Via Regia [Женя Т.] (fb2) читать онлайн

Женя Т. Via Regia

«…психологическим признаком сна [является] потеря интереса к внешнему миру <…> временно возвращаемся в состояние, в котором находились до появления на свет, то есть в состояние внутриутробного существования. По крайней мере, мы создаем себе условия, совершенно сходные с теми, какие были тогда: тепло, темно, и ничто не раздражает»

З. Фрейд. Из лекций по введению в психоанализ, 1922 год

Обшарпанные серые стены, решетки на окнах без занавесок, скрипучие кровати по пять в два ряда. У каждой – голубая тумбочка с облупившейся краской. В углу огромной палаты – умывальник, оплаканный ржавчиной, отделанный побитой, пожелтевшей, еще советской крупной плиткой. Чем-то сильно воняет – едким, кисло-сладковатым, пьянящим. Раннее утро. Три женщины – все на разных кроватях – громко шепчутся. Немытые спутанные волосы, бледные лица с глубокими тенями под глазами, блеклые губы, чуть дрожащие пальцы – как-то они похожи…

– Смотрите, просыпается. Маленькая такая, ей сколько лет-то? – говорит одна из дам, среднего возраста.

– Кажется, тоже чем-то обдолбалась, подруга. Но как-то долго ее мотыжит – я уже на следующее утро была как огурчик. А эта валяется вторые сутки.

– Нейролептики или снотворное, может быть, – смотрит на кровать напротив другая, сильнее моложе.

– Худенькая… А ты чем траванулась, кстати? – спрашивает третья, самая, кажется, старшая.

– «Парацетамолом», – отвечает молодая.

– Эх, не такое уж и верное средство, да? Ну а меня после передоза метадоном тоже быстро привели в чувство. Я уже не первый раз…

Девушка, ставшая предметом шепотков, действительно начала приходить в себя. Зачем-то подняла руку и потянулась к потолку – так, что сильно рванула катетер. На простыню, которой было укрыто ее миниатюрное тело, капнула кровь. Она вернула руку в прежнее горизонтальное положение, открыла глаза и попыталась резко сесть – не получилось: по-видимому, у нее закружилась голова, и она упала обратно.

– Что… – тихо, но отчетливо сказала она.

– Не торопись, деточка, – сказала ей спокойным голосом с материнской ноткой самая старшая. – Приходи в себя потихоньку, завтрак только через час.

Девушка ничего не ответила. Лежала и смотрела в потолок, постепенно возвращаясь к жизни. Резкий электрический свет резал глаза, а какой-то непонятный запах – нос. Она аккуратно, придерживая катетер, забралась с головой под простыню, опустила веки и снова провалилась в сон.

Часть 1. Пошатнувшаяся земля

1

Пара завсегдатаев и ее верные друзья – 0,7 «кампари» и 0,5 вермута, улетают, правда, слишком быстро, приходится раз за разом обновлять. По праздникам – а у нее такой каждый день, другое дело, что радости не особенно приносит, зато обладает свойством «веского повода» – бывает любимый неббиоло, каберне фран (но только по-классике) и что-то игристое, тут разброс дай бог – от какой-нибудь сухой ламбруски в формате петната до рекольтантких изысканнейших пузырей с одного прикрытого древним кирпичом кло.

Когда-то у нее было правило: не пить одной, но жизнь, ставшая внезапно взрослой, с миллионом вопросов и трудностей, вносит свои коррективы. Да и главный партнер-ин-крайм в лету канул: развод был долгим, неприятным, сначала с миллионом обвинений, попытками оскорбить, но не слишком, какими-то найденными письмами без адресатов, предложениями все отложить и начать с нуля, «последним» (точно-точно) сексом, десятками вместе выкуренных за день сигарет и ненавистью, переплетенной с воспоминаниями, болью, неверием. Они остались хорошими знакомыми. Раз в месяц ее или его «телеграм» пиликает, на дисплее – «Как дела?», или «Я в говно, забери меня, пожалуйста», или «Береги себя». Ну и по праздникам (настоящим).

У нее уже ничего не болит, только хорошее улыбается время от время сквозь дымку лет, – спасибо, что были. В их доме – том, которого не стало (и слава Богу, говорит порой она себе) – все время полыхал костер: то про любовь, то «пошел к черту!!!». Были разговоры о Чехове и Бабеле до утра, был Башлачев на пластинке, были месяцы итальянских DOC, обсуждения подошвы обуви для тропы святого Иакова в этом июле и даже – оргазмы (для нее – диковинка и редкость). Наравне с ними – ее тотальная несвобода, ни шагу, ни вздоху, критика каждой сторис в соцсетях. А она всегда полагала, что свобода – вот ее бог, пусть больно он был скрытен и все время пьян.

Сей бог ворвался-таки в ее жизнь: развод, новая работа на полной удаленке и стабильно четыре штуки зеленых на карте – жить можно.

Новая работа – тоже причина отклониться от сюжета (хотя нам все никак в него не начать). Мастер клепать визуалы и креативы, собирать грамотные гайдлайны и колдовать над невообразимыми параллаксами, Вера Орлова не могла не наткнуться на какую-нибудь пикантную и красочную историю в самом банальном офисе редакции: у босса оказалось амбиций побольше, и камеры на кухне не стали таким уж непреодолимым препятствием. Два сведущих щелчка в чем-то там на компьютере – и вытворяй, что хочешь. Было приятно, в новинку и совсем без харассмента, только холодный, как ледник, взгляд в остальное время, среди коллег, был невыносим. Да и не одна она попалась на кучеряшки, глаза как турмалин и незаурядный ум – что, впрочем, неудивительно. Оставаться в очереди, натыкаться на волны ненависти высокопоставленных дам, переваривать ложь и ловить несварение от лицемерных улыбок оказалось для нее ту мач – она ушла.

Происходило сие закулисье с ней до брака, который просуществовал два года, – все это время Вера работала со сваливающимися то и дело с небес и уходящими в небытие проектами. А теперь вот – словно вишенка на торте – что-то большое и новое. И, главное, коллег вовсе не обязательно видеть и знать в лицо, достаточно вовремя ставить эмодзи после ссылки на отчет. Благослови Господь это чудесное время!

2

Зимнее питерское утро. Она, безапелляционно придавленная одеялом, просыпается от долгого бесформенного сна в своей студии на Восстания. 9:20. Нормально, хотя можно было встать и пораньше – теперь тренировку придется отложить на вечер. Телефон через час-полтора начнет разрываться от задач – дело обычное, значит, еще есть время на душ, ресницы и позалипать в окно. Кофе уже в «Скуратове» (черт, когда же он перестанет напоминать ей бывшего).

День пролетает незаметно: в безумном море неинтересных, но простых задач – Вера работает четко, своевременно, уверенно и удивительно быстро. Все коллеги в недоумении: «Ка-а-ак, уже?!» Сотрудник года, восторг – и наконец восемь вечера, можно незаметно сложить оружие и отправиться в бар. Или к подруге. Или пройтись вдоль Фонтанки, поорать песни в голос, потом домой – пить зеленый чай и читать какого-нибудь Пелевина.

В бар, конечно, в бар. Ее давно уже знают во всех – сначала в те, где потише, и где угощают, там можно будет закрыть пару задач про завтрашний день. А потом – куда горячий шторм понесет. Неважно, «я волна».

В этот раз никуда не понесло и даже отбиваться от песочка со дна не пришлось: в полночь она выпорхнула из тяжелых дверей одна, закурила и пошла по студеным улицам просто домой. Просто уснуть. На ресницы, кстати, можно было утром и не тратить времени.

Долго смотрела на себя в зеркало: устаревшая и постаревшая, так похожая чем-то на маму, только с шумной какой-то пустотой внутри. Немудрая старость и усталость в светло-карих глазах, вокруг губ и носа начинают собираться морщинки, глядит – будто все знает, а сама понимает: не знает ничего. Говорят, красивая, хорошо зарабатываешь, живешь в центре и знакомства водишь с тем, с кем нужно, – идеально же. Вера усмехнулась про себя. Заняться бы уже каким-нибудь делом: запустить линейку белья или ювелирку, как все, либо освоиться среди блогеров и рассказывать за бесплатные ужины о прекрасных новых ресторанах… Что-то надо, а то так человек – ни о чем. Она сглатывает слюну и больше не смотрит на себя, опустив глаза в раковину. Черт с ним, спать.

…она что, не уходила из бара? Причудливый, кстати. Стойка из темного дерева с обеих сторон оканчивается какими-то фантазийными кольцами, а за спиной виртуозно отыгрывающего шейк бартендера старые-добрые «амаро монтенегро» и «франжелико» перемежаются изогнутыми и совсем незнакомыми бутылками про миндаль, цитрусы, лаванду – и это совсем не кажется ей странным. Тянет коктейль – ничего необычного. Что за коктейль? Ей рассказывают что-то о яблоках и меде, кажется, но ветер перекрывает слова – ровно до того момента, когда она поднимает глаза и натыкается на… елки. Ельник глаз напротив. Они раздают тепло, добро, искру, иронию и, нет, никакого пожара вопреки ожиданиям. Вера смотрит на его руки – держат шейкер и слегка дрожат. Кажется, не только она наткнулась. Что-то странное происходит, где-то есть ее муж и ей пора… Пора. Один только взгляд – напоследок. Ловит его. Смущена и удивлена. Встает, уходит.

Сон прервался: Вера вынырнула из него, будто из-под толщи какой-то очень и очень густой жидкости – вздох. Она здесь. В реальном мире. А перед глазами – этот немыслимый взгляд. Ого, никогда таких ярких снов не снилось. Сколько времени? Смотрит на часы: 1:27. Всего лишь! Еще всю ночь почивать. Круто, и… интересно. Досмотреть бы.

…идет по белому и пустому выставочному пространству. Картины на стенах – живые: двигаются, видоизменяются, блестят, сияют, потухают – и по-новой. Вокруг темно и никого нет. Где-то впереди слышатся смутные звуки – там будто бы музыка, спрятанная в пузырь: невнятная, булькающая, томная.

Вера открывает непонятно откуда появившуюся дверь и попадает в самую гущу событий – какой-то современный художник презентует свои странные ожившие картины: они множатся и множатся – а потом испаряются, увеличиваются до невообразимых масштабов, перекрывая собой пространство галереи, – а затем резко схлопываются до черного шарика, размером с кулак. На самих полотнах – монохромные разводы, напоминающие то волны, то закат, то луга.

Веру закружил и опьянил этот перформанс, она вдруг поняла, что сама – автор этих немыслимых картин. К ней стали подходить разные люди – тотальный, к слову, рандом: подруга-однофамилица из начальных классов, двоюродная бабушка, бывший муж, бывший босс, Киану Ривз в обнимку с абсолютно голой Натальей Крачковской – сфотографироваться, чокнуться бокалом отменного игристого, сказать что-то приятное. Вера улыбается, находит минутку и доброе слово для каждого, по ее телу разливается плотное фактурное тепло.

Вдруг рядом с ней материализуется незнакомый (или знакомый?) мужчина – она не смотрит на него до последнего, так как занята другими гостями, но в один момент поднимает взгляд. «Это он», – ее пронзает осознание. «Тот самый бармен с глазами-елками».

– Добрый вечер, Вера. Помните меня? – он улыбается и протягивает ей руку. У него звонит телефон, так настойчиво, так неприятно. «Не бери», – мысленно умоляет она…

…«дрянной» айфон, по ее однозначному определению, звенел минут двадцать – будильник верно делал свое дело и не переставал раз за разом заливаться сладкозвучными трелями, пока хозяйка не ткнула куда-то в экран (походя случайно сделав очередной скриншот). 8:00. Надо вставать. Ну и сны. Ночь определенно выдалась веселая – все как будто было по-настоящему! И это ощущение того, что она на своем месте, это чувство искреннего успеха, который строится не ради него самого, а для души и по любви, этот чуднóй бар и странные, но прикольные картины – главное, конечно, незнакомец с такими глазами. Кто же это? Вера слышала теорию о том, что во сне люди видят только знакомые лица… Может быть, она кого-то забыла? Уф, получилось слишком знаменательно, так что едва ли. Нет, не знакомый. Точно.

«Скуратов» на сегодня отменяется – после таких ночных бдений ей не хотелось неуместных ассоциаций. Забилась в Doris, надела наушники, чтобы не слышать умных «экологичных» разговоров таких разносторонне развитых хипстеров, и ушла с головой в работу. Попыталась уйти, вернее будет сказать. Концентрация и погружение дали сбой: Вера то и дело бродила взглядом по серым стенам кофейни, поворачивала голову в сторону окна, где сначала было тоже беспробудно серо, а потом резко стемнело. В ее практически безуспешных попытках сосредоточиться и закончить наконец хотя бы первую часть проекта прошел весь, пусть и короткий, световой день. Вера заказала третий фильтр – на этот раз с собой, – сложила ноутбук в сумку, завернулась в шарф, накинула черный пуховик и вышла из кофейни. Пройтись по Невскому и проветрить мысли. В наушниках матерились «Радиопомехи» – ей хотелось чего-то русского, грустного и простого, поэтому поставила песню «Падал снег» на репите. Как на Цоя похоже.

Какой холод. Если идти быстрее, будет тепло. Какая тьма… Ее томило ощущение блеклости, скупости ее существования. Оно будто бы недоразвитый ребенок, родители которого все ждут, когда он повзрослеет, станет умнее и будет приносить домой хорошие оценки – а он только глубже и глубже погружается в пучину своей ментальной комы. В такой коме, думала Вера, быстро шагая по замерзшему тротуару, вдавливая в него с силой свои невысокие каблуки, чтобы не поскользнуться, пребывает всю свою жизнь и она. «Жизнь» – шумно звучит и глупо. Если это жизнь, то почему сны, взять хотя бы тот, что приснился ей вчера, настолько приятнее, ярче, проникновеннее? Какой смысл находиться в этой жизни, если тут такая тупая и однобокая пустота: работа, дом, бар, работа, дом…

Она всегда хотела быть кем-то, что-то создавать, что-то иметь за плечами, что-то оставить после себя. Закончила курс по истории искусств и даже с год-полтора преподавала в онлайн-школе – ее любили ученики и коллеги, да и сама, кажется, горела этим, но потом как-то… надоело. Не хватило сил, разонравилось или просто лень (прокрастинация?) перекрыли – Вера не знала, почему стало так скучно. Когда-то, еще на хайпе псевдовинтажных трогательных украшений, сама делала подвески и кольца из сушеных трав, залитых эпоксидной смолой, – покупалось, нравилось. А потом сошло на нет. Будто бы тоже – само собой.

Развод этот. Из-за мужа она начала изучать вино – тоже поверхностно, но с по-детски горячим интересом. Он не верил в нее, считал милой, взбалмошной, сильной и даже, может быть, умной, но не глубокой, без того умения зреть в корень. А она – не верила в него, великолепно мыслящего тонкого психолога, но слабого, без воли к действию. Все равно разрыв подкосил – сил придумывать, творить не осталось. Только грустить и пить.

«Собраться бы в кучу и бомбить. Все это… так непохоже на меня. Да, он прав, неглубокая, но деятельная – так, и что? Это приносило хоть какую-то радость в мою жизнь. Теперь вообще ничего нет»

Дошла до своего темно-серого с дореволюционными еще подтеками дома, поднялась на третий, открыла ключом массивную скрипучую дверь, скинула сапоги и села на пол в прихожей не раздеваясь. Щеки начало щипать – отходил мороз. Тепло. Пойдет. С трудом оторвав себя от пола, Вера долго и размеренно, включив какую-то скучную аудиокнигу, занималась домашними делами: ужин, посуда, пыль, десять раз все переставить с места на место, пересыпать рис из пакета в банку, из банки в другую банку, налить наконец кружку неизменного зеленого чая под серию «Американской истории преступлений» – лень смотреть в оригинале с субтитрами, включила в переводе – и спать. Может быть, там будет что-то поинтереснее того, что происходило с ней сегодня в реальности.

…она выходит из зала суда, потом – из здания, спускается по бесчисленному множеству белых ступенек. Ей не очень удобно – юбка слишком узка, колготки на талии съехали и туфли, скользя, слетают. Вокруг – ранняя осень и все американское такое, кажется, это Лос-Анджелес. Теплый желтовато-персиковый свет сочится сквозь кроны чуть порыжевших деревьев, воздух прозрачный и чистый, дышится легко. Она идет к автобусной остановке и чувствует: кто-то следует за ней. Поворачивается и видит все те же глаза, все того же мужчину, старого знакомого – вот только откуда они знакомы, никак не припомнит. Может быть, из присяжных? Или кто-то из стажеров? Или родственник чей-то?

– Вера, здравствуйте. Я еле вас догнал, – кажется, и голос его она уже где-то слышала.. Глубокий, не сильно низкий, говор – мягкий, четкий. Какой приятный человек…

– Добрый день, – отвечает Вера. – Мы с вами уже виделись?

– Да, думаю, виделись. У меня есть стойкое ощущение, что я вас знаю. А потому не вижу ничего странного в том, чтобы пригласить на кофе, – он улыбнулся ей сдержанной, но полной нежного чувства улыбкой, спрятанной в густой бороде.

– Почему бы нет! Я никуда не тороплюсь теперь…

Они полушли-полулетели по сухим тротуарам, усеянным хрустящими листьями, мимо блестящих витрин с журналами и овощных лавок, мимо палаток с морем разноцветных роз и белых гвоздик, мимо потрепанных уличных музыкантов, бренчящих на своих исхудалых гитарах да скрипках.

Дверь в кафе сама отворилась перед ними – да так скоро и легко, будто ждала их. Сквозь резные ставни окон на отделанный деревом пол ажурно ниспадал солнечный свет. Они сели за небольшой круглый стол, одна ножка которого была короче остальных – стол слегка пошатывался, но очень медленно, будто двигался под непринужденный блюз, льющийся из колонок. Она осмотрелась: кафе тоже показалось ей знакомым – особенно, барная стойка с необычными краями в виде то ли завихристого гребня волны, то ли ракушки, то ли переливающегося завитка «золотого сечения»… Впрочем, кто знает, куда ее заносило в режиме тотального бархоппинга…

– Какой кофе вы пьете? – спросил он.

– Капучино, – ухмыльнулась Вера. Ей отчего-то всегда было неловко признаваться в том, что воронке или аэропрессу, даже вполне сносному фильтр-кофе, она все-таки предпочтет старый-добрый капуч.

– А с каким молоком?

– Миндальным, если есть. Спасибо.

– Два капучино с миндальным, Линда. Спасибо, – сказал он официантке, продолжая мягко, но теперь слегка дерганно улыбаться. Вера взглянула на него с доброй усмешкой: «Тоже с миндальным? Хм…»

– Что-о-о-о? – еще шире улыбнулся он. – Как и вы, я люблю миндальное молоко…

Официантка принесла кофе. Он взял свою кружку в обе ладони и указательным пальцем правой нервно водил по ободку, остальными стараясь утихомирить дрожь в левой руке. Вера это заметила и едва заметно нахмурилась. Во-первых, сто процентов уже проживала этот момент – дежавю? А во-вторых… Он что, волнуется? Почему? Его руки были крупными, пальцы – не тонкими, но аккуратными. Ухоженные, слегка удлиненные ногти сливались с бежевой – от оливки до бронзы – кожей.

– Вы вспомнили, где мы могли встречаться? – она (почему-то оказалась в очках) сняла очки и положила их на стол.

– Нет, Вера, – он тоже снял очки, – но мне хочется поговорить с вами. Я слышал, что кроме работы в суде, вы еще вином интересуетесь. Могу попросить рассказать об этом? Интересуетесь в качестве уставшего от надоедливых лицемерных адвокатов прокурора или?..

Она засмеялась:

– А вы не стремитесь показаться избыточно вежливым…

– Простите, если обидел вас, – быстро и чуть встревоженно ответил он.

– Что вы, – Вера даже была благодарна ему: чуть нахальная шутка сняла напряжение и разговор пошел легче. – В целом, да, как уставший прокурор. Иногда собираю у себя дома друзей, каждый приносит какую-то интересную бутылку, рассказывает о ней что-нибудь, мы дегустируем и обсуждаем. Время от времени пробуем вслепую. Это очень здорово развивает интуицию, однако на мои скудные знания, откровенно говоря, никак влияет… А чем, кстати, вы занимаетесь? И, извините, как вас зовут? Я до сих пор не знаю – или не помню – вашего имени…

Он проговорил свое имя, но как назло в этот самый момент мимо окна, у которого они сидели, громко проехала какая-то уборочная машина, – его голос потонул в шуме, а имя так и осталось неизвестным. Переспрашивать постеснялась, полагая это невежливым (впрочем, получилось бы 1:1). «Ну ладно. В соцсетях узнаю или еще как-нибудь. Я же прокурор»

– Я работаю здесь. В этом ресторане. Главный по всем вопросам бара. Не хотели бы как-нибудь провести свою винную встречу у нас? Или, может быть, сделаем это вместе?

Что-то кольнуло в ее памяти, она опустила глаза, задумавшись… Зазвонил телефон.

…Вера проснулась. Господи, какая же темнота вокруг, будто кто-то укрыл всю Землю одеялом… А во сне было так светло и тепло. Опять дурацкий будильник прервал какую-то интересную историю. «Ух, подруга, – подумала она, – надо меньше на ночь смотреть всякие глупости. Прокурор!» Вера усмехнулась. Здорово, конечно.

Ей вспомнилось, что в детстве, насмотревшись за семейными ужинами «Улицы разбитых фонарей» и – уже в одиночестве, после школы – «Каменскую», мечтала работать в органах, защищать невиновных, ловить преступников, ходить в красивой форме и с огнестрелом на поясе. Забавно – вынырнула же эта несерьезная, но такая понятная детская мечта. Ей льстило, что во сне, в роли прокурора лос-анджелесского суда, пусть и не конкретно на службе, а, вероятно, в перерывах между заседаниями, чувствовала себя уверенной и сильной, несгибаемой женщиной. Которая, как заметно было из глаз и тремора пальцев прекрасного незнакомца, определенно не обделена мужским вниманием.

Да, в этом сне она снова виделась с тем непонятным персонажем, который уже дважды приходил к ней раньше. Как же он выглядит… Не могла припомнить его лица, только отдельные черты. Да и образ, рост, походку тоже не вспомнить… Только глаза, бороду, кажется, да ухоженные пальцы, и подол коричневого пальто в кашемир.

