Мост
РАДУГА Повесть
* * *
В Каракумах кипела бурная жизнь… Сытые, беззаботные песчанки и суслики, высоко задрав хвосты, гонялись друг за другом, бесконечно снуя между норами, обильно раскиданными на вершинах холмов. А ящерки, забравшись на ветки гребенчуков еще не успевших распустить листья, грелись под лучами весеннего солнца. Со стороны можно было подумать, что тушканчики пытаются загипнотизировать солнце, так они пристально и долго вглядывались в него. А горбоносый степной орел, взобравшись на высокий холм, высокомерно оглядывал окрестность. Там и тут виднелись черепахи, устраивающие свадебные игры, проявляя неожиданную для них прыть. По мягкому, прохладному песку лениво ползла кобра, словно находя наслаждение от прикосновения с не успевшей еще накалиться добела поверхностью барханов. Только большой, вечно сердитый жук-скарабей — извечный трудяга — деловито катил куда-то круглый шар… Весна царила вокруг. И все были рады ей, дорогой гостье, остановившейся чуточку передохнуть. Скоро, очень скоро, солнце, набравшись сил, начнет испепелять растения. И пустыня посереет, станет однообразной и унылой, почти безжизненной, как тяжело больной человек, у которого едва теплится дыхание, и абсолютно нет сил. Песок накалится… потом хоть вари в нем куриное яйцо… Раннее весеннее утро в пустыне любому доставляет огромное наслаждение, а уж городскому человеку вдвойне. Но Еди не обращал внимания на природу, он торопливо шагал по извилистой тропинке, то поднимаясь на вершину холма, то спускаясь по ней. Его тенниска, прилипшая к спине, свидетельствовала о том, что он прошагал немало верст. Однако в нем не чувствовалось усталости, он шел бодро, но устремленные вдаль глаза были полны тревоги и отчаяния. Ему казалось, что он то и дело слышит голос тяжелобольного отца: «Не пришел ли еще Еди-джан? А вы сообщили ему, что я жду его…» Тропинка привела путника к глубокому оврагу, к древнему руслу Узбоя. Этот овраг как бы являлся знаком, указывающим, что до аула осталось еще ровно половина пути. Еди не раз ходил по этой тропинке и прекрасно знал об этом. «Прошел только половину пути»… — прошептал он, укоризненно качая головой, и ему вдруг показалось, что он опоздает и не успеет попрощаться с отцом. «Мне сегодня везет как утопленнику… Все что ни сделаю — шиворот-навыворот… Хорошо бы, если к добру…» — подумал про себя Еди, вытирая со лба обильный пот. Он вспомнил все дорожные недоразумения, которые произошли с ним в пути. Сначала его обругал, а потом до самого пункта его назначения косо смотрел на него усатый, с огромным животом проводник, которого Еди чуть было не сбил с ног, запрыгивая в последний миг на подножку вагона. А потом этот Овез — заведующий фермой из колхоза. «Говорят, змея ненавидит мяту, а она, как назло, прорастает у входа в ее нору». Так и у меня получилось. Разве не мог я встретиться с кем-нибудь другим?! Любой бы подбросил меня до села, а этот… Ну а Кошек что?! Тоже мне односельчанин… Конечно, начальника своего надо уважать. Но нельзя же уподобляться ему во всем, свою голову надо иметь на плечах. Я же ведь не сдуру просил прокатить меня… Эх, Кошек, я бы на твоем месте не оставил человека на полпути, зная, что у него отец лежит при смерти. А ты, оказывается, просто подлиза и больше никто…» Еди в сердцах сплюнул под ноги, вспомнив, как все это было. …Еди ранним утром сошел с поезда. Маленькая безымянная станция выглядела пустынно. Кругом ни души. Только перед закрытой дверью чайханы сиротливо стояла одна-единственная грузовая автомашина. Еди сразу узнал автомашину своего друга Кошека и торопливо направился к ней, все больше предаваясь тревожным мыслям: «Отец, видимо, на самом деле очень плох, если прислали машину на станцию меня встречать…» Он прыгнул в кабину автомашины и, забыв даже поздороваться, сказал: — Поехали, Кошек! Кошек недоуменно посмотрел на Еди, и словно разговаривая сам с собой, сказал: — Со вчерашнего дня стою здесь, встретил и проводил не один поезд, а его все нет и нет… — Кого? — спросил Еди, удивившись. — Как кого? Нашего… Не успел Кошек произнести, кого ждет, как из-за поворота показалась знакомая Еди фигура. — Явился наконец-то, — пробурчал Кошек. — Ты, значит, ждал Овеза, а не меня?! — спросил Еди то ли обиженно, то ли укоризненно, а потом, не дожидаясь ответа, добавил тихо: — Как там мой отец? Кошек завел двигатель и, не обращая внимания на Еди, превратившегося всего в слух, боясь услышать о непоправимом, как бы между прочим пробубнил: — Да лежит все… В это время подошел и Овез. — Вот так встреча! Еди, ты ли это?! Не ожидал тебя увидеть в наших краях, не ожидал… Усевшись втроем в кабине, они некоторое время ехали молча, пока не заговорил Овез: — Я, надеюсь, вы слышали мое выступление по радио? — Никто не ответил Овезу, но он, победоносно окинув взглядом своих спутников, для важности откашлялся в кулак и продолжал: — Я участвовал в слете передовиков, и меня попросили выступить. Мою речь даже по радио передавали. Слышали? Ну и как вам понравилось? Ну и аплодировали же мне… Еди отвернулся от Овеза и подумал: «Нашел чем хвастать… В цирке клоунам хлопают в ладоши больше всех». — …От газетчиков отбоя не было, — продолжал бахвалиться Овез. — Все хотели взять у меня интервью. Но разве до них мне было… Совещания, банкеты, встречи. Голова кругом… Все же мне пришлось пообещать одной газете, что напишу для них одну статейку… Овез поочередно заглядывал в глаза спутников, ожидая от них похвал, но те молчали. В кабине воцарилось молчание. Но Овез долго не выдержал и вновь пустился разглагольствовать: — Слушай, Кошек, знаешь что, в Ашхабаде я случайно попал на аукцион. — Овез косо посмотрел на Еди и, заметив, как тот невольно вздрогнул, продолжил: — Так вот, там, на аукционе, я встретил своего учителя. Он меня так ругал, так ругал… Я даже не знаю, как все это выдержал и не сгорел со стыда. Так вот, сгореть-то не сгорел, да думаю, приличный ожог все же получил. И ты знаешь в чем дело? Не знаешь?! Так вот слушай. Значит, учитель мне и говорит: «Глупый ты, Овез, недоумок. Почему ты до сих пор не написал диссертацию и не стал кандидатом наук?..» Первым не выдержал Кошек, он, прикусив нижнюю губу, укоризненно покачал головой и первый раз за всю дорогу прямо посмотрел в глаза Овезу: — Ты же ведь всего-навсего окончил зооветеринарный техникум, Овез?! Да и то заочно… — Ну и скажешь!.. Ты думаешь, он не знает об этом? Конечно, знает, я сам ему рассказал. Да он образованный человек и увидел что я соображаю не меньше всяких там выпускников вузов. Понимаешь ты, голова?! Ум, вот что самое главное, ум… — Овез на некоторое время смолк, видимо, боясь переборщить. — В следующий раз, говорит, я не стану с тобой здороваться, если у тебя при твоем уме не будет в кармане кандидатской степени. Вот так и сказал он мне. Вновь наступила тишина, не клеился разговор у сидящих в кабине. — Что молчишь, Еди, как воды в рот набрал. Рассказал бы, как там в институте. Еди сделал недовольную мину и, пытаясь отвязаться от назойливого Овеза, процедил сквозь зубы: — У меня все нормально… Но он ошибся, Овез прилип к нему как банный лист. — Теперь-то уж сожалеешь, наверное, не так ли?! — О чем это я должен сожалеть? — вскипел Еди. — Постеснялся быть дояром, подался в институт. А теперь, как я слышал, ты променял учебники на метлу. Поздравляю… Еди затрясся в бессильной злобе, он то бледнел, то краснел. Теперь только он понял до конца, куда клонил Овез, рассказывая про аукцион и слет. — Останови машину! — непонятно к кому обращаясь, крикнул Еди. Кошек резко нажал на тормоза, и автомашина, оставив глубокие следы на дороге от колес, остановилась. Еди выпрыгнул из кабины и хлопнув дверцей, зло выкрикнул: — Катитесь вы к черту! Кошек заколебался, но Овез на правах начальника скомандовал: — Поехали! «Хотя ты и совершил паломничество в Каабу, глаза твои так же плутоваты», — говорят в народе. Знаем мы его. В городе навоз подбирал, а здесь хорохорится… Поехали! Подняв клубы пыли, машина помчалась в сторону села…* * *
Веллат-ага скончался вчера, после полудня. Сегодня с самого утра к дому усопшего повалил народ. Мужчины в халатах и черных тельпеках, а женщины в стареньких паранджах засуетились, словно потревоженный муравейник. А люди, предупрежденные за ночь, все прибывали и прибывали, заполняя не только дом и двор, но и близлежащие сельские улочки. Удивительный обычай у моего народа. В будничные дни в селе мало кого увидишь на улице, каждый занят своими заботами, с утра все разбегаются, кто куда. Но в дни, подобные этому, люди словно у них нет никаких дел, собираются вместе, без лишних слов распределяют между собой хлопоты, нередко и расходы по похоронам односельчанина… Солнце уже поднялось высоко в небе. Все, кому надлежало быть, собрались. Желающие успели попрощаться с усопшим. Прибыл и мулла. Покойника обмыли и обрядили. Но почему-то не торопились выносить из дому тело Веллат-ага. На вопрос нетерпеливых, почему не торопятся к выносу тела, отвечали коротко: «Не все еще в сборе». Люди, притомившиеся долгим ожиданием, начали устраиваться под тенью домов и деревьев. Крепко сбитый человек, прохаживающийся во фруктовом саду, кивком головы пригласил к себе четырех участников похоронной процессии и, как подобает в подобных случаях, тихо сказал: — Вы только полюбуйтесь. Не зря, оказывается, тараторили: «Сад Веллат-ага да сад Веллат-ага». Сад великолепен. Подошедшие согласно закивали головами. И в самом деле, вряд ли кто из них ранее видел, чтобы одно дерево плодоносило разными плодами, да в таком изобилии. Яблоки, сливы, абрикосы, алыча, густо нанизанные на ветках дерева, вызывали удивление. — Бедный Веллат-ага, — произнес подавленным голосом один из собравшихся, — сколько раз он приглашал меня к себе и обещал научить секретам скрещивания сортов. Да все вроде было недосуг… А теперь поди подними беднягу… Все смолкли разом и понурили головы, словно отдавая последнюю дань живым памятникам, выращенным заботливыми руками Веллат-ага. — Видать, и хромота сокращает жизнь человека, — нарушил тишину рябоватый мужчина. — Ведь он был не так уж и стар, бедный… — Как ни говори, люди уважали его. Все сельчане, почитай, шли к нему за советом. — Умереть так, как умер Веллат-ага, большая честь, да ниспошли ему господь счастья и на том свете, — словно закругляя разговор, заговорил самый старший из собравшихся здесь. Солнце близилось к зениту. Еди, самый младший сын Веллат-ага, все не показывался. Почтенного вида аксакал отозвал одного из сыновей усопшего в сторону: — Чары, целесообразно ли твоего отца более задерживать у ворот вечности?! Чары, мужчина лет сорока пяти, вместо ответа с надеждой посмотрел на дорогу. — Может быть, подождать еще немного… — предложил аксакал, невольно поддавшись настроению Чары, и, немного помолчав, добавил: — А время-то идет, день короток… Не дождавшись определенного ответа, аксакал направился к другому сыну усопшего: — Как нам быть, Бяшим? И Бяшим не смог дать аксакалу вразумительного ответа. В это время к аксакалу подошла молодая женщина, видимо, из самых близких усопшего и сказала: — Пусть еще немного подождут, Хораз-ага, он придет, вот увидите, обязательно придет… — Всему есть свой предел, Бибигюль. Телеграмму вон когда дали, если бы хотел, давно был бы здесь… Видать, не судьба ему попрощаться с отцом… Бибигюль позвала на помощь свою сноху Тумарли. — Тумарли, иди, скажи Бяшиму, пусть еще немного подождут. Но Тумарли даже не шелохнулась, поэтому Бибигюль, еще более растерявшись, запричитала: — Бедняжка мой, был лишен материнской ласки, теперь и с отцом не сумеет попрощаться! Хораз-ага так и не сумел принять никакого решения. В подобных случаях нелегко быть аксакалом села. Он, потоптавшись на месте, направился к старейшинам за советом, стоявшим в стороне от основной массы людей. Совет старейшин был короток: «Надо хоронить». Веллат-ага на плечах сыновей и самых близких ему людей из мужского рода совершил свой последний путь, и тело его обрело вечный покой. На свете стало одним человеком меньше, а могильные холмики приняли к себе еще один холмик. Был человек, и нет человека. Молодежь отступила назад, уступая место около могилы старикам. Была совершена молитва за упокой души усопшего. Хораз-ага поднялся с земли и впервые за многие-многие годы, назвав полное имя усопшего, обратился к собравшимся: — Люди! Каким человеком был Веллат Джуманазар оглы?! — Хорошим был человеком… — отреагировала толпа. — Люди! Каким человеком был Веллат Джуманазар оглы?! — Хорошим был человеком… Вопрос и ответ был повторен трижды, и после этого Хораз-ага обратился к толпе со следующим вопросом: — Люди! Кому был должен Веллат Джуманазар оглы? — Никому… Хораз-ага вновь трижды повторил свой вопрос и, получив ожидаемый ответ, все же, видимо для верности, а может быть от гордости за своего друга-ровесника, что он никому ничего не был должен, решил разъяснить данный пункт обряда: — Люди, если есть долг за усопшим, прошу говорить. Вот, среди нас находятся двое сыновей Веллат-ага. Они взяли на себя обязательство погасить задолженность отца. Не стесняйтесь, говорите. Во-первых, этим вы вернете свое кровное добро, а во-вторых, усопшему будет покойно на том свете. Все обряды по похоронам были исполнены по всем правилам и последовательности, оставалось только старшему сыну усопшего поблагодарить собравшихся за проявленное ими участие и помощь в столь тяжелый для семьи день. И люди, приуставшие — как-никак похороны дело тяжелое, притихли в ожидании заключительного аккорда траурной симфонии, как раздался громкий плач. Все обернулись на голос и увидели молодого человека, рыдающего во весь голос. Это был Еди — младший сын Веллат-ага, ныне покойного, окунувшегося в вечный водоворот природы.* * *
Еди был еще несмышленышем, когда лишился матери. Но внезапная смерть отца потрясла его так, словно горе после потери матери, соединившись с теперешним, обрушилось на него с удвоенной силой. Мужчинам, а Еди уже достиг того возраста, не подобает показывать свою слабость, как бы тяжка ни была потеря, и он изо всех сил пытался сдерживать слезы, но… Он впервые почувствовал себя сиротой. Именно прочувствовал, постиг смысл этого слова до конца. Мы знаем много, очень много слов, но не всегда чувствуем полновесность каждого из них. Слова, пока они нами не прочувствованы самими, своим сердцем и душой, абстрактны. И Еди сполна прочувствовал слово «сиротство». Оно явилось к нему не в словесной оболочке, а в сути своей, когда начала причитать Бибигюль: — Осиротел ты, мой Еди-джан… Не знал ты материнской ласки, а теперь лишился и отца, ненаглядный мой… Хораз-ага и Чары, муж Бибигюль, пытались как-то успокоить плакальщицу, но она распалялась все больше. — …Сколько я убивалась… сколько я пыталась оттянуть время похорон… да не послушались меня люди… О боже, в чем вина этого юноши перед тобой, за что ты так бессердечно наказал его… Бибигюль сопровождала свои горькие слова громким всхлипом, со стороны казалось, что она вот-вот задохнется. На ее побледневшем лице не было ни кровинки. — …Во всем я виновата. Это я не сумела понять, что твой отец с самого первого дня, как его парализовало, ждал тебя и только тебя. Ах, какая дура, какая дура… Он все смотрел на дверь, а мне казалось, что ему хочется на вольный воздух, выводила его на улицу. Но и там бедняга не находил себе места… все глядел куда-то вдаль. Ах, дура, дура я проклятая, как я не догадалась… как я не догадалась… Иначе я бы сама полетела за Еди-джаном и привела бы к смертному одру отца… Бибигюль зарыдала во весь голос. Еди стало невыносимо тяжело наблюдать эту картину. Он вытер кулаком слезы и бегом бросился в комнату отца, смутно надеясь, что услышит невысокий, всегда ровный голос отца: «Еди, кто обидел тебя, почему ты плачешь?». В комнате отца Еди стало еще грустнее. Там, в небольшой, чисто убранной комнате с большими окнами на юг все было как при отце. На маленьком столике, словно дожидаясь хозяина, лежали ножницы, отсвечивая холодным блеском, пинцет и расческа для бороды. Веллат-ага любил порядок во всем, а что касалось бороды и усов, то проявлял особую педантичность. Еди оглядел все предметы убранства комнаты и заметил, что отсутствует деревянный протез, столько лет верой и правдой заменявший Веллату-ага ногу. «Наверное, похоронили отца с протезом», — подумал Еди горестно. Откуда ему было знать, что в день смерти отца Бяшим в сердцах сорвал с гвоздя, на котором постоянно висел протез, и швырнул его на крышу сарая. Еди вышел в сад, надеясь найти утешение среди ухоженных руками отца деревьев. Но и здесь не удалось развеять грусть. Деревья тихо шуршали листьями, щебетали птицы, жужжали вечные труженики-пчелы. Все было так, как при отце, и в то же время все было иначе. И в шуршании листьев, и в щебетании птиц, и в жужжании пчел не было радостного трепета, они навевали грусть и печаль. Говорят, что животные чуют смерть своего хозяина, может быть, и деревья не лишены этого чувства? Сад напоминал Еди об отце. Еди подошел к абрикосовому дереву и обнял его почерневший, шершавый ствол и, словно наяву, услышал слова отца, сказанные им когда-то: «Сынок, это абрикосовое дерево не рядовое. Его мне из Самарканда привез в чемодане друг, узбек, еще хрупким саженцем. Именно от него берет свое начало наш сад…» Кто-то погладил Еди по голове, и он, не оглядываясь, по мелкой дрожи в руке догадался, что к нему подошел Хораз-ага. — Извини, сынок, что нарушил твое уединение, но сейчас ты не должен искать укромного места в дали от людских глаз. Горе — оно растворяется в общении, — Хораз-ага выдержал паузу, словно ворошил свою память. — Давно это было… тебя еще и на свете не было. Бушевала в стране война. Твой отец вернулся с фронта, потеряв ногу. Самые старшие его сыновья — твои братья — сложили головы в боях с фашистами. А Чары и Бяшим еще были слишком малы, чтобы стать опорой многочисленной семьи. Вот и пришлось Веллат-ага, позабыв про свою инвалидность, взяться за тяжкий труд. Именно в те тяжелейшие дни Веллат-ага вздумал заложить сад. Многие тогда не одобряли затеи твоего отца, отговаривали его не убивать себя непосильным трудом. Ведь ему приходилось заниматься садом вечерами, днем он работал, как и все в колхозе. А сколько он воды перевез на арбе для полива молодых саженцев. Мало кто верил тогда в затею твоего отца. Но он работал с таким упорством, что нашлись люди, которые начали поговаривать, что Веллат-безногий лишился рассудка. Да… Виданное ли дело — среди безводных степей закладывать сад… Конечно, трудно было в те времена поверить в это. Но твой отец опроверг все сомнения… Не зря говорят: «Упорство и труд все перетрут». Вот они, эти красавцы, теперь стоят, являя собой живой памятник твоему отцу. Сад Веллат-ага… Каждое дерево здесь еще многие-многие годы будет помнить заботливые его руки. Умрут эти деревья, вырастут новые, но сад будут именовать садом Веллат-ага. Не в этом ли счастье?! Хораз-ага окинул взглядом деревья, и на глаза у него навернулись слезы, словно он смотрел в лицо своего друга в смертный час.* * *
Веллат-ага переселился в мир иной… Теперь его непременно называли Веллат-покойный, словно начисто забыв о том, что еще недавно величали Веллатом-садоводом или редко Веллатом-безногим. Уж нет больше Веллата-ага, а жизнь продолжается. Вот уже прошло семь дней со дня его смерти, и братья Еди устроили поминки по своему отцу. После поминок в первый раз за все эти семь дней Еди остался с глазу на глаз со своим старшим братом Чары, теперь уже главой их семьи. Еди, исподволь разглядывая Чары, заметил, что старший брат за эти считанные дни стал как-то старше и солиднее, словно перенял по эстафете отцовский нрав. — Вот мы и осиротели, братишка… — начал он, тяжело вздохнув, а потом, как бы спохватившись, поспешил добавить: — Ты только не унывай, Еди-джан, у тебя есть братья, и мы не дадим тебя в обиду. Ты учись как учился, если что, всегда поможем… Кстати, как у тебя с учебой? Еди невольно вздрогнул от этого вопроса, как и в тот раз, когда такой же вопрос задал ему в кабине автомашины Овез. Ему стало не по себе за свое малодушие. «Что ответить? Чары не Овез, его без ответа не оставишь. Но как ему ответить?» — Спасибо за заботу, у меня все нормально… — пробормотал Еди. Бяшим, занятый хлопотами по дому невдалеке от них, услышав ответ Еди, укоризненно покачал головой и с горечью в голосе спросил: — К чему лгать-то? Еди промолчал, но Бяшим не собирался оставлять его в покое: — Я у тебя спрашиваю, зачем лгать-то?! Чары, ничего не понимая, смотрел то на Еди, сидевшего с опущенной головой, то на Бяшима. — Ты что, Бяшим, белены объелся?! — Он врет все, нигде не учится. Видишь же, сидит, словно воды в рот набрал, шельмец… Слова Бяшима были до того неожиданны для Чары, что тот лишился дара речи и округленными, полными недоумения глазами поочередно разглядывал братьев. — Как это так, не учится? — все же сумел выдавить из себя Чары через некоторое время. — Об этом ты уж лучше спроси самого Еди, — еле сдерживая гнев, ответил ему Бяшим. — Об этом я сам узнал вчера от Овеза. «Взяли бы своего брата к себе, а то он в городе кормится тем, что подчищает навоз в конюшне», — заявил он мне. «Ах, вот откуда все это идет!», — зло подумал Еди, хотя и сознавал, что держать в тайне подобное долго навряд ли было возможно. Он вообще-то и не думал скрывать от своих братьев то, что бросил учебу, но в эти дни ему просто не хотелось прибавлять своим близким огорчений. Овез опередил его. Все стало всем известно. Еди, вначале было растерявшемуся, теперь стало как-то легче, теперь нечего скрывать от братьев. Чему быть, того не миновать. Тумарли, направляясь от тамдыра с выпеченными чуреками, приостановилась рядом с братьями и, еще даже не совсем разобравшись что к чему, начала вздыхать и громко ахать: «О боже, сохрани и помилуй, тоба-тоба…» И Бибигюль вышла из дома с ребенком на руках. Волнение охватило все семейство. Четыре пары глаз уставились на Еди. В глазах Чары Еди прочитал растерянность и жалость к нему. В глазах Бибигюль он видел печаль и безграничную, почти материнскую к нему нежность. Глаза Бяшима были полны гнева и стыда за своего младшего брата. А Тумарли глядела на него свысока, с презрением. — Ты же ведь писал, что учишься, Еди? — спросил Чары, прервав затянувшееся молчание. — Заврался вконец… Он и отца обманывал… — дрожа от гнева выпалил Бяшим. — Что молчишь, отвечай! — Бяшим! — голос Чары прозвучал строго. Бяшим в силу послушания, принятой в туркменских семьях, поумерил пыл, но все же решил высказаться до конца! — Нет, Чары, я не могу смириться с этим… Если, теперь, когда умер наш отец, каждый будет делать, что ему заблагорассудится, ничего хорошего из этого не выйдет. Пусть он завтра же отправляется в город и продолжает свою учебу… Бяшим, забывшись, вытер глаза тряпкой, вымазанной сажей. Это еще больше разозлило его, и он, плюнув в сердцах, швырнул тряпку себе под ноги. — Ну что вы напали на мальчика?! Давайте сначала разберемся… — вмешалась в разговор Бибигюль. — Если не учился, чем же он интересно занимался там… в городе?! — перебила ее Тумарли, раскладывая горячие чуреки на скатерти. Бибигюль, делая вид, что не услышала слова своей сварливой снохи, посадила ребенка на кошму, подошла к Еди, погладила его по голове и проговорила ласковым голосом: — Еди-джан, ты не серчай на нас. Ты же ведь знаешь, Бяшим всегда был несдержан и доверчив. Стоит ему кому-то нашушукать, так он и поверит. Вот я бы нашлась, что ответить этому Овезу… Ты ведь не бросил учиться, не так ли?! Еди ответил Бибигюль грубо: — Нет, не учусь… Теперь довольны, да?! Не учусь… — Вот тебе и ответил. А то, Бяшим доверчивый, его, мол, обманули… Нет дыма без огня, раз говорят. Так что-то случилось все же! — вызывающе прикрикнула на Бибигюль Тумарли. — Не сумел поступить или тебя исключили, Еди-джан? — не обращая внимания на слова Тумарли, продолжала допытываться Бибигюль. — Поступил. Проучился два месяца, потом бросил. Теперь довольны?! — грубо отозвался Еди. Бяшим взорвался: — Вы посмотрите на него, еще и хорохорится! Бесстыдник! Да ты понимаешь, что опозорил нашу семью? Как мы теперь посмотрим людям в глаза, а?! Чары, схватившись за голову, опустился на кошму: «Значит, все правда, не учится более наш брат, а то, что сам ли ушел или его отчислили, не имеет значения…» Он долго сидел молча и бесшумно шевелил губами, занятый только ему самому известными мыслями. Зловещая тишина настала в семейном кругу. — Хорошо, что отец не дожил до такого позора… А как он бился из последних сил, чтобы хоть одному сыну дать высшее образование… Он так надеялся на тебя, Еди, так надеялся… Ты ведь знаешь, что наши старшие братья ушли на фронт со студенческих скамей и сложили головы на поле брани, отец вернулся с войны без ноги… Ведь они защищали нас, тебя, чтобы ты смог учиться, получить образование. А ты?! Эх, Еди, подвел ты нас, а мы-то надеялись на тебя… Чары сказал эти слова тихо, но они прозвучали оглушительно. — Если ты не уважаешь нас, своих братьев, так уважил бы отца своего. Помнишь, что сказал отец, провожая тебя на учебу?! Так я тебе напомню. «Иди, сынок, и учись, учись за себя, учись за своих братьев, которые сложили головы в битве за Родину!» Вот как сказал отец. И губы Бяшима задрожали. — Беда не приходит одна, говорят. Отец умер, тут еще он со своей учебой… — язвительно дополнила слова мужа Тумарли. Еди, заранее зная, что его не поймут, решил было отмолчаться, но когда упомянули отца, он не сдержался: — Провожая меня, отец меня другими словами напутствовал: «Иди, сынок, будь человеком. Жизнь сложна, и ты постарайся в ней найти свое место». — Ну и нашел же ты свое место! — прервал его Бяшим. — В городе на конюшне навоз подбирать… Что, городской навоз розами пахнет? Бибигюль не находила себе места. Она всматривалась в лица братьев, пыталась что-то сказать, но ее опередил Чары: — Не думал и не гадал, что так случится в нашем семействе. Но делать нечего… Давайте не будем горячиться, а обсудим все как следует. Вопрос один, ехать одному из нас в город и вновь устраивать его на учебу, или пусть он остается в селе. Если не определим окончательно, к хорошему это не приведет… Бяшим вновь вспылил: — Да что тут советоваться, Чары?! Пусть завтра же выезжает в город и продолжает учебу. — Вуз — это тебе не нарукавник счетовода, который можно, плюнув, бросить сегодня, а завтра поднять, как ни в чем ни бывало. Бяшим… — укоризненно сказала Бибигюль, намекая на то, что он часто ссорился с председателем колхоза. Но Тумарли тут же вмешалась в разговор, защищая своего мужа: — По-твоему, выходит, что Еди, забросив учебу, должен стать городским мусорщиком?! Если бы не подъехал Варан-хан на своем мотоцикле с коляской, семейный совет мог бы превратиться в семейную перепалку. Варан-хан, участковый милиционер, — высокий, атлетического сложения человек с длинными, пышными усами — слез с мотоцикла и направился к хозяевам дома, на ходу разглаживая полы своего тесноватого кителя: — Салам-алейкум! — Валейкум, Варан-хан, проходите! — ответил на приветствие гостя Чары, как глава семейства. Варан-хан вдруг, почти мгновенно, принял официальный вид. Вытянувшись по стойке смирно, приложил руку к форменной фуражке. — Младший сержант милиции Варан-хан Османлыев! В другое время посмеялись бы над такой церемонностью милиционера. Ведь кто же не знает в селе Варан-хана, который работает здесь более тридцати лет! Но сегодня семейству Веллата-ага было не до смеха. Поэтому с серьезными лицами уставились на Варан-хана, для которого неукоснительное соблюдение уставных требований было превыше всего. Младший сержант милиции вытащил из нагрудного кармана удостоверение личности, протянул его Еди и тем же официальным тоном четко произнес: — Вам придется следовать со мной, гражданин Велиназаров Еди! Милицейский мотоцикл быстро скрылся из глаз.* * *
Дилбер, перекинув через плечо хурджун, из которого виднелась крышка ярко-красного термоса, шла в это время на полевой стан и, увидев сидящего в коляске милицейского мотоцикла Еди, не на шутку встревожилась. Сельчане, все от мала до велика, знали, что Варан-хан даже своих детей не сажал в коляску, не то чтобы попутчика. Милиционер был очень щепетилен при исполнении своего служебного долга. Раз мотоцикл дан ему для исполнения должностных обязанностей, так тому и быть, считал он. Даже поговаривали, что жена Варан-хана собирает деньги для покупки мотоцикла, чтобы покатать на нем своих детей в отместку за подобную принципиальность мужа. Так что тревога Дилбер была небеспочвенна. Первое, что пришло ей в голову, так это побежать в дом Веллат-ага и расспросить о случившемся. Но ее удержало одно — острый язык Тумарли. Приди она сейчас кним в дом, Тумарли наверняка не упустит случая, чтобы съязвить: «Тоже мне, девушка на выданье, сидела бы дома и готовила приданое». Нет, лучше я побегу к дяде Баба-сейису, решила она на ходу. Баба-сейис, или, как его называли, Сейис-ага, за многолетнюю работу с колхозными конями, был братом отца Дилбер. Но как нередко случается, братья были совершенно разными по характеру. Хораз-ага большую часть своей жизни проводил на дальних пастбищах. Но когда он приезжал в село, общительнее его человека не было. И на свадьбах гулял, и на сельских посиделках присутствовать не чурался, слыл неплохим рассказчиком. Совершенно другого нрава был его брат Баба-сейис. Нелюдимым его, конечно, нельзя было назвать, нет, поддержать беседу гостя, пришедшего в дом, он умел, мог и пошутить. Но почему-то больше всего на свете он предпочитал общество своей жены Тогтагюль и любимого жеребца Карлавача. Во дворе у Баба-сейиса возле самого дома стояла двухъярусная тахта — любимое пристанище хозяина. Летом тахта заменяла немолодой супружеской чете дом. В дневное время Баба-сейис со своей женой уютно устраивались на первом ярусе тахты, а вечером на всю ночь перебирались на второй ярус. И вот там-то под марлевым навесом, надежно укрытый от комариных укусов, Баба-сейис расточал свое красноречие. Послушал бы кто из односельчан, так и не поверил бы, что эти остроты и шутки срываются с уст Баба-сейиса. Обычно молчаливого Баба-сейиса вдохновляла его вторая, моложавая, пышнотелая жена Тогтагюль. Тогтагюль, хотя и была моложе своего мужа лет на десять-пятнадцать, души в нем не чаяла и была готова бесконечно слушать его рассказы о конном пробеге от Ашхабада до Москвы. Воодушевляемый женой, Баба-сейис привирал, шутил, и веселый смех Тогтагюль был ему наградой. Для него не было высшей похвалы, чем слова искренне удивляющейся жены: «Однако ты был лихой джигит, моя радость». Для пышнотелой Тогтагюль, конечно же, тяжело взбираться на второй ярус по крутой лесенке. Но что не сделаешь для любимого. Ведь там на вышине ее ждал Баба-сейис, всегда готовый подать ей руку, стоило лишь ему услышать ее шаги. Баба-сейис, подавая ей руку, непременно ласковым, чуть хрипловатым от взволнованности голосом, мурлыкал: «Летит, летит моя ласточка, летит». А когда Тогтагюль спускалась вниз, Баба-сейис поддерживал ее за руку до последней ступеньки, а потом, озорно блестя глазами, говорил: «А теперь прыгни, козочка моя!» Тогтагюль, хотя и притворно надувала щеки на прибаутки мужа, была довольна и счастлива. И сегодня Баба-сейис пил свой утренний чай на тахте, но почему-то, вопреки обычаям, на втором ярусе. Не успел он позавтракать, как появился заведующий колхозной фермой Овез. — Бо-хов, Баба-ага, вы что-то сегодня рано забрались наверх, — заговорил Овез, не поздоровавшись. — Да комары проклятые одолели. Готов хоть до небес подняться, лишь бы избавиться от этих кровопийцев, — ответил Баба-сейис, указывая гостю место рядом с собой. — Неужели ученые не могут придумать что-нибудь такое против этих извергов, Овез?! Просто сладу нет с ними. Вот посмотри, что они вытворяют, — хозяин дома засучил рукава и показал вздувшиеся от комариных укусов места. — Столько лет прожил на свете, но такого обилия комаров еще не видывал. Просто ужас, так гудят, будто вражеские самолеты. А ты, сынок, где спишь ночью? В доме или во дворе? Или у тебя, как у Клычкули, кровь с ядом? — Баба-сейис, вспомнив что-то, залился смехом. — Клычкули как-то мне поведал, что ночами назло комарам спит во дворе, оголив пузо. А наутро рассказывает, что по обе стороны от него столько мертвых комаров, хоть лопатой выгребай. «Комару стоит меня укусить, как тут же сдыхает», — говорит. Как ты думаешь, возможно такое или Клычкули привирает, а? Ведь он соврет и глазом не моргнет… Хорошо, что вчера Тогтагюль достала марли. — Ну сами-то мы, допустим, сумеем для себя накомарники соорудить, но каково скотине? — вставил слово Овез, улучив момент. — Вот в том-то весь вопрос. К чему я и тут балагурю, родной ты мой. Вечерами я наблюдаю за верблюдом Амана-необъятного. Бедняжка места себе не находит, бьет ногой себе по животу. Но разве этим отгонишь комара, вцепившегося ему в горб? Телята и подавно мучаются. Если так пойдет и дальше, кончится и мазь моего Карлавача, ее осталось совсем немного, — у Баба-сейиса на глаза навернулись слезы, словно комары уже заели его любимца. Овез что-то было хотел сказать, но подоспевшая Дилбер опередила его: — Дядюшка Баба, ты знаешь, милиционер Варан-хан увез Еди на своем мотоцикле. Баба-сейис маленькими глазками уставился на Дилбер, пытаясь переосмыслить неожиданную информацию. Зато Овез нахохлился, как драчливый петушок: — Младший сын Веллат-ага, видно, не прибавит чести к светлому имени своего отца… — М-мда… Интересно, что же он такое натворил? — Баба-сейис вопросительно посмотрел на своего собеседника. — От одной овцы рождаются и белые, и черные ягнята, — неторопливо, любуясь собой, заговорил Овез. — Кто бы мог подумать что один из сыновей столь почтенного человека вырастет таким шалопаем. Слова Овеза не понравились Дилбер. Она чуть ли не крикнула на Овеза: — Что ты тянешь кота за хвост? Говори быстрее, если что знаешь… — Я не могу знать, что он натворил сегодня. Но… — Овез многозначительно посмотрел на Дилбер. — Оно, конечно, и неудобно, да думаю, что вы не станете распространяться об этом. Уму непостижимо, но факт. Ехал хоронить отца, а украл автомашину. Да, да, автомашину Кошека угнал… Баба-сейис и Дилбер недоуменно уставились на Овеза. — Украл автомашину Кошека, говоришь? — вдруг рассмеялся Баба-сейис. — Нашего Кошека? — Язык без костей, сколько ни ворочай, рот не поранишь. Если бы угнали автомашину Кошека, мы бы давно узнали об этом. — Дайте мне договорить, а потом уж судите да рядите, — обиженно сказал Овез — Так вот, вы прекрасно знаете, что я недавно ездил на слет передовиков сельского хозяйства в Ашхабад. Возвращаясь оттуда, на станции увидел Еди, не мог же я оставить его. Пригласил его, и мы втроем уселись в кабине. Не успели мы проехать и половину пути, как он, Еди, и говорит: «Остановите машину, дальше я пойду пешком». Думал, наверное, что мы станем его отговаривать, да промахнулся. Дуракам закон не писан, шагай пешочком, если пятки чешутся. Мы доехали до бахчевых полей колхоза и, решив немного отдохнуть, да и набрать немного помидоров, оставили автомашину у обочины дороги. Так Еди угнал ее. Диву даюсь, как он мог завести мотор, ведь ключ-то был у Кошека! Таким образом Еди совершил сразу два преступления. Угнал колхозную машину, это раз, управлял автомашиной, не имея на это прав, это два, — Овез притворно сокрушался. — Ведь он вполне мог сбить беременную женщину, не так ли? Угробил бы сразу две жизни. Если бы даже он врезался в коровник, разве было бы лучше? Ведь там стоят бидоны с молоком. Разлилось бы молоко, хуже того, оно потекло бы в бассейн, смешалось бы с водой, которой поили коров. А смесь молока и воды не лучший напиток для дойных коров. От такой смеси портится молоко коровы. Об этом нам еще говорили в техникуме. Таким образом, это вполне могло привести к падежу телят. А если, не дай бог, этим молоком накормили бы детей, что тогда?! Страшно даже подумать… — Овез понизил голос. — Дети маялись бы животами, санэпидстанция наложила бы карантин на продукцию фермы… Или допустим, что получилось бы, если Еди врезался бы на автомашине в конюшню, где стоит ваша гордость — Карлавач?! Как только автомашина повалила бы ворота конюшни, Карлавач, перепугавшись, вылетел бы из своего стойла и, оказавшись на воле, непременно направился бы к колхозным выбракованным кобылам — и покрыл бы одну из них. А сейчас за смешение крови чистопородного ахалтекинца, сами знаете, как наказывают… Баба-сейис не вытерпел и начал хохотать. — Вы не смейтесь, Баба-ага, всякое могло случиться… — Конечно, конечно… — Баба-сейис, продолжая смеяться, поднял глаза к небу. — Почему же вы тогда продолжаете смеяться и смотрите в небо? — После твоего рассказа, Овез, я боюсь, как бы топор не свалился на мою голову с небес. Ведь всякое может случиться… Дилбер прыснула и вышла на улицу. До нее еще долго доносился заливистый смех Баба-сейиса. Он любил смеяться и делал это от души.* * *
Еди и сам не знал, как очутился возле конюшни, где содержался Карлавач. Он стоял у закрытых ворот и всем телом дрожал от нетерпения. Ему так хотелось увидеть своего любимца, за которым с трепетом ухаживал еще будучи школьником. Но закрытые ворота с висевшим пудовым замком надежно скрывали Карлавача. Что делать? Еди свернул за угол и прямо направился к оконному проему у самой крыши. «Не через дверь, так через окно», — подумал он и усмехнулся, пятясь назад, чтобы разогнаться и прыгнуть. С третьего раза ему все же удалось зацепиться за косяк оконного проема. В конюшне было темно. Баба-сейис оберегал Карлавача от жары, поэтому все окна и двери были затемнены. Еди спрыгнул в темный зев конюшни, словно на дно колодца. В конюшне не было видно ни зги, но через несколько минут глаза его свыклись с темнотой, и он стал различать очертания находящихся внутри предметов. Вот и Карлавач стоит прямо у стены. Еди засиял от радости и направился к нему. Карлавач беспокойно захрапел и, пригнув уши, угрожающе стал бить копытом о землю. «Карлавач, Карлавач, ты разве не признаешь меня, друга своего?!» — с обидой в голосе пропел Еди. Но Карлавач и не собирался подпускать его к себе. Еди засвистел, как это делал раньше, но Карлавач не признал его и его свист, повернулся к нему крупом, готовый лягнуть. Еди расстроился не на шутку: ведь он шел к своему другу, а его не признают! «Какая-то цепная реакция. Невзлюбили люди, Карлавач не признает…» — подумал Еди, и на глаза навернулись слезы. — Токарджан, Токар! Еди замер на месте, прислушался. Кто бы это мог быть? В воротах показалась Дилбер с переносной керосиновой лампой в руках: — …Токар, отзовись, где ты? Или ты опять надумал напугать меня? Не получив ответа, Дилбер углубилась в темную конюшню. Еди деваться было некуда, и он тихо прошептал: — Это я, Дилбер… Дилбер от неожиданности отпрянула назад. — Дилбер, не бойся, это я, Еди, — пытаясь как-то успокоить ее, произнес Еди. Дилбер крепко, как все туркменки при испуге, схватилась за ворот своего платья и трижды сплюнула: — Ну и напугал же ты меня… А я разыскиваю Токара. Дядюшка поехал сегодня в райцентр и поручил нам с Токаром присмотреть за Карлавачем. Вот я и несла ему корм… Дилбер в подтверждение слов высоко приподняла торбу с пшеницей и густо покраснела. Еди промолчал. Дилбер где-то в глубине души ожидала от него услышать слова, которые бы выразили радость от этой неожиданной встречи. — А что ты здесь делаешь? — спросила она с вызовом. — Да так просто… Соскучился по Карлавачу, вот и пришел… Дилбер, конечно, хотелось, чтобы он сказал, что соскучился по ней и пришел сюда, надеясь встретить ее здесь. — Значит, по Карлавачу соскучился?! — с усмешкой спросила Дилбер. — Так, так… Ну что же, любуйся тогда им… Еди, хотя и понял настроение Дилбер, сделал вид, что ничего не замечает, и решил оставить ее колкость без ответа. Тем временем Дилбер подошла к Карлавачу, нежно похлопала его по шее: — Ну что, насмотрелся? Так теперь-то что стоишь?! Еди снова промолчал, стараясь молчанием одержать свой верх в этой словесной перепалке. — Вам говорят, молодой человек, оставьте конюшню! Не то сейчас подойдет Токар… Поздно уже, вон луна уже уходит за горизонт… Еди посмотрел на Дилбер, которая теперь поглаживала Карлавача за ушами. Если бы это было год тому назад, Еди, конечно же, сказал бы: «Что мне луна, когда ты рядом со мной, Дилбер». Да, так и сказал бы. Но сейчас почему-то он не сумел высказать ни слова. Он пока еще точно не знал, а скорее чувствовал, что Дилбер переменилась к нему, и он мысленно сравнивал ту Дилбер, которая год назад каталась с ним на качелях, и эту, которая сегодня стоит перед ним и обращается к нему то на «ты», то на «вы». Ему показалось, что Дилбер стала заносчивой и высокомерной. Где та Дилбер, которая смеялась так заразительно?! Неужели один единственный год способен так переменить человека? Дилбер искала встречи с Еди, хотя и не подавала вида. Теперь вот встретились. Что же дальше? Разве она сможет перепрыгнуть через девичью гордость и первой открыться ему? Стыд-то какой. Еди, словно почувствовав состояние Дилбер, вдруг заговорил сам: — Дилбер, мне нужно поговорить с тобой… Дилбер улыбнулась и, застеснявшись, уткнулась лицом в гриву Карлавача: — Говори, я тебя слушаю… Еди захотелось подойти к Дилбер, взять ее за руки и заглянуть в глаза, но что-то удерживало его. — Я слушаю тебя, Еди, — раздосадованно повторила Дилбер. Еди стоял в нерешительности. Произнести слова: «хочу с тобой поговорить» легче, но знать, о чем и как ты хочешь поговорить с девушкой, милой для твоей души, гораздо труднее. Еди даже успел проклясть себя за столь, как ему теперь казалось, легкомысленные слова. Если бы Дилбер сказала: «Нет, Еди, нам с тобой не о чем говорить, иди своей дорогой», — ему было бы легче. В таком случае он попытался бы, нет, сумел бы, в этом у него не было сомнения, объяснить, почему он в прошлом году уехал в город, так и не попрощавшись с ней, почему не писал ей и отчего не мог он этого сделать. Он еще непременно сказал бы, с каким нетерпением ждал их встречи. Он сказал бы ей все-все, не утаивая ничего, даже об отвратительном разговоре в милиции, пообещал бы попросить извинения у Кошека за свой необдуманный проступок, граничащий с преступлением. Да, он сказал бы, но не смог, что-то необъяснимое, непонятное даже ему самому, удерживало его. — Ты. Дилбер, не верь тому, о чем некоторые болтают про меня… — только и сумел сказать Еди. — И все?! — Дилбер не знала, заплакать ли ей или расхохотаться. Еди молчал. Теперь ему не о чем было говорить. Он сказал то, что надо было оставить для завершения их разговора. Дилбер пытливо посмотрела на Еди и решила все же расшевелить его. Не каждый день выпадает им такой случай, когда они наедине могут высказать все, что накопилось в их душах: — В таком случае я хочу тебя, Еди, спросить вот о чем. Если верны слухи о том, что ты бросил учебу, чем ты занимался в городе до сих пор? Дилбер спросила об этом без всякого ехидства, наоборот, в ее голосе можно было уловить сочувствие. Еди же решил, что она насмехается, поэтому ответил резко, неучтиво: — Ты об этом лучше спроси у Овеза. — При чем тут Овез? — Не «при чем», а «при ком». Думаешь, я не знаю, как он обивает порог вашего дома?! — Он завфермой, по делам заходит то к отцу, то к дядюшке. Мало ли зачем. — Это уж, конечно… Деловой он… Сегодня заведующий фермой, а завтра ученый. Такие люди быстро растут… Дилбер была в недоумении. «Где Овез, где ученость?» — подумала она, но не стала обострять из-за этого спор. Девушки в таких случаях проявляют завидное хладнокровие, если не сказать такт: — Зря ты это, Еди, зря… Если бы ты знал, как я обрадовалась, когда узнала о твоем поступлении в институт. Если бы только знал… — Дилбер шагнула к Еди. — Я не могу и не хочу тебя упрекать в том, что ты бросил учебу. Видно, на то были свои причины. Но почему ты столько времени скитался в городе? Ведь у тебя здесь братья, тебя здесь… — Дилбер чуть было не сказала «тебя здесь ждала я», но в последний момент прикусила язык, — …ждали все… Я не думала раньше, что ты так легко сможешь расстаться с родными местами… — И я думал раньше, что ты другая, — сказал Еди, все еще продолжая закусывать удила. — Прощай… Еди направился к выходу. Карлавач, словно призывая его остановиться, не делать глупостей, захрапел и сделал шаг в сторону Еди. Дилбер так и застыла на месте, глядя ему вслед. «Неужели слухи о нем верны?! А я-то, дура, проглядела все глаза, выискивая среди прохожих со дня его возвращения в село. Ждала, жаждала встречи с ним… Раньше он не был таким, нет. Что-то с ним случилось в городе. Может быть, он нуждается в помощи?! Может быть, что-то гложет его?» — думала Дилбер, но так и не смогла прийти к определенному мнению. Перед ней всплыли картины, увы, прошлых встреч, когда Еди был весел и жизнерадостен. Рядом с ним хотелось радоваться, жить открыто и весело…* * *
Ранней весной раскинувшиеся у подножия гор Копетдага холмы покрываются нежной бархатной зеленью, окрапленной желто-красными полевыми цветами. Дующий с горных вершин, все еще покрытых снежными папахами, ветерок, колыша травы и цветы, вбирал в себя их аромат и наполнял округу чудесным запахом весны, манил, звал людей на природу. С давних пор в такое время года молодежь села Берекет устраивала встречу весны на этих дивных холмах. И на этот раз, по традиции, молодые сельчане собрались на свой праздник. Нарядно одетые девушки, устроившие свой девичий хоровод, словно алые маки, рассыпались по нежно зеленым холмам. Возбужденные, с раскрасневшимися щеками, девушки были одна краше другой. Только Дилбер в своем легком зеленом платье не участвовала в общем веселье. Она, стоя в стороне от своих подруг, кого-то высматривала среди резвившихся чуть поодаль парней. Девушки, от которых сердечные тайны вряд ли кому когда-либо удавалось скрыть, о чем-то пошушукались и с визгом обступили Дилбер и закружили вокруг нее.Дилбер-джан, Дилбер-джан,
Не страдай, Дилбер-джан…
Дилбер-джан, Дилбер-джан…
Будь веселой, Дилбер-джан…
Дилбер-джан, Дилбер-джан,
Цветком нас одари, Дилбер-джан,
Не всех юношей люби,
Только одного взглядом одари…
Раскачались выше!
