственно возможный способ выжить. Судите сами: мусульмане с самого начала были народом воинов и пророков. Мужчины жили войной, гибли, и огромное количество женщин оставались вдовами или же вовсе не могли найти себе мужа. Кто бы стал кормить их и их детей? У Магомета было пятнадцать жен, но вовсе не из-за его непомерного сластолюбия, а из человечности. Он брал на себя заботу о вдовах погибших соратников, и в западном смысле эти женщины даже не могли называться его женами. Ведь что такое гарем, господа? Вы представляете себе журчание фонтана, полуголых одалисок, лениво поедающих рахат-лукум, звон монист, пряный аромат духов, и все окутано этакой развратно-пресыщенной дымкой.

— А посредине властелин всего этого курятника, в халате, с кальяном и блаженной улыбкой на красных устах, — мечтательно вставил гусар.

— Должен вас огорчить, мсье ротмистр. Гарем — это кроме жен всякие бедные родственницы, куча детей, в том числе и чужих, многочисленные служанки, доживающие свой век старые рабыни и еще бог знает кто.

Чем он богаче и могущественней, тем больше у него иждивенцев, тем тяжелей возложенный на него груз ответственности. Система гарема не только гуманна, но и единственно возможна в условиях Востока — иначе многие женщины просто умерли бы от голода.

— Вы прямо описываете какой-то фаланстер, а турецкий муж у вас получается вроде Шарля Фурье, — не выдержала Варя. — Не лучше ли дать женщине возможность самой зарабатывать на жизнь, чем держать ее на положении рабыни?

— Восточное общество медлительно и не склонно к переменам, мадемуазель Барбара, — почтительно ответил француз, так мило произнеся ее имя, что сердиться на него стало совершенно невозможно. — В нем очень мало рабочих мест, за каждое приходится сражаться, и женщине конкуренции с мужчинами не выдержать. К тому же жена вовсе не рабыня. Если муж ей не по нраву, она всегда может вернуть себе свободу. Для этого достаточно создать своему благоверному такую невыносимую жизнь, чтобы он в сердцах воскликнул при свидетелях: «Ты мне больше не жена!» Согласитесь, что довести мужа до такого состояния совсем нетрудно. После этого можно забирать свои вещи и уходить. Развод на Востоке прост, не то что на Западе. К тому же получается, что муж одинок, а женщины представляют собой целый коллектив. Стоит ли удивляться, что истинная власть принадлежит гарему, а вовсе не его владельцу? Главные лица в Османской империи не султан и великий везир, а мать и любимая жена падишаха. Ну и, разумеется, кизляр-агази — главный евнух гарема.

— А сколько все-таки султану дозволено иметь жен? — спросил Перепелкин и виновато покосился на Соболева. — Я только так, для познавательности спрашиваю.

— Как и любому правоверному, четыре. Однако кроме полноправных жен у падишаха есть еще икбал — нечто вроде фавориток — и совсем юные гедикли, «девы, приятные глазу», претендентки на роль икбал.

— Ну, так-то лучше, — удовлетворенно кивнул Лукан и подкрутил ус, когда Варя смерила его презрительным взглядом.

Соболев (тоже хорош) плотоядно спросил:

— Но ведь кроме жен и наложниц есть еще рабыни?

— Все женщины султана — рабыни, но лишь до тех пор, пока не родился ребенок. Тогда мать сразу получает титул принцессы и начинает пользоваться всеми подобающими привилегиями. Например, всесильная султанша Бесма, мать покойного Абдул-Азиса, в свое время была простой банщицей, но так успешно мылила Мехмеда II, что он сначала взял ее в наложницы, а потом сделал любимой женой. У женщин в Турции возможности для карьеры поистине неограниченны.

— Однако, должно быть, чертовски утомительно, когда у тебя на шее висит такой обоз, — задумчиво произнес один из журналистов. — Пожалуй, это уж чересчур.

— Некоторые султаны тоже приходили к такому заключению, — улыбнулся д'Эвре. — Ибрагиму I, например, ужасно надоели все его жены. Ивану Грозному или Генриху VIII в такой ситуации было проще — старую жену на плаху или в монастырь, и можно брать новую. Но как быть, если у тебя целый гарем?

— Да, в самом деле, — заинтересовались слушатели.

— Турки, господа, перед трудностями не пасуют. Падишах велел запихать всех женщин в мешки и утопить в Босфоре. Наутро его величество оказался холостяком и мог обзавестись новым гаремом.

Мужчины захохотали, а Варя воскликнула:

— Стыдитесь, господа, ведь это ужас что такое!

— Но вот уже без малого сто лет, мадемуазель Варя, как нравы при султанском дворе смягчились, — утешил ее д'Эвре. — И все благодаря одной незаурядной женщине, кстати моей соотечественнице.

— Расскажите, — попросила Варя.

— Дело было так. По Средиземному морю плыл французский корабль, а среди пассажиров была семнадцатилетняя девушка необычайной красоты. Звали ее Эме Дюбюк де Ривери, и родилась она на волшебном острове Мартиника, подарившем миру немало легендарных красавиц, среди которых были мадам де Ментенон и Жозефина Богарне.

С последней, которую тогда еще звали просто Жозефиной де Ташери, наша юная Эме была хорошо знакома и даже дружна. История умалчивает, зачем прелестной креолке понадобилось пускаться в плавание по кишащим пиратами морям. Известно лишь, что у берегов Сардинии судно захватили корсары, и француженка попала в Алжир, на невольничий рынок, где ее купил сам алжирский дей — тот самый, у кого по утверждению monsieur Popristchine[10] под носом шишка. Дей был стар, и женская красота его уже не интересовала, зато его очень интересовали хорошие отношения с Блистательной Портой, и бедняжка Эме поплыла в Стамбул, в качестве живого подарка султану Абдул-Гамиду I, прадеду нынешнего Абдул-Гамида II. Падишах отнесся к пленнице бережно, как к бесценному сокровищу: ни к чему не принуждал и даже не заставил обратиться в магометанство. Мудрый владыка проявил терпение, и за это Эме вознаградила его любовью. В Турции ее знают под именем Нашедил-султан. Она родила принца Мехмеда, который впоследствии стал монархом и вошел в историю как великий реформатор. Мать научила его французскому языку, пристрастила к французской литературе и к французскому вольнодумству. С тех пор Турция повернулась лицом к Западу.

— Вы просто сказочник, д'Эвре, — сварливо произнес Маклафлин. — Должно быть, как всегда, приврали и приукрасили.

Француз озорно улыбнулся и промолчал, а Зуров, с некоторых пор начавший проявлять явственные признаки нетерпения, вдруг с воодушевлением воскликнул:

— А вот кстати, господа, не заложить ли нам банчишко? Что же мы все разговоры да разговоры. Право слово, как-то не по-людски.

Варя услышала, как глухо застонал Фандорин.

— Эразм, тебя не приглашаю, — поспешно сказал граф. — Тебе черт ворожит.

— Ваше превосходительство, — возмутился Перепелкин. — Надеюсь, вы не допустите, чтобы в вашем присутствии шла азартная игра?

Но Соболев отмахнулся от него, как от докучливой мухи:

— Бросьте, капитан. Не будьте занудой. Хорошо вам, вы в своем оперативном отделе какой-никакой работой занимаетесь, а я весь заржавел от безделья. Я, граф, сам не играю — больно натура неуемная, — а посмотреть посмотрю.

Варя увидела, что Перепелкин смотрит на красавца-генерала глазами прибитой собаки.

— Разве что по маленькой? — неуверенно протянул Лукан. — Для укрепления боевого товарищества.

— Конечно, для укрепления и исключительно по маленькой, — кивнул Зуров, высыпая из ташки на стол запечатанные колоды. — Заход по сотенке. Кто еще, господа?

Банк составился в минуту, и вскоре в палатке зазвучало волшебное:

— Шелехвосточка пошла.

— А мы ее султанчиком, господа!

— L'as de carreau.[11]

— Ха-ха, бито!

Варя подошла к Эрасту Петровичу, спросила:

— А что это он вас Эразмом называет?

— Так уж п-повелось, — уклонился от ответа скрытный Фандорин.

— Эхе-хе, — шумно вздохнул Соболев. — Криденер, поди, к Плевне подходит, а я все сижу, как фоска в сносе.

Перепелкин торчал рядом со своим кумиром, делая вид, что тоже заинтересован игрой.

Сердитый Маклафлин, сиротливо стоя с шахматной доской под мышкой, пробурчал что-то по-английски и сам себя перевел на русский:

— Был пресс-клаб, а стал какой-то прытон.

— Эй, человечек, шустовский есть? Неси! — крикнул гусар, обернувшись к буфетчику. — Веселиться так веселиться.

Вечер и вправду складывался весело.

Зато назавтра пресс-клуб было не узнать: русские сидели мрачные и подавленные, корреспонденты же были взвинченны, переговаривались вполголоса, и время от времени то один, то другой, узнав новые подробности, бежал на телеграфный пункт — произошла большущая сенсация.

Еще в обед по лагерю поползли какие-то нехорошие слухи, а в шестом часу, когда Варя и Фандорин шли со стрельбища (титулярный советник учил помощницу обращаться с револьвером системы «кольт»), им встретился хмуро-возбужденный Соболев.

— Хорошенькое дело, — сказал он, нервно потирая руки. — Слыхали?

— Плевна? — обреченно спросил Фандорин.

— Полный разгром. Генерал Шильдер-Шульднер шел напролом, без разведки, хотел опередить Осман-пашу. Наших было семь тысяч, турок — много больше. Колонны атаковали в лоб и угодили под перекрестный огонь. Убит командир Архангелогородского полка Розенбом, смертельно ранен командир Костромского полка Клейнгауз, генерал-майора Кнорринга принесли на носилках. Треть наших полегла. Прямо мясорубка. Вот вам и три табора. И турки какие-то другие, не те, что раньше. Дрались как черти.

— Что д'Эвре? — быстро спросил Эраст Петрович.

— А ничего. Весь зеленый, лепечет оправдания. Казанзаки его допрашивать увел… Ну, теперь начнется. Может, наконец и мне назначение дадут. Перепелкин намекал, что есть шанс. — И генерал пружинистой походкой зашагал в сторону штаба.

До вечера Варя пробыла в госпитале, помогала стерилизовать хирургические инструменты. Раненых навезли столько, что пришлось поставить еще две временные палатки. Сестры сбивались с ног. Пахло кровью и страданием, раненые кричали и молились.

Лишь к ночи удалось выбраться в корреспондентский шатер, где, как уже было сказано, атмосфера разительно отличалась от вчерашней.

Жизнь кипела лишь за карточным столом, где вторые сутки не прекращаясь шла игра. Бледный Зуров, дымя сигарой, быстро сдавал карты. Он ничего не ел, зато не переставая пил и при этом нисколько не пьянел. Возле его локтя выросла гора банкнот, золотых монет и долговых расписок. Напротив, ероша волосы, сидел обезумевший полковник Лукан. Рядом спал какой-то офицер, его светло-русая голова лежала на скрещенных руках. Поблизости жирным мотыльком порхал буфетчик, ловя на лету пожелания везучего гусара.

Фандорина в клубе не было, д'Эвре тоже, Маклафлин играл в шахматы, а Соболев, окруженный офицерами, колдовал над трехверсткой и на Варю даже не взглянул.

Уже жалея, что пришла, она сказала:

— Граф, вам не стыдно? Столько людей погибло.

— Но мы-то еще живы, мадемуазель, — рассеянно откликнулся Зуров, постукивая по колоде. — Что ж хоронить себя раньше времени? Ой блефуешь, Лука. Поднимаю на две.

Лукан рванул с пальца бриллиантовый перстень:

— Вскрываю. — И дрожащей рукой медленно-медленно потянулся к картам Зурова, небрежно лежавшим на столе рубашкой кверху.

В этот миг Варя увидела, как в шатер бесшумно вплывает подполковник Казанзаки, ужасно похожий на черного ворона, унюхавшего сладкий трупный запах. Она вспомнила, чем закончилось предыдущее появление жандарма, и передернулась.

— Господин Кэзанзаки, где д'Эвре? — обернулся к вошедшему Маклафлин.

Подполковник многозначительно помолчал, выждав, чтобы в клубе стало тихо. Ответил коротко:

— У меня. Пишет объяснение. — Откашлялся, зловеще добавил. — А там будем решать.

Повисшую паузу нарушил развязный басок Зурова:

— Это и есть знаменитый жандарм Козинаки? Приветствую вас, господин битая морда. — И, блестя наглыми глазами, выжидательно посмотрел на залившегося краской подполковника.

— И я про вас наслышан, господин бретер, — неторопливо произнес Казанзаки, тоже глядя на гусара в упор. — Личность известная. Извольте-ка прикусить язык, не то кликну часового да отправлю вас на гауптвахту за азартные игры в лагере. А банк арестую.

— Сразу видать серьезного человека, — ухмыльнулся граф. — Все понял и нем, как могила.

Лукан наконец вскрыл зуровские карты, протяжно застонал и схватился за голову. Граф скептически разглядывал выигранный перстень.

— Да нет, майор, какая к черту измена! — услышала Варя раздраженный голос Соболева. — Прав Перепелкин, штабная голова, — просто Осман прошел форсированным маршем, а наши шапкозакидатели такой прыти от турок не ждали. Теперь шутки кончены. У нас появился грозный противник, и война пойдет всерьез.

С одной стороны, дела обстояли скверно, даже, можно сказать, хуже некуда. Бедный Петя все томился за семью замками — после плевненского кровопролития зловредному Казанзаки стало не до шифровальщика, но угроза трибунала никуда не делась. Да и военная фортуна оказалась переменчива — из золотой рыбки обратилась в колючего ерша и ушла в пучину, до крови ободрав ладони.

С другой стороны (Варя стыдилась себе в этом признаться), никогда еще ей не жилось настолько… интересно. Вот именно: интересно, самое точное слово.

А причина, если честно, была непристойно проста. Впервые в жизни за Варей ухаживало сразу столько поклонников, да каких поклонников! Не чета давешним железнодорожным попутчикам или золотушным петербургским студентам. Пошлая бабья натура, сколько ее в себе ни дави, пролезала из глупого, тщеславного сердца сорной травой. Нехорошо.

Вот и утром 18 июля, в день важный и примечательный, о чем позже, Варя проснулась с улыбкой. Даже еще не проснулась — только ощутила сквозь зажмуренные веки солнечный свет, только сладко потянулась, и сразу стало радостно, празднично, весело. Это уже потом, когда вслед за телом проснулся разум, вспомнилось про Петю и про войну. Варя усилием воли заставила себя нахмуриться и не думать о грустном, но в непослушную спросонья голову лезло совсем другое, в духе Агафьи Тихоновны: если б к Петиной преданности прибавить соболевскую славу, да зуровскую бесшабашность, да таланты Шарля, да фандоринский прищуренный взгляд… Хотя нет, Эраст Петрович сюда не подходил, ибо к поклонникам, даже с натяжкой, причислить его было нельзя.

С титулярным советником выходило как-то неясно. Помощницей Варя по-прежнему числилась у него чисто номинально. В свои секреты Фандорин ее не посвящал, а между тем какие-то дела у него были и, похоже, что не пустяковые. Он то надолго исчезал, то, наоборот, безвылазно сидел в палатке, и к нему наведывались какие-то болгарские мужики в пахучих бараньих шапках. Верно, из Плевны, догадывалась Варя, но из гордости ни о чем не спрашивала. Эка невидаль — плевненские жители в русском лагере появлялись не так уж редко. Даже у Маклафлина был собственный информант, сообщавший корреспонденту уникальные сведения о жизни турецкого гарнизона. Правда, с русским командованием ирландец этими знаниями не делился, напирая на «журналистский этос», зато читатели «Дейли ньюс» знали и про распорядок дня Осман-паши, и про мощные редуты, которыми не по дням, а по часам обрастал осажденный город.

Но и в Западном отряде русской армии на сей раз к битве готовились основательно. Штурм был назначен на сегодня, и все говорили, что теперь «плевненское недоразумение» непременно будет разрешено. Вчера Эраст Петрович начертил для Вари прутиком на земле все турецкие укрепления и объяснил, что по имеющимся у него совершенно достоверным данным, Осман-паша имеет 20 000 аскеров и 58 орудий, а генерал-лейтенант Криденер стянул к городу 32 000 солдат и 176 пушек, да еще румыны должны подойти.

Диспозиция разработана хитрая, строго секретная, со скрытным обходным маневром и ложной атакой. Фандорин так хорошо объяснял, что Варя сразу поверила в победу русского оружия и даже не очень слушала — больше смотрела на титулярного советника и гадала, кем ему приходится та блондинка из медальона. Казанзаки что-то странное говорил про женитьбу. Уж не благоверная ли? Больно молода для благоверной, совсем девчонка.

А вышло так. Три дня назад Варя после завтрака заглянула к Эрасту Петровичу в палатку и увидела, что он лежит на кровати одетый, в грязных сапогах и спит беспробудным сном. Весь предыдущий день он отсутствовал и, видно, вернулся только под утро. Она хотела было потихоньку удалиться, но вдруг заметила, что из расстегнутого ворота на грудь спящего свисает серебряный медальон. Искушение было слишком велико. Варя на цыпочках подкралась к кровати, не отрывая взгляда от лица Фандорина. Тот дышал ровно, рот приоткрылся, и похож титулярный советник сейчас был на мальчишку, который из озорства вымазал виски пудрой.

Варя осторожненько, двумя пальцами, приподняла медальон, отщелкнула крышечку и увидела крошечный портрет. Этакая куколка, медхен-гретхен: золотые кудряшки, глазки, ротик, щечки. Ничего особенного. Варя с осуждением покосилась на спящего и залилась краской — из-под длинных ресниц на нее глядели серьезные глаза, ярко-голубые и с очень черными зрачками.

Объясняться было глупо, и Варя просто сбежала, что тоже получилось не очень умно, но, по крайней мере обошлось без неприятной сцены. Как ни странно, впоследствии Фандорин вел себя так, будто этот эпизод вообще места не имел.

Холодный, неприятный человек, в посторонние разговоры вступает редко, а если вступает, то непременно скажет что-нибудь такое, от чего Варю просто на дыбы кидает. Взять хотя бы спор о парламенте и народовластии, разгоревшийся во время пикника (ездили большой компанией на холмы, и Фандорина с собой утянули, хоть он и рвался залечь в свою берлогу).

Д'Эвре стал рассказывать про конституцию, которую в прошлом году ввел в Турции бывший великий везир Мидхат-паша. Было интересно. Вот поди ж ты — дикая, азиатская страна, а при парламенте, не то что Россия.

Потом заспорили, какая парламентская система лучше. Маклафлин был за британскую, д'Эвре, хоть и француз, за американскую, Соболев напирал на какую-то особенную, исконно русскую, дворянско-крестьянскую.

Когда Варя потребовала избирательного права для женщин, ее дружно подняли на смех. Солдафон Соболев стал насмехаться:

— Ох, Варвара Андреевна, вам, женщинам, только дай суфражировать, ведь одних красавчиков, дусек-пусек в парламент навыбираете. Доведись вашей сестре выбирать между Федором Михайловичем Достоевским и нашим ротмистром Зуровым — за кого голоса отдадите, а? То-то.

— Господа, разве в парламент принудительно выбирают? — встревожился гусар, и все развеселились еще пуще.

Тщетно Варя толковала про равные права и американскую территорию Вайоминг, где женщинам дозволено голосовать, и ничего ужасного с Вайомингом от этого не произошло. Никто ее слова всерьез не воспринимал.

— А что же вы-то молчите? — воззвала Варя к Фандорину, и тот отличился, сказал такое, что лучше бы уж помалкивал:

— Я, Варвара Андреевна, вообще противник д-демократии. — (Сказал и покраснел). — Один человек изначально не равен другому, и тут уж ничего не поделаешь. Демократический принцип ущемляет в правах тех, кто умнее, т-талантливее, работоспособнее, ставит их в зависимость от тупой воли глупых, бездарных и ленивых, п-потому что таковых в обществе всегда больше. Пусть наши с вами соотечественники сначала отучатся от свинства и заслужат право носить звание г-гражданина, а уж тогда можно будет и о парламенте подумать.

От такого неслыханного заявления Варя растерялась, но на выручку пришел д'Эвре.

— И все же, если в стране избирательное право уже введено, — мягко сказал он (разговор, конечно же, шел по-французски), — несправедливо обижать целую половину человечества, да к тому же еще и лучшую.

Вспомнив эти замечательные слова, Варя улыбнулась, повернулась на бок и стала думать про д'Эвре.

Слава богу, Казанзаки наконец оставил человека в покое. Вольно ж было генералу Криденеру на основании какого-то интервью принимать стратегическое решение! Бедняжка д'Эвре весь извелся, приставал к каждому встречному-поперечному с объяснениями и оправданиями. Таким, виноватым и несчастным, он нравился Варе еще больше. Если раньше он казался ей немножко самовлюбленным, слишком уж привыкшим к всеобщему восхищению, и она нарочно держала дистанцию, то теперь нужда в этом отпала, и Варя стала вести себя с французом просто и ласково. Легкий он был человек, веселый, не то что Эраст Петрович, и ужасно много знал — и про Турцию, и про Древний Восток, и про французскую историю. А куда только не бросала его жажда приключений! И как мило рассказывал он свои recits droles[12] — остроумно, живо, без малейшей рисовки. Варя обожала, когда д'Эвре в ответ на какой-нибудь ее вопрос делал особенную паузу, интригующе улыбался и с таинственным видом говорил: «Oh, c'est toute une histoire, mademoiselle».[13] И, в отличие от темнилы Фандорина, тут же эту историю рассказывал.

Чаще всего истории были смешные, иногда страшные.

Одну Варя запомнила особенно хорошо.

«Вот вы, мадемуазель Варя, ругаете азиатов за пренебрежение к человеческой жизни, и правильно делаете (речь зашла о зверствах башибузуков). Но ведь это дикари, варвары, в своем развитии очень недалеко ушедшие от каких-нибудь тигров или крокодилов. А я опишу вам сцену, которую наблюдал в самой цивилизованной из стран, Англии. О, это целая история… Британцы настолько ценят человеческую жизнь, что худшим из грехов почитают самоубийство — и за попытку наложить на себя руки карают смертной казнью. На Востоке до такого пока не додумались. Несколько лет назад, когда я находился в Лондоне, в тамошней тюрьме должны были повесить заключенного. Он совершил страшное преступление — каким-то образом раздобыл бритву, попытался перерезать себе горло и даже частично в этом преуспел, но был вовремя спасен тюремным врачом. Меня потрясла логика судьи, и я решил, что непременно должен видеть экзекуцию собственными глазами. Использовал свои связи, раздобыл пропуск на казнь и не был разочарован.

Осужденный повредил себе голосовые связки и мог только сипеть, поэтому обошлись без последнего слова. Довольно долго препирались с врачом, который заявил, что вешать этого человека нельзя — разрез разойдется, и повешенный сможет дышать прямо через трахею. Прокурор и начальник тюрьмы посовещались и велели палачу приступать. Но врач оказался прав: под давлением петли рана немедленно раскрылась, и болтающийся на веревке начал со страшным свистом всасывать воздух. Он висел пять, десять, пятнадцать минут и не умирал — только лицо наливалось синим.

Решили вызвать судью, вынесшего приговор. Поскольку казнь происходила на рассвете, судью долго будили. Он приехал через час и принял соломоново решение: снять осужденного с виселицы и повесить снова, но теперь перетянув петлей не выше, а ниже разреза. Так и сделали. На сей раз все прошло успешно. Вот вам плоды цивилизации».

Повешенный со смеющимся горлом потом приснился Варе ночью. «Никакой смерти нет, — сказало горло голосом д'Эвре и засочилось кровью. — Есть только возвращение на старт».

Но про возвращение на старт — это уже от Соболева.

— Ах, Варвара Андреевна, вся моя жизнь — скачки с барьерами, — говорил ей молодой генерал, горько качая коротко стриженной головой. — Только судья без конца снимает меня с дистанции и возвращает к старту. Судите сами. Начинал кавалергардом, отличился в войне с поляками, но попал в глупую историю с паненкой — и назад, на старт. Окончил академию генштаба, получил назначение в Туркестан — а там идиотская дуэль со смертельным исходом, и снова изволь на старт. Женился на княжне, думал, буду счастлив — какое там… Опять один, у разбитого корыта. Снова отпросился в пустыню, не жалел ни себя, ни людей, чудом остался жив — и вот снова ни с чем. Прозябаю в нахлебниках и жду нового старта. Только дождусь ли?

Соболева, в отличие от д'Эвре, было не жалко. Во-первых, насчет старта Мишель прибеднялся, кокетничал — все-таки в тридцать три года свитский генерал, два «Георгия» и золотая шпага. А во-вторых, слишком уж явно давил на жалость. Видно, еще в бытность юнкером объяснили ему старшие товарищи, что любовная виктория достигается двумя путями: либо кавалерийской атакой, либо рытьем апрошей к падкому на сострадание женскому сердцу.

Апроши Соболев рыл довольно неумело, но его ухаживания Варе льстили — все-таки настоящий герой, хоть и с дурацким веником на лице. На деликатные советы изменить форму бороды генерал начинал торговаться: мол, готов принести эту жертву, но лишь взамен на предоставление определенных гарантий. Предоставлять гарантии в Варины намерения не входило.

Пять дней назад Соболев пришел счастливый — наконец получил собственный отряд, два казачьих полка, и будет участвовать в штурме Плевны, прикрывая южный фланг корпуса. Варя пожелала ему удачного старта. Начальником штаба Мишель взял к себе Перепелкина, отозвавшись о скучном капитане следующим образом:

— Ходил, канючил, в глаза заглядывал, ну я и взял. И что вы думаете, Варвара Андреевна? Еремей Ионович хоть и нуден, но толков. Как-никак генерального штаба. В оперативном отделе его знают, полезными сведениями снабжают. Да и потом, вижу, что он мне лично предан — не забыл про спасение от башибузуков. А я, грешный человек, в подчиненных преданность исключительно ценю.

Теперь у Соболева забот хватало, но третьего дня его ординарец Сережа Верещагин доставил от его превосходительства пышный букет алых роз. Розы стояли, как бородинские богатыри, и опадать не собирались. Вся палатка пропахла густым, маслянистым ароматом.

В брешь, образовавшуюся после ретирады генерала, устремился Зуров, убежденный сторонник кавалерийской атаки. Варя прыснула, припомнив, как лихо ротмистр провел предварительную рекогносцировку.

— Экое бельвю, мадемуазель. Природа! — сказал он как-то раз, выйдя из прокуренного пресс-клуба вслед за Варей, которой вздумалось полюбоваться закатом. И, не теряя темпа, сменил тему. — Славный человек Эразм, не правда ли? Душой чист, как простыня. И отличный товарищ, хоть, конечно, и бука.

Тут гусар сделал паузу, выжидательно глядя на барышню красивыми, нахальными глазами. Варя ждала, что последует дальше.

— Хорош собой, опять же брюнет. Его б в гусарский мундир — и был бы совсем молодец, — решительно вел свою линию Зуров. — Это он сейчас ходит мокрой курицей, а видели б вы Эразма прежним! Пламень! Аравийский ураган!

Варя смотрела на враля недоверчиво, ибо представить титулярного советника «аравийским ураганом» было совершенно невозможно.

— Отчего же такая перемена? — спросила она в надежде хоть что-то разузнать о загадочном прошлом Эраста Петровича.

Но Зуров лишь пожал плечами:

— А черт его знает. Мы с ним год не виделись. Не иначе как роковая любовь. Ведь вы нас, мужчин, за бессердечных болванов держите, а душа у нас пылкая, легко ранимая. — Он горько потупился. — С разбитым сердцем можно и в двадцать лет стариком стать.

Варя фыркнула:

— Ну уж в двадцать. Молодиться вам как-то не к лицу.

— Я не про себя, про Фандорина, — объяснил гусар. — Ему ведь двадцать один год всего.

— Кому, Эрасту Петровичу!? — ахнула Варя. — Бросьте, мне и то двадцать два.

— Вот и я о том же, — оживился Зуров. — Вам бы кого-нибудь посолидней, чтоб лет под тридцать.

Но она не слушала, пораженная сообщением. Фандорину только двадцать один? Двадцать один!? Невероятно! То-то Казанзаки его «вундеркиндом» обозвал. То есть, лицо у титулярного советника, конечно, мальчишеское, но манера держаться, но взгляд, но седые виски! Отчего же, Эраст Петрович, вас этак приморозило-то?

Гусар истолковал ее растерянность по-своему и, приосанившись, заявил:

— Я ведь к чему веду. Если шельма Эразм меня опередил, я немедленно ретируюсь. Что бы ни говорили недоброжелатели, мадемуазель, Зуров — человек с принципами. Никогда не посягнет на то, что принадлежит другу.

— Это вы про меня? — дошло до Вари. — Если я — «то, что принадлежит» Фандорину, вы на меня не посягнете, а если «не то», — посягнете? Я правильно вас поняла?

Зуров дипломатично поиграл бровями, ничуть, впрочем, не смутившись.

— Я принадлежу и всегда буду принадлежать только самой себе, но у меня есть жених, — строго сказала нахалу Варя.

— Наслышан. Но мсье арестант к числу моих друзей не принадлежит, — повеселев, ответил ротмистр, и с рекогносцировкой было покончено.

Далее последовала собственно атака.

— Хотите пари, мадемуазель? Ежели я угадаю, кто первым выйдет из шатра, вы мне подарите поцелуй. Не угадаю — обриваю голову наголо, как башибузук. Решайтесь! Право, риск для вас минимальный — там в шатре человек двадцать.

У Вари против воли губы расползлись в улыбку.

— И кто же выйдет?

Зуров сделал вид, что задумался, и отчаянно мотнул головой:

— Эх, прощай мои кудри… Полковник Саблин. Нет. Маклафлин. Нет… Буфетчик Семен, вот кто!

Он громко откашлялся, и через секунду из клуба, вытирая руки о край шелковой поддевки, выкатился буфетчик. Деловито посмотрел на ясное небо, пробормотал: «Ох, не было бы дождя», — и убрался обратно, даже не посмотрев на Зурова.

