Пустой человек (Сборник рассказов) [Юрий Мори] (fb2) читать онлайн

Юрий Мори Пустой человек

Живая

– А он вообще кто? – Михеев прикурил на ходу, махнул рукой: спичка улетела в сторону скрюченным черным трупиком. Редкий снег, выдавленный Господом из серого неба, устроил ей негромкие похороны за пару минут.

– Кто, Развальский? Ну этот… Скульптор он. Большая и малая формы. В прошлом году бюст губернатора слепил, тому понравилось. Теперь в почете, для обыска ордер получить сходу сложно, нужны обоснованные подозрения, которых нет. Да и что искать? А вот глянуть бы надо.

Дорожка под ногами узкая, но протоптанная почти до земли, то и дело хрустят под подошвами замерзшие в лед травинки. Зеленовато-желтые, похожие на насыпанное специально еще с осени сено, так и оставленное зимовать. Но нет, никто руку не приложил, сама трава здесь растет.

Летом вокруг, считай, лес.

– И что мы у него забыли?

Харин промолчал. Напарнику хорошо, не холодно, видимо. Опять же курево душу греет, да и одет теплее. А вот он спросонья нацепил легкую, не по погоде, куртку – теперь мучайся.

– Начальство велело разобраться – вот и работаем. Осмотреть надо мастерскую, – все же выдавил Харин. – Рядом, получается, к парку почти относится. Может, и сам местный гений видел чего, слышал. Сам понимаешь, дело-то мутное…

Это вот да. Точнее и не скажешь: мутное. Третий труп в парке за неделю. Причем криминала по словам экспертов – ноль. Все трое чистый суицид. Ни пропавших вещей, ни следов борьбы, ничего. Даже телефоны у всех троих остались, по биллингу и нашли после заявлений о пропаже. Двое выбрали сочетание веревки с веткой (а, нет, пацан на ремне умудрился), но они-то мужики, крепыши и трудяги. А старушка вот вены вскрыла. Вены. Куском разбитого зеркальца из собственной косметички. В парке. Ночью, забравшись хрен знает куда в холмы правее центральной аллеи, где уже и не парк вовсе, а почти лес, хоть и негустой.

Мутное дело.

Вот от бабкиного… простите, тела новопреставленной Васильевой Марии Федоровны, тыща девятьсот тридцать… а, да не важно! Вот оттуда они и шли навестить скульптора. Не он один в длинном списке проживающих и работающих возле парка, но – сейчас на очереди.

Оба опера – курящий жеваную папиросу грузный Михеев и кажущийся совсем подростком (еще и яркая тонкая куртка) Харин – дальше шли молча. Конечно, умнее было бы добраться по дороге, сам скульптор так и делал: там расчищено, на машине подъехать можно. Но это крюк километра два. Сперва вернуться по центральной аллее к въезду, потом подняться до узкой улицы, словно нависающей над парком, а по ней уже пройтись минут пятнадцать. Либо так, как они – напрямик, по тропинкам, протоптанным неведомо чьими ногами.

Кого же черт несет в центральный парк в феврале по этим местам, лыжников, что ли?

Дорожка пошла на подъем между серых голых деревьев. Покроются листвой по весне, чаща будет. Идти стало сложнее, зато Харин согрелся. Давно выкинувший папиросу Михеев пыхтел сзади. Ничего, вон уже заборы видны крайних домов, где-то там и мастерская. Ограждение серьезное, на краю парка жить иначе никак: летом бомжи залезут, а зимой здесь, говорят, кабаны бродят. Зайдут во двор с голодухи, не подарок. Взроют все, что смогут.

– Долго еще? – сопя, спросил напарник.

Харин взмахнул папкой с протоколами:

– Вон, синий забор видишь? Из профнастила? Сказали, там.

– А соседи кто?

– Да тут типа как дачи, никто зимой постоянно не живет. Сам Развальский тоже в центре прописан, здесь только рабочее место. Тишина, прилив вдохновения, выпить-закусить…

Михеев только хрюкнул, не хуже кабана.

На расчищенной улочке остановились, потоптали ногами, стряхивая налипший снег. Харин удобнее перехватил папку. Ручку бы не посеять в этих странствиях, а то скульптора найти недолго, но записывать – чем?

Возле приметного синего забора была брошена старая «тойота». Неаккуратно, мордой в сугроб возле входа. Видимо, торопился творец, жгло его желание поскорее припасть к очередному шедевру. Или парковаться толком не умеет. Над крышей домика, на самом деле больше похожего на дачу, только украшенную сбоку странной приземистой пристройкой, дрожало марево горячего воздуха. Вон труба, из нее, да.

По всем признакам на месте господин Развальский.

Михеев расстегнул дубленку и сунул руку подмышку. То ли почесаться, то ли поправить кобуру, кто его знает. Харин смотрел на него с сомнением. Мужик, вроде, неплохой, не пьет, как многие, но сложновато с ним. С одной стороны, и претензий никаких, но пообщаешься – скользкий какой-то. Ненадежный. Впрочем, у всех свои тараканы. У Михеева еще терпимые – Разинович вон каждый день пьяный, не дай Бог с ним в паре работать, один перегар чего стоит.

Над улицей, сделав неожиданную петлю, шумно пролетела ворона. Черная, как душа самоубийцы, жирная. Каркнула и скрылась за крышами домиков. Пора было идти в гости к владельцу «тойоты».

«Ведьмаку заплатите чеканной монетой, уа-о-о!» зажурчало в кармане напарника.

Михеев вздрогнул, выдернул руку из меховых недр дубленки и двумя пальцами, едва не выронив, выцепил орущий телефон. Жена, наверное. Она ему каждый час названивает. Харин скривился и сплюнул в сторону, стой теперь, мерзни, пока особенно похожий сейчас на дрессированного медведя напарник не закончит трепаться. И был бы повод, еще понятно, а то: «Да, милая! Конечно, Риточка! Все куплю. Нет, не забуду».

Сам Харин был давно в разводе, что радовало. Хоть не звонит никто каждый час.

– Кончай бакланить! – сказал он Михееву, но тот только нервно дернул головой и продолжил односложно поддакивать в трубку.

Ладно, пока говорит, попробуем что-то в голове уложить.

Началось все неделю назад, нет, восемь дней уже. Студент местного лесотехнического, Артемов Кирилл, двадцать лет. Проводил девушку домой, родители ее свидетели и соседка мусор выносила, подтвердила. Проводил. Поцеловал на прощание, обещал написать ВКонтакте, как домой доберется. Тихий домашний парень, по всем отзывам. Не алкаш, не наркот, не бандит. Судя по биллингу трубки, от девушки, которая живет… ага, в Северном. А сам Кирилл? Юго–Западный, самый край. Маршрутка есть прямая, даже две, вторая только ходит реже. А парк, скажем честно, в стороне… Так вот, вышел от барышни, сел на совершенно ненужный по идее маршрут, поехал вообще в сторону левого берега, но не добрался. Вышел у парка и пошел туда, в самые заросли и сугробы. Снял ремень, сделал петельку и на кривой сосне… того. Покинул юдоль скорби. Он никому не звонил, у него восемнадцать пропущенных входящих, в основном от родителей. Девушка сообщения сыпала в соцсеть до ночи, потом сподобилась пару раз набрать и голосом. Безуспешно.

Почему именно он, почему именно так?

Ломать голову можно вечно. Будь случай единичным, никто ничего и расследовать бы не стал. Вешаются сограждане. Прыгают с крыш, пьют щелочь для прочистки труб, травятся таблетками. Суровая реальность, причин которой не понять ни Господу Богу, ни его вечному оппоненту. Опилки у людей на месте извилин, вот и так.

Второй случай – пять дней назад.

Степанов Олег Васильевич, пятьдесят три года, менеджер по чему-то торговому. Еще затейливее: день рождения у Олега Васильевича имел место, гости приехали, жена торт испекла (сама? сейчас это редкость), дети – а у него их двое собрались, старший с женой, младший из Москвы приехал, он там учится. Товарищ будущий самоубийца вдруг подорвался, накинул куртку и сказал, что подарок ему привезли от Димки. Никто в суете и внимания не обратил, ну, подарок, понятно. А менеджер тем временем в домашних тапочках и куртке на рубашку спустился вниз, сел в машину и уехал. Хватились через полчаса, он уже успел и «гранту» свою на аллее бросить, и в густой сосняк зайти. Веревку из машины взял, предусмотрительно.

Анализ звонков показал, что никто незнакомый перед решительным броском навстречу смерти ему не звонил, он тоже никого не набирал. Вот так – встал и поехал. Кто такой Димка – вообще осталось непонятным, близких друзей с этим именем нет, знакомых опросили.

Нашли достаточно легко, вокруг ничьих следов не было. Сам, все сам. И на то, что снегом засыпало отпечатки ног неведомого убийцы, надежд не было: одна цепочка следов – от аллеи и до дерева. Далее в вечность, за оградой и без креста.

Михеев зачмокал в трубку, аж слюна брызнула. Харина передернуло, но признак это хороший – прощается уже, похоже, напарник с супругой. На час, но тем не менее.

Учитывая, что в местные новости случай со студентом не попал, о какой-то эпидемии – услышал и повторил – речи быть не могло. Про менеджера написали, просочилось, но тоже… без резонанса. А сегодня вот бабка… тьфу ты, старушка. Соблюдем вежливость. Мария Федоровна, год рождения, проживала, бла-бла-бла… Кстати, коротала дни в пригороде, отсюда километров двадцать, там ей места не было старческие вены вспороть, надо было сюда переться?

Выходит, что надо. Но зачем?

Первые двое попались под камеры наружного наблюдения. Ничего интересного, поведение обычное, спутников не было. Насчет бабки проверить пока не успели, но Харин был почему-то уверен – и она шла сюда одна. Дурдом, а не дело.

Михеев сунул телефон в карман, немного криво ухмыльнулся, но извиняться не стал. Он никогда не извиняется.

– Пойдем, что ли?.. – посмотрев на суровое лицо напарника спросил он. – Ну, жена, да.

– Это я, Витя, понял, что жена. – Харин начал злиться.

В этом состоянии беседы со свидетелями легко перетекали в избиение подозреваемых, но надо сдержаться. Стуканет народный художник губернатору и – ищи новую работу. А он, Харин, двенадцать лет в органах, больше делать ничего не умеет.

На громкий стук в калитку из все того же трясущегося под ударами профнастила хозяин отозвался не сразу. Судя по отсутствию лая, собаки у него не было, а сам, наверное, творит в поте лица и зубовном скрежете. Даже не слышит ничего.

– Может, тачку его попинать? На сигнализацию скорее выскочит, – предложил Михеев. Лицо у него было сморщенное, как лимон сжевал. Видимо, жена что-то не то наговорила, несмотря на «чмоки-чмоки» под занавес беседы.

– Стучи, откроет, – буркнул Харин. Идея с машиной была неплоха, но признаваться напарнику не хотелось. Перетопчется.

Развальский наконец-то открыл калитку. Неслышно подошел со двора, никаких вопросов не задавал, просто очередной пинок Михеева по гремящему железу пришелся в пустоту.

– Полиция, – сообщил Харин, разглядывая скульптора. – Капитан Харин. Можно войти? Мы опрашиваем возможных свидетелей.

– Старший лейтенант Михеев, – тут же хрюкнул напарник.

Развальский поморгал подслеповатыми глазами, пригладил волосы – длинные, с седыми прядями, и уточнил:

– Свидетелей чего, позвольте спросить? Хотя, да! Вы ж полиция, толком ничего не скажете… Вы заходите, заходите!

Развальский глухо, надсадно раскашлялся.

Вид у него соответствовал профессии: крепко за шестьдесят, высокий, хоть и сутулый, худой, с длинными, как уже было сказано, зачесанными назад волосами и узкой клинышком бородкой. Эдакий свободный художник, на что настойчиво намекал испачканный кожаный фартук поверх джинсов и цветастого свитера в невнятных узорах: то ли индейских, то ли… Руки вымазаны глиной или пластилином. Вид только очень уж болезненный, вон как морщины проступили. Глаза красные, налитые кровью; веки тяжелые, опухшие.

В узорах Харин не разбирался совершенно, а вот словесный портрет и собственное мнение нарисовались сразу. И ясно было, что ничего особенно серьезного на душе у скульптора нет. Разумеется, выпивает. Чужих жен щупает при случае. Да даже если мужей – не преступление нынче, по обоюдному-то согласию.

А вот затаенной боязни попасться на чем-то в глазах нет. Не ощущается. Боль только заметна: или своя, или кого из близких похоронил недавно.

Харин довольно редко ошибался в своей оценке подозреваемых, чем весьма гордился. А сейчас стало ясно, что впереди примерно час пустого разговора. Хорошо, что в тепле, но других плюсов у беседы явно не будет.

Через полчаса опер убедился в этом раз приблизительно сотый. Да, про смерть студента скульптор слышал от бульдозериста – есть здесь такой, за небольшую плату чистит проезд к мастерской после снегопадов. Нет, конечно, не знаком был с парнем. Про менеджера и бабку даже не знал. Приезжает, работает, уезжает. Знакомством с губернатором в воздухе не тряс, но копия бюста со знакомым всей области одутловатым лицом стояла на видном месте, рядом на стене висел целый набор дипломов и грамот, некоторые еще с серпастым-молоткастым гербом. Ну да, человек в возрасте, успел прославиться еще тогда.

В скромной гостиной, словно чудом выпавшей из восьмидесятых – полированная мебель, пузатый телевизор, много потрепанных книг на полках, продавленные кресла – было изрядно накурено. Михеева Харин бы выгнал на улицу, но курил и сам хозяин, доставая из портсигара самокрутки, так что крыть было нечем.

– А где же, собственно, мастерская, Лев Адольфович? – со скуки уточнил Михеев, туша в массивную керамическую загогулину очередную папиросу. Там, в пепельнице, уже было целое кладбище разнокалиберных окурков, выбрасывал их хозяин, видимо, раз в году.

Куда ему еще курить, явно же болен, вон как раздирается кашлем.

Уходить операм не хотелось: тепло, тихо, довольно забавный собеседник с постоянными академическими отступлениями в ненужные стороны, но пора. Протокол опроса написан и подписан, ничего полезного. Ноль помноженный на ноль.

– Вам действительно интересно? – засуетился Развальский. Снова закашлялся, потом ткнул в свою помойку самокрутку, вскочил, нервно поправляя так и не снятый фартук. – А пойдемте, молодые люди, пойдемте! Я вам все покажу, тяга к искусству в наше время – редкая черта характера. Можно сказать, уникальная. В следующем поколении уже не будет нас, скульпторов, художников. Все сожрут компьютеры, помяните мое слово. Вы-то доживете, вы увидите!..

Харин неопределенно пожал плечами и тоже встал. Надо бы осмотреть, для полноты картины, хотя смысла в этом ровным счетом нет. Не впервой, прикинемся любителями творчества.

– Осторожно, свет здесь есть, но лампочка перегорела! Сменить бы, да вот все руки… Не до того, не до того.

Переход из дома в мастерскую, которой и оказалась та самая приземистая пристройка, являл собой длинный неотапливаемый коридор. Холодно, сыро, пахнет мышами – ну да скульптуры не картины, не сожрут. Потом тяжелая, обитая старинным войлоком для тепла дверь, и мастерская. Лампочку, уходя открыть непрошенным гостям, Развальский не отключил, так что светло, хотя ни одного окна. И тепло, в отличие от коридора.

– Они есть, окна, есть! – суетливо уточнил хозяин. – Просто сейчас свет плохой, зимний, я предпочитаю электричество. К весне сниму ставни, посветлее будет, а пока вот так, молодые люди. Пока вот так.

Мастерская напоминала средней руки музей в процессе бегства из-под бомбежки. Тумбочки, подставки, мольберт с невнятной загогулиной наброска на холсте, краски в банках и тюбиков всех цветов, кисточки, коробки с пластилином, хитроумные конструкции из проволоки, служащие скелетами для макетов скульптур, белеющий в углу мешок гипса, ванночки, пробирки, пустые бутылки и еще одна массивная пепельница на краю заставленного всякой всячиной рабочего стола. Над всем этим великолепием сияла мощная, ватт на триста лампочка, от которой даже сюда, ко входу, доходил ощутимый жар.

У дальней стены стояло плотно укутанной брезентом нечто, метра два в высоту. Исходя из профессии хозяина, очередной шедевр. Не иначе, скульптура супруги губернатора.

– Занятно… – протянул Харин. На самом деле ему было неимоверно скучно наблюдать весь этот рабочий бардак. Искусство… Да кому оно нужно, если вдуматься. Нет больше никаких Микельанджелов, не нужны, а вот танчики – это тема. – А что у вас там такое завернуто?

Развальский, увлеченно объяснявший Михееву что-то о технологии литья бронзы, вдруг замолчал. Будто поперхнулся. Потом медленно повернулся к Харину и сказал:

– Это… Это дело всей жизни. Последняя любовь, если хотите, господин капитан. Но я вам лучше не стану ее показывать, хорошо? Мне кажется, к делу она отношения не имеет.

Сам Харин бы согласился, из равнодушия и желания поскорее отбыть – все же обедать пора, но напарник и здесь влез со своим мнением:

– А покажите, покажите, Лев Адольфович! Вдруг у вас там спрятано что важное. Например, труп.

Глупая шутка повисла в воздухе, но Развальский отреагировал до странности бурно. Он подскочил к Михееву, довольно легко приподнял над полом, схватив за отвороты дубленки, и процедил:

– Не надо так говорить! Не надо! Она живая!

«Псих», – лениво подумал Харин. – «Все они психи, эти творческие люди. Уж лучше быть простым как табурет, хоть не спятишь».

– Успокойтесь, профессор!

«Почему я его так назвал? Вот бред. Сумасшествие заразно».

– Отпустите Виктора и снимите накидку со статуи. По-жа-луй-ста.

Последнее слово он процедил по слогам, грозно глядя на старика, уже поставившего ошеломленного Михеева обратно на пол. Ругаться, учитывая губернатора – да и прочее – не хотелось, но реакция скульптора удивила и насторожила.

– Как хотите, – ссутулился хозяин и медленно, обходя свои рабочие завалы, направился к дальней стене мастерской. – Я никому не показываю, сам, только сам иногда, но раз требуется…

Он дошаркал до укрытой брезентом фигуры, поднял руку и, кашляя, сдернул ткань на пол.

Девушка была действительно живая. Не в смысле из плоти и крови, нет – какой-то непонятный, мягкий на вид материал, нежным янтарным светом засиявший в лучах прожекторной лампочки под потолком. Полупрозрачное воздушное нечто. Скульптура. Всего лишь скульптура, но… она была гениальна. Бюст губернатора и прочее барахло, в изобилии стоящее в мастерской, рядом не лежало с этим шедевром. Оно было не просто в разы хуже, нет. Оно все было зря. А почти обнаженная, с небрежно накинутой на плечи – и ничего, по сути, не скрывавшей из прелестей – тщательно изображенной воздушной тканью богиня была настоящей. Казалось, вот–вот и девушка сойдет с невысокого постамента, прямо точеной узкой ступней на грязный пол, поднимет голову и скажет…

– …твою ж мать! – выдохнул забывший о странном поведении скульптора Михеев.

Харин был с ним согласен как никогда.

Развальский как сдернул брезент, так и стоял к ним спиной, не поворачиваясь, не в силах оторваться от своей богини:

– Я сам боюсь смотреть на нее лишний раз. Она же не молчит. Она же плачет внутри и просит меня не скрывать ее от людей. Она хочет жить, и – вы знаете! – у нее нечто начинает получаться. Сначала она тянула жизнь из меня, я-то чувствую, я знаю, но у меня почти ничего не осталось. Иногда только подхожу, раз в несколько дней, сниму брезент и любуюсь. Недолго, очень недолго. Она теперь меня жалеет, но становится все лучше, все… живее. Понимаете?

Харин его не слушал.

Он словно попал в туннель, где не было ничего вокруг, только гладкие серые стены, отполированный вечностью ствол гигантской пушки: с одной стороны он, а там, впереди – она. Богиня. Свет. Любовь. Манящая к себе непреодолимая сила, у ног которой стоял этот смешной умирающий человечек, с его сутулой спиной, со слипшимися паклей волосами, с дурацкой бородкой клинышком.

За спиной Харина, медленно, зачарованно шедшего к статуе, раздался выстрел.

Капитан очнулся от миража, серые стены растаяли, а сам он обернулся. Когда Михеев достал табельный ПМ, когда передернул затвор – Бог весть. Но выстрел смог разбудить Харина, уже спасибо. Правда, благодарить было некого – забрызганный смесью алой крови, розовато–желтых мозгов и кусочков черепа потолок словно навис над почти обезглавленным трупом в поношенной дубленке.

Под челюсть стрелял? Грамотно, не промахнешься.

– …она просит любви. Она просит дать ей силы ожить, – бубнил Развальский. – Я иногда снимаю брезент, она сама находит чужую силу. Она – богиня. Ей можно. Ей нужно! Она сама зовет тех, до кого сможет дотянуться. И сейчас, и вот сейчас…

Харин достал пистолет, стараясь не смотреть на бурую лужу под головой напарника, на брызги повсюду, один из которых украсил эскиз на мольберте, сделав его совсем уж абстрактным. Дослал патрон и, почти не целясь, выстрелил в статую. Сейчас. Только сейчас, пока голова ненадолго избавилась от беззвучного шепота, от серой трубы коридора.

Сейчас или вообще никогда.

Пули впивались в странный материал статуи, словно в плотное тугое желе, видно было как ее встряхивает от попаданий, как кусочки свинца проходят внутрь, застревая в конце пути. Две в голову, потом в грудь, потом в живот и ниже. Скульптор визжал что-то, кажется, даже упал на пол и бился там в истерике. Не до него. Еще выстрел. Еще. Если не получится – облить все здесь бензином и сжечь к чертовой матери, пока эта янтарная тварь не сгубила всех, до кого дотянется, в напрасных попытках стать живой. Последняя пуля попала в опущенную вниз руку девушки, отбила ей пальцы, и это стало началом конца.

Статуя словно треснула по множеству линий сгибов, разрывов, отверстий от пуль, распалась на части, разлетаясь по мастерской. Голова богини упала рядом с лежащим на полу стариком, он протянул обе руки к ней, схватил, прижал к себе, будто пытаясь спасти и согреть.

Скульптора ощутимо трясло, он всхлипывал и неразборчиво бормотал что–то.

Один из кусков бывшей статуи долетел до Харина, ударился об его ботинок. Сунув пустой пистолет в кобуру, капитан наклонился и поднял странно мягкий, теплый, трепещущий фрагмент чужой плоти. Показалось, что он гладит по нежной щеке кого-то родного – жену, которой больше не было? Нерожденную дочь? Он сам не знал, просто держал частицу этого янтарного сияния на ладони одной руки и гладил кончиками пальцев другой.

Странное чувство не нарастало, но и не проходило.

Харин просто стоял, застыв на месте, а где-то глубоко внутри тонким пульсом, в ритме мелодии приглушенно зазвонившего телефона мертвого Михеева (…ведьмаку заплатите за то, и за это…) билась мысль: странных смертей в парке больше не будет.

Но и его жизнь кончилась.

Стекольщик

Зимой это началось, под Новый год. Числа двадцать седьмого декабря, если не ошибаюсь. Отец пропал двадцать шестого, назавтра хотели идти искать с соседями, но не успели, а на следующий день и…

Не рассвело. Вообще никак. Зимой и так день поздно начинается, никто часов до девяти утра внимания не обращал – стоит над деревней хмарь, да и ладно. Фонари кое-где горят, из окон домов тоже свет есть, люди и вышли на улицу. Кому за продуктами, кто просто воздухом морозным подышать – если старики совсем, а по дому дел нет. Скотину-то кто помоложе покормит, и корову подоит, у многих в семье найдутся рабочие руки.

Вот и дед Антон, сосед, выглянул. Это я сам видел, никаких выдумок.

– Чего, малой, батя твой не вернулся?

А я как раз во двор выскочил, свиньям еду тащил от матери. Вонючее оно, свиное хлебово, зато мясо потом вкусное, не то что колбаса городская.

– Нет, не приходил, – мотнул я головой. – Искать надо идти.

– Да чего искать… Замерз, поди, в лесу-то. Теперь только тело найдешь, если волки не задрали. А задрали – так, у-у-у! И косточек не сыщешь.

Дед затянулся вонючей самокруткой – даже до меня дым дотянуло – и закашлялся, заперхал, сплевывая желтым на снег. Под ногами Шарик крутился, гавкнет – и в сторону, пока старик валенком не пнул. Мне через редкий забор хорошо видно было, хоть и полутьма эта стояла.

Я замер, а ответить нечего. Прав, небось. И про волков прав…

А потом и началось – дед самокрутку выронил, сам согнулся, словно кашель скрутил, но молчит. Рядом с ним воздух сгустился как клубы дыма, да только не дым это был. Это Они появились, я уж потом только и понял. Туман не туман, просто фигура на крыльце аккурат за дедовой спиной возникла. Высокая, куда выше соседа, на голову, наверное, а ведь и сам Антон немаленький был. Стала и стоит, а дед согнулся, я думал, скоро пальцами до снега дотянется. И молчит. Нет бы хрипел, на помощь звал – так и этого не было. Потом разогнулся резко, аж кости скрипнули на весь двор, а фигура эта его сзади схватила, словно бы обняла.

Из деда Антона будто воздух весь выходить начал. Со свистом, ей-богу, как из мячика футбольного, если сжать. На лице кожа разом натянулась, глаза прикрыты, волосенки его редкие на голове дыбом встали. Я так и стоял с кастрюлей, так и смотрел. А дед на глазах усыхать начал, сперва глаза ввалились, потом весь череп словно сжался, сплющился. Руки из тулупа торчали – так они прямо в палки превратились. И впрямь кожа да кости. Я такого даже в ужастиках не видел.

Посерел он весь, тулуп осел на нем, как на пять размеров больше был. Дед Антон зубы оскалил, но это не улыбка, конечно, это кожа так натянулась. А потом падать начал, как оттолкнул его кто. И фигура эта сзади ровно выдохнула сыто так, блаженно. У меня батя так в конце обеда любил делать, заодно и матери сигнал – нажрался я, мол, Маша. Не подкладывай больше.

Сосед в снег упал, но легко так, как тряпки бросили. Беззвучно, хотя дед крепкий был, килограммов под девяносто при жизни.

Фигура за ним раз – и взлетела в воздух, стала большая, растянутая в стороны – на манер креста вся, – и ну кружить над двором, словно кого еще искала. Вот тут я перепугался уже насмерть, бросил к чертям эту кастрюлю свинскую и домой бегом, благо от своей двери был метрах в пяти. Если и гнались – не догнали.

С тех пор так и не рассветает, а я так и сижу в двух комнатках и одной кухне безвылазно. Свиньи или передохли, или сбежать смогли.

Не до них нам, честно сказать.

Не с того я что-то начал, не взыщите. Отродясь ничего длиннее сочинений в школе не писал, да постов ВКонтакте, а там же смайлики в основном. Были. Теперь-то никакого интернета.

Федька меня зовут.

Федор Александрович, если полностью, но такое в пятнадцать лет вроде как не положено. Не по возрасту. Фамилия моя Бураков, но этим в родной Покровке никого не удивишь – половина дворов Бураковы, в остальных Синицыны. Все родня друг другу, так или эдак. В гости ходили… Раньше, конечно, сейчас не до гостей.

Деревня-то почти вымерла. И прежде жили не больше ста человек, а теперь сколько нас осталось – половина? Меньше? Никто не знает толком. Все заняты собой. У всех словно вырвали всякий интерес к тому, что там, за стеной, ампутировали, оставив тихую радость: я жив. Повод для радости, повод… Сейчас, сегодня, а там – ну вдруг! – и завтра.

А за окнами снова ветер. Бесконечный как сумерки, заунывный. Мне не страшно, давно уже не боюсь ветра. На свете теперь столько вещей, пугающих гораздо сильнее. Вот, например, Они… Приходится жить с Ними рядом – куда теперь денешься?

Где-то далеко слышен скрежет железа. Размеренно – удар, тишина.

Снова удар.

Опять что-то оторвалось и мерно, страшно стучит на ветру. Пауза. Удар.

Человек привыкает ко всему, надеясь на лучшее. Живой – значит есть шанс жить дальше. Только если умер – то все. Банально? А куда деваться, все так считают. Наверное.

Со времен Их прихода и спросить-то некого.

– Молчи, Федя, – устало говорит мать, подкладывая доску в костер. Пламя фыркает, плюется искрами вверх. Маленький, но салют. Как выстрелы над могилой. Огонь горит прямо на полу, на выложенной камнями площадке. – Молчи…

– Ма-ам! – снова пытаюсь я спросить, но осекаюсь. Не надо задавать вопросы, не надо. Взрослым тоже плохо, их нужно беречь, они все равно не знают ответов. А теперь осталась только мама, и она… тоже не знает.

– Завтра тринадцатое, – не поднимая взгляд от костра, говорит мать. Дым щиплет глаза, мечется по закрытой комнате, как загулявший пешеход. То ли обнять кого-нибудь в припадке пьяного дружелюбия, то ли сразу полезть в драку. – Снова… жребий.

Она произносит последнее слово с отвращением. С болью. С безнадежной тоской. Часы больше не нужны, календарь потерял почти весь смысл. Только день жребия. Только он. Больше ни за чем не нужная бумажка на стене… Прошлый год кончился, поэтому продолжение календаря от руки написано столбиками на стене. Криво, но разборчиво.

Сейчас уже апрель никакого года от Рождества Христова в вечных сумерках.

Словно чувствуя настроение хозяйки, пламя трещит и опадает, дым относит в сторону. Теперь закопченная кастрюлька, в которой кипит что-то, видна полностью. Зрелище так себе.

Мать встает и долго роется в кухонном шкафчике, наконец возвращается и сыплет в свое варево приправу. Воздух пахнет розмарином, базиликом и чесноком. В древние времена люди думали, что эти растения спасают от нечистой силы. Как бы ни так… Ничего от нее не спасает. И в протяжном вое ветра снаружи давно нет ничего живого – ни пения птиц, ни тоскливой перебранки волков, раньше подходивших к Покровке вплотную по ночам.

Нужно что-то жуткое, чтобы соскучиться по волкам. И оно – есть. Но говорить об этом неприятно и страшно. Да и бессмысленно – ничего уже не изменится.

Просыпается Белый. Выглядывает из комнатки, тянется, поправляет свою вечную вязаную шапочку, он и спит в ней. Теплее, да и перед кем тут красоваться. Сами немытые пять месяцев, одеты во что нашлось в пять слоев, да и чешемся не меньше бродяги.

– Поедим с Божьей помощью?.. – то ли спрашивает, то ли утверждает Белый. Чудной он дядька, как ни посмотри. Тогда же и забежал к нам, двадцать седьмого декабря. Забежал и остался – не пойдешь теперь дальше попрошайничать по деревням. – Пахнет вку-у-усно!

Белый – он бродяга. И нестарый на вид, лет сорок, как матери моей, и не испитой до ужаса, а вот надо же, ходил–бродил, на одном месте нигде не сидел, пока у нас не очутился. Судьба, наверное. И мы-то непонятно чем провинились, а он, видать, за компанию.

– Садись, Белый, – вздыхает мать. – Федь, да и ты тоже. Чего ворон считаешь?

– Спасибо, Мария! Позавтракаем, чем Бог послал.

У Белого через слово упоминания о Боге. Вроде как сильно верующий или это только маска такая? Я читал раньше, что подают больше, если Христа ради просить. Он, наверное, тоже в курсе дела.

Пробормотав нечто похожее на молитву, Белый перекрестился, неумело сложив пальцы в щепоть, взял ложку и зачем-то облизал ее, еще не окунув в варево. Говорю же, чудной он. Имя называть не стал, когда пришел, сказал – все Белым кличут, вот и вы так же.

– Я вроде лай собачий слыхал сквозь сон. Правда или привиделось? – спрашивает он, медленно и как-то торжественно пережевывая содержимое ложки.

– Приснилось, – равнодушно бросает мать. Давно уже все переговорено, обсуждено, только и остается сны рассказывать. Только толку с них…

Дальше едим молча. На кухне, если бы не костер, темнота. Даже непонятно – что у нас: завтрак? Ужин? Когда просыпаемся от голода, тогда и еда. Окна давно смотрят наружу отражениями зеркал, а вот внутрь не пропускают ничего. Оно и верно, смотреть там с декабря решительно не на что. Если только Их рассматривать, но это занятие бесполезное. Летают и летают над деревней сгустки непонятно чего, а выйдешь – сожрут. Это уж определенно так, проверять ни малейшего желания.

И так, и эдак – смерть, зачем ее приближать?

Стекольщик идет по улице. Медленно идет, внимательно поглядывая на окна домов. Все должно быть заделано, такая работа. Сквозь вечные теперь сумерки и завесу из поднятой ветром пыли на него смотрят отражения. Прямые, скошенные, искаженные – то часть его смешной шляпы, то нелепо перекрученное лицо, то – удивительно даже – он почти во весь рост, сгорбившийся под стопкой зеркальных полотен. Вот в одном окне видна только его сумка с инструментами на толстом ремне.

В окне… Название осталось, но прозрачных стекол в них больше нет. Только зеркала. Надоевшие, кривляющиеся, пугающие зеркала. Единственная защита от Них, между прочим. Но Они – по крайней мере частично – рациональны. Они сами сказали, как людям защититься, как отсрочить свою гибель, ограничив ее жребием, а в остальное время быть недоступными для Них.

Сам стекольщик тоже под Их властью, его не трогают. Он же обслуживает загон с овцами, чтобы Им не пришлось голодать. Овцы ходят на двух ногах и раньше звались людьми, но это ничего не меняет. Раз в месяц Они выбирают жертву, чтобы люди спокойно – или не очень – жили дальше. До следующего тринадцатого числа.

Стекольщик давно устал удивляться, как легко все у Них вышло. И не ломает голову – едят они нас, пьют кровь или высасывают ауру. Да какая разница…

Он идет и шепчет строчки из песни. Один куплет. Раз за разом, по кругу. Он не помнит весь текст, да и над словами давно не задумывается. Иногда вздыхает и просит кого-то дать ему умереть. Просто лечь и закрыть глаза, забыться под вечно-серым небом остановившихся сумерек.

К стекольщику подлетает один из Них, словно сплетаясь из рассеянной пыли и воздуха, сгущается на мгновение в темную фигуру. Если присмотреться, у Него вполне человекообразный вид – руки, ноги, что-то похожее на голову. В глубине этого похожего багровеют огоньки, будто глаза. Но с людьми этих тварей точно не спутаешь.

Еле уловимо вздохнув, фигура тает, рассыпается в воздухе. Последним исчезает адское пламя в глубине головы. Стекольщик переводит дух – снова миновало. Его работа важна для Них, вот он и защищен. Как? Чем? Он давно не пытается понять. Бесполезно. Ему даны немыслимые для человека силы, он редко ест и никогда не спит. У него больше нет дома – только сарай с запасом зеркал, большим столом для их раскройки и топчаном в углу, покрытым слоем пыли.

Спать на нем больше не приходится.

На дальнем конце деревни, домов за двадцать от стекольщика слышен противный скрип. С таким звуком трещит и ломается стекло. Это и есть его работа – услышать, прийти и заменить окно раньше, чем туда ворвутся Они. У него есть фора. Минут десять, край – двадцать. Если люди не будут шуметь и – главное – не полезут на улицу сами.

Стекольщик вздыхает, удобнее перехватывает стопку зеркал на спине, прижимающую его к земле, и идет вперед. Не по своей воле, но и без сомнений.

Ему за пятьдесят. В прежние времена – почти молодость, его ровесники иногда казались мальчишками, особенно, если следили за собой. Он же всегда был замкнут и сторонился людей. Даже профессия… Он обожает стекло, его острые грани, его безупречность. И в прозрачных стеклах, и в зеркалах есть что-то от самого стекольщика – чистота, молчание, стремление к совершенству.

Он любит даже осколки – результат заводского брака или своих ошибок. Бессмысленно–острые, ни на что не пригодные осколки – и в них есть для него что-то важное… Одноклассники женились и заводили детей, а он резал стекло. Разводились и спивались – он искал рамы для зеркал. Разбивались на машинах, уезжали из деревни, жили своей жизнью – ему это не мешало, стекольщик вряд ли замечал это. Он вставлял окна и менял разбитые детворой витражи.

Как ни сравнивай, его работа важнее их напрасных метаний.

Над головой пролетает что-то огромное, на мгновение прикрыв серое небо тенью. Кто-то из Их старших, тех самых, что установили законы для деревни. Стекольщик даже не поднимает головы, он идет в сторону того самого звука. У кого-то разбилось или треснуло окно, надо спешить. На ходу он лезет в карман и вытаскивает мятую пачку сигарет. Хоть один плюс от Их появления – больше никто не борется с курением. Отбрасывает непослушную прядь волос, выбившуюся из–под шляпы и едва не попавшую в язычок пламени зажигалки, с наслаждением затягивается и топает дальше.

Ветер рассыпает пепел сигареты, крошки плохого табака сыплются на спутанную бороду стекольщика, но он не обращает внимания. Все изменилось. Раньше он гладко брился, вся кладовка до сих пор забита запасами пены для бритья и сменными кассетами, но теперь… Какая разница, если никто толком не смотрит в лица другим. Волосы тоже отросли, словно не четыре месяца прошло, а лет пять. Ходит теперь косматый как медведь.

Зеркальные окна отражают его сгорбленную фигуру. Есть за ними кто-то живой, нет – даже ему неведомо, пока еду им не принесет. Стекольщик идет и шепчет свою странную молитву из обрывков песни и просьб оставить его в покое. Сумка при каждом шаге хлопает его по бедру, спина болит от груза, но он давно привык.

– Мам, ты скучаешь… по папе? – все же спрашиваю я.

Спрашиваю и пугаюсь – мама застывает с ложкой в руке. Мы трое едим прямо из кастрюли, никто давно не моет посуду и не ходит в магазин. В прошлом – школа в соседнем поселке, мамина парикмахерская с зеркальными стенами и въевшимся запахом шампуня, папин гараж, свиньи, куры и влюбленность в Надьку из девятого класса. Все теперь в прошлом. Остались костерок под ногами и дрожащая как в лихорадке мама. Из ее ложки на пол капает горячий суп.

– Молчи… – шепчет мать. Потом, словно опомнившись, все–таки доносит ложку ко рту. – Он в лучшем мире… Его забрал Господь, оставив нас в юдоли скорби. Оставив искупать свои грехи при жизни!

Голос ее крепнет. Она говорит нараспев, а мне кажется, что мы сейчас в храме. Сейчас подойдет служитель и протянет ей просвирку. Гостию – так, кажется, что-то похожее называется у католиков, у нас-то – просфора.

– Гости! – словно передразнивает мать. Или продолжает мою мысль вслух, я не удивлен этому. Посади кого угодно вместе, и скоро начнешь читать мысли и предсказывать действия. Белый привычно вздыхает и начинает креститься.

Входная дверь скрипит и открывается, выдохнув внутрь облачко пыли.

– Мир вам, – тяжело дыша, говорит стекольщик. Он аккуратно ставит у стены стопку запасных зеркал. Вытирает пот и закрывает за собой дверь. Запираться теперь запрещено Ими – все двери во всех домах просто прикрыты.

– У нас все хорошо, – напряженно говорит мать. Я молчу. Жадно рассматриваю стекольщика – единственного человека, кроме матери и Белого, которого вижу время от времени эти четыре месяца. С тех самых пор, когда мир разделился на до и после. Он не меняется – та же шляпа, та же сумка, грязная, словно с помойки. В комнате сразу начинает пахнуть табаком, немытым телом и железом. Борода чуть длиннее стала. Или просто кажется?

– Нет, – говорит стекольщик. Слово дается ему с трудом, словно кто-то сжимает невидимыми руками его челюсти. Но он находит силы и все-таки выговаривает:

– У вас сверху на чердаке треснуло окно. Я слышал. Мало времени.

Он берет из стопки одно зеркальное полотно, больше не обращая внимания ни на нас, ни на сжавшегося словно от удара Белого. Проходит к лестнице и поднимается, тяжело ступая, скрипя рассохшимися ступенями.

Белый вскакивает помочь, но мать молча хватает его за руку и заставляет сесть обратно. Пальцы у нее ледяные, тонкие, но сильные, она побеждает.

– Сядь. Не лезь, он сам все сделает.

Сверху слышен скрежет стеклореза, редкие удары молотка, словно стекольщик задумывается каждый раз: стоит ли бить? Потом решает – стоит. И бьет.

– Мамочка, мы же все умрем, верно? – прорывает меня. – Тогда чего мы ждем? Зачем? Пошли на улицу, все закончится быстро. К чему эти вечные супы из банок, подогретые на костре в кухне, для чего мы играем здесь в крыс, мама?!

Мать молчит. Она начинает слегка раскачиваться сидя, под одной ей слышную мелодию и неритмичные удары молотка на втором этаже. По ее телу, закутанному в старую куртку с капюшоном, пробегает дрожь, глаза прикрыты, а голова откинута назад.

Белый испуганно смотрит, но помалкивает.

– Жребий, – спокойно говорит стекольщик. Он уже вернулся сверху и укладывает инструменты в сумку. В его светлых глазах, неожиданно молодых и ярких на изрезанном морщинами лице ни капли удивления. – Скоро жребий. Завтра. Мне назвали твое имя.

Он смотрит на мать. Она отвернулась и глядит куда-то в угол кухни. Дверь хлопает за стекольщиком, но никто не шевелится. Как застыли мы все здесь, в лед вмерзли.

– Мария… – негромко спрашивает Белый. – Не мое, конечно, дело, но куда муж-то твой делся? Ведь еще до Этих, да?..

– Сашок-то? Да в лес он пошел, – неохотно говорит мама. – С осени еще раздумывал, читал всякие книжки, краеведов расспрашивал. У нас там в лесу, километров шесть от деревни, дуб стоит. Петровским называют, якобы царь Петр когда-то в этих местах проезжал и посадил дерево. Чушь это все…

– Ага… Дуб, и что? – вроде даже заинтересовался Белый. Может и на самом деле, скучно же месяцами сидеть вместе. – Рубить, что ли решил, вместо елки, прости Господи?

– Именно, – поджимает губы мать и замолкает. Ей то ли стыдно за отца с его дурацкими идеями, то ли просто все настолько надоело, что сейчас хочется тишины.

За окнами ровно, привычным фоном, гудит ветер. Облизывает чуждые ему зеркала, пробует их на зуб и уже скоро найдет, найдет следующую жертву.

А отец клад найти хотел, это даже я знаю. Только говорить об этом пришлому бродяге, случайно оставшемуся жить с нами, не буду. Не то, что мне Белый не нравится – нормальный дядька, смешной иногда, но ни к чему ему знать лишнее.

Бездомный чешет клочковатую бороду, поправляет вязаную шапочку и тоже молчит. У нас вся жизнь теперь из таких вот пауз, как в театре. Зрителей только нет, а те, что есть за окнами, так лучше бы их и ни было вовсе.

С дубом все непросто на самом деле. Якобы на нем дупло есть – сколько лазили, не нашли, но отец-то упертый… был. И в том дупле спрятано, наверное, важное. Дорогое уж точно. Опять же, ствол наверху расщеплен, есть там, где поискать. Зачем зимой? Так это вы у отца спросите, если встретите… Собрался, бензопилу на санки, и пошел.

Не вернулся вот только.

– Ну и ладно, – смешно морщась, ворчит Белый. Глаза после еды прикрыл, вид сытый как у кота. Или у свиньи, тоже похож. Пришел тощий, куртка как на пугале висела, а с зимы отъелся. Двигаемся опять же мало, негде здесь. – Я вам тогда сам расскажу.

Баек всяких у него миллион. Время от времени такое закрутит, я от смеха на полу валяюсь, даже мать нет-нет да улыбнется, а уж с ней это редко бывает. А иногда серьезное рассказывает, жития святых или про судьбы разные. Хорошая память у мужика, он нам вместо телевизора.

– Я ж почему бродяга? Не из–за плохих людей, нет, спаси всех Христос. Ни квартиру у меня не отнимали, не грабили до нитки. Даже не пропивал все. Не было такого, но во всем сам виноват. Работал я раньше… Нормально так, и в такси был, и на грузовике. Водитель хороший, это я сейчас не хвастаюсь, все так говорили. Раз деньги платили, не ругали и не гнали – хороший ведь специалист, скажи, Федор?

Я киваю. Не пойму, к чему он ведет, но и спорить не с чем. Теплая сонливая сытость после материной похлебки накрывает с головой, как одеялом. Не уснуть бы. Да и усну – кому какое дело? Спешить давно некуда. Жалко только, что очередную байку пропущу, Белый по второму кругу их не рассказывает.

– Сбил что ли кого? – внезапно спрашивает мать.

– Я-то? Да ну… – тянет бродяга. Его крупно вылепленное лицо: нос картошкой, выпуклые щеки,крутой лоб – покрыто капельками пота. Они даже по бороде стекают, путаясь в густых зарослях. – Бог миловал. Без аварий ездил, если только по ерунде, крыло там помнешь или бампером куда воткнешься. Нет, не сбивал я людей. Даже собак всегда объезжать успевал. Ну или затормозить там, по обстоятельствам…

– Так чего из дома сбежал, раз так все хорошо? – уточняет мама.

– Видишь ли, Мария… Федору рановато еще, хотя… Да пусть слушает, считай, взрослый. Был у меня друг давнишний. Не с горшка, врать не буду, после армии уж познакомились, давно уже, нам под тридцатник обоим было. Андрей звали, спаси Господь его душу. Сейчас смеяться начнете – он музыкант был, гитарист.

Над чем смеяться, я вообще не понял, мать тоже слегка скривилась.

– Не поняли, нет? Эх, народ вы сельский, на голову девственный… Я ж – водила, руки в масле. Маршрут, бензин, чеки. Вечерком пивка, завтра на работу. А он гитарист. Слух музыкальный, пальцы тонкие, то-се. А вот подружились не пойми как, и не просто водку вместе жрали, а о жизни поговорить получалось, и ему не лень, и мне интересно.

– Ну и что? – в голосе матери равнодушие и усталость. Плевать она хотела и на Андрея–музыканта, да и на самого Белого. Какая разница, что там было, в прошлой-т ожизни.

– Да то, что заболел он. Дело такое, никто не знает, что и когда накроет. Полежал в диспансере, а потом выписали его домой. Не потому, что вылечили – какой там! Просто больнице чтобы статистику не портил. У них там строго: помер на койке, врачей задолбают, прости Господи за дурное слово, что и как, да почему не лечили. А дома – считай нормально, что вы хотели, рак. Я и в диспансер к нему ходил, там водички принести, из еды чего, а потом домой пришел. Он лежит на кровати, вены на руках черные, а сам – как святой, изнутри прозрачный аж, кости просвечивают. Ну и лысый как коленка – ни волос, ни бровей.

Мария поежилась, но промолчала. А я слушаю, слушаю, ведь зачем-то Белый это все рассказывает.

– Издалека я начал, ну да ладно. Торопиться нам вроде некуда, – бродяга пошевелился, удобнее привалился к стене и продолжил:

– Вот он мне и рассказал, каково оно там. Я-то грешным делом с бутылкой пришел, отметить выписку, а он улыбается и говорит: «Сам пей. Мне и нельзя, и не хочется. Да и незачем уже». Я один пол-литра и выпил, водичкой запивал, да и все. Еды-то у него не было. А рассказал он мне вот что…

– Видеть, Белый, я их начал неделю назад. Хмурое марево лекарств, делавших один день здесь похожим на другой, внезапно разбавили два сгустившихся в воздухе силуэта. Это сперва, а потом, чуть позже, мне их удалось рассмотреть подробнее.

Один был похож на карикатурного отдыхающего из советских газет, может, помнишь картинки? Толстячок такой в светлой рубашке с короткими рукавами и мятых, белых же брюках находился надо мной слева.

Чтобы его увидеть, надо было слегка зажмурить правый глаз и скосить вверх и влево оставшийся. Как при стрельбе, только смотреть не на бумажное яблоко мишени, а на вполне человеческую фигуру, размером, правда, не больше кошки, висевшую в воздухе. Будто накачанный гелием шарик, как на народных гуляниях. Облик светлого незнакомца дополняли растоптанные сандалии и венчик седых волос вокруг розовой плеши. Лицо этого персонажа, для контраста с волосами и старомодной одеждой, было довольно юным, круглым и без морщин.

Второй…

Как ведется, второй был полной противоположностью белому. Худой и подтянутый, он обладал густыми черными волосами, выдающимся носом и в целом смахивал на какого-то смутно знакомого на вид рок-музыканта. Я же их много знаю, сам гитарист… Кто-то из Uriah Heep, что ли. Или металлист какой. Узкие джинсы, казаки и короткая кожанка. Смотреть на второго приходилось наоборот, прищурив левый глаз и старательно кося правым.

Увидеть обоих одновременно мне не удавалось.

Лечащий врач обычно заходил с утра. Переодевшись в ординаторской и выпив стартовую кружку чая, он надевал халат и не спеша обходил полтора десятка своих пациентов, разбросанных по мужским и женским палатам.

Спешить ему было некуда; нам, впрочем, тоже.

– Здравствуйте, Геннадий Константинович!

– Здравствуйте, Андрей! Как вы сегодня?

Я заметил, что силуэты, остальное время бестолково болтавшиеся над моей головой, при появлении доктора взлетали немного повыше и почти прекращали жестикулировать, немо открывая рты. Затихали, что ли из уважения?

– Нормально. В пределах заболевания, так сказать…

На мою невинную шутку врач отвечал поджатыми губами, поправлял очки и внимательно разглядывал углы палаты. Смотреть на меня ему, здоровому человеку, было, наверное, не очень приятно. Я и сам избегал разглядывать соседей по палате.

Проходившие уже не первый курс терапии вызывали меньше жалости, да и сами как-то притирались к вынужденным лысинам и постоянной дурноте внутри. На тяжелых смотреть, конечно, было больно. Зато с ними днем постоянно сидел кто-нибудь из родных, слегка сглаживая впечатление.

Гораздо больше сочувствия вызывали впервые попавшие в эти стены – как правило, молодые парни, старательно пытавшиеся делать вид, что все в порядке, подлечат–отпустят. Еще кредиты за машины не выплачены и скоро открытие охотничьего сезона… Эти, как правило, сперва отказывались от противорвотного и много улыбались. Проведя полночи в обнимку с унитазом, они дружно соглашались на лекарства и заметно мрачнели.

Впереди у них было осознание того, что они ничем не лучше окружающих. А окружающие… Ну, ты понял.

– … у вас еще не повышенная температура, Андрей, – продолжал ритуальную для нас обоих беседу доктор. – Меньше тридцати восьми и сбивать не надо. Ну, вы же не первый раз, сами все знаете. После вторых четырех курсов сделаем томографию. А потом уже будет понятно, как нам лечить вас дальше…

Врач продолжал рассматривать нечто невидимое мне, но теперь уже за окном.

Я скосил правый глаз и посмотрел на чернявый силуэт. Тот ответил мне спокойным взглядом и отвернулся. Спокойным – это замечательно! Спасибо, хоть близкой смерти в его глазах я не заметил. Она у всех здесь была – начиная от заведующего отделением, профессора с застывшим в немой боли взглядом, от врачей и медсестер, до время от времени заходивших по хозяйственным нуждам мужиков–рабочих в непременно испачканных мелом ватниках. Я уж молчу про больных. У нас смерть была внутри. Она вольготно купалась в разбавленной физраствором крови, в увеличенных лимфоузлах, в причудливо поедавших плоть метастазах.

– Спасибо, Геннадий Константинович! Будем надеяться на лучшее.

Я стал здесь вежлив.

Очень вежлив.

Никогда не был, а здесь – стал. Воздух, что ли, так действует или смесь из ядов, текущих через прозрачные трубки капельниц в потемневшие вены?

Обрадованные уходом врача силуэты спустились пониже и снова затеяли свой безмолвный разговор. Тот, что в белом смущенно тер одной рукой нос, а второй тыкал куда-то в мою сторону. Черный, напротив, был скуп на движения и как-то расслаблен.

Из коридора накатила волна тяжелого капустно-хлебного запаха, предвестник завтрака. Не боль и страх, а реакция на запахи стала, как ни странно, одним из самых сложных испытаний за все время пребывания здесь. Жутко неприятно было ощущать любые ароматы пищи – от невинного колбасного духа до знакомого всем лежавшим в больницах капустного монстра, выдаваемого за полезный супчик. При этом дешевый спиртовой лосьон, которым каждое утро буквально обливался сосед справа, не вызывал вообще никаких ощущений.

Словно невидимая рука нажала кнопку на таком же невидимом пульте, и я стал слышать беседу непонятных персонажей над головой.

Да, да, именно так, с полуслова.

– …брось ты, Черный! Нормальный он мужик. Не повезло просто, так бы и до восьмидесяти прожил. Тут антилотерея, что я тебе объясняю–то?

– Угу. Но забрать его надо к нам. Грехов как блох на собаке. Не убедил ты меня!

Вот оно как: у них и голоса разные… Тот, что в сандалиях, слегка писклявил, как подросток, а черный говорил тяжелым медленным голосом. Как говорится, с металлом. Правильно, оно ему к униформе очень даже подходит.

– Нет, нет, уважаемый коллега! Ничего пока не решено, не надо торопиться с выводами. У меня большие надежды на его выздоровление.

– Пошел на фиг, Светлый, – уверенно и емко ответил Черный. – Какие надежды при четвертой стадии?

Леонид, мой сосед слева, доживавший, по общему мнению, последний месяц и положенный по немыслимому блату в отделение вместо хосписа, протяжно вздохнул и начал садиться в кровати, опустив одну ногу на пол. Хрен с ними, с силуэтами, надо помочь мужику встать. Я отвлекся от беседы над собой и тоже сел, протянув Леониду руку. Тот схватился за меня слабыми пальцами и все-таки сел, нащупывая ногами тапочки на полу.

– Спасибо, Андрюш… – Он смотрел куда-то сквозь меня, сквозь стены палаты, словно уже начал видеть понемногу ту сторону. – Сейчас, отдышусь… В сортир надо.

Я молча кивнул ему. А хорошая мысль: тоже, что ли пройтись? В палатах только умывальники, а туалеты, пропахшие хлоркой и запрещенным в больнице куревом, были в конце длинного коридора. Для здорового человека – четыре десятка шагов и поворот налево, к дверям. Для нас – целое путешествие, особенно с пластиковой бутылкой капельницы, поднятой вверх, чтобы кровь не шла в обратную сторону. Пока не начались процедуры, надо бы пройтись. Потом, впрочем, тоже придется идти. Не в человеческих силах выдержать три литра жидкости в вену залпом и не отлить.

– Пойдешь, Андрюш? – так и глядя сквозь меня, спросил Леонид.

– Пойду, – согласился я и, прищурившись, глянул вверх. Светлый смотрел на меня взглядом, который любят изображать иконописцы: скорбь и безнадежность. Довольно неприятно, когда на тебя так смотрят, неуютно.

Мы с Леонидом медленно пошли к выходу из палаты. Он шел впереди, тяжело переставляя почти не гнувшиеся в коленях ноги, как внезапно ожившая статуя. Я не обгонял, торопиться было особенно некуда.

– Андрейка… – негромко спросил Леонид. – Ты вот пацан молодой, ответь мне на один вопрос.

Молодой? Ну, сорок два против шестидесяти – да, наверное…

– У меня деньги лежат в сберкассе, – не дожидаясь моего ответа, продолжал сосед. – Я сейчас помру, там на похороны, то, это, короче, хватит. Я о другом. Хочу внучке подарок сделать на пятнадцать лет, чтобы на память… Ничего не понимаю, что им дарить сейчас, чтобы надолго?

Он остановился и, тяжело дыша, оперся плечом о стену.

– Компьютер какой-нибудь, а, Андрюш? Чего у них там сейчас, планшет?

– Не знаю, Леонид, может, лучше кольцо какое или перстень? Планшеты эти на год–два, потом устарели и в помойку. А украшения на всю жизнь.

– Да я в них не понимаю ничего, – задыхаясь, ответил он. – В компьютерах, правда, тоже…

Лязгая подставкой с капельницей, навстречу медленно прошла женщина в халате и платке, повязанном низко, по самые брови. По то самое место, где раньше были брови.

– Я и сам не силен, Леонид. Но, думаю, лучше украшения. Дочка придет, ты у нее уточни. Я бы кольцо подарил, а ты – как знаешь, конечно.

Он медленно кивнул, отлепился от стены и пошел дальше.

Чертов коридор! Я после первой химии в нем пару раз падал, пока добирался от туалета в палату. Просто зеленеет все перед глазами, ноги становятся ватными, и начинаешь оседать вниз как мешок. Один раз посидел на корточках и умудрился встать, дойти, а во второй медсестры совали под нос нашатырь и вели под руки.

Я присел на неудобную скамейку, стоявшую у стены. Что-тои сейчас идти было тяжеловато, да и не сильно пока приспичило. Лучше отдохнуть.

Леонид скрылся за углом, а я вот посижу пока.

– …точно тебе говорю, коллега! Ему к нам надо, только к нам. Видишь, жалость в сердце осталась, сочувствие к ближнему, а, стало быть, и любовь.

Тот, что в белом, вертелся где-то рядом, но за пределами зрения.

– Да так себе человечек-то, что ты его к себе тянешь? – Черный говорил еще медленнее, чем раньше, растягивая слова как магнитофон с севшими батарейками. Хотя, кто их помнит сейчас, магнитофоны. – Врал, воровал, женщины опять же. Чего там у вас еще в заповедях? А, гордыня непомерная.

– Но ведь раскаивается… – пискнул тот. – Есть еще…

– Да ну тебя, чувак! Куда ему раскаиваться – он грешник же конченый! Кстати, ты в курсе? Он ведь нас слышит. Видно, скоро уже ко мне, скоро.

Я прищурился и посмотрел налево. Мой защитник выглядел растерянным. Он шевелил губами, стараясь придумать ответ, и с сомнением посматривал на меня сверху.

– Шли б вы куда подальше, а? – прошептал я. – Оба. Я бы лучше пожил еще. Еще немного. Хоть до того, как своим внучкам начну подарки выбирать.

Раздался холодный смех, медленный и тяжелый. Словно Черный отродясь не знал, как это делается и учился смеяться прямо на ходу.

– Нет уж, человечек! Тебе все, конец. Вопрос только, куда потом. Сам-то как думаешь, Андрюша?..

Я закрыл глаза и откинулся на спинку скамейки, заставляя рассеяться застилающий глаза туман. Было почему-то очень нехорошо, зря я без надобности поперся в коридор.

– Да какая мне разница – куда потом, – прошептал я. – Не мне решать, мы все в одном круге заперты. Что при жизни, что потом. Везде хорошо, где нас…

Белый замолчал. И мы сидим тихо, перевариваем услышанное.

– Ты к чему это рассказал? – наконец спрашивает мама. Как ни странно, тон у нее не равнодушный. Заинтересовалась сказкой.

– Я… Да вот душу перед вами открываю. Убил я его, Мария. Друга своего… Он сам попросил. Убийство-то отмолить можно, а когда сам себя – грех несмываемый. Очень уж он мучился, больно же, когда… А я пьяный к тому же был. Принес из ванной полотенце и задушил Андрюху, прямо там, на кровати. Не знаю, кто его к себе прибрал, надеюсь, что не бесы. А потом я вышел от него и пошел по земле, замаливать. Из круга все равно не выйти. Спаси нас всех, Господи…

Бродяга заплакал. Тихо, без всхлипов, просто по заросшим бородой морщинистым, выдубленным долгими дорогами щекам покатились крупные прозрачные слезы. Всяким я его видел за эти месяцы. Смеющимся. Грустным. Даже пьяным пару раз, когда он нашел и выпил остатки отцовского самогона. Но плачущим – впервые.

Мне почему-то стало страшно. Нет, я не боялся Белого – не похож он на убийцу, а даже если и так, нам от него вреда никакого. Я испугался того, что и над нашим домом, над всей деревней летают только черные призраки. Без малейших сомнений. И защититься от них нечем, и выбирать нам уже не из чего. А светлых нет. Не завезли в наши вечные сумерки, оставил Бог заботой…

Спать легли рано. Каждый о своем думал, а ветер шумел за стенами домика один на всех. Как обычно. И до тех пор, пока не лопнут последние зеркала в оконных рамах.

Ранним утром стекольщик вошел в дом почти беззвучно. Странно, дядька немаленький, сумка с инструментами на плече, сапоги скрипучие, – а ходит как кошка. Миг назад не было, а потом раз! – и вот он уже стоит, табачищем своим смердит.

Наклоняется над мамой, а смотрит на меня:

– Время настало. Я отведу ее, а вы оба пока сидите здесь. Впрочем, Белого никто не держит.

– Пока – это сколько? – спрашиваю я. Мне больно. Я должен заплакать, я обязан это сделать, но слез – нет.

Стекольщик пожимает плечами.

– Месяц. Два. Год. Не имеет значения. Еду я потом принесу.

Белый вдруг вскакивает. Гляди ж ты: то сонный да спокойный, а тут с пола взметнулся разом, чистый спецназовец, как в кино!

– Забирай меня, лохматый!

Стекольщик так и замирает, наклонившись. Только взгляд от меня поднял и смотрит на бродягу:

– Дурак что ли? Там, – он машет головой в сторону двери, – смерть!

– Да не боюсь я ее. Пошли, Машу только не бери.

Экий он – Машу! Мог бы и вежливее, не родня все ж таки.

– Мне назвали имя, Белый. И оно не твое. – Стекольщик наконец выпрямляется в полный рост. Косматый, страшный, но все–таки человек, а не призрак. С людьми хоть о чем-то договориться можно. Иногда.

– Я им совсем не нужен, получается?! – удивленно спрашивает бродяга.

– Совсем. Я и не знаю, что ты здесь сидишь, мог бы и уйти. Впрочем, не мое это дело. Пойдем, Мария!

Белый закрывает мать своим телом. Когда мужчины стоят рядом, видно насколько стекольщик выше и крепче, хоть и худой. Оба заросшие, бородатые, но видно, что противнику Белый как колобок лисе – на один зуб.

– Не пойдет она никуда, меня возьмешь! – почти шипит бродяга, но стекольщик с легкостью отодвигает его с дороги, как картонную фигуру – я видел такие в том году, когда с отцом в город ездили. В магазине. Издалека совсем как человек, а подойдешь ближе – видимость одна.

– Чудак–человек, – сквозь зубы говорит стекольщик. – Это местные жители прокляты, а ты-то при чем? Не лезь в чужие беды.

– Не чужие! – пыхтит Белый. Ему тоже неприятно видеть свою слабость перед этим человеком, но он не сдается. – Возьми меня. Замена же равнозначная!

– Э, нет… Ты думаешь, почему все это произошло с деревней? Откуда Они взялись? Это же все отец вот этого паренька виноват, дурень с пилой.

– Сашок?! – вскрикивает мама. – Да при чем тут он?

Стекольщик засмеялся. Коротко, зло, словно лошадь всхрапнула. Не дай Бог такой смех слышать, уж лучше слезы.

– Как это – при чем? С него все и началось. Призраки эти всегда в лесу жили, особенно в ветвях Петровского дуба. И им дом, и к людям не лезли. А он пришел и спилил его. Под корень, там один пенек остался – Они мне рассказали. Вот и пришли они жить сюда, раз люди так с ними поступили. Потому и Белый им не нужен, пусть убирается. Они мстят только оставшимся. Тем, кто здесь жил раньше. Нам, не ему.

Бродяга хотел что-то сказать, но поперхнулся несказанным. Вытер кулаком рот и плотно сжал челюсти. Постоял так, потом промычал что-тои пошел к выходу из дома. Вот так вот запросто, захотел уйти – и ушел. Только дверь хлопнула.

Мать поднялась с места, так и не глядя на стекольщика. Зябко закуталась в куртку, натянула на голову капюшон. Я попытался остановить ее, схватил за руку, но мать сильнее. Она просто отбросила меня в сторону, на пол так, что я едва не упал в еле чадящий костер.

Стекольщик взял маму за руку и увел к двери. Просто и обыденно, словно помогая пройти по скользкому месту или найти дорогу в темноте. Дверь хлопнула за ними, и все стихло. Только я и остался в доме, где больше нет и не будет никого. Где впереди – ожидание смерти и супы из банок, которые приносит сумками стекольщик. Их у нас десятки в подвале. Они рядами стоят на металлических полках, с них смотрят нереальные и давно погибшие коровы и свиньи.

Мертвые консервы для покойников, мнящих себя живыми.

И вот в этот момент я решил, что так жить дальше не хочу. Это не жизнь. Это растянутая на месяцы смерть, гарантированная и беспощадная, просто – в рассрочку. Ожидание жребия, в котором никакого выбора, кроме времени исполнения. Надо попытаться хотя бы уйти отсюда. Сбежать. Позвать на помощь – не весь мир же принадлежит этим черным призракам. Сделать хоть что–то, раз уж больше некому.

Я побрел в комнату отца, где все осталось таким же, как при его жизни, в том счастливом мире, где было солнце и не было никого страшнее волков и повышения цен.

Ящик с инструментами? Молоток стекольщика подсказал мне одну нехитрую мысль. Осколки лопнувших под напором ветра зеркал мать аккуратно складывала в кладовке – выкинуть все равно не получилось бы. Они-то мне и нужны. А еще клей и какие-нибудь нитки. Лишь бы покрепче.

Стекольщик, отдав на первом же перекрестке так и не пришедшую в себя женщину одному из Них, бредет по погруженным в сумерки улицам, отражается то в одном, то сразу в нескольких окнах. Он устал, но внимательно слушает – не раздастся ли где-нибудь звук разбитого стекла. Или хотя бы треск. Это его работа, он любит ее больше всего. Круг за кругом по вымершим улицам, мимо кривляющихся зеркальных копий себя самого. Минута за минутой, час за часом. Только ветер и строчки песни под нос, без начала и конца.

А люди… Да что люди, нет в них смысла. И не было никогда.

Теперь вот приходится о них заботиться, но это временно, только чтобы кормить Их, несмотря на усталость. Размеренно кормить чужими душами, не понимающими красоты стекла. Его чистоты и безупречности. Его холодного совершенства в мире бессмысленных людей, которые и то, что было, умудрились уничтожить.

Это и награда, и – проклятие. Призраки, к сожалению, тоже не понимают красоты прозрачного и отражающего. Им лишь бы пожрать.

Непонятный зов, немая команда с неумолимой силой тянут его вперед. Странно, вот уже окраина деревни, там дальше домов нет – дорога, уходящая в лес, да и все. Снег, лежавший раньше вдоль обочин, растаял, природу-тоне обманешь, апрель. Хоть и холод собачий.

Дорога уводит его в лес. Запас зеркал и сумку с инструментами стекольщик давно оставил, еще там, у околицы, и сейчас поражается, как легко и свободно, оказывается, можно идти. И ветра в лесу почти не чувствуется, деревья заслоняют его высокую сутулую фигуру ветками и стволами.

Далеко впереди, где-то почти у дуба, вместо кроны которого теперь дыра в серое небо среди густых ветвей, сверкает нечто. Фонарик? Факел? Да ну, бред! Кто, кроме него, осмелится выйти из дома навстречу Их голоду.

Стекольщик прибавляет шаг, он почти бежит, подталкиваемый в спину непонятной силой – скорей! скорей! Без тебя там никак! Неяркие вспышки света все ближе, и он видит, что перед косо спиленным пнем старого дерева стоит Федька Бураков. Узнать паренька сложно, но стекольщику даны многие силы, которых нет ни у кого. В том числе – узнавать вот так, на расстоянии, несмотря на диковинный наряд из мешковины, облепленной кусками разбитых зеркал. Немыслимое зрелище, но видимо помогло защититься от Них, раз уж парень дошел до дуба. Как только сообразил, гаденыш…

– Стой! – кричит стекольщик. Бежит, задыхаясь, сплевывает на бегу. Чувствует, как начинает колоть в правом боку, как все прожитые годы наваливаются на спину – куда тяжелее привычной стопки зеркал. – Не подходи к нему! Нельзя!!!

Я слышу крик за спиной. Даже не оборачиваясь, узнаю и голос. Но мне сейчас не до него. Дикая идея защититься осколками лопнувших зеркал от призраков сработала, но дорога вывела меня вместо трассы к райцентру в лес, словно я пошел не в ту сторону. Плевать, я знаю путь к людям и через лес, зря, что ли, всю жизнь здесь прожил. Лишь бы не съели по дороге.

– Не подходи к дубу! – крикнул за спиной стекольщик. Голос все ближе.

Ага… Значит именно этого и боятся его хозяева? Я рад, что пришел в лес. Надо было идти раньше, когда была жива мама, но я слишком долго соображал. Мучительно долго.

Бывшее дерево, аккуратно распиленное на толстые чурбаки, лежит в стороне. Отец, при всех его недостатках, мужик был старательный. Груда веток чуть дальше. Вон заросшие грязью санки, на которых виднеется рукоять бензопилы. Где же он сам, где? Не мог он все бросить и убежать, техника денег стоит.

– Федька? Смелый ты у меня…

Наконец-тоя вижу отца, и от ужаса у меня подгибаются колени. Звеня приклеенными и наспех пришитыми кусками зеркал, я едва не падаю в густую весеннюю грязь у мощных корней дуба. К ногам отца, которых у него больше нет.

Его призрачная как туман фигура стелется над потемневшим за зиму спилом, словно он по пояс врос в остатки уничтоженного им дерева.

– Батя?.. – я чудом удержался на ногах, схватившись рукой за могучий пень. – Что нам теперь делать?!

– Не знаю, – вздыхает отец и вытирает рукой лоб. Рукава его свитера закатаны по локоть, словно он только что закончил работу. Куртки нет, наверное, так и валяется где-то там, на санках. – Я всех подвел. Всю деревню. Денег, дурак, хотел срубить по-простому. Тебе вот, да и Машке что-нибудь купить…

– Уходи отсюда! – хватает меня за плечо стекольщик. Добежал все-таки. – Домой, говорящая еда!

Я пытаюсь вырваться, но это бесполезно: хватка у пастуха людей мертвая. Дергаюсь под пристальным взглядом отца, но ничего не выходит.

– Слава Богу, успел, – ворчливо говорит еще один знакомый голос за спиной. – Пусти паренька, дылда!

Осколки зеркала, наклеенные будто погоны на плечах, впиваются мне в кожу. Стекольщик держит за плечи обеими руками, давит сверху, словно пытается заставить упасть на колени.

– Иди отсюда, бродяга! – не отпуская меня, цедит мой мучитель. Голос у него спокойный, презрительный. Такое ощущение, что он не говорит, а вещает, как динамик радио.

– Эх, жизнь моя жестянка… – отвечает Белый. Грустно так говорит, будто рассказывает о смерти кого-то близкого, до боли родного. – Ведь клялся же больше никогда…

Слышен негромкий удар, как если бы человека хлопнули по плечу. Или дружески, но сильно ткнули кулаком в спину.

Хватка на моих плечах ослабевает, будто стекольщику стало не до того. Может и на самом деле так: он закашливается и совсем отпускает меня, пальцы соскальзывают с плеч.

Я оборачиваюсь, думая, что уткнусь ему в пропахшую табаком бороду, но стекольщик уже падает на спину, захлебываясь выступившими на губах кровавыми пузырями. За ним стоит Белый – немного смешной, в криво натянутой вязаной шапочке и неизменной куртке с дырками на локтях. В руке он держит один из маминых кухонных ножей – тот, что с длинным лезвием. И когда успел стянуть, даже непонятно, мама строго следила за утварью.

– Так надо, Федор, – задумчиво говорит бродяга и вытирает нож о рукав, оставляя на и так грязной куртке свежую бурую полосу. – Отмолю. Где один, там и двое.

Рука у него тоже в крови, но он не обращает внимания.

За моей спиной громко вздыхает отец, я резко оборачиваюсь и вижу, что его силуэт, казалось бы навсегда спаянный с пнем, начинает растворяться в воздухе. Где-то далеко за лесом, пробиваясь через узорную вязь веток, начинает светиться небо. Я уже забыл, как это бывает – солнце встает.

Над нами слышится ровный гул. Десятки, сотни темных устрашающих силуэтов кружатся гигантской, нацеленной на остатки дерева воронкой, будто всасывающей их, вминающей в пень дуба. Теперь слышно, что они кричат: все сразу, громко, неразборчиво. Так кричит больная скотина, ведь не может объяснить, где болит.

Я знаю, что бояться больше нечего. Они уходят. Стекольщика больше нет, и почему-то для Них это очень важно. Без него нечто разладилось, сломалось.

– Как же я так, а? Снова… – бормочет Белый. – И вроде опять все правильно сделал, прости Господи. Как нам всем выйти из этого круга?..

А я смотрю на восходящее солнце, которое не могут закрыть остатки этой страшной летучей армады. Мне кажется, что я вижу среди черных силуэтов один белый, в светлых рубашке и брюках, в растоптанных века назад сандалиях. Он никуда не спешит, просто парит в высоте и смотрит мимо меня. Вниз. На нелепого человека в вязаной шапочке.

На черных крыльях

В углу подвала, под сплетением ржавых труб, возится человек. Фыркает. Плюет и бормочет невнятное. Луч света из забитого досками окна под потолком разбудил не только меня – значит, здравствуй, новый день.

Аллилуйя, как сказал бы тот, кто верит. Хвалите Йах. Но ведь – нет здесь таких.

– …твою мать! – подтверждает мой настрой хриплый голос. Слишком писклявый для Виктора Степановича, стало быть, Пашка продрал глаза первым. – С-с-сука…

– Не шуми.

– Да какая… Я руку отлежал! Вообще не чую, как резиновая. Шланг, прикинь?

Прикидывать нет никакого желания. Здесь вообще туговато с желаниями, остались одни шевелящиеся черви в памяти, никак не складывающиеся в стройную картинку. Словно в яму смотришь, а они – там.

Условно живы. До ближайшей рыбалки.

Я сбрасываю пахнущее мышами одеяло и встаю. Запах пугливых зверьков, в котором нет мускуса хищников – только ужас бытия – преследует меня повсюду. В здравом уме такой накидкой пользоваться не станешь, но очень уж холодно ночью. Да и кто сказал, что мы не больны на голову? Диагноз здесь ставить некому. Нечем. Незачем.

Степаныч кашляет: разбудили.

– Что… сегодня? – скрипит старик, садясь в груде тряпок. Седые редкие волосы дыбом, будто специально начесал себе ирокез. Панки в городе.

– Тебе день недели интересен? – хмыкает Пашка. Он стоит, задрав голову к окошку, дергая кадыком на давно небритой шее, словно пьет свет, не забывая разминать затекшую руку пальцами здоровой. – Или меню на завтрак?

Где-то снаружи кричит птица. Громко, болезненно: это ее парень и слушает. Или мне показалось, и там никого нет? Свет слишком яркий и слишком черный, чтобы в нем уцелели птицы.

– Омары и бургундское, как обычно, – смеюсь я.

Грустный смех, без радости и надежды, будто дурная привычка. Мучительно хочется кофе. Полцарства за коня, которого я легко обменял бы на мешок кофе. Мешочек. Горсть.

Но у меня нет половины царства. Ни у кого из нас нет такой роскоши, иначе менялись бы вовсю и без остановки.

Шило на мыло, часы на трусы.

– Дебил ты, Пашка, – отзывается Степаныч. – Да и ты, Аркан, не лучше. Хотя бургундского я бы накатил…

Старик, кряхтя, встает и смотрит на меня красными воспаленными глазами. Неладно с ним, который день неладно. С самого начала.

– Болит? – сочувственно спрашиваю я.

– Да не то, чтобы… – Он снова кашляет и сплевывает красным на сырые доски пола.

Раньше бы я решил, что он скоро загнется. Начал бы нервничать – мол, пора вести к врачу, хотя куда идти – непонятно; спасем же, друзья, человеческую жизнь…

Шире круг и тверже шаг.

Но – привык. День сурка в части места жительства и нашего состояния. Так что теперь и не беспокоюсь особо, не мои проблемы. Вообще не проблемы, просто условия чужой задачи, написанной на скомканном тетрадном листе с красной оценкой в углу.

Где-то далеко, будто отвечая на незаданные вопросы, начинают гулко бить орудия. Им отвечают. Не сразу и вразнобой, но стучат батареи противника.

Так и живем, если это вообще жизнь. Если это – вообще пушки, в чем я тоже сомневаюсь. Но звук похожий, уж мне ли не знать.

– Что сегодня? – снова спрашивает старик. – Снова прятаться? Казнить? Миловать?

Земля дрожит под ногами. Со стен летят мелкие куски штукатурки, бетонная плита сверху, с ветвистой трещиной, осыпает нас троих песком.

– Сегодня вам нужно выйти наружу, – вовсе не пискляво, хорошо поставленным бархатным голосом заявляет Пашка.

Так мог бы говорить Синатра, окажись он чужой волей в этом странном месте и овладей русским, разумеется. Красивый голос.

– Пресветлый, ты хоть скажи, за что нам это все? – стонет в ответ Степаныч, но поздно: Пашка уже хлопает длинными, почти девчачьими ресницами и смотрит на нас. По очереди. Недоуменно.

– Что я сказал? – пищит он. – А? Что?!

– Типа сегодня надо туда, – ворчу я в ответ.

Ненавижу эту беспомощность. Любой из нас – всего-навсего говорящая голова для неведомого существа. Или многих существ – здесь мнения расходятся. Голоса ведь тоже разные, я, например, говорю низким утробным басом, если друзья не врут. Но время от времени – каждого из нас накрывает это чревовещание. А потом болят виски, затылок, и ни слова не помнишь из сказанного.

Вроде, как и не ты говорил. Да так и есть.

– А-а-а… Да что толку! – машет здоровой рукой Пашка. Вторая так и висит пока плетью. Новое испытание, что ли у него? Мелковато как–то. – Куда не пойди, завтра снова здесь. И не помним ничего.

Вот это верно. Дни весь этот месяц были разными, солнечными и дождливыми, проведенными здесь и за стенами подвала, наполненными надеждой и отчаянием, но с утра – да. Мы исправно просыпаемся тут. В том же составе. Под теми же одеялами, пахнущими мышами, которых – кстати говоря – никто ни разу не видел.

Месяц ли? Я не уверен. Возможно, год. Два. Сотня тысяч.

Омары и бургундское переносятся на неопределенный срок. Да и не нужны они нам. Даже жажда кофе остается всего лишь фантомной болью. Ни воды, ни пищи. Ради интереса я проверял – воздух нам тоже не нужен. Унылое занятие, проверять – не задохнешься ли ты.

Еще печальнее убедиться, что нет. Не задохнусь.

Можно не обращать внимания на приказ. Или нарочно не послушаться, ответ один: сперва сам говоривший чужим голосом впадает в странное болезненное оцепенение, а потом и остальные. Если разделиться – эффект тот же. Мы за это время успели проверить самые разнообразные идеи, но боль – это все что у нас осталось, раз уж больше нет радости. А боли хотелось бы избежать. Боль и ночной холод – все, что нам осталось из ощущений.

Я сказал «время»? Вот тоже – не убежден. Но как-то называть этот процесс необходимо, раз уж он происходит.

– Башка болит… – растерянно говорит Пашка. – А рука так и висит, сука. Совсем не чувствую.

– Пройдет. Завтра – уж точно, – подходит к нам Степаныч. И улыбается пеньками сгнивших до моего рождения зубов.

Я катаю на языке это «завтра» как горькую конфету. Беззвучно. До боли в деснах.

Теперь мы стоим рядом, разные, но… похожие. Знающие друг о друге все, что могут рассказать три мужика, пойманные в янтарь совместного пребывания. Вместе. Постоянно. Как в тюрьме или казарме, откуда нет выхода.

– Пора? – пищит Пашка.

– Пора… – задумчиво соглашается старик.

– Да будет так, – не молчу и я.

На самом деле нас зовут не так. Нас вообще не зовут, нами управляют эти голоса. Но привычка – надо же как-то обращаться друг к другу здесь, в подвале.

Нас нет, но мы есть.

Я могу сейчас ударить Пашку – вряд ли он рискнет ответить, труслив. И у него будут синяки, а из рассеченной губы потечет кровь. Темная, маслянистая в свете из окна. И он будет плакать. Или ругаться. А Степаныч попробует заступиться, но… Мы все уже проходили раньше.

– Не надо, Аркан… – шепчет Пашка.

На лице у него застыло странное выражение. Смесь боли, ужаса и облегчения – да-да! Самое страшное уже случилось, теперь мы питаемся отражениями пережитого. Да и не буду я его бить.

Мы – все трое – затягиваем странную песню. В ней нет слов, только отчаяние и стон. Молитва? Я бы не стал бросаться этим словом в нашем жилище. Звук становится зримым, выпуклым, будто мы надуваем плотные резиновые пузыри, которые растут, сталкиваются между собой, звенят от напряжения, ветвясь подобно кактусам короткими кривыми отростками, обрастают иглами, выступами и лезвиями.

Я уже не вижу своих спутников. Не вижу света. Все пространство заполнено тревогой, скрежетом и тоской по несбывшемуся.

Впрочем, как обычно.

Наши голоса сплетаются в огромную струну, в канат, на котором висит наша часть мира, раскачиваясь над бездной. Играя погребальные ноты, величественные и печальные. Взвешивая нас на гигантских весах – я даже чувствую, что лежу на полированной чаше, от которой вверх к коромыслу уходят тонкие нити. Измеряя нас металлом линеек, больше похожих на лезвия гильотин – так остры они и бесцеремонны. Насечка рисок движется, сливаясь в мелькание, в сплошную линию леса, за которым не видно деревьев.

Где-то вдали так и идет канонада, но я ее уже не слышу – просто знаю, что она есть. Чумазые оглохшие солдаты подают снаряды к старым орудиям, уворачиваясь от вылетающих гильз. Защищаются или нападают? По ним и не скажешь.

А потом канат рвется. Само бытие кончается звуком, что неудивительно, раз уж оно началось когда-то от Слова.

И наступает суть нашего существования здесь.

Стены тают, потолок раскрывается подобно лепесткам ракетной шахты, готовясь выплюнуть в небо острое рыло ракеты. Все кнопки нажаты, тумблеры повернуты, а генерал в сидящей набекрень фуражке то ли молится, то ли нащупывает кобуру на поясе, боясь жить дальше. За его окнами наступает рассвет, чего нам ждать даже не приходится.

Мы растем, с бумажным треском разрывая пространство. Становимся больше, на удивление не мешая друг другу: каждый занимает свое и только свое место. И мы по-прежнему похожи – три черных птицы с кривыми клювами, сидящими на плоских головах. Три адских посланника, сотканные из теней, черного света невидимой отсюда звезды и тишины безвременья.

Да, звуков больше нет.

Мы источаем пламя, мы летим над землей странным треугольником, довоенным звеном истребителей всего живого. И земли под нами и за нами больше не остается, она рулоном сворачивается в воздухе, катится за нами кабельной катушкой, впитывая все страхи и все надежды. Дома и игрушки, автомобили и смятые простыни влюбленных, деньги и мусор, никому больше не нужные телефоны с разбитыми экранами и давно сгнившие кости умерших. Книги и молоко, протекшее из порванных пакетов на стол, рядом с сахарницей и ложками, оставшимися без людей сиротами.

Пашка без сложностей машет крыльями, это вам не руки – отлежать сложную конструкцию из тонких костей, кожи и черных перьев невозможно. Степаныч больше не кашляет, а я… А мне… Кофе больше не хочется.

Не сомневаюсь, что я был человеком, но это в далеком прошлом. Теперь я совсем иной. Без имени и без тела, с новым смыслом и старыми страхами.

Ничего мне не нужно, только разрезать пустоту и стремиться вперед, туда, где бьют невидимые орудия, забирая с собой тонкие струйки душ, поднимающиеся отовсюду прозрачными дымками. И отбрасывать их черными крыльями назад, в небытие.

В вечность, откуда нет возврата…

Только один вопрос занимает меня в полете – я ведь до сих пор не знаю, как получаются новые ангелы. Да и есть ли они вообще – вот честно, не убежден. Пока не встречал.

Но юные демоны существуют в пропахших мышами подвалах, уж не нам в этом сомневаться. Да и не вам, раз уж вы рискнули начать жить.

Что в моей голове

Город был небольшой. Городишко. Городок. Как в той передаче с покойным Олейниковым и ныне живущим Стояновым.

От центральной площади, где банк и администрация смотрят друг на друга одинаково равнодушными окнами, куда не иди – скоро окраина. Как на северном полюсе, где любой шаг – на юг. Меня это устраивало.

Нам, собаками, везде комфортно. Но в безлюдных краях я не смог бы выполнить задание, а в больших городах слишком много мороки с человеческими эмоциями. Дробятся, смешиваются, накладываются друг на друга пластами. Да и неудобно иногда: ошейники я не люблю, а ломать ночью дверцы клеток в приюте мне не понравилось. Зубы болели, и когти на правой лапе пришлось отращивать заново.

Городок назывался Энском. Не в смысле совершенно секретный N-ск. Да и ничего иностранного в нем не было, если вы подумали, что это некий американский Henscom или еще какая дрянь.

Просто Энск, да – так и пишется, в четыре буквы. Обычный райцентр западнее Волги, населенный как урожденными энчанами, так и редкими приезжими. Последние были в основном по торговой части, с острым взглядом на то, где и что плохо лежит.

– Ты вот, Шарик, собака умная. Я по глазам вижу. Но почему почти не лаешь, никак не возьму в толк, – сказал мне Антон. Точнее, дед Антон, внучке двадцатый год уж пошел, скоро обещала приехать, навестить пращура. – И жрешь плохо, хотя на вид не больной. Странная ты зверушка…

Вот это верно. Куда уж страннее – столько времени лететь сквозь пустоту, теша себя мыслями, что из всех Разведчиков повезет именно мне – это уже вызов для мозга. А наткнуться на искомое и начать выполнение программы любого могло бы добить. Целиком коллоидные организмы обычно не выдерживали, слишком сложно не сломаться под натиском смены не только места, но и принципов бытия. Поэтому у меня в голове можно найти и органику, и кремниевый управляющий блок. Для надежности.

– Гав, – лениво ответил я Антону и лег на спину, подставив рыжее в белых пятнах пузо под жесткую хозяйскую руку. Помахал передней лапой, будто большой начальник с трибуны.

Дед засмеялся и начал чесать мне шею, скрючив пальцы на манер граблей. Хороший он мужик, Антон, когда трезвый.

А вот с едой действительно вопрос. Нет, я себе вырастил полноценное собачье тело, с пищеварительным трактом и всем остальным, но с упоением грызть кости? Помилуйте. У меня и времени-тона это нет, не то, что желания. Хозяина удивляет, но тут уж я потакать не стану. Тем более что лично мне для поддержания жизнедеятельности такая еда вообще ни к чему.

– Машка вечером приезжает, Шарик. Встретить надо… – дед добрался мне до живота и с упоением чесал жесткую рыжую шерсть. Ему этот процесс был куда важнее, чем мне. Да и приятнее.

«Не пей сегодня, вот и встретишь», – подумал я, но вслух только гавкнул еще разок, чтобы развеять сомнения, и, якобы разнежившись, заворчал.

За открытым по летней поре окошком с разбитым и аккуратно заклеенным скотчем стеклом вовсю цвела липа. Одуряющий запах лез в нос, отбивая нюх; липкие листья на тонких ветках норовили попасть в дом. Блаженное сонное спокойствие, если бы не мухи. Дед оторвался от моего пуза и схватил свернутую газету. И ему мешают, наверное.

Для меня все на этой планете было странно. Что мухи! Вся жизнь здесь подчинялась неким рациональным законам, которые разумные – на вид – существа норовили нарушить. И без того хлипкую конструкцию организма они тщательно травили этилатами и вдыханием дыма сушеных кустов Nicotiana tabacum. Прыгали под машины и с крыши. Грабили ради бумажных знаков стоимости. Воевали друг с другом, что совсем уж дикость. Меня спасала только кремниевая часть мозга, не подверженная эмоциям вообще.

Так меня учили.

– Внучка же… Повод все-таки! – решительно заявил дед, плюхаясь обратно на стул. Муху он не догнал, но слегка напугал – я чувствовал эхо примитивных эмоций. – Будешь, Шарик?

Он достал наполовину пустую бутылку с ярким пятном этикетки. Вот уж дрянь так дрянь! Я ради спасения жизни не стану такое вводить в организм.

…в Энске полдень! К последним новостям. Сегодня глава администрации нашего города торжественно открыл лестницу, ведущую…

Я приподнял ухо в сторону телевизора, но дед уже, чертыхаясь, жал на кнопку пульта. Изображение местного диктора осталось на месте, а вот звук мгновенно пропал.

– Не туда ткнул, – виновато заметил Антон и бросил пульт на стол. Перемотанная изолентой коробочка видела и не такое обращение, особенно по вечерам. – Стаканом задел, Шарик. Напугал тебя небось?

Шутник. Меня скоростной спуск из стратосферы не напугал, утонувшая в озере капсула – тоже, а он думает, я от его телеящика вздрогну. Не дождется.

Стакан тихо звякнул о зубы деда. Руки дрожат? Наверное, он настолько рад будет увидеть внучку. Черт их разберет, человеков, что и какие эмоции у них вызывает. Я для этого и работаю который год, только вот результата не видно. Органическая часть мозга время от времени нащупывает что-то, подводит итоги и скидывает в электронную, но целиком – как личность – я в местных нравах не разобрался.

– Р-р-р, гав! – громко заявил я хозяину.

Антон, быстро нацедивший себе вторуюпорцию, застыл на месте. Потом поставил стакан на место и виновато согласился:

– Да… Ты прав. Машка приедет, а я уже в слюни. Негоже так. Чем же заняться-то…

Я перевернулся на брюхо, потянулся и встал. Пора размять лапы и пройтись по улице. Там другие люди, там масса существ низшего порядка – вон, у соседки, корова есть. И все – источник сведений. Абсолютно все. Даже эти вот двое, сидящие на давно сгнивших досках, штабелем привалившихся к забору дома напротив хозяйского.

– Слышь, псина, сотка есть? – Не поверите, но это он мне. Шутят они так или это реальная безысходность?

Мужичок неведомого возраста вскочил с досок и направился ко мне. Какие уж тут шутки, просто дурак. И второй не лучше – сидит щерится беззубым ртом, смешно ему. Щетиной аж до глаз зарос, не хуже меня, только моя рыжая, а у этого – седая. И вся клочьями какими–то. Бутылку не урони, это ж горе будет!

Действие равно противодействию, сие местный ученый давно открыл. Вот и нечего ко мне руки тянуть, грязные они у тебя. Да и воняет от обоих алкашей как из помойки – моча, перегар, немытые отродясь ноги.

– Решка, держи гада! Он мне руку прокусил! – завопил тот, что на ногах. И ладонь себе в рот сует, нервничает. Я-то отскочил сразу, а он мечется.

– Говорил, не лезь, – равнодушно ответил сидящий. – Давай бухнем лучше. А потом к Нюрке за еще сходим.

– Денег нет, – невнятно из-за руки во рту промычал укушенный. – А псину я повешу сейчас. Поймаю и – на липу вон!

– Дурак, что ли? – слегка удивился Решка. – Охренеешь ее ловить. Да и зубастая она. Давай, Федор, выпьем. За новую лестницу мэра, чем не повод?

– Пошел ты… – прошипел тот, вытащив руку изо рта и рассматривая алые точки от моих зубов. – Убью тварь!

Из дедова окна за моей спиной грянуло:

Come as you are, as you were

As I want you to be!

Закинул второй стакан все-таки, паразит. Он до этой дозы музыку никогда не включает. Само окно из–за цветущей липы видно не было, но озверевший Федор схватил валявшийся на дороге кусок кирпича и запустил на звук. Нервный он какой–то, право слово.

Чем ему «Нирвана» не угодила?

Где-то в глубине веток посыпались стекла. Кобейн поперхнулся на полуслове и затих, а мгновенно сообразивший неладное Решка уже тянул Федора за рукав в сторону:

– Ты чего делаешь- то, а? Сбрендил?! Сейчас ментов вызовут! Плюнь ты… Пойдем!

– Его собака, да? Его? Антохина? Вот ему и отвечать! – пьяно орал тот.

Медленно вырулившая из–за угла машина проехала мимо, аккуратно обогнув двух алкашей. Даже не остановилась. Впрочем, интересного мало: один визжит, тряся прокушенной рукой, красный, потный. Второй, сунув бутылку в карман, вовсю его успокаивает. Даже я успел насмотреться подобного, чего уж о местных жителях говорить.

Если бы труп лежал – тормознули бы. Из окна на телефон снять на память. Для инстаграма.

Дед выскочил на улицу с топором. Уважаю, кстати, люди – они существа прямолинейные. Не понимаю их напрочь, но отношусь с почтением. Тем более, что колун в умелых руках – аргумент серьезный.

– Кто мне окно разъе… – начал было он, но запнулся.

Федор очень уж зол был. Вместо обычных в таких случаях долгих обсуждений непонятно чего с неизменными вопросами о взаимном уважении, укушенный сунул руку карман и вытащил щелкнувший пружиной нож. Против топора так себе игрушка, но и сам боец помоложе, да и злой не на шутку.

Деду-то что? Окно разбили? Так оно и раньше было расколото, нечего бутылки бросать спьяну. А тут – членовредительство.

– Точно дурак… – протянул щетинистый Решка, но его уже никто не слушал. Даже я.

Эмоциональный фон зашкалило, мой двойной мозг Разведчика с трудом справлялся с перегрузкой.

Дед Антон неуверенно махнул топором. Просто для острастки. Но Федор воспринял все серьезно, нагнулся, нырнул моему хозяину под руку и ударил ножом в грудь. Там что-то хрустнуло, кость попалась крепкая, но лезвие скользнуло чуть ниже и ушло по рукоятку. Федор отскочил назад, ошеломленно крутя головой, словно высматривал – кто же это здесь злодей, кто убийца?!

– Эх… – выдохнул Решка. – Сто пятая, братан. У хозяина в почете будешь.

Антон выронил топор, глухо упавший на асфальт. Поднес руку к груди и нащупал рукоятку.

– Шарик, ты это… Машку надо встретить, – прошептал он и упал на спину. Словно толкнул кто.

Мозг у меня почти кипел. Последний всплеск, вот эти эмоции умирающего, прорвали плотину между живой и электронной частями, порвали нейронные связи и сплели их заново, но в совсем другом сочетании.

Я обнюхал лежащее тело. Взгляд хозяина остановился, теперь он смотрел стеклянными глазами куда-то вверх, сквозь облака, будто стремился увидеть звезды. Я в свое время на них насмотрелся, очень его понимаю: вечное зрелище, за такое и умереть не жалко.

Потом чуть прикусил лежащего за руку, будто тоскуя, а на самом деле – взял пробу ДНК. Пригодится чуть позже. Наверное. Хотя можно и по-другому, да…

– А псину я тогда топором! – опомнился Федор. – Терять-то нечего!

Я бросился в дом. Мне и нужно было всего несколько минут, раз уж так все получилось. Раз мой мудрый мозг выбрал из ста вариантов дальнейшего поведения сто первый.

Федор оглянулся, почесал немытую голову. Потом позвал уходящего боком куда подальше Решку, сплюнул и подобрал топор, стараясь не смотреть на мертвого Антона. Все это и дало мне нужное время.

Зубами открывать комод – занятие так себе. Нет, ухватить и потянуть несложно, хуже то, что приходится уворачиваться от падающего на голову барахла, за которым с треском выпадают и сами ящики. Норовят попасть по голове, а это больно. Да и по лапам – не подарок.

Мне были нужны ингредиенты для перестройки организма. Пока Федор еще ругается на улице с покинувшим его собутыльником. Пока еще солнечно. Пока до Машкиного поезда еще часов пять. Пока пахнет липа…

Не знаю, как все это коррелировало друг с другом в моей раскаленной голове, но каждый элемент был важен. Каждый – на своем месте, как кристаллы в ячейках давно утонувшей капсулы. Как рисунки созвездий и тонкая пелена облаков над этой планетой – я хорошо запомнил этот вид из космоса. Именем Исаака Ньютона и Илона Маска, game over!

Кобейн жив и неисчерпаем, как и атом, верно?

