Простите меня, птицы [Алексей Валерьевич Воскресенский] (fb2) читать онлайн

Алексей Воскресенский Простите меня, птицы

Кеша

Три дня в деревне бушевала непогода. Ливень, ветер гнули деревья до земли. Скошенная трава, листья, обломанные ветки летали

по воздуху. Ураган. Всё стихло быстро, и выглянуло солнце. Дачники вышли на огороды, а местные пошли в лес за ягодами и грибами.

Серёжа ждал маму из леса с грибами, когда в калитку зашла соседка, дачница тётя Люда. В руках она что-то держала. Это было гнездо, а в гнезде сидел птенец и пищал.

– Вот, в огороде нашла. Воробей, наверное, ве-тром принесло. Что с ним делать не знаю, – сказала соседка.

– Мама разберётся, – уверенно сказал Серёжа.

Оставшись один, Серёжа задумался: «Что делать?». Мама придёт не скоро, папа вообще в командировке по работе, а птенец пищит натужно и как-то странно: «Чек-Чек». Так как буква «К» слышалась очень чётко, Серёжа сразу назвал птенца Кешей. Мамы всё не было. Писк птенца был уже невыносим.

Эх, была-не была, решил Сергей, стану тебе родной матерью. Чем там мать кормит детей? Молоком. Представление, как кормить птенцов у мальчика было смутное. Взял молоко, налил в стаканчик, пипеточкой набрал и капнул три капли птенцу в клюв. Птенец замолчал, наверное, передумывал, что же ему дали. Писк возобновился через минуту. Серёжа опять капнул. После третьего наезда с молоком птенец срыгнул и замолчал. «Сыт», – подумал Серёжа и с чувством выполненного долга отошёл от гнезда.

Пока птенец отходил от кормления молоком, Сергей начал делать ему домик-ложе. Взял коробку от новых ботинок, проложил по стенкам и по дну мягкую тряпочку, поверх выложил слой мелкого сена и уже в это ложе положил полуразвалившееся гнездо вместе с птенцом.

Птенец был необычный: серая голова, белые пятнышки на крыльях и немного загнутый клювик на конце. «Какой странный воробей», – подумал Серёжа. Птенец промолчал час и новый «ЧЕК-ЧЕК» разорвал тишину избы. Чувствовалось, что это надолго. До прихода мамы надо продержаться ещё часа два. Вспомнив, что птенцы едят насекомых, началась ловля мух. Все мухи в количестве трёх экземпляров были выловлены в течение пяти минут и съедены птенцом в течение тридцати секунд. Писк продолжался. Выбежал на улицу, поднял лежачую доску у крыльца, и три не успевших уползти червяка оказались через минуту в клюве. Можно было сбегать на огород, накопать червей, но маме надо было открывать калитку, запертую изнутри, и Серёжа боялся пропустить её приход.

«Чем бы ещё покормить птичку?», – вновь задумался Сергей, и взгляд его упал на корм в пачках для котят. «Это корм для маленьких, а котята они или птенчики разница небольшая», – решил Серёжа и смело открыл пачку. Содержимое было выдавлено на блюдце. Кормление Серёжа проводил уже по собственной технологии. Палочкой от мороженого бросал маленькую порцию в клюв и ждал очередного писка. На половине пачки писк прекратился, птенец заснул.

Серёжа обрадовался, рацион, и режим дня сформирован: Молоко, мухи, червячки, кошачий корм, сон. В калитку позвонили, пришла мама. Войдя в комнату, увидела на столе лужицу молока и кошачий корм.

– Что, кота Мурзика на столе кормил? – строго спросила мама.

– Не мурзика, а птенца, Кешу, – важно заявил Серёжа и показал коробку с гнездом.

– Кто же кормит птенцов кошачьим кормом и молоком. Да он у тебя погибнет от такой еды.

– Нет, мама, он живой, просто спит счастливый после сытного обеда.

– Пошли быстро к дяде Гене, пока он у тебя не умер, – взяв сына за руку, сказала мама.

Дядя Гена был знаток птиц, его дача была напротив, и он каждое лето отдыхал на ней. Через полчаса дядя Гена уже рассматривал птенца в гнезде.

– Э, брат, да это у тебя сероголовый сорокопут, семейство воробьиных, занесён в красную книгу России и Подмосковья, – с удивлением проговорил дядя Гена. – Он не умрёт от этой пищи, сам по себе хищник, питается даже мелкими грызунами. Редкая птичка, смелая, может даже с ястребом драться. Но кошачьим кормом и молоком ты его всё же не корми. Водичка, кузнечики, жучки, червячки. Время кормления определяй по писку. Начнёт летать, мясом прикармливай, только сырым, а не варёным. Выпустишь на волю и не волнуйся, сорокопут такой вояка-забияка, сам себе пищу найдёт. Пока полностью не оперился, береги от кошек, а на крыло встанет – сами кошки от него убегать будут – клюёт больно. Видишь, клюв загнут. Сам с рук не корми, с таким клювом зерно с кожей оторвёт. Насекомых сейчас налови, в банки сушёных складывай. И клевать что-нибудь давай, зёрнышки разные. Как оперится, воду будет пить сам.

Выходя, дядя Гена шепнул матери: «Ничего не выйдет. Сорокопут – дикая птица, выходить с птенца – это редкость. Думаю, через недельку всё кончится».

С тем и ушёл. Мать и успокоилась. Недельку сынок с птенцом повозится, а дальше тишина. Зря мама успокоилась. Серёжа, вдохновлённый рассказом о редкостном птенце, да ещё занесённом в две красные книги, решил, во что бы то ни стало, его выходить.

Каждый день он уходил в поле за домом, как на работу. Долго ловил кузнечиков, откладывая их в банку. Птенца отнесли в тёплую горницу, дверь всё время закрывали от кота, и весь день шла кормёжка. Съедал он все, что принесёт утром Серёжа. К вечеру птенец затихал. Мать догадывалась, что это сынок продолжает прикармливать птенца кормом для котят. Ей было всё равно, лишь бы птенец не мешал спать.

Кеша для Серёжи становился другом. Когда мальчик заходил в горницу, Кеша радостно летал вокруг. Потом начал садится на плечо. Серёжа скоро попросил отцову кожаную куртку с толстыми плечами, потому что нетерпеливый сорокопут иногда клевал по плечу, выражая своё нетерпение по поводу задержки кормления. Серёжа ставил на комоде три тарелки: одна с кузнечиками, другая с зёрнышками, третья с водой, а четвёртую, скрытую, с кошачьим кормом – на шкаф, садился и смотрел, как ест окрепшая птичка. Серёжа хотел, чтобы сорокопут ел у него с рук. Попытки были неудачны.

Это было видно по его исколотых клювом птицы пальцам и ладоням. Однажды он прибежал радостный: «Сегодня Кеша брал у меня зерна с ладони. Смотри, мама». И правда, на протянутой ладони лежали зёрна, и Кеша, как бы зная какие раны он наносит мальчику своим загнутым клювом, наклонил свою голову в бок и аккуратно снял клювом зёрнышко с ладони.

Больше двух месяцев Кеша жил у Серёжи. Както пришёл дядя Гена и сказал: «Я рад, Серёжа, что у тебя всё получилось, но птицу надо выпускать, хватит ей по горнице летать. Ей надо силы в крыльях набраться для перелёта». В солнечный день Серёжа открыл в горнице окна и сказал: «Лети, мой милый Кеша, не забывай, я всегда тебя буду ждать», и помахал ему своей исколотой клювом ладонью. Кеша прыгнул на подоконник, посмотрел в окно и выпорхнул на свободу. Окно в горницу Серёжа не закрыл, поставил опять три и одно тайное с кормом блюдечки, а вдруг вернётся. Кеша возвращался. Три блюдца на комоде были не тронуты, а вот четвёртое съедено. Видно кузнечиков и зёрнышек Кеша наедался на полях, а вот корма для котят на поле нет, и он прилетал за ним в горницу. Ещё Серёжа заметил, что в саду не стало никаких птиц, ни воробьев, ни синиц. Дядя Гена сказал: «Это твой Иннокентий всех разогнал. Сорокопут не любит птичьих соседей. И знай, что он на следующий год не прилетит. Сорокопут лесная птица. По садам и огородам не летает, людей сторонится».

Пришла осень, Кеша улетел. Серёжа понял это по нетронутой еде на четвёртом блюдце. Наступила зима. Пришла весна. Все как-то подзабыли уже о выращенном птенце. На майские праздники Серёжа с мамой и папой сажали в огороде картошку.

И вдруг на весь сад ясно разнеслось: «Чек-чек».

– Серёжа радостно закричал:

Прилетел, милый Кеша прилетел!

Все побросали работу и стали прислушиваться, откуда «Чекает». Кеша сидел на боярышнике, да не один.

– Кто это с ним? – спросил отец.

– Сорокопутиха, – ответил важно Серёжа.

Он побежал к себе в комнату, достал из велосипедных денег в копилке сто рублей и пошёл тихонько к калитке.

– Ты куда? – строго спросила мать.

– В магазин, за кошачьим кормом. Можно? – прошептал Сережа.

