Стена [Владислав Владимирович Тычков] (fb2) читать онлайн

Пролог

Да воздастся каждому по вере его.

Кажется, из Евангелия.

Но я могу и ошибаться.

Даже когда нам кажется, что мы ничего не выбираем –

это тоже выбор.

Закон жизни

Fight until the last man standing.

Из американского фильма.

Расскажи мне о тех, кто устал

От безжалостных уличных драм

И о храме из разбитых сердец

И о тех, кто идет в этот храм…

Виктор Цой

Все события этой книги – вымышленные. По крайней мере, я склонен так думать. Однако, когда я слышу по радио песню «Лондон», в моей памяти всплывает залитое кровью лицо Сандера, а в ящике моего стола лежит ключ с биркой на тайском языке (правда, других документов нет – но, возможно, я их просто потерял в том безумном круговороте?). Все это выглядит очень реалистично и правдоподобно. Настолько правдоподобно, что со временем мне все более начинает казаться, что это произошло на самом деле. Тем более, что я странным образом не могу вспомнить ни одного события, относящегося к прошедшему году, кроме тех, которые описаны здесь. Если все это – вымысел, то куда же тогда делся целый год моей жизни? Почему я не вспоминаю никаких моментов, которые были бы более реальными, чем те, о которых собираюсь написать? Неужели я потратил его на выдумывание этой истории? Конечно, многие годы своей жизни я столь же благополучно не помню, и спроси меня, что происходило со мной, к примеру, в девяносто пятом – я не отвечу. Но эти-то события случились совсем недавно…

Собственно, поэтому я и пишу эту книгу – в надежде разобраться самому, было ли это на самом деле или все же каким-то непостижимым образом привиделось мне; не заслонили ли мои фантазии саму реальность. С точки зрения обычного человека все это кажется совершенно неправдоподобным. В жизни обычного человека обычно не происходят такие необычные события, а я, как все же ни крути, – человек самый что ни на есть обычный, простите за каламбур. Вот это-то и вызывает у меня сомнения в реальности происшедшего – ну не могло такого произойти со мной. Не могло. И все же…

* * *

Все началось в тот день, когда я выиграл миллион долларов.

Часть первая. Деньги

I

В тот день я выиграл миллион долларов.

На дворе стоял самый обычный вечер самого обычного летнего дня. Солнце еще и не думало опускаться к горизонту, и в окно моей гостиной, служившей одновременно рабочим кабинетом, сквозь пышную крону высокого тополя пробивались упрямые желтые лучи. За окном весело кричали и смеялись играющие дети, шумели машины, развозящие своих хозяев по домам после еще одного жаркого рабочего дня. Тихонько рычал кондиционер в окне соседа сверху, и на мой подоконник время от времени глухо падали капли воды. Словом, самый обычный вечер в тихом южном провинциальном городке. Я сидел у компьютера, проверяя почту; вентилятор внутри его громоздкого корпуса надсадно выл, жалуясь на жару.

Сперва, когда я увидел это письмо в своем почтовом ящике, я подумал, что это шутка. Или, точнее, очередное мошенничество. «Чертовы спамеры. Надо уже закрыть этот аккаунт, один спам на него валит. Давно уже надо было закрыть…»

Я не проверял этот e-mail уже недели две. На него и правда шло много спама – видимо, где-то я его неосмотрительно «засветил». Еще приходило много рассылок, на которые я когда-то подписался и многие из которых, возможно, были полезными, но у меня так и не хватило времени – или желания? – их прочитать.

Кроме того, мне не от кого было ждать писем. Все мои виртуальные «друзья», коих насчитывалось два с половиной человека, писали мне на рабочий mail. Чего греха таить, оплаченные моим разлюбезным работодателем часы я зачастую использовал совсем не в его интересах.

Итак, совершенно случайно я открыл именно этот почтовый ящик именно сегодня. Да, у этого события были причины – опять же, цепочка случайностей. Неважно. Главное, что я его открыл. Именно его, именно сегодня.

Это письмо отличалось от привычного спама. Во-первых, в нем обращались ко мне по имени. Во-вторых, адрес отправителя состоял не из бессмысленного набора букв, а из конкретного имени: «pat_smith».

В-третьих, оно оповещало меня о выигрыше миллиона долларов.

Женщина по имени pat_smith будничным деловым тоном на английском языке вполне определенно сообщала мне, что приобретенный мною когда-то в незапамятные времена билет интернет-лотереи выиграл «total sum of US$1,036,824». Сообщала так, будто это происходит с людьми каждый день, и ничего особенного в этом нет – подумаешь, миллионом больше, миллионом меньше, какая разница. Я-то уже и думать забыл об этом билете, мысленно укорив себя за очередную совершенную глупость и слегка попеняв на несправедливость этого мира и злобные происки мошенников-лотерейщиков.

И вот, откуда ни возьмись… такое счастье.

В письме, пришедшем два дня назад, с английской дотошностью сообщалось, какие действия мне следует предпринять, чтобы в кратчайшие сроки стать самым что ни на есть миллионером.

Я перечитал его снова. И снова.

Мой мозг стал рефлекторно искать различные варианты подвоха. «Так, они просят отсканировать и переслать удостоверение личности. Может, хотят подделать мой паспорт и набрать на него кредитов на этот миллион – возможно? Вполне. Тогда мне в жизни не выкарабкаться из этой ямы. Значит, пошлю им водительские права. Тоже удостоверение, но кредит на него не дадут». Не мог же я совсем не ответить на это письмо. Уж слишком оно походило на реальность. На другую реальность – ту, которая была реальностью только в моих мечтах.

На подсунутые мной права миссис pat_smith (точнее, Mrs.Patricia Smith, Best regards и все такое, как она подписывала свои письма в лучших традициях деловой переписки) отозвалась вполне благосклонно. На следующий день я снова сидел перед компьютером и слово за словом перечитывал ее ответное письмо, все еще стараясь найти подвох. Письмо гласило, что лотерейная контора, находившаяся в Англии, готова перечислить мне выигрыш «в полном размере, как только я сообщу номер своего банковского счета в России или любой другой стране мира». Подвоха, кажется, не было.

Я продолжал сидеть, тупо уставившись в монитор. Цифры 1,036,824 твердо отказывались укладываться в моей голове. Нет, не подумайте, я человек вовсе не бедный, и к своим двадцати пяти годам я уже жил в просторной «двушке» в новенькой высотке, имел вполне неплохую работу, единственным, пожалуй, напрягом которой была необходимость рано вставать, чтобы успеть на служебный автобус. Который полтора часа, трясясь и громыхая, вез меня и еще сорок человек по извилистой загородной дороге к большому химическому заводу. А вечером – обратно, только летние вечера в автобусе были особо изощренной пыткой, поскольку городок у нас южный, летом стоит влажная безветренная жара, а в автобусе не только нет кондиционера, но и с вентиляцией дела обстоят неважно – сухими сидят только счастливчики, успевшие занять места прямо под люками в крыше, а остальные молча и скрипя зубами пропитывают своим пóтом спинки неудобных сидений. Как вы, наверное, уже догадались, на улице был самый разгар лета, и к счастливчикам я никак не относился. Разве что с некоторой завистью.

До этого самого дня.

Дня, когда буквы на мониторе стали вдруг медленно и неумолимо складываться в непривычные слова. Стройные и четкие английские слова. И еще более четкие арабские цифры. Как ни крути, я должен был получить миллион долларов. И никакой подвох мне не поможет.

Один миллион тридцать шесть тысяч восемьсот двадцать четыре доллара. Этим словам трудно что-либо противопоставить.

* * *

Думаю, надо немного рассказать о себе. Как я уже говорил, я – самый обычный человек. В глубине души я, конечно, знаю, что я – совсем не обычный, а особенный, и иногда даже даю об этом понять окружающим, которых-то и считаю обычными. Мне двадцать пять, но выгляжу не больше чем на двадцать – двадцать два: наверное, из-за моего худощавого телосложения и совершенного нежелания одеваться в брюки со стрелочками и классическую рубашку, думаю я. Временами это меня даже раздражает. В действительности я считаю себя не по годам мудрым, взрослым и много знающим об этой жизни. В мечтах я вижу себя солидным мужчиной среднего возраста, богатым и обаятельным – словом, героем голливудских фильмов. Я люблю читать эзотерические книги и модные романы, люблю смотреть романтические комедии и мелодрамы с хорошими актерами, правда, при просмотре оных частенько протекаю слезами. Поэтому и предпочитаю смотреть их в одиночестве. Не мужское это все же дело – плакать. Голливудские мужчины не плачут.

Работаю я на заводе, попасть на который в нашем городе непросто – только по блату, или, выражаясь литературно, – по хорошему знакомству, ибо это одно из немногих мест, где относительно хорошо платят. С этой позиции меня можно назвать успешным, мои родители для этого хорошо постарались. Сам я особых успехов на работе не достиг, и должность моя, как и собственно работа, оставляют желать много лучшего. Работа спокойная, офисная, и потому жутко скучная. Когда я впервые пришел на это место, мне, конечно же, было безумно интересно, я даже проявил некоторые свои «многогранные способности» (как потом написали в моей характеристике), выполнив одно масштабное и срочное задание. Заработал себе небольшое повышение.

Только спустя месяц-другой мой энтузиазм несколько угас. Да что там – пропал начисто. И теперь я уже четвертый год коротаю однообразные дни, перебирая бумаги, читая украдкой книги с монитора компьютера, переписываясь по электронной почте, зевая и глядя в квадрат окна девятого этажа, в котором висят редкие облака, словно пришпиленные канцелярской кнопкой к неизменно голубому небу южной провинции. Честно говоря, даже эти облака меня уже достали.

Друзей у меня нет. Я вообще не очень-то схожусь с людьми. Одних – «обычных» – считаю ниже себя, и слегка так презираю; других – «успешных» – выше себя, и тоже слегка презираю. Нет, «презираю» – неверное слово; скорее, я просто отношусь к ним с повышенной осторожностью, как к тиграм в клетке – главное, не приближаться слишком близко, и тогда они никак не смогут тебя тронуть. Каждый зверь – в собственной клетке, за собственной решеткой. Ходит там, скалит зубы, рычит, но пока держишься от него на достаточном расстоянии, все это производит не больше впечатления, чем боевая стойка загнанного в угол котенка – смешно, да и только. Не знаю, почему у меня сложилось такое отношение к людям. Наверное, это у всех так. Я над этим особо не задумывался.

Конечно, у меня есть куча знакомых, и даже были когда-то те, кого я считал друзьями, но почему-то никогда им об этом не говорил. Никогда не думал, сколь много эти немногие люди для меня значат. Словом, не особо-то ценил тот бесценный дар дружбы, которым одарила меня судьба. Наверное, считал это само собой разумеющимся. Все эти люди теперь растворились в туманном болоте времени: кто-то уехал покорять столицу, кто-то – просто исчез из моего поля зрения. Нашли себе другую компанию, может быть. Многие уже женились, большинство из них – развелись. Я же считаю женитьбу чем-то таким… ограничивающим. Добровольным обрезанием своих крыльев. Потому и не женился. Как будто есть что обрезать…

Хотя девушки у меня, конечно, были, с тремя из них я даже встречался годами, видимо, боясь потерять найденное с таким трудом – мне ведь непросто сходиться с людьми, помните? Но спустя время страсть охладевала, вы знаете, как это бывает. Когда вместо мысли «ура, сегодня будет секс!» приходит «ооо, опять что ли секс…». Когда начинает раздражать то, что раньше вызывало щенячий восторг. И спустя еще какое-то время все как-то само сходит на нет, и уже даже не ясно, кто кого бросил и кто от кого ушел.

Ну вот таков вкратце мой словесный портрет. Таким я был до того дня, когда все вдруг собралось измениться.

* * *

Один миллион тридцать шесть тысяч восемьсот двадцать четыре доллара.

Честно говоря, меня охватил страх. Я не знал, как мне на это реагировать, поэтому мой мозг избрал наиболее привычный для себя способ – испугаться. Воображение услужливо рисовало многочисленных демонов, желающих непременно откусить кусок моего столь желанного пирога – банки, налоговые инспекторы, братва… Наверное, людям должно быть свойственно в такие моменты прыгать, кричать, хохотать, обнимать своих родных и излучать гормоны радости в межпланетное пространство. Но мне это почему-то не пришло в голову. Я еще не понял, что теперь обрел долгожданную свободу – свободу от нелюбимой работы, от подъемов в шесть утра, от опостылевшего автобуса, шпилей заводских труб, протыкающих бесплодное небо над бесплодной землей, от серых офисных стен, лицемерных начальников, скучающих сослуживцев… Свободу от безденежья, от страха купить слишком дорогую вещь, потратить слишком много на вечеринке, от страха говорить людям все, что о них думаю, и главное – от сознания собственной неполноценности. Нет, тогда я обо всем этом еще не думал. Я думал о том, что у меня появились новые проблемы.

В ту ночь я долго не мог заснуть. Не помню, спал ли вообще. Наверное, все-таки спал, потому что в шесть часов моему будильнику удалось осуществить свой злобный план по вырыванию меня из мира спокойствия и забвения. Деньги я еще не получил, вспомнил я, поэтому надо идти на работу. Идти на работу. Идти-на-работу. Я сжал зубы, сосчитал до десяти, перевалился набок и тяжело поднялся с кровати.

* * *

Первым делом мне предстояло найти банк, которому, во-первых, можно доверять, и который, во-вторых, берет фиксированную сумму за денежный перевод. Потому что тот один процент, который берет большинство банков, в моем случае выливался в десять тысяч долларов! «Да за такие деньги я пешком этот миллион из Англии принесу!», подумал я, хотя мысль эта не имела ни малейшего смысла: из-за ограничений по ввозу валюты в страну мне пришлось бы совершать этот променад раз сто, как раз до конца жизни. Но сейчас мне было не до поисков смысла – надо было спасать свои деньги.

Наконец, после нескольких телефонных звонков, банк был найден. Я отпросился с работы, и с замирающим сердцем поехал в обратный путь, в город. Теперь мне предстоял второй, самый скользкий пункт моего плана – сделать так, чтобы о моем выигрыше не узнал никто, и, в частности, налоговая инспекция. Потому что когда я прочитал, что мне предстоит отдать ей триста пятьдесят тысяч моих кровных долларов только потому, что какой-то дядя в пиджаке считает это правильным, меня чуть не хватил удар. И я твердо решил, что никому свои деньги ни отдам, ни за что. Тем более – аморфной ненасытной массе под названием «государство». «Нет уж ребята, живым меня не возьмете!».

– Добрый день, – натянув самую очаровательную из своих улыбок, пропел я молоденькой девушке за стойкой операционного зала. Наверное, стажерка какая-нибудь. Она посмотрела на меня с интересом, видимо определяя, к какой категории клиентов я отношусь.

– Добрый день, – отозвалась девушка, выбрав наконец улыбку «для студентов и пенсионеров». Я окинул взглядом помещение и понял, что обстановка совершенно не располагает к конфиденциальной беседе; я почувствовал, как на лбу появились капельки пота, и нервно сглотнул. Наклонившись к ней поближе, я попытался смоделировать доверительный тон:

– Вы знаете… (взгляд на бэджик), Наташа, я бы хотел открыть у вас счет.

– Пожалуйста, ваш паспорт. – Наташа чуть отстранилась и открыла ящик письменного стола. – Какого рода счет вам необходим?

– Вы знаете, – еще более низким тоном повторил я, так что она чуть склонила голову, напрягая слух, – мне должна прийти крупная сумма из зарубежного банка. – Ее глаза слегка расширились. – Очень крупная, – на пределе слышимости, но твердо произнес я, мигом вспотев от макушки до пяток. – И… я хочу, чтобы об этом никто не узнал.

Капля пота скатилась с брови, обогнув глаз, на спринтерской скорости преодолела щеку и предательски громко стукнулась о деревянную стойку. Тут я сообразил, что вид взгромоздившегося на стойку обильно потеющего юноши с сумкой через плечо вызывает повышенное опасливое внимание у населения операционного зала, и поспешно одернул себя.

Тем временем глаза Наташи расширились еще больше и растерянно забегали из стороны в сторону, как солнечные зайчики по стене; рука ее так и застыла над открытым ящиком стола, как будто там была змея. Мой вопрос явно выходил за рамки обязанностей, прописанных в ее должностной инструкции.

– Т-т-то есть как? – Я понял, что надо брать быка за рога, пока он еще тепленький:

– То есть так, – гораздо увереннее ответил я, быстро написал на бумажке «500$» и как ни в чем не бывало протянул ее Наташе. Глаза ее стали совсем круглыми, рука медленно опустилась в ящик, да так там и осталась, став, наверное, жертвой призрачной змеи – грозы письменных столов.

– Я… я не знаю…

– Понял, – ответил осмелевший вдруг я. – Как мне пообщаться с вашим начальником?

– С-сейчас… – она судорожно выдернула воскресшую руку из плена коварного ящика и стала набирать телефонный номер. Я тем временем скомкал бумажку с недвусмысленными цифрами и вытер ею остатки пота на лбу.

– Надежда Алексеевна, это Наташа, не могли бы вы подойти, тут клиент с вами лично поговорить хочет, – пролепетала девушка, жалобно глядя на свое скомканное счастье. Я отправил бумажку в урну.

Надежда Алексеевна оказалась молодой и симпатичной, но очень уж деловой женщиной в очках в тонкой стильной оправе. «Да, тут договориться будет непросто», – подумал я. Но невесть откуда взявшаяся уверенность более не собиралась меня покидать.

– Да, что вы хотели? – четко поставленная дикция человека, умеющего улаживать любые споры.

– Я бы хотел пообщаться с вами с глазу на глаз. – И тут только меня осенило, каким же дураком я был. Надо было по телефону договориться с ней о встрече и обсудить все за пределами банка, или в ее личном офисе, чтобы не привлекать внимание лишних людей, и уж точно не после того, как я предложил взятку ее подчиненной. Теперь она точно не согласится на мое предложение – это будет означать конец ее карьеры. Эта женщина явно не глупа и все сразу же поймет.

– Хотя…извините, я передумал. – Я смущенно улыбнулся, повернулся и быстрым шагом, не глядя по сторонам направился к выходу из офиса. В зале стояла тишина.

* * *

Выйдя на улицу, я тут же поймал такси и направился в другой банк – запасной вариант, оставленный мною на случай, если в первом что-то пойдет не так. Времени до закрытия оставалось мало, и я спешил. Спешил и нервничал. Потому что опоздание с открытием счета означало бы для меня целый потерянный день, который мне пришлось бы снова провести в этой «старой» жизни, целый день отсрочки моего всепоглощающего счастья… Я и так уже слишком долго терпел. Все свои двадцать пять лет я постоянно ждал чего-то, какого-то счастливого будущего, которое вот-вот должно было наступить, да все никак не наступало. Больше я терпеть не собирался.

Таксист привез меня в банк за полчаса до закрытия. Теперь я был умнее: сразу направился к начальнику операционного зала, и после непродолжительной беседы в его кабинете за закрытыми дверьми мы сговорились на тысяче долларов. Тысяча долларов – и никто не узнает о моем миллионе. Игра явно стоит свеч.

Я с трудом скрывал свое ликование, пока шел к выходу из банка. Если бы существовал чемпионат мира по радости, я бы однозначно занял в нем первое место, опередив всех соперников с большим отрывом. Мой мозг выдавал на ура мелодии неизвестных мне песен, а ноги были готовы в случае необходимости донести меня до небес одним прыжком, если бы мне вдруг захотелось воспарить на облаке. Все встречавшиеся мне люди награждались самой лучезарной улыбкой, какую только позволяли приличия. Казалось, что таким счастливым я не был никогда.

* * *

Только сейчас я понемногу начал приходить в себя. Проблемы улаживались, мозг освобождался от страхов и фантомов, и передо мной начала брезжить моя будущая жизнь. Именно так – брезжить, как свет в конце тоннеля. Только конец этот был уже не в неопределенной дали, а здесь – в кармане, на карточке с заветным номером счета. Это ощущение невероятной близости свершения самой несбыточной мечты понемногу росло, все быстрее и быстрее, пока вдруг не переполнило меня ярким светом безумной радости – такой безумной, что я буквально чувствовал, как эта радость подбрасывает меня в воздух с каждым шагом, и, готовая уже разорвать на кусочки, застряв где-то в районе дыхательных путей, вдруг изливается внезапным хохотом, тут же переходящим в рыдания и всхлипы, и снова в хохот; как эта радость заставляет меня упасть на колени, и плакать, кричать, смеяться и бить кулаками по земле, лишь бы выплеснуть свое бездонное счастье, пережить его, и не умереть; чтобы вновь прийти в то благословенно спокойное равновесие, которого я так старался достичь всю жизнь и которое так ненавидел, как только достигал.

Освободившееся от страха воображение в приступе бескрайней эйфории рисовало мне картины меня-будущего, но такого близкого; меня-лучшего, меня-высшего, меня-художника, меня-тусовщика, меня-прожигателя жизни, просто Меня. Я был уже другим, и никогда уже не смог бы стать собой-прошлым, как сев однажды за руль дорогого европейского седана, никогда больше не возжелаешь быть водителем отечественной машины.

Воображение тут же уцепилось за слово «машина» и выдало мне на-гора замечательные картинки меня за рулем «лексуса», «линкольна» и даже «бентли». Я с достоинством погружался в объятия мягкого кожаного сиденья, гладил шикарный руль и гладкий красного дерева рычаг автоматической коробки; с легким чувством превосходства взирал на мир через тонированные стекла, наслаждаясь прохладой кондиционированного салона; на сиденье рядом расположила свои длинные ноги шикарная блондинка, на мне появился костюм от Феррэ и сорочка от Армани…

Усилием воли я вытащил себя из своего блестящего будущего. «Есть у нас еще здесь дела», – всплыла вдруг фраза из песни, которую я очень любил когда-то. Я взял себя в руки, окинул надменным взором замерших с открытыми ртами прохожих и двинулся вперед. Многое еще предстояло сделать…

* * *

Я решил распределить деньги следующим образом. Одну часть – триста тысяч – вложить в инвестиционный фонд, чтобы получать солидный доход; сто тысяч оставить себе на покупки, а с остальными шестьюстами пока повременить. Просто я на данный момент не представлял, куда можно израсходовать такую огромную сумму. Точнее, конечно же, представлял: я мог купить тот самый «бентли», который всегда считал символом «настоящей жизни»; приобрести небольшую виллу на побережье Средиземного моря, где я еще ни разу не был, с белыми стенами, полами из натурального дерева и окнами во всю стену, выходящими в густой сад, на который можно глядеть и никогда не наглядеться; на это ушли бы почти все деньги, а остаток я потратил бы на обучение мастерству художника, которым когда-то хотел стать… Но я просто не мог так безответственно растратить такую огромную сумму. Надо было подумать и о родителях-пенсионерах, хотя я мог бы оставить им свою «двушку», продав которую, можно было бы неплохо жить несколько лет даже без моей поддержки; надо было подумать и о том, на что я сам буду жить, когда закончатся выигранные деньги. И потому воплотить свои самые вожделенные мечты не представлялось возможным. Да и какой из меня к черту художник… с виллой и на «бентли»… смешно!

* * *

Через три дня, когда я все еще торчал на работе, мой мобильник зазвонил.

– На ваш счет поступил денежный перевод, – вымуштровано-бесстрастным голосом произнесла девушка из банка. – Один миллион тридцать шесть тысяч восемьсот двадцать четыре доллара.

На этой фразе ее голос дрогнул. В этом чуть заметном изменении тембра, вызванном самопроизвольным сокращением голосовых связок, как будто записалась вся ее жизнь, не стоившая и десятой части этой суммы, все ее несбывшиеся надежды и бесконечные исступленные ожидания, которые сполна выражались только что произнесенными ею словами.

Мне почудилось, как будто меня ударили кулаком в грудь. Сердце бешено заколотилось, всё вокруг внезапно расплылось и затанцевало в своем собственном, странном и неподвластном мне ритме. Клавиатура компьютера уплыла куда-то вправо и вдаль, шкафы для документов обнялись друг с другом и принялись вальсировать по кабинету, монитор подпрыгнул и задергался в ритме брейк-дэнса.

– Хорошо, – промямлил я и не без труда положил мобильник на норовивший отпрыгнуть в сторону стол, забыв отключить связь. Из трубки задребезжали еще какие-то слова, но они меня уже не интересовали.

Я сидел на стуле, не ощущая его, а окружающий мир продолжал свой безумный хоровод. Мысли покинули мою голову и унеслись в какое-то более подходящее для них место, оставив меня, почти бесчувственного, наедине со взбесившейся мебелью. Стены офиса, видимо не выдержав подобного зрелища, изогнулись под нелепым углом и раздвинулись в стороны, будто раздираемые неведомой силой. Силой денег. Силой свободы.

Все. Это произошло, и обратного пути нет. Я вдруг остро ощутил внезапную ностальгию по той жизни, которую стремительно терял: по спокойствию тихого офиса, куда каждый день ковылял старенький автобус и где платили не очень большую, но стабильную зарплату, позволявшую мне делать себе маленькие сюрпризы и иногда даже осуществлять мои скромные мечты; по книгам, которые любил перечитывать, воображая, как все описываемые автором события происходили бы со мной, и каждый раз давая себе зарок начать с завтрашнего дня новую жизнь; по тому безымянному ощущению, что четко отграничивало те вещи, которые могли бы стать моими, от тех, о которых мне дано было лишь мечтать. Все в голове смешалось и поменялось местами, и вот уже то, что раньше было сказкой, стало реальностью – только руку протяни, – а все, для чего я работал, все мои планы и вся моя с грехом пополам построенная, более-менее сбалансированная жизнь – вдруг утратила смысл. Как будто внезапно исчезло земное притяжение, и я растерянно воспарил посреди пришедших в неописуемый хаос броуновского движения вещей, неуклюже болтая руками и ногами в тщетных попытках восстановить утерянный порядок окружения и свое собственное положение в нем. А это окружение тем временем, плавно вращаясь, продолжало уплывать от меня, как будто осознав свою скоропостижную ненужность. Я был словно эпицентром Большого взрыва внутри моего собственного сознания. Мне предстояло строить мою новую Вселенную. Или, скорее, наблюдать за ее формированием в хаосе бесконечного созидательного разрушения…

Я медленно приходил в себя. Стены и предметы плавно возвращались на подобающее им место, как усталые тусовщики разъезжаются по домам после полуночной вечеринки. И вот вроде бы уже все на своих местах, как будто ничего и не происходило, как будто бы Вселенная не взорвалась и не построилась снова. Вроде все как было. Но что-то изменилось. Я не мог понять, что именно. У меня появилось отчетливое ощущение, что все предметы вокруг вдруг стали иллюзией, утратили свою суть, свою внутреннюю настоящесть, которая только и оправдывала то существование, которое они вели.

Я попытался стряхнуть наваждение, и оно отступило, спряталось в темный угол где-то в глубине подсознания, как коварный зверь. Для меня пришло время действовать.

Я поднялся со стула, вышел на середину комнаты и застыл там. Сотрудники прервали свои привычные разговоры и с удивлением уставились на меня.

– Я ухожу. В смысле, совсем. Больше не буду здесь работать.

Я внимательно посмотрел каждому в глаза, повернулся и в полной тишине вышел. Таков был момент моего триумфа.

В кабинете начальника все в той же тишине я написал заявление об уходе. Тишина как будто как приклеилась ко мне на какое-то время, всем своим видом показывая, что так себя здесь не ведут, просто так, по собственному желанию отсюда никто не уходит.

Нет, конечно, меня здесь никто особо не любил, да и глупо было бы этого ожидать. Здесь вообще никто никого не любил, и это было в порядке вещей. Каждый втайне мечтал вырваться из этого болота, найти наконец свое призвание, или хотя бы дорасти до начальника, чтобы не так обидно было продавать свою жизнь. Но стать начальником везло немногим – в основном блатным либо тем, кто лучше всех умел перегрызать глотку другим. А просто уйти никто, конечно же, не решался. Но как раз потому, что и другие не решались, соблюдалось определенное равновесие, позволявшее никому не чувствовать себя трусом. По крайней мере, не трусливее остальных. Я нарушил это хрупкое равновесие.

Конечно, я сохранил причину своего ухода в тайне. Пусть себе думают, что хотят. Строить догадки – это любимое человеческое занятие. Особенно строить догадки, чтобы оправдаться, почему все идет не так, как хочется. И почему жизнь не удалась. Ну что ж, теперь у них будет о чем поговорить, по крайней мере на неделю. Потом чувство зависти и собственной никчемности притупится – естественная защитная реакция, чтобы не довести себя до самоубийства, – и все войдет в норму. Так бывает всегда. Только я к этому более не имею отношения.

По дороге домой, в автобусе, наполненном оживленно что-то обсуждающими людьми, чувство всепоглощающего одиночества вдруг заполнило меня до краев. Я больше не часть их мира. Хотя, собственно говоря, таковым себя никогда и не чувствовал. Теперь мне нужно заново строить свой собственный мир, где все будет по моим, моим личным законам. И этому автобусу в моем мире не место.

* * *

Я улыбнулся, заметив, как изменилось лицо девушки-операционистки при взгляде на сумму платежа.

– Да, я желаю перечислить триста тысяч долларов на счет этого инвестора. Деньги должны работать, правда?

– Конечно. Конечно, – как будто пытаясь неизвестно зачем сама себя в этом убедить, ответила девушка, пряча взгляд в бумагах.

– И сто тысяч на мою «визу», пожалуйста.

– Сейчас.

– А шестьсот пусть пока побудут у вас на депозите, – мне доставляло неизъяснимое удовольствие издеваться над ее завистью. «Что, думаешь, везет же людям? Тоже хочешь миллион? Все хотят! На вот, почувствуй, как звучат эти волшебные слова, почувствуй их сладкий вкус, посмакуй его… Мечтаешь, да? Мечтай, мечтай…»

Во второй раз я покидал банк с чувством полной победы на всех фронтах. Это чувство постепенно становилось моим постоянным спутником, и я начал к нему привыкать. Мне больше не хотелось прыгать, орать и бить кулаками о землю – нет, я вышагивал с гордо поднятой головой, походкой человека, для которого нет ничего невозможного, и потому безмерно собой довольного.

Я вышел на улицу и остановился на полированных мраморных ступеньках у входа в банк. Погода была замечательная. Высоко в чистейшем голубом небе без единого облака летали, веселясь, маленькие силуэты птиц. Воробьи или ласточки, а может, еще кто-то, отсюда было не разобрать. Автоматические поливалки с размеренным шипением брызгали переливающейся на солнце радугой траву в аккуратных газончиках. Чуть заметный ветерок слегка массировал ветви деревьев, и они удовлетворенно покачивали своими листьями в такт его расслабляющим движениям. На улице, как всегда в час пик, замерли в молчаливом ожидании машины, и потные водители, высунувшись из открытых окон своих обездвиженных железных коней, вполголоса обменивались недовольством. По тротуару обыденно спешили куда-то самые разные люди, схожие между собой выражением усталой спешки на лицах. «Все как обычно, – подумал я, – только в одном отличие: у меня на счету лежит миллион долларов». Я улыбнулся яркому солнцу и своим мыслям, спустился с лестницы и поймал такси. Сегодня прекрасный день для начала новой жизни.

II

– Мама дорогая, роди меня обратно… – прошептал я еле слышно, парализованный масштабностью открывшегося передо мной зрелища.

– ЧЕГООО?!!

– Я говорю, во это блин зажигалово!!! – склонившись к уху Сандера, проорал я что было сил.

– А ты как думал!!! Это же Москва!!! – ответил Сандер и двинулся, пританцовывая, прямо в центр беснующейся толпы.

Мы были на дискотеке. Диджей играл свои хаус-ритмы, казалось, прямо на моих барабанных перепонках. Белые вспышки прожекторов выхватывали части огромного организма танцпола, словно делая внезапные фотографии его многочисленных рук-ног-тел-голов, замерших на мгновение в самых странных позах. Разноцветные лучи лазеров рисовали причудливые узоры в тонкой прослойке дымного воздуха между массой танцующих и черным, почти невидимым потолком. Тут и там высились столбы-клетки с полуобнаженными танцовщицами; на громадных экранах позади диджея ритмично сменяли друг друга психоделические компьютерные образы. Словом, то же самое, что и в моем городе, только раз в десять больше, шумнее, масштабнее и дороже…

Александер – он предпочитал, чтобы его называли именно так – мой московский друг. Ну, может, не так чтобы друг… Когда-то мы учились с ним вместе, а потом он уехал жить в Москву. Надо сказать, неплохо там устроился, быстро нашел работу в хорошей фирме, и сейчас уже был преуспевающим архитектором, жил, что называется, на полную катушку и нисколько этого не стеснялся. Я, признаться, всегда ему несколько завидовал.

Я приехал в Москву в тот же день, когда получил деньги. Купил билет на самолет, и через четыре часа, стоя в необъятном зале аэропорта Домодедово, уже набирал телефон Александера, чтобы рассказать о моем внезапном прибытии и необходимости срочно что-то с этим делать.

Что мне всегда нравилось в Александере, так это его обычай не лезть в чужие дела. Скорее всего, это ему было просто неинтересно. Сандер – так я называл его для краткости – был всегда субъектом весьма самодовольным и эгоцентричным; сейчас эти его качества мне были на руку, так как рассказывать кому бы то ни было о моих финансовых успехах совершенно не входило в мои планы. Как я и ожидал, Сандер даже не поинтересовался, чего ради я приперся в Москву, но на предложение «посетить самую клёвую дискотеку этого города за мой счет» отозвался с готовностью – «зажигать» он любил, а кроме того, с его-то внешними данными и безбашенным характером любой ночной клуб, как правило, становился местом «успешного съема» девочек на ночь. Это он тоже любил.

И вот мы здесь, в самой гуще танцующей массы. «Keep on dancing», – звучит из динамиков тонкий голосок безымянной певички, еле слышный на фоне всепоглощающих басов. Толпа подхватывает нас своими мощными импульсами, вгоняет в рамки жесткого ритма, навязывает свои движения. Я теряю Сандера из виду, но это уже неважно – кажется, будто я уже пьян, хотя еще ничего не пил, словно здесь на всех одна вена, по которой невнятно-беспорядочными толчками из последних сил циркулирует мутная, обильно разбавленная алкоголем кровь, и я теперь – часть этой дряхлой, смердящей кровеносной системы, маленький сосуд в теле гигантского умирающего организма…

– Ну, и какой же все-таки сегодня повод? – с трудом перекрикивая басы, осведомился наконец Сандер, когда мы уже с полчаса сидели на стильном кожаном диванчике, отдыхая, в обществе двух совсем юных девиц модельной внешности. Девицы потягивали коктейли из высоких стаканов, мы с Сандером уже успели опустошить полбутылки «Джека Дэниэлса».

– Повод? Повод простой. Жизнь хороша, и жить хорошо! Кажется, так Высоцкий пел? – ответил я, наливая себе виски.

– А ты еще Высоцкого помнишь… Уважаю, старичок! Ну, девчонки, за Высоцкого! – отвесил Сандер, доверительно склонившись к девчонкам. Девчонки смущенно-послушно заулыбались. Что говорить, девушки всегда были от него без ума. Харизма настоящего мачо.

– Значит, скрытничаешь? – заговорщицки осведомился он, наклонившись уже ко мне. – Слушай, ты так вдруг ни с того ни с сего прилетаешь в Москву, с одной своей почтальонской сумкой, да сразу на блядки – это что-то да значит, верно? – Сандер состроил физиономию следователя по особо важным делам.

– Ладно, Алекс, не мучай себя излишними размышлениями. Просто срубил вот бабла… Хочу погулять немного. Вкусить сладкой жизни, так сказать. Может, машину себе куплю еще. Кстати, поможешь?

– Ма-а-а-а-ши-и-и-и-ну-у-у-у? Неужели созрел наконец?

– Да вроде того.

– И какую же машину хочет наш разбогатевший Буратино?

– «Лексус».

Он присвистнул и откинулся на спинку дивана.

– Слышь, девчонки, завтра мой горячий южный друг покупает «лексус»! Ну что, товарищи, нет повода не выпить?

– За «лексус»! – хором пропели захмелевшие от мартини и сексуальности Сандера девушки. Кажется, впервые за вечер обе удостоили меня заинтересованно-кокетливыми взглядами.

– А ты нас покатаешь?

– Да, мы завтра как раз свободны!

– А чем ты занимаешься?..

Я молча допил свой виски и, не закусывая, вышел из-за стола. Это общество начало меня слегка раздражать.

Сандер застал меня у раковины в туалете.

– Ну ладно, давай колись, где столько бабла нарыл? – спросил он.

Я продолжал молча тереть руки мылом.

– Только не говори, что честным трудом заработал, днем и ночью трудился, на хлебе и воде жил. Я взрослый мальчик, в сказки уже не верю.

– Слушай, Сандер, я не хочу об этом говорить. Давай оставим эту тему.

– У-у-у, все так серьезно? Ну смотри, старичок, если нас с тобой повяжут, будешь потом меня за свой «лексус» выкупать.

– Расслабься. Никто тебя не повяжет. А про «лексус» я просто перед телками рисанулся. – Я решил, что лучше будет заняться машиной в одиночку. В конце концов, «лексус» производит не так много моделей, чтобы мне понадобилась сандеровская помощь в выборе.

– Серьезно? Ха! Ну ты блин мастер! А я, дурак старый, повелся!

Сандер с едва заметным облегчением хлопнул меня по плечу. Как ни крути, а все-таки чего бы стоило его самодовольство, если бы такой неприметный провинциал, как я, вдруг купил его мечту?

– Ладно, пойдем к подругам, – сказал он, отрывая бумажное полотенце. – Пора их домой везти, они уже набрались по самое не могу. Возьмешь ту, что поменьше?

– Сандер, я от нее не в восторге.

– Да брось ты себе мозги парить, ты же развлекаться приехал. Нравится – не нравится, после разберешь. Наслаждайся. Будет ломаться – предложишь полсотни гринов. Ну максимум сотню. Больше она не стоит. У тебя есть сотня?

– Есть.

– Ну вот и отлично. Вперед, под танки, товарищ!

И, напевая нарочито-пьяным голосом песню про трех танкистов, Сандер двинулся на выход из туалета.

Я молча уставился на свое отражение, оперевшись руками на раковину. Зазеркальный я слегка покачивался и расплывался, но глаза упорно сверлили меня-тутошнего укоризненным взглядом. «Опять напился», услышал я почему-то слова матери.

Вдруг память перенесла меня на много лет в прошлое, когда я впервые, набравшись до зеленых чертиков, среди ночи притащил домой девчонку.

Мне было семнадцать или восемнадцать, девчонка – года на три старше. Я тогда жил у родителей. В тот вечер мы долго гуляли где-то с компанией, причем так, что к концу вечеринки ни у меня, ни у нее не осталось ни копейки денег. В то время это было нормальное состояние – мы были студентами, родители были небогаты, и все, что мы могли себе позволить на повышенную стипендию – это полуторалитровая пластиковая бутылка дешевого пива раз-два в неделю. Но тогда нам и этого хватало, мы были влюблены – толи друг в друга, толи в саму жизнь, – и наличие либо отсутствие денег практически ничего не меняло – любовь не требует больших расходов.

Короче говоря, ни у меня, ни у нее не было денег, чтобы заплатить за такси. Такси вообще было для нас непозволительной роскошью, которой мы пользовались только в случае крайней необходимости. Вот как сейчас. Оба были пьяны, на улице – ночь, дойти пешком до ее дома совершенно не представлялось возможным. Поэтому я повел ее к себе, надеясь, что мы сможем прошмыгнуть в мою комнату и всю ночь заниматься сексом, не разбудив родителей. Конечно, если бы я был трезв, такая мысль даже не пришла бы мне в голову – я знал, что мать спит очень чутко, и конечно услышит, как я открываю дверь. И уж тем более поймет, что я не один. Но тогда кровь моя была обильно растворена алкоголем и тестостероном, и думать реалистично совершенно не получалось.

Мы зашли в квартиру, стараясь не шуметь. И первое, что я увидел – это укоризненные глаза матери. Заплетающимся языком я пробормотал что-то вроде «сегодня она останется здесь», пошатываясь, прошел в свою комнату. Девчонка нерешительно двинулась вслед за мной. Мать не сказала ни слова.

Ничего не сказала она и на следующий день. И на следующий.

Вскоре мы с той девчонкой расстались.

Я отвел глаза от своего отражения. Где-то там, за тяжелой дверью туалета продолжала греметь музыка, Сандер прибалтывал девок поехать к нему домой, заказывал еще коктейлей с мартини (кажется, решительно все девушки теряют самообладание под действием Сандера, смешанного с мартини), а люди на танцполе продолжали колебаться, как молекулы в кристалле, вроде каждый – сам по себе, но в то же время – неотъемлемая часть общей массы; отрезви каждого в отдельности – и масса перестанет существовать.