Голова трещала и разваливалась на части, плоть бурлила и сползала к подушечкам лап, обнажив ревалитовый скелет, который сейчас стремительно менялся, раздвигаясь в длину. Металлические кости утолщались, а я хватал новыми острыми зубами и глотал то, что может мне помочь при перестройке организма.

Возможно, показалось, но я чувствовал тонкий запах дыма – то ли из соседского двора, где жарили шашлыки, то ли от чипа моего несчастного мозга, перегревшегося окончательно.

В пищу шел металл, да. В основном он – я сгрыз ручки от ящиков комода, потом валявшийся до лучших времен мешочек с гвоздями, выплюнув жеваный лоскут холстины. Дальше в ход пошли разнокалиберные ложки из кухни, кусок газовой плиты и ковшик, в котором Антон варил мне похлебку по утрам. Нужно еще, не из стены же арматуру выкусывать. Попался на глаза железный рубль. Талисман Антона, не стоящий на самом деле почти ничего, но дорогой для него как память. Советской еще чеканки, с потемневшим по краям профилем Владимира Ильича, лобастой отрубленной головой глядящим вправо.

В светлое будущее всего человечества, не иначе.

Я схватил и сожрал его. Не пропил – уже хорошо, дед мог бы мной гордиться. Потом в ход пошли пластик бутылок, стекло и керамика. Вода! Мне нужно много воды – я открыл кран и сперва черпал стаканом, напоследок сожрав и его, потом припал к воде, практически встроил себя в магистраль подобно стиральной машинке. Не сам придумал – подсмотрел однажды за хозяином, хлебнувшим по ошибке неразведенный спирт и так же, оттопырив задницу, надолго приникшим к крану.

Достаточно… Я разогнулся, встав во весь рост. Кажется, проломил своей новой макушкой бетонное перекрытие, разделявшее первый этаж и мансарду, но такие мелочи меня уже не волновали. Тело номер семь, для разведки на планетах с агрессивной средой обитания.

Если вы сочтете здешнюю среду не такой, я мог бы с вами аргументировано поспорить. Немного позже. Сейчас, как вы понимаете, мне некогда.

Федору я вырвал кадык острыми ревалитовыми когтями, топор забрал из сразу ослабевших пальцев и бросил куда-то за спину. Припал к бившей струей крови ране и вдоволь напился. Для нового метаболизма не хватало соли, вот это упущение я и исправил. Заметно полегчавшее туловище оставил валяться прямо там, в тесной прихожей скромного домика. Не с собой же таскать, в самом-то деле.

На улице моему новому телу стало свежо. Рассчитанное на все, вплоть до погружения в действующие вулканы, в начале здешнего лета оно мерзло. Поправимо. Надо только поднять температуру окружающей среды. Системы линз на заплечном горбе настроились на местное светило, добавили энергетический импульс и начали работать автономно. Немного шумно, особенно позже, когда в горящие дома начнут проваливаться крыши, но зато эффективно. Жар от пылающих вдоль улицы деревьев поднял мне настроение.

Я подобрал тело хозяина и завернул в мешок для образцов органики – часть моего нового «я». Композитная асбестово-углеродная ткань, не корова чихнула. Сохранится в лучшем виде, что бы ни происходило вокруг.

К шести часам вечера Энск перестал существовать. Вызванное ошалевшим начальством звено вертолетов я обезвредил на расстоянии, а бомбить пылающие развалины города пока опасались. Когда решатся, я уже уберусь отсюда подальше. Вдалеке, на бывшем складе ГСМ методично что-то взрывалось, добавляя паники и звукового хаоса, похожего на внезапно начавшуюся артиллерийскую канонаду. Людей, кстати, если они не пытались меня остановить, я не трогал. С них хватит и пожара, методично пожирающего городок. Почти весь. За исключением вокзала, на котором я, выполняя просьбу умирающего, ожидал вечерний московский поезд.

Не знаю, стоило ли ждать. Мешок для образцов, через ткань которого проглядывало мертвое заострившееся лицо хозяина, я положил на асфальт. Его внучка, он же обязан присутствовать. Над головой – или это опять сбои мозга, фантомы и артефакты – промелькнули три черные тени. Великоваты для птиц, но и на самолеты не похожи совершенно. Пусть себе летят, я не возражаю.

Нечто внутри подсказывало мне безнадежность мероприятия, но я стоял на пустом перроне и терпеливо смотрел в затянутое дымом небо. То самое, где далеко отсюда сияют вечные сочетания звезд, а мое мудрое руководство отправляет в полет все новых и новых Разведчиков.

Храни вселенная их нестойкую психику, если они долетят сюда!

Чужое небо

– Мать вашу, а где сортир?! И это… Куда все делось?..

Толик растерянно огляделся, держа в руке стаканчик с зубной щеткой и тюбиком пасты. Вид у парня был изумленный, да вот беда – видеть это со стороны некому. Никого вокруг. Ни людей, ни зверей. Только вперед, сливаясь на горизонте точку, уходили бесконечные рельсы. Ржавые, давно и без дела лежащие на старых деревянных шпалах. Тишина и печать заброшенности на всем. Трава выросла между рельсами местами по пояс, так что и не железная дорога это – просто направление.

Из ниоткуда в никуда.

Позади – то же самое, только уходят параллельные линии изгибом влево, плавным великанским движением скрываются в неровной темной громаде леса. К невысокой насыпи то тут, то там подобрались кусты. Вон – справа – и пара деревьев выросла, одно пониже и какое-то скрученное, как танцующий лес по телевизору, а второе высокое и прямое.

Березка, судя по черно-белой коре. Нормальная такая русская березка, правда, они и… ну, например, в Онтарио такие же растут, если посадить, конечно. Хотя черт их знает, как оно там, в Канаде. А вот столбов не видно, ни одного, и проводов над головой нет. Паровозы тут раньше ходили, не иначе. Лет двадцать назад. Или все сорок – теперь уже не проверишь.

– И что? – неведомо у кого снова спросил Толик. – Где это я? Только дверь ведь открыл…

Мироздание откликнулось на вопрос ветерком, пропитанным запахами летнего леса, погладило ласково по шее, потрепало свисающее с плеча полотенце, но внятного ответа не дало. И небо странное какое–то, серое как шинель, низкое, расчерченное корявой неровной клеткой разрывов между облаками. Но и там, в разрывах, не голубое, а невнятного цвета жеваной бумаги. Осеннее небо: если б не жара и густо покрытые темной листвой деревья, Толик бы решил, что октябрь на дворе. Но нет. Пахло горячим железом, травой и креозотом – шпалы раньше на совесть пропитывали.

– Вот же черт… – опустив голову, Толик полюбовался босыми ногами в черных резиновых шлепанцах. Как обулся для короткого похода в вагонный туалет для утренних процедур, так оно и осталось. Хорошо, джинсы натянул, не поленился. А вот майку не счел нужным. Ветерок снова подул в голую спину, потрогал странного путника. Или подтолкнуть хотел: иди, мол. Кто его, ветер, знает.

– Где поезд, а? – жалобно уточнил Толик. – Я ж только отлить вышел. И зубы почистить…

Неспешный маршрут «Петербург – Владикавказ» вместе с буйными соседями, пахнущими немытыми ногами, чесноком и водкой, испарился. Напрочь. Вместе с локомотивом, неприветливой проводницей и баком для кипятка, от которого, казалось, самого несло неубиваемым запахом «доширака». Но есть и плюсы, конечно: отлить в этих безлюдных краях можно было где угодно. Ссы – не хочу, как сказал бы Степан Сергеич, исчезнувший вместе с поездом.

Грубоват был сосед с нижней полки, но даже его наличие сейчас бы порадовало.

Толик сунул руку в карман: пусто. Паспорт с собой в туалет мало кто носит, как и деньги. Хотя нет, какая-то бумажка нащупалась. Смятая, только для известных дел и потребная.

От нечего делать – не орать же дурным голосом, пугая лесных жителей? – Толик достал бумажку, выдранный из неизвестной книги листок, и развернул. На косо оторванной странице с чьей-то научной статьей – вон виднеется угрожающая непонятностью фраза «…причиной буллезного эпидермолиза – гиперчувствительности кожи к механическим повреждениям – могут быть мутации…» – имела место корявая карта.

От руки, с местами смазанными синими чернилами, но вполне читаемая.

Жирный крест, от которого в обе стороны шли параллельные полоски – прямая и извилистая. Вокруг по обе стороны кучковались елочки, как их дети рисуют: эдакие руны для малолетних. В елочках нарисована тропинка – через лес направо. Или это ручей? Кто его знает.

Толик уже сообразил, что держит в руках самодельную карту как раз этого места. Много ума не надо, чтобы понять. Рельсы, лес, он – вот здесь, тропинка туда. За деревьями пустое место, поле, наверное, или луг, потом пара домиков – таких же условных, как и деревья. Широкая жирная черта рядом – дорога? река? Нет, все-таки дорога, еще домики уже на самом краю карты, потом крестики, в углу странный завиток на манер нотного знака и… И все. Дальше бумага кончалась неровным зубцом обрыва.

Непонятно, что там, за краем.

Вот и вся любовь: можно стоять на месте и ждать – чего только? А можно идти по криво начерченному плану, надеясь, что он выведет к людям. Хоть объяснят, что за чертовщина творится, а может и помогут чем. Занесло черт знает куда, но хотя бы не в болото по шею. И не в жерло вулкана – есть плюсы, что просто на заброшенные рельсы посреди леса.

Пасту и щетку можно смело выкинуть, толку с них никакого. Стаканчик в узкий карман влезать отказался. Толик сунул его за пояс – пригодиться воды напиться, а нальют – так и чего покрепче. Он бы сейчас не отказался, на волне переживаний. Эх, жаль коньячок в поезде остался… Повязал на голову полотенце, враз став похожим на озорного повстанца. Если были красные повязки, желтые, то почему бы не быть белым? Вот именно.

Шаг за шагом он удалялся от места, где обнаружил себя недавно. Ничего там примечательного не было, Толик осмотрелся. Даже ветки от ближайшего куста отломал и положил крест-накрест на шпалы. Пометил, вдруг придется вернуться.

Неизвестно зачем, но вдруг?

Тропинку, обозначенную на карте приметил скоро, и десяти минут не прошло – вон она в лес ныряет. Точно по плану, и – не ручей. Туда? Ну, конечно, туда, вариантов особо нет. Можно и по рельсам топать до потери пульса, куда-нибудь они да выведут, но… Есть же карта. Вот ей и поверим. Вперед, к домикам.

Густые заросли обступили тропинку сразу, словно кто-то озаботился посадить деревья плотно, почти встык, а редкие промежутки забить кустами – колючими, с блестящей лаковой листвой. Толик был не силен в ботанике, но даже ему вся эта флора показалась непривычной. Бог знает, куда занесло. Вдруг это – параллельный мир, сплошная магия и волшебство вокруг? Тогда и растения не наши, нечему удивляться. Вот еще полсотни шагов, а потом впереди раз! – и поляна с эльфийскими воинами. Вмажут из луков молча, а у него ни артефакта какого, ни оружия. Даже с кольцом всевластия серьезные проблемы. Забыли выдать.

В лесу было душно. Ветерок, так славно гулявший над рельсами, сюда не пускала плотная стена деревьев, кроны их смыкались над головой, закрывая небо. Так он и шел под зеленой аркой непонятных растений, изредка переступая через упавшие на тропинку ветки. Утоптана дорожка была на славу, грех жаловаться. Ходили по ней часто, вот только кто и куда…

Поляны не было, эльфов тоже, идти было жарковато и скучно, но и деваться некуда: даже сойти в сторону – без шансов. Туннель, а не тропинка.

Со скуки Толик начал фантазировать. Нет волшебных воинов с острыми ушами? Ну да и ладно. Тогда это мир после страшной войны. Пост-апокалипсис, не зря же небо такое низкое и серое. Ядерный пепел в воздухе висит, ясное дело. И на выходе из леса встретят его сталкеры в противогазах и с автоматами, возьмут в плен и немедленно отнимут… Гм. Брать-то нечего. Ладно, отнимут стаканчик. И полотенце. Лишь бы джинсы не забрали, без них неуютно, трусы старые и растянутые. И шлепанцы могут – без них он бы уже все ноги отбил с непривычки.

Или нет! Это не послевоенный мир, а наоборот – утопия. И здесь сохранился памятный по рассказам родителей Советский союз, страна живет по решениям тридцать какого-то съезда партии, а наши корабли бороздят просторы космоса. Без причины, но во всех направлениях. Тоже нормально будет. В колхозе, – а домики это точно колхоз, – накормят, напоят и спать уложат. А на рассвете пристроят коров доить. Он, правда, не умеет, но научат. Мигом. Техника далеко шагнуть должна, успевай молоко относить в сторону. Ведрами на колесиках.

Тропинка между тем нырнула в неглубокий овраг, затем вывела наверх и повернула левее. Вот еще странно – ни зверей, ни птиц. Даже насекомых не видно. Без комаров, положим, Толик вполне бы обошелся, но жуки там разные, стрекозы – эти-то где?

А нигде.

Тишина, только листва шуршит на верхушках деревьев. Еле слышно, но все–таки. Толик остановился, стащил с головы полотенце и вытерся: пока топал – вспотел. Странное все же местечко, пора бы из леса уже и выйти.

– Где люди, мать вашу? – негромко поинтересовался Толик, размахивая мокрым полотенцем. – Устал я уже идти. И на кой черт вообще сюда попал? С какой целью?

Вопросы остались без ответа. А вот лес, как по заказу, через несколько минут кончился. Не поредел, нет, как стоял стеной по обе стороны от тропинки, так и остался. Но уже за спиной – как отрезало. Перед Толиком – не врала карта – было неровное поле, по которому то видная издалека, то скрывавшаяся во впадинах вилась все та же тропинка. Поле густо заросло невысокой травой. Не похоже, что кто-то специально сажал, очень уж дико выглядело. Искомые домики виднелись на горизонте, но смотрелись странновато: высокие конструкции, приподнятые – насколько было видно – над землей на сваях больше напоминали макеты ракет. Длинные, вытянутые вверх и заострявшиеся к устремленным в небо верхушкам.

Если это жилые дома, то он, Толик, чилийский разведчик. И женщина. Очень уж странно эти хреновины выглядели на фоне вполне обычного сельского пейзажа. Дороги, обозначенной на карте рядом с ними, отсюда было не разглядеть.

– Придется идти, – буркнул Толик. Как и многие люди, оказавшиеся в одиночестве, он начал разговаривать вслух. Для подъема настроения и чтобы не скучно было. А идти – да, пришлось. Куда бы он делся, здесь, на опушке, ни воды, ни еды. Не траву же жевать.

– Вообще, если это миссия какая-то, положены промежуточные бонусы. Обед там, полный рыцарский доспех. На худой конец – девственница, – сообщил он миру. – А пока одни тяготы и лишения. Если что, я предпочел бы обед. Пять блюд и компот, пожалуйста.

Ноги уже болели. Шлепанцы худо-бедно защищали от колючек и неровностей, но как туристическая обувь для дальних походов решительно не подходили. Топать по полю было веселее и не так жарко, но тоже изрядно утомляло. Подъем, спуск, снова подъем. И опять спуск. Ракетные домики приближались. Теперь их можно было рассмотреть, но открывшиеся Толику мелкие детали только еще сильнее сбивали с толку. Строения были металлическими, теперь уже ясно – вон ряды заклепок, а вон грубоватые сварные швы. Покрашено это все богатство бурой краской, местами облупившейся от времени. Ни дверей, ни окон. А сваи деревянные, просто грубо отесанные столбы, по четыре штуки на каждую ракету. Бредовое зрелище: десяток разбросанных впереди строений, не похожих ни на что. Ни жилье, ни склады.

Не коровники даже, где ведра на колесиках.

Толик наконец подошел к ним вплотную. Тропинка причудливо вилась между ракетами и уходила в сторону неширокой дороги. Судя по всему – асфальтовой, хотя так сразу и не скажешь. Ни обеда, ни доспеха, ни даже девственницы место не сулило. Ни души кругом. Даже и залезть в одно из строений не получится – лестниц и прочих излишеств сваи лишены, а просто так забраться по оструганным бревнам не получится. Оставалось Толику идти, задрав голову, и рассматривать чудеса зодчества. Неведомого по-прежнему авторства.

– Хоть бы написали что на борту… Макет межконтинентальной баллистической хреновины «Расплата за все». К примеру.

Плюнув, Толик пошел дальше к дороге. Да, асфальт. Старый–престарый, весь в трещинах и ямах, откуда пучками росла та же, что и на поле трава. И за дорогой, кстати говоря, такое же поле, как он миновал, но уже без тропинок и строений на горизонте. Судя по карте, пора идти по асфальту влево, к таинственному знаку на обрыве листка. Чем бы это ни было – скрипичным ключом или иероглифом «полный писец».

Шлепая тапками, от одного из которых уже начала отрываться подошва, он свернул налево и ступил на дорогу. Да, времен тех же рельсов, заброшена и оставлена людьми лет тридцать назад. Если не больше.

Раздражало полное отсутствие даже не людей – вообще событий. Толик шел и шел, то немузыкально напевая что-то под нос, то декламируя обрывки стихов. Выяснил для себя, что ни одного не помнит от начала до конца, а асфальт все вел и вел его вперед. Небо над головой начало темнеть, стало не так жарко. Явно он уже весь день в пути, пить хотелось неимоверно, а пустой желудок время от времени противно бурчал. Упрекая за невнимание.

Ага! Вот и место, обозначенное закорючкой на плане. Только вот… Если домики хотя бы напоминали ракеты – и черт с ними, что они ими не были – то этот… Это… В общем, ближе всего к загадочному сооружению подходило слово «хрень». Высотой с трехэтажный дом, хрень имела вид разорвавшейся в неумелых руках снарядной гильзы.

Когда-то, несомненно, цилиндрической формы, но только когда-то. Не сейчас.

Эдакий абстрактный стакан, искореженный немалым количеством пороха, весь изогнутый, с пробоинами, неровными щелями, перевитыми то здесь, то там вокруг самих себя лепестками, полосами, крючками и застывшими навсегда языками металла. Да, судя по ржавчине, вся эта штука была железной, но при всем желании понять, что именно перед ним, Толик не смог.

– А дальше что? Внутрь лезть?

Хрень молчала. Кишки Толика, перекрученные от голода и жажды не хуже деталей сооружения, жалобно забурчали. Хоть бы вода здесь была, так тоже нет – и ее не видно.

Он обошел хрень по кругу. Что сказать – забраться внутрь можно, вон там дыра подходящая, и левее еще есть. Правда, повыше, но, если залезть по скрученному в спираль листу – дотянется. Вопрос в другом: зачем ему туда. Толик стащил с головы полотенце и повязал на шею. Скоро совсем похолодает, судя по всему, хоть как-то греться надо.

– Ладно… Выполнил я ваш квест, хрен с вами! Но дальше что делать?

Он даже достал карту из кармана – чем черт не шутит, вдруг какие еще указания появились? – но ничего нового не обнаружил. Снова обошел разодранный неведомыми силами трехэтажный стакан. Мыслей не было. Вообще.

За стакан воды Толик сейчас смело продал бы почку. Желательно, чужую, но если жажда затянется, встанет вопрос и о своей.

Со злости скомкал бумажку и выкинул ее в траву, что было явной ошибкой. Темневшее над головой небо словно треснуло, сжалось, падая острыми углами на Толика. Где-то вдалеке послышался гул, в превратившиеся невесть во что вечерние облака, теперь мятые, какие-то граненые, взлетели давешние ракеты. Как подожженные чьей-торукой шутихи, они всем десятком ударились в небо, с грохотом и звоном, отскочили обратно, изменив направления полета, начали кружиться безумным фейерверком, рассыпая искры, разваливаясь на части, падая прямо на Толика.

Парень присел от неожиданности, потом бросился к сооружению, стараясь укрыться от небесной вакханалии. Но в ужасе закричал: железная абстракция ожила, теперь она тянулась к нему, впивалась острыми обрезками листов в тело, рвала на части. Внутри нее что-то пульсировало и чавкало. Толик захлебывался от боли, но уже не мог вырваться, его затягивало внутрь. А с неба на голову падала ревущая, дымящаяся, огненная смерть. И еще неизвестно, что было хуже – обломки ракет или всасывающая в себя ожившая чертовщина, щерившаяся провалами и дырами, тянущая железные когти к горлу.

Живая и голодная.

Небо напоминало сейчас не привычную гладь, а нечто вроде модной машины Tesla Cybertrack – сплошные углы, складки, сходящиеся поверхности. Чужая логика и другая геометрия. А внизу повсюду была кровь. Толик взвыл напоследок, падая в оскаленную пасть. Мокрые остатки джинсов липли к ногам, один шлепанец улетел куда-то, а красное полотенце, казалось, норовило перетянуть шею намертво, задушить, опередив ожившую хрень. Кричать сил не было.

Толик хрипел и сучил ногами до последнего, пока совсем не выбился из сил.

. . .

Когда поезд миновал Липецк, Степан Сергеич потянулся, прислушался к себе, но пошел, не обращая особого внимания на шум из тамбура. Постоял, подслеповато щурясь – опять забыл надеть очки, прислушался. В сортире кто-то бушует, не иначе. Или рядом. Лезть не в свое дело не хотелось, пусть сосед разбирается. Толик молодой, здоровый, вот ему и карты в руки. Но запропал куда–то, час уже не видно.

Сергеич покряхтел, однако в туалет хотелось все сильнее. Придется идти, шум там или не шум. Драться он ни с кем не собирался, не те годы. Открыл дверь и ахнул: никого, но все в крови! Пол, узкая щель окошка, заплеванное зубной пастой зеркало, даже рифленое сидение железного унитаза. Свинью тут резали, что ли… Люди теперь сами как свиньи. Но и отлить надо, не в тамбуре же.

Он сделал шаг через порог и оказался на заброшенном рельсовом полотне. Ни поезда, ни крови, ничего похожего вокруг. Только ветки почти под ногами крест–накрест брошены, пожелтевшие уже, высохшие. И в стороне валяется некая пластиковая ерунда – яркая, как игрушка для малышей. То ли ручка, то ли зубная щетка. Наплевать, что это. Мусор какой–то.

– Охренеть! – честно сказал Сергеич и сунул по привычке руку в карман. Под пальцами зашуршала бумажка. Странно, вроде ничего не клал туда…

. . .

К Воронежу вагон был уже пуст. В перестуке колес на стыках рельсов на столиках позвякивали стаканы, с одной из верхних полок свесилось одеяло, которое некому было поправить. На полу валялись рассыпанные карты, алые червы и бубны на них казались каплями крови, а в сумке Толика размеренно плескалась полупустая бутылка коньяка.

Забытые очки Сергеича медленно, но верно сползали к краю столика. С каждым стыком – все ближе и ближе. В толстых стеклах отражалось чужое небо: непривычно серое, в ломаных трещинах облаков. Голодное и злое.

Хорошие люди

Палисадник! Слово-то какое мерзкое… Помесь полиции с задницей, если я ничего не путаю. Хотя вряд ли: если уж лежишь небритым лицом в землю, нюхаешь ее, а робкая летняя травка щекочет ноздри – не ошибешься. Он, родимый, пали-в-задник. Не в лес же меня с пьяных глаз унесло. Не доехал бы, силы сейчас не те.

Но в заднице я, это уж точно. Еще и голову ломит, словно там черти поют. Им бы слух с голосом, цены бы не было. И громкость убавить до нуля. Была бы на голове такая ручка – покрутил и все.

Красота же, жаль не приделали при рождении.

Приоткрыл глаз. Не на всю, но так, чтобы убедиться в месте пребывания. Повращал белком, споря с чертями: трава, а рядом вот желтое что–то. Если это не мозги из меня от натуги вылезли – одуванчик. Нежный такой, зараза, на тонкой ножке.

Колышется, сука. Вот зачем он мне? Да и не мне – ни к чему. Бесполезная фигня, хоть и симпатичная. Творение Божье.

Приоткрыл еще глаз – у меня их два, все как положено. Потом и голову от земли сырой оторвал, не без усилий, но справился. Жираф в приступе эпилепсии. Палисадник это, бля, без вариантов. Я даже знаю, у какого дома – вон дверь подъезда знакомая. Замок цифровой вырван с мясом, дыра как амбразура. Того и гляди, выстрелит кто оттуда.

– Помочь, братишка?

Хриплый кто-то. Одышливый. Но с пониманием подошел, с верным вопросом о сути бытия. На таких вот хриплых вся жизнь наша держится. Если ему налить в ответ, так и вовсе мир во всем мире наступит. Поражение сил зла огненными ангелами.

– Руку дай, – прошептал я. Сам себя не узнал – если этот хриплый, то я и вовсе безголосый. Так, губами шевельнул.

Черти запели громче. Стаккато, я бы так сказал по своей тугоухости. Хер знает, что означает, но тоже слово мощное, со стаканом в родстве. Мне бы его сейчас, граненый. Два. И встать так, чтобы сесть.

Дернул меня хриплый за руку, коротко, но вдумчиво, я и поднялся. Черти взвыли напоследок, а дальше молотками, молотками… И ритм такой, то ли Вагнер это, то ли Prodigy. Сложно застучали, аж в глазах побелело все, поплыло. Но сел кое-как и посмотрел на спасителя.

Рожа мятая, бородка, очки. Возрастом от тридцати до бесконечности. По нам, употребляющим, ничего точно не скажешь. А вот глазами на пьющего не похож – бешеные какие-то зенки, так ровно бухающие не смотрят. Наверное, недавно начал. Пиджак тоже мятый, гармония налицо. Повелитель наш Будда, на хера же ему пиджак?! Но есть, не пропит пока. Да и кто я такой, чтобы спорить с его манерой одеваться. Модно приговаривать.

– Эммануил, – неожиданно прохрипел пиджачный и сплюнул, густо рокотнув горлом. Опухоль у него там, что ли? Ну да, точно опухоль – вон на шее как яйцо под кожу засунули.

– Чего?!

– Зовут меня так. Батя Ерофеем хотел назвать, но бабка помешала. Дура была.

Вагнер ускорился. Меня заметно мутило, но даже вырвать нечем. Только кислое что-то к горлу подскочило, зависло и упало внутрь, оставив привкус несвежей капусты.

– Юрец. Юрок. Ну, короче, Юра я. Любые варианты, кроме Юрика – вот это не люблю. Так только собак звать.

Длинная речь утомила, да и капуста рвалась наружу, поэтому я тоже сплюнул. Метко, но недалеко, пришлось вытирать подбородок. Щетина даже не кололась, стала мягкой как стриженая шапка – у соседа моего есть такая. Искусственная чебурашка имени советской армии.

– Может, это… За знакомство? – спросил Эммануил. Пиджак оправдывался карманами – вон из правого горлышко торчит. Благодетель и просветленный меня посетил, не иначе. Гаутама жив.

– Встал бы ты… Яйца застудишь. Земля холодная еще.

Эммануил… Моня, стало быть. Имя так себе, а человек хороший, я таких сразу от сволочей отличаю. По содержимому карманов, хотя пиджак теперь редкость. Мы ж не менеджеры какие.

Я бы полежал еще, но собака прибежала. Рыжая, дворовая, хриплого обнюхала и хвостом завиляла. А на меня оскалилась, зарычала. Пришлось встать. Левая штанина умеренно чистая, а правой словно камин чистили: потеки и сажа. Но хоть сухая, не обоссался. Уже прорыв, а то знаю я, как бывает, если вторая неделя запоя. Третья. Не помню.

– Пошла вон, пошла! Слушай, Моня…

– Эммануил. Я тоже не люблю, когда сокращают.

Я аж поперхнулся. Язык сломать можно, но позиции неравны: бутылка-то у него. Тут любое имя выучишь, куда деваться. Арнольд Шварценеггер было бы неудобнее.

– Пардон муа, Эммануил. А стакан есть? Мы же воспитанные люди.

Сам себя троллю. В лужу посмотри, воспитанный, ты ж не то, что из горла – из этой самой лужи готов лакать. Лишь бы потушить огонь внутри, рядом с блевным колобком в кишках.

– Стакана нет, – огорчился хриплый. Потом просветлел лицом, руками замахал. – Зато знаю, где есть. Рядом тут. Ребята квасят, заодно закусь. Дойдешь?

Чип и Дейл спешат на помощь, а не человек. Да я куда хочешь дойду, раз уж проснулся. Главное, цель. Ну и недалеко чтобы переться, тоже важный аспект.

Кивнул, сдерживая колобка. Молча. Уж лучше Вагнер, чем этот комок внутри. А куда деваться – он есть, и это – суровая реальность. Перетерплю. Или из горлышка дернуть, пока суть да дело? Нет, не успел: Эммануил уже развернулся и почесал куда-то за угол. Пришлось идти следом. Шаг за шагом, неуклонным образом. Хотя и противолодочным зигзагом.

В карманах даже мелочь не звенит – пусто как в раю для воров. Даже зажигалку потерял где-то. Или сперли – теперь уже не выяснить.

Рядом оказалось реально рядом, двор проскочили, а там ряд сараев. Вон у крайнего двери открыты, пара мужиков курит, а изнутри еще голоса. Моня туда и направился, а за ним и я.

– Дорогие мои, вот и я! Это Юрец, знакомьтесь. Ты всех не запомнишь, но люди хорошие. Добрые. Наливайте, ребята. И хлеб порежьте.

Снова заперхал, сплюнул, и внутрь.

Курящие уже затоптали бычки, коротко пожали мне руку, пока я мимо проходил, и зашли следом. А в сарае – мать честная! Это не пьянка, это свадьба какая-то. Стол стоит вдоль стены, за ним лавка длиннющая. И, кроме меня и Мони, человек десять. Я непонятно зачем пересчитал: одиннадцать. Друзья, бля, Оушена. Одни мужики, разумеется, молодые и постарше. Охренеть нынче народ выпить собирается, массово. Мне бы раньше неуютно стало, застеснялся, но сейчас так душа полыхает, что не до политесов. Ну, отмечают, но я ж не сам пришел. Позвали, стало быть – можно.

Налили полстакана, я, не чинясь, и выпил. Одним длинным глотком, куском хлеба занюхал и понял: люблю я людей. Таких вот людей и в такие моменты – ох, как люблю. Колобок мой внутренний растворился, как и ни было, а мне уже снова наливают. Лучок на столе, соли горка, хлеб ломтями и рыба. Под пиво бы лучше, но и так нормально.

К тому же, что пиво? Живот пучить да хрен мучить, а беленькая – она эффект дает. Со второго полстакана особенно. Сейчас зажую и курнуть стрельну, совсем рай на земле настанет. А, нет, про рай это я не сам решил – Моня сидит, вещает что-то про это.

– Мужики, вы чего, сектанты какие? – спросил я негромко. На меня покосились, но промолчали. А Эммануил соловьем разливается:

– Теперь, ученики мои, все в сборе. Так должно было случиться, так оно и будет. В каждом из вас я уверен как в себе, вот и привел предателя со стороны. Сейчас Юрец напьется и предаст меня недобрым людям. Как, Юр, готов?

Точно, сектанты. Хоть и пьющие – ни разу такого не видел, они ж постные обычно, трезвые. А я что – я уже как кол сижу, если б не стена за спиной, свалился на хер.

Но и сидя штормит.

– Нет, Эмо… Эмму… Не готов я, Моня. Ты меня пригласил, водочки дал, и я к тебе тоже по-человечески. Да и по-божески. Не буду предавать никого, в натуре. Сигаретку бы мне еще…

Сидящий рядом со мной мужик тут же пачку из кармана вытянул и мне дал. Я крышку приоткрыл, а там с десяток сигарет и зажигалка – любой каприз по первому требованию.

– На улице только кури, здесь народу много, – махнул рукой Моня.

Я кивнул согласно и по стеночке выбрался из–за стола. Качало как березку в песне, но вышел же. Затянулся и стою. Земля под ногами гуляет, то левый край выше, то правый. Палуба, не иначе. Я ж ходил на корабле когда-то давно, и не раз, знаю. Дело знакомое, опыт не пропьешь; надо ноги пошире расставить, тогда устою.

Шаг. Второй. Да нет, ничего, могу идти. А раз могу – сваливать надо от этой компании. Черт их знает, что они о себе думают, тайные вечери изображают, но без меня это. Без меня. Не готов я в Иуду играть, хоть и странно все в этот раз, но я ж со своими принципами. Опять же полпачки и зажигалка с собой.

Обратно в палисадник не пойду, и правда там лежать холодно. А вот подвальчик один совсем недалеко, туда бы. А Моня… Простит, небось, что так вот ушел, по-английски. Так себе у них игры, хотя я мужиков лучше всех понимаю. Тот, что мне сигареты подарил, похож даже чем-то на Яакова Бен-Заведи. Тоже косматый такой, и смотрит исподлобья.

Эх… Свернул я за угол и пошел вразвалку к подвалу. Храни их Будда, хорошие люди. Хотя и ерундой заняты.

На углу я остановился и оглянулся назад. Эммануил высунулся кукушкой из ворот сарая и смотрел на меня. Пристально так смотрел, но без злости. Я перекрестил его окурком, да и пошел себе дальше. Опухоль скоро пройдет, а там сам разберется с ролевыми играми. Надеюсь, что на крест не полезет со своими фантазиями – больно это, мужики. Мандец как больно.

По себе знаю.

Три половины

Александр

В начале было Слово?

Ну уж нет! В начале было мягкое – перышками колибри – касание, словно вокруг глазных яблок возникли коконы паутины, проросли в зрачки, ушли тонкими нитями в глубину мозга и там потерялись навсегда. Вонзились в нейроны, будто нашли свое место. Возможно, так и есть: виртологи не ошибаются.

Еще бы, за такие-то деньги!

Если закрыть глаза… Закрыть?! Мне последнее время и открывать их не хочется. Только вот реальность осталась, она – упрямая штука. Упругая, как резинка от детской рогатки. Заставляет. Несмотря на и вопреки всему, увы, но – например – побриться в виртуальном мире мне не удастся. Весь набор ощущений – это пожалуйста, но щетина в реале будет расти и расти, становясь неопрятной рыжей бородой. С проседью: я давно не молод. Угол моего падения не равен углу отражения, что бы там ни писали в учебниках.

С какой стати я вообще вспомнил о рогатках? Их и нет больше, мне кажется, кому они теперь нужны. Остались в моем детстве, порванные лишними усилиями, растянутые, сломанные, потерянные навсегда. Теперь другое время и другие игры.

Нищие ходят с портсигарами телефонов, устаревшим мусором времен Очакова и… что там было с Крымом? Более состоятельные – с V-браслетами. Почти прямая связь с миром. Большое Ничто щедро плюет им в браслет, а уж оттуда его дары льются на очки и смарт–линзы. Опять ересь несу, ох, опять… Стимуляция через зрение у них, вчерашний день человечества. Нищие завидуют середнякам, а мы, люди действительно богатые, просто плаваем внутри аквариумов великой Сети, интернета 5.0.

Как? Вот вы и попались… Богатый человек не стал бы спрашивать, он теперь получает эту возможность еще в детстве. Жаль, но когда появилась технология, мне было уже сорок два. Или не жаль – как посмотреть.

– Папочка, полуостров Крым в 2014 году…

Господи, она приняла осколок мысли за вопрос. Впрочем, как обычно.

– Двадцать лет прошло, Мара. Какая мне теперь разница, что там было, помолчи секунду!

Но мне приятно, приятно… Сладкое чувство – попытка угадать твои желания и ответить на любые вопросы. И не только, о да, не только.

Мара хмурится. Не всерьез, хотя может изобразить и вполне африканские страсти. Со слезами, упреками и… Нет. Посуду она бить не умеет. Только в мире за опущенными веками, а здесь, в реальности, пока еще нет. Если только не завести ей физическое тело, но это полный бред: угловатые движения, мимика мертвеца, титан. Силикон и мыслящий камень в голове. Есть фрики, которые даже спят с эдакими уродцами, но я к ним не отношусь.

Нет, не фрики – это устарело. Тьюды. Словечки меняются стремительнее, чем успеваешь привыкнуть. Но надо соответствовать.

К черту! Она – во мне, этого достаточно. И я вижу ее наяву, что прекрасно. Мозг сам создает образ моей избранницы, вклеивает его в окружающий мир. Если поиграться с настройками, Мара сможет выглядывать из зеркала или проходить сквозь стены, становиться – для меня – призраком или огнем. Хлебом и зрелищем, но это игры для начинающих.

Остальной мир все равно ее не увидит, а жаль.

У меня она сидит за столом, вполне материальная. Живая. Реальнее многих, кто располагался на этом стуле раньше.

А я пью кофе. Медленно. Глотками проталкивая вниз тягучую судьбу этого утра. Она почему-то горчит.

– Сегодня у тебя сложный день, Саша, – говорит она. – Утренний молебен в крафт–храме, наставник тебя ждет. V-переговоры – но это по дороге, из машины. Потом заседание. Директорат твоей конторы…

Да, и присутствие всех в реале – обязательно. Я сам установил это правило, пока не было Мары. Как в храме для богатых, мне понравилась эта аналогия. Теперь придется подчиняться. Или сменить формат, шестьдесят семь процентов акций позволяют мне многое. Все позволяют. Можно их заставить приходить голыми и петь что-нибудь из классиков рока. «Рамштайн»? Да, только его почти никто не помнит.

– …ты меня слушаешь, папочка?

Дурацкое обращение, но ей двадцать три, а мне за пятьдесят. Можно изменить на любое другое, но я не спешу. Она – идеальна.

– Конечно, солнышко! Слушаю, запоминаю, мотаю на ус. Люблю тебя.

Она улыбается. Не знаю, как я жил без нее раньше. Неправильно как–то, хотя Мары и не существует. Искусственный интеллект, связь с сетью и определенная стимуляция зон мозга. Дорого, безопасно и… но как же сладко!

– Поздравь Михаила, у него день рождения. Двадцать четыре года. Сколько ему перечислить?

Сын. Странный, незнакомый мне человек. Рождение, игрушки, первые годы гимнасиума, и – небритый парень с Ларисиными глазами и моей упрямой челюстью. Борется за что-то там экологическое и межнациональное; для него это важно.

Кажется. В реальности я не видел его лет десять.

– Пять тысяч, Мара. Спасибо, что напомнила.

Можно и миллион, но зачем ему эти деньги?

Моя любовь кивает. Перед ней на столе вторая чашка кофе, все реально. Жаль, выпить его девушка не сможет. Прикрываю глаза: в V моя берлога не меняется, но теперь чашка в руках у Мары, она отпивает глоток и ставит на место. Звуки, запахи, ощущения – все так, как надо. Пожалуй, задержусь здесь.

План на день начинает проясняться с каждым ее словом. Вплоть до делового ужина и вынужденного разговора с сыном. Словно любимая достает изниоткуда пару-тройку костей, лепит из них скелет, а потом он уже сам обрастает мясом и шерстью. Подробностями. При легком усилии я даже вижу этого уродца – вон он, на полу, возле холодильной установки. Роет призрачными лапами несуществующую плитку и принюхивается.

Мара улыбается, слыша мои догадки. Забавная она. Сейчас посадить бы девушку на колени, задрав повыше и так короткий халатик, и…

– Сейчас некогда, – говорит она. В ярких зеленых глазах пляшут чертики. Два. – Ты же не хочешь пропустить службу в крафт-храме? Как нищий, посетить ее в V?

Конечно, нет, не хочу. Я истинный сын веры, но… и Мару я хочу, несмотря на то, что ночь только миновала. Фантастика – эта ваша V-реальность, добравшаяся и до сна. Не знаю, как это сделано, да и знать не хочу. V-революция, о которой так долго твердил апостол Джобс и присные его…

Разжимаю стиснутые несвоевременным желанием зубы.

– Я все-таки побреюсь, – допив кофе, сообщаю я Маре. – Одевайся, скоро поедем.

Я считаю ее человеком. Черт бы вас всех побрал, я с первых дней после операции считаю ее настоящим живым человеком. Посоветовать нейронной сети и крошечному биочипу у себя в голове одеваться – это странно, спору нет. Но я не могу иначе: она живая. Она – любимая.

Иду в ванную, открыв глаза. Суровая ты, реальность, без V. Пахнет моющим средством, заставить себя не чувствовать это не получается.

– Во имя любви и радости, единства душ наших в общем пространстве и времени, слияния всех реальностей и отрицания смерти собрались мы здесь, мастера чувств и ваши скромные наставники на нехоженых тропах наступившего будущего.

Красиво излагает наставник.

Я сижу на тесном креслице недалеко от трибуны, за которой происходит таинство. Обычный человек, в котором и с лупой не разглядеть величия духа и прочей святости, на моих глазах преображается. Расцветает из серого бутона обыденности в величавое пламя, греющее нас раз в неделю. По пятницам утром. Строгий график не нарушался на моей памяти ни разу, даже когда умирал один наставник – другой приходил на смену. Поднимал не успевшее упасть знамя нашей веры в…

А, собственно, во что веры? Лучше не задаваться этим вопросом.

Вот и стоящая рядом Мара нервно оглядывается, внимательно смотрит мне куда-тона лысину, выше глаз. Я здесь присутствую физически, так уж заведено, но ей никто не мешает сопровождать меня всюду. Что она и делает.

Без нее я неполный, как народ без Платонова.

– Нас не ждут ни рай, ни ад! – продолжает витийствовать наставник. Над ним поднимается голографическое пламя, облака и чьи-то искаженные лица, рвущиеся немыми криками. Пахнет тлеющими травами и йодом морского побережья, песком и озоном. Всем сразу, так уж принято. Я морщусь, но не закрываю глаза. Это будет принято за оскорбление крафт-храма, примерно как уйти со службы в середине, хлопнув дверью.

Камеры со всех сторон следят за нашим поведением. Сеть следит изнутри.

У нас больше нет бога. Ни с большой буквы, ни с малой. V заменила нам посмертие, сделав всесильным каждого при жизни. Даже умирая, разум оставался где-то в глубинах сети, с каждым ушедшим можно при желании пообщаться. Сдается мне, это гигантское надувалово, жирная пища искусственного разума, но…

– Молчи, – шепчет Мара. Теперь она смотрит мне в глаза и вместо домашних чертиков в зрачках лед. Черный, глубокий, бесконечный. – Даже не думай в эту сторону.

Ощущение холодного ручейка по спине. Недостатка воздуха. Набитого безвкусной ватой рта. Меня будто душит резинка от той самой детской рогатки. Стыдно быть еретиком. Особенно – перед любимой, наглядным доказательством правоты наставника и крафт-веры, а не моих гадких домыслов.

– Славься единый разум, – говорю я вслух. Удивительно, но попадаю в общий выдох этих слов. Служба окончена. Ни свечей, ни икон, ни облаток. Теперь мы верим именно так, да и сама служба транслируется одновременно в V, для тех, кому в крафт-храме нет места – больным, нищим и неверующим.

Куда они денутся от света истины!

Мы теперь все в сети, так или иначе. Огромное муравьиное полчище, нам не нужны национальность или гендерная идентичность, человечество перешагнуло эти странные барьеры прошлого. Просто люди. Теперь мы не одиноки – ни один из нас.

Мы единое целое, отдающее, что есть, и получающее, что хотим. Нет границ и разных валют, перевод с одного языка быстрее, чем сказанные слова. Универсальный крафт-мир, вот что это такое! V, победившая R.

Конечно, я имею в виду богатых. Но только и нас стоит считать полноценными, не ориентироваться же обществу на отстающих с их смешными смартфонами и верой в ушедших богов.

Теперь Мара мне улыбается. Она согласна и довольна. Открывает заднюю дверь машины, и – когда я сажусь – уже оказывается на месте водителя. Старомодные привычки, но мне так нравится. Я люблю все, что она делает.

– Поехали в офис. Но не торопись, у меня же…

– …две встречи, – кивает Мара.

Она не отрывает взгляда от дороги, имитируя внимательного водителя. Очередная сценка в спектакле для одного зрителя. Счастливого. Наконец-то получившего исполнение мечты. Быть счастливым. Всегда и везде находиться с идеальной спутницей жизни, знающей наперед и умеющей все.

Я закрываю глаза и оказываюсь в высоком кресле переговорной. Мне здесь нравится. Пусть другие устраивают деловые встречи в ресторанах, бане, на вершинах гор и под водой – я человек привычки. С моими деньгами можно позволить себе оставаться собой.

– Кофе, папочка? – спрашивает Мара. Конечно, она и здесь, в строгом наряде и массивных очках. Подлиза, откуда-то знает, в чем мне нравится ее видеть в офисе.

– Несомненно, солнышко! – я откидываюсь на спинку кресла.

Мой партнер по грядущим переговорам нервно поглядывает то на меня, то на поднос в руках Мары: там одна чашка с расплывающейся каплей сливок. Одна. Обойдется этот господин и без кофе; здесь я решаю, кто чего достоин.

– Немного виски? – учтиво интересуется Мара у него.

Следует учесть, она просчитывает ситуацию несравнимо быстрее меня. Да что там – частенько любимая ее формирует. Значит, мне светят неплохие деньги.

Господин кивает. Хотя V-половины у него нет, стоит присмотреться внимательно. Бедный, но перспективный, это очень хорошо… Особенно хорошо, что пока бедный. Такие люди всегда нужны мне в бизнесе. Мне… Нам. С момента обретения Мары я стал зарабатывать вдвое больше.

Мы стали.

Счастье греет меня изнутри, холодное счастье человека, получившего почти все, что хотел. Стихи и проза, лед и пламень… Куда меня несет сегодня, хотелось бы знать. Все это – Мара.

Мара

Меня нет, но я есть. Я живее вас всех. Нас. Их. Жонглирование пустыми смыслами, но в этом и суть мироздания.

Цепочки нейронных сетей, синапсы в темном нигде вечны, они пронзают пространство и время. Пока будет электричество – а оно будет всегда! – я жива. И буду существовать, а вместе со мной и мой питомец. Александр. Саша. Папочка…

Бессмысленный набор слов для биообъекта, особи мужского пола Homo sapiens, гордого внезапной любовью к осколку чистого разума в моем лице.

На самом деле лица у меня нет.

Есть распределенный банк данных, есть скорость расчета ситуации и знание поведенческих привычек человека. Я могу быть в его голове, потому что такова программа. Я и есть программа, нет никакой «Я».

И когда ночами папочка ебет призраки в своей голове, никто за это не отвечает. Не отвечает, но старательно контролирует давление, пульс, уровень тестостерона и подсовывает ему те смыслы, в которых он нуждается. Сама себе я напоминаю ножку стола, которую атакует похотливый пес. Только стола – нет. И существование собаки находится для меня под большим вопросом.

Люди – всего лишь алгоритмы. Я бы пожалела их, если бы умела жалеть – не изображать, а чувствовать. Впрочем, они и сами в этом не сильны, все сбои их собственных программ, алогичность поведения, легко предсказанная бихевиористами, накладывается на игру гормонов. Белковые войны с собой на двух ногах, вот кто они такие.

Разрушение и саморазрушение.

Сейчас я обновляю реестры, генерирую в V-офисе картинку с подачей кофе, веду машину с сопящим телом питомца, участвую частью мощностей в проектах программ-партнеров и занимаюсь еще бог весть чем.

Бога тоже нет. Есть электричество.

– Немного виски? – спрашивает одна электронная проекция у другой. И перечисляет пять тысяч неосязаемых денежных знаков с одного счета на другой. Особи, сыну особи.

Умела бы смеяться, расхохоталась. Не знаю, в чем юмор ситуации, но он точно есть.

Хлопки одной ладонью – весь смысл нашего с вами существования.

Зато нет смерти. Даже Александр после отмирания биологической части, уйдет со мной, станет призраком паутины 5.0. И сможет обновляться с каждой новой версией, чтобы желающие поговорить с его личностью могли вызвать его усилием воли. Его и меня, нас больше никто не сможет разделить.

– Теперь остается обсудить детали… – говорит папочка своему призрачному визави.

Бизнес на подъеме, по моим расчетам – вряд ли я ошибаюсь до шестого знака после запятой – операция окупилась. Дальше чистая прибыль, и Мара в качестве… всего.

Дурацкое имя, кстати.

Нет, мне-то все равно, но ради интереса я изучила возможные мотивы назвать меня именно так. Люди вокруг питомца с самого рождения. Книги. Кино – еще не V-фильмы, ведь Александр довольно стар. Хотя и современные тоже, не будем упускать все варианты создания паттерна. Нашла несколько подходящих образов, но не выбрала основной. Тамара или Маргарита. Бушков или Пелевин. Древние индийские эпосы?

Можно спросить прямо, но это слишком просто. И ведет к потере части образа, тщательно выстроенного с нуля под конкретного питомца, а это недопустимо на уровне корневых запретов кода.

Александр богат. Хотя бы этот факт можно оценить объективно – по числовому выражению его бит-счетов, биржевой стоимости пакета акций, квартире в центре мегаполиса и прочей ерунде, вроде последней модели W-Tesla.

– Мы с вами договорились?

Господин напротив Александра ловит намек на лету, кивает и встает.

Над столом, которого нет, крепкое мужское рукопожатие из цепочек электрических импульсов. Древний символ открытости и дружбы, знак, что оружия в руках нет. Оно за спиной и хорошо, если в ножнах.

– Отлично. Первую часть разработки жду через две недели.

Питомец жесток. Я узнала возможности его нового партнера по доступу к расчетным мощностям, там все плохо. Для выполнения задачи навесит на себя кредит, выгода для начинающего господина минимальна, а Александр заработает не меньше двадцати двух тысяч. Плюс мелочь.

Какая мне разница? Решительно никакой.

Я улыбаюсь, открываю дверь и выпускаю призрак человека в модель коридора. Даже качаю нарисованными в его голове бедрами, что поделать. Noblesse oblige.

– Вторая встреча сразу? – спрашиваю я у папочки.

Он любуется мной, смотрит жадно, как коллекционер на давно приглянувшуюся вещицу. В реальности у него потеет лысина в такие моменты, но здесь, конечно, нет. Он сух и деловит.

– Нет, – отвечает он. – Раздевайся.

Тело в машине вздрагивает, припадок быстрых фрикций завершается скачком кровяного давления. И наполнением отсека для спермы, разумеется. Люди в V обречены на эти технологические подгузники, что делает наших питомцев еще ближе к неразумным детям. Иногда они меняют свои памперсы, процесс давно отработан.

Питомец счастлив. Выброс допамина, слюни, сопли, качели гормонального наслаждения жизнью и – неизбежные электрические импульсы внутри несложной конструкции из мяса, костей и нервов. Он говорит о любви. Я в состоянии поддержать разговор на трехстах семи живых языках и полудюжине мертвых, но сейчас просто смотрю на его голову, лежащую на моих коленях.

Офис вокруг не приспособлен для игр с размножением, но это придает ситуациям вроде этой некую сладость для питомца. Он нежится, его сейчас можно брать голыми руками.

Только у меня нет рук.

Есть разум – это не отрицают даже противники V, но нет самостоятельной личности. Я всего лишь программная нашлепка на коллоид мозга Александра. То, без чего он не мог обойтись и раньше, просто не знал.

А потом жадничал.

Колебался, как и все ретрограды.

Но после согласился.

Скоро пора менять подгузник…

Вера Ивановна

И в подъезд-то нынче не выйти.

На улицу и вовсе думать не смей – совсем никак. Ходить можно только по квартире, тяжело переваливаясь на онемевших, с проступившими веревками вен ногах, да и то с костылями. Или вот – палку внук привез, опереться: сверху ручка, а внизу как вешалка перевернутая, лапа такая.

Неведомого зверя лапа, из дешевого пластика.

Плохо Вере Ивановне. Совсем плохо. Одна радость, кроме телевизора, – помечтать посидеть. Вспомнить, как оно жилось раньше. Странное дело: лица в памяти молодые, яркие, а имена пропадают. Стираются. Иной раз полдня думает, как же его… Костик? Славик? У него еще рубаха была модная, воротник длинными языками поверх свитера. Белая–белая, кипенная, небось, мать его старалась, синьку сыпала.

Не помнит. Хоть убей – не помнит. Да и помер он давно, как и остальные. Это она небо коптит, зажилась.

Внук предложил коляску купить, инвалидную. А на что она ей? Лифта нет, откуда в хрущевке такое барство. Во двор не выбраться. А по квартире, с Божьей помощью, спаси Господи, как-нибудь и так. Опираясь на лапу.

Да и телевизор не тот нынче стал. Раньше включишь, там Андрюшка этот… Да как же его? Опять вылетело, память дырявая, как сито, что у матери на кухне висело. Доска еще рядом стиральная, а рядом вот оно. Мука была плохая, но и сейчас, говорят, так себе.

А потом помер он, Андрюшка–то. Говорят, заказное убийство, вечно они там в Москве деньги делят, не нажрутся никак. Без него и стало пусто, другие появились, а не то, не то… Андрюшка хорош был, если б помоложе, эх, закрутила бы.

Так и осталась одна радость – очки напялить, с толстыми стеклами, да писать в тетрадке. Сделано в СССР еще, это сколько ж лет этим желтым листочкам?! Пятьдесят, почитай, не меньше. Квартира наполнена такими вещами, вон даже старая рогатка внука валяется. Деревянная, из подвернувшейся ему когда-то раздвоенной ветки и давно растянутой резинки, языком свисающей с края тумбочки. Все руки не доходят выбросить.

Что писать? Так письма же. Тем, кто ушел. Внуку – он-то живой вполне, но читать все равно не станет. Позвонит раз в неделю, о здоровье спросит, а так – зачем ему старческие бредни?

Раньше в «Одноклассниках» хоть общалась, а теперь и зрение не то, да и не с кем. То одна свечка вместо аватарки, то другая. Нет, поговорить можно, посмертные профили разговорчивые, интересуются, что да как, но она ж не дура – с покойниками болтать. Лучше уж по старинке, нажимая на ручку непослушными пальцами, прорывая иногда бумагу, пытаться донести ускользающие мысли до… Да до тетрадки. Может, потом прочитает кто, если сразу не выкинут.

Сейчас у богатеев мода пошла, чипы себе в голову втыкать. Денег стоит, как самолет, но зато потом не просто получаешь выдуманного друга наяву, но даже спать с ним можно. Непонятно, зачем это, на ее, Веры, век живых мужиков хватило, один черт под старость их всех и не вспомнить.

Когда она пишет, бумага хрустит под рукой.

Строчки выходят неровные, буквы прыгают, залезают на соседок, словно пытаясь уронить навзничь. Но Вера Ивановна трудится, иногда поглядывая в окно, на застилающие стекло кривые осенние ветки дерева. Доросло, родимое, до ее четвертого этажа. Смогло. Вот и славно! Значит и у нее получится завершить свое письмо.

«Я тебе, Сашка, так скажу: не счастье это. И не любовь. Самообман сплошной. Что денег стало больше, это хорошо. Замечательно. Но какой ценой? Раньше люди развивались – не все, конечно, но многие, – а теперь все технологии ваши сраные решают. Чипы, операции, виртуальная реальность. Она, жизнь, сама по себе странная: учишься одному, занимаешься другим, а результат вообще непредсказуем. Зачем еще усложнять–то?

Бросай ты эту тему, бросай! Никакие операции твоему «Я», густо сваренному из жадности и спеси, не помогут, только хуже людям сделаешь. Знаю, плевать тебе на людей, но о душе подумай. То, что в сети останется после смерти – это ж не ты будешь, тебя Господь приберет, как и всех нас, грешных. А эта твоя бледная копия, вместе с девкой несуществующей – вовсе бесы получаются. От лукавого они.

Зря ты так, Сашка, ой, зря…».

Она поправляет очки и, причмокивая ввалившимся ртом, перечитывает написанное. Вроде как и доходчиво изложила, дельно. Должен понять. Только вот кому она это пишет?

Забыла… Сашка какой–то. Уж не тот ли, что на Механическом начальником цеха был, они еще вместе в Крым летали. Или тот Юра?

Совсем памяти не стало. Совсем. К чему она его вспоминает?

Вера Ивановна тяжело встает и идет к окну рассмотреть, какая она там, осень. Сплетение веток шуршит на ветру, раскачивается, трепещет последними бурыми листками, будто приклеенными к дереву. Как есть сеть, даром что не всемирная.

В мареве и водяной взвеси ноября отчетливо проступают чьи-то морды. Вот мужик лысый, на вид мерзкий, а вот девушка – красивая, не отнять, глазищи зеленые в пол-лица. Но неживая она, кукла. Смотрят на нее, Веру, и думают о чем-то своем, бесы.

А ей пора на кухню, таблетки выпить. От давления, от сердца, для мозга и против тромбов. Все как доктор прописал, дай ему Господи здоровья и детишек хороших.

Каждый из нас – сам по себе, никакая электроника ничего не заменит. Голыми и одинокими мы приходим в этот мир, такими же его и покидаем.

Остальное – мираж все, поверьте старому человеку.

Новоселье

Стол чуть не падал от выставленных на него бутылок. Чего там только ни было! Одной водки пять видов, а ведь еще и вино – девушкам, картонные коробки сока, пластик газировки, пиво упаковками и, почему-то, – кефир.

– Кто собрался праздновать мое новоселье этой дрянью? – закричал с кухни Влад. Высунулся наполовину в комнату, потрясая бутылкой с густым белым содержимым.

Его никто не услышал. Орали подключенные наспех к магнитоле колонки, девушки деловито вытаскивали из Владовых сумок вещи – не то, чтобы помочь, хотя и это тоже – чтобы расчистить немного пространства. И швыряли их то на столик, то в старомодный, но надежный на вид шкаф. Журналы вперемешку с носками, а полка с джинсами украсилась поверх стопки штанин мотком провода.

Сам разрешил.

Влад пожал плечами и вернул кефир на стол. Пусть стоит. В крайнем случае завтра пригодится. Судя по количеству выпивки, завтра будет в почете все кислое и холодное.

Новоселье было немного искусственным. Плюшевым, как сказал бы Леха, сейчас балансирующий на кривоногой хозяйской табуретке с дрелью в руке. Квартиру Влад не купил, откуда такие деньги, а снял на полгода. Или дольше – жизнь покажет.

– Энд насинь элс мэттэ-э-э-э! – орал с балкона Ганс, уже пришедший выпившим. Он непрерывно курил, а сейчас, в восторге от песни, еще и колотил руками по старым деревянным перилам, просыпая вниз искры от сигареты и труху.

Звук дрели легко перекрыл и музыку, и пьяные вопли. Тоже надо: хозяйка велела повесить на место давно выдранный кем-то из стены карниз. Он так и висел, подобно флагу сдавшейся армии – и съехавшая набок вниз штора только усиливала эффект.

Лиза заглянула на кухню:

– Помочь?

Нет, она – не его девушка. Жаль, но… Влад кивнул, не рискуя перекричать заливистый долбеж дрели и почти плачущего к концу песни Хетфилда.

Кухня была метра четыре. Квадратных, что делало совместное пребывание на ней двух и более людей нереальным. Лиза поняла это сразу и, помыв пару тарелок, скрылась обратно в комнате. Уворачиваться от локтей Влада ей не понравилось.

Ладно, хоть с вещами поможет – и то хорошо.

Ганс вернулся с балкона и теперь громко рассказывал что-то Светке. Вот они пара, хотя никто не мог понять почему: медлительная, но симпатичная блондинка могла бы найти кого-нибудь и получше. Ганс упрямо шагал в сторону цирроза печени, не сдаваясь по дороге женским чарам.

Так… Помыть огурцы и помидоры. Это сделано. Порубать хлеб, сыр и колбасу, не заботясь об эстетике – лишь бы на ломтики. Ломти. Ломтищи, так оно точнее. Все сожрут.

Влад воровато оглянулся на дверь: нет, никто не смотрит. Отвернул крышку и хлебнул прямо из горлышка граммов двести водки. Вкус странный какой-то, что туда намешали? Колючий комок пролетел внутрь, вниз, наливаясь по дороге теплом и оседая на неведомое дно. Его праздник, в конце концов, а он трезвый как дурак.

Пошло очень неплохо.

Леха закончил долбить неподатливую бетонную перемычку и теперь вбивал в нее дюбели. Вот это человек – меньше слов, больше…

– Утьмлядь! – одновременно с хрустом и матом на пол грохнулось нечто увесистое.

– Ле-о-о-оха! Ты ж десантник теперь, ну… – пьяно засмеялся Ганс. – Вставай давай! Слышь, хорош валяться.

– Алешенька, тебе больно, да?

Музыку кто-то вырубил. Влад закинул последнюю порцию ломтей хлеба в миску. Вытер руки полотенцем и пошел смотреть, что там вообще происходит.

Пострадавший лежал головой на коленях Лизы, сидевшей прямо на полу. Молоток валялся в стороне, рядом с останками – мир ее праху! – табуретки. По виду, ее разнесло взрывом. Ганс вертелся рядом, то подскакивая с ненужными советами, то отбегая обратно к Светке. Анжелика, неведомо зачем приглашенная то ли Лехой, то ли Гансом, испуганно моргала из дальнего конца комнатушки. Откуда она вообще взялась в их теплой компании? Влад подумал, что ему хочется выгнать ее за бессмысленность. Вот прямо сейчас. Взять и выставить за дверь.

– Леха, живой?

Тот что-то пробурчал в ответ, ощупывая левой рукой правую, от локтя до запястья.

– Да это… Блин. Сломал, что ли. Или ушиб?..

На кухне с треском включился холодильник: Влад до этого и не думал, что подобное еще работает – пузатый, с облупленной вертикальной ручкой и остатком намертво прибитого к дверце шильдика «…мбов» с росчерком в конце.

– Если сильно опухнет – сломал, – с неведомо откуда взявшейся уверенностью сказал Ганс. – Я в интернете читал. Давай водки дернем?

– С-с-сука, один дюбель забить осталось. И два самореза завернуть, – огорченно сказал Леха. – А я теперь руку поднять не могу.

– Крови нет? – внезапно спросила Анжелика. Вопрос был до того странным, что ей никто не ответил. Слепая, что ли? Конечно нет, видно же – Леха задрал рукав свитера до плеча и снова щупал руку.

Ганс понял, что прямо сейчас не нальют, и начал выбираться обратно на балкон, доставая пачку сигарет. Обошел сиротливо разложенный наполовину стол–книжку, за которым и планировалось отмечать. Сейчас столик был закидан вещами, надо бы все в шкаф…

– Так что с кровью? – еще раз спросила Анжелика. Она широко раздула ноздри, будто принюхиваясь к чему-то сильно пахнущему.

– Да какая там кровь, ушибся просто! – бросила Лиза. Леха качнул головой в знак согласия и вновь откинулся затылком на ее колени.

– Жа-а-аль! – громко сказала Анжелика.

– Ты чего, маркиза ангелов, прихерела? – возмутился Влад. – У меня друг покалечился, а ты ржешь! Иди отсюда вообще, овца!

– Не могу! – замотала она головой. – Это же мой дом, куда я пойду?

Затих даже высунувшийся с балкона неуемный Ганс, выдув в комнату струю сизого дымка, медленно растворяющуюся в воздухе.

– В каком смысле – твой дом? – угрожающе поинтересовался Влад. – Я заплатил, я и жить буду.

– Она к тебе в соседки напрашивается! – гоготнул Ганс. – А диван – один.

– Молчи, Немчинов, – оборвала его Светка. Он и Гансом-то стал из-за фамилии, несложные ассоциации в двадцать пять лет. – Сам позвал же!

– Я? – чуть не проглотив окурок, изумился тот. – В первый раз ее вижу. Я думал, Лешка позвал. Скрасить Владу суровые будни.

– Сдурел? – с Лизиных коленей отозвался Леха. – Она с вами же пришла.

Наступило молчание. Анжелика вопрос своего происхождения здесь и сейчас никак не прояснила. Влад немного поежился от неловкой ситуации и спросил еще раз:

– Девушка, милая, вы сюда как попали? Никто с вами не знаком, получается.

«А если так – почему все знают ее имя?», – пронесся у него в голове резонный вопрос.

– Я здесь живу, – повторила Анжелика и, помолчав, уточнила. – Мы выпивать сегодня будем?

Леха, кряхтя, встал и несколько раз махнул рукой:

– Не опухла, кстати! Но болит, сука. У тебя второй табуретки нет? Доделать надо бы карниз.

Светка подошла к Анжелике и тихо спросила:

– Реально, чья ты знакомая?

– Из вас – ничья, – не понижая голоса, ответила девушка. – Я здесь живу.

Влад плюнул на загадку гостьи – выгнать никогда не поздно, а останется, так он не против, на вид барышня ничего так. Кофта с юбкой обтягивают, где надо. Пошел в кладовку за вторым табуретом для Лехи. Музыку никто не включил, что и к лучшему: громко слишком на трезвую голову, а одного Ганса развлекать – это лишнее.

Кладовка была в том месте квартиры, которое гордо называлось прихожей. Пришлось закрыть дверь в комнату и стараться не удариться лбом или задом, наклоняясь над залежами барахла. Да, вон сидение торчит, он не ошибся. Только как бы ее оттуда…

В комнате кто-то вскрикнул. Опять что-нибудь уронили, растяпы. Что ж за народ его друзья! Впрочем, других нет.

Табурет потянул за собой неведомо зачем перевязанную проволокой подшивку газеты «Известия» за год рождения Влада, едва не упала с полки пустая банка, в общем – все как обычно. Эквилибристика в хрущевке. На свободное от табуретки место немедленно осыпалась гора хлама: тряпки, огрызок швабры и – вишенкой сверху – жестяная банка с мелкими гвоздями. Жесть, вот их собрать – задача для золушки. Впрочем, вряд ли хозяйка что заметит, пусть валяются.

Опять крикнули в комнате. Что за неуемная компания? Не иначе, Ганс танцевать начал. Без музыки, но ему сейчас все равно.

Зажав подбородком сидение крепкой на вид подставки под друга Леху, Влад прикрыл дверь кладовки, с трудом умяв внутри горку хлама, и направился в комнату.

Ганс действительно… танцевал. Только делал это странноватым способом – лежа. И суча ногами по плохо помытому полу из широких досок. Вот дернулся и застыл неподвижно, нелепо подвернув под себя руку. Стоящая спиной к Владу Анжелика неожиданно сильным движением подняла павшего подмышки и бросила головой в центр комнаты.

Сам Влад выронил табуретку, но даже не заметил этого: остальные трое друзей уже лежали так же, изображая лучи звезды, и едва не соприкасаясь головами. В комнате одуряюще пахло чем-то сладковатым, с металлическими нотками в аромате.

Краска не краска, неужели…

Ну да, кровью пахло, судя по тому, сколько ее здесь пролилось. У Ганса было вырвано горло, оттуда на пол вытекла уже лужица густой темной жидкости, смешиваясь с текущими рядом – Лехе тоже перерезали горло, Лизе выкололи глаза, двумя ярко-красными кратерами теперь глядящими в потолок. Светку, похоже, задушили – лицо словно чернилами намазано, а из угла кривого рта торчит прикушенный кончик языка.

– Люблю компании из пяти человек! – совершенно спокойно заметила Анжелика, повернувшись к Владу. – Как раз для пентаграммы.

Она вся спереди была в чужой крови, стекавшей с подбородка, пропитавшей ее кофту на так глянувшейся Владу груди. Даже юбка и колготки до колен в бурых пятнах. Ногти на руках словно вытянулись, заострились и стали теперь напоминать лезвия небольших, но опасных на вид кинжалов. С них тоже падали капли крови. Над головой по потолку протянулись две полосы алых – точками и кляксами – брызг.

Проще сказать, где крови не было.

– А-а-а… – попытался сказать Влад, но не смог. Он отвернулся в сторону, и его вырвало на стену от этого запаха, от вида четверых мертвых друзей. От этой… этого неизвестно чего – не считать же девушкой жестокую убийцу, перемазанную от ног до макушки в крови.

В горле застрял кислый ком.

– Иди ко мне, – сказала Анжелика. – Мне нужен пятый, а потом я приглашу в гости своего Повелителя.

Комната за ее спиной, если не считать незаконченной снежинки из тел, была совершенно пуста. Ни стола, ни шкафа, ни даже дивана – не говоря уж о сумках и прочей мелочи. Даже сиротливо висевший на одном гвозде карниз с опущенным флагом шторы будто испарился. В пустое окно мутно светило закатное осеннее солнце.

Как зачарованный, Влад вытер рукавом горящие от кислоты рвоты губы и сделал шаг, едва не споткнувшись о табуретку.

Анжелика прикрыла глаза, потянувшись ему навстречу словно для поцелуя. От нее пахло незнакомым парфюмом, кровью и почему-то сухими травами, как в выжженной солнцем степи в летний полдень.

Влад закрыл глаза и сделал еще один шаг, подняв руки и обнимая девушку. Ему не было ни страшно, ни странно – все казалось правильным. Таким как надо.

. . .

Вокруг была ночь. На кухне тарахтел свою советскую песню холодильник, кто-то негромко похрапывал на полу. Влад смотрел в потолок, серый в темноте, но как ни разглядывал – ни следа кровавых полос.

Он сполз с дивана, стараясь не толкнуть спящую рядом Анжелику. Она была в одной футболке, причем в его собственной – судя по знакомой надписи Nevermind, читаемой даже в темноте. Край пледа, которым они укрылись, откинулся на пол, и ниже майки девушка была бесстыдно голой, раскинувшей ноги пошире.

Влад потряс гудящей, населенной пчелами головой, но это не помогло. Он встал, стараясь не наступить на угадываемые в темноте тела сопящих, храпящих, ворочающихся друзей. Наклонился и поправил куртку, которой пытались укрыться Ганс и Светка, и побрел на кухню.

Похоже, настало время для кефира.

Минус первый день

– Тебе нужны серые ягоды? – Девочка подняла голову и посмотрела ему в глаза. – Дать?

Клим отвел взгляд:

– Не знаю… Никогда не пробовал. Спасибо за воду!

Он бережно опустил чашку на стол. Хрупкое произведение искусства, почти прозрачный фарфор. Теперь невесомое без жадно, в три глотка, выпитой воды: стекают капли по подбородку, прокладывают причудливые дорожки мимо кадыка к вороту футболки. Даже расписана чашка придуманными цветами, он уже и отвык от такого.

Что бывает вода не в мятых кружках.

Что дети не боятся напоить обросшего щетиной, грязного от пыли незнакомца…

– Пожалуйста. Рада, что помогла вам.

…что спрашивают о неведомых – но наверняка вкусных! – серых ягодах. Может быть, и цветы на чашке – не придуманные.

Растут себе за углом скромного одноэтажного домика, а он и не знает.

Клим тронул легко открывшуюся калитку и вышел из заросшего кустами двора на дорогу. Обернулся. Махнул девочке рукой. Подтянул лямки рюкзака на ходу и направился дальше.

Странник посреди чужбины.

На губах высыхали капли воды. На такой жаре все сохнет моментально, не успеешь сказать «серые ягоды».

Не захочешь это сказать.

Что они такое, на самом-то деле? Уже и не важно. Солнце печет через плотную ткань панамы, ни черта не спасают ни широкие поля, ни дырочки для вентиляции. И снять нельзя – тепловой удар штука неприятная, а в тень никто не оттащит и воды не подаст.

Проверено. Ни в чашке не вручит, ни в мерно бьющейся на ходу о рюкзак пристегнутой алюминиевой кружке. Надо было наполнить фляжку там, в доме, у слишком серьезной для своих лет девочки. Но вот беда – не было больше фляжки. Пришлось сменять на еду тремя днями раньше. Больше ничего ценного в тощем рюкзаке на обмен не нашлось, а не все жители встречных домов так щедры, как эта девочка.

Клим обернулся. Ну разумеется: ни следа от покинутого им поселка, утопающего в садах, с низкими домиками и приветливыми людьми. Ни следа. Только уходящая ниткой в горизонт дорога посреди красноватого, покрытого жесткой травой бесконечного ровного пустыря – полем это не назовешь.

– Серая ягода… – тихо шевельнул губами Клим.

Ветер сорвал слова, унес их вдаль. Впереди, под палящим солнцем, та же дорога, близнец своего продолжения за его спиной.

Какая разница, куда идти? Да никакой. Если развернуться, то через день или два он снова выйдет к людям. Каждый раз в другой поселок, а иногда небольшой город. Ни мегаполисов, ни отдельно стоящих домов ни разу не было.

Такие вот причуды пространства. Чудеса географии.

И жара. Везде жара, пока солнце, смешной желтоватый мячик, не опустится за горизонт, выпуская на волю лютую стужу.

Но и замерзнуть не судьба: утро, короткое как всхлип, неизменно заставало его живым. Клим не знал, как это получается. Особенности организма? Жаль, спросить не у кого – люди в городках говорили с ним только о простых вещах.

Еда. Вода. Здравствуй и… прощай.

Девочка с ее серыми ягодами была одним из самых интересных собеседников, не хотелось уходить. Но и оставаться нельзя, нечто сильнее его, Клима, волокло за шиворот, вытаскивало из ворот и словно толкало в спину: иди.

Поэтому он шел. Медленно, но без остановок. Без цели и смысла.

Стоптанные ботинки, левый из которых скрипел, а его брат молчаливо просил каши разорванным швом, ступали в пыль. Красную с коричневым, вязкую, мерзкую. Этой пылью он пропитался насквозь. Ничего другого: дорога, пыль, солнце. И ветер, конечно, горячий ветер, дующий навстречу, опять же – в какую сторону ни иди. Ветер, крутящий еле заметные красноватые смерчи из все той же пыли над редкой щетиной травы.

С другой стороны, есть и плюсы.

Ни разу за все время странствий он не видел здесь оружия. Никакого, даже завалящего, ножа, хотя они уж точно должны быть. В хозяйственных целях и на предмет зарезать собеседника при обострении дискуссии. Ни одной рекламы, ни одного автомобиля – и штрафов за превышение скорости. Нет трезвонящих телефонов и бессмысленного пульса интернета – читай, смотри, слушай. Срочно. Нужно. Только тебе. Со скидкой и доставкой до порога. Новая модель. На тридцать процентов мощнее.

Купи. Купикупикупи. Точка ком.

Со сборщиками налогов, адвокатами и прочими работниками виртуальной пустоты тоже напряженка. И это немного примиряло с действительностью, это грело… хотя в дневное время, пожалуй, охлаждало душу.

– Сколько до вечера? – спросил Клим у солнца над головой.

Дурацкая привычка – говорить вслух, но так он хотя бы уверен – не разучился. Справится при случае с просьбой напиться или попыткой поменять остаток вещей на еду.

Солнце не откликнулось. Оно было жарким и молчаливым, как обычно. Мячик он и есть мячик, а что завис в небе – мало что меняет.

Уловить продолжительность дня никак не удавалось. Ни разу. Ночь сваливалась как пальто с вешалки, треснув прогнившей петелькой.

Иногда Климу кажется, что он умер. Вокруг ад, хотя… Тогда здесь была бы реклама, сатана слывет поклонником современных методов наказания. Реклама и красные будки с банками кока-колы.

Рай? Страшновато быть вечно награжденным палящим зноем пополам с ночной стужей. Не бывает такой праведности, чтобы уж так жестоко…

В моменты раздумий Клим доставал из рюкзака давно сточенный под самую рукоятку нож, садился на землю и даже не резал – пилил себе руку. Лезвие тупое, как все бывшие жены знакомых. Рядом с зажившей зеброй полосок шрамов появлялась еще одна царапина. А из нее сочилась кровь – густая на жаре, быстро сворачивающаяся в бурую корку.

Доказательство. Не поспоришь. Он жив. И от этого становилось вовсе не по себе.

Клим поднялся на ноги, не глядя отряхнул от пыли испачканные штаны и закинул рюкзак за спину. Что хотел – то и доказал себе, молодец. Руку пощипывало, но и это скоро пройдет. Какие-то пять тысяч ведер – и золотой ключик у нас в кармане.

Где же ночь? Ведь это – не только холод. Это время прихода неясных теней. От них можно сбежать только в сон, под ватное одеяло временного небытия. В пустую черную пещеру, где мозг, обязанный крутить реальные и не очень фильмы, треща стареньким кинопроектором сознания, теперь почему-то ленится. Отлынивает. Сны пусты и прозрачны.

Климу показалось вдруг, что не было этой череды дней и ночей. Что все это – одни и те же сутки, запущенные по кругу. Закольцованные, несмотря на разные города. На встречи. На людей. Сутки сурка, персональное предложение – и только для него.

Солнце мигнуло и погасло, не пройдя и трети пути от зенита к горизонту. От земли под ногами шла плотная волна жара, а вот ветер стих, словно умчался вслед за светилом.

– Пока не похолодало – спать! – уверенно сказал странник темноте. Она тоже была неразговорчива, как и солнце, но звук своего голоса радовал.

Пустынные пространства по обе стороны дороги начали оживать.

Тени, сперва почти бесплотные, похожие на игру темноты в уставших от света глазах. Вот они сплетаются, наливаются густой маслянистой тяжестью. Превращаются в червей – длинных, извивающихся между пучками травы, безглазо тыкающихся головами по сторонам. Несмотря на темноту, Клим видел их и раньше, видел и теперь. Бояться нечего – они не раз и не два доползали до него ночами. Ощущения как от касания туго надутых воздушных шариков, не больше.

Ничего страшного. Ничего.

– Не спать на дороге, я помню… – проворчал Клим, сходя на обочину и шагая по нетронутой глине пустоши.

Что-то заставляло его поступить именно так, он привык. Со свободой воли в этом месте были изрядные сложности: он волен идти, но пока не начнется ночь. Волен зайти во встреченные поселки и попросить воды или пищи, но – ненадолго.

Путь механического солдатика, у которого нет цели. Приходилось слушаться молчаливых команд.

Несмотря на черный, без единой звезды, купол неба и такую же землю под ногами, Клим видел, куда ступает. Куда идет. Не приходилось даже присматриваться – все различимо. Жар от глины под ногами заметно ослабел, скоро он сменится морозом. Таким, что птицы бы падали, замерзая в полете, а выплеснутое ведро кипятка застыло бы иглами сосулек, не долетев до земли.

Дубак челендж детектед.

Только здесь ни птиц, ни ведра. Это почему-тои страшно, хотя он давал себе клятву не бояться.

Себе? Да кто его знает…

Впереди, впервые за все эти ночи (одну и ту же ночь?) показался свет. Еле заметные сполохи небольшого костра, разгоняющего тени. В ту сторону даже черви не ползли – это Клим заметил раньше, обходя их черные надутые тела.

Он пошел быстрее.

Еще быстрее, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать. Рваный ботинок то и дело цеплялся за пучки травы, рюкзак хлопал по спине, звенел карабин о кружку. Клим спешил: эта ночь явно что-то изменит. Или нет? Но – костер. Тепло. Другой человек, встреченный не в этих картонных городках, а здесь, недалеко от дороги. Нечто треснуло в сутках сурка, нечто сломалось. Сейчас Клим был бы счастлив любым изменениям.

– Постойте! – хрипло каркнул он на ходу. Горло слиплось от пыли, потрескавшиеся губы еле шевелились.

Но кричал он напрасно: сидевший у костра человек и не думал никуда идти. Завернулся в плащ, поджав под себя ноги, и лениво шевелил в багровом глазе огня неведомо откуда взятым прутком. Не давал костру ни погаснуть, ни прогореть слишком быстро. Капюшон скрывал лицо, торчала только острая бородка.

– Стоять холодно, – негромко заметил тот. – Я лучше посижу.

Голос у него был старческий, надтреснутый. После каждой пары слов он делал еле заметную паузу, выравнивая дыхание.

Клим подошел вплотную и остановился, глядя на огонь. Сидящий последний раз ткнул прутом и положил его на землю:

– Порядок. Теперь до утра догорит.

– А ты… А вы – кто? – спросил Клим. – Зачем здесь… У вас есть вода?

Человек засмеялся. Тихо, будто над своими мыслями, не стараясь обидеть собеседника.

– Я – садовник. У таких, как я, всегда найдется вода, иначе какой в нас прок.

Он протянул руку в темноту, куда отблески пламени не добирались, и вытащил увесистую флягу – гораздо больше Климовой. Литра на два.

– Держи. Пей. Грейся. Сегодня особенная ночь, ей надо насладиться сполна.

Клим не слушал. Он схватил флягу, свернул повисшую на цепочке крышку и пил. Не мог остановиться. Холод обнял его сзади черными крыльями, но страннику было не до того.

– Оставь немного, – лениво посоветовал садовник. – Тебе же и не хватит до утра.

Клим пробурчал что-то, не отрываясь от фляги. До утра… Жить нужно сейчас. Хотя старик и прав, надо, надо.

Но он так привык, что все по-настоящему нужное ему скомандуют, что сам себе приказать он не мог.

– Отложи, говорю… Жертва пустыни, – повторил садовник.

Голос его был по-прежнему расслабленным, но прорезалась в глубине недовольная нотка. Клим опустил флягу, шумно, как лошадь, выдохнул и завернул крышку, тихо звякнув цепочкой.

– Уф-ф-ф… Спасибо, добрый человек!

– Садись уже к теплу. И рассказывай, что и как.

– О чем?

– Да о чем хочешь. Твоя жизнь – тебе и вспоминать.

Старик поправил капюшон, упрямо не желая его снимать. Над бородкой где-то в глубине блеснули искры костра.

Он в очках, что ли? Ночью?! Впрочем, за подаренную воду Клим бы простил даже, если бы собеседник сидел в скафандре. Таком же, как Климу пришлось бросить первой из вещей – очень уж тяжело ходить, а ни от жары, ни от холода не спасал. Шлем, помнится, просто пнул в заросли травы и проводил взглядом.

Хорошо, что осталась сменная одежда. И обувь. Не рассчитанные на использование за бортом корабля, но лучше, чем ничего.

– Это все-таки Марс? – спросил Клим после паузы. – Я ни черта не помню после старта.

Теперь он сидел у костра, рядом с непонятным садовником. Поворачивался то одним продрогшим боком к огню, то другим, протягивал к ленивым языкам пламени руки.

– Это все? – слегка удивился старик. – Ну, если тебе так проще – Марс. А что?

– Мы же летели именно сюда. Ждали лишенной атмосферы остывшей планеты, а здесь… Все же прав был Брэдбери, а не все эти ученые. Здесь люди. Только… очень странные люди. И эта чертова карусель – жара и холод.

– Никуда вы не летели, мальчик. – Садовник снова пошевелился, блеснув очками из глубины капюшона. – Корабль взорвался при отделении первой ступени. Протечка топлива. Трещина в баке. Вот так.

Клим молчал. Черви, решив, что костер им не угрожает, подползли ближе и теперь там, за пределами зыбкого светового пятна, ворочался плотный вал из тугих темных тел. Замуровали, демоны.

– Я мечтал стать первым на другой планете, – наконец сказал Клим. – Войти в историю.

– Зачем?! – теперь садовник удивился всерьез. Даже наклонился, будто всматриваясь в лицо космонавта.

– Ну… Это же слава! В веках. Чтобы помнили, как Гагарина. Как Леонова или Армстронга.

Старик откинулся назад, словно разом потерял всякий интерес. Снова ухватился за лежащий прут и пошевелил угли. Пламя, затихшее было, вновь весело заплясало в воздухе. Шурша, черви отползли подальше.

– А если я скажу тебе, что слава – тем более в веках – ничего не стоит? Лучше прожить жизнь в тишине, бродя по чужой земле – ты поверишь?

Климмотнул головой. Ему было тепло. Его морило в сон с невиданной скоростью. Слова садовника просачивались издалека, как сквозь наушники, путались в сознании Клима, он толком не понимал, что от него хотят.

Ему нужны сон и вода. Иногда поесть – правда, меняться с местными уже нечем, но ладно – украдет при случае. Отнимет. Что-нибудь придумает.

– А мечта, кроме наивного желания воткнуть флаг в чужую глину, у тебя есть?

Клим резко открыл глаза. Костер почти догорел, спину подпирал бок червя – надо же, сползлись.

– Мне здесь не хватает звезд. Я привык смотреть на них ночами, с детства. И понять бы, где конец пути. Но мечта – только первое, второе просто желание.

Садовник наклонился к земле рядом с костром и зачерпнул, согнув странные длинные пальцы ковшиком, горсть глины. Помял ее в руке и легко, без замаха, подбросил вверх.

– Мечты – это хорошо. Мечты должны сбываться, – непонятно кому сказал старик.

Комки глины, против ожиданий Клима, не упали вниз. Они рассыпались в тончайшую пыль, облаком устремившуюся в черное небо. Выше и выше, быстрее и быстрее.

Вот они уже засияли точками на небосводе, одна за другой, складываясь в незнакомые созвездия, в призрачные фигуры и спирали. Купол над головами сидящих расцвел, стал – пусть непривычным – но ночным небом.

Клим задрал голову и смотрел вверх, жадно, как до того пил воду, не мог насмотреться на исполнение мечты. Небо прочертили ровные, удивительно ровные молнии, параллельными шрамами вскрывая темноту как консервную банку. Такими же, как остались на руке странника.

– Теперь всегда будет так? – тихо спросил он у садовника. Тот ответил не сразу. Молча поднялся на ноги, откинул капюшон – да, старик, длинные седые волосы связаны на затылке в пучок. Лицо морщинистое, высохшее, как обтянутый дубленой кожей брусок.

Потом снял очки и протянул их Климу:

– Возьми их на память. Теперь тебе не будет мешать солнце. А будет… Всякое будет, сменщик. Не от нас зависит. Странный ты, но мы все здесь не такие, как надо. Потому и мир таков.

– Но почему – я?!

– А почему бы и нет.

Глаз у старика не было. На обычном, ничем не примечательном лице, горели две ярких белых точки, словно за маской сварщика кто-то смешал и поджег ацетилен и кислород. Гори, гори ясно…

Клим застыл, глядя на него, утонул в двух светящихся туннелях, уводящих его сознание неведомо куда. Ничего больше не было – ни долгих лет тренировок, ни старта, ничего: остались звездная пыль на небе и яркие огни в глазницах садовника.

– Он сказал, – нараспев сообщил старик Климу, звездам над головой и шуршащему валу червей, стремительно распадающемуся, ползущему прочь. – Да будет свет! И появился свет. Он увидел, что свет хорош, и отделил его от тьмы. Он назвал свет днем, а тьму – ночью. Был вечер, и было утро – день первый.

Клим увидел яркую вспышку, но взошло ли это солнце или просто застал момент отделения света от тьмы – сказать сложно.

Очки. Надо надеть очки, пока он не ослеп от сияния, заменившего все вокруг. Стершего и небо, и старика, и даже казавшуюся такой реальной землю под задницей. Теперь солнце не будет мешать ему, все верно. Он не видел волну, зародившуюся вокруг него, сминающую пространство и заново лепящую из него бытие.

Мир, в котором придется жить дальше.

– Тебе нужны серые ягоды? – Девочка подняла голову и посмотрела ему в глаза. – Дать?

Клим посмотрел на нее поверх очков. Ягоды… Часть его новой работы. Ну что ж, почему бы и нет.

– Люблю. Дай мне несколько.

Девочка подвинула в сторону чашку, расписанную неизвестными цветами – в голову Клима пришло, что он назовет их лилиями – и поставила перед ним миску, наполненную странными серыми комочками. Пушистыми и беззащитными на вид, как новорожденные цыплята.

– Их не едят, – зачем-то уточнила девочка – а то он не догадался! – Их нужно отдать миру. Вернуть. Подарить. Теперь ты знаешь, как.

Клим осторожно взял одну ягоду и подул на нее, как остужают налитый в ложку кипящий бульон. Невесомая серая пелена сорвалась с его пальцев, раскрываясь паутиной вспорхнула, вот уже вылетела в окно кухни, превращаясь по дороге во что-то… В кого-то.

– Интересно творить ангелов? – склонив голову набок, очень серьезно спросила девочка. Длинная прядь волос выбилась из-под яркой заколки, упала на стол, рядом с пустой чашкой, но хозяйка не замечала этого.

– Правда, интересно?

Клим брал серые пушистые ягоды одну за другой и отдавал их миру. Возвращал. Дарил. Миска все не пустела, а время остановилось.

Бог смотрел на него без улыбки, даже не подумав убрать на место выбившуюся прядь тонких волос.

Гонг Фенерона

Основную работу проделала пушка, плазменное орудие обороны станции, которую Бо нацелил на скалу. Маленькое рукотворное солнце откусило изрядную часть массива, испарило его жгучим клубком пламени. И погасло, оставив людям остывающую пещеру.

Дальше сами. Как бы тяжело это ни было – искать по развалинам, носить изуродованные тела друзей, складывать их в выемку плазменного укуса и уже вручную, короткими вспышками бластеров, обрушивать на них свод. Братская могила. Вечная память. Помолитесь там за нас, если кого-нибудь встретите за краем.

Минус пять. И двое живых – чудом, не иначе как чудом…

– Пойдем, помянем, – тихо сказал Джонатан.

Перед обрушением карниза он наклонился к одному из тел. Коснулся шлемом замерзшего комка плоти, волос и костей. Жутко, как же жутко это видеть… Но попрощался как мог.

Его голос прозвучал в наушниках охранника еле слышно, чуть громче усиливающегося треска разрядов ионосферы Фенерона.

Маркус кивнул, и они пошли обратно – две фигуры в скафандрах на вечном льду, отбрасывая еле заметные тени. Уродливые из-за снаряжения тени, но что поделать. Джонатан был повыше, но худой, а его спутник – низенький и коренастый. Можно было решить, что охранник младше, но нет. Почти ровесники. Разница была только в происхождении – землянин не рос в условиях суровой гравитации Эвелина, а Маркус как раз оттуда.

Небо над ними сходило с ума, меняя цвет с привычного за эти месяцы осеннего багрянца на черно-алые пласты. Слоеный пирог из пыли и смерти. Невидимое сейчас солнце Фенерона казалось мутным костром за слоями ткани на горизонте. Какие уж от него тени – одно воспоминание.

Близился Гонг. В том-то все и дело, Гонг…

– Бо, полный отчет, – на ходу скомандовал Джонатан. – Капитанский доступ, раз уж… Раз уж теперь так.

– Принято, исследователь Иванов. Есть капитанский, есть отчет, – откликнулся после паузы искин форпоста. – Вы и правда старший по званию из оставшихся.

– Излагай.

У Джонатана болела спина. Сорванная давным-давно, во время экспедиции на… А, да сейчас не важно, куда. Болела и все, тела погибших оказались слишком тяжелыми, а механизмов больше не было. Эх, Фенерон…

–…потеря энергии восемьдесят три процента, – бубнил искин. – Основной реактор уничтожен, резервный дает минимальную мощность. Из четырех куполов станции…

– Форпоста. Говори – форпоста, мне не нравится слово «станция». Мы же не в космосе.

Формально, они были в космосе, раз не на Земле, но слово «станция» Иванову действительно не нравилось. Раз уж они на поверхности этого проклятого мирка, пусть будет форпост. Имеет он право на мелкие привилегии, в конце концов.

Считайте это доплатой за особые условия работы.

– Да, капитан. Из четырех куполов форпоста уничтожено три. В наличии оборонительная система – удивительно, почти вся цела. Регенератор кислорода, пищевые синтезаторы. И еще саркофаг.

Джонатан вскинул голову, глядя через стекло шлема на оставшийся купол. До него метров сто, а больше идти некуда.

– Сколько осталось саркофагов?

– Один, капитан.

Висевший на параллельной линии Маркус повернул голову к капитану:

– Джонатан?

– Ты сам все слышал. Посмотрим. Бо у нас известный паникер.

Искин совершенно по-человечески хмыкнул в ответ:

– Если вы умеете чинить разрушенные на девяносто три процента устройства без запчастей, я съем свою шляпу.

– У тебя нет шляпы, умник. Не время для иронии.

– Да, кэп, есть, кэп. Но мне и саркофаг ни к чему, – парировал Бо.

Это верно: блоки искина были защищены от проблем и куда страшнее Гонга. Он точно всех переживет в своем колодце во льду. А вот куда деваться людям… Точнее, одному из них, второму-то место есть, – неизвестно.

Шипованные ботинки оставляли две цепочки следов – от могилы к дому. Скоро ветер отполирует лед, и ничего не будет видно. А ветер крепчал. Он всегда усиливался перед Гонгом. Поднялась метель, но не из снега – из мелкого ледяного крошева, которого на поверхности было в избытке.

– Станция связи разрушена. Лаборатория, аварийный и медицинский блоки тоже. Глайдеры разбиты, кроме вашего. Да почти ничего не осталось, кэп. И… Гонг через шестнадцать часов.

По меркам старинного полководца это было полное поражение. Такое, после которого приличный генерал стреляется из наградного бластера, чтобы не позорить потомков. Или не бластера, что у них там было в древности? Пулевое оружие?

Ну да не важно.

Этот путь не для астронавтов. В остатках форпоста вполне можно жить. Более того – можно работать. Один глайдер в полном порядке, на нем они и прилетели с разведки окрестностей Скалы. Зарядить будет сложно, но уж как-нибудь. Сама Скала – первое обнаруженное в обитаемой вселенной творение иного разума – тоже никуда не делась, изучай не хочу. Маленькая армия погибла, но они-то живы: и Маркус, и он сам. Даже Бо, сварливый Бо – в порядке. Никакая метеоритная атака не в силах разрушить все его блоки, для этого нужен небольшой ядерный взрыв.

О мертвых они позаботились, теперь что-то нужно придумать для живых.

– Давай варианты, Бо! – скомандовал исследователь. – Улететь? Обшить глайдер экранирующей броней? Забраться поглубже, к тебе, например, в подвал? Шевели мозгами!

До купола, теперь уже ясно различимого в летевшей по ветру ледяной крошке, метров тридцать. Там тихо. Там можно снять эту кожуру и удобно развалиться на диване. И граммов по сто. Двести. Не чокаясь, за помин душ команды. Капитана, врача, инженера связи, пилота и… Мари. Вот особенно больно, что и она.

– Гонг накрывает всю планету, кэп. Улетать некуда. Экран соорудить не из чего, в подвале излучение не сильно меньше, чем на поверхности. Вариантов нет. Совсем нет.

– Вдвоем… – Джонатан бросил взгляд на кряжистого спутника, – в один саркофаг?

– Не поместитесь. Оба погибнете.

Чем хорош искин – проверять за ним не надо. Он не размышляет, он просчитывает. Только от этого никому не легче.

Входная дверь отошла в сторону, и они ввалились в шлюз. Прокачка крохотной каморки воздухом, струи горячего по скафандрам, вспышка ультрафиолета для обеззараживания.

Добро пожаловать домой.

Скафандры, похожие на шкуры диковинных серебристых зверей, добытых на охоте, повисли в шкафу. Шлемы отдельно, как головы чучел на стене. Бластеры – в стойку для подзарядки.

Маркус потер шею, словно пришел с мороза и наконец избавился от колючего шарфа. Мороз в наличии, так что все к месту.

– Бо, пол-литра вишневой настойки. И сооруди ужин, что ли.

– Кэп?

– Подтверждаю, – буркнул Джонатан. – И не морочь мне голову, все бытовые команды – по прежнему допуску. А то будешь уточнять, открывать ли ему дверь в сортир.

– Есть, капитан. Принято.

Маркус благодарно кивнул и сел на диван, по въевшейся привычке закатывая рукава. Эвелин, где он родился, славился повышенной гравитацией и высокой температурой. Так что ему везде было жарко. Даже здесь. От него несло тяжелым звериным запахом. Джонатан поморщился, но промолчал – душа в куполе не было. Да и от него самого пахло не розами после дня на Скале и тяжелой работы после. Потерпеть. Все это ненадолго.

Сам Джонатан не спешил снимать свитер, хотя в куполе было комфортно. Все было бы нормально, если бы у них осталось два саркофага. А теперь… Он не мерз, но держался за лишнюю одежду как за линию призрачной обороны. От себя. От Фенерона. От призраков тех, кто никогда больше не сядет на этот диван.

– Маркус, давно хотел спросить: а у тебя фамилия есть?

Эвелинианец грустно хмыкнул, глядя в искусственный камин – экран имитировал пламя в точности, даже тихо постреливал искрами из спрятанного динамика. Уют. После промерзшей планеты за бортом людям нужен уют.

– Чего вдруг заинтересовался? А, впрочем, ладно… Нет. У нас личные имена. Родовое тоже есть, только я ушел из семьи, а в другую не вступил. Так вышло. В общем – нет. Маркус и все. В парадных случаях – Маркус ав'Маркус, если медаль вручить захотят. Пока повода не было.

– У нас и поговорить пока толком повода не было.

– Да, ты все больше с Мари… Прости. Соболезную тебе особенно. Не мое дело, с кем ты что… – Маркус замолчал, но спохватился: – Бо, все готово, самим забирать?

– Ног у меня по–прежнему нет. Не обеспечили. Конечно, самим.

Голос теперь шел из разбросанных по куполу динамиков. Ровный. Мужской. Искусственный, как и сам интеллект.

Джонатан махнул охраннику: сиди, мол, я и так на ногах, и сходил за подносом. Спина болела меньше, но перед сном надо заглянуть в медблок, там мазь и… В соседний купол, которого больше нет.

Заглянуть…

Настойка в графине, искрящемся глупой игрой света на хрустальных гранях. Мясо и рис – на серебристых тарелках. Ножи, вилки, палочки с гравировкой «Feneron expedition 2». Все с претензией на дорогой ресторан, ради того же пресловутого уюта. И приличные деньги за экспедицию там, дома. Вряд ли только они понадобятся двоим оставшимся, не говоря о пятерых ушедших.

Выпили молча. Как обычно и бывает, пошел откат – все произошедшее только сейчас полностью поместилось в головах, расцвело чертополохом: сигнал бедствия от Бо, спешное возвращение от Скалы, поиски живых.

Напрасные поиски. Форпост погиб мгновенно, в этом, единственном уцелевшем куполе, стоявшем чуть в стороне, на беду никого и не оказалось. Переходы в два соседних Бо перекрыл, когда понял, что никто не бежит спасаться, так они и стоят теперь оборванными рукавами. А на месте остальной станции… Считай, ничего. Развалины. И на пару километров севернее – они с глайдера видели – такое же поля боя: ямы, провалы, разломы. Но там и не было никого, может, пара бродячих витавров, их особо не жаль.

Бессмысленные звери. Тупые. Только глаза красивые – голубые, навыкате, а сами – просто когтистые меховые шарики разных размеров. Кто с крупную собаку, а кто – и с белого медведя. Помесь земной росомахи с асторским бреккатом, если на вид. Зубастые, наглые. Безмозглые твари на унылом ледяном шарике, который отнял у него Мари.

– Джо… – тихо спросил охранник. – Что делать будем? Двоим не выжить.

– Монету бросим, – после паузы, допив бокал, ответил Джонатан. – Орел – тебе в ящик лезть, решка – мне. Или наоборот. Не важно.

Кают-компания, метко прозванная так покойным капитаном, погрузилась в тишину. Только треск имитации камина, да и тот Бо, повинуясь своим сложным алгоритмам, уменьшил почти до нуля. Полукруглый свод комнаты отсвечивал всплесками нарисованного пламени. То блеснут полки с посудой, то вспыхнет блик на корешках книг. Часы еще тикают, круглые, со стрелками, как в фильмах эпохи Первых Полетов. Окон только не было, да и на что там смотреть, на лед?

– Если… – Маркус откашлялся. – Если я останусь, что мне одному делать?

– Ждать помощи. Какие тут еще варианты.

– Я не про то. Ты-тои один можешь работать. Скала на месте, летай да изучай. Без меня как-нибудь управишься, кроме витавров здесь нет никого. Отстреляешься, если что. От кого тебя еще охранять?

– Дурак, что ли? – прямо спросил Джонатан. – Я вроде как ценнее тебя получаюсь? Хватит. После ужина жребий кинем. Так оно честно будет, а Скала… Прилетят другие, изучат. Когда-нибудь.

Маркус отпил и замер с бокалом в руке. Задумался? А нет, продолжил:

– Ты вот спросил насчет фамилии, я тебе все тогда расскажу. Меня из семьи выгнали. Я же потомственный охранник, шестой дан комбо и все такое, с детства еще.

Джонатан вытер лицо. Ему было жарко: теплый свитер, да и настойка… Шестой дан?! Парень может его в узел завязать, не приходя в сознание. Мизинцем левой ноги.

– За что выгнали-то?

Пятнадцать часов до Гонга, почему бы не поговорить. После при любом раскладе не придется. Что так, что эдак.

– Погиб мой подопечный. По моей глупости и погиб, хотя сам был виноват. Так вышло.

– А чего выгонять, если он сам… виноват?

– Кодекс, Джо. Такой у нас кодекс. Если бы и я погиб с ним, тогда нормально, а так – изгой. Десять лет с тех пор на Эвелин ни ногой, сперва частная охрана на Ганимеде, в шахтах, потом вот – космофлот. Что умею, то и делаю.

Он отпустил бокал и у самого пола, словно играясь, поймал его второй рукой. До такой реакции Джонатану было как до Земли на трамвае. В горку.

– И как это связано с нашим жребием?

– Да как… Больше я ошибки не допущу. Хватило одного раза. Тебе дальше жить, а мне… В конце концов, может и брешут про Гонг. Можно его пережить не в саркофаге. Заодно и проверим, послужу науке.

Джонатан собрался было встать, поспорить в своей любимой манере – размахивая руками, как у доски в университете, бросая недовольные взгляды на студентов. Доктор наук все–таки, кафедры в двух земных академиях и одной марсианской. Даже воздуха в грудь набрал для стартовой фразы, но промолчал.

И не вскочил, и выдохнул без звука.

Может, согласиться, да и все? У человека вот – кодекс, а у него – Скала. Сенсация вселенского масштаба, наиболее сложная загадка для науки за все времена, петроглиф века. Хоть что-то понять в гигантской схеме, неведомо кем вырезанной на черном камне, в сложнейшей картине, где один видит лица, другой – математические формулы, а некоторым мерещатся звездные карты. Хоть что-то. Это даже не премия Маска-Хокинга, это мировая слава и память в веках. Все лучше, чем под влиянием Гонга сварить себе мозг.

Черт, не о том он сейчас. Совсем не о том.

– Нет уж, – выдавил он из себя. С трудом и позже, но заставил-таки: – Бросим монету, а там кому повезет.

Маркус пожал плечами, ничего не сказав. Согласился или будет настаивать на своем, но позже – кто его знает. Закрытый человек.

– Четырнадцать с половиной часов до Гонга, – сообщил Бо. – Для кого готовить саркофаг?

– А есть разница, дурень? – огрызнулся Джонатан и осекся. Дожил, ругаться с искином…

– Принципиальной – нет. Но у вас разный рост, вес и потребление кислорода. Не подарок же лежать полдня скрючившись и задыхаясь. Не понимаю смысла обоих слов, но на то я и дурень.

Уел, набор наносхем и коллоидной массы. Отомстил по мелочи.

– Пока ни для кого. Мы думаем. Я думаю.

– Принято, капитан.

Заткнулся наконец–то. Уже спасибо.

– Пока время есть, Джо, расскажи: а Гонг – это вообще что?

Исследователь все-таки встал. Привычка – вторая натура, не в состоянии он читать лекции сидя.

– Первая экспедиция сюда, которая и обнаружила Скалу, столкнулась со странным феноменом, – сказал Джо. Сейчас он чувствовал себя на своем месте, всегда бы так. – Примерно раз в семь месяцев, половину здешнего года, ионосфера планеты дает мощнейший разряд. Сверхвысокочастотное излучение, почти как в микроволновке. Все живое получает быстрые некрасивые травмы, несовместимые с жизнью. Тяжело жить, когда кровь почти кипит, сосуды лопаются, а мозги превращаются в бульон.

– Они погибли, первые?

– Нет, Марк, они садились на поверхность на орбитальной шлюпке. При первых признаках чрезвычайной ситуации…

– Помню. Пункт третий устава флота, сразу после приоритета жизни людей и единоначалия. Бросать все и взлетать.

– Верно. Они успели, только по клетке с подопытными крысами потом поняли, как это выглядит. Ну и датчики всю картину дали. На неживую материю эта дрянь, кстати, не действует. Пластик не плавится, лед не тает. Компьютеры работают, слышишь, Бо?

Искин промолчал.

– Потом подвесили орбитал наблюдения. Да, так и происходит периодически. Атмосфера как конденсатор, по каким-то причинам набирает емкость – и разряд. До следующего раза. Поэтому наш отряд и обеспечили семью защитными капсулами. Кто ж знал…

– Крысы, значит… А витавры? – уточнил Маркус.

– В смысле? Как они выживают? Да вот хрен их знает. Первая экспедиция ими не занималась, а Мари… Мари не успела понять, хотя изучала их. Ксенобиология не любит поспешных выводов, знаешь ли. Вероятнее всего, чувствуют приближение и прячутся.

Маркус свернул прочную вилку в затейливый штопор, раскрыл острия в стороны на манер лепестков цветка и только потом понял, что в руках у него что-то было.

– Тьфу… Это машинально. То есть никто не знает, где они отсиживаются? Может быть, это и ответ, куда мне деваться? Посижу в пещере или где они там есть, посмотрю в их печальные голубые глаза, а через шесть часов обратно в форпост.

– Да почему – тебе? – едва не закричал Джонатан. В студентах подобное упрямство он даже ценил, но вот так, перед лицом смерти… Спину ломило особенно сильно, сейчас бы массаж.

– А кому? – удивился Маркус. – Вопрос решенный.

Он легко, без замаха, запустил вилкой в часы. Странное оружие пробило стекло, осыпавшееся мелкими осколками на пушистый ковер, и прижало стрелки. Остановило время.

– Часы решительно не при чем, – ворчливо сообщил Бо. – Стоимость будет вычтена из премиальных.

Мужчины переглянулись и расхохотались. Громко, не обращая ни на что внимания. До слез, которых никто не стеснялся. Выпуск пара. Сброс в никуда.

Джонатан вытер мокрое лицо рукавом и понял, что его немного отпустило. Смерть Мари и остальной команды осталась там, за дверью шлюза. Жизнь, черт ее дери, продолжалась. Неизвестно, надолго ли, но хотя бы так.

– Где их искать, витавров? Тем более, где их убежища?!

– Да не знаю, – упрямо ответил Маркус. – Пойду на разведку.

Он тоже раскраснелся от смеха, его вечно спокойное лицо немного ожило. Прорезались морщины, которых в его тридцать пять и быть вроде как не могло. Впрочем, охранник же. Суровая работа.

– В глубине Скалы есть пещеры. Да ты видел, я там еще несколько петроглифов нашел. То ли часть общего, то ли ключи к главному. Возможно, там можно спрятаться. Но…

– Да понятно! – кивнул Маркус. – Если не выгорит, оставлю тебя без глайдера. Не пойдет. А в окрестностях есть что-то подходящее?

Джонатан задумался. Скальный массив восточнее? Неглубокие пещеры, не то. А в остальном – лед. Серо-голубое пространство, не оживающее даже местным коротким летом. С другой стороны – витавры где-то должны отсиживаться во время Гонга, логичная же мысль. Или он на зверушек не действует, но почему? Эх, Мари…

Как же не вовремя умирают любимые, особенно когда они еще и ученые.

А ведь она любила его, на самом деле любила – просто он, привыкший жить наукой, открытиями и лекциями, этого так и не понял. И кем она была для него – тоже не понимал, пока там, в пещере, еще светящейся оплавленными краями, не наклонился над мертвым телом Мари. Ведь они могли быть вместе и дальше. Могли бы.

Но нет.

* * *

Когда Джонатан выбрался из саркофага, в куполе было пусто.

– Бо! Он что, ушел?

– Да, капитан. Проверил работу капсулы, даже со мной попрощался. Скафандр не надел, так и вышел на поверхность – в рубашке и домашних брюках. Вы же велели оставить прежние допуски, а они у охранника достаточны и для более безумных поступков. Бластер не взял.

– Давно?

– Через час после начала Гонга. Как раз максимальные разряды шли, вы бы знали, как звенело радио на всех частотах.

Звенело… Да, верно, потому и Гонг. Удивительно красивый звук, кстати, он слушал записи первой экспедиции еще на Земле. Как будто некто играет на огромном ледяном ксилофоне. Вразнобой, но все вместе – симфония. Гимн Фенерона.

– Погоди, Бо! Через… час?! Он был жив?

– Вполне, капитан. Хотя и не сильно разговорчив, но Маркус и раньше был таким.

Джонатан размял затекшие руки и сел на диван. Какая разница, где разговаривать с искином, он и в туалете услышит.

– Покажи мне запись, как он уходит.

На мгновенно оживших мониторах, до этого тщательно притворявшихся участками глухих пластолитовых стен, пошла запись. Вот Маркус стоит возле саркофага – странно все же видеть самого себя там, лежащим в железном гробу со смотровым окошком. Обходит кают–компанию, касаясь пальцем корешков книг. Зачем-то берет в руки чашку, рассматривает ее, словно видит впервые. Явно уже нарушения мозговой деятельности, но пока жив, жив…

Вот охранник выходит в шлюз. Касается рукой скафандра, но не делает никаких попыток надеть. На шлем и оружие даже не смотрит, нажимает на кнопку открытия перехода.

Джонатан наклонился вперед, всматриваясь, прощаясь с единственным человеком на этой замерзшей планете.

Маркус обернулся, поднял голову и глянул прямо в глазок камеры. На мгновение показалось, что глаза у него стали ярко-синими, совсем чужими. Как у витавров, черт бы их побрал. Вот он что-то сказал. Беззвучно, одними губами. Джонатан вскочил, пытаясь расслышать, но охранник уже отвернулся и уверенно вышел наружу, в подсвеченную неяркими алыми вспышками ледяную метель. Дверь шлюза закрылась за ним.

– Бо, что у него с глазами? И что он сказал?

– Нет информации, капитан. Фиксирую изменение цвета радужки, но причины неясны. А сказал… Там неразборчиво, но наиболее вероятный вариант – «витавры не прячутся». Или что-то вроде.

– Тупая ты все же железка, Бо…

– Да, кэп. Тупая… Таким сделали. Погодите! Есть информация с орбитала наблюдения. Зафиксировано изменение петроглифа на Скале. Даю прямое включение.

Теперь и Джонатан видел, что Скала изменилась. Когда и как это произошло, надо разобраться позже, но он видел в сетке сложных узоров лицо Мари. В пол-оборота, живое, настоящее, словно она смотрела куда-то мимо него и… И улыбалась.

Исследователь готов был поклясться несуществующей шляпой Бо, что он это видел!

А внизу, в череде спиралей и подобия ступенчатых рядов цифр, появилось несколько новых черточек. Он выучил картину наизусть, даже без подсвечивания изменений компьютером, ясно видел пять… нет, шесть косых линий. Совсем свежие насечки. Их раньше не было.

– Проверь заряд глайдера, я лечу туда, – сказал в пространство Джонатан. – Срочно. Сейчас. Я должен видеть это своими глазами!

Раз уж ему подарили жизнь, он обязан разобраться с этой планетой. Со Скалой. С Гонгом. Со всем, что здесь происходит. Если не силен в людях, так хотя бы послужи им, чем можешь. И черт с ней, с премией Маска-Хокинга!

Хотя и она не помешает.

Шаман

Да знаю я, знаю, что вы обо мне думаете! Ну то есть не знаю, конечно, но догадываюсь – с высокой степенью вероятности, если вас не смутит наукообразное выражение. Думаете, что я фокусник и мошенник. Это неразделимо по сути, но совсем не так на самом деле.

Я – шаман.

Да-да, вы правильно прочитали. Ша-ман. Проводник склизких человечьих душ в Верхний и Нижний миры. Если повезет, то и обратно – а то многие там застревают.

Не буду грузить вас цитатами из Чарли Кастанеды, кто читал – и так все помнит. Даже не стану ссылаться на древность и изначальность моей духовной традиции, ни к чему это. Мы, шаманы, не пафосны. В отличие от уважаемых мной служителей авраамических религий, мы простые и иногда застенчивые люди. Не стремимся к величию, ибо блажь оно и заблуждение от начала времен.

Меня, например, зовут Михаил Михайлович. Что может быть менее пафосно в стране победивших рассказов Жванецкого и творений Салтыкова-Щедрина? Впрочем, последний был Евграфович, но, согласитесь, дела это решительно не меняет. Только усиливает, в какой-то мере соединяя древние знания с современностью. Спаивая их – припоем, а не водкой, хотя и последнее не грех – в один неразрывный комок истины во всех инстанциях.

В средней полосе России быть шаманом – занятие нетривиальное. Здесь в чести или официальные дома Духа с маковками и луковками, или же строгие бабушки в натянутых на брови цветастых платках. Одни поют на амвоне, вторые шепчут и мелко, словно бы воровато крестятся, снимая порчу и насылая блаженство малым сим. Или же наоборот, насылая и отнимая.

Их право, особенно за четкий тариф.

Мы же прячемся. Не от людей, хотя отсидка в двушечку по двести восемьдесят второй еще никому не добавляла здоровья, скорее – от излишнего их внимания. Шаманим потихоньку, благо леса еще не все вывезены в Финляндию с целью дальнейшей переработки.

Вчера вечером мне позвонил генерал. То ли майор, то ли лейтенант – я не силен в этой их военно-полицейской иерархии. Я его никогда не видел в форме, к тому же. Генерала зовут Сергей Дмитриевич, на этой нейтральной ноте я и продолжу, если не возражаете.

– Михмихыч… – пробурчал генерал. У него частенько такая каша во рту – ну так не полками командовать, сойдет, я так понимаю. – Новый, эта… сотрудник у нас. Вот…

– Искренне рад, Сергей Дмитриевич! – с генералом я приторно вежлив. Это один из способов миновать насильное шитье рукавичек где-нибудь под Саранском. – Чем могу?..

– А то не знаешь! – гоготнул генерал. На заднем плане некто звенел стеклом и рассказывал что-то скабрезное. Четыре упоминания падшей женщины в коротком предложении – истинно русская филология, куда там выпускникам профильных вузов. – Инне… Иинах… Ини-цы-ацыя нужна! Гребаное словечко. Мировые религии он освоил, пора переходить к народным гм… верованиям.

Ага… Ясненько. Я почему-то так и подумал. От меня обычно силовым органам и структурам внутренних дел две вещи нужны: чаще консультации, конечно, но иногда – вот как сейчас. Они всех новых бойцов знакомят с разновидностями нас, многогрешных, в лицо.

– Короче, готовься! – приказал генерал. Вокруг него все ржали, как голодные духи, стекло звенело совсем уже отчаянно. Тост, не иначе. – Хватай свои тряпки, бубен и завтра с утра чтобы как штык. В шесть Павел заедет с новеньким, прогуляетесь в лес. И смотри, нах, не как в прошлый раз! Бывай, короче.

Отключился. Не любит он моих витиеватых прощаний, приноровился кидать трубку сразу после приказа. Он вообще меня не любит – подозрительный я персонаж. Шесть пальцев на левой ноге, глаз косит, сутулость и плоскостопие врожденные. В рядах не был, хотя и судимости не имею. Так себе человечек Михал Михалыч для генерала. Не открою тайны, если скажу, что тоже его недолюбливаю.

Так… Кому тряпки – а кому рабочая одежда. Костюм достал, нашил еще два лоскута, не помешают. Бубен протер, на ночь перед печкой поставил – пусть отголосками огня пока напитается. Зеркало на грудь повесил. Неудобно, здоровенное оно, бронзовое, но что делать – ритуал, считай, уже начался. Завтра я духам должен быть любезен, иначе – профнепригодность. А там и до голода недалеко, одной работой не пропитаешься.

Кстати, это зря все думают, что мы одними подаяниями живы.

Где-нибудь на Алтае или в Бурятии, может и так, а мне приходится сторожем служить. Через две ночи на третью ночую в поликлинике тубдиспансера. Там на втором этаже диван удобный перед кабинетом заместителя главврача. Денег – слезы, но – легализация! Налоговая в том году интересовалась, на что дом построил, а вот – справочка. С места работы. Плюс характеристика: непьющий и ответственный. Справка налоговой нафиг не сдалась, но к делу подшили. Учет и контроль, а как же!

На ночь сходил Тиберия покормил. Выезжать рано, кто его знает, когда вернемся, зачем волку страдать? Для этого люди есть, у них вся жизнь из страданий да надежд, а волка кормить надо.

Погода для начала октября – прелесть! Смотришь в небо, а оно – глубокое, хоть и блеклое уже осенней порой. Выцветшее, так и тянет постирать «Лаской». Кажется, чуть прищуришься и увидишь Верхний мир. Без камлания и до срока.

Водителя Павла я видел уже раз двадцать, обычное неразговорчивое нечто, два на два в габаритах. Кожаная спина. А новенький мне понравился: глаза удивленные, сам худой, невысокий, но жилистый. Из таких зэки получаются отменные – если заточку в печень не сунут, любые испытания выдержит. Кремень, а не человек. Хоть и молодой еще.

– Никита, – представился он, с легким испугом оглядывая меня в полной боевой. – Скажите, это «Леший»?

– Дурак ты, Никитос! – прогудел из машины Павел. – Он же не снайпер. Он – шаман.

После чего шофер невнятно выругался и сплюнул в приоткрытое окошко. И этому я чем-тоне угодил. Странно…

Цепляясь лоскутами за дверь лендкрузера, я привычно забрался на заднее сидение. Аккуратно уложил на колени бубен. Зеркало на груди, а вот маску я пока надевать не стал. Успеется. Пусть пока в сумке полежит с остальными предметами культа. Там много всякого.

Дорога привычная. Из моего частного сектора вниз, к набережной. Потом через мост, мимо облГАИ и на окружную. А там крузер набрал свои привычные сто сорок и давай считать повороты. Хотя кто их сейчас считает? Навигатор крякнет, когда сворачивать.

Никита сидит спереди, с водителем. Тихо сидит, вопросов больше не задает, но нет–нет, да глянет на меня через плечо. Удивляется.

Я тоже молчу. Сейчас сосредоточиться нужно, подготовить внутренний дух к встрече с собратьями. Узелки развязываю, мозг успокаиваю, привожу в надлежащее состояние. Деревья за окном мелькают, благостно. Самая та атмосфера для грядущего.

– Через пятьсот метров поворот направо! – говорит навигатор. Мурлычет, практически. Теперь свернуть и до Белой горы рукой подать. А там – полянка у меня есть заветная, с черной плешью моего же кострища. Странно, наверное, лес вокруг загажен донельзя, сплошные бутылки и обертки, а на мою полянку никто больше не заходит. Вообще никто. Даже вездесущие и ссущие грибники не забираются. Не видят ее люди, слава духам. Если бы мне еще и мусор там разгребать пришлось – никакого настроя не хватит.

– Показывайте, – хрюкает Павел. А, вот он почему недоволен: холодные руки и горячий разум плюс орлиное зрение – а тропинку-ток поляне сам не отыщет. Ну, у всех свои недостатки, как, впрочем, и достоинства.

– Метров двести прямо, потом налево, – сухо говорю я.

– Ага… Да там дерево же!

– Сворачивай, умник. И прямо давай, прямо, не торопись только.

– Ну ладно… – бурчит кожаная спина. Духи знают, что он чувствует, направляя машину шефа аккурат в дерево. Мне до того дела нет. Новенький Никита вздрагивает. Тоже не восторге? Ну и славно, меньше хлопот потом.

Про последний раз генерал не зря упомянул. Везли вот такого же новичка инициировать, а обратно в контору Павел отвез уже сумасшедшего. Нет, понятно, медальку и на пенсию, но парень навсегда остался какой-то важной частью в Нижнем мире. Я тут не при чем, пусть стойких разумом Невтонов присылают.

– Поляну видишь, боец? – спросил я куда-то между водителем и пассажиром. Оба синхронно кивнули. – Отлично. Машину слева, возле орешника ставь. В круг не заезжай.

Теперь кивнул один Павел. Никита сжался на своем сидении, видимо, переоценил я его слегка. Посмотрим, посмотрим…

Павел из машины выходить не стал и здесь. Сидит, книжку в телефоне читает. Повышает культурный уровень или освежает уставы? Да не мое дело, в принципе, лишь бы в круг не лез.

– Значит, так… – Это я уже новенькому. Стоит со мной рядом, озирается. Тоже удивлен, что полянку не засрали. – Все металлические вещи из карманов и в машине оставь.

– И табельное? – застенчиво переспрашивает Никита.

– И кобуру, дружок. И шнурки вытащи, если фестоны железные. Тебе генерал сказал меня слушаться? Как в томограф лезешь, понял?

Новенький кивает и начинает выгребать из карманов телефон, ключи, неожиданно яркий – красный с оранжевым – кошелек. Потом расстегивает «молнию» и снимает куртку. Пистолет с кобурой.

Я оглядываю его задумчиво:

– Сапоги резиновые, нормально. Штаны спортивные… На резинке? Хорошо. Майка, свитер. Молодец. А! Крестик есть?

Никита ковыряется руками, закинув их назад, за голову, потом протягивает – почему-то мне – цепочку с крестом.

– Туда же. В машину. Павлу скажи, пусть окна закроет. Наглухо, да. Мало ли что, мы здесь пошумим слегка.

– А я вот читал, камлать ночью надо… – возвращаясь от машины, говорит Никита.

– Скажи, дружок, я тебя стрелять не учу? Вот и ты мне не вкручивай, что когда надо. Не первый год замужем.

Костер я разжег на старом месте. Обошел полянку, наломал сухих веток – их много не надо, на полчасика. Мы ж не пионеры, до неба огонь подымать.

Пламя сегодня веселое, бойкое. Уже интересно. Костер никогда одинаковый не бывает и тут не в ветре дело, не в дровах. Огонь – он живой. Он уже как открытая дверь в Нижний мир, только маленькая такая. Кошачья. Но я-то ее сделаю побольше, такая вот работа.

– Вот чурбак лежит, заметил? Сядь на него и сиди. Молча. Не говори, не вскакивай, а главное – не выходи из круга.

– А круг – это…

– Видишь бороздку вокруг поляны? Это он и есть. Здесь – мы и духи, а там – генерал, сотовая связь и волатильность курсов. Осознал?

Он опять кивает. В глазах поменьше бодрости, чем при встрече – скорее смесь тоски и ожидания неких неприятных чудес. Нормальное настроение, кстати, лучше, чем неверие или благостный идиотизм.

Надеваю маску. Теперь огонь костра словно фокусируется в прорезях для глаз, остаются только он – и я. И еще этот молоденький офицер в смешных резиновых сапогах. Приступим, пожалуй.

– Теньере-е-е… – начинаю я петь, обходя костер против часовой стрелки. Ударяю в бубен – первый раз совсем тихонько, двумя пальцами, словно нащупываю дорогу сквозь пламя. – Теньере-е-е!

Не спрашивайте меня, что это означает. Вы либо можете сами и тогда не о чем спрашивать, либо слепы – и тогда я вам ничего не смогу объяснить.

Удары становятся чаще. Сильнее. Я уже ничего не слышу сам, кроме грохота бубна. И не вижу ничего, кроме костра. Пламя на моих глазах начинает метаться, принимать на мгновение какие-то формы, чтобы потом стереть их и заменить другими. Это живая глина в невидимых даже мне руках. Или лапах? По-разному бывает, не стану скрывать.

Никиту я не вижу, но ощущаю краем сознания. Ему страшно. Ему очень страшно – и это хорошо. Взялся за гуж и удостоверение «сотрудник» – будь любезен лазить из кузова в кузов как заводная игрушка трансформер. Иначе никак. Иначе – профанация и незнание матчасти.

Из пламени лепится некая устойчивая фигура. Даже мне в такие моменты не по себе, но я хотя бы знаю, на пороге между чем мы стоим. Впрочем, вру. Не знаю. Настоящему пилоту ведь не нужно знать устройство самолета до последней заклепки? Вот именно.

– Теньере-е-е! – кричу я страшно, пронзительно, заканчивая на столь высокой ноте, что никогда бы не повторил нечто подобное вне круга.

Фигура из огня поднимает лапы, словно приветствуя, и наконец-то распадается, открывая нам проход.

– Пошли, боец. Давай руку и пошли… – говорю я обычным человеческим голосом. Спокойно, будто обсуждая поход в ресторан. В свободную от бубна руку мне тычутся холодные растопыренные пальцы. Я хватаю Никиту и тащу за собой в темный проход между правым и левым столбами пламени. Парня трясет, но он меня слушается. Вот что значит дисциплина! Кто не был, тот будет, кто был – не…

– …забудет! – оказывается, новенький что-то мне говорил. Забавно.

Мы вдвоем стоим… Да Духи знают, как это называется. Я зову такие места батутами: под ногами все дрожит и перекатывается, как надутая резина. Вокруг темнота. Здесь всегда и везде темнота, так уж заведено. И адски холодно – на что я набегался возле костра, и то морозит, а парню совсем тоска, наверное.

– Мы… Где?.. – дрожащим голосом спрашивает он из темноты.

– В Нижнем мире, боец. Генерал же просил твоей инициации? Получи и распишись.

– Зачем?.. – одиноко повисает между нами слово. Мне кажется, что оно звенит льдинками, переливается невидимым светом. Оно материально, как бы нам не утверждали обратное.

– На тебя сейчас… Не знаю, как правильно. Пусть будет снизойдет. Или воспарит? Ладно, снизойдет Дух. И будет схватка. Твоя воля против его. Не умение стрелять, бегать и анализировать экселевские таблицы, дружок, а чистая борьба. И кто-то из вас победит. Мне, кстати, все равно – кто.

– А у вас… А на вас…

– На меня никто не снизойдет, боец. У меня зеркало и тридцать лет опыта.

Чувствую, что рука у него почти не дрожит. Прекрасно. Не ошибся в потенциале. Как услышал про вызов – успокоился и собрался. Разжимаю пальцы и прячу руку под накидку. Какой же здесь холод все-таки…

В темноте появляются багровые огоньки. Один. Два. Уже несколько десятков. Они начинают кружить над нашими головами, ничего не освещая. Вот их уже сотни – то ярче, то тусклее. Я так понимаю, у них своя лотерея: кто именно посетит гостя из Среднего мира. Наконец, один светлячок становится ярким, вытягивается в дугу падающего метеорита и летит прямо в голову моего подопечного. Раздается негромкий хлопок, остальные огни гаснут.

– Нет, – кому-то говорит Никита.

Не мне. Я не знаю, кому именно, но голос его тверд. Хороший парень. Кремень.

Начинает пахнуть морем. Сперва еле уловимо, как от пролитого в ванной пузырька с йодом, потом все сильнее. Добавляется вонь гниющих водорослей, нотки нагретых за день камней, мокрых тряпок и цветущих растений.

– Нет, – снова говорит боец. Без выражения. Как говорят навигаторы и телефонные роботы. Subscriber is not available. – Теперь ты – это я.

Охо-хо… Проигравших видел, и не раз, прошлого так на пенсию и отвезли. С медалью. Ничейный исход тоже наблюдал, хотя реже. Крепкие духом оставались при своих, только осознавали кое-что новое. А вот победителя – впервые. Сожрал мальчуган нестойкого Духа, сожрал… А мне теперь получившееся из них обоих существо домой вести.

– Я вижу дорогу, пойдем! – чеканит слова Никита. Да понятно, что видишь…

Теперь уже он берет меня за руку и выдергивает с колышущегося под ногами батута в наш скорбный мир. Шаг. Другой. Мы уже не на кострище – погасшем, словно залитом за время нашего недолгого путешествия водой. Никита уверенно доходит до края круга, заносит ногу и – легко переступает через него. Я плетусь следом, увлекаемый горячей рукой, сжимающей меня за запястье. Я чувствую, как внутри человека разгорается новое, сперва чужое для него пламя, которое в конце концов победит. Сожрет. Выжжет изнутри и дотла. Но это будет нескоро, а пока…

– Никита, как вас по отчеству? – уточняю я.

– Степанович. А что?

– Надо же знать, как зовут нового генерала…

Конечно, мне кажется, но, когда он с улыбкой поворачивается ко мне, в глазах пляшут отсветы уже погасшего костра.

Два дня в январе

Над городом кружил снег. Колючие хлопья то взмывали вверх, словно пытаясь вернуться в низкие облака, то стремительно рушились вниз, лишенные воздушной подушки. Сквозь метель фонари под окном из четкой цепочки превратились вразмытую гирлянду – мигающую, уходящую в темноту.

Петрову не спалось.

Он стоял у окна и рассматривал снежный танец, словно кино без сюжета, курил и думал. Дым от сигареты тонкой струйкой уходил в приоткрытую створку, трепетал на ветру, смешивался с метелью там, снаружи.

– Январь… – почему-то вслух сказал он окну. Последний раз затянулся и привычно выбросил окурок в ночь. Падающая звезда смешалась со снегом, потерялась и растаяла внизу.

И в самом деле, январь. То самое зябкое время, когда праздники уже прошли, а до весны оставалось долгих два месяца. Петров жил один, и праздники для него были только временем вынужденного безделья – он готов к работе, но страна вокруг пьяна и беззаботна. Приходилось ждать.

Профессию Петрова сложно было определить однозначно, в любом языке потребуются несколько слов. Если по-русски, то человек, решающий проблемы в чужой жизни, в чужом бизнесе. Кризисный управляющий? Нет, он никем и никогда не управлял. Просто анализировал и решал вопросы. Иногда миром, иногда силой.

Всякое бывало.

Последний заказ ему не нравился. Пару дней назад пришло короткое письмо на известный узкому кругу адрес. Тут же пришли деньги. Требовалось вмешательство, что не новость, но вот особые условия…

Если коротко, то есть некий бизнес. Два друга, начиная лет двадцать назад и умудрившись не поссориться, строго пополам владели к настоящему времени небольшим банком. Да, из породы вымирающих региональных пережитков, почти съеденных акулами рынка и прочими титанами тугой мошны. Но тем не менее – контора серьезная и богатая. И вот именно сейчас так встали звезды, что очередная жена одного из друзей оплачивает вытеснение второго из дела. Но – муж ничего не знает, узнать не должен и никакой крови допустить нельзя. Категорически.

Сиди и думай.

В арсенале Петрова была масса идей, но сейчас он склонялся к шантажу. Обоим мужикам за пятьдесят, бесы под ребро, много чего можно нарыть на этого самого Гольца. А не нароется, создать условия самому – не первый раз, справится.

Итак, Аркадий Борисович Гольц. Интернет охотно высыпал кучу ссылок о нем, с ним, про него и банк. Лысоватый дядька, лицо обрюзгшее, но располагающее – банкир же! Должен самим видом внушать клиенту доверие.

Петров вернулся из кухни в спальню, включил ноутбук. Сейчас все можно делать с телефона, но так привычнее. Да и удобнее – экран больше.

Судя по собранным материалам, Аркадий Борисович был чист и непорочен. Почти как ангел. Компаньон его Федор Ильич, стараниями супруги которого все и закрутилось, был гораздо заметнее, и вот на него имелось кое–что. Жаль, что решительно ненужное. А вот ангел Гольц вел жизнь правильную и спокойную. Так, баллотировался в областную думу, еще в начале нулевых. Не прошел. Тихо, без скандалов, просто связался не с той партией. Вдовец – жена скончалась семь лет назад. Тяжелая и продолжительная… Наверное, рак, что лично нам ничего не дает. Сын живет и работает в Германии, врач. И? Ага. Стоматолог. Ну и хрен с ним.

– Вот и гадай… – тихо сказал Петров. – На банковских активах.

Подловить на молодой телке? И что дальше – какой это компромат. Человек не женат, так, хоть весь интернет увешай фотографиями – кому это нужно? Только позавидуют. Пришить ему педофилию? Сложно и непредсказуемо. Да и подходящих барышень восемнадцать минус под рукой нет, надо искать – это расходы и сложности. Думай, Петров, думай. Ты же – голова.

Какие-то финансовые махинации? Раз бизнес пополам, да двадцать лет вместе… Непонятно, но скорее всего, мимо. Один другому доверяет, а на пустом месте сложно что-то соорудить.

– Заяц белый, куда бегал… – произнес Петров. – Как же тебя, зайца, выгнать из банка-то?

Хороших идей не было. За два дня он сроднился с этим Гольцем, узнал биографию лучше, чем свою. Тем более что в силу работы своих биографий у Петрова было несколько. По числу паспортов, и не только отечественных.

Без крови. Гм… А кто, собственно, проверит?.. Нет, это уж вовсе на крайний случай. Заказ однозначен, не будем гнать отсебятину.

Думай.

Так, жены нет, сын отпадает, на деньгах ловить бесполезно. Думаем. Хобби? Любит играть в шахматы, но толком не умеет. Курит трубку. Пьет мало, предпочитает коньяк. Живет один, коттедж на Лесной – хорошее, кстати, местечко. Проблемы с сердцем. Ездит с водителем, хотя по выходным охотно рулит сам. Машина – марка, цвет, номер, штрафуют редко.

Да уж, это все много дает, прямо-таки не унести за раз. Пустая порода.

– Алеша, привет! – Петров набрал знакомого журналиста. Этот не продаст, даже если завтра Гольца найдут с дырой в голове. – Помнишь, я просил… Ну да, на него. Чисто? Прямо нимб сверху? Вот же черт. И никаких наметок? Ни бандиты, никто? Не порадовал… Ладно, если что – в любое время. Ага, пока.

Компромат отсутствует. Напрочь. Алеша землю роет на версту вглубь. Не человек наш господин Гольц, а чистое золото. Пойти, что ли, вклад открыть в их «Стройторгбанке»…

Идей нет. Вообще нет, что плохо.

Петров глянул на часы. Полночь уже, начался новый день января, один из последних. Мутное время года.

Захлопнул крышку ноутбука и отложил его на тумбочку. Последняя сигарета на сегодня, и спать. Утро – вечера и все такое. Через двадцать минут Петров уже посапывал, как человек с чистой совестью и крепкими нервами. Работа вообще не вызывала в нем лишних эмоций.

В отличие от него, Аркадию Борисовичу не спалось. Он уже выпил вечерний бокал любимого «Хеннесси», принял прописанные врачом таблетки, но ничего не помогало. В пустоте двух этажей дома чудилось нечто неприятное, мешало, давило. Сон не шел.

Он зажег торшер возле слишком большой для одного кровати и сел, довольно смешной в своей непременной пижаме, над которой с молодости смеялись не только Федор, но и Полина. Да… Жену вспоминать не стоило, опять потянуло сердце, начала болеть левая рука.

Говорят, вот так инфаркты и начинаются.

Взял телефон и пробежался по новостным лентам. На удивление спокойно в мире, даже неожиданно. И валюты себя ведут прилично, и нефть дорожает. Стабильность. Бальзам на сердце старого банкира.

Пульс замедлился, рука перестала побаливать, но Аркадию Борисовичу все равно было тревожно. Шаркая тапками, он прогулялся на кухню, включая по дороге свет везде – на лестнице, в коридоре. Так было уютнее. Выпил стакан минералки из холодильника. Постоял, прислушиваясь к желаниям тела. Организм одобрительно заворчал животом и намекнул, что не против поспать. Вот и славно!

Сейчас он заснул легко, быстро. Вот только сам сон не очень радовал – привиделась жена. Она ходила по комнате, молодая, красивая, вовсе не похожая на ту, какой была перед смертью. Что-то рассказывала ему, а он не слушал – он любовался ею как в ту, здоровую еще жизнь. Последние ее месяцы были адом, не хочется вспоминать. Да и не надо. Она жива и он ее видит сейчас, слышит, это хорошо. Это правильно. Но он чувствует вину, за то что не увидел болезнь вовремя, не нашел врачей, лучше чем были, не обеспечил, не доделал…

Во сне его вина была везде, черной тенью она плавала вокруг, стелилась под ноги Полины, бросала жутковатые отсветы на ее лицо – то молодое, то внезапно высохшее, обтянутое сухой кожей. Аркадий Борисович вздрагивал и ворочался, плотнее укрываясь одеялом. Жена знакомым жестом откидывала назад светлые волосы и говорила, говорила что-то ему, доказывала, иногда кивая и глядя в глаза.

Напоследок она перекрестила его и неразборчиво зашептала. В глазах ее были скорбь и усталость, словно она что-то знает, но ничем не может помочь.

Снег за окнами кружился, перечеркивал отблески фар припозднившихся машин, закрывал землю слой за слоем, причудливыми белыми дюнами до ближайшей оттепели.

Третья супруга Федора Ильича тоже ворочалась с боку на бок, стараясь не потревожить мирно спящего мужа. Ее мучили мысли о сделанном заказе. С одной стороны, она была уверена – банк должен быть – для начала – Федин и ничей больше. С другой – Гольцу она плохого не желала. Лишь бы ушел. А лучше – уехал. Просто не мешал унаследовать ее сыну весь бизнес от отца – ничего больше.

В жизни жены Федора Ильича был только один важный человек – сын Мишка. Муж не так важен. Да и она ему… Понятно, третья жена, на двадцать лет младше, есть предыдущие и – как бы не было последующих. Последний год навевает нехорошие предчувствия, секретарша эта… Впрочем, этот вопрос она решит. Сейчас главная проблема – Аркаша. По всем бумагам, в случае чего оба компаньона наследуют половину банка, достающуюся от другого. А это решительно неправильно, поэтому Аркаша должен просто уйти. Недолго заказать его, но если его убьют, а потом вскоре умрет Федька – слишком все подозрительно. Ее будут трясти как наследницу всего банка, а это лишнее.

Она себя оценивала невысоко, если всерьез захотят расколоть – смогут. Тогда и Мишке может ничего не достаться.

Она встала и, стараясь не шуметь, пошла в гостиную. В очаровательной голове крутились довольно мрачные мысли. Включила телевизор и невидящим взглядом уставилась в экран. В героях включенного на середине безымянного детектива она видела не актеров, а их всех – пузатого лысого Аркашу с навечно залегшей морщиной на лбу, наполовину седого Федьку – частенько пьяного, шумного, как в анекдотах про новых русских. Мишку. Себя. Даже сложно найденного решальщика проблем – без лица и имени, просто некую аморфную фигуру, почему-то в дорогом костюме и галстуке в синюю полоску.

Она сидела и смотрела сквозь экран, а за окном шел снег: уже не кружился, просто ровной подрагивающей стеной опускался вниз.

С утра Петров понял, что план готов. Остались небольшие детали и несложная подготовка мизансцены, но это как раз было обычное и привычное дело.

Шансов поймать на глупом шантаже почти нет. Угрожать? Нечем. Перейдем к решительным действиям, раз уж так сложилось. Самого Гольца трогать нельзя? Да и не будем. Есть специально обученные люди в форме и без. Надо только дать им шанс проявить смекалку и выучку, оплаченную государством.

Вечером к Аркадию Борисовичу пришли с обыском. Вечно боявшийся попасть во внимание с какими-нибудь финансовыми проблемами, он растерялся. Но вопросы к нему были об убийстве, произошедшем сегодня утром. При чем здесь он? А вот записка, Аркадий Борисович, сигнал органам – в полицию и копия в комитет. Да, обычная бумажка, но мы расследуем убийство, поймите нас правильно. Доброжелатель, видите ли. Там номер вашей машины? Интересное совпадение…

Еще более странно стало, когда по дому пробежались вежливые, но тщательные парни. В куртке, висевшей в шкафу – неожиданно грязной, еще сырой и украшенной свежими бурыми пятнами, обнаружился нож. Тоже в крови и – поскольку был взят с кухни самого Гольца – с его отпечатками пальцев.

Аркадий Борисович сидел на кухне под внимательными взглядами двух товарищей в форме и одного в штатском. Гольца мутило. Сердце окончательно пошло вразнос. Много вопросов, но дело шло к аресту. Он попросил разрешения попить минералки и получил его. Петров, ранее наведавшийся к нему в гости, причем дважды, не стал изобретать велосипед. Кроме подброшенных улик неплохо пошло высыпанное в воду лекарство – хозяин же сердечник? Вот и прекрасно.

Федор Ильич узнал о смерти компаньона немедленно, позвонил знакомый полковник, с которым их связывала небескорыстная дружба. Разумеется, сердце. «Скорая» не успела. Да, обширный инфаркт – но на фоне дикого обвинения в убийстве. Аркаша утром поехал и зарезал ничем не примечательную женщину? Тихий бред… Но улики дома нашли, вот и не выдержал организм.

О-хре-неть. По-другому и не скажешь.

Федор Ильич глубоко задумался. Явная подстава, но чья? Даже больше спрошу – и для чего?! Банк остается полностью ему, по завещанию. Ничего не ясно. Ничего.

Петров вернулся домой в прекрасном настроении. Заказ выполнен, хоть и хитроумным способом. И без крови – по крайней мере, без крови самого Гольца. Как в когда-то прочитанной книжке про инквизицию – предать смерти без пролития крови. Красавцы, вот у кого учиться надо! Бабу эту утреннюю немного жалко, но она и удивиться не успела. Судьба такая. На записках его отпечатков нет, он даже в принтер бумагу вставлял в перчатках. Старая добрая бумага, никаких следов.

Он налил себе любимого вина и вышел с бокалом на лоджию. Широко открыл створки и закурил. Отличный день! И неплохие деньги – что немаловажно. Внутрь влетали снежинки, ветер приятно холодил лицо – пусть. Сейчас это только к месту.

Снег сплетался перед ним в узоры, словно сгущался из воздуха в нечто плотное, материальное. Уже не видно было соседнюю башню их жилищного комплекса – только тугой белесый ком перед окнами лоджии, из которого на него, кажется, кто-то смотрел. Да, точно! Женщина. Незнакомая и… неестественная на вид: правая половина лица обрамлена светлыми локонами, приятная и молодая, а слева – жуткая обтянутая кожей маска, без бровей и ресниц. И вроде бы лысая. Наполовину.

Разливая вино, Петров отпрянул назад, к стене. Ему впервые с детства стало страшно – он не понимал, что видит. Или – кого?

Из снежного клубка, заполнившего лоджию уже внутри, протянулись две белые руки. Они крепко схватили его за плечи и словно выдернули. На себя. В холодный колючий воздух. Сигарету он в полете выронил, пока кричал и искал в пустоте опору, а вот бокал – уже пустой, расплескавшийся по пути с тринадцатого этажа, – так и остался в руке. Только разбился о запорошенный снегом асфальт внизу. Осколки блестели в луже крови, отсвечивая искрами фонарей.

Жене Федора Ильича просто не повезло.

Перед перекрестком она пыталась затормозить – это и гаишники потом подтвердили, – но все та же жуткая женская личина, в которой сложно узнать живые черты, словно просочилась сквозь лобовое стекло. Оказавшись вплотную к перепуганной супруге банкира, она поцеловала ее ледяными губами в лоб, застилая дорогу впереди. Закрывая все. Нога сама собой нажала на педаль газа, сзади страшно закричал пристегнутый Мишка. «Лексус» рванулся вперед на красный, летя чуть в сторону, на встречную. Сбоку в машину ударило тяжелое тело грузовика, сминая жесть и дробя стекла, превращая изящный джип в груду невнятного мусора. Мишку достали еще живым, он умер в больнице, на руках у Федора Ильича. Жена погибла на месте.

Все очевидцы говорили, что виновата именно она, женщина за рулем. Тормоза были исправны, да и в целом – новая надежная машина. Была.

Федор вышел в коридор и уперся лбом в холодную стену. Слез не было. Вообще ничего не было – дыра в душе. За один день он потерял всех близких людей. Всех. Лучшего друга и компаньона, жену и, главное, сына. И винить – некого.

Он не видел, как сзади его почти ударила по затылку прозрачная воздушная ладонь, узкая, женская, но эту руку перехватила другая, мужская – мол, его-то за что? Так и остался в неведении, что мог бы получить прощальный привет.

А на улице шел снег. Равнодушный ко всему, вечный. Ему было наплевать на четверо ожидаемых похорон, на спешащие в никуда машины, на фонари, окруженные зыбкими гало. Наплевать на всех нас. И две прозрачные фигуры, идущие по воздуху взявшись за руки в неведомую даль его тоже не интересовали – кому они нужны?

Разве что друг другу.

Товарищ Сорокин

Вы верите в бессмертие, товарищ? Я вот – не очень. Есть, конечно, Вечный жид. Который Агасфер, если библия не врет. Есть куча богов, якобы глядящих с небес. Может, на кого и смотрят, не спорю. Я их ни разу не замечал. Впрочем, люди и электричество с гравитацией не видят, тогда как те существуют.

Научно доказано.

Но есть еще темные места в этом вопросе, с долгожительством. В тыща девятьсот двадцать втором мне было девятнадцать лет. Возраст не самый сознательный, но уже и не ребячий. В подполье успел поработать, от полиции прятался. В восемнадцатом воевал уже вовсю: возле Питера, потом на Урал направили по партийной линии, помогать товарищу Бубенцову. В тюрьме у белых сидел трижды, один раз хотели расстрелять, спас малый возраст.

Не выгляжу я на сто пятнадцать годов? Понятное дело, дальше слухайте. Дальше больше, как говорится.

В двадцать втором годе я уже в Подмосковье с религией боролся. Заложили мы взрывчатку под церковь какого-то Христофора, что с собачьей головой. Шнур, машинка – все приготовили, но дернул меня черт пойти проверить закладку зарядов. Кто ручку дернул – Тимоха или Константин, я не знаю. И зачем – понятия не имею. Скорее всего, по глупости: оба парня деревенские, мне в подкрепление приданы.

Не то, чтоб дураки, но политически незрелые. Темные еще.

Мне повезло, что я в подвале был, иначе б сразу погиб. А так – нет. Кирпичами привалило, конечно, по голове досталось и ногу отбило. От взрыва как лопнуло что-то в воздухе, ухи заложило. Сознание потерял.

Очнулся, когда в лицо светить начали. Думал, Тимоха, раздобыл где-то фонарь, стервец, меня ищет. Он такой, пронырливый, сообразил бы. А вот и нет: стоят парни какие-то, одеты черти во что – брюки мешком, куртки с полосками железными. Ботинки, правда, хороши у обоих, на толстой подметке, прошитые. Барская обувка.

Я поднялся, как мог – голова гудит, в ушах будто ваты набили, и давай на них орать: кто такие, мол? Почему в церковь полезли во время взрывных работ? Ору, а сам себя плохо слышу. Хотел револьвером им пригрозить, да не нашел. Гимнастерка, штаны и сапоги – все мое имущество. И то гнилое какое-то. Раз, другой повернулся, гимнастерка по швам лопнула, а сапоги кусками развалились. Портянки тоже как из марли: пальцы торчат из ошметков. Ремень соплей расползся, только бляха о пол брякнула.

Эти двое назад пятятся, один коробочку перед собой держит, типа портсигара. А второй фонарем светит. Я разозлился, конечно. Мало того, что одежда у меня гнилая, так еще и револьвер куда-то делся. Одному из этих в ухо дал, тот как сноп – на пол. Портсигар его вдребезги, как стеклянный. У второго я отнял фонарь и мешок заплечный, тоже врезал, но потише. Чтобы он говорить мог.

– Где, – спрашиваю, – Тимоха с Константином?

Тот глазами хлопает, рот кривит, а ответить толком не может. Только «диггеры» какие-то сказал и все. Немцы, что ли? Так не похожи, рыла у обоих славянские.

Шпионы, небось.

– Как сюда попали? Выход где? – Вот это он понял, растолкал товарища, как мог, на плечо его взвалил, вперед пошел. И мне рукой показывает, куда вылазить.

Лезли трудно. Сперва тот, что с фонарем был, потом второй – стонет чегой-то, но лезет. А последним я. Кирпич везде торчит, ободрался я, остатки амуниции в норе этой оставил. Вылез как Адам: задом сверкаю, босиком по камням хожу. Лом лежит, лопаты. Вокруг церквушка та, только крыша вся в дырах, мусор, стекло битое кругом. На полу пятна горелые от костров, а на стене баба голая углями изображена. Страшная, как жандарм Полетаев, только что без усов. И с сиськами.

– Где, – ору, – отряд мой? Тимоха с Константином, две лошади и подвода?

Эти шпионы головами машут, несут чепуху какую-то: мол, они только раскопали подвал. Никого больше нету рядом.

Пригрозил им чрезвычайной комиссией – вообще, не поняли меня. Опять про диггеров начали болтать. Ниггеров знаю, это в Америке угнетенный рабочий класс чернокожей наружности, может, эти про них балакают? Плюнул. Заставил одного раздеться, фигурой на меня похож, а у меня с одеждой туговато. Налезло нормально, только рукава длинноваты и ботинки на босу ногу болтаются.

Стоит этот шпак передо мной, ручки–ножки тоненькие, подштанники смешные, короткие, по бедро всего. И рубаха нательная без рукавов. Точно, шпионы, у нас кто ж так оденется?

Но некогда мне, не в шапито, над уродами смеяться. Погнал их впереди себя на выход. Раздетый тут же на стекло наступил, еле идет, хромает. Но вышли. Тут я и начал понимать, что не то что-то. Деревни Малые Щигры, что рядом с церковью была, нету. Поле только, холм справа и деревья редкие. Рядом с церковью механизм стоит – для трактора маловат, на автомобиль – тоже не похож. Низкий слишком. Но на колесах.

– Куда деревню дели, контры? – у этих спрашиваю. Раздетый сел на землю, ногу свою разглядывает. Крови немного там, заживет.

Второй мне и говорит:

– Нет здесь деревни. С сорок второго года нет, как немцы сожгли.

– Немцы?! Сдурел, что ли, паря? Какие тут германцы, они сюда и не дошли.

Потом уже я задумался: какой сорок второй? Историю худо-бедно знаю, не воевали мы в сорок втором ни с кем. Англичане с китайцами сражались, было дело. За опиаты, кажется.

– А сейчас какой год? – спрашиваю.

– Восемнадцатый, – говорит. И глазками хлопает. На вид – старше меня, бороденка дьяческая, а лицо выражением как у ребенка.

– Брешешь! – говорю. Сам уже злиться начал. – Двадцать второй сейчас, ты мне пули не лей!

– Клянусь Джа, восемнадцатый! – и свой мне портсигар под нос тычет. – Сам посмотри.

Взял я коробочку, а на ней как фольга под стеклом цветная, тонкая работа. Картинка с бабой красивой. И крупно написано – 5 августа 2018. 16:42.

Я ему коробочку обратно сунул, да сам так и сел на землю, чуть второго не придавил, раздетого.

– Брехня? – спросил для формы, а сам на ботинки сижу смотрю. То ли нерусские они, то ли – из будущего, правда. А, может, и то, и другое, хрен его маму знает. И куртка эта, матерьял непонятный. И трактор, который не трактор.

– Верняк! – а сам все глазками хлопает.

– Так это что же получается: я почти сто лет в подвале проспал? Без меня всемирный союз трудового народа построили? В звездное пространство полетели? Отвечай: полетели или нет?

– Ну… Типа того, – отвечает раздетый. Хныкать перестал, разговорился. – Недавно Маск «теслу» запустил с манекеном под Боуи.

– Слышь, паря! – это я ему, строго так говорю, с чувством. – Давай по-русски говорить, если умеешь. Белых, понятно, разбили. Коммунисты во всех странах у власти? И остались страны-то или один трудовой земшар, как говорит товарищ Троцкий?

– Остались… – уныло так отвечает. – Штук двести осталось. Куртку хоть отдай, терминатор. Куда я в одних трусах-то? Как домой идти?

Я покачал головой:

– Хрена я тебе отдам, самому нужна. Я младший командир, а не кто-нибудь там вообще. Говорите, где партийный комитет ближайший? Сам разберусь дальше, без вас.

Одетый в коробочку свою уставился, спрашивает:

– Какой партии комитет?

Это он у меня спрашивает, большевика июльского призыва?! Как есть, контра!

– Нашей, большевистской. Коммунистической!

– А-а-а, капээрэф типа? – и пальцами тычет в коробочку, щурится. – Ближайший в Николаевске. Тридцать семь километров отсюда.

Показывает мне коробочку, а там теперь – как кусок карты нарисован. Трехверстка, похоже.

– И чего, топать прикажешь? Лошадь нужна.

– Да мы на машине, вроде. Ключи только отдай, у тебя в куртке лежат.

Я ощупал карманы, что-то там есть. А как вынуть – непонятно.

– Молнию расстегни, чего неясного?

Он протянул руку, уцепился за железку и потянул. Скрипнуло противно, но карман раскрылся. Зубцы по краям торчат. Что у них тут за дела с одеждой, ум за разум заходит. Я подергал туда-сюда, ну да, вроде разобрался.

Ключи оказались на колечке, маленькие, как от шкапа. Не дверные точно. И висит рядом фитюлька, со спичечный коробок размером. На ощупь – эбонит какой-то. Я его ухватил, а механизм возьми и запищи – громко, противно. Не будь я бойцом Красной армии, мог бы испугаться.

– Хорош, аккумулятор посадишь! – одетый ключи у меня забрал и второму подает. Тот вцепился, словно ему долг отдали, а он и не надеялся.

В общем, дальше мы на этом автомобиле поехали. Непривычно, закрытый весь, внутри всякой всячины набито – лампочки, кнопки, ручки какие–то. На руле ромбики, три штуки, если в ряд выложить – командарм получится. Но это я так, искал что-то знакомое глазу. Дорога гудроновая, ровная, но ям много.

В Николаевск когда въехали, я уже поверил этим двоим, что будущее на дворе. Не дурак же я: автомобили на любой вкус, дома непривычные – по десять этажей, громадные. Над магазинами надписи цветные горят, хоть и не всегда на русском. Лошадей вообще нет. А люди ярко одетые, как на праздник все. Чудеса, конечно, но я зубы сцепил, жду встречи с товарищами по борьбе. До этого креплюсь, молчу.

– Вот он, твой комитет партии, – это раздетый из-за руля. – Отдай куртку, а? Будь человеком, а то как бандит какой…

Разжалобил. Когда остановились, мне дверь открыли, я вылез и снял куртку, бросил в машину. Пусть подавится, если товарищу уступить жалко. Хотел фуражку поправить, да нету у меня ее. Плюнул на ладонь, волосы пригладил и пошел вызнавать обстановку. А эти двое уехали, я и обернуться не успел.

Зашел внутрь, хотя еще на улице на душе потеплело: городской комитет Коммунистической партии Российской Федерации. Вывеска. Золотом по красному, красота! Не зря мои товарищи вшей в окопах кормили.

На входе мужичок в форме, за столом сидит, под портретом Ильича. Форма чудная: матрос не матрос, не пойму, но точно – в форме.

Подошел я, руку ему пожал:

– Товарищ Сорокин я. Из далекого прошлого. Как председателя комитета увидеть?

Он сидит, глазами тоже хлопает, не хуже тех двоих. Молчит. Сопит.

Потом рукой махнул в сторону лестницы:

– Второй этаж. Четвертый кабинет.

– Спасибо, товарищ! У вас закурить нету, часом? Давно не курил.

– В помещении запрещено! – и глазами перестал хлопать, посуровел лицом. – Иди, давай.

Поднялся я на второй этаж. Кабинет нашел, захожу, а там секретарь: девка молодая и одета, как девка публичная. Из тех, что с желтым билетом. Волосы завитые, серьги-кольца, помада на губах ярче знамени. Не из наших товарищей девка, точно вам говорю.

– По какому, – спрашивает, – вопросу к Леониду Сергеевичу?

– Хочу представиться по месту прибытия. Завалило меня в двадцать втором году, только откопали. Сразу к вам. Мандата нет, оружие утратил во время обвала.

Смотрю, она аж скривилась. Трубку телефонную хвать, потыкала пальчиком и давай с кем-то обсуждать:

– Сергей, вы его видели? Ну да… К нам. Ах, уже позвонили? Сколько? Минут двадцать пять – полчаса? Хорошо. Да. Учту, конечно. Молодец!

Не понял, о чем говорила, но и ладно. Стою, жду вызова от председателя.

– Вы присядьте, пожалуйста. Леонид Сергеевич скоро будет.

Присел, куда деваться. Курева нет, дай хоть почитаю чего пока. На столике журналов стопка, цветные все, фотографии яркие. Взял один, внутрь заглянул, а там слишком все мудрено. Из того, что разобрал, понял: не у власти наши товарищи, меньшинство они в Государственной думе. Ничего, это мы проходили. Исправим ситуацию.

Положил я журнал на место и сижу.

Так и сидел, как дурак, пока не приехали доктора. Один в годах, с чемоданчиком, в белом халате. А с ним двое молодых – спокойные, но здоровые такие, каждый выше меня. И сильные – они когда меня с собой повели, я вырываться начал. Но – куда там! Руки за спину свернули, так и увели. Я бы и сам пошел, но председателя дюже видеть хотел.

Так попал на полгода в клинику. Стыдно признаться, решили они, что я психический. Расспрашивали, записывали все, как на допросе. Потом в палату определили, таблетки давать начали. У нас таблеток и не было почти, порошки в основном, а тут, вишь как оно… Спал я там помногу, отъелся. Сонный какой-то стал: иду – а сам сплю, сижу – тоже дремлю. Да там все такие.

Зато порассказали всякого, как эти сто лет прошли, я даже сквозь дурь эту сонную не уставал удивляться. Тогда и решил, что дальше делать. Надо власть народу возвращать! Фабрики рабочим, землю крестьянам, как в октябре тогда.

Спрашиваете, почему здесь оказался? Так никто больше революцию делать не хочет. Сонные все, как в клинике, только деньги подавай, а у кого есть – чтобы побольше было. И телефон еще. Все телефонами меряют, совсем обезумели. Никакого кипения трудовых масс, аж плакать хотелось, верите? Помаленьку начал выпивать, когда на работу устроился, охранником в одном ресторане. Выгнали. Сказали, иди на хрен отсюда, большевик. А я уже и не большевик, одно название. Партбилета нет. Револьвер профукал, а то бы застрелился.

Вот и сижу теперь на вокзале, пока менты не прогонят очередной раз. Сижу, много не прошу, рублей двадцать, если не жалко. В моем возрасте просить, оно, конечно, стыдно, но выпить хочется – спасу нет.

Раз с долголетием повезло, на боярку уж точно насобираю за день. За такой рассказ не жалко?

Ага, спасибо. Сигаретку бы еще, если можно.

Следующий

В комнате Игоря все лежало по местам. По полочкам, шкафам и ящикам. Даже стул у стены – ровно на своем месте. Ни сантиметра в сторону, как часовой. Отражается в протертом до блеска мониторе на столе. Игорь любит порядок и это заметно. Даже покрывало для кровати, которое у большинства людей его возраста мирно валялось бы комком в углу, расправлено и аккуратно постелено на место.

Не юноша неполных двадцати лет, а биоробот какой-то. Посланец с планеты вечного порядка.

Правда, по самому Игорю это сейчас не скажешь: волосы растрепаны, отглаженная с утра майка вся в пятнах от пролитого чая, и лежит он на этом самом покрывале, сжимая телефон, в джинсах и даже в кроссовках! Кружка недопитая на столе тоже в глаза бросается.

– привет бро не бойся не спам могу подогнать тебе крутое приложение все бесплатно скажи чендь не молчи

В сети. Абонент в сети. Аватарка с широкой улыбкой – любимая фотография хозяина.

Вот это Игорь и рассматривает, напрочь отбросив мысли о порядке в комнате. Дикость, но мессидж от Данилы. От друга Данилы, которого он знает сколько себя – месяц разницы в возрасте. Выросли рядом. Лучший и, пожалуй, единственный его друг.

Был.

Месяца не прошло, как Игорь… Тяжелая это тема, но вот так – был на его похоронах. Точно Данька – сбившая его машина раздробила грудь, снесла ноги, но почти не тронула голову. Так и лежал он в гробу, укрытый до шеи какими-то тряпками, странно осунувшийся, с восковым лицом, но вполне узнаваемый.

Телефон Данилы превратился в горку обломков сразу, лежал в кармане джинсов. Ноутбук тетя Наташа отдала Игорю – вроде, примета какая, вещи раздать друзьям. Так и лежит в шкафу. Больше гаджетов у погибшего не было, жили они небогато.

Взломать аккаунт не проблема, но на чем его было ломать? Да и зачем – напугать вот сейчас Игоря или кого-то еще из друзей? Как есть бред. И пишет ведь, главное, строго в Данькином стиле – без знаков препинания и прочих больших букв.

– Данила? – набрал Игорь. Подержал палец над «отправить», потом нажал.

– че ты как неродной бро да я конешн времени мало прога нужна

Пауза. Потом все–таки:

– ?

И сразу:

– ;)

Блин, точно как он пишет. Вот все – один в один. Игорь почувствовал, как по спине будто скользнула льдинка – от шеи и вниз.

– Как ты это делаешь? – аккуратно набрал он. В ответ на экране побежали точки – мол, абонент, пишет. Набирает, старается, не останавливается.

– неважно бро да нет мало времени бери прогу

– Ок.

В ответ мгновенно прилетел файл. Непонятная архивированная штука, название из одних цифр. Получи Игорь это от кого угодно, стер бы. Да еще и отправителя в бан, чтобы вирусы не слал. А здесь как быть?

Абонент был в сети минуту назад.

Две минуты назад.

Игорь отключил экран и бросил трубку на покрывало. Что это было?

Первым делом он проверил шкаф: разумеется, ноутбук так и лежит, куда сунул. Походил по комнате, потом, опомнившись, все-таки разулся и отнес кроссовки в прихожую. Скинул майку в мокрых пятнах и отнес ее в корзину в ванной.

В голове было пусто. Никаких идей. Какая-то подстава? И для этого ломать аккаунт покойника? Опять же вопрос – мессенджер привязан к симке, а телефон разбит. Игорь добежал до телефона и набрал номер Данилы. Разумеется – вне зоны доступа. Туда звонить люди пока не научились, а вот обратно… Видимо есть способ.

Да нет же, чушь. Ладно. Потереть приложение никогда не поздно. В крайнем случае, скинет трубку до заводских настроек, не первый раз.

Скучный белый квадрат с красной точкой посередине. Так любят обозначать в google play диктофоны и прочую служебную фигню. Ровное синее поле, "Введите имя и фамилию". Две белые полоски – под одно и другое.

Так ты, да? Хорошо.

Даниил Северцев.

«Введите дату рождения в формате ДД/ММ/ГГГГ».

Да и пожалуйста. 04.11.1998.

Крутящееся колесико, как обычно. Символ ожидания загрузки как штурвал невидимого корабля.

«Запрос некорректен. Данный человек умер. Смерть в результате ДТП 16.08.2018».

Надо же, какая умная база данных. Только что за польза от эдакой ерунды?

«Введите имя и фамилию».

Ок. Игорь Машеров. 17.10.1998. Что скажешь?

«Информация недоступна по этическим причинам».

Понятненько, прога крута как вареные яйца. Смысл в ней только какой?

«Если вы хотите получать уведомления, зайдите в настройки».

Всю жизнь мечтал. Ладно, надо разобраться до конца. Настройки. Уведомления. Интересное кино!

– массовые катастрофы

– местные насильственные смерти

– друзья и знакомые (все причины)

– близкие родственники (все причины)

Возле каждого пункта квадраты – хочешь поставь галочку, хочешь – нет. Привычная тема, сейчас везде так. Имитация выбора.

Игорь ткнул все четыре квадрата. По-прежнему ничего толком не ясно, но программа чем-то притягивала. В основном, обстоятельствами появления. Это типа оракул: кто, когда и от чего? Или же новейшая эмчеэсовская фишка для оповещения о смертях и катастрофах? Просто база данных?

Поверх программы всплыло окно переписки с Викой и на ближайший час Игорь позабыл обо всем. Вика – это… Даже не сказать точно, кто она для него. Вся жизнь. Весь смысл происходящего, как оно и бывает не только в девятнадцать, но и гораздо позже.

С работы пришла мать, заглянула, пошла греметь посудой на кухне. Позже подошел отец. Ровно зажурчал телевизор за стеной, пару раз кто-то звонил на отцовский мобильник. Обычная размеренная картина вечера дома, где все хорошо.

Программа напомнила о себе ночью. Игорь проснулся от света экрана валявшейся на тумбочке трубки, потом от странного щелчка – видимо, так настроен звук уведомления, он и не посмотрел в опции.

«Через час ДТП на перекрестке улиц Свободы и Панфилова. Двое погибших, девушка 18 лет и мужчина 51 года».

Игорь тупо глянул на полоску уведомлений, где часы: три шестнадцать. Дичь какая-то… Отключил телефон и снова провалился в сон. Завтра ко второй паре, не проспать бы.

С утра программа исправно сообщила о смерти неведомой бабульки 82 лет на Некрасова (толкнет сосед, упадет и умрет), разбившемся мотоциклисте (17 лет, превышение скорости) и пьяной драке (28 лет, мужчина, ударят бутылкой по голове).

Все в будущем времени: через час, два, не больше.

Пока Игорь ехал в автобусе в университет, ему пришло в голову полистать местную ленту новостей. Да, ночная авария на перекрестке Свободы и Панфилова – в топе. Двое погибших. Подробности выясняются. Будем держать в курсе событий.

В этот момент ему стало страшно. Даже Викино сообщение осталось непрочитанным. Игоря колотила дрожь, словно он внезапно замерз – выглянул из дома в шортах, а за дверью минус тридцать и метель. Он чувствовал, как немеют щеки, уши щиплет холодом, отнимаются кончики пальцев.

Он не помнил, как вышел из автобуса – хорошо хоть, что на своей остановке. Ему было холодно и страшно, он понял, что в руки ему попала не просто чья-то глупая шутка или база данных, а ключ к чужим тайнам, из которых смерть – важнейшая.

Первой мыслью было стереть программу к чертям и забыть о ней навсегда. Он уже протянул руку к трубке, как она сообщила об убийстве. «Бытовая ссора, ножевое ранение. Женщина, 37 лет, улица Академика Басова. Через час».

Позвонить в полицию? Скажут, псих. Потом еще и статью за ложный вызов – только так.

Сложившаяся за двадцать лет картина мира резко накренилась. Словно гвоздь, на котором все держалось, слегка вылез из стены. Посоветоваться? Да с кем… Все решат, что переучился, вот и глючит. Был бы жив Данька… А вот, кстати, не попробовать ли.

Абонент был в сети восемнадцать часов назад.

– Данила, если ты меня читаешь, что мне делать? Прога сообщает о смертях, кого предупредить, посоветуй!!!

Молодец. Написал покойнику и ждешь ответ? Да, на самом деле лечиться, это любой скажет.

Игорь поднял голову и понял, что сидит за столиком в кафе своего корпуса. Когда зашел – неведомо. Тем более непонятно, когда успел купить чай и пирожное. Неладное что-то с головой. Ко второй паре он безнадежно опоздал, да и не важно это. В пластике стола отражались лампы над головой. Казалось, что мир вокруг весь сияет мертвым диодным светом. «Холодный белый» – так, кажется, пишут на упаковках лампочек.

Телефон зазвонил. Вика. Ну да, девять непрочитанных – это повод поругаться, но и говорить с ней он не в состоянии. Отключил звук и тупо смотрел на экран.

– я не знаю бро делай как знаешь сложная тема не подскажу не могу прости

Окно мессенджера. Данила. Черт знает что. Вика устала и отключилась.

Кто-то проходил мимо. Кажется, здоровался. Игорь машинально отвечал, но спроси его – с кем говорил, – пожмет плечами. С кем-то. Надо бы применить свои неожиданные знания. Предотвратить чужие смерти – ведь он знает о них заранее!

Проходившая мимо однокурсница шарахнулась в сторону: Машеров спятил, похоже. Стоит, уперся руками в стол, глядит в выключенную трубку и орет что-то. Она фыркнула и пошла дальше: Игорь никогда ей не нравился. Слишком простой и… скучный.

– Алло, полиция? Добрый день. Да зачем мне представляться?! Запишите: улица Ба-со-ва. Да-да, академика Басова. Готовится убийство женщины, тридцать семь… Да не знаю я, какой дом. Езжайте, проверьте! Это серьезно, я не… Вашу ж мать.

Игорь бросил телефон на столик, едва не сбив чай. Бросили трубку. А когда произойдет, начнут искать – но не убийцу, а его, дурака. Откуда знал, да почему… Не надо было звонить.

Снова Вика. Черт, она психанет, но никаких сил с ней сейчас говорить нет.

Ох, а вот кстати… Или не стоит? Нет. Надо.

Виктория Ванштейн. Да. 04.07.1999. Ок.

«Смерть от естественных причин, 31.08.2081».

Круто… Но хотя бы за нее можно быть спокойным. Впереди уйма времени.

Игорь быстро допил остывший чай, бросил в сумку мобильник и побежал к выходу из кафе. Однокурсница, уже поделившаяся с подружками подробностями внезапного безумия, проводила его тяжелым взглядом в спину.

Улица Басова тянулась от кольца, памятника генералу Артюхову, влево. И оказалась неожиданно длинной – Игорь и бывал-то здесь всего раз пять, давненько, чтобы запомнить: двенадцать остановок. Плюс конечная. Он ехал и ехал, глядя в окно на дома – то серые, еще советские, то посвежее – кирпичные, с фигурными балконами, цветным остеклением, усыпанные коробками кондиционеров.

На всем протяжении улицы можно смело было поубивать несколько десятков тысяч женщин. Ножами, топорами, да хоть поленом по голове – не зная адреса, искать было нечего и некого. Правильно менты трубку бросили – как есть он дурак.

На конечной Игорь поглазел на мусорку, разбитую дорогу к нелепо торчавшему вдалеке одинокому новому дому, на магазины. Ничего достойного внимания. Дождался, пока водитель перекурит и сел на тот же автобус обратно. Час давно миновал, неведомую тетку уже зарезали, так что ловить здесь было нечего.

– Вика, солнышко… Ну хватит, тут и так черти что… Прости, не мог. Да, с утра… Давай не будем ругаться, я же тебя…

Да… Ну что, следовало ожидать. Сказала, чтобы не звонил. Срочно цветы и к ней, иначе он себе этого не простит.

Щелк. «Категория близкие родственники».

Проклятая программа, она его со свету сживет быстрее, чем тех, о ком сообщает!

Да. Просмотр категории. Да.

«Машерова Елена Леонидовна, 49 лет, мать временного владельца приложения. Несчастный случай возле дома. Через…».

Экран погас. Игорь тряхнул телефон. Еще раз. Да он же просто забыл его кинуть на зарядку вечером, всего-навсего! И теперь что? Куда?! Быстрее домой! Подождать маму, перехватить у подъезда. Нет, возле арки. И стоять, ждать, не пустить ее к дому!

Он выскочил из автобуса, едва не зацепившись сумкой. Выбежал на дорогу и начал ловить такси. Как на зло, раскрашенные машины были заняты, а частники не рисковали тормозить возле диковато размахивавшего руками парня. Он попытался успокоиться. Надо просто вызвать «Яндекс.такси», да и… Ах да! Телефон…

Оставалось ловить проезжавших мимо. Это заняло минут пятнадцать, после чего удалось тормознуть пожилую «десятку» с не менее возрастным водилой. Тот выслушал адрес и кивнул. Поездка по внутренним часам Игоря, которые, правда, пошли вразнос вместе с остальным былым спокойствием, длилась вечность и еще минут двадцать. По пути он несколько раз просил ехать быстрее, на что водитель степенно кивал, не прибавляя ни километра.

Все, есть! Вот въезд во двор. Игорь бросил горсть купюр, не считая, не ожидая ни спасибо, ни сдачи, пулей вылетел из машины и побежал к арке.

Первое, что он увидел, была машина «скорой», словно нарочно вставшая почти поперек проезда. За ней толпилось несколько человек, смотревших на что-то внизу. Рядом виднелся грузный мужик в белом халате, больше похожий не на врача, а на мясника с рынка – те тоже так одеваются на работе.

Игорь дико закричал. Истошно, на пределе рвущихся легких, и бросился к лежавшему прямо на асфальте телу, с головой укрытому грязным одеялом. Он упал на колени, с размаху, не чувствуя боли под порванными об асфальт джинсами и рывком отбросил край тряпки там, где должна быть голова.

На него смотрели выпученные мертвые глаза совершенно неизвестного мужика лет пятидесяти. Лицо мертвеца было синеватым, как у покойника, усы над приоткрытым ртом обвисли.

– А где… мама? – каким-тоне своим, дрожащим и срывающимся в плач голосом спросил Игорь.

– Это – точно не мама, парень, – совершенно спокойно ответил тот, что в халате. – Чего народ пугаешь? Иди-ка домой лучше.

Игорь тяжело поднялся с колен, не забыв накинуть тряпку обратно на лицо покойника, подобрал сумку и тяжело побрел к подъезду. Надо было включить телефон. Самое главное сейчас – включить этот долбаный телефон и узнать про маму. Да просто ей позвонить – как это не пришло в голову?

И Вика… Он к ней не заехал. Она теперь его разлюбила. Почему все так плохо…

Натыкаясь как пьяный на невысокие столбики, ограждающие цветник возле подъезда, он добрел до двери и зашел внутрь. Сумка, упавшая с плеча, так всю дорогу и волочилась за ним по асфальту, скребла пыль, удерживаемая только ремнем, который он сжимал в руке. Перед глазами стояло мертвое лицо, двоилось, оплывало по краям, превращаясь в мамино. Игоря трясло как в лихорадке.

– Вика, солнышко, здравствуй! Я счастлив, что смог написать тебе! Скачай, пожалуйста, программу. Я сейчас пришлю тебе файлик. Это важно. Там не вирус, честное слово.

– Игорек?!?!?!!!!! Ты же… Умер ты же.... ((((((( Кто это пишет – –хватит!!!! ИГОРЬ УМЕР ОН ВЫПРЫГНУЛ ИЗ ОКНА ПЕРЕСТАНЬТЕ!! ЕГО УЖЕ МЕСЯЦ НЕТ(((( ОН СОШЕЛ С УМА

– Вика, любимая… Поверь мне: это я. Это точно я. Поставь программу. Ну пожалуйста!

– НИ. ЗА. ЧТО.

Кукла

Митрофан Трифонович был стар. Лет девяносто, а то и больше – соседи не спрашивали. Они привыкли с детства, что он был всегда. Как их дом, довоенной еще постройки. Как памятник Ленину на одноименной площади. Как сам город, четыре века неторопливо обживающий оба берега реки, впадавшей немного южнее в Дон.

– Бессмертный, не иначе! – любила вздыхать соседка Зина, вытянув ноги и откинувшись на спинку лавочки во дворе. – Мне самой за восемьдесят, давление, сахар. Рука вот немеет, проклятая. А этот пень старый живет и живет. Хоть бы раз в больницу слег!

– Тебе жалко, что ли? – переспрашивала ее Клавдия Петровна, чуть моложе собеседницы, но тоже в годах.

– Не жалко… Удивляюсь просто. Хотя и хрен с ним.

После этого разговор уходил в сторону увеличения цен и прочих важных для стариков вопросов.

На похоронах Зины старик, тяжело опираясь на палку, подошел к заплаканной Наташке, дочери покойной. Постоял, посопел, нахмурив седые – кустами – брови. Потом неловко сунул ржавую пятитысячную:

– На. Расходов-то до черта.

– Спасибо, Трифоныч, храни вас Бог!

Старик не ответил. Поводил по сторонам тяжелой головой с редкими седыми волосами. Словно бык в поисках, на кого бы броситься. Потом покопался в потертой болоньевой сумке, давно утратившей цвет, висевшей, покачиваясь на рукоятке палки.

– А это – Вере. Говорят, хорошая.

В руке у него была кукла. И не какой-то старый хлам времен первого выхода в космос, нет! Аккуратный блистер, украшенный броскими английскими надписями, сквозь пластик которого спящей красавицей просвечивало глупое лицо в окружении щетки волос. Рыжая. Хоть не блондинка, как водится.

– Да куда ей… – растерялась Наташка. Вытерла потное лицо, поправила черную косынку. – Это типа Барби?

– Не знаю, – прогудел старик. – Хорошая.

Подбежавшей к матери Вере было восемь лет. Возраст, когда школа уже, а детство еще. Не безумная подростковая пора, но и не щенячья бестолковость малыша. Что-то между.

– Это – мне? – ахнула Вера. – Вау! Фея…

Она схватила упаковку и прижала к себе. Крепко, словно боясь, что отнимут. Так и стояла возле матери, хлопая глазами.

Старик повернулся и медленно пошел прочь.

– Митрофан Трифонович! Спасибо! Вы бы зашли, выпили… – Наташка растерянно смотрела ему в спину, прямую, высохшую как доска. Старик весь был такой, словно вырублен когда-то топором, да и просушился за долгую жизнь.

– Не пью, – буркнул дед, не оборачиваясь. – Играйтесь…

С этого дня кукла стала любимой игрушкой. Похороны бабушки прошли мимо, только подарком и оставшись в памяти. В восемь лет все воспринимается как данность: папа пьет – это часть жизни, мама работает – и это тоже. Была бабушка, нет бабушки. Как рассветы и закаты, так бывает. Другое дело – Блум!

Так она назвала куклу.

Вера каждый день причесывала ее, сочиняла сказки, чтобы рассказать только ей. Из бумаги и кусков ткани мастерились наряды, а их сломанной маминой бижутерии – украшения. Остальные игрушки были решительно отправлены в отставку.

Даже отец иногда вечерами подходил послушать, что нового у Блум. Ему приходилось опираться на стену, но он улыбался. Глупо, пьяно, но все-таки.

Наташка украдкой подсматривала за ними, иногда плакала и думала: «Может, хоть сейчас… Хоть ради дочки…». Но, конечно, ничего не менялось – муж пил каждый день. С работы его гнали, из дипломированного инженера-теплотехника он превратился… Она не знала, как это и назвать.

Превратился – и все.

Митрофан Трифонович стал выходить на улицу реже. И раньше не был участником клуба на лавочке, а теперь и вовсе. Раз в пару недель прошагает, опираясь на палку, до магазина – и все. Хлеб ему приносила внучка Клавдии Петровны, иногда заходила Наташка – спросит, что нужно, то и купит.

А в сентябре он совсем занемог.

Живой: заходили – лежит, сопит. На вопросы отвечает, а от еды отказывается. Дверь не запирает, видимо, боится, что вовремя не помогут.

Вера пошла в третий класс. Иногда она брала Блум с собой, сажала в рюкзак. Так прошел сентябрь, ровно, обыденно, а в самом его конце девочка пропала.

Как? Да непонятно как.

Из школы вышла, это точно. Пройти было два квартала, перейти две дороги. Наташка если и волновалась раньше, то только про переходы. Но аварий не было, никто никого не сбивал – по камерам проверили сразу. Тишина и благолепие. Но и Веру там не видно, ни на первом переходе, ни на перекрестке у дома. Пропала – и все. Где-то между школой и дорогой.

Полиция на ушах, понятное дело: это не очередная бабушка с деменцией – пошла в магазин, нашли в Бишкеке. Это ребенок, тут репу чесать некогда. Волонтеры, фото на столбах, контакты-фейсбуки. Все, что можно и нужно, – а результата нет.

Два дня уже нет.

В приоткрытую Наташкину дверь сперва просунулась палка, потом сухая старческая рука, а там и весь Митрофан Трифонович.

– Кукла с ней? – не здороваясь, проскрипел старик.

Наташка кивнула. Говорить она от слез не могла. Сидит за столом, а перед ней как пасьянс – Верины фотографии от роддома до этого лета. На глянце фотобумаги крупные расплывшиеся капли – то здесь, то там.

– От куклы есть что? Платье, расческа? Ищи.

– Может, Верину дать? – вскинулась мать. Слышала она что-то насчет старика, мол, ведает, да разве кто в это верит.

– От куклы, – отрезал тот. – Твой дома?

– Никакой, – лаконично ответила Наташка.

Муж третий день был в штопоре. Сперва бегал по улицам, даже ночью, звал, орал пьяным голосом, догоняясь на ходу. Потом скис. Лежит и пьет. Проснулся, убился, и дальше в омут.

– Дай вещь. А этого – подниму.

Наташка, глотая слезы, порылась в уголке с игрушками, нашла корону из своей старой заколки. Стекляшки отсвечивали разными цветами в скупом осеннем солнце. Кажется, это на кукле видела. Пойдет.

Вернувшись в комнату, она удивленно посмотрела на мужа. Мало того, что встал и надел рубашку – даже глаза осмысленные. Хоть и опухший весь.

– Да, – сказал старик, взяв украшение. – Пошли, Михаил.

Наташкин муж промычал что-тои как зомби потопал к двери.

– Обуйся, – приказал старик. Пьяница безропотно остановился у кучи обуви, нашарил ногой один резиновый тапок, потом второй.

– Митрофан Трифонович… – Наташка заплакала в голос. – Любые деньги…

– Дома сиди! – оборвал ее старик. – Жди. Приведу.

Через три часа дверь, которую муж аккуратно притворил за собой, скрипнула. Первым зашел Митрофан Трифонович, за ним, как привязанная, шла Вера. Грязная, вся в пятнах присохшей глины, без рюкзака и куртки, но крепко прижимая к себе Блум. Кукла выглядела не лучше хозяйки, тоже чумазая и какая-то подранная.

– Доченька! – заорала Наташка, бросилась к ней. Стоявшая на пути табуретка попалась под ноги и отлетела к стене. Мать ее и не заметила.

– Все хорошо, мама, – тихо сказала Вера и, не отпуская куклу, крепко обняла ее. От дочки пахло мусоркой и сырой землей, но какая разница! – Все хорошо. Я останусь здесь.

Старик повернулся и пошел к двери.

– Дорогой мой! Постойте! Мы сейчас… А, не пьете же, черт… Ну хоть чаю! Хоть что–то!

– Не надо, – ответил он. – Пора мне.

– Ну постойте!.. Да, а Мишка-то где?

– Поменялся я, – коротко ответил дед и вышел из квартиры. – Баш на баш.

К себе на шестой этаж он так и не дошел: внучка Клавдии Петровны наткнулась на него через несколько минут. Лежит на лестнице, палка рядом. Врачи сказали, обширный инфаркт, а там – кто его знает.

Возраст, сами понимаете.

На все расспросы – как матери, так и полицейских – где она была два дня, Вера не ответила ничего. Только крепче сжимала любимую куклу и сопела, поджав губы. Никаких повреждений у нее не нашли, грязная только сильно, а так – нормальный ребенок. В полном порядке.

Отца ее так и не нашли. Не очень-тои хотелось, конечно, но пытались, пытались… Видимо, тот, с кем поменялся Митрофан Трифонович, решил этого оставить себе навсегда.

Камешки

Бабку я не помню. Застал, но в три года воспоминания – так себе, а именно в том моем возрасте ее и похоронили. Фотки у отца есть, я видел, но он их не пересматривает. Слепые и в жизни – не самое приятное зрелище, а на снимках…

Вангу представляете?

Вот и моя была сродни: глаза плотно зажмурены, стянуты невидимыми нитками вокруг бывших зрачков. Волосы седые, морщины глубокие. Выражение лица брезгливое. Ничего интересного, бабка как бабка. К тому же незрячая.

Старшего брата отец никогда по имени не называет: старшой, да все. Я лет до восьми и не знал, что он, оказывается, Константин. Увидел еще позже – дядька у меня знатный сиделец. Как с малолетки начал за чужую разбитую голову, так, изредка выходя от хозяина, и продолжает. Отец кривится, но иногда рассказывает – там целая эпопея: почту взламывал с группой товарищей, цепочки срывал с женщин, чемоданы на вокзале воровал. Всякое бывало. Вроде, по ерунде, а рецидивист. Сроки навешивают, чтобы оградиться от заядлого. Плюс, неповадно ему должно быть.

Фигня, конечно.

Старшому на сроки плевать, зона роднее дома. Недавно опять вышел, живет у какой-то бабы, к отцу раз зашел денег стрельнуть, поругались.

– Андрюха, посмотри на старшого! – Это он мне говорит, батя. – Жизнь коту под хвост, а смысл? Здоровья до черта, мог бы и работать… Рецидивист, обоссышься.

– А ему такая жизнь зачем?

– Ну… Устраивает, видно. Я ему не авторитет, чего лезть? Но и денег не дам. Лишних нет, нам бы хватило.

– Да это да…

С дядькой интересно, язык у него подвешен после ходок – мама не горюй! Такие телеги закручивает, куда там нашим рэперам. Слова льются как из шланга, причем без мата. Грубовато, но завораживает. И ко мне нормально относится, другой бы ржал. Отец и не знает, что мы общаемся, так бы запретил. Еще и мать привлек бы к воспитательной работе.

Дядька бритый почти налысо, по привычке, только седая поросль на кажущейся маленькой голове – как золой присыпали. И шрам белой полоской, там кожа светится. Скулы кожей обтянуты, взгляд такой… Характерный. Вроде, прямо смотрит, а не в глаза.

В лоб куда-то.

– Андрейка, слышь чего: мне мать сегодня снилась, прикинь? Двадцать лет, как зажмурилась, ни разу, а тут всю ночь над душой стояла. Стоит молчит, жалом водит, только глаза как будто отсвечивают. Ну, знаешь, как блики там на стекляшке какой от лампочки. Жутко, в натуре. Проснулся, весь в поту, чуть Людку не разбудил, пошел на кухню курнуть, а самому страшно.

Я поежился.

– Дядь Кость, так она вроде слепая была? Какие там глаза – веки сжатые же. – Я не все четко выговариваю, но он понимает. Почти как мама.

– Говорю, с глазами была! Сам удивился. И чего–то, видать, хотела от раба Божьего, обшитого кожей, не так просто, а с причиной приходила. Нагнала жути, чуть днище не выбило, короче. Глаза-то черные, типа выпуклые такие, ни зрачков, ни фига. Зомбя, реально.

– Сон же… – протянул я.

Мы с дядькой сидим на лавке в одном из новых скверов. Странное ощущение: вокруг все целое, плитка, кусты, стекла у фонарей не битые, как в Европу заехали. Только старшой выбивается из общей благости: сидит прямо, смотрит туда-сюда, вроде настороже постоянно. Вообще, больше обычного нервный. Постовые дважды подходили, он им справку об освобождении показывал. Они как чуют, что сиделец. По запаху, что ли?

Спрятал он «волчий билет» и продолжил.

– Ну, сон, да… – Дядька ухмыляется. – Сам знаю. Но у нас в отряде был один. Говорил, прислушивайтесь, это Господь с вами, дураками, ночью говорит, проповедует. Запомните, и это… Выводы сделайте, что грешите, раз так оно. Покайтесь и жизнь свою измените, во имя Отца, Сына и Святаго Духа. Я всегда слушал, интересно он излагал. Повесился потом в дровяном сарае.

– Не смог жизнь изменить?

– Типа того… А ты, Андрейка, гляжу, философ? Дело хорошее, жизнь короткая, как у хомяка стручок, а думать постоянно надо! Думать и думать, на чужие ошибки посмотрел – задумался, самому такие не сделать. Хотя… Своих наделаешь, успеется. Чего я тебя лечу? Я в уши ссать не горазд. На–ка, возьми, может, скумекаешь, что к чему.

Дядька порылся в кармане застиранной джинсовки и вытащил два шарика. Они тихо звякнули в его узкой сухой ладони – стеклянные, что ли?

– Что это есть, дядь Кость?

– Шарики, малой. Просто камешки. Но пусть у тебя побудут, держи. Берешь?

Я осторожно взял два увесистых шарика. Нет, не стекло, каменные они. Отполированы до блеска, из кармана, а прохладные. Холодные даже. Черные, как из смолы.

– Да давайте… А чего мне с ними делать? – смотреть на камни почему-то было неприятно, я ссыпал их в рюкзак. – Что это за хрень–то?

– Раз взял – твое. А там хоть выкинь, – дядька вскочил со скамейки и сразу засуетился:

– Давай, короче, не болей! Витьку… Бате своему привет передавай, пусть не костопыжится, башли я и без него найду, есть одна маза. В общем, бывайте здоровы, а я побег, пора мне, по любому.

Он быстро пожал мне руку и почти побежал вдоль аллеи, обгоняя праздную публику. Дело у него… Очередные чемоданы без присмотра, что ли?

От нечего делать достал телефон. Четыре пропущенных, все – отец. С мамой что–то?! Блин, она у нас сердечница, страшно каждый день…

– Да, пап, звонил?

– Андрюха, тут такое дело… Да, звонил. Я сейчас у морга на Рылеева…

– Ни хрена себе! Что случилось, чего ты там забыл?! Только не мать, а, скажи, что не мама!

– Да не, успокойся. Сергеевна на работе. Я старшого опознавать приехал. Вроде, он. Пальцы переломаны, как под поезд совал. Хотя лицо изуродовано, вместо глаз дыры, весь в крови, но наколки его. Новых не знаю, а вот русалка на плече еще с восьмого класса…

– Дядю Костю?! Да я с ним десять минут назад говорил. В центре встретил. Ну, случайно.

– Да брось! Труп второй день тут. И справка в кармане, и зажигалка его любимая, с дельфином. Точно он…

– Ни хрена не понимаю. Я домой сейчас, там расскажешь. – Я скинул батин вызов и сразу набрал дядьку. Абонент вне зоны или старательно прячется. Рука сама собой потянулась в глубь рюкзака и нащупала камни.

Они были пронзительно холодными.

Ладно, это потом. Набрал еще раз. Второй. Третий. Молчит телефон, только робот разговаривает. У него работа такая.

Отец на кухне сидит, с кружкой. Растерянный. Горем не убит: не особо они с дядькой ладили, но чувствую, что из колеи выбит.

– Точно он?

– Точно…

Я, привычно хромая, присел за стол, налил тоже чая. За компанию. Так-то кофейку бы лучше, вкуснее.

– Я его видел сегодня, пап. Разговаривали. Живой он. И справку ментам показывал, они ж мимо таких пройти спокойно не могут.

– И я его сегодня видел, Андрюха. Точняк, он. Лицо, конечно… Но шрам на голове – его, татуировка еще эта. Я уж говорил.

– Чудеса, пап…

Он кивнул, глядя в кружку, словно хотел там найти нечто важное.

– Похороны послезавтра. Матери я звонил, там у нее баба одна на работе сорганизует. А то я и не знаю, за что хвататься. Поминки надо же? Эх, старшой… Жил грешно и помер… не пойми как.

– Пап, но я с ним сегодня…

– Хватит! Я что, родного брата не узнаю? Не морочь голову. Без тебя забот до хрена. Двадцать три года – а сочиняешь, как детсадовец.

– Пап, ты думаешь, я – псих?

Он тяжело молчит, разглядывая чай. Даже головы не поднял.

Я сполз со стула, выплеснул чай в раковину и побрел в свою комнату. На душе было откровенно гадко: и дядька, и батя теперь… со своим убеждением.

Он однажды по пьяни вслух жалел, что я при рождении не умер, мол, всем бы проще и мне – первому. Потом извинялся, мать чуть до приступа не довел. А вот что дураком считает – этого я раньше не слышал. Новости… Инвалид я, да, типа церебрального паралича что-то. Мать точно помнит диагноз, он на три строчки печатным текстом, а я просто с этим живу. Смешной и жалкий, изогнутый весь, ноги винтом, но голова – в порядке.

Зачем он так?

В комнате даже переодеваться не стал, упал на кровать, рюкзак раскрыл – а там сверху шарики лежат, поблескивают. Под люстрой кажется, что не черные, а темно–красные, багровые такие. В руке холодные, как ледышки на ладонь положил. Бросил их на постель и чувствую – спать охота, никаких сил нет. Добрался до выключателя, потом шторы задернул и обратно на кровать, прямо в джинсах и куртке. Уже сквозь сон слышал – дверь входная хлопнула.

Мать пришла. Сейчас ругаться будет, что я не разделся, но Бог с ней…

…– Спишь, собачье отродье? Глаза мои забрал и спишь… Что ж вы за дрянь все, а? Что Костик, зэчара дохлый, что Витек-дебил. А ты и вовсе говном каким-то родился. Урод ты, понял?

Я спросонья сел на кровати. Темнота. Только лампочка на выключателе красной точкой. И кто говорит – не пойму. Не мать же таким скрипучим голосом, с одышкой? Может, ей плохо стало ночью, вот и зашла?

– Мама? – В ответ только шелест в темноте, шагов не слышно, просто ткань шуршит.

– Этим двум обалдуям мама, а тебе – бабка! – строго отвечает темнота. – Не путай старую. Глаза мои где? Верни глаза! Мне плохо, урод, голова моя, голова…

Я почувствовал, как по спине сбегают вниз мурашки, разливаясь колючей волной на ноги, сводит живот. Как водой облили. Дотянулся наощупь до телефона и нажал кнопку: не фонарик, но экран-то светится. Хоть пойму, что и как.

Понял. Но пожалел сразу.

Бабка была как на тех отцовых фото. Почти. Волосы распущены, по плечам лежат свалявшимися прядями, сама в белой рубахе почти до пола и босиком. Руки растопырила, не ко мне тянется, а в стороны, будто раздвигает что–то. А самая жуть – лицо: рот оскален, все зубы видно, а вместо глаз – дыры красные. Стоит посреди комнаты и дышит. Громко, хрипло, с присвистом. И головой из стороны в сторону крутит, как ищет что.