Глаза его так радостно светились, он был такой счастливый, что мама сказала: «Иди в свой магазин быстрее, а я пока блюдце на шкаф поставлю, и окна в горнице открою».

Дядя Гена был не прав. Кеша прилетел.

Кролики

Иван был мужик рукастый. Всё мог сделать. Мог гвоздь забить, мог дом построить. Жена хозяйственная. Две дочки отличницы. Всё бы хоро-

шо, только пил Иван. Некоторые пьют каждый день, некоторые по выходным. Иван пил запоями. Он был добрый пьяница. Детей, жену не бил. Не кричал, не ругался. Два месяца не пьёт – деньги зарабатывает. В конце принесёт жене пачку денег, даст ей в руки и со словами «Я поехал» и с тремя ящиками водки и ящиком тушенки с макаронами уезжает в деревню пить.

«Ты, Наташ, через месячишко приезжай за мной», – говорил он жене. Раньше было ехать бесполезно. Пока свою внутреннюю канистру Иван до краёв не заполнит, домой не приедет. Через месяц Наташа ехала в деревню с братом на три дня. В первый день отпаивали Ивана рассолами и крепкими чаями. Убирались в доме от следов запоя, пока тот отсыпался. На следующий день топили баню и отмывали любимого алконавта. На третий день – бритьё и стрижка месячной бороды и отросших волос. Когда на четвёртый день они приезжали все вместе в город, никто и не догадывался, глядя на свежевыбритого и красиво подстриженного Ивана, что он месяц пил. А про мешки под глазами и усталый вид говорили соседям: «Калымил, работал, устал, не спал, деньги для семьи очередной раз зарабатывал».

День рождения Ивана приходился на месяц, когда он не пил. И лет десять подряд в этот день собиралась куча гостей – родных, знакомых, соседей. Пили, ели за здоровье именинника, а сам именинник только ел да сок пил. И все говорили: «Ну, Наташ, тебе повезло, вот день рождения сколько лет празднуем, а твой трезвенник капли в рот не берёт. Радуйся». Один раз Наташа попыталась рассказать, что это не так, но ей никто не поверил. «Не наговаривай на мужа, – говорили гости. – Десять лет приезжаем. Если бы пил, сорвался хоть разок, а твой сидит, нам вино, водку спокойно разливает, и ни один мускул на лице не дрогнет». С тем и уезжали.

Так бы всё и продолжалось, но здоровье у Ивана не лужёное. После очередного запоя у Ивана случился инфаркт. Хорошо, что в городе, через день после приезда из деревни. Хорошо, что не обширный. Ваню откачали, но врач сказал: «Ещё один, два запоя и всё». Иван это слышал, покивал головой недоверчиво, и Наташа поняла, что пить он не бросит. Пройдёт этот месяц трезвости, и Ваня опять, громыхая бутылками и тушёнкой, укатит в деревню, там и помрёт пьяный и счастливый. Ивана она любила и решила, что-то надо делать за этот месяц. Кодироваться муж не хотел, сам завязать с этим делом вообще не собирался, а на контакт с врачами, психологами и т.п. идти категорически отказывался.

Верующая соседка сказала: «Поехали к старцу, в монастырь». Иван уехал калымить на неделю. Наташа собралась. Детей отдала сестре, и на следующий день рано утром они были уже в пути. Добирались на двух электричках часа три, потом на стареньком автобусе по разбитым дорогам еще с час. И ещё пешком час.

К обеду вошли в монастырь. Спросили и нашли домик-келью старца и встали в очередь. Народу было много и подумалось, что стоять они будут суток двое. На удивление очередь быстро уменьшалась. Люди заходили. Три, пять минут и выходили. Перед заходом в келью выходил молодой монах и всем повторял одно и то же: «Старцу говорите, кто вы и откуда и с каким вопросом. Что он вам в ответ скажет, то и выполняйте впоследствии. Не надо спрашивать, зачем и почему именно это надо делать. Услышали совет-наставление, поблагодарили и ушли».

Подошла и их очередь. Вошли в дом. Старец сидел на стуле, на краю длинного стола. Напротив окон, слева, в красном углу был красивый, старый иконостас. Старец даже не повернул голову в их сторону. Только смотрел на иконы, перебирая чётки. Губы его тихонечко шевелились. Шла постоянная молитва. Монах сделал движение рукой и сказал: «Говори». Наташа рассказала всё, что лежало грузом на её сердце. Почему-то стало легко. Этот старец, иконы, монах, окно, дом – всё дышало спокойствием и размеренностью. Её никто не перебивал. В конце рассказа глупо спросила: «Может Ивану, и мне, какие молитвы почитать?». Старец посмотрел на Наташу, потом на иконы, шевеля губами, перебрал чётки, полный круг. Монах дал знак, чтобы все молчали.

Через минуту Старец сказал: «Ты по приезду будешь ходить в Храм, по субботам, воскресеньям обязательно. Твой Иван молиться не будет. Он у тебя не верующий. Когда он соберётся в деревню, купишь ему кроликов три штуки, скажешь, чтоб разводил. Кроликов купишь не обычных, а которых не убивают для мяса и меха. Клетки и корм купишь сама. К отъезду в деревню всё своему Ивану и отдашь. Приедешь к нему в деревню через неделю, в субботу. Тогда он у тебя и пить бросит. А потом ему опять кроликов купишь и три банки зелёной краски. Краску оставишь дома».

После этих слов Старец замолчал. Монах сделал знак, что пора уходить. Наташа вышла в большом смятении. Ехала полдня, в очереди сидела и всё ради того, чтобы кроликов разводить и краску купить? Ход её мысли перебили слова монаха, который провожал их до дверей: «Всё выполните точно, как сказал старец. Примите это со смирением. Ещё не было случая, чтобы его советы не помогли. Вы по земле ходите, а он с небом разговаривает и знает, что, кому нужно». Они вышли, закрыв за собой полу сломанную калитку. Старый, покосившейся от времени забор вздрогнул.

По приезду Наташа через интернет узнала, что есть карликовые кролики, которых разводят для зоомагазинов. Продают, как домашних животных, типа котят. На следующий день связалась с заводчиками-производителями. И через три недели, как раз к отъезду Ивана, в дом внесли клетку, корма и трёх кроликов. Отдав курьеру деньги, Наташа стала ждать мужа.

Иван пришёл вечером. Занёс в дом в три захода свои ящики с водкой и тушёнкой. Позвонил из прихожей своему другу с машиной на счёт завтрашней поездки и стал раздеваться. Настроение было хорошее. Последний трезвый, скучный день, а завтра – друзья, застолье, веселье. Пускай дальше ничего не помнится. Ведь главное начало. Вдруг он увидел коробки с кормом, а на кухне клетку с кроликами, милыми, пушистыми, забавными.

– Это, Вань, тебе подарок в деревню, разводи, – сказала Наташа. – Что, нравятся? Ваня стоял в углу и, улыбаясь, смотрел на кроликов.

– Очень, а ты откуда узнала, что я с детства кроликов люблю? – с улыбкой ответил Иван и радостно посмотрел на кроликов.

– Бери и не спрашивай.

На следующий день заехал друг на машине, Иван всё погрузил и уехал. Наташа решила выполнить все указания старца и опять позвонила заводчикам, что ей к субботе нужно ещё три кролика. Сходила в магазин, купила три трёхлитровых банки зелёной краски и положила в шкаф. В субботу, с утра позвонили родственники из деревни: «Срочно приезжай». На вопрос: «Что случилось?» ей ответили: «Приезжай, сама всё увидишь».

Взяв кроликов, они с братом тронулись в путь. На въезде в деревню их уже ждали: «Ты к Ивану пока не ходи. Не в себе он. Как приехал, водку не пил. У деда инструменты взял. Стучал целый день, кормушки для кроликов делал. Потом всех позвал кроликов смотреть. Все дни мастерил у себя что-то. А в пятницу, к вечеру, приехали его друганы, раскрутили его на пьянку. Сначала, как обычно было, песни орали, на гармошке играли. Потом вроде упились. Затихли. А поутру – крик Ивана на всю деревню. Потом его друзья по деревни избитые разбежались, а сейчас бутылки об стену бьёт».

Наташа с братом пошли к дому Ивана. Он сидел посередине двора на перевёрнутом пустом ящике из-под водки, весь взлохмаченный, с отсутствующим взглядом. Позади его, около стены, валялось множество осколков от водочных бутылок.

– Что людей избил, что бутылки бьёшь? – спро-сила Наташа.

– Они по пьяни кроликов зарезали. Ржали, что на шашлык.

– Да вся деревня их лет сто уже ест в любом виде. Жаренных, пареных, отварных. Ты чего, из-за крольчат чуть людей не перебил? – удивлённо спросил Наташин брат.

–Это для тебя кролик – жратва, – сурово отве-чал Иван, – а для меня – друг детства. Бывало отец, как выпьет, нас с матерью по участку гоняет. Мы запремся в сарае изнутри. Ждём когда отец допьётся до упаду. Мать на сене спит. А я с кроликом своим. Обниму его клетку. Он носиком шмыгает, ушами шевелит. Я успокаиваюсь и засыпаю. И так ни день, ни два – годы. Всё детство. А ты, Натах, откуда узнала, что я с детства кроликов люблю. Мать для меня специально кролика держала. Я из-за него и учился хорошо, боялся, что мать его зарубит за плохие оценки. Его два раза съесть хотели. Не отдал, он у меня своей смертью умер. Есть люди собак, кошек, попугаев любят, а я вот кроликов. И откуда ты узнала, что я кроликов сильно люблю, я об этом никому не говорил. Я эту тайну даже друзьям не рассказывал. Об этом только я и мать с отцом знали. Так они перед нашей свадьбой умерли. Кто тебе сказал?

– Позже расскажу, – тихо ответила она. Давай убираться возле дома.

– Погоди, Наташ, отойди от стены, – отстранил ее Иван, – я ещё пол ящика водки не добил.

Все удивлённо посмотрели на Ивана.

– Мне это для души надо, – продолжал он. – Я эту сволочь – водку добить должен. Она у меня детство второй раз убила. И запомни, Наташ, с этого дня, чтоб в моём доме никогда, никакой водки, вина не было. А гостей будем чаем потчевать. Ну а кому не нравится, скатертью дорога. Мне в этом мире только ты и дочки нужны.

Никогда не слышала таких слов она от Ивана. Слёзы выступили на её глазах.

– А вы чего приехали? – смотря на Наташу, спросил Иван.

– Кроликов тебе новых привезли, а почему всё узнала – принесу их и всё тебе расскажу, – и, сдерживая слёзы, пошла к машине.

Местные разошлись. Брат ушёл по родственникам. Позади раздались новые удары бутылок об стену. Принесла кроликов. Иван взял их с любовью, маленьких, положил себе на колени и гладил, гладил, гладил. Наташа спокойно и размеренно всё ему рассказала. Про то, как его любит, как за него испугалась, про соседку, про старца в монастыре. Около дома только она, Иван и кролики. Молча выслушав, не перебивая, он сказал:

– Я эти недели здесь побуду, мне сердце успо-коить надо. Для кроликов все постройки доделаю. Тётке денег дай – пусть меня домашней едой кормит. А ты сейчас куда?

– В город, Вань, мне на вечернюю службу надо, старцу обещала, а потом дочек у сестры забрать.

Иван поднялся попрощаться:

– Через три недели с дочками приезжай. Пусть выходные на природе отдохнут. Я приберусь здесь. Всё будет чисто, обещаю – стыдно не будет.

Через три недели отдохнувшие, всей семьёй, с трезвым Иваном приехали домой. Жизнь изменилась. Иван связался с заводчиками кроликов, вступил в их общество. Заключил договоры на поставку и продажу кроликов в зоомагазины. В деревне платил символически родной тётке, чтобы та в его отсутствие кормила кроликов. Успевал недельку по шабашничать, как плотник. А если приходили гости – только чай себе и гостям.

В конце месяца Иван приехал с шабашки на машине полной досок. Ставили одному богачу железный забор. А старый, деревянный, почти новый, богач велел выбросить или сжечь. Иван не дал добру пропадать. Аккуратно разобрал его по досочкам и привёз его домой на машине. Позвал жену.

– Ты говорила у старца калитка старая и забор покосился. Говори, где этот монастырь и как ехать. Только краску не знаю, какого цвета и сколько купить.

– Я знаю, – сказала Наташа. – Вон в шкафу возьми три банки зелёной.

– А кто тебе сказал, что у меня вдруг появятся доски и мне понадобится краска, – начал было говорить Иван, потом запнулся. – Понял, дай термос и бутерброды в дорогу, я поехал.

Спустя три дня Иван вернулся усталый, но довольный. Рассказал, что дорога была без происшествий, монастырь нашёл быстро, монах встретил его на пороге, как – будто телеграмму получил. Дали в помощь послушника. День забор ставили с калиткой, день красили. Летом договорились крыльцо в часовню делать.

Наталья видела – Иван ожил, обновился. Так они и жили – по-новому. А когда они с Иваном были в школе у дочек на семейной телевикторине, на вопрос ведущего: «Ваше любимое домашнее животное», всей семьёй дружно ответили: «Кролики».

Липа

Было жаркое лето. В деревне, около пожарного колокола, росла большая липа. Ствол её был огромен в обхвате, верхушка дерева уходила высоко в небо. Местные старожилы говорили, что посадили её вместе с установкой колокола, то есть лет сто назад. Приезжие оберегали дерево, такую красавицу в столице не сыщешь. Косили вокруг неё, убирали сухие сучья.

Когда приехали электрики тянуть провода на новые столбы и хотели спилить её, вокруг липы был чуть ли не митинг. Но дерево отстояли. Столб сдвинули на пять метров в сторону.

За такую заботу липа щедро одаривала всех липовым цветом. Хватало всем. Ветки были большие, тяжёлые, низко опускались к земле. Собирать было удобно. И пока она цвела, рядом целыми днями кто-то находился из городских – смотрели, чтоб пацаны не лазили, ветки не ломали. Местные всё удивлялись и говорили дачникам:

– Что вы над ней трясётесь. Дерево оно и есть дерево.

Они даже хотели спилить нижние ветки.

Но в стане горожан был юрист, который доходчиво объяснил местным, что это дерево принадлежит государству. И только оно в лице местной власти по желанию большинства народа может дать разрешение на пилку, рубку и т.д. А все действия в обход разрешения местных властей, являются не законными, административно наказуемыми и наказываются штрафами.

После такого юридического ликбеза и дополнительного фотографирования потенциальных нарушителей, на всякий случай, местные от липы отстали. Продолжая считать городских чудаками.

Помимо своей красоты, липа имела ещё одну замечательную и необычную особенность – она была собирательница птиц. Гнёзд на ней было очень много. В середине соловьи, в стволе, в четырёх дырках скворцы и воробьи, ещё какие-то птицы, которых городские не знали. Наверху вороны и сороки. Где-то на краях два улья. Вокруг липы всегда летали разные стаи.

Один раз был заезжий орнитолог и сказал, что это, наверное, из-за большого размера дерева. Он приехал на выходные, ночевал в доме напротив и был в восторге от липы. Сначала его разбудили сороки и вороны. Днём чирикали воробьи и клацали скворцы. После обеда загудели ульи, а ночью он заснул под трели соловьёв. Вот так мы и жили. Попивая липовый чай и любуясь деревом.

Было жаркое лето. Температура держалась за тридцать. Дождей не было и, казалось, и не будет. Деревня находилась в районе, окружённом высушенными торфяными болотами. Начались пожары. Сводки по Подмосковью походили на сводки с места боевых событий. Загорелись леса соседних районов. Через неделю уже сгорела недалеко деревня, без жертв – местная бабушка неудачно траву подпалила. Соседние деревни эвакуировали. Несмотря на то, что вокруг всё полыхало, нас не эвакуировали. Потому что, с одной стороны деревни – река, с другой – поля и пруды. Власти ещё нагнали пожарных машин и военных. Думали пронесёт. Дымина стояла от пожаров непроглядная, видимость метров сто.

Местные целиком остались в деревне – ехать некуда, это их Родина, а вот городские уехали почти все, остались не многие. Река превратилась в илистое, грязное, мокрое месиво. Рыба просто торчала в илу. Её можно было собирать рукам. Колодцы высохли. Все как-то сплотились. Местные выкашивали себе и городским усадьбы до нуля, так, что травы вообще не оставалось. У одной дачницы была сорокаметровая скважина, и она, вытянув шланг с участка, наливала всем желающим воды.

Жара продолжала стоять уже больше месяца, и начали сохнуть деревья. В один из дней мы вдруг увидели жёлтые листья и на липе. Сердобольная дачница вечером, когда все желающие набрали себе воды, дотянула до липы шланг и лила воду из скважины всю ночь.

Перед этим садовод из городских буром просверлил метровые шурфы, чтобы вода уходила в землю на глубину.

Дополнительно вокруг дерева по диаметру метров восемь сделали насыпь сантиметров сорок, чтобы вода по сторонам не разливалась.

Странная в деревне была через два дня картина – все деревья вокруг сухие, трава выкошена, а липа зеленее всех зеленых, и травка сочная под нижними ветвями.

Так мы и жили, дымом дышали, воду раздавали, липу поливали, дождей и гроз ждали.

Наступила очередная ночь.

Легли спать, окна у всех на ночь открыты настежь, на улице двадцать пять градусов, отдыхаем от жары. Спим. Вдруг в три ночи на липе поднялся гвалт.

Птицы все летают кругами вокруг дерева, вороны каркают, птичьи писки, щёлканья.

Не улетают, а всё больше шумят, будто сказать что хотят.

Всех разбудили. Выскакиваем на улицу.

Смотрим – зарево. Верховой огонь идет к деревне.

Наверное, птицы его первыми увидели. Огонь подошёл к прудам. Пруды должны были огонь отсечь.