Я умылся, вытер лицо бумажным полотенцем, убедился в презентабельном состоянии своего отражения, и вышел навстречу шуму, людям и первобытным инстинктам, обычно скрывавшимся за ширмой приличий, а здесь – выплескивавшимся наружу под жесткие ритмы музыки, не очень изменившейся со времен шаманов и ацтеков.

– Ээээй, мистер Лексус, почтил нас наконец своим присутствием! – Сандер казался основательно пьяным, но я не мог разобрать, в самом ли деле его так развезло или он просто играет. – Давай расплачиваться, а то девушки уже хотят в постельку!

Девушки громко засмеялись. Они-то были точно пьяны. Я улыбнулся, заплатил по счету, вылил в свой стакан остатки вискаря, в три глотка опустошил его и пошел к выходу. Алекс с компанией двинулись следом.

* * *

– Так значит, ты из провинции? – низким эротичным голосом толи спросила, то ли просто констатировала девушка, отписанная мне Сандером, когда мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, на заднем сиденье такси. Виски крепко ударило мне в голову, и ее слова как будто кружились где-то около меня, обволакивая своей истомой, но не давая постичь их смысл.

– Чего?.. А, да. С юга…

Она, видимо, решила, что разговаривать больше не имеет смысла, наклонилась ко мне и коснулась моих губ своими мягкими расслабленными губами со сладким вкусом помады и мартини. Слегка поиграв, отстранилась и с выражением самодовольства во взгляде спросила:

– Ну как?

Я не нашелся, что ответить. Да ответ ей, скорее всего, был и не нужен. По-своему истолковав мое молчание, она вновь приникла к моим губам, прижавшись своей полной грудью к моей груди, и я тут же ощутил, как в моих штанах просыпается неслабое желание, несмотря на обильную дозу алкоголя. «Джеку дэниэлсу» удалось прогнать лишние мысли, оставив тело в плену инстинктов. Ни до каких приличий уже никомуне было дела.

Такси остановилось у сандеровского дома. Тесно прижимаяс라 друг к другу, мы – две пары пьяных случайных любовников, – спотыкаясь, целуясь и хохоча, выбрались из машины, доплелись до лифта, поднялись на шестой этаж и завалились в темную сандеровскую квартиру. Свет никто не включал – он был нам не нужен. Разошлись по комнатам, на ходу расстегивая одежду, которую еще не успели расстегнуть друг на друге в такси.

Я уже не помню, как оказался в горизонтальном положении. Шторы в комнате были задернуты, окна закрыты, и, несмотря на свет и гул никогда не засыпающего города, здесь было тихо и темно – хоть глаз выколи. Я не видел, на чем лежал, только осознавал жесткую поверхность под своей спиной, которая начинала качаться, стоило мне закрыть глаза. На своих бедрах я ощущал тяжесть и тепло чужого тела; чьи-то руки снимали с меня рубашку, губы целовали грудь и шею; в кромешной тьме надо мной виделось какое-то движение – вверх-вниз; я почувствовал, как с меня снимают брюки и обнажают член. Через мгновение я почувствовал горячее прикосновение губ и языка; я непроизвольно закрыл глаза и тут же снова их открыл, испугавшись, что поверхность подо мною сбросит меня в пропасть темноты. Губы на моем члене производили несложные процедуры, со знанием дела причмокивая и издавая громкие глотательные звуки.

– У тебя есть презик? – члену вдруг резко похолодало, и из темноты выплыл силуэт головы, блеснули белки глаз. Спустя долгие секунды откуда-то из глубины сознания всплыл смысл набора звуков, пролетевших мимо моих ушей.

– Нет.

– Ладно, у меня есть. Ты не видишь мою сумочку?

– Я даже тебя не вижу.

Вздох – и тяжесть на моих бедрах исчезла. Раздались шаги, где-то включился свет. Я почувствовал, как напряжение стало быстро спадать.

Свет погас, уступив место разноцветным кругам, быстро меняющим свое очертание и местоположение.

– Уфф, ну вот.

Раздался треск разрываемой упаковки.

– Что, уже все? Ладно, попробуем еще раз.

Я вновь ощутил губы, старавшиеся вернуть к жизни мое угасшее желание. Через несколько минут бесплодных попыток движения прекратились, раздалось какое-то шуршание, щелчок, вспышка – и во тьме замаячил красный огонек сигареты.

– Курить в постели опасно, – сказал я первое, что пришло в голову. – Можно вызвать пожар.

– Да пошел ты, пожарник хренов… – в темноте снова возник неясный силуэт. Я понял, что девушка собирает вещи.

– Э-э-э… – я хотел что-то ответить, но передумал. Странная девка. Нервная какая-то.

Через минуту хлопнула входная дверь.

Я остался один. Из соседней комнаты доносились знакомые звуки – Сандер трудился вовсю. Я перевернулся на живот, как мог крепко, чтобы не свалиться от поперечной раскачки, уцепился руками за то, что считал подушкой, и закрыл наконец глаза.

III

– Эй, Сандер, тебе что ли на работу сегодня не идти?

Сандер нехотя перевалился на бок.

– Отвали, а? Какая в жопу работа… Будь другом, минералки мне налей… Сколько там натикало?..

Я достал мобильник – в доме Сандера часов не наблюдалось. Счастливый, наверное…

– Полдвенадцатого. Дети уже из школы вернулись.

– Чего? Какие дети?.. А-а-а… хм… ты еще шутить изволишь… а девки где?

– Еще ночью свалили.

– А-а-а… Ну… туда им и дорога. Надеюсь, не сперли ничего.

Сандер приподнялся на руках и посмотрел в зеркало, встроенное в стену прямо над спинкой кровати.

– Ё-о-о… – и рухнул обратно. – Не то морда, не то жопа…

– Сандер, я там завтрак сбацал. Пожрать у тебя особо нечего, так что не привередничай. Подъем, мне надоело одному на кухне торчать.

– Хо… Ты моя хозяюшка…

– Да пошел ты…

* * *

В холодильнике Сандера мне удалось найти зачерствелый хлеб, высохшую покусанную пиццу, остатки сыра, два пожухлых банана, по полбутылки мартини-бьянко и «джеймсона» и много пива. В морозилке – непочатая пачка пельменей. Я налил себе пива, выбросил пиццу в мусорник, и, пока жарились пельмени, нарезал пару бутербродов с сыром, разогрев их в микроволновке, так, чтобы сыр растаял.

К моменту, когда сонный Сандер, потирая глаза, водрузился на стул, я уже допил пиво и налил две кружки горячего кофе.

– Вот. Давай, взбодрись. Ты мне сегодня еще нужен.

Сандер взял стоявшую в углу полупустую бутылку минералки, в три глотка опустошил ее, и принялся разглядывать приготовленную мною еду.

– Да-а-а… наконец-то что-то горячее на завтрак… спасибо, хозяюшка!

Я молча жевал пельмени. Сандер тоже замолчал. Так мы и сидели – друг напротив друга, на высоких стульях у барной стойки, заменявшей Сандеру обеденный стол, вяло пережевывая небогатую пищу и запивая безвкусным растворимым кофе, пытаясь собрать воедино все запчасти своего тела в единую машину под гордым названием «человек».

За окном стоял солнечный полдень, слишком солнечный для наших привыкших к полумраку глаз; слышался отдаленный гул машин и щебетание птиц. Город продолжал жить как ни в чем не бывало.

– Хорошая у тебя квартира, – я первым нарушил тишину. – Стильная.

– Ага, – кисло отозвался Сандер, – точно.

Было заметно, что эта тема его не очень вдохновляет.

Мы снова замолчали.

– Ты знаешь… – Сандер поставил пустую чашку на стойку и перевел взгляд за окно, прищурив глаза от яркого света. – Все это как-то… не так.

– Ты о чем?

– Да не знаю… вот у тебя бывало чувство, что ты живешь не своей жизнью?

Странно было слышать подобные изречения из сандеровских уст. Я решил промолчать.

– Как будто все, что тебя окружает, – ненастоящее? Вот эта квартира, например. Стильная, да. А может, мне не нравится этот стиль? Может быть, я люблю, чтобы было все просто. Просто и уютно, как дома, там, у родителей. А вот поди ж ты… Обязательно надо, чтобы стильно. Иначе ты – неудачник, лох, или кто еще там.

Вот ты говоришь – «лексус», «лексус». У меня была подержанная «королла», теперь – новенький «авенсис». Я мечтал о нем, вкалывал до потери пульса, взял кредит… все мне думалось: вот поменяю машину, и жизнь изменится. Станет не жизнь, а мечта. И что? Думаешь, хоть что-то изменилось? Черта с два!

Сандер покачал головой.

– Ничего-то, товарищ мой, не меняется, – продолжал он, – все это фуфло. Глюк пьяный. Просто продолжаешь себе крутиться, как белка в колесе. Потому что «авенсиса» уже мало, и нужен уже «лексус». Вот как тебе.

– Да чего ты заладил, «лексус», «лексус»… Не собираюсь я его покупать…

– Да не в том дело, собираешься или нет. Мне на это в принципе наплевать. Дело в жизни самой. Знаешь, я ведь тебе всегда завидовал.

– Что?!

– Ты всегда был как-то выше этого. Делал не то, что все вокруг считают правильным, а то, что считал правильным сам.

– Сандер, ты часом на солнце не перегрелся? Ну-ка отсядь от окна, вы, москвичи, такие нежные…

– Да брось ты. Ничего я не перегрелся. Задолбало меня это все. Бабы эти, машины, клубы… задолбало. Знаешь, как хотел бы я вернуться домой, стать обычным человеком, вот как ты, работать на простой работе, с такими же простыми людьми, может, жениться наконец… детей завести…

– Сандер…

– А вот не выйдет. Смелости не хватит. Все уже, где лапка увязла, всей птичке пропасть. Затянула меня эта жизнь, затянула… «город-сказка, город-мечта»… только сказок не бывает. Это наркотик. Сильнодействующий наркотик. И однажды он меня убьет. Fuckin’ убьет.

Сандер замолчал. Я многое мог ему ответить – что это не он мне, а я ему завидовал, что о такой жизни, какую ведет он, можно только мечтать, что я и сам теперь – часть этой всеобщей мечты… но не ответил. Мы молчали, а город продолжал себе гудеть мириадами людей и машин, совершенно не обращая внимания на двух одиноких людей из разных миров, ставших вдруг такими близкими.

– Ладно. Неважно. Ну что, какие планы? Сегодня я в твоем полном распоряжении.

– А твоя работа?

– Да брось. Позвоню, скажу, как есть – что перепил вчера, друг из родного города приехал, шеф поймет – он нормальный мужик. Встреч с клиентами у меня сегодня не назначено, так что все в порядке. В конце концов не каждый же день друзья детства в гости приезжают.

– Ну, дело хозяйское… – я почесал шею за ухом. – Тогда показывай, где тут у вас самые шикарные магазины!

– Ну это без проблем. Дай только привести себя в порядок. А то нас еще за бомжей-алкашей примут.

Сандер жил в трехкомнатной квартире на шестом этаже «сталинского» дома на Ленинском проспекте; бомжи-алкаши в таких не живут. На эту тему он часто шутил, что живет в окружении вождей мирового пролетариата, с таким видом, будто и сам без двух минут вождь. Девчонки, для которых разыгрывалась эта пантомима, неизменно смеялись – отчасти потому, что Сандер умел рассмешить, отчасти – потому что того требовали приличия: за шуткой должен был неизбежно последовать смех.

Год назад Сандер сделал в квартире капитальный ремонт, снеся половину стен и заменив их толстыми колоннами и балками, отчего квартира из стандартной «трешки» превратилась в некое обширное помещение без четкого разделения. Его шеф – руководитель одной из известнейших архитекторских фирм города – помог получить на все это разрешение. Стены и потолки со сложным рельефом были выкрашены в кипельно-белый цвет, на полу выложен дубовый паркет, тут и там красовались абстрактные картины и фигуры. Что ни говори, а ремонт был сделан на славу, по последнему слову дизайнерского искусства. Сандер готовил проект сам, и очень этим гордился. По крайней мере, так мне казалось. Единственным минусом этой квартиры было то, что она более напоминала некую пафосную арт-галерею, чем жилое помещение. Чего-чего, а вот домашнего уюта там не было ни на грош.

Дожевав завтрак, Сандер отправился в душевую. Я передвинул стул к окну и тупо уставился на улицу внизу. Москва жила в прежнем ритме; на первый взгляд, ничего не изменилось с тех пор, как я приезжал сюда в последний раз. Было это в апреле прошлого года, я был здесь проездом – остановился на ночь у Сандера перед вылетом на отдых в Египет. Тогда еще сандеровская квартира была ничем не примечательной «трешкой», все еще носившей на себе следы старых хозяев – пожилой семейной пары, решившей покончить с жизнью в шумном центре и переехать в домик где-то в Подмосковье. Сандер тогда только-только закончил расплачиваться со всеми кредитами, которых в свое время понабрал, чтобы купить безумно дорогую даже в те годы квартиру на Ленинском, и пребывал в некоторой эйфории от избытка свободных денег.

Тогда мы не пошли ни в какой клуб, а просто сидели и пили пиво на кухне. Вечерело, и предзакатные лучи солнца окрасили крыши проезжавших по широкому проспекту машин в одинаково золотой цвет. С шестого этажа зрелище было похоже на соревнования по бегу среди интеллигентных жуков-светлячков. Хотя настоящих светлячков я в жизни не видел, и даже не представлял, как они выглядят, не говоря уже о каких-то там забегах. Но почему-то тогда именно эта мысль пришла мне в голову.

Этих автосветлячков я хорошо запомнил. А вот о чем мы говорили, опустошая одну за другой бутылки кисловатого нефильтрованного пива – не помню хоть убей. Я все смотрел и смотрел вниз, время от времени прикладывая к губам бутылку, солнце плавно уходило за стены из похожих друг на друга, как кирпичи, зданий, автомобили один за другим стали зажигать фары, и каждый из них оставлял в глазах после себя длинный призрачный желтый след. Радио тихо играло какой-то рок, заполняя паузы между песнями невнятным бормотанием или резкими звуками рекламы, а внизу все так же скользили беспорядочные светлячки, исполосовывая темный асфальт своими лучами, словно плетьми по телу наступающей ночи.

Сейчас те же автомобили бодро и непреклонно, как жуки-скарабеи, пробивали себе путь среди таких же жуков, честно везя своих хозяев по непонятным для них – скарабеев – делам. Просто потому что так надо, и все. Автомобиль создан для того, чтобы на нем ехать. И точка. Куда, зачем – это не его железного ума дело. Главное – ехать. И эту работу он должен изо дня в день выполнять с честью.

Когда люди куда-то едут, они так и говорят – «я еду туда-то». Хотя на самом деле это их иллюзия – ведь едут не они, а их автомобили, автобусы, поезда, самолеты, сани на оленях и так далее. Люди только указывают, куда надо ехать, а остальное делают за них автомобили (ну или олени, в конце концов). Но у автомобилей и оленей нет тщеславия, а у людей – есть. И поэтому им приятнее думать, что они управляют процессом от начала до конца, и даже преисполняются от этого гордостью – вот, мол, какого зверя приручил, а сколько в нем лошадей-то… и чем больше лошадей, тем больше гордость. Хотя зачем им столько, когда на одного человека достаточно всего одной… Если задуматься, все это довольно странно и очень смешно. Как, впрочем, и многое другое в нашей жизни. Но это только если задуматься. Большинству людей это несвойственно. Меня такие размышления накрывали в основном на следующий день после обильного отравления алкоголем. А еще говорят, что алкоголь притупляет интеллект.

Шум воды в душевой прекратился. Еще минут через десять оттуда появился изрядно посвежевший Сандер, энергично вытирая свою объемную шевелюру полотенцем, отчего вокруг летели мелкие брызги, делая его похожим на смешно отряхивающуюся после купания собаку. Я невольно улыбнулся.

Через несколько минут мы уже садились в припаркованный под окнами золотой «авенсис». Машина мне сразу понравилась: в ней было удобно и уютно. Даже, пожалуй, уютнее, чем в сандеровской квартире. Сандер не спеша вырулил на проспект, а затем, перестроившись в крайний левый, резко вдавил газ в пол. Моя голова против моей воли откинулась на подголовник, тело отяжелело.

– Ну как, нормально прет? – довольно спросил Сандер, переключая передачу. Голова на мгновение приняла нормальное положение, и снова так же резко откинулась.

– Нормально. Сандер, ты не гони так, я еще жить хочу.

– Да ладно, что ты здесь забыл, в этой жизни-то?

Я внимательно посмотрел на него. Нет, кажется, сейчас он просто шутил. Но неприятное предчувствие, закравшееся куда-то под корку моего сознания еще во время утреннего разговора, вновь дало о себе знать.

Сандер сбросил и скорость и подал сигнал левого поворота.

– Понтовые мальчики не должны медленно ездить.

Спустя некоторое время мы подрулили к Красной площади и припарковались в соседней улочке, втиснувшись между двумя одинаковыми черными «мерсами».

– Выходи, пешком пройдемся. Небось забыл уже, как Кремль выглядит?

– Честно говоря, забыл.

– Честно говоря, я и сам забыл.

Я был на площади только один раз, мне тогда было лет десять. То были еще советские времена, перестройка только началась, и везде – даже у входа на Красную площадь – выстраивались длинные очереди. Пожалуй, очередь – это единственное, что я тогда запомнил. Все остальное стерлось и растворилось, как и большинство других моих детских впечатлений. Помню, что впечатление было, а каково оно, о чем – не помню, хоть убей.

Мы прошли быстрым шагом вдоль Кремля, не говоря ни слова. Каждый думал о своем. Или, скорее, ни о чем. Мы просто шли, а летний ветер то и дело порывисто взъерошивал волосы.

– Ты был в «Охотном ряду»? – спросил Сандер.

– Не-а.

– Тогда сюда и зайдем.

И мы вошли в стеклянные двери универмага.

Внутри все было в лучших традициях дорогих магазинов – полированный мрамор, точечные светильники, стекло и металл. Дорогой лифт со стеклянными стенками, опускавший нас на несколько этажей под землю. Странно, – подумал я. – Магазин под землей. Странно.

Я купил себе летний костюм от Ferre, светлый в разномастную полосочку, три тонких белых сорочки Armani, футболку и джинсы. Еще купил летние спортивные туфли (летние они только для Москвы, в нашем городе в таких можно ходить максимум до поздней весны), большие солнечные очки, плавки и вьетнамки, правда, уже не известных мне брэндов, но с одобрения Сандера. Он, кажется, знал толк в подобных вещах. Чтобы сложить все покупки, пришлось купить еще большую спортивную сумку. В примерочной я покидал в нее и одежду, в которой пришел, переоделся в костюм, нацепил для полноты картины солнечные очки и вышел. Сандер зааплодировал.

– Прямо как с обложки спрыгнул! – одобрительно улыбнулся он. Я довольно кивнул.

Мы вышли из универмага, дошли до машины, я кинул сумку на заднее сиденье и аккуратно, чтобы не помять новый костюм, водрузился на переднее.

– Оказывается, я люблю дорогие магазины, – сказал я.

– Покажи мне человека, который их не любит, – Сандер щелкнул ключом зажигания.

– Я. Я их не любил. До сегодняшнего дня. Раньше они казались мне слишком… расфуфыренными какими-то. Мне не нравилась вся эта мишура из стекла и мрамора. Непроизводительные затраты. Неоправданная роскошь. Мне казалось, там ходят только люди, для которых цель жизни – произвести впечатление на окружающих. И вот тебе раз: я сам среди них, слушаю рассуждения красавиц-продавщиц о последних тенденциях моды, выкладываю полторы своих месячных зарплаты за летний костюмчик…

– Да, кажется, ты заглотил наживку. Смотри, как бы не войти во вкус. Это затягивает, как водоворот.

– Да ладно. Уж я-то смогу остановиться. Кроме того, у меня достаточно денег, чтобы позволить себе насладиться этим блестящим миром на полную катушку…

– Ты же говорил, что этот костюм стоит полторы твоих зарплаты?

Я понял, что сказал лишнего. Но я пребывал в эйфории, мои мечты сбывались, и сейчас мне было уже все равно – пусть Сандер все знает. В конце концов, мы с ним вдруг так сблизились.

– Да. Но это было раньше. Я больше не работаю, Сандер. Я выиграл в лотерею. Выиграл… триста тысяч, – в последний момент я решил не быть-таки откровенным до конца.

Брови Сандера поползли вверх.

– Триста штук? Баков? Ну ни фига себе! Вот это да-а-а…

– Ну что, поможешь мне купить «лексус»? – прервал я его восторженные излияния, пока они не успели перейти в зависть.

– Ты сегодня мой господин! «Лексус» так «лексус»!

* * *

Пока мы ехали, сначала пробираясь между плотными рядами машин на улицах центра, а затем набирая приличную скорость на длинных прямых участках МКАДа, я рассказал ему историю своего внезапного богатства.

Сандер некоторое время молчал.

– И что ты планируешь делать с остальными деньгами, если не секрет?

Он зарулил на парковку около огромного торгового центра. Несколько минут мы искали свободное место.

– С остальными?

– Ну да. После «лексуса» у тебя останется больше двухсот штук. Двести пятьдесят, наверное. Можешь купить квартиру в Москве, начать новую жизнь, типа.

Я подумал немного.

– Да ты знаешь… не очень я люблю Москву. Здесь слишком быстрый ритм. Все куда-то спешат, везде толпы народу, машин тоже – на дорогах не протолкнуться. А потом… ну что такое, например, «лексус» в Москве? Ничего особенного, здесь их тысячи. А у нас в провинции, если у тебя «лексус» – значит, ты уже на вершине айсберга. Ты взял самую высокую планку. Это много значит.

Мы вышли из машины и направились к громадному зданию из стекла и металла.

– Знаешь, а я бы хотел, чтобы ты переехал в Москву. С работой я бы тебе помог, а уж квартиру подобрать да ремонт сделать – вообще как два пальца, ты понимаешь.

– Да… Ну а тебе-то какой в этом понт?

– Ты, пожалуй, единственный человек, которого я мог бы назвать другом, – ответил он после короткой паузы. – Да и возможностей тут гораздо больше. Все же мечтают сюда переехать, а у тебя вдруг шанс появился – так чего ты медлишь?

– Да я ж тебе говорю. Не для меня этот город. Честно говоря, ни в одном городе я пока не смог сказать, типа, «вот, это то место, где я хотел бы жить». В принципе, конечно, я еще мало где побывал. Поэтому собираюсь в кратчайшие сроки ликвидировать это недоразумение.

– Путешествовать поедешь?

– Ага. Хочу полмира объехать. А лучше – весь мир. Тогда и решу, что дальше делать.

Мы вошли в торговый центр и направились в сторону, куда указывала стрелка с надписью “Lexus”.

– Ладно, а почему именно «лексус»?

– Хм… да-а, долгая история. Неважно. Как-нибудь расскажу.

Черный Lexus GS-300 стоял прямо у входа в павильон. Как будто ждал меня. «Смотри, хозяин, я здесь, нечего раздумывать, ты так долго меня хотел. Бери же!».

Менеджер салона, мгновенно оценив мой прикид, не медля направился к нам. Открыл машину, чтобы я мог сесть в салон. Все было именно так, как я себе и представлял: безупречные кожаные сиденья, безупречный стиль отделки, безупречный комфорт, и конечно – шикарный руль со скромной буквой “L” в хромированном овале. Я был очарован.

Когда я вылез из машины, мои руки дрожали. Да что там руки, я весь дрожал. Глаза покрылись влажной пеленой, на лице застыла дурацкая улыбка. Я только что побывал в мечте.

Менеджер посмотрел на меня несколько косо. Но мне тогда было глубоко плевать на его взгляд; я прошелся вдоль машины, погладил ее полированные бока, присел около фар, улыбнувшись им, как улыбаются при встрече с другом, которого не видел сто лет; открыл капот и вдохнул запах свежего машинного масла, погладил плиту, укрывавшую двигатель. Наконец я повернулся к менеджеру и спросил:

– Как долго вы будете оформлять документы? Я покупаю эту машину.

– В течение часа, – ответил он, мигом изобразив бесстрастную физиономию. «И почему люди всегда стараются казаться бесстрастными?», – подумал я, но решил, что пораскину мозгами на эту тему в более подходящее время. А сейчас – я покупаю «лексус»!

Как и обещал менеджер, в течение часа все документы были оформлены. Я получил транзитные номера, чтобы зарегистрировать машину в родном городе, и мы с Сандером отправились к специальному выезду, через который должны были выгнать моего нового железного друга.

IV

На следующий день Сандер поехал на работу, а я отправился кататься по улицам Москвы.

Вообще водитель из меня неважный. Машины у меня никогда не было, правда, я время от времени брал ее у отца, чтобы съездить по делам или, что чаще, просто покататься с приятелями или девушкой. Во времена, когда я еще жил с родителями, машина служила одновременно и сексодромом.

«Лексусом» было управлять гораздо проще и приятнее, чем отцовской «десяткой». Только очень уж он большой оказался. Из-за непривычного его размера мне приходилось ехать особенно осторожно, что на улицах Москвы, где все носятся со скоростью света, было весьма нелегко.

Я без особой цели проехался по Ленинскому, то и дело сворачивая на другие улицы, названия которых как правило не успевал разглядеть, но потом неизменно возвращаясь на проспект. Чтобы не потеряться. Постепенно я привыкал к ритму движения и характеру машины. Что ни говори, а московский ритм подходил ей практически идеально. Узенькими разбитыми улицами моего города, с их короткими стометровками от светофора до светофора она будет недовольна, подумалось мне.

На одной из улиц, куда завели меня эти бесцельные блуждания, на глаза попалась вывеска турагентства. Перед ним как раз было свободное место для парковки. Не раздумывая, я ударил по тормозам и на черепашьей скорости вполз между блестящим красным «пежо» и темно-синим потертым «бмв».

Я вышел из машины – мой «лексус» бодро подмигнул мне поворотниками, когда я нажал на кнопку сигнализации, я подмигнул ему в ответ, – и с видом человека, радующегося жизни на полную катушку (и это было вовсе не притворство) распахнул дверь турбюро.

– Я бы сегодня пиццы поела, – не обращая на меня никакого внимания, капризно-мечтательным тоном заявила гламурная блондинка за стойкой ресепшена. – Или жульен, – я заметил, что в очаровательном ушке говорящей Барби красуется беспроводная гарнитура.

– И все же здравствуйте! – с ироничной улыбкой, громко и отчетливо заявил я.

Барби окинула меня неприязненным взглядом.

– Ладно, Свет, я тебе чуть попозже перезвоню, тут клиент… пришел, – у нее явно крутилось на языке какое-то другое слово для обозначения моего внезапного появления. «И чего мне одни суки-то попадаются?» – весело подумал я в ответ.

– Подскажи мне, красавица, кто тут у вас занимается всяким элитным отдыхом? – нарочито фамильярно спросил я, не дожидаясь ее дежурной фразы. Девушка изобразила подобие улыбки – это далось ей с заметным трудом.

– Элитным? Вот туда пройдите, пожалуйста, ви-ай-пи кабинет, – она показала рукой направо от себя.

– Благодаррррррю, – я решил более не удостаивать блондинку вниманием, которого у нее и так, видимо, избыток, и широким решительным шагом, глядя прямо перед собой, двинулся к дорогой деревянной двери с табличкой V. I. P. Настроение мое было замечательным.

Кабинет был обставлен на подобающем уровне в стиле хай-тек. Стильный диван из светло-бежевой кожи, пара дизайнерских круглых кресел, обтянутых каким-то красным материалом, стол из матового стекла и алюминия и такие же шкафы. За столом сидела молодая женщина лет тридцати с небольшим, тоже очень стильная и ухоженная – под стать кабинету, – хотя и не блиставшая такой кукольной красотой, как девушка на ресепшене. Я улыбнулся ей, она улыбнулась в ответ.

– Здравствуйте! Проходите, пожалуйста. Садитесь, – легким жестом она показала на одно из красных кресел у стола. – Меня зовут Людмила, – она придвинулась к столу. – Куда бы вы хотели поехать?

Куда бы я хотел поехать, я и сам не знал. Я хотел поехать всюду и сразу. Поэтому попросил Людмилу рассказать мне о разных странах так, чтобы я смог определиться, куда я хочу сначала. И она принялась рассказывать.

Что говорить, рассказывать она умела. Наверное, во всех тех странах, о которых она говорила, она побывала сама. Иначе, мне кажется, невозможно в таких красках и так восторженно обо всем этом рассказать. Слушая ее, я словно вылетел из своего тела; моя душа то возносилась к ослепительно-снежным вершинам Гималаев, то спускалась к туманным прудам и озерам Китая; плыла по рекам среди джунглей Таиланда и Бразилии, созерцала необъятные просторы Исландии и исполинские водопады Перу, грохочущие фьорды Норвегии и зеленые луга Нормандии; наблюдала Париж с вершины Эйфелевой башни, Шанхай – с катера на реке Хуанпу, Нью-Йорк – с крыши Эмпайр-Стейт-Билдинг… Я понял, что, видимо, выбрать так и не смогу: мне по-прежнему хотелось поехать всюду. Поэтому я попросил у девушки листок бумаги, ножницы и ручку. Лист я быстро разрезал на узкие полоски, на каждой из которых написал название страны. Потом перемешал их и вытянул одну наугад. На ней было написано: «Китай».

– Ну что ж, Китай так Китай.

Я выбрал короткий восьмидневный тур, охватывавший всего два города – Пекин и Чендэ, чтобы получить общее представление о культуре страны, не слишком напрягаться в перебежках между экскурсиями и иметь свободное время, чтобы успеть самостоятельно побродить по улицам, вдохнуть их атмосферы, пожить немного этой страной.

Я купил путевку с вылетом через неделю. Как раз неделю оформлялась китайская виза. Значит, еще неделю мне предстояло гостить у Сандера.

* * *

– Сандер, ты не против, если я у тебя еще на неделю задержусь, пока будет виза оформляться?

– Да ради бога. Хоть на месяц. Все равно один живу. А так – хоть готовить кто-то будет.

– Меркантильная твоя душа!

– Да, я такой. А куда собрался?

– В Китай.

– А-а-а. Хорошо. Говорят, красиво там, в Китае.

– А ты туда не ездил?

– Не-а. Все тоже собирался, да вот… то времени нет, то денег…

– Хочешь, поехали вместе!

– Я бы рад. Но сейчас меня не отпустят. Большой проект на мне висит, сроки и все такое, ну ты понимаешь.

– Хм. Ну как знаешь.

Мы сидели на кухне. За окном было почти уже темно. Плоский телевизор, подвешенный прямо на стене, показывал какой-то музыкальный канал с выключенным звуком: длинноволосые накрашенные парни с гитарами беззвучно орали свой хэви-мэтал, напоминая, что мы тут не одни, что кроме нас еще существует целый огромный мир, в котором так много людей, что кому-то из них даже приходит в голову играть хэви-мэтал. Сандер методично размешивал сахар в чашке с чаем, по-видимому, уйдя глубоко в себя; я на скорую руку жарил сырники.

– Сандер, а ты сам не готовишь?

Он оторвал взгляд от чашки и посмотрел в окно.

– Не-а. Зачем? Сейчас полно полуфабрикатов продают, поставил в микроволновку – и готово. Максимум – на сковородке поджарил. И всего делов. Хочешь чего-нибудь особенного – зарулил в ресторан. Зачем время тратить?

– Хм. И правда – зачем?..

Я замолчал. За время своей одинокой жизни я научился довольно сносно готовить и даже полюбил это дело. Конечно, сначала я тоже питался полуфабрикатами, но это быстро надоело. Затем научился готовить свои любимые блюда – сациви, сладкие пироги, потом перешел к более сложным рецептам, и в конце концов, когда только выдавалась свободная от других дел суббота, посвящал несколько часов освоению нового «блюда высшего пилотажа». Поначалу не очень получалось, но с опытом я узнал основные закономерности: какие продукты сколько времени и как надо варить или жарить, какие сочетаются друг с другом, а какие – нет; руки стали работать быстрее, и уже через несколько месяцев я считал себя асом в готовке. Я вообще очень быстро учусь, если предмет мне интересен.

– А мне нравится готовить, – сказал я.

– Вот и совместишь приятное с полезным! Займешься любимым делом, и друга голодным не оставишь! Видишь, как все в жизни взаимосвязано!

– Симбиоз, блин.

– Ну да, пусть будет симбиоз, – Сандер зевнул. – Не знаю, как ты, но я уже готов впасть в анабиоз. Спать хочу – подыхаю. Выдохся я сегодня. Без обид?

– Конечно.

Мы доели сырники, и Сандер отправился спать.

Я немного посидел в одиночестве. В голове крутились какие-то мысли, но ни одну из них мне не удалось поймать и продумать до конца. Я посмотрел на экран мобильника – почти десять вечера. Обычно в это время дома я собирался отправляться на боковую. А вот от Сандера такого не ожидал. Ему рано вставать не надо. Странно. Наверное, и правда устал очень.

Я собрался, взял ключи и вышел прогуляться. Разные мысли болтались в моей голове, будто подвешенные на резинках, и каждая прыгала в своем ритме. Все вместе они создавали подозрительное ощущение чего-то важного, но чего именно – я не в силах был понять.

* * *

Дни стремительно становились все длиннее и длиннее. Точнее, продолжительность дня-то не менялась, просто мне так стало казаться. Вообще я заметил, что, будучи в отпуске, когда завершаешь наконец все накопившиеся дела, которые постоянно откладывал в долгий ящик, мгновенно пропадает воля к действию. Выражаясь простым русским языком, становится лень. И вот, вроде бы полно свободного времени, вроде бы вот оно наконец – исполнение мечты, долгожданная свобода, как вдруг она – мечта, свобода ли, – становится ненужной и никчемной. Все заслоняет собой лень, и теперь ты сидишь, тупо уставившись в телевизор, или играешь на компьютере, или просто возлежишь на диване, как Обломов, и весь тот праздник, который рисовался во всех красках радуги в твоем воображении, становится такой же рутиной, как и рабочие будни. Разве что не нужно заставлять себя рано вставать.

А теперь отпуск мой был бессрочным.

Сандер утром протирал глаза, наскоро завтракал тем, что я успевал приготовить (мое утро начиналось часа на два раньше, чем его), и уезжал на работу. Мне он отдал запасной комплект ключей, и я был волен уходить и возвращаться в квартиру, когда хотел.

Сначала я просто катался по Москве, наслаждаясь собой и своей машиной, останавливался, если замечал какое-то интересное место или заведение. Однако к концу первого же дня я основательно вымотался – сказался стресс от езды по незнакомым улицам незнакомого города, шума, толкотни и пробок. Особо красивых видов я не нашел, а магазины и рестораны казались довольно однообразными. Мне вообще все довольно быстро надоедает – такой я человек.

Второй день я провел, гоняя фильмы по DVD, дымя кальяном и потягивая настоящее грузинское «Киндзмараули», что купил в магазине по соседству.

На третий день я решил сходить в театр. Хотя театр особенно не любил, но подумал, что было бы странно проторчать неделю в Москве, не зная чем заняться, и не сходить в один из ее знаменитых театров. Я выбрал «Современник» – там как раз шла какая-то комедия с известными актерами. Названия я не запомнил.

Проплутав немного по сложным переплетениям старых улиц центра, я наконец нашел театр. С трудом припарковавшись, купил билет. До спектакля оставалось еще четыре часа, и я решил провести их в кино. Зашел в первый попавшийся кинотеатр, купил билет на ближайший сеанс, заодно купил попкорн и большой стакан пепси-колы, хотя ни то, ни другое особенно не хотел, но так, мне казалось, впечатление от киносеанса будет полнее, и сел на место в середине зала. Шел какой-то боевик, зал был почти пуст, но я честно отсидел положенные полтора часа, неторопливо жуя попкорн и запивая колой. О чем был фильм, сейчас и не скажу. Помню только, что кто-то от кого-то убегал, кто-то кого-то догонял, а зачем – не понять. Как будто при монтаже фильма забыли самый важный элемент, вокруг которого все и было закручено. Или он просто намертво выветрился из моей памяти. Да, память – сложная штука… Иногда поражает такими мельчайшими деталями воспоминаний, что просто дух захватывает, и как бы переживаешь заново все события так, словно они происходят прямо сейчас, а иногда самое важное – и исчезает, растворяется в воздухе прошлого, оставляя лишь какое-то странное неуловимое послевкусие, и не понять уже – было это на самом деле или только приснилось.

Размышляя над этим вопросом, я уселся в машину. До начала пьесы все еще оставалось почти два часа. Есть мне не хотелось, покупать было уже нечего, и, несмотря на хорошее настроение, я решительно не знал, чем заняться. Подумав немного, решил просто пройтись. Снова вышел из машины, внимательно огляделся, отыскал название улицы и номер дома, у которого припарковался, записал их на всякий случай в телефон, и пошел вперед. Просто вперед.

Вообще я люблю ходить. Всегда предпочитал пешие прогулки поездкам на общественном транспорте. В моем родном городе, где все было близко, и пройти его из конца в конец можно было за каких-то пару часов, я везде старался ходить на своих двоих – на рынок, в магазины, и уж тем более на прогулки. Но в последние годы свободного времени становилось катастрофически мало – по двенадцать часов в день отнимала работа вместе с переездом туда-обратно, дома надо было обслуживать самого себя и содержать в порядке квартиру, на выходных постоянно требовалось что-то покупать… в итоге пешие прогулки сократились до одного-двух раз в месяц. Поначалу я это особенно не замечал, но потом все чаще стало появляться чувство, что чего-то не хватает. А снова начать ходить, как прежде, возможности не представлялось. И вот теперь я могу позволить себе гулять столько, сколько захочу.

От этой мысли я улыбнулся. Немногочисленные прохожие – большая часть москвичей, видимо, не разделяет моей любви к прогулкам, да и расстояния тут совсем другие – шли мимо, совершенно не обращая внимания ни на меня, ни на окружающую их действительность, погруженные в свои мысли, несомненно представлявшиеся им самыми важными на свете. Никто не обратил внимания на мою улыбку, никто, казалось, не подумал: «а чего это он, собственно, улыбается? Проблем что ли нет?». Но мне это было по душе. Я шел, четко чувствуя ритмичные прикосновения ног к ровному асфальту, разглядывал прохожих с ног до головы, отбросив дурацкую скромность. Каждому прохожему я мысленно придумывал прозвище и даже сочинял маленькую историю его жизни – просто так, для развлечения. Когда получалось особенно смешно, я подпрыгивал, хлопал в ладоши, и продолжал как ни в чем не бывало идти дальше. Большинство людей даже не удостаивало меня взглядом, кто-то косился с подозрением, но через секунду вновь погружался в свое безразличное безмолвие, закрывшись от всего мира в своей собственной герметичной сфере.

Настроение у меня настолько поднялось, что как будто превратилось в реальную силу, живущую внутри меня сама по себе; в какой-то момент я вдруг ощутил, что сила эта может двигать меня сама, совершенно не привлекая к процессу мускулатуру: руки и ноги двигались будто без моего ведома, а тело парило в невесомости, словно погруженное в теплое искрящееся облако. Мысли из головы совсем пропали, оставив вместо себя ощущение всепоглощающей эйфории.

Не знаю, как долго шел я в таком состоянии, но когда мне удалось-таки опомниться, уже было без десяти семь. Оглядевшись по сторонам, я обнаружил себя в совершенно неизвестном месте, видимо, свернув с улицы, где припарковал машину. Слегка занервничав, я повернул назад, попутно спрашивая прохожих, как мне пройти по записанному адресу. Дорога обратно заняла гораздо меньше времени, и через полчаса я уже с облегчением увидел замаячившую вдалеке афишу кинотеатра, в еще чуть спустя – и свой «лексус», смиренно дожидавшийся загулявшего хозяина. Но в театр я уже опоздал.

Подумав немного, я решил позвонить Сандеру и узнать его планы на вечер. Как-никак была пятница, вечер перед выходными.

Сандер оказался свободен, и завтра на работу ему было не надо.

– Пойдем пожуем чего-нибудь? – спросил он. – Я знаю один неплохой японский ресторанчик. Да, и подруги тут у меня нарисовались…

– Подруги?..

– Одна там, кстати, прямо в твоем вкусе, тебе понравится, сто пудов, – уверенно заявил он. Интересно, откуда он знает мой вкус? – подумал я. Но заняться все равно было нечем, а в случае чего всегда можно было сразу после ужина свалить в клуб, поэтому я решил, что пусть все идет как идет.

– Она тебе точно понравится, – говорил Сандер, когда мы уже ехали в такси по Ленинскому, – серьезно говорю, вот увидишь. Еще спасибо скажешь. Симпатичная, без залипонов особенных, к тому же москвичка коренная, квартира-машина, все при ней…

– А вторая кто?

– Вторая? Подруга ее, кто. Я с ними познакомился как-то на одной тусовке. Мы… встречаемся. Иногда.

