Время сумерек. После Старого мира [Тимофей Шерудило] (fb2) читать онлайн

О другом мифе – будто достоинства произведения связаны с числом им нарушенных запретов – надо сказать: это подростковая болезнь вкуса. Корни ее глубоко: еще прежняя интеллигенция поклонялась «смелости и честности»; советская эпоха довершила дело. Глубокое, серьезное, тонкое было изгнано из культуры. Почти все темы прежнего художества стали запретными. В старом мире как искусство, так и философия занимались отношениями личности с миром – от любовных переживаний до тайн познания. «Партия» оставила творцу разработку единственной темы: служения государству. Человеческое, личное, частное было терпимо только в виде примечания на полях.

Из запретности глубокого – по понятной, но непростительной ошибке – был сделан противоестественный вывод о глубине запретного. Не без участия революции (пусть и отрицательного) создалось понимание искусства как области извращений.

На самом же деле в области художества, как и в «точных» видах познания, ум располагают к себе глубокие и верные суждения. И в искусстве он ищет истин – не форм, не чувств, не развлечения как таковых. Не то произведение, которое только развлечет, а то, которое научит и заставит мыслить, ценит хоть сколько-то пробужденный ум. Повинюсь: сказав «истин», я выбрал неверное слово. Разум в художестве ищет пищу: как для мысли, так и для воображения. Питательность, богатство, глубина – таинственно связаны с истиной, помимо воли автора и читателя.

Художество субъективно по своему происхождению, достигает ума и сердца также субъективно, по личной склонности, но объективно по своему содержанию: тем или иным истинам о человеке и жизни. Без желания учить и учиться, делиться и усваивать нет и художества. Художник не «творит» из ничего. Не «выражает» какие-то внутренние «тайности». Он видит и рассказывает об увиденном. Читатель, зритель – не просто с разинутым ртом созерцает каскад форм и красок, но соучаствует в творении (или убивает его своим равнодушием, неспособностью впустить в себя).

Распространенные же мифы о художестве удобны тем, что освобождают публику от внутреннего труда, да и художника из ответственного труженика превращают в смотрителя кунсткамеры. Простота – обычная черта ложных объяснений.

VII. Власть новизны

Жизнь сама по себе не событие, а только возможность событий. Сладость ее в переходе от возможного к действительному, иногда – в касании их границы. Второе, пожалуй, самое сладкое. Детство – время сплошного хождения по этой грани. Во взрослой жизни ощутить дуновение возможности позволяет искусство, но еще больше – всякая новизна, движение, дух перемены.

Сердцу важен именно переход от возможности к действительности. Сами по себе «достижения» пусты, они всегда в прошлом, тогда как сердце живет будущим, прошлое его не питает. (Не смешивать с «прошлым» как основой и почвой культуры – здесь твердыня прошлого охраняет настоящее для будущего.) Власть новизны, возможно, сильнее даже власти пола, а уж соединение этих сил почти непобедимо.

Впрочем, говоря о власти новизны над душой, не стоит забывать, что психолог не имеет права говорить о человеке вообще, но только об известном ему – чаще всего о самом себе. Единой «истины о человеке», возможно, и нет; есть ряд соперничающих истин, из которых ум выбирает свою – не по произволу, а по внутреннему сродству. Мы с трудом можем судить о «человеке», доступнее для понимания отдельные человеческие типы. Частное нередко принимается за целое, так и знание определенного типа иногда выдается за знание человека. Даже больше: целые эпохи представление о человеке строят из познания одного типа, пренебрегая остальными. Эпоха создается людьми определенного склада и их создает. Склад этот, сколько можно судить, врожденный, и благо тому, кто родился «вовремя». С этой оговоркой можно продолжить.

Новизна подобна свободе: отсутствие убивает, избыток душит. Ум сохнет без нового и тонет в его избытке. Новизну обещает революция, и народы идут за ней, хотя это «новое» всегда оказывается низшего качества в сравнении со «старым»… Новизне, в некотором роде, противостоит культура – как сила внутренней дисциплины, отбора, качественных оценок, – хотя и не препятствует входу нового в мир.

Почему новое так соблазнительно? Оно распускает старые связи, упраздняет вопросы, не разрешая их, позволяет забыться, возвращает на грань возможного и действительного – в общем, возвращает к детскому состоянию свободы, легкости и необусловленности.

Мы говорим «новизна», а имеем в виду движение; одно – кратчайший путь к другому. Личность бодрая, собранная, восприимчивая не может насытиться собственным содержанием, ей нужны движение, смена впечатлений, без них – внутренняя темнота и тоска. Подавленность – чувство ума, вынужденного довольствоваться самим собой.

Движение утоляет некий голод, но не само по себе. Есть и пустое, непитательное движение: «спорт», смысл которого – в освобождении ума от мыслей. «Мышечная радость» не питает личность; питает – радость ума от увеличения потока впечатлений. «Спорт» и развитие личности вообще как-то противоположны друг другу. Или мы получаем личность думающую и чувствующую, или «спортивную».

При всем сказанном, не всякая смена впечатлений бодрит. Новизна «войн и военных слухов», новизна болезни – не питательны; питает душу только переживание нового, свободного от страдания и страха потерь…

VIII. Душа и форма

Выше мы говорили, что человеку при рождении даются не «способности» к чему-то определенному, но нерасчлененные силы, некое иррациональное беспокойство. Их проявление мы и называем «даром». Чтобы «дар» состоялся, нужна встреча этого беспокойства с внешней формой. В форме, однако, нуждается не только талант, но и сама душа. Воспитание (в широком смысле – культура) выводит ее из состояния неразделенного единства, предшествующего мысли, чувству и слову.

Человек – не «чистая доска», на которой пишется все, что угодно воспитующему. Душа приходит в мир не пустой. Она не форма, ждущая себе содержания, но содержание в поисках своей формы. Изначально ее содержание не имеет средств выражения и известно только себе самому. Не все помнят свое раннее детство. Фрейд вообще говорит о «забвении детства», как общем правиле. Эта погрешность памяти позволяет в личности ребенка видеть пустую коробку, ждущую наполнения. На самом деле все содержание сложно-расчлененной «взрослой» внутренней жизни уже есть у ребенка – в виде неразделенном, слитном, скорее как вопрос, чем как ответ.

Если «познание – припоминание», то развитие – постепенное узнавание себя, не в одном каком-то образе, но во множестве разрозненных отражений. Отражения эти даются культурой. Душа подходит к культуре, как к зеркалу, находя в ней облагороженный и усложненный образ себя. Соединение души и культуры – личность.

При всем сказанном – форма не самодостаточна. Личность – дитя формы, но в любом случае питается силами души. «Форма» не упраздняет «душу», а направляет ее силы узкими путями.

Чувство и мысль в первую очередь воспитываются книгами. Среди наших воспитателей больше отсутствующих, чем близких. (Я, кстати, не зря упомянул о «чувстве». Чувствовать тоже надо учиться. За каждым чувством стоит переживание его смысла. Развитую личность отличает внимание к смыслу во всем, и в ее чувствах также.)

Одна из радостей, доставляемых чтением – узнавать о себе, своих мыслях и побуждениях в побочном ответвлении мысли, в мелком замечании. Самые «питательные» для ума авторы – у кого таких боковых мыслей много. Беллетристика не философия; но все значительные произведения не без мудрости (если понимать под мудростью истины о человеке и жизни). Проза Набокова, почти лишенная мыслей («вкусная, но бессодержательная», по выражению протопресвитера Шмемана) – скорее исключение в русской литературе.

При всем подавляюще важном, исключительном влиянии культуры надо подчеркнуть: форма не принудительна; она не подчиняет, а влюбляет в себя душу, и влюбление это происходит по внутреннему сродству. В культурных формах мы находим себя самих, только в очищенном, проясненном, сложно-разделенном виде.

Наш внутренний город строится внешней культурой. Но что останется от моего внутреннего мира, если отнять воспоминания, влияния, формы? Останется то, что находится под его поверхностью, к чему обращаются искусство и красота, из чего исходит вдохновение. Первоначальное детское восприятие вещей; ощущения бесстрашного и любопытного комочка света, которому предстоит теплая, не грозящая, но таинственно-мирная темнота; ядро личности, живущее еще до разделения слова и чувства; одним словом – душа.

IX. Полупросвещение

В прежние времена просвещение уединяло человека, возводя его на некоторую высоту. Сегодня можно иметь все печати и свидетельства просвещенности и при этом быть частью толпы, пусть и ученой толпы. В чем дело? Мысль потеряла силу, или общий уровень так высок, что подняться выше него – невозможно? Все может быть, конечно. Возможно и то, что просвещение сменилось чем-то качественно иным; чем-то, что можно назвать, вслед за Пушкиным, «полупросвещением» или (чтобы никого не обидеть) «образованностью».

«Образованность» дается под условием службы, производства известного количества «умственных работ» в урочное время, а когда же ум трудился по расписанию? Важные мысли производятся глубокой внутренней потребностью, не желанием одобрения или служебной надобностью. Культура не фабрика, умственный труд – не производство.

Если просвещение – цельно, воспитывает личность, то образованность заполняет ум фактами, но не учит с ними обращаться. Образованность сообщает полезные знания; просвещение учит одинокой, безвыгодной мысли, переживанию внутреннего смысла предмета. Хуже того. Знание принимается «образованными» религиозно, цельно и без сомнений, как новая истина, не как нечто такое, что можно и отвергнуть, если умственная совесть не позволит.

Прежде мысль была радостью и привилегией меньшинства. Теперь мысль, бывшая некогда штучным товаром, выделывается в промышленных масштабах. Размахом производства мы обязаны готовым шаблонам. Больше того: «мысль» в разрешенном, одобренном сегодня виде имеет право только на несколько внешних форм, предельно безличных. Всякий намек на личность изгоняется как признак «необъективности». Объективно же то, что с умом и совестью пишущего никак не связано – по возможности, разбор количественных зависимостей, своего рода магия чисел.

Продолжая сравнение образованности и просвещения, надо сказать: просвещение неспешно в оценках; образованность торопится заявить несогласие. Она имеет мнение обо всем, не думав ни о чем. Большей частью эти «мнения» сводятся к отвержению всего, что нарушает умственный уют.

Образованный скользит по поверхности вещей, и это скольжение не признак глупости. Он умен – в том смысле, в каком умны звери, т. е. умеет находить кратчайший путь. В области мысли это значит – вытаскивать из ящика готовые карточки; пользоваться усвоенными мнениями, а не вырабатывать их. Образованность любит говорить: «всем известно, что…» За ссылкой на «всех» стоит умственная лень, нежелание проверить общие места своей мыслью. А кроме лени – боязнь оказаться одному. Мы начали разговор с того, что пробуждение ума возводит (или возводило) его на некоторую высоту. Это так. Не только поэта ждет пушкинское «живи один».

Труд мысли всегда одинокий; нельзя мыслить с кем-то вместе. (Только большевики придумали «коллективный разум Коммунистической партии» – но то было коллективное безмыслие). Умение быть одному, то есть с самим собой – одно из самых трудных. Жить с самим собой, в умственном отношении, означает умение оспорить, направить, изучить собственные мысли. Такое умение дает независимость от «общих мнений», п. ч. воспитанный ум уже не видит в них «истин».

Больше того. Не только ум надо приучить к самостоятельности и возможному одиночеству. Одна из целей воспитания в целом – ввести в мир личность, которой никогда (по возможности) не будет скучно с главным, а подчас и единственным собеседником – нашим внутренним человеком. Условия успеха здесь: неленивый ум и пробужденное чувство, и все это вместе с готовностью быть особым, отдельным от других, нерастворенным ни в какой «массе». «Просвещение» – только частный случай воспитания.

Кстати сказать: должно ли воспитание «готовить к исполнению обязанностей» и прочему в таком роде? Нет. В идеале оно должно отвечать на простой вопрос: «Как быть человеком и что с собой делать?» На простых примерах, не сообщая глубоких истин о причинах и целях (причины и цели, при желании, личность будет искать сама). Дайте только человеку представление о его дарованиях, возможностях, средствах, необходимых усилиях – сначала в малом, – вместе с чувством собственной ценности. Без этого личность потеряет дорогу, не успев на нее выйти, в лучшем случае – прибьется к какому-то людскому множеству, чтобы «быть как все». Сложную личность не воспитать без прививки уважения к себе. Без готовности ценить себя и свое, защищать внутренние ценности от посягательств – ничего не будет. «Чай, не баре!» – самое скверное, что люди могут о себе думать.

Где нет сложной, самостоятельной, чтящей себя личности – нет и сложной, развитой, выразительной речи; без такой речи нет гуманитарного знания, не говоря уже о мудрости, которая вся вырастает из умения правильно выражать мысли.

За речью стоит душа. Просвещение требует выработанной личности. Личность нуждается в независимости и умственном самостоянии. Знак выработанной личности – сложный, выразительно-мудрый язык. Помыслить себе сложно-разветвленную умственную жизнь без языка трудно, поэтому «выработать речь» означает в то же время «выработать личность», и напротив, механизация речи, сведение ее к повторяемым однообразным оборотам говорят об упрощении внутренней жизни, о потере самостоятельности ума. Путь к плодотворной сложности идет через личное развитие и уединение. Не только поэту, повторю это снова, сказано пушкинское «Ты царь: живи один».

X. Genius loci. Рождение святыни

Руководящее мировоззрение наших дней имеет в основе веру в механизм. Механически понимаются человек, жизнь… Непредсказуемость, свобода из такого мировоззрения почти изъяты. Саму ткань человеческих отношений (в основе иррациональную) хотят заменить набором «разумно обоснованных» правил… Цель, собственно говоря, не новая. Этой целью задавалась недавно (по историческим меркам) русская революция; теперь ее поставил «передовой Запад».

Трудность в том, что вселенной безразлично, как ее понимают, а вот жизнь и человеческая природа механистическому пониманию противятся, и побороть их сопротивление можно только запугиванием. Жизнь течет по своему извилистому руслу и, сколько ее ни спрямляй, упрямо заворачивает в сторону. Выпрямить ее пути можно только насилием: угрозой, доносом, террором. Жизнь хочет быть неразумной, это ее наибольшее желание.

В отличие от нее человек хочет разумности во всем, больше всего на свете боится потерять разум и личность, и несмотря на это – непрестанно ищет выхода за их пределы. Ведь что значит испытывать «полноту жизни»? Как можно чаще или постоянно выходить из пределов себя, своего постылого «я». Путешествия, любовь, творческий дар, винный дурман – все ради этой цели. Мы знаем «про себя», но не готовы сказать вслух, что путь большей разумности есть путь меньшей одушевленности. Более разумное – менее живое, полнокровное, творчески способное, идет ли речь об обществе или человеке.

Как будто личность дана нам как средство приобрести некий странный капитал, не ради себя самой… Этот капитал приобретается не усилиями разума, но и не «чувством», в смысле раздражения, радости, усталости или довольства. Ценность внеразумнаго исключительно велика, хотя оно и отбрасывается в наши дни как безразличное или прямо больное.

За пределами чистой мысли – значит, по ведомству психологии, если не психиатрии. По общему согласию, человек есть «разум плюс все остальное». Здесь жизнь и мстит упростителям, т. к. важнейшие источники или, скажем, побудители нашего поведения лежат в области «всего остального».

Поговорим об одном довольно редком, но много дающем «душе» и малозначительном для «разума» переживании: одушевлении внешнего мира. Кто долго был один, знает, какую странную живость, окрашенность чувством обретают улицы городов, по которым мы ходим, не желая возвращаться в пустой дом. Внешний мир приобретает, при известных обстоятельствах, черты личности, с которой мы связаны некими отношениями; иногда даже любовными (что подтверждают многочисленные свидетельства мистиков).

С точки зрения психологии – это проявление беспокойства, отражение подспудного напряжения ума и чувства. Ради спокойствия это переживание необходимо рационализовать, обезвредить, если не убить. Но кроме спокойствия есть и другие ценности, например, смысл. Смыслы, значения вещей не содержатся в них изначально, но прикрепляются к ним путем переживания. Там, где психология добросовестно делает свое дело – их не будет. Будет спокойная, размеренная, совершенно бессмысленная жизнь. Хороша ли такая цель?

Я говорю не об отказе от разумного скепсиса. Добросовестный мистицизм, боюсь, в наши дни уже невозможен. Мы не можем верить своим ощущениям; мы можем верить лишь в то, что за ними стоит нечто большее, чем электрохимические процессы. Сама по себе «таинственность» недорого стоит…

Итак, мы говорили о том, что некоторые духовные сущности создаются из материала наших страстей и нашей тоски – а возможно, нуждаются в известном напряжении всех сил личности, чтобы быть испытанными. Чем напряженнее и острее взгляд, тем больше смысла растворено в том, что он видит.

Музыка и тени, шелест капель, отчужденно-прекрасные здания, неутоленная и потому проницающая всю ткань бытия смутная, ни на что особенно не направленная любовь… В минуты отчаяния или радости или сладко-неразделимого, но пронзительного чувства, в котором есть что-то от обоих; когда душа и мир образуют осмысленное напряженное единство; когда содержание ума и чувства нераздельно – из них рождается genius loci, дух места или, во всяком случае, его живое касание – корень религии.

Всякая большая религия вырастает из таких разрозненных и частных ощущений; храмы, обряды, «сила и слава» – все это приходит потом. Религиозен не тот, кто всегда эти ощущения испытывает (это было бы непосильно), но тот, кто об этих мгновениях всеосмысленности, всеоставленности – не забывает.

Наши «священные урочища и дубы», если б религии возникали сегодня, были бы на улицах городов. Здесь наша душа налагает свой отпечаток на мир и испытывает обжигающее с ним единство. Кстати: не только любовь, вообще «теплое и светлое», дает это ощущение всеединства. Ужас, оставленность, понимание непоправимости – также.

Наши предки умели запоминать и ценить такие ощущения; нам они кажутся внутренними, частными переживаниями. Мы настолько забыли, как обращаться со своей душой; настолько забыли, как быть религиозными (если речь не идет об уже «готовых» разновидностях культа) – что не узнаем религиозное ощущение, даже встретив его. Дело не только в работе машины принудительного обезбоживания (оно же расчеловечивание). Дело еще и в силе привычки. «Религия» для нас, как для того лесковского героя, «в церкви»; внутренние переживания кажутся чем-то малозначительным…

Однако у многих из нас, наверное, есть такие памятные места, священные мостовые – где соприкасалось внутреннее и внешнее, явилось личное откровение; где с нами говорил (как подумали и сказали бы древние) дух места.

XI. Речи Раскольникова

Некоторые говорят, что XIX век был веком лицемерия, то есть подавления сокровенных желаний. То же самое можно выразить иначе: XIX век был временем наибольшего порядка в душевной жизни; той самой выправки души, о которой говорилось выше. Что же до «лицемерия», то это оценка нравственная, то есть не по существу. Вопрос в другом: чем этот век платил за упорядоченность душевной жизни, за выправку, за всё, чему жгуче завидует человек XX и XXI столетий? Ответ находим у Достоевского. По ту сторону всех высоких и сложных форм жизни – выведенные в его романах Подпольный человек и Раскольников, оба – ущемленные этой выправкой, царствующим в мире нравственным порядком.

«Отчего такъ бывало, – плачется Подпольный человек, – что, какъ нарочно, в тѣ самыя, да, в тѣ же самыя минуты, въ которыя я наиболѣе способенъ былъ сознавать всѣ тонкости „всего прекраснаго и высокаго“, какъ говорили у насъ когда-то, мнѣ случалось уже не сознавать, а дѣлать такія неприглядныя дѣянья, такіе, которыя… ну да, однимъ словомъ, которыя хоть и всѣ, пожалуй, дѣлаютъ, но которыя, какъ нарочно, приходились у меня именно тогда, когда я наиболѣе сознавалъ, что их совсѣмъ бы не надо дѣлать?»

Это ведь не к тому сказано, что Подпольный человек (а на самом деле – его создатель) был человек «низкий». Видят в этом и нравственную раздвоенность Достоевского, что к истине ближе, но всё равно мимо. Раздвоение вносится в личность христианской моралью. Не Десятью заповедями, как мог бы подумать читатель, но нигде ясно не выраженным, но основательно усвоенном в христианском мире запретом желать для себя, стремиться к личным целям; верой в то, что достойные цели – только ненужные личности, предельно далекие от ее радости и благополучия; необходимостью проносить радость и полноту жизни контрабандой, прикрывая их теми или иными высокими целями. Подпольный человек (и Федор Михайлович) в разных местах, иногда и не очень хороших, свою радость искали, но сказанного выше это не отменяет.

О Раскольникове обычно думают, что он хотел переступить через совесть, и поставил свой опыт, чтобы узнать: вынесет душа «сверхчеловечество» или не вынесет? Но раскольниковский вопрос можно поставить и проще: «Наполеону дано право желать для себя, и он действует ради этих желаний. Могу ли я, Родион Романович Раскольников, желать для себя?»

Родион ведь от мамок и нянек еще слышал, что «желать» вообще грешно, а для себя в особенности; а потом узнал, что «желают» все, но не говорят об этом, потому что приемлемы для общественного мнения только желания ради отвлеченных, чуждых личности целей. Наполеон же не тем удивителен, что

«Двуногихъ тварей милліоны

Ему орудіе одно»,

но тем, что смело желает своего и для себя.

Раскольников мог бы сказать: известная нам «мораль» сводится к требованию: «ты не должен ничего хотеть для себя» и по сути является школой воспитания неудачников, т. е. обделенных способностью желать. Неудачники утешаются тем, что точка приложения их усилий – где-то за пределами жизненного успеха, вообще той жизни, которую хотелось бы прожить.

Это настроение – благоприобретенное, не врожденное. Душа ребенка наивна и хочет жизни; потом приходит ум, получивший прививку «нравственности», и учит, что полнота жизни как цель – или безнравственна, или недостойна; что жизнь нужно пропустить мимо себя, а самому направиться к идеальным целям: служению ближним или идеям – к чему-то такому, что сулит награду только в ином мире или вообще никогда.

Быть «нравственным» человеком в этом смысле значит быть надломленным, т. к. всякое желание для себя с точки зрения христианской морали – незаконно. Основная ее черта – первенство «я должен» перед «я хочу». Однако для человека естественно, желательно и полезно хотеть. Подавляя желания для себя, не «облагороженные» безвыгодными целями, эта мораль вырабатывает или человека раздвоенной воли, или хищника, или святого, который от всего своего отказался, но больше всего, естественно – первых.

Розанов верно говорил, что «нравственность» в большинстве случаев есть неспособность желать. И наоборот: человек настолько сомнителен с точки зрения общепринятой нравственности, насколько сильны его желания. И даже у Чехова (человека, как кажется, слабых желаний) однажды прорвалось: «нравственно не делать того, чего не делают старцы». Подмечено верно.

Как тут не подумать, – сказал бы Раскольников, – что пока человек не поймет, что «можно» вообще всё (за немногочисленными исключениями); пока не освободится от вопросов «хорошо ли то, чего я хочу?», «можно ли мне этого хотеть?», «заслуживаю ли я?» – он будет двигаться мимо жизни. Умение хотеть требует отказа от нравственных оценок, от боязни выглядеть «эгоистом», «желающим для себя». Кого учили «желать для других», тот живет призрачной жизнью…

Закрывая законные пути, – продолжил бы он, – мы поощряем развитие двух типов: слабого, отступающего перед запретами, и не скажу «сильного», но – пролазу, наглеца, который сначала солжет, потому получит-таки свое, но уже через ложь и цинизм.

Остановим Родиона Романовича и спросим: а как же Старый мир, в котором сильные личности попадались совсем не так редко, как в Новом, и способность желать всё-таки не всегда уводила личность в «подполье»? Ведь старый мир был, как современному наблюдателю кажется, насквозь христианским, а естественным выводом из последовательно примененного христианства должна быть всеобщая неспособность желать ради себя самого, в то время как жить идеальными целями способны не все, да жизнь и не требует постоянно и исключительно преследовать идеальные цели.⁷

На самом деле, способность желать в старом мире не оставалась без упражнения; ей были отданы целые области жизни, «скрытые» от взгляда господствующей морали (т. е. морали «нежелания» или «желания ради внешних целей»).