Но, видимо, температура была такая большая, а ветер такой сильный, что за прудами сначала трава загорелась, потом кусты, и по кустам огонь пошёл к деревне. Побежали быстро к пожарным и военным. Пожарные на вызовах тушат. Спасли нас солдатики. На своих гусеничных экскаваторах, тягачах, скреперах въезжали прямо в огонь – сносили горящие кусты, зарывали огонь землёй. Потом пожарные подоспели и спасли деревню.

Комбат военных сказал: «Если бы прибежали за помощью на полчаса позже – сгорела бы деревня». Местные солдатикам мёда, молока надавали, а городские консервов разных, в общем, у кого что было. Радости у всех было, что деревню отстояли, как в день Победы. А начиналась победа с липы. Нет липы – нет гнёзд, нет гнёзд – нет птиц, нет птиц – нет птичьего гомона, нет гомона – огонь проспали и деревня сгорела. Эту цепочку счастья теперь поняли все.

Местный житель, у которого участок за липой, завёл пчёл, на медовый спас всем продаёт дёшево по баночке мёда. И мы, попивая чай с липовым мёдом, вспоминаем то жаркое лето и любуемся нашей липой.

Лис и журавли

В августе у всех в деревне, кто держал кур, начались пропажи. То яйца, то цыплёнок, и так каждый день. Лучший курятник был у Нины. Обитый железом, с шиферной крышей, с решётками на окнах. Она лишь посмеивалась над всеми, приговаривая: «Следить лучше надо, у меня ничего не пропадёт». Сглазила. Открыла на следующий день курятник и одной курицы не досчиталась, только клок перьев в крови. Всё облазила – никаких дырок, отверстий, всё закрыто. Чудеса. На следующий день ещё одной курицы не досчиталась.

Взяла Нина топор и вилы, села на ночь внутрь курятника на охрану. Всю ночь в курятнике что-то громыхало, дребезжало – Нина вора ловила. Утром все с нетерпеньем у её дома собрались. Вышла Нина взлохмаченная, растрёпанная, с топором и вилами, в руках курица живая, но в кровяных пятнах. И говорит: «Лиса это, только очень большая, подкоп сделала, головой половую доску поднимала, поэтому и дырки в земле я не заметила. Заснула я – слышу возня, это лиса на курицу напала, я только вилами до хвоста и достала. Вот клок остался».

По рассказу размер лисы был чуть ли не с кабана. Мужики не поверили, хотя размер дырки подкопа был большой. Подкоп Нина залила цементом, половую доску прибила десятисантиметровыми гвоздями. Все свои амбары тоже укрепили и успокоились.

Через день пропала собака у художницы – пекинес не вернулся из боя. Она отпустила его в лес с бабочками поиграть. Мужики за бутылку прочесали лес, и нашли пеки с откушенной лапой, с лисьим мехом на ушах, но живого. Художница увезла его сразу в город лечить – выжил. А когда у лесника собака сторожевая из леса пришла израненная, поняли все: права была тётя Нина – не простая это лисичка – сестричка.

Дед Егор сразу сказал: «Не лиса это, а лис. Он вдвое крупнее и сильнее. Лет двадцать назад такой был в нашем лесу, мы две недели собак на привязи держали, пока охотники его не взяли, а сейчас пришлый, наверное, от пожара с торфяных болот прибежал». Вызвали егеря и стали ждать. Дней пять лис не показывался.

И вдруг слышим – журавли курлычут на поле за деревней, да так сильно. Улетать им вроде рановато. Побежали все на поле. Видим – подраненный журавлёнок с надкушенным крылом, журавли папа, мама и этот лис. Ну и здоровый он, не с кабана, но с собаку точно. Лис к журавлёнку всё тянется, а журавли не дают, крыльями бьют его по морде. Крылья тяжёлые, удары крепкие, лис только отлетает, а журавлёнок бегает, взлететь не может, крыло не даёт. Лис очухивается после ударов и опять к журавлёнку. Дядь Миша побежал обратно в деревню за ружьём. Да пока бегал, журавли сами разобрались.

Все было, как в боевике. Лис, опять ринулся на малыша, а мама журавлиха, нанесла ему удар крылом правой в челюсть, и папа – журавель, сверху, с лёта, клювом по голове. Второй удар не понадобился, но на всякий случай журавли прошлись по лису барабанной дробью ударов своими клювами. Охотники и дядя Миша с ружьём были не нужны.

Лиса забрала Нина, его шкуру меховую она продала на рынке, а на вырученные деньги сделала новое укрытие от дождя на общий деревенский колодец. Журавли целый месяц жили на поле, выхаживали журавлёнка. Вся деревня их кормила. Приносили и клали на траву рыбу (это рыбаки давали), детишки хлеб таскали, а Нина какие-то крупы сыпала. В начале октября они улетели. Клин журавлиный с торфяных болот взлетел, они к нему и примкнули. А колодец деревенский, который Нина обновила, стали называть «Лисий».

Охранники

Татьяна со своим сыном Андреем была частая посетительница врачей. У неё постоянные нервные срывы от работы, у сына – аллергия на всё и вся. Ничего не помогало, пока один из очередных врачей – консультантов не посоветовал:

– Вам нужен дом в деревне.

– У меня есть дача под городом, – ответила Таня.

– Нет, – был ответ, – нужен дом в деревне, же-лательно в глухой глубинке, подальше от цивилизации. Природа и тишина вылечат вас обоих.

Танин отец, очень любивший дочь и внука, выполнил совет врача. К маю был куплен большой дом с двумя печками в такой глухомани, что даже дорог не было к деревне. В ней уже никто не жил, света не было. На лето всё семейство поехало в деревню. Деловой муж, Василий, очистил старый колодец до чистой воды, привез на тракторе продукты и вещи. Поставил солнечные батареи, чтобы был свет и электричество, и остался на всё лето жить с семьёй. Жили – не тужили. Утром отсыпались. Зарядка на свежем воздухе, обливание колодезной водой. Завтракали – кашка, зелень с огородика. Потом поход до родника – набор воды для еды, туда-обратно шесть километров. Работа по участку и огороду.

Обед из пойманной в пруду и реке рыбы. Дневной сон. Заготовка и сбор лечебных трав. Вечером ужин с грибочками и ягодами. Работа по дому. Никаких тебе телевизоров, компьютеров. Радио для новостей и телефон для связи.

С наступлением темноты дом солидно запирался изнутри. Это было необычно, но вокруг ходили звери. Настоящие кабаны, лоси. Выли волки. Деревня стояла на самом севере глухомани Тверской области. Танин муж Василий спросил местных: «Почему в деревне на домах нет навесных замков, все замки внутренние?». «Так навесной замок медведь лапой собьёт или вырвет», – был простой радостный ответ. Местные хотели подарить Василию ружьё, на всякий случай, но семья дружно отказалась. «Мы не едим мясо, звери это чувствуют, что мы для них не враги, и нас не тронут. Мы для них не опасны. Если надо, мы пошумим», – ответила Таня.

Здоровье всех в течение двух месяцев заметно поправилось. У Ани исчезли нервные срывы, она спала по восемь часов, плюс дневной сон. Никакой бессонницы. У Андрея, несмотря на цветение некоторых трав, прошла аллергия. Василий постройнел. Все подзагорели. И главное, в семье была тишина, покой. Вокруг только пение птиц, да шелест ветвей. А в дождь все просто сидели и слушали шум дождя. Собирали дождевую воду для бани.

Однажды, уже в августе, Василий пошёл в лес заготавливать берёзовые и дубовые веники. Обратно он выходил не один, за ним шли лосиха с лосёнком. Подошла Таня и около дома стала кормить лосиху и лосёнка вениками. Те с удовольствием их поедали. Василий понял, что сегодня баня будет без веников. С этого момента в распорядке дня появилась новая строка – заготовка веников. Животных вокруг дома прибавилось, когда Василий покосил траву и собрал её в стога. Через день стога были разодраны, а ведра с дождевой водой ополовинены.

– Это медведь, он не только хищник, но травоя-ден и ягодник, – сказал как раз, зашедший в гости местный житель. Василий вспомнил, что кто-то накануне ночью опустошил лукошко с ягодами, которое он по забывчивости не занёс в дом. Теперь всё понятно.

– Ну, а кто рябину всю съел? – спросил он мест-ного.

– Судя по обломанным мелким веткам – это крупная птица, наверное, глухарь, – был ответ.

Василий ещё раз понял, что если он на работе, в Москве, расскажет, что в наше время у него по участку ходят медведи, глухари сидят на ветках и клюют рябину, а жена кормит вениками лосиху и лосёнка, то ему никто, никогда не поверит. По соседним деревням прошёл слух про московскую семью, живущую одиноко в брошенной деревне и кормящую диких животных. Кто-то верил, кто-то нет.

Местные подкармливали зверей в специально выбранных местах, а когда приезжали городские охотники, то приводили их на эти места. Когда животное выходило на еду, просто стреляли зверей. Вот и вся охота. Обман, да убийство.

У Тани с Василием было всё по-другому. Они кормили просто так. Из-за любви к животным. Местные этого не понимали, считали, что любовь с дикими животными не может быть взаимной. Последний случай с Таней убедил всех в обратном.