Я замолчал. Никогда не любил двойные свидания. Не любил за их неестественность. Ты уже знаешь заранее, с какой целью идешь, и чего от тебя ждут. Ощущение жутко неловкое, и уже никак не получается вести непринужденную беседу. Честно говоря, сколько ни ходил я на подобные встречи, никогда ничего хорошего из этого не получалось.

Я вспомнил одну из последних таких встреч. Приятель решил познакомить меня с сестрой своей подруги. Почему-то мои трудности с нахождением себе пассии вызывали у людей нечто вроде жалости, поэтому рано или поздно практически все мои приятели предпринимали подобные попытки. Хотя дело-то было совсем не в том, что мне трудно знакомиться… просто я не хотел тратить свое время на девушек, в которых не влюблен. А влюбиться все никак не получалось. Вот и жил один, и не жаловался, надо заметить. Просто такой я человек, и все. «И лучше будь один, чем вместе с кем попало», – вспоминал я Омара Хайяма.

В тот раз девушка – та, которая сестра подруги приятеля, – была действительно симпатичная: стройная, черноволосая, с острыми чертами лица, маленькими ровными зубками и задорной улыбкой, простая и скромная, но с какой-то внутренней искоркой – словом, точно в моем вкусе. Если бы мы познакомились при других обстоятельствах, возможно, из этого могло что-то получиться. Но в данном случае… Да, мы провели замечательный вечер, я уже даже не помнил, когда в последний раз так прекрасно себя чувствовал. Мы смеялись, шутили, болтали обо всем подряд, пили шампанское из горлышка, сидя в теплой машине, а потом танцевали на искрящемся ночном морозе у Мостика влюбленных, что перекинулся через тихую речку в старом районе нашего городка… Но на следующий день я не смог позвонить ей и сказать «давай встретимся», хотя она, возможно, этого ждала. Что-то меня останавливало. Несмотря на обалденный вечер, я не влюбился. И отчетливо понимал, что и не влюблюсь. Просто так бывает: вроде всем хорош человек, а вот не хватает чего-то непонятного, какой-то крошечной детали, и сам не понимаешь, какой именно – и все, без этой неуловимой шестеренки весь механизм не сможет закрутиться.

Короче, через некоторое время я все же позвонил, надеясь сам не зная на что – а вдруг эта безымянная деталь вдруг чудесным образом отыщется? Выдавил из себя пару каких-то скомканных фраз… Естественно, в итоге все сошло на нет.

Поэтому я не любил двойные свидания.

– Знаешь, Сандер, если ничего не получится, давай просто напьемся в клубе, как в прошлый раз, и поедем спать, только чтобы не помнить, как доехали. Просто очнуться на следующий день, как после странного и далекого сна. Только в этот раз без девок. А то ощущение после такого сна остается какое-то… будто слизняка проглотил.

– Ха! По-моему, в прошлый раз твоего слизняка глотали… – Сандер ехидно улыбнулся. – Ну ладно, как скажешь, дорогой. Нажраться я тоже не против. Можешь не искать себе подругу, дело твое, а я буду решать на месте.

Такси подъехало к ресторану, и мы вышли.

Метрдотель проводил нас к столику в дальнем углу, поглощенному мягким полумраком. Низкий стол из тяжелого темного дерева производил впечатление очень дорогого и качественного. На столе стояли две белые свечи кубической формы, лежали четыре маленьких циновки и блестящая черная пепельница. Мы уселись на низкие кожаные диванчики и заказали кофе.

Ресторан был отделан со вкусом, в безупречном японском стиле. С потолка на длинных подвесах свисали неяркие светильники, стены были обтянуты светлой тканью, закрепленной деревянными брусками. Людей было довольно много, но шума не ощущалось. Играла негромкая музыка их тех, что создают приятный фон для разговора, но ни одну мелодию потом ни за что не вспомнишь, и, сливаясь с приглушенным гулом людских голосов, она будто обволакивала теплым липким красноватым туманом, расслабляющим и успокаивающим, как горячий ароматный глинтвейн и теплый клетчатый плед у тихо потрескивающего горящими дровами камина в долгий зимний вечер… Повинуясь этой музыке, я погрузился в какие-то приятные воспоминания, неторопливо наслаждаясь горячим эспрессо. Теплая волна ощущений из прошлого захватила меня в свой нежный плен. В памяти быстро сменяли друг друга приятные образы, возникая и тут же исчезая, как метущиеся тени от пламени, но я даже не пытался их поймать, довольствуясь теми чувствами, которые они оставляли после себя.

Через некоторое время за столиком появились девушки – я и не заметил, как они подошли. Некоторым усилием я вернул себя из вязкого моря памяти обратно за столик ресторана, обнаружив свое тело вальяжно развалившимся на удобном диване, с полупустой чашкой кофе в руках. Прошло, видимо, всего каких-то пару минут – в кубических свечах только начинал плавиться воск, образуя блестящий водяной кружок у подножия оранжевого столбика пламени.

Я слегка улыбнулся, когда Сандер представил нас друг другу; девушки кивнули в ответ. Одна из них села рядом с Сандером, другая – через столик напротив меня. Я поставил чашку с недопитым эспрессо на стол, откинулся на спинку дивана и принялся неспешно их разглядывать.

Девушку напротив звали Настей. Она, как японял, была предназначена Сандером для меня. Ощущая, видимо, как и я, неловкость подобной ситуации, Настя сидела прямо, не опираясь на спинку, положив ногу на ногу, опустив глаза и держа себя правой рукой за локоть левой, твердо упершейся в сиденье дивана; я про себя удивился, неужели она не ощущает неудобство своей позы. Настя была довольно красивой, ухоженной брюнеткой с прямыми волосами, темно-карими глазами, четко очерченными линиями ресниц; тонкий аккуратный чуть вздернутый носик вел взгляд к накрашенным темной помадой губам. Я задержался на них подольше. Губы как губы, вроде бы ничего особенного, не тонкие, но и не чересчур полные, их очертания казались идеальными. То есть вот если бы существовала идеальная форма губ, подумал я, то она была бы именно такой, как у этой девушки. Я не испытал по этому поводу никаких эмоций, просто вдруг пришло в голову. «Да, у этой девушки идеальные губы», – отметил я еще раз и перевел взгляд на ее шею. Шея как шея, тоже вроде ничего особенного… И грудь вполне средняя… Вполне обычные худенькие плечи… «Идеал среднестатистической девушки», – подумалось мне. То равновесие, некое среднее положение, к которому стремится большинство женщин. Настя как раз попадала ровно в этот идеал. Таким женщины завидуют, а мужчины… мужчины не обращают внимания. Как ни крути, глазу не за что было зацепиться в ее внешности: все в ней было слишком «средним». Я опустил глаза, и через секунду поднял их на девушку, присевшую рядом с Сандером.

Марина – так ее звали – была прямой противоположностью своей подруги. Вернее, так мне почему-то показалось. Хотя, рассмотрев ее внимательнее, я понял, что это не совсем так – по всем параметрам она казалась практически таким же среднестатистическим идеалом, как и Настя. И все же в ней было что-то другое. Что-то, отчего мое сердце тут же напомнило мне о своем существовании, застучав в ушах бодрыми толчками. Я смотрел на нее не отрываясь, лишь изредка на автомате отпивая по глоточку из чашки с эспрессо. Время сплющилось в тонкую лепешку, так что успела высохнуть парочка небольших океанов – или это были лишь капли кофе на блюдце, – а я все смотрел. Она была… особенной. Когда она говорила что-то, мне казалось, что я вижу, как колеблется воздух в такт ее словам; ее улыбка проникала глубоко-глубоко, всколыхивая какие-то давно забытые ощущения тепла, самого нежного в мире тепла и света; в движениях ее рук была некая врожденная грация, и казалось, что вот именно так, так и должна двигаться, говорить и выглядеть моя девушка, лучшая для меня девушка, единственная по-настоящему моя девушка, как будто я всю жизнь это знал, и вот наконец убедился воочию, как этот образ воплощается в живое существо, сидящее в каком-то метре от меня, отгороженное лишь эфирной стеной моего внутреннего мира и слоем мутного воздуха. Мне казалось, что я знал ее всегда, что ее трехмерное анимированное изображение было намертво впечатано в карту моей памяти с четкой инструкцией: «это то, что тебе на самом деле нужно, пойди и возьми это, иначе твоя жизнь потеряет смысл». Будто теперь я ее просто вспомнил. Я смотрел на нее – она с кокетливо-довольной улыбкой и опущенными вниз глазами слушала, что шептал ей на ухо Сандер, – и понимал: эта девушка должна быть моей. Или я должен уйти отсюда немедленно, третьего не дано. Я не знал, что именно вызвало во мне такую реакцию, но понимал, что Сандер, видимо, тоже попал под действие ее странных чар. Хотя он вел себя так со всеми девушками, которых собирался уложить в постель, так что у меня оставалась надежда… «Встречаемся иногда», – всплыли в памяти его слова. В любом случае, через несколько минут я уже был готов воевать до победного конца, все равно с кем, но Марина должна была быть со мной. Не знаю, откуда у меня взялось это странное чувство, я даже не мог вспомнить, посещало ли оно меня когда-нибудь раньше… Если это и случалось, то очень давно. Я уже был уверен, что освободился от инстинкта собственности в отношении к людям, и вот – на тебе. Марина вызвала в моей устаканившейся действительности внезапную бурю, в считанные мгновения сломавшую все построенные мною укрепления. Мне оставалось только молча сидеть, пытаясь смирить свою внутреннюю стихию, но она рвалась наружу. Я почувствовал, как на моем лице воцаряется натужная улыбка.

Я влюблялся. Какая-то часть моего «я», отстраненно наблюдающая за происходящим, констатировала этот факт. Прямо сейчас я ощущал, как происходит этот скоротечный процесс – процесс влюбляния. «Отстраненный я» с интересом наблюдал за тем, как с калейдоскопической быстротой сменяют друг друга физиологические реакции. Через пару минут диагноз был поставлен: «влюбился как шестнадцатилетний мальчишка». «Отстраненный я» саркастически констатировал: есть у тебя миллион долларов или нет, все происходит одинаково. Провинциальное кафе сменяется на столичный ресторан, турецкие шмотки – на костюм от Ferre, но процесс остается прежним. Ты видишь человека, который тебя чем-то цепляет, задевает что-то, неизвестное тебе самому, в потаенных глубинах твоей запрятанной за высокими стенами души, и все: все остальное, что ты ценил, во что ты верил и о чем ты мечтал, разлетается, как будто вдруг мгновенно сгорело, превратилось в пепел и развеялось по ветру. «Любовь – это крематорий», – подумал «отстраненный я» и воображаемо хмыкнул, довольный своей оригинальной метафорой.

Тем временем «настоящий я» продолжал молча сидеть, растекаясь по дивану под действием неодолимой тяжести свалившихся вдруг эмоций. Официантка принесла роллы. Настя делала вид, что я не существую, Сандер и Марина были поглощены друг другом. Я перевел невменяемый взгляд на Настю, и так и остался сидеть, неподвижно глядя сквозь нее.

С этим надо что-то делать, что ты сидишь, как истукан выдолбленный, – «отстраненный я» двинул мне по башке воображаемой кувалдой. «С этим надо что-то делать», – повторил я самому себе, и взял тарелку с роллами.

* * *

– Что, не понравилась Настя? – спросил Сандер, когда мы ехали домой.

Я поразмыслил немного и решил мягко перейти в наступление.

– Сандер, а что тебя связывает с Мариной?

– Хм… да ничего особенного. Просто встречаемся. А что – Маринка тебе приглянулась?

– Ты мне не говорил, что встречаешься с кем-то. Я думал, ты ограничиваешься бабочками-однодневками, – кажется, это получилось резче, чем я хотел.

– А ты что, государственным обвинителем заделался?

Я прикусил язык. Все-таки, не стоило так говорить. Сандер, в конце концов, тоже человек. Не такой уж плохой человек, между прочим. Как все. Со своими эмоциями, ценностями и приоритетами.

– Ммм, извини, – сказал я.– Да. Извини.

Воцарилось неловкое молчание. Радио в такси пело голосом Aerosmith о сумасшедшей любви. Crazy, crazy, crazy of you, baby. Прямо в тему, подумал я.

Мы просидели в ресторане до позднего вечера. Сандер с Мариной вели себя, как закадычные друзья детства, не видевшие друг друга пятнадцать лет: они шутили и смеялись, заряжая своей энергией и нас с Настей. Похоже, они идеально подходили друг другу. Мы же с Настей за весь вечер едва перебросились парой слов, в основном слушая эту счастливую парочку.

Разумеется, я не встал и не ушел, хотя понимал, чем это грозит. И понял, что теперь влип. Влип по уши. Беспросветно и безнадежно. Конечно, я все еще не знал, что связывало Марину с Сандером, но со всех сторон я ему проигрывал. Кроме, разве что, денег. Конечно, у него не было миллиона, а у меня – был, но сейчас это преимущество казалось мне ничтожным. Чтобы привлечь такую девушку, как Марина, никаких денег не хватит. Тут нужно что-то другое, думал я. Какое-то движение судьбы, чтобы поверить, что все действительно неслучайно. Движение судьбы, приводящее ее в мои объятия. Как в американских мелодрамах. Должен ли я помочь своей судьбе?

Эта девушка создана, чтобы быть моей. Я чувствовал, что всю жизнь жил, готовясь к этой встрече. И все равно пришел неподготовленным. И неподготовленным должен выбрать: либо я получу жизнь в бесконечной радости, либо поставлю на себе крест и обреку на медленное умирание. Вот такой грандиозный выбор стоял передо мной в тот вечер.

Конечно, я решил его отложить. Мне всегда казалось, что с жизнью можно поиграть в прятки, схитрить, отложив важный выбор на момент, когда я наберусь достаточно сил, чтобы в любом случае одержать победу, либо просто отказаться от выбора, сделав вид, что не вижу его, и позволить другим сделать его за меня. Кто знает, как бы все повернулось, если бы я все-таки сделал выбор именно в тот вечер. Но я его не сделал. Я подумал, что если Сандер уже сейчас с ней, значит, у меня нет шансов это изменить; пусть я знаю, что для него это лишь очередное развлечение, а для меня – вопрос почти что жизни и смерти, но изменить ситуацию я пока не в состоянии. И поэтому лучше подождать. А вдруг что-то изменится. Судьба сделает еще один ход. Тем более через два дня я улетаю в Китай. А впереди – долгая жизнь, у меня на счету миллион долларов, а Сандеру рано или поздно надоест с ней играться, он ее бросит, и тогда я уж точно смогу завоевать ее сердце. Если бы я тогда знал, как все обернется…

V

– It’s a first day of the rest of your life, – пело радио женским голосом под решительные хаус-ритмы.

Я поставил диск Земфиры и снова уставился в окно на утреннюю Москву. Сандер спал, готовить мне было лень. Проснулся я уже больше часа назад, и все это время сидел на высоком табурете, бессмысленно упирая взгляд в окна верхнего этажа дома напротив. На часах было без двадцати восемь.

Я продолжал по привычке просыпаться в шесть утра. Обычно, открыв глаза, я смотрел на часы, чертыхался и переворачивался на другой бок, стремясь урвать-таки у жизни положенные мне часы отдыха. Но сегодня я поднялся сразу и, не умываясь, сел на табурет и уставился в окно. Глаза некоторое время продолжали болеть и слипаться, но потом эти ощущения ушли сами собой. Я хотел думать. Думать не получалось. Мысли не желали возвращаться в мою опустошенную внезапным штормом эмоций голову. Вместо них там летали какие-то обрывки слов, оставшихся после вчерашнего вечера, как обломки домов после цунами. Глаза время от времени переключались с одного предмета на другой, и тогда в мозгу появлялась очередная фраза типа «стена желтая от солнца» или «вон кто-то в окне, кому это приспичило так рано встать?».

Спал я без сновидений. Просто провалился в темный колодец, настолько глубокий, что даже не слышно было бы звука брошенного в него камня, и все падал и падал, и никак не мог наконец упасть, будто застыв навечно в моменте падения. Такой был сон. Как временная смерть. Как будто я примерял смерть на себя, приноравливаясь к ней, оценивая степень своего страха, наряжаясь в костюм вечного холода и забвения, решая, подходит он мне или я пока еще не созрел для него, как если бы нескладный сын-подросток примерял деловой костюм своего упитанного жизнью отца.

Солнце понемногу наполняло меня своей утренней бодростью, и в голове мало-помалу стали появляться следы мыслей. Я по-прежнему не мог поймать их за хвост, чтобы додумать до конца, но по крайней мере холодная безразличная пустыня моего сознания начинала покрываться скудными ростками идей и эмоций. Я пошел в ванную, умылся и почистил зубы. Заглянул в глаза зазеркальному себе – там была только пустота. Глаза молчали. Я вдруг понял, что все мои внутренние «я», постоянно одолевавшие меня разнообразными противоречивыми советами, мнениями и даже приказами, вдруг заткнулись, как будто их организацию внезапно ликвидировали, сократив весь персонал. Что-то случилось, и в голове воцарилась тишина. Сумрачная и бездонная, как тот сонный колодец, в который я провалился ночью.

Сегодня суббота, сообразил я. Сандер будет валяться, наверное, до обеда. Я решил не готовить сегодня завтрак. Есть не хотелось, а Сандер как-нибудь сам разберется – взрослый уже дядя. Я собрался и вышел на проспект, надеясь, что шум просыпающегося города приведет мою голову в порядок.

У подъезда рядышком, как два сонных цыпленка, стояли мой «лексус» и сандеровский «авенсис». Я подмигнул обоим по очереди, и показалось, что они ободряюще улыбнулись мне в ответ. Как-то так они выглядели, улыбчиво и ободряюще. Что-то вроде «не переживай ты особенно, все будет окей, а если что, мы тут всегда тебя ждем». Как будто машины умеют разговаривать…

Я остановился на минуту, огляделся – вдруг еще каким-то машинам вздумается со мной пообщаться – и пошел вперед, шагая настолько быстро, насколько мог, чеканя каждый шаг, как на параде. Быстро и четко. Думая лишь о движениях ног, прослеживая сокращения мышц, контролируя направление. Что ни говори, а наше тело – замечательный механизм. Стоит только задуматься о том, как четко и быстро оно исполняет наши команды, о которых мы толком и не задумываемся даже, как в полном консенсусе друг с другом работают мускулы – четко и быстро, – и просто нельзя не преисполниться восхищением. Прекрасный, отменный механизм, проверенный годами безотказной работы.

Прогулка прояснила ситуацию у меня в голове, и я вновь обрел способность трезво мыслить. Я принялся размышлять о сложившемся положении вещей, пытаясь логически рассудить, как же мне быть дальше.

Итак, первое. Я влюбился. И точка. Обсуждению не подлежит.

Второе. Я… влюбился. Да, знаю, это был первый пункт, но в силу значимости его можно и повторить.

Третье. Что же с этим делать?.. Вот тут-то и была загвоздка. Мне так и не удалось вытянуть у Сандера ровным счетом ничего о Марине и связывавших их отношениях. Все, что я имел в своем активе, это мое собственное впечатление, более-менее неплохое знание сандеровской психологии и фразу «встречаемся иногда». Небогатый набор, что говорить.

Я вернулся в квартиру – Сандер еще спал – и снова водрузился на табурет у окна. С полчаса я напрягал мозги, пытаясь сформулировать хоть какую-то стратегию дальнейших действий, но тщетно. Единственное, к чему я пришел – нельзя пускать ситуацию на самотек. Может, конечно, судьба мне и поможет каким-то образом, но сидеть сложа руки и ждать у моря погоды более не представлялось возможным. Я должен был обязательно увидеться с Мариной – хотя бы просто поговорить с ней, любым путем. Невзирая ни на какие условности.

Обстоятельства осложнялись моим отъездом. Уже послезавтра вечером меня ожидал самолет до Пекина. Во что бы то ни стало было необходимо поговорить с ней до отъезда. Иначе я бы не выдержал.

Немного подумав, я пошел в спальню и взял сандеровский мобильник – он лежал на прикроватной тумбочке, как верный пес, дремлющий у ног своего хозяина. Без труда отыскал в нем телефон Марины – девушка с таким именем там была только одна. Переписал номер в свой мобильник и аккуратно вернул телефон на место. Первый шаг был сделан, но куда шагать дальше, я все еще не представлял.

Я сознательно отгонял мысли о Марине. Воспоминания о прошедшем вечере. Но они неспешно, исподтишка продолжали осаждать мой уставший мозг, и я чувствовал, что их победа была лишь делом времени. Все мысли постепенно, как будто в порядке естественного и логичного течения обстоятельств, приводили к ней. Как растворенные в стакане воды песчинки медленно оседают на дно, оставляя лишь кристально чистую и идеально прозрачную сущность. Идеальную сущность мира. И каждый раз, снова и снова я погружался в эту чистую и теплую стихию, и стоило лишь чуть расслабиться – и она подхватывала меня своим нежным водоворотом, уносила куда-то прочь, туда, где всегда светит солнце и поют разноголосые птицы, где нет никаких преград полному и абсолютному счастью. Усилием воли я возвращал себя обратно в этот мир. Мир, где людям нужны деньги, статус и социальные условности. Мир, где все делают вид, что забыли о любви. Что есть какие-то более важные вещи. И, может быть, даже сами в это верят. По крайней мере, усиленно вбивают это друг другу в головы. Рост, стабильность, доход, положение, связи, дом, машина – вот те волшебные слова, те магические заклинания, произнесение которых заставляет забыть о самом главном, о том, без чего все эти вещи теряют смысл, и становятся лишь пустыми и бессмысленными сочетаниями звуков… Их значимость – иллюзорна. Как иллюзорен мир, построенный лишь на магических заклинаниях. Иллюзии не могут заполнить ту безумную внутреннюю пустоту, которая зияет у каждого в душе черной пропастью, иллюзии лишь маскируют ее, прикрывают травой и ветками, и временами им даже удается победить, создать ощущение, будто этой дыры и правда нет, но тем легче в нее снова провалиться, забыв о ее существовании и не заметив иллюзорно прикрытого зева…

Я налил в стакан ледяного виски на два пальца и выпил залпом, не закусывая. Тошнотворный вяжущий привкус спирта во рту на минуту-другую вытеснил мрачные мысли, будто продезинфицировав голову. Я убрал виски в холодильник. Земфира пела что-то про бесконечность – диск крутился, наверное, по третьему разу. Через некоторое время на кухню с довольной улыбкой вошел заспанный Сандер.

VI

Я так ей и не позвонил.

Всю субботу и воскресенье я был сам не свой. Весь мир будто отступился от меня, оставив наедине с собственными страхами. Я жил, как в легкой дремоте, слабо откликаясь на то, что происходит вокруг. Внутри меня то бурлили безумные ураганы эмоций, взрывались целые вселенные фантазий, то царил беззвучный ледяной сумрак отчаяния. Мне казалось, что настоящая жизнь, во всех ее красках, цветах и запахах, протекает у меня внутри, а снаружи – лишь ее иллюзия, блеклое подобие. Мой разум со знанием дела вырисовывал картины то безудержной страсти, то безмятежного счастья, прописывая все до мельчайших подробностей, как истинный художник-реалист, и сразу же обрушивал все построенные только что воздушные замки. Сандер, конечно, заметил это, как я ни старался сохранять внешнюю невозмутимость.

– Эй! Что это с тобой? Ты как будто покинул этот мир и наблюдаешь его с высоты птичьего полета, – сказал он в воскресенье вечером.

Я не мог сознаться, что по уши влюбился в его девушку. Хотя он, наверное, и сам об этом подозревал, но, как по молчаливому соглашению, мы оба избегали этой темы. Поэтому я продолжал молчать и ссылаться на боязнь завтрашнего перелета. Я и правда немного побаивался летать – слишком уж часто по телевизору передавали новости об упавших самолетах.

Выходные тянулись долго, невыносимо долго. Делать ничего не хотелось, идти куда-то – тоже. Сандер уезжал по каким-то своим делам, возвращался с неизменными покупками, а я валялся, тупо уставившись в телевизор, жевал что-то на кухне, хотя есть совершенно не хотелось, отмокал в большой круглой ванне, подставив ноги под струи гидромассажа. Так мое тело просуществовало эти два дня, поддерживая бурную жизнедеятельность внутри моего сознания.

В понедельник утром я встал поздно. Немного болела голова. Сандер уехал на работу, а я сел в «лексус» и поехал в ближайший магазин одежды. Купив себе несколько футболок, две пары летних брюк и небольшой рюкзак, я просто оставил в корзине для белья у Сандера несвежую одежду, собрал в рюкзак документы, деньги, пластиковые карточки, фотоаппарат и еще какие-то мелочи, в спортивную сумку упаковал только что купленную одежду и летние туфли из «Охотного ряда», надел свои кроссовки, вызвал такси и отправился в аэропорт, отогнав предварительно «лексус» на платную стоянку. Все делал как на автомате. Мое тело поняло, что разум в отключке, и взяло все сборы на себя.

Я приехал в Домодедово, как было сказано в путевке, за три часа до вылета. Стойка регистрации моего рейса оказалась прямо у входа в зал, очередь была небольшой, паспортный контроль тоже проскочил как-то незаметно. В зале ожидания я оказался уже за час до посадки. Время девать было некуда, покупать спиртное в duty-free мне не хотелось, и я принялся от нечего делать разглядывать людей, ожидавших посадки на мой рейс. «В рейс… Все будет как всегда, только без нас…»¹ – напевал я про себя.

В агентстве мне сказали, что группа по моему туру будет состоять всего из двух человек – меня и еще какой-то девушки. Больше желающих на эту дату не оказалось. Естественно, мне было интересно, что же за девушка будет моей спутницей на ближайшие восемь дней. Я смотрел на людей вокруг и пытался угадать, кто же из них – она. Думал, что это будет несложно. Но одинокой молодой девушки нигде не было. Было несколько семейных пар, в-основном лет тридцати-тридцати пяти, были мужчины восточной наружности; были и молодые девушки, но после некоторых наблюдений я выяснял, что они тут с родителями. Может, она в последний момент отказалась от поездки? Что ж, это было бы мне только на руку: я привык ездить один, к тому же сейчас был погружен в собственный внутренний мир и вовсе не хотел, чтобы кто-то отвлекал своей чепуховой болтовней. Я хотел приключения, хотел активности, новых впечатлений, но никак не развлекать человека, которого в попутчики не выбирал. Поэтому я втайне надеялся, что девушка лететь передумала.

Объявили посадку, а одинокой девушки все не было. Я прошел в самолет; мое место было в середине салона, у иллюминатора. Стекло оказалось затертым и грязным. Я понаблюдал немного за тем, как проносятся мимо трещины взлетно-посадочной полосы; как стремительно уменьшается Москва под крылом «Боинга» в первые минуты после взлета; потом смотреть стало особо не на что – мелкие детали пейзажа внизу расплывались в толще исцарапанного иллюминатора, и я откинулся в кресле, решив немного подремать.

Уже ночью мы прилетели в Ашгабат, где должна была состояться пересадка на рейс до Пекина. Самолет приземлился точно по расписанию, и до следующего вылета было еще два часа. Всю нашу компанию препроводили через безлюдные переходы в замызганный зал ожидания, где убивали время несколько туркменов и пара китайцев. Других рейсов, видимо, в это время не было. После блестящего новизной и деньгами Домодедово туркменский аэропорт производил впечатление заброшенности и запустения. Я уселся на синее металлическое кресло, положил свой рюкзак на соседнее, и стал клевать носом: длительные перелеты и так производили на меня угнетающее впечатление, а сейчас мой мозг был к тому же измучен переживаниями, да еще этот полупустой зал, углы которого тонули в расплывчатом полумраке.

На кресле напротив расположилась девушка. Молодая симпатичная девушка. Одинокая. Через некоторое время я свел воедино эти факты и сделал неопровержимый вывод: это она и есть. Попутчица.

– Вы в Пекин летите? – спросила она меня.

– Да. Тур Пекин – Чендэ.

– Правда? Я тоже!

– Да? – я сымитировал удивление на лице.

По странному совпадению, ее звали Настя. Как ту девушку, подругу Марины. «Да что же это такое?», – подумал я, – «прекратится это когда-нибудь или нет? Марина, Марина… Неужели ни о чем другом думать уже не получается?».

Мы разговорились. С той, другой Настей у нее было мало общего. Не красавица, но очень милая и открытая. По крайней мере, тогда мне так показалось. Она увлеченно рассказывала мне о своих предыдущих путешествиях – у нее их было заметно больше, чем у меня, – я для приличия поддакивал, кивал головой, а сам продолжал по частичкам восстанавливать в памяти образ Марины. Настин голос создавал некий приятный фон, как та музыка в баре в вечер нашего знакомства, он плавно тек по воздуху от нее ко мне, обволакивал мои слуховые каналы, впитывался нежным кремом в мои усталые извилины, и я вновь перенесся мыслями в тот вечер пятницы, когда весь мир для меня сконцентрировался в одном человеке…

VII

Пекин встретил нас серым небом и влажным зноем. Дни полетели один за другим, как реактивные самолеты на показательных маневрах. График экскурсий был весьма плотным, а меня еще угораздило заболеть: из носа текло, как из пожарного брандспойта. Вообще-то я даже забыл, когда последний раз болел, и поэтому оказался к этому совершенно неподготовленным. Однако, к великому моему счастью, подготовленной оказалась Настя, и за пару дней я бесстыдно израсходовал на прочистку своего носа все ее гигиенические салфетки.

В эти дни мы так и не успели толком пообщаться – экскурсии в Пекине заканчивались поздно вечером, приходилось много ходить по жаре, и в итоге оба так уставали, что ни на какое общение больше сил не оставалось, и мы разбредались по своим одиночным номерам, чтобы принять ванну и провалиться в глубокий сон без сновидений, а на следующее утро – снова в путь по китайским храмам и дворцам на экскурсионном микроавтобусе. Время пролетало незаметно, но впечатлений было столько, что казалось – мы здесь не каких-то три дня, а как минимум пару недель.

Вечером четвертого дня мы вернулись с экскурсии довольно рано и решили отправиться поужинать в какой-нибудь хороший ресторан на Ванфуцзине². Ресторанов там оказалось великое множество, и выбрать было непросто. Мы прошли почти до конца улицы, когда я наконец решил: «вот, это то, что надо!». Довольно просторное помещение было охвачено романтичным полумраком, неяркий рассеянный свет распространялся лишь от светильников на столиках да барной стойки. Ресторан был наверняка очень дорогим, так как людей в нем почти не было – лишь три или четыре столика были заняты, зато была маленькая сцена, на которой расположились пятеро музыкантов. Оркестр играл неспешный блюз, пианист время от времени добавлял джазовые аккорды, девушка – симпатичная китаянка лет двадцати пяти с короткими жесткими волосами – тихим нежным голосом пела что-то по-английски. Ее облегающее длинное платье из сверкающих синих чешуек прекрасно подходило к музыке. Девушка сидела на высоком барном табурете, поставив одну ногу в синей туфельке-шпильке на пол, а другую – на перекладину табурета. Левой рукой она держалась за сиденье табурета, а кистью правой нежно обнимала старомодный большой хромированный микрофон на прямой стойке, и пела, прикрыв глаза и чуть склонившись к микрофону, будто он был ее любовником, и они танцевали им одним понятный танец, почти соприкасаясь телами и губами…

– You come to hear the lady sings the blues for you, – негромко напевала она, – she holds the memory of something true for you…

Мы говорили о чем-то, а мягкий голос влюбленной певицы и чистые плавные звуки блюза будто укрывали нас теплым пледом, отгораживая от заполненного миллионами людей Пекина, создавая наш маленький личный мирок, в котором мы были спрятаны от посторонних глаз заботливой темнотой ресторана. О чем мы говорили, я, конечно, не вспомню. Да это было тогда и не важно. Главное – поговорить. Почему-то мне казалось, что Насте я могу рассказать все как на духу, как своему закадычному другу или старшему брату, которого у меня никогда не было. И я говорил, говорил и не мог остановиться. Все переживания последних дней я наконец выплеснул, раскрыл, отдал. Я чувствовал, как из меня выходит что-то, что распирало меня, переполнив все резервные сосуды внутри моей души. Настя внимательно слушала, и казалось, для этого мы сюда и пришли – чтобы я говорил, а она слушала.

Потом мы до глубокой ночи гуляли по Ванфуцзину, пока с него не исчезли последние прохожие, и в центре гигантского мегаполиса не воцарилась странная, нездешняя тишина. Мы прошли улицу из конца в конец, мимо закрытых дверей и погасших витрин. Ветер время от времени гонял по асфальту обертки от мороженого, которые он проворно вытаскивал из мусорных баков, да изредка шумели проезжавшие по соседним улицам машины. Вместе с шумами будто исчез и сам город, погасив наконец свои красочные приманки, и уступив место тишине, подлинной, настоящей, несомненной тишине, которая, казалось, только и существует на самом деле, а все остальное – просто некие искусственные наслоения, непонятно кем и непонятно для чего наложенные поверх этой первозданной тишины…

На следующее утро нас ожидала поездка на Великую стену. В девять часов мы, не выспавшиеся, погрузились в микроавтобус и выехали из отеля. По дороге я с удивлением наблюдал, как резко заканчивается город. Только что вокруг были высотные дома и многоуровневые дорожные развилки – и вдруг все резко обрывается, на горизонте возникают горы, а по сторонам от дороги – фруктовые сады. Через пять минут езды уже ничто вокруг не напоминало о только что оставленном мегаполисе, будто он просто растворился в воздухе, как исчезает сказочный мираж посреди голой пустыни…

Участок стены, на который мы приехали, находился в горах, в нескольких десятках километров от города. Стена тянулась по вершинам невысоких окрестных гор, охватывая кругом небольшой квартал традиционных китайских домиков и маленьких храмов, раскинувшийся у дороги в низине, и простираясь дальше, пока не терялась в туманной дымке. Туристов было немного, это были в основном китайцы. Мы немного постояли, пытаясь определить, чем местный воздух отличается от пекинского – он явно отличался, но чем – никак не удавалось понять, и начали восхождение.

– Обязательно доберитесь до вершины, – сказала наша девушка-гид, – чем выше поднимаешься, тем чудеснее вид.

Снизу мне казалось, что подняться на вершину не составит особого труда. Мы начали шагать довольно бодро; стена поднималась вверх то крутыми ступеньками, то наклонными плоскостями. После первых пятнадцати минут подъема я почувствовал, что задыхаюсь. Ноги меня еще держали, но легкие уже не успевали снабжать тело кислородом. На лбу выступил пот.

– Подожди. Фуххх… Слушай, я дальше не могу, – сказал я, переводя дыхание.

– Ну давай отдохнем, – Настя, казалось, каждый день проходит по этому маршруту для разминки. По крайней мере, следов усталости на ней не было никаких.

Мы остановились на площадке у небольшой башенки. Я посмотрел наверх, потом вниз – и не смог определить, какую часть расстояния до вершины мы прошли. Вид, и вправду, изменился: домики оказались внизу, горы виделись уже не снизу вверх, а под прямым углом. И только вершина той горы, на которую мы поднимались по стене, как будто и не приблизилась. Было жарко, временами налетал горячий ветер, и на мое влажное от пота лицо налипала пыль. Идти дальше совсем не хотелось.

– Ну что, полегчало? – спросила Настя.

– Да как сказать… что-то я не хочу дальше идти.

– Так, а ну-ка возьми себя в руки. Приехать в Китай и не взойти на Стену – все равно что приехать в Египет и не увидеть Пирамид.

– Хмм… – я не нашел, что ответить. Она была права. Я обреченно вздохнул и ступил на следующую ступеньку.

Мы продолжали подъем – она впереди, я чуть сзади. Туристов вокруг становилось все меньше, и еще минут через двадцать мы шагали вверх в гордом одиночестве. Мне не приходилось в своей жизни ходить в походы по горам, да и вообще физическая активность была мне несвойственна. Этот подъем становился все более похож на пытку.

Временами мы останавливались, чтобы я смог передохнуть. Настя, казалось, не уставала совершенно. Я спросил, как ей это удается. Она ответила, что каждые выходные бегает по десять километров.

– Ты, значит, заранее готовилась к этому подъему?

Она улыбнулась.

– Конечно, глупенький.

– Если завтра я не смогу подняться с кровати, я тебя покусаю.

– Договорились. Только как ты меня покусаешь, если будешь на кровати валяться…

И мы пошли дальше. Мои легкие дышали жаром, как зев огнедышащего дракона. В висках глухо пульсировала кровь. Пот уже струился с меня ручейками, и, смешиваясь с пылью, напоминал горные речки после дождя. Настя обернулась, оценила мое состояние, взяла меня за руку и сильно потянула за собой. Я еще удивился, откуда в такой хрупкой девушке столько силы. Так мы и взбирались – она впереди, как локомотив, тянущий за собой загруженный доверху поезд… А потом вдруг наступила вершина. Другого слова у меня не получается подобрать: сначала была дорога, казалось, нескончаемая, и конца этой стене-дороге было не видно, а потом вдруг раз – и все, идти дальше некуда. На вершине горы стояла башенка, за которой стена обрывалась. Мы вскарабкались по лестнице, настолько крутой, что пришлось цепляться за ступеньки руками, на крышу башенки, и привалились к ограждению, переводя дыхание.

Вид с вершины, как и сказала наша девушка-гид, открывался замечательный. Наша гора, по-видимому, была самой высокой в округе, и остальные горы остались виделись как будто с высоты птичьего полета. По всем соседним горам, докуда хватало глаз, протянулась Стена, и ее башенки, казавшиеся с такого расстояния крошечными, бодро стояли на массивных склонах, словно стойкие оловянные солдатики. Дорога и домики остались далеко внизу, и казалось, что они находятся вообще в другом мире, игрушечном мире, где нет Стены, где чепуховые люди живут по своим чепуховым законам, молясь и мечтая о чепуховых вещах, а мы смотрим на них из-за тонкой, но непреодолимой для них перегородки, из царства Солнца, Ветра и Гор, мы, двое, на полчаса преодолевшие эту преграду между иллюзией и реальностью, а может быть, просто самих себя. Мы молчали. Слова здесь не требовались – такое это было место. Они были бы даже лишними. Звучал здесь только ветер.

Я подумал, а что, если пройти всю стену из конца в конец? Все шесть с половиной тысяч километров? Остаться жить в этом мире, том мире, который не доступен большинству людей, и не потому, что они не могут туда попасть, просто – не хотят, может, даже не знают, что он существует, а скорее делают вид, что не знают, просто – завязли в паутине продажных мечтаний, создали себе новых, искусственных богов, и уже не в состоянии отличить то, что есть на самом деле, от того, что сами себе придумали, или придумали другие люди для них… Да что там, я и сам такой же. Ведь ничего нет проще, чем уйти в другой мир, зная, что случись что – и ты легко вернешься обратно, улетишь первым же рейсом, и снова заживешь припеваючи, потому что на счету у тебя миллион долларов. Или наоборот, легко человеку, у которого ничего и никого нет, и соответственно нечего и некого терять. А вот большинству людей – людям «средним», «обычным», у которых есть вроде все, или многое, но чего-то все равно постоянно не хватает, и которым вроде есть куда идти и вроде есть к чему стремиться, или по крайней мере им так кажется, – этим людям как раз-то труднее всего. Их легче всего взять в плен, потому что они никогда и не знали свободы. И каждый из них проходит свою Стену, изо дня в день неся по ней собственноручно водруженные на себя кресты, как правило, даже не подозревая об этом. Свои шесть тысяч пятьсот километров, только без Солнца, Ветра и Гор, без Дождя, Снега и Зноя. Шесть тысяч пятьсот километров рафинированного, консервированного подобия жизни в сладком синтетическом сиропе. Шесть тысяч пятьсот километров скудной дороги к забвению.

VIII

На следующий день, утром, мы выезжали на поезде в Чендэ, второй город нашего совместного путешествия. Дорога проходила среди бурых гор, меж которых ютились зерновые поля и маленькие деревеньки. Я не выспался, и поэтому основную часть пути дремал, прислонившись к стенке сидячего вагона. Настя слушала плеер. Вагон был заполнен пекинцами, видимо, ехавшими в Чендэ на выходные.

На перроне нас встречал нас встречал новый гид – пожилой интеллигентный китаец в очках и с табличкой “Welcome Russian friends!” на груди. Эту табличку я заметил еще из окна вагона. Гид, представившийся нам по имени Яша, которое дико диссонировало с его чинным степенным обликом, проводил нас через маленькую привокзальную площадь, заполненную бегущими куда-то людьми, чемоданами и обрывками газет, к припаркованному поодаль видавшему виды микроавтобусу, раскаленному безжалостным полуденным солнцем.