Сегодняшний день – реальный – не предвещает ничего интересного, как и вчерашний. Лишь завал с работой исключительный – из-за столь ярких снов, которые стали напоминать ей какую-то параллельную жизнь, Вера полнедели не могла закончить проект. Накопилось… Что ж, разберется, даже хорошо, что много задач – можно и не думать, что больше нечем заняться. Впрочем, у нее, кажется, появилась идея: нарисовать серию эскизов с этим загадочным человеком из сна, и все – в разных техниках. Любопытно, удастся ли ей это, учитывая, что она не помнит, как он выглядит?

Впрочем, сначала тренировка и за работу. И нет, она ни за что, несмотря на сильнейшее нежелание выбираться из постели в глухую стужу петербургского января, не останется дома. Надо идти куда-нибудь, в противном случае ее точно накроет что-то одно (или не одно) из приведенного ниже фатального списка:

– прокрастинация

– лень

– компульсивное обжорство

– нервическая и абсолютно бессмысленная «уборка»

– истерика

– страх

– приступ ненависти к себе

– желание покончить со всей этой серостью прямо сейчас

«Нужно подчеркнуть…», – отправив в первые сонные полчаса скручивания, приседания и отжимания по кругу, затем пару вариаций всего того же, Вера натянуто улыбнулась себе в зеркало и отправилась в душ. Единственное место силы на всей этой замерзшей вконец и потухшей Земле, честное слово!

Вера долго стояла под горячими, даже обжигающими струями – сначала закрыв глаза в надежде снова увидеть частичку такого приятного сна, а потом наблюдая, как капли скатываются по ее телу: вдоль бугорков маленькой груди со слишком, как она считала, большими сосками, вниз, на секунду застревая в солнечном сплетении, так явно обозначавшемся (это ей очень нравилось), потом по вертикальной линии, выстроенной мышцами неброского, аккуратного пресса, задерживалась ненадолго над пупком и быстро, щекотливо ползла ниже.

3

Рабочий день в очередной заново открытой кофейне закончился неожиданно – подруга-оторва Камилла позвала на день рождения друга. Или друга друга. Черт ногу сломит в ее друзьях, но почему нет, подумала было Вера, уже, по правде, говоря, сидя на заднем «хендай оптима» – неожиданно «комфорт-плюс» оказался совсем непопулярным этим вечером.

Вера приехала на Петроградку в ожидании грандиозного «бухича» – встречи с Камиллой и ее «друзьями» она называла именно так. С ними по-другому не бывало… Ее встретили уже навеселе: собственно Камилла, еще одна девушка с яркими пьяными глазами и двое их друзей, братьев – похожих, но разных. Оба – бизнесмены, путешественники и фанаты спорта, взрослые и кучерявые, крепко сложенные и неугомонные. Один – старший – высокий, а другой пониже. У первого глаза чуть мутные, равнодушные, спокойные, у другого – теплее, добрее и умнее. С первым диалог у Веры никак не срастался, со вторым, младшим, пошел: о фокинском «Рождении Сталина» и о новом романе Сошникова, о Родченко в «Доме радио» и о целесообразности пить на ночь казеин.

Они все, кроме младшего брата, кидали джин с тоником не бокалами, а кубками какими-то, закусывали заказанными Верой в «Самокате» карамельными хлебцами и мелкими зелеными яблоками, завалявшимися в нижнем отсеке холостяцкого холодильника. Из динамиков лилась грузинская и турецкая музыка с переплетениями удивительно мелодичного металлического треска вместо звуков и с отделяющим душу от тела эмбиентом вместо ритма. Долго говорили о чем-то общем, неважном, громко смеялись и обсуждали всех знакомых.

Поначалу Вера чувствовала себя немного не в своей тарелке, больше слушала и молчала, но когда джин разлился по венам вместе с таинственными битами, ее голос завертелся и понесся по воздуху легким пером. Танцевали все впятером – вернее, медленно двигали в такт плечами и тазами, разгоняли спертый воздух поднятыми к потолку ладонями. Вся компания походила на группку, исполнявшую древнерусский религиозный культ – только вместо Даждьбога поклонялись Джинбогу, а кое-кто – и мелким истуканам из лсдэшных марок…

В один момент она поняла, что до смерти устала и еле стоит на ногах; глаза уже сами закрываются, слипаются, а перед ними сразу же появляются яркие четкие образы чего-то нездешнего.

– Я спать, – пробормотала Вера. Камилла указала ей на одну из комнат. Вера скинула с себя всю одежду прямо на пол и забралась в большую двуспальную кровать под темно-серое одеяло – оно пахло чуть резковатым, но приятным цитрусово-мускусно-древесным мужским парфюмом.

Реальность тут же расплылась – и будто бы бумерангом прилетела обратно: на другую сторону кровати опустился тот самый младший. Они лежали в полуметре друг от друга, отвернувшись. Предполагалось, что спали. Он – едва ли, конечно. Вера же болталась, как сохнущая футболка на ветру, между сном и явью, не осознавая, где границы и почему все так кружится…

Она в сонном полубреду повернулась в его сторону первая, глаза – закрыты, плечо и полбедра – наоборот. Спустя пару минут, будто бы во сне, он тоже повернулся к ней. Она почти незаметно придвинулась ближе к нему – он отзеркалил. Одеяло соскользнуло с ее груди – ненароком ли? Он коснулся ее скулы, она потянулась к нему. Мускулистое приятно крупное тело накрывало ее, тонкими губами он целовал ее в шею сзади, движения были медленными и мягкими, плавными и заботливыми, руки скользили по ее спине, будто бы наслаждаясь изгибами и, минуя ребра, грудь, перетекали в сплетение пальцев. Вера не чувствовала ничего особенного, кроме этой внешней силы и все плавала в каком-то своем тумане, не до конца понимая, что вообще происходит. По наитию вместе с ним перевернулась, оказалась сверху, но быстро устала и опала ему на плечо, как волна, прибившаяся и ритмично прибивавшаяся к берегу. Он нежно надавил ей на голову, и волна скатилась по его фактурным грудным, по его прессу вниз, обратно в свое море…

Проснулась на рассвете с щелкающей болью в голове и, не оглянувшись, выскользнула из кровати. Тихо пробравшись в ванную мимо кое-как уместившейся на маленьком диване остальной троицы, Вера закрылась и посмотрела на себя в зеркало. Тушь размазана (она что, не умылась?!), волосы спутаны в одном месте на концах, губы раскраснелись и чуть припухли… «Господи, что было…»

Начала вспоминать. Было: много джина, разговор с Сашей, танцы под Меги Гогитидзе, какой-то незаметный, но очень нежный секс… Приятно, но ее передернуло. «Зачем, м?», – мысленно спрашивала себя. Сегодня ночью ей, кстати, не снился тот незнакомец… как-то не по себе даже. Она успела привыкнуть к нему. Но и ничего другого такого яркого и хорошего, как обычно, не снилось – была слишком пьяна. «Ладно. Незачем подставлять себя куда ни попадя, Вера, особенно, в таком состоянии… Впрочем, Саша интересный вроде бы, спортивный и… Ну да, богатый мужчина, что, такое бывает?.. Тьфу ты, о чем я думаю, стыдно…» Нет, все это не для нее – да и из-за этой вечеринки она не успела начать серию портретов, которую планировала. «Тебе лишь бы нажраться», – продолжала ругать себя, уже неслышно обуваясь в прихожей и заматывая вокруг шеи объемный монохромный шарф. Никто не проснулся. Отлично. Сбежала. Пусть так. Ох уж эта Камилла… но без нее было бы еще скучнее, нельзя не признать.

Суббота, 10:00. Серый и уставший за неделю город, укрытый грязным снегом, еще спит. Карповка, никогда и не отличавшаяся особенной красотой, этим пустынным бесснежным утром еще больше поражает своей бессмысленностью и пустотелостью. Редкие худые деревья врезаются в накренившееся, вечно пасмурное небо. Вера дошла до метро – теплее и запах знакомый, здесь спокойно по выходным.

Этот день решила провести с собой, дома – похмелье не отпускало, и чуть острый том-ям to-go из ближайшего азиатского кафе пришелся как нельзя кстати. Вернувшись в свою студию и насытившись целительным супом, Вера включила лекции Быкова на «ютубе», достала с антресолей свой забытый набор: небольшой чистый холст, карандаш и акварель, а также подарок экс-мужа – мольберт. Первая попытка набросать мужчину из сна обратилась неудачей – она не помнила его буквально, только ощущения, только оттенки и намеки его присутствия возвращались к ней и заигрывали с ее сознанием. Попробовала набросать разные формы глаз в скетчбуке: с крафтовой бумаги на нее смотрели двадцать три пары абсолютно не похожих друг на друга глаз, но все они были не его. Следующими в ход пошли губы, пальцы – не получилось. Вера не злилась, хотя была немного раздражена – по большей части на саму себя за то, что потратила ночь на бесстыдства какие-то вместо того, чтобы снова посмотреть в глаза своего потустороннего друга.

Зазвонил телефон – Камилла:

– Вера, привет! Ты чего смылась? Ты дома? Что было? Рассказывай, – голос подруги чуть дрожал от любопытства.

– Привет. Ну что-что… Я не помню особенно.

– Понравилось хоть? Саша от тебя в восторге, говорит, такое тело, такая энергетика… он так описывал, что я сама тебя захотела, – засмеялась по ту сторону трубки Камилла.

Вера улыбнулась и закатила глаза. Приятно, черт возьми. Забавные они – друзья что, и таким делятся?

– Все разболтал. Мы же с ним почти незнакомы даже. Мне стыдно, если честно, такого со мной еще не случалось. Ну почти, – полупризналась-полусмутилась Вера.

Она не была ханжой и к интиму относилась ровно: есть – хорошо, нет – и не надо. Чаще всего за рамки отношений он не выходил, да и партнеров в ее жизни было всего трое, если не считать баловства рук в шестнадцать с ее первым «серьезным».

– Расслабься, милая, это просто секс. Даю голову на отсечение: не сегодня, так завтра он позовет тебя в какую-нибудь «кей-гэллари» или «анну нову». Хорошая партия, Вер!

– Хех, это могло бы быть интересным. Или нет. Не знаю, посмотрим. Ладно, я тут заканчиваю проект, – не то чтобы деликатно съехала с разговора она.

– Пока, крошка. Обнимаю тебя.

– И я тебя, дорогая.

Рисунки не шли. Вера решила прогуляться за кофе куда-нибудь подальше, послушать музыку и обдумать весь вчерашний вечер. Но мысли тоже не шли – ей было скучно их думать. Саша нравится ей постольку поскольку может нравиться такой человек, как он, – то есть да, конечно, разумеется. Но не больше. Гораздо сильнее ее занимала идея воплотить-таки в жизнь серию – для этого же надо снова встретиться с незнакомцем из сна.

Чтобы потратить больше сил и крепче уснуть ночью, долго бродила по выеденному холодом монотонному городу, нет-нет да и замечая, что ее перестали радовать мосты, гирлянды, шпили храмов, которые всегда раньше заново влюбляли в себя, как бы противно ни отзывалась погода или сама жизнь внутри.

Что-то сломалось в ней как будто – и как будто уже давно. Все вокруг казалось выцветшим, слишком знакомым и одновременно с тем ненужным, аляповатым, грубым. Подделкой какой-то. Она не чувствовала ни к кому привязанности, не хотела видеться ни с кем для разговоров по душам, а уж тем более для плоских смол-токов. Все приелось. Все стало однотонной серой массой, накрывающей день ото дня. Теперь еще случайные пьяные связи. Прекрасно. И она бы не стала гнобить себя за это, если бы искала в этом побег, если бы искала в этом попытку забыться, но ей было просто плевать с высокой колокольни на все то, что происходит с ее разумом, душой, с ее телом.

Вера искренне удивлялась всему этому, ведь всегда казалась себе славной малой, сильной и веселой. Переехала в Северную столицу из далекого Иркутска одна-одинешенька, окончила с красной корочкой промтехдизайн, успела поработать с «Яндексом» и «ВкусВиллом», привела в идеальное состояние свое небольшое тело – сама, путем проб и ошибок, анорексий и булимий, – отыскала в этом баланс, собирала вокруг себя громких и ярких людей, всегда находила какое-то любопытное хобби: то астрофизика, то сальса, то вино… Теперь ничего. Куда все подевалось? Ответа – нет. Просто все потеряло цвет и объем. Осталась работа и… сны.

Вера вернулась домой, постояла под горячим душем и, едва коснувшись правой щекой подушки, уснула.

…лежит в своей кровати – кажется, даже в той же позе, в которой ушла из реальности. Только за окном – она видит в нем кусочек неба и кроны пары деревьев со своей горизонтальной позиции – совсем не зябкий январь, а что-то слегка зеленое: май или начало июня. Ее гложет какой-то смутный беспричинный стыд, от него даже будто бы подташнивает. А еще – невнятное, но томительное ожидание. Смотрит в экран телефона – пусто. Ни одного сообщения или пропущенного звонка. Разочарование и страх. Убирает его под подушку, проверив, включила ли звук. По потолку ползет муха – Вера радуется ей: первая жизнь после затяжной зимы.

«Моя первая жизнь и стакан мескаля,

чистого, как слеза твоего ребенка…»

Странные, но ритмичные, как ей показалось, строчки стали складываться одна за другой в ее мозгу – вернее, как она чувствовала, в том месте, где образуется треугольник от надбровных дуг к шраму прямо посреди лба – следы юношеской ветрянки. Она достала из-под подушки айфон, записала что-то отдаленно напоминающее Цветаеву в заметки. Когда поставила последнюю точку, пришло уведомление – сердце екнуло! Он… Не злится? Не обижен? Не ненавидит ее? Зовет вечером встретиться: какой-то ресторан на Пяти углах. Ей тревожно и снова жгуче стыдно. Что будет? Увидим…

Вечер. Поднимается в этот ресторан, но там почему-то пусто и темно. Подходит к барной стойке и… видит его. Он сидит прямо на ней, в иссиня-черной «тройке», по-доброму улыбается ей. Рядом – бледнеет изящный «гимлет». Он тепло смотрит на нее и приглашает спешиться на высокий, но удобный стул. Они о чем-то говорят, что-то пьют. Вера ничего не замечает, кроме лучащегося из него добра – оно пляшет вокруг него, как язычки теплого пламени, согревает, дает ей ощущение покоя, нежности, даже… дома какого-то. Глаза на мокром месте – она сентиментальна. Читает ему свое утреннее стихотворение и плачет. Он улыбается, легко спрыгивает со стойки и обнимает ее одной рукой. Она читает и читает – какое-то длинное, слишком длинное стихотворение… А слезы – водопадами по ее округлым щекам. Он утирает их правой рукой – эти пальцы. Вера снова вспомнила их. Он ничего не говорит. Смотрит теми самыми глазами.

– Я точно знаю тебя всю жизнь, – шепчет она.

– И я тебя тоже…

…проснулась вся в слезах, почти рыдая, слегка разрываясь, часто дыша.

– Господи, что же это такое… – она утерла непонятно откуда взявшееся море под глазами. Почувствовала едва, что несколько смущена, но ощущение было доброе, теплое – так в детстве после слез легко и спокойно засыпалось. Что-то очень нежное, глубокое растекалось в ее груди. Как здорово влюбиться. И все вот эти самые первые объятия, горячие слезы, стихи из ниоткуда, смущенные улыбки, сдобренные ни с чем не сравнимым всезнанием, опытом, горечью прошлого. Чем – вопрошала про себя Вера – чем, черт возьми, эти сны – не жизнь? Почему нельзя выудить оттуда все это, либо что же – выбрать насовсем? «Зачем я просыпаюсь в эту глупую жизнь, если она мне противна?.. впрочем, сны коварны… О чем это кричит мое подсознание? Ох, Вер, тебе не хватило? К черту, к черту…»

Вечером, после работы, она дошла до Пяти углов, посмотреть, есть ли в действительности там какой-то ресторан или еще что-то. Заколоченный выцветшими досками первый этаж. Ничего больше. Она выругалась и пошла вперед по Рубинштейна. В любимом хамском «Фиддлерс» хотя бы живые люди 24/7 обитают. Зачем-то после завалилась в ноунейм-бар напротив: здесь ей сегодня стало очень одиноко. Все парами, дамы – в черных лабутенах с красными подошвами, мужчины – башляют с золотых пластиковых карт, персонал – вежлив ровно настолько, насколько нужно быть внимательным к рядовому гостю и не корить себя перед сном за нарушение заповедей столичного хоспиталити. Коктейли отменные, а прохлада – до костей, пробирает и не уходит. Оставила на столе тысячу и ушла не прощаясь. Простите…

Пиликнул телефон. Саша. Она быстро, чуть нервно, чуть пьяно двинула губами вправо и влево. Чтд… Но приятно.

«Доброго вечера! Как ты?» – долго зажала сообщение, чтобы оно открылось в фоновом режиме: карты не раскрываем – дескать, не читала.

«Доброго вечера?! Нам по пятьдесят лет, что ли?.. и восклицательный знак? Самый бессмысленный в переписках. Ничего не имею против, но он такой неискренний… И этот дебильный вопрос «как ты?» Да хуже всех, не считая голодающих детей и журналистов в ЦАР… Святые угодники, он собрал худшее в одном сообщении. Надо постараться», – спустя минут пятнадцать (выждала) ответила: «Привет, я ок». Запятую после «привет» заменила-таки на скобку – а то как-то совсем невежливо. Да и он-то ей – не совсем чтобы не нравится. «Не читает…», – ее смутила одна галочка – доставлено, но не прочитано. Все понятно. Или она слишком быстро делает выводы… или она грубиянка. Вера усмехнулась про себя: много же для нее ныне значит символ! Точнее, его отсутствие.

Вспомнила, как общалась с бывшим мужем в самом начале их отношений. Какие-то сложносочиненные стихи, пара строчек из Библии, все время загадки, тайна, однозначно разбивающая его вдребезги и разбирающая на кусочки до костей… Все – в старчески вздыхающем время от времени «вотсапе», который живуч, как троюродная прапрабабуля с наследством в полмиллиона долларов.

О, она прекрасно понимала то, что завладела им в то время от и до. Никогда не писала первой, но всегда знала, что ей не придется к четырем утра рассекать в одиночку площадь Островского. Он находил ее возле каменной Екатерины, ее – допивающей из горла последний юарский шенен из ближайшего «Ароматного мира». Вместо бокалов у него всегда была пара историй об этом самом месте и – неизменно – золотисто-солнечный рассвет.

Сейчас этого нет. Ни историй. Ни рассвета, ни заката. Только одинаковые сумерки день ото дня – или ночь от ночи? Все смешалось в доме – серый градиент, растекающийся от вымышленной линии горизонта в обе стороны, уходит в условное небо и в условную землю, а они – сливаются в одно, мир зацикливается на себе, схлопывается, как кольцо. Как у Маркес: «и ты не знаешь, что будет в конце трипа…». Кольцо, что держит ее внутри, из которого нет выхода – вернее, он есть, но дверь открывается только тогда, когда она засыпает в другую реальность. Теплую, нежную.

«Супер, Вер. Живешь во снах и прошлым. Лучшего расклада не придумать», – обиженная на себя, с чуть поплывшими глазами, она сунула в уши наушники, включила волну погрустнее и пошла домой. Там ее ждал мольберт с пустым холстом и разбросанные по полу наброски – прошлой ночью она хорошо запомнила его глаза и губы, так и не вспомнив ни одной иной черты лица. Она с нетерпением скинула пуховик, схватила карандаш и тонкими, полупрозрачными линиями набросала глаза на большом холсте – точно, они! Вера отошла на пару шагов от мольберта, посмотрела на свой рисунок повнимательнее – и улыбнулась: как здорово, получилось. Теперь в этой зыбкой реальности он тоже существует.

Вспомнила свою первую ассоциацию с его глазами – ельник, елки. Зеленые, с желтым и карим оттенком, кажется. Впрочем, зачем оттенки, елки так елки! Вера дорисовала зрачкам намек на пушистые еловые ветки. «Еще из них должно литься какое-то непостижимое добро…», – чуть сгладила уголки и резкие переходы. Решила, что этот вариант будет в графике, карандашом, без цвета: «Надо же ему, привыкшему жить в красочных и теплых снах, как-то аккуратно входить в наш серый-пресерый мир…» Рисовала весь вечер и полночи – линия, штриховка горизонтальная, вертикальная, тень, чуть смазать, чуть ослабить тут, а здесь добавить. Она говорила с ним, исследовала, изучала его, искала и находила его, узнавала его тайны, открывала его секреты.

– Кто же ты? Откуда я так хорошо тебя знаю?.. – вслух спросила Вера, закончив полотно в полчетвертого утра. Она долго и с особенной вдумчивостью смотрела в него, пытаясь вспомнить, пытаясь понять, из какого такого дальнего ящика ее подсознание вытащило этот образ. Ничего не выходило: Вера будто просто знала его всегда так, за границей «яви».

…Сон наткнулся на нее, спящей прямо на полу у мольберта. В ослабевшей руке она держала карандаш, светло-русые волосы по-прежнему были собраны в неаккуратный низкий хвост. Она медленно приоткрыла глаза и оглянулась – ее комната была не совсем такой, как в реальности.

Вместо кровати прямо на полу лежал желтый водяной матрас, укрытый цветастым тканым пледом в цветочек, пластиковые окна превратились в деревянные, их зачем-то выкрасили в электрический синий, занавесок не было, зато на подоконниках стояло множество самых невообразимых растений в еще более невообразимых разноцветных горшках. С потолка свисали хвосты гирлянд из цветной бумаги, ловцы снов и мини-мандалы. На круглый журнальный стол была накинута плотная пестрая материя, а поверх выстроена целая гора книг на незнакомом языке: то ли грузинском, то ли арабском, а может быть, и вовсе эльфийском. Вдоль периметра, по всему прямоугольнику пола, стояли разных размеров свечи – их воск причудливо растекся и застыл в виде сказочных существ. В комнате витал нежный, томно-пудровый аромат – что-то сродни миксу пачули, граната и жасмина.

Вера посмотрела на свои руки – ну конечно, это ее даже не удивило: они были разрисованы слегка начавшимиблекнуть узорами мехенди – линии, «огурцы», лепестки, точки и капли двигались и переливались…

Она ощутила дурманяще приятный запах свежесваренного кофе и оглянулась в поисках источника. В комнату – босой, сильный, светящийся – вошел он. Широкая улыбка, глаза-прожекторы – безошибочно… он был одет в объемную льняную рубашку и неоново-зеленые шорты, а в руках держал две кружки.

– Доброе утро, – протянул ей один кофе и сел рядом, скрестив ноги.

– Ну как там, весна?.. – почему-то спросила она, указав на окно – снова виделся лишь кусочек неба и пара начавших зеленеть веток.