— Это чудо, знак свыше! — воскликнул граф и, тронув усы, наклонился к хохочущей Варе.

Она думала, что он поцелует ее в щеку, как это всегда делал Петя, но Зуров целил в губы, и поцелуй получился долгим, необычным, с головокружением.

Наконец, чувствуя, что вот-вот задохнется, Варя оттолкнула кавалериста и схватилась за сердце.

— Ой, вот я вам сейчас как влеплю пощечину, — пригрозила она слабым голосом. — Предупреждали ведь добрые люди, что вы играете нечисто.

— За пощечину вызову на поединок. И, несомненно, буду сражен, — тараща глаза, промурлыкал граф.

Сердиться на него было положительно невозможно…

В палатку сунулась круглая физиономия Лушки, заполошной и бестолковой девчонки, исполнявшей при сестрах обязанности горничной, кухарки, а при большом наплыве раненых — и санитарки.

— Барышня, вас военный дожидаются, — выпалила Лушка. — Черный, с усами и при букете. Чего сказать-то?

Легок на помине, бес, подумала Варя и снова улыбнулась. Зуровские методы осады ее изрядно забавляли.

— Пусть ждет. Скоро выйду, — сказала она, отбрасывая одеяло.

Но возле госпитальных палат, где все было готово для приема новых раненых, прогуливался вовсе не гусар, а благоухающий духами полковник Лукан, еще один соискатель.

Варя тяжело вздохнула, но отступать было поздно.

— Ravissante comme l'Aurore[14]! — кинулся было к ручке полковник, но отпрянул, вспомнив о современных женщинах.

Варя качнула головой, отказываясь от букета, взглянула на сверкающий золотыми позументами мундир союзника и сухо спросила:

— Что это вы с утра при таком параде?

— Отбываю в Букарешт, на военный совет к его высочеству, — важно сообщил полковник. — Зашел попрощаться и заодно угостить вас завтраком.

Он хлопнул в ладоши, и из-за угла выехала щегольская коляска. На козлах сидел денщик в застиранной форме, но в белых перчатках.

— Прошу, — поклонился Лукан, и Варя, поневоле заинтригованная, села на пружинящее сиденье.

— Куда это мы? — спросила она. — В офицерскую кантину?

Румын лишь таинственно улыбнулся, словно собирался умчать спутницу по меньшей мере в тридевятое царство.

Полковник вообще в последнее время вел себя загадочно. Он по-прежнему ночи напролет просиживал за картами, но если в первые дни злополучного знакомства с Зуровым вид имел затравленный и несчастный, то теперь совершенно оправился и, хотя продолжал спускать немалые суммы, ничуть не падал духом.

— Что вчерашняя игра? — спросила Варя, приглядываясь к коричневым кругам под глазами Лукана.

— Фортуна ко мне наконец повернулась, — просиял он. — Везенью вашего Зурова конец. Известно ли вам о законе больших чисел? Если день за днем ставить крупные суммы, то рано или поздно непременно отыграешься.

Насколько помнила Варя, Петя излагал ей эту теорию несколько иначе, но не спорить же.

— На стороне графа слепая удача, а за мной — математический расчет и огромное состояние. Вот, взгляните-ка. — Он оттопырил мизинец. — Отыграл свой фамильный перстень. Индийский алмаз, одиннадцать каратов. Вывезен предком из крестового похода.

— Разве румыны участвовали в крестовых походах? — опрометчиво удивилась Варя и прослушала целую лекцию о родословной полковника, которая, оказывается, восходила к римскому легату Лукану Маврицию Туллу.

Тем временем коляска выехала за пределы лагеря и остановилась в тенистой роще. Под старым дубом белел накрытый крахмальной скатертью стол, а на нем стояло столько всякого вкусного, что Варя моментально проголодалась. Здесь были и французские сыры, и фрукты, и копченая лососина, и розовая ветчина, и пурпурные раки, а в серебряном ведерке уютно пристроилась бутылка лафита.

Все-таки и за Луканом следовало признать определенные достоинства.

Когда подняли первый бокал, вдали глухо зарокотало, и у Вари сжалось сердце. Как она могла до такой степени отвлечься! Это начался штурм. Там сейчас падают убитые, стонут раненые, а она…

Виновато отодвинув вазу с ранним изумрудным виноградом, Варя сказала:

— Господи, хоть бы все у них прошло по плану.

Полковник выпил залпом, сразу же налил еще. Заметил, жуя:

— План, конечно, хорош. Как личный представитель его высочества ознакомлен и даже в некотором роде участвовал в составлении. Особенно остроумен обходной маневр под прикрытием гряды холмов. Колонны Шаховского и Вельяминова выходят на Плевну с востока. Небольшой отряд Соболева с юга отвлекает на себя внимание Осман-паши. На бумаге выглядит красиво. — Лукан осушил бокал. — Но война, мадемуазель Варвара, это не бумага. И ничегошеньки у ваших компатриотов не выйдет.

— Но почему? — ахнула Варя.

Усмехнувшись, полковник постучал себя пальцем по виску.

— Я стратег, мадемуазель, и гляжу дальше ваших генштабистов. Здесь (он кивнул на свой планшет) копия моего рапорта, еще вчера отправленного князю Карлу. Я предсказываю русским полное фиаско и уверен, что его высочество оценит мою прозорливость по достоинству. Ваши полководцы слишком спесивы и самоуверенны, они переоценивают своих солдат и недооценивают турок. А также и нас, румынских союзников. Ничего, после сегодняшнего урока царь сам попросит нас о помощи, вот увидите.

Полковник отломил изрядный кусок рокфора, а у Вари вконец испортилось настроение. Черные предсказания Лукана оказались верны.

Вечером Варя и Фандорин стояли у обочины Плевненской дороги, а мимо нескончаемой вереницей следовали повозки с ранеными. Подсчет потерь еще не закончился, но в госпитале сказали, что из строя убыло никак не менее семи тысяч. Говорили, что отличился Соболев, оттянувший на себя турецкую контратаку — если б не его казаки, разгром был бы во сто крат горше. Еще поражались турецким артиллеристам, которые продемонстрировали сатанинскую меткость и расстреляли колонны еще на подходе, прежде чем батальоны успели развернуться для атаки.

Варя все это пересказывала Эрасту Петровичу, а тот молчал — то ли и сам все знал, то ли пребывал в потрясении — не поймешь.

Колонна застряла — у одной из повозок отлетело колесо. Варя, старавшаяся поменьше смотреть на покалеченных, взглянула на охромевшую телегу попристальней и ойкнула — лицо раненого офицера, смутно белевшее в светлых летних сумерках, показалось знакомым. Она подошла поближе — и точно: это был полковник Саблин, один из клубных завсегдатаев. Он лежал без сознания, закрытый окровавленной шинелью. Его тело выглядело странно коротким.

— Знакомый? — спросил сопровождавший полковника фельдшер. — Ноги снарядом по самое никуда оторвало. Не повезло-с.

Варя попятилась назад, к Фандорину, и судорожно завсхлипывала.

Плакала долго, потом слезы высохли, потом стало прохладно, а раненых все везли и везли.

— Вот в клубе Лукана за дурака держат, а он поумнее Криденера оказался, — сказала Варя, потому что молчать больше не было сил.

Фандорин посмотрел вопросительно, и она пояснила:

— Он мне еще утром сказал, что из штурма ничего не выйдет. Мол, диспозиция хороша, а полководцы плохи. И солдаты тоже не очень…

— Он так сказал? — переспросил Эраст Петрович. — Ах, вот оно что. Это меняет…

И не договорил, сдвинул брови.

— Что меняет?

Молчание.

— Что меняет? А?

Варя начала злиться.

— Дурацкая манера! Сказать «а» и не говорить «б»! Что это такое, в конце концов?

Ей ужасно хотелось схватить титулярного советника за плечи и как следует потрясти. Надутый, невоспитанный молокосос! Изображает из себя индейского вождя Чингачгука.

— Это, Варвара Андреевна, измена, — внезапно разомкнул уста Эраст Петрович.

— Измена? Какая измена?

— А вот это мы выясним. Итак. — Фандорин потер лоб, — Полковник Лукан, не самого большого ума мужчина, один из всех предсказывает русской армии поражение. Это раз. С диспозицией он был ознакомлен и даже как представитель князя Карла получил копию. Это два. Успех операции зависел от скрытного маневра под прикрытием холмов. Это три. Наши колонны были расстреляны турецкой артиллерией по квадратам, вне прямой видимости. Это четыре. Вывод?

— Турки заранее знали, когда и куда стрелять, — прошептала Варя.

— А Лукан заранее знал, что приступ окажется неудачным. Кстати, опять в последние дни у этого человека откуда-то появилось много денег.

— Он богат. Какие-то родовые сокровища, имения. Он рассказывал, но я не очень слушала.

— Варвара Андреевна, не так давно полковник пытался занять у меня триста рублей, а затем в считанные дни, если верить Зурову, спустил до пятнадцати тысяч. Конечно, Ипполит мог и приврать…

— Еще как мог, — согласилась Варя. — Но Лукан и в самом деле проиграл очень много. Он сам мне сегодня говорил, перед тем как уехать в Букарешт.

— Он уехал?

Эраст Петрович отвернулся и задумался, время от времени покачивая головой. Варя зашла сбоку, чтобы видеть его лицо, но ничего особенно примечательного не разглядела: Фандорин, прищурившись, смотрел на звезду Марс.

— Вот что, м-милая Варвара Андреевна, — медленно заговорил он, и у Вари потеплело на душе — во-первых, потому что «милая», а во-вторых, оттого что он снова начал заикаться. — Придется мне все-таки просить вас о п-помощи, хоть я и обещал…

— Да я что угодно! — слишком поспешно воскликнула она и прибавила. — Ради Петиного спасения.

— И отлично. — Фандорин испытующе посмотрел ей в глаза. — Но з-задание очень трудное и не из приятных. Я хочу, чтобы вы тоже отправились в Букарешт, разыскали там Лукана и п-попытались в нем разобраться. Допустим, попробуйте выяснить, действительно ли он так богат. Сыграйте на его тщеславии, хвастливости, г-глуповатости. Ведь он один раз уже сболтнул вам лишнее. Он непременно распустит п-перед вами перья. — Эраст Петрович замялся. — Вы ведь молодая, п-привлекательная особа…

Тут он закашлялся и сбился, потому что Варя от неожиданности присвистнула. Дождалась-таки комплимента от статуи командора. Конечно, комплимент довольно тщедушный — «молодая привлекательная особа», но все же, все же…

Однако Фандорин немедленно все испортил.

— Разумеется, одной вам ехать ни к чему, д-да и странно будет. Я знаю, что в Букарешт собирается д'Эвре. Он, конечно, не откажет взять вас с собой.

Нет, положительно, это не человек, а кусок льда, подумала Варя. Попробуй-ка такого разморозь! Неужто не видит, что француз кругами ходит? Да нет, все видит, просто ему, как говорит Лушка, плюнуть и размазать.

Эраст Петрович, кажется, истолковал ее недовольную мину по-своему.

— О деньгах не беспокойтесь. Вам ведь жалование п-полагается, разъездные и прочее. Я выдам. Купите там что-нибудь, развлечетесь.

— Да уж с Шарлем скучать не придется, — мстительно сказала Варя.

Ошиблась Варя, сильно ошиблась. Поездка в Букарешт получилась прескучной.

На отдых в столицу румынского княжества кроме француза нацелились еще несколько корреспондентов. Всем было ясно, что в ближайшие дни, а то и недели ничего интересного на театре военных действий не произойдет — не скоро оправятся русские от плевненского кровопускания, вот и потянулась

Собирались долго, и выехали только на третий день. Варю как даму посадили в бричку к Маклафлину, остальные поехали верхом, и на француза, восседавшего на тоскующем от медленной езды Ятагане, смотреть пришлось издали, а беседу вести с ирландцем. Тот всесторонне обсудил с Варей климатические условия на Балканах, в Лондоне и Средней Азии, рассказал об устройстве рессор своего экипажа и подробно описал несколько остроумнейших шахматных этюдов.

От всего этого настроение у Вари испортилось, и на привалах она смотрела на оживленных попутчиков, в том числе и на разрумянившегося от моциона д'Эвре, мизантропически.

На второй день пути — уже проехали Александрию — стало полегче, потому что кавалькаду догнал Зуров. Он отличился в сражении, за лихость был взят к Соболеву в адъютанты, и генерал вроде бы даже хотел представить его к «анне», но взамен гусар выторговал себе недельный отпуск — по его выражению, чтобы размять косточки.

Сначала ротмистр развлекал Варю джигитовкой — срывал на скаку синие колокольчики, жонглировал золотыми империалами и вставал в седле на ноги. Потом предпринял попытку поменяться с Маклафлином местами, а когда получил флегматичный, но решительный отпор, пересадил на свою рыжую кобылу безответного кучера, сам же уселся на козлы и, поминутно вертя головой, смешил Варю враками о своем героизме и происках ревнивого Жеромки Перепелкина, с которым новоиспеченный адъютант был на ножах. Так и доехали.

Найти Лукана, как и предсказывал Эраст Петрович, оказалось нетрудно. Следуя инструкциям, Варя остановилась в самой дорогой гостинице «Руайяль», спросила про полковника у портье, и выяснилось, что son excellence[15] здесь хорошо известен — и вчера, и позавчера кутил в ресторане. Наверняка будет и сегодня.

Времени до вечера оставалось много, и Варя отправилась прогуляться по фешенебельной Каля-Могошоаей, которая после палаточной жизни казалась просто Невским проспектом: щегольские экипажи, полосатые маркизы над окнами лавок, ослепительные южные красавицы, картинные брюнеты в голубых, белых и даже розовых сюртуках, и мундиры, мундиры, мундиры.

Русская и французская речь явно заглушали румынскую. Варя выпила в настоящем кафе две чашки какао, съела четыре пирожных и совсем было растаяла от неги, но возле шляпного магазина заглянула ненароком в зеркальную витрину и ахнула. То-то встречные мужчины смотрят сквозь и мимо!

Замарашка в линялом голубом платье и пожухлой соломеной шляпке позорила имя русской женщины. А по тротуарам фланировали такие мессалины, разодетые по самой что ни на есть последней парижской моде!

В ресторан Варя ужасно опоздала. Условилась с Маклафлином на семь, а появилась в девятом. Корреспондент «Дейли пост», будучи истинным джентльменом, на рандеву безропотно согласился (не идти же в ресторан одной — еще сочтут за кокотку), да и за опоздание не упрекнул ни единым словом, но вид имел глубоко несчастный. Ничего, долг платежом красен. Мучил всю дорогу своими метеорологическими познаниями, теперь пускай пользу приносит.

Лукана пока в зале не было, и Варя из человеколюбия попросила еще раз объяснить, как играется староперсидская защита. Ирландец, совершенно не заметивший произошедшей в Варе перемены (а потрачено было шесть часов времени и почти все разъездные — шестьсот восемьдесят пять франков) сухо заметил, что такая защита ему неизвестна. Пришлось поинтересоваться, всегда ли в этих широтах так жарко в конце июля. Оказалось, что всегда, но это сущие пустяки по сравнению с влажной жарой Бангалора.

Когда в половине одиннадцатого позолоченные двери распахнулись и в зал вошел пьяноватый потомок римского легата, Варя обрадовалась ему как родному, вскочила и с неподдельной сердечностью замахала рукой.

Правда, возникло непредвиденное осложнение в виде пухлой шатенки, висевшей у полковника на локте. Осложнение взглянуло на Варю с неприкрытой злобой, и Варя смутилась — как-то не приходило в голову, что Лукан может быть и женат.

Но полковник решил проблему с истинно военной решительностью — легонько шлепнул свою спутницу ладонью пониже пышного шлейфа, и шатенка, прошипев что-то ядовитое, возмущенно удалилась. Видимо, не жена, подумала Варя и смутилась еще больше.

— Наш полевой цветок распустил лепестки и оказался прекрасной розой! — возопил Лукан, бросаясь к Варе через весь зал. — Какое платье! Какая шляпка! Боже, неужто я на Шанзелизе!

Фат и пошляк, конечно, но все равно приятно. Варя даже позволила ему приложиться к руке, поступилась принципами ради пользы дела. Ирландцу полковник кивнул с небрежной благосклонностью (не соперник) и, не дожидаясь приглашения, уселся за стол. Варе показалось, что Маклафлин румыну тоже рад. Неужели устал разговаривать о климате? Да нет, вряд ли.

Официанты уже уносили кофейник и кекс, заказанный экономным корреспондентом, и тащили вина, сладости, фрукты, сыры.

— Вы запомните Букарешт! — пообещал Лукан. — В этом городе все принадлежит мне!

— В каком смысле? — спросил ирландец. — Владеете в городе значительной недвижимостью?

Румын не удостоил его ответом.

— Поздравьте меня, мадемуазель. Мой рапорт оценен по заслугам, в самом скором времени могу ждать повышения!

— Что за рапорт? — снова поинтересовался Маклафлин. — Что за повышение?

— Повышение ожидает всю Румынию, — с важным видом заявил полковник. — Теперь абсолютно ясно, что русский император переоценил силы своей армии. Мне известно из достоверных источников, — он картинно понизил голос и наклонился, щекоча Варе щеку завитым усом, — что генерал Криденер от командования Западным отрядом будет отстранен, и войска, осаждающие Плевну, возглавит наш князь Карл.

Маклафлин достал из кармана блокнот и стал записывать.

— Не угодно ли прокатиться по ночному Букарешту, мадемуазель Варвара? — прошептал на ухо Лукан, воспользовавшись паузой. — Я покажу вам такое, чего в вашей скучной северной столице вы не видели. Клянусь, будет что вспомнить.

— Это решение русского императора или просто пожелание князя Карла? — спросил дотошный журналист.

— Желания его высочества вполне достаточно, — отрезал полковник. — Без Румынии и ее доблестной пятидесятитысячной армии русские беспомощны. О, господин корреспондент, мою страну ожидает великое будущее. Скоро, скоро князь Карл станет королем. А ваш покорный слуга, — добавил он, обращаясь к Варе, — сделается весьма важной персоной. Возможно, даже сенатором. Проявленная мною проницательность оценена по заслугам. Так как насчет романтической прогулки? Я настаиваю.

— Я подумаю, — туманно пообещала она, соображая, как бы повернуть разговор в нужное русло.

В этот миг в ресторан вошли Зуров и д'Эвре — с точки зрения дела, очень некстати, но Варя все равно была рада: при них у Лукана прыти поубавится.

Проследив за направлением ее взгляда, полковник недовольно пробормотал:

— Однако «Руайяль» положительно превращается в проходной двор. Надо было перейти в отдельный кабинет.

— Добрый вечер, господа, — весело приветствовала знакомых Варя. — Букарешт — маленький город, не правда ли? Полковник как раз хвастался нам своей прозорливостью. Он заранее предсказал, что штурм Плевны закончится поражением.

— В самом деле? — спросил д'Эвре, внимательно посмотрев на Лукана.

— Превосходно выглядите, Варвара Андреевна, — сказал Зуров. — Это что у вас, мартель? Человек, бокалов сюда!

Румын выпил коньяку и смерил обоих мрачным взглядом.

— Кому предсказал? Когда? — прищурился Маклафлин.

— В рапорте на имя своего государя, — пояснила Варя. — И теперь проницательность полковника оценена по заслугам.

— Угощайтесь, господа, пейте, — широким жестом пригласил Лукан и порывисто поднялся. — Все пойдет на мой счет. А мы с госпожой Суворовой едем кататься. Она мне обещала.

Д'Эвре удивленно приподнял брови, а Зуров недоверчиво воскликнул:

— Что я слышу, Варвара Андреевна? Вы едете с Лукой?

Варя была близка к панике. Уехать с Луканом — навсегда погубить свою репутацию, да еще не известно, чем кончится. Отказать — сорвать полученное задание.

— Я сейчас вернусь, господа, — произнесла она упавшим голосом и быстро-быстро зашагала к выходу. Надо было собраться с мыслями.

В фойе у высокого, с бронзовыми завитушками зеркала остановилась, приложила руку к пылающему лбу. Как поступить? Подняться к себе в номер, запереться и на стук не отвечать. Прости, Петя, не велите казнить, господин титулярный советник, не годится Варя Суворова в шпионки.

Дверь предостерегающе заскрипела, и в зеркале, прямо за спиной, возникла красная, сердитая физиономия полковника.

— Виноват, мадемуазель, но с Михаем Луканом так не поступают. Вы мне в некотором роде делали авансы, а теперь вздумали публично позорить?! Не на того напали! Здесь вам не пресс-клуб, здесь я у себя дома!

От галантности будущего сенатора не осталось и следа. Карие с желтизной глаза метали молнии.

— Идемте, мадемуазель, экипаж ждет. — И на Варино плечо легла смуглая, поросшая шерстью рука с неожиданно сильными, будто выкованными из железа пальцами.

— Вы с ума сошли, полковник! Я вам не куртизанка! — вскрикнула Варя, оглядываясь по сторонам.

Людей в фойе было довольно много, все больше господа в летних пиджаках и румынские офицеры. Они с любопытством наблюдали за пикантной сценой, но заступаться за даму (да и даму ли?), кажется, не собирались.

Лукан сказал что-то по-румынски, и зрители понимающе засмеялись.

— Много пила, Маруся? — спросил один по-русски, и все захохотали еще пуще.

Полковник властно обхватил Варю за талию и повел к выходу, да так ловко, что сопротивляться не было никакой возможности.

— Вы наглец! — воскликнула Варя и хотела ударить Лукана по щеке, но он успел схватить ее за запястье. От придвинувшегося вплотную лица пахнуло смесью перегара и одеколона. Сейчас меня вытошнит, испуганно подумала Варя.

Однако в следующую секунду руки полковника разжались сами собой. Сначала звонко хлопнуло, потом сочно хряпнуло, и Варин обидчик отлетел к стене. Одна его щека была багровой от пощечины, а другая белой от увесистого удара кулаком. В двух шагах плечом к плечу стояли Д'Эвре и Зуров. Корреспондент потряхивал пальцами правой руки, гусар потирал кулак левой.

— Между союзниками пробежала черная кошка, — констатировал Ипполит. — И это только начало. Мордобоем, Лука, не отделаешься. За такое обхождение с дамой шкуру дырявят.

Д'Эвре же ничего не сказал — молча стянул белую перчатку и швырнул полковнику в лицо.

Тряхнув головой, Лукан распрямился, потер скулу. Посмотрел на одного, на другого. Варю больше всего поразило то, что о ее существовании все трое, казалось, совершенно забыли.

— Меня вызывают на дуэль? — Румын сипло, словно через силу, цедил французские слова. — Сразу оба? Или все-таки по одному?

— Выбирайте того, кто вам больше нравится, — сухо обронил д'Эвре. — А если повезет с первым, будете иметь дело со вторым.

— Э-э нет, — возмутился граф. — Так не пойдет. Я первым сказал про шкуру, со мной и стреляться.

— Стреляться? — неприятно засмеялся Лукан. — Нет уж, господин шулер, выбор оружия за мной. Мне отлично известно, что вы с мсье писакой записные стрелки. Но здесь Румыния, и драться мы будем по-нашему, по-валашски.

Он крикнул что-то, обратившись к зрителям, и несколько румынских офицеров охотно вынули из ножен сабли, протягивая их эфесами вперед.

— Я выбираю мсье журналиста, — хрустнул пальцами полковник и положил руку на рукоять своей шашки. Он трезвел и веселел прямо на глазах. — Возьмите любой из этих клинков и пожалуйте во двор. Сначала я проткну вас, а потом отрежу уши господину бретеру.

В толпе одобрительно зашумели и кто-то даже крикнул: «Браво!».

Д'Эвре пожал плечами и взял ту саблю, что была ближе.

Зевак растолкал Маклафлин:

— Остановитесь! Шарль, не сходите с ума! Это же дикость! Он вас убьет! Рубиться на саблях — это балканский спорт, вы им не владеете!

— Меня учили фехтовать на эспадронах, а это почти одно и то же, — невозмутимо ответил француз, взвешивая в руке клинок.

— Господа, не надо! — наконец обрела голос Варя. — Это все из-за меня. Полковник немного выпил, но он не хотел меня оскорбить, я знаю. Ну перестаньте же, это в конце концов нелепо! В какое положение вы меня ставите? — Ее голос жалобно дрогнул, но мольба так и не была услышана.

Даже не взглянув на даму, из-за чести которой, собственно, произошла вся история, свора мужчин, оживленно переговариваясь, двинулась по коридору в сторону внутреннего дворика. С Варей остался один Маклафлин.

— Глупо, — сердито сказал он. — Какие еще эспадроны? Я-то видел, как румыны управляются с саблей. Тут в третью позицию не встают и «гарде» не говорят. Рубят ломтями, как кровяную колбасу. Ах, какое перо погибает, и как по-идиотски! Все французская спесь. Индюку Лукану тоже не поздоровится. Засадят в тюрьму, и просидит до самой амнистии по случаю победы. Вот у нас в Британии…

— Боже, боже, что делать, — потерянно бормотала Варя, не слушая. — Я одна во всем виновата.

— Кокетство, сударыня, — большой грех, — неожиданно легко согласился ирландец. — Еще со времен Троянской войны…

Из двора донесся дружный вопль множества мужских голосов.

— Что там? Неужели кончено? — Варя схватилась за сердце. — Как быстро! Сходите, Шеймас, посмотрите. Умоляю!

Маклафлин замолчал, прислушиваясь. На его добродушном лице застыла тревога. Выходить во двор корреспонденту явно не хотелось.

— Ну что же вы медлите, — поторопила его Варя. — Может быть, ему нужна медицинская помощь. Ах, какой вы!

Она метнулась в коридор, но навстречу, бренча шпорами, шел Зуров.

— Какая жалость, Варвара Андреевна! — еще издали крикнул он. — Какая непоправимая утрата!

Она обреченно припала плечом к стене, подбородок задрожал.

— Как могли мы, русские, утратить традицию сабельной дуэли! — продолжал сокрушаться Ипполит. — Красиво, зрелищно, эффектно! Не то что пиф-паф, и готово! А тут балет, поэма, бахчисарайский фонтан!

— Перестаньте нести чушь, Зуров! — всхлипнула Варя. — Скажите же толком, что там?

— О, это надо было видеть. — Ротмистр возбужденно посмотрел на нее и на Маклафлина. — Все свершилось в десять секунд. Значит, так. Маленький, тенистый двор. Каменные плиты, свет фонарей. Мы, зрители, на галерее, внизу только двое — Эвре и Лука. Союзник вольтижирует, помахивает шашкой, чертит в воздухе восьмерки, подбросил и разрубил пополам дубовый листок. Публика в восторге, хлопает в ладоши. Француз просто стоит, ждет, пока наш павлин кончит красоваться. Потом Лука скок вперед и делает клинком этакий скрипичный ключ на фоне атмосферы, а Эвре, не трогаясь с места, только подался туловищем назад, ушел от удара и молниеносно, я и не заметил как, чиркнул сабелькой — прямо румыну по горлу, самым острием. Тот забулькал, повалился ничком, ногами подергал и все, в отставку без пенсиона. Конец дуэли.

— Проверили? Мертв? — быстро спросил ирландец.

— Мертвее не бывает, — уверил его гусар. — Кровищи натекло с Ладожское озеро. Варвара Андреевна, да вы расстроились! На вас лица нет! Обопритесь-ка на меня. — И охотно обнял Варю за бок, что в данной ситуации было кстати.

— Д'Эвре? — пролепетала она.

Зуров словно ненароком подобрался рукой повыше и беспечно сообщил:

— А что ему? Пошел сдаваться в комендатуру. Известное дело, по головке не погладят. Не юнкеришку освежевал — полковника. Турнут обратно во Францию, и это в лучшем случае. Вот я вам пуговку расстегну, легче дышать будет.

Варя ничего не видела и не слышала. Опозорена, думала она. Навеки утратила звание порядочной женщины. Доигралась с огнем, дошпионилась. Легкомысленная дура, а мужчины — звери. Из-за нее убит человек. И д'Эвре она больше не увидит. А самое ужасное — оборвана нить, что вела к вражеской паутине.

Что скажет Эраст Петрович?

Эраст Петрович сказал вот что:

— Долгонько д-добирались, Варвара Андреевна. Много интересного пропустили. Сразу же по получении вашей т-телеграммы я распорядился провести тщательный осмотр палатки и личных вещей убитого. Ничего особенно любопытного не нашли. А позавчера из Букарешта доставили находившиеся при Лукане бумаги. И что вы д-думаете?

Варя боязливо подняла глаза, впервые посмотрев титулярному советнику в лицо. Жалости или, того хуже, презрения в фандоринском взгляде не прочла — лишь сосредоточенность и, пожалуй, азарт. Облегчение тут же сменилось стыдом: тянула время, страшась возвращения в лагерь, нюни распускала из-за своего драгоценного реноме, а о деле и думать забыла, эгоистка.

— Говорите же! — поторопила она Фандорина, с интересом наблюдавшего за слезинкой, что медленно катилась по Вариной щеке.

— Вы уж п-простите великодушно, что втравил вас в этакую историю, — виновато произнес Эраст Петрович. — Всякого ожидал, но т-такого…

— Что вы обнаружили в бумагах Лукана? — сердито перебила его Варя, чувствуя, что если разговор не свернет в деловое русло, она непременно разревется.

Собеседник то ли догадался о подобной возможности, то ли просто счел тему исчерпанной, но углубляться в букарештский эпизод не стал.

— Интереснейшие пометки в записной книжке. Вот, взгляните-ка.

Он достал из кармана кокетливую книжечку в парчовом переплете и открыл заложенную страничку. Варя пробежала глазами колонку цифр и букв:

19 = Z — 1500

20 = Z — 3400 — i

21 = J + 5000 Z — 800

22 = Z — 2900

23 = J + 5000 Z — 700

24 = Z — 1100

25 = J + 5000 Z — 1000

26 = Z — 300

27 = J + 5000 Z — 2200

28 = Z — 1900

29 = J + 15000 Z + i

Прочла еще раз медленней, потом снова. Ужасно хотелось проявить остроту ума.