На улицах этого города, по которым мы проезжали, пропитывая своим потом протертые сиденья, мной овладело странное ощущение, будто я вернулся домой. Что-то неуловимое в воздухе китайской провинции напоминало мне о родном городке. Наверное, во всех провинциальных городах есть что-то похожее, подумал я, и тут же перенесся мысленно туда, где провел почти всю свою жизнь. Там, в моем родном городе, тоже была жара, пыль и мусор на улицах, автобусы без кондиционера, и прямо сейчас, наверное, кто-то из тех, кого я знал лишь в лицо, ехал в одном из них, мечтая о том, чтобы в один прекрасный день все это закончилось. Мечтая так же, как и каждый день до и после этого, кроме субботы и воскресенья, когда можно было заняться домашними делами и, может быть, даже сходить куда-то выпить, уносясь в мир, где ненавистная работа и чадящий автобус кажутся только страшным сном…

Автобус подвез нас к грязноватому ресторанчику, в котором мы незамысловато пообедали привычной уже местной едой. Допив побыстрее безвкусный зеленый чай – задерживаться в этом ресторане не очень хотелось – мы снова погрузились в автобус, и уже минут через пять остановились у ворот императорского парка, ради которого, собственно, и приехали в Чендэ: все здесь, как и в родном городе, было рядом. После Москвы и Пекина я уже успел отвыкнуть от таких коротких расстояний.

Проведя нас в парк, Яша принялся подробно рассказывать об исторических подробностях строительства и развития парка, о мифологических традициях, лежавших в основе его архитектуры. Честно говоря, у меня не было ни малейшего желания слушать очередные сказки китайских императоров в переложении на русский язык – я их уже порядком наслушался в храмах и дворцах Пекина. Чего я хотел от этого парка – так это спокойствия и уединения, порядком устав от суеты больших городов и беготни по экскурсиям. Вполголоса я сообщил о своих соображениях Насте. Она неуверенно кивнула, я обернулся к Яше:

– Вы знаете, все это, конечно, очень интересно, но мы, честно говоря, хотели бы погулять немного по парку самостоятельно.

Китаец пару секунд переваривал мои слова, потом с пониманием улыбнулся и ответил:

– А-а-а, я понимай, вы хотеть уединиться вместе!

– Да не так чтобы вместе… то есть не в этом смысле… то есть мы не вместе… тьфу, блин, короче, мы хотим просто погулять. Одни, без сопровождения.

– Но-о-о, я не могу вас так оставлять. Вы потеряться. Заблудиться. Парк большо-о-ой.

– А вы не бойтесь. Мы купим карту. Все будет окей.

– А-а-а, окей? – он заулыбался и закивал головой, будто я несмешно пошутил, но он должен из приличия посмеяться. – Так я вас подождать?

– Не надо нас ждать. Напишите нам по-китайски название отеля, чтобы мы могли его показать таксисту, когда будем возвращаться домой. И все – вы свободны, мы свободны, всем хорошо.

– А-а-а, всем хорощо… – протянул он, все так же кивая и улыбаясь. Видимо, хоть говорил он и неплохо, смысл сказанных мною слов доходил до него довольно медленно и не всегда верно. На лице его отразилась некая внутренняя борьба.

– А-а-а, ну хорощо-о-о, – подумав, повторил он. – То есть вы хотите, чтобы я уехал и оставил вас одних? Но-о-о, тогда вы не узнать многое об истории императора, вы не находить самый красивый место…

– Ничего, мы справимся. Вы, главное, не беспокойтесь. Мы взрослые уже мальчик с девочкой.

Он снова подумал. Видимо, мой напор поставил его в тупик.

– Ну-у-у, хорощо-о-о… Тогда я уезжать?

– Конечно! До завтра! – мне не терпелось уже с ним расстаться.

– Ну-у-у, до завтра… Хорощо отдохнуть! – он еще покивал неуверенно головой, в то время как я, чуть приобняв Настю за талию, быстрым шагом двинулся прочь.

– Урррра! Свобода попугаям! – крикнул я, когда мы зашли за угол одного из многочисленных императорских павильонов, история которого так нам и не открылась. Настя улыбнулась.

– И все-таки нехорошо как-то получилось, – сказала она, – человек старался, рассказывал… а мы…

– Да, а мы вот такие бессовестные! И я, к примеру, этим горжусь! Пойдем к озеру спустимся, смотри, как там красиво!

Мы спустились к небольшому искусственному озеру, раскинувшемуся среди парковых аллей, взяли напрокат лодку и поплыли на веслах к живописному арочному мостику, возвышавшемуся над тихой водой на фоне погруженных в туманную дымку гор. Чем ближе мы подплывали, тем прекраснее становился вид. Я был в приподнятом настроении и начал во весь голос горланить «э-э ухнем, еще разик, еще раз». Туристы-китайцы на соседних лодках оборачивались, улыбались и махали руками. Настя смущенно улыбалась. К ней тут относились по-особенному: здесь, в провинции, европейцы, а тем более молодые симпатичные европейцы женского пола были в диковинку, и Настя пользовалась бешеной популярностью. Я временами чувствовал себя бесплатным приложением, случайно высвеченным лучами ее звездного сияния.

Мы сделали большой круг по озеру, вернулись обратно, и пошли дальше уже пешком.

Парк был замечательный. Мы шли и шли, и казалось, что нет ему конца. На аккуратных дорожках в тени вековых деревьев мы забыли о жаре. Дорожки перекидывались через искусственные речки маленькими мостиками, соединяя причудливые группы строений, многие из которых стояли прямо на воде. Каждая группа была выстроена по четким законам, обязательно присутствовали искусственные горки из камней, обычно увенчанные маленькой беседкой, где можно было приятно скоротать время вдвоем, любуясь парком свысока. Традиционные китайские домики с вычурными крышами удивительно сочетались с окружающей природой. Складывалось ощущение, что люди, строившие этот парк, а по сути, целый город спокойствия и безмятежности, еще несколько сотен лет назад смогли достичь той внутренней душевной гармонии, к которой все мы так безуспешно стремимся.

На часах было уже четыре, когда мы, наконец, устав от ходьбы, сели на скамейке под огромным дубом, стоящим на возвышенности, на которой располагались дворцовые постройки. С этого места можно было наблюдать, как неспешно скользят по глади озера лодки. Над нами тихо шелестели на легком ветру листья дуба, в траве шептались насекомые, где-то вдалеке кричала птица, и горные склоны вторили ей эхом. Это место было создано будто специально для отдыха двух усталых путешественников, жаждущих заполнить свои души умиротворяющей тишиной.

Долгое время мы молчали. Чистая гармония этого места расслабляла тело и растворяла мысли. Я запрокинул голову и посмотрел в бездонное голубое небо сквозь чуть трепещущие листья дуба. Это была бездонность совсем иного рода, совсем не та бездонность, которую я чувствовал когда-то во сне. В этой бездне не было никаких страхов, никакой безысходности. Только безмятежность и спокойствие. Спокойствие и безмятежность…

Потом мы долго разговаривали. Уже не так, как в прошлый раз. Мы рассказывали друг другу о прошлом, о своей жизни там, в мире, где нет места здешнему спокойствию, и непонятным образом одно воспоминание тянуло за собой другое, и казалось, что эта цепочка никогда не закончится, так как стоило ей начать что-то рассказывать, и я сразу вспоминал что-то похожее, как будто мы жили одну и ту же жизнь, глядя на нее под разными углами. Я по-прежнему смотрел в небо, и временами казалось, что нас незаметно подхватил теплый поток воздуха и теперь мы парим где-то посередине между землей и небом, подвешенные будто в невесомости, и скамейка вместе сдубом тоже парят с нами.

Так мы просидели до шести часов, пока служитель парка жестами не показал нам, что парк закрывается. По-английски здесь мало кто говорил.

* * *

Следующий день мы провели в экскурсиях по храмам. Как рассказал нам гид, парк окружен кольцом из восьми храмов, два из которых мы по плану должны были сегодня посетить. Мне, вообще-то, не очень нравилась эта идея – храмов я уже насмотрелся в Пекине. Меня снова тянуло в парк.

Но храмы здесь оказались совсем другими. Совсем. Во-первых, их архитектура, по словам гида, была скопирована с тибетской, «так что можно считать, что побывали в Лхасе», сказал он и улыбнулся. Архитектура, и вправду, была другой: к традиционным крышам с загнутыми краями добавились белые башенки-шпили, почему-то вызвавшие у меня ассоциации с антеннами; здания обрели многоэтажность, сделавшись похожими на корпуса тюрьмы – возможно, из-за отсутствия окон.

Во-вторых, каждый храм располагался на отдельной горе, поднимаясь от ее подножия до самой вершины. Пока мы поднимались вверх по дорожкам и лестницам, мне вдруг вспомнилась Великая Стена. Чувство при подъеме было схожим – нарастающее ощущение свободы. С вершины открывался замечательный вид на затянутые дымкой соседние горы, утыканные казавшимися игрушечными храмовыми постройками. «Поэзия туманных горизонтов», – вдруг промелькнула фраза в моей голове. Думаю, эти слова лучше всего характеризовали то место. Здесь было действительно очень поэтично.

Когда мы уже спускались с верхних уровней территории второго храма, прямо над нашими головами вдруг что-то пролетело. Мы втроем синхронно обернулись – это был белый голубь. Кажется, голубка. Она села метрах в пяти-шести от нас и как ни в чем не бывало принялась нас разглядывать, словно некую диковинную вещь.

– Добрый знак, – улыбнулся гид-китаец и покивал головой.

Голубка, будто поняв, что речь идет о ней, тут же вспорхнула и, снова пролетев прямо над нашими головами, уселась на подоконник стоявшего рядом здания и обернула голову к нам.

– Кокетничает, – сказала Настя.

Голубка повторила перелет еще раз. Тут уж мои брови поползли вверх:

– Э-э-э… и часто так происходит? – спросил я у гида.

– Первый раз вижу. Но здесь голуби совсем людей не боятся. Ручные совсем, – ответил он.

Голубка, чуть задев крыльями мою голову, возвратилась на облюбованный ею подоконник. На площадках у соседних зданий я заметил еще несколько белых птиц – они деловито клевали подброшенные монахами и посетителями семечки.

– Это тибетские голуби, – сказал китаец, – они здесь почти все белые.

Мы еще какое-то время постояли, глядя на голубку, но она, видимо решив, что донесла уже до нас все, что хотела, отвернулась и принялась неспешно разгуливать по подоконнику.

IX

Я проснулся рано утром с четким желанием посмотреть в календарь. Совершенно незаметно для самого себя я напрочь утратил ориентацию в датах. Дни недели и числа смешались и полностью утратили свой смысл. Понедельник более ничем не отличался от воскресенья, а суббота – от пятницы.

Но сейчас мне почему-то вдруг срочно понадобилось узнать точную дату. Я включил мобильник, дождался, пока пройдет заставка. На часах было 6:48, понедельник, восьмое августа 2005 года. Прошло девять полных дней с того вечера, когда я влюбился. Надо же, всего девять дней, а казалось, будто пролетела целая жизнь…

И тут мне в голову стукнуло, что я даже не помню, когда в последний раз вспоминал о Марине. Знакомство с Настей и гора новых впечатлений полностью затмили собой все, что было раньше; теперь вся жизнь до поездки в Китай показалась мне вдруг какой-то тусклой и затертой, как старая монета, и даже напомнившее вдруг о себе ощущение влюбленности словно утратило прежние краски, пожухло и свернулось, будто опавший лист.

«Так», сказал я себе. «Так», повторил еще раз. Больше никакие слова в голову не приходили. Было ясно, что нужно сделать какие-то выводы. «Так», повторил я мысленно третий раз. Попробовал произнести вслух:

– Так.

Получилось неубедительно.

Я встал и пошел умываться, надеясь, что с помощью этого традиционного обряда удастся призвать хоть какие-то мысли в свою голову.

Итак, что мы имеем, думал я, выдавливая зубную пасту на щетку. Прошло девять дней с момента, когда я влюбился. Звучит несколько символично? Верно. Символично. Девять дней. На девятый день после смерти, насколько я помнил, по народным верованиям душа окончательно расставалась с телом. Весьма символично. Это раз.

Два. Эта вчерашняя голубка. «Добрый знак». Трижды повторенный. Символично? Символично.

Три. А теперь, что бы эти символы, вместе взятые, могли означать?

Теперь со мной была Настя. Случайно ли это? Случайно ли получилось так, что мы в этой поездке только вдвоем? Мы одинакового возраста, нам интересно вместе, она мне нравится и как друг, и как женщина. Может, все эти знаки просто хотят обратить на данный факт мое внимание?

Что же тогда? Каков план действий? Забыть о своей дурацкой мимолетной любви и попробовать начать что-то с Настей? Но мне совершенно не представлялось, каким образом можно перейти от отношений двух случайно оказавшихся вместе попутчиков к чему-то большему. За прошедшую неделю мы, казалось, узнали друг друга от корки до корки, как друзья детства, но тем не менее прошло всего-то лишь семь дней. Семь дней в тяготах и радостях. Семь дней мы поддерживали друг друга, семь дней шли рука об руку. Если бы не она, я бы ни за что не взобрался тогда на Великую Стену. Не знаю, как бы я вообще ходил на экскурсии со своим бешеным насморком без ее салфеток и аспирина… К тому же вроде бы она оказывает мне знаки внимания…

А Марина… Ну что я знаю о Марине? Кто она для меня? Мы всего-то лишь провели один вечер в компании. Я даже почти не говорил с ней. Понятия не имею, что это за человек. Может, мы совсем не подходим друг другу. Люди из разных кругов, разных городов. Хотя Настя тоже москвичка, конечно, но с ней нас уже многое объединяет… А с Мариной – ничего. Более того, она встречается с Сандером. Зачем мне вообще о ней думать? Все ведет меня к Насте. Она из тех людей, с которыми всегда легко и тепло, всегда комфортно и уютно. Кроме того, с ней интересно и весело. Я уже начал представлять, как мы с ней покупаем небольшую квартиру где-то на юге Франции, белоснежную парусную яхту, маленький кабриолет для нее и «бмв» для меня… постой-постой, у меня ведь уже есть «лексус»! Ну ладно, пусть останется «лексус». И мы живем там, ни о чем не заботясь, проводя дни своей жизни в своем собственном маленьком безмятежном счастье, в раю личного пользования, где над нашими головами летают тибетские голуби и куда есть доступ только для нас двоих…

Стоп. Все это, конечно, очень красиво. Только я отнюдь не уверен, что ей это понравится. Может, она вовсе не испытывает ко мне никаких эмоций, кроме дружеского тепла? Мне ведь самому до сегодняшнего дня ничего подобного в голову не приходило. Да и как я ей об этом скажу? «Знаешь, Настя, я вот тут подумал, почему бы нам с тобой не зажить вместе?». Звучит глупее некуда. Конечно, можно еще сказать обо всех этих знаках, но ведь по большому счету знаком является только то, что мы сами этим знаком считаем. И вообще, если к прошлой фразе добавить «об этом говорят все знаки! Это судьба!», убедительнее она звучать не будет.

Я отложил зубную щетку и посмотрел в глаза зазеркальному себе. Ну давай же, придумай что-нибудь!

– А почему бы не остаться для начала на недельку здесь, в Чендэ? – отозвался зазеркальный я. – Здесь хорошо, по парку можно бродить до бесконечности, еще целых шесть монастырей остались неисследованными, да и вообще – спокойно здесь и уютно. Как дома. Только вывески все по-китайски. А так… совсем как дома.

А что? Отличная идея! Обратно мы летим регулярным рейсом, билеты можно и обменять. Интересно, тут, в Чендэ, есть авиакассы? Надо ей это обязательно предложить!

* * *

За завтраком я первым делом сообщил Насте о своей идее.

– Ммм… ты знаешь, мне ведь на работу надо, – опустив глаза, ответила она. – Я отпуск взяла только на две недели, чтобы как раз уложиться с этой поездкой. Я бы рада, но…

Да. Это было фиаско. Такой поворот событий как-то не приходил мне в голову. Я надолго замолчал. Мысли разбежались в стороны, спрятавшись в углах сознания. Я попытался снова собрать их вместе.

Что ж, подумал я, в конце концов, я могу остаться здесь один. Как раз будет время подумать обо всем. Неделю посоображаю, а там уж и решу, что делать дальше, когда вернусь в Москву.

– Ну… ладно, как знаешь. Но я все же останусь.

– Конечно. Если тебе хочется, почему бы и нет.

– Да. Да, я этого хочу. Хмм… жаль… ну да ладно.

Когда приехал гид, чтобы проводить нас на вокзал – мы должны были сегодня выезжать в Пекин, а завтра уже вылететь в Москву, – я сообщил ему, что решил остаться. Он, конечно, немало удивился, но сделал все, чтобы мне в этом помочь: поехал со мной в авиакассу, договорился об обмене билета – конечно, пришлось доплатить некоторую сумму, – продлил для меня номер в отеле. После обеда, уладив все вопросы, мы все вместе поехали на вокзал – я решил попрощаться с Настей там.

– Ну, до свидания! – сказал китаец Насте, когда мы подошли к вагону, и тактично оставил нас наедине.

– Ну что, пока? – ничего более умного мне в голову не пришло. Я стоял перед Настей, как сирота, просящая подаяния. Внутри у меня было совершенно пусто, как будто в доме, из которого вынесли всю мебель. Только тоскливая тишина заполняла бездонный колодец моего одиночества. Я вдруг осознал, как много для меня значил этот человек. Эта милая миниатюрная девушка. И от осознания мне стало еще более тоскливо и одиноко.

– Пока… – тихо отозвалась она, и вдруг приблизилась ко мне, коснувшись моей щеки губами. Я неуверенно положил руки ей на талию и сразу убрал.

– Давай созвонимся, когда я вернусь в Москву.

– Хорошо.

Мы обменялись телефонами. Она посмотрела мне в глаза.

– Пока, – снова повторила она, улыбнувшись, повернулась и, не оглядываясь, пошла к вагону. Я смотрел ей вслед, пока она не исчезла в толпе людей, спешащих в Пекин. Я вернулся к микроавтобусу.

– Что, уехала? – спросил гид, и улыбнулся, будто понимая, какие чувства меня сейчас обуревают. Наверное, это было написано моем лице.

– Да, – коротко ответил я.

Микроавтобус отвез меня ко входу в парк. С этого дня мое экскурсионное обслуживание заканчивалось, и дальше я был предоставлен самому себе. «По минутам осыпается ожидание невозможного», запели у меня в голове ребята из «Уматурман». «Вот тебе и добрый знак», – подумал я. «Здесь так долго друг друга искали мы, и, конечно, пропали без вести…»³.

X

Следующую неделю я все дни напролет проводил в парке или в соседних монастырях. Кажется, надо было о чем-то думать, но никак не получалось. Умиротворяющая тишина и безмятежность этих мест заполняла меня до краев, вытесняя все остальное. Я обошел все тропинки, поднялся на все горы, посидел во всех беседках. В будние дни там было совсем не много людей. Иногда я сходил с дорожек и усаживался прямо на склоне горы, попивая кокосовый напиток из жестяной банки и наблюдая за движением облаков в высоком небе, за оленями, жующими траву в нескольких шагах от меня, за колыханием листьев на ветру.

Погода изменилась – приближался конец лета, и знойная жара уступила место нежному теплу. Белые лотосы на изумрудной глади озера понемногу отцветали. Солнце перестало обжигать кожу, не заставляя более искать укрытие в тени деревьев или беседок. Его лучи теперь придавали оттенок золота всему вокруг.

Насколько же мне не хватало всего этого, думал я. Всего этого неизмеримого спокойствия. Казалось, именно о нем я всегда мечтал. Об этой благодатной уединенности.

После нескольких дней, проведенных в этом спокойном созерцании, я почувствовал, как во мне пробуждается что-то новое. Я не торопил события – здесь это было ни к чему. Я чувствовал, как это что-то растет внутри меня, понемногу обретая форму, и наблюдал за этим так же, как за окружающей меня природой. Я с удовольствием ждал, когда это нечто сформируется и проявит себя, зная, что для этого, как и для всего остального в жизни, необходимо время. А время у меня, наконец, было.

К концу недели я почувствовал, что взял от этого места все, что мне было нужно. Душа наполнилась теми чувствами, которые я почему-то не мог себе позволить испытать в повседневной жизни. Я понял, что впитал все сполна, и пора возвратиться в свой мир, которого мне уже стало не хватать.

А в ночь с субботы на воскресенье мне приснился сон.

Точнее, даже не сон. Это было какое-то видение на границе сна и бодрствования, я ощущал, что будто сознательно присутствую в этом видении.

Мне приснились Понтий Пилат и Иешуа, идущие по дороге из лунного света и о чем-то спорящие⁴. Пилат показался мне немного похожим на меня самого, только лет через тридцать; в Иешуа тоже угадывались знакомые из зеркала черты. Да и говорили они будто моими собственными словами:

– Ну и где же твои мечты? – спрашивает Иешуа.

– Мечты? Они воплотились! – отвечает с достоинством Пилат.

Иешуа улыбается.

– Почему ты улыбаешься так, словно я сказал что-то смешное? – вспыльчиво говорит Пилат.

– Счастлив ли ты их воплощением?

– А разве Учитель должен отвечать вопросом на вопрос?

– Учитель учит так, как считает необходимым для его ученика.

Пилат молчит с минуту. Его мимолетный гнев сменяется глубокой задумчивостью.

– Ты прав, узник. Я так ждал счастья. Все эти безумные годы, отданные служению Тиверию. Каждую минуту мне казалось, что вот-вот, и оно случится, что в следующее мгновение я почувствую наконец то, к чему всю жизнь стремился. А оно все не приходило. Что же, это значит, что счастье – миф?

– Это зависит от того, что ты понимаешь под счастьем, прокуратор.

– Пожалуйста, не говори загадками. Мне кажется, что я потерялся где-то, в месте, которого не понимаю, и уже не вижу ни входа, ни выхода.

– У тебя украли твои мечты, прокуратор. Ты сам позволил их украсть. Их подменили красочными подделками.

– Ты хочешь сказать, что я не замечаю подделки? Я, прокуратор Иудеи, обманут?

– Не только ты, прокуратор. Многие достойные люди обмануты.

Пилат замолчал, опустив голову, и лунный свет подчеркнул глубокие морщины, черными трещинами рассекающие его лицо.

– Подумай, прокуратор. О чем ты мечтал?

– Я мечтал о славе.

– У тебя есть слава. Что принесла она тебе?

– Невозможность уединения, – ответил Пилат, еще более опустив голову.

– Мечтал ли ты о власти, прокуратор?

– Мечтал. Но власть не дала мне возможности оградить тебя от смерти.

– О богатстве ты не мечтал ли?

– Сплошная скука. Скука и безысходность.

– Так что же, это ли твои мечты, прокуратор?

Прокуратор отвернулся, и лицо его утонуло во тьме. Между ними повисла долгая пауза, и тишина, казалось, превратилась в миллионы пылинок, танцевавших причудливые танцы в лучах лунного света. Учитель терпеливо ждал, пока его ученик снова сможет говорить.

– Что же мне делать? – спросил наконец Пилат, и показалось, будто в уголке его глаза блеснула слеза.

– У тебя есть все, что тебе не нужно, и нет ничего, в чем ты отчаянно нуждаешься. Освободись от суетного, и настоящее придет к тебе.

– Это значит, что я должен отказаться от своей власти, своей славы и своего богатства?

– Освободи свой разум от мечты о них.

– Я больше не мечтаю, Иешуа. Я ни о чем больше не мечтаю. Все мои мечты исполнились.

– Если ты продолжаешь жить так же, как когда мечтал об этом, значит, ты все еще грезишь.

– Что же мне тогда сделать, чтобы перестать мечтать?

– Вспомни свои настоящие мечты. Вспомни то время, когда твои мечты еще были при тебе. Когда их еще не подменили.

– Ты имеешь ввиду… вспомнить детство? Но я уже стар, и почти ничего не помню.

– Ты не помнишь не потому что стар, а потому что боишься вспомнить. Потому что вся твоя жизнь потеряет смысл.

Пилат помолчал.

– Я много думал, Га-Ноцри. Но я так ни к чему и не пришел. Слишком поздно что-то менять, узник. Я не смог спасти тебя. Что мне теперь какие-то мечты?

– Но ведь я живу, игемон. И я сейчас с тобой. И ты продолжаешь жить. И как ты проведешь свою жизнь, спасешь ли ты самого себя – зависит только от твоего выбора. Никогда не поздно, прокуратор. Никогда не поздно. Даже если кажется, что все уже разрушено – это лишь повод для того, чтобы с энтузиазмом начать все сначала.

* * *

Я открыл глаза. Казалось, передо мной все еще поблескивали танцующие в лунном свете пылинки, и два непримиримых путника продолжали свою бесконечную дорогу к источнику света. Но скоро видение исчезло, растворившись в другом свете – свете наступающего дня.

XI

В тот же день я вернулся в Пекин, а утром следующего вылетел в Москву.

Самолет приземлился в аэропорту Домодедово около полуночи. Я подумал попросить Сандера, чтобы он меня встретил, но, вспомнив, что теперь я не ограничен в средствах, взял такси.

Уже сев в машину, я все же позвонил Сандеру, чтобы предупредить о своем внезапном возвращении.

После пятого или шестого гудка трубка ответила резким голосом.

– Да!

– Да-да-да! Это твой друг Пятачок вернулся! Встречай с фанфарами!

– А-а-а… – протянул Сандер.– Ты где сейчас?

– В такси! Еду к тебе!

В трубке на пару секунд повисла тишина.

– Слушай… я сейчас не один. Ну-у-у… ты понимаешь.

– Э… конечно, понимаю. Ладно, я тогда останусь в гостинице при аэропорте.

– Да нет… ты приезжай, все нормально… просто я… это…

– Сандер, успокойся. Я тебя что-то не узнаю. Ты что, не можешь другу внятно сказать, что ты сегодня со своей любимой девушкой, решил провести романтический вечер при свечах, и я тут совершенно лишний? – собственные слова вдруг резко кольнули мне в сердце. Я сжал зубы, ожидая ответа.

– Да с какой там с любимой… Слушай, ладно, я не могу сейчас больше говорить, давай быстро решай, ждать тебя или нет.

– Нет. Все. Я останусь тут. До завтра.

Я отключил связь и с полминуты сидел, уставившись на спинку переднего сиденья. В голове беспорядочно левитировали обрывки мыслей, как разнесенные взрывом клочки газет, заснятые на видеокамеру и прокрученные на замедленной скорости. С кем он? С Мариной? Но даже если так, чего это я вдруг завелся? Он с ней встречается, естественно, это подразумевает секс. Точнее, и секс в том числе, среди прочего. Хотя, возможно, только секс. Так было бы, пожалуй, более в духе Сандера. А может, он с другой? Как обычно, нашел какую-нибудь смазливую шлюшку на улице или в баре где-то, и сейчас в самом разгаре процесса? Боже, ну а мне-то что с того?

– Чего, едем или как? – нетерпеливо спросил таксист.

Я очнулся.

– Нет. Извините.

Я вышел из машины, забрал свои вещи и двинулся к стоящему неподалеку отелю.

Что же это такое? – думал я. Один звонок, одна фраза – и все две недели моего спокойного забытья в стране небесной безмятежности канули в Лету. Меня будто вытащили из теплой шубы и окунули в прорубь, мгновенно вернув в русло той жизни, от которой тщетно старался убежать. Весь коктейль безудержных эмоций, от которых я на время скрылся под сенью буддийских монастырей, заполнил меня вновь. Нет, от себя не убежишь, как ни старайся, понял я.

Марина. Перед глазами вновь всплыло ее лицо, будто я расстался с ней пять минут назад. То же чувство невероятного и бескомпромиссного совмещения реальности с мечтой охватило меня. Завтра я точно поговорю с Сандером, решил я. Но это будет завтра. А сейчас надо отдохнуть.

Я добрел до отеля, снял номер на ночь, поднялся на второй этаж, открыл дверь и, не раздеваясь и забив на гигиенические процедуры, повалился на кровать. Сон мигом настиг мое тело, и душа вновь, как и две недели назад, провалилась в черный колодец небытия.

* * *

Бледный свет раннего утра пробудил меня от тяжелого сна. Я открыл глаза, сел на кровати и вытащил из рюкзака мобильник. Часы на его экране показывали семь шестнадцать. Я встал, снял несвежую одежду, принял душ, почистил зубы и переоделся. Все процедуры делал четко и аккуратно до автоматизма. Нехитрый утренний ритуал очистил мозги от остатков сна, все еще скрывавшихся по темным углам сознания.

Я собрал вещи, сдал номер и вышел из отеля. На улице было прохладно и пасмурно, накрапывал чуть заметный дождик. Даже и не дождь, а просто будто влага из воздуха медленно оседала на землю микроскопическими капельками. По трассе, борясь с сонливостью, ехали сероватые, как с похмелья, машины. С раздраженным грохотом взлетал самолет. Все вокруг будто ворчало от тихой, ставшей уже привычной ненависти к этому дождю, этой дороге, этому миру. Я дошел до дороги, сел в такси. Окна машины были затянуты матовой пленкой влаги. Мне не хотелось их протирать.

Доехав до стоянки, на которой оставил свою машину, я расплатился с таксистом, побросал вещи на заднее сиденье «лексуса» и осмотрел его. Мой железный друг окрасился в тот же грязно-серый цвет, которым было окутано все вокруг. Влага, оседая на пыльную поверхность, смешивалась с грязью и образовывала отвратительную пленку, напоминавшую болотную тину. Я поморщился, вспоминая, каким сияющим оставил свой «лексус» две недели назад, открыл дверь и сел за руль.

Дождь понемногу усиливался. По лобовому стеклу тут и там потекли грязные ручейки. Я наклонился, положив руки и подбородок на баранку, и стал наблюдать, как странно искажаются фигуры людей, если глядеть на них сквозь стекло, хаотично покрытое слоем грязи и каплями мутной воды. Некоторые из них становились похожи на неких диковинных косолапых зверей, другие просто теряли свою форму и казались движущимися вдали расплывчатыми фантомами. Я сидел так какое-то время, завороженный этим странным безмолвным зрелищем. Потом завел мотор, включил «дворники» и медленно двинулся к выезду.

На квартиру Сандера я приехал около десяти. Он был еще дома.

– Здорово, – сказал он, открывая мне дверь. Лицо его было жутко усталым и каким-то серым, будто дождь с улицы незаметно прокрался, просочился в его жилище сквозь микрощели в окнах, и захватил Сандера в свой плен, заполнив своей затхлой сыростью его душу.

– Как ты тут, без меня? – спросил я с натянутой улыбкой. Нормально улыбнуться почему-то не получалось.

– Да ничего, – ответил он. – Как отдохнул?

– Хорошо.

Мы замолчали, будто исполнив свой долг по обмену общепринятыми фразами, и говорить оказалось больше не о чем. Сандер пошел одеваться на работу, я принялся разбирать вещи.

Да, поговорить сейчас не получится, подумал я. Что-то явно случилось. Сандер за две недели моего отсутствия резко изменился, я почувствовал это сразу, едва увидев его. Будто какая-то неуловимая составляющая жизни внезапно улетучилась из него. Или кто-то ее выкрал. Вечером нужно обязательно его обо всем расспросить, решил я. Сейчас еще не время.

– Я на работу. Сегодня, наверное, вернусь поздно. Отдыхай тут. – Сандер вышел и запер за собой дверь.

Произошло что-то серьезное, понял я. В поведении Сандера сквозило что-то похожее на неприязнь. Чем я ее вызвал? Уж не своим ночным звонком, наверное. Слишком слабый повод для такой реакции. Нет, здесь что-то более глубокое.

Я закончил разбирать вещи, побросал как попало грязную одежду в стиральную машину, включил телевизор и повалился на диван. Диктор новостей что-то монотонно бубнил про теракты и падения самолетов. Видеорепортажи с мест событий казались такими же серыми, как мир за окном, не вызывая никакой эмоциональной реакции. Как будто мокрое небо своей свинцовой тяжестью придавило источник чувств где-то внутри меня, перекрыв все входы и выходы. Меня стало клонить в сон.

Так я и провел этот день, валяясь в полудреме, вставая лишь иногда, чтобы отправить в себя кусок холодной еды. Что именно глотал, не помню. Да и есть-то толком не хотел, и вкуса еды почти не чувствовал. Цвет мира за окном не менялся, словно его заспиртовали, и невозможно было понять, день сейчас или уже вечер. На часы смотреть не хотелось.

Дряхлое время все же доползло до сумерек. Яркость света снаружи снизилась, и мрачные полутени заполнили комнату. Свет я не включал, наблюдая, как тени медленно сгущаются, и, не чувствуя сопротивления, незаметно подкрадываются к моим ногам. Скоро они заполнили собой все пространство вокруг, и только яркое цветное пятно телевизора на стене напоминало о том, что где-то еще теплится жизнь. Шел какой-то фильм, но я не смотрел его – мой взгляд замер на точке рядом с мертвенно-бледным прямоугольником окна, будто скованный сумраком. Звуки фильма долетали до меня будто сквозь толщу воды, лучи света освещали лишь маленький клочок пространства перед телевизором, не в силах преодолеть густой мрак, превратившийся в тяжелый жидкий туман и стремительно наполнявший ставшую почти неузнаваемой комнату глубоким безмолвием.

Вдруг, посреди этого плотоядного молчания, я отчетливо услышал, как в замочной скважине провернулся ключ. Сердце подскочило куда-то к горлу и заколотилось в бешеном ритме. Дикий животный страх охватил меня. Я хотел вскочить – и не смог. Мрак сковал мое тело и проглотил его, я больше не чувствовал ни рук, ни ног. Не盅ота сжала мои губы. Я чувствовал только, как бешено заходится сердце и вылезают из орбит глаза. Я почему-то подумал, что сейчас умру, и чувство невыразимой, страшной, беспредельной безысходности заполнило меня.

В комнате зажегся свет, и окружающий мрак мгновенно растворился – я видел, как тени быстро разбегаются по углам и притаиваются за предметами. Но тело мое оставалось скованным, и все, что я смог – повернуть голову и уставиться безумным взглядом на дверной проем. В нем появилась фигура Сандера.

Какое-то время он стоял и смотрел на меня, не говоря ни слова. Я тоже не сводил с него глаз.

– Что с тобой? – голос Сандера прозвучал резко и гулко.

Дикий страх отступил так же резко, как и пришел. Я почувствовал, что могу уже шевелить губами; онемение сошло с рук и ног, теперь они задрожали.

– Просто… испугался, – я отвел глаза. И в самом деле, что это со мной? Чуть не обосрался от страха, как дите малое…

Сандер подошел, переключил телевизор на другой канал и прошел на кухню. Я еще какое-то время сидел, успокаивая все еще стучавшее в висках сердце. Дрожь в руках и ногах понемногу проходила. Усилием воли я поднялся с дивана, выключил телевизор и пошел в ванную, думая умыться.

Включив свет, я посмотрел в зеркало – и отшатнулся. Из зеркала смотрел на меня не я. Лицо, которое я там увидел, было маской бездонного ужаса: серая кожа, будто натянутая прямо на череп, широко раскрытые пустые глаза, серые бескровные губы. Но самое главное – на этом лице не было ничего, что можно было бы назвать выражением. Как будто жизнь полностью ушла из этого лица, оставив его как мрачную насмешку над природой.

Я с трудом совладал с собой, выключил свет в ванной, прошел к раковине и долго умывался в темноте, с усилием растирая кожу лица руками. Посмотреть на себя я так и не решился.

Сандер жевал что-то, сидя за барной стойкой и уперев взгляд куда-то в центр холодильника. Его лицо вдруг напомнило мне то, что я видел только что в зеркале. Я подошел и уселся на табурет напротив. Он с видимым усилием перевел взгляд на меня.

– Сандер, что-то случилось? Ты сам не свой, – сказал я, и вдруг понял, что то же самое можно сказать и про меня.

Он долго молчал, глядя на меня невидящим взглядом.

– Ты помнишь Марину? – спросил он наконец.

– Марину? Конечно, помню, – предчувствие чего-то ужасного и неизбежного вдруг снова накатило на меня, вытряхнув все мысли и слова.

Сандер снова помолчал, отведя взгляд.

– Она скоро умрет, – произнес он полностью лишенным эмоций, обесцвеченным, растворенным кислотой голосом.

Я сидел все так же, и его слова ничего не изменили внутри меня – я будто и раньше это знал, будто я все уже почувствовал до того, как был уведомлен официально. Серый вязкий ужас все так же заполнял меня изнутри своей безликой желеобразной массой, и пробиться сквозь нее было уже невозможно – я тонул, и понимал это, и холодная безысходность снова сковывала мои конечности, заполняла легкие, раздавливала сердце.

– Скоро умрет, – повторил Сандер.

В темном квадрате окна промелькнула черная тень какой-то птицы.

XII

Марина жаловалась на частые головные боли, и ее родители решили направить ее на обследование. Обследование показало аневризму. Маленький сосуд у нее в мозгу разбух и готов был в любой момент взорваться, залив кровью все вокруг. Быстрая и легкая смерть.

Марина обращалась к лучшим врачам-нейрохирургам. Но все они признавали ее аневризму неоперабельной. Слишком глубоко в мозгу был запрятан злосчастный сосуд, и добраться до него, не повредив другие сосуды или ткани мозга, не было никакой возможности. Марина была обречена на смерть. Врачи дали ей срок полгода.

* * *

В тот вечер мы так ни о чем больше и не поговорили. Я, помню, спрашивал что-то, Сандер ограничивался односложными «да» и «нет», или просто молча кивал головой. Странно, думал я. Неужели Сандер, этот великий циник и ловелас, способен так глубоко переживать из-за того, что какая-то из его многочисленных девушек обречена на смерть? В конце концов, ведь все мы там будем. Это всего лишь вопрос времени. Другое дело, конечно, что знать точно, когда это случится – это, наверное, нелегко.

Я думал о том, каково это – знать, какой срок тебе отпущен. О чем думает человек, владеющий таким знанием. Чем он живет, как он вообще справляется с этим грузом. Ведь это наверняка груз, груз ответственности за каждый поступок, за каждое слово, за каждую мысль. Но с другой стороны – это ли не свобода? Знать, что по большому счету никто не может уже причинить тебе вреда, ограничить как-то твою жизнь. В такой ситуации многие вещи теряют смысл, а другие, наоборот, его приобретают.

Вот к примеру, работа. Если ты ненавидишь свою работу и ходишь туда только для того, чтобы поддерживать деньгами свое существование – разве будешь ты продолжать это бессмысленное занятие, если узнаешь, что максимум через год никакие деньги тебе больше не понадобятся? А люди – будешь ли ты тратить свое превратившееся вдруг из тяжкого бремени в бесценную сущность время на людей, которые не вызывают у тебя никаких положительных чувств? Станешь ли ты ходить по магазинам, часами выбирая себе новые брюки или солнцезащитные очки? Копить деньги на новую машину, новый диван и телевизор?

Нет, я думаю, перед лицом скорой и неотвратимой смерти пелена иллюзорного мира должна упасть с глаз твоих. Что-то настоящее, то, что для тебя на самом деле важно, тогда проступит отчетливо, во всех деталях. Беда в том, что понимание приходит слишком поздно.

* * *

Утро следующего дня разлилось по квартире белесым сиянием. Я поднялся, открыл холодильник – в нем было почти пусто. Чем Сандер питался в мое отсутствие – ума не приложу. Может, вообще не ел. Я умылся, оделся и отправился в продуктовый магазин по соседству. Как ни крути, а жизнь все-таки должна продолжаться. И для этого надо что-то есть.

На улице снова моросил дождь. Кажется, он так и не переставал. Все вокруг промокло и потемнело. Даже мой «лексус», казалось, насквозь пропитался влагой и стоял, как мокрая курица, обиженно насупившись. Проспект вместо обычного гула интенсивно шипел шинами по лужицам. Немногочисленные прохожие шли, будто смущенно потупив взоры, безуспешно пытаясь скрыться от вездесущей влаги под переносными крышами зонтиков.

Я постоял немного, вдыхая сырой воздух и выдыхая чуть заметный пар. Мельчайшие частички дождя оседали у меня в волосах, на лице, заполняли нос и рот. Что-то странное было в этом ощущении. Будто дождь медленно, но верно проникал сквозь кожу и слизистые оболочки внутрь меня, смешиваясь с кровью и лимфой. Я потряс головой и пошел к магазину.

* * *

Через час, когда я варил в микроволновке кашу со свежими фруктами, на кухню вошел Сандер.

– Что у нас сегодня на завтрак? – спросил он, не глядя мне в глаза.

– Каша.

– Хм. Верх кулинарного искусства.

– Ты бы сейчас, думаю, ограничился пузырьками из минералки. Так что сиди и жуй.

Обменявшись любезностями, мы замолчали. В квартире воцарилась та особенная тишина, которую приносит с собой долгий дождь. Только за окном еле слышно шипел проспект.

– Сандер. Скажи мне, кто для тебя Марина? Я никак не могу понять.

Пауза.

– А зачем тебе?

Пауза.

– Не знаю. Просто.

