Неудавшийся юбилей [Юрий Темирбулат-Самойлов] (fb2) читать онлайн

Юрий Темирбулат-Самойлов Неудавшийся юбилей

Хоронили Толяна скромно. Гораздо скромнее, чем он мог представить себе при жизни. Тихо, без обычной у нас, провинциальных русских обывателей, печально-ритуальной помпы в виде дежурно-унылого полупьяного духового оркестра и разбрасывания еловых веток или живых цветов по дороге поперёд шествия, снабжённого во главе своей набором венков, переплетённых надписанными траурными лентами.

Да и шествия-то, как такового в общепринятом понимании, не было. Исполняющий роль катафалка видавший виды грузовичок с гробом в застеленном старенькими коврами и откинутыми бортами кузове; за ним – четверо-пятеро ближайших, поголовно пожилых соседей. Следом, чуть сбоку – почему-то участковый милицейский инспектор, никогда ранее в близких толянских друзьях не состоявший. Так же, как и участковый, немного особняком – мало кому знакомая средних лет, явно преждевременно поблекшая, но ещё не окончательно растратившая следы былой красоты женщина. Арьергард составляла примкнувшая на полпути ватага не совсем трезвых собратьев покойного по досугу – рыбаков-любителей, насквозь пропахших рыбьей чешуёй, речным ветром и ещё чем-то приятности довольно малой.

Был ещё неожиданно вдруг запропастившийся куда-то начинающий уже выживать из ума толянов отец, который должен бы, кабы не это горе, праздновать сегодня своё восьмидесятилетие. Вот, и вся процессия.

Жара, следует заметить, стояла несусветная. Застывшее в зените яркое полуденное солнце не просто жгло, а буквально жарило. Деревьев же, или иного достаточного тенёчка, под которым можно было бы хоть относительно комфортно, если это слово допустимо для такого случая, расположить гроб для не слишком уж поспешного прощания с усопшим, где-либо поблизости от вырытой могилки, к великому сожалению, не наблюдалось. А потому, невзирая на заслуживающие внимания факторы вроде уважения присутствующих как к самому Толяну, так и к возможно желающим успеть на эти горестные проводы, но по каким-то причинам запаздывающим немногим его близким, как это ни грустно, приходилось поторапливаться, на чём особенно настаивал представитель районной ритуальной службы «В последний путь», нанятый кем-то для руководства процедурой.

Это «кем-то» было, по большому счёту, единственным сдерживающим фактором против неприлично торопливого, ввиду изнуряющей живых и всё заметнее ухудшающей состояние мёртвого тела жарищи, захоронения…

С наибольшей степенью вероятности организацию похорон оплатил фирме ритуальных услуг заочно, перечислением через банк родной брат умершего Санёк, уже более десятка лет живший в далёкой богатой Москве, и из-за постоянной сверхзанятости делового человека появляющийся здесь, на своей малой родине редко, от случая к случаю, большей частью в связи с какими-то знаковыми семейными событиями, не поприсутствовать на которых было бы уж совсем по-свински. Да и то, даже при этой редкой редкости он всегда являлся с опозданием.

А если не Санёк, то со степенью вероятности во много раз меньшей разорился на эти небогатые похороны и полагающиеся сразу после них какие-никакие поминки кто-то из других ныне здравствующих более-менее близких родственников, разбросанных жизнью по свету, или из живущих большей частью в областном центре старых друзей-сослуживцев Толяна, изредка его навещавших.

Но, кто бы это ни был, а в любом случае заслуживает того, чтобы ему была предоставлена возможность попрощаться с ушедшим в иной мир до предания тела земле-матушке. Ох, эта жара… да ещё и отец, старый полуумок, где-то бродит… а, вот и он! Оказывается, ходил в слезах по деревне и раздавал всем подряд поминальные гостинцы – конфеты, печенье, пряники.

Сотрудник фирмы «В последний путь» нервничал, поглядывая на часы. Но отдать команду бригаде кладбищенских землекопов на завершение рабочей процедуры не решался – видно было, что чего-то, а скорее кого-то этот человек при всей щепетильности ситуации побаивался больше, нежели последствий пекущей жары. Всё и прояснилось, к облегчению присутствующих, без слишком уж большой затяжки во времени.