Так получилось, что надо было идти пешком через лес в соседнюю деревню всей семьёй. Обратно возвращались с тремя представителями местной администрации для обмера участка, да и сумочку картошечки у местных прикупили. Один местный был с ружьём. На выходе из леса в тракторной колее лежал огромный кабан, с клыками – грелся в луже. Услышал людей, вскочил и уставился на них. Местный сразу ружьё снимать. Василий говорит: «Да погоди, давай пошумим». И начал трясти соседнее с тропой молодое дерево. Но кабан насупился, голову наклонил и не уходил. Ситуация не очень. Идти нельзя, кабан стоит, Василий дерево трясёт, местный уже патрон достаёт. Что делать?

И вдруг Татьяна берёт в руку из сумки картофелину и идёт спокойно к кабану, приговаривая: «Ты что это нам не даёшь пройти. На тебе угощение и пропусти нас». Тычет ему картошкой в пятачок, картошка падает. Кабан берёт картошку, поворачивается и грациозно уходит в сторону, в кусты. «Вот молодец», – говорит в след ему Таня, а в ответ – хруст веток удаляющегося кабана. Ружьё не стрельнуло, мужики молчат, природа радуется. Все живы – и люди и животные. Местные поняли, что любовь у Татьяны и животных взаимная.

– Отпуск у Василия кончился, а у Тани ещё две недели осталось. Она сказала:

– Мы с Андреем ещё здесь поживём, – как раз до школы.

– Как же вы тут одни без меня, – было, забес-покоился Василий.

Да не одни мы остаёмся, Василий, а с охра-ной, – успокоила Таня. – Где ты таких охранников найдёшь? Кто к нам сунется? У нас вокруг дома медведи, лоси да кабаны, а с воздуха глухари прикрывают. Местные, и те боятся.

Василий уехал. Через две недели приехала и Таня с сыном. «Докладываю, – весело говорила она Василию, – дом на задвижки заперт. Веники на верёвках для лосей на улице повешены. Ягоды на дереве для птиц оставлены. Вёдра дождевой воды и лукошки с едой для медведя наполнены, сумки с мелким картофелем и желудями стоят для кабана в доступном месте. В общем – охрана накормлена». Все засмеялись и поняли, что в следующий отпуск их в деревне кто-то будет очень сильно ждать.

Совёнок Пух

Семья Арефьевых ехала на дачу. Папа Олег, мама Вера. И два сына: Юра – старший и Миша – младший. Пятница. Машин много. Ехали медленно. Зато навстречу одинокие машины мчались быстро. Свернули с широкого шоссе на обычную двухрядную дорогу. На таких дорогах камер слежения за скоростью не было, и встречные машины неслись на больших скоростях. Папа очень не любил таких лихачей. Ладно, себя подвергают опасности, но и жизни других. Особенно не нравилось, что из-за них гибли животные на дорогах. В каждой поездке они видели сбитых собак, кошек, ежей, птиц. Один раз видели даже сбитую лисицу.

Очень переживали от увиденного на дорогах дети. Они спрашивали:

– Папа, почему мы, когда едем и видим перебе-гающую собаку или кошку, то мы тормозим. Ёжиков объезжаем. Почему другие их сбивают?»

– Это зависит от того, какие люди сидят за ру-лём. Когда начинается лесная зона, как правило, на дороге появляется предупреждающий знак «Осторожно дикие животные». Дело в том, что животные могут реагировать на машину или другую опасность, движущуюся со скоростью до 80 километров в час.

Если скорость опасного предмета более, то они просто физически не могут на неё среагировать. В природе нет животного, которое бы двигалось быстрее этой скорости. И в мозгу каждого животного заложено, что 80 – это предел. Но люди придумали автомобили со скоростями более 100 километров час и начали сбивать животных, переходящих дорогу. Чтобы этого не происходило, во многих странах стали огораживать дорогу сетчатыми заборами, что даже ежику не проползти, а под дорогами вырыли туннели, и животные спокойно безопасно переходят на другую сторону. Где нет этих туннелей, вешают предупреждающие знаки, на них олень изображён. И хорошие люди, как мы с вами, любящие животных, снижают скорость и внимательно смотрят на дорогу. А те, которые не снижают скорость, они не любят животных, а любят только себя. Пользуются тем, что камер слежения ДПС нет, вот и гоняют.

Дальше ехали молча. Оставалось ехать немного. Смеркалось. Наступал вечер. Дорога вошла в лес. С двух сторон красиво, величаво стояли сосны и ели.

– Смотрите дети, сова летит, – сказала мама.

Впереди, метрах в десяти от земли дорогу перелетала сова. Медленно, величаво. Из одного леса в другой. Вдруг неожиданно из-за поворота показался огромный джип. Он ехал на большой скорости. Со стороны леса, за совой летела какая-то птица, поменьше размером. Перелетала она дорогу низко. И джип бьет верхом лобового стекла птицу. Та отлетает навстречу машины Олега, пролетает над ней, не задевая, и падает на траву около крайней сосны. Джип не остановился. Олег затормозил и остановился. Дети и Вера выскочили из машины.

– Пошли, посмотрим, – сказал папа, и все на-правились к лесу.

Птица лежала на траве, на боку. Папа осторожно перевернул её. Это был маленький совёнок. Он, наверное, летел за мамкой – совой. Летать недавно научился. Вот и скорость полёта меньше, да и высоту не набрал. На джип совёнок среагировал, как мог. Стал разворачиваться в полёте на бок. Это его и спасло. Удар пришёлся на крыло.

Птицу в руки взяла мама. Совёнок был живой, часто моргал большими глазами, крыло вывернуто, как будто он в полёте.

– Круглосуточная ветлечебница есть в городке, – сказал папа, и все поняли, что приезд на дачу немного откладывается.

Райцентр был в двадцати километрах. Пока ехали, совёнок лежал в корзинке на коленях у Миши. Подъехали к ветлечебнице. Народу не было. Вышел молодой врач и медсестра. Послушали рассказ и унесли совёнка в операционную. Вынесли через час.

– Хорошо, что принесли. В лесу он бы погиб. У него перелом крыла, поэтому крыло так и вывернуло. Мы сделали вставки в крыло. Птице две недели покоя в клетке, чтобы крыльями не махала и всё срослось. Потом на неделю пересадить в клетку побольше, чтобы наоборот махала, но не летала. Потом на неделю в какую-нибудь комнату чтоб летала, но немного. С одного угла в другой и обратно. Через месяц крыло окрепнет и птицу можно выпускать. Кормить сырым мясом, зернами. Поить водой из глубокой миски. Вода должна быть всегда свежая. Мы ей сделали укол. Поспит сутки ей это на пользу при пережитом стрессе. Всё, – сказал врач и отдал совёнка.

– А где тут клетки купить можно? – спросил Олег.

– У нас в здании за углом зоомагазин там и ку-пите, – ответила медсестра. Поблагодарив доктора и медсестру, все пошли в зоомагазин.

Магазин уже закрывался, но продавец увидел маленького Мишку с корзинкой в руках, в которой лежал перевязанный совенок, сжалился, сам выбрал по размеру клетки, рассчитался с папой и спросил Мишу:

– Где птицу взял? Твоя сова? Дома есть ещё животные кошки, собаки?

– На дороге у леса машина сбила. Теперь пти-ца моя. Нет дома никаких животных. Ни кошек, ни собак. У меня аллергия на шерсть и мех, – отвечал Миша.

– Как птичку назовёшь?– продолжал продавец.

– Это совёнок Пух. Я назвал его так, потому что он пушистый. Ему лечили крыло и сейчас он спит. Подобранная птица принесёт нам счастье, и не только нам, – быстро проговорил Миша и тихо ласково погладил совёнка по голове.

До дачи добрались только к ночи. Но никто не роптал. Клетку поставили на комод у окна. Вторую отнесли в другую комнату. Спящего совёнка положили в клетку и легли спать. Утром всех разбудил совёнок. Он начал ухать: «УХ, УХ» и так не переставая. Никакого будильника не надо.

Первым догадался Юрка: «Да он есть или пить хочет. Ведь он со вчерашнего дня не пил и не ел». В клетке уже была вставлена выдвигающая поилка с отсеком для еды. Не надо открывать клетку, чтобы накормить или напоить птицу. Сначала перекрываешь дощечкой низ, делая как бы дно клетки. Потом вынимаешь поилку с кормовым отсеком. Воду налил Миша. Мама принесла кусочек сырого мяса. Отдала Мише. Миша положил приговаривая: – Ешь Пух. Будешь большим и сильным. Будешь летать высоко и быстро. И тебя ни одна машина не собьёт. Поилку задвинули, и стали смотреть, как Пух ест.

Совёнок действительно был красивый и пушистый. Огромные глаза смотрели прямо на людей, почти не мигая. Голову поворачивал медленно и грациозно. Сначала попил. Потом ел медленно. Зажмёт мясо когтями. Наклонит голову. Оторвёт кусочек клювом. Проглотит. И опять смотрит не мигая.

Через неделю клетку поменяли на большую. Кормили, поили. Летать не давали. Через две недели было торжественное переселение для Пуха на новую квартиру.