Раскачались выше!
* * *
Наступил один из воскресных дней. Возле дома и во дворе Веллат-ага было столько детишек, что посторонний человек мог бы принять его за детский сад. На веранде перед домом на цветных кошмах, скрестив ноги, сидели сыновья Веллат-ага, их дядя Хораз-ага и Джинны-молла. Джинны-молла с засученными по локоть рукавами рубашки ловко подхватывал горсти риса и с блаженством отправлял в рот. Перед ними на плоском деревянном блюдце дымился янтарными зернами, пропитавшимися маслом и морковным соком, плов. Трапеза была в разгаре, ели молча и сосредоточенно. — Да, по милости божьей у вас была крепкая, дай бог каждому, семья. Жили бы себе дружно… — нарушил тишину Джинны-молла, облизывая пальцы. Еди поразили слова Джинны-молла, он недоуменно посмотрел на него. Но Джинны-молла, как ни в чем ни бывало, вновь запустил пятерню в дымящийся плов. «Что он этим хотел сказать?» — мучительно размышляя, Еди посмотрел на своих братьев, но и те молча сидели, делая вид, что заняты трапезой. Только Хораз-ага через некоторое время продолжил мысль Джинны-молла. — Да, да… Как бы вы не стали посмешищем для людей… Скажут, вот, мол, умер отец, и они разбрелись по всему свету, как привидения из вновь обживаемого дома… Все стало теперь ясно. Еди и раньше замечал, что после смерти отца снохи в доме начали потихоньку ссориться между собой. Но ему и в голову не приходило, что все может обернуться вот так. Мало ли что может быть, тем более в такой многочисленной семье. Столько лет они жили одной семьей, все были довольны, всего было в достатке. А теперь… Умер отец, и все разваливается… Еди внимательно всмотрелся в лица братьев, пытаясь узнать, кто мог бы быть инициатором такого семейного позора. Да, позора, иначе и не назовешь. Но братья глухо молчали, не смея поднять головы. Еди даже успел подумать о том, что кто-то из братьев в пылу гнева пожелал разделиться и теперь кается. В таком случае нет бы сказать: «Уважаемые аксакалы, вы уж извините нас, но мы передумали…» Только и всего-то, и они поймут, не осудят. Но братья упорно отмалчивались, тупо уставившись в землю. Наступила гнетущая тишина. Чары без конца вытирал руки, Бяшим делал вид, что выковыривает из зубов застрявшее мясо, хотя он и не притронулся к нему. Хораз-ага заскорузлыми пальцами собирал на скатерти хлебные крошки. Снохи делали вид, что смотрят куда-то в даль и, занятые своими мыслями, не замечают происходящего. Один только Джинны-молла поедал с аппетитом плов, не обращая ни на кого внимания. Наконец, по-видимому, наевшись досыта, Джинны-молла отодвинулся от плова. Он, вытирая вспотевшее лицо, исподволь посмотрел на братьев и смиренно сказал: — Давайте помолимся за упокой души усопшего Веллат-ага. Джинны-молла встал на колени и начал читать молитву. Все последовали его примеру. — А теперь я готов приступить к делу, ради которого вы меня пригласили. Или вы передумали?! — обратился он к братьям, закончив молитву. Братья вновь молчали. Наконец-то не выдержала Тумарли: — Нет, не передумали, разделите нас, и чем быстрее это сделаете, тем лучше… Хораз-ага, все еще надеявшийся на благополучный исход дела, недовольно посмотрел на языкастую Тумарли. — А вы какого мнения, Бибигюль? — спросил Хораз-ага жену Бяшима. Еди по тону Хораз-ага понял, что он против раздела братьев. Бибигюль не торопилась с ответом. Все выжидающе уставились на нее. Одна Тумарли была беспечна, показывая всем своим видом, что она сказала все, что накипело на душе, и не сомневается в исходе дела. Бибигюль тяжко вздохнула, обвела всех печальным взглядом, уж было открыла рот, собираясь что-то сказать, но так ничего не сказала. Молчание тоже ответ, и этот ответ Бибигюль пришелся Еди по душе. «Тяжкий вздох лучше всяких слов выразил ее несогласие с мнением Тумарли. Прислушались бы все и поняли бы всю несуразность этого раздела», — подумал он, надеясь на лучшее. Хораз-ага, то ли давая возможность братьям еще раз обдумать свое решение, то ли пытаясь сгладить неловкость положения, перевел разговор на другую тему: — Чары, ты уж извини, как-то не принято об этом говорить, но все же скажи, сколько у тебя детей? — Если не ошибаюсь, то года два назад жену наградили медалью «Мать-героиня» за то, что она родила и воспитала десятерых детей. После этого у нас еще двое родились… — ответил Чары нерешительно, полушутливо. В другое бы время Еди от души посмеялся над ответом брата, а сейчас он стыдливо опустил глаза. — Да ниспошлет им бог здоровья, — пробурчал Джинны-молла. — А у тебя сколько? — обратился Хораз-ага к Бяшиму. Бяшим, по устоявшейся привычке, посмотрел на жену. И после того как Тумарли отдала ему молчаливый приказ, мол, что молчишь или ты не знаешь, сколько у тебя детей, Бяшим поспешно ответил: — Пока восемь… — Если и они еще сумеют народить всего только двое детей, то в нашем доме будут две героини, — улыбнулся Чары. Еди показалось, что Чары своей улыбкой пытается растопить лед отношений между домочадцами. Джинны-молла хотя и пробормотал хвалебные слова в адрес братьев, про себя прикинул, сколько же всего требуется, чтобы содержать такое количество детей, и чуть было ни присвистнул от удивления. Ему, совершенному бобылю, прожившему в молебенном доме у кладбища, трудно даже было представить столь многочисленную семью. — Им лучше отделиться, Хораз-ага. Иначе и прокормить столько душ из одного казана нелегко будет, — сказал он, сам того не ожидая. И тут Бибигюль, молчавшую до сих пор, словно прорвало: — Когда был жив их дед, не испытывали трудностей… Поспешность, проявленная Джинны-моллой в решении столь щекотливого дела, не понравилась Хораз-ага. Но что поделаешь, он сам привел сюда его в качестве судьи, так теперь изволь прислушиваться к его мнению. Поэтому, опасаясь, как бы молла не разобиделся на слова Бибигюль, поспешил включиться в разговор. — Бибигюль, если по правде, то и мне не по душе эта затея с разделом. Но в этом и большой беды не вижу. Отделялись и до вас, и после вас будут люди отделяться. Если братья захотели жить самостоятельной семьей, это не значит, что они собираются порвать родственные узы. Братья останутся братьями, — Хораз-ага выдержал паузу, а потом, кивнув в сторону стоявших во дворе ульев с пчелами, добавил: — Мне кажется, что совсем недавно Веллат-ага собирался в город для покупки одного улья для отроившейся в вашем саду пчелиной семьи. А теперь смотрите сколько их стало. И каждая из пчелиных семей живет в своем, отдельном домике. И люди как те пчелы, женят своих сыновей, дочек выдают замуж, создаются новые семьи… — Да, да, Хораз-ага прав. Рано или поздно все равно вам придется создавать свой очаг, — поспешно перебил говорящего Джинны-молла и, пользуясь доводами Хораз-ага, попытался убедить братьев в преимуществе раздела. — Поэтому, если вы решитесь следовать нашему совету, то я поровну разделю между вами имущество вашего отца… Слова моллы о разделении имущества бывшего главы семьи как-то отрезвило умы членов семьи. «Неужели этот, с позволения сказать, молла не знает, зачем его пригласили сюда?» — подумал Чары и укоризненно посмотрел на Хораз-ага. — Надо же, нашел кого приводить. Разве мы здесь собрались, чтобы делить имущество нашего отца? Неужели Джинны-молла думает, что отец оставил нам кувшин с золотом и ему кое-что перепадет при дележе?..» Не успел Чары собраться с мыслями, а Хораз-ага уже поспешил обратиться к Джинны-молла: — То, что вы сказали, молла-ага, чистая правда. Но тут возникает еще одна проблема. Самый младший из братьев, как я уже говорил вам, еще не женатый. Как быть с ним? Джинны-молла, уже успокоенный тем, что дело сделано и что сейчас начнется дележ имущества и, конечно же, кое-что и ему перепадет, недовольно поглядел на Хораз-ага и сказал первое, что пришло ему на ум: — Вот это уже вопрос… Еди, как только понял что к чему, словно превратился в глухонемого. «Мне-то что тут делать, пошел бы куда глаза глядят. Пусть отделяются, если хотят. В любом случае мне в куске хлеба, не откажут», — подумал он, злясь сам на себя. Он вообще был зол и не потому, что не советуются с ним, нет, он знал свое место, а потому, что в советчики пригласили Джинны-молла, которого он не переваривал с давних пор. Еди все время порывался уйти, но не знал, как это сделать. Теперь же, когда речь пойдет о нем, можно встать и уйти, никто не осудит. Еди так и сделал. — Молла-ага, мы именно по этому поводу и пригласили вас, а не делить имущество отца. Посоветуйте нам, с кем жить нашему младшему брату, когда мы отделимся? — спросил Чары, наконец-то улучив момент. Джинны-молла задумался. Все притихли, ожидая услышать из уст моллы нечто мудрое. Но Джинны-молла до сих пор был во власти предстоящего дележа имущества: — У нас, туркмен, есть древний обычай. Если сыновья усопшего женаты, то имущество поровну делится между ними. В случае, если младший из братьев холост, то все имущество отца переходит ему… Все члены семейства Веллат-ага теперь так и пожирали глазами Джинны-молла. — Да, мы тоже хороши, нашли с кем советоваться… Известно, что бы надо ему сказать, да служит святому месту, — недовольно пробурчал Бяшим, всегда отличавшийся несдержанным, крутым нравом. Чары молча закусил губы. Хораз-ага понял свою оплошность в выборе советчика, поэтому виновато озирался по сторонам. И тут произошло нечто неожиданное. — Как это так?! — крикнула вдруг Тумарли, видимо, до нее только сейчас дошел смысл последних слов Джинны-молла. — Каким это образом все имущество отца переходит Еди?! Шлялся неизвестно где в городе и теперь становится полноправным наследником, так что ли? Он хоть копейку заработал для этого дома?! С рук моих еще мозоли не сошли — и на тебе, оставь ему дом, а сама иди на все четыре стороны, так что ли? — все громче распалялась Тумарли. — А каким трудом выращен сад?! Доверься Еди, погубит ведь все… Тумарли долго еще изливала свою желчь. Никто ни словом не обмолвился за это время. Даже вполне вероятно и не слушали ее, занятые своими мыслями. Высказав все, что накипело у нее на душе, Тумарли успокоилась. Оглядела сидящих рядом, словно впервые увидев их, и густо покраснела, смущаясь за все высказанные слова. Однако она решила все же отстоять свое право на недавно отстроенный большой дом. — Пусть Еди забирает все, но дом ему не отдадим. Завтра же мы переселяемся туда… Бибигюль задели за живое последние слова Тумарли. Она решила назло ей подлить масла в огонь: — Мы еще не знаем, к какому выводу придут уважаемые аксакалы, но если кому-то надо переселиться в новый дом, так это нам. Мы имеем на это полное право, потому что у нас больше детей… — Как это вы на то имеете право, а мы нет?! Что, по-твоему, Бяшима мачеха родила, что ли?! Или он приемный сын отца? — вновь завопила Тумарли. — Видите ли, у нее больше, детей. Я тебе их нарожала, что ли?! Сумела родить, сумей их и домом обеспечить. Ишь ты, на чужой каравай рот не слишком разевай. Бибигюль попыталась было урезонить Тумарли, но вмешался Чары: — Заткнись ты, баба! — угрожающе зарычал он. Чары, хоть и прикрикнул на свою жену, Бяшим понял, что гнев его брата в первую очередь касается его жены, и попытался успокоить Тумарли: — Успокойся, Тумар, все образуется, успокойся… Но Тумарли не так-то просто было успокоить. — Нет, молла-ага, мы не признаем такой обычай. Мы не позволим, чтобы на наших глазах нашими же руками добытое добро рассыпалось в прах. Из-за каких-то сомнительных обычаев мы не можем отдать такой дом праздношатающемуся бродяге, как он. С тех пор, как он вернулся из города, он палец о палец не ударил, и я сомневаюсь, что он это сделает. Вдобавок он еще из милиции не вылезает. Вот увидите, он продаст этот дом и уедет куда глаза глядят или приведет сюда какую-нибудь городскую финтифлюшку… Бибигюль и Чары пожирали ее глазами, надеясь, что она поймет и остановится. Но не тут-то было. Хорошо еще, Хораз-ага пришел им на помощь. — Ты, вероятно, неправильно поняла смысл слов молла-ага, Тумарли, — начал он, пытаясь урезонить разбушевавшуюся женщину. — Он хотел сказать, что кто из вас возьмет заботы о женитьбе и устройстве Еди, тому и достанется дом. К чему ему одному такой огромный дом?! Не так ли, молла-ага?! Джинны-молла уже не думал о возможном пае при дележе имущества. Он был бы счастлив покинуть этот дом с пустыми руками, лишь бы эта разбушевавшаяся женщина оставила его в покое: — Верно, верно… — пробормотал он поспешно, подтверждая те слова, которые ему и на ум не приходили. Тумарли задумалась ненадолго и спросила: — Выходит, с кем будет жить Еди, тому и дом достанется, не так ли?! — Именно так, — подтвердил Джинны-молла. — И сад тому перейдет? — О чем ты говоришь, Тумарли?! Не стоит заикаться даже о разделе сада. Ведь он такой большой, и урожая от него хватит не только вашему семейству, но и всему селу, — сказал как можно спокойнее Хораз-ага, хотя и чувствовалось, что Тумарли вот-вот выведет его из терпения. Тумарли покосилась на Бибигюль и Чары, словно пытаясь отгадать, нет ли подвоха в словах Хораз-ага. Ей было неспокойно на душе. Бибигюль и Чары сидели так спокойно, что ей сделалось дурно. Тумарли продвинулась к мужу и саданула его в бок: что, мол, сидишь, словно воды в рот набрал. Но Бяшим на этот раз не поддался жене. Тумарли пришлось самой высказаться до конца: — В таком случае. Единазар-джан будет жить с нами. И то верно, разве нос выбрасывают за то, что он сопливый?! Мы его и прокормим, и оденем, и поженим… «Не поймешь ее, она меняется, как погода весной, — подумала Бибигюль. — С каких пор Еди стал ей Единазар-джаном, ума не приложу. Обстирываю, ухаживаю, кормлю его я, а права на него заявляет она. И не покраснеет даже, как у нее только поворачивается язык…» Но все же она решила не перечить Тумарли, а уладить все миром: — Давайте не будем спорить и кивать друг на друга. У парня своя голова, пусть живет с тем, с кем пожелает. — Вот это верная мысль, — сказал Хораз-ага, и словно огромный груз свалился с его плеч, он облегченно вздохнул и встал. Джинны-молла, не привыкший уходить с пустыми руками, надевая калоши поверх мягких кожаных сапог, огляделся по сторонам, увидев высокий медный кундюк Веллат-ага, произнес: — От хорошего человека память священна. Так я возьму кундюк Веллат-ага для омовения, — и сунул под полу халата медный кундюк. Никто из семейства Веллат-ага не был согласен отдавать медный, старинной работы кундюк, но в то же время никто не сказал ему «нельзя». Еди видел, как Джинны-молла направился к себе в молебенный дом у кладбища и слышал голос вернувшегося домой Хораз-ага, но домой не заторопился. Он долго сидел у ульев и наблюдал за беспокойной, полной тайны жизнью пчел. Он это делал впервые в жизни и поразился неторопливой, в высшей мере организованной жизни этих сладких мух: «Столько пчел умещаются в одном улье, а мы втроем не можем ужиться в трех домах. Еще говорят, что самое мудрое существо на свете человек. А вот смотришь на пчел и кажется, что они и дружнее и умнее многих людей… Взять хотя бы Джинны-молла. Какой из него советчик в семейных делах. Сам никогда не имел семьи, живет на отшибе, ночами, чтобы напугать детей, воет на разные голоса среди могильных холмиков. Да, непонятно все это…» По пути домой Еди вспомнил свою встречу с Джинны-молла на кладбище.* * *
Долг перед умершим человек почему-то чувствует острее, чем долг перед живыми. И Еди не был исключением. Ему не давала покоя мысль о том, что он опоздал, не успел попрощаться с отцом, не сумел бросить в его могилу горсть земли, исполняя свой последний сыновний долг. А когда умерла мать, он был вообще маленьким. Теперь, когда он был уже вполне взрослым и остался круглым сиротой, ночами снились ему родители. Они ни о чем его не просили, просто смотрели на него печальными глазами. Еди слышал от взрослых, что если снятся умершие родители, то они чем-то недовольны. И Еди истолковал свои сны именно так: его родители наверняка недовольны им — и после долгих размышлений решил поставить кирпичные оградки на их могилах. Рано утром отправился Еди на кладбище. Один натаскал воды, месил глину и клал кирпичи. Он так с головой ушел в работу, что и не заметил, как к нему подошел Джинны-молла. — Не стоило бы затрачивать столько труда, молодой человек, на такое дело. У мусульман не принято делать оградки, считается, чем раньше затеряется могилка, тем лучше… Еди, повернувшись на голос, увидел перед собой служителя молебенного дома при кладбище. Еди почему-то, именно почему-то, так как сам еще не знал от чего, невзлюбил его. Ему были противны и его гладкое мясистое лицо, и маленькие, бегающие, как у хорька, глаза, и голос, слащавый и противный. Когда тебе не нравится человек, то все в нем кажется противным, даже одежда. Поэтому и пиджак, и шапка-ушанка и кирзовые сапоги Джинны-молла показались ему несуразными, смешными, как с чужого плеча. Еди, пересилив себя, поздоровался с Джинны-моллой, но все же не смог скрыть свою неприязнь к нему. — «Кто не почитает умерших, тот не уважает и живых», гласит наша туркменская пословица, как тогда ее понимать?! — раздраженно спросил Еди. Джинны-молла не ответил ему. — Ты бы лучше отремонтировал молебенный дом или хотя бы кладбищенский забор… От колхоза-то помощи не дождешься, то у них материала нет, то рабочих… Когда нужно отремонтировать свинарник, все находится… — А вы, Джинны-молла, для чего поставлены при кладбище?! Или ваши обязанности ограничиваются только сбором жертвоприношений? — не дал договорить ему Еди. — Ты еще молод о таких вещах рассуждать, сосунок, молоко еще на губах не обсохло… — Джинны-молла посмотрел на Еди ненавидящими глазами и поплелся к себе в молебенный дом. Еди, довольный тем, что удалось так скоро избавиться от присутствия Джинны-молла, начал месить глину. — Да, я же к тебе по делу пришел, чуть было не забыл… — начал Джинны-молла, вновь вернувшись. — Ты бывал в городе и наверняка знаешь, сколько там дают за мех кролика. — Много… — ответил Еди, не поднимая головы. — Я серьезно спрашиваю, Еди У меня накопилось около сотникроличьих шкурок, да и лисьих немного найдется. Очень и очень хорошие. Если бы ты сумел их пристроить как-нибудь, мы бы договорились с тобой. И тебе на карманные расходы и мне… — За кого вы меня принимаете, а? Я что, перекупщик? Знаете что, катитесь вы отсюда быстрее, не то… Уходите, вам говорят, быстрее! — Еди, еле сдерживая ярость, затопал ногами. Джинны-молла на всякий случай отошел от него подальше, но постарался не остаться в долгу у Еди: — Неуч несчастный! Ты с таким дурным характером всю жизнь будешь тем и заниматься, что чистить нечистоты за горожанами! Джинны-молла, проявив неожиданную проворность, быстро скрылся из глаз. Но каково было Еди?! Он как-то обмяк и бессильно опустился на землю рядом с могилой отца: «Как мне жить дальше, отец?!» — прошептал он, обливаясь горючими слезами.* * *
Кошек, мурлыча себе под нос, быстро взлетел вверх по крутой лестнице дворца культуры, расположенного в самом центре села. Он, когда был в хорошем расположении духа, всегда пел одну и ту же незамысловатую песню: «Дождик, дождик, не промочи мою подругу…» А так как Кошек был влюблен и был любим, то он почти ежедневно распевал эту песенку, которую теперь чуть ли не все работники дома культуры знали наизусть и подшучивали над ним: «Кошек, ты бы сменил пластинку. Если даже пойдет проливной ливень, и тот не промочит твою любимую в таких хоромах». Но Кошек и не собирался сменить свою песенку. Песня эта полностью соответствовала его душевному настрою и служила чуть ли не паролем для Джахан. Джахан работала библиотекарем. Еще издали, услышав голос Кошека, очень точно могла сказать, в каком он был настроении. Ведь и хорошее настроение имеет свои оттенки. А если Кошек поднимался по лестнице молча, то Джахан знала, что он вновь повздорил с заведующим фермой Овезом. Кошек, как, впрочем, все здоровяки, был добряком, и, чтобы вывести его из себя, надо было обладать отвратительным надоедливым характером. К неудовольствию Кошека, этим особым даром обладал его непосредственный начальник Овез. Кошек сегодня был в особенно радужном настроении. Он, раскручивая на указательном пальце цепочку с ключами от машины, открыл дверь библиотеки. Там по разные стороны стола стояли Джахан и Овез и, по-видимому, вели нелицеприятный разговор. Они были возбуждены и со стороны напоминали нахохлившихся драчливых петушков. «Этот прилипала успел и Джахан досадить. Ну, парень, этого я тебе не прощу», — с досадой подумал Кошек, сжимая свои пудовые кулаки. Овез резко повернулся к двери и озарил Кошека уничтожающим взглядом. К своему удивлению, он заметил, что Кошек не затрепетал, как бывало обычно, а спокойно с достоинством выдержал его колючий взгляд. Овезу даже показалось, что, скажи он сейчас хоть слово, спуска ему не будет. В бессильной злобе Овез махнул рукой и пулей выскочил из библиотеки. Джахан, как подкошенная, опустилась на стул и отрешенным взглядом уставилась в потолок. Кошек на цыпочках, словно боясь разбудить кого-то, прошел к дивану и взял в руки газету, но не до чтения ему было сейчас. Он глядел на свою любимую и ломал голову над тем, как вернуть ей хорошее настроение. — Ох-хо-хо, надо же такому случиться! — нарочно удивленным тоном произнес Кошек. — Ох-хо-хо! Джахан не отреагировала. — Ох-хо-хо! Чудеса чудес, да и только! — не унимался Кошек. — Ну чего ты там охаешь, Кошек?! — не выдержала Джахан. Голос Джахан прозвучал хрипло, видимо, она еще не успела успокоиться. Но Кошек был доволен собой: лед тронулся, а остальное приложится. — Оказывается, и летом может идти снег! — сказал он, улыбаясь во весь рот. Джахан поняла, что Кошек намекает на ее настроение, и ответила ему в тон: — Да, Кошек, и такое временами случается… И вообще ты сегодня не ко времени… Последняя фраза глубоко ранила бесхитростную душу Кошека. Он похлопал ресницами, как обиженный ребенок, и глубоко задумался. «О чем они спорили здесь так горячо? Допустим, Овез может со мной ругаться, это объяснимо, как-никак он — мой начальник. Но причем тут Джахан, она ведь к ферме не имеет никакого отношения. Может быть, они ссорились из-за меня? Но и этого не может быть. Джахан не из тех, кто вмешивается в чужие дела. «Не суй носа в чужие дела, каждый должен справляться со своим делом сам», — отвечала она мне каждый раз, когда пытался ей в чем-то помочь. Нет, не могла Джахан ссориться с Овезом из-за меня. Все же, что послужило поводом для их ссоры?! Может быть… нет, нет, этого не может быть. Овез семейный человек, у него уже дети подрастают». После долгих и мучительных размышлений Кошек подсел к Джахан и стал в упор разглядывать ее. Джахан была красива, даже очень. Кошек всегда знал это, но сейчас в ней было нечто большее, чем красота. И это «нечто» превращало ее в глазах Кошека в божественное создание, призванное составить его счастье. Кошек глядел на Джахан долго и чем больше смотрел на нее, тем более она казалась ему красивой и премилой. Маленькая, с ушко иглы, родинка на ее чистом лбу, казалось, так и переливается, как частица агата, а глаза под черными вразлет бровями так и манили его, излучая нежность, какое-то таинство. Даже повседневное платье Джахан казалось сегодня нарядным, а искусная вышивка на нем словно имела загадочный смысл. Кошек так уверовался в этом, что пытался в уме расшифровать замысловатые зигзаги узоров и досадовал тем, что ничего не смыслит в этом. Джахан была сегодня прекрасна. Она сидела за столом вся такая светлая и чистая, словно утренний цветок. «Как в таком милом и нежном создании может уживаться такое чувство, как гнев?» — подумал Кошек и тут же начал успокаивать себя. «Нет, она не гневается, просто кокетничает со мной. Мне необходимо развеселить ее. Я обязан это сделать, как истинный мужчина. Какой же я мужчина, если я не в состоянии развеять грусть любимой в минуты печали. Нежность и ранимость девического сердца общеизвестны, и тот, кто пренебрегает этим, — просто слепой…» Кошек нежно, словно нечто хрупкое, погладил руку Джахан и, посмотрев ей прямо в глаза, сказал: — Джахан, хочешь я тебе спою, а? Могу и станцевать, хочешь? — Ну и дурачок же ты у меня, — сказала Джахан явно игриво. — Пусть буду дурачком, только твоим, договорились?! — подхватил Кошек игру и прижался губами к ее рукам. Джахан легонько отстранилась и с напускной строгостью спросила: — Это ты жаловался в милицию на Еди или кто тебя надоумил? Кошек моментально скис. — Я никогда не предполагал, Джахан, что ты могла обо мне такое подумать… В это время вошел Овез и прямо с порога объявил: — Ты зря винишь парня, Джахан, это я написал в милицию. — Ну и зря ты это сделал… зря. Они только похоронили отца, а вы, бессердечные, тягаете Еди в милицию. Где ваша человечность, элементарная порядочность? Разве можно убитого горем человека еще обвинять в обдуманном воровстве? — вспылила Джахан. — Кто тебе сказал, что Еди убит горем?! Вранье. Он даже нисколечко не переживает смерть своего отца. Еди всего-навсего один день проработал на ферме и что только не вытворил. От него не было покоя ни Карлавачу, ни нашему Кочкулы, а приехавшего из районного центра фотографа просто извел… Так что ты не очень-то его защищай. А потом в тот день на станции разве мы знали, что у него умер отец? Вот, Кошек не даст соврать. Разве он знал об этом? Нет, не знал. Он два дня дожидался меня на станции. Если бы знали или бы он сказал… Нет, это просто выдумки. Угнал машину, а теперь виляет хвостом, разве вы сами не знаете этого гордого Еди! Джахан не понравились слова Овеза, ей даже захотелось крикнуть: «Не горделивость ли многих из вас довела парня до ручки?», но сдержалась, понимая, что библиотека не место для таких споров. — Я бы на вашем месте не стала бы жаловаться в милицию на Еди, пусть он был бы даже виновен в угоне машины. Говорят, сначала прижги углем себя, прежде чем пробовать на другом. Овезу стало совестно, что молоденькая девчушка учит его уму-разуму. — Ты, Джахан, лучше не вмешивайся в это дело, я за свои поступки отвечу сам, — сказал он высокомерно. — Не много ли ты на себя берешь, Овез?! Почему ты обещал подготовить в газету статью, не согласовав это с комсомольским бюро? Ты член бюро, это верно, но и в таком случае ты не имел на это права. Ты обещаешь, а я должна писать, так по-твоему? Но мы еще посмотрим кому писать. Я поставлю этот вопрос на бюро. — Где бы ни был поставлен вопрос, лишь бы статья была готова. Кошек, поехали!* * *
Еди нигде не находил себе места. За короткий срок он сменил в колхозе три должности. В последний раз он вышел на работу на ферму, соблазняясь тем, что будет рядом с Карлавачем. Но и на этот раз вышла осечка — не успел проработать и дня, как поссорился с Овезом… …В тот день колхозную ферму посетил фотокорреспондент районной газеты. Такой шустрый франтик в роговых очках, увешанный фотоаппаратурой. Он был маленького роста, рыжий и невзрачный, а вел себя так заносчиво, что работники фермы диву давались. Так, он первым делом потребовал, чтобы там, где он намеревался ходить, посыпали песком и чтобы для него постоянно кипел чайник, он, видите ли, не может пить сырую воду во избежание, как он выразился, кишечных заболеваний. Овез пообещал ему все исполнить и представил Кочкулы, которого следовало фотографировать, первого дояра в районе. Фотограф долго крутил бедного дояра, рассматривая его как манекен с витрины универсального магазина, а потом категорически отказался его фотографировать: мол, он, т. е. Кочкулы, абсолютно не фотогеничен. Все так и ахнули, а потом начали хохотать над бедным Кочкулы. Дояр был такой сильный детина, что ему бы на бойне верблюдов валить, поэтому все слова фотографа «не фотогеничен» поняли по-своему: мол, Кочкулы не вмещается в фотообъектив. Бедный Кочкулы, видимо, и сам понял слова фотографа именно так. Он, виновато улыбаясь, пробормотал: «Я ведь фотографировался для паспорта, все было нормально…» Признание Кочкулы вызвало всеобщий хохот, даже фотограф, из себя важный, не удержался. — Ладно, в таком случае становись вот сюда. Нет, нет, подальше, левее, а теперь поближе, смотри влево, подними голову, да не так высоко. Наденьте на него белый халат, а то никто не поверит, что он дояр. Быстрее, быстрее, меня ждут в редакции, мне некогда тут с вами хихикать… Достоверность, вот что главное в нашей работе. Фотограф в течение битого часа гонял Кочкулы по ферме и все был недоволен им. То он не так стоял, то он не там стоял, то еще чего-то. Бедный Кочкулы был уже в испарине, а Еди, наблюдавший за этой сценой со стороны, не выдержал и подошел к фотокорреспонденту: — Товарищ, если тебе важна достоверность, то сфотографируй вон те доильные аппараты, — сказал он, указывая на груды ржавого железа. — Если бы они работали, тебе не пришлось бы мучиться с Кочкулы. Еди надеялся, что фотокорреспондент заинтересуется фактом преступно-небрежного отношения к народному добру. Ведь получилась бы великолепная фотография под рубрикой газеты «Внимание! Острый сигнал». Но фотокорреспондент недовольно наморщил лоб, словно хотел сказать: «Гуляй, парень, и не суй свой нос в чужие дела». Еди, хотя и понял все по выражению его лица, все же повторил: — Ведь говорил же, что достоверность для вашей работы превыше всего, говорил? — Ну, — отозвался фотокорреспондент неопределенно, по всей вероятности еще не зная, как себя вести с «зарвавшимся» парнем. — Так почему бы тебе не сфотографировать эти доильные аппараты, которые превратились в груду железа?! Тебе известно, в какую копеечку они обошлись колхозу? — не отставал от него Еди. — Ты занимайся своим делом, Еди, и не мешай нам работать, — вмешался в разговор Овез. — А чьими делами, по-твоему, я занимаюсь? — зло огрызнулся Еди. — Это мне лучше знать, вышел на работу, так изволь подчиняться своему непосредственному начальнику, а нет, так обойдемся без тебя. Завтра можешь уже не выходить на рабочее место, — сказал Овез с апломбом и, боясь, как бы Еди не стал с ним пререкаться, поспешил уйти, отдавая по пути указания. — Товарищи, давайте по местам. Пора кормить скот, поторопитесь… — Да, мы городских академий не кончали, зато знаем свое место в жизни, — крикнул Овез на пороге коровника и поспешил скрыться за дверью. Еди, прикусив губу, покачал головой, белый как мел. — Что с тобой, парень? Тебе плохо? — забеспокоился фотокорреспондент. — На тебе лица нет… — Ну, ладно, пойду я… — прошептал Еди, еле подавляя подступивший комок к горлу. — Постой, постой… Не о тебе ли мне говорили, что бросил учебу и… Еди не дал ему договорить и зло выкрикнул: — Да! Да! — Ну, ты, парень, совсем раскис, как я вижу. А мне поначалу казалось, что ты бойкий. Ну и дела… — Не дела, а делишки… — Знаешь, что, Еди, так кажется тебя зовут?! Ты мне понравился, поэтому хотел бы тебе дать дельный совет. Ты учись считать в первую очередь свои, — он похлопал по карману, — копейки, свои… Так оно в жизни надежнее. В молодости — как будто он был стар — и я вот так кипятился, чего-то добивался и часто бывал бит и, самое главное, ходил без единой копейки в кармане. Потом, — оглянувшись воровато вокруг, — скумекал, сказал себе: «Тебе больше всех надо?!» Вот как. Давай я тебя сфотографирую на память, а? Еди посмотрел на улыбающегося корреспондента и подумал: «Вроде бы и неплохой парень, а рассуждает…» — А ты лучше сфотографируй Карлавача, прошу тебя. — Какого Карлавача? — Да нашего коня, красавца. Сфотографируешь, а? Фотокорреспондент покачал головой. — Ни черта ты не понял, парень. Зачем мне твой Карлавач?! Мне никто за него и копейки не даст… Еди почти силой затащил фотокорреспондента в конюшню и, отдав ему свои старенькие часики, сфотографировал Карлавача. Когда фотокорреспондент ушел, Еди обнял шею Карлавача и прошептал ему на ухо: «Ни черта они не понимают в жизни, Карлавач! Разве не счастлив тот, кто стоит возле тебя и любуется тобой? Ох, как я завидую Хораз-ага. Я завидую ему, потому что он всегда с тобой. Понимаешь, завидую!» Карлавач закивал головой, словно поддакивая ему.* * *
После ухода Овеза и Кошека Джахан так и осталась сидеть за столом, наклонившись над чистым листом бумаги. Но ей ни писалось и ни читалось. — Не стихи ли собралась сочинять, Джахан? — сказал, войдя в библиотеку Еди. — Не помочь? Джахан поднялась ему навстречу, поздоровалась за руку. — Проходи, садись, Еди, а я как раз и ждала тебя. — Вот я и пришел по твоему зову, — ответил Еди шутливо. — И очень хорошо. Если хочешь помочь, не откажусь. Я сейчас сочиняю оду про твоего друга, — поддержала шутливый тон Джахан. До Еди не сразу дошел смысл ее слов, он на время задумался, а потом вдруг расхохотался. Джахан передернулась, так ей не понравился смех Еди. «Неужели Овез был прав?» — мелькнуло у нее в голове. — Ты это серьезно или шутишь, Джахан? — спросил Еди, уставившись на нее. — Да возможно ли такое?! Здесь, мне кажется, не все чисто. Овез врет, врет безбожно. Газеты не могут заказать такую ерунду, понимаешь, не могут, потому что там не дураки сидят, — сказал он с жаром, но, вспомнив слова фотокорреспондента, притих. — Неужели и там гонятся только за показухой?! Ты думаешь, и портрет Кочкулы напечатают? — А почему бы и нет! — ответила Джахан, все еще недоумевая. — Ну и потеха же будет. Представляю Кочкулы на газетной странице и обязательно в обнимку с коровой, — Еди явно ехидничал. — Ладно, так тому и быть, пиши. Ты только смотри, пиши от имени первого лица, то бишь от Кочкулы. Итак, диктую: «Я по сравнению со своими сверстниками обладаю одной особенностью. Интерес к молоку появился у меня очень рано, точнее с самых первых секунд своего появления на свет. Если обычные дети просто кричали во все горло без всякого здравого смысла, я уже членораздельно произносил «мо-ло-ко, мо-ло-ка мне, мо-ло-ка», поэтому я раньше любого ребенка получал молоко. И мой интерес к молоку с тех пор неослабно растет. — Хватит разыгрывать комедию, Еди, — сказала Джахан улыбнувшись, но Еди уже не мог остановиться: — Если говорить по правде, дорогие читатели, я и сделался таким, каким я есть, именно благодаря молоку. И считаю вполне естественным тот факт, что я еще в детском саду знал совершенно определенно, что моя судьба — быть дояром. Добиваться изобилия молока — мое истинное призвание… — Ну и болтун же ты, Еди, — рассмеялась и Джахан. — Нет, я не болтун, Джахан, я изрекаю истину, — Еди вдруг перешел на серьезный тон. — Тебе-то что, напиши, если им самим не стыдно, только добавь еще: «В будущем я обучу и своих сыновей профессии дояра». А потом, описывая доблестный труд Кочкулы, можно привести такие слова: «Корова — совершенно несознательное животное, не хочет понять веяние времени, не желает подпускать к себе мужчину. Шарахается, как от какой-нибудь нечистой силы. Я в этом убедился на личном опыте… Поэтому ради дела необходимо надеть на голову косыночку, желательно красного цвета. Правда, некоторые парни по своему недомыслию считают, что это постыдное дело. Нет, дорогие читатели, здесь не должно быть никакого стыда. И пусть некоторые товарищи зарубят себе на носу, что у нас мужчины и женщины равноправны во всем. Между мужчиной и женщиной никакой разницы не должно быть, и пора бы каждому это давно уяснить. Во-вторых, садясь под корову, нужно петь песню, любую, лишь бы женским голосом. И не забывайте, товарищи мужчины, что ведро вешается не на грудь, и при доении должно находиться между коленями. Прежде чем притронуться к вымени, не забудьте смочить кончики пальцев теплой водой… Джахан развеселило красноречие Еди, и она, забыв о неприятном дневном разговоре, смеялась до слез. — Никогда не думала, Еди, что ты такой хохмач, — сказала она, продолжая смеяться. — Только прошу тебя остановись, а то у меня кишки лопнут. — Нет, на самом деле, просто зло берет, когда такой верзила, как Кочкулы, доит корову, а его жена худенькая, как тростиночка, идет с лопатой через плечо на колхозное поле. Гляди, вот-вот переломится под тяжестью лопаты. Разве это порядок?! Разве это пример для подражания?! — А ты попробуй разубеди в этом Овеза. Мы сегодня с самого утра об этом только и говорили, только его не переспоришь. Говорит, что я против новаторства. — Ты мне скажи, Джахан, вот что. Допустим завтра Кошек бросит руль и пойдет в дояры, так вышла бы ты за него? — Ну и озадачил ты меня, Еди, — Джахан задумалась. — Пойти-то за него пошла бы, но постаралась бы на него и повлиять. — Каким образом? — Этого пока не могу сказать… Но одно знаю точно. Я бы не хотела, чтобы люди хихикали за моей спиной, что, мол, вон идет жена дояра. Еди обрадовался тому, что нашел единомышленницу. И убедился в том, что был прав, отказавшись стать дояром. — Дело даже не в том, мужская или женская это профессия, а в ее перспективности. Во многих других колхозах перешли на машинную дойку, а почему бы нам не сделать то же самое в нашем колхозе?! — заговорила увлеченно Джахан и вдруг осеклась. — Но я тебя пригласила сюда, Еди, по другому поводу. — Я так и предполагал. Наверное, насчет той машины… — Еди сразу сник. — Ты скажи Кошеку, что я прошу у него прощения… И прошу тебя, не напоминай мне больше об этом. — Да, черт с ней, с этой машиной. Я считаю, что это просто недоразумение. Я о другом, мне непонятно твое поведение. После того, как ты вернулся из города, где только ты ни пробовал работать и нигде не удержался. Я ведь все знаю. Поработал в поле, тебе там скучно показалось. Подался к строителям — не понравилось. Наконец пришел на ферму, там не поладил с Овезом. Как все это понимать? Еди стал неузнаваем на глазах, куда девалась его веселость. Он сидел теперь бледный, нервно покусывая высохшие губы. — Ты же ведь сама обо всем знаешь. Зачем спрашивать? В его тоне явно проскальзывала нота вызова. Джахан даже опешила. «В чем же я перед ним провинилась? Обиделся на Кошека, так разбирайся с ним, причем тут я?» — подумала про себя и сказала: — Что ты так ершишься, Еди? Я к тебе как к другу, а ты взъерошился. Ты пойми, я не придираюсь, и мне от тебя ничего не нужно. Ты ли, Кошек ли или Овез — все вы для меня едины. Но… нельзя же так, ходишь и косишься на всех, как объевшийся бык. Видите ли, обидели его, ох какой бедненький. — Джахан, выдержав паузу, уставилась на него, пытаясь понять, какова реакция. — Ты можешь мне сказать, что тебе по душе, чем бы хотелось заняться?! Хочешь, я переговорю с председателем? Поможем… Еди молча заерзал на стуле. — Ну что ты молчишь? — Ты все сказала? Все? Тогда я пошел. — Ладно, иди, только не забудь завтра вечером заглянуть снова сюда, ко мне. К тому времени я успею переговорить кое с кем… Еди, хотя и ушел недовольным из библиотеки, но все же слова Джахан задели его за живое. Они заставили его крепко подумать о своей будущности: «Значит, поможешь, говоришь, Джахан?! Но хватит ли у тебя силенок на это? Да никакой помощи от вас не будет, только посмеетесь надо мной. Нет, лучше я помолчу. Я ведь мечтаю о совсем не простых вещах…» На следующий день вечером Еди все-таки в назначенное время направился к Джахан и увидел перед ее дверью странную картину. Кто-то с гармонью через плечо подсматривал в замочную скважину, то, приложив ухо к двери, прислушивался к звукам, доносящимся из библиотеки. Странно, что же ему надо? Еди бесшумно подошел к подсматривающему сзади и, ухватившись за ухо, повернул его лицом к себе. — Друг мой сердечный, подслушивать и заглядывать в замочную скважину стыдно! — сказал он, вглядываясь в незнакомца. Перед ним стоял паренек лег шестнадцати-семнадцати, морщась от боли. Еди узнал его. Этого паренька звали Чары, но сельчане его чаще всего величали Чары-гармонистом за чрезмерное пристрастие к этому голосистому музыкальному инструменту. Чары с гармонью был неразлучен. Даже некоторые поговаривали, что Чары и ночью спит с ней в обнимку. Может быть, это и не так, но то, что Чары любил свою гармонь и играл на ней, причем очень даже неплохо, без устали днем и ночью, знали все от мала до велика. И когда он поступил в культпросветтехникум, все восприняли это как должное. Еди тоже знал о том, что Чары-гармонист учится там, поэтому был очень удивлен встрече с ним здесь, в селе. — А, покраснел, значит, урок мой не прошел даром… Что ты тут делаешь? Чары-гармонист молча потер ухо, видимо, все еще болело. — Джахан там? — спросил Еди, кивнув головой в сторону двери. — Да, все там. — Все? Кто это все? — Члены комсомольского бюро. Еди на секунду замешкался, а потом пригнулся, чтобы получше рассмотреть через замочную скважину. За длинным столом сидело несколько человек и о чем-то оживленно беседовали, передавая из рук в руки какие-то фотографии. «Видите, как постарался фотограф, отличные снимки», — услышал Еди возбужденный голос Овеза. Еди затаил дыхание. «…И вы зря улыбаетесь, глядя на эти фотографии, зря. Поймите, о нас с вами скоро заговорят во всем районе. Первый дояр в районе! Это понимать надо!» Голос Овеза теперь доносился отчетливо. «И он здесь… Для чего же Джахан вызвала меня, не собирается ли она помирить меня с Овезом?! Неужели она думает, что я унижусь перед ним и попрошу извинения?!» — подумал Еди и, как ужаленный, отпрянул от двери. — И тебя вызвала Джахан? — обратился Еди к Чары-гармонисту. — Нет, я пришел сюда сам, узнав о заседании бюро. — И что же тогда стоишь у двери? Чары растерянно пожал плечами. — Заходи, не стесняйся, пока они разговаривают между собой просто так, потом им будет не до тебя, — сказал Еди, подталкивая гармониста к двери. — Заходи! — заговорщицки прошептал он, открывая дверь и вталкивая парня. В открытую дверь донесся голос Джахан: — Товарищи! Дело сейчас не в том, надо ли отправлять заметку о Кочкулы в редакцию или нет. Дело в другом, — я хочу сказать об очень важном для молодежи нашего села. Настала пора нам поразмыслить о месте каждого молодого человека в колхозном производстве… Увидев в дверях гармониста, Джахан прервала свою речь. — Я же ведь говорил тебе, если согласен, приходи завтра на свиноферму. Зачем сюда-то пришел? — обратился к гармонисту Овез. — Ну, что стоишь и молчишь. Говори, раз пришел. У нас заседание бюро, понимаешь? Чары-гармонист приблизился к Джахан и срывающимся от волнения голосом сказал: — Я пришел к вам с просьбой… Овез вновь опередил Джахан: — В таком случае приходи завтра. Ты же видишь, у нас заседание бюро… — Я пришел не к вам, а к Джахан, — сказал Чары-гармонист срывающимся от волнения голосом. — Я тебя слушаю, Чары, говори, — сказала Джахан, жестом останавливая возмущенного Овеза. — Я окончил культпросветтехникум. Вот мое направление, а меня в правлении колхоза отправляют на свиноферму. Я музыкант, неплохо танцую, разбираюсь в сценическом искусстве, а меня… — Чары запнулся и протянул свое направление Джахан. — Сколько раз можно тебе повторять, браток, нам сейчас не нужны музыканты и танцоры. Ставить и смотреть пьесы нам сейчас некогда. Нам нужен свинопас, который бы присматривал за нашими колхозными свиньями. Я ведь тебе еще утром об этом сказал от имени самого председателя колхоза. Иди и не мешай нам, когда понадобятся танцоры, мы тебя и сами найдем. Члены бюро, все как один, повернулись лицом к Джахан. Что она скажет?! Клубного работника использовать в качестве свинопаса, по крайней мере, было несерьезно. Это понимали все члены бюро. Но высказанное Овезом, от имени председателя колхоза, заставило всех стыдливо опустить глаза и промолчать. Гармонист некоторое время стоял в нерешительности, не зная, что делать. А потом дрожащей, то ли от волнения, то ли от гнева, рукой забрал со стола свое направление и молча покинул помещение библиотеки. Уже в коридоре Еди дружелюбно похлопал Чары-гармониста по плечу, держись, мол, и они вместе направились в село.* * *