Он легко, по-доброму усмехнулся и посмотрел ей прямо в глаза:

– Ты – весна…

Вера почувствовала, как загорелись ее щеки, кровь ударила в голову…

…пробуждение. Все почти так же, как в этом очередном странном сне: она лежит на полу возле мольберта, в руках – карандаш, волосы – собраны. Только окружает ее глубокая темнота, настолько плотная, что кажется, ее можно потрогать руками. Вера дрожала от холода, сильно раскалывалась голова.

– Сколько сейчас?.. – посмотрела на часы, тикающие так громко, будто отсчитывали последние секунды существования планеты. 5:20. – Прекрасно. Ни то, ни се. Господи, как холодно…

Вера закинула в себя таблетку «нурофена», добралась до постели и, завернувшись в одеяло, снова уснула.

…– Куда ходила? – спросил все тот же он, сидя на цветастом водяном матрасе. Он держал в руках коричневую укулеле и тихонько, мелодично перебирал тонкие струны.

Вера не знала, куда она ходила и ходила ли куда-то. Все, что она понимала в этот момент, – это то, что ей хочется отобрать у него гитару, сесть к нему на колени и, не останавливаясь ни на секунду, целовать его шею, плечи, грудь, каждый миллиметр… подошла ближе, мягко вынула инструмент из его ладоней. Он обнял ее всю своими теплыми большими руками. Зазвонил телефон. Он опять звонил шумно, настойчиво, раздражительно…

…8:00. Ее глаза тут же открылись, будто осознавали все. что происходило во сне и наяву, будто для них ничто из этого не было другим, но все было едино – и из них текли тяжелые, увесистые слезы. Ее накрыли страх и тоска. Она совершенно одна в этой жизни – той, которую принято называть реальностью. Здесь для нее совсем ничего не существует. Ей так страшно, так жутко, так тесно, так холодно…

Странный плод воображения завладел ей – а что, если не плод, что, это если сейчас она спит и видит невзрачный и пустой сон? А, думая, что засыпает, на самом деле, просыпается к той жизни, о которой мечтала? В которой она – свободная, уверенная, горячая и, кажется, уже любимая. Которая – полная интереса, огня, увлечений. Не ради денег – их в той жизни просто не существует, не ради пресловутого успеха – ведь в той жизни ей не нужно ничего никому доказывать, искать способов казаться деятельней, активней. В той жизни, которая пока что отчего-то грубо зовется сном, она делает то, чего действительно желает, воплощает свои маленькие и большие мечты: новые страны, выставка, арт-проект, работа в суде, разноцветная квартира и тот, кто принимает. Там она будто бы живет для себя и истинного собственного удовольствия. Это удовольствие растекается от нее любовью ко всему вокруг – и мир ее, и все, что в нем, благодаря ей самой как личности, а не как единицы системы, сменного механизма ржавой машины, – все в нем счастливое, теплое и доброе.

Она думала об этом весь очередной день сурка: сонная тренировка, горячий душ, спуститься в кофейню, проработать там шесть-семь часов, закрыть две важных задачи, начать еще пару поменьше… Лейтмотивом в голове проигрывались мысли о свете и смысле. И страшный вопрос стоял перед ней и бил громко по мозжечку, словно в колокол: а где явь? Что из этого действительно имеет значение?

Саша не писал ей. И даже так и не прочитал ее последнего сообщения. Вера решилась спросить у Камиллы, не знает ли она, в чем дело.

– Уехал в Сочи. У него там срочно какая-то конфа нарисовалась, ну и на лыжах покататься. Странно, что не написал тебе. Наверное, напишет.

Впрочем, ей не то чтобы было до этого какое-то дело – просто, подумала она, может, стоит немного отвлечься. «…Или развлечься. Хотя… Развлеклась уже, спасибо»

Закончив работу, Вера поспешила домой – сегодня вечером ей предстоит второй портрет из серии про того самого глазастого из сна. Забавно, что она не знает, как его зовут, понятия не имеет, как он выглядит, при этом – летит к нему так, словно он сидит уже на кухне и ждет ее с ужином, ноутом, «нетфликсом» или гитарой, бутылкой вина и в одних домашних шортах… Этот образ пронзил ее.

«Гребаное одиночество», – ухнуло в ее черепной коробке.

В этот раз его глаза получились чуть другими – менее застенчивыми, более игривыми, с каким-то хитрым намеком внутри, но она сохранила – и решила нести сквозь всю серию – их главную особенность – удивительную доброту, искрящуюся в каждой поддерживающей связке радужки, в каждой морщинке на веках и в уголках. Эту версию Вера писала акрилом, так, чтобы придать фактуру, вывести на максимум яркость и насыщенность цветов – полотно под рабочим названием «Он. №2» было посвящено прошедшей ночи, полной цвета и света.

Так продолжались ее дни, проживались в ожидании вечера, когда сможет запечатлеть в красках или углем глаза таинственного персонажа из снов, и, конечно, в ожидании ночи, в каждую из которых она неизменно, снова и снова встречалась с ним, встречалась с собой, восхищалась ими обоими вместе и по отдельности, восхищалась миром вокруг и внутри, любила его.

На днях ей приснились горы, скорость, снег, свобода – она неслась по «черной» трассе на лыжах, рассекала воздух, рассекала все обычное и земное, летела сквозь все это, как птица, как ракета. Белый пух под ее ногами стлал ей упругую и прямую дорогу, ветер шептал на ухо подбадривающие слова, небо несло ее в своих заботливых руках, а бугорки, различные впуклости и выпуклости расступались, предвидя ее приближение. Она наслаждалась удивительным, протяженным во времени, так явственно даже из него выбивающимся, моментом полета. Ее крылья за спиной – распущены, а лицо устремлено вперед, в параллель с коленями и ступнями…

Завершив спуск элегантным виражом, Вера откатилась с трассы, остановилась у ее ограждения, подняла лыжные очки на голову и чуть растерла раскрасневшиеся щеки. Из-под шапки выбилась прядь волос и прилипла к вспотевшему лбу. В груди немного резало и шумело от счастья. Вера с легкой приятной усталостью и широко улыбаясь смотрела на других катающихся. Никого не ждала, ничего не планировала дальше – просто стояла, разгоряченная блаженным спуском, и дышала морозным воздухом, словно пила глоток за глотком свежую прохладную воду.

Переведя дыхание, Вера неспеша покатилась к домику, где можно было переобуться и переодеться, – тут пахло влажным деревом и таким же слегка отсыревшим мехом, зимой и талым льдом, теплым паром ртов, кожей и пластиком, чуть-чуть, конечно, не самыми свежими носками. Она сняла лыжи, переобулась в большие дутые неоваленки, застегнула потуже куртку и отправилась в кафе выпить чаю и, может быть, перехватить какой-нибудь салат или порцию отварного риса. Ей пригляделся уютный стол недалеко от камина, над которым висела голова оленя, – интерьер кафе сильно напоминал антураж «Твин Пикс». Вишневого пирога не оказалось, зато черный кофе – конечно. Присоединяйся, Дайана…

Однако вместо таинственной помощницы возле Веры внезапно оказался он. Девушка не удивилась – была очень рада его снова увидеть. Красная лыжная куртка, черная вязаная шапка, огромные перчатки, которые он держал в правой руке, – и ничто не могло быть значительнее и ярче глаз.

– Привет! – Вера поздоровалась первая и указала на стул, куда он – с обезоруживающей, но сдержанной улыбкой – уже практически уселся.

– Так рад тебя видеть, – он протянул ладонь и быстро пробежал пальцами по тыльной стороне ее руки. Вера не убрала ее – наоборот, перевернула и мягко поймала его пальцы. Он посмотрел на них, едва заметно усмехнулся и снова поднял на нее глаза.

Они выпили по кружке кофе, потом – по чайнику чая, дальше она попросила колу, а он – горячий шоколад… Они не могли остановиться – говорили и говорили обо всем, так и держась палец о палец. Говорили о горе, о базе, о снеге, о лыжах и сноуборде, о Карачаево-Черкесии и об австрийских Альпах, о Монблане и о Куршавеле, о Дейле Купере и о совах, о Швейцарии, о Пат из Ремарка и туберкулезе, о тирольских колбасках и о мюллер-тургау с ледниковых почв, о звездах, которые пролетают мимо, и о мечтах, которые остаются с ними.

Вечером они перебрались в глэмпинг. Одна стена деревянного домика была сплошь заменена на стекло – из такого импровизированного окна открывался вид на застывшее озеро с блестящей гладью в низине, пушистые лапы елок с искусно выложенным на них искрящимся снегом. Темнота была тихая и спокойная, небо – ясным, сквозь него просвечивали все галактики, вселенные, сияли звезды и планеты, мелькали туманности, а бархатисто-синий эфир все пытался – и все безуспешно – поймать за хвост сверкающую комету. Они сидели на крытой веранде в плетеных креслах, каждый завернутый в свой плед, смотрели на притихшую природу, пили густой канайоло, иногда что-то говорили, но больше молчали и время от времени поглядывали друг на друга чуть смущенно, несколько дольше, чем нужно, потом кто-то первым отводил глаза, а губы расплывались в той самой едва заметной улыбке, которая вещает о настоящем, неподдельном счастье, с такой опаской и так трепетно разрастающемся внутри.

Утром, проснувшись от этого сна – самостоятельно, а не вследствие жестких надрывов будильника, – она ощутила такое спокойствие, такую гладь, такую тихую, но уверенную энергию внутри себя, что сразу же, не умываясь и не завтракая, отключив телефон и прочие гаджеты, несмотря на то, что за окном царила самая обычная загруженная работой среда, – села писать новые глаза. На этот раз – в холодную, сдержанную, при этом очень глубокую и многозначительную акварель. Вера уже любила его взгляд, каждую черту его глаз, всякий раз отыскивая в них что-то новое, неповторимо красивое – и пыталась передать это что-то тонким движением карандаша или кисти на своем желтоватом холсте.

4

Она работала над картиной весь день, сделав лишь раз, часов в шесть вечера, перерыв – совершенно необходимо было сходить за канайоло, конечно. Вера быстро захмелела, потому что со вчерашнего вечера ничего не ела, но это ощущение расслабленности и легкости только помогало ей писать. Полностью самоизолированная, отключенная от реального мира – ее руки танцевали, а сердце обливалось созданной ею самой любовью. Закончила примерно в полночь – и то только потому, что хотела скорее лечь спать и снова побыть собой и – побыть с ним. Но проверить мессенджеры и почту все же решилась – ожидаемо, там случился полный аврал.

«Вера, вот ТЗ, ждем к вечеру», «Вера, привет, лови бриф, завтра сможешь отдать?», «Добрый день! Отсылаю вам все правки от руководства, прошу внести как можно оперативнее», «Вера, ты где?», «Ку-ку», «АЛЕ», «Прием, Вера, куда ты пропала?!» и так дальше.

Раньше она бы сильно замахнулась телефоном, прицелилась бы прямо в стену и – кинула бы с чувством, но в кровать (все-таки 120 кусков на земле не валяются, а с рассрочкой только-только разделалась). Теперь же усмехнулась и глотнула еще вина – уже прямо из бутылки. «К черту, к черту всю эту вашу ‘реальность’. Дорогие друзья-коллеги! Не интересует!..»

Слегка подлавливая первые «вертолеты», Вера бухнулась на кровать и сразу же уснула.

…А он – сразу же пришел к ней. К ней – в мастерскую, с потолком под пять метров и обширной антресолью, где стояла ее маленькая односпальная кровать с резной чугунной спинкой – как здорово, что кто-то однажды решился сюда ее затащить, хоть и совсем непонятно каким образом! Стены просторной мастерской, полной воздуха и света, были увешаны вдоль и поперек эскизами, набросками, готовыми работами – все про его глаза, кое-где губы, еще встречались руки или отдельно пальцы.

Войдя в мастерскую, он обернулся вокруг своей оси несколько раз, провел взглядом снизу, от пола, которой тоже был уставлен все тем же сюжетом, вверх, прямо до антресолей – у него вырвалось восторженное и вместе с тем смущенное «У-у-у-у-ух!..»

Вера сидела на узком подоконнике в простом, слегка просвечивающем платье из молочно-белой парусины – сегодня она взяла выходной от своего столь плодовитого ремесла, поэтому белое оказалось вполне уместным. Колонки отбивали мягкий и чувственный испанский рэп. Она смотрела в окно, болтала ногой, пила зеленый чай, не вытащив пакетик из прозрачной кружки, – он был чуть горше, чем полагалось.

– Нравится? – повернула к нему голову.

– Да, конечно, это очень здорово! Я просто немного… Застеснялся, что ли. Никогда не видел столько версий своих глаз – они все такие разные, но безошибочно… Мои.

– Я люблю твои глаза. Я знаю их.

Пять минут спустя они целовались, стоя посреди мастерской. Чай остывал, лямка платья скатывалась по ее плечу… А шея – тонула в его большой и теплой руке.

Проснулась только к часу дня – телефон разрывался от пропущенных звонков, сообщений, капсов, восклицательных и вопросительных знаков.

– Черт, – выругалась она. – Как же вы все меня бесите.

Не вылезая из кровати, Вера ответила на несколько самых важных писем, потом сходила на кухню за кувшином с фильтрованной водой, отправила в рот таблетку «нурофена» и «ноопепта» – последний, мастерски исполняя роль великолепнейшего плацебо, очень раньше помогал сосредоточиться. Работала весь день. Голова оставалась чуть тяжелой, а спину и ноги тянуло, как при гриппе. К вечеру Вера все-таки сумела закрыть самые горящие задачи, однако большую часть все равно отложила на потом.

В прошлом она не замечала за собой такого: получив задание когда-то по учебе – что в школе, что в университете – позже на всех работах, старалась сразу же его выполнять, максимально оперативно и качественно. Теперь ей просто не хотелось тратить на эту бессмысленную штамповку свое время – Вера вдруг осознала, что ее работа стала для нее методом прокрастинации и попыткой забить, забыть, спрятать и задушить на корне свои собственные амбиции и чувства.

Как часто, думала Вера вечером, наливая в прозрачную кружку горький зеленый чай, она выбирала «поработать» вместо того, чтобы творить. Как часто говорила: «У меня слишком много дел, я не успеваю ничего, кроме работы, поэтому и не обзавожусь никаким этим вашим хобби». Тогда она откладывала на потом себя – а теперь работу: так что же из этого страшнее?

– Ну да, – рассуждала девушка вслух, ходя по прохладной комнате в большой серой футболке, – странновато, конечно, что себя я нахожу, когда сплю, но почему нет? Кто сказал, что медитировать, пребывать там в моменте, как Джарахов и прочие джа, путешествовать, самореализовываться и вся вот эта муть – про то, чтобы выбирать себя и жить для себя? Как для себя жить, я сама решу. И вообще. Спать классно, это факт. Ну а то, что я там вижу… Вдохновляет меня. Создает меня. Уйти бы туда. Насовсем.

Последнюю фразу она сказала громко и до нее не сразу дошел смысл собственных слов. Глаза Веры округлились.

– А что, это идея… Там мой реальный мир, а не вот эта серость и все это долбанное пьянство вокруг… Оставлю как запасной…

Решила прикорнуть на 15 минут. Вернуться в свой мир.

…прижимается к его сильной спине всем своим телом, крепко обхватив за талию. Его мускулы двигаются, она чувствует это своей грудью. Мимо проносятся белые скалы и голубое море шумит где-то далеко внизу. Шлем чуть съезжает, Вера легким движением головы поправляет его. Ветер овевает ее сгоревшие на солнце плечи. Они летят на мотоцикле, рассекают ветер – нежный соленый поток с поверхности океана.

Тормозят – внизу: здесь начинается деревня, вдоль улиц которой раскинулась большая оголтелая ярмарка. Паркуют байк, снимают шлемы. На ее щеке от ремешка остался небольшой красноватый след – он целует его в двух местах и аккуратно взлохмачивает ее волосы. Смеются.

Вокруг пахнет всем, чем только может пахнуть рынок: благовониями и воском, куркумой и мускатным орехом, жареным мясом вперемешку с сырым, морем и свежей рыбой, цветами и душистыми травами, арбузами и персиками, сыром и сушеными фруктами…

Их захватывает этот вихрь: сотни голосов на забавном неуклюже-рыкающем языке сливаются в одну какофоническую песню. Она берет его за руку и ведет к большой лавке с овощами.

– Вечером пожарим спаржу и ребрышки, давай?

…зазвонил телефон. «Господь всемогущий», – она резко проснулась, сердце ухало как сумасшедшее и ныло от пронзающей боли. Вера терпеть не могла внезапные звонки – исключение составляли только мама и бывший муж.

На дисплее высветилась неуклюже увеличенная аватарка Саши.

– Але, – нарочито чуть усталым голосом ответила она.

– Вера, привет! Это Саша. Как ты?

– Привет, нормально, а ты? – «гениальный, гениальный диаложище», – стучало в ее мыслях.

– Тоже, спасибо! Приехал с Сочей вчера. Есть планы на вечер?

– Дай секундочку подумать, пожалуйста, – она была так горда за эту фразу! Быстро прикинула: весь день провалялась дома, самые безумные пожары из дедлайнов потушила, новых идей для очередных глаз пока нет (нужно досмотреть сон), а вот выпить на халяву, ну ладно-ладно, лукавит, поговорить с живым человеком, может, будет не лишним… – Нет, кажется, я свободна.

– Заеду за тобой в восемь, хорошо?

– Оу, тогда я побежала собираться. Пока.

– Подожди, – Саша засмеялся в трубку, – адрес скажи.

– Восстания, 35. Напиши, как подъедешь, спущусь. Спасибо.

– До встречи! – он как будто ждал еще каких-то слов и потому молчал. Вера первая положила трубку.

В душ, сильно можно не бриться, ибо сегодня точно нет (Вера до сих пор испытывала легкое чувство вины за нуту ненужную ночь), замазать круги под глазами, побольше туши, хайлайтер на нос и под брови, потемнее под скулами, губы – бесцветным жирным блеском, чтобы не вздумал поцеловать. Надеть – не сексуальное (алое с горизонтальным вырезом на груди не подойдет), не романтичное (свободное персиковое в пол из фатина тоже), но все же что-то приятно элегантное нужно, чтобы не чувствовать себя ущербно по сравнению с остальными… кем? Она даже не спросила, куда они собираются, – ну или он ей не сказал. В любом случае, будь то ресторан или галерея, хочется хоть раз в неделю выглядеть прилично. Выбрала простое черное платье из плотного трикотажа, с плотным запа́хом и аккуратной линией бедер. Сапоги без каблуков – несмотря на невысокий рост, она очень редко носила каблуки, предпочитая удобство пущей женственности, и только в исключительные дни – сегодня точно не такой.

Впрочем, Вера прекрасно понимала, что весь этот цинизм, с которым она отнеслась к предложению Саши, – напускной. Ей все-таки было несколько любопытно, к чему это все могло привести. Любопытно – да, но не больше того, особенно, если учитывать, что она уже, еще даже не одевшись до конца, ждала завершения вечера. Ждала того самого ее любимого момента, когда голова касается подушки и – к ней тут же приходит он.

Вера поглядела на мольберт, перевела взгляд на законченные картины с его глазами, каждая из которых по-разному раскрывала его настоящего. Улыбнулась этим четырем парам глаз, а они – будто бы ответили ей тем же: он был живее и реальнее всех реальных и живых.

Пиликнул айфон: «Подъезжаю» – и скобка в конце. Вера окинула свое отражение взглядом – нашла, что выглядит вполне себе «ок». Надела пальто, завернулась в шарф, вспомнила, что забыла наушники в комнате – на цыпочках прямо в обуви вернулась. Кажется, она ни разу не выходила из дома, не вернувшись за чем-то через пару минут. В этот момент Саша написал ей, что «на месте».

– Вера, я тут! – он опустил заднее окно винтажно-молочного «мерса» и помахал ей рукой. Шел мокрый снег. Девушка подбежала к машине и нырнула в нее.

– Привет, – Саша слегка приобнял ее. От него вкусно пахло маскулинно-древесным одеколоном, вокруг шеи его был повязан темно-синий шарф. Кучерявые волосы немного отросли за то время, пока они не виделись, и пара прядей как-то поэтично-трогательно спадали на лоб. Сегодня он показался ей немного другим – не столько крепко сбитым (прямое темно-синее пальто сидело отлично) и добрым малым, сколько чуть отстраненным и интригующе высокомерным денди. Чем-то смахивал на Тома Хиддлстона. «Попытка не пытка, парень», – промелькнуло в ее мыслях.

– Привет! – Вера обворожительно улыбнулась, зная, что это всегда срабатывает. Ей уже, откровенно говоря, не хотелось ничего, кроме того, чтобы выпить, а потом сразу отправиться спать и смотреть свои сны – тем более, что от концентрированного количества работы и остатков легкого похмелья все еще едва заметно попискивало в голове.

– Хочу заглянуть в «Эрарту». Там сейчас помимо всех обычных выставок Хельмута Ньютона показывают. Что скажешь? Или пропустим?

– Пропустим? Что ты имеешь в виду? – Вере почему-то стало чуть смешно: молодец человек, взрослый, не выдумывает лишних проблем.

– Мы можем сразу поехать куда-нибудь поужинать, выпить и поболтать, – водитель терпеливо ждал.

Желания ехать куда-то далеко на Ваську, смотреть фотки за стеклами (хотя Хельмут ей, конечно, очень нравился), да и ходить на музеям с кем-то она не любила: ритм в восприятии искусства у каждого свой – ей вот надо постоять и «позалипать» в картину, подумать, что тут вообще, дойти своим умом, потом прочитать экспликацию (ей нравились версии на английском), потом порыться глазами в технике или деталях и только затем медленно двинуться к следующей арт-жертве. А иногда она резко уставала к середине выставки, и ей становилось тяжко смотреть, внимать, впитывать, искать, разбирать – тогда она, чуть не бегом, едва глянув, проходила мимо экспонируемых работ и вон из галереи. В любом случае, этот процесс должен был быть только ее личным…

– Нет-нет, давай согласно программе, – на сто процентов противореча собственным мыслям и все с той же улыбкой ответила Вера.

«В целом, – оправдывалась ли? – сейчас мне абсолютно по боку». Как будто и не она приняла это решение вообще увидеться с Сашей, поехать сначала в «Эрарту», а не в бар. Пусть все пойдет, как в кино – мимо, но хотя бы, может быть, даст ей немного ощущения того, что и в этой ее жизни, вне сна, что-то тоже способно происходить.