Пауза.

– Влюбился?

Пауза.

– Ты гонишь.

– Эта фраза давно вышла из моды.

– Я провинциал, мне можно.

Пауза. Сандер ковыряется вилкой в тарелке с кашей, вытягивая на поверхность кусочки фруктов. Я сижу напротив, оперевшись на локти и наблюдая за процессом.

– Это сложно объяснить.

Пауза.

– Попробуй. У тебя получится. Я в тебя верю.

Пауза.

– Пошел ты. С шуточками своими.

– Я лучше посижу.

– Придурок.

– Я знаю.

Пауза. Ни один из нас даже не улыбнулся. Сандер продолжает ковыряться в тарелке. Я все так же смотрю, как разрубленные и размякшие фрукты под действием неодолимой силы его вилки выползают на поверхность из глубин каши.

– Я не знаю, как тебе объяснить.

Пауза. Я молчу.

– В ней есть что-то… необъяснимое. Она… из тех, кого невозможно не любить. Она… как будто для этого создана. Понимаешь?

– Ты хочешь сказать… что-о-о-о… ты… ее любишь? Ты?

– А что, для тебя это такой шок? Что даже я оказался способным на какие-то человеческие чувства? – Сандер злобно уставился на меня исподлобья. Мне стало не по себе. Я опустил взгляд.

– Просто я думал… ты же всегда… ну-у-у… как-то… был другим.

– Был ли? А может, тебе просто так казалось? Кем ты себя возомнил, великим психоаналитиком? Откуда ты знаешь, кто я на самом деле?

Я посмотрел ему в глаза.

– Если тот ты, которого я знаю, – это иллюзия, то зачем тогда ты ее создаешь?

Сандер снова занялся фруктами.

– Помнишь, я тебе говорил когда-то…

– О том, что ты живешь не своей жизнью?

– Да.

– Помню.

– Я тебе говорил еще, что это затягивает.

– Там, где лапка увязла, всей птичке пропасть.

– Что-то в этом роде.

Он помолчал немного.

– Так вот, понимаешь… я ведь раньше никогда ни о чем таком не задумывался. Пока… пока не встретился с ней. Вот скажи мне, вот что в ней такого, а? Вроде бы ничего, да? Обычная девушка, каких много, симпатичная – да, но на обложку журнала бы ее не поместили. Да даже и увидеть бы ее на обложке – думаю, не зацепила бы она. Что-то в ней есть, какая-то аура, что ли… Только когда близко к ней подойдешь, только тогда чувствуешь. Не знаю, как ты, но я сразу понял, что она – особенная.

Я был в тихом шоке. Сандер говорил моими словами, моими чувствами. Значит, я не один такой? Значит, и он тоже попал под действие ее чар, значит, это мне не просто показалось тогда, в ресторане? Что же это за человек такой – эта Марина? Неужели в нее влюбляются все подряд?

– Я когда с ней знакомиться только подходил, думал, все будет как всегда – потрещим, выпьем, потанцуем, потом в такси – и в постельку. А вышло так, что никакой постельки не получилось. Я вообще с ней не спал ни разу, представляешь? Ни разу. Мне почему-то не хочется ее соблазнять. Ну, вру я, хочется, конечно, но… как-то не получается. Когда я с ней… это… затягивает. Время летит, а мы все говорим и говорим, и все равно, о чем – главное, чувствовать, что она рядом. А потом раз – и уже поздно, ей домой пора, а я даже и не задумался о том, как бы ее к себе затащить. Даже не предложил ни разу. Вот веришь ты мне? Думаю, что нет.

Я верил. Но молчал. Пусть себе рассказывает. Наконец-то его прорвало.

– Я, понимаешь… я тогда только начал думать. О том, зачем живу вообще. Зачем все это, – он обвел рукой вокруг, – мне нужно, если ее здесь нет. Я раньше думал, что это фигня все – смысл там какой-то искать, башку только себе дурить. Я всегда смотрел на таких людей, как на придурков. Неудачников. Пытаются себя как-то оправдать в своих глазах – вот и выдумывают себе всякие смыслы. Книжки всякие тягомотные читают. Про других думал, что они просто так дань моде отдают – модно же это теперь стало, книжки читать. Пока они свои книжки читали да про смыслы всякие думали, я читал журналы по дизайну. И работал от зари до зари. Выкладывался на полную. И вот посмотри, чего я достиг, и где все эти искатели смысла. Мне двадцать семь, а я уже преуспевающий архитектор. Своя «треха» на Ленинском. Свой «авенсис». Только вот знаешь… а толку-то?

Конечно, мне нравится моя работа. И заработок хороший, могу все себе позволить. Кроме главного. Понимаешь, я как бы застрял где-то в прошлом. Надоело это все безумно, удовольствие перестало доставлять совершенно. Жить я стал как-то по инерции. Думал, вот теперь, наверное, пришло время, чтобы все изменилось. Начать наконец встречаться с девушкой, может, жениться даже; сменить образ жизни, бросить все эти клубы, подруг на ночь, друзей на стакан виски… Веришь ли, я в своей жизни с одной девушкой встречался максимум недели три. Просто… в этом мире столько возможностей, думал я. Не хотел их упускать. Хотел всего, и сразу. И побольше, побольше… А ты ведь понимаешь, я ведь могу. Могу, если захочу, всего достичь. Любую девушку в постель затащить. Ну, или почти любую. А ведь их столько вокруг, понимаешь? И в каждой ведь есть своя изюминка… Каждая по-своему прекрасна. Неужели я ее упущу?

А вот теперь не могу остановиться. Затянуло и не отпускает. Ты, наверное, не понимаешь, как это тяжело. Как будто уйти со сцены в разгаре творческой карьеры. Ведь все вокруг так об этом мечтают, о том, что у меня уже есть и всегда было, понимаешь. Все завидуют. Вот и ты, небось, завидовал. Но ты какой-то другой, у тебя все как-то не так… ты умел жить по-своему, наплевав на других. А вот теперь и тебя затянуло…

– Не затянуло еще.

– А Марина… – продолжал он, не обратив внимания на мою реплику, – она… я всерьез думал, что вот еще немного – и я выберусь. Вот, думал, есть наконец, ради кого и чего все это делалось. Не зря, вроде, жизнь прожил. И теперь, думал, заживем вместе, как нормальные люди… Я даже, помнишь, говорил, что вот бы обратно, в родной город, вернуться? Я всерьез об этом думал. Потому что здесь все слишком… слишком хорошо, слишком прилажено к той жизни, от которой я собрался уйти. И в этой среде у меня ничего не получится. Поэтому и подумывал вернуться в провинцию. Конечно, если бы Марина со мной поехала…

А теперь… понимаешь, теперь все потеряло смысл. Я только-только его обрел, понимаешь? А тут – р-р-раз… и бритвой по венам. В ней… в ней, понимаешь, вся жизнь моя – в ней. Я не знаю, как уж так получилось. Но это так. И как мне теперь жить, скажи, а? Как я могу продолжать жить, если знаю, что она умрет? Я не хочу больше той жизни, понимаешь? За то время, что я с ней, я узнал, что такое жизнь. И я не хочу об этом снова забыть.

Сандер замолчал. Я тоже был не в силах что-то сказать. Каша в тарелке давно остыла. Есть не хотелось. Я включил чайник. Хоть кофе попьем.

– Я не представляю, о чем вообще теперь с ней говорить, – Сандер, кажется, еще не закончил. – Вот ты знаешь, о чем можно говорить с девушкой, если вы оба знаете, что она скоро умрет? Как можно вообще быть рядом с умирающим человеком? А к тому же зная, что с его смертью закончится все, что имеет смысл в твоей собственной жизни – как продолжать быть рядом? Я не знаю, как это возможно.

Я насыпал в две чашки растворимого кофе и залил кипятком. Одну поставил перед Сандером, другую – перед собой. От кофе поднимался тонкий ароматный дымок.

Мы оба молчали. Я подождал, пока кофе немного остынет, в три глотка опустошил чашку и нацепил свитер.

– Пойду прогуляюсь. А тебе, кажется, на работу надо.

Я снова вышел на улицу. Дождь, как ни странно, прекратился, и из-за туч несмело выглянуло солнце. Я шел прямо вперед, как когда-то давно – уже не вспомню точно, когда, – шел так же, потешаясь над опущенными в собственные мысленные котлы прохожими. Только теперь я был одним из них, и, несмотря на засиявшее вдруг летнее солнце, бодрый рев автомобилей и весь тот деловитый шум, что ежесекундно производит большой город, в моей душе продолжал идти безмолвный и бессмысленный дождь, и казалось, что дождь этот не пройдет никогда. Дождь, не останавливающийся ни на секунду, как будто он существовал всегда, и лишь менял со временем свою интенсивность, создавая иногда иллюзию, что вот-вот – и закончится, и выйдет наконец солнце, но в следующий момент снова извергавший столпы воды, ледяной и бесчувственной воды.

Я шел, как всегда, без какой-либо цели, ведь куда ни иди под дождем – неважно, все равно найдешь там лишь тот же беззвучный и бесконечный дождь. Может, время от времени встретишь костер под навесом, где можно чуть согреться и передохнуть, но всегда знаешь, что это – лишь островок посреди бескрайнего океана дождя, и рано или поздно огонь потухнет, и снова останется лишь дождь, дождь, дождь…

XIII

Несколько дней я провел как во сне. Все эти дни продолжал идти дождь. Я куда-то ездил, что-то покупал, торчал в сауне и массажном салоне, гонял шары в боулинге. Возможно, делал что-то еще, но сейчас уже не помню. Не помню даже, сколько дней так прошло. Они все будто слились в один нескончаемый дождливый сумеречный вечер.

Сандер утром уходил на работу, возвращался поздно вечером. Мы почти не разговаривали. Завтракали и ужинали каждый по-своему. Во всяком случае, о Марине с того дня больше ни слова не прозвучало.

Я старался ни о чем не думать. Точнее, старался только первое время – потом уже просто не думалось само по себе. Мысли улетели куда-то в другую страну, где им были рады. Мою душу заполняла серая пустота бескрайнего одиночества. Не знаю, почему я тогда продолжал жить у Сандера – да и вообще что держало меня в Москве. Просто я об этом не задумывался.

Однажды дождь прекратился. Просто перестал, и все. Небо оставалось серым, машины все так же поднимали с асфальта облака грязных брызг, но дождя больше не было. Как будто он выдохся. Истратил все свои силы и вынужден был отступить.

Это произошло, видимо, еще ночью, потому что я заметил отсутствие дождя, как только поднялся. Цвет мира за окном неуловимо изменился. Это был все тот же оттенок серого, но уже какой-то… другой. Как будто после сумерек сразу наступил рассвет. Такое было ощущение.

В этот день я решил нарушить молчание.

– Сандер, – сказал я за завтраком, – слушай, у меня есть предложение.

Он молча посмотрел на меня.

– Я в путешествии познакомился с одной хорошей девушкой. Почему бы нам сегодня не сходить вместе куда-нибудь? В смысле, я с ней и ты с Мариной?

– Да, почему бы… – сказал он после небольшой паузы. – А ты сам не знаешь, почему?

– Сандер, давай попробуем жить дальше. Хотя бы сделай вид. Подумай о ней, в конце концов. Я думаю, ей сейчас как никогда нужна твоя поддержка. Ведь это же она… – я осекся.

Сандер помолчал.

– Она сейчас в больнице. Я навещаю ее каждый день.

Вот я дурак. Решил, что он перестал с ней встречаться. Блин, ну и дурак.

– Еевыписывают завтра. Просто еще одно обследование.

– А-а-а. Ну, тогда, может… завтра? Нет-нет, послезавтра. А?

– Может быть. Посмотрим.

* * *

Послезавтра была суббота, и я все-таки позвонил Насте. Она была рада меня слышать; по крайней мере, так она сказала. Я спросил ее, осталось ли в Москве хоть одно тихое уединенное место, где можно спокойно поговорить. Мне хотелось воскресить ту волшебную атмосферу, что окружала нас в парке провинциального китайского городка. Я чувствовал, что мне снова нужно с ней поговорить. Снова, как тогда. Только она – плюс такое особое место – способна помочь мне разобраться в том клубке переживаний, в который превратился мой ум. Так мне тогда казалось.

Мы встретились после обеда в парке Коломенское. Московское лето коротко, и, несмотря на то, что еще не закончился август, лучи выглянувшего наконец солнца падали под осенним углом. На зеленых лужайках парка тут и там сидели молодые парочки, наслаждаясь последними моментами уходящего лета; в спокойном воздухе разносился аромат шашлыка и эхо колокольного звона.

– А я думала, ты решил насовсем там остаться, – сказала Настя, улыбнувшись и чуть прищурив глаза.

– Да я хотел, но меня выгнали за плохое поведение. Я решил прогуляться по отелю в чем мать родила.

– И конечно, все китаянки влюбились в твое могучее тело, а их мужья приревновали и выдворили тебя из страны.

– Да, что-то в этом роде. Потом хотел повторить такой трюк в самолете – все равно терять нечего, только начал раздеваться, как симпатичная стюардесса с ногами от ушей хватает меня за грудки, заталкивает в туалет и так трахает, что весь «боинг» качался. Пассажиры подумали, что мы попали в зону турбулентности, побросали свои «джим бимы»⁵ и давай молиться…

– Ладно, хватит! – смеясь, прервала она мою разыгравшуюся фантазию. – Ты давно вернулся?

– В прошлую среду, кажется.

– Решил в Москве задержаться?

– Да вот, решил. А что? Все приезжают покорять Москву, чем я хуже? Тоже покорю ее как-нибудь… ну, не знаю, как. Покорю и уеду, а она останется, вся в растрепанных чувствах и с расколотым сердцем…

Меня понесло. Настроение непонятным образом взлетело до заоблачных высот, и я плел такое, что у самого флегматичного африканского ленивца случился бы приступ параноидальной истерии. Язык, казалось, работал сам по себе, привлекая мозг только по случаю крайней необходимости. Исступленное безмолвие последних дней выплескивалась из меня водопадом слов. Я говорил, говорил и говорил, а она все смеялась и смеялась, пока я вдруг не упал на колени и не зарыдал прямо посреди парка. Мое тело согнулось пополам, из легких вместе с рыданиями толчками выходила какая-то слизь. Слезы текли рекой по лицу, и я ничего не мог с этим поделать – самообладание покинуло меня, и тело, почувствовав долгожданное отсутствие контроля, выметало из себя тот мрак, что так долго держал меня в своем плену. «Ну что ты, все будет хорошо, успокойся, все хорошо», – шептала Настя, склонившись надо мной, а люди вокруг тыкали в нас тупыми палками своих бесчувственных взглядов.

И правда, что это со мной? – думал я, и рыдания понемногу слабели. Что я тут развалился, как пьяная истеричка? Откуда это все взялось? Я не понимал. Сначала приступ ужаса в квартире Сандера, теперь этот припадок…

Потом мы долго сидели на скамейке, стоящей на берегу Москвы-реки. Я молчал, она ни о чем не спрашивала. Говорить вдруг резко стало не о чем. Как будто все уже сказано, и добавить к этому нечего. На раскинувшихся над нами ветвях вяза щебетали птицы, на колокольне снова звонили, по реке медленно плыл сахарно-белый прогулочный теплоход. Где-то вдалеке – может, на теплоходе – Бон Джови пел “Bed of roses”⁶, а я скучал по всем тем местам, где меня ждут – или ждали когда-то – близкие мне люди, и чуть теплые лучи заходящего осеннего солнца придавали моей тихой грусти оттенок желтеющих листьев. Последние следы недавнего эмоционального взрыва, будто исполнив свою миссию, растворились в прозрачном голубоватом воздухе.

Я устал и хочу домой, вдруг понял я. Эта мысль было такой же чистой, как воздух вокруг.

* * *

Вскоре позвонил Сандер.

– Мы с Мариной сегодня свободны, – прозвенел его голос в мобильнике. Мое сердце вдруг бешено заколотилось. «Мы с Мариной сегодня свободны» – эхом повторил мой внутренний голос. «Свободны, свободны, с Мариной свободны», казалось, каркали вороны на ветвях вяза. Я вдохнул поглубже.

– Хорошо. Тогда, может, в тот же ресторан? Помнишь, где мы в тот раз сидели?

– Да, я думаю, это будет неплохо.

Я перевел дыхание.

– Подожди секунду.

Я повернулся к Насте.

– Как ты относишься к японским ресторанам?

– Нейтрально.

– То есть ты согласна?

– Хм, а на что?

– Сандер, мы согласны, – Настя ткнула меня локтем в бок. – Давай в восемь, окей?

– Да, хорошо.

Сандер повесил трубку.

– Ты уже решаешь за меня? – Настя сделала вид, что злится.

– Ну ты же не против поужинать сегодня в японском ресторане, правда? Я приглашаю!

Она прищурила глаза.

– Ладно, так уж и быть. Поужинаю сегодня с тобой. Только с условием, что больше мне не придется тебя успокаивать на глазах у почтенной публики.

– А кто же тогда будет этим заниматься?

– Сам как-нибудь разберешься. Своими силами. А кто там еще будет?

– Мой друг со своей девушкой.

– У тебя друг здесь есть? Ты мне не говорил.

– Я тебе о многом еще не говорил…

* * *

В восемь десять наше такси подрулило к ресторану. По мере того, как мы подъезжали ближе, мое сердцебиение учащалось. «Скоро, скоро, скорая не скоро…»⁷ – спел я самому себе и мысленно перекрестился. Надеюсь, «скорая» мне не понадобится.

Я распахнул дверь такси, выбрался из его темного плена и подал руку Насте.

За столиком в дальнем углу уже сидели двое. Я на мгновение замер в дверях ресторана, вглядываясь в его дымный сумрак. Да, девушка и мужчина. Свечи на столе не горели, и лиц видно не было, но я сразу опознал фигуру Сандера. Девушка сидела рядом, откинувшись на диван, и свет выхватывал только ее волосы и руки. Те самые волосы и руки, о которых я безуспешно старался не думать.

Меня охватило ощущение нереальности происходящего. Нет, этого просто не может быть, твердил мне консервативный разум. Не бывает так, что образы, которые мы рисуем в своем воображении, вдруг становятся реальными. Это наваждение, иллюзия, повторял разум. Тебе просто так показалось в тот раз, просто ты увидел девушку, которая тебя чем-то зацепила, и тебе показалось, что все твои мечты слились в ней. Просто показалось. Сейчас ты увидишь ее во второй раз, и иллюзии рассеются.

Все это пролетело в моей голове в мгновение ока. Я двинулся вперед, а скорость мыслей с каждым шагом все нарастала, и теперь они носились внутри меня, как болиды на кольцевых гонках.

Но позвольте, думал я, а как же мой миллион? Или это тоже иллюзия? Так тоже «не бывает»? И пластиковая карточка, на которой еще осталось почти двадцать тысяч, и счет в банке, и «лексус», дремлющий под окном квартиры Сандера? Если это – реальность, то почему же невозможна Марина? Почему я должен успокаивать сам себя и искать какие-то рациональные объяснения происходящему, чтобы только не уверовать в чудо? Почему я должен убеждать себя, что мои чувства меня обманывают? Что, в конце концов, может быть правдивее, чем собственные чувства? Почему я не должен верить самому себе?

Я вспомнил, что чувствовал, когда выиграл миллион, и сравнил с тем неизъяснимым ощущением, заполнявшим меня, когда Марина была рядом. Ничего общего между этими двумя эмоциями не было. Миллион… ну миллион, да, много денег, ну и что? Я чувствовал власть, превосходство, самодовольство, надменность… и страх. Что, в конце концов, по большому счету изменилось в моей жизни? Ну да, я перестал ездить на работу, и вместо этого скучаю целыми днями в роскошной квартире посреди чужого города. Смотался в путешествие – но я и так мог в него съездить, если бы тратил поменьше на то, что мне по большому счету не нужно. Купил «лексус», но столь ли уж принципиальна разница между ним и отцовской «ладой»? Машина – она и есть машина. А когда я встретил Марину… это было что-то совсем другое. Тогда я испытал подлинное ощущение воплощения мечты. Ощущение некой «правильности» жизни. Как будто получаешь от Господа Бога личное благословение. Без посредников, напрямую. Становишься будто одним из избранных Им, взлетаешь к самым высоким облакам… Тогда я подумал, что не зря прожил жизнь, если в конечном итоге она свела меня с Мариной. Точно так же, как думал Сандер.

Сандер?.. Блин! Есть же еще Сандер… Боже, ну зачем же так все осложнять? Слышишь, Боже, я к тебе обращаюсь! Выиграть миллион было куда проще, чем разобраться с этой безвыходной ситуацией…

Марина умирает, стукнуло мне. Эта мысль тоже как-то вылетела из моей головы. Умирает… Что же делать?

Что же мне делать? – вопрошал прокуратор Иудеи в моей голове. ЧТО ЖЕ ДЕЛАТЬ??? – исступленно орал внутренний голос.

– Привет, – сказал я и почувствовал, как кончики моих губ разъезжаются в улыбке.

– Привет, – ответила Марина.

Сандер кивнул.

* * *

Я поймал Марину около туалетов.

– Марин, постой, – я взял ее за руку. Она недоуменно посмотрела на меня.

– Знаешь, я так многое должен тебе сказать… понимаешь, когда я увидел тебя первый раз, во мне будто соединились какие-то контакты. Я понимаю, как глупо это звучит, – ее брови поползли вверх, – но… кажется, я влюбился в тебя. Так, как никогда еще ни в кого не влюблялся, – ее глаза расширились.

– Может быть, сейчас не то время, и мне не стоило этого говорить, но… я не могу иначе. Когда ты сидишь рядом, на расстоянии вытянутой руки от меня, я просто не могу сдерживаться. Я хочу быть с тобой. У меня есть деньги, давай уедем вместе. Купим домик где-нибудь на морском побережье, там, где никого нет, только море, солнце, песок и чайки, и будем жить там с тобой, ни о чем не думая, только ты и я, ты и я, навсегда…

Слово «навсегда» вернуло меня назад, за столик ресторана, откуда я на минуту улетел в мир своего воображения. Никакого «навсегда» не существует. У времени есть четкие границы. По крайней мере, у времени, отпущенного Марине…

Она сидела, откинувшись на спинку диванчика, рядом с Сандером, как и тогда. Ее светлые волнистые волосы непринужденно раскинулись по коричневой коже дивана, тонкие пальцы задумчиво поглаживали рукава рубашки. Прозрачно-голубые глаза – такой цвет бывает у воды в бассейнах дорогих отелей – недвижно смотрели в потолок. Казалось, она была где-то в своем, недоступном для других мире, отгороженном неприступной каменной стеной. Я смотрел на нее, почти не отрываясь. Все ощущения того вечера, несколько недель назад, вернулись ко мне с новой силой.

Я поймал ее около туалетов.

– Марин, постой.

Она обернулась.

– Я хотел тебе сказать… если тебе что-то нужно – я всегда готов… и рад тебе помочь. В любое время дня и ночи – обращайся. Если нужны будут деньги, или просто помощь какая-то, или поговорить захочется – я к твоим услугам.

Она мягко улыбнулась и легонько коснулась своими прохладными пальцами моего плеча. Я вздрогнул.

– Спасибо, – сказала она, – но, думаю, я как-нибудь сама справлюсь.

Я не смог больше ничего сказать, и только вымученно улыбнулся ей в ответ. Она повернулась и пошла к столику, я заперся в кабинке и прислонился спиной к двери, переводя дыхание. Все-таки я смог хоть что-то сказать, подумал я. Моя кожа еще сохранила ощущение ее прикосновения.

Конечно, она не будет мне звонить. Она сама справится. Или ей поможет Сандер. Конечно, я тут не нужен. И мои деньги ей никак не помогут – она обречена. Но… а вдруг? Вдруг среди ночи раздастся звонок, и она заплаканным голосом скажет: «Ты можешь приехать прямо сейчас? Ты нужен мне».

Я представил, как я вскакиваю с кровати, нацепляю на себя что попало, кубарем скатываюсь с лестницы и лечу по безымянным московским улицам, выжимая из мотора своей машины все до последней лошадиной силы. Приезжаю к ней, она в слезах, я ее успокаиваю, обнимаю ее худые плечи, глажу блестящие волосы, а она все плачет и плачет, и никак не может остановиться… и так мы и сидим, обнявшись, всю ночь, она плачет, а я ее успокаиваю, и стены между нами больше нет, она – вокруг нас…

Но этого не произойдет. Она справится. В крайнем случае, поможет Сандер.

А мне тут больше не место.

* * *

В тот вечер я твердо решил, что мне пора домой. Сил оставаться в этом городе у меня больше не было.

* * *

На следующее утро я быстро собрал вещи, написал Сандеру записку, что уезжаю, побросал сумки в багажник, протер пыльное лобовое стекло «дворниками» и поехал в сторону юга. Дорога предстояла долгая, но я об этом не думал совершенно. Я чувствовал, что эта дорога мне просто необходима. Я должен был ощутить движение, у которого есть конечная цель. Я должен был действовать. Сделать что-то сам. Пусть это будет просто путь домой, я должен проехать его самостоятельно, без помощи пилотов и стюардесс. «Лексус», кажется, был со мной согласен.

До моего города было около полутора тысяч километров по трассе. Я понятия не имел, куда и как нужно ехать. Более того, раньше мне ни разу не доводилось ездить в такие длинные путешествия на машине. Сейчас, конечно, я был бы более осмотрителен: купил бы карту, поспрашивал знакомых, как лучше ехать, разработал маршрут. Но тогда мне было не того. Надпись «ДОМОЙ!» мигала неоновой вывеской перед моим мысленным взором, заставляя бросить все как есть, и сбежать туда, где тихо и спокойно, где жизнь течет своим привычным чередом.

Иногда я думаю, могло ли что-нибудь измениться, если бы я решил тогда не убегать от жизни, прячась в своей укромной норке, а остаться здесь, в Москве. Остаться с Мариной. Пусть она сама при этом оставалась бы девушкой Сандера – мне это было уже неважно. Я все равно мог бы с ней встречаться. Просто видеть ее, слышать ее голос, улыбаться ей. Жить рядом, помогать ей, поддерживать в ней искру жизни. Может быть, это бы и не изменило ничего, а может, по крайней мере один из двух важных для меня людей остался бы в живых. Но я сделал тогда иной выбор. И этот мой выбор потянул за собой необратимые последствия. Тогда я попросту струсил. Каждый раз, когда я вспоминаю эти события, я думаю: а могло ли что-нибудь получиться иначе? Или так уж было суждено? Но отвечать на этот вопрос некому, кроме меня самого. А я все никак не могу определиться с ответом…

Часть вторая. Любовь

XIV

Родной город будто застыл в вечности. Казалось, ничего ровным счетом не изменилось за те полтора месяца, что я провел за его пределами. Несмотря на уходящее лето, было все так же жарко и душно; ветер вяло шевелил поникшие, разморенные жарой листья тополей; сонные улицы были пустынны и безлюдны. Солнце, как жестокий надзиратель, замерло в слепящей белизне неба, лишь ночью – строго по графику – опускаясь за горизонт на заслуженный отдых. Один день плавно перетекал в другой, а вокруг ничего словно и не собиралось меняться.

Я так и не решил, что делать с остальными деньгами. С пластиковой карточки я снял почти все, оставив пару тысяч на всякий пожарный. В рублях получилась весьма круглая сумма – и весьма увесистая куча: пятьсот тридцать шесть зеленых листочков. Я свалил все деньги в нижний ящик прикроватной тумбочки. Когда собирался куда-нибудь выйти, не глядя черпал оттуда пригоршню жестких бумажек, как экскаватор зачерпывает своим ковшом горку земли, и запихивал их в карман или в маленькую сумочку для cd-плеера, которую носил через плечо. Деньги совершенно потеряли для меня всякий смысл и всякую ценность. Это был просто материал, такой же, как для экскаватора земля, которую надо разгрести. Просто зеленые бумажки с цифрой 1 и тремя нулями. Я тратил их, не задумываясь, мне даже не приходило в голову в чем-то себе отказывать, часто даже забывал получить сдачу. А куча в нижнем ящике тумбочки и не думала таять.

Я все ждал, когда же наконец моя жизнь станет похожа на ту сказочную картинку, которой изображают жизнь миллионеров в музыкальных клипах, кинофильмах и рекламных роликах. Да-да, тех самых, в которых миллионеры всегда в окружении шикарных фотомоделей и таких же, как они сами, богатых друзей; они выглядят так, как будто получили от жизни все и этим довольны. Я все ждал и ждал, а чудо так и не наступало. Это было странно и до боли обидно. Наверное, похожее чувство испытывает ребенок, когда понимает, что настоящего Деда Мороза не существует, а подарки под елку кладут его родители. И тогда я подумал, что для того, чтоб сказку сделать былью, нужно приложить некоторые усилия. Да, пусть это не будет так красиво, как в гламурных журналах, но я должен хоть как-то – как умею – начать окружать себя сам теми людьми, коих хочу вокруг себя видеть. Оставалась одна проблема – где их искать, этих людей…

Дни текли и текли мутной бесцветной жижей. Я покупал себе dvd десятками, чтобы потом, развалившись на диване и потягивая ледяное «Крушовице», целыми днями убивать время у телевизора. Я ходил по безлюдным улицам и людным торговым центрам, но не ощущал никакого изменения от людского присутствия – люди вокруг казались мне каким-то ненастоящими. Иногда я путал их с манекенами, которые безропотно демонстрировали самые безвкусные образцы турецкой моды в витринах магазинов. В другие дни я слонялся по паркам, разглядывая проходящих мимо девушек – все как одна с загорелыми обнаженными ногами, в шортах или суперкоротких юбках – и ощущение сходства с манекенами становилось еще более полным. Что магазин, что парк – только товар различается: в первом предлагают одежду, во втором – что под ней. И в том, и в другом случае все очень похоже: товара много, весь вроде бы красивый, но выбор слишком велик при отсутствии определяющего критерия – все слишком одинаковое.

Время утратило свою четкую определенность и расплылось под безжалостными лучами солнца. Город, не успев толком проснуться, снова засыпал, разморенный жарой. Сон тогда настигал меня в самые неожиданные моменты – просто вдруг резко хотелось спать, я шел в спальню, включал кондиционер и забывался на какое-то время. Иногда засыпал на скамейках в парке. Сон этот не был полноценным – я продолжал слышать все звуки окружающего мира, просто они будто отступали на задний план, а сознание само по себе начинало рисовать некие причудливые образы и сцены, и тогда я понимал, что сплю; странное ощущение, надо сказать – понимать, что спишь. Через некоторое время сон и явь настолько слились между собой, что я уже переставал их различать.

Временами я вспоминал прошлое – такое недавнее, и так безвозвратно ушедшее. Ностальгия по временам, где все было четко и понятно, гладила меня своей мягкой ладонью. Тогда я ходил на работу, чтобы заработать себе на жизнь; раз в год меня ждал – или, вернее, я сам с нетерпением ждал – месячный отпуск, двадцать восемь дней, чтобы наглотаться взахлеб впечатлений и потом бережно хранить их в укромном уголке памяти – до следующего отпуска. Каждый день, кроме выходных, я вставал в одно и то же время, чтобы сесть в старенький автобус, и провести полтора часа в мерно покачивающемся кресле, любуясь зелеными лугами, тихими речками и бескрайними равнинами, неспешно сменяющими друг друга за окном; иногда, если хотелось спать – просто сидя с закрытыми глазами, и уносясь мыслями в красочные эротические фантазии, которые, возможно, составляли львиную часть моей тогдашней жизни. Выходные я всегда планировал заранее: времени было мало, а дел – полным-полно. К вечеру я обычно так уставал, что сил идти куда-то гулять уже просто не оставалось, и тогда я наполнял ванну, зажигал ароматические свечи и долго лежал в теплой воде, закрыв глаза и слушая расслабляющую музыку.

В то время все было – или, по крайней мере, казалось – логически обусловленным. Следствие вполне очевидно вытекало из причины: устал – расслабился, поработал – отдохнул, месяц прошел – получил зарплату, накопил денег – поехал в путешествие. Такая рутинная повседневность заставляла мечтать о том, чтобы из нее вырваться; и она же держала мою жизнь в ритме – по крайней мере, я всегда знал, какой сегодня день недели.

Теперь же все изменилось. Мечты мои сбылись – и что с того? Я будто перестал существовать. Словно сонный город, зевнув, случайно поглотил меня, и теперь медленно растворяет в темной глубине своего чрева.

* * *

В один из таких дней – прошло уже, наверное, недели две после моего возвращения – произошло несколько необычных событий. День неспешно клонился к вечеру. За окном время от времени лаяли собаки; других звуков слышно не было. В давящей тишине сонно жужжала под потолком спальни невесть откуда взявшаяся муха. Я лежал на кровати, глядя в потолок, и отчетливо ощущал желание чего-то. Можно сказать, переживал чувство желания. Сначала оно было незаметным, как маленький червячок, копошащийся где-то на задворках сознания. Но с каждой минутой это ощущение все больше и больше охватывало меня. Чувство нарастало витками, быстро становясь невыносимым. Самым невыносимым было то, что я не знал, чего я хочу. Поэтому желание было каким-то бесцельным, так сказать, желанием в чистом виде. И от этого оно становилось еще более ноющим и безысходным.

Наконец меня вдруг осенило. «Я хочу с кем-то поговорить». Страстно, до потемнения в глазах. Мне просто позарезу нужно поговорить с кем-то. Все равно с кем, просто обменяться парой слов, чтобы почувствовать, что я все еще жив, и не совсем один на этой планете. Как только я додумал фразу «…не совсем один на этой планете», чувство жгучего, уничтожающего, вселенского одиночества разлилось по моим жилам, проросло сквозь плоть ростками холодных каменных цветов. Я ощутил себя чугунной болванкой, статуей, недвижной и пустой внутри, намертво привязанной цепкими лианами непреклонных растений к своему ложу из черного обсидиана.

Как же давно я ни с кем по нормальному не разговаривал? Неделю? Месяц? Да что там, я едва ли не забыл, как звучит сигнал моего телефона… Сейчас мне до боли хотелось, чтобы он вдруг зазвонил. «Ну позвоните же мне, хоть кто-нибудь…» – умолял я, глядя на темный экран. Но никто, конечно, не отозвался. На экране бесстрастно горели лишь цифры часов.

Я оделся и вышел на улицу. После затхлого, мертвого воздуха кондиционированной квартиры меня наполнил коктейль пышущих жизнью запахов, звуков и красок. Легкий ветерок шуршал листьями высоких тополей, то и дело сверкавших своими блестящими ладонями в лучах желтого предзакатного солнца; где-то вдалеке стрекотал целый оркестр кузнечиков; на ветках деревьев щебетали воробьи; весело смеялись, догоняя друг друга в своих незамысловатых играх, дети; деловито шумели на разные лады проезжающие мимо машины. Ощущение полноты жизни переполняло все вокруг. Я шел, впитывая в себя эту жизнь всеми порами своей кожи, как зачарованный, любуясь всем, что попадалось на моем пути. Вот пролетел прямо перед моим носом юркий воробей, зашуршал мелкий гравий под подошвами, проехал белый «опель», ослепив на миг отражением солнца на своем лакированном боку. Я поднял глаза наверх – глубокое небо нежно-синеватого оттенка, переходящее в легкий фиолетовый ближе к зениту, будто мягко обнимало тонкими завитками облаков, тихонько шепча о чем-то давно забытом.

Я сам не заметил, как дошел до набережной. Солнце с минуты на минуту готово было скрыться за деревьями на другой стороне реки, и напоследок обильно поливало красноватым золотом атласную поверхность воды, старые двухэтажные дома, дорогу и прогуливающиеся парочки, которым повезло попасть сюда в этот особенный час. Я улыбался. Гадкий спрут одиночества, распустивший свои щупальца внутри моей плоти, теперь будто съежился и спрятал свое склизкое тело куда-то в темный угол, испугавшись очищающих лучей солнца. «Жизнь продолжается», – сказал я себе, и, ободренный этим очевидным фактом, гордо зашагал навстречу мягко сгущавшимся теплым летним сумеркам, напевая что-то себе под нос и улыбаясь всем прохожим подряд.

Вот идет юная парочка, лет шестнадцати, не больше; они идут быстро, крепко держа друг друга за талию, будто спешат пройти через необходимые условности и побыстрее погрузиться в объятия друг друга где-нибудь в скрытом от посторонних глаз месте; я улыбаюсь им, но они слишком заняты друг другом, чтобы заметить мою улыбку. Вот идут две молодые мамы с детьми в колясках; сзади, с пивом в руках, догоняют их, по-видимому, мужья; я гляжу на детей, и улыбаюсь, те с очень серьезными личиками изучают мое лицо, недоумевая, что это за дядька вдруг решил ни с того ни с сего растянуть губы. Вот идет симпатичная девушка с потрясающим загорелым телом; волосы почти белые, наверное, выгорели под солнцем пляжа; на девушке микроскопическая юбка-пояс и столь же микроскопический белый топик, сквозь который прекрасно просматривается грудь великолепной формы. Девушка, очевидно, весьма горда своим телом; вот она чуть заметно улыбается мне в ответ, проходя мимо. Стоп! Стоп-машина, задний ход!

– Девушка, а вы верите в любовь с первого взгляда?

– Нет, – она чуть заметно замедляет ход, глядя себе под ноги; я пристраиваюсь рядом.

– А что не позволяет вам в нее поверить прямо здесь и сейчас?

– А почему я должна в нее поверить? – она улыбается, чуть склонив набок голову.

– Потому что я влюбился в вас! Я, прямо здесь и сейчас, хочу в вас влюбиться!

– Так хотите или влюбились?

– Влюбился! И хочу!

– Да что вы говорите! Ну и чем же вы это докажете?

– Боже, ну что же это такое происходит с людьми, что любовь им надо доказывать! Как же прагматичны и логичны все стали… Ни во что не способны и не хотят просто поверить. Даже в себя. Неужели вы не можете поверить, что достойны любви с первого взгляда? Я мог бы вам сказать, что вы самая красивая девушка на земле, но это было бы вранье, ибо я не видел всех девушек земли. Поэтому я говорю вам правду: я просто в вас влюбился!

– Я вам не верю.

Я впадаю в легкий ступор – слова иссякают; какое-то время мы идем рядом молча. Она первой нарушает тишину.

– А чем вы по жизни занимаетесь?

Я соврал первое, что пришло в голову:

– Я пишу книгу.

– И о чем же она?

– О любви, конечно! О чем же еще может быть настоящая книга!

– Значит, вы писатель?

– Я – писатель, а еще я экономист, программист, гитарист, вокалист, повар и просто миллионер. Видите, сколь многим мне пришлось стать, чтобы считать себя достойным признаться вам в любви!

– Ну хорошо, – подумав, сказала она, – вы признались. И что же дальше? – она, чуть прищурившись, посмотрела на меня и иронично улыбнулась.

А правда, и что дальше? – подумал я. Глаза мои рефлекторно опустились вниз, на ее ноги, потом поднялись на бедра, талию, чуть задержались на груди и наконец снова уперлись в ее испытующий взгляд. О том, что будет дальше, я как-то не подумал.

– Ну… можно с вами познакомиться? – я сам почувствовал, как бледно это звучит. Она приподняла бровь.

– А если я скажу, что нельзя?

– Если скажете, что нельзя… – повторил я.

– Да. К примеру, я не знакомлюсь на улицах.

– Ну… я об этом не думал.

– А вы бы подумали.

– А нужно?

– Вообще думать, говорят, полезно, – она снова иронично улыбнулась.

Тут я представил себе, как все это – моя дурацкая попытка знакомства – выглядит со стороны. Получилось отвратительно и пошло. Я мысленно махнул рукой на собственный провал. В конце концов, цель моя была достигнута – хоть какой-то разговор состоялся.

– А-а-а, ладно. Извините меня за то, что оторвал вас на минуту от вашего одинокого пути. Удачи.

Я повернулся и пошел прочь. Она, кажется, какое-то время постояла там, где мы расстались – я видел это боковым зрением, а потом пошла в противоположную сторону. Каждый продолжил свой одинокий путь.

* * *

Через пару дней, в субботу, я решил сходить в новый клуб. Он находился в центре города, мне даже удалось когда-то давно по знакомству увидеть его дизайн-проекты, но сам я там еще не был. Клуб назывался «Эго».

Помещение клуба было разделено на зоны: в одной из них располагались уютные диваны и низкие столики, от танцевальной зоны она была отделена массивной дверью из пластика под дерево; в самой же дэнс-зоне все было как везде – барная стойка, столики и танцпол. Я прошел прямо к барной стойке, не глядя по сторонам. Сначала выпью, решил я, а потом буду осматриваться, и заказал двойной «Chivas Regal» со льдом. Я всегда слегка побаивался новых мест.

Бармен налил виски, я расплатился, отпил немного, и обернулся к танцполу.

