Главный герой 2 [Леонид Алексеев] (fb2) читать онлайн

Леонид Алексеев Главный герой 2

Вещь Интернета

Слава приехал в Москву знакомиться с женщиной своей мечты. Пару месяцев назад, устав от одиночества, он, после длинного внутреннего диалога, надкусил ноготь и зарегистрировался-таки на сайте знакомств. Недели три-четыре переписывался с девушками со всей страны, обменивался с ними фотографиями, пережил несколько виртуальных пощёчин и наконец нашёл её! Яркая, дородная Светлана не просто пленяла воображение Вячеслава женскими чарами — она изящно вписывалась в его профессиональную жизнь. На растущей ферме в Самарской Луке как раз недоставало ветеринара с многолетним опытом работы в богатом подмосковном хозяйстве.

Окрылённый предвкушением счастья Слава закончил посевную, принял плановый отёл и купил билет на поезд. Отхлебнув сливок с парного молока, он забронировал номер в гостинице «Урожай» и покатил в столицу.

На первой же встрече Слава искал случая открыть Светлане сердце. Рассказывал ей о грандиозных планах, об удоях и живом весе, а сам, изнывая от решимости на нечто радостно-непоправимое, будто случайно, касался её локтя, шёл то справа от неё, то пристраивался слева. Светлана серьёзно слушала, вникала в детали и советовала — как коров к зимовке подготовить, и как молочных поросят правильно подкормить. И вот, на Тверской Слава вдохнул поглубже, дал горячим признаниям построиться на языке в две колонны и…

— Вячеслав, а пойдёмте в оперетту? — звонко предложила Светлана, останавливаясь у театральной кассы.

— С удовольствием! Только хотел вам предложить, — Слава бодро шагнул к афише.

— Смотрите, «Доходное место», — Света провела пальцем по стеклу будки и наклонилась к окошку: — Добрый день, на сегодня осталось что-нибудь?

Счастливые обладатели билетов, они ещё погуляли по бульварам, попили кофе с эклерами и к половине седьмого смешались с публикой в фойе на Большой Дмитровке.

Нет, Слава, конечно, радовался — многообещающие отношения, да и в театр он последний раз ходил лет пятнадцать тому, когда в Бауманке учился, но вокруг фланировали пары, и Вячеслав, пусть и по-доброму, с лёгкой грустинкой завидовал кавалерам — им-то было куда вести дам после спектакля.

— Слава?!

От торжественного звучания своего имени, Вячеслав приосанился и сориентировался на голос.

— Аркадий?!

Встречи бывших однокашников также трогательны, как и маловероятны. Потому, наверное, что их особенно никто не ждёт. Разве только убедиться, что у тебя самого дела идут не хуже всех.

Вячеслав и Аркадий обнялись и представили спутниц.

Прозвенел первый звонок.

Девушки быстро нашли общий язык и щебетали без умолку, оставив мужчин без внимания. Слава участливо выслушал историю Аркадия от слов «я тоже больше ракетами не занимаюсь» до истории создания фирмы по проектированию сложнейших электронных устройств. Аркадий тоже в долгу не остался и честно силился, округляя глаза и удивляясь, осознать сельскохозяйственные достижения сокурсника.

— Старик, так поживи у меня! — просиял Аркадий, узнав о Славиных жилищных стеснениях. — Освоишься день-другой, и будет где с невестой уединиться. Мне как раз надо отбыть ненадолго: кое-что проверяем по работе — эксперименты, подгонки. Давай мобильник.

— Неудобно, — засмущался Слава. — Но и отказаться, знаешь, выше моих сил. Зачем тебе мобильник? — Вячесав недоумевал, но протянул смартфон в чёрном кожушке.

Аркадий уверенно потыкал пальцем в телефон и развернул его экраном к Славе.

— Вот, смотри! Я установил специальное приложение. Поднесёшь этот штрихкод к двери, и тебя впустят.

— Аркаш, ну, правда… У тебя кто-то живёт… — отступил Слава.

— Никто там не живёт, не дрейфь, — Аркадий всучил Славе телефон, и тут дали второй звонок.

После спектакля Славу так и подмывало пригласить Светлану в гости сегодня же, но он благоразумно решил сначала разведать обстановку и устроится на новом месте. «В чужой квартире», — крутилось в голове.

Слава проводил Свету на электричку и с романтическим трепетом геолога-первопроходца отправился по адресу Аркадия.

В заплёванном подъезде дверь квартиры на восьмом этаже выделялась свежестью светлой отделки под дерево. Щуплая бабулька прошмыгнула в квартиру напротив, процедив на ходу: «Опять какой-то. Поди, знай, кто таков…» Слава точно не запомнил, куда прикладывать телефон и водил им вправо-влево и вверх-вниз на расстоянии ладони от двери. За спиной послышался приглушённый бабкин голос: «И этот дверь телефоном крестит. Точно — секта!»

Когда штрихкод на экране оказался на уровне глазка, замки защёлкали, дверь ожила и отворилась:

— Добро пожаловать, Вячеслав! — томно пропел волнующий женский голос.

Слава непроизвольно улыбнулся и кивнул. «Фея-домофонша», — хмыкнул он, опасливо переступил порог, закрыл дверь и огляделся. Однушка Аркадия и сама по себе простором не отличалась, а уж обилие бытовой техники и подавно превращало её в отсек подводной лодки. Слава снял ботинки.

— Вячеслав, — домофонша выдержала паузу, — поставьте, пожалуйста, обувь на подставку.

На полу засветился зелёный прямоугольник. Слава осторожно поставил на него штиблеты и отдёрнул руку. Тут же из стены выдвинулся манипулятор, взял ботинки и спрятал их в галошницу. Слава, непривыкший к такой автоматизации, предпочёл сократить потребности до минимума, но и на кухне, и в ванной его сопровождали голос и подсказки феи-домофонши.

Утром Славу ждал странный завтрак, приготовленный, по словам домофонши, из продуктов, показанных людям с холециститом и остеохондрозом в начальной стадии. Слава таких людей не знал, но не стал уточнять.

В дверь позвонили. Учтивая домофонша спросила: «Кто там?» и вывела изображение на экран телевизора. Невысокий парень в жёлтой спецовке приник к объективу:

— «Умный быт», «Кухня-сервис»!

— Вы к кому? — недоверчиво поинтересовался Слава.

— Это ко мне! — раздалось вдруг на кухне.

Слава вздрогнул и обернулся:

— Кто это?

— Меня вызвала ваша кофеварка, — пояснил парень.

Слава сомневался, но впустил парня и полчаса прислушивался к жалобам кофемашины на невыносимые условия эксплуатации. Парень звенел инструментом и понимающе угукал.

Снова прозвенел звонок.

— «Умный быт». «Кондиционер-сервис»! — отрекомендовался детина в синей робе.

— Нет, ну а что, она одна, что ли? — обижено пробурчал кондиционер и отключился.

— Конечно, не одна, — люстра моргнула лампочками, — пришло время профосмотра. Мы же не виноваты!

На ближайшие три часа дом превратился в улей-муравейник — гудел и ползал. Даже старая перечница вполголоса руководила чисткой своих дырочек, подсказывая худенькой девушке правильное направление движений.

Слава беспокоился за имущество Аркадия и нервничал, пытаясь уследить разом за всеми мастерами. Набирал номер хозяина, всякий раз выслушивая, что однокашник болтается за пределами сети.

Когда ремонтная страда закончилась, и бытовая техника удовлетворённо угомонилась, Слава остро нуждался в сотне-другой граммов водки. «Добрейшей души человек — Аркадий, но куда тут девушку-то приводить?! Тебя ж советами да подскзками замучают. У них же всё подсчитано, и что тебе кстати, и кто тебе впору».

— Вячеслав, пожалуйста, вернитесь и активируйте замки! — домофонша остановила Славу уже у лифта.

Вячеслав закипел. Он вернулся к двери и резко захлопнул её. Поелозил дрожащим от негодования пальцем по экрану, запуская приложение, и порывисто поднёс штрихкод к глазку:

— Чтоб вы все сдохли, черти электронные!

У входа в магазин путь Славе преградила гоп-компания из трёх коренастых парней в майках и засаленных трениках Адидас.

— Дядь, папиросочкой не богат? — Самый мелкий нагло сплюнул.

— Не курю! — огрызнулся Слава.

— А я и не спрашиваю, куришь не куришь… — малый взял Вячеслава за рукав.

— Пропустите! — Слава выставил плечо и ринулся вперёд.

Малый махнул рукой, но Вячеслав чудом увернулся от его кулака и выбросил левую руку в сторону нападавшего. И попал! По ощущению удар получился несильный, но малый отшатнулся, теряя равновесие. Подскочили его дружки, и битва продолжилась в той же манере — хулиганы нападали, а Слава, удивляясь собственной ловкости, парировал их атаки. Его удары раз за разом достигали цели, заставляя врагов отступать. Слава исполнился доблести и ликования.

Подъехала скорая и полицейский уазик. Хулиганы не побежали, а сами подошли к полицейским. «Как я их ушатал?! — наслаждался победой Слава. — Даже бежать не могут!» Тут его под руки подхватили два дюжих санитара и занесли в свой микроавтобус.

— Да я в порядке, — смеялся Слава, — может, этим надо помочь? И вообще, ничего страшного не случилось.

— Мы ехали к вам домой, — фельдшер невозмутимо наматывал на Славино плечо манжету тонометра. — Унитаз передал анализы. Чистое совпадение, что мы пересеклись с группой эмразряда. Технология новая, услуги еще не отработаны, много нестыковок.

— Группа… Что? — Слава растерянно показал пальцем на гопников, куривших в сторонке вместе с полицейскими.

— Эмоциональная разрядка. Бывшие спортсмены. Сотрудничают с «Умным бытом».

К сдвинутой двери микроавтобуса подошла загорелая девушка в коротком цветастом платье с умопомрачительным декольте.

— Вячеслав? — равнодушно уточнила она.

— Да. А вы кто, простите? — Слава смутился. — Тоже из какой-нибудь группы?

— Меня твой диван вызвал. У тебя два часа оплачено, не тормози. Ты уже три дня без…

Слава матюкнулся, выскочил из скорой и побежал. Тонометр хрястнулся об асфальт.

— Слава, стой!

Вячеслав оглянулся. За ним бежал Аркадий.

— Стой, Слав! Я всё объясню!

Слава бросился поперёк потока машин, надеясь скрыться в перелеске по другую сторону дороги. Сзади раздался визг тормозов и удар. Слава остановился и испугано посмотрел через плечо. Сбитый газелью Аркадий неподвижно лежал на проезжей части.

В больнице Славу пропустили только на несколько минут. Аркадий, опутанный трубками и проводами, в сознание так и не приходил. Выходя из палаты, Слава столкнулся с розовощёким толстяком лет двадцати пяти.

— А, испытуемый «колхозник»! Приветствую! — обрадовался толстяк.

— Простите? — Слава брезгливо скривился.

— Я Аркадия отговаривал пускать вас к себе домой, но он упёрся и ни в какую. Сказал, что вы как раз нам по программе испытаний подходите — и возрастом, и социалкой. Алиас — «колхозник».

— Испытаний? — рассеянно повторил Слава.

— Ага. «Умный быт» — интеграция умных домов в городскую инфраструктуру. Тестируем, настраиваем, допиливаем. — Ну, ладно, бывайте, колхозник.

Толстяк скрылся в палате. Слава побрёл, собирая и разбирая причудливые головоломки воспоминаний, миновал выход из больницы, и сам не заметил, как очутился на вокзале.

Поезд неуловимо тронулся и покатил на юго-восток. По вагону зачирикали мобильники.

— Да, поехали!

— Уже едем.

— Приеду, позвоню.

Слава затосковал было, но тут и в его кармане затренькало.

— Нет, Света, всё кончено, — холодно ответил Слава. — Да, уехал… Вы с Аркашкой всё подстроили… Оттуда взял! Таких совпадений не бывает. Мы с тобой идеально подходим друг другу. Оптимум, который недостижим! Я влюбился в тебя с первого взгляда… Что плохого? Сама знаешь! Это вы с ним меня просчитали с ног до головы… Первый раз видела? Угу, как же! Да у нас с тобой даже в именах одинаковое количество букв. Аркашкина скрупулёзность! По курсовым ещё помню… Что? Ничего не надо! Прощай!

Слава выключил телефон и уставился в окно. На просторах бескрайних равнин, меж лугов, за перелесками, терялись сонные деревеньки, пёстрые сёла и одинокие домики со следами нехитрого быта — бельём на верёвках, разобранными мотоциклами, кривыми огородами и дровяными сараюшками. «Ни электричества, ни газа, — посетовал про себя Слава, — а Интернета и подавно нет… Ну, и слава Богу!»

Деление на ноль

Дрон завис посреди комнаты. Камера под его чёрным брюшком перестала жужжать и моргать светодиодом. Успейка тоже застыл в неудобной позе на подиуме, ожидая дальнейших указаний. Дрон втянул в себя камеру, клацнул лючком и вылетел в доставочное окно. Успейка спрыгнул с подиума, накинул халат и выглянул на улицу. По проспекту, строго соблюдая рядность, тянулись вереницы курьеров. Их упорядоченное течение возмущала лишь чёрная машина без номеров. Она перестраивалась, уходя на развязку, и смотрелась улиткой посреди муравьёв. «Опять кого-то забрали», — Успейка пригладил рукой растрёпанный ветром крашенный чуб. Разнокалиберные дроны, натужно гудя, разгружались у доставочных окон квартир и проворно улетали налегке. Дрон-фотограф уже затерялся среди них.

На студии уличных плакатов электронный секретарь Тамара с ласковым пренебрежением пояснила, что нейронная сеть сформировала цифрового двойника Успейки, и с Успейкой-оригиналом студия свяжется, если потребуются его услуги.

Успейка устроился моделью сразу после школы. Робототехнику ему не предлагали, а в доставку он сам не хотел. Его друг Муха — потомственный курьер, ещё в пятнадцатом классе купил подержанный дрон и организовал развоз всякой полулегальной мелочёвки. Как-то Мухин коптер вернулся с приклеенным к борту флаером цифровой фотостудии. Успейка не сразу въехал, о чём Муха ему толкует, но тот, постучав кулаком по лбу друга, сказал, что если за парнем все девчонки в школе ходят табуном, то он и есть тот самый красавчик, о поиске которого написано в листовке. Успейка отправил свои пиксы на кванмэйл студии, и ему тут же перезвонили. Объяснили, как настроить доставочное окно для свободного пропуска дрона-фотографа и перевели приличный аванс. Во всяком случае, им с Мухой хватило на два дня развлечений с девчонками.

И вот уже год каждая третья видеореклама на улицах города сияет Успейкиой улыбкой. Из окна его квартиры видна рекдоска во всю ширь стены небоскрёба на пересечении трёх проспектов. Недавно на ней появился радостный Успейка с дорисованными прибамбасами на голове — обручем на лбу и наушниками: «Идём в связисты! Пройди тест Тетерева и открой свою вселенную!»

Успейка заказал чистой воды, утёнка в тесте и позвонил Мухе.

— Пока жду звонка со студии хочу пройти тест Тетерева, — Успейка прибавил прозрачность окна, чтобы лучше видеть призыв в связисты.

— Зачем? — недоумение запыхавшегося Мухи смешивалось с гвалтом проезжей части на заднем плане.

— Связистом пока поработаю, — Успейка передразнил свою рекламную улыбку.

— Ты что, Успей, с коня упал? — Послышался скрип тормозов: Муха остановился.

— Откуда? — хохотнул Успейка.

— Да неважно, дядька мой так говорит. Ты школу со справкой закончил, забыл? В связисты же наверняка не берут кого попало, извини, конечно, — Муха сконфуженно засопел.

— Зато у меня интуиция. А кого берут? — Успейка открыл короб у доставочного окна: над ним только что включился светодиод: «Посылка принята».

Муха растерялся и замекал:

— Точно не знаю… Это самое… И в ультранете почти ничего не сказано. Только несколько слов про мультивселенную… Связываться, в смысле…

— Про что? — Успейка понюхал утёнка и блаженно прикрыл глаза.

— Ай, ладно, потом попробую объяснить, некогда сейчас, — ушёл от ответа Муха. Послышался шелест электродвигателя.

— Ловлю на слове, — Успейка облизал палец. — А про тест Тетерева ты тоже читал?

— Читал, — недовольно пробурчал Муха, — и сдавал.

— И что, прошёл? — Успейка отхлебнул чистой воды.

— Ага, конечно, — Муха сплюнул, — и продолжаю курьерить.

— Ты тоже ждёшь звонка, как я из студии? — Успейка плюхнулся на аэротабуретку и поплыл к столу.

— Вроде того, — пробубнил Муха, — честно сказать я не знаю ни одного, кто прошёл. Только ходят слухи, что после появления твоих приглашений, людей стали увозить неизвестно куда.

— Увозят, я видел. Машины ещё на улиток похожи. Я каких «моих приглашений»? — Успейка оторопел и не донёс утёнка до рта.

— Ну рекламы, — Муха не скрывал раздражения. — Ладно, слушай…

— Погоди, — Успейка надкусил булку, и на стол закапал розовый соус, — а что хоть за тест, что надо сдавать?

— Фу-у, что ты пристал, Ус? Зачем тебе? — голос Мухи умоляюще дрогнул. — Проверяют на сколько процентов человек использует мозг. Всё, я поехал, пока! — Муха прервал контакт.

Успейка жевал и смотрел в панорамное окно на закат. Покончив с утёнком, Успейка позвонил по указанному на рекдоске номеру, благо в темноте он читался чётче, чем днём.

***

Утром на пороге Успейкиной квартиры появился мужчина в красивой военной форме, женщина в белом комбинезоне, похожая на доктора, и два робота.

— Успей Елевич? — спросил мужчина.

— Да, — приосанился Успейка.

— Выездной тест Тетерева. Глазки, ручки, пожалуйста! — военные показал на планшет в руке женщины.

Докторша проверила отпечатки Успейкиных пальцев, радужку и одобрительно кивнула военному.

Он приоткрыл дверь и скомандовал: «Вперёд!» В квартиру залетел шестирукий дрон-парикмахер. В передних руках он держал пакет с полотенцами и контейнер с инструментом, а четырьмя задними вцепился в прозрачный бочонок с водой.

— Будете стричься? — засмеялся Успейка.

Военный хмуро огляделся и указал на аэротабуретку:

— Садитесь, Успей Елевич, голову вам побреем.

Успейка потрогал чуб — жалко, часть профессии как-никак, но пока со студии позвонят, новые вырастут, даже интересно какие? Парикмахер работал быстро и совсем не щекотно. Раз-два и лысому Успейке докторша намотала на голову железную сетку. Военный опять вышел за дверь и вернулся с роботом-тумбочкой. Помятый и перекрашенный старичок два раза тыкался с стены, но сориентировался и подъехал с Успейке. Докторша раскрыла робота на манер шкафа, сунула туда два зелёных провода и один красный.

— Ой-ой! — забеспокоился Успейка, чувствуя, как сетка сжимает голову.

— Ничего-ничего! — успокоила докторша. — Потерпите, сейчас отпустит.

Она почиркала пальцем по планшету и принялась ставить Успейке задачи. То продолжить ряд чисел, то дорисовать геометрические фигуры, то убрать лишних животных. Как продолжать «1, 2, 3, 4, 5…» или «1, 1, 2, 3, 5, 8…» Успейка понятия не имел. В кружках, треугольниках и квадратиках он безнадёжно запутался. С животными пошло легче. Понятно, что из кошки, голубя, лебедя и орла лишний — орёл, потому что он сильнее и может обижать остальных. Больше всего Успейке понравилось угадывать изображения на разноцветных каляках-маляках. Правильных ответов докторша не говорила, поэтому Успейка гордился, что не ошибается.

Часа через два тест закончился. Военный помог докторше с проводами, пообещал Успейке скорый звонок, и вся тест-компания покинула квартиру.

***

Вечером военный вернулся.

— Поехали, Успей Елевич, — не здороваясь, указал он на дверь, — ничего брать не надо, у вас всё будет новое.

— Поехали, — обрадовался Успейка, — только настройки квартиры поменяю на «Ожидание».

— Не надо, Успей, — доверительно покачал головой военный, — в академгородке у тебя будет новый дом.

На улице стояли три чёрные машины-улитки без номеров. Военный открыл круглую дверцу средней и пригласил Успейку внутрь.

Ехали быстро. Передняя машина разгоняла вялых доставщиков, а задняя… Успейка не знал, зачем нужна задняя — она просто прикрывала тыл.

Не успели машины остановиться у главного небоскрёба академгородка, как навстречу им выбежал седобородый старик. Небольшого роста и болезненно худой, он хромал на правую ногу. Старик представился Валидом Дюральевичем и всю дорогу до просторного зала, заставленного мониторами, не отпускал Успейкину руку, радостно повторяя: «Наконец-то! Дорогой мой, наконец-то!»

За мониторами сидели люди в белых комбинезонах и с наушниками на головах. Перед некоторыми, Успейка посчитал, стояли пять мониторов, перед другими десять и больше. Но попадались кучи мониторов, за которыми следили двое, пятеро и даже целые толпы наблюдателей.

— Понимаешь, дорогой Успей, — Валид Дюральевич прижал кулак к груди, — на этих мониторах информация из параллельных вселенных. Каждая группа связана с одним человеком. Самое распространённое количество мониторов — двадцать. Это люди, которые используют свой мозг на пять процентов. Сто делить на пять будет двадцать, да, ты понял?

— Я вам верю, — Успейка постарался выразить доверие как можно убедительнее.

— Само собой, — Валид задумчиво покивал, в упор глядя на Успейку. — Короче, смысл в том, что если человек использует свой мозг на сто процентов, он живёт только в одной вселенной. Это, например, я и ребята за мониторами. Если же кто-то в нашей вселенной использует пять процентов мозга, то остальные девяносто пять распределяются на девятнадцать параллельных. Эти жизни мы и наблюдаем на мониторах. Но есть проблема. Параллельных вселенных — бесконечное множество, и вероятность… — Валид кашлянул и посмотрел на свои ботинки. — Об этом лучше не думай.

— С удовольствием не буду, — обнадёжил Успейка.

— Вот и молодец, — старик похлопал Успейку по плечу, но уже не так радостно, как при первой встрече. — Тебя сейчас отвезут домой. Государство тебе дарит частный дом со всеми удобствами и участком в четыре гектара. Собственный лес и пруд. Грибы, ягоды, рыбалка! Играй в виртуальной реальности, ешь, пей. Просто живи и радуйся. Жену тебе найдём… Подходящую, — Валид опять кашлянул. — Ты, главное, обруч не снимай.

Валид дал знак рукой. Робот-тумбочка с пластиковым контейнером на плоской «голове» прошелестел гусеницами и остановился у ноги старика. Валид Дюральевич открыл контейнер и водрузил Успейке на голову кольцо телесного цвета. Обруч сам отрегулировался по размеру головы, то сжимаясь, то ослабляя давление.

— Прям как в рекламе, — ликовал Успейка, ощупывая лоб, виски и затылок.

— Точно! — подтвердил Валид, извлекая из контейнера, где лежал обруч, плоскую металлическую коробку размером с ладонь. — И конфетки эти ешь. Чем больше, тем лучше.

— Валид Дюральевич, — спохватился Успейка, — а вы Муху возьмёте? Он тоже сдавал тест Тетерева.

— Муху? — непонимающе прищурился старик.

— Да, это мой друг, — затараторил Успейка, — Муханов Денис Ефремович.

Валид позвонил секретарше:

— Марика, глянь по базе, — он назвал ей Мухино полное имя и спросил Успейку про Мухин возраст.

— Ой, не знаю, — озадачился Успейка, — мы в одном классе учились…

— Ну ты поняла, да? — хмыкнул старик, глядя на Успейку искрящимися глазами. Валид выслушал ответ и поблагодарил неведомую Марику. — Такая история, Успей. У твоего Мухи показатель шестьдесят три процента. Соответственно, он в нашей вселенной человек и ещё в одной — крупное животное. Но до животных у нас пока руки не доходят.

— А-а, — многозначительно протянул Успейка.

Появился военный, забиравший Успейку из дома. Старик попрощался, пообещав вскоре навестить Успейку и проверить, как он устроился на новом месте. Успейка шёл к выходу и слышал позади возбуждённый голос Валида Дюральевича:

— Так, коллеги, бросаем всё и готовим новое подключение. С этим парнем мы наконец увидим все вселенные сразу.

Ананимат

Маринка сама никогда не пошла бы за Игоря. Но иначе Хромого не спасти. Даже Бова Карлович Краковский — отец Игоря, всемогущий владелец корпорации «Рапсодия» — бессилен.

Через пятнадцать минут Игорь ждёт Маринку в ананимарии. Одетая по погоде, она села на лабораторный табурет перед альмастатом, выпрямилась и положила ладони на колени, расправив бежевый подол кашемирового пальто. По лицу, розовому берету и клетчатому шифону шарфа побежали разноцветные блики. За выпуклым стеклом прибора жалась по углам застенчивость. Она мимикрировала и уворачивалась от пунцового бесформенного комка хамства, сквозь который то и дело пролетал синий шарик безразличия. «Как мне тебя не хватает», — Маринка протянула руку ему навстречу и коснулась пальцем стекла. Как Хромой говорил? «Целостная личность — не качество, а пропорции». «Лучше бы я этого не знала. — Маринка оглядела разорённые шкафы и полки. — Ну почему Хромого не пустили в тот ночной клуб?!»

***

Не пустили. Это его-то! Чьи протёртые на коленях джинсы и красная рубаха, торчащая из-под узкого пиджака с короткими рукавами, слыли душой танцпола!

Вопреки фамилии, Хромой ходил ровно, твёрдо ступая и пленяя женские взгляды: два метра росту, кость широкая, волосы дыбом и весь будто прямоугольный.

У входа в двухэтажное здание с фиолетовым фасадом без окон, две гориллы из охраны клуба тщетно преграждали Хромому дорогу. Он с бесшабашной улыбкой напирал на них и кричал в синюшные от неонового света лица:

— Вы чего?! Это ж я! Да меня тут все знают! — Хромой простёр ладонь к потупившей взгляды очереди, послушно ровняющей строй по лееру ограждения.

Из чёрных стеклянных дверей на подмогу гориллам выскочили два здоровенных толстяка в жёлтых рубашках и коричневых брюках. Цедя сквозь зубы: «Хватит с ним цацкаться!», они ловко развернули Хромого и легко, будто он ничего не весил, вытолкали на проезжую часть.

Ловя равновесие, Хромой упёрся руками в асфальт. Пуговица на пиджаке оторвалась, а вслед за ней из-за пазухи выпали с гулким металлическим цоканьем и покатились по дороге мимидосы.

— И сигары свои подбери! К нам с табаком вообще нельзя! — огрызнулись здоровяки, шаркая начищенными штиблетами.

Хромой ринулся подбирать разбросанные мимидосы и не видел мужчину, сказавшего густым баритоном:

— Минуточку! На каком основании вы его не пускаете? Что вы себе позволяете?!

— Вернитесь в очередь, будьте любезны! — одна из горилл видимо хотела выглядеть вежливее бульдозера.

— Руки уберите! — возмутился баритон. — Я — Краковский…

— Да хоть докторский! Как вы все надоели! — Раздался характерный хлёсткий звук удара.

Из соседних переулков донеслась полицейская сирена. «Нашёлся сердобольный — вызвал». — Хромой сунул в карман джинсов последний мимидос и заметался, соображая, откуда подкатит полиция. Сзади взвизгнули покрышки, и Хромой услышал знакомый баритон:

— Давай сюда!

Хромой обернулся и, не заставляя себя упрашивать, нырнул в открытую дверцу чёрного универсала.

— Мне полиция тоже не нужна. — Баритон промокнул платком кровоточащий нос на круглом лице с пышными бакенбардами до уголков губ. — Бова, — протянул он руку Хромому.

— Паша. — Хромой пожал руку Краковского.

Бова хлопнул водителя по плечу:

— Едем в «Бурбин», пивка хоть попьём. — И развалившись на диване, вновь приложил платок к носу. — Чего они к тебе прицепились? — покосился Бова на Хромого, комкая побагровевший кусок белой ткани.

— Да-й, — отмахнулся Хромой, — сынок хозяина клуба рассопливился, что все девки только со мной танцуют, папаша и дал отмашку меня не пускать. Неделю бухтели, а сегодня, видишь… Видите.

— Давай на «ты». Мы ж ровесники с тобой примерно. Это меня баки старят и полнота. — Бова покрутил пухлой ладошкой. — Да, хозяйские сынки — они такие, проблемные.

***

Пока ехали, пошёл дождь. На слякотную стоянку перед рестораном к вечеру набилась уйма машин. Хромой пригорюнился, мол, мест нет, и сюда тоже не пустят. Но Бову как родного встретил приветливый управляющий. Он лично провёл их на второй этаж в укромный закуток с мягкими скамейками вокруг деревянного стола и, получив зелёненькую, откланялся. За мокрым окном, под узким балконом вокруг этажа, перемигивалась жёлтыми и красными огнями дорожная развязка на выезде из города. Наискосок через зал, на крохотной сцене, не включая ни света, ни аппаратуры, два патлатых гитариста, любовно переглядываясь, наигрывали блюзовые импровизации.

На дубовые доски стола встали четыре кружки густого янтарного пива, две белые до рези в глазах тарелки, стеклянная бадейка с водой для рук, блюдо с дымящимися креветками и два ведёрка сырных шариков. Бова трижды жадно глотнул из кружки, крякнул и выгрузил себе на тарелку изрядную порцию креветок.

— Что за бирюльки ты там растерял? — Бова отломил креветке голову. — Впрямь сигары? Покурим?

Хромой смущённо засуетился, неловко пристраивая руки то на скамейке, то на коленях. Толкнул стол мощным торсом и, неуклюже ухватив кружку лапищей, осушил её залпом. Бова, орудуя во рту зубочисткой, не скрывал удивления:

— Ты чего растерялся-то, здоровяк? Публика помнит тебя молодым и дерзким. Закусывай, Паша, давай вот. — Бова подтолкнул Хромому шарики.

— Сейчас… — Хромой пыхтел и путался в карманах. — Наконец извлёк металлический цилиндр, похожий на сигарный футляр, длиной с пол-локтя и диаметром с большой палец. Отдающую желтизной матовую поверхность «футляра» испещряли блестящие дорожки — узкие и пошире, идущие то параллельно друг другу, то пересекающиеся под всевозможными углами. — Вот, остальные жирдяи поломали, уж больно крепко толкались. — Хромой покрутил крошечный лимб у основания цилиндра и спрятал его в нагрудном кармане рубашки. — Сейчас… — вновь пообещал Хромой, осушил вторую кружку, закинул в рот сырный шарик и грациозно подлетел к сцене: — А ну, братва, развеселились!

Гитаристы охотно перешли на страстные ритмы Фламенко. Хромой дал знак Бове и растворив слипшееся окно вылез на балкон. Сделав сальто назад, Хромой запрыгнул на перила из тонких труб. Бова открыл рот и привстал. Хромой прошёлся взад-вперёд, встал на руки, развернулся и перекувырнулся. Музыка стихла. Посетители гудели и вскакивали с мест. Хромой вытянулся в полный рост и принялся бить чечётку прямо на перилах. Бова осел на скамейку и сглотнул. Хромой спрыгнул и влез в окно. Раздались робкие аплодисменты. Хромой поклонился, состроил управляющему гримасу: «Прошу прощения!» и плюхнулся за стол.

— А чего тебе полиция не угодила? — фамильярно скривился Хромой, придвинул к себе блюдо с креветками и крикнул в зал: — Человек! Ещё креветок и пива Краковскому!

Бова промокнул шею салфеткой.

— Лишние вопросы-то мне зачем. — Он кашлянул, прогоняя нервную сиплость.

— А что, к тебе много вопросов? — Хромой чавкал, наслаждаясь хрустом креветок. — Чего-то мутишь тёмное?

— Да какое тёмное! — Бова упёрся кулаком в стол. — Рапсом я занимаюсь. Масло, корма, топливо, шрот. «Рапсодия» у меня фирма. Может, слышал?

— Бизнесмен — это гуд! — Хромой отпил пива из новой кружки, рыгнул и закинулся сырным шариком. — И что ж у тебя про масло спрашивают?

— Не про масло… Бывает, спрашивают, не растёт ли чего ещё на полях? Да что это ты, Павлик, опять так переменился? И что за цирк? — Бова показал рукой на окно.

«Такая удача не приходит дважды, надо многое успеть, пока действие мимидоса не закончилось», — сообразил Хромой и гаркнул:

— Человек!

— Хватит! — Бова жестом остановил бегущего к ним официанта. — На вот! — Краковский поставил свою кружку Павлу под нос.

Хромой вытер ладони об джинсы и пересел на сторону Бовы. Тот слегка отстранился и недоверчиво следил за Павлом.

— Бова, дорогой, — доверительно наклонился к нему Хромой, — если кто-нибудь узнает, меня засекретят, и я сгину в подвалах оборонки. Поэтому, как это ни парадоксально, я сам засекретил всю свою работу.

Слушая свой пьяный голос, Хромой пожалел себя и всхлипнул.

— Старик, да ладно, не надо, не рассказывай… — Бова молитвенно сложил ладони.

— Нет, ты послушай! — воодушевился Хромой. — Я работал в институте тонких энергий ещё с универа. ИТЭ, знаешь, при академии наук. — Бова явно не знал, но кивнул утвердительно. — И я, — Хромой ткнулся в Бовино ухо, — нашёл душу. — Он отстранился с гордо поднятой головой и смотрел на собеседника свысока.

Бова кликнул официанта:

— Водки, будьте добры! И форель с картошкой несите!

— А мне панна-котту на десерт! — Хромой махнул рукой и снова навис над Бовой. — Короче, Краковский! Если эти примочки, — он оголил краешек мимидоса, — попадут к военным, никакого веселья не будет. Будет скука, а потом война. Ты меня понял?

— Но…

— Тсс, не перебивай! Смотри, — Павел опять показал цилиндр, — это называется «мимидос». В каждой такой, как ты назвал, бирюльке, хранятся качества личности. И их можно… Ну, ты понял. В этой сейчас — бесстрашие и чувство равновесия. Ты не представляешь, какой я брейк с ним отжигаю на танцульках. — Хромой довольно хрюкнул.

— Скажи-ка, Павлик, — Бова пристально оглядел публику в зале, — меня теперь часто будут спрашивать, о чём мы тут с тобой секретничали?

— Никто не будет, не бойся! — Хромой сдвинул грязную посуду, освобождая место для горячих блюд. — Никто ж не поверил! Я сдуру бросился было доказывать, но вовремя сдал назад. Пока меня клеймили «мракобесом» и «чернокнижником» и выволакивали на учёных советах за лженауку, я наделал себе оборудования за госсчёт и слинял на вольные хлеба. Тут же, видишь, какая штука, душонка — она слоёная, как пирог, сечёшь? Слоистая энергия. Понял? — Павел недоверчиво прищурился. — Короче! Как эти слои скручены и вокруг чего намотаны, я пока точно не знаю. Но я научился их выкачивать. Для этого нужен альматакс. Один слой за раз выкачивается. На какой настроишь. Но я работаю над универсальным альматаксом, работаю, — заверил Хромой, положив для убедительности ладонь Бове на плечо.