Они ехали минут двадцать, практически все время молча. Он спросил ее, как она провела день и вообще последние недели с их последней встречи (о том, что между ними произошло, никто из них тактично не упоминал), рассказал в паре слов о том, как съездил по работе в Сочи. Старался быть легким и общительным, но Вера держалась угрюмо – это сократило количество попыток ее разговорить. Припарковались. Саша успел первым выйти из машины, открыть ей дверь и протянуть руку. «мило, но не трогает», – подумала Вера и, выходя, слегка оперлась на него.

– Спасибо, так приятно.

– Рад, – он чуть манерно, но больше забавно поклонился.

Когда она сняла пальто и отдала ему, чтобы он в свою очередь отдал в гардероб, у него в глазах что-то сверкнуло:

– Ты очень красивая, – с улыбкой сказал он и отошел.

Они поднялись на третий этаж, где их уже заждался Хельмут. Пару предупредили, что до закрытия музея остался всего час, поэтому стоит поторопиться. Они, конечно, не стали – медленно и молча рассматривали Катрин Денев с сигаретой в губах и спящего Уорхола, надолго зависли у «Они идут» и у Джоди Фостер с соском, нырнули в репродукцию «Обнаженной в бассейне» и тихонько посмеялись над неестественно крутым подъемом стопы Нади Ауэр. «Красиво, чувственно, но так приелось», – подумалось Вере. Она почувствовала легкую досады за свои мысли и попыталась их отогнать. Но черно-белые фото про эро и этот мужчина рядом, и люди вокруг, пусть редко, но всегда неуместно встречающиеся на пути, и тусклый свет в зале, как бы намекающий, что пора выметаться – все это начало угнетать ее. «Слишком много общения на сегодня, пожалуй», – кажется, совсем приросла к своему одиночеству, приправленному сомнамбулическими фантазиями.

Через час они сидели в «Цветочках» на Некрасова. Вера специально предложила именно этот бар – максимально близко к ее дому и можно смыться, как только ей окончательно надоест сей спектакль. Но пока что было терпимо – вернее, безразлично. Она попросила у долговязого бартендера негрони – он тоже. Сказал, что это и его любимый коктейль.

Он вообще пытался много говорить: с умным видом – надо признать, что напускал он его не специально – размышлял вслух о массовом и элитарном искусстве, потом немного рассказал о своем бизнесе. Веру Саша ни о чем особенно не спрашивал – этим она вполне была довольна. Время от времени вставляла какие-то общие фразы, мычала в ответ и кивала головой – в общем, почти не слушала.

«Хотя если бы слушала, нашла бы, что ответить. Он дело говорит, например, о том, что масса – понятие надуманное и следовало бы перестать разбрасываться громкими словами, вот Мураками, скажем, – взял массовое и переплавил в угоду элите… Интересный, этот Саша. Как жаль, что у меня в его сторону совсем не лежит. Впрочем, завиток этот. Симпатичный», – она украдкой и, может быть, даже с надеждой что-то в себе услышать, всматривалась в его лицо, когда он замолкал, устав, видимо, в одиночку искать темы для разговора, и с поддельным интересом разглядывал то меню, то гарниши, стоящие прямо под носом. Внутри Веры зияла пустота, так похожая на нее саму. Ей претили эти смол-токи. Если уж и говорить, то о том, что болит, кричит, полыхает, о том, что важно, о том, в чем соль, а не вот это все.

– Будешь еще что-то? – спросил он, когда они прикончили по второму коктейлю. Вера заметила, что Саша слегка расстроен, хотя старается не показывать и по-прежнему тепло с ней беседует. Ей стало стыдно.

– Да нет. Завтра работа, пожалуй, уже пора домой.

– Я тебя провожу.

Они дошли до ее подъезда и остановились. Перестал идти снег. Один фонарь – прямо у ее парадной – перегорел. Она с жалкой, виноватой улыбкой посмотрела на него.

– Прости, что я такая угрюмая.

– Что ты. Ты прекрасная, Вера, – он наклонился к ней и посмотрел ей в глаза. Его лицо приблизилось. Она не возражала. Он поцеловал ее, она автоматически ответила. Цепкие, упругие губы энергично сновали от одного уголка ее рта к другому. Его ладони обхватили ее щеки – в этот момент Вера отстранилась.

– Мне нужно идти. Спасибо за вечер.

– Спасибо тебе. Пока, – он быстро обнял ее, она – еще быстрее – поднялась в свою квартиру. Разделась. Снова долго смотрела на себя в зеркало. Недовольная морщинка промеж бровей – как бы она хотела влюбиться. Но что-то не пускало ее, держало на замке ее чувства, ее сердце.

«Неужели я все еще не отошла от развода?» – подумалось ей, и тут же отразилось от внутренней стенки черепной коробки – фальшь.

– Я люблю тебя, – проговорила она, посмотрев на свои картины с глазами. Она что, полюбила этот образ, созданный ее подсознанием?.. Как глупо… Только если не принимать-таки на веру тот факт, что сны не менее реальны, чем явь. Не задерживаясь, приняла душ и упала в кровать, упала в блаженный сон – какой долгий день… Она скучала.

5

…они шли по каменистому пляжу и держались за руки. «Какая картинка!… – усмехнулась про себя Вера. – …получилась бы, если бы на нем не были надеты эти смешные розовые штаны в катышках! Хотя сама-то…» Сама – в огромном растянутом худи, со спутанными солью и ветром волосами, обгоревшими щеками и шелушащимся носом, с песком под ногтями. Они шли босиком по успевшим остыть камням и наблюдали за тем, как стремительно садится солнце, раскидывая свои немыслимые персиково-розовые лучи по поверхности неспокойного моря. С каждой минутой становилось чуть прохладнее – она сильнее прижималась к нему, а он, с довольной, едва заметной улыбкой, спрятанной в густой бороде, смотрел вперед, за линию горизонта. Он был очень счастлив, прямо в эту секунду.

Он наконец жил свою жизнь, он выбирал свое собственное счастье, а не искал его для кого-то другого. Был собой, был честным, перестал притворяться и лгать самому себе, ждать, что как-то приноровится, приспособится, что все как-нибудь да устроится. Он, такой деятельный, такой требовательный к себе, наконец взял на самого же себя ответственность за свою жизнь, а не за чью-то еще. Ему хотелось вечно идти вот так с ней рядом и чувствовать ее маленькое гибкое тело, ее тепло, видеть, как она улыбается – не объективам камер, не другим любимым. Как она улыбается ему – и тоже больше никому не врет.

– Давай спустимся на тот камень, – Вера показала на крупный валун прямо у берега. О него с силой бились волны. Уже стемнело, и море, вслед за небом, переливалось тихим блеском звезд. Мимо большой Луны одна за другой сновали яркие кометы, до которых им не было ровным счетом никакого дела – все их желания уже сбылись.

Они добрались до выступа скалы, уселись на нее, брызги то и дело облизывали их ноги. Он прижал ее голову к своей груди – она услышала, как мирно и волнам в такт бьется его сердце. Опустил свое лицо в ее волосы и глубоко вдохнул. Столько мира внутри.

Рядом с ними откуда-то взялось два большеглазых дракона – размером с пони: один – иссиня-черный, другой – пегий. Они положили свои изящные тонкие головы на их колени: первый уютно устроился под его свободной рукой. а второй – горячо задышал ей в живот.

– Как же мне хорошо, – прошептала Вера и аккуратно, чтобы не разбудить, двумя пальцами погладила дракона по выступающей надбровной дуге.

– И мне, – ответил он, как-то мысленно, даже не открывая рта, но она услышала. Дракон, лежавший на его коленях, шумно вздохнул во сне.

…открыла глаза. Очередной удивительный сон – к таким она уже привыкла. Однако в этот раз она буквально слышала то, что чувствовал он – мыслила его мыслями, смотрела его глазами, внимала его образам. Это было необычно. Вот он какой… как они похожи. В нем тоже, оказывается, билось, словно заключенное в пятилитровую банку бескрайнее море, незаметное, но разъедающее изнутри разочарование, пустота, в котором ожидается, что завтра будет лучше, завтра будет по-другому и все изменится, горечь фатального «несвоего», из которого, казалось, нет выхода – в окно разве что. Но нашелся маяк – и им оказалась она. Вера ощутила неведомую дотоле радость, кольнувшую в груди от того, что сама может быть причиной чьего-то счастья – так глубоко она еще никогда не чувствовала этого, не воспринимала и вовсе как возможную правду эту мысль.

Он хотел проживать жизнь рядом с ней, в ней, в ее сердце и в ее голове – это отзывалось у нее внутри горячим иссущающе волнительным сердцебиением.

Вера и сама знала: море, бьющееся о скалы, бесчисленные разноцветные звезды, пеленой упавшие на небо, умиротворенные драконы – все это олицетворяло ее стихию, ее мечты, то самое ставшее болезненно редким состоянием ее собственного – и ничьего больше – потока настоящей продуктивной жизни. Здесь она – творец со свободной волей и доброй силой в мускулах, здесь ее ведет любовь.

Пиликнул айфон, поймав чье-то рабочее письмо, потом еще раз и еще – она не обращала на него внимания и смотрела в потолок. Выражение ее лица – точнее его отсутствие – было тихим, безмолвным. Ее не было здесь: Вера прокручивала в памяти все моменты, которые прожила в своих снах. Заглядывала в самые настоящие глаза-елки, переживала сызнова себя – такую любимую, такую счастливую, такую, какой она хотела бы быть.

…они бродили по поверхности тех самых звезд, блестящая пыль, как песок, забивалась в потертые «найки», откуда-то из глубин далекого кратера дул теплый ветер. Он сказал, что ему надо спуститься к морю и проверить, как там дела у драконов – она ответила, что подождет его на вершине холма. Тут было плато, усыпанное слабо сияющим песком, сотворенное то ли из твердого камня, то ли из нежного воздуха. Оно выдавалось далеко вперед, в бездну – вот там-то, на самом его краю, сидела Вера, опустив ноги вниз, болтая ими, как в воде. Бесконечный покой накрывал ее и наполнял, она была собой, была здесь. Взглянула на свои ладони – они самые, мягкие, прохладные, как всегда. Провела рукой по шее сзади, где как-то неанатомично выдался седьмой шейный позвонок – что-то про остеохондроз, наверное, но она любила эту свою особенность. Вера никогда еще не чувствовала себя настолько настоящей, никогда не видела в себе столько чудес, столько переплетений смыслов и истин. При этом в сердце и мыслях ее не было и намека на самодовольство или самовосхищение – лишь какая-то наполняющая светом благодарность и любовь, любовь, много любви, которую хотелось отдавать.

Он вернулся к ней – что-то было не так в его облике, что-то смутило и даже чуть насторожило ее, но не испугало. Ее доверие к нему оставалось безграничным – таким же, как космос вокруг. Просто шел он как-то иначе, держа руки за спиной. Он приблизился к ней, но не сел – взял за руки и чуть потянул, как бы призывая встать. А сам… У нее перехватило дыхание и защипало в глазах.

– Выходи за меня замуж, Вера, – он достал из кармана тонкое кольцо с маленьким лунным камнем, обрамленным сияющими крошками-бриллиантиками.

Ее ноги стали ватными, в его глазах переливался влажный блеск – они снова были одни. И теперь точно – навсегда…

…Вера опять проснулась от настойчивого звонка телефона. Ничего ей не хотелось больше, чем спать – серые занавески и грязью заливающийся в комнату из окон такой же серый свет раздражали ее. Она забралась под одеяло с головой.

«Что же делать?.. я не хочу просыпаться. Я хочу жить там…», – еле как заставила себя встать, но – не выйти из дома. Ответив на кое-какие вопросы негодующих коллег, она снова принялась писать его глаза. Штрих за штрихом, мазок за мазком – эта медитация отслаивала Веру от раздражающего мира, в котором ее уже не было. Все, что она могла сейчас в него привнести, это вот эти картины. Пять уже готовы.

Она сидела растрепанная, в старой выцветшей футболке до колен, с набухшими под глазами мешками, а сами глаза – их белки – чуть налились кровью, блестели каким-то нездоровым блеском. Вере понадобилось больше воды, чтобы разбавить краску – она стремительно встала со стула, и мир вокруг резко накренился. Слабость в ногах и шумное, громкое жужжание в голове наравне с потекшими стенами буквально скосили ее: она практически упала на ковер – тот мягко подхватил ее, не дав удариться о холодный пол. Вера лежала и быстро дышала, сердце в груди громко ухало, пальцы дрожали будто в треморе.

– Во-о-оу, – громко выдохнула девушка. Пришла в себя минут через пять – доползла до кровати и снова повалилась на подушку, совсем без сил, но с возрастающей тревогой внутри. С мольберта на нее смотрела пара взволнованных любимых глаз.

– Все хорошо, все хорошо, милый. Мне, наверное, надо поесть, или поспать, или… – она вдруг осознала, что не ела и не пила со вчерашнего обеда, а на город тем временем опустился глубокий вечер.

Вера дотянулась до телефона, опять проигнорировав все сообщения, связанные с работой. Кому написать? Нужно что-то от давления – все ее скудные запасы закончились, – и поесть. С поесть проблем нет, спасибо «Самокату», а вот таблетки не доставят прямо сейчас – придется ждать утра. Либо попросить кого-то зайти в аптеку и привезти. Или лучше прислать, да, видеть совсем никого не хочется… Вера отправила сообщение Камилле с просьбой, та тут же среагировала – идеально «экологично», как только она умеет: «Если хочешь приеду. Если не хочешь, через двадцать минут освобожусь и отправлю курьером».

«Храни тебя Господь», – подумала Вера и отправила ей три эмодзи сложенных в молитве ладоней. Заказала салат и хлеб с семечками, пачку дрип-кофе. Пока ждала доставку, сидела не шевелясь, заглядывая в окно, чувствуя, как по всему телу разливается жгучая слабость, то тут то там ударяя изнутри током.

«Кажется, я заболеваю, – подумала она, – но это точно не от усталости. Я ведь совсем перестала что-либо делать… Много и кое-как сплю. Вот вчера, например… А что, кстати, было вчера?»

Долго не могла вспомнить прошедший день – дни, ночи, утра, вечера как-то смазались, потерялись, растопились друг в друге. «Ах, точно, вчера я виделась с Сашей. До того, как он позвонил, работала немного, ну и спала… До часу. И легла рано. И сегодня еще до четырех проспала», – Вера уже слабо смеялась. Какая соня, оказывается! Она всегда знала, что может спать в любых состояниях и в любой ситуации, но за последний месяц количества сна превысило все разумные нормы. Но сна ли?.. Она уже не отделяла реальность от снов – или наоборот. Ее жизнь протекала в параллельной реальности, а форпосты границ яви растеряли своих солдат. Резкое ухудшение состояния немного отрезвило ее. Вера-таки заставила себя прочитать сообщения, присланные коллегами. Отлично, ее сняли с двух не самых важных проектов, потому что, несмотря на то, что дедлайны еще не перегорели, но адекватно на связь дизайнер выходить перестала.

«Ну и Бог с ними», – Вера не расстроилась. Меньше тупой бессмысленной работы, больше времени творить. «И спать», – улыбнулась она сама себе. Тут же зазвонил домофон.

Вера поужинала под серию какого-то научпопа о снах, но как только прикончила последний кусок хлеба, выключила – все эти Фрейды, Жуве и Ковальзоны говорили совсем не о том, их выводы не имели ничего общего с тем, что она переживает во снах. Или она слишком поверхностна, не хочет вникать в суть понятий? В очередной раз хватает по верхам? Голова разболелась с новой силой – так, что от боли вырвался стон. Курьер Камиллы, по-видимому, не торопился. Вера закрыла глаза, пожелав незаметно снова упасть в сон, снова проснуться в той ее любимой реальности, но – уснуть не получилось.

Вера несколько раз сменила позу, перевернула подушку прохладной стороной, потом опять, скинула ее на пол, завернулась в одеяло, скинула его на пол, укрылась легкой простыней… сон не шел. Ей стало страшно. А что, если однажды она не сможет заснуть? Что, если окажется заперта тут, в этом ужасно сером мире? Почему-то к ней еще ни разу не приходили эти мысли, равно как и опасения, касающиеся того, что однажды наступит та ночь, когда ей возьмет и ничего не приснится. Ее кожа покрылась испариной, сильно кольнуло в обоих висках…

Наконец приехал курьер с таблетками. Вера поблагодарила Камиллу, закинула в себя пару ярких капсул и приняла ставшее излюбленным горизонтальное положение.

Однако… Этой ночью она так и не смогла уснуть. Проворочавшись до двух часов и бросив бессмысленные попытки, включила лампу, не вставая, вытащила из-под груды бумаг свой старый скетчбук и начала набрасывать эскиз новых глаз. Получалось не совсем то, что ей хотелось бы. Она скучала по нему – будто бы он уехал куда-то на пару дней. Он точно вернется, потому что не может не вернуться.

Утром, разбитая от бессонной ночи и той напавшей внезапно слабости, Вера вышла на улицу. Снег растаял, воздух потеплел, как будто приближалась весна – обманчивое ощущение. Холодный ветер дул строго вертикально прямо с неба вниз, завывал в закоулках. Плотные облака плевались редкой водой: что-то капало – не дождь и не снег, просто кто-то небесный будто бы шумно сморкался, и брызги разлетались от его простуженного лица по всему городу. Завернутая в темное пальто, с голыми ногами, Вера стояла и курила свой «чапман браун», зажав тонкую сигарету промеж дрожащих указательным и большим пальцами. Мимо одна за другой проезжали машины, на дороге было активно – от этого ей захотелось скорее прикончить сладкий табак и снова забраться в свое логово. Голова по-прежнему раскалывалась. Прохлада улицы немного привела ее в чувство, а вот сигарета напротив – чуть не вызвала мощный рвотный рефлекс. Выбросив недокуренную в ближайшую урну, Вера еще минут пять понаблюдала за потоком железяк, снующих туда-сюда по мерзкой вековой грязи, и поднялась на тех же ватных ногах домой.

Весь день она сидела за скетчбуком и набрасывала самые разные образы: то это была звездная ночь, чем-то смахивающая на вангоговскую, то драконы, то дерево у здания суда, то окно в белой мастерской, то цветы на рынке, то кружка с недопитым чаем, то завитушки необычной барной стойки, то ловец снов… Все эти детали составляли ее жизнь с ним и с собой, Вера наполнялась ими, переносила их в условной реальный мир, воплощала свои фантазии карандашом на бумаге – так ей даже дышать было проще и куда легче находить смысл в каждой новой, долго тянущейся минуте очередного серого дня.

Снова вплоть до самого вечера она ничего не ела – совсем забыла о том, что это может быть ей необходимо. Ближе к девяти часам начался какой-то парад звонков (это когда больше, чем один). Сначала – Саша:

– Привет-как-дела-как-ты, – отчеканил он будто бы заготовленным тоном. Волнуется, что ли.

– Привет, – слегка грудным, тяжелым голосом и практически откровенно недружелюбно ответила Вера. – Ничего, спасибо.

– Точно все хорошо?

– Да, я немного приболела, – она отсчитывала секунды до того момента, когда он наконец решит положить трубку.

– Могу приехать и привезти лекарства, еду и все, что тебе нужно, – искренне и участливо ответил он.

– Нет, спасибо, все хорошо.

– Ладно… Держи в курсе.

Они попрощались. Ей стало невыносимо совестно за откровенную грубость в отношении этого, между прочим, чуткого и внимательного человека. Но… она не хотела его видеть, не хотела с ним говорить, не хотела принимать его тепло и поддержку. Она и не страдала, не скучала, не печалилась и даже, в общем-то, не болела, потому и не оказалось какой-то сверхнадобности в его присутствии… Нехорошо так думать, конечно, – пользоваться людьми вообще плохая идея.

– Хотя бы честно, – успокаивала Вера себя.

Снова зазвонил телефон. «Ну что такое», – можно, пожалуй, и не брать трубку. Но имя бывшего мужа на экране заставило передумать – правила есть правила: ему звонить разрешалось.

– Алло, привет, – быстро и чуть манерничая начал он. – Слушай, мне нужно срочно поговорить с тобой.

– Привет, что-то случилось? – Вера немного насторожилась: никогда не знаешь чего от него ждать.

– Нет. Да. Я не знаю, я просто… просто хочу выговориться, наверное. Тому, кто меня поймет. Можем встретиться где-нибудь?

– Да, конечно, – они договорились увидеться через час в «Сидрерии».

На этот раз Вера наоборот отчего-то даже радовалась их встрече. Он был единственным во всем ее окружении человеком, перед которым можно было не притворяться – и даже не пытаться: слишком много знает и понимает. Можно было ничего не говорить, никак не выражать чувства, пребывать в своем – ему все равно все известно, а от нее требуется только слушать и быть рядом, говорить время от времени: «Да, японимаю» или «Нет, не понимаю, и не хочу понимать».

Одевшись максимально просто, чтобы не смущать его, Вера запрыгнула в такси, а когда подъехала – он уже ждал ее внутри, снимал с аккуратно остриженных волос темно-серый незнакомый ей кепи, а с широких плеч – черное, напротив, до боли знакомое, пальто. Под ним – темно-зеленая рубашка в большую клетку. Улыбался так же – полунадменно, тонко, чуть язвительно, вскинув бровь. Но сквозь весь этот искусственный холодный и сухой дым пробивалась еще сильная, не успевшая остыть, но уже тлеющая любовь к ней. Она же – испытала прилив болезненной нежности и вины.

– Ну как ты? – спросил он, повесив ее пуховик и усевшись напротив.

– Хреново, – ответила Вера. Он все с той же понимающий улыбкой смотрел на нее и вдруг тяжелый занавес упал в его огромных глазах.

– Я хотел поговорить с тобой о… семье. Папа не хочет лечиться. Брат не хочет разговаривать с мамой, а его дети… они оба живут со мной. Все постоянно ругаются между собой, срываются, перекладывают друг на друга ответственность, а я оказываюсь посредником в этих… конфликтах. Все время крайний! Меня это раздражает.

Они заказали по пол-литра сидра: он – сухую и кислую Испанию, она – игристую кусачую Нормандию.

– Слушай, ты должен понять, что ты – совсем, на сто процентов отдельный от них человек. Ты не зависишь от них – так ведь было… и тогда, когда мы были вместе… – она не хотела этого говорить, но рвалось само собой изнутри, жгучий стыд накрывал ее – и еще больше потребность сказать правду. – Твоя семья… много сделала, чтобы мы с тобой развелись. Выбери себя уже?! Ты слишком долго служил всем и в конце концов из спасателя превратился в жертву. Выбери себя. Ты достаточно сделал для других.

Задвинув свято-гневную речь, Вера сделала большой глоток. Эти глаза – такие знакомые, такие родные и такие далекие, все понимающие, все знающие… Как ей было жаль его.