— Это шифр? Нет, нумерация идет подряд… Список? Номера полков? Количество солдат? Может быть, потери и пополнения? — зачастила Варя, наморщив лоб. — Значит, Лукан все-таки был шпион? Но что означают буквы — Z, J, i? A может, это формулы или уравнения?

— Вы льстите покойнику, Варвара Андреевна. Все гораздо проще. Если это и уравнения, то весьма незамысловатые. Правда, с одним неизвестным.

— Только с одним? — поразилась Варя.

— Посмотрите внимательней. В первой к-колонке, разумеется, числа, Лукан ставит после них двойную черточку. С 19 по 29 июля по западному стилю. Чем занимался полковник в эти дни?

— Откуда мне знать? Я же за ним не следила. — Варя подумала. — Ну, в штабе, наверно, был, на позиции ездил.

— Ни разу не видел, чтобы Лукан ездил на п-позиции. В основном встречал его т-только в одном месте.

— В клубе?

— Вот именно. И чем он там занимался?

— Да ничем, в карты резался.

— Б-браво, Варвара Андреевна.

Она взглянула на листок еще раз.

— Так это он карточные расчеты записывал! После Z минус, после J всегда плюс. Значит буквой Z он помечал проигрыши, а буквой J выигрыши? Только и всего? — Варя разочарованно пожала плечами. — Но где ж здесь шпионаж?

— А никакого шпионажа не было. Шпионаж — высокое искусство, здесь же мы имеем дело с элементарным п-подкупом и предательством. 19 июля, накануне первой Плевны, в клубе появился бретер Зуров, и Лукан втянулся в игру.

— Выходит, Z — это Зуров? — воскликнула Варя. — Погодите-ка… — Она зашептала, глядя на цифры. — Сорок девять… семь в уме… Сто четыре… — И подытожила. — Всего он проиграл Зурову 15800. Вроде бы сходится, Ипполит ведь тоже говорил про пятнадцать тысяч. Однако что такое i?

— П-полагаю, пресловутый перстень, по-румынски inel. 20 июля Лукан его проиграл, 29-го отыграл обратно.

— Однако кто такой J? — потерла лоб Варя. — Среди игроков на J вроде бы никого не было. У этого человека Лукан выиграл… м-м… Ого! Тридцать пять тысяч! Что-то не припоминаю за полковником таких крупных выигрышей. Он бы непременно похвастался.

— Тут хвастаться было нечем. Это не выигрыш, а гонорар за измену. П-первый раз загадочный J вручил полковнику деньги 21 июля, когда Лукан проигрался Зурову в пух и прах. Далее покойный получал от своего неведомого покровителя по пять т-тысяч 23-го, 25-го и 27-го, то есть через день. Это и позволяло ему вести игру с Ипполитом. 29-го июля Лукан получил сразу пятнадцать тысяч. Спрашивается, почему так м-много и почему именно 29-го?

— Он продал диспозицию второй Плевны! — ахнула Варя. — Роковой штурм произошел 30 июля, на следующий день!

— Еще раз браво. Вот вам секрет и лукановской п-прозорливости, и поразительной т-точности турецких артиллеристов, расстрелявших наши колонны еще на подходе, по площадям.

— Но кто таков это J? Неужто вы никого не подозреваете?

— Отчего же, — невнятно пробурчал Фандорин. — П-подозреваю… Однако пока не складывается.

— Значит, нужно просто найти этого самого J, и тогда Петю освободят, Плевну возьмут и война закончится?

Эраст Петрович подумал, наморщил гладкий лоб и очень серьезно ответил:

— Ваша логическая цепочка не вполне к-корректна, но в принципе верна.

В пресс-клубе Варя появиться в тот вечер не осмелилась. Наверняка все винят ее и в смерти Лукана (они же не знают об измене), и в изгнании всеобщего любимца д'Эвре. Француз из Букарешта в лагерь так и не вернулся. По словам Эраста Петровича, дуэлянта подержали под арестом и велели в двадцать четыре часа покинуть территорию Румынского княжества.

В надежде повстречать Зурова или хотя бы Маклафлина и выведать у них, насколько сурово к преступнице общественное мнение, бедная Варя прогуливалась кругами вокруг пестревшего разноцветными флажками шатра, держа дистанцию в сто шагов. Податься было решительно некуда, а идти к себе в палатку очень уж не хотелось. Милосердные сестры, славные, но ограниченные создания, снова станут обсуждать, кто из врачей душка, а кто злюка, и всерьез ли однорукий поручик Штрумпф из шестнадцатой палаты сделал предложение Насте Прянишниковой.

Полог шатра колыхнулся, Варя увидела приземистую фигуру в синем жандармском мундире и поспешно отвернулась, сделав вид, что любуется осточертевшим видом деревеньки Богот, приютившей штаб главнокомандующего. Где, спрашивается, справедливость? Подлый интриган и опричник Казанзаки ходит в клуб запросто, а она, в сущности, невинная жертва обстоятельств, топчется на пыльной дороге, словно какая-то дворняжка! Варя возмущенно тряхнула головой и твердо решила убраться восвояси, но сзади раздался вкрадчивый голос ненавистного грека:

— Госпожа Суворова! Какая приятная встреча.

Варя обернулась и скорчила гримасу, уверенная, что за непривычной любезностью подполковника немедленно последует какой-нибудь змеиный укус.

Казанзаки смотрел на нее, растянув толстые губы в улыбке, а взгляд у него был непонятный, чуть ли не искательный.

— Все в клубе только о вас и говорят. Ждут с нетерпением. Не каждый день, знаете ли, из-за прекрасных дам клинки скрещивают, да еще с летальным исходом.

Настороженно нахмурившись, Варя ждала подвоха, но жандарм заулыбался еще слаще.

— Граф Зуров еще давеча расписал всю эскападу в сочнейших красках, а сегодня еще и эта статья…

— Какая статья? — не на шутку перепугалась Варя.

— Ну как же, наш опальный д'Эвре разразился в «Ревю паризьен» целой полосой, в которой описывает поединок. Романтично. Вас именует исключительно «la belle m-lle S».[16] — И что же, — Варин голос чуть-чуть дрогнул, — никто меня не винит?

Казанзаки приподнял густейшие брови:

— Разве что Маклафлин и Еремей Ионович. Но первый — известный брюзга, а второй редко наезжает, только если с Соболевым. Кстати, Перепелкину за последний бой «Георгий» вышел. С каких таких заслуг? Вот что значит — оказаться в правильном месте и в правильное время.

Подполковник завистливо причмокнул и осторожно перешел к главному:

— Все гадают, куда запропастилась наша героиня, а героиня, оказывается, занята важными государственными делами. Ну-с, что там на уме у хитроумного господина Фандорина? Какие гипотезы по поводу таинственных записей Лукана? Не удивляйтесь, Варвара Андреевна, я в курсе событий. Как-никак заведую особой частью.

Вон оно что, подумала Варя, исподлобья глядя на подполковника. Так я тебе и сказала. Ишь какой резвый, на готовенькое.

— Эраст Петрович что-такое объяснял, да я не очень поняла, — сообщила она, наивно похлопав ресницами. — Какой-то «Зэ», какой-то «Жэ». Вы лучше спросите у господина титулярного советника сами. Во всяком случае, Петр Афанасьевич Яблоков ни в чем не виноват, теперь это ясно.

— В измене, возможно, и не виноват, но в преступной неосторожности наверняка повинен. — Голос жандарма лязгнул знакомой сталью. — Пусть пока посидит ваш жених, ничего с ним не сделается. — Однако Казанзаки сразу же сменил тон, очевидно, вспомнив, что сегодня выступает в ином амплуа. — Все образуется. Ведь я, Варвара Андреевна, не амбициозен и всегда готов признать свою ошибку. Взять хотя бы несравненного мсье д'Эвре. Да, признаю: допрашивал, подозревал — были основания. Из-за его пресловутого интервью с турецким полковником наше командование совершило ошибку, погибли люди. Я имел гипотезу, что полковник Али-бей — персонаж мифический, придуманный французом то ли из репортерского тщеславия, то ли из иных, менее невинных соображений. Теперь вижу, что был несправедлив. — Он доверительно понизил голос. — Получены агентурные сведения из Плевны. При Осман-паше, действительно, состоит не то помощником, не то советником некий Али-бей. На людях почти не показывается. Наш человек видел его издалека, разглядел только пышную черную бороду и темные очки. Эвре, кстати, тоже про бороду поминал.

— Борода, очки? — Варя тоже понизила голос. — Неужто тот самый, как его, Анвар-эфенди?

— Тс-с. — Казанзаки нервно оглянулся и заговорил еще тише. — Уверен, что он. Очень ловкий господин. Лихо обвел нашего корреспондента вокруг пальца. Всего три табора, говорит, главные силы подойдут нескоро. Разработка незатейливая, но элегантная. Вот мы, болваны, наживку и заглотили.

— Однако, раз в неудаче первого штурма д'Эвре не виноват, а убитый им Лукан — предатель, получается, что журналиста выдворили неправильно? — спросила Варя.

— Получается, что так. Бедняге просто не повезло, — махнул рукой подполковник и придвинулся поближе. — Видите, Варвара Андреевна, как я с вами откровенен. Между прочим, секретной информацией поделился. А вы не хотите мне поведать сущий пустяк. Я переписал себе тот листок из книжечки, бьюсь третий день, и все попусту. Сначала думал, шифр. Непохоже. Перечень или передвижение частей? Потери и пополнения? Ну скажите же, до чего додумался Фандорин?

— Скажу только одно. Все гораздо проще, — снисходительно обронила Варя и, поправив шляпку, легкой походкой направилась к пресс-клубу. К третьему и окончательному штурму плевненской твердыни готовились весь знойный август. Хотя приготовления были окружены строжайшей секретностью, в лагере открыто говорили, что сражение произойдет не иначе как 30-го, в день высочайшего тезоименитства. С утра до вечера по окрестным долинам и холмам пехота и конница отрабатывали совместные маневры, по дорогам денно и нощно подтягивались полевые и осадные орудия. Жалко было смотреть на измученных солдатиков в потных гимнастерках и серых от пыли кепи с солнцезащитными платками, но общее настроение было мстительно-радостным: все, мол, кончилось наше терпение, русские медленно запрягают да быстро едут, прихлопнем назойливую плевненскую муху всей мощью медвежьей десницы.

И в клубе, и в офицерской кантине, где столовалась Варя, все разом превратились в стратегов — рисовали схемы, сыпали именами турецких пашей, гадали, откуда будет нанесен главный удар. Несколько раз заезжал Соболев, но держался загадочно и важно, в шахматы больше не играл, на Варю посматривал с достоинством и на злодейку-судьбу уже не жаловался. Знакомый штабист шепнул, что генерал-майору в грядущем приступе отводится хоть и не ключевая, но очень важная роль, и под началом у него теперь целых две бригады и один полк. Оценили, наконец, Михаила Дмитриевича по заслугам.

Вокруг царило оживление, и Варя изо всех сил старалась проникнуться всеобщим подъемом, но как-то не получалось. По правде говоря, ей до смерти наскучили разговоры о резервах, дислокациях и коммуникациях. К Пете по-прежнему не пускали, Фандорин ходил мрачнее ночи и на вопросы отвечал невразумительным мычанием, Зуров появлялся только сопровождая своего патрона, косился на Варю взглядом плененного волка, строил жалостные рожи буфетчику Семену, но в карты не играл и вина не просил — в отряде Соболева царила железная дисциплина. Гусар пожаловался шепотом, что «Жеромка» прибрал к рукам «все хозяйство» и никому вздохнуть не дает. А Михаил Дмитриевич его оберегает и не дает закатить хорошую взбучку. Скорей бы уж штурм.

За все последние дни единственным отрадным событием было возвращение Д'Эвре, который, оказывается, пересидел бурю в Кишиневе, а узнав о своей полной реабилитации, поспешил к театру военных действий. Но и француза, которому Варя очень обрадовалась, словно подменили. Он больше не развлекал ее занимательными историями, о букарештском инциденте говорить избегал, а все носился по лагерю, наверстывая месяц отсутствия, да строчил статейки в свое «Ревю». В общем, Варя чувствовала себя примерно так же, как в ресторане гостиницы «Руайяль», когда мужчины, унюхав запах крови, словно с цепи сорвались и начисто забыли о ее существовании. Лишнее подтверждение того, что мужчина по самому своему естеству близок к животному миру, звериное начало выражено в нем очевидней, чем в женщине, и потому полноценной разновидностью homo sapiens является именно женщина, существо более развитое, тонкое и сложное. Жаль только поделиться своими мыслями было не с кем. Милосердные сестры на такие слова только прыскали в ладошку, а Фандорин рассеянно кивал, думая о чем-то другом.

Одним словом, безвременье и скука.

А на рассвете 30 августа Варю разбудил чудовищный грохот. Это началась первая канонада. Накануне Эраст Петрович объяснил, что помимо обычной артиллерийской подготовки турок подвергнут психологическому воздействию — это новое слово в военном искусстве. С первым лучом солнца, когда правоверным пора совершать намаз, триста русских и румынских орудий откроют ураганный огонь по турецким укреплениям, а ровно в девять канонада прекратится. Осман-паша, ожидая атаки, пошлет на передовые позиции свежие войска, но не тут-то было: союзники не двинутся с места, и над плевненскими просторами воцарится тишина. В одиннадцать ноль ноль на недоумевающих турок обрушится новый шквал огня, который продлится до часа дня. Далее — опять затишье. Противник уносит раненых и убитых, наскоро латает разрушения, подкатывает новые пушки взамен разбитых, а штурма все нет. У турков, которые крепкими нервами не отличаются и, как известно, способны на минутный порыв, но пасуют перед любым продолжительным усилием, натурально начинается замешательство, а возможно, и паника. На передовую наверняка съезжается все басурманское начальство, смотрит в бинокли, ничего не понимает. И тут, в четырнадцать тридцать, противника накрывает третья волна канонады, а еще через полчаса на измученных ожиданием турок устремляются штурмовые колонны.

Варя поежилась, представив себя на месте несчастных защитников Плевны. Ведь это ужасно — ждать решительных событий и час, и два, и три, а все попусту. Она бы точно не выдержала. Задумано хитро, этого у штабных гениев не отнимешь.

Бу-бух! Бу-бух! — ухали тяжелые осадные орудия. Бух-бух-бух! — пожиже вторили полевые пушки. Это надолго, подумала Варя. Надо бы позавтракать.

Журналисты, не извещенные о хитроумном плане артиллерийской подготовки, выехали на позицию еще затемно. Местонахождение корреспондентского пункта следовало обговорить с командованием заранее, и после долгих дискуссий большинством голосов решили проситься на высотку, расположенную между Гривицей, где находился центр позиции, и Ловчинским шоссе, за которым располагался левый фланг. Поначалу большинство журналистов хотели обосноваться ближе к правому флангу, потому что главный удар явно намечался именно с той стороны, но Маклафлин и д'Эвре переубедили коллег. Главный аргумент у них был такой: пусть левый фланг даже окажется второстепенным, но там Соболев, а значит, без сенсации не обойдется.

Позавтракав вместе с бледными, вздрагивающими от выстрелов сестрами, Варя отправилась разыскивать Эраста Петровича. В штабе титулярного советника не оказалось, в особой части тоже. На всякий случай Варя заглянула к нему в палатку и увидела, что Фандорин преспокойно сидит в складном кресле с книгой в руке и, покачивая сафьяновой туфлей с загнутым носком, пьет кофе.

— Вы когда на позицию? — спросила Варя, усаживаясь на койку, потому что больше было некуда.

Эраст Петрович пожал плечами. Лицо его так и светилось свежим румянцем. Лагерная жизнь явно шла бывшему волонтеру на пользу.

— Неужто будете сидеть здесь весь день? Д'Эвре сказал, что сегодняшнее сражение — крупнейший штурм укрепленной позиции за всю мировую историю. Грандиозней, чем взятие Малахова кургана.

— Ваш д'Эвре любит п-приврать, — ответил титулярный советник. — Ватерлоо и Бородино были помасштабней, не говоря уж о лейпцигской Битве народов.

— Вы просто чудовище! Решается судьба России, гибнут тысячи людей, а он сидит, книжку читает! Это в конце концов безнравственно!

— А смотреть с безопасного расстояния, как люди убивают друг д-друга, нравственно? — В голосе Эраста Петровича, о чудо, прозвучало человеческое чувство — раздражение. — Благодарю п-покорно, я этот спектакль уже наблюдал и даже в нем участвовал. Мне не п-понравилось. Я уж лучше в обществе Т-тацита. — И демонстративно уткнулся в книгу.

Варя вскочила, топнула ногой и направилась к выходу, но Фандорин сказал ей в спину:

— Вы уж там поосторожней, ладно? С к-корреспондентского пункта ни ногой. Мало ли что.

Она остановилась и удивленно оглянулась на Эраста Петровича.

— Заботу проявляете?

— П-право слово, Варвара Андреевна, ну что вы там потеряли? Сначала будут долго стрелять из пушек, потом побегут вперед и п-поднимутся клубы дыма, вы ничего не увидите, только услышите, как одни кричат «ура», а другие кричат от боли. Очень интересно. Наша с вами работа не там, а здесь, в т-тылу.

— Тыловая крыса, — вспомнила Варя подходящий к случаю термин и оставила мизантропа наедине с его Тацитом.

Высотку, на которой расположились корреспонденты и военные наблюдатели нейтральных стран, найти оказалось просто — еще с дороги, сплошь запруженной повозками с боеприпасами, Варя увидела вдали белое полотнище. Оно вяло покачивалось на ветру, под ним темнело изрядное скопление людей — пожалуй, человек сто, если не больше. Дорожный распорядитель, осипший от крика капитан с красной повязкой на рукаве, распределявший, куда подвозить снаряды в первую очередь, мельком улыбнулся миловидной барышне в кружевной шляпке и махнул рукой:

— Туда, туда, мадемуазель. Да смотрите никуда не сворачивайте. По белому флагу вражеская артиллерия не бьет, а в прочие места нет-нет да и залетит снарядик-другой. Куда, куда попер, дубина стоеросовая?! Я же сказал, четырехфунтовые на шестую!

Варя тронула поводья смирного каурого конька, позаимствованного в лазаретной конюшне, и поехала на флаг, с любопытством озираясь вокруг.

Вся долина перед грядой невысоких холмов, за которыми начинались подступы к Плевне, была испещрена странными островками. Это, разбившись поротно, лежала на траве пехота, дожидаясь приказа об атаке. Солдаты вполголоса переговаривались, время от времени то отсюда, то оттуда доносился неестественно громкий хохот. Офицеры, собравшись группками по несколько человек, дымили папиросами. На Варю, ехавшую амазонкой, смотрели удивленно и недоверчиво, словно на существо из иного, ненастоящего мира. От вида этой шевелящейся, жужжащей долины стало не по себе. Варя отчетливо увидела, как над пыльной травой кружит ангел смерти, вглядываясь и помечая лица своей незримой печатью.

Она ударила конька каблуком, чтоб поскорее проехать этот жуткий зал ожидания.

Зато на наблюдательном пункте все были оживлены и полны радостного предвкушения. Тут царила атмосфера пикника, а кое-кто прямо расположился у разложенных на земле белых скатертей и с аппетитом закусывал.

— А я уж думал, не приедете! — приветствовал вновь прибывшую д'Эвре, такой же взбудораженный, как все остальные. Варя обратила внимание, что он надел свои знаменитые рыжие опорки.

— Мы тут, как идиоты, торчим с самого рассвета, а русские офицеры начали подтягиваться только к полудню. Господин Казанзаки пожаловал четверть часа назад, от него мы и узнали, что штурм начнется лишь в три часа, — весело зачастил журналист. — Я вижу, вы тоже заранее знали диспозицию. Нехорошо, мадемуазель Барбара, могли бы и предупредить по-приятельски. Ведь я в четыре утра поднялся, а для меня это хуже смерти.

Француз помог барышне спешиться и, усадив ее на складной стул, принялся объяснять:

— Вон там, на противостоящих высотах, укрепленные позиции турок. Видите, где фонтанами вздымаются разрывы? Это самый центр их позиции. Русско-румынская армия вытянулась параллельной линией километров на пятнадцать, нам отсюда можно обозреть только часть этого огромного пространства. Обратите внимание на круглый холм. Да нет, не этот, а вон тот, где белый шатер. Это командный пункт, временная ставка. Там и начальствующий Западным отрядом князь Карл Румынский, и главнокомандующий гран-дюк Николай, и сам император Александр. О, ракеты, ракеты пошли! Живописное зрелище, не правда ли?

Над пустым полем, разделявшим враждующие стороны, крутыми дугами прочертились дымные полосы — словно кто-то нарезал небесную сферу ломтями, как арбуз или каравай. Варя задрала голову и увидела высоко вверху три цветных мяча — один близко, другой подальше, над императорской ставкой, третий и вовсе над самым горизонтом.

— Это, Варвара Андреевна, воздушные шары, — сообщил подошедший Казанзаки. — С них при помощи сигнальных флажков ведется корректировка артиллерийского огня.

Смотреть на жандарма было еще неприятней, чем всегда. Он возбужденно похрустывал пальцами, ноздри нервно раздувались. Учуял запах человеческой кровушки, упырь. Варя демонстративно переставила стул подальше, но подполковник словно и не заметил ее маневра. Подошел снова, ткнул пальцем в сторону, туда, где за невысокой грядой грохотало особенно сильно.

— Наш общий знакомый Соболев, как всегда, выкинул фортель. По диспозиции, его роль — демонстрировать против Кришинского редута, в то время как главные силы наносят удар в центре. Но наш честолюбец не утерпел. Вопреки плану прямо с утра полез в лобовую атаку. Мало того, что оторвался от главных сил и отрезан турецкой конницей, так еще поставил под угрозу всю операцию! Ну, будет ему на орехи!

Казанзаки вынул из кармана золотые часы, взволнованно сдернул кепи, перекрестился.

— Три часа! Сейчас пойдут!

Варя оглянулась и увидела, что вся долина пришла в движение: островки белых гимнастерок заколыхались, быстро стягиваясь к передовой. Мимо высотки бежали бледные люди, впереди ходко прихрамывал пожилой офицер с длинными усами.

— Не отставай, штыки выше! — тонко и пронзительно крикнул он, оглядываясь. — Семенцов, смотри там! Башку оторву!

Мимо уже шли другие ротные колонны, но Варя все провожала взглядом ту, первую, с пожилым командиром и неведомым Семенцовым.

Рота развернулась в линию и медленно побежала к далекому редуту, над которым еще пуще завздыбились земляные фонтаны.

— Ну, сейчас он им даст, — сказал кто-то рядом.

Вдали на поле уже вовсю рвались снаряды, стало плохо видно из-за стелющегося по земле дыма, но Варина рота пока бежала исправно, и по ней никто, кажется, не стрелял.

— Давай, Семенцов, давай, — шептала Варя, сжав кулаки.

Вскоре за спинами развернувшихся колонн разглядеть «своих» стало уже невозможно. Когда открытое пространство перед редутом наполнилось белыми гимнастерками до середины, прямо по людской массе аккуратными кустами встали разрывы: первый, второй, третий, четвертый. Потом, чуть ближе — еще раз: первый, второй, третий, четвертый. И еще. И еще.

— Густо чешет, — услышала Варя. — Вот тебе и артподготовка. Не форсить надо было с этой дурацкой психологией, а лупить без передыха.

— Побежали! Бегут! — Казанзаки схватил Варю за плечо и сильно сжал.

Она возмущенно взглянула на него снизу вверх, но поняла, что человек не в себе. Кое-как высвободилась, посмотрела на поле.

Оно скрылось за пеленой дыма, в котором

На холме притихли. Из сизого тумана молча бежала толпа, обтекая наблюдательный пункт с обеих сторон. Варя увидела красные пятна на гимнастерках и вжала голову в плечи.

Дым понемногу редел. Обнажилась долина, вся в черных кругах воронок и белых точках гимнастерок. Приглядевшись, Варя заметила, что точки шевелятся, и услышала глухое, словно идущее из самой земли подвывание — как раз и пушки стрелять перестали.

— Первая проба сил закончена, — сказал знакомый майор, приставленный к журналистам от главного штаба. — Крепко засел Осман, придется повозиться. Сейчас еще артподготовочка, а потом снова «ура-ура».

Варю замутило.

Однако злой рок сильнее отваги. Грянули выстрелы из засады, и доблестный ординарец рухнул наземь. Обливаясь кровью, он вскочил и с клинком в руке ринулся на басурман, но уж налетели на него черными коршунами жестокие враги, повалили и долго рубили шашками безжизненное тело.

Так погиб Сергей Верещагин, брат знаменитого художника.

Так увял многообещающий талант, которому не суждено было расцвесть в полную силу.

Так пал третий из гонцов, отправленных Соболевым к Государю…»

В восьмом часу вечера она вновь оказалась на знакомой развилке, но вместо хриплого капитана там распоряжался такой же осипший поручик, которому приходилось еще горше, чем предшественнику, потому что теперь приходилось управлять двумя встречными потоками: на передовую по-прежнему тянулись повозки с боеприпасами, а с поля боя вывозили раненых.

После первой атаки Варя смалодушничала, поняв, что второй раз подобного зрелища не вынесет. Уехала в тыл, а по дороге еще и поплакала — благо никого из знакомых рядом не было. Но до лагеря не добралась, потому что стало стыдно.

Мимоза, кисейная барышня, слабый пол, ругала она себя. Знала ведь, что на войну едешь, а не в Павловское на гуляние. И еще очень уж не хотелось доставлять удовольствие титулярному советнику, который, выходит, опять оказался прав.

В общем, повернула обратно.

Ехала шагом, сердце тоскливо замирало от приближающихся звуков боя. В центре ружейная пальба почти стихла и грохотали только пушки, зато с Ловчинского шоссе, где сражался отрезанный отряд Соболева, беспрерывно доносились залпы и неумолчный рев множества голосов, едва слышный на таком расстоянии. Кажется, генералу Мишелю приходилось несладко.

Варя встрепенулась — из кустов на дорогу выехал забрызганный грязью Маклафлин. Шляпа съехала на бок, лицо красное, по лбу стекает пот.

— Ну что там? Как идет дело? — спросила Варя, схватив лошадь ирландца под уздцы.

— Кажется, хорошо, — ответил он, вытирая щеки платком. — Уф, заехал в какие-то заросли, насилу выбрался.

— Хорошо? Что, редуты взяты?

— Нет, в центре турки устояли, но двадцать минут назад мимо нашего наблюдательного пункта пронесся галопом граф Зуров. Он очень торопился в ставку и крикнул только: «Pobeda! My v Plevne! Nekogda, gospoda, srochnoye doneseniye!» Мсье Казанзаки пустился за ним вдогонку. Этот господин — большой честолюбец и, верно, хочет быть рядом с носителем счастливой вести — вдруг и ему что-нибудь перепадет. — Маклафлин неодобрительно покачал головой. — Ну, а господа журналисты немедленно бросились врассыпную — ведь у каждого на такой случай есть свой человечек среди телеграфистов. Уверяю вас, в эту самую минуту в редакции газет уже летят телеграммы о взятии Плевны.

— А вы что же?

Корреспондент с достоинством ответил:

— Я никогда не суечусь, мадемуазель Суворова. Сначала надо всесторонне выяснить подробности. Вместо коротенького сообщения я пришлю целую статью, и она попадет в тот же утренний выпуск, что и их куцые телеграммы.

— Значит, можно возвращаться в лагерь? — облегченно спросила Варя.

— Полагаю, да. В штабе мы узнаем больше, чем в этой саванне. Да и стемнеет скоро.

Однако в штабе ничего толком не знали, поскольку из ставки никаких сообщений о взятии Плевны не поступало — наоборот, выходило, что наступление отбито по всем главным пунктам и потери какие-то астрономические, не менее двадцати тысяч человек. Говорили, что государь совсем пал духом, а на вопросы об успехе Соболева только махали рукой: как мог Соболев с его двумя бригадами взять Плевну, если 60 батальонов центра и правого фланга не сумели занять даже первой линии редутов?

Получалась какая-то ерунда. Маклафлин торжествовал, довольный своей осмотрительностью, а Варя злилась на Зурова: хвастун, враль, наплел невесть что, только всех запутал.

Наступила ночь, в штаб вернулись угрюмые генералы. Варя видела, как в домик оперативного отдела прошел окруженный адъютантами Николай Николаевич. Его лошадиное, обрамленное густыми бакенбардами лицо дергалось от тика.

Все перешептывались об огромных потерях — выходило, что полегла четверть армии, но вслух говорили о проявленном солдатами и офицерами героизме. Героизма было проявлено много, особенно офицерами.

В первом часу Варю разыскал хмурый Фандорин.

— Идемте, Варвара Андреевна. Нас вызывает высокое н-начальство.

— Нас? — удивилась она.

— Да. Всю особую часть в полном составе, и нас с вами тоже.

Быстрым шагом они дошли до мазанки, где располагалось ведомство подполковника Казанзаки.

В знакомой комнате собрались офицеры, сотрудники особой части Западного отряда, однако начальника среди них не было.

Зато за столом, грозно насупившись, сидел сам Лаврентий Аркадьевич Мизинов.

— А-а, господин титулярный советник с госпожой секретаршей пожаловали, — ядовито произнес он. — Ну чудненько, теперь осталось только его высокоблагородие господина подполковника дождаться, и можно начинать. Где Казанзаки?! — рявкнул генерал.

— Ивана Харитоновича вечером никто не видел, — робко ответил старший из офицеров.

— Славно. Хороши защитники секретов.

Мизинов вскочил, громко топая, прошелся по комнате.

— Не армия, а представление искейпистов. Цирк шапито! Кого ни хватишься, нету, говорят. Исчезли! Бесследно!

— Ваше высокопревосходительство, вы г-говорите загадками. В чем дело? — негромко спросил Фандорин.