«У влюбленных есть тайна от этики», замечает Киркегор. Человек не терял способности желать для себя – в любви, на поприще честолюбия – и эти желания составляли тело жизни, да и основное содержание литературы. Вся беллетристика старого мира посвящена внеэтическому поведению личности, т. е. страстям, стремлениям, поискам удачи и счастья – всему тому, что христианская мораль не может благословить.

«Cъ христіанской точки зрѣнія невозможна акція, усиліе, прыжокъ, игра въ сферѣ ли искусства, или литературы, или смѣха, гордости и проч.», говорил об этом Розанов. Не потому, что оно как-то особенно враждебно труду и усилиям (напротив); но потому, что оно обращается к внутреннему человеку и отворачивается от внешнего мира с его достижениями; отказывается одобрить любое усилие, направленное на внешние цели.

Почему так? Потому что христианство – религия потрясенной души; в атмосфере катастроф христианин чувствует себя дома, тут вера его дает крылья. Обычная жизнь, требующая любви к солнцу и теплу, для него половинчата, смысл ее неясен, оправдания ей нет (несмотря на все попытки такое оправдание найти).

И в мирное время христианство питает душу, но центр тяжести его в другом месте. Христианство – религия личности, сорванной со своих основ, сколько ни возводи уютных пристроек к изначальному зданию. Дом христианина в Апокалипсисе, к которому он и возвращается при первой возможности. Апокалипсис придает завершенность и смысл его мировоззрению… Пыл, например, русского раскола – пыл души, которая от сонно-мирного и в общем-то ненужного бытия перешла к огненной, но питательной и до конца ясной обстановке конца света. Прошло бесплодное ожидание, началась жизнь!

Христианство – мироотречно. Мироотречность его – от обиды на мир, в котором всё дается или временно, или под условием. Как не обидеться на двусмысленные дары и недоброго дарителя? Обидевшись, не отказаться от всех его приманок? Возможен, однако, и другой взгляд: духовная жизнь, и вообще жизнь, – приключение, а не покой, и было б неблагодарно отказываться от возможности это приключение пережить…

Но вернемся к Родиону Романовичу и его речам. «Старый мир» был всё же богат и велик – не потому ли, что «морален»? Напротив, – ответит Родион. Естественным препятствием на пути выработки слабой, готовой к подчинению личности (дело, которое впоследствии так удалось большевикам, в своем роде насаждавшим ту же мораль «отвлеченных целей»), были кипевшие в прежнем обществе страсти, унаследованные из внеморальных (вернее, внехристианских) источников.

Плодотворная, богатая жизнь обогащается парадоксальными истинами христианства, но не питается ими исключительно. Христианство хорошо там, где свет его падает косо, а не прямо. Говорить: «христианская культура породила Пушкина и Чайковского» – неправильно. Будь они вполне и только христианами, их гениальности было бы нечем питаться.

Чтобы жить под солнцем – любить, желать, жалеть, стремиться, – нужно быть чем-то еще, кроме «доброго христианина». А уж тем более, чтобы жить творчеством. В действительности Пушкина и Чайковского породила богатая и сложная культура, основанная на принуждении внутреннего человека, строгой выправке личности, высших формах внутреннего порядка – со всеми подспудными напряжениями и подпольными бунтами, свойственными этим формам.

Целые области жизни в Старом мире, как я уже говорил, или прямо наследовали язычеству (искусства, военное дело, государственное строительство⁸), или питались могучими мирскими желаниями (брак), – несмотря на выхолащивающее влияние морали, выраженной Розановым в знаменитой формулировке: «мы не посягаем, говорят старцы, и кушают кашку». Церковь была островом, на котором личность могла отдохнуть от житейских стремлений, но сила этого острова была в ограниченности его размеров.

Трудно, – признался бы Раскольников, – оценить значение христианства для личности, потому что оно дает душе иго – и одновременно динамит для его разрушения. Его жизнь – в движении от устойчивости к разрушению и назад. В одном только христианство постоянно: в отвращении ко всем вещам, которых можно достичь. Оно для тех дней, когда сделать ничего уже нельзя; для минут, когда жизнь остановилась…

Уединенному сердцу есть что вычитать в Нагорной проповеди, но всякое желание полноты жизни по определению неблагословимо христианством. Весь мир «страстей», достижимых целей, горения ума и чувства находился в прежние времена вне церковного понимания жизни – и эту жизнь питал; и сам, в свою очередь, питался звонким напряжением между долгом (христианской дисциплиной души, «нельзя» вместо «хочу») и требованиями жизни (пламенем страстей в самом широком смысле, от честолюбия до эротических устремлений). Это напряжение (о чем писал еще Ницше) и придает неповторимую остроту культуре Старого мира (последних веков христианской эпохи).

В войне 1914—1918 этот мир сгорел. От европейца больше не требуют каждодневного напряжения сил в борьбе с самим собой; свободу он оплатил творческим даром. На очереди – или растворение личности в море бесконечной (то есть неспособной к формообразованию) свободы; или подчинение новому бремени (следующему «единственно-верному мировоззрению» светского или религиозного толка); или (самое трудное и маловероятное) поиск пока не найденного сочетания высшего развития и полноты жизни.

XII. Время сумерек

1

Наше время относится к христианской эпохе, как вечерние сумерки к дню. Христианство уходит за горизонт; надо судить о нем, пока оно не скрылось совсем. Мы достаточно рядом, чтобы чувствовать его теплоту и величие; мы достаточно далеки, чтобы понимать, что христианство не синоним религии, но только одно из возможных пониманий жизни и божественного.

Некоторым нравится думать, будто эти сумерки – последние. «Войны и военные слухи» пугают, вера в скорый конец успокаивает умы. Даже больше: христианину необходим Апокалипсис. История, не имеющая огненного конца, кажется ему бессмысленной. Однако история – не отмеренный по линейке отрезок. Она больше похожа на совокупность отрезков, вписанных в круг. Отрезки – отдельные культуры; круг – общечеловеческие способности во всей их полноте. Каждая из культур развивает человеческую природу в своем направлении до доступного ей предела. Совокупность таких путей образует всеобщую историю. Все они когда-то прерываются, но концы их – события не мировой истории, а частной.

Окончание одного из культурных путей – не конец мира. В измененных обстоятельствах останутся неизменными основные вопросы ума и души, из них же главный: почему со мной, моим народом происходят именно эти события? «Точное знание» с прохладцей отвечает: «По случайности». Это объяснение не питательно для ума и неудовлетворительно для души, а потому никогда не будет принято. Следовательно, развитие продолжится, пусть и на новой почве.

Однако переход к новому не будет легким. Культура отличается от первобытной простоты избытком дополнительных значений, присоединенных к каждому слову (образу, действию). Этот избыток нельзя приобрести по желанию: он вырастает естественно, с ходом – не лет, но смыслов. Нельзя «создать культуру», т. к. по сути это значило бы «создать себе прошлое». Прошлое можно только выбрать, присоединиться к некоторой традиции. Отсюда культурная бесплодность революций.

Из невозможности «создать» культуру не следует, будто новых культур не бывает. Бывают. Но «новыми» они становятся только по прошествии времени, для взгляда из будущего. Для наблюдателя-современника есть лишь поступательное накопление ценностей с прибавлением не бывшего прежде, причем доля этого «не бывшего» постепенно растет. Культурно это означает неизбежную постепенность творения нового; политически – бесплодие всякого активизма, могущего создать только идеологию, но не культуру.

2

Христианство казалось вечным, как всякий установленный революцией «новый порядок». Казалось и естественным, и безусловно подходящим для всякого человека, более того – всеобщим, пригодным для всего человечества. Сейчас мы видим то, чего не видели прежде.

В истории борются за преобладание не только «классы и массы», но и психологические типы. Христианское мировосприятие в своей основе, его поэзия и философия – также выражают определенный тип. В слова: «Anima naturaliter Christiana est» можно внести поправку: некоторые души. Христианство соответствует определенному душевному складу, но его нельзя надеть, как платье, на всякую душу. Как многие другие вещи, оно не для всех, а для некоторых.

Какой это склад – можно догадаться, глядя на великую, тонко-психологическую, глубоко христианскую в своей душевной зоркости литературу XIX века. Христианство психологично потому, что это религия отступления в себя. Личность заколачивает окна и двери, и в тихой горнице ищет знаки присутствия души – с той же страстью, с какой современность ищет признаки внеземной жизни, но с бо́льшим успехом.

Психологичность – награда уму, который отказался от любопытства по отношению к миру. Сосредотачивая внимание на узкой полосе душевной жизни, связанной с ощущениями вины или страха (т. е. области детских переживаний по преимуществу), христианство делается чутко до ясновидения.

Розанов говорит: «От сладости слов Иисусовых прогорк мир». Это красивое описание, но не объяснение. Объяснение – в том, что Евангелие обращается к ребенку в человеке, пробуждает дитя и принуждает к молчанию взрослого. Потому так притягательны его тихие речи. В Евангелии не случайно постоянно повторяются слова: «умаление», «дитя», «малые сии». Это не образы, а прямое и откровенное описание психической практики.

3

Сильнейшей стороной уходящей эпохи, основой всей постройки была вера в единую истину. Сперва это представление вошло в философию, затем проложило себе путь в религию ⁹. Неудивительно: наши религиозные представления диктуются мировоззрением. «Философия жизни», определенное понимание вещей – предшествует религии и определяет если не просьбы, с которыми мы идем к богам, то область возможного и невозможного для наших прошений. Что еще более важно: оно определяет то, что мы получаем по этим молитвам (т. к. «по вере вашей дается вам»).

Итак, вначале была уверенность в единой, обязательной для всех истине. Вера в единую истину связалась с идеей единственного Бога. Стали возможны вопросы «по Достоевскому»: «Если нет Бога, то всё дозволено»; «если нет Бога, то какой же я, к черту, капитан»? Может показаться странным, но Достоевский вписан (или возможность его вписана) в монотеизм изначально. Если истина одна, то других нет вовсе. Его вопросы не атеизмом продиктованы, а чувством отчаяния человека, который понял, что от материка Единой Истины отчалить можно только в никуда, в пустоту.

Истинное «единство» мысли, веры и чувства было бы губительно (что показал опыт XX века). В действительности, единство христианского мира было далеко от совершенства. Зачатки местных, национальных пониманий божественного вспыхивали тут и там под именем «ересей». Целые народы или семьи народов уходили от вселенской веры к «домашней» религии. Не слабость была виновата в расколах, но требования жизни.

Народ, желающий самобытного развития, собственных потерь, но и собственных приобретений, может и должен понимать божественное по-своему. Все великое в культуре национально, и создается в меру особности этого понимания. Нельзя одновременно развивать все способности человеческой природы. То, какие стороны будут развиты в этом народе, этой культуре, определяется их религией. Здесь действует закон обратной связи: люди получают по своим молитвам, а просят о том, чему, по их вере, благоволит божество.

О Достоевском говорят: националист и узко-православен. «Почему „русские“, а не человечество; почему „православие“, а не христианство?» – спрашивает у него Шестов. Это неправильная точка отсчета. Когда Достоевский говорит, что «Бог есть соборная душа народа», он глубоко религиозен, только религиозность это не христианская, а старшая – «языческая». Здесь нужно прояснить смысл слова. Язычеством в христианском мире называют нечто «отсталое», «доморощенное», «низкое» по сравнению с идеалом вселенской церкви.

Однако разграничительная линия не здесь. Качественные оценки (в зависимости от приближения к единственно-разрешенной истине) в культуре неуместны. Язычество противоположно христианству не в области нравственности, а в пространстве: как местное, национальное, особое понимание истины. Христианство же предлагает одну истину для всех. Единство без принуждения не достигается. Когда Данилевский говорит, что западная цивилизация насильственна по своей сути, он не договаривает: насилие предполагается самой мыслью о единственно-исключительной истине.

Последствия применения этой единой истины вначале были величественны, потом ужасны. Христианство вошло в мир, полный скрытого смысла, а оставляет его обессмысленным, потому что весь капитал вложило в идею Единого Бога, единой истины, которых надо проповедать до края земли и отвержение которых значит и отвержение всякого разума в мироздании.

То же самое можно высказать более приземленно. Европейско-христианская цивилизация распространила свое понимание жизни по всей земле. Это понимание состарилось и ветшает. У Европы больше нет ни духовной власти, ни материальных сил, чтобы его защитить – а миру-то нужно жить дальше, пусть и без Европы и ее истин.

4

Итак, изначальная особенность христианства, источник его основной силы: вера в то, что об одном предмете существует не более одной истины. Принцип мощный, всеразрушающий. «Последняя истина» ревнива, нетерпима. Уходя, она оставляет по себе чистый лист. Нигилизм – естественная ступень в ее развитии. Отсюда бесплодность нынешнего мира.

Откуда уходит христианство, там устанавливается «мерзость запустения». Ничто сильное, самодостаточное, способное к независимому существованию не приходит на его место; все послехристианские силы живут исключительно отрицанием тех или других частей христианского наследства.

В жизни ума и чувства сегодня господствует реакция против христианства. Или чистый нигилизм, смертопоклонство: «ничего нет, кроме видимой глазу материи и отмечаемой приборами силы, и всё бессмысленно»; или наскоро перекованные из христианских запретов противоценности (например, отход от христианского гнушения плотью – понятый как соблазнение масс оптом и в розницу).

Нигилизму противостоят незаконные дети уходящей веры: идеология и «единственно-верные мировоззрения» разных сортов. В них проявляется желание сопричастности к единой истине, к группе «правильно верующих». Тотальность христианского мировоззрения унаследована «точным знанием», здесь снова «едино стадо и единъ пастырь». Атеистически-религиозное, непримиримое, властное «научное мировоззрение» есть, по существу, последняя христианская ересь.

Чем это знание «точнее» (ближе к мировым основам), тем более оно недоказуемо; чем более недоказуемо, тем более требовательно. Ему свойственны хорошо знакомые нам по прошедшей эпохе догматичность, жажда власти над духом, вера в одну и только одну истину (за редкими блестящими исключениями).

Формы мысли вообще долговечнее, чем ее содержание. Воинствующее безбожие (а под маской «точного знания» скрывается именно оно) сохранило все формы христианского мышления, вывернув содержание наизнанку.

Это естественный ход вещей. Отвергая прошлое, реакция не строитсобственной лестницы ценностей; она только меняет знаки у ценностей уже существующих. Формы любой реакции предопределены формами явления, которое она отрицает. Способность к самостоятельному формообразованию ей не дана. Это нельзя забывать, глядя на антихристианское движение наших дней. Эпоха-наследница безобразна в меру односторонности эпохи-предшественницы.

Послехристианский мир не просто «искажен». Он кривится, поводит плечами, желая выправить прежние искажения, но необходимой полноты развития, зрелости для придания себе новой выправки не имеет. От той же неспособности к формообразованию страдает и освобожденная от большевизма Россия, при всем различии явлений.

Революция, разрыв со старым миром всегда создают пустоту на месте прежних смыслов. Желание заполнить это пустое место создает «идеологию». Дать человеку чувство причастности к чему-то большему, чем он сам; дать ему чувство праведности (потребность христианских народов, неутолимая после ухода христианства); дать ему смысл поступков более высокий, чем простая целесообразность…

Можно считать правилом: утратив христианство, народы принимаются за построение утопии, т. е. принудительно упорядочивающего мысли и мнения общества, связанного одной идеей, своего рода (прошу прощения за варварское слово) идеократии. Первыми по этому пути прошли русские и немцы; англосаксы в свое время, в силу особенностей развития, не заметили конца христианства и ступили на путь строительства идейно-обусловленной утопии только сейчас. Идеология, «единственно-верное учение», несогласные с которым принуждаются к молчанию, есть главный признак такого общества. «Моя ценность определяется тем, сколько человек я заставил замолчать», так думали бы строители очередного Прекрасного Нового Мира (социалистического, национал-социалистического, либерального), если бы имели привычку думать.

Другая пережившая свой век форма мысли – вера в скорый «конец света», по грехам человеческим или без всякой причины (здесь современная мысль двоится; одна «школа» утверждает, что нас покарает планета Земля за причиненные ей страдания; другой нравится верить в камень с небес, или смертоносное поветрие, или истребительную войну). Я говорю: «вера», потому что убеждение в скором и непременном конце совершенно иррационально, не вытекает ни из каких данных науки. Это вопрос оценок, а не знания фактов.

Здесь мы возвращаемся к тому, с чего начали этот разговор. Вера в конец света, в особенности – скорый, парадоксальным образом успокаивает человека, придает смысл истории и собственной его жизни, а заодно и освобождает от беспокойства, ведь худшее вот-вот случится. У того, кто собирается жить, беспокойства гораздо больше…

Так современный человек (сколько бы ни утверждал обратное) не может освободиться от ценностей предыдущей эпохи. Он или отрицает христианство, ставя на место каждой прежней ценности – противоположную, или держится за основные формы, идеи, отказавшись от их сердцевины: от веры в божественное и жизнь вечную.  Следующие идеи оказались жизнеспособнее, чем христианство, и до сих пор мерцают в наступившей умственной темноте: личная праведность (причастность высшей истине в деле и мысли); конец света, понимаемый не как угасание, но как насильственное окончание истории, последний суд; единственно-верное учение, требующее искоренения ересей. И основа основ: вера в единственную возможную истину об одном предмете.

Человек, не верующий в скорый и неизбежный конец мирового порядка, находится в выгодном положении, но лишь отчасти. Понимание того, что занавес не опустится окончательно, не освобождает от опасений за ближайшее будущее. Можно только предполагать (а иногда пытаться предсказывать), какими путями пойдет мысль, уйдя из привычного русла. Едва ли она так и останется на мелководье. Одно точно: восстановления старого не будет. Мы можем положить старые камни в основание здания новой культуры, но что разрушено, то уже не выстроить. Это признание развязывает нам руки и освобождает от ненужных мечтаний.

XIII. Надежда

Непрожитая еще часть жизни – тайное сокровище каждого. Нет человека, который был бы к нему безразличен. Наиболее распространенное отношение к собственному будущему есть надежда.

Способность надеяться есть, иными словами, способность поступать вопреки здравому смыслу. Надеющийся видит будущность там, где ее нет; находит воздух там, где для крыльев нет опоры; ожидает света глубокой ночью. Огорчения в настоящем его не смущают: будущее заплатит по всем счетам.

Его поступки можно расценивать по-разному. С точки зрения разума, в надежде проявляется или глупость, или безумие, или молодость… Чувство молодости – не только ощущение новизны и неизвестности, но еще и дремлющей силы, для которой всякая тропа – желанное поприще, всякое препятствие – радостное испытание. Молодость стоит наедине с сильным и радостным зверем своей души, и блажен тот, кого дыхание этого зверя не оставляет со временем…

Молодость покидает нас, но надежда остается. Она предполагает, что причинность не всевластна: власть ее подтачивает свобода, то есть удача или, в конечном счете, судьба (судьба или боги: надежда возможна в обоих случаях). При добросовестной, крепкой вере в причинность – надеяться не на что.

Надежда, как мы уже сказали, проявляется в пренебрежении настоящим ради будущего. При любых обстоятельствах надеющийся верит, что итог еще не подведен, последние карты не выложены. Личность, способная надеяться, обладает лучшей выправкой, лучше владеет собой, вернее защищена от внутренней темноты, чем не знающая надежды.

Христианство вменило душевную бодрость, надежду – в обязанность. Однако философия надежды обоюдоострая. Удерживая душу от погружения в темноту, она переносит внутренний центр тяжести в будущее, делая настоящее более или менее неважным. Кто переносит все положительные ожидания в будущее – тот полностью обесценивает настоящее.

Говоря о надежде как обязанности, мы сталкиваемся с необычной ее стороной. «Я надеюсь» означает обычно: «я не буду об этом думать» или даже: «я не стану для этого ничего делать». Но надеяться приходится и на маловероятное, совсем невероятное, но необходимое. Надежда сверх всякого вероятия – не легкомысленное откладывание вопроса на завтра, но подъем тяжестей, бремя, которое вынесет только сильный, и то лишь до известного предела.

Можно подумать, будто живущий надеждой уклоняется от настоящего и сберегает душевные силы для будущего. Но сберегает ли? Нет. Надежда пожирает силы, не бережет их. Надеяться сверх всякого вероятия – не то же самое, что бездеятельно ждать. Надеющийся против очевидности нещадно сжигает душевные силы. Он верит в перелом, разрыв причинной связи, в такое «завтра», которое не будет укоренено во «вчера», а оно может никогда не настать. Или настать тогда, когда всякие душевные силы закончатся. Тогда – надрыв сил и отчаяние…

Впрочем, веселую бодрость, о которой мы говорим, нельзя назвать в чистом виде христианской чертой. Она свойственна христианам определенного места и времени: скорее на Западе, чем на Востоке, и больше у одних народов, чем у других. На Востоке та же самая философия надежды породила безграничное терпение… «Деятельное смирение» – явление скорее западное, и проследить его можно вплоть до Эллады:

«Что же еще остается? Ничего другого, как быть самим собой: обладать особым мужеством и противостоянием судьбе, что по-гречески называется τολμα̂ν. Остается выдержка и твердое владение собой; стойкость, способная приободрить павший дух; большое терпение, укрепляющее слабого и возвращающее свободу узнику». ¹⁰

Деятельное смирение отличается полной верой в собственные силы, при всей их ограниченности в сравнении с силами судьбы; спокойным и уверенным распоряжением этими силами в кругу нам данных забот – личном космосе, в котором человек сам себе творец и устроитель.

Маленький Принц, который каждое утро приводил в порядок свою планету, поливал розу, чистил вулканы – идеальный пример деятельного смирения. Для философии «терпения» его поведение бессмысленно: жизнь враждебна человеку и однажды кончится; ее надо мужественно претерпеть; улучшать ее – напрасный труд; на земле нужны храм да могила… При этом в основе обоих мировоззрений лежит надежда; только в одном случае она побуждает к деятельности, а во втором – к уклонению от нее.

«Деятельное смирение» отличается от «терпения» и по своим плодам. Терпение сменяется бунтом и потерей всякой нравственной выправки… Деятельное смирение заставляет человека заниматься делами мира более-менее постоянно. Личность «деятельно-смиренная» большего ожидает от мира; надеется на то, что что-то изменится хоть немного, но прямо сейчас, под влиянием наших усилий; ее упования не отложены так далеко, как у личности «терпеливой».

Деятельное смирение не переоценивает будущего, не перемещает внутренний центр тяжести вдаль, но вполне ценит настоящее. Будущее светит и на его небосводе, но деятельно-смиренный не пытается греться в его лучах. Его поприще здесь.

ХІV. Смысл прежде пользы

Для животных в мире есть только три рода вещей: опасные, манящие и безразличные. Человек, в отличие от животных, находит в вещах внутренний смысл, сравнивает их ценность и (иногда) объявляет некоторые из них постыдными или запретными.

В мироощущении ушедшей эпохи важнейшее место было отведено греху и стыду. Личная нравственность в Старом мире определялась в первую очередь через соблюдение запретов. Верность государству, честное служение – были в ней второстепенные, языческие составляющие; прививка Рима, без которой христианская Европа не могла обойтись.

Ход событий упразднил религиозную нравственность (в одних странах насильственно, в других – путем постепенных послаблений). Служение государству – не только осталось, но и возросло в цене. Но одной верности государству недостаточно. Личности нужно нечто, могущее руководить повседневной жизнью; если не широкое и всеохватное мировоззрение, то хотя бы его замена; нечто, дающее чувство осмысленности и оправданности поступков, говоря христианским языком – личной праведности.

В разные времена человек обращался за таким руководством к разным силам. Чаще – к религии, реже – к философии. В наши дни он ищет поддержку у сильного, самоуверенного, но едва ли долговечного учения о бессмысленном мире, богатства и силы которого человек (странное исключение, пузырек сознания в потоке, лишенном разума, истока и цели) должен отбирать и использовать рациональным образом…

Но вернемся к предмету нашего разговора. Когда слабеет религия, первым побуждением разума становится: удержать в порядке рассыпающийся образ мира.

Разуму естественно видеть мир разумно устроенным, причем цельным, то есть разумным снизу доверху, вплоть до человека и его души: не только на уровне пляски невидимых сил, которыми занимается наука. Здесь непроницаемая граница между наукой, с одной стороны, и философией – с другой: наука изучает мир без человека, для философии человек есть необходимая часть мирового порядка.