Со стороны тянувшегося из-за линии горизонта шоссе появилось большое, с каждой минутой приближающееся, катящееся прямо по колосящемуся полю пыльное облако, окутывающее целую кавалькаду считающихся легковыми, но при этом очень уж громоздких «вездеходистых», увешанных многочисленными блестящими фарами, редко виданных в этих местах автомашин. Процессия дружно вздохнула: Санёк… наконец-то! Теперь остаётся только поспокойнее вытерпеть кое-какие душераздирающие моменты, а они, согласно некоторым, хорошо известным здесь специфическим личностным особенностям Санька, наверняка будут, и… божеский процесс погребения отмучавшегося Толяна можно пристойно заканчивать.

– Брата-а-ан!!! Братка-а-а…

Выскочившего из головной машины откормленного, лоснящегося, хорошо одетого классического бизнесмена новой волны непосвящённый человек вряд ли принял бы за родного брата скромного, как говорилось в служебных характеристиках советских лет, в быту, измождённого лицом, неимоверно худого исколотым уколами телом, донельзя измученного целым набором тяжёлых болезней, но добрейшего, особенно в последние, самые трудные годы жизни душой, безвредного в поступках и мирного, компромиссного характером Толяна.

– Что же ты наделал, братуха!.. – захлёбывался в рыданиях бизнесмен-классик. – Ну, почему не дождался?!. Гляди, какого я тебе джипяру задарить на юбилей приготовил! «Хаммера» крутейшего! А телек на замену твоему затухшему уже давно допотопному «Рубину» – панель-плазму «Сони» за три тыщи баксов! Брат! Ну, опоздал… ну, дела… но зачем же так с собой жестоко поступать, при твоём-то здоровье да в такой запой… да с дешёвой сивухой? А для здоровья я тебе, как обещал, – помнишь? – медвежьего жиру, и барсучьего тоже ещё в прошлом году целую кучу бутылок надоставал, да всё привезти забывал, вон, в машине лежат… братишка-а-а-а!!!

Вышедшая вслед за убитым горем Саньком из двух остальных прибывших с ним машин небольшая группа таких же, как и он, успешных с виду молодчиков еле удерживала своего товарища сначала от попытки нацепить на шею лежащего в гробу брата снятую с себя золотую цепь с огромным, усыпанным драгоценными камнями крестом, затем – хотя бы вложить этот явно не вписывающийся в окружающую обстановку предмет больше роскоши, чем религиозной принадлежности, в его иссохшую руку, занятую маленькой православной иконкой…

– Сань, ты бы выпил лучше покрепче, да закусил немного, глядишь и полегчало б, – приобняв заливающегося слезами бизнесмена, увещевала одна из соседок, бывшая учительница Мария Ивановна чуть позже за столом, накрытым для поминального обеда. – Толюнчику ведь уже не поможешь… а жизнь должна продолжаться.

– Да какая это жизнь, если до гроба теперь казниться буду! – утирал слёзы Санёк. – Ведь мог бы я Тольке уменьшить мучения, облегчить как-то эти последние годы. Баньку обещал построить – не сделал. Машину вот… не успел. Врачей хороших, лекарств самых лучших… не уследил, чтобы профилактика регулярная была… ремонт в доме… И сам с ним тут не пожил вместе ни разу хотя бы несколько дней, хотя бы перед смертью чтоб поухаживать по-родственному… всё в Москву свою рвался побыстрее уехать, к делам своим неотложным, грёбаным… пропади они!

– Мог бы ты, наверное, Саня, и поуменьшить в какой-то степени если не

физическую, то хотя бы душевную боль брательника своего, – подключился к разговору ещё один сосед, бывший бригадир-полевод, – да только не то ему нужно было, что ты думаешь. То есть не совсем то.