Дни шли своим чередом. Солнце, как и миллионы лет тому кряду, своим восходом отмечало начало дня и, скрываясь за горизонтом, завершало свой ход. Жизнь, словно спокойная равнинная река, текла тихо, размеренно. Еди жил у старшего брата, поэтому спорное наследство Веллат-ага — большой дом — перешло семейству Чары без всяких споров, а за спокойной беседой вечернего чая в кругу семьи. Решили, что дом заселит семья Чары, а в следующем году приступят к постройке другого дома для семьи Бяшима, но чтобы новый не был более велик и красив, чем существующий… Таково было решение семейного совета.* * *
Сегодня Еди, впрочем как всегда, проснулся позже всех в доме. Когда он, в спортивном костюме, с гантелями в руках, вышел во двор, там уже жизнь кипела вовсю. Каждый был занят своим делом, а в селе для работящего человека дел всегда уйма. Чары стругал черенки для лопат, а Бибигюль, казалось, вот-вот разорвется на части, чтобы все успеть по-хозяйству. Тут и дети от мала до велика, и скот, тоже немалый. Если дети чуть постарше пытались помочь матери, младшие же отрывали ее от дел. Вот и сейчас они с вымазанными молочной пенкой мордашками звали мать на помощь. Когда снимаешь ложкой молочную пенку прямо из казана, пальцы так и попадают на его покрытый толстым слоем сажи бок. Дети, на удивление похожие друг на друга, вымазаться сажей — великие мастера, а вот вытереть или помыть руки должна непременно мать. Еди, выйдя во двор, начал заниматься утренней гимнастикой. В селах мало кто занимается специальными упражнениями для развития мускулатуры. Сам уклад сельской жизни заменяет утреннюю гимнастику. Движений сельчанам хватает, только успевай поворачиваться. Поэтому, когда Еди приступал к утренней зарядке, взрослые, чтобы не смущать его, делали вид, что не замечают, как взрослый парень делает никому не нужные, по их понятиям, движения и тратит столько сил впустую, зато дети окружали его плотным кольцом и завороженно следили за каждым движением. Еди, закончив утреннюю гимнастику, весело подмигнул самому младшему сыну Чары и пощекотал его оголенный животик. — Ну и вымазался ты, племяш, сущий чертенок! — сказал он ласково. Но матери не любят, когда даже в шутку называют их детей грязнулями. Так случилось и с Бибигюль. Она, добрая и невспыльчивая по натуре, не выразила свою обиду громко, а лишь обратилась к ребенку: — Дядя Еди сказал, что ты грязнуля, сыночек, но ему невдомек, что ты для меня самый сладкий. Правда, сынуля?! — сказала она, беря сына на руки и вытирая сажу с его щек. — Пойдем отсюда, мы сейчас умоемся и посмотрим, что тогда твой дядя скажет. Еди понял, что обидел Бибигюль, и виновато улыбнулся. Еди сел завтракать. Ел он с аппетитом жареное в курдючном сале мясо со свежим, только что из тамдыра, чуреком, словно молодой верблюд свежую траву. Тумарли, хотя и согласилась на семейном совете уступить новый дом Чары, нет-нет, да проявляла свое неудовольствие тем, что ей приходится жить в небольшом и низеньком домике. Каждый раз ее сердце обливалось кровью, когда она видела Бибигюль входящей в большой и светлый дом. Нет, она явно не ссорилась с Бибигюль, но в любой удобный момент пыталась ее как можно больнее задеть своим бойким язычком. А в последнее время она явно старалась поссорить Бибигюль с Еди. Изворотливость женского ума известна всем, и если этот ум направлен против кого-то, то и до коварства тут не так уж и далеко. Тумарли преследовала свою цель и шаг за шагом шла к своей цели. Сумей она рассорить Бибигюль с Еди, последний будет вынужден перейти жить к ней. Раз Еди будет жить в ее семье, то и дом безоговорочно перейдет к ним. Именно так трактовал Джинны-молла наследственное право по мусульманским обычаям. А Еди в селе долго не задержится, она была уверена в этом. Только бы найти подходящий повод, уж она-то сумеет воспользоваться любым случаем. В то утро, как показалось Тумарли, повод нашелся. Еди, сидя на веранде, уплетал за обе щеки жареное мясо с чуреком и запивал чаем. Увидев это, Тумарли шмыгнула к себе в дом и принесла Еди полную пиалу дымящегося наваристого супа и сказала громко, чтобы услышала Бибигюль: — Каждый день ешь всухомятку, так и желудок испортить недолго. Вот, поешь шурпы… Тонкий расчет Тумарли попал в цель. Бибигюль, услышав ее слова передернулась, но все же нашла в себе силы промолчать и проглотить горькую пилюлю, уготовленную ее соперницей. Еди, плотно позавтракав, собрался на работу. — Гелнедже, ты выгладила мою рубашку? — крикнул он с веранды. — К чему тебе выглаженная рубашка, Еди-джан, не на гулянку же ведь идешь, а на работу в поле, — ответила ему Бибигюль, не чувствуя за собой никакой вины. У Тумарли, стоявшей неподалеку, загорелись глаза. Вот он долгожданный случай, решила она и принялась за дело: — Ах, сиротинушка ты мой, была бы жива твоя мать, разве она так одевала тебя. Ты ведь уже настоящий джигит. А джигит что конь перед большим выездом, должен быть чист и опрятен всегда. А у тебя рубашка, словно коровой жеванная. Разве можно в таком виде показываться людям на глаза? Даже пуговицы еле держатся на ней, — сказала она с вызовом и, бросившись к Еди, с откуда-то взявшейся у нее в руках иголкой и ниткой сделала вид, что пришивает пуговицы на рубашке. — А ворот-то какой, просто срам. А ну-ка, Еди, сними ее и надень другую, хочешь, я принесу тебе совсем новую, еще неодеванную, рубашку Бяшима? Очень хорошая рубашка… А в таком виде я тебе не позволю выйти из дому, не хватало еще, чтобы на тебя пальцем указывали. А эту… — Тумарли брезгливо поморщилась, — сними, я ее постираю. Еди знал, что рубашка не грязная, хотя и помятая, но все же сбросил ее с себя, не в отместку Бибигюль, а желая угодить языкастой Тумарли. Когда Еди ушел, Тумарли выплеснула на Бибигюль всю накопившуюся желчь: — Ишь ты, переселилась в новый дом и совсем забыла про парня, он скоро завшивеет от такого ухода. Какой стыд, какой срам, совесть променяла на дом! Бибигюль стояла ни жива, ни мертва. Наглая ложь обезоруживает людей, а таких, как Бибигюль, и подавно. Говорят, слезы тоже ответ, если так, то она ответила своей обидчице. Крупные, с горошину, слезы катились из глаз Бибигюль. — Чары, ты бы сказал своему брату Бяшиму, чтобы он немного образумил свою жену. С тех пор, как мы переселились в новый дом, она мне проходу не дает… Ведь и терпеть-то им всего год, — попыталась пожаловаться своему мужу Бибигюль. Но Чары даже не взглянул на свою жену, а стал более неистово строгать черенок лопаты. Но и Бибигюль на этот раз не намерена была ему уступить: — Ну что ты молчишь?! Тебе же ведь говорят… — Не хватало мне еще в бабьи ссоры лезть. Разбирайтесь сами, — сказал он, зло сверкнув глазами, и, взяв в охапку готовые черенки, понес их в сарай. Бибигюль молча повернулась и пошла в дом. — Если кто попросит черенок лопаты, смотри не упусти, они в сарае, — крикнул ей вдогонку Чары, отправляясь на работу. Вечером, вернувшись с работы, Чары вынужден был войти в свой старенький и низенький домик. А Тумарли, вся сияющая, встречала своего мужа у порога нового дома. Бибигюль уступила ей новый дом, уступила по доброй воле, ни словом ни упрекнув. Тумарли. Она уступила, желая сохранить покой большого семейства и веря в то, что добро всегда приносит добрые плоды.* * *
Чуть брезжил рассвет, темнота ночи неохотно уступала место грядущему светлому дню. Раньше эту предутреннюю тишину нарушал хорошо поставленный голос Джинны-молла. Он взбирался на не очень высокий минарет и, повернувшись лицом к востоку, как глашатай на шумном базаре, три раза произносил: «Я-алла-а-а». При этом он так долго растягивал «а-а-а», что всем казалось, что молла кроме «а-а-а» не произносит более никаких звуков. Сельчане говорили, а сам Джинны-молла охотно подтверждал, что таким образом он якобы разгонял с кладбища джиннов, успевших за ночь заполонить всю окрестность. И джинны, как бы подчиняясь воле его, уходили прочь. Так ли это на самом деле или нет, никто не знал, но за ним все же укрепилось прозвище Джинны — покорителя джиннов. Джинны-молла гордился своим прозвищем и охотно откликался на него. Но сегодня Джинны-молла опередили. — Кара-у-у-ул, люди, на помощь! Коня украли! Карлавача украли! — пронзительный голос Тогтагюль-эдже взорвал тишину. — Карау-у-ул!.. Сельчане на мгновение переполошились. Но вскоре многие, уже снисходительно улыбаясь и качая головами, поговаривали беззлобно: «Да это очередная причуда Тогтагюль-эдже. Неймется бабе». И то правда, люди уже давно позабыли те времена, когда коней действительно воровали и увозили в сопредельное государство и продавали их там за большие деньги. Но когда это было? Эти времена давно уже канули в Лету. Кто сейчас станет воровать коня, ведь угнать-то некуда?! Как бы то ни было, нашлись и такие, которые поверили словам Тогтагюль-эдже. Эта весть, переходя из уст в уста, обрастала чудовищными подробностями, от которых волосы вставали дыбом. И уже немногие относили это событие к очередному чудачеству Тогтагюль-эдже. Говорят, что наш незабвенный острослов Кемине как-то вернулся после долгого странствования в свое село, и ему захотелось в тот же час побалагурить со своими земляками. Но время было позднее и люди уже спали. Кемине не стал ходить по домам и будить своих односельчан, а с присущей ему находчивостью крикнул: «Люди, не говорите потом, что не слышали, сегодня ночью на наше село нападут калтаманы!» Народ услышал его голос, но не стал стекаться к дому Кемине, чтобы услышать его новые шутливые истории, как это бывало ранее. Кемине, терпеливо поджидал гостей, но так и не дождался их. «К добру ли это? Может быть случилось что?» — подумал он и вышел из дома. Смотрит, люди погружают свой домашний скарб и собираются куда-то ехать. Все торопились, стоял шум и гвалт. Кемине поинтересовался причиной переполоха. Ему ответили, что вот-вот нагрянут в село калтаманы. «О боже, мои слова стали пророческими!» — воскликнул тогда Кемине и бросился домой собирать свои вещи. Люди начали собираться вокруг Тогтагюль-эдже. Это обстоятельство придало ей силы, и она теперь кричала пуще прежнего: — Люди, торопитесь на помощь! Коня увели, коня! Совершилось ужасное преступление!.. Хотят, чтобы моего мужа посадили в тюрьму… Моего любимого мужа погубили!.. Баба-сейис, растерянный из-за угона его любимого коня и душераздирающего крика жены, ходил возле конюшни как в кошмарном сне. Прибежал и опухший ото сна Овез. Он протиснулся сквозь толпу, внимательно рассматривая лица собравшихся, словно среди них мог находиться вор, угнавший коня. А потом грозно двинулся на Баба-сейиса: — Надо было хотя бы его седло и уздечку припрятать в надежном месте, Баба-ага! Баба-сейис, заикаясь от растерянности, ответил: — Как-то один мудрец сказал «Если знал бы, что отец умрет, я его хотя бы променял на отруби». Откуда было мне знать, что в селе объявился конокрад. Иначе я приковал бы Карлавача на цепь… Еще рассвет только мерцал, как лисий хвост в ночи, я наведался на конюшню. Все было в порядке, и вот на тебе… Собравшиеся выдвигали свои версии, спорили, галдели. — Когда я вам еще говорил, давайте продадим его. Вы все не соглашались, теперь вот и ответ придется держать, — сказал Овез. — Неужели нам больше не придется любоваться Карлавачем, люди? — всматриваясь в лица окружающих, спрашивал Баба-сейис без конца, не обращая внимание на намеки Овеза. — Да никуда он не денется, только боюсь, попортят коня, — сказал Овез, пытаясь придать своим словам солидность. — Это правда, что он никуда не денется! — ухватился за слова Овеза Баба-сейис, как тонущий за соломинку, с надеждой в голосе: — Дай-то бог, да услышит аллах твои слова, — а затем, словно что-то озарило его, заговорил торопливо: — Если это дело не рук нашего соседнего села, не носить мне бороды. Вы помните, как они вели себя после скачек, когда Карлавач заставил наглотаться пыли их любимцев, а?! Так они купили целый табун кобылиц и попросили Карлавача в производители, помните? Мы им тогда отказали… Вот они и… Баба-сейис не договорил, но мысль его была ясна. — Испортят они Карлавача, испортят… Его надо искать среди кобылиц наших соседей. Он непременно там… — чуть ли не плача сокрушался Баба-сейис. — Ну что ты стоишь, Овез?! Позвони его брату Хораз-ага, пусть он скорее приедет с сыном Кошджаном. Это дело пахнет паленым, и пусть не думают, что Баба-сейис один как перст на этом свете… Собравшиеся заулыбались словам Тогтагюль-эдже. Чабанское угодье не городская квартира, туда не позвонишь, но мысль о том, что надо позвонить, была верная. Овез бросился к телефону и позвонил в милицию. — Милиция? Варан-хан? Приезжайте быстрее к нам. Карлавача украли, — кричал в трубку Овез. А Варан-хан, видимо, спросонья никак не мог понять, в чем дело, и недовольно бурчал в трубку: — Ты с органами милиции, Овез, не шути. С каких это пор милиция сторожит ваших ласточек?! Варан-хан понял, что на самом деле речь идет не о коне Карлаваче, а о самых обычных карлавачах — ласточках. — А я и не собираюсь шутить, Варан-хан, речь идет о колхозном коне Карлаваче… — Ах вот в чем дело… Говоришь, кляча пропала, какой она масти? Когда и где ее украли? Баба-сейис, стоявший рядом с Овезом, услышав слово «кляча» словно взбесился. Он вырвал из рук Овеза телефонную трубку и с такой силой опустил на рычаг, что бедный аппарат чуть было не разбился. — Ты сам кляча. Варан-хан. Типун тебе на язык! Ну погоди, мы еще встретимся с тобой и посмотрим, кто кляча! Карлавача Ворошилов знает, Буденный знает… А этот сукин сын, видите ли, его клячей обзывает, — взревел Баба-сейис, а потом обратился к Овезу словно тот его подчиненный, а не наоборот. — Кто коня ищет по телефону?! Не мешкая поезжай в соседний колхоз, да прямо к кобыльему гурту! Овез незамедлительно кинулся выполнять распоряжение Баба-сейиса. — Это их рук дело, пойдемте, я вам покажу следы преступника, — все еще продолжал разгоряченный после телефонного разговора старый конюх и повел любопытных в конюшню. Рядом со стойлом Карлавача виднелась перевернутая ничком большая плетеная корзина. Баба-сейис подошел к ней и осторожно приподнял ее. Под корзиной заблестело гладким обручем сито для просеивания овса. Баба-сейис отложил в сторону сито, и люди невольно засмеялись, увидев под ним еще небольшую алюминиевую чашку. Баба-сейис гневно сверкнул белками глаза: — Чему вы смеетесь, что тут смешного?! Лучше поглядите сюда, — сказал он и приподнял чашку. — Вот он, след преступника. На свежепосыпанном песке отчетливо был виден след ног человека в кедах. Люди загалдели и задвигались. — Осторожно, не подходите близко, след этот нужно сохранить, может быть он выведет нас к преступнику, — сказал Баба-сейис, вновь прикрывая след алюминиевой чашкой. Село гудело, как потревоженный улей. Кто мог украсть Карлавача, кто?* * *
Застоявшийся в прохладе конюшни, откормленный, ухоженный Карлавач словно опьянел от чистого, прохладного горного воздуха, Он, сгорая от нетерпения, звонко заржал. Над горами пронеслось эхо. Карлавач заржал еще громче, как бы подогревая себя, и встал на дыбы. Он жаждал движения, он хотел скакать, услышать свист ветра в ушах, веселую дробь копыт. Волнение Карлавача передалось Еди, и он, ослабив повод, легонько ударил коня по бокам. Карлавач с места рванул в галоп. Горные ущелья были покрыты нежной зеленой травой. С вершин, покрытых снегами, дул прохладный ветерок. Конь и всадник, слившись в одно целое, словно парили по узенькому ущелью. Вот всадник натянул вправо поводок коня, и он играючи взлетел на вершину горы. Всадник от неожиданности ахнул. У самого горизонта он увидел огромный солнечный диск. «Неужели опоздал?!» — пронеслось в голове Еди, и он поторопился повернуть обратно. У выхода из ущелья он увидел милицейский мотоцикл. У Еди не было сомнения в том, что только Варан-хан мог на нем сюда приехать, но зачем? Ему и в голову не приходило, что все село, поднявшись на ноги, разыскивает Карлавача. Еди соскочил с коня и обследовал следы вокруг мотоцикла. Следов было два и они уходили в глубь гор. «Наверное, кто-нибудь потерял корову, и они разыскивают ее», — подумал Еди и вспомнился ему один случай. Было это где-то в середине весны. Каждый хозяин в этих местах норовит, чтобы его корова отелилась именно в это время. Оно и понятно. В середине весны не холодно и не жарко, изобилие подножного корма. И молоко вновь отелившейся коровы, питающейся зеленой травой, особое, ароматное, вкусное. Поэтому именно в это время часто можно наблюдать, как сельский пастух вечером с пастбища везет на своем ослике одного, а то и двух телят. Коровы, как и люди, встречаются разные по нраву. Есть и такие, которыеноровят убежать далеко в горы и отелиться там подальше от людских, а может быть и коровьих глаз. И пастух не всегда уследит за такой своенравной коровой, схватится у самого села — нет одной коровы, да уже поздно, ищи ветра в поле. Однажды такое случилось и с их коровой. Переждав ночь, Еди с отцом вышли на поиски коровы. Им повезло, не пришлось долго искать. Корова отелилась на лужайке у подножия гор и поэтому была видна издалека. Отец с сыном обрадовались и побежали к корове. Но, не доходя до нее шагов пять, они остановились в растерянности. Корова была вся изранена и еле стояла на ногах, видимо, только инстинкт материнства поддерживал ее. Веллат-ага погладил ее по бокам, приложил к ранам травы и потом обследовал место происшествия. Лужайка вокруг теленка была вся испещрена копытами коровы, видимо, мать всю ночь ходила и охраняла своего дитя. Тут же неподалеку лежал мертвый волк с вспоротым животом. Наблюдая всю эту немую картину, Веллат-ага подозвал к себе сына: — Видишь эти следы и мертвого волка? Ночью здесь, видимо, была жаркая схватка. И хорошо еще, что волков было всего двое. — А откуда тебе известно, что их было всего два? — перебил отца Еди. — А потому, сын мой, если бы их было больше, не видать бы нам сегодня ни нашей коровы, ни теленка. А волк-одиночка не посмел бы напасть на корову. Видишь, какие у нее рога. Вдвоем они, конечно, могли одолеть корову, да только не такую, как наша. Она у нас молодец. Еди ясно представлял гордого за свою корову отца, словно это было совсем недавно. Еди, вспомнив тот случай, подумал было поскакать на помощь к тем двоим, следы которых шли в горы, но вспомнив Варан-хана, а один из них, судя по всему, был он, передумал. Да и пора было возвращаться, пока Баба-сейис не спохватился. В селе Еди встретили как какого-нибудь героя. — Ур-ра! Еди привел Карлавача. — Еди молодец! Еди молодец! — скандировала многочисленная сельская детвора хором. Баба-сейис как безумный бросился им навстречу и повис на шее Карлавача шепча: — Вернулся, мой славный, родной, единственный. Вернулся, вернулся… теперь нас разлучит только смерть… Баба-сейис, плача как ребенок, обцеловал Карлавача, а потом влюбленными глазами уставился на Еди: — Сынок, я расцелую твои глаза, которые увидели Карлавача, твои руки, которые держали его повод… Где ты его нашел? Кто украл его? Еди не успел ответить, во двор въехали на мотоцикле Варан-хан и Овез. И ни слова не говоря, схватили Еди с двух сторон, посадили в коляску мотоцикла. Все опешили. Первым бросился к мотоциклу Баба-сейис: — Что вы делаете?! Зачем забираете парня?! Варан-хан, когда надо было искать коня, тебя здесь не дождались, а теперь забираешь парня, который привел мне моего Карлавача. Мы тебе не позволим этого! — Не позволим! — загудела толпа. Варан-хан выпрямился во весь свой огромный рост и предостерегающе поднял руку: — Тихо, товарищи! Еди не пригнал вашу… — с его языка чуть было не сорвалось «кляча», но он вовремя спохватился, — вашего коня, а угнал его… — Этого не может быть! Еди, скажи, что это не так, — взмолился Баба-сейис. Еди вместо ответа опустил глаза.* * *
Бяшим во второй половине дня, сильно запыхавшись, прибежал домой и тут же направился к своему мотоциклу с коляской. Его любимый пушистый кот по обычаю грелся на солнышке, свернувшись клубком, уместившись на сиденье мотоцикла. Кот, почуяв приближение своего хозяина, лениво открыл глаза и выгнул спину, подставляя ее, чтобы погладили. Но хозяин сегодня был не в духе, и бедный кот поплатился за это. Бяшим гневно схватил его за холку и, швырнув в сторону, принялся заводить мотоцикл, остервенело ударяя ногой по рычагу. — Аю, куда это ты собрался? — крикнула, выбежав из дому, Тумарли, видя, как в спешке суетится ее муж. Мотоцикл, словно ожидал только окрика, вдруг заработал. Бяшим, делая вид, что не слышит никого, прибавил газ и сел в мотоцикл. Но не так-то просто было привести его жену, она с молниеносной скоростью ягуара подлетела к мужу и схватилась за руль мотоцикла: — Ты думаешь я не знаю, куда ты собрался, а? Ошибаешься, не поедешь, а если и поедешь, то только через мой труп. — Отойди с дороги, тебя еще здесь не хватало! — прикрикнул Бяшим, сбавив газ и трогаясь с места. — Не отойду, переезжай через свою жену, оставь детей своих сиротами! — крикнула Тумарли, а затем, сменив тон, стала умолять мужа: — Бяшим, не уезжай, прошу тебя! Говорят: «Караван длинен, не мечись, а держись поближе к своему верблюду». У тебя своих детей хватает. — Еди не верблюд из каравана, он мой брат. Если не мне, кому же заботиться о нем? На шум вышла из своего дома Бибигюль. — Тумарли, пожалей бедного Еди, отпусти Бяшима, — стала она умолять ретивую жену Бяшима. Эти слова Бибигюль подействовали на Тумарли так, словно плеснули керосина в тлеющий огонь. — Тебя еще не спросили?! Если такая сердобольная, побежала бы сама к нему, — а потом елейным тоном обратилась к Бяшиму: — Ты, наверное, голодный, иди домой я тебя накормлю, а потом уж посмотришь, ехать тебе или нет. Бяшим заколебался. Ему, конечно, было жаль своего брата и надо было бы к нему поехать, но как? Ведь и жену не переедешь, ведь она так и стояла перед мотоциклом. — Бяшим, ради бога, поезжай, проси, умоляй всех, пусть отпустят Еди-джана. Его надо спасать, а то пропадет парень, — слезливо умоляла Бибигюль. Тумарли ощетинилась, она, выпятив грудь, двинулась на Бибигюль: — Никуда он не поедет, пусть только попробует! Если тебе надо, пусть твой Чары и едет. — Вах, Тумарли, сестричка, тебе ли не знать Чары. С него слов клещами не вырвешь, да и не сможет он там толком переговорить с Варан-ханом. А без поручительства одного из братьев Еди не выпустят, — взмолилась Бибигюль. Сколько ни уговаривала Бибигюль, слова жены для Бяшима оказались весомее, Тумарли настояла на своем. — Еще братья называются… — с горечью упрекнула Бибигюль. — Неужели у вас камень вместо сердца?! Был бы жив его отец, сидел бы он сложа руки, когда сын в беде?! — Ох, какая мягкосердечная, как я погляжу. Почему же ты в таком случае не отправляешь своего мужа за Еди? Или ты привыкла жар загребать чужими руками? Я не намерена сделать своего мужа соучастником в преступлении. «Не подходи к казану, вымажешься», говорят. Так пусть Еди сам и отвечает за свои проделки. Бяшим за своей женой последовал в дом. — Хорошо, вы тут ешьте, пейте, а ребенок пусть мучается там. Я сейчас пойду и расскажу о случившемся ему, если и он не поедет, поеду сама, но не оставлю бедного парня в беде! — крикнула Бибигюль в отчаянье. «Очернить человека легко, да обелить трудно. Вы только подумайте, Еди украл коня! Не может этого быть, не может… Ни к чему ему этот конь. Наговор, явный наговор! Чего же добивается Овез?! Был бы сам кристально чист, а то…» — думала Бибигюль по дороге в мастерскую, где работал Чары, и прикидывала какие слова она скажет мужу, чтобы его заставить поехать выручать Еди. У дверей мастерской Бибигюль невольно остановилась, услышав мужские голоса и прислушалась: — Да, да, Чары, твой брат окончательно испортился в городе. Это и не удивительно, там всякого сброда хватает… Бибигюль по голосу узнала собеседника мужа. Это был Джинны-молла. «Ах, нечестивец, успел уже нашушукать…» — подумала она и вошла в мастерскую. Чары и самому не доставляло удовольствия разделять общество Джинны-молла, да что поделаешь, не выгонять же человека. — Молла-ага, посторонитесь немного, как бы не обжечь вас ненароком, — только и сказал кузнец, оттаскивая раскаленную заготовку из горна щипцами. Но в это время вошла Бибигюль, и он, не проронив ни слова, бросил раскаленную заготовку в бочку с водой. Надо было собираться домой, он понял это по выражению лица своей жены. Бибигюль дома вырядила своего мужа, как на свадьбу, во все самое лучшее. Чары в черной папахе, в ладно сидящем чекмене с двумя медалями на груди и в черных хромовых сапогах молодцевато вышел из дома и направился к своему «Запорожцу». Тумарли, зорко следившая за каждым движением, происходящим в доме золовки, по виду Чары догадалась, что тот собирается поехать за Еди. В ней вновь проснулось чувство соперничества, и она бросилась к себе домой. — А ну-ка, собирайся в дорогу, промочи горло и будет с тебя, — объявила она мужу и убрала стоявший перед ним чайник с чаем. — Что зенки пялишь на меня, сидит здесь и чаи гоняет, словно слыхом не слыхивал, что брат в тюрьме. Как только не подавится, — скороговоркой заговорила она, не обращая на недоумевающего Бяшима никакого внимания, а потом, чтобы было слышно Чары, добавила громко: — Одевайся быстрее, брат тебя на улице дожидается. Тумарли не собиралась ни в чем уступать своей сопернице Бибигюль. Она нарядила Бяшима в коричневый костюм и белоснежную рубашку. — Ты только смотри, если даже будешь задыхаться, не снимай галстука, а то потеряешь, как в прошлый раз, да гляди под ноги, не вляпайся в грязь, не калоши надел, а лакированные туфли, — напутствовала она мужа, повязывая ему галстук. Когда братья уже садились в машину, Бибигюль передала своему мужу небольшой узелок. Сметливая Тумарли и тут была начеку. Она сбегала в дом и принесла что-то зажимая в кулаке. — Возьми! — сказала она Бяшиму вкрадчиво. — Не подмажешь, не поедешь. И не скупись. Не на чужого человека, а на своего брата тратишься. Не успели братья и завернуть за дом, как им навстречу вышел Еди. Бяшим выскочил из машины и влепил пощечину Еди, у того аж искры из глаз посыпались. Туркмены в шутку говорят: «Лучше быть псом легавым, чем младшим братом». Еди молча снес пощечину.* * *
Погоня за модой в селе хоть и не принимала характера эпидемии, как в городе, но все же давала о себе знать, особенно среди девушек. Сельские девушки не стали носить короткую прическу, узкие брюки, не напялили на голову почти такую же, как у мужчины, папаху, нет, слава богу, они пощадили мужчин, ограничившись лишь тем, что изменили в некоторой степени покрой своих платьев. Теперь традиционный красный цвет платьев уступил свое место белому, синему, разноцветному. Кетени — домотканая ткань, которая еще вчера считалась пределом мечтания каждой девушки, стыдливо перекочевала на самое дно обитых железом сундуков. Бархатные чабыты — традиционное легкое длиннополое пальто — стали редкостью. Дилбер не гналась за модой, но и не была приверженицей старины. Когда Еди с белым как полотно лицом прибежал к ней, она сидела на нижнем ярусе тахты Баба-сейиса и вышивала ворот своего нового платья, ткань которого почему-то именовали «мечта девушки». Внезапное появление Еди, да еще в таком взволнованном состоянии, напугало Дилбер. Она вскочила с места и забилась в угол, словно собирались на нее напасть. — Вот вы и добились своей цели… Я… Теперь можешь радоваться и ты, и Овез, и Бяшим, все, все… Я уезжаю… Радуйтесь, пляшите, веселитесь! — дрожащим от гнева голосом выкрикнул Еди. У Дилбер округлились глаза, испуг ее уступил свое место жалости, она как-то вся обмякла. Она теперь смотрела из своего угла на Еди печальными, полными слез глазами. Она вдруг поняла, что с Еди случилось нечто страшное, последствие которого было непредсказуемо. Дилбер захотелось утешить своего друга, но предательский язык словно прилип к гортани, не слушался ее. — Ну что стоишь, иди ударь и ты… Бейте, режьте меня, я же дрянь! Вы имеете на это право, потому что все чистенькие, хорошенькие, умненькие… — Еди!.. — Дилбер заплакала. — Что Еди?! Что Еди?! Ну что стоишь, учи меня я ты. Все вы умнее меня, только я один глупый, безвольная скотина! Я никому не нужен, потому и уезжаю… Прощай… Но Еди почему-то не уходил. Может быть, ему хотелось услышать слова успокоения?! Может быть, он ждал, что Дилбер сейчас кинется ему на шею и будет умолять «Не уходи!» — Уезжаешь так уезжай… — наконец-то заговорила Дилбер и сама удивилась своей безжалостности, но уже не смогла удержать себя. — Через день ночуешь в милиции, теперь во всем обвиняешь нас. В чем мы провинились перед тобой? Эти слова Дилбер ранили самолюбие Еди пуще пощечины Бяшима. Он круто повернулся назад и исчез с глаз… Дилбер невольно облокотилась о перила. Вдруг на нее напала такая убийственная слабость, словно она таяла и растворялась в песке. «Еди… Еди…» — прошептала она, еле разжимая высохшие и непослушные губы. Но Еди не услышал ее, да и не мог услышать, потому что она так хотела крикнуть, но не крикнула, у нее взбунтовалась душа, а тело обмякшее до изнеможения, будто Еди унес с собой ее жизненную силу, не было способно к решительным действиям. «Ах, какая жалость! Дважды он порывался поговорить со мной и дважды… Этот проклятый мой язык… Нет бы успокоить, утешить его, я сама выгнала его, теперь он не вернется…» — подумала Дилбер, обливаясь слезами. Дилбер до самой ночи следила за домами братьев Еди, надеясь еще раз увидеть любимого и поговорить с ним. Но ей не повезло. Она увидела лишь то, как Бяшим с Тумарли со своим семейством перебирались из дома Веллат-ага в свой старенький неказистый домик.* * *
Еди сидел в маленькой с крошечным зарешеченным оконцем комнате с грозным названием КПЗ — камера предварительного заключения. Комнатка была до того мала и пустынна, что не на чем было взгляду остановиться. И те два часа, которые провел здесь Еди, показались ему вечностью. Еди уже как-то раз успел побывать здесь, но второе его посещение не было легче первого. Мрачное, неосвещенное помещение с решеткой на окне и грязно-серые стены располагали к невеселым думам. «Допрыгался-таки… Когда Чары узнал, что я оставил учебу, сказал: «Слава богу, что отец не дожил до такого позора». А теперь что? А уж теперь я опозорился так опозорился! Если бы был отец жив, лишился бы рассудка, а может быть, и хуже…» — думал Еди, но все же маленькая искорка надежды теплилась у него в душе, и он надеялся на благополучный исход этой истории. Начальник районного отделения милиции полковник Кадыров служил в армии вместе с его погибшими на фронте братьями и хорошо знал Веллат-ага, поэтому в прошлый раз Еди отделался легким испугом. Если в прошлый раз так было, почему бы ему не помочь и на этот раз?! Еди вызвали на допрос к самому начальнику милиции. Он, узнав об этом, облегченно вздохнул. — Здравствуйте, Кадыр-ага! — бодро поздоровался Еди, переступив порог кабинета начальника милиции. Полковник милиции Кадыров, не взглянув на Еди, только чуть заметно кивнул головой, словно торопясь куда-то на более важное дело, заговорил скороговоркой: — Теперь-то зачем тебя сюда привели? — Привели, вот и пришел… — Так недалеко и до тюрьмы дотопать. — Товарищ нач… Еди запнулся, не зная, как теперь обратиться к начальнику милиции. Теперь, когда тот сидел насупившись и делая вид, что знать его не желает, называть по имени было неприемлемо, а «товарищ начальник» для самого Еди было ново и непривычно. — Молчать! — гаркнул начальник милиции, не дав ему договорить, и стукнул кулаком по столу. — Нам все известно и без тебя. Теперь уж ты от меня пощады не жди. Еди растерянно заморгал глазами. Он никак не ожидал такого обращения. Полковник нажал на кнопку и в дверях появился Варан-хан. — Составьте протокол и передайте дело в суд. Я вижу, что с ним по-хорошему никак нельзя. Он распоясался вконец. Домашние сыты им по горло, односельчане слышать о нем не желают… Нет, такому не место в нашем обществе, изолировать его и немедленно! — полковник Кадыров встал из-за стола, давая понять, что разговор окончен. Варан-хан привел его вновь в КПЗ и закрыл за ним дверь. Еди, как только за ним закрылась дверь, растянулся на голой кушетке и задумался: «Что сегодня с Кадыр-ага? Ведь в прошлый раз он был такой добрый и отзывчивый, что напомнил ему отца. А сегодня он чистый зверь, словно бес в него вселился…» Долго думал Еди, да так не до чего и не додумался. В коридоре послышался шум шагов, и чей-то сочный баритон запел:«Эх сиротство, ты сиротство,
Не ты ли чернее уродства?..»
* * *
Старшие сыновья Веллат-ага жили в разных домах, во дворе появились два очага, в двух казанах варился обед. Казалось, что наконец-то эти две семьи разъединились окончательно. Но не тут-то было. Крепкий узел, связывавший эти две семьи, не так-то легко было разрубить. И виною тому были дети. Дети есть дети. Ссоры и недомолвки между взрослыми для них ровным счетом ничего не значат. И казаны с обедом для них были общими. Они не различали, да, видимо, и не хотели знать, какой казан какой семье предназначен. Понравится им обед Бибигюль — они всей компанией ели у нее, приглянулся обед Тумарли, так они так же дружно орудовали своими ложками там. Днями казан Бибигюль был вылизан до блеска, а Тумарли не знала, куда девать свой обед, в иные дни случалось и наоборот. Женщины в первое время пытались не замечать этого, Чары и Бяшим, не привыкшие трапезничать в одиночку, давились пищей, а дети, как ни в чем ни бывало, обедали гурьбой то там, то здесь. И взрослые сдались, исчезли казаны, появился один, да такой внушительный, что еда в нем была вкусна и сладка. В полдень у дома братьев остановился милицейский «газик», из него вышел, сверкая золотистыми погонами, полковник Кадыров. Бибигюль и Тумарли так и ахнули, увидев непрошеного гостя в милицейской форме. — Неужели он опять что-то натворил?! — озабоченно воскликнула Бибигюль. — Пока Еди будет у нас, милиция не забудет дорогу в наш дом, — произнесла Тумарли как можно безразличнее. — Некоторые полагают, что работа счетовода одна из легких на всем белом свете, но я гляжу на тебя, и мне думается, что это не совсем верно, — еще издали начал полковник Кадыров шутливым тоном, видя, как Бяшим, обложив себя со всех сторон какими-то бухгалтерскими документами, щелкает на счетах. Бяшим на самом деле был с головой занят своим делом, и, видимо, оно давалось ему нелегко, он то и дело вытирал со лба пот, хотя под густой тенью беседки было не слишком жарко. Услышав голос полковника, Бяшим соскочил с места. В его взгляде было недоумение, но положение хозяина обязывало его соблюдать приличие, потому он постарался изобразить радушие: — Вах, Кадыр-ага, вы попали прямо в цель. Я бы лучше каждый месяц изготовлял вручную один ковер, чем возился бы с этими бумагами, — сказал он достаточно громко, чтобы могла услышать Тумарли, которая и на самом деле считала работу своего мужа пустяковой. — Добро пожаловать, Кадыр-ага, очень рад, что зашли в наш дом. Проходите, садитесь, а я сейчас вас угощу отцовским сортовым виноградом. Бяшим вскоре вернулся с полной чашкой винограда. — Угощайтесь, «бычий глаз» с отцовского виноградника, в этом году особенно хорош… — сказал Бяшим, придвигая чашку с виноградом к Кадырову, а сам так и норовил заглянуть в лицо: «С чем же ты пришел?» Кадыров взял кисть винограда и, любуясь им, сказал: — Какая прелесть! Веллат-ага оставил после себя хорошую память — хороший сад, хороших сыновей… Бяшим выдавил из себя смешок, согласно кивая головой, но ему не давала покоя цель визита полковника милиции. — Я не был знаком с вашим младшим братом… Но недавно подвернулся случай, и мы с ним познакомились. Оказывается, он уже взрослый мужчина… Кстати, чем он занимается сейчас? — спросил Кадыров, делая вид, что увлечен виноградом. «Издалека начал, дай бог к добру, на всякий случай надо держать ухо востро», — подумал Бяшим и ответил, взвешивая каждое слово: — О-самом себе трудно судить, Кадыр-ага, а что касается нашего младшего брата, то… он вырос у нас шалопаем… — Вей-вей, о чем ты говоришь, Бяшим. Я бы так не говорил. Мне показалось, что он очень шустрый паренек… — Это его непоседливость и губит, иначе давно бы обосновался на одном месте… — тут Бяшим запнулся и подумал: «Наверняка все знает не хуже меня, а спрашивает, к чему бы это?». — А он прыгает с места на место… Ему бы целый день вертеться возле конюшни, да детей развлекать разными небылицами про коней… — Возле конюшни вертится, говоришь? — спросил полковник задумчиво. — Где же еще?! И сейчас сидит в своей комнате с ребятами, наверняка, им сказки про коней рассказывает… Никакого сладу с ним. Пробовал с ним и по-хорошему, и по-плохому, все ему нипочем. Молчит и все, я уж теперь и не знаю как быть. — Конечно, работа счетовода — нелегкое занятие, но самое трудное занятие — это воспитание человека, Бяшим, — сказал Кадыров, отодвигая от себя чашку с виноградом. — Сколько в мире людей, столько и характеров. Именно этим и отличаются люди друг от друга. Вот послушай, я тебе расскажу одну историю, которая случилась года два тому назад в одном из городов. На открытом заседании суда рассматривалось уголовное дело пятнадцатилетнего паренька, который уже в седьмой раз угонял автомашину. Ты только представь себе, в седьмой раз. Ты думаешь, те шесть угонов прошли для него безнаказанными?! Отнюдь нет, каждое противозаконное деяние наказуемо. Наказывали и того мальчика — обсуждали его поведение в школе, штрафовали родителей, проводили беседы работники милиции. Мальчик, разумеется, каждый раз обещал, что больше не будет, но проходило несколько дней, и он совершал новый угон. И самое интересное, он угонял самосвалы, а не «Жигули» и не «Волги», только самосвалы. Так вот на судебном заседании этот мальчик просит не наказывать его и уверяет, что он больше не будет. Ох уж это «больше не буду». Сколько раз мы слышим и сколько раз убеждаемся потом в легковесности этих слов… Судья ему, этому мальчику и говорит: «А если мы еще раз поверим тебе и не станем строго наказывать, пройдешь ли ты мимо одиноко стоящее без водителя в укромном месте машины?» — «А какая это будет машина, самосвал?» — тут же спрашивает его мальчик, сверкнув заинтересованно глазами. Вот ты теперь, Бяшим, попробуй сам сделать вывод из этой истории. Бяшим то ли не понял сути истории, то ли не знал что сказать, но вместо ответа молча покачал головой: — Вот то-то и оно, брат Бяшим. Молодежь нашего века не так-то просто понять. Ведь в какое прекрасное время живем, всего вдоволь: и еды, и питья, и одежды, и веселья. Живи, наслаждайся. Но именно наше время таит в себе и некоторую опасность для них. Ежедневно совершаются грандиозные дела, демонстрируя пример героизма и доблести. А молодежь легко возбудима, дай ей показать, проявить себя, она не может стоять в стороне, когда кто-то где-то творит, дерзает. Вот потому-то и у некоторой ее части, если, конечно, ее не направлять по правильному руслу, возникает дух ковбойства, удали… Вот как обстоит дело, Бяшим. Окрики да затрещины тут не помогут, нужно попытаться понять, вникнуть в проблемы молодых людей, говорить с ними на равных, ни в коем случае не ущемляя их достоинство… — полковник Кадыров прервал свою речь, огляделся по сторонам, словно высматривая кого-то, а потом встал с места. — Пойду-ка я потолкую с Еди, а кстати, где он? Бяшим провел его к комнате Еди, Кадыр молча поблагодарил своего провожатого и дал ему понять, что дальше хотелось бы ему остаться одному. Полковник Кадыров, войдя в комнату, остановился у двери. Там Еди, Чары-гармонист и мальчик по имени Токар с превеликим аппетитом уплетали вареные кукурузные початки, вели разговор, как и предполагал Бяшим, о конях. Кадыров окинул взглядом помещение. Небольшая комната напоминала павильон фотовыставки о коневодстве. Стены сплошь были обклеены цветными, черно-белыми снимками всех существующих пород лошадей, а одна стена, видимо, была предназначена для афиш туркменских джигитов в составе госцирка. Джигиты в белых папахах были сняты на фоне Парижа, Нью-Йорка, Ванкувера… Оглядев комнату, Кадыров прислушался к рассказу Еди. — …Вы только взгляните на этого коня по кличке Анилин, — сказал тот, указывая на цветную вырезку из журнала. — На сегодняшний день Анилин считается самым резвым конем в мире. А жокея зовут Насыпов. Анилин трижды подряд обновлял мировой рекорд. Как вы думаете, во сколько ее оценили западные толстосумы? В триста тысяч долларов! — Триста тысяч долларов это сколько примерно? — спросил Токар, сверкая глазами. — Триста тысяч долларов? — Еди на миг задумался. — Я думаю, что эта комната не вместит столько денег. — Бай-бо! — удивился Токар. — Ну и продали его? — Нет, наши сказали, что Анилин не продается. К чему его продавать, ведь он лучше ста автомобилей, — сказал Еди и с любовью погладил картинку. — Когда я работал в Ашхабаде на конном заводе, видел аукцион. Ну, базар такой, где иностранцам продают лошадей на золотые деньги. А какие они дают цены за наших ахалтекинцев! — Еди даже закатил глаза. — Чары, а ты скажи мне, что лучше — конь или велосипед? — спросил вдруг Токар. — Я думаю, велосипед… — А по мне лучше гармони ничего на свете нет, — сказал Чары, поглаживая свою гармонь. — Ну и дурни вы! — крикнул Еди, возражая своим товарищам, и тут увидел стоявшего возле двери полковника милиции. — Здравствуйте, молодые люди! — обратился к ребятам Кадыров, когда те уставились на него, удивляясь его неожиданному появлению. — До того увлеклись своими разговорами, даже гостя не замечаете. — Здравствуйте, Кадыр-ага, проходите, пожалуйста, — за всех ответил Еди. — Садитесь вот сюда, я вас сейчас угощу отцовским сортовым виноградом. — Не беспокойся, Еди, спасибо, я уже отведал винограда у Бяшима, — сказал Кадыров, усаживаясь. — А вот от кукурузного початка не отказался бы… Еди охотно придвинул чашку с вареной кукурузой к Кадыру-ага. Он почему-то обрадовался визиту полковника милиции и про себя подумал: «Если он и сегодня поведет со мной откровенный разговор, все расскажу, как на духу. Поймет — хорошо, не поймет, так будет знать о чем я мечтаю». Кадыров взял в руки один кукурузный початок и ровными, без малейшего изъяна зубами надкусил его. — О чем вы только что спорили? — спросил полковник Токара, который смотрел на него завороженно. Токар, покраснев, опустил глаза. — Мы говорили про коней, Кадыр-ага, — охотно ответил Еди. — Ну да, конечно, в такой комнате про коней только и говорить. Чудная комната, молодец Еди, хвалю тебя за твою привязанность к четвероногим друзьям. Только чуткий человек может полюбить животных… Еди покраснел до ушей. Полковник уловил это и постарался помочь парню преодолеть смущение. — А этот красавец чей, не наш ли Карлавач? — спросил он, хотя и знал прекрасно гордость всего колхоза. — Да не-ет, Кадыр-ага, это старший брат Карлавача, — с пылом объяснил Еди. — Помните, английской королеве наши подарили коня?! Так вот это и есть тот самый конь. Кадыров нарочно удивился, а Еди, радуясь тому, что нашелся заинтересованный собеседник, взволнованно продолжил: — Так после этого один английский богач прислал письмо с просьбой продать ему такого же коня, сколько бы он ни стоил… — Ну и продали? — спросил Чары-гармонист, заинтересовавшись этой историей. — А как же, ведь он наверное, дал уйму денег, — торопливо вставил Токар. — Кукиш ему! — выкрикнул Еди. — Конечно же, такой бы, как Овез, продал, — добавил он, краснея от того, Что уж слишком разгорячился. — А где же Карлавач? — спросил полковник, словно бы и не заметив замешательства Еди. — Вот он, наш Карлавач! — воскликнул Еди, указывая на фотографию в красивой рамке. Еди мог рассказывать о конях часами, а заинтересованному слушателю и того больше. Полковник Кадыров, слушая его, изредка кивал головой, хотя думы его витали где-то далеко-далеко.* * *