Это был старый курятник. Он был размером с небольшую комнату. Главное там было две двери. Открываешь одну – это прихожая. Закрываешь за собой дверь. Открываешь вторую дверь. За ней уже комната Пуха. Главное чтобы совёнок не улетел. Кормили его два раза в день утром и вечером. Он перед этим всегда «Ухает». Пуху там нравилось. Никто не мешает, поел, попил и полётывай там с палки на палку. Особенно ему понравилось старое чучело, которое стояло напротив двери. Пух, когда поест и налетается, всегда садился под шляпу этого пугала. Смотрелось немного жутковато. Шляпа. Под шляпой непонятное лицо в перьях с огромными глазами. Длинная солдатская полу рваная шинель. Под шинелью в плечах палка, делающая плечи чрезмерноширокими. Пугало и так было страшное – птиц пугало. А тут ещё с такими глазищами. Не то, что птицы – люди попрячутся.

Арефьевы про совёнка никому не рассказывали. Живёт и живёт. Кому какое дело. Рядом в деревне жил такой Иван Иваныч. Часто захаживал к дачникам. Улыбается всем. Всё расспрашивает, что да как. Нигде не работал Иван Иваныч. Не хотел. А к дачникам приходил, чтобы кто ни будь его, бесплатно накормил, напоил. Не обошёл он стороной и приехавших на лето семью Арефьевых. Пришёл Иван Иваныч к Арефьевым уже под вечер. Вера с Олегом уже детей спать хотели укладывать. Делать нечего усадили Иваныча за стол на улице в беседке. Чай с бутербродами дали. Думали. Поест человек да домой пойдёт. Сидит Иван весёлый, говорливый. По натуре Иваныч был человек любознательный, даже слишком. Всё ему хотелось про всех знать.

Так и к Арефьевым пристал.

– А что у вас там? А там? А это, что за построй-ка? Я как не посмотрю в сторону вашего участка, вы всё в эту постройку бегаете, дверьми хлопаете. И тычет пальцем на старый курятник.

– Кур не держите. Курятник не ломаете. Что у вас там?

Не выдержал Олег и говорит:

– Иди и смотри.

Иван Иваныч рад, что хозяин разрешил посмотреть. Встал и чуть ли не бегом к курятнику. Олег с Верой остались в беседке. Думали, пока Иван Иваныч курятник смотреть будет, они хоть чайку спокойно попьют.

Сначала они услышали, скрипнула первая дверь старого курятника, потом хлопнула вторая дверь. Тишина стояла минут пять. Потом звук: «УХ-УХ». Потом такой сдавленный крик Иваныча, как будто его там режут. Дальше всё происходило быстро. Две двери на выход из курятника хлопнули одновременно. Мимо них пробежал, пронёсся, пролетел бледный, трезвый, немой Иван Иваныч. Калитку он не заметил. По прямой перепрыгнув через полутораметровый забор, скрылся вдали. Чай с бутербродами ему был уже не нужен. – Чего это он так рванул. Увидал что-то в курятнике? – спросила Вера.

Олег, медленно соображая, произнёс:

– Пуха он увидал. А точнее наше чучело – неподвижного высокого, страшного великана, с широкими плечами, в большой шляпе и с огромными немигающими глазами на лице покрытое перьями. А побежал он, когда это страшилище сказала: «УХ-УХ». Я думаю, Иван Иваныч к нам больше не придёт.

Совёнка выпустили через две недели. Полетел он быстро и высоко, как и обещал Миша. Однажды поздно вечером они услышали: «Ух, Ух» и увидели, над курятником пролетела сова. Юра сбегал за кусочками сырого мяса и разложил их на пеньке возле курятника. Утром мяса не оказалось. Это прилетал Пух.

Каждый вечер, на ночь, ребята клали еду на пенёк. Мама как-то сказала:

– А вы заметили в доме и на участке мыши про-пали – Это Пух нашу дачу охраняет – сказал отец.

Иван Иваныч больше вообще не приходил на дачи. Говорят, он ведёт трезвый образ жизни и устроился на работу. Подобранная птица приносит счастье всем.

Брёвна

Бабушка Анна жила на краю обычного села. Рядом стояла старая деревянная церковь, построенная в год её рождения, – в 1900 году летом на церковный праздник святого Иоанна Предтечу. Когда её открывали, была жуткая гроза и сильный град. Местные после этого стали называть её – церковь Иоанна Громобоя. Сильную грозу посчитали знаком с неба, и поняли, что церковь надо беречь. А бабушка Анна стала первым ребёнком, которого крестили в этой церкви.

С самого детства Анна была при церкви. Маленькая была – носила свечки и протирала лампадки. Повзрослев, пела в хоре или помогала по службе. В 40-ом церковь закрыли. Прислужников разогнали, священник умер от разрыва сердца. Спустя некоторое время, в церкви открыли клуб.

Анна первая пришла к директору клуба и попросилась на должность сторожа. Принимать её сначала не хотели, но, когда официально назначенный сторож пьяный не вышел на работу в течение недели, решили назначить Анну.

Анна не просто сторожила церковь. Она в ней жила. Закончатся танцульки рабоче-крестьянские, Анна закроется изнутри. Все полы и стены трижды чистыми водами вымоет от следов рук и ног нечистых. Помолится на пустые от икон стены, перекрестится трижды на алтарь и спать в свою коморку. И так каждый день. Пока всё вымоет, уж светать начнёт.

Чистота была идеальная. Начальство несколько раз предлагало работу в правлении и зарплата больше, и убирать меньше. Отказом отвечала Анна на все уговоры, и никто не знал почему.

Скоро клуб закрыли (для него построили отдельное сооружение), и из церкви сделали склад зерна. Сторожем склада опять осталась Анна. И в дальнейшем, что бы в церкви ни устраивали – библиотеку, столовую, магазин – сторож был один и тот же – Анна.

В 70-ом году церковь закрыли окончательно. Все организации из неё выехали, так как было опасно работать. Требовался ремонт, но денег никто не выделил. Анну и всех рабочих уволили. На дверь повесили амбарный здоровый замок и всё. Но Анна, по-прежнему, по-своему, охраняла церковь. Дом её стоял рядом, и из окна она была как на ладони. Утром и вечером гуляла часами вокруг неё. То мусор набросанный уберёт, то травку из-под фундамента подёргает. А если алкашей увидит – спуску не даст – всех разгонит.

С годами подступила и старость. Анне был уже 91 год. Она часто болела. За ней ухаживала племянница, на которую она отписала дом. Наступил 1991 год. СССР развалился, а с ним развалилось и всё остальное.

Однажды возле церкви вдруг началось оживление. Подъехало несколько машин, трактор, местный люд. Все галдели, громко разговаривали, размахивая руками.

«Иди, узнай, что там», – попросила Анна племянницу. Через некоторое время племянница прибежала назад, взволнованно сообщая: «Всё – списали церковь с баланса. Ничья она. Разбирать её будут. Людишки стоят, орут, брёвна делят, кому сколько. Ведь всё бесплатно. Хоть всё бери». Анна собрала все свои силы, открыла окно, навалилась на подоконник и то ли хрипела, то ли кричала: «Отошли, отошли от церкви! Горе Вам будет и Вашим близким, кто возьмёт эти брёвна! Не Вами положено – не

Вами и разобрано будет!»

Её слышали, но не слушали. Бревна были большие, чистые, длинные, огромные в обхвате. Деревьев такой толщины сейчас уже нет. Приехал кран, и брёвна стали грузить на разные машины. Брёвна трещали, церковь стонала, люди радовались халяве, а Анна плакала. «Тоня, – сказала Анна племяннице, – бери тетрадку и ручку, пиши, я тебе диктовать буду, кто брёвна брал».

– Зачем, тётя?

– Для памяти. Запись началась.

Больше всех Анну расстроило, что церковь разбирают местные. Не приезжие, не дачники, не городские, а местные. Первые брёвна увёз себе тракторист, потом дочка председателя, потом лесник, потом бухгалтер из управления, затем охотник, всего девятнадцать человек записала Тоня. Последние брёвна забрала сестра бухгалтерши. К вечеру от церкви остался только разрушенный каменный фундамент.

– Список сохрани, будешь смотреть, что с се-лом, с ними и у них в семьях будет и как это будет. А я здесь уже не жилец. Меня на небе с докладом ждут, – сказала Анна Тоне и умерла через три дня. Похоронили её на кладбище, с самого краю, ближе всех к разобранной церквушке.

На момент смерти Анны село представляло собой солидное поселение. Двести домов. Шестьсот жителей. Правление колхоза. Почта. Телеграф. Магазин. Семь ферм. Поля, засеянные картофелем, горохом, кукурузой, пшеницей. Стадо – голов пятьсот. Комбайны. Тракторы. Машины. Автобусы. Рабочих человек двести. Всё кипело, и, казалось, так будет всегда.

Незаметно в течение пяти-семи лет всё изменилось. Что-то с погодой стало. То засуха, то поля зальёт. Урожаи не удались. С деньгами обманули. Сократили стадо. Потом фермы. Потом люди уезжать стали. Дома продавать. Закрыли почту, телеграф, магазин. Да ещё люди помирать стали. Старые-то понятно. А вот не старые. Тут Тоня списочек Анны и открыла. Поняла отчего.