Мне всегда было интереснее всего наблюдать за людьми в таких местах. И сейчас я, медленно потягивая ледяной виски, разглядывал тех, чье выражение лица не терялось в дымном мраке клуба.

Все здесь чего-то ждали. Чего-то очень важного. Все, поголовно. Они основательно подготовились к этому вечеру. И ждали. Ожидание читалось в быстрых напряженных взглядах, резких движениях, взвинченных фразах, или, наоборот, напускной расслабленности. Но никто из этих людей не был расслаблен. Здесь не место для этого. Для расслабления существуют китайские парки. А это место было предназначено совсем для другого. Здесь искусственно адсорбировались все потаенные желания, о которых никто не в силах сказать напрямую. Здесь было место, где об этом не надо говорить. Все и так ясно. Если ты здесь – значит, тебе это нужно. Здесь гипертрофировалось все то, что подспудно царило везде в мире. То, что обычно заталкивалось вглубь, здесь наконец находило свой необузданный выход. В блестках платьев, каблуках туфель, вырезах блузок было только одно – одно желание. Одно желание, что ведет за собой все остальные. Единственный вопрос – куда оно ведет.

А я продолжал цедить свой виски.

– Это ты позавчера признавался мне в любви?

Я вздрогнул. Справа от меня у барной стойки стояла та самая блондинка с роскошным телом. Откуда она взялась? Я не мог поверить своим глазам. Блондинка улыбнулась.

– В принципе, у тебя неплохо получалось.

Это было неожиданно. Я даже не нашелся, что сказать в ответ.

– Что, больше меня не любишь?

Я быстро обвел ее взглядом с головы до ног и снова посмотрел в глаза.

– Мое тело хотело твоего тела, – произнес я вдруг охрипшим голосом. Она посмотрела на меня испытующе – точно как тогда.

– А сейчас – тоже хочет?

– Твоего тела трудно не хотеть.

Кажется, мой ответ пришелся ей по вкусу. Она чуть прищурила глаза, приоткрыв губы, и приблизилась ко мне, чуть коснувшись своей грудью моей. В моих штанах немедленно началась термоядерная реакция.

– Ну так возьми его, – сказала она, положив руку мне на бедра.

Я опустил взгляд на ее грудь. Потом снова посмотрел ей в глаза. Мое тело мягко выходило из-под контроля. Мысли стремительно покидали голову, спасаясь бегством от невиданной волны возбуждения. Прямо цунами какое-то. Я твердо взял ее за руку.

– Пойдем, – сказал я и быстрым шагом повел ее к выходу. Она послушно пошла следом, с трудом поспевая за мной.

За дверью клуба я резко остановился и развернулся, так что она налетела прямо на меня. Я схватил ее и прислонил спиной к стене. Наши тела прижались друг другу, глаза и губы были на расстоянии каких-то сантиметров. Я тяжело дышал, и чувствовал, как ей передается мое возбуждение.

– Ты хочешь меня прямо здесь? – спросила она с улыбкой.

Я не ответил и впился в ее губы с бешеной страстью. Правой рукой я поднял ее бедро и прижал к своему. Кровь стучала в моих висках тяжелым молотом, и я чувствовал, как все тело вздрагивает под ее ударами. Кажется, рядом кто-то удивленно присвистнул, но мне было все равно.

Через минуту я оторвался от нее. Я чувствовал себя зверем, который достал-таки свою добычу, и теперь она полностью в его распоряжении. Воздух со свистом вырывался из моего носа и полуоткрытого рта сквозь плотно сжатые зубы. Я схватил ее за талию и быстро повел к стоящему на дороге такси. Резко распахнул заднюю дверь, пустил ее вперед и влез следом.

– К «Восточному» торговому центру, – прорычал я таксисту, схватил ее и одним движением усадил себе на бедра.

– Ты всегда такой… необузданный? – прошептала она.

– Да, – ответил я, наклонил ее голову к себе и снова впился губами в ее губы.

Такси резко тронулось, а я потерял остатки контроля над собой. Мое тело взбесилось. Руки сжимали ее плечи, талию, бедра, груди; я целовал, кусал и облизывал ее тело, а она сжимала зубы, чтобы не стонать. Я опустил ее топ и вытащил грудь; я впился в нее, как волк впивается в свою добычу, я кусал ее твердые соски, мн怜 хотелось вместить ее грудь целиком в свой рот, проглотить ее; я приподнял ее юбку и сжимал ее ягодицы до онемения пальцев. Таксист стремительно вписывался в повороты, так, что нас опрокидывало, но я восстанавливал равновесие и вновь приникал к ее телу, как к источнику эликсира жизни. В этом теле жизнь била ключом, и я хотел испить от него сполна. Мне это было нужно, как ничто другое.

– Направо, – рявкнул я, когда такси подъехало к моей улице. Через минуту мы остановились у подъезда, я быстро отдал таксисту сто рублей.

– Сюда, – я потянул ее за собой в темноту подъезда. Лифт, четвертый этаж, дверь, ключи, замок, свет в прихожей, впустить ее, закрыть дверь, прижать ее к двери и снова проникнуть языком меж ее губ; поднять ее, пять шагов до спальни, приглушенный красный свет, кровать, сорвать с себя рубашку, сорвать с нее топ, целовать и сосать ее грудь, кусать ее плечи, целовать живот, стянуть юбку, стянуть трусики, целовать бедра, целовать, пока она не забьется в конвульсиях от желания; раздвинуть ее бедра, так, пошире, и языком; там все давно мокрое, она стонет, выгибается дугой, я обхватываю покрепче бедра, двигаю языком еще быстрее, быстрее, быстрее, сильнее, она стонет, стонет; резко поднять ее, посадить себе на бедра, она прижимается своей влажностью к моему животу; целовать и кусать ее шею, плечи, снова шею, снова плечи, прижимать ее сильнее, еще сильнее, она снова стонет; опрокинуть ее снова на кровать, надеть презерватив, она ждет, ждет; войти в нее сразу и глубоко, глубоко, она кричит, она бьет кулаками по постели, она вцепляется мне в спину, ее бедра сжимают мои, пытаясь вытолкнуть меня из себя, она выгибается, кричит, ее волосы разметались по простыне, рычать, входя в нее, глубоко и резко, и еще, и еще… и еще… и… а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

Я опускаюсь на локти, чтобы не придавить ее. Она не двигается, повернув голову в сторону. Я смотрю какое-то время на ее лицо. Движение бедрами назад – я выскальзываю из нее. Она чуть вздрагивает. Смотрю на нее еще какое-то время, но она по-прежнему не двигается. Тяжело переваливаюсь на спину и ложусь рядом. Она вытягивает ноги. Мы лежим так какое-то время, не соприкасаясь телами. Дыхание постепенно возвращается в обычный ритм.

Я даже не знаю ее имени, думаю я. Нам просто захотелось друг друга. И все. Теперь вопрос исчерпан. Нужно проводить ее домой. Встаю и молча иду в душ. Омываюсь и возвращаюсь. Она уже одета. Старается не встречаться со мной глазами.

– Я провожу тебя до такси.

– Хорошо.

Я одеваюсь, и мы выходим. До дороги пять минут пешком. Мы идем молча. Говорить не о чем.

– Пока.

Она садится в такси.

– Пока.

* * *

Потом, возвращаясь к этому эпизоду, я часто задавался мыслью: а было ли это на самом деле, или, может быть, это просто мне приснилось? Слишком уж все это смахивало на сон, слишком нереальным подчас казалось. Совершенно несвойственное мне поведение. Я-то был уверен, что знаю себя достаточно хорошо; что меня не возбуждает секс с девушкой, с которой только что познакомился, а точнее, даже и не познакомился вообще; что в сексе я люблю нежность, неспешность и красоту, и предпочитаю, чтобы инициативу брала на себя девушка.

После того вечера не осталось ровным счетом ничего: ни имени, ни номера телефона, ни даже билета в клуб – хотя его я, возможно, просто потерял. Но когда память моя начинала скрупулезно восстанавливать все подробности, все те бесподобные ощущения, которые я тогда пережил, я уже не мог поверить, что все это, вся эта эротическая буря могла мне просто присниться. Нет, все-таки это была на самом деле. Или не было?

XV

Через три дня после того случая – или сновидения? – пришли тучи. С северо-востока, из казахских степей, подул резкий холодный ветер. Солнце ушло, и мир снова – как тогда, в Москве – заполнился серым невнятным полумраком. Осень, как задержавшееся начальство, решила устроить всем выволочку: на второй день после прихода туч они вдруг разразились мелким ледяным градом, бисером стучавшим по стеклам и сбивавшим с виновато поникших деревьев зеленые еще листья. Град быстро таял, заливая землю влажной чернотой. Вслед за градом пришел дождь – тихий, монотонный и нескончаемый. Небо плакало в лужах под ногами⁸ ссутулившихся прохожих. Дождь, казалось, поглотил все звуки окружающего мира – не было слышно ни пения птиц, ни детских криков, ни стрекота насекомых, ни даже лая собак. Только машины изредка шуршали по мокрому асфальту, да стучали время от времени по откосам окон скатывающиеся сверху крупные капли.

Я перебирал компакт-диски в шкафчике. Ничего из найденного слушать не хотелось. Я закрыл шкаф и включил радио.

– Есть телефоны, которые достойны того, чтобы о них мечтать, – провозгласило радио мощным мотивирующим голосом. Я вздрогнул от неожиданности.

Боже, до чего же мы докатились, подумал я. Мечтать о телефонах… Телефон – это просто телефон, чего о нем мечтать? Я посмотрел на свой старый мобильник. Ему уже, если память мне не изменяет, года четыре. И за все это время – ни одного отказа. Исправно звонил, исправно поддерживал связь, исправно будил меня по утрам. Что еще надо от телефона? О чем еще тут мечтать?

Интересно, подумал я. А вот почему не говорят, к примеру, «есть тостеры, которые достойны того, чтобы о них мечтать»? Или унитазы? Как вам такая реклама, а? Хотя, наверняка найдутся люди, которые будут послушно мечтать о тостерах и унитазах… – мысленно полемизировал я с радиоголосом.

– Не надо мечтать, надо покупать! – бодро отозвался он.

А-а-а, вот где собака-то зарыта! «Надо покупать»! Конечно, какой толк производителям телефонов от чьих-то мечтаний… а вот от покупок – толк вполне реальный и поддающийся строгому учету. Вот так, думал я, мы и мечтаем о покупках, и пытаемся купить мечты…

А сам-то я о чем мечтаю? – вдруг ударило мне в голову. Я осознал, как давно уже перестал мечтать. Даже и не заметил, как умерли мои мечты. С ними, казалось, умерла и какая-то маленькая, но самая важная часть меня. Может, мечты и вовсе не должны сбываться? – подумал я. Или это были просто не мои мечты? Когда мечта достижима, только протяни руку – и она твоя, она перестает быть мечтой. Когда у тебя в кармане миллион долларов, ты больше не мечтаешь о «лексусе» и доме на морском берегу. Ты можешь просто взять и купить его. И все – теперь тебе мечтать больше не о чем. Конечно, ты можешь мечтать о «бентли», стофутовой яхте и собственном футбольном клубе, но этим мечтам сбыться уже не суждено, и ты это знаешь – свой шанс ты уже использовал.

Жизнь человеческая построена на мечте. Стоит лишь утратить мечту – и жизнь тут же теряет смысл; теряется сам импульс к движению, так как двигаться-то больше некуда. Эту особенность человеческой души давно пронюхали производители различной продукции, и с успехом ее используют, навязывая нам те мечты, которые, по их мнению, у нас должны быть. Мы эти готовые мечты под сладким соусом глотаем, послушно принимая за свои собственные, и подчиняем нашу жизнь их исполнению. Как только они исполнены – следующий рекламный щит предлагает нам новую готовую мечту. Таким образом круг общества проворачивается еще на один оборот. Вся фишка в том, что у круга нет конца. У нас-то конец есть, у каждого – свой, но мы подчиняемся всеобщей иллюзии его отсутствия, посвящая свою жизнь «бесконечному» достигательству и покупательству.

Но, сколько бы иллюзий мы не питали, конец наш неизбежен. И он гораздо ближе, чем нам кажется. Так о чем же тогда действительно стоит мечтать?

Чем больше я об этом думал, тем сильнее меня охватывала паника. Как будто тот злобный сумрак, что заполз мне в душу в квартире Сандера, снова раскинул свои липкие щупальца. Радио пело какие-то попсовые композиции про любовь, но слова извне не проникали вглубь моего сознания, скользя где-то по его поверхности, царапая и раздражая слух. Я нажал кнопку, и царапание прекратилось; мысли теперь полностью и беспрепятственно владели мною.

Наше стремление не поесть, а побыстрее наесться, как можно быстрее достичь результата, не заботясь самим процессом, вкусить все, что только можно в кратчайшие сроки, как в коммунистических лозунгах, догнать и перегнать – все это в конечном счете порождает безысходность отсутствия желаний. Состояние, когда просто нечего больше хотеть. Вообще нечего. Совсем. Все желания становятся каким-то ненастоящими, игрушечными, как капризы избалованного ребенка. И это страшно. Человек перестает быть человеком. Так кончается жизнь и начинается смерть.

Кончается жизнь и начинается смерть… Эти слова крутились в моем мозгу, как заевшая пластинка. Охватило ощущение, что у меня больше нет нигде места. Я садился, вставал, шел в другую комнату, снова садился, и снова вставал, и снова, и снова… Голову заполнило совершенное ничто, абсолютная, безмолвная пустота, и только глухое эхо моих собственных бесцельных и бесполезных шагов в пустой холодной квартире было моим одиноким спутником.

* * *

В тишине я оделся, запер дверь и вышел на улицу. Лицо мгновенно покрылось влажной пленкой. Я сел в машину, выехал на затянутую мутной дымкой дорогу и поехал вперед. Мне нужна была музыка. Какая-то особенная музыка. Та, которую не крутят по радио, и которую я не слушал раньше. Поэтому я поехал в “Music Star” – самый большой музыкальный магазин в городе.

– Мне нужно что-то… что-то осеннее, – сказал я девушке-продавщице. Она посмотрела на меня в замешательстве.

– Ну… я не знаю, как еще сказать. Что-то такое… Там, где играет скрипка. Грустно-грустно. Но не классика. К классике у меня сильная антипатия, сам не знаю почему.

– А-а-а, – протянула она, склонив голову набок, – может, вам попробовать авангард?

– Авангард?

– Да, – она сделала несколько шагов к стойке с инструментальной музыкой. – Вот, например, Филип Гласс.

Она достала диск с черно-белой фотографией немолодого мужчины на обложке. Фотография понравилась мне сразу.

– Мне нравится обложка, – сказал я. Она улыбнулась. «Эльмира, продавец» – было написано на ее бэджике. На вид года двадцать два – двадцать три, – почти как мне. Милая стройная девушка с каштановыми волосами и легким намеком на восточное происхождение в чертах лица.

– А мне нравится музыка. Особенно его поздние концерты для скрипки с оркестром, – она достала еще пару дисков. – Хотитепослушать?

– Да, пожалуй.

Я взял из ее рук пластинки и пошел к стойке с проигрывателями. Коробки из прозрачного пластика были чуть теплыми – сохранили тепло ее рук.

Один из проигрывателей – фирмы Marantz – был свободен. Я надел наушники, положил первый диск на каретку и нажал “play”. В уши мягко полилась печальная скрипичная мелодия. Я поневоле закрыл глаза, позволяя музыке беспрепятственно вплыть в меня. Скрипач, казалось, играл прямо у меня в голове, извлекая тонкие вибрирующие трели из натянутых нервов; музыка то затихала, то нарастала в эмоциональном крещендо, заставляя кожу покрываться мурашками, а руки – дрожать. Эта скрипка пробирала до самых глубин души, задевая в них что-то невидимое обычным глазом. Я стоял и слушал, не в силах ни сменить диск, ни даже прокрутить его вперед. С первой секунды плачущая скрипка овладела мной, закрутила в водоворот своей собственной жизни.

С трудом открыв глаза, я все же выключил проигрыватель. Секунду помедлив, снял наушники и вернулся к стойке. Девушка посмотрела на меня с интересом:

– Я вижу, вам понравилось.

– А это заметно?

– У вас глаза светятся, – она засмеялась. Я смущенно улыбнулся.

– А у вас замечательный вкус, – сказал я.

– Спасибо, я знаю, – снова засмеялась она.

– М-м-м… я понимаю, что это довольно банально звучит, но… не хотите ли вы поужинать со мной после работы?

– Ну, не так уж и банально! Только я заканчиваю поздно, в девять. А на ночь наедаться вредно. Поэтому обычно не ужинаю толком – так, перекушу что-нибудь, и все.

– Но один раз можно сделать исключение?

– Посмотрим! – она лукаво улыбнулась. – Как вас хоть зовут-то?

Я назвал себя.

– Что ж, если вы не против, я заеду за вами в девять?

– Ну заезжайте! – она снова засмеялась. Кажется, это было ее естественное состояние – смеяться. Она напомнила мне солнце, каким его изображают в детских книжках – неизменно радостное и улыбающееся.

* * *

Без десяти девять я снова подъехал к магазину. В нем еще горел свет, у кассы расплачивались последние покупатели. Я решил подождать в машине. Через несколько минут в дверях магазина, весело болтая с еще одной девушкой, показалась Эльмира. На ней были темно-синие джинсы и легкая коричневая ветровка поверх тонкой серой кофты в обтяжку. Простота и очарование. Я быстро выскочил из машины. Она с удивлением посмотрела на меня, потом перевела взгляд на «лексус», потом опять на меня.

– Это, кажется, за мной, – сказала она подружке.

– Ну ладно, пока! – во взгляде подруги едва заметно промелькнула искорка недоверия, сменившаяся огоньком зависти.

– Пока! – ответила ей Эльмира, и шагнула ко мне.

– Это ваша машина? – спросила она.

– Уже пару месяцев как моя, – ответил я, открывая ей дверцу.

– А-а-а… – она немного замешкалась, видимо, что-то для себя решая. Секунду постояв в нерешительности, она будто внутренне махнула рукой на что-то и села в кресло. Я захлопнул за ней дверцу, обошел машину спереди и уселся на водительское место.

– А-а-а… можно вопрос?

– Конечно.

Она, кажется, колебалась, говорить дальше или нет.

– А… а зачем вам такая дорогая машина?

Я вдруг смутился, словно меня уличили в каком-то неблаговидном поступке. Странно, разве я не имею права иметь дорогую машину?

– Я… сам не знаю. Мне в принципе машина вообще не очень-то нужна… – сказали мои губы, объединившись с голосовыми связками и наплевав на мысли в мозгах. – Просто… это своего рода фетиш. Символ исполнения мечты. Именно для этого, наверно, и нужна дорогая машина. Чтобы убедить самого себя в чем-то. Как-то… так.

Она кивнула головой, словно так и думала.

– Просто… вы с ней диссонируете.

– Вот как?

– Не-е-ет, я не то имела ввиду, – теперь пришла ее очередь смущаться. – В смысле… ну-у-у… вы не похожи на обладателя такой машины. Фу-у, нет, опять не то… – она, будто отчаявшись подобрать верные слова, ударила себя руками по коленям. – Короче… мне кажется, что в таких машинах ездят только большие шишки и всякие чванливые болваны. А вы на них совсем не похожи. Вот.

Она вроде удовлетворилась своими словами и посмотрела на меня, оценивая мою реакцию.

– Ну… вообще-то я раньше и сам так думал. В смысле, про больших шишек и чванливых болванов.

Я завел мотор и положил диск в щель проигрывателя. Тот с послушным жужжанием проглотил блестящую пластинку, и спустя несколько секунд из динамиков раздались звуки скрипки.

– Но мне все равно хотелось ее иметь. Я же говорю, фетиш.

Она немного помолчала. Так, понимающе. Как будто покивала головой. Но кивать она, конечно же, не стала.

– Классный тут звук, – сказала она через некоторое время.

Мы поужинали в китайском ресторане. Мне вообще нравятся китайские рестораны – там быстро и вкусно готовят. Ненавижу часами ждать, пока принесут заказ. Это ожидание меня убивает – к моменту, когда блюдо наконец готово, я готов уже съесть всех официантов заведения. Поэтому я предпочитаю китайские рестораны. Только по сравнению с Китаем в российских китайских ресторанах оказалось неоправданно дорого.

Я рассказал об этом Эльмире. Она расспросила меня о Китае; я рассказывал долго и увлеченно. Разговор плавно тек, временами меняя свое направление, то затихая на минуту, то снова разгораясь, как мелодии Филипа Гласса.

– А что для тебя важно в жизни? – спросил я, когда официантка в традиционном китайском платье принесла нам жасминовый чай.

Эльмира задумалась, опустив глаза.

– Знаешь, я как-то не думала об этом, – сказала она через некоторое время. – Я просто живу, как живется. Хожу на работу, общаюсь с людьми, слушаю музыку, читаю книги… Иногда кто-нибудь приглашает меня в кафе, – она озорно прищурилась, – иногда просто встречаемся с подругами и друзьями – ну там, пляж, пиво, ты понимаешь. Иногда я мечтаю…

– А о чем? О чем ты мечтаешь?

– О чем?.. О разном… – она снова потупила взор. – М-м-м… ну, как все, наверное. Что когда-нибудь буду жить в своем доме, с мужем и детьми – дочкой и сыном. Младшей дочкой и старшим сыном. Раз в год мы все вместе будем ездить на море. У нас будет своя машина – не такая, конечно, как у тебя, – просто хорошая машина для хорошей семьи. На ней мы будем ездить на море и петь песни вместе. На выходные летом – выезжать на речку или на дачу к друзьям. Вот, наверное, об этом я в основном и мечтаю.

Мы помолчали.

– Наверное, я тоже мечтаю о чем-то вроде того, – сказал я, – просто… я этого еще не знаю. Сейчас мне кажется, что я разучился мечтать.

Она взглянула на меня.

– Тебе плохо?

– Справлюсь. Не хватало еще, чтобы молодой мужчина в расцвете сил, да еще с кучей денег жаловался на жизнь.

– Но ведь это все – только видимость. Твоей душе безразлично, сколько у тебя денег.

Мне вдруг стало душно. Как будто из помещения ресторана мгновенно выкачали воздух.

– Пойдем отсюда, а?

– Хорошо, – ответила она. Я быстро расплатился у барной стойки, и мы вышли в промозглую прохладу осенней ночи.

* * *

– А поехали на пляж? – сказал я, когда мы сели в машину.

– На пляж? Прямо сейчас? Зачем?

– Хм… ну, просто так. Ночью купаться я боюсь, да и холодно уже, поэтому – просто так. Там очень тихо и спокойно. И людей совсем нет. Я больше всего люблю пляж ночью.

Она пожала плечами и улыбнулась.

– А ты романтик. Ну ладно, поехали.

Я включил музыку и вырулил на дорогу.

– А почему ты боишься ночью купаться? – спросила она чуть погодя.

– Почему? Не знаю… просто боюсь, и все. Такой вот беспричинный иррациональный страх.

Я подумал немного.

– Может, просто боюсь той темноты, что скрывается ночью в воде. Ведь ты никогда не знаешь, что на самом деле там, под водой, правильно? Там – только жидкая тьма. Может, конечно, в этой тьме и нет ничего, кроме мелких сонных рыбешек, а может, и есть. Может, именно в эту минуту прямо под тобой проплывает кошмарный спрут размером с катер, которого еще маленьким выпустил в речку какой-нибудь эксцентричный миллионер. Вдруг он возьмет и проглотит тебя, сначала опутает своими толстыми склизкими щупальцами, так, что сдавит дыхание и не сможешь даже крикнуть, хотя и кричать-то бесполезно, а потом просто откроет свою бесформенную темную пасть и хлоп – нет тебя.

Или просто возьмет тебя и подхватит каким-то подводным течением, и унесет вглубь этой тьмы. Или нырнешь и нарвешься на какую-нибудь острую арматурину. Нет, что ни говори, тьма – штука опасная. Никогда не знаешь, чего от нее ожидать. А ты – ты не боишься?

– Купаться ночью? Ну как тебе сказать… немножко боюсь, конечно. Но не слишком. Мне кажется, в нашей-то речке и при свете ничего не разглядишь, так что разницы особой нет – днем купаться или ночью.

Мы переехали через длинный мост и остановились у спуска на пляж. Спустились по бетонной лестнице, сняли обувь и вышли босиком на прохладный песок. Участок пляжа, на который мы вышли, был очень маленьким – шагах в тридцати от моста уже начинались заросли низкорослых ив, оставив узкую полоску чистого песка. Как я и ожидал, на пляже не было ни души. В траве под деревьями стрекотали на разные лады невидимые насекомые, легкий ветерок время от времени обдавал волной тихой прохлады, неспешно плескались маленькие речные волны. Дождь закончился. Мы сели на влажный песок и стали смотреть на возвышающийся над нами мост и противоположный берег, утыканные яркими белыми звездами фонарей. На небе звезд видно не было, наверное, из-за облаков или яркого света города.

– Странное место для свидания, – сказала она, задумчиво рисуя непонятные узоры на песке. – Ты всегда выбираешь такие странные места?

– Да я как-то не задумываюсь об этом. Просто предлагаю пойти туда, где мне нравится бывать.

Где-то вдалеке раздались крики и звуки песен. Похоже, какая-то веселая компания решила устроить вечеринку где-то в глубине острова. Я представил, как они сейчас готовят шашлык на полянке между деревьями, поют под звуки гитары, пьют пиво и смеются, смеются… Мне захотелось тоже быть там.

– Ты странный, ты знаешь об этом?

– Каждый из нас может показаться другому в чем-то странным.

– Да, но ты по этому показателю переплюнул всех моих знакомых.

Она помолчала немного.

– Знаешь, ты ведешь себя так, как будто тебе от этой жизни больше ничего не надо. Как будто тебе вообще ни от кого и ни от чего ничего не надо. Ты будто витаешь где-то в своих собственных мирах, и этот мир для тебя совершенно не важен. Ты вроде здесь, и в то же время – тебя тут нет. Ты где-то глубоко в себе, за неприступной стеной, и до тебя там не достучаться. Почему так происходит?

В самом деле, почему так происходит? Я не мог ответить на этот вопрос. Не знал ответа. Да и знает ли кто-нибудь?

Мы сидели так еще какое-то время. Она время от времени выискивала во влажном песке мелкие камешки и бросала их в речку, и та мгновенно их глотала, как голодная собака. Я смотрел, как быстро они исчезают под черной лакированной гладью реки, не оставляя на ее поверхности ни малейшего следа: плюх – и все. Как метеоры, сгорающие дотла, не долетев до земли. Оставить яркий след в атмосфере на пару секунд перед смертью – вот максимум, на что они способны. Может, кто-то увидит. А некоторые не могут даже этого, слишком малы и незначительны, чтобы черкнуть по ночному небосводу падающей звездой. Слишком малы и незначительны, как мелкие камушки, брошенные в черную тьму ночной воды…

– Давай поднимемся на мост, – сказал я.

На мосту вовсю хозяйничал ветер. Почему здесь всегда дует ветер, даже когда во всей округе полный штиль – для меня было загадкой. Скорее всего, этому есть какое-то простое физическое объяснение, но я не торопился его искать. Мне было достаточно того факта, что это место принадлежит ветру.

– Здесь я чувствую свободу, – сказал я. – Иногда я представляю, как ветер вдруг подхватывает меня, переносит через перила и бросает туда, в воду.

Она посмотрела вниз. Там, метрах в сорока под нами – страшно высоко – мрачно перекатывались свинцовые желваки волн. Какое-то чувство влекло туда, вниз, в бездну этой холодной металлической реки, в глубь ее мутных вод.

– Или думаю, что могу и сам туда прыгнуть. Это просто – перелезть через перила и отпустить руки. Две секунды полета, шмяк – все равно что об асфальт. И тогда я представляю, что бы я делал, если бы точно решил спрыгнуть, например, завтра. Вот она – свобода, чувствую я. Эта близость смерти дает какую-то непередаваемую эйфорию. Освобождает от страха. Ты ведь можешь делать все, что захочешь, если точно знаешь, что завтра умрешь. Никаких обязательств, никакого самопринуждения, только – свобода. Можешь сделать все, что так давно хотел, но все стеснялся, боясь, что скажут на это другие люди, и какие потом будут для тебя последствия… Короткий, но яркий полет. Как метеор по ночному небу…

Порыв ветра растрепал ей волосы. Только сейчас я заметил, что ей холодно. Эльмира стояла, сложив свои худенькие руки на груди, наклонив голову и сведя плечи вперед. Я тихонько обнял ее со спины, а мои мысли вдруг унеслись далеко-далеко, за полторы тысячи километров, туда, где девушка с обложки журнала моих мечтаний жила той самой свободной жизнью, не нуждаясь более в мостах и ветрах.

XVI

С того дня мы начали встречаться. Нечасто – раз-два в неделю. Эльмира мне нравилась, но не настолько, чтобы проводить с ней все время. С ней было весело и тепло; мы могли говорить обо всем, не чувствуя каких-либо преград. Для меня это было совершенно новым ощущением: с ней просто невозможно было что-то скрывать, слова будто сами, непроизвольно выливались наружу и становились самостоятельными сущностями, парившими в прозрачном воздухе между нами. Мы играли ими, перебрасывая друг другу, как игрушечные мячики, и тогда слова послушно принимали нашу игру, помогая там, где мы сами не справлялись.

Я много смеялся тогда. Пожалуй, я давно так не смеялся, с самой школы. Тогда, я помню, последние два класса я учился в специализированном лицее, готовившем своих учеников для поступления в самый престижный университет города, – правда, в то время он еще именовался институтом. В лицее вообще учились дети из интеллигентных семей, наш же класс был к тому же одним из самых веселых и дружных, не то что в моей старой школе. Иногда мне кажется, что те два года, что я провел в лицее, и были единственными годами моей настоящей жизни. По крайней мере, с ними связаны самые теплые, веселые и живые воспоминания. Что до них, что после – сплошное вязкое болото.

Обычно мы с Эльмирой встречались вечером, после ее работы. Ехали ужинать в китайский ресторан, каждый раз заказывая новые блюда; неспешно катались на машине по ночным улицам, залитым недвижными лужами бледного света фонарей. Иногда, когда у нее были выходные, мы ходили днем в кино, после которого пили кофе с пирожными или просто гуляли по паркам и набережным, если была хорошая погода. Дни стремительно сокращались, небо наполнялось массивными облаками, и ранние осенние закаты на берегах реки становились безумно, надрывно красивыми. Часто мы останавливались и, стоя бок о бок, оперевшись на кованую чугунную решетку ограждения, доходившую нам до пояса, созерцали, как солнце на глазах сползает к горизонту, ежесекундно меняя цвета окружающего мира, а облака словно напоказ перекатывают свои могучие мускулы.

Мы становились с ней друзьями – как когда-то подружились с Настей. Ни Эльмира, ни я не нуждались тогда в сексуальных отношениях – такое было время. Время теплой осенней дружбы, нежной и немного грустной, цвета опадающих листьев. Те тонкие отношения, невидимые связи, возникшие между нами из воздуха, как внезапный летний дождик, каждый день будто ткали новую нить серебряной паутины, перекинувшуюся от нее ко мне.

Иногда я вспоминал Москву, Сандера, Настю и, конечно, Марину. Все чаще эти воспоминания казались мне чем-то далеким и странным, будто случились они вовсе не со мной. Слишком все это было… непохоже на мою жизнь. Огромный город, шикарные магазины, VIP-салоны, внезапная влюбленность… Как в кино. Будто я просто посмотрел когда-то фильм, в котором сам же и играл главную роль. Ощущение реальности было почти полным – с ударением на слове «почти». Время шло, и все эти события понемногу стирались из моей памяти, оставляя лишь обрывочные кадры и тягостное ощущение чего-то незаконченного.

Так незаметно прошел сентябрь, а за ним октябрь. Листья с деревьев незаметно опадали, обнажая их кривые тонкие кости, почерневшие от дождей. Мы с Эльмирой продолжали понемногу сближаться. Теперь мы встречались чаще, и я даже начал всерьез подумывать, не пора ли перевести наши отношения в более близкие. Что говорить, за это время я к ней уже привык; мне было хорошо с ней, и как женщина она мне тоже нравилась. Временами я даже думал о том, чтобы предложить ей жить у меня. Так, для пробы. Я, правда, никогда еще не жил с кем-то вместе, кроме родителей. Но попробовать, кажется, стоило. Мои деньги оставались в неприкосновенности, и, если бы у нас все вдруг встало на рельсы совместной жизни, можно было бы все же купить домик где-нибудь на море, как я когда-то хотел, и уехать туда, похоронив всю прошлую жизнь под фундаментом жизни новой. Может, так бы все и произошло – кто знает, – если бы не один телефонный звонок. Звонок – сам по себе факт смехотворного масштаба, но сколько же всего может скрываться за этим невинным звуком…

Девятнадцатого ноября, ближе к вечеру, позвонил Сандер.

– Ты свободен? – спросил он.

– В каком смысле? – я был немного ошарашен его внезапным звонком и странным началом разговора.

– Ты мне очень нужен сейчас. Нужно сделать одно дело. Я думаю, только ты сможешь с ним справиться.

– Хм… а что за дело?

– Я не могу тебе сейчас объяснить. Но буду тебе очень благодарен, если ты приедешь, как только сможешь.

– Хм… а это срочно?

– В общем, да. Да, срочно.

– А-а-а… надолго?

– Несколько дней. Немного. Дня три. Да, три дня, не больше.

– Ладно… я прилечу завтра. Только закажу билеты.

Сандер чуть помолчал, будто не мог подобрать правильные слова.

– Спасибо тебе, – наконец сказал он. Прозвучало это как-то глухо. – Сообщи, во сколько прилетаешь, хорошо?

– Хорошо…

Он повесил трубку. Я стоял, не в силах двинуться с места, замерев с телефоном в руке. Какая-то непонятная и неподъемная тяжесть вдруг навалилась на меня. Как будто придавило каменной плитой. Что-то было здесь не то. Этот разговор казался каким-то… зловещим. В голосе Сандера было что-то, какое-то физически ощутимое давление, от чего звери в панике бегут, когда приближается буря.

* * *

Я позвонил в авиакассу и заказал билет на завтрашний рейс до Москвы. Потом сообщил Эльмире, что какое-то время меня в городе не будет – я уезжаю по делам к другу. Упаковав самые необходимые вещи в небольшой рюкзак, я решил прогуляться перед сном. Тяжелое ощущение не проходило. Я купил в ларьке пиво, сел на первую попавшуюся лавочку у подъезда, и быстро осушил бутылку. Через несколько минут пиво начало действовать, заполняя тело чувством теплой мягкой эйфории. Я посидел так немного, бессмысленно глядя, как проезжают мимо уставшие машины, поднялся, вернулся домой и лег спать. Сон настиг меня мгновенно.

* * *

Проснулся я от кошмарного сна. Какое-то темное чудовище во сне подбиралось ко мне, пока я лежал в постели, и вот уже из-под кровати показались его страшные белые глаза; оно оскалило свою склизкую пасть и бросилось вперед, чтобы вцепиться мне в шею; в этот момент я проснулся.

В комнате было темно; лунный свет, смешиваясь со светом уличных фонарей, пробивался сквозь штору на окне и рисовал на стене и потолке странные тени. Дырявые фигуры, похожие на груды гигантских черных червей, бесшумно копошились в белесых прямоугольниках света. Я сглотнул слюну, и почувствовал, что все мое тело мокрое от холодного пота. Глаза слипались, но закрыть их означало отдать себя на съедение этим мерзким тварям. Я полежал немного, не двигаясь и тяжело дыша. Потом, собрав волю в кулак, резко поднялся и включил свет. Тени мгновенно исчезли, будто их и вовсе не было. Я постоял так немного, ожидая, когда успокоится сердце. Потом умылся, сходил в туалет, залез под душ. Ощущение чужого присутствия понемногу проходило. Я посидел немного на диване, пока мертвая тишина вокруг не стала давить на барабанные перепонки. Тогда я глубоко вздохнул, выключил свет и вернулся в кровать.

Больше снов не было.

XVII

Утром я тщательно умылся, побрился, наскоро позавтракал, сложил последние мелочи в чемодан и отправился в аэропорт. Меня всегда несколько пугали перелеты; теперь же к обычному легкому мандражу примешивалось вчерашнее чувство непонятной тяжести, снова навалившееся на меня. Я отправил Сандеру смску: «прилетаю в 12 в Домодедово». Через минуту получил его лаконичное: «понял». Сердце почему-то забилось чаще.

Самолет прилетел по расписанию. Я нанял первого подошедшего таксиста, загрузил чемодан в багажник его серой «тойоты» и направился к Сандеру домой.

На улице было очень холодно – так, что дыхание превращалось в пар. Шел мерзкий дождь, смешанный с тающим хлипким снегом. Казалось, дождь преследовал меня, настигая везде, куда бы я ни приезжал, следовал за мной по пятам, давая лишь время от времени короткие передышки. Таксист включил печку и вырулил на трассу. Капли дождя молча умирали, растекаясь на лобовом стекле; снежинки расплющивались и превращались в кашу, и их грязные скомканные трупы соскребали «дворники».

Когда мы уже подъезжали к знакомым мне улицам, мой мобильник тревожно зазвонил. Я посмотрел на номер вызывающего – он был мне неизвестен. Странно, подумал я.

– Алло?

Грубый голос назвал мои имя и фамилию.

– Да, это я, – ответил я, и почувствовал, как слюна заполняет мой рот; горло вдруг сдавило, будто сердце переборщило с напором крови. По спине пробежали мурашки, лицо вмиг покрылось испариной.

– Вам необходимо приехать в районное отделение милиции… – он назвал номер отделения и адрес.

– А… что случилось?

– Узнаете. Сегодня сможете приехать?

– Да. Я приеду прямо сейчас.

Сандер, понял я. Что-то с ним. Точно.

Я передал адрес таксисту.

– Ну, за такой крюк доплатить придется… – начал он свою обычную песню.

– Езжай давай! – резко оборвал его я. – Деньги не проблема.

Таксист заткнулся и прибавил газу. Я уперся лбом в боковое стекло и смотрел на проплывающие мимо дома, машины, рекламные щиты и вывески магазинов. Все они немного расплывались – почему-то мне не удавалось вовремя сфокусировать взгляд, – размывались дождем и превращались в калейдоскоп цветных пятен, хаотично движущихся в разных направлениях. По стеклу почти горизонтально в направлении слева направо текли ручейки воды, подгоняемые невидимым ветром. Пахло сыростью и гниением, словно под сиденьем такси несколько дней назад скончалась маленькая мышка. Скорее всего, это вонял отсыревший поролон. В самом деле, с чего бы это мышам дохнуть под сиденьем такси?

Отделение милиции находилось в совершенно неизвестном мне районе. Это было некое строение из оштукатуренных бетонных блоков на перекрестке двух безымянных улиц. Штукатурка, казалось, набухла от частых дождей, и местами облупилась; в образовавшиеся дыры проглядывала серая мертвая плоть здания. По соседству располагались какие-то промышленные строения, заброшенные склады, распахнувшие беззубые пасти выбитых окон. Людей нигде видно не было.

Я вошел в здание. Тяжелая железная дверь затворилась за мной с мерзким протяжным скрипом. Я назвал дежурному номер кабинета, в который меня приглашали. Нет, я ошибся. В такие заведения не приглашают. В них бывают только в случае особо тяжких обстоятельств.

Я прошел по гулкому коридору, выкрашенному в болотно-зеленый цвет и освещенному белесым подрагивающим светом люминесцентных ламп. Казалось, болотистая плоть коридора вздрагивает от моих шагов. Я поднимаюсь по погруженной в сумрак лестнице на второй этаж. Еще один коридор, насквозь пропахший тяжелым табачным дымом и вонью общественного туалета. Две лампы на потолке мертвы, и часть коридора охвачена вязкой тьмой.

Кабинет 206. Большая дверь, облицованная ободранным шпоном; защелка, видимо, не работает, и дверь чуть приоткрыта. Я секунду медлю и без стука открываю дверь.

Кабинет 206 освещен странной смесью серого света из зарешеченного окна на противоположной стене и давяще-белого от люминесцентной лампы, такой же, как те мертвецы в коридоре. Смешиваясь с блекло-желтым цветом стен, этот аморфный свет придает всему вокруг серо-зеленоватый оттенок. Два стола стоят перпендикулярно окну, лицом друг к другу. На одном из них – старый компьютер; корпус монитора в одном месте треснул и залеплен скотчем. У стен – покосившиеся от старости и груды сложенных в них бумаг шкафы. Дверок на шкафах нет – от них остались лишь ржавые петли.

За столом – тем, на котором нет компьютера – сидит человек. Лицо его, как у хамелеона, сливается с цветом стены. Если приглядеться, то одна его половина – та, которая освещена светом из окна – более серая, а другая – чуть зеленоватая. Лицо – лет сорока. Ничего примечательного – глазу не за что зацепиться. Человек сверлит меня глазами.