Ночь… Ночи в сельской местности тихие, ни гула проходящих поездов, ни шума автомашин. Сельчане дорожат коротким, до рассвета, сном, набираются сил для грядущего дня, полного забот. В эту ночь Еди так и не сумел уснуть. После того как Бяшим вновь переселился в свой старенький дом, Еди обитал один в пяти комнатах. Комнаты эти были большие, просторные, но Еди в эту ночь казалось, что они малы и узки и даже вот-вот обрушатся потолки на его голову. Неспокойно было на душе у него. Его мучала неопределенность. Он до сих пор не знал, где и как ему жить в дальнейшем. Уехать в город, оставив Дилбер и Карлавача, или остаться в селе?! Еди не представлял себе жизни без них, они магнитом притягивали его к себе. Но… Он уже трижды собирал чемодан, чтобы уехать, и опять распаковывал его. Он не мог отсюда уехать. Здесь Дилбер, Карлавач — все, чем он дорожил. Что и кто ожидает его в городе? Но и в селе ему было несладко. За ним прицепилась слава вздорного, неуживчивого парня, конокрада… Он ночами ломал голову, пытаясь найти выход из создавшегося положения. Этой ночью надо было решить окончательно, дальше жить в неопределенности не было сил. Еди хотел бы поделиться, посоветоваться с кем-либо, но с кем? С братьями? Но разве они поймут его?! «Нет, не поймут, пусть спят себе спокойно», — решил Еди и вышел во двор. Во дворе было тихо, стояла лунная ночь. Еди постоял немного, но белесый свет, неясные, смазанные очертания деревьев, близлежащих домов нагнетали еще большую грусть, и он вернулся в дом. Войдя в комнату, он выключил свет и с твердым намерением уснуть растянулся на кровати. Но взбудораженный мозг отгонял сон, словно человек надоедливую муху. Темнота довлела над ним, и ему начало казаться, что по углам комнаты стоят какие-то страшные бесформенные существа и внимательно разглядывают его. Еди не на шутку перепугался и, резко вскочив с кровати, зажег свет. Никого в комнате не было. «Ну и нервы у меня…» — подумал Еди и грустно улыбнулся, намереваясь выключить свет. И тут он почувствовал, что даже при свете кто-то пристально смотрит на него. Он это чувствовал затылком. «Кто бы это мог быть? Может быть, я схожу с ума?!» — тревожно мелькало у него в голове, и он, пересилив себя, резко повернулся назад. Опять же он никого не увидел. Только портрет отца висел на противоположной стороне. Еди подошел к стене, снял портрет. Отец с портрета смотрел на него чуть грустными глазами и словно сочувствовал ему. Еди расцеловал изображение отца, прижал его к груди: «Отец!.. Ты так мне нужен сейчас, почему ты оставил меня, почему? Потерпел бы еще хотя бы годков пять-десять, и я не мучался бы как сейчас… Твоего сына окрестили бездельником, конокрадом… Разве не обидно это?! Ты ведь знал меня как никто другой, скажи, разве похож я на конокрада?! Посоветуй, как мне теперь быть, подскажи!» — Еди неотрывно вглядывался в портрет, словно тот мог заговорить. «Молчишь… Думаешь, что у меня есть братья и они помогут мне?! Да, папа, у меня есть братья, и хорошие братья. Они ни в чем не отказывают мне, и кормят, и одевают. Но разве хлебом единым жив человек?! Они не понимают мою душу, не понимают… Ты бы понял, ты ведь всегда меня понимал. А теперь кому мне излить душу, перед кем обнажить свое сердце?! Чары, Бяшим, даже Дилбер, помнишь дочку Хораз-ага, она теперь мне не чужая, — это я могу сказать только тебе, — укоряют меня тем, что я бросил учебу. Может быть в сущности они и правы, теперь многие рвутся на учебу. Многие, но не все, и я один из них. Помнишь, ты как-то спросил меня, чем я собираюсь заниматься после школы, помнишь?! Тогда я тебе ответил так, я до сих пор помню это дословно: «Баба-сейис уйдет на пенсию, и я возьму заботу о Карлаваче на себя». А ты в ответ улыбнулся мне и погладил по голове. Ты ведь этим одобрил мое решение, не так ли? Но Баба-сейис на пенсию не ушел, к тому же его жена Тогтагюль, как назло, сломала ногу, и мне предложили стать дояром. Но я не мог им стать, я любил и люблю коней и только их… И я тогда принял для себя решение поехать на учебу, лишь бы не стать дояром. Когда я тебе сообщил о своем выборе, ты, помнишь, долго молчал, прежде чем ответить мне. Может быть, тебе тогда вспомнились мои братья Союн, Назар и Алты, которые так же уехали в город учиться, но так и не вернулись… Может быть, ты боялся, что я могу разделить горькую судьбу своих братьев? Но я-то ведь знал, что ты мечтаешь дать хоть одному из сыновей высшее образование. Уезжая на учебу, может быть, я не только убегал от молочной фермы, но и желал исполнить твою тайную мечту?! Может быть… А провожая меня в город, ты сказал: «Запомни, сынок, стать ученым, может быть, и нелегко, но быть Человеком ох как трудно. Трудись, не избегай трудностей, которых в жизни предостаточно, найди свое место в жизни, и ты станешь Человеком». Ты знаешь, я поступил в вуз, проучился там два месяца, но… Отец, ты — единственный человек в жизни, который был бы в состоянии понять меня: учеба не по мне. Сижу на лекции, а вижу Карлавача, смотрю на книгу, а на страницах вижу только его. Ну как я после этого мог продолжать учиться. Я бы, конечно, смог бы и закончить учебу, но нашел бы тем самым свое место в жизни, как ты говорил?! Теперь я вот стал, как говорят, бездельником и конокрадом. Не хочу обелять себя, не смогу перед тобой кривить душой, но я и в самом деле бездельничаю поневоле. Я не могу работать ни на ферме, ни в строительной бригаде… Мне нужен Карлавач, не могу я без него, ты понимаешь меня, отец, не могу… Как мне быть, что мне делать?! Много вопросов задал Еди своему отцу, но так и не получил ответа.* * *
Баба-сейис был из породы тех людей, которые терпели своего собеседника в зависимости от настроения. А настроение его, как погода весной, менялось резко и часто. Еди знал Баба-сейиса и, отправляясь к нему, был готов к самому худшему. «Старый он человек, нужно выдержать все его прихоти, и только тогда, может быть, он покажет мне старинную конскую сбрую…» Баба-сейис встретил вопреки ожиданиям Еди очень даже приветливо, пригласил его на второй ярус тахты, что случалось с ним чрезвычайно редко. «Начало хорошее, может быть, и в дальнейшем мне повезет», — обрадовался Еди, словно уже успел подружиться с Баба-сейисом. Баба-сейис, усадив гостя, налил ему чая, выцедив из самого донышка чайника. «Чай из самого донышка чайника — для друга», — вспомнил Еди поговорку, истолковывая эту примету в свою пользу. Он совершенно теперь успокоился. — Баба-ага, я пришел к вам просить прощения за тот случай, — начал Еди бодро. — Ах, шельмец, я знал, что ты рано или поздно придешь ко мне с этим, — ответил Баба-сейис, улыбаясь. — Я люблю Карлавача не меньше вас, Баба-ага. Да я и не думал его угонять, просто, думаю, застоялся конь, дам ему совершить проминаж, вы простите меня! — Бог тебя простит, милый, а вообще такое в молодости случается, не смущайся, — сказал Баба-сейис и хохотнул. — Я с самого начала так и думал, да только вот Овез, чтоб ему пусто было, все зудел, что ты угнал Карлавача, чтобы покрыть кобылиц соседнего колхоза. Да и Тогтагюль была не лучшего о тебе мнения, — у Баба-сейиса, когда он вспомнил Тогтагюль, увлажнились глаза. — Ну и бог с ними, я тебя прощаю, милый. Ты только при случае не забудь попросить прощения и у Тогтагюль. Она до сих пор помнит случай на качелях. «Это Еди сделал меня калекой», — твердит она до сих пор. — Баба-сейис наклонился к Еди и заговорщицки зашептал: — Ты скажи, мол, из Ашхабада хотел для нее доктора пригласить, да не получилось, на следующий раз, мол, обязательно приведу… Глупышка, она поверит… Баба-сейис довольный собой засмеялся. Еди также был рад, что застал старика в хорошем настроении. Баба-сейис, как это бывало у него под настроение, рассказал Еди о своих похождениях в бескрайних просторах от самого Джейхуна, реки, прозванной так за буйный нрав, до Бахрыхазара, до моря, которое называется в наше время Каспийским. Как и следовало ожидать, он не забыл о конном походе по маршруту Ашхабад — Москва, в котором, конечно же, его конь Улкер был одним из самых сильных и выносливых и что слова Сталина «беспримерный подвиг» чуть ли не были предназначены ему одному. Еди нутром почувствовал, что настал самый подходящий момент для просьбы: — Баба-ага, говорят, что у вас сохранились древние конские сбруи, верно ли это? Старик моментально насторожился. — Да, есть, а тебе они к чему? — Баба-сейиса словно подменили, он теперь напоминал готовую к броску кобру. — Ай, просто так спросил… — Нет, ты не просто так спросил… — голос старика был ледяной, и Еди уже был не рад своему вопросу. — Ты не виляй хвостом, а отвечай прямо. Не Овез ли тебя ко мне подослал, говори?! Вчера пришел этот горемычный дояр и говорит: «Баба-ага, если хотите продать конскую сбрую, то есть покупатель из музея. Овез меня послал, чтобы вас предупредить». А сегодня ты приходишь… Ты передай своему Овезу, конскую сбрую я не продам, не продам. Слышишь, не продам! А теперь проваливай отсюда! «Эх, обрадовался преждевременно, а теперь все летит к чертям. Как быть, встать и уйти или попытаться его уговорить, чтобы он показал мне эту сбрую?! Он стар, может со дня на день умереть, и сбруя так и останется лежать на дне сундука или Тогтагюль продаст кому-нибудь, ей-то она ни к чему», — подумал Еди и все же решил попытать счастье. — Баба-ага, меня сюда не посылал никто, япришел к вам сам, не гоните меня, выслушайте… — начал не вполне уверенно Еди, и тут же у него в голове зародилась счастливая мысль. — Мне, в принципе, сбруя ни к чему, просто в Ашхабаде один рассказывал, что у вас есть не только старинной работы сбруя, но и подаренная вам лично Буденным сабля. Я вот и решил на них посмотреть… Баба-сейис так же быстро смягчился, как и разгневался: — Я знал, Еди, что ты хитрая бестия, но не думал ли ты, что и я не лыком шит, а? — старик уставился в своего собеседника, словно собираясь прочесть его мысли. — Но ты только смотри, если узнаю, что наврал, измочалю твою задницу и не посмотрю, что ты такой взрослый. Пойдем… Баба-сейис поманил рукой Еди, и они пошли в дом. Войдя в дом, Баба-сейис подошел к большому кованому сундуку, нежно погладил его по бокам, а потом, тяжко вздохнув, словно делал это не по собственной воле, открыл крышку и стал осторожно вытаскивать оттуда конскую сбрую из чистой кожи с отделанными золотом и серебром бляхами, нагрудниками. Еди аж затрясся от увиденного. «Эх, Карлавачу бы эту красоту, да еще бы прокатиться на нем, и чтобы непременно видела это Дилбер», — размечтался он. Баба-сейис с самого дна сундука достал саблю в ножнах и, затаив дыхание, обнажил ее. — Все это единственное мое богатство, которым я дорожу. Они для меня дороже… дороже самого себя… — еле слышно прошептал Баба-сейис и украдкой вытер слезы умиления. Покидая дом Баба-сейиса далеко за полночь, Еди словно молитву, повторял: «Старик прав, старик прав…» Он шел к Карлавачу.* * *
Хораз-ага уже два дня тому назад должен был вернуться в пески, к своей отаре, но проклятый радикулит, прицепившийся к нему в последние годы, вновь напомнил о себе. Он и сейчас, собираясь уснуть, сидел на перовой подушке с засученными до колен брюками и ждал, когда Дилбер принесет таз и горячую воду, чтобы распарить ноги, единственное лечение, которое он признавал. — Этот чертов радикулит так и пытается меня разлучить с моими овцами, доченька, — сказал он Дилбер, когда та принесла таз и горячую воду, а потом, забравшись ногой в таз, весело скомандовал: — Наливай воду, дочка, ошпарим этого чертяку. — Не слишком ли горячая? — заволновалась Дилбер. — В самый раз, доченька. Сейчас ты у меня завоешь, ох, как завоешь, — сказал он, словно радикулит мог его услышать. — А в следующем году, дай бог силы, я поеду в Моллакара, и мы с тобой рассчитаемся под чистую. Дилбер время от времени подливала в таз горячую воду из кундюка, а Хораз-ага аж кряхтел от удовольствия, видимо, радикулит и на самом деле, не выдержав такого натиска, постепенно отступал. — Я ведь говорил, завоешь, так-то… — бормотал Хораз-ага, прикрыв веки, отдаваясь сладостной дремоте. — Хораз-ага?! — послышался вдруг слабый голос со двора. Хораз-ага и Дилбер настороженно прислушались. Вновь послышался тот же голос. — Иди открой дверь, дочка! — сказал Хораз-ага недовольным тоном. — Кого это нелегкая несет в столь поздний час… Дилбер открыла дверь и, увидев Еди, в испуге захлопнула ее вновь. — Кто там? — спросил Хораз-ага, и, забыв о своем радикулите, выпрямился во весь рост. — Ай, этот непутевый Еди, чтоб он сквозь землю провалился… Эти слова из уст Дилбер вырвались нечаянно, теперь она в отчаянии прикусила губу… «Зачем я так сказала?! — подумала она и почувствовала, что ее сердце радостно забилось в груди: «Не уехал, Остался…» — Еди, говоришь? — спросил Хораз-ага, удивляясь замешательству девушки. — Надо же, объявился на ночь глядя, поздний гость не милее петуха, кукарекающего в неурочный час… — пробурчал старик, вытирая ноги. — Открой, дочка, пусть войдет. Но Дилбер не слышала этих слов, она лихорадочно соображала, зачем Еди объявился у них в доме в столь позднее время: «Опять, может быть, пришел угрожать, что уедет в город?! А может быть, пришел извиняться? А если он вдруг пьян и начнет болтать несуразицу, что тогда?» Дилбер до сих пор не слышала о том, что Еди пьет и устраивает пьяный дебош. Если бы это случилось хоть раз, Тогтагюль не преминула бы это растрезвонить на все село. Но все же Дилбер забеспокоилась: «Раньше и Кошек не пил, а теперь, как стал водиться с Овезом, прикладывается к бутылке чуть ли не каждый день: то гостей встречали, то сами в гостях были, повод всегда найдется… Лучше бы он не приходил…» — Открой же, доченька, что стоишь?! — поторопил ее Хораз-ага. Дилбер открыла дверь, и Еди вошел. Увидев Еди, Дилбер испуганно вскрикнула и прикрыла лицо руками. Хораз-ага, забыв о своем радикулите, в два прыжка оказался рядом с Еди и, увидев на лбу кровь, испуганно спросил: — Кто это тебя так?.. — и, не дожидаясь ответа, усадил Еди на подушку, на которой еще недавно сидел сам. — Допрыгался, наконец, разве так можно? — Я пойду и сообщу Чары-ага, — сказала Дилбер и бросилась к двери. — Не надо, — остановил ее Хораз-ага твердо. — Подай быстрее кундюк с водой и таз. Отец с дочерью тщательно промыли рану Еди и наложили повязку. Еди, по-видимому, по пути измазал все лицо кровью, а так рана была пустяковая. — Раз выпил, так надо идти домой ложиться спать, а не устраивать петушиные бои, — назидательно пробурчал Хораз-ага. Еди промолчал и подумал про себя: «Надо же так влипнуть, теперь уже и драчуном стал. Если сказать Хораз-ага, что я не пьян и не дрался, не поверит. А если признаться, что меня лягнул Карлавач, то получится еще хуже. Во-первых, поднимут на смех, во-вторых, меня обвинят в повторной попытке угнать его!..» — Ладно, Хораз-ага, пойду, раз вы выгоняете, мне это не в первой. Какая разница — разом больше или разом меньше, — сказал Еди и собрался встать. — Сядь, несмышленыш, — рявкнул на него Хораз-ага. — Никуда ты не пойдешь. А ты, дочка, постели ему в моей комнате… — А теперь рассказывай, кто это тебя так разукрасил. Что не поделили-то? — спросил Хораз-ага, уже укладываясь спать. — Упал… — голос Еди доносился словно из-под земли. — Упал… — передразнил его Хораз-ага. — А глаза на что даны, под ноги смотреть надо, так и шею свернуть недолго… Дилбер не спалось, она, приложив ухо к двери, пыталась не пропустить ни слова. — …Ладно, утро вечера мудренее, давай спать, — сказал Хораз-ага после долгого молчания и вскоре притих. Наступила тишина. Падающий из окна лунный свет тускло освещал кровать Хораз-ага, Еди показалось, что он напоминает отца, хотя явного сходства между ними не было, но вдруг ему захотелось поговорить с ним. — Хораз-ага!.. Дилбер, стоя за дверью, задрожала от волнения. — Хораз-ага!.. — А-а! — тревожно отозвался Хораз-ага спросонья. — Ты ли, Еди? Фуу, ну и напугал же ты меня! Показалось мне, что мой подпасок зовет меня на помощь, волки, мол, на отару напали… Что тебе, Еди? — Я хотел бы попить… Хораз-ага в исподнем пошел на кухню и принес воды. Дилбер теснее прижалась ухом к двери. — Хораз-ага, скажите, неужели я так уж плох из себя, а? — спросил Еди, возвращая кружку. — А кто же тебя считает плохим, я бы не сказал, — ответил Хораз-ага. — Нет, вы уж признайтесь откровенно, Хораз-ага, для меня это очень важно, — настаивал Еди. Дилбер за дверью затряслась, как осиновый лист. «К чему это он спрашивает?» — подумала она то ли с тревогой, то ли с радостью. В последнее время с Дилбер происходило что-то непонятное. Она временами признавалась себе, что любит Еди и не представляет жизни без него, а бывало, она почему-то просто ненавидела его. И сейчас Дилбер, прислушиваясь к разговору Хораз-ага с Еди, не могла дать себе точного ответа, какое чувство перебарывает — любовь или ненависть. «А вдруг Еди скажет отцу, что любит меня, и я, мол, его люблю… Что тогда?! — сердце Дилбер забилось, как в лихорадке. — Я же ведь не смогу перед отцом подтвердить его слова. «Врет он все, не верьте ему, отец!» — крикну я ему в лицо, да, так и сделаю, а отец его выгонит вон. Если об этом узнает Кошек, то к добру это не приведет. Надо войти к ним и прервать их беседу», — наконец решила Дилбер и уже схватилась было за ручку двери, но голос отца заставил ее застыть на месте. — Я и говорю тебе откровенно, Еди-хан, в мире нет плохих людей, есть только люди со скверным характером, — начал задумчиво Хораз-ага и сел на кровати, свесив ноги. — А скверный характер, что грязь на теле, можно очиститься от нее. Говорят: «Горбатого могила исправит», но ты не верь этому. При желании, при большом желании, все поддается исправлению, а у такого молодого, как ты, и подавно… — Я часто спрашиваю самого себя, почему я такой, ведь в нашей семье все степенные, уважаемые люди. А я… Может быть, я несчастный? Может быть… — Постой, не торопись, Еди, вешать на себя ярлык несчастного. Я тебе расскажу одну байку про счастье. Быль это или выдумка, судить не берусь, за что купил, за то и продаю… Так вот, говорят, что бог наделил всех людей счастьем поровну. Сколько на свете людей, якобы столько же счастья витает в небе, птицами счастья называются они. И птица счастья, оказывается, садится на голову человека, для которого она предназначена, всего лишь один раз за всю его жизнь. У одних такое случается в раннем детстве, у других попозже. Во-от, если человек изловчится и поймает свою птицу счастья, пока она сидит у него на голове, тот якобы бывает счастливым, а если кто ее упустит, тот потом разыскивает ее всю жизнь, но не всегда безуспешно, — Хораз-ага выдержал паузу, а потом добавил: — Поэтому нельзя торопиться быть счастливым, счастье, оно тебя не минует, да только надо быть всегда готовым схватить его за ноги. Терпеть и надеяться, надеяться — терпеть… Они проговорили до глубокой ночи. Только под утро Еди умиротворенно заснул, счастливый от того, что наконец-то выговорился. На следующий день Еди отправился вместе с Хораз-ага в пески на пастбище.* * *
Весна в этом году выдалась сухая, вот уже месяц земля не получала ни капли воды. Дружно зазеленевшие после ранних дождей травы пожухли, словно переболели желтухой. Горячий ветер, ежедневно дувший с востока, уносил с собой последнюю влагу с почвы, превращая ее в сухую пыль. Хораз-ага, почти всю свою сознательную жизнь проведший в песках, понимал, чем это грозит для овец, и становился с каждым днем все более замкнутым, нелюдимым, то и дело проявляя несвойственную для его натуры сварливость. Прямо на глазах он превращался в суеверного набожного человека. Ежедневно вставая чуть свет, он первым делом вскидывал голову на небо и, если оно было ясным и чистым, а последнее время оно таким было почти постоянно, становился чернее тучи и замыкался в себе на целый день. А если в небе показывалось хоть маленькое пятнышко, отдаленно напоминающее дождливое облако, то он, не отрывая от него взгляда, долго рассматривал его, что-то шепча про себя. Но тучки куда-то уходили, так и не одарив изнывающую от жажды землю дождем. И сегодня Хораз-ага проснулся, как обычно, очень рано и не преминул посмотреть в небо, правда, не надеясь увидеть ничего хорошего. Но… «О, аллах, неужели мои молитвы дошли до тебя?!» — воскликнул он громко и, вскочив как ужаленный, побежал к отаре, схватив там за рога годовалого козленка, потянул его в сторону высокого холма. Козленок, обиженно мотая головой, жалобно и протяжно блеял. Еди, уже с год работавший помощником чабана — чолуком, догадался о намерении Хораз-ага. — Хораз-ага, к чему это, и без того дождь сегодня пойдет! Видите, какие тучи… — несмело обратился к чабану Еди. Ему было жалко козленка, который приносился в жертву богу. Хораз-ага исподлобья посмотрел на Еди, словно увидел его в первый раз, покачал головой: что, мол, ты понимаешь, несмышленыш эдакий? — Тучи приходили и уходили и раньше. Не тучи, а боги посылают нам дождь, понял?! Ты лучше иди сбегай и принеси мне веревку, — сказал Хораз-ага, будто отрезал. Хораз-ага, дотащив упирающегося козленка до вершины холма, молча взял из рук Еди веревку и связал ею ноги жертвенному животному. А потом встал лицом на восток и с жаром взмолился: — Прими от нас, господи, нашу жертву и ниспошли дождь! Спустившись с вершины холма, Хораз-ага молча принялся снаряжать верблюда. — Куда вы, Хораз-ага, ведь еще и чаю не попили?! — удивленно спросил у него Еди. Хораз-ага сегодня был почему-то особенно возбужден. — Разве можно вам довериться?.. Сегодня он ушел, — Хораз-ага намекал на сына, — завтра ты уйдешь. Уходите, все уходите… Кто пастух? Для вас он ноль без палочки. Вам науки, космос подавай! Так давайте, летите в космос, а мы посмотрим, как это у вас получится без этих овец… — Я-то тут при чем, Хораз-ага, ведь это слова вашего сына, — взмолился Еди. — Моего ли, не моего ли, все едино. Мой сын, ты, да все вы, молодые, словно гости на этой земле, ни до чего вам дела нет… Они, видите ли, ученые… Да если бы вы были учеными, сидел бы я здесь и просил дождя у каждого паршивого облака, как последний попрошайка? Языком молоть так вы ученые, хоть куда!.. Еди виновато потупил взор. Возражать сейчас разгоряченному Хораз-ага было бесполезно, да он был и прав в некоторой степени. Не встретив отпора, остыл и Хораз-ага. — Я вернусь еще до темноты… Да и не один приеду, слышишь? Если не сумею вернуть сюда сына, так приведу свою дочь Дилбер, и будем мы с ней пасти овец вдвоем… Так что и ты можешь потом уходить, — вдруг опять начал распаляться старый пастух. — Хораз-ага, я ведь не говорю, что собираюсь уходить. Я… — А ты только попробуй уйти! Кому же пасти овец, если не тебе или не ему, а? Вы думаете, что я вечный и вечно буду пасти ваших овец, да?! Или вы думаете, что будете сыты вашими бумажками? Я тебя предупреждаю, никуда ты отсюда не уйдешь и не будешь больше чолуком, хватит, уже целый год прошел, как я нянчусь с тобой, хватит! — Хораз-ага огляделся по сторонам и задержал взгляд на молодом волкодаве. — Этот пес был еще слепым кутенком, когда ты пришел ко мне. Он подрос, окреп и теперь сторожит целую отару. И тебе быть с сегодняшнего дня моим заместителем. Держи! — Хораз-ага бросил Еди свою пастушью палку. — Пользуйся, пока не заимеешь свою, да поторапливайся обзавестись своей!.. Еди так и застыл на месте от неожиданности этих слов. Хораз-ага — знаток своего многотрудного дела — признал его, доверил ему, дал ему свою пастушью палку. Слезы навернулись ему на глаза, и вдруг ему захотелось прыгнуть на шею Хораз-ага, обнять его, как своего отца. Но Хораз-ага был уже далеко от него. — Хораз-ага! Хораз-ага! Я не подведу вас, будьте спокойны! — крикнул ему вслед Еди и вытер кулаком со щеки счастливые слезы.* * *
У песков свои законы… Еди уже около года находился в глубине песков и поневоле, шаг за шагом должен был признать, что неписаные законы продиктованы самой жизнью этого сурового края. Теперь Еди не стоял по утрам перед зеркалом и придирчиво не примерял галстук к цвету рубашки с накрахмаленным воротничком. Груботканая холщовая рубаха да ватная фуфайка составляли его гардероб чуть ли не все сезоны года. На ногах вместо узконосых штиблетов носил кирзовые сапоги с высокими голенищами. Преимущество сапог было налицо. Ватная фуфайка зимой обогревала его, а летом защищала от знойных лучей солнца, а кирзовые сапоги, мягко облегая ноги, давали возможность безбоязненно шагать по зарослям, не опасаясь случайного нападения зазевавшейся змеи. Число этих пресмыкающихся в зависимости от сезона то увеличивалось, то уменьшалось, но никогда не исчезало. Но тяжелее всего Еди расстался со своей роскошной прической, хотя вскоре успел убедиться, что в песках не так-то просто носить городскую прическу. Мелкие песчинки, словно им больше некуда было лететь в этом бескрайнем просторе, забивались в корни волос и заставляли его без конца чесаться. И когда Хораз-ага подстриг Еди туповатым лезвием «под Котовского», соскоблив всю корку пыли, он облегченно вздохнул, словно очистился от чесотки. Теперь только висевшая у входа в шалаш, сшитая из разноцветных клиньев кепка напоминала Еди о былой моде. …Еди сидел рядом с молодым псом и гладил его огромную, как объемистый казан, голову. Еди и этот пес имели одинаковый опыт жизни в песках. Пес родился в первый день появления Еди у чабанского коша, поэтому он казался собаке особенно близким и дорогим. — Ты слышал, что сказал Хораз-ага?! — Еди обратился к псу, словно к человеку, продолжая поглаживать его пятнистую черно-белую голову. — Я теперь буду его заместителем, представляешь, за-мес-ти-те-лем… — пес, выпрямив шею, сладко зевнул. — Вообще-то Хораз-ага славный человек, правда? — Еди, схватив голову пса двумя руками, повернул ее к себе. — Правда ведь?! — Пес лизнул языком кончик носа своего собеседника и от удовольствия прищурил глаза. — Жаль, что ты еще ни разу не видел Дилбер. Она славная девчонка, и тебе она непременно понравится, вот посмотришь… Ведь и мы с тобой познакомились совсем недавно, а вот успели полюбить друг друга, разве не так?! Пес, инстинктивно почувствовав настроение своего хозяина, прижался к нему, а Еди, обняв его, предался воспоминаниям… …В прошлом году весна была буйная, дождливая. Травы после частых весенних дождей росли не по дням, а по часам, словно какая-то невидимая сила вытягивала их в рост. Чабанам в такое время раздолье, нет надобности гнать отару за многие километры в поисках корма. Овцы, насытившись зеленой сочной травой, прямо у коша ложились тут же спать. Правда, нужно было поглядеть за ягнятами, они, как ошалелые, от такого зеленого буйства, носились по поляне и немудрено было их потерять среди высоких трав. Прибыв на чабанский кош с Хораз-ага, Еди первым делом увидел только что ощенившуюся большую рыжую суку. Она лежала прямо у шалаша, а еще слепые, крошечные щенята тыкались ей в живот, ища соски. — Хораз-ага, посмотрите, собака ощенилась! — радостно крикнул Еди, не в силах оторваться взглядом от симпатичных щенят. — Целых шесть штук! — А ты пойди да посмотри, что за щенят подарила наша сука, — сказал, улыбаясь, Хораз-ага. — А она не укусит? Как ее зовут? — спросил взволнованно Еди. — Эх ты, разве суку одаривают кличкой, сука и есть сука, — ответил, все еще улыбаясь, старый чабан. Еди густо покраснел за свою оплошность. Ведь знал же, что туркмены никогда не дают кличку самкам. — Ну и что там? — спросил Хораз-ага через некоторое время. — Три мальчика и три девочки! — Три кобеля и три сучки, значит, — сказал Хораз-ага, поправляя его, как бы между прочим. — А ну тащи сюда всех кобелей, проверим, на что они годятся. Хораз-ага двумя пальцами прищемил ухо одному из щенков и подержал его так на весу, временами потряхивая его. Щенок безвольно завис в воздухе. — Из него ничего путного не выйдет, — сказал Хораз-ага, отпустив щенка. — А ну-ка, посмотрим на этого пятнистого красавца. Хораз-ага повторил процедуру проверки. Пятнистый щенок на мгновение завис, как и первый щенок, но потом, недовольно фыркая, стал вырываться из рук, передними лапками пытаясь достать пальцы, защемившие его. — Вот из кого выйдет толк. Ты присматривай за ним получше… А остальных вместе с сучками придется закопать… Еди округлил в ужасе глаза. Хораз-ага, увидев его состояние, несколько смягчился: — Ну ладно, подарим их кому-нибудь из соседей… А этот пусть будет твоим. Как ты собираешься назвать его? — Может быть, назовем его Лайкой?! — Лайка?! Как это понимать?! — Лайка — это собака, которая поднялась в космос еще раньше Гагарина… Хораз-ага недовольно хмыкнул. — Можно, конечно, назвать и Дингой… Такая знаменитая милицейская овчарка была… Старый чабан уставился на Еди изучающим взглядом и, чеканя каждое слово, сказал: — Ни летающая, ни розыскная собаки нам ни к чему. Нам нужен сторожевой пес, волкодав. И назови ты своего щенка Вепадаром, как и его отца. Добрый был пес, не раз спасал отару от волков… Громкое блеяние жертвенной козы вернуло Еди к действительности. Он рывком встал с места и оглянулся вокруг, не разбрелась ли отара. Овцы спокойно паслись на склоне холма, выщипывая чахлые, преждевременно пожелтевшие травы. Еди посмотрел на небо. Рыхлые тучки лохмотьями нависали в небе. «К дождю ли это? О аллах, ниспошли нам… — подумал было Еди и стыдливо потупился. — Не становится ли и он суеверным, как и Хораз-ага? Он-то старый, а я что?..» И первое, что пришло на ум, — освободить козленка, показалось ему самым решительным средством борьбы против суеверия. Он даже было направился туда, чтобы осуществить свой замысел, но незримое присутствие Хораз-ага остановило его. Тогда он взял горсть ячменя из мешка и решил хотя бы вкусно накормить козленка за его страдания. Но козлик упорно воротил нос от ячменя. Еди еще не знал, что ни одно животное с завязанными крест-накрест ногами не станет ни кушать, ни пить. Впрочем, ему еще многое предстояло узнать…* * *
С тех пор как Джахан выбрали секретарем комитета комсомола, ей все чаще приходилось выступать в противоречие с Овезом. Так было с трудоустройством по специальности Чары-гармониста. Теперь звук гармони звучал не возле свинофермы, а в колхозном клубе. Сегодня Джахан и Овез столкнулись по поводу отправки Кочкулы на курсы машинного доения коров. — Ей-богу, Джахан, ты просто мешаешь мне работать. Да, да, мешаешь! Сначала ты задержала отправку статьи о нашей ферме в редакцию, потом ты отняла у меня свинаря, и мне целую неделю пришлось самому пасти свиней. А теперь ты хочешь отправить моего лучшего работника на какие-то курсы по машинному доению коров. Зачем?! Ты думаешь, после окончания курсов Кочкулы сумеет наладить агрегаты, которые уже столько лет валяются в колхозном дворе?! Очень я в этом сомневаюсь… Ты просто пользуешься тем, что сейчас председатель колхоза с головой занят хлопком, иначе ты не сумела бы убедить его в целесообразности отправки Кочкулы на эти курсы. И вообще, если уж ты такой знаток животноводства, гак сядь на мое место и управляй! — горячился Овез. — Овез, если Кочкулы окончит курсы и наладит машинное доение коров, то высвобождаются для других работ сразу десятки пар рук, ты пойми это, — спокойно возражала ему Джахан. В это время в дверях библиотеки появился Кошек и, увидев спорящих, спокойно облокотился о косяк. Джахан с Овезом в последнее время так часто спорили, что теперь Кошек воспринимал это как должное. — Ты все же в этом вопросе не прав, Овез. Кочкулы самому неприятно дергать за коровьи сиськи, накинув на голову платок. Все же не мужское это дело, ей-богу, не мужское… — решил вмешаться в разговор Кошек, хотя и прекрасно знал, что это не понравится ни Джахан, ни тем более Овезу. Овез исподлобья смерил взглядом Кошека и молча вышел. Он всегда вот так уходил, когда ему досаждали. И Джахан повернулась к нему спиной, давая понять, что не о чем с ним разговаривать. — Знаешь что, Кошек-хан, — начал хриплым голосом Овез, когда они уже ехали в машине. — Вы с Джахан влюбляйтесь, женитесь, это ваше дело, но если вы будете встревать своей любовью в колхозные дела, я этого не потерплю. Так и заруби себе на носу, не потерплю! Голос Овеза прозвучал надменно и зло. И это, по-видимому, переполнило чашу терпения Кошека. — Выражайтесь более доходчиво, Овез-хан! — взревел Кошек. — Что ты этим хочешь сказать?! — Я хочу сказать, что не стоит пресмыкаться перед девушкой, которая еще неизвестно, станет твоей женой или нет, понял?! — Я в этом вопросе в твоих советах не нуждаюсь. — Мне-то что, мое дело предупредить, а то так и будешь корчиться под ее пятой. Мужчине вот что не к лицу, а не… — Ты это брось! — не дал ему договорить Кошек, и, резко нажав на тормоза, выключил двигатель машины. — Давай мы с тобой здесь, в этом укромном местечке, объяснимся без обиняков. За кого ты меня принимаешь? — Ты колхозный шофер, — ответил спокойно Овез. — Нет, я не колхозный, а твой личный шофер. Я твой персональный шофер, Овез-хан, куда ты скажешь, туда я и еду… — А тебе это не нравится быть шофером?! — Нет, шоферить я люблю, иначе я бы с тобой и на одном поле не стал бы… — Ах вот как! Мне теперь все ясно, — сказал многозначительно Овез. — Говори четче, что теперь тебе ясно, — выходя из себя, заорал Кошек. — А то ясно, Кошек-хан, — Овез положил руку на плечо Кошека. — Не можешь пить, так не надо пить. Знаешь, говорят, что если водку влить в зад козла, так он на волка бросается… Ну ладно, давай заводи, опаздываем… — Значит, я, выходит, козел, а ты волк, так что ли?! Ну спасибо, Овез-хан, наконец-то надоумил. Вот тебе ключ зажигания, заводи и поезжай!.. — процедил сквозь зубы Кошек и, хлопнув дверцей, ушел.* * *
…Хораз-ага ехал на своем верблюде с твердым намерением поговорить с самим председателем о выделении ему еще одного помощника. Он с самого утра был решительно настроен, но его решимость потихоньку таяла по мере приближения села. «Если бы в селе были желающие, они бы не преминули отправить, — подумал Хораз-ага, имея в виду председателя колхоза и заведующего животноводческой фермой. — Почему люди не хотят пасти овец? Почему?» Долго размышлял старый чабан над этим вопросом, искал причины и в конце концов обвинил в этом, как ни горько признаваться, самого себя. «Если я сам, всю жизнь проходив за отарой, не сумел привить любовь к своей профессии своему сыну, кого уж тут винить… Ни председатель, ни заведующий фермой не виноваты в том, что так неохотно люди идут в пески, а я, да и подобные мне чабаны…» — решил он, подъехав к окраине села и изменив свое намерение, повернул верблюда в сторону своего дома. Нелегким получился разговор отца с сыном. Хораз-ага вел разговор исподволь, не желая оказывать на сына открытое давление, а Кошек, мягкий и податливый по своей натуре, не мог, да и не желал отказывать отцу открыто, надеялся ускользнуть от него, прикрываясь неопределенными фразами. — …Когда у человека рождается сын, говорят, мол, вот наследник появился, имея в виду, что он унаследует дело своего отца. И я надеялся на это… Ведь я всю свою жизнь как нитка за иголкой следовал за отарой и нисколько не жалею об этом. Пусть не для бахвальства будет сказано, но я накопил большой опыт, эти бескрайние пески знаю, как свои пять пальцев, и многое мог бы передать тебе… Но ты… — Хораз-ага не договорил. — Отец, я понимаю твое желание, но и ты постарайся понять меня. Мне неинтересно там… — несмело возразил Кошек, ежась под взглядом отца. — А потом, почему я должен быть именно чабаном?! Одним словом, мне не интересно в песках, скучно… — Как ты думаешь, интересно ли безграмотному человеку держать в руках книгу, как ты думаешь? — не сдавался Хораз-ага. — При чем тут книга, да еще безграмотный человек?! Я, слава богу, имею среднее образование, — обиделся Кошек. — А ты не обижайся, а выслушай меня до конца. Ведь я не зря упомянул об этом. Пустыня и овцы — та же книга, сынок, и ее надо уметь читать. Стоит перелистать одну страницу за другой, она тебя так и захватит с головой. Для тебя пески — это унылое серое безликое пространство, и все овцы на одно лицо. Не так ли? А вот и ошибаешься… В песках каждый холм, каждая впадина живет своей особенной жизнью. Бывало, поднимаешься на вершину знакомого холмика и надеешься увидеть знакомую картину. Но не тут-то было. Мать-природа распорядилась по-своему, переиначила все. Вот как бывает. А овцы в отаре… Да это же сотни особей, разительно отличающихся друг от друга по своему облику, норову, даже траву каждая овца щиплет иначе. А сколько интересных дел ожидает еще таких молодых и грамотных молодых людей, как ты. Вот говорят, что на побережьях реки Нил овцы котятся дважды в году. Ты знаешь об этом? — Откуда мне знать об этом, я в Египте не был… — пробурчал Кошек недовольно. — Вот видишь, не знаешь, потому что не интересуешься. А ведь очень заманчиво, чем мы хуже них, можно было бы и у нас попробовать, да боюсь, грамоты не хватит, не то, что у тебя. Вот вам, молодым, и дерзать… Хораз-ага не успел договорить, неожиданно нахлынувший шквал ветра распахнул неплотно закрытые окна и двери. Послышался звон стекол. Отец с сыном бросились на улицу. — Смерч, что ли?! — крикнул Кошек в растерянности. — Да нет, сынок, это не смерч, а настоящая пыльная буря, и, видно, надолго. Посмотри на небо, какие грязно-желтые тучи надвигаются. А там Еди, один… Ох, несдобровать ему, надо спешить ему на помощь! Сынок, беги к Овезу, пусть снарядит машину с людьми на помощь, а я поспешу на верблюде. Только поторопи их, не то погубим овцематок в такую погоду, — распорядился старый чабан, ринувшись к своему верблюду.* * *
Стихия обрушилась на голову новоявленного заместителя чабана неожиданно. В считанные секунды весь мир превратился в сплошное, грязно-желтое пыльное, бесформенное чудовище. Мельчайшие песчинки забивали уши, нос, рот, глаза, все труднее становилось дышать. Шквальный ветер с оглушительным ревом поднимал огромные массы песка в воздух, как волны в море. Каждый раз, спасаясь от нового дуновения ветра, овцы, словно в отаре бесчинствовал извечный их враг — волк, шарахались в разные стороны, вновь скучиваясь в новые, но уже мелкие группки. В такой обстановке медлить было нельзя, нужно было действовать, иначе разбредутся овцы, потом их не найти. Еди на время растерялся, не зная, что предпринять. Но видавшие виды собаки без лишнего напоминания приступили к делу, лая и рыча, сгоняли овец в кучу. «А я что стою, ведь мне доверили отару… Если сегодня я растеряю овец…» Еди даже стало страшно думать о последствиях, и он, размахивая палкой, побежал к овцам. Еди со своими верными помощниками только соберет овец в гурт, как они тут же в безумном страхе от нового шквала ветра бросались врассыпную. Так продолжалось до самой ночи. Потом ветер стих и пошел холодный, словно осенний дождь. Дождь прибил пыль и вроде бы ободрил Еди, да и высунувших от усталости языки собак. Овцы наконец-то утихомирились. Еди устало обошел стадо: не потерял ли в этом кромешном аду часть из них. Но разве сейчас их пересчитаешь?! «Эх, был бы сейчас рядом Хораз-ага, он бы сказал», — горестно подумал Еди, и тут вдруг словно током пронзила мысль: «А где они сейчас находятся? Где кошара? Куда идти?» Вопросов было много, а ответа ни одного. Ведь Еди впервые оказался ночью при отаре да еще после такого страшного дня. Темная ночь, небо затянуто тучами, ветер и дождь. Ветер с дождем хлестал по лицу, стало холодно. Промокший до нитки. Еди не попадал зубом на зуб. Надо было двигаться, идти, несмотря ни на что. Молодой чабан, доверившись овцам, поплелся за овцами, которые дружно направились в одну сторону, видимо, к кошу… Еди чувствовал, что слабеет, он уже не чуял под собой ног, движения его становились все медленнее и каждый шаг давался с трудом. «Эх, поспать бы сейчас хоть самую малость», — подумал он, с трудом размеживая слипающиеся ресницы. А веки все наливались свинцовой тяжестью. Вот он поднялся из последних сил на вершину пологого холма и, как подкошенный, рухнул на сырой песок, но он не чувствовал теперь ни сырости, ни холода. Ему хотелось одного — смертельно хотелось спать. «Вздремну чуток и пойду, только чуть-чуть, самую малость», — подумал он, уже засыпая. Почувствовав неладное, Вепадар затрусил к Еди. В темноте он безошибочно нашел своего хозяина и, принюхавшись к нему, потихоньку заскулил, надеясь разбудить его. Но Еди спал беспробудным сном. Тогда Вепадар положил переднюю лапу ему на плечо и лизнул щеку. Бесполезно, хозяин спал. Забеспокоившись, Вепадар громко и тревожно залаял, а потом, вцепившись зубами в его фуфайку, попытался приподнять его. Не получилось. Вепадар заметался между отарой и своим хозяином. Видимо, его собачий ум был в смятении. Оставить хозяина одного в беспомощном состоянии он не мог, но как же быть с отарой. Правда, там есть другие собаки, но можно ли им довериться?! Вдруг подведут… Вепадар в отчаянии протяжно завыл. Вой собаки разбудил Еди, он открыл глаза, хотел встать, но ноги не слушались его. Вепадар метнулся к нему и подставил хозяину шею: «Держись, дружок!» Еди с благодарностью обнял собаку за шею, но встать все же не смог, не было сил. Вепадар волоком потащил его за отарой, но и без того усталой и голодной собаке не так-то просто это было сделать. И Еди вскоре понял его. — Иди, Вепадар, не отставай, от отары, иди… А я вот немного отдохну и догоню вас, иди, — сказал он своей собаке, но Вепадар, жалобно скуля, вертелся вокруг него и не собирался уходить. — Иди, Вепадар, иди… Но собака не уходила, а наоборот, вцепившись зубами в фуфайку, тянула хозяина вперед. Еди вдруг стало стыдно перед Вепадаром за свою слабость, и он, собрав все силы, встал на ноги. И вдруг… прямо к нему, развевая на ветру гриву, летит красавец Карлавач. Вон он уже совсем близко. Еди протягивает руки, чтобы остановить его. Но Карлавач вдруг резко останавливается, и на нем уже сидит Баба-сейис. Баба-сейис, высокомерно поглядывая на Еди, начинает кружить вокруг него. «Ты что, старый, рехнулся, ведь загонишь коня», — кричит Еди. Но Баба-сейис не слышит его, все кружит и кружит вокруг. Еди пытается дотянуться до Карлавача, и тут прямо перед ним появляется Дилбер, она уже держит за повод Карлавача, но на нем уже Баба-сейиса нет. «Дилбер!» — вырывается из уст Еди. Но она почему-то молчит, а просто улыбается ему. От этой улыбки Еди становится тепло и приятно. «Дилбер!» — шепчет он и пытается приблизиться к ней и, сделав шаг, падает. А дождь все лил и лил, таковы Каракумы: если уж нет дождя то надолго, а если уж пойдет, так бесконечно…* * *
Еди нашли на следующий день на рассвете. Он был без сознания, а его верный пес Вепадар, как изваяние, стоял над ним, прикрывая его от дождя. …Хораз-ага быстро сбросил с Еди мокрую одежду и, положив на овечий тулуп, начал растирать нутряным козьим жиром. Кошек развел жаркий огонь и растопил на сковороде курдючное сало, и когда оно остыло немного, поперчив его красным перцем, с ложки начал отпаивать Еди. Вскоре на его щеках начал проступать румянец. — Хватит, Кошек, больше не надо, теперь давай его ближе к огню, — сказал Хораз-ага, заворачивая Еди в тулуп. Когда Еди переносили к огню, он раскрыл глаза, и, тревожно оглядываясь по сторонам, прошептал: — А где же Дилбер? Отец с сыном молча переглянулись и, смутившись, опустили глаза. И Еди вновь впал в забытье. Вечером, когда Еди стало чуть лучше, его отправили на машине в село. — Поправляйся быстрее, сынок! — сказал провожая его Хораз-ага и, вспомнив вопрос «А где же Дилбер?», густо покраснел. — А ты что стоишь, влезай тоже в машину, — прикрикнул Хораз-ага на Кошека, пытаясь замять свою неловкость. — Я не поеду, я остаюсь с тобой, отец, — сказал дрожащим от волнения голосом Кошек.Перевод В. Аннакурбановой.