— Нет, я верю, верю, — успокоил Краковский Павла. — Прости, а эти цацки ты чьими душами заряжал?

Хромой понял, что поторопился с подробностями, но пошёл ва-банк.

— Даже в твоём рапсе есть тёмная сторона, а уж в душе и подавно. Секреты секретами, но надо частным образом пробиваться. Наша с тобой сила будет в их неверии, — Хромой ткнул не глядя пальцем назад и попал в поднос официанта, подошедшего с запотевшим графином водки, двумя стопками и солёными огурчиками. — Простите! — Павел виновато посмотрел на официанта и вернулся к Бове: — Ты ж сам видишь, я без мимидосов тютя тютей, даром, что большой и здоровый. Мне бы такого, вроде тебя — с яйцами и деньгами.

Хромой плеснул из графина в обе стопки и опрокинул свою в рот, занюхав кулаком. Бова задумчиво отхлебнул и похрустел огурцом.

— Но армия — это госзаказ, — разглядывая графин, пропел Краковский, — а госзаказ — это мечта. Но мечтами бессмысленно делиться, мечты надо насаждать. А чтобы насаждать, надо стать сильным.

— М… — Хромой согласно кивнул.

— Солдаты солдатами, но так можно же идеального человека создать. — Глаза Бовы говорили, что идея им окончательно овладела.

— Проблема есть… — Хромой надкусил огурчик. — Откаченные альматаксами слои сами не восстанавливаются. Хотя я, конечно, ещё не всё понял. А то, что приходит из мимидосов, долго не держится. То есть одними мимидосами восстановить душу нельзя. Я же у себя сам откачал настойчивость, прежде чем идти к директору института с доказательствами. Думал, перезальюсь, и у меня будет вдвое. А оно, видишь, как обернулось. Но! Может, и к лучшему, а?

— Без побочки никуда, — поджал губы Краковский.

— Бов! — Хромой состроил страдальческую гримасу. — Работаем?

— У меня будешь работать, — оживился Краковский. — Большой дом, дворовые постройки. Хочешь и живи у меня, а не хочешь — живи, где хочешь.

Аромат жареной форели и печёной картошки прервал вдохновенный монолог Бовы. Пока официант проворно сервировал стол, Кракоский достал из внутреннего кармана потрёпанный планшет, поелозил по нему пальцами и показал экран Павлу:

— Смотри! Это дом. А вот моя жена. Красивая, правда? Жанной звать.

Павел расслабился и с удовольствием разглядывал семейство Краковского, а Бова с достоинством смаковал подробности своего богатого быта:

— Сынишка мой, Игорёк, ему — четыре, — Бова нежно погладил изображение мальчугана — упитанного в отца и раскосого в мать. — А вот тут, — Бова обвёл пальцем цоколь трёхэтажного особняка, — мы лабораторию и сделаем.

***

Бова щедро тратил деньги на науку, и Хромой не заметил за обустройством лаборатории и первыми экспериментами, как пролетел год. Краковский поначалу с опаской, но всё смелее и смелее, стал надевать мимидосы, отправляясь на встречи и переговоры. Хромой составил ему набор «Пробивной харизмат», и Бова вскоре прослыл бесстрашным удачливым бизнесменом. С ним искали партнёрства не только средние предприниматели, но и крупные корпорации и даже государственные предприятия и структуры.

Хромой переехал к Бове в домик для гостей, но чаще ночевал прямо в лаборатории. Совершенствуя альматаксы он «высосал» всех бродячих кошек и собак в округе, но полученную из животных энергию людям использовать оказалось небезопасно — такие в ней были примеси, что вслух и не скажешь.

Документацию и опытные образцы Бова хранил в кабинете. По особому заказу установили ему сейф размером с дворовый туалет и накрутили вокруг всевозможной сигнализации. На почётной верхней полке сейфа сиял нержавейкой новый универсальный альматакс. Он справлялся со всеми душевными слоями разом, как Хромой и обещал. Полкой ниже ютились рядовые альматаксы — меньше размером и взять могли только одно качество: на какое настроены, такое и откачают.

Бову одержала мысль создания идеальной личности. Хромой много экспериментировал и как-то, перебирая картриджи к альматаксам, он потряс последним из них — с маркировкой «синяя снежинка и красная капля», и понял — запасы иссякли.

— Что ж, Паша, — весело присвистнул Бова, — настало время поделиться тайной источника душевной… теплоты.

— Зря смеёшься, — Хромой плюхнулся в кожаное кресло в кабинете Краковского, — положительные, они же тёплые, качества энергетически значительно ценнее. И, боюсь, одним источником тут не обойтись.

— Как же ты раньше обходился?

— Раньше! Раньше я обходился понюшкой! Поездил на трамвае в час-пик, на рынке потолкался, соснул малёк и домой. А теперь-то мы с тобой замутили… о-го-го!

— А чего теперь? Дам я тебе людей, обучишь, и катайтесь на трамваях. Им даже полезно, а то всё на бэхах да мерсах.

— Ты чего, Бов?! И что ты им скажешь? Поезжайте души высасывать?

— Да, вообще… Объявление можно дать: «Куплю душу».

— Угу, и подпись: «Мефистофель».

— Что ж, придётся нам с тобой вдвоём… Слушай, ты же сделал универсальный альматакс. У него картридж — будь здоров! Две-три штуки — уже хлеб!

— А трупы потом куда? — Хромой развёл руками. — Слухи пойдут, мол, люди ни с того ни с сего мрут на улицах.

— А ты куда трупы прятал? — насторожился Бова.

— Да я брал-то по чуть-чуть, какие трупы! Кошек с собаками вон, в котельной… Сам знаешь.

В кабинет на трёхколёсном велосипеде въехал Игорь. Ярко-оранжевая рубашонка выбилась из сиреневых колгот и развивалась позади как плащ-нарамник. Игорь усердно крутил педали и рычал, изображая мощный двигатель. Сделав пару кругов, велик уткнулся в ногу Хромого.

— Привет, дядя Паша! — Игорь блеснул редкими зубами. — Папа, тебя мама зовёт.

— Бо! — крикнула из коридора Жанна. — Идите, помогите, я не справлюсь.

Бова страдальчески закатил глаза:

— Пойдём, Павел, поможем женщине.

Хромой встал и вышел из кабинета вслед за Краковским:

— Думаю, нам придётся, как ты и сказал, походить, поездить…

В кабинет звонко упал металлический предмет. Секундой позже — будто мешок уронили и поволокли по полу.

— Что это? — Бова застыл с открытым ртом.

Хромой добежал до кабинета и заглянул внутрь. У открытого сейфа валялся перевёрнутый велосипед. Игорь, лежа на спине и поочерёдно отталкиваясь ногами, бился головой в стол Бовы. В руках он сжимал универсальный альматакс. Даже от двери было видно два дружелюбно-зелёных огонька: индикатор зарядки — «Полный» и индикатор источника — «Остаток: ноль».

— Игорь! — Краковский втолкнул Хромого в кабинет. — Что это такое, Паша?!

— Как же так! Господи, помилуй! Господи, помилуй! — Павел опустился на корточки и схватился за голову.

Бова выхватил из рук сына альматакс, подскочил к окну и дрожащей рукой стал дёргать за ручку.

— Стой! Стой! — Хромой упал на колени. — Это Игорь! Он теперь там, внутри.

— Да как ты смеешь! — глаза Бовы налились кровью. Он хотел было ударить Павла ногой, но в коридоре послышались шаги.

— Что там такое?! — завизжала Жанна. — Что у вас происходит?

Бова одним прыжком оказался у двери и запер её на ключ. Жанна кричала, стучала и плакала, но Бова с Хромым не шевелясь смотрели друг другу в глаза. Игорь сучил ногами, глядя в потолок пустым безучастным взглядом.

Первым очнулся Краковский. Он брезгливо поставил альматакс на стол и взял Игоря на руки.

— Хромой! Что ты сидишь?! Делай же что-нибудь! Заряжай мимидосы, я не знаю, давай же. Как он включился? Почему?

— Почему ты сейф не закрыл, идиот! — Хромой яростно вскочил и навис над Бовой.

Бледное детское лицо с бегающими глазами и беззвучно шамкающими губами смягчило Хромого.

— Бова, — изумлённо позвал он, — Игорь не умер. Значит люди не умирают без души, как животные.

— Что делать? — твёрдо повторил Бова, глядя на Хромого снизу вверх.

Хромой застонал и опять схватился за голову:

— Мимидосы не вернут именно Игоря, понимаешь? Мы же не знаем пропорций. В альматаксе все слои смешались. Мы можем только экспериментировать. Пока не найдём правильного соотношения или не научимся количественно оценивать качества личности по косвенным признакам, по персональной физике, например. Но для этого нужно огромное количество энергии.

— Всё, что хочешь, Павел! Всё, что нужно! Запомни, теперь ты должен мне сына. У нас больше нет других задач! Ты понял меня?

Хромой кивнул и погладил Игоря по голове:

— Ананимат.

***

Об идеальной личности Краковский больше не вспоминал. Он методично, день за днём, развивал «Рапсодию», сметая препятствия и не брезгуя никакими приёмами устранения конкурентов. Через восемь лет фирма выросла в трансконтинентальную корпорацию. С Бовой считались президенты и правительства. Он направо и налево использовал альматаксы и мимидосы. Хромой виртуозно настраивал оборудование, и контрагенты Краковского уходили с переговоров с подогнанными под Бовины нужды личностями. Бова скупал землю сотнями гектаров и к тому моменту, когда Хромой взял на работу Маринку, вокруг дома Краковского уже раскинулся целый город со штаб-квартирой «Рапсодии», секретными заводами и деловой инфраструктурой.

Жанна замкнулась, кутаясь в чёрные шали и юбки, и месяцами не выходила из дома, следя выплаканными глазами за Игорем. По утрам она надевала ему под одежду хэбэшную жилетку с кармашками. В кармашки вставлялись заправленные Хромым мимидосы с очередной вариацией личности. Каждый день Игорь был разным — то больше своим и понятным, тосовсем чужим и пугающим. Хромой провёл серию психологических тестов Бовы и Жанны и подтвердил гипотезу «родственных душ». Теперь Игорь хотя бы напоминал сына своих родителей.

Энергию добывали с размахом. Хромой сколотил команды специально обработанных агентов — преданных и нелюбопытных. Вооружённые универсальными альматаксами с гирляндами картриджей, они начали с бездомных, а позже вылавливали и ананимировали всех без разбора. Ананиматов не скрывали, списав их появление на новую страшную болезнь. Министерство здравоохранения било тревогу. Краковский отстроил в Рапсограде больнично-исследовательский комплекс, и Хромой «возглавил борьбу на переднем крае медицины». В ответ на скептические потявкивания прессы и оппонентов-одиночек Бова приводил недовольных в ананимарий комплекса, показывал буйных ананиматов и недоуменно вскидывал брови:

— Мне их на улицу выпустить, или вы их дома у себя приютите?

На этом дебаты заканчивались.

Ананиматы делились на буйных — агрессивных и жестоких зверей, и тихих — кротких, безобидных агнцев. Тех, кто не шёл на опыты, утилизировали. Тихих продавали на органы, а буйных выставляли на нелегальные бои.

— Мы теряем огромные бабки, — посетовал как-то Краковский, осматривая Рапсоград с высоты своего офиса на девятнадцатом этаже.

— Неужели ещё остались «огромные» по сравнению с твоим состоянием? — усмехнулся Хромой и сел на край Бовиного стола.

— Я купил клинику трансплантологии. — Бова пропустил мимо ушей сарказм Павла и подтолкнул к нему пластиковую папку. — Пусть нам платят не только за органы, но и за пересадку.

— Ты знаешь моё отношение, — выдавил Хромой, мельком взглянув на документы. — Да, говорю сотый раз, «ананимат» — это не приговор. Я давно заметил и продолжаю наблюдать, пусть медленное, но восстановление личности. Происходит оно часто неравномерно, скачками. И независимо от индивидуальной физики пациента…

— И бои надо у себя проводить, а не таскать буйных по рингам.

— Ты меня не слушаешь, — махнул рукой Хромой.

— Я тебя уже послушал один раз, — задумчиво отвернулся Краковский. — Ты же сам говорил, это не восстановление, а шум округления.

— Бои — явный компромат, — Хромой понял, что наука Бове неинтересна, — тут громкими фамилиями и высокими постами не прикроешься. Заметут всех.

— Я уже обмозговал. Построим арену вон под тем заводом.

— Это ж химкомбинат, — удивился Хромой, проследив взгляд Бовы, — под ним олимпийскую деревню построить можно со всеми стадионами.

— Вот-вот, — Краковский упёрся лбом в раму окна, — стеклянный стадион и построим. А чуть что, зальём кислотой и все дела.

***

Маринка Литаева пришла работать в клинический центр «Рапсодии» сразу после окончания университета. Ещё студенткой она практиковалась лично у Хромого. С Павлом Валентиновичем у них с первого взгляда вспыхнул лютый антагонизм. Системность Маринкиных рассуждений, результаты и виртуозность её работы восхищали Хромого. Но терпеть дерзость и патологическое нелицеприятие Павел Валентинович не мог. Порицаниями, выговорами, а иной раз и крепким словом, он осаживал Маринку, как норовистую лошадь хлыстом.

Наработала Маринка не на одну диссертацию, но защищаться отказывалась. Бросила Хромому вызов: защитится, когда решит задачу восстановления слоёв личности. Снимет, по её словам, «проблему Полтиныча». Сколько Хромой не уговаривал — ни в какую. «Людей надо спасать! — говорит. — Расшибусь, сама умру, но докопаюсь!» После таких слов Хромой стыдился смотреть ей в глаза.

— Пал Тиныч, — в Маринкином голосе звякнула хитринка, — после восстановления можно будет идеальной личностью заняться, а?

— У тебя есть критерии идеальности? — Хромой пренебрежительно хмыкнул.

— Ну и что, что пока нет, — Маринка вскинула голову, показывая готовность вступить в спор.

— Критерии рождаются в контексте, — устало выдохнул Хромой и отвернулся, — а контекст личности шире, чем известный нам мир. Всё больше в этом убеждаюсь.

— Но раз существует столько девиаций, должен же найтись хоть какой-то оптимум? — не унималась Маринка.

— Боюсь, мы как раз его и ищем, — Хромой повернулся к Маринке и сунул руки в карманы. — Оптимум не оптимум, но целостность. А целостность — это не качество, а пропорции, гармония всех слоёв со своими мощностями. Но подозреваю, что слоёв-то каждому из нас и не хватает.

— Ладно. Работаем! — Маринка вернулась к своему любимому альмастату.

Последующие два года она, как ледокол торосы, ломала догмы и развенчивала постулаты, высвобождая новые факты и знания. И хотя главная цель ускользала, Маринка наконец научилась персонально оценивать мощности слоёв души — могла точно сказать, у кого в каких пропорциях формируется личность. Хромой первым делом зарядил мимидосы, чтобы, наконец, сделать Игоря Игорем.

***

В доме Краковского праздновали несколько дней. Бова хоть и кривился, жалуясь на несоответствие результата ожиданиям, но признавался Хромому:

— Какой ни есть, а он это, он. Чувствую, понимаешь, родное что-то в нём появилось.

— Он-он, не сомневайся, — уверенно кивал Хромой.

— Когда ж ты совсем отменишь мимидосы?

— Скоро, думаю, скоро, — Хромой для убедительности нахмурился. — Маринка раскопает. Она такая, ух, — Хромой потряс кулаком.

— Дай хоть глянуть, что за чудо-девка. Есть фотки?

Хромой почиркал пальцем по планшету, и показал экран Бове. Сзади подошёл Игорь:

— Дайте мне посмотреть, дядя Паша, — он выхватил планшет, взглянул на экран и зарделся.

— Маринка! — твердил Игорь, водя пальцем по её фигуре. — Маринка!

— Отдай планшет дяде Паше, — сурово потребовал Бова. — Не нужна тебе никакая Маринка. У меня для тебя другая есть. Виолочка. Такая же… — Краковсий кашлянул. — Но приданого целая Австралия.

— Нет, папа, — пускал слюни Игорь, — я хочу Маринку.

Бова встал, отобрал у Игоря планшет и поманил Хромого:

— Паша, пойдём-ка, дружок, поговорим в кабинете.

***

После беседы с Краковским Хромой отправился в лабораторию. Едва он переступил порог, Маринка оторвалась от альмастата и с горящими глазами кинулась навстречу:

— Пал Тиныч, наращивание слоёв энергии явно связано с полом.

— С каким полом? — рассеянно переспросил Хромой и уселся на табурет.

— Тупим, Пал Тиныч?! — Маринка топнула ногой.

— Ладно, ты копытом-то не бей, — тяжело вздохнул Хромой. — Увольняться тебе надо и уезжать.

— Ага, счаз! Чего это вы вдруг?

— Игорь жениться на тебе задумал.

Маринка залилась хохотом, прихрюкивая:

— Губа не дура у парня!

— У Бовы, ясно, свой расчёт. Он за него Виолетту Байнер сосватает. Дочь одного австралийского воротилы. У неё синдром Попрыгайкина. С Игорем — два сапога пара, короче.

— Совет да любовь! — прыснула Маринка.

— Само собой, — строго глянул на неё Хромой. — Только Бова велел тебя ананимировать.

— Как это? — опешила Маринка. — Как собаку?!

— Наивная… — Хромой осёкся.

— Ой, ладно, Пал Тиныч. Мне работать надо. Я наивная, дурочка с переулочка. А вы такие умные, что мимидосы на вас перегреваются. — Маринка пошла к альмастату.

— Да, помолчи, Марина! — Хромой встал и развернул Маринку к себе лицом. — Ты думаешь, вся эта энергия, — Хромой очертил рукой круг, — из животных? Души животных вообще нельзя использовать в людях. Из людей она выкачана вся. И ананиматы — это не больные, а жертвы. Мои и… Мои, в общем.

Маринка на секунду растерялась, отпрянула, но тут же, тряхнув головой, насупилась:

— Можно отсюда подетальнее?

Хромой рассказал ей предысторию и всю четырнадцатилетнюю эпопею.

Маринка молчала. Ходила, пересаживалась с табурета на табурет, стояла, глядя в одну точку.

— То есть это не Игорь, — сказала она, распутав наконец клубок долгих раздумий, — а вы, влезли без спроса в отцовский сейф. Вы и Бова!

— Я поздно понял… В нашем мире, даже если и вломишься в тайник… Всё равно ничего не поймёшь, пока не найдёшь ключ от двери.

***

— Рано ещё психологии становиться разделом физики! — Маринка сложила в глубокую стеклянную кювету два планшета и несколько флэшек. Достала из сумочки телефон, выключила его и тоже бросила в кювету.

Разъедаемая кислотой пластмасса ещё дымилась и шипела, а Маринка уже подходила к лифту.

Ананимарий занимал несколько подвальных этажей в соседнем корпусе. Просторный зал «приёмного покоя» разделяла прозрачная перегородка. По одну сторону стояли, напоминая душевые кабины, пять ананиматоров. Посреди офисной части неуклюже прохаживался Игорь. Шикарный тёмно-синий костюм с отливом топорщился и смотрелся как шёлковый чехол на самосвале. Второпях, видимо, Игорь вставил пуговицы не в те петли, и несвежая голубая рубашка перекосилась. Маленькие поросячие глазки закрылись от улыбки, а слюнявые пухлые губы перемалывали:

— Маринка! Маринка!

Игорь черепашьей походкой подошёл к ней и порывисто чмокнул в губы. Маринку едва не вырвало. Она вытерла оцепеневшие губы платком.

— Игорь, где Хромой? — Маринка изо всех сил сосредотачивала мысли на главном.

— Маринка! — Игорь смотрел на неё, светясь щенячьим восторгом. — Зачем нам Хромой?

— Игорь! — закипела Маринка. — Где Павел Валентинович?

— Маринка, зачем тебе Полтиныч? — Глаза Игоря забегали. — Ты же с ним ругалась всё время… Папа его боится. А я из-за него…

— Отвечай быстро! — Маринка схватила Игоря за лацканы пиджака. — А не то… — Маринку покоробило. — Не выйду за тебя, понял?

В глубине офиса открылась дверь и вошёл Бова.

— Игорь, какого чёрта ты делаешь? Где дядя Паша? — Краковский не скрывал негодования.

Игорь схватил Маринку за руку:

— Идём! Скорее!

— Да пусти ты! — Маринка отдёрнула руку, и между ними вклинился подбежавший Бова:

— Куда ты тащишь эту лаборантку?

— Простите, Бова Карлович, — возмутилась Маринка, но поняв нелепость своего положения замолчала.

— Я женюсь на ней! Женюсь! — верещал Игорь.

Бова сильно сжал бицепс сына.

— Папа, больно! — вскрикнул Игорь, наклоняясь на бок и морщась.

Краковский, не ослабляя хватку, повернулся к Маринке:

— Что «Бова Карлович»? — ехидство брызнуло из его рта вместе со слюной. — Да, ты не лаборантка. Ты даже не уборщица! Ты грязь из-под ногтей! Это вот — твоя наука? — Бова рывком выставил Игоря вперёд.

— Ай, больно! — хныкал Игорь.

Но Краковский будто его не видел:

— Это кто, мой сын?!

— Да, это он! — выпалила Маринка. — Если бы и не было ничего, сейчас он был бы таким же. Вот из-за такого вашего счастья, столько людей загубили. Игорь, отвечай, где Хромой?

Игорь вырвался из отцовских рук:

— Нету! Нету вашего Полтиныча! — Игорь выпучил глаза и показал на ананиматоры за стеклом. — Ананимировал я его. И знаете, каким он оказался? Тихим! Его сейчас увезут на органы.

— Что ж ты сделал?! — Бова чуть не плакал. — Маринка?

Беспомощная мольба в его глазах чуть было не разжалобила Маринку. Но тут, будто синий шарик равнодушия из лабораторного альмастата разлился внутри неё. Она бросила сумочку на ближайший стол:

— Все свои записи и программы я уничтожила. Горите огнём… — Маринка прошла за перегородку, на ходу скинула пальто и шагнула в кабину ананиматора. Герметичная дверь бесшумно затворилась и включились индикаторы альматаксов.

— Маринка, не уходи, — захныкал Игорь.

Бова пришёл в себя и выхватил планшет:

— Какой там номер? В клинике! Где он сейчас?

— Нет здесь связи, папа, только вон, селектор, — Игорь показал на стол администратора. — Но кто-то украл микрофон.

Бова бросился к двери, но она оказалась заперта магнитным замком. Со стороны ананиматора послышался звериный рёв. Игорь с Бовой обернулись и застыли. Маринка в клочках разодранной одежды упиралась руками в стенки ананиматора и рычала львицей.

— Буйная, — злорадно улыбнулся Игорь и достал из кармана микрофон от селектора.

Дно ананиматора стало опускаться, унося с собой Маринку.

***

Игорь воткнул штекер микрофона и нажал кнопку:

— Хромого и бабу новую на арену!

— Игорь Бовович, но Хромой же тихий, — возразил глухой мужской голос.

— Я в курсе, — холодно отрезал Игорь, — исполнять!

— Игорь Бовович, а Бова Карлович знает? — нерешительно осведомился глухой голос.

— Не знает! Не знает он ничего! — к столу подбежал Краковский-старший.

Игорь отпустил кнопку и наотмашь ударил отца кулаком в лицо. Бова перелетел через соседний стол, звонко приложился головой об пол да так и остался лежать вверх ногами. Игорь снова нажал кнопку.

— Да, он знает, что тебя сейчас уволят. Понял?

— Так точно…

— Без меня не начинать! — Игорь выдернул микрофон.

***

Для зрелищности, тела бойцов не убирали после каждой схватки. Остывающая кровь впитывалась в опилки, источая железистый запах страха и смертной тоски. Публика бесновалась. На трибунах свистели, топали ногами и кричали, требуя начинать следующий бой. Зрители первого ряда свешивались со стены, будто боясь пропустить бойцов, когда их выпустят с разных сторон арены.

В центральной ложе, где обычно сидели министры, наивно надеясь остаться неузнанными, появился Игорь. Он махнул рукой и поднялась решётка, открывая правый выход на ристалище. Под вопли и гиканье толпы вытолкнули Хромого. Решётка опустилась. Павел прижался к стене, закрывая лицо ладонями. Игорь махнул левой рукой и открылся противоположный от Хромого выход. Люди на трибунах сходили с ума. Рвали на себе одежду и кидали её на арену. На первом ряду некоторые только чудом не падали со стены.

На арену выбежала разъярённая Маринка. Голая, в синяках и кровоточащих царапинах, она, не останавливаясь, пробежала несколько метров вдоль стены, подпрыгнула и схватила одного из свисающих зрителей за голову. Раззява и охнуть не успел, как шмякнулся во влажные багровые опилки. Маринка мячиком отпружинила рядом и, приземляясь второй раз, пробила зрителю грудь коленом. Несчастный вылупил глаза, пытаясь вдохнуть, но только плевался кровью. Маринка схватила его за горло и рванула с такой силой, что вместе с кадыком в руке остался кусок трахеи. Толпа взревела. Люди ринулись к борту посмотреть на расправу. Спутница растерзанного бедолаги упала в обморок, и толпа её затоптала. Маринка загнала руку по локоть в шею жертвы, но вдруг замерла, медленно обернулась и посмотрела на Хромого.

Он опустил руки и смотрел на неё невинными телячьими глазами. В них не было ни страха, ни мольбы о пощаде. Только зияющая чёрная бездна. Выбрасывая из-под ног фонтаны опилок, Маринка подбежала и прыгнула на Павла, обхватила его торс ногами, и уже припала зубами к шее, но внезапно он обнял её и они оба замерли.

Толпа от неожиданности притихла.

В ложу ворвался Бова.

— Сынок, уходим! — задыхаясь, крикнул он. — Полиция! Облава!

— Мари-инка! — Игорь не отрываясь смотрел на арену.

Щёлкнул магнитный замок двери.

— Чёрт! Нет! — Бова ударил в дверь плечом. — Игорь вылезай из ложи, живо!

Бова вскочил на ограждение, но не удержался на мягкой обивке и рухнул на трибуну. Обалдевшие от неординарного представления зрители ахнули и выжидательно уставились на корчащегося от боли Бову.

***

— Маринка! — Хромого распирало ликование. — Я счастлив!

— Павел Валентинович! — глаза перепачканной кровью Маринки лучились радостью.

— Вот и ответ, — прошептал Хромой. — Вот и твоя связь с полом.

— Какая моя связь? — Маринка откинула голову и, улыбаясь во весь рот, вдохнула полной грудью.

— Целостная личность — это пара. «Бог сотворил человека, по подобию Божию создал его, мужчину и женщину сотворил их, и благословил их, и нарек им имя: человек, в день сотворения их».

— И цельная душа нерушима, — блаженно пропела Маринка, — и личности в паре восстанавливаются мгновенно.

— Господи, мы убили столько людей! — Лицо Хромого исказилось ужасом.

— Они всего на всего нуждались в любви. — Маринка опустила голову и упёрлась лбом в лоб Павла. — Как же мы теперь будем жить?

Хромой посмотрел на трибуну, увидел выпавшего из ложи Бову и отрывисто произнёс:

— Мы-не-бу-дем…

И с потолка ударили струи серной кислоты.

Бабочка

— Вы что идиоты? — возмущался гастроэнтеролог Лазарь Моисеевич — седой маленький старичок.

— Да как-то жалко его было. Он так просил… — Евгений Семёнович, бывалый водитель автобуса, положил руку на пузо и виновато смотрел на доктора.

— И что вы ему отдали? — Лазарь Моисеевич решительно настроился на перевоспитание пациентов.

— Костюм спортивный, — смутился Семёныч.

— Ботинки ему дал и денег на бутылку, — пробурчал Борис Фёдорович, отводя глаза. Социальный статус и профессия Бориса так и остались неизвестными — одно слово: мутный тип.

Моисеич посмотрел на Лёху и вопросительно приподнял голову.

— Тоже денег, — решительно сказал тот и поспешил уточнить: — На сигареты.

— Придурки! Он же уголовник! Кому вы поверили?!

— Да, Моисеич, ты прав, — Семёныч чесал затылок. — Дали маху.

— Да вернется Серёга! Может, его в милицию забрали, — постарался убедительно сказать Лёха и с нарочитым пафосом добавил: — Я в него верю!

Лёха, аспирант-технарь, был самым молодым из них. Упёртым наивным максималистом. Его научрук не раз напоминал, пестуя будущего учёного, что поспешные выводы особенно опасны, когда чувствуешь стопроцентную правоту и ясность.

Лазарь метнул в Лёху молнию уничижающего взгляда и продолжил распекать Семёныча:

— Женя, но ты-то?! Взрослый же мужик! Тьфу! На бутылку! Желудочники, мать…

Лазарь Моисеевич развернулся и исполненный презрения к нам — недотепам из двести шестнадцатой палаты — вышел в коридор, хлопнув дверью.

Мы сидели на койках и смотрели, как за окном август жадно догуливает последние дни. Семёныч в душе оплакивал костюм, ему еще предстояло объяснять жене этот приступ человеколюбия. Борис насупил мохнатые брови и вперился вдаль, пытаясь разглядеть то ли улыбнувшийся ему пузырь, то ли ушедшие в его ботинках десять тысяч. А Лёха, созерцая взволнованные тополя, гордился своей твёрдой уверенностью в победе добра. Наверное, это было несложно, отдав бывшему урке, как он сам себя называл, денег всего-то на пару пачек «Явы».

Как и большинство севших за валюту, Сергей хотел только хорошего. Он собирался устроить у себя под Камышиным рыбную ферму и разводить карпа. Но по неосторожности в бурном водовороте накопления начального капитала прикупил сотню долларов. И, совершенно закономерно для того времени, поймал «бабочку» — получил пять лет по статье 88 УК РСФСР «Нарушение правил о валютных операциях». Новая страна сама рождалась, как бабочка из умирающего кокона Союза. Частое изменение законов на фоне политических метаний вело к юридической неразберихе. Статья за валюту становилась всё легче, а вскоре и вовсе исчезла. Серёгу могли уже через два года выпустить, но освободили только через три, и весь срок он «чалился в крытке» — в Бутырке. В камере, где томились еще нескольку десятков заключенных, где спали и ели по очереди, где беспрерывно испражнялись тут же в углу.

Лёха недоумевал, как человек после трех лет в таких чудовищных условиях не замкнулся в себе, свободно общался с любым собеседником и вписывался в любую компанию? Где-то был вежлив, где-то строг, где-то не без юмора разрешал двусмысленность ситуации тюремной «мудростью». Вещей у Серёги не было. Ходил он в больничной застиранной фланелевой пижаме синего цвета. Но не брал себе ничего, что, бывало, оставалось от выписанных больных. Говорил: «Это на общак». Лет тридцати от роду, ростом он не отличался, худой, с глазами такими же черными, как и волосы. На чеченца смахивал.

Когда Серёгу освободили, он первым делом отправился к другу, с которым они год просидели вместе. Выпили, позабавились с дворовыми шлюхами. И зашел к ним, на свою беду, сосед — парень, примерно их ровесник. Тяпнул с ними. О чём уж зашел разговор, никто после так и не вспомнил, да только сосед этот Серёге в правую сторону груди засадил кухонный нож. Да ещё под углом, сверху вниз. Чудом легкое не задел. Вот так Сергей, в чем мать родила, и загремел в больничку. А когда немного поправился, приспичило ему за документами и за одеждой к этому своему другу-собутыльнику съездить. На эту-то поездку его и благословили всей палатой, кто чем мог. Всего-то, по его словам, на несколько часов. А говорил он очень убедительно. Как-то одному сказал: «Оставь телевизор на общак!» Так тот выписался, а телек еще на неделю оставил.

Лёха верил в Серёгино возвращение ровно до раздачи утренних градусников. Как только градусники унесли, молодой сел в кровати и выпалил от души:

— Вот ведь сволочь!

Мужики разочаровано помычали, посопели, и начался обычный больничный день. К Семёнычу приходила жена — женщина, напоминавшая не то товароведа, не то директора школы. Они ходили туда-сюда по отделению, и он ей басни нашёптывал. К Борису — сын. Сын крутил пальцем у виска, а Фёдорыч часто моргал и кивал. Лёха силился читать заумную книжку, но засыпал на половине страницы.

После обеда, когда доверчивые больные уже смирились с потерями и сделали выводы о вреде мягкосердия, дверь в палату приоткрылась. Первым показался большой белый полиэтиленовый пакет, и послышался заискивающий голос:

— Мужики, только сильно не бейте!

Следом за пакетом появился Серёга с виноватой улыбкой. Палата минут на десять превратилась в рай для составителя морфологического словаря русского мата. Потом разбирали содержимое пакета, и воцарилось новогоднее ликование.

Как и предполагал Лёха, Сергей без документов попал в милицию. В то время шла Первая чеченская, и у парня, смахивающего на кавказца, не было шансов остаться незамеченным. Серёга позвонил другу, тот приехал с паспортом и все обошлось.

— Навестили фрайера, который меня подрезал, — рассказывал Сергей, переодеваясь в пижаму. — Он мне тачку отдаёт. Аппаратура у него ничё была. Мы ее пока к корешу перенесли.

— Как это «отдает»? — учёному Лёхе надо было обязательно понять все нюансы.

— Ну, я же на него заяву не писал. Так, затрём втихаря.

— Интересно, и как происходила эта процедура передачи имущества? — полушутя, Лёха продолжал выяснять подробности.

— Мы его мудохали весь вечер. Жену его заперли на кухне. Сказали, что если будет шухерить, мы его вообще замочим. Она вся в соплях так и просидела до ночи у помойки. А ему мы ещё руку сломали в ванной. Он там плакал и звонил, что квартиру отдаст. Но ребенок у него — без мазы.

Интерес учёного улетучился, оставив внутри мерзкий холод. Больше не хотелось ни шутить, ни вдаваться в детали. Лёха вдруг понял, что не слышит в рассказе Сергея эмоций. Он и не сожалел о случившемся, и не радовался. Абсолютное равнодушие. Так мясорубка равнодушна к кускам мяса, попавшим на её шнек. Просто так надо. На самом деле Сергей не был вежлив, не был дружелюбен, не был щедр. Он просто менял маски. В тюрьме он научился чувствовать момент и быстро выбирать нужную. Это стало его спасением. В этом умении он спрятался, как амёба в цисте, и пережил три страшных года заключения. Обычные же человеческие эмоции были умерщвлены, как прямая угроза жизни.

В дверях появился Моисеич:

— Так, Сергей…

— Ваш кабанчик заслан в лучшем виде, Лазарь Моисеич! — неожиданно отрапортовал Серёга.

Моисеич испуганно оглядел пациентов, пытаясь прочитать на их вытянувшихся лицах, глубину понимания сказанного. Семёныч хохотнул и нарочито закашлялся. Сквозь вялую дундуковатость Бориса не разобрать было его реакции. Лёха закусил губу. Доктор сунул руки в карманы халата и, закатив глаза, простонал:

— В манипуляционную, бегом! Два дня уже без перевязки.

Кому и куда Лазарь отправил с Серёгиной помощью посылку так и осталось тайной, зато стало ясно почему его долгое отсутствие Моисеичу «сделало нервы».

