Вдруг выпал снег. Год любви [Юрий Николаевич Авдеенко] (fb2) читать постранично

Вдруг выпал снег. Год любви

ВДРУГ ВЫПАЛ СНЕГ Роман

Часть первая САМАЯ ВЫСОКАЯ УЛИЦА

Если город расположен террасами, одна из улиц непременно окажется выше всех.

Сосед Домбровский

Я в степу дороги люблю, горы мне на черепок давят.

Старец Онисим

1

Серая безликость дождя над жухлыми тротуарами, закутанный в липкую, мутноватую пелену сквер, а там, впереди, за облезшим рестораном «Чайка», за дровяным складом и пакгаузами, — море, продрогшее, насупившееся. Волны, грязноватые и невысокие, идут широко, одна за другой, с брызгами и бормотанием, шумным, тягучим. Скребутся о прибрежную гальку, лопаясь белой пеной, похожей на мыльные пузыри.

Весна 1949 года… Весна ли? От одного вида слякоти начинает холодить между лопатками под шинелью. А если ношеная отцовская шинель, которую я еще осенью укоротил на две ладони, промокла, точнее, набухла, то впору выбивать дробь зубами, прыгать, поеживаясь. Я не прыгаю: слишком ленив для этого. Но зубы, кажется, стучат. Они ведь могут стучать сами по себе.

Протяжно гудит паровоз. Клубами пара, огромными, белыми, пинает дождь и серость. Мокрые вагоны послушно движутся впереди паровоза, как козы впереди пастуха, когда он гонит их в горы на пастбище по нашей высокой улице, щелкая кнутом и время от времени дудя в рожок, длинно, громко, так что его слышно на трех-четырех соседних улицах.

Колеса вертятся медленно, словно ощупывают рельсы. Дорога от железнодорожной станции в порт, к пакгаузам, все-таки запущена. Шпалы в грязи лежат давнишние — еще довоенные, и рельсы прогибаются под колесами вверх-вниз, точно дышат.

А что, если положить голову вот под это черное от мазута колесо, над которым короткий борт и белой краской написано: «Тормоз Вестингауза»? Что будет тогда?

Во всяком случае, не будет холода, стыда, растерянности…

2

— Заразы, — сказала тетка Таня и поставила ведро со свежей, еще шевелящейся хамсой на мокрую желтую глину, которой всегда была знаменита наша улица. — Пять лет человеку вляпать. И можно сказать, ни за что.

Я кивнул. Я знал, что вчера эта толстоватая, но энергичная соседка говорила совершенно противоположное: дескать, продавцов вообще всех надо пересажать. Однако сегодня она жалела меня. И мою мать. И возможно, даже не возможно, а скорее всего это была искренняя жалость, искренняя для этого часа, минуты, момента, потому что душа у тетки Тани была подобна нашей кавказской погоде. Солнце в ней появлялось и светило так же искренне, как минуту назад искренне темнели тучи.

— Што? — в нос спросил Прокоша, муж тетки Тани, которого на улице и в городе все знали под кличкой Глухой. — Засудили?

Он вылез из подвала с трехлитровым баллоном темного виноградного вина и прижимал его к груди обеими руками, словно спеленатого ребенка.

— Пять лет! — выкрикнула тетка Таня.

— Пять ле-ет, — гнусаво протянул Глухой. Покачал головой. — Мнохо.

— Как сказать, — возразила тетка Таня, которая еще минуту назад сама утверждала, что матери моей «вляпали» много. Возразила она по привычке, потому что никогда ни в чем не соглашалась с мужем.

— Што ховорить?! — Глухой перехватил баллон в левую руку и, растопырив пятерню, выкрикнул: — Пять лет!

— Пять — это не десять, — сказала тетка Таня таким тоном, будто сама на днях вышла из тюрьмы.

— Взяла бы да посидела, — огрызнулся Глухой.

— Сам, гад, посиди! — зашлась в злобе супруга. — Только и гадаешь, как от меня избавиться.

Собака из двора напротив, разбуженная криком, вдруг кинулась на колючую проволоку, которой вместо штакетника был обнесен сад, накололась, видимо, потому и завыла в голос, обиженно.

— Радости мнохо с тобой жить, — ответил Глухой и жалобно посмотрел на меня, умоляя подтвердить малую меру его супружеского счастья.

Тетка Таня тоже повернулась ко мне. Сказала, потрясая вытянутым пальцем, как указкой:

— Люди воевали, как твой отец, Антон, израненные возвернулись. А он всю войну на базаре самосадом спекулировал.

Судя по доброму упоминанию о моем отце, с которым соседи никогда не находились в дружбе, тетка Таня решила в этом споре заполучить меня в союзники.

Хмурые окна дома, после бомбежки подремонтированного на скорую руку, смотрели слепо и подозрительно. Тучи шли низко, грозя зацепиться за крышу, частью крытую дранкой, а частью старым ржавым железом. Дождь моросил по-прежнему. Лицо у тетки Тани было мокрым и красным, словно она плакала.

— Так и хочет сжить меня со света, — тоскливо сказала она. И вдруг закричала: — Чтобы бабу в мой дом, на мое добро привесть!