Мысль о мироздании без богов или с такими богами, которым безразлично течение земных дел, не дает человеку опоры. Философия становится ответом на вызов: вызов бессмыслия и ненужности всех вещей. Мыслитель не мечтатель; он ищет, а вернее сказать – создает твердую опору уму посреди вызывающе (по видимости) неупорядоченных, ничем не оправданных событий. Философия умирает, если ум соглашается принять бессмысленный мир.

Однако для развития философии нужна почва. Способность ценить мудрость выше пользы, готовность к незаинтересованному мышлению, умственной роскоши – дается временам и народам неравномерно. Да и одной мудрости, одного искусства мысли для философии недостаточно: нужно еще встречное внимание, готовность слушать, иначе философия останется личной причудой, смешным увлечением ненужного человека…

После заката Старого мира эта почва исчезла. У «освобожденных» масс не было ни умения, ни желания философствовать; а еще менее – у их вождей. Однако от жизни на обочине прежнего культурного мира эти вожди сохранили некоторый запас идей, «правильных представлений» об истории, обществе, человеке… Питаясь этим запасом, выросла «идеология» нового мира.

Идеологию можно было бы назвать «учением о правильных мыслях». На первый взгляд, ее задание почти такое же, как у философии. Идеология придает смысл если не миру, то жизни общества. Но там, где философия идет по пути преодоления трудностей, поднимает тяжести, строит здание – идеология предпочитает не видеть того, что ей не нравится, строит карточный домик и надеется на то, что не будет сильного ветра.

Если философ приходит к выводам, которые определяют его жизнь, то идеолог определяет только мнения, и то – высказываемые вслух. Идеология есть нечто внешнее и принудительное по отношению к личности; не вырастает из ее внутренних потребностей, но навязывается сторонней силой. Ее «идеи» не переходят одна в другую путем внутреннего развития, но цельно, во всей полноте принимаются на веру или отбрасываются.

Идеолог говорит о «правильном», т. е. должном понимании вещей, философ – о «ясном и логически-непротиворечивом, и притом осмысленном» (т. е. не допускающем сомнения в осмысленности мира). Идеология – личная праведность, примененная к мнениям: «думай так, и будешь долговечен на земле». Логическая ценность мировоззрения ее не занимает.

И в то же время идеология напоминает христианскую мораль. Она так же ставит человека в невыносимые отношения с самим собой. Требования идеологии, как и требования христианства, не могут не быть нарушены. Мысли, дела и ощущения делятся на правильные, для других – и настоящие, для себя. «Идеология» во всех видах предполагает двоемыслие.

Сходство «идеологии» с христианской моралью неслучайно. Она решает те же задачи, давая личности, в награду за «правильное» поведение, чувство собственной ценности. Отличие в том, что идеология, понимаемая как система нравственности, переопределяет «грех» (запретное) через внешнее, а не внутреннее. На место вреда, причиняемого душе, ставится вред, причиняемый обществу. Постыдно – не «думать одно и говорить другое», а «сказать то, что думают все». Благо общества (понимаемое как его безмятежный сон) становится последней ценностью. Личная праведность достигается через служение внешним и только внешним целям. По счастью, в России эта светская мораль не просуществовала долго, но успела опустошить умы двух-трех поколений и привести к полной нравственной потерянности их потомков…

После длительного господства идеологии – мы оказались на пустой земле. Что же нам делать?

Возвращение к религиозной морали, основанной на подавлении желаний, выглядит не просто маловероятным – неплодотворным. Старый мир был и высокоразвит, и богат, но потому, что принимал мораль запретов лишь до известного предела (то есть не был вполне христианским, на что без конца обращали внимание строгие проповедники). Плотина, поставленная человеческому желанию жить в мире и радоваться солнцу, уже прорвана, и если и будет восстановлена, то под знаком другой религии. Думаю, мы больше не имеем права отступать из мира – в душу, оставляя мир в забросе, как это было когда-то сделано, но и забросить душу ради мира не можем. Нынешнее же ученое безмыслие (уроки пользования бессмысленным миром) никого на долгие сроки удовлетворить не сумеет.

Что же касается мудрости, наполняющей мир смыслом даже тогда, когда голоса старых богов не слышны… Жить в осмысленном мире, строго говоря, труднее. Осмысленность вещей – бремя, слабый ум его охотно сбрасывает. Полезно же то, что делает жизнь проще. Почему, кстати, бесполезна культура – набор усложняющих жизнь правил, образцов поведения, чувства и мысли. И почему мы должны, не опуская рук, держаться за культуру и память о ее достижениях – сколько бы ни твердили нам о «пользе» и «прогрессе».

Чтобы не повторять постоянно смутное слово «культура», проще сказать: «духовный труд». (И пусть не обманывает нас сходство с христианским словоупотреблением.) Речь о труде ума и чувства, направленном на усложнение, углубление личности и способов ее выражения. Ведь общество (как бы ни хотелось некоторым поверить в обратное) есть, кроме прочего, воспитательное учреждение. Никакого «естественного состояния» человека нет, если не считать состояния дикости. Всякий высший человеческий тип выпестован обществом, его представлениями о культуре, то есть (в последнем итоге) о воспитании.

В том и важность вопроса. Отношение души к миру, смыслы, которые она вкладывает в дела и вещи – всё это касается не праздных отвлеченностей, но самого главного: воспитания человека. Что бы мы ни выбрали: праведность через соблюдение запретов; «пользование» бессмысленным миром; «правильные названия вещей» при безразличии к внутренней жизни души; философскую веру в осмысленность миропорядка – выбранные смыслы определят душевное состояние человека в новом мире, который уже строится и когда-то будет построен.

XV. Вкус к сложности

Мы живем во времена последовательного опрощения и упрощения. Опрощается человек, упрощается мировоззрение. Отблески «старого мира» гаснут или почти уже погасли. Однако и в сумерках продолжается борьба начал, которые когда-то, при других обстоятельствах, вели личность не вниз, а вверх: к плодотворной сложности. Физика человеческой души, если можно так сказать, не меняется. Меняется только состав среды, к которой приложены ее законы.

Простоту многие считают естественным и желанным состоянием. Однако сложность не менее естественна, чем простота, и даже более желанна для ума. «Побежденная трудность всегда приносит нам удовольствие», говорит Пушкин. Предпочтение простоты – знак сытости или бедности, двух состояний, препятствующих росту.

Или так скажем: воля к сложности, к обладанию отличиями – противостоит детскому или еще звериному желанию быть вместе со всеми. Каждый раз, когда человек остается один, останавливается и задумывается, он идет против природы. Высшей точки эта противоприродность достигает в культуре, а религиозно – в христианстве. Кто совершит над собой наибольшее насилие, – говорит христианство, – тот назовется великим.

Разберем эту христианскую черту. Она многое определила в нашем прошедшем, и нам придется помнить о ней в будущем, когда христианства с нами уже не будет.

Христианство – внеприродно и сверхприродно. Отсюда любовь его к чудесам. В попрании естественного – его удовольствие. В христианстве стрела духа прошла природу насквозь. Мир и человек для христианина – нечто такое, что можно гнуть и ломать по своему усмотрению. Вся современная философия «покорения природы» проникнута этим духом.

Насилие над природой, в первую очередь человеческой, а затем и природой мира, та «насильственность» европейской цивилизации, о которой говорил Данилевский – христианская черта. Современное состояние Запада, которое можно назвать всемогуществом на грани самоуничтожения – закономерное следствие тысячелетнего «преодоления природы». Божество уходящей эпохи – божество городов, техники, насилия над всем природным. Неслучайно в городах оно утвердилось прежде, чем за их пределами.

Осуждая христианство как внеприродную и против природы идущую силу, некоторые ищут укрытия в поклонении «Природе», даже дают этому поклонению название «язычества». Однако язычество не состоит в «поклонении природе». Боги и судьба – не то же, что слепая и глухая «природа». Чтобы ей поклониться, надо быть современным (то есть отученным о всякой мысли о живых и сознательных деятелях по ту сторону видимого мира) человеком. Однако верно, что разница между язычником и христианином познаётся по отношению к природе.

Христианство, однако же, боролось с человеческой природой не ради угашения силы, блеска и полноты жизни как таковых, но в полном соответствии с формулой Ницше: «человек есть нечто такое, что должно быть преодолено». Оно следовало той «физике человеческой души», о которой мы говорили в начале.

Ум опознаёт свое место в мире через противопоставления: верх и низ, желательное и нежелательное, трудное и простое. Независимо от выбора ценностей (таков общий закон) – трудное совпадает с желательным, достойным, чтобы не говорить «добрым» (смутное слово с оттенком мягкотелости, если не бессилия). Скажи мне, что запрещает твоя мораль, и я скажу тебе, чего она требует.

А мораль (всякая мораль) запрещает идти простейшими, наиболее доступными путями, что проявляется в самой несложной из известных систем нравственности – в правилах любой игры. Наиболее плодотворное поведение в любой области достигается через следование требованиям и запретам, помимо всяких моральных оценок. Образцом поведения всегда считается трудное для личности, требующее усилий, далекое от «естественного».

Причем проявляется это повсеместно, начиная от детских игр и продолжая, скажем, русской литературой, которая процветала при плодотворно-сложной традиционной орфографии и пришла в ничтожество при орфографии упрощенной, «доступной слабым». ¹¹ (Обмеление литературной реки было, разумеется, опосредованно – через понижение общекультурного уровня – связано с переменами в орфографии.)

В наши дни мысль о «подавлении» одних ценностей ради других, об упорядоченной их лестнице – выглядит неуместной. Прославляется, напротив, «многообразие». Но сложность внутренней жизни – совершенно не то же, что это «многообразие», понимаемое исключительно количественно, как стремление к наибольшему числу оттенков на единицу площади. Настоящая сложность пространственна, упорядочена в высоту, основана на подавлении одних ценностей и возвышении других. Здесь ключевые слова: подавление и возвышение. Многообразие однокачественных, но разноцветных песчинок – не то же, что многообразие частей здания.

Либеральная мечта о культуре без подавления одних устремлений другими так же беспочвенна, как мечта о мире, в котором действие не вызывает противодействия. Может быть, такое и возможно, но при других физических условиях. Сейчас нам предлагают «розовую», сахарную физику общественных и душевных движений. Однако первый закон настоящей общественной и душевной физики следующий: нельзя утверждать, не отрицая; нельзя поощрять, не запрещая; всякое утверждение является отрицанием, а поощрение – запретом. Всякая мысль – не висит в пустоте, но занимает место, отнятое в борьбе у других мыслей, которые ей удалось потеснить.

Либеральная мысль хочет быть мыслью антихристианской и провозглашает нечто, на вид, на слух вполне «противохристианское». Однако по тому, как она себя проявляет, – это мечта о культуре, «доступной слабым», об устранении состязания и (самое главное!) всякого роста через усилие, ибо самая мысль об усилии оскорбляет слабых, как мысль о богатстве – бедных, следовательно, сами понятия усилия и богатства из общепринятой системы ценностей следует изъять.

Этот идеал «общества для бедных и слабосильных» – уменьшенный слепок с христианского идеала, с присущим тому отвращением к силе, полноте и яркости бытия. Однако Церковь преследовала «страсти», а либерализм выдавливает из мира всякую силу, будь то «страсть», сила ума или крепость духа. Он только выглядит противохристианской реакцией, по существу же это выхолощенное, бессильное продолжение христианской идеи. Церковь возрастала насилием сильных над своей природой, а здесь – вялое потворство не страстям даже, а страстишкам.

Уход христианства с его плодотворным (хотя и опасным) насилием над душой, разлитие либерализма с его неспособностью питать высшее – повод задуматься над путями воспитания высшего человека.

Это всегда выработка личности, способной к мышлению, решениям и поступкам в одиночестве. Внутренняя сложность равносильна уединенности. Саморазвитие ведет вовнутрь. В уединении происходит все самое важное для ума и духа, но среди людей и с людьми – все необходимое для чувства.

Отделить один поток от другого, внешнее от внутреннего, значило бы обеднить жизнь, как это и делалось когда-то. Предел «мироотречного» настроения – мир, оставленный в забросе, ненужный, только терпимый. Не следует и невозможно второй раз ступать на этот путь. «Старого мира» больше не будет. Но задача выработки личности стоит перед нами, как стояла перед деятелями прошедшей эпохи.

Спросим себя: что такое личность: данность или достижение? По видимому, ни то, ни другое. Личность подобна зданию, которое само себя строит. Всё, что может ей дать внешний мир – это твердая почва и воля к самостроительству, вкус к сложности, не побоюсь сказать – вкус к игре. Ведь человек не просто «работник». Революция рыла себе яму, когда вместо всех высших способностей и вопросов предлагала личности «ударный труд». Мало «служить». Всякому нужно изощрять свои способности; кроме «пользы» искать красоты; вносить в жизнь игру: искусственные правила, которые не имеют ценности для достижения простейших целей, но делают жизнь богатой и теплой.

Плодотворная искусственность жизни – первый шаг к собственно искусству. В мире должно быть место не только для «дел», но и для обрамляющей их игры. Для писарского росчерка на бумаге; для красоты венчающего строку ятя. Купец, московский особняк которого украшает перевернутая рюмка, умел не только «делать дела». Так и Матвей Казаков закручивал спиралью, пока не видит почтенный заказчик, дымовую трубу Петровского дворца…

Вопросы о личности и ее занятиях – не отвлеченные разговоры, как может показаться, а самые злободневные, связанные с одним главным вопросом, а именно: как и для чего жить?

Если мы принимаем, что жить нужно так, чтобы испытать все высшие способности своей природы без прямого и намеренного ущерба другим живущим, – желание образовать высшего, сложного человека не кажется блажью. Даже с стороны житейского удобства личность, которой не бывает скучно наедине с собой, тверже, безопаснее стоит в этом мире, чем та, которую нужно постоянно развлекать.

Когда-то Романовы прививали нам вкус к культуре на соблазнительном и блестящем примере Европы. Сложность тогдашнего высокоразвитого, на последнем своем подъеме стоящего европейского мира была великой удачей для Петра и наследников. В Европе манили не сытость или спокойствие, как теперь, а многообразие ощущений ума и чувства – маловажное для современного русского обстоятельство.

Русский ум еще был здоров и, как всякий здоровый ум, стремился к новому опыту. Состояние усталого цинизма, скрывающегося от вездесущей «идейности» за оградой водки и сквернословия, было ему неизвестно… Теперь русскому человеку заново нужно прививать утраченный вкус к сложности речи, мышления, поведения, так как уничтожено само стремление отличаться, быть лучше, руководиться более сложными правилами. Всё съедено упрощением… А ведь более сложные умы, способные к пониманию более глубоких вещей – это, а не количество сложных технических устройств, есть мера общественного развития.

XVІ. О «новом человеке»

Одним из главных обещаний революции было обещание создать «нового человека». Рассмотрим же, какие средства она применяла, каких целей хотела достичь, и что у нее получилось.

Главным упованием революции была наука. Розанов, во времена недолгой своей левизны, восклицал: «въ революціи главное суть не сами революціонеры, а наука». Наука, разум уничтожат религию и займут ее место. (О том, что «занять место религии» означает, собственно, «стать религией» – тогда не задумывались.) Наука создаст нового человека и новые отношения: разумные и справедливые. Новый человек получит образование, прежде ему недоступное, и процветет «общенародная», не только просвещенному классу доступная культура.

Таковы были надежды и обещания. Действительность оказалась иной.

В действительности созданная новым порядком среда для человеческого развития оказалась непригодной. Сейчас, после конца этого порядка, мы видим, что наследовать чему бы то ни было «советскому» невозможно. Самый язык нужно пересоздавать, очищая от проникшего повсюду ложноученого и партийного жаргона. ¹² Порча устной и письменной речи тем более удивительна, что прежняя русская литература при новом порядке никогда не выводилась из обращения целиком. Запрещались или отдельные ее представители, или отдельные сочинения писателей разрешенных. Видимо, преобладающего влияния на умы эта литература уже не оказывала. В связи с этим надо заметить, что философия или, скажем, такая богатая мыслями литература, как русская, предполагает наличие большого числа людей, которые не только жили, но и размышляли над своей жизнью. Без них любая, сколь угодно глубокая культура зачахнет, оказавшись никому не нужной, – или будет скользить мимо ума и души, развлекая, слегка образовывая, но не затрагивая ядра личности.

Книга не волшебное средство, не «благодать», действующая помимо воли читающего. Чтение – проявитель для внутренних склонностей, мыслей и побуждений читающего, ему нужна трудящаяся душа. Труд, образующий личность, ей не в тягость; здоровые ум и чувство сами ищут его; однако их можно отвлечь, заставить распылить свои усилия, притупить внимание. Это и произошло.

Возьмем, например, поэзию. Жуковский некогда восторженно сказал: «поэзия есть Бог в святых мечтах земли». Даже смотря на вещи спокойнее, надо признать, что поэзия всегда (или в основном) о «внутреннем человеке», о душе, о тайне мира. Как только поэту говорят, что у мира нет никакой тайны, ему делается не о чем писать. Если за миром нет тайны, за личностью нет души – чувствовать, мыслить, писать незачем. Поэзия неотделима от религии, даже когда не знает, как зовут ее богов. Кстати сказать: основы религии вообще – до богов, в чувстве личной укорененности в мире, под поверхностью мира. Поэт, как и философ, есть человек, зачарованный тайной собственного бытия…

Итак, поэзия развивает слух к внутреннему, тайному, священному. Но этого внутреннего слуха, внимания к своей тайной жизни (кроме разве что фрейдистского любопытства) – больше нет. Этот слух дается религией, не в смысле храмов и служб, а в интимнейшем внутреннем: в чувстве, что ты кому-то несешь свою душу, пусть даже не знаешь, кому; а религия оказалась вычеркнута из жизни.

И мы увидели поэзию, которая занимается или прославлением правителей (это занятие для нее не ново), или развлечением детей (это многие склонны вспоминать с теплотой, хотя по совести, я не могу признать большого значения за поэтами, веселившими ребят), или сочинением более или менее постных стихов «о любви» – так, чтобы эта любовь не отвлекала личность от служения государству. Самой главной своей роли в Старом мире, роли пробуждения личности, такая поэзия не играла и играть не могла. (Мы не будем сейчас говорить о том, что помимо разрешенной и мертвой литературы существовала и запрещенная и живая. В любом случае, корни ее были перерублены и живые соки ее уже не питали.)

Что это за пробуждение? Всё то, что ведет личность к подъему над привычкой, над сонно-животным существованием, над «умственной ленью», как говорил Чехов. Шахматы и иные теплые «хобби» не в счет, они не пробуждают, а усыпляют; образованность и «умственный труд» по привычному лекалу также ни от чего не защищают, т. к. пробуждение предполагает самобытность, ясное самосознание, чувство личной особности – всё то, что современный порядок старается в человеке угасить. Нет высшей культуры без религиозности в той или иной ее форме, без мыслей о божественном и судьбе. Изымая эти вопросы из рассмотрения как «бессмысленные», новый порядок обескрыливает личность. К высшему человеческому нет пути мимо божественного. «Интеллигент» – плод негодной попытки получить высшего человека без Бога и внутреннего труда, силой одного только чтения. Cвято место библиотекой не заменишь…

А в сущности, «советская культура» сводилась именно к грамотности и библиотеке, вещах немаловажных, но бессильных отдельно от общего содержания личности. (Я уж не говорю о том, что из этой условной «библиотеки» было, на протяжении большей части советских лет, вычеркнуто едва ли не все важнейшее и питательнейшее для ума и духа: от Платона и Библии до Конст. Леонтьева, пророческих вещей Достоевского и богатейшего наследия Белой эмиграции.)

Это общее содержание было при старом порядке неизмеримо богаче. Я не раз уже говорил в этих очерках, что человек Старого мира рос, так сказать, при свете множества огней, не одного-единственного. У личности было больше свободы, т. к. больше было центров силы и были они, соответственно, слабее. Язычество (в искусстве и в государственной жизни), библейские воззрения и, условно говоря, Милль с Дарвином существовали рядом и питали ум и душу вместе, но не одновременно. Богатая личность человека XIX столетия была личностью многоосно́вной. Чем меньше источников истин в обществе, тем они принудительнее и жестче.

Коренной же чертой нового порядка было выведение всех наличных «истин» из одного источника, той самой «революции-науки», о которой говорил Розанов. Любое утверждение отцов коммунистической веры объявлялось «научным»; наука, в свою очередь, подавалась как источник истин, во всём противоречащих религии и, шире, философскому идеализму; и если наука вдруг признавала нечто невидимое, но действенное, вроде «наследственного вещества», «партия» приходила в ужас, ибо это смущало ее материалистическую девственность.

Здесь мы подходим к любопытной особенности XX века.

Все, что высвобождается при распаде Старого мира, хочет быть религией, тяготеет к религии христианского толка. Национал-социалистическое и большевицкое мировоззрение; либеральное мировоззрение (еще один путь к «последней истине»); и наконец, «религия науки». В мире пустеющих храмов не остается места для не-священного в христианском смысле, т. е. для того, что не связано с Истиной в единственном числе. Все перечисленные силы ревнивы, не терпят соперничества, желают всего человека: ум, волю и сердце.

Послехристианское общество нуждается в предписывающей религии, хотя бы мировоззрении, которое могло бы ее замещать.

(Конечно, жить по христианским правилам, не нарушая их на каждом шагу, было невозможно. Однако они придавали дух и стройность общественной и частной жизни. Не в силах руководить всей человеческой жизнью, поскольку бо́льшая ее часть оказывалась в области «греха», они подавали личности руку на высотах и в низинах, там, где обычное течение событий прерывалось.)

Отчего так? Оттого, полагаю, что человек бывшего христианского мира не приучен к свободе, он весь в Достоевском: или Бог (то есть, в практическом применении, метание между Жизнью и монастырем), или разврат. Он хочет цельности, подчинения всего – одному. И он, к сожалению, эту цельность находит. О других возможных отношениях к божественному – таких, которые оставляют место человеческому разуму и свободе, – этот человек еще не задумывался. «Или Бог, или свобода! Или Бог, или разум!» Это плод недомыслия, бунт подростка. Неудивительно: Евангелие обращается к ребенку. Восстание против него неизбежно принимает облик подросткового бунта.

(Я упомянул выше Достоевского, это не значит, что неутолимая жажда цельности имеет в себе что-то особенно русское. Нет, западные народы тоже создали свои предписывающие мировоззрения: национал-социализм и либерализм. Мы, русские, не одиноки на этом пути…)

Итак, освобожденное от «тирании господствующих классов» и «религиозного мракобесия» общество ищет учения, которое освободило бы личность от поисков и вопросов, дало бы ей спокойствие и чувство личной праведности, и находит такое учение. С упоминания такого учения мы начали этот очерк.

Я говорю сейчас не о притязаниях марксизма на «научность» (они развенчаны еще С. Булгаковым), а о чем-то большем и сильнейшем, чем марксизм: о «религии науки», этой тени настоящей науки. «Религия науки» желает власти над умами через проповедь Единой Истины, нетерпимой и односторонней, в то время как истинная наука есть знание о числах, о количественно измеримых вещах. Всё, что выходит за пределы изучения числовых соотношений: мнения о смысле жизни, мира, богах и судьбе – есть не наука, а религия, как бы она себя ни называла.

Вера в «объяснение мира», «исчерпывающее познание природы» – всегда только вера. Разуму доступно менее величественное, но безусловно увлекательное «исследование той части мира, которая поддается изучению». Ради разума нам следует низвести «религию науки» с «верха горы», на котором она так хорошо устроилась, и рассмотреть с тем же пристрастием, с каким она рассматривает другие дела человеческие.

Критическое отношение к вещам не должно останавливаться на современности. Представители «религии науки» умеют критически смотреть на прошлое, и кое-какие грехи его видят верно, но настоящее в их глазах непогрешимо.