Первым погиб внук у тракториста. Приехал на выходные. Для него дед из брёвен домик построил. Мальчик стал играть с ребятами. Хотел показать местным ребятам сценку из фильма, как вешают пиратов. Только сценка превратилась в жизнь. Поскользнулся мальчик и повис. Пока взрослых позвали – поздно было.

Бухгалтерша через год собралась пристройку к дому из брёвен делать, везла крупную сумму денег. Видно кто-то узнал. Деньги отобрали. А её убили.

На следующий год у лесника жена умерла. А летом дочка председателя пошла на болото за клюквой и не вернулась. Прочесали весь лес – только поясок и нашли. Поясок вместо тела и похоронили.

Через полгода охотник сосиской насмерть подавился.

Шли годы. Людишки из списка Тони вычёркивались. Двое палёной водкой отравились, трое грибами. Так потихоньку все девятнадцать по разным причинам, не достигнув пенсионного возраста и ушли. Последняя ушла сестра бухгалтерши. Баню из брёвен построила. Пошла мыться в дождь. Ударила молния. Сгорела и баня, сгорела и сестра.

В доме бухгалтерши оставалась жить Мария – её дочка. Денег от матери осталось достаточно, и Мария нигде не работала, пила. Как выходные, у неё в доме тусовка любителей выпить. Два дня музыка на всю деревню. Потом все разъезжаются, а у Маши отходняк трезвости. Вот в один из таких трезвых дней Мария и зашла к Тоне. В селе все друг другу родственники. И Маша была дальняя родственница Тоне. Тоня усадила Машу за стол. Накормила и стала отпаивать травяным чаем. Потом дала ей поспать часа два и опять чаем. За чайком Тоня вдруг ни с того ни с сего стала рассказывать про Анну, церковь, список. Маша внимательно слушала, даже про чай забыла. А в конце Тоня сказала: «К чему я тебе это всё рассказала. Хоть тебя в списке и нет, но ты, наверно, тоже скоро умрёшь от пьянок». Мария тихо ответила: «У меня эти брёвна в сарае лежат, целёхонькие. Мать их больше всех набрала, да так и не успела использовать. А я думаю, чего это у нас в семье всё наперекосяк пошло. Сначала отец ушёл, потом мать убили, я институт бросила, пить начала. Так всё из-за брёвен. И чего мне теперь делать?». Тоня ответила: «Брёвна церковные, езжай к церковному начальству, у них и спроси». – «Поеду завтра, пока пить снова не захотела. Может, пока я по-трезвому, узнаю, куда их пристроить».

На следующий день Маша на автобус и в город. Приехала вечером на последнем автобусе и сразу к Тоне. «Церковь, церковь деревянную будут строить на месте старой. Добрый человек нашёлся, денег дал, да и люди наши скинулись. Брёвна мои пригодятся. Таких толстых уже в нашей округе нет. Их на основной венец возьмут. Через три дня за ними приедут. Я, Тонь, у тебя пока поживу. А то боюсь, сорвусь в одиночку. Приедут, а я пьяная. Нехорошо это».

Через три дня за брёвнами приехал молодой батюшка с рабочими – будущий настоятель строящейся церкви. Записал Марию в список благодетелей и жертвователей на дела церковные. И сказал, что теперь за неё каждый день молится, будет. «А что это даст?» – тихо спросила Маша Тоню. – «Может живой останешься, дурёха, может, вымолит тебя батюшка», – ответила Тоня.

Церковь построили через год. На установку Креста съехалась вся округа и местное церковное начальство. Отслужили молебен. Освятили и установили с помощью крана Крест. Народ радовался, окружив рядами новую церковь. В первом ряду в общей куче народа стояли Мария с молодым человеком и с детской коляской. Позади стояла Тоня.

– Это кто рядом с тобой с красивым парнем и детской коляской? – шептали ей знакомые тётки.

– Неужели Машка – пьяница?! Ну и дела! Пить бросила! С чего это она вдруг?

– С чего, с чего с брёвен, вот с чего! – ответила Тоня.

А сама подумала: «Дошли молитвы батюшки за Машку».

Церемония закончилась. Неожиданно задул ветер, сгустились тучи. Внезапно пошёл дождь. Загремел гром. Сверкнула молния. Тоня пошла на могилку к Анне.

«Село наше и нас простили. Слышишь, Анна, Иоанн Громобой гремит?» – сказала Тоня вслух.

Раскаты грома расходились по все округе. Дождь смывал грехи людей, и верилось, что всё теперь будет по-новому.

Последняя любовь или Камышовый кот

Кошке Муське было уже шестнадцать лет. Весила полтора килограмма, вся больная, доживать её взяли в деревню. Поначалу в основном лежала на солнце да на печке грелась, к еде иногда подходила. Мы её очень любили и кормили изыскано: филе курочки, бедро индейки, рыбка отварная и т.д.

Муська была кошка с большой буквы. Отец – сибиряк, мать – ангора, красавица не писаная. Злющая. Когда есть, хотела, просила не «Мяу, мяу», а сразу за ногу зубами. Но когда кто заболевал – лечила. Если простуда – на груди у тебя будет час сидеть, мужик после пьянки – на живот, где печень, ляжет, а кто плакать начнёт – лижет лицо или ноги.

Дом охраняла – ни одной мыши, крысы. На собак бросалась, не разбирая в породах.

Однажды соседка пришла на участок без спроса со своим бультерьером (мы тогда ещё не запирались), зря пришла. Муська собаке нос разодрала, а когда соседка её ударила, она и ей ногу распорола когтями.

В травмопункте, куда отвезли соседку, не поверили, что это кошка такую рану нанесла. В общем, не кошка, а огонь.

Никогда муськиных котят не топили – всех распределяли, то по знакомым, то на рынок возили – брали с лёта – все красавцы.

Подсчитали, за шестнадцать лет сорок девять котят принесла.

Вот такая героиня приехала на своё последнее лето, как мы думали. Ошиблись.

Рядом, через дом, в помещении медпункта жили рабочие из всей России, помогали лес, заражённый короедами, убирать.

У них был камышовый кот, откуда они его привезли – не знаю.

Дикий, домой не заходил. Они ему конуру построили на улице.

Нашатается весь день по лесу, приходит к конуре поесть и отоспаться и опять его только и видели. Вдруг наша кошка пропала, три дня её не было. Думали, машина сбила или в лесу померла.

Ходили её по дороге, в лесу искали. На четвёртый увидели её на пруду, с этим котярой рядом лежали на солнце грелись. Через день кошка вернулась, целый день пила и ела, да спала.

Лето прошло без эксцессов. Кот – у рабочих, Муська с нами. В город приехали – Муську рвёт, мы к ветеринару.

Кошка вся в метастазах и рожать вздумала.

– Немедленно усыплять! – раскричалась врач.

– Никогда и ни за что, – отвечали мы вра-чу на предложение на усыпление. Купили дорогущее лекарство от кошачьего токсикоза и поехали домой. Рожай милая и помрёшь ты не от укола, а выполняя материнский долг – круто и достойно.

Мы не хотели больше кошек, решив, что Муська последнее наше домашнее животное.

Через неделю она окотилась одним большущим котёнком. Мы решили его оставить, считая это подарком судьбы.

Муська прожила ещё восемь месяцев до следующего лета.

Ни на секунду не выпуская из виду своего сыночка. Он был уже вдвое больше её, а она всё ещё вылизывала его, а он спал возле её живота, свернувшись огромной меховой шапкой.

В деревне она умерла тихо и мирно, греясь на солнце.

Камышовый кот умер зимой.

Соседка мышей отравой накормила, а кот видимо этих мышей и съел. Котёнка мы назвали Мурзик, в честь Муськи. Он весит девять кило, ласковый и спокойный, и никто не верит, что он не кастрирован.

Каждый раз, когда мы делаем ему прививки в лечебнице перед летом, все думают, что это маленькая рысь, и пытаются его у нас купить (цены всё время растут), но мы отвечаем, что любовь и память не продаются.

Простите меня, птицы, или Митя-птаха

Митя не любил птиц. То они у него хлеб съедят, оставленный на столе на веранде, то малину с вишней портят. Чашу Митиного терпения переполнило, когда птицы склевали его любимые красные жигулёвские яблоки прямо на дереве.

Сначала он их просто гонял, пугая и шикая, но когда ему исполнилось одиннадцать лет, он по весне приехал в деревню с рогаткой.

Бабушка с дедушкой напрасно увещевали Митю, что птиц трогать нельзя.

«Птицы – это связь человека с небом.

Как ты к ним относишься на земле, так к тебе отнесутся на небе» – говорила бабушка.

«Подумаешь, хлеб да ягоды склевали, а сколько короедов да вредителей съели», – внушал дедушка.

Родители тоже ругали мальчика, хотели отобрать рогатку, но он её спрятал.

Митя, чтобы не раздражать родных, после завтрака уходил с удочкой якобы на рыбалку.