Ветер глубины

Знаешь, сегодня я поняла наконец: они сделали из меня наживку! Ну почему ты не захотел в горы? Медовый месяц в Альпах — красота же! Мне нравится в горах. Помнишь зорбы на Войновке? Накатались тогда на Масленицу… Но я как верная жена поехала за тобой в Полинезию. Трое суток без малого летели. Тюмень — Москва — Стамбул — Франкфурт — Сан-Франциско — Лос-Анжелес — Папеэте — Бора-Бора. Мир посмотрели из окон аэропортов, с Любой и Женей познакомились на последнем перелёте.

Заманил ты меня виртуозно, нечего сказать. Мол: когда ты ещё увидишь такую природу?! Это-де не по учебнику школьников биологии учить! А преподавай я математику, как Сонька, куда бы ты меня повёз? Ладно, ты же Соньку не любишь…

Красота, ещё бы! Зелёные островки моту. Бунгало прямо над голубой водой лагуны. Столики со свечами и плетёные кресла под чернильным небом и пальмы с подсветкой. Восходы и закаты над океаном — такие же волнующие, как сладкие экзотические коктейли.

Рядом со стойкой администратора большой аквариум с разными светящимися тварюшками — рыбками, рачками, медузками. Я чуть не прыгала от восторга. Сотрудник отеля — парень шоколадного цвета, черноволосый и с приплюснутым носом в пол-лица, как все они тут, провожал нас в бунгало и лопотал без умолку. Женя перевёл. Проныра предлагал частные экскурсии — смотреть биолюминесценцию непосредственно в океане. Я спросила:

— Нырять, наверное, придётся, это ж уметь надо, и костюмы нужны, ласты там, всякое…

Женя мои слова передал, а тот руками замахал:

— Они, — говорит, — сами на поверхность поднимаются.

Люба обещала одолжить нам одни очки для плавания — у них с собой двое было. Договорились через день поехать. Мы с тобой, Люба с Женей и французская пара. Представляешь, имена вылетели из головы напрочь. Ты всё вглядывался во француженку, я тебя даже стукнула. А ты мне:

— Не пойму, чего все француженками бредят? Зацепиться даже не за что.

Тут уж я из женской солидарности за неё заступилась:

— Посмотри, как она изящно шляпку из пальмовых листьев двумя пальчиками придерживает.

Ты только фыркнул: — Потому что у неё руки в креме.

Туземцы везли нас часа четыре. — Надеюсь, — сказал ты, — свет из бездны стоит потраченного времени. Широконосые улыбались и хитро переглядывались. «Готовят сюрприз», — подумала я. У них то ли катер, то ли моторная лодка большая — я не разбираюсь. Ты тоже только плечами пожал. Но и снаружи красивый кораблик — свежевыкрашенный, белый с красными полосами по бортам, и внутри чисто. Сиденья удобные. Открытая палуба — пусть небольшая, но вшестером не тесно стоять. Французики на носу примостились и целовались всю дорогу. Местные вдвоём управлялись. Здоровые такие крепыши. Постарше, с проседью, — за капитана, а второй, средних лет, матросил и нами командовал. Ближе к месту он выволок на палубу насос навроде автомобильного с проводом, перемотанным в нескольких местах изолентой, и надул три небольшие лодки — по форме как каноэ. Ты пошутил, мол, теперь пойдём три часа на байдарках. Французы напряглись, но молодой успокоил:

— Так, — говорит, — круче: контакт ближе и впечатления ярче.

И улыбался радушно, по-детски даже. Взял весло, ногами пружинит и орудует им в воздухе. Женя перевёл, что садиться и грести надо, как он показывает.

Дело уже к вечеру. Коричневые верзилы остановили катер, посадили нас в лодки и велели отплыть на четверть мили. Ты сказал, это метров четыреста пятьдесят. Мы с тобой отчалили последними. Смеялись ещё, что нам света не достанется. Гребли-гребли, засомневались, оборачиваемся — и мы с тобой, и ребята впереди тоже. Местные руками машут, мол: вперёд!

У французов первых вокруг лодки рябь на воде пошла сначала цветными чёрточками, а после засветилась блюдцами. Потом и у Любы с Женей под дном полыхнуло. Мы с тобой за борт выглянули, а под нами всё как будто в зелёных ветках на белом матовом фоне. Тут ребята закричали. Я не успела голову поднять, а ты уже всё понял. Вытолкнул меня из лодки в сторону катера туземцев. — Плыви, — кричал, — плыви, не оглядывайся.

Я бултыхалась, захлёбывалась, но постепенно поймала ритм и поплыла сажёнками. Шлёпанцы свалились с ног. Катер почему-то оказался ко мне кормой и уменьшался. В сумерках водная рябь мерцала оттенками зелёного, голубого и розового. Юбка сарафана отяжелела и путалась в ногах. Я выбилась из сил и обречённо опустила голову в воду. Медузы размером с парашюты висели повсюду на разной глубине. У одних внутри куполов светились изломанные, как молнии, линии, другие не светились, но тени очерчивали в них мерзко-рыхлые внутренности. Стропы-щупальца у одних висели неподвижно, у других извивались. На контрасте со светом вода почернела. Я услышала гул тысяч автомобилей, несущихся за далёкой стеной неведомого тоннеля. Позже я назвала этот звук ветром глубины.

Я подняла голову, пересиливая оцепенение, и огляделась. Ни лодок, ни катера. Стала кричать, звала тебя, и ногой наткнулась на склизкую мякоть. Завизжала и против желания ушла под воду. Подо мной колыхался необъятный купол медузы. Из него сквозь белёсое прозрачное желе смотрела мёртвая Люба.

Я молотила руками что было сил, лишь бы уплыть подальше. Задыхалась и глотала воду пока не поняла, что плаваю кругами. На фоне заходящего солнца увидела торчащие из воды непонятные штуковины — как силуэты червяков. Поплыла к ним не раздумывая. После уже я поняла, что это были изогнутые выхлопные трубы. Они торчали из конструкции, которую мы обычно принимаем за трубу корабля. Металлический короб высотой с пятиэтажку. Синие стены с белой горизонтальной полосой и буквами «FT» на ней. Я проплыла вокруг и нашла на одной из стенок решётки. Вскарабкалась по ним метра на два, перевалила через бортик и упала на металлический пол между «червяками», которые высотой оказались больше моего роста. Стемнело. Хотелось пить.

Я даже ненадолго заснула. Ночью проснулась, молилась и просила Солнце скорее взойти, слушала гулкий плеск волн под полом и металлический стон мёртвого корабля. «Моего корабля», как я теперь его называю.

Утром я увидела в толще воды, какой он огромный! Длинный, как улица Пятьдесят лет Октября и высотой с «Петра Столыпина» на ней. Представляешь? Передо мной на небольшой глубине видна рубка, а ниже угадывается и уходит вперёд, теряясь из виду, пустая палуба красного цвета. Позади — корма, и под углом к ней стоит оранжевая спасательная шлюпка.

Тут появилась «твоя» медуза. Она и на следующий день приплывала. Дрейфовала у самой поверхности, пуская по воде круги макушкой купола. Я не могла смотреть на твоё обожжённое лицо и не смотреть не могла. Неужели медуза осознавала мою немощь? От этой мысли слабнут колени. Ты под куполом медузы — как в том зорбе…

Днём подошёл пассажирский пароход. Он сначала терялся на горизонте корявым пятном. Наверное, меня заметили и поспешили на помощь. Люди стояли на двух палубах и махали мне. Я заплакала. Спустили шлюпку с моряками. Они завели мотор, но не успели тронуться с места, как перед ними всплыла медуза. Они ещё и так могут — выпучилась над водой на полкупола. Потом ещё две по бокам. Лодку я за ними уже не видела. От медузьих куполов пошла волна, и сквозь неё забрезжил нежно-зелёный свет — медузы скапливались под пароходом. Они набились так плотно, что пароход окутало яркое сияние зелёных, голубых и розовых оттенков. Люди перегибались через лееры и стояли как заколдованные. Я кричала им, махала руками, чтобы уходили, но они так и не сдвинулись с места. Поле из медуз окружило и судно, и лодку. Медузы вытеснили из-под парохода воду, он дрогнул и провалился носом вперёд. Я спряталась и смотрела из-за трубы на гаснущие один за другим огоньки медуз. На поверхность всплыли вещи пассажиров, обрывки канатов и разное плавучее барахло. Посреди всего хлама моё сознание будто красными крестами помечало бутылки с водой. Сердце останавливалось, стоило только представить, что сейчас творится на глубине, но жажда победила. Я разделась, оторвала от сарафана юбку и прыгнула с ней в воду. Пароход в облаке пузырей медленно опускался на дно. Людей медузы обвивали щупальцами и тянули под купола. Счастливцы уже утонули, другие ещё бесполезно бились, с ужасом и надеждой стремясь к поверхности. Я вынырнула собрала несколько бутылок с водой в юбку сарафана, взяв её за четыре угла, и как ошпаренная бросилась назад. Плыть с торбой неудобно, сил и так не осталось, я барахталась и материлась, сплёвывая солёную воду. На очередном роздыхе посмотрела вниз. Мой корабль зарылся правым бортом в пологий склон подводной горы. Вокруг виднелись другие утонувшие суда — разных размеров, но меньше моего. Некоторые совсем «свежие», другие — облепленные ракушками и водорослями. Медузы повсюду. Вокруг тех, что с трупами в куполе, роится мелкая рыбёшка, и другие медузы — пустые — охотятся на неё.

Поднять все бутылки разом оказалось невозможным. Ладно не было сил, хуже — не хватало рук. Одну бутылку выпила в воде, одну маленькую сунула в лифчик купальника, а юбку с остальными привязала к решётке. Поднялась, рухнула и заснула.

Ночью разыгрался шторм. Волны в темноте нет-нет да и накрывали меня вместе с трубами. Я забилась в угол, нашла на полу скобу неизвестного назначения и вцепилась в неё мёртвой хваткой. Каждый удар океана отдавался подо мной болезненным стоном тысяч тонн стали. Я жмурилась до боли и скорбела о потерянной воде.

К утру ненастье улеглось. Я выглянула за борт. Тряпку с бутылками, понятно, смыло. Но — я даже вздрогнула — спасательная шлюпка отцепилась и всплыла носом вверх. За корму её удерживала то ли цепь, то ли трос — из-за ряби не разобрать было. Шлюпка герметичная, два больших люка сверху корпуса остались под водой, а маленький на носу колыхался на воздухе. Я сразу в воду, даже не посмотрела, где медузы. На шлюпку еле взобралась. Хорошо, по корпусу идут трубки металлические — может, поручни даже. Но два раза всё равно падала. Руки ободрала, бровь разбила и ноготь на ноге выдрала с корнем. Орала как резаная. На кровь приплыли акулы. Рыскают, по-хозяйски рылами носастыми тычутся всюду. Одну медузы задушили, одна сбежала, а две остались крутиться вокруг антенны над рубкой моего корабля — там мелко для медуз, не достанут.

Кое-как повернула ручки на люке и открыла его. Внутри — кресла спинками как раз к носу и ремни безопасности на них. Встала на спинку ближайшего кресла и люк за собой накрепко закрыла. Спустилась ниже. Чего только в шлюпке нет! И вода, и еда, и оборудование непонятное, но очень красивое, и верёвки, и одежда. Я поела, напилась, стала осматриваться и всё подряд трогать. Нашла гидрокостюм и, главное, аптечку. Слазила в рубку — там отдельное кресло и руль. Спустилась в самый низ, среди разных штуковин дёрнула за трос, снаружи скрежетнуло железо. Шлюпка отделилась от корабля, вынырнула и встала в нормальное положение. Я упала навзничь и стукнулась затылком. Посмотрела в иллюминатор. Шлюпка по инерции медленно удалялась от моего корабля. Я снова влезла в рубку. Из приборной панели торчал ключ, прикованный к корпусу стальным тросиком. Я, ликуя, повернула ключ. Невидимый механизм переместился плавно, с приятной натужностью и… Ничего не произошло. Ни шороха, ни чиха, ни одна лампочка не загорелась.

Снаружи вспыхнуло голубовато-зеленое свечение. Через секунду-другую шлюпка полетела вниз, скользя по светящейся белёсой массе. Вода сверху сомкнулась, поток закрутил шлюпку и бросил её вбок, но она выровнялась, приподняла нос и выскочила на поверхность. Отплыла ещё дальше от моего корабля и остановилась, покачиваясь из стороны в сторону. Я порывалась выбраться и плыть обратно к моему кораблю, но вовремя вспомнила про акул.

Медузы раз за разом пытались утопить шлюпку, но она выстреливала из воды как поплавок. Я плакала и кричала медузам:

— Вы дуры! Дуры проклятые! Всё я поняла про вас. Научились охотиться на любопытного человека, да? Включили его в свой рацион? Хотели из меня сделать приманку, чтобы люди шли мне на помощь, а вы их жрали? Вот вам! Вот вам! — стучала я фигой в иллюминаторы. — И местные дикари пусть подавятся нашими деньгами и моими серьгами и кольцом!

Шлюпка снова ушла под воду, но уже медленнее и не всплыла, как раньше. Я увидела далёкие очертания моего корабля и поняла, что погружаюсь. Щупальца перехлёстывали иллюминаторы. Толща воды быстро темнела. По стенам шлюпки побежали разноцветные блики. Исчезли звуки. Потом корпус загудел похрустывая. По стёклам побежали со звуком истираемого песка паутинки трещин…

Спасибо, что ты пришёл ко мне и привёл маму и Соньку. Мне с вами ничего не страшно. Теперь мы вместе будем слушать ветер глубины.

Главный герой

Большинство героев так и остаётся серыми резиновыми куклами без лица и души. Забываешь о них, бросаешь на полпути. Некоторых подбирают — иногда встречаю своих в чужих историях. Но этот! Уникальный малый. Привязался и требует, требует…

— Отстань! — рычу на него.

— Ты мне обещал погони, стрельбу и женщин! — нагло бросает он, растягивая в разные стороны безжизненную кожу своей карикатурной фигурки.

Куда бы, думаю, его подальше зафутболить?

— В космос полетишь? — брезгливо морщусь я.

— Прям сейчас? — воодушевляется он, и на его гладком лице эскизно проступают первые черты.

— Прям щаз, — дразнюсь я. — Так и полетишь, лысым и без имени?

— Каким отправишь, — нетерпится ему, — таким и полечу. Но ты ж кого попало в космос не пошлёшь.

Вот ушлый тип!

— В космос лететь, медкомиссию проходить надо. Каждая мелочь имеет значение. Иди-ка сюда.

— Я тут! — Он не подходит, не подбегает — подлетает.

— Давай! — Заталкиваю его без очереди в кабинет врача.

Пожилой доктор с колючей проволокой во взгляде бросает на малого быстрый взгляд.

— Имя, фамилия.

— Тебя Филиппом звать, — хлопаю героя по плечу.

— Филипп Гагарин, — радостно отвечает он доктору.

Доктор скептически смотрит на меня. Я закатываю глаза:

— Лепех.

Маленькая, но титястая сестрёнка ставит Филиппа в ростомер. Метр семьдесят шесть. Так себе, громилой не назовёшь. Но крепенький такой, худощавы, жилистый, плечи шариками, бицепсы с венами. Хватаю его за узкий нос и мотаю из стороны в сторону. Лицо вытянутое, дерзкий подбородок, резкие скулы.

— Красавчик! — улыбаюсь.

Сестра сажает горе-космонавта на стул перед доктором. Филипп бесцеремонно заглядывает ей за ворот розового нейлонового халата.

Доктор снимает белую шапочку, проводит ладонью по редким седым волосам и переворачивает страницу медкарты.

— Спецназ? — Готовится он писать.

— Биофак ГГУ, — в моём голосе звучит сожаление.

— Лётная практика? — У доктора явно поубавилось азарта.

— Вылетел с четвёртого курса, — делаю мученическую гримасу.

Доктор ставит точку, бросает ручку и смотрит на меня, мол: «И кто это?» Пожимаю плечами.

— Воля ваша. — Доктор усердно начерниливает печать и с остервененим шлёпает сочно-фиолетовое: «Годен». — Следующего позовите!

***

— Когда летим? — прыгает вокруг меня Филипп.

— Летишь, — поправляю я, и мы останавливаемся у кадки с пальмой. — Что ты на себя нацепил?

— Плохо?

— Жёлтые кожаные штаны и красная вельветовая рубаха? Прекрасно! Впрочем, облик придурка — даже плюс.

— Но мне же дадут скафандр?

— Обязательно. Если начальник станции распорядится.

— Какой станции?.. Какая красота-а!

Филипп прилипает к иллюминатору по правому борту спасательной шлюпки — из-за торчащих по сторонам дискообразного корпуса антенн и солнечных панелей она похожа на ромашку. Настороженно светят чужие звёзды, окрашивая в голубой и оранжевый неясные очертания туманностей.

— Ты на орбите планеты Ёрпа-Дей. Посмотри, слева.

— Какая зелёная!

— Тут растёт бакут.

— Ага, ну пусть растёт… Тесновато что-то. Почему такой маленький корабль? И ничего, что здесь на панели какая-то красная надпись закорючками?

— Это по-нирикийски. Дословно: «дышать только сукул». По-нашему — примерно минуту.

Филипп тревожно соображает и осматривается.

— Но… — Он начинает задыхаться. — Но… — Теряет сознание, падает на покатую панель управления и съезжает на пол.

Собственно, меня и так устраивает, но всё же не принято так скоро убивать героя, да и в асфиксии нет ничего героического. Смотрю на секундную стрелку: «Опаздывают. Разгельдяи! Слишком долгие вахты. Одичали». Наконец створки шлюза расходятся. В шлюпку проникают два человека в оперативных скафандрах.

***

В лазарете станции к Филиппу возвращается сознание. Голый, он изолирван в прозрачном отсеке.

— Я хочу домой. — Филипп обходит отсек по периметру, оставляя на пластике стен отпечатки потных ладоней. — Я тебе что, игрушка?

— А как надо было? — возмущаюсь я. — Поместить тебя сразу на станцию? Мол, здрасьте, приехали? Чтобы они с ума посходили и пришили тебя?

В лазарет входит бородатый толстяк среднего роста в повседневном бежевом комфорт-сьюте. С ним долговязый офицер в белоснежной флотской парадке. В их тени держится мелкий доктор-очкарик в хирургических брюках и рубашке.

— Этот? — категоричным басом спрашивает толстяк.

— Он, — кивает офицер.

— По-английски говорит? — Бородач не сводит с Филиппа глаз.

— Английский, русский, — рапортует доктор. — Имя: Филипп Лепех.

— Я — начальник этой станции, Антон Васин. Это, — толстяк показывает на офицера, — капитан корабля, Морган Найт, он англичанин. И доктор Вальдрини — итальянец. А ты откуда, чёртик из табакерки?

— И что мне ему сказать? — спрашивает Филипп у меня.

Я молчу. Васин удивлённо смотрит на доктора:

— Что это с ним?

— То и дело с кем-то говорит. Наверное, молится, — растерянно пожимает плечами Вальдрини.

— Спецназ? — спрашивает Васин у Филиппа, прищурив один глаз.

— Ботаник, — Филипп обречённо машет рукой.

Найт оживляется:

— Пару недель назад баржа в навигационном поле потерялась. Ты случано не с неё?

— С неё! Точно! — Филипп радостно тычет пальцем в капитана.

— Ну, ясно! — Найт гордо вздёргивает подбородок. — Поэтому и шлюпка обезличина: на этих баржах жуткий бардак.

— А, так он из тех биологов, которых мы ждали, — сияет Васин. — Давай-ка, Вальди, вколи ему по полной. Через сколько мы выгружаем дебаркадер? Сорок семь… Примерно, через семьдесят два земных часа. Ещё вводный инструктаж, экипировка… Короче, ставь парня на ноги.

***

С дебаркадера спускается на стропах «вагончик» рабочей платформы. По-вечернему уютно светит Ёрпа. Лучи красного карлика бликуют на стёклах дыхательных масок экипажа — Филиппа и майнеров Басова и Пансье.

— Странно, — Филипп смотрит вниз, — столько зелени и такая разрежённая атмосфера. Почему, не известно?

— Да кому какое дело? —Басов прилаживает вентиль к жёлтой бочке с нарисованными на ней красными листьями — то ли лавра, то ли канопли. — Нам лишь бы побольше бакута накачать.

— Ты всё понял? — Пансье цепляет к «сбруе» Филиппа кабель-трос, обвитый прозрачной трубкой с распылителем на конце. — Опрыскаешь дефолиантом, и как только стебель сломается, я спущусь и закреплю на стволе патрубок.

— Ага, понял! — Филипп чувствует себя нужным.

— Готово, — Басов стучит ключом по вентилю. — Подтекает малость, но ерунда — нам же только попробовать.

Пансье открывает калитку:

— Вперёд, Фил.

Филипп смотрит на блок крана-балки и делает шаг в пустоту. Басов давит на кнопку, и лебёдка медленно стравливает кабель-трос.

Вот и верхушки деревьев. Кроны переплетаются многометровыми зелёными ветвями, усыпанными овальными жёсткими листьями. Безветрие. Временами по ветвям пробегает дрожь — рождаются новые кроны. С виду точно огромный зонт раскрывается. Раз — и готово. Если близко, то слышно, будто тяжёлая прибойная волна ударила в песчаный берег.

Филипп отталкивается ногой от толстой ветви и спускается под крону. Стволы деревьев на одном и том же уровне меняют цвет с зелёного на чёрный. Кажется, что лес растёт из воды. На просвет хорошо видны плоды бакутника — шишки, похожие на гроздья винограда. К ним снизу из темноты время от времени тянутся длинные руки, облачённые в рваные рукава. Филипп завороженно оглядывается, смотрит вниз и нервно сглатывает.

Из вводного инструктажа он знает, что это не рукава, а перепонки крыльев. Поверхность планеты покрыта трёхсотметровым слоем газа ритана. Человек им дышать не может, а для летяг, как назвали земляне существ, похожих на летучих мышей размером с лошадь, газ — среда обитания. Впрочем, как они обитают в это среде неизвестно. Летяги поедают шишки бакутника и разносят его семена по всей планете. Едва семя касается грунта, вверх выстреливает ствол, и через пять с половиной секунд над поверхностью газового слоя раскрывается молодая крона. Если её отделить, из чёрного ствола потечёт бакут.

Ради него-то, как узнал Филиипп из разговоров, карусель и завертелась. Что с ним делать не знают. То ли он хорош как ингредиент лекарств от злокачественных опухолей, то ли для межзвёздных путешествий его можно заливать куда-то. Радушные жители Нирикии, как они сами называли планету Ёрпа-фит, выпячивая грудь, наперебой хвастаются достижениями в осовении бакута, мол, и еду они из него делали, и ближний космос осваивали. Но воочию с хвалёными бакутными чудесами люди так и не встретились — не ели его, и на нём не летали. Само собой, пытливый человеческий ум не мог убраться восвояси несолоно хлебавши. Чтобы нирикийцы нечаянно не испортили дела отказом, подключилась дипломатия. Очень скоро на Нирикии начилась смута, и таинственная бакутовая промышленность растворилась во мраке революции. Среди анархии и нескончаемых народных восстаний процветали контрабандисты и владельцы подпольных фабрик. Но и они держали свои деяния под покровом непроницаниаемой таинственности и секретности. Тогда земляне под шумок построили небольшую станцию на орбите Ахадхари, как называли нирикийцы Ёрпу-дей, и стали упорно выдумывать способ побыстрее и побольше хапнуть этого прозрачного геля, полимеризующегося при контакте с кислородом.

— Стоп! — командует Филипп и зависает у самого перехода зелёной части ствола в чёрную.

Филипп брызгает на ствол из распылителя. По зелёной сочной плоти разползается ржавое пятно. Филипп перехватывает рукоять распылителя поудобнее и тут замечает движение внизу. Инстинктивно он хватается за ствол дерева и смотрит вниз. Из чёрной бездны по соседнему стволу поднимается летяга. Она останавливается, не высовывая морду за границу ритана, и тянется за шишкой над головой Филиппа. Филипп следит за конечностью и замечает каплю на трубке с дефолиантом. Летяга задевает кабель-трос, капля отрывается и падает зверю на перепонку крыла. Лес взрывается рёвом и визгом. Летяга «выныривает», расправляет крылья и в два взмаха оказывается на высоте вагончика. За ней отовсюду взмывают другие летяги. Описывают дуги и снова скрываются в лесу. Новые кроны раскрываются, как фейрверки салюта. Деревья дрожат, словно от землетрясения. Кабель-трос ослабевает. Филипп сначала падает, а после взлетает и наваливается грудью на ветку торчащую над кроной. Он запрокидывает голову. В вышине посверкивает еле различимая точка в кругу оранжевых пятен — дебаркадер на аэростатах.

— Ну, что, нравится? — спрашиваю.

— Нет, — Филипп тяжело дышит.

— Может, домой, — интересуюсь вкрадчиво.

— Домой? Это хорошо… А что случилось-то? — Филипп берёт себя в руки.

— Направо посмотри…

Филипп вглядывается в переплетение ветвей. Метрах в пятидесяти синеет облупленная крыша вагончика. Он расклинил несколько чёрных стволов и повис под углом градусов сорок пять.

***

Филипп осторожно перелезает с ветки бакутника на платформу. Басов жмётся к передатчику.

— Сейчас, — голос его дрожит, — спустится дебаркадер, кинут нам трос и вытащат.

— Где Пансье? — Филипп встаёт на четвереньки.

— Выпал за борт. — Басов показывает на нижний торец платформы.

— Надо идти за ним, — Филипп пробирается к лебёдке и осторожно дёргает за кабель-трос.

— С ума сошёл?! — кричит Басов. — Там триста метров!

Филипп не отвечает. Дёргает за рычаг тормоза, освобождая храповик, и прыгает с платформы.

— Без нас не улетайте, — доносится снизу его затихающий крик.

— Стой! — кричу вслед, но он уже не слышит.

А что там внизу, вообще?.. Звонит Яндекс-мессенджер. Иностранец незнакомый вызывает. Дидье Мюссо. Принимаю вызов. Речь французская.

— Говори, — говорю, — по-английски, по-итальянски или по-немецки. По-французски я, экскузимуа, не компранпа.

Сразу на «ты» перешли. Он крыльями похлопал и с грехом пополам объяснил, что де писатель из деревушки в Шаранте, я названия так и не разобрал — во Франции тоже есть дыры. Но главное, Пансье — его персонаж!

— А Басов чей? — спрашиваю с насмешкой, а сам ищу рациональное объяснение. «Или больной, — думаю, — или шутка».

— Не знаю, — отвечает, — такого безалаберного типа только русские могли придумать.

— Ага, и гордимся этим. Зато твой-то вон какой герой.

— Как его теперь спасать? — размахивает руками француз. — Твой тоже там, внизу. Что там такое? Как их спасать теперь?

— Без понятия. Я про низ не сочинял. Да и от своего перса, собственно, хотел отделаться, так что даже удачно получилось.

— Везёт тебе, значит, — куксится Дидье, — у тебя много персонажей, а у меня один Пансье на три романа. Правда, два недописаны. И зачем только я забрёл на эту Ёрпу-дей?!

— Ладно, не скули. А эти перцы на станции чьих будут?

Дидье не успевает ответиь. К нам «стучится» некий Оттавио Скриверо. Подключаю его к конференции. Маленький лохматый итальянец заламывает руки и глазами мечет молнии сквозь круглые очки. Из беглой итальянской речи понимаю, что русские и англичане совсем затюкали его тихоню доктора Вальдрини. Он теперь даже не отзывается, опасаясь насмешек. И, мол, нам так и надо, что наши парни упали в заросли бакутника, до которого самому Оттавио нет никакого дела. В разговор вклиниваются ещё двое — английский художник комиксов Руперт Хог и японский популяризатор биологии Ходиши Ногами. Хог негодует по поводу сбоя режима дня у своего выкормыша Найта, а японец плетёт несуразицу о видах живых существ в системе Ёрпы.

— Ты что, — спрашиваю его, — летяг выдумал?

Ногами кланяется и тараторит:

— Я их называю рисицами — кицунэ. Нет, я придумар шрюз, через который кицунэ проникает внутрь пранеты.

Писательская братия галдит и не замечает, как в конференцию вклинивается некто без видео.

Наш невидимый собеседник говорит на неизвестном языке, но мы его прекрасно понимаем. Он представляется нирикийским «служителем мысленных развлечений» и просит нас поскорее устранить аварию или покинуть Ахадхари, уступая место более умелым и ловким — да, так и сказал: «ловким»! — сочинителям. Иначе нирикийцы так и не узнают, что делать с бакутом в ближайшую серию жизни. Все затихли. Я понял, что препираться смысла нет, и говорю:

— Но у нас внизу люди, — пытаюсь звучать как можно авторитетнее. — Мы своих не бросаем.

Нирикиец то ли не понял, то ли отключился.

— Ладно, — говорю, — Дидье, пошли вниз. И Ходиши возьмём. Давай, Ногами, вперёд!

Внизу темень даже не «глаз коли» — глаза просто не найдёшь. Ходиши придумывает фонарик.

— Молодец! — скептически хвалю его и вешаю над нами самоходную люстру.

Парней находим быстро. Они сидят вплотную к чёрному стволу бакутника. Филипп врямя от времени отсоединяет трубку от своего дыхательного аппарата и присоединяет её к аппарату Пансье.

— Давай домой! — дёргаю Филиппа за рукав.

— Я его не оставлю, — кивает он на Пансье.

— Его тоже заберут, не волнуйся, — тычу пальцом в Дидье.

Из-за деревьев выныривает Ногами:

— Сюда! Сюда! Нашёр!

В нескольких метрах за изогнутым стволом бакутника в струе газа трепыхается то ли мешок, то ли гофрированная труба — только гофра у неё не поперёк, а вдоль.

— Кескёсеса? — тревожно вскрикивает Дидье.

— Тихо! — Ходиши прикладывает палец к губам. — Кицунэ!

Мешок раздувается, удлинняется, стенки натягиваются, гофра разглаживается. На верхнем конце, такое впечатление, расходится резинка и выпускает летягу. Крылья её сложены и вытянуты вдоль тела. Сверху они закрывают голову. Зверь ракетой устремляется ввысь.

— Ух ты, чего эт тут? — Филипп возникает из ниоткуда. Из-за его спины выглядывает Пансье, его глаза под вздёрнутыми бровями огромны.

— Так! Так! — хочу их остановить.

Но они уже лезут по гофре мешка. Филипп со всей мощью своих плечевых шариков раздвигает «резинку» на горловине. Пансье переваливается через край и исчезает внутри. Филипп прыгает за ним. Дидье переходит на непереводимый французский.

— Слышь, нирикиец, — грубо, но без особой надежды, вызываю «абонента без видео», — что там у вас внутри?

Молчание секунду-другую, и сдавленный, полный растерянности, голос отвечает:

— Этого никто не знает…

Мы ещё немного подождали. Но никто так и не объявился. Делать нечего, попрощались и отключились.

Сижу вот уже полчаса и думаю, надо дать справку: я не курю, не пью, веществами не балуюсь, и сны мне не снятся. И как бы то ни было, теперь у меня есть настоящий герой. И его история только начинается, потому что когда творение выходит из повиновения, творца ждёт интрига.

Долусово

Если Данила и задремал ночью, то минут на десять, не больше. Он ворочался, вздыхал, вставал то и дело — включал свет и перебирал вещи в красном пластиковом чемоданчике с исцарапанной крышкой и сбитыми колёсиками.

Утром Данила на цыпочках подошёл к двери маминой спальни, прислушался и прошмыгнул в ванную. Он дольше обычного чистил зубы и разглядывал себя в зеркале, репетируя улыбки на разные случаи. Провёл рукой по скуле — борода и правда добавила солидности. Данила расчесал жидкую растительность на щеках, крадучись вернулся в комнату и оделся.

Обтянутый розовой рубашкой живот свесился над пряжкой. Сколько Данила ни подтягивал джинсы, они упрямо съезжали на прежнее место. Зеркальная дверь шкафа-купе тяжело откатилась, обнажая идеально разложенные внутренности. «Опять мама постаралась», — Данила грустно помусолил помочи с надписью: «Нижний Новгород» и достал широкий ремень с изображением ощеренной львиной пасти на тяжёлой овальной бляхе. «Вот! Теперь хоть куда!» — Данила подмигнул своему отражению и поднял руки, как делают культуристы, демонстрируя бицепсы. Розовая ткань натянулась, обтягивая рыхлую грудь, и порвалась под мышкой. Данила чертыхнулся и поменял рубашку на белое поло в широкую синюю полоску поперёк. На столе, перед тремя мониторами, рядом с коробкой из-под пиццы завибрировал телефон. На экране высветилось: «Катя TenderLove».

За два года на сайте знакомств Данила изучил все женские уловки и причуды. Даже случайно он не мог попасть в самый низ иерархии предпочтений женщины с Катиной фотографии. Ясно, что Катя использовала аватарку — скачала фотку модели и отправила на сайт. Смешные они — дурнушки. Лишь бы внимание привлечь и встретиться, а там уж… «Да пусть хоть кто…» — Данила бежал по лестнице, и под ложечкой сосало близкое разоблачение тайны. Та богиня на фото и не написала бы ему первой, и не приехала бы за ним, даже если бы жила рядом. А Катя и на дачу приглашает, и: «Заеду, — говорит, — сама». Как бы ещё за такси платить не пришлось. «Что ж там за чудище?» — мелькало в ошалевшем от тестостерона мозгу Данилы. «Стоп! — он резко остановился. — Презервативы забыл!» Но возвращаться не стал — может, и вовсе не пригодятся.

Данила ткнул кнопку замка и навалился на пищащую дверь парадного. Июньское утро кипело жизнью. На асфальте резвились тени берёз и тополей. Солнце подмигивало сквозь молодую листву. Данила застыл не дыша и, защищаясь, выставил вперёд чемодан. Напротив подъезда сверкала красным глянцем и зеркально-чистым хромом «Хонда-Аккорд». Из-за приспущенного затенённого окна на Данилу выжидательно-лукаво смотрела красотка с Катиной аватарки. Огромные красно-голубые цветы на жёлтом платье, густые каштановые волосы, собранные в хвост синей тесьмой, и веснушки на носу… Их Данила не видел, но по фотографии знал, что они тоже там.

— Привет, пупсик! — девушка помахала Даниле.

У Данилы взмокла спина. Ноги не шли. Мысли роились, как перепуганные пчёлы, жужжащие над забытыми презервативами. Девушка открыла окно шире.

— Садись скорее, чемодан назад кидай, а то мы с тобой дорогу перекрыли, — хихикнула она и в подтверждение посмотрела в зеркало заднего вида.

Слово «мы» будто сняло Данилу с ручника. Он с ней — мы. Вот с ней! Команда! Данила одним прыжком оказался у машины, хлопнул задней дверцей, аккуратно присоседив свой скарб к оранжевой дорожной сумке, и плюхнулся на пассажирское сиденье. Улыбка не сходила с Катиных губ.

— Ну! Здравствуй, пупсик! Вот и встретились! — Катя притянула Данилу за шею и поцеловала в щёку. — Какой ты серьёзный, с бородой, — Катя игриво насупилась и тут же рассмеялась, завела мотор и резво тронула машину с места.