«Мы поклоняемся всякой современности, не разбираясь въ ней, потому что для насъ, идолопоклонниковъ историзма, все фактическое стало благословенно. Но этого мало. Если передъ современностью мы раболѣпствуемъ, если не смѣемъ открыто предпочесть прошлое, то ужъ передъ будущимъ мы давно привыкли испытывать умиленно-трусливую оторопь».¹³

«Религия науки» хвалится преемственностью от греческой мысли, но из всех эллинов признаёт одного Демокрита; кроме того, греческая мысль никогда не была враждебна богам; так что нельзя не признать, что завещание подложно. Истинный наследодатель «научной религии» – не эллинство, но христианская Церковь. «Многіе замѣчаютъ, – говорил уже Розанов, – что и въ наукѣ, и въ революціи есть какой-то „суррогатъ религіи“. Есть прозелитизмъ, есть фанатизмъ. Уже есть бездна мучениковъ и героевъ…» И продолжал: «наука стала „суррогатомъ религіи“, или, точнѣе, стала ее замѣщать, взявъ себѣ ея темы и задачи».

Так! И Ум спокойно спит, пока за власть над ним борются Церковь и противохристианская реакция (оцерковляющаяся наука). Ее противохристианство питается, кстати, не только церковными притязаниями на «единственную истину», но и отвращением к умственной сложности, присущим полуобразованному классу, – чем дальше, тем больше захватывающему власть. Христианство противно ему своей языческо-философской, античной закваской, всякую тень которой изгоняет из мира «научная религия».

Ведь эллинское язычество – мать всякой философии, т. к. дает личности пространство для мысли и спора вне храма, благочестия, культа. ¹⁴ «Научная религия», верная дочь христианства, не допускает ничего внешнего по отношению к себе и своим истинам. «Кто не с нами, тот против нас».

«Хорошо», – скажете вы. – «Наука становится Церковью, ее нетерпимость в самом деле подозрительно что-то напоминает, но почему же наука в вашем „Старом мире“ удерживалась на своей высоте?»

Здесь время сказать о следующем достижении «нового порядка», о котором сами ниспровергатели Старого мира и не мечтали. Достижение это есть полупросвещение, и мы о нем уже говорили. Полупросвещение очень похоже на настоящее просвещение; как и последнее, оно основывается на грамотности и книге. Большевики не случайно пеклись прежде всего о распространении грамотности. Человек, снабженный грамотностью и не приученный думать (т. е. не пошедший дальше этой грамотности) – был им лучшей опорой в силу естественной для него склонности принимать первую же прочитанную книгу за истину.

Полуобразованность есть именно знание книг. Если в случае истинного просвещения «книга может только направить на путь, идти по которому придется одному», то путь полуобразованного начинается и заканчивается на книге. Как и многое другое, чтение – благо только до некоторого предела. Ум, перекормленный книгами, становится неплодным. Чтение должно дополняться «ленью», временем свободы от чужих мыслей и вольного поиска «своих».

«Полупросвещенный» – плохой мыслитель, но (в известном смысле) хороший христианин, т. е. человек предшествующей эпохи: он знает, что «истина» в лучшем виде содержится в книгах. Здесь нет какого-то особенного укора христианству, только указание на его природу. Христианство есть религия книги. Всё, чего в этой книге нет, несущественно или не существует. Умственный отпечаток, оставленный Церковью, настолько глубок, что до сих пор, после всех потрясений, ум по всякой нужде прибегает к спасительной книге, вместо того, чтобы сомневаться и рассуждать самому.

Общество, в котором мы живем, есть общество полупросвещения, приученное уважать книгу, но не мысль. Мысль, если она жива и глубока, нередко враждебна книгам; собственно говоря, существование в виде общепринятой и почитаемой книги есть для мысли разновидность загробного существования – когда огонь ее погас.

Но мы отошли в сторону от предмета. Скажем кратко: наука теряет почву под ногами по мере того, как привыкает полагаться на внешний авторитет и общепринятые мнения, а еще более – по мере того, как сознательный труд прошедших философскую школу умов сменяется работой «образованных», но не просвещенных рядовых ее деятелей.

Эта утрата почвы готовилась уже давно – с тех пор, как в науку тайком, исподтишка была привнесена вера в равенство, в то, что личность – ничто, а «метод» – всё. Расхожее мнение таково: «Верные методы приводят к верным результатам независимо от личности трудящегося». Однако в действительности именно ум, его воспитанность, глубина и развитие (безнадежно вненаучные категории) имеют определяющее значение. Ум прежде науки. Школа мысли прежде знания фактов.

Навязывая механическое представление о мышлении (как, будто бы, простой работе над облеченными вслова мыслями), мы отрезаем уму путь в глубину, к погружению в предмет. Умственный труд состоит не в «работе над мыслями, выраженными в словах», а в умении установить связь с областью, где кипит лишенное слов и образов чистое понимание. Это чистое понимание сгущается и буквально на кончике пера воплощается в слова, но сам творец не прибегает к словам, пока мыслит. Он погружается в это кипящее понимание и приносит оттуда нечто такое, что при охлаждении становится словами. Игрой со словами занимается только неприготовленный к такому погружению ум…

Распространение образованности есть распространение неподготовленных к мышлению умов. Поскольку же человеку свойственно судить о вещах, неизмеряемых количественно, «о первых и последних вопросах», образованность берет на себя и метафизические суждения. Этим попыткам дал исчерпывающее определение Э. Шрёдингер. ¹⁵

Да и вообще, всякая метафизика как суждение «о том, что превосходит геометрию», есть сумма внутреннего опыта и основанных на нем предположений, т. е. нечто необходимо личное. «Научные» суждения о смысле жизни и бессмертии – плоды внутренней жизни ученого, и как таковые, они ничем не лучше христианской метафизики греха и спасения. Чувство уныния и оставленности, поощряемое определенными занятиями и определенной средой, не является общеобязательным ниже́ общечеловеческим. Оно местно, временно, имеет исторические корни и потому преходяще.

Христиане, кстати, любят обвинять атеистов в гордыне. Но дело иначе обстоит, современный атеизм не от гордости. Человек теперь не «бунтует» против божественного (кроме университетского атеиста, который продолжает схватку с Церковью, начатую несколько веков назад). Он безбожен от собственной пустоты и плоскости; не видя в себе ничего замечательного, чудесного, таинственного, не видит их и в мире. Всякая религия начинается с удивленного взгляда внутрь себя. Этого взгляда нет больше. Человек неинтересен сам себе, и в мире ему скучно. «Это все про неправду писано-с!» – говорит он и идет работать или развлекаться. Религия происходит не от «веры в богов». Религия происходит от веры, в первую очередь, в собственное бытие. А в него-то современный человек и не верит.

Этот человек поставлен в такое общество, в такие обстоятельства, в которых у него нет возможности ощутить себя свободным самодвижущимся единством (какое в человеке видит религия – всякая, не только христианский персонализм). Свобода движений почти отсутствует, личность связана умственно и имущественно – и тем легче ей верить в то, что человек только пар над водой. «Если в этом мире мы бесправны и незначительны, то что говорить о других».

Но всё это, как сказано выше, «местно, временно, имеет исторические корни и потому преходяще». Важно не терять самообладания, не принимать глубокого религиозного и культурного кризиса (а упадок господствовавшего полторы тысячи лет понимания божественных вещей одновременно с разрушением педагогической системы, способной выковать высоко поднявшуюся мыслящую личность, – это глубочайший кризис, предоление которого потребует долгого времени) за конец света. Конец света – принадлежность лишь одной из возможных религиозных философий истории. Что же до «нового человека», то новизна его будет сопряжена (когда этот «новый человек» в самом деле начнет вырабатываться) с глубиной и силой, а не с бледностью и посредственностью ума и восприятия.

XVII. Мысли и мнения

Наше время много говорит о ценности свободного выражения мнений. Под «мнением» понимается нечто самоценное и священное; «многообразие мнений» стало высшим культурным благом… Пора исследовать это священное мнение и определить, если возможно, его истинную цену.

Есть два вида «мнений». С одной стороны, так называют высказанное отношение человека к любому вопросу. С другой, всякого рода (как сейчас модно говорить) «самовыражение» в творчестве – тоже мнение. Те и другие мнения сейчас полагается приветствовать, как бы дики они ни были.

Поговорим о мнении – плоде встречи с новизной, со всяким новым вопросом.

Это отношение может быть и продуманным, и обоснованно выраженным, но в действительности редко им бывает. Как правило (речь не идет о суждениях обоснованных) человек случайно сталкивается с чем-то для себя новым и наскоро вписывает это новое в свою картину мира – или вычеркивает из нее как неуместное. То и другое он делает не под влиянием мысли, но силой чувства. «Многообразие» этих чувств при встрече случайного человека с новыми мыслями и явлениями и объявлено священным. Выработка определенного внутреннего отношения к вещам естественна и необходима. Вопрос в том, обладает ли оно общеобязательной ценностью.

Важные, большие вопросы неподготовленный человек предпочитает не решать, конечно (не все вопросы вообще имеют решение), но хотя бы затрагивать – только чувством. Отторжение или отрицание – естественный отклик на новое и непонятное. Чтобы задуматься, нужно подавить этот естественный отклик, выйти из состояния покоя и сделать усилие. Мысль при встрече с новым никоим образом не «естественна». Естественно было бы – испугаться или возмутиться, и затем забыть.

Если ум все-таки пробуждается от столкновения с неизвестным, у него есть два пути. Или задаться вопросами: «что это значит для меня? отвечает ли моему опыту?» Или сравнить новое утверждение со списком наличных истин, и не найдя – отбросить. К сожалению, образование чаще дает человеку список готовых истин, чем желание задавать вопросы. К еще большему сожалению, образование воспитывает не скепсис по отношению к наличным «истинам», но слепое отвержение всего, что в них не входит.

Первый путь есть путь мысли. Второй – путь (неосновательных) «мнений». В известном возрасте – мнения обаятельнее мыслей. Они воспламеняют чувство; делают одиночку частью некоего «мы»; как правило, они обвиняют, т. к. ставят личность на уровень выше окружающих (по обычному обману зрения, обвиняющий всегда нравственно выше обвиняемого)…

«Мнения» не признак зрелости, совсем напротив. Наиболее склонен к мнениям ум невоспитанный и малознающий. Для многих «иметь мнение» – то же самое, что «заявить несогласие». Согласие принимается за признак отсутствия мнений, если не за прямое малодушие. Однако одобрение вещей или хотя бы признание наличного положения меньшим злом может быть основано на понимании, а не на желании приспособиться.

Среда школьников, студентов, членов политических кружков – вся пропитана «мнениями», но не содержит ни одной мысли. Мысль (мы к этому неизбежно приходим) есть нечто качественно отличное от мнения. В чем их различие?

Мысль основывается на погружении в предмет. Мнение есть знак согласия или несогласия, благодаря которому свои узнаю́т своих; метка, по которой находят друг друга члены будущей стаи, в то время как мысль – знак одиночества. Мнение торопятся выкрикнуть – мысль носят внутри. Мнение ищет резкости выражения, мысль – ясности. Мнение ведет к другим людям, мысль – в уединение.

Что же касается мнения творческого, произвол которого будто бы нельзя ограничивать…

Общим местом стало то положение, что «все, что из человека исходит – хорошо, только не мешайте ему высказаться». Это положение ложно. Не все, что из человека исходит – хорошо или хотя бы необходимо.

Желание «выразить себя» редко бывает оправданно. Не все заслуживает «выражения», но только неповторимое по существу или по способу выражения (форме). Творчество не путь «самовыражения». В творческом труде проявляет себя высшая упорядоченность, сосредоточенность внутренней жизни. Личность творит не потому, что ее «обуревают чувства», и не для того, чтобы выразить первые пришедшие в голову мысли (о творчестве детей и сумасшедших мы сейчас говорить не будем, хотя оно ближе всего к современному идеалу «беспорядочного самовыражения»).

Совсем напротив: человек-творец (в области мысли и слова) – человек, который промолчал, удержал мнение при себе, чтобы продумать мысль до конца. Только невысказанное вовремя мнение становится мыслью. Общество, которое поощряет всякое «мнение», рискует остаться вовсе без мыслей.

Хуже: устраняя всякие препятствия между желанием высказаться, речами и слушателем, мы обесцениваем слово. Нет никакой ценности суждений «вообще», ради которой стоило бы умножать их без конца. Ценно или то, что верно и ново, или то, что удачно выражено. Слово ничем не ограниченное на пути от желания до высказывания есть блуд. Смерть всех искусств, имеющих своим орудием слово, – первое следствие ничем не ограниченной свободы высказывания.

Почему так происходит? Дело не только в строгом внутреннем суде, которым творец судит свои создания и который отменяется «самовыражением». Дело еще и в редко рассматриваемой общественной стороне творчества. Во всякой умственной деятельности, пока она имеет смысл, не омертвела, не стала пустой самоцелью – есть начало состязания. Есть творческая сила, есть правила ее применения, есть судьи и оценщики.

Начало состязания уходит на наших глазах из культуры, потому что состязание предполагает как строгие правила, так и ограничение числа участников. Правила отменяются «самовыражением», а число участников становится неограниченным: хотя печатный станок и умирает, его заменяют другие средства распространения мыслей. Состязательность уничтожается под громкие слова о демократии, хотя что может быть демократичнее состязания?

И что еще любопытно: «освободительное движение» последних столетий прежде всего заботилось о том, чтобы устранить состязание ценностей (то есть «демократию»). Освободители знали, что их ценности никогда не получат общей поддержки. Первый шаг на этом пути – отказаться от общепринятых правил оценки. В литературе, скажем, судить писателя не по его мысли и слогу, а по «смелости и честности». Хорошо также «разнообразие» (новейшее поветрие) как мера достоинств. Главное – запутать правила и призвать к оценке неопытных или просто негодных оценщиков.

Рассвобождение, взятое как философия и самостоятельная цель, всегда было враждебно началам состязания и свободного выбора. У «освобождаемых» писателей не спрашивали, ломать ли русское правописание; у «освобождаемого» народа не осведомлялись, что он думает об уничтожении храмов. Принуждение и кнут суть первые средства освободителей.

Впрочем, мы уклонились в сторону.

Обобщим сказанное: если мы одним и тем же словом (например, «искусство») называем и нечто с ясными правилами и с ограниченным числом участников и оценщиков, и нечто не отвечающее такому определению, то для одного из этих предметов надо придумать другое название. Можно и не придумывать, но тогда нас ждет путаница понятий и сравнение вещей, между собой не сравнимых.

***

Итак, мы пришли к разделению. Потребность выкрикнуть, «заявить несогласие», утвердиться через объединение с подобными себе есть потребность в «мнениях». Это потребность общественная, разделяющая и связывающая человека с другими. Общеобязательной ценности «выкрик» не имеет… Только по недоразумению эту потребность смешивают (чем дальше, тем больше) с другой: с потребностью в уединенной мысли, которая никого и ни с кем не объединяет, напротив – уводит в пустыню, и которая ценится обществом тем больше, чем это общество, по своей природе, дальше от толпы. Личность ищет глубины и своеобразия; толпа – знаков родства и отталкивания, чтобы вместе нападать и вместе убегать…

Глубина мысли и пресловутое «многообразие мнений» друг другу противоположны. Глубоко продуманных, цельных взглядов на жизнь никогда не бывает много; большинство предпочитает принять тот или иной глубоко разработанный взгляд вместо того, чтоб разрабатывать его самостоятельно, и это естественно. «Многообразие» возможно только для неосновательных, непродуманных, не вытекающих из вчувствования в предмет мнений, словом – для мнений поверхностных. Оно хорошо для первоклассников, не для зрелого общества.

Будем же пестовать мысли и воздерживаться от мнений.

XVIIІ. Вселенская вера и частная истина

1. Истины и люди

По отношению к истине люди делятся на три рода. Первым истины безразличны. Они принимают происходящее без раздумий. Вторые верят в единую Истину и радостно ее находят в писаниях, от Ветхого Завета до Фрейда. Их удовольствие: ниспровергать чужих богов. Третьи верят в существование частных истин. Писаний им недостаточно; мысль о «единственно-верном мировоззрении» их не радует.

Люди второго и третьего рода нуждаются в религии и находят ее, но находят разную. Людям первого рода она безразлична. Когда в XX веке привычные европейцам религиозные формы пришли в окончательный упадок, эти люди поспешили объявить, что религия изжила себя. «Прогресс ее упразднил». В самом деле: отчего не поверить в то, что наши предки верили потому, что были слабы, темны и испуганы? «Встречи со священным, – говорит историк религии, – искали именно в труднодоступных, темных и страшных местах». Темное и страшное, говорят эти люди, изгнано из нашей жизни. Искусственное освещение городов, видимость всезнания, создаваемая изобилием накопленных фактов, относительные безопасность и сытость – не уничтожают ли саму почву религии? Однако всезнание это призрачное, а неспособность испытать первичные, глубокие чувства, порождающие религию – временная и местная.

Дело не в том, что «Бог умер», а в том, что мы разучились испытывать непосредственные религиозные переживания, сдав свою веру в храм. Личная вера ушла в раскол и секту; ощущение чудесного – к спиритам и теософам. Приговор относился к формам, не к содержанию. Содержание – от века всё то же.

Религия есть внутренняя крепость, в которую никто не может войти. Отнять религию – значит отдать человека во власть внешних сил. Всё, что связывает с тем, что не здесь и не сейчас, делает нас сильнее. Это никак не противоречит тому, что одна из возможных (и широко распространенных) религий обращается к испуганному человеку, чтоб не сказать: испуганному ребенку. Но мы скажем об этом дальше.

Религия меняет личность коренным образом, и при этом не имеет целью ее совершенствование. Если эта цель и достигается, то опосредованно. Однако ей крайне небезразлично то, что происходит внутри этой личности. Религии важно всё, что личность делает с собой. Религиозное понимание вещей: «то, что со мной происходит и будет происходить, таинственно связано с тем, что я думаю, чувствую, делаю».

Противоположное мировоззрение придает важность только внешним вещам и их количественным измерениям (таково миропонимание революции и демократии). Чем сильнее в мире полупросвещение (иначе говоря, чем меньше просвещенных и чем больше «образованных»), тем дальше он от религии. Тип полуобразованного – самый враждебный традиции и религии тип. Ему не нужно прошлое, ему не нужны боги; всё его благосостояние – здесь и сейчас. Его легко соблазнить житейским благополучием или мировой революцией. Перед тем, как сделать первый шаг, он не спросит себя: нужно ли это моей душе?..

Однако старые религиозные формы уходят, это справедливо и неотменимо; уходит и тот склад мысли, который эти формы создал.

2. О христианском идеале

Вспомним, в чем была новизна учения, которое вошло в мир около двух тысяч лет назад и сейчас переживает свои сумерки. Конечно, не в обещании жизни вечной, как думают атеисты. Две, пожалуй, главные его особенности: обращение к внутреннему ребенку и беспочвенность, иначе называемая «всечеловечностью».

Обращение к ребенку внутри нас, к испуганному, потрясенному человеку было сильнейшей стороной новой веры. Нельзя сказать, что этого «потрясенного» или «испуганного» человека создало христианство. Нового человека вообще нельзя создать, это не под силу никакой революции. Можно только дать преобладание одному из уже существующих человеческих типов. Тип «испуганного человека» (христианский) или тип «полуобразованного» (советский) существовали и прежде, до того, как христианская и большевицкая революции дали им силу.

Не только проповедь, но и педагогический идеал новой веры лучше всего подходил для детей – или для варваров, кичащихся силой. В этой области он вполне плодотворен. Для взрослого члена высокоразвитого общества это идеал добровольной слабости, благонравного бесплодия. «Cъ христіанской точки зрѣнія невозможна акція, усиліе, прыжокъ, игра въ сферѣ ли искусства, или литературы, или смѣха, гордости и проч.», как скажет чеканно Розанов. Мир – банкрот, в него незачем вкладывать средства… (В ответ на это нам могут указать на культуру в добросовестно христианском, т. е. средневековом, обществе. Ничего удивительного: Церковь принесла с собой зерна Старого мира, и они проросли.)

Вторая черта победившей религии: отказ от почвы. Христианин был тот, кто оставил все национальное. И сегодня христианство сильно, когда близко к своим корням, т. е. беспочвенно. Укореняясь, оно выцветает, становится ослабленным язычеством – национальной религией. Христианин-патриот всегда язычник в своем отношении к государству. Данилевский верно говорит, что только в личных отношениях можно придерживаться христианской морали, государства и государственные отношения всегда языческие.

Христианство, «осевшее» на земле, – крепко, но не огнеопасно. Легко распространяются только беспочвенные его формы (отсюда сила протестантства). Как только христианин понимает, что у него есть дом и отечество, он делается православным или католиком, но не «странником и пришельцем». Кстати, обычное в литературе XIX века выражение «русский Бог» не так странно, как нам кажется. Оно выражает естественное, коренное религиозное сознание – к которому, сколько ни трудись, приходит всякая «всемирная вера».

Есть и третья коренная христианская черта: отталкивание от природы, как в смысле мира вокруг нас, так и в смысле внутренней сущности человека. Путь христианства: отступление в душу и оставление мира в забросе. «Се, оставляется мир ваш пуст», сказало оно. Источники, рощи, моря и горы – всё стало фоном для духа или средствами для него. «Насильственная» европейская цивилизация, всё природное покорившая и всё природное подрезавшая под самый корень, есть цивилизация понятого определенным образом «духа», то есть внеприродности.

Но главной новизной, которую христианство ввело в мир, было представление о единой истине, которая исключает все остальные. Прежде это была роскошь, доступная только философам и не оказывающая влияния на умственную жизнь. Теперь вера в единую, ревнивую, всепоглощающую истину вышла на улицы… Старый мир (у христианской революции тоже был свой Старый мир, так же ушедший на дно морское, как и русский, затопленный революцией) не выдержал столкновения с этой верой.

Упомянутый выше историк сказал об этом мире так:

«Человек должен лавировать между множеством требований и необходимостей; благочестие есть ум и „осторожность“. Как раз в этом, однако же, и состоит шанс политеизма охватить многообразие действительности, не закрывая глаза на противоречия и не будучи поставленным перед необходимостью усиленного отрицания какой-либо из ее частей. Человеку даже остается свободное пространство по ту сторону удовлетворенных требований; поэтому у греков закон и этика могли развиваться как человеческая «мудрость», независимо и одновременно в согласии с богом; высказывания мудрецов и закон высекались на стенах храмов и тем не менее всегда считались человеческим дерзанием, а не божественным откровением».

Это «свободное пространство» стремительно сократилось, а затем исчезло.

3. Мир частных истин

Новой вере противостоял, пока были силы, мир частных непринудительных истин. Разделение мнений в нем было естественно… Философы этого мира, правда, пришли уже к идеалу принудительной истины (вспомним платоновское «поэты изгоняются, оставшихся – лишим исторической памяти»), но применить его к жизни не сумели. И мир Ветхого завета был (в своем роде) веселым миром, где «бози мнози» состязались за душу человеческую. Здесь мы приходим к главному отличию «языческого» от «христианского», и это отличие совсем не в области морали.

Отличительная черта язычества – в свободном и заранее непредрешенном состязании образов мысли, образцов поведения, представлений о божественном. Народы живут раздельно, хотя эта раздельность не исключает взаимопроникновения идей. Очаги самобытного развития горят повсеместно, по временам слыша друг от друге и неторопливо обмениваясь влияниями… Только поздний Рим, как и нашу эпоху, отличало опасное ускорение обращения идей, когда ничто не переваривалось, но всё распространялось, – что и ускорило конец прежнего порядка. Сравнивая те дни с нынешними, нельзя не пожелать замедления распространения идей без полной его остановки. Газеты, радио, телевидение, все средства скорейшего смешения мнений – ускоряют не развитие, а разложение старого без производства нового.

Но главное в другом. Ценности прежнего мира были ценностями личными, или (шире) народными. Истина дается личности, народу, но никогда – «человечеству». И мы, если желаем человеку высшего личного развития, должны желать человечеству существования в виде мощных и самобытных народов (своего рода личностей-множеств). И то, говоря о народе, будем помнить, что он не «ищет и находит», но принимает найденное одиночками, когда ощущает с найденным родство: «мы так чувствовали, но сказать не умели, а он (художник, поэт) показал и сказал».

