Деррида [Бенуа Петерс] (fb2) читать онлайн

Бенуа Петерс Деррида

Derrida. Deuxième édition, revue et corrigée Benoît Peeters

© Editions Flammarion, Paris, 2010

© ФГБОУ ВО «Российская академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации», 2018

Выражение признательности

Я всегда буду безмерно благодарен Маргерит Деррида за то доверие, которое она мне оказала и без которого данную работу просто нельзя было бы представить. Она позволила мне совершенно свободно пользоваться архивами, точно и терпеливо отвечала на мои бесчисленные вопросы. Не меньше я признателен Пьеру и Жану, сыновьям Маргерит и Жака Деррида, а также Рене и Эвелин Деррида, Жанин и Пьеро Мескель, Мартин Мескель и Мишлин Леви.

Значительная часть архивов Деррида хранится в IMEC – Мемориальном институте современных изданий в аббатстве Арденн. Работать там было подлинным наслаждением. Я выражаю благодарность всем сотрудникам института, особенно Оливье Корпе, генеральному директору, Натали Леже, заместителю директора, Альберу Диши, литературному директору, а также Жозе Руиз-Фюнесу и Мелине Рейно, отвечающим за архивы Деррида и его корреспонденцию. Их дружеская помощь и компетентность были для меня неоценимы. Также мне важно поблагодарить Клэр Полан, которая помогала мне в работе.

Другая часть публичных архивов хранится в Специальной коллекции Калифорнийского университета в Ирвайне. Я благодарен Джеки Дули, Стиву Маклеоду и всей их команде за действенную помощь. Особую благодарность я приношу Патрисии де Ман, Жаклин Лапорт, Доминн и Элен Милье, Кристофу Бидану, Эрику Оппено, Михаэлю Левинасу, Авитал Ронелл, Жинетт Мишо, Мишелю Монори, Жану-Люку Нанси и Жану Филиппу, а также Мариан Кайят (архивы лицея Людовика Великого), Андре Виве (Ассоциация выпускников лицея Монтескье в Ле-Мане), Франсуазе Фурнье (архивы Жерара Гранеля), Мириям Ватте-Дельмот (архивы Анри Бошо в Лувен-ле-Нёв), Катрин Гольденстейн (архивы Поля Рикера в Париже), Бруно Руа (архивы Роже Лапорта), Клэр Нанси (архивы Филиппа Лаку-Лабарта) и всем, кто позволил мне найти письма или редкие документы.

Огромное спасибо тем, кто помогал мне своими советами, замечаниями или наставлениями, в первую очередь Валери Леви-Суссан, за то, что выслушивала меня, за советы и ежедневную поддержку, а также Мари-Франсуаз Плиссар, Сандрин Виллеме, Марку Авело, Жану Бетенсу, Жану-Кристофу Камбье, Люку Делиссу, Арчибальду и Владимиру Петерсам, Адриен и Габриелю Пелисье. Спасибо также Софи Дюфур, которая переписала многочисленные цитаты – тщательно и с увлечением. Особое приветствие Кристиану Рюлье – он знает за что.

У меня безмерный долг перед Софи Берлен, директором департамента гуманитарных наук издательства Flammarion. Если бы не она, у меня никогда не возникло бы мысли начать этот проект, да и не хватило бы сил, чтобы завершить его.

Введение

Никто никогда не узнает, исходя из какой тайны я пишу, и, даже расскажи я о ней, это ничего не изменит.

Ж. Деррида. Circonfession

Есть ли у философа жизнь? Можно ли написать его биографию? Эти вопросы были заданы в октябре 1996 года на конференции, организованной Нью-Йоркским университетом. В своем импровизированном выступлении Деррида начал с напоминания:

Как вам известно, традиционная философия исключает биографию, она считает ее чем-то внешним для философии. Вы можете вспомнить замечание Хайдеггера об Аристотеле: «Какая жизнь была у Аристотеля?». Ответ сводится к одной фразе: «Он родился, думал и умер». Все остальное – лишь бытовые подробности^[1].