– Ты права, – он потупил взгляд, чуть растерявшись. Его броня хрустнула, кусочек надломимся и что-то искренне болезненное приоткрылось – но только на миг. Его рот растянулся в скрывающей неловкие честные чувства улыбкой. – Как всегда, права. Я просто хотел поделиться.

Они разговаривали еще около часа: о близких, о работе, она спросила, как у него «на личном» – смущенно и с нарочитым безразличием он рассказал ей о пассии, с которой ничего не вышло. Вера не делились ничем. «Все нормально, чуть приболела только».

Выпив по второму стакану, они вышли на улицу: шел сильный дождеснег – отдельный вид петербургских осадков. Он вызвал такси на два адреса, и пока они ждали машину, стоя в арке, Вера вдруг осознала, как ей умиротворенно, спокойно сейчас от того, что тоска по прошлому, сожаления – все это отступило куда-то. Ей было легко рядом с ним, и она знала – будет еще легче, когда она, попрощавшись, выйдет из такси. Двери авто проглотили их, через 15 минут они были уже у парадной на Восстания:

– Спасибо, что выслушала меня.

– Ты знаешь, что я всегда с радостью.

Он быстро обнял ее, чмокнул в макушку. Открывая тяжелую резную дверь, Вера думала о том, что он, наверное, сейчас поедет и напьется.

6

…они стоят на Фонтанке, чуть правее того места, где на беспокойную дорогу, бегущую вдоль набережной, выливается скудный поток с Графского. По воде белыми бумажными корабликами плывут пароходы со смешными названиями, солнце обрушивается бесконечными лучами на поверхность реки и разбивается о нее вдребезги – блеск слепит глаза, освещает Аничков мост, гранит под ногами, тусклые цветные фасады, заодно бесстыдно заливаясь под футболки и платья невидимых прохожих.

В руках – остывший кофе, в глазах – тревога, боль и неудержимая нежность. Они смотрят на воду, сжимая то плотный картон стаканов, то металлическое ограждение, от которого ладони потом будут пахнуть честной сухой сталью. Он облокотился на локти и молчал, погруженный в свои мысли. Она, забыв о собственных печалях, взглянула на него – и не отвела глаз.

– Поделись, если хочешь, – она коснулась его сильного предплечья, и словно ток пробежал по двум телам, пронзив и отделив от плоти какую-то возвышенную душу.

Он повернулся к ней – Вера снова потерялась в его глазах, как в немного пасмурном сентябрьском лесу. Чуть вынужденно, чуть нехотя, но с мягкой улыбкой он начал говорить. Грустно? Да нет, не грустно, просто лавиной нависло над ним это дорогостоящее лечение очередного маминого хахаля – и сколько бы они не делили пополам, ему доставалось в оплату совсем не та же самая половина, что пациенту. Вся эта вынужденность, вымученность могла бы решиться одним лишь желанием сделать доброе дело, но – кается – и намека на что-то подобное в нем и не было. И быть не могло. У него есть мечта, его ждет холодное величие Степанцминды или обезумевшая от счастья лазурь Босфора – и теперь, из-за непонятных, откровенно говоря, никому обстоятельств все отодвигается на неизвестный срок… Впрочем, нечего жаловаться и сетовать – он знает, так нужно, значит, кто-то так завернул новый виток на полотне его жизни – пускай. Его к нему придет, он верит.

– Но это совсем не значит, что ты не должен чувствовать боль и обиду, – проговорила Вера. Ей сложно было подбирать слова. Его присутствие порой вводило ее в сладостный ступор.

– Пожалуй, да, – его лицо смягчилось, вены на ладонях спрятались под смуглую кожу, а оттенок взгляда, как прожектор, из тревожного изумрудного сентября вернулся в тепло-зеленый май. – Спасибо тебе за то, что выслушала.

Она обняла его за талию и долго оставалась так, прислонив ухо к бьющемуся под шквалом мускулов сердцу. Замерла, но дышала спокойно, глубоко, ощущая одно – вот бы всегда быть здесь. Маленьким клубком на его груди. Ее ладонь медленно двигалась туда-сюда по его спине. Он зарыл лицо в ее волосы. Тепло, сочащееся из нее, проникало в его собственную глубину, опускалось на каждой артерии и обволакивало мысли. Вот бы всегда быть здесь.

…Вера проснулась от дикого холода, который словно бы забирался под кожу, окутывал кости, отбивал чечетку на зубах. Она поплотнее закуталась в одеяло, но это не помогло – дрожь мерно покрывала все тело. «Горячая ванна должна помочь», – промелькнула в ее голове мысль, но тут же улетучилась. Вера почувствовала, как встает, делает пару шагов и снова падает – в сон.

…Туман. Сквозь него пробивается один-другой луч света. Ветер. Неповоротливые облака, еле волоча за собой короткие ноги, молодятся: бегают друг за другом, словно внезапно состарившиеся, но так и не заметившие этого дети. Кое-где голубеет небо. Укрытые густой вспененной дымкой темные стволы виноградников нежно и вкрадчиво обрамляют ее своими сухими ветвями. Солнце на минуту побеждает – точно Господь Бог посылает благословение на эту землю: широкая лучезарная трубка освещает один небольшой, но такой счастливый участок – первые заморозки блестят, танцуют, выполняя немыслимые па, которым позавидовала бы сама фея Драже.

Она идет по рядам виноградников, тонкой рукой в перчатке лаская замерзшие и блестящие на скупом, оттого еще более ярком, концентрированном солнце лозы. На ней – объемная темно-коричневая куртка и шапка, конец шарфа крупной вязки болтается вдоль спины. Легкий мороз румянцем осел на щеках. Такая тишина бывает только в возвышениях, на сопках или в горах, – там, куда не забирается ветер и шум трасс, и только в межсезонье – природа мирно спит, отдыхает от энергичных дней, набирается сил. Звенящий сияющий покой наполняет и ее – оглядывается. С высокого холма виднеется три гектара ухоженных, аккуратно выстроенных плечом к плечу лоз – их виноградник: по эту сторону любимые неббиоло и каберне фран – их холодная, сдержанная, элегантная форма была решена с самого начала, а чуть севернее – словенский зелен, который они посадили, чтобы играть и экспериментировать, утопать в многослойности и показывать друг другу, что он или она выдумали на сей раз. Немного шардоне – в качестве базы, плюс из него получается любимый Верин блан де блан в диковатой петнатной подаче. Ему он кажется слишком ровным, упрощенным, безупречным, для нее же – собственно, в этой тонкости стиль. Зато у него хорошо выходят плотные утяжеленные красные с двойным дном. Идеальный тандем.

Вера улыбнулась этой мысли и с чувством глубоко вдохнула, забыв, что температура упала почти до нуля – в горле чуть защипало от холода. Она посильнее затянула шарф, потерла друг от друга ладони и двинулась вниз, к подножию холма. Заметила фигуру в большом старом амбаре: он чистил огромной погружной щеткой стальной ферментер. На нем была одна футболка, ее короткие рукава любовно обхватили его крепкие, влажные от пота плечи. Он тоже увидел ее и помахал как бы говоря «иди сюда!». Она зашла внутрь:

– Тебе не холодно? – коснулась его руки.

– Не-е-ет, ты чего, жара! – он крепко обнял ее и тут же быстро отстранился. – Ой, я весь потный, прости…

На этот раз она сама прижалась к нему и засмеялась:

– Люблю когда так! Скоро заканчиваешь? Помнишь, что к нам на ужин едет группа из Китая?

– Ох, да, конечно. Я утром немного убрался в первом и втором залах, но, сама знаешь, после того, как Карло разбивает шапку, все вокруг превращается в место жестокого преступления.

– Надо с ним поговорить. Нам так ни на каких уборщиц не хватит. Хотя все равно он самый лучший…

– Вот и я о чем. Но ты права, обсужу с ним уборку еще раз. Заходила в погреб? Как там шардоне?

– Да, все нормально. Всего одна взорвалась, а не шесть, как в прошлый раз, – смеясь, Вера посмотрела на него. Он тоже улыбался ей.

– Я попросила Витторию приготовить качукку и тальятту, а сама нажарю блинов, будет увесистый десерт. Анатоль на днях купил в русском магазине сгущенку. И еще смородиновое варенье, которое твоя мама привезла, осталось. А к игристому соберем хлеб с луком – я его замариновала вчера – и шпротами, ладно? – Вера щебетала, а он смотрел на нее с нескрываемой нежностью, слушая и не слушая одновременно. Туристы приезжают каждую неделю, а она все горит: всякий раз придумывает новое меню, просит Карло разучивать русские песни на гитаре, сама встречает группы и разливает вино, пока он рассказывает об особенностях их терруара и подхода.

Она обожает принимать гостей на их винодельне, болтать с ними обо всем и видеть довольные улыбки – так же сильно любит копаться в земле весной, обрезать листья и подвязывать лозы, окучивать маленькие розовые кустики, чуть не с головой ныряет в ферментер, когда в нем рождается ее любимое вино, таскает ящики с виноградом, пока он не видит…

Оба сами не поняли, как так случилось, что они отказались от всего шумного, светского, блистательного, хотя были одними из наиболее заметных виноделов региона – они жили в своей «деревне», носили почти всегда запачканные либо ягодами, либо землей комбинезоны, она убирала волосы под косынку молочного цвета, он носил очки с чуть потрескавшейся оправой. Вечера они проводили сидя на веранде за бокалом своего же вина, только что разлитого, обсуждали, например, стоит ли поехать в питомник и присмотреть еще какой-нибудь сорт, как чуть докрутить кислотность там-то и там-то, радовались, что милдью обошла стороной, несмотря на влажность – в какой-то момент эти разговоры прерывались на долгий, крепкий, спокойный и размеренный, вместе с тем глубинно страстный поцелуй. Они были так счастливы в этом своем мире виноделия и фермерства – но никакие выставки, салоны, награды, упоминания в лучших винных гидах, поставки в мишленоносные рестораны не могли сделать их счастливее, чем в те моменты, когда они просто были друг с другом.

Вера знала все это, продолжая уже будто на автомате говорить об ужине с китайцами, а сама смотрела на него и тонула в этой любви, осознавая, сколько радости дает ей вот эта самая настоящая ее жизнь.

Вдруг почувствовала, что что-то коснулось ее ноги – прибежала их черная овчарка с глазами-смородинами и, тыча носом ей в бедро, попросила ее погладить.

– Фанни, дорогая, марш отсюда! – приказал он собаке, та покорно поплелась вон из амбара.

– Малышка! Я с ней пойду, а то обидится, – сказала Вера и, поцеловав его, пошла вместе с Фанни к Виттории – готовиться к приезду туристов.

…она проснулась от громкого настойчивого и нервного стука в дверь. Сердце тоже колотилось как сумасшедшее: «Что случилось?!» Вера быстро натянула домашние шорты и подбежала к двери, посмотрела в глазок – по ту сторону стояла взъерошенная соседка, ее лицо покрылось пятнами от ярости. Вера отворила дверь.

– Девушка, вы залили нас! Затопили мне всю гостиную!!! – тучная мадам самым прозаическим образом орала.

– Здравствуйте, – холодно произнесла Вера, – одну секунду, мне нужно проверить, что произошло, я ничего не понимаю.

Она вернулась в квартиру и обнаружила, что из переполненной ванны действительно струятся водопады теплой воды. Кран открыт – Вера быстро повернула его и прошептала:

– Ничего не понимаю, черт… Я же не включала…

Всю оставшуюся ночь и полдня она откачивала из своего жилья воду, а вечером разбиралась с соседкой, что делать: та благосклонно заявила, что в суд подавать не будет, но в том случае только, если Вера возместит ей стоимость ее сверхценного древнего ковра, телевизора, колонок и (тоже, конечно) старинной деревянной тумбы, на которой все это дело располагалось, – насчитано было восемьдесят тысяч рублей.

– Что-о-о?.. – устало протянула Вера. – Да у вас все работает.

Ковер высох, на тумбу почти не попало, телевизор в исправном состоянии, а колонки, кажется, никто и так включал уже лет 15.

– Только на стене разводы, давайте я вам обои переклею. Не вижу ничего другого пострадавшего, Валентина Сергеевна, – Вере меньше всего хотелось ругаться, да и вообще разговаривать с этой язвительной и нахальной, как оказалось, дамой. Лишних восьмидесяти тысяч у нее тоже не было – заметила, кстати, что значительно просела в доходах. Но благодаря тому, что она почти перестала есть и куда-либо ходить, то на то и вышло – тратить тоже практически не на что было.

Соседка громко возмущалась:

– Что значит, не видите?! Вот, вот, ковер вздулся! – она откровенно искала проблем. В комнату вошел ее муж.

– Валя, чего ты кричишь? – спокойно проговорил он. – Здравствуйте, – посмотрел на Веру и едва заметно поклонился. Высокий, подтянутый, с аккуратно уложенными темно-русыми волосами, он возвышался над двумя женщинами, как безразличная скала, призывающая заткнуться перед величием могучей природы. Ему было около пятидесяти. Глубокие карие глаза прятались под раскидистыми пушистыми бровями, губы – в темной бороде. Одет он был в простую белую футболку и коричневые домашние брюки. От него исходило тотальное ощущение какого-то чуть тревожного, высокомерного умиротворения.

– Валь, все нормально. Разберемся. Бывает всякое.

– Ничего не бывает, Леш! Я не знаю, работают ли колонки.

– Да Бог с ними, – он заглянул за телевизор, оценивая его состояние. – Все в порядке.

– Я заплачу за обои, договорились? – сказала Вера. Она была просто счастлива появлению этого человека с диапазоном чувств, колеблющимся примерно от нуля до нуля.

– Не надо, расслабьтесь. Это мелочи, – Алексей посмотрел Вере в глаза. Они твердили: «Рад вас видеть, а теперь идите домой, пожалуйста». Вера глянула в сторону Валентины Сергеевны – та стояла насупившись, но молча. Сразу ясно, кто тут хозяин…

– Ладно, – девушка пошла в сторону двери, Алексей двинулся за ней.

– Не волнуйтесь. Незачем делать из мухи слона. Я Алексей, – он протянул ей руку. Она пожала ее. Прохладная, сухая.

– Вера.

– Очень приятно, Вера, – он посмотрел прямо ей в глаза и задержал ладонь всего на секунду, которой оказалось достаточно, чтобы заметить что-то особенно вкрадчивое в этом рукопожатии.

– И мне. До свидания. Прошу прощения еще раз, – смущенная, Вера быстро вышла и поднялась в свою квартиру.

«Что это было?» Во-первых, Алексей показался ей странноватым. Приятным, но – она не могла объяснить себе причину этого чувствова – ощущался какой-то подвох. Что-то на ином уровне – тот самый случай, когда в фильмах говорят «тут что-то не так» и спустя пару кадров взрывается бомба. Во-вторых, Вера так и не вспомнила того момента, когда она включила в ванной воду. Может быть, и не она вовсе это сделала? Но кто же еще? Не могла же не признаться себе в том, что стала очень рассеянной… Впрочем, это мягко сказано.

7

За последние месяцы Вера сильно похудела, ее лицо осунулось и заострилось, под глазами пролегли глубокие темно-серые тени, а волосы и губы, казалось, потеряли цвет – словно ползунок «насыщенность» в vsco с силой смахнули влево. У нее все время что-то болело: то между лопатками, то под ними, то бедро тянуло, то голень, то отнималась рука, то в области сердца щемило. Почти всегда раскалывалась голова, легкий жар подкрадывался лихорадкой к стекшим щекам. Она уже почти привыкла к этому состоянию, а если оно становилось чуть интенсивнее, закидывала пару новых обезболивающих – кстати, все чаще и чаще случались дни, когда выходила на улицу она только за ними и только раз в двое-трое суток.

Внутреннее запустение перебралось неспокойной кошкой на внешнее: бокалы и чашки, собиравшиеся вавилонскими башнями возле и в раковине подвергались головомойке только тогда, когда ей не из чего было навернуть вечерний «милан-торино», на тарелках же – равно как и на полках – сгустилась тень сухой пыли. По полу тоже растекались ее клубки – частицы кожи, одежды, постельного белья, волос, а может быть, думала она, проводя тонким пальцем вдоль столешницы, пепел вулкана, некогда накрывшего Помпею, песок пустынь, спрятавший в своих недрах прекрасное тело Нефертити, останки древних моллюсков и далеких таинственных звезд…

Солнце ни разу не показалось из-за плотной занавеси серых и бурых облаков, а если бы оно перестало быть столь высокомерным и соизволило хоть на десять минут осветить ее комнату, она бы увидела в запылившейся поверхности новые миры, еще недоступные, но уже такие близкие – до них лишь рукой дотянуться. Только нужно быть осторожным – там может оказаться то, к чему ты пока не готов.

Кровать Веры стояла перманентно развороченная – одеяло в пододеяльнике сбилось, простыня скаталась. Ее ни разу за последние пару месяцев не заправляли, не то что раньше. Было время, и кровать его хорошо помнила, когда Вера не могла выйти из дома, не приведя в доскональный порядок комнату. Теперь возле постели неуверенной стопкой громоздились нечитанные книги и журналы, живописно стояла пара пустых прозрачных винных бутылок – она нарочно избавила их от удушающей капсулы, чтобы смотрелось красивее. У окна возвышался мольберт, чуть накренившийся отчего-то – вероятно, от ее слишком тяжелых взглядов в его сторону. Вера закончила всю задуманную серию: картины с глазами персонала из снов были аккуратно разложены по полу, и каждый раз, пробираясь из ванной или кухни обратно в постель, Вера задорно, с нарочитой аккуратностью, на цыпочках, словно сквозь волшебный лабиринт, кишащий чудными существами, или лазерную сигнализацию в Американском музее естественной истории, пробиралась к своему логову.

Ее не волновало состояние собственного здоровья и объективно заброшенного дома. Она не задавала себе вопросов о том, не впала ли в депрессию или что-то около того. Будучи еще вполне в своем уме, Вера находила, что все внешнее ей просто опостылело и что наконец она добралась до истинной сути вещей. Она исследовала себя настоящую во снах, из которых черпала вдохновение для своих картин – несмотря на одну и ту же форму изображаемого, каждая работа была совсем не похожа на предыдущую.

Спала все больше и больше, отыскивая во встречах с ним, в неожиданных воплощениях самой себя новые смыслы – вот там она жила. Граница между реальностью и сном, днем и ночью, пробуждением и засыпанием размывалась сильнее с каждым витком цикла – но Вера этого не замечала, или – старалась не замечать, хотя бы поначалу. Она говорила себе, что это нормально, это творческий и жизненный путь, который ведет ее к пониманию сути. Так же, как алкоголь до известного предела – расхожая ведь история!..

Иногда она не могла заснуть – в такие моменты страх и тревога накрывали ее, но ненадолго – пила снотворное и с миром отправлялась в царство морфея еще на добрых 16 часов. В короткие перерывы между снами Вера занималась тем, что вылезала в окно покурить, стряхивала с карниза растекшуюся слякоть, пила кофе и рисовала.

В те редкие вечера, когда шел снег, к ней будто бы приходило просветление, но от него становилось только невыносимее. Она подолгу смотрела в окно, за которым бесконечная тьма смешивалась в одно с тусклым светом фар беспардонно шумных машин, выцветшими вывесками про орехи и свежемороженую рыбу, сливалась воедино со слабым светом фонарей, будто из последних сил борющихся за жизнь.

Вера вспоминала дни тепла, когда без мыслей в голове и с глиттером на щеках танцевала ночами вдоль пустого Невского, когда уставшая и счастливая встречала рассвет на Марсовом, и Дворцовый мост величественным неподвижным истуканом преграждал путь домой всем загулявшимся путникам. Как ее платье развевалось на Благовещенском, а он, еще не муж и даже не бойфренд, впервые видя ее днем, простой и нежной, пытался угадать, сколько ей лет. Как она завтракала яблоками и кофе в большой квартире на Василеостровской, как они ныряли во дворы и находили выходы из любых колодцев. Куда все это делось? Ей было совсем непонятно… Она начинала горько и громко рыдать, выть, стенать от неизбежности утраченного, растраченного.

Вера знала, что поет свои заунывные панихиды не бывшему мужу, а самому прошлому – большому пушистому зверю, безвременно ее покинувшему, – оно кануло в лету… Но кануло ли? Раз уж она сумела выяснить, что наличие объективной реальности – это еще большой вопрос, значит ли это, что и время – не бегущая река, а застывшая? Она приходила к выводу, что ни того ни другого не существует.

Любая точка – что времени, будь то прошлое или настоящее, что пространства, пролегающего ли поперек того, что мы привыкли называть явью, или захватывающего другие вселенные – сны, мечты, фантазии, например, – доступна здесь и сейчас, нужно лишь сделать к ней шаг. Вы уже там, или, если угодно, вы еще там, стоит лишь допустить об этом мысль – да и мысль, разве так уж она эфемерна? Это – сгусток энергии, продукт мышления, и кто сказал, что у нее нет материальной формы?

Вера уходила все дальше и дальше в своих метафизических размышлениях – ничего ей больше не казалось абсолютом или хотя бы худо-бедно правдивым, все – под сомнение или, скорее, наоборот: теперь-то было известно наверняка, что мир, жизнь, бытие – это только она сама в процессе осмысления, и все это сконцентрировано внутри, подвластно ей самой. Снаружи же… может, и вовсе нет ничего, а если и есть, то не имеет никакого значимого веса.

От столь усложненного, но по сути своей не лишенного смысла потока ее отвлек сильный приступ кашля: опять нелады с горлом. Может быть, из-за того, что она давно ни с кем не разговаривала? Вера усмехнулась этой идее и представила на миг, что становится навечно немой. «А что, немота всегда казалась какой-то романтичной».

Она вдруг поймала себя на мысли о том, сколько всего происходит внутри нее: постоянно какие-то разговоры, измышления, предположения, смешки да шепотки – там будто живет целая стайка вечно болтающих Вер. Которые, впрочем, совсем ей не мешают – напротив, бывает интересно подслушать из беспечные разговоры. В любом случае, куда интереснее, чем вести диалог с кем-либо из «так называемых», как любила мысленно повторять она, живых людей.

Ее айфон большую часть суток был отключен, появлялся на радарах лишь на пару часов – Вера делала что-то самое простое по работе, чтобы в следующем месяце ей перевели сорок-пятьдесят тысяч. От остального она отказалась – никак не уведомив коллег: ее просто тошнило от сообщений, поэтому она замьютила всех, а когда «все» поняли, что до нее все равно не дописаться, перестали стучаться вовсе. Блага фриланса! Вера радовалась этой внешней тишине, хотя про себя не разделяла внешнее и внутреннее – правильнее будет сказать, что радовалась она собственному царству в своей опустевшей, очищенной огнем жизни. Никто сюда не рвался больше, никто не нарушал ее покоя – ее бдения, ее пребывания в столь любимой, но такой забытой на долгое время раковине, где перламутром были ее, и только ее, ценности и радости, а жемчужинами – сны, в которых она встречала любимые глаза.

8

Вера кашляла долго, пока ее не начал трясти за плечи невидимый кукловод и слезы не выступили на глазах. Теперь она больше не думала о том, что есть кто-то, кто сможет привезти ей лекарства или вина, – почти полтуторамесячное добровольное заточение открыло ей абсолютную ненадобность всех во всех. Камилла, Саша, бывший муж – никто из них не писал и не звонил ей, и она знала: это не из безразличия или черствости, просто есть один маленький, незначительный, но вселенский факт, которому, может быть, и не стоит внимать, однако если внять – жить станет легче: никто никому здесь не нужен. Совсем не в том значении, что любви и дружбы не существует, отнюдь! Она слишком взрослая, чтобы в них не верить. Просто чувства одной стороны – лишь ее зона ответственности, и ничья больше. Потому Вера ни на кого не обижалась. Ей просто с каждым днем, который мог быть для нее ночью, и наоборот, хотелось остаться в той своей счастливой и теплой жизни, где ее ждали.

Все тело снова болело – вернее, его неприятно ломило, точно при начинающемся гриппе. Вера лежала и смотрела в потолок. Пришло самое страшное, то, чего она так боялась, ожидая, что это однажды случится – она даже была уверена, что это произойдет: она не могла уснуть. Такая банальная схема – брать все сразу, действовать наобум, не думая о последствиях – сработала и в столь нетривиальном случае.

Последние месяцы Вера спала слишком много, специально все больше и больше с каждым днем, а мысли о том, что расплата будет, что баланс восстановится несмотря ни на что, отгоняла подальше. Она попробовала свернуться калачиком на правом боку – раньше, когда сон не приходил, именно в этой позе получалось заснуть. Не вышло. Забралась с одеялом с головой, завернулась в него плотнее – опять неудача. Выпила теплый чай, приняла ванну, даже попыталась помедитировать – все мысли, правда, вертелись вокруг страха. Послушала спокойную музыку, послушала классику, даже казавшуюся ей прежде противными мелодии на «432 Гц» включила… Ничего.

Ее тревога возрастала, что-то внутри отбивало дробью по ребрам, зигота дикого крика вынырнула из небытия и застряла между горлом и грудью, развиваясь, рождаясь. Взгляд заметался от картин к плинтусу, вдоль стены и снова вверх, бродил по периметру потолка, почти обезумевший от страха. Темнота заливала комнату, и Вере стали чудится то тут то там какие-то фигуры – кто-то смотрел на нее из тьмы, выжидал, к чему-то готовился, поблескивая стальным глазом.

Вера резко встала и включила верхний свет – она делала это настолько редко, что комната, освещенная с такого ракурса, показалась ей совсем не знакомой. Электрические лучи неприятным лезвием полоснули ее глаза, но свою миссию выполнили – привели ее в чувство. Посмотрела на часы – тоже совсем непривычное действие в последние месяцы. Чаще всего ей было совершенно плевать, сколько там. Стрелки мерно отстукивали четверть одиннадцатого – идеальное время, чтобы прогуляться и выпить, посчитала Вера в надежде на то, что, потратив энергию и сбрызнув запланированную усталость джин-тоником, снова откроет любимую дверь в свою параллельную лакомую жизнь.

Она быстро оделась, особо не придавая значение тому, во что именно, и пошла вперед, быстрым бодрым шагом, сквозь холодно-серебристый свет февральской питерской ночи – грязный снег таял под ее сапогами, в лицо летели капли. Прохожих почти не было, не считая округлых кучек веселых компаний возле баров – от них пахло едой, пивом, теплом и сигаретами. Они казались Вере такими искусственными: будто кто-то разрисовал картонные фигуры людей и выставил кое-где в качестве нелепой массовки. Разговоры, смех, бутылки в руках, кто-то кого-то обнимает – так все это дико, так наигранно… Она совсем не понимала, где, собственно, заканчивается стена бара и начинается тот или иной человек – мешанина из слякоти, серых фальшивых людей и грязных стен переливалась и стекала в канализационные отверстия.

Шла стремительно, ни о чем долго не думая, ни на что не оглядываясь, шла и шла, перебирала ногами, часто дышала, время от времени терла друг о друга ладони: устать, волочиться, засыпать на ходу – вот цель. В таком темпе спустя сорок минут она оказалась на Петроградке – стоя посреди начинающего редеть Кронверкского, спрашивала себя о том, как она так быстро сюда дошла и куда из ее памяти делись отрезки пути. Не может же она не помнить, как пересекала по мосту Неву – там, вероятно, был дикий ветер, снег летел с застывшей реки снизу вверх, белые фонари слепили… Нет, ничего такого не было как будто.

Слегка запыхавшись – одышка ее порадовала – Вера поплелась в какой-нибудь бар. Главное, не оказаться в том, где ее знают – а таких, откровенно говоря, на карте города осталось немного. Тем не менее, отыскать подобное место удалось – на то сия сторона и Петроградская, с ее странно переплетенными проспектами, скверами и улицами, которые, как ей всегда казалось, словно лестницы в Хогвартсе, регулярно меняют свое направление и каждый раз приводят совсем не туда, куда рассчитываешь по ним прийти.

Вошла в тихий темный бар. За массивными столами из потертого дерева сидели брутальные молчаливые мужчины и тянули стаут из огромных кружек. У стойки почти никого не было – пара в стельку пьяных одиночек, так и не успевших прикончить, свой точно последний бокал виски, уже спали, разложив на столешнице свои замерзшие руки, мутные головы, мечты и надежды. Она села с другой стороны на высокий мягкий стул и заказала у безразличного бармена джин-тоник с лимонным фрешем. Смешал быстро и без вопросов – то, что надо. Вера сделала глоток, и по ее телу растеклась такая же равнодушная сладковато-травянистая прохлада. Жадно и махом выпив один коктейль, попросила второй. Мысли начали разбредаться, согревшись в помещении и активизированные алкоголем.

«Когда я последний раз видела его? когда… Какое сложное слово. Я вот могла бы ответить себе: два дня назад или прошлой ночью, но ведь у меня что-то все перепуталось… Последний раз мы виделись в каком-то не то Бомбее, не то в Катманду.

Мы раздавали еду худым детишкам и их спокойным смуглокожим мамам. Я помню, как они улыбались. И все вокруг было такое красочное, только очень жарко. Я вытирала лоб прямо рукавом… Помню еще, как пот скатывался по желобку над верхней губой прямиком в рот – и такую сладковатую соль на языке. Помню пластиковые тарелки в его руках – они были такими белыми, наверное, на контрасте с его загорелой кожей. Я накладывала в них что-то темно-красное, как будто фасоль, а он отправлял туда же белый хлеб – забавно, это все время были вкуснющие корочки ароматной белой буханки прямиком из печи – и раздавал. И пожимал каждому в очереди руку, если это был мальчик или мужчина, либо, смеясь, целовал в щеку, если девочка или женщина – они жутко смущались и, отходя, хохотали… Потом мы поменялись – еду отдавала я. Врезался в память еще такой момент: наше варево закончилось, а огромная очередь из желающих тоже поучаствовать в празднике жизни – отнюдь. Он взглянул на меня – и в его зеленом взгляде я, словно впервые, увидела странный микс беспокойства, боли и чистой радости. Он моргнул и кивнул мне с улыбкой, а потом повернулся к толпе и на каком-то непонятном языке что-то сказал. Толпа засмеялась и начала растекаться, отдельные люди подходили к ним и, не переставая улыбаться, что-то бормотали ему на своем языке. Когда все ушли, я обняла его. Вокруг пахло томатами, потом, пылью – я уткнулась в его промокшую футболку, а он взъерошил мои волосы. ‘Завтра нужно приготовить побольше, а?’– сказал тогда он.

А потом я проснулась»

Пребывая в каком-то ином измерении, Вера и не заметила, как высокий хайбол с почти прозрачным коктейлем в ее ладонях сменился на низкий рокс темно-рыжего негрони.

– Это я заказала? – спросила она бармена. Он окинул ее холодным взглядом, чуть вздернул бровь и ответил с плохо скрываемым раздражением:

– Ну да.

Опять из ее памяти выпадают детали… Усмехнулась про себя и отпила из бокала. Вкусно. Не самый приветливый сервис, но смешивают отлично.

Обратно Вера тоже шла пешком. Стало холоднее, ветер цепкими пальцами, вкрадчивым голосом проникал в самые глубины существа. А она, слегка пьяная, но ровно настолько, насколько нужно, чтобы чувствовать себя «по-настоящему» счастливой, шла и громко пела песни – улицы были по-февральски безжизненны и пустынны. Впрочем, даже если бы по ним сновали туда-сюда сотни и тысячи людей, ей было бы плевать – она с таким же чувством подпевала бы Честеру в наушниках. Дойдя до дома, она осознала, как сильно устала. В ее мыслях пронеслось победное «ура» – значит, сейчас она уснет, и снова будет в покое и тепле, снова будет жить и снова окажется рядом с ним. Наконец-то! Она не умеет по нему скучать – она страшно и горько тоскует. Никак иначе – в этом сером существовании, в пресловутой реальности – они сводят ее с ума, доводят до ручки, если они не перемежаются хотя бы проблесками той, любимой, жизни. Как же ей хотелось бы уйти туда насовсем.

Приняв душ, Вера забралась под вечное свое одеяло и буквально в предвкушении закрыла глаза, ожидая, как начнет тонуть в согревающих и умиротворяющих водах сна… Прошло двадцать минут, полчаса, час – она не могла уснуть.

– Нет, нет, нет, только не это, пожалуйста, только не это, – в ужасе захныкала девушка, – приди, прошу тебя…

Сна не было. Вера лежала с широко раскрытыми глазами, смотря прямо в потолок. По ее вискам, вдоль волос и в ушные раковины стекали жгучие слезы. Она не хотела, она не могла жить без снов – но теперь власть в ее временном правительстве незаметно и коварно перехватила жестокая насмешливая бессонница.

Не сомкнула глаз до самого утра – все попытки оказались тщетными. Когда первые серо-бурые ранние сумерки залились жирным неповоротливым молоком в ее окно, она поднялась с кровати, не подходя к зеркалу, собрала волосы в низкий хвост и села за покосившейся мольберт. Вся задуманная ей в прошлом месяце серия уже давно была окончена – его глаза смотрели на нее отовсюду. Что же теперь? Она не знала, что писать, тем более и его – уже такой любимый – образ подстерся, подсмылся, размазался, как будто кто-то ударил ее по голове, чтобы она хуже видела, или же небрежно свернул нарисованный мягким углем портрет. Ей было так леденяще страшно потерять его – это стало фобией, тревожным триггером, навязчивой мыслью.

– Не уходи. Где бы ты ни был. Останься со мной, или во мне…

Вера закрасила холст сплошным слоем черного акрила, а поверх наносила белые, голубые, желтые, розовые, фиолетовые точки разного размера – что-то сродни небу… И вдруг ей отчетливо вспомнился он, таким, каким она видела его в одном из своих снов. Не конкретный момент, а именно его отпечаток. Она разрыдалась и тыкала, тыкала тонкой кистью в беспробудно черный бэкграунд – оголтело, озлобленно, испуганно, страстно. Ее била дрожь, к горлу подкатывалась истерика, спровоцированная ужасом и отчаяньем.

Так прошло три дня. Вера не уснула ни на секунду, ее состояния сменялись от апатии и какой-то сознательной летаргии до криков, стенаний и рыданий. Невозможность вынести, невыносимость, невообразимость провоцировали ее на попытки себя отрезвить – она с силой царапала предплечья, шею, грудь и бедра – тонкие темно-розовые полосы покрывали ее белое тело. Внешне стала походить на привидение: худая, бледная, с глубокими тенями под глазами и бескровными губами, глазами, красными и блестящими от слез, температуры и недостатка сна.

9

После очередного истязания доступных частей тела, она на какой-то миг успокоилась. За окном стало светлее – казалось что вот-вот выглянет что-то похожее на солнце. Вера задержала свой взгляд на выцветших занавесках и глубоко вздохнула. В мыслях вдруг встала звенящая чистота, будто там только что прошел первый снег. Отчего-то Вера неожиданно почувствовала, как внутри растекается умиротворение, поддерживаемое сладостью, чуть пошатывающей все ее тело. Она знала, что делать. Это существование себя изжило. Здесь больше делать нечего. Тут больше нет смысла – никто не явится, ничто не начнется и не изменится. Да и сил на все это уже давно нет. Ждать – нечего. Жизнь – удалась.

Вера доковыляла до кухонного шкафа и достала последний оставшийся блистер с «феназепамом» – всего восемь таблеток… Ну чтобы уснуть покрепче должно хватить. Быстрыми ловкими движениями освободила все маленькие белые кружочки от оков фольги и прямо из ладони, в один подход, закинула их в рот, запивая оставшимся еще с позавчера горьким зеленым чаем. Сделано. Посмотрела на экран айфона – он не появлялся в ее ладонях уже очень давно. От Камиллы сообщение недельной давности: «Привет, ты как?». Наверное, хотела позвать куда-то выпить, но не из таких, чтобы настаивать. Вера, сама до конца не осознавая зачем – или не признаваясь себе, – написала ей короткое «обнимаю». Хотела пересмотреть фотки или пролистать далеко-далеко сообщения, заметки, но бросила эту затею. Оставив телефон там же, на кухонном ящике, снова забралась в кровать.

Долгожданное ощущение: ее наконец накрывает мощной и уверенной волной покоя. Теперь все решено, скоро она уйдет и больше не вернется. Ей не было жаль уходить – было только немного обидно, что здесь все сложилось именно так. Но огонек надежды на то, что там, куда она отправляется, она желанна и нужна, заставлял начинающие закрываться глаза тихо и мирно светиться.

Вера ждала, что сейчас перед ее внутренним взором по-классике пробежит вся ее жизнь – от смутных воспоминаний из детства, в колледж, в университет, в брак и до настоящего, такого странного и еще более смутного, чем далекое-далекое прошлое, – но нет. Только сейчас впервые за последние месяцы ясно увидела все, что ее окружает: фактурные обои, пластик окна с непроглядной темнотой за ним, картины с его глазами, собственные ладони, зажатые от холода между покрывшимися гусиной кожей бедрами. Вера ощутила свое присутствие здесь. Чуть сперло дыхание, закружилась голова – как будто бокал игристого навернула! Слабо, но тепло улыбнулась: это все. Но это не конец. С такой мыслью она глубоко уснула.

…горел небольшой костер, его блики задорно, но не спеша облизывали белые стены уютной пещеры. Над костром между двух палок висела алюминиевая кастрюля. Вода в ней почти закипела – прозрачная поверхность покрылась легкой пеной, кое-где стали пробиваться маленькие пузырьки. В пещере было тепло и сухо, приятно пахло легким дымом, какими-то травами и сухой галькой. Вокруг – тишина, и только треск костра да деликатное бульканье нарушали молчаливое вечернее бдение. Они сидели в глубине, укрывшись одним старым теплым одеялом, и смотрели вовне.

Из пещеры открывался вид на быстро тлеющее закатное солнце, подсветившее бархатисто-ультрамариновое небо вокруг всеми оттенками оранжевого – от нежнейшего, только что сорванного с ветки персика до жженой апельсиновой цедры. Эта же медь обливала, быстро утекая прочь, вершины гор вдали, аккуратно, словно покрывалом, укрытые кронами деревьев склоны и испещренные вековым камнем хребты.

Вода уже кипела активно и сурово. Он откинул одеяло и снял кастрюлю с огня, разлил ее в две низкие кружки с порошковым чаем, одну подал ей. Она обхватила кружку обоими руками и втянула носом аромат:

– М-м-м, жасмин и роза! Гурманы, получается.

– Не то слово, – усмехнулся он и залез обратно под одеяло. – Тебе не холодно?

– Мне и-де-ально, – проговорила Вера с блаженной улыбкой и спокойным, чуть сияющим от восторга взглядом посмотрела на него, а потом с чувством поцеловала в щеку. Ей правда было очень хорошо – тепло, вкусно, мирно. Она не могла сдержать губ – они все растягивались и растягивались неконтролируемо, упираясь в ямочки на раскрасневшихся щеках.

– Я очень рад, – он обнял ее одной рукой. – Это был очень сложный участок пути, на самом деле. Не знаю, что нас бережет. Тут ведь даже чуть споткнуться опасно: помнишь, когда ты задела какой-то камень, как гравий осыпался? Но мы прям супермолодцы. Завтра будет еще интереснее… А потом уже полегче. Ты как вообще? Готова?

– С тобой – на все что угодно! – Вера поймала смешинку и веселилась от души, шутила, болтала, так что он решил, что хватит на сегодня сложностей и предупреждений – самое время просто быть рядом и наслаждаться моментом.

Они пили дурацкий, утрированно ароматный чай, смеялись над чем-то, вспоминали старые песни и, крепко обнявшись, переплетя руки и ноги, одетые в пять слоев термобелья, рано улеглись спать в разогретой любовью и костром пещере.

Часть 2. Круг …мкнулся

1

Обшарпанные серые стены, решетки на окнах без занавесок, скрипучие кровати по пять в два ряда. У каждой – голубая тумбочка с облупившейся краской. В углу огромной палаты – умывальник, оплаканный ржавчиной, отделанный побитой, пожелтевшей, еще советской крупной плиткой. Чем-то сильно воняет – едким, кисло-сладковатым, пьянящим. Раннее утро. Три женщины – все на разных кроватях – громко шепчутся. Немытые спутанные волосы, бледные лица с глубокими тенями под глазами, блеклые губы, чуть дрожащие пальцы – как-то они похожи…

– Смотрите, просыпается. Маленькая такая, ей сколько лет-то? – говорит одна из дам, среднего возраста.

– Кажется, тоже чем-то обдолбалась, подруга. Но как-то долго ее мотыжит – я уже на следующее утро была как огурчик. А эта валяется вторые сутки.

– Нейролептики или снотворное, может быть, – смотрит на кровать напротив другая, сильнее моложе.

– Худенькая… А ты чем траванулась, кстати? – спрашивает третья, самая, кажется, старшая.

– «Парацетамолом», – отвечает молодая.

– Эх, не такое уж и верное средство, да? Ну а меня после передоза метадоном тоже быстро привели в чувство. Я уже не первый раз…

Девушка, ставшая предметом шепотков, действительно начала приходить в себя. Зачем-то подняла руку и потянулась к потолку – так, что сильно рванула катетер. На простыню, которой было укрыто ее миниатюрное тело, капнула кровь. Она вернула руку в прежнее горизонтальное положение, открыла глаза и попыталась резко сесть – не получилось: по-видимому, у нее закружилась голова, и она упала обратно.

– Что… – тихо, но отчетливо сказала она.

– Неторопись, деточка, – сказала ей спокойным голосом с материнской ноткой самая старшая. – Приходи в себя потихоньку, завтрак только через час.

Девушка ничего не ответила. Лежала и смотрела в потолок, постепенно возвращаясь к жизни. Резкий электрический свет резал глаза, а какой-то непонятный запах – нос. Она аккуратно, придерживая катетер, забралась с головой под простыню, опустила веки и снова провалилась в сон.

…весенний день. Она уже давно попрощалась с ним, и совсем не ждет его появления этой весной. Но сегодня что-то явно идет не так – другой воздух, другое небо, другой теплый ветер. По-другому тает снег и капает с крыши крыльца капель. Крыльцо… Вдруг замечает там кого-то: кто-то крупный, в шапке, чуть ссутулившись. Не может быть… Это он. Вера бежит к нему, он раскидывает руки – ждет ее в своих объятьях.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает она, спрятавшись в толще его плечей, с безудержно счастливой улыбкой смотря, словно ребенок, на него снизу вверх.

Вместо ответа он быстро, но с чувством целует ее лицо, покрывает любовью каждый сантиметр – скулы, щеки, лоб, носогубную складку, глаза, – будто намеренно избегает губ… Будто так не принято. Но нет, не может, опускается к уголкам рта… Останавливается и смотрит на нее. Его лицо чуть посерьезнело. А для нее уже не осталось рамок: пробежавшись, словно в ускоренной съемке повторяя каждое его движение, по его коже, она с наслаждением припала губами к любимому рту. Нежно оттянула верхнюю губу, чуть притормозила, прикусила нижнюю – спелый нектарин, из которого брызжет сладкий сок… Он ответил на поцелуй и сильнее прижал к себе. Закончилось все быстро – куда быстрее, чем ей хотелось. Он обнял ее и молча прижал голову к своей груди.

– Я так скучал.

…кто-то несильно тряс ее за плечо, вокруг стоял приглушенный гул. Воздух разрезал низкий скрипучий голос:

– Ужинать будем?!

Сидя на кровати, Вера медленно повернулась и посмотрела на источник шума: в дверях палаты стояла грузная приземистая санитарка с выцветшей, некогда яркой рыжиной в волосах. Белый халат уже давно приобрел желтовато-болотный оттенок, а вздутые руки покрылись морщинами и пигментными пятнами.

– Так, да, давайте, она никак в себя не придет, но ей точно нужно поесть, – сказала санитарке женщина, которая разбудила Веру.

– Нет уж, подруга, знаю я вас, сами все съедите! – огрызнулась та, протянув, впрочем, в отверстие решетки алюминиевую миску с жидким картофельным пюре и тушеной капустой. – Долго ждать еще?

Женщина встала, пересекла палату в несколько широких шагов и взяла ужин. Потом вернулась к кровати Веры и отдала тарелку ей:

– Поешь, девочка. Хлеб нужен?

– Нет. Спасибо… – пробормотала Вера и дрожащими руками взяла миску. Женщина улыбнулась ей. Бесцветная, но добрая улыбка. Спутанные, немытые, крашеные в блонд волосы, рябая кожа. На удивление яркие голубые глаза.

– Ты как? – спросила она Веру.

Хороший вопрос. Перед ее глазами мелькали блеклые разноцветные вспышки – зеленый, синий, красный, желтый сменяли один другой, но уже не так интенсивно, когда тогда, когда она проснулась впервые, утром. Мутило. Голова была тяжелой, будто нечто кислое било в висках. Правая рука в сгибе чуть ныла, что-то кололо, но вместе с тем в ней ощущалась неясная приятная прохлада. Все тело разбила непреодолимая слабость – Вера, точно в слоу-мо, упала на подушку и опустила тарелку в уголок между ногами.