Дробность человечества – залог не только «заблуждений», как принято думать, но и поисков и приобретений. Пока оно не едино – никакие ошибки не окончательны, не гибельны, не всеобщи. Единый для всех путь означает единые для всех заблуждения и общий для всех провал. «Единая истина» гибельна – не как действующая в мире сила, а как единственно разрешенное ее понимание. Дела промышленные и торговые легче и удобнее всего, когда у сторон единые меры и ценности, а вот развитие личностей и народов лучше всего, когда они самобытны (что не исключает влияний).

Какое отношение, – могут нас спросить, – всё это имеет к настоящему положению дел? Противостояние вселенской веры и частных истин не так «несовременно», как может показаться. Важнейший вопрос сегодня – как сохранить независимость народов и личностей под давлением очередной вселенской веры: единственного, не терпящего соперников понимания истины. Сколько мы уже видели «единственно-верных мировоззрений»!

Важнейший вопрос современности – защита личности от поглощения приверженной «единой истине» толпой. Вглядываться в умственную жизнь языческого мира – занятие совсем не лишнее и отнюдь не академическое. Конечно, говоря о превосходстве духовной жизни, основанной на состязании частных истин, я не держу в мыслях буквального возвращение к прежним ее формам. В области мысли не может быть движения назад; может быть только поиск в прошедшем точки, с которой можно было бы начать новое движение вперед.

Обязанностей по отношению к собственной душе, требований внутренней собранности и ясности никакая перемена образа мысли не отменяет. В мире постоянного принуждения к вере, подавляющего и ревнивого авторитета то «партии», то «науки» – эти требования становятся еще более настоятельными, чем были в «мирные» времена. Человек должен быть самостоятелен. Человек должен уметь быть один. Человек должен сохранять ясность мышления, чуткость сердца и свободу от принудительных истин…

4. Умение быть одному

Дойдя до вопроса о воспитании личности (то есть, в корне его – о самовоспитании), мы дошли и до возможного возражения: «Зачем быть человеком, в особенности – высокоразвитым человеком? Не много ли издержек ради сомнительных прибылей? Зачем нам высокоразвитая личность и что с ней делать? Не лучше ли стремиться к простоте и пользе, воспитать работника или дельца? Мир будет его меньше ранить и больше радовать…»

Попробую вкратце на эти возражения ответить.

В первую очередь, воспитание и самовоспитание определяют, с кем вы будете жить. А жить вы, в самом ближайшем смысле, будете не с людьми, а с самим собой, с собственной душой. Весь мир, даже божественное в нем – дается человеку только через образ его души. (Да: все, что мы знаем о богах, мы знаем изнутри и через себя. Среда богоявления – душа человека. Все внешнее – только ключи к тайне, разгадываемой сообразно опыту внутренней жизни. «Писания» – для не имеющих внутреннего откровения, чувства Бога.)

Один из доступных нашему пониманию смыслов жизни в том, чтобы вопреки обстоятельствам построить прекрасного и сложного себя. «Я» – единственная безусловная ценность. Все остальное сомнительно, временно, неустойчиво. Конечно, и личность ограничена во времени; чтобы увидеть ее ценность, нужна вера в бессмертие души. Без этой веры наши усилия напрасны.

Внутренняя сложность подразумевает и внутренний свет, т. е. самопонимание и прозрачность. Однако обязанности личности по отношению к себе не только интеллектуальные, но и нравственные. Постоянная бодрость, радостная готовность жить – тоже относятся к внутреннему свету.

Упрощение и утилитаризм, «простота» и «польза» – губительны для личного развития. Перед личностью надо ставить задачи выше ее сил. Упрощение учит стремиться к несложному. Так же и «польза». Все высшее «бесполезно» в ближайшем смысле: ум и чувство не засолить на зиму.

Утилитарное мышление и на это имеет ответ: «пока богатые занимаются развитием личности, бедные… Накормите голодного, и тогда…» И тогда – что? Как ни странно, на это требование ответили уже бр. Стругацкие (вообще-то не очень прозорливые): «Пока он был голоден, он думал только о еде, когда он насыщался, он вообще ни о чем не думал». Развитие личности – вопрос ценностей, а не сытости. Ценности приходят до и независимо от голода или насыщения. А сытость… западные народы сыты, и давно; много ли пользы это дало их уму?

Да, развитие личности не общедоступно, это скорее роскошь. Любой идеал личного развития – аристократический. Идеал вообще аристократичен или его нет. «Будь как все!», «Ты что, самый умный, что ли?» – эти советские премудрости выражают идеал без отбора, какой может быть у толпы. Ценность его чисто отрицательная, цель – опрощение и потеря всего отличающе-личного.

Для воплощения положительного идеала – нужны аристократические ценности, ценности сложности и внутреннего богатства. Людям нужно смотреть вверх и видеть нечто привлекательное, манящее, нечто такое, чем они со временем могли бы стать, к чему могли бы приобщиться. «Расторопный служащий», весело работающий и весело тратящий заработанное (идеал «демократии») или угрюмый «слуга Партии», восклицающий: «Скорей бы понедельник, и снова на работу!» (идеал большевизма) не могут утолить эту жажду приобщения к высшему.

Кстати говоря: так ли ценны для усложнения личности внешние и поверхностные формы культурности, на которые так уповали в советские времена (посещение театров, картинных галерей)?.. Сами по себе – не очень, т. к. личности ничего не дают. В зрелищах человек или находит развлечение (что иногда необходимо) – или себя самого. Последнее ценно, но для этого надо, чтобы было, что́ находить. Ради этого прежде всяких зрелищ надо образовать личность – не в смысле «образования среднего и высшего», а в смысле лепки, придания образа бесформенным, ненаправленным силам.

Надо признать, что Россия никогда не создаст культуры, способной покорить мыслящих и чувствующих людей в других народах, пока не вернется на путь внутреннего усложнения и самоограничения для немногих, аристократический путь. Либеральное наводнение снесло последние вехи и грозит уничтожить саму идею сложности, ответственности, внутреннего богатства и религиозной душевной жизни.

Самовыражения! – кричит немыслящая толпа. Тогда как в ядре искусства не «самовыражение», а самовоспитание и состязание с лучшими. Отбирая у искусства идею лучшего, мы его лишаем цели. У нас в России корни искусства как состязания вообще неглубоки; старая Русь, до-романовская, знала самовоспитание в молчании, в искусстве же видела только религиозную сторону, т. е. служение…

И все это «самовыражение» сводится к зову пола, предпочтительно – в извращенных, т. е. более пряных формах. Сделать зов пола не содержанием произведений, а частью почвы, из которой рождается осознанное творчество, эта немыслящая масса неспособна, т. к. отвыкла от самой мысли об ответственном (не перед «партией», а перед собственной душой) творческом труде. Не говорю уже о гнетущем влиянии полупросвещения, в среде которого ценятся только мысли о чужих мыслях, а чаще – технических приемах (запятые у Гоголя, причастные обороты у Пушкина)…

Выше мы говорили о том, что самовоспитание определяет, с кем вам придется прожить жизнь. Ведь ближайший, постоянно присутствующий в нашей жизни человек – это мы сами. Признак высшей личности – способность переносить одиночество; «ему не скучно с самим собой» – другой способ сказать о внутреннем богатстве. Высшая личность сама себе мир, и друг, и свет… до известной степени.

Уточним, чтобы не было недоразумений: высший человек, в силу воспитания и привычки к внутреннему труду, получает доступ к определенным благам, иначе недоступным. Это не значит, что он «слышит голоса»; по меньшей мере, не буквально. И в то же время – да, он слышит в себе и в мире гораздо больше, чем тот, кого не научили жить с самим собой и самим собой. Высший человек из одиночества выносит свет.

На это нам говорят: «Теперь такие потребности, у человека нет времени на саморазвитие». Мы на это должны спокойно ответить: «Неважно, чем вы оправдываете одичание. Важны его плоды. Требования к высшему человеку неизменны. Если вы не хотите их исполнять, не удивляйтесь последствиям». А последствия будут непременно. Не может общество без лестницы постепенно усложняющихся потребностей – чем сложнее, тем меньше ищущих, но тем важнее их труд. Общество оправдывается и прочно бывает – по своим высшим.

XIX. «Левое» как отзвук религиозного

«У просвещенного человека не может быть религии», такое или почти такое мнение господствует сейчас в Европе. В то же время украшением и обязанностью европейца являются левые, то есть «передовые», политические взгляды. Распространенность этих взглядов соперничает с распространенностью христианства в прежней Европе и не может не беспокоить внимательного наблюдателя: точно ли речь идет о разумно выбранных, разумно обоснованных, вытекающих из понимания сути вещей мнениях?..

Сергей Булгаков более 100 лет назад говорил:

«Народныя массы, которыя и въ наиболѣе культурныхъ странахъ, конечно, ни по образу жизни, ни по подготовкѣ своей не могутъ усвоить соціализмъ, какъ научную доктрину, опирающуюся на научную аргументацію, принимаютъ его как новую вѣру, новую религію, призванную замѣнить и устранить старую, христіанскую. Такимъ образомъ, передъ нами происходитъ борьба двухъ вѣръ, столкновеніе двух религій».

Уже тогда внимательный наблюдатель видел в социализме соперника христианства, а в Марксе – составителя современного Апокалипсиса со всеми его ужасами и пророчествами.

С появлением новых политических поветрий, которым классический социализм на наших глазах уступает, тот же наблюдатель не может не заметить, что содержание учений, цели, представление о «мировом зле» – меняются, однако внутреннее душевное устройство, если можно так говорить о массовом движении, остается неизменным, и по-прежнему напоминает внутреннее устройство религии, причем не религии «вообще», а определенной ее разновидности. Назовем эту разновидность «пророческой» или «этической».

***

Раз уж мы заговорили о «правом» и «левом», скажем кратко об их различии. «Левое» обращено к будущему, не ценит настоящего и уж тем более не видит доброго в прошлом. «Правое» ценит прошлое, одобряет настоящее при условии его верности прошлому и не стремится к переменам ради перемен. Разрушение ненавистно «правым» и греет сердце «левых». Заметим еще, что победившие «левые» становятся охранителями, сохраняя манеру выражаться, свойственную разрушителям.

Человек «левых» взглядов видит в мировом порядке нечто неправильное, ложное, не нравственное; нечто такое, что должно быть устранено и заменено правильным, нравственным. «Левое» мировоззрение есть в первую очередь мировоззрение этическое. Если даже человек передовых взглядов говорит о «классах и массах», речь идет в первую очередь о нравственном и безнравственном. Противники у «левых» – не просто политические противники, но те, кто вызывает моральное негодование. В своей политической проповеди они всегда обращаются к страстям; сторонников находят скорее среди «неравнодушных», т. е. увлекающихся, чем среди рассудительных…

***

Это мировоззрение в наши дни неотделимо от «активизма». В очерке «Активизм и религия» я говорил:

«Привнесение возбуждения в массы – дело нетрудное и всегда могущее быть повторенным, был бы только класс относительно образованных и достаточно свободных людей, подчинивших свои умы той или иной спасительной идее, т. е. такому набору ценностей, который следует любой ценой навязать обществу ради его же блага. Этих людей можно назвать „политическими активистами“ (прошу прощения за птичье слово), а их мировоззрение – „активизмом“. Активизм существует (во всяком случае, зародился) только в христианском мире, и каким-то образом дополняет христианство и одновременно отталкивается от него».

«Левое» миропонимание – запас мыслей и чувств, унаследованный от пророческой (или этической) религии, помноженной на упомянутый выше активизм, то есть на упразднение надежды, сила которой прежде сдерживала людские чаяния в промежутках между революциями, откладывая их на неопределенное будущее. Вдохновляющая «левых» пророческая религия есть насыщенная ожиданиями всеобщего переворота (а впоследствии – установления нового, небывалого порядка вещей) религия Библии, вернее, одна из религий, скрытых в этой книге. (Причина цепкости, приспособляемости христианства – в его многосоставности, внутренней несвязности. Учение о мире как разумном предприятии во главе с мудрым Хозяином никак не связано с учением о падении сильных и возвышении слабых. Более того, в новейшие времена наследники второго учения ни с чем не враждуют так яростно, как с этим первым.)

О мировоззрении, которое можно назвать «пророческим», лучше всего говорят следующие места из христианского Писания:

«Ибо <грядет> день Господа Саваофа на все гордое и высокомерное и на все превознесенное, – и оно будет унижено, – и на все кедры Ливанские, высокие и превозносящиеся, и на все дубы Васанские, и на все высокие горы, и на все возвышающиеся холмы, и на всякую высокую башню, и на всякую крепкую стену, и на все корабли Фарсисские, и на все вожделенные украшения их. И падет величие человеческое, и высокое людское унизится; и один Господь будет высок в тот день, и идолы совсем исчезнут» (Ис. 2:12-18).

«Я накажу мир за зло, и нечестивых – за беззакония их, и положу конец высокоумию гордых, и уничижу надменность притеснителей» (Ис. 13:11).

«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. <…> И сказал Сидящий на престоле: се, творю все новое» (Откр. 21:1,5).

Это, если задуматься, всеразлагающая кислота: идущее от пророков учение о «сильных, которые будут унижены», о «горах, которые уравняются с долинами». Удивительно, что на книге такого духа основалась самая твердая в мире власть: власть Церкви. Долгое время это учение о торжестве правды и падении сильных обессиливалось, уравновешивалось силой надежды, откладывающей всякие перемены на неопределенное «завтра», если не на будущую жизнь; однако теперь сила надежды иссякла… Об этом мы будем говорить дальше.

Сама возможность политической «левизны» дана Библией. «Левое» мышление есть мышление религиозное, библейское, пророческое. Набор понятий, определяющих «левую» мысль, взят из Писания. Вера в «прогресс» есть этический монотеизм, примененный к истории. «История, – не говорит, но подразумевает «передовое мировоззрение», – есть предельная справедливость, то есть Бог». Прогресс – божество, низводящее сильных и возводящее слабых. В поиске все новых «слабых» – смысл «левого» движения в XX и XXI веках.

***

Моральное (или пророческое) мировоззрение с неизбежностью насаждает веру в единую истину, с одной стороны, и морализирующее мышление – с другой. С точки зрения морали не может быть двух суждений об одной вещи. Поступок или нравствен, или безнравствен; если один прав, то другой виноват. Кто неправо судит о нравственном или безнравственном, тот сам не нравствен. Верность суждения заменяется его соответствием господствующей морали, а глубина мысли – силой морального негодования.

Противоположностью Единой Истине и моральному мышлению является философия. У народа могут быть или философы, или пророки, но, как правило, не те и другие вместе. Философия – поиск тонких связей между вещами; пророчество – уединенное знание единственной истины. Соблазнительна мысль, что тут проявляется отличие путей разума от путей веры, однако, во-первых, и философа, и пророка образует принятое в его обществе представление о Невидимом, и во-вторых, мировоззрение, которое можно назвать «пророческим», свойственно не религии вообще, а только определенной ее разновидности.

Или философия, или «универсальная истина»… Там, где есть философия – истины частные; речь идет не о поиске единой и последней, но о выработке правильного мышления. Универсальная истина означает изгнание не только поэтов (как это обещал Платон в своем «Государстве»), но и философов. Там, где есть единая и последняя истина, нет нужды в правильном мышлении, но только в мышлении «нравственном» (или, говоря языком новейшего времени, «политически правильном»).

Философ не занимается оценочными суждениями, в то время как пророка они занимают по преимуществу. Одному важен смысл вещей, другому их ценность и, более того, оправданность, причем с точки зрения сверхчеловеческой. Пророческие суждения – суждения с точки зрения Бога. Философ судит о вещах, глядя на них снизу – не сверху.

Единая и всепригодная истина должна быть применена ко всему миру, иначе ее всепригодность окажется под сомнением. Поле применения такой истины должно бесконечно расширяться. Универсализм неизбежно выходит в завоевательный поход против мира. Бесспорно, вначале он дает жизни некоторые смягчающие поправки, но в качестве руководящей идеи оказывается разрушителен. Последовательно примененный к жизни универсализм дает опрощение и толстовство, «кающихся дворян» и «кающихся белых мужчин».... Ведь истина только одна, и перед ней следует разоружиться.

Живая жизнь хочет иметь отличия. Воспроизводимые личные отличия создают культуру. Универсализм борется против живой жизни. Он хочет слить горячее и холодное в единую теплую массу. Живая жизнь хочет иметь разных богов, и народы (культуры), и сословия – универсализм говорит: «нет эллина, ни иудея».

Напомню, что я писал об этом в «Очерках о культуре»:

«Культуру производит желание обладать постоянными и воспроизводимыми отличиями. Там, где человек не отличается от человека ничем, кроме природных различий, культуры нет. Чтобы она появилась, необходимо желание быть особенным. Этого может желать отдельная личность или целое общество, и там, где мы видим устойчивую и воспроизводимую непохожесть, мы видим культуру. Эта непохожесть может быть свойственна определенному классу лиц; или определенному обществу; или целой стране – в действительности множество „непохожестей“ налагается друг на друга, определяя лицо стран и народов. Где нет различий, нет культуры».

Живая жизнь хочет мужчину и женщину – новейший универсализм проповедует обоеполое «оно». Пафос, вдохновляющий проповедников обоеполости, есть тот же, что вдохновлял ап. Павла – пафос всеслияния. Однако живая жизнь вся – в особности, отличиях, границах. Христианская революция не смогла остановить накопления отличий (частных культурных ценностей) в Европе. Она дала однократное смешение, сначала даже плодотворное, затем  накопление отличий, то есть культуры, продолжилось…

Важно понимать, что борьба против понятия нормы, поскольку ее ведет поколение, воспитанное христианством, т. е. пророческим мировоззрением, есть борьба за новую «единую истину». Речи о «многообразии» – только прикрытие и дань идущей от Дж. Ст. Милля традиции; по существу речь идет об утверждении новой нормы, исключающей остальные, причем нормы суровой, ничего не прощающей тем, кто не готов ее принять.

***

Но вернемся к происхождению «левого» мировоззрения. Выше мы сказали, что надежды на великие перемены, на суд над миром в его нынешнем состоянии, на «новую жизнь» уравновешивались в течение христианских веков постоянно откладывающей исполнение этих обещаний надеждой.

«Философия надежды» есть философия ожидания. «Ждущий дождется», говорит она. Однако опыт чаще убеждает нас в том, что именно ждущий и не дождется; что ожидание как-то противно жизни… Христианство способствовало народному долготерпению, но и накоплению в обществе тайных сил ожидания, которые однажды выплескиваются на поверхность, требуя себе исполнения. Европейские революции суть явления христианской психологии, пусть и отрицательно-разрушительные по своим последствиям.

Если Старый мир был амальгамой разнородных влияний (и потому невосстановим), то амальгамой было и христианство. Напор разрушительных чаяний («день Господень… на всякую башню высокую»)удерживался мыслью о том, что все это будет «на новой земле, под новым небом»), или хотя бы когда-то «потом». Сила этого бесконечного, тысячелетнего «потом» иссякла…

Что осталось от напряженно-этической, болезненно ощущающей всякую «неправду», истинную или придуманную, религии, когда лопнули скрепы надежды и желание перемен излилось в земную жизнь? Вместе с надеждой ушли и мысли о посмертной судьбе души; поскольку общим местом стало, что посмертие есть воздаяние за этическое поведение, произвол судящего божества («мне не нужно спасение, мне нужна истина!» – сказал об этом Тургенев), с уходом надежды закрылся и этот горизонт. Однако самооценка через праведность, т. е. одобряемые этикой, откуда бы она ни бралась, поступки – никуда не исчезла. Весь пыл спасения души человек эпохи массовых моральных движений вкладывает в «политически правильные» поступки.

Мировоззрение, основной частью которого является моральное негодование по поводу тех или иных вещей, легко обмирщается, сохраняя все исходные черты этической религии без самой религии. Уже Диккенс в «Пиквикском Клубе» показывает внерелигиозную секту – Объединенное Великое Эбенизерское Общество Трезвости.

Поэтому противостояние «правого» и «левого» есть внутрихристианское разделение и вне христианского мира не существует (а если существует, то только как явление завозное, местной почвы не имеющее). Что же касается вражды «левых» к христианству – это соперничество секты с породившей ее церковью. Всякий малый осколок «единой истины» хочет сам стать единой истиной. Социализм исключает христианскую веру не по капризу, а по своему существу: нельзя верить сразу в две исключительные истины. Как только социалист заявляет, что Religion ist Privatsache ¹⁶, он перестает быть настоящим социалистом.

Когда европейская Церковь спрятала Библию в ларец чужого языка, она тем самым выиграла время. Потрясения были отложены до перевода Писания на общепонятный язык. Когда этот ларец или чехол разрушился, пророческое мировоззрение вышло в мир. Как показал опыт, желание «дальнейшего рассвобождения» сильнее желания пользоваться разумной свободой. Тут даже не желание – страсть… С тех самых пор, с начала времени революций, уравнительное мировоззрение ищет, кого бы еще освободить. Среди его последовательно сменявших одна другую целей: третье сословие, пролетариат, угнетенные народы, личности с затрудненным половым самоопределением… Кризис, который переживает сегодня Запад – религиозный по происхождению. Его вдохновляет все тот же пафос уравнения гор и долин, библейский пафос.

***

Христианский переворот (победа христианства в Римской империи, а затем и за ее пределами) – первый пример революции, вдохновленной пророческим мировоззрением, но не последний. Новейшая и прямая параллель к христианской революции есть революция русская, при всей противоположности ее целей. Жар, страсть обеих – во вражде к прошлому, ко всему многообразию прежде бывшей культуры. И несмотря на последовательное применение уравнительных идей, каждая следующая революция в христианском мире оказывается недостаточной: еще не все уравнено!

Революция требует «свободы от» (идолов, рабства страстям, ига капитала) и уничтожает «свободу для», потому что эта последняя нуждается в частной жизни, особности, независимости, малых богах. Единая истина ревнива: «да не будет богов, кроме Меня». Плод революции – уничтожение частной жизни. Великая идея не терпит состязания. Леонтьев напрасно восхищался византийскими принцессами, обсуждающими богословские вопросы. Это так же неестественно, как упомянутое Мандельштамом «вся страна только и говорит о том, как выполнить пятилетку в три года». Великая идея начинает с того, что отнимает у личности дом, независимость, гонит ее на службу. Подавление личного своеобразия – ключ к власти. Революция хочет власти над личностью в гораздо большей степени, чем правители, которых она свергает. Идея не человек – человек слаб, ленив и иногда добродушен; идее нужно все.

Кого именно освобождать и «уравнивать» с сильными – для людей, охваченных моральным пафосом, не так уже и важно. Этот пафос возгорается, по каким-то скрытым от глаз законам, в трудные времена, когда личность теряет опору, причем возгорается именно в христианских или когда-то христианских странах. Восток с удивлением смотрит на все новые и новые волны «уравнения», идущие по Европе. Даже там, где Азия испытала прямое влияние социализма, вплоть до переворотов и установления «нового порядка», это влияние оказалось очень поверхностным.

Дух всеобщего уравнения – не «буржуазный», как думал боровшийся с ним Леонтьев, но библейский. Знамя его поднималось не раз до появления буржуазии, а после перешло к «пролетариату» (вернее, его представителям), теперь его поднимают защитники «меньшинств». В то же время на протяжении всей истории христианской Европы начало разделения, обособления, культуро-рождающее начало – было нехристианским по своему происхождению (языческим, рыцарским, национальным). Универсализм желал слить все ручьи в едином море – ручьи упрямо разливались.

Европо-американский мир переживает сегодня новый натиск универсализма. Единая Истина у дверей, и не одна, а две сразу: в спину новому превращению «левой» идеи дышит ислам. Сам по себе он – не великая угроза. Рожденный как отрицание христианства, его «очищенная», реформированная разновидность – теперь, когда христианство увядает, он потерял смысл жизни. Так протестантство потеряло смысл после выцветания папства, а либеральный Запад  – после падения большевизма в России…

Не ислам силен, но Европа слаба. На наших глазах происходит разложение и выветривание христианства, с превращением остатков его религиозной энергии во всё новые оттенки «левого». Разложение христианства принимает отталкивающие формы, но не будем забывать, на него глядя, что христианство было (пусть и плодотворным) насилием над душой, «игом и бременем», и что из-под этого ига выходит не твердая и собранная личность человека античности, но расслабленная и потерявшая вехи… Целые слои воспитания (и лицемерия) сходят с человека и общества, а под ними – пусто́ты. Вызов, главная трудность минуты – чтобы дряблый, расслабленный современный европо-американец не оказался под бременем новой «единой истины».