– Вот и скажи, дядь Стёп, не скрывая, всю правду, что вы обо мне тут

думаете! Не обижусь, ей-Богу… только благодарен буду. Ведь брат столько раз порывался о чём-то со мной серьёзно поговорить, да так как-то и не сложился у нас этот разговор – то некогда, то ещё что-то.

– А знаешь ли ты, сына, – подсел к беседующим отец горюющего Санька и покойного Толяна, – с чего всё началось у нашего Тольки? Не знаешь! Все знают – и я, старый дурень, который должен сейчас как старшее поколение вместо него в земле гнить, а не восемьдесят лет свои прожитые таким вот горьким образом отмечать, и друзья его, приятели… а ты – нет, не знаешь, Саня, и не узнаешь уже никогда. В такой степени, значит, он тебе, единственному родному брату, доверял…

– Ну, ладно, Андрей Антипыч, – сосед дядя Степан нервно курил большими затяжками дешёвую крепкую сигарету без фильтра, – успокойся, пожалуйста. Не хотел бы Анатолий, чтобы мы сейчас, на его поминках отношения из-за него начали выяснять. А тебе, Санёк, я вот что скажу. Любовь к близким выражается не в дорогих в денежном выражении подарках к месту и не к месту. Гораздо дороже душевное выражение – простое человеческое внимание. Чтобы чувствовали близкие, что ты о них помнишь.

– Да помнил я всегда о брательнике! Помнил! Только часто вырываться сюда не мог объективно. Вы знаете, как столичная суета затягивает, засасывает в своё болото? Ни вздохнуть, ни выдохнуть. Чуть зазевался – всё, хана, можно так влететь, что мало не покажется, в жизни потом не выпутаешься! Большой бизнес – большие проблемы. А по мелкому плавать… наплавался здесь по горло в своё время. Жену прежде времени старить какой попало работой, если вообще найдёшь её, работу эту… детям образования хорошего не дашь…

– Каждый, конечно, сам выбирает свою стезю. В этом ни мы, ни кто

другой тебе не подсказчики. Но и обещать надо, Саня, выполнимые вещи. Вот баньку твою обещанную он, братка твой, пять лет ждал. Всё вымерял, где да как во дворе мы её соорудим. А потом отчаялся, махнул рукой… запил в очередной раз. Хотя, думаешь, очень ему нужна была эта пресловутая баня как удовольствие? Он ведь по состоянию здоровья и париться-то не мог. Внимания – вот чего жаждала душа его. Скажи вот, к примеру, сколько стоит твой хороший ужин с компанией в дорогом московском ресторане? Только честно, Сань, без вранья.

– Ну-у… смотря с какой компанией, и в честь чего. Бывает, что и в сотку косых, то есть в сотню тысяч рубликов не уложишься.

– Во-от. А тогда, когда ты по пьяному делу побожился ему немедля подогнать бригаду строителей, да сруб готовый из Мордовии завезти, всё это можно было в нашей деревне тысяч за двадцать, от силы за тридцать под ключ изготовить. Но, и не в этом даже дело.

– Говори, дядя Стёпа…

– Сегодня на кладбище, извини, конечно, но с твоим «Хаммером» да телевизионной «плазмой» в подарок покойному брату ты всей нашей дружественной Толяну общественности как будто в душу нагадил. Фарсом всё это выглядело, оскорбительным и для нас, и для тебя самого. Какие джипы больному нищему деревенскому пенсионеру-инвалиду, выглядевшему в свои пятьдесят немощным стариком? Хоть он и твой брат. Да его месячной пенсии на один бензобак заправки такой махины не знаю, хватило бы или нет. Ты бы лучше мопед ему для езды на рыбалку самый простенький справил, – вовремя, конечно, а не тогда, когда петух прокукарекал, – цены бы такому подарку не было. А машину, даже малолитражку типа «Оки», он давно уже не потянул бы в обслуживании.

– Так ведь, не всегда же…

– Да даже и тогда, когда поздоровее был, не взял бы он у тебя такую «крутую тачку». Ха-аммер… эх, Санёк, Санёк!

– Не въеду, как можно от такого отказаться…

– А ты въезжай в сознание простого русского деревенского жителя! У нас тут каждая копейка трудовым потом добывается. А кто пенсионер – так не на ферме или в поле, а на своём огороде пропитание выращивает. Да ещё если любитель, как твой брат, то, может быть и на реке срыбачит мелочишки какой-нибудь на кастрюльку-другую юшки или на сковородку. А то и – на продажу, кто пошустрее. А все эти ваши дорогие «джипяры» – голимые кровь и грязь. Вот, признайся, как на духу, сколько ты людей угробил в бандитской своей погоне за богатством, если не совсем смертно, то хотя бы путём лишения имущества или денег как минимум? Ну, чего молчишь?

– Дядь Стёп…

– Что «дядь Стёп»? А, ладно, всё равно не скажешь…

– А чего тут говорить… надоело уже до чёртиков спорить, доказывать, что не все богатые – исключительно убийцы и грабители.

– Да ты на физиономию свою в зеркало погляди! Хорошо, пощажу, облегчу немного тему. Помнишь, как-то, когда он поделился с тобой, будто копит деньги на велосипед, ты ему уверенно так заявил в ответ, что прекращай, дескать, на такую ерунду усилия тратить, лучше поесть чего вкусного купи, а я тебе, мол, через неделю парочку супер-великов пришлю импортных. Прислал? А он ждал, и всерьёз. С нами, друзьями по рыбалке, делился в мечтах одним из этих двух «великов». Не насовсем, конечно, а напрокат для компании – до воды и обратно. А к своему полувековому юбилею как готовился, знаешь?

– В этом и вся трагедия, Саня, – грустно промолвила начавшая этот разговор соседка Мария Ивановна, во дворе которой происходили поминки.

И опять встрял уставший утирать слёзы старый отец:

– Ты знаешь, сына, какая пенсия была у твоего брата? Не дай Бог тебе никогда такой иметь. Тысяча восемьсот рублей да плюс где-то четыреста на лекарства по инвалидности. Можно на них прожить даже в такой не самой плохой деревне как наша? А он умудрялся. И свет-газ, другие-остальные коммунальные услуги у него всегда вовремя оплачены были. Пусть по льготным тарифам, но это тоже деньги. Для него ощутимые. Мы никогда у тебя ничего не просили, у тебя – своя семья, свои заботы, но мог бы и послать иногда тысчёнку-другую. Тебе сущая мелочь, а Толяну – хорошая заначка к какому-нибудь празднику. Так вот, родной сына, он и с этой своей пенсии исхитрился скопить денег на покупку барана к своему юбилею. Только ради тебя, непутёвого, чтобы тебя от души шашлыком твоим любимым угостить, – сам-то он как цыплёнок, не ел почти, – ты ведь обещал ему обязательно подъехать к этому дню. Помнишь?

– Помню, батя. И готовился к поездке. Телевизор, сто лет назад обещанный, купил, и в качестве особого юбилейного сюрприза – машину самую престижную среди братвы и прочих солидных людей. Машину сдуру, конечно, понимаю теперь. Простите идиота.

– Братвы-ы… Саня-Саня… вроде и одна мать вас с Анатолием родила, а как будто с разных планет вы.

– Простите… я правда собирался.

– А почему не приехал? Он ведь так ждал! Только о тебе и говорил целый месяц, пока готовился к празднику.

– Правда, Саня, он так хотел от души отметить свою круглую дату, ведь в жизни никогда дней рождения толком не отмечал – тяжело вздохнула Мария Ивановна. – И слово «Санёк» не сходило с его языка. Если б всё сложилось, возможно и поведал бы он тебе в этот день то, что хотел да не решался рассказать столько лет. Может, устал болеть, чувствовал что-то. А жить он хотел, несмотря ни на что, сильно. Планы строил на будущее…

– Жизнь, Марь Ванна, московская ох, как давит людей, особенно нас, неместных, приехавших за удачей, за деньгами.

– Знал бы я, сына, – в очередной раз подал голос отец, – что даже сегодня, в день, когда мы закопали нашего Тольку, будешь ты так… младенцем бы тебя придушил. Задавил бы подушкой и сказал бы всем, что во сне ты задохся.