– Нормально, – тихо ответила на вопрос, – а… Что вообще произошло?

– Ты, как и все мы, в Джанелидзе, токсикологическое отделение. Слышала, что неплохо так перебрала «феназепамом». Кажется, ты здесь уже вторые сутки, меня раньше тебя на денек привезли.

Вера кивнула. Силы были исчерпаны. Съесть она ничего не могла, да и выданная «еда» не внушала доверия. Оглянулась, пытаясь понять, куда попала.

Вместо дверей – решетка – от потолка до пола, на «калитке» снаружи висит тяжелый замок. Окна, из которых открывается вид на заваленный какими-то досками двор, тоже зарешечены. Клетка. Туалет – Вера видела, как другие ее соседки заходили туда, и слышала, как они возмущенно оттуда выругивались – тут же, дверь в уборную изнутри не закрывается. Раковина одна. Запах стоял незнакомый: немного кислый и сладковатый, терпкий. В палате с белыми, выложенными кафелем стенами, располагалось десять коек, очень жестких – Вера определила это по тупой боли в копчике. Занято было шесть коек, включая Верину. На каждой из них сидели женщины – очень разные. Уже утром, когда Вера проведет бессонную ночь и на 90% вернется в сознание, она узнает их диагнозы: у двоих – передозировка метадоном и чем-то еще, еще у троих (она была в их числе) – собственно, лекарствами. Плюс одна женщина, самая старшая – ей Вера дала около 70 лет – долго рассказывала всем готовым слушать, что ее сюда просто «сплавили» родственники.

Занимались, чем могли: кто громко разговаривал, кто дремал, кто листал журналы. Вера посмотрела вокруг себя в поисках телефона – безуспешно. Светловолосая, увидев это, чуть усмехнулась и рассказала, что телефоны у всех забрали сразу, как и остальные вещи, в том числе средства гигиены и одежду, кроме той, что, собственно, была на теле. Вдруг Вера снова почувствовала резкую, но не сильную боль в сгибе локтя с внутренней стороны – в голубеющую вену был буквально впихнут катетер, очень неаккуратно. Из-под него капала кровь. Трясущимися руками Вера вытащила его и положила на тумбочку. Они стояли возле каждой кровати, из светлого дсп-материала, старые и потертые, со следами чьих-то столетних ногтей. Хранить в тумбочках, по правилам, о которых Вере тоже рассказала Нина, ничего нельзя было – только сухое печенье и леденцы.

Ей стало определенно лучше – физически, и это тут же сказалось на состоянии моральном: вернувшись в сознание, Вера ужаснулась от всего того, что ее окружало. Как она вообще сюда попала, что же произошло после того, как она, еще у себя дома. коснулась головой подушки? Не помнила совсем ничего. Кто привез ее сюда, где все ее вещи, сколько ей здесь торчать и в каком она состоянии? Слишком много вопросов и пока ни на один не находится ответа. Вера решилась спросить Нину:

– А не знаете, когда придет какой-нибудь… врач? Мне бы знать, что со мной.

– Сегодня утром приходили, и психиатр, и нарколог, но они, знаешь… Даже подходить к нам – как будто брезгуют! Поэтому спрашивать что-либо у них, как я поняла, бессмысленно. Не знаю, милая, ничего не сказали, просто посмотрели на нас, что-то себе почиркали в журналах и ушли. Вечером придет медсестра ставить капельницу, может, она хоть что-то скажет.

Вера поблагодарила светловолосую. кивнула и отвернулась. Мысли о снах как молнией отшибло – в ее голове пока еще переливался туман, уже понемногу медленно, но верно таявший. Вера вся была укрыта легкой слабостью – будто прохладной тканой простыней. Внутри было на удивление тихо, все ощущения сосредоточились в сгибе локтя, где чуть покалывала ранка от катетера.

2

Она попыталась осмыслить произошедшее: хотела уйти в свои сны навсегда. До неимоверного глупо. Ведь если бы все получилось, Вера бы напротив – навсегда попрощалась бы с ними. Как нелогично… Откуда это пришло? С чего она вдруг решила, что… уснет и перейдет в этот свой ласковый мир вытесненного бессознательного? Она никак не могла понять собственной логики, однако, вспоминая тот момент, когда закидывала в себя по пять-семь таблеток, отмечала, что… будто бы и не думала ни о чем, ничего не осознавала, не хотела осознавать. Где-то на задворках церебрума бродила, конечно, мысль о том, что «будь что будет», что она может умереть и вовсе не проснуться больше. А какая-то надменная игра, какое-то неоформленное, но контролируемое дребезжащее безумие вкрадчиво твердило ей прямо на ухо: «Закончишь здесь, и что же, не думаешь же ты, что больше ничего нет – окажется ровно там, где мечтаешь, ты же сама определяешь это место и состояние; так дай ему дорогу, открой эту дверь…» Она не сумасшедшая. Потерянная, упавшая, споткнувшаяся, закопавшаяся, утратившая – возможно, но – не сумасшедшая. Она знала, что делала… Защипало в глазах и заныло в ложбинке посередине груди. Ей стало очень жаль… себя, свою жизнь, своих родителей, Камиллу, свой дом, свои рисунки. Как и зачем она могла позволить себе так поступить? Впрочем, это ее решение и только ей принадлежал этот выбор – да и кому еще она могла предложить его? Она оказалась совсем одна на этом пути – и некого было винить: так долго и с завидным рвением пряталась в свою дурманящую раковину.

А как же он?.. Зеленоглазый из снов? Ее друг, ее муж, ее любовник, ее путешественник, ее соратник по звездам и горным подъемам, ее винодел – где он, со своей укулеле и чашкой чая, в зеленых шортах и с улыбкой, тонувшей в густой бороде? Этот… феномен Вера пока не готова была осмыслять – он казался теперь просто долгим приятным сном, и ей было непонятно, как могла она в него направить всю свою энергию. Хотя колкое и едва уловимое ощущение глубокого, полного счастья все еще витало рядом с воспоминаниями о размытом образе. Счастье… его как будто можно бы поймать, да только никак не выходит отчего-то. Снова что-то заскребло в горле.

Неужели она – такое ничто, что идентифицировала свою жизнь со всем тем лишь, что видела во снах? Кажется, так и есть… Вернее, так и – стало. Сжалась в комочек. Ей было очень стыдно перед собой и небом за все это. Она прекрасно понимала, что самобичевание тут ничем не поможет… Зато жгучий катарсис – вполне. Ей стало чуть легче дышать. Она спасена ведь, кажется. Интересно только кем.

За своими размышлениями она и не заметила, как неприглядный пейзаж в зарешеченном окне отключила темнота. В палате зажегся острый и резкий бело-электрический свет.

Есть вечером Вера тоже не стала – из алюминиевой миски, которая, кажется, когда-то принадлежала чьему-то не очень верному псу, несло кислым и чуть протухшим рассолом. После ужина пришла медсестра – полная невысокая женщина с добрыми и печальными глазами. Поставила кому нужно было капельницы – Вере тоже досталась. Женщину закидали вопросами: «Что-нибудь известно?», «Когда меня выпустят?», «Могут завтра прийти родственники?», «Где врач?!»… Она вздохнула, выпрямилась, оглядела всех и с искренней грустью проговорила: «Я совсем ничего не знаю, девочки. Завтра до полудня придет доктор и все каждой расскажет. Родственников пустят – часы посещения с двух до четырех. Отдыхайте, голубушки». Нежно улыбнулась и, повернув ключ в двери-решетке, ушла. Вера заметила, что рукавом медсестра вытерла уголок правого глаза.

Когда все соседки нашептались, улеглись и уснули, Вера почувствовала внутри не совсем уместный прилив бодрости – слабость наконец чуть отошла. Вместо рекомендованного отдыха и сна она тихо начала качать пресс прямо на кровати, потом, впервые встав с нее, босиком и совсем неслышно стала приседать, делать выпады и по-всякому разминать свои затекшие конечности. Такой живой Вера не чувствовала себя давно – хоть головокружение еще довольно мощно сопровождало каждый ее вздох. Проснулся голод – костлявой холодной рукой сжал ее пищевод и желудок. Еды не было. Вера выпила немного воды, которой с ней поделилась Нина, и легла на кушетку.

Она не успела и глаз сомкнуть, как услышала громкие крики и смех, они сменяли друг друга, перетекали друг в друга и точно друг другу мешали. Из заветного коридора, куда хотела попасть каждая «заключенная» Вериной палаты и куда никого не выпускали, доносилось: «Я фея! Я волшебная фея! Я уже умерла, да? Уже на небесах?»

Вера лежала и молилась, чтобы это чудо не привели к ним в палату – веселья тут и без фей достаточно. Но случилось именно это: только отперли клетку, как в нее буквально влетела новая пациентка – в одном белье, очень спортивного, но худощавого телосложения, с короткой стрижкой и огромными глазами-колодцами. Включив мерзкий свет, две молодые медсестры усадили девушку на кровать. Она все спрашивала, умерла ли уже. Иногда эти мучительные вопросы перемежались отчаянными просьбами дать ей попить, хныканьем о том, что ей очень холодно и что сильно хочется поспать. Сия веселая компания перебудила палату – все всполошились, заговорили разом. Медсестры строго-настрого запретили укрывать пациентку, давать ей одежду, воду или еду, разрешать ложиться; быстрым умелым движением поставили ей укол в ягодицу и были таковы. Соседки разговаривали с новоприбывшей, Вера же наблюдала – ей было нестерпимо жаль девушку. Послышался недовольный голос: «Да дайте ей поспать! И вода есть, если нужно! Пусть только замолчит»… И тут же кто-то из «опытных» осадил, заявив, что если «фея» уснет, попьет воды, поест или оденется, у нее поднимется температура и ее организм рискует не выдержать – «фея ваша» попросту умрет от передоза. Вера сидела как вкопанная – она не знала этого, и вообще прежде не видела столько наркоманов одновременно, но все, что разрасталось в этот момент в ее душе, было отнюдь не отвращением или раздражением – она захотела помочь девушке, поделиться с ней своей вновь обретенной жизнью.

Вскоре переполошенные соседки успокоились и улеглись, а Вера осталась болтать с «феей» – она понимала, что, возможно, это вопрос жизни и смерти, да и уснуть теперь вряд ли смогла бы. Вера еще не осознавала до конца того факта, что сама нуждалась в общении после пережитого и стольких недель добровольного заточения. Девушка же и вовсе была не в себе и несла какую-то чушь – впрочем, Ясперсу и Хайдеггеру ее измышления пришлись бы по душе. Долгий диалог ни о чем, вращающийся от все вновь и вновь повторяющегося вопроса «Я уже умерла?» до ответа «Нет, ты живая, а впрочем, мы все тут давно померли», истерических смешков и содроганий вымерзших голубатоватых конечностей, в конце концов закончился. Вера отдала «фее» свой пододеяльник, которым укрывалась вместо одеяла, – девушка замоталась в него, словно в умиротворяющий кокон. Пододеяльник, выплеск энергии и разговоры с Верой ее успокоили, но не усыпили: она замолкла, облокотилась на стену и смотрела куда-то вдаль – то, что она видела, Вера вряд ли когда-либо смогла бы узреть.

Под утро пришли санитарки, спросили, как дела, и сказали, что «фее» уже можно лечь спать и укрыться потеплее. Правда, и одеяла у нее на кровати почему-то не оказалось, одежду ей не дали, воду – тоже. Вера вздохнула и протянула «фее» также свой легкий свитер и колючий плед. Великой благотворительницей себя отнюдь не ощущала – ей было совсем не холодно: белого лонгслива и серых пижамных брюк, тайну появления на ней которых еще предстоит выяснить, Вере было вполне достаточно. В конце концов «фея» уснула – Вера тоже, чуть позже. Немного только полежала, пораженная тем, что творится вокруг нее.

Уже на следующий день «фея» стала ее лучшей тут «подружкой»: перед завтраком она рассказала Вере о том, что у нее есть дочка, что любовник склоняет ее долбить мет, что в юношестве занималась атлетикой, а сейчас работает старшей горничной в отеле. Девушка очень переживала о том, что не может завтра выйти на смену.

Наговорившись вдоволь обе – Вера и «фея» – крепко уснули вплоть до обеда: бессонная ночь дала о себе знать. Засыпая, Вера внезапно осознала, что все время, пока она валяется в отделении – казалось, это длится вечность, а не два дня – она не успевает и думать о тех своих снах, том ее глазастом призраке. Как будто жизнь – вот эта, в состоянии бодрствования – жизнь неприглядная и даже в чем-то омерзительная, вдруг оказалась такой реальной, такой ценной, такой хрупкой. Впрочем, она помнила ту спокойную радость, которой накрывало ее при его «появлении», помнила, как чувствовала себя словно деталь пазла на том самом месте. Но после такой шоковой терапии, которую она сама над собой провернула, все это осталось просто теплым воспоминанием, немного меланхоличным, но светлым. Вера чуть печально и смиренно улыбнулась себе. Умиротворенный сон без образов и впечатлений забрал ее всего на час, а потом отпустил – без возражений и дурманящих попыток завладеть чувствами.

3

Обед в очередной раз оказался практически непригодным к потреблению внутрь – несмотря на довольно агрессивный голод, Вера не смогла запихнуть в себя скверно пахнущий суп. Лежала и листала журнал, которым с ней поделилась Нина. Двери лязгнули и впервые на ее памяти открылись: приехали родственники. Легкое, чуть колкое ожидание шевельнулось в Вере – вдруг… Но она тут же его подавила: никакого вдруг – никто к ней не приедет. Да, наверное, никто и не знает, что она тут. «Ну и ладно», – подумала Вера и свободной от катетера рукой перевернула страницу «гламура». Какой же все-таки бред пишут…

– Малышка! – к ее кровати неожиданно подлетела Камилла.

Вера в шоке уставилась на подругу:

– Привет! – они крепко обнялись. – Что ты… Откуда ты узнала?

– Ну ты даешь, мать, я тебя сюда и привезла. На телефон свой, кстати, – Камилла протянула Вере ее севший вконец айфон и зарядное. – Не успела зарядить, сори. Ты как? Я тебе привезла пару книжек и поесть, но не знаю, что разрешат оставить. Если честно, сама голодная как волк…

Камилла болтала без умолку, походя доставая из большого шопера пластиковый контейнер с овощным салатом, хлеб, сыр, фрукты, галеты, сок…

– Все мытое, – протянула Вере яблоко, – ешь. Или могу бутер собрать.

– Камилла, подожди, – Веру позабавила и умилила ее хлопотливость, – расскажи, что вообще произошло? Я ни черта не помню.

– А я сама ни черта не поняла. Сидела в офисе, обрабатывала кучу заявок и горела в аду, как всегда. В какой-то момент ты написала мне «обнимаю». Я не стала сразу отвечать, потому что реально была в запаре. Через час ты позвонила, – вернее, я не поняла ты-не ты. Просто вызов с твоего номера и тишина. Я поняла, что что-то не так, взяла Лешу на всякий – честно, думала, тебя там убивают, – и мы погнали к тебе. Зашли, замок в двери почему-то был открыт. Ты мирно спишь. Я попробовала тебя разбудить, Лешка пошел к столу осмотреть, так сказать, место преступления. Ты не просыпалась – слава Богу, дышала, но дышала как-то странно, прерывисто. Леша позвал меня и показал пустую пластинку «феназепама». Пока он вызывал «скорую», я рылась в твоем шкафу – каюсь – искала паспорт и полис. Нашла. В кои-то веки тачка приехала быстро и тебя забрали. Мне разрешили поехать с тобой, Лешу в машину не пустили. Короче, приехали, записали мое имя, отдали все твои вещи и сказали ехать домой – типа сейчас мое пребывание тут ничем не поможет, интоксикация сильная, будем промывать, а там посмотрим. Я спросила, когда можно будет навестить, ответили «ну дня через два приезжайте, приемные с двух до четырех». Вот и все. Так и не поняла, как ты умудрилась мне позвонить – по идее к моменту звонка ты должна была быть в тотальной отключке. Спасибо, что хоть дверь не закрыла.

Вера сидела ошарашенная. Камилла с Лешей, братом Саши, спасли ей жизнь… Но она в упор не помнила, что звонила ей или открывала дверь. Наверное, была уже «не в минозе».

Пока девушки разговаривали – их смех и пустая болтовня сменялись слезами и объятиями, а потом наоборот – немного подзарядился Верин айфон. Она открыла последние вызовы…

– Камилла, вызова тебе нет… – Вера повернула телефон дисплеем к подруге. Та нахмурилась и разблокировала свой.

– А у меня нет того входящего. Похоже, у нас с тобой внеземная связь, малышка… ну или у меня очень своевременные глюки. Не знаю, может, сбой какой-то, – Камилла посмотрела прямо в ее глаза. – Зачем, Вер? Что случилось?..

Вера потупила взгляд. Хороший вопрос.

– Я не знаю. Достала серость. Я думала… я будто правда верила, что попаду в другой мир.

– И что это за мир? У тебя, кстати, как я заметила, вся квартира завалена рисунками глаз каких-то. Красиво. Это кто?

– Не знаю, выдумала, – отмахнулась Вера. Камилла чуть прищурилась, но дальше расспрашивать об этом не стала.

– Как ты сейчас?

– Лучше. Честно. Только хочу домой, здесь даже не помыться нормально…

Тут Вера вспомнила, что выглядит она, наверное, ой как не ахти – сутки без душа, без расчески, без косметики, в провонявшей наркотиками позавчерашней одежде. Ей стало чуть стыдно смотреть на Камиллу, и она, инстинктивно проведя по слипшимся под резинкой сальным волосам, опустила взгляд.

– Э-эй, милая… Ну чего ты, – Камилла обняла ее. – Как же мне тебя здесь оставить.

– Да ничего. Я нормально уже себя чувствую, иногда только немного голова кружится и слабость. Но если честно, обстановка вся эта только хуже делает…

– Скоро все закончится. Я тебе обещаю.

Все или не все, но приемные часы точно подходили к концу – Камилла еще раз обняла Веру и, сказав, что приедет снова послезавтра, ушла. Клетка открылась и закрылась, снова лязгнув тяжелым замком.

4

Одна из соседок Веры заметила, что у нее в руках оказался телефон, и попросила позвонить… До отбоя Вера своей трубку так и не видела, но ей было не до того – горечь сжимала горло: женщина звонила мужу, плакала и повторяла «Скоро выйду, любимый, любимый!». Совсем как заключенная. «Сидела» в токсикологии уже почти месяц, и это был не первый раз – рецидивы с наркотиками, по ее рассказам, повторялись часто.

Вера услышала истории и других соседок. У одной из женщин, молодой, симпатичной и полнотелой, была маленькая дочь – о ней заботилась ее бабушка. Нина воскликнула: «Какой методон, у тебя ведь ребенок! Она же тебя любит!» Женщина расплакалась в ответ и сказала, что ошиблась и это было в последний раз.

Напротив – совсем юная девушка с огромными глазами, пухлыми губами и длинными черными волосами. Очень красивая. Они с Верой были примерно одного возраста и примерно с одной историей – та перебрала с таблетками, поругавшись со своим парнем. Днем он приезжал к ней, привез телефон и кучу сладостей, они молча сидели обнявшись почти весь час.

Светловолосая Нина, ей было около сорока пяти, тоже оказалась жертвой неудавшегося самоубийства, да и причина – та же. «Ничего мне уже не нужно от жизни. Не могу без него».

5

Вечер тянулся и тянулся, Вера читала привезенного ей Водолазкина. Часам к девяти доставили в палату еще одну пациентку.

Лица на ней будто бы не было. Голая, прикрытая простыней. Ножевое в груди. Худая, бледная, как скелет. Говорить тоже не могла, как и есть, пить, ходить в туалет. Ее привезли на кушетке, установили спинку почти на девяносто градусов, поставили капельницу и ушли. Когда принесли ужин (его Вера в очередной раз есть отказалась), молодая медсестра попыталась ее покормить, но успешным это предприятие назвать нельзя было от слова совсем. Обычно миски после пышных трапез забирали, но всей палатой дамы попросили тарелку новоприбывшей оставить, вдруг захочет есть.

Позже, уже ближе к ночи, «ножевая» начала мычать и дергать рукой в сторону своего ужина. Вера подошла к ней и принялась кормить. Та с аппетитом поела, а потом попросила воды. Женщина сильно съехала вниз, словно мешок с водой – было очевидно, что в таком положении ей откровенно было больно. Вера осторожно покрутила болты и опустила кушетку. Вскоре женщина уснула. Все уснули. Вера одна не могла и не хотела спать.

Подошла к окну и смотрела в темно-синюю темноту. Столько боли вокруг – и нет боли чужой. Она пронзает все ее существо, как своя собственная. Как хочется кричать, как хочется защитить их всех от грязи, мужей-наркоманов, от прошлого, от самих себя… Ночь прошла спокойно. Вера почти не спала, пыталась читать в тусклом свете, льющемся из коридора, но снова и снова ловила себя на том, что перечитывает строку за строкой по десятку раз.

В течение следующего дня все занимались своими делами. Одна из дам достала припрятанную косметику, прочие леди слетелись к ней. Красились как попало: та, которая вчера висела на Верином телефоне, ярко-ярко накрасила губы – улыбалась в зеркало и говорила, что скоро увидится с мужем. Вера вместе с Ниной ухаживали за женщиной с ножевым: поправляли койку, простынь, отирали от пота лицо и давали воды.

«Фее» стало гораздо лучше – она уже смеялась над «феей», но прозвище очень уж удачно прижилось.

Вере – конечно, не впервые – невероятно сильно захотелось принять душ или хотя бы «ополоснуться» в раковине, но принадлежности для этого нехитрого дела были строго под запретом. И все же мыло оказалось в закромах у самой старшей соседки – тоже, понятное дело, припрятанное. Вера попыталась вымыть им в раковине голову, а волосы завернула в простынь. Зеркала не было. Она посмотрела на себя в фронтальную камеру айфона и поняла, что лучше бы этого не делала…

В середине дня в палату будто случайно зарулила медсестра. Кто-то из женщин спросил, когда выпустят – она бросила: «Доктор решит». И ушла, заперев клетку. Получилось не очень виртуозно: несколько дам повскакивали с кроватей, подошли к решетке, обвили ее руками и начали громко орать вслед. После обеда все немного успокоились и разлеглись – Вера тоже уснула…

А проснулась уже спустя полчаса от криков «Ненавижу вас! Придурки! Уроды!»… ну и все в этом роде. Привели (втащили) еще одну молодую девушку, очень походившую на Харли Квин пошиба Марго Робби: большие, обведенные черными тенями глаза, аккуратный нос и отнюдь не аккуратно накрашенные губы, четкие скулы, две косички. Она громко истерично смеялась и с криками висела на клетке. Ее оттащили от входа, скрутили, бросили на кровать и что-то вкололи. Харли быстро успокоилась и провалилась в сон. К вечеру девушка уже была вполне в себе, рассказывала, что сама вызвала «скорую», когда почувствовала, что становится плохо – тоже наркота какая-то. Что уже была и в токсикологии, и психоневрологическом диспансере. В общем, стала еще одной подругой по несчастью, очень, кстати, голодной – Вера отдала ей свой ужин.