— Не знаю, Эраст Петрович, не знаю! — вскричал Мизинов. — Надеялся, что вы с господином Казанзаки мне объясните. — Он помолчал и, сделав над собой усилие, продолжил уже спокойнее. — Хорошо-с. Больше никого не ждем. Я только что от государя. Присутствовал при интереснейшей сцене: генерал-майор свиты его императорского величества Соболев-второй орал и на его императорское величество, и на его императорское высочество, а государь и главнокомандующий перед ним оправдывались.

— Невозможно! — ахнул кто-то из жандармов.

— Молчать! — взвизгнул генерал. — Молчать и слушать! Выясняется, что в четвертом часу пополудни отряд Соболева, захватив лобовым ударом Кришинский редут, прорвался на южную окраину Плевны, зайдя в тыл основным силам турецкой армии, однако был вынужден остановиться за недостаточностью штыков и артиллерии. Соболев неоднократно посылал гонцов с требованием немедленно прислать подкреплений, однако башибузуки перехватывали их. Наконец в шесть часов адъютант Зуров в сопровождении полусотни казаков сумел пробиться к расположению центральной группы. Казаки вернулись обратно к Соболеву, потому что там каждый человек был на счету, а Зуров поскакал в ставку один. Подкреплений ждали с минуты на минуту, но тщетно. И неудивительно, потому что в ставку Зуров не прибыл и об успехе левого фланга мы не узнали. Вечером турки провели передислокацию, обрушились на Соболева всей мощью, и перед полуночью, потеряв большинство людей, он отступил на исходные позиции. А ведь Плевна была у нас в кармане! Вопрос к присутствующим: куда мог подеваться адъютант Зуров — среди бела дня, в самом центре нашего расположения? Кто может ответить?

— Видимо, подполковник Казанзаки, — сказала Варя, и все обернулись к ней.

Волнуясь, она пересказала то, что услышала от Маклафлина.

После продолжительной паузы шеф жандармов обратился к Фандорину:

— Ваши выводы, Эраст Петрович?

— Сражение п-проиграно, рвать волосы поздно — это эмоции, мешающие расследованию, — сухо ответил титулярный советник. — А сделать надо вот что. Разбить территорию между корреспондентским наблюдательным пунктом и ставкой на квадраты. Это п-первое. С первым же лучом солнца к-каждый квадрат прочесать. Это второе. В случае обнаружения т-трупов Зурова или Казанзаки ничего руками не трогать и землю вокруг не топтать — это третье. На всякий случай поискать того и друтого по лазаретам среди тяжело раненых — это четвертое. Пока, Лаврентий Аркадьевич, б-больше сделать ничего нельзя.

— Какие предположения? Что доложить государю? Измена?

Эраст Петрович вздохнул.

— Скорее, д-диверсия. Впрочем, утром узнаем.

Ночью не спали. Было много работы: сотрудники особой части делили по карте район на полуверстовые квадраты, определяли состав поисковых команд, а Варя объехала все шесть госпиталей и лазаретов — проверяла офицеров, привезенных в бессознательном состоянии. Такого насмотрелась, что к рассвету впала в странную, бесчувственную одурь, но ни Зурова, ни Казанзаки не обнаружила. Зато увидала среди раненых немало знакомых, в том числе Перепелкина. Капитан тоже пытался прорваться за подмогой, но получил удар кривой саблей поперек ключицы — не везло ему с башибузуками. Лежал на койке бледный, несчастный, и запавшие карие глаза смотрели почти так же тоскливо, как в незабываемый день первой встречи. Варя к нему бросилась, а он отвернулся и ничего не сказал. За что такая нелюбовь?

Первый луч солнца застал Варю на скамейке возле особой части. Фандорин усадил чуть не насильно, велел отдыхать, и Варя привалилась к стене тяжелым, онемевшим телом, погрузилась в мутную, тягостную полудрему. Ломило кости, подташнивало — нервы и бессонная ночь, ничего удивительного.

Поисковые команды еще затемно разошлись по квадратам. В четверть восьмого прискакал нарочный с 14 участка, вбежал в хату, и сразу же, застегивая на ходу китель, вышел Фандорин.

— Едемте, Варвара Андреевна, Зурова нашли, — коротко бросил он.

— Убит? — всхлипнула она.

Эраст Петрович не ответил.

Гусар лежал ничком, вывернув голову вбок. Еще издали Варя заметила серебряную рукоятку кавказского кинжала, намертво засевшего в левой лопатке. Спешившись, увидела профиль: удивленно открытый глаз отливал красивым стеклянным блеском, развороченный выстрелом висок чернел окаемом порохового ожога.

Варя снова бесслезно всхлипнула и отвернулась, чтобы не видеть этой картины.

— Ничего не трогали, господин Фандорин, как приказано, — докладывал жандарм, руководивший командой. — Всего версту до командного пункта не доскакал. Тут ложбина, вот никто и не увидел. А выстрел что — такая пальба стояла… Картина ясная: ударили кинжалом в спину, врасплох, неожиданно. Потом добили пулей в левый висок — выстрел-то в упор.

— Ну-ну, — неопределенно ответил Эраст Петрович, склонившись над трупом.

Офицер понизил голос:

— Кинжал Ивана Харитоновича, я сразу признал. Он показывал, говорил, подарок грузинского князя…

На это Эраст Петрович сказал:

— Славно.

А Варе стало еще хуже, она зажмурилась, чтобы отогнать дурноту.

— Что следы к-копыт? — спросил Фандорин, присев на корточки.

— Увы. Сами видите, вдоль ручья сплошная галька, а повыше все истоптано — видно, вчера эскадроны прошли.

Титулярный советник выпрямился, с минуту постоял подле распростертого тела. Лицо его было неподвижным, серым — в тон седоватым вискам. А ему едва за двадцать лет, подумала Варя и вздрогнула.

— Хорошо, поручик. П-перевезите убитого в лагерь. Едемте, Варвара Андреевна.

По дороге она спросила:

— Неужто Казанзаки — турецкий агент? Невероятно! Конечно, он противный, но все же…

— Не до такой степени? — невесело хмыкнул Фандорин.

Перед самым полуднем нашелся и подполковник — после того, как Эраст Петрович велел еще раз, потщательней, прочесать рощицу и кустарник, расположенные неподалеку от места гибели бедного Ипполита.

Судя по рассказам (сама Варя не ездила), Казанзаки полусидел-полулежал за густым кустом, привалившись спиной к валуну. В правой руке револьвер, во лбу дырка.

Совещание по итогам расследования проводил сам Мизинов.

— Прежде всего должен сказать, что крайне недоволен результатами работы титулярного советника Фандорина, — начал генерал голосом, не предвещавшим ничего хорошего. — Эраст Петрович, у вас под самым носом орудовал опасный, изощренный враг, нанесший нашему делу тяжкий вред и поставивший под угрозу судьбу всей кампании, а вы его так и не распознали. Разумеется, задача была нелегкой, но ведь и вы, кажется, не новичок. Какой спрос с рядовых сотрудников особой части? Они набраны из разных губернских управлений, прежде в основном занимались рядовой следовательской работой, но уж вам-то с вашими способностями непростительно.

Варя, прижимая ладонь к ноющему виску, искоса посмотрела на Фандорина. Тот имел вид совершенно невозмутимый, однако скулы едва заметно (кроме Вари никто, пожалуй, и не разглядел бы) порозовели — видно, слова шефа задели его за живое.

— Итак, господа, что мы имеем? Мы имеем беспрецедентный в мировой истории конфуз. Секретной частью Западного отряда, главного из соединений всей Дунайской армии, руководил изменник.

— Это можно считать установленным, ваше высокопревосходительство? — робко спросил старший из жандармских офицеров.

— Судите сами, майор. Ну, то что Казанзаки по происхождению грек, а среди греков много турецких агентов, это еще, разумеется, не доказательство. Но вспомните, что в записях Лукана фигурирует загадочный J. Теперь понятно, что это за J такой — «жандарм».

— Но слово «жандарм» пишется через G — gendarme, — не унимался седоусый майор.

— Это по-французски gendarme, a по-румынски пишется jandarm, — снисходительно разъяснило высокое начальство. — Казанзаки — вот кто дергал румынского полковника за ниточки. Далее. Кто кинулся сопровождать Зурова, следовавшего с донесением, от которого зависела судьба сражения, а возможно, и всей войны? Казанзаки. Далее. Чьим кинжалом убит Зуров? Вашего начальника. Далее. А что, собственно, далее? Не сумев извлечь застрявший в лопаточной кости клинок, убийца понял, что ему не удастся снять с себя подозрение, и застрелился. Между прочим, в барабане его револьвера не хватает как раз двух пуль.

— Но вражеский шпион не стал бы себя убивать, а попытался бы скрыться, — все так же несмело вставил майор.

— Куда, позвольте узнать? Линию огня ему было не пересечь, а в наших тылах на него с сегодняшнего дня объявили бы розыск. У болгар ему бы не спрятаться, до турок не добраться. Лучше пуля, чем виселица — тут он рассудил верно. Кроме того, Казанзаки не шпион, а именно изменник. Новгородцев, — обернулся генерал к адъютанту, — где письмо?

Тот достал из папки сложенный вчетверо белоснежный листок.

— Обнаружено в кармане у самоубийцы, — пояснил Мизинов. — Читайте вслух, Новгородцев.

Адъютант с сомнением покосился на Варю.

— Читайте, читайте, — поторопил его генерал. — У нас тут не институт благородных девиц, а госпожа Суворова — член следственной группы.

Новгородцев откашлялся и, залившись краской, стал читать.

«Милый Ванчик-Харитончик серцо мое… „Тут такая орфография, господа, — вставил от себя адъютант. — Читаю, как написано. Жуткие каракули. Хм. «… серцо мое. Жизне бэз тебя будет такая что руки на себя положить ито луче чем такое жизне. Цаловал-милавал ты мине а я тибе а судба подлец сматрел-завидавал и нож за спину прятал Бэз тибе я пыл, гроз земной. Очен прошу вернис скорей. А если кто другой вместо Бесо в твой паршивый Кышынов найдош — приеду и клянус мамой кышки вон. Твой на тыща лет Шалунишка».

— В смысле «твоя»? — спросил майор.

— Нет, не «твоя», а именно «твой», — криво усмехнулся Мизинов. — В том-то вся и штука. Перед тем, как попасть в Кишиневское жандармское управление, Казанзаки служил в Тифлисе. Мы немедленно послали запрос, и ответ уже получен. Прочтите телеграмму, Новгородцев.

Новый документ Новгородцев читал с явно большим удовольствием, чем любовное послание.

«Его высокопревосходительству генерал-адъютанту Л. А. Мизинову в ответ на запрос от августа 31 дня, полученный в 1 час 52 минуты пополудни. Сверхсрочно. Сверхсекретно.

Докладываю, что за время службы в Тифлисском жандармском управлении с января 1872 г. по сентябрь 1876 г. подполковник Иван Казанзаки проявил себя дельным, энергичным работником и официальных взысканий не имел. Напротив, получил по выслуге орден Св. Станислава 3 степени и две благодарности от Е. И. Высочества кавказского наместника. Однако, согласно поступившей летом 1876 г. агентурной информации, имел странные пристрастия и якобы даже состоял в противоестественной связи с известным тифлисским педерастом князем Виссарионом Шаликовым, по прозвищу Шалун Бесо. Я бы не придал значения подобным сплетням, не подтвержденным доказательствами, однако с учетом того, что, невзирая на зрелый возраст подполковник Казанзаки холост и в связях с женщинами не замечался, решил провести секретное внутреннее расследование. Удалось установить, что с Шалуном подполковник Казанзаки, действительно, знаком, однако факт интимных отношений не подтвержден. Все же я почел за благо ходатайствовать о переводе подполковника Казанзаки в другое управление без каких-либо последствий для его послужного списка.

Начальник Тифлисского жандармского управления полковник Панчулидзев.

— Вот так, — горько резюмировал Мизинов. — Сплавил другим сомнительного сотрудника, да еще и причину от начальства утаил. А результат расхлебывает вся армия. Из-за измены Казанзаки мы два месяца торчим под этой чертовой Плевной и неизвестно, сколько провозимся с ней еще! Высочайшее тезоименитство испорчено! Государь сегодня говорил про отступление, представляете!? — Он судорожно сглотнул. — Три неудачных штурма, господа! Три! Вы помните, Эраст Петрович, что первый приказ о занятии Плевны в шифровальный отдел относил Казанзаки? Уж не знаю, каким образом ему удалось поменять «Плевну» на «Никополь», но без этого иуды тут явно не обошлось!

Встрепенувшись, Варя подумала, что в Петрушиной судьбе, кажется, наметился просвет. А генерал, пожевав губами, продолжил:

— Полковника Панчулидзева в назидание прочим молчальникам я, разумеется, отдам под суд и буду добиваться полного разжалования, однако его телеграмма позволяет нам дедуктивно восстановить всю цепочку. Здесь все достаточно просто. Про тайный порок Ивана Казанзаки наверняка узнала турецкая агентура, которой кишит весь Кавказ, и подполковник был завербован посредством шантажа. История вечная, как мир. «Ванчик-Харитончик»! Тьфу, пакость! Добро б еще из-за денег!

Варя открыла было рот, чтобы заступиться за приверженцев однополой любви, которые, в конце концов, не виноваты, что природа сотворила их не такими, как все, но тут поднялся Фандорин.

— Позвольте взглянуть на письмо, — попросил он, повертел листок в руках, зачем-то провел пальцем по сгибу и спросил: — А где к-конверт?

— Эраст Петрович, вы меня удивляете, — развел руками генерал. — Какой может быть конверт? Не по почте все подобные послания шлют.

— П-просто лежало во внутреннем кармане? Ну-ну. — И Фандорин сел.

Лаврентий Аркадьевич пожал плечами.

— Вы лучше вот чем займитесь, Эраст Петрович. Не исключаю, что кроме полковника Лукана предатель успел завербовать кого-то еще. Ваша задача — выискать, не осталось ли в штабе или вокруг штаба драконьих зубов. Майор, — обратился он к старшему из офицеров, тот вскочил и вытянулся. — Вас назначаю временно заведовать особой частью. Задача та же. Титулярному советнику оказывать всемерное содействие.

— Слушаюсь!

В дверь постучали.

— Разрешите, ваше высокопревосходительство? — просунулась в щель голова в синих очках.

Варя знала, что это секретарь Мизинова, тихий чиновничек с труднозапоминающейся фамилией, которого почему-то не любят и опасаются.

— Что такое? — насторожился шеф жандармов.

— Чрезвычайное происшествие на гауптвахте. Явился комендант. Говорит, у него арестант повесился.

— Вы что, Пшебышевский, с ума сошли! У меня важное совещание, а вы лезете со всякой дребеденью!

Варя схватилась за сердце, и в следующую секунду секретарь произнес те самые слова, которые она так боялась услышать:

— Так ведь это шифровальщик Яблоков повесился, тот самый. Оставил записку, имеющую прямое касательство… Вот я и осмелился… Однако если не ко времени, прошу извинить и удаляюсь. — Чиновник обиженно шмыгнул носом и сделал вид, что хочет исчезнуть за дверью.

— Сюда письмо! — рыкнул генерал. — И коменданта сюда!

У Вари все плыло перед глазами. Она силилась встать, но не могла, скованная диковинным оцепенением. Увидела склонившегося Фандорина, хотела ему что-то сказать, но лишь жалко зашлепала губами.

— Теперь ясно, как Казанзаки подправил приказ! — воскликнул Мизинов, пробежав глазами записку. — Слушайте. «Снова тысячи убитых, и все из-за моей оплошности. Да, я смертельно виноват и больше запираться не стану. Я совершил непоправимую ошибку — оставил на столе шифровку о занятии Плевны, а сам отлучился по личному делу. В мое отсутствие кто-то заменил в депеше одно слово, а я отнес шифровку, даже не проверив! Ха-ха, истинный спаситель Турции вовсе не Осман-паша, а я, Петр Яблоков. Не трудитесь разбирать мое дело, господа судьи, я вынес себе приговор сам». Ах, как все элементарно! Пока мальчишка бегал по своим делам, Казанзаки быстренько подправил депешу. Минутное дело!

Генерал скомкал записку и швырнул на пол, под ноги вытянувшемуся в струнку коменданту гауптвахты.

— Эр… Эраст Пет… рович, что же… это? — с трудом пролепетала Варя. — Петя!

— Капитан, что с Яблоковым? Мертв? — спросил Фандорин, обернувшись к коменданту.

— Какой там мертв, петли толком затянуть не умеют, — гаркнул тот. — Вынули Яблокова, откачивают!

Варя оттолкнула Фандорина и бросилась к двери. Ударилась о косяк, выбежала на крыльцо и ослепла от яркого солнца. Пришлось остановиться. Рядом опять возник Фандорин.

— Варвара Андреевна, успокойтесь, все обошлось. Сейчас сходим туда вместе, только отдышитесь, на вас лица нет.

Он осторожно взял ее за локоть, но это вполне деликатное прикосновение почему-то вызвало у Вари приступ непереносимого отвращения. Она согнулась пополам, и ее обильно вырвало прямо Эрасту Петровичу на сапоги. После этого Варя села на ступеньку и попыталась понять, отчего земля стоит диагонально, но никто с нее не скатывается.

На лоб ей легло что-то приятное, ледяное, и Варя даже замычала от удовольствия.

— Хорошие дела, — раздался гулкий голос Фандорина. — Да ведь это тиф.

Холодным, противным днем (серое небо, ледяная морось, чавкающая грязь) Варя возвращалась на специально нанятом извозчике в расположение армии. Целый месяц провалялась в Тырновском эпидемическом госпитале на больничной койке и даже вполне могла умереть, потому что от тифа умирали многие, но ничего, обошлось. Потом еще два месяца изнывала от скуки, дожидаясь, пока отрастут волосы — не ехать же стриженой под татарина. Проклятые волосы отрастали медленно, они и теперь не столько лежали, сколько стояли бобриком. Вид был жутко нелепый, но терпение кончилось — еще неделя безделья, и Варя просто сошла бы с ума от вида горбатых улочек опостылевшего городишки.

Один раз вырвался проведать Петя. Он все еще числился под следствием, но уже не сидел на гауптвахте, а ходил на службу — армия разрослась, и шифровальщиков не хватало. Петя сильно изменился: оброс жидкой, ужасно ему не шедшей бороденкой, отощал и через слово поминал то Бога, то служение народу. Больше всего Варю потрясло то, что при встрече жених поцеловал ее в лоб. Что это он, как покойницу в гробу? Неужто до такой степени подурнела?

Тырновское шоссе было запружено обозами, и коляска еле ползла, поэтому Варя на правах знатока здешних мест велела извозчику свернуть на проселок, что вел к югу, в объезд лагеря. Так хоть и дальше, но доедешь быстрей.

По пустой дороге лошадка затрусила живей, да и дождь почти прекратился. Еще часок-другой и дома. Варя фыркнула. Ничего себе «дома». Это в сырой-то палатке, под семью ветрами!

За Ловчей стали встречаться одиночные всадники — все больше фуражиры да деловитые ординарцы, а вскоре Варя увидела и первого знакомого.

Долговязая фигура в котелке и рединготе, нескладно сидевшая на понурой рыжей кобыле, — обознаться невозможно. Маклафлин! У Вари возникло ощущение deja-vu: во время третьей Плевны она точно так же возвращалась к расположению армии, и точно так же на дороге ей повстречался ирландец. Только тогда было жарко, а теперь холодно, да и выглядела она, наверно, получше.

И очень даже удачно, что первым ее увидит именно Маклафлин. Он человек прямой, бесхитростный, по его реакции сразу поймешь, можно ли показываться в обществе с такими волосами или лучше повернуть обратно. Да и новости опять же узнать…

Варя мужественно сдернула шляпку, обнажив свой постыдный бобрик. Проверка так проверка.

— Мистер Маклафлин! — приподнявшись на сиденье, звонко крикнула она, когда коляска догнала корреспондента. — А это я! Куда направляетесь?

Ирландец оглянулся и приподнял котелок.

— О, мадемуазель Варя, очень рад видеть вас в добром здравии. Это вас из гигиенических соображений так обстригли? Прямо не узнать.

У Вари внутри все так и оборвалось.

— Что, ужасно? — упавшим голосом спросила она.

— Вовсе нет, — поспешил уверить ее Маклафлин. — Но сейчас вы гораздо больше похожи на мальчика, чем во время нашей первой встречи.

— Нам по пути? — спросила она, — Так садитесь ко мне, поболтаем. Лошадь-то у вас не очень.

— Ужасная кляча. Моя Бесси умудрилась нагулять брюхо от драгунского жеребца, и ее разнесло, как бочку. А штабной конюх Frolka меня не любит, потому что я никогда из принципиальных соображений не даю ему взяток (то что у вас называется nа chai), и подсовывает таких одров! Где он их только берет! А ведь я спешу по крайне важному, секретному делу.

Маклафлин многозначительно умолк, но было видно, что его всего распирает от важности и секретности.

При всегдашней сдержанности альбионца это выглядело необычно — похоже, журналист и в самом деле разузнал нечто из ряда вон выходящее.

— Да присядьте на минутку, — вкрадчиво произнесла Варя. — Дайте отдохнуть несчастному животному. У меня тут и пирожки с вареньем, и термостатическая фляга. А в ней кофе с ромом…

Маклафлин достал из кармана часы на серебряной цепочке.

— Half past seven… Another forty minutes to get there… All right, an hour. It'll be half past eight…, — пробормотал он на своем невразумительном наречии и вздохнул. — Ну хорошо, разве что на минутку. Доеду с вами до развилки, а там сверну на Петырницы.

Привязав поводья к коляске, он уселся рядом с Варей, один пирожок проглотил целиком, от второго откусил половину и с удовольствием отхлебнул из крышечки горячего кофе.

— В Петырницу-то зачем? — небрежно спросила Варя. — Снова встречаетесь со своим плевненским осведомителем, да?

Маклафлин испытующе посмотрел на нее, поправил запотевшие от пара очки.

— Дайте слово, что никому не расскажете — по крайней мере до десяти часов, — потребовал он.

— Честное слово, — сразу же сказала Варя. — Да что за новость такая?

Поколебленный легкостью, с которой было дано обещание, Маклафлин запыхтел, но отступать было поздно, да и, похоже, очень уж хотелось поделиться.

— Сегодня, 10 декабря, а по вашему стилю 28 ноября 1877 года — исторический день, — торжественно начал он и перешел на шепот. — Но об этом во всем русском лагере пока знает только один человек — ваш покорный слуга. О, Маклафлин не дает nа chai за то, что человек выполняет свои прямые служебные обязанности, но за хорошую работу Маклафлин платит хорошо, можете мне поверить. Все-все, об этом больше ни слова! — вскинул он ладонь, предупреждая вопрос, уже готовый сорваться с Вариных губ. — Источник информации я вам не назову. Скажу только, что он неоднократно проверен и ни разу меня не подводил.

Варя вспомнила, как кто-то из журналистов с завистью говорил, что сведениями о плевненской жизни корреспондента «Дейли пост» снабжает не какой-нибудь там болгарин, а чуть ли даже не турецкий офицер. Впрочем, в это мало кто верил. А вдруг правда?

— Ну говорите же, не томите.

— Помните, до десяти часов вечера никому ни слова. Вы дали честное слово.

Варя нетерпеливо кивнула. Ох уж эти мужчины со своими дурацкими ритуалами. Ну конечно, она никому не скажет.

Маклафлин наклонился к самому ее уху.

— Сегодня вечером Осман-паша сдастся.

— Да что вы! — вскричала Варя.

— Тише! Ровно в 10 часов вечера к командиру гренадерского корпуса генерал-лейтенанту Ганецкому, чьи войска занимают позицию по левому берегу Вида, явятся парламентеры. Я буду единственным из журналистов, кто окажется свидетелем этого великого события. А заодно предупрежу генерала — в половине десятого, не ранее, — чтобы дозоры по ошибке не открыли по парламентерам огонь. Представляете, какая получится статья?

— Представляю, — восхищенно кивнула Варя. — И что, никому-никому нельзя рассказать?

— Вы меня погубите! — в панике воскликнул Маклафлин. — Вы дали слово!

— Хорошо-хорошо, — успокоила его она. — До десяти буду молчать, как рыба.

— А вот и развилка. Стой! — корреспондент ткнул извозчика в спину. — Вам направо, мадемуазель Варя, а мне налево. Предвкушаю эффект. Сидим с генералом, пьем чай, болтаем о всякой ерунде, а в половине десятого я достаю часы и как бы между прочим: «Кстати, Ivan Stepanovich, через полчаса к вам приедут от Осман-паши». А, каково?

Маклафлин возбужденно расхохотался и сунул ногу в стремя.

Через минуту Варя его уже не видела — скрылся за серым пологом набиравшего силу дождя.

Лагерь за три месяца изменился до неузнаваемости. Палаток не осталось — ровными шеренгами выстроились дощатые бараки. Повсюду мощеные дороги, телеграфные столбы, аккуратные указатели. Все-таки хорошо, когда армией командует инженер, подумала Варя.

В особой части, которая теперь занимала целых три дома, сказали, что господину Фандорину выделен отдельный коттэдж (дежурный произнес новое слово с явным удовольствием) и показали, как пройти.

«Коттэдж» нумер 158 оказался сборной щитовой избушкой в одну комнату и находился на самой окраине штабного городка. Хозяин был дома, дверь открыл сам и посмотрел на Варю так, что внутри у нее потеплело.

— Здравствуйте, Эраст Петрович, вот я и вернулась, — сказала она, отчего-то ужасно волнуясь.

— Рад, — коротко произнес Фандорин и посторонился, давая пройти. Комната была самая простая, но с шведской стенкой и целым арсеналом гимнастических снарядов. На стене висела трехверстная карта.

Варя объяснила:

— Вещи оставила у милосердных сестер. Петя занят на службе, так я сразу к вам.

— Вижу, здоровы. — Эраст Петрович осмотрел ее с головы до ног, кивнул. — П-прическа новая. Это теперь такая мода?

— Да. Очень практично. А что тут у вас?

— Ничего. Сидим, осаждаем турку. — В голосе титулярного советника прозвучало ожесточение. — Месяц сидим, два сидим, т-три сидим. Офицеры спиваются от скуки, интенданты воруют, казна пустеет. В общем, все нормально. Война по-русски. Европа вздохнула с облегчением, наблюдает, к-как из России уходят жизненные соки. Если Осман-паша продержится еще две недели, война будет п-проиграна.

Тон у Эраста Петровича был такой брюзгливый, что Варя сжалилась, шепнула:

— Не продержится.

Фандорин встрепенулся, пытливо заглянул в глаза.

— Что-то знаете? Что? Откуда?

Ну, она и рассказала. Уж Эрасту Петровичу можно, этот не побежит рассказывать всякому встречному-поперечному.

— К Ганецкому? П-почему к Ганецкому? — нахмурился титулярный советник, дослушав до конца.

Он подошел к карте и забормотал под нос:

— Д-далеко к Ганецкому. Самый фланг. Почему не в ставку? Стоп. Стоп.

С исказившимся лицом титулярный советник рванул с крючка шинель и кинулся к двери.

— Что? Что такое? — истошно закричала Варя, бросаясь за ним.

— Провокация, — сквозь зубы, на ходу бросал Фандорин. — У Ганецкого оборона тоньше. И за ним Софийское шоссе. Это не капитуляция. Это прорыв. Ганецкому зубы заговорить. Чтоб не стрелял.

— Ой! — поняла она. — А это будут никакие не парламентеры? Вы куда? В штаб?

Эраст Петрович остановился.

— Без двадцати девять. В штабе долго. От начальника к начальнику. Время уйдет. К Ганецкому не поспеть. К Соболеву! Полчаса галопом. Соболев не станет командование запрашивать. Да, он рискнет. Ударит первым. Завяжет бой. Не поможет Ганецкому, так хоть во фланг зайдет. Трифон, коня!

Надо же, денщик у него, растерянно подумала Варя.

Всю ночь вдали громыхало, а к рассвету стало известно, что раненый в бою Осман капитулировал со всей своей армией: десять пашей и сорок две тысячи войска сложили оружие.

Все, кончилось плевненское сидение.

Убитых было много, корпус Ганецкого, захваченный врасплох нежданной атакой, полег чуть не целиком. И у всех на устах было имя Белого Генерала, неуязвимого Ахиллеса — Соболева-второго, который в решительный момент, на свой страх и риск, ударил через оставленную турками Плевну, прямо Осману в неприкрытый бок.

Пять дней спустя, 3 декабря, государь, отбывавший с театра военных действий, устроил в Парадиме прощальный смотр для гвардии. На церемонию были приглашены доверенные лица и особо отличившиеся герои последнего сражения. За Варей прислал свою коляску сам генерал-лейтенант Соболев, чья звезда взмыла прямо к зениту. Не забыл, оказывается, старую знакомую блистательный Ахиллес.

Никогда еще Варя не оказывалась в столь изысканном обществе. От сияния эполетов и орденов можно было просто ослепнуть. Честно говоря, она и не подозревала, что в русской армии такое количество генералов. В первом ряду, ожидая выхода высочайших лиц, стояли старшие военачальники, и среди них неприлично молодой Мишель в неизменном белом мундире и без шинели, невзирая на то, что день выдался хоть и солнечным, но морозным. Все взгляды были устремлены на спасителя отечества, который, как показалось Варе, стал гораздо выше ростом, шире в плечах и значительнее лицом, чем ранее. Видно, правду говорят французы, лучшие дрожжи — слава.

Рядом вполголоса переговаривались два румяных флигель-адъютанта. Один все косился черным, маслянистым глазом на Варю, и это было приятно.

— … А государь ему: «В знак уважения к вашей доблести, мушир, возвращаю вам вашу саблю, которую вы можете носить и у нас в России, где, надеюсь, вы не будете иметь причины к какому-либо недовольству». Такая сцена — жалко тебя не было.

— Зато я дежурил на совете 29-го, — ревниво откликнулся собеседник. — Собственными ушами слышал, как государь сказал Милютину: «Дмитрий Александрович, испрашиваю у вас как у старшего из присутствующих георгиевских кавалеров разрешения надеть георгиевский темляк на саблю. Кажется, я заслужил…» «Испрашиваю»! Каково?

