Ярослав Костюк
Голбец
Под одним из подстреленных фонарей, у входа в редакцию, сидела молодайка из рыбацкого поселка и глядела в палисадник. Молодайка носила пышное имя Эльза, столь же пышное и гордое, как и ее бюст, но была тупа как пробка. Она никогда не читала Ги де Мопассана и даже не знала, что такой существует. Однако она возбуждала Бабеля своими формами, возбуждала бесстыжими и наглыми веснушками — тысячью рыжих звезд на руках и плечах. Возбуждал даже ее ситцевый подол. Глядя на него, Бабель с досадой думал о том, что между ним и нею глухая стена, соприкосновение их миров невозможно и даже грубая коечная страсть ни к чему не приведет. Он еще раз посмотрел на толстые и будто обваренные колени женщины и со вздохом отвернулся. Перед ним был круп запряженной в телегу лошади, а чуть дальше сверкала мутно-зеленым солнцем лужа. В левом глазу разыгрался конъюнктивит — из-за него Бабель часто моргал, и оттого ему казалось, что поверх реальности накладывается дрожащая пленочка.
Сидевший рядом Кондаков прислушивался к шуму наверху.
— Вот же человек! — сказал он наконец. — Пустого не сбрешет!
— Кто? — спросил Бабель. — Чего не сбрешет?
Он совсем забыл про своего соседа — на какую-то минуту оперуполномоченный, простодушный малый с одутловатым лицом и соломенными волосами, выпал из его реальности.
А наверху снова уронили сейф и снова ругались…
— Компанийцев, — отозвался Кондаков, — слыхали, как он только что трехэтажно выразился?
— Нет.
— А напрасно — многое потеряли! — Он быстрым движением бросил в рот семечки, пожевал и сплюнул жмых, пригладил жесткие патлы. — А если лед к вашему глазу приложить, а?
— Нет-нет, не нужно, — потирая веко, Бабель надавил на глаз, и печная труба над крышей раздвоилась, ее резвый двойник скакнул в небо.
— Сколько туда ехать? В Балаклаву?!
— Глаз и зуб, — задумчиво протянул Кондаков, — хуже не придумаешь. Даже в Библии что-то такое упоминается, а?
— Глаз хуже, чем зуб, — посетовал Бабель. — Глазом мы действительность щупаем, а зубом — еду, которая к тому же — тлен.
— Философствуете, — резюмировал Кондаков. — Это муза в вас страдает! А до Балаклавы — мы к вечеру управимся!
Бабель повертел головой:
— Муза… Мельпомена… А-а-а! Все оно на разживу, как дрова в печь!
— А вам, собственно, что прописали?
— Раствор борной кислоты, — конфузливо признался Бабель и достал платок, чтобы вытереть слезящийся глаз. — Щиплет!
В парадном дружно затопали, заскрежетали перила, и сейф вывалился из дома на молодую траву. Рабочие разбрелись на перекур.
— Главное, дорогу перетерпеть! — убеждал Кондаков. — Лишь бы ветра не было!
— Да уж!
— Слыхал я про одного престижиатора! У него фокус имелся с роялем, струны, значит, рвутся, а он играет… Так вот — ре-диез — ему аккурат в глаз угодил!
— Что за мерзость!
— Да представляете, встает, а у него — струна торчит! — продолжал Кондаков. — Да вы не серчайте!
Бабель покачал головой.
— Лучше такого не слышать.
Компанийцев вышел из подъезда, прищурился на солнце и закурил. Бабель спрыгнул с телеги, но Кондаков его остановил:
— Да погодите, еще сейф катить будут!
Бабель вернулся в телегу.
— А борную вам правильно прописали — к врачу, конечно, не всякий раз пойдешь, но если уж прихватило…
— Бежим! — сказал Бабель. — Куда бежим?! В Балаклаву!
— А чем вам не угодила Балаклава? — удивился Кондаков.
— Лучше бы в Гнецель, — признался Бабель, — у меня там дядя, крепкий, веселый старик! — Он окинул взором пыльную улицу. — Веселья не хватает!
— Ничего, обустроимся!
— Нет-нет, — вздохнул Бабель, — не то вы говорите! Совсем не то!
— А что вас удерживает?
Бабель посмотрел куда-то вдаль, в небо над палисадником, подумал и решил ответить.
— Вчера вечером я думал о голубях, — сообщил он, — это была прекрасная предзакатная пора, и я думал о голубях и о том, что такое вообще птица?! У них есть свобода, для них небо — родной дом, где находишь счастливое упоение в каждом взмахе крыла, но даже у птиц имеется своя привязанность к земле!
— Это вы верно сейчас заметили!
— Послушайте, — рассердился Бабель, — чего вы пристали?!
— Я?!