Я называю свое имя и фамилию. Он несколько секунд продолжает меня буравить, потом кивает головой: «Проходите». Называет имя и фамилию Сандера. «Вы знакомы с этим человеком?». Конечно, я знаком. Давно ли я с ним виделся? Не помню точно. Кажется, в конце августа. То есть почти три месяца назад. Тогда на улице еще не шел пар изо рта. Где я живу? Нет, не в Москве. Бываю тут иногда. По делам. По всяким делам. Покупаю что-нибудь, например. Что покупаю? Да какая разница! Может скажете, наконец, зачем я здесь? Нет? Позже?

Я умолкаю. Это надолго, понимаю я.

Субъект за столом продолжает методично выпытывать у меня детали моей жизни. До мельчайших подробностей. Каждое мое слово он неспешно записывает. В кабинете стоит тишина, только слегка гудит лампа дневного света, словно назойливая муха. Слова отдаются от пустых стен и возвращаются назад, искажаясь донельзя, так что я уже перестаю узнавать свой голос. Сколько же миллионов слов отразили за свою жизнь эти мрачные стены, думаю я. Следователь повторяет вопрос – я прослушал его.

– Как звали ваших одноклассников? – повторяет он терпеливо.

Время вязнет и растворяется в череде бессмысленных вопросов и ответов. Серый свет за решеткой окна не меняется. По-прежнему жужжит лампа на пожелтевшем потолке.

В кабинет входит еще один человек. Слава Богу – я уже думал, что мы в этом здании одни, я и мой мрачный собеседник. Человек кладет на стол папку и уходит. Следователь открывает ее так, чтобы я не увидел содержимое. Хмурится. Переворачивает листы. Закуривает сигарету. Его желтые от табака губы кривятся. Я безучастно наблюдаю за тем, как он методично повторяет свои движения: затянулся – выдохнул – стряхнул пепел – затянулся.

Время теперь измеряется в сигаретах. Он закуривает вторую и задумчиво чешет висок, нарушая последовательность движений. Потом кладет папку на стол и поворачивает ко мне.

В папке лежат фотографии. Маленькие фотографии десять на пятнадцать. С их плоских глянцевых поверхностей на меня смотрит лицо Сандера в разных ракурсах. Глаза – закрыты, лицо – в крови, волосы тоже перепачканы кровью и свалялись. Голова его откинута на подголовник сиденья. Я молча перебираю фотографии. Странно, но у меня нет ощущения, что на них – Сандер. Да, это его лицо, но – это не он. Весь его гламурный лоск куда-то исчез. Пропал, бесследно растворился в сером потоке дождя, оставив только пустую оболочку.

Я смотрю другие снимки. Вот фотография искореженной машины, за рулем которой виднеется белое пятно. Я узнаю золотой «авенсис», помятый номерной знак – сандеровский. Еще один снимок – водительская дверь вырезана, между креслом и задравшимся рулем – сплошное кровавое месиво. Меня начинает тошнить, но оторвать глаза от фотографии не получается. Я чувствую, как мои пальцы впиваются в альбом.

– Он умер, – слышу я глухой скрежет проворачивающихся шестерен ржавого механизма, – врезался в стену. Самоубийство. Подушки безопасности заранее вырвал с корнем. Рядом с ним нашли записку, в которой он обращается к тебе.

Следователь вырывает из моих рук папку и достает из нее пропитанный кровью листок бумаги, запечатанный в пластиковый пакет. Еще не успел высохнуть – пакет изнутри измазан кровью. На листке – каракули Сандера. Я вижу буквы, но они отказываются складываться в слова, разбегаются, словно прячась от моего взгляда. Я кладу лист перед собой, опираюсь на стол локтями, кладу на них ставшую вдруг тяжелой и неподатливой голову и пытаюсь прочесть. Безуспешно.

– Можно я перепишу… это? – спрашиваю я у следователя. Тот кивает и дает мне чистый лист и ручку. Я начинаю переписывать, с трудом укладывая в голову по одному слову за раз, чтобы успеть записать его, пока оно не ускользнуло.

«Здравствуй.

Я понимаю, насколько тебе трудно сейчас. Извини, но мне не к кому больше обратиться. Я не прошу тебя понять мой поступок. Мне только нужна твоя помощь – в последний раз.

Я не хочу ничего объяснять – ни тебе, ни кому-либо еще. Единственное, о чем я прошу – пожалуйста, позаботься о том, чтобы к приезду родителей я выглядел не слишком жутко. Чтобы родители – и Марина – увидели меня таким, каким знали всегда. Ты – единственный, на кого я могу положиться в этом вопросе. Я знаю, ты не подведешь. Спасибо тебе.

P. S. Мое завещание лежит на столе в кухне. Там же – деньги на ритуальные услуги. Ключи от квартиры – в бардачке, их должны найти спасатели. Пусть они отдадут их тебе.

Еще раз спасибо.

Сандер»

Звякнули ключи. Я молча уставился на них.

– Их нашли на полу под пассажирским сиденьем. Бардачок раскрылся от удара.

Я перевел глаза на следователя.

– Я свободен?

– Пока да. Если вы нам понадобитесь, мы вас найдем. Только подпишите протокол.

– Я не понимаю, зачем. Это же самоубийство.

– Мы должны убедиться, что его никто к этому не подтолкнул. Согласитесь, когда молодой красивый парень, на новенькой иномарке, да еще и при квартире на Ленинском кончает с собой – это немного странно. Я бы даже сказал – очень странно.

Я подписал бумаги, оделся и вышел. Промозглый воздух улицы резко контрастировал со смрадом прокуренного кабинета. Я встал у дороги, озираясь по сторонам, словно метеорит, выброшенный в бездонном одиночестве где-то на окраине вселенной. Подняв воротник куртки, я приготовился ждать. Уехать отсюда будет непросто.

XVIII

Нужно было быстро приходить в себя – теперь на мне лежал долг, и я решил выполнить его с честью.

В экстремальных ситуациях подсознание берет управление организмом на себя. Наверно, поэтому мне и удалось тогда сделать все как нужно. Я действовал как автомат: стимул – реакция, стимул – реакция. Мысли и образы почти не посещали мою голову, но я не испытывал по этому поводу никаких эмоций – просто не думал об этом.

Я купил «желтые страницы», нашел там самое дорогое с виду рекламное объявление конторы ритуальных услуг, связался с ними. Они пообещали сделать все в лучшем виде и в кратчайшие сроки, максимально освободив меня от формальностей. Я поймал такси, доехал по указанному адресу, оплатил требуемую сумму, сообщил, где забрать тело, заполнил нужные документы. К тому моменту уже стемнело – тягучий допрос и длинные поездки отняли у меня целый день. Снова такси – теперь уже домой к Сандеру. Точнее, туда, где он жил до сегодняшнего дня.

Дверь легко отворилась, будто подталкиваемая изнутри ветром. Квартира была до краев заполнена мраком – казалось, он выливается оттуда прямо через меня в распахнутую дверь, как темная морская вода врывается в пробоину корабля. Мрак этот был живым – вне всякого сомнения. Он копошился своей мягкой бесформенной массой, издавая склизкие шорохи в темном чреве квартиры. Кожа моя похолодела и покрылась мурашками. Я долго стоял, застыв на пороге захваченной мраком квартиры, не решаясь шагнуть вперед, но и не имея возможности убежать. Сердце стучало и вовсе не собиралось успокаиваться. Я сделал глубокий вдох и шагнул навстречу этой густой липкой темноте.

Нащупав справа от двери выключатель, я щелкнул им. Ничего не произошло – свет не включился. Сердце подскочило куда-то к горлу – казалось, что дверь сейчас захлопнется, как пасть кровожадного монстра, и я навеки останусь перевариваться в его гнилостном чреве. Я отпрыгнул назад, к двери, снял левый ботинок и сунул его в щель между дверью и косяком. Потом снова шагнул к выключателю. Не может быть, чтобы в квартире не было света, думал я. Во всем доме есть, а здесь – нет? С чего бы? Я снова щелкнул выключателем – чуда не случилось. Свет так и не загорелся. Как будто мрак залепил своей жуткой чернотой все лампы. Мое лицо покрылось испариной. Казалось, вот-вот из темноты выползет нечто, поглотившее жизнь Сандера, и так же поглотит мою. Я вспомнил, как чувствовал уже однажды что-то подобное – именно здесь, в этой квартире. Как будто мрак уже давно поселился здесь, играя с людьми в кошки-мышки. А теперь игры закончились – Сандер умер. Я – следующий?

Дрожащей рукой я достал из кармана мобильник, нажал на кнопку и повернул его вспыхнувший экран к стене. На ней образовалось слабое белесое пятно. Я бесцельно поводил им туда-сюда, потом повернул вглубь квартиры – свет тотчас растворился, поглощенный мраком. Нет, туда я не пойду, решил я. Пусть это звучит как угодно нелепо, но я боялся. Да что там – я был просто в ужасе. Я повернулся снова к стене и тут же наткнулся на крышку электрического щитка. Дрожащими пальцами я открыл ее – все рубильники были выключены. Сандер решил сэкономить электроэнергию перед смертью? Чушь какая-то. Я поспешно поднял все рубильники – где-то в недрах квартиры еле слышно зашумел холодильник, как будто мрак издал бессильный вздох. Щелчок выключателя – и желтый свет разлился по прихожей.

Прислонившись к стене, я тяжело дышал. Свет от точечных светильников в потолке был каким-то мутным, будто перемешался с темнотой. Приглядевшись, я понял, что это пыль. Пыль висела в воздухе, наверняка поднятая каким-то небольшим сквозняком. Я посмотрел на пол – здесь не убирались как минимум месяц. Следы моих ног явственно отпечатались на слое пыли. Но где же тогда отпечатки ног Сандера? Почему их нет?

Я прошел в кухню. На столе, как и было написано в предсмертной записке, лежал конверт с завещанием – я посмотрел его на просвет. Его, как и все остальные поверхности в квартире, покрывал тонкий слой пыли. Значит, конверт оставили здесь уже давно, решил я. Получается, что Сандер решил покончить с собой не вдруг; он готовился к этому заблаговременно, продумывал все до мелочей. Только где же он был все это время, после того, как написал завещание?

Что ж, пока ответ на этот вопрос найти не представлялось возможным. Я взглянул на экран мобильника – было уже почти десять вечера. Нужно было позвонить родителям Сандера. И, видимо, Марине. От этой мысли мне стало не по себе. Что я им скажу? Как я им скажу? «Боже, Сандер, ну ты и сволочь!» – промелькнуло у меня в голове.

Марина. Что-то с ней? Как она? Если Сандер упомянул ее в своей записке, значит, роковой приступ ее пока миновал. Судьба снова сводит нас вместе. Таким ужасным способом. Как будто ее аргументы закончились, и пришлось приступить к ультимативным действиям. Неужели… неужели и вправду все это – только для того, чтобы свести нас вместе? Да ну, чушь какая-то, что я себе вообразил – что весь мир крутится вокруг меня? Абсурд. И тем не менее…

Я усилием воли отбросил ненужные мысли. Сейчас нужно думать о другом. Я нашел телефонный аппарат, вытащил из-под него большой блокнот, где неровным почерком Сандера были записаны имена и телефоны, и отыскал в нем телефон родителей. Минут пять я сидел, теребя листок с номером телефона, неизвестно зачем выучивая наизусть последовательность цифр. Сердце билось, как перед выходом на эшафот. Но нужно было звонить. Я поднял трубку и набрал номер.

Ответили не сразу. Видимо, родители Сандера ложились спать. Раздраженный мужской голос ответил «Да!». Я мысленно поблагодарил высшие силы, что ответил отец – говорить это матери мне, наверное, не хватило бы сил.

– Алло, здравствуйте, – сказал я. – Я – друг вашего сына. Я звоню из его квартиры в Москве. Вам необходимо приехать сюда.

– Что? Зачем это? – голос явно был не в духе. Что ж, тем лучше.

– Ваш сын умер. Сегодня, разбился в автокатастрофе, – я решил не раскрывать всех подробностей. Пусть в милиции их рассказывают.

На том конце воцарилось молчание.

– Что… что вы говорите? – голос задрожал.

– Саша умер, – повторил я как мог бесцвеᥠно. – Пожалуйста, приезжайте.

Я повесил трубку и перевел дух. Так, сейчас они скорее всего перезвонят, чтобы убедиться, что их не обманывают. Через минуту телефон зазвонил.

– Алло, – ответил я.

– Кто вы? Что вы делаете в квартире моего сына? – злобно спросил тот же голос.

– Я – его друг. Он… – я понял, что скрыть всех обстоятельств не удастся, – он просил меня уладить все дела, связанные с его смертью.

– Что? Что это значит? Что вы такое говорите?

– Он совершил самоубийство. Врезался на машине в стену, предварительно проколов подушки безопасности.

На том конце раздались рыдания – мужские и – вдалеке – женские.

– Вы… вы что… вы… он… он умер? – голос, казалось, захлебнулся. Женщина вдалеке завопила. Я кожей почувствовал, как из моих глаз что-то потекло.

– Он умер, – повторил я. – Пожалуйста, приезжайте. Я буду встречать вас в аэропорту. Позвоните мне, когда приедете, – и я продиктовал номер своего мобильника. Не знаю, записали ли его – на том конце трубки не было слышно ничего, кроме всхлипов и рыданий. Я попрощался в пустоту и разъединился. Этот разговор отнял все мои силы. Я собрал вещи, запер дверь и вышел на улицу, не выключив свет. Оставаться в этой квартире я не собирался.

– Где тут ближайшая гостиница? – спросил я, остановив машину. Водитель секунду подумал.

– На Бакинских комиссаров. Центральный дом туриста, – ответил он. Ни название улицы, ни гостиницы мне ровным счетом ни о чем не говорило. Только отдавало какой-то советской пропагандой.

– Поехали, – я бросил рюкзак и сел на заднее сиденье.

Центральный дом туриста оказался высоченным зданием с шикарным вестибюлем и обшарпанными номерами. Но меня это сейчас волновало меньше всего. Я бросил рюкзак на пол, снял куртку и как был, в свитере и джинсах, упал на продавленную кровать, тут же провалившись в тяжелый беспросветный сон. Сон, не суливший ничего хорошего. Словно взял короткую передышку между кровопролитными боями.

XIX

Позднее осеннее утро лизнуло меня своим болезненно-серым языком. Я понял, что уже не сплю, и открыл глаза. Окно двадцать шестого этажа было полностью серым – в нем лишь бесстрастно висело остывшее небо. Я поднялся, умылся и подошел к окну. Жизнь текла где-то далеко внизу; я взирал на нее с высоты, куда не достает уличный шум и где царит неколебимое безмолвие вечного покоя. Отсюда, с вершины несуразно высокого здания, вздыбившегося посреди муравейника оживленных проспектов, эта нижняя жизнь казалась не более чем бессмысленной и бесполезной суетой. «Вот где подходящее место для самоубийства», – подумал я.

Я посмотрел на часы – было уже девять. Москва просыпалась, пила свой утренний кофе и ехала на работу, сонная после выходных. Был понедельник, двадцать первое ноября. И я должен был позвонить Марине. Потому что, кроме меня, никто не мог этого сделать. А сделать это было необходимо – так просил Сандер.

Всего один звонок – и все, уговаривал я себя. Нет, ты ее даже не увидишь. Ей не удастся снова пробраться в твою жизнь. Ты просто позвонишь ей, скажешь, что Сандер умер, и повесишь трубку. Потом встретишься с родителями Сандера, поможешь им забрать тело, и улетишь домой, где совсем не так холодно, как в этом жутком городе, где тебе не придется жить на неестественной для человека высоте, и где тебя ждет Эльмира. Ты, наконец, решишься ее поцеловать – да ладно, ты же этого все-таки хочешь! – и тем самым переведешь отношения в совсем другое, новое русло, а потом вы купите домик на Гавайях и будете жить там счастливо, греясь под вечным солнцем и купаясь в вечном море. Пусть без особой любви, но вот она как раз-то и не вечна. В отличие от моря и солнца.

Да, так и будет, решил я. Надо наконец подвести финальную черту под всем этим беспорядком. Я решительно взял в руку мобильник, отыскал в справочнике номер Марины – я его так и не решился стереть, – и нажал кнопку вызова.

Только почему же сердце так бьется?

Гудок. Я явственно слышу свое дыхание. Еще гудок. Дыхание учащается. Сердце с титанической силой дубасит мне кровью в виски. Оно что, не знает, что от удара в висок можно умереть?

Щелчок. Два маленьких предмета из пластика и металла, затерянные в разных уголках огромного города, непостижимым образом находят друг друга, чтобы воспроизвести вибрации наших слов.

– Алло, – усталый голос где-то на окраине моего мира.

– Марина? Это Олег. Друг Сандера. Ты, наверное, меня не помнишь.

– Помню. Ты из Астрахани. Приезжал купить «лексус».

– Да, – я сглатываю слюну. – Да, это я. Мне нужно с тобой поговорить.

Пауза. Чуткий телефон передает мне ее еле слышное дыхание.

– Он умер?

Я на время теряю дар речи.

– Да… ты… ты знаешь?

Шумный прерывистый выдох.

– Я чувствовала, что это произойдет.

Мы молчим. Ее дыхание теперь слышно отчетливо.

– Мне нужно с тобой встретиться, – я чувствую, что весь мой стройный план рушится на глазах, но слова уже вылетели – не вернешь. Будь что будет.

– Да. Хорошо. Я свободна.

Я думаю несколько секунд.

– Я сейчас в гостинице. Называется «Центральный дом туриста». Я совсем не знаю Москву. Ты можешь подъехать сама?

– Да. Я знаю, где это. Я приеду. Позвоню.

Она отключилась. Я стоял в одиночестве посреди мрачного безмолвия серого неба, продолжая прижимать трубку к уху, словно силясь выдавить из нее хоть какой-то звук. Но звуки ушли, оставив меня с презрением и одновременно завистью взирать на жизнь внизу, такую несуразную и такую недосягаемо прекрасную…

* * *

Марина позвонила через час. Я сидел в просиженном кресле своего номера и от нечего делать просматривал телефонный справочник, удаляя номера людей, которые ушли из моей жизни; некоторых я вспоминал с трудом, некоторые вообще были для меня загадкой. Когда телефон зазвонил, я успел дойти до буквы «Ф».

– Я внизу, – сказала она, и отключилась. Я нацепил куртку, запер дверь – на ней виднелись цифры «2620» – и спустился на лифте вниз. Лифт был скоростным, и уши у меня заложило. Пришлось несколько раз глотать слюну, чтобы мир вокруг приобрел свое привычное звучание.

В вестибюле гостиницы толпился народ. Кучка иностранцев теплых куртках – кажется, итальянцев – стояли у стойки регистрации и негромко, но оживленно обсуждали что-то. Автоматические стеклянные двери постоянно открывались и закрывались. Какие-то людивыходили из лифтов и расходились по разным направлениям: одни, в куртках, выходили на улицу, другие, в рубашках и свитерах, шли к стойке регистрации или в дверь с надписью «Ресторан». Я растерянно озирался по сторонам, привлекая внимание охранников с хмурыми, как небо над городом, лицами.

В тот день я увидел Марину в третий раз за четыре месяца.

Она стояла в дальнем углу вестибюля, в стороне от людей, оперевшись спиной о стену. Глаза ее были опущены, светлая волнистая челка закрывала почти половину лица, руки скрещены на груди. На ней была короткая черная кожаная куртка с меховой оторочкой на манжетах и воротнике, и темно-синие джинсы; на ногах – черные высокие сапоги на каблуке. Темная одежда подчеркивала ее светлую кожу и льняного цвета волосы.

Меня вновь посетило ощущение нереальности происходящего. В точности как тогда, в первую нашу встречу. Слишком уж она походила на образ, вылепленный моим воображением; образ, который мне так и не удалось до конца, во всех подробностях представить, который был лишь расплывчатым туманом совершенства в моих мечтах, был словно завершен в ней некой могучей силой, лучше меня знающей все закоулки моего сознания. Казалось, приблизься – и он заколышется от ветра, дотронься – и растает, как предрассветная дымка с первыми лучами солнца.

Я постоял немного, борясь с этим странным чувством, потом медленно пошел к ней. Она подняла голову и посмотрела на меня. Все вокруг внезапно растворилось в тумане небытия, расплывшись цветными лужами по серым стенам. Остались только ее глаза, они смотрели прямо вглубь меня, минуя все мои защитные сооружения, вливая мне в душу свою тоску и безысходность. Мое тело вдруг отяжелело, заполнившись морем ее невыплаканных слез; идти стало трудно, будто мне в лицо дул ураганный ветер, закручивая вихрем цветные пятна людей и превращая их в бесформенное ничто. Только ее зеленые глаза вели меня вперед, как маяк во время бури.

– Здравствуй, – сказала она.

– Здравствуй, – ответил я. – Пойдем?

Она кивнула, и мы пошли вперед. Двери с почтением раскрылись перед нами, словно уважая нашу печаль. Люди инстинктивно расступались, в их глазах смешивались испуг и сожаление. На улице неслышно падал редкий снег.

– Мне снятся странные сны, – почему-то сказал я. – Иногда они проникают в мою реальность.

– Одинокие люди часто немножко сходят с ума.

– Почему ты думаешь, что я одинок?

– Потому что мы все одиноки.

– Еще я боюсь темноты.

– Я тоже.

Мне показалось, будто она заранее знает все, что я мог бы сказать. Так, что и рассказывать ни о чем нет смысла. Конечно, это была иллюзия.

Мы замолчали. Холодные иголки снежинок покалывали мне лицо.

– У Сандера странная квартира. Мне казалось, как будто там живет темнота.

– Он уехал оттуда месяц назад. А темнота жила в нем.

– А где жил он?

– Не знаю. Мы с ним почти не встречались последнее время. Ему это было тяжело.

Она опустила взгляд. Мне показалось, что глаза ее заблестели.

– А тебе?

– А обо мне он не думал.

Она подняла глаза и всхлипнула, борясь с подступающими слезами.

– Я до сих пор не знаю, что творилось у него в душе, – сказала она через некоторое время.

Снег увлажнил ее волосы, они потемнели и разделились на волнистые пряди. Я заметил вывеску кафе.

– Пойдем согреемся?

Она кивнула.

В кафе пахло теплой влажностью и крепким кофе. Темно-желтые деревянные стены навевали мысли об ушедшем лете. Радио щебетало что-то бодрым женским голосом. Почти все столики были пусты, только в дальнем углу расположилась пара лет тридцати. На их лицах отпечаталась усталость дальней дороги. Они ели что-то мясное и пили кофе.

Я заказал нам два капучино. Есть мне совершенно не хотелось, Марина уже позавтракала.

– Я вчера позвонил его родителям.

– Как они?

– Как они могут быть…

Кофе понемногу наполнял меня теплом.

– А почему мне не позвонил?

– Испугался.

Она опустила взгляд, словно соглашаясь с чем-то в своих мыслях.

– Как это произошло?

– Он врезался в стену. Проколол подушки безопасности и врезался в стену. В предсмертной записке просил меня позаботиться о его теле.

Она помолчала.

– Он сразу умер?

– Думаю, да. От него мало что осталось. Это было… страшно.

Она прикоснулась пальцами ко лбу, и сразу отняла руку, будто от раскаленной печи. Резко вздохнула и скрестила руки на груди.

– Он стал совсем на себя не похож. Я даже его не сразу узнал.

– А ты вообще его знал? – проговорила она сдавленным голосом.

Знал ли я его? Не знаю. Мне казалось, что знал. Хотя уверенным я быть не мог.

– Он постоянно пребывал как за какой-то стеной. Отгороженный от мира маской безразличия. Нацепил какой-то шутовской наряд, и думал, что все от этого в восторге.

– Ну, многие были в восторге…

– Неужели нельзя было просто быть собой? – оборвала она меня, яростно сверкнув глазами. – Кто его заставлял? Неужели это так трудно – делать то, что ты на самом деле хочешь? Зачем нужно прятаться?

– Ты хочешь сказать…

– Он был очень ранимым и нежным человеком. В нем было столько… столько чувства, столько невыплеснутых эмоций. Они копились там, у него внутри, годами, может, десятками лет. Почему он не разрешал себе никого полюбить?

– Боялся?

– Боялся?!! – она почти кричала. – Чего боялся? Любить боялся? Жить боялся? Что за чушь! Что же это за жизнь, если ты боишься любить?!! Разве это жизнь, если ты делаешь вид, что мертв?..

Она опустила голову. Слезы текли из ее глаз. Густые ресницы намокли и слиплись. Тени в уголках глаз потекли тонкими ручейками. Она резким движением вытерла их, размазав по щекам, отчего они заблестели.

– Зачем нужно строить вокруг себя эти неодолимые стены?.. Можешь ты мне это сказать?.. Неужели это так необходимо – страдать самому и заставлять страдать других?.. Тех, кто тебя любит?.. Мне ведь от него ничего не нужно было. Ровным счетом ничего. Не нужны никакие его деньги, машины, квартиры… Мне было нужно, чтобы мне просто позволили любить… Просто чтобы он позволил мне его любить. Чтобы перестал причинять мне и себе боль. И все.

Я не знал, что ответить. Буря ее чувств словно сорвала с меня всю одежду, оставив голым на морозном ветру. Я положил локти на стол, оперся на них и опустил голову. Она, всхлипнув, закурила сигарету. Долгое время мы молчали, и эмоции, казалось, свободно вращались в нашем маленьком кругу, перетекая от нее ко мне и возвращаясь обратно. Буря понемногу стихала. Звуки вокруг будто смолкли, только наше шумное дыхание заполняло образовавшийся вакуум.

– Ты любила его?..

Она затянулась, задержала на секунду дыхание и шумно выпустила в сторону струйку синего дыма.

– Я хотела его любить. Очень хотела. Он меня не подпускал. Может, ты и прав – боялся. Так и умер – в страхе.

– Я не понимаю, почему это произошло. Ты говорила, что… предчувствовала это?

– Да. Почему-то мне казалось, что все это в итоге так и закончится.

После того, как Сандер узнал, что Марина умирает, он стал еще более отчужденным, чем раньше. Они продолжали встречаться, но оба понимали, что что-то в их отношениях, и без того невесомых и призрачных, надломилось.

– Я видела, что ему физически тяжело общаться со мной. Он пытался улыбаться, но глаза его были неподвижны, как будто окаменели.

Он стал все чаще пропадать в ночных клубах, а на следующий день страдал от жуткого похмелья. На работе, казалось, он поставил крест: появлялся там два-три раза в неделю, спустя рукава разгребал скопившиеся завалы, а потом снова пропадал.

– Он стал ездить еще быстрее и наглее. Он и раньше-то любил лихачить, а сейчас будто взбесился. Словно жизнь – ни его, ни моя, ни других людей – для него ничего больше не значила.

Его всегдашняя жизнерадостность – может, временами и напускная – теперь уступила место замкнутости и молчаливости. Как будто жизнь совсем ушла из его тела, оставив лишь пустую оболочку. И окаменевшие глаза.

– Он часто говорил о том, что не может больше жить в своей квартире. Что-то там его напрягало. Мерещилось что-то. Кошмары снились. Толком он не рассказывал, ограничиваясь общими фразами. В конце концов, он переехал в какую-то гостиницу. С тех пор я его больше не видела.

Странно это, ты не считаешь? – спросила она, резко взглянув мне в глаза. – Разве это не я должна была быть в депрессии, не я должна была пытаться покончить с собой? А? Будто это он неизлечимо болен, а не я. Что он там себе напридумывал – понятия не имею. Но одно знаю точно – он на себе крест поставил. Вместо меня. Я – не поставила, я – живу, я – еще карабкаюсь, а он – все. Труп. И трупом он стал уже давно.

Да, подумал я. Завещание он написал тогда, когда съехал с квартиры. То есть месяц назад. Ведь на пыльном полу не было ничьих следов. Не долетел же он по воздуху, в конце концов. Что же тогда заставило его ждать еще месяц, если он уже все решил? Или он просто сомневался? Видимо, ответа на эти вопросы мы уже никогда не узнаем. И стоит ли об этом думать? Сандера они не вернут. А нам еще предстояло как-то жить дальше…

И надо было что-то сказать. Я должен был что-то сказать. Я подумал немного, и начал.

– Знаешь, – сказал я, – в северном Китае есть Великая Стена. Ты, должно быть, слышала о ней. Неодолимая, неприступная стена, пролегающая по вершинам бурых гор; построенная давным-давно, мне даже неизвестно точно, зачем и кому понадобилась эта стена, но факт налицо – она стоит и по сей день. Сейчас она, конечно, местами разрушена, но раньше – в свое время – она была непроницаемой. И чтобы проникнуть за нее, надо пройти шесть с половиной тысяч километров, обойти ее кругом, чтобы вернуться в начало, но – уже с другой стороны. Пройдут дни, месяцы, годы, многократно сменят друг друга дожди, солнце и снег, а ты все так же будешь идти вперед, держась Стены и никуда не сворачивая, непреклонный и неодолимый, как сама Стена. Идти, зная, что где-то там – за Стеной – тебя ждут. Ждут, так же, как и ты, преодолевая дождь, ветер, снег и зной, терпеливо и непреклонно. И ни за что не перестанут ждать. Потому что тогда просто все потеряет смысл. И тебе остается только идти. Идти вперед, как бы тяжело подчас это ни было. Как бы ни хотелось свернуть с дороги, остаться где-то здесь, где можно найти хоть какую-то стабильность и постоянство под скудным кровом случайных знакомых. Ты знаешь, что всю жизнь ты жил лишь для того, чтобы идти, и знаешь, что кто-то живет свою жизнь, ожидая, когда же ты придешь. И ты вдыхаешь поглубже воздух свободы, сжимаешь зубы – и идешь дальше. Потому, что так надо. Так должно быть. Неважно, как долго ты будешь идти – тебя все равно всегда будут ждать. Ты можешь останавливаться, чтобы усладить свой взор прекрасным пейзажем, чтобы поесть и провести вечер с людьми, кто по случаю оказался на твоем пути. Ты можешь иной раз заночевать у гостеприимных хозяев, если погода не позволяет тебе спать с небом и звездами. Ты благодаришь их за ночлег, за хлеб и соль, собираешь свои вещи и идешь дальше, оставив для них маленькое местечко в глубине своего сердца.

И однажды ты придешь туда, где кончается Стена. И ты наконец встретишь того, кто ждал тебя все эти годы. Неизвестно, сколько продлится это вожделенное счастье – может день, может год, а может – всю оставшуюся жизнь. Но тогда ты поймешь, что все это было не напрасно. Не напрасно ты прошел свои бесчисленные километры бездонного одиночества. И тогда ты поймешь. Поймешь, что готов идти дальше. Идти, потому что в конце любой дороги есть цель. Мы можем иногда забывать о ней, но от этого цель не исчезает. Цель есть всегда. Однажды ты ее достиг. Однажды ты прошел свою Стену. И ты понимаешь, что готов пройти ее снова и снова, снова и снова совершить свое Великое Путешествие, просто для того, чтобы жить. Пока ты идешь – цель есть.

Сандер потерял цель. Захотел срезать путь – и заблудился. Заблудился, попал в болото, и провалился в него. Болото поглотило его целиком. Мрачное, топкое болото. Он уже никогда не придет туда, где кончается Стена. И никогда не найдет там тебя.

– И я никогда уже не дождусь того, чего всю жизнь ждала…

– Дождешься, если будешь продолжать ждать. Дождешься. Я это знаю. Ты создана, чтобы ждать.

– Я устала… Боже, как я устала, Олег… Я сама уже по уши в болоте, только нос еще над поверхностью, еще судорожно глотает воздух. Это продлится недолго. Ты сам знаешь.

– Я знаю. Ты устала ждать. Но что, если именно в ту минуту, когда ты откажешься от всего, твоя жизнь наконец обретет смысл? Разве не стоит подождать еще немного?

– До бесконечности, что ли?

– Да! До бесконечности! Просто идти вперед, карабкаться, как ты всегда карабкалась, жить так, как ты дожила до сегодняшнего дня! Однажды ты найдешь, ты дождешься. Я это точно знаю.

Она посмотрела на меня полными слез глазами.

– Слишком поздно, Олег. Для меня уже слишком поздно. Мой путь подходит к концу.

Она безнадежно ткнула сигарету в пепельницу. Та дымила еще какое-то время, а потом потухла.

XX

– Ее звали мечтой, он хотел убежать – да, не сумел…

Я сидел на заднем сиденье такси, мчавшем меня в аэропорт. В руке дымилась сигарета. Я задумчиво разглядывал узор ткани на подголовнике переднего кресла. Иного занятия в голову не приходило.

Курить я бросил лет пять назад. Но временами привычка возвращалась. Сейчас как раз был такой день. День, чтобы вспомнить былое. Под усталый голос Земфиры воспоминания сами собой вспыхивали перед глазами яркими картинками голливудского кино. Вот Сандер, в безупречно сидящем смокинге, с наивно распахнутыми глазами, поднимается на сцену актового зала нашей школы, чтобы принять из рук директора аттестат; я стою в зале, среди троих моих ближайших друзей, и аплодирую; у самой сцены стоят его родители, я замечаю, как мать опускает голову и украдкой вытирает слезу. Вот мы отмечаем вместе его отъезд в Москву; нас много, не могу даже сказать сколько – мы пьяные и веселые; тогда никто еще не думал, что он останется там до конца своих дней. И что конец этот настанет так скоро.

– Мне приснилось небо Лондона… В нем приснился долгий поцелуй…

Песня сменилась. Я бросил взгляд вперед – видимо, у водителя играл сборник Земфиры. Необычный водитель. Я посмотрел в зеркальце заднего вида – там отражались только его сосредоточенные глаза, – и вновь принялся за узоры ткани на подголовнике.

Да, Сандер, Лондон, город своей мечты, ты так и не увидел. Не суждено, видать. Все никак время не мог найти. А теперь потерял его насовсем. Больше нет у тебя времени, Сандер – теперь ты принадлежишь вечности. Хотел убежать, да не сумел… Нет, сумел. Ну и что, доволен ты теперь? Ты так и не смог стать довольным жизнью, так довольствуйся же смертью. Пусть земля тебе будет пухом. А мне надо общаться с живыми.

Я приехал чуть раньше – до прилета рейса Астрахань-Москва оставалось еще почти пятнадцать минут. Я сел на свободное кресло неподалеку от выхода, чтобы не пропустить родителей Сандера, и принялся ждать.

* * *

Расставшись с Мариной в кафе, я поехал в учреждение, которому поручил заняться телом Сандера. В пути меня настиг звонок.

– Мы прилетаем через три часа, – сообщил мне звенящий железом голос его отца. – Как вас найти?

– Я приеду в аэропорт. Найду вас сам. Просто стойте у выхода на маршрутки.

Он натянуто поблагодарил и отключился.

Интересно, долго ли они будут меня ненавидеть?

Я был не в обиде – я должен был исполнить свой долг. Я никогда не терял единственного сына и понятия не имел, как люди себя при этом чувствуют. Поэтому допускал, что их ненависть к человеку, сообщившему им об этом, вполне допустима. Подсознательно мой голос ассоциируется у них со смертью сына, чем вызывает бурю негативных эмоций. Вполне закономерно, решил я. Но в душе все равно остался неприятный осадок.

Сандер, одетый в свой синий деловой костюм в тонкую полоску, уже лежал в открытом гробу. Черт возьми, когда я успел им костюм привезти? Совсем выпало из памяти. Что-то странное творится со мной в последнее время. Может, правда схожу с ума?

Мысли продолжали крутиться в моей голове, как белка в колесе, пока я подходил к гробу. А потом разом замерли. Да, эти ребята знали свое дело – на лице Сандера не осталось ни следа страшной катастрофы. Как будто стерли их ластиком. Лицо его было необычно умиротворенным, будто он наконец нашел то, что всю жизнь искал, и теперь может уже ни о чем не беспокоиться. Вдруг перед моими глазами все поплыло, тело словно потерялось где-то, и даже сердце перестало биться. Это продолжалось всего одно мгновение, но за этот краткий миг я успел перенестись куда-то в недалекое будущее. В нем – в этом будущем – я стоял так же, склонившись над гробом, только в нем лежал уже не Сандер: со спокойным лицом, сложив тонкие руки на груди, в простом черном платье там лежала Марина.

Я в ужасе отпрянул от гроба. Служащий конторы подскочил ко мне, видимо, думая, что я собираюсь хлопнуться в обморок. Я молча покачал головой, повернулся и отправился к кассе. Сердце колотилось, как теннисный мячик, попавший между двумя стенками. Туман перед глазами рассеивался медленно. Служащие конторы смотрели на меня вымуштрованными скорбяще-понимающими взглядами.

Расплатившись за услуги и гроб, я вышел на улицу. Для выезда в аэропорт было еще рано, и я решил проветриться. Морозный воздух быстро привел меня в чувство. Я купил в ларьке по пути пачку сигарет, уселся на каменный бордюр у входа в метро и закурил.

* * *

Осталось только встретиться с родителями, отвезти их к Сандеру – и все, мой долг исполнен, – думал я, сидя в металлическом кресле аэропорта. С отправкой гроба на родину они, думаю, сами справятся. Я же волен уехать, вернуться в свой дом, туда, где вместо снега идет дождь, к девушке, с которой мне тепло. Но почему-то мне не хотелось уезжать. Я даже догадывался, почему.

Марина.

Я должен был… нет, ничего я не был должен. Я хотел быть с ней.

Уже тогда, когда я увидел ее в вестибюле гостиницы, я понял, что обратного пути для меня уже нет. Все остальное резко потеряло смысл, растворившись в сиянии воскресших из небытия чувств. Даже небо поменяло свой цвет. Из серого холодного камня, грозящего рухнуть и придавить своей тяжестью, оно превратилось в сверкающую серебристую сферу, внутри которой были я и она. В ее сиянии весь мир вокруг наполнялся красками, звуками и запахами; капли влаги на ветках деревьев сверкали драгоценными камнями. Я не мог выйти оттуда – я же так долго об этом мечтал. Всю жизнь я прожил ради этих волшебных моментов. И оно того стоило. Пусть я знаю, что все это продлится недолго – но за единственный вечер, проведенный с Мариной, я не колеблясь отдал бы весь свой миллион. Что такое гора зеленых бумажек по сравнению с сиянием целого мира?

Перед глазами все еще мерцали отблески волшебного света, когда я заметил двух пожилых людей, застывших у выхода на маршрутки. Я узнал родителей Сандера. Соберись, сказал я себе. Пара глубоких вздохов, я поднимаюсь и иду к ним. Больше всего мне сейчас хочется раствориться в воздухе, исчезнуть, только бы не встречаться с ними глазами. Как будто это я убил Сандера.

– Здравствуйте. Я – Олег.

Отец смотрит на меня с мрачной непреклонностью, глаза матери покраснели от слез.

– Здравствуйте, – отвечает отец. – Спасибо вам, что позвонили. Извините, если я был с вами груб.

Я молча опускаю глаза. Провалиться бы сейчас сквозь землю…

– Вы отведете нас… к нему? – спрашивает отец, голос его вздрагивает.

– Да, конечно. Я все уже устроил.

Не глядя им в глаза, я выхожу из аэропорта, они идут следом – я чувствую за спиной их тяжелое присутствие, их взгляды электрическими разрядами жгут мою спину.

– Ехать надо? – таксист выдыхает белое мутное облако.

– Да, – я называю адрес, он отвечает числом. Я молча киваю – торг сейчас неуместен, хотя цена непомерно высока; он провожает нас к зеленому старому «форду». На багажнике и крыше машины тонкой овечьей шкурой застыл голубовато-серый снег.

* * *

Я долго ждал их, куря сигарету за сигаретой на крыльце ритуальной конторы. Перчатки я захватить не догадался, и пальцы уже побелели от холода; уши ломило. Но сигареты помогали ни о чем не думать: затяжка – выдох, затяжка – выдох. Простые движения. В горле уже начало першить с непривычки.

Время спустя ко мне вышел отец Сандера. Он поблагодарил меня за все, что я сделал для него, еще раз извинился, хотя это было уже не к месту; сказал, что возместит все расходы – но я отказался. Я передал ему завещание, рассказал вкратце о своем допросе в милиции, сообщил их координаты. Подсказал, через какую контору лучше организовать доставку гроба в Астрахань.

Он снова поблагодарил меня; сейчас в его глазах стояли слезы. Мы пожали друг другу руки и расстались. У меня будто свалился с души камень.

Когда-то мне предстоит пройти через это еще раз, подумал я.

* * *

– Здравствуй. Это Олег.

– Я тебя узнала. Как ты?

– Нормально.

– Как родители?

– Как могут быть родители…

Мы помолчали.

– Как ты сама?

– Да ничего.

– Ничего?

– Ничего. Олег… я могу его увидеть?

Я подумал.

– Да, наверное. Думаю, родители не будут иметь ничего против. Надо просто съездить в контору. Если только они его уже оттуда не забрали.