Силы и понимания смысла событий не будет, пока мы не выйдем сознательно из христианской эпохи. Она не вернется, как бы ни хотелось нам обратного. Но выйти непросто. Для этого мало вывернуть христианские ценности наизнанку (как думают многие) или просто отказаться от почитания святых, или икон, или даже единобожия. Нужно нечто гораздо более трудное: изменить наши мнения о божественном. Консерватизм в качестве сохранения и восстановления ценностей прошедшей великой эпохи – практически полезен, но недостаточен для решения новых культурных задач. Культурный консерватизм наших дней должен быть о будущем, не о прошлом. А сейчас, к сожалению, разложение борется с попытками или сохранить негодное, или оживить отдельное взятые части прошлого, без других частей нежизнеспособные.

XX. «Справедливость сейчас»

«Въ такую патологическую эпоху разложенія, воображающаго себя развитіемъ, слово „сумасшедшій“ ничего не опредѣляетъ. Предоставляя это слово в распоряженіе желающихъ, гораздо полезнѣе постараться выяснить себѣ, въ чемъ собственно состоитъ ненормальность, такъ легко охватывающая цѣлыя массы, а въ том числѣ людей, несомнѣнно, очень умных и талантливыхъ».

Лев Тихомиров

Продолжим разговор о мировоззрении, которое можно назвать «всеобъемлющим морализмом». Вопрос это широкий. Все европейские события последних 150 лет непосредственно связаны с превращениями «этического мировоззрения», то есть с борьбой христианства и обмирщенной его разновидности: социализма.

Социализм есть мораль, примененная к неморальным вопросам. Наиболее недоверие у социалиста вызывает сила. Сильная власть ему так же противна, как сильная личность. То и другое нужно повергнуть. Предпочтение простому и слабому перед богатым и сильным – характеристика этической религии и социализма. Всякая сила должна быть развенчана, всякое преимущество уничтожено.

В этой борьбе социалист не просто на стороне слабых и неблагополучных – он их ищет и воспитывает. Не зря в социализме всех видов важнейшее слово – «организация». Его равно любили классовые и национальные социалисты. «Массы» нужно «организовать». Где овцы, там пастыри.

Воспитательные усилия социализма в западном мире вырастили поколение, неспособное к нападению и защите. Душевное равновесие этих людей нужно без устали охранять. Адвокат нужен им больше, чем духовник, потому что свои внутренние терзания они несут не на исповедь, а в суд. Сказав, что люди эти неспособны к нападению и защите, я неверно выразился: нападение – их естественная склонность. Моралисты всегда пеклись о «вдовах и сиротах», однако в действительной жизни люди с умами и душами «вдов и сирот» более всего склонны к нападению, надо только собрать их и вооружить.

«Вдова и сирота» – не общественное состояние, но душевный склад. «Вдовой и сиротой» можно себя почувствовать; самоощущение «вдовы и сироты» можно передать другим. Корень его – в ощущении зависимости от враждебных сил (сатаны, царя, евреев, белых мужчин). Человек с умоначертанием «вдовы и сироты» не верит, что мир дан ему богами как поприще, что удача и твердость его помощники; он знает, что у всего дурного, темного, неудачного есть виновник, и этот виновник не он. ¹⁷

«Левое» борется не только против силы. Его программа шире. Социализм хочет, чтобы не было отличий. Отличия – признак гордости. Надо заметить, что «левый» ненавидит «всякую высокую башню, и все дубы васанские, и все корабли фарсисские» – всё возвышающееся над средним уровнем, – однако гордится, что входит в особый круг: «сынов света», «борцов», «честных и смелых». Претит только чужая «избранность», не своя собственная.

Итак, моралист не доверяет силе. Сила ищет радости, а радость неморальна по существу своему. И потому, что не разбирает причин, и потому, что радуется несмотря на страдания вокруг, в том числе и свои собственные – недавние или будущие. Тем более не доверяет он государству.

Ненависть к государству неизбежна в людях, воспитанных на отвращении ко всякой силе: «всякой башне высокой, и всем дубам васанским, и всем кораблям фарсисским». Однако государство или сила, или нет его. Для того, кто добросовестно воспринял уроки этической религии, само существование государства оскорбительно. Мудрый Данилевский говорил, что христианская мораль хороша только в личных отношениях, государство – всегда языческое. Не разделяя этой мудрости, русская интеллигенция желала и желает своему государству исчезновения. Разумеется, государство исчезнуть не может; может – только стать из более благоустроенного менее благоустроенным, что история не раз и доказывала. Конечно, пока христианство цельно и внутренние связи его не разорваны, это недоверие к силе связывается другими духами: привычкой к покорности и верностью установленному порядку.

***

Попыток найти в Христе зелота, социального революционера, было так много потому, что «социального» в иудаизме и в нарождающемся христианстве – более чем достаточно. Библии хватит для хорошей революции, и не одной. Однако само по себе этическое мировоззрение, в его библейской разновидности, революции не делает. Вера в «свет, в котором нет никакой тьмы», безопасна до тех пор, пока отвлеченна. Как только человек выносит ее из мира отвлеченностей на улицу, он из христианина (читай: человека этического мировоззрения) делается социалистом.

В историческом христианстве, как мы уже говорили, мечты о «справедливости» уравновешивались консервативными составляющими, а отчасти откладывались на будущую жизнь. По мере разложения христианства, жажда «справедливости» высвобождается все больше и больше, побуждая народы требовать все более и более бессмысленных вещей, и требовать их сегодня.

Я упоминал выше «силы ожидания», которые копятся в «резервуаре этического» на протяжении долгого времени, пока не вызовут в нем бурю. В спокойные времена резервуар этического и сам спокоен. Его охлаждает мысль о торжестве справедливости когда-нибудь «потом». Во времена неспокойные в нем поднимается буря. Справедливости хочется сегодня, сейчас. Разумеется, больше ее не становится, совсем наоборот. Мир, в котором верят в «справедливость потом», как правило, лучше мира, в котором требуют ее сейчас.

Этическое мировоззрение устойчиво лишь до известного предела. Чрезмерные морализующие усилия вызывают отторжение. Приходит поколение неверующих, с яростью отвергает веру отцов и с той же яростью вырабатывает новую мораль, чтобы ей опять поклониться. Этическое мировоззрение склонно к самоуглублению и, если так можно сказать, к пожиранию предыдущих поколений последующими. Люди, воспитанные Церковью в непререкаемо-этическом духе, начинают ненавидеть Церковь; воспитанные в том же самом духе революцией – начинают ненавидеть революцию (и по понятному, но оттого не менее странному недоразумению сравнивают себя с ее великим противниками, которые не от избытка революционной морали взбунтовались – а из верности Старому миру, который был шире морали, ей противостояли). ¹⁸

Итак, социализм и есть та сила, которая требует «справедливости сейчас». Смысл социализма в изъятии народов из современности и насильственном их приобщении к «будущему». Кстати, чеховские герои, вздыхающие о «небе в алмазах» – типично левые мечтатели: достойно и нравственно для них только будущее, настоящее не стоит внимания. О прошлом и говорить не приходится: там нет ничего ценного. Иными словами, социализм есть учение о том, как жить без прошлого, одним будущим. Здесь причины его обаяния. Будущее – ходкий товар… Неудивительно, что оба социализма (классовый и национальный) обращались со своей проповедью прежде всего к молодым. ¹⁹

С. Булгаков в очерке «Апокалиптика и социализм» говорит, что корни философии прогресса, предлагаемой марксизмом, можно проследить до старинных апокалипсисов с их верой в то, что мир идет к наибольшему напряжению сил между Добром и Злом и, через их последнее и решающее столкновение – к новому, небывалому состоянию. В своем новейшем изводе это представление породило веру в справедливость истории.

Совершившееся принято считать единственно возможным и, больше того, разумно и с неизбежностью вытекающим из прошедшего. Это не так. «Совершается», и достаточно случайным образом, одна возможность из множества. Никакого особенного смысла именно в этой возможности нет, кроме того, что ей удалось проскользнуть из мира предположений в мир вещей. Она ничем не «обусловлена»; она просто воплотима при наличных условиях. «Действительное» достаточно безумно и могло бы быть совершенно иным. Вера в разумность, целенаправленность развития свойственна как «левому» мышлению, так и мышлению «пророческому». Оба видят в мире Замысел, только в одном случае это замысел, способный к самовоплощению, а во втором – нет.

Из веры в то, что все вновь появляющееся нравственнее, выше, оправданнее прежнего, следует предпочтение всегда и во всем новизны. Быть старым безнравственно. Разумеется, эта вера не напрямую связана с верой в разумное поступательное развитие, но связь идей несомненна. «Если всякая новизна в мире оказывается лучше старины, не ускорить ли ход истории, чтобы раньше и вернее получить самое лучшее?» Отсюда же вера в нравственное превосходство будущего над прошлым.

В конце 1920-х гг. Вл. Ходасевич говорил:

«Если передъ современностью мы раболѣпствуемъ, если не смѣемъ открыто предпочесть прошлое, то уж передъ будущимъ мы давно привыкли испытывать умиленно-трусливую оторопь. Собственными глазами видали, какъ не раз въ исторіи лучшее смѣнялось худшимъ, но никакъ не осмѣливаемся допустить, что нѣчто подобное могутъ совершить и наши потомки. Всякій «носитель будущаго», кто бы онъ ни былъ, окруженъ для насъ нѣкіимъ ореоломъ, къ его неопытному слову мы почитаемъ долгомъ прислушаться съ особымъ вниманіемъ. Вопроса о томъ, не несетъ ли онъ на смѣну несладкой современности (главное – знаемъ, что несладкой, но все еще «прислушиваемся къ ея могучему голосу!») – не несетъ ли он нѣчто вовсе дрянное, – такого вопроса и подымать не принято. Мы готовы лелѣять всѣ «всходы», даже не спрашивая себя: а ну, какъ всходятъ-то плевелы?»

Будущее, однако, может быть сколь угодно ниже настоящего, а настоящее – прошлого.

***

Итак, при всех сходствах социализма и христианства между ними есть большое отличие. Христианство воспитывало терпение, откладывая «справедливость» на потом. Социализм поощряет нетерпение, и потому обращается к молодости, всегда недовольной и желающей перемен. Если церковное христианство все «о старцах», то социализм – о молодых; здесь он смыкается с ранним христианством, привлекавшем женщин, молодых людей и рабов…

Кстати говоря, любопытно пристрастие христианского мира к образу «старца», вплоть до простодушного русского «в бороде – подобие Божие». Настоящий культ зрелости! Полная противоположность культу молодости и силы в старой греческой религии. В добросовестно устроенном мире христианского образца молодость только терпима, в качестве временного недостатка. Не случайно заигрывающий с молодостью социализм имел такой успех. Нынешнее заискиванье вкусов и мод перед подростком – плата за долговременное пренебрежение молодостью в христианскую эру. На место старцев пришли дети.

Вообще надо сказать, что мы (народы когда-то христианского мира) пока что не развиваем новые духовные способности, но платим по счетам предыдущей эпохи. Наши дни – не дни нового творческого развития. Жизнь чувствует, что формообразующее давление старой силы (христианства) ушло, и вырабатывает в избытке то, что прежде подавлялось. Это относится к культу молодости и к отношениям полов в первую очередь. Никакого ума и творчества за этими инстинктивными движениями, к сожалению, нет.

Мы переживаем не «сумерки гуманизма», понятого как самобожие – как думал, например, С. Л. Франк. И тем более речь не идет о победе «мирового зла». Мы наблюдаем разложение христианства. Все шаткое, неустойчивое, всё, что было основано на плодотворном насилии над личностью – проваливается… Мы переживаем закат морализующего понимания божественного; того священного, к которому подмешано «святое» (т. е. представление о нравственной безупречности).

Есть немало пророков «нового миропонимания», которое, по их мнению, должно заменить христианство. Из любого одобряемого ими мнения эти пророки делают предмет поклонения, и отвергают как ересь всякое мнение, которое не могут разделить. Даже когда они ссылаются на разум, их питает моральное негодование. Эти «антихристиане» – по существу, люди старого этического чекана, люди Единой Истины. Едва ли по-настоящему новое миропонимание придет от них. Сменить прежнее мировоззрение может только новая философия жизни.

Настоящая противоположность этическому мировоззрению, мировоззрению Единой Истины называется «язычеством», как бы ни было смутно это слово. Языческая религия предполагает определенный покой. Человек в общении с богами не потому, что «ополчился против духов злобы поднебесной» или испытал потрясение. Его боги – часть мира, такая же, как земля, или небо, или мы сами. В них нельзя «уверовать», к ним не надо «приходить», они не ревнивы. В «язычестве» мы у себя дома и никуда не собираемся идти. «Язычество» ищет спокойного человека, и более того – не расстраивает его душевную жизнь требованиями, которые невозможно, оставаясь человеком, исполнить; не подкарауливает его в час внутреннего разлада, желая «покаяния», то есть надлома и подчинения. Боги его не нравственны и не предлагают Единой Истины. Они поощряют ум, смелость, ясность мышления, соразмерность замыслов – всякое развитие «вперед и вверх», но только не святость. Смысл жизни в его понимании состоит в превращении доверенной нам богами части хаоса, начиная с собственной души – в порядок…

С этого нам и следовало бы начать.

XXI. Неполноценная образованность

«Разливъ въ языкѣ и литературѣ стихіи полуобразованности», – говорит П. Б. Струве, – всегда знаменует «стремительное пріобщеніе къ культурѣ и вообще быстрое и нестройное усвоеніе языка и культуры новыми и доселѣ ей чуждыми элементами». Струве прибавляет, что процесс это «въ общемъ, здоровый и нормальный, но по своей стремительности» приведший к «разлитію полуобразованности въ странѣ». Сегодня полуобразованность – не просто побочное следствие быстрого приобщения к культуре масс, до того ей чуждых, но господствующая сила, в царстве которой уже нет места для настоящей, глубокой культуры.

Мы уже говорили о полуобразованности раньше, ²⁰ но вопрос стоит того, чтобы к нему вернуться.

Определим точнее предмет нашего разговора. Полуобразованность – следствие чисто технического подхода к просвещению, который ограничивается тем, что сообщает уму ряды фактов и оценок, не воспитывая в нем способности суждения. Политически она – дитя революции (хотя основы ее заложены еще при старом порядке). Непременная черта ее – разрыв со всякой традицией, утрата чувства живого прошлого. В языке полуобразованность проявляет себя, как говорит Струве, «порчей и засорением» (называя их, конечно, «развитием» и «обогащением»). В области мировоззрения полуобразованность неразрывно связана с «левыми» убеждениями и плоским материализмом (последнее принято называть «научным мировоззрением»). Что касается культурного творчества, то оно, в исполнении получивших неполноценное образование, превращается в механический труд, больше связанный с «идеями», чем с глубинным проникновением в предмет и созиданием смыслов. Какие бы то ни было «смыслы» полуобразованность просто не признаёт, это непосредственно вытекает из ее будто бы «научного» мировоззрения. Наконец, рассматриваемый нами склад ума всегда беспочвен, чужд национальным корням, готов беспредельно заимствовать, не усваивая заимствованное.

Поговорим об этих его чертах подробнее.

I. Идея и схема

Разлитие полуобразованности – побочное следствие поставленного «на поток» образования. Такое образование, как говорил Струве в упомянутой статье, работало с «человеческим материалом», который «выходил из культурной среды, стоявшей гораздо ниже этой принимавшей его школы. Эти толпы всю культуру вообще, а словесную в частности, брали из школы. Из дому они ничего не приносили». Требовалось в короткие сроки передать этим людям… что именно? Умение мыслить, умственную почву, мудрость? На это у преподавателей не было или времени или способностей, поэтому массовое образование выбрало путь несложный, зато короткий. Ученикам всенародной школы можно было передать или знания, или понимание, и были выбраны знания.

Но как же так? Разве передача знаний – не главный смысл образования? Нет. Иначе Гомер не заменял бы грекам университета. Просвещение (это лучшее слово для того, о чем мы говорим) передает следующим поколениям нечто гораздо большее, нежели сумма знаний.

Наш век охотно смешивает знания и понимание. Можно знать очень много, понимая очень мало. Сила понимания не в обладании фактами. «Факты» – сырой материал, из которого ум вырабатывает понимание. Ценность не в фактах, а в их оценках, причем говоря об «оценке», мы не имеем в виду моральную. «Знание есть взвешивание и оценка фактов», говорит Просвещение. «Знание есть факты», возражает Полупросвещение.

Понимание (или, что то́ же – настоящее знание) вещей не одето в слова. «Мыслить» значит «устанавливать взаимосвязи»; и только в последнюю минуту, уже на кончике пера – выражать это немое знание словами. Мысль требует погружения в предмет и воспроизведения его внутренних связей в своем уме. Следующая, более низкая ступень умственного труда – Идея – гораздо менее требовательна, и есть не что иное как имя предмета в сочетании с прикрепленным к этому имени чувством. Иметь «идеи» совсем не то же, что иметь мысли. Первое достигается, да простится мне это слово, несложной дрессировкой, тогда как второе – внутренним трудом. Нет спора, «идеям» находится место и в мыслящем уме, они необходимы, вопрос в количественном соотношении «идей» и мыслей в умственном обиходе.

Совокупность «идей» образует «схему». Схема – основа научного подхода к вещам; его сердцевина и сущность. Готовая сеть представлений, уложенная в схему, сберегает усилия поколениям трудящихся. Однако ее могущество ограничено. У схем есть своя цена.

Далекие от науки люди думают, что ученые занимаются «познанием мира». На самом деле, ученые занимаются созданием плодотворных упрощений или схем, применение которых облегчает человеку воздействие на природу, то есть делает его сильнее. Есть науки, не стремящиеся к власти над миром, но и в них власть схем безгранична. Схема облегчает умственный труд, она послушное и удобное орудие: как ее избежать? Иначе говоря, наука есть путь плодотворного упрощения мысли.

У первобытного мышления сколько событий, столько и объяснений; за каждым явлением стоит особый дух. Для мысли в мире, по мере ее развития, всё меньше особенных, неповторимых причин, всё больше однородных явлений. Вершина этого развития – как некоторые думают – научное мышление, для которого все разнообразие вещей объясняется немногими простыми причинам. Наука, в своей основе, есть воля к упрощению. Воля к сложности, заставляющая человека снова и снова, после всех разрушений, строить умственные и религиозные здания – вненаучна.

Нельзя сказать, чтобы поиск наименьшего числа причин был сам по себе плох. Однако есть области, в которых он явно не оправдывает себя, приводя к откровенно негодным, чисто техническим объяснениям. Это области человеческого – ума и духа. Здесь, как давно уже сказано, «самое причудливое объяснение принимается, чтобы мир не имел таинственного вида». В применении к задачам просвещения «идеи» и «схемы», с одной стороны, помогают учителю и ученику; с другой – их губят.

Поставленное «на поток» преподавание становится преподаванием схем. О понимании в этих условиях уже нет речи, на него у преподавателя нет ни времени, ни (как правило) способностей. Средняя и высшая школа в условиях всеобщего образования учат не мыслить, но выбирать «правильную» схему. К этой губительной для развития ума практике присоединяется в России еще и длительное, чуть ли не вековое, отсутствие книг, дающих представление о других точках зрения, кроме «единственно верной». «Просвещение для масс», таким образом поставленное, становится машиной для выработки посредственности, средством целенаправленного формирования средних способностей.

Еще печальнее то, что полуобразованность успешно воспроизводит сама себя. На месте богатого и просторного культурного мира прежних времен она ставит узкий мирок «специалиста». Сведя просвещение к образованию этого «специалиста», она душит в личности внимание к глубине, вкус к внутренней жизни; а без этого вкуса к сложности технические вопросы – единственное, что еще может эту личность волновать.

При «нормальном» порядке у личности, прежде всяких внешних дел и достижений, есть внутренние основания, на которых строится всё остальное. Там, где некогда находились эта основания, сейчас пустота – внутренняя жизнь как нечто находящееся в ведении врача, или нечто такое, что следует заглушать при помощи спиртного, или карьерных переживаний, или затушевывать «увлечениями». Человек делается ненужен себе, и ценность свою измеряет или доходом, или должностью (так в советские годы), или количеством полученных удовольствий. Приобретенное им «образование» только утверждает в мысли, что всё это внутреннее – ничтожно или ненужно, т. к. не общеполезно. Оно не укладывается в «схему», не служит никакой «идее», а единственное мерило, с которым можно подходить к внутренней жизни личности – религиозное – для большинства умов, пропущенных через полуобразовательную машину, не существует.

II. Безъязыкость

Черта новой эпохи, которая первой бросается в глаза – ее безъязыкость, режущее непонимание смысла слов и неумение (пожалуй, и нежелание тоже) их правильно сочетать. Слова употребляются как будто наобум, как гоголевский Петрушка складывал буквы: а вдруг что-нибудь и получится? Русским словам во всех случаях предпочитаются иностранные, и чем жестче, неблагозвучнее эти заимствования вклиниваются в речь, тем выше (по собственному ощущению) ранг говорящего. Одержимость нелепыми словами («информация», «ситуация», «лидер», «регион»… продолжать можно бесконечно) много говорит о самих одержимых. Им хочется стать хоть на ступеньку, да выше истинного своего положения. Непонятные слова (иностранные слова в этой среде обаятельны именно в силу своей непонятности, смутности смысла) их возвышают.

Н. П. Гиляров-Платонов давно и очень удачно говорил об этом:

«„Констатировать” вмѣсто „подтвердить“ или „удостовѣрить“ какъ-то вкуснѣе и благороднѣе кажется; самое понятіе кажется, хотя оно совершенно то же, что и выраженное по-русски, болѣе возвышеннымъ, болѣе умнымъ, болѣе просвѣщеннымъ. Констатирующій воображаетъ себя во фракѣ и пренебрежительно посматриваетъ на удостоверяющаго, находя, что онъ в зипунѣ. Онъ, такъ сказать, шествуетъ, когда тотъ идетъ, или кушаетъ, когда тот ѣстъ просто».

Мысль и средства ее выражения взаимосвязаны. Пишущий мыслит на острие пера. Определенные формы письменной речи дают определенное построение (если не содержание) мысли. Стиль бросает отсвет на мышление, даже больше: дайте человеку сложное, богатое (желательно избыточно богатое) средство выражения мыслей, и у него будут богатые, сложные мысли. Вернее будет сказать: и у него появится возможность развить в себе эти мысли. Культура любит запас мощности применительно к средствам выражения. Ум ленив, при любых условиях он использует только часть доступных возможностей. Упрощая выразительные средства, мы обрекаем ум на простоту еще бо́льшую. ²¹

Как говорил кн. С. Волконский:

«Мысль, неясно выраженная, сама не ясна. И не оттого она неясна, что не тѣми словами выражена, а оттого не тѣми словами выражена, что самый мозгъ неясен: настоящихъ словъ не знаетъ, смѣшалъ слова, покрылъ понятіе не соответствующимъ словом, слилъ два понятія въ одно. Вот, мнѣ кажется, настоящая почва, на которую слѣдуетъ поставить вопросъ о воспитаніи правильности и чистоты языка. Мы прикасаемся здѣсь къ одному изъ важнѣйшихъ и интереснѣйшихъ вопросовъ воспитанія, – къ обратному воздѣйствію послѣдствія на причину. Мозгъ есть причина рѣчи, а рѣчь – послѣдствіе мозговой дѣятельности, и неправильная рѣчь (послѣдствіе) искажаетъ мышленіе (свою причину). Мы можемъ опредѣлить это явленіе и какъ  обратное вліяніе формы на содержаніе. Распространимъ далѣе и скажемъ: вліяніе внѣшняго человѣка (форма) на внутреннего (содержаніе). Все это сторона воспитанія, которая у насъ, русскихъ, всегда была въ пренебреженіи. У насъ всегда твердили, что содержаніе важнѣе формы, и поэтому всякое воспитаніе формы почиталось ненужной роскошью, барствомъ и даже считалось вреднымъ».