Не такой была позиция Деррида. Уже в 1976 году в одной из лекций о Ницше он сказал:

Биографию «философа» мы уже не рассматриваем в качестве корпуса эмпирических происшествий, оставляющего определенное имя и подпись за пределами системы, которая была бы открыта для имманентного философского прочтения, единственного, считающегося в философском смысле легитимным…^[2]

Деррида призывал к изобретению «новой проблематики биографии в целом и биографии философов в частности», что, по его мнению, необходимо для того, чтобы заново продумать границу между «корпусом и телом». Он никогда не отказывался от этой задачи. В одном из поздних интервью он подчеркивал и тот факт, что «вопрос „биографии“»его нисколько не смущает. Можно даже сказать, что этот вопрос его крайне интересовал:

Я принадлежу к числу тех немногих, кто постоянно напоминал: нужно вернуть на сцену биографию философов и ангажированности (но нужно сделать это хорошо), в частности политической ангажированности, подписанной их собственным именем, о ком бы ни шла речь – о Хайдеггере или Гегеле, о Фрейде или Ницше, о Сартре или Бланшо и т. д.^[3]

В своих работах Деррида, когда писал о Вальтере Беньямине, Поле де Мане или о ком-то другом, не боялся обращаться к биографическому материалу. Например, в Glas он постоянно цитирует переписку Гегеля, в которой упоминаются семейные дела или денежные вопросы, и не считает эти тексты не имеющими значения для философской работы.

Ближе к концу фильма Керби Дика и Эми Циринг Кофман о Деррида он идет еще дальше и дает провокационный ответ на вопрос о том, что он хотел бы узнать из документального фильма о Канте, Гегеле или Хайдеггере:

Мне хотелось бы, чтобы они поговорили о своей сексуальной жизни. Какой была сексуальная жизнь Гегеля или Хайдеггера?.. Ведь об этом они не говорят. Мне бы хотелось, чтобы они заговорили о том, о чем не говорят. Почему философы в своих работах представлены в качестве бесполых существ? Почему они изгнали из своих произведений личную жизнь? Почему они никогда не говорят о личном? Я не утверждаю, что нужно было бы снять порнофильм о Гегеле или Хайдеггере. Я хочу, чтобы они рассказали о том, какую роль в их жизни сыграла любовь.

Еще более значимо то, что автобиография – автобиография других людей, в первую очередь Руссо и Ницше, – была для Деррида совершенно особым философским предметом, достойным не просто рассмотрения, а рассмотрения подробного. Для него автобиографическое письмо было вообще самым главным жанром, который впервые пробудил в нем желание писать и больше уже никогда не отпускал. С подросткового возраста он мечтал о своего рода огромном журнале жизни и мысли, о непрерывном, полиморфном и, так сказать, абсолютном тексте:

По сути, Мемуары в форме, которая бы не совпадала с тем, что обычно называют мемуарами, – это общая форма всего того, что меня интересует, безумное желание все сохранить, все собрать, выразить своим особым языком. А философия, во всяком случае академическая, для меня всегда была просто помощницей в этом мемуарном автобиографическом проекте^[4].

Деррида оставил нам эти Мемуары, которые на самом деле нечто совсем другое, рассеяв их по многим своим книгам. Circonfession^[5], «Почтовая открытка», «Монолингвизм другого», «Вуали», «Воспоминания слепого», «Боковой проезд»^[6] и многие другие работы, в том числе поздние интервью, а также два фильма, ему посвященные, – все они очерчивают автобиографию, фрагментарную, но богатую конкретными и порой интимными подробностями, которую он порой называл автобиотанатогетерографическим опусом. Я часто опирался на эти весьма содержательные материалы, сопоставляя их с другими источниками всякий раз, когда это было возможно.