От Катиной женской свежести у Данилы плыло перед глазами. Взгляд его нет-нет да и скользил по подолу её платья, по манящим коленкам и дальше к синим лодочкам, ловко игравшим с педалями. Данила сомлел, растерялся и понёс околесицу:

— О как рвёт! Да, вот и встретились… А я тут вот… собрался, — Данила показывал пальцем то по ходу машины, то на чемодан и ёрзал, усаживая себя под выгодный ракурс, но от осознания беспомощности потел и тушевался.

— У, что ты! — Катя толкнула Данилу в бедро, осматриваясь на выезде из двора. — Двести лошадей, тебе понравится. А барахла и в деревне полно, не волнуйся. На все случаи жизни. — Она вырулила на улицу и прыснула: — И смерти тоже.

— Тогда я спокоен, — подыграл Данила и взялся за ручку над окном. В таком положении он почувствовал себя увереннее. — Надо только заехать…

— Всё есть, говорю же. — Катя погладила его по руке.

Данила не стал настаивать.

Ехали быстро и весело. Слушали красивую музыку. Катя интересовалась Данилиной работой, и он с готовностью рассказывал, избегая специфических деталей. Говорили о книгах, о кино, о театре. Данила понял, что Катя по работе связана с кредитным отделом какого-то банка, но расспрашивать не решился. Он едва отделался от потрясения встречи. Катино внимание постепенно возвращало чувство мужской весомости. Интуиция же подсказывала, что ответы выльются в сравнения не в пользу Данилы.

На шоссе они понеслись по левой полосе. Легковушки перед ними спешно уходили вправо, а грузовики улетали назад, как неподвижные. Скорость завораживала. На затяжном подъёме, поравнявшись с вереницей фур, Катя выключила приёмник.

— Надо ребятам позвонить, сказать, что едем. — Она ткнула на экране квадратик «Телефон» и в перечне абонентов — «Стас».

— Ребятам? — Данила раз за разом перечитывал список на экране мультимедийной системы, силясь оценить угрозу.

— Ага, — задорно кивнула Катя, — напросились пожить у меня, Стасик с Маринкой и Аглая с Валеркой. Они хорошие, увидишь… Алло-алло, Стасюля, салютик, — Катя поправила «капельку» в ухе, — да-да… подъезжаем… ага, уже скоро… прекрасно… у вас всё готово?.. о, здорово, молодцы… хорошо, поняла… ладно, не скучайте, пока.

— А что всё готово? — полюбопытствовал Данила, наперев на слово «всё».

— Да чего там только нет. — Катя слега притормозила и резко взяла вправо. Шины взвизгнули, машина накренилась, но послушно вошла в поворот и покатила по местному «большаку» через поле к мерцающему вдалеке лесу. — Шашлыки, банька, игры всякие. Ой, а какие у меня собачки, я тебе покажу.

— Собачек я люблю, — протянул Данила.

На задворках сознания он ещё хотел ущипнуть себя и проснуться, но Катины чары обезоруживали, тешили самолюбие, и Данила радостно наблюдал, как ликующий дикий самец вытесняет робкого, запуганного маминого сынка.

В лесу асфальт оборвался, и колёса зашуршали по каменистой грунтовке. Катя выключила кондиционер и опустила стёкла. Машина наполнилась запахами мокрой травы, хвои и грибов. Данила выставил наружу руку и без умолку жаловался, как давно не выбирался на природу. Катя поддакивала, сетовала на нехватку времени и обзывала город трясиной суеты. Справа показался поросший иван-чаем и крапивой полусгнивший забор, а за ним серые, исполосованные трещинами бревенчатые стены дома — утлой покосившейся хибары под кое-как залатанной рубероидом крышей. В траве, прислонённый боком к забору, виднелся дорожный указатель.

— Долусово, — прочитал Данила, наклонив голову.

— Приехали! — радостно сообщила Катя. — Вот моя деревня, вот мой дом родной.

— Твоя? Глядишь ты, помещица какая, — подтрунил Данила.

Навстречу по обе стороны дороги попались ещё несколько одинаково мёртвых домов с сараями и остовами непонятных построек. В пруду размером с футбольное поле, в тени берёз виднелись заросли бурых водорослей. Стрижи, напившись на лету, оставляли мелкую рябь на отражении неба. В пруд с трёх сторон вдавались покорёженные мостки, устланные подгнившими, местами сломанными досками. Дорога ушла влево. За поворотом началось коричневое гаревое покрытие, ведущее к добротным воротам из тёмного тёса. Створки плавно отворились, и сквозь редкие берёзы замаячил двухэтажный особняк из оцилиндрованного бревна. В пластиковых окнах по обе стороны от главного входа солнце рассыпалось на восемь светил — по четыре слева и справа, по два окна на этаже. На крыльце, под треугольной крышей виднелись фигуры — две девушки в купальниках и прозрачных юбках-парео и два парня в бермудах. У левого торца дома, на ровной, присыпанной гравием площадке, стояли «Лэндровер» и «БМВ Х6».

Теперь Даниле предстояло скрыть волнение. Проигрывая в голове варианты, он только больше разволновался.

Катя затормозила перед крыльцом и вышла из машины. Молодые люди бросились навстречу подруге, принялись обнимать и целовать её. Данила, повоевав с ремнём безопасности, выбрался наружу, обошёл массивный передок «Хонды» и остановился в нерешительности. Наконец парень в зелёных бермудах с пальмами обернулся и подошёл, шлёпая босыми ступнями.

— А ты, видимо, Данила? — дружелюбно протянул он руку. — Станислав.

Данила пожал Стасу руку и представился. Подошёл второй парень:

— Валера, — он тоже поручкался с Данилой. — Знакомься: Аглая, — он показал на девушек, — и Марина.

Брюнетка Аглая и рыжая Марина приветственно замахали:

— Привет, Данила, привет!

— Доброго дня! — Данила поднял руку и кивнул. Таких девчонок он раньше рассматривал, как облака — красивые и бесконечно далёкие. Вблизи же идеал потерял безоговорочную притягательность. Марину портили худющие ноги, Аглая была полновата в бёдрах.

Стас и Валера выгрузили из машины сумки.

— Катюх, вам куда?.. — Стас остановился на крыльце.

— Несите всё ко мне, — отозвалась Катя, не переставая хихикать с подругами.

— Давайте я помогу, — ринулся вперёд Данила.

— Давай лучше мы поможем, — улыбнулся Валера. — Идём, покажем тебе комнату.

— И пора за шашлык приниматься, — обернулся Стас.

На первом этаже, посреди просторной гостиной раскинулся тяжёлый даже на вид деревянный стол, уставленный посудой, бутылками с дорогой выпивкой, блюдами с фруктами. Камин с часами, диван у одной стены, телевизор на другой… Всего Данила не успел разглядеть. Следом за парнями он поднялся по деревянной лестнице, ведшей по дуге на второй этаж. Апартаменты Кати, скромно именуемые комнатой, больше походили на двухкомнатную квартиру со снесёнными перегородками.

— Прямо студия, — изумился Данила, не решаясь переступить порог.

— Вот и снимай кино! — Стас сложил вещи у резной спинки двуспальной кровати в готическом стиле.

Вся деревянная мебель — стулья с высокими спинками, трёхстворчатый шкаф до потолка и даже стойка бара в мини-кухне — блестела чёрным, местами потёртым лаком, укрывающим мудрёную резьбу.

— Ты сегодня в главной роли, — Валера для убедительности хлопнул Данилу по плечу.

Парни спустились на первый этаж. Послышалась приглушённая эмоциональная речь и следом — взрыв смеха.

Данила быстро открыл чемодан — только молния жикнула. Полосатое поло упало на красное стёганое покрывало кровати, брюки звякнули пряжкой со львом и распластались поперёк коврика на полу. Данила попрыгал, влезая в коричневые шорты а-ля гитлерюгенд, и натянул белую футболку. По другую сторону кровати укоризненно играло отражениями старинное трюмо. В зеркалах трое увальней с волосатыми руками удивлённо глядели на Данилу. Он чертыхнулся, и все четверо потрогали выпирающие на футболках бугорки сосков.

В коридоре Данила размял шею, стряхнул руки и выбежал на лестницу, вымахивая ногами, как чистокровный ахалтекинец.

— Идём, пупсик, собак покажу! — Катя радостно замахала ему.

— Бубсег, — передразнил Валера.

Аглая с Мариной прыснули.

— Он что, ещё не видел?! — Стас превратился в само недоумение, но сию же минуту схватился за голову: — Блин, я же их покормить забыл! С вечера ещё…

— Заодно и покормим. — Катя вышла на крыльцо и потянула руки к солнцу.

За домом Даниле открылась обширная обустроенная территория. Каждый квадратный метр, каждый уголок предназначался для увеселений и пользы хозяев. Каждая постройка зазывала ухоженным видом, архитектурой и отделкой воспользоваться её услугами. По левую руку топилась баня. На её крытую веранду вела лесенка в три ступеньки. Крышу несли квадратные столбы, и на каждом висел фонарь, стилизованный под старину. Бассейн неправильной формы приглашал охладиться на мелководье и понырять в тёмно-синем бочажке. Справа возвышалась просторная беседка с печью барбекю из красного кирпича. По обе стороны к ней примыкал каменный стол с плитой и переносным тандыром. В одном из плетёных кресел около печи спал на лоскутных подушках белый котище. По центру, длиной едва ли короче дома, протянулся стеклянный павильон. Изнутри проглядывали бильярдный и теннисный столы. Позади этого сибаритского рая начиналась поляна не меньше футбольного поля. На нём, за баней и бассейном, расположились под навесами спортплощадка и псарня, а со стороны беседки шелестел фруктовый сад — яблони, орешник и вишни.

По выгулу псарни ходили три мощные лохматые собаки. Выгул с трёх сторон ограждал зелёный сетчатый забор, а с четвёртой, дальней, стороны — два вольера. Повсюду валялись обглоданные кости. Собаки, завидев людей, залаяли басом. Взметая песок и опилки, псы подбежали к забору и встали на задние лапы. Данила отступил на шаг — мохнатые чудовища оказались выше него.

— Что за порода? — он восхищённо посмотрел на Катю.

— Кавказские овчарки, — с обожанием в голосе ответила Катя и пританцовывая направилась через поле к саду.

Валера зашёл в продолговатую бытовку, пристроенную углом к вольерам.

— Стас, кокой корм им сегодня? — крикнул он из темноты.

— Погоди, Валет, — Стас почесал затылок, — может, пробежимся?

— Ой, давайте, мальчики! — Марина захлопала в ладоши.

— Пробежимся? — насторожился Данила. В глубине души он любил спорт, но любовь всю жизнь оставалась неразделённой.

— Сейчас Аглая откроет калитку, а мы втроём побежим. Собаки — за нами. — Валера потянул Данилу за локоть и поставил напротив широкой калитки в ограждении выгула.

Аглая, прищурив глаз, держалась за щеколду. За сеткой заходились лаем и бесновались кавказцы. Данила запаниковал:

— Но чем быстрее бежишь, тем быстрее собака догонит, известно же! Да и что потом-то? — он выглядывал из-за Стаса и Валеры, вставших в стартовую позу.

— Не хочешь, оставайся, — огрызнулся Стас.

Лязгнула сброшенная Аглаей щеколда. Лай оборвался. Гора шерсти протиснулась в калитку. Данила рванул через поляну. В ушах пульсировала фраза: «Не оборачивайся!» Казалось, собачье дыхание обжигает затылок, а тяжёлые лапы вот-вот собьют с ног.

— Катя! — не выдержал и закричал Данила, добежав до окраины сада. — Тут же будто тиски зажали кроссовок на правой ноге. Данила упал ничком.

— Нельзя! — крикнула Катя. — Сидеть!

Псы послушно сели, высунув языки.

— Лилит, Палач, Нерон! — Катя погрозила собакам пальцем. — Как вы себя ведёте?!

Данила перевернулся на спину и сел. Ребята никуда не побежали. Стас и Валера стояли около псарни и смеялись вместе с девушками. Данила вопросительно посмотрел на Катю.

— Собаки же знают парней, они их кормят вот уже месяц почти, пока меня нет. — Катя присела рядом на корточки. — А ты человек новый, вот они тобой и заинтересовались. — Она ласково отёрла Данилины щёки, вытряхнула солому из его волос.

Запах разогретой солнцем женской кожи, смешанный со свежим ароматом тонких духов, успокоил Данилу. Катино расположение — повод простить насмешников.

— Прости, старик, не удержались, — повинился Стас, когда Данила и Катя вернулись к псарне под эскортом собак, ставших вдруг ручными.

Собак загнали за изгородь. Валера наполнил миски кормом. Под стрёкот кузнечиков, над поляной кружили бабочки. Жужжали мухи. Оводы, возникая из ниоткуда, садились на руки. На ноги они тоже садились, но посадка обнаруживалась только после укуса.

— Ребята! — позвала Марина со спортплощадки. — По-моему, нам пора… потерять девственность.

Марина успела сходить в дом и принести на подносе бутылку водки, тарелку черешни, блюдце с ломтиками сыра и прозрачный соусник с мёдом.

— Ну-у! — Валера развёл руками. — Такой праздник надо сперва отработать.

— Точно, — поддержал Стас, — кто больше подтянется. — Он встал лицом к турнику.

— А лучше так, — Валера щёлкнул пальцами, — хлопаем по маленькой и подход, ещё по одной и ещё подход, м? — он хитро оглядел присутствующих.

— Вещь, — согласился Стас. — Мариш, разливай. Данила, ты в деле?

Марина поставила поднос на скамью и разлила водку по стопкам.

Сердце Данилы заныло. Он отрицательно покачал головой, но перехватил Катин взгляд и согласился.

— А проигравшему что? — Аглая откинула чёрные кудри, обнажая длинную шею.

Стас и Валера переглянулись.

— Да как обычно, наверное, — неуверенно промычал Стас. — Разницу — в задницу.

Он вытащил из кармана бермуд плётку из шнура длиной сантиметров тридцать-сорок. Аглая намотала плётку на ладонь и хлестнула ею по стойке турника. Металлическая труба денькнула и застонала. Данила сглотнул, но рот пересох, и глоток получился болезненным.

Выпили по первой. Хрустальные стопки звякнули о поднос. Стас подпрыгнул и повис на перекладине.

— Раз! Два! — считали девушки. — Три!

Сорок девять. Стас, спрыгивая, оступился на шлёпанце и чуть не упал.

— Прошу вас, сэр! — он слегка поклонился Валере.

— Раз! Два! Три!

Опять сорок девять. Валера спрыгнул с разворотом.

— Опа! — приземляясь, он присел с вытянутыми вперёд руками.

— Какая равная борьба, — комментировала Марина.

— Итак, у снаряда главный претендент на победу, — подключилась Аглая.

— Кажется, мой мобильник, — насторожилась Катя, показывая в сторону дома. — Я сейчас! — Она засеменила по дорожке между баней и бассейном.

Данила тоскливо посмотрел ей вслед. Перекладина казалась парящей в недосягаемой вышине. Прыжок! Пальцы коснулись холодного железа. Данила сжал кулаки и повис.

— Раз!.. Ну?! — разочарованно протянула Марина.

Данила, как ни пыхтел, второй раз так и не дотянулся подбородком до перекладины. Под кроссовками хрустнули мелкие камешки. Данила шумно выдохнул и потряс руками.

— Лидер и правда определился, — покивал Стас, собрав губы в кошачью мордочку.

— Минус сорок восемь после первого захода. — Валера откупорил бутылку и налил по второй. — Катюха-то будет, ей наливать?

— Придёт — нальём. — Марина взяла у него бутылку и поставила на поднос.

Выпили по второй. Стас и Валера подтянулись ещё по сорок раз. Данила уже и раза не вытянул.

— Ладно, поскольку спортсмен под номером один закончил выступление, — Стас потёр руки, — соревнование заканчивается.

— Однако, — выпучил глаза Валера, — общий счёт минус восемьдесят восемь.

Аглая с Мариной прикрыли рты ладошками. Данила хотел было убежать. Он так делал в детстве. Но сейчас он держал за хвост того тигра, каким чувствовал себя в машине рядом с Катей. Ещё можно пережить этот позор. Стойкостью показать мужество. Пусть и его остатки.

— Давайте так, — Стас примирительно поднял руки ладонями вперёд, — ввиду победы с явным преимуществом, ограничимся одним ударом за каждую попытку. Как раз по одному — я ударю и Валет. Согласны?

Девушки зааплодировали. Даниле хотелось выразить согласие шумно и празднично, но он сдержался. Стас предложил ему лечь на скамью под штангой. Данила взялся за пояс шортов, но замешкался, глядя то на девушек, то на Стаса. Тот пощупал бок Данилы и разрешил:

— Просто футболку приподними.

Плётка молниеносно и неотвратимо рассекла воздух. От звонкого шлепка по тучной складке на спине Данила выгнулся, протянул букву «у» и ткнулся лбом в шершавый кожимит скамьи.

— Сэр, исполните ваш долг, — Стас передал плётку Валере.

Свист плётки снова завершился жгучей болью на коже. Данила айкнул, сильнее вжимаясь в мякоть эшафота.

— Ой, бедненький пупсик, — встревожилась Марина и провела пальцами по месту уязвления на спине Данилы.

— Что там такое?! — испугался Данила, изловчился и нащупал бугорки, повторяющие рисунок плетения плётки. — Кровь?!

— Нет, но надо помазать мёдом. — Марина почерпнула двумя пальцами янтарную жижицу из соусника. — Снимай футболку.

Данила послушно подчинился. Марина нанесла мёд и втёрла его несколькими круговыми движениями.

— Скоро пройдёт, походи так пока.

Валера налил по полстопки. Водка животворным бальзамом разлилась по сосудам Данилы. От сердца отлегла тоска, паника отступила. «Сейчас придёт Катя, — думал он, — я ещё не всё проиграл». По кругу ходила тарелка с черешней. С сыром и мёдом вкус её удивлял оттенками и радовал новизной. Парни рассказывали анекдоты, девушки делились обрывками сплетен. Смех изгладил в душе Данилы остатки тревожной досады.

— Что такое?! — Аглая отмахнулась от пчелы. — Уже не первая.

— И на меня чуть не села, — Марина отшагнула в сторону, теребя парео.

По соуснику деловито разгуливали три пчелы. В воздухе барражировали ещё по меньшей мере пятеро. Данила, смеясь уже по инерции, почувствовал на спине шевеление. Хотел достать рукой, но сразу не дотянулся. Стас и Валера обошли его с двух сторон.

— Ого! — изумился Валера. — Только не двигайся!

— Сейчас мы их! — Стас снял шлёпанец, Валера последовал его примеру.

Ребята синхронно придавили насекомых на спине Данилы.

Дюжина раскалённых свёрл, бешено вращаясь, вонзились в кожу. Данила кричал и извивался, пытаясь сбросить с себя невидимую дрель. Стас чертыхнулся и убрал шлёпанец.

— Фигасе! — то ли недоумевал, то ли восхищался Валера.

На землю упали несколько пчелиных трупиков. Данила выл и дубасил кулаком по скамейке. Девушки запричитали.

— Давай его в баню! — скомандовал Стас, и они с Валерой подхватили Данилу под мышки — хотели поднять, да ни тут-то было.

Данила встал и, кряхтя, сам потрусил к бане.

В просторной комнате отдыха пахло влажным розмарином. Данила стягивал шорты и чувствовал взгляды парней. Незащищённость перед ними жалила пуще пчёл. Парни тоже разделись — покидали бермуды и трусы на широкий кожаный диван и обмотали бёдра полотенцами. Стас налил воды из высокого самовара на дощатом столе и напился.

— Стасян! — позвал Валера из душевой. — Что, сыграем?

— О, давай, — воодушевился Стас, — сейчас поднимем до ста сорока… — Он покрутил регулятор температуры. — Кто первый?

— Давай я, — Валера задорно отбросил полотенце, заперся в сауне и показал в окошко поднятый большой палец, глядя на термометр.

— Кто дольше просидит, — пояснил Стас недоумевающему Даниле.

— Но это же опасно, — смутился Данила, понимая, что ребята услышали: «Мне слабо…»

— Не дрейфь, Даня, — Стас сымитировал связку боксёрских ударов по корпусу Данилы, — сейчас Валет даст мастер-класс. Ты пока смой мёд.

В окошке показался Валера. Искривлённый рот открывался и закрывался, но слова не пробивались сквозь толстое стекло.

— Открываем! — крикнул Стас и дёрнул ручку двери.

— Жарко! — Валера вывалился из парной, упёрся руками в колени и стоял, тяжело дыша. Пот струился по разогретой коже, и даже с волос падали капли.

— Красава, Валет! — поаплодировал Стас. — А ну, давай я. — Он угрожающе расставил локти, исчезая в парилке.

Валера неожиданно быстро пришёл в себя и бросился плотнее закрывать дверь за товарищем. Не прошло и двух минут, как разбухшая дверь отворилась. Стас, качаясь, шагнул раз-другой и упал на четвереньки.

— Мутэто да, — промямлил он. — Твоя очередь, Данила.

Данила помедлил у двери и шагнул внутрь. Мгновенно выступил пот. Разогретый воздух обжигал ноздри. Сзади басовито простонала дверь, притираясь к косяку. Внутри оказалось не так уж и страшно. Данила взгромоздился на полок. Часов не было, но по ощущениям времени прошло больше, чем у Стаса и Валеры вместе взятых. Данила почувствовал себя увереннее. Постепенно кровь прилила к следам от плётки и за пульсировала в них. Перед глазами проплыли мониторы на его рабочем столе, мама с блинами на кухне, Катины кавказцы. Данила, борясь со сном, пошёл к выходу. Маленькая парная превратилась в длинный коридор. Наконец, перед лицом возникло окошко. Данила толкнул дверь, но она не шелохнулась. Стас и Валера стояли по ту сторону вплотную к двери, поднимая большие пальцы, они смеялись и кричали. Данила расслышал: «Идёшь на рекорд» и провалился в темноту.

Данила пришёл в себя на диване в банной комнате отдыха. Вокруг никого. Из дома доносилась музыка и смех. Данила оделся и пошёл по дороге прочь от дома. Он миновал ворота, прошёл мимо пруда и остановился напротив первой деревенской избы. Наклонился и посмотрел на ноги. Его только что чуть не убили. Сунул руки в карманы и подставил лицо полуденному солнцу. Идти дальше бессмысленно — ни вещей, ни денег. Он стоял и беззвучно глотал слёзы.

Со стороны дома послышался рокот моторов. Данила свернул к избе. Трава доходила до груди и мешала двигаться — хватала за ноги, цеплялась к одежде. В сумраке комнат повсюду маячили отголоски прежней жизни — осколки оконных стёкол, сломанные рамки для фотографий, обрывки обоев на стенах, отметки роста детей на косяке. На кухне угадывался запах тухлятины. Данила хотел было уйти, но остановился. Мусор лежал ровным слоем повсюду, кроме люка в полу. Данила вышел в сени и прислушался. Моторы у дома стихли. Он вернулся в кухню. Латунное кольцо удобно легло в руку. Сильно тянуть не пришлось — крышка люка легко откинулась, даже петли не скрипнули. Из подпола пахнуло гнилостным смрадом. Затхлая вонь прилипала к коже, забиралась в нос и щипала глаза. Данила, зажав рукой нос и рот, кинулся закрывать люк и уже поднял крышку, когда заметил блестящий предмет на лестнице, ведущей в подпол. Наручники. Мозг отказывался признавать торчащие из наручников палки за кости. Данила отпрянул, но любопытство превозмогло оцепенение. Он медленно наклонился, заглядывая внутрь погреба. Скелет в обрывках одежды лежал с вытянутыми вдоль лестницы руками. Вокруг валялись оторванные кости. На черепе темнело пятно. Данила пригляделся и понял, что это дыра. Глаза постепенно привыкали к темноте. На полу погреба проступили нечёткие очертания скелетов и тел. Они лежали внавал один на другом. На одном из трупов зашевелилась рубашка. Из-под неё высунулась крысиная голова. Данила резко вскочил. Дверца люка захлопнулась, взметнув с пола облако пыли. Звякнуло кольцо. Данила выбежал из дома, утирая слёзы подолом футболки.

— Сволочи! Убийцы! — губы сводило судорогой. «Забрать вещи и бежать», — мысли смешивались с видением убиенных из погреба.

От крыльца вдоль избы шла тропинка. За углом раскинулась просторная лужайка. Вытоптанная трава на ней пожухла, а на песчаных прогалинах и вовсе не росла. Песок, иссечённый следами мотоциклетных шин, местами пропитался машинным маслом. Повсюду валялись ржавые детали мотоциклов — рамы, ободья колёс, фрагменты моторов. За избой, у леса, отсвечивал трещинами одинокого мутного окна сарай с плоской крышей. Широкая дверь, сбитая из вертикально пригнанных друг к другу оструганных досок, выглядела белой заплатой на траурном костюме. Данила как наяву увидел картины кровавой расправы над беззащитными мотоциклистами. Ласковые сети, приглашения, издевательства, жалкая и мучительная смерть. Негодование упёрлось в виски изнутри, губы сжались. Катя! Как она могла?! Но она не такая, не жестокая, как эти. Она и уходила, и пряталась. «Значит, — Данила сжал кулаки, — я ей не так уж безразличен». Ей приходится. Наверняка она задолжала этим мерзким самцам — гадким паразитам Стасу и Валере, и они пользуются положением. Среди железяк Данила нашёл обрезок арматуры. Увесистый и кривой он пачкал руки ржавчиной, но с ним окончательно созрела решимость. Данила зашагал к дому, держа арматурину, как саблю.

Обеденную знойную тишину колыхали гадания кукушки в глубине леса и стрёкот кузнечиков. Не так представлял Данила сегодняшний полдень. Погода и природа вокруг противились войне. Под ложечкой засосало от голода. От водки, сладкой черешни и мёда хотелось пить. Данила сбавил шаг. Он не мог вспомнить, где именно по дороге сюда на глаза попадалась автобусная остановка — то ли ещё на шоссе, то ли уже на просёлке. Без денег в автобус не сядешь. Попутка? Никто не повезёт в перепачканных шортах и вымазанной травяной зеленью футболке. И про деньги придётся сказать, мол, дома отдам. Да и где они — попутки? Дорога наезжена, но ни одной машины — ни навстречу, ни следом.

Данила бросил металлический прут и потрусил обратно. Первый раз, что ли?! Зачем ввязываться, когда можно уйти. Что он потеряет? Просто жить дальше. Для унижений в душе отведено обширное кладбище. Места хватит. Просто надо привыкнуть к похоронам и никому могилы не показывать. Правда, чем больше их становится, тем чаще они открываются. Сами собой, вдруг, без причины, как хлопушки. Хлоп! И вся мерзость гнилых воспоминаний — в мозг. Даже первые могилки — детские ещё, поросшие плесенью и мхом. В их останках не разобрать уже, где правда, а где выдумка.

Маленький Данила бежит по двору с большой грязно-белой кошкой наперевес. — Кисуля! Кисулю поймал, смотрите! — кричит он своре мальчишек. Они его презирают. Они сильные — футболисты, их отцы — милиционеры. Сопляки ещё, но смотрят всегда с прищуром — боятся оскверниться. — Тьфу! Девчонка! — шикают. Отбирают кошку. Данила убегает. Знает, что будут её мучить. Больше он эту кошку не видел. Убили её пацаны или нет — для её смерти у Данилы отдельный холмик.

Бумажные пульки под отдельным надгробием. Охотились на Данилу в школе. Как перемена — натянут резинку между пальцев и пуляют. Ему их не догнать, вот и веселяться, бьют сзади, в упор.

Данила шёл и шёл через лес. Неужели они с Катей так долго ехали? Асфальт так и не начался. Ельник расступился, и показался сарай позади почерневшей избы. Данила обрадовался возможности спросить дорогу и прибавил шагу. Как только угол сарая остался позади, узнавание кольнуло сердце — боковое зрение выхватило знакомые штрихи, и ледяное предчувствие заставило обернуться. Перед Данилой белела свежими досками широкая дверь на чёрной стене. Данила огляделся и узнал россыпь запчастей. Он сел на корточки, обхватив голову руками. Где он сбился с пути, как заложил крюк и вернулся к злополучной избе? Данила бросился назад в лес, но посреди разлапистых елей дорогу не нашёл, а наткнулся на муравейник высотой до пояса. Светло-коричневый холм из хвои, веток и другого лесного мусора кишел красновато-бурыми насекомыми. У основания рыхлого склона торчал красный носок женской туфли.

— Да сколько можно! — взвизгнул Данила и побежал к избе.

У крыльца он остановился, не решаясь открыть дверь. В окнах на фасаде, как в слепых глазах, отражались деревья и облака. Данила два раза глубоко вдохнул-выдохнул и уткнул нос в плечо. Дверь не успела даже скрипнуть, только ойкнула и распахнулась настежь. Сени, комната, кухня, люк подпола. Данила дёрнул за кольцо. Пришлось вдохнуть. Данила замычал — его передёрнуло от омерзения. Снимая наручники, он коснулся костей и закричал. Повсюду запищали и закопошились напуганные крысы. Подпол так и остался открытым. Данила выбежал на крыльцо, бросил наручники на землю и заревел медведем. Он вдыхал и сглатывал слюну, унимая рвотный позыв. Придя в себя, Данила подцепил наручники палкой и отнёс их к пруду. Добродушный толстяк отразился в воде со всеми подробностями, вплоть до испуга на лице. Данила обтёр выполосканные железные браслеты о траву, обернул их шершавым листом лопуха и сунул зелёный свёрток в карман. Арматурина лежала на прежнем месте. Данила подхватил её по пути и решительно направился в сторону Катиного поместья.

На первом этаже стояла непривычная тишина. На массивном столе прибавилось пустых бутылок — две из-под шампанского и одна водочная, которую открыли утром на спортплощадке. Часы показывали начало третьего. Данила, поднимаясь на второй этаж, старался наступать на ступени как можно ближе к перилам, но трижды доски под ногами громко скрипнули. В Катиной комнате ничего не изменилось. Брюки по-прежнему лежали на полу, поло — на кровати. Толстяки в зеркалахтрюмо не стали переодеваться, покидали вещи в чемодан и застегнули молнию. Взяли по ржавому пруту и крадучись подошли к двери.

Данила прислушался и медленно отворил дверь. Не успел он сделать и шага, как ручка выскользнула из руки — дверь кто-то потянул. Отпущенный чемодан хлопнулся об пол. Данила шагнул в коридор, левой рукой поймал край двери, рванул на себя и не раздумывая ударил железякой сверху вниз. Кровь брызнула на стены и Даниле в глаза. На лице обнажённой Аглаи застыло болезненное недоумение. Она зажмурилась, инстинктивно подняла руки, но потеряла сознание, не успев схватиться за голову. Деревянный пол заглушил звук падения, только голова гулко стукнулась о крашеные доски. Данила оторопел, но страх разоблачения вернул ему подвижность. Он затащил Аглаю в комнату. Хотел поднять на кровать, но увидел на трюмо в плетёной корзинке среди катушек с нитками, тесёмок и прочей поделочной чепухи моток скотча и пренебрежительно хмыкнул. Наматывая липкую плёнку на стройные голени над лодыжками и тонкие запястья, Данила испытал прилив нежности — даже голова заболела от столкновения страсти и стыда. Он задвинул тело под кровать, как чемодан, поднял окровавленную арматурину и сунул скотч в карман.

Тишина в коридоре по-прежнему успокаивала и настораживала одновременно. «Откуда взялась Аглая?» — Данила нашёл дальше по коридору ещё одну комнату. Он повернул ручку двери и заглянул в щель. На широченной кровати спал ничком голый Стас. На полу скукожились два использованных презерватива.

«Зачем мне этот лось? Просто взять вещи и бежать», — Данила посмотрел вдоль коридора, тут же вспомнил Аглаю под кроватью и, ступая на носок, шагнул внутрь. Скрип половицы оглушил, как раскат близкого грома. Данила мгновенно вспотел. От слабости в коленях он отпустил ручку двери и опёрся о стену. Стас не шелохнулся, даже не вздрогнул. Голод снова заворочался под ложечкой, но страх немного отступил. Данила отпустил стену и сделал ещё шаг. Сквозняк. За спиной захлопнулась с фанерным дребезгом дверь. Стас засопел, перевернулся на спину и открыл глаза. Данила непроизвольно спрятал прут за спину.

— Даник? — Стас щурился спросонья. — Ты чего тут?

— А, там… — Данила кивнул в сторону коридора. — Аглае плохо.

— Да ты чё… — Стас соскочил с кровати. — Где?

Он покрутился на месте, нашёл в ногах постели трусы и на ходу принялся натягивать их. Данила в растерянности попятился к двери.

— Идём скорее! — Стас вставил одну ногу и поскользнулся на презервативе.

Стас, падая навзничь, даже не успел позвать заблудшую женщину. Голова с упругим оттягом ударилась о спинку кровати, и тело брякнулось об пол, как связка поленьев.

Данила бросился связывать Стаса. От волнения дрожали руки. Скотч ложился неровно — топорщился и пузырился. Прихватив ноги Стаса над коленями, Данила перевёл дух и принялся за руки. Сводить предплечья и одновременно наматывать на них скотч получилось не сразу, но в конце концов Стас со сложенными впереди руками выглядел заснувшим во время молитвы праведником. Только торчащие изо рта трусы приземляли образ.

— Свингер-клуб устроили, — презрение в голосе Данилы смешалось с яростью.

Он решительно вышел в коридор и уже не крался, не озирался, не прислушивался, а стремительно направился в противоположное крыло дома.

Одна дверь в этой части второго этажа отличалась от двух других простотой отделки и открывалась наружу. Данила потянул ручку. Незаперто. На стеллажах поперёк кладовки лежала аккуратно сложенная хозяйственная утварь, на крючках по стенам висели тряпки и верёвки, в углу стояли удочки. На толстом гвозде висели санки, из деревянной подставки торчали лыжи. Данила осмотрел верёвки, молоток, фомку. Фантазия рисовала картины мести средневековой жестокости. На полке нашлись новые мотки скотча.

— Ну держитесь! — Данила сунул по одному в карманы по обе стороны шорт, швырнув старый на пол.

Вторая дверь оказалась заперта. Данила два раза для верности толкнул её, нажимая на ручку. Простая догадка вдруг обожгла мозг. В следующей комнате с Валерой может быть Катя. У Данилы свело живот и увлажнились глаза. Что ему делать, если она там? Хотелось уйти, он даже повернулся, но неясная фантазия — невесомая, как нитка сахарной ваты, остановила вдруг сладким возбуждением. Не больше ли других Катя заслуживает возмездия?! Ясности сознания ещё хватало понимать, что это только оправдание, договорная мораль. Но власть! Власть над Катей, над такой женщиной, как она, насилие над запретной красотой, низвержение её силы.

Язык скользнул по горячим губам, пальцы погладили медный блик на ручке. Данила достал из кармана наручники. Наждачный лист лопуха упал на пол. Блестящие дужки задорно застрекотали, делая полный оборот.