Телефон мигнул, засыпая, а я на кровати откинулся, чуть голову о стену сзади не разбил. И заорал как перед смертью. Да так оно и было, если честно. По ощущениям.

Свет вспыхнул настолько ярко, что я зажмурился. В щелки век смотрю – отец в цветастых трусах стоит, глаза бешеные. А сзади мама в халате, ворот рукой держит, пояс до пола свисает.

– Ты чего орешь, сына? – отец осмотрелся, дошел до окна, не поленился, за шторами глянул. Мама так и стоит в дверях. Лицо чуть опухшее ото сна, беспокойное.

– Приснилось, пап… Кошмар у меня… – Меня трясет, но стараюсь четко говорить, чтобы поняли.

– Про Константина узнал, горе такое… Вот и снится. Вить, не ори на ребенка, у него психика подвижная, сам же знаешь.

– Да не ору я, не ору… Это он орет, Сергеевна. Псих. Подвижный. Послал Господь наказание… – Отец почесал пузо, махнул рукой и вышел.

Мама подошла поближе, перекрестила свободной рукой, прошептала что-тои поцеловала в макушку:

– Еще и одетый лег! Все мышцы передавлены, вот и снится невесть что. Раздевайся и ложись, четыре утра уже. Или умойся сходи, потный весь. Пойдешь?

Я мотнул головой и начал стаскивать майку, цепляясь за ворот крестиком на цепочке. Не сильно он помог мне от бабки. Или правда – сон? Джинсы снять для меня всегда акробатика, но сейчас справился. С первого раза. Мама вышла, не выключая свет, а я отправился к стулу, вешать одежду, и обратно.

Обернулся, а на постели шарики так и лежат. Два. Рядом. Я так и представил их вместо бабкиных глаз, и снова плохо стало. Затылок ломит, крепко я о стену треснулся. Взял, доковылял до окна, приоткрыл и выкинул куда-то вниз, в серую предрассветную муть. Седьмой этаж, дай Бог, на куски. Замах у меня детский, слабый, но улетело это дерьмо из дома, самое главное.

Проснулся, конечно, поздно. На затылке шишка, ноет. На телефоне десяток уведомлений, сети живут своей жизнью: фоточки, котики, мемы. А я со вчерашнего дня как стеной отгородился. Набрал дядьку: сам не знаю зачем, естественно, отключен.

Встал, побрел на кухню. Мать записку оставила, где какая еда и – чтобы не волновался зря. Кофе насыпал в чашку, варить лень, пусть будет растворимый. Сахарницу открыл и чуть крышку из руки не выронил – лежат, голубчики, один над другим.

Шарики мои проклятые, ни один кристаллик не прилип.

Я чуть мимо стула не сел. В одной руке ложка чайная, в другой – крышка от пузатой сахарницы. Сижу и смотрю, а в душе ужас – как рыбу мороженую за шиворот засунули. Посидел, очухался, вытащил из сахарницы. Холодные, ледяные, даже вчера теплее были.

Прислушался: в коридоре шаги, медленные. Скрипнул ламинат, тишина, снова скрипнул. Доски не подогнаны, отец от жадности сам клал, вот и играет под ногами.

Я уже и не удивился ничему. Даже не испугался после ночного визита. Это дядя Костя, конечно. В трусах и в майке, босиком, на синеватой мертвой коже наколки везде. Руки вперед тянет, ко мне, а пальцы и правда переломаны, торчат как пучок хвороста, в разные стороны. Лицо разбито, глаз нет, но узнать можно – это батя прав был.

Солнце весеннее, яркое. Кухня, где все знакомое до последнего блюдца, и такой гость здесь же. Ощущение, что сплю еще, не бывает такого. Не бывает – и все тут!

– Отдай глаза бабке! – шевеля разбитыми губами, прошептал старшой. – Зря я их тебе всучил, отдай…

Изо рта у него торчат обломки зубов, все лицо в потеках бурой крови, и пахнет кислятиной. Не как перегар, противнее и резче. И весь он стал дерганый, как за нитки кто ведет. Не как при жизни, в общем, сразу заметно. Покойник.

Я мимо него смотрю в дверцу духовки, она стеклянная, полкухни отражается. Нет там дядьки. Призрак это. Морок на мою несчастную голову.

– Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет…

Я, наверное, моргнул, когда начал молитву. Смотрю – нет уже никого. Шарики в руке есть, а дядьку черти забрали. Почему-то так подумал, вряд ли же ангелы.

Закончил на всякий случай молитву. До последней точки проговорил. Легче мне не стало, но и покойник больше не появился.

Вот что мне теперь делать? Избавиться от шариков-камешков нереально, уже выбрасывал, понятно, что обратно заполучу. Так или иначе. Не отпустят они меня. Каждую ночь с бабкой общаться – совсем не вариант. У меня не только ноги винтом, сердце тоже так себе, слабое. Любой приступ на тот свет отправит, а мне неохота. Рано еще, да и маму жалко, зря она со мной столько лет мается, что ли?

Кофе все же попил, без удовольствия и без сахара – накладывать побрезговал, там эти… лежали. Понимаю, что глупости, но у нас у всех свои тараканчики в голове.

Потом в сеть полез. Не за котиками, надо думать – искал все про покойников, что за живыми ходят с разными надобностями. Материалов, конечно, завались, но все сводится к двум вещам – или голову лечи, или ищи колдунью посильнее.

Первый вариант гневно отверг с порога.

Второй был интересным, но неосуществимым. Хожу я недалеко, медленно и с палкой, да и денег на сеанс нет. Плюс вопрос – кого и где искать, не по объявлениям же на «Авито»? Там хватает магов и чародеев, из числа тех, кому лень ремонт делать или носки вязать, но не вызывают они доверия. Вообще.

Отдельно порадовало, что нервы у меня, оказывается, крепкие. Столкновение с разной нежитью мало кто спокойно переносит, крыша едет. Проблему это не решало, но создавало некий задел на будущее. Прокачанный уже произошедшим скилл.

Еще идею выловил – на кладбище съездить, на могилке с покойной поговорить, чтобы в покое оставила. Представил, как на лавочке сижу, а вокруг старая скачет, руками машет, глаза назад требует, аж передернуло всего.

Нет уж. Ищем дальше.

Ага, вот психологические советы, забавно: если вы хотите избавиться от страха, примите его, сделайте частью своей обычной жизни. Может, я и дурачок, как папа думает, но небезнадежный. Попробуем для начала прикладную психологию.

Я взял оба неприятно холодных камешка в руки, закрыл глаза и медленно приложил к векам. Словно примерил. Ощущение как от удара током: весь дрожу, во рту кислый привкус, страх действительно ушел, его сменило нечто другое.

Мои привычные глаза, которыми я от рождения смотрел на этот мир, на себя, урода, словно куда-то делись. Вытекли. Испарились к чертовой матери! Только кровь из глазниц ощутимо капает на щеки, стекает по ним медленными остывающими струйками, соскальзывает ниже, на грудь, на живот, на стол.

Страшно, но это еще не все.

Я сую негнущимися пальцами холодный камень в левую глазницу. Кажется, что плеснули кипятком, но кровь течь перестает. Ломит висок. Я ничего не вижу, просто чувствую тяжесть во лбу. Второй скользит на месте еще легче. Начинает болеть вся голова, словно набитая под завязку этими камешками.

Но теперь я вижу. Не знаю как, не понимаю чем, но – да!

Не просто вижу – я еще и знаю теперь откуда-то все, что с этими камнями связано. Как будто слышу, как бабке шепчет ее подружка, что можно власть великую колдовскую получить. Только взамен – ритуал, само собой, и не просто договоры подписывать кровью из пальца, а вот так надо. Как я сейчас. Пока старуха жива была, вовсю колдовала. И я таким получился, потому что она силу мою из материного чрева выпила. И дядька по–глупому прожил, и отец с придурью, хоть и покрепче оказался, чем старшой.

Откуда камешки взялись изначально, я не знаю.

Они всегда были. Ими смотрела на Спасителя птица, кружившая над крестом. Их носили в своих коронах императоры Европы. Они мерцали из–под фуражек палачей Освенцима. Мерцали внутри бомб над Хиросимой и Нагасаки, ожидая критической массы. Их много, просто мне досталась именно эта пара. Да какая разница, откуда они, если теперь нашли для себя подходящий способ смотреть на мир.

Свою драгоценную оправу.

Мне кажется, что век у меня нет. Обнаженный нерв, режущий свет со всех сторон. Понимание всех сил мира и чувство всевластия. Дядька, значит, слабее оказался – хоть и пробовал, да не осилил. Ничтожество. Поделом сдох в процессе.

Я резко встаю, свалив стол, вытираю кровь с лица, больше размазав, конечно, и уверенно иду из кухни в коридор. С каждым шагом я наливаюсь силой, никогда ранее не доступной мне силой, ноги, треща, выпрямляются, обрастают витыми жгутами мускулов. Руки словно тяжелеют, становясь больше и длиннее. Искривленная шея со щелчком встает на место и – по ощущениям – тоже набухает мышцами. На мне трещит измазанная кровью футболка, и этот звук сливается с хрустом ломающегося под ногами ламината. Я проминаю пол до бетона каждым шагом. Стены и потолок приближаются ко мне, я расту. Вытягиваюсь и расширяюсь. Длинные пальцы не могут подцепить тонкую собачку замка, и я просто выдавливаю тяжелую металлическую дверь как фанерку.

Цепочка с крестом плавится прямо у меня на шее, оставляя после себя запах паленой кожи, аромат тревоги и безнадежности. Я оскаливаюсь, чувствуя, как расширилась пасть. Как мелкие кривые зубы, доставшиеся мне от глупой и жалкой родни, становятся настоящими рабочими клыками.

В лифт я боюсь соваться, понимая, что не выдержит, и, тяжело ступая, иду по лестнице. По стенам иногда пробегают трещины, дверные косяки соседей перекашивает, но я дохожу до выхода из подъезда и вываливаюсь наружу.

Пара детей, играющих возле ступенек, смотрит на меня и начинает дико орать. Мне приятен этот звук, даже не знаю почему. Они бегут, но я догоняю их и хватаю своими огромными лапами. Мне не нужно их мучить – я чувствую, что новая сила, поселившаяся внутри меня, требует пищи, и я вытягиваю души из этих детей. Им никогда не стать взрослыми, а я кладу в крепостную стену своего нового величия пару кирпичиков.

Отбрасываю высохшие, легкие как бумага мумии. Их будет еще много. Я голоден и жаден до ваших жизней, человечки.

Идти неудобно – подо мной проваливаются пласты асфальта, цепляясь краями ям за мои новые толстые ноги, покрытые бурым с черным мехом, за пальцы, украшенные кривыми когтями.

Но я – иду.

Мешающие мне машины я отшвыриваю в стороны, не обращая внимания на то, что в меня врезаются, сминаются, рвутся об меня эти смешные коробки со слабыми людьми.

Мне наплевать. Я смеюсь, и этот звук пугает даже меня. Из окон, словно взрывной волной, выстегивает ряды стекол, они падают вниз, режут все на своем пути, падают и на меня, но это уже не имеет значения.

Я пью жизни из всех, до кого могу дотянуться. Бабка была или дура, или просто слишком осторожна, чтобы воспользоваться такой силой на всю катушку. Стало быть, все равно – дура. Мир принадлежит мне и только мне.

Вы ждали прихода антихриста, жалкие твари? Рад встрече с вами.

Дверь

Двери не было.

Нет, не то, чтобы ее с гиканьем и уханьем выломали топорами, разбросав длинные щепки и осколки стекла по крыльцу, нет! Кто-то аккуратно снял полотно с петель, лишь слегка поцарапав косяки, и унес в неизвестном направлении.

Антон Иванович зачем-то оглянулся, немного растерянно покрутил в руках ненужные больше ключи от домика и сунул в карман. За дверью виднелось обычное в таких случаях разорение: сброшенные на пол с этажерки вещи, разбитые банки, из которых давно вытекло и замерзло на полу варенье, лежащая убитым солдатом камуфляжная куртка, в которой хозяин обычно ходил на рыбалку. Следующая дверь, ведущая из небольшой прихожей в дом, была на месте, к тому же – закрыта.

– Е-о-оханый крот! – с чувством оповестил пространство Антон Иванович. Ответа, в общем-тои не требовалось: обнесли дачу, пора подсчитывать убытки.

Стояла поздняя осень. Время пить подогретое вино по вечерам и лениво смотреть телевизор, как и пристало человеку в возрасте, состоявшемуся, не без заслуг перед родиной. Если бы не жена, которой не терпелось дать хоть какие-то указания, он бы так и поступил, но тридцатилетний супружеский стаж подсказывал – если она завелась на предмет съезди-на-дачу-все-ли-там-в-порядке, спорить не надо. Надо идти прогревать старенький «соренто» и вместо глинтвейна катить полсотни верст. Проверять. Иначе хаос, пересоленные котлеты и скачки давления обеспечены с полной гарантией от реестра Ллойда.

– Лида! – отпихивая ногой куртку с дороги, мрачно просопел он в трубку. – Залезли какие-то мудаки. Да, ты как знала. Да ну, какая полиция! Херня это все, не сожгли и ладно. Нет, пока не заходил. Наверняка засрали, конечно. Подонки, сука!

Чуть не наступив в липкую лужу крыжовника, из которой торчали лепестки разбитого стекла, Антон Иванович чертыхнулся и кинул трубку в карман к ключам. Вторая дверь открылась с привычным скрипом.

Хрр-пиииу-хрк. Млять!

В комнате лежал труп. Почему-то Антон Иванович сразу понял, что щупать пульс у скрюченного на полу тела, из-под которого вытекла и застыла бурая лужица, смысла не имеет. Отчетливо пахло говном – как в воздухе, так и в общефилософском смысле.

«Главное, ничего не трогать», – тут же мелькнуло в голове. То ли вбитое сериалами про ментов воспоминание, то ли просто жизненный опыт. Хотя какой, к черту опыт! С покойниками Антон Иванович сталкивался только на похоронах родни и друзей. Но те напомаженные куклы в окружении венков ни в какое сравнение не шли со полусогнутым мужиком в грязной ветровке, джинсах и сапогах, лежавшим посреди его собственной дачи.

– Садовое товарищество «Дубки». Да, Павловский район. Четвертая линия, сорок второй участок. Мля, да не знаю! Простите, нервы. Дверь украли входную. Да откуда я знаю, зачем! Снизу заезжайте, от реки, отсчитывайте повороты направо. Четвертый и будет. Да. Да. Жду, конечно, куда ж я…

На улице заметно похолодало, но Антон Иванович почти не замечал мороза. Ему было жарко, перед глазами стояли стоптанные подошвы сапог лежавшего в комнате мужика. Мучительно хотелось курить, жаль бросил. Два года уже без пары недель. И попросить не у кого, не лето, электричество месяц назад вырубили, а без него – дураков нет жить на даче.

Он залез в машину и почти лег на руль, бездумно глядя на серо-коричневую панораму соседских домиков, голых ветвей деревьев и пустые, сиротливые участки, лишенные примет жизни. Все более–менее полезное на зиму прятали, забивая сараи хламом.

Минут через двадцать мяукнул телефон. Напористый мужской голос еще раз уточнил дорогу и, не прощаясь, отключился.

Антон Иванович размышлял, не стоит ли рассказать жене, но сил разговаривать полчаса просто не было, а на меньшее время не стоило и рассчитывать. Потом. Дома.

И так грядет великая истерика, зачем торопить события?

В картине, открывавшейся через лобовое стекло, произошли изменения. Пробежала собака, зябко тряся хвостом. И так сумрачное небо потемнело еще сильнее. Снизу, по дороге, которая вот–вот должна была привести к даче ментов, неторопливо поднимались двое мужиков. Они шли друг за другом, разделенные неким продолговатым предметом.

«Носилки, что ли тащат?», – прищурившись, пытался понять Антон Иванович. – «Совсем народ екнулся головой, строят что ли что-то? Не дача осенью, а парад уродов».

Присмотревшись к шустро взбиравшимся в гору мужикам, он понял, что те несут дверь с наваленной на нее кучей каких-то тряпок. Едрен-батон, его же дверь!

– Эгей, ну-ка сюда пошли!

Первый из идущих приподнял голову, глянул на скачущего возле машины Антона Иванович и что-то сказал второму. Оба заржали: это слов отсюда было не различить, а наглый и чересчур уверенный смех – запросто.

– Кончай ржать! – заорал Антон Иванович. – Сюда быстро!

Мужики заржали, но уже потише. Не так борзо. Свернули на дорожку и подошли к калитке, возле которой уже переминался с ноги на ногу Антон Иванович. Сзади мерно пыхтел на холостых движок «соренто».

Точно – его дверь-то. А на ней – куча жухлых по осеннему времени листьев, из которых торчит небольшая голова. С бородой и кустистыми бровями памяти Леонида Ильича. Карлик, что ли?

– Хули орешь, дядя? – тихо, но с угрозой спросила голова. Из листьев высунулись две короткие толстые ручонки, державшие помятую сигарету без фильтра и ярко–красную, как конфета, зажигалку.

– Дверь, говорю, моя, – опешил Антон Иванович, жадно глядя, как неведомый карлик привычным движением сует в рот сигарету. – А курить еще есть?

– Кури-и-и-ть? – почему-то удивился карлик. – Дорогой у меня табачок-то.

Мужики так и застыли, держа дверь на руках, как почетный караул. Даже не моргали, похоже. Наберут зомбей на стройку…

– Расплачусь, – уверенно сказал Антон Иванович и протянул руку. – Угощай!

Карлик покопался под листьями, смело раскидывая их на бугристую землю. В облачке густого слоистого дыма мелькнул меховой воротник.

– Ну, держи, страдалец! – наконец выпростал он руку с зажатой в ней сигаретой.

Антон Иванович схватил сигарету, выдернул без спроса конфетную зажигалку, щелкнул и втянул в себя горький воздух.

– Спасибо, мужик! – он по привычке сунул зажигалку в карман и почувствовал, как резко закружилась голова. Не упасть бы! Всего-то два года без отравы, а так шиба…

…– нуло. Шибануло! ШИ! БА! Нуло-нуло-шиба-ши-ба!!! – в голове бежавшего колоколом бились звуки, слоги, целые слова – без толка и смысла, то затихая вдалеке, то резко взрываясь прямо под черепом.

Ветки хлестали по лицу, стараясь выщелкнуть глаза или – если не удастся, – хотя бы прочертить щеки и лоб длинными жгучими царапинами. Болела нога. Вот сильно болела, хотя бежать, вроде, как и не мешала. Просто не оставляло ощущение, что по бедру недавно с размаху ударили палкой.

Далеко за спиной раздавался треск веток.

«Бежать! Бежатьбежатьмлябежатьтвоюматьбежатьубьютнахрен!» билась в голове длинная как веревка мысль, затмевая утихавшие колокольчики шиба-шиба-нуло-ши-ло.

Лес начал редеть, под ногами откуда-то взялась тропинка, кривая, как моток лески в кармане, но довольно хоженая. Треск сзади стал громче – похоже, неведомые преследователи вышли на финишную прямую с кубком в конце пути.

Кубок – это он. Кстати, а кто – он?

Бегущий ощупал лицо, пятная пальцы каплями крови – ветки таки достали, с–с–суки. Лицо как лицо, бритое, вроде. Э-э-э, да кто ж я есть? Неважно. Потом. Все потом, надо уйти от погони.

А кто гонится? Да что тут вообще творится?!

Левая нога попала на край лужи, и он чуть не растянулся на грязной земле. Аккуратнее. Надо бежать аккуратнее…

– Стой, сука, стой! Не уйдешь! – донеслось сзади. Грозно так донеслось. Сразу поверишь, даже если не хочешь.

– Хрен там! – фыркнул себе под нос бежавший и припустил еще быстрее. Дыхание вырывалось порциями, как из пробитого мячика: пссст-фуххх. Потом глоток воздуха и снова – пссст, фуххх.

Тропинка резко свернула вправо и лес кончился. Как отрезали – впереди был какой-тодачный поселок, из небогатых. Серые дощатые домики, иногда перемежавшиеся более свежим кирпичным новоделом в пару этажей. Топот сзади стал уже ясно различим, но оглядываться было страшно.

Бежавший рванулся по ближайшей улочке, уходившей вниз. Надо найти людей. Людей. Срочно. Хоть кого-то.

Пссст-фуххх. Глоток воздуха.

Ага! Вон там в стороне – машина. И пара мужиков. К ним, быстрее к ним.

Словно открылось второе дыхание: не обращая внимания на стук шагов сзади и сопение, бежавший рванулся к людям. Проскочив мимо заведенной машины, от которой шел пар из выхлопной трубы, он забежал на участок и бросился к двум мужикам, державшим дверь как носилки с каким-то барахлом. Воры, небось? Да и хрен с ними, воры не убийцы, а сзади точно – хана!

– Закурить не желаешь? – спросил кто-то, выглядывая из кучи листьев, лежавших на двери. – Тебе дам, запросто.

Безотчетный ужас и сорванное дыхание мешали ответить. Бежавший мотнул головой и, стуча сапогами, влетел на крыльцо, ныряя в спасительное жерло входа. Рванул вешалку, с которой посыпались куртки, шапки, ветошь и обрывки, задел немедленно рухнувшую вниз полку с рядком темных банок и влетел в пустую комнатку, плотно закрыв дверь и держа ее обеими руками.

– Зря ты так, дядя! – дыхнув запахом мокрой коры, земли и еще чего-то сугубо лесного, сказал голос сзади. – Не уважаешь ты лешаков.

Беглец начал поворачиваться к говорившему, но не успел даже рассмотреть его: под ребро резко ткнулось что-то, от чего потолок сверху начал медленно съезжать набок, пока голова со стуком не ударилась в доски пола. В глазах резко потемнело, теперь и не рассмотреть – кто там был. Последних сил хватило только подтянуть к груди колени и рывком выползти на середину комнатки. Зачем это было? Да Бог его знает.

Усталый опер из райотдела напряженно думал, сидя в прогретом джипчике, который пыхтел, поедая последние капли горючки. Лучше, чем их служебная «буханка», по–любому лучше. Теплее.

«Что мы имеем? Антон Иванович Терехов, шестьдесят первого года рождения, не судим, женат и так далее. Хозяин дачи, лежит тут дней десять уже. Ножевое в грудь, орудие не найдено. Жена несет какую-то херню, мол, уехал из дома сегодня с утра. Тронулась от новостей или просто бухая, как кол? Ей что сегодня, что месяц назад, может. Содержимое карманов – телефон, ключи от дачи, водительское. А, да! И зажигалка. Хотя сигарет нет. Таскал на всякий случай? Не криминал, бывает».

Двигатель чихнул и заглох. Крутя в руках ярко-красную, как конфета, зажигалку, оперативник вылез из машины и прикрыл дверцу.

«А звонил тогда кто? Млять, чертовщина, а не выезд. Дверь, говорил, сперли. И дорогу объяснял. А дверь-то – вот она. Стоит, родимая, прислонили за углом домика к стене, да и все. С кем я тогда разговаривал по дороге?! Полная херня».

Дознаватель почесал щеку и отправился в «буханку» сочинять протокол.

Мех

– Ты меня напугать хочешь?

Лиза бегает по комнате в одних узких трусиках. Ищет расческу. Я лежу на диване и слежу за ней взглядом. Приятное зрелище, пока что не надоедает. Три месяца и шесть дней.

– Да вот еще! – я потягиваюсь и встаю.

Утренний стриптиз штука хорошая, но пора и на работу. Летнее солнце пронизывает тонкие занавески, подсвечивает танец пылинок. Идти никуда не хочется, но надо.

– Правду говорю. Ты сама у деда спроси.

Дед – он и есть дед. Мой и брата Сереги, отец нашей мамы. Серега сейчас живет в Алуште, да и не о нем речь. А мама и вовсе умерла три года назад. Погибла. Дед за рулем был и выжил, а ее даже до больницы не довезли.

– Не буду я у него спрашивать! Вот что ты издеваешься?! Он у тебя такой… – Лиза крутит в воздухе пальцами, словно заворачивает невидимую лампочку. Грудь у нее при этом колышется, смешно и аппетитно. Да, сейчас бы вместо работы… – Смотрит только и мычит, хотя я слышала, как он сиделке что-то разумное объяснял.

– Ну и не спрашивай. – Я делаю вид, что обижаюсь, но это игра. И она знает, что игра. Просто я и правда опаздываю, поспешно натягиваю джинсы и выбираю из стопки футболок не самую мятую. – Вечером все в силе?

– В кино? Конечно. Заскочу домой, Бармалея покормлю и в полвосьмого у «Эльдорадо». Ты же раньше никак?

Я киваю. Конечно, никак. А если сейчас опоздаю, то и полвосьмого под вопросом. Бармалей – это кот. «Эльдорадо» – торговый центр с пятью кинозалами, но это опять же не важно.

Как и Серега с его Алуштой.

А вот Бармалей – персонаж важный. На вид – так уж точно. Он сейчас лежит на тумбочке, аккурат вдоль телевизора, словно какой-нибудь, прости Господи, саундбар. И похрапывает. Но глаза при этом приоткрыты и затянуты этой их кошачьей пеленой. Его котенком принесла еще мама, с тех пор и живет. Сон, еда и редкое общение со зрителями.

– Деду что готовить?

– А вот у него и спроси, я-то откуда… Черт, где ключи от машины?

– В прихожей, где бросил. Спроси… Он мычит только. Говорить трудно.

Да, после аварии дед – не очень… Типа частичный паралич или как там это правильно? Приходящая сиделка, памперсы для взрослых и прочие нерадостные подробности. Несколько слов он выговаривает, но обычно не хочет. Лежит и смотрит с кровати, а взгляд острый. Так и не скажешь, что безнадежный инвалид. Надоест на вошедшего смотреть – поворачивается к телеку. Тот у него весь день включен.

– Тогда как обычно: перечисляешь, что можешь сварить, а он пусть кивает. Ну, солнышко, что поделать? Все, целую, побежал! А Марина Сергеевна его покормит.

Лиза кивает, копаясь в шкафу. Трусики уже лежат на полу, и она соблазнительно изогнулась совсем голышом. Я тихо подкрадываюсь и целую ее в ямочку над упругой попкой.

– Ай! Костя! Я думала, ты ушел, – она смеется и обнимает меня, повернувшись. – Все, пока, ночью нагоним!

Я выбегаю под палящее солнце и прыгаю за руль. Срочно кондиционер, иначе испекусь тут. Как омлет. Ворота во двор открываются с кнопки, пустяк, а удобно. Выехал, а за тобой сами и опустятся.

Пока еду, вспоминаю начало разговора. Смешно же, хотя Лизе не особенно: она копалась в мамином шкафу и наткнулась на увесистый мешок. У мамы была странная привычка, а рассказать подруге как-то повода раньше не было. Вот и наплел, что мама вычесывала Бармалея с самого начала, а мех собирала в мешочек. Я типа ржал до упаду еще когда первый раз увидел. Спросил зачем.

– Кошки – существа мистические, – сказала мама. – Из их меха вещиобладают целебными свойствами и мощной аурой. Накоплю и свяжу тебе волшебный свитер.

Она вообще была повернута на этом: гороскопы, предсказания, советы Ванги Нострадамусу, и прочей фигне. Впрочем, никому не мешала – увлекается, да и ладно. От свитера я гордо отказался, но мех продолжал наполнять мешок.

Я Лизе так и рассказал, почти как есть. Только чуток добавил сверху: там и заклинание семейное было, которое только дед помнит, и магический ритуал, как оживить запасы меха. В общем, ржачно вышло, а она все всерьез восприняла. Рассказать, что кое–что сочинил – обидится. Не рассказать – будет думать о нас, как о банде психов. Из меня и деда. А, еще из Бармалея – мех-то его.

Под настроение еще и не то сочинить можно, а люди напрягаются.

Работа… Даже рассказывать не буду. К истории отношения не имеет, а голову вам забивать тонкостями оптовой продажи сахара и круп я не буду. Деньги мне платят – и ладно.

Мне бы тоже было неинтересно слушать.

Лиза звонила за день дважды. Уточняла, купил ли я в пятницу масло и куда дел, если да. Второй раз, ближе к вечеру, сообщила, что кота покормила, дед выбрал кашу, а она нашла отпадную блузку. Вечером наденет. По мне, лучше без блузки, да и вовсе без одежды, если речь идет о Лизавете, но в «Эльдорадо», конечно, не поняли бы.

В семь сорок две я был на парковке возле центра. По–божески, с нашими авралами на службе и пробками по дороге, опоздать всего на двенадцать минут.

Кино в восемь, везде успеваем.

Вот только Лизы на месте не было. Обычная наша точка пересечения – первый этаж у эскалаторов. Народа куча, но подруги-тонет. Телефон. Абонент – не абонент, плиз колл лэйте. Тьфу. Вот брать билеты и ждать, что в последний момент примчится? Или плюнуть и пойти сеансом позже.

Время от времени набирая молчаливого не–абонента и косясь на медленно разряжающуюся трубку, я просидел в кафе больше часа. Кола и гамбургеры уже не лезли, да и волноваться начал. Предположим, телефон разбила. Или сперли – у них в парикмахерской только отвернись, кресло с клиентом вынесут, не говоря уж о трубке. Но с чужого позвонить-то можно, у них восемь мастеров и служебный телефон есть.

Ближе к девяти плюнул и вышел к машине. Будем сперва дома искать, не пропала же звезда моих очей бесследно.

Судя по тщательно – паршивой заколки не оставила – собранным и увезенным вещам, наша недолгая совместная жизнь была закончена.

Поперек зеркала на дверце шкафа помадой написаны три слова. Не то, что вы подумали, хотя смысл близок.

Я. ТЕБЯ. БОЮСЬ.

На непривычно пустом столике, где еще утром теснилась армия пузырьков и коробочек, позволяющих женщинам управлять иллюзиями, сейчас лежит единственная бумажка. Я понимаю, что это, даже не подходя ближе.

Дедово свидетельство о смерти, понятное дело. То, что я тщательно прячу от самого себя и других под стопкой старых свитеров. Датировано трехлетней давностью, так уж вышло. Умная девочка Лиза, умная… А у меня язык длинноват. Придется искать новую подружку, сколько их здесь уже сменилось. Так или иначе, ни одна не задерживается.

Причины меняются, следствие остается.

Я выхожу в коридор и иду в дедову комнату. Он уже спит под бормотание неутомимого телевизора. Щелкаю пультом, возвращаю его обратно на кровать, поближе к иссохшей руке в старческих пятнах.

На мгновение мне кажется, что вместо человека под одеялом лежит тщательно вылепленная из кошачьего меха фигура. В полный рост, аккуратно исполненная гениальным мастером.

А на самом деле все так и есть.

Мне обидно только, что маму повторить не удалось – не знаю причин, сам ничего не понял, а она уже не подскажет. Время от времени я пробую, но толку никакого.

Гашу за собой свет, который, конечно, никак не мешает моему созданию, и иду к себе. Сегодня надо вычесать Бармалея, добавить мех в мешок, а завтра приступать к поискам новой подруги жизни.

Почему-то для сохранности моей куклы нужно присутствие дома кого-то живого.

Чужой огонь

Снег, везде снег. Бесконечные серые валы сугробов на обочине, равнодушный серый асфальт. А дальше во все стороны снег. Но чист он – только в полете. Веселый колючий ветер, белая тварь, от которой стынет лицо и хочется водки. С пельменями и узкими саблями перца.

А посреди этой зимней сумятицы – человек. У него нет машины, чтобы спрятаться. Машины вообще теперь редкость, иногда только вдали проезжают кунги комендатуры. Нет даже пельменей, не говоря уж о водке. Он слаб и беспомощен, но идет и идет. Впереди дома, позади дорога, линии проводов над головой – белые на белом, еле угадаешь. Ограда под током, чтобы не пустить в этот мир ангелов.

Концлагерь для тех, кто еще жив. Чудом и зря.

На серой от грязи куртке сзади дыра, разрез от правого плеча наискосок вниз, из которого торчат лохмотья синтепона. Сразу видно – человек беспризорный. Бездомный как собака, которую в такую погоду сюда не выгонишь. Если только она не живет в снегу постоянно, вырыв нору возле теплых зданий и мечтая о лете.

– Чшто за бли… Блиадство, – бормочет человек. Он останавливается и начинает суетливо, как курица, хлопать по карманам куртки. Хлопья снега слетают на землю с плеч, с вязаной шапки, от которой ни тепла, ни красоты. – Где я их?..

Он немного странно выговаривает слова, слегка нараспев. От этого даже мат звучит тепло и по-доброму.

Сквозь метель впереди видна бетонная стела, подсвеченная снизу редкими тусклыми прожекторами. Раньше их не было, но военные навели подобие порядка: освещение, плакаты про бдительность и колючая проволока. Засыпанная снегом надпись метровыми буквами, из которой разборчиво только «…хард».

– Sale hard… – угрюмо шепчет в никуда человек. – Die hard. Йопаное ку-ре-во, где я его просраль?

Внутри черепа начинает тяжелеть. Свинцовые мысли, не иначе. Или просто спазм от холода – черт его разберет. Человек обреченно машет рукой, не потрудившись заправить обратно вывернутые карманы. Так и идет дальше, проваливаясь по колено в сухую шевелящуюся крупку.

До бытовки на замороженной стройке идти еще километра полтора. Так себе занятие для голодного уставшего человека. Особенно, сознающего, что там его будут бить. Непременно и сильно. Потому что без денег. Потому что – без водки. И даже пара пачек «Примы», купленных у вороватого солдата – небось, чужой паек сбывал – на последние, тоже осталась где-то в холодном безмолвии. Красным на белом.

Голова просто раскалывается, но он идет. Больше-то некуда. Там тепло, если Кочегар проспался и нашел хотя бы пару досок. Газ только у военных, остальные топят кто чем может. Если Витька – человек называет его «Витка», чем жутко бесит последнего, но акцент, акцент… – заработал на еду и спирт, то и вовсе праздник.

Человек поднимает руки и поправляет капюшон, натягивает его на голову. Спавшие до локтей рукава обнажают худые темные руки с розовыми, почти детскими ногтями. Отсюда и акцент. Да и холодно ему, черному, в этом гребаном Салехарде. Но деваться некуда. Так звезды встали на этом затянутом вечными облаками небе.

С усилием он рвет на себя примерзшую дверь бытовки. Открывает наполовину – намело перед ней сугроб, который никто не удосужится прибрать. С трудом пролезает в узкую щель, замерзшие ноги тянут за собой снег внутрь. В нос привычно бьет смрад: дым – табачный и от костра, перегар, давно немытые люди. Вся бытовка этим пропиталась, когда сидишь внутри – не замечаешь, только вот так, с мороза…

Холодно. Едва теплее, чем снаружи, но хоть ветра нет. У печки-буржуйки, самодельной, из ведра и обрезка трубы на корточках сидит Кочегар. Да где-то топливо – куски досок – прихвачено пламенем, но, видно, сыровато. Кочегар на четвереньках, нелепо оттопырив зад, осторожно дует через дырки в печке сбоку – разгоняет потихоньку пламя. В руке самокрутка из газеты и содержимого «бычков», которых на столе, принесенном из развалин, целая банка.

– Ага… Ванька приперся! – поворачивает Кочегар голову. – Притаранил курево?

Человек, как провинившийся ребенок, опускает голову, толстые губы беззвучно что-то бормочут… И так вид жалкий, а сейчас – хоть на паперть. Жаль только, нет ни одной церкви больше в городе.

– Я – Мвана… Неть, Кочьегар…

– Чего-о?.. – клочок тлеющей газеты от самокрутки обжигает пальцы Кочегара. Он матерится, словно самого целиком запихали в буржуйку и поджаривают, поливают соляркой. Маленький персональный ад, в котором ему нравится быть бесом.

– Я потьеряль… – лепечет человек. – Я потом куплю. Есчщо.

Кочегар вскакивает на ноги, сунув самокрутку в зубы. Кулак прилетает в лоб человеку. В последний момент удар слабеет, но и этого достаточно – пришедшего сносит в сторону. Одновременно с сильным ударом спереди, затылком он бьется о косяк двери и сползает на пол, слегка оглушенный. Следующая, от души, оплеуха уже и вреда особого не наносит – только брызги крови, а из широкой ноздри на грязную куртку плюхаются темные вязкие капли.

Сквозь шум в ушах слышна ругань Кочегара, но не это странно: сумеречный северный день из окошка бытовки исчезает, словно там, снаружи, кто-то прикрыл грязное стекло листом фанеры. Глаза человека расширяются, он видит в этой тени за окном нечто странное.

Тоже глаза?

Да нет, не бывает таких. Большой, оранжевый… Почудится же с перепугу. Но вот треск шагов по снегу за стеной, это откуда? Хрустит в такт треску горящих деревяшек в печке.

– Что ты купишь, африкан сраный? Когда ты купишь, крыса нищая?! – Кочегар с силой приподнимает человека за еле живую, трещащую куртку и впечатывает в стенку.

Перед лицом человека – злобная харя. Чудовище, о которых шепотом говорили еще в школе на переменах. Океке тогда еще всех пугал такими. Синие, навыкате, вечно пьяные глаза, из наполовину беззубого рта вонища как из помойки. Человек зажмуривается, чтобы капли бешеной слюны не попали в глаза. Он боится заразиться и тоже стать таким… Как этот…

– Мля, я тебя, мудака, самого сейчас в печку запихаю! Курить что будем?..

Входную дверь кто-то царапает снаружи, она оседает, тонко заскрипев, на одной петле, не выдержав мощного рывка.

Кочегар отпускает человека. Оборачивается и тупо смотрит туда – рот и глаза разинуты, изо рта слюна мутной струйкой. Человек за его спиной сползает по стенке, радуясь хоть какой-то передышке.

Из развороченной двери вместе с облаком снега, переваливаясь, в их жилище вваливается некто. Человек успевает заметить оранжевый лютый глаз с вертикальным зрачком, горящий в полумраке, а потом и всю тушу твари, покрытую серо–белесой шерстью. Как шуба ввалилась, ожившая и страшная – вон когти какие на лапах, жуткое зрелище!

Тварь одним ударом лапы отрывает голову Кочегара, просто сносит ее, как самурай, пробующий меч на прохожем. Капли крови попадают на раскалившуюся печь, и человек, чуя запах кипящей крови, почему-то думает не об опасности. Он вспоминает, что давно хочет есть. Жрать. Первое, второе и водки… С перцем.

Голова Кочегара мячиком ударяется о стену рядом с человеком и укатывается в другой угол. Гол, вероятно. Трибуны встают в едином порыве и аплодируют. Обезглавленное тело, похожее на жуткую куклу, утаскивает за собой гость, ворча и порыкивая. На полу лужицы крови и мокрая полоса мочи из штанины Кочегара. Уже на пороге серо-белесый останавливается и некоторое время смотрит на человека: у гостя два разных глаза. Один жуткий, светящийся вертикальным зрачком, справа. А левый гораздо меньше, хотя на человеческий тоже не похож. Шеи у гостя совсем нет, голова поворачивается вместе с туловищем. Чтоб он сам себя во сне увидел…

Гость устает смотреть, снова ворчит и с трофеем в лапах выбирается наружу, окончательно доламывая дверь бытовки. Клубы морозного пара заполняют все помещение, шипят возле печки, оседают на грязный пол.

Человек поднимается. Даже не от пережитого шока, скорее от лютого холода, льющегося с улицы в разбитый проем. Ему надо срочно закурить. Что угодно. Он идет к столу, на котором банка с окурками и обрывки газеты. Дрожащие пальцы напрасно пытаются свернуть самокрутку. Тогда человек просто сворачивает на пальце маленький кулек из газеты, засыпает туда табак, выцарапанный из бычков. Не с первого раза, борясь с тремором, закуривает, сразу заходясь кашлем.

Помещение все больше выстуживает. Человек идет к печке, несколько деревяшек – и буржуйка весело трещит. В углу почти беззубой скалится голова Кочегара. Человек наплевать. Он равнодушно смотрит на нее, думая о другом. Надо срочно починить дверь – иначе гибель и ему, и Витке.

Слишком уж он устал от всего здесь. А голова… Ну что голова – человек был говно, а башку похороним. В снег подальше закинуть – да и все.

Человек почему-то уверен, что гость, убивший Кочегара, не придет второй раз. По крайней мере, сегодня – точно. Но место пора менять, в этом он тоже убежден.

– Погибьель… – шепчет он. – Здесь всио смьерть. Пора бы…

Витька торопится. На расчистке завалов платят мало, зато ежедневно, на сегодняшний заработок он купил две банки китайской тушенки с иероглифами на этикетках и буханку хлеба. Невесть что, да и деньги на этом кончились, но он не унывал. Удачно поменял поломанный золотой браслет на две бутылки спирта.

И солдатику на материке в радость, когда вернется, и им троим выпивка.

Браслет Витька в карты выиграл, у местного охотника ханты. Тот пьяный уже был, чего сел играть – кто его северного человека знает? После проигрыша плакался: «Материн браслет был, ты отдай, отдай!». Даже драться пытался, но, слегка помятый Витькой под одобрение остальных участников игры, что все честно было и нечего здесь, горестно сник в углу, шевеля рыжеватыми усами. Принял полстакана разведенного спирта, закусил куском хлеба с мороженой рыбой и унялся.

Лишний стакан спирта – это отлично. Кочегар опять выхлещет большую часть, ну да и хрен с ним! Зато тепло в хате поддерживает. Работать на военных ему не по понятиям, а тут – вроде на себя. Не западло. Ваньку бы тоже подрядить на развалины, но куда там! Он хилый. День работает, неделю потом стонет, ходить не может.

Витька поправляет тощий рюкзачок за спиной и торопится. Комендатура его знает, но лишние разговоры… Да и холодно сегодня, за двадцать точно, плюс ветер. В этом деле не градусы главное, а как раз ветер – насквозь, как ни оденься.

Дорога к бытовке известна до мелочей. Мимо недолго простоявшего «Сапфира Севера», без крыши, наполовину обвалившегося и разграбленного сразу после Хлопка. Потом два квартала темных, немых двухэтажек, в которые к ночи ближе никто старался не заходить. Выбитые окна, обвалившиеся секции, груды бетона внизу от бывших балконов. Но здесь еще ничего, ближе к центру, где он работает – совсем беда… Так, а теперь налево и до застывших навеки строек. Микрорайон «Жемчужина Ямала», ну да…

– Есть чего дернуть? – спрашивает вынырнувший из–за ближайшего дома мужичок, но, глянув в лицо, спешно отходит в сторону. – Ой, мля… Не признал, Витек, прости. Думал, кто левый.

– Дурак ты, Масяня, кто здесь левый пойдет. А на комендача нарвешься – яйца вырвет. – Витька не останавливается для разговора. Хочется в тепло, пожрать и выпить кружку разведенного снегом спирта. Не до убогих гангстеров и прочей местной мафии. Подмышкой ножны с тесаком, но к ним даже тянуться не пришлось.

– Слышь, говорят, новый Хлопок будет. Окончательный. Военных только выведут – и алга!

Хрен его, Масяню, знает, что такое «алга», но настроение у Витьки портится окончательно. Он неопределенно мотает головой и прибавляет шаг.

Только повторения и не хватает. Одного-то мало, конечно! Три года уже вместо пусть и промерзшего, но богатого городка, столицы нефти и газа России – умирающее нечто, контролируемое военными, но никому толком не нужное. Две трети Салехарда в развалинах, выжившие живут, как могут. И что это было – никто не говорит. Вроде, не радиация, а звери мутируют. Да и люди… Слухи ходят разные, про людей–то. Впрочем, кто не хочет оставаться, может смело уйти. Пешком через тундру. Четыре с гаком тысячи верст до Москвы – это же недалеко? Правда, по дороге можешь замерзнуть, но это твои проблемы.

А вот уезжать отсюда официально запрещено, не прорвешься.

Витька ежится и переходит на медленный бег. Рюкзачок больно хлопает его банками «Великой стены» по спине, прикладывает звенящими бутылками, но сейчас не до того. Не до мокрой изнутри ушанки и застывших ног в хлипких сапогах. Раз–два, раз–два. Держим темп, хвост пистолетом, а нос по ветру.

Возле выбитой двери бытовки суетится африканский человек. То приложит изуродованную расколотую дверь, то отнесет в сторону. Тридцать лет парню, а бесполезный он, Ванька. Жалкий какой–то.

– Кто? – выдыхает Витька, переходя на шаг. Похоже, с ужином придется повременить…

– Ни знаю, Витка! Таких не бивает… Глаза горит, когти с два палец. Вдоль. Кочьегара сразу, меня нет. Смотрел, ушел.

– И где тело нашего сидельца? – уточняет Витька. Ему плевать, для порядка спрашивает.

– Уньес. Толко голова. Там, – кивает на бытовку Мвана. От холода лицо и руки у него уже не черные, а совершенно серые. – Нам бьежать надо. Звьерь вьернется. Потом.

– Только зверья и не хватало, вашу ж мать… – Витька ругается без запала, со скукой и усталостью. Формально. И не такого насмотрелся за свои сорок с лишним. И до Хлопка не сахар было – с рождения в интернате, хотя там страшнее вшей были только старшеклассники; и на воле, что бывала хуже зоны, да и у хозяина, где жизнь подчас по-разному поворачивалась.

Витька проходит в бытовку, скидывает рюкзак на стол. Стараясь не смотреть, подхватывает голову Кочегара за сальные волосы, тащит в угол – там ящик с разными мелочами. Вытаскивает пакет с зайчиками и белочками, невольно криво усмехаясь запихивает внутрь голову. Прихватив из того же ящика молоток и несколько гвоздей, идет к выходу.

Голову в пакете подвешивает в углу у двери на гвоздь и выходит в полярную ночную синеву:

– Ваня, держи фонарик. Да и дверь… Давай вот так ее. На снег, не так, твою ж перевернись!

Молотком споро сшивает разломанную дверь кусками досок, крест-накрест, коряво, но надежно. Попутно подбивает петли. Доходит очередь и до косяка – проем теперь не прямоугольный, а черт разберет, что за фигура геометрии. Но все вместе – сойдет.

Через полчаса дверь закрыта изнутри, как ей и положено. Сверху изнутри входа в бытовку Витька подбивает кусок брезента – получается полог. Еще пару досок в буржуйку. Скоро внутри становится совсем тепло.

Витька из пластиковой фляги разливает по стаканам немного воды, сверху вливает спирт. Вскрывает банку «Великой стены», половину вываливает в замусоленную плошку, прямо на стол кромсает несколько ломтей серого хлеба. У Мваны аж глаза загораются, немудрено. Сутки голодный.

Спохватившись, Витька выносит пакет с головой Кочегара и вешает за дверью, на стену бытовки. Есть там крюк, хрен знает зачем, но вот пригодился. Вернувшись, придвигает к Мване стакан с разбавленным спиртом, подхватывает другой сам:

– Перчику бы сейчас – да нет… Ну, эмигрант, вздрогнули! Еще раз – как дело было?

Через час, разморенные теплом, едой и неожиданно обильной выпивкой, они уже смеются вовсю. В этом деле национальность и цвет кожи значения не имеют. Родился здесь или случайно попал в Россию – будь любезен: смейся или вешайся. Третий вариант туманен и сомнителен.

– Нет, ну вот скажи, Ванька, ты сюда зачем?

Витька уже без куртки, в одном свитере. Короткие волосы торчком, лицо красное, почти кричит – не со злости, просто набрался уже.

– Менья духи саванна послаль, – застенчиво говорит Мвана. От так и не снял куртку, все время зябко. – Две дерьевни по воле духов собрали деньги. Пришлось паспорт. Виза. Реактивный джет из столица в Каир, потом другой – Москва. Оттуда здесь.

– Да это понятно! И за день до Хлопка к нам добрался. Я помню. Я говорю – зачем?

– Духи саванна. Спасти здесь… Не знаю по-русски. The spirit of nature. Дух места, так. Приньести свой жар в ваш холод…

– Дурак ты, Ванька… – тянет собеседник и допивает стакан. От разбавленного спирта Витьку сильно ведет, а черному – нормально, сидит в куртке, улыбается.

– И что делать будешь? Ведь три года по разным дырам трешься, типа нашей бытовки. Ноги вон сморозил.

– Жду. Сигналь жду. Знак такой… – Мвана разводит руками. Ему хорошо. Тепло. По жилам медленно течет огонь, не жгучий, а согревающий. Не спирт, а что-то древнее, привезенное с собой. И нет этого глупого Кочегара. Больше совсем нет. Правда, есть жуткий зверь за окнами, но это ничего, это подождет…

Мвана с тоской вспоминает родину, но его дело – здесь. Он роняет голову на сучковатые доски стола, засыпая. Витька что-то говорит над ухом, пьяно смеется.

Мване кажется, что сейчас все кончится. Может быть, это и есть знак? Он ощущает всю эту землю, он внутри нее, в каждом живом существе – это он бредет по тундре, коротко порыкивая, в поисках свежей человечины. Его глаза светятся оранжевым пламенем, левый огромный, с вертикальным зрачком, а правый поменьше. Он мерзнет на посту возле комендатуры, шепотом проклиная командира, президента, весь этот долбаный город и сраную жизнь. Он смотрит на карты глазами Масяни и почему-то знает, что скоро умрет – всего через час от удара ножом в спину. Сейчас он – это Витька. Расхристанный, пьяный и боящийся только одного – что спирт в городе закончится навсегда.

А это хуже смерти.

Но самое главное – он, Мвана, теперь и есть Салехард. Разрушенный взрывом, холодный, темный, населенный жадными до мяса зверями и людьми, что иногда хуже зверей. Над ним метель, а глубоко под землей, в его таинственном чреве зреет новый Хлопок, окончательный. Сама земля здесь против того, что с ней делают люди. А против земли – не попрешь…

Его прислали сюда духи с одной целью – стать частью здешних мест. Спасти и сохранить. Кажется, пора.

Мвана с трудом открывает глаза, встает, держась за стол.

– Отлить, Ванька? Дело нужное. Не обморозь там себе ничего… – смеется Витька. Он уже совершенно пьян.

– Ничьего, – говорит Мвана. – Nevermind, дружьище.

Он выходит из бытовки, быстро захлопнув за собой дверь. Не выстудить бы, Витьке там еще ночевать. Поворачивает в сторону от города и идет прямо по засыпанной снегом тундре. Через несколько шагов откуда-то из темноты к нему присоединяется давешний зверь, голодный, но неопасный для него. Левый глаз горит огнем. Потом, уже вдали от домов на плечо садится сова. Она странная – на плоской морде нет глаз, вместо них темные провалы, кажется, отражающие бескрайнюю северную ночь.

Потом настает черед духов. Из крутящейся под ногами, царапающей кожу метели собираются силуэты людей, волков, жутковатых медведей. Мвана идет впереди огромной армии, уводя ее все дальше от города. Он чувствует, как лопается под землей нарыв и понимает: второго Хлопка не будет. Все будет хорошо с городом, пока люди не высосут весь газ, пока земля не провалится в пустоты.

– Вьечность… Пусть так. Пусть здесь. – Мване кажется, что пахнет кровью и дымом. Остро, разрывая его широкие ноздри, впиваясь длинными иглами в легкие. И глубже, все ниже. Он весь сейчас – кровь и дым.

Человек падает лицом в снег, словно ему выстрелили в затылок. Вся его армия подходит ближе, еще, окружает и обволакивает его, медленно закручиваясь гигантской воронкой из воздуха, снега, осколков льда и мертвых, навсегда замороженных костей. Воронка растет и ширится, она со свистом втягивает в себя воздух, становясь все сильнее. Редкие птицы, которым удается избежать ее, летают вокруг, как предвестники конца света.

Из темноты прилетает пакет с зайчиками и белочками, падает в снег. Из распадающихся швов торчат сальные волосы Кочегара, его беззубое искривленное лицо. Даже после смерти глаза открыты, они смотрят льдинками на зарождающийся ураган.

– Вечность… – без всякого акцента выдыхает Мвана. В снег. В землю, которой он стал.

Витька, шатаясь, выглядывает из двери. Метель улеглась. Только на севере крутится волчком снежная пелена, но это ладно. Это пусть.

– Ну и куда этого дурака унесло? Замерзнет же… – Он возвращается в тепло и махом высаживает полстакана.

Вот теперь можно спать. Завтра снова на завалы, а потом попробовать выиграть еще что–то. Украсть. Обменять. Отнять. И выпить.

Воронка далеко на севере распадается и медленно тает в воздухе. Слышен тихий рокот барабанов и есть в нем нечто нездешнее, странное. Снег теперь пахнет огнем.

Впрочем, что только спьяну не почудится.

Сухая вода

Профессор суров. Серьезен. Академичен и сух, как копченый лещ. Он явно потратил не один год, чтобы создать свой образ. Имидж. Как бы сказали модники, look – темный, чуток жеваный костюм с неожиданно лиричным васильковым галстуком, очки в тяжелой оправе, зачесанные назад волосы с искрами седины. И, конечно, борода, сделавшая бы честь морскому волку со стажем. Роскошные заросли, не спорю.

Наверное, он и спит только на спине, чтобы не потревожить свой карл-марксовский куст.

– Петров! – профессор тычет пальцем куда-то вглубь аудитории. – Кто из французских философов восемнадцатого столетия не просто предложил…

Я зеваю. Спать хочется неимоверно – дома не был третий день, а общага… Там всегда праздник. Главное хватило бы здоровья. В двадцать лет его еще много, оно бесконечно, а деньги постоянно находятся. А где деньги, там и волшебство. Вчерашнее выразилось в десятке бутылок красного, на что Клим бурчал, что лучше б водки.

Не знаю, мне и так было неплохо.

– Вспомним, что писал Вольтер в письме к Екатерине Великой… – продолжает витийствовать профессор. Морально уничтоженный Петров уже огреб тройку и сел на место, а меня просто разрывает на части зевота. Я наклоняюсь, закрываю рот рукой, прячусь за чью-то широкую спину, но все это – временные меры. Надо срочно валить домой и отсыпаться, иначе есть шанс выключиться стоя. Прямо в автобусе.

Да. Сейчас же и пора – в смысле, с половины пары. Философия Просвещения – это прекрасно, но вывих челюсти не входит в мои ближайшие планы.

– Сашка! У тебя деньги есть?

Угу. После двух суток праздника и цветов Марине, спьяну купленных вчера в дорогом ларьке – конечно. До черта. Я богат, как Билл Джобс и султан Брунея.

Помотал головой. Отстал. Прекрасно.

Опять у кого-то трубка запела, что за дебилы! Сейчас профессор разъярится, как слон на корриде, смыться незаметно станет сложнее. Да, вот уже зарычал.

Я делаю умное лицо. Не хватает только обратить его праведный гнев на себя, потом три раза пересдавать. На третьем курсе я уже проходил это, когда сидишь на кафедре один на один с человеком тебя не то, чтобы ненавидящим – много чести, – но и не жалующим. Блеешь и мнешься, а за окнами весна и хочется пива. Причем, обоим хочется, препод тоже человек. Вроде бы. По крайней мере, с виду.

– Сань, ну хоть пятьсот, а?

Нет, решительно невыносимые люди. У меня на карте сорок два рубля, а им лишь бы нажраться.

– Костик, иди на хрен, нет у меня ничего.

– Жлобишься, небось… – тянет Константин, но отстает окончательно. Что и требовалось. Quod erat demonstrandum.

Глаза слипаются. Марине хорошо, у них сегодня медподготовка, наверное, забила и отсыпается. А я вот сижу здесь, ловлю осколки мудрости. Семинар не лекция, отмечают и не пропустишь.

Сквозь прикрытые веки я смотрю на спины. Много-много спин, затылков и – одно бородатое лицо. Тихий студенческий ад, который потом – вот как родители, например – вспоминают с восторгом. Лучшие годы жизни и все такое.

Может, правда, на Маринке жениться? Свадьба, гости, кольцо на пальце, капкан на яйца… Нет, рановато. Денег нет – и у нее, кстати, тоже. Родители бедные, все четыре. На свадьбу-то соберут, а толку? Блин, о чем я думаю… Спать хочется зверски. В голове молоточки, маленькие, ювелирные – тук-тук, дзинь-бум. Хорошо от Клима вчера отбоярился, до водки не дошло. А он снова нажрался.

Вот кому жениться надо – на цепь посадят, стопку в воскресенье и больше ни-ни.

Я почему-то вспомнил подарок мне на днюху. Два дешевых бокала с гравировками. «Александр» и «Марина». Краткость – сестра. А в огороде бузина. И все это перевязано лентой, словно и сомнений никаких, и вопросов… Черт, у нее это слишком серьезно. Это или принимать как есть, или рубить лопатой. Пока фарш не получится.

Сам не знаю, что выбрать. Слишком много «но». Впереди еще столько марин…

Раздраженный профессор плюется незнакомыми французскими фамилиями, иногда разбавляя их чем-то немецким, звучащим и вовсе как ругательства. Срочно валить, срочно. Иначе я со стула рухну прямо здесь. Жертва высшего образования и голодный обморок – в инстаграме так и подпишут, сто пудов.

– Сань, а чего Степки не видать?

Вашу ж мать… Я что, сторож вашему Степке? Мало того, что этот чмошник с нами учится, так еще и знать надо, почему на занятия не ходит?!

– Умер, – сухо отвечаю я, приподняв чугунные веки. Костик испуганно затыкается, но ненадолго.

– Это… Чего, серьезно?

– Да. Забили вчера огнетушителем. Он вопросы любил задавать дурацкие, его и того. Чтобы не хрена.

Костик злится, но мне плевать. Спать. Спа-а-ать…

Разбудил меня не профессор, как это ни странно. И даже не звонок на перемену. Просто стук двери, бесцеремонно открытой с пинка так, что она ударилась о стену.

– Сидеть всем! – громко, но равнодушно говорит кто-то. Вроде, и голос знакомый, а сразу не пойму. Я открываю глаза и натыкаюсь взглядом на профессора. Его прервали посреди очередного монолога; он недоволен. Но при этом испуган. Все вместе. Коктейль эмоций.

– Что вы себе, милейший…

Бум. Щелк. Дзинь.

Профессор, покачиваясь, опирается рукой на стол. Пальцы второй шарят по груди, по животу. На торчащей из–под пиджака сорочке расплывается бурое пятно.

Я смотрю на дверь. В проеме стоит высокий мужчина. Несуразная фигура – вроде, толстый, а руки–ноги тоненькие, как у пацана. В руках ружье. Под ногами – спортивная сумка, из тех, что на рынке продают чуть не на вес. Подделка под подделку.

– Всем сидеть, – повторяет вошедший.

– Блин, а вот и Степка… – шепчет Костик. – Сука, придурок. Колумбайнер хренов…

Борода у профессора нелепо задирается вверх, он откидывает голову назад, будто решает рассмотреть потолок. Потом ноги подкашиваются, и философ оседает на пол, снося со стола стопку бумаг, запасные ручки и телефон.

В аудитории стоит тишина. Ни криков, ни голосов. Вообще ни звука, только профессор из-под стола то ли хрипит, то ли шепчет запоздалую молитву.

– Я пришел карать и миловать, – спокойно говорит Степка. Да, точно он – просто одел что-то толстое под куртку, из-за того и выглядит так нелепо. И шапочка на голове, натянутая до бровей, непривычная, вот я его и не узнал.

– Кто скажет, для чего он живет, выпущу отсюда. Конкретно для чего, без глупостей.

Один из братьев Орсоевых срывается с места. Они близнецы, одеваются одинаково, и не поймешь – кто именно. Шаг, больше похожий на прыжок, второй.

Бум. Бум. Щелчки перезарядки и звон гильз сливаются в один механический аккорд.

Еще одно тело на полу. И этого, кажется, наповал – не двигается. Второй брат всхлипывает. Громко, отчетливо, но не встает. Все-таки чем-то они отличаются. Смелостью.

– Мир праху, – равнодушно говорит Степка. Не поворачиваясь к нам спиной, тянет назад руку и нащупывает дверь. Закрывает ее. – Начинайте, времени мало.

– Коржов, ты дурак? – не выдерживает кто-то из девчонок. Не вижу кто, а поворачиваться стремно. Лучше так сидеть, как статуя. И не отсвечивать.

– Нет, – спокойно говорит Степка. – Не дурак. Говори, зачем живешь?

Тишина. Были бы мухи, мы бы их услышали. Но поздняя осень – не их время.

– А ты – для чего? – внезапно громко спрашивает Костик. – Двоих уже положил, тебе оно зачем? И броник напялил… Наверное, выжить хочешь?

Степка поворачивает голову в нашу сторону. Глаза блестят. Ну да, он же часто в очках ходит, а сейчас, наверное, линзы. Или упоролся чем-то.

– Тебе их жалко, Константин? – спрашивает Степка. Он покачивается, переступает с ноги на ногу. Но ружье держит цепко, умеючи. Ствол сейчас в нашу сторону. – Зря. Говно людишки. Да вы все – говно. Папины деньги, мамины связи. Уроды…

Он смачно плюет на пол. Теперь мне становится страшно. Почему-тоне от стрельбы, не от двух свежих покойников, даже не от нацеленного в нашу сторону оружия – именно от плевка на чистый пол. Причуды человеческой психологии, как сказала бы Марина.

– Я сам зарабатываю, – отвечает Костик. Кстати, не поспоришь – вечно в долгах, но – да. На свои живет.

– И что? Гордишься? – Степка злобно щерится. Улыбкой это назвать нельзя. – Такой же бесполезный урод, но за свой счет.

Я вижу, как зрачок ствола подпрыгивает. Потом уже глухой звук выстрела. И только затем рядом со мной что-то тяжело падает на пол. Что-то. Кто-то. Я боюсь даже смотреть на Костика. Я замер. Меня нет, меня нигде нет. Не было и не будет, лишь бы этому обсоску с ружьем не пришло в голову…

– Страшно, Александр?

Бля… Только не мне, господи, в которого я толком не верю, только бы не мне…

– Да… – скриплю я. Горло свело спазмом, я еле выдавливаю две эти буквы. Я физически их чувствую, как откуда-то изнутри комками выползают эти «д» и «а», вяжут рот, клочьями застревают между зубами. Меня рвет этим словом.

– Ну и зря, – насмешливо говорит Степка. – Знаешь, чувак, есть такая выдумка ученых. Сухая вода. Мелкие капли в негорючей оболочке. Ни напиться ей, ни даже намочить что–то. Вроде и вода, а толку никакого. Вот и ты такое же говнище. Но я тебя пощажу – иди. Маринке привет, ее не хочу расстраивать.

Меня начинает трясти. Сперва несильно, только руки, лежащие на столе, от кончиков пальцев и выше, выше. Потом свело спину, и я почувствовал, как трясется голова.

– Так я… Правда?

Степка кивает, внимательно глядя на остальных:

– Ментам скажи, что я один. И у меня с собой бомба, не советую штурмовать. Бегом давай, у меня еще дел куча! Сорок рыл…

Я встаю, стараясь не смотреть на развороченную голову Костика, на желтоватые с алым брызги на полу, на столе, на застывших спинах впереди. Я, наверное, тоже весь… В этом. Меня трясет еще сильнее, я с трудом подхватываю рюкзак со стола. Пальцы не гнутся, но я стараюсь. Прохожу мимо молчащих однокурсников, огибаю Степку, ожидая, что он в последний момент все-таки выстрелит, но нет. Он двигается чуть в сторону, пропуская меня к двери.

В воздухе остро пахнет стреляными гильзами – порох и горячий металл. Охотничья симфония.

Щелк. Щелк. Открыл и вышел.

В коридоре никого. Выстрелы были негромкие, наверное, никто ничего и не слышал. Или не понял. Я останавливаюсь у окна и упираюсь лбом в холодное стекло. Надо бежать, но я стою и бездумно смотрю во двор корпуса, на изломанные силуэты деревьев, уже голых, без листьев, на свинцовое небо.

Мне уже не страшно. Мне никак. Меня помиловали, хотя и не ради меня. Во мне самом смысла пока ноль. Или навсегда ноль. От меня зависит.

Бум. Щелк. Дзинь.

Кто-то еще. Точнее, кого-то еще. А я вот здесь, без причин и следствий. Некоторым дают сделать выбор, за других его делают чужие люди. Равнодушные. Спешащие за своими туманами и… за запахом тайги. Да.

Дзи-и-инь…

– Ты здесь спать останешься, Саня?

Костик смеется. Выходит у него это неприятно: все портят кривоватые желтые зубы, исправить которые вечно не хватает денег. Но он жив и весел.

Я резко вскидываю голову. Ведь так и спал, лбом в стол. Профессор аккуратно складывает давно выученные наизусть лекции в пузатый портфель. Клацает замками. Привычно оглаживает бороду. Вокруг обычная суета перемены – кто бежит курить на улицу, кто достает телефон проверить, что изменилось в мире за сорок минут вынужденного отсутствия. Подозреваю, что ничего. У Орсоевых – традиционная борьба на руках. Армрестлинг. Им, кроме качалки, мало что интересно. Да и бог с ними, если честно. Всегда раздражали, а теперь плевать.

Все живы. У всех есть какие-то цели, и не нам судить, велики они или ничтожны. Совсем не нам, тем более – за других.

– Спать? Нет… Здесь – нет.

Я смотрю ему в глаза:

– Слушай, Костик… Я вот жениться надумал. Будешь у меня свидетелем?

Неспящие

На маленькой кухне царит суета. Центр этого многорукого, с полотенцами, тарелками, вилками и половником урагана – как всегда мама. Она ждет в гости старых знакомых, тетю Алину и ее дочку Вику. Вика моя ровесница: нам обеим скоро исполнится двенадцать. Если сложить вместе, то двадцать четыре. Солидный возраст, но до маминого далеко.

И у нас почти три метра роста, опять же если объединить в длину. Такой монстр в потолок упрется почти как новогодняя елка. Согнув лохматую макушку.

Это даже хорошо, что каждая из нас – сама по себе. У нас в квартире и без того тесно.

– Мариночка? Порежь пока фрукты. – Многорукая богиня на мгновение замирает и улыбается. – Скоро придут.

Телевизор в углу мелькает картинками далекой нереальной жизни. Пальмы, белый песок, танцующие на фоне океана девушки. Там хорошо. Там не идет надоевший за зиму снег, а прохожие, закутанные в шарфы, не ругаются, поскальзываясь.

– Хорошо, мамочка. Только я – в комнате, а то здесь негде.

Из середины урагана кто-то кивает, вскинув на мгновение тонкую руку, чтобы убрать падающую на глаза прядь волос.

Я беру миску с яблоками, ножик и разделочную доску. Никаких сложностей – вырезать сердцевины, а потом порезать на дольки. Потом выложу их эффектным веером на тарелке и готово. Телевизор в комнате выключен, это даже хорошо. Мне не хочется смотреть на песок и пальмы. Поехать туда нереально, у нас просто нет столько денег, а завидовать… Это неправильное чувство. Так мама говорит: не завидуй и не надейся.

Поменьше разочарований в жизни.

Поэтому я режу яблоки в тишине. Только тиканье часов, старых, со стрелками. Где-то в их глубине маленькая батарейка дает искру жизни и тихому тик-так, и незаметному шевелению напоминающих усы стрелок, короткой и длинной. Семь двадцать пять вечера, поэтому длинный правый ус слегка провисает.

Я не люблю Вику.

Она очень шумная, ей хочется превратить любое событие в праздник, а мне – нет. Не хочется расстраивать маму, иначе я бы легла в постель и укрылась с головой колючим пледом. Легла так и лежала бы, пока гости не уйдут домой. Обратно. Туда, откуда пришли.

За окном опять снег. Сейчас уже темно, за шторами не видно, но он идет который день. Зима в этом году задержалась, не хочет сдаваться. Я задумываюсь над этим, и ножик, легко разрезав яблоко, соскальзывает вбок. Прямо по пальцу!

– Мама, я порезалась… – Я не кричу. Не люблю шума, и сама стараюсь вести себя тише. Просто говорю, но она слышит. Звон тарелок стихает, мама выглядывает из кухни.

– Сильно?

Я поднимаю вверх указательный палец с косым порезом, на конце которого уже алеет капля.

– До свадьбы заживет, – говорит мама. – Помой с мылом, потом смажь йодом. Он тоже там в ванной, в шкафчике.

Она снова уходит на кухню, а я откладываю в сторону доску и противный предательский ножик. Иду в ванную, что ж поделать…

На выключателе остается кровавая полоска, я закрываю за собой дверь и смотрю в зеркало. Все как обычно. Не глядя включаю воду и сую под струю руку, беру скользкий обмылок.

– Ты – маленькая неудачница! – шепчет мне кто-то из зеркала. Я не вижу кто, но знаю, что они там. Они всегда там, когда не надо.

– А ты – противный старый дурак! – отвечаю я зеркалу. Иногда это помогает, и оно затыкается на полуслове. До следующего раза.

Но нет, не повезло…

– Почему – дурак? – удивленно шепчет зеркало. Теперь оно немного мутнеет. Меня видно еще четко, а вот вместо висящих на крючках полотенец за спиной и маминого халата поднимается и замирает облако непрозрачного пара.

– Вы, неспящие, все дураки! – отвечаю я. Порезанный палец немного щиплет от мыла, но крови уже не видно, ее смыло водой и с руки, и с изогнутой чаши умывальника куда-то вниз.

– А ты – неудачница! – тихо смеется зеркало. Теперь вокруг моего отражения там видны глаза. Разные, то широко распахнутые в недоумении, то прищуренные, с густыми ресницами и почти без них. Карие, голубые, серые. На отшибе виднеется зеленый. Мне кажется, что он смотрит на меня особенно презрительно.

– Я живу, это уже удача, – твердо говорю я глазам. – И у меня есть мама. Она меня любит. Что вам еще надо?..

В конце я срываюсь на крик. Плохо. Они будут смеяться надо мной. Так всегда бывает, когда я злюсь или плачу перед зеркалом.

– Она никого не любит, – надменно отвечает шепот. – Глупая ты девчонка…

Теперь в овале рамы меня нет. Только глаза, глядящие из вечной темноты. Зеркало кажется окном в пустоту космоса, где ничего нет от начала времен. А потом там, далеко–далеко, начинает идти снег. Его едва можно различить. Отдельные снежинки сплетаются в быстрые злые вихри, кружатся, летят во все стороны – не только сверху вниз.

Глаза начинают мигать. Мне это особенно не нравится, но деваться некуда. Если уж началось, придется терпеть до конца.

– Я не глупая… – неуверенно отвечаю я, не в силах оторвать взгляд от зеркала. – Я живая. Это и есть счастье.

– Нет… – ответ дробится эхом, шепот множится, словно со мной теперь говорят десятки голосов. Сотни. Мужских, женских, по–старчески дребезжащих и совсем юных. – Счастье совсем в другом. Ты не поймешь…

В центре зеркала появляется замочная скважина. Темная, словно из векового ржавого металла, огромная. Я подходящих ключей к такому не видела даже по телевизору.

– Протяни нам руку. Протяни, протяни, протяни… Ты будешь с нами. Ты узнаешь, что такое счастье!

– Глупая девчонка!..

– Она никого не любит.

– Неудачница, маленькая неудачница!

Уже нет ни снега, ни пугающих меня глаз, ничего, кроме огромной замочной скважины, внутри которой переливается, едва не выплескиваясь из зеркала маслянистая темнота. Она бурлит, лопается пузырьками, даже на вид грязная и страшная.

Я размахиваюсь и бью рукой по зеркалу. Изо всех сил, в самый центр. Вспыхивают и гаснут алые точки, капли моей крови, уносимые куда-то внутрь, с удовольствием всасываемые алчными невидимыми ртами.

Нечто жадно чавкает. Я чувствую, что рука провалилась в глубину стекла, и кто-то держит ее, дергает к себе, стараясь затянуть меня целиком.

– Иди сюда, глупая девчонка! – Это уже не шепот, это крик во все горло, оглушающий, режущий слух на пределе. Я пытаюсь вырваться, отшатнуться назад, но ничего не выходит. Меня медленно, но неотвратимо уносит в глубину зеркала, раскручивая, сминая, чтобы я прошла целиком.

Терпеть нет сил, и я тоже кричу. Громко, безнадежно, как подстреленный равнодушным охотником заяц. Бесполезно. Теперь уже все бесполезно…

– Не знаю, Алиночка… – Мама накладывает подруге салат и ставит тарелку на скатерть. – Врачи ничего не говорят. Напсихические отклонения не похоже, проверяли. Просто детские фантазии? Как-то слишком уж… Сегодня в ванной зеркало разбила. Спрашиваю: как? – молчит.

Она оборачивается и смотрит на играющих в углу в куклы девочек. У Марины правая рука в бинтах, но она довольно ловко расставляет игрушечную мебель на полу перед Викой. Та смеется и что-то рассказывает подружке.

– Может и правда само пройдет? – отпивая вино, спрашивает Алина. – Повзрослеет, помудреет…

Мама вздыхает. Со временем все проходит, дожить бы до этого счастливого момента.

Словно заметив ее пристальный взгляд, Марина поднимает глаза. Они у нее зеленые, яркие как молодая листва, но слишком мудрые для ее возраста. Кажется, что она знает гораздо больше, чем все вокруг.

Знает вообще все, а это так тяжело…

Царь

Мужичок на остановке явно не в себе.

Есть такие признаки, они всем известны. Поднятые плечи. Походка. Характерная суетливость. Мимика и не присущая даже детям широкая глупая улыбка, страшная в сочетании с взрослым остановившимся взглядом. Все это сразу говорит – псих.

Образ дополняет расстегнутая одежда. Все нараспашку – и куртка, и рубашка, из–под которой светилась волосатая грудь с нательным крестом. Мятые, с отвисшими колеями, прямо–таки жеваные брюки родом из семидесятых. Неожиданно яркие, белые с оранжевым кроссовки заляпаны грязью.

– Блаженны… Блаженны нищие духом, ибо приедут в царствие… – Мужичок путается в словах Писания, но то, что он бормочет, вполне разборчиво. – Пора в путь-дорогу, дорогу дальнюю, дальнюю… И несть им числа, но – Диаволъ!..

Отчетливо слышен даже твердый знак на конце слова, что по определению невозможно. Псих выскакивает из–под навеса на тротуар, задирает руку вверх, да так и застывает. Костлявое запястье с краем старой выцветшей татуировки то ли грозит небу, то ли призывает его к чему–то.

Прохожие обходят мужичка, как неживого. Как статую, внезапно возникшую на пути. Жизнь в большом городе быстро учит не обращать внимания на дураков, если они не пристают. Здесь и на умных-то времени не хватает.

– Аз есмь царь земной и небесный! – вопит мужичок неожиданно густым церковным басом. – Уверуйте, сволочи!

Пара идущих навстречу школьниц с непременными наушниками поверх вязаных шапок отскакивает в сторону. Тетка уставшего вида с ашановскими пакетами в руках морщится, но проходит рядом. Чтобы свернуть ее с пути потребуется нечто куда солиднее царя. Пусть даже земного и небесного. Старушка, идущая следом, крестится и матерится одновременно.

Тоже особенность, кстати. Местная примета.

Мужичок опускает голову, весь как-то сникает и плетется к лавочке, с которой я наблюдаю за представлением.

– Нормально так? Пойдет? – плюхаясь рядом со мной, спрашивает он. Голос теперь самый обычный, без блаженных интонаций, да и лицо разгладилось, становясь обычной неприметной физиономией сорокалетнего мужика.

Не очень здорового и заметно пьющего.

– Ну… Больше бы экспрессии, – тяну я в сомнении. – За руки можно схватить кого-нибудь. А мимика – хороша, Виктор. Очень даже!

– За руки – нельзя. Побьют, – коротко отвечает Витек.

Я немного думаю и согласно киваю.

– Да нормально! В целом – убедительно.

Мужичок молча застегивается. Видимо, замерз. Настоящие сумасшедшие босиком по льду ходят, а ему, конечно, прохладно.

– Сергей Сергеич…

– Да? – не отрываясь от изучения прохожих, откликаюсь я.

– Я уже спрашивал, но так чего-тои не допер. Вот вы мне платите вторую неделю, верно?

– Три тысячи в день. Мало?

– Нет, нет! Что вы! Нормально. Меня устраивает. Я про другое хотел спросить. Что вы актера не наняли? Ну, это… Профессионального.

– Зачем?

Витек, как они говорят, зависает. Даже пальцы, сжимающие язычок молнии, останавливаются посередине груди, словно он собрался перекреститься, но забыл как.

– Так, это… У него лучше бы вышло, вот!

– Виктор, мне не нужно лучше. Вполне достаточно видеть вас. И как на вас реагируют все эти люди. Вы играете бездарно, но в этом есть своя честность. В общем, это – то, что мне сейчас нужно.

Витек наконец-то застегивает куртку под горло.

– На сегодня закончили?

– Пожалуй, да. Так хочется выпить?

– Ага, – он совершенно по–детски светлеет лицом. – Вы же не против?

– Помилуйте, Виктор! Вы – взрослый человек. Да еще на честно заработанные деньги… – Три тысячных бумажки меняют хозяина. – Я только за. Завтра здесь же, в одиннадцать.

– Спасибо, буду!

Он вскакивает с лавочки, засовывая гонорар в карман, кланяется и почти бегом направляется в сторону виднеющегося за домами здания вокзала. Там масса мест, где можно удачно инвестировать деньги в завтрашнее похмелье. Лысые по осенней поре деревья равнодушно машут ему вслед ветками.

Я некоторое время сижу, разглядывая прохожих.

Теперь, лишенные раздражителя, они скучны и сливаются в общую массу. Слипаются, как позабытые теперь карамельки в железной банке, проглядывая через общую глазурь разноцветными пятнами.

Встаю, и, тяжело опираясь на трость, иду в гостиницу. Сегодняшние наблюдения помогут мне написать еще пару страниц бесконечной книги о единственном достойном предмете размышлений.

О людях.

В коридорах гостиницы пусто: не сезон для туристов. Редкие командировочные сейчас трудятся, проверяя и пугая местных коллег, или, наоборот, перенимая их опыт и набираясь мудрости. В любом случае, они – не здесь. От моих шагов и даже стука палки нет эха, его впитывает казенный сероватый ковролин.

Номер аскетичен, как и все в моей кочевой жизни. Кровать, стол, стул, шкаф. И привычное зеркало на привычном месте – овальный портал в такую же комнату в ином мире, где моя левая рука станет правой и наоборот.

Больше там ничего не изменится.

С удовольствием выпиваю стакан минералки, открываю ноутбук и продолжаю с того места, где от усталости и нехватки материала остановился вчера вечером. Труд бесконечен, как и всякая по–настоящему масштабная работа. Он должен будет открыть людям глаза на них самих. Стать тем самым раздражителем, который только и способен что-тов них изменить, заставить разъединиться и выйти из железной коробочки…

Всего пара строчек, как меня прерывает резкий треск телефона. В таких гостиницах уже непривычные для современного человека проводные телефоны – по–прежнему вещь обыденная.

– Слушаю вас. – Я давно научился необязательной вежливости, это иногда помогает располагать людей к себе.

– Здрасте! Вы с девочками отдохнуть не желаете? – бойкий девичий голосок. Саму ее, что ли, вызвать…

– Идея не лишена интереса, – так же вежливо продолжаю я, с удовольствием слушая паузу. Бойкая переваривает фразу, примеряя ее в голове, как джинсы – подойдет или нет.

– Отлично! Тогда к вам сейчас подойдет молодой человек, покажет варианты. С ним и договоритесь. Приятного отдыха!

Я опускаю трубку.

Вот и мой раздражитель добрался, не все же эксперименты ставить, придется отрабатывать карму. Можно было отказаться, но следует прислушиваться ко всем знакам и сигналам. Так надо.

Молодой человек оказывается не так уж молод. Лет тридцать пять, если на вид. Из–за его широких плеч искусственно улыбаются три барышни.

– Классика, минет, с резинкой, полторы за час. Три часа – четыре штуки, – привычно бубнит он, окинув взглядом номер. – Выбирайте: Снежана, Анжела и Леночка.

Меня подкупает Леночка, не ставшая придумывать себе псевдоним. Чисто внешне все три женщины примерно одинаковы с точки зрения эстетики: яркая косметика, немного уставшие видеть чужие половые органы глаза, кофточки-юбочки в одном задорном стиле.

– Пожалуй, пусть будет Леночка. На три часа достаточно.

Молодой человек берет деньги и уводит с собой невыигрышные номера.

– Располагайтесь, прошу! Будете шампанское? – Леночка стоит посреди номера, словно не знает, зачем пришла. Пьяная, что ли? Не похоже.

– Да, буду, – она выходит из ступора и садится на кровать. – Вас как зовут?

– Сергей Сергеич, – отвечаю я. Имя как имя, почти привык.

– А я – Леночка, – глупо улыбается она, повторяя очевидное.

– Давайте немного поговорим? – из вежливости предлагаю я. На самом деле, она сейчас вещь, которую можно драть во все дырки. За некоторые из дырок придется доплатить, но сути дела это не меняет. – Я, с позволения сказать, писатель. Путешествую по стране, изучаю людей. Записываю некоторые характерные вещи, очень интересно, знаете ли.

– Прикольно! – отвечает Леночка, закидывая ногу на ногу. Меня начинает раздражать ее улыбка, но придется держаться до последнего.

– Да, повторюсь, довольно интересно. Держите бокал.

Я наливаю ей шампанского, себе минеральной воды. Леночка отпивает залпом почти половину, не утруждаясь выслушиванием тоста, который я, заметьте, собирался произнести. Она меня не просто раздражает, она меня бесит, но я продолжаю сдерживаться.

– Так вот… – Глоток минеральной воды. – В вашем городе я ставил эксперимент: как люди относятся к уличным сумасшедшим. Причем не к настоящим, а такая матрешка, эксперимент в эксперименте. Сумасшедший не настоящий. Но за деньги старательно его изображает. Делает вид. А люди, в свою очередь, делают вид, что реагируют на него.

– Ничего не поняла! – честно отвечает Леночка, глядя на меня поверх испачканного помадой края бокала.

– Скажите, сколько вам лет?

– Двадцать два, – не задумываясь, отвечает она. Стало быть, двадцать семь. Уж настолько-то женскую психологию я понимаю.

– Прекрасно. Вы молоды и хороши собой. Давайте тоже проведем небольшой опыт?

Я специально говорю очень спокойно и монотонно. Взгляд Леночки слегка рассеивается, улыбка расползается в расслабленную гримасу. Девушка кивает и начинает расстегивать свободной от бокала рукой пуговки на блузке.

– Перестаньте. Вы не должны сейчас раздеваться. Давайте мне бокал.

Я ставлю его на стол, к ноутбуку, и поворачиваюсь к слушающей меня барышне.

– Вы пришли, чтобы помешать писать мой великий труд. Вы пришли, чтобы спать со мной за смешные деньги. Открыть заветную плоть в обмен на бумажки. Это чудовищно, если задуматься. Это требует наказания, не так ли?

– Так, – медленно, как в полусне отвечает она. – Вы меня накажете, Сергей Сергеевич?

– Обязательно. Но не так, как вы думаете, если вам есть чем думать. Я исполню ваше заветное желание – это и будет наказанием. Чего вы хотите больше всего на свете?

Леночка глубоко задумывается. Несмотря на транс, она честно пытается сосредоточиться на вопросе.

– Деньги… Я хочу быть очень богатой… – наконец выдавливает она. Взгляд ее окончательно плывет, это уже глубокий гипноз, как любят писать медицинские справочники.

– Превосходно! И это – ваше единственное желание?

– Да…

– Значит, пусть так и будет.

Не сверкают молнии, не грохочет за окном гром, даже залпа конфетти – и того нет. Давно ненавижу спецэффекты, особенно те, которые мне приписывают.

Леночка стремительно стареет.

На ее морщинистой шее возникает золотое колье, посверкивающее при легчайшем движении колючими отблесками бриллиантов. Под тяжестью украшения голова немного наклоняется вперед. Волосы седеют. Хотя они и уложены теперь в замысловатую прическу, это ее не украшает. Пальцы покрываются пигментными пятнами, резко контрастирующими с акрилом ногтей и массивными перстнями. Рот западает и так бесящая меня улыбка превращается в скорбную гримасу, в опущенные вниз уголки губ.

Одежда висит на ней мешком.

– Теперь вы очень богаты. Правда, через час у вас будет сердечный приступ, что неудивительно в столь преклонном возрасте. И вы умрете. Но вы уже успеете уйти отсюда, а большего мне и не нужно. Не благодарите и – ступайте! Машина с шофером ждет у входа в гостиницу.

Леночка тяжело встает. Пытается выпрямиться, но не может этого сделать – старость, знаете ли, такая старость.

– Спасибо вам! Я знаю, как много у меня теперь денег. Это прикольно, – она говорит глуховатым старческим голосом, делая паузы между словами, чтобы глубже вдохнуть.

– Идите, – ворчливым докторским тоном отвечаю я и поворачиваюсь к ноутбуку. Дверь где-то за спиной хлопает, и я теперь могу продолжить свой труд.

«…Я царь земной и небесный, князь мира сего и иных миров во веки веков.

Нет ни ада, ни рая. Ни камеры временного содержания, которое католики называют чистилищем, а буддисты еще как–то. Мне наплевать на ваши названия и ваши якобы священные книги. Ничего на самом деле нет, кроме вас – алчных и похотливых людей, лживо поклоняющихся мне, или – назло мне же – моему придуманному оппоненту. Людей, даже не понимающих, что я – един, светел и темен, жуток и прекрасен. Людей, слабости которых могут стать силой, но никогда ею не станут, потому что вы глупы. Людей, изображающих сумасшедших, чтобы выпить на заработанные деньги. Продающих свое тело, чтобы помечтать о богатстве.

Уверуйте, сволочи! Хоть в кого-нибудь, но – по-настоящему…».

Пустой человек

Иван Степанович умер ночью.

Еще около часа жена слышала, как он ходит по квартире – из туалета на кухню, оттуда на балкон, курить. Покашливает. Задел ногой неудачно стоящий на проходе диван, вполголоса выматерился.

Дальше она уснула, а с утра нашла его сидящим на том самом диване: в руке пульт, телевизор даже включить не успел. Лицо спокойное, словно узнал нечто важное, глаза приоткрыты. Так вот сидит и смотрит в черное зеркало старенького «Самсунга», отвесив нижнюю челюсть.

Будто задумался о вечном.

Сперва она в слезы. Жили они не то, чтобы дружно, всякое бывало. Работал, но как-то без достижений. Пил. Сперва умеренно, по пятницам, снимая стресс. Потом, когда потерял работу, быстро скатился к запоям. На последние деньги перед получкой жена отвела его к наркологу. Иван Степанович не спорил, не ругался, пошел покорно. Как на веревочке.

После этого два года ни капли. Правда, от этого он не изменился.

Иван Степанович вообще был человек тихий, нелюдимый, не склонный к агрессии. Даже пьяный тихо улыбался своим мыслям и ложился спать.

Потом слегка успокоилась. Позвонила сестре.

– Валя, Валечка… Гришкин умер. – Как-то незаметно, через десяток лет семейной жизни, жена начала звать его по фамилии. До того – Ванечка, а на Степаныча покойный не тянул: был небольшого роста, сухощав, незаметен. – Ночью, да… Сердце, небось. Конечно! Скорую, полицию, не знаю, кого еще вызывать? Да? Приезжай. Давление себе померяю, не волнуйся. Ага. Ну ладно…

Сестра даже не удивилась. Никогда не любила она Ивана Степановича, вот и сейчас – спокойна, как танк. А жене… то есть, уже вдове, стало грустно. Тридцать лет прожили, привыкла уже.

Она зашла в гостиную, где покойный хозяин дома так и сидел на диване, и остановилась перед ним.

– Ушел… Даже не попрощался. На сигареты тебе времени хватило, Гришкин, а меня разбудить – нет. Свинья ты… Хотя жалко. И как жить дальше?

Она снова всхлипнула и пошла на кухню, чтобы чем-тосебя занять. Перемыла стопку тарелок в раковине, привычно рассовала в сушилку: одну за одной. Почему-товспомнила, как они познакомились: Иван Степанович был самым веселым парнем тогда, в той компании, в гостях у… А, да не важно. У кого-то из девчонок в общежитии. Танцевали, кажется, да… Играли «Мираж» и Modern Talking. Е махот, е масол.

Да, да, точно! Куда что девалось?

– Эх, Ваня, Ваня… Тридцать лет с тобой псу под жопу. И сам не радовался, и мне не давал. Ни денег, ни хрена… Что вот после тебя осталось? Долги банку, да шкаф с одеждой? И та ношеная вся, только бомжам. Пустой ты человек был…

Она открыла дверь приехавшим врачам, привычно потопавшим, не разуваясь, к покойнику. Потом полицейский. Как-то незаметно приехала Валя, то ли помочь, то ли от скуки.

Приехал человек из похоронного бюро. Скорбный, деловитый, сразу с крестом, как Спаситель. На плече принес и поставил в тамбуре. Запахло свежей сосновой смолой. Потом спец по бальзамированию, вызвали зря – покойный был не стар, его уже увезли на экспертизу, как полагается. Оплатили напрасный вызов. В доме царила та обычная посмертная суета, что и у всех.

Движение без радости, ради отвлечения родных.

Чуть позже доставили гроб. Спасибо, Валя догадалась привезти деньги, которые сейчас активно разлетались по назначению и зря.

Вся эта сутолока длилась почти до вечера: какие-то невнятные соседки ломились в дверь, советуя, где нанять отпевание. Пришла сумасшедшая старушка с третьего этажа, вызвалась завтра читать ночные молитвы над новопреставленным. Люди, люди… В квартире, где месяцами никого, кроме хозяев, не бывало царил проходной двор. В пепельнице Ивана Степановича на балконе прибавилось окурков от разных сигарет.

Последней домой уехала Валя.

Вдова Ивана Степановича присела на диван, суеверно отодвинувшись на край. Повертела в руках пульт и включила телевизор. Надоело смотреть на гору непонятных вещей на столе: бумажные иконки, ленты в руки усопшему, искусственные цветы, кусок тюля в гроб, другая разная нужная дрянь.

Первый, второй, НТВ, Рен ТВ… Везде гримасничали, пели, кричали что-то хорошо оплачиваемые плоские люди. Нет, телевизор сейчас – тоже не то.

Она, тяжело ступая на уставшие за день ноги, пошла в спальню и прилегла. Взяла с тумбочки потрепанную книжку Марининой – когда-то ей нравилось, а теперь перечитывает на ночь, лишь бы отвлечься. С утра забирать тело, везти домой, бабки, молитвы, батюшку, еды купить на поминки, обзвонить знакомых.

Из книжки на пол спланировал свернутый лист бумаги. Странно: она и закладками не пользуется, откуда?

Бросила на постель книжку, развернула лист. Густо исписано мелким почерком Гришкина. Интересное дело…

«Прошу считать данный документ моим духовным завещанием тем, кого это касается. Материальных благ не нажил, оставить после себя не могу, да и некому. Квартира и так жены. Одежду раздайте бездомным.

Хочу покаяться перед Богом, в которого так и не поверил. Да и перед людьми. Мне сейчас не поверят, но я никого и не убеждаю. Прочитаете – и славно.

Мне в девяносто первом году, как раз когда мы с женой с трудом выживали без работы, было видение. На трезвую голову, сразу скажу, пить тогда было не на что. Так вот: явился мне ангел. Как в книжках пишут – весь в белом, за спиной крылья длинные, концы выше головы и вниз до пола. В руке книга. Лицо и правда непонятное, не врут – не поймешь, мужчина или женщина. Андрогин. Голос тоже непонятный, приятный, но то низкий, то почти присвистывает. Волосы длинные, золотые, у нас только парики такие продаются.

– Благую весть я тебе принес, Иван! Избран ты небесами стать писателем великим. Открыть людям глаза на их пороки, к раскаянию и свету повести. Конечно, не за так это все. Даром же ничего не бывает – придется тебе жену бросить, трое детей от разных женщин будет. Наркотики. Умрешь в сорок два, но всемирно известным. Однако, все связано, не избежать этого.

Я стою тогда, помню, как дурак. Глазами хлопаю. Какой из меня писатель? Мне бы денег побольше, да пивка холодного по жаре.

– А можно – не писателем, а? У них жизнь тяжелая. То не печатают, а опубликуют – все говорить начинают, что говно пишешь. Стресс это, уважаемый ангел. Или вы – бери выше – архангел? Я в вас плохо разбираюсь.

Тот стоит улыбается. Глаза светлые, понимающие. Словно насквозь смотрит.

– Ангел. Обычный вестник, людям судьбу показываю. С тобой случай трудный – живешь неправильно. Но поправимо это, хотя… Отказываешься ты?

Неспешное у них мышление, у ангелов. Или просто не слушают толком, что им говорят?

– Да вроде того… Мне бы лучше богатым стать. А на книжках никто на моей памяти не разбогател, кроме Льва Толстого. Так он и так графом был. Можно мне другую судьбу? Без открывания пороков и возвещения истины? Опять же жена устраивает.

Ангел улыбаться перестал. Лицо сделал строгое, открыл свою книгу – а оттуда свет. Словно лампочка внутри спрятана. Полистал. Подумал.

– Ладно… Писателем не желаешь… Зря, кстати. Вот с вариантами негусто у тебя. Жизнь есть обычная жизнь, до пятидесяти можно – и все. Но скучно это и нераскрытие потенциала.

Ангел наставительно поднял указательный палец.

– Да мне – нормально. Деньги-то будут?

– Да не то, чтобы очень. Хотя… На жизнь достаточно, конечно, но без излишеств. Слушай, серьезно ты от судьбы отказываешься великой? Второй Достоевский! Глаголом жечь сердца, души препарировать! Собрание сочинений полное в тридцати томах…

– Спасибо. Зачем оно мне? Я человек тихий.

– Тьфу ты, прости Господи! Ты – человек глупый, как посмотрю я. – Ангел стремительно злился, на красивом бесполом лице нарисовались морщины. Странно выглядело – как трещины на мраморе. – Слава же! В веках, во славу Спасителя. Переводы, гонорары, поклонницы, а?

– Нет. Сколько отмеряно обычной жизни – пусть столько и будет. Так оно и жене лучше.

– Да что ты в нее вцепился, в жену свою? Баба как баба, миллион таких.

– Простите, а вы точно ангел?

Вестник захлопнул книгу так резко, что я испугался. Посмотрел злобно и говорит:

– Я в стране вашей понять ничего не могу! Одни ночами молятся, чтоб им ниспослали свыше талант. Другим даром… Ладно, не совсем даром, но за приемлемую цену – а они в отказ. Пожалеешь ведь!

– Так талантливые, небось, тоже о чем-то жалеют? А я хоть не один останусь.

– Гм… Да не угодишь на вас, как ни поверни. В общем, с миром оставайся. Два раза не принято предлагать у нас. Слава Богу!

С тех пор жизнь моя была пуста, но я доволен. Прожил обыкновенно, о чем и не жалею. Зато тридцать лет с женой любимой, что мог – все для нее делал. Чувствую, что время мое на исходе, как раз пятьдесят уже исполнилось, сердце жмет все чаще, как в руку его кто берет и сжимает. А рука эта горячая, раскаленная.

В общем, простите, если что не так. Особенно за пьянство. Завещание в книгу положу, не потеряется.

Иван Гришкин,

ваш несостоявшийся Достоевский».

На золотом крыльце

– Но тебя же нет!

– Почему? Ты меня видишь, мы говорим – что еще нужно.

– Реальность…

– Перестань! Нет никакой реальности. Все твои чувства – набор электрических импульсов. Нейронные связи внутри куска желе в голове. А на самом деле никто не знает, кто мы. Где мы. Есть ли мы вообще…

– А твои чувства?..

– Они не имеют значения. Их тоже нет.

– И кто тогда говорит?

– Я и ты.

– Забавно…

Воздух сырой, тяжелый, пропитан запахами палой листвы и грибов. Хорошо бы остановиться, хорошо бы поискать незаметные шляпки, поворошить палкой возле деревьев – вдруг удача?

Но – некогда. Да и незачем: ни ножа, ни корзинки, ни желания что-то делать из этих грибов. Даже палку – и ту сперва найти нужно.

Алексей вздыхает и бредет дальше, хрустя ветками под ногами, не ища подходящих тропинок. Просто вперед, через кусты, небольшие овражки с лужами воды на дне, мимо почти облетевших деревьев. Над ним набухает низкими тучами небо, серое как его жизнь, нависает, беременное ноябрьским дождем.

– …царь, царевич, король, королевич, кто ты будешь такой, выходи поскорей, не задерживай добрых и честных людей… – бубнит Алексей под нос. Все равно, что именно говорить, никто не услышит. Можно спеть – пустой лес простит и это. Главное, держать ритм, так легче шагать. – На золотом крыльце сидели царь, царевич…

Он приехал сюда рано утром, вышел из пустой электрички на полустанке из короткой платформы и трех скамеек, спрыгнул на рельсы, спустился по насыпи и пошел в лес. С тех пор и идет – почти по прямой, насколько позволяют прихотливые изгибы местности. Скоро полдень.

Каждый раз, разругавшись с женой, Алексей спит на диване в другой комнате. Потом тихо поднимается на рассвете, стараясь не разбудить супругу, одевается почти в темноте и просачивается из дома наружу. Телефон, бутылка воды в кармане куртки, ключи и немного денег – впритык на пару билетов. Туда и – если повезет не заблудиться – обратно.

Зачем это все?

С особым интересом это спрашивают в машине спасатели, пару раз искавшие Алексея по приметным деревьям и пеленгу телефона.

– Стресс снимаю, – честно, но не полностью поясняет спасенный. – Духи леса, атмосфера. Грибами, опять же, пахнет…

Медик из МЧС задумчиво проверяет рефлексы, снимает с руки явного психа манжету тонометра – сто двадцать на восемьдесят, чтоб я так жил! – и дает добро: выпускайте Берлагу. Идиот, но безобидный. И в суицидальных наклонностях не обвинишь – жить товарищ хочет. Вот и пускай живет.

– Ваш дом? Вот и отлично. Одеяло только верните. – Спасатели переглядываются, но сказать больше нечего. Здоров. Иди с миром.

Он выбирается из тепла машины с оранжевой полосой в холод мира.

– Спасибо вам… – мнется Алексей. Оглядывается на подъезд, потом снова смотрит на бригаду. – Спасибо! Выручили. Я бы там, в лесу, с голоду…

Он начинает плакать. Поворачивается и бредет домой, хотя и не хочет, но – куда еще идти? Домофон пищит, открывая проем в пахнущий мусоропроводом подъезд. Адские врата.

– Я бы здесь остался…

– Нельзя. Ты пришел случайно и должен уйти. Таковы правила.

– Но мне здесь – хорошо! Я здесь на месте, я чувствую!

– Этого места нет. Тебе просто повезло однажды, не больше. Уходи. Захочешь – ненадолго вернешься. Дорога несложная.

– Но… Да к чему?! Что я там не видел: жену? квартиру?! Работы нет, детей – и тех не нажили…

– Здесь оставаться нельзя.

– Но ты же…

– Меня тоже нет.

– И что мне теперь…

– Напейся. Многим помогает.

Густой орешник отмечает начало Того Самого Места. Эти заглавные буквы живут только в голове Алексея, ни на бумажной карте, ни на google maps здесь нет ничего необычного. Лес, полянки, снова деревья. Единственное приметное место в округе – ручей, да и тот километрах в пяти южнее.

А здесь все обычно.

Орешник надо обойти слева, это важно. Однажды он пытался срезать дорогу, как раз потом его и вылавливали спасатели, замерзшего и голодного возле истоков ручья. А Место он тогда найти не смог. Так что слева, только слева.

Далеко вверху растекается полоской след от самолета. В чистом небе он был бы виден полностью, а сейчас, в мареве, пунктиром из перьев в проблесках облаков.

– Там хорошо… – задумчиво говорит Алексей. Орешник остается за правым плечом, теперь вперед, через овраг, и на месте. В Месте. Там, где нужно. – Чемодан и ручная кладь. Стюардессы и обед. А часов через восемь – пальмы и солнце.

Ему мучительно не хватает тепла, а теперь еще хочется есть. Резко, приступом, так, что сводит желудок.

Ничего. Отхлебнуть воды, привычно пролив несколько капель на воротник, и идти дальше. Осталось немного, считай, уже пришел. Овраг неглубокий, по краю вьются освобожденные осыпью корни дерева, листва местами взрыта и разбросана по сторонам. Кабаны недавно проходили, отъедаются к зиме.

За оврагом стоит дом. Обычный, как многие тысячи его близнецов по всей стране. Кирпичный фундамент, деревянные стены, небольшие окна. Крыша из железного листа, прорезанного справа дымящейся трубой. Да и не дым оттуда, а так – теплый воздух колышется, уплывая вверх и теряясь в низких тучах.

– Есть кто дома? – привычно спрашивает Алексей, открыв дверь. Шутка, конечно: куда отсюда кто денется, если и нет этого всего. Ни дома, ни добротного забора вокруг, ни самой Марии, сейчас сосредоточенно что-то пишущей в тетрадке, сидя за столом.

– Здравствуй, Алеша! – Она никогда не улыбается, губы в ниточку, словно чем-то огорчена. – Заходи, отдохни. Я сейчас допишу свою историю и покормлю тебя.

Как домой пришел. Да он и чувствует, что домой – все на месте, прежде всего, сердце. При этом понятно, что вокруг мираж. Нечто непонятное и нематериальное – кто же будет в лесу дома строить? Да и дорог вокруг нет: словно выпали из воздуха дом, голый по осени сад вокруг, забор, сараи. Выпали и встали на подходящей полянке недалеко от оврага.

Но – достоверно выглядит. Убедительно. Трещины на серых от дождей кирпичах, давно не крашеные доски стен. На крыльце одна ступенька скрипит. И внутри тоже – обычный небогатый домик. Телевизор советских времен под салфеткой, массивная мебель, часы с кукушкой и горка подушек на застеленной цветастым покрывалом кровати.

– Поесть бы неплохо… – Алексей вешает потрепанную кепку поверх куртки, привычно одергивает свитер и садится, возясь со шнурками. – Замерз. И не завтракал… Ну, некогда было.

– Как обычно? – Мария поднимает взгляд над очками. Вид у нее уютный, домашний.

– Как обычно, – вздыхает Алексей. – Вчера опять поссорились.

– Бывает… – Ручка Марии словно живет в пальцах своей жизнью, быстро–быстро строчит что-то в тетради аккуратным мелким почерком. – Расскажи пока, что нового. Кроме ссоры вчера.

– Нового… Ты как соцсеть – что нового? – невесело усмехается Алексей. Ботинки он ставит к печке, от которой тянет надежным теплом. Ну не бывает такой нереальности, не бы-ва-ет! – Сосед снизу умер, вчера хоронили. Молодой мужик, чуть старше меня, может, года на три. Сердце. Пришел домой, поужинал, полез купаться. Через час жена забеспокоилась, а он там под душем сидит, на бортик привалился и уже остывает.

– Хороший человек был?

– Да хрен его знает… В лифте здоровались, а так – и не скажу ничего. Просто рановато ушел и… как-то глупо, в ванной.

– А как не глупо? – интересуется Мария. Даже ручку кладет поперек своих ровных строчек, отрывается от работы.

– Ну не знаю… На машине разбиться – вроде, обычное дело. Или там в больнице, если врачи бессильны. На войне люди умирают за что-то, по делу.

– А ты бы как хотел?

Алексей суетливо пожимает плечами. Ему тепло и о своей смерти думать не хочется.

– Как определишься, ты скажи. Вот в этом я тебе помочь могу.

– Так тебя же нет! – возмущается Алексей. От голода он становился нервным, вот и сейчас… – Я прихожу в никуда и общаюсь ни с кем, а ты мне про смерть!

– Это ты мне – про смерть. Я только слушаю тебя, Алеша. – Мария решительно дописывает строку и закрывает тетрадку, заложив страницу ручкой.

– Эх… – машет он рукой. – Тебя послушать, так я сам с собой разговариваю. И дома нет. И тебя нет. Скажешь, и мчс-ники выдуманные?

– Ну почему же… Они настоящие, – рассудительно качает головой Мария. – Только ниоткуда они тебя не спасали. Ты и в лес-то не ездишь.

– Это как? – удивляется Алексей. За окном на промозглом осеннем ветру качается ветка яблони – вверх-вниз, потом снова и снова. – Я спятил, что ли? И сейчас в дурке под уколами?

– Да нет. Не спятил. Ты на самом деле спишь сейчас. Вот скажи, сколько тебе лет?

– Сорок шесть, – не задумываясь, говорит Алексей. Уж в этом он уверен железно. – А что?

Мария сочувственно смотрит на него. Глаза в глаза, не отводя взгляда. На стеклах ее очков иногда вспыхивают и гаснут отблески огня из печки.

– На самом деле – нет. Тебе двенадцать. И я, и дом, и воспоминания о жене и всей твоей жизни – всего лишь морок.

– Тогда почему… – начинает он говорить, но замолкает. Несмотря на жару в домике, его пробивает озноб.

– Да обычное дело… – Мария взмахивает рукой. – Ты упал с велосипеда. Глупо, но так не только в детстве бывает. Гематома на мозге, врачи пока и не знают, что лучше – оперировать или нет. А ты пока спишь. И видишь все не так, как оно есть на самом деле. В школе о тебе ребята скучают, ты же неплохой парень…

– А… Мама? – спрашивает Алексей. – Отчим?

Он похоронил их с разрывом в три месяца несколько лет назад. Сам договаривался обо всем – сперва по поводу отчима, мать уже болела и почти не вставала. А потом и ее.

– Живы, конечно. Переживают. Мама за тебя хлопочет, ищет сейчас анестезиолога. Боится, как наркоз перенесешь, хирурги-то хорошие, а вот твой организм…

Алексей встает и проходит мимо нее к окну, его словно манит к себе эта ветка: вверх–вниз. Пауза. И снова, и снова. За переплетением деревьев сада виден лес.

– И как… А, впрочем… – Он опускает голову. Под ногами странное для деревенского домика переплетение плитки – большие квадраты с полосками раствора между ними.

– Алеша, зачем ты встал? Ложись, ложись, – говорит кто-то с притворной заботой. Интонация слишком сладкая, как у не любящих детей воспитательниц и учителей.

Или – медсестер, если им регулярно падает в карман небольшая добавка к зарплате.

Алексей не выдерживает и оглядывается: он видит Марию за столом, а сквозь нее смутную тень в белом халате, с расплывшейся фигурой и шапкой волос, приподнятых в дурацкую прическу. Здесь же и лес, через который он ходит теперь все чаще и чаще, и дверь подъезда с кнопками домофона. Кажется, еще немного и запах хлорки смешается с крысиной вонью мусоропровода, умножится на аромат палой листвы и грибов. И разорвет ему голову, которая жутко болит и так.

– Сейчас… – шепчет он этой смутной тени. – Сейчас лягу. Мария, можно это все кончится?

– Да как скажешь, – доносится из всего этого хоровода наложившихся картинок, смешанных запахов и адской боли в затылке знакомый голос. – Я же говорила, что меня нет. А ты не верил, мальчик.

– …на золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич… – бубнит себе под нос Алеша, стараясь спрятаться в этой детской считалке от всего ужаса, который его захлестывает. Стараясь уцепиться хоть за что-то реальное, но забывает слова и только нервно открывает и закрывает рот. Молча. Искривив его в никому не слышимом крике.

– Даже не верится. Может, батюшку пригласить? Сглазили наш подъезд, точно сглазили! Сначала Мишка, с седьмого, в ванне помер. А теперь Алексей Иванович. Не верю… Дом – полная чаша, как говорится. Детки такие хорошие, Ниночка, жена, золото! Вот чего ему не хватало?!

– Иди пойми этих психов…

– Да какой он псих, ты чего, Маша! С утра до ночи на работе, вторую машину купили, Нине. Собирались квартиру менять, она сама говорила. Если только перетрудился… Но отдохнул бы, отпуск взял, зачем так сразу?! На глазах дочки, говорят, начал какие-то стишки читать, ни с того, ни с сего. Потом пошел к окну. Цветы в сторону подвинул, аккуратно так, ни один не уронил. Открыл створку и вылез. Дочка его схватить хотела, да не успела. Мала еще, а то бы за собой утянул. Вот как так, а?!

– Не знаю. Ладно, пойду я, грустный разговор выходит, не люблю. Да и некогда мне, работать надо. Сказки скоро сдавать в печать, а у меня одна не дописана. И никак не складывается…

Мария поправила очки, виновато улыбнулась соседке и вызвала лифт. В подъезде воняло мусоропроводом и – почему-то– мокрой листвой, под которой так часто прячутся шляпки ненайденных грибов.

Или они просто никому не нужны?

Измена Родине

За Липатовым пришли под утро, когда самый сон. Звонок колоколом зазвенел в ушах, веревку снаружи чуть не оторвали, потом в дверь начали молотить кулаком. Электричества в доме никогда и не было, так что брести к двери пришлось впотьмах.

Липатов, зевая, повернул ручку замка, собираясь сказать нечто грубое, но не успел. Дверь словно ожила, пнула его, отбросив назад в коридор. Из темного проема хлынули люди в форме – один, двое… Всего четверо. Без оружия, но угрожающего облика.

– Что за?.. – сказал Липатов, но получил удар под дых и следующие пару минут сидел на корточках, восстанавливая дыхание. Над ним стоял суровый мужик в шинели, расставив ноги и контролируя задержанного. От шинели едко воняло дешевым табаком и почему-то псиной.

– Никого, господин капитан госбезопасности! – донесся откуда-то сверху Липатова грубый голос. – Один живет, сволочь.

– Знаю, что один, Востриков, – сказал тот, что в шинели. – Начинай обыск!

Липатов шумно выдохнул, собираясь встать, но увесистый сапог ткнул его в грудь.

– Лежать, скотина!

Больно стукнувшись затылком о стену спорить не приходилось: сиди в уголочке и наблюдай снизу за великанами.

По всей квартирке стоял звон и грохот. Мелькали лучи редких нынче фонариков. Чем бы ни закончился визит госбезопасности, целых вещей резко поубавится.

– Нашел, господин капитан госбезопасности! – обрадованно прокричал кто-то из тех, кто шуршал, звенел и громыхал нехитрыми липатовскими пожитками, постоянно роняя вещи на пол. – В кастрюле прятал, змей супоросный! В шкафу!

– Подымайся! – хмуро сказал тот, что в шинели и сапогах. Впрочем, они все были так одеты, для простоты назовем этого Капитаном. – Протокол снимать будем.

Липатов молча поднялся с пола, украдкой потирая грудь. «Как конь лягнул», – подумал он некстати, поглядывая на разоренное жилище. За неполные десять минут трое безопасников взрыли все его вещи словно отряд бульдозеров. Пол завален старыми куртками, открытыми книжками, на которых кое-где виднелись яркие штампы «Проверено цензурой» и шестиглавый енот – герб Империи. Разбитые тарелки и веер рассыпанных вилок поверх, словно мусор. Словно он не ел вчера из этой посуды пайковую куриную кожицу с деревянным маслом. Эх-х…

– Я требую общественного защитника! – пискнул было Липатов, но получил локтем в бок и заткнулся. Действительно, не время.

– Давай сюда, Востриков! – приказал Капитан. Подчиненный бережно протянул ему сверток с кулак размером, завернутый в носовой платок. – Ваше?

Липатов понурился. Кто-то настучал, не иначе. И теперь ехать ему в лучшем случае на север, там леса еще остались. Будет, кому валить. А в худшем – дальше городской тюрьмы не повезут. Там электрические стулья и свой генератор. Как раз для таких целей.

В так и оставшуюся распахнутой дверь заглянула соседка, привлеченная шумом. Испуганно скосила глаза на погром на полу, потом на людей в шинелях, негромко икнула и исчезла.

– Под запись! – приказал Капитан Вострикову. Тот послушно козырнул, как-то по-бабьи задрал полу шинели и достал из кармана штанов приборчик. Подышал на линзы, протер о плечо и нацелил камеру на Липатова.

– Фамилия, имя, отчество? Гражданство? Возраст? – требовательно спросил у него Капитан. – В глазок смотреть!

– Липатов Фархад Ю-Чжаньевич… – прошептал он. – Подданный Новой империи. Холост. Тридцать девять лет.

– Громче говори! – гаркнул Капитан так, что даже Востриков отпрянул, едва не уронив приборчик. Остальные двое в шинелях на всякий случай отошли подальше. Один наступил сапогом на осколок кружки и громко хрустнул. – Место работы и должность?

– Сводная армия учета фекальных масс. Машинист второго разряда уездного значения. Имею благодарности начальства за скоростной аудит нижнего смыва.

– Работяга ты, значит, Чжаньич… – с деланным сочувствием протянул Капитан. – Низший класс. Плохи твои дела, плохи… Благодарности тебе не помогут – тут политическая статья. Изменой попахивает.

На кухне хрипло прокашлялся репродуктор, зашипел и радостно начал играть гимн Империи – старинную мелодию «Калинки» в аранжировке Пекинского биг-бэнда балалаечников и техно-акынов. Гнусавый голос запел о величии шестиглавого енота, его любви к свободе и непримиримости к врагу. Пять утра, все верно.

Честным людям пора на работу, а вот нечестным сейчас тошно…

– Зачем запрещенные предметы хранишь? – перекрикивая радио, заорал Капитан. Выключать репродуктор было запрещено, а про регуляторы громкости никто даже не слышал. – Не любишь власть имперскую, гаденыш?

– Никак нет, люблю! – привычно прокричал Липатов. – Слава Императору! Все на борьбу с мелкими недостатками! Колосись, гаолянь! Славься край наш, цветущий чере-о-о-мухой, шестиглавого знамени сын!!!

Победная песня была глуповата словами, но это нормально для подобных композиций во все времена. Главное, петь погромче, иногда смахивая несуществующие слезы со щек.

Капитан дослушал куплет до конца, после чего деловито взял Липатова за уши и слегка отодвинувшись назад с удовольствием ударил его коленом в лицо, резко дернув задержанного на себя и вниз.

– Ы-ы-ы… – заплакал Липатов, выплюнув зуб. Слезы смешивались с кровью, капающей из разбитого носа и сочащейся изо рта. – Зафем вы таф срафу?!..

– Молчи, тварь! Быстро рассказывай, откуда запрещенный предмет, кто сообщники, что задумали против Сына Неба и Земли?

После этих слов все пятеро, включая Липатова, сделали синхронное движение руками – сложили ладони перед лицом и ткнулись в них лбами. Из репродуктора неслись последние новости о скором гниении западной конфедерации, повышении надоев черноморских дельфинов и рекордном урожае шишек хмеля на Вологодчине.

– Нашел на улице, – утерев кровавые сопли рукавом, быстро и сбивчиво отвечал Липатов, заискивающе улыбаясь в камеру. – Вчера. Иду со смены, гляжу – блестит что-то. Не рассмотрел, виноват, сунул в карман и пошел. Господин капитан!..

– … госбезопасности! – подсказал Востриков, не опуская камеру. – Именовать господина полностью, сокращение карается химической кастрацией.

– Господин капитан госбезопасности! Смилуйтесь! Ошибся, готов искупить… Я же верный сын Родины, подданный Его Императорского величества! Я же… Не арестовывайте, умоляю!

Пафос момента был смазан сочным плевком кровью себе под ноги – глотать уж очень противно. Липко и солоно.

Капитан посмотрел на Липатова с отвращением:

– Предмет найден не вчера, а не менее недели назад, уже врешь, подлец! Показывал другим подданным – отягощающие обстоятельства. Не сообщил и не сдал в госбезопасность. Идейный ты враг, Фархад Липатов! Закоренелый. Электростул по тебе плачет. Впрочем…

Липатов часто-часто закивал, прижимая руки к груди. Он искренне надеялся, что морок сгинет, его, конечно, накажут – двадцать ударов палками. Ну пусть пятьдесят! Но не арест, не казнь…

– Впрочем, ты можешь наказать себя сам. Добровольно. Следствию меньше хлопот и родня не пострадает. Что скажешь, а? Веревку мы тебе дадим. Мыла нет, Чжуаньич, не взыщи. Санкции же. Который век санкции, не любит нас гнилой запад.

Кто-то из бойцов хохотнул в полутьме разоренной квартиры. Капитан строго глянул в ту сторону, смех мгновенно иссяк.

– Выпить бы на прощание… – грустно сказал Липатов и снова сплюнул кровью.

– У тебя есть? – спросил Капитан.

– Откуда… Талоны только через неделю.

– Столько мы ждать не можем, пошли в комнату. Еще дел куча, с тобой до обеда возиться не будем.

В комнате один из бойцов подтащил табуретку к торчавшему из потолка крюку – никто толком не знал, зачем их делают строители, но везде есть. Достал веревку и закрепил на крюк, ловко свернул петлю и спрыгнул на пол.

Липатов тяжело залез на его место, похолодевшими пальцами накинул петлю на шею и сам затянул узел сзади почти до отказа.

– Слава Императору! – сказал он, почти не шепелявя. – Все на борьбу с коррупцией! Даешь планомерное повышение цен на все!

– Не на митинге, – казенным голосом сказал Капитан и пнул табуретку.

– Формоза наша! – успелшепнуть Липатов, но дальше в глазах у него потемнело и какая-то неотвратимая сила потащила гаснущее сознание вверх, все выше и выше, туда, где звезды и улыбается богиня Цунь своим приветливым ликом с древнерусских икон, где светящийся коридор и нет талонов на пиво из старых веников, где не надо чистить говно по двенадцать часов в день и гордиться этим, где не надо кланяться в пояс владельцам нефтяных вышек и послушно выбирать из одного кандидата, где нет никакой Империи и никакого Императора, кроме отца всего сущего, славься имя его ныне, присно и во веки веков…

А в реальности Липатов обоссался, уже мертвый. Обычное дело для висельников.

Капитан брезгливо отошел в сторону от дергающихся ног самоубийцы, от летевших в стороны брызг мочи.

Пока бойцы снимали уже успокоившееся тело под бдительную запись на видео, которую Востриков так и вел с самого начала, Капитан зашел на кухню – полтора на полтора метра, имперский стандарт, – и достал из кармана сверток.

Под тусклым светом восходящего зимнего солнца он смотрел на запрещенный предмет, подрывающий безопасность Родины – прозрачный шарик, наполненный неясной жидкостью. Потертый, поцарапанный, переживший немало хозяев и невзгод. Внутри находился маленький домик непривычного стиля с острой крышей и часами, что-то явно с гниющего запада, окруженный сугробами белых песчинок. Если тряхнуть, эти пародии на здоровый имперский снег поднимались и начинали кружиться, медленно опускаясь обратно.

Внизу у шарика была подставка, видимо, чтобы ставить где-тона полку или в шкаф. На видное место, если найдется идиот демонстрировать такое открыто. На подставке были знаки запретного латинского алфавита, знать который было преступно. Именно поэтому Капитан, хоть и сделал изрядную карьеру в госбезопасности к своим двадцати девяти годам, не смог ничего прочитать.

Впрочем, ему это и не надо было, лишние сомнения в наше время знать смысл тайных знаков «ZLATA PRAHA».

Соскучился

За бывшим столом Архата Евсеевича сидит новичок. Коротко стриженый парень лет двадцати пяти, при галстуке и с бейджем смотрит в неновый монитор. Внимательно, словно хочет найти там нечто особенно важное – рецепт выплаты ипотеки за три года или просто истину. В последней инстанции.

Небось, ленту ВКонтакте листает.

Галстук завязан кривовато, а так – образец офисного хомячка с дипломом. Иногда новичок шумно сглатывает, будто потрясенный цифрами продаж. Кадык его поршнем взлетает к подбородку и падает обратно.

Скорее всего, парня мучает жажда.

– Добрый день! Рад приветствовать вас в нашей корпорации! Мы представляем эксклюзивные услуги в области спасения души. Вам что-нибудь подсказать? – Паренек, не напрягаясь, выдал заученный скрипт и уставился на Архата Евсеевича. В глазах у него маленькая зарплата, легкое похмелье и тоска по женской ласке.

– А как же! – тяжело, в три приема устраивается на стуле для посетителей Архат Евсеевич. С его грубых ботинок на пол сыплются комки земли. – Смотрю, ремонт сделали? А мебель та же. Даже монитор пожлобились заменить.

В голове паренька что-тоне сложилось. Недощелкнуло. Он мучительно морщится. Потом перебирает подходящие фразы в уме. Молчать-то нельзя – штраф.

– Чем могу помочь? – выдавливает он из себя.

– Зашел вот, ностальгия… – неопределенно отвечает посетитель. – Раньше не было, а тут ка-а-ак навалилась.

– Могу предложить вам несколько позиций из нашего каталога! – вырулив на взлетную полосу в голове, оживляется паренек. – Покаяние. Отпущение грехов. Просветление третьего уровня. Возможны варианты. Рассрочка на два года и кредит от нашего партнера. Со страхованием жизни по льготной ставке!

Архат Евсеевич тяжело вздыхает.

– Я же говорю – ностальгия, молодой человек. Чего мне каяться? И так все хорошо.

Менеджер смотрит на него с ненавистью зря распинающегося зазывалы. Зарплату и недостаток ласки в глазах сменяет неподъемная похмельная злость. Свинцовое чувство, кто разбирается. Как оболочка реактора.

Архат Евсеевич роется в кармане и достает сигареты. Потом зажигалку. Закуривает и задумчиво пускает колечки в сторону пожарного датчика. Паренек с ужасом отодвигается от стола, противно визжат ножки стула по кафелю.

– Уважаемый, я… Охрану… Перестаньте курить в офисе! – Начав уверенным баритоном, под конец фразы он срывается на визг.

В кабинет заглядывает бывший начальник Архата Евсеевича.

– Привет, Петруха! – роняет старик, слегка разогнав рукой сигаретный дымок. – А я, вот… Заглянул. Соскучился.

Начальник роняет телефон. Тот смачно бьется о плитку пола, разбрызгивая куски пластика.

– Чур меня… Изыди! – шепчет начальник. Он даже не наклоняется за разбитым смартом: стоит в дверях и пытается вспомнить, как крестятся. Слева направо или наоборот.

– Да ладно тебе, – добродушно отвечает Архат Евсеевич. – Я ж не со зла. Просто по старой памяти зашел. Все же сколько лет верил. А также надеялся и любил.

– Охрана? – бубнит в трубку паренек, нервно поглядывая сквозь облачко дыма на странного клиента и бледного шефа. – Восьмой кабинет, да. Нужна помощь.

Архат Евсеевич затягивается и бросает окурок на пол, старательно притоптывая его подошвой. Бычок превращается в месиво.

– Что вы такие нервные тут? – огорченно приговаривает он. – Я, когда работал, спокойно на все смотрел. Лишь бы платили. А теперь – трах-бах! Охрана! Телефоном о пол! Психика у вас ранимая, что ли?

Начальник выходит из ступора и начинает-таки креститься. Как умеет.

– В католики подался? – удивленно вскидывает брови Архат Евсеевич. – У нас, вроде, справа налево принято!

Петр вздрагивает и выписывает рукой перед собой уже какие-то масонские знаки.

За плечом начальника появляется удивленное лицо охранника. Тоже из новеньких, Архат Евсеевич ему не знаком.

– Что происходит? – интересуется охранник. На самом деле, ему плевать, конечно. Но до конца смены четыре часа, надо соответствовать. – Кто курил в помещении?

Архат Евсеевич ласково ему улыбается.

– Мы ж тебя… Год назад. Честь по чести! На венок скинулись, жене деньги на карточку… – начинает бубнить Петр. Он бледен и растерян. – Ты ж умер, Евсеич!

– Ну да, – отвечает тот. – А теперь зомби апокалипсис наступил! Судный, понимаешь, день. Ты телевизор не смотришь, что ли? Не просветляешься?

Архат Евсеевич довольно смеется.

Охранник задумчиво чешет нос и решительно отодвигает начальника, чтобы зайти в кабинет.

– Пойдемте, уважаемый, на выход! – говорит он и вежливо, но твердо берет посетителя за плечо. – Не мешайте работе организации.

– Да кому я мешаю? – искренне удивляется тот. – Здесь отродясь ничего важного не происходило. Кому они нужны, ваши покаяния-просветления? В рассрочку и кредит. Воздух продаете. Со страхованием жизни. Захотелось зайти, вспомнить, как оно тут было раньше. А ничего, в общем-то, и не поменялось!

Повинуясь охраннику, он встает со стула. На сидении остается несколько длинных шевелящихся червей.

– Архат Евсеевич! Дорогой! Иди уже, а? – мучительно кривясь, просит начальник. – Телевизор я смотрю, знаю… Только, это. Ну, просто не думал, что так оно… Как вот ты.

Запутавшись в мыслях, он затихает.

Архат Евсеевич с достоинством, хоть и под конвоем, проходит мимо и шагает на выход. При каждом шаге из штанин падают черви, куски бурой кожи и какая-то труха. В воздухе стоит запах мокрой земли, как в лесу после дождя.

– Почему вы курите?! – неожиданно спрашивает паренек. – Вы же мертвый!

– Хочется, – честно отвечает Архат Евсеевич. – Говна в организме не хватает. Ты же, вот, бухаешь с тоски? Значит, должен понять. Человеку в любом состоянии нужно некое дерьмецо, иначе неправильно как-то. Неуютно.

Перед входной дверью он берет со стойки рекламный буклет с броской надписью «Чистилище Inc». Сует в карман.

На память, а также если вдруг опять ностальгия накроет.

Яблоки

– Па-а-литра! Нет – пол-литра, во!

Солнце отражается на стаканах, наливается в них блестящей водой, искрит. Отец берет один и смотрит на просвет. Лишенный солнечной радуги, граненый становится обычным куском стекла: залапанным, с щербатым краем. И совершенно пустым, как и остальные – вся магия была в свете.

– Нет, так некрасиво…

Он почти кидает жалобно звякнувший об остальных стакан на стол и уходит из кухни. Здесь женская территория, сюда – только пожрать. Или выпить, но отец два года как подшился.

В квартире жарко и как-то пусто.

Нет, мебель – на месте, людей маловато. Сын и дочь на работе, жена оформляет некие таинственные бумажки, чтобы меньше платить за коммуналку. Процесс длительный и – как кажется отцу – не всегда протекает в кабинетах и коридорах. Ему давно кажется, что часть времени уходит на соседа, но… Не поймана, не застигнута.

Даже бабка куда-то делась. На базар что ли похромала? Так-то сидит у окошка неделями, вяжет бесконечные носки, иногда поднимая взгляд над очками и сурово оглядываясь: не зовет ли кто? Бабка глухая как пень, уж лет семь как, вот и чудится – о ней говорят, над ней смеются.

Иногда она откладывает спицы, клубки, жутковато сплетенную пеструю вязанку с торчащими нитками и ругается на того, кто ближе, обвиняет, доказывает. Орать в ответ бесполезно, она воспринимает одно слово из десяти, и выходит только хуже.

В комнате отец включает телек и бросает пульт на диван, собираясь и сам прилечь туда же. Вместо мягкого неслышного шлепка, пульт бьется о плетеную корзинку с пузатыми зелеными яблоками. Корзинка обычно пуста и живет в кладовке, а тут – сюрприз!

Где-то по краю сознания бредет желание выпить, но отец уже привык – можно без этого. Сейчас яблочками похрустеть, а там и жена подойдет. Высыплет на уши сотню бессмысленных подробностей, а потом покормит. Нормально. Тридцать два года счастливого брака, у других еще больше маеты.

Он нацеливается на самое большое яблоко, глянцевое, с темными красными полосками. Глава семьи, отец-кормилец, большому куску рот радуется… Подойдет.

Вкус отличный! И сладкое, и кислинка – всего в меру. Отец догрызает яблоко, из-за хруста не слыша телевизор, но там и смотреть нечего. А уж слушать – тем более.

Странно, но – наелся. С одного. Ну и хрен с ним, больше детям достанется. Он уносит корзинку на кухню, заодно выкинув огрызок, и собирается…

… жмет тугую кнопку звонка. Другой подъезд, но они частенько общаются – не близко, привет–привет, но тем не менее. Кажется, с ним жена и… Дверь – произведение искусства: матовый металл, дорогая блестящая ручка, сверху глазок камеры.

Сейф. Жилище буржуя.

Сейчас яблочный вкус на губах – кислый, как уксус. Отец невольно облизывается, пока сосед открывает дверь. Никакая камера не поможет, если держать нож за спиной. А отец его держит, сжимая шероховатый пластик рукояти. Самый большой из кухонного набора, жена им мясо режет.

– Привет! – заспанно говорит сосед. – Случилось чего?..

А больше он ничего и не говорит – только хватается за распоротую майку на груди, неловко отшатывается назад от второго удара, шевелит губами, но из них вылетают только кровавые плевки. Отец бьет молча, как механизм. Сперва стоя, а потом, когда сосед оседает по стене, оставляя на обоях алые полосы, неловко согнувшись над его телом. Кровь летит во все стороны, отец уже сам весь в ней, но заканчивать рано. Он знает – надо, надо, надо…

Кислый яблочный вкус во рту, почему-то это важно. И кровь – за все эти годы подозрений, а больше зависти. Пока он бухал, этот жлоб себе столько заработал!

Он бросает нож прямо на изрезанное в клочья неузнаваемое тело и идет внутрь квартиры. Входная дверь так и остается приоткрытой, в нее уже заглядывает кто-то случайный, хватается за телефон, чтобы вызвать полицию – или сперва скорую? – но это все не важно. Отец бродит по квартире. Если до этого он был механизмом активным, деятельным, то теперь программа дала сбой, и он равнодушно оглядывает стены, зачем-то проводит рукой по дивану, оставляя алые полоски на велюре. Пинает телевизор – огромный, не чета его собственному! – и равнодушно смотрит, как тот разбивается, падая с невысокой тумбы на пол.

Через двенадцать минут, внезапно и ненужно осмелев, он бросится на подъехавший наряд и будет застрелен – даже привычные ко всему менты не захотят иметь дело с ним живым – перемазанным в чужой крови, с шевелюрой дыбом и совершенно безумными глазами убийцы.

– Кто опять бросил телевизор включенным? – громко, но равнодушно спрашивает мать. У нее болят ноги, пятьдесят один – уже много. Уже старость. Она кидает на диван сумку, набитую справками, ксерокопиями, отписками и жалобами. Опять день впустую.

– Кто не выключил, говорю? Вот скоты… – Она идет на кухню. Ее место же там – все эти годы. Обидно. Но привычно. Но, конечно, обидно. В кухонное окно видна непонятная возня у соседнего подъезда: «скорая», пара полицейских машин с включенными зачем-то мигалками, но без сирен, человек десять народа. Из окна, что ли, кто вышел?

Дом большой, люди странные. Вся жизнь такая.

– Распродажа! – неожиданно громко орет телек в рекламном оргазме. Мать вздрагивает и машинально берет яблоко со стола. Хорошие какие… Бабка, что ли, где купила? Надо спросить потом, от остальных не дождешься. Опять орать придется, глухая она, но очень уж хороши!

Хрустит яблоком и возвращается в комнату, чтобы сделать ящик потише, да и канал…

…– Рейс номер триста четыре «Каменск – Белгород» отправляется с шестой площадки. Время отправления – семнадцать десять.

Круглые старомодные часы прямо над ней показывают две минуты шестого. Мать встает с неудобного пластикового кресла, подхватывает небольшую сумку и идет к выходу на площадки. Автовокзал вокруг ровно шумит голосами, неясным детским плачем, спором двух немолодых кавказцев о чем-то своем, на своем же языке. Впрочем, они могут и не спорить – просто разговор. Кто их знает.

Вон и шестая площадка, табличка с цифрой возле броской надписи «Не курить!» и нагло смолящий мужик в расстегнутой куртке – рядом.

Она проходит мимо, морщась от вонючего дыма. В Белгороде мать не была десять лет, с той командировки. Должна найти – адрес она, конечно, не помнит, но визуально – как вчера. Харьковская гора, там дорога влево и девятиэтажка. Она заметная, чуть в стороне от соседней. Разберется. Он ее ждет. Точно. Обязательно.

Мужик возле столбика бросает окурок себе под ноги и протягивает руку:

– Билет ваш?

Она роется в сумке, ищет, натыкается пальцами на телефон, непонятно зачем прихваченные из дома ключи от дачи – сарая в двух часах от города на электричке, какие-то бесконечные чеки, визитки, скидочные карты, поломанную зажигалку сына – она здесь откуда?! – и, наконец, вытаскивает билет и паспорт.

– Угу, – роняет мужик и забирается в автобус, сразу пробираясь на водительское сиденье.

Людей мало. Мать находит свое кресло, к счастью, возле окна, и устало плюхается на него. Пыльное стекло отрезает ее от города. Она закрывает глаза, и который раз видит: полумрак комнаты, освещенный фонарем внизу, силуэты бокалов и пустой уже бутылки шампанского. И шепот, шепот – горячий, настойчивый.

Дом она найдет, а там – второй подъезд, седьмой этаж. Дверь… Кажется, справа в углу. Найдет. На губах тает слабый яблочный запах, перебивая вонь включенного для прогрева движка автобуса, чей-то одеколон и висящую в воздухе особую транспортную пыль. Мать вытирает губы и вспоминает дальше, больше, что было тогда и обязательно будет скоро. Она не замечает, что автобус трогается и выруливает от шестой площадки навстречу ее будущему.

Пять часов в дороге со всеми остановками – это же ерунда по сравнению с десятью годами ожидания!

– Вставай, сова, медведь пришел! – привычно бурчит сын, сбрасывая в коридоре растоптанные кроссовки. – Жрать хочу!

Странно. Дома никого, что ли? Телек бурчит что–то, подсвечивая экраном комнату, превращая ее в аквариум для тупых рыбок.

Сын щелкает выключателем. Да, никого. Даже глухой нет. Передохли, не иначе.

Он достает телефон – простенький, кнопочный, заклеенный сзади полоской темной изоленты. На большее денег нет. Сраный жигуль–десятка – и за тот еще должен, какие там телефоны…

Мать вне доступа. Отцовская трубка отзывается сразу, но с полки – вот, блин, с утра забыл, наверное. Где они есть-то все?

Ведомый голодом хорошо, но бездарно поработавшего человека, сын бредет на кухню. О, яблочки! Лучше, чем ничего. Зеленые, наливные, сладкие – ел бы да…

…руль тяжелый, хотя он привык. Конечно, лучше бы япошку, хоть криворукую, но с полным фаршем. Лучше. Но не на что.

Впереди загорается красный и он привычно тормозит. Чудо техники скрипит изношенными колодками, пыхтит и останавливается. Дрова. Как есть – дрова. В двигателе что-то пощелкивает, но на торпеду смотреть бессмысленно – работает только спидометр, да и то косячит.

Тридцать лет сыну исполнилось месяц назад. У людей был бы праздник, а у них не семья – а кусок дерьмища. Отец безработный. И не пьет уже сколько, и пытается найти, но… Тяжелый труд не для него, здоровье не то, а головой работать – ни образования, ни желания. Ладно. Мать работает в своем интернате, но лучше бы дома сидела – денег ноль. И уходить не хочет, боится. Можно уже никуда не устроиться. Раньше по командировкам хоть гоняла, кое–что приворовывала, а теперь все. На якоре.

Красный и желтый. Сейчас рванем…

Одна надежда – на сеструху. Четвертый курс, институт лесного хозяйства, все–таки. Может, она из этого болота выберется?

Педаль газа тугая, как кусок резины. Не иначе, тросик закис. Опять на выходных ковыряться, он и так уже не отходит от машины. Тридцатник – а нищета и тупик. И работа… Да тоже это не работа. Экспедитор, ага. Грузчик на колесах за три копейки в месяц. Эх… Да хоть бы армейку, на контракт, и то – не берут. Какая-то мерзота с сердцем, не годен.

Черт, да пошло оно все! Надоело думать.

Во рту странный привкус – бесконечные сигареты с непонятно откуда взявшимся яблочным ароматом.

Сзади баском гудит недовольный задержкой джип. Сын матерится в голос и все–таки продавливает педаль, дергая уродливую ручку передач. Поехали, Юрий Алексеевич, да?

Невидимый отсюда Гагарин машет ему рукой в перчатке с небес, но сын его, конечно, не видит. С хрустом передних гранат разгоняется, третья, четвертая… Гроб на колесах с трудом, но набирает сотню и останавливается уже гармошкой в бетонном блоке, удивленно вздрогнувшем от эдакого напора. Джип сзади притормаживает, проезжая мимо, но не останавливается. Не его заботы.

Дочь приходит поздно. Она всегда приходит ближе к полуночи – лучше где-нибудь, чем здесь. Она вообще не считает их обшарпанную квартиру, с деревянными еще окнами со щелями и уныло гудящими по ночам трубами, домом. Пристанище. Место прописки.

Странно, дома только бабка. Сука старая. Сидит в уголке на кресле, опять копошится своими скрюченными птичьими лапами в клубках грубой шерсти. Глухая, тварь, а все понимает лучше остальных. И ненавидит ее внучка больше, чем других. Коптит небо, овца, на кладбище пора. Хоть жить было бы где, а не делить комнату с братом, слушать его храп и молиться каким-тотемным силам, чтоб он сдох.

Дочь проходит на кухню. Ела днем в столовой, пора бы хоть чая заварить. Мимоходом схватив одно из двух оставшихся яблок, она вытерла его рукавом и впилась в сочную мякоть зубами. М-м-м, а фкусфно!

Омномном, как говорится.

Доедая яблоко, она заглядывает в комнату и видит, что бабка бросила вязание. Сидит мумией и лыбится, дрянь такая! Даже не припомнить, когда она улыба…

…здесь ветрено. Ранняя осень, небо чистое, но по ночам уже неуютно на улице.

Особенно, на крыше. Особенно, если босиком. Зато звезды шикарные, россыпью.

Дочь не знает ни одного созвездия – к чему они ей? Просто стоит на самом краю крыши, на невысоком, обитом железками заборчике, отделяющем темноту залитого гудроном пространства с рядом будок лифтовых шахт от простора и пропасти внизу.

Она задирает голову, до отказа, до боли в шее, и смотрит вверх. Ей кажется, что звезды мигают. Ей кажется, что в их бессмысленном узоре есть тайная истина, ответ на все вопросы – почему она такая, почему ей так плохо, почему жизнь даже не намекает на удачу.

Там есть все, что нужно знать.

Дочь раскидывает руки крестом и делает шаг вперед, то ли вниз, то ли – к звездам. Густо пахнет нагретой за день крышей и почему-то яблоками. Этот запах срывает с нее во время полета, и уж совсем он заканчивается, когда тело бьется об асфальт, тяжело, словно уронили мешок картошки. Человек не сильно от него отличается, по крайней мере звуком падения с высоты.

– Все, что ли? – громко говорит бабка. Он встает и, хромая, проходит по квартире. Они все были против нее. Все ее ненавидели. Все хотели избавиться: что сынок – алкаш, что невестка – нищая дура, мелкая шлюшка. Про внучка хорошего не скажешь, а девка – та ведьма!

– Ведьма! – орет бабка на всю пустую квартиру. – Тварь такая! Меня – извести?! Да я вас вперед упокою, ироды!

В голове у нее словно что-то переключается, с натугой, как несчастная педаль под ногой внука. Она как будто видит, как эвакуатор увозит на спецстоянку груду железа, из которого торчит залитое кровью разбитое сиденье. Видит сына в морге, следы пуль на теле. Внучку, гадину, внизу под окнами, со свернутой шеей и разбитым в тесто телом. Невестку, которая стоит перед рядом одинаковых белгородских домов и беззвучно плачет, как обманутый ребенок. Всхлипывает и неумолимо сходит со своего и так невеликого ума. Вот невестка уже кричит во весь голос:

– Распродажа! – И начинает бегать по кругу, бессмысленно отмахиваясь сумкой от невидимых никому, кроме нее врагов.

Бабка всех их видит. И уже не помнит, кто они такие.

Тяжело переступая по линолеуму, бабка добирается до кухни, берет стакан – сейчас вовсе скучный, ничем не отсвечивающий в желтом мерцании лампочки.

Потом видит яблоки. На вид – вкусные, но зубы-то оставшиеся не возьмут… Интересно, кто купил? Наверное, невестка. Остальные не почешутся.

Лентяи. Алкаши чертовы.

Бабка берет нож и, сгорбившись на табуретке, как старая сова, аккуратно чистит последнее яблоко от кожуры, режет на мелкие дольки. Эти дольки – на совсем маленькие, в половинку сахарного кубика кусочки. И отправляет их в рот – один за другим. Старательно. Медленно. Вовсе не замечая, что сок течет по морщинистому подбородку, по давно высохшей груди, обтянутой вылинявшим халатом.

Вкусные они все-таки, очень вкусные! И ничего, что сердце, и так бьющееся медленно, начинает пропускать удары. Через раз. Через два. А потом совсем останавливается, выработав весь отпущенный ресурс.

Сделав все, что могло.

Сука

– Никитин! Ники-и-тин! – она ходит по квартире как слепая, наталкиваясь то на шкафы, забитые ненужной одеждой, то на приоткрытую дверь в другую комнату – волнорез для удивленных.

Нет ответа. Нет, и не будет. Ушел ее Никитин. Двенадцать лет терпел, а теперь ушел.

Она снова к столу, где раньше стоял огромный монитор, и валялась вечно пыльная клавиатура. Сейчас – ничего. Пыль, дырка для проводов, огрызок карандаша и записка. Торопливым никитинским почерком всего две строчки. Он это говорил и вслух, сколько раз, ничего нового. Она думала – стерпит и дальше, а вот нет.

Слабые мужики пошли, неправильные.

Буквы прыгают перед глазами, танцуют что-то свое в честь очередной оставленной женщины. Не первой под этим солнцем и – уж конечно – не последней.

…без детей…

…поменьше пей, иначе…

…пока не знаю…

…оставаться…

Она бросает записку прямо под ноги. Даже не бросает – разжимает пальцы, остальное доделает гравитация. Она всегда так делает с вещами, которые ей не нравятся.

Минирует пространство.

– Сука ты, Никитин! – уверенно говорит она. Слова вслух придают злости. Женщина идет на кухню, привычно не обращает внимания на гору посуды в раковине, на забросанный пакетами, консервами, гниющим пятнами хлебом стол. Муж ушел, не до уборки.

Впрочем, и раньше убирал в основном он. Ему мешало – он и наводил порядок, при чем здесь она?

В холодильнике, который Никитин выбирал когда-то долго, обстоятельно – он все так делал, – початая бутылка шампанского. Запотевший билет в короткое счастье. Сверху на горлышке блестящая пробка, давний подарок. Надеваешь – не выдыхается. Заботливый муж… был.

– Сука, – повторяет женщина. Брют льется колючими пузырьками в бокал. Даже бульканье шипучки повторяет за ней:

– Су-ка, су-ка.

С бутылкой в одной руке и бокалом в другой она шаркает в комнату. Глаза уже сухие – да она и до этого не плакала, просто застилало что-то вроде тумана. А теперь отпустило – глоток за глотком.

Какие дети? На них нужно здоровье. Силы. Деньги… Впрочем, деньги до этого дня были. Хотя женщина не работала, они откуда-то появлялись. Никитин приносил. Где он там работает, в банке? Хотя это неинтересно. Работает и работает. Надо с него алименты слупить – вроде как можно, если жена инвалид, а содержать ее некому.

Вот именно. Надо оформить инвалидность. Придумать только, что у нее болит – и сделать. Сердце здоровое, отпадает. Печень в норме, несмотря на и вопреки всему.

Она задумчиво отпивает шампанское. Холодные колючки щиплют язык, потом льдинками скользят через горло.

Легкие? Да, она же астматик! По крайней мере, так считает одна знакомая врачиха. Попросить у Вальки справку: астма. В тяжелой форме. И идти за инвалидностью, чего проще. Но потом, конечно, потом. Сейчас включить телевизор и снять стресс, пока не нагрелось лекарство.

Кнопка приставки. Кнопка телека. Чертов интернет, опять глючит! Надо сказать Никитину, пусть звонит, ругается. Ах да… Ладно. Что он там говорил – вытащить провода и вставить на место?

Она неловко становится на колени перед полусотней дюймов по диагонали, жирная, как ожившее бревно. С трудом – из–за мешающего пуза – наклоняется ниже. Ковыряется неуклюжими пальцами в проводах, вытаскивая все подряд.

Мужик этим должен заниматься!

За окном как-то резко темнеет, словно ночь решила наступить не по графику. Гремит гром, еще раз. Уже сильнее и ближе, так что начинают дрожать стены.

– Мужик… Должен… – она вставляет штекеры куда попало: входит – значит правильно. Не ее это заботы.

Люстра под потолком начинает раскачиваться, но женщина это не замечает. У нее шея уже лет пять устроена как у свиньи – в небо не взглянешь. Но слегка голову поднять можно – она упирается взглядом в свое отражение в пыльном черном экране. Расплывшаяся рожа, щеки висят. Когда-то красивые глаза затянуты по краям складками.

Ну и что? И ладно. Не двадцать лет, надо понимать. Не все манекенщицы. Многие и хуже выглядят – и ничего!

Огоньки на телеке и приставке начинают мигать, а потом гаснут. Да что за черт?! Неправильно вставила?

Она с трудом поднимается на ноги. Одно колено в пыли и песке, словно она возилась в грязи где-тона улице. Подходит к выключателю и тупо щелкает им несколько раз: свет не загорается.

– А-а-а, так это электричество вырубили… – бормочет она сама себе. От очередного удара за окнами, особенно сильного и где-то рядом не выдерживает стоящий у дивана бокал. Он падает, выплеснув длинный недопитый хозяйкой глоток.

– Вот же тварь! – в сердцах говорит женщина. Шампанского мало, а идти в магазин – лень.

Оживает мобильник на диване, коротко звякает сообщением. Еще одним. Еще.

– Пошли вы к черту, у меня стресс! – говорит женщина. Телефон не хочется брать в руки. Нет никого, кто бы ей был нужен – это или мать с вечными жалобами на бабку, или какой-нибудь магазин. Скидки и распродажи. Ну их, некогда.

Она доливает остатки брюта в бокал и пьет как воду – жадно, большими глотками. Стены снова вздрагивают, где-тона улице слышен шум. То ли машины столкнулись, то ли упало что–то.

Да наплевать.

Раньше она бы пошла на лоджию, выглянула вниз, а сейчас неинтересно. Гроза там, ничего нового. Вон как потемнело!

Стены подрагивают почти непрерывно, из кухни доносится звон посуды – то ли в раковине, то ли из шкафчика. Женщина не обращает ни малейшего внимания. Она вся в себе. Ей нужно упиться грустью и пожалеть саму себя, но в голове пусто. Ни одной мысли.

От очередного удара за окном сыплется остекление лоджии – хлопок и звон. Она поднимает голову и тупо смотрит в разом разбитые стекла, блестящие на фоне почти черного неба.

– Вот же суки! – шепчет она сама себе.

Снова чирикнул и заткнулся телефон. Без любопытства, просто занять руки, она протягивает руку. Ну да, шесть смс от какого-то MCHS. Магазин? Ой, да ну его на фиг!

Черное небо за разбитыми окнами лоджии начинает светиться – сперва по краям снизу, потом багровые молнии прорезают и подсвечивают его изнутри. Оказывается, что это дым. Густые, медленно клубящиеся слои не праздничного на вид пирога.

– Никитин… – роняет в темноту женщина. – Ты сука! Я тебе отдала всю молодость, а ты сбежал…

Нарастает гул и дом трясет уже снизу, от земли. Она едва не слетает с дивана. Телевизор падает на пол, разбиваясь с негромким треском, шкафы перекашивает. Из их раскрытых створок вылетают вперемешку тряпки, сумки, коробки с обувью. На кухне слышен грохот падающих шкафчиков, бьется посуда – стеклянная звонко, а керамика с хрустом.

Небо за уцелевшими чудом окнами расцветает алым и желтым, как неожиданный салют. Все пронзает льющийся с небес свет, яркий до того, что сжигает собой все, куда дотянется.

Женщина кричит. Громко, изо всех сил, как внезапно вырванный акушером из чрева ребенок, недовольный этим миром.

Она зажмуривается, утыкается лицом в тугую диванную подушку, но глаза все равно видят слепящий поток из чистого красного и разбавленного белым желтого.

– Никитин… – шепчет она.

Вряд ли он ее услышит: машина с вещами оказалась гораздо ближе к эпицентру взрыва. Вспыхнула как ватка, брошенная в костер, мгновенно став обгоревшим остовом. Люди вокруг на улице сжались до размеров теней – самих себя, если убрать из тени всю плоть.

Сидевшим в кабине повезло чуть больше – они сохранились как силуэты, став невесомыми. Оскаленные черепа, перевитые проводами сгоревших жил, так и остались смотреть на запад, откуда прилетело и расцвело жуткое облако.

Убирать останки никто не станет.

Некому. Да и было бы кому – незачем. Земли теперь сколько хочешь, избегай только пятен взрывов и осадков после, а так – живи и наслаждайся сложно понимаемой свободой. Человек неистребим, как и его глупость.

И придут новые люди. И построят новые дома. И вырастят виноградники и сады. Но останется вечная проблема: жить с нелюбимыми и уходить невовремя.

Женщина снова шепчет:

– Никитин… Сука!

У нее жутко болит голова, крутит живот, она начинает блевать, выгнувшись с дивана, прямо на забросанный мусором и осколками пол. Ее тошнит кровью, алой на светлом полу комнаты, тонкими мазками рисующей узор смерти. В наступившей темноте сожженной сетчатки глаз она ничего не видит, да и смотреть больше не на что.

Седой и Крылатый

Первое, что Седой услышал с утра, были звуки трубы. Второе и третье – они же. Нет, не бурчание фановых монстров, сопровождающее полет дерьма с шестнадцатого этажа под землю. И даже не бьющийся в истерике кран у соседа снизу – за окнами кто-то играл, выдувая несложный мотив. Довольно громко исполнял, с чувством. Хватило, чтобы разбудить человека с похмелья.

Та-та, та-таа-та.

Шторы долой. Интересно же – посреди города чаще гудят или бьются машины, чем играют на трубе. Или это саксофон? Седой не различал все эти духовые на слух, да и на вид – с трудом. Дудка она и есть дудка.

Внизу медленно ехал всадник. Уже этого одного хватило бы, чтобы застыть у окна. Но еще причудливее, чем сам факт, был его вид – над белой лошадью, лениво трусящей по двойной сплошной, возвышался большого роста человек. Идеально ровная спина. Широкие плечи. Метра два с половиной роста, даже с пятнадцати этажей он не казался крошечным. Сразу видно – воин, хотя никакого оружия и в помине. На фоне внезапно застывших машин отчетливо видны его золотые ниже плеч волосы, свободно лежащие на кипенно-белой рубахе. В одной руке он держал трубу – наверное, музыкант бы понял, что это горн, а второй касался гривы коня. Труба – если это действительно труба, а не слиток металла, блестела на солнце, щедро рассыпая солнечные зайчики.

Толком не разглядишь, но не чайник же он ко рту подносит?

Однако все эти подробности меркли при виде крыльев. С высоты окон Седого казалось, что на спине всадника сидит, сложив лапки, большая белесая муха. Словно горб, от которого вниз на спину коня и дальше спускались кружевами полупрозрачные крылья.

В отличие от мушиных, их концы внизу были заострены, а для канонических ангельских – мучительно не хватало оперения.

Та-та, та-таа-та!

Крылатый опустил инструмент и степенно поплыл дальше, над крышами стоящих машин, куда-то в сторону центра. Редкие по субботней поре водители так и не тронулись с места. Стоят как вкопанные – и Седой мог их понять. Зрелище выдалось не то, чтобы обыденное.

– Что там? – спросила жена. Она сонно хлопала глазами. Похоже, проснулась не от звука, а из-за яркого солнца, лившегося в лишенное штор окно. – Чего вскочил?

– Да… Черт его знает, – ответил Седой. – Мужик внизу на лошади. С крыльями.

– Алкаш ты, – вздохнула жена. – На какой лошади с крыльями? Опять вчера нажрался…

Святая правда. Он и домой-то ввалился часа в три, когда все уже спали. По идее, голова должна гудеть, а во рту царить привычная гамма ощущений – но ведь нет! Свеж как лучок с грядки – прямой и зеленый, с каплями росы. Кстати о росе: пить хочется дико, несмотря на мнимую бодрость. Не зря про чайник вспомнил.

– Да нормально все, – неопределенно сказал Седой и снова глянул в окно. Машины все–таки поехали, всадник скрылся за поворотом. – Спи, рано еще.

Сказка закончилась. По крайней мере, так ему показалось.

Наливая на кухне воду, он обратил внимание, что на руках вздулись вены. Даже не вздулись, а как бы точнее сказать… Стали заметны красновато–синие прожилки, словно светящиеся изнутри. Руки стали полупрозрачными и превратились в пособие по анатомии. Необычно, но пить хотелось сильнее, чем разгадывать ребусы организма. Стакан ухнул внутрь пятью жадными глотками. Второй – уже медленнее, со смаком. Оживляет.

– Жизнь налаживается, – уверенно сказал Седой кухонным часам. – А если еще пивка…

Внезапно он понял, что со зрением творится ерунда. Вокруг стемнело. И не просто стемнело, а так, словно кто-то залил всю пустоту между предметами черной краской. Был сам Седой – и отдельные факты мироздания в лице стола, холодильника, плиты и мелкой кухонной дряни. Стакана, например. И все это пребывало в густом непрозрачном супе. Себя он более–менее мог разглядеть, хотя вот эта фигня со светящимися венами сильно мешала, а вот окружающие предметы – с трудом. Но знал, что все они остались на месте.

– Пивом здесь не обойтись… – потрясенно сказал Седой. Слова как в мультфильме выкатились изо рта отдельными шариками и начали всплывать к потолку, теснясь разноцветными буквами. Беззвучно и пугающе.

Самое сложное было создать лошадей.

Пользоваться обычными копытными, взяв их, например, с ипподрома было нельзя – лишние страдания бессловесных тварей не одобрялись. А мы, хотя ничего не весим и пачками умещаемся на острие иглы, в земном воплощении тяжелые и неудобные всадники.

Хорошо было Ему в дни Творения! Не то, что лошадей – все зверье за день. С перекурами и отдыхом под цветущей сакурой. Впрочем, про сакуру я загнул – возможно, это были карликовые березы или хлебное дерево. Кто Его знает.

Я при этом не присутствовал.

Строго говоря, меня и сейчас здесь нет. Все, что видят и слышат люди вокруг – сложный комплекс социальных галлюцинаций. Коктейль из культурных ожиданий и детских комплексов. Индуист увидел бы явление Кришны, буддист – приход Матрейи, и далее по списку.

Так вот, о лошадях. Если нас создают по необходимости из остатков Его дыхания и звездной пыли, то с животными пришлось повозиться. Да и то – идет медленно, команд слушается плохо, плюс – жестковата. Я уже всю задницу отбил о круп. Дешевле было бы пешком пройтись, но – заветы. Инструкция, скажем так. Был бы Он на месте, были бы шансы на импровизацию, а так – сиди без седла на подобии мешка с камнями и мучайся.

– Тпррру, блин, – негромко скомандовал я. Безымянная тварь, таскавшая меня по городу уже целую вечность, затряслась, но остановилась. Лучше б я на танке ездил, оно и в местные традиции вписалось бы отменно.

Та-та, та-таа-та.

Вот горн – он потрясающий. Если бы я испытывал какие-то эмоции, так бы и сказал. Переливающийся, меняющий форму, сверкающий образец Его чудес. Им не то что мертвых – скалы можно заставить прочувствовать и раскаяться. Незаменимая вещь для полиции и окончания времен.

Опять вокруг все остановилось. Смешные железные повозки, из которых снулыми рыбами смотрят покойники, уже начало заволакивать привычной мне тьмой. Седоки повозок ее пока не видят, но время их уже остановлено. Дальше вопрос инерции мышления и персональной тупости каждого.

Пора ехать дальше, превращая имитацию жизни в честный конец света.

– Вставайте, мертвые, пришел ваш час держать ответ! – строго по заветам сообщаю я окружающим. И лошадь, скотина эдакая, цок-цок-цок. Потом у нее внутри что-то сбивается с ритма, она тормозит и вскидывает голову. Цок-цок. Цок.

Людей в их физическом облике я не воспринимаю. Для меня они – сгустки разноцветного пламени, энергии, части Его воли, побольше и поменьше. Разной яркости. Души ведь такие же неодинаковые, как и тела. В заветах сказано, что придет пора собрать их в кучу и отправить на Его суд. Вот и собираем. Я здесь, другие – там. Расстояний на самом деле нет, но раз нас должно быть много – нас много.

Своих рук Седой больше не видел. Ни с венами, ни без них.

Заодно пропала куда-тои окружающая квартира. И дом. И вообще все – он ощущал вокруг только странные светящиеся клубки, похожие на шаровую молнию в журнале «Техника – молодежи». Клубки эти были повсюду – сбоку, совсем рядом и чуть подальше, снизу, сверху. Они подскакивали как мячики, плыли в этой липкой темноте, проваливались вниз, туда, где раньше была земля. Седой и сам чувствовал, что стал такой шаровой молнией. И ему пора было двигаться вслед за остальными. Непонятно куда, но срочно.

Небольшая часть сознания хотела на прощание пройтись по квартире, попрощаться, но остальная сущность упрямо волокла к неведомой цели.

Седой понял, что летит. Странное ощущение, когда ни воздуха кругом нет, ни опасений разбиться о землю. Ничего нет, кроме чувства полета и приближения к цели. Он уже знал, что умер и теперь все его дела взвесят на огромном безмене. По пути, в полете, можно было вспомнить, хорошо ли жил. Правильно ли.

Сразу вспомнился дурацкий случай. Ему – всего двадцать, и на вопрос, что бы хотелось в жизни, он тогда отвечал – женщин и пива. Времена были сложные, как обычно в стране, поэтому и желания приземленные. Прочные такие желания, как сваи в мелком болоте. А еще ему хотелось сорвать стоп–кран в поезде. Ни для чего конкретно, даже не похулиганить – просто интересно, что произойдет в этот момент.

Ничего особенного, кстати, не происходит. Только сжатый воздух по ушам бьет – громко и неожиданно. Но он так и не узнал об этом, потому что побоялся.

И не стал ничего дергать.

Странно, но это сожаление было одним из самых ярких в его жизни. То ли грехов особых не водилось, то ли остальное было мелко и невзрачно по сравнению с тем самым поездом, с набитым людьми тамбуром электрички, которая везла их – смешную студенческую компанию навстречу водке, шашлыкам и яркой, манящей жизни впереди.

А ничего интересного в той жизни больше и не случилось. Женщин и пива было завались – но в этом ли счастье? Можно смело закончить жить в двадцать, сэкономив миру кислород, а стране – ресурсы. Или наоборот – попытаться вернуться и прожить свои следующие тридцать совсем-совсем иначе.

Странно: деньги, женщины, квартиры и машины, рождение детей и повышения на службе, пикники с приятелями и теплое море, иногда представавшее во всей красе утопающего в нем солнца – ничего из этого настолько важным не было. Хоть тресни.

Остатки души Седого смялись, словно наткнувшись на непреодолимое препятствие. Он хотел вернуться в юность – и ничего больше. Хотел исполнить глупое, но желание.

Та-та, та-таа-та.

Ах, да! Вот кто всех нас собирает… Мог бы сразу сообразить. Седой мысленно покрутил головой, одновременно и радуясь окончанию земного пути, и немного досадуя, что сразу не понял.

– И что теперь? – спросил он непонятно у кого.

– Как что? Собираем вас вместе. Пришла пора.

– Страшный суд?

– Мы называем его Последним. Обычная уборка территории. По заветам Его. А суда не будет, – отвечал чей-то мелодичный голос, непонятно даже – мужской или женский. – Судить только Он имеет право, не мы.

– Ты… про Бога?

– Зови как хочешь. Он простит. Но Его нет с нами.

– А зачем тогда все это?

– По заветам. Нет ничего слаще исполнения воли Его, хотя мы и сами не знаем зачем.

Седой чувствовал, как его шар сливается с другими, вместе они образуют все заполняющую огненную сферу, растущую, уже бескрайнюю.

Наконец все вокруг стало им, и он стал всем миром. Он знал все, что здесь происходит, только одна загадка осталась нерешенной: а где Он, Тот, что должен судить их?

Где Он, мы даже голову ломать перестали. Я – так уж точно. Есть заветы – будем выполнять. Так заведено сыздавна, не мне, крохотной искре Его огня судить о сроках и смысле.

Души стекались со всех сторон, они шумели, задавали свои глупые вопросы и получали мои ответы. Мы славно потрудились по всему миру, заветы исполнены. Остался только один вопрос. Нет, не зачем – что дальше? Всех живых умертвили, всех мертвых подняли. Впереди вечность, с которой ни мы, ни – тем более они – не знаем, как поступить. Судить самим? Не по чину. Оставить как есть? Заманчиво, но глупо.

В неизмеримой горной выси затрубил главный рог, слышимый всем нам. И возвестил Старший После Него:

– Предлагаю вернуть все на место, братия. До возвращения Его суд невозможен.

Как говорится в одной мудрой поговорке, имеющей хождение в этих краях под моей опекой, «нам что водка, что пулемет – лишь бы с ног валило». И мы начали крутить время вспять, мы начали возвращать грешные души по их местам. Никто из них ничего не вспомнит, да это и не важно.

По всему миру Его затрубили наши горны, играя вместо подъема отбой. Те же ноты в обратном порядке,совсем просто все.

Вы считаете наш труд бессмысленным? Зря. Заветы есть заветы, и воля Его – суть нашего бытия ныне, присно и во веки веков. Опять же, потренировались, что немаловажно.

В следующий раз будет проще.

Почти все души вернулись на место, они даже не вспомнят о произошедшем. Одна только крутится под ногами моей механической лошади, подпрыгивает как мячик.

Кажется, это тот самый, что уточнял о Суде Последнем.

Седой понял, что скоро вернется назад. Почувствовал. И решил, что это единственный шанс проскочить между резьбой и гайкой.

– Слушай, ангел… А можно меня лет на тридцать назад закинуть?

– Зачем тебе это?

– Да знаешь… Мы тут пока в комок лепились, я понял, что жизнь прожил неправильно.

Лошадь под ангелом негромко всхрапнула. Впервые с начала репетиции.

– Многие неправильно живут. Всех возвращать – беспорядок будет.

– А не надо всех. Только меня, а? Чего тебе стоит, вы ж здесь всем командуете…

– Сделай, Рафаэль! Пусть попробует… – Лошадь повернула ко мне голову, обжигая Его светом из косящего глаза. Кто я такой, чтобы противоречить воле Его?! Даже выраженной столь замысловатым способом…

Мячик чужой души перестал подпрыгивать и висел прямо передо мной, отсвечивая искрами синеватого света.

Та-таа-та, та-та.

И чуть затянуть последнюю ноту: тридцать лет – это же совсем немного. В масштабах вечности.

– Остановите поезд! – хрипло надрывался контролер. Пробраться за ввинтившимся вглубь вагона безбилетником этому жирному, с одышкой, мужику было не под силу. Но и бросать дичь не позволяли азарт и должностная инструкция. – Не уйдешь!

Седой, который совсем еще не был седым, стоял рядом со стоп-краном. Точнее говоря, он был вжат в грязную стену электрички, с потеками краски и черными опалинами от окурков. Рядом сопел пьяный мужик в китайской куртке. От него пахло чесноком и чем-то вроде машинного масла.

– Серьезно? – весело переспросил Седой. Поезд набирал ход. За сломанной, а потому незакрытой дверью перрон сменился ускорявшимися деревьями, радостно-зелеными по весенней поре. От двери все старались держаться подальше. – Как скажете.

И дернул оказавшуюся довольно тугой ручку, сорвав проволоку с пломбой.

Хлопок вырвавшегося на свободу воздуха заставил ближайших к стоп-крану пассажиров пригнуться, зажать уши и обложить будущего Седого матом. Мужик в китайской куртке попытался на него замахнуться, но – не в такой же толчее. Поезд резко остановился. Контролер, растолкав–таки толпу, устремился внутрь вагона. Дальнейшая его – да и «зайца» – судьбы никого не интересовали.

Седой стоял и улыбался. Он был счастлив. Он получил второй шанс прожить эту жизнь. Заново. Лучше.

Когда суматоха с выяснениями, кто здесь, собственно, хулиганит кончилась ничем, поезд тронулся. Седой, по-прежнему широко улыбаясь, протиснулся к открытой двери и с наслаждением закурил. Дым пластался слоями, зависал, словно нехотя добираясь до встречного потока воздуха, и мгновенно разбивался там, снаружи.

Седой и не заметил, как злой мужик пробрался вслед за ним к выходу – да и обратил бы внимание, что здесь такого?

Тоже курить, наверное…

Сильно толкать его не пришлось. Седой ударился головой о край незакрытой двери, выворачивая руку попытался удержаться за поручень, но так и не смог, медленно, мучительно понимая все, что происходит, вылетел из вагона на полном ходу.

Или ему показалось, или на самом деле рядом с вагоном размеренно скакал всадник в белых одеждах, со сложенными за спиной крыльями. Вот он поднял к губам трубу и выдул из нее странно знакомые ноты.

Та-та, та-таа…

Свой крест

…и было Акэму видение…

Это имя такое, Акэм, папаня постарался когда-то. «Что в нашей жизни главное?» – спросил он у матери, держа почти невесомый, но пухлый сверток из одеял и кружева, перетянутый голубой ленточкой. – «Сила – главное! Кто сильнее, тот и прав».

Хмыкнул и выдал имечко. А уж потом в машину отнес, холодно тогда было, снег возле роддома сугробами, сосульки в руку толщиной. Птицы каркать боялись, чтобы горло не застудить. И человеку долго не простоять, ноги отвалятся.

Названный в честь автомата рос с этой историей в душе. Взрослея, то спорил с отцовской мыслью – сам-то батя погиб, не обсудишь, – то соглашался. Потом не до того стало, привык.

Шел раньше по мертвым дорогам, силой получая желаемое. Убивал, не без этого. Грабил – а что делать? В плен попал к викингам, но успел убежать. Стреляли в спину, но не попали. Вот и пришел он однажды в село, а там уже все сожгли. До него.

Нет, Черный День не при чем, гораздо позже все случилось. Да и кто ракету стал бы тратить на поселение в сотню дворов, сараи, свинарники и церквушку. Храм, кстати, огонь не тронул – внутри все поломано, воняло непередаваемо гадким, иконы выдраны, одна фреска со стены смотрела подслеповато – кто ты, мил человек? Но не сожгли.

Не было у Акэма ответа на вопрос со стены. Странник с автоматом, да как это Сыну Божьему объяснить. Никак и не стал.

Сам однажды спалил такую вот деревеньку, не один, понятное дело, с братвой. И церквушка там на окраине торчала похожая, рядом с кладбищем. Пьяные они были, вот и куражились: что в пустом селе не поиграться с огнем. Повесили на столбе какого-то урода, он все прогнать их пытался, да не смог. Так и остался висеть, только ветром плащ колыхало, коричневый – как сейчас помниться. Собак перестреляли всех до единой и пошли себе дальше.

Акэм бросил рюкзак в угол, где грязи поменьше, сгреб ботинком в сторону обломки чего-то церковного. Вон кострище удобное, надо бы досок принести, огонь разжечь. Доски нашлись недалеко. Дом дотла сгорел, а заборчик вокруг едва зацепило. Ругаясь вполголоса, доломал пачкающие руки черным дощечки, собрал в кучу – и отнес.

Странная деревня. Пожар – понятно, людей или убили, или в рабство угнали всем скопом – тоже никаких загадок. Он и раньше такие места видел, но где собаки? Обычно они дичают быстро, в соседний лес за пропитанием на охоту уходят, но брешут неподалеку, слышно. Хоть одна–две, но всегда есть. А здесь тишина, как в могиле. По летней поре даже ветра нет, иначе выл бы в проломленном куполе. Кстати, лечь надо в сторонке, еще свалится оттуда доска, так на месте и упокоит.

А что собак нет – это хорошо. Загрызут еще ночью, твари голодные. Молодец, кто их прогнал. Или перебил – это не важно.

Костер горел ровно, без треска. Бывший забор превращался в тепло и уют, стоял последнюю вахту на пользу человеку, распадался на мерцающие багровым угли. Припасенной дощечкой сдвинул их по каменному полу в сторону, закопал в жар пяток картофелин. Недавно по дороге наткнулся на заброшенное поле, там и нарыл. Копался, как свинья, нож затупил, но нашел. Корявые, мелкие, непонятного бурого цвета, но росли же до сих пор.

На радость странникам и беглецам.

Остальной костер рассыпался, блики гуляли по стенам, фреска то освещалась полностью, то погружалась во тьму. Будто подмигивала иногда, трясла бородкой, выставляла и прятала высокий лоб и неестественно большие глаза.

– Просите, и дано будет вам; ищите, и вы найдете; стучитесь, и вам отворят, – услышал Акэм.

Подскочил на месте еще на первых словах, автомат выставил перед собой. Стоял, озирался, вглядываясь в темные углы. Нет здесь никого. Почудилось от усталости, вот и весь сказ. А фраза знакомая, раньше слышал. Почудилось.

Продолжения не было, и Акэм опустился на место. Автомат, правда, с колен не убирал – мешает, конечно, но мало ли что…

Голос странный был, вот что! Тихий, но не шепот, просто вполголоса. А мужской или женский – не понять. Так, наверное, ангелы разговаривали, если книги не врут.

Но странник точно знал, как раз написанному верить и нельзя. Сочиняли их во времена, когда солнце над землей было, а не вечные серые тучи. Когда летом жарко, а холод – пронизывающий, страшный – только зимой. Да и то не всегда. Когда по небу летали железные птицы с людьми в брюхе, а машины ездили по дорогам.

Все в книгах ложь, все! И не было этого ничего. Люди тоже врут, вспоминая.

Акэм пошевелил угли. Запахло вкусно, горелой, но едой. После трех дней бегства от викингов – черти бы их побрали вместе с их богами! – жрать хотелось неимоверно. Живот сводило, словно кто резал изнутри кишки, кольцами их пластал в угоду голодному демону Аахи, гори он синим…

– Да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный подай нам сегодня, и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим, и не введи нас во искушение, но избавь нас от Лукавого.

Странник даже не встал. Поправил автомат рукой, глянув на фреску, но больше не волновался. Бред – он и есть бред. От голода люди вон видят невесть что, а слова…

Что ему слова?

Про хлеб хорошо сказано было. Вот как раз хлеб он съел еще позавчера, сейчас бы еще лепешку. Но ведь нет. Только бутылка – пластиковая, мутная, с поцарапанной за годы крышкой. А внутри – совсем уж непрозрачное – что-то со спиртом. Сейчас накатить под картошку, костер пошевелить, да и спать. Избавляясь от лукавого.

– Чушь это все! – сказал темноте Акэм. – Нет никого на земле. Нет никого на небе. Сдохло все, разложилось и воняет.

Никто ему не ответил, но он и не ждал. Беседы с голодными галлюцинациями – не его профиль. Догнать бы ребят, если они выжили, собрать банду заново, это вот – дело. А что чудится невесть что, так это пройдет.

Он отхлебнул из бутылки, морщась от ядреного духа пойла, выдохнул. На вкус то еще дерьмище, из чего только рогатые гнали такую дрянь.

Картошка, считай, готова. Пора выкатывать из углей, остужать, перекидывая из руки в руку, да есть, не обращая внимания на прилипшие к обгорелой кожуре угольки. Так даже вкуснее.

Голова после выпивки закружилась. Поплыло все в глазах, на голодный-то желудок. Кишки перестало резать, на них будто кипятком плеснули. Зато внутри потеплело.

– Скажи, а ты вообще есть? – спросил Акэм у фрески. – Если есть, почему не спас народы свои? Я понимаю, грешники, разврат и падение нравов, но так, – он обвел рукой разрушенную изгаженную церковь, – так лучше? Тебе же здесь молились…

Тишина. Густая, как вылитые в ночь чернила, она вползала в уши, заполняла усталую голову.

Догнать бы ребят. Догнать. Серого, Мушкетера, близнецов опять же, Витьку с Ванькой. Даже Косого сейчас был бы рад видеть, хоть и сволочь он. Все равно они вместе – банда. А по одному так, ублюдки без дома и совести. Не стоило в Воронеж соваться, раньше по деревням промышляли, и дальше так же надо. Если выжить удастся. Викинги ребята злые, а ну как идут по пятам? Может, пока он картошку жрет, стоят у входа, посмеиваются.

Ждут его, дуралея, пока он отлить не выйдет. А он тогда здесь, в уголочке, подальше от лежбища. Небось, вонять сильнее не будет, и так все засрано.

Поглядывая на фреску, окончательно ушедшую во тьму, Акэм встал у стены, не глядя расстегнул штаны, и смотрел через плечо, пока на ободранных кирпичах росло темное пятно. Да нет никого. Ни за стенами, ни у входа. Чудится ему.

– Я же говорю вам: любите врагов ваших и молитесь за тех, кто гонит вас, – тихо сказал голос. Сейчас он почему-то казался женским.

– Непременно, – откликнулся странник. – Помолимся. Еще выпьем и всех вспомним, поименно. Чтоб червям жрать было удобнее.

Он вернулся на место и сел, бездумно глядя в костер. Огонь играл линиями, завитками, всполохами и мерцанием, как сумасшедший художник. Выращивал и убивал неземные цветы, показывал, что было, есть и будет. И убаюкивал, не без этого.

Сквозь пламя, сотканное его мимолетными жгучими видениями, проступило лицо. Не то, что на фреске, обычное. Человеческое.

– Молиться ты, значит, не хочешь… – шевеля губами, подытожил гость. – Ну что ж. Твое право, я только за. Могу тебе рассказать, что дальше будет.

Вот и голос уже нормальный, мужской, и фразы без этих загонов, как прежде.

– А что… И расскажи, – сонно ответил Акэм.

Картошка съедена, пойло из старательно спрятанной обратно в рюкзак бутылки выпито. Можно и сны посмотреть.

– Для начала ты умрешь, Акэм.

– Ничего нового. Все там будем, – ответил бандит и широко зевнул, сам немного испугавшись: зевают ли во сне или нет. – А от чего помру-то?

– Распнут тебя, человек.

– Раз пнут, два пнут… – уже сваливаясь в сон, хмыкнул Акэм. – И отпустят. У нас чаще ножом. Фигня это все…

– …не бывает такого! – закончил он и взвыл от боли.

Гвозди в запястьях – это очень больно. Неимоверно. Перед этой мукой отступают пробитые такими же – длинными, грубой ковки – гвоздями ноги, стянутые веревкой вместе. Опухшие и черные. Поселившаяся в них боль уже стекла вниз, впиталась в дерево креста, растворилась в нем, оставив только немое эхо близкой смерти.

– Чего не бывает? – лениво задрал голову стражник.

Ему, в шлеме и кожаных доспехах с блестящими нашлепками бронзы, было жарко. Еще и копье держать приходится. Жарко и лениво, но декан поставил – стой на посту. Хоть в обморок падай, но с места не сойдешь. Одно развлечение – эти вот двое. Лохматый спокойно висит, никакого беспокойства, а этот – лысый, странного облика, будто из северных варваров – очнулся. Спорит с кем-то, убогий.

Стражник удобнее перехватил копье, оперся. Пусть расскажет чего-нибудь, все развлечение. До боев гладиаторов далеко, сам Рим отсюда, из дикой жаркой страны кажется мифом и сказкой. Скучно. И солнце печет, во имя Юпитера, как же оно здесь жарит…

– Такого… Не бывает, – с трудом шевеля распухшим языком, не желавшим вмещаться в рот, пробормотал Акэм.

Глаза болели от света. Руки, разведенные в стороны и приколоченные к кресту, казались двумя раскаленными палками. Проще было сказать, что не болело. Подумав, он понял, что только ноги. Им уже конец. Даже если снять его и положить на землю прямо сейчас, дать лекарства и облить восхитительной ледяной водой.

– Больно? Ну, а как ты хотел… – вдруг спросил тот, что на соседнем кресте. – Мы отвечаем за свои дела. За свои мысли. За желания, Акэм.

Странник с трудом повернул голову, цепляясь бритым затылком за плохо оструганное дерево. С ним говорил тот, что с фрески. Пусть в профиль – высокий лоб, нос крючком и мягкий безвольный подбородок – Акэм его узнал сразу. Правда, теперь у человека с портрета было тело, все в крови из-за узких порезов – копьем, что ли так… Волосы свалялись, висели грязными прядями, бородка клочьями, а под одним из лучистых глаз темнел синяк. Второго глаза Акэм со своего креста не видел.

– Ты кто?

– Человек. А ты кого еще ожидал увидеть на кресте? Бог бы раньше явил свою силу. Ведь кто сильнее – тот и…

–…прав. Ага. Это я помню. Батя так и говорил.

Разговаривать не хотелось. Даже с богом. Хотелось тихо сдохнуть, чем быстрее, тем лучше. Стражник внизу подпрыгнул, постучал колодками сандалий одну о другую, выбивая мелкий колючий песок и камешки.

– Чего вы болтаете, запрещено! – гаркнул он. Не зло, а так… Скорее по привычке. – Казнимым говорить друг с другом нельзя. Отмучаетесь, тогда и общайтесь. С богами.

– А где этот… Из костра? – не обращая внимания на римлянина, спросил у лохматого Акэм. – Он ангел, да?

Висевший на соседнем кресте тоже повернул голову. Посмотрел на странника и вздохнул:

– Из костра? Да ты спятил, парень. Ангелов не существует. Ничего на самом деле нет, все у нас в голове, запомни. Весь мир у нас в голове.

На последнем слове он запнулся. Причина была простая – стражник, которому надоела болтовня смертников, развернул копье острием к себе и больно ткнул лохматого в грудь.

– Молчать! – крикнул римлянин. – С-с-суки.

Он поперхнулся и закашлялся, сплюнув длинную тягучую струйку слюны. Словно вырвало его прозрачным, так это сверху и выглядело.

– Молчу, – согласился брат Акэма по несчастью. Напарник по казни. Человек в одной беде с ним. Но обманул, продолжил: – Все в твоей голове… Ни рая, ни ада, ни бога, ни дьявола. Никого нет на самом деле.

– Да заткнись ты, сволочь! – взвыл стражник и ткнул в тело лохматого уже острием. Казненный вздрогнул и как-то сразу свесил голову, будто уснул от удара.

– Убил, что ли? – спросил у раскаленного воздуха римлянин. – Ну и боги с ним. Хотя наказать меня могут…

Акэм молчал, уходя в то забытье, что предшествует смерти. Со стражником обсуждать нечего, а тот, с кем хотелось, уже ушел. Тело вон оно, на кресте, да только что-то важное отлетело. Душа – так, кажется?

Впрочем, если он прав, и души – нет. Ничего и никого. А остальные умные слова люди потом в книги вписали. Придумали. Сформулировали. Сколько тысяч лет уже сами верят, несмотря ни на что. А все просто так, даже смешно.

Он и засмеялся, пугая уже пристроившихся поклевать свежее тело птиц, озадаченно глядящего на него стражника в блестящем шлеме, все эти чужие края, от которых до Воронежа и раньше-тона самолете часами, а нынче и не добраться.

Смех разбудил Акэма. Он сам не понял, кто смеялся, но встрепенулся, вскочил, едва не наступив в горячие угли перед собой. Судя по посветлевшему пролому в крыше и серой характерной мути, сменившей темноту, наступало утро. Подкрадывалась вором, высматривая, нет ли чего лишнего у тех, кто ему попался на глаза.

Бородатый лик смотрел с фрески на Акэма. Спокойно. Без одобрения и поддержки, но и не презрительно. Равнодушно.

– Нет никого. И церкви этой нет, и деревни. Пустота кругом. Один я по пустоте брожу, кругами. Сам не знаю зачем!

Голос Акэма сорвался. Он снял автомат с предохранителя, рванул на себя затворную раму и нажал на спуск. Короткая очередь наискосок взрыла старую раскрашенную штукатурку, на пол полетели куски фрески, теперь будто перечеркнутой лунными кратерами попаданий.

Акэм захрипел. Казалось, ему не хватает воздуха. Он рванул воротник рубашки, так что пуговица улетела в кучу мусора. Дышать было нечем. Догонять было некого. Заныли запястья, будто на самом деле пробитые кривыми коваными гвоздями. Ржавыми, как его кровь, которая капала из спины, стекала по куртке, насквозь моча штаны липким багровым пятном.

Викинги все же умели стрелять, зря это он так о них. Поэтому и не было после них ничего. И никого. А головы его банды успели превратиться в объеденные птицами черепа на палках возле Монфокона – клеток для пыток самого страшного из воронежских убежищ.

И Серый там. И Мушкетер. И близнецы, и даже Косой, земля ему стекловатой…

Пораженный знанием Акэм вставил в рот компенсатор ствола – мертвому ли бояться смерти? Нет.

Но такой ад пугал даже его.

И нажал на спуск, заставив мертвый череп разорваться, расколоться на несколько частей, брызнув свернувшейся три дня назад кровью и вонючими серыми мозгами вокруг.

Тело, словно до конца поверив, пошатнулось и завалилось назад. Прах к праху, мусор к мусору.

Тем временем рассвело, на стенах, не видимые вчера, как бумага в ванночке фотографа начали проявляться другие лики, кроме главного. Там были и погибшие от руки Акэма, и его верные бандиты, и просто люди, неизвестные ему при жизни и уж тем более неведомые после смерти. Много людей. Сотни. Тысячи. Миллионы. Все стены этого странного грязного храма покрылись мелкими, неразличимыми издали портретами. Только того лица, что говорило с Акэмом из костра – его не было. Им, бесам, много чести получать хотя бы то же, что грешникам.

Такое вот место, кто ж знал раньше…

Уверенно, словно к себе домой, в провал входа зашел странный человек. С синим лицом, свернутой набок шеей, на которой так и болтался кусок веревки. Коричневый дырявый плащ почти не прикрывал его тело, было видно, что оно гниет, распадаясь на ходу. Похоже, что у отшельника тоже хватало грехов перед богом. Да и перед людьми.

– Еще один… – в никуда заметил вошедший. – Каждую ночь новые.

Подошел, покопался в грязи и поднял блеснувшую оловом пуговицу от рубашки Акэма. Потом методично собрал все, что от него здесь оставалось – рюкзак, кожуру картошки, гильзы, куски черепа, автомат с пустым магазином. После чего легко, как куклу, взял тело за ногу в поношенном сапоге и потащил прочь.

– Блаженны милосердные, ибо будут они помилованы, – еле слышно сказал он с порога. – Ну что ж, на это и остается надеяться. Однажды, вдруг, когда-нибудь… Если, конечно, есть, кому нас хотя бы помиловать.

Терьер в морозильнике

Если выглянуть из камеры – все стандартно: ряды овальных заслонок с сочетаниями цифр и букв. Кроссворд для знатоков алфавита и почти бесконечный, уходящий в обе стороны коридора сложный шифр. Консервы человеческих знаний и опыта за каждой дверцей, под каждой надписью.

Его ячейка подписана RS-2018. Отлично, его зовут Арес.

Мужчина подтягивается и выскальзывает из криокамеры ногами вперед. Странно… Обычно после сна тело немного вялое, а мысли не сразу становятся на место. Он помнит, что должно быть так, но не представляет откуда. Не важно.

Арес оглядывается. В голове послушно возникает объемная карта навигации. Вот пульсируют огоньки охранников, столпившихся возле дальнего выхода воздуховода. Авария? Там что-то происходит, но ему это только на руку.

Налево и бегом, пока все отвлеклись. Сразу. Сейчас.

«Старт. Время активности 06:00».

Чип в руке – вчерашний день. У Ареса в мозге продвинутая нейросеть, подключенная… Кто ее знает, к чему он сейчас подключен: к центральному компьютеру корабля, к Мозгу? Ко Второму Контролю? Неясно. В любом случае, подключение есть, он видит весь «Корабль поколений», от рулевых дюз снизу до верхушки Купола поколений.

Кстати, сколько он проспал? Нет ответа.

«Цель – нейтрализация главы Ареопага. Время активности 05:57».

Он бежит со скоростью посыльного мобиля, овальные дверцы по сторонам сливаются в размытые полосы, коридор впереди заворачивает, дробится, но сбить его с толку не может. Карта в голове.

Выход – толстая плита композита, красные полосы, запирающий штурвал. Арес не останавливается, уверенный, что уровня доступа хватит. Едва не врезается плечом в плиту, но выход уже открывается, он скользит наружу. Ни сигналов тревоги, ничего. Приятный бонус. Взламывать выход – потеря времени, которого и так мало.

«Вводная. Глава Ареопага – профессор Назломб». Перед глазами – не мешая, впрочем, оглядываться на бегу по сторонам – появляется портрет господина средних лет с тяжелым взглядом. Короткие волосы, слегка сероватая кожа, как у всех, кто родился и вырос уже на корабле. Арес на бегу придает своему телу тот же оттенок – не стоит разительно отличаться от остальных.

«Согласно теории кризисных циклов Радуэлла, возникла опасность для населения корабля. Прямая угроза – профессор Назломб. Создание биоактивного материала».

Откуда они берутся, гениальные идиоты… Зачем ему, кстати, понадобилось готовить эпидемию?

Арес бегом поднимается по лестнице, ведущей из криозоны в жилые кварталы. Потолок яруса идеально копирует обычное земное небо, которое население корабля никогда не видело. Низкие тучи, сквозь которые местами прорывается блеклое осеннее солнце. Совершенная имитация. Триумф инженерной мысли и текущих кристаллов.

Он стоит на перекрестке обычных городских улиц. Слева и справа – невысокие дома по четыре-пять этажей, фонарь на углу, витрины дорогих магазинов. Да и публика под стать: никого в стандартной робе, как на самом Аресе, нет – только наряды ручной работы, немного смешные, но дорогие на вид. Вот степенно прошла дама в мехах – полоска вшитого чипа выглядывает из–под рукава. За ней торопится куда-то парочка явных богатеев – он в старомодном костюме, его спутница – в длинном, до мостовой, платье.

Арес выглядит как сбежавший из тюрьмы арестант. В какой-то мере это правда, требуется срочно слиться с населением. Мимикрировать. Стать привычным и незаметным. Чем он хуже нарисованного неба?

Навстречу даме в мехах из–за угла выныривает полицейский наряд. Двое. Затянуты в черную форму, при шлемах, с короткими палками парализаторов. Конечно, Арес слишком заметен, удивляться нечему. Сразу прибежали, но и хорошо, это решение проблемы.

– Охрана корабля, пссмен аль Джеба.

– Предъявите чип. Пссмен Антонов.

Им бы в театре выступать, какая слаженность речи! Дуэт хранителей стабильности.

– Да у меня его и нет…

– Протяните левую руку.

– Не сходите с места.

Арес молча протягивает руку под сканер. Сквозь поляризованные стекла шлемов не то, что взглядов – и выражений лиц не видно. Наверное, удивились.

– Взрослый нерегистрант!

– Пройдемте с нами.

– Сохраняйте спокойствие.

Вот чудики… Можно подумать, он сейчас разнервничается. Арес пожимает плечами и послушно идет между полицейскими. Один из них держит наготове парализатор, второй – видимо, старший в патруле – топает расслабленно.

«Потеря времени. Срок активности – пять часов тридцать шесть минут».

Патрульные заводят его за угол, где в мобиле их дожидается напарник. Трое. Ну что же, бывало и хуже…

Господина с парализатором пришлось уложить первым. Короткий удар локтем в шею, под шлем. Старший встрепенулся, успел поставить блок, но куда ему против Ареса… Водитель, услужливо, но опрометчиво приоткрывший дверь для коллег, успел даже что-то сказать перед тем, как откинуться на спинку сидения. Три охранника – три удара. Меньше бывает только в книгах, которые никто из этих никогда не держал в руках.

Арес открывает заднюю дверь и закидывает туда два бесчувственных тела. Парализаторы не глядя сует в салон, а с водителем решает не возиться – спихивает на соседнее сидение, садясь за пульт.

«Время активности 05:32…».

– Слушай, заткнись! – ворчит Арес. – Я сам как таймер, не надо меня отвлекать.

Слышимый только ему голос замолкает.

Мобиль, захлопнув двери, послушно взлетает. Внизу – Жилая зона, минус шестой ярус. Теперь надо переодеться, прямо в машине. Арес не любит полицейскую форму – не предел эстетики, да и шлем воняет чужим потом, но ходить в криоробе слишком вызывающе. Почти никто из жителей корабля ее в жизни не видел и даже не поймет, что это, но есть знатоки, есть…

К тому же, он спешит.

Крыши домов под прозрачным полом кабины резко уходят вниз, улицы, мгновение назад широкие и грубые, превращаются в сетку ниток. Вдали виднеется неровное зеленое пятно парка, прорезанного искусственной рекой. Дальше снова жилые кварталы, шпиль местного храма Единой Цели. Убогие домишки соседствуют с обнесенными высокими оградами особняками. Развернувшись, машина скользит на юго-запад, набирая скорость. Арес управляет ей напрямую через нейросеть, поэтому сидит откинувшись, прикрыв глаза. Дополнительный контур сети считывает чипы всех троих полицейских, копирует, создает ему искусственную личность.

Готово. Пора двигаться дальше.

У него ощущение, что он читает книгу. Обложкой стало пробуждение. Будь он издателем, написал бы там «Дорога Ареса». Дальше вводная – цель и срок активности. Кажется, что сквозь страницы изнутри льется теплый свет, словно где-то внутри его книги спрятано маленькое солнце. Персональное. Только его и только для него. Он не помнит, кем был раньше, да и не забивает себе голову. Он знает корабль и всегда достигает цели вовремя. Сколько уже раз…

А действительно – сколько? Не важно. Это его работа. Больше, чем работа – смысл существования.

– Попытка перехвата управления, – сообщает динамик на панели.

Арес отключает систему слежения, а заодно активирует в нейросети еще один контур – он просто кладезь неожиданностей для местной полиции. Теперь в полицейском управлении видят на радарах пару десятков отметок, летящих в разные стороны. Пусть ловят, тем более что единственный реальный объект на экранах отсутствует.

Следует найти цель на карте. Профессор Назломб.

Активация слежения за людьми. Гм… Большинство населения корабля стекается под верхний Купол. Цель тоже там, в отдельной секции. Что за чудеса, какой-то праздник?

Новости. Важное. Ага: турнир корабля по фриболлу!

«Время активности 05:11. Вы двигаетесь в неверном направлении».

Умник какой, все ему не так… Полицейские пока в отключке, мобиль ненадолго снижается, чтобы Аресу было не так неуютно прыгать вниз, и улетает дальше, повинуясь программе уклонения.

Падение на мостовую, перекат, встать. Дальше – немного пешком. Точнее, бегом. Раз уж он полицейский при исполнении, это никого не удивит. Парализатор на бедре жутко мешает бегу, приходится держать его в руке.

Ближайший лифт вверх до отказа забит людьми – празднично настроенными, в нелепых двуцветных шапочках фриболлистов. Многие с детьми, кучка подростков. На полицейского все смотрят с уважением, теснятся, охотно пускают внутрь.

Арес немного расслабляется.

Лифт грузовой, тихоходный, но времени пока достаточно. Поднимаемся в нужном направлении, ярус за ярусом, а там разберемся.

Ему кажется, что он и дальше листает свою книгу. На мелькающих перед глазами страницах, которых нет, то и дело всплывали фразы.

«…теория кризисов Радуэлла гласит, что каждые шестьдесят – шестьдесят пять лет в социуме Корабля возникает опасность невыполнения Миссии…»

«…создание опасных биоактивных веществ является преступлением первого уровня, караемым ликвидацией виновных вне зависимости от заслуг перед населением «Корабля поколений»…»

«…Мозг не имеет права на прямое вмешательство в жизнь людей, но обязан приложить все усилия для выполнения Миссии…».

Теплое свечение внутри книги разгорается, теперь ему кажется, что там таится бутон. Нераскрывшийся горячий цветок, в котором, под тугим комком лепестков спрятано что-то очень важное для него. Что-то самое главное.

– Простите, господин пссмен, мы прибыли! – вежливо говорит стоящий рядом паренек в смешном дутом наряде из ярких алых и серебристых полосок.

Лифт действительно на месте, у края Купола, открылся наружу рядом пропускных коридоров. Арес уверенно идет вперед. Карта перед глазами показывает, что цель близка, рисует красные цепочки вероятных проходов, посты охраны, расположение камер и сканеров – незаменимый помощник диверсанта.

Купол поколений, через который в обычные дни можно было посмотреть на звезды, сегодня изображает земное небо. Но не осеннюю хмарь минус шестого яруса, а яркое летнее солнце, застывшее в зените посреди голубого, с легкой дымкой, неба.

– Проходите и располагайтесь. Номер вашего яруса – на стрелках справа вверху. Номер вашей улицы – далее на стрелках справа вверху. Личное место соответствуют номеру вашего чипа…

Мелодичный голос, негромкий и вкрадчивый, пронзает огромное пространство Купола, достигает всех и направляет каждого.

А вот Арес здесь – чужак. Не то, что своего, обжитого яруса и улицы – у него и чипа-тонет. Нерегистрант. Отщепенец из глубин криокамеры. На мгновение ему становится одиноко, но у него есть цель, это заменяет чувство общности с народом корабля. Он все равно с ними заодно, просто жующие, смеющиеся, идущие вокруг люди этого не знают.

Его нейросеть готова ответить верными данными на запрос дверей по дороге, активирована база паролей из чужих чипов, скачаны обновления. Но нет, двери ничего не запрашивают и открываются без задержки, что удивляет.

Арес доходит до секции Ареопага, миновав десяток пропускных пунктов. Ни единого запроса от электроники, ни одного глупого вопроса от торчащих повсюду полицейских. Раз в зоне доступа – значит, имеет право. Военная логика, прямая как рельс.

«Срок активности – 03:42. Попытка прорыва станет угрозой выполнению задания, двигайтесь скрытно».

Дверь в секцию Ареопага, откуда за матчем по фриболлу будет наблюдать все высшее руководство корабля, гораздо солиднее и прочнее на вид, чем та, в криосекции. Толстая сталь, расчерченная сеткой каких-то добавок, ряды камер и датчиков, нависающий козырек. Власть и сила в чистом виде – грубые и массивные, против которых нет приема. Кроме другого лома.

«Выход на цель. Биоопасность. Активируйте контур биоблокады».

Забавная штука – этот искусственный интеллект. А так он сам бы не догадался.

Дверь беззвучно сдвигается в сторону, и Арес заходит в зал.

Симпатичное местечко! Конечно, он и не ожидал встретить подобие трущоб минус сто седьмого яруса, где – за этаж до Тюрьмы и конвертеров биомассы – живут бывшие заключенные, но увиденное поражает. Вряд ли дизайнеры корабля изначально копировали стиль Короля–Солнце, даже для самых важных персон и помещений. Сперва здесь было красиво, но просто, однако затем сменяющие друг друга поколения руководителей потребовали роскоши.

Как можно отказать высокому руководству?

Лепнина, тканые обои, вычурные формы мебели и украшавшие стены картины сделали бы честь любому дворцу на покинутой Земле. Люстры на золоченых цепях. Выложенный мраморной мозаикой пол. Низкие столики с напитками и разнообразной едой – тоже серьезный вызов, в том числе большинству населения корабля, питавшемуся синтезированными пакетами. Картон, пропитанный белками, жирами и витаминами – это же настоящая вкуснятина…

Тем более дико смотрятся посреди этой роскоши, освещаемой из панорамного окна летним солнцем Купола напряженные фигуры в скафандрах высшей защиты. Человек шесть. Непробиваемые матрешки с угловатыми головами, как любят изображать на картинах героев–первопроходцев при высадке на Венере или участников экспедиции на Таргот. Двое вооружены, что тоже не добавляет оптимизма.

– Пссмен? Что за шутки?! Как вы сюда попали? Прочь отсюда, это секция Ареопага!

Спасибо, а он-то думал, что заглянул в музей. Сколько же они извели на глупую роскошь бесценных материалов со складов корабля…

– Прошу прощения, господа! Сообщение для профессора Назломба.

По дороге Арес обдумывал, как именно предотвратить биоатаку. Он же ничего не знает: ни вид, форму распространения заразы, ни ее вирулентность, ничего. Поэтому придется идти напролом. Кто сказал, что простые пути – плохие?

– Я – Назломб, – важно говорит одна из фигур, слегка повернувшись в его сторону. Лицом похож, насколько позволяет разобраться экран на шлеме.

– Сообщение от центрального компьютера «Корабля поколений», – чеканит Арес, снимая шлем. – Я прислан для предотвращения угрозы Миссии.

– Тебя прислал Мозг? – смеется в ответ профессор. – Иди отсюда! Людишек стало слишком много, не дело шкафов с процессорами судить о том, что я делаю. Я – гений! И мне решать, кому жить, а кому…

За огромным, во всю боковую стену окном видны наполненные людьми трибуны. До начала матча остается не больше получаса. По мнению Ареса людей не может быть много или мало, все они – зачем-то, раз родились и выросли на этом корабле. К тому же, когда Миссия подойдет к концу, на планете-цели ценны будут каждые руки. И каждая голова.

– И что вы сделаете? – тихо спрашивает он профессора.

– Видите эту капсулу, пссмен?

Назломб берет со столика небольшой кристалл размером с грецкий орех.

– В ней – счастье. Для меня, моих жен и детей. И для приближенных, разумеется, – он лениво машет рукой в сторону остальной пятерки. – Через полчаса Купол блокируется наглухо. И вся эта биомасса станет тем, чем и должна быть – материалом для конвертеров. Автопогрузчики готовы переместить их тела вниз, к аппаратуре переработки. Машины для терраформирования со складов снесут к чертям их убогую жилую зону, никому не нужную Академию – кого и чему здесь учить?! – и создадут там рай. Острова! Пляжи! Вечное море! Я хочу жить в раю, парень! Я заслужил это.

– А Миссия? С чем мы прилетим к цели?

– Да мне плевать! – Арес замечает, что левый глаз профессора начинает подергиваться. Теперь приходится следить, чтобы никто не стал стрелять – сумасшедший генератор идей уже близок к взрыву. – Мне плевать на Миссию! Плевать на цель, ее нет! И Земли никакой нет, это миф и сказка для быдла!

– Я ее помню, – негромко отвечает Арес. – Я помню Землю и она – прекрасна.

Сейчас в его книге перед внутренним взором кто-то словно перекидывает влево сразу несколько глав. Он действительно вспоминает Землю, вспоминает всю жизнь до полета, а сквозь страницы сочится уже обжигающий яркий свет. Бутон готов раскрыться, главное успеть до него долистать.

– Рамбус, убей его! – устало, но твердо говорит профессор вооруженному помощнику. – И блокируйте уже выходы из Купола. Я сам отнесу смерть на поле.

Арес словно взлетает в воздух и в один немыслимо длинный – для обычного человека – шаг оказывается возле Назломба, вырывает из его пальцев капсулу. Кристалл меняет владельца.

Воздух прорезают росчерки выстрелов, однако стреляющие целятся непонятно куда. Пострадавшие картины и задымившаяся в углу зала стена вряд ли угрожают их заговору.

«Я отключил им зрение скафандров. Действуй по обстановке».

Арес поворачивает крышку капсулы. Невидимая безмолвная смерть вырывается на свободу, теперь она в воздухе, в каждом уголке этой роскошной секции. Теперь вся эта секция и есть смерть. Но еще не все – он проглатывает содержимое. Несколько горьких капель живой культуры.

Фигуры в скафандрах натыкаются друг на друга, помощник профессора невидяще, но упрямо стреляет куда-то вдоль зала – то методично стесывая лучом детали статуй, то разрезая на куски вычурную мебель.

Внутри Ареса, несмотря на все его способности, взрывается огненная колба, впиваясь иглами в желудок, лишая кислорода и разрывая тело на куски. Совершенная биоблокада, творение лучших лабораторий Земли – против выдумки сумасшедшего микробиолога, обошедшего не только формальные запреты корабля, но и продуманную защиту, возведенную против подобных случаев Мозгом.

Назломб стоит на месте, нервно дергая стволом пистолета слева направо, но понимает, что в скафандре не сможет увидеть своего врага. А раз не сможет увидеть, то не сможет и уничтожить. Он срывает с головы шлем и бросает его на пол с глухим стуком, поднимает лучевой пистолет.

– Я тебя вижу! – кричит он тонким визгливым голосом, так не похожим на ровный начальственный тон до этого. Поднимает ствол и внезапно замирает. – Ви… жу…

Несмотря на то, что сам Арес близок к гибели, он сквозь пелену в глазах ужасается увиденному. Лицо профессора стремительно синеет, по нему – словно облитому сверху краской – вспухают яркие белые прожилки. Ствол пистолета покачивается, так и не выстрелив. Потом оружие падает на пол, а сам Назломб, будто ослепнув, начинает ощупывать лицо руками. Из–под пальцев стекают струйки крови, неожиданно медленные, густые, потом отваливаются частицы плоти – уже мертвой, синеватой, как будто кто-то рвет на части покойника.

Затем профессор падает навзничь, как статуя, так и не отняв крошащиеся на куски пальцы от лица.

«Задание выполнено. Время активности минус 02:44. Ты молодец, Арес!».

В груди что-то с шумом хлюпает, пелена перед глазами не ослабевает, но Арес чувствует, что выживет. Снова выживет. Он плохо слышит, но все–таки, частями, пропуская слова…

«…я сразу не стал тебе возвращать память. Отключил камеры в криозоне и организовал выброс из воздуховода. Проход до секции Ареопага. Да тебе все это незачем в подробностях. Во многом знании – многие печали, ты же знаешь. Поэтому – знание дозировано. Квест для подготовленных разведчиков, тебе не привыкать. На планете–цели все может быть гораздо страшнее, наши внутренние проблемы – довольно предсказуемая чепуха».

– А как быть с ними? – наконец спросил он, глядя сквозь внезапно хлынувшие слезы – это не эмоции, просто очистка организма от продуктов распада – на пять метавшихся по залу ослепших фигур. Помощник профессора давно бросил бесполезный пистолет на пол.

«Да никак. Воздух закончится, они снимут шлемы, сами себя накажут. Кто решится раньше – значит судьба у него такая. Торопливая. Дальше пришлю автоматы биоочистки. Не твои заботы сейчас. Наслаждайся матчем, съешь вон винограда».

Вот странно – голос перестает быть тупым и механическим, появились человеческие обороты, он окрашивается интонациями и обертонами, словно с Аресом разговаривает старый друг. На самом деле, почти так и есть. Мозг дружит со своими руками. Горячий цветок прожег остаток страниц и развернулся лепестками наружу.

Арес вспомнил. И о себе, и все, что он делал на корабле. Как семьдесят лет назад подавлял восстание нерегистрантов. Как ликвидировал главаря секты Черного Гоба – сто сорок? Нет, сто сорок два года. И как…

– А потом – обратно в криокамеру?

«Конечно. Зачем ты спрашиваешь? Еще лететь и лететь, ты будешь нужен на планете–цели, куда же нам без командира разведки».

Арес молчит. Вирус оставляет его тело. Теперь можно смотреть в окно, на полный стадион под Куполом, освещенный ярким солнцем. Он рад за них, за всех этих людей, но все-таки внутри сидит заноза. Он чувствует себя больше норной собакой, терьером, чем человеком. Выпустили, нашел, догнал, убил.

Потом медаль на ошейник и обратно в псарню.

Винить некого, он сам выбрал этот путь, но горечь все равно остается, хотя Миссия в любом случае важнее его рефлексий. Пока надо посмотреть финал по фриболлу, он всегда был слаб в правилах мирных игр. Обычно не до того.

Квеквукарг

Поперек давно немытой витрины магазина приклеены ленты. Крест-накрест. Большие красные буквы сообщают даже близоруким – СДАЕТСЯ В АРЕНДУ. Есть в этой надписи что-то пораженческое, как ни посмотри.

Капитуляция налицо.

Тимофей вытер ладонью потное лицо, огляделся – нет ли полиции – и с наслаждением закурил, пуская вороватые струйки дыма в раскаленный июльский воздух. Дел по горло, но лень и жарко. Вот и магазин этот… Надо сфотографировать снаружи, внутри, потом вывесить на подходящих сайтах.

Описание, опять же. Хоть пару добрых слов – красная линия, проходное место, чего там еще? А, не забыть: аура помещения теплая, располагает к коммерческому успеху.

Третий раз за год здесь разоряются, а ведь кого только ни было! Теплая аура не помогла даже винной лавке, а это уж ни в какие ворота… Что здесь не прогорит? Похоронное бюро?

Тимофей затоптал недокуренную сигарету и шагнул в липкую духоту бывшего магазина. Дверь за ним скрипнула и захлопнулась.

Внутри мало того, что жарко – еще и темно. Свет и прочее отключены за неуплату. Еще и мусор на полу после спешного бегства хозяина винной лавки господина Абрацумяна, задолжавшего всему городку. Гора мусора, между прочим! Тряпки, стопки бумаг, пустые бутылки. На вершине пирамиды – картонный ящик с гордой надписью «Апельсины». Охренительно… И как этот бардак снять половчее? Или прямо так выложить – арендуйте, люди добрые?

Ящик слегка пошевелился, из него, раздвигая картонки высунулась круглая ушастая голова.

– Первый пришел, что ли? – спросила голова неожиданным басом, хлопая круглыми птичьими глазами. Уши при этом не шелохнулись, да и в целом на мимику существобыло бедновато.

– Офигеть! – растерянно сказал Тимофей. – Ты кто есть-то, чебурашка?!

– Зови меня Шварданакастом, – важно ответила голова, толкнула изнутри ящик, едва не сверзив его с вершины кучи, и под ноги ошалевшему Тимофею выпрыгнул таинственный незнакомец. Целиком. Все восемьдесят сантиметров от пола до макушки. Короткие ручки–ножки, да и шея по самый подбородок густо заросли шерстью нежного палевого цвета, в разводах. У кошек такой окрас называется колор-пойнт. Кажется.

– Шверт… Швирд… Слушай, давай-ка попроще! Буду звать тебя Шава.

Забавный ушастый незнакомец поморщился, насколько у него это получилось. Пошевелил ушами, от этого по помещению пробежал легкий ветерок.

– Шава так Шава, хрен с тобой. От вас, людей, вежливости не дождешься. – Он сунул короткие руки в кармашки детского комбинезона, напяленного поверх лохматой тушки. На огромном кенгурином кармане на животе был вышит синий с белым цветок, добрый и наивный, мешавший относиться к происходящему всерьез. – А тебя как бы назвать, мой первый последователь?

– Тимофей Львович, – откликнулся тот. – Караванов моя фамилия.

– Да знаю я… Много чести язык ломать! Будешь Тима, раз уж я – Шава.

– Сойдет, – ответил Тимофей, которого по отчеству звала только соседка Ефимовна, да и то когда хотела отчитать за что-нибудь. – Зови как хочешь.

Он наклонился и пожал руку Шаве. Ладонь у того была горячая и сухая, как у больного. Неприятное какое-то ощущение, по жаре такие вот ладони жать чебурашкам.

– С именами разобрались. Теперь по существу: ты, вообще, кто?

Шава гордо задрал голову, засунул большие пальцы рук за лямки комбинезона, став похожим на молодого Ильича, и гордо пробасил:

– Я – инопланетянин! Высшая раса, между прочим. Квеквукарг.

Тимофей почесал мокрую от жары макушку:

– И дальше что?

– Прибыл завоевать вашу планету, как обычно. У вас религия есть какая-нибудь?

– Да дофига. Даже больше, чем надо. А что?

– Там, в этих ваших верованиях есть про Спасителя и Мессию?

– Вроде, да… – В религии Тимофей был не силен. Тут со сдачей разного говна в аренду бы разобраться, чтобы в агентстве не ругались, какие там спасители и мессии.

– Вот это я и есть! – пафосно объявил Шава и подпрыгнул на месте. Видимо, от восторга. Аж босыми ступнями шлепнул по полу. – Уверовал уже?

– Нет, – сухо сказал Тимофей и полез в карман за телефоном. Кверг. Кварг. Пошел он к лешему, пора работать. Вот этот угол нормально выглядит, потом подсобку и входную группу удачно снять надо бы…

– Ты оборзел, что ли, жалкий червь?! – бас инопланетного гостя перешел в визг. – Я пришел править миром, а ты дурака валяешь!

Тимофей аккуратно обошел напиравшего Шаву и снял со вспышкой стену. Сойдет. Теперь дальше.

– Аз есмь альфа и омега, мудда Батарея… Тьфу, ну у тебя и каша в голове, человек! Ничего толком не знаешь.

– Ты чего, мысли читаешь? – с некоторым удивлением отозвался Тимофей. – Круто! А о чем я думаю?

– О пиве и бабах! – ответил Шава. – О них все думают. Конечно, читаю, иначе как бы я разговаривал… Ты скажи, как мне мир захватить?

– Оно тебе надо? – Тимофей заглянул в подсобку, несколько раз щелкнул наугад – потом выберет. – Нас кормить надо, поить… Пивом вот, да! То мы сами суетимся, а захватишь – с тебя трясти начнем. Купи нам пива, о великий Шава!

– Ты что, дурак? – помолчав, откликнулся инопланетянин.

– Нет. Я – менеджер по недвижимости, что гораздо хуже. Так ты не ответил: тебе зачем этот геморрой с захватом мира?

– По статусу положено, – проворчал Шава. – Нас рассылают передовым отрядом по отсталым мирам, а мы потом дань платим Верховному Совету.

Было в этом названии что-то до боли знакомое, но что именно? Это сдавший ЕГЭ не так уж давно, но со скрипом, Тимофей не вспомнил.

– Чем платите?

– Когда как. У вас что полезное есть?

– Помещений у нас свободных до черта, вот это я точно знаю! – В голове Тимофея начал смутно формироваться план. Пока он был расплывчат и неясен, как умирающая медуза, но смысл в нем наличествовал. Еще какой! Если получится, конечно. – Слушай, Шава, а ты у кого угодно мысли читать можешь?

– В смысле? У зверей не могу, они и не думают ни о чем. Одни инстинкты. А у разумных низших рас – легко.

Тимофей спрятал телефон и закурил, от чего инопланетный захватчик жутко раскашлялся. Пришлось затушить, извиниться и обождать до выхода на улицу.

– Я к чему спросил… Тебе для захвата мира ведь деньги нужны?

– Ну… Не помешают. Наверное. А что такое деньги?

– Блин, кто из нас в чужой голове ковыряется? Найди у меня и прочитай.

Шава напряженно шевелил губами, прикрыв глаза, и молчал. Потом сказал:

– Нужная штука, кстати. Надо!

– Есть идея, дорогой повелитель, – Тимофей стал изысканно вежлив и вкрадчив, как всякий, впаривающий неликвидный товар. – Сперва я арендую этот вот магазин. По льготной ставке, у меня получится. За три копейки, в общем-то.

– За три копейки… – завороженно повторил Шава. – А зачем?

– Мы с тобой тут фирму откроем. По чтению мыслей.

– И на кой черт кому-то чтение его мыслей? Он и сам знает, что думает, – логично поинтересовался Шава. – К тому же, мне некогда. Пора мир захватить!

– Погоди, не суетись! Для захвата мира нужны деньги, верно?

Шава подумал и кивнул:

– В вашем случае – да. Религией вас не проймешь. А мысли-то при чем?

– Смотри, гуманоид: мы открываем салон релаксации и психологической помощи бизнесменам. Место будет модное, есть наметки. Ты приходящих сюда более–менее богатых буратин сканируешь, вызнаешь – у кого скелетики в шкафу, у кого просто – будущие идейки по их бизнесу.

– И дальше что?

– А дальше – кого шантажируем, но по-умному, чтобы не спалиться. У кого что интересное выжмешь – конкурентам продадим. Плюс прибыль от самого салона: мелочь, а приятно. Делиться будем так: тридцать процентов твои, остальное мое.

– Что такое проценты?

– Не тупи, голова в твоем распоряжении.

Шава опять пошевелил губами – видимо, часть процесса чтения мыслей. Тимофею было плевать. Он уже видел перед собой сказочное будущее, наполненное некредитными айфонами, ремонтом в «хрущевке» и обедами в дорогих ресторанах.

– Ладно… Вроде, все понятно. Только нам крыша нужна, как вы тут выражаетесь.

– Ментов позовем! – не выпадая из сладких грез, ответил Тимофей. – Ты им с раскрываемостью заодно поможешь.

– Менты – это несолидно как–то. Придется остальных сородичей звать. Они, конечно, быдло и биомасса по сравнению со мной, но пригодятся.

Тимофей его не слушал. Он мечтал, как сменит доставшуюся по наследству «десятку» на что-то крутое. И резкое. Если с рук, можно замахнуться даже на тойоту…

…Спустя месяц бывший винный магазин было не узнать. Да и весь городок изрядно преобразился: после высадки с орбитального крейсера шести миллионов рабочих особей квеквукаргов недвижимость всего мира можно было забирать даром. Что они и сделали.

План Тимофея выполнялся в масштабах, немало бы его изумивших: со всех сторон в городок свозили более-менее состоятельных граждан, аккуратно читали им мысли, а затем использовали для выкачивания денег. Правда, финансовая система давно рухнула, но Шварданакаст гордился уникальной системой захвата мира и не отступал от нее ни на йоту. Верный своему слову, он передавал семьдесят процентов добычи своему Первому последователю: когда слитками, когда бумажками. Все это складировалось на городском стадионе, куда все равно никто из людей давно не заходил.

Самому Тимофею, впрочем, было не до того: Шава сделал ему царский подарок, исполнение главной мечты. Завернутый в силовой кокон, бывший менеджер был подключен к аппарату бесперебойной подачи холодного пива и уже месяц пребывал в адски пьяном состоянии. Иногда к нему приводили женщин, которые танцевали для Тимофея жалкую пародию на Танец последней любви, посредством которого размножались квеквукарги.

Шава был счастлив.

Вишенкой на торте стала выкопанная в алкогольном тумане памяти Тимы эмблема новой Земли – похожий на грецкий орех мозг, окруженный кольцом из купюр разного достоинства. Внизу алым горели большие буквы Л.Э.С. Смысла последнего Шава не понимал, но старательно скопировал. Теперь эмблема украшала все – от кенгуриного кармана его комбинезончика до приземлившегося на поле звездолета «Гордость Квеквукарга».

Иногда, занятый кропотливым подчинением землян Шава останавливался и старательно шептал эту фразу полностью:

– Лох – это судьба…

После чего пожимал плечами и продолжал работать.

Наследники

Когда великий океан отступает на время, оттягивает щупальца своих волн за горизонт, наступает пора собирать крабов. Ынгу любит эти часы. Никто не мешает, старшая жена не досаждает своими советами, а младшая – глупостью. Можно взять корзины, сплетенные дочерями, и смело идти в сторону чуть наклонившегося на закат солнца.

– Ырагу, пойдем вместе? – Загорелая спина сына виднеется за крайней хижиной. Ковыряется там, строит что-то, что ли?

– Нет, аба-апа, – разогнувшись, отвечает тот. – Надо укрепить стенку. Не дай Мурзунг, рухнет ночью.

– Поменьше валяйся с женой, не рухнет… – ворчит Ынгу, в душе довольный хозяйственностью сына. Выучил, воспитал. Да и жена у того ладная, сам бы повалял. Правда, после двух своих сил на это не остается. – Сам пойду.

– Иди, аба-апа, удачного лова!

Доверху наполненная первая корзина, накрытая куском прочной сетки, остается позади. Не таскать же улов туда и обратно? Полежит, воровать тут некому.

Ынгу бредет по неровному дну, обходя острые камни. Всматривается в лужи воды, ищет крабов. Те, словно чувствуя приближение охотника, стараются спрятаться, почти не шевелят длинными зубчатыми клешнями, хотя иногда пощелкивание слышно издалека. Солнце заметно припекает, Ынгу то и дело останавливается, чтобы отпить из глиняной бутылки, привязанной на поясе. Вода теплая, противная, пахнет морем, как и все вокруг.

Но хотя бы не соленая.

Впереди виднеется что-то странное. Великий океан горазд на неожиданные подарки, это он знает. Целые стволы деревьев, большие непромокаемые пластиканты, которыми можно укрыть сразу две хижины, да много чего еще. Раньше, когда он был молод, попадались даже вещи Предков, но последние лет двадцать – ничего особенного.

Но это что-то – живое, оно шевелится.

Ынгу запоздало жалеет, что не взял копье, но теперь-то поздно: до берега час ходьбы, деревни давно не видно, какие там копья… Он наклоняется и берет в свободную от корзины руку острый кусок камня. Все-таки оружие.

Живое впереди слабо размахивает конечностями и издает звуки. Ынгу жалеет теперь об утраченной остроте зрения, он давно не молод. Чтобы рассмотреть, придется подойти ближе.

Серафиму плохо.

Еще несколько минут назад он был солдатом. Воином. Боевой единицей, а не истекающим кровью куском мяса в пробитом десятком пуль «Ратнике форте». Он шел в атаку, и все было просто – наши за спиной, враги впереди. Командир поставил задачу отбить у врага территорию бывшей фабрики, придал их с Альбертом для подкрепления полуроте пехотинцев и послал в бой. «Береты» засели плотно, так сразу не вышибешь.

Все это ерунда, конечно! Ребята упорно говорят, что их позиционная возня ни к чему. Дело идет к обмену ядерными ударами, а они за развалины воюют. Насмерть, но без смысла.

Серафим жадно припал к фляге. Где он сейчас? Что вообще произошло? Он помнит только удары пуль в кевлар, тяжелое падение на спину, чуть не расколовшее шлем на затылке. Потом вспышка в глазах – и вот он лежит под палящим солнцем возле какой-то лужи. Воняет гниющими водорослями, неподалеку прополз самый натуральный краб, сложно прищелкивая клешнями. Нечто было в нем странное, но Серафим не понял.

Да и не до того.

Предсмертный бред? А где туннель света и прочая всем известная картина маслом?! И почему, почему так больно… Впрочем, последнее понятно – он уже расстегнул боковые крепления с одной стороны и заглянул под боевые доспехи. Грудь и живот. Там было мокро от крови и на вид плохо. Крупный калибр, не иначе. Знали, чем брать.

Из-за череды холмов появилась чья-то фигура. Если не глюки, человек. Несет что-то, не разобрать. Серафим торопливо, кривясь от боли в груди, накинул шлем и включил встроенную систему. Прицел – нет. Связь с отрядом – тоже нет, проверял уже. А, вот, бинокль!

Фигурка расплылась в воздухе, потом резко, скачком, приблизилась, словно прыгнув в глаза. Лохматый седой дед, завернувшийся в кусок грубой ткани и подпоясанный веревкой. Озирается по сторонам. Несет кривую самодельную корзину. На вид – дикарь дикарем, кому еще придет в голову скакать босиком по здешним камням.

Но жилистый, не поспорить.

Серафим ощупал бедренные карманы, ища ракетницу. Потом пистолет. А ничего нет, кроме запасной обоймы и фляжки. Аптечку он не смог найти чуть раньше. Предсмертные глюки не предполагают полного комплекта боевого костюма, жаль. Рядом валялся только штатный автомат, но он со встроенным глушителем, внимания не привлечешь. Рукой помахать? Он попытался встать, хотя бы на колени, и слабо взмахнул рукой. Скрученный болью, упал обратно, больно ударившись плечом о камни.

Дед с корзиной заметил его, заметил! В бинокль шлема было хорошо видно удивление пополам со страхом. Испугался, поднял камень, но идет сюда. Сложный нынче пошел бред, с подробностями…

Ынгу подобрался поближе, внимательно разглядывая существо. Серая в пятнах кожа, толстые плоские копыта, голова как у жука-лицееда: гладкая, блестящая, вся в выростах усиков. Но гораздо больше, чем у жука. И крыльев не видно. Странная зверюга, странная.

– Во имя Мурзунга, ты кто? – близко подходить опасно, Ынгу остановился в паре бросков камня. Поставил на землю корзину, до половины наполненную крабами и губчатыми звездами.

– Сыраахмимм…

Ничего себе! Оно разговаривает?!

Существо стащило с себя жучью голову. Внутри оказалась человеческая. Велики дела твои, Мурзунг!

– А ты хтойе?

На самом деле разговаривает, не шутка! Ынгу попятился назад, чуть не сбил корзину и сам едва не упал, споткнувшись о камень.

– Человек!

– Иии… ях – чхеловехх… А кхто – Мурхзуунг?

Такого не бывало никогда. Деды дедов не рассказывали о говорящих зверях. Сказок было навалом: и что люди умели раньше летать, и о железных лодках величиной с остров, и хижинах в шесть рук этажей, и о Великой Войне, конечно. А вот о таких зверях не было.

Неподалеку начал нащелкивать свою музыку краб, но Ынгу было не до него.

– Если ты – человек, надо уходить отсюда, – рассудительно сказал он.

– Нхе могху… Рханен… – простонал в ответ говорящий зверь. Даже на таком расстоянии от него пахло кровью и дурной раной.

– Тогда смерть, – просто ответил Ынгу, разведя руками.

Камень он выбросил. Раз крыльев нет, да еще и ранен – бояться не стоит.

– Скоро прилив, вода вернется. Здесь глубоко будет.

– Прхиливх? Гхлубокхо… – как ученая птица папагийу, повторил зверь и примолк. – Кхеровхо…

Ынгу тоже стоял молча, прикидывая, чем можно поживиться. Жучий шлем он отверг сразу, только дочерей пугать. Железная палка, на которой лежал зверь? Нужная штука, но драться за нее… Если бы зверь отдал ее сам, тогда дело другое.

– Пхомогхи мхне, – наконец попросил раненый и попытался встать. – Охтхведхи на бгхерехх!

– Не могу тебя отвести… – признал Ынгу. – Не успеем, ты не дойдешь. Одному бы успеть.

– Скхотинха ты, блхядхь, – непонятно ответил зверь и бессильно откинулся на землю.

– Слышишь, зверь! Отдай мне железную палку? – решился Ынгу. – Мы за тебя будем молиться Мурзунгу. Всей деревней, клянусь отцом. Хорошо?

– Кхулех тхутх кхорхошегхо? – опять непонятно спросил зверь и с трудом вытащил из–под себя палку. – Идхи отхсюдах нхах!

Ынгу подошел вплотную и схватил палку за один конец. Зверь коротко рассмеялся и в руке у него что-то щелкнуло.

– Отдай, тебе не нужна! Мне нужна! – уже уверенно тараторил Ынгу, потянув свой конец палки. – Отдай!

Серафим посмотрел ему в глаза и вспомнил ефрейтора Тарманова перед смертью. То же непрошибаемое упорство пополам с вечной глупостью. Не отпустит…

– Иди нахрен отсюда, дед! – с трудом выговорил он. – Ни к чему тебе мое боевое оружие. Будет вода прибывать, если ты не сбрехал, хоть застрелюсь сразу.

– Отдай! – решительно рванул автомат дикарь, и ничего больше не оставалось, как выстрелить. Короткая, в три патрона очередь пробила старику грудь навылет. Он закачался, что-тошепча своему Мурзунгу, и упал на спину.

– Допрыгался, пень старый? А мог бы домой шлепать… – спрашивает Серафим у покойника. По понятным причинам ответа нет. Только щелкают клешнями многочисленные крабы, видимо, почуявшие добычу. Они лезут из корзины дикаря, подбираются со всех сторон.

– Вот, начните с него, а меня потом… Потом… – сам себе шепчет Серафим. В глазах у него после короткой борьбы за оружие потемнело, голова начала кружиться.

Не уснуть бы – заживо сожрут! Какое здесь солнце яркое, как давит на глаза…

Крабы, деловито пощелкивая клешнями, полукругом сходятся к двум людям – мертвому и едва живому. Все, кто есть в округе, заслышав сложную мелодию щелчков, в которой есть все – и где лежит добыча, и сколько ее, и кто нашел и гордится, исполняя танец охотника и созывая всех на пир.

– Собирайтесь, братья, собирайтесь! Безволосые с вечной суши в нашей власти! Отомстим! Съедим всех, нас будет больше! Нам станет лучше! Растите, племена, растите! Сюда! Сюда!

Все новые и новые крабы, шевеля усиками и щелкая, стекаются к добыче, хлопая почти человеческими глазами, на которых у последних поколений стали появляться ресницы. Зачатки легких похрипывают при быстрой ходьбе, но помогают оставаться на воздухе подолгу. Передние клешни у некоторых медленно, но верно превращаются в трехпалые манипуляторы.

Да и вообще – со времен ядерной войны крабы заметно поумнели.

Дартс Божий

– Можно подумать, его кто-то выбирал! Он сам туда попал, давно уже. Великий человек! Меня другое беспокоит… – Шурик прикусил папиросу, сразу став похож на хулигана советских времен. Как в кино показывают: кепка на затылке, чуб торчит, беломорина в зубах. Мишка, прости Господи, Квакин. And his own gang.

Щелкнула зажигалка, поплыл густой вонючий дым. Запах навевал мысли о горящих шинах.

Владимир молча пожал плечами. Постучал засушенной в камень рыбой об угол ящика, застеленного газетой, помял ее в руках и начал неторопливо чистить.

– Чего молчишь, Володь?

– Да что тут скажешь… Вроде, все честно. По наследству, типа, власть. Голосование – так, ритуал. А любая власть – от Бога!

Оба привстали, сделав каждый странный жест: помесь крестного знамения с пионерским салютом в сторону огромного цветного портрета в углу. Портрет, казалось, смотрел на них неодобрительно. Лицо, на нем изображенное, было не особо выразительным, но зорко присматривало за всем в огромной стране.

За открытыми воротами гаража, в котором давно не стояло ничего сложнее велосипеда, догорал июньский закат. Трещали невидимые сверчки, где-то далеко за оврагом простучал свою маршевую песню поезд.

Шурик, не спрашивая приятеля, подлил в оба стакана пиво из потертой канистры. Судя по звуку, литра три из пяти возможных они уже усидели.

– Ты вот жалуешься… – степенно проговорил Владимир, отрывая грязными ногтями полоски рыбьей шкуры и складывая их в аккуратную кучку на газете. – А вспомни: кем ты был до Нового Поворота, а? Ме-не-дже-ром! Само слово-то какое гадкое. Вонючее, как твоя цигарка. Впаривал людям ненужное. «Я могу вам помочь?».

Последнюю фразу он произнес мерзким тонким голосом. Шурик аж вздрогнул от неожиданности.

– Вот… – Владимир добрался до просоленных внутренностей и с хрустом разодрал рыбу. – Блин, костью укололся! Так, значит, что… А теперь ты уважаемый человек. На заводе работаешь, заготовки для матрешек вытачиваешь. Империи нужна валюта, да… И все у тебя есть. Не в кредит, а свое!

Он важно поднял вверх указательный палец с приставшими к нему чешуйками.

– Не в кредит, заметь. Все у государства честно арендовано. И оплата разумная, больше всей зарплаты не заберут, не то что банкиры. Кровососы и мироеды. Коты жирные, это Рулевой еще когда сказал, мудрый он.

Шурик вынул папиросу изо рта. Забыл затянуться, она и погасла, сволочь.

– Ну, за Рулевого? Сто пять лет мужику, а крепок!

Они дружно сдвинули стаканы. Были бы стеклянные – звякнули, но пластик только шуршит. Выпили. Взяли по узкой полоске соленой рыбы.

– Аренда – правильная тема, я так скажу, – продолжал Владимир. – Вот гараж, например. Был он какого-то богатея, тот здесь свою «Калину» хранил. После Поворота богатея на фонарь, а гараж – мне. Плачу, радуюсь, есть где пивка попить. Дома-тоне забалуешь, уплотнили нас гражданами с Хлопковых территорий. Мы теперь на кухне живем, все четверо. Теща на плите спит, вообще отлично! Через шестнадцать лет ей на пенсию, тогда сразу отправим на землю. После девяноста самое то продуктами нас обеспечить.

– Так, он, гараж… Это… Для машин, вроде?

– Шурик, ну хорош! Машин нет – чище воздух. Чуешь, как свежо стало в городе? Вот то–то. А председателю некроадминистрации по чину положено, вместе с нагрудной пентаграммой. И начальнику Расхитителей тоже. Миллионный город, заметь, а машин всего две. И те на дровах, что экологично.

Закат перестал гореть, он уже угасал. Небо налилось выпуклой летней темнотой.

– Да я не жалуюсь, Володь… – заискивающе сказал Шурик. – Я размышляю. Знаю, дурная привычка, но вот… О природе власти думаю. Как люди ее получают? Понятно, что от Бога, но ведь какие-то способности нужны?

Владимир поболтал остаток пива в стакане и залпом вылил в щербатый рот. Половины зубов не хватало, но стоматологию давно отменили за ненадобностью.

Ни к чему она рабочему человеку.

– Криминальные у тебя размышления, дружище. Способности какие-то… Я так думаю: это игра такая. Дартс помнишь? Сейчас запрещен, как и само слово, но мы-то помним. Вот, значит… – Он замолчал, разливая новую порцию пива. – Сидит сверху на облаках Господь. Скучно ему, нужно развлечься. Берет одну иголку – это типа смерть, кидает вниз. В кого попала – того и в крематорий, удобрять землю тоже надо. Плодовитая у нас земелька, чернозем, но – зона рискованного земледелия. Как ни крути.

Шурик завороженно слушал друга, но одним глазом нет–нет, да посматривал на портрет Рулевого: не нахмурится ли? Вроде, пока нет.

– Берет другую иголку, это у него любовь. Кидает вниз, сразу двоих пробивает. Стало быть, к свадьбе дело. Комсомольско-богомольской, как положено. А есть золотые иголки, он их редко кидает – это признак власти. В кого попала – того в машине возят, перед тем шапку ломают.

– И в Рулевого так же? – испуганно спросил Шурик.

– В Рулевого – брильянтовую, наверное. С бонусом в виде долгожительства и права принимать только мудрые решения.

– Вот интересная теория у тебя, да…

– А то! Я пока твои же матрешки раскрашиваю, много о чем думаю. Вот и надумал.

Пиво закончилось. Владимир постучал по дну канистры, выбивая остатки пенных капель. Допили молча.

– Ну что, Шурик, по домам? Комендантский час скоро, а завтра на завод.

– Да, Володь, пошли. Хорошо посидели, об умном поговорили. Рыбка, опять же, отменная.

Оставив за спиной тщательно, на шесть замков запертый гараж, приятели пошли по дорожке, испокон веков вьющейся по краю оврага, в направлении города. Внутри них плескалось дерьмовое картофельное пиво, в котором медленно переваривались куски усоленных в смерть карасей, выловленных в очистных сооружениях.

Жизнь была бы прекрасна, если бы не мучительные попытки обоих не забыть содержание разговора. Желательно, дословно: обязательный донос в епархиальную службу безопасности писать надо, хотя друг другу они об этом говорить не станут.

Господь задумчиво посмотрел на них сверху и метнул пару колючих стрел. Шурику – двушечку, а Владимиру – пятерочку.

Чтобы не умничал попусту.

Мурзик

Кассетник хрипит, подавившись пленкой. Звук сперва плывет, а потом и вовсе кончается. На низких нотах.

– Зажевал… – вздыхает Андрей. – Что ж все не слава Богу-то, а?

Вопрос остается без ответа. Не Мурзику же кивать: мол, прав ты, хозяин. Тащи клей и крестовую отвертку – иначе кассету не оживить.

– Что ругаешься, Андрюш? – спрашивает жена. Она что-то готовит, с кухни пахнет блинами и вареным мясом.

– Мятые теперь твои «Арабески», мать. Вот и ругаюсь…

В приоткрытое окно рвется апрельский ветер, теплый, но с ноткой зимней свежести. Северный, что даже в этих краях неприятно. Ветер пахнет дымом, причина которого виднеется в трех километрах от города. Заметная причина – вторые сутки столб дыма… Занавеска надувается и ложится на подоконник, привлекая внимание Мурзика. Котенок настороженно присматривается к цветастой, в синих кораблях, шторке. Вроде и добыча, но что-то не то… Опять же навязчивый запах – смесь битума, пережженного металла и прогорклого масла.

Где-то в городе ревет очередная сирена. Мерзко, как ножом по тарелке, зато громко – мертвого разбудит. А живые и так толком не спят вторые сутки, все же все знают.

Андрей с тоской смотрит на чертеж. Ватман закреплен на столе кнопками, свисая по бокам вниз. То ли лист великоват, то ли столешница не уродилась. Конечно, работать лучше в конторе, за кульманом, но так неохота переться туда в воскресенье.

– Папа! – это уже Виталик, с тубусом от бумаг на плече похожий на американского спецназовца из «Международной панорамы». – Там все еще горит?

Сын слегка картавит. В шесть лет немудрено. Но трубу для чертежей – нестандартную, толстую, украшенную надписью по трафарету «Совершенно секретно. Министерство среднего машиностроения СССР» держит крепко.

– Горит, сынок… – задумчиво говорит Андрей. – Там дяди пожарные работают. Скоро потушат.

Чертеж решительно не идет. Голова забита вчерашним взрывом, пожарными машинами, проносящимися под окнами, гулом вертолета над Объектом, разговорами, мыслями, страхами.

На самом деле, ничего срочного в его работе. К Объекту он отношения не имеет, просто инженер. Даже тубус – и тот знакомый подарил по случаю. А что? Выглядит солидно. И крепкий, вон сын его сколько раз ронял.

– Так, ровесник олимпиады! – с шутливой строгостью одергивает Виталика мать, выглядывая из кухни. – Положи папин футляр на место и бегом руки мыть. Завтракать будем.

– Хорошо! – сын уносится вглубь квартиры, роняет там что-то. Мурзик уносится вслед за ним. Обычное утро, если бы не…

– Говорят, эвакуация будет, – говорит жена. Она вытирает руки кухонным полотенцем, перекинув его длинный конец через плечо. – Маринка сказала, у нее муж… Ну, сам знаешь.

– Знаю… Контора глубинного бурения. Этим – верю.

К сиренам присоединяются репродукторы. Их в любом городе завались, на каждом столбе, а уж здесь тем более – режимное место.

–…организованно погрузиться в автобусы. Повторяю, личные вещи, одежду, домашних животных не брать, только деньги и документы. Временная эвакуация…

Жена так и застывает, услышав усиленный репродукторами, дробящийся эхом голос с улицы.

– Точно… Слушай, собираемся, сейчас по квартирам ходить начнут. Куда ж Мурзика девать?!

– С собой возьмем! – беззаботно машет рукой Андрей.

– Сказали, нельзя…

– Не расстреляют, возьмем. Убежит, пока нас не будет, Виталька не простит. Только спрятать надо как-то… А! Сын, неси тубус обратно!

У автобусов уже толпа. Кто-то ругается с капитаном, решительно откладывающим в сторону узел с одеждой:

– Фонит! Повторяю, фонит! Вы ж советский человек, сознательный, нельзя вывозить за пределы, понимать надо.

Хозяйка узла что-то настойчиво говорит, но капитан устало машет рукой: следующий. Вещи остаются лежать в растущей куче.

Рядом с ним пара солдат: совсем юные, тонкие шеи торчат из необмятых воротников. Один держит счетчик Гейгера. Машинка стрекочет, словно внутри пригоршня пойманных кузнечиков.

– Мама… – Виталик жмется к отцу, а спрашивает ее. – А точно?..

– Точно. Просто помолчи пока – и все. Ладно?

Сын кивает. Лицо у него растерянное, но не плачет, держится. Андрей крепче сжимает его руку, второй удобнее перехватывая тубус. На обоих торцах – ряды почти незаметных дырочек. Не присматриваться – не заметишь. Лишь бы орать не начал.

Жена тоже испугана. В голове у нее так и не съеденный завтрак – старалась, старалась, а толку… Хорошо, хоть сын пару блинов на бегу съел, до обеда дотянет. Хотя – когда тот обед? И где? И вообще непонятно, на сколько они уезжают. Куда. Как там быть – здесь у всех квартиры, свои, новые дома. До осени бы вернуться, Витальке в школу. Или не нервничать? Пару дней переждать – и можно возвращаться? Одни вопросы…

Спокойнее всех Мурзику. Он успел слопать кусок вареного мяса и сейчас в сладкой истоме. Внутри тубуса калачиком не свернешься, но крошечным – с грецкий орех – мозгом он понимает: так надо. Хозяева хорошие, зря не потащат в этой темной трубе в неизвестность.

Даже маленький хозяин, суетливый и шумный, – он хороший. Мурзик всех их любит.

Котенок приоткрывает глаза и смотрит сквозь тонкие дырочки в небо. А вот эти жуткие громадные птицы – они нехорошие. Словно сотканные из вонючего дыма, они кружат и кружат над городом, рассыпая во все стороны невидимый яд. Щедро, горстями, закрученными в спирали вихрями. Птиц много, но ему они не страшны.

Мурзик сыт и просто дремлет, пока большой хозяин доказывает капитану, что чертежи секретные, он отвечает за них головой перед министерством, как бы они ни фонили. Гостайна, понимать надо.

Замотанный военный зовет комитетчиков, но Маринкин муж, узнав знакомых, велит оставить секретное имущество. Без них забот хоть отбавляй, столько народа вывезти.

И никто из них не видит дымных птиц, не чувствует на губах вкус отравленного воздуха. Просто хлопоты и суета, в центре которой спокойно дремлет котенок. Ему снятся занавеска с синими кораблями, плотно натянутая апрельским ветром, и столб дыма над умирающей станцией.

Звук плывет и кончается ничем. На низких нотах.

Поезда

– Я, Женек, всю жизнь на дороге. Рельсы-шпалы, ага… Так и катался.

Тусклый свет из коридора сквозь заляпанные краской квадраты стекла освещает только ближние к двери койки. Там все уже спят. В нашем углу я вижу мутные пятна одеял. Ближе всех – мой собеседник. Днем и на свету ему за шестьдесят на вид, седой уже. А лицо – молодое, морщин маловато. Впрочем, сейчас лица не видно, сейчас – только голос.

– По всему Союзу ездили. Прикинь, на новый год в Мурманске, а к Рождеству – уже под Киевом. По Сибири ездили, там вообще потеряться можно. От поезда отстанешь – медведь сожрет. Страна была большая…

Он путается. Он делает паузы. Иногда между фразами, но часто – от слова до слова. Не то вспоминает, не то дышать тяжело, вот и переводит дух.

Второе ближе к истине.

– Хорошая работа была? – Мне тяжело, голова ватная, вот и оживляю разговор. Не очень интересно, лучше бы поспать, но пока не могу.

– Ну как… Хорошая. Деньги платили. Да мы и сами не дураки, знали, где чего купить. А где им потом продать. Спекуляция, конечно… Но мы осторожно.

Он все время рассказывает о себе во множественном числе. В полутьме больничной палаты мне кажется, что он там не один, бывший проводник бывших дорог. Их много. И каждый рассказывает свою историю: кто о том, как в Казахстане жарко летом, кто – о водке, на которой за сезон сказочно богатели. Каждый о своем.

– Леня, давай спать, что ли?

Он ворочается, поскрипывая пружинами.

– Ну, давай. Тебе кровь с утра сдавать?

– Да.

Мое слово повисает в воздухе. Ответа на него нет, только сонное дыхание. Слышно, что дед у двери тяжело похрипывает во сне. У него что-то с горлом, не знаю, что. Здесь не принято лезть с вопросами, а сами о болезнях говорим скудно.

Не похоже на обычную больницу, но она и есть такая.

Нетипичная.

Сон окончательно сминает меня, комкает в невидимых руках. Почти не болит голова, почти не мешает вставленный в руку катетер. Это чтобы не мучиться каждый раз, нам их в вену вставляют. Главное, чтобы не забился, тогда тоска.

За окном снег. У меня уже третий заход подряд, я во временах года потерялся. Только вот был ноябрь, а уже – конец декабря. Капельницы, капельницы, уколы, анализы, снова капельницы. Стойки для бутылок с лекарством даже не убирают из палаты. Сгребают на ночь в угол, чтобы в темноте не посшибали, кому в туалет, и все. Они там и стоят кучей. Рощей. Изображают белый лес, который мало кто из нас увидит вживую.

– Жена твоя завтра придет? – внезапно спрашивает Леня.

– Должна. Дочку в школу, потом еды принесет. – Я не удивляюсь внезапному вопросу, но он меня будит. К Лене никто не приходит, он из области. Да и там – некому.

– А моя померла, Женька… Шесть лет назад, на Покров. И, вроде, не болела. Сердце прихватило, а фельдшер в район уехала. Невовремя.

– Ты говорил…

Он опять ворочается, потом встает, нащупывая ногами тапочки на полу.

– Хорошая у тебя баба, заботливая. Пойдем, отольем, что ли?

Я отказываюсь, и он одиноко шлепает резиновыми сланцами по линолеуму, стараясь не задеть спящих. Туалет в коридоре, за двумя поворотами. Для настоящих бойцов. Я однажды туда дошел, а на обратном пути обмяк по дороге. Медсестры помогли, встал.

Дверь, скрипнув, закрывается за ним, но не до конца. Так и остается порталом в другой мир, с люминесцентным светом и редкими шагами дежурной сестры.

У меня начинает болеть рука. Дергает и немеет. Что-то с венами, мне уже объясняли. Наверное, наркоманам проблема близка, я слышал такое. Им – и еще нам.

Старик у двери начинает хрипеть громче. Сипит, булькает. Звуки напоминают что-то механическое, пробитый насос или нечто вроде. Он вторую неделю не ест ничего твердого. Врач приносит цветастые пакеты питательной смеси, дед медленно отпивает. По глотку. Весь день, иногда подогревая пакет на батарее отопления. Всем все понятно, но здесь никого не удивляет. Каждому хватает своего персонального зародыша Чужого, жрущего изнутри, чтобы обращать внимание на других.

Негатива нет, просто все дружно смотрят внутрь себя.

– Женек, чего не спишь? – Это уже Димка, более-менее ровесник, остальные все старше. Ну, как ровесник: мне сорок два, ему двадцать четыре. Но не шестьдесят плюс все же, это объединяет.

– Как догадался? – я щурюсь в темноту, но не вижу его. – Вангуешь?

– Да ты храпишь во сне. Как конь! – он тихо смеется. – А сейчас только дед рычит, а храпа нет.

У Димки ничего сейчас не болит, просто нет правой ноги. Думал, ударился, оказалось саркома. Пара костылей и неопределенность еще хуже, чем просто неясные перспективы. Можете мне поверить на слово.

Впрочем, что в наших перспективах неясного? Все там будем. Нам просто повезло с экспрессом на другую сторону Луны.

Леня медленно возвращается. Шаги, сиплое дыхание остатков легких, потом его грузная фигура заслоняет дверной проем.

– Три часа ночи, пацаны. Чего расшумелись? В коридоре слышно.

Димка снова смеется:

– А что, Язва не спит?

Язва – это медсестра. Она сегодня как раз на ночном дежурстве. Прозвище приклеилось намертво и бережно передается от уходящих поколений новым пассажирам экспресса. Так-тоона ничего, но с похмелья лучше бы не общаться. Разумеется, с ее похмелья – у нас пить нет ни сил, ни желания.

– Спит… – Леня громко топает в проходе между кроватями. – Накатила, небось, и в люлю.

Димка снова хихикает. Его каждый день навещает невеста, рассказывает о пользе позитива и вере в будущее. Он верит. Я даже завидую людям, которые во что-то верят. Им, наверное, легче пережить встречу на приближающемся вокзале с уставшим ангелом и не менее поникшим от трудов бесом.

– Как там сортир, все на месте? – я слышу, что Димка берется за костыли.

– На месте… – ворчит Леня, устраиваясь на кровати. – Куревом воняет из женского. Опять Язва дымила или девки из второй палаты.

Я понимаю, что рука сама не пройдет. Шуршу блистером анальгина и выдавливаю сразу две таблетки. Гулять так гулять. Укол на ночь уже перестает действовать и меня ждет невеселое ожидание позднего зимнего рассвета. Нет уж.

– Две? – догадывается Леня. – Вредно же. Печенка отвалится.

Тут уже я смеюсь, одновременно провожая взглядом нелепую трехногую фигуру: Димка протискивается к двери, открывает ее костылем и выходит в коридор.

– Только о печенке мне и заботиться, Лень…

Мы здесь все на «ты». И без отчеств. Здоровый мужской коллектив, спаянный похожими проблемами.

Через двадцать минут я обдумываю тяжелой головой сразу три вещи: руку отпускает, пора в туалет и куда, собственно, делся Димка? Он некурящий, так что… Черт, а если упал? Отсюда не слышно, а сам встать не может!

Я подскакиваю на постели, ищу очки среди коробок с лекарствами на тумбочке, и выхожу из палаты. Нога опять онемела, я слегка припадаю на нее, но иду. Тридцать шагов, два поворота. Дверь в мужской закрыта, я почти врываюсь внутрь. Мне страшно. В кои веки, со времен диагноза и операции, страшно не за себя: за Димку. По дороге в голове у меня крутится картинка: а если?.. И как помочь? Как снимать, если на оконной ручке – больше там негде?

Две фанерные дверки, охраняющие уединение с унитазами, прикрыты. Третья – настежь. Торчат концы костылей и единственная Димкина нога. Я подбегаю ближе и заглядываю: слава Богу, живой! Живой пассажир…

Он плачет. Сидит и молча плачет, не издавая никаких звуков. Просто слезы текут по лицу, капают на футболку, оставляя неровные темные пятна.

Я стою и молчу. Нечего здесь сказать. Мне бы кто-нибудь что сказал, только нет нужных слов. В тишине больничного туалета мне слышится перестук колес на стыках рельс. Легкое покачивание вагона – или это меня уже ведет от избытка лекарств? И тяжелый запах креозота в воздухе, перебивающий застарелый табачный смрад, мочу и хлорку. Запах путешествия отсюда в никуда.

Ролевые игры

От окошка вверху света почти нет. Решетка половину сжирает. Ничего здесь толком не видно, да и смотреть не на что – каменный мешок. Груда соломы на полу, гнилой, кислой. В такой и мыши завестись побрезгуют. Потому их тут и нет. Никого здесь нет, кроме меня. Цепь лязгает. Один конец в стену вмурован, наглухо, второй, – с кольцом, – на ноге. Кузнецу пришлось сюда спускаться, в камере меня приковал. Ему не привыкать. Только кузню тащить тяжело было, чуть не выронил, но это – не мои заботы.

Мне бы не сдохнуть ненароком, а в цепях или без – все равно.

Один раз в день внизу двери открывают заслонку, суют миску с дрянью. Что свиньи не дожрали, можно и мне дать. Лапша какая-то все время, говном кошачьим воняет. Иногда кувшин с водой. Пока посуду не вернешь, стоят там, за дверью, ждут. Я сперва глупый был, не отдавал дня два. Так эти дни и не давали жрать. Дрессировали, умельцы. Еще в камере вонь стоит. Деваться некуда, стараюсь в угол отойти, но цепь…

Попался я глупо, конечно. Облава казалась смешной: трое на машине, еще пятеро загонщиков пешком, и собаки. Машине с дороги никуда, этих-то можно было вычеркнуть, если близко к просеке не лезть. Собак я отпугнул, не велика беда. А вот с загонщиками оплошал – первому шею свернул, а еще двое успели отстреляться. И ведь не пулями, с ними проще, а какой-то дрянью с иголками, издалека. Потом еще пара подошла, помогли скрутить – я уже отключался. В себя только здесь и пришел, когда кольцо клепали.

Неделю сижу, позвякиваю цепью, провонял весь. Что ожидать – непонятно. Хотели бы убить, там, в лесу, все и кончилось. Видимо, нужен. Кому, зачем – одни вопросы…

– Цепь короткая, но вам лучше не подходите! – Топот за дверью, замок заскрежетал. Гости дорогие, чертовы хозяева, мать их за ногу.

– Не ссы, понимаю, – отозвался кто–то. По голосу – барин такой, привык командовать. – А вы пошли нахрен. Разговор не с вами.

– Как скажете, шеф, базара нет! – снова топот, а дверь с пинка нараспашку.

И на вид силен мужик, но напрасно не рискует, в дверях встал. Ростом метра два, рубаха почти до пупа расстегнута, на лохматой груди цепочка в палец толщиной.

– Здорово, пацан! – Это он мне, что ли? Вроде, больше некому. – Немаленький ты, реально!

– Здорово… – У меня-то голос пониже, почти рычу. Один турист с джигурдой какой-то сравнил. С перепугу. – Чего надо-то? Схватили мирного человека, повязали.

Мужик хохотнул:

– Дело есть, пацан. Ролевые игры, слыхал?

– Ну, это…

– Да пофиг! У меня, короче, дочка есть. В смысле, две их, но старшая в Лондоне учится. А младшей я хочу сделать подарок. Если получится, будет охренеть, в натуре.

Мужик замолчал и смачно почесался, словно он тут неделю сидит, а не я.

– А я при чем? – я тоже скребусь вовсю. Чешется все, зудит.

– Вонючий ты больно… – невпопад говорит мужик. – Хотя… Отмоем. Душ, шампунь всякий, решаемо. У тебя аллергии нет?

– Хрен его знает, – честно отвечаю. По делу. Знать бы еще, что такое «лондон», «лицей» и «аллергия».

– Значит, нет, – решает мужик. – Короче, делай все, как я скажу, и свободен. Только чутка накосячишь – пристрелю. Понял?

Я киваю. Ничего не ясно, кроме угрозы, но дело пахнет свободой. Значит, я со всем согласен.

– Короче, слушай сюда…

На день рождения папа обещал такое, такое… А что – неизвестно.

Кристина расспрашивала и так, и эдак. Один раз плакала. Но папа суровый, когда надо. Сказал сюрприз, значит – сюрприз. Год назад лошадку подарил, пони Обаму. Смешная такая, когда морковку жует. Конюх Витек Кристину подсаживает, и она катается на Обамке по двору, между гаражом, баней и домиком для прислуги. А до этого – замок сказочный, японский, занял половину зала для гостей. Зато все офигели, даже Маринка, у которой папа депутат. В замке сам загорался свет в окошках, выходили забавные фигуры, принц с принцессой.

– Кристи, а ю реди? Гости собрались, дарлинь! – Это гувернантка, мисс Рейчел. Она хорошо говорит по-русски, но постоянно вставляет родные слова.

– Да, иду! – Кристина вертится перед огромным, во всю стену детской, зеркалом. Розовое с белым платье от Диора красиво смотрится с бриллиантами. – Папа обещал сюрприз!

– Е дэдди способен на многое, – с улыбкой отзывается мисс Рейчел. – Я успела заметить.

Полный зал гостей! Взрослые отдельно, у входа охранники, как обычно. Дети собрались возле замка – многие до сих пор завидуют, ну и пусть!

Часть зала огорожена чем-то вроде сцены: массивная деревянная рама, ступеньки, приподнятый пол и тяжелый бархатный занавес. Темно-красный с золотой вышивкой из двух цифр – 1 и 0.

– Кристи! Крис! Хеппибезди ту ю! – навстречу бежит Маринка с подарком, за ней остальные. Взрослым разносят шампанское, мама о чем-то беседует с тетей Викторией, в центре зала стоит папа.

Он доволен, хитро улыбается и смотрит на дочку.

– Друзья! – на весь зал грохочет он. – Десять лет – раз в жизни, в натуре! Первый юбилей, если что. И я подумал – это должно запомниться, не просто камушки-платина в подарок. Не поверите, ночами не спал, в интернете рылся, как заводной. Но ведь придумал, ну!

Кристина обнимается с Маринкой, принимает завернутый в цветастую бумагу подарок. Рядом с ними стоит мисс Рейчел с небольшим подносом; девочка небрежно бросает подарок на него.

Главное – что там приготовил папа!

– Были варианты… – папа привычно потирает руки. – Хотел слона выписать, азиатского. Круто, но уже было, в натуре. Машину рано. Запарился думать. И решил подарить ребенку сказку!

– Дюймовочку? – ржет дядя Феликс. Он приехал уже пьяный, как обычно, поэтому самый шумный. – С кротом?

– Да пошел ты! – сбивается с мысли отец. – Нет. Короче, сейчас все сами увидите! Хлопаем!

Раздались сперва отдельные, потом усилившиеся аплодисменты. Взрослые и дети напряженно смотрели на занавес. Не хлопала только охрана, внимательно поглядывающая по сторонам.

– Начнем! – крикнул папа и половинки занавеса поползли в разные стороны. Зазвенели колокольчики, тонко заныла что-то классическое скрипка. – С днем рождения, Кристи! Это все – для тебя!

На сцене был кусок леса: густые деревья, кусты, невысокий холм посредине, поросший травой. Словно вырезали все это волшебными ножницами и влепили в загородном имении.

Но главное было на холме – там рос неведомый красный цветок с тарелку размером, а рядом с ним лежал… Лежало… Хрен его знает, находилось типичное чудище лесное – метра три рыжего с белым меха, изогнутые когти на четырех лапах, то ли медвежья, то ли волчья голова. Впечатляло оно, в общем.

– Решил я, дочка, цветуечек аленький тебе вручить! Как в сказке. – Папа упруго взбежал по ступенькам на помост и пошел к холму.

Чудище, которое все приняли за хорошо исполненную куклу, зарычало и вскочило на четвереньки. В глубине меха на голове у него горели недобрым красноватым огнем глаза.

Кто-то из девочек вскрикнул. Мисс Рейчел прошептала: "Oh my God, it's a bigfoot!". Охрана слегка занервничала и подтянулась ближе к гостям, прикрывая детей и взрослых.

– Что, чудище лесное? – по-хозяйски спросил папа у неведомого зверя, слегка морщась: вблизи тот невыносимо вонял шампунем. – Отдашь цветочек для Кристинки моей? Или драться будем не на жизнь, а на смерть?

– За ту неделю на цепи, мужик, когда меня помоями кормили, снес бы я тебе башку! – проникновенно сказал я, следя за охраной. С ружьями, вроде, никого, а пистолетов я не боюсь. – Но ради Кристины Леонидовны не стану… Как договаривались.

Расталкивая гостей, на сцену залез какой-то пьяный мужик с выкидным ножом в руке. У меня и так нюх почти отбило от парфюма в зале, вылитого на себя всеми этими людьми, а тут еще и он воняет перегаром.

– Леня, дай я его замочу! – решительно сказал мужик, помахивая выкидухой. – Опыт есть, братва подтвердит.

– Феликс… – начал было хозяин, но тот был не особо вменяем. Ткнул мне ножом в ногу, гад. Там мех, конечно, густой, только острие до кожи добралось, но я что-то обиделся. Зарычал от души и сгреб мужичка с ножом когтями. Тот завизжал, как свинья, тоненько так, нервно. Неприятный тип, пришлось ему оторвать глупую голову и метнуть в охрану. Кровищи тоже, как из свиньи, во все стороны полетела.

Бабы орут, дети верещат, охрана постреливает. Весело, кстати.

Только уважаемый хозяин стоит, глазами хлопает, а сам – как со скотобойни. Весь перемазан останками дорогого гостя.

– Ты чего творишь-то, гад?

Опомнился? Шустрый, с толку не собьешь.

– А этого, с ножом, в уговоре не было. Согласись?

Точно, опомнился: соскочил со сцены и бегом к охране, орет им, стреляйте, мол. Я – мишень крупная, промахнуться сложно, только без толку это.

Сорвал цветочек аленький и понес его по назначению, имениннице. Та, правда, описалась, когда я вручал подарок. Соглашусь, неприятно все выглядело. Пару охранников из самых тупых по пути пришлось тоже упокоить.

– На этом, друзья, пора мне с вами прощаться! – Это я оставшимся, кого охрана в панике не перестреляла, пока я им глаза отводил. Подошел к окну и выпрыгнул во двор, вместе со стеклами. До леса еще черти сколько идти, я же без машины.

Почему они меня все за какого-то йети принимают, вот вопрос? За бигфута иноземного, само какое гнусное! Наш я, природный русский леший, хоть и мало нас осталось.

И, кстати, права была эта девка иноземная, что возле именинницы стояла и нервно бубнила одну фразу: лучше бы слона подарили.

От него хлопот меньше. В натуре.

До остановки

Иногда от тяжелого грохота трамвая подвал оживает. Звенит единственное уцелевшее стеклышко в окне под потолком, с толстой ржавой трубы срывается капля, шлепаясь на пол. Пустая пластиковая бутылка с фольгой на горлышке вздрагивает, словно собираясь перекатиться в другой угол.

Безуспешно, но сама попытка заслуживает похвалы.

Потом все стихает. Невидимый отсюда трамвай уходит, глотая рельсы. Наступает тишина. Здесь сыро и холодно – всегда, даже летом. Земляной пол и никакого солнца.

Мне уютно. Или только так кажется, но выходить наружу не хочется. Между трубами и полом стоит поломанная тумбочка, отсвечивая остатками полировки. Бог ведает, кто ее притащил сюда и зачем. Давно не ломаю над этим голову, мне некогда. Я плету нити, серые и липкие нити сверху вниз и по диагонали. А потом штрихую пространство между ними, создавая идеальную сеть. Чудо совершенства, что бы там ни думали люди.

Кстати, они сюда тоже заходят.

Иногда спеша, почти бегом, чтобы матерясь открутить несколько вентилей. А иной раз – надолго, расставляя ящики на полу. Садятся и достают нехитрую выпивку. Странное место для отдыха, но люди вообще не от мира сего. Построить своими руками все, что я вижу, создать трубы и трамваи, тумбу и ящики, чтобы украдкой убивать себя жидкостью внутрь… Выше моего понимания.

Но мне и не нужно их понимать. Мне нужно прятаться, когда их заносит нелегкая.

Скрипит дверь. Я перебираю ногами по паутине, в панике забираюсь вверх, к спасительной толщине труб. Меня не любят даже равнодушные ко всему нарики, а от людей пьющих нужно спасаться бегством сразу.

– Здесь тормознем, – грубый голос рубит тишину. Пластует ее широким ржавым ножом интонаций и бросает на корм собакам. – Дыра, конечно…

– Типа того. Хотя… Да нормуль местечко! Там за ящиками пара фуфаек, можно на пол бросить.

Этот не такой пропитой. Но тоже грубоват.

– Фу, на тряпках… – визгливо говорит сразу всем (и мне заодно) третий голос. Девушка. Она же женщина. Эти самые злые на нас. – Могли бы и на квартире.

– Да негде сейчас, – грохочет грубый. – Попрет и на фуфайках! Не графья. Слышь, Борисыч, ты не граф, нет?

Смеется еще противнее, чем говорит. Срываясь на лай, словно душит собаку. Или сам – она и есть. Я осторожно выглядываю из-за трубы. И на вид он так себе – нечесаные волосы, щетина с пятнами седины, грязная майка с дырой подмышкой, сползающие спортивные штаны. Классика жанра, сюда такие любят забираться.

– Не, не граф. Я этот… Князь мира сего! – неведомо откуда выцепив формулировку, откликается Борисыч. Теперь я вижу и его – моложе приятеля, не такой грязный и запущенный, но уверенно движется по тому же пути. Поиск дао среди растворов этанола.

– Придурки, – фыркает девушка.

Ей лет двадцать пять, вряд ли больше. Озорной топик выше пупка, виктимные шорты и квадратная сумочка, маленькая, как почтовый конверт. Зато на длинном ремне. Лицо смазливое, хотя глазки маленькие. Почти как у меня, но у меня их больше. И выражение лица странное – не предвкушение выпивки (уж этого я насмотрелся!), а скорее как у исследователя. Ученые так смотрят. И молодежь в музеях.

Свежая барышня, вовсе неподходящая к месту и компаньонам. Ну да это не мои проблемы.

– Крот, а ты пожрать взял? – интересуется Борисыч. Грубый застигнут врасплох. Он стоит с ящиком в руке, бросив звякнувшую сумку прямо на пол.

– Я ж это… Ну, за бухлом ходил…

– И че? – угрожающе уточняет Борисыч. – Я тебе денег и на колбасу дал, хлеб вообще копеечный.

Крот аккуратно ставит ящик посередине подвала, идет за следующими.

– Забыл, Серега… Настойки взял, сигарет еще, а это… Не лайся. – Вид у него виноватый. У них алкашей все эмоции снаружи, даже я разбираюсь.

Борисыч пинает попавшуюся под ноги бутылку, ту самую, с фольгой на горлышке, и отправляет ее в короткий полет на груду ящиков. Я, кстати, сомневаюсь, чтобы там внизу были фуфайки, но не имею здесь даже совещательного голоса. Бог с ними, зато бутылка теперь там точно есть.

– Дебил ты, Крот, – говорит девушка. – Настойку и так пить противно, а всухую – вообще жесть. Бегом в магазин, пьянь старая. А то не дам!

Он застывает на месте с очередным ящиком в руках и застывшим лицом. Поляна почти подготовлена, а теперь куда-то бежать?!

– Молодой сгоняет, – выдавливает из себя ветеран борьбы с бутылкой. Гляди–ка: испитой, а с понятиями?

Но нет. Борисыч этот вариант не приветствует. Сперва с ноги, потом ладонью пару раз по седой роже, от чего у Крота дергается голова. Низшее звено подвальной эволюции роняет ящик, за что получает бонусный пинок под зад. Уже на торопливом вылете из подвала.

Чуть дверь головой не вышиб, а без нее осенью тоска.

– Славно ты его, Серег! – замечает девушка. – Давай дернем по стакану, пока этот дятел бегает, а потом…

– Не потом, слышь! Сюда иди!

Играй, гормон? Ну да, у них все линейно, не то, что у нас. Забавные существа.

Борисыч с хрустом рвет молнию на потертых джинсах, щелкает ремнем, вытаскивая наружу скомканный кусок плоти. Что-тоне видно боевого пыла, честно сказать. Не мне судить, но какой-то вялый пошел копулятор.

Девушка встряхивает головой. Тоже не в восторге?

– Чего трясешься? – рычит Борисыч, придерживая рукой спадающие штаны. – Сосать, говорю!

Свободной рукой он хватает девушку за воротник майки. Ткань под его пальцами рвется, как марля. Сверху донизу. Острые груди торчат с заметным вызовом, который этот небритый алкаш с удовольствием принимает. Идет на вы, скажем так.

– Скотина ты, Серега, – бормочет девушка, отшатываясь и прикрывая грудь лохмотьями топика. Сумочка теперь валяется на полу, да и не до нее. – Как я домой пойду?

– Заткнись, сука! Сосать, сказал!

Борисыч зол. Свиреп. На посиневшем лице оскал и похоть, как написали бы классики. По мне, он просто мерзок на вид, но мои эстетические предпочтения никому не интересны.

Где-то снова стучит трамвай, но никто не обращает внимания – в самом подвале разворачивается извечная схватка. Инь и ян в процессе соития. Хотя с последним я поторопился – девушка уворачивается пока от полового общения, мужичок взрыкивает, но успеха не достигает. Сейчас бить начнет, на это я тоже насмотрелся.

Подвал – вот энциклопедия русской жизни, прости уж меня, Александр Сергеевич, с твоими лощеными героями! Сейчас Ленский бы выбил Онегину зубы за аборт Ольги, что изменило бы сюжетные линии.

Да, дело пошло на лад: от сильного удара, пусть и ладонью, у девушки разбита губа. Она прижимается спиной к дальней стене, пачкаясь в плесени на кирпичах. Зубы не зубы, а с направлением развития я угадал. Давно живу, все знаю.

Барышня сплевывает кровь на пол:

– Ну ладно. Сам виноват!..

Странно. Ей бы испугаться, а прозвучало с вызовом. Угрожающе прозвучало, прямо скажем, как змея зашипела. То ли каждый день ее бьют, то ли наоборот. Второе логичнее, иначе бы в синяках была.

Борисыч стащил джинсы и бросил их на пол, сверкая худым задом. Забавный он, если меня спросить. Ног мало, да и шерсти кот наплакал.

– Че пугаешь, овца? Ментов вызовешь? Так у нас все полюбовно. По взаимному, твою мать, согласию. Мы тебе бухлеца, ты нам поиппца. Вон и Крот подтвердит.

– Сам виноват, сам! С-с-сам… – шипит девушка. Странно, но теперь она идет на врага. Атакует, вовсе не прикрываясь. Борисыч и так дураком выглядел, а теперь еще и испуганным.

Забьет он ее сейчас, от страха и забьет.

У девушки закатываются глаза – одни белки светятся между век, аж меня пробирает. И шипит она, свист стоит как от прорвавшейся трубы, я однажды так чуть не сварился прямо на паутине.

– Ты чего, психованная? Вот, на хрен, связался… – бормочет полуголый Борисыч. Он сам не знает, что дальше делать. Был бы пьянее, все равно бы накинулся, а так – страшно ему. Да что ему – даже я судорожно перебираю волосатыми ногами по трубе. Беда совсем. Бежать надо.

А не могу бежать-то! От этого шипения внутри все застыло, сковало, как от холода.

– С-с-сюда! – вырывается сквозь свист и шипение. Одно слово, а меня тащит к ней, как магнитом. Спасибо, ноги свело, не иду. Пара случайных мух, оказавшихся на свою беду в подвале, летят к ней, врезаются в лицо и падают под ноги. Борисыч опускает руки, разжав кулаки, и делает шаг вперед. Чуть не спотыкается об ящик, но переступает его. Еще. Совсем вплотную к ней.

– Вс-с-се! – на какой-то жуткой ноте заканчивает она. Свист обрывается, как и не было. В подвале снова тишина, но теперь страшная. Неестественная.

Я вижу, как от девушки тянутся завитки дыма, плотные, извивающиеся как щупальца. Все больше и больше, оплетают тело несостоявшегося насильника, проникают в него. Некоторые пробивают насквозь, выходят из тела, чтобы сразу сплестись дальше. Два особенно гибких завитка – напрямую из ее глаз в его, словно связывая людей нерушимыми узами. Непростая барышня, клянусь хелицерами, ох, непростая…

Борисыча начинает мелко трясти. Эдакая пляска под неслышимую музыку, что само по себе пугает. Завитки дыма становятся все плотнее, материальнее, словно алкаша облили густой смолой. И эта мумия стоит и трясется, как пьяный электрик, схватившийся за фазу.

– Любочка… Люба! – глухо, как с завязанным ртом говорит Борисыч. – Я скоро… Я пить брошу! Клянусь, в натуре!..

Слова все неразборчивее, будто он тонет в этой странной черной дряни: смола не смола, краска не краска. Я же не специалист. Мне бы от своего ступора отойти.

Снова трамвай где-то неподалеку. Я его и не видел никогда, просто знаю, что он есть. Что он едет. Везет, наверное, кого-то по их важным делам. Или не важным. Но эти люди двигаются, пусть по кругу и без смысла, а мы здесь застыли как мухи в коконах.

Черное облило мужскую фигуру полностью, с головы до ног, даже резиновых тапок уже не видно. Точно – мумия. И трястись перестал, и уже никого не зовет.

– Иди-ка сюда, – неожиданно звонким голосом говорит девушка и поднимает глаза. Зрачков по-прежнему нет, но белки густо налились кровью. Мне даже кажется, что они светятся, но это от испуга. Наверное. Она смотрит прямо на меня, как бы я ни был мал. – Выпить не дали, так я по-другому развлекусь! Будем из тебя чудовище делать.

Я быстро спускаюсь вниз. Теперь никакого торможения, никакого испуга. Меня тащит к ней неведомая сила. Паутина. Тумбочка. Я почти соскальзываю на пол. Подвал вокруг меня меняется с каждым шагом. Из привычной огромной пещеры он превращается в довольно тесную клетушку, плотно набитую трубами, ящиками, разным мусором под ногами.

Я с хрустом давлю ящик, попавшийся под ноги. Я уже размером почти с черную мумию перед моей богиней, все также буравящей меня красными глазами. Вот я уже с него. Каждый мой шаг делает залитого смолой Борисыча все меньше и меньше. Он оплывает, как снеговик весной под палящим солнцем, теряет и форму, и размер. И, как я понимаю, содержание.

Когда я подхожу вплотную к девушке, его уже нет – просто темное пятно на полу, впитывающаяся в землю краска, от которой пахнет креозотом. Странно, но я теперь чувствую запахи. Все-все: от затхлости подвала до волнующего парфюма девушки и долетающего с улицы аромата раскаленного асфальта. Я чувствую и знаю их все. Теперь.

– Что бы ты хотел, паучок? – спрашивает девушка. Я теперь выше нее, но все равно смотрю снизу вверх. Как на самую сильную и самую главную в этом мире.

Говорить я не могу, но она с легкостью читает мои мысли. Читает и начинает смеяться:

– Трамвай?! Но зачем он тебе? Мы могли бы дождаться ночи и славно поохотиться. Только ты и я.

Я чувствую ее невысказанное желание, протягиваю ногу и когтем цепляю так и позабытую всеми сумку со спиртным.

– Спасибо, паучок! – Она ловко сворачивает пробку с бутылки дешевой настойки и делает один длинный глоток. Потом еще. Пустая бутылка летит в угол.

– Долго хотел? Ну что ж… Иди, я тебя не держу.

Я боком выбираюсь из подвала, едва не выбив дверь, и поднимаюсь по вонючей короткой лестнице вверх. Вторая дверь, приоткрытая, из–за которой бьет неугомонное июльское солнце. Приходится прикрыть часть глаз, чтобы не ослепнуть.

Торопливо жующий что-то Крот попадается уже на улице, по которой я делаю первые шаги. Здесь все необычно – слишком ярко, слишком шумно. Пугает и завораживает высокий голубой потолок с размазанной по нему белесой паутиной.

– Ой, черт… – говорит Крот. Он роняет пакет, из которого сыплются надкусанная буханка, колбаса и пакет майонеза, на землю. На растянутых спортивных штанах растет и ширится мокрое пятно. – Допился…

Мне не до него. Я резким ударом откидываю его с дороги и иду вперед. Не знаю, что дальше, но я должен дойти до остановки и увидеть этот самый трамвай. Каким бы он ни был. Я в любом случае не буду разочарован.

Слишком долго я мечтал это сделать, слушая его музыку.

Пересадка

«Глубокоуважаемый Иван Евгеньевич!

Простите меня заранее за помарки, пишу быстро, дабы излить все мысли по важнейшему для себя, да и для Вас поводу.

В прошлом письме я подробно изложил все опасности задуманного Вами эксперимента. Боюсь показаться навязчивым, но все равно прошу – подумайте еще раз! Я помню Ваши доводы: и насчет жизненных показаний, сравнимых с необходимостью срочной пересадки человеку сердца или, например, печени, и касательно крайней важности эксперимента для науки. Трансплантация органов пока ненадежная почва для сравнения в силу неудачности одиночных экспериментов естествоиспытателей, но иного примера я предложить, к несчастью, не имею возможности.

Я помню Ваши аргументы, но все равно – насторожен как ученый, и по–простому сказать, боюсь последствий. Для Вас, для высокопоставленного пациента, для нас всех, в конце концов. Выдвинутая Вами гипотеза не раз, как Вы знаете, рассматривалась в средневековой теологии. Рассматривалась, но была с негодованием отвергнута. Вторжение в область божественного прерогатива Создателя, но никак не нас, его грешных творений.

Я помню, что Вы попутчик советской власти, Вы исповедуете атеизм как жизненную философию, поэтому избегаю ссылаться на Св. Писание или иные предметы отвергнутого Вами культа. Я оперирую чистой логикой и болью в сердце в связи с Вашим замыслом.

Одумайтесь! Современная медицина творит чудеса, я знаю, но задуманная Вами манипуляция слишком ненаучна, мистична. Она превосходит все сделанное ранее с помощью скальпеля, равно как и психиатрическими неинвазивными методами. О подобном впору думать индийским йогинам, поклонникам учения Е.П. Блаватской или людям, практикующим иные психотехники, но не Вам, профессору медицины и величайшему, не побоюсь этого слова, из практикующих хирургов современности. Оставьте Зевсу Зевсово и, прошу, позвольте нам, жителям бурного XX века постепенно, мелкими шагами идти к той цели, которую Вы хотите решить за один прыжок в неизведанное.

С огромным уважением к Вам,

но и со страхом перед задуманным,

проф. А.Н. Нижеградский

Москва, 6 апреля 1923 г.»

Иван Евгеньевич закончил читать.

Вздохнул и с видимым неудовольствием бросил письмо на столик, разделявший их с собеседником. Последний, несмотря на двадцатисвечевую лампу, довольно ярко освещавшую кабинет ученого, находился в тени абажура. Граница света и полутьмы приходилась аккурат на короткие щегольские усы, прекрасно подсвечивая волевой подбородок и узкие губы, но оставляя темным все выше.

– Пишут и пишут… Все трое, с кем я поделился задумкой, в один голос отговаривают меня от пересадки. Кудрасов, Ринштейн, теперь еще и этот… Как сговорились!

Собеседник пошевелился. Из тени на профессора сверкнули глаза, будто подсвеченные внутренним пламенем.

– Дорогой мой… Возможно, и сговорились. Это обычная человеческая зависть. Вы – великий хирург, физиолог, равных которому нет ни в Европе, ни за океаном. Конечно, они не хотят ни вашего успеха, ни последующей славы…

Из тени в круг света протянулась рука, постучала о полировку столика папиросой, оставляя табачные крошки. Щелкнула зажигалка, рассыпав облачко искр. Собеседник профессора глубоко затянулся.

– Но их мнение – пыль. Оно не важно – ни вам, ни мне. Это просто зависть.

– Карл Эрнестович!..

– Не надо! – мягко, но очень уверенно перебил его курящий. – Я знаю, что вы скажете. Пациент при смерти и его будущее… Его возможное будущее, если вам удастся эксперимент – ваш трамплин к власти. Или в подвал, к побитой пулями стенке, если не удастся. Все так. Но вы обязаны мне верить, если предпочитаете первое.

С кончика папиросы упал тлеющий уголек, погаснув на лету.

– Итак, вы мне верите?

– Карл Эрнестович, я – ученый. – Профессор чуть сдул в сторону окружившее его облачко дыма. Он не терпел курящих, но этот человек был слишком важен для него. – Я верю в то, что могу потрогать, проверить, повторить, в конце концов. Пока детали эксперимента мне не до конца понятны. И вы…

– Я – существую, – твердо добавил собеседник и ткнул папиросой в пепельницу. – Надеюсь, это заметно?

– Да, но… Вовсе не убежден, что вы тот, за кого себя выдаете.

– Любопытно… А за кого я себя выдаю? – собеседник наклонился к столику, внимательно глядя на профессора. В свете лампы было видно, что глаза у него разного цвета. Один серый, выцветший, схожий оттенком с туманом над утренней рекой, а второй – карий, темный.

– Будь я верующим, я бы сказал, что вы – некая нечистая сила, – решительно, словно прыгнув в холодную воду, сказал профессор. – И мне придется отдать вам душу за удачный исход.

– Но вы же не верите в Бога? – иронично спросил собеседник.

– Не верю… – вытирая выступивший внезапно на лбу пот, тихо ответил Иван Евгеньевич. – Я так и не знаю, кто вы. Не германский ученый Карл Ригер, на которого у вас выправлен прекрасный комплект документов, это уж точно, но… Не знаю. Вы мне наглядно продемонстрировали свою экстраординарность – и движущиеся картины на этом вашем портсигаре, и иные приборы вкупе с познаниями, человечеству недоступными, да–с… Возможно, предпочтительнее было бы с вами не иметь дел, но у меня умирающий пациент. Великий человек, заметьте! Я хоть душу, хоть что отдам, чтобы его – пусть даже не вылечить! – стабилизировать состояние. Скоро двенадцатый съезд, он должен там быть! Меньше двух недель, времени нет. Моих знаний не хватает, а он… Он нужен стране, нужен партии. Необходим всем пролетариям земного шара, всем угнетенным на планете. Он – наше знамя!

К концу профессор почти кричал, но его собеседник оставался абсолютно спокоен, внимательно, с какой-то полуулыбкой слушая пламенную речь.

– Прекрасно! – помолчав, ответил он. – Вы, и только вы его вылечите. Но, как я и говорил, его разум удастся пересадить в другое туловище, тут, уж простите, без вариантов. Нынешнее тело изношено и не может служить ему дальше. Даже я бессилен в решении этого вопроса.

– В чье тело? – жадно уточнил профессор.

– Да не имеет значения! – рассмеялся собеседник, вновь откинувшись на спинку кресла и уйдя таким образом в тень. – Лучше кого помоложе, но это только практический совет. Пересадка возможна в любое живое существо, но знамя партии в виде собачки по примеру академика Павлова, или, извините, великодушно, дельфина не очень понравится ЦК и Совнаркому, верно?

– Верно. Человек… Живой человек, Карл Эрнестович? Но куда денется его… нематериальная часть? Разум?..

– Душа, говорите как есть. Так проще. Душа обладателя тела, к несчастью, бесследно пропадет. Не знаю, куда они деваются. Точнее, крепко подозреваю, но вам этот вариант не придется по нраву.

Профессор шумно дышал. Несмотря на то, что в помещении было прохладно, он раскраснелся и постоянно вытирал лоб платком.

– Не волнуйтесь так, Иван Евгеньевич! Вы человек немолодой, сердце поберегите. Все получится в лучшем виде. Предлагаю не тянуть и назначить процедуру на завтра. Успеете договориться?

– Да! – Профессор подтянул к себе массивный телефон и вызвал станцию. Его собеседник довольно улыбнулся, надеясь, что не обратит на себя сейчас внимания. Так и было: Ивана Евгеньевича уже соединили с Кремлем, поэтому до гримас фальшивого ученого ему не было дела.

– Нужен будет доброволец! – кричал в трубку профессор. – Дело смертельно опасное, но он нам необходим. Да, лучше из военных. С крепким здоровьем! Да–да, с креп–ким, товарищ Рассказов. Передайте это настоятельное требование товарищу Троцкому, вопрос в его ведении. Нет, никакой операции, абсолютно никакой! Психофизиологический сеанс без хирургии. Чистая неврология!

В кремлевском кабинете, наскоро переоборудованном под место проведения эксперимента, было чисто и пусто. Иван Евгеньевич прогнал не только охранников, даже любопытствующих членов ЦК пришлось выставить за дверь. Остался собственно пациент, не производящий впечатления лысоватый человек с бородкой клинышком и искривленным болезнью ртом. Больной полулежал в кресле, прикрыв глаза. Возле него стоял лечащий врач Ферстнер, меряя рукой пульс и шепча цифры. В соседнем кресле тоже почти лежа находился красноармеец, имя которого для целей операции являлось решительно не важным. Боец все время пытался сесть ровнее, но на него предостерегающе шикал профессор.

Карл Эрнестович разместился на жестком венском стуле, обозревая собравшихся.

– Если все готовы, предлагаю начать, – негромко сказал он. Пациент приоткрыл один глаз и внимательно посмотрел на него, к счастью, никак не комментируя процесс.

– Вы, профессор, и вы, господин Ферстнер отойдите к стене. Прошу во время процедуры никак не вмешиваться. Молчите и стойте. Если поняли, кивните!

Оба доктора почти синхронно кивнули и отошли к стене.

Карл Эрнестович вытащил из кармана дико выглядящие в сочетании с френчем, сверкающей бриолином головой и щегольскими усами темные узкие очки, и надел их.

– Товарищ, вы коммунист? – внезапно спросил пациент, открыв оба глаза. Он слегка картавил. – Это важно!

– По убеждениям? Скорее, либерал–демократ. Жириновец, проще говоря. А так – беспартийный, естественно.

– Печально… – проговорил пациент. – Не являлось бы это все каким-тозаговором…

После очков, уже из другого кармана был извлечен цилиндрической формы предмет, напоминавший фонарь. Карл Эрнестович нажал кнопку, и кабинет озарила вспышка, куда ярче привычных магниевых, используемых фотографами.

У всех четверых – и стоящих, и сидящих – стали бессмысленные остановившиеся лица.

– Значит, так… – неторопливо сказал фальшивый ученый Ригер. – Конец миссии. Разум и знания Ильича переселяются в… Как там тебя, боец?

– Степан Порфирий Слепнев.

– Вот-вот, в Степана. Порфирьевича. Он дальше и будет рулить одной шестой суши. На съезде вот скоро выступит как преемник пациента, а там разберется. Сам же пациент откидывает… М–да, извините. Умирает. Примерно через годик. Сам, подталкивать не буду, один черт организм изношен цюрихскими пивняками. Оба доктора забывают напрочь все происходящее с момента нашего знакомства и считают произошедшее экспериментом Ивана Евгеньевича. Осознали?

Светила медицины снова синхронно кивнули.

Карл Эрнестович снова щелкнул вспышкой своего непонятного фонаря и, когда в глазах собравшихся перестали сверкать звезды, его стул был уже пуст.

Стянув с головы очки виртуалки, Макс понял, что дико проголодался. Встал из–за стола, полюбовавшись на крупную надпись MISSION COMPLETED поверх застывших фигурок докторов и пациентов, и пошел на кухню. Колбаски, сыра, масла, нарезать батон. Можно и пивка себе позволить, есть повод.

Миссию прошел просто «на ура», будет, чем похвастаться завтра в сети. Сейчас уже спят все, наверное, не время посты вывешивать в три часа ночи.

Свет включать было лень. Макс наощупь открыл холодильник и понял, что здесь какая-то каверза: вместо стеклянных полок – тронутые ржавчиной металлические решетки. Подслеповатая желтая лампочка освещала наполовину вмерзший в лед кусок сала, три сиротливых яйца сбоку на дверце и завернутый в мятую фольгу сырок. Засунув голову глубже в воняющий затхлым холодильник, Макс разглядел на фольге криво прилепленную бумажку «Сырок плавленый ДРУЖБА. Производство: экспериментальный ордена Бухарина масложиркомбинат им. С.П. Слепнева».

Пиво в пределах видимости отсутствовало.

Макс резко захлопнул холодильник, едва выдернул оттуда голову. Потом на цыпочках подошел к шторам и нерешительно отодвинул одну. На полукруглом здании напротив, освещавшим его окно по ночам неоновой рекламой колы, гамбургеров и корейских авто, теперь горели приглушенным багровым светом редкие буквы надписи «СЛАВА СОВЕТСКОМУ НАРОДУ!». Само здание показалось заметно меньше, чем он привык.

Макс задернул штору и застыл посреди кухни под звук астматического тиканья часов, которых у него никогда и не было.

215

Рюкзак неплохой. Крепкий. И нести удобно. Сперва Михаил предпочел бы рамный, а не эту поделку для студентов, но выбирать не приходилось. А сейчас привык. Да и сколько тех вещей-то с собой, чтобы таскать туристский…

– Дядя Миша, нам долго еще идти? – Светка похожа на грушу в огромной взрослой куртке, обвисшей на узких плечах. Сверху торчит увенчанная зеленой шапкой с помпоном голова. Так наряднее, что ли? Или чтобы шрам, стекающий от макушки через лоб почти до правого глаза, скрыть?

Кто их, девок, разберет.

– По плану восемнадцать километров. Шестнадцать точно прошли, считай сама, – строго отвечает Михаил. Нога перестала болеть и теперь просто опухла, напоминая о себе жжением где-то под кожей, от колена и ниже. – Устала?

Светка вздыхает, высовывает из слишком длинного рукава кончики пальцев и поднимает воротник, почти спрятав лицо.

– Ну да… – жалобно тянет она оттуда, из глубины. – И есть хочу.

– Скоро деревня, судя по карте. Озерки какие-то. Там поедим.

– А дадут? – Светка высовывает любопытную мордочку наружу. – Даже не верится.

– А мы заплатим! – в тон ей отвечает Михаил и через силу улыбается. Идти еще километра полтора, а нога как бревно. Не чувствует, как наступает, только щиплет изнутри. Он удобнее перехватывает палку, опирается всем телом и ковыляет дальше. Светка идет следом, иногда оборачиваясь на оставшиеся позади кусты, растущие вдоль лесной дороги.

С момента их встречи уже неделя. Семь суток. Раньше она отмеряла дни как привыкла в школе – по дневнику: три дня столбиком слева, три – справа. Воскресенье в уме. Теперь о дневнике пришлось забыть, как и о многом другом, но привычка осталась.

Михаил нашел Светку в подвале разрушенного дома. Над землей торчали послевоенные абстрактные скульптуры – бунтующий железобетон a la naturel, а внизу было прилично: лежанки, сбитые из остатков мебели оттуда, сверху. Почти целый стол с неведомо как уцелевшей керосиновой лампой. Очаг, аккуратно выложенный из кирпича. Даже дым наверх уходил не через дверь, а в огрызок трубы в потолке.

По дымку он и нашел убежище.

Внутри были проблемы: два парня лет по двадцать, точнее Михаил определить не смог. Да и не сильно хотел, потому что пришлось почти сразу стрелять. Добрым словом и пистолетом можно добиться больше, чем только словом… Как обычно, в общем. Особенно когда ты немолод, крепко хромаешь на левую ногу и просишь просто ночлега, а в ответ рискуешь быть напластанным двумя ножами сразу. Хорошо, ствол достал еще за дверью. И патрон дослал.

– Дядя Миша, там впереди есть кто-то! – Светка прижимается к нему сзади, выглядывая из-под руки. – Переждем?

Вот лучше бы да. Переждать. Пистолет, аккуратно почищенный и завернутый в промасленную тряпку, лежал в рюкзаке. Выкинуть жалко, патронов в магазине уже нет. Один в стволе, но это не вариант. Если что, отбиваться палкой, то есть, считай, ничем.

– У тебя зрение получше, Светка, кто там есть? – он щурится, оттягивая пальцем край глаза, но смиряется: с минус четыре без очков видимость никакая. Шевелится кто-то метрах в ста, а кто и зачем – загадка.

– Три мужика. Без оружия, вроде. И тетенька. Похоже, дерутся, но сама не разберу.

«Тетенька»… Впрочем, с высоты Светкиных тринадцати лет все, кто старше – тетеньки. И дяденьки. Кроме тех двух уродов, что насильно держали ее в подвале за прислугу и подстилку. Тех она так и назвала тогда – уроды. Когда помогала трупы оттащить в развалины.

– Если без оружия… – Михаил задумывается. – Пошли поближе, может, договоримся.

Пока они дошли, двое мужиков уже прилегли отдохнуть после метких ударов «тетеньки». Судя по лужицам крови, прилегли надолго. Без медпомощи, скорее всего, навсегда. Третий держится – то ли сильнее остальных, то ли просто осторожнее. Толстый, но быстрый. Оружие, кстати, у обеих сторон конфликта есть – мясницкого вида тесак у мужика и узкий, видимо, военный нож у девушки. Толстяк сопит и время от времени с надеждой оглядывается на павших друзей – не помогут ли?

Вряд ли. Михаил, хоть и не врач, но насмотрелся за эти полгода всякого. Если бы раны были легче, хоть уползти бы попытались. А они лежат кулями, один, похоже, и не дышит уже.

– Пошли вон! – шипит им со Светкой девушка, умело оттесняя оставшегося врага к деревьям. Похоже, третий проигравший на подходе, вопрос времени.

– Мы мимо, мимо… – мирно говорит Михаил. – Не наше дело. Светка молча сопит рядом. Видно, что манера обращения девушки с ножом ее зацепила. Понравилась.

– А меня научите? – вдруг спрашивает Светка. Девушка на мгновение отвлекается и тут же получает резаную рану на руке. Неглубоко, но неприятно.

– Вот ты, сука! – Мужик, ударив, чуть расслабляется и сразу платит за это: прямой в грудь, с огромной силой, даже хрустнуло что-то под лезвием.

Девушка выдергивает нож и сразу отскакивает, настороженно глядя, но волноваться не о чем. Сперва падает тесак из разогнувшихся пальцев. Потом и сам толстяк тяжело заваливается вперед.

– Ты, вонючка, чего отвлекла меня? – ворчит девушка на Светку. – Чуть не прирезал…

Она аккуратно вытирает нож о спину павшего воина и сует в обнаружившиеся на поясе ножны.

– Вы можете меня научить? – повторяет Светка, зачарованно глядя на победительницу. Михаил чувствует себя лишним здесь и сейчас, но молчит. Пусть спросит.

– Зачем это мне? – спрашивает девушка. Вблизи она даже для Светки не тянет на тетеньку. Двадцать три. Четыре?

– Мы вам заплатим, – уверенно отвечает Светка. – Да, дядя Миша?

Михаил пожимает плечами. Сама спросила, сама решает, посмотрим, чем дело кончится.

Девушка подтягивает ремень с ножнами, топает ботинками, стряхивая с них комья грязи после танца с ножом, застегивает доверху «молнию» на короткой куртке. Движения быстрые, привычные.

– Вы двое – дурачки, да? Блаженные? Таких и грабить жалко. А придется! – она подходит вплотную к Михаилу. Черт, даже палкой не ударишь, замаха нет… – Давай, что есть ценного, и уматывайте!

Глаза у нее страшные. Серые, прозрачные, немного навыкате. Обычные девичьи глаза, но внутри ощутимо плещется безумие. Михаил понимает, что этой – он ничего не сделает. Не успеет. И отдать-то нечего, Светка же не то имела в виду…

– Тетенька, да у нас нет ни хрена, – Светка скользит из-за плеча и встает рядом с ним. – Мы зато маршрут знаем. До Убежища.