Я не буду пытаться представить в этой книге введение в философию Жака Деррида и еще меньше – новую интерпретацию его творчества, размах и богатство которого будут еще долго бросать вызов комментаторам. Но я хотел бы предложить биографию, которая о мысли рассказывала бы по крайней мере не меньше, чем о человеке. Поэтому особое внимание я буду уделять прочтениям и влияниям, генезису основных работ, сложностям с их рецепцией, сражениям, которые вел Деррида, и институтам, которые он основал. Но в то же время это не будет интеллектуальная биография. Такой формат многим меня раздражает, в частности теми пропусками, которые она предполагает: получается, надо исключить детство, семью, любовь, материальную жизнь. Да и самому Деррида, как он объясняет в интервью, данном Маурицио Феррарису, «выражение „интеллектуальная биография“», а еще больше – через столетие после появления психоанализа – выражение «сознательная интеллектуальная жизнь» казались в высшей степени проблематичными. Точно такой же нечеткой и неопределенной ему представлялась граница между публичной и частной жизнью:

В определенный момент жизни и деятельности публичного человека, того, кого в соответствии с путаными критериями называют публичным человеком, любой частный архив, если только предположить, что это вообще не противоречие в определении, должен стать архивом публичным, раз он вообще не сожжен на месте (и еще при условии, что если он сожжен, то не тянет за собой след говорящего и жгучего пепла определенных симптомов, которые сами доступны для архивации за счет публичной интерпретации или слухов)^[7].

Итак, в данной биографии я не хотел себе ничего запрещать. Написать о жизни Жака Деррида – значит рассказать историю маленького алжирского еврея, исключенного из школы в 12 лет, ставшего самым переводимым французским философом, историю хрупкого и ранимого человека, который всегда воспринимал себя в качестве «пасынка» французского Университета. Это значит воскресить очень разные миры: Алжир до получения независимости, микрокосмос Высшей нормальной школы, структуралистское созвездие, бурный период после 1968 года. Это значит вспомнить об исключительном многообразии дружеских отношений с известными писателями и философами, среди которых Луи Альтюссер и Морис Бланшо, Жан Жене и Элен Сиксу, Эммануэль Левинас и Жан-Люк Нанси. Это значит вспомнить о многочисленных фундаментальных, острых, а порой и жестких дискуссиях с такими мыслителями, как Клод Леви-Стросс, Мишель Фуко, Жак Лакан, Джон Р. Серл и Юрген Хабермас, а также многие истории, которые не ограничиваются академическими кругами (самые известные из них связаны с Хайдеггером и Полем де Маном). Это значит проследить цепочку смелых политических выступлений – за Нельсона Манделу, «нелегалов» или же гей-браки. Наконец, это значит рассказать о судьбе понятия деконструкции и его необычайном влиянии, распространившемся далеко за пределы философского мира: на литературоведение, архитектуру, право, теологию, феминизм, queer studies и postcolonial studies.

Естественно, для реализации этого проекта я попытался как можно более внимательно прочитать (или перечитать) работы, объем и разнообразие которых хорошо известны: 24 опубликованные книги и бесчисленные тексты и интервью, не собранные в отдельные издания. Я, насколько сумел, изучил и дополнительную литературу. Но прежде всего я опирался на значительные архивы, оставленные Деррида, а также на встречи со свидетелями, которых было около ста человек.

Для автора «Бумаго-машины» архив был подлинной страстью и темой постоянных размышлений. Но также это была вполне конкретная реалия. В одном из своих последних публичных выступлений Деррида заявил: «Я никогда ничего не терял и не уничтожал. Даже самые мелкие записки… которые Бурдье или Балибар оставляли на моей двери… у меня осталось все. Самые важные и на первый взгляд самые малозначительные вещи»^[8]. Деррида хотел, чтобы эти документы были доступны для исследований, поясняя это желание так:

Большой фантазм… состоит в том, что все эти бумаги, книги, тексты или дискеты уже меня пережили. Это уже свидетели. Я все время думаю об этом, о том, кто придет после моей смерти, кто, к примеру, придет взглянуть на эту книгу, которую я читал в 1953 году, и спросит: «Почему он отметил галочкой это, почему поставил там стрелку?». Меня одолевает эта переживающая меня структура каждого из этих клочков бумаги, этих следов^[9].