Данила нарочито медленно, продлевая наслаждение, подошёл к двери спальни, решительно толкнул дверь и нырнул внутрь, как парашютист в небо за бортом самолёта. Мозг, распалённый воображением, впитывал картинку, как сухарь воду. На кровати, такой же большой, как у Стаса, лежала голая девушка, привязанная за руки и за ноги к металлическим прутьям спинки кровати. Данила сначала не хотел признавать в ней Марину. Обманутые ожидания его даже расстроили. Замешательство прервал Валера — его Данила сразу не заметил.

— О, Данич! Хочешь присоединиться? — Лёжа на животе, Валера приподнялся на локтях и повернул голову.

— Нет, присоединить! — Данила в мгновение ока оказался у кровати.

Дважды стрекотнули наручники, застёгиваясь на Валериной щиколотке и на толстой стойке спинки.

— Даня, да ты шалун? — Валера всё ещё принимал происходящее за игру.

Марина сначала инстинктивно пыталась прикрыть грудь и прочее, дёргала коленями и локтями, но шёлковые ленты не отвязывались. Растерянность на её лице сменилась смущённой улыбкой, Марина, видимо, смирилась с перспективой любви втроём.

— Только повернись! — крикнул Данила и ткнул Валеру арматурной под ухо.

Марина завизжала, Валера заматерился и повернулся на спину. Данила ударил его свободной рукой в промежность. Валера завопил, дёрнулся и свалился на пол. У Данилы в глазах потемнело от остервенения.

— На! — Данила по-волчьи ощерился и саданул Валере ногой в подбородок.

Валера крякнул, вскинул голову и размяк, как выключенный. Марина верещала и билась, сильнее затягивая узлы на путах. Стопы её посинели.

— Придурок жирный! — брызгала слюной Марина. — Козёл! Откуда Катька тебя только выкопала?! Что ты наделал? Сейчас придёт Стас — шкуру с тебя спустит!

— Никто не придёт, не ори.

Данила скотчем спеленал Валеру, несколькими слоями запечатав ему рот.

— Ты что, убил его? — сиплый шёпот Марины выдавал боязнь утвердительного ответа.

— Кого? — Данила посмотрел на неё.

— Стаса…

— Не знаю, — пожал плечами Даниила. — Надеюсь, что…

— А Валеру? — Маринин голос звучал уже спокойнее.

— Да хрен его знает, чего пристала?! — огрызнулся Данила. — Посмотрим.

Ему казалось, что он сдаёт позиции, занимая место ответчика. Марина прикусила губу, будто вспомнила важную подробность.

— Где Аглая и Катя? Катю ты хоть пощадил?

— Аглая — под кроватью. Полиэтиленовая мумия.

Данила засмеялся, и по его спине пробежала холодная волна: «Неужели это я?! Вот она — жестокость… Но как же сладко она мучилась!»

— Скотина! — опять заголосила Марина. — Она же… — Марина подавилась слезами и закашлялась.

Данила выудил из кучи одежды парео. Тут же на туалетном столике лежал распечатанный пакет ватных дисков. Данила скомкал несколько и завернул их в тонкую синтетическую ткань.

— Открыла рот! — скомандовал он Марине.

Марина презрительно отвернула голову. Данила подошёл к кровати и навалился коленом на Маринины рёбра. Марина вскрикнула, повернула голову и с ненавистью зыркнула на Данилу. Тут же набитая ватой синтетика оказалась у неё во рту. Данила расправил ткань по телу Марины и посмотрел на низ её живота. Марина взревела разбуженной медведицей.

— Да ладно, — снисходительно протянул Данила, — не сейчас уж точно.

Он огляделся и вышел в коридор.

— Катя! — крикнул Данила, подойдя к лестнице на первый этаж, и прислушался.

Тишина. Он спустился и снова громко позвал Катю. Безответно. Только часы отщёлкивали секунды, подбираясь к трём часам.

Данила вернулся и выволок Валеру. Он только-только стал приходить в себя и, вяло сопротивляясь, мычал. У кладовки Данила шмякнул хрустящее скотчем тело об пол и зашёл внутрь. Повесил себе на шею верёвку, нашёл мятый полиэтиленовый пакет и положил в него два флакона жидкости для розжига и спички. Тащить тело оказалось удобнее за ноги — между щиколоток полоски скотча удобно ложились в руку.

Около турника Валера пришёл в себя и силился разорвать путы, бросая на Данилу злобные взгляды. Верёвки хватило как раз на две высоты перекладины и ещё остался хвост для узлов. Данила накинул петлю Валере на шею и освободил ему руки.

— Ну что, Валет, поехали? — Данила потянул за свободный конец верёвки.

Валера, поднимаясь, испуганно задёргался, но быстро сообразил ухватиться за перекладину.

— Подтягивайся, начинай, — Данила хлопнул по скотчевому глянцу на ягодице Валеры. — Ты же себя тузом возомнил. Сейчас сделаем из тебя шестёрку. — Он обмотал верёвку вокруг стойки турника и завязал узел.

Валера сморщил переносицу и гневно загудел.

— А, помочь? Понял, ща!

Данила принёс из бани несколько поленьев и топор. Выбрал ровный чурбачок без сучков и обтесал его. Дерево сходило с лезвия ровной щепой. Тонкая изгибалась по всей длине, толстая только по концам скручивалась поросячьими хвостиками. Данила увлёкся и настрогал добрую кучу. Уложил её под ногами Валеры и спрыснул горючей жидкостью. Расколол несколько поленьев вдоль и сложил дрова друг на друга вперехлёст поверх щепок.

Валера загудел громче, переходя на высокие ноты. Данила чиркнул спичкой. Горючие пары в рыхлой растопке ухнули и загорелись будто по щелчку тумблера, жадно пожирая сухую древесину.

— Ра-аз! — тянул счёт Данила, глубоко кивая головой.

Валера скулил и дёргался на турнике — поджимал подкопчённые дымом ноги, подтягивался, силился сделать выход силой, но мешал скотч: сковывал движения и скользил. Костёр разгорался. Потянуло жжёной резиной. Валера зажмурился и выл по-ослиному, извиваясь над огнём. Ступни и голени покраснели и покрылись волдырями, кожа на стопах местами почернела. Полоски скотча скукожились и лопнули. Данила ногой разметал костровище. С узлом пришлось повозиться. Валера изламывал ноги, пытаясь разглядеть ступни. Наконец верёвка соскользнула со столба, и Данила ухватился за неё двумя руками, затягивая узел на шее своей обожжённой жертвы:

— Отпустил руки!

Валера замотал головой. Данила свободным концом верёвки хлестнул его по кровоточащим голеням. Валера заметался, подтянул ноги и разжал пальцы. Как только его ноги коснулись земли, он взвыл, упал на четвереньки и тут же перекатился на спину, прижимая колени к груди.

— Вставай! — сквозь зубы процедил Данила и, не дожидаясь реакции, потащил Валеру на псарню.

Оставив его метрах в десяти от ограды, Данила подошёл к калитке, сюсюкая с псами. Знакомая щеколда звякнула и поставила подпись на Валерином приговоре. Лилит, Палач и Нерон выскочили из загона, завозились, обнюхали Данилу и, поскуливая, уставились на Валеру.

— Беги! — задорно крикнул Данила и взмахнул рукой.

Валера опирался на руки и подтягивал ноги. Но стоило ступням встать на землю, он вскидывал голову и падал. Собаки в мгновение ока настигли его, сначала лизали волдыри и раны, а после рыча друг на друга и толкаясь принялись грызть израненное тело.

Данила закрыл уши руками и вернулся в комнату Марины. Стоило ему войти, она замычала, выпучила глаза и замотала головой. Данила с немым вопросом показал на кляп. Марина лихорадочно закивала, как будто боялась, что Данила её не поймёт. Он выдернул тряпку из Марининого рта.

— Даник, миленький, — запричитала Марина, — возьми меня. Ты же хочешь, я знаю. Возьми и отпусти потом, а? Хорошо?

— Плохо, — Данила вернул кляп на прежнее место.

Пока стягивал скотчем Маринины лодыжки, колени и за спиной запястья, она норовила вырваться, но, видимо, много сил потратила, пытаясь освободится от верёвок, а потому сдалась и только плакала, хрюкая распухшим носом. Данила выволок Марину за волосы из дома и потащил было по дороге, но посмотрел на автомобили и остановился. Катина «Хонда-Аккорд» поблёскивала блок-фарами под красным капотом, как роскошная кокетка глазами из-под приопущенных ресниц, словно говоря: «Вся моя мощь под красной юбкой — твоя!»

— Полежи пока, — Данила бросил Марину, подошёл к машине и открыл водительскую дверцу.

В замке зажигания торчал ключ с пультом в брелоке. Данила сглотнул слюну. Он вытащил ключ, аккуратно хлопнул дверцей, будто любимую поцеловал на прощание, и вернулся в дом.

В Катиной комнате по-прежнему умиротворяюще тикал мордастый будильник на комоде. Данила на секунду затаился, прислушался, резко откинул покрывало и вытащил из-под кровати скотчевый кокон. Аглая окоченела. Она лежала на полу жёсткая, как чурбан, — ни шевеления, ни признаков дыхания. В Катиных безделушках на столике трюмо Данила отыскал маленькое прямоугольное зеркальце. Потёр его о шорты, встал на колени у изголовья Аглаи и поднёс стекляшку к её носу. Подождал. Протёр зеркало ещё раз и снова приблизил его к ноздрям Аглаи. Стекло осталось чистым. Данила сам дыхнул на него. Пятно конденсата медленно испарилось с гладкой поверхности. Даниле показалось, будто перед ним отверзлась бездна и притягивает его чёрной пустотой. Он отшатнулся и «крабом» отполз от тела. Он сидел и прислушивался к себе, ощущая, как слёзный ком и тошнотворное головокружением сменяют друг друга.

Данила вышел в коридор и снова позвал Катю. Послушал тишину и вернулся в комнату. От осознания одиночества внизу живота засвербело. Данила дотащил труп до лестницы и перекинул его через перила.

Данила закинул тело Аглаи в багажник и усадил извивающуюся Марину на переднее сиденье хонды. Обежал машину спереди, по-хозяйски ткнул мыском в скат колеса и благоговейно погрузился в водительское кресло. Медленно вставил ключ зажигания, погружая его в замок с наслаждением, будто каждый щелчок бородки отзывался микро-оргазмом.

— Что, крошка, покатаемся? — Данила вальяжно закинул руку на спинку пассажирского сиденья.

Лицо Марины раскраснелось, из носа шли пузыри, глаза сверлили Данилу ненавистью и бессильной мольбой. Данила схватил Марину за волосы, притянул к себе и обнюхал её голову.

— Только я водить почти не умею, на права случайно сдал, — хихикнул он и лизнул Маринин висок: — А у тебя кончился сахар. Ща… — Данила выпрыгнул из машины и сбегал на спортплощадку, где оставался соусник с мёдом. — Будешь у меня сладкая-сладкая. — Данила сел в машину и повернул ключ.

Мотор уверенно завёлся.

— Тихонько поедем, — Данила высунул язык и потянул за кожаный набалдашник. Селектор вязко, но чётко переместился в положение «1». — А-х! — Данила отпустил педаль тормоза и слегка надавил на газ. Хонда обиженно забурчала, как пятиклассник, которому разрешают кататься на велике только вокруг дома, и медленно покатила к воротам.

Данила притащил обмякшую Марину в лес к муравейнику. Она сдвинула брови, сменив ненависть во взгляде на ужас и вопрос.

— Ну, не упрямься, дорогая! — уговаривал Данила, размазывая мёд вперемешку с грязью и кровью по телу Марины.

Она билась и выла. Данила оглушил её ударом в висок, вздыбил сзади руки и толкнул в муравейник.

Данила вернулся к машине, открыл багажник, выгрузил Аглаю и затащил её в избу. Запах из погреба уже не казался таким отвратительным, как в первый раз. Данила открыл крышку и спиной вперёд, ступенька за ступенькой, спустился, подтягивая за ноги тело Аглаи. Блестящий кокон отстукивал головой по гнилым доскам последний пульс своего существования. Данила положил труп рядом с лестницей. Прикосновения шерсти к щиколоткам напоминали мягкую нежную кисточку — голодные крысы не ждали приглашения.

Данила вспомнил про Стаса, вышел на улицу и несколько раз позвал Катю, сложив ладони рупором. Только в далёкой лесной чаще отозвалось слабое эхо. Данила сел в машину и, бравируя, переставил селектор на «D3». Около дома Данила, вывернув руль, резко затормозил. Машину занесло, из-под задних колёс вырвалось облако пыли.

— Да, Катя, мне нравится, — Данила стукнул кулаком по рулю и переставил селектор в позицию «N».

Стас лежал так же, как его оставил Данила. Умер, не приходя в сознание. Данила отвёз его в багажнике, как и Аглаю, затащил в тот же погреб и бросил рядом с ней. Крысы облепили труп Аглаи без просвета. Только когда Данила плюхнул рядом второе тело, грызуны брызнули по сторонам. Данила взглянул на плотское месиво, попятился и упал на лестницу. Ему казалось, что трезвость окатывает его ледяной водой, вычищая мозг до кристальной ясности. Данила выкарабкался из погреба и опрометью выбежал из дома. Его больше не интересовали ни деньги, ни документы, ни машина. Он побежал к шоссе — прочь от этой деревни, подальше от себя.

Данила остановился у опрокинутой вывески «Долусово». Перекошенная хибара, крытая рваным рубероидом, притягивала, как водоворот сухой лист. В кривом окошке мелькнула тень. Данила продрался через спутанную траву, как через колючую проволоку. Едва различимые кусты крыжовника расцарапали ноги до крови. Данила поднялся на ветхое крыльцо, но побоялся войти. Он свернул за угол и попятился, разглядывая попеременно два окна на фасаде дома. В правом окне возник силуэт.

— Катя! — закричал Данила и побежал обратно ко входу в дом.

Данила толкнул дверь, но тщетно. Он взялся за разболтанную скобу ручки, и она осталась у него в руках. Тогда он ударил в дверь плечом. Разбухшее дверное полотно со стоном и хрустом поддалось. Данила проскочил тесные сени. В светлице, у тех окон, на которые Данила смотрел с улицы, никого не было. Пахло сырым деревом. Рядом с облупленной печкой белела узкая дверь. Данила распахнул её, шагнул внутрь и нос к носу столкнулся с Катей. Она так и не переоделась. Лицо её ничего не выражало.

— Что ты приготовил для меня? — она смотрела сквозь Данилу. — Как ты убьёшь меня, Даник?

Данила бросился к ней, упал на колени и как заведённый принялся целовать ей руки:

— Катенька, милая, я люблю тебя, я такого натворил, убей меня ты. Аглая… Она беременная… Была…

— Теперь ты тут хозяин, — застонала Катя и рухнула на пол, как тряпичная кукла. Данилу по глазам ударила тьма. Он моргал и тёр глаза — всё напрасно. Шарил по полу, звал Катю, но тоже впустую. Данила замер и прислушался. Абсолютно темная, тихая и пустая бездна — та, которая намёком коснулась его, когда он осознал смерть Аглаи.

Внезапно Данила понял, что ему в глаза смотрит человек. Висит в темноте бесполое и надменное лицо. Белая кожа подёрнута рябью морщинок под чешуйками струпьев. Данила похолодел, и на него навалилась тоска, будто каждая клеточка заныла, моля о пощаде.

— Я хочу к маме… — проблеял он и заплакал.

— Иди, — бесстрастно, как прежде Катя, сказало лицо.

— Куда? — Данила облизнул губы. Кроме слёзной соли, по языку разлился железистый вкус крови.

— К маме.

— Я ничего не вижу, — всхлипнул Данила.

— А раньше видел? — лицо приподняло бровь.

Данила воздержался от очевидного, но очевидно же неверного ответа, только пожал плечами.

— Вечно одно и то же, — лицо скривило рот, — пока с вас не спрашивают, чувствуете себя богами, а как отвечать, так вы и простейшего не знаете.

— Не хочу! Не хочу, я больше так не буду, я исправлюсь, — хныкал Данила.

— Простой пересдачей такие хвосты не подчистить.

— Но я не виноват!

— Ты не виноват. Ты болен. И сам выбрал болезнь.

— Меня заставили.

— Кто же?

— Они.

— Да? Разве ты не хотел стать таким же, как они?

Данила почувствовал себя мишенью с выбитой десяткой.

— Я же всегда был добрым и хорошим.

— Мама и её подруги говорили: «Какой хороший мальчик!», да? Ты, наверное, думал, раз ты увалень, то автоматически на стороне добра?

Данила согласился про себя, но не смог открыто признать себя увальнем. Белое лицо ещё приблизилось. Под струпьями стали различимы молочного цвета личинки. Они копошились и трескались. Прозрачные червячки вылуплялись и, шевеля хвостиками, исчезали в порах безжизненной кожи. Сухие губы демона двигались перед глазами Данилы:

— Мягкотелость — это крест, как болезнь инвалида. Его ни взять, ни бросить. Но куда его нести, вверх или вниз, — твой выбор. Вверх тяжело идти, но высота безгранична. Вниз катишься без труда, но налипает столько грязи, что уже не остановиться — несёт тебя, пока не разобьёшься об дно.

Сердце Данилы защемила тоска. Вспомнилась мама и тихая комната. Картинка сменилась бегущими собаками и запертой дверью бани. Снова перед глазами билась привязанная к спинкам кровати Марина. И крошечная рука колыхалась посреди растерзанной крысами Аглаи. В животе защекотало и засосало, тоска сменилась тёплой негой. Взгляд просочился сквозь бледное лицо демона, тьма пошла бликами и проявилась комната. В углу — шкаф без створок, посередине лежит стул без сиденья. Обрывки отсыревших обоев на стенах и Катина одежда поверх мусора на полу. Платье, туфли и трусики, до которых так мечтал добраться Данила.

Он вышел из хибары и направился к большому дому. У ворот остановился. Со стороны шоссе приближался бурлящий рокот множества мотоциклов.

— Это ещё что? — Данила обернулся и устало посмотрел вдоль дороги.

В закатных лучах на фоне розовых облаков горели цветы иван-чая. Рёв моторов маячил за куполом тишины, как жужжание мух за стеклом. В центре этого купола, у себя в голове, Данила отвечал сам себе голосом бледного демона:

— Моя следующая ступень вниз.

Жатва небесная

Старушка сидела на жёлтых сырых листьях, разбросанных по чёрному тротуару, и смеялась. Ольга Дмитриевна сбила её с ног на углу больничной ограды. Не увидела бабулю поверх невысокой кирпичной стенки. Шагала по нахоженной годами дороге и ничего вокруг не замечала, продолжая про себя препираться с зятем.

— Ой, простите, бабуся! — Ольга ухватила крошечную ладошку, поставила хохочущую старушку на ноги, хотела было отряхнуть её, но, оглядев лохмотья, только сняла прилипшие листья.

Старушка поправляла белую косынку, шмыгала носом и щебетала без умолку. Ольга и сама невольно разулыбалась, глядя в радостные, по-детски прозрачные старушечьи глазёнки. Она ещё раз извинилась и пошла дальше, брезгливо потирая в кулаке пальцы о ладонь.

«Дочка… Дочка…» — с опозданием доходили до Ольги старушкины слова.

***

Отношения Ольги Дмитриевны с зятем испортились сразу, как подтвердилась беременность дочери. Беата носила уже пятый месяц, и ни дня не проходило без «стычек на границе», как называла Ольга Дмитриевна споры с Михаилом. Беата, будучи предметом раздора, в перепалках не участвовала, напуская на себя образ смиренной мученицы. «Держит нейтралитет в пользу мужа», — сетовала Ольга.

— Дались вам эти альтернативные роды! — Ольга Дмитриевна тщательно намазала маслом румяную гренку. — Весь дом завален этой крамолой! Журнальчики, листовочки, шпаргалки какие-то! Что за средневековье такое?!

— Мам! — Беата закатила глаза. — С утра хоть не начинай!

— Нет, а что вы называете средневековьем? — Михаил ударил чайной ложкой по яйцу на подставке и чертыхнулся, рассматривая на рубашке растущее мокрое пятнышко. — Что современного в этих ваших прокрустовых ложах?

Лицо Ольги Дмитриевны презрительно исказилось, и, прикрыв глаза, она повернула голову к дочери:

— И как ты собираешься рожать? Стоя, в бассейне, может быть, дома — в этом хлеву, который развёл…

— Ольга Дмитриевна! — задохнулся от негодования Михаил.

— … пригласишь шутов и дворовых повитух? Или как ещё? Мужа потащишь с собой? Чтобы он после смотрел на тебя как на машину для репродукции. — Ольга Дмитриевна зыркнула на зятя, выпучив глаза, и тут же как ни в чём не бывало отпила кофе. — И потом, у тебя двойня…

— Ой, мам, — поморщилась Беата, — сейчас-то что говорить? До родов четыре месяца ещё. Больше даже. Миш, хватит тоже.

— Что плохого в вертикальных родах, например? — Михаил втянул голову в плечи, развёл руками, и взгляд его забегал по столу. — Женщины ведь испокон веку так рожали. Это ваш Людовик четырнадцатый придумал класть женщин на спину — ему хотелось, понимаете ли, лучше видеть.

— Да какой он наш-то?… — прыснула Беата. — Мелете оба незнамо что. — Она утопила ложку в манной каше с вареньем, встала из-за стола и, уперев руку в бок, враскачку вышла из кухни.

— Я акушер-гинеколог высшей категории, доктор медицинских наук, завотделением, если ты забыл, Миша! Не надо мне тут цыганские анекдоты пересказывать! — Ольга Дмитриевна простёрла к зятю руку, будто швыряя ему в лицо диплом о своём докторстве.

— Беата! — страдальчески взвизгнул Михаил, бросил на стол надкушенное печенье и вышел вслед за женой.

***

«Не твоя вина…» — всплывали обрывки старушечьих слов. «Не моя, она сама на меня налетела», — соглашалась Ольга и повторяла ежедневный ритуал у двери своего кабинета: встряхивала сумочку и шарила там, где звякнут ключи. Но с первого раза никогда не находила.

В унылом сумраке кабинета узкий гардероб и кожаное кресло застыли, будто ожидая от хозяйки наказания за неряшливый ворох карт пациенток на широком письменном столе, а стеклянный книжный шкаф лукаво подмигивал отражением ветвей боярышника за окном: «Да-да, это они. Они это». Клавиша выключателя упруго щёлкнула, длинные лампы под потолком зажужжали и заморгали спросонья. Яркий свет блеснул на кафеле умывальника казённой бодростью, обнажая тоскливую кислятину осеннего утра.

Ольга подвязала занавеску и прислушалась. На улице ни звука. Бросила сумочку в кресло, сняла пальто и переоделась.

— Вот, стала похожа на человека, — нараспев сказала она, разглядывая себя в зеркале, поправила красные медицинские брюки и одёрнула белоснежный синтетический халат с мелкой вышивкой на левой стороне груди: «Дочки-матери».

Скрипнула дверь.

— Серафима? — Ольга отшагнула от зеркала. — Заходи. Что там, Нодь не появлялся?

Седая пышногрудая старшая медсестра вразвалку вошла в кабинет.

— И тебе здравствуй, Ольмиттна. Нет, не было никого. Он как хоть выглядит? А-то ещё погоним ненароком. — Низкий грудной голос Серафимы Ефимовны заполнил кабинет оптимизмом, начисто вытеснив и хандру, и лень, и пораженческие настроения. — Лет-то ему сколь?

— Слушай, а я и не знаю, — Ольга призадумалась, — но точно за пятьдесят. — Она подошла к окну и снова прислушалась.

— А как звать-величать? — Серафимина уверенность разбавилась недоумением.

— Борис Моисеевич, — рассеянно уточнила Ольга Дмитриевна.

— Ладно, как появится какой-нибудь Моисеич за пятьдесят, отправим к тебе, не боись. — Серафима прищурила глаз. — Что-то ты растерянная какая-то, Оль? Чё там? — Она кивнула в сторону окна.

— Качели, — Ольга подняла указательный палец, то ли показывая на улицу, то ли отмечая важность сказанного.

— И что? — нахмурилась Серафима. — Площадка там детская. Слушай, кончай хандрить, у тебя обход через десять минут. — Серафима энергично помассировала Ольге плечи. — Давай, давай, собирайся в кучку и на выход. — Серафима походя сложила карты в две ровные стопки и, жизнеутверждающе вколачивая в пол квадратные каблуки, выплыла за дверь.

Часы показывали ещё целых пять минут личного времени. Ольга Дмитриевна повернула ручку пластиковой форточки, и в кабинет потянул зябкий сырой воздух. Ольга достала из сумки сигареты и зажигалку. Дважды жадно затянулась и прислонила ухо к треугольной форточной щели. Не слышны сегодня качели. С месяц, может, больше, изо дня в день, с утра до вечера: «Лийк-улы, лийк-улы». Листья с боярышника опали, но сквозь ветви всё равно никого не видно; слышно только — бегают, веселятся две шкодницы и скрипят несмазанные железки.

***

«Не твоя вина, дочка… Сейчас сезон…» «Нет, не сезон она сказала. — Ольга поравнялась с притихшей стайкой студентов-практикантов. — Другое слово. Простое, точное».

Дежурил Постников. Он уже ждал Ольгу Дмитриевну у стеклянных дверей палаты. Молодой гинеколог, протеже главврача. Дерзкие карие глаза и вечно блестящие чёрные волосы раздражали Ольгу. Худоба добавляла ему роста, и два скучающих интерна выглядели рядом с ним пятиклашками. Практиканты со следами хронического недосыпания на лицах траурной процессией перетекли за спины интернов, будто хотели спрятаться или вовсе стать невидимками.

Ольга Дмитриевна, как экскурсовод от экспоната к экспонату, переходила от койки к койке. Оцепеневшие мальчики и девочки теснились вокруг неё, лихорадочно прислушивались и чёркали в тетрадках. Ольга спрашивала их неожиданно и каверзно. Молодняк шуршал записями, мычал и робко высказывался под смешки ординаторов. Ольга Дмитриевна шикала и бранилась, сетуя на упадок высшего образования. С пациентками Ольга говорила ласково, по-матерински. Чем ближе подходил срок Беаты, тем нежнее откликалось сердце будущей бабушки на жалобы девочек-рожениц.

— Ольга Дмитриевна, извините, — покраснела круглолицая малявка Пикаева, — ко мне доулу не пускают.

Студенты шёпотом засудачили. Ольга победоносно их оглядела и нарочито поучительно сказала:

— К вам, Пикаева, ещё фокусников не пускают и цыган.

— Но, Ольга Дмитриевна, — заскулила Пикаева, — у неё все документы есть: диплом и сертификаты международные.

— Как же легко вам запудрить мозги! — Ольга потрясла над головой раскрытой ладонью. — Сейчас в каждой подворотне сертификаты выдают, любого цвета, размера и вкуса, если закажете.

— Ну… — плаксиво начала возражать Пикаева, но Ольга оборвала её:

— Детка, тебе рожать вот-вот, не забивай голову. Родишь сынулю — сходите в цирк.

Ольга Дмитриевна остановилась у кровати, стоявшей в углу у двери, отдельно от остальных. Девушка в тёмно-синем фланелевом халате в белую ромашку лежала лицом к стене и грызла ноготь большого пальца.

— Так, — Ольга вопросительно посмотрела на одного из ординаторов, — Семенихина.

Ординатор встрепенулся и вкратце пересказал историю болезни пациентки. Ольга Дмитриевна села на кровать и положила руку на плечо Семенихиной. Студенты затихли и насторожились.

— Оксана Ивановна, — Ольга осторожно покачала пациентку. — Что вы решили?

— Оставлю, — всхлипнула Оксана.

— Поймите, Семенихина, вы носите мёртвый плод. — Ольга хотела сказать иначе, но не нашла слов.

— Ничего, я подожду. Главное, чтоб дали похоронить.

— Это может плохо кончиться, Оксан, — Ольга повысила голос и сильнее тряхнула пациентку.

— Кончилось уже, — Оксана зарылась в подушку.

Процессия вышла из палаты. Ольга Дмитриевна сжала локоть Постникова и обратилась к практикантам:

— После обеда зачёт, идите готовьтесь.

Студенты загомонили, зашныряли по коридору. Ольга Дмитриевна повернула Постникова к себе:

— Слушай, Семенихина какая уже по счёту в этом месяце?

— Я смотрел — двадцать седьмая, — виновато поджал губы дежурный врач.

— Значит, я не ошиблась… — Ольга Дмитриевна рассеянно проводила взглядом уходящих студентов. — Что это вообще? — Ольга искала ответа в глазах Постникова, глядя на него снизу вверх.

— Трудно сказать, такой период, видимо, — Постников вяло повёл плечом, — изучаем, собираем статистику.

— Нет, не «период», — Ольга Дмитриевна отпустила руку Постникова. — Не «период» она сказала.

— Кто? — насторожился Постников. — Она? — Он показал на женщину, идущую к ним со стороны лифтов.

— О Господи! — Ольга закатила глаза. — Опять Житько!

Житько медленно шла, держась за стену. Кралась, будто хищник на охоте.

— Здравствуйте, Ольга Дмитриевна! — испуганно застыла она метрах в трёх.

— Здравствуйте, Вера! — Ольга упрекнула себя за излишне жалостливый тон.

— Я по тому же вопросу. — Вера стояла потупясь.

— Житько! Не хотите меня слушать, вот доктор Постников.

— Ольга Дмитриевна, вам-то на что он сдался? — Вера решительно шагнул к Ольге. — Что это за правила такие?! Дайте матери ребёнка похоронить!

— Вера Николаевна, — вмешался Постников, — у вас было восемнадцать недель. И уже нечего отдавать, даже если бы можно было.

Вера закрыла лицо ладонями. Ольга взяла её за плечи:

— Вера, вас не было несколько дней, я уж надеялась, что вы одумались.

Вера отняла от лица руки:

— Муж в больнице лежал, — она отёрла со щёк слёзы. — Нашёл у меня в карте снимок узи и повесился. Еле откачали. — Вера зарыдала в голос и прижалась к Ольгиной груди.

На сестринском посту зазвенел телефон.

— Час от часу не легче, — Постников напряжённо смотрел Ольге за спину. — Что случилось?

— Ольга Дмитриевна, — испуганная медсестра трясла телефонной трубкой, — Серафима Ефимовна… Спрашивает… Вашу дочь по скорой привезли!

— Скажи, во вторую смотровую её, быстро! — Ольга отстранила Житько.

— Я помогу, — вызвался Постников, но Ольга остановила его: — Займитесь Верой!

Постников ещё не успел подхватить Житько, а Ольга уже бежала к лифту.

***

Беата сидела вполоборота на краю кушетки. Одной рукой она опиралась за спиной на лежанку, а второй держалась за Серафиму, пока та снимала с неё незашнурованные ботинки.

— Тёть Фим, как мне лечь? — жалобно простонала Беата, увидела Ольгу Дмитриевну и захныкала: — Мама, мне страшно!

— Тихо-тихо! — Ольга принялась снимать с дочери пуховик, наспех накинутый поверх домашнего спортивного костюма. — Сейчас-сейчас! Фима, узиху включай, быстрее!

Серафима резко выпрямилась, не выпуская из рук Беатиных ботинок.

— Что? — Ольга обернулась и, следуя взгляду сестры, посмотрела на гинекологическое кресло: — Да какого?.. Я же просила не увозить аппарат из этой смотровой.

— Ой! Сейчас! — запричитала Серафима. — Может, в третью?..

— Поздно уже! — рявкнула Ольга и бросила пуховик дочери на пол. — Бегом за узихой!

Серафима выскочила за дверь, а Ольга бережно уложила Беату на кушетку, отрегулировав удобнее подголовник. Из коридора доносились громовые раскаты Серафиминых команд, частые шаги медсестёр и хлопание дверей.

— Мама, что это? — Беата тревожно смотрела в глаза Ольге и больно впивалась ногтями ей в предплечье.

— Сейчас-сейчас, потерпи! — Ольга гладила дочь по голове и повторяла про себя: «Без паники! Только без паники!», посекундно порываясь выбежать и обматерить всех до одного, высказать всему отделению накопившиеся недовольства, расписать каждому без обиняков, как она его видит.

Щёлкнул язычок дверного замка. Ольга Дмитриевна обернулась готовая выплеснуть кипяток негодования на вошедшего, но дверь отворилась неожиданно плавно и умиротворяюще. Вошёл невысокий старик в белом халате. Редкие седые кудри обрамляли блестящую лысину. Ольга разглядела глаза старика и подумала: «Как у той старушки». Гнев превратился в слёзы.

— Наконец-то, Борис Моисеевич, — выдохнула она и поцеловала Беату в лоб. — Повышенный тонус матки… Сейчас узиху привезут… — Ольге Дмитриевне захотелось рассказать и о Беате, и о Семенихиной, и о Житько, и про доулу Пикаевой, но мысли спутались. Ольга только вглядывалась в сухое лицо пожилого доктора, и ей казалось, что он и так уже всё знает.

Старик обошёл кушетку, сжал правой рукой пальцы Беаты, а левую положил ей на низ живота. Секунду-другую доктор стоял неподвижно. Беата, казалось, перестала дышать. Ольга Дмитриевна слышала, как везут по коридору аппарат УЗИ. Старик посмотрел Ольге в глаза, кивнул, будто подтверждая ещё не озвученный ею окончательный диагноз и вышел.

Щёки Беаты порозовели. Она закрыла глаза и блаженно улыбнулась:

— Как же хорошо, когда ничего не болит.

***

В интернет-магазине ритуальных товаров работали без спешки. Ольга слушала гудки и, страницу за страницей, листала медкарту Семенихиной.

— Алло, алло! Скажите, у вас детские гробы… какой размер самый маленький? Да-да, читала, но… А, хорошо, узнайте, пожалуйста… Подожду, конечно…

Ольга Дмитриевна одной рукой извлекла из красной мягкой пачки длинную коричневую сигарету. В кабинет вошла Серафима, жестом показала, что не хочет мешать телефонному разговору и зайдёт позже.

— Серафима, погоди, — Ольга прикрыла микрофон ладонью. — Что ж ты не сказала, что Нодь появился? Если бы не он…

— Да как же?.. Он вот только пришёл. Я его в кабинет отвела и тебе хотела сказать.

Взгляд Ольги поблуждал по кабинету. Она бросила измятую сигарету в урну под столом и, тщетно пытаясь говорить ровным голосом, спросила:

— Ты разве, когда узиху привезла, не столкнулась с ним у смотровой?

— Нет, Ольмиттна, не было никого, — замотала головой Серафима. — Да что у тебя за тайны сегодня? Качели, призраки какие-то мерещатся…

Ольга отрицательно качнула головой и отвернула вклейку в медкарте: «Замершая беременность».

Шорох в трубке вернул Ольгу к действительности.

— Да-да, — Ольга выпрямила спину, — беру, два… Цвет не важен, нет… Сегодня курьер?.. Очень хорошо. Жду.

Ольга Дмитриевна повесила трубку и под взглядом Серафимы — то ли жалостливым, то ли вопросительным — почувствовала себя неловко. В дверь постучали.

— Входите! — крикнула Ольга. — Кто там?

В кабинет вошёл кривоногий кряжистый брюнет ростом чуть выше Серафимы. Горбинка на носу придавала его лицу солидности, а мешки под глазами выдавали усталую мудрость. Под распахнутым белым халатом виднелась голубая рубашка, чёрные брюки и бордовый галстук.