Но на самом деле шёл в лес, по дороге брал спрятанную заранее рогатку и в лесу делал своё чёрное дело – стрелял в птиц и разорял гнёзда.

К обеду он приходил домой и злорадно подсчитывал: «Шесть плюс три – в сумме девять».

Мол, столько рыб поймал, шесть бычков и три карасика, и по дороге отдал кошкам.

Но только он знал, что это его дневная норма – шесть сбитых птиц и три разорённых гнезда.

В очередной день Митя к обеду не вернулся. Родители и дед пошли искать его к пруду.

Никого не найдя за два часа, обратились в милицию.

Подняли в помощь солдат и жителей деревни и цепочкой пошли прочёсывать лес.

Нашли Митю на окраине леса, он лежал под берёзой без сознания, но живой. Рядом валялась рогатка.

Старший милиционер догадался: «Гнездо полез разорять, вон оно наверху, поскользнулся вон на той ветке – видите, она мокрая от берёзового сока, который из трещины на стволе стекает на ветку.

Упал с высоты метра четыре.

При падении ударился о две нижние ветки – вот кусок куртки.

Ветки и смягчили удар. А то бы и не выжил».

На этом следственный анализ был закончен.

Мальчика отнесли в деревню, где его ждала уже «скорая», и отвезли в больницу.

Митя лежал в коме без сознания. Врачи сказали – не выживет. Сотрясение мозга, переломы позвоночника, рук, ног. А если и выживет, то проживёт не долго.

Через двадцать четыре дня Митя очнулся. Первых к нему пустили родителей.

– Ты долго спал сынок, что ты видел во сне? – тихонько спросила мама.

– Я видел птиц, и разговаривал с ними. Мне надо их кормить и тогда я не умру.

Через полгода Митя встал и начал ходить. У него вырос на левой стороне спины горб.

В высоту мальчик больше не рос. А в умственном развитии остановился на уровне подростка.

Учился в специальной лесной школе.

Потом в специальном образовательном учреждении получил профессию плотника – столяра первого разряда. В восемнадцать лет с оформленной инвалидностью переехал жить в деревню.

Поведение его было странным, но не вызывало у людей неприязнь. На участке он установил везде кормушки, скворечники. Они были очень красивые, ведь Митя плотник. Раз в месяц он ездил в город получать инвалидную пенсию и накупал, помимо всего, и корм птицам: пшено, хлеб, зёрна пшеницы, ржи.

Когда ждал автобуса, кормил городских птиц. При кормлении птиц в городе, дома, в деревне на участке он всегда шептал: «Простите меня, птицы».

Деревенский автобус всегда ждали встречающие – люди, собаки, кошки, куры. А Митю ждали птицы. Он шёл шаркающей походкой до своего дома, через горбик и за плечами висела сумка с пшеном и семенами, а над ним летела стайка птиц. Дойдя до дома, Митя садился на свою лавку в глубине участка и кормил птиц, соблюдая очерёдность, постоянно меняя направления броска с кормом, чтобы всем досталось, при этом приговаривая свои слова.

Митя не хотел никуда уезжать и жил в деревне круглый год.

У родителей после Мити родилось ещё трое детей, у них была своя жизнь и они не огорчались тем, что их мальчик с горбом и с сознанием подростка не докучал им, а был вполне самостоятельным. Повзрослевший Митя тоже не печалился отсутствием наездов родителей. Главным для него были птицы. В деревне его прозвали «Митя-птаха».

Когда дедушки и бабушки не стало, участок полностью перешёл в его владение, начались перестройки. На месте огорода Митя сажал деревья для птиц. Из-за болезни ему было трудно ходить и молодые деревья ему приносили соседи, ненужные с участка, мешающие грядкам, дающие тень и т.д.

Ещё Митя построил зимник для птиц – небольшой сарайчик с вольером, песчаным полом, насестами, кормушками, поилками и маленькой печкой внутри. Все думали – курятник, но ошиблись. Митя не ел ни птиц, ни яиц.

Рядом с деревней находились карьеры, наполненные водой, и на них гнездились утки. Когда начинался сезон охоты, днём и ночью над карьерами громыхала канонада выстрелов из охотничьих ружей. Это ненасытные люди, которым мало мяса в магазине, убивали диких уток. Митя не любил охотников на уток. Он считал их убийцами птиц. Он понимал, когда охотники отстреливали заражённых чумой кабанов, бешеных лис, волков, сгрызающих соседских коз и т.п. Это действительно опасные для людей животные. Но чем провинились утки. Летели тысячи километров, чтобы создать семьи, построить гнёзда, вырастить утят, улететь обратно. Никакого зла, никакой опасности для людей. Вместо оружия клюв. И вот против этих птичек выходят сытые от шашлыков и барбекю охотники, увешанные оружием разного калибра, с натравленными на птиц собаками. Поднимали стаю и стреляли в небо, стреляли в птиц мелкой, крупной дробью, лишь бы убить, не потому что голодный и есть нечего, а просто убить. Потом пустить собаку, повесить птицу на поясной ремень и гордо пройтись – вот я какой смелый и сильный. Когда охотники проходили по деревне обратно с карьеров, обвешенные утками, Митя называл это похоронной процессией и жалел, что у уток нет ружей, и они не умеют стрелять. Митя был добрый, но когда один охотник, обвешанный утками, проходя мимо Митиного дома, попросил у него воды, Митя бросил в него старыми железными санками. Охотники, было, пошли на Митю, но в них полетели молотки, гвозди и прочий столярный

инструмент, да и местные не дали инвалида обидеть. Больше охотники с охоты по деревне не ходили. А Митя после охотничьего сезона всегда находил одного-двух утиных подранка и приносил их к себе в птичий зимник. Лечил, кормил их всю зиму, а по весне выпускал.

Круглогодично с его участка слышались птичьи голоса подобранных им или принесённых ему раненых птиц, от утиного «Кря-кря» до воробьиного «Чик-чирик». Через лет десять Митин участок превратился в кусочек леса. Сорок девять разных деревьев радостно шелестели своей листвой, зазывая птиц на гнездованье. Всем был хорош этот птичий рай. Только не было забора у Мити – так колышки торчали по границе участка. Не было у Мити – птахи на строительство забора ни денег, ни сил. И местные расплодившиеся кошки частенько наведывались до птичек.

И как Митя их не гонял, бывало, поймают и съедят пару-тройку птичек. Что творилось в такой день с Митей. Он сидел над очередной кучкой перьев и просто плакал. Опять приговаривая свои слова: «Простите меня, птицы», беря всю вину, за сделанное кошками, на себя.

Напротив, через дорогу от Мити, жила богатая семья.

Каменный высокий забор, железные автоматические ворота, трёхэтажный дом – всё говорило о богатстве.

На выходные съезжалась целая куча джипов и других дорогих машин. Однажды приехали машины, и из одной вышел маленький мальчик лет девяти.

Все вокруг радостно переговаривались, а богатые родители этого мальчика были грустны.

Мальчик был больной. Он был мальчик – молчун.

С рождения не разговаривал, не смеялся, был хмурый и обособленный. Родители не отходили от него ни на шаг, выполняя его желания по жестам или мычанию, которое он издавал.

Всё было как всегда, но неожиданно из-за каменного забора донеслись многочисленные крики:

«Сергей, Сергей, Серёженька». Потерялся мальчик-молчун.

Он выскочил незаметно за ворота, когда заезжала очередная машина.

Вся эта богатая гвардия высыпала за ворота для начала поисков.

И уже собирались звонить чуть ли не в генштаб МЧС.

Но проходя мимо Митиного дома, вдруг услышали мальчишеский смех. Перейдя колышки и пробираясь сквозь кустарник и деревья по Митиному участку, они вышли на полянку с лавкой, где увидели мальчика, сидевшего с Митей.

Они бросали зерно и весело смеялись, смотря на птиц, как они клюют, расталкивая друг друга у кормушек.

«Папа, мама, – кричал мальчик, – это хороший дядя, мы кормим птиц».

Отец мальчика подошёл тихо к Мите и сказал:

– Проси, что хочешь.

– Забор, – коротко ответил Митя.

Через две недели вокруг Митиного участка красовался двухметровый забор из гофрированного железа, от земли, да ещё сверху с загибом наружу, чтоб кошки не залезли. Впереди забора выделялись железные калитка и ворота.

Раз в году, по весне, к Мите заезжал бывший мальчик-молчун с родителями, привозили ему три мешка зёрен пшеницы. Мите этого хватало на сезон. Так Митя и жил. Если кто птицу раненую найдёт, знали – Митя-птаха выходит, и несли к нему.

Умер Митя в мае. Его нашли в саду на своей лавке. В руках пшено, вокруг птицы. Ему было шестьдесят три года. Шесть плюс три равно в сумме девять. Птицы простили его. Хоронил его взрослый мальчик – молчун, он же выкупил Митин участок и оставил его неизменным – просто лес, а в нём – просто птицы, как хотел Митя.

Оглавление

Кеша

Кролики

Липа

Лис и журавли

Охранники

Совёнок Пух

Брёвна

Последняя любовь или Камышовый кот

Простите меня, птицы, или Митя-птаха