Бабель снял пенсне и сердито его протер:
— Давайте помолчим!
Компанийцев с двумя рабкорами подкатил сейф к телеге.
— А ну — в сторонку! И вы, Кондаков, посторонитесь!
Компанийцев похлопал по стальному дну шкафа.
— Где такой еще возьмешь, а? Это же чудо из чудес! Ежели чего немцы умеют делать, так это сейфы!
— И маузеры! — поддакнул Кондаков.
Главред на секунду задумался, приметил маузер у молодого оперуполномоченного в кобуре и снисходительно согласился:
— И маузеры!
Тут лошадь потянула телегу вперед.
— Тпру! — осадил ее Компанийцев.
Лошадь покосилась на него и обиженно фыркнула.
— Едем! — воскликнул главред.
— Едем! — эхом отозвался Кондаков.
Погрузили сейф в телегу и двинулись в путь, Бабель не выдержал и оглянулся, точно эмигрант с корабля на берег родины, — куст сирени уменьшался в размерах, превращаясь в неразличимую точку, будто судьба имела свою грамматику, и точка была одним из самых понятных ее знаков. Эльза встала и вышла на дорогу — босые ступни утонули в пыли, грубые руки прижали к груди куклу. Глупая баба. И кукла у нее дурацкая. Все ходит с ней. Страшно в городе, стреляют. А она ходит! Редакцию с места сняли, как пылинку, сдули — пылинка, правда, тяжелая оказалась — размером с приличный сейф, в него и запихнули самые важные документы. А кукла странная: из сухих водорослей скручена, и голыши вместо глаз — антрацитовые, злые, колючие. Куст совсем пропал из виду. Выехали на тракт, где небо сливалось с желтым лиманом, архипелагом ушли в сторону зеленые острова дач; город затанцевал в белесом мареве, каланча задрожала, а затем стала истаивать, как свеча. Бабель закрыл глаза и потряс головой — не надо этого видеть… Он прилег, накрыл лицо соломенной шляпой и отдался на волю ритма, с которым покачивалась телега, — его разморило. и он уснул и снова очутился в той комнате, в минуту бегства: револьвер, пузырек с духами, шкатулка, бусы по всему полу… а Ирина — лежит, не позаботившись даже прикрыться, — обвислая грудь, коричневый сосок с укором указывает на Бабеля, а затем — вдруг вспомнился тонущий в мареве город, и Бабель разом проснулся.
— Вот мы и встали в полный рост! — непонятно произнес главред.
Телега все так же размеренно скрипела. Они еще ехали.
— А коли уж так, — кипятился Кондаков, — то полагаете, в России судьбы всего мира решаются?
— Это не нам судить, — строго сказал главред. — Это история рассудит. — Повеяло табачным дымом. — А много там у нас тараньки?
— Шесть штук отборных, — с готовностью отозвался Кондаков, — одна другой краше!
— Пить захочется! — буркнул Компанийцев. — Не надо пока!
В шляпу к Бабелю угодил муравей и забегал по соломенным квадратикам, полыхающий солнцем, огненно-прозрачный. Веко зудело, и дергалось и Бабель закрыл глаза, запечатывая двери во внешний мир…
— Вот доберемся — щербетом покажется! — сказал Кондаков и засмеялся своей шутке, а веко у Бабеля задергалось пуще прежнего.
Солнце нагрело лоб и грудь, ритм тряски захватил и увел обратно в сон — муравей был на ладони, а рядом, на скалах, бушевало море, а надо было защитить «одиссея» от бешеных брызг…
Когда Бабель проснулся — вокруг была седая ночь, какая только и бывает в самом сердце Украины, с запахом ковыля и безбрежным горизонтом. Глаз вел себя спокойно, и Бабель сел в колючем сене и сладостно потянулся. Возле телеги был разложен костер, в котелке варилась уха. Редактор и бухгалтер не грелись у огня, а почему-то отошли в сторону и перешептывались.
Потом в глухой ночи вырисовалась еще одна фигура, Бабель спрыгнул на землю — фигура во тьме была столь призрачной, что невольно становилось не по себе. Ноги отказывались нести. Компанийцев судорожно прошептал:
— Не уходит!
Ежась от холода, Бабель подошел к товарищам. Пляшущий свет костра расшатывал их тень. Бабель увидел стоящую в отдалении Эльзу и вскрикнул; мигом пронеслись в голове все те километры, которые он сладко проспал: и все их она прошла, босая, простоволосая, по горячей земле и раскрошенному известняку…
— Что она здесь делает? — спросил Бабель.
— Шла за нами, — сказал Кондаков. — Просили вернуться в город — так нет же!
— А вот теперь к костру зовем, — пояснил Компанийцев.