— Здравствуйте, Ольга Дмитриевна! — душным голосом просипел вошедший. — Нодь, Борис Моисеевич. Извиняюсь за опоздание!

***

Не прошло и часа, как приехал курьер. Ольга Дмитриевна встретила его за проходной. Чёрный грузовой микроавтобус неуклюже въехал на бордюр и притулился к деревьям у самого шлагбаума перед главными воротами. Водитель пошуршал прозрачными файликами и протянул Ольге на подпись криво распечатанные документы. Ольга окоченевшей рукой понаставила закорючек в отмеченных местах. Гулко откатилась боковая дверь, и водитель юркнул внутрь фургона.

— Подождите! — Ольга Дмитриевна протянула водителю казённое зелёное одеяло, сложенное в несколько раз. — Вот, заверните, пожалуйста!

— Могу скотчем обмотать, — водитель обернул одеялом красный и фиолетовый гробики.

— Если не трудно, — кивнула Ольга.

В машине с ритуальными товарами скотч, разматываясь, не просто противно визжал. Он рыдал, надсадно и мучительно. Ольга Дмитриевна даже зажмурилась. Она, изловчась, подхватила скорбную ношу, прошла через пост охраны и потрусила по влажной листве в сторону своего корпуса.

День уже слегка подёрнулся сумерками. Под серыми тугими тучами сгущается туман. Перед входом Ольга Дмитриевна остановилась. Ей надо было скорее дойти до кабинета, но любопытство победило. Ольга обогнула здание, прошла по грязной тропинке между деревьями и осторожно выглянула из-за ветвей боярышника. Детская площадка пустовала. Облупившаяся краска на горке, брошенные формочки в песочнице и сиротливо затаившиеся качели. Ольге захотелось бросить неожиданно потяжелевшие гробики. Она перехватила их поудобнее и вернулась к себе в отделение.

В кабинете Ольга Дмитриевна разрезала скотч. Отлеплялся он трудно, выдирая из одеяла ворс. В коридоре послышался шум:

— Молодой человек, вы куда! Сюда нельзя!

В кабинет вбежал Михаил.

— Ольга Дмитриевна! Где она, как?

Ольга не удержала одеяло, и один край свесился со стола, обнажив гробы.

— Мама… — Михаил побелел, привалился к стене и сполз на пол, закатив глаза.

— Миша! Миша! — Ольга Дмитриевна подхватила зятя под мышки, но поднять сил не хватило. — Ах ты, Боже ж мой!

Ольга уложила Михаила на пол и рванула борт рубашки. По полу зацокали оторвавшиеся пуговицы. Ольга Дмитриевна вставила в уши дужки стетоскопа и, послушав сердце Михаила, выбежала в коридор.

— Вызовите кардиолога! — крикнула она дежурной сестре и толкнула дверь ординаторской: — На выход! Реанимация!

Инфаркт не подтвердился, но Михаила всё равно забрали в кардиологию.

— Оль, ты как? Что за день! — сокрушалась Серафима.

— Ничего-ничего, — храбрилась Ольга, боясь показать усталость. — Фим, слушай, сегодня бабёнка одна на чистку ложится. У неё срок — прям край. Мы плод отдадим Житько. Похоронить. Позвоню ей сегодня, пусть завтра подъедет заберёт.

Серафима недоверчиво смотрела, повернув голову:

— Оль?

— Я с моргом договорюсь, — уверенно кивнула Ольга Дмитриевна.

— Как скажешь, — согласилась Серафима и провела пальцами по губам, как бы застёгивая молнию. — Я — могила.

— Скажешь тоже! — Ольга картинно нахмурилась и отшатнулась. — А вот и моя ласточка, — сказала она, завидев у окна Семенихину.

Ольга Дмитриевна подошла к ней и взяла под руку.

— Оксан, — Ольга выдержала паузу, разглядывая серо-зелёные глаза пациентки.

— Нет, Ольга Дмитриевна! — Семенихина вжала голову в плечи и высвободила руку. — Нет!

— Оксана, не будем больше мучиться. Я тебе отдам. Прямо в гробике и заберёшь. Слышишь?

Глаза Семенихиной забегали, она будто искала ложь на лице Ольги Дмитриевны.

— Правда? — Оксана прищурилась и зачем-то плотнее запахнула халат на груди.

— Да, завтра с утра и начнём, — Ольга лихо мотнула головой и поняла, что переигрывает с бесшабашностью. — Ты только, это, лишний раз не болтай.

— Спасибо… — Оксана хотела ещё что-то сказать, но только глотала слёзы и отрывисто жестикулировала.

***

Вечером Михаил и Беата встретились в стеклянном переходе между корпусами. Целовались, обнимались. Говорили, говорили. Михаил то и дело трогал и гладил живот супруги. На улице, внизу, проглядывала сквозь сумерки детская площадка у раскидистого дерева — горка, песочница, качели. В точности не разобрать ни кто там, ни что. Вроде две девчушки качаются и смеются.

Ольга Дмитриевна домой не пошла. Серафима поставила ей раскладушку в кабинете и принесла плед из ординаторской.

— Фим, — Ольга погладила старшую медсестру по плечу, — ты скажи Пикаевой, пусть доула к ней ходит, если надо.

— Так там не только Пикаева просила, — виновато призналась Серафима, — она только осмелилась… Ну…

— Да? Вот ко всем пусть и приходят.

— Ладно, Ольмиттна, договорились, — просияла Серафима. — Ну, я пошла. Отдыхай!

Ольга подошла к окну и прижала к губам кулак, будто сдерживая улыбку. «Лийк-улы, лийк-улы», — снова слышался скрип качелей.

Ольга бросила в урну оставшиесясигареты, прилегла и вспомнила утреннюю бабульку: «Не твоя вина, дочка. Нынче жатва небесная. Пора ангелов».

Космическая тюрьма

В понедельник на уроке литературного чтения Кристина Германовна раздала карточки с загадками — плюс к домашке ещё ответы нарисовать. Дима прочитал свою и не понял одно слово. «Не беда, — подумал он, — вечером спрошу у папы. Сейчас не до того».

Дима чувствовал себя королём класса. В воскресенье на стройке напротив Диминого дома с крана упал руфер. Он летел и смешно двигал руками и ногами, будто шёл огромными шагами по воздуху, а потом лёг на землю и не двигался. Приехала полиция и скорая помощь. Но руфера не лечили. Дима знал почему, но решил думать, что руфер просто отдыхает. Ночью Дима отодвинул край занавески, долго заворожённо смотрел на силуэт крана и наконец спросил:

— Как тебе спится теперь?

Но кран не услышал, конечно. Утром в школе только и было разговоров. А Дима как очевидец каждому вопрошавшему заново пересказывал всю историю. Ему завидовали.

На перемене после «Окружающего мира» мальчики и девочки скучились у противоположных стен, робко поглядывая друг на друга, и уже не галдели в одной куче-мале, как обычно.

— Да я всё это уже знал, — Матвей деловито распечатал чупа-чупс.

— Я тоже, — Егор чеканил об пол маленький каучуковый мячик. — Пацаны на Железке ещё не такое рассказывали.

— А какое? — Дима сомневался, хочет ли услышать ответ, но понимал, что незнание темы, которая разогнала первоклашек по разным углам, расшатывает его лидерские позиции.

Матвей стукнул конфетой о зубы и повернулся к Диме. Палочка дерзко торчала из полуоткрытого рта.

— Ты что думаешь, — Матвей перекатил чупа-чупс под другую щёку, — только мы с девчонками так отличаемся друг от друга?

— А кто ещё? — Дима не дышал и не моргал.

— Дядьки с тётьками, мамки с папками, — Матвей потянул за палочку и конфета с причмоком проскочила у него промеж губ.

— Там же не зря всё так сделано, — Егор взглядом уткнулся в Димины брюки. — Это чтобы детей делать.

Половина из рассказанного Егором и Матвеем выглядело неправдоподобным и маловероятным, но в целом — волнующим и таинственно-притягательным. Однажды на физкультуре гимнастический мяч попал Диме в грудь. Ему показалась тогда, что на него наступил великан, и даже на белой футболке померещился след ботинка. Сейчас след ощущался уже под футболкой. Егор взахлёб рассказывал, почему мамы и папы спят вместе и что есть такие специальные положения… Тут Дима запутался в деталях — что кому и куда, но ботинок великана проник уже под кожу и ещё глубже.

Весь день Дима ходил растоптанный. Не поднимал на маму глаз. Молчал. На вопросы отвечал односложно. Сделал уроки. К вечеру из кухни вкусно запахло. Дождались папу. После ужина мама болтала по телефону, а папа уселся в кресло смотреть продолжение «Космической тюрьмы».

«Ну конечно! — Дима вспомнил про задание по литературному чтению. — Это же космическая тюрьма!» Сразу после урока, пока его снова не отвлекли расспросами о руфере, Дима успел немного подумать над отгадкой, представить, что же это может быть? Что-то похожее Диме попадалось в детском саду, но тут и вспоминать нечего — в первом классе детсадовскую чепуху не зададут. Хотя Дима ходил не в простой детский сад — в экспериментальный. Правда, это слово Дима и сейчас не каждый раз выговаривал. Мама тогда всем своим подругам показывала тетрадку и рассказывала, как туда правильно ставить плюсики и минусики. Когда Дима заслуживал больше плюсиков, мама рассказывала долго и весело, а когда попадались минусики — совсем не долго и спешила перейти к причёскам и разговорам про других тётенек.

Дима перебрал в голове мультики про супер-героев, истории о волшебниках, колдунах и магах, фильмы с мертвецами, роботами и пришельцами. Лучше космической тюрьмы ничто не подошло. Дима открыл альбом для рисования и почёркал карандашом по чистому листу: «За что, вообще, сажают в космическую тюрьму?» За свистнутый у бабушки в деревне пирожок? Слабовато. За такое и тут накажут. А вот за взятые у мамы без спроса сто рублей точно могут. Дима вспомнил, что хотел спросить у папы значение незнакомого слова. «Где же эта карточка?» — он полез в рюкзак и внезапно мысленно вернулся в деревню. Диму как будто учебником по голове огрели: «Вот о чём говорили Матвей и Егор…»

Летом, на мамином дне рождения, Дима объелся шашлыком и выпил, наверное, тонну газировки. Проснулся рано-рано. Утро робко пробиралось серым светом из-за тюля в комнату. В тишине сада, за окном, распевались птицы. Внизу живота покалывало. Дима лежал не шевелясь — боялся описаться. Явь путалась со сном. Кое-как встал и в полудрёме поплёлся к двери на террасу. Очень не хотелось будить маму с папой. Дима легонько толкнул дверь и посмотрел в щёлку. Родители не спали. Они странно двигались под одеялом. Папа навис над мамой, а она ему что-то говорила, закрыв глаза. То ли папа будил маму, то ли у них опять новая йога Дима не разобрался — он необъяснимым образом сразу понял, что мешать им нельзя и путь в туалет закрыт. Дима вернулся в кровать и вышел из комнаты, только когда за папой хлопнула калитка — он уехал в город.

Теперь ясно, кто заслуживает космической тюрьмы — такой, как на карточке Кристины Германовны. Тесной, тёмной, из которой не на что смотреть и некуда идти. Такие, как Дима, — всюду сующие нос. Дима вспотел. Щёки вспыхнули. Свет настольной лампы задрожал в такт ударившему в виски пульсу.

Дима, стараясь стать незаметным, как пыль под ванной, почистил зубы и забрался под одеяло. Даже свет сам выключил.

— Смотри, он и дверь сам закрыл, — довольный папа поделился радостью с мамой и строго спросил у Димы: — Ты уроки сделал?

— Да-да, я проверила, — пришла на выручку мама, не отрываясь от телефона.

Дима лежал неподвижно. Вглядывался в темноту, представляя, как это — сидеть годами взаперти, в окружении множества людей и ничего кроме них не видеть. Да и то, если будет свет. Дима встал и пошёл по длинному коридору. По обе стороны тянулись клетки, полные злых страшных людей, как в фильмах про тюрьмы. Не успел Дима подумать, что им ещё повезло — в их клетках хотя бы есть двери, как полицейский надел на него наручники и привёл в просторный зал суда. Двое судей в чёрных мантиях смотрели на Диму сверху вниз. Он узнал их — Матвей и Егор. Они строили рожи и смеялись, приговаривая:

— Что это ты наделал? Куда это ты смотрел?

Дима огляделся. Папа и мама сидели в первом ряду. Мама смотрела заплаканными глазами и укоризненно качала головой. Она так делала, когда Дима приходил с мокрыми ногами. Папа, обнимая маму, бросал на Диму холодные взгляды, полные ненависти. Так он обычно смотрит бокс. Несколькими рядами дальше сидел руфер с закрытыми глазами. Его серое лицо ничего не выражало. Дима хотел убежать, но только напрасно дёрнул прикованными к металлической трубе руками. Судьи открыли школьные дневники и долго читали приговор — по слогам, как первоклассники. Не упустили ни одной мелочи: уточнили и что в тюрьме будет полно людей, и что никак нельзя оттуда выйти.

Утром Дима отказался завтракать. Мама положила ему в рюкзак пластиковый контейнер с бутербродами и довела до школьных дверей. Дима долго смотрел из окна раздевалки, как она ждёт зелёного на переходе, идёт по аллее и теряется за жёлтыми кустами скверика.

Дима отсчитывал последние минуты своей жизни — время до начала урока по литературному чтению. Кристина Германовна, как всегда, красивая и строгая — в белоснежной блузке, хрустящей кожаной юбке и пахнущая цветами, стала собирать карточки и рисунки. Счёт пошёл на секунды, на мгновения, на удары сердца.

— Дима, где твой рисунок? — Секундомер остановился и взорвался в Диминой голове.

Мысли грудились, как кирпичи в «Тетрисе» на высшем уровне скорости. Дима не мог такое выговорить и молчал, то кивая, то разводя руками.

— Какое у тебя задание? — Блеснули кольца на пальцах Кристины Германовны, и она взяла карточку, подцепив её красными ногтями.

— Космическая тюрьма, — скороговоркой выдал Дима, ему хотелось, чтобы учительница не сомневалась — он понял задание, он отгадал загадку.

Одноклассники захихикали. Егор с Матвеем шептали друг другу на ухо и смеялись, жмурясь и закрывая рты ладонями.

— Тюрьма? — Взгляд учительницы пробежал по карточке. — И кого же в неё сажают?

В Диминой груди заклокотал кипяток. Он бурлил, давил на глаза и обжигал голову. Дима выскочил из класса и побежал, не видя сквозь слёзы дороги. Его немного отрезвили гудки машин и визг тормозов на перекрёстке, но Дима не сбавлял ход, вспоминая, как именно забирался на кран тот уснувший руфер.

Сразу за воротами стройки рабочие с чёрными волосами долбили землю лопатами. Дима пробежал мимо, ища кратчайший путь к крану. Всюду ходили такие же черноволосые строители, как и те, у ворот. Они молча смотрели на Диму, некоторые улыбались. «Они тоже знают про космическую тюрьму», — липкая мысль подкашивала колени. «Надо было спросить Кристину Германовну о непонятном слове», — обожгла вдруг сердце упущенная возможность.

Дима увидел прямо перед собой башню крана. Она вырастала из земли и упиралась в небо сплетением синих труб. Промеж них уходила вертикально вверх лестница из тонких жёрдочек-ступеней. Дима лёг грудью на толстую горизонтальную трубу и перекинул ноги внутрь башни, встал на нижнюю жёрдочку лестницы и едва дотянулся до ступеньки над головой.

— Ты куда это, пацан, собрался? — громкий окрик и подзатыльник привели Диму в чувства. Он висел, поднятый за шиворот здоровенным рабочим в красном комбинезоне и зелёной каске. — Тебе чего здесь надо, м? — встряхнул Диму строитель.

— Дядь, — Дима сощурился на солнце и всхлипнул: — А что такое «горница»?

Луиджи

Под сырыми листьями занялись робким огнём рваные мешки с отходами. Печь зачадила.

— Пусть теперь попробует угодить хозяину, — злорадно ухмыльнулся Артур и кинул в топку пухлую тетрадь в красной обложке.

— Давай уже скорей, — Роза топталась позади мужа, кутаясь в толстую шерстяную кофту, — комары зажрали.

Тетрадка плюхнулась в гущу отбросов и исчезла в белёсом дыму, затушив хилые язычки пламени,

— Вынимай! Быстро! — засуетилась вдруг Роза. — Егор идёт.

Артур резко оглянулся. От ворот хоздвора, со стороны сада, двигалась копна — садовник нёс перед собой ворох срезанных веток и прутьев вперемешку с травой. Артур юркнул в топку, как мышь в нору. Пошарил рукой, но только мусор разворошил. Клубы едкого дыма заволокли Артура. Глаза заслезились. Не вдохнуть, не выдохнуть. Артур отпрянул, схватил Розу за руку и сипло выдохнул:

— Бежим!

***

Луиджи откатил дверцу шкафа и принялся энергично перетряхивать скудные шмотки на полках. Достал поочерёдно две пары джинсов и свитер, ощупал, скомкал — на пол. Снял вместе с плечиками два рабочих комплекта — белый и голубой — куртки, брюки, фартуки и банданы. Бережно разложил их на тахте и разгладил ладонями. Куда она подевалась? Носки, исподнее, ботинки, чемодан. Пусто! Не иголка же! Толстенная, в красной обложке, тетрадь со вклейками и распечатками. Как теперь без неё?! Луиджи в очередной раз выпотрошил тумбу под телевизором, пристально всмотрелся в пустой подоконник за льняными шторами и выглянул на улицу. На пастбище за прудом вечерние сумерки размывали силуэты лошадей. Хозяин завтра вернётся с охоты аккурат к завтраку. И гренками тут не отделаешься. Надо срочно звонить Серджо!

***

Несмотря на вчерашнюю дружескую и обоюдовыгодную баню с Такешиным, Никита чуть свет уже бодро отпружинивал к теннисному корту по тёмно-красной гаревой дорожке меж идеально остриженных туй и можжевельника. Сухопарый, загорелый — с виду как стручок ванили, и подвижный, как головастик, Никита считал себя утончённым эстетом, но слыл записным педантичным снобом. Курил сигары, которые «поставлялись только в королевские дома», пил коньяки, экспорт которых из Франции был, естественно, запрещён. Теннисные ракетки изготавливались «исключительно для Никиты и чемпионов Уимблдона». И даже семенящий рядом дворецкий знал, что на Никите кроссовки, какие носят звёзды НБА. Размеров на пять поменьше только.

— Никита Яныч… — Артур, пытаясь заглянуть в лицо хозяину, сутулился и приседал.

— Садовнику скажи, пусть пройдёт ещё разок, — Никита на ходу коснулся ладонью живой изгороди.

— Никита Яныч, сынок наш с Розой на повара отучился, стажировался во французском ресторане. Вам же нужен повар…

— Повар, повар… Кстати, да, будет новый. Итальянец. — Никита остановился. — Розе передай, пусть комнату ему с видом на пруд подготовит, чтоб не стыдно перед иностранцем. Ступай.

***

«Интернета, само собой, нет», — зло цыкнул Луиджи, набирая номер на мобильнике. «Недостаточно средств», — убил последнюю надежду ехидный женский голос.

— Сеньора, сеньора, прэго! — Луиджи догнал Розу на балконе второго этажа и поднёс к её лицу телефон.

— Да чего тебе, малахольный?! — отшатнулась Роза, испуганно морща лоб.

— Легга, легга! — Луиджи настоятельно потыкал в текст на экране.

Роза прищурилась:

— Ой, нет! Ничего я тебе не подскажу, — отмахнулась она. Потом хозяину не понравится, и буду крайней. Оно мне надо?! — Роза фыркнула и пошла прочь.

— Сеньора, пер фаворэ! — преследовал её Луиджи.

Навстречу им по лестнице взбежал Артур:

— А ну, кыш! — Он упёрся пальцами в грудь Луиджи. — Он что, пристаёт к тебе, Рози?

— Да нет-нет, идём. — Роза потянула мужа за рукав.

— Смотри мне! — хорохорился Артур. — Неделю всего в доме… Ишь, освоился. Здесь тебе не Сицилия!

— Скузатэ, скузатэ! — Луиджи дважды поклонился, прошмыгнул вдоль перил мимо Артура и спустился на кухню.

«Грымза! — качал головой Луиджи, открывая шкафчики и заглядывая за каждую банку. — Глупо и унизительно! Где же тетрадь? Как теперь готовить?!»

***

Благосклонности толстяка Такешина искали многие. Никита, причисляя себя к ближнему кругу, являлся дружить по первому зову. По случаю отъезда в Штаты Такешин позвал Никиту в баню. Попарились, посудачили.

— Поеду, Никит, на полгодика, так примерно, — вытирая простынёй потные розовые брыли, прохрипел Такешин. — Детройт будем поднимать. Фабрику тебе уступаю. Ту, с шариками для пинг-понга, помнишь просил?

— Ух ты, спасибо! — оживился Никита.

— Ещё слышал, — крякнул Такешин, — повара ищешь?

— И не спрашивай! Хобби у меня такое — поваров искать. Приедаются они, как и их стряпня. Месяц-другой и, что бы ни приготовили, всё — яичница.

— Моего бери. Мужик странный, но готовит феерично! Итальянец, опять же. Ты ж любишь эдакое… — Такешин, кряхтя, поднялся и плеснул себе водки. — Эх, сейчас бы саадатский бутербродик.

— Какой, прости? — рассеянно уточнил Никита, увлечённый идеей завести повара-итальянца.

— А, так… Вспомнил студенческие годы… — Такешин махнул рюмку и развалился на лавке. — Так берёшь повара?

— Почём отдашь?

— Да бери так. Попробуй. Не понравится — выгонишь. С собой я его не повезу, всё одно увольнять.

— А странный чего?

— Память плохая. Ничего не помнит. Готовит по тетрадке. Но по рецептам — что не блюдо, то шедевр!

***

После третьего круга поисков у Луиджи разболелась голова. На кухне он отыскал в железной аптечке цитрамон и принял таблетку.

— Вечно эти бумажки мешают, — осерчал Луиджи, запихивая блистер обратно в коробку. — Зачем они только нужны?!

Луиджи нервно выудил пальцем инструкцию по применению. «Состав, — машинально прочитал он. — Какао-бобов порошок, лимонной кислоты…, крахмал картофельный…»

— А что?! — Луиджи задумался, оглядел кухню и в приступе внезапного вдохновения высыпал все лекарства на стол. — Так, и?

С каждой выпотрошенной коробкой настроение улучшалось. Выбрав, помимо цитрамона, Гастал и Ноофен, Луиджи с инструкциями в руке, как глашатай со свитком, обходил кухню и проверял наличие нужных продуктов.

— Алюминия… — Луиджи запнулся, — карбоната гель. — Повар открыл холодильник: — Карбонад на месте. Крахмал кукурузный… Отлично! По-моему, кляр из него нежнее, чем из муки. — Луиджи полез в шкаф с бакалеей. — Ага, есть! Перечная мята, желатин… Так, лактоза… — Луиджи вернулся к холодильнику. — Молоко. Отличниссимо!

Луиджи расписал ингредиенты на листке, вернулся в свою комнату и поставил будильник на пять утра.

***

По утру челядь потянулась к помпезному хозяйскому крыльцу за наставлениями. Артур и Роза пришли раньше остальных и переминались, нетерпеливо переглядываясь. В глазах Артура адской искрой поблескивало предвкушение триумфа.

Наконец дверь отворилась и вышел Никита Янович. Артур подался ему навстречу, читая настроение на лице хозяина. Следом плёлся Луиджи.

— Ну, брат, ты нынче расстарался! — Никита Янович потянулся, широко раскинув руки и блаженно улыбаясь. — Уж не знаю ваших итальянских названий, но прям в яблочко!

Артур отпрянул и наступил Розе на ногу. Роза взвизгнула и толкнула мужа. Никита Янович бросил на них неодобрительный взгляд. Слуги вокруг заулыбались, зашушукались.

Егор опоздал. Извиняясь, он просочился сквозь собравшихся и протянул Артуру прозрачный пакет с обгоревшей красной тетрадкой внутри:

— На вот. Это вчера искал в печке?

— Нет! — Артур шарахнулся и опять наступил Розе на ногу. Роза сдержалась, только щёки надула. Люди вокруг захихикали уже в открытую.

— Моё это! Дай сюда! — Луиджи выхватил пакет из руки Егора и свирепо зыркнул на Артура. — И в какой печке он её потерял?

Егор не успел ответить. Народ загалдел, забалагурил, присвистывая и хрюкая:

— Вот тебе и итальянец!

Никита Янович округлил глаза, открыл рот, да так ничего и не сказал.

***

— И Артура с Розой Никита тоже уволил? — Серёга накрыл заварник полотенцем и поправил на лбу чёрную повязку, усмиряющую вьющиеся патлы.

— Не, меня только, — Луиджи обнял гитару и взял пару аккордов. — У Никиты поддельный итальянец никак не может работать.

— Ну а мне ты чего не позвонил? — Я б тебе, как обычно, рецепты продиктовал.

— Позвонил… Деньги кончились…

— Теперь с тобой надо ухо востро держать. Накормишь ещё лекарствами, — Серёга рассмеялся и достал из сушилки две кофейные чашечки.

— Да ладно! Карбонад в кляре, картофельные лепёшки, молочное желе и какао с лимоном получились что надо. Никита пищал от удовольствия. Ты, как повар, оценил бы наверняка. Хотя… Никите главное, чтоб необычно.

— Жалко, конечно. Сколько? Почти пять лет нас твоё итальянское имя кормило.

— Имя, между прочим, как и я, только наполовину итальянское.

— Не понял! «Луиджи» разве не?… — развёл руками Серёга.

— Да, отец настаивал на итальянском имени. Но в ЗАГСе мать отговаривали, мол, отец иностранец, имя нерусское — мало ли что. Но мать сказала, что имя русское, сокращение просто: «Ленин Умер — ИДеи ЖИвы».

— Теперь ясно, в кого ты такой стригучий, — рассмеялся Серёга. — Слушай, у меня коньяку немного есть, будешь? Из еды, правда, лук и чёрный хлеб только.

— Можно, — Луиджи отложил гитару. — А масло есть? Сахар?

— Ага, есть капля. — Серёга достал из холодильника блюдце с куском сливочного масла в фольге. — Сахар на столе, вон, в банке.

Пока Серёга ставил стопки и разливал, Луиджи проворно порезал на четвертинки два ломтя черняхи, смазал их маслом, положил поверх пошинкованный лук и присыпал его сверху сахаром.

— Саадатский бутерброд, — успокоил Луиджи недоверчиво сопящего Серёгу, — Такешин научил.

— М, ясно… — Серёга протянул стопку Луиджи. — Удивительно, как он не воткнул за столько времени, что ты не настоящий повар, и вёлся на твою забывчивость!

— Что я полуитальянец, он знал, а еду я в итальянском ресторане заказывал. Поди плохо! По твоей тетрадке только при нём готовил, когда его на разговоры пробивало, и он на кухне торчал.

— Тетрадку тоже жалко.

— Так не вся ж сгорела. Восстановим и поваренную книгу издадим. Ну, давай, Серджо! За Италию!

Мицелий

Маленькие кухни хороши по-своему. Стой себе на месте и крутись по необходимости. Всё под руками. Но на входе-выходе придётся потерпеть. То локтем приложишься, то коленкой. Толян зацепился за гвоздь и порвал треники. Гвоздь этот уже месяц как первым номером в списке домашних дел. Но до гвоздей ли безработному? Благо жена интернет на полгода вперёд оплатила. Сайт кадрового агентства у Толяна завсегда перед глазами. Даже когда поверх него варик или контра. Просто же: альт-таб и ты снова в теме. А пока сверловщика третьего разряда никто не ищет, можно и по пиву вдарить.

Толян выудил из холодильника голубую прохладную литруху «Балтики». «Ш-штряк!» — клапан выпустил на свободу бойкую пряную пену. Отломанное по привычке ушко охотно затерялось в мойке среди грязных тарелок. Мокрые пальцы скользнули вверх-вниз по футболке, оставляя на линялой розовой хэбэшке красные потёки. Толян отхлебнул, крякнул, отхлебнул ещё дважды. Причмокнул. Рыгнул. Крохотный телевизор навязчивой заставкой призвал к просмотру местных новостей. Толян с ногами забрался на угловой диванчик, достал из-под задницы пульт и сделал погромче.

Крашеная фифа, подёргивая головой, вещала на фоне размытых фотографий: «В связи с ростом числа автомобилистов в Зашахтинске, принято решение продолжить передачу территорий закрытых шахт "Сосновская", "имени Уходько" и "Раздольная" под строительство гаражей. И о погоде…» Толян отпил пива, сунул в зубы смятую гармошкой беломорину и встряхнул спички в коробке.

— Анатолий!

— Лять! Мама! Что ж вы вечно подкрадываетесь! — Толян выронил папиросу и гыгыкнул: — Куда эт вы так нафуфырилсь?

Женщина тридцать лет проработавшая шпалоукладчидцей, награждённая по случаю выхода на пенсию золотой кувалдой, одетая в красную блузу в белый горох и невероятного размера синие джинсы в обтяжку, равнодушных не оставляет. Толян не сводил глаз с тёщиных кудрей, шаря по дивану в поисках папиросы.

— Мама, — Толян кашлянул и показал пальцем, — вы бигудю забыли.

— Мы с Мит Миттчем расписались, — тёща невозмутимо выкрутила бежевый цилиндрик из небрежно окрашенной седой прядки.

Толян отключил звук телика, сощурился и повернул голову, направляя ухо на тёщу:

— Что вы с Митричем сделали?! А Милка в курсе?

— Из рейса вернётся, скажу, — нудный тёщин бас хрипами вырывался из прокуренных лёгких, сметая сомнения и желание возражать. — Мит Миттч хочет завтра машину посмотреть, и на Первомай поедем на дачу.

— Лять! Мама! На какую, на хрен, дачу? — Толян рубанул ладонью воздух, спустил ноги на пол и наступил на папиросу. — Лять!

— На его дачу. Надеюсь, машина на ходу? Возишься с ней целыми днями, — тёща криво улыбнулась, обнажив испачканные красной помадой вставные зубы, — пока Милка не видит.

— Угу, на ходу. — Толян поднял папиросу, обдул её и наконец закурил.

— Надо Мит Миттчу доверенность сделать, как у тебя, но без продажи, — тёща попятилась и только в коридоре смогла развернуться.

— Когда ж ты сдохнешь, станина чугунная! — Толян пустил ей вслед струю густого дыма и посмотрел на телик: «Сколько сейчас? Новости кончились. Четверть второго».

Толян дохлебал пиво будто под дулом пистолета. Стёр рукавом с подбородка жёлтые струйки и трижды жадно затянулся. Окурок исчез в банке, презрительно зашипев на прощанье. Отмахиваясь от дыма и качаясь, Толян вышел в прихожую. Накинул рыжую вытертую куртку из свиной кожи и поскрёб дырку на белой найковской кроссовке: «Котёл фуфло впарил! Тонну деревянных взял. Месяц всего, говорит, носил!»

*

Чтобы там ни говорили по телику, гаражи на «Раздольной» строились давно и с размахом. Лет надцать тому кучке ветеранов и тестю Толяна дали небольшой участок на пятачке рядом с шахтоуправлением. А нынче тут бетонные боксы улицами стоят — коня с Будённым потеряешь. И всё строят, строят. Охранник в «аквариуме» на главном въезде присесть не успевает — снуют туда-сюда самосвалы, погрузчики, краны.

По обе стороны от въезда сидели нищие. Одни протягивали пустые руки, другие — шапки и консервные банки. Старик в женской синтетической шубе некогда белого цвета в чёрную крапинку жалобно смотрел на прохожих, теребя грязную спутанную бороду. Толян мимоходом выхватил у него банку, высыпал деньги себе в карман и швырнул банку на дорогу.

— Отдай! Отдай! — хныкал старик, ползя вслед на четвереньках.

— Церковь построят, попы подадут, — огрызнулся Толян и сунул пропуск охраннику под нос.

Обогнув небрежно припаркованный у сторожки бензовоз, Толян потрусил по проезду, прыгая через лужи и буксуя в снежной шуге.

*

— О, ништяк, Семёныч, ты тут! — Толян забежал в распахнутые свежевыкрашенные ядовито-зелёным ворота бокса.

Долговязый скуластый, носастый, кадыкастый Семёныч натирал салфеткой идеальный блеск бордовой «копейки».

— А, эт ты… Ну?

— Семёныч, верни машину на день, а? — Толян чиркнул большим пальцем по горлу: — Во как надо!

— Начинается! Так и знал! Ты мне её проиграл? Вот и звездуй! Карточный долг, сам знаешь.

— Да мне на завтра только. Тёща подхватилась. Покажу и всё! — Толян подал Семёнычу распылитель с полиролью. — А там, к майским, чё-нить придумаю.

— Ладно. Ящик дагестанского коньяка пока придумай, — Семёныч, глядя на Толяна сверху вниз, сунул ему под нос кулак: — И смотри мне, шнурок! Спалю сарай твой вместе с тачкой, если что.

— Хорошо, Семёныч! Ништяк! — затараторил Толян. — А мешки для мусора есть у тебя?

— Двухсотлитровых рулон в углу. Отдашь два!

*

«Ящик, а! Жлобяра! — Толян тыкал ключом в замок своего гаража. — Ладно, Котла нагну. Заодно за кроссы́ ответит». Ворота открылись и внутри радостно замигали разноцветные лампочки. Толян набрал шесть мешков мусора — водочных и винных бутылок, пивных банок, одноразовой посуды, пакетов, использованных презервативов, драного женского белья и шприцов. Помогая себе фомкой, сложил диван и сдвинул его к стене. Из смотровой ямы выгреб ещё два мешка мусора и кое-как открыл дверь погреба. Щёлкнул выключателем и вздрогнул. Стены и пол погреба заросли грибами — нечто среднее между лисичкой и мухомором. Толян лопатой сбил несколько штук: «Ну и вонь!» Взял ведро, сплюнул и поднялся в гараж.

Между воротами и ямой стояла простоволосая беременная девушка в синем ситцевом платье, похожем на ночнушку.

— Здравствуй, Толя! — девушка прижала руки к груди.

— Дарова! — осклабился Толян. — Откуда такая?

— А я не одна, — девушка втянула голову, чуть присела и показала на ворота.

Толян медленно вышел на улицу и посмотрел вдоль проезда. Две линии гаражей уходили за горизонт, и, насколько хватало глаз, по обе стороны, на разном расстоянии друг от друга, стояли такие же беременные девушки.

— Что за хрень?! — Толян попятился, обернулся, увидел новую знакомую нос к носу и с криком отшатнулся: на её растрескавшихся губах застыла улыбка, а из чёрных пустых глазниц катились кровавые слёзы размером с большие виноградины, живот сдулся и на его месте по платью расходилось багровое пятно.

На полу корчился вопящий новорожденный. Он перевернулся на живот, привстал и, взвизгнув, упал навзничь в смотровую яму. Девушка ахнула и пошла на детский крик. Толян схватился за голову и выбежал из гаража. Девушки на улице лежали без движения. На фоне снега их пустые глазницы чернели, как пулевые отверстия. Рядом с каждой копошился орущий бьющийся младенец. Толян сел на корточки и сдавил виски:

— Заткнитесь! Заткните их!