Перед отбоем пришел нарколог. Высокий, лысый, в очках. Еще не старый, весь такой чистый, в белом халате, слегка напомаженный, лицо вроде бы доброе. Вошел в клетку, и на физиономии его медленно, четко, словно в наглядную иллюстрацию present continuous’а вырисовалось легкое отвращение – подобное выражение можно наблюдать у людей, которые открыли кастрюлю с три недели как прокисшим супом. Все женщины заговорили разом: «Доктор, когда меня выпустят?», «Доктор, когда можно будет выйти?», «Вы сука, док!»… он подходил к каждой, приятным голосом что-то спрашивал и делал записи в своем журнале. Подошел к Вере – она была уверена, что он ее выслушает, ведь «я все-таки вроде нормальная…».

– Почему вы здесь оказались?

– Я перебрала с «феназепамом».

– Самоубийство?

– Нет, случайно, – тихо, чтобы ее никто не слышал, ответила она. И сама не поняла – врет или нет.

Его рот скривился. Какая-то запись в блокноте… Нарколог, не взглянув на Веру, ушел. От его «приятности» осталось ощущение, что всех обманули. Каждая рассчитывала, что ее выпустят, но после его ухода стало понятно: они тут заперты, и они – уже не люди.

Дальше в очереди – уже на следующий день – была психиатр. Худая, с короткой стрижкой, точеными чертами лица, в больших очках – довольно еще молодая женщина. Так же, как и нарколог, подходила к каждой, спрашивала, как сюда попали. Встречали ее у кроватей по-разному, некоторые – с криками: кто радости, кто надежды, кто ненавистного отчаянья. Когда она подошла к Вере, та осмелилась спросить, скоро ли ее выпишут. Психиатр промямлила что-то похожее на «посмотрим» и, спрятав глаза, отошла.

6

На этом визиты не закончились: после обеда пришла медсестра, одна из «добрых», как окрестили ее соседки. Сообщила, что троих выписывают – отпускают на волю: обеих самоубийц (Вера не оказалась в их числе) и ту молодую женщину, у которой дочь. Харли Квинн громко заорала ей вслед, что ее тоже пора пустить, что ей надоело, как обезьяне, сидеть в клетке. Подключились и остальные. Вера в ужасе молча смотрела на этот светопреставление и ощущала, как внутри падает занавес: сколько еще быть тут?.. Кричали наперебой, но медсестра старалась не обращать на них внимания. Раздала троим благословенным какие-то бумажки и ушла. Пара дам так и висели – вполне, к слову, виртуозно – на входной решетке, просунув руки между рейками. Самая старшая сказала: «Что ж они нас так… мы ведь не преступники…» «Фея» спросила: «А если наркоманишь, преступник?»

Вера по-прежнему молчала, была зла и почти в слезах. Чтобы об этом не думать, снова начала ухаживать за «ножевой»: дала ей воды, умыла лицо, поправила одеяло. Сидела рядом с ней и держала ее руку – как у скелета, и все же чувствовалась тонкая нежная женская кожа. Соседки собрали вещи, попрощались с остающимися, обняли их. Нина проговорила: «Еще, может, встретимся, дай Бог, чтобы не здесь».

Когда они ушли, а шумевшие успокоились, в палате стало как будто сильно пусто. Тихо вздохнула самая пожилая из соседок и потонула в одеяле. Вера легла на кровать прямо поверх покрывала и уставилась в потолок. Сначала мыслей не было: Вера только прислушивалась к своему телу. Что она чувствует сейчас? Стучит сердце. Чуть тяжелее обычного, чуть с большей амплитудой, но все так же бойко и молодо, как раньше. Чувствуется смутная тянущая боль в ногах – устали не использоваться по назначению. Дышится легче. Голова не кружится. Взгляд – ясный. Чуть подташнивает, но словно уже больше по привычке.

Просканировав тело, снова перешла к чувствам. Странный эмоциональный подъем в миксе со… смирением. Ей будто бы стало неловко, по-детски стыдно перед жизнью за то, что она так глупо попыталась от нее избавиться. Вера представлялась себе маленькой девочкой, которая втихаря стащила с кухни пачку зефира в шоколаде, спряталась у себя, объелась половиной и, как только закончила, в комнату вошла мать, спросила, куда делся зефир, а она со смущенной улыбкой и шоколадом вокруг рта проговорила «Не знаю, мам… Куда-то сюда пропал» и указала на живот.

Такой образ стоял перед ее глазами. Милый, глупый и очаровательный в своем неуклюжем чуть раскаянии.

Жизнь – вот эта, которую можно пощупать, с грязной палатой в приемном отделении, с жесткими скрипучими кушетками, холодной водой из ржавого крана, с апельсинами и яблоками на завтрак, обед и ужин, с бледными истощенными руками – казалась ей такой настоящей, незаслуженно обиженной. Вера оглядела оставшихся в палате соседок – как смела она, обладая всем тем, чего нет у огромного количества бедных людей вокруг, посягнуть на нее, свою бесценную?.. Да, ей было тогда совсем серо и пусто, но разве не в ее власти было изменить свое существование? Попыталась ли она хоть раз?

«Опять об этом думаю…»

Расчеловечивать себя уже поздно – равно как и жалеть. Она ощутила лишь спокойную уверенность – кажется, пришла пора взрослеть и находить новые смыслы. Ей снова захотелось рисовать – жаль, Камилла не привезла бумаги с карандашом…

«Надеюсь, скоро меня отпустят. Может быть, я смогу начать заново»

Лейтмотивом, как бы незаметно, не перетягивая на себя одеяло, но все же оставаясь существенной, где-то на задворках ее сознания, бродила мысль о нем – том человеке из снов. Вера решила вытащить наружу и это – раз уж начала препарировать…

Как бы странно и глупо это ни звучало, она влюбилась в его образ – нет, она его полюбила. Вера знала точно: они прожили вместе или еще проживут какую-то жизнь – то ли это была параллельная вселенная, то ли иная ее ипостась, то ли прошлый круг сансары. Порвалась пелена реальности, где-то произошел лаг, сбой – она увидела то, что не должна была видеть, узнала о том, что должно было быть скрыто от ее ума. Вера не могла себе объяснить этой убежденности в том, что ее сны не были просто снами или помутнением рассудка. Он стал ее неотъемлемой частью, но по-настоящему вместе здесь, в этом мире вместе им никогда не быть – теперь этот факт вызывал в ней смиренную боль и мудрое принятие, а не страшную тоску и отчаянье, как раньше.

Кажется, она готова попрощаться. Кажется, она готова идти дальше. Вера решила собрать все полотна, посвященные ему, составить к ним короткие экспликации, придумать описание серии и – была не была – отправить презентацию в пару галерей. Кто знает, может быть, для того, чтобы открыть себя заново, нужно было сначала сжечь дотла. Вдохновение вернулось к ней очередным витком жажды жить. Какое забытое чувство… на ее глазах выступили слезы.

7

В этот момент в палату зашла медсестра:

– Орлова кто?

Вера приняла сидячее положение:

– Это я.

– Сейчас к доктору пойдем, одевайся. После осмотра тебя, если все будет нормально, выпишут. А, ты уже одета.

У нее радостно екнуло в сердце, когда открывалась жуткая клетка, в которой она безвылазно провела уже четыре дня. Свобода! Вместе с медсестрой направились по длинному пустому коридору в кабинет психиатра. По ходу встретили только одну дверь – возле нее стояла коляска, на ней сидел очень и очень старый человек. Он поднял дрожащую голову и его глаза встретились с глазами Веры. Слегка затуманенный взгляд пронзил ее – она его знает? Он до боли был ей знаком… Дверь открылась и молодой медбрат ввез коляску в кабинет. Человек, сидящий на ней, до последнего не отводил от Веры взгляда – так, что чуть шею не вывернул.

Вера нахмурилась, но обдумать и напрячь память не успела – они подошли к нужной двери.

– Как вы себя чувствуете? – спросил врач, когда девушка уселась напротив. Другой, не та темноволосая женщина, которая приходила на днях, – мужчина кавказской внешности, около пятидесяти, с сединой в угольно-черных волосах и теплом в голубых глазах.

– Хорошо.

– Не тошнит, голова не кружится, слабости нет?

– Нет, все прошло…

– У вас нормальные результаты анализов, я, в принципе, могу вас выписать. Но меня беспокоит ваше психическое состояние. Я не хочу класть вас в стационар, потому что не думаю, что в этом есть необходимость, но наблюдение у психиатра или хотя бы регулярное посещение психотерапевта я бы посоветовал. Кто вам выписал «феназепам»?

– Никто. Я купила его без рецепта, ну точнее, сама написала… – Вера смущенно усмехнулась.

– Зачем? Не могли спать?

– Хотела спать больше.

– А сейчас хотите?

– Нет. Я… столько нагляделась тут. Хочу жить.

– Хорошо звучит… – он глянул в ее медкарту, – хорошо звучит, Вера. Выписываю, если вы готовы. Обязательна терапия. А вот вещества, думаю, вам не нужны.

– Спасибо… – Вера потупила взгляд.

– Берегите себя, главное. Работаете, учитесь? Больничный нужен?

Интересный вопрос. Кажется, уже нигде не работает…

– Нет.

Доктор подписал пару бумаг, поставил несколько печатей и вручил ей выписной лист.

– Не болейте, Вера, – он долго посмотрел на нее и скупо, но очень искренне улыбнулся.

– Спасибо, буду стараться, – тоже с улыбкой ответила Вера.

Она вернулась в палату – Харли и «фея» тут же налетели с вопросами.

– Меня выписали… – Вере неловко было об этом им говорить, будто она сделала что-то плохое. Однако девушки не выказали и намека на зависть, злость или раздражение:

– Здорово, милая! Рада за тебя, – с улыбкой сказала Харли, а «фея» подбежала и обняла Веру, которая уже заканчивала собирать в желтый шопер свой немудреный скарб.

Девушки тепло попрощались, медсестра отперла клетку, выпустила Веру, снова щелкнула замком и ушла, предоставив ей самой искать выход из сей сомнительно гостеприимной обители. Харли, «фея» и пожилая дама стояли по ту сторону решетки и махали Вере на прощание. У нее сжалось сердце. Натянуто улыбнувшись соседкам, она отвернулась и быстро зашагала к лифту.

Нашла его по шумному и гулкому дребезгу – старый, дрожащий, неповоротливый, он, тем не менее, успешно доставил ее на первый этаж. Здесь располагался холл – было пусто и темно. Тусклый свет пробивался из матовых оконных вставок на входной двери. Неподалеку от нее что-то темнело – вернее, кто-то. Вера подошла ближе.

8

Он сидел в коляске, полудремал. Его сморщенные ладони с выпуклыми венами спокойно лежали на коленях. Большой палец одной мирно поглаживал подушечку указательного. Казалось, что он о чем-то размышляет. Вера неслышно подошла к нему, стараясь ничем не нарушить его покоя. Не вышло: он медленно повернул к ней голову и открыл глаза. Вера тихо ахнула. Эти глаза…

– Здравствуйте, – она присела на корточки у коляски. Он протянул ей дрожащую теплую руку.

– Здравствуйте… – старческим, но не дребезжащим, приятным и глубоким голосом проговорил он. – Я… я вас знаю?

Последнее предложение он произнес с нарочито двоякой интонацией – неясно было, вопрос это или утверждение. Его морщинистый лоб над пушистыми, выцветшими бровями чуть нахмурился, а губы еле заметно уперлись в щеки. Вокруг ясных зеленых глаз появилось еще больше морщин – они заискрились.

– Мне кажется, я вас тоже… – Вера не могла поверить. Еще не до конца осознавая, что с ней происходит она просто стояла и смотрела как завороженная в глаза древнего старика.

– Какой сегодня день? – он мягко, чуть хитро улыбнулся. Это как-то очаровало Веру. Она глянула на экран айфона и тоже улыбнулась.

– Первое марта!

– Ты – весна… – он смотрел на нее огромными от удивления глазами.

Складывалось ощущение, что он не контролировал то, что произносит его же рот. Вера мягко сжала его колено. Он тронул кончиками пальцев ее ладонь и, едва касаясь, провел по ней – от запястья к ногтю указательного.

– Я знаю тебя, – девушка смогла выдавить из себя лишь сиплый шепот. Жгучая волна подходила к горлу, и она опустила голову на его колени, уже без стеснения обхватив их руками. Он гладил ее волосы, перебирал их и старался дышать как можно спокойнее. По его впалой щеке, застревая то тут то там в глубоких морщинах, стекала слеза.

Так сидели они – поразительное зрелище: совсем юная девушка, бледная, исхудавшая, с копной несобранных русых волос, вымытых дешевым мылом, в светло-сером домашнем костюме, с пуховиком подмышкой, с родинками, усыпавшими левое предплечье, и он – древний старик, чье лицо испещрено было метками времени, с зеркально лысой и на удивление гладкой головой, с приглаженной бородой неясного цвета, одетый в черный вязаный бадлон и поношенные вельветовые брюки цвета горчицы. Они оба плакали. Она – неслышно, но сотрясаясь, с отчаянием, будто потеряла что-то и что-то нашла – так, как умеет лишь молодость. А он – скупо, мудро, смиренно и – непостижимо горько, как плачут те, кто знает о том, что все найденное и потерянное – суть едино.

– Иван Николаевич, за вами приехали, пойдемте, – молодой санитар подошел к ним и посмотрел на Веру. – Добрый день.

Вера шмыгнула носом, быстро отерла ладонями лицо и пробормотала:

– Здравствуйте. А… куда вы едете? – спросила обоих.

– Соцслужба забирает нашего Ивана в дом престарелых.

– А в какой? – Вера старалась не показывать волнения, но она точно не могла потерять его… снова.

– На Суворовском.

– Спасибо, – Вера кивнула и посмотрела на Ивана Николаевича. Он смотрел на нее и улыбался – в его глазах удивительно сходились легкая спокойная печаль и юношески задорный огонек.

– Дайте нам еще минутку, – он посмотрел на санитара. Тот скорчил нарочито недовольную мину:

– Бог с вами, ладно. Я пойду покурю. Скоро вернусь и надо будет ехать, – молодой человек достал пачку сигарет из глубокого кармана потускневших белых штанов, накинул капюшон куртки и вышел.

Иван Николаевич взглянул на Веру и медленно стал подниматься с коляски:

– Сиди, – кинулась к нему девушка.

– Не волнуйся, я в порядке, – он встал и протянул к ней чуть дрожащие руки. Она подошла к нему вплотную, и он обнял ее, неожиданно крепко прижав к груди. Даже чуть ссутуленный под бременем старости, он оставался довольно высоким. Вера снова беззвучно разрыдалась на его груди – это была та самая грудь, на которой она засыпала в своих снах. В ней тот же самый ритм – только немного шальнее, медленнее – отбивало сердце. И то же самое лицо опустилось в ее макушку, вдыхая ее всю, ловя губами ее волосы. Спустя полминуты Вера чуть отстранилась и посмотрела в его глаза. Он обхватил ее руки и неспеша, но будто чуть нервно гладил ее пальцы.

– Это была удивительная жизнь, – тихо сказал он.

Вера ничего не могла ответить – в ее горле встал ком, размером с челябинский метеорит. Они долго – как им показалось – смотрели друг в друга, читали друг друга и… прощались.

Ей в голову пришла одна странная мысль: «…конечно, это не может быть, но судя по всему, у жизни случился какой-то реверс и теперь она идет сразу в нескольких направлениях, так что… Вдруг…»

– Скажи, ты позвонил Камилле и открыл дверь, когда я…

Он глубоко вздохнул и задумался. Между кустистыми бровями пролег еще один глубокий овраг:

– Кажется, это когда-то и правда случилось, но не меньше полувека назад… Смутно припоминаю, но знаешь… Как будто во сне.

Вера прижалась к нему еще крепче. Оказалось, ей и не нужны никакие ответы – она внимала горькому чуду его самых живых глаз.

А они были ясными – в них читалось так много того самого добра и тепла, чуть-чуть грусти. Вера пыталась запомнить их так же, как некогда запоминала их в своих снах – теперь они будто отпечатались на ее сетчатке.

Кто-то кашлянул в дверях. Вернулся санитар.

– Прощай, Вера, – он поднял чуть дрожащую руку в знак прощания.

Вера поймала ее и мягко поцеловала, он погладил ее по щеке. А потом слабо опустился в коляску, у которой его, чуть нахмурившись – скорее от непонимания, чем от раздражения – ждал санитар.

Парень увез его – Вера какое-то время смотрела им вслед, а потом опомнилась, вызвала такси и вышла на улицу. Свежий чистый вздох – она так давно не дышала. Только сейчас, на контрасте с влажной прохладой улицы, Вера поняла, какой ужасный и спертый душок стоял в палате. Теплая боль резала ее изнутри и вместе с тем дарила странное ощущение завершенности.

– Иван Николаевич, значит… – она старалась бодриться. – Ничего не понимаю. Но я же все знала…

А еще Вера знала, что они не увидятся больше. Старалась об этом не думать – даже запланировала назавтра поехать к нему на Суворовский. Не думать о его возрасте, о том, как скоро… Тихонько отгоняла эту мысль. Боялась снова впасть в зависимость и отчаянье. Потом подумает. Конечно, она была одновременно сильно удивлена и параллельно с тем – совсем нет, ведь и впрямь все это время, до больницы, свято верила в реальность того, что видит во снах.

Приехал потертый темно-красный «поло». Вера села в машину, они тронулись. Все время смотрела в окно, напоминая себе любопытного пса или ребенка, которому все вокруг интересно. Что-то внутри свербило и кололо. Мимо проплывал такой любимый серо-голубой город – в его тихом голосе, пока еще на каком-то сверхчувственном интуитивном уровне, слышны были первые робкие шорохи весны.

Эпилог

Ника опять ничего не успевала – и, как всегда, не знала, куда вечером деть сына. У нее намечалось свидание – не такое, как в прошлыйраз, а действительно важное, кажется, это тот самый, – а ее задерживает на работе давно съехавший с катушек босс. Господи, будто он лучше нее знает, где искать подрядчиков по освещению и трибунам!.. От бесконечных мониторингов глаза Ники начали слезиться и краснеть, а голова буквально пухла.

– Короче, к черту, – женщина посмотрела на часы и с грохотом захлопнула ноутбук. – Во-первых, мне пора Ваню с гимнастики забирать, – сообщила она сидевшей рядом с ней коллеге, которая обернулась на шум, – во-вторых, у меня встреча через час.

Коллега усмехнулась и проговорила, не отрываясь от экрана:

– Встреча. Теперь это так называется.

– Все-то ты знаешь! – Ника похлопала женщину по плечу, подкрасила губы и накинула пальто. – Я полетела. Если спросит, скажи, пожалуйста, что за сыном надо было ехать. Хотя… Нет, не говори. Рабочий день уже закончился, и я ему больше ничего не должна. Ты, кстати, тоже, – Ника выразительно посмотрела на коллегу.

– Давай, хорошего вечера. Я еще посижу.

– Пока-а-а! – весело протянула Ника и почти бегом выскочила из офиса, на ходу обматывая вокруг шеи большой шарф. Сев в свою «хонду фит», сразу же схватилась за телефон:

– Привет, Наташ, выручай! Можешь сегодня с Ваней посидеть?.. Пожалуйста!

На том конце провода младшая сестра взбалмошной Ники смиренно вздохнула:

– Привет, дорогая, как дела, да, у меня тоже хорошо…

– Ну не обижайся!.. Прости, я так нервничаю.

– Смогу, но часа через два, у меня сейчас ученик. Потом заберу Ваню, где будете?

– Блин… Ладно. Мы договорились, что встретимся в «Анне Нове» – это галерея на Жуковского. Сказал, что там открывается выставка какой-то классной художницы, и он хочет заглянуть. Давай тогда я возьму с собой Ваню, а ты его там перехватишь. Ну или нас обоих, если этот загадочный Александр слишком уж сильно удивится тому, что я притащила сына на первое же свидание.

– Тогда пусть катится куда подальше. Договорились. В восемь буду на Жуковского.

– Спасла!

– С тебя бутылка каберне. Или мартини. Как хочешь.

– Все, что угодно!

На Жуковского случилось небольшое столпотворение. «Кажется, что-то и правда интересное», – подумала про себя Ника.

– Мам, по-моему, вон тот дядя тебя зовет, – сын указал на кучерявого мужчину, стоявшего прямо у входа возле невысокой худой девушки. Он жестом звал Нику.

– О! Какой ты у нас зоркий. Идем! – парочка двинулась сквозь толпу.

– Ника, рад вас видеть! – мужчина наклонился к ней и едва чмокнул в щеку. – А вы Ваня, не так ли? – он протянул мальчику руку.

– Да, – серьезно и спокойно ответил мальчик. А потом, чуть озорничая, будто намеренно пальнул в Александра пристальным зеленым взглядом.

– Отлично. Я хочу представить вам виновницу всего этого шума – Вера Орлова, моя давняя знакомая и очень талантливая художница, – мужчина двумя ладонями указал на стоящую рядом девушку – она выглядела очень юной, смущенной и обезоруживающе милой.

– Вера, знакомься, это Ника. У нас сегодня важная встреча, – он едва заметно подмигнул женщине, – а это Иван, – мужчина указал на мальчика.

Девушка поздоровалась с Никой. «Слишком уж закрытая какая-то для художницы», – подумала про себя Ника, широко улыбаясь.

Ваня завороженно и даже ошарашено смотрел на Веру Орлову.

– Ты чего, малыш? – Ника взъерошила волосы на голове у сына.

– Ничего… – тихо пробормотал мальчик и отвернулся.

Вера Орлова тоже внимательно и долго смотрела на него, а потом перевела взгляд на полотно, которое висело прямо у входа в галерею. С него, внимая каждому движению вновь прибывших гостей, глядели точно такие же, как у юного Ивана, зеленые глаза.

Оглавление

Часть 1. Пошатнувшаяся земля

Часть 2. Круг …мкнулся

Эпилог