На лице у Эльзы сохранялось все то же глуповатое выражение. Она слегка покачивалась, прижимая к груди нелепую куклу.
— Иди! — крикнул Компанийцев.
Он поманил миской.
— А? Вкусно же!
Эльза помотала головой и отступила. Компанийцев крякнул:
— Вернемся к костру, голод не тетка! Сама явится!
— Да как же? — спросил Бабель. — Оставить ее там?
— Ну, не насильничать же?!
Они расселись вокруг костра. Море, подумал Бабель, принимая миску с ухой, — вокруг море — когда не видишь, то кажется, что волны набегают на остров — ветер, мгла…
Еда захватила его, разваристая, сочная рыба опекала губы, прозрачная луковка плавала медузой, и, только доев, Бабель вспомнил:
— А Балаклава?
— Не доехали, — сказал Компанийцев, — и, кажется, заблудились!
Он достал губную гармонику, любовно протер рукавом. Костер оживлял его лицо, делал подвижным и выразительным. Горели глаза. Желтые, как у рыси.
«Скажите, девушки, подружке вашей, — тихо вывела гармоника, — что я не сплю ночей, о ней мечтаю…»
Мелодия поплыла над степью, поднимаясь все выше и выше, к самим звездам — должно быть, таким волшебным голосом сирены зачаровывали моряков.
«Хочу тебе всю жизнь отдать. Тобой одной дышать…»
Гармоника смолкла. Главред довольно хмыкнул и мотнул головой — можно сказать, он захмелел от счастья.
— Спать, — сказал он, — спать, спать!
Забрались в телегу. Уже засыпая, Бабель слышал, как Кондаков бродит вокруг, доносился его приглушенный говор — должно быть, чекист убеждал Эльзу образумиться.
«Хочу тебе всю жизнь отдать. Тобой одной…»
Проснулся Бабель от звонкого щелканья кастаньет, сбросил с лица соломенную шляпу и увидел над собой красно-белый на растяжках транспарант: «Свободная торговля хлебом». Впереди и сзади была одноэтажная улица захолустного городка, показавшаяся Бабелю странно знакомой и как бы парящей на воздушной подушке из цветущих абрикосов. Его попутчиков поблизости не оказалось, но зато мимо шествовали хасиды, и это их деревянные клоги, подбитые гвоздями, выстукивали по брусчатке. Он услыхал музыку и уловил в ней еврейские мотивы: скрипка рыдала и смеялась, горе и радость сплетались в единую мелодию. Хасиды повернули во двор, к белой мазанке, которую Бабель тоже узнал…
Это был город Гнецель. И это был двор дяди Якова.
И надо было понять, что к чему.
Бабель поспешил за хасидами, вошел во двор и занял место за одним из свадебных столов.
Напомнил о себе глаз. Бабель достал из нагрудного кармана пузырек с лекарством, но оказалось, что тот пуст. Вся жидкость вытекла через крохотную дырочку в пробке.
Во главе стола появились жених и невеста. Скрипачи подхватили смычки и ударили по струнам. Посреди подворья закружилась танцовщица. Она сжигала себя на костре страсти.
— Менора! — воскликнул какой-то старик. — Воистину Менора!
Бабель налил себе стопку самогона и залпом выпил. В голове зашумело. Ему вдруг показалось, что он все еще едет в телеге — воздух и свет обтекают его тело…
— Возьмите шинку! — подсказал хасид. — Цимес мит компот!
В глазу снова защипало. Проклятый хасид навис над столом и, перекрикивая музыку, принялся толковать про каббалу. Это было невыносимо.
— Что вы от меня хотите? — выпалил Бабель. — Чего вам надо?!
Старик запнулся.
— Это вы что от меня хотите? Вы же сюда подсели!
— Я ищу дядю Якова, — угрюмо пояснил Бабель. — Я его племянник!
Старик радостно закивал и засмеялся.
— Его здесь нет, — сообщил он, — идите в синагогу!
— А он точно там?
Старик развел руками.
— А разве мы находим только то, что нам необходимо?!
— К черту! — пробормотал Бабель, вставая. — Пойду!
Он выбрался из-за стола и пошел через сад — сквозь череду благоухающих, жужжащих пчелами белоснежных арок. Деревья вокруг тоже плясали — хоровод мавок с нежно-зелеными станами, они хотели увести его за собой…
Он вышел на улицу, залитую солнцем. От этой нестерпимой белизны выступили слезы. Бабелю уже казалось, что его левый глаз покрылся роговым наростом…
В звуках гремящей свадьбы на секунду почудилось:
— Скажите, девушки, подружке вашей…
Он быстро нашел дорогу к синагоге — острый, стрельчатый вход был увенчан краеугольным камнем. Из темной прохлады вышли два юноши-еврея. Один из них держал руки в карманах кафтана. А другой прижимал к груди Тору:
— Если не принимать пищу, то умрешь, но и принимая, наслаждаясь, мы тоже умираем, ибо всякое удовольствие есть стремление к творцу, а умирая, мы именно к нему возвращаемся…
Увидев Бабеля, юноши остановились. Второй достал из кармана грушу, грустно оглядел ее, покосился на товарища и убрал в карман.