— Да, нехорошо, — согласился черноглазый. — Могли бы и сами догадаться. Не министр, а фельдфебель какой-то. Уж государь проявил такую щедрость! Тотлебену и Непокойчицкому — «Георгия» 2-й степени, Ганецкому — «Георгия» 3-й степени. А тут темляк.

— А что Соболеву? — живо спросила Варя, хотя с этими господами была незнакома. Ну да ничего, военные условия, да и случай особенный.

— Уж верно что-нибудь особенное получит наш Ак-паша, — охотно ответил черноглазый. — Если уж его начальник штаба Перепелкин сразу через звание скакнул! Оно и понятно — не может же капитанишка на такой должности состоять. А перед Соболевым нынче такие горизонты открываются, что дух захватывает. Везуч, ничего не скажешь. Если б его не портили страсть к вульгару и дешевой эффектности…

— Тсс! — прошипел второй. — Идут!

На крыльцо неказистого дома, гордо именуемого «походным дворцом», вышли четверо военных: император, главнокомандующий, цесаревич и румынский князь. Александр Николаевич был в зимнем форменном пальто, на эфесе сабли Варя углядела яркое оранжевое пятнышко — не иначе как пресловутый темляк.

Оркестр грянул торжественный Преображенский марш.

Вперед лихо выкатился гвардейский полковник, отсалютовал и звонким, подрагивающим от волнения басом зачеканил:

— Ваше им-ператорское величчество! Па-азвольте от офицеров вашего личчного конвоя пре-паднести ззза-латую саблю с надписью «За храбрость»! В оз-намено-вание са-авместной рратной службы! Куплена на личные средства офицеров!

Один из флигель-адъютантов шепнул Варе:

— Вот это ловко. Молодцы!

Государь принял подарок, вытер перчаткой слезу.

— Благодарю, господа, благодарю. Тронут. Всем вышлю от себя по сабле. Полгода, так сказать, из одного котелка…

Он не договорил, только махнул рукой.

Вокруг растроганно засморкались, кто-то даже всхлипнул, а Варя внезапно увидела в чиновной толпе, стоявшей подле самого крыльца, Фандорина. Этот-то как сюда попал? Невелика фигура — титулярный советник. Однако тут же разглядела рядом с Эрастом Петровичем шефа жандармов, и все разъяснилось. В конце концов, истинный-то герой пленения турецкой армии — Фандорин. Если б не он, здесь бы сейчас парадов не устраивали. Тоже, наверно, награду получит.

Эраст Петрович поймал Варин взгляд и состроил ипохондрическую гримасу. Всеобщего воодушевления он явно не разделял.

После парада, когда она весело отбивалась от черноглазого флигель-адъютанта, все пытавшегося найти общих петербургских знакомых, Фандорин подошел и, слегка поклонившись, сказал:

— Прошу извинить, господин п-полковник. Варвара Андреевна, нас с вами хочет видеть император.

Для парада в высочайшем присутствии Варя надела все самое лучшее, поэтому краснеть перед государем за свой наряд (да еще со скидкой на походные условия) ей не придется — вот первое, что пришло в голову. Бледно-лиловая шляпа с муаровой лентой и вуалью, фиолетовое дорожное платье с вышивкой по корсету и умеренным шлейфом, черные ботики на перламутровых пуговках. Скромно, без аффектации, но прилично — спасибо букарештским магазинам.

— Нас будут награждать? — спросила она по дороге у Эраста Петровича.

Он тоже был при параде: брюки со складочкой, сапоги начищены до зеркального блеска, в петлице отутюженного сюртука какой-то орденок. Ничего не скажешь, смотрелся титулярный советник совсем неплохо, только больно уж молод.

— Вряд ли.

— Почему? — изумилась Варя.

— Слишком много чести, — задумчиво ответил Фандорин. — Еще г-генералов не всех наградили, а наш номер шестнадцатый.

— Но ведь

— П-представляю. Но после победы о таком обычно не думают. Нет, здесь пахнет политикой, уж поверьте опыту.

В «походном дворце» было всего шесть комнат, поэтому функцию приемной выполняло крыльцо, где уже топтались с десяток генералов и старших офицеров, дожидавшихся приглашения предстать пред высочайшие очи. Вид у всех был глуповато-радостный — пахло орденами и повышениями. На Варю ожидавшие уставились с понятным любопытством. Она надменно взглянула поверх голов на низкое зимнее солнце. Пусть поломают голову, кто такая эта юная дама под вуалью и зачем явилась на аудиенцию.

Ожидание затягивалось, но было совсем не скучно.

— Кто это там так долго, генерал? — величественно спросила Варя у высокого старика в косматых подусниках.

— Соболев, — со значительной миной сказал генерал. — Уж полчаса как вошел. — Он приосанился, тронул на груди новенький орден с черно-оранжевым бантом. — Простите, сударыня, не представился. Иван Степанович Ганецкий, командующий гренадерским корпусом. — И выжидательно замолчал.

— Варвара Андреевна Суворова, — кивнула Варя. — Рада познакомиться.

Но тут Фандорин с не свойственной ему в обычных обстоятельствах бесцеремонностью вылез вперед, не дал договорить:

— Скажите, генерал, был ли у вас п-перед самым штурмом корреспондент газеты «Дейли пост» Маклафлин?

Ганецкий с неудовольствием взглянул на штатского молокососа, однако, должно быть, рассудил, что к государю черт-те кого не вызовут, и учтиво ответил:

— Как же, был. Из-за него все и произошло.

— Что именно? — с туповатым видом спросил Эраст Петрович.

— Ну как же, вы разве не слыхали? — Генерал, видно, уже не в первый раз принялся объяснять. — Я Маклафлина знаю еще по Петербургу. Серьезный человек и России друг, хоть подданный королевы Виктории. Когда он сказал, что с минуты на минуту ко мне сам Осман сдаваться пожалует, я погнал на передний край вестовых, чтоб упаси Боже пальбу не открыли. А сам, старый дурак, кинулся парадный китель надевать. — Генерал конфузливо улыбнулся, и Варя решила, что он ужасно симпатичный. — Вот турки и сняли дозоры без единого выстрела. Хорошо хоть, мои молодцы-гренадеры не подвели, продержались, пока Михал Дмитрич в тыл Осману не ударил.

— Куда делся Маклафлин? — спросил титулярный советник, глядя на Ганецкого в упор холодными голубыми глазами.

— Не видел, — пожал плечами генерал. — Не до того было. Такое началось — не приведи Господь. Башибузуки до самого штаба добрались, насилу я от них ноги унес в своем парадном кителе.

Дверь распахнулась, и на крыльцо вышел раскрасневшийся Соболев, глаза его горели каким-то особенным блеском.

— С чем поздравить, Михаил Дмитриевич? — спросил кавказского вида генерал в черкеске с золочеными газырями.

Все затаили дыхание, а Соболев не торопился с ответом, держал эффектную паузу. Обвел всех взглядом. Варе весело подмигнул.

Но она так и не узнала, как именно одарил император героя Плевны, потому что за плечом небожителя возникла будничная физиономия Лаврентия Аркадьевича Мизинова. Главный жандарм империи поманил Фандорина и Варю пальцем. Сердце забилось часто-часто.

Когда она проходила мимо Соболева, тот тихонько шепнул:

— Варвара Андреевна, я непременно дождусь.

Из сеней попали сразу в адъютантскую, где за столами сидели дежурный генерал и двое офицеров. Направо были личные покои государя, налево — рабочий кабинет.

— На вопросы отвечать громко, отчетливо, обстоятельно, — инструктировал на ходу Мизинов. — Подробно, но не уклоняясь в сторону.

В простом кабинете, обставленном походной, карельской березы мебелью, находились двое: один сидел в кресле, другой стоял спиной к окну. Варя, конечно, сначала взглянула на сидевшего, но то был не Александр, а сухонький старичок, в золотых очках, с умным, тонкогубым личиком и ледяными, не пускающими внутрь глазами. Государственный канцлер князь Корчаков^{6} собственной персоной — точно такой же, как на портретах, разве только посубтильней. Личность в некотором роде легендарная. Кажется, был министром иностранных дел, когда Варя еще и на свет не родилась. А главное — учился в лицее с Поэтом. Это про него: «Питомец мод, большого света друг, обычаев блестящий наблюдатель». Однако в восемьдесят лет «питомец мод», скорее, заставлял вспомнить другое стихотворение, включенное в гимназическую программу.

Рука у канцлера и впрямь подрагивала. Он достал из кармана батистовый платочек и высморкался, что отнюдь не помешало ему въедливейшим образом рассмотреть сначала Варю, а потом Эраста Петровича, причем на последнем взгляд легендарной личности застрял надолго.

Однако, завороженная видом царскосельского лицеиста, Варя совсем забыла про главное из присутствующих лиц. Она смущенно обернулась к окну, немного подумала и сделала книксен — как в гимназии при входе в класс директрисы.

Государь, в отличие от Корчакова, проявил к ее особе больше интереса, чем к Фандорину. Знаменитые романовские глаза — пристальные, месмеризующие и заметно навыкате — смотрели строго и требовательно. Проникают в самую душу — это так называется, подумала Варя и немножко рассердилась. Рабская психология и предрассудки. Просто имитирует «взгляд василиска», которым так гордился его папенька, чтоб ему в гробу перевернуться. И она тоже принялась демонстративно рассматривать того, чьей волей жила вся восьмидесятимиллионная держава.

Наблюдение первое: да он совсем старик! Набрякшие веки, бакенбарды и подкрученные усы с сильной проседью, пальцы узловатые, подагрические. Да ведь и то — в следующем году шестьдесят. Почти бабушкин ровесник.

Наблюдение второе: не такой добрый, как пишут в газетах. Скорее, равнодушный, усталый. Все на свете повидал, ничему не удивится, ничему особенно не обрадуется.

Наблюдение третье, самое интересное: несмотря на возраст и порфироносность, неравнодушен к женскому полу. А иначе зачем, ваше величество, по груди и талии взглядом рыскать? Видно, правду говорят про него и княжну Долгорукову, которая вдвое моложе. И Варя окончательно перестала бояться Царя-Освободителя.

— Ваше величество, это титулярный советник Фандорин. Тот самый. С ним его помощница девица Суворова. — Так их представил шеф жандармов.

Царь не сказал «здравствуйте» и даже не кивнул. Не спеша закончил осмотр Вариной фигуры, потом повернул голову к Эрасту Петровичу и негромко молвил по-актерски поставленным голосом:

— Помню, Азазель. И Соболев только что говорил.

Он сел за письменный стол и кивнул Мизинову:

— Приступай. А мы с Михайлой Александровичем послушаем.

Мог бы предложить даме стул, хоть и император, не одобрила Варя, окончательно и бесповоротно разуверившись в монархическом принципе.

— Сколько у меня времени? — почтительно спросил генерал. — Я знаю, государь, как вы сегодня заняты. Да и плевненские герои ждут.

— Времени столько, сколько понадобится. Тут вопрос не только стратегический, но и дипломатический, — пророкотал император и с ласковой улыбкой взглянул на Корчакова. — Вон Михайла Александрович специально из Букарешта приехал. Тряс в карете старые косточки.

Князь привычно растянул рот в лишенной малейших признаков веселья улыбке, и Варя вспомнила, что у канцлера в прошлом году была какая-то личная трагедия. Кто-то там у него умер — не то сын, не то внук.

— Да уж не обессудьте, Лаврентий Аркадьевич, — унылым голосом сказал канцлер. — Испытываю сомнения. Слишком авантюрно получается, даже и для господина Дизраэли. А герои подождут. Ожидание награды — приятнейшее из времяпрепровождений. Так что излагайте, а мы послушаем.

Мизинов молодцевато расправил плечи и, вопреки ожиданиям, обратился не к Фандорину, а к Варе:

— Госпожа Суворова, расскажите подробно про обе ваши встречи с корреспондентом газеты «Дейли пост» Шеймасом Маклафлином — во время третьего плевненского штурма и накануне прорыва Османа-паши.

Что ж — Варя рассказала.

Оказалось, что и царь, и канцлер хорошо умеют слушать. Корчаков перебил только два раза. Сначала спросил:

— Это какой же граф Зуров? Не Александра Платоновича сын?

А во второй раз:

— Так, значит, Маклафлин с Ганецким хорошо знаком, если назвал по имени-отчеству?

Государь же раздраженно ударил ладонью по столу, когда Варя объясняла про информаторов, которыми обзавелись в Плевне многие из журналистов:

— Ты мне еще не объяснил, Мизинов, как вышло, что Осман всю армию для прорыва в кулак стянул, а твои лазутчики вовремя не донесли!

Шеф жандармов заволновался, готовясь оправдываться, но Александр махнул рукой:

— Потом. Продолжай, Суворова.

«Продолжай». Каково? В первом классе, и то на «вы» называли. Варя демонстративно выдержала паузу, но все-таки довела рассказ до конца.

— По-моему, картина ясная, — сказал царь, взглянув на Корчакова. — Пускай Шувалов готовит ноту.

— А я не убежден, — ответил канцлер. — Послушаем выводы почтеннейшего Лаврентия Аркадьевича.

Тщетно Варя силилась понять, из-за чего у императора и его главного дипломатического советника возникли разногласия. Ясность внес Мизинов.

Он достал из-за обшлага несколько листков и, откашлявшись, заговорил, очень похожий на зубрилу-отличника:

— Если позволите, я от частного к общему. Итак. Прежде всего должен повиниться. Все время, пока армия осаждала Плевну, против нас действовал хитрый, жестокий враг, которого моя служба не сумела вовремя выявить. Именно из-за козней этого тщательно законспирированного врага мы потеряли столько времени и людей, а 30 ноября чуть и вовсе не лишились плодов всех наших многомесячных усилий.

При этих словах император осенил себя крестным знамением.

— Уберег Господь Россию.

— После третьего штурма мы — а точнее, я, ибо выводы были мои — совершили серьезную ошибку. Сочли за главного турецкого агента жандармского подполковника Казанзаки, и тем самым предоставили истинному виновнику полную свободу действий. Ныне не вызывает сомнений, что нам с самого начала вредил британский подданный Маклафлин. Это несомненно агент высшего класса, незаурядный актер, готовившийся к своей миссии долго и обстоятельно.

— Как этот субъект вообще попал в действующую армию? — недовольно спросил государь. — У вас что, давали корреспондентам визу безо всякой проверки?

— Разумеется, проверка была, и претщательная, — развел руками шеф жандармов. — На каждого из иностранных журналистов запрашивали в редакциях список публикаций, согласовывали с нашими посольствами. Каждый из корреспондентов — человек известный, с именем, в враждебности к России не замечен. А уж Маклафлин особенно. Я же говорю, очень обстоятельный господин. Он сумел завязать дружеские отношения со многими русскими генералами и офицерами еще во время среднеазиатской кампании. А прошлогодние репортажи о турецких зверствах в Болгарии составили Маклафлину репутацию друга славян и искреннего приверженца России. Между тем, все это время он наверняка действовал по тайной инструкции своего правительства, которое, как известно, относится к нашей восточной политике с неприкрытой враждебностью.

До поры до времени Маклафлин ограничивался чисто шпионской деятельностью. Он, конечно же, передавал в Плевну сведения о нашей армии, для чего сполна воспользовался свободой, которая была опрометчиво предоставлена иностранным журналистам. Да, многие из них имели не контролируемые нами контакты с осажденным городом, и это не вызывало у наших контрразведовательных органов никаких подозрений.

Впредь сделаем соответствующие выводы. Тут опять моя вина… Пока мог, Маклафлин действовал чужими руками. Ваше величество, конечно, помнит инцидент с румынским полковником Луканом, в книжке которого фигурировал загадочный J. Я опрометчиво решил, что речь идет о жандарме Казанзаки. Увы, я ошибся. J означало «журналист», то есть тот же британец.

Однако, когда в ходе третьего штурма судьба Плевны и всей войны повисла на волоске, Маклафлин перешел к прямой диверсии. Уверен, что действовал он не на свой страх и риск, а имел на сей счет инструкции от начальства. Сожалею, что с самого начала не установил негласное наблюдение за британским дипломатическим агентом полковником Веллсли. Я уже докладывал вашему величеству об антироссийских маневрах этого господина, которому турецкий интерес явно ближе нашего.

Теперь восстановим события 30 августа. Генерал Соболев, действуя по собственной инициативе, прорвал турецкую оборону и вышел на южную окраину Плевны. Это и понятно — ведь предупрежденный своим агентом о плане нашего наступления, Осман стянул все силы в центр. Удар Соболева застал его врасплох. Но и наше командование вовремя об успехе не узнало, а Соболев имел недостаточно сил, чтобы двигаться дальше. Маклафлин с прочими журналистами и иностранными наблюдателями, среди которых, замечу мимоходом, находился и полковник Веллсли, случайно оказались в самой ключевой точке нашего фронта — между центром и левым флангом. В шесть часов через турецкие заслоны прорывается граф Зуров, адъютант Соболева. Проезжая мимо журналистов, которые ему хорошо знакомы, он кричит об успехе своего отряда. Что происходит дальше? Все корреспонденты бросаются в тыл, чтобы поскорее сообщить по телеграфу о том, что русская армия побеждает. Все — но только не Маклафлин. Суворова встречает его примерно полчаса спустя — одного, забрызганного грязью и почему-то выезжающего из зарослей. Безусловно, у журналиста было и время и возможность догнать гонца и убить его, а заодно и подполковника Казанзаки, на свою беду увязавшегося за Зуровым. Ведь оба они хорошо знали Маклафлина и вероломства от него ожидать никак не могли. Ну, а инсценировать самоубийство подполковника было несложно — оттащил тело в кусты, пальнул два раза в воздух из жандармова револьвера, и довольно. Вот я на эту удочку и попался.

Мизинов сокрушенно потупился, однако, не дождавшись от его величества очередного упрека, двинулся дальше:

— Что же касается недавнего прорыва, то здесь Маклафлин действовал по согласованию с турецким командованием. Он был, можно сказать, козырной картой Османа. Расчет у них был прост и верен: Ганецкий — генерал заслуженный, но, прошу извинения за прямоту, не семи пядей во лбу. Он, как мы знаем, и не подумал усомниться в информации, переданной журналистом. Надо благодарить решительность генерал-лейтенанта Соболева…

— Да это Эраста Петровича надо благодарить! — не сдержавшись воскликнула Варя, смертельно обидевшаяся за Фандорина. Стоит, молчит, за себя постоять не может. Что его сюда, в качестве мебели привели? — Это Фандорин поскакал к Соболеву и убедил его атаковать!

Император изумленно уставился на дерзкую нарушительницу этикета, а старенький Корчаков укоризненно покачал головой. Даже Фандорин, и тот, кажется, смутился — переступил с ноги на ногу. В общем, всем Варя не угодила.

— Продолжай, Мизинов, — кивнул император.

— С позволения вашего величества, — поднял сморщенный палец канцлер. — Если Маклафлин затеял столь ответственную диверсию, зачем ему понадобилось извещать о своем намерении сию девицу? — Палец качнулся в сторону Вари.

— Но это же очевидно! — Мизинов вытер вспотевший лоб. — Расчет был на то, что Суворова немедленно разнесет такую сногсшибательную новость по всему лагерю. Сразу же дойдет до штаба. Ликование, сумбур. Дальнюю канонаду сочтут салютом. Возможно даже, на радостях первому донесению от атакованного Ганецкого не поверят — станут перепроверять. Мелкий штрих, импровизация ловкого интригана.

— Пожалуй, — согласился князь.

— Но куда делся этот Маклафлин? — спросил царь. — Вот кого бы допросить, да очную ставку с Веллсли устроить. Ох, не отвертелся бы полковник!

Корчаков мечтательно вздохнул:

— Да-а, такой, как говорят в Замоскворечье, компрометаж позволил бы нам полностью нейтрализовать британскую дипломатию.

— Ни среди пленных, ни среди убитых Маклафлин, к сожалению, не обнаружен, — тоже вздохнул, но в другой тональности Мизинов. — Сумел уйти. Уж не ведаю, каким образом. Ловок, змей. Нет среди пленных и советника Осман-паши пресловутого Али-бея. Того самого бородача, который сорвал нам первый штурм и который, как мы предполагаем, является alter ego самого Анвара-эфенди. О сем последнем я представлял вашему величеству докладную записку.

Государь кивнул.

— Ну что вы скажете теперь, Михайла Александрович?

Канцлер прищурился:

— А то, что интересная может получиться комбинация, ваше величество. Если все это правда, то на сей раз англичане зарвались, переусердствовали. Хорошо отработать — так еще и в выигрыше окажемся.

— Ну-ка, ну-ка, что вы там замыслили? — с любопытством спросил Александр.

— Государь, с взятием Плевны война вступила в завершающий фазис. Окончательная победа над турками — дело нескольких недель. Подчеркиваю: над турками. Но не получилось бы, как в пятьдесят третьем, когда мы начинали войной против турок, а ввязались в схватку со всей Европой. Наши финансы подобного противостояния не выдержат. Сами знаете, во что нам стала эта кампания.

Царь поморщился, как от зубной боли, а Мизинов сокрушенно покачал головой.

— Меня очень встревожила решительность и грубость действий этого самого Маклафлина, — продолжил Корчаков. — Она свидетельствует о том, что в своем нежелании пускать нас к проливам Британия готова идти на любые, даже самые крайние меры. Не будем забывать, что их военная эскадра стоит в Босфоре. А тем временем в тыл нам целит милейшая Австрия, однажды уже вонзившая нож в спину вашему батюшке. По правде говоря, пока вы тут воевали с Осман-пашой, я все больше про другую войну задумывался, про дипломатическую. Ведь мы проливаем кровь, тратим огромные средства и ресурсы, а в результате можем остаться ни с чем. Проклятая Плевна съела драгоценное время и подмочила репутацию нашей армии. Вы уж, ваше величество, простите старика, что в такой день вороной каркаю…

— Бросьте, Михайла Александрович, — вздохнул император, — мы не на параде. Неужто я не понимаю?

— До разъяснений, сделанных Лаврентием Аркадьевичем, я был настроен весьма пессимистически. Спроси вы меня час назад: «Скажи-ка, старая лиса, на что мы можем рассчитывать после виктории?» — я бы честно ответил: «Автономия Болгарии да кусочек Кавказа — вот максимум прибытка, жалкая цена за десятки тысяч убитых и потраченные миллионы».

— А теперь? — чуть подался вперед Александр.

Канцлер выразительно посмотрел на Варю и Фандорина.

Мизинов понял смысл взгляда и сказал:

— Ваше величество, я понимаю, куда клонит Михаил Александрович. Я пришел к тому же умозаключению, и привел с собой титулярного советника Фандорина неслучайно. А вот госпожу Суворову мы, пожалуй, могли бы отпустить.

Варя вспыхнула. Оказывается, ей здесь не доверяют. Какое унижение — быть выставленной за дверь, да еще на самом интересном месте!

— П-прошу прощения за дерзость, — впервые за все время аудиенции разомкнул уста Фандорин, — но это неразумно.

— Что именно? — насупил рыжеватые брови император.

— Нельзя доверять сотруднику наполовину, ваше в-величество. Влечет за собой ненужные обиды и вредит делу. Варвара Андреевна знает так много, что об остальном все равно без т-труда догадается.

— Ты прав, — признал царь. — Говорите, князь.

— Мы должны воспользоваться этой историей, чтобы опозорить Британию перед всем миром. Диверсия, убийства, сговор с одной из воюющих сторон в нарушение нейтралитета — это неслыханно. Честно говоря, я поражаюсь неосторожности графа Биконсфильда. А если б мы сумели взять Маклафлина, и он дал показания? Скандал! Кошмар! Для Англии, разумеется. Ей пришлось бы уводить свою эскадру, оправдываться перед всей Европой и еще долго зализывать раны. Во всяком случае, в Восточном конфликте сент-джемсский кабинет был бы вынужден сказать «пас». А без Лондона наши австро-венгерские друзья сразу бы присмирели. Вот тогда мы могли бы воспользоваться плодами победы в полной мере и…

— Мечты, — довольно резко прервал старика Александр. — Маклафлина у нас нет. Спрашивается, что делать?

— Добыть, — невозмутимо ответил Корчаков.

— Но как?

— Не знаю, ваше величество, я не начальник Третьего отделения. — И канцлер умолк, благодушно сложив ручки на тощем животе.

— У нас есть уверенность в виновности англичан и есть косвенные доказательства, но нет прямых, — принял эстафету Мизинов. — Значит, их надо раздобыть… или соорудить. Хм…

— Объяснись, — поторопил его царь. — И не мямли, Мизинов, говори напрямую. Не в фанты играем.

— Слушаюсь, ваше величество. Маклафлин сейчас или в Константинополе или, что вернее всего, держит путь в Англию, поскольку его миссия выполнена. В Константинополе у нас целая сеть секретной агентуры, и похитить мерзавца будет не так уж сложно. В Англии это сделать труднее, но при толковой организации…

— Я не желаю этого слышать! — вскричал Александр. — Что за гадости ты говоришь!

— Сами же велели не мямлить, — развел руками генерал.

— Привезти Маклафлина в мешке, конечно, не дурно бы, — задумчиво произнес канцлер, — да уж больно хлопотно и ненадежно. Как бы самим в скандал не вляпаться. В Константинополе еще ничего, а вот в Лондоне я бы не рекомендовал.

— Хорошо, — с горячностью тряхнул головой Мизинов. — Если Маклафлин обнаружится в Лондоне, мы его не тронем. Но поднимем в тамошней прессе скандал по поводу неблаговидного поведения британского корреспондента. Английской публике проделки Маклафлина не понравятся, ибо в рамки пресловутой fair play[17] они никак не вписываются.

Корчаков одобрил:

— А вот это дельно. Чтобы связать Биконсфильду и Дерби руки, хватит и хорошего скандала в газетах.

Все время, пока шло это обсуждение, Варя незаметно, по четверть шажочка, перемещалась поближе к Эрасту Петровичу и вот, наконец, оказалась в непосредственной близости от титулярного советника.

— Кто это Дерби? — шепотом спросила она.

— Министр иностранных дел, — почти не шевеля губами, прошелестел Фандорин.

Мизинов оглянулся на шептунов и грозно двинул бровями.

— Ваш Маклафлин, видно, тертый калач, без особых предрассудков и сантиментов, — продолжил канцлер свои рассуждения. — Если разыскать его в Лондоне, то можно еще до всякого скандала провести с ним конфиденциальную беседу. Предъявить улики, пригрозить оглаской… Ведь случись скандал, он конченый человек. Я британские обычаи знаю — в обществе ему никто руки не подаст, хоть обвесься орденами с головы до ног. Опять же два убийства — это не шутки. Уголовным процессом пахнет. Человек он умный. Если еще и хороших денег предложить, да поместьем где-нибудь в Заволжье пожаловать… Может дать необходимые сведения, а Шувалов использует их для давления на лорда Дерби. Пригрозит разоблачением, и британский кабинет немедленно станет шелковым… Как, генерал, клюнет Маклафлин на комбинацию угрозы и подкупа?

— Никуда не денется, — уверенно пообещал генерал. — Я этот вариант тоже рассматривал. Для того и привел с собой Эраста Фандорина. Без высочайшего одобрения назначить человека на такое тонкое дело не посмел. Уж больно многое на карту поставлено. Фандорин находчив, решителен, оригинального строя мысли, а главное, уже бывал в Лондоне с секретным, наисложнейшим заданием и блестяще справился. Знает язык. С Маклафлином знаком лично. Надо — похитит. Нельзя похитить — договорится. Не договорится — поможет Шувалову организовать хороший скандал. Может свидетельствовать против Маклафлина и сам как непосредственый очевидец. Обладает незаурядным даром убеждения.

— А Шувалов кто? — прошептала Варя.

— Наш посол, — рассеянно ответил титулярный советник, думавший о чем-то своем и, кажется, не очень-то слушавший генерала.

— Как, Фандорин, справишься? — спросил император. — Съездишь в Лондон?

— Съезжу, ваше в-величество, — сказал Эраст Петрович. — Отчего же не съездить…

Самодержец испытующе посмотрел на него, уловив недосказанность, но Фандорин больше ничего не присовокупил.

— Что ж, Мизинов, действуй по двум направлениям, — подытожил Александр. — Ищи и в Константинополе и в Лондоне. Времени только не теряй, мало его осталось.

Когда вышли в адъютантскую, Варя спросила генерала:

— А если Маклафлин вообще не отыщется?

— Уж поверьте моему чутью, милая, — вздохнул генерал. — С этим джентльменом мы еще непременно встретимся.

Что ж, скажем мы, туда ей, Турции, и дорога.

Так толком и не попрощались. На крыльце «походного дворца» Варю подхватил Соболев, околдовал магнетизмом славы и успеха, увез в свой штаб праздновать победу. Эрасту Петровичу она едва успела кивнуть, а наутро его в лагере уже не было. Денщик Трифон сказал: «Уехали. Через месяц заходите».

Но месяц прошел, а титулярного советника все не было. Видимо, найти Маклафлина в Англии оказалось не так-то просто.

Не то чтобы Варя скучала — наоборот. Как снялись с плевненского лагеря, жизнь стала увлекательной. Что ни день — переезды, новые города, умопомрачительные горные пейзажи и бесконечные торжества по поводу чуть ли не ежедневных викторий. Штаб верховного переехал сначала в Казанлык, за Балканский хребет, потом еще южнее, в Германлы. Тут и зимы-то никакой не было. Деревья стояли зеленые, снег виднелся только на вершинах дальних гор.

Без Фандорина заняться было нечем. Варя по-прежнему числилась при штабе, исправно получила жалованье и за декабрь, и за январь, плюс походные, плюс наградные к Рождеству. Денег накопилось изрядно, а тратить не на что. Хотела раз в Софии купить очаровательный медный светильник (ну точь-в-точь лампа Аладдина) — какое там. Эвре и Гриднев сцепились чуть не до драки — кто преподнесет Варе безделушку. Пришлось уступить.