МОСТ Повесть
* * *
Поздней ночью машина высадила своих пассажиров. И увезла весь свет. Только что лучи фар выхватывали из темноты дома, улицу, а теперь от них снова остался один черный силуэт. Все поглотила тьма. Халима-апа не торопилась домой. — Вот эти края и зовут Караджар. Хотела бы я пригласить тебя к себе, да никак не могу… — Что вы, не беспокойтесь, я до утра здесь похожу, поброжу, — перебил ее Джума. — Ты слушай: мы с дочерью на одной кровати спим, хоть она уже и взрослая. Это ничего, можно бы тебе на полу постелить, да только не одни живем, там еще три чертовки есть, так они завтра такого наболтают… — Я ведь сказал, не беспокойтесь, ночь как-нибудь скоротаю, — повторил Джума и пошел было прочь, но Халима не отставала. — Не глупи, ночь длинная, тебе надо выспаться. Дойдешь до крайнего дома, там была одна свободная кровать. Хозяин сбежал. Ни у кого ничего не спрашивай, ложись себе и отдыхай, а утром с прорабом потолкуешь. Мы завтра, может, уедем отсюда совсем. Так что если больше не увидимся, то прощай. Если надоела тебе своей болтовней, скажи про себя — «безмужняя жена — бесстыдная душа» — и успокоишься. Джума даже внимания не обратил на ее последние слова. Он пошел в ту сторону, куда указывала Халима, но только чтобы ей угодить. Сам-то он решил провести ночь в одиночестве. Посмотрел вслед женщине, которая словно бы растворилась во тьме, и остановился. Огляделся: стояла какая-то тягостная тишина. Оказывается, самое страшное — остаться одному ночью, в темноте, в незнакомом месте! Он и не заметил, как ноги сами привели его к крайнему дому. Зайти в дом и посидеть в углу, в коридоре… Только где он, этот угол? Хватит ли там места для его щуплой фигурки? В ауле благодать: можно переночевать у кого-нибудь в хлеву или на сеновале. Джума стоял в узком коридоре. По обеим его сторонам шли комнаты, а коридор, судя по запаху, служил кухней. В углу он нащупал стол. Сначала под руку попалось полпачки соли. Пошарил еще — коробок спичек. Подхватив «дипломат» под мышку, чиркнул спичкой. Коридор тускло осветился: газовая плита, вся в жире и копоти, на столе изрезанная клеенка, кастрюля с налипшей на стенки вермишелью — да, определенно кухня. И примоститься здесь негде. Нет чтобы скамейку поставить. Что ж делать? Уйти? Но на улицу его не тянуло. Он бросил на пол догоревшую спичку и прислушался. Ох и горазды храпеть. Сейчас он бы и на перине не смог бы уснуть. Если рядом кто-то храпел, Джума, бывало, всю ночь глаз не смыкал. Отец храпел всегда, и порой, когда у них дома бывали гости, ему приходилось спать с отцом в одной комнате. Среди ночи он начинал бродить по дому с одеялом и искать, где бы приткнуться. Мать защищала отца: — Раз человек храпит, значит, сон крепкий. А отец отговаривался то спаньем на спине, то низкой подушкой… Но храп в соседней комнате не был похож на отцовский. Кто-то словно бы вбирал в себя весь воздух, а потом с силой выдувал его. Джуме показалось, что даже стекла позванивают. Позабыв о себе, он стал жалеть тех, кто спал с храпуном в одной комнате. Потом он подошел к двери слева, и остановился на пороге: в комнате была кромешная тьма. Ему показалось — стоит только переступить порог, и он сразу на кого-нибудь наступит. Здесь было тихо, покойно, не то что напротив. Постепенно глаза свыклись с темнотой. Словно слепец, который хочет ступить в воду, он осторожно закинул ногу в комнату и постоял так в надежде, что проснется кто-нибудь из спящих. Однако никто не проснулся. Даже не шелохнулся. Он зажег спичку и сразу же погасил. За этот короткий миг он успел увидеть, что одна из четырех кроватей пуста, и обрадовался. Джума присел на кровать и принялся осторожно снимать обувь. Теперь он уже не хотел никого будить. И хотя пытался быть тише мыши, старая кровать как на зло заскрипела. На соседней койке кто-то зашевелился и спросил: — Эй, ты кто такой? Для Джумы этот голос прозвучал рыком льва. Он вскочил, как вор, застигнутый на месте преступления, и стоя, с трудом, пробормотал: — Простите, нельзя ли мне здесь переночевать? — Эхе… — промычал сиплый голос. Человек перевернулся на другой бок, потом через некоторое время, снова промычал: — Ложись, койка свободна! У Джумы сразу отлегло от сердца. Он снял пиджак и повесил на спинку стула, собрался лечь. И вдруг сосед снова заговорил: — Ну-ка, зажги спичку! Джума быстро исполнил приказ. Когда комната осветилась, он почувствовал, как на него навалился огромный детина. Весь его вид говорил, что он вот-вот выбросит Джуму вон, чтобы не врывался в чужую комнату. Но оказалось, тому нужно совсем другое. Он схватил со стула свои брюки и начал проверять карманы. Проверив, успокоился, сложил брюки и, сунув их под подушку, улегся снова. Джума подогнул край матраца, сделал из него подушку и лег прямо в одежде. Он тут же и заснул бы, если б не сосед: — Сигарет не найдется? — спросил он. — Я не курю, — словно извиняясь, ответил Джума. — А… Ну, что ж, придется потерпеть до завтра… В его голосе, как показалось Джуме, опять прозвучало подозрение. — А ты кто такой? Как попал в эти места? И отчего так поздно? Похоже, опять началось, подумал Джума и, преодолевая сонливость, ответил: — Меня зовут Джума. Профессия… пока студент. — Кто, кто? — переспросил сиплый голос, и сосед сел на кровати по-турецки. Он, видно, окончательно проснулся. — Студент, говоришь? — И вдруг засмеялся. Потом сокрушенно вздохнул: — Эх, сейчас бы сигарету! Скажи лучше, тебе хочется быть студентом. Знаешь, как говорят — «Голодной курице просо снится». Мы в свое время тоже всем говорили, что мы студенты, учимся. Потом только поняли, не людей обманываем, а себя. Небось тоже провалился на первом же экзамене? Еще одна гадалка нашлась, ну что за напасть! Этому тоже студенческий билет показывать? Тогда он еще целую кучу вопросов задаст! — Да ты не стесняйся, говори громче. Когда они заснут, хоть из пушки пали, все равно не проснутся, — сказал парень с сиплым голосом и подергал кровать: — Рустам, Рустам, проснись, гость приехал. Эй, поэт, проснись, поздоровайся: еще один студент заявился. Надо его чаем угостить. Слово «студент» он выговорил с иронией. Поэт, лежавший слева, застонал и проснулся: — Какой чай, у нас и горстки заварки нет. Встав с постели, он в темноте подошел к Джуме и поздоровался. Парень по имени Рустам тоже подошел и сжал руку Джумы своей грубой пятерней. — В таких случаях нам на помощь приходила Халима, но она уехала, — проговорил Рустам с азербайджанским акцентом. — Халимы нет — дочка есть, у нее попросите, — слова сиплого прозвучали как приказ. Парни не тронулись с места. — Знаешь, дорогой товарищ, спи спокойно. Да и вообще у этой дочки ночью не то что чая, снега зимой не выпросишь, — прозвенел голосок щупленького парня. — Эх, вот я бы сейчас пошел и выпросил, но здесь есть и помоложе меня, — пожурил его сиплый. — С девушками поласковее надо, помягче… — Да хоть соловьем заливайся. Всю свою зарплату отдам, если Зохра даст тебе хоть горстку чая. Рустам не присоединился к спору. Джума хоть и не видел в темноте лиц, но различал голоса. Сиплого звали Берды, тонкоголосого — Базар. — Давайте потерпим до завтра без чая, — сказал Джума и прилег. Это понравилось и Рустаму. — Конечно, зачем беспокоить Зохру в такой поздний час? — И потом, как только вернется ее мать, они переедут. Стало тихо. Джуму неприятно поразили слова об отъезде Халимы-апы. Сразу вспомнилось — «Может статься, завтра и не увидимся» — и сердце у него защемило. Куда они уезжают? Почему? Он не переставал думать об этом, но расспрашивать постеснялся. — Ей-богу, прораб дурно поступил, — заговорил вдруг писклявым голосом Базар, будто прочитав мысли Джумы. — Ну и пусть она привезла дочь, что тут такого? Как может мать спокойно работать здесь, когда в городе взрослая дочь одна? — Поэт, с тобой все понятно, — просипел Берды. — Тебя не отъезд Халимы-апы волнует — ты огорчен, что уезжает Зохра. — Да ладно тебе, — огрызнулся Базар. — Ты лучше скажи, вот завтра уедет Халима-апа — кто на автокране будет работать? — А нам то что, пусть прораб об этом думает. — Работник на автокран найдется, об этом ты не беспокойся, — заговорил тихий Рустам. — Я думаю, главное — человеком надо быть. Мне, откровенно говоря, жаль Халиму-апа. Она и работать должна, и дочь растить, и посылки мужу в тюрьму посылать. — Да, бедная женщина… Сколько всего натерпелась, — отозвался Базар. — И прораб наш тоже хорош, заупрямился. А у них в городе и квартиры-то, кажется, нет. — Что же прикажешь ей делать — он ведь говорит: или отправляй дочь в город, или увольняйся! Приходится уезжать. — Говорят, она в город поехала не посылку мужу отправлять, а квартиру подыскивать. — Все может быть, дружище Берды, — сказал Рустам, — не знаю, конечно, как ты, а я так думаю: прекрасная у нее дочь. Да и поэт наш не прочь стать Тахиром для Зохры, верно, Базар? — Ты что, не слышал поговорку: «Посмотри на мать, возьми дочь»?.. Так вот, мать мне не нравится, — усмехнулся Берды. — Ты как та кошка: висит мясо, а ей не достать. Она и говорит со злости, что оно протухло. Приди Зохра и скажи: «Рустам, хочу за тебя замуж» — женюсь тут же, и счастливее меня не будет человека, — выпалил Рустам. — Ты у нас, Рустам, простачок, а с женщинами надо быть поосторожней, — возразил Берды. — Видали, какая у нее мать — любит языком чесать. — А я что, на матери женюсь? — разгорячился Базар, словно уже шел под венец. — Я думаю, и мать бы была достойной женой, — стоял на своем Рустам. — Поговорить Халима-апа любит, это верно. Но ведь она женщина одинокая, ей тоже хочется жить, смеяться… — У нее ветер в голове. А в женщине хороша серьезность. — Можно подумать, ты ее на чем-то поймал, а, Берды? — Базар был готов ринуться в драку. — Чего не видел, того не видел, грех на душу не возьму, — просипел Берды и притих. — Тогда нечего грязь на нее лить, — на этот раз Рустам опередил Базара. — Мы здесь уже больше двух месяцев, и кто только не пытался к ней подладиться — ведь почти одна среди стольких холостых мужчин, — кто только удочку не закидывал. А у кого клюнуло? Этот Шаммы какие только козни не строил! А чего добился? Спор о Халиме-апа и ее дочке затянулся, но Джума его уже не слышал — он думал о своем.* * *
Джуме казалось — стоит положить голову на подушку и он сразу уснет, так измотала его двухдневная бессонница. Не тут-то было. Все уже давно спали, а он лежал, глядя в потолок, и думал. Случившееся за последний год разом нахлынуло на него… Десятилетку он закончил рано. То ли ему очень хотелось учиться, то ли оттого, что школа была рядом с домом, но в первый класс он пошел на год раньше положенного. С месяц его не хотели записывать в школу, но Джума каждый день приходил. Пришлось записать: он оказался самым способным учеником в классе. И школу закончил одним из лучших. Отец хотел, чтобы он сразу поступал в институт, а мать мечтала, чтоб он отдохнул годик, побыл дома: «Сын наш совсем еще ребенок, не хочешь, чтобы он в колхозе работал, — устрой его в другое место, до будущего года». И уговорили-таки отца. Джуму устроили рабочим в бригаду строителей. Бригадиру родители объяснили: «Джума-джану нет нужды гоняться за рублем, главное, — был бы при деле». И самому Джуме они без конца твердили: «На работе не надрывайся, нам твой заработок не нужен». На стройке Джума во все глаза следил за рабочими. Подносил раствор и все смотрел, как кладут кирпичи. Однажды решился попробовать сам, пока каменщик отлучился. Когда тот вернулся, Джума со страху спрятался, думал, мастер выбросит его кирпичи. Но тот лишь подстучал кое-где молотком и стал продолжать ряд. Потом Джума не прятался и хватался за кирпичи, как только каменщик садился перекурить. Точно так же научился и штукатурить. Стоило рабочему отложить инструмент, его тут же подхватывал Джума. Штукатурить было труднее. У настоящих мастеров раствор ложился на стену, а у Джумы ложился по сторонам или шлепался на пол. Мастерок то вяз в растворе, то оставлял полосы. Не скоро, но все-таки стало получаться. И Джума радовался новообретенным умениям. Отца мало интересовали занятия сына. Он то и дело ворчал на жену: не пустила ребенка учиться сразу после школы. И едва наступило лето, он уехал на пять-шесть дней в Ашхабад, а, вернувшись, объявил: — Можешь спокойно готовиться — будешь учиться играть на бубне. — Да ты шутишь, отец, — улыбнулся Джума, но по лицу отца понял, что дело совсем нешуточное. — Учебой не шутят, сынок! — сказал, довольный собой, отец. — Ты ведь не хуже меня знаешь: в наше время получить институтский диплом — все равно, что мумие со скалы отстрелить. — Отец прав: сейчас очень трудно поступить, — мать вдруг приняла сторону мужа. — Но Джума-джан… — начала она и осеклась. — Что же получается, отец, — насупился Джума, — на свете столько профессий, а мне, значит, бить в бубен? Да у нас в роду никто дутара не держал… — Сынок, не всем же быть народными артистами. Я тебя туда не от хорошей жизни отдаю. Все институты обошел — нигде не нашел поддержки. Радуйся, что хоть туда берут. Отец настоял на своем, и вскоре у Джумы в кармане лежал студенческий билет. Родители начали ждать возвращения сына с дипломом. — Ну, жена, замечательные времена пошли! Чуть ли не каждый день свадьбы. Сыну нашему на любой место сыщется! Хорошо будет зарабатывать! — радовался отец. Впрочем, радовался недолго: двух месяцев не прошло, как Джума бросил учебу и вернулся домой. — Так и знала, что этим кончится, — чуть не плакала мать. А отец долго сидел и молча разглаживал усы. Как всегда, когда злится. Тяжелое это было молчание. И Джума не выдержал. — Отец, давай я еще год поработаю на стройке, подумаю, осмотрюсь. Если хочешь, чтобы я учился, позволь мне самому выбрать профессию. Только не уговаривай меня — на бубне играть не буду, — решительно выпалил он. — Эх, сынок, сынок… — смягчился отец. — Слышал такую пословицу: «Пока есть конь, изведай все пути, пока живой отец, выбери себе друзей». Я хотел, пока жив, дать тебе высшее образование. — Отец, тебе надо, чтобы у меня в кармане был диплом или чтобы я чему-нибудь научился? Вместо ответа отец только вздохнул: ясно, у него на этот счет свои понятия. Никакие доводы Джумы не помогали. Тогда робко вступила мать: — Отец, ты бы прислушался к словам сына. Когда верблюд старится, на его место становится верблюжонок… Но отец все гнул свое: — Ему через год в армию. Отслужит — семьей обзаведется, какая тогда учеба. — Бог даст здоровья и долгих лет жизни, только не ссорьтесь, — забеспокоилась мать. — Бог даст, он и без учебы проживет. Пусть делает по-своему, сам профессию выберет, сам невесту найдет… Отец весь подобрался: — Да где ему профессию найти, только слоняться будет! И жениться сам не сумеет, так и останется холостяком на всю жизнь, а его позор ляжет на нас с тобой. Вот что из всего этого выйдет! Джума в сердцах оставил пиалу с чаем. — Отец, если так пойдет, мы только и будем с тобой ссориться. Но нельзя мне с тобой ругаться. Лучше я попробую пожить сам. У него хватило духу не поддаться на уговоры матери, он не взял даже денег на дорогу, которые она совала ему тайком от отца. О своей вспыльчивости он пожалел уже на станции — не хватило денег на билет. Мать-то при чем, мог бы и взять у нее на дорогу… Впрочем, выход нашелся: ночью разгружал вагон с цементом. Из двадцати заработанных рублей половина ушла на билет, два рубля — на хлеб с колбасой, и вот он в поезде. Не все ли равно, куда ехать — лишь бы на стройку. Еще когда сдавал вступительные экзамены, он несколько раз натыкался на одно и то же объявление: всех абитуриентов, не сдавших экзамены, звали на строительство караджарского моста. И хотя Джума не провалился, но каждый раз, проходя мимо объявления, поглядывал на него. И вот теперь, пусть с опозданием, он приехал на эту стройку. Снова и снова вспоминая разговор с родителями, Джума мысленно спрашивал отца: до каких пор человек должен ходить за ручку с папочкой? Птицы — и те держат своих птенцов под крылышком, пока они не научатся летать. А там — бог вам спутник — и отпускают их. Почему же совершеннолетний человек не имеет права решать сам, что делать и как жить? Он знал, что отец желал ему только добра, но обидно, что добро они понимают по-разному. Нет, ему не в чем винить себя. И когда отец остынет, они обязательно помирятся… Теперь можно бы и спать, но Джума задумался о Халиме-апа. «Чего ради я думаю о едва знакомом человеке? У нее своя судьба, а у меня своя», — пытался он успокоить себя, но ничего не выходило. Хотелось помочь этой женщине; мало того, что муж в тюрьме, так еще и с работы гонят. Она здесь обжилась, привезла дочь, которую растила без мужа, была ей отцом и матерью. Куда она поедет? Не из-за романтики же она подалась в эти края. И не увековечивать свое имя приехала. Хотела побольше заработать, поменьше истратить, накопить денег, чтобы пожить по-человечески, когда муж вернется. Ведь могла бы и в городе устроиться крановщицей. Как это говорят — «Два переезда, как один пожар»? Почему же она должна возвращаться в город? Им там и жить вроде бы негде… А вдруг она сама во всем виновата? Может, она нелюдимая, эгоистка? Или, как говорит сиплый Берды, легкомысленная? Может, сама испортила себе жизнь? И тут он вспомнил, как она стучала кулаком по кабине Шаммы, как переругивалась с шофером. Вспомнил весь их разговор. Тогда он не обратил внимания на ее слова — мол, едет из города, отправляла мужу шапку… Теперь, вспомнив все это, он почувствовал уважение к Халиме-апа. Ну и пусть легкомысленная, пусть болтушка, зато как верна мужу в несчастье. И главное, как добросердечна. Это разом перечеркивало все ее недостатки. Разве не могла она, не ругаясь с шофером, проехать в пустыне мимо Джумы? Запросто могла, как могла и не заботиться о нем поздно ночью в Караджаре. Но почему, почему он всю ночь думает об этой женщине? Чем больше Джума думал о Халиме, тем больше забывал о своих горестях.* * *
«Украшение года — весна, украшение дня — восход» — Джума слышал это много раз и много раз встречал рассвет в ауле. Но аул есть аул. Там за временем следят не по часам, а по солнцу, по восходу и заходу. Хочешь — не хочешь, а вставай спозаранку: накормить скотину, отправить корову в стадо, сходить за водой, за дровами, в общем, дел хватало, и все они были привычными. А собрался в путь — тоже езжай с утра. И работать начинали едва светало. В городе все по-другому. Здесь главное божество — часы, а не солнце. Когда не спишь, то и дело смотришь на часы, а когда спишь, только и ждешь, чтоб прозвенел будильник. По часам спать ложишься и по часам встаешь… Два месяца прожил Джума в городе и ни разу не видел там рассвета. Поэтому утром, едва забрезжило, он оделся и вышел из дома. Воздух, вчера раскаленный, сейчас был прохладным, бодрил. Все казалось свежим и прекрасным. Но Джуме было не до природы: он искал прораба. Поселок Караджар — это десять-пятнадцать вагончиков. На крыше одного из них черный бак с надписью «душ», на другом написано «буфет» и «столовая». Остальные вагончики — жилые. Обеда в «столовой» не готовили, потому что народу в Караджаре осталось совсем мало, и все же Джуме, когда он проходил мимо, почудилось, что из вагончика пахнет вкусной едой. Позабыв обо всем, он облизнулся: у парня со вчерашнего дня во рту не было ни крошки. И опять он вспомнил мать: «Не хочешь молока, так хоть сливок попей. Целый день сыт будешь», — говорила она. И он словно бы увидел, как мать протягивает ему яркую чашку, и понял, до чего голоден… В поисках прораба он останавливался у каждого домика. И наконец в глубине одного из вагончиков увидел курящего человека в майке и берете, в кирзовых сапогах. Тот с утра пораньше сидел с сигаретой в зубах и, казалось, ничего не замечал. Однако его как будто удивил парень, который подошел и поздоровался. Ответил он кратко, но глаз не отвел, как бы спрашивая: «Ну, какими судьбами попал в эти края?» — Не подскажете, где найти дом Давида Моисеевича, яшули? — спросил Джума. Яшули улыбнулся: — Ты на верном пути, говори, я слушаю. — Значит, это вы прораб? — Вчера еще был прорабом, если с утра не сняли. От этой немудреной шутки Джума растерялся. Мозги перепутались, и он словно воды в рот набрал. А прораб сидел и вопросительно смотрел на него. В таких случаях сельские яшули начинают расспрашивать, всю твою родословную раскопают. И зачем пришел, тоже спросят. А так вот смотреть друг на друга трудно. Ну, допустим, прораб туркменских обычаев не знает. Что же, Джуме так и стоять? Раз тебя не спросили, скажи сам: «Яшули, я к вам на работу приехал». И все пойдет как по маслу. Он интересуется твоей биографией. А какая у молодого парня, который только-только жить начинает, биография? Родился, учился. Он придвинет лист бумаги: «Пиши заявление». Ты напишешь. Он вытащит из нагрудного кармана ручку и начнет внимательно проверять, будто это выпускное сочинение за десятый класс. И в каких-то двух трех предложениях найдет уйму ошибок. Скажет: «Эх, драть надо было вашего учителя! Даже заявление как следует писать не научил, бедные дети!» Но все это происходило только в мыслях Джумы, а на деле они с прорабом все еще смотрели друг на друга. Надолго затянулось их молчание, ох, надолго. А может быть, только казалось так, потому что тревожно было у Джумы на душе. И не выдержав, он выпалил то, о чем собирался заговорить напоследок: — Товарищ Церетели, хоть вы… и прораб, но не имеете права выгонять Халиму-апу… Она очень хорошая… — проговорил Джума, запинаясь. И увидел, как спокойно сидевший человек вдруг нахмурился, волосы у него встали торчком, как иглы у ежа, усы встопорщились. Губы задрожали, но не от злости, а от смеха. Джума собирался сказать ему очень много. Сначала о том, что будет работать у них год. Потом придется попросить аванс, рублей десять. Правда, восемь рублей у него есть, но пять из них надо отдать Шаммы. Хоть шофер и не взял с него ни копейки, Джума решил деньги ему отдать. И в самом конце он хотел просить не выгонять Халиму-апу, готов был даже на колени встать перед прорабом. И в данный момент припомнить кодекс: «Человек человеку друг, товарищ и брат». Но все повернулось иначе. Прораб сидел молча, ждал, что будет дальше. Но, видя, что парень стушевался, мягко спросил: — Сынок, а кем ты ей приходишься? Брат, родственник? — Разве обязательно быть родственником? — с дрожью в голосе ответил Джума. — Люди всегда должны помогать друг другу. Прораб, стряхнув пепел, улыбнулся: — Это ты верно сказал. — Что же ей делать? — торопливо спросил Джума. Прораб не спешил с ответом. Медленно встал: — Насчет Халимы-апа разговор окончен. Не знаю, кто она тебе, но если собираешься ее увезти, вон машина, Шаммы мигом домчит до станции, можете собирать вещи. — Что вы за человек, такой упрямый, — сказал Джума, заслоняя дверь. — Какой есть, браток. Ты меня выпустишь или нет? Прораб направился к двери, но Джума схватил его за рубаху: — Яшули, да поймите же вы, у нее вот-вот муж из тюрьмы вернется. Тогда и выгоните… А сейчас куда она с дочерью пойдет? У них в городе даже квартиры нет. — Это не мое дело, — произнес прораб и отвернулся. Но на него, видно, подействовало упоминание о муже Халимы. Он смягчился: — Ты пойми, браток, здесь не детский сад, а строительство. Свои порядки, свои планы… — Если бы вы беспокоились за строительство, то не выгоняли бы такого прекрасного автокрановщика! Джума задел прораба: — А кто ее выгоняет? — почти выкрикнул тот. — Никто ей слова плохого не сказал. Работник она хороший. Но я ей говорил: «Не привози дочь». А что, не прав я? Вокруг полно парней. Один словом обидит, другой руками полезет. А ну как случится что-нибудь? Кто отвечать будет? Знаешь, как говорится: «Палку получает старший верблюд». И ты бы так себя вел на моем месте. — Нет, — гордо ответил Джума, — на вашем месте я бы и дочь заставил работать. А от разговоров и от рук уберег бы ее. На то вы и прораб, и руководитель. «Сумасшедший тысячу слов скажет, одно верное будет», — слова Джумы заставили прораба призадуматься. Оба опять молча смотрели друг на друга. И взгляд прораба говорил: «Свалился мальчишка на мою голову, и еще учит». А у Джумы в глазах ясно читалось: «Камень у тебя вместо сердца». — Эх, браток, пойми ты меня, где я ей с дочерью отдельную комнату найду? — с горечью произнес прораб. Это Джума понимал. И будь он на месте прораба, тоже ничего не смог бы поделать. Поэтому он торопливо заговорил: — Если бы вы прочитали хоть одно ее письмо мужу, товарищ Церетели… Откуда прорабу было знать, что Джума не то что не читал, но и в глаза не видел этих писем? Джума дал волю своей фантазии. — Ахмедьяр, — пишет она, — мы с Зохрой-джан устроились на работу в Караджаре. Этот мост наш прораб Церетели называет старинными воротами Машат-Мисриана. Он очень добрый, наш прораб, и умный. Если хочешь знать, он оставил высокий пост и добровольно приехал строить этот исторический мост. Как только мост Караджара будет готов, в Мисриане начнут строить жилые дома. И первый дом отдадут нам, строителям. Наш прораб, Давид Моисеевич, сам сказал, что даст мне квартиру в первую очередь. Ты еще только будешь подъезжать к Мисриану, а мы с Зохрой-джан уже будем встречать тебя на этом мосту… Мы станем первыми гражданами Машат-Мисриана… Возвращайся, родной, возвращайся поскорей, мы тебя очень ждем». Вот какие письма она пишет мужу. Как можно лишить такого человека надежды! Убить ее мечту… Поверил прораб или нет, об этом Джума не думал. Он смотрел в лицо человеку, годившемуся ему в отцы, и нисколько не стеснялся своей выдумки. Потому что эта ложь была справедливой ложью, святой ложью. — Да ты, оказывается, настырный, — усмехнулся прораб. — Ладно, ступай, скажи им, пусть переезжает в мой вагончик. А я пока в конторе поживу. Но с условием: услышу возле их дома в неположенное время свист — пусть не ждут пощады. Так и скажи. Джума уже побежал было сообщать новость Халиме-апа, когда услышал оклик прораба: — Сам-то ты работать к нам приехал или как? — Конечно, Давид-ага, конечно. Прочел ваше объявление и приехал.— Халима-апа! Халима-апа! — постучал в окно Джума. — Пошел к черту, негодяй! — закричал кто-то грубым голосом. — Будь ты проклят вместе со своей Халимой и с ее дочкой в придачу! Пошел вон, а то позову прораба! «Ого, они, выходит, намного хуже, чем рассказывала Халима-апа», — подумал Джума и, нарочито смиренно спросил: — Тетя, простите, мне нужна Халима-апа… Разве она не здесь живет? — Халима-апа, Халима-апа! — передразнила его женщина. — Ты что, племянничек, не знаешь, где она живет? Всю ночь только и знаете, что свистите под ее окнами, проклятые, и утром от вас покоя нет. Пошел вон, мы спать хотим! И снова задвинула занавески. Джума, понурившись, пошел прочь. В этот миг открылось другое окно, и в нем появилась кудрявая девушка. — Зачем тебе Халима-апа? Увидев девушку, Джума оторопел и, не зная, что сказать, вытаращился на нее. Девушка была в халатике. Нежно поблескивали огромные глаза. — Халима-апа поздно приехала, спит, — тихо произнесла она, — а если тебе нужны соль или чай, вошел бы и не поднимал такого шума! Джума вспомнил, что вчера ночью сказал про дочь Халимы сиплый Берды: «Мягче надо быть, ласковее» — и подошел к окну: — Козочка моя, ты, наверное, дочь Халима-апы? Молодой парень, почти ее ровесник, а говорит — «козочка моя» — это насмешило девушку. Ничего не ответив, она посмотрела на Джуму долгим таинственным взглядом. На щеках появились ямочки, девушка улыбалась. — А хоть бы и так. Вы что, решили посвататься? Если это Зохра, она и впрямь достойна своего имени. Окаянный Базар, видно, понимает толк в девушках. Не зря говорят, что поэты наблюдательны. — Хотел сказать твоей матери… — Что сказать-то? — рассмеялась девушка. Она наполовину высунулась в окно, волосы упали на лоб, платье съежилось, приоткрылась грудь. — Вы… вы не переезжаете… Нет, переезжаете, только в другой вагончик… — Как это «переезжаете», «не переезжаете»? — снова рассмеялась она. Но в это время кто-то втянул девушку в комнату. — Все кокетничаешь, непутевая твоя головушка, ну-ка, марш отсюда! Вместо дочери в окне показалась Халима-апа. — А, это ты, Джума, а я подумала, опять какой-нибудь бездельник-арматурщик. Сейчас выйду. Вышла она в шлепанцах, в наброшенном на плечи полосатом халате и сразу принялась расспрашивать: — Ну что, нашел, где переночевать? А то я всю ночь тревожилась, вдруг ты на улице остался. — Нет, у меня все в порядке, — ответил Джума и поторопился сообщить: — Халима-апа, вы никуда не переезжаете, можете спокойно идти на работу. — Не переезжаем? — переспросила она и прикрыла рукой рот. — Боже мой, а мы уже все упаковали. — Так распакуйте! Будем работать вместе, пока мост не построим. Женщина недоверчиво оглядела парня, будто видела его впервые. — Говори толком, дорогой Джума, что ты затвердил «переезжаете», «не переезжаете!» Кто ты вообще такой, чтобы распоряжаться? Или обманул меня вчера, сказал, работать едешь, а на самом деле ты какой-нибудь начальник? — Разве обязательно надо быть начальником? Странные вы все какие-то! Люди должны быть друг другу братьями, друзьями, понятно? Зохра в окне улыбнулась: — Тоже мне братик нашелся… — Отойди, я говорю, от окна! — вспылила Халима-апа. Не сводя глаз с Джумы, она ждала, что он еще скажет. Но Джуме больше нечего было добавить, и, боясь, что снова закричит та грубая женщина, он понизил голос и обратился к девушке: — А ты поменьше хихикай, ступай-ка лучше в контору к прорабу. Такая здоровая, до каких пор собираешься сидеть у матери на шее? Работать надо! Кончим сегодня работу, соберемся с ребятами и отнесем ваши вещи к прорабу в дом… Халима-апа забеспокоилась еще больше: — Ты, парень, в уме? Тебе ли решать мои дела с прорабом?.. — Вы о чем, Халима-апа? — в испуге спросил Джума. — Почему я должна жить вместе с прорабом? Кто вас об этом просил? Только теперь Джума догадался, что она неверно его поняла. — Да нет же, прораб переезжает жить в контору, а вы — в его вагончик. Теперь хоть ясно? Халима-апа переглянулась с дочерью. Они так и не поняли, что произошло за такой короткий срок. Два дня назад, когда вся бригада просила оставить их в Караджаре, прораб и слышать об этом не хотел, а теперь вдруг отдает им свой дом. Странно! Джума тем временем подошел к Зохре и сказал: — Ты на меня не обиделась? В общем знаешь, если ты пойдешь работать, будет лучше. И матери легче и вообще. Одолжи мне горстку чая — у ребят заварка кончилась.
Джума наполнил чайник, поставил на газовую плиту в узком коридорчике и пошел к ребятам. Они уже проснулись, сидели на своих кроватях и переговаривались. — Сколько можно спать, вставайте, — сказал Джума. И здесь на него смотрели, будто впервые видели. Он был не похож на себя вчерашнего: казалось, с плеч у него свалилась ноша. Поэт Базар жалобно сказал: — Помешай-ка бетон с утра до вечера, а потом посмотрим, как ты на другой день подскочишь… Джума не слушал, все его внимание сосредоточилось на тонких пальцах этого тщедушного парня. Еще ночью по высокому голосу он догадался, что Базар худой, но не ожидал, что настолько. Уж не больной ли, подумал Джума. И как он работает на стройке? С такими руками впору художником быть. И то еле кисть удержишь. Но вслух он ничего не сказал, неловко: подумают, не успел приехать, а уже поучает. Слова Базара о бетоне всколыхнули ребят. Особенно забеспокоился Рустам: — Ей-богу, если бетономешалка и сегодня не будет работать, скажу прорабу, что не буду лопатой мешать. Пусть что хочет, то и делает. — Это еще что, — отозвался сиплый Берды и неприятно засмеялся. — Вот бросит Халима-апа кран и уедет, тогда посмотришь, что будет. Мешать бетон — еще ничего, а вот как придется таскать его носилками на самый верх моста… Сиплый Берды вытащил из-под подушки брюки, проверил карманы, оделся. Начали одеваться и другие. — Если хочешь знать, друг Джума, — заговорил Берды, — то, во-первых, я старше их, а во-вторых, я бригадир. — Верно, временно исполняющий обязанности бригадира, — поправил его Базар. — Все равно, сейчас я в Караджаре второй человек после Церетели, — засмеялся Берды и, обращаясь к Джуме, добавил, — Если ты приехал работать всерьез, мы тебя, конечно, примем. Но если собираешься сбежать, как тот, на чьей кровати ты спал, скажи сразу, я не пойду к прорабу просить за тебя. Джума загадочно улыбнулся. Он хотел было сказать: «Я уже был у прораба. Так что не стоит тебе беспокоиться. И Халима-апа с дочерью не переезжают, а дочь ее берут на работу». Но сдержался. Он обвел взглядом душную комнату. Кроме четырех кроватей, здесь стояли четыре тумбочки, шкаф с оторванной дверцей. На столе посреди комнаты были разбросаны костяшки домино. Около кровати Рустама лежали гири — хозяин, видимо, занимался спортом, а на тумбочке «поэта» валялась замасленная тетрадь и огрызок карандаша — сразу видно, неспроста получил свое прозвище. Как только все пошли умываться, Джума заправил постели. Тетрадь Базара положил на шкаф. Гири Рустама задвинул под кровать. Потом взял давно кипевший чайник, бросил заварку, которую дала Зохра, и накрыл, чтоб как следует заварился. Достал купленную на станции колбасу, нарезал, порылся в тумбочках, нашел в одной хлеб, в другой сахар, выложил все на стол. Вернувшимся хозяевам предстала прибранная комната и накрытый стол. — Вот это да! — поразился сиплый Берды. Рустам вытаращил глаза, а Базар от радости даже присвистнул. — Не могу усидеть, когда вижу в комнате беспорядок, студенческая привычка, — Джума словно оправдывался. — И хотя говорят, что только глупый гость предлагает хозяину угощенье, я все же приглашаю вас за стол. По утрам, когда хлебнув чая, а когда и просто потуже затянув ремни, ребята ополаскивали лицо и бежали на работу. Но сегодня они завтракали с удовольствием и даже разговорились. — Что же ты вчера не сказал ничего, мы бы тебе чай вскипятили… — Сразу видно, хозяйственный человек. Даже колбасу прихватил. — Молодец, Джума-джан, далеко пойдешь… Сделав каждый по бутерброду, они прихлебывали сладкий чай. — Джума, а ты правда студент? — спросил сиплый с набитым ртом. Понеслось, подумал Джума. — Поступить-то я поступил… Рустам и Базар так и застыли с полными ртами: в голове не укладывалось, что можно поступить в институт и бросить. — Лучше скажи правду, — миролюбиво попросил Рустам. — Врать надо умеючи. — Не верите и не надо, дело ваше, — спокойно сказал Джума. — Я сюда не врать приехал, а работать. — Да ты не сердись, дружище, — пропищал Базар. — Мне что-то не верится; как это — поступить и бросить. Почему ты ушел? — Это мой секрет. — Вот видишь, уже и секрет. Значит, врешь! Сиплый Берды до поры до времени в разговор не вступал, но увидев, что спор зашел далеко и Джума вот-вот обидится, вмешался: — А я верю. В жизни чего только не бывает. Но хочу тебе сказать: прорабу не говори, что бросил учебу, понял? Во-первых, все равно не поверит. А если и поверит, то на работу не примет. Скажет: поступил учиться и бросил, значит, и работать будет плохо. Не смог, мол, поступить, провалился, понял? Скажи, в село возвращаться стыдно, хочу, скажи, проработать годик, понял? Не так разве? Базар, если он так скажет, правда ведь, неплохо будет? — Конечно, — поддержал его Базар и взглянул на часы. И вдруг, размахивая руками, жестикулируя, как артисты на сцене, прочел:
На работу опаздывать, друг, не годится.
Хоть прораб тих и ясен, воды не замутит —
В нужный час не начнет барабан наш крутиться,
Шкуру нашу на барабан накрутит.
* * *
Через полмесяца Джума уже свыкся с парнями и работой. Теперь он не волновался, как дотянет до зарплаты: пятерка, которая была отложена для Шаммы, сколько он ни предлагал ее шоферу, осталась при нем. А кроме того, дней пять назад прораб выдал ему аванс — пятьдесят рублей. Джума на радостях рассказал все в бригаде. Ему опять не поверили: — Уж кто-кто, а Шаммы сроду от денег не откажется, — с сомнением сказала Халима-апа. — А чтобы прораб дал кому-нибудь аванс, такого у нас еще никто не видывал. И все равно на душе у Джумы было легко. В бригаде его приняли как своего, а вот то, что с ними начала работать Зохра, всех удивило. Оно и понятно: часами они простаивали под ее окнами, радовались, услышав от нее два-три слова, а улыбнется — им казалось, гора сошла с места. И вот она здесь, рядом, в бригаде. Базар, который и раньше сох по Зохре, преобразился. Он говорил не останавливаясь, чтобы как-то развлечь девушку, а по ночам слагал стихи. Когда ребята угрожали, что перестанут величать его поэтом, будут звать Тахиром, он отмахивался: «А что, неплохо!» и улыбался. — Девушки не должны нести носилки спереди, — говорил он Зохре и переводил ее назад. А когда та становилась сзади, он отсылал ее вперед, говоря: «Негоже девушкам таскать тяжести». Рустам, правда, не усердствовал, как Базар, но и он был неравнодушен к Зохре. В отличие от Базара Рустам решил покорить девушку своей серьезностью, молчанием. Пусть Базар разливается соловьем, это все одни слова, главное — сила, а силы Рустаму не занимать. Раньше, бывало, сломается бетономешалка — громче всех возмущается Рустам, а теперь — работает она или нет, он готов в одиночку ломить за всю бригаду. Даже сиплый Берды, который раньше не брился неделями, теперь каждый день приходил выбритый, благоухая одеколоном, и — самое удивительное — он перестал хвастаться. Джума наблюдал за товарищами, удивлялся им и ничего не замечал за собой. Чего они суетятся, думал он, а сам не мог оторвать от девушки глаз. Зохра и впрямь была удивительно хороша собой. Впрочем, спроси кто-нибудь Джуму, что в ней такогокрасивого — он не сумел бы ответить. И верно, что? Может быть, черные, влажные, как у козленка, глаза? Или стройный, тополиный стан и белоснежная кожа? Она вся была красива. И если вправду говорят, что красавицы прибавляют мужчинам мужество, силу, вдохновение, то Базар без сомнения станет поэтом, а Рустам — первоклассным спортсменом. Сколько Джума ни думал о Зохре, ему хотелось думать о ней еще больше. Он только о ней и говорил. Но вот появился новый бригадир, и все внимание переключилось на него. День уже клонился к закату. Человек лет шестидесяти, приехавший на мотоцикле «ИЖ-Юпитер», прошел в контору прораба и немного погодя вышел вместе с Давидом Моисеевичем. — Познакомьтесь, ребята, это ваш бригадир. Зовут его Таган Сахатович. Он человек негордый, можете звать просто Таган-ага, не обидится, — пошутил прораб. Он рассказал, что бригадир участвовал в строительстве мостов Каракумского канала, что он бывший фронтовик. Джума молча выслушал хвалебные речи прораба, холодно оглядел новичка. У этого человека было все, кроме одного весьма необходимого качества — молодости. Поэтому новый бригадир не заинтересовал Джуму. Прораб не стал знакомить Тагана-агу с каждым в отдельности, сказал только — прекрасные ребята, а это украшение коллектива — Зохра, а вон там, на автокране, ее мать, Халима, — и торопливо зашагал к арматурщикам. Все сразу как-то заскучали. Ведь замечательно жили, весело работали, а теперь всему конец, подумал Джума. Старики, они десять раз на дню читают нотации. Меряют всех по своей мерке… Он исподтишка наблюдал за новым бригадиром, который оставил мотоцикл около арматуры и пошел осматривать мост. Выглядел он тихим, мягким, но Джума подумал — старики, они хитрые, сейчас кажется добреньким, а как освоится, тут-то себя и покажет. И он вспомнил, как встретил его прораб в первый день у себя дома и как в конторе… Когда после завтрака Джума вошел в контору, за столом сидел совсем не тот человек, с которым он разговаривал два часа назад. Что, от него убыло бы, если бы ответил на мое «валейкум»? Так нет, в день, говорит, один раз здороваются. Я ему — приехал к вам работать, а он — посмотрим, говорит. А я ведь не милостыню прошу, я ему свой труд предлагаю. Расселся за столом, строит из себя бог знает кого, разглядывает мои документы, внимательно смотрит «особые отметки», будто я прямиком из тюрьмы к нему. Изучил студенческий билет, зачетку, Нет, нет, говорит, не могу я тебя принять, езжай обратно. Какой-нибудь слюнтяй после этого, может, и уехал бы, но не на такого этот прораб напал. Раз приглашали на работу, говорю, придется брать. А он посмотрел и говорит: — Что-то не припомню, чтобы я тебя приглашал. — А объявление в университете? Может, я его написал? — Объявление не про тебя написано, ты в институт поступил, два месяца проучился и бросил. Ты и здесь не задержишься. Я таких, как ты, хорошо знаю. Тебе подавай джинсы за триста рублей с цепочками да железными бляшками. И рубашку на кнопках, чтобы ходить расстегнутым до пупа. И от туфель на высоком каблуке ты бы не отказался. Тебе чего надо? Девушек в кино приглашать, покупать им билеты, мороженое. А на все это нужны денежки. Правильно говорю? Начнешь работать, а как две-три сотни заработаешь, сбежишь в город. Я тех приглашал, кто провалился, чтобы они не шатались зря, не мучились… Джума хоть и обиделся на Давида Моисеевича, но не забыл его слов, и каждый раз, вспоминая этот разговор, находил сходство между прорабом и своим отцом. И Таган-ага был для него одним из этих взрослых. Но все это он держал при себе, никому из друзей и словом не обмолвился. Так и пошло. О чем бы ни спрашивал новый бригадир, в ответ звучало односложное «да» или «нет», и Таган-ага должен был почувствовать, что его недолюбливают. Но тот если и чувствовал, то делал вид, будто ничего не замечает. Однажды, деланно улыбаясь, он посмотрел на свою бригаду и сказал: — Я вам, наверное, кажусь глупым? И хотя на лицах ребят отчетливо читалось: да, яшули, умным вас назвать трудно: в вашем возрасте торчать в одиночестве в песках, без семьи, это как-то странно — все же Джума деликатно ответил: — Да нет, яшули, не совсем так… — Вижу, вижу, — улыбаясь, ответил Таган-ага, — деликатность — это хорошо, но еще лучше прямота. Я все вижу по вашим глазам. Джуме почему-то стало его жаль. Он хотел было сказать что-нибудь приятное, но Таган-ага опередил его: — Я сюда не за деньгами приехал. У меня есть сын, дочь. Внуков целая футбольная команда… Одного у меня нет — жены. В прошлом году умерла… И без того странный, этот человек своей откровенностью удивил ребят еще больше. — Я сказал своим: не буду вам обузой, успеете еще за мной наухаживаться, когда одряхлею. Я ведь не такой уж старый, как вам кажется. Просто пережил много и выгляжу старше своих лет. Верблюжата мои, вы меня не чурайтесь, если помочь не смогу, так хоть чаю вскипячу. Только послушайте моего совета. Давид сказал, что вы себя считаете несчастными. Это неверно. Счастье не в том, чтобы в институт поступить. Человек сам не знает, когда ему привалит счастье, у вас оно впереди… Он умолк, посмотрел, как парни работают. Взял пилу у Берды, который собирался пустить на опалубку хорошую доску, отложил ее в сторону. Подобрал обрезки досок, примерил, сколотил. Потом посмотрел, как Базар пытается забить гвоздь, хватая от злости один за другим, подошел, отобрал гвоздь, молоток, топор, гвоздь разогнул и пару раз ударил — гвоздь вошел, как в масло. Это было испытание. Но и урок. Джума это понял и, как только Таган-ага отошел, сказал: — Яшули выдержал первое испытание. Видали — инструментом работает как бог. — Скажи лучше, яшули начал поучать, — недовольно возразил Берды. — Если сначала доски выбирать, потом пилить да согнутые гвозди выпрямлять — ничего не заработаешь. — И все же, что ни говори, он мастер, — задумчиво глядя вслед Тагану-аге, сказал Джума. — А где, по-вашему, он будет жить? — Не с арматурщиками же. В своей бригаде будет жить, — безразличным тоном произнес Рустам. — Вот придете домой, в комнатушке и так тесно, а тут он еще лежит. Постелил кошму на пол, откинулся на подушки. И нам скажет: а ну, выкидывайте свои кровати, разве деды-прадеды на кроватях спали? — Еще и в домино играть запретит, — пропищал Базар. — Нравится, не нравится — придется помалкивать, — подлил масла в огонь Берды. — Так и знайте, конец пришел нашей свободе. Джума хотя и не вмешивался в разговор, был согласен со всеми. Но все повернулось иначе. Ни яшули, ни кошмы в комнате не оказалось. Зато Джуме передали, что Таган-ага зовет его пить чай. Джума пришел к нему последним. Яшули еще раз доказал, что многое повидал в жизни. Когда прораб сказал, что можно поставить еще одну кровать у ребят в комнате, он не согласился. Не хочу стеснять молодежь, ответил он прорабу, сам найду себе место. Он освободил в вагончике угол, который предназначался для склада, и устроился там. Прибрался, сделал брезентовую перегородку, вот тебе и отдельная комната. Ну и бригадир! — удивился Джума. И позже, когда ребята возвращались к себе, Джума все еще думал о Таган-аге. Так-то вот. А мы кипятились. Есть, есть, чему у него поучиться. И на другой день он еще раз убедился в этом. Как обычно, до полудня опалубку с застывшего раствора не снимали, а во второй половине дня предстояло снова ставить опалубку и заливать бетон. Тогда-то бригадир и подсказал им не ломать старую опалубку, а осторожно, вынув гвозди, разбирать. Новую опалубку они сколотили из тех же досок, и тут опять встала бетономешалка. — Ребята, — умоляюще сказал прораб, — мешайте вручную, буду закрывать наряды — учту, — и бригада, уже привыкшая к такому обороту, пошла было за лопатами, как вдруг Таган-ага удивленно спросил: — Давид, как же так? Это при царе горохе бетон мешали вручную, прошли те времена… Тут же, почувствовав поддержку, заныл сиплый Берды: — Да у нас так каждый день, Таган-ага. Ни в жизнь не поверю, что на такой огромной стройке нет исправной бетономешалки. Стыд и позор. — Не спеши, Берды-джан, идите, ребята, отдохните, попробуем ее починить. Берды подошел к Джуме, который, прикрыв лицо кепкой, лег возле ручейка, и принялся жаловаться: — Вот, валяемся без дела. Рано или поздно придется бежать отсюда без оглядки. На кой черт здесь сидеть, если заработаем с гулькин нос. Но вместо того, чтобы посочувствовать ему, Джума засмеялся. — Знаешь, ты, по-моему, даже во сне деньги видишь. Сиплый Берды, который расположился было рядом с Джумой, вскочил: — Ей-богу, хоть ты меня не заводи, Джума, а то лопну от злости. — А разве не правда, что ты любишь деньги? — Еще как люблю! — закричал Берды. — В наше время без них нет счастья в жизни. Ну-ка, скажи, кто откажется от денег? Да никто. Деньги нужны всем, без них и бессребреники не живут. А богатым они еще больше нужны. Да, я не скрываю, что люблю деньги. Ты из обеспеченной семьи, где тебе понять. А поставь себя на мое место: у нас в доме, кроме матери, никто не зарабатывает. Пока я служил в армии, ничем не мог ей помочь. Потом два года ездил в Ашхабад поступать в институт. Все, что накопила, спустил. Хочу последний раз попытаться, не получится — поставлю на этом крест. И без образования люди живут… Джума пожалел не Берды, а его мать: — Ну и ехал бы к матери, чего ты тут сидишь. — Я и поехал бы, да совесть надо иметь. Все ее деньги истратил, и вот явлюсь: опять, мол, провалился! Стыдно ехать с пустыми руками. Я приеду к ней с деньгами и подарками. Джума прекрасно понимал товарища и не знал, что еще можно к этому добавить: — Все, что ты говоришь, дружище, верно, только… Берды решил, что Джума смеется над ним: — Верно или неверно, но я это так понимаю. А ты не корчи из себя умника. Люди тоже не дураки. Зачем, интересно, ты сюда приехал, если не за деньгами? Небось долгов понаделал или еще что-нибудь натворил, неспроста же ты здесь. Джума улыбнулся: — Не ради одной выгоды люди живут. Есть у них и мечта, и надежда, и цель. — Есть-то есть, да за ними всегда еще что-нибудь маячит. — А может, я хочу участвовать в покорении земель Машат-Мисриана, а? — Да будет тебе, — вскипел Берды. — Нашел дурака! Мы хоть университетов не кончали и даже студентами не были, а все-таки за два месяца, пока к экзаменам готовились, столько учебников перечитали да консультаций наслушались, что тоже понимаем, где своя выгода, а где государственная. — Плохо ты это понимаешь! Берды приподнялся на локте: — Зато ты хорошо понимаешь, так объясни мне, глупому, ты, значит, на стройке вкалываешь для государства, а деньги получаешь для себя? Я, например, считаю, что слеп тот, кто не видит за государственной выгодой свою. Джума задумался. Он не был согласен с Берды, но ему понравилось, что у того есть свои суждения. А ведь сколько таких людей, которые вообще ни о чем не думают, им уже ничего не объяснить, они как глухие! Сиплый Берды решил, что одержал победу, и пошел в наступление. — Возьми хоть нашего прораба: грамотный инженер, с двумя дипломами. Сидел в министерстве, на черной «Волге» ездил. Четыре телефона на столе стояли, по одному его звонку сколько начальников в кабинете собиралось. Почему же он приехал в пески и почему работает прорабом? Потому что поскользнулся. Теперь ему надо вернуть почет и уважение. Разве это не выгода? — Конечно, нет, — решительно возразил Джума. — ошибиться любой может, а он исправляет ошибку, хочет загладить вину трудом. Ты сам подумай — стал бы Давид Моисеевич из одной своей выгоды бегать по институтам и лепить объявления? Стал бы зазывать провалившихся ребят на стройку? Да ни за что! Набрал бы себе умелых строителей и жил припеваючи. А ему жаль, что столько ребят без дела слоняются. Он не то что некоторые: их уволят, а они ходят, жалуются повсюду, изводят себя и других. Прямо больными становятся от своих переживаний. — Спорим, что стоит ему подняться на ступеньку выше, и только его на твоей стройке и видели… Но спора не получилось: Таган-ага исправил бетономешалку и подошел к ним вместе с Халимой-апа, Зохрой и остальными ребятами. — Что, Джума-хан, смотрите на Караджар? — спросил Таган-ага, устало опускаясь на землю. «На что тут смотреть? — подумал Джума. — На Джар, старое русло?» — Вы, наверное, слышали, говорят — если раньше текла вода, то рано или поздно опять потечет. Мы с вами еще увидим, как забурлит вода по старому руслу. — Неужели здесь и правда была вода, Таган-ага? — спросил Базар. — Еще как текла, дорогой, если б не текла, не сравнивали бы эти места с Египтом. Базар от удивления округлил глаза. — Кто же тут жил в те времена? — спросил он. Сиплый Берды, у которого язык, как известно, без костей, не смолчал и на этот раз: — Кто бы ни был, уж наверняка не такие хилые, как ты. И сам громче всех засмеялся своей шутке. — Обычные люди жили, — ответил Таган-ага. — И зря вы, ребята, дразните Базара. Чем он хуже любого джигита? — Тоже мне джигит! Поднимется ветер посильнее — с ног его свалит. В нем всего-то 44 килограмма, его из-за этого даже в армию не взяли, — сиплый рассмеялся еще громче. — Я тоже думаю, что в старину самый маленький человек, и тот был здоровее Базара, — сказал Рустам. — Еще бы! Если б люди не мельчали, разве земля всех нас удержала бы? Через тысячу лет Базар будет казаться самым здоровым человеком, — сказал Берды. На этот раз засмеялись все. Базар не обижался, видно, привык к подначкам и насмешкам сиплого Берды. Он встал и улыбнулся: — Раз уж речь зашла о тысячелетиях, у меня есть предложение. Завтра воскресенье, давайте съездим на экскурсию в Мадов. И Таган-ага, и Халима-апа с нами. Там, наверное, сейчас мой дядя Карри. — А кто такой твой дядя, Базар? — спросила Зохра. — Археолог, ведет раскопки. В прошлом году они нашли в песках мечеть. — А внутри был мулла… — не унимался Берды. И снова все засмеялись.* * *
Восходящее солнце алым светом озаряло безмолвные пески. Машина Шаммы неслась вперед. Погода была по-весеннему теплая, два дня назад прошел дождь, освежил и промыл пески. Вокруг стоял аромат дикой пустыни. В кузове прикрепили две доски — скамьи. У Джумы, сидевшего рядом с Зохрой, рот не закрывался от счастья. Каждый раз, когда машину подбрасывало, их плечи соприкасались, и у него становилось тепло на душе. А что, собственно, происходило? Подумаешь, плечи касались друг друга. Джуме от этого ни жарко, ни холодно. Но если бы ему сейчас велели поменяться местами с Рустамом или сиплым Берды, он обиделся бы. И так он побаивался Базара, который всю дорогу без умолку говорил. Он все ждал, что сейчас Базар встанет и скажет: «А ну, друг, подвинься!» и усядется между ними. Джума не сам выбрал это место. Только очень толстокожий человек может сесть рядом с девушкой без приглашения. А Джума не носорожьей породы — его пригласила Зохра. Возможно, без всякой задней мысли, но ему хотелось видеть в этом особый смысл. Иначе, почему она не позвала сиплого Берды или Рустама? Даже Базара не пригласила, а ведь он ходит за ней, словно тень. И чем больше Джума думал об этом, тем ближе ему хотелось подсесть к Зохре. Мысленно он взмолился: «Шаммы, тряси машину посильнее, качай! Пусть касаются наши плечи, пусть…» А Шаммы и дела до них не было. Он о чем-то оживленно беседовал с Таганом-ага и весело смеялся. Он даже машину вел не так, как прежде. Очень спокойно вел. Вчера Джума убедился, что Шаммы в общем-то неплохой человек. Джуме и Базару выпало просить его отвезти их на экскурсию. Задание обещало быть нелегким, но Джума надеялся на красноречие Базара. Да и сам Базар сказал: — Ты молчи, ничего не говори, я знаю его слабую струнку, сам все сделаю. И как пришел, начал: — Шаммы Овезович, завтра мы поедем на экскурсию в Мадов. Отвезите нас на своей машине, а мы вам с человека по пол-литра дадим за дорогу. Джума сразу понял, что Базар переборщил. Шаммы так взглянул на Базара налитыми кровью глазами, что тот чуть не убежал из комнаты. Шаммы не произнес ни слова, достал сигарету и дрожащими пальцами стал мять ее. Он делал это с остервенением, будто срывал на сигарете всю свою досаду. Потом закурил, откинулся на подушку и с наслаждением затянулся. — По пол-литра с человека, говоришь? Спеси у Базара поубавилось. — Если до зарплаты подождешь, можем и по литру собрать, — торопливо добавил он. — Маловато, вот разве что с каждого по бочонку… — иронически произнес Шаммы, продолжая курить. Базар широко раскрыл глаза и выпалил: — Да ты никак стыд и совесть проглотил! Ну, разве не говорил я тебе? — обратился он к Джуме. — Пошли, как говорится, у таких зимой снега не допросишься. Лучше пешком идти, чем его упрашивать… И Базар выскочил за дверь, Джума остался. Ему хотелось поговорить с этим человеком, и он стоял, не зная, как начать. Шаммы докурил сигарету, потом сказал: — А ты что стоишь, как истукан? Или уходи, или садись. — Шаммы-ага, простите его… — произнес Джума и присел на канистру. Шаммы поправил подушку: — Ну-ка, скажи правду, кто вас послал ко мне? Джума молчал. Не хотел он говорить, что послали их сиплый Берды и Халима-апа. — Мы сами пришли… — Неправду говоришь, не ваши это слова… Джума снова промолчал. Молчал и Шаммы. Потом заговорил: — Обидели вы меня… Но на вас вины нет, вина на тех, кто вас послал. Он помолчал, потом продолжил: — Ты уже раз обидел меня. Помнишь, наверное, когда ты в Шехитли остался без глотка воды, а я догнал тебя. Я ждал, ты поднимешь руку, а ты и не подумал. Что же мне, уговаривать тебя надо было? Я со злости взял да и проехал мимо. Только я бы все равно остановился, даже если б эта чертовка не забарабанила по кабине. Джума поверил Шаммы сразу: так оно и было, он не хотел поднимать руку, не хотел просить. Вспоминая дорогу к Караджару, он всегда краснел. Несколько дней назад Таган-ага к слову сказал: — Неспроста это место назвали Шехитли — умирающий от жажды. В давние времена такой же молодой джигит, как ты, пустился в путь и умер без воды. С тех пор и осталось это название. — Я ведь тоже живой человек, — говорил тем временем Шаммы, — могли бы прийти и сказать: «Шаммы-ага, давайте вместе поедем, и вы посмотрите, и мы». Захотел бы — поехал, а не поехал бы — поблагодарил, что и меня вспомнили… А вы с бутылкой лезете. Иди и скажи тому, кто тебя послал, — если у него так много водки, пусть выльет в Джар. Последние слова Шаммы уже прокричал. Джума сам не заметил, как вскочил, ноги у него дрожали. От стыда он мечтал только скорей добраться до выхода, как вдруг Шаммы уже спокойно спросил: — Во сколько собираетесь ехать? Джума не сразу понял. Зачем это ему? Все равно ведь не повезет. Но все-таки ответил: — Рано утром собираемся. — Ждите, — сказал Шаммы. Джума не очень-то ему поверил, но переспрашивать не решился. Выйдя от Шаммы, он пересказал этот разговор Базару, тот, конечно, тоже не поверил. Не поверили и остальные. А Шаммы не подвел. Они еще не проснулись, а он, выбритый, нарядно одетый, сидел в машине и ждал… Машина поднялась на холм. — «Мне родные холмы Дехистана увидеть хочется…» — вспомнил Базар и весело произнес: — Дорогие друзья, этот холм и есть Дехистан. Все завертели головами. — Я говорю это не просто так, а по историческим данным, — продолжил Базар. — Двадцать пять веков назад здесь было государство дахов. Поэтому холм и назвали Дехистан. А кто такие дахи, что за народ, этого история пока еще не знает. Известно, что воинственный, они сражались даже с самим Александром Македонским. — Ври, да не завирайся, — проворчал сиплый Берды, но Зохра поддержала Базара: — Ты, Берды, не трогай его, он интересно рассказывает… — Туркмены звали его рогатым падишахом, дорогой Берды, — продолжал Базар, окрыленный защитой Зохры. Завиднелись огромные минареты, в свете утра они казались еще выше. Рустаму почудилось, что они достают до небосвода, а Джума сравнил их с динозаврами. И впрямь, кое-где не устоявшие перед разрушением стены были похожи на этих животных.Мир — это крепость на песке,
Стирает время письмена.