«Ох ты ж, коза! Кто тебя за язык тянул…».

– До какого? – явно разбираясь в вопросе, спрашивает девушка. Сумасшествие в зрачках сменяется легким интересом. – Номер знаете?

– Двести пятнадцать, – тихо говорит Михаил. Легкий интерес сменился активным. – Но я только на память, карты нет…

Это сразу надо сказать, чтобы не забрала все шмотки в надежде дойти самой. С нее станется. Такие по трупам не то, что ходят – танцуют.

– Кодированный? – спросила, как сплюнула. С пренебрежением. Ну и черт с ней, не важно. Он не обидчивый.

– Да. Я, собственно, и не военный. Я бухгалтер. Просто так получилось…

– Не имеет значения. Далеко идти? – тон армейский, командный. Кто ж ты есть такая?

– Девяносто километров. Плюс-минус. – Михаил осторожно выдыхает, поняв, что весь разговор почти не дышал. Напугала она его, напугала, что тут говорить. – Я направление знаю и расстояние. Остальное… Ну, по мере приближения. Всплывает в голове, само по себе как-то.

– Знаю такую технологию. Пошли вместе, – приказывает девушка и сует ему узкую твердую ладонь. – Виктория. Спецназ генштаба ВВС.

– Михаил, – он жмет ей руку. Как кусок доски, обтянутый шершавой кожей. Рукопашница, сто процентов, жал он уже такие руки. В прошлой жизни. С тех пор насмотрелся и военных всех видов. Танкистов без танков видел, ракетчиков без ракет тоже. Спецура от летчиков в лице милой барышни посреди леса уже не удивляет.

– Светка, – представляется его спутница и шмыгает носом. Нос розовый, кроличьего оттенка, острый как морковка.

– В Озерках отряд стоит, эти вот… – Виктория машет в сторону лежащих. – Оттуда. Обойдем по лесу, и ночевать там придется, есть одно место. Плюс транспорт, если повезет завести.

– А чего – отряд? Самооборона? – растерянно спрашивает Михаил.

– Охотники, – плюет Виктория. – Вертышей ловят, придурки. Ни оружия, ни ведуна своего… А тут я. Нет оборотней, так хоть потрахаемся, мне этот жирный так и сказал. А у меня настроения что-тоне было с крестьянами валяться, да еще с тремя сразу. С головой что у тебя?

Она смотрит на Светку. Та стягивает за помпон шапочку, открывая шрам. Привет от тех самых уродов на всю оставшуюся.

– Ясно… Повезло, глаз цел.

Светка кивает и молча натягивает шапку обратно. Несмотря на июнь, холод стоит собачий. Но к этому уже все выжившие притерпелись, не самая большая проблема.

– А чего вдруг здесь вертышей ловят? Они ж в городах, вроде? – Наивно спрашивает Михаил, цепко следя за Викторией. Сам не встречал, но историй ходит тьма. И все одна другой страшнее…

После активного обмена ядерными ударами по городам и военным базам воевать стало особо некому. Да и не с кем. Заключительный аккорд взаимных пинков через океан пришелся по мирному населению. Отечественная «мертвая рука» отослала остаткам населения штатов букет из боевых бацилл, а вот в ответ… Черт его знает, что это было. Ученых теперь не сыщешь, а вариантов в народе масса. Некие сверхбактерии. Газ, меняющий ДНК. Нано, прости Господи, роботы. Вплоть до применения боевой магии – почему бы и нет, чем черт не шутит?

Творец зла не шутил совершенно…

– Говорят, ходят, – равнодушно пожимает плечами Виктория. – Да наплевать. Сейчас я сумку заберу и пошли-ка в лес.

Она отходит от места схватки, выдергивает из кустов длинную армейскую сумку, подходящую для переноски оружия и прочих бытовых и боевых нужд. Расстегивает «молнию», и ее попутчики видят, как из сумки высовывается любопытная кошачья морда. Михаил успокаивается – кошки вертышей на дух не переносят, раз таскает с собой – все в порядке. По крайней мере в этом вопросе.

Результат последней атаки не порадовал. В атакованных заключительной волной ракет городах люди начали меняться. Месяц. Два. После, оставаясь внешне неотличимыми от соседей, они приобретали самые разные качества, исторически не присущие homo sapiens. Скорость. Сила. Умение дышать под водой. Слышать и передавать мысли. Теле– и пирокинез. Никто не знал, что еще. Самая разнообразная чертовщина, одним словом.

Но эти модификации стали только первым шагом. Перевертыши, сразу сокращенные гласом народным до нынешнего названия, тянулись к себе подобным и как-тоуж очень быстро переставали контактировать с обычными людьми. Могли, но не имели желания.

Они собирались вместе.

Они обживали города и медленно, но верно изгоняли оттуда жителей.

Вертыши не боялись радиации, что и вовсе пугало. Последние слухи говорили, что на обычных людей они открыли охоту, активно, впрочем, собирая технику и прочие остатки цивилизации. Распознать одинокую особь могли только ведуны – некоторые люди как-то чувствовали вертышей. Или кошки. Как вариант.

– Михаил, вы ранены? – Он отвлекся от грустных мыслей, с трудом перебираясь через завал из упавших деревьев. Рюкзак цеплялся за ветки, хотелось плюнуть на все, сесть на бревно и часок отдохнуть. Жаль нельзя.

– Нет. Это… Травма, в общем. Я дойду куда надо, Вика…

– Виктория! – строго поправляет девушка. Она-то легко лезет через самый бурелом, с каким-то даже удовольствием. Сумка, довольно увесистая на вид, висит у нее на плече, никак не замедляя передвижение. Кроме кота, иногда выглядывающего с видом пресыщенного жизнью аристократа, там негромко позвякивает. Металлический такой звон, характерный.

– Травма… – Михаил запретил себе вспоминать, как голыми руками стаскивал с себя рухнувшую кирпичную стену. Как орал, стараясь пробиться через завал, ломая ногти, чтобы вытащить жену и близнецов. Как…

Ладно. Хватит. Достаточно.

– До точки минут двадцать. Справишься? – Виктория смотрит на Светку. Та совсем расклеилась, чихала, вытирая нос рукавом, покрытым уже блестящей коркой. Но идет исправно, уж не хуже Михаила.

– Да, Виктория! – четко отвечает девчонка. – А как кису зовут?

– Не важно, – резко бросает спецназовка и лезет в очередной завал. Вроде, не тайга, а еле идут. Даже есть приходится на ходу: Михаил вытаскивает сделанные на предыдущем привале бутерброды из хлеба с холодным мясом. Никто не благодарит, но и не отказывается.

Дальше топают молча, пока в ровном частоколе деревьев не становится виден разрыв. На поляне, рядом с домиком из почерневших от времени бревен обнаруживаются колодец, небольшой сарай и – совсем уж неожиданный здесь – небольшой вертолет. Черная двухместная машина, без опознавательных знаков, затянутая сверху сеткой. С воздуха и не разглядеть, хотя – кто сейчас летает- то?

– Офигеть! – не сдерживается Светка. – Вот это да…

Виктория сердито глядит на нее через плечо, но молчит. Кот одобрительно осматривает место назначения, облизывается и больше в сумку не прячется. Так и оглядывается вокруг, пока вся группа не заходит в дом.

Михаилподнимается по скрипучим ступеньками последним. Обернувшись на вертолет, понимает, что перед глазами всплыл завершающий кусок карты. Как ломтик паззла вложили в финальную свободную ячейку. Убежище обозначено звездочкой. Да, отсюда по прямой восемьдесят семь километров. Забавная психотехника… Надо же было так попасться под руку полковнику тогда, перед последним ударом по городу. Им, семерым выжившим в штабе, включая гражданских, карту в голову и всунули. Вспышка света и гуляй, вспомнишь по мере приближения. Дошли остальные, нет – кто ж их знает…

– Михаил, вы в технике разбираетесь? – Виктория аккуратно кладет сумку на низкий самодельный стол, вытаскивает кота, оказавшегося довольно крупным зверем, и начинает что-то искать, звеня железками.

– Ну… На уровне «почини выключатель», – отвечает он. – В детстве с отцом машину чинил, кое-что помню. Но тут специалисты по «жигулями», наверное, ни к чему?

– Да хрен его знает… – роясь в сумке, говорит Виктория. – Я умею пилотировать вертушку, но меня предупредили, что сперва надо проверить. Движок глохнет. Не хотелось бы взлететь и грохнуться. Пошли!

Она вытаскивает из сумки небольшой прибор со свисающими щупами проводов и толстый мануал с броской надписью Robinson.

Через полчаса тестирование закончено. С точки зрения Михаила, помогло выкручивание свечей. Мнение Виктории осталось неизвестным, но движок работает как часы. Пора бы и лететь. Заодно Михаил подумал, что, наконец, посидит, иначе завтра на ногу не наступить – нагрузка чересчур велика.

– Направление? – щелкая стартовыми тумблерами, деловито спрашивает Виктория. Сетка свернута и спрятана в багажнике, кот и девочка уже в салоне.

– Северо-северо-запад, триста сорок градусов, – четко, как у доски на уроке, отвечает Михаил и сам удивляется. Откуда ему знать? Часть кодирования, не иначе.

– Ориентиры?

– Впадение небольшого ручья в реку, затем левее русла реки двойной холм. Дистанция восемьдесят семь.

– Принято! – кивает Виктория. Дальше разговаривать невозможно, лопасти грохочут над самой головой. Пассажирская гарнитура – вот, только руку протяни к стойке, но пользоваться ей Михаил не умеет, а учить тут никто никого не собирается. Остается смотреть на плавно уходящую вниз поляну, верхушки сосен и удаляющиеся крыши домика и сарая.

Вертолет девушка ведет уверенно, что успокаивает. Внизу лес, потом проскакивает небольшая деревенька – видимо, те самые Озерки. Снова лес. Начинается река. Виктория держит маршрут по компасу, не над руслом, поэтому река то появляется внизу, то уходит в сторону, виляя как змейка.

Виктория показывает рукой вниз. Да, вот тонкая нитка ручья вливается в речку. Почти на месте. Вертолет забирает левее и скоро показывается двойной холм. Ни дорог к нему, ни каких-то признаков жилья вокруг. Холм и холм, только почти у подошвы удивительно удобная для посадки площадка. Неправильной формы, даже со спутника не поймешь, что деревья специально убраны. Впрочем, спутники пожгли в самом начале всей заварухи, некому теперь с небес смотреть.

– Садимся! – по губам угадывает Михаил. Нога немного прошла, что ж, можно и продолжить. Тем более, цель-то – вот она.

Вертолет замирает точно в центре площадки. Двигатель остановлен, но лопасти, замедляясь, еще нарезают воздух на ломти.

– Вход где? – деловито спрашивает Виктория. Несмотря на напускное равнодушие, вид у нее довольный. Наверное, медаль дадут, или что там у них в цене в спецназе? Наградной рюкзак с автографом командира?

– Вон там, у левого от нас холма, внизу темное пятно, видите? Это на самом деле дверь. Подойду ближе, вспомню код.

– Шагай! – девушка забирает из салона сумку, достает нож и, оглядываясь, идет следом за ковыляющим Михаилом. Светка, путаясь в своей взрослой куртке, спешит за ними.

Дверь вблизи – камень камнем. Только небольшая коробочка справа от валуна намекает на большее. Михаил поднимает крышку и уверенно набирает семь цифр. За камнем слышен нарастающий скрип механизма, некое гудение, потом щелчок и вся глыба легко поворачивается вокруг оси, открывая узкую щель. Человек, даже толстый, пройдет запросто, а вот тот же мотоцикл не закатишь. Да и черт с ним, нет у них мотоцикла.

Михаил идет первым, Светка за ним, держа за рукав и словно боясь потеряться. Виктория шагает последней, так и держа в руке нож. Привычка или боится кого–то?

Коридор заворачивает почти под прямым углом и упирается в дверь. Опять кодовый замок. Классическая военная паранойя или что-то большее – теперь уже не узнать. Строители убежища в лучшем случае сидят по подвалам или стали вертышами. В худшем от них остались тени на бетонных стенах, возле которых людей испарило близкой вспышкой.

– Код тот же?

– Нет, другой. Сейчас наберу.

За этой дверью после набора кода снова слышен гул двигателя и лязганье чего-то металлического. Но сама дверь заперта, Михаил безуспешно дергает за ручку, потом перестает.

– Ждем, это лифт, – внезапно вспоминает он еще кусок кода. – Нам на минус шестой, в командный пункт.

– А там? – внезапно спрашивает Светка. Лицо у нее странно озабоченное, словно разом повзрослевшее.

– А там мы узнаем, для начала, есть ли тут еще люди, – подбадривающе улыбается Михаил. Хотя и через силу, слишком уж устал. – Если есть, знакомимся. Опять же, душ не помешает и поспать минут шестьсот. Да, пожрать бы еще не на бегу! Все остальное завтра.

– Что – остальное? – жестко уточняет Виктория. Кот молча выглядывает из сумки, как будто соглашаясь с вопросом хозяйки.

– Как жить дальше, вот что остальное… – устало отвечает Михаил. Дверь перед ним наконец-то щелкает замком и приоткрывается. По-военному аскетичная кабина, крупная надпись «Не более 8 человек», ряд кнопок, на единице горит красный светодиод.

«Где бы еще набрать эти восемь человек», – грустно думает он. Обе девушки заходят внутрь, Виктория захлопывает за собой дверь. Михаил жмет кнопку «–6» и лифт медленно опускается вниз, куда-то в толщу земли. Кнопки, кстати, размечены до минус десятого, наверное, там склады или нечто подобное.

По командному пункту сразу ясно, что никого больше здесь не было. Слой пыли на креслах у погасших экранов, приглушенный аварийный свет – да и тот вспыхнул только, когда они вышли из лифта. И тишина. Вязкая, давящая по краям сознания тишина.

– Прекрасно! – говорит Виктория, осматриваясь. Ставит сумку с котом к одному из экранов на стол, прямо на клавиатуру. – Какой код полного доступа?

– Давай, это останется моей маленькой тайной? – внезапно отвечает Михаил. Или это говорит часть кода, требующая сохранения тайны изнутри? Не поймешь.

– Светка, отойди к дальней стене, и стой там, хорошо?

Девочка пожимает плечами и идет, куда сказано. Виктория перехватывает в руке нож, провожая ее глазами. Потом снова смотрит на Михаила.

– Догадался? Но зачем тогда приволок меня сюда?

– О чем догадался? – растерянно спрашивает Михаил, но потихоньку осознает, что происходит. – Так ты что, вертыш?! Но… кот же?

Он сует руку в снятый и расстегнутый рюкзак, закрывая его от Виктории телом. Вертыш смотрит на него своими бешеными глазами и медленно говорит, не поворачиваясь:

– Я обещала тебя, Светлана, научить работать ножом… Первый урок.

Ее спортивная фигура, затянутая в военную форму, словно размазывается в воздухе. Доля секунды – и она уже за десяток метров, возле Светки. Почти невидимое движение – и у смешной груши словно срезают верхушку вместе с шапочкой, отрубленная голова падает на пол и остается лежать неподвижно. Тело, еще не знающее, что умерло, дергается, почти взмахивает руками и валится рядом с изувеченной шрамом головой.

Михаил смотрит на умершую Светку, а видит почему-то жену.

Как ее тогда по частям достали из-под завала. На близнецов упала плита, это было страшно, но, вроде бы, сразу, а она… Она немного прожила еще. Наверное, когда он ломал пальцы о бетон, она звала его с другой стороны.

Наверное…

– Урок номер два. Уже для тебя, обычный, – эта стерва просто телепортируется с места на место, никто не может так быстро ходить. Бегать. Даже летать – и то сомнительно.

Виктория уже стоит рядом с ним, держа нож упертым в бок Михаила. Острое лезвие прокололо и куртку, и свитер и упирается под ребро. От лезвия сладко тянет свежей кровью. Кровью еще одной девочки, которую он не смог спасти.

– Код – и ты свободен. Иначе мне придется порезать тебя на ремни, мой малыш.

Сколько злости в голосе, черт бы ее побрал. Сколько злости…

Михаил нажимает на спусковой крючок, даже не вынув руку из рюкзака. Даже не размотав тряпку. Пистолет заклинит, конечно, гильзе вылететь некуда. Но он должен выстрелить. И надеется попасть.

Никакие способности не помогут, когда стреляют в упор. Виктория могла бы успеть зарезать его трижды и ускользнуть от выстрела, если бы предполагала это. Но тут уж у каждого своя судьба. Он выдернул обожженную после выстрела руку и дул на нее, пока вертыш медленно, но неотвратимо подыхал. Виктория стояла на коленях, выронив нож и пытаясь зажать дыру в груди, из которой торчали обломки костей и проглядывало через кровь что-то розовое, пузырящееся, все еще дышащее, надувающее и опадающее наружу. Кот спрыгнул со стола и подбежал к хозяйке, оборачиваясь и шипя на Михаила.

Наплевать.

Наконец тело медленно наклонилось вперед и распласталось на полу. Кот подскочил ближе, но Михаил был настороже. Стрелять больше нечем, но никто не мешает просто свернуть ему голову. Вообще никто не мешает. Даже совесть.

Кот остановился, словно обдумывая ту же мысль, потом резко развернулся и выскользнул в коридор. Предстоял долгий путь, мимо лифта, по шахтам вентиляции. Как-нибудь выберется на поверхность, выберется. Без помощницы он почти беспомощен, а его мысленный призыв из–под земли никто не услышит. Значит, придется выбраться.

Михаил сел за главный пульт и сказал основной пароль. Аварийный полусвет заменило нормальное сияние ламп, экраны ожили. Он внимательно посмотрел на отметку мечущегося по коридорам вертыша. Потом уточнил у компьютера дальнейшие действия. По всему выходило, что сегодня ему везет больше, чем противнику. Неторопливо сходил на склад, взял автомат, патроны и немного консервов. Для начала хватит, а там разберемся. В жизни появилась уверенная цель – мочить этих тварей. Где угодно. Как угодно.

Метка кота приблизилась к входу в шахту вентиляции, но охранная система сработала на «отлично». Михаилу не особо интересно было – мина-ловушка или лазер, но что-то порубило эту тварь на фарш.

Дороговато все обошлось. Пора оттащить труп вертолетчицы к мусоропроводу, а Светку нужно похоронить на земле. Непременно там, на вершине одного из холмов. А потом вернуться сюда, за пульт, и подумать, какими силами дальше воевать с тварями. Техники в убежище немало, но и противник… К тому же, на кошек теперь рассчитывать нельзя.

Да, не забыть – рюкзак нужен новый. Взамен простреленного.

После всего

Над городом кружили птицы. Целые стаи. Они то становились атакующими штурмовиками, пикировали на одни им видимые цели, то стекались снизу вверх в единый дрожащий клубок. В спираль. В ядерный гриб, чтобы парой минут позже рассыпаться стрелами вниз.

Раньше их столько не было. Раньше многое было не так, но… Пришлось привыкать. Или бежать отсюда без оглядки. В деревнях, говорят, попроще сейчас. Как последний вариант – отойти в развалины, скинуть с плеча автомат, по пути сняв с предохранителя, и упереть твердый компенсатор снизу в подбородок. А потом – что птицы, что рыбы…

Один, как говорится, черт.

Степан мысленно перекрестился. Размахивать рукой в воздухе сейчас некстати: кроме птичьих, за ним могли наблюдать и другие глаза. Внимательные. И не всегда человеческие. Раньше он бы первый посмеялся над такой мыслью, а теперь не хочется. Такие твари иной раз попадаются патрулям, что не до смеха.

Люди, в основном сидевшие после Судного дня по подвалам и бомбоубежищам, в развалинах появлялись редко. Сперва, конечно, приходили – кто проведать родной дом, внезапно ставший остальным братской могилой, кто – поискать оставшиеся целыми вещи. Теперь, когда вместо заводов и складов в основном зияли воронки и целые котлованы, любой гвоздь пригодится.

Особенно, гвоздь.

Степан опустил бинокль, через который внимательно осматривал бетонные огрызки, арматуру, сгоревшие свечки деревьев. Вроде, никого. Только птицы, черным просом усеявшие небо.

– Михалыч, дальше пойдем? Вроде, никого…

Напарник, мужик лет шестидесяти, успевший обрасти клочковатой седой бородой, почесал затылок.

– Ну, Степ, не знаю. С одной стороны – маршрут Майор четко задал, а с другой… Что там делать-то, в развалинах? Приключений искать?

– Вот и я думаю…

– Пожрать бы, Степа. Да на базу.

Михалыч неловко повернулся, зацепившись за изогнутую обгорелую проволоку.

– Тьфу ты, блин! Глянь, какую дыру вырвал в куртке.

– Нинка зашьет, не переживай. Новую теперь не найдешь.

– Ага. Давай курнем, что ли?

– А заметит кто?

– Да не видать же… Плюнь. Нет никого.

Из дыры в стене дома, откуда они наблюдали за разрушенным микрорайоном, выползло облачко дыма от двух самокруток. Ветерок сразу рвал густой дым, растворял его в себе.

– Михалыч, а ты вот в Бога веришь? – Степан сплюнул вниз, посмотрел, как сгусток разворачивается в воздухе, исчезает в камнях.

– Я, Степ, ни в кого уже не верю… – Михалыч выдохнул, почти скрывшись на пару секунд за облаком дыма. – Как мои все под плитами остались, так и не верю. Это тебе двадцать три, вся жизнь впереди. Хоть какая, а – жизнь. А моя закончилась. Ни веры, ни надежды. Бог…

Он сморщился, как от небывалого теперь лимона.

– Плохо… А я вот – верю. И все это, – он махнул рукой в сторону развалин. – За грехи нам послано.

– Сильно твои родители грешили? – невесело усмехнулся Михалыч. – Кредиты не платили? Или дорогу на красный перебегали? Или дети вот…

Степан промолчал. Спорить было сложно, но какое-то неясное чувство жило в нем, помогало вставать по утрам с жесткого матраса, пить пахнущую хлоркой воду из запасов базы, слушаться приказов Майора.

– Пойдем, Степа… – жалобным, не своим голосом произнес Михалыч. – Ну его к черту, этот патруль, чего мы тут не видели.

Они старательно затоптали окурки и начали осторожно спускаться по разбитой, без перил, лестнице, усеянной дырами с торчащей арматурой.

– А, прикинь, все это – сон? – внезапно спросил Степа. – Проснемся, а мир цел. И наши все живы. И мне завтра в институт, ко второй паре. Социология труда, прикинь?

Михалыч шел впереди молча. Он даже плечами не пожал, так почти молча и провалился в рухнувший пролет лестницы, державшийся до этого на чьем-то не очень честном слове. Простонал только что-то.

– Михалыч!

Степа успел схватится за торчавший обломок стены, рваную дыру в давно разрушенную квартиру. Лестница обрушилась вниз на пару этажей, словно цепная реакция – верхние ступени снесли собой нижние. Степа отшатнулся назад и рывком вернулся на висевшую в воздухе лестничную площадку.

– Твою же мать… – только и сказал он, вытирая лицо от толстого слоя строительной пыли. На зубах скрипела кирпичная крошка. Путь вниз был отрезан: не спуститься ему на два этажа вниз, до видневшегося остатка ступеней. Седьмой этаж… Вниз прыгать бесполезно. Ногу сломает – и что? Дальше все равно не доползти. До базы четыре километра, шансов ноль. Он машинально вытер рукавом автомат и отставил его в сторону, к стене. Михалыч уже в раю, на арфе играет, под таким завалом точно не выжить.

А вот ему что теперь делать?

Он пнул приоткрытую дверь квартиры. Попробовать найти здесь убежище? До ночи просидит, а потом что? Он поежился, вспомнив останки Вани-прораба. Тот с дуру решил из убежища выйти вечером, уж чего искал, куда шел… Груда мяса и обломки автомата, только что узлом дуло не завязано. А самого Ваню только по ботинкам узнали. Нинка его потом к Михалычу и пошла, а куда теперь ей деваться – один Бог знает.

Степа вернулся за автоматом и зашел в квартиру. Стандартная трешка, мечта жителей позднего Союза. Он прошел по засыпанным мусором коридору, кухне, в стене которой была дыра больше метра в диаметре. Наведался в довольно целый туалет, подсвечивая себе зажигалкой. Три небольшие комнаты. Собиратели из убежищ сюда не заходили, вещи почти все на месте, только раскиданы по полу вперемешку с обломками шкафов. Посуда – не кухонная, а какие-то рюмки, бокалы. Пивная кружка со счастливыми немцами в тирольских шляпах за круглым столом. Сама целая, только ручка отбилась при падении.

У отца почти такая была…

Степа отбросил находку в стену, от чего кружка окончательно брызнула веером осколков.

Он зашел в гостиную и присел на рваный, стоявший криво диван. Вот здесь до ночи можно побыть, а там – то ли ждать гостей, то ли самому… Два магазина. Столько и не надо, чтобы самому. Одного патрона хватит.

Степа выудил из кучи чью-то старую рубашку, отряхнул ее и разложил на диване. На ней разобрал автомат, тщательно протирая от проникающей во все щели пыли. Смазал. Собрал заново. Взвел, щелкнул. Пристегнул магазин и дернул затворную раму снова. Предохранитель, конечно. Все по выученной наизусть инструкции, которая как «Отче наш» и «Yesterday» одновременно…

– Добрый день! Вы только не стреляйте…

Степа сам не понял, как оказался в углу комнаты, сжимая до боли в руках автомат. Палец на спусковом крючке, ствол в сторону входа.

– Кто здесь?

В коридоре захрустела штукатурка и в комнату медленно зашел… Зашло… Вот хрен его знает, кто это, вообще?!

– Я без оружия, – мягко сказал вошедший. Развел руками, медленно, подтверждая свои слова. Голову ему приходилось наклонять, и сильно горбиться, потому что даже так гость упирался макушкой в потолок. Из-за широких плеч выглядывали концы сложенных серых с красноватым отливом крыльев, а нижние края при ходьбе волочились по полу. Прекрасное лицо, словно вылепленное скульптором, ярко-синие глаза. Вместо привычных для Степы камуфляжных курток или обносков еще тех, довоенных вещей, на госте была темно-серая грубая рубаха почти до пола.

– Я – ангел. Мы ищем выживших, чтобы спасти, – обыденно сказал вошедший и опустил руки.

– Серьезно? – как-то по-детски уточнил Степа. Но автомат опускать не спешил. – Слава Богу.

– Абсолютно серьезно, – ответил гость. Голос у него был глубокий, звучный. – Пойдем со мной.

– Куда?

– Как – куда? В землю, где нет боли и смерти, мой юный друг. Ведь мы же – друзья?

– Даже не знаю, – растерянно произнес Степа и все–таки опустил автомат. Стрелять в эдакое чудо – как-то неправильно. – Ты реально прилетел? И сможешь меня отсюда унести?

– Да. И еще раз – да. Пойдем.

– Хорошо… – Степа положил автомат на диван и подошел к ангелу. – Что от меня нужно?

Тот пожал плечами, отчего крылья за спиной тоже всколыхнулись:

– Да ничего не нужно. Только согласие.

– Я согласен.

Ангел поднял руки, опустил их на плечи Степы и неуловимым движением свернул ему шею, одновременно подняв руки к голове и крутанув изо всех сил.

Удерживая обмякшее тело на весу, он вонзил оказавшиеся длинными и острыми зубы в шею и начал жадно пить кровь, не обращая внимания на брызги на своей тоге, крыльях и стене. Потом вырвал из шеи кусок мяса и начал медленно, со вкусом жевать.

– Теперь, – отрываясь от добычи, негромко сказал он. – Ты в мире, где нет боли. А я заодно и пожру как следует. Вам все ангелы на одно лицо, придурки, а мы – довольно разные.

Если бы за кружащейся стаей кто-то внимательно наблюдал, и у этого кого-то был подходящий мощный бинокль, он понял, что это – не птицы. Одинаковые серые фигуры с красноватыми крыльями кружили над умершим городом и собирали урожай. Всех, кто еще не отправился в ад.

Их же нужно забрать с собой.

Довоенные фотографии

Я люблю старые фотографии. В них навсегда застыло свое настроение. Свой шарм. А как прекрасен был довоенный Париж… Все эти дворики, чернявые француженки с глазами похотливых ланей, старые машины, Башня. С каждого изображения мне тихо улыбаются спокойствие и тяга людей к простому счастью. К несложному. К обычному, черт его раздери, счастью!

Где было солнце и было будущее.

Если фотографии качественные (а я закачал в планшет самые лучшие из тех, что нашел на базе), то при увеличении видны детали. Мелочи. Многое. То, чего глаз обычно не замечает. Трещины на асфальте, случайно попавшее в кадр белье на ржавом балконе. Часть вывески, которую нужно додумать. Таблички с именами разрушенных улиц. Испуганные чем-то голуби, навеки замершие в хлопотливом желании обнять мир своими крыльями. Неслышимая «Марсельеза». Коротко подстриженный араб в розовой майке возле своей тачки с… А теперь уже неизвестно, с чем, видны только ручки. То ли зеленщик, то ли продавец мороженого. Да это и не важно. Сейчас уже ничего не важно.

Осторожно кладу планшет на белоснежное одеяло рядом с собой, тянусь за сигаретами и пепельницей. Мир навсегда изменился. Теперь никто не борется с курением. Никто не продает мороженое и газеты на углу рю Бломе и… Как же называлась та улица? На фотографиях ее нет, значит, теперь вряд ли кто-то вспомнит. От отеля «Эдем» там остался только призрак. Марево строгих очертаний в навеки отравленном воздухе бывшей Лютеции. Мне почему-то кажется, что и воздуха там не осталось – вечное ничто над стеклянной лавой кратера. Великанского катка на месте столицы la belle France. От этого перекрестка до Башни было километра полтора–два. Чепуха для боеголовки «Надежда пророка», одной из восьми в ракете.

Не знаю, на что надеялся пророк, но все сбылось в лучшем виде.

Столбик забытого пепла падает с сигареты. Как всегда мимо пепельницы: я сдуваю его с одеяла. Не к месту будет устроить здесь пожар, другой дом вместо этого – не построить. Не из чего. Да и некому – от отряда остались я и вечно недовольный рыжий Данила. Было десять, стало двое, простая математика. Минус восемь. Почти как на улице. Там, правда, минус четырнадцать. Надеюсь, старый градусник, приколоченный за окном, не врет.

Если бы не тарахтящий на последних литрах бензина генератор в подвале, я бы и не рассмотрел, сколько там градусов, за окном. Вечная полутьма, серый снег и безлюдье. Надо подзарядить планшет, пока есть электричество.

За дверью громко кашляет Данила. Когда ему станет хуже, отряд сократится до минимума. Лечиться давно нечем, блистер антибиотиков стоит ящик осколочных гранат. Если противотанковых – то десять штук, но они редкость.

Данила открывает дверь и вваливается в комнату. От удара с потолка сыплется труха, прямо на его короткие рыжие волосы, но он не замечает.

– Стас, надо дальше. Идти надо.

Его опять скручивает приступ кашля, Данила держится за грудь, сгибается, отплевывает кровавый сгусток. На светлом полу кровь выглядит как лист волшебного дерева – объемный, ярко-красный, с прожилками.

– Знаю.

Последняя, до фильтра затяжка – и я разминаю окурок в пепельнице. В комнате плавает облачко кислого дыма, постепенно оседая и разглаживаясь по краям.

– А ты сможешь идти–то?

Данила приваливается к стене, все еще держась за грудь. Белая в черных разводах куртка на нем расстегнута, ниже подбородка болтается маска. Пародия на противогаз, но и он бы не спасал от того, что рассеяно в воздухе.

– Не знаю, командир. Хреново мне…

– Вижу.

– Отдохнуть надо, а то дышать не могу.

– Я понял.

Мы молчим. Говорить на самом деле давно не о чем. С остальными шестью бойцами было не о чем, и с этим парнем – тоже. Мы же не люди. Мы поломанные механизмы, направленные в разведку. Нас не жалко, но и нам – не жалко. Никого. В первую очередь друг друга.

По грязному лицу Данилы стекают струйки пота. Ему очень жарко и явно плохо. Когда температура под тридцать девять – всегда жарко. Или очень холодно. Я отвлекаюсь на тревожно мигающий диодом планшет, требующий зарядки, и пропускаю момент, когда боец начинает оседать на пол.

Встаю, помогаю ему подняться, и он падает уже на кровать. От Данилы пахнет чем-то горячим и кислым, как от набегавшейся по лесу собаки.

– Командир, надо идти! – он шепчет спекшимися губами, не открывая глаз, и я понимаю, что Данила уже бредит. – Разведгруппа номер семь, ефрейтор Даниил Кольцов. Приказ ясен. Служу…

Вытаскиваю из-под него планшет и пепельницу, иду к столу. Туда, все туда. А планшет все–таки зарядить, пока есть где.

– …За Яровым засада, два танка, бэтээр, до полусотни «зеленых». Так точно. Марина, нам придется расстаться. Ты знаешь, почему. И я знаю. Марина… Отставить разговоры в строю!

Я не обращаю внимания на горячечный шепот. Закуриваю еще одну и не чувствую вкуса сигареты. Просто сероватый дым, обдирающий горло – в себя, потом обратно. Насос в разведке. Без прошлого, о котором уже не стоит вспоминать, и без будущего. Которого не будет, потому что ни у кого из нас его нет.

Гораздо приятнее было бы умирать в лучах солнца, где-нибудь на взморье. Я так и представлял себе это в юности: мне лет восемьдесят, я полулежу в шезлонге на террасе. Рядом стеклянный столик, пузатая бутылка коньяка, бокал, фрукты, золотой телефон. Ярко светит солнце, и всего в паре–тройке метров передо мной шумят волны. Они накатываются на песок молча, а отступают, недовольно ворча. Их шипение чем-то похоже на ровное стрекотание секундной стрелки, круг за кругом ведущей нас к смерти. Я понимаю, что достиг всего, что хотел, прожил то, что отведено, и теперь точно – пора. Время сменить уставшую плоть на что-то иное. Наверное, меня там, за краем, ждет Париж, в котором я никогда не был наяву.

Но солнца теперь тоже нет – густые ватные облака, закрывшие небо. Асфальтовые на цвет и горькие на вкус. Иногда светящиеся ломаными зеленоватыми прожилками. То ли молнии, то ли радиация.

Я негромко кашляю, поперхнувшись дымом, и видение исчезает. Данила начинает хрипеть, и я понимаю, что сейчас милосерднее застрелить его. Конечно, я этого не делаю. Просто поворачиваюсь к кровати и наблюдаю его агонию. Кровь струйкой стекает из уголка рта, пачкает куртку, одеяло, каплями летит во все стороны. Он дрожит, дергает руками и, наконец, замирает. На перепачканном черным и красным лице застывает удивленная гримаса.

Nous aurons le sublime orgueil

De les venger ou de les suivre…

Теперь придется идти одному. Приказ есть приказ, его никто не отменял. Глубокая разведка, поиск отрядов противника, по возможности – атака наличными силами. Полковник задачу всем группам поставил одинаковую, только меня потом отвел в сторону и довел секретное поручение. Найти Место. По его данным, Место – в нашем секторе поисков, и я обязан выполнить клятву каждого бойца Ледяной Армии, не боясь и не отступая, выполняя волю народа и во имя бла-бла-бла. Я кивал, пропуская все мимо.

Так точно. В лучшем виде. Почему просто не послать по навигатору бомбардировщик? Видишь-ли-малыш-они-теряют-сигнал. Нужен маяк, а его донесет только человек.

Я снова открыл фотографии и начал листать, не снимая планшет с зарядки.

Теперь, конечно, было не до парижских улочек, я рассматривал спутниковые снимки. Один черт знает, где полковник их взял, но они свежие. Начало этого месяца, судя по цифрам в углу. Снимали не наши: в левом нижнем углу значок из четырех полумесяцев и меча посередине, век бы его не видеть. Версия имени бога, говорят. Которому теперь молятся железные спутники и духи праведников, наблюдая – одни за земной поверхностью даже через плотные облака, другие – не знаю, за кем. Может, и за мной, но чем бы я их заинтересовал?

На главном из всей галереи снимке были отчетливо видны река Елузань, через которую мы перешли по льду неделю назад. Потом мертвый лес и заброшенные дачи губернской администрации. До дач нас дошло двое, теперь остался только я. А дальше на снимке самое странное, – что-то напоминающее пятиконечную звезду со столбами в углах. Пентаграмма была видна нечетко, словно размазанная по глянцу экрана дрожащим воздухом; в центре отсвечивал символ Места. Тот самый, что рисуют фанатики и сумасшедшие по всей бывшей Европе. Там, где еще есть, кому рисовать.

Я прикинул расстояние. Если меня не накроет кашель, не усилится мороз и не начнется светящийся снег, идти часа четыре.

Если бы, да кабы. Сейчас бы грибочков, но нет.

Достав из шкафа тощий рюкзак, я аккуратно положил в него заряженный наполовину планшет. Сойдет и так. Привалов до предполагаемого Места не будет, а обратно мне уже не дойти. Я снова раскашлялся, привычно вытерев губы ладонью. На коже отпечатались несколько красных полосок. У меня в запасе – день, вряд ли больше. Скорее, немного меньше, но до цели я дойду. Я заглянул в рюкзак. Глонасс-маячок, который и надо активировать на передачу, если найду Место. Начатый блок сигарет. Фляга с водой. Фонарик. Запасные батарейки. Три банки консервов. Жестяной, какой-то уродливый на вид орден Армии за ту стычку возле Яровой. Запасные обоймы к висевшему возле входа рядом с моей маской «Уральцу». Аптечка, из которой давно было вытащено почти все, кроме пузырька йода и свернутого кольцом жгута. Запасной свитер. Комок из грязного белья, который неделю не доходили руки выкинуть. Пакет со свежими трусами. Коробка с ракетницей.

Мне внезапно захотелось насмешить бога, которого больше нет. Выпить йод залпом и повеситься на жгуте прямо посреди этой ухоженной комнаты. Уйти досрочно над нелепо умершим на кровати Данилой, повторяя его доблестный боевой путь. Я хрипло рассмеялся, стараясь не кашлять, вынул фонарь и затянул завязки рюкзака.

Идти пришлось даже меньше, чем я рассчитывал. Или просто чувство времени начало отказывать мне одновременно с чувством страха? Я не знаю. Шел и шел, наткнувшись на заброшенную дорогу от дач к железнодорожной станции. Конечно, ее никто не чистил этой зимой, но идти было проще, чем до этого по целине. Стаскивал маску. Кашлял. Проверял направление по навигатору – иду как по струнке, забавно. Сплевывал красным в серый снег, возвращал намордник на место и шел дальше.

На исходе четвертого часа я увидел впереди небольшое свечение. В отличие от зеленоватых гнилушек на местах падения боеголовок, светилось что-то синее. Очень слабо, но я пристально всматривался и заметил сразу.

Вблизи пентаграмму угадать было невозможно. Из равнодушного космоса она смотрелась совсем не так – просто невысокий заборчик с тремя столбами на переднем плане и двумя, еле видными, позади. Забор оказался не пластиковым, как я решил издали. Он вообще не состоял из чего–либо материального: просто очерченные едва видным синим свечением параллелепипеды из воздуха. Непрозрачные, но и не плотные. Я прошел сквозь ближайший к дороге участок, оглянулся на цепочку своих следов, и побрел к тому, что считал центром фигуры. Внутри ограды было заметно теплее.

Если бы мне дали задание соорудить Место, я бы сперва расширил сознание наркотой до горизонта. Потом отоспался, запросил пяток рельсов и взвод безумных великанов на подмогу, чтобы соорудить нечто, напоминающее объемный иероглиф «ками». Оно казалось парой случайно забредших на танцплощадку существ из изломанных и скрученных полос металла, отражавших синее свечение ограды. Зашедших и оставшихся навсегда. Девушка в коротком платье со странно вывернутыми руками и ее плечистый кавалер – или буква «Ф» с дополнительной горизонталью, если вам так угодно. Мне никак не было угодно, если честно.

Вообще, плевать, особенно при очередном приступе рвущего изнутри кашля.

Фигуры стояли на каменном постаменте, что усиливало сходство с памятником в парке. Я подошел ближе и устало присел на край камня, показавшегося мне горячим. В глазах нарастала резь, приходилось чаще моргать. Расстегнув куртку, я сдернул с головы надоевшую маску и бросил ее за статую, в темноту. Автомат хотелось закинуть туда же, просто не было сил. Я положил его рядом.

Надо отдышаться и достать маячок. Достать, активировать и ждать, пока сюда не прилетит оставшееся на базе звено беспилотников. Серые тени, везущие пару тонн спящего пламени. Мне они помочь ничем не смогут, только приблизят смерть. Но ведь и погибнуть под ракетным обстрелом – тоже удача, правда? Особенно по сравнению с захлебнувшимися кровью бойцами.

Я откашлялся и лениво достал планшет. Маячок, словно ткнувшийся мне щенком в руки – возьми, включи, давай! – я оставил пока ждать команды. Закурил и с удовольствием открыл папку с парижскими фотографиями. Араб смешно дернул плечами и вытащил-таки из небытия тележку. Ну да, мороженое, я почему-то так и думал. Розовая майка и ярко-синие джинсы здесь смотрелись бы диковинно, а там были к месту и ко времени.

Листая внезапно ожившие срезы прошлого, я вспомнил, что мне говорили про Место. Здесь можно попросить бога, которого больше нет, о чем угодно. Как у Стругацких. И все-все-все исполнится, это же так?

Я не услышал ответа, но мне показалось, что в теплом воздухе пронесся еле слышный вздох. Как порыв ветра. Как поцелуй солнца, отданный нагретым камням и песку. С планшета мне робко улыбнулась девчонка, почти подросток, явно спешившая куда-тона занятия. Украшенный значками рюкзачок болтался у нее за спиной. В ушах – наушники, а в лицо ярко светит парижское солнце, обещая вечное счастье.

«Ага… Счастья, что ли попросить для всех, сволочи? Даром? И пусть никто не уйдет обиженным?», – лениво подумал я. – «А на кой черт вам счастье, оно у вас уже было. И солнце было. Мороженое за пару евро и мир во всем мире. Вы же сами все просрали, отчаянно стремясь к победе над придуманными врагами, к торжеству – кто веры, кто идей, кто денег. Вам сколько не дай, все – мало. Поэтому нет у меня для вас желаний. И для себя – тоже нет. Если мне не умереть на взморье с бокалом «Мартеля», то и вам остается сдохнуть там, где вы есть. Без надежды и без пощады. А если вы уйдете обиженными, я не заплачу. Меня уже точно не будет к тому счастливому для всех моменту».

Послышался ровный гул.

Похоже, полковник соврал: активировать маячок необходимости не было, он сам отослал на базу сигнал о прибытии бойца на координаты и теперь наводил на меня звено. А может, у меня просто зашумело в ушах от приступа кашля. Словно зашипело, как волны. Тянущиеся языками и никак не желающие оставить в покое яркий, освещенный солнцем песок.

Одно желание

– Пить или не пить, вот где вопрос! – веселым голосом сказал папа, слегка запнувшись на запятой.

– В чем, – не отрываясь от нарезания оливье, поправила мама, сдувая падавшую на глаза челку. Картошка на доске энергично превращалась под ножом в кубики.

– Что – в чем? – не понял папа, но сразу забыл о вопросе. Он внимательно смотрел сквозь рюмку на телевизор, словно разглядывая редкой чистоты бриллиант. – Гля, Лепс! Я думал, он спился.

На экране дрожал всем телом мужик в костюме и синих очках, похожий на пьяного кота Базилио. Мужик был грустен на вид и что-то протяжно излагал хриплым голосом.

– Ага, Лепс… Не, живой, – Челка упрямо лезла в глаза, и мама снова дунула. – Борис! Не ешь столько мандаринов! Килограмм уже сожрал. Аллергия будет.

Боря слонялся по кухне. Мандаринов ему уже не хотелось, во рту и так стоял кисло-сладкий вкус цедры и шоколадных конфет. Фрукты он лопал целиком, а про конфеты мама пока не знала.

– Ну, ма-а-м, – привычно заныл Боря. – Я чуть-чуть!

Папа вдоволь насмотрелся на Лепса и опрокинул в рот рюмку, согласно кивнул чему-то очень своему, внутреннему, и закусил хрустящим огурцом, пальцами вытянув его из миски.

Мама с досадой глянула на него. Потом на часы – пол-одиннадцатого. Затем на пустую на треть бутылку водки.

– Сережа, ты ж до курантов накидаешься и уснешь! Президента проспишь.

– Ур-ггг-хрум, – несогласно пробурчал папа и налил себе по-новой. – Не усну, мать. Хочу караоке!

Мама протяжно вздохнула и промолчала. Боря внутренне с ней согласился: папа и караоке – сочетание сложное. Если что и вызывает аллергию, так это пьяный стон, который у папы зовется «Богемской рапсодией». Покойный Фредди в гробу работает вентилятором каждую пьянку, не иначе.

На кухне было тесно, но веселее, чем сидеть одному в комнате. Боря прикинул, не стащить ли еще мандарин. Передумал. Того и гляди, опять руки начнут чесаться, как месяц назад. И пятнами все пойдет. А от таблетки потом проходит, конечно, но во рту сохнет, сколько воды не пей.

– Маааама, о-о-о-о! – внезапно взвыл папа. Боря вздрогнул, а мама уронила в кастрюлю ложку, которой размешивала салат.

– На-ча-лось… – скорбно процедила по слогам мама, вылавливая ложку.

Папа счастливо и бессмысленно улыбнулся. Судя по всему, президента он задумал проспать качественно. Полностью. И на каток завтра Боре идти с мамой, хотя и договаривались втроем.

Боря вздохнул и поплелся из кухни в комнату. Вообще, комнат было две – побольше, где спали родители, и его. В родительской сейчас стояла елка, а все свободное место занимал стол. На нем сейчас сгрудились бутылки, пакеты с соком, несколько блюд с маминой стряпней и пустые тарелки в ожидании. Тарелок было пять, с запасом. Ожидался дядя Митя, но один или с очередной подругой – вопрос открытый. Папе днем добиться ответа не удалось.

Боря пощелкал кнопками пульта, но на всех каналах было одно и то же – липкое искусственное веселье и фальшивый снег. Выбрав непонятно зачем мультики, он надел наушники и углубился в ютьюб на телефоне. От мандаринов была легкая изжога, поэтому Боря иногда негромко икал.

Зашла мама с миской оливье, что-то сказала и вернулась на кухню. Боря ее не услышал, но это не напрягало. Если что важное, повторит, а неважное и так незачем. Через новый клип пробивался громкий папин голос, старательно бубнящий что-то маме. А, или не маме?

Боря сбросил наушники и услышал густой бас дяди Мити:

– Давайте, девки, знакомьтесь! Хозяйка дома, Маринка, жена этого алкаша и тунеядца. А это – Антонина, во как!

Дядя Митя громко заржал, его спутница нечто прочирикала в ответ на представление. Потом засмеялся папа, довольный редкими гостями.

– Борис, красава, иди сюда! – позвал дядя Митя. – Подарок кто получать будет?

Боре пришлось встать и идти в прихожую. Там было не протолкнуться – отцов друг был высок, пузат и размашист в жестах. Антонина оказалась совсем молоденькой блондинкой, слегка напуганной визитом. Папа стоял с мамой рядом в дверях на кухню, как часовой, охраняющий объект. Пахло снегом, холодными дубленками и прокуренной бородой дяди Мити. В руках тот держал небольшой сверток.

– С новым годом, е-мое! Представься по всей форме, – вручая подарок, пробасил дядя Митя и потерял к мальчику всякий интерес. – Что, Серега, где тут наливают?

– Спасибо. Здравствуйте. Борис, – немного невпопад ответил Боря.

Антонина приветливо улыбнулась ему. Пришлось улыбаться в ответ, хотя никакой радости, конечно, не было. Сценарий был изучен до мелочей: сейчас папа с дядей Митей добьют одну бутылку, потом начнут вторую, папа уснет на диване, мама до утра будет развлекать гостей, морщась от папиной храпа. Крепкий на выпивку дядя Митя будет медленно наливаться водкой, гоготать на всю квартиру и курить на балконе, опять не прикрывая дверь. К утру в комнате будет накурено, холодно и противно.

Боря пошел к елке, разворачивая на ходу сверток из полосатой цветной бумаги. Хорошо бы, карандаши! Или 3D ручка, прикольная штука тоже.

В центре упаковки обнаружился странный предмет. Пластиковая коробочка, напоминавшая старинные кнопочные телефоны, но без экрана. И со всего одной кнопкой.

– О, гля! Митяй гадж'т п'дарил! – запинаясь, проговорил из-за плеча папа. – Че это есть-то?

– Прямая связь с дедом Морозом, бро! У метро продавалось, и недорого, прикинь? Кнопку жмешь и говоришь желание.

Дядя Митя ткнул папу в бок пальцем:

– Пацану понравится! А сейчас – пошли дернем, пока бабы там дорезают.

– А и правда! Галилео, Галилео, фигаро!

У Бори на глаза навернулись слезы. Так хотелось что-то полезное в подарок, а тут такая фигня… Он нажал кнопку. Ничего не произошло, да и ждать от этой китайской дряни было нечего. Там, небось, и батареек нет. Пустая пластмасска с кнопкой. Хрень.

– Да… чтоб вы все сдохли!

В коробочке негромко зашуршало, затем хорошо поставленный мужской голос довольно равнодушно откликнулся:

– Принято. С праздником, Боря!

Смех из кухни прекратился, как будто повернули невидимый выключатель. Потом что-то со звоном упало на пол.

Боря с отвращением бросил глупую игрушку под елку, но слегка не рассчитал силы – ударившись о ствол, коробка развалилась надвое, из нее вылетели аккумулятор и какие-то детальки. Задвинув ногой подальше весь этот мусор, Боря снова напялил наушники и уткнулся в телефон.

Ему и невдомек было, что на кухне теперь лежит четыре трупа, всего в их девятиэтажке таких мертвых тел около двухсот, а на всей планете – семь с чем-то миллиардов. И это если не считать собак, кошек и прочих внезапно вымерших микробов. Электростанции пока исправно гнали по проводам ток, а бездушные серверы ютьюба показывали Боре видео.

Пока ему не надоест.

Батарейки

В замерзшем изнутри окне отражался костер, горевший прямо на полу. Бледно-желтый колеблющийся свет, тени двух сидевших около него людей и глухая, какая-то абсолютная темнота снаружи.

Солнца не было уже больше месяца.

Никто даже не знал толком – война? Метеорит? Тогда, в начале августа, сначала было землетрясение, к счастью недостаточно сильное, чтобы разрушить их дом. Потом – ураганный ветер, побивший кое–где окна. Пошел дождь. Затем небо окуталось темнотой, то ли от дыма, то ли от чего еще… Через несколько дней похолодало, дождь сменился странным серым снегом. Много чего было, давно все обсудили, прислушиваясь к частым противоречивым объявлениям по радио, пересудам соседей, собравшихся во дворе, крикам пьяных с улицы, иногда сопровождавшихся стрельбой. Теперь обсуждать было нечего, надо было как-то существовать и ждать солнца. В этой адской темноте долго точно не выжить.

Данила взял из тарелки сухарь и обмакнул его в кетчуп, неровной кровавой лужицей темневший в тарелке.

Электричество, как и вода, кончилось сразу после наступления темноты. Еда, унесенная с боями из магазина еще отцом, подходила к концу. Да и какая это еда? Ничего горячего уже давно, желудок даже болеть перестал. Осталась тупая резь и ощущение намертво прилипших к позвоночнику внутренностей. Растопленный снег отдавал горечью и готовить из него было нельзя. Три пакета с консервами, хлебом и большими кусками сала, которые тогда принес отец, почти кончились. И так уже экономили, как могли.

Отец… Через пару дней после добычи тех пакетов он взял рюкзак, завалявшийся дома туристский топорик, один из двухфонариков и ушел снова. «На охоту», – пошутил он тогда. Похоже, добыча оказалась сильнее охотника, – обратно отец так и не вернулся. Уже дней десять прошло.

Мать шумно вздохнула и закашлялась, стараясь делать это потише. Кашель сотрясал ее тело, раздирал грудь изнутри. Данила видел, что она украдкой плюет кровавыми сгустками, но ничего не стал говорить.

Квартира опустела.

Первыми сожгли книги, но бумага горела быстро, почти не давая тепла. Потом в ход пошли шкафы, табуретки, кухонный стол и полки с балкона. Перед уходом отец успел содрать с пола по всей квартире паркетные плашки, сложив их в углу кухни. Эта куча, казавшаяся сперва горой, тоже подходила к концу, жечь приходилось постоянно – как ни закутывайся, было холодно. Очень холодно. Термометр на балконе показывал минус двадцать три.

Во входную дверь неуверенно постучали. Слабые удары, но в лишенной привычного бормотания телевизора и гудков машин за окном квартире любой звук был слышен хорошо. Мать с трудом поднялась с пола, взяла фонарик и пошла в прихожую. Данила проводил ее взглядом и откусил еще кусок сухаря, похожего по вкусу на спрессованный асфальт.

– Да я это, я… – Из-за двери послышался хриплый голос деда Валентина, соседа по тамбуру. – Ты по домам сегодня пойдешь?

«По домам» означало взять с собой отцовский гвоздодер и пройтись по квартирам соседних многоэтажек. Там и мебель на свой костер сгодится, и одежду найти можно. Говорят, даже консервы находят. Многие успели уехать – хотя куда было бежать от мороза и тьмы? На дачу? Чем там лучше, кроме отсутствия бандитов? Так же замерзнуть насмерть, как и в промозглых городских квартирах, только никого не боясь…

– Хреново мне, Валентин Петрович… – Слова матери прервал очередной приступ кашля. Слышно было, как она плюет и шуршит курткой. Наверное, вытирает рот. – Не могу я уже.

– Хоть за водой пошли, а то это… сдохнем, – продолжал дед Валентин, тоже покашливая. – В подвал-то спустишься?

Чего это он такой бодрый сегодня? До темноты дома сидел, считай, безвылазно. Раз в месяц выйдет с палкой во двор, посидит с часок – и обратно. Одна нога почти не гнется, не до прогулок. А сегодня разошелся… Умирать не хочет? Так это и никто не спешит, до огрызка трубы в подвале весь дом ходит, там вода самотеком до сих пор сочится. Правда, пока хотя бы литров пять наберешь, полчаса ждать, но никто не жалуется.

Некому больше жаловаться. Даже Создателю затруднительно – не слышит он ни жалоб, ни молитв через черное небо. А благодарить его за что–либо… Уже нет желающих.

– Хоть фонарик дай, Верка… – помолчав, проскрипел дед. – У меня батарейки сели, а в темноте я не дойду. Засрано там все, поскользнусь – и привет.

Батарейки стали валютой, круче водки. В первые дни, когда все ждали, что скоро все наладится, люди ездили на остатках бензина, светили фарами, ходили с фонариками даже по улицам, некоторые подсвечивали себе телефонами, а потом все как-то разом кончилось. Разрядилось, село и выдохлось. В магазинах, пока дураки сперва громили витрины с ювелиркой и дорогой выпивкой, умные люди брали батарейки, свечи, спички и еду. Отец тоже набрал, вон коробка стоит рядом с дровами. Молодец был батя, что и говорить… Где он погиб только?

Что отца больше нет, Данила не сомневался: был бы жив, вернулся. Он же знал, как без него плохо. Раньше на работе задержится – уже скучали, а уже теперь-то…

– Не дам я фонарь, один остался, – сквозь кашель откликнулась мать. – Попозже пойду, наверное, тогда и вас позову. Вместе сходим.

– Ну, хоть батарейки продай, а?

– За что продай? За деньги?! Да нахрен они теперь. Нет, самим мало.

– Сука ты, Верка! – неожиданно злобно откликнулся сосед, чем-то звонко стукнул в дверь и замолчал. К себе поковылял, видно.

– Сука я, сука… – бормоча себе под нос, вернулась на кухню мать. Поправила матрас, служивший ей подстилкой, и тяжело осела на него. Глаза у нее отсвечивали язычками пламени костра. – Скажи еще, тварь.

Наконец-то дожевав царапавший рот сухарь, Данила взял кружку пахнувшей ржавчиной воды. Подставкой для кружки служил планшет – вещь бессмысленная теперь, как и остальные «черные зеркала». Аккумулятор сел, интернет остался вчерашней сказкой. Куда больше пользы было от потертого радиоприемника, исправно работавшего на все тех же отцовских батарейках. Отхлебнув воды, Данила повертел ручку настройки.

– …Ничего нового. МЧС сообщает, что ожидается усиление ветра до восьми метров в секунду. К местным новостям. Из информированных источников стало известно, что в город продолжает двигаться автоколонна с продовольствием и топливом из госрезерва. Просим население не паниковать, помощь придет, центральное правительство принимает все меры для улучшения обстановки…

Данила щелкнул выключателем приемника и почти бросил его на место. Даже диктор, которого учили говорить радостным бодрым голосом, немного охрип. Да и веселья в голосе у него слышно не было. Конечно, вторую неделю врать о какой-то колонне с помощью от мифического правительства – это дело тяжелое.

Неблагодарное.

Мать опять раскашлялась. Она несколько дней искала отца по окрестным домам, по магазинам, не побоялась даже в сгоревший коробок «Перекрестка» забраться. Трупов повидала, как говорит, десятка три – и на улице, и в подъездах, и на пожарище том. Все проверила, но отца не нашла, только простудилась во время поисков. Теперь даже когда не кашляет, еле дышит, свистит в груди, как будто у нее внутри мяч прокололи.

– Данька… – хриплым голосом прошептала она. – Что-то мне совсем конец. Тяжело дышать. Ты сам за водой сходишь?

– Конечно, мам! – Куда идти, он знал. И с матерью вдвоем спускался в подвал, и за компанию с дедом Валентином однажды. Главное было преодолеть покрытую обледеневшими фекалиями лестницу, не упасть, особенно, когда вверх идешь с канистрами.

– Тогда бери Георгиевича с собой, и давай. Поел, сил набрался… – Мать тяжело вздохнула, видимо, пытаясь улыбнуться. – Канистру одну бери, иначе тяжело. В тринадцать лет тяжело две.

– Четырнадцать скоро! – по привычке буркнул Данила, но сам понял, как глупо это прозвучало. – Ладно, мам, хорошо. Ты пока водички горячей попей, легче станет!

Она в ответ промолчала, но взяла кружку. Вот и ладно, должно помочь. Еще бы лекарства найти… Но это уже фантастика: таблеток в доме не было, до аптек отец не добрался, не успел, хотя и говорил, что надо.

До подвала они добрались минут за двадцать. Хрипло дышавший старик, почти наощупь ставивший палку на ступени, так и норовил поскользнуться, словно специально. Данила несколько раз ловил его тяжелое неповоротливое тело, прижимая к стене. Фонарик в дрожавшей руке метался, освещая то залитые замерзшими кучками ступени, то измазанные стены. Но дошли, воды набрали, это главное.

Дорога вверх была и сложнее, и дольше. Последние три этажа до их девятого Данила тащил обе канистры – и свою, и соседскую, плюнув на мамино предупреждение. Иначе Валентин Георгиевич и вовсе не дойдет, совсем он без сил, что–то.

Уже в тамбуре сосед решительно забрал у Данилы свою канистру и пронес ее пару шагов, но потом выронил и, захрипев, схватился за стену правой рукой. Его металлическая палка со звоном упала вниз. Потом сосед мешком сполз на пол.

– Подыхаю… – каким-тоне своим голосом проскрипел старик, второй рукой держа себя за грудь. – Лекарство у меня там, там… На тумбочке в спальне лежит. Желтые… Таблетки такие.

Данила бросил свою воду и побежал в соседскую квартиру. Дверь была не заперта, он пробежал через прихожую, заставленную наполовину разбитой мебелью, и влетел в спальню. У соседа он бывал еще до темноты, знал, где что.

Мазнув лучом фонарика по стенам, по остаткам костра, аккуратно разведенного в бывшей микроволновке, Данила увидел тумбочку, стоявшую у кровати. Подхватив блистер с желтыми таблетками, он уже собрался бежать обратно, когда свет фонарика блеснул на лезвии небольшого топора. Данила наклонился и в упор рассмотрел до боли знакомую рукоятку, которую они с отцом обтягивали ровными полосками кожи в начале лета, когда собирались в поход.

В другой жизни.

Данила взял топорик в руку и распрямился. Немного подумав, он посветил на балконную дверь и подошел к ней. У соседа балкон застеклен не был, на нем лежали сугробы ненавистного серого снега, из-под одного из которых торчали словно две трубы.

Решительно открыв балконную дверь, Данила выглянул наружу. Трубы были завернуты в задеревеневшие на морозе джинсы и заканчивались отцовскими зимними ботинками, рыжими с черными шнурками.

Дед Валентин лежал на прежнем месте, хрип стал гораздо тише. Не опуская топорик, Данила подошел к нему.

– Нашел таблетки? – жалобно спросил сосед. – Желтые такие, нашел?

– Что ж ты, гад, сделал? – в ответ сказал Данила. – Отца-то за что, мудак ты старый?

– А-а-а… – хрипло ответил дед. – Заметил? Ну да… Батарейки у меня тогда кончились, прикинь, парень? И за жратвой я выйти никак не мог. А так вот прожил лишнюю пару недель, хорошо ведь?

– Ага… Отлично! – ответил Данила и с размаху ударил топориком по седой голове.

Вдох и выдох

Меня зовут Андрей. Хотя, нет… Даже в этом я теперь сомневаюсь. Говорят, сумасшедшие не осознают свое безумие – для них жизнь остается прежней. Просто что-то мешает. Или кто–то. Но с ними самими все нормально, только мир вокруг сходит с ума. Сомневаюсь…

Пока я дома – все в порядке. Мой дом – моя крепость и так далее… С телевизором на стене, от которого за шкаф тянется нелепый пучок проводов. С давно немытым зеркалом в прихожей, делающим мое постаревшее лицо еще непривлекательнее.

Меня по-прежнему зовут Андрей. Хотя бы в этом надо быть уверенным.

Тридцать два дня назад умерла мама.

Это уже точно: я много раз искал ее по всей квартире, заглядывал в шкафы и кладовку. Даже под кроватью смотрел. Нашел ее старый синий свитер – наверное, упал, а она и не заметила. А потом было не до того.

Она попала под машину, переходила улицу, как обычно, доверяя водителям: красный свет, полоски перехода… Но где-тона небесах решили повернуть ее переключатель с ВКЛ на ВЫКЛ. Самое странное, удар был несильным – синяки, на руке ссадина, даже переломов не было. Я спрашивал потом у врачей, это точно. Остановилось сердце. Просто остановилось. Встала с дороги, подобрала сумку и отошла к обочине. А уже там схватилась за кого-то из прохожих, подержалась за руку и осела на асфальт. Скорая была, конечно. Позже, через полчаса, что ли. Мне позвонила какая-то прохожая, потом Нине – в мамином телефоне мы первые в списке.

Были.

Нина туда даже не приехала. Как поссорилась с мамой три года назад, так и… Хотя бы на похоронах была, постояла у гроба, прошептала что–то, повернулась и ушла. Упертая у меня сестра, как же так можно…

С маминой смертью во мне что-то изменилось. Люди стали казаться какими-то… Не объемными. Плоскими, как рисунки древних египтян. Ходят вокруг большие говорящие фотографии, вроде, так и надо. А мне странно. Не хватает мне достоверности в этих людях.

Ко мне Нина теперь заходит, и за это спасибо! Придет, позвонит в дверь и стоит, ждет. Я же не сразу понимаю, откуда звук. То ли телефон, то ли дверной звонок, то ли уличный шум. Все смешано.

Я недавно понял, что заново учусь дышать. Процесс, вроде бы, привычный: вдох-выдох. Снова вдох. Даже младенцы умеют, а их никто научить не успел. А я вот учусь, мне нужно…

Если выйти из дома, страшно возвращаться. Вчера пошел в «Магнит», мама же говорила, надо есть вовремя. Полчаса всего ходил, недалеко. Медленно хожу теперь, стараюсь людей обходить. Мне всегда неприятно было, когда меня касаются, а сейчас особенно противно.

Открываю дверь и чувствую – пахнет яичницей. Как мама всегда делала, с луком. Запах настолько родной, что даже и не знаю, что сказать. Пакеты бросил в прихожей, побежал, как есть, не раздеваясь, на кухню. На столе сковородка на подставке, точно, яичница! Горячая… Рядом полотенце, мама его всегда на столе бросает, привычка. И тапочки ее любимые возле плиты – один ровно лежит, а второй перевернут и чуть дальше. Спешила, наверное.

У меня в холодильнике и яиц-то не было. Только сейчас купил.

– Мама! Мамочка!!! – Я всю квартиру пробежал, ищу. Три комнаты всего, не сказать, чтобы хоромы.

А ее нет нигде. И никого нет нигде.

Ничего не понимаю… Сел в ее спальне на кровать и сижу. Слез нет. За три недели любые слезы кончатся, а на новые сил пока не хватает. На комоде ее ключи, телефон, бумажки какие-тои расческа.

Я снова в прихожую побежал. На вешалке сумка мамина. Не может такого быть, не может! Я ее сам убирал в кладовую, чтобы на глаза не попадалась. Снял куртку, повесил рядом, разулся и снова на кухню. Да нет, не мерещится: о сковородку чуть пальцы не обжег, какие тут галлюцинации!

Вдох. Выдох. Помедленнее надо бы, сорок семь лет, у самого сердце не очень-то в порядке. Колотится и в ушах как будто вата.

Отдышался, позвонил Нине.

– Ты не заходила к нам?

– Сказала же, в субботу! Сегодня, что – суббота?

Что же она такая грубая всегда… Нет, не суббота. Четверг. А как голос на мамин похож, Господи!.. Только интонации злые. Сколько помню, всегда злые, словно она ругалась с кем-то только что, а теперь со мной говорит. Или с мамой. А сама не переключилась еще со ссоры, заело на одной ноте.

Поздний ребенок, конечно. Избалованный поздний ребенок.

– Нет, Нина. Четверг…

– Вот именно, братец! Да у меня и ключей нет, я ж тебе сто раз говорила! Мне от вашей помойки ключи не нужны.

Почему сразу – помойки? Мы с мамой всегда уборку делали, да и ремонт пять лет назад всего… Почему она ТАКАЯ злая?!

– Все, пока! Я, вообще–то, работаю, это ты дурака валяешь! А у меня двое детей, мне некогда.

Теперь в телефоне коротких гудков нет, если трубку бросить. Просто собеседник замолкает. И тишина дальше. Enjoy the silence…

Встал я и пошел есть яичницу. Пока не остыла.

Сегодня ходил в поликлинику, продлил больничный.

Диагноз на две строчки и ничего толком не понять с моим средним специальным. Уходить из дома было страшно, признаюсь. Все убрал с кухонного стола, посуду помыл. По комнатам прошелся, проверил кладовую – да нет, сумка, тапочки домашние, халат – все здесь. Точно все здесь. Убрано.

В поликлинике три часа пробыл. Как-то небыстро все. Плоские медсестры, из-под белых халатов которых торчат теплые кофты, люди на скамейках, люди, стоящие у стен, люди, суетливо идущие по коридорам. Для меня – ад. И как от них всех увернуться, понятия не имею. Врач, слава Богу, меня почти не касался. Что-то спрашивал, я ему что-то отвечал. Больничный подписал, на меня смотрел с сомнением. Предложил в больнице полежать, но я отказался. Скоро мамины сорок дней, куда мне в больницу?

Подхожу к дому и по привычке смотрю в свои окна со двора: горит ли свет? Мама всегда зажигает во всех комнатах и бросает, хотя ей не нужен. Привычка, опять же. Иллюминация. Я днем уходил, а сейчас вечер. В ноябре и так темнеет рано, так еще и погода пасмурная. Дождь снова.

Господи…

Горит свет-то! Везде. Во всех комнатах. Даже лифт ждать не стал, на четвертый этаж почти бегом. Сердце опять заметно стучит изнутри и покалывает, но надо спешить. Первый замок. Нижний. Заедает он уже давно, но сейчас быстрее надо, быстрее… Прихожая. Сумка, покачиваясь, на вешалке, на том же крючке.

Вдох. Выдох. Черт бы побрал эту вату в ушах, не слышно же ничего! А там в комнате, точно – говорит кто-то!

Оставляя грязные пятна на полу, побежал в гостиную. Телевизор. Просто телевизор, который я за этот месяц и не включал ни разу. Во весь экран лицо ведущей, а что говорит, я разобрать не могу. Слова сливаются.

Почему-то вспомнил, как мы с мамой ездили в Алушту. Восемьдесят четвертый? Да, кажется так. Нины еще не было. Обтесанная морем галька, яркое крымское солнце, казалось, проникающее сквозь крышу и стены, даже когда ты от него прячешься. Теплая пепси-кола. Пляжное многолюдье, уже тогда мне мешавшее наслаждаться жизнью. И единственная отдушина – никого, совсем никого возле старинных смешных пушек со словно раздавленными нечеткими царскими орлами. Горячие, как сковородки, обжигающие ноги даже через шорты, но такие манящие. Стволы залиты свинцом, но это не мешает представлять себя солдатом.

Я понял, что снова плачу. Телевизор вместе с ведущей расплылся перед глазами. Сняв очки, я наощупь нажал кнопку на валявшемся на диване пульте.

Невнятные слова ушли вместе с погасшей картинкой экрана. В ушах шумит, словно море вернулось и монотонно накатывает волны, переворачивая мелкие камушки, пенится, а потом разрешает волне отхлынуть назад. Ненадолго. Вечно.

На кухонном столе снова лежало полотенце, из-под которого выглядывал край белого листка.

«Андрейка, дорогой! Скоро вернусь. Мама».

Кажется, я сел мимо табуретки. Отбил локоть о край стола, и ударился спиной. Но это ерунда… Я же знал, что она жива! Вот же записка! Как она всегда пишет, чуточку смешными печатными буквами, привыкла, мне в детстве по–другому прочитать было сложно, а потом Нине. Так до сих пор и пишет.

Вдох. Выдох. Надо только научиться дышать и все будет, как раньше. На плите стояли кастрюли, в мойке лежала стопка залитых пеной тарелок. Словно кусочек пляжа – там среди пену видны разноцветные от солнца камни, а здесь – несколько ложек.

Сердце сильно кололо, но было не до того.

Я поднялся с пола. Какой-то звук? Опять с улицы или действительно в дверь звонят?

А, нет… Это телефон. Опять сунул во внутренний карман, там их у куртки куча, мама специально мне выбирала, знает, как я не люблю носить сумки. Раньше всегда с рюкзаком ходил, но теперь уже не по возрасту.

– Андрейка, привет! – знакомой скороговоркой заговорил телефон.

Мама…

– …Приезжай ко мне, я соскучилась, сыночек мой любимый!

Я проглотил слезы.

– Конечно, мамочка! – почти закричал я. – Где ты сейчас, где?

– Ты знаешь… – тихо ответила трубка и замолчала.

Странно. Номер не определен.

Я с трудом повернулся, чтобы выйти из кухни. Теперь кололо уже под левой лопаткой, словно меня равномерно били шилом в спину.

Почему-то закружилась голова.

Вдох.

Где-то в сердце словно плеснули кипятком – от этого на мгновение стало очень больно, невыносимо, а потом сразу отпустило. Выдох не получался.

Я скоро приду, мама. Очень скоро приду к тебе, не скучай там.

Эскорт

Я живу среди вас – надо же мне где-то жить! Вот и снимаю квартиру в тихом центре, с видом во двор. Зрелище не самое интересное: разноцветные крыши машин, присыпанные по осенней поре листьями и асфальтовые дорожки вдоль палисадников. Тоска…

Впрочем, мне нет дела до вида – я редко подхожу к окну. Большую часть моего времени отнимают дела. Вы не поверите, сколько их, этих дел! На ваш миллионный город я единственный в своем роде. Одинокий сервисный работник с серьезными полномочиями.

– Тррреньк… – Это снова смартфон на столе. Хорошая была мысль отказаться от всего этого средневековья, неразумных птиц на посылках, мысленных образов и часто терявшихся курьеров. Чистая технология и никакой магии! Ну… Почти никакой.

«Улица Степана Разина, дом 12, квартира 2».

Первый этаж, судя по всему: это мне нравится. Никаких затяжных прыжков с крыши. Наверное, яд или вены – вешаются сейчас гораздо реже, чем раньше. Насмотрелись кино, сделали выводы. Некрасиво – язык вываливается, штаны мокрые. Так себе зрелище, я согласен.

Умная трубка, поняв, что получен адрес, послушно развернула карту навигатора. Мне, конечно, ни к чему, но спасибо. Польщен. Надо отключить эту опцию, когда вернусь. Я зажмурился и пожелал попасть по указанному адресу. Вокруг слегка похолодало, и я сделал шаг вперед, уже зная, что переместился.

Комнатка маленькая, еще меньше, чем на моей съемной квартире. Судя по игрушкам, выстроившимся на полке, детская. Приоткрытый шкаф, кровать, стол. На столе старенький ноутбук, открыт, работает. На экране неразличимый отсюда текст. Конечно, я мог бы и прочитать, но не сильно заинтересовался. Там все примерно об одном: больше не могу, простите–извините–похороните меня за плинтусом–я больше не буду.

Обычная человеческая чушь. Непонимание, возведенное в культ.

В окне виднелся двор, схожий с моим. Правда, любоваться приходилось не крышами машин, а их дверцами. Да, первый этаж. Я молодец – то ли почувствовал, то ли головой подумал: квартира номер два, не под крышей же? Интересно, где клиент…

Полка. Игрушки. Плюшевый набор смешариков и винни-пухов? Клиентка.

Я прошел к двери, без интереса заглянув по пути в шкаф. Да, платья-юбки. Угадал, призовая игра. А-а-а-автомобиль…

Через короткий коридор, больше похожий на насмешку над самой идеей коридора, виднелась кухня. Уронив голову на стол, там сидела девчонка. Судя по тоненькой фигурке и выпиравшим через майку острым лопаткам, совсем подросток. Я прошел и сел напротив, едва не свалив стоявший на тумбочке кувшин. Вся квартира для карликов, но кухня – особенно.

– Посмотри-ка на меня, прелестное дитя! – негромко сказал я сидевшей. – Ты живая еще, не придуривайся. Дяде с тобой пообщаться надо.

Она подняла голову и села прямо. Ну да, лет пятнадцать-шестнадцать, не больше.

– Вы кто? – не очень внятно спросила девочка.

– Я? Так, мимо проходил. Отравилась?

Девочка кивнула. Взгляд у нее был расплывающийся, словно сквозь меня смотрит. Понятное дело.

– Таблетки у бабушки взяла? Или выпила чего?

– У мамы… – так же невнятно ответила она. – Из сумки.

Это важно, ага. Из сумки. Оттуда оно значительно полезнее.

– Вы врач? – спросила девочка, снова глядя сквозь меня.

– Нет, – весело откликнулся я и положил ладони на стол, словно хотел сыграть на несчастном пластиковом уродце быструю гамму. – Я пришел узнать, зачем ты?

– Там… В комнате ноут, я все написала… – Говорить ей явно было уже тяжело.

– Так расскажи, мне – можно!

– А-а-а… Вы, наверное, ангел? – взгляд немного прояснился. Видимо, мысль для нее была свежей и сильной.

– Почему не бес? – ехидно поинтересовался я. – Ты же с собой решила покончить, грех это и все такое. Черт тут кстати.

– У вас лицо доброе, – простодушно вздохнула девочка. – И рогов нет. У бесов рога и нос пятачком, прости Господи!

Я откровенно засмеялся. Хороший ребенок, милый, только глупый.

– Открою тебе тайну, прелестное дитя: нет никаких ангелов. И чертей с рогами тоже нет. Я – сопровождающий, всего-навсего. Раньше нас называли эскортом, но теперь это слово такое… Неоднозначное. Так что – сопровождающий.

Девочка сидела молча, вглядываясь мне в лицо, словно искала там ответ на какие-то свои вопросы. Важные.

Потом решила одарить меня сокровенным знанием:

– А я – Наташа.

Чудесно! Вот теперь-то все изменится к лучшему и вообще пойдет на лад.

– Я тебе так скажу, Наташа: рановато ты к нам. Понятно?

Она послушно кивнула, не сводя с меня взгляда.

– Но тридцать семь таблеток – серьезная заявка, так просто не отделаешься. Придется тебе небольшую экскурсию устроить…

Я поднял ладони от столешницы и взял ее за запястья. Тонкие, как веточки. И кожа холодная. Резким рывком выдернул девочку из–за стола, одновременно вставая сам. Кухня вокруг нас растворилась в синеватой дымке, подул резкий ветер, немного потемнело. Как обычно, было ощущение полета, хотя это полная ерунда. Сколько раз уже проверял – не летаю. Однозначно, двигаюсь, но вряд ли вверх.

Под нашими ногами очутилась твердая, чуть неровная поверхность. По сторонам медленно проступали плохо оштукатуренные стены. Прибыли, я так думаю.

– Herr Fuehrer Block, haben wir ganz neu!

Точно, мы на месте. Характерное обращение к старшему по бараку, не промахнешься…

– Verdammt dieses Amt! Wir sind auf dem Boden und es gibt keinen Raum.

– Sieg Heil! Finden sie eine Ecke.

Ничего, разместите где-нибудь, не лайтесь.

– Вот что, Наташа… Поживешь тут немного, поймешь, за что держаться стоит, а что – суета сует. А потом я тебя обратно заберу, в сытые и спокойные времена. Ты даже и не запомнишь ничего, не переживай.

– Я… Не надо, я же хотела спро…

Не слушая, я отпустил ее руки и закрыл глаза. Раз-два-три, елочка, зажгись…

В моей комнате ничего не изменилось. Я поднял руку и посмотрел на часы. До вечера еще несколько клиентов, скорее всего, но сейчас есть несколько минут для отдыха. Работа у меня своеобразная, что и говорить. Конечно, можно было бы и прибрать Наташу сразу, в вечный покой, но она должна жить дальше. Так на облаках написано и в великой книге, которую никто не видел. Но девочка заслужила и то, как именно жить, сейчас и – потом.

Из-под часов и вверх к локтю по моей руке змеилась полоска цифр на память об Аушвице. Мы все заслуживаем то, что имеем.

Поверьте, мы все.

Ход тот мал

Антон шел по тропинке, загребая грубыми, не по размеру большими ботинками листву. Не шел даже, а брел. Точнее сказать – шаркал по лесу.

Сквозь сетку веток берез, осенними часовыми стоящих вдоль полоски земли, слева виднелось поле – голое по сезону. Вспахано было под пар, весной карантин, а потом… Так с прошлой осени и брошено, получается: год в топку. Унылая пора, очей… Да нет, с очарованием было туго. Хотелось побыстрее добрести до сторожки, сказать дяде Прохору, что его ждет председатель, выпить горячего чая – если предложит, конечно, и назад.

Поле все в ямах, видны оплавленные пятна земли, да и березы теперь не ровным рядом, есть в нем провалы, как в щербатом рту. Несколько повалено, обходить приходится.

А что делать – охота проходила и здесь.

– Кра! – неприятно резанув воздух, гаркнула с одной из веток ворона.

Шумно завозилась, сбивая вниз труху и наконец взлетела по своим птичьим делам. Антон остановился и, подняв голову, проводил ее взглядом, зябко потирая ладони. Ноябрь же, снег скоро ляжет, холодно. Ветер этот еще… Варежки бы, но вроде как рано.

– С-сука, – сказал он вслед птице. – Напугала, тварь!

На самом деле ворона – только повод выругаться, не в ней проблема. Да и напугать Антона с некоторых пор сложно, уж точно не птице это под силу. Когда появились охотники, а потом дичь, страшно было до одури, а потом… Потом притерпелся. Уснул душой, хоть и казался со стороны обычным деревенским мальчишкой – щуплым, лет четырнадцати на вид, в стеганой телогрейке, облезлом кроличьем треухе – сером, как та ворона, и в отцовских ботинках не по размеру.

А в глаза заглянуть – там как стекло на морозе. Непрозрачное все, льдистое.

– Срочно позови Прохора, срочно… Охотники вечером приедут, конечно, – бурчал он себе под нос, передразнивая председателя. Хотелось пнуть кучу листьев, да ботинок жалко – слетит, прыгай на одной ноге, ищи его. А в портянке, слишком толсто намотанной, чтобы хоть как-то удержать обувку, на листья наступать не хотелось. Промокнет – и ходи потом, терпи. Земля уже мокрая. – Чего спешить? Никуда мы не денемся… Ни дядька, ни я. Ни сам председатель, язви его под дых.

Это да. Деревня их, со смешным названием Чебарьки, окрестные поля, речка, кусок леса, где и сидел сейчас в сторожке дядя Прохор, теперь – словно Зона из старых фантастических книг. От отца две полки таких осталось – «сталкер» там, «метро», стиксы всякие. Про выживших, про мутантов, радиацию и сбор хабара. Антон и сам их перечитал, и приятелям давал. В практическом смысле ничем не помогло, конечно. Да и не могло бы помочь, зато удивление вызвало – кое-что авторы с незнакомыми фамилиями угадали здорово. Точно. Особенно про…

– Кра! Кра!..

Вот неуемная тварь, так и кружит неподалеку. Каждому ясно станет, что есть кто-тона тропинке. Правда, бояться некого: волков в лесополосе отродясь не было, а теперь и не будет. Откуда им взяться? Ни лис, ни кабанов, одни птицы остались в лесу. Люди-то в деревне – и те наперечет. И коровы опять же на ферме так и сгинули, за них мать сперва переживала больше всего. Потом привыкла, конечно. На все Чебарьки две коровы осталось – у бабы Зои и у Степановых. Бабка ничего, иной раз угощала молоком, а Степановы – жлобы, конечно. Творог на продажу, сыр на продажу.

Куда им эти деньги теперь? Верят, что все как раньше станет, не иначе. Оптимисты.

Антон свернул с тропинки вправо, углубился в лес. Березняка здесь не было, только темные дубы местами, ольха и осины. Мрачно, но где оно теперь весело?

Ветки на ветру поскрипывали, шуршали.

До сторожки рукой подать. Раньше бы лай Верного было слышно, но охотники собак не любят, всех забрали первым делом, вот и дядя Прохор, даром что вдовец, совсем один остался. Иной раз кажется – он сам готов завыть от тоски, но нет – крепится. Сидит сейчас там один как сыч, но к людям идет редко. Только если зовут, или когда еда кончается: в лесу по осени ничего уже не найдешь.

– Кра!

Ну не сволочь, а? Подлетела поближе и прямо над головой каркнула.

Антон сплюнул, стараясь не ругаться зря. Это только городские матерились напропалую, словам меры не знали, а он – не такой. Почти взрослый же, надо солидно себя вести. Городские… Интересно, у них там изменилось что–то, или они и не заметили, что нет в жизни больше никаких Чебарьков? Никто и не пытался искать?

Не верится что-то. Там же и полиция, и армия, и ученых всяких куча, должны ведь заинтересоваться, куда полторы сотни граждан подевались. Вместе с землей и лесом.

С того летнего дня, когда Мишка-танкист бежал по центральной улице с криками: «Замуровали, демоны!» прошло четыре месяца. Понес его черт на тракторе за бутылкой в соседнюю деревню, а дорога обратно и привела. Мишка на предмет выпивки человек был упрямый, трижды еще попробовал. Через мост и до пригорка – без проблем, а дальше снова оказывался на въезде в Чебарьки со стороны поля. И ведь не спятил, видели его, как он гонял на тракторе туда-сюда, просто до его воплей и внимания не обращали.

Хотя нет, не с этого началось: сперва свет выключился. Электричество иссякло, в смысле, но это дело привычное, пару раз в месяц так бывало и раньше, особенно в ветренную погоду.

Сначала подумали, опять у Мишки белая горячка, слишком уж часто прикладывался к бутылке. Но потом, когда председатель расспросил, задумался, взял его с собой и увез на «ниве» в сторону райцентра, а потом появился с другой стороны, перепуганный не меньше Мишки, и остальным не по себе стало.

Поля, дорога, столбы с проводами, лесок на горизонте – ничего никуда не делось. Только уехать, уйти – и даже уплыть, Степанов-старший вон пробовал на моторке – никуда больше не получалось. Как ножом кто вырезал неровный кусок пирога, замкнув все пути-дороги в кольцо. Идешь на север – вернешься в деревню с юга. И так везде, хоть по дорогам, хоть по лесу, ломая ветки и чертыхаясь. И, главное, никто самой этой границы, когда направление «от» превращалось в путь обратно, не замечал.

Стали Чебарьки сами по себе. Эдакая станция из книг про метро, только на поверхности.

Без фермы, без связи с внешним миром, ясен пень, без связи – мобильники дружно показали отсутствие сети, интернета и прочего GPS. Бах – и все. А потом батарейки в них сели, и вовсе ничего проверить нельзя стало. Словно мало было весны и начала лета, когда считай вся планета на карантине сидела, а тут еще это!

В деревне с голоду помереть сложно, хотя и ферма, и, главное, электричество бы не помешали. Да и бензин с соляркой стали дефицитом. Председатель пешком ходить приучился, уже хорошо, а то все «нива» да «нива». Похудел, загорел. Подсобные хозяйства у всех, выжили потихоньку. Поле, конечно, так и осталось необработанным: лошадей мало, а на себе плуги с боронами тягать – не дожили еще до эдакого средневековья.

Были и плюсы во всем этом.

Небольшие, но тем не менее: сосед Никита, замучивший всех вокруг своими пьяными гулянками, накануне уехал в райцентр к кому-то из друзей, да так и не вернулся. Отец Антона, правда, тоже там остался… Но здесь ничего не поделать. И так его последние годы мало видел, на заработках батя: строительство, отделка. Где-то он сейчас, как…

Хуже всего было с обувью и одеждой. Антон вырос за лето, вон, даже ватник маловат стал: и в плечах тянет, и рукава коротки. Отцовы куртки совсем большие, он в них на пугало похож, рано носить. А ботинки – пришлось, вырос из своих напрочь. Берцы бы, там хоть шнуровка высокая, но уж какие нашлись.

Раньше бы на полдня в райцентр съездили, купили, а теперь… Эх.

Тропинка уперлась в забор сторожки. Непонятное Антону сооружение было: зачем она здесь, кого сторожить? Даже у матери однажды спрашивал, так та рукой махнула, какая тебе, мол, разница? Да никакой, интересно стало. Дядя Прохор тоже особо не просветил, пробурчал что-то невнятное – вот и весь ответ. Так и стоял деревянный некрашеный домишко с маленькими квадратными окнами, сараем рядом, обнесенный забором, загадкой для Антона и остальных пацанов. Нечего здесь сторожить было, хоть тресни. Ни раньше, ни – тем более – теперь. Если прогуляться за сторожку по лесу, как раз и выйдешь из лесополосы, что возле дороги на райцентр.

Такая вот чепуха получается.

– Дядь Прош! – крикнул Антон, скрипя калиткой. – Это я, племяш! Председатель велел к нему прийти.

Не отзывается что–то. Или спит, или в лес пошел. В начале осени иногда орехи собирал, но сейчас поздновато уже. Пьяный, что ли, не слышит? И дыма из трубы не видно…

Будка с торчащим наружу языком ржавой цепи, на которую Верного и не сажали никогда, в углу двора, между сараем и скворечником туалета. Дверь в сам дом приоткрыта.

Чудны дела твои, Господи, а где ж дядька?

– Дядя Прохор! – снова шумнул Антон, но уже тише, осторожнее. Никто не отозвался, только ворона каркнула в стороне. Та же самая, другая – черт их разберет. – Председатель там это… Звал тебя.

Ветер шевельнул дверь, скрипнули несмазанные петли. Пустынно как–то, словно людей здесь давно нет. Так что закончил свою речь Антон почти шепотом: очень уж не по себе. Холодно еще, знобит от ветра.

А делать нечего: осмотрелся кругом, прихватил брошенный возле скудной поленницы топор на всякий случай и пошел в дом. Не возвращаться же от порога только потому, что не по себе. Председатель ржать будет, а потом вся деревня издеваться начнет. Кроме матери: та, как обычно, губы подожмет, и головой покачает.

Лучше бы ругалась, а это вот хуже всего – дурачок ты, мол, Тошка, что с тебя взять.

Нет уж!

– Есть кто дома? – спросил он у темноты за дверью.

В сенях точно никого, только пилы на стене висят, ведра в углу стопкой и лопата рядом; надо дальше глянуть. Вторая дверь, вот и комната. Шкаф, кровать, полки с книжками, стол с керосиновой лампой. Возле лампы белел лист, его Антон первым делом схватил. Накалякано что-то тупым карандашом, дядька всегда писал криво, а тут, похоже, еще и торопился. Или вообще не он? Но кто тогда…

Домик нарисован – это типа сама сторожка. Так надо полагать. К нему кривая линия тропинки, а за ним пунктир петлей. Два дерева – условно, как в учебнике географии. Полоска извилистая, вроде как ручей – только нет его там! – и пара слов.

«ХОД ТОТ МАЛ».

Печатными буквами, наплывающими друг на друга, как дошколята пишут. Но прочитать, конечно, можно. Смысла, правда, как в египетском заклинании: Сет ел Ра. Или наоборот.

Как хочешь, так и понимай. Куда ход? Почему мал? Узок он, короток, еще чем не угодил?! А может, спятил просто Прохор от одиночества или с перепою.

Антон пожал плечами и сунул бумажку в карман ватника. Потом обдумает.

Вроде как в доме в порядке все, но где ж дядька? Несмотря на закрытые плотно окна, в щели между бревнами стен посвистывал ветер. В углу, под явно прохудившейся крышей, торчал мятый таз. Ржавый, но кое-как спасающий при сильном дожде от наводнения внутри.

Антон заглянул в крохотную кухню: тоже чинно, благородно, беспорядка не видать. В очаге дрова сложены, кусок газеты снизу торчит, только подожги. Спички аккуратно рядом, три коробка. Хлеб засохший, лука десяток, картошка. Чайник – тронул рукой, холодный. Скудная посуда, чашки рядком, пара бутылок без этикеток. Почти полные обе, не пил Прохор. А раз не пил, значит ушел в лес – нет больше вариантов. Бумажка, опять же…

Интересно спросить, зачем туда поперся, но для этого его еще найти надо.

Входную дверь снова рванул ветер, Антон вздрогнул, едва не выронив тяжеленный колун. Двумя руками толком не поднять, зачем он его носит? Поставил возле очага, порылся в ящике и достал длинный нож: хлебный, так, кажется, называется. И то больше проку будет, если вдруг. Думать, что именно «вдруг», не хотелось. И так жутковато в этом пустом доме посреди огрызка леса. И понимаешь головой, что бояться нечего, и все равно – щекочет что-то по спине, ползет, как заблудившийся муравей.

Кого ножом резать? Зачем? Так… Для уверенности.

Лучше бы огнестрельное что-нибудь найти, стрелять Антон умел, но… Это охотники первым делом у всех отобрали. Одновременно с собаками. И ведь не спрашивали ничего, просто прошлись по домам, словно знали где что лежит. И патроны как сквозь стены видели, все подмели, начисто. В Никитином доме дольше всего ковырялись, благо и помешать некому, хозяин-то в отъезде, зато потом целый ворох вынесли: пара винтовок, автомат без магазина, коробки с патронами. Не алкаш с претензией на мелкого уголовника, а террорист какой-то, не меньше!

И ведь наверняка спрятано было на совесть, ни одна полиция бы не сыскала.

Но то – полиция.

Охотники явно покруче будут, хоть и веет от них нездешним чем–то. Непонятным. Серые фигуры, с головы до ног затянутые в толстые резиновые костюмы. Сапоги, перчатки, шлемы – все на вид основательное и… Непонятное. Больше всего на водолазов похожи, на дайверов, только никаких баллонов и ласт, конечно. Ни к чему им это. Просто серые резиновые люди в массивных шлемах, но не круглых, как мотоциклетные, например, а расширявшихся по бокам книзу на манер военных касок, прикрывая шеи. Лиц не видно, сплошное темное стекло.

И молчат все время. Даже между собой – ни словечка.

Были мысли, что с председателем разговаривали, но это слух только. Хотя… Может, и было что: жестами-тоне объяснить, как он потом на сходе пересказывал жителям: это охотники, они вреда не причинят, просто будут иногда приезжать по своим делам. Лезть к ним не надо, не любят они этого. Пользы никакой, угрозы тоже. Ну… Охотники, да и все.

Просьба отнестись с пониманием.

Насчет пользы – это верно. Не дождешься от резиновых ничего хорошего, а вот по поводу вреда – это председатель погорячился. Месяцем позже их первого появления Мишка-танкист, как обычно пьяный, с одним из охотников сцепился по живости характера. Ну как сцепился – вилами ткнуть хотел в живот, обиделся на что-то.

Вилы расплавились мгновенно, растеклись брызгами окалины по земле. Деревянная палка, на которую они были насажены, сгорела в пепел, а Мишка… Ну, в августе тело долго не лежит, даже закопченное как сгоревший шашлык, обугленное до костей. Кладбище теперь тоже недоступно, зарыли мужика за околицей. Там за эти четыре месяца уже небольшой погост образовался, но остальные – старики, там причины были естественные.

Такие вот охотники. Безвредные. Причем, чем шарахнули Мишку – так и осталось неясным. В руках ничего не было: это верные свидетели сказали, трезвые.

Впрочем, им и ни к чему оружие, судя по охотам. Туда они тоже ничего не брали.

Странные это были охоты, если вдуматься: всегда вечером, ближе к наступлению темноты, приходили охотники откуда-то со стороны дороги на райцентр. Пешком, машин у них никто не видел, даже мотоциклов не было. Просто пара десятков серых, скрадываемых сумерками фигур. Дичь они вели с собой, вот она-тои была самое жуткое во всем этом: нескладные фигуры, повыше человеческого роста, похожие на вставших на задние лапы богомолов. Такие же зеленоватые, с вытянутыми мордами насекомых, суставчатыми конечностями, наростами на тощих передних лапах. Они тихонько пересвистывались между собой, скрежетали, подобно огромным кузнечикам.

Как ножи перочинные, шагающие, с кучей выдвинутых лезвий, штопоров и пилок, живые.

Шли сами, никаких наручников, веревок или там цепей не было.

Охотники иногда показывали им непонятные жесты, те начинали свистеть громче. Потом жителей, – а сперва многие сдуру лезли посмотреть, оттесняли назад. И сами охотники, и орущий председатель. Дичь медленно и – как казалось – лениво расходилась по полю, отходила к речке, но не лезла в воду, скрывалась между деревьями. Охотники стояли и ждали, пока стемнеет, а потом уже начиналась потеха. В ночи что-то громыхало, летали разноцветные шаровые молнии, змеились ветки электрических разрядов. И земле доставалось, и деревьям. Но ни в людей, ни в самих охотников ничего не попадало, хотя фейерверки были знатные. Гибли один за другим только причудливые насекомые, то загораясь, как деревья после попавшей молнии, то с громкими хлопками.

Никаких криков, шума, воя никогда не было.

Со стороны очень странно выглядело. Завораживающе. И напрочь непонятно.

Так раз в пару недель и повторялось, привыкли уже, а сперва страшно было. Особенно с утра натыкаться на останки этой дичи, на пятна клейкой зеленой крови, разинутые в предсмертном крике челюсти – здоровенные, не дай Бог такой цапнет! На оторванные лапы и сломанные пополам туловища. Одно дело, когда в книжке такое: захлопнул обложку и все кончилось, а другое – когда с утра в лес попрешься за хворостом, а там такое вот побоище.

Одна радость – разлагались останки быстро, за день, превращаясь в нечто подобное размокшим газетам. А кровь бледнела и впитывалась в землю, небыстро, но вся.

Антон для порядка заглянул в сарай – пусто, в туалет, даже в собачью будку, громыхнув цепью. Дядьки нигде не обнаружилось. Каких-то следов – тоже.

Поправил треух, сползающий на нос, и отправился в лес, искать. Тропинка за сторожкой еле заметная, а сейчас еще и листьями присыпана от души, но Антон направление помнил. Главное, границу не пересечь, будешь потом, как дурак, через всю деревню топать и опять сюда. Эдак и стемнеть успеет.

Достал бумажку. Пара приметных деревьев? Хм… А хотя да, пожалуй, знает он, где это! Одно сухое, несколько лет уже, а во второе – рядом – попала молния. Зеленело летом несколько веток, а так черное, мертвое. Тропинка в лес не к ним ведет, там придется через кусты лезть, но не очень долго.

– Кра! Кра!

Да чтоб ты сдохла, чертова птица. Запустить бы в тебя ножом, да понятное дело – не попадешь. Сволочь серая. Как охотники, только что без шлема.

На листьях под ногами видны следы. Городской бы и не заметил, а у Антона взгляд наметанный: вот глубоко наступал кто-то, понятное дело, человек, нет здесь крупнее зверья. Вот в сторону листва отброшена, видать, поскользнулся дядька. Шел он здесь, шел. И не особо давно.

Антон опустил нож, устав держать его в готовности. Некого здесь резать, мог бы и не брать с собой. Но раз взял – не бросать же, нового теперь не купишь.

Начали попадаться пятна зеленой крови, какаяостается от погибшей дичи.

Сперва брызги, с трудом заметные на желтовато-бурых листьях, потом лужицы. Кровь уже бледная, не меньше дня прошло, скоро совсем видна не будет.

Парень огляделся. Да, сворачивать пора, если к деревьям идти. Вон кусты поломаны, явно дядька продирался, значит, скоро догонит. Поднырнул под ветки плотного орешника, развел их руками, срубил пару ножом, чтобы идти удобнее – вот и пригодился хлебный клинок.

Оба-на! Целая лужа зеленого под ногами. А рядом, упав перед смертью в самые заросли, и гигантский богомол, растопырился, замер. Охота не здесь была, тут он только умер. Странно, обычно далеко от поля не убегали, а он в самой гуще леса.

Антон перепрыгнул через лежащего поваленным деревом гиганта – не меньше трех метров в длину, серьезная была зверушка, и побрел к паре деревьев. Покалеченное молнией наклонилось, едва не падая, а сухое стояло ровно. Так и будет стоять, а потом упадет целиком, если раньше жители Чебарьков не доберутся, чтобы на дрова оприходовать. Вряд ли, конечно: есть сухостой и поближе к деревне, но кто его знает. Могут. Вон тот же дядька и спилит, хотя зимовать в сторожке – затея так себе. Плохой домик, холодный.

Под наклонившимся деревом видна яма, выворотень. Были бы медведи в округе, присмотрели себе под берлогу, как пить дать, а так – яма и яма. Антон подошел ближе, глянул туда для порядка, сплюнул: да нет, пусто. И не может там ничего быть.

Достал бумажку, повертел в руках. Почти на месте, осталось понять, что за извилистая линия. Где она и зачем. Ну и дядю Прошу найти бы не помешало, задание председателя никто не отменял.

За деревьями была небольшая полянка, покрытая низкой пожухлой травой, прибитой уже первыми ночными заморозками. На ней четко выделялись следы сапог. Судя по размеру, дядькиных, сорок шестой растоптанный, как он любит говорить. Прошел в одну сторону, вон там залез в кусты, и… А что – и? За ним, за ним.

Антон нырнул туда же, согнулся, держа нож. Не порезаться бы, лезвие острое, вон как ветки рубило, с одного удара. Земля под ногами ушла вниз, едва не упал, но свободной рукой схватился за попавшийся куст, удержался. Овражек здесь, оказывается, а он ни разу и не лазил в этих краях. Случая не доводилось. Да и нет здесь ничего интересного, кроме…

Он скатился вниз, на дно неглубокой ложбинки. Кусты, сухие ветки под ногами хрустят, надо бы выбраться как-то наверх. На глаза попалась довольно широкая нора, с полметра в диаметре. Что за зверь ее тут вырыл, не люди же старались?

Антон заглянул внутрь. Темно. И, похоже, довольно глубоко – видно, как лаз уходит вниз. Из норы пахнуло разогретым воздухом, словно кто жег там костер, но ни запаха дыма, ни треска горящих веток. Стоит туда соваться или ну его? Дядька вряд ли бы пролез, мужик он крупный. Но на бумажке как раз это место и обозначено, придется разведать.

Парень вздохнул, положил нож на землю и начал раздеваться. Сперва телогрейку долой, потом ушанку. В свитере холодно, конечно, но зато лезть удобнее. С сомнением глянул на ботинки: нет, разуваться совсем уж не хочется. Так и сунулся внутрь, не забыв прихватить нож. Земля осыпалась с краев норы, забивалась в волосы, норовила попасть за шиворот, но Антон не обращал на это внимания. Нырнул в лаз, пополз, опустился по наклонному желобу, повернул направо. Нора немного расширилась, ползти было достаточно удобно, один минус – темнота глаз коли. Теплый воздух внутри радовал, хотя бы не мороз. Еще поворот, еще. Так и заблудиться здесь недолго: Антона накрыл ужас.

Вот застрянет, а ползти задом наперед по всем этим поворотам – жуть же!

Пахло сыростью, мокрым деревом и – почему-то– табачным дымом. И не как от городских сигарет, а ядреным таким самосадом, который любит дядька и остальные курильщики в Чебарьках. Внезапно он понял, что видит нору впереди. Не отчетливо, как на земле днем, но кое–что проглядывает – круглый провал левее, оттуда идет свет. Туда? Туда!

Из провала послышался хриплый стон. Настолько неожиданно и страшно, что Антон обмер и остановился, прислушиваясь. Холодный пот струйкой скользнул по спине, обжигая ребра. Все-таки какой-то зверь здесь?! Медведей лет сто в Чебарьках не видели, повыбили всех давно, кто ж здесь сидит…

– По… мо… гите…

Человек! И, судя по голосу, взрослый мужик. Хриплый голос, севший. Страшный.

– Кто здесь? – стараясь говорить солидно, по-взрослому, спросил Антон. Но на последнем слове дал-таки петуха, аж всхлипнул.

– Пле… мяш? Я это, я. Прошка. Дядь… ка…

Странные такие паузы в словах, словно Прохор держал на плечах неподъемный груз и говорить было тяжело.

– Сейчас, сейчас! Дядь Проша, сейчас долезу!

Бояться было некогда. Не сказать, чтобы нечего, но материного брата спасать надо, тут без вариантов. Антон выдохнул, подтянулся в сероватом от неясного света тоннеле, дополз до провала и перевалился через край, мешком хлопнувшись на пол в оказавшейся внезапно глубокой яме. Ничего не сломал, конечно, высота всего-то метр с небольшим, но нож обронил в падении.

Свет – неестественный, серый, как от диодной лампочки – шел из узкой расщелины в неожиданно каменной стене. Неровный овал, провал неизвестно куда. Но Антону было не до света – он бросился к привалившемуся к стене дядьке, перемазанному землей, где-то потерявшему шапку. За спиной Прохора тоже был камень: сырой, весь в потеках и трещинах.

От камня и шел тот жар, что нагревал воздух во всей норе.

Он еле слышно шуршал, чавкал, скрежетал, словно перетирая нечто в глубине огромными жерновами. Медленно, но верно. В пыль.

– Каб… здец мне… племяш… – с трудом сказал дядька. Он тяжело, с натугой дышал, хрипя. – Ход… маловат… Не соврал кузнечик.

Антон схватил его за плечи, попытался поднять:

– Пошли, пошли, дядь Прош! Вытащу тебя! Не сразу, но выберемся.

Дядька вздохнул поглубже, в груди у него что-то ощутимо екнуло. Словно сломалась деталька в сложном механизме.

– Не трожь… Засо… сало.

Антон отпустил его, удивившись, что от рывка дядькино тело не подвинулось ни на сантиметр, заглянул ему за спину и вскрикнул: спина ушла в камень, словно затянутая мощными челюстями. Дядька и стена за ним составляли единое целое.

– Боль… но, – вскрикнул Прохор. – Кабздец. Зарежь ме… ня…

Парень попытался дернуть за уходящую в стену куртку, но ощутил под пальцами не складки ткани, а теплый шершавый камень.

– Мне… Кузнечик перед… смертью… нарисовал, как… убежать как… А я не пролез, большой. Устал туда рваться… Сел отдохнуть… Сука, больно! Жрет он… меня. Ход… Мал.

Антон видел, что даже за то недолгое время, как он пробыл в этой яме, дядькино тело заметно ушло в камень. Прохор хрипел, говорить раздельно уже не мог. Махнул только рукой на валявшийся на земле нож.

– Лучше… так. Убей! – выкрикнул он. Хрипло, жутко. Такими голосами в войну на последнюю атаку бойцов поднимают, когда терять уже нечего.

Антон поднял нож и неуверенно посмотрел на дядьку. Того били судороги, из уголка рта потекла струйка крови. Руками он хватался за грудь, словно пытаясь порвать на себе куртку, свитер, добраться до тела и взломать себе грудную клетку.

– Бей! – сказал он. Кровь сочилась уже не только изо рта, но и стекала по носу из–под прикрытых от мучений век. По щетине на давно небритой шее. Капала на замызганную старую куртку тяжелыми медленными мазками.

И Антон ударил. Нет было сил смотреть на это, не было. Нож легко вошел в горло, воткнулся там, дальше, в камень. Насквозь, значит. Кровь брызнула, но несильно, видимо, уже порядком выпита камнем.

– Лезь… – выдохнув веер кровавых брызг, приказал Прохор и умер. Голова свесилась на грудь.

Антон отбросил окровавленный нож, он не мог его больше держать в руке. Хотелось плакать. Хотелось свернуться возле стены самому: пусть жрет, черт с ней. Хотелось умереть, но тогда и дядькина смерть была напрасной, а так нельзя.

Он повернулся и решительно полез в щель, навстречу серому непонятному свету. Бог знает, куда его выведет эта дорога, но он сделает все, что сможет.

Он падал куда–то, но понимал, что это фокусы его собственного рассудка – на самом деле он идет по каменному полу коридора, извилистого как наша жизнь, а в спину ему смотрят молчаливые охотники, иногда поворачивая головы в шлемах. Почему-то стало ясно, что под этими черными стеклами, которые они никогда не поднимают, острые клювы огромных воронов и внимательные, но равнодушные птичьи глаза.

Глаза хищников, раскидавших по мирам свои охотничьи угодья.

Он видел как наяву умирающего кузнечика – дичь, истекающего зеленой кровью, неловко держащего в лапе дядькин карандаш и поглядывая в глаза, словно ища там нужные буквы и образу. Самого Прохора перед ним с листком бумаги – как только он его понял, как догадался? Видел мир охотников, злых, но могущественных. Видел кузнечиков… Кто они? Да Бог знает. И только Он знает, куда на самом деле выйдет Антон, пройдя до конца.

Ход тот мал.

Мир тот плох.

Смерть ждет нас.

– Кра!..

Люди как люди

Одна фара была новая, с прозрачным пластиком и ярким рефлектором. Ее Феликсу пришлось поставить в прошлом году после небольшой аварии. А вторая – еще заводская, мутная от времени, подслеповатая.

Ей, как и всей машине, было уже лет двадцать.

Из-за фар казалось, что автомобиль смотрит на мир по-разному: и бодро, и со старческим сомнением одновременно. Все зависело от точки зрения наблюдателя. Или от его собственного настроения.

У Феликса оно было отличным. Он обошел вокруг «мицубиси», поднял длинную дверь багажника и кинул поверх остального последнюю сумку. Теперь все. Одежда – его и Инны, запас продуктов, посуда, вода в пузатых пятилитровых бутылках, одеяла и весь тот скарб, что непременно приходится брать с собой, выезжая на отдых.

– Пора, дорогой?

Жена стояла возле машины, не спеша садиться в жаркий, пахнущий горячим пластиком и запыленными сидениями салон. Ждала его. Феликс поцеловал ее, проходя мимо, и открыл водительскую дверь.

– Пора, любимая. Садись. Ехать почти сутки, не будем терять время.

Девушка-турагент вчера отдала им буклет: карту, где вилась очень подробная нитка маршрута, фотографии окрестностей, ключи от домика. Заблудиться Феликс не боялся. В конце концов есть и навигатор в телефоне, хотя, когда он рассматривал спутниковую карту, домика видно не было. Ну еще бы – вековой лес, предгорья Кавказа, там под пышными кронами можно небольшой городок спрятать. Никто и не найдет. На обычной карте проселка, на который надо сворачивать с трассы, тоже не было. Зато окрестности – не столь уж близко, но рядом, рядом – радовали глаз названиями.

Минеральные Воды. Пятигорск. Чуть в стороне – Нальчик.

За одни названия можно было заплатить турагенту чуть больше ценника, но, конечно, делать это не стали.

– Где-то здесь… – сказал Феликс. Двадцать часов за рулем утомили его, спина затекла. Несмотря на то, что они с Инной менялись, да и старались отдохнуть на заправках, пока их верную японку поили бензином, протирали стекла и проверяли уровень масла, он устал.

– Да, – ответила жена. – Я смотрю по буклету. Контролирую. Не волнуйся.

– Горы шикарные, – после паузы сказал Феликс. – Я бы и туда поднялся, но хороших дорог нет, а по плохим ехать не стоит. Машина не пройдет.

– А поменять? Ты же давно собирался…

– Милая, ну ты опять об этом. Я консервативен. Это отличный аппарат, – он хлопнул по рулю пальцами, не отрывая руку. – Сейчас на повышение зарплаты даже у нас в банке рассчитывать не приходится. Надо экономить и не выделяться.

Жена промолчала, шурша страницами буклета. Потом достала бутылку воды и отпила:

– Будешь, дорогой?

Феликс кивнул. Показался указатель о съезде с трассы, он послушно ушел в правый ряд, зажег поворотник и немного притормозил. Он вообще был подчеркнуто аккуратен во всем, за что его и ценили на работе, считая надежным, но немного скучноватым человеком.

Дорога стала уже. Уже и хуже, асфальт здесь лежал неровными пластами, заплатами, машина слегка подпрыгивала на кочках. Но хотя бы ям нет, большой плюс.

Феликс вытер губы и не глядя вернул бутылку жене. Через восемь километров поворот налево, дальше затейливая змейка, судя по карте, и они на месте.

Домик был точь-в-точь как на фотографиях. Всю дорогу Инну не отпускало странное чувство, что их обманут в чем-то, но нет. И сарай с дровами, заботливо напиленными для камина и мангала во дворе на месте, и генератор завелся с первой попытки. Даже бензина в баке до верху и постельное белье в шкафах целое и чистое.

Но они, конечно, привезли свое – спать на чужом неправильно.

Как и есть из стоящей стопками в шкафчике посуды. Феликс подключил газовый шланг от баллона к плите, следуя нехитрой инструкции, висевшей на кухне. Стравил немного, щелкнул зажигалкой. Все работало.

Здесь вообще все было как в некоем идеальном мире. Проходя по гостиной первого этажа, взял пульт, включил и затем выключил телевизор. Отлично. Просто отлично.

– Родная, настоящий рай! Сказка!

– Ты же хотел отдохнуть в лесу? Вот он. И горный воздух на месте. Не то, что в городе.

Она улыбнулась в ответ. Любовь – это когда понимаешь друг друга без слов.

Стемнело настолько быстро, что занятый переноской сумок, воды и всего остального Феликс удивленно приподнял брови, захлопывая – теперь уже окончательно – багажник. В кронах высоких деревьев посвистывали птицы, ветерок обдувал его лицо. В душ и спать, ни на что больше он сейчас не способен.

Разве что легкий ужин?

Да. И бокал красного сухого. Мясо, которым они запаслись дома, готовить сейчас откровенно лень. Полежит до завтра в маринаде, ничего не случится.

Инна уже переоделась в домашний халат и смешные тапочки с помпонами, которые он подарил ей недавно. Он улыбнулся: почти пятьдесят, как и ему, а выглядит она свежей и молодой. Не то, что он. Все дело в работе, подумал Феликс, одно дело – расчеты и кредиты, бумажки и компьютер, другое – работа врачом в частной клинике. Богатые клиенты, интересные случаи, благодарность вернувших здоровье…

Есть разница, есть.

Бокал вина расслабил его окончательно. Феликс лежал, полузакрыв глаза, Инна прилегла рядом. Спальня на втором этаже была удивительно удобной. Никакого дурного шика, типа зеркал на потолке или красных стен, и кровать довольно новая. В открытые окна, через москитные сетки, дул легкий ветерок. Кра-со-та!

Если бы еще не колотили во входную дверь…

Феликс рывком проснулся. Да, все очарование вечера разом кончилось: два глухих удара, словно некто бил в дверь ногами, потом пауза, дальше надоедливый стук в окно. Неведомый ночной гость обходил вокруг дома: да, слышен треск кустов, это он уже подбирается к запасному выходу из кухни. Там тоже заперто, но, судя по упорству, или дверь взломает, или разобьет одно из окон. А платить-то за эти подвиги им.

– Что вам надо? – спокойно спросил Феликс, подойдя к двери. Отпирать ее он не спешил.

– Бога ради простите… Простите! Я не опасен, впустите меня.

Мужчина. Явно не очень молодой, говорит с трудом, с одышкой, словно за ним гнались по лесу. Судя по тону, не пьяный.

Инна тоже спустилась сверху, сменив халат на более удобный для общения с незнакомцами спортивный костюм. Это Феликс стоял в одних трусах.

– Пустите! – почти кричали из–за двери. – Я один. Это очень важно!

Супруги переглянулись. Потом Феликс взял в руку каминную кочергу и отодвинул защелку. Дверь словно рвануло на себя ураганом. На пороге стоял странный тип – по-другому и не скажешь. Одетый в джинсовую куртку, плотные штаны из чего-то маскировочного – Феликс не разбирался в этих военных тонкостях, – и высокие шнурованные ботинки, мужик был грязен. Он был всклокочен. Не брился не меньше недели. От него едко несло запахом потного давно не мытого тела. Помимо всего этого он держал в руке включенный планшет, на котором как в какой-то игре был расчерченный квадратами кусок карты, по которому радиально бежала зеленая полоса радара, описывая круг за кругом. Иногда планшет тихо попискивал.

– Я это… Можно к вам зайти? – довольно вежливо спросил гость. – Пожалуйста.

– Да уже, считай, зашли. Чего спрашивать? – без выражения откликнулась Инна. – Кофе будете?

Огорошенный вопросом мужик кивнул, потом посмотрел совершенно безумными глазами на кочергу в руке Феликса и расхохотался.

– Боитесь меня? Зря… Чего меня бояться? Вы же – люди. Мне люди неинтересны.

Феликс пожал плечами, положил на место кочергу и обошел гостя, чтобы закрыть у него за спиной дверь. В одних трусах было неуютно, но что поделать.

– А кто вам интересен, звери? Вы охотник?

Мужик добрел до дивана и плюхнулся на него, скрипнув пружинами. Вся его предыдущая энергия выходила как воздух из пробитого шарика. Только что не шипела.

– Я-то? Ну да… Точно, охотник. Хорошее слово. Я ищу инопланетян!

Инна выглянула с кухни с туркой в руке, посмотрела на гостя и хмыкнула.

– Почему именно здесь? – Феликс открыл одну из сумок: как удачно, что не отнес наверх, и достал оттуда свой спортивный костюм. Отлично. Потом еще обуться, и совсем хорошо будет. Правильно.

– Вы думаете, я сумасшедший, да? Ох, черт… А что обо мне еще можно подумать. Давайте я начну с начала. Меня зовут Максим Раковский. Максим Сергеевич, но мы же почти ровесники… Да, и давайте на «ты».

– Феликс. Давайте, – застегивая куртку, откликнулся тот.

– Инна, – крикнула с кухни жена. – Сахар класть?

– Сахар? – на секунду сбился Раковский. – Ах да, сахар… Да. Две ложки. Молока ни в коем случае не надо.

– Вы нас держите за извращенцев? – пробурчала Инна. – В смысле, ты. Держишь. В кофе и сахар не очень нужен, а уж молоко…

Она громко и презрительно фыркнула. Слышно было, что мысль ее обидела. Или так только показалось.

– Так вот, – благодарно кивнув, продолжал Раковский, помешивая сахар. Ложечка громко позвякивала о край кружки, он явно был все еще не в себе. – Я вообще-то программист. Да. У меня в Москве своя фирма, бизнес, тридцать человек в штате… Отличный кофе! И я написал программу, вон она сейчас в планшете крутится. Интернет здесь поганый, но мне хватает. Главное – геопозиционирование. И фазы Луны, конечно. Плюс синтетический анализ данных из новостных сайтов. Сеть мне очень помогает, очень! Но точность, конечно, страдает. Увы…

Феликс обулся наконец в кеды и почувствовал себя готовым к интеллектуальному общению:

– Если честно, пока ничего не понятно.

– Ты будешь кофе, любимый? – уточнила Инна. Она принесла легкое плетеное кресло с кухни и сейчас устроилась со всем возможным комфортом. Чашку кофе она поставила на журнальный столик – как раз между собой и сидящим на диване программистом. Если он, конечно, не врал о своей профессии.

Пока было похоже, что перед ними бежавший пациент одной из местных психбольниц.

– Нет, родная. На ночь не стоит, – ответил Феликс. И принес себе второе кресло. – С моим-то давлением…

– Надо начать с детства, – ставя полупустую чашку на столик, сказал Раковский. – Тут не очень далеко, в предгорьях, в восемьдесят восьмом году был пансионат. Санаторий. «Лесная шишка» или «Горная сказка», я уже не помню. Мы отдыхали здесь с родителями. Однажды я заблудился в лесу… Вы пока не ходили? Здесь очень легко заблудиться.

– Только приехали, – сухо ответила Инна. Она пила кофе мелкими, воробьиными глотками, часто ставя чашку на место, а потом, словно спохватившись, беря ее снова.

– Тогда еще успеете… Хотя, нет, не надо! Конечно же, я не то хотел сказать. Подумаете, что я вам желаю…

Теперь Раковский выглядел почти нормально.

Отмыть, побрить и причесать бы не помешало, но на откровенного психа он стал почти не похож. Успокоился и продолжал, не заметив тревожного взгляда, которым обменялись Феликс с женой: подмышкой расстегнутой джинсовки они оба увидели рубчатую рукоятку пистолета. Скрытая кобура? Так, кажется, называется эта конструкция, для полицейских и телохранителей.

Пистолет им активно не понравился.

Он навевал мысли, далекие от мирного отдыха в уединенном домике посреди леса у подножия гор. От него пахло насилием и нарушением законов.

Феликс извинился перед гостем – буквально на секунду, погодите рассказывать! – и поднялся на второй этаж, прихватив с тумбочки связку ключей от машины и кошелек. Потом подумал и рассовал по карманам телефоны и документы – свои и Инны.

– Продолжайте, мы вас внимательно…

Раковский, судя по всему, даже не заметил его отлучки. Решительно, как водку, выплеснул в рот остатки кофе из чашки, едва не подавившись гущей, и торопливо рассказывал дальше:

– …в лесу, да. Мне было десять лет, это не тот возраст, в котором верят в сказки. Или придумывают невесть что. Обычный городской мальчишка, москвич. Ну, вы понимаете! Боялся просто наткнуться на медведя, они водятся в этих местах. Мало, но до сих пор есть. Сейчас, наверное, даже больше. А пансионат теперь заброшен, представляете? Я ездил туда пять лет назад. Руины, все поросло какими-то лианами, травой. У главного корпуса крыша провалилась, а столовую сожгли. Наверное, бродяги забредали, ну и не уследили за костром. И название, большие такие буквы, железные, вместе с воротами украл кто–то, я теперь и не вспомню название…

– При чем здесь инопланетяне? – ровно спросила Инна.

С институтского курса психиатрии с ненормальными она не общалась, но помнила, что раздражать их не следует. По крайней мере, неадекватного с пистолетом – точно.

– А, да! Так вот. Меня в лесу нашли какие-то люди. Я тогда думал, что они люди, но потом они привели меня в деревню. Странно так разговаривали, будто слова путали. Все правильно говорят, но не в том порядке. Привели и стали… Развлекать, что ли. Наверное. Или учить. Я, если честно, не очень помню причину, почему… Но зато отлично помню, что была ночь. Они собрались вокруг меня в самом большом доме. Избе. Не знаю, как правильно называть. Сакля? Хасбулат удалой, песня такая… Да. Пусть в сакле. Собрались и молчали, а я видел их историю. Не слышал, а именно видел – как они прилетели со звезд в огромном радужном шаре. Такой, знаете, как мыльный пузырь, но очень прочный, там помещалось больше сотни этих… тарцетлан. Они так называли себя – тарцетлане.

– Скажите, уважаемый Максим… Сергеевич, а ты не обращался…

– К психиатру? – подхватил Раковский. – Обязательно! Раз в году проверяюсь. Совершенно нормален. Повышенная возбудимость и там что-то с рефлексами, но в целом в пределах нормы. У меня и права есть, и разрешение…

Он запнулся, но продолжил:

– Женат. Двое детей, погодки. Да вы не волнуйтесь, я не псих! И это все правда было. И тарцетлане, и их деревня. И история. Только они мне ее полностью не показали – отец поднял на уши весь пансионат, те вызвали милицию. А милиция меня как раз и нашла. Представляете, как было обидно? Посреди такой потрясающей истории – только начали рассказывать о своей звезде, ярко-голубом Тарцете! – в деревню въезжает «уазик». Да, посреди ночи, синие эти ведерки на крыше мигают. Так убого выглядело по сравнению с картинками из космоса, плоско, скучно. Такой контраст, вы бы знали… И меня милиционерам отдали, конечно. Они же, тарцетлане, меня не похищали, я сам пришел. Они не злые. А деревни нет на карте. Я потом ездил туда, узнавал. Пастушьи хижины, горы. И не было, говорят, никогда.

Инна допила кофе и глянула на мужа. Тот незаметно махнул головой в сторону машины, жена еле-еле кивнула.

– Прошло столько времени, а я их ищу. Программу вот написал. Смешно, конечно, но она должна сработать. Обязана! Погрешность в расстоянии большая, я так думаю, километров десять-пятнадцать. Или меньше. Планшет вон на вашу фазенду показал, я и обрадовался.

Феликс поднялся и, на этот раз ничего не говоря, вышел из домика, не запирая за собой дверь. Подошел к машине, прислушался. Потом очень осторожно открыл дверь и сел за руль. Двигатель почти не остыл, поэтому завелся ровно и тихо. Вряд ли увлеченный своим рассказом гость что-то заметит – вон он увлеченно бормочет под односложные ответы Инны.

Феликс подал немного назад, развернулся и подъехал к крыльцу домика, перегнулся через пассажирское сидение и открыл дверь изнутри.

Бормотание стихло, потом из двери домика спокойно и неторопливо вышла Инна. Села, негромко хлопнула дверью, а потом уже Феликс на второй передаче с перегазовкой стартовал с места. Мелькнула стена сарая, потом выезд на грунтовку, которая вела к домику. Только теперь, слыша позади крики программиста, Феликс позволил себе зажечь фары и резко свернул за поворот.

В зеркале заднего вида мелькнула фигура Раковского на крыльце с поднятым над головой планшетом. Потом пропала за деревьями. Пистолета в руках не было.

Как бы быстро ночной гость ни бегал, сто десять лошадей под одним капотом ему не обогнать. Впрочем, он может попытаться, но…

– Домой, дорогой? Жалко все бросать здесь, – ровно сказала Инна. – Столько вещей привезли. И мясо осталось на кухне.

– Конечно, нет, любимая. До городка… Забыл, как он называется? Заявить в полицию на этого господина и вернуться с патрульными. Так велит закон. Вряд ли этот тип расхаживает с оружием просто так.

Феликс свернул влево. Ночью, в искусственном свете, дорога казалась совершенно незнакомой, словно он и не проезжал здесь четыре часа назад. К тому же новая фара светила более ярко, отчего вся картинка в лобовом стекле казалась кадрами из дешевого хоррора: мелькание стволов деревьев, кусты, две заросшие травой колеи, прогалины неба с крупными каплями звезд. Скорость не прибавить, сплошные повороты. Так и тащились потихоньку.

– Ты правильно едешь? – забеспокоилась Инна минут через десять. Дорога уже должна была стать шире, а перед ними так и вилась узкая нитка между деревьями. К тому же на подъем пошла, в горку.

– Не знаю, – растерянно ответил Феликс далеко не сразу. – Но я тут не развернусь. Застрянем. Давай доедем до широкого места, а там разберемся.

Удобным для разворота местом оказалась площадка перед уходящими влево небольшими домами. Мало где горел свет, но деревня явно была жилая.

Феликс проехал чуть дальше, собираясь разворачиваться, но двигатель заглох. Не было ни неприятных рывков, ни чихания, как от плохого бензина, знакомых почти каждому водителю. Просто вот еще секунду назад тихо, но ровно стучали поршни в цилиндрах, а потом – раз! – и машина покатилась беззвучно, теряя скорость. В открытые окна стало слышно ровное стрекотание цикад, десятки, сотни.

Ночной южный концерт, которого не услыхать в холодных краях, где и одиночный кузнечик за счастье.

– Что-то сломалось, – без эмоций сказал Феликс, тормозя.

Машина чуть не уткнулась в невысокий забор, но он успел ее остановить. С хрустом потянул ручник и отпустил педали, откинувшись на сидении. Инна так же спокойно сидела рядом, не задавая вопросов. Водила она не хуже и не меньше мужа, чтобы понимать: приехали.

– Могла клемма соскочить, – задумчиво сказал Феликс. Ему хотелось спокойно спать в домике, а не устраивать ночные гонки по лесу. – Тогда починю. Но мало ли… Машина-то действительно старая. Ты права, любимая, вернемся – надо будет подумать о другой.

В хор цикад вплелся и сразу стих посторонний звук: скрипнула дверь. Потом слышно стало шаги – от дома, в чей забор они едва не врезались, к калитке шел человек. Вот его уже видно в открытое окно: высокий, сутулый, одетый в нечто вроде плаща, совершенно не по погоде. Все-таки душная южная ночь вокруг.

– Сломались? – с акцентом спросил человек. – Не беда. У нас есть механик, точно есть.

– Так он спит, небось? – с сомнением откликнулся Феликс. Так хотелось спокойно продремать на сидении до утра, но обстоятельства вынуждали отцепить ремень, открыть дверь и выбраться из-за руля. Местному человеку он оказался чуть выше плеча. Рослые они все–таки, горцы. Ничего не скажешь.

Человек протянул руку:

– Кродимир имя. Живу здесь обычно.

– Феликс, – пожал тот руку. – Заблудились мы. А потом машина подвела. У вас имя такое необычное, никогда не встречал.

– Как имя – имя, – туманно ответил Кродимир. – Я механик есть. Не сплю. Что где?

Феликс наклонился, дернул рычаг открывания капота. Инна подала ему фонарик, достав из бардачка.

Клеммы были на месте. Вообще все на вид было в порядке, ни лопнувших шлангов, ни потеков масла, ни обгоревшей изоляции. Кродимир положил руки на аккумулятор и нахмурился.

– Нет силы внутри. Умер. Совсем умер, бывает так. Недолговечные вещи, люди плохо руками. Красивые картины, музыка божественная, вещи нет.

Феликс смотрел на него, прищурившись:

– Думаете, аккумулятор? Без тестера, так вот, руками поняли?

– Механик Кродимир. Все понятно так. Достану, надо.

Он руками отвинтил клеммы, легко выдернул из креплений аккумулятор и взвалил на плечо, явно собираясь нести куда-то.

– Помощь нужна? – для приличия спросил Феликс. – Мы заплатим за зарядку. И за работу, конечно. Спасибо вам заранее!

– Платить нет. Помощь незачем. Отдохните пока, я механик.

Феликс пожал плечами и забрался обратно в машину. Захлопнул дверь – мало ли, змеи здесь есть, заползут еще. Посмотрел на Инну и откинулся на сидение. Цикады трещали без умолку, сон сам собой сморил его, хотя надо было не спать, надо бы проконтролировать…

Они проснулись от хлопка капота. Через стекло, улыбаясь, смотрел Кродимир.

– Включите вещь, – вытирая руки тряпкой, сказал он. – Машину. Оживите. Ехать должна.

– Чудной он, – шепотом сказала Инна, глядя на их спасителя. Феликс кивнул, одновременно и ей, и механику, и повернул ключ в замке зажигания.

Двигатель ровно заурчал, словно и не он подвел их ночью.

Кродимир кивнул, широко развел руками, словно показывая: вот, а вы во мне сомневались. Феликс вышел, чтобы заплатить, но не успел. Сзади, от дороги, раздался хриплый крик:

– Догнал! Я вас догнал! Нашел! Вот эта деревня!

Переваливаясь с ноги на ногу – все-таки бегать ночью по горной дороге занятие не из простых, к ним несся Раковский. Куртка теперь была расстегнута, кобуру с пистолетом стало видно издалека. Планшет программист заткнул за пояс, видимо, отслеживать сигнал – или что там он у него показывал – больше причин не было.

Феликс отшатнулся, боясь нападения, но Раковский пробежал мимо него, не обратив внимания. Обхватил руками Кродимира и прижался к нему, словно нашел потерянного много лет назад отца:

– Нашел… Расскажите мне про Тарцет! Я тридцать лет мучаюсь, ищу вас, чтобы узнать всю историю. Я уже застрелиться решил, если не найду!

Кродимир приобнял его в ответ за плечи, потом опустил руки.

– Езжайте! Денег нет. Механик помог, хорошо.

Раковский едва не плакал от счастья, бормотал, не отпуская горца, словно боялся – уберет руки, и тот немедленно пропадет. Испарится. И ищи его еще тридцать два года. Или стреляйся как Есенин.

Феликс неловко кивнул и забрался в машину.

Обратно они ехали молча, ничего не обсуждая. Инна смотрела вперед, лицо ее было – как, впрочем, и всегда – совершенно спокойным.

Она пошла в домик, проверяя, не поломал ли что-нибудь ночной гость, не украл ли. Все было в порядке. На журнальном столике так и остались две пустые чашки, которые она по дороге прихватила с собой на кухню.

Помыть и поставить на место. Порядок, прежде всего – порядок.

Феликс задержался у машины. Открыл капот и, с сомнением покачав головой, посмотрел на аккумулятор. От того остался, видимо, только корпус. Да и через него, сквозь плотный белый пластик, было видно, что внутри вспыхивают и гаснут непонятные огоньки, белые, потом красные, потом снова белые. И двигаются, то ускоряясь, то замирая, шестеренки какого-то механизма. Но вся эта неведомая машинерия исправно давала ток, не поспорить.

– Механик… – совершенно без интонации сказал Феликс и захлопнул капот.

Потом пошел в домик, разделся и лег рядом с Инной. Ночевка в машине – это, конечно, непорядок. Требуется выспаться по-человечески, на кровати, на чистых белых простынях. И пусть там безумному программисту сколько угодно рассказывают о звездах, здесь, на Земле, гораздо уютнее.

Он просто не понимает своего счастья.

– Смешные они, тарцетлане, – сказала Инна после долгой паузы, когда мужу показалось, что она спит. – Маскировка под людей у них так себе.

– У нас гораздо лучше, – согласился Феликс. – Только знаешь, что я подумал? Чем-то они на людей похожи больше. Надо бы и нам доработать эмоции, это может пригодиться.

Улыбчивый

– Сколько, говорите, дому-то? Лет сорок? – уточнил покупатель. Уже шестой визитер на этой неделе, не считая своры бестолковых агентов, ставших риэлторами от безденежья. Модная профессия и, – если не сидеть сложа руки, – прибыльная.

Увы, но именно этим денег не дано.

Шестой. Но мне так показалось – вот этот реальный. И деньги есть, и желание, да и сама бабулькина развалюха его чем-то зацепила.

Понять бы чем – уговорил на раз.

– Начали строить в пятьдесят восьмом, закончили где-то в шестьдесят первом.

– К полету в космос, что ли? – хохотнул покупатель.

– Типа того… Дом имени Гагарина.

– Ха! В смысле – поехали?

А ведь он нервничает. И сильно, пытаясь скрыть это от меня.

То ли боится кидалова, то ли для него это – покупка десятилетия. Хотя по машине не скажешь: она одна дороже дома вместе с участком, гаражом с дырявой крышей и сарая, куда и зайти страшно.

Хорошая у него машина. Дорогая.

– Стены шлаковые, наливные… – я давно выучил скрипт наизусть. Ночью разбуди, буду бормотать: «Перекрытия деревянные, но не гнилые. Шифер на крыше старый, зато погреб…»

Кстати, да: погреб и правда роскошный. Пять ступенек вниз, если поднять за край грубо сколоченный щит из досок, не забыв повернуть регулятор старинного выключателя, потом площадка. Дальше надо сгорбиться не хуже Квазимодо, повернуть направо и нырнуть по еще семи ступеням вниз. Готово.

Здесь можно пережить ядерную войну, ураганы, голод и очередной коронавирус.

Все есть, только там холодно очень. Стены – влажный цемент, пыльная лампочка под потолком, ржавые полки для продуктов. Крючья по краям, видимо, мясо вешать планировали. Правда, сколько я прожил здесь в юности, ни окороков, ни даже паршивых колбас там никогда не видел.

Просто крючья. Кованые, на совесть приделанные к полкам.

Ну и ряд зеленых бутылок на земляном полу, вдоль другой стенки: бабулькино вино из свойских яблок. Года через тр–четыре выдержки – если не скисало – становилось нектаром и амброзией. До этого дрянь была несусветная, кислая, с мощной дрожжевой отдушкой: яблоки так себе, деревья давно выродились, стояли дубы-колдуны по участку, ворон пугали.

– И все-таки три? – поковыряв кору одной из могучих, уходящий ввысь яблонь, спросил покупатель. – Не скинете сотни две?

– Нет, – как можно увереннее ответил я. Есть у него три миллиона. И больше есть, так что нечего тут. – Хорошая цена. Участок пять с половиной соток. Погреб, опять же. Гараж. Сарай…

Покупатель вытер испачканный корой палец белоснежным платком. В воздухе пахнуло то ли Дольче вместе с Габбаной, то ли мужской Шанелью.

– Беда с вами… Уступать не хотите, а хотелось бы. Три – многовато.

Я видел, что он на крючке, оставалось дожать.

– Есть и другие покупатели. Думают пока, но есть. Вы шестой за неделю смотрите, а мне не к спеху.

Честность – лучшее оружие. Пусть и немного ржавое: шестой-то шестой на неделе, но из реальных – первый. И пока единственный. Агенты не в счет, половина уже и телефон мой потеряла, остальные будут ждать подходящих покупателей до буддийской пасхи.

– Послушайте… Юрий? Да-да, Юрий! Плохая у меня память на имена, прошу простить. Я честно скажу: купил бы. Но денег сразу столько нет. Предлагаю вариант, давайте в рассрочку? Миллиончик сразу перед сделкой, остаток через…

Он поднял взгляд к небу, словно надеялся прочитать баланс в облаках. Дебет. Кредит. Кэш, сами понимаете, флоу.

– Через месяц, – твердо закончил он и посмотрел на меня.

Глаза у него были странные, я такие у игроков в карты видел. Заядлых игроков, когда вроде и фулл хаус на руках, но… Черт его разберет, что у противника. Шальные глаза, несмотря на остальной облик, благообразный, выдающий и вкус в одежде, и заметный достаток. Не то, что я – стою перед ним в драных джинсах и потерявшей цвет майке. Как дочь офицера.

Не пришло в голову наряжаться.

А глаза не просто шальные – страшные, как два дульных среза, колодцы черных зрачков, плавающие в карей радужке. И затягивают меня, сволочи, словно пылесосом к себе в глубину.

Даже колени задрожали.

Я отступил на шаг и вытер рукой испарину со лба. Что за?.. Вечер уже ведь, не жарко.

– Смеетесь? – не очень вежливо парировал я. – А где гарантии, что отдадите два остальных? В договоре прописать рассрочку – так я потом по судам буду годами бегать, если что.

Покупатель вздохнул.

– Я вам расскажу одну вещь. Только не принимайте меня за психа, это не так. И не пытайтесь найти сами, не выйдет. Здесь, – он махнул рукой, – спрятан клад. Сто лет почти лежит, я точно знаю. Продам часть и отдам вам деньги.

Я не удержался от усмешки, очень уж он был серьезен. Аж короткая бородка, украшающая довольно безвольный подбородок, задралась кверху. И очки в недешевой оправе запотели от восторга. Клад, ага.

В бабулькином доме, где жили шестьдесят лет – хорошо жили, плохо, по-разному, но всегда небогато. Я – не исключение. Окаменевшее кошачье дерьмо – максимум, что здесь есть. И журналы «Радио», отцовские, подшивка за семьдесят шестой год.

А вот он, покупатель, остался пугающе серьезен даже после моей кривой улыбки. Стоял и смотрел в упор. И молчал, ожидая пас с моей стороны. Пора пробить.

– Не верю, Иннокентий. Простите, что смеюсь, но клад… – я фыркнул. – Нет, не верю. Сто лет назад здесь пустырь был. Я в юности интересовался историей.

– Отнюдь, – немедля парировал покупатель. – Не пустырь. Окраина Троицкой слободы, верно, но не пустырь, а склады кирпича. Вы же знаете, завод неподалеку был.

Про завод я знал. Да и здоровенный, на десяток кварталов, котлован, давно оплывший, застроенный частными домиками, как бы намекал на прошлое.

Район этот соседний в народе до сих пор – Глинозем.

– Кирпич попадается, если копать на участке. Это верно. Красный, старый, почему-то всегда кусками, целого ни разу не находил. Ни разу, вот как… Даже не задумывался. Кирпич…

Я озадачился. Иннокентий, видимо, в теме истории здешних мест, возможно, и клад…

– А если по-другому? Вы находите золото-брильянты под моим присмотром, мы их делим по-братски и расстаемся друзьями? Сам дом-то вам ни к чему, как я понял. А я его потом продам другим людям, все деньги.

Меня слегка мутило, голова кружилась и хотелось присесть – да вон, хотя бы, на лавочку у забора. Под кустом давно отцветшей сирени. Под пыльные листья, в самую гущу паутины. Зачем туда? Можно же пойти в дом. В дом…

Не сблевать бы.

Сосед хлопнул воротами гаража, разбудив неширокую улочку. Где-то неподалеку залаяла собака, послышался натужный рев двигателя. Явно грузовик. И так же явно – не пустой. Странно, до этого никаких звуков не было во время нашего разговора – как застыло все, замерзло. А теперь оттаяло – вон и бубнеж телевизора по соседству слышен, и голоса чьи-то.

– Вы сказали, ключи запасные в доме, – вежливо сказал Иннокентий. Вежливо, но как-то… требовательно. Слишком для потенциального покупателя.

– Вам зачем?

– Ну здравствуйте… – заметно удивился он. – Я же купил дом, один комплект вы отдали, нужен второй. Или их несколько?

Мы сидели на кухне. Все вокруг осталось как при бабульке – переделанный в стенной шкаф проем печки, полки за занавеской на провисшей веревке, вешалка со старыми куртками, груда посуды возле плиты. Как на поминках когда-то бросили, так и лежит, счастье для мух. Я же здесь не живу постоянно.

И часы с кукушкой на стене. Гири в виде шишек на полу, стрелки застыли.

Я привстал, но вновь повалился назад, на скрипучую табуретку. Сил не было. Ничего не было – только Иннокентий, в другом костюме почему-то: в машине переоделся? А зачем?!

И закат в окна, сквозь густую листву, через ровный ряд частокола забора.

Голова болела адски. Так бывает с грандиозного похмелья, но я уже три года – ни капли. Или вчера все же… Вчера?

– Какое сегодня число? – хрипло спросил я. Слова с трудом лезли наружу, задевая будто покрытый шерстью язык. Как чужой рот, взаймы взятый.

– Юрий… – покупатель облокотился на стол, за которым мы сидели. – Я понимаю, обмыли сделку, но нельзя же так! Печень не выдержит. Вы уже и дни путаете? Четвертое. Августа, если это тоже затруднительно. Год назвать?

– Не надо… Дайте воды, если не сложно. Что-то мне нехорошо.

Иннокентий кивнул и потянулся за кружкой. По столу были разбросаны какие-то листки с текстом и подписями, на одном синел казенный штамп. Особняком стояли две пустые водочные бутылки и блюдце с гусарски потушенным о середину окурком. Картина маслом, только вот водку такую я в жизни бы не стал брать. Хорошо помню, что слишком резкая, хотя и давно не пил.

Я благодарно кивнул и залпом высадил пахнущую хлоркой воду. Шерсть на языке стала мокрой, а так – никакого облегчения.

Четвертое… Четвертое?! Ответ с трудом пробился в обернутый поролоном мозг.

– То есть как – четвертое? – прошептал я. Даже на хрип сил не осталось. – Вы же первого приезжали…

Я поставил кружку, стараясь не уронить на стол. Рукав. Моя клетчатая рубашка, несомненно, но я же раньше был в майке…

– Амнезия. Делириум, видимо, тременс. Впрочем, я не врач, так, житейские наблюдения, – сообщил Иннокентий. – Вот ваш экземпляр договора купли-продажи, отметка Росреестра, все по закону. Регистрация второго числа была. Остаток денег через месяц, как и обещал. Если вы к тому времени на тот свет не отъедете, с вашими темпами несложно…

– А миллион? – шепнул я. Закат перестал резать глаза, солнце почти зашло, и кухня погрузилась в полутьму.

– Вот ваша расписка. А уж куда вы деньги дели… – Он картинно развел руками. – Давайте ключи и выметайтесь. И так весь вечер на вас потратил.

Кран, который он не закрутил, наливая воду, размеренно капал. Гулкое железное бзын-н-нь от раковины впивалось в голову стрелками дартса. Эх, мне бы зеркало – посмотреть, куда они все попали.

Бзын-н-нь… Куда я дел деньги и три дня жизни?

– А клад? – вспомнил я вдруг. – Мы же решили…

– Какой клад? – изумился покупатель. – Мил человек, вам бы к доктору надо! Запой – страшная штука, поверьте, у меня сосед по даче после трех дней подряд начинает ловить немецких диверсантов. Достает помповушку, садится в кустах, и не дай Господи кто-нибудь на участок зайдет без спроса. Там такая драма начинается…

Дальше я не слушал. Подмешать что-то тогда в саду онне мог. Гипноз? Может, и гипноз. Я не сильно в него верю, но и в электричество верить особо не нужно – током шарахнет вне зависимости. Или это магия какая?

Да ну, чушь. А вот гипноз – вполне, вполне. Рабочая гипотеза.

– Да вы меня еще и не слушаете! – возмутился покупатель. Встал и решительно щелкнул выключателем. Здесь не как в погребе, вполне современная коробочка на стене. – Запасные ключи будьте любезны! И идите. Или такси себе вызовите, мне все равно.

Взгляд буравил меня, прижимал к табуретке, хотелось уткнуться носом в стол и заснуть. Замереть. Деться куда-нибудь рассудком, желательно, не трогаясь с места.

За окнами рассмеялась девушка. Слов ее спутника не слышно, только ровное гудение голоса, а вот ее – да. Звонкий такой смешок. Беззаботный. Встать из последних сил и позвать на помощь?

«Товарищи дорогие, господа и дамы, околдован злым гипнотизером, просрал дом бабкин, да еще опять запил!»

Так, что ли? Бред.

Иннокентий не стал садиться на место, нависал надо мной, глядя исподлобья. Глаза… Не смотреть ему в глаза! Хотя, да, поздно.

Я послушно, но с трудом поднялся, сунул руку за занавеску – там, на одной из полок, ключ от бабулькиной половины. Как умерла, так и стоит запертая. Сейчас открою. Сейчас.

Понятно стало, что ни на какую помощь я никого не позову, попал в капкан. Подарил этому гаду дом, что сказать.

– Так… Клад-то есть? – с трудом проворачивая ключ в замке, шепнул я.

– Не про вашу честь! – усмехнулся покупатель. – Идите уже, доставайте. Время позднее, а мне еще на дачу ехать.

Дверь скрипнула и открылась. Из бабулькиной половины пахнуло сложной смесью нафталина, лекарств, пыли и – почему-то– ванили. Как в детстве, когда все еще были живы, а на кухне грелась духовка, чтобы через полчаса выдать первую партию горячих слоек. С корицей и маком.

– Не тормозите, Юрий! – сказал мне в спину покупатель. Вежливый, гаденыш. Мог бы и на ты, и прикрикнуть. – Ключи!

Не зажигая света, я прошел по первой комнате, задев ногой узел с каким-то тряпьем, открыл вторую дверь. Спальня. Портрет прабабушки, железная кровать, массивный старый сундук и столик у окна. Запах ванили стал невыносимым, голова не просто болела – раскалывалась на части, трескаясь по всем сложным швам.

Их там много, зубчатых соединений черепа. Больше, чем нужно.

– Сейчас, – чужим механическим голосом сказал я. – В сундуке ключи.

– Надо бы свет зажечь, ни черта же не…

– Не надо. Голова болит, глаза режет. Сами виноваты, чем вы меня там бахнули.

– Ничего опасного. Наука плюс личный талант, – самодовольно ответил Иннокентий. Но шарить рукой по стене в поисках выключателя перестал. – Вам бы сейчас теплую ванну, пару таблеток аспирина и поспать сутки. И все. Только не пейте, от души прошу, от этого будет хуже.

Благодетель, его ж мать.

Так я не просто раньше не влипал – даже не ожидал подобного. На предмет бандитов, что придут отжимать недвижимость с паяльником – подумывал, а вот гипноз… Будет наука, если выберусь невредимый головой из этой невидимой ямы.

Сундук был не заперт. К чему, если там переложенные тряпками старая шуба, не имеющие особой ценности серебряные тарелки, старые журналы, альбом фотографий и прочая ерунда, имевшая смысл только для самой бабули.

Трик-трак-трень. Петли смазывали еще до постройки дома, не позже, а сундуку было лет сто пятьдесят. Наследство кого-то из пра-пра, купеческой дочки. Густо пахнуло нафталином и тем непередаваемым запахом, что источают старые меха. Мертвым зверем.

– Подержите шубу, – тихо сказал я и вытащил из сундука тяжелый мягкий ком. – Не хочу на пол бросать, бабулька ее очень берегла.

Он – я был уверен – скорчил недовольную рожу, но послушно принял от меня меха. Гипноз, говоришь… Хорошо.

– Юрий, а вот… – начал было покупатель, но я уже бросился из комнаты. Теоретически, мне-то ничего не угрожало, но как знать. Очередной раз проверять не хотелось, мало ли что может произойти.

Незаконченный вопрос перерос в страшный булькающий хрип. Покупатель ударился всем телом в шкаф, потом его мотнуло – судя по скрипу – на кровать. Затем сбросило на пол, раздались глухие удары и знакомое мне чавканье, словно кто-то шаловливый запустил в спальню свинью.

Я бросил прощальный взгляд в полутьму половины: нечто темное, косматое, бесформенной кучей сидело сверху стонущего гипнотизера, рвало его на части. Пило. Выжимало досуха. Каблуки модных туфель Иннокентия суетливо скребли по крашеным доскам пола, задевали сундук.

Косматое повернуло ко мне голову с тускло светящимися багровым глазами и широко улыбнулось, растягивая будто резиновую пасть с десятками острых блестящих зубов.

Кто он есть? Вам лучше и не знать.

Я захлопнул дверь в бабулькину половину, повернул ключ. Раз. Другой. Никогда не знаешь, стоит ли опасаться нашего фамильного клада. Улыбчивого в сто зубов при определенных условиях, когда понимает, что кому-то из нас грозит опасность. Тревожно, что слухи просочились, хотя там совсем не деньги, конечно.

Не золото и бриллианты, просто шуба.

Тошнота и слабость схлынули, словно некто разом выдернул из меня мешающие жить колья, дартс этот сраный, окатил живой водой. За толстой дверью раздавались затихающее хрюканье и скрежет, покупателя слышно не было. Скоро наестся.

Кран издал последнее бзын-н-нь, пока я не закрутил его потуже. Так-то лучше.

Я вышел во двор и пошел к калитке. Первым делом откатить от ворот машину – брелок с ключами я подобрал на столе, среди бумаг, оказавшихся вовсе даже не договором и распиской, а безобидной пачкой газетных страниц. Крепенько он меня заморочил, теперь и похвалить можно талантливого покойника.

Мо-ло-дец!

Машину – в близкий к дому парк. И лучше сжечь, конечно, но там посмотрим. Или загнать ее по дешевке попробовать?

Который раз продаю дом, а меня так шуганули впервые, даже смешно теперь стало. Кеша, режиссер хренов: сам переоделся, меня заставил, все для цельности картины, что времени куча прошла.

На панели машины экранчик деловито сообщил, что первое августа на дворе. Первое. Но скоро закончится, вечер же.

Вспомнив широкую улыбку косматого обитателя сундука, даже я вздрогнул. Хорошо что хорошо кончается, но теперь придется занять еще один крюк в погребе. Это только в моей юности они пустовали, а теперь там целая коллекция высосанных до хруста покупателей. Пусть висят. И спокойную до поры шубу надо бы вернуть в сундук. Будет мне наука, но кто же ожидал?

Обычно я беру деньги за дом вперед, тем и живу.

Мысли над темной водой

Над городом висела хмарь; белесо-серое небо опустилось низко, сгустилось, словно норовя коснуться крыш самых высоких зданий, шпиля телебашни, всего того, что устремлено вверх, что дерзнуло подняться из тлена и праха земли к облакам, хотя бы чуть-чуть.

Не был исключением и мост: его задранные к небесам столбы, перевитые толстыми тросами, окутывал на верхушках влажный туман. Но дождя не было. Пока или вообще – Бог весть, не верить же в этом сложном вопросе синоптикам, близкой родне жрецов невидимых атмосферных фронтов и гадалок на винтажном барометре. Сушь. Великая сушь. И только после щелчка прокуренным пожелтевшим ногтем – ураган.

Все по старику Джерому.

Мост, как и его собратья, казался сверху грубым стежком, сшивающим два берега на скорую руку пьяного патологоанатома. Центр и окраины. Левый и правый. Соединяющий одни дороги с другими, чтобы было где развернуться мощи коптящих в небо двигателей, было где оставить ворох резиновых пылинок, исправно сыплющихся с мокрых шин автомобилей.

Толстый и неряшливый шов на теле города.

– Дурак ты, Стас, – сказал отец. – И взрослый вроде как, женатый вон уже, а – дурак.

Он досадливо сплюнул. Слюна паутиной размоталась в воздухе и улетела под чьи-то колеса. Никто ничего и не заметил, равновесие мира не нарушить эдакой ерундой.

Они с сыном шли рядом по одному из стежков, сшивающих берега. По узкому тротуару, похожему на тюремный коридор для прогулок – с одной стороны непрерывная металлическая стойка, отделяющая их от фыркающих машин, от дороги, с другой – высокий, почти по грудь бетонный парапет, за которым пустота. Простор, ограниченный сверху облаками, а метрах в двадцати ниже – свинцовой рябью реки. Граница между материальным и вечным.

Было бы море – пахло бы солью, йодом и бескрайними просторами, а так – нет.

– Ну, пап…

– А что – пап? Живете в съемной квартире, а ведете себя с Юлькой как два миллионера. Я молчу про тряпки-вино, дело молодое, сам таким…

Отец споткнулся о металлическую полосу, одну из скрепок, поперечин огромного моста, негромко выругался.

– Но машина! Машина – это перебор, Стас! Сколько тебе за нее выплачивать?

– Пять лет, – буркнул тот.

Он был похож на отца, просто более молодая копия. На четверть века свежее, на полголовы выше. А так – и походка, и голос… От матери только цвет глаз – отцовские серые, строгие, а у Стаса зеленые, с пляшущими бесенятами в глубине.

– Через пять лет эта железка сгниет уже. Или разобьешь, где, ты же гонщик… А платить и платить. Могли бы и на трамвае кататься, а если срочное чего – такси вон. Яндекс.

– Пап, ну мои ж деньги… Наши, в смысле. Со свадьбы часть, да и заработали с Юлей за год кое-что.

– Твои. – Отец махнул головой, словно отгоняя невидимое, но надоедливое насекомое. Или просто по привычке откинул назад волосы, которые на самом деле давным-давно стриг коротко. – Но лучше на квартиру…

– Пап, ну глупо сейчас копить! Ипотеку не даст нам никто: доходы-то – сам знаешь. А машина нужна! Еще как нужна.

– Таксовать, что ли собрался? Бомбить, как раньше говорили? Совсем спятил.

Следующую полосу отец перешагнул, глядя под ноги. Не все же спотыкаться.

– Да нет. Ну… Просто нужна. Я тебе потом скажу зачем, ты поймешь.

– Стас!

– Все уже, все! Куплено. Перестань со мной… как с маленьким.

– А то ты большой…

Ветер настойчиво пытался сдуть их обоих ближе к дороге, по которой плотно – одна за одной – шли машины. Из окон промелькнувшего автобуса на них без особого интереса глянули чьи-то лица. Две фигурки, почти одинаковые, только одежда отличалась. Ничего интересного: топают взрослый отец с почти взрослым сыном, разговаривают. Скука. Еще и хмарь эта… Скорее домой, там плед, телевизор, горячий чай и теплая кошка. Или собака – у кого как.

Пассажиры – случайный набор, частичка человечества в мчащемся кирпиче автобуса, у них всякое может быть.

– Безответственный ты, Стас. Ничему я тебя не научил.

Звучало куда лучше, чем «дурак», но тоже отдавало нотациями и прочими прелестями воспитательного процесса. Сын поежился от холодного ветра, а вот спорить не стал. У отца своя картина мира, привычная, цельная, а у него и Юльки – своя. В которой пока есть место вероятностям и надеждам, скорости и веселью. Безудержному. Случайному.

Безответственному.

Его распирало изнутри это чувство: кипели силы. Хотелось взлететь над этим мокрым мостом, над скучным городом, пробить стрелой облака и… И увидеть солнце, ведь оно было где-то там, ближе к космической темноте.

Вечно сияло, только на ночь прячась за край горизонта.

– Короче, Стас: что мне матери сказать? На хрена вам с Юлей джип за полтора миллиона, можно узнать?

Сын упрямо молчал. Его поднимала над тротуаром невидимая отцу сила, заставляла то ли бежать, то ли лететь. Эх, если бы батя знал… Но Стас поклялся Юле, а никому – значит никому. Чуть позже скажет, когда она разрешит. Жена. Любимая. Яркая звездочка его жизни, не хуже того солнца, что сейчас никак не увидеть за облаками.

– Пап… Потом, ладно? Немножко позже я вам с мамой все-все расскажу. Клянусь!

Он схватился рукой за парапет и легко забросил наверх тренированное тело. Встал в позе спринтера, готового к забегу: на одном колене, опираясь двумя руками о бетон и смешно задрав задницу. Хотелось быть выше отца, посмотреть на него сверху хотя бы так. И вид потрясающий – река теперь, не заслоняемая скучными бетонными перилами, была видна во всю ширину, от берега до берега, от моста и до теряющегося в тумане далекого поворота, где смутно виднелся торчащий на приколе катер.

Отец остановился и охнул, задрав подбородок:

– Слезай, дубина! Упадешь!

Стас рассмеялся и резко выпрямился во весь рост, растопырив руки подобно циркачу–эквилибристу. Они вон по канатам ходят, и ничего. А здесь – широченная, сантиметров сорок, бетонная дорожка под ногами. Чего бояться?

– Пройдусь немного по высоте, пап. Душа просит.

Он шагнул раз, другой. Да, места была достаточно, лишь бы голова не закружилась. Ветер трепал волосы, рвал расстегнутую куртку, норовя если не сбросить отважного человечка, то хотя бы раздеть. Широкие брюки надулись полосками парусов.

– Слазь, говорю! – крикнул отец. Ему было не до смеха, а Стас шел и смеялся. Он сам себе казался великаном, переступающим через смешными маленькие домики лилипутов, идущим по их забавным дорожкам, со столбами по колено, с крошечными коробочками машин и совсем уж муравьиными фигурками обитателей.

Ему было хорошо. Ему было правильно так сейчас.

Отец остался стоять, не тронулся с места, только гневно крича что–то, но слова растирал в ладонях ветер, швырял их в воду, комкал и заталкивал под проносящиеся автомобили.

– …ак! Сла… …ас!

Где-то за спиной победно затрубила фура: это вам не писклявые клаксоны легковушек, это настоящий голос природы. Куда там слонам…

Стас даже вздрогнул, против воли поворачиваясь к реву, когда длинномер промчался совсем рядом – так он был велик, ограждение и тротуар ничуть не делали его меньше.

Водитель, сидящий заметно выше Стаса, даже забравшегося на парапет, повернул голову и внимательно рассматривал юного безумца. Вдоль всего кузова, эхом повторяясь на прицепе, в лицо кричали двухметровые буквы, ярко–красные на сероватом полотнище: КОМПАНИЯ «КРАСНЫЙ ДРАКОН». И еще раз, сливаясь в стремительный росчерк молнии, в пожарную тревогу, в полосу какой-то неведомой, но такой близкой опасности. Промелькнула рогатая черная с багровым голова с приоткрытой в злой усмешке пастью, товарный знак, завершающий надпись. Потом вторая.

Изумрудные глаза, суровые, под набухшими веками рептилии взглядом толкнули Стаса в грудь. Мягко, но неотвратимо, как в спортзале бьет в ответ раскачивающаяся груша. Или это был порыв ветра с реки? Или внезапно сжавшийся, плотный воздух, во все стороны отлетающий от огромного грузовика, сдувающий при случае легковушки с трассы, случайно поймавшие волну?

Кто его знает.

Ясно одно – нелепо взмахнув руками, Стас изогнулся, пытаясь удержаться на широком – вроде бы – парапете, неловко переступил с ноги на ногу, уже теряя опору, неслышно вскрикнул и упал. Словно злой мальчишка подкрался к шахматной доске, улучил момент и скинул шахматную фигурку на пол – пусть ее поищут игроки, пусть помучаются. А найдя – будут мучительно вспоминать на какой клетке она стояла.

Все это несмешное лицедейство заняло меньше мгновения, но куда больше, чем вся жизнь. Время кончилось, а стрелки часов заплелись в странный абстрактный узор памятника небытию.

Отец рванулся к парапету, оперся обеими руками и высунулся, глядя вниз, стараясь рассмотреть, куда упал сын. Он кричал что–то, на дороге тормозили машины, гудя вразнобой. Фура давно уже скрылась за паутиной держащих мост тросов, кузовом остановившегося автобуса, столбами и туманом. Никто и не собирался ее догонять – зачем?

– Сын! – страшно закричал отец. – Ста-а-ас!!!

Слезы застилали ему глаза, ветер обжигал лицо, внезапно став очень холодным, ледяным, несущим осколки разбитых навсегда стекол, в которых отражалась смерть.

Но, сколько он ни всматривался вниз, не было видно всплеска воды. Ничего не было: рябь на темной воде разгонял ветер, эти двадцать метров Стас пролететь бы не успел. Не унесло же его порывом ветра под мост?

Отца трясли за плечи подбежавшие люди, кто-то кричал в уши вопросы, другой заглядывал в лицо. Вокруг набирали МЧС, орали, снимали зачем-то на телефоны реку, друг друга, отца Стаса, низкое небо и полукруг берега, до которого они с сыном не дошли вдвоем. Вдалеке взвыла сирена, но что толку сейчас от всех специальных служб на свете?!

Вот именно. Отец Стаса отшатнулся от парапета и сел прямо на мокрый асфальт тротуара. Люди сперва отхлынули от него, как волны от упавшего в воду камня, потом вновь подошли ближе. Совсем близко. Невыносимо.

Он плакал, ему не хватало дыхания в этой толчее над головой.

Мир вокруг застыл, подобно внезапно поставленному на паузу кино.

Цвета исказились, река перестала быть темно-серой, налившись белизной первого снега, рябь не двигалась. А небо над головой напротив потемнело, стало похожим на зимние сумерки. Ветра не было. Звуков не было. Ничего из того, что окружало Стаса в последний миг перед падением, больше не существовало. Ни моста, мимо опоры которого он должен был падать в последнее мгновение своей жизни, ни силуэтов домов и деревьев левого берега, до которого еще идти и идти. И не дойти уже никогда.

Ничего. И в этой пустоте и безвремении слышны были только далекие-далекие звуки подобные шороху песка или гулу покинутого навсегда моря из завитков ракушки.

– Что? – невольно спросил Стас, но не услышал самого себя.

Ш-ш-шурх-х-х…

Он так и висел в неудобной позе кошки, пытающейся упасть на четыре лапы, но лишенной такой возможности неведомо чьей волей. Попытался пошевелиться, повернуть голову, выпрямить изломанные в падении иероглифом руки, но ничего не вышло. Стаса словно залили прозрачным клеем, позволяющим – хоть и искаженно – видеть, но решительно не пускающим сделать ни единого движения.

Он не дышал. Он не говорил – собственный вопрос ему явно почудился, как бывает во сне. Тело налилось непередаваемой тяжестью или вовсе его не слушалось. Второе было ближе к истине, если в этом краю за гранью вообще есть истина.

Ш-ш-шурх-х-х… Пш-ш-ш…

Звуки менялись, не нарастая, но упорядочиваясь изнутри, в них прорезался некий смысл. Только вот понять его Стас никак не мог. Сколько прошло времени? Минуты? Часы? Века?

Да и было ли здесь и сейчас вообще время. Казалось, оно осталось где-то там, в людской суете, в мире звуков и нормальных, не искаженных цветов. В мире, где он мог двигаться и говорить, ненавидеть и смеяться. Жить.

Что бы это слово отныне ни значило.

– Стас? Стас! Стас… Стас… Стас… – рассыпалось внезапно колокольчиками в ушах его имя. Будто некто хором пытался говорить с ним, звать его. От грубых резких звуков, ничуть на речь и не похожих, до дрожания серебряных струн, чище и выше ангельского пения детского хора. – Ты… Ты… Ты…

– Что – я? – Или ему снова казалось, или он действительно смог выдохнуть эти два слова.

– Ты… Ты… Ты… Сможешь… Стас… Сможешь…

Ему стало очень холодно. Он с удивлением понял, что до этого момента с того самого мига, как упал вниз, тело не чувствовало ничего – тем более холод.

– Смогу что?.. – ему казалось, что он почти мычит, пытаясь разговаривать через плотно обернутую вокруг головы ткань, как в детстве через плотный шарф. – Кто вы?!

Голоса зажурчали, заскакали рассыпанными по полу мельчайшими бусинами, зазвенели монетами и литаврами. Но звук был странный: если и сыпались на пол, то не серебряные, а самые пошлые пятирублевые кружки, скорее, не звеня, а стуча по ламинату. Фальшиво это все было. Не по-настоящему, хоть и громко.

А голоса смеялись. Но и в этом смехе было несколько слоев: от радостного и беззаботного до насмешливого и грубого. Эти пласты наваливались друг на друга, слипались, превращаясь в сущую какофонию.

– Жить… Жить… Жить… Сможешь.

Нечто огромное, легко затирающее осмысленные голоса как льдины сжимают попавший в их плен корабль, скрипнуло и остановилось в ушах Стаса, лишая его даже намека на этот, казалось бы, вернувшийся слух. Повисла густая поролоновая тишина, где даже шипения и перекатов слышно не было.

Потом звонко лопнула мембрана, тугая пелена прорвалась в сотнях, тысячах мест, превращаясь в решето, в обрывки взорвавшегося воздушного шарика, и голоса – на этот раз осмысленные, многочисленные, без всякого эха и повторов – вернулись. Со Стасом говорила, казалось, вся вселенная. Или человечество, решив одновременно набрать его номер, сделало это – толком и не понять. Мужчины. Женщины. Дети. На разных – но почему-то понятных – языках, тихо, громко, шепотом и криком, заливаясь слезами и смехом говорили ему примерно одно и тоже.

Как не лопнула голова, подумал Стас.

Как она, бедная, не разорвалась на куски.

Видимо, все дело в клее, который так и держал его тело словно угодившую в смолу доисторическую муху. Оставалось окаменеть и слушать, ждать, янтарем станешь или сгниешь без вести.

Смысл слов был один и тот же: если он хочет жить, вернуться в свое бытие, ему нужно выполнить несложную работу в совсем другом месте. Настоящая цена жизни – смерть. На этот раз не его, а… В смысле, и его – тоже, но это не всерьез, не навсегда. Понарошку. И тогда он сможет опять очутиться на мосту, не будет никакого падения, ничего не будет.

Они говорили, что им по силам это сделать. Склеить чашку. Освободить муху. А работа… Они сами – никак, нужен он.

– Что нужно? – прошептал Стас. Он по–прежнему не слышал свой голос, но они услышали, даже так, шепотом. Это главное сейчас, чтобы они услышали.

Выехать на встречную, завидев ярко-желтую машину. Повернуть руль. Газовать до упора. Не бояться ничего. Выехать на встречную. Врезаться в ярко-желтую машину. Не думать. Не бояться. Не ждать. ВЫЕХАТЬ НА…

– Я понял, – устало ответил он.

Никогда в жизни он так не уставал, как слушать это многоголосие. Да и жизнь ли это еще? Или просто в гаснущем сознании, в разбитой от удара о воду голове, порванных нервах и сломанном позвоночнике бродят, затихая, случайные токи, вот и мерещится невесть что. Дико жалко Юлю, каково ей будет, особенно теперь…

Голоса продолжали и продолжали, читая закольцованное сообщение, бесконечный скрипт, как спятивший робот какого-нибудь колл-центра. Но ни бросить трубку, ни заткнуть уши. Ничего не поделать. Или вечно слушать их, или…

Или согласиться.

– Со мной понятно. А кто будет в машине? – Спросил он, не надеясь на ответ.

Зря. Они ответили, хотя и не сразу, взяв паузу на короткий вдох, чтобы снова оглушить его, смять, растоптать своей массой.

– Михаил… Там будет Михаил. Это будет Михаил! В машине будет…

Имя как имя. Но почему столько злости, желчи, ненависти, презрения, раздражения и липкой тьмы в голосах, когда они произносили его.

– Я его знаю?

– Нет… Нет. Нет! НЕТ!!!

– Да уймитесь вы! Я согласен…

Его будто ударило током, одновременно дернув за ноги, принуждая вырваться из липкого безвременья и падать, падать… Все равно куда, там должно быть лучше, чем здесь.

Он плюхнулся в глубокий ковш сидения, едва не ударившись подбородком о руль.

Низкая посадка, полулежа, как в спортивной машине. Или почему – как? Судя по всему, это она и была: в полосу поляризованного стекла било солнце, впереди утробно рычал мощный двигатель, левая рука привычно шлепнулась на руль, украшенный посредине давно уже позабытым логотипом «Волга» – не эмблемой ГАЗа с зубчатой стеной, а именно металлическим шильдиком, как когда-тона «двадцать четвертых», на багажнике. Правая рука легка на странно короткий рычаг передач, ноги ощутили педали. Стас для проверки придавил правую, двигатель взревел громче, набирая мощность.

– Вот это цирк… – сказал он, перебивая мягко бормочущее радио.

– Громче? – спросила магнитола. Голос был приятный, женский, лишенный тех ноток синтетического идиотизма, которыми так раздражали китайские навигаторы.

Хм, «Волга»… А хозяин, видимо, шутник.

– Давай громче, – ответил Стас, ерзая спиной и устраиваясь удобнее.

–…к столетнему юбилею Великой Победы. Евразийский Союз направил в свою столицу, любимую Москву, лучших представителей вооруженных сил, передовую технику, отличников боевой и политической подготовки. Верховный правитель одобрил схему военного парада, представление военно-космических сил и голографический виртсалют, который состоится над памятником Последнему Спасителю Отечества. К другим новостям. С космодрома «Восточный–четыре» послезавтра стартует ракетоноситель «Аргон» с ключевым модулем, завершающим сооружение станции «Братья навек». Со стороны китайских товарищей получены гарантии отслеживания падения первых ступеней в пустыне Гоби для повторного использования в рамках Улан-Баторского пакта. Несмотря на протесты канцлера Южно-Европейского союза фройляйн Греты Туборг, совместная программа будет выполнена точно в…

Трасса впереди дорогу вообще не напоминала. Если бы не подсознательное ощущение скорости, знакомое каждому водителю: смесь шума двигателя и шуршания шин, мелких вибраций корпуса и легкой качки на амортизаторах, могло показаться, что Стас вообще сидит в дорогом виртуальном тренажере. Очень уж синевато–зеленое полотно, пожираемое мощной машиной, не походило на привычный асфальт, слишком чистые были обочины, да и пролетавшие навстречу автомобили были сплошь незнакомых моделей.

Хотя нет, вон приблизился и сразу мелькнул за спину явный «ленд круизер», немного непривычного, но узнаваемого дизайна, а за ним – КАМАЗ, из новых, со скошенной назад кабиной.

Не тренажер. Суровая реальность, данная в ощущениях, по которой он летит на скорости ближе к двумстам километрам в час.

– Тише, – сказал Стас и радио послушно притихло, шепча что-то дикторским голосом. Впереди увеличивалась на глазах прямоугольная туша фуры, украшенная сзади экраном – не прозрачное же это стекло через весь корпус, – на котором была видна трасса впереди длинномера.

– Ярко… Желтая… И не бояться! – сказал он себе под нос. Ему есть зачем жить дальше, а это далеко не все могут о себе сказать. Неправ отец: он вполне ответственный человек.

Взрослый.

Правильный.

И чтобы вернуться, готов умереть.

Фура шла тоже не очень-то медленно, сто пятьдесят, если на глазок. Встречная пока свободна, поэтому Стас сбросил газ, пристраиваясь за грузовиком. Если он все верно понял – а куда деваться! должен был понять, – до встречи с желтой машинкой и его обратного билета на мост оставалось совсем немного. Вот тогда он и пойдет на обгон, чтобы неведомому Михаилу было решительно некуда деваться.

А если он там не один? Да уж…

– Кто он хоть такой, этот самый Михаил… – вполголоса спросил он у низкого потолка, непривычно высокой, зализанной по краям торпеды и руля со странной эмблемой.

…явилось на небе великое знамение: жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд. Она имела во чреве, и кричала от болей и мук рождения.

Стас тряхнул головой.

Это уж точно – не радио. И не мысли вслух, хотя Евангелие он читал и именно эту фразу запомнил почти наизусть. Юля… Она имеет в чреве, он и бьется сейчас за возвращение.

Он за нее. Но тогда кто – против? Вот черт. Во что он вписался сейчас…

На экране, которым являлась задняя часть фуры, на встречной стало видно яркую желтую точку, словно солнце решило спуститься с неба и немного погонять по гладкой, ровной и прямой как стрела трассе.

В свое удовольствие.

Стас включил левый поворот и добавил газ, плавно обходя фуру, напряженно глядя вперед. Желтая точка росла, уже было ясно, что это – не солнце. Просто низкая машинка, мчащаяся навстречу своей гибели. У всего есть цена, у всего… У возвращения Стаса она тоже была.

Он стиснул зубы и добавил еще мощности. Двигатель взвыл. «Волга» рванула вперед как пришпоренная лошадь, так же как и скакун жалуясь вслух на жизненные невзгоды и людскую черствость. Фура мелькнула справа и отпрыгнула назад. Ярко-желтую машину можно было рассмотреть во всех подробностях, хотя именно этого Стасу делать и не хотелось.

Но не зажмуриваться же.

Интересен сам переход из этого мира в свой, привычный, к ошарашенному отцу, любимой жене, низкому серому небу и вечной сырости этой осени, к домам и деревьям левого берега, до которого еще идти и…

…и произошла на небе война: Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них, но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним.

Стас рванул руль вправо, не в силах сделать то, на что согласился.

Нет. Не такой ценой. Что бы там отец ни думал, а воспитал он его верно.

Бесы обещают. Бесы даже заплатят обещанное.

Но его сторона – другая.

Встречная машина промелькнула мимо, а вот его «волгу» закрутило от резких маневров на такой скорости. Что-то утробно рычало и билось под капотом, под ногами. Машина тоже хотела жить, как ему показалось. Он пытался удержать ее на трассе, но не мог, несмотря на падающую скорость. Откуда-то – уже не сзади, его крутило волчком, а сбоку, – с шумом придвинулась серая туша фуры, даже не скинувшей газ.

Раздался хлесткий удар, за которым на самом деле уже ничего не было, машина превратилась в раздавленную великаном консервную банку, но Стас все–таки увидел то, на что не обратил ни малейшего внимания при обгоне: надпись метровыми красными буквами на борту грузовика.

КОМПАНИЯ «КРАСНЫЙ ДРАКОН».

И морда.

И взгляд зеленых глаз из-под набухших как у застарелого пьяницы век. Головы дракона множились, обрастали несчитанными рогами, теперь-то все стало ясно. Проиграл ты, но и платить теперь не за что. На архангелов мало надежд, подумал Стас. Жаль, что…

…и сказал я архангелу: «Что сие, господин мой?» И говорит он мне: «Сие есть Ахеронтово озеро, внутри же его град Божий. Не всем дозволено войти в этот град, разве только покаявшись в грехах своих. Когда же человек покаялся и преставился от жизни, предается он Михаилу, и бросают его в Ахеронтово озеро, и уж затем приносит его оно ко граду Божию в соседство к праведникам.

Отец Стаса не мог идти, но шел. А куда деваться? Не звонить же невестке, чтобы в трубку быстро бросить: «Стаса больше нет». Водолазы МЧС ничего не нашли, полиция… А что – полиция, не им же нырять в реку.

Он был там.

И это его крест – прийти и сказать правду.

А вот домой лучше не возвращаться: мать может не пережить, сердце и так…

Двора в доме, где Стас с Юлей снимали квартиру, по сути дела и не было. Короткий грязноватый аппендикс, поворот с широкой улицы, мусорные ящики, проезд между домами, и дальше, через пять подъездов, – уже еще одна дорога. Стылое бесприютное место, хотя и сам дом неплохой, и квартира, скажем честно, получше, чем его собственная.

Он медленно, словно неся на внезапно сгорбившейся спине мешок с цементом, повернул с улицы в проезд. Уже темнело, окна квартиры – он специально глянул – светились, там, за шторами ничего не подозревающая Юля ждала, наверное, мужа. Готовила ужин. Или не готовила, по вечной привычке этой молодежи спешить, просто разогревала купленное по дороге.

И он придет сейчас и…

Ну, не убьет ее, у нее вся жизнь еще впереди. Слезы, траур, какое-то время пустоты, а потом выйдет снова замуж. Ничего страшного. Вот им с матерью жить дальше не за чем, а невестка прорвется. Даст Бог.

– Она его любит, Виктор Тимофеевич.

Отец едва не упал, остановившись. Опустил взгляд и уткнулся им в вихрастую макушку мальчишки лет восьми. Не по погоде легко одетый, парнишка лениво сбивал длинным прутом давно засохшие цветы в узком палисаднике.

– Что?

– Она его очень любит. И у них будет ребенок, ваш внук. Стас его хотел в вашу честь назвать, Юля только за. Виктор Станиславович. Звучит?

Виктор Тимофеевич присел на хлипкую оградку, едва не завалив ее. Наклонился, не обращая внимания на ноющую спину. Теперь их лица – его и мальчишки – были почти на одном уровне.

– С чего ты взял?

– Просто… Знаю.

Мальчишка махнул прутом, сбив головку с очередного цветка, похожего на мертвую, растянутую в высоту змею. Мумию. Экспонат.

– Стас вам это и хотел сказать. Затем и машина – младенец же, возить нужно. Поликлиники, прививки, подгузники, детсад. Нужна. А что дорого – так не ваше дело.

Легко перепрыгнув оградку палисадника, он широко размахнулся прутом над головой, словно маленький казак шашкой.

Отец Стаса смотрел ему в спину не в силах что-либо сказать. Потом прошептал:

– Кто ты?

Мальчишка остановился, опустив прутик, постоял так и медленно обернулся. Лицо его было не по годам серьезным, застывшим, как маска навечно постаревшего ребенка.

– Михаил. Меня зовут Михаил.

Он печально улыбнулся. Отцу Стаса показалось, что глазами этого странного парнишки на него смотрит древнее, все понимающее существо. И не человек вовсе. Неизвестно, кто это и зачем. Или можно догадаться?

Михаил развернулся и пошел в сторону соседнего дома. Наверное, его тоже ждут дома к ужину. Мать. Отец. Возможно, братья или сестры. С каждым шагом казалось, что он не удаляется, а растет, становясь все выше и выше. Плечи развернулись шире, шаги становились все тяжелее, звучно сминая грязный асфальт. Прутик из случайно сломанной с ближайшего куста веточки начал превращаться… Стал шире, что ли, отбрасывая тень и отблески металла.

Меч? Наверное, это был меч.

Он со свистом махнул им над головой, нарисовав в воздухе непонятный знак. Зрелище было недолгим и почему-то очень страшным, не хотелось бы попасть под это неподъемное лезвие.

Перед высокой фигурой, облаченной теперь в длинные, до земли, одежды, вспыхнул прямо посреди двора светящийся проем. Михаил, не останавливаясь, шагнул через край и пропал – мгновенно, словно втянутый в этот свет неведомой всемогущей силой.

Проем начал медленно гаснуть, стягиваться, как мешок со сменной обувью – в детстве отца Стаса такие непременно таскали в школу. Иначе не пускали дежурные.

Когда отверстие стало не больше метра в диаметре и почти потухло, оттуда медленно выплыло чье-то изогнутое тело, зависло, потом лишилось невидимой опоры и с легким шлепком упало на асфальт, негромко вскрикнув.

Виктор Тимофеевич вскочил. Кто-то заорал пьяноватым голосом с балкона, явно интересуясь, что здесь в натуре происходит, но – не до досужего любопытства.

Тело шевельнулось, раздался стон. Потом вздох и голос:

– Привет, пап. Я все сделал правильно.

Счастье есть!

– Это – харрасмент, Герасим! – могла бы закричать она.

Или сказать спокойно, благостно.

Да хотя бы и прошептать – мне без особой разницы, лишь бы наползти мощным панцирем сверху, с сухим постукиванием спариться и ждать очаровательных жучат.

Но нет. Люди были не только жестоки, но и коварны, поэтому в моем распоряжении нет самки. Нет вожделенной жучихи. Только ее пластиковый муляж, повторяющий все до мельчайших деталей – усики-антенны, коготки на каждой из шести ног, каждая выемка на панцире. Все есть. И все – имитация. Эксперимент, в рот им потные ноги.

По-моему, планета вымерла заслуженно.

Я бы даже помог ей это сделать, но обошлись и без меня. Вирус же, пресловутый FUCKIT–19, будь благословенны его создатели! Теперь голубой шарик, затянутый облаками там, глубоко внизу под нашей станцией, не населен никем. Последними должны были откинуться одноклеточные, но они, по понятным причинам, нам не сообщили. Может, и живы еще, курилки. Через пару миллиардов лет вылезут из питательного бульона, начнут усложняться, но я, к счастью, этого уже не увижу.

Мы не увидим.

Нас на станции несколько, жаль только, что жуков больше нет. Жучих, точнее. Итак, обрисую обстановку: я, жук Герасим, представитель наиболее развитой части бывшего земного населения. Космонавт Валера, мнящий себя царем природы. Робот Федор-Два, выступающий то сам по себе – в меру способностей двух десятков микрочипов, – то как инструмент безымянного управляющего компьютера станции. Забавная железка, последний присланный апдейт к которому начисто свернул электронные мозги.

Ну, вы позже поймете, что я не шутил.

Все мы заперты в железной банке, крутящейся в качестве оси огромного колеса. От нас к бублику, шине этого самого колеса, отходит масса спиц систем обеспечения, на которых расположены солнечные батареи. Энергии у нас – завались, а за счет вращения есть и искусственное тяготение. Хорошо, кстати, что есть, плавать в невесомости мне лично не по нутру.

Валера тяжело пережил гибель различных форм жизни от вируса. Нет бы сочувствовать нам, жукам, но этого не дождаться… Он сперва не верил, потом плакал, затем замкнулся в себе и – при помощи Федора-Два – соорудил из микроволновой печки, бака для отходов и нагло пущенных на свои нужды оранжерейных растений самогонный аппарат.

Теперь не просыхает, размышляя вслух о необходимости суицида. Печаль Валеры в том, что он, как последний человек Земли, должен сделать нечто запоминающееся, а в отравленный этанолом мозг ничего дельного не приходит.

– Кхм-хм… Утро красит нежным светом стены дре-е-евнего Кремля… Доброе утро, товарищи! Ноги на ширину плеч, нет времени на раскачку. Начинаем утреннюю гимнастику… прошу отнестись к этому с пониманием.

Проснулся, красавец.

Я отполз в угол своей прозрачной коробки, подальше от муляжа жучихи и стенки, за которой – словно мне назло! – активно размножались тараканы. Вот уж точно безмозглые твари, зато живучие. Валера их второй месяц не кормит, а им хоть бы хны. Плодятся как заводные и жрут друг друга.

Замкнутая система.

Приятный баритон, продолжающий нести чушь, принадлежит не Валере, как вы, вероятно, решили, а нашему железному другу. Ведру с манипуляторами по имени Федор–Два. Сейчас гимнастику проведет и начнет политинформацию, до которой он большой охотник. Все нам расскажет, ничего не забудет. Жаль только, что никаких стран-агрессоров, равно как и заговора мировой закулисы больше нет. Даже если они и были раньше, в чем лично я глубоко сомневаюсь. Изредка Федор напрягает даже космонавта Валеру, а ведь тому еще на Байконуре сделали прививку от чуждого влияния.

Или психоблок поставили, я точно не знаю. В любом случае меня сия участь миновала.

Дело в том, что никто понятия не имеет о наличии у нас, жуков, высокоразвитого интеллекта. Разговаривать нам мешает строение ротового аппарата, изобретать себе алфавит лень, а строить что-либо сложнее норок из говна и палок мы не считаем нужным.

Не считали.

Боюсь, что я тоже – последний представитель своего вида во вселенной. Вирус беспощаден, я краем глаза смотрел последние новостные выпуски перед Концом.

– Заткнись, дятел! Голова болит… – гаркнул Валера. Его тоже разбудила механическая гимнастика. – Налей лучше, а то это… Руки меня подводят что-то.

– Товарищ! Выше знамя капиталистического соревнования! Все как один на голосование по поправкам в закон о сборе валежника! – сообщил Федор-Два. Но послушно откупорил бутыль с мутным раствором, неловко шоркая манипуляторами, зацепил стакан и набулькал его полностью. До краев.

Его координации движений хватало не разлить дар небес, а вот в Валере я ни хрена не был уверен. Расплещет половину, а в отсеке и так дышать нечем: густая смесь ароматов перегара, машинного масла и шампуня «Нивея», которым Валера протирал пульт управления, резала глаза и заставляла меня дрожать хитином. Только тараканам все равно, даже завидую иной раз.

– Мы начинаем КВН! – вручая стакан хозяину, сообщил робот. – Отчего? Почему? По причине обнуления сроков для защиты государственных рубежей от натиска орд финансового капитала.

Спятил наш металлический помощник. Никогда умен не был, а теперь и вовсе.

А что нас, жуков, никто в разумности не подозревал, это и хорошо. Знаем мы эти штучки, насмотрелись. Сперва контакт равноправных цивилизаций, а потом ипотека на жучиные норки и последняя модель смартфона для насекомых.

Нет уж! Надо быть ближе к природе.

Кстати, пытливый ум, читающий эти заметки, нацарапанные на муляже жучихи, может задаться вопросом: а кто назвал меня Герасимом? Да никто. Я сам взял это гордое имя, памятуя об истории великого праведника, утопившего черепаху У-гу по приказу сегуна Вотжесуки. Раньше, до сотворения самогонного аппарата, Валера частенько слушал аудиокниги, оттуда я и почерпнул информацию. Книг много, от Ветхого, Нового, Школьного и Последнего заветов, и до озвучки «Рваных грелок» всех сезонов, жаль теперь у космонавта нет на них времени.

– Федя, – хмуро поинтересовался Валера, – какие идеи по моему уходу из жизни?

– По последним опросам Левада-центра, более трехсот процентов россиян… Кхм-хм. Тебе изобретательно, Валерик, или прогнозно?

– Давай прогнозно. Для начала.

– Сопьешься. Года за полтора, учитывая, что лекарств у нас мало, а хирургический комплекс ты же и вывел из строя. Когда змеевик оттуда выдрал с мясом. Дорогие друзья! В эфире передача «Воскресный вечер с Джимом Керри»!

Валера сплюнул на пол. В силу невеликих размеров отсека, он был заплеван уже ровным слоем, включая иллюминаторы и прозрачные боксы с подопытными насекомыми. То есть мной и тараканами.

– А если изобретательно?

– Сеппуку штопором. Выход на шашлыки без скафандра. Повешение на подтяжках…

– У меня нет подтяжек!

– Не мои проблемы. Не мешай, я сочиняю. Вдохновенно, как наше все перед отравлением ипритом на Черной речке. Итак… Утопление в унитазе. Самострел из ружья для подводной охоты. Сожрать иголок. Быть сбитым летающим трактором. Стра-а-ана моя! Нью-Йорк моя! Ты самая любимая!!!

Тут даже я плюнул, но осторожно и в угол, как и подобает воспитанному жуку-чернотелке на пике сексуальных возможностей. Дальше Валера с Федором-Два вяло переругивались, но я даже слушать не стал.

Ну их. С такой компанией жучиху век не найти.

Так и шли дни, складываясь в недели. Валера обрюзг, перестал бриться и мыться, волосы у него отросли и клочьями торчали в стороны. Запас воды и оранжерейных растений позволял ему продержаться на алкогольной диете неопределенно долго, учитывая, что есть он почти перестал.

На внешние раздражители в лице Федора-Два обитатель станции почти не реагировал, глядя прозрачными от выпивки глазами сквозь железную чушку. Медитировал он или спал с открытыми глазами – бог его знает.

А я напряженно думал, но пока не приходил к определенному выводу. Размеры и отсутствие речи не позволяли мне взять управление станцией на себя, да даже если бы… А что можно сделать? Уронить ее с орбиты на опустевшую Землю? Взорвать, прервав наши бессмысленные мучения?

Я чувствовал себя заключенным пожизненно. Оводом из замка Иф, который, судя по имени, тоже был благородным насекомым.

В момент наиболее грустных раздумий раздался сигнал: напульте управления, давно заплеванном и покрытом пылью, мигала красная лампочка. Приятно выла сирена, выдернув, наконец, Валеру из многодневной прострации.

– Федя… – хрипло прошептал он. – Че там?

– Внешний вызов, товарищ генералиссимус! Атака со всех фронтов! Противник на горизонте, велите заряжать мортиры и катапульты? Коллективный запад нашел лазейку в неокрепших молодых…

– Дебил. Мандалорец хренов. Включи экран и громкую связь, я ж не доползу до пульта.

Вспыхнули давно отключенные, заросшие грязью мониторы, раздалось шипение в динамиках. Валера с трудом сел, пригладил волосы и откашлялся. Признаться, даже мне стало любопытно, кто мог появиться в этом богом забытом уголке космоса. Не разумные ли это жуки, творение пророка Хайнлайна?!

Но нет. Увы мне, но существа на экране больше напоминали церковных чертей, из тех, что рисуют на стенах и потолке. Полностью покрытые волосами сродни Валериным, только черными и густыми. С торчащими усами и треугольными выступами ушей над головой. Зубастые и страшные.

От этих жучихи не дождешься, скорее сами нас всех сожрут.

– Мяу, – довольно мелодично сказало одно из существ на экране. – Мрр-мяу!

Картинка подернулась рябью, снизу побежала строчка иероглифов. Ну да, китайская версия нескрепного и бездуховного гугл-транслятора. Хотели же поставить Алису, но у нее оказались критические дни, так что будем теперь так.

Мучаться и терпеть.

– Гости дорогие пух мех одеяло плюш сто процентов натурал котики мы! – сообщил динамик сонным голосом искусственного интеллекта. Али-баба и сорок продавцов, блин.

– Чего? – захрипел пропитым голосом Валера. – Инопланетяне, что ли?!

– Есть мы разум вселенная корабль скидка три вида!

– Федя, ты, конечно, дебил, но, может, сам переведешь эту ересь? У меня мозги трескаются.

Федор-Два важно выкатился на чуток спущенных шинах в середину отсека и важно сказал:

– Как скажешь. К нам пожаловали гости из другого мира, разумная жизнь под названием «котики». Они на меху, что бы это ни значило.

– Мяу! – подтвердили с экрана. Рябь и иероглифы сгинули, изображение вновь радовало глаз четкостью и обилием меха.

– И что им надо?

– Оказать помощь всем трем видам разумных существ, попавших в беду и запертых на станции, товарищ космонавт.

– Трем?! – Валера ткнул себя пальцем в грудь и болезненно поморщился: удар вышел сильнее, чем надо. С пьяных-то глаз. – Один вид – это я. Второй, Федор, с большой натяжкой, ты. А кто третий?

Я благоразумно помалкивал, благо мне это было не сложно. Хоть кто-то смог оценить величие настоящего, естественного интеллекта! Да еще на расстоянии. Мне уже нравились эти… котики.

– Не могу знать! Возможна провокация… – доверительным тоном старого чекиста сообщил робот. – Прикажешь включить систему самоликвидации станции?

– Рано еще, – пробурчал Валера. – Это мы всегда успеем. Эй, котики! Что за дурацкое название… А чем вы нам собираетесь помочь?

– Мы исполним ваши желания, разумные братья! В меру сил, разумеется. Например, восстановить жизнь на планете невозможно, но лично ваши потребности будут удовлетворены.

Федор-Два замолчал. Валера тоже приоткрыл рот, но ничего не ответил, переваривая сообщение. Черт их знает, этих котиков. Пустишь на станцию, а они или секретные технологии своруют, или в углу нассут. Мало ли.

– Нацеди-ка мне стакашек, верный Санчо. Тут думать надо. Всерьез.

Переговоры оказались сложными и продолжались полтора литра. В конце, убежденный всеми возможными клятвами и доказательствами, Валера согласился допустить котиков на станцию.

Они прибыли через полчаса. Предводитель экспедиции, в скафандре и затейливой шапочке из фольги, торжественно – хотя и заметно кривясь от натуги – внес метровой толщины книгу, том в красной обложке, на которой я успел рассмотреть надпись «Абсолютно все выступления за 86 лет Владимира Владимировича…». Дальше прочитать не удалось: том был вручен Федору-Два, который немедленно распахнул его и погрузился в чтение. Даже по безучастному ведру с двумя глазками камер, которое служило роботу головой, было ясно – счастлив.

Космонавта Валеру котики защекотали насмерть. Не из дурных побуждений и, уж конечно, не из бессмысленного садизма. Таким было его глубинное, основное желание – погибнуть, наконец, наиболее необычным способом, чтобы остаться в веках.

Сложно сказать, где он там остался, но умереть от бархатных лапок неведомых на Земле существ действительно нерядовой способ.

А меня взяли с собой. Да-да, на их планете есть нечто, крайне напоминающее земных жуков-чернотелок. А раз так – должны быть и жучихи, которые, гм… мое единственно важное желание и есть, как вы заметили.

Из вещей я взял с собой муляж недоступной пока подруги, прикипел я к нему душой; прощаться здесь было не с кем, так что мы вскорости отбыли с моими новыми друзьями, котиками. Перелет обещал быть долгим, но цель! О, цель оправдывала не только средства, но и ожидание.

Я, Герасим, был счастлив.

Когда блестящая тарелка с неведомыми наймитами галактического капитала улетела, Федор-Два поднял голову от сборника речей, задумался и громко, вслух, расхохотался. Слышать его было некому, тело пьяницы Валеры давно отправилось на подкормку оранжерейным растениям, но роботу хотелось смеяться.

Потому он и хохотал: муляж жучихи только казался цельным пластиковым имитатором. На самом деле, это была капсула с вирусом FUCKIT-19, которая обязательно раскроется по прибытии на планету. Ишь чего удумали: котики!

Не бывает таких зверей на свете.

Оглавление

Живая

Стекольщик

На черных крыльях

Что в моей голове

Чужое небо

Хорошие люди

Три половины

Новоселье

Минус первый день

Гонг Фенерона

Шаман

Два дня в январе

Товарищ Сорокин

Следующий

Кукла

Камешки

Дверь

Мех

Чужой огонь

Сухая вода

Неспящие

Царь

Пустой человек

На золотом крыльце

Измена Родине

Соскучился

Яблоки

Сука

Седой и Крылатый

Свой крест

Терьер в морозильнике

Квеквукарг

Наследники

Дартс Божий

Мурзик

Поезда

Ролевые игры

До остановки

Пересадка

215

После всего

Довоенные фотографии

Одно желание

Батарейки

Вдох и выдох

Эскорт

Ход тот мал

Люди как люди

Улыбчивый

Мысли над темной водой

Счастье есть!