— Вы к раввину Якову? — спросил тот, который с Торой. — По делу?
— Да.
— Он занят.
— Я его племянник.
— Он для всех занят.
— И для меня?
Юношеские пейсы гневно качнулись.
— Ищите наверху!
Бабель прошел в сумрачный предел и поднялся по винтовой лестнице. В комнате наверху пахло топленым сургучом, и мраморный купидон в углу был окутан красной взвесью дыма, подле книжного шкафа цветком полыхала менора.
Дядя Яков сидел за столом и составлял письмо — скрипело перо, слова выпадали из курчавой бороды и ложились на бумагу.
— Проходи, садись, — сказал дядя Яков. — Налей!
— Что налить? — спросил Бабель, но тут же приметил графин с изюмной водкой. — Ага…
— А вот и налей! — сказал старик. — Ее самую!
Он улыбнулся, довольный тем, что ничего на свете не упускает из виду. Вложил письмо в конверт, капнул сверху сургучом и придавил печаткой.
— Ты, конечно же, пришел с вопросом. Но все ответы у тебя уже есть.
В стопках плескалось виноградное солнце. Дядя Яков встал и распахнул руки для объятий — кафтан, обвисавший на грузном теле, казался проемом в темноту, лазом в потустороннее…
— Рад тебя видеть! — прослезился раввин. — Шалом!
Они обнялись. Перед таким великим человеком можно было сойти на нет. И Бабель сошел, тронутый сердечным приемом.
— Шалом! — сказал он.
Он снова почувствовал себя маленьким мальчиком, словно не было всех этих грозовых лет: кровавого молоха революции, губчека, продотрядов, а были всего лишь дебри оседлости и годы кротовьего мещанства с цветком герани на окне.
— Выпьем! — сказал дядя Яков.
Они выпили. И снова хмель ударил в голову.
— Да, — сказал Бабель, — вот!
В глазу проснулся зуд и веко дернулось, делая новый кадр. Это была другая реальность, расщепленная на тысячу сланцев, а сам он служил не более чем камерой обскура.
Дядя Яков усадил Бабеля за стол и заставил смочить пальцы в чаше для омовения, влил в нее чернил и внимательно изучил получившиеся разводы.
— Напиши на листке свое имя и сожги. А пепел перетри в труху!
— К чему это? — спросил Бабель, хотя почувствовал: к тому все и шло. Уже давно.
— Не спрашивай ничего! — рассердился дядя Яков. — Просто делай!
«Надо ему подчиниться, — подумал Бабель, — старик определенно что-то знает». Бабель написал свое имя на странице из блокнота:
— На чем сжигать? На меноре?
— На меноре, — подтвердил дядя Яков, цокая зыком над чернильными разводами. — Да побыстрее! Нам нельзя медлить!
— Уже, уже!
Листок вспыхнул и разом сгорел. Пепельный каркас осыпался в ладонь.
— Твой разум! Ты, как голбец, безобразный и голый, не знаешь, какой жар полыхает рядом! Не знаешь радостей земных! Я завяжу тебе глаза!
— А что вы собираетесь сделать? — испуганно спросил Бабель. — Зачем, зачем завязывать глаза?
— Чтобы отпустить твой разум!
Вдруг стало ясно, что до сих пор дядя Яков попросту изображал благодушие, а на самом деле — вопрос серьезный, и только сейчас начинается самое главное.
Дядя Яков завершал приготовления, расставляя все на столе. Его тень на стене несколько запаздывала за хозяином. Отпечаток, слепок с хозяина.
— Свечи! — сказал дядя Яков.
Он поставил менору на стол.
— У меня глаз болит, — пожаловался Бабель.
— Молчи! — только и воскликнул дядя Яков. — Иначе я пожалею, что ты мой родственник!
Бабель хотел спросить, откуда старик знает, что с ним случилось в городе, и почему не удивлен его приходом, но передумал. Почему-то вдруг вспомнилась сказка о морской царевне — как она вышла замуж за простого рыбака…
Дядя Яков взял из шкафа свиток и развернул его на свет.
— Под спудом, — непонятно сказал он. — Под самым сердцем!