— Вы мне?

Толян поднял голову. Перед ним стоял босой молодой человек с пшеничными волнистыми волосами и огромными голубыми глазами, одетый в серые замызганные дерюжьи лохмотья — длинную рубаху и брюки по щиколотки. Губы его шевелились, но Толян слышал только шипение и отдельные слоги:

— Вы меня… заты… лько… вре… ни… Я… твоя… сов… тол…

В гараже мелькнула тень.

— Куда, лять, попёрлась! — Толян бросился за девушкой, спускающейся на ощупь в яму.

Пока он добежал, она уже вошла в погреб. «Где ребёнок?» — успел подумать Толян и влетел следом. Поскользнулся на грибах, упал на спину и заскользил вниз. Толян раскинул руки, и они по локоть ушли в мягкую слизь, полную упругих комков. Скольжение прекратилось.

— Что это?! — Толян выдернул дрожащие руки и оглянулся. — Не понял!

Дверь погреба маячила ярким пятном метрах в пятидесяти. На стенах узкого тоннеля играли тусклые блики. Отовсюду слышалось монотонное причмокивание. Впереди раздался раскатистый металлический скрежет. Перед ногами Толяна тьма расступилась и открылось необъятное пространство, наполненное идущими сверху вниз белёсыми нитями, бледно светящимися изнутри — от тонких, как струны, до толстенных, как корабельные канаты. Нити подрагивали, гудели и мерцали. Некоторые свивались в корявые бессмысленные символы, а иные — в пугающие безобразные рожи. Толян упёрся в пол руками и царапал его, сжимая и разжимая кулаки. Мякоть раздавленных грибов сочилась сквозь пальцы.

— Что это, ля-ять! — завизжал Толян.

— Эта грибница — ты, Толя. — Толян узнал голос светловолосого парня. — Мицелий мерзости твоего разврата. Бледные гифы, питающие зловонные плоды духовного обнищания соками твоих непотребств. Ты отравил немощных заблудших овец, пряча горечь порока за сладостью плотских удовольствий.

— Бледные… что? — Толян крутил головой, боясь обернуться и соскользнуть в пропасть. — Чё ты буровишь? Глянь-ка, в полный голос заговорил!

— Ты меня столько времени затыкал…

— Встать помоги! — Толян решился-таки развернуться.

Вместо гладкого спуска, вверх теперь вела каменная лестница. Толян на четвереньках прополз две ступени и встал. По телу пробежала крупная дрожь отвращения: со стен презрительно таращились сотни человеческих глаз, среди которых колыхались сосущие пальцы младенцы.

— Ща! — Толян вспомнил про бензовоз у сторожки, оттолкнул парня и ринулся наверх.

Прыгая через ступеньку, он поскользнулся и, не успев выставить руки, со всего маху приложился щекой о край ступени. Подвывая и сплёвывая выбитые зубы, Толян поднялся и на полусогнутых засеменил дальше.

*

— Анатолий, бензином эту грязь не выжечь! — голос светловолосого окреп и звучал всё отчётливее. — Тут что посильнее требуется!

— Что? Напалм? Ядрёная бомба? — усмехнулся Толян.

— Осознание и раскаяние.

— Да отвали ты! — Толян открыл дверь тягача и залез в кабину.

— Не впервой мне терпеть от тебя гонения. Но ни одно слово без ответа не остаётся, — парень уже сидел рядом.

— Впервой не впервой, да я тебя, лять, впервой вижу, — бубнил Толян, шаря руками под рулём.

Ключи оказались в замке. Толян выжал сцепление, включил зажигание.

— Толя, остановись, — парень коснулся руки Толяна.

Толян дёрнул плечом и повернул ключ. Стартер пару раз провернул коленвал и затих.

— Вот видишь, это знак, — не унимался светловолосый.

Толян снова повернул ключ. Двигатель чихнул и забормотал басовитым дизельным рокотом.

— А?! Понял?! — радовался Толян, яростно выкручивая руль.

Лавируя между телами по проездам и переулкам, Толян делал вид, что не видит красных брызг из-под колёс и не слышит стоны и визги под днищем. Подъехав к гаражу, он накинул на патрубок насоса под цистерной гофрированный рукав, нарастил его вторым и опустил конец получившейся кишки в смотровую яму. Насос забухтел, и горючее с тугим плеском хлынуло в погреб.

— Лять! Ласточка! — Толян бросился к гаражу Семёныча.

*

— Семёныч! Выгоняй тачку! — Толян влетел внутрь. — Твою ж мать!

Семёныч сидел опутанный колючей проволокой на ящике с инструментами, приваленный спиной к верстаку. Рядом топтались три голых синюшных мужика. Один удерживал голову Семёныча запрокинутой. Второй — левой рукой поднял вверх зелёную резиновую клизму, похожую на грелку, а правой засовывал шланг от клизмы Семёнычу в рот. Третий откупоривал бутылки с коньяком и выливал содержимое в клизму. «Вот и хрен с ним», — Толян тихо открыл дверцу машины. Опять повезло — ключи в замке. Отогнав машину к сторожке, Толян бегом вернулся в свой гараж.

*

Как назло, спички отсырели. Сколько Толян не чиркал, они шипели и не загорались.

— Толя, остановись, тебе надо домой, — светловолосый развернул Толяна к себе.

Толян вгляделся в голубые глаза парня и вдруг почувствовал себя космическим мусором.

— Да кто ты вообще такой? — Толян хотел боднуть парня в лицо, но не достал.

— Я — твоя совесть, Толя! — Парень снял с себя посветлевшую рубаху и надел на Толяна.

Запутавшись в дерюге, Толян кое-как высунул голову. Светловолосого будто и не было.

Очередная спичка нехотя вспыхнула и подпалила поднесённую ветошь. Тряпка радостно занялась и разгорелась. Толян бросил горящий лоскуток в яму и с опозданием подумал, что надо было сделать бензиновую дорожку, хотя бы до ворот.

Из ямы вырвался голубой огненный шар. Разрастаясь, он отбросил крышу и уронил стены, словно камни домино. Пол задрожал и пошёл трещинами. Над гаражами взвился огненный столб, развернулся вширь и превратился в демона, высокого, как небоскрёбы, которые Толян по телику видел, рогатого, с надменной ноздрястой мордой. В его теле, внутри бушующего пламени, мелькали кирпичи, плиты перекрытий, машины и люди. Демон открыл рот, обнажив дымящиеся кривые зубы, и оглушительно загоготал, передразнивая:

— Твоя совесть, Толян!

С этими словами демон обрушился на Толяна и поглотил его огненной плотью.

*

Тьма навалилась на грудь и мешала дышать. Вцепилась в руки, опутала затёкшие ноги, сдавила горло. Сознание возвращалось медленно, вползая в голову, как улитка на камень. По лицу струилась вода, нос чесался. Толян напрягся, попытался встать. Гнёт на груди полегчал. Приоткрыв глаза, Толян понял, что лежит на ближайшем к гаражам терриконе «Раздольной». Шёл дождь. Глина, запечатавшая ноги, размокала и становилась податливой. Вскоре Толян высвободился, поднялся чуть выше по склону и огляделся. Гаражи выглядели полем, вспаханным гигантским плугом. Земля, битый кирпич, куски бетона — всё перемешалось, осело на несколько метров и местами курилось сизым дымом. По руинам ходили люди. Они то и дело останавливались и деловито переговаривались, показывая руками по сторонам.

Толян посмотрел на обожжённые руки и хныкнул. Ныли рёбра. Стараясь не привлекать внимания, он спустился с террикона и поковылял домой.

*

Сил не было даже отряхнуться. В земле с головы до ног Толян повалился в гостиной на пол. Как вошла жена, он не услышал. Открыл глаза и увидел, что Мила в чёрном болоньевом пальто и красных резиновых сапогах стоит у двери, выпучив глаза, и обеими ладонями зажимает рот.

— Милка, — простонал Толян.

— Но… Ты, — Люда показывала пальцем на дверь.

— Что? Что, Милка? — Толян подскочил к жене и тряхнул её за плечи. — Меня искали? Спрашивали меня? Кто? Менты?

— Мы только… Похоронили только… Тебя… — Люда не мигая смотрела на Толяна.

— Милка! Ты чего?

— Газ же. Газ взорвался. В выработках под гаражами. Все провалились. От тебя… Зубы только нашли. Недели две уж.

— Какой газ, чё ты мелешь?! Это я! Я всё взорвал, на хрен! Там черти на каждом углу.

— Семёныч сказал.

— Кто? Да его к стене прибили и клизму в рот. Сжёг я их, Милка, бежать надо.

— Не, ты ж его спас. Семёныча. Вывез на ласточке нашей. А потом побежал за бензовозом. Тут и… Семёныч памятник тебе обещал поставить. Странно только сказал, когда ключи отдавал от машины, что теперь сам тебе должен.

— Что за хрень?! — Толян подошёл к окну и украдкой выглянул из-за шторы на улицу. — Так это чё, глюки?

В комнату тяжёлой поступью вошла тёща в дублёнке размером с парашют. Увидела Толяна, покачнулась и осела на пол. Схватилась за сердце и спиной налегла на сервант. Тот покачнулся и сбросил с себя наградную позолоченную кувалду. Стальная чушка тюкнула тёщу в темя и шмякнулась на дощатый пол. Толян бросился к мёртвой тёще и запричитал:

— Мама! Мама, простите меня!

Он то обнимал её, то стирал с её лба тонкую струйку крови бежевой, перепачканной в глине дерюгой.

Невеста

Витя сидит на корточках у Юлькиных ног, обхватив голову руками.

— Она такая красивая, — повторяет Катя, не зная, куда деть руки.

Солнечный майский день. Снег уже сошёл. Несмелая жизнь проснулась и настойчиво тянется в синюю высь.

***

Физкультура в десятом «А». На полу зала тени залитых солнцем окон. Из откинутых фрамуг слышится капель и птичьи трели. Кроссовки с присвистом чиркают по доскам. Трёхочковый бросок, промах, подбор. Юлька любит баскетбол. Высокая, сильная, упругая, она сжимается пружиной, бежит в контратаку. «Ток-ток-ток», — Катя вбивает мяч в пол — сердечный ритм игры. Пас! Юлька ловит, прыгает — выстреливает вверх всей накопленной мощью. Данк! Юлька ликует, смотрит на Витю. Он посылает ей воздушный поцелуй.

***

Лидия Петровна достаёт из шкафа прозрачный полиэтиленовый чехол со свадебным платьем. Укладывает его в блестящий зелёный портплед с молнией. Мешкает — теребит фату. Хочет оставить, но после складывает мягкий фатин поверх платья, поправляет кружева и застёгивает молнию.

По улице Верности Лидия Петровна минует ЗАГС и выходит на Гражданский. Минуту-другую стоит на остановке. Подходит тридцать первый. Дверь троллейбуса не закрывается, кажется, дольше обычного. Лидия Петровна поворачивается и неспеша идёт в сторону проспекта Науки, пересекает его и переходит на другую сторону Гражданского. За «бубликом» сворачивает во дворы, проходит мимо Юлькиных детсада и школы. На асфальте между домами лужи. Светофор на переходе через улицу Вавиловых даёт зелёный. Теперь налево — на Академика Байкова.

***

Юлька с девчонок ещё мечтала о замужестве. Ни минуты не теряла — готовилась. Училась у матери стряпать, рукодельничать и хозяйство вести. Лидия Петровная придёт с работы, а дома прибрано, бельё выстирано и пельменями пахнет. Юлька шарфы и шапочки зимние вязала. Щеголяли с мамой, как две модницы. В школе не могла дождаться уроков труда. Пекла лучше всех и шитьём увлекалась. Баскетбол и домоводство — всё Юлькино счастье до восьмого класса. А в девятом пришёл Витька. Ростом — Юльке под стать. Взрослый не по годам. Смотрит поверх голов с высоты своих метра деявяносто. Краснощёкий и усатый.

— Мам, я за него замуж выйду, — прикрыв от удовольствия глаза, шептала Юлька на ухо матери. — Вот закончим школу, и выйду. А пока платье сошью.

Лидия Петровна долго отказывалась, недоумевала, сердилась даже, бывало. Но наконец сдалась и купила отрез белого шифона. Выбрали выкройку, и Юлька сшила себе свадебное платья. Купила ещё на сэкономленные копейки органзы и кружева — а то как же без фаты?! Покрутится-повертится перед зеркалом, повесит на плечики, каждую складочку расправит и в полиэтиленовом чехле в шкаф убирает. Мать смотрела и головой качала — платье-то и впрямь удалось.

***

Свисток. Урок окончен. Девочки радуются, собрались под щитом и поздравляют друг друга. Витя поднимается со скамейки, потягивается, поднимает баскетбольный мяч.

— Юлька, бегом в раздевалку! — кричит Витя и бросает мяч в корзину.

Мяч рекошетит от щита, ударяется о Юлькину голову и виновато прячется в углу зала среди гантелей и матов.

— Витька! Дурак! — Юлька смотрит ошарашенно и потирает шею.

Витя подбегает к Юльке:

— Прости, Юлёк, прости! Я в корзину хотел…

***

Лидия Петровна задержалась на работе. Входит — дома тихо, Юлька не встречает.

— Юль, дома ты, дитё? — Лидия Петровна приоткрывает дверь в комнату дочери.

Юлька, закутанная в синюю клетчатую шаль, полусидя привалилась к подушкам, держит на коленях закрытую книгу и вяло отзывается:

— Да, мам, тут я. Голова разболелась. Устала, наверное.

— Горюшко ты моё! Цитромону выпей, да и спать ложись.

— Хорошо, мамочка, сейчас…

— Принесу сама, лежи! Твой-то что ж не приходил?

— Только ушёл, — блаженно улыбается Юлька.

***

— Женщина, дело ваше, но… — Санитарка смотрит вопросительно. — В это одевать? Вы уверены?

— Да-да, — кивает Лидия Петровна. — Пожалуйста… Вот бельё и туфли.

***

Дома Лидия Петровна садиться в коридоре у телефона. Записная книжечка, размером с ладошку, шуршит жёлтыми страницами.

— Завтра, в десять, — голос дрожит, но Лидия Петровна держит слёзы у сердца, — морг третьей больницы, Академика Байкова, 16Д.

***

— Она такая красивая, — повторяет Катя и кладёт ладони на Юлькин гроб.

Ребята стоят неподвижно, вглядываются в одноклассницу, одетую в свадебное платье. Не постигают пустоту смерти под ликующим майским небом. Гвозди, удары молотка. Гроб соскальзывает в яму. Земля глухо бьётся горстями о крышку.

— Вставай, сынок, — Лидия Петровна берёт Витю под руку, — надо идти жить.

Порча

За пятнадцать лет брака Лена впервые с удовольствием провела выходные у Володиной тётки, в Шёлтозеро. Погода выдалась — на редкость. Безветрие. Ночью снега нападало. Мороз щипучий, молодой будто и задорный. Дявяносто километров от Петрозаводска — не до камешка знакомое разбитое шоссе, а сказочный белый большак меж неприступных карельских лесов под синим-синим небом. Долетели — не заметили. Яша всю дорогу не отлипал от окна, на вопросы отвечал односложно, а про школу и вовсе пропускал мимо ушей. Село под снегом — как пряники под рушником. Глаза от белизны сами щурятся. Чисто и тихо. Только трубы дымят лениво. Тётка Клара напекла калиток на любой вкус — хочешь с кортошкой, хочешь с пшёнкой, да ещё и сканцев миска с горкой осталась — мажь вареньем да лопай. Яша ходил кругами около бруснчного пирога и конючил, уговаривая Лену отметить весной его тринадцатилетие в деревне. На обед собрались кумовья. Тёткина дочка пришла с мужем. Нахваливали новый пол в избе и судачили про финнов, приехавших к местной ткачихе.

После обеда Володя поехал проведать пасеку в Матвеевой Сельге, Яша убежал с местной детворой «хвосты собакам крутить», а Лена с тёткой перемыли посуду и по присыпанной снегом стёжке спустились к ручью в баню.

Упрямые солнечные лучи пробивались в закопчёное окошко и серебрили иней на чёрном полоке. На добрую половину парной раскинулась безжизненная туша приземистой печки-каменки. Из-под сдвинутой крышки вмурованного в неё чугунного котла веяло неуютной пустотой, оттчего в бане казалось холоднее, чем на улице.

Огонь застенчиво лизнул стружку, обнюхал заиндевешие паленья и, пока женщины не спеша носили воду, загудел, наполняя парную теплом и жизнью.

После бани ходили на Всенощное. «Востаните. Господи, благослови!» — тянул отец Иерофей за диакона своим редким тенором-альтино.Владимир тем временем около печной вьюшки раздувал кадило — прислуживал в алтаре. Бабушки-прихожанки иной раз справлялись в свечном ящике, мол, не служит ли сегодня Володя?

— На Володю ходят, дак, — подтрунивал отец Иерофей, но больше умилялся.

Дома поужинали в прежнем составе и к полуночи легли спать.

С утра отец Иерофей отслужил праздничную Литургию. Счастливый Володя в жёлтом стихаре ходил со свечами, выносил аналой, подавал кадило. Лена смотрела на мужа со снисходительной улыбкой, а Яша сосредоточенно крестился. После службы обедали в приходской трапезной. Отец Иерофей проповедовал о силе и долготерпении Божьем, цитировал Евангелие: «Обаче сын человеческий пришед убо обрящет ли си веру на земли?»

Домой ехали преисполненные радости и благоговения.

На следующий день, в обеденный перерыв, Лена, теребя белый носовой платок, позвонила Володе в колледж.

— Вова, мне сделали, — с истеричным нажимом выпалила она.

Володя секунду помолчал и осторожно поинтересовался:

— А что должны были сделать, я что-то забыл?

— Ой, да нет… Сделали, сглазили, навели порчу. Родственники твои. Отрезали уголок от носового платка.

— От платка? — растерялся Володя, он явно не знал колдовских тонкостей и не постигал трагизма жениных выводов.

— Ну да, им нужна вещь, которую человек к телу прикладывает. Они потом над ней колдуют и… вот!

— Я сейчас тёте Кларе позвоню! — решительно отозвался Владимир.

— Стой! Не надо! С ума сошёл?! — вскрикнула Лена. — Что ты ей скажешь, ну? Не знаю…

— Подожди, тогда позвоню отцу Иерофею, — воодушевился Володя.

Лена, ожидая звонка мужа, расправила платок на колене. «Один раз расслабилась, повелась на показное гостеприимство, вот тебе и на!» — сокрушалась она, проводя пальцем по краям прямоугольного выреза. Телефон заиграл «мужнину» мелодию.

— Отец Иерофей советует наплевать и забыть, — уверенно сказал Володя, — мол, кто не боится, на того и не действует.

— Легко ему говорить, — пригорюнилась Лена. — Ладно, Вов, до вечера!

По дороге домой Лена поскользнулась, входя в автобус, упала и сломала ногу. Приехала скорая. Из больницы Лену забрал Владимир. В машине Лена то плакала, то смеялась и, не унимая гнева, поносила родственников.

— Но им это так с рук не сойдёт, — устало подытожила она. — Кто-то у них скоро умрёт! Увидишь!

— Господь с тобой, Лен! Откуда ты это взяла?!

— В их доме гробом пахнет! — Лена победно посмотрела на мужа. — Верная примета — к покойнику!

— Пол же новый положили, — нахмурился Володя, но не стал настаивать и до дома молчал.

Вдохновляемый голодом Яша, узнав о несчатье с мамой, впервые решился на самостоятельное приготовление ужина. Провозился изрядно. Перепачкал много посуды, расколол разделочную доску, а часть продуктов и вовсе до плиты не дошла.

— Итальянцы называют это «аль дэнтэ», — Володя рассматривал половинку надкушенной мокоронины.

Лена ткнула вилкой в подгоревшую котлету:

— А это фирменный кебаб из кафе «Уголёк»?

— Надеюсь, к этому моя тётка не причастна? — подмигнул жене Володя.

— Кто ж её теперь знает, — Лена отломила кусок чёрной горбушки, — ведьму эту!

— Тётя Клара ведьма? — оживился Яша. — К чему она причастна? Это из-за неё у меня ужин плохо получился?

— Даже имя у неё — будто ворона каркает, — Елена снова вознегодовала.

— Мама сегодня нашла платок и… — Володя вкратце пересказал сыну историю со сглазом.

— И не нашла, а в сумочке он лежал. Постеснялись бы хоть!.. — Елена принялась остервенело жевать черняху.

— Мам, — испуганно сморщил нос Яша.

— Ай… — отмахнулась Лена. — Вов налей чаю.

— Мам, у меня бирка… Она мне натирала… — Яша взялся за воротник футболки.

— Давай потом! — раздражённо покачала головой Лена.

— Да нет, я её отрезал, но всё равно… Тогда я вырезал кусочек из твоего платка и обшил. — Яша потянул за ворот. Из-за детской шейки показался вкривь и вкось пришитый белый лоскуток.

Лена застыла с открытым ртом. Она непонимающе смотрела на сына, с её губ падали крошки. Володя остановился у плиты с чайником в одной руке и с крышкой от него в другой:

— Вот и вся наша вера…

Луна

«Последнее зимнее полнолуние. "Снежная Луна", как в народе говорят. — Лазейкин потушил свет на кухне и не сводил глаз с лунных морей и материков. — Астрономия живьём, — восхищался он, потягивая кофе с ромом, — мощь и красота небесной механики". Внизу, за ледяными искрами инея на стекле, среди тяжёлых февральских сугробов вполголоса гудел вечерний город. Люди шли, ехали, скользили по льду, суетились на морозе. «И скучно и грустно, и некому руку подать…» — вспомнил Лазейкин, прокручивая список контактов на телефоне. «Одеваться, тащиться по холоду — не. В гости позвать? Посуду надо мыть, пол…» — Лазейкин брезгливо оглянулся на укоризненные блики в сумраке раковины. «А годы проходят — все лучшие годы!» — напомнил Лермонтов. «В себя ли заглянешь?..» — продолжил Лазейкин и возмутился. Взгляд в себя показался ему пораженческим признанием одиночества. «Вот же Луна, — Лазейкин снова посмотрел в окно, — разве я один её вижу? Значит, тот, кто смотрит сейчас на Луну, видит то же, что и я? — Лазейкин смачно отхлебнул из чашки. — Прям чувствую, как наши взгляды пересекаются! Где-то я об этом слышал или даже читал". Лазейкин загорелся идеей проверить гипотезу. Плеснул в кофе ещё рома и, чиркнув пальцем по экрану телефона, пробежался по записной книжке.

— О, Танюшка! — Лазейкин жмакнул на фотку простоволосой блондинки. — Привет! — Лазейкин веселился, уверенный в скором подтверждении теории. — Узнала? А, в Таиланде…

Пока Лазейкин разочаровано мычал и блеял, подбирая дежурные пожелания и обещания, блондинка дала отбой.

— Ледышка, привет! — Лазейкин вызвал на разговор конопатую рыжуху. — Да-да… Лидия… Извини… Угу… Слушай, видела, какая сегодня Луна? Почему оборотень? Да погоди!

Страничка вызова лениво сменилась клыкастой мордой собаки Лазейкина. С каждым звонком энтузиазм исследователя таял. Тома и Кира смотрели фигурное катание. Ещё одна Таня стирала и готовила ужин. Даша торчала на художественных курсах. Но рисовала она не Луну — Лазейкин уточнил. В отчаянии Лазейкин позвонил Боре. Тот приободрил друга крепким напутствием. Осталась последняя — Надежда. Лазейкин занёс было палец, но тут телефон завибрировал и пригласил сделать выбор между зелёным и красным кружками под абонентом "Мама".

— Да, мам, аллё! — Лазейкин устыдился усталого разочарования в голосе. — Всё хорошо, просто немного занят. Луна? Ага, ладно, посмотрю попозже… Ма, я завтра перезвоню, сейчас правда некогда. Угу, я тебя тоже, пока. — Лазейкин перевёл дух — мама, как всегда, не вовремя.

Он погонял вверх-вниз список контактов и бросил телефон на стол, отказавшись от Надежды. «Ерунда… "Такая пустая и глупая шутка…"» — Лазейкин допил кофе, поморщился, сплёвывая горькую гущу, и прислушался. Проскользил шерстяными носками по коридору, снял с вешалки ошейник и вошёл в спальню. Пёс, опёршись передними лапами на подоконник, задрал голову и тихонько подвывал. Лазейкин надел на лохматую шею «строгач» и потрепал питомца по холке:

— Пошли гулять, единомышленник!

Пробы

Золотые буквы и чёрный фон вывески смотрелись на полукруглом блестящем фасаде как уцелевший экспонат на руинах музея. На рифлёном металле белели в рамках из грязи прямоугольники от снятых табличек. Предшественников у киностудии хватало. Для одних ангар послужил стартовой площадкой, для других — последним пристанищем. Лазейкин представил, как скитался бы по офисам и цехам, не стань он актёром, вздохнул и навалился на скрипучую дверь.

Чопорная девушка-секретарь с коричневой помадой на губах олицетворяла холод и тоску полутёмной приёмной, наскоро огороженной фанерными щитами. Лазейкин поздоровался, показал паспорт и диплом. Секретарша постучала по клавиатуре ноутбука и царственным жестом указала на два ряда металлических кресел, какие бывают в залах ожидания вокзалов и аэропортов.

— Простите, где можно переодется? — Лазейкин выставил вперёд дорожную сумку с нупогодишным волком на клапане бокового кармана. Девушка молча посмотрела на сумку. Лазейкин показал на завесу из полиэтиленовых полос за спиной секретарши:

— Костюм надеть. Там?

— Там съёмочная площадка, — возмутилась девушка, — туда идите.

Лазейкин обернулся. В углу, под самым скатом цилиндрической крыши, свисали с натянутой проволоки чёрные мятые тряпки, образуя нечто напоминающее примерочную в магазине одежды.

Пока Лазейкин переодевался, с улицы вошел мужчина. Сочный баритон поприветсвовал секретаршу и назвал фамилию Тупиковский. Уверенно простучали твёрдые подошвы, и ряд металлических кресел объявил натужным стоном о взятии приличного веса.

Отдёрнутая занавесь шихнула по проволоке, собираясь в гармошку. В креслах ожидания сидел плотный брюнет в джинсовом замасленном комбинезоне — сантехник или автомеханик.

— Вы на пробы? — дружелюбно начал разговор Лазейкин, садясь в кресло на другом конце ряда, и машинально поправил пышный парик.

Мастеровой повернулся и вздрогнул. «Побриться забыл!» — спохватился Лазейкин, провёл пальцами по щеке и порывисто натянул платье на колени.

Тупиковский коротко кивнул и брезгливо отвернулся. Лазейкин не стал настаивать на общении. Он клацнул замочком сумочки на золотой цепочке, достал измочаленный листок, расправил бумагу на соседнем кресле и увлёкся повторением роли.

***

Для творческой личности полгода без работы — тюрьма, каторга и необитаемый остров. Лазейкин рассылал резюме и фотографии в театры, на киностудии и продюсерам. Соседский парнишка наоткрывал Лазейкину страниц в соцсетях. Знакомый безработный оператор снял ролик для Ютуба — на стилизованных под старую плёнку кадрах Лазейкин в растянутом зелёном свитере читал Евтушенко и пьесы Шекспира по ролям. Вечера проходили в хмельном и пропахшем канабиоидами актёрском андеграунде.

Но тусовка непонятых гениев Лазейкину быстро наскучила. Два раза он сыграл волка на детсадовских утренниках и несколько раз «чесал» на корпоративах у зажиточных фермеров. Дома Лазейкин, покуривая дешёвый табак, проверял емэйлы, обходил соцсети и сайты агентств. Круг за кругом он фильтровал спам, удалял назойливую рекламу и негодовдал над отписками и отказами, спрятанными за словами поддержки и обещаний скорых встреч и созвонов. Со временем обход сетевых ресурсов сделался традицией — бесцельной, но успокаивающей работой.

По привычке Лазейкин промахнул бы и письмо от студии «60 метров», но глаз зацепился за вложенный файл. Лазейкин рассеянно ткнул фамнейл, ожидая самосвального текста от собратьев по профессии и несчастью. Документ медленно развернулся, и Лазейкин выронил изо рта сигарету. Судорожно постряхивал пепел с футболки и несколько раз пробежал глазами кривой скан.

Роль! Лазейкин вернулся к письму. Студия просила ознакомиться со словами и прибыть на прослушивание. Дату и время Лазейкин от волнения сразу не запомнил. Нормально читались реплики только одного персонажа — девушки по имени Реза. Слова её визави Николая частью не пропечатались, частью не отсканировались, а концовка короткой сцены попросту попала под посторонний лист с пугающей резолюцией: «Отказать».

— Аллё! Здравствуйте! — Лазейкин набрал номер из реквизитов в конце письма и представился. — У меня не все слова роли видны, — затараторил он, подбирая лаконичные формы, — то есть реплики видны, но не все…

— Вы не придёте на прослушивание? — в женском голосе слышалась надежда.

— Приду-приду, — испугался Лазейкин. — Обязательно! До встречи!

Осознание близости провала выступило холодным потом на лбу. Лазейкин резко выдохнул и выволок на середину комнаты три картонных короба с костюмами. Перечитал реплики своей героини и разворошил залежи юбок, блузок и прочих женских туалетов.

Красные туфли на невысокой шпильке дополнили короткое жёлтое платье. На его фоне кожаная сумочка в тон туфлям, и на золотой цепочке, придала образу хрупкости. Лазейкин манерно-изящным движением коснулся парика за ухом и отработал перед зеркалом интонации и движения.

— Что, не встаёт у тебя? — с проникновенным участием обратился Лазейкин к невидимому бедолаге Николаю и сделал паузу, выслушивая беззвучный ответ. — Расстегни, — с предыханием продолжила Реза, приподняв брови.

Невидимка отреагировал нужным Лазейкину образом.

— Подожди, я повернусь, — игриво предложила Реза и выгнула спину. Подол платья задрался до середины бёдер. Лазейкин удовлетворённо кивнул — деталь показалась ему интересной.

— Большие? — Реза провела ладонями под лифом. — В этом есть своя прелесть. — Лазейкин стрельнул глазами, вполоборота глядя на ценителя «больших». — Ой, аккуратней с ними. — Реза с детским возмущением сдвинула брови. Николай, очевидно, ослабил натиск. — Да-да! — жарко выдохнул Лозейкин. — Войди! Входи же! Ещё! Ещё!

***

В приёмную набилась дюжина молодых людей и мужчин в костюмах и без. Они бойко заскакивали в ангар, но завидев голые колени Лазейкина, резко останавливались, будто налетали на бетонную стену. Постепенно вновьприбывшие перезнакомились и скучковались. Кто-то стоял у стены, кто-то сидел напротив, но все неизменно шушукались и плохо скрывали улыбки, поглядывая на Лазейкина. Запиликал селектор. Секретарша, оберегая маникюр, сняла трубку двумя пальчиками.

— Хорошо, — кивнула девушка и закатила глаза. — Лазейкин и Тупиковский, пройдите, вас ждут.

Мастеровой поднялся и пошёл к полиэтиленовой завесе. Лазейкин замешкался было, но спохватился и бросился следом. Тупиковский скривился, услужливо отодвинул прозрачные полосы и пропустил «даму» вперёд.

Собранная наспех, но добротная декорация освещалась тремя потолочными прожекторами и одним напольным на треноге. Вокруг синего остова мерседеса с квадратными фарами стояли два верстака, инструментальный ящик на колёсиках и в три-четыре шага шириной стенка с дверью, выкрашенной под ржавое железо. Рядом с багажником машины лежал на здоровенном туристическом рюкзаке автомобильный домкрат-пантограф.

Режиссёр — субтильный, кадыкастый парень, увидев вошедших, закрыл глаза ладонью и простонал:

— Что это?

— Так… — смешался Лазейкин. — Вот! — Он поймал себя на желании сказать: «Вот-с!» и протянул режиссёру листок с текстом роли.

— Пф… — выдохнул режиссёр. — Понятно. Но Реза — это мужчина.

От собственной непростительной самонадеянности Лазейкину поплохело. Он представил в подготовленной им сцене двух мужчин и его бросило в пот. Он считал себя человеком прогрессивных взглядов, но сейчас томительно захотелось вернуться домой — к проверкам почты и пролистыванию страниц соцсетей.

— Ладно! — режиссёр махнул рукой. — Показывайте, как есть. — Он дал знак оператору, бесстрастно висевшему на камере, и фотографу.

Глаза фотографа плотоядно блеснули.

У Тупиковского оказались целых три листа описания роли. Он выложил их в ряд на багажнике мерса. Тяжёлый домкрат лязгнул и с посвистом завращал винтом, повинуясь твёрдой руке актёра. Тупикоский опустился на корточки и строго сказал:

— Давай по-быстрому, сейчас Гендос придёт за машиной.

«Да что я теряю?!» — Лазейкин решительно процокал на каблуках к напарнику, тщетно сующему домкрат под дно автомобиля.

— Что, не встаёт у тебя? — с отработанной интонацией проблеял Реза, сел рядом и ловким манёвром впихнул пантограф на нужное место.

— За пять лет в тюрьме все навыки растерял, — виновато вытер нос Николай.

— Расстегни! — Реза показал на рюкзак.

Николай потянул бегунок молнии и удивлённо выпучился:

— Глянь, чего тут!

— Большие, — Реза оглядел пакеты с наркотиком. — В этом есть своя прелесть.

Лазейкин и Тупиковский залезли под машину. В дне багажника отыскался лючок. Николай сунул в него пакет и порвал полиэтиленовую обёртку об острый край кузова.

— Ой, аккуратней с ними! — пристрожил Реза подельника.

— Попробуй сам, — раздражённо буркнул Николай.

— Погоди, я повернусь, — Реза заёрзал, изгваздывая шикарное жёлтое платье.

Раздался яросный стук в дверь. Николай и Реза вздрогнули.

— Гендос, — успокоил Николай.

— Да-да! — страсно выкрикнул Лазейкин. Стук не прекращался. — Войди! Входи же! — стонал Реза.

Фотограф открыл и закрыл дверь, впуская воображаемого наркодилера.

— Здорово, Гендос, — крикнул Николай, — пять сек и готово!

— Ещё! Ещё! — Реза повращал ладонью, побуждая напарника передать ему очередной пакет.

***

— Гениально сыграно! — режиссёр зааплодировал Лазейкину. — Восхитительно! Такие таланты пропадают!

— Вот, — смутился Лазейкин, отряхиваясь, — теперь не пропадёт, может…

— Да-да, — режиссёр задумчиво дотронулся пальцами до губ, — а ведь и правда, надо эту роль сделать женской.

Фигурат

Профессор Кунда прохаживался среди криостатов и дьюаров, силясь припомнить, не было ли у него видений и до ремонта в клинике? По наблюдениям профессора, подкреплённым робкими жалобами персонала, хранилище эмбрионов превратилось в «кинотеатр». Тысячи оттенков сочных цветов, внятная речь персонажей и осмысленный сюжет доставляли эстетическое удовольствие и затмевали действительность, что беспокоило профессора больше прочего. Пока он осторожно придерживался термина «образы», хотя два семестра психиатрии — двадцатилетней давности — настойчиво призывали сразу перейти к диагнозу «галлюцинации».

Кунда хотел поделиться тревожными мыслями с женой, но та, сказав, что «слушает-слушает», легла в косметический пенал, дверца с издевательским шорохом закрылась, а индикатор внешней связи так и не стал зелёным. Не будь жена химиком-селенологом, Кунда не так обиделся бы. Подумаешь, пустышка-иждивенка не стала слушать. Зато красивая! Как говорится, мы её не за это любим. А тут… Месяцами сидит на Луне в экспедициях, а на Земле сидит на конференциях. Лежит, вернее. Залезет в пенал связи и лежит, присутствуя иногда в нескольких местах одновременно.

Кунда и сам любил возлечь и «помотаться» по конференциям и заседаниям. На днях его так прямо и распирало обсудить свои «образы» на ассамблее в Академии со старым другом — робопсихологом из Токио, — но теперь радовался, что промолчал. А что бы он рассказал? Как не во сне, не под наркозом, не употребляя ни запрещённого, ни разрешённого, просматривает видеофрагменты литературных произведений — отрывки из классики и дребедени, сочинённой за последние двести лет? Которые в придачу могут перемешиваться между собой. Это же пожизненное клеймо!

«Нет, до ремонта ничего похожего не было, — сосредоточенно подумал профессор, поглаживая холодный алюминиевый бок дьюара. — Точно!» Он сделал два неуверенных шага вглубь хранилища: «Вот, сейчас начнётся… Должно начаться! Ага, вот! Опять этот малахольный Родион… И следователь этот… Не помню фамилию…»

«— Вы хотите меня официально допрашивать, со всею обстановкой?

— Зачем же-с? Покамест это вовсе не требуется. Вы не так поняли. Я, видите ли, не упускаю случая и… и со всеми закладчиками уже разговаривал… от иных отбирал показания… а вы, как последний… Да вот, кстати же!..»

— Фес Кунда, — от входа в хранилище послышался женский голос, — Василь Лучанович, вы тут?

Кунда зажмурился и попятился, мотая головой. Он развернулся и у двери открыл глаза, пытаясь проморгаться и высмотреть за унылым интерьером Петербургской квартиры трёхвековой давности молодую лаборантку в таком же, как у него, антитаминовом халате салатового цвета.

— Мюр Ааль, помогите, будьте любезны, — Кунда щурился и протягивал вперёд руку, растопырив пальцы.

— Опять, Василь Лучанович?! — испуганно округлила глаза лаборантка, выводя профессора из хранилища.

— Да, Верочка, — спустя секунды три подтвердил профессор, когда изображение поблёкло и стало растворяться. — Это происходит снова и снова. Вы же и сами видели… м… это… это кино? Эти образы? — Кунда быстро закончил фразу, покрутив в воздухе открытой ладонью. — Что вы видели, а? Конкретно!

— Анимашки, — смутилась девушка. — Про мальчика деревянного… с носом.

— С носом, значит, — Кунда задумчиво дотронулся до стены коридора и вокруг места прикосновения она стала прозрачной. Лучи разъярённого солнца жгли стилобат пятью этажами ниже, по которому от безделья, видимо, маршировало небольшое подразделение «косматых», в наглухо застёгнутых вместе с капюшонами белых рамантелях. — У, погодка-то! — Кунда убрал руку. — А у меня Достоевский.

— Нет-нет, фес Кунда, — спохватилась Вера, — у вас супруги Камачо.

— Камачо и Хомут? — рассеяно переспросил Кунда, разглядывая лицо лаборантки. «На этот блеск первобытной глупости в глазах молоденьких ассистенток и клюют директора клиник, вроде меня, надеясь бесплатно самоутвердиться, оплодотворяя ослепительно девственный интеллект искрами опытной премудрости, — скептически подумал он. — Хорошо, что это не мой случай. Будет с меня и Ульки. Хм, даром, что роботесса…»

Профессор звал Улью роботессой только про себя. Вслух называть искусственных людей роботами считалось неполиткорректным. Такие экспериментальные бионизмы, как ижэн Улья, выпускались штучно и жили на тестировании у больших учёных, чем Кунда тайно гордился, хотя и предпочитал заниматься настоящими людьми. Поэтому, собственно, будучи генетиком и репродуктологом, держал клинику, где совершенствовал технологии экстракорпорального оплодотворения для нужд Министерства по делам эвакуации.

— Мюр Ааль, — профессор взял Веру под локоть и повёл по коридору, — а не может быть дело в аласкопе? Вы не проверяли свой? Мой явно барахлит.

Кунда снял с уха аласкоп, встряхнул его и, едва касаясь, провёл большим пальцем по торцу гибкого многогранника. Как обычно, в воздухе появилось изображение экрана личного информационно-диагностического коммуникатора.

— Ничего же необычного, Василь Лучанович, — Вера вопросительно посмотрела на профессора.

— Да вы послушайте! Он же мне всякий раз выдаёт календарь и начинает читать справочник для космических туристов… этих мифических!

Когда были открыты навигационные поля, казалось, что вот-вот начнётся эра межзвёздных контактов и межпланетного туризма. Но довольно скоро выяснилось, что физиологические ограничения не дают человеку путешествовать, используя новые физические принципы перемещения в пространстве, а отправленные к ближайшим звёздам и за пределы галактики бионизмы так никого и не нашли. Но заливать в аласкопы справочники для туристов, стало доброй традицией.

«Две тысячи сто восемьдесят третий год. Лето. Пятьдесят седьмой день, — текст, проецируемый аласкопом профессора, комментировал проникновенный женский голос. — Краткий словарь. Имэн — искусственный мужчина. Ижэн — искусственная женщина. Фес — обращение к мужчине. Мюр — обращение к женщине. Мил — обращение роботов и искусственных людей к естественным людям обоих полов. Естественные люди по отношению к искусственным и роботам специальных обращений не используют. Аласкоп — персональный ИДК…»

— Ну? Видите, что делается? — возмутился Кунда и снова провёл пальцем по торцу аласкопа. — Сейчас она начнёт расшифровывать, и это никогда не кончится. Приходится переключать вручную.

— Так вам надо просто обратиться в паспортное бюро, — радостно подсказала Вера лёгкий путь решения проблемы. — Или лучше ещё! Покажите вашей Улье, она мигом разберётся!

— Отправил я, знаете ли, Улью… — поведал Кунда полушёпотом, склонившись к уху лаборантки, — подальше. У неё, видите ли, привязанность ко мне… обострилась.

— Да вы что?! — Вера открыла рот и слегка присела. — Она же ро… ижэн.

— Хм, ижэн! Девятнадцатое поколение — это вам, знаете, не шутка. Шутка… Плакать хочется от шуток таких… Ладно, Камачо в приёмной?

— Нет, они в стационаре уже. Идёмте, фес Кунда, я провожу.

…

Раз. Два. Три. По-одъём! Как и последние десять лет службы, ровно в шесть утра Рондо выскочил из рекренала, одетый в повседневную мабуту корпуса Космической полиции. Потянулся, растягивая намятые массажёрами мускулы, запрыгнул на аэротабуретку и свистнул повару. Нацепил на ухо аласкоп и, пока подкреплялся кроличьей сосиской, запивая её отваром иван-чая, просмотрел новости и свежие сводки по округу.

«Контрабанда, контрабанда, самоубийство, — Рондо разочарованно выпятил губы и чиркнул пальцем по одной из граней аласкопа. — Опять скучища!»

— Здрапо¹, старшина! — приветствовал Рондо возникшее перед ним изображение пожилого полицейского в парадке.

— Здрапо, Рондо! Ты ещё дома? — безразлично поинтересовалось изображение.

— А что-то случилось? — обнадёжился Рондо, наклоняясь вперёд.

— Опять книжные галлюцинации.

— «Книжниками» же гопники занимаются, нет разве? — Рондо коснулся другой грани аласкопа, и рядом с проекцией полицейского развернулись архивы следственных записей. Рондо отыскал дела «книжников» и запустил слайд-просмотр с ускоренным усвоением.

— Да, ими занимается, городская полиция. Но по одному делу почему-то хотят именно тебя.

— Меня?! — воодушевился Рондо. — Сейчас буду!

— Не трудись. Записи и адреса у тебя в аласкопе. Код — название того пива, — полицейский показал большим пальцем в сторону и брезгливо поморщился, — которое вы тут… ну ты понял.

— Да-да, старшина, давай… побед! — Рондо отключил связь с окружным штабом, допил иван-чай и, заложив свой любимый вираж на аэротабуретке, оказался в шлюз-прихожей: — Акик, лови! И не вздумай распрозрачнивать стены днём! Ослепнешь и устроишь пожар!

— Я всё помню, мил Рондо, — повар едва успел подлететь и подставить поднос под стакан и салфетки, а Рондо уже накинул белый рамантель и отшлюзовался в атриум. Лифтовые капсулы сновали вверх-вниз и от балкона к балкону, развозя спешащих укрыться от дневного солнца людей и роботов. Рондо оглядел их с презрением, как дезертиров. Из соседнего шлюза вышел невысокий кудрявый старик в сером пенсионерском рамантеле и приветственно поднял руку:

— А, фес Роддо! — старик явно был простужен. — Да службу? Вы часто дежурите днёб, я забетил.

— С прошедшей ночью, фес Жатски! Кто-то и днём должен работать, — Рондо сдвинул капюшон на затылок и подошёл к соседу.

— Фес Роддо, де зайдёте да бидуту? — старик улыбнулся, глядя снизу вверх на Рондо, и показал рукой на свой шлюз.

— Я с удовольствием, фес Жатски, но только на минуту. Служба!

Внутри старик включил оломоделер и комнату заполнила уменьшенная копия огромного здания. На обширном стилобате, поднятом над землёй десятками арок, громоздились жилые блоки правильной геометрической формы.

— Кубики, кубики, кубики. Один на другом. Один за другим. Под. Перед. Везде! Похоже на наши дома, — Рондо обошёл проекцию вокруг и обрадовался, что узнал в изображении знакомые черты. — Брутализм! Кажется…

— Да. Это и есть даш доб. Перестроеддый. Бедя пригласили для кодсультаций. Вы же здаете, поток биградтов возрастает.

— Угу, из-за вулкана этого американского. Как его там… Азурсенд — посерьёзнев, кивнул Рондо.

— Совершеддо вердо. Такие доба дачали строить пядьсят лет дазад. Когда солдце ещё увеличилось и дарод подался да север. Оди уже сейчас буравейдики. Что же будет, если их дачдут укрупдять? Что ваше дачальство, фес Роддо, дубает о росте преступдости в такоб скопледдии расдошёрстдой публики?

— Не волнуйтесь, фес Жатски, мы дадим отпор любой преступности. Наберём ещё крепких ребят, как я, и дадим. Нас сейчас больше интересуют новые наркотики. «Книжные» мы их называем. Слыхали о таких?

— Ещё бы! В Акадебии даже был доклад по этобу поводу. В кодтексте глобальдой эвакуации. И дас — педсиодеров — пригласили. Бде рассказал друг — тоже старый архитектор да педсии, — что у дего вдук увлекается этиби порошкаби. Э… Как же это оди?.. Фигураты, во!

— Хм, надо будет пообщаться с этим внуком. Я бы вас, фес Жатски, взял в секретные агенты, не будь вы пенсионером.

— Да-да, в хорошей страде все жители — сотруддики, — архитектор подмигнул Рондо.

— Так точно. И что же говорят академики, будет эта эвакуация? А то ведь… Либо солнце, либо вулкан. Работы же, и правда, прибавляется, — Рондо надул щёки и направился к выходу.

— Я де специалист, фес Роддо, но у дих очедь бдого проблеб. Успееб де успееб. Вопрос! — старик жалобно смотрел Рондо в глаза, запрокинув голову.

— А до фигуратов академикам что за дело?

— Из-за дих у людей искажаются представления о самых простых вещах. Говоря об оддом и тоб же, каждый будет представлять себе предбет разговора по-своебу. Подибаете? Бы и так-то де особеддо вдикаеб в идею собеседдика, а тут даже де будет сбысла дачидать беседу. Учитывая также, что виртуальдое общедие ведёт ко всё большей деградации языка, мы утратиб способдость договариваться и вообще подибать друг друга. У каждого будет персодальдая Вавилодская башдя!

— Вави… что? — Рондо нагнулся к старику.

— Другиби словаби, каждый умрёт в своёб кидотеатре.

— Да уж, перспективка. Фес Жатски, — Рондо остановился в шлюз-прихожей, — а вы ведь знаете моих родителей?

Не дав услышать ответ старика, шлюз выплюнул Рондо в атриум. «Хм, что я сделал не так? Ну и… В другой раз», — он поднёс кулак с оттопыренным большим пальцем к объективу аласкопа, и к пластиковому ограждению балкона притулилась лифтовая капсула. Рондо, не дожидаясь окончания церемонии подачи лесенки-трапа, запрыгнул внутрь и приложил к служебному сканеру оранживый металлический шеврон с буквами КОП, пришитый к рукаву рамантеля. Капсула устремилась по широкой дуге вниз с восемдесят третьего этажа, красными отблесками маячка на крыше заставляя другие капсулы прибиваться к балконам и смиренно пропускать «важную персону».

Рондо отыскал в аласкопе упомянутое старшиной предписание провести расследование в одной из клиник ЭКО и евгеники. Прицепом шёл архив с материалами дела. По дороге Рондо зачитался и не заметил, как очутился перед нужным двойным шлюзом. Внутри симпатичная девушка представилась как мюр Ааль и провела Рондо через круглую приёмную в просторный кабинет.

— Профессор Кунда, Василь Лучанович, — поприветствовал Рондо директор клиники, поправляя жёлтый галстук под зеленовато-голубым халатом.

— Поручик… — Рондо будто споткнулся о собственное звание, — Рондо, Космопол.

— А… — недоумённо протянул директор.

Рондо смутился и указал на шеврон:

— Личный номер 1КAД377183.

— Видите ли, фес Рондо… — директор, задрав голову, оглядел его лицо, — м-да… мы одна из двух клиник, разработки которых финансирует государство. Наша работа жизненно важна для человечества. Мы занимаемся модификацией естественного человека, чтобы дать ему возможность перемещаться по навигационным полям. Вы понимаете, о чём я?

— Конечно, — стал паясничать Рондо, — это чтобы не заселить вселенную одними бионизмами прежде, чем мы зажаримся на солнце или на вулканической лаве.

— Раз уж вас, дорогой поручик, такая альтернатива забавляет, я могу надеяться, что вы трезво разберётесь в нашей проблеме.

— Ваша проблема, фес Кунда, в порошке под названием фигурат. А вот откуда он берётся, мы выясним. Где, вы сказали, нападают галлюцинации?

— В хранилище эмбрионов. Идёмте.

— Профессор! — Рондо наклонил голову и укоризненно скривил рот. — Покажите на карте. — Аласкоп Рондо построил на уровне глаз Кунды план помещения.

— Здесь! — Кунда ткнул пальцем в красные кружки и квадратики внутри длинного синего прямоугольника.

— Угу, — кивнул Рондо и тронул аласкоп, связываясь со штабом. — Здрапо, старшина!

— Здравия и побед, Рондо! — ответила проекция молодцеватого старшины.

— Клиника профессора Кунды. Нужен артнос с визуализатором.

— Есть! Принял! Расчётное время пятнадцать минут!

— Принял! Отбой! Так, профессор, сейчас понюхаем и поймём, где источник. — Рондо качнулся с пяток на носки.

Кунда в очередной раз посмотрел на Рондо; на лице профессора читалось причудливое сочетание удивления с восхищением.

— Я сначала, фес Рондо, предполагал наличие некой связи между… эм… видениями и нашими экспериментами по евгенике на фоне повышенной солнечной активности. Но когда я узнал, что нечто похожее происходит по всему городу, я, знаете, испугался. Подумал, что кто-то из персонала подсел на этот наркотик и приносит его в клинику. А у нас, видите ли, некоторые эксперименты идут годами. Только представьте: потерять результаты из-за какого-то упоротого олуха! — профессор пожал плечами и развёл руки в стороны. — Немыслимо!

— Фес Кунда, скажите, когда это началось?

— У нас? Так с месяц. Может, с небольшим, — профессор повернулся к ассистентке.

— Да-да, фес Кунда, месяц и двенадцать дней. Сразу после ремонта, — уточнила она.

— А, так был ремонт? — оживился Рондо. — В хранилище тоже?

— Да. И в хранилище, и во всём помещении. Мы — я уже упоминал — уполномочены правительством вести важные исследования, — Кунда приосанился, — нам даны некоторые льготы. Вы, вероятно, слышали об этом по линии вашего Космопола, — профессор перешёл на доверительный тон.

— Слышали, — ухмыльнулся Рондо. — Вы поэтому не захотели, чтобы это дело вела городская полиция?

— Гопники же не умеют держать язык за зубами, — Кунда поморщился, — если хочешь оповестить город, скажи на ушко инспектору Горпола.

— А мы, косматые, значит… — Рондо показал, будто застёгивает молнию на губах.

Профессор застыл на секунду, сдвинув брови.

— Фес Рондо, вернёмся к делу. Мне кое-что удалось разузнать об этих веществах, фигуратах, — он, определённо, пытался искупить допущенную бестактность, дав ценную информацию.

— Неужели? — недоверчиво прищурился Рондо. — У вас свои источники? — ему понравилось подтрунивать над профессором.

— Я, видите ли, имею некоторый вес среди учёных, и у меня периодически живут бионизмы экспериментальных моделей. Одна из них — ижэн Улья…

— Я всё это читал в делах, — холодно отрезал Рондо.

— Этого вы не читали, — лицо профессора окаменело. — Я отправил Улью, можно сказать, на улицу, искать фигураты.

— Что же это вы, фес Кунда, выбросили на улицу бионизм с неотлаженной психомеханикой? Это статья… — Рондо насупился, тщетно пытаясь вспомнить номер.

— И она их нашла, дорогой поручик. Правда, пока только следы.

— У внука друга архитектора Жатски? — Рондо расхохотался.

— О чём вы? Не понимаю! Фес Жатски уважаемый человек, и он здесь ни при чём!

— Нет, нет, ни при чём, — Рондо кашлянул и посерьёзнел. — Извините, профессор, продолжайте. И что же она узнала?

— Идея этих наркотиков принадлежит одному писателю. Он, знаете, апологет короткого слога и борец с деепричастными оборотами, апеллирует к воображению читателя. Ну, Улья так сказала. Вот он и принялся выдумывать. Галлюциногены, дающие конкретные формы давно известны. Но их действия недостаточно, и эффекта взаимодействия эпизодов они не дают. Так вот писатель этот, уж не знаю по счастливой или по злой случайности, повстречался с одним химиком. Неизвестный он… Никакой… Но ему, химику этому, вроде как, бионизмы — кстати, чьи тоже неизвестно — контрабандой возят вещества, способные связывать те галлюциногены так, что картинка становится вполне осмысленной. И более того, можно даже задавать последовательность воздействия веществ на организм. Вы понимаете, фес Рондо?

— Это несложно для понимания.

— Как производят фигураты технологически, пока неясно. И с какой планеты или планет везут ингредиенты этой дури — тоже. Распространяется наркотик порошком в заклеянных эппендорфах, по книжке на пробирку. Правда, прошёл слушок, что для больших интеллектуалов, — профессор ввинтил в воздух указательный палец, — специально готовят полные собрания сочинений в литровых баклажках. Причём, есть одна особенность… Разумеется, одна из известных нам на сегодняшний день: фигурат действует правильно, если можно так выразиться, только если интеллект человека достаточно высок для понимания данного произведения. Чувствуете? То есть что видят люди с недостаточным интеллектом, даже страшно представить!

— Ясно, ладно. И где сейчас ваша ижэн, фес Кунда?

— Она пытается…

— Здравия и побед! — вклинился в разговор бодрый худощавый парень со щёточками чёрных усиков на остром лице, одетый в бледно-жёлтый рамантель городской полиции.

— Здравия и побед, корнет! — Рондо неловко отшагнул назад. «Что ещё за корнет?» — он слегка тряхнул головой и разочарованно поинтересовался: — А наших-то не было, что ли?

— Про ваших спросите у ваших, поручик, — парень добродушно улыбнулся и подмигнул мюр Ааль. — Ваши попросили наших прислать нашего криминалиста к вашему искачу, потому что у ваших ваши закончились — ни людей, ни роботов, — а нас у наших ещё есть. Поэтому на сегодня я ваш, хоть и не ваш. — За разговором криминалист успел собрать установку. Он, как фокусник, показал присутствующим пустые ладони, потом провёл пальцем по одной из затёртых выпуклостей на приборе, а второй рукой коснулся своего аласкопа. Над выпуклостью возникло серое облако. — Ну вот, здесь ничем не пахнет, кроме кроличьей сосиски, которую поручик съел… м… два часа назад. — Криминалист широко улыбался, приподняв брови и разглядывая реакцию «зрителей».

— Вы точно не из цирка, корнет? — презрительно спросил Рондо. «Клоун!» — зло подумал он. Ему не нравилось, что парень бесцеремонно ворвался и, очевидно, производит впечатление на мюр Ааль.

— По долгу службы, поручик, меня каждый день откомандировывают в какой-нибудь цирк. Где арена на сей раз? — парень озирался, продолжая улыбаться.

— Идёмте, — Кунда решительно направился в сторону хранилища эмбрионов.

— Стойте-стойте, профессор! — Рондо поймал его за локоть. — Дальше мы сами. Откройте шлюз для полиции. И, скажите, этот этаж весь занят лабораториями, клиниками и всяким таким?

— Во всём здании одни научные организации. — Профессор поманипулировал аласкопом. — Идите, шлюз распознает вас по шевронам.

Около шлюза Рондо охватило недоумение:

— Корнет, нам разве не требуется никакая защита?

— Да что ты, поручик! Мы ж здесь как дома!

Шлюз пропустил их внутрь. Криминалист снова включил свою бандуру и заугукал, всматриваясь в результаты:

— Ага, зашкаливают, так называемые, прочие вещества. Есть многократное превышение по известным веществам. Читать список? — кисло спросил он.

— Нет, не надо. А где источник, можешь определить?

— Сейчас включим объёмную визуализацию. Так, смотрим. Похоже, что источник не здесь.

— А это что за точка? Вот, в дальнем углу.

— Хм, увеличиваем. Смотри-ка, в стене микроскопическое отверстие. Нормально! Артнос, вообще-то, с такой точностью не работает.

— Ясно! — Рондо уже химичил с аласкопом. — Здравия и побед, старшина! Клиника профессора Кунды, помещение за внешним периметром. Схему я выслал. Код — ноль!

— Есть! Принял! Расчётное время пять минут!

— Принял! Отбой! Корнет? — Рондо посмотрел по сторонам. — Куда ты делся, клоун?

«Как это он так быстро смотал удочки? — изумился Рондо. — Удочки? Что это — «удочки»?» — Рондо вышел в коридор и вернулся к профессору:

— Как попасть в помещение за стеной хранилища?

— Ох, это долго, — профессор задумался.

— Сколько? В обозримом будущем можно добраться?

— Вход туда через соседнее крыло. И до него ещё… Полчаса, не меньше.

— Опоздаю. Тогда уже всё закончится. Ладно, отсюда посмотрим.

— Поручик! Приём! Мопкоманда на связи! — доложил командира мопкоманды, и аласкоп Рондо спроецировал изображение коридора и шлюза.

— Здравия и побед, бойцы! Командир, транслируйте видео на меня! — приказал Рондо.

— Принял! — Мопкоманда двинулась к шлюзу.

Рондо подозвал профессора и молча показал на проекцию. Шлюз приближался. Индикатор шлюзования переключился в крайнее, служебное, положение «всегда открыто». Бойцы проникли в помещение.

— Поручик! Отсюда кто-то бежал, такое впечатление, — доложил командир мопкоманды, пнув пустой пластиковый контейнер.

— Вижу, — Рондо сжал кулак и переводил взгляд с изображения помещения на проекцию карты. — Сейчас направо, вторая дверь налево и пять комнат насквозь.

— Принял! На месте!

— Что там у стены?

— Ничего.

— Постучите по стене.

— Точно, декорация, не капитал.

— Как убрать?

— Можно новый стахгель потестить. Но под вашу ответственность, поручик.

— Действуйте! Под мою ответственность.

Показался гофрированный рукав динококона. Из массивной перчатки брызнула бесцветная вязкая жидкость. В местах, куда попадали капли, декоративная стенка на глазах превращалась в пепел и осыпалась под ноги бойцов.

— Ну? Что там? — Рондо потирал ладони.

— Что-то по типу бокса биобезопасности, во всю стену. Внутри… канистры, что ли… Сейчас вскроем, посмотрим.

— Нет… Не надо… — Рондо разволновался и запаниковал. — Стойте!

Белые стены коридора и нежно-голубой потолок проваливались в бездонное чёрное пространство.

— Фес Кунда, что это! — Рондо пытался докричаться до удалявшегося вместе со светом профессора. — Мюр Ааль! — Изогнутая труба с прозрачными стенками то ли засасывала Рондо, то ли исторгала всех остальных, клинику и всё-всё вокруг.

— Это твоя мама! Вот! 1КAД377183! — будто из космоса ласково говорил профессор.

Мгновение спустя голоса превратились в неразборчивый бубнёж, потом в ровный гул, а после и вовсе стихли. Стало темно.

…

— Здравствуйте! — Кунда натянул улыбку и пожал руки супругам. — Мюр Хомут! Фес Камачо!

— Здравствуйте, фес Кунда! — оба благоговейно смотрели на профессора.

— Мюр Хомут, прошу вас, пройдите с мюр Ааль. Она вас подготовит, и мы проведём процедуру.

Женщины скрылись за внутренней дверью, за которой сию же секунду вспыхнул яркий свет. Кунда включил свой аласкоп и вывел медкарту.

— Фес Камачо, взгляните, все анализы в норме, противопоказаний никаких. — Камачо кивал и на глазах у него навернулись слёзы. — Мы провели генетическую ревизию и внесли коррективы, которые мы с вами согласовали. Вы всё помните? У вас два эмбриона. Одного мы имплантируем мюр Хомут, а другого заморозим на всякий случай.

— Да-да, профессор, всё помню, всё помню! — снова закивал Камачо.

— Тогда пройдите в палату, пожалуйста. Мюр Хомут минут через сорок присоединится к вам.

Кунда раскланялся и вышел в ту же ярко освещённую дверь. Миновав два шлюза, ваппаратной оперблока профессор остановился у прозрачной стены операционной и взглянул на зелёный индикатор внутренней связи.

— Мюр Ааль, готовы? Далия? — окликнул он женщин за стеклом.

— Да, профессор, — откликнулась Вера, — сонологию Вам на аласкоп?

— Нет, давайте, сразу модель.

— Аппаратура — да. Анализы — норма. Замечания — нет, — объявила ассистентка Веры. — Далия готова, мил Кунда.

— Далия, начинайте. Мюр Хомут, сейчас Далия введёт вам зеркало и имплантирует эмбрион. Всё под контролем. Как слышите? — Кунда следил за показаниями над трёхмерной оломоделью внутренних органов пациентки.

— Слышу хорошо, фес Кунда, спасибо! А ошибки быть не может? Это мой, точно?

— Что вы, что вы, мюр Хомут! Там на соломинке — и номер, и фамилия, и, плюс ко всему, я им всем даю прозвища. Так что не волнуйтесь, это 1КAД377183, Камачо. Просто потрясающий экземпляр! Не перестаю им восхищаться! Ваш Рондо. А Клоуна мы заморозили.

Цахал

Автобус до Шереметьева сломался по дороге. Борис перенервничал. Он и так с вечера томился ожиданием — второй день на валидоле. В аэропорту за полчаса до начала регистрации на рейс к стойке уже протянулся извилистый людской ручей. Молчаливые бородачи в длинных чёрных сюртуках и шляпах, возмущённые толстяки в рубашках и ермолках, улыбчивые смуглые брюнеты в пиджаках и джинсах и мамаши с детьми на руках, без устали пересчитывающие чемоданы, сумки и тюки, навьюченные на тележки для багажа.

Борис оставил в очереди чемодан и, предупредив жестом впередистоящего араба, отошёл присесть. Кресло скрипнуло дерматином, поколебав сидящего рядом гражданина с развёрнутой газетой «Советская культура» в руках. Бориса привлёк заголовок, разорванный текстом статьи: «Опять» и «о карандашах». В статье писалось, видимо, о театре. «В последнее время угрожающе растёт стремление ставить спектакли (и высказываться в них) так, как будто мы уже примирились с мыслью, что место актёра в театре будущего — это даже не третье (после режиссёра и художника), а какое-нибудь двадцать третье — где-то между софитами и всемогущим сценическим кругом…» Гражданин в тяжёлых очках и сединой в бакенбардах перевернул страницу. Борис отвернулся. Напротив пограничного контроля пёстрая толпа фотографировалась под вывеской: «Выход Exit». Пожилая дама плакала, держа за руку парня с каменным лицом. Он обнимал за талию девушку в фиолетовой водолазке и чёрных брюках клёш. Позади них громоздились весёлые молодые лица. Слева кучковались растерянные мужчины в мятых брюках, кожаных куртках и вельветовых пиджаках. Один из них опирался на костыли.

— Кого-то выпустили, — усталый голос гражданина с бакенбардами смешался с шорохом газеты. — Рефьюзники, — пояснил мужчина в ответ на вопросительный взляд Бориса. — Вы нет?

— Нет! — отрезал Борис. Он смутился, заволновался, лихорадочно обдумывая ответ. Предостережения и страшные истории про агентов КГБ сменялись порывами убежать и спрятаться. — Нет, я на лечение, сердце у меня… И бабушка.

— Не волнуйтесь, — усмехнулся гражданин, поняв, очевидно, подозрения Бориса, — и не волнуйте бабушку. Регистрация начинается. — Он показал свёрнутой газетой на стойку, встал и зашагал в зону прилёта.

На пограничном контроле Борис оробел. Сержант в фуражке с зелёной тульей долго и с презрительным спокойствием рассматривал загранпаспорт.

— Цветков? — вяло поинтересовался пограничник.

— Так точно! — подобрал живот Борис.

Сержант блеснул глазами, как психиатр, определившийся наконец с диагнозом, и просунул под стеклом паспорт со вложенным билетом. Борис обмяк, еле слышно спасибкнул и пересёк границу.

В самолёте хлопали крышки багажных полок, звучали приглушённые разговоры на иврите, арабском, английском, немецком и возбуждённая речь на русском. Спинки сидений с журналами в тряпочных кармашках скрыли от Бориса салон и людей. Борис расслабился и смаковал беззаботность. За иллюминатором суетились грузчики, между самолётов сновали автомобили с оранжевыми маяками на крышах, у трапов толпились пассажиры.

Кресло качнулось, и рядом сел араб неопределённого возраста. Нестарый, со впалыми щеками, но с пузцом. Бежевый пиджак поверх светлой клетчатой рубашки и зелёные брюки.

— В Тель-Авив или в Вену? — Его трогательный акцент и примитивная грамматика располагали на доверительный лад.

— Тель-Авив, — смутился Борис, — к бабушке.

Пока араб распространялся о политике, командир пробубнил по громкой связи свои формальности, рассказал, сколько лететь до Вены и какая там погода. Самолёт тронулся и медленно покатил вдоль аэропорта. В начале взлётной полосы остановился на несколько секунд — будто присел на дорожку. Турбины затрубили гимн мощности и понесли белые крылья над взлёткой. Борис смотрел на уходящие вниз деревья, на прозрачную даль под облаками и думал, что прошлое осталось на земле, а будущее начнётся только после посадки; сейчас же само его бытие под вопросом, и хочется неожиданных необычностей — праздника и приключений.

— Вы насовсем? — Араб строго сдвинул брови.

Борис пожал плечами, не осознав вопроса.

— Если останетесь, вас возьмут в армию, — поморщился араб.

— У меня сердце, — уточнил из правдолюбия Борис, и завязался нежелательный разговор.

— Вы не понимаете, — араб сел в полоборота к Борису, — весь Израиль — одна сплошная армия. Там вообще нет ничего, кроме армии. Любая мелочь, каждый пустяк выполняется отдельным родом войск. Даже в аду солдаты Цахала не находят покоя. Они воюют и воюют против моего народа, против меня!

Араб вскочил с места. Из-под расстёгутой рубашки вслед за его рукой взметнулись два провода — красный и синий. Они оканчивались коробочкой в кулаке.

— Свободу Палестине! — остервенело кричал араб, размахивая кулаком и держа большой палец над красной кнопкой.

У Бориса закружилась голова и заболела грудь. Он тяжело дышал и сползал вниз по креслу. В глазах потемнело…

Плотный тюль рассеивал дневной свет по больничной палате. С размеренным шипением работал аппарат, помагая Борису дышать. «Наверное мне уже сделали операцию на сердце. Араб с бомбой — бред под наркозом», — усмехнулся Борис, но губы его под пластмассовым «намордником» остались неподвижными. Он пробовал улыбнуться, но тщетно. Борис всполошился. Повращал глазами, силился двигать руками и ногами — безрезультатно. Слушался только указательный палец на левой руке. Борис скосил взгляд вдоль тела. Простыня, пододеяльник и одеяло едва отличались друг от друга оттенками цвета хаки.

Дверь энергично распахнулась, и в палату ввалилась толпа военных. Старший офицер потряс бесчувственную руку Бориса:

— Сынок, запомни этот счастливый день! Сегодня ты вступаешь в ряды Армии обороны Израиля!

Борис запротестовал про себя, но лишь бешено задёргал работающим пальцем.

— Ты в прекрасной форме, солдат! — восхитился офицер и дал знак подчинённым.

Над Борисом склонились два чина помладше. Борис прочитал на шевроне одного из них слова на иврите: «Израильские кнопочные войска». Молодцы засунули его палец в продолговатый пенал и протянули от него провод к овальной коробке. Понажимали на ней кнопки, похожие на клавиши пианино, и сунули прибор под кровать.

— Просто нажимай кнопку, солдат, и ты исполнишь священный долг перед Родиной! — старший офицер отдал Борису честь.

Остальные военные последовали примеру командира.

Борис лежал в палате один. Перед ним простиралась голая стена. Тоже цвета хаки. Борис собрался с духом и опустил палец вниз. Щёлкнула кнопка. Стена ичезла. На её месте появилось кладбище под палящим солнцем. Одно из надгробий стояло достаточно близко, чтобы прочитать надпись. Борис отпустил кнопку, и перед ним снова выросла глухая стена. В горле завязался слёзный ком. Сердце Бориса исполнилось отчаяния. Он нажал на кнопку. На жёлтом надгробии среди ритуальных камней читались чёрные, похожие на следы от слёз, буквы: «Барух Прахим 17 ияра 5708 — 05 ияра 5727²».

Примечания

1

Традиционное сокращение приветствия «Здравия и побед!».

(обратно)

2

26.05.1948 — 05.06.1967.

(обратно)

Оглавление

Вещь Интернета

Деление на ноль

Ананимат

Бабочка

Ветер глубины

Главный герой

Долусово

Космическая тюрьма

Луиджи

Мицелий

Невеста

Порча

Луна

Пробы

Фигурат

Цахал

*** Примечания ***