– Бать, я не вру!

– Да ладно, мы тебе после толькиного дня рождения звонили в Москву. Домой не дозвонились, а на работе твоей нам ответили, что за два или три дня до этого неудавшегося толянова праздника ты уехал вместе с кучей друзей и подружек в отпуск за границу, на море позагорать… блядун хренов!

– А в день рождения с утра он был такой воодушевлённый, – твёрдым голосом пресекая ненужную в этот скорбный час ссору, продолжил рассказ соседки дядя Степан, – даже его обычная повышенная температура улеглась. Ничего не начинал, ждал тебя, чтобы вместе с любимым братом торжество открыть. Всё высматривал, когда ты появишься со стороны трассы. К обеду немного приуныл, но продолжал ждать. Всё убеждал нас всех, что Санёк вот-вот обязательно подъедет, он же, дескать, обещал как брат брату. Тогда, в компании с ним, сразу, мол, и приступим к пиру горой. Ближе к вечеру захандрил, а потом вдруг выпил натощак целую бутылку вина прямо из горлышка. Стол так и не стал накрывать… эх-х!

– А к ночи… – соседка всхлипнула, – он был уже пьян до невменяемости, хотя пить ему врачи категорически запрещали в его состоянии.

– И понеслось… напрямую к гибели, – в тон ей всплакнул дядя Степан. – Утром мы к нему не смогли зайти, поскольку входная дверь и окна были заперты изнутри. Ни на наши стуки, ни на телефонные звонки не отвечал. Пил, пока не уничтожил весь праздничный юбилейный запас спиртного. А припасено было прилично, так как готовились мы вместе с ним в этом плане к торжеству загодя и основательно.

– Батя, а ты-то где был? – бледный как полотно Санёк выпил один за другим два стакана подряд водки и, не закусив, наливал трясущимися руками третий. – Ну, пусть я мразь законченная. А ты ведь выше в тысячу раз! И ближе.

– В больнице районной я был, вот где… нашу-то, сельскую, прикрыли недавно из-за отсутствия финансирования. Редко, но наваливается слабость,

ложусь под капельницу. В этот раз вот тоже угораздило перед самым

толькиным днём рождения.

– Бать, ты начал с вопроса, знаю ли я, с чего всё у Толяна началось. Так получилось, что не успел он мне раскрыть тайну своей жизни. Прошу тебя…

– Боюсь, сына, не надо, наверное, тебе этого знать.

– Батя! Ты что? Он ведь собирался рассказать!

– А ты хотел его выслушать? Дела, говоришь? Вот и езжай в свою Москву да на заморские пляжи на своих импортных железяках-«Хаммерах» со своими бандитскими шлюхами, нехрен оскорблять своей вшивой крутизной толькину светлую память! Да он в тысячу раз лучше тебя был, хоть и бедный. Просто тебе, стервецу, больше повезло в какой-то момент – в буржуи выбился, сыт-пьян и нос в табаке, а ему примерно в тот же по времени момент повезло меньше – облучился на проклятой денежной работе, с атомной радиацией связанной, куда ты же его и сговорил. С тех пор и начались толяновы мучения. Заработанные и скопленные кое-какие деньги вскоре после списания его на инвалидную пенсию закончились, а болезнь прогрессировала. Жизнь по мужской линии каюкнулась, а у него – любовь настоящая только-только началась тогда… И постепенно загиб человек.

– Батя, ты что хочешь сказать? Ну, прости меня, батя, если я…

– Бог простит… может быть. Он милосердным бывает даже к таким как ты. А я не хочу тебя ни видеть, ни слышать. Внучат своих, а твоих детей, каких не довелось Толяну иметь, и жену твою, а свою сноху всегда любить буду и оченно скучаю по ним, а лично тебе в моём доме делать нечего, и не надо тут совсем появляться. Уезжай.

– Батя-а!!! Ради памяти Тольки!

– Всё, сына. Давай поцелуемся на прощанье.

– Батя, я шикарный памятник Толяну сооружу! Мраморный, гранитный!