…Вспомнилась вдруг степь — когда посреди ночи Бабель проснулся и его продрал озноб, ибо он увидел, как степь шевелится, а местами — встает дыбом, и по этим хмурым волнам бродит молодайка; душная полоса рассвета вставала на горизонте, небо пестрело звездами, и голова кружилась от этого алмазного венца. От этого, словно наяву, видения Бабель заерзал на стуле — ведь если он не помнил ночного пробуждения, то мог забыть и многое другое, и ему вдруг показалось, что он действительно забыл кое-что важное…
— А это дерево здесь раньше было? — спросил он, глядя в окно.
— Все было! — отозвался дядя Яков. — И ничего не было! О, если бы ты знал каббалу, то, конечно, не задал бы такого глупого вопроса!
На столе появилась клепсидра. Внутри стеклянной восьмерки зазмеилась голубая жидкость.
— Река времени начинается с одной капли! — сказал дядя и зажал бороду в кулак.
Верхнюю полку шкафа занимали книги: «Аль-баир», «Голем и Розенкрейц» и «„Третий период“ ошибок Коминтерна». Последнее название хотя бы давало намек на содержимое книги. По остальным же никак нельзя было составить портрет владельца. Гораздо больше о нем сообщали вещи — например, статуэтка, на животе у которой имелась замочная скважина и была инкрустирована буква «алеф»…
— Сядь ровно, — потребовал дядя Яков. — Не горбись!
Он снял с шеи белый шарф.
— Хочешь ли ты исправить то, что исправить почти невозможно?
«Она все еще в степи», — подумал Бабель, ему чудилось, что молодайка идет к нему, за ним… Он взял в руки шарф — лоснящийся золотом узор, — обернул вокруг головы на уровне глаз…
Дядя Яков прочитал молитву, сказал:
— А теперь приготовься!
Дядя Яков возложил руки ему на голову и принялся раскачивать; воздух в комнате был пропитан горячим воском, но вскоре Бабель ощутил холодок на лице — казалось, его ведут по лабиринту…
— Сосредоточься, — сказал дядя Яков. — Отдайся тому, что видишь!
— Тут темно, — сказала Бабель. — Но есть факелы…
Он действительно увидел их, но возникли факелы в тот момент, когда он произнес слово, то есть акт творения и само слово совпали.
— Хорошо. Возьми один!
Он послушно взял. «Уже близко!» — предупредил чей-то голос. И только с запозданием Бабель понял, что это сам дядя Яков…
— Приготовься, — дядя Яков втолкнул его куда-то.
Вокруг была тьма, но стоило глянуть вверх, как она отступила — обрисовались своды величественного храма. Посреди зала стояла ванна из белого мрамора.
— Где я? — спросил Бабель.
— Молчи, — прошипел дядя Яков. — Ты там, где надо!
Он вдруг убрал руку с его плеча. Бабель вскрикнул:
— Что там?!
Ему захотелось сорвать повязку, но тело будто налилось свинцом — нет-нет, обмотали якорной цепью и столкнули за борт, толща воды душила…
— Молчи-молчи! — цыкнул дядя Яков. — Будет немного больно! — Разгорелась, сердито шипя, спичка, и по теплому дуновению стало ясно: дядя Яков поднес к лицу свечу. Правая щека ощутила жар. — Это всего лишь секунда! Но ты проснешься обновленным, как Лилит в день творения!
— Я всего лишь хотел достать лекарство!
Жар усилился. Бабель отпрянул, но дядя прижал его к спинке стула.
— Пустите, — просипел Бабель. — Я…
Боль взорвалась между глаз…
Мрак. Чудь. Забытье.
…И снова был коридор — эхо билось об своды, как крылья летучей мыши; стремительный бег, чьи-то руки высовываются из тьмы, а сзади — надвигается кукла, высокая, как каланча, голова задевает сумрачные своды. Она передвигалась вперевалочку, сухие водоросли, из которых она была скручена, скрипели на каждом шагу. Страх вонзился острой спицей и проткнул душу, как рыбий пузырь, — нога ушла куда-то вниз, и Бабель снова очутился в кабинете…
Дядя вещал, потрясая воздетыми руками:
— Великие ангелы, ангелы Божьи, помогите нам, и да будет с вашим участием исполнена наша работа! И также ты, ADONAI, приди и дай нам силу, чтобы…
— Что это за звук? — перебил его Бабель. — Вы слышите?!
Ему чудился трубящий с улицы горн. Он потряс головой, потому что она была как чужая и набита чем-то плотным.
— Тебе показалось, — сказал дядя Яков. — Скоро ты придешь в себя!
В углу кто-то копошился. Перекладывал стопки церковных листков. Это был тот самый юноша с Торой. Дядя Яков помог Бабелю встать и вывел из кабинета.
— Она гналась за мной! — вспомнил Бабель. — Где я был?
— Кто гнался?
— Кукла.