В людской извечной кутерьме
Всему потеряна цена.
Где, торжествуя, жизнь цвела,
Пустыня мертвая видна,
Следов кочевий на найдешь,
Не вечен ты, не вечен ты.
* * *
Джума не увлекался историей и ее памятниками. История, она и есть история. Хороша ли, плоха — обратно не повернешь. Другое дело изучать свое время, а еще лучше — знать будущее, стремиться к нему. Он и поехал-то только за компанию. Поехал и не пожалел. Много он увидел за этот день, немало и услышал. Тут было над чем подумать: перед глазами стояли памятники, которые давным-давно были созданы чьими-то руками. — Молодец твой дядя, какой молодец! — шепнул Джума на ухо Базару. Джуму поразили заросшие щетиной археологи, которые работали кирками, лопатами и щетками под немилосердно палящим солнцем, обнажая старину. Его поразило, что когда-то в Мадове проживало примерно полмиллиона людей, что здесь был крупный город. «Вы стоите на месте неизвестного вам государства дахов, — вспомнил он слова профессора, дяди Базара. — Вполне возможно, что от дахов произошли народы Средней Азии. Вы стоите на земле, которая некогда переживала расцвет. Здесь кипела жизнь. Потом государство было разрушено, но настанет время, и земля древних дахов снова зацветет. Мост, который выстроите на Караджаре, станет воротами Советского Египта». На обратном пути Джума решил сразу же пойти к Халиме-апа. Он хотел рассказать ей обо всем, хотел сказать, что напрасно она не поехала с ними и как много потеряла. Но стоило ему увидеть выстиранное белье всей бригады, и он словно язык проглотил. Как отплатить этой женщине за ее доброту, подумал он. Халима-апа встретила их с засученными рукавами, в переднике. — С возвращением, мальчики! — сказала она. — Ну, как съездила, доченька, все благополучно? — спросила она Зохру. — Халима-апа, не тех вы приветствуете, герой дня — сиплый Берды, — ехидно заметил Базар. — Что такое, Берды? Случилось что-нибудь? — удивилась Халима-апа. — Да ничего не случилось, просто… — Давай, давай, не юли, признавайся, какой ты великий грешник, — наседал на него Базар. — Оказывается, Халима-апа, и в том, что бетономешалка барахлила, и что цемента не хватает, — во всем виноват он! Не верите — спросите у Таган-аги! Ребята засмеялись. Берды хоть и улыбался вместе со всеми, но было видно, что ему не по себе. А было вот как. Они уже собирались возвращаться, когда профессор подвел их к одной пещере и сказал, что самое святое место в мечети. Оно узнает грешников. Ребята не знали, верить этому или нет, но профессор был убийственно серьезен. Джума удивился и решил спросить: — Как это оно распознает? — А вот как: надо в это отверстие сунуться наполовину, а потом влезть обратно. У кого голова не заденет камня, тот чист, потому что грешника камень непременно коснется. — И только-то? — Да, — ответил профессор и оглядел всех по очереди. Ребята не то чтобы поверили, но заинтересовались. Сначала они побаивались, никто не решался испытать свою судьбу первым. Профессор подошел к Базару и сказал: — Я вижу, мой племянник самый храбрый. Давай, Базар, сунь голову в пещеру! Базар хоть и не очень охотно, но все же исполнил просьбу дяди. Оглядываясь, подошел к дыре и с опаской сунул в нее голову. Влез туда по пояс, потом легко втащил обратно свое щуплое тело. — Видали, племянник у меня прямо ангел, — прокомментировал профессор и похлопал его по плечу. После Базара полез Рустам, потом Джума, и они тоже, видно, не грешили. Но вот очередь дошла до сиплого Берды. Он, как все, засунул в отверстие голову, а когда захотел вытащить ее обратно, застрял. Дрыгая ногами, он кричал: «Помогите, помогите!» Ребята покатились со смеху. Наконец профессор, положив руки ему на спину, помог страдальцу вытащить голову и показал всем, как это надо делать. Сиплый Берды был весь в холодном поту. Он хотел что-то сказать, но заикался. Ребята опять засмеялись. Профессор подмигнул им: — Смотри, какой грешник! Придется ему в день получки купить барана, принести сюда, зарезать и угостить всех. Таган-ага подошел, сел около отверстия и развел руками, как бы говоря — ерунда все это. — Видите, — с улыбкой сказал профессор, — вверху щель узкая, а книзу шире. Малейшая неосторожность — и голова обязательно ударится о камень. А ребятам лишь бы посмеяться. Они смеялись, пока не уехали, продолжали смеяться и в пути. — Нет, надо же, именно твоя голова застряла, — сказала Халима-апа и тоже засмеялась. В тот день за чаем только и разговоров было, что о Мадове. — А ты, Джума, говоришь, нет ничего вечного, — сказал Таган-ага. — Сколько лет прошло, а орнаменты живы, а керамика блестит, как эмаль. — Профессор говорит, эти стены видели сорок поколений. Если б не Чингиз-хан, они бы еще долго стояли целехоньки, — отозвался Джума. — Так уж устроен мир: одни строят, другие разрушают, — задумчиво произнес Таган-ага. Джума подумал, что бригадиру вспомнилась война; от начала и до конца прошел ее Таган-ага. На Кавказе надел сапоги и снял их только в Албании. Сколько видел взорванных мостов, сколько разрушенных зданий.* * *
Джума сдружился с Базаром. Чем-то они были похожи. Вот и сегодня после работы они сходили погулять к Джару, а вернувшись, решили помыться под душем. Вода в бочке нагрелась на горячем солнце. Раствор, цементная пыль постепенно отмывались, появлялось ощущение легкости, на душе становилось весело. Намыленный Базар протянул мочалку: — Джума, потри спину. Джума тер его торчащие лопатки, ребра, которые легко можно было пересчитать. Он мыл, а Базар все сгибался, потом вообще присел. — Если больно, скажи, а то у тебя одна кожа да кости, — крикнул ему в ухо Джума. — Три, три… Знаешь, я хочу у тебя спросить одну вещь, — пропищал Базар. Его тоненький голосок сливался с текущей водой, и Джума еле слышал друга. — Что спросить? — прокричал он. — А тебе можно верить? Джума кинул в него мочалкой, и во все стороны полетели мыльные брызги. — Не веришь — не спрашивай. — Джума, скажи правду, есть у меня талант? Джума от неожиданности вытаращил глаза: — Конечно, есть… — Нет, ты мне правду скажи. Я жду вызова. Хочу в литинститут поступать. — Раз направляют, езжай, — коротко ответил Джума. — Я до того, как сюда приехал, целый год в газете работал. Подчитчиком. Знаешь, что такое подчитчик? Джума не знал, но по тому, с какой гордостью Базар это преподнес, решил, что должность немалая, никак не меньше помощника редактора. Базар расхохотался. — Ну, ты даешь, да это самый маленький человек в редакции. Но дело хорошее. Газету, которую все увидят только завтра, ты читаешь первым… Даже раньше редактора. Я бы и дальше работал, но там платят мало. Я два года в институт поступал и оба раза не проходил, а преподаватели, которые принимали экзамены, обещали отправить меня учиться на поэта. Как думаешь, направят? Базар с надеждой смотрел на приятеля. Джуме стало жаль товарища. Не мог он погасить эту надежду: — Я думаю, направят. Учиться в литинституте — это не каждый может. Больше Базар ни о чем не спрашивал. Когда они вытерлись и уже выходили из душа, Джума сказал: — Знаешь, мой тебе совет — ешь побольше. Тебе надо окрепнуть, поправиться. — Ты хочешь сказать, что мне не надо ехать учиться? — Почему, если направят — поезжай. А если и не направят, пиши свои стихи. Тебе есть о чем писать: о Машат-Мисриане, о Зохре. Одних ее глаз на целый сборник хватит. И Джума исподтишка посмотрел на Базара. Он ждал, что, как только прозвучит имя Зохры, Базар переменится в лице. Он был так в этом уверен, что не заметил, как покраснел сам, как сорвался его голос. Их взгляды встретились, и оба потупились: слишком ясно светилось в них соперничество, ревность. — Или ты считаешь, что Зохра недостойна стихов? — спросил Джума, подняв голову, и губы его дрогнули, коснувшись дорогого имени Базар этого не почувствовал, да и не мог почувствовать, потому что всякий раз при имени Зохры его сердце тоже щемила сладкая боль. — Если б мог, я написал бы о ней оду… — ответил он. Джума почувствовал вдруг навалившуюся на него усталость и перевел разговор: — Ты слыхал о поэте Кёр-молла? — Кто о нем не слышал?! — Так вот, он из нашего аула. Бабушка моя часто его слушала. Он литературный институт не заканчивал и вообще был неграмотным. А ведь какой поэт! — Это потому, что он слепой, — чуть обиженно произнес Базар. — Значит, и тебе надо стать слепым. — А куда я глаза дену? — В переносном смысле, голова! Хочешь стать поэтом — не видеть должен, а чувствовать, понимаешь? Да-да, так говорит один мой земляк, он кончает филологический факультет в университете. Базар задумался и вдруг выпалил: — Если не видеть Зохры — как писать стихи? Сам скажи! Когда они вернулись в общежитие, сиплый Берды стряпал ужин. Готовил он очень вкусно, раза два даже Халима-апа с дочерью приходили попробовать. Сегодня Берды был доволен собой сверх меры. Он давно мечтал сделать ребятам домашнюю лапшу. Но все никак не мог собрать нужные продукты. Есть чекизе — нет перца, найдет перец — фасоль кончится. Но сегодня он заказал все необходимое ребятам, которые ездили в ближайшее селение. И сейчас Берды замочил в горячей воде два желтых от соления курта, они размокли и стали прекрасным чекизе, потом острым ножом нарезал лапшу из белого-пребелого теста. И вместе со стручком перца и двумя горстями фасоли бросил все в кипящую воду. Ребята, поди, уже забыли вкус домашней лапши, думал он. То-то накинутся. Но все произошло иначе, и виноват в этом был Базар. Едва Берды завидел Джуму и Базара, как крикнул: — Эй, поэт, с тебя причитается! Письмо тебе. — За что причитается? — спросил Джума. — Говорю же, письмо ему. Из Ашхабада. Рустам побежал к вам с письмом, чтобы сообщить первым, да, видно, вы разминулись. Не успели вы уйти, Шаммы принес письмо. — А что в письме? — спросил Джума, вплотную подходя к сиплому Берды. — Не имею привычки читать чужие письма, — обиженно сказал тот и стал дуть в огонь. Отмахиваясь от дыма, он уже совсем серьезно сказал: — Хлебом клянусь, правду говорю. — Из редакции, наверное, — равнодушно проговорил Базар. — Я им столько стихотворений посылал, а они затвердили: «Ваши стихи редакцию не удовлетворяют». Самому Базару его творчество нравилось. Но мало чтоб нравилось самому. И даже если всем вокруг нравится, это еще не значит, что понравится редакции. Кто-кто, а уж Базар знал, как там придирчиво, скрупулезно отбирают стихи. Своими глазами видел, как критикуют каждое слово, каждую строку… — Что ты стоишь, беги, отыщи Рустама и возьми свое письмо, — сказал сиплый Берды. Но Базар, привыкший к его шуткам, не тронулся с места. Не поверил и Таган-ага: — Нашел, чем шутить, Берды! Твоя домашняя лапша уже, наверное, в тесто превратилась, — заметил он со своего топчана. — Зачем смеешься над парнем? Да, Базар-джан увлекается стихами, это ведь болезнь, такая же, как в девушку влюбиться. Ни ночью тебе покоя нет, ни днем. Но тут, размахивая конвертом, вбежал Джума. — Я первый сказал, с тебя причитается, — весело прокричал Рустам, вбегая следом. Джума вскочил на топчан, где сидел Таган-ага, вытащил из конверта сложенную газету. — Я сейчас прочту вам стихотворение, — сказал он и, откашлявшись, важно начал:Золотеет, как солнце, земля моя в солнечном круге,
Где пустыня была, зацветает Мисриана долина,
Там карминово-красный гранат собирать будут девичьи руки,
А глаза этих дев будут слаще любой сладкой дыни.
* * *
После ужина Джума решил полежать. И ему приснился сон. …В Караджаре садится самолет, забирает Базара и взлетает. Вместе со всеми Джума кричит, машет руками, но Базар их не слышит. Самолет доставляет его в Ашхабад — город утопает в цветах. На улицах, на балконах высотных домов — кругом алые розы, весь город благоухает. И все жители города спешат к памятнику Махтумкули: там будут состязаться поэты. Седовласые стихотворцы и юные сочинители — все читают стихи. И еще краше становится город. И Джума тоже будто бы там и очень удивлен. Вдруг все аплодируют кому-то, громко приветствуют. Это народ, подняв Базара на руки, вносит его на трибуну. Базар не похож на себя: солидный, во фраке, с бабочкой, точно дирижер. Он читает стихи, то самое стихотворение о Машат-Мисриане, напечатанное в газете. — Слава Базару Байханову! — Долгих лет жизни тебе, поэт! — раздаются крики. Джума выдвигается вперед, тянет руку, хочет поздороваться с другом, но ему никак не протиснуться через толпу, он не в силах даже шелохнуться. — Пустите меня, это мой друг, мы вместе строим мост! — кричит Джума, но его никто не слышит. А голос Базара все громче и громче. Джуме кажется, что вот-вот оживет памятник Махтумкули и скажет: «Ступай, сынок, да будет светлым твой путь!» И тут откуда ни возьмись появляется Зохра с охапкой цветов. Народ расступается перед ней. — Зохра, Зохра! — кричит Джума. Но она, не обращая на него внимания, идет к Базару. — Зохра, я здесь, Зохра!.. Джума просыпается от собственного крика. В комнате тихо. Рустам и сиплый Берды крепко спят. Только Базар полулежит на подушке и при слабом свете пишет стихи…* * *
«Где человек, там событие», — не зря это сказано. В Караджаре тоже не жили без событий. Стихи Базара в газете, экскурсия в Мадов и Машат-Мисриан — разговоров об этом хватило на несколько дней. Вот и сегодняшний день в Караджаре начался радостной вестью. Близилась зима, а в душе у Халима-апы цвели розы: она получила вызов на переговорный пункт. Десять лет назад разбилась ее семья, и вот вскоре Халима-апа раз и навсегда перестанет слышать упрек «безмужняя». И у Зохры появится отец. Этой надеждой Халима-апа жила почти десять лет. Воскресенье казалось ей страшно далеким. От нетерпения она то залезала в кабину автокрана, то вылезала, каждый час подходила к ребятам. Таган-ага улыбался и сочувствовал ей. — Халима-апа, а вдруг вы услышите голос мужа и упадете в обморок? — шутил Берды. А Базар говорил: — Халима-апа, передайте своему мужу привет от караджарского поэта, он, наверное, читал газету. — Халима-апа, вы так помолодели, прямо невеста, муж вас и не узнает! — вставлял свое словечко Рустам. Она не обижалась. — Думаете, я старая? Вот вернется Ахмедьяр, рожу ему сына, — весело смеясь, говорила она. Джума не вмешивался в эти разговоры, а про себя думал: эх, если бы все женщины были так верны мужьям! — Зохра-джан, поедем вместе, поговорим с отцом. Ты, наверное, соскучилась по нему, да и он тоже, — всякий день уговаривала дочку Халима-апа. — Нет, мамочка, я не поеду. Боюсь, услышу голос отца и заплачу… Скажи за меня, что хочешь, сама, — неизменно отвечала она, и ее огромные глаза наполнялись слезами. И вот наступило воскресенье. Рано утром Халима-апа пришла, разрядившись в пух и прах: модные сапоги, пальто с норкой, на голове блестящий платок. Обычно по воскресеньям ребята спали до полудня, но сегодня проснулись рано и пошли провожать Халиму-апа. Даже Таган-ага не смог усидеть дома. — Счастливо тебе доехать и вернуться, передавай привет мужу, — напутствовал он женщину. Но подвел Шаммы. Опять заставил себя ждать, а когда появился, взял да и свернул на другую улицу. Халима-апа растерянно опустилась прямо на землю. — Как говорят, задумал сирота поесть, а у него носом кровь пошла. Вечно мне не везет. Несчастливая моя головушка, — запричитала она. — И почему я пешком не пошла, как только получила телеграмму, уже бы там была… Зохре стало жаль мать, и тоже заплакала. Ребята не находили слов, чтобы успокоить их обеих, они смотрели вслед машине и недоумевали, в чем же дело, почему Шаммы так поступил. — Бывают же среди людей такие негодники, — высказался наконец Таган-ага. Всем было жаль Халиму-апа, но никто не знал, чем ей помочь. Джума сбегал домой, оделся и вышел: — Таган-ага, дайте мне ключ от вашего мотоцикла. — Что ты хочешь делать? — сказал бригадир, отдавая ключ. — А может, Шаммы не знает, что он должен ехать? — Знает. Даже Давид Моисеевич ему сказал. Я своими ушами слышал, — сказал Рустам. — И я с ним говорила, — всхлипнула Халима, — даже пообещала ему на бутылку, если обратно отвезет… Джума с жалостью посмотрел на женщину. «Эх ты, оказывается, вся беда в тебе самой. Все-то ты напортила, женщина. Попросила бы Шаммы по-человечески, он бы так не сделал», подумал Джума, подошел к мотоциклу, завел мотор и сказал Халиме-апе: — Садитесь! Та села сзади, Джума включил зажигание, завел мотоцикл, попробовал газ. Он обернулся на Халиму-апа, которая судорожно за него цеплялась, и сказал про себя: «Сиди крепко, Халима-апа, или я загоню этот мотоцикл, или посажу тебя на поезд». Мотоцикл застрекотал, выпустил струю голубоватого дыма и, словно за кем-то в погоню, сорвался с места. Джума в шлеме и очках кричал: — Не волнуйся, Халима-апа, ты поговоришь с мужем. — А в душе ругал ее почем зря: «Все-то ты не так сделала, Халима-апа. Не понимаете вы Шаммы. Да, он пьет, но у вас он водки не просит и вам не предлагает. И вы ему не предлагайте, он злится, что вы его на бутылки меряете, а он тоже человек…» Джума мог бы все это сказать и вслух, да не хотелось ему еще больше расстраивать Халиму. Еще успеется, скажу. Наконец доехали до станции. Но раз началось невезение, то конца скоро не жди: на перроне им мигнули, удаляясь, огоньки последнего вагона. — Говорила же я, что невезучая, поворачивай свой драндулет, — горько сказала Халима-апа. — Нет, Халима-апа, ты еще плохо знаешь Джуму. Если я начал дело, то на полдороги не брошу… Он зашел в какой-то дом на станции, попросил бензина и снова завел мотоцикл. — Под лежачий камень вода не течет, Халима-апа, едем в город. Женщина не поверила своим ушам: нет, каким надо быть нахалом, чтобы решиться ехать на этой тарахтелке в город! По асфальту мотоцикл поехал мягче. И быстрее. Но Халиме казалось, что они стоят на месте, она то и дело кричала на ухо Джуме: — Джума-джан, быстрее, быстрее! — Что я могу поделать, не тянет больше, Халима-апа! — Тянет, тянет, быстрее! Джума смотрел то на спидометр, то на дорогу, а думал совсем о другом: мы тут несемся сломя голову, а вдруг там скажут — «Вы опоздали!» Это ведь не обычный разговор мужа с женой. Халима-апа, бедняжка, десять лет ждала этого приглашения, а теперь вдруг не поспеет. И все же мотоцикл Тагана-ага выдержал все и привез их в город. Они пересекли несколько улиц и наконец подъехали к телеграфу. Джума, не дожидаясь, пока Халима-апа слезет с мотоцикла, ворвался на переговорный пункт и протянул телефонистке в наушниках вызов: — Девушка, Джезказган должен быть, — сказала у него из-под руки подоспевшая Халима. — Там Ахмедьяр Омаров ждет. Соедините побыстрее! Дежурная удивленно посмотрела на странную клиентку, взяла телеграмму, отложила в сторону и сказала: — Ждите, я сама вас вызову! — Легко сказать «Ждите!» — вздохнула Халима-апа. — Можно врача в поликлинике ждать. Можно в магазине очередь выстоять. Но как ждать сейчас? Она должна поговорить с мужем. — Почему ждать, зачем ждать? — чуть не влезая в окошечко, запричитала она. — Он сам вызывал, в шесть часов пусть придет жена, сказал. Я Омарова, его жена, не видите разве — уже шесть часов, даже больше. Девушка, вы меня слышите? Я говорю… — Ждите, тетенька, понятно? Ждите, — повторила телефонистка. Ничего не было понятно Халиме-апе. Она и так уже десять лет ждет, и опять ждать? Словно в поисках поддержки она огляделась по сторонам. — Мы успели, Халима-апа, теперь не торопитесь, — успокоил ее Джума. — Отдохните немного, сейчас вас вызовут. — Мы-то успели, чего только не натерпелись, чтоб успеть, а ей и дела нет… — Ничего не поделаешь, раз сказали ждать, надо ждать… — А я не хочу, почему эта девчонка заставляет меня ждать?.. Я согласна до завтра, до послезавтра ждать, только не из-за этой девчонки, а из-за Ахмедьяра. Дежурная только улыбнулась. Как ни хорохорилась Халима-апа, пришлось ей подчиниться порядкам. На телеграфе стоял гул, и вдруг все стихло. Радио донесло: Медунцов! Львов — третья кабина… Медунцов! Львов — третья кабина… Оразова! Керки — сорок шестая кабина… Оразова! Керки — сорок шестая… Каждый раз, когда называли очередную фамилию, Халима-апа смотрела с завистью. Ей все казалось, что сейчас кто-нибудь возьмет да и уступит ей очередь: «Иди, тетушка, поговори за меня». Но телеграф не автобус, свой разговор не уступишь. И вдруг назвали ее имя. — Омарова! Джезказган — тридцатая кабина!.. Омарова! Джезказган — тридцатая… Халима-апа и стояла около тридцатой кабины, но, ничего вокруг не видя, заметалась по залу. Джума, улыбаясь, открыл дверь кабины. — Теперь не спешите и разговаривайте, — сказал он, закрывая дверь снаружи. Халима-апа сжала трубку, словно пожала теплую руку мужа и, не поднеся ее к уху, начала кричать: — Алле, алле, Ахмедьяр!.. — Не торопитесь, сейчас соединю, — раздался в трубке голос дежурной. — Деточка, да соединяй же побыстрее, что ты мучаешь… Навсегда соедини, — кричала Халима-апа дрожащим голосом. Ее уже соединили с Джезказганом, а она все продолжала кричать: — Алле, алле… И наконец… — Ой, как сердце бьется, ничего не слышу, что делать? — крикнула она и позвала Джуму, стоявшего около кабины. И вдруг в трубке раздался голос. — Ахмед, Ахмедьяр! Это ты? — закричала Халима-апа. Ее голос был слышен во всем зале, и Джума, застеснявшись, отошел в сторону. А Халима-апа все кричала в трубку: — Да, Ахмедьяр, это твоя жена Халима… Халима, говорю… жена твоя… Зохра-джан тоже привет передавала… Сама хотела прийти, да боится, что заплачет, как голос твой услышит… Что? Слушаю, Ахмед… Что? Хоть Джума стоял в отдалении, но какие-то слова долетали до него. Вдруг лицо Халимы-апа помрачнело и сразу постарело. Джума вскочил. «Кажется, что-то нехорошее случилось», — подумал он. Лицо женщины покрылось потом, трубка выпала из рук, и она, пошатываясь, вышла из кабины. Подбежавший Джума еле успел подхватить ее и усадить на стоявшую рядом скамейку. Потом побежал в кабину, услышал: «Алло! Алло! Халима!» Он молча послушал, потом не выдержал: — Тьфу, сволочь! — и повесил трубку. — Еще мужчиной называет себя, подлец! Когда Джума вышел из кабины, Халимы-апа на скамейке не было. Уйдя с телеграфа, она словно ребенок, только-только начинающий ходить, побрела неверными шагами по огромной улице. Не замечая никого и ничего вокруг, Джума побежал за ней. Резко завизжали тормоза… Джума из последних сил оттолкнул Халиму-апа… С воем приехала «Скорая помощь», Джуму положили на носилки и увезли. — И что ты бродишь по дороге? Куда спешила? Не могла по переходу перейти?.. Услышав эти упреки, Халима-апа, сидевшая на тротуаре, обхватив голову руками, спросила: — Скажите, что случилось? — Что случилось, спрашивает! Да если бы не тот парень, лежать бы тебе сейчас в морге. Чуть детей сиротами не оставила! Когда Халима-апа приехала в больницу, она поняла, что Джуме очень плохо. Всю ночь она пробегала около корпуса, где лежал Джума. Что делать? К кому обратиться? Город жил своей жизнью. И всем безразлично, что жизнь молодого парня висит на волоске, а одинокая женщина не знает, куда себя деть. Бывает, захочется с человеком поспорить, ищешь его, ищешь, а все без толку. Ты уже отчаялся, а он вдруг тебе навстречу идет. Во всем один ты виноват, встреться ты мне сейчас, своими руками твои седые патлы пучками бы вырвала. Все лицо исцарапала бы, и то бы не успокоилась, — так Халима всю ночь проклинала Шаммы, а днем, собравшись обратно в Караджар, натолкнулась на его машину. Она с полным кузовом стояла у тротуара. Халима ее из тысячи узнает: сколько раз своим автокраном разгружала ее, сколько раз загружала. Она уселась в кабину, и Шаммы не заставил себя долго ждать: вышел из магазина с сеткой, в которой лежали сигареты, продукты и две бутылки водки. Ничего не подозревая, он подошел и открыл кабину, тут-то Халима и схватила его за шиворот: — Добился своего, алкаш несчастный! Сейчас я тебя здесь задушу! Шаммы испугался не ее рук, а налитых кровью глаз. Он не в силах был высвободиться, не в силах выговорить хоть слово. — Что, язык проглотил, скотина? — закричала Халима-апа и тряхнула его. — Из-за тебя чуть человек не погиб! Ничего не понимающий Шаммы наконец собрался с духом: — Ну-ка, убери руки, женщина! — зло сказал он. — Шаммы не из тех мужчин, которые дерутся с бабами. Всему есть предел! Что за преступление я совершил? — На таких, как ты, я и слов тратить не хочу. Если едешь в Караджар, езжай быстрее, — сказала Халима-апа, отпуская его. Машина с тяжелым грузом отправилась в путь. Они оба долго молчали. Наконец, закурив третью сигарету, Шаммы сказал: — Успокоилась? Что ты там плела? В чьей смерти я виновен? — Джума!.. Он же твой друг… Еще неизвестно, выживет ли он… И все из-за тебя… Шаммы резко нажал на тормоза. Вытащив изо рта сигарету, уставился на Халиму. Та не смогла удержать слез и зарыдала. — Он попал под машину… Я даже адреса его не знаю, чтобы родным сообщить… Почувствовав ожог, догоревшей сигареты, Шаммы отбросил ее и зло сказал: — Так я и знал! Очень уж этот парень высовывался… — До чего же ты жестокий, Шаммы! Бросил одинокую женщину, а если бы не бросил, бедняга Джума не попал бы в аварию. Шаммы медленно проговорил: — Откуда мне было знать, что с ним такое случится. От тебя сбежал, это верно, есть у меня причина. — Знаю я твои причины. — Ничего ты не знаешь! Ты, наверное, думаешь, все из-за того, что ты на собрании сказала? Что я машину цемента продал?.. Это все не то. И не из-за того, что ты мне бутылку предложила. К этому я уже привык. Как говорится, волк всегда волк: съест — пасть в крови, и не съест — пасть в крови. Другая у меня причина, Халима! Халима смотрела на него с ненавистью. Но Шаммы, глядя мимо нее, продолжал: — Я люблю тебя… понимаешь, люблю… Разве нет у меня права любить? — Нет у тебя права, — произнесла Халима в его же тоне, — я замужем. Шаммы недобро усмехнулся: — Ты и сама этому не веришь… Халима вздрогнула. — Что? Неправда! Кто тебе это сказал? — она покраснела. На миг ей показалось, что Шаммы подслушал вчерашний телефонный разговор. Перед ее глазами снова встал телеграф… Тесная тридцатая кабина… Но теперь она увидела и Ахмедьяра на другом конце провода. — Ахмедьяр, это я, твоя жена Халима. — Ну, что ты заладила, как попугай. У меня каждая минута — деньги… Пришли мне копию метрики дочери… Слышишь, а то придется лишний месяц алименты платить: здесь неправильно отметили день ее рождения, по-моему, она в июне родилась, а не в июле… Халима вдруг разозлилась и сорвала злость на Шаммы: — Да, ты угадал, нет у меня мужа. Безмужняя я. Десять лет как развод получила. — Господи, как она смогла выговорить эти слова? И зачем? Кому? Шаммы не ответил. Да и что отвечать? Все, что хотел, он уже сказал. И все же добавил: — Знаешь, Халима, по-моему, лучше пока ничего не сообщать родителям парня. Халима с презрением посмотрела на него, но призадумалась.Как только приехали в Караджар, Халима-апа, несмотря на поздний час, сразу же отправилась с Таган-ага к прорабу. Давид Моисеевич выслушал ее, стиснув зубы. Посидел молча, потом глубоко вздохнув, коротко спросил: — Что врачи? — Одна нога сломана… Есть трещины в ребрах… И, кажется, сотрясение мозга… — Она вытерла глаза. — Он без сознания, врачи сказали, что неделю никого к нему не пустят… Хотела домой сообщить, да не знаю адреса, вот и приехала сюда… — Можно бы дать телеграмму… Но подождем день-другой, как вы думаете? — Таган-ага опередил прораба. — Сами понимаете, дурная весть долетит быстро. Родные приедут и ничем не помогут, будут только вокруг больницы бродить… — Это верно, — сказал Давид Моисеевич и вопросительно посмотрел на Халиму. Она колебалась. Всю дорогу она об этом думала, но так ничего и не решила.
* * *
Но ни Давиду Моисеевичу, ни через два дня Халиме-апа не удалось навестить Джуму. — Он все еще без сознания, к нему не пускают. И все же чуть ли не каждый день кто-нибудь отправлялся в больницу: то Таган-ага, то сиплый Берды, то Рустам с Базаром садились в поезд, и хотя к Джуме по-прежнему не пускали, они по крайней мере узнавали, как его здоровье. В любое время Шаммы был готов везти их на станцию. На восьмой день в больнице была Халима-апа. И удивительное дело: в этот раз дежурная не отправила ее, как всегда, односложно ответив, а мягко улыбнулась: — Поздравляю вас, вчера ночью ваш парень пришел в себя. Идите на второй этаж, прямо в тринадцатую палату. Халима-апа, набросив на плечи белый халат, с колотящимся сердцем шла по длинному коридору. Почему эта грубая женщина сегодня так ласкова? И почему Джуму положили в тринадцатую палату? Эти тревожные мысли без конца мелькали в ее голове, и она то и дело с опаской оглядывалась. Не то чтоб она была суеверной, но сегодня любая мелочь казалась важной. Когда она подошла к палате, ей вдруг послышалось, что кто-то кричит и зовет на помощь. Больница есть больница. Рано утром все палатные двери были нараспашку, чтобы хоть немного повыветрились запахи лекарств. Халима-апа и не хотела смотреть, а все видела, и сердце у нее обрывалось. Одному несчастному ногу загипсовали и подвесили. А вон еще один, у того обе руки в гипсе, так и сидит, раскинув их по обе стороны, пока медсестра, кормит его с ложечки. Все двери открыты, а тринадцатая палата почему-то закрыта, и она в самом конце коридора. Халима забеспокоилась еще больше. Страшные мысли лезли в голову. Если в палате тяжелобольного тихо, хуже быть ничего не может! Уж лучше бы Джума кричал или хотя бы стонал. Потому что раз стонет или кричит, значит, борется за жизнь. А раз тихо — смерть рядом. Эти неотвязные мысли преследовали Халиму до самых дверей палаты. С замиранием сердца она потянула дверь на себя. Широко открыв глаза, словно боясь увидеть что-то страшное, заглянула в палату. Лежавший на кровати больной с трудом подняв веки, посмотрел на нее, и от его тяжелого взгляда Халиме как ни странно стало легче. — Простите, яшули, я ищу одного больного… Старик, слегка кивнув, снова закрыл глаза. Глухой он, что ли, подумала Халима, и шагнула к нему ближе, но в этот момент маленький мальчик с соседней койки сказал: — Вы у него не спрашивайте, тетя, он все равно ничего не скажет. Халима удивленно посмотрела на мальчика, у которого к кровати были прислонены костыли: — Это почему? — А он только рот раскроет, и у него челюсть падает. Халима снова взглянула на старика. «Боже, разве челюсть может падать», — подумала она. — У вас тут должен быть молодой парень, ты его не знаешь, сынок? — спросила она у мальчика. — Это я-то не знаю? А ты его мать? И мальчик на одной ноге соскочил с кровати, допрыгал до койки в углу и затеребил больного: — Дядя Джума, дядя Джума, вставай, твоя мама пришла! — Нет-нет, я не мама, — сказала Халима, подходя к кровати Джумы. Но мальчик не расслышал. Он все теребил Джуму, который был весь в бинтах, Тот не пошевелился, и мальчик обернулся к Халиме: — Семь дней спал… Вчера пришел в себя и затвердил «мама» да «мама». Хорошо, что ты пришла. У Халимы защипало в горле. Она незаметно отвернулась и вытерла слезы. Ох, зря мы не сообщили его матери, ругала она себя. Мальчик снова взялся за Джуму: — Дядя Джума, вставай, твоя мама пришла… Но Джума лежал, не двигаясь. Мальчик оказался упрямым. Видно, ему очень хотелось порадовать Джуму, и он стал кричать ему прямо в ухо. Джума пошевелился, но тело не слушалось его, и он опять притих. Вдруг глухо, словно из-под земли, он проговорил: — Мама, ты пришла! «Это я, Халима!» — хотела сказать гостья, но промолчала, только слезы закапали на белую простыню, которой был накрыт Джума. Ох, несчастная мать, ни о чем-то она не подозревает. И Халима, не решилась назвать себя. Потому что человек, которому так худо, всегда ждет мать, и только мать. Пусть он не может говорить, зато верит, что пришла его мама… И мальчик верит, что она мать Джумы. Пусть они порадуются. К чему их огорчать? Больше будут радоваться — скорее здоровье вернется! С тем Халима и ушла. Пришла после обеда, но опять не удалось ей поговорить с Джумой и увидеть его лицо. А когда появилась на другой день, облегченно вздохнула: многое здесь переменилось. Яшули с двух сторон прикрепили железякой челюсть, и он уже что-то говорил, хоть и невнятно. Мальчик, которому разрешили гулять, ходил взад и вперед по длинному коридору. А Джуме сменили повязку и оставили глаза открытыми. Эти глаза, в которых застыло перенесенное страдание, глянули на Халиму с тоской.— Как дела, сыночек? Ее слова вконец расстроили парня, из-под ресниц на подушку скатились две слезы. Сейчас, когда его мать так далеко от него, Джума расплакался от одного этого «сыночек». — Вчера мальчик сказал: «Твоя мама приходила», я и подумал… — Ничего, Джума-джан, придет твоя мама, и папа приедет… Комок подступил ей к горлу, но она мужественно продолжала: — Мы не стали сообщать им. И Таган-ага сказал — не надо, и с Давидом Моисеевичем мы посоветовались. Джума долго лежал и молча смотрел в потолок. Потом проговорил: — Вы правильно сделали. У мамы больное сердце. — Конечно. У всех матерей больные сердца. Халима села рядом, помолчали. Она снова всхлипнула. — Все из-за меня, во всем я одна виновата, будь я проклята. Мало того, что сама несчастная, и других несчастными делаю… Джума поморщился. «Не нравятся ему бабьи жалобы», — поняла Халима и быстро перевела разговор. Стала рассказывать о Караджаре, о ребятах. А когда заговорили о Шаммы, Джума от удивления чуть не онемел. — Знаешь, Джума, он, оказывается, неплохой человек. Мы его просто не понимали. Да, — заторопилась Халима, — а Зохра как услыхала про твое несчастье, все плакала, горевала. Скажу ей, что тебе лучше, обрадуется. В следующий раз приведу ее. Только, Джума-джан, прошу тебя, не говори ей про отца, он умер, ладно? Джума округлил глаза: — Зачем вы так, Халима-апа? — Так надо, надо. Один раз поплачет и успокоится. Незачем ей об отце думать. Халима-апа снова чуть не заплакала, но пересилила себя: — Джума-джан, открою тебе свое горе. Десять лет его в сердце носила, десять лет себя и людей обманывала. Ахмедьяр в тюрьму попал, Зохра еще в школу не ходила. Я дом продала, заплатила все его долги, и уехали мы с дочкой из села. В городе приютились, Столько лет дочку обманывала: вот придет твой отец. Мне и самой казалось, что он вот-вот придет, скажет: «Меня простили». Потом дошли слухи — и правда, он раньше срока освободился. Только домой не вернулся, остался жить там с другой женщиной. Я этому до тех пор не верила, пока не стала алименты получать. Алименты — копейки, но и они были подмогой — мы комнату снимали. Я все надеялась, что он одумается, вернется. Думала, будет скучать по своему ребенку. Посылки ему иногда посылала. Всех вокруг обманывала. Дочь от его имени с днем рождения телеграммами поздравляла. И она, бедняжка, верила. А ты знаешь, каково без отца ребенка воспитывать?.. Это только матери знать могут. Случалось, поругаю ее, по щеке ударю, а потом сядем и вместе плачем… Слава богу, теперь она человеком стала, совершеннолетняя уже… Халима замолчала и посмотрела на Джуму загадочным, как ему показалось, взглядом. Почему она так подчеркнула это слово? Джума ждал, что она скажет еще, но Халима молчала. Может, она и заговорила бы, но их прервал мальчик на костылях: — Дядя Джума, там московское мороженое продают! Тебе купить? — У меня от мороженого горло болит, вот тетя принесла яблоки, бери самое большое. В этот, день Халима ушла успокоенная, зато Джума остался наедине со своими нелегкими думами. Ему и без того было тяжко: под гипсом горела нога, от каждого вздоха ребра, казалось, вонзаются во внутренности. Врачи сказали, чтобы он ни о чем не думал, не переутомлял мозг. Но едва Джума закрывал глаза, он видел Халиму. До чего же она несчастная, думал он. И припоминал всех женщин в родном ауле. И замужних, и тех, у кого мужа не было. Каждую он сравнивал с Халимой. Вдов, потерявших мужей на фронте, считают несчастными. Но их не сравнить с Халимой. Они живут памятью о муже, любовью к нему. А у Халимы что? Ничего. Столько лет жила смутной надеждой, а теперь и ее убил Ахмедьяр. Временами он ругал себя: «Шаммы-то оказался куда умнее. Он, наверное, почувствовал, что этим кончится, вот и не взял ее в машину. Если бы я не вылез с мотоциклом, ничего не случилось бы. Ну, поплакала бы Халима-апа, только и всего. Друзья спрашивают о моем здоровье. Да ведь я не болен, она больна. Моя боль пройдет, раны заживут, переломы срастутся. А сердечная рана Халимы-апа никогда не затянется. Как она, бедная, просила: «Скажи Зохре, что ее отец умер». Да разве так можно? Нет, не скажу. Зохра стала совершеннолетней. Ну и что? Человек растет, это естественно. Но почему Халима-апа так странно на меня посмотрела? Ну и что с того, что совершеннолетняя? Или она хотела сказать, что Зохра собралась замуж? Тогда остается пожелать ей счастья». Его словно ножом по сердцу полоснули. Он вжался лицом в подушку, закусил губу. «А чего я, собственно, хочу? Я калека! Зачем Зохре калека? Ну, огорчилась она, добрая душа, за меня. И все! Девушки легко плачут — видно, слезы близко». Так он уговаривал себя, но знал, что не в этом дело. Знал и старался не вспоминать, и все равно вспоминал. Халима-апа уехала в город за продуктами и осталась там ночевать. Тогда-то Зохра и пригласила Джуму к себе: «Посидим, поговорим, одной мне скучно будет». После работы Джума поел, весело насвистывая, побрился, надушился одеколоном, пританцовывая, почистил туфли. Берды усмехнулся и просипел: — Да, брат, крепко ты втюрился. А Рустам, понимающий Берды с полуслова, подхватил: — Видишь, Базар-джан, хоть ты и поэт, а Зохру у тебя из-под носа увели. Верно говорят: «Кто смел, тот и съел». — Он незаметно подмигнул Берды. — Так-то, дорогой, — не проглотишь то, что прожевал, изо рта вытащат. — Джума туда не потому идет, что в Зохру влюбился, — Халима ему поручила за дочкой приглядеть, — пропищал Базар, но было видно, что он ревнует. — Доверили овечку волку, — сказал Берды. — Чтобы Зохру уберечь, надо было Рустаму ее доверить. Он к ней никого не подпустил бы. И вообще я своими ушами слышал, как Зохра приглашала Джуму. — Теперь поверил, поэт? — еще насмешливей спросил Рустам. Но сиплый Берды решил, видимо, не злить Базара и заговорил по-другому: — Не грусти, Базар-джан, если она тебя не согрела любовью, хотя ты за ней хвостом ходил, то и Джуму не согреет, Стоит Халиме-апа уехать, вечно под их окнами стоят и свистят какие-то Алики, электросварщики, волосатые оболтусы. Кто-нибудь из них и окрутит Зохру. Джума делал вид, что не слышит, и все же последние слова заставили его призадуматься. Подходя к дверям Зохры, он услышал смех. С кем это она? Тут послышались звуки гитары, и Джума понял, что в комнате мужчина. Он весь сжался, хотел было повернуть обратно. Но ему вспомнились слова Халимы-апа: «Джума, ты из наших самый надежный. Присмотри за Зохрой, пока меня не будет. Мне не очень нравится, что эти бездельники-арматурщики в последнее время крутятся у нашего дома». И Джума постучался. — Сейчас, мамочка, сейчас, — раздалось из-за двери. Джума чуть не застонал от досады, увидев гостя Зохры — тощего Алика, того самого Алика, о котором говорил сиплый Берды. — Пошел вон отсюда, волосан несчастный! — процедил Джума. Вид у него, судя по всему, был такой, что парень, волоча гитару, потащился к выходу: — Ладно, мы с тобой еще встретимся… Проводив гостя брошенным ему вслед тапком, который угодил Алику прямо в спину, Джума очень выразительно посмотрел на Зохру. — Чтоб его земля проглотила, пришел соли попросить и расселся, что же мне оставалось делать? — оправдывалась она. Но Джуму не проведешь: не умеешь врать — не ври! Кто это приходит за солью с гитарой? За солью с солонкой ходят или с чашкой. И с чего это ты усаживаешь просителей на материнскую кровать? Все это Зохра прочла в его взгляде и опустила голову, когда Джума выходил за дверь. А уходил он расстроенный. Правильно сказал Берды — девушкам верить нельзя! В лицо тебе улыбаются, соловьем разливаются, а сами?.. «Мне будет скучно, приходи, посидим…» Тоже мне, соскучилась! Нет, надо с ней поговорить. Если она смеется надо мной, пусть скажет прямо, решил он. Но как спросить, с чего начать? Ведь она девушка, не может же она сказать: «Я тебя люблю». Самому начинать надо. После долгих колебаний он решил для храбрости выпить. Но что? Магазина в Караджаре нет и ресторанов нет. И все же он зашел в столовую: немного погодя у него была бутылка лимонада. В столовой, содрав зубами крышечку, он налил себе полстакана лимонада и выпил. Думая, что скажет Зохра, Джума вдруг услыхал знакомый смех. Смеялся тот самый длинноволосый Алик. Весь дрожа, Джума сжал кулаки и приготовился к драке. Он не думал о том, что противников трое, что последний раз он дрался не то в четвертом, не то в пятом классе. Он знал, что длинноволосый подойдет. И ждал его. Так оно и вышло. — Я же сказал, что мы встретимся, — еще издали произнес нетвердо стоящий на ногах Алик. Он придвинулся вплотную к Джуме, но тот схватил пьяненького арматурщика за грудки и отволок к друзьям: — Заберите своего пса, — сказал он. Волосатик, и так уже еле державшийся на ногах, тяжело рухнул на стол. Один из сидевших за столиком, дал ему оплеуху: — Негодяй, ты что не даешь рабочему классу спокойно лимонад выпить? Джума даже не оглянулся. Отошел к своему столику и залпом выпил еще один стакан лимонада. Тоже мне, рабочий класс! Месяца не прошло, как появились на стройке, а уж опозорились. Парень, который ударил волосатого, подошел к Джуме, попросил у него прощения: — Ты, друг, не серчай на этого дурака, выпил он. Знаешь ведь — если козе под хвост водки налить, на волка нападает. Давай руку, познакомимся. Меня зовут Гардаш. Джума отодвинул его руку. Гардаш не обиделся. — Я тебе от чистого сердца предлагаю дружбу. Клянусь, с сегодняшнего дня ты этого негодяя не увидишь, и он тебе ни слова не скажет. То ли Джума помягчел, то ли поверил Гардашу, который говорил так искренне, он подал руку. Потом они пересели за стол Гардаша, и сколько Джума выпил там и о чем говорил, он уже не помнил… На следующее утро Джума не вышел на работу. Как ни хитрил Берды, стараясь уклониться от расспросов бригадира, в конце концов пришлось сказать правду. — Он… пришел ночью и повалился на кровать. Наутро стали мы его будить, а он спит как убитый. Выпил… Что делать, оставили и пошли на работу. Таган-ага промолчал. Потом отшвырнул мастерок. — Хороши друзья! — сказал он. — В одном доме живете, вместе хлеб-соль едите и не знаете, с кем пьет ваш друг, где ночует, что делает. Хороши! — Напрасно вы нас ругаете, — возразил Базар. — Он сказал, что пойдет к Зохре, а пришел пьяный… — Он у нас ничего не пил, — крикнула Зохра. — И даже не посидел… Больше Таган-ага ни о чем не спрашивал. И ребята за работой перестали думать о Джуме. Зато его не забыли новые друзья. Они пришли, когда поднялось солнце. Джума, услышав за дверьми голоса, приподнял тяжелую, словно песком набитую голову и встал. Попробовал вспомнить, что произошло вечером, но так и не уразумел, как попался на удочку. «Только войди, подлец», — подумал он. Взял из-под кровати гирю Рустама и подошел к двери. — Джумашка, друг, вставай, опохмелимся! — это был голос Гардаша. — Колбаска, консервы, кефирчик — все к вашим услугам, — гнусным голосом подхихикнул Алик. Джума пил очень редко, и ему показалось, что если он опохмелится, голова снова будет работать нормально. Спрятав гирю под кровать, он открыл дверь. Ввалились новые друзья с кефиром, консервами, с бутылками водки в кармане. И началась опохмелка. Когда Таган-ага с Зохрой вошли в комнату, дым стоял хоть топор вешай, в нос шибало табаком и перегаром, на тетради Базара лежал толстый слой пепла от сигарет, гантели и гиря валялись по комнате. Кровати были не убраны… Длинноволосый парень при виде Зохры, шатаясь и спотыкаясь, пошел к ней и протянул руки, чтобы усадить девушку. Таган-ага оттолкнул его и присел на краешке кровати пьяного Джумы, который лежал, распластавшись, и уже не вязал лыка. — Что вы с ним сделали? — спросил он. — Скажете тоже… — засмеялся длинноволосый Алик. — Джумашка не ребенок, чтобы с ним что-то сделать. У него своя голова на плечах. — Выпили мы, яшули, выпили, и мы, и Джумашка, ну что тут такого? — добавил парень побойчее. — В рабочее время? — сдавленным от злости голосом спросил Таган-ага. — Постарел ты, яшули, постарел! — поддразнил бригадира бойкий парень. — Не понимаешь разве — молодость! Хочется выпить, значит, надо выпить. — Действительно! — опять подхихикнул волосан. — Надо пить и веселиться… Теперь они вместе наступали на бригадира, тыча пальцами, уча его уму-разуму. — Человек, пока молод, должен пожить в свое удовольствие. Что, не так разве? Состаришься — что делать будешь? Молодость вспоминать! Ты, старик, скажешь, что вы другими были. Верно! И мы другие. И времена другие. Лучше оставьте нас в покое, езжайте себе на работу! Старикам только и остается работать! Одно незаметное движение руки Тагана-аги — и бойкий парень вдруг оказался на полу. — Значит, состарился я? Вот тебе… На, получай!.. Побледневшая от страха Зохра еле удерживала бригадира. Она боялась, что трое парней могут избить Тагана-ага. Однако, увидев, что их вожаку попало, парни враз протрезвели и, подхватив дружка, отступили. — Отпусти, доченька. Я хоть и старик, а двоим могу задать как следует, — Таган-ага рвался в бой. Джума смотрел и желал одного — чтоб это был сон. Он не в силах был подняться, лежал и плакал. Плакал от стыда и позора… Тем и кончилась их последняя встреча с Зохрой А дальше была авария, больница…
* * *
В Мисриан пришла весна. Уже появилась первая трава на склонах, уже покачивали головками желтые цветы. Широко раскинулись на весеннем приволье долины Мисриана. Почти месяц прошел с тех пор, как Джума выписался из больницы. Позади остались семьдесят дней боли и лекарств, зарубцевались шрамы, срослись кости. Сегодня они с Зохрой после работы не пошли домой. Сначала погуляли возле моста, полюбовались холмами, природой. Все казалось им странным, не таким, как всегда. Даже мост, который они возвели своими руками, даже ожидавший бурлящую воду Караджар сейчас казался необычным. Они словно не верили, что смогли построить эту громадину — подошли вплотную, долго рассматривали мост и вернулись домой уже к ночи. Джуме показалось, что гуляли они каких-нибудь несколько минут. Да и глаза Зохры говорили, что ей не хочется расставаться. На прощание она пристально посмотрела на него, и этот взгляд приковал Джуму к месту. Зохра, казалось, ждет чего-то, ее ласковые глаза словно говорили: «Ну, скажи, скажи, не стесняйся!» Но слова не шли, он так и не сумел ничего из себя выдавить. Но и уйти не мог. — Пошли, Джума, к нам, чаю попьем, магнитофон послушаем, — произнесла, наконец, Зохра. — Все равно мама сегодня не приедет. Джума так давно ждал этого приглашения, что сразу вошел в дом. Зохра стала готовить ужин, а он сел возле двери и смотрел на нее. Он давно привык к Зохре. И сотни раз наблюдал за ней. Глядел на нее, когда она навещала его в больнице. Всматривался, даже когда впутался в историю с этим Гардашем, и когда она стирала его одежду. И только что, когда они гуляли по мосту, он тоже поглядывал на Зохру. Он гордился ее красотой и никак не мог насмотреться на девушку. Они сам не заметил, как поцеловал Зохру в щеку. — Что это значит? — отстранилась она. Джума вскочил. — Прости, Зохра, клянусь, сам не знаю, что делаю, — стал оправдываться Джума. Зохра, отвернувшись к стене, заплакала. И Джума испугался. Мало того, что отец ее бросил, еще и я обидел. Как же ее успокоить? — Не плачь, Зохра! Лучше я уйду! Зохра со слезами на глазах повернулась к нему. — Что скажет мама? Я поклялась ей, что пока не выйду замуж, мужская рука меня не коснется… — Я сам скажу твоей маме… Но тут Джума запнулся. А что если она на это согласится? Он ведь все равно не сумеет объясниться с Халимой-апа. Джума направился к двери. — До завтра… — Нет, не уходи! — схватила его за руку Зохра. — Не уходи, останься со мной! «Чего бы я не сделал для тебя! Только скажи: «Стань мне другом на всю жизнь!» — мысленно говорил Джума. Он погладил руки девушки, такие нежные, будто не этими самыми руками она таскала носилки и мешала бетон. Зохра опять повеселела и забыла обиду. Так, за разговорами, они и встретили утро. О чем только не переговорили! И все это была любовь. Пусть они не повторяли каждый миг «люблю», но именно в эту ночь они впервые поняли друг друга. После этой встречи они не скрывали своей любви. И соперники смирились. — Ты молодец, Джума, ты выиграл, я преклоняюсь перед тобой, — серьезно сказал Базар. Но больше всех радовалась Халима. Между тем, как говорится, сколько ребенок ни плачет, а тутовник в свое время созреет. Строительство моста закончилось. Наступил долгожданный день: государственная комиссия приняла мост Караджара с оценкой «отлично». И Давид Моисеевич, и ребята были на седьмом небе от счастья. Сегодня впервые по мосту пройдут машины. Едва забрезжило, Давид Моисеевич уже ходил по мосту туда и обратно, и все посматривал на дорогу. Чувствовалось — прораб кого-то ждет, но кого? И самое удивительное — он протянул, через мост веревку. За огромным холмом встало солнце, озарив алым светом всю округу, и вместе с солнцем поднялись клубы пыли. Показались машины со стройматериалами. Именно они должны были проехать по мосту. Это знали все, и никто не понимал, что творится с прорабом. Первая машина доехала до веревки и встала. Водитель замахал руками, как бы говоря: «Что все это значит?» Прораб стоял, скрестив руки: «Путь закрыт». Машины выстроились в цепочку, шоферы, громко ругаясь, выходили из кабин. Караджарский мост был прекрасен, и все смотрели на него. Одни заглядывали под мост, другие смотрели вдаль, любуясь степными просторами Машат-Мисриана. Наконец Джума, не выдержав, спросил: — Что-нибудь случилось, Давид Моисеевич? Прораб что-то сердито пробормотал и снова стал смотреть на дорогу. Ничего не поняв, Джума пожал плечами: мост прекрасен, это все видят. Почему же он задерживает машины? И он тоже посмотрел на дорогу, где опять взвились в воздух клубы пыли. Прораб просиял: — Я же говорил, успеют… Таган-ага и Халима должны подъехать. Без них нельзя начинать. Давид Моисеевич хотел еще что-то добавить, но тут колеса мотоцикла Таган-ага, будто пролетев по воздуху, оказались совсем рядом с ними. Джума не без удивления смотрел на Таган-ага и Халиму-апа. И остальные ребята во все глаза смотрели, и даже Зохра. Да и как не смотреть! Таган-ага всегда носил бородку, а сегодня побрился, принарядился… Сиплый Берды, подбежав первым, схватился за руль мотоцикла. — Ого, бригадир, тебя хоть сейчас в ЗАГС веди! — засмеялся он. Но как ни странно, на этот раз шутка попала прямо в «яблочко». — А может быть, мы прямо из ЗАГСа, парень, откуда ты знаешь? Вот это да! Неужели правда? Ну и новость! Ребята переглянулись, стали присматриваться к Халиме-апа: и она наряжена, застенчиво улыбается. Кажется, правда. — Неужели правда? — переспросил Берды, и тут же в своей шутовской манере прошептал Джуме на ухо: — Седина в бороду, бес в ребро! Прораб, стоявший на мосту, подал команду: — По машинам! Водители сели в машины. Прораб подозвал бригадира и потянул его за собой: — Пошли, пошли, Таган-ага, и так заждались тебя, давай командуй парадом. Таган-ага с улыбкой посмотрел на Халиму: — Смотри, Халима, какая честь нам с тобой! Они убрали веревку, которая перекрывала путь. Два-три КАМАЗа, стоявшие впереди, поднялись на мост и встали. Джуме на миг почудилось, что сейчас под тяжестью грузовиков мост рухнет. Но чем больше груза становилось на мосту, тем огромнее он казался. Джума, который все еще сомневался, что бригадир и Халима-апа поженились, подошел к ним и, взглянув в их счастливые лица, сказал: — Таган-ага, знаете такой обычай? Когда мастер заканчивает мост, он сажает под него жену и детей. Так проверяют прочность моста. Не посадить ли туда вас с Халимой-апа? — А что! — отозвался бригадир. — Этот мост не просто перекинулся над старым руслом реки, он и наши с Халимой судьбы соединил. И он обнял смущенную, покрасневшую Халиму. У Джумы на душе было легко, и немного грустно. Ах, Таган-ага, отчего ты не сказал, что этот мост — начало жизненного пути Джумы с Зохрой? Скажи, яшули, пусть все услышат, мысленно обратился он к бригадиру. Но бригадир не замечал никого, кроме своей Халимы. Машины катили по равнине, где веками не ступала нога человека. Грохоча, они уезжали все дальше и дальше. А на мост им на смену въезжали другие. Песчаный Караджар, перекинув через свои безлюдные равнины мост, снова был готов служить людям… На другой день бригада собралась в путь. Пустые вагончики прицепили к трактору. Чем ближе подходил трактор с вагончиками к мосту, тем сильнее теснило сердце Джумы. Наступала минута расставания, грустная минута. И тут Базар с рюкзаком за спиной с палкой в руке вышел на мост и обратился к товарищам: — Друзья, вы, наверное, знаете, что я покончил со стихотворством. И что я решил стать археологом. Но сейчас, прощаясь со своим мостом, не могу обойтись без поэтического слова. Здесь, на мосту, я хочу прочесть свои последние стихи.Мой народ издревле благодарен
Всем строителям моста.
Слава об их щедром, царском даре
Облетит все здешние места.
Разлучали горы два народа,
Милых разлучали:
Мост был самой верною дорогой,
Дружества началом.
Там, где тек арык, где города стояли,
Снова потечет вода и встанет город.
Мост, и в наши дни ты явишься началом…
Перевод В. и И. Белобровцевых.
РАССКАЗЫ
УРАГАН
С утра ярко и весело светило солнце. Ни одного облачка на небе. Тишина. День предвещал быть теплым, несмотря на глубокую осень. Но как только дневное светило начало клониться к закату, все резко изменилось. Лазуревая синь сменилась устрашающей желтизной, внезапно стемнело, и тут же на землю обрушился шквал пыльной бури. С каждой минутой хлесткий ветер, набирая силу, безжалостно, со свистом врезался в окружающие предметы. Стекла окон звенели, готовые в каждый момент выпасть из своих проемов. Деревья, успевшие сбросить листву, ураган раскачивал из стороны в сторону с неистовой силой, заставляя их верхушки склонять до земли. С иных домов сметал кровли, куски которых, как бумажные змеи, свободно парили в воздухе. Но по сравнению с обуревавшими чувствами Пальвана-ага это ненастье было сущим пустяком. В душе шестидесятилетнего яшули бушевало такое смятение, что было трудно разобраться, что больше затрудняло дыхание: встречный ли ветер, сбивавший с ног, или переполнявшая тревога. Заслоняя глаза от слепящей пыли, нахлобучив до бровей бурый тельпек, Пальван-ага едва различал дорогу, но упрямо продвигался вперед. Среди сумятицы мыслей одно не давало покоя — слова сына, брошенные в запальчивости резко. Вспоминая разыгравшуюся сцену в собственном доме, отец в сердцах начинал клясть норовистый характер сына. «Черт знает, что такое! Уродился же этакий упрямец на мою седую голову. Все, видите ли, должно быть только по его и никак иначе. Ни с кем не считается! Понимаете ли, взрослым стал, диктует родителям свою волю… Да куда это годится?» — возмущался Пальван-ага, хотя прекрасно понимал, что сын — точная копия его самого. Яшули в глубине души тайно гордился сыном и как раз за эти же самые качества: за непреклонность и твердую решимость. Пальван-ага с пеленок внушал своему наследнику быть нетерпимым к несправедливости. «Вот теперь и расхлебывай кашу, которую заварил… Сам и виноват, Пальван, некого теперь винить… — корил себя отец. — А чего я-то хорошего добился из-за своего неуживчивого характера?! Ну почему бы мне, к примеру, не жить, как другие, делая вид, что все устраивает меня, никому ничего не доказывать, не вставать на дыбы, видя несправедливость, подлость? Так нет же, до всего мне дело! Ни одному мерзавцу проходу не дам, если что замечу… Так кого же ругать? Сына?! А за что, спрашивается? За то, что уродился в меня? Нет, что и говорить, а Батыр-джан — нашей, пальвановской породы! А я-то хорош!.. И как только у меня с языка сорвалось? Ума не приложу… Такое ляпнуть сыну…» — Пальван-ага тяжело вздохнул, вспомнив перепалку с сыном. «Как я мог так унизить Батыр-джана? Обозвал сопляком, который, мол, еще самостоятельно и гвоздя-то не нажил, а туда же, указывает родителям…» Поминутно вздыхая и не замечая, что беспрестанно шевелит губами, Пальван-ага продолжал сокрушаться. Он незаметно для себя выбрался на окраину большого села. Оглядевшись, яшули остановился у ворот одного из домов. Машинально достал носовой платок, тщательно вытер с лица пыль, сняв тельпак, отряхнул его, расправил полы чекменя и после этого решительно шагнул во двор. Он успел отметить, что предсвадебное празднество подошло к концу: гостей уже не было. В просторной гостиной, сплошь устланной коврами, опершись на подушки, сидел хозяин. Байгельды, работая чабаном, редко бывал дома. Обычно он целыми месяцами пропадал на дальних пастбищах. Рядом с Байгельды сидел отец, слепой старик, с маленьким внуком лет пяти. Обменявшись приветствиями, Пальван-ага прошел в глубь комнаты, на почетное место, которое радушно указал ему хозяин. Следом в комнату вошла Сенем-ханум, жена Байгельды, неся на расписном блюде ароматный дымящийся плов. Она была далеко не молода, но сегодня светилась радостью и, казалось, забыла о своем шестом десятке. К тому же от природы Сенем-ханум была кокеткой, а сегодня совершенно потеряла голову. Остановившись перед гостем, она с неприличным для возраста жеманством обратилась к Пальвану-ага: — О, уважаемый кум Пальван, да будет вам известно, что Сенем-ханум из тех, кто не любит, когда гость заставляет себя ждать. Я из-за вас, куманек, не хотела вовремя гостей потчевать угощениями. Но хочу надеяться, что в следующий раз вы попроворнее соберетесь к нам, а? При слове «куманек» у Пальвана-ага что-то екнуло и тоскливо засосало под ложечкой. Он едва сдержался, чтобы не оборвать Сенем-ханум, мол, не рановато ли называешь меня, любезная, таким словом. Однако, вспомнил о том, что он не у себя в доме, и решил, что в данный момент грубость неуместна. Но смолчать он не мог и с расстановкой заговорил: — Да, Сенем-ханум, дни проходят, как говорится, в суете да в хлопотах… — Как бы он ни старался-скрыть волнение, голос его невольно выдал, слова были произнесены с трудом и приглушенно. Никто из присутствующих не заметил настроения гостя, но от Сенем-ханум это не ускользнуло. — Ах, кум, как бы вы ни скрывали, но очевидно, что вы очень встревожены, отчего? Будьте же добрее, ну, не хмурьтесь, а то на вас глядя, погода и та не хочет утихнуть. Подвигая блюдо с пловом к Пальвану-ага, Сенем-ханум изящным движением руки приоткрыла рукав, под которым сверкнул молнией золотой браслет с крупным рубином. Но гостя не столько смутило украшение хозяйки, сколько ему было не по себе от ее неуместного кокетства. «С ума сошла баба, кривляется как мартышка, а разоделась словно пава»… Яшули внимательнее пригляделся к наряду Сенем-ханум и поразился: на голове у нее красовался японский платок, который он самолично доставал по наущению жены якобы в подарок бабушке невесты. Да и кофта на Сенем-ханум была тоже приобретена им же, но ведь не для Сенем-ханум, а предназначалась крестной матери. Да, дела… А он, как гончая собака, бегал в поисках этих товаров, унижался перед спекулянтами. Несколько раз сновал по марыйскому базару и в Ашхабад ездил в самую жару, изнывая от зноя. И вот тебе на!.. На чьих плечах он видит вещи?! Пальван-ага,передернувшись, вспомнил муки, связанные с покупками. «Да, не зря говорится, что бязь надо выбирать по кромке, а невесту по матери. Не приведи господи, чтобы дочь походила на Сенем-ханум…» Хозяйка, наблюдая за гостем, начала ерзать от того, что тот долгое время сидит, не проронив ни слова, и решила возобновить беседу: — Как мы уже условились, дорогой кум, свадьбу мы сыграем по-современному, оставим устаревшие традиции. Да и муж одобрил наше решение. Так что все в порядке. Итак, завтра с утра вы можете приводить жениха с друзьями и приятелями прямо сюда, к нам. Мы уже приготовились. Первый день свадьбы отпразднуем у нас, а второй — в вашем доме. Пальван-ага оставался сидеть неподвижно, но сам чувствовал себя неловко, будто сидел на раскаленных углях. Ему казалось, что в каждую минуту откроется дверь и его сын ворвется вихрем в комнату и заявит: «Нет, завтра тоя не будет!» Не отрывая глаз, яшули следил за каждым движением Сенем-ханум, которой не сиделось на одном месте. Он перевел взгляд на ее мужа. С лица Байгельды не сходила блаженная улыбка. Он при каждом слове жены согласно кивал головой. Гостю было известно и раньше, но теперь он убедился воочию, что супруги были не схожи по характеру, как небо и земля, но сейчас их объединяла общая радость за свою дочь. Они с нетерпением предвкушали завтрашний той своей ненаглядной Тязегуль. Даже слепой старик сидел по-особому, приосанившись, внимательно прислушивался, боясь пропустить хоть слово. Пальвану-ага становилось с каждой минутой все больше не по себе. Он остерегался невольно выдать свое настроение, и от этого его бросало то в жар, то в холод. «Как же я разрушу одним предложением их счастливые планы? Простодушный Байгельды сидит передо мной, ни о чем не догадываясь. А Сенем-ханум, как бы ни была жадна до вещей, но все-таки она остается матерью для своей дочери. Ведь и Байгельды, и его жена в конце концов просто родители, которые ничего, кроме счастья, не желают своей Тязегуль. Как же быть? Ведь родители так долго мечтали о свадьбе и уже свыклись с этой мыслью и не помышляют, что все скоро разладится. А может промолчать и скорее уйти домой? Браниться и выяснять отношения удобно лишь в собственном доме. Гостю совсем не к лицу обижать хозяев, которые и сном, и духом не ведают, что я должен их огорчить. Нет, нужно нам самим распутывать узел, который мы сами затянули. А вдруг, пока я сижу здесь, мать сумела уломать сына и все уже утряслось? Но стоило Пальвану-ага вспомнить о сыне, как тут же слабая надежда улетучилась. Перед его глазами снова проплыли картины недавней бурной сцены, разыгравшейся почти одновременно с внезапным ураганом за окном……Батыр, сын Пальвана-ага недавно вернулся со службы в армии и, как говорится, не успев скинуть солдатской гимнастерки, приступил к работе в родном колхозе. Бригада, где трудился Батыр, состояла в основном из молодых парней, почти сверстников. Они убирали хлеб с полей. Работа двигалась к концу, оставалось убрать пшеницу со считанных карт. А где молодежь, там и шутки, и смех. В особенно приподнятом настроении находился Батыр. Еще бы, скоро должна состояться его свадьба! Еле дождавшись конца смены, счастливый жених объявил товарищам о предстоящей женитьбе. Тут же он вручил каждому приглашению на той. Парни наперебой стали поздравлять Батыра и с любопытством рассматривать фотографию его невесты. Равнодушных среди молодых людей не оказалось. Каждый находил, что невеста хороша собой, очень мила. — Да, ничего себе наш Батыр-джан, сумел отхватить этакую красавицу! — У него губа не дура! — Что и говорить, умеет не хуже дикобраза отыскать сладкую дыньку! Но, к сожалению, и среди молодых людей находятся недоброжелатели. Нашелся один такой и в бригаде, который сумел испортить бочку меда ложкой дегтя. — Ну, что ж тут особенного, что вы так восхищаетесь?! Если у отца много денег, то сыну нетрудно выбрать красавицу, — заявил верзила, стоявший поодаль. Батыра точно ошпарили кипятком, он в миг очутился рядом с обидчиком и вцепился мертвой хваткой в ворот его рубашки. — А ну, повтори еще раз! Верзила не ожидал подобной реакции со стороны жениха и решил было ретироваться, но ему не удалось: в силу привычки он вновь съязвил: — Бай-бов, а ты, Батыр, наивная душа, и в правду думаешь, что Тязегуль в тебя по уши влюблена? Не твои ли кирзовые сапоги ей приглянулись? А? Батыр все еще не отпускал из рук ворота рубашки балагура-верзилы, и по всему было видно, что дело может закончиться большим скандалом. Поэтому парни поспешили их разнять. Удивительнее всего было то, что у верзилы нашелся единомышленник — маленького роста, невзрачный парнишка: — Напрасно ты горячишься, Батыр, ведь даже глупцу ясно, что Сенем-ханум даром свою дочь ни за что не отдаст! Батыр вконец растерялся, как вдруг за него вступился бригадир, обратившись к спорящим: — Ну, что вы тут раскричались, откуда у вас такие сведения? Отчего же тогда Сенем-ханум пожелала справить той у себя в доме? Если б она была приверженицей старины, тогда бы ни за что не сделала свадьбы по-современному, в доме невесты. Нет, я лично не верю, что родители Тязегуль взяли за дочь хотя бы копейку. По-моему, не надо лишнего говорить, а лучше пожелайте счастья влюбленным. Было б только побольше таких матерей, как Сенем-ханум, тогда совсем бы калымы исчезли. На шум спорящих подошли мужчины постарше и тоже вступили в разговор. Но кто бы что ни говорил, теперь для Батыра это потеряло всякий смысл. Он стоял некоторое время в глубокой задумчивости, потом вдруг, сорвавшись с места, почти бегом направился к дому…
…Мать испуганно взглянула на вбежавшего во двор мертвенно-бледного сына. — О, аллах! Что с тобой, сынок? На тебе лица нет… — Это я хочу у вас с отцом спросить, какой калым вы отдали за Тязегуль? Увидев возмущенного сына и то, как он дрожит от негодования, мать не смогла солгать: — Ну, немного подарков сделали… чтобы уважить… мать, вырастившую такую умную и красивую дочь… А что случилось-то? Возвратившийся с поля Пальван-ага застал мать и сына во дворе, которые продолжали громко выяснять отношения. Отец сердито окликнул их зычным голосом и заставил войти в дом. — Постеснялись бы соседей! Это ведь только нас касается, а другим совсем не интересно. Нечего сор из дома выносить… — А чего ты так волнуешься, отец? Это уже ни для кого не секрет! Вы ведь сами постарались меня опозорить перед всем селом! — не унимаясь, продолжал горячиться Батыр. — Я тотчас же побегу и швырну к ногам Сенем-ханум письма ее дочери, которые она мне писала почти ежедневно! — О, люди добрые, какой же негодяй сумел вмиг разрушить наше спокойствие?! — заголосила было мать. Отец прикрикнул на жену: — Сейчас же прекрати причитать, женщина! — И обратился к сыну как можно спокойнее: — Ты, сынок, очевидно, забыл о наших обычаях… А потому я тебе напомню и все расскажу как есть. Нечего мне скрывать от тебя. Калым мы с матерью заплатили немалый, до сих пор в голове не укладывается, когда с долгами рассчитаемся… Ну а что делать? Не жить же тебе всю жизнь бобылем?! — И не забывай, что Тязегуль тоже придет к нам в дом не с пустыми руками. И одежду, и обстановку в дом… — вставила мать. Батыр понял, что с матерью ему не договориться, а вот отец должен понять его правильно. И сын начал упрашивать отца. — Отец, я прошу тебя, пока еще не совсем поздно, пойди к ним и прямо скажи, что, мол, наш сын говорит, что ему купленная жена не нужна. А Тязегуль передай, что нам с ней надо поговорить, и причем обязательно… Пальван-ага с женой переглянулись, ища друг у друга поддержки. Отец бессильно опустился у порога, а мать, не выдержав, залилась слезами. Однако Батыр настоял на своем, и отец вынужден был отправиться в дом Байгельды и Сенем-ханум…
…Все эти картины пронеслись в голове у Пальвана-ага, пока он сидел перед родителями Тязегуль. Он был в растерянности. Решимость высказаться то возникала, то тут же исчезала. «К кому из родителей первому обратиться?» — мучился Пальван-ага. «К Байгельды-ага? Но он же, как ребенок, благодушен и бесхитростен. Может, он и не знает, какой калым за дочь заломила жена? Начать разговор с Сенем-ханум? О, аллах, для этого нужно иметь толстую кожу, как на подошве верблюда… А если даже и приступить к разговору, то в какой форме? Грубить нельзя, а начнешь вежливо, то Сенем-ханум найдет тысячу доводов в доказательство своей правоты. К тому же она будет права, потому что ее дочь ничем не хуже других, за которых берут не меньше. Как же быть? Потом… ведь Сенем-ханум может возразить мне, что и невеста придет в дом не с пустыми руками… А еще добавит, что девичий калым, что талая вода, едва, мол, хватит на то, чтобы справить той… И вообще, скажет, о чем, дескать, вы думали раньше, еще вчера? М-да… Нет, надо решительно заявить, как советовал Батыр: «Торги наши не состоялись, сын не хочет купленной невесты, верните калым! Но с Сенем-ханум шутки плохи, может так разойтись эта чертова баба, что камня на камне не оставит, да тут и сам дьявол не устоит. Бросит мою обувь за порог да и выставит за дверь со словами: «Не ты, Пальван-ага, растил и лелеял мою дочь, так что вот тебе бог, а вот тебе — порог!..» После бесчисленных вариантов Пальван-ага пришел к выводу, что лучше начать с Байгельды-ага. Улучив момент, когда Сенем-ханум вышла из комнаты, Пальван-ага обратился к чабану: — Байгельды… Я… вот… хочу с тобой посоветоваться… Отец невесты в это время, размечтавшись, тщательно обдумывал, как бы лучше выглядеть на свадьбе дочки, но вынужден был оторваться от сладких грез и внимательно взглянул на гостя. — Как говорится, халат скроенный по согласию, не будет короток… Слушаю, Пальван-ага, выкладывай свои соображения… Но не сразу заговорил яшули. Гость явно мялся, не зная, как бы поскладнее, не обидев чабана, высказаться. В глазах Пальвана-ага отец невесты был куда лучше его самого, достойнее. Ах, как корил себя Пальван-ага, что не смог заранее поговорить об этом с Байгельды. «Почему бы мне, старому дурню, не попросить было Сенем-ханум вызвать чабана с пастбищ для переговоров раньше? Сейчас бы не было такого невыносимого положения… Мы с ним точно дотолковались бы… А теперь?.. А все эти женщины!.. Я, как волчок, закружился между ними… Нет бы посоветоваться с сыном, ведь он уже совсем взрослый человек, так нет же…» Байгельды-ага, не выдержав, вновь обратился к гостю: — Ну, Пальван, что у тебя за разговор ко мне? — Начну прямо. Завтрашнему тою, наверное, не суждено состояться… — опустив голову, тихо произнес Пальван-ага. А слепец, который сидел все это время тихо, не шелохнувшись, будто внимательно уставился на гостя. Чабан, на секунду, замерев, нашел в себе силы выдавить из себя: — А что… Батыр передумал?.. Ему нравится какая-то другая девушка? — Нет, нет! — поспешил разуверить его Пальван-ага. — Со слов наших жен, Батыр с Тязегуль постоянно переписывались, пока сын был в армии… Здесь как раз все в порядке… А вот потому Батыр и заявляет, что ему не нужна купленная жена, что, мол, он думал, все у них будет по взаимному согласию… И стоит упрямо на своем. Теперь замолчал отец невесты. Он, изменившись в лице, лихорадочно обдумывал впервые услышанную новость. До сих пор благодушному Байгельды ни разу в голову не пришло расспросить хорошенько свою жену, какие переговоры она вела с родителями жениха. «Ах ты, ненасытная! Ты, оказывается, из тех, кто, наевшись до отвала, не насытится глазами!» Но как бы ни был разгневан и возмущен чабан, последнее слово, по всему было видно, оставалось за женой. Потому-то Байгельды сам не сказал ничего Пальвану-ага, а беспомощно позвал Сенем-ханум. — Слышишь, Сенем-джан, что говорит наш кум? После этого Пальвану-ага стало ясно, что последующий разговор ему придется вести с женой. Сенем-ханум выслушала Пальвана-ага, не перебивая, пока тот полностью не высказался. — Ну, как теперь нам быть? Давайте решать… — пристально вглядываясь в лица собеседников, спросил Пальван-ага. — А ничего! — с этими словами Сенем-ханум, гордо подняв голову, прошла в соседнюю комнату. Пальван-ага и Байгельды с удивлением уставились на дверь, за которой скрылась Сенем-ханум. Вскоре она появилась, с усилием волоча за собой большой узел и ковровый хурджун. Пальвану-ага были хорошо знакомы эти вещи. В узле находились бесчисленные дорогие отрезы, платки, халаты, а в хурджуне — деньги, отданные в счет калыма. Сразу вспомнились все муки, связанные с добыванием этих вещей, из-за которых он погряз в долгах. Сенем-ханум поставила узел с хурджуном прямо перед гостем. Затем она взяла одно из свадебных приглашений с портретами жениха и невесты. Сенем-ханум, разорвав его пополам, протянула отцу ту, где был изображен Батыр. Мужчины, затаив дыхание, следили за ее действиями. Ни один из них не решился остановить разъяренную женщину. Они знали, что, скажи они хоть единое слово, разразился бы страшнейший скандал…
…Еле волоча ноги, Пальван-ага отправился восвояси. Он ни на чем не мог сосредоточиться, лишь чувствовал ужасную пустоту и смертельную усталость. Ветер все еще бушевал… С момента ухода Пальвана-ага в доме Байгельды и Сенем-ханум воцарилась мертвая тишина. Чабан, словно парализованный, лежал не шевелясь, а Сенем-ханум, хлопнув с треском дверью, уединилась в соседней комнате. Байгельды, сколько ни силился, не мог уснуть. Затем он услышал, как малыш с дедом зашептались. — Деда, а деда! Что, тетя Сенем обиделась? — Тихо ты, пострел, не надо так громко говорить. Все уже спят… — А той будет завтра, не отменят? — Конечно будет, перед свадьбой всегда так… Ни один той без споров не проходит, так в народе исстари говорится, потому что все взволнованы… А той будет… Обязательно будет. Спи, родной, утро вечера мудренее. Байгельды так и не сомкнул глаз до утра. Что только ни передумал за ночь чабан. Ругал себя за слабохарактерность, нерешительность и за то, что совершенно не может повлиять на жену. Но к рассвету пришел к твердому решению на этот раз не отступаться от своего слова. А он решил, что непременно заставит свою жену вернуть весь калым в дом жениха. И точка. Пойдут вместе с женой и извинятся перед родителями жениха. Деду тоже не спалось. Ему было больно, что взрослые люди не смогли мирно прийти к единому мнению. Он жалел своего Байгельды. Сокрушался, что Сенем-ханум, расстроенная, всхлипывает в соседней комнате. Измаявшись, слепой встал, не находя места от охватившей досады, как вдруг услышал, что сын обратился к нему: — Что ж делать-то, отец? — А ты, сынок, уже давно сам хозяин в доме, тебе и решать. После этого дед принялся тормошить спящего внука: — Вставай, верблюжонок, пойдем отсюда, не будем свидетелями позора, который нас ждет утром… — Не тронь его, отец, пусть спит мальчонка, никакого позора не будет. Я решил и не отступлюсь от своих слов. Жена сейчас же отправится к Пальвану-ага с проклятыми узлами. Сенем-ханум, услышав слова мужа, тут же ворвалась в их комнату и чуть было не упала, споткнувшись о хурджун с деньгами. Жена пыталась было противиться, но чабан был непреклонен. И впервые за долгое время совместной жизни Сенем-ханум, кажется, поняла, что не так мягок и нерешителен ее супруг. Они вышли из дому, когда чуть забрезжил рассвет. Ураган стих, в чистом небе сияли звезды…
Перевод В. Аннакурбановой.
КОНЕЦ КУЙКИ-ХАНА
В тот день аул Чишдепе проснулся в предсвадебных хлопотах. Чишдепинцы выдавали замуж Аннагуль, единственную дочь Куйки-хана. Звонкий крик мальчишки, который с верхушки абрикосового дерева высматривал приближение свадебного каравана, переполошил всех от мала до велика. «Едут! Едут!» — горланил он, юркой ящерицей сползая вниз, чтобы получить обещанный за добрую весть подарок. И как по команде, босоногие сорванцы, что, копошась в придорожной пыли, собирали маленькие острые камушки, перемахнули через дувал и скрылись в росшем вдоль дороги винограднике. Обычно ленивые в этот ранний час псы, встревоженные людской суетой, с громким лаем бросились к холму, из-за которого с минуты на минуту должны были появиться всадники. Гельналыджи[1] приближались. И от этой вести тревожно и гулко забились сердца молодых женщин и девушек, что с утра толпились возле невесты. Но странное дело, чем ближе были сваты, тем меньше подружек оставалось рядом с Аннагуль. Сначала белолицые кайтарма[2], тоскующие в родительском доме по мужниным ласкам, хихикая и подталкивая друг дружку, вышли подышать свежим воздухом в тени абрикосового дерева. Следом за ними потянулись молодухи, еще не успевшие снять разукрашенных вышивкой свадебных халатов, — только пятки мелькали, когда они, подобрав подолы своих длинных платьев из жесткого домотканого шелка и пригибаясь, чтобы не удариться о низкую притолоку, выбирались из кибитки. И наконец совсем юные, еще угловатые девушки-подростки сгрудились у выхода, чтобы посмотреть на женщин из чужого аула и полюбоваться джигитами, лихо гарцующими на горячих ахалтекинцах. Выйти на люди они не решились и, стыдясь собственной дерзости, следили за происходящим во дворе, отогнув ковровую занавесь, заменявшую дверь. Аннагуль осталась одна. Она сидела в глубине юрты, прислонившись спиной к жесткой решетке терима[3]. Лицо ее было закрыто шелковым платком. Считалось, что, ожидая приезда гельналыджи, невеста должна рыдать, готовясь к разлуке с родительским очагом, прощаясь с беззаботной юностью. Наконец, можно было пустить слезу из приличия, потому что так предписано вековым обычаем, но Аннагуль не плакала… Ей не было нужды терзаться наподобие другим невестам, гадая какого мужа уготовила судьба. Своего жениха Аннагуль видела лишь однажды. Им не довелось тогда обменяться и полусловом, — да им и в голову не могло прийти такого! — но, когда их взгляды встретились, юные сердца тотчас устремились навстречу друг другу. Желание соединиться с рослым чернобровым бозаганцем так сильно завладело мыслями Аннагуль, что она осмелилась открыться матери, а ведь любая девчонка в Чишдепе знала: говорить о своих чувствах, пусть даже с самым близким человеком, постыдно, ибо запрещено адатом. Ну, а парень, так тот после встречи с Аннагуль напрочь потерял покой и сон — дочь Куйки-хана была самой завидной невестой во всей округе! И вот теперь гельналыджи спешили из Бозагана в Чишдепе, чтобы забрать невесту и отвезти ее к жениху. Но если бы кто-нибудь увидел в этот миг лицо Аннагуль, он не смог бы не заметить серой тревоги в глубине ее глаз и признал, что невеста подобающе печальна, как и положено порядочной девушке. Три гулких выстрела ударили в безоблачное осеннее небо, возвещая, что посланцы жениха прибыли в аул, и звонкое эхо покатилось по горному ущелью. Через мгновение стал различим дробный перестук копыт, и вот уже всадники в нарядных алых халатах пронеслись по узкой улочке. Камни, комья грязи полетели им вдогонку из виноградника. Но атбашчи, возглавлявшие свадебное шествие, летели, как стрелы, пущенные из тугого лука, и мальчишечьи снаряды не достигли цели, попадали наземь, утонув в глубокой текучей пыли. — Ах вы, ишачьи дети… Опозорить нас хотите! — сделав притворно-строгое лицо и размахивая ореховым прутом, к винограднику заковылял почтенный Торим-ага. Но где ему угнаться за быстроногими озорниками! А бозаганцы уже спешивались, и настроение у них было отличное. Правда, одному из атбашчи угодили по спине тухлым яйцом, и оно, разбившись, измарало праздничный шелковый халат, да еще двум свахам в суматохе у ворот сорвали с голов платки — но так уж принято на свадьбе. Теперь гостям предстояло отведать хозяйского угощения, но все понимали, что трапеза не затянется… Отхлебнув ложку-другую шурпы и торопливо проглотив кусок лепешки, гельналыджи заберут Аннагуль и поспешат в обратный путь. Но тут произошло непредвиденное…Все утро Куйки-хан не показывался на люди. Проснувшись он сразу же ушел в орачу, которая стояла рядом с главной кибиткой — черная, невзрачная, приземистая. И вот теперь, когда женщины уже вынесли гостям угощение, Куйки-хан с багровым от злости лицом выскочил из своей кибитки и, чеканя слова, крикнул: — Торим-бек, покорми гостей и проводи их в обратный путь. Да скажи, что для них здесь невесты нет! «Нет невесты!» — эти слова прозвучали, как гром среди ясного неба. Смешливые кайтарма тут же бросились в юрту, где они оставили Аннагуль. Атбаши как ели, так и замерли с набитыми ртами. — Он говорит, нет девушки?! — Как это? И сразу тишина. Все смотрели на Куйки-хана — кто с изумлением, кто с тревогой. Взмыленные от долгой скачки кони настороженно запрядали ушами. Разукрашенные верблюды, что отдыхали возле юрты, разом вытянули шеи и уставились на человека, необдуманными словами нарушившего праздничное веселье. Осуждение было в их пристальных взглядах. Лишь Торим-ага, который собирал подарки, сделал вид, что ничего не произошло, словно и не слышал слов Куйки-хана. Он медленно, с достоинством пересек просторный двор и, подойдя вплотную к Куйки-хану, осведомился: — Что это значит, Куйки? — Это значит, что для них нет невесты! — с раздражением в голосе ответил Куйки-хан. — Как тебе ни совестно, Куйки? Снег прожитых лет уже побелил твою бороду, а поступаешь словно неразумный мальчишка… — Не совестно! Я не желаю родниться с теми, кто не держит своего слова. — А что все-таки случилось? — удивился Торим-ага и обиженный тем, что Куйки-хан не торопится с ответом, возвысив голос, добавил: — Я — старейшина этих людей, — он повел рукой в сторону стоящих поодаль чишдепинцев, — и если что случилось — скажи нам, мы послушаем и узнаем. — Они низкого рода… Неблагородного рода, — зачастил Куйки-хан, брызгая слюной. — Они обманули нас. Торим-ага громко вздохнул, разгладил ладонью свою белоснежную бороду, а потом вдруг сжал ее в кулаке, словно хотел вырвать. Чишдепинцам был знаком этот жест, означавший крайнюю степень раздражения, и они замерли, ожидая, что сейчас сделает разгневанный Торим-ага. Однако он сдержался и громко, чтобы его услышали и свои, и гости произнес: — Что бы там ни было, но вернуть гельналыджи без невесты нельзя. Это невозможно. — А мы сделаем через невозможно! — усмехаясь, сказал Куйки-хан, и показывая, что разговор окончен, крикнул: — Эй, жена, тащи-ка сюда их тряпки — нам не нужны подачки. И пусть убираются! Пышнотелая женщина, путаясь в подоле платья, торопливо подошла к Ториму-аге и громко зашептала, не обращая внимания на мужа: — «Низкие родом…» Да он, Торим-ага, просто повод ищет, чтобы поссориться со сватами. Злится, что не полностью выплатили калым… — И, обернувшись к мужу выкрикнула: — Чтобы ты захлебнулся от собственной жадности! Но тут же, испугавшись своей дерзости, заплакала. С опаской взглянула на Торима-агу, а потом, словно ища поддержки, стала озираться по сторонам. — А где сват наш, не приехал что ли! Позовите свата. — Он-то вам зачем? Если не хватает халатов, так вот, пожалуйста, мой берите, — буркнул какой-то парень, прибывший в составе гельналыджи, и сорвал с плеч новенький, с иголочки, нарядный шелковый халат. Бросил его под ноги Куйки-хану. — И мой тоже берите. Я и кушак дам в придачу, — поддержал его еще один атбашчи. Привели тугоухого Овезмурада-ага, который, не ведая о происходящем, крепил предназначенный для невесты паланкин на горбу красавца инера. Этого верблюда он намедни сам привел из соседнего аула специально для свадебного шествия. Бозаганцы стали наперебой объяснять Овезмураду-ага, что произошло, а он растерянно мигал, глядя то на одного, что на другого, не зная как быть, что предпринять. Один из парней громко крикнул прямо ему в ухо: — Уж лучше нам своих коней им отдать, чем вернуться домой без невесты! И тогда старик словно очнулся. — Не к лицу тебе, Куйки-хан, поступок, который не делает чести ни тебе, ни мне. Остепенись, сват! Остаток калыма я внесу еще до того, как ваша дочь приедет навестить отчий дом. И ради бога, не заставляй меня без нужды трясти седой бородой, приносить неуместные между свойственниками клятвы. Или ты не веришь, что я сумею постоять за свое слово? Куйки-хан ухмыльнулся и нарочито громко — то ли потому, что разговаривал с глухим, то ли просто куражась — сказал: — Ну, коль ты из тех, кто может постоять за свое слово, так скажи всем, о чем мы договаривались прежде. Или ты запамятовал, Овезмурад, или недослышал, когда был сговор… — Почему же, я помню, — крикнул, бледнея от оскорбления, Овезмурад-ага. — Помню. Я обещал продать все до последней нитки и отдать назначенный тобой калым до свадьбы. Так ведь не хватило самой малости. Аллах свидетель, получишь все сполна, об одном прошу, не оскорбляй наш род. — Дочь моя, и ее судьба в моей руке. Все, разговор окончен… Проваливайте! Торим-ага бросился к Куйки-хану, чтобы образумить его, но тот, отмахнувшись от старика, словно от назойливой мухи, скрылся в ораче. — Что ж, спасибо за угощение, — сказал Овезмурад-ага и, обернувшись к стоящим у него за спиной парням, приказал. — Пусть женщины поднимают верблюдов, мы уезжаем. Атбаши, пряча глаза, пошли к лошадям. Через несколько минут гельналыджи отправились в обратный путь. Они ехали той же дорогой, по которой недавно с гиканьем мчались к дому невесты. Теперь все молчали, и никто не горячил коня. Чишдепинцы разбрелись по дворам, словно спрятались, и опозоренные сваты не спеша двигались по безмолвному селению. Только любопытные мальчишки выглядывали из-за дувалов, но никто из них не решился на проказу, потому что даже этим несмышленышам было понятно, что слово бьет больней, чем камень. Овезмурад-ага трусил впереди всех на серой послушной кобыле. Несчастье, обрушившееся на него, придавило старика. Больней всего было из-за того, что расстроился той его единственного сына. Чтобы угодить ему, пришлось смалодушничать и согласиться на тот непомерный калым, который навязал Куйки-хан. И вот приходится возвращаться несолоно хлебавши. Он утешал себя тем, что сын, конечно, холостяком не останется, но еще одна забота терзала старое сердце. «Что скажут люди?» — думал Овезмурад-ага и мысленно благодарил аллаха за то, что тот лишил его слуха, ибо сейчас больше всего на свете боялся услышать пересуды сопровождавших его всадников. Так проехали почти половину пути. И тут Овезмурад-ага остановился. — Эй, джигиты! Не пора ли попить чайку? И лошади, верно, устали. Отдохните, люди, а я еще раз попытаю свое счастье. Долго не задержусь, вернусь мигом. Лошадь словно угадала, что у всадника переменилось настроение, с места пошла галопом. Люди и спросить не успели, что надумал Овезмурад-ага, а он уже скрылся за невысоким холмом.