Да, о Гридневе. Восемнадцатилетнего прапорщика к Варе приставил Соболев. Герой Плевны и Шейнова был денно и нощно занят ратными трудами, но про Варю не забывал. Когда удавалось вырваться в штаб, непременно заглядывал, присылал гигантские букеты, приглашал на праздники (Новый Год вот дважды встречали — по западному стилю и по-русски). Но и этого настырному Мишелю было мало. Откомандировал в Варино распоряжение одного из своих ординарцев — «для помощи в дороге и защиты». Прапорщик сначала дулся и смотрел на начальство в юбке волчонком, но довольно быстро приручился и, кажется, даже проникся романтическими чувствами. Смешно, но лестно. Гриднев был некрасив (красивого стратег Соболев не прислал бы), но мил и по-щенячьи пылок. Рядом с ним двадцатидвухлетняя Варя чувствовала себя женщиной взрослой и бывалой.

Положение у нее было довольно странное. В штабе ее, судя по всему, считали Соболевской любовницей. Поскольку отношение к Белому Генералу было восторженно-всепрощающее, никто Варю не осуждал. Напротив, частица Соболевского сияния как бы распространялась и на нее. Пожалуй, многие офицеры даже возмутились бы, узнав, что она смеет отказывать преславному Ахиллесу во взаимности и хранит верность какому-то жалкому шифровальщику.

С Петей, по правде говоря, складывалось не очень. Нет, он не ревновал, сцен не устраивал. Однако после несостоявшегося самоубийства Варе с ним стало трудно. Во-первых, она его почти не видела — Петя «смывал вину» трудом, поскольку смыть вину кровью в шифровальном отделе было невозможно. Дежурил по две смены подряд, спал там же, на складной койке, в клуб к журналистам не ходил, участия в пирушках не принимал. И Рождество, и сочельник пришлось отмечать без него. При виде Вари его лицо загоралось тихой, ласковой радостью. А говорил с ней, словно с иконой Владимирской Богоматери: и светлая она, и единственная надежда, и без нее он совсем пропал бы.

Жалко его было безумно. И в то же время все чаще подступал неприятный вопрос: можно ли выходить замуж из жалости? Получалось, что нельзя. Но еще немыслимей было бы сказать: «Знаешь, Петенька, я передумала и твоей женой не стану». Это все равно что подранка добить. В общем, куда ни кинь, все клин.

В кочевавшем с места на место пресс-клубе по-прежнему собиралась многочисленная компания, но уже не такая шумная, как в незабвенные зуровские времена. В карты играли умеренно, по-маленькой. Шахматные партии с исчезновением Маклафлина вовсе прекратились. Об ирландце журналисты не поминали, во всяком случае при русских, однако двое остальных британских корреспондентов были подвергнуты демонстративному бойкоту и бывать в клубе перестали.

Случались, конечно, и попойки, и скандалы. Дважды чуть не дошло до кровопролития, и оба раза, как на грех, из-за Вари.

Сначала, еще в Казанлыке, один заезжий адъютантик, не вполне разобравшийся в Варином статусе, неудачно пошутил: назвал ее «герцогиней Мальборо», явно намекая на то, что «герцог Мальборо» — Соболев. Д'Эвре потребовал от наглеца извинений, тот спьяну заартачился, и пошли стреляться. Вари тогда в шатре не было, а то она, конечно, прекратила бы этот дурацкий конфликт. Но ничего, обошлось: адъютантик промазал, д'Эвре ответным выстрелом сбил ему с головы фуражку, после чего обидчик протрезвел и признал свою неправоту.

В другой раз к барьеру вызвали уже самого француза, и опять за шутку — но на сей раз, на взгляд Вари, довольно смешную. Это было уже после того, как ее повсюду стал сопровождать юный Гриднев. Д'Эвре опрометчиво заметил вслух, что «мадемуазель Барбара» теперь похожа на Анну Иоанновну с арапчонком, после чего прапорщик, не устрашившись грозной репутации корреспондента, потребовал от него немедленной сатисфакции. Поскольку сцена произошла в Варином присутствии, до пальбы не дошло. Гридневу она велела помалкивать, а д'Эвре — взять свои слова обратно. Корреспондент тут же покаялся, признав, что сравнение неудачно и monsieur sous-lieutenant[19] скорее напоминает Геркулеса, захватившего керинейскую лань. На том и помирились.

Временами Варе казалось, что д'Эвре бросает на нее взоры, которые можно растолковать только в одном смысле, однако внешне француз держался сущим Баярдом. Как и другие журналисты, он по нескольку дней пропадал на передовой, и виделись они теперь реже, чем под Плевной. Но однажды произошел у них наедине некий разговор, который Варя впоследствии восстановила по памяти и слово в слово записала в дневнике (после отъезда Эраста Петровича почему-то потянуло писать дневник — должно быть, от безделья).

Сидели в придорожной корчме, на горном перевале. Грелись у огня, пили горячее вино, и журналиста немножко развезло с мороза.

— Ах, мадемуазель Барбара, если бы я был не я, — горько усмехнулся д'Эвре, не ведая, что почти дословно повторяет обожаемого Варей Пьера Безухова. — Если бы я был в ином положении, с иным характером, с иной судьбой… — Он посмотрел на нее так, что сердце у Вари в груди запрыгало, как через скакалку. — Я бы непременно посоперничал с блистательным Мишелем. Как, был бы у меня против него хоть один шанс?

— Конечно, был бы, — честно ответила Варя и спохватилась — это прозвучало как приглашение к флирту. — Я хочу сказать, что у вас, Шарль, было бы шансов не меньше и не больше, чем у Михаила Дмитриевича. То есть никаких. Почти.

А «почти» все-таки прибавила. О ненавистное, неистребимое, женское!

Поскольку д'Эвре казался расслабленным, как никогда, Варя задала вопрос, давно ее интересовавший:

— Шарль, а есть ли у вас семья?

— Вас, конечно, на самом деле интересует, есть ли у меня жена? — улыбнулся журналист.

Варя смутилась:

— Ну, не только. Родители, братья, сестры…

Собственно, зачем лицемерить, одернула себя она. Совершенно нормальный вопрос. И решительно добавила:

— Про жену, конечно, тоже хотелось бы знать. Вот Соболев не скрывает, что женат.

— Увы, мадемуазель Барбара. Ни жены, ни невесты. Нет и никогда не было. Не тот образ жизни. Интрижки, разумеется, случались — говорю вам об этом без стеснения, потому что, вы женщина современная и лишены глупой жеманности. (Варя польщенно улыбнулась). А семья… Только отец, которого я горячо люблю и по которому очень скучаю. Он сейчас во Франции. Когда-нибудь расскажу вам о нем. После войны, ладно? Это целая история.

Итак, выходило, что все-таки неравнодушен, но соперничать с Соболевым не желает. Верно, из гордости.

Однако это обстоятельство не мешало французу поддерживать с Мишелем дружеские отношения. Чаще всего д'Эвре пропадал именно в отряде у Белого Генерала, благо тот постоянно находился в самом авангарде наступающей армии, и корреспондентам там было чем поживиться. В полдень 8 января Соболев прислал за Варей трофейную карету с казачьим конвоем — пригласил пожаловать в только что занятый Адрианополь. На мягком кожаном сиденье лежала охапка оранжерейных роз. Собирая эту растительность в букет, Митя Гриднев изорвал шипами новенькие перчатки и очень расстроился. По дороге Варя его утешала, из озорства пообещала отдать свои (у прапорщика были маленькие, девичьи руки). Митя насупил белесые брови, обиженно шмыгнул носом и с полчаса дулся, моргая длинными, пушистыми ресницами. Пожалуй, ресницы — вот единственное, с чем заморышу повезло, думала Варя. Такие же, как у Эраста Петровича, только светлые. Далее мысли естественным образом переключились на неведомо где скитающегося Фандорина. Скорей бы уж приезжал! С ним… Спокойней? Интересней? Так сразу и не определишь, но определенно с ним лучше.

Доехали, когда уже смеркалось. Город притих, на улицах ни души, лишь звонко цокали копытами конные разъезды, да грохотала подтягивавшаяся по шоссе артиллерия.

Временный штаб находился в здании вокзала. Еще издали Варя услышала бравурную музыку — духовой оркестр играл «Славься». Все окна в новом, европейского типа здании светились, на привокзальной площади горели костры, деловито дымились трубы походных кухонь. Больше всего Варю поразило то, что у платформы стоял самый что ни на есть обычный пассажирский поезд: аккуратные вагончики, паровоз мирно попыхивает — словно и нет никакой войны.

В зале ожидания, разумеется, праздновали. Вокруг наскоро сдвинутых разномастных столов с нехитрой снедью, но значительным количеством бутылок пировали офицеры. Когда Варя с Гридневым вошли, все как раз грянули «ура», подняв кружки и обернувшись к столу, за которым сидел командир. Знаменитый белый китель генерала резко контрастировал с черными армейскими и серыми казачьими мундирами. Кроме самого Соболева за почетным столом сидели старшие военачальники (из них Варя знала только Перепелкина) и д'Эвре. Лица у всех были веселые, раскрасневшиеся — кажется, праздновали уже давно.

— Варвара Андреевна! — закричал Ахиллес, вскакивая. — Счастлив, что сочли возможным! «Ура», господа, в честь единственной дамы!

Все встали и заорали столь оглушительно, что Варя испугалась. Никогда ее еще не приветствовали таким активным образом. Не зря ли она приняла приглашение? Баронесса Врейская, начальница походного лазарета, с персоналом которого квартировала Варя, предупреждала своих подопечных:

— Mesdames, держитесь подальше от мужчин, когда те разгорячены боем или, того пуще, победой. В них просыпается атавистическая дикость, и любой мужчина, хоть бы даже выпускник Пажеского корпуса, на время превращается в варвара. Дайте им побыть в мужской компании, поостыть, и тогда они снова примут цивилизованный облик, станут контролируемы.

Впрочем, ничего особенно дикого кроме преувеличенной галантности и чрезмерно громких голосов Варя в соседях по столу не заметила. Посадили ее на самое почетное место — справа от Соболева. С другой стороны оказался д'Эвре.

Выпив шампанского и немного успокоившись, она спросила:

— Мишель, скажите, что это там за поезд? Я уже не помню, когда в последний раз видела, чтоб паровоз стоял на рельсах, а не валялся под откосом.

— Так вы ничего не знаете! — вскричал молодой полковник, сидевший с края стола. — Война закончилась! Сегодня из Константинополя прибыли парламентеры! По железной дороге, как в мирное время!

— И сколько их, парламентеров? — удивилась Варя. — Целый состав?

— Нет, Варенька, — пояснил Соболев. — Парламентеров только двое. Но турки так испугались падения Адрианополя, что, не желая терять ни минуты, просто прицепили штабной вагон к обычному поезду. Без пассажиров, разумеется.

— А где парламентеры?

— Отправил в экипажах к великому князю. Дорога-то дальше взорвана.

— Ах, сто лет не ездила по железной дороге, — мечтательно вздохнула она. — Откинуться на мягкое сиденье, раскрыть книжку, попить горячего чаю… За окном мелькают телеграфные столбы, колеса стучат…

— Я бы вас прокатил, — сказал Соболев, — да жаль маршрут ограничен. Отсюда только в Константинополь.

— Господа, господа! — воскликнул д'Эвре. — Пгекасная идея! La guerre est en fait fini[20], тугки не стгеляют! А на паговозе, между пгочим, тугецкий флаг! Не пгоехаться ли до Сан-Стефано и обгатно? Aller et retour[21], a, Мишель? — Он окончательно перешел на французский, все более распаляясь. — Мадемуазель Барбара прокатится в мягком вагоне, я напишу шикарный репортаж, а с нами съездит кто-нибудь из штабных офицеров и посмотрит на турецкие тылы. Ей-богу, Мишель, пройдет как по маслу! До Сан-Стефано и обратно! Им и в голову не придет! А если и придет, стрелять все равно не посмеют — ведь у вас их парламентеры! Мишель, из Сан-Стефано огни Константинополя, как на ладони! Там загородные виллы турецких везиров! Ах, какой шанс!

— Безответственность и авантюризм, — отрезал подполковник Перепелкин. — Надеюсь, Михаил Дмитриевич, у вас хватит благоразумия не соблазниться.

Сухой, неприятный человек Еремей Перепелкин. По правде говоря, за минувшие месяцы Варя успела проникнуться к нему живейшей неприязнью, хоть и принимала на веру якобы непревзойденные деловые качества Соболевского начальника штаба. Еще бы он не усердствовал! Шутка ли — меньше чем за полгода из капитанов в подполковники скакнул, да еще «Георгия» сорвал, анненскую шашку за боевое ранение. И все благодаря Мишелю. А смотрит волком, как будто Варя у него что-нибудь украла. Впрочем понятно — ревнует, хочет, чтоб Ахиллес ему одному принадлежал. Как там, интересно, у Еремея Ионовича по части казанзакинского греха? Однажды в разговоре с Соболевым она даже позволила себе ехидный намек на эту тематику — Мишель так хохотал, что даже закашлялся.

Однако на сей раз противный Перепелкин был абсолютно прав. «Прекрасная идея» Шарля показалась Варе сущей дикостью. Впрочем, у пирующих вздорный прожект получил полную поддержку: один казачий полковник даже хлопнул француза по спине и назвал «отчаянной башкой». Соболев улыбался, но пока молчал.

— Пустите меня, Михаил Дмитриевич, — попросил бравый кавалерийский генерал (кажется, его фамилия была Струков). — Посажу по вагонам своих казачков, прокатимся с ветерком. Глядишь, еще какого-нибудь пашу в плен захватим. А что, имеем право! Приказа о прекращении военных действий пока не поступало.

Соболев взглянул на Варю, и она заметила, что глаза его засветились каким-то особенным блеском.

— Э нет, Струков. Хватит с вас Адрианополя. — Ахиллес хищно улыбнулся и повысил голос. — Слушайте мой приказ, господа! — В зале тут же стало очень тихо. — Я переношу свой командный пункт в Сан-Стефано! Третий егерский батальон посадить по вагонам. Пусть набьются, как селедки в бочку, но чтоб все до одного влезли. В штабном вагоне поеду сам. Затем поезд немедленно вернется в Адрианополь за подкреплениями и будет курсировать по маршруту безостановочно. Завтра к полудню у меня будет целый полк. Ваша задача, Струков, — прибыть туда же с кавалерией не позднее завтрашнего вечера. Пока же мне хватит батальона. По разведывательным донесениям, боеспособных турецких войск впереди нет — только султанская гвардия в самом Константинополе, а ее дело — охранять Абдул-Гамида.

— Не турок надо опасаться, ваше превосходительство, — скрипучим голосом сказал Перепелкин. — Турки вас, предположим, не тронут — выдохлись. Но вот главнокомандующий по головке не погладит.

— А это еще не факт, Еремей Ионович, — хитро прищурился Соболев. — Все знают, что Ак-паша сумасброд, на сие многое

— Absolument! — восхищенно покачал головой д'Эвре. — Un tour de genie, Michel![22] Получается, что моя идея была не самая пгек'асная. Гепогтаж будет лучше, чем я думал.

Соболев поднялся, церемонно предложил Варе руку:

— Не угодно ли взглянуть на огни Константинополя, Варвара Андреевна?

Состав несся сквозь тьму быстро, Варя едва успевала прочесть названия станций: Бабаэски, Люлебургаз, Чорлу. Станции как станции — такие же, как где-нибудь на Тамбовщине, только не желтые, а белые. Огоньки, стройные силуэты кипарисов, один раз сквозь железное кружево моста блеснула лунная полоса реки.

Вагон был удобный, с плюшевыми диванами, с большим столом красного дерева. Конвойцы и белая соболевская кобыла Гульнора расположились в отсеке для свиты. Оттуда то и дело доносилось ржание — Гульнора все не могла успокоиться после нервного процесса погрузки. В салоне ехали сам генерал, Варя, д'Эвре и несколько офицеров, в том числе и Митя Гриднев, мирно спавший в углу. Офицеры толпились вокруг Перепелкина, отмечавшего по карте продвижение поезда, и курили, корреспондент писал что-то в блокноте, а Варя с Соболевым стояли поодаль, у окна, и вели непростой разговор.

— … Я думал, это любовь, — вполголоса исповедывался Мишель, вроде бы глядя в черноту за окном, но Варя-то знала, что на самом деле он смотрит на ее отражение в стекле. — Впрочем, не стану вам врать. Про любовь не думал. Моя главная страсть — честолюбие, все остальное потом. Так уж устроен. Но честолюбие не грех, если устремлено к высокой цели. Я верю в звезду и судьбу, Варвара Андреевна. Звезда у меня яркая, а судьба особенная. Это я сердцем чувствую. Еще когда юнкером был…

— Вы про жену начали рассказывать, — мягко вернула его Варя к интересному.

— Ах да. Женился из честолюбия, каюсь. Ошибку совершил. Из честолюбия можно под пули лезть, жениться — ни в коем случае. Ведь как сложилось? Вернулся из Туркестана. Первые лучи славы, но все равно — выскочка, парвеню, черная кость. Дед из нижних чинов выслужился. А тут княжна Титова. Род от Рюрика. Прямиком из гарнизона — да в высшее общество. Как не соблазниться?

Соболев говорил отрывисто, горько и, кажется, искренне. Варя искренность оценила. И еще, конечно, догадывалась, к чему дело идет. Могла бы вовремя остановить, увести разговор в сторону, но не хватило характера. А у кого бы хватило?

— Очень скоро я понял, что в высшем обществе мне делать нечего. Климат не для моего организма. Так и жили — я в походах, она в столице. Кончится война, потребую развода. Могу себе позволить, заслужил. И никто не осудит — как-никак герой. — Соболев лукаво улыбнулся. — Так что скажете, Варенька?

— О чем? — с невинным видом спросила она. Проклятая кокетливая натура так и пела. Вроде бы и ни к чему это признание, одни осложнения от него, а все равно — праздник.

— Разводиться мне или нет?

— Это уж вы сами решайте. (Вот сейчас, сейчас скажет те самые слова).

Соболев тяжко вздохнул и — головой в омут:

— Я давно на вас заглядываюсь. Вы умная, искренняя, смелая, с характером. Именно такая спутница мне нужна. С вами я стал бы еще сильнее. Да и вы не пожалели бы, клянусь… В общем, Варвара Андреевна, считайте, что я делаю вам официальное…

— Ваше превосходительство! — крикнул Перепелкин, чтоб ему под землю провалиться. — Сан-Стефано! Выгружаемся?

Операция прошла без сучка без задоринки. Разоружили ошалевшую охрану станции (смешно сказать — шестеро сонных солдат), рассыпались по городку взводными командами.

Пока с улиц доносилась редкая перестрелка, Соболев ждал на станции. Все закончилось в полчаса. Потери — один легко раненный, да и того, похоже, свои по ошибке задели.

Генерал наскоро осмотрел освещенный газовыми фонарями центр городка — чуть дальше начинался темный лабиринт кривых улочек, и туда соваться смысла не было. В качестве резиденции и оплота обороны (на случай неприятностей) Соболев выбрал массивное здание филиала Османо-Османского банка. Одна из рот разместилась непосредственно у стен и внутри, вторая осталась на станции, третья распределилась дозорами по окрестным улицам. Поезд немедленно укатил обратно — за подкреплениями.

Сообщить по телеграфу в штаб верховного о захвате Сан-Стефано не удалось — линия молчала. Видно, турки постарались.

— Второй батальон прибудет не позже полудня, — сказал Соболев. — Пока ничего интересного не предвидится. Будем любоваться огнями Цареграда и коротать время за приятной беседой.

Временный штаб устроили на третьем этаже, в директорском кабинете. Во-первых, из окон, действительно, было видно далекие огоньки турецкой столицы, а во-вторых, прямо из кабинета стальная дверь вела в банковское хранилище. На чугунных полках ровными рядами стояли мешки с сургучными печатями. Д'Эвре прочитал арабскую вязь, сказал, что в каждом мешке по сто тысяч лир.

— А говорят, Турция обанкротилась, — удивился Митя. — Тут же миллионы!

— Именно поэтому обоснуемся в кабинете, — решил Соболев. — Целее будут. Меня один раз уже обвиняли в похищении ханской казны. Хватит.

Дверь в хранилище осталась приоткрытой, и про миллионы никто не вспоминал. Со станции в приемную перенесли телеграфный аппарат, провод протянули прямо через площадь. Раз в пятнадцать минут Варя пробовала связаться хотя бы с Адрианополем, но аппарат признаков жизни не подавал.

Явилась депутация от местного купечества и духовенства, умоляла дома не грабить и мечети не разорять, а лучше назначить контрибуцию — тысяч этак в пятьдесят, больше бедным горожанам не собрать. Когда глава депутации, толстый горбоносый турок в сюртуке и феске, понял, что перед ним — сам легендарный Ак-паша, сумма предлагаемой контрибуции немедленно возросла вдвое.

Соболев успокоил туземцев, объяснил, что контрибуцию взимать не уполномочен. Горбоносый покосился на незапертую дверь в хранилище, почтительно закатил глаза:

— Понимаю, эфенди. Сто тысяч лир для такого большого человека — сущий пустяк.

Вести тут разносились быстро. Не прошло и двух часов после ухода сан-стефанских просителей, а к Ак-паше уже прибыла депутация греческих торговцев из самого Константинополя. Эти контрибуции не предлагали, но принесли «храбрым христианским воинам» сладостей и вина. Говорили, что в городе много православных, и просили не стрелять из пушек, а если уж очень надо пострелять, то не по Пере, ибо там магазины и склады с товаром, а по Галате, еще лучше — по армянскому и еврейскому кварталам. Попробовали всучить Соболеву золотую шашку с драгоценными камнями, были выставлены за дверь и, кажется, ушли успокоенные.

— Царьград! — взволнованно сказал Соболев, глядя в окно на мерцающий огнями великий город. — Вечная недостижимая мечта русских государей. Отсюда — корень нашей веры и цивилизации. Здесь ключ ко всему Средиземноморью. Как близко! Протяни руку и возьми. Неужто опять уйдем не солоно хлебавши?

— Не может быть, ваше превосходительство! — воскликнул Гриднев. — Государь не допустит!

— Эх, Митя. Поди, торгуются уже тыловые умники, корчаковы да гнатьевы, виляют хвостом перед англичанами. Не хватит у них пороху забрать то, что принадлежит России по древнему праву, ох не хватит! В 29-ом году Дибич остановился в Адрианополе, нынче вот мы дошли до Сан-Стефано. Близок локоть, а не укусишь. Я вижу великую, сильную Россию, объединившую славянские земли от Архангельска до Царьграда и от Триеста до Владивостока! Лишь тогда Романовы выполнят свою историческую миссию и, наконец, смогут от вечных войн перейти к благоустройству своей многострадальной державы. А отступимся — значит, будут наши сыновья и внуки снова проливать свою и чужую кровь, прорываясь к царьградским стенам. Таков уж крестный путь, уготованный народу русскому!

— Представляю, что сейчас творится в Константинополе, — рассеянно произнес д'Эвре по-французски, тоже глядя в окно. — Ак-паша в Сан-Стефано! Во дворце паника, эвакуация гарема, бегают евнухи, трясут жирными задами. Интересно, Абдул-Гамид уже переправился на азиатский берег или нет? И никому в голову не придет, что вы, Мишель, явились сюда всего с одним батальоном. Если б это была игра в покер, отличный мог бы получиться блеф, с полной гарантией, что противник бросит карты и спасует.

— Час от часу не легче! — всполошился Перепелкин. — Михаил Дмитриевич, ваше превосходительство, да не слушайте вы его! Ведь погубите себя! И так уж залезли прямо волку в пасть! Бог с ним, с Абдул-Гамидом!

Соболев и корреспондент посмотрели друг другу в глаза.

— А что я, собственно, теряю? — Генерал с хрустом сжал пальцы в кулак. — Ну, не испугается султанская гвардия, встретит меня огнем — отойду обратно, только и всего. Что, Шарль, сильна ли гвардия у Абдул-Гамида?

— Гвардия хороша, да только Абдул-Гамид ее от себя нипочем не отпустит.

— Значит, преследовать не будут. Войти в город колонной, с развернутым знаменем и барабанным боем, я — впереди, на Гульноре, — распаляясь, заходил по кабинету Соболев. — Пока не рассвело, чтоб не видно было, как нас мало. И к дворцу. Без единого выстрела! Вынесут мне ключи от Константинополя?

— Непременно вынесут! — горячо воскликнул д'Эвре. — И это уже будет полная капитуляция!

— Англичан поставить перед фактом! — рубил рукой воздух генерал. — Пока очухаются, город уже русский, и турки капитулировали. А коли что сорвется — семь бед, один ответ. Сан-Стефано захватывать мне тоже никто не дозволял!

— Это будет беспрецедентный финал! И подумать только, я окажусь непосредственным свидетелем! — взволнованно молвил журналист.

— Не свидетелем, а участником, — хлопнул его по плечу Соболев.

— Не пущу! — встал перед дверью Перепелкин. Вид у него был отчаянный — карие глаза выпучены, на лбу капли пота. — Как начальник штаба заявляю протест! Опомнитесь, ваше превосходительство! Ведь вы генерал свиты его величества, а не башибузук какой-нибудь! Заклинаю!

— Прочь, Перепелкин, надоели! — прикрикнул на рационалиста грозный небожитель. — Когда Осман-паша из Плевны на прорыв пошел, вы тоже «заклинали» без приказа не выступать. Аж на коленки бухнулись! А кто оказался прав? То-то! Вот увидите, будут мне ключи от Царьграда!

— Как здорово! — воскликнул Митя. — Правда, замечательно, Варвара Андреевна?

Варя промолчала, потому что не знала, замечательно это или нет. От Соболевской лихости у нее закружилась голова. И еще возникал вопрос: а ей-то как быть? Маршировать под барабан с егерским батальоном, держась за стремя Гульноры? Или оставаться среди ночи во вражеском городе одной?

— Гриднев, оставляю тебе моих конвойцев, будешь стеречь банк. Не то местные разворуют, а свалят на Соболева, — сказал генерал.

— Ваше превосходительство! Михал Дмитрич! — взвыл прапорщик. — Я тоже в Константинополь хочу!

— А кто будет Вагвагу Андгевну охганять? — укоризненно прокартавил д'Эвре.

Соболев достал из кармана золотые часы, со звоном откинул крышечку.

— Половина шестого. Часа через два — два с половиной начнет светать. Эй, Гукмасов!

— Слушаю, ваше превосходительство! — влетел в кабинет красавец-хорунжий.

— Собирай роты! Строить батальон в походную колонну! Знамя и барабанщиков вперед! И песенников тоже вперед! Пойдем красиво! Гульнору седлать! Живо! В шесть ноль-ноль выступаем!

Ординарец стремглав выбежал, а Соболев сладко потянулся и сказал:

— Ну-с, Варвара Андреевна, или стану героем почище Бонапарта, или сложу, наконец, свою дурную голову.

— Не сложите, — ответила она, глядя на генерала с искренним восхищением — уж до того он сейчас был хорош, истинный Ахиллес.

— Тьфу-тьфу-тьфу, — суеверно поплевал Соболев.

— Еще не поздно одуматься! — встрепенулся Перепелкин. — Позвольте, Михаил Дмитриевич, я верну Гукмасова!

Он уж и шаг к выходу сделал, но в этот миг…

В этот миг с лестницы донесся грохот множества сапог, дверь распахнулась и вошли двое: Лаврентий Аркадьевич Мизинов и Фандорин.

— Эраст Петрович! — взвизгнула Варя и чуть не бросилась ему на шею, да вовремя спохватилась.

Мизинов пробурчал:

— Ага, он здесь! Отлично!

— Ваше высокопревосходительство? — нахмурился Соболев, видя, что за спинами вошедших синеют жандармские мундиры. — Откуда вы здесь? Я, конечно, допустил своеволие, однако арестовывать меня — это уж чересчур.

— Арестовывать вас? — удивился Мизинов. — С какой стати? Еле пробился к вам на дрезинах с жандармской полуротой. Телеграф не работает, дорога перерезана. Трижды был обстрелян, потерял семерых. Шинель вот пулей пробита. — Он показал дырявый рукав.

Вперед шагнул Эраст Петрович. За время отсутствия он совсем не изменился, только одет был по-цивильному, сущим франтом: цилиндр, плащ с пелериной, крахмальный воротничок.

— Здравствуйте, Варвара Андреевна, — приветливо сказал титулярный советник. — К-как у вас волосы отрасли. Пожалуй, так все-таки лучше.

Соболеву слегка поклонился:

— Поздравляю с б-бриллиантовой шпагой, ваше превосходительство. Это высокая честь.

Перепелкину просто кивнул, а напоследок обратился к корреспонденту:

— Салям алейкум, Анвар-эфенди.

Фандорин откинул с плеча плащ, и в его правой руке тускло блеснул вороненой сталью маленький красивый револьвер. В ту же секунду Мизинов щелкнул пальцами, в кабинет вошли двое жандармов и наставили на корреспондента карабины.

— Это что за балаган?! — гаркнул Соболев. — Какой еще «салям-алейкум»? Какой еще «эфенди»?

Варя оглянулась на Шарля. Тот стоял у стены, скрестив руки на груди, и смотрел на титулярного советника с недоверчиво-насмешливой улыбкой.

— Эраст Петрович! — пролепетала Варя. — Но ведь вы ездили за Маклафлином!

— Варвара Андреевна, я ездил в Англию, однако вовсе не за Маклафлином. Мне б-было ясно, что его там нет и быть не может.

— Но вы ни словом не возразили, когда его величество… — Варя осеклась, чуть не выболтав государственный секрет.

— Мои д-доводы были бы голословны. А в Европу наведаться все равно следовало.

— И что же вы там обнаружили?

— Как и следовало ожидать, происки английского кабинета не при чем. Это первое. Да, в Лондоне нас не любят. Да, готовятся к большой войне. Но убивать гонцов и устраивать диверсии — это уж слишком. Противоречит британскому спортивному духу. То же мне сказал и граф Шувалов.

П-побывал в редакции «Дейли пост», убедился в полной невиновности Маклафлина. Это второе. Д-друзья и коллеги отзываются о Шеймасе как о человеке прямом и бесхитростном, отрицательно настроенном по отношению к британской политике и, более того, чуть ли не связанном с ирландским национальным движением. Агент коварного Дизраэли из него никак не вырисовывается.