– А что, могут забрать?..

– Конечно. Они же повезут гроб на родину.

– Тогда… Ты не мог бы поехать со мной?

– Конечно. Конечно.

Честно говоря, ехать туда снова мне совершенно не хотелось. К тому же я безумно устал.

– Только я подожду тебя снаружи, хорошо?

– Да, конечно…

* * *

Я позвонил в контору и справился, не увезли ли еще Сандера. Нет, ответили они. Его готовятся отправить завтра. Я взглянул на часы – половина четвертого. До наступления темноты управимся. Я поймал такси и поехал за Мариной.

Потом я также, как несколько часов назад, стоял на холодном ветру, и лишь сигареты были моим спасением. Марина вышла довольно скоро. Лицо ее было застывшим, как отлитая из стекла фигура. Но следов слез заметно не было. Она остановилась прямо передо мной; я внимательно вглядывался в ее глаза, надеясь там прочитать что-то важное для себя. Но они были совершенно непроницаемы. Она просто стояла и смотрела куда-то в район моего живота, но меня для нее словно не существовало. Я постоял так немного. Ничего на ее лице не менялось. Она только тихонько дышала, но дыхание ее даже не превращалось в пар, как будто было холодным, как лед. Я легонько тронул рукой ее плечо. Она медленно подняла на меня глаза.

– Спасибо, что привез меня. И что позаботился о нем. Он считал тебя своим единственным другом.

Я удивленно поднял брови. Значит, Сандер говорил с ней обо мне? С чего бы?

– За сегодняшний день у меня уже перебор с благодарностями. А я всего лишь исполнял свой долг. Делал то, что считал нужным. И все. Давай оставим эту тему, пожалуйста.

– Хорошо.

Она опустила глаза и шагнула ко мне.

– Обними меня, пожалуйста.

Я глубоко вздохнул, обнял ее и тихоньк믤 прижал к себе. Она стояла, недвижная, положив подбородок мне на плечо; руки ее безжизненно свисали. Так мы простояли какое-то время. Потом она отстранилась, опустив голову:

– Спасибо.

По щекам ее протянулись кривые линии от сбежавших слезинок.

– Интересно, как буду выглядеть в гробу я, – тихо сказала она.

Меня вдруг заполнила неконтролируемая злость, быстро переросшая в ярость; я что есть силы ударил кулаком по обшитой деревом двери погребальной конторы, потом еще и еще. Рыча от ярости, я исступленно молотил по дереву двери, словно в ней собралась вся несправедливость этого мира – но бесстрастная дверь не поддавалась моему натиску. Обессилев, я начал медленно оседать на землю. Марина смотрела на меня расширившимися глазами, не говоря ни слова.

– Но почему? Почему? – хрипел я. – Почему ты должна умереть? Зачем это? За что? Чем ты провинилась? Почему ты должна уйти? Господи, знала бы ты, как мне стыдно, что я жив, стыдно, что продолжаю жить, когда все вокруг меня умирают…

Дверь открылась, и из нее выбежали охранник и двое служащих конторы. Сообразив, что я не представляю никакой угрозы, они немного попятились и остановились в сторонке, растерянно наблюдая за происходящим. Я закрыл лицо руками.

– Ты сейчас такой же, как он.

Я поднял на нее глаза. Она смотрела жестко и надменно, пронизывая меня острыми льдинками своих глаз.

– Что ты там говорил мне о пути, помнишь? О Стене, о том, что надо идти вперед, несмотря ни на что. О болоте, в котором утонул Саша. Сам-то где? Что с тобой?

Я закрыл глаза, стараясь успокоить дыхание. Она права. Что со мной? Где я? Что происходит?

– В Таиланде сейчас плюс двадцать восемь, – пробормотал я.

– Что-о-о?

– Хочу, чтобы сейчас было лето. Ненавижу холод. Поехали в Таиланд? – я посмотрел на нее с вызовом.

Она чуть склонила голову, приподняв брови. Тройка наших невольных зрителей с интересом наблюдала за развитием событий.

– Я серьезно. Хочу в Таиланд. Я там еще ни разу не был. И хочу, чтобы ты поехала со мной, – сказал я, поднимаясь.

– Ты… ты вообще понимаешь, что говоришь? Сашу даже похоронить не успели…

– Я знаю, как это может выглядеть, и подозреваю, что ты там себе надумала. Но мне нет до этого дела. Я хочу просто уехать. И думаю, что тебе тоже было бы неплохо сменить обстановку. Больше мне ничего от тебя не нужно. Я не собираюсь за тобой ухаживать. Все, что я предлагаю – просто будь моим спутником в этой поездке. Конечно, ты можешь продолжать приносить свое бесценное время в жертву собственным предрассудкам, потому что, видите ли, так принято, так нужно; нужно плакать и грустить по тому, кто ушел от тебя навсегда, предпочтя мрачное спокойствие могилы тревожному пульсу жизни. Но учти, что времени этого у тебя осталось не так уж много. А Сандеру от твоей грусти уже ни жарко, ни холодно не будет.

Марина прищурила глаза – то ли со злостью, то ли с интересом. Скорее, и с тем, и с другим. «Вот дурак. Зачем я про время сказал? Ничего потактичнее в голову не пришло?» – подумал я, закусив губу.

– В Таиланд? Что ж… Поехали! – она будто испытывала меня взглядом, но терять мне теперь было нечего – надо было идти до конца, и оставалось лишь продолжать исступленно смотреть ей прямо в глаза. Охранник почесал затылок, служащие переглянулись. Наверное, решили, что мы оба окончательно сбрендили.

А мы и вправду поехали в Таиланд.

Конечно, не в тот же день, нет. Тогда я отвез ее на такси до дома, мы сказали друг другу надтреснутое «пока» и разошлись в разные стороны, каждый в свой собственный мир, быстро отстроив заново свои защитные стены, треснувшие под натиском эмоций. Я купил в ближайшем магазине бутылку “black label” и сел в такси. К тому моменту, как я вернулся в гостиницу, было уже темно. Снова пошел острый колючий снег. Я поднялся в номер 2620, открыл запотевшую бутылку, плеснул в граненый стакан немного скотча и двумя глотками выпил его без остатка. В голове словно завис свинцовый шар, я попытался растворить его алкоголем, но он оказался крепким орешком. Как же я устал, подумал я. Как будто все эти люди просто верхом на мне сегодня ездили. Я представил себе картинку: родители Сандера влезают на мою спину, вцепляясь мне в бока острыми пиками шпор; я, превратившийся вдруг в какое-то зеленое подобие огромной толстой ящерицы, начинаю тяжело волочиться вперед, пригнутый к земле их весом, а Марина идет рядом и хлещет кнутом по моим дряблым чешуйчатым бокам. Fuck, ну и фантазия.

Алкоголь наградил мое тело влажным теплом. Я вспомнил, что сегодня даже поесть толком не удалось. Чашка кофе – вся еда за день. Посидев немного в продавленном кресле с затертыми деревянными ручками, я почувствовал, что глаза начинают слипаться. В темно-фиолетовом проеме окна монотонно и беззвучно падал снег, искрящийся в отблесках уличных фонарей внизу; во рту стоял противный привкус спирта. Закусить было нечем, да уже и не хотелось. Я поднялся, пошатываясь от усталости и тяжести собственной головы, добрел до ванной, выпил воды из-под крана, неуклюже снял с себя одежду и повалился на кровать. Ну и денек, успел подумать я, прежде чем сон огрел меня по голове своей дубиной.

* * *

Я просыпаюсь среди ночи. В комнате стоит чье-то присутствие. Влажность кожи, странный, непривычный полусвет за окном, капанье крана в ванной, глухой стук где-то вдалеке – все говорит о том, что я здесь не один. Я не двигаюсь и не дышу, тупо уставившись в потолок. Он – кто-то – наверняка подумает, что я мертв, и уйдет. Кап. Кап. Тихо-тихо. Я не слышу его дыхания. Он – кто-то – наверняка и сам давно уже мертв. Этот номер – самое лучшее место для смерти. Даже тени от предметов лежат замертво на обшарпанных стенах. Может, это Сандер? Стоит тут, мертвый, и смотрит на меня своими белыми глазами сквозь закрытые веки. Но я не слышу его запах. Мертвые ведь пахнут. Это единственное, как они могут еще присутствовать в этом мире. Я тоже не пахну. Значит, я еще не мертв. Глупо – если бы я был мертв, я бы все равно не чувствовал своего запаха. Кап. Кап. Здесь никого нет. Мне просто чудится. Не надо было пить виски перед сном. До сих пор во рту его вкус. Я закрываю глаза. Хватит мне на сегодня мертвецов. Я жив, и полон решимости жить дальше. И никому не позволю мне в этом помешать.

ХХI

Последнее, что мне предстояло сделать перед отъездом, – это позвонить Эльмире. Все остальные дела я завершил за пару дней: купил авиабилеты, забронировал отели, перевел все свободные деньги со счета в банке на пластиковые карточки, оставив двадцать тысяч на всякий пожарный. Зачем мне нужно было брать с собой в поездку столько денег, сейчас не понимаю. Как будто заранее предчувствовал, как будут развиваться события. Но тогда мне и в голову не пришло об этом задуматься – я просто убрал все три своих “visa” в бумажник, а бумажник – во внутренний карман куртки. Специальной походной куртки, теплой и удобной, которую, к тому же, можно было легко и компактно сложить. Я купил ее в магазине спортивных товаров недалеко от гостиницы. Очень она мне понравилась. Как будто ее делали специально для меня, так классно она на мне сидела. Не хотелось ее снимать даже в номере. Бывают такие вещи, к которым будто прирастаешь. Вот так я мигом прирос к этой куртке – как любовь с первого взгляда.

Эльмира, Эльмира… Эля… Что же тебе сказать? Что вообще ты для меня значишь? Кто ты мне? Как мне с тобой поступить? Куда вообще все это катится, куда я иду? Будто выпрыгнул вниз головой в окно двадцать шестого этажа и теперь лечу вниз, в колодце между домами-великанами, невесомый, пока не встречусь с землей. Как же все стремительно произошло, как мгновенно жизнь моя изменила свое направление, попав под действие вечных сил, тех, над которыми никто не властен. Тихие встречи с Элей остались в далеком прошлом, их очертания размылись, как на старой кинопленке. Прошло всего несколько дней, и где я теперь? С кем я теперь? Кто я теперь? Лечу к своей несбыточной мечте с ускорением девять и восемь десятых…

– Алло, привет. Я из Москвы звоню. Мне придется здесь задержаться. Мой друг умер. Да-да. Умер. Покончил с собой. Врезался в стену. Да. Я не знаю, сколько еще здесь пробуду. Извини. Твой день рождения?.. Я постараюсь. Да, постараюсь успеть. Не знаю, извини. Точно не уверен. Нет-нет, все нормально, просто… просто мне нужно тут остаться. Уладить все дела. Да, конечно. Спасибо. Конечно. Я тебе позвоню. Ну, пока!

Я убрал телефон в карман. Поняла ли она что-нибудь? Почувствовала ли? Не знаю. Не знаю и не хочу знать. Даже не хочу об этом думать. Меня ждет жизнь – другая жизнь, новая жизнь.

Я решил, что останусь с Мариной до конца, если она мне позволит. Плевать на все остальное – каждая минута, проведенная с ней, стоит всей остальной жизни. Плевать, что мы не близки – хотя, конечно, я лелеял надежду, что когда-нибудь стану для нее кем-то более важным, чем другом ее умершего любовника. И плевать, что это продлится недолго – я был готов жить со знанием того, что в любую минуту она может умереть. Будь что будет, решил я.

XXII

– Оле-е-е-е-ег, ты встанешь сегодня наконец? – Маринин голос по телефону. Звонит из своего бунгало. Уже третий раз за сегодняшнее утро. Первые два раза я не взял трубку – было просто лень. – Я тебе уже третий раз звоню!

– Я знаю.

– Знаешь?!! Значит ты, негодяй, просто трубку не брал? Ну все, развод! Девичья фамилия!

Я улыбаюсь. Сквозь льняные занавески на стеклянных сдвижных дверях бунгало льется мягкий солнечный свет. Зеваю и прикрываю глаза.

– Вот наглость! Он еще мне в ухо зевает! Ну все, собираю вещи!

– М-м-м… ну ладно… обратные билеты-то все равно у меня…

– Джентльмен, называется!

– Ладно… ты завтракать что ли хочешь?

– А чего, ты думаешь, я тебе названиваю? Ты не забыл случаем, что мы в одиннадцать уезжаем?

Ё-моё… Совсем забыл. Сегодня же мы отправляемся на материк, и в одиннадцать должны уже с вещами стоять на пристани. Я ищу взглядом хоть какие-нибудь часы.

– А-а-а… времени-то сколько сейчас?..

– Почти девять уже, Обломов!

– Ты меня отчитываешь, как будто мы тридцать лет в браке.

– А мы сколько?

Я снова улыбаюсь. Марина умеет вызвать у меня улыбку.

– Ладно, встаю. Так уж и быть. Через двадцать минут жди меня в ресторане.

– Через сколько? Ты с дуба упал? Через пять минут чтобы как штык!

– А умыться…

– БЫСТРО! Потом умоешься!

– Бли-и-и-ин…

– А блины в Москве поешь! Вперед!

– Ла-а-адно…

Я бросаю трубку, нехотя поднимаюсь с кровати и иду в ванную. Все-таки мне нужно иногда давать такого легкого пенделя, думаю я. Умываюсь, чищу зубы. Побриться? Не-е-е, неохота. Мобильник снова звонит, но я не подхожу. Прыгая на одной ноге, одеваю штаны, натягиваю майку, засовываю ноги в шлепанцы и выхожу из бунгало в мир, полный зелени, запахов, птичьих голосов и солнца. Таиланд…

Мы – на острове Ко Хаи. Уже, оказывается, седьмой день. Сегодня уезжаем на материк, на побережье Рэйлэй, на спидботе, который заказали вчера. Там забронированы два бунгало еще на неделю.

* * *

– Смотри, какая красота! – кричу я. Мы проплываем мимо маленьких островков, торчащих из моря гребнями утыканных деревьями скал. Я стою, опираясь на ограждение открытой деки, с трудом удерживая равновесие; Марина сидит рядом и до ушей улыбается. Ярко светит солнце, ветер бьет в лицо, спидбот жестко подпрыгивает на волнах, твердых, как асфальт. Ветер пахнет морем – не так интенсивно и неопровержимо, как ракушки, выброшенные им на берег, а мягко, едва заметно. Над окутанным дымкой скалистым берегом видно несколько туч с темными столбами дождя под ними; тучи движутся неспешно и бесцельно, будто разомлевшие под жарким солнцем. На спидботе мы единственные пассажиры.

* * *

Идеальное место для побега, идеальная реальность. Остров, где мы провели последнюю неделю. Как будто сила, сотворившая это место, забыла про все приличия и правила хорошего тона, и выплеснула всю свою любовь, все свои беспредельные возможности в этом акте безусловного творения. Как будто Творец получил карт-бланш. Такая это была красота. Идеальная сказка, место, которое должно существовать только в мечтах – и вот оно, здесь, прямо перед моими глазами; я дышу его теплым влажным воздухом, пропахшим морем и утренней росой, слышу стрекот насекомых и пение населяющих его птиц, мелькающих цветными солнечными зайчиками в развесистых кронах буйного тропического леса, иду по мягкому белому песку его пляжа, и мои ноги то и дело покалывают обломки ракушек. Если бы я был Богом, я бы сделал это место точно таким же. Улучшить или просто изменить что-то здесь казалось кощунством, настолько это было совершенно. «Этого не может быть!» – думал я. Но оно было.

Здесь на наших лицах впервые за долгое время появились улыбки. Судорожная, замерзшая Москва растворилась где-то вдалеке легкой дымкой на горизонте; здесь было плюс тридцать, вовсю светило солнце, теплый ветерок временами поднимал на море небольшие волны, разбивая их о скалистые уступы, торчащие из лазурно-голубой воды тут и там. Даже облака здесь были другими – огромными, причудливыми и неизменно окрашенными в голубоватый цвет – отблеск моря.

Со временем – да что там, не успело пройти и пары дней – все произошедшее там, в десяти тысячах километрах к северо-западу, начало казаться неким ночным кошмаром, будто мы вместе посмотрели необычайно тяжелый фильм. Вся та мрачная реальность, что черным покрывалом легла на наши сердца, выдернув из монотонной обыденности и объединив нас, чтобы повергнуть обоих в пропасть холодного безмолвия, словно отступила, вытесненная не терпящим возражений буйством окружающей жизни. Сам город, запруженный людьми и машинами, укрытыми тонким слоем снега, словно пеплом потраченных впустую лет, здесь казался не более чем пустой иллюзией, призраком давно умершего мира. О нем напоминали лишь чемоданы, набитые сложенными как попало зимними вещами, и пылившиеся за ненадобностью в стенных шкафах наших бунгало.

Мы поселились в небольших одинаковых домиках, стоящих прямо на пляже, так что если открыть двери, можно было слышать мерный плеск теплых морских волн. В каждом бунгало была большая двухместная кровать, шкаф, письменный стол и стул.

Конечно, мы не могли жить в одном номере и спать в одной постели. Не могли. Или, по крайней мере, я не смог этого предложить. Несмотря на то, что со временем между нами появились достаточно близкие отношения, все же за рамки дружеского общения я не переступал.

Я боялся все испортить.

Слишком все это становилось похоже на сказку. А сказки так легко разрушаются, стоит лишь сказать одно неосторожное слово…

Мы валялись на песке под дырявой тенью пальмовых листьев, плескались в тихой воде уединенных бухт, разглядывали кораллы и разглядывающих нас рыб; мы бродили по острову, иногда пробираясь через джунгли и карабкаясь по скалам; тогда я лез первым и подавал ей руку, помогая забраться вслед за мной, и от соприкосновения с ее теплой ладонью и длинными тонкими пальцами испытывал мощный выброс адреналина, наверное, даже более мощный, чем от прыжка в ледяной водопад. Хотя в водопад, конечно, я никогда не прыгал. Ночью мы садились на теплый песок и подолгу молча смотрели на огромную луну, непривычно близкую и яркую, а потом улыбались друг другу на прощание и расходились по своим бунгало. Покой и свобода, которыми наполнил этот остров наши сдавленные тисками мрака сердца, казалось, теперь останутся с нами навсегда.

* * *

– Как же повезло тому, кто тут живет! – я с легкой завистью показываю рукой на сахарно-белый особняк, расположившийся на ровном участке между двумя небольшими скалами, прямо посреди тропической зелени.

– Местный владелец заводов, газет, пароходов, наверное!

– А может, это отель?

– Да нет, слишком маленький. Хотя… может быть…

Наша лодка проплывает мимо острова Ланта. Ко Хаи остался далеко позади, поглощенный прожорливой дымкой влажности.

XXIII

На побережье Рэйлэй мы провели еще десять дней, прежде чем отправиться на Самуи.

Жизнь здесь по большому счету мало отличалась от жизни на Ко Хаи. Мы все так же валялись на пляже, исследовали окрестности, смотрели на луну и просто валяли дурака. Только людей здесь было побольше, и та атмосфера уединенности и отдаления, что неизменно присутствовала в каждом вдохе воздуха острова, здесь рассеивалась. Зато площадь для исследований была несравненно больше, и все чаще мы предпочитали загоранию на пляже поездки в джунгли или на ближайшие островки.

Через день мы ходили под вечер на рынок, чтобы купить фруктов и поесть морские деликатесы в каком-нибудь новом ресторанчике. Почти каждый раз я покупал Марине какую-нибудь вещицу – просто так, без особой надобности. Просто потому, что мне так хотелось. Ей – приятно, мне – нетрудно. Ее радостный смех доставлял мне еще большее удовольствие, чем ей – сама покупка.

В один из дней мы взяли машину напрокат и поехали по большой дороге, которая вела неизвестно куда. Нам было просто интересно проехаться в незнакомой стране в неизвестном направлении, да еще и по дороге с левосторонним движением. Мы ехали вдоль отелей и деревень, так органично вписавшихся в окружающие тропические леса, что казалось, будто они были созданы одновременно; несколько раз я останавливал машину, чтобы сфотографировать эти живописные места.

Дорога привела нас прямиком к паромной переправе на Ланту. Конечно же, мы переправились на остров, выехали на узкую и побитую местную дорогу и поехали дальше, мимо нескончаемых рядов рыбацких лачуг вперемешку с бэкпэкерскими бунгало. На одном из поворотов я заметил небольшую табличку на тайском и английском: «Владение продается».

– Давай заедем? – сказал я Марине. Спешить нам было некуда, и мы свернули на ухабистую грунтовую дорожку – или тропинку? – в тени высоких пальм, куда показывал указатель. Через пару минут езды перед нами предстал небольшой двухэтажный особняк, огороженный низким забором; во дворе виднелся бассейн и несколько шезлонгов под зонтами. Дом стоял на поляне среди редкого леса; с двух сторон поляна была окружена скалистыми уступами, а дальше, за домом, была видна лазурная полоска моря. Да это же тот самый дом, который мы видели с парома, сообразил я. Вот это да!

Я объехал дом кругом и остановился со стороны пляжа. Да, что ни говори, дом был классным. И самое классное в нем, пожалуй, было его расположение. Я представил, какой замечательный вид открывается с его крыши. Интересно, что заставило его хозяев выставить на продажу такое сокровище?

Мы подошли к воротам, ведущим во внутренний двор. На них висела табличка, оглашающая уже известный нам факт о продаже дома, и номер телефона. Хм, почему бы и нет? – подумал я, достал мобильник и записал в него номер. А что если?..

– Слушай, а что если… если нам купить этот дом? – спросил я.

Марина посмотрела на меня с улыбкой.

– Зачем? Тебе отеля недостаточно? Приезжай в любое время и живи.

– М-да-а-а-а, так-то оно так, но…

Я не смог закончить фразу. Конечно, Марина была права. Совершенно незачем покупать этот дом. То есть абсолютно лишняя трата денег. Больших денег, надо думать. Может, даже всех моих денег не хватит на этот дом. Тем более что в этом нет ровным счетом никакой необходимости – можно снять номер в отеле, когда вдруг появится желание пожить здесь. Опять же, зачем быть привязанным к одному побережью, когда можно снять номер на каком угодно острове? Все эти доводы были, безусловно, в высшей степени рациональными. Но некий тонюсенький голосок где-то в самой глубине моей души просто заходился от восторга при мысли, что этот дом когда-то может стать моим домом…

– Знаешь, он мне нравится, – сказал я.

– Мне тоже. Классный дом.

– Э-э-э… мне кажется… что-о-о-о…

– Что?

– М-м-м… что это место, где мы могли бы жить.

– Мы? Жить? Ты о чем, Олег?

– Да не знаю, просто. Просто вдруг показалось что-то. Пронеслось перед глазами, как будто мы тут живем с тобой, вместе, и нам так хорошо… как будто мы наконец-то счастливы.

Она помолчала пару секунд, будто собираясь с мыслями. Я подумал, что не стоило этого мне говорить. Но слова ужесорвались с языка – не вернешь.

– Я и так счастлива, Олег. Я тебе не говорила этого, хотя должна была. Знаешь, все как-то не могла найти подходящий момент. Глупо, конечно, ведь любой момент подходит для этого… Я не могу выразить словами, как я счастлива здесь. Мне кажется, что всю жизнь я жила этим. Этой мечтой. Этой жизнью. Такой простой и незамысловатой. Вот этим раем на земле. И ты осуществил это для меня, Олег.

Она взяла мои руки в свои и посмотрела прямо в глаза; ее взгляд лучился теплом и благодарностью.

– Спасибо тебе. Ты сотворил для меня чудо.

Я отвел глаза, почувствовав, что на них навернулись слезы. Это было совершенно неожиданно. Я стоял, растерянный, с опущенной головой, не зная, что делать.

– Ты очень хороший человек. И ты мне очень нравишься. Но… понимаешь, я сейчас… не могу. Я вижу, что ты чувствуешь, Олег. Это для меня не секрет. И мне очень, очень не по себе от того, что я пока не могу чувствовать того же к тебе. И более того, ты же знаешь… Я понятия не имею, смогу ли вообще когда-либо дать тебе то, что ты хочешь. Я очень ценю твое ко мне отношение, и мне было бы очень больно потерять эту нашу тонкую связь. Но все, что я тебе могу сейчас предложить – это моя дружба. Это все, чем я могу отблагодарить тебя за твою… твои чувства.

Она прерывисто вздохнула и отвернула голову.

– Это все так сложно… особенно сейчас, ты же понимаешь… Столько всего сплелось в один клубок, что никак не расплести.

Я поднял наконец глаза. Ее глаза блестели, и в их влажной белизне отражались облака.

– Мы всю жизнь свою запутывали этот клубок. Так, что теперь хотели бы расплести, да уже поздно. Я понимаю тебя. И, знаешь… еще в Москве я решил, что для меня просто быть с тобой, наслаждаться каждой минутой, проведенной вместе – уже счастье. Где бы мы ни были. Я не знаю, как так случилось, что я влюбился в тебя практически с первого взгляда, не знаю, куда все это приведет и зачем все это нужно, но единственное, что я хочу тебе сказать – это спасибо за то, что ты есть, что ты со мной. Мне больше ничего не надо. Это не просто слова…

– Я знаю.

– И… будь что будет. Я хочу просто продолжать жить. Вдыхать полной грудью каждую минуту этой жизни. Вот и все.

Мы стояли и смотрели друг другу в глаза, держась за руки, и слезы текли по нашим щекам, размывая остатки недомолвок и недопониманий, растворяя Стену между нами, казавшуюся когда-то непреодолимой.

XXIV

Марина умерла через месяц после того нашего разговора.

Тихо скончалась во сне. Ее побелевшее лицо выражало лишь абсолютное спокойствие.

* * *

В тот момент мы были на Самуи. Через два дня собирались лететь в Бангкок, а оттуда – на север страны. Билеты пришлось сдать.

Я нашел ее на кровати в ее бунгало. Мы все так же жили отдельно, и я почувствовал неладное, только когда она не вышла на завтрак. Я подождал до десяти часов, позвонил несколько раз на мобильный – он не отвечал, потом тихо постучал в ее дверь. Потом постучал еще и еще. Еще и еще. Потом выбил плечом дверь. Дверь поддалась с первого удара, словно только этого и ждала.

Ее побелевшее лицо выражало лишь абсолютное спокойствие.

Абсолютное спокойствие…

* * *

Полицейские проводили какие-то формальное расследование, но я плохо это помню. Я вообще почти не помню последующие дни. Словно бы их стерла из памяти чья-то заботливая рука, как вытирают пыль с антикварной мебели. Только отвратительно-горькое послевкусие осталось где-то на задворках подсознания. Как от кофе, в который добавили слишком много плохого коньяка.

Я помню, что приезжали ее родители. Они дали согласие на кремацию. Потом они, видимо, уехали, а я остался. Потому что я помню себя все еще на Самуи, но их уже нет. Осколки воспоминаний никак не удается собрать в единую мозаику. Да и нет никакого желания.

* * *

Потом я все-таки уехал на север. Долго жил в деревне неподалеку от городка Чианг-Рай. Еще один рай…

Каждое утро я добирался на автобусе до одной из окружающих местность гор, поднимался на нее, находил открытую площадку и ждал заката. Потом с фонариком спускался вниз, садился на автобус или ловил попутку, и вновь возвращался в гостиницу. Иногда ночевал прямо на горе, завернувшись в спальный мешок. Почти ни с кем не разговаривал. Туристы, заезжавшие сюда на экскурсии – в основном европейцы – время от времени пытались завязать знакомство, но я делал вид, что не понимаю по-английски. Ни по-английски, ни по-французски, ни по-немецки.

Наблюдая за тем, как плавно солнце приближается к горизонту, я пытался думать. Но мысли убегали от меня, и в результате я раз за разом обнаруживал, что вместо размышлений прокручиваю вновь и вновь старые пленки воспоминаний. Те немногие моменты, когда я держал ее за руку. Когда смотрел ей в глаза. То странное чувство, как будто обычный мир вдруг перестает ощущаться, и все, что чувствуется – это легкое покалывание под кожей от ее взгляда. Вспоминал, как мы вместе молчали, глядя на безмолвную луну, как шли через джунгли – я впереди, она сзади – чтобы найти запрятанный природой от людских глаз чудесный водопад. Вспоминал звук ее смеха, и он чудился мне в чирикании птиц и шуме реки у подножия горы.

Эти цветные, полные жизни и радости картинки много дней казались мне более реальными, чем мир вокруг, и я старался восстановить их во всей полноте, во всех красках и чувствах, заучить их наизусть и сохранить в памяти навсегда. Солнце понемногу выжигало их, заставляя блекнуть под своими палящими лучами, но я снова и снова восстанавливал перед своим внутренним взглядом их первоначальные черты.

Только через две недели я смог начать думать.

Что и говорить, мысли мои были невеселыми.

Почему так произошло? В чем я виноват? Почему это должно было случиться? Почему я потерял право на счастье? Почему все закончилось, едва успев начаться? Как мне вообще теперь жить дальше? Да и зачем?

* * *

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что все то, что произошло со мной тогда, вряд ли можно считать случайным. Все эти события выстраиваются в череду вполне логичных причин и следствий, стройную логическую цепочку, где действие строго определяет последствия. То, какие решения я принимал, следовал ли зову своего сердца шаг за шагом или, наоборот, скрывался в страхе от самого себя, – в конечном счете и обусловило те обстоятельства, ту действительность, что окружала меня теперь. Прими я в каком-то случае иное решение – и все могло бы сложиться по-другому.

Факт, однако, в том, что сколько об этом не думай – прошлого уже не вернешь. Все, что теперь остается – это легкая тень сожаления, отогнать которую мне не под силу. Эта тень навсегда останется в моей душе живым напоминанием об ответственности, которую мы несем за каждый свой поступок, сколь бы незначительным он нам в данный момент не казался; напоминанием о том, что каждую секунду своей жизни мы творим эту жизнь, и если мы не следуем велению своей души, когда она того требует, нужно быть готовыми за это расплатиться. Иногда расплата может быть ужасной, иногда она может показаться несоразмеримой с масштабами проступка – но это лишь иллюзия, созданная нашим оценочным образом мышления, ибо не существует на свете большего преступления, чем предательство собственной души.

* * *

Но тогда я еще не мог уложить все события в четкий осмысленный ряд. Во всем виноват этот чертов миллион, думал я. Что, в конце концов, я от него получил? По большому счету – ничего. Ни на йоту он не приблизил меня к счастью. Именно благодаря ему на меня свалилась вся эта тяжесть. Сначала Сандер, а теперь – Марина… Какие еще горести мне предстоит познать, чтобы оправдать себя в своих же глазах? Оправдать свое внезапное бессовестное богатство? Неужели именно за него я расплачиваюсь такой ужасной ценой?..

Однажды, во время привычного уже сидения на горе я вспоминал тот странный полусон, что посетил меня когда-то давно – казалось, в прошлой жизни. Сон, в котором булгаковский Пилат говорил с булгаковским Иешуа. Солнцу удалось-таки разморить меня своим неудержимым жаром, я облокотился на ствол дерева и, глубоко вздохнув, прикрыл глаза. Вечные путники снова шли передо мной в лучах желтой луны…

– Принесли ли тебе счастье твое богатство и власть твоя? – спрашивает Иешуа.

– Я не смог спасти тебя, – отвечает Пилат, угрюмо склонив голову. – Я не смог тебя спасти… Я хотел бы отдать все, что имею, ради твоего спасения. Но не сделал этого. Я убоялся.

– Ты прав, прокуратор. Ты всегда бываешь прав, даже если ты не прав. Ты же – прокуратор Иудеи, и это много значит. Но тебе нечего стыдиться, прокуратор – ты ведь и не мог меня спасти. Это было вне твоей власти. Так решили люди. Так решил я сам. И да будет так.

– Так решил… ты сам? – Пилат поднял на собеседника изумленный взгляд.

– Да, прокуратор, – Иешуа улыбнулся, – конечно, я сам! Неужели ты думал, что моя смерть могла осуществиться без моего решения?

– Я… я не понимаю, зачем… как? Что это может значить?

Иешуа глубоко вздохнул и взглянул вдаль. Лицо его сияло в лучах огромной луны.

– Если моя жизнь не смогла ничему научить, то моя смерть сможет.

– Но чему? Чему ты хотел научить?..

– Жизни, прокуратор. Жизни.

– Ты хочешь сказать, что люди не умеют жить?..

– Умеют, прокуратор, умеют. Жаль только, что не так, как им самим хотелось бы. Люди чувствуют, что сбились с пути. Что потеряли все свои ориентиры. Как будто перед ними выросла стена, которую они не в силах одолеть. Они не знают, что эту стену воздвигли они сами. И только сами же могут ее разрушить.

Я учу радости, прокуратор. Радости, не скованной никакими стенами. Жизни вне стен. Посмотри вокруг, прокуратор. Вокруг тебя – целый мир. Целый мир, в котором все возможно. Мир, прекрасный в своем бесконечном многообразии. Люди приходят и уходят, мир же – остается. Ты остаешься. Радуйся же, прокуратор! Празднуй каждый свой день, проведенный в этом прекраснейшем из миров! Не ищи в нем изъянов – он совершенен! Не пытайся его понять – он выше твоего понимания. Не строй стен, отгораживающих тебя от него. Просто наслаждайся им, радуйся каждому его чудесному проявлению, ибо каждое его мгновение волшебно… и священно!

– Но мой мир отвратителен! Он насквозь провонял завистью, злобой и ненавистью! В нем люди убивают друг друга, чтобы получить власть; перегрызают друг другу глотки за место на вершине пирамиды, и – лгут, лгут, постоянно лгут друг другу и самим себе. Этот мир невыносим!

– Только потому, что ты его сам таким создал. Признай, прокуратор: не ты ли тот человек, что убивал за власть? Не ты ли тот, кто лгал всем и самому себе во имя странных целей? Не ты ли первый, кто забыл о любви? Не ты ли обрек себя на муки ада каждый день твоей скудной жизни? Не ты ли добровольно отказался от всего самого лучшего, что способен дать тебе этот мир?

Ты забыл, что такое радость. Вытравил ее из своего сердца каленым железом, оставив место лишь для холодного расчета. Но жизнь не поддается расчету, прокуратор, жизнь – больше и лучше самого лучшего из того, что ты можешь себе представить! Так празднуй же ее! Внимай ее голосу, ведущему тебя по твоему пути, слушай голос своего сердца, и не позволяй никому – в особенности своему страху – сбить тебя с дороги! Живи свою жизнь, прокуратор, и воздастся тебе по вере твоей!

* * *

«И воздастся тебе по вере твоей», – повторил я, открыв глаза. Собственный голос показался мне каким-то чужим, словно это отголоски сна говорили моими губами. Солнце близилось к горизонту, и его косые лучи золотым туманом парили меж ветвей окружавших меня деревьев, вырисовывая на траве узор леопардовой шкуры. «По вере твоей. К чему бы это?» – подумал я.

Верю ли я во что-то? Хм, никогда об этом не задумывался. Странные вопросы приходят в мою голову в последнее время. Та-а-ак… ну, в христианского Бога точно нет. В Аллаха – тоже. В переселение душ – не-а. В любовь? Любовь меня оставила. Как я могу в нее верить?

– Если задуматься, я ни во что не верю, – сказал я, обращаясь к солнцу. Солнце в ответ слегка нахмурилось, словно погрузившись в размышления. Или мне так показалось.

– Наверное, хорошо все-таки во что-то верить. Все равно во что. Только – в хорошее.

Я тяжело поднялся, стряхивая остатки дремоты – голова немного закружилась, – закинул за плечи рюкзак и потопал вниз, туда, куда спускалось солнце. Ему пора было светить для других людей в других странах, ну а мне нужно было всего лишь успеть на автобус.

XXV

– The house is wonderful. Really wonderful. I’d like to buy it immediately.

– Well, I’m glad you like it. Do you already know the price?

– Yes, and it’s okay for me.

Я подписал все необходимые документы и попросил агента оставить меня одного на некоторое время, чтобы еще раз обойти дом.

Дом был на самом деле замечательным. Внизу располагался большой холл с тремя диванами, стоявшими вокруг стеклянного журнального столика, кухня, санузлы и гараж; на втором этаже, куда вела прямая широкая лестница из металла и мрамора, находились три спальни и рабочий кабинет. Одна стена дома была наполовину выполнена из стекла, благодаря чему весь интерьер наполнялся живым, играющим светом. В двух из трех спален огромные стеклянные двери выходили на балкон, а стеклянная стена огромной ванной комнаты открывалась прямо в сад.

Прекрасный дом.

Сегодня он стал моим.

На тумбочку у кровати я поставил маленькую фотографию Марины в деревянной рамке. Марина на ней улыбалась.

Я купил этот дом для нее.

Когда-нибудь и я приеду жить сюда. Но не сейчас. Сейчас это место для нее.

Я повернул фотографию лицом к свету.

Над темной линией моря разгорался прекрасный закат.

Часть третья. Жизнь

XXVI

I found a reason for me

To change who I used to be,

A reason to start all the new,

And the reason is you.

Я крутил эту песню четвертый раз. Группа «Hoobastank». Что означало это название, я не представлял. Но песня была хорошая. Я немного злился только на гул двигателей самолета, заглушавший почти все басы в наушниках моего маленького mp3-плеера.

Я прошел длинный путь. Прошел свою личную Стену. Шесть тысяч пятьсот километров дождя и солнца, снега и бури, ветра и пыли, слез и пота. Нет, что там – я преодолел гораздо больше, все двадцать тысяч. И вернулся туда, откуда начал свой путь. Сделал оборот вокруг своей оси. Стена оказалась замкнутой сама на себя.

Девять месяцев назад я выиграл миллион. С этого-то все и началось. Как будто кто-то подтолкнул остановившуюся жизнь вперед, и она понеслась под гору, так быстро набирая обороты, что я просто не успевал ориентироваться в окружающем пространстве. Мои ценности, позволявшие мне когда-то худо-бедно, но все же поддерживать вокруг себя привычный порядок вещей, оказались совершенно неприменимы в этом новом мире, столь внезапно открывшемся моему взгляду. Перестройка сознания заняла очень долгое время – слишком долгое. Многое я из-за этого потерял, многое не познал, и о многом теперь сожалел. Но какова теперь цена моему сожалению? Разве это способно что-либо изменить?..

Девять месяцев. Время, достаточное для того, чтобы новая жизнь, зародившаяся в темном нутре человеческого тела, появилась на свет.

Самолет плавно заходил на посадку. Я выключил музыку и пристегнул ремень. За стеклом иллюминатора показались приземистые строения аэропорта. Двигатели старого Ту-134 взревели, будто в последний раз прощаясь с небом. Толчок, еще один – и меня наклоняет вперед под действием тормозной силы.

Я вернулся.

Я вышел их самолета и замер на верхушке трапа. Весеннее солнце окатило меня с головы до ног волной неизъяснимого спокойствия. Эта теплая невидимая субстанция плавно заполняла до самых краев, проникала в каждую клеточку организма. Я стоял, зажмурив привыкшие к долгим сумеркам глаза, не двигаясь, и всем телом впитывая до последней капли этот внезапный подарок судьбы, бесценный и необъятный – Солнце Нового Дня.

Наконец-то я дома, подумал я, и эта мысль взорвалась в груди, выплеснув всю энергию, которую подарило мне солнце, разделив ее на бессчетные мириады маленьких солнц, каждое из которых было таким же прекрасным, как и их родитель. Я представил, как эти солнца разлетелись от меня по всему миру, подарив всем и каждому частичку того тепла, которым наполнило меня солнце.

– Ну что, будем идти вперед или еще постоим? – раздался сзади спокойный, но твердый голос.

– Да. Надо идти. Уже пора, – ответил я и шагнул на первую ступеньку.

Примечания

1

«В рейс» – песня группы «Мумий Тролль», альбом «Меамуры», 2002 год.

(обратно)

2

Главная пешеходная улица Пекина, своего рода пекинский Арбат. На Ванфуцзине размещаются преимущественно дорогие магазины и рестораны.

(обратно)

3

«Уматурман», «Проститься».

(обратно)

4

Имеется ввиду сцена из романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита».

(обратно)

5

Jim Beam – американский бурбон; один из самых типичных напитков, что покупают в магазинах duty-free при международных аэропортах.

(обратно)

6

Песня с альбома “Keep the Faith” 1992 года, несколько лет была суперхитом, и по сегодняшний день встречается изредка в эфире радиостанций.

(обратно)

7

Фраза из песни группы «Звери» «Просто такая сильная любовь», очень популярной тем летом.

(обратно)

8

Фраза из песни группы «ДДТ» «Что такое осень». Альбом «Актриса Весна», 1991 год.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть первая. Деньги

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

Часть вторая. Любовь

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  ХХI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

Часть третья. Жизнь

  XXVI

*** Примечания ***