Верное для старой России, это наблюдение гораздо вернее в новой. Тем более, что теперь упрощение речи до буквально детских первооснов находит себе рациональное основание. «Шаблонные формы речи, вырабатываемые наукой, – говорят некоторые, – способствуют взаимному пониманию ученых из разных стран». Однако еще более они способствуют шаблонному мышлению, т. к. мы мыслим заведомо не сложнее, чем излагаем. Слово воистину неотделимо от ума.

Итак, во времена «массового просвещения» выразительная сила языка падает; ясность мысли, да и сама мысль, исчезает; речь затемняется множеством иноязычных заимствований, смысл которых неясен самому говорящему, и темнота речи, этими заимствованиями пестрящей, принимается за глубину. Говорящий при этом убежден, что речь его как никогда остра и выразительна. (Это ощущение собственного превосходства при полном отсутствии поводов для него чрезвычайно характерно для нового времени…)

Безъязыкость ведет если не к бездушию (одушевленность неотменима), то к животной неразвитости душевной и умственной жизни. Кого не учили говорить, того не научили думать. Единственное «просвещение», достойное этого имени, начинает с формирования ума посредством слова, т. е. обращается в первую очередь к человеческому. Нельзя «образовывать» техников и математиков; прежде нужно образовать мыслящих. Здесь разрыв между Старым миром и современностью. Задача формирования цельного человека оставлена за ненадобностью: «нам и техника довольно, зачем еще человек».

Прискорбное переполнение школьного курса физикой, химией и биологией развитию личности способствует не более, чем гимнастика (другой конек современной школы). Есть науки, образующие личность, и есть науки специальные, нужные личности в меру особенностей выбранного труда. Биология с химией – личности не образуют. Они забываются немедленно по истечении надобности, и навыка постоянного, кропотливого, внутренно-последовательного труда (даваемого, например, изучением языков) не создают. Прежде всего уму нужен опыт установления связей, уже потом – факты. Этот опыт дается так называемым «гуманитарным» знанием.

Можно ли сказать, что у чад «нового порядка» нет душевной жизни? Нераспознанная, нераскрытая – конечно, есть. Но переживание, для выражения которого у нас нет слов, проходит незамеченным. Слова же теперь, в «новом мире», есть только для самых простых душевных движений. Даже – простите мне неожиданный пример – вожделение (богатое, тонкое, и притом как будто общедоступное переживание) выражается самыми плоскими понятиями.

III. Власть «левого»

Как сказано выше, получивший упрощенное образование уверен, что о всех вопросах может быть только одно верное мнение. Как правило, эта формула сокращается до еще более простой: «о всех вопросах может быть только одно мнение» – потому, что на протяжении всего курса наук его окружали книги и преподаватели, подтверждавшие только одну точку зрения. Прибавьте к этому еще цензурный гнет «победившего социализма» и принудительное семидесятилетнее единомыслие. К единомыслию человек привыкает, с ним спокойнее жить. Став взрослым, вчерашний школьник продолжает верить в «единую истину об одном предмете». От этой убежденности до «левого» мировоззрения – рукой подать, т. к. «левое» и есть (как и его библейский прообраз) вера в единую истину.

Конечно, при всем сходстве «левого» с христианским надо заметить, что в одном отношении «левое» есть христианское, вывороченное наизнанку, а именно, в отношении к внутреннему и внешнему. Для христианства всё внутри и ничего снаружи. Для «левого» всё снаружи и ничего внутри. Полуобразованный человек, дитя левого «нового порядка», в первую очередь верит в то, что у него нет души…

Итак, человек полупросвещенный – всегда «левый». Эта связь заслуживает исследования. Почему «поверхностныя мнѣнія, наобумъ приноровленныя ко всѣму» (Пушкин о Радищеве), связаны только с одним из возможных мировоззрений? Думаю, здесь нет ничего странного.

Консервативное мировоззрение сводится, в двух словах, к любви и уважению к прошлому. Полупросвещенному нечего хранить, уважать или вспоминать. История человечества, преподанная ему как переход (который случился буквально вчера) от «мрака» к «свету», отбила у него всякое любопытство к прошедшему. «Техника» и «факты» – ось, вокруг которой вращаются его интересы. Он весь сегодня. Полупросвещение обрывает всякую преемственность.

Кстати: говоря о «левом», нужно обратить внимание на следующую его особенность. Левый, во первых, обладает религией, но, во-вторых, это религия исключительно посюсторонняя, «отрицательного» или «внешнего» порядка. Ни во что внутреннее и тайное он не верит, но только в то, что на поверхности и что может быть достигнуто чисто техническими способами: республику, социализм, равенство… В сущности, он верит в технику. Быть левым значит не иметь такой религии, которая не вполне здесь и не вполне сейчас. (Оставляя в стороне германских «национальных социалистов», у которых, если верить досужим языкам, были хотя бы суеверия, то есть зачатки религии.)

К «новому порядку» (левому по своим истокам) люди этого слоя неизменно лояльны, и сразу по нескольким причинам. Исходно эта лояльность была внушена их отцам и дедам средствами внекультурного принуждения, т. е. насилия, но по прекращении насилия (а затем и не поддержанной настоящим деятельным насилием лжи), полуобразованный слой у нас в России остался верен породившему его перевороту. Всё «левое», упрощенное – ему по нраву, всё «правое», наследственно-памятливое, основанное на плодотворном и сложном прошлом – его отпугивает. Полушутя, полусерьезно можно сказать: чтобы напугать полупросвещенного, покажите ему букву ѣ. Отношение к традиционному правописанию – у нас безошибочный способ отличить человека культуры от человека техники. Впрочем, так оно в России было и при Старом порядке. Изменилось с тех пор – количественное соотношение культурной и полукультурной частей общества.

IV. Механический труд

Было бы удивительно, если бы «просвещение для масс» привело к появлению богатой литературы или к развитию наук о человеческом. Как для того, так и для другого в исторической России была богатая почва, однако после обработки этой почвы механически понятым «просвещением», на ней стали плодоносить только «точные», если не сказать прямо – прикладные науки, занятые, как говорилось выше, ростом внешнего материального могущества. Хуже того: в сознании масс бомбы и самолеты, плотины и небоскребы стали образом науки, хотя глядя на них, следовало бы говорить о технике.

Что же касается тех отраслей умственного труда, успехи которых не выражаются «плотинами и самолетами» – в них человек новой эпохи не показал своих преимуществ. В жизни эти люди – служащие механической фабрики фактов (или вымыслов, если речь идет о журналистах или литераторах). Их можно в лучшем случае похвалить за «профессионализм» (любимое слово безблагодатной эпохи), но ни о каком внутреннем развитии, совершенствовании, явленном в их труде, речь не идет. Настоящее творчество (назовем ли мы его литературой, или философией, или искусством, или поэзией) всегда рассказывает о внутреннем развитии творца. Где нет развития, «боли и перехода», нет и творчества в его подлинном смысле. Механическая фабрика во внутреннем развитии не нуждается, ее плоды год от года одни и те же. Из полукультуры, по сравнению с культурой, изъято понятие роста, усложения, движения вперед и вверх.

В дни «демократических» соблазнов у культуры появился новый противник: успех. Успѣхъ достается тому, кто успѣлъ. Традиционная орфография подчеркивает связь понятий. Внутренняя дисциплина, испытание молчанием как основа творчества – эти слова сейчас звучат откровенным безумием. А ведь самые сильные слова – несказанные. Творчество составляется из отложенных и подавленных откликов. В конечном счете, «воспитание способной творить личности» означает воспитание в человеке долгих душевных движений (вкладывая в понятие души нераздельную жизнь ума и чувства). Долгие душевные движения в наши дни находятся на ущербе. Они не просто не воспитываются – воспитывается их противоположность, готовность «заявить несогласие», поскорее крикнуть. Крики не воспитывают душу и не обогащают ее.

V. Свое и чужое

Разрыв с традицией, включая традицию выработанной и сложной литературной речи, приводит новый образованный слой к безграничной готовности заимствовать. Заимствованное, как обычно бывает у тех, кто потерял почву под ногами, всегда кажется лучшим, более ярким и подходящим, нежели свое. Однако поспешно заимствованное проглатывается, но не усваивается. Если эпоха глубокого содержания всегда бывает эпохой выработанного глубоко личного, только ей присущего стиля, то заимствованные осколки чужих ценностей стиля не создают, тем более содержания. Через столетие после конца «старого мира» мы переживаем  бесстильную (и бессодержательную) эпоху, которая свою свободу от содержания воспринимает как достижение…

В действительности – не в искаженном и тесном мирке «новой культуры» – у нас нет иного выбора, кроме присоединения к одной из традиций. Культуры без прошлого не бывает. Плодотворной внутренней жизни без прошлого не бывает. Больше того: обладание некоторым прошлым и есть признак культуры. Это относится как к религии, так и к политике. Мы можем или принять одну линию наследования, или другую, но не в наших силах остаться совсем без прошлого, если мы хотим себе будущего. Не присоединившись к тому, что больше нас, старше нас и продолжится после нас, мы не можем применить всю полноту своих сил ни к какому делу.

И еще одно. В культурном, т. е. переживающем современность смысле, «быть» значит «быть национальным». Кто не национален, не самобытен, не питается в первую очередь своей почвой – не переживает своего мгновения, ничего не значит, вычеркивается из истории умственного развития. Дело не в том, что чужие мысли не имеют цены. Имеют, но только для чужих. В области мысли питательно и жизнеспособно только то, что усвоено почвой, на которой стоит мыслящий. Заимствовать не значит усвоить. И в то же время многое заимствованное и хорошо усвоенное становится своим, но это требует времени. «Усвоенное», вошедшее в отечественную почву заимствование всегда есть заимствование старое,пропущенное через много умов, очищенное и обогащенное местными влияниями.

Что же касается «открытости», которой так принято было поклоняться до недавнего времени, она не так благотворна, как кажется. Наибольших успехов добиваются не «открытые», а полузакрытые миры, окраина которых медленно взаимодействует с окружением, а сердцевина развивается самобытно; в которых объем заимствований далеко отстоит от объема самобытно произведенных ценностей. Ценности «открытости» суть ценности плохого пищеварения: всё проглатывается, но не усваивается. В заимствованиях, говоря словами В. Буркерта, важен не сам факт переноса из одной культуры в другую, а «отбор и приспособление, переработка и подстройка» заимствованного для нужд принимающей стороны. Плодотворные заимствования – те, что были глубоко усвоены и тесно переплелись с местными представлениями.

…Такие последствия имело введение «просвещения для всех». Конечно, неполноценность нового порядка показать легче, чем пути выхода из него. И еще неизвестно, возможен ли этот выход. Культура основывается на внимании к личности и на внимании личности к себе, то есть на человеческом, то есть на внутреннем, то есть на религиозном. Культура предельно далека от всего технического, от умения производить вещи и от умения пользоваться вещами. У нее не средства, а цели. Противоположный культуре миропорядок имеет средства, но не имеет целей. Относительно него не следует питать иллюзий. Сколько бы шума ни производила созданная им суета, она ничего не значит для человека и человеческого, она пройдет бесследно. Все внечеловеческое, внекультурное будет вычеркнуто из истории, потому что оно ни о чем, у него нет содержания.

Чтобы снова началась обладающая стилем и содержанием эпоха, нужно воспитать хотя бы в одном поколении вкус к сложности, познакомить его с удовольствием преодоления простоты, с творческой радостью. Боги, дав человеку свою природу, загоняют его или в творческий труд, или в игру страстей – потому что только в творчестве или в страстях можно избавиться от избытка сил, сжигающего изнутри. Душа ждет труда, и надо приучить ее к этому труду. Сейчас это выглядит невероятной мечтой. Однако это единственный путь от неполноценной образованности – к мысли.

XXII. Власть пошлости

Достижение нового времени – человек, у которого не было жизни ума и духа, а только вереница несвязных впечатлений, которые копятся по мере того, как он исполняет всё новые жизненные роли: школьника, студента, наемного служащего, «научного работника». За этой внешней суетой нет внутреннего ядра, независимой личности, которая судила бы о событиях внешнего мира. На личность у современного человека «нет времени», она ему не по карману: ему всегда нужно то учиться, то жениться, то зарабатывать; когда тут еще думать и чувствовать. Не по карману ему и незаемное мировоззрение, и ясная речь, способная выразить глубокие переживания, как и сложные мысли. Такого человека на всех путях подстерегает пошлость.

Наши дни, поскольку речь идет о личности и ее культуре – дни господства пошлости. Пошлость пляшет, пошлость пишет, пошлость учит. Но что это за стихия, как ее определить? Дать определение «пошлого» не так легко, как его заметить. Оно проявляет себя во множестве никак, на первый взгляд, не связанных областей. Расхожее представление о пошлости уравнивает ее с низостью мыслей, распущенностью нравов. Противоположность таким образом понятой пошлости видят в «романтике». Однако непосредственной связи между «низким» и «пошлым» нет.

Поговорим об этом подробнее. Что такое эта «пошлость» и в чем себя проявляет?

***

Описать пошлость легче, чем определить ее существо.

Мы можем сказать о ней, например, что пошлость всегда притязает, но никогда не может. Она самозванка. Задача ее – убедить публику в своей подлинности; ее почва – незрелый, невоспитанный вкус. Публика и хотела бы видеть талант, но не в силах отличить талант от фигляра, и на место таланта приходит пошляк.

Мы можем сказать и так: пошлость – незрелость, неестественность, манерность, неспособность стать в полный рост. Пошлость прежде всего хочет казаться чем-то таким, чем не является, а уже потом глупа или невежественна. Пошлость есть подделка.

Легко заметить, что пошлость, как и ее двоюродная сестра – полуобразованность, смешлива. Ее склонность к хихиканью невозможно не заметить, но трудно понять. Да что такого во всем полновесном, полноценном, трудно-сложно-прекрасном, что оно вызывает смех? Причина проста. Смеющийся чувствует себя выше осмеиваемого. Пошляк всё знает точно – из учебника или от людей своего круга. Что в это «знание» не вмещается, достойно осмеяния. Такова уж общая склонность людей неразвитых, а господство «единой истины» в последние сто лет – ее усилило. По сути же, простое здесь смеется над сложным.

Смех – защитное приспособление пошлого ума. Не просто так он осмеивает всё выходящее из плоскости «общепонятного». Во всех вещах, эту плоскость превосходящих, он видит себе угрозу. Задуматься о «неположенном», «не всеобщем» – значит хоть на минуту, да стать выше плоскости. Такие попытки наказываются осмеянием, тем «простым и здоровым смехом», который принято связывать с т. н. «здравым смыслом».

Можно и то заметить, что пошлость боится волнения, искренности, человечности, естественности, непосредственности, удивления, восхищения, надежды… Все это для нее слишком «детское» и «незрелое», все это осмеивается. Можно подумать, что перед нами плоды излишней зрелости, чрезвычайной мудрости. Но нет, напротив: перед нами не излишняя, а недостаточная зрелость чувства. Без упражнения оно засохло во младенчестве.

Пошлость – дитя свободы без одиночества. Она подстерегает человека, предоставленного – не «самому себе», но среде, не превышающей его уровня. Пошлость закрывает человеку доступ ко всем высшим переживаниям и замыкает его в области «обыкновенного». Иногда это сопровождается первобытным опрощением личности, иногда довольно и «усреднения» до некоего общедоступного уровня. Но и в этой разновидность пошлость враждебна всему высшему, приговаривая: «Это когда-то давно было уместно, но не сейчас, сейчас время положительных ценностей!»

Мастерство слова пошлости ненавистно, как все, обличающее высшее душевное развитие. Пошлость обожает «срывать покровы». Ясность, сложность – «не нужны», это «не настоящее», «про неправду-с писано». Однако пошлость может быть «романтичной». Она даже тяготеет к превыспренности, когда речь идет о чувствах. Правда, превыспренность эта топорная, домашнего изготовления, но иначе и быть не может. Дело в том, что пошлость «не умеет» испытывать чувства – не в том смысле, что их нет у нее, а в том, что не может их выразить и, следовательно, истолковать. Ей нужны заемные слова, и чем «красивей», чем громче – тем лучше.

Не просто слову враждебна пошлость: и самому творчеству. Творчество обращено к личности, пошлость к толпе. Только первым наслаждаются в одиночестве; второе без людского множества не существует. Пошлому противостоит неповторимо-личное. Пошлое всегда с чужого плеча, поношенное, со слуха и из книг, «как у всех».

Где рождается пошлость? Там, где уже есть желание радоваться чему-то, кроме непосредственных впечатлений бытия, но нет умения отличать плоды усилия и труда от фиглярства. Потребность в чем-то (не скажу даже: в искусстве) уже есть, судящей способности – нет.

И вот еще определение пошлого: легкодоступное для людей, не приученных к внутреннему труду. Пошлость создается полуобразованностью, полуобразованность же – получением суммы знаний без суммы привычек к труду. Что еще горше – сумма эта дает получившему ложное чувство всезнания… Как говорил один скучающий недоросль: «Мне скучно, я уже всё знаю!» Это и есть состояние человека пошлости. Он скучает, ему надо развлечься.

Пошлость цветет в условиях свободы. Сама ли свобода в этом повинна, или разрушение культурных и бытовых основ, бывших до нее? Притом же пошлость не тождественна невежеству и «простоте». Совсем напротив. Есть пошлость нахрапистая, а есть полуобразованная. Почва у них одна: лень ума, а за ней – приверженность «схеме», простейшему объяснению. Пошлость – не осознавшая себя «схема», одичавшая и обросшая шерстью.

Что же касается «простоты»… Пока еще был «простой», т. е. не затронутый городским влиянием, народ – пошлость зацветала в нем только там, где он соприкасался с городским полуобразованием, т. е. переставал быть «народом», не став чем-то другим, высшим. Пока народ был самим собой, он обладал своими ценностями, которые принимались всерьез, без озорства и фиглярства. Вкус к пошлости есть вкус к красивенькому, не к красивому. Красивое требует труда, серьезности, воплоти его в «народном» или «дворянско-интеллигентском» облике. «Красивенькое» доступно каждому.

Пошлость – выражение болезни вкуса. Вкус дается или традицией (в этом случае он безличный, поколениями выработанный и сохраненный), или личным развитием. Слегка преувеличив, можно сказать: область пошлости лежит между гением и обычаем. Сила обычая, к сожалению, угасла (вернее, уничтожена) без остатка. Область труда почти отсутствует в мире «дипломированных специалистов» или тех, кто готовится ими стать. Это звучит странно – как «специалист» может быть без труда? Однако приобретение специальных знаний, как мы говорили в другом месте, само по себе еще не учит трудиться.

Пустота между обычаем и высокоразвитой личностью заполняется посредственностью, средства выражения и вкусы которой диктуются сбережением усилий при ограниченной судящей способности, поиском наименьшего общего знаменателя; всем доступного объяснения; вообще того, что всем по плечу.

Пошлость есть подражательная бесформенность. Вопрос о пошлости – вопрос о форме и двух ее источниках: обычае и личном развитии. Есть и третий, смешанный и самый плодотворный: обычай, питающий личное развитие. Благодаря этому третьему источнику, опорой культуры было когда-то дворянство. Обычай двуедин: он не просто учит почитать предков и богов, он еще и требует от нас: быть такими, чтобы не постыдились предки и не отвергли боги. Научая личность почитанию того, что прежде и того, что выше, он поощряет ее развитие. Обычай и религия создают личность; вернее, она растет в их свете.

***

Пошлость находится в прямом родстве с полуобразованностью, о которой мы не раз говорили. Известный каждому пример полуобразованной пошлости – Хлестаков. Ко всему он чувствует себя способным, ничего толком не умея. А что такое полуобразованность? Поверхностно развитые способности без ума и воли, способных их направить. Надо помнить, кстати, что в при социализме в России ум был подменен «способностями». Последние поощрялись, первый сознательно ограничивался, если не прямо наказывался. А ведь, как говорит П. Муратов: «способный – совсем еще не значит умный в серьезном значении этого слова». «Способности» – только вспомогательные силы при уме и душе, нечто боковое по отношению к личности. Поощряя одни только маленькие способности, мы воспитываем посредственность. Есть, разумеется, еще более прямой способ насаждения посредственности – через угнетение всех вообще способностей, а не только высших; через поощрение растительного способа существовать – путем потребления, а не производства ценностей. Этот способ нам, русским, тоже теперь знаком…

Школа, которая печется о «способностях» учеников, но не развивает их умственно, так же не достигает цели, как школа, занятая прежде всего тем, чтобы одни ученики не были способнее других. Недостаток «способностей» (но и удобство для государственной власти определенного рода) в том, что всякая способность есть умение делать нечто, в самом себе уже ограниченное, подразумевающее неспособность ко всему остальному. Человеку во взрослой жизни прежде всяких умений понадобится ум – первоспособность, если так можно выразиться, широко обтекающая все маленькие способности, о «развитии» которых печется та школа, что готовит работника, а не человека…

При всем выше сказанном – ум ленив. Предоставленный самому себе, он выбирает кратчайшие пути. В области мышления это «схемы»; в области прекрасного, вообще внешних форм – это «общедоступное»; что же касается языка, его поражает безъязычие  – темнота выражения при простоте содержания. Только обычай или воспитание выгоняют ленивый ум из его норы – к радости сложного. Иначе под покровом «всеобщего просвещения» будет нежиться умственная лень. Пока мы не возьмемся за воспитание вкуса к сложности – нечего и ждать улучшения. Волна развлечений, подвижных игр, более или менее неумных, но развлекательных книжек – вкуса к сложности не воспитывает. Нужно нечто иное. И обращаться с этим «иным» можно только к тем, кто еще не прошел школу усреднения… Бороться с полуобразованностью через обращение к самим полуобразованным бесполезно, т. к. они «непромокаемы», как говорил протопресвитер Шмеман, ко всяким доводам разума. То же и с пошлостью.

XXIII. Безъязычие

Мы закончили разговор о пошлости на том, что предоставленный самому себе ум ленив и всегда выбирает кратчайшие пути; в области языка эти «кратчайшие пути» ведут к безъязычию – темноте выражения при простоте содержания. Рассмотрим это безъязычие подробнее.

I

Порча языка, производимая полуобразованностью, подчиняется определенным законам, отчасти как общественное явление, отчасти как особое наречие внутри общерусского языка.

О безъязычии как общественном явлении надо сказать следующее. Полуобразованный не просто говорит плохо. Он говорит так, как, по его мнению, должен говорить человек просвещенный. Искажая свою речь, он хочет стать выше места, которое в действительности занимает. Это черты выскочки, nouveau riche. Цель культурного человека – ясность и сила речи; цель нуво-риша в области культуры – произвести впечатление. Предмет речи ему менее важен, чем впечатление «учености», какое эта речь произведет.

В качестве сознательной порчи языка, безъязыкость подчиняется законам скорее психологическим. У полуобразованного есть два желания: выглядеть ученее, чем он есть, и сберегать умственные усилия, пользуясь готовыми схемами там, где человек культуры выбирает верное слово. Вырабатывается речь, пестрящая плохо понятыми иноязычными словами, на каждом шагу нарушающая принятые в русском языке правила соединения слов. «Надменные слова с иностранным, туманным значением», как говорил Зощенко, – ее основа. Любому, самому бессодержательному высказыванию они будто бы придают весомость. А так как точное значение заимствованных слов непонятно самим говорящим, каждое такое слово заменяет целое гнездо коренных русских, различающихся оттенками смысла, и таким образом убивает эти слова, а вместе с ними привычку к точному словоупотреблению.

II

Желание говорить «учено» меняет не только выбор, но и порядок слов.

Русское предложение прежде всего указывает на действие. Источником силы в нем является глагол. Безъязычие всегда строит фразу вокруг неуклюжего отглагольного существительного, причем чаще всего – иноязычного: «стабилизация», «нормализация». Иноязычность предпочтительна, т. к. возвышает говорящего в своих и чужих глазах, но можно назвать и чисто русские речения того же рода: «закуп», «выгул». «Русский язык беден, в нем нет необходимых слов», говорят безъязыкие. Однако они пытаются строить предложение способом, которого русский язык не допускает, или, по меньшей мере, которому он яростно противится. ²²

Возьмем расхожее выражение: «Стабилизация ситуации». Оно не только неудобопроизносимо, не только пользуется ненужными иноязычными заимствованиями (которые не прибавляют языку новых, ранее не бывших в нем смыслов, но только затемняют наличные). Оно еще и противно складу русского языка, который в этом случае скажет: «Равновесие, порядок, строй восстановлены». Главное выражено глаголом, осталось только верно подобрать существительное.