На обратном пути — все равно уж по д-дороге — я заехал в Париж, где на некоторое время задержался. Заглянул в редакцию «Ревю паризьен»…

Д'Эвре шевельнулся, и жандармы вскинули карабины, готовые стрелять. Журналист выразительно покачал головой и спрятал руки назад, под фалды дорожного сюртука.

— Тут-то и выяснилось, — как ни в чем не бывало продолжил Эраст Петрович, — что прославленного Шарля д'Эвре в родной редакции никогда не видели. Это третье. Он присылал свои блестящие статьи, очерки и фельетоны по почте или телеграфом.

— Ну и что с того? — возмутился Соболев. — Шарль не паркетный шаркун, он искатель приключений.

— И даже в б-большей степени, чем предполагает ваше превосходительство. Я порылся в подшивках «Ревю паризьен», и выяснились очень любопытные совпадения. Первые публикации господина д'Эвре присланы из Болгарии десять лет назад — как раз в ту пору в Дунайском вилайете губернаторствовал Мидхат-паша, при котором состоял секретарем молодой чиновник Анвар. В 1868 году д'Эвре присылает из Константинополя ряд блестящих зарисовок о нравах султанского двора. Это период первого взлета Мидхат-паши, когда он приглашен в столицу руководить Государственным Советом. Год спустя реформатора отправляют в почетную ссылку, в далекое Междуречье, и бойкое перо талантливого журналиста, как зачарованное перемещается из Константинополя в Багдад. Три года (а именно столько губернаторствовал в Ираке Мидхат-паша) д'Эвре пишет о раскопках ассирийских городов, арабских шейхах и Суэцком канале.

— Подтасовка! — сердито прервал говорившего Соболев. — Шарль путешествовал по всему Востоку. Он писал и из других мест, которые вы не упоминаете, потому что они выбиваются из вашей гипотезы. В 73-ем году, например, он был со мной в Хиве. Вместе умирали от жажды, вместе плавились от зноя. И никакого Мидхата там не было, господин следователь!

— А откуда он приехал в Среднюю Азию? — спросил генерала Фандорин.

— Кажется, из Ирана.

— Полагаю, что не из Ирана, а из Ирака. В конце 1873 года газета печатает его лиричные этюды об Элладе. Почему вдруг об Элладе? Да потому что патрона нашего Анвара-эфенди в это время переводят в Салоники. Кстати, Варвара Андреевна, помните дивную новеллу про старые сапоги?

Варя кивнула, глядя на Фандорина, как зачарованная. Тот явно нес нечто несусветное, но как уверенно, красиво, властно! И заикаться совсем перестал.

— Там упомянуто кораблекрушение, произошедшее в Термаикосском заливе в ноябре 1873 года. Между прочим, на берегу этого залива расположен город Салоники. Из той же статьи я понял, что в 1867 году автор находился в Софии, а в 1871 году — в Междуречье, ибо именно тогда арабские кочевники вырезали британскую археологическую экспедицию сэра Эндрю Уэйарда. После «Старых сапог» я стал подозревать мсье д'Эвре уже всерьез, но своими ловкими маневрами он не раз сбивал меня с толку… А теперь, — Фандорин убрал револьвер в карман и обернулся к Мизинову, — давайте подсчитаем ущерб, нанесенный нам деятельностью господина Анвара. Мсье д'Эвре присоединился к корпусу военных корреспондентов в конце июня прошлого года. Это был период победоносного наступления нашей армии. Дунай преодолен, турецкая армия деморализована, открыта дорога на Софию, а оттуда и на Константинополь. Отряд генерала Гурко уже захватил Шипкинский перевал, ключ к Большому балканскому хребту. По сути дела война нами уже выиграна. Но что происходит дальше? Из-за роковой путаницы с шифровкой наша армия занимает никому не нужный Никополь, а тем временем корпус Осман-паши беспрепятственно входит в пустую Плевну, сорвав нам все наступление. Вспомним обстоятельства той загадочной истории. Шифровальщик Яблоков совершает тяжкий проступок, оставив на столе секретную депешу. Почему Яблоков это сделал? Потому что его потрясла весть о неожиданном приезде невесты, госпожи Суворовой.

Все взглянули на Варю, и она почувствовала себя чем-то вроде вещественного доказательства.

— А кто сообщил Яблокову о приезда невесты? Журналист д'Эвре. Когда обезумевший от радости шифровальщик умчался прочь, достаточно было переписать шифровку, заменив в ней «Плевну» на «Никополь». Наш армейский шифр, мягко говоря, несложен. О предстоящем маневре русской армии д'Эвре знал, потому что при нем я рассказал вам, Михаил Дмитриевич, об Осман-паше. Припоминаете нашу первую встречу?

Соболев угрюмо кивнул.

— Далее вспомним историю с мифическим Али-беем, у которого д'Эвре якобы брал интервью. Это «интервью» обошлось нам в две тысячи убитых, и теперь русская армия застряла под Плевной уже всерьез и надолго. Рискованный трюк — Анвар неминуемо навлекал на себя подозрение, но у него не было выхода. Ведь в конце концов русские просто могли оставить против Османа заслон, а главные силы двинуть дальше на юг. Однако разгром первого штурма создал у нашего командования преувеличенное представление об опасности Плевны, и армия развернулась против маленького болгарского городишки всей своей мощью.

— Погодите, Эраст Петрович, но ведь Али-бей действительно существовал! — встрепенулась Варя. — Его видели в Плевне наши лазутчики!

— К этому мы вернемся чуть позже. А сейчас вспомним обстоятельства второй Плевны, вина за которую была возложена нами на предательство румынского полковника Лукана, выдавшего туркам нашу диспозицию. Вы были правы, Лаврентий Аркадьевич, J из записной книжки Лукана — это «журналист», да только не Маклафлин, а д'Эвре. Румынского фата он завербовал без особых трудностей — карточные долги и непомерные амбиции сделали полковника легкой добычей. А в Букареште д'Эвре ловко воспользовался госпожой Суворовой, чтобы избавится от агента, утратившего свою ценность и, наоборот, начавшего представлять опасность. Кроме того, я допускаю, что у Анвара возникла потребность повидаться с Осман-пашой. Изгнание из армии — временное и с заранее запланированной реабилитацией — давало ему такую возможность. Французский корреспондент отсутствовал месяц. И как раз в этот период наша разведка донесла, что у турецкого командующего имеется таинственный советник Али-бей. Этот самый Али-бей нарочно помелькал в людных местах своей приметной бородой. Должно быть, вы здорово потешались над нами, господин шпион.

Д'Эвре не ответил. Он смотрел на титулярного советника внимательно и, казалось, чего-то ждал.

— Появление в Плевне Али-бея понадобилось для того, чтобы снять с журналиста д'Эвре подозрение за то злополучное интервью. Впрочем, я не сомневаюсь, что Анвар провел этот месяц с большой для себя пользой: наверняка договорился с Осман-пашой о совместных действиях на будущее, обзавелся надежной связью. Ведь наша контрразведка не препятствовала корреспондентам иметь в осажденном городе собственных осведомителей. При желании Анвар-эфенди мог даже на несколько дней наведаться в Константинополь, ибо Плевна еще не была отрезана от коммуникаций. Очень просто — добрался до Софии, а там сел на поезд и назавтра в Стамбуле.

Третий штурм для Осман-паши был особенно опасен, и прежде всего неожиданной атакой Михаила Дмитриевича. Тут Анвару повезло, а нам нет. Подвела роковая случайность — по пути в ставку ваш адъютант Зуров проскакал мимо корреспондентов и крикнул, что вы в Плевне. Анвар, разумеется, отлично понял и значение этого сообщения, и то, зачем Зуров послан к командованию. Нужно было выиграть время, дать Осман-паше возможность перегруппироваться и выбить Михаила Дмитриевича с его небольшим отрядом из Плевны, пока не подошли подкрепления. И Анвар снова рискует, импровизирует. Дерзко, виртуозно, талантливо. И, как всегда, безжалостно.

Когда журналисты, узнав об успешном наступлении южного фланга, наперегонки бросились к телеграфным аппаратам, Анвар пустился в погоню за Зуровым и Казанзаки. На своем знаменитом Ятагане он без труда догнал их и, оказавшись в безлюдном месте, застрелил обоих. Очевидно, в момент нападения он скакал между Зуровым и Казанзаки, причем ротмистр был у него справа, а жандарм слева. Анвар стреляет гусару в левый висок — в упор, а в следующий миг посылает пулю в лоб обернувшемуся на выстрел подполковнику. Все это заняло не более секунды. Вокруг движутся войска, но всадники едут по ложбине, их не видно, а выстрелы в разгар канонады вряд ли могли обратить на себя внимание. Труп Зурова убийца оставил на месте, но вонзил ему в лопатку кинжал жандарма. То есть сначала застрелил, потом пронзил клинком уже мертвого, а не наоборот, как мы решили вначале. Цель ясна — бросить подозрение на Казанзаки. Из тех же соображений Анвар перевез тело подполковника в близлежащий кустарник и инсценировал самоубийство.

— А как же письмо? — вспомнила Варя. — От этого, как его, ну Шалунишки?

— Великолепный ход, — признал Фандорин. — Очевидно, турецкой разведке еще с тифлисских времен было известно о противоестественных склонностях Казанзаки. Полагаю, что Анвар-эфенди приглядывался к подполковнику, не исключая возможности в будущем прибегнуть к шантажу. Однако события повернулись иначе, и полезная информация была использована, чтобы сбить нас со следа. Анвар просто взял чистый листок и наскоро сочинил карикатурное гомосексуальное послание. Тут он перестарался, и мне еще тогда письмо показалось подозрительным. Во-первых, трудно поверить, чтобы грузинский князь до такой степени скверно писал по-русски — уж гимназию-то он, поди, закончил. А во-вторых, вы, возможно, помните, как я спросил у Лаврентия Аркадьевича про конверт и выяснилось, что листок лежал в кармане покойного безо всякого конверта. Тогда непонятно, как он мог сохранить такую свежесть. Ведь Казанзаки должен был проносить его при себе целый год!

— Все это прекрасно, — не утерпел Мизинов, — и вы мне излагаете свои соображения уже во второй раз за минувшие сутки, но я опять спрашиваю: почему вы скрытничали? Почему не поделились сомнениями раньше?

— Когда опровергаешь одну версию, нужно выдвинуть другую, а она у меня никак не складывалась, — ответил Эраст Петрович. — Слишком уж разнообразными приемами пользовался оппонент. Стыдно признаться, но какое-то время главным подозреваемым для меня был господин Перепелкин.

— Еремей? — поразился Соболев и только развел руками. — Ну, господа, это уже паранойя.

Перепелкин же несколько раз моргнул и нервно расстегнул тугой воротник.

— Да, глупо, — согласился Фандорин. — Но господин подполковник постоянно путался у нас под ногами. Само его появление выглядело довольно подозрительно: плен и чудодейственное освобождение, неудачный выстрел в упор. Обычно башибузуки стреляют метче. Потом история с шифровкой — телеграмму с приказом идти на Никополь генералу Криденеру передал именно Перепелкин. А кто подбил доверчивого журналиста д'Эвре пробраться к туркам в Плевну? А загадочная буква J? Ведь Еремея Ионовича с легкой руки Зурова стали звать «Жеромом». Это с одной стороны. А с другой, согласитесь, прикрытие у Анвара-эфенди было просто идеальное. Я мог сколько угодно строить логические выкладки, но стоило мне посмотреть на Шарля д'Эвре, и все доводы рассыпались в прах. Ну взгляните на этого человека. — Фандорин показал на журналиста. Все посмотрели на д'Эвре, а тот с преувеличенной скромностью поклонился. — Можно ли поверить, что этот обаятельный, остроумный, насквозь европейский господин и коварный, жестокий шеф турецкой секретной службы — одно лицо?

— Никогда и ни за что! — заявил Соболев. — Я и сейчас в это не верю!

Эраст Петрович удовлетворенно кивнул.

— Теперь история с Маклафлином и несостоявшимся прорывом. Тут все было просто, никакого риска. Подбросить доверчивому Шеймасу «сенсационную» весть труда не составило. Информатор, которого он так от нас скрывал и которым так гордился, наверняка работал на вас, эфенди.

Варя вздрогнула, настолько покоробило ее это обращение, адресованное Шарлю. Нет, что-то здесь не так! Какой же он «эфенди»!

— Вы ловко сыграли на простодушии Маклафлина, а также на его тщеславии. Он так завидовал блестящему Шарлю д'Эвре, так мечтал его обойти! До сих пор ему это удавалось только в шахматах, да и то не всегда, а тут такое фантастическое везение! Exclusive information from most reliable sources[23]! И какая information! За подобные сведения любой репортер душу дьяволу продаст. Если б Маклафлин не встретил по дороге Варвару Андреевну и не проболтался бы ей… Осман опрокинул бы гренадерский корпус, прорвал бы блокаду и отошел к Шипке. Тогда на фронте сложилась бы патовая ситуация.

— Но если Маклафлин не шпион, то куда же он делся? — спросила Варя.

— Вы помните рассказ Ганецкого о том, как башибузуки напали на его штаб и почтенный генерал еле успел унести ноги? Думаю, диверсантам был нужен не Ганецкий, а Маклафлин. Его необходимо было устранить, и он исчез. Бесследно. Скорее всего, обманутый и оклеветанный ирландец лежит сейчас где-нибудь на дне реки Вид с камнем на шее. Или, возможно, башибузуки, следуя своей милой привычке, изрубили его на куски.

Варя содрогнулась, вспомнив, как круглолицый корреспондент уплетал пирожки с вареньем во время их последней встречи. Жить ему оставалось всего пару часов…

— Не жалко вам было бедного Маклафлина? — поинтересовался Фандорин, но д'Эвре (или в самом деле Анвар-эфенди?) изящным жестом предложил ему продолжать, и вновь спрятал руку за спину.

Варя вспомнила, что согласно психологической науке, спрятанные за спиной руки означают скрытность и нежелание говорить правду. Возможно ли? Она подошла к журналисту ближе, пытливо всматриваясь в его лицо и пытаясь обнаружить в знакомых чертах что-то чужое, страшное. Лицо было такое же как всегда, разве что чуть бледнее. На Варю д'Эвре не смотрел.

— Прорыв не удался, но вы снова вышли сухим из воды. Я очень торопился из Парижа сюда, к театру боевых действий. Уже твердо знал, что вы — это вы, и отлично понимал, насколько вы опасны.

— Могли бы отправить телеграмму, — проворчал Мизинов.

— Какую, ваше высокопревосходительство? «Журналист д'Эвре — Анвар-эфенди?» Вы бы решили, что Фандорин сошел с ума. Вспомните, как долго мне пришлось излагать вам доказательства — вы никак не желали расставаться с версией об английских происках. А генерал Соболев, как видите, и после моих пространных объяснений все еще не убежден.

Соболев упрямо покачал головой:

— Мы дослушаем вас, Фандорин, а потом дадим высказаться Шарлю. Разбирательство не может состоять только из речи прокурора.

— Merci, Michel, — коротко улыбнулся д'Эвре. — Comme dit l'autre, a friend in need is a friend indeed[24]. Один вопгос для monsieur procureur[25]. Почему вам вообще взбгело в голову меня подозгевать? Au commencement[26]? Удовлетвогите мое любопытство.

— Ну как же, — удивился Эраст Петрович. — Вы проявили такую неосторожность. Нельзя же до такой степени бравировать и недооценивать противника! Стоило мне первый раз увидеть вашу подпись в «Ревю паризьен» — d'Hevrais, и я сразу вспомнил, что наш главный оппонент Анвар-эфенди, по некоторым сведениям, родился в боснийском городке Хевраис. D'Hevrais, «Хевраисский» — это, согласитесь, слишком уж прозрачный псевдоним. Это, конечно, могло оказаться случайным совпадением, но так или иначе выглядело подозрительно. Должно быть, в начале вашей журналистской деятельности вы еще не предполагали, что маска корреспондента может вам понадобиться для акций совсем иного рода. Я уверен, что вы стали писать для парижской газеты из вполне невинных соображений: давали выход вашим незаурядным литературным способностям, а заодно пробуждали в европейцах интерес к проблемам турецкой империи и, в особенности, к фигуре великого реформатора Мидхат паши. И вы неплохо справились с задачей. Имя мудрого Мидхата фигурирует в ваших публикациях не менее полусотни раз. Можно сказать, именно вы сделали пашу популярной и уважаемой личностью во всей Европе и особенно во Франции, где он, кстати, сейчас и пребывает.

Варя вздрогнула, вспомнив, как д'Эвре говорил о горячо любимом отце, живущем во Франции. Неужели все это правда? Она в ужасе взглянула на корреспондента. Тот по-прежнему сохранял полнейшее хладнокровие, но его улыбка показалась Варе несколько вымученной.

— Кстати говоря, я не верю, что вы предали Мидхат-пашу, — продолжил титулярный советник. — Это какая-то тонкая игра. Сейчас, после поражения Турции, он вернется назад, осененный лаврами страдальца, и снова возглавит правительство. С точки зрения Европы, фигура просто идеальная. В Париже его просто носят на руках. — Фандорин дотронулся рукой до виска, и Варя внезапно заметила, какой у него бледный, усталый вид. — Я очень торопился вернуться, но триста верст от Софии до Германлы у меня заняли больше времени, чем полторы тысячи верст от Парижа до Софии. Тыловые дороги — это неописуемо. Слава Богу, мы с Лаврентием Аркадьевичем успели вовремя. Как только генерал Струков сообщил, что его превосходительство в сопровождении журналиста д'Эвре отбыли в Сан-Стефано, я понял: вот он, смертельный ход Анвара-эфенди. Неслучайно и телеграф перерезан. Я очень испугался, Михаил Дмитриевич, что этот человек сыграет на вашей лихости и честолюбии, уговорит вас войти в Константинополь.

— И что же вы так перепугались, господин прокурор? — иронически спросил Соболев. — Ну, вошли бы русские воины в турецкую столицу, так что с того?

— Как что?! — схватился за сердце Мизинов. — Вы с ума сошли! Это был бы конец всему!

— Чему «всему»? — пожал плечами Ахиллес, но Варя заметила в его глазах беспокойство.

— Нашей армии, нашим завоеваниям, России! — грозно произнес шеф жандармов. — Посол в Англии граф Шувалов передал шифрованное донесение. Он собственными глазами видел секретный меморандум Сент-Джемсского кабинета. Согласно тайной договоренности между Британской и Австро-Венгерской империями, в случае появления в Константинополе хотя бы одного русского солдата, броненосная эскадра адмирала Горнби немедленно открывает огонь, а австро-венгерская армия переходит сербскую и русскую границы. Так-то, Михаил Дмитриевич. В этом случае нас ожидал бы разгром намного страшнее крымского. Страна истощена плевненской эпопеей, флота в Черном море нет, казна пуста. Это была бы полная катастрофа.

Соболев потерянно молчал.

— Но у вашего превосходительства хватило мудрости и выдержки не идти далее Сан-Стефано, — почтительно сказал Фандорин. — Значит, мы с Лаврентием Аркадьевичем могли так уж не торопиться.

Варя увидела, как лицо Белого Генерала стало красным. Соболев откашлялся и с важным видом кивнул, заинтересованно разглядывая мраморный пол.

Надо же было случиться, чтобы именно в этот миг в дверь протиснулся хорунжий Гукмасов. Он неприязненно покосился на синие мундиры и гаркнул:

— Осмелюсь доложить, ваше превосходительство!

Варе стало жалко бедного Ахиллеса, и она отвернулась, а дубина хорунжий так же зычно отрапортовал:

— Шесть часов ровно! Согласно приказу, батальон построен, Гульнора оседлана! Ждем только вашего превосходительства, и вперед, к цареградским вратам!

— Отставить, болван, — пробурчал багровый герой. — К черту врата…

Гукмасов растерянно попятился за дверь. Едва за ним закрылись створки, произошло неожиданное.

— Et maintenant, mesdames et messieurs, la parole est a la defence![27] — громко объявил д'Эвре.

Он выкинул правую руку из-за спины. В руке оказался пистолет. Пистолет два раза изрыгнул гром и молнию.

Варя увидела, как у обоих жандармов, словно по уговору, прорвало мундиры на левой стороне груди. Карабины полетели на пол с лязгом, жандармы повалились почти бесшумно.

В ушах звенело от выстрелов. Варя не успела ни вскрикнуть, ни испугаться — д'Эвре протянул левую руку, цепко схватил Варю за локоть и притянул к себе, закрывшись ею, как щитом.

Пьеса «Ревизор», немая сцена, тупо подумала Варя, видя, как в дверях вырастает и застывает на месте рослый жандарм. Эраст Петрович и Мизинов выставили вперед револьверы. У генерала лицо было сердитое, у титулярного советника несчастное. Соболев развел руки, да так и замер. Митя Гриднев разинул рот и хлопал своими замечательными ресницами. Перепелкин поднял руку снова застегнуть воротник и забыл опустить.

— Шарль, вы сошли с ума! — крикнул Соболев, делая шаг вперед. — Прятаться за даму!

— Но мсье Фандогин доказал, что я тугок, — насмешливо ответил д'Эвре. Варя ощущала затылком его горячее дыхание. — А у тугок с дамами не цегемонятся.

— У-у-у! — завыл Митя и, по-телячьи наклонив голову, бросился вперед.

Пистолет д'Эвре грянул еще раз, прямо из-под Вариного локтя, и юный прапорщик, ойкнув, упал лицом вниз.

Все снова замерли.

Д'Эвре тянул Варю куда-то назад и в сторону.

— Кто тгонется с места — убью, — негромко предупредил он.

Варе показалось, что сзади расступилась стена — и внезапно они оба оказались в каком-то другом помещении.

Ах да, хранилище!

Д'Эвре захлопнул стальную дверь и задвинул засов.

Они остались вдвоем.

Д'Эвре отпустил Варю, и она в ужасе шарахнулась в сторону.

Из-за мощной двери донесся приглушенный шум голосов.

— Назовите ваши условия, Анвар! — это был Эраст Петрович.

— Никаких условий! (Мизинов). Немедленно открывайте, или я прикажу подорвать дверь динамитом!

— Вы командуйте у себя в жандармском корпусе! (Соболев). Если динамитом — она погибнет!

— Господа! — крикнул по-французски д'Эвре, который был никакой не д'Эвре. — Это в конце концов невежливо! Вы мне не даете поговорить с дамой!

— Шарль! Или как там вас! — зычным генеральским басом заорал Соболев. — Если с головы Варвары Андреевны упадет хоть один волос, я вас вздерну на столбе, безо всякого суда и следствия!

— Еще одно слово, и я застрелю сначала ее, а потом себя! — драматически повысил голос д'Эвре и внезапно подмигнул Варе, словно отмочил не вполне пристойную, но ужасно смешную шутку.

За дверью стало тихо.

— Не смотрите на меня так, словно у меня вдруг выросли рога и клыки, мадемуазель Барбара, — вполголоса произнес д'Эвре своим обычным голосом и устало потер глаза. — Разумеется, я не стану вас убивать и ни за что не хотел бы подвергать вашу жизнь опасности.

— Да? — язвительно спросила она. — Зачем же тогда весь этот балаган? Зачем вы убили трех ни в чем не повинных людей? На что вы надеетесь?

Анвар-эфенди (про д'Эвре следовало забыть) достал часы.

— Пять минут седьмого. Мне понадобился «весь этот балаган», чтобы выиграть время. Кстати, за мсье младшего лейтенанта можете быть спокойны. Зная, что вы к нему привязаны, я всего лишь продырявил ему ляжку, ничего страшного. Будет потом хвастаться боевым ранением. А жандармы что ж, такая у них служба.

Варя опасливо спросила:

— Выиграть время? Зачем?

— Видите ли, мадемуазель Барбара, согласно плану, через час и двадцать пять минут, то есть в половине восьмого, в Сан-Стефано должен войти полк анатолийских стрелков. Это одна из лучших частей во всей турецкой гвардии. Предполагалось, что к этому времени отрад Соболева уже проникнет на окраину Стамбула, попадет под огонь английского флота и попятится назад. Гвардейцы нанесли бы по беспорядочно отступающим русским удар с тыла. Красивый план, и до последнего момента все шло как по нотам.

— Какой еще план?

— Я же говорю — красивый. Для начала чуть-чуть подтолкнуть Мишеля к мысли о соблазнительно оставленном пассажирском поезде. Тут вы мне очень помогли, благодарю. «Раскрыть книжку, попить горячего чаю» — это было великолепно. Дальнейшее было просто — мощное честолюбие нашего несравненного Ахиллеса, его неукротимый азарт и вера в свою звезду довершили бы дело. О, Соболев не погиб бы. Я бы этого не допустил. Во-первых, я к нему искренне привязан, а во-вторых, пленение великого Ак-паши послужило бы эффектным началом второго этапа Балканской войны… — Анвар вздохнул. — Жалко, что сорвалось. Ваш юный старичок Фандорин заслужил аплодисменты. Как говорят восточные мудрецы, это карма.

— Что-что они говорят? — удивилась Варя.

— Вот видите, мадемуазель Барбара, вы образованная, интеллигентная барышня, а не знаете элементарных вещей, — укоризненно сказал диковинный собеседник — «Карма» — одно из основополагающих понятий индийской и буддийской философии. Нечто вроде христианского рока, но гораздо интересней. Беда Запада в том, что он пренебрежительно относится к мудрости Востока. А ведь Восток гораздо древнее, благоразумнее и сложнее. Моя Турция как раз расположена на перекрестке Запада и Востока, у этой страны могло бы быть великое будущее.

— Давайте без лекций, — оборвала его рассуждения Варя. — Что вы намерены делать?

— Как что? — удивился Анвар. — Натурально, ждать половины восьмого.

С этими словами он развязал галстук, сделал из него плотный ком и положил в карман.

— Даме кляп? — усмехнулась Варя. — Французом вы мне нравились больше.

— Уверяю вас, французский шпион поступил бы на моем месте точно так же, если б от его действий зависело столь многое. Я привык не жалеть собственной жизни, много раз ставил ее на кон в интересах дела. И это дает мне право не жалеть жизни других. Тут, мадемуазель Барбара, игра на равных. Жестокая игра, но жизнь вообще жестокая штука. Вы полагаете, мне было не жаль смельчака Зурова или добряка Маклафлина? Еще как жаль, но есть ценности поважнее сантиментов.

— Что же это за ценности такие? — воскликнула Варя. — Объясните мне, господин интриган, из каких это высоких идей можно убить человека, который относится к тебе как к другу?

— Отличная тема для беседы. — Анвар пододвинул стул. — Садитесь, мадемуазель Барбара, нам нужно скоротать время. И не смотрите на меня волком. Я не чудовище, я всего лишь враг вашей страны. Не хочу, чтобы вы считали меня бездушным монстром, каковым изобразил меня сверхъестественно проницательный мсье Фандорин. Вот кого надо было заблаговременно обезвредить… Да, я убийца. Но мы все тут убийцы — и ваш Фандорин, и покойный Зуров, и Мизинов. А Соболев — тот суперубийца, он просто купается в крови. В наших мужских забавах возможны только две роли: убийца или убитый. Не стройте иллюзий, мадемуазель, все мы живем в джунглях. Постарайтесь отнестись ко мне без предубеждения, забыть о том, что вы русская, а я турок.

Я — человек, выбравший в жизни очень трудный путь. К тому же, человек, которому вы небезразличны. Я даже немножко влюблен в вас.

Варя нахмурилась, покоробленная словом «немножко»:

— Премного благодарна.

— Ну вот, я нескладно выразился, — развел руками Анвар. — Я не могу разрешить себе влюбиться всерьез, это было бы непозволительной и опасной роскошью. И не будем об этом. Лучше давайте я отвечу на ваш вопрос. Обмануть или убить друга — тяжкое испытание, но иногда приходится переступать и через это. Мне доводилось… — Он нервно дернул углом рта. — Однако если подчиняешь всего себя великой цели, то приходится жертвовать личными привязанностями. Да что далеко ходить за примерами! Уверен, что, будучи девицей передовой, вы с горячим одобрением относитесь к революционным идеям. Ведь так? Я смотрю, у вас в России революционеры уже начали постреливать. А скоро начнется настоящая тайная война — уж поверьте профессионалу. Идеалистически настроенные юноши и девушки станут взрывать дворцы, поезда и кареты. А там, кроме реакционера-министра или злодея-губернатора, неминуемо окажутся неповинные люди — родственники, помощники, слуги. Но ради идеи ничего, можно. Дайте срок. Будут ваши идеалисты и вкрадываться в доверие, и шпионить, и обманывать, и убивать отступников — и все из-за идеи.

— А в чем ваша-то идея? — резко спросила Варя.

— Извольте, расскажу. — Анвар оперся локтем о стеллаж, на котором лежали мешки с деньгами. — Я вижу спасение не в революции, а в эволюции. Только эволюцию следует выводить на верное направление, ей нужно помогать. Наш девятнадцатый век решает судьбу человечества, в этом я глубоко убежден. Надо помочь силам разума и терпимости взять верх, иначе Землю в скором будущем ждут тяжкие и ненужные потрясения.

— И где же обитают разум и терпимость? Во владениях вашего Абдул-Гамида?

— Нет, конечно. Я имею в виду те страны, где человек понемногу учится уважать себя и других, побеждать не дубиной, а убеждением, поддерживать слабых, терпеть инакомыслящих. Ах, какие многообещающие процессы разворачиваются на западе Европы и в североамериканских Соединенных Штатах! Разумеется, я далек от идеализации. И у них там много грязи, много преступлений, много глупости. Но общий курс верный. Нужно, чтобы мир пошел именно по этому пути, иначе человечество утонет в пучине хаоса и тирании. Светлое пятно на карте планеты пока еще очень мало, но оно быстро расширяется. Надо только уберечь его от натиска тьмы. Идет грандиозная шахматная партия, и в ней я играю за белых.

— А Россия, стало быть, за черных?