— Забудь!
— Я ее видел! — сказал Бабель. — В жизни, по-настоящему! Но там, в коридоре, она была слишком большая, как бронепоезд…
— Об этом нельзя говорить!
Дядя сердито подтолкнул его в спину, и Бабель, держась рукой за стену, стал спускаться по винтовой лестнице — сбивчивое дыхание старика позади щекотало затылок.
— Враг — внутри, — скороговоркой шептал дядя, — но ты рассеял тьму! А теперь загляни в себя, видишь ли ты врага?!
Они спустились к выходу из храма, и тут все было залито солнцем — небольшая площадь от храма до угла улицы.
— Аптека в той стороне, — сообщил дядя. — Иди!
— Почему же вы сразу не сказали? — удивился Бабель. — Я бы мог просто купить лекарство!
Он уставился на погребенное в морщинах лицо старика, но ничего не смог прочесть на нем.
— Бедный Исаак! — сказал дядя. — Бедный мой мальчик!
Он развернулся и зашаркал прочь. Уже из глубины храма донеслось:
— Жду тебя к обеду! В моем доме!
Бабель пошел через площадь, ему казалось, незримая паутина прилепилась к его спине и не отпускает от храма…
— А это что такое? — спросил он себя, увидев в пыли следы подвод. Площадь словно иссекли нагайкой, оставив на ней грубые рубцы. Впереди показалась вывеска — полосатые старомодные буквы, цвета североамериканского доллара.
— Что со мной? — пробормотал Бабель. — Ничего не понимаю!
Он несколько раз моргнул и ничего не почувствовал, ощупал веко и не обнаружил и намека на конъюнктивит.
— Или это тоже мне кажется?
Он вдруг подумал, что дядя мог загипнотизировать его и со временем боль вернется. Кроме того, он испытывал тупое давление в переносице, и предметы вокруг выглядели яркими, контрастными, будто придвинутыми вплотную.
На дверях аптеки был наклеен листок:
* BAYER
* ASPIRIN
* HEROIN
ОТПУСК ЛЕКАРСТВ ДЛЯ КЛИНИКЪ
ИМПЕРАТОРСКАГО УНИВЕРСИТЕТА СВ. ВЛАДИМ╡РА
АПТЕКА А. МАРЦИНОВИЧА.
Внутри была очередь. А в застекленной витрине отражалась зеленая улица. Он встал в хвост очереди и стал разглядывать лекарства на полках — порошки в пакетиках, пластыри и бальзамы. В очереди перешептывались:
— А куда они поехали?
— А куда им ехать?
— Не знаю, но куда-то надо!
— Вот куда-то и поехали! То есть никуда!
Говорили двое, мужчина и женщина, Бабель не мог их видел. Он перевел взгляд на отражения, надеясь разглядеть говорящих, и задохнулся: не было людей, они обратились в дымные столбы, и по ним текли вверх грязные разводы. Все вокруг было черным, и даже ребенок застывший с конфетой во рту показался вдруг обугленным пеньком. Возможно, это была часть видения, скрытая, но он догадался, и они тоже догадались, и главное теперь — не показать своего прозрения; наконец что-то дрогнуло в воздухе, как будто сама реальность моргнула, поколебав шаткие контуры, и в глазах защипало. Впереди сверкнула лысина с родинкой, почти бородавкой, и седыми ласковыми волосиками за ушами; еще дальше из-под женского платка полыхнули рыжие кудри, похожие на гроздь лисичек; а еще дальше торчала фетровая шляпа, смятая и потертая так, что понять ее природный цвет не представлялось возможным, а уже в самом низу пускала блики рука с перстнем. Стоявшие в очереди распадались на части, на глаза, на уши, на подбородки, но и будучи собранными обратно вместе, не составляли единого целого. «А может быть, это я сам распадаюсь, — подумал Бабель, — от меня откалываются льдины и уплывают в океан безымянности, неназванности». Он кашлянул в кулак, косясь на соседа, проверяя, не случится ли с тем чего-нибудь: не растворится ли в воздухе…
Неожиданно подошла очередь.
— Чего вам? — спросил аптекарь, глядя на протянутые деньги.
Бабель обнаружил, что стоит перед окошком кассы с червонцем в руке. Словно из его восприятия выпал кусок времени.
— Раствор борной кислоты, — попросил он.
— Рецепт! — потребовал аптекарь вдруг.
— Почему рецепт? — удивился Бабель, но увидел в отражении мальчика с горном и, забыв обо всем, выбежал из аптеки.
В конце площади стоял лагерем отряд красноармейцев — сидя в телегах, бойцы курили, приглядываясь к новому месту. В каждой подводе скучали по две-три молодайки: крутобедрые, с высоким бюстом и волосами до пояса; к лодыжкам присохли зеленые змейки водорослей. В тени деревьев травила анекдоты группка бойцов. Бабель подошел к ним и увидел мальца с горном. Тот стоял к нему спиной: худенький, в шортах и маечке. Красноармейцы дружно одаривали его — кто пайкой хлеба, кто яблоком, а кто — улыбкой. Сорванец так и крутил белобрысой головенкой и, всхлипывая, на радостях промахивался рукой мимо предлагаемых угощений. А затем вдруг поднял горн и затрубил — звук ударил в купол неба, закружил ястребом — в точности такой, каким его услышал Бабель в кабинете дяди (все наконец объяснилось, и — слава богу!), но тут мальчишка обернулся, и оказалось, что глаза у него незрячие — пустые гнойники, слезящиеся, розовые, но с желтым глянцевым налетом… Бабель отшатнулся. И тут же увидел музыкантов. Они шли по улице, а за ними, путаясь в фалдах длинных кафтанов, трусили хасиды… свадьба ударила в обозы волной и закрутила в безудержном вихре. Выскочил откуда-то командир, заорал:
— Кто такие?! Почему безобразие?!
Он схватил за шкирку пробегавшего мимо хасида, но тот выпучил глаза и расхохотался ему в лицо, точно лисица пролаяла. Командир выхватил револьвер и ткнул рукояткой пейсатую, ненавистную ему морду:
— Уймись!
На пыль брызнула кровь. Ветер ударил в лицо, солнце упало и зависло у горизонта, раскаленный коричневый шар. Никто уже не сидел в телегах, хасиды трещали как сороки и с проклятиями плевались в сторону молодаек. Жених с невестой завалились в телегу. По бесконечной площади бежал дядя Яков и что-то выкрикивал, мальчик продолжал трубить — и вдруг все опрокинулось в глазах у Бабеля, потому что он увидел, как одна из молодаек скользнула к веснушчатому бойцу, пролетела по воздуху, обнажила зубы и укусила за шею — фонтаном изверглась кровь, окропила платье невесты, раздался выстрел, это боец, оседая, непроизвольно спустил курок, и тут же молодайки засновали, как летающие пиявки; по ним стреляли, но промахивались — хасиды слезно причитали; кто-то ухватил Бабеля за руку, и оказалось вдруг, что это Эльза:
— Пойде-о-м… — промычала она, и он сразу вспомнил, что ни разу не слышал, чтобы она говорила прежде, — к р-е-ечке, к в-во-о-де… в… в… во-о-ду… бежи-и-м…
Еще он вспомнил, что Кондаков и Компанийцев пропали ночью, и это могло означать только одно. Он с ужасом уставился на рот, полный игольчатых зубов.
— А вот я вас, подлюки! — заревел командир, прыгнул в телегу и развернул пулемет. — Щас вы у меня пострадаете!
— Адонай! — взвыли хасиды. — Ангелы божьи!!
— Ангелы?! — закричал командир и стал заправлять патронажную ленту. — Щас!
Молодайка выдернула из телеги жениха и потащила по земле. Она волокла тело, а за ней ползла невеста; платье стояло торчмя, алые цветы крови увядали на нем. Она ухватила жениха за сапоги, припала к ним и слизнула сизые ошметки плоти — улыбка стала блаженной, она откинулась на спину и раскинула руки.
— Брось! — крикнул дядя Яков, подбегая.
На Бабеля нашло оцепенение. Он беспомощно повернулся к старику.
— Отпусти, а?! — попросил раввин, нижняя челюсть у него дрожала от волнения — запрыгали седые полумесяцы в курчавой бороде. — Отпусти племянничка!
— Аг-гы-гы! — протянула Эльза. — Атый-ди!
Раввин помертвел лицом, сунул руку за пазуху и достал свиток, но прежде чем успел хоть что-то с него зачитать, как молодайка надавила ему большим пальцем на лоб.
— Алеф! — неожиданно четко сказала она. — Алеф, алеф! Мене текел!
Дядя Яков попятился, замотал головой, как бы прося отменить приказ, развернулся и механически, дергано, как объевшаяся лягушек цапля, зашагал обратно к синагоге.
— Ты, ты, ты… — Эльза ухватила Бабеля за руку.
Глядя на него исподлобья, набирая ход, по воздуху помчалась еще одна дьяволица — она оторвалась от земли, распрямила тело и выкинула вперед руки.
— А-а-а… — просипел Бабель, больше всего боясь, что Эльза его не услышит.
— А-а-а! — повторил он, и Эльза закричала… Нет, выдала высокую резонирующую ноту. «Как губная гармошка, — подумал Бабель. — Там, в степи, как голос сирен…» Атаковавшая его молодайка упала, заскулила и свернулась в калачик.
— Сети набрасывай! — заорал командир.
Бабель ничего не слышал больше. Он вдруг вспомнил, как добирался на лодке к пароходу, и разыгралась буря, и палубные огни да маяк служили ориентирами — буруны страшных вод вздымались за бортом, в лицо летели брызги, сдутые с пенных гребней ветром. Он склонился за борт, и его вырвало — едва успел передать весла жене, одно из которых вывернулось из рук и ударило ее по скуле. Он видел краем глаза, как Ирина упала без чувств, но его выворачивало — он почти вывалился из шлюпки, мертвой хваткой уцепился в ледяную корму, и тут что-то угодило ему в глаз, полыхнуло искрой, до самого мозга разворотило глазницу голубой болью. Море ярилось и свистало всех дьяволов. Глубина была перед лицом, глубина, черная, как самый плодородный и пропитанный крестьянским потом жирнозем, и белое пятно в обрамлении девичьих волос выплыло оттуда. Глаза, губы, рот. Руки обвили за шею, чтобы поцеловать, и почти утянули в воду, девичий поцелуй пронзил холодом — сердце сжалось и пропустило несколько ударов. Упоительные эти секунды ничем не были похожи на все прежнее в его жизни и на бегство из жизни в осажденном городе. В темной ночи грохотал оглушительный поезд счастья, но стук колес слабел, пропадал, и тишина, ревущая тишина, поражающая контуженных после взрыва, забрала дыхание и не давала оттолкнуть от себя русалку. Русалка пахла гниющими водорослями, утопленником, туманом. Эта смесь наполнила его, вызвав припадок эйфории, и тело запело от радости. Он подхватил весла, ставшие вдруг втрое тяжелей, заворочал ими в антрацитовой мгле, один посреди моря, над которым витала музыка — губная гармошка, орган, голоса тысячи сирен, — он догреб до берега и с поистине Самсоновой силой оттащил лодку к мертвым бакенам — жизнь после этого покатилась вверх тормашками, он уехал, он бросил Ирину, он устроился в сотни газет и сотни раз уволился, и само бегство, и поцелуй как-то выветрились из его памяти — и только стыдная причина расставания порой еще мучила его своей смутностью, неопределенностью, в этом месте был жуткий провал, ничем не объяснимый и поэтому еще более мучительный… Он потряс головой, избавляясь от наваждения. В корчах издыхали дьяволицы. Они извивались всем телом и как-то потеряли свою прежнюю человеческую форму. Животы распороты. А к Эльзе подбирался красноармеец со штыком на винтовке — безумная улыбка бродила вокруг пухлых губ…
— Ы! — помычала Эльза. — А-а-ыа!..
Она поцеловала Бабеля. Он даже не успел испугаться, что острые зубы прокусят ему губу, а потом все вокруг изменилось… Мир снова стал розовощеким и бодрым, как пионер.
— Уходим! — сказал Бабель. — Туда!
Они побежали, держась за руки, в тенистую улочку, за синагогу, через тихий парк и по откосу к речке. Уже на берегу он заметил, что у Эльзы повсюду ранки на ногах — костяные иглы торчали из них… Над головой просвистела шальная пуля. По склону сбегал красноармеец. Молодайка сбросила платье и неуклюже плюхнулась в воду. Ее тело сразу потеряло прежнюю форму, посерело, потемнело, костяные иглы стали еще длиннее, сомкнулись и сцепили ноги в замок — мелькнул в один миг отросший хвост, а вместо головы Бабель вдруг увидел что-то безобразное, шишковатое и сильно раздутое с двумя черными яблоками глаз, по бокам свисали странные щупальца, даже непохожие на волосы… Красноармеец подбежал к Бабелю, вскинул винтовку для выстрела. Бабель молча кинулся вперед и толкнул.
Грохнул выстрел.
— Ты чего?! — завопил красноармеец. — Уйдет же!
Он выглядел искренне обиженным, как человек, которому помешали исполнить свой долг. Он ничего не понимал. Молодайка извернулась, тяжело махнула хвостом и скрылась в глубине. «А ведь и правда — как ламантин…» — подумал Бабель.
— Вот ушла! — горько констатировал красноармеец. — Дурак!
Он еще что-то кричал, но Бабель уже поднимался по склону, срывая на ходу худую траву. Он прикусил стебелек и ощутил на языке счастливую горечь. Глаз у него не болел, дышалось ему легко, а на холме зеленым облаком, точно улыбаясь миру, парило дерево — одно среди светлой погоды.
Последние комментарии
15 часов 10 минут назад
15 часов 46 минут назад
16 часов 38 минут назад
16 часов 43 минут назад
16 часов 55 минут назад
17 часов 8 минут назад