– Всё, что мог, ты уже соорудил. Прощай, сына.

И старый Андрей Антипович шаркающей походкой, не оглядываясь, пошёл прочь.

– Вот, половину отдайте, пожалуйста, завтра ему, родителю моему, а

вторую половину – вам на уход за могилой, – положил на стол смешанную пачку стодолларовых и тысячерублёвых купюр Санёк, не решившийся сию минуту побежать вслед за отцом и пытаться как-то смягчить его.

– Не обижай нас, Саня, – подвинула ему назад деньги бывшая учительница. – Дед ничего от тебя не возьмёт, а мы если и помогали твоему брату, то делали это от души, просто по-человечески. Он тоже иногда в меру сил помогал нам в чём-то, так и жили. А за могилкой присмотрим, не волнуйся. И пусть она будет простая, как всё здесь. Шикарный памятник был бы на нашем небогатом кладбище инородным телом, и Анатолию это вряд ли понравилось бы. Ведь он был нашим, деревенским, простым русским человеком. Жаль, что ты таким же стать не сумел. Поэтому, действительно, поезжай-ка уж поскорее к себе, в свою «крутую» Москву. Так будет лучше.

– Но… – сконфуженно, уже не споря, мялся Санёк, – неужели совсем никакая помощь не нужна? Я ведь родной всё-таки брат… близкий человек…

– По-настоящему близким все последние годы был ему хотя и слабенький уже, страдающий провалами в памяти, но без малейшей искусственности любящий отец. И ещё… знаешь, кто?

– Кто, скажите, Марь Ванн?

– А видишь вот эту женщину?

– Ничего, симпатичная. На похоронах в одиночку рыдала в стороне от всех.

– Смотри-ка, глазастый по женской части даже в траурном состоянии. Вот и знай, Саня, что она могла стать матерью твоих племянников – толяновых детей… да так уж вышло, что не судьба, значит. Ты ведь никогда не интересовался личной жизнью брата, а следовало, хотя бы из приличия.

– Так я могу познакомиться. Прямо сейчас.

– Уже ни к чему. А знаешь, Сань, какую фразу, монотонно повторяемую как заклинание, услышали мы от Толика, когда его увозили, тяжёлого, отчаявшегося и окончательно доконавшего себя этим запоем из-за безрадостного юбилея в больницу, откуда он так и не выкарабкался?

Санёк вдруг вспомнил, что когда он последний раз дозвонился до Толяна на его мобильный телефон, чтобы извиниться за своё отсутствие на его юбилейном дне рождения и в очередной раз пообещать вот-вот подъехать, голос у Толяна был какой-то уж очень слабый, безжизненный. Да, теперь ясно – он находился в больнице, но почему-то ничего об этом не сказал, а только тихо спросил: «Ты приедешь?»

– Хоть этого не скрывайте от меня, Марь Ванна! Что вы услышали? Что?!

– Сытый голодного не разумеет, сытый голодного не разумеет, сытый голодного не разумеет…

– И умирал с этими словами… – Санёк, схватившись за голову и не помня себя, опрометью выскочил из-за стола, вслепую побежал куда-то. Очнулся он только в реанимационном отделении той самой районной больницы, где так тяжело, в бедности и одиночестве тихо прощался с жизнью всего пару дней назад самый близкий ему по земной логике, после умершей задолго до этого матери и ещё живого, но мало дееспособного отца, человек.

Главной, довлеющей мыслью выписывающегося через некоторое время из больницы Санька было твёрдое желание для начала, в частности, отдать все имеющиеся у него денежные запасы на благоустройство деревенского кладбища, где похоронен его брат, и этим хоть как-то искупить свою вину перед ним и реабилитироваться перед местной общественностью. А затем, и в целом – начать жить за двоих и постараться доделать за отмеренные ему судьбой оставшиеся годы все добрые дела, которые мог бы, да не успел совершить безвременно ушедший Толян.

Насколько хватит такого, не хотелось бы сомневаться, искреннего, но возможно и, как, увы, нередко случается в этой жизни, всего лишь

сиюминутного эмоционального порыва Санька – одному Богу известно…