— Да. Ваша огромная держава сегодня представляет главную опасность для цивилизации. Своими просторами, своим многочисленным, невежественным населением, своей неповоротливой и агрессивной государственной машиной. Я давно присматриваюсь к России, я выучил язык, я много путешествовал, я читал исторические труды, я изучал ваш государственный механизм, знакомился с вашими вождями. Вы только послушайте душку Мишеля, который метит в новые Бонапарты! Миссия русского народа — взятие Царьграда и объединение славян? Ради чего? Ради того, чтобы Романовы снова диктовали свою волю Европе? Кошмарная перспектива! Вам неприятно это слышать, мадемуазель Барбара, но Россия таит в себе страшную угрозу для цивилизации. В ней бродят дикие, разрушительные силы, которые рано или поздно вырвутся наружу, и тогда миру не поздоровится. Это нестабильная, нелепая страна, впитавшая все худшее от Запада и от Востока. Россию необходимо поставить на место, укоротить ей руки. Это пойдет вам же на пользу, а Европе даст возможность и дальше развиваться в нужном направлении. Знаете, мадемуазель Барбара, — тут голос Анвара неожиданно дрогнул, — я очень люблю мою несчастную Турцию. Это страна великих упущенных возможностей. Но я сознательно готов пожертвовать османским государством, только бы отвести от человечества русскую угрозу. Если уж говорить о шахматах, известно ли вам, что такое гамбит? Нет? По-итальянски gambette значит «подножка». Dare il gambetto — «подставить подножку». Гамбитом называется начало шахматной партии, в котором противнику жертвуют фигуру ради достижения стратегического преимущества. Я сам разработал рисунок этой шахматной партии и в самом ее начале подставил России соблазнительную фигуру — жирную, аппетитную, слабую Турцию. Османская империя погибнет, но царь Александр игры не выиграет. Впрочем, война сложилась так удачно, что, может быть, и для Турции еще не все потеряно. У нее остается Мидхат-паша. Это замечательный человек, мадемуазель Барбара, я нарочно на время вывел его из игры, но теперь я его верну… Если, конечно, у меня будет такая возможность. Мидхат-паша вернется в Стамбул незапятнанным и возьмет власть в свои руки. Может быть, тогда и Турция переместится из зоны тьмы в зону света.

Из-за двери донесся голос Мизинова:

— Господин Анвар, к чему тянуть время? Это же просто малодушие! Выходите, я обещаю вам статус военнопленного.

— И виселицу за Казанзаки и Зурова? — прошептал Анвар.

Варя набрала полную грудь воздуха, но турок был начеку — достал из кармана кляп и выразительно покачал головой. Потом крикнул:

— Мне надо подумать, мсье генерал! Я отвечу вам в половине восьмого!

После этого он надолго замолчал. Метался по хранилищу, несколько раз смотрел на часы.

— Только бы выбраться отсюда! — наконец, пробормотал этот странный человек, ударив кулаком по чугунной полке. — Без меня Абдул-Гамид сожрет благородного Мидхата!

Виновато взглянул на Варю ясными голубыми глазами, пояснил:

— Простите, мадемуазель Барбара, я нервничаю. Моя жизнь значит в этой партии не так уж мало. Моя жизнь — это тоже фигура, но я ценю ее выше, чем Османскую империю. Скажем так: империя — это слон, а я — это ферзь. Однако ради победы можно пожертвовать и ферзем… Во всяком случае, партию я уже не проиграл, ничья-то обеспечена! — Он возбужденно рассмеялся. — Мне удалось продержать вашу армию под Плевной гораздо дольше, чем я надеялся. Вы попусту растратили силы и время. Англия успела подготовиться к конфронтации, Австрия перестала трусить. Если даже второго этапа войны не будет, Россия все равно останется с носом. Двадцать лет она приходила в себя после Крымской кампании, еще двадцать лет она будет зализывать раны нынешней войны. И это сейчас, в конце девятнадцатого столетия, когда каждый год значит так много. За двадцать лет Европа уйдет далеко вперед. России же отныне уготована роль второстепенной державы. Ее разъест язва коррупции и нигилизма, она перестанет представлять угрозу для прогресса.

Тут Варино терпение лопнуло.

— Да кто вы такой, чтобы судить, кто несет цивилизации благо, а кто гибель?! Государственный механизм он изучал, с вождями знакомился! А с графом Толстым, с Федором Михайловичем Достоевским вы познакомились? А русскую литературу вы читали? Что, времени не хватило? Дважды два это всегда четыре, а трижды три всегда девять, да? Две параллельные прямые никогда не пересекаются? Это у вашего Эвклида они не пересекаются, а у нашего Лобачевского пересеклись!

— Я не понимаю вашей метафоры, — пожал плечами Анвар. — А русскую литературу, конечно, читал. Хорошая литература, не хуже английской или французской. Но литература — игрушка, в нормальной стране она не может иметь важного значения. Я ведь и сам в некотором роде литератор. Надо делом заниматься, а не сочинять душещипательные сказки. Вон в Швейцарии великой литературы нет, а жизнь там не в пример достойнее, чем в вашей России. Я провел в Швейцарии почти все детство и отрочество, и можете мне поверить…

Он не договорил — издали раздался треск стрельбы.

— Началось! Ударили раньше времени!

Анвар припал ухом к двери, глаза его лихорадочно заблестели.

— Проклятье, и как назло в этом чертовом хранилище ни одного окна!

Варя тщетно пыталась унять неистово бьющееся сердце. Гром выстрелов приближался. Она услышала, как Соболев отдает какие-то команды, но не разобрала слов. Где-то закричали «алла!», ударил залп.

Вертя барабан револьвера, Анвар бормотал:

— Я мог бы сделать вылазку, но осталось только три патрона… Ненавижу бездействие!

Он встрепенулся — выстрелы звучали в самом здании.

— Если наши победят, я отправлю вас в Адрианополь, — быстро заговорил Анвар. — Теперь, видимо, война закончится. Второго этапа не будет. Жаль. Не все получается, как планируешь. Может быть, мы с вами еще увидимся. Сейчас, конечно, вы меня ненавидите, но пройдет время, и вы поймете мою правоту.

— Я не испытываю к вам ненависти, — сказала Варя. — Просто мне горько, что такой талантливый человек, как вы, занимается всякой грязью. Я вспоминаю, как Мизинов читал историю вашей жизни…

— В самом деле? — рассеянно перебил Анвар, прислушиваясь к перестрелке.

— Да. Сколько интриг, сколько смертей! Тот черкес, который перед казнью пел арии, ведь был вашим другом? Им вы тоже пожертвовали?

— Я не люблю вспоминать эту историю, — строго произнес он. — Знаете, кто я? Я — акушер, я помогаю младенцу появиться на свет, и руки у меня по локоть в крови и слизи…

Залп грянул совсем близко.

— Сейчас я открою дверь, — сказал Анвар, взводя курок, — и помогу своим. Вы оставайтесь здесь и ради Бога не высовывайтесь. Скоро все закончится.

Он потянул засов и вдруг замер — в банке больше не стреляли. Слышалась речь, но непонятно какая, русская или турецкая. Варя затаила дыхание.

— Я тебе харю сворочу! В уголочке отсиживался, мать-мать-мать! — рявкнул унтерский бас, и от этого сладостно-родного голоса внутри все запело.

Выстояли! Отбились!

Выстрелы откатывались все дальше и дальше, отчетливо донеслось протяжное «ура!»

Анвар стоял, закрыв глаза. Его лицо было спокойным и печальным. Когда стрельба совсем прекратилась, он отодвинул засов и приоткрыл дверь.

— Все, мадемуазель Барбара. Ваше заточение окончено. Выходите.

— А вы? — прошептала Варя.

— Ферзь пожертвован без особой выгоды. Жаль. В остальном все остается в силе. Ступайте и желаю вам счастья.

— Нет! — увернулась она от его руки. — Я вас тут не оставлю. Сдайтесь, я буду свидетельствовать на суде в вашу пользу.

— Чтобы мне зашили горло, а потом все-таки повесили? — усмехнулся Анвар. — Нет уж, благодарю покорно. Больше всего на свете не терплю две вещи — унижение и капитуляцию. Прощайте, мне надо побыть одному.

Он все-таки ухватил Варю за рукав и, слегка подтолкнув, спровадил за дверь. Стальная створка тут же захлопнулась.

Варя увидела перед собой бледного Фандорина, а у выбитого окна стоял генерал Мизинов и покрикивал на жандармов, подметавших стеклянные осколки. Снаружи уже рассвело.

— Где Мишель? — испуганно спросила Варя. — Убит? Ранен?

— Жив и здоров, — ответил Эраст Петрович, внимательно ее оглядывая. — Он в своей стихии — преследует неприятеля. А бедного Перепелкина снова ранили — ятаганом полуха отхватили. Видно, опять орден получит. И за прапорщика Гриднева не беспокойтесь, он тоже жив.

— Я знаю, — сказала она, и Фандорин чуть прищурился.

Подошел Мизинов, пожаловался:

— Еще одна дырка в шинели. Ну и денек. Выпустил? Отлично! Теперь можно и динамитом.

Он осторожно приблизился к двери в хранилище, провел рукой по стали.

— Пожалуй, двух шашек в самый раз хватит. Или много? Хорошо бы мерзавца живьем взять.

Из-за двери хранилища донеслось беззаботное и весьма мелодичное насвистывание.

— Он еще свистит! — возмутился Мизинов. — Каков, а? Ну, ты у меня сейчас досвистишься. Новгородцев! Пошлите в саперный взвод за динамитом!

— Д-динамит не понадобится, — тихо сказал Эраст Петрович, прислушиваясь к свисту.

— Вы снова заикаетесь, — сообщила ему Варя. — Это значит, все позади?

Грохоча сапогами вошел Соболев в распахнутой белой шинели с алыми отворотами.

— Отступили! — охрипшим после боя голосом объявил он. — Потери ужасные, но ничего, скоро должен эшелон подойти. Кто это так славно выводит? Это ж «Лючия де Ламермур», обожаю! — и генерал принялся подпевать приятным сипловатым баритоном.

прочувствованно допел он последнюю строфу, и тут за дверью раздался выстрел.

— Ну вот, мир и подписан, причем очень хороший. А вы каркали, господин пессимист, — сказала Варя, и опять не о том, о чем хотела.

С Петей титулярный советник уже попрощался, и вчерашний подследственный, а ныне вольный человек Петр Яблоков поднялся в вагон — осваивать купе и раскладывать вещи. По случаю победоносного окончания войны вышли Пете и полное помилование, и даже медаль за ревностную службу.

Уехать можно было еще две недели назад, да и Петя торопил, но Варя все тянула, ждала непонятно чего.

Жалко, с Соболевым рассталась плохо, обиделся Соболев. Ну да бог с ним. Такого героя быстро кто-нибудь утешит.

И вот пришел день, когда нужно было прощаться с Эрастом Петровичем. С утра Варя была на нервах, закатила бедному Пете истерику из-за потерявшейся брошки, потом расплакалась.

Фандорин оставался в Сан-Стефано — с подписанием мира дипломатическая возня отнюдь не заканчивалась. На станцию он пришел прямо с какого-то приема — во фраке, цилиндре, белом шелковом галстуке. Подарил Варе букет пармских фиалок, повздыхал, попереминался с ноги на ногу, но красноречием сегодня не блистал.

— Мир ч-чересчур хороший, — ответил он. — Европа его не признает. Анвар отлично п-провел свой гамбит, а я проиграл. Мне дали орден, а надо бы под суд.

— Как вы к себе несправедливы! Ужасно несправедливы! — горячо заговорила Варя, боясь, что выступят слезы. — За что вы все время себя казните? Если бы не вы, я не знаю, что бы со всеми нами было…

— Примерно то же мне сказал Лаврентий Аркадьевич, — усмехнулся Фандорин. — И п-пообещал любую награду, какая в его власти.

Варя обрадовалась:

— Правда?! Ну слава Богу! И чего же вы пожелали?

— Чтобы меня отправили служить куда-нибудь за т-тридевять земель, подальше от всего этого. — Он неопределенно махнул рукой.

— Глупости какие! И что Мизинов?

— Разозлился. Но слово есть слово. К-кончатся переговоры, и поеду из Константинополя в Порт-Саид, а оттуда пароходом в Японию. Назначен вторым секретарем посольства в Токио. Дальше уж не б-бывает.

— В Японию… — Слезы все-таки брызнули, и Варя яростно смахнула их перчаткой.

Зазвенел колокол, паровоз дал гудок. Из окна вагона высунулся Петя:

— Варенька, пора. Сейчас отбываем.

Эраст Петрович замялся, опустил глаза.

— Д-до свидания, Варвара Андреевна. Был очень рад… — И не договорил.

Варя порывисто схватила его за руку, часто-часто заморгала, сбрасывая с ресниц слезинки.

— Эраст… — внезапно вырвалось у нее, но слова застряли, так и не выплеснулись.

Фандорин дернул подбородком и ничего не сказал.

Лязгнули колеса, вагон качнулся.

— Варя! Меня увозят без тебя! — отчаянно крикнул Петя. — Скорей!

Она оглянулась, еще секунду помешкала и вскочила на поплывшую вдоль перрона ступеньку.

— … и первым делом горячую ванну. А потом в Филипповскую и пастилы абрикосовой, которую ты так любишь. И в книжную лавку за новинками, а потом в университет. Представляешь, сколько будет расспросов, сколько…

Варя стояла у окна и кивала в такт счастливому Петиному лепету. Все хотела насмотреться на черную фигуру, что осталась на платформе, но фигура вела себя странно, расплывалась. Или с глазами что-то было не так?

Прихоти фортуны (фр.)

как у Луи-Наполеона (фр.)

Абсолютно так (англ.)

Здесь дама (англ.)

чрезмерно сдержанное высказывание (англ.)

наш общий друг (англ.)

вся жизнь впереди (фр.)

Прошу извинить, ваше преосвященство (фр.)

это великий знак (фр.)

Мсье Поприщина

Туз бубей (фр.)

анекдоты (фр.)

Ну, это целая история, мадемуазель (фр.)

Обворожительная, как утренняя заря! (фр.)

его превосходительство (фр.)

прекрасная мадемуазель С (фр.)

Честная игра (англ.)

Ваша армия победила, ваше честолюбие удовлетворено, а Турции более не существует! (фр.)

Господин младший лейтенант (фр.)

Война фактически окончена (фр.)

Туда и обратно (фр.)

Безусловно! Гениальный ход, Мишель! (фр.)

Эксклюзивная информация из достоверных источников (англ.)

Благодарю, Мишель. Как говорится, друзья познаются в беде (фр. и англ.)

господина прокурора (фр.)

Первоначально? (фр.)

А теперь, дамы и господа, слово предоставляется защите! (фр.)

Прототипом Маклафлина был Мак-Гахан (приведена его фотография) — Американский военный корреспондент, работавший в «New York Herald» и лондонском «Daily News». Известен своими статьями о зверствах башибузуков в Болгарии в 1876 году, получившими широкий общественный резонанс в Европе и вынудившими британское правительство к отказу от поддержки Османской империи в Русско-турецкой войне 1877-1878 годов.

Прототип Соболева — Михаи́л Дми́триевич Ско́белев (17 сентября 1843 — 25 июня [7 июля] 1882) — русский военачальник, генерал от инфантерии (1881), генерал-адъютант (1878).

Участник Среднеазиатских завоеваний Российской империи и Русско-турецкой войны 1877—1878 годов, освободитель Болгарии.

Верещагин Сергей Васильевич (1845-1877) — брат В.В. Верещагина, судя по дате рождения ему было 32 года во время описываемых событий и «худенький миловидный юноша», это явно ошибочное описание. 

Прототипом Лаврентия Аркадьевича Мизинова является Мезенцев Николай Владимирович. (1827-1878). Дана его фотография. Именно он в то время был Начальником Третьего отделения и шефом корпуса жандармов.

Гнатьев — прототип графа Николая Павловича Игнатьева посла в Константинополе (1864—1877)

Государственный канцлер князь Корчаков — прототип князя А.Горчакова.

Протокол осмотра места преступления, совершенного вечером 15 марта 1878 года в особняке лорда Литтлби на рю де Гренель (7 округ города Парижа)

[Фрагмент]

№1 — труп дворецкого Этьена Деларю 48 лет,

№2 — труп экономки Лоры Бернар 54 года,

№3 — труп личного лакея хозяина Марселя Пру 28 лет,

№4 — труп сына дворецкого Люка Деларю,

№5 — труп горничной Арлетт Фош 19 лет,

№6 — труп внучки экономки Анн-Мари Бернар 6 лет,

№7 — труп охранника Жана Лессажа 42 года, умершего в больнице Сен Лазар утром 16 марта, не приходя в сознание,

№8 — труп охранника Патрика Труа-Бра 29 лет,

№9 — труп привратника Жана Карпантье 40 лет.

Тела, обозначенные под №№1-6, расположены в сидячих позах вокруг большого кухонного стола, причем №№1-3 застыли, уронив голову на скрещенные руки, №4 сложил под щекой ладони, №5 откинулась на спинку стула, а №6 сидит на коленях у №2. Лица у №№1-6 спокойные, без малейших признаков страха или страдания. В то же время №№7-9, как видно по схеме, лежат поодаль от стола. №7 держит в руке свисток, однако никто из соседей минувшим вечером свиста не слышал. У №8 и №9 на лицах застыло выражение ужаса или, во всяком случае, крайнего изумления (фотографические снимки будут представлены к завтрашнему утру). Следы борьбы отсутствуют. Повреждения на телах при беглом осмотре также не обнаружены. Причину смерти без вскрытия установить невозможно. По признакам трупного окоченения судебно-медицинский врач мэтр Берном установил, что смерть наступила в разное время, между 10 часами вечера (№6) и 6 часами утра, а №7, как уже было доложено, умер позднее, в больнице. Не дожидаясь результатов медицинской экспертизы, осмелюсь предположить, что все жертвы были подвергнуты воздействию сильнодействующего яда с быстрым усыпляющим эффектом, а время остановки сердца зависело то ли от полученной дозы яда, то ли от физической крепости каждого из отравленных.

Входная дверь особняка прикрыта, но не заперта. Однако на окне оранжереи (пункт 8 на схеме 1) наличествуют явственные следы взлома: стекло разбито, под окном на узкой полоске разрыхленной земли виден неотчетливый след мужского ботинка с подошвой в 26 сантиметров, острым носком и подкованным каблуком (фотографические снимки будут представлены). Вероятно, преступник проник в дом через сад, причем уже после того, как слуги были отравлены и погрузились в сон — иначе они непременно услышали бы звон разбитого стекла. В то же время непонятно, зачем преступнику после того, как слуги были обезврежены, понадобилось лезть через сад — ведь он мог спокойно пройти внутрь дома из буфетной. Так или иначе, преступник поднялся из оранжереи на второй этаж, где расположены личные покои лорда Литтлби (см. схему 2). Как видно по схеме, в левой части второго этажа всего два помещения: зал, где размещена коллекция индийских раритетов, и непосредственно примыкающая к залу спальня хозяина. Тело лорда Литтлби обозначено на схеме 2 под № 10 (см. также контурный рисунок). Лорд Литтлби одет в домашнюю куртку и суконные панталоны, правая ступня обмотана толстым слоем бинта. Судя по первичному осмотру тела, смерть наступила в результате необычайно сильного удара тяжелым продолговатым предметом в теменную область. Удар нанесен спереди. Ковер на несколько метров вокруг забрызган кровью и мозговым веществом. Забрызгана также разбитая стеклянная витрина, в которой, судя по табличке, прежде находилась статуэтка индийского бога Шивы (надпись на табличке: «Бангалор, 2-ая пол. XVII в., золото»). Фоном для исчезнувшего изваяния служили расписные индийские платки, один из которых также отсутствует.

Из отчета доктора Бернема о результатах патолого-анатомического исследования трупов, доставленных с рю де Гренель

…Однако, если причина смерти лорда Литтлби (труп №10) ясна и необычным здесь можно счесть лишь силу удара, расколовшего черепную коробку на семь фрагментов, то с №№1-9 картина была менее очевидна и потребовала не только вскрытия, но и химико-лабораторного исследования. Задачу до некоторой степени облегчил тот факт, что Ж.Лесаж (№7) в момент первичного осмотра был еще жив, и по некоторым характерным признакам (булавочные зрачки, замедленное дыхание, холодная липкая кожа, покраснение губ и мочек) можно было предположить отравление морфием. К сожалению, во время первичного осмотра на месте преступления мы исходили из казавшейся очевидной версии перорального принятия яда и посему тщательно осмотрели только полость рта и глотку погибших. Когда ничего патологического найти не удалось, экспертиза зашла в тупик. Лишь при исследовании в морге у каждого из девяти покойников обнаружился едва заметный след инъекции на внутреннем сгибе левого локтя. Хоть это и выходит из сферы моей компетенции, позволю себе с достаточной долей уверенности предположить, что уколы сделаны лицом, имеющим немалый опыт процедур подобного рода. К такому выводу меня привели два обстоятельства:

1) инъекции сделаны исключительно аккуратно, ни у кого из осматриваемых не осталось видимой глазу гематомы;

2) нормальный срок впадения в состояние наркотического забытья составляет три минуты, а это значит, что все девять уколов были сделаны именно в данный интервал. Либо операторов было несколько (что маловероятно), либо один, но обладающий поистине поразительной сноровкой — даже если предположить, что он заранее приготовил по снаряженному шприцу на каждого. В самом деле, трудно представить, что человек в здравом рассудке подставит руку для укола, если на его глазах кто-то уже потерял сознание от этой процедуры. Мой ассистент мэтр Жоли, правда, считает, что все эти люди могли находиться в состоянии гипнотического транса, но за многолетнюю работу мне ни с чем похожим сталкиваться не приходилось. Обращаю также внимание г-на комиссара на то, что №№7-9 лежали на полу в позах, выражавших явное смятение. Полагаю, что эти трое получили инъекции последними (или же обладали повышенной сопротивляемостью) и перед тем, как потерять сознание, поняли, что с их товарищами происходит нечто подозрительное. Лабораторный анализ показал, что каждая из жертв получила дозу морфия, примерно втрое превышающую летальную. Судя по состоянию трупа девочки (№6), которая должна была скончаться первой, инъекции были сделаны между 9 и 10 часами вечера 15 марта.

Десять жизней за золотого божка!

Кошмарное злодеяние в фешенебельном квартале

Сегодня, 16 марта, весь Париж только и говорит что о леденящем кровь преступлении, нарушившем чинное спокойствие аристократичной рю де Гренель. Корреспондент «Ревю паризъен» поспешил на место трагедий и готов удовлетворить законное любопытство наших читателей.

Итак, сегодня утром почтальон Жак Ле-Шьен, как обычно, в начале восьмого позвонил в дверь элегантного двухэтажного особняка, принадлежащего известному британскому коллекционеру лорду Литтлби. Когда привратник Карпантье, всегда лично принимающий почту для его сиятельства, не отворил, г-н Ле-Щьен удивился и, заметив, что входная дверь приоткрыта, вошел в прихожую. Минуту спустя 70-летний ветеран почтового ведомства с диким воплем выбежал обратно на улицу. Прибывшая по вызову полиция обнаружила в доме настоящее царство Аида — семеро слуг и двое детей (11-летний сын дворецкого и 6-летняя внучка экономки) — спали вечным сном. Прибывшая полиция поднялась на второй этаж и нашла там хозяина дома, лорда Литтлби. Он плавал в луже крови, убитый в том самом хранилище, где содержалась его прославленная коллекция восточных редкостей. 55-летний англичанин был хорошо известен в высшем обществе нашей столицы. Он слыл человеком эксцентричным и нелюдимым, однако ученые-археологи и востоковеды почитали лорда Литтлби истинным знатоком индийской истории. Неоднократные попытки дирекции Лувра выкупить у лорда отдельные экземпляры его пестрой коллекции отвергались с негодованием. Покойный особенно дорожил уникальной золотой статуэткой Шивы, которая оценивается знающими людьми по меньшей мере в полмиллиона франков. Человек мнительный и подозрительный, лорд Литтлби очень боялся грабителей, и в хранилище денно и нощно дежурили двое вооруженных охранников.

Непонятно, почему охранники покинули свой пост и спустились на первый этаж. Непонятно, к какой неведомой силе прибег преступник, чтобы без малейшего сопротивления подчинить своей воле всех обитателей дома (полиция подозревает, что использован какой-то быстродействующий яд). Однако ясно, что самого хозяина злодей, застать дома не ожидал — его дьявольские расчеты были явно нарушены. Должно быть, именно этим следует объяснить звериную жестокость, с которой был умерщвлен почтенный коллекционер. Похоже, что с места преступления убийца скрылся в панике. Во всяком случае, он прихватил только статуэтку да один из расписных индийских платков, выставленных в той же витрине. Платок, видимо, понадобился, чтобы завернуть золотого Шиву — иначе блеск изваяния мог бы привлечь внимание кого-то из поздних прохожих. Прочие ценности (а их в коллекции немало) остались нетронутыми. Наш корреспондент установил, что лорд Литтлби вчера оказался дома случайно, по роковому стечению обстоятельств. Он должен был вечером уехать на воды, однако из-за внезапного приступа подагры остался дома — себе на погибель.

Кощунственный размах и циничность массового убийства на рю де Гренель поражают воображение. Какое пренебрежение к человеческим жизням! Какая чудовищная жестокость! И ради чего — ради золотого истукана, который теперь и продать-то невозможно! При переплавке же Шива превратится в обычный двухкилограммовый слиток золота. Двести грамм желтого металла — вот цена, которую преступник дал каждой из десяти загубленных душ. О tempora, o mores! — воскликнем мы вслед за Цицероном.

Однако есть основания полагать, что неслыханное злодеяние не останется безнаказанным. Опытнейший из сыщиков парижской префектуры Гюстав Гош, которому поручено расследование, доверительно сообщил нашему корреспонденту, что полиция располагает некоей важной уликой. Комиссар абсолютно уверен, что возмездие будет скорым. На наш вопрос, не совершено ли преступление кем-либо из профессиональных грабителей, г-н Гош лукаво улыбнулся в свои седые усы и загадочно ответил: «Нет, сынок, тут ниточка тянется в хорошее общество». Больше вашему покорному слуге не удалось вытянуть из него ни единого слова.

Ж. дю Руа

Вот это улов!

Золотой Шива найден! «Преступление века» на рю де Гренель — дело рук сумасшедшего!

Вчера, 17 марта, в шестом часу пополудни, 13-летний Пьер Б., удивший рыбу у Моста Инвалидов, так прочно зацепился крючком за дно, что был вынужден лезть в холодную воду. («Что я, дурак, настоящий английский крючок бросать?» — сказал юный рыбак нашему репортеру.) Доблесть Пьера была вознаграждена: крючок зацепился не за какую-нибудь вульгарную корягу, а за увесистый предмет, наполовину ушедший в ил. Извлеченный из воды, предмет засиял неземным блеском, ослепив изумленного рыболова. Отец Пьера, отставной сержант и ветеран Седана, догадался, что это и есть знаменитый золотой Шива, из-за которого позавчера убили десять человек, и доставил находку в префектуру.

Как это понимать? Преступник, не остановившийся перед хладнокровным и изощренным убийством стольких людей, почему-то не пожелал воспользоваться трофеем своей чудовищной предприимчивости!

Следствие и публика поставлены в тупик. Публика, кажется, склонна считать, что в убийце запоздало пробудилась совесть, и он, ужаснувшись содеянного, бросил золотого истукана в реку. Многие даже полагают, что злодей и сам утопился где-нибудь неподалеку. Полиция же менее романтична и находит в непоследовательности действий преступника явные признаки безумия.

Узнаем ли мы когда-нибудь истинную подоплеку этой кошмарной, непостижимой истории?

АЛЬБОМ ПАРИЖСКИХ КРАСАВИЦ

Серия из 20 фотографических карточек высылается наложенным платежом за 3 фр. 99 сант., включая стоимость пересылки. Уникальное предложение! Торопитесь — тираж ограничен. Париж, рю Койпель, типография «Пату и сын»

Вы говорите ужасные вещи. Не следует ли нам подыскать более уместную тему для разговора? (англ.)

Но только не в том случае, если он имеет дело с леди. (англ.)

Какой скандал! (англ.)

Я, действительно видела нечто экстраординарное, только вчера! Черная как уголь морда, совершенно нечеловеческая, посмотрела на меня из окна, когда я была в нашей каюте! Я была так напугана! (англ.)

Я вам говорила, но вы не придали значения! (англ.)

Всеобщее обозрение (англ.)

Она так вульгарна! (англ.)

Приятных воспоминаний! Отель «Амбассадор». Улица Гренель, Париж. (фр.)

На помощь! (фр.)

Милый, мне страшно! (англ.)

Какой ужас! Но зачем? (англ.)

Прошу вас, этого более чем достаточно. Милый, тебе, наверное, ужасно скучно переводить все эти глупости. (англ.)

Рифмованные прибаутки при игре в лото. (англ.)

Дворец (англ.)

Полнолуние. (фр.)

Из спортивного интереса (англ.)

О нет! Только не начинайте снова! (англ.)

А я схожу за моим вязанием. (англ.)

Что случилось? На нас напали пираты? (англ.)

В том-то и штука. (англ.)

Желтый ублюдок чуть не сломал мне запястье. (англ.)

Примите мои извинения, мистер Аоно. Протяните, пожалуста, руки. Спасибо.(англ.)

О Боже! Моя бедная девочка! (англ.)

Невинная жертва. (англ.)

Лягушатник (англ.)

Капитан, это я, Джереми Фокс! Пожалуйста, откройте! Чрезвычайное происшествие! (англ.)

Что случилось, Джереми? (англ.)

Французский полицейский застрелился. (англ.)

Только не я! (англ.)

Ублюдок. Клянусь могилой матери. (англ.)

Господи, смилуйся над сим грешным созданием. (англ.)

Переводите все, что она говорит, слово в слово. (англ.)

Последнее по перечислению, но отнюдь не последнее по важности. (англ.)

О Боже! (англ.)

О да, зто займет совсем немного времени. (англ.)