Однако умственная лень предпочитает, выражая мысли, не мыслить. Потому и склонна к заимствованным словам-затычкам, которыми, в силу неясности их смысла, можно выразить все, что угодно.

Любит это наречие и такие выражения: «Ситуация стабилизировалась». Предложением здесь только по видимости правит глагол, по существу же – это перелицованное существительное-затычка, наскоро произведенное в глаголы. Русский язык в этом случае требует сказать: «достигнуто равновесие, успокоение». Глагол правит, и при нем – верное слово.

Другой расхожий пример – предложения вроде: «он возмущен ситуацией с невыплатой денег». Это дико во всех отношениях. Говорящий желает избежать правильного, требующего обдумывания, порядка и набора слов. По-русски мы скажем: «он возмущен тем, что X не выплатил деньги». Здесь нет слова-затычки, нет переноса центра силы на существительное и нет существительного-уродца, наскоро созданного из глагола.

Еще пример того же рода: «некто констатировал стабилизацию ситуации». Это «неудобьсказаемое», как сказали бы наши предки, выражение – от нежелания верно расставить логические связи. Следовало бы сказать: «Некто подтвердил, что успокоение, равновесие, покой – достигнуты». Но чтобы сказать так, надо помыслить. Проще прибегнуть к спасительной схеме. Одну и ту же словесную схему можно применить к чему угодно.

Есть и много других примеров, вроде широко распространенного: «адрес осуществления действий по производству» вместо естественного для русского языка «места производства». Здесь и иностранное «адрес» вместо русского «места», и высокоученое «осуществление действий по» вместо простого и ясного указания на действие… Все их перечислить невозможно, да и нет у меня такой цели.

III

Это наречие было когда-то названо «канцеляритом». Не канцелярии, однако, виновны в его появлении. Канцелярский язык старой России был вполне национален, т. е. полнокровен, если не говорить о «викториях» и «ретирадах» Петра Великого. Однако перелом, вызванный Великой войной, разрушил все готовые формы, в том числе и формы литературные. Пришел, как говорит П. Муратов, «военный писарь». ²³

Сам по себе «писарь» не был противокультурным явлением. Но приход его совпал с разрушением всех накопленных культурных форм. Настало время бесстилия, чуждое всякому личному своеобразию в слове.

Что такое стиль? Выработанная непохожесть, иногда – приобретенная, т. е. заимствованная. За всяким стилем, даже и заимствованным, стоит личность или целая вереница личностей. Противоположность стиля – безличие, серость, уподобление не выдающемуся, но посредственному. Эпоху разрыва преемственности поражает бесстилие, коллективная принуждающая серость. Развитие слова в такое время направляется не вверх, а вниз; не к плодотворной сложности, а к бедной простоте. Всякой непохожести это время враждебно. Дальнее следствие этого принудительного единообразия – больное любопытство ко всякому отклонению независимо от его культурной ценности, к господству помойки в конечном счете (судьба русской культуры после падения социализма). «Стиль трудноотделим от содержания», говорит В. Буркерт. Бесстильные времена обязаны быть бессодержательными.

Кстати, любопытен вопрос: каким образом богатое и сложное прокладывает себе путь к сердцу? Почему и для кого оно обаятельно – и кто не чувствует его зова? В области культуры, казалось бы, любовь к богатству естественнее, чем любовь к бедности – тем более, что здесь богатство и бедность зависят исключительно от нас самих. Однако же нет: богатство мысли и способов ее выражения –      обаятельны не для всех. Думаю, одна из важнейших причин – в том, что в сложном выражении, неотделимом от богатства содержания, ум чувствует ключи к собственным внутренним тайнам; сложно-прекрасное питательно для самопознания. Без чувства внутренней тайны, без недоумения перед ней – нет и внимания к сложному; к стилю и неотделимой от него мысли. Упрощенное образование, сведенное к приобретению умений без мыслей, угашает в человеке чувство тайны (и неразрывное с ним чувство общности с прошлым – этой вечно живой и вечно притягательной тайной)… Раз «я» не загадочно, нет и любопытства к себе. Всё любопытство направляется вовне, на технику изготовления и изменения вещей.

Формообразующее начало, тяга к высшему и более сложному, аристократическая в конечном счете – отлетает от человека. Угасает и творчество, т. к. всё истинно творческое – лично, сложно-неповторимо. Личность, ее творчество, сам язык – всё делается служебно-второстепенным, подчиняясь утилитарным соображениям.

Но вернемся к приходу «военного писаря» и революции, которая дала ему власть.

Эта революция требовала свободы только для того, чтобы ее отнять. Цель социализма ни в коем случае не «свобода», но «разумное устройство жизни». А поскольку разумные правила суть единственно верные (предполагать наличие двух истин об одном предмете неразумно), следует желать им беспрекословного исполнения. Беспрекословное исполнение достигается только насилием.

В области языка русская революция и начала с грубого насилия (реформа правописания, проведенная назло грамотным и без их согласия), а продолжила попытками внести жесткие правила в области, в которых прежде авторская воля была законом. Некогда спорили о лицах Троицы, теперь стали спорить о «единственно верном» правиле постановки запятых. Возникла целая догматическая литература, посвященная тонкостям письменной речи. И нельзя сказать, чтоб язык русской прозы тем временем восходил от ступени к ступени. Совсем напротив. Русские авторы писали всё проще и проще… Литература вышла из области торжествующей сложности, т. е. кипящего избытка возможностей. Правда, переход к «почесыванию пяток» читателю произошел позже. Назначение «социалистической» литературы было только служебное, не оглупляюще-развлекательное.

IV

«Старый мир», в сравнении с новым, отличал несомненный избыток свободы, и в частности – свободы мнений. «Одна истина об одном предмете» – так верили и тогда, но ценности свои старый мир получал из двух источников: от религии и от науки, которые почти о всяком предмете они мыслили разно, так что ум с детства привыкал к существованию двух параллельных рядов истин об одних и тех же вещах.

В культуре, к которой мы принадлежим, признавать несколько истин об одном предмете – значит сознаться в двоедушии или, по меньшей мере, чрезмерной нравственной гибкости. Христианство все вопросы делает вопросами нравственными… Любопытно, кстати, что прямой наследник христианства – левое мировоззрение наших дней – проповедует «терпимость», у которой в мире «единой истины» просто нет оснований. Терпимость – языческая добродетель. Социализму она ничуть не свойственна. Он требует сегодня терпимости из тех же соображений, из каких требовал неограниченной политической свободы накануне конца Старого мира. Свобода развязывает руки. Однако мы уклонились от нашего предмета.

Споры о запятых, ставшие возможными после того, как пышное, многообразное здание словесной культуры было перестроено в казарму, были данью той же «единой истине», о которой пеклось некогда христианство, а затем – враг его и наследник, социализм.

Богатство письменной и устной речи подразумевает ее многослойность, разные правила для разных людей и условий. Как отмечает современный биограф Розанова, Василий Васильевич «цѣловать» или «цаловать» писал по желанию. И все покои литературного здания, от сочинений «первого поэта» и до лубка, в Старом мире различались подбором слов и даже правописанием. Что прилично лубку, то не годится поэту, но вспомнить о лубке может и поэт.

Нет «единственно верного» правописания – есть общая основа, совокупность возможностей, на которой и из которой можно построить как дворец, так и сарай. Революция выбрала сарай. Единственное условие: границы этой общей основы должны быть очерчены не по простейшему, но по наиболее сложному употреблению. Как я уже говорил, никто не мыслит сложнее, нежели выражает.

Кстати говоря: если применительно к языку нет «единой истины», но только незыблемое основание и многоярусная постройка на нем, где верхний уровень, говоря условно – Пушкин и «ѣ», а на сколько-то ярусов ниже – «лубок», то пожалуй, нынешний интернет есть «лубок» в новых условиях, и требования к нему соответственные. От лубка мы не ждем ни формы, ни мыслей.

То, что считается «современной культурой», есть только нижний, простонародный слой некоей возможной культуры, тот самый лубок. «Общенародность» этой лубочной культуры только кажущаяся; просто, по естественному закону, ценителей лубка неизмеримо больше, нежели ценителей Пушкина. В «нормальных» условиях наравне с первыми (точнее, на вышележащих культурных ярусах) существуют и вторые. Их мало, но они определяют культурный облик своей эпохи. «Котъ казанской, а умъ астраханской, а разумъ сибирской, славно жилъ, слатко елъ» – это в истории умственного развития не остается, хотя собирает наибольшее число поклонников.

Не проповедую ли я произвол под видом защиты авторской воли? Если нет «единой истины», единого всепригодного правила – не всё ли дозволено? А если «всё дозволено», то о каких порче или улучшении языка можно говорить? Таково обычное возражение людей, вышедших за ограду «единственно верного мировоззрения», как в большом, так и в малом.

На это можно ответить так. Внутренние законы языка, его любовь к плодотворному усложнению и росту не зависят ни от чьего «дозволения». Тем же самым внутренним законам подчиняется здоровая личность: развитие для нее естественно.

Что мы понимаем под «развитием» (при условии свободы от этических оценок, т. е. исключения таких определений как «стремление к добру» etc.)? Рост и усложнение средств выражения (измеряемых сложностью могущих быть выраженными мыслей) при условии верности внутренним законам языка, будь то правила сочетания слов или благозвучность. Скажем сразу, что развитие языка не исключает заимствований, однако всякое заимствование должно пройти испытание живой речью, иногда – переменить облик или соединиться с незаемными частями слова, самая же распространенная его судьба – быть отброшенным и забытым. Не так важно заимствовать, как переварить и усвоить заимствованное. Проглоченные, но не усвоенные заимствования только загромождают речь и затемняют мысль.

Что темно по выражению и бедно по мысли, то не ведет вперед и вверх, говорим ли мы о человеке или о книге.

V

Отсутствие внимания и интереса к слову каким-то внутренним, тайным образом связано с отсутствием внимания и интереса к человеку. Безъязыкая эпоха – эпоха загнанной в бескачественность души. А ведь мы понимаем вещи ровно настолько, насколько можем их выразить… хуже того: мы становимся тем, что мы можем выразить. Не сложнее, не лучше, не выше.

Конечно, пристальное внимание к слову и книге – черта у нас, европейцев, христианская, то есть греко-языческая в христианском преломлении. Для эллинства личность есть слово, по меньшей мере в той части, какая взаимодействует с обществом и богами. «Я есмь то, что я способен о себе выразить, и еще кое-что тайное, мне самому неизвестное». Власть христианства, наследника и могильщика эллинства, была – власть слова, причем как в высоком смысле (власть поэзии), так и в низшем (власть риторики). В этом последнем отношении оно дитя эпохи, когда уже не было философов, но только риторы…

Христианство начинало воспитание личности с пробуждения чуткости к «внутреннему себе» и с поиска слов для его выражения. Каждодневная школа молитвы, с готовыми глубокими и богатыми образцами, давала слова для выражения тонких оттенков внутренней жизни. Молитвослов есть настольный психолог – и в то же время поэт. Сказав это, скажем и то, что воспитание одним только молитвословом – негодное воспитание. Чтобы увидеть красоту и глубину христианских молитв, надо смотреть на них светским, то есть языческим взглядом.

Тут мы возвращаемся к уже не раз сказанному: мощь и глубина Старого мира, то есть Европы (и нераздельной от нее России) XIX века – от его многоосновности, от того, что «молитвослов» соседствовал с светской книгой. Библия, по счастью, не была единственной книгой века. Была – словарем душевной жизни для всякого, кто начинал к ней пробуждаться.

А сейчас… Сейчас мы видим, что «освобождение» человека от излишне сложных способов выражения мыслей освобождает не мысли, а от мыслей. Культура – противоположность умственной лени. «Наука» в прикладном, газетном значении, то есть «техника», лени никоим образом не противоположна, т. к. стремится к сбережению усилий, к простоте – когда нужна новая сложность.

Эта сложность потребует новой многоосновной культуры – с различными, независимыми, равновеликими источниками истин. Трудность в том, что такие источники нельзя «создать», можно только унаследовать, ведь всё хорошее получают по наследству – никогда не заимствуют.

Удастся ли нам восстановить нить уничтоженной преемственности?

Тогда мы еще увидим богатый и сложный язык, одновременно отражающий и создающий богатую и сложную личность.

XXIV. О возвращении в Историю

В этой книге рассматриваются, в основном, два вопроса. Один: почему «Старый мир» был таким плодотворным в культурном отношении и таким питательным для личности? Второй: возможна ли, и в какой степени, «реставрация» старой культуры – не в смысле буквального восстановления бывшего, но в смысле возвращения в Историю. История – Целое, «новый порядок» – часть. Социальная революция есть бунт части против Целого. Иногда такой бунт удается, христианство тому примером, но в нашем случае успех был неполный и кратковременный. Если о на первый вопрос были даны многочисленные и разнообразные ответы, то о втором мы говорили очень мало. На этот вопрос есть два ответа: и да, и нет.

«Нет» – потому что восстановить неповторимое сочетание враждебных и притом взаимопитающих источников истин невозможно, а именно такое неповторимое сочетание привело к появлению старого культурного порядка. Он родился не из выбора какой-то «единственной истины», а из сочетания почвы и удачных и притом разнородных, а то и враждующих между собой, влияний, эту почву удобряющих. Плодотворность старого, языческого мира (когда «единая истина» еще не вошла в мир) и нового времени (когда она уже уходила) – пример того, что «Истина» не освобождает, освобождают «истины». Не следует, правда, смешивать множественность истин с нигилизмом и всеобщей относительностью понятий (на чем пока что остановился наш век).

«Да» – потому что невозможное для общества возможно для личности. Мы не можем восстановить старый порядок, но можем вернуться, в умственном отношении, на историческую почву. Иной реставрации, кроме культурной, и быть не может. Более того, я думаю, что пока возможно большее число мыслящих личностей на эту почву не вернется – у некогда великой русской культуры не будет будущего, но только блестящее прошлое.

Потерю почвы на свой лад пережила и Европа, но здесь я говорю прежде всего о России. Победа «нового порядка» в Европе была кратковременной (12 лет национального социализма в Германии), и ничего сравнимого с поголовным изъятием прежнего культурного класса из жизни, какое знает Россия (эмиграция, высылка, уничтожение, приведение к молчанию), ни одна европейская страна не переживала. И там старая культурная почва слабеет, но гуманитарное знание на Западе не превратилось еще в пустой набор слов, как это случилось у нас, и классическая филология, история религии (говорю о том, что знаю) – живы и продолжают искать правду о человеке…

При нынешних условиях такое возвращение может быть только личным усилием одиночки. Обстоятельства современной культуры ему предельно враждебны. Однако такое усилие возможно, и на основании личного опыта я попробую его описать.

І. О какой почве мы говорим?

О какой «почве» мы здесь говорим? Прежде всего – о почве для умственной и духовной жизни, т. е. для образования личности. Спор о старом и новом порядках – спор о человеке, об условиях, благоприятствующих развитию личности.

Опыт последнего столетия разрешил этот спор безоговорочно: «передовое», «истинно-научное», «социалистическое», «либеральное» ведет только к упрощению и оглуплению человека. Не потому, что все названные источники вод отравлены. Но потому, что все перечисленные силы желают быть, каждое – «единственной истиной». Единая истина порабощает. Единая истина означает человекоубийство. Все виды «передового мировоззрения» так же нетерпимы, как христианство, но лишены его эллинской сердцевины – внимания к личности, выражающей себя словом.

Надо упомянуть, что понятие «почвы» у нас в России замутнено многолетними заблуждениями народников. Поклонение «бедному и простому» (последовательно христианское по своей сути) причинило нам много вреда. Из «бедного и простого» ни при каких обстоятельствах не получится богатого и сложного. Это «сложные» формы поведения постепенно накапливаются, а не «простые» совершенствуются до сложных. Сложное присуще человеку изначально, от рождения. Бедность и простота – всегда вынужденные.

Если мы можем питаться соками определенной почвы, то формы, на этой почве когда-то стоявшие – быт, государственный строй, религиозную жизнь – восстановить нельзя. Исторические формы, при всем их обаянии, и вырастали исторически, из века в век. Их можно унаследовать, ими можно вдохновляться, но их нельзя воссоздать. Ни быт, ни строй, ни религию нельзя «ввести» приказным порядком; вернее сказать, можно (и такие попытки называются революциями), но только ценой всеобщего разрушения.

ІІ. Возражения полуобразованным

Могут сказать, что возвращение к культурной почве непосильно для большинства. Однако большинству программа созидания культуры и не предлагается, большинству нечего делать с культурой. «Равное просвещение для всех» – великое заблуждение. Общенародный просветитель получает, в конечном итоге, множество людей, неспособных как к умственному, так и к физическому труду. К первому они неспособны, от второго отучены. В этой среде и разливается полуобразованность.

Культурный труд – дело небольшой части нации, «элиты». Само значение этого слова сегодня неясно. «Элитой» у нас называют богатых и сильных. Весь смысл отбора, отсева, избранничества, различимый во французском élite, у нас пропал. Кто отбирал этих сильных? Никто, сами пришли и всё взяли силой.

Еще одно возражение надо отвести. Говорят нередко: «Большинству это не нужно, его вполне устраивает то, что есть». Но, во-первых, большинство в этих вопросах и не имеет голоса, и во-вторых, то, что есть, никогда и ни при каких условиях не обладает принуждающей силой. Как говорил В. Ходасевич:

«Существуетъ нѣкое трагическое недоразумѣніе въ нашемъ воспріятіи исторіи. Давно уже, не со вчерашняго дня, повелось такъ, что мы привыкли оцѣнивать ея враждующія и смѣняющія другъ друга эпохи не по существу, не по ихъ объективнымъ свойствамъ, но по признаку хронологической послѣдовательности. Мы какъ будто заранѣе условились все послѣдующее считать лучшимъ, нежели все предыдущее, все новое благоговѣйно предпочитать всему старому. Знаемъ погрѣшимость человѣка и человѣчества, видимъ ошибки и заблужденія цѣлыхъ періодовъ историческихъ эпохъ, наблюдаемъ паденія высокихъ царствъ и культуръ, – и все-таки, вопреки всему, тайно или явно исповѣдуемъ нѣчто въ родѣ догмата о непогрѣшимости исторіи. Отсюда возникаетъ то, что одинъ историкъ искусства зоветъ «раболѣпствомъ передъ современностью», которая всегда есть послѣдній, а потому въ нашихъ глазахъ какъ будто и «лучшій» этапъ исторіи… Мы поклоняемся всякой современности, не разбираясь въ ней, потому что для насъ, идолопоклонниковъ историзма, все фактическое стало благословенно».

История не «непогрешима». Она то, что случается с теми, кто устал бороться. Всякая высшая культура создается помимо, если не против воли большинства. Большинство желает развлекаться, и всякая полукультура, подделка под культуру удовлетворяет прежде всего именно это желание.

Можно возразить и так: я поднимаю руку «на историю». Однако пафос уничтожения истории свойствен как раз «новому порядку». Он постарался не только уничтожить, но и оклеветать Старый мир, сделав невозможным его возвращение (здесь социализм бессознательно повторял ненавистное ему христианство; Единая Истина требовательна и терпит только мертвых соперников). Как говорил один из деятелей революции, «тем, кто будет строить после нас, придется строить на кладбище». Он почти не ошибся. Когда-то плодородное поле культуры стало кладбищем.

ІІІ. Традиция – то, что вызывает любовь

Самое большое заблуждение относительно прошлого – будто оно «прошло». Во времена упадка, прошлое – живая и действенная сила для того, кто сумеет к ней обратиться. Единственное достоинство настоящего в том, что оно не требует от нас никаких усилий, оно просто есть, только протяни руку. К сожалению, достоинства нашего настоящего на этом и заканчиваются.

Некоторые умственные связи нам придется разорвать, некоторые создать; многие оценки пересмотреть; от многого отшатнуться. Но это не только труд, и совсем не насилие над собой. Традиция, всё сложно-богатое умеет вызывать любовь, так что стремиться к нему нетрудно, особенно если это стремление отталкивается от почвы бедной и темной – а иначе почву «нового порядка» определить нельзя. Да, не всех притягивает трудно-прекрасное, но все же его обаяние естественно и общечеловечно.

ІV. От чего придется отказаться

Культура основывается не на «рациональных основаниях», а на определенных верованиях. Целый ряд современых культурных верований затрудняет возвращение к исторической почве. В основном это верования, насажденные «новым порядком» путем внекультурного принуждения – или же такие, которые привели к появлению «нового порядка». Эти верования придется или переплавить, или прямо отбросить. Есть эпохи, которыми нельзя питаться, которые невозможно любить – их можно только принять к сведению, несмотря на весь барабанный бой и всю трескотню, какие они производили. От культурного наследия революции придется, как говорил Г. Барабтарло, «отшатнуться»:

«Помочь общему возрожденію не только словесности, но и вообще русской цивилизаціи могло бы безусловное и массовое отшатываніе рѣшительно отъ всего, произведеннаго совѣтской властью, какъ отшатываются съ отвращеніемъ отъ порчи или заразы, и это едва ли не въ первую очередь относится къ рѣчи, во всѣхъ ея формахъ, въ томъ числѣ и письменной (литературный языкъ – послѣдняя и наименьшая забота)».

Поклонникам «историчности» в ее урезанном, ограниченном только «новым порядком» виде надо сказать: да, после конца Старого мира события на карте России происходили, их было много и были они устрашающими, но история русской культуры здесь остановилась. Самосознающее умственное развитие прекратилось у нас в 1930-е годы, и последним его очагом была Белая эмиграция. Вопросы, которые ставил русский ум во «внеземельной Руси» (выражение Н. Чебышева), сохранили ослепительную злободневность. Россию же поглотили сумерки безмыслия, выхода из которых пока не видно. Этим сумеркам ничуть не мешало развитие техники, которым так кичилась «народная власть».

Можно сказать, конечно, что русский человек не нуждается в самосознании и свободе, что это ядовитый дар Романовых, от которого нас освободила «народная власть»… Но это пустая отговорка. Высшие способности естественны. Где нет высших способностей – они или подавлены, или утеряны, или не имели возможности развиться. «Зерократия» (как говорит П. Муратов) всегда неестественна и достигается только насилием.

Возможно и другое, более обоснованное возражение: на высшие способности у большинства нет досуга, оно поглощено борьбой за существование, так зачем выдвигать идеал, доступный только меньшинству? На это есть два ответа. Во-первых, все высшие идеалы суть идеалы меньшинства, т. к. достигаются трудом и усилиями, да еще требуют способностей и огранки этих способностей воспитанием. Во-вторых… в культуре есть свой закон «сообщающихся сосудов», благодаря которому высшие формы порождаются отдельными умами, усваиваются меньшинством и затем распространяются вширь и вглубь. Разлитие культуры «сверху вниз» прекращается или там, где ему ставят искусственные препятствия, или там, где сам «верх» уничтожен (случай «нового порядка»).

Мыслящему человеку сегодня нужно в своем уме прожить последний век заново, как прожила бы его русская мысль, сохранив свободу и жизнь. Нужно очищение ума от всех порождений «нового порядка» в слове и мысли. Того, кто задумает питать ум «советским» – ждет безъязычие. Из русских авторов – нужно чтение только писавших в России или во внеземельной России, а из последних – тех, кто культурно был связан со Старым миром (потому что потеря почвы в те годы была явлением общераспространенным; даже Белая эмиграция имела в основном либерально-социалистический облик, за исключением своего золотого остатка, у которого мы и можем сегодня учиться).

Отбросить придется и веру в «прогресс», технические усовершенствования жизни как путь к счастью – то «слепое пристрастие к новизне», о котором упоминал Пушкин по поводу Радищева. Отказаться от всех иллюзий равенства и демократии. Вообще отказаться от веры в спасительность «формул», «идей», в том числе и политических идей Старого мира.