Непес пробыл в горах до заката. Джигиту, чью сестру отдают в чужой дом, не к лицу быть гостем свадебного тоя — так уж повелось с давних пор. Поэтому Непес, взяв старенькое ружье, с самого утра отправился на охоту. Ему повезло, теперь он возвращался домой, приторочив к седлу песчано-пепельную лисью шкурку. Но не успел он еще ввести во двор коня, как к сыну с рыданиями бросилась мать. — О-о-о, Непес-джан, сыночек мой, как теперь жить будем, как нам людям в глаза смотреть… — Что случилось? Ну, говори же… — Твой отец прогнал сватов, гельналыджи уехали без Аннагуль. — И она зарыдала еще громче. — Знал, что этим все кончится… — Непес замолчал, потом, срывая злость, с силой рванул лисью шкуру. Испуганная лошадь захрипела, взвилась на дыбы, но сыромятный шнурок, которым добыча была приторочена к седлу, не оборвался. Бессильная ярость захлестнула Непеса, кровь ударила в голову. Он рванул опять, потом — еще раз, пока, наконец, истерзанная шкурка не оказалась у него в руке. — Эх, не на того зверя пулю истратил! — свистящим шепотом выдохнул Непес и отшвырнул лису туда, где в сумерках чернела орача — любимое отцовское убежище. Куйки-хан словно только и ждал этого. — Стреляй, ублюдок, стреляй! — выскочил из кибитки Куйки-хан. — Не о себе думаю, скотина! Что, в могилу я добро унесу? Тебе, тебе все достанется! Ну, стреляй же, если мужчина. Непес рванул с плеча ружье, дрожащей рукой загнал в ствол патрон, но тут мать бросилась к нему, повисла на руках, заголосила. Прибежали соседи, отняли ружье, свалили Непеса на землю, связали руки, чтоб чего не натворил сгоряча. Куйки-хан еще постоял, глядя, как, силясь порвать веревку, корчится на земле его сын, потом громко высморкался и снова спрятался в своем логове. Подошел Торим-ага, другие аксакалы — обступили Непеса. — Нельзя так, джигит, нехорошо. Родного отца убить вздумал. Случись такое, закон бы и тебя не пощадил — вот бы и исчез род Куйки-хана… Опозорил бы наш аул, пошла бы молва, что чишдепинцы убивают друг дружку… — Торим-ага умолк, потом окликнул толпящихся у ворот мужчин. — Эй, кто там, развяжите его. Подбежали, в свете луны сверкнуло лезвие ножа, разрезанная веревка змеей сползла на землю. — Горячиться не надо, Непес-джан. Поезжай в Бозаган, отвези сестру в дом жениха. Это хорошо, если девушка соединится с любимым… Непес удивленно посмотрел на Торима-ага: «Издевается что ли?». Будь перед ним не почтенный, уважаемый всеми старец, сбил бы с ног, своими руками задушил обидчика. Наступила долгая пауза. Непес молчал, разминал затекшие запястья. Он колебался: «Мыслимое ли дело самому посадить сестру на круп чужого коня? Не позор ли! Но ведь не станет яшули советовать противное людским обычаям. Но не стыд ли, что отец отказал сватам после того, как принял часть калыма? Если уж суждено жить опозоренным, так пусть хоть сестра вырвется из этого проклятого дома!» — Торим-ага, яшули… — начал Непес, медленно вставая с земли, но старик не дослушал его. — Да, джигит. Если народ одобряет, можно и своего коня зарезать… Меред! — обернувшись, позвал своего внука. — Седлай коня, поедешь вместе с Непесом. И ты, Сапар…
Они были уже почти у цели, когда ветер донес до их слуха голос бахши. — Той у них, что ли? — удивленно протянул один из всадников и придержал своего коня. — Где это видано, чтобы две свадьбы назначали на один день, — отозвался другой и тоже придержал коня. — Верно, Непес? Непес не откликнулся. Все трое хорошо знали обычаи бозаганцев и понимали, что веселье может быть лишь в доме Овезмурада-ага. Ведь если и бывало так, что совпадали две свадьбы, то с обоюдного согласия одну из них переносили на следующий день. Но что за свадьба, если гельналыджи вернулись без невесты? Парни спешились, а Аннагуль, за всю дорогу не проронившая ни слова, осталась сидеть на лошади, ожидая, что решит брат. Но Непес и сам не знал, как быть дальше. — Пожалуй, мы с Сапаром сходим, посмотрим, что там. Не ночевать же нам здесь. А вы побудьте с лошадьми. — И внук Торима-ага шагнул в комнату, растворился в ночи. Той в самом деле справляли в доме Овезмурада-ага. Человек небогатый, он не назначал призов борцам, не устраивал скачек, не приглашал знаменитых бахши. Но он был хозяином тоя, а справили его бозаганцы всем миром: были и скачки, и борьба, и бахши показали свое искусство укрощать струны дутара. Над аулом уже во всю сияли холодные голубые звезды, а веселье все не утихало… Стараясь не привлекать к себе внимания, Меред и Сапар подошли к кибитке, попросили вызвать хозяина. — Салам-алейкум, мир вам! Живы ли здоровы ваши родные? Что здесь стоите? Проходите в юрту — разделите нашу радость, — пригласил Овезмурад-ага юношей, но смотрел на них пристально, силясь вспомнить, где встречал их прежде. — Мы, яшули, чишдепинцы… Давая понять, что он плохо слышит, Овезмурад-ага постучал кончиками пальцев по уху — пришлось повторить погромче. — Что ж с того, что чишдепинцы. Очень даже хорошо. Заходите, отдохнете с дороги, выпьете чайку, поедите… А коль будет желание — послушаете наших музыкантов. — Яшули, — перебил его Меред, догадавшись, что глухому Овезмураду-ага сподручней говорить, чем слушать, — мы привезли вашу невесту. — Невесту? — удивленно переспросил старик. — Какую еще невесту? — Вашу. Вашего сына невесту… Дочь Куйки-хана. Она с братом поджидает вас там, — Меред махнул рукой в сторону холма, возле которого чишдепинцы оставили своих спутников. Он ожидал, что Овезмурад-ага обрадуется, но тот стоял молча, и на лице его промелькнула растерянность. — М-да, джигиты… Хотели сделать добро, а получилось-то наоборот… М-да, нехорошо получается. — А что случилось? — в один голос воскликнули чишдепинцы. — Случилось, что мы нашли себе другую невесту. — И Овезмурад-ага рассказал, как, возвращаясь из Чишдепе, заехал по пути к своему давнишнему приятелю и сосватал его дочь. — Но если она родилась в год мыши, то девочке еще и десяти лет не исполнилось? — удивился Сапар. — А что в этом зазорного? Погостит у нас недельку-другую, а потом отвезем ее в отчий дом. Пока не достигнет совершеннолетия, пусть живет с отцом-матерью. Уж лучше такая, чем слышать за спиной, что гельналыджи вернулись без невесты. — Ничего, яшули, дело поправимое! Сейчас привезем вашу настоящую невестку, а девочку завтра отправите к родителям, — тотчас нашелся Меред. — Верно. Вроде приезжала на свадьбу, погостила и вернулась домой, — поддержал его Сапар, довольный тем, что нашелся такой простой выход. Но Овезмурад помалкивал, поглаживая свою куцую бороденку. — Нет, вы опоздали. Уже совершен обряд бракосочетания, — наконец промолвил он, а потом потише добавил. — Но меня радует, что в Чишдепе не перевелись умные люди. Поклонитесь от меня джигиту, который не побоялся пересудов и привез к нам свою сестру. Ей-богу, даже не верится, что у потерявшего от жадности остатки ума Куйки-хана вырос такой славный сын. Прощайте… Чишдепинцам ничего другого не осталось, как возвращаться домой. Аннагуль, сидя за спиной брата, тихо плакала. Так добрались до развилки дорог, где утром останавливались опозоренные сваты, где позже гельналыджи посадили в свадебный паланкин девочку, подменив ею настоящую невесту. Тут выдержка оставила Аннагуль. Соскользнув с лошади, она бросилась на землю, громко запричитала: — Убей меня, Непес! Убей, если есть у тебя жалость. Оставь здесь — пусть сожрут меня шакалы, пусть укусит змея… Об одном прошу, не вези в аул, убереги от позора… Непес соскочил с коня, бросился к сестре. — Что ты, Аннагуль, что ты… Успокойся… Ты молодец, красивая… — Убей… убей… — выла Аннагуль, припав к коленям брата. Сапар и Меред стояли поодаль, не зная, чем помочь другу. Это были отчаянные, отважные джигиты. Любой из них мог шутя расправиться с матерым волком, а сообща им была не страшна и целая стая, но против слез слабой беззащитной девушки они были бессильны. — Убей меня, Непес, убей… — стонала Аннагуль, но вдруг ее голос окреп, глаза сверкнули огнем. — Черный камень у тебя вместо сердца! — Она изловчилась и выхватила небольшой острый нож, который был у Непеса за кушаком. — Я сама убью себя! Еще мгновение — и могло случиться непоправимое, но Непес крепко сжал тонкое девичье запястье, от боли пальцы разжались, нож, звякнув, упал на землю. — Эх, Аннагуль, что ты надумала, — прерывающимся от волнения голосом произнес Непес, поднимая с земли свой нож. — Если кому из нашего рода и суждено погибнуть от этой стали, то, верно, не тебе… Едем! — поторопил он растерявшихся друзей, легко, как маленького ребенка, взял Аннагуль на руки и бережно положил ее, обессилевшую, поперек седла… Лишь перед рассветом добрались они до родного аула. Измученная долгой дорогой лошадь, почуяв конец пути, прибавила шагу. Но Непес не торопил, напротив — сдерживал ее, оттягивая миг, когда придется ему стать гонцом черной вести. Он знал, что мать не спит, ждет его с надеждой. Конечно же, она не спала. Всю ночь просидела под звездным шатром неба, благодаря аллаха за то, что наделил почтенного Торима-ага могучим умом и добрым сердцем. Она верила в лучший исход, и лишь когда послышалось приближение всадников, предчувствие беды защемило грудь. Она бросилась навстречу въезжавшему во двор Непесу. — На, забери ее, — отдал он матери рыдающую Аннагуль. — Пусть старится в отцовской кибитке… — Учить вздумал, щенок! — выскочил из орачи разгневанный Куйки-хан. — Я тебе покажу, сукин сын, как с отцом разго… Он не успел договорить и не почувствовал боли, когда свинец ударил его в грудь, отбросил назад, свалил на землю… А Непес пришпорил коня, черной молнией пронесся мимо матери и сестры и исчез в ночи. Исчез навсегда.
Перевод А. Говберга.
УНАШ
Трое мужчин сидели за дастарханом вокруг большой миски с супом. Ели молча. Тишину нарушал лишь мерный стук ложек о дно чанака — большой деревянной миски, в которой хозяйка подала унаш, да потрескивание дров в жестяной печурке, что стояла в углу просторной, застеленной коврами и кошмами комнаты. Унаш удался на славу! В считанные минуты мужчины опорожнили громадную, рассчитанную на большую семью миску. Лбы едоков покрыла испарина, щеки разрумянились, губы лоснились от жира. Они только собирались перевести дух, как в комнату вошла хозяйка и подложила добавки. — Ну, спасибо, Мая-джан, угодила! — ласково глядя на жену, похвалил Шамурат. — А то мы так на этот унаш навалились, что и слова друг другу не сказали… — С полным ртом не поговоришь, — подхватил Шалы, и, взяв махровое полотенце, что лежало рядом с ним на кошме, стер со лба бусинки пота. — Ешьте на здоровье! — смущенная похвалой хозяйка покраснела и от этого стала еще красивей. — Унаша полный казан — всем хватит! — М-да, унаш — это настоящая мужская еда! — сказал Шалы, когда жена Шамурата оставила мужчин одних. Он придвинулся поближе к миске и вновь перешел в наступление. — Тут главное с перцем не промахнуться, — рассуждая он с набитым ртом, — переложишь — горечь такая, что и в рот не возьмешь, а без перца — какой унаш?.. — Большой любитель поесть, он обожал унаш и знал в нем толк. Шалы и Шамурат знали друг друга уже тридцать лет, и дружба, родившаяся в окопах во время войны, с годами не слабела, а наоборот — крепла. Жили они не рядом: Шалы — в Ашхабаде, а Шамурат — в небольшом городке на берегу Амударьи, и поэтому дорожили любой возможностью для встречи. Командировка Шалы подходила к концу, завтра он должен был возвращаться в столицу. Так что это был прощальный ужин, и Шалы пришел вместе со своим коллегой — молчаливым мужчиной лет тридцати. Не тосковать же ему одному в гостинице! Они доедали уже вторую миску унаша. Ложки теперь двигались медленней, а мужчины, разморенные теплом и сытной едой, полулежали, облокотившись на предусмотрительно приготовленные подушки. — Молодец Маягозель! Унаш сварила — объедение! — Шалы похлопал себя по просторному животу. — Ем-ем и все наесться не могу. А лапша-то какая, прямо со свистом в живот пролетает. — Что-что, а унаш Маягозель варить мастерица! Да и вообще она стряпуха хоть куда! — Шамурат говорил громко, чтобы было слышно и на кухне, где возилась у плиты Маягозель. — Что ни приготовит — пальчики оближешь. Тут Шалы и Шамурат стали наперебой расхваливать кулинарные таланты своих жен, делиться домашними рецептами, как вдруг молчавший с самого прихода Назар бросил в чанак ложку и в сердцах сказал: — Да перестаньте же, наконец! Отброшенная ложка чиркнула по краю миски и застыла как раз напротив Шамурата. И сразу стало тихо-тихо. Шалы покраснел, словно ему влепили пощечину. И Шамурату стало не по себе. Друзья, недоумевая, переглянулись, а Назар отодвинулся от дастархана и сидел, опустив голову, как бык, объевшийся зерна. — Послушайте, Назар Назарлиевич, как вас понимать? — подчеркнуто вежливо обратился к нему Шалы. — Ладно, перестаньте, Шалы-ага! — Назар раздраженно махнул рукой. — Думаете, я не догадываюсь? Шамурат, прижав руку к сердцу, стал просить прощения, хотя и не понимал, на что же мот обидеться гость. — Если что не так сказали, прости дорогой Назар-джан. Только вроде мы ничего такого и не говорили… — Ладно, чего уж там… Думаете, я круглый дурак?.. Не зная, что ему ответить, Шамурат пожал плечами. Шалы молчал, грозно сдвинув брови. Будь Назар деревянный, под его испепеляющим взором он бы тут же вспыхнул и обуглился, но парень молчал и только громко сопел. Друзья стали извиняться вновь, хоть и не чувствовали за собой никакой вины. Однако — бесполезно, Назар оделся и ушел, громко хлопнув дверью. Настроение у друзей разом испортилось, разговор не клеился. «И какая его муха укусила?» — огорченно думал Шамурат, сворачивая сачак. «Сам виноват, — корил себя Шалы, — незачем было брать с собой незнакомого человека». Маягозель терялась в догадках. Спросила у мужа, что произошло, но тот оборвал ее: «Не суйся в мужские дела!», и она обиженно замолчала. Чуть погодя Шалы, сославшись на усталость, стал собираться в гостиницу. Он уже одевал пальто, когда Шамурат сказал: — Погоди, пойду тебя провожу да извинюсь перед Назаром, нехорошо все-таки получилось. Как бы там ни было, а он — гость… И друзья отправились в гостиницу. В номере горел свет, Шалы постучал и толкнул дверь — она распахнулась, и тут же они почувствовали резкий запах водки. На столе стояла початая бутылка, рядом на обрывке газеты лежал надкушенный чебурек. Назар сидел спиной к двери, обхватив голову руками. — Э-ге! А он, кажется, уже готов… — разочарованно протянул Шалы. — Похоже, — согласился Шамурат. Услышав голоса за спиной, Назар словно очнулся, резко обернулся. Глаза у него были красные. Увидев Шамурата, он вскочил и стал сбивчиво извиняться: — Простите, Шамурат-ага. Я оскорбил твой сачак, но… — и он замолчал, подыскивая верное слово. — Что объяснять, прости, если сможешь. И извинись за меня перед Маягозель-эдже. Шалы и Шамурат переглянулись. Хоть Назар и просил прощения, но много ли проку в речах пьяного. Ни слова не говоря, Шалы и Шамурат смотрели на парня, который под их осуждающими взглядами весь сжался, поник. Наконец Шамурат, нарушив гнетущую тишину, произнес: — Что ж теперь, ладно, всяко бывает… Однако от этих слов Назару легче не стало. Он плеснул в стакан водки и уже собирался выпить, но передумал, со стуком поставил стакан на стол, а потом резким движением отодвинул его от себя. — Уж если родился несчастным, так ничего не изменишь… Все невпопад!.. А ведь и у меня жена была, дети растут… — Нечего на судьбу пенять, —оборвал его Шалы, подходя к окну. — Нашкодил, так хоть наберись смелости прощения попросить по-человечески… При чем тут жена, дети… — Шалы хотел высказать все, что накопилось у него на сердце, но, заметив осуждающий взгляд Шамурата, умолк. Шамурат пододвинул к столу стул, на спинке которого висела пижама Шалы, и сел прямо напротив Назара. — Так что же случилось с вашей женой? — негромко поинтересовался он. — Умерла? — Нет, она не умерла, я ее погубил… — ?! — Ушла, понимаете, ушла, а ведь жили душа в душу. И все пошло прахом… — Без причины жены не уходят! — сказал Шалы и выразительно посмотрел на бутылку. — Причина была, это верно. Только ушла она не из-за водки, как вы подумали, а из-за унаша… Шалы многозначительно хмыкнул. Он смотрел на Назара, и ему казалось, что сейчас перед ним не ведущий специалист министерства, а глупый упрямый мальчишка, который во что бы то ни стало хочет доказать свою правоту. «Пьяным его не назовешь, но чтобы здравомыслящий человек порол такую чушь… Зря Шамурат потащился в гостиницу», — огорченно думал Шалы. Шамурат тоже недоумевал. «Да разве мыслимо, чтобы из-за какого-то супа распалась семья? Поесть всякий любит, но не еда же в жизни главное? А уж в молодости, вообще, какая разница: унаш — не унаш, был бы хлеб дома. А все потому, что не знают они, каков настоящий голод — от жира бесятся!» — размышлял он, с неприязнью глядя на модно одетого парня. Молчание затянулось, и первым его нарушил Назар. — Моя Дженнет… — начал он, но тут же умолк, словно решал, стоит ли рассказывать о своих семейных неурядицах, но наконец решился. — Я рос сиротой. Отец погиб на фронте, я его даже никогда и не видел. Мама умерла, когда я только-только научился ходить. Воспитывался я в детском доме, так что, поверьте, деликатесами не избалован. Женился я на Дженнет по любви, жили мы с ней дружно. Впервые в жизни у меня был свой дом, близкий, родной человек… Рассказывал Назар взволнованно и сбивчиво, но и Шалы, и Шамурат почувствовали, что говорит он искренне. — Так вот… Вы мне в отцы годитесь, если отругаете — не обижусь, заслужил, только не держите на меня зла. Начали вы хвалить своих жен: «моя Мая», «моя Арзы»… Пусть ослепну, если подумаю о них что плохое… Как мне тогда хотелось сказать «моя Дженнет»! Вы, наверное, думаете: хвалит свою бывшую жену, а разошелся с ней из-за пустяка. Я бы на вашем месте тоже не поверил, но это так. Обманывать вас я не смею, да и какой в этом смысл. Просто хочется излить душу, рассказать обо всем, что накопилось на сердце. С первым встречным о таком не поговоришь. Да и что жаловаться на головную боль тому, у кого голова не болит. Но вы, Шамурат-ага, верю, спросили меня о жене не из любопытства, так что позвольте расскажу вам обо всем по порядку. Два года назад я случайно встретился с Чары. Мы вместе росли в детском доме, дружили, но после школы наши дороги разошлись. И вот встреча. Вы сами дружите уже много лет, так что поймете, какие чувства я тогда испытал. Свободного времени у Чары было в обрез, он отнекивался, обещал обязательно заехать в другой раз, но я настоял на своем. Уж очень мне хотелось похвалиться перед другом детства своим домом, своей семьей. Короче, мы пришли. Дженнет ждала меня. Я представил ей Чары, они познакомились. «Ну-ка, женушка, отвечай, найдется у тебя, чем покормить гостя?» — спросил я в шутку, потому что знал, к моему приходу у Дженнет всегда готов обед. «А как же, — в тон мне отвечает, — не стану же я морить вас голодом. Мойте руки, а унаш у меня уже готов. Сейчас добавлю сметаны, размешаю, и можно обедать». — «Нашла, чем удивить — «унаш у меня готов», — передразнил я жену, но она, видно, не почувствовала моего раздражения. «Тоже мне, бай нашелся! Унаш ему не нравится! Сам же говорил, что простудился, — вот я и приготовила унаш. Ты попробуй. Два стручка перца положила, за сметаной специально ходила к Джиннек-эдже, лапшу нарезала тонко-тонко, как ты любишь. Унаш получился…» — Дженнет искренне расхваливала обед, но я ее и не слышал. «Сама его ешь!» — оборвал я ее объяснения. Дженнет, недоумевая, пожала плечами и с обидой сказала: «Ладно, попейте пока чай, а я растоплю ковурму, яичницу пожарю…» Но, тут меня понесло, чего ей сгоряча наговорил — не помню, только вдруг вижу, что Чары надел шляпу, кивнул, прощаясь, Дженнет и собирается уходить. Я к нему, но он даже говорить со мной не стал. Я еще больше разозлился. «Видишь? — стал корить я Дженнет. — Ко мне пришел дорогой гость, а ты собираешься его унашем потчевать. Что он, унаш никогда не пробовал?» Тут уж и Дженнет взорвалась: «Слушай, Назар, при чем тут унаш? Если ты себя будешь так вести, то еще не один гость от нас сбежит!» — «Ах, так выходит, это я виноват?..» — и пошло-поехало. Весь вечер ее пилил: и то плохо, и это — не так. Дженнет молча переносила все мои упреки, понимая, что спорить со мной сейчас бесполезно. В общем, поругались. Но будь я не круглый дурак, то догадался бы оставить тропку для примирения, но, что вы, распалился так, что под конец заорал: «Талак! талак! талак!»[4]. Назар умолк. Достал сигареты, закурил. Шалы и Шамурат терпеливо ожидали, когда он продолжит свой рассказ. — Вот так. Впрочем, кто сейчас придает значение этим словам? Дженнет поднялась чуть свет, вскипятила чай, пожарила яичницу. Пока я умывался и брился, она прибрала в комнате. Тут бы попросить мне прощения за вчерашнее, и все бы обошлось, но я надулся, как индюк, всем видом показывая, что по-прежнему обижен. Ну и перегнул палку! Было солнечное утро. Дженнет подошла к окну, задернула штору, чтобы яркий свет не слепил мне глаза. Она ждала, а я, испытывая ее терпение, молчал. Тогда она окинула печальным взглядом комнату и ушла к детям. Через минуту громко хлопнула дверь. Я бросился к окну — Дженнет уходила! На руках она держала нашу маленькую дочурку, а сын шел сам, вцепившись в подол ее платья. Он так забавно семенил, что я невольно улыбнулся, но тут же почувствовал невыразимую тоску. Я ведь снова оставался один! У калитки Дженнет остановилась, оглянулась, но я трусливо отпрянул от окна. Спустя мгновение я бросился на улицу, чтобы вернуть их, но Дженнет с детьми уже садилась в троллейбус. Мне все еще не верилось, что она оставила наш дом навсегда. Уходя на работу, я оставил ключ у соседей, — был уверен, что она одумается и вернется, но увы… Обычно стоило перешагнуть порог, как в объятия мне с радостным криком бросался сынишка, в тот вечер только голодная кошка выбежала в прихожую и, жалобно мяукая, стала тереться об ноги. Дома было пусто и тоскливо. Не зажигая света, я плюхнулся на диван и, уткнувшись лицом в подушку, пролежал до самой ночи, размышляя, как быть дальше. Наконец я почувствовал голод. На газовой плитке стоял казан с унашем. «Ну, нет, — подумал я, — к тебе-то я не притронусь. Стой — кисни! Из-за тебя рухнула моя счастливая жизнь!» Однако голод — не тетка. Прошло немного времени и я, забыв о своих клятвах, снова поплелся на кухню. Разогревать еду было лень, но даже остывший унаш показался мне великолепным. Я съел чуть ли не половину казана и завалился спать. А утром разогрел остатки и вылизал все подчистую. Прошла неделя. Еще теплившаяся на первых порах надежда, что Дженнет вернется, исчезла. С каждым днем я все больше скучал по жене и детям. И наконец понял, что дальше так продолжаться не может. Я знал, что Дженнет вернулась к родителям, и решил поехать за ней. Теперь я был готов не то что просить прощения, но, если надо будет, умолять, упасть на колени. В субботу я собирался в колхоз, но, как назло, с утра ко мне завалились институтские приятели. Узнали, что от меня ушла жена, и пришли посочувствовать. Впрочем, это только так говорится. На самом деле им просто негде было выпить, вот и забрели ко мне. Я сказал, что собираюсь ехать к Дженнет, но они расхохотались: «Ты не в своем уме, Назар! Пойдешь к жене на поклон — навсегда потеряешь свободу!», «Это ж надо, самому лезть в хомут. Ты что, смеешься?». Я ответил, что с такими делами не шутят, тогда один из моих гостей, перестав смеяться, спросил: «А ты уверен, что она согласится вернуться?». Об этом я и не думал. Казалось, стоит попросить прощения, и все будет улажено. И я порвал билет. Вот с тех пор и холостякую… Назар закончил свою исповедь и замолчал, но Шамурат и Шалы не торопились расспрашивать или сочувствовать. Однако было видно, что рассказ Назара взволновал их, затронул за живое. — Шамурат-ага! Теперь вы знаете все. Когда я пришел с Шалы-ага к вам и увидел, что Маягозель-эдже принесла унаш, честное слово, испугался. Но вы преподали мне хороший урок. И в самом деле, разве подлинное радушие в том, чтобы поразить гостя обилием еды?.. Но потом, — Назар смущенно посмотрел на стоящего у окна Шалы-ага, — потом мне показалось, что Шалы-ага откуда-то знает о моей беде, и, когда вы стали хвалить своих жен, я подумал: уж не розыгрыш ли вы устроили? Простите меня… Шалы горько усмехнулся, а потом спросил: — Слушай, Назар, а где сейчас Дженнет? — он на мгновение запнулся. — Замуж не вышла? — Нет, не вышла, живет с родителями неподалеку отсюда. Устроилась работать швеей. Я и в командировку сюда напросился специально, чтобы заехать к ней, но не решился. Близок локоть, да не укусишь… — Чепуха! Обязательно надо поехать! — горячо возразил Шамурат. — Прямо утром и отправляйся. — Поздно. Командировка-то окончилась, надо возвращаться в Ашхабад. — Ничего, это дело поправимое, — зажигаясь идеей, заговорил Шалы. — Отправим в министерство телеграмму, а утром поедем в колхоз вместе! — Он достал из черной папки, что лежала на столе, лист бумаги и стал торопливо набрасывать текст телеграммы. — «Просим один день без содержания связи задержкой по личным обстоятельствам». Ну, как, пойдет? — спросил он у Шамурата. — Разве это личное дело? — возмутился тот. — Пиши «в связи с задержкой по делу общественного значения». Так верней будет!Перевод А. Говберга.
ПОД ИВАМИ
Нобаткулы не знает, кто посадил здесь эти ивы. Да, этого, пожалуй, никто не помнит. Но, ничего не скажешь, место он выбрал самое подходящее, лучше не придумаешь. На самом берегу канала — тонкие гибкие ветви, словно девичьи косы, в воду упали. Ранней весной, когда другие деревья стоят еще черные, неживые, на ивах уже зеленеют первые нежные листочки. Посмотришь на них, и настроение сразу солнечное. А как луна серебрит узкие листья? И еще удивительно, даже когда ни ветерка, ивы, все равно, о чем-то шепчут, переговариваются. А места здесь какие! До самого горизонта зеленеют хлопковые поля, расплавленным оловом сверкает под солнцем вода в широком, как настоящая река, канале. В короткие мгновения, когда не работает насос, тишина такая, что слышен стук собственного сердца. Правда, это бывает редко, а обычно днем и ночью перекачивает насосная станция воду из канала в колхозный арык. Но Нобаткулы привык к этому постоянному шуму. Он вслушивается в дробный перестук движка и остается доволен — «как гиджак поет!». Нет, ничего прекрасней этого места Нобаткулы не видел! Сколько раз в армии, засыпая, рисовал он в воображении эту прекрасную картину. В серой от зноя дымке теряется далекий горизонт, у излучины канала ослепительно белый домик паромщика. А потом из-за крутого берега вырывается на водный простор стремительный катер с трепещущим на корме флажком, как стрела промчится мимо, и только волны тяжелым накатом бьют в берег. Тарахтение движка, шум воды, бесконечное перешептывание ив сплетаются в мелодию знакомой с детства колыбельной, и под нее приходит сон. Два года прошло, а здесь ничего не изменилось. Так и кажется, что сейчас появится тот самый белый катер, который Нобаткулы столько раз видел во сне. Он вслушивается и уже наяву различает вдалеке шум мотора, а потом с высоты берега долго следит за степенным ходом баржи-самоходки. Нет, ничего не изменилось, разве только ивы чуть подросли да гуще стали заросли камышей по берегам канала. А вот он изменился, здорово изменился. Нобаткулы вспоминает, каким неприветливым и тоскливым показался ему этот берег, когда он оказался здесь впервые. …С самого детства Нобаткулы мечтал стать механизатором, как дядя; управлять могучим трактором. Ему нравился рев дизеля, нравилось ковыряться в моторе, отыскивая неполадки. После уроков, когда другие ребята играли в волейбол, он бежал в поле помогать дяде. В школе никто не знал трактор лучше Нобаткулы. Над ним иногда даже посмеивались: мол, решил всю жизнь под трактором проваляться. Но он на эти шутки внимания не обращал. «Вот закончу школу, — думал Нобаткулы, — сразу подамся в колхоз. Институт, конечно, дело хорошее, но не всем же ходить в начальниках. Кому-то надо землю пахать, а что, дело хорошее!..» Он вспоминал дурманящий дух весеннего поля, то ни с чем не сравнимое чувство, которое испытываешь, когда лемех врезается в жирную землю, грай суматошных скворцов, которые, не боясь трактора, прилетают кормиться на пашню. Он представлял себя в кабине громадного «К-700» и сразу чувствовал прилив сил и уверенность. Но получилось не так. Точнее, не совсем так. После экзаменов Нобаткулы сразу пришел в колхоз, и приняли его хорошо. Утверждали торжественно, на расширенном заседании правления. А вот трактора, о каком всегда мечтал Нобаткулы, не дали. Ни больного, ни маленького. Определили мотористом насосной станции. Нобаткулы вначале даже обиделся: «Тоже мне, нашли работу — кинули в безлюдные пески, воду сторожить. Что я, старик?». Но все же он быстро освоился. Понравилось ему мечтать о будущем, глядя, как с шумом падает из широкой трубы вода в колхозный арык. Ведь если задуматься, то это благодаря его труду набирает силу хлопчатник, оживают пески. Его не забывали, каждый день приезжали или старший мираб, или сам председатель. «Как дела, дружище? Помни, ты у нас в колхозе самый главный — без воды ничего не будет!». А что человеку, кроме доброго слова, надо? Всякий раз Нобаткулы казалось, что он вырастает на целую голову. В эти минуты он верил, что делает для людей ничуть не меньше, чем тот инженер, который привел сюда амударьинскую воду. — Не скучно одному? — как-то спросил председатель. Нобаткулы пожал плечами. — Ничего, не тоскуй. Найдем тебе напарника. Ему и в самом деле не пришлось долго работать в одиночестве. Однажды председатель приехал вместе с Сердаром. — Вот тебе помощник, Нобат-джан. Учи его как следует! Теперь, когда рядом был Сердар, дело пошло веселее. Парни без устали возились с мотором — чистили, смазывали. Движок работал, как часы, заводился с полоборота. Они и спали здесь же, возле насоса. И как говорится, если хочешь добиться — добьешься! Председатель был ими доволен, а мираб Потды-ага расхваливал так, словно сватать собрался. Нобаткулы и Сердар жили душа в душу, но однажды к паромщику приехала внучка… Парни сразу покой потеряли. Теперь, чем бы они ни занимались, взгляды их были прикованы к белому домику у излучины канала. Сперва Сердар пошел занять заварки и узнал, что девушка приходится паромщику внучкой, на следующий день, когда Нобаткулы возвращал долг, выяснилось, что красавицу зовут Сельби. Да-да, красавицу! Звонкий, как серебряный колокольчик, смех, длинные толстые косы, большие озорные глаза — тут было от чего потерять голову! Правда, на первых порах больше ничего вызнать не удалось, но и этих сведений было достаточно. В девушке что самое главное? Красота. А Сельби была наделена ей щедро. Впрочем, красота — не то слово, Сельби была прекрасна. — Всем красавицам красавица! — не удержался как-то Сердар, наблюдая, как грациозно спускается Сельби по крутой тропке к каналу. Нобаткулы ничего не ответил, но его восторженный взгляд был красноречивей любых слов. Короче говоря, они стали жертвами любви. И в этом нет ничего странного или постыдного. Молодые парни, ни разу прежде не испытывавшие этого удивительного чувства, сдались без боя, и, пожалуй, даже с охотою. Первое время Сельби почти не выходила из дома. Потом стала спускаться на берег, чтобы нарезать травы, и всякий раз ей приходилось проходить мимо насосной. Ребятам не хватало смелости заговорить, они радовались и тому, что могут вблизи любоваться гордой красавицей, которая, стыдливо опустив голову, шла вдоль берега, сопровождаемая их горящими взглядами. Через несколько дней они решились, наконец, ее окликнуть, но Сельби сделала вид, что не слышит. Однако краска залила ее щеки гранатовым соком, и от этого ее лицо стало еще красивей. Только парни не унимались. Теперь они всякий раз задевали ее то шуткой, то вопросом, и постепенно Сельби стала привыкать к их неназойливому ухаживанию. А когда она стала разговаривать с ними, стеснительные подростки вдруг стали необычайно красноречивы. Каких только небылиц они не выдумывали, лишь бы девушка, хоть на мгновение, задержалась рядом с насосной. Впрочем, в этом не было особой нужды. Теперь Сельби и сама была не прочь поболтать с ребятами. Если выдавалась свободная от домашних дел минутка, она приходила к водозабору. Дни шли за днями. И с каждым днем все сильней становилось чувство ребят. Но рядом с тем добрым и светлым предощущением счастья, которое рождает в юношеских сердцах первая любовь, незаметно поселился и коварный червь соперничества. Нобаткулы и Сердар еще и себе стыдились признаться в том, что ревнуют друг друга, но откровенность между ними незаметно исчезла. — Слушай, Сердар, чего ради мы торчим здесь дни и ночи? — спросил как-то Нобаткулы, стараясь, чтобы вопрос прозвучал непринужденно. — Давай-ка лучше работать сменами. — Как хочешь! — с показным равнодушием откликнулся Сердар. Но лукавый взгляд, который он кинул в сторону своего напарника, выдал его — он и сам был рад почаще оставаться с Сельби наедине. Они стали дежурить посменно. Но время пробегало незаметно. Всякий раз, сдавая пост Сердару, Нобаткулы с сожалением вспоминал ту счастливую пору, когда он работал без помощника. Так было и в тот раз. Он уже переоделся и поджидал Сердара, когда на берегу появилась Сельби. В нарядном ситцевом платье девушка походила на большую пеструю бабочку. Когда Сельби подошла поближе, Нобаткулы с удивлением заметил на ее лице незнакомое прежде выражение восторженности. Глаза сияли, щеки заливал ровный румянец. Он не сумел скрыть своего восхищения. Сельби посмотрела на него как-то странно… Только что из того, что посмотрела? Откуда ему было знать, что творится в ее сердце. Сельби сорвала несколько тонких ивовых ветвей, сплела из них венок и надела его на себя, как корону. — Ну как, идет? — смеясь, спросила она. Между ними не было и шага. Они-стояли так близко, что Нобаткулы ощутил свежее дыхание девушки, увидел, как пульсирует голубая жилка на стройной девичьей шее. Взгляды их на мгновение пересеклись, и Нобаткулы вдруг испуганно потупился. Он очень волновался, сердце тревожно колотилось в предчувствии необыкновенного. «Почему же именно сегодня, не вчера, не позавчера, когда я целыми днями был один? Надо же… Хоть бы Сердар опоздал! Чтоб ему колючка шину проколола!» Но этим надеждам не суждено было оправдаться. Нобаткулы поднял глаза и увидел, как по дороге к ним пыля приближается Сердар на своем скрипучем велосипеде. А Сердар заметил Сельби еще издалека. «И чего она тут в такую рань делает, — сначала удивился он, но тут же ужасная догадка обожгла мозг. — Так мне и надо. «Пока трус решится — свадьба пройдет» — Нобаткулы зря времени не терял. Дурак я, не мог сразу признаться Сельби, что люблю…» Он притормозил. «Не буду мешать», — решил Сердар и уже собирался свернуть с дороги, как стоящие под ивами заметили его. Ничего не оставалось, как приналечь на педали. Парни, хоть и старались не выдавать своих мыслей, оба чувствовали себя смущенными. О Сельби не произнесли ни слова — все было и так ясно. — Привет! — бодро сказал Сердар. — Тебе велик дать? А сам между тем подумал: «Ну, что торчишь? Сдал смену — уходи!». — Не надо, — буркнул Нобаткулы. «Не терпится, что ли? Вот назло тебе не уеду!» — обиженно подумал он. И все же причины задержаться на берегу не нашлось, пришлось уходить. Нобаткулы решительно отправился домой. Однако же, хоть и ушел, а словно половину сердца оставил. Как ни силился уйти гордо, не оглядываясь — обернулся. Сельби, как ни в чем не бывало, весело смеясь, кружилась в танце перед Сердаром. — Красивая я в этом венке? — спрашивала она у Сердара. Нобаткулы не стал дожидаться ответа, пошел прочь. Но чем дальше уходил он от канала, тем короче делались его шаги. Наконец он остановился, бросил на траву куртку, которую нес наброшенной на плечи, лег. Светлое безоблачное небо висело над ним. Он не хотел спать, хоть всю ночь не сомкнул глаз, — перед глазами у него кружилась смеющаяся Сельби. Чтобы прогнать наваждение, Нобаткулы сел, потом снова откинулся на траву. Но видение не исчезло. И вдруг… «Бэ, почему это движка не слышно. По ночам его даже в селе слыхать!..» Он решительно встал, собираясь бежать к насосу, но потом передумал. «В конце концов я свое дежурство сдал и не обязан теперь прислушиваться, работает движок или нет. Бог с ним! Что я ему — нянька? Очень даже хорошо, завтра и мираб, и председатель поймут, кто есть кто. Пусть не выпендривается!» Нобаткулы успокоился и даже обрадовался. Только тишина была гнетущей, невыносимой. И ему вдруг представилось, как поникла уже достигшая колен молодая кукуруза, пожухли листья фасоли, как зной сжег осыпанный желтыми цветами хлопчатник, а дыни и арбузы сморщились, усохли. Он увидел и Сельби, она шла ему навстречу, прижав к груди охапку вялых вьюнков. Теперь она не смеялась, а была задумчивой, даже печальной. Но что хуже всего, следом за ней бежали люди. Впереди всех председатель, следом за ним Потды-ага. И бежали они не к Сердару, а к нему, Нобаткулы. «Что ты делаешь, сопляк! — кричал председатель. — Урожай вздумал погубить!». «Пусть что хотят, то и думают!» — Нобаткулы схватил с травы куртку и, волоча ее по пыли, побежал к водозабору. Он летел не разбирая дороги. Пот стекал со лба, ел глаза, рубаха стала мокрой, словно ее выстирали. Нобаткулы бежал, проклиная себя: «Идиот!» — на блоху обиделся и штаны в огонь бросил» — так и получается. Сердар-то всего ничего здесь работает, мало ли что могло случиться…» Солнце палило нещадно. Раскаленная земля дышала в лицо зноем. Нобаткулы остановился возле арыка. Здесь было пустынно и тихо. Ни Сердара, ни Сельби. Нобаткулы снова разозлился: «Им хоть бы что, работает насос или нет. Небось гуляют где-нибудь под ручку. У Сельби одни шуточки на уме, а этот молокосос совсем голову потерял. Небось, клянется в вечной любви или рассказывает, как ездил в Ашхабад. Велика важность — Ашхабад. Поехал поступать и срезался, про это, конечно, помалкивает…» Нобаткулы осмотрелся по сторонам, но никого не заметил. «Нет, дружок, так это тебе не сойдет. Люби себе на здоровье, но о работе не забывай. Насос не твой собственный: захотел — включил, захотел — выключил. Я об этом молчать не стану!». Нобаткулы заглянул в арык: там, где всегда бурлила вода, теперь в жидкой грязи трепыхались, задыхаясь, две серебристые рыбешки. Нобаткулы осторожно спустился вниз, бережно поднял их и, вскарабкавшись наверх, побежал к каналу, чтобы пустить рыбок в воду. И здесь он увидел Сердара, который задумчиво стоял у самой воды и пристально смотрел вдаль. — Сердар! Сердар даже не оглянулся. — Эй, Сердар, оглох что ли? Но Сердар и тут не услышал его, он, казалось, позабыл все на свете. Нобаткулы стало страшно, он подбежал к другу, схватил его за плечо. — Эй, что случилось? Сердар, не говоря ни слова, махнул рукой в сторону белого домика паромщика. В первый момент Нобаткулы не поверил своим глазам. Белый катер стремительно мчался по каналу. Кружевной шлейф пены тянулся за ним. Катер оседлал высокую волну, и казалось: еще мгновение — и он полетит, как птица. Рядом с загорелым широкоплечим парнем в катере была Сельби. Она смеялась. Ее узкая рука лежала на плече у парня. Встречный ветер сорвал ивовый венок и швырнул его в воду. Белый катер, описав широкую дугу, ткнулся в песчаный берег рядом с домиком паромщика. Первым соскочил на берег парень. Он протянул Сельби руку, но она стояла в нерешительности. Тогда парень вошел в воду, поднял Сельби на руки и понес к дому. А она, та, которой они боялись хоть случайно, пальцем коснуться, обвила шею парня руками. Нобаткулы даже не успел позавидовать счастливчику. Из дома вышел Каюм-ага. Нобаткулы и Сердар, как по команде, переглянулись. «Сейчас он им задаст!» — подумали они разом, но ошиблись. Вместо того, чтобы отругать парня, Каюм-ага обнял его. Парень, Каюм-ага и Сельби вошли в дом, а Нобаткулы и Сердар все стояли, словно окаменели. Потом парень стал выносить из дома узлы и чемоданы, складывать их в катер. Затем вместе с дедом на берег пришла Сельби. Они долго прощались. Наконец мотор радостно взревел, катер рванулся и понесся вниз по течению. Когда катер сравнялся с насосной, разнаряженная Сельби встрепенулась, словно собирающийся взлететь жаворонок, и помахала им рукой. Только теперь они поняли, что она уезжает навсегда и утром приходила к ним прощаться. Первым опомнился Сердар. Он бросился к движку и одним сильным рывком завел его. Прибавил газу, словно хотел, чтобы шум мотора навсегда заглушил в его сердце звонкий смех Сельби. Нобаткулы побежал открывать заглушку. Вывинтил вентиль до упора, будто собирался перекачать всю воду из канала. Всю, до последней капельки. Потом они уселись рядом на берегу и стали смотреть в ту сторону, где скрылся белый катер. Они смотрели долго, и вдруг Нобаткулы рассмеялся. Он хохотал и катался по песку, и бил по нему кулаком. Глядя на него, стал смеяться и Сердар. — Ты чего смеешься? — спросил, давясь смехом, Нобаткулы. — А ты, ты почему смеешься? Они и сами не знали, почему смеются, ведь им было совсем не весело. А ивы, как всегда, шумели, перешептывались, будто догадывались, в чем причина этого безудержного веселья.Перевод А. Говберга.
Последние комментарии
1 час 5 минут назад
1 час 13 минут назад
1 день 12 часов назад
1 день 16 часов назад
1 день 19 часов назад
1 день 20 часов назад