Основная часть личных архивов собрана в двух фондах, которые я методически изучил, – в Специальной коллекции Библиотеки Лангсона в Ирвайне (Калифорния) и в Фонде Деррида в IMEC (Мемориальном институте современных изданий) в аббатстве Арденн возле Кана. Постепенно привыкнув к почерку, неразборчивость которого была известна всем близким, я, возможно, стал первым, кому довелось осознать невероятный объем документов, собранных Жаком Деррида за всю его жизнь, – школьных работ, личных записных книжек, рукописей книг, неизданных лекций и семинаров, распечаток интервью и круглых столов, статей из прессы и, конечно, переписки.

Хотя Жак Деррида тщательно сохранял самое незначительное из полученных посланий и сожалел за несколько месяцев до смерти о том единственном эпизоде, когда он уничтожил какую-то переписку^[10], он лишь изредка писал черновики или делал копии собственных писем. Поэтому потребовались значительные изыскания, чтобы изучить письма, имеющие особое значение, например переписку с Луи Альтюссером, Полем Рикером, Морисом Бланшо, Мишелем Фуко, Эммануэлем Левинасом, Габриэлем Бунуром, Филиппом Соллерсом, Полем де Маном, Роже Лапортом, Жаном-Люком Нанси, Филиппом Лаку-Лабартом и Сарой Кофман. Еще более ценны некоторые письма, посланные таким друзьям молодости, как Мишель Монори и Люсьен Бьянко в годы ученичества. Другие так и не удалось найти, или они были потеряны, так же как и многочисленные письма, отправленные Деррида своим родителям.

Немаловажная подробность состоит в том, что я занимался биографией философа непосредственно после его смерти, когда мы только вступили в период, как сказал Бернар Стиглер, «возвращения (revenir) Жака Деррида». Биография, работа над которой началась в 2007 году, была опубликована в 2010 году, когда Деррида исполнилось бы 80 лет. Поэтому было бы нелепо пользоваться лишь письменными материалами, когда еще можно было пообщаться с близкими ему людьми.

Маргерит Деррида, позволив мне работать со всеми архивами, а также поспособствовав организации многих интервью, оказала мне неслыханное доверие. Важнейшую роль сыграли встречи, часто долгие и порой неоднократные, со свидетелями всех рассматриваемых в книге периодов. Мне удалось поговорить с братом, сестрой и любимой кузиной Деррида, а также со многими его одноклассниками и друзьями молодости, что позволило прояснить некоторые обстоятельства того времени, которое он однажды назвал «подростковым периодом длиной в 32 года». Я смог опросить около сотни людей, близких Деррида, – друзей, коллег, издателей, студентов и даже некоторых из его противников. Но, конечно, я не смог пообщаться со всеми возможными свидетелями, а некоторые не пожелали со мной встретиться. Биография строится также и на основе препятствий и отказов или, если угодно, сопротивления.

Нередко я ощущал головокружение от объема и сложности задачи, за которую взялся. Возможно, для осуществления такого проекта нужна была своего рода наивность или по крайней мере простодушие. Разве один из лучших комментаторов работ Деррида Джеффри Беннингтон не отклонил со всей категоричностью саму возможность биографии, достойной этого именования:

Конечно, можно дождаться того дня, когда Деррида станет предметом биографии, и тогда ничто не сможет помешать ей вписаться в традиционное русло этого жанра… Но письмо такого рода, основанное на снисходительности и присвоении, рано или поздно должно будет столкнуться с тем, что работа Деррида, несомненно, подорвала его предпосылки. Можно побиться об заклад, что одним из последних научных или квазинаучных жанров письма, которые подвергнутся деконструкции, будет жанр биографии… Можно ли придумать множественную, расслоенную биографию, а не иерархизированную, иными словами, биографию фрактальную, которая бы уклонялась от тотализующих и телеологических целей, которые всегда руководили этим жанром?^[11]

Не отрицая интерес такого подхода, я в конечном счете попытался предложить не столько дерридеанскую биографию, сколько биографию Деррида. Подражательство в этой сфере, как и во многих других, не кажется мне лучшей услугой, которую мы могли бы оказать ему сегодня.

Верность, важная для меня, была другой природы. Жак Деррида незримо сопровождал меня с того момента, как я впервые прочитал в 1974 году его книгу «О грамматологии». Через 10 лет я шапочно познакомился с ним, когда он написал похвальный отзыв на «Право на взгляды» – фотографический альбом, который я сделал вместе с Мари-Франсуазой Плиссар. Мы обменялись несколькими письмами и книгами. Я никогда не прекращал его читать. И вот в течение трех лет он занимал лучшие мои часы, проникнув даже в мои сны, став своего рода коллегой in absentia^[12].

Написать биографию – значит пережить личное и порой пугающее приключение. Что бы ни случилось, Жак Деррида отныне будет частью моей собственной жизни, как своего рода посмертный друг. Странная дружба «с односторонним движением», которую бы он не преминул исследовать. Я убежден: биография есть лишь у мертвых. Следовательно, всякой биографии не хватает главного читателя – самого усопшего. И если есть этика биографа, быть может, ее можно определить так: осмелился ли бы он предстать вместе со своей книгой перед своим предметом?

I Жаки. 1930-1962

Глава 1 Негус. 1930-1942

Долгое время читатели Деррида ничего не знали о его детстве или молодости. Самое большее, что они могли знать, – год его рождения – 1930-й и место – Эль-Биар, пригород столицы Алжира. Конечно, автобиографические отсылки присутствуют в Glas^[13] и особенно в «Почтовой открытке», но там они включены в текстуальные игры, оставаясь неопределенными и неразгаданными.

И только в 1983 году в интервью с Катрин Давид из Le Nouvel Observateur Жак Деррида впервые соглашается указать некоторые факты. Делает он это с иронией и легким недовольством, едва ли не в телеграфном стиле, словно бы спешит разобраться с этими невозможными вопросами:

Вы только что говорили об Алжире, для вас все началось именно там…

А, вы хотите, чтобы я сказал что-то вроде «Я-родился-в-Эль-Биаре-в-пригороде-Алжира-в-еврейской-ассимилированной-мелкобуржуазной-семье». Это необходимо? У меня это не получится, нужно, чтобы вы помогли…

Как звали вашего отца?

Ну так, у него было пять имен, все семейные имена вместе с несколькими другими зашифрованы в «Почтовой открытке», так что порой их не могли бы прочитать и те, кто их носит, часто без заглавной буквы, что можно поделать с «эме» или «рене» ^[14]…

В каком возрасте вы уехали из Алжира?

Вот как… Я приехал во Францию в 18 лет. Я никогда не удалялся от Эль-Биара. Война 40-х в Алжире, то есть с первым залпом Алжирской войны^[15].

В 1986 году на радио France-Culture в передаче Le Bon plaisir de Jacques Derrida в диалоге с Дидье Каен он повторяет те же сомнения, признавая при этом, что письмо, очевидно, позволило бы подойти к этим вопросам:

Я хотел, чтобы стал возможен рассказ, повествование. Пока он невозможен. Я мечтаю о том, что однажды мне это удастся – не составить рассказ об этом наследии, этом прошлом опыте, этой истории, но по крайней мере сделать из этого один рассказ из других возможных. Но, чтобы это получилось, мне понадобилось бы провести работу, увлечься авантюрой, на которую я пока не способен. Изобрести, изобрести определенный язык, модусы анамнеза…^[16]

В работе 1987 года «Улисс-Граммофон» он приводит свое тайное имя Эли^[17], которое было дано ему на седьмой день; через три года в «Воспоминаниях слепого» он упоминает о своей «уязвленной зависти» к талантам рисовальщика, которые его семья признавала у его брата Рене.

Поворотным становится 1991 год, когда в коллекции «Современники» в издательстве Seuil выходит том «Жак Деррида»: кроме того что полностью автобиографической является вошедшая в него работа Жака Деррида Circonfession, в тексте Curriculum vitae, следующем за анализом Джеффри Беннингтона, философ соглашается подчиниться, как он сам говорит, «закону жанра», даже если делает он это с поспешностью, которую его соавтор деликатно назвал необычной^[18]. Но детство и молодость не удостаиваются особого внимания, по крайней мере в личных записях.

С этого момента автобиографических страниц становится все больше. Как признает сам Деррида в 1998 году, «на протяжении последних двух десятилетий… в модусе вымысла и в то же время не вымысла стало больше текстов от первого лица: воспоминаний, исповедей, размышлений над возможностью или невозможностью исповеди»^[19]. Как только начинаешь собирать эти фрагменты, они складываются в удивительно точный рассказ, даже если в нем есть повторы и пропуски. Речь идет о бесценном источнике, основном для этого периода, единственном, который позволяет нам изобразить это детство в живых красках, словно бы оно было прожито нами самими. Но нужно помнить, что эти рассказы от первого лица должны читаться в первую очередь как тексты. Связывая их с «Исповедями» святого Августина или Руссо, необходимо быть крайне осторожным. Так или иначе, Деррида признает, что речь идет о последующих реконструкциях, хрупких и неопределенных: «…я пытаюсь вспомнить, не ограничиваясь задокументированными фактами и субъективными ориентирами, то, что я мог думать, ощущать в тот самый момент, но чаще всего эти попытки терпят неудачу»^[20].

Документов, которые можно было бы добавить к этому обширному автобиографическому материалу, к сожалению, совсем мало. Похоже, что значительная часть семейных документов исчезла в 1962 году, когда родители Деррида спешно покинули Эль-Биар. Я не нашел ни одного письма алжирского периода. Несмотря на все усилия, мне не удалось прикоснуться ни к одному, пусть самому незначительному, документу в школах, которые он посещал. Но мне посчастливилось получить четыре ценных свидетельства об этих давно минувших годах: от Рене и Жанин Деррида, старшего брата и сестры Жаки, от его двоюродной сестры Мишлин Леви, а также от Фернана Ашарока, одного из самых близких друзей Деррида того времени.

В 1930 году, когда Деррида родился, в Алжире с размахом праздновалось столетие французского завоевания. Во время своего визита президент республики Гастон Думерг счел нужным отметить «замечательный труд по колонизации и окультуриванию», проведенный за эти сто лет. Многие считают этот момент зенитом французского Алжира. В следующем году в Венсенском лесу «Колониальную выставку» посетит 33 миллиона человек, тогда как антиколониалистская выставка, задуманная сюрреалистами, не добилась больших успехов.

Со своими 300 тысячами жителей, храмом, музеем и широкими улицами «Белый Алжир» представляется витриной Франции в Африке. Все здесь напоминает о городах метрополии, начиная с названий улиц: авеню Жоржа Клемансо, бульвар Гальени, улица Мишле, площадь Жан-Мермо и т. д. «Мусульман» или «туземцев» – так обычно называют арабов – чуть меньше «европейцев». Алжир, в котором будет расти Жаки, – это общество с высоким уровнем неравенства, как в политических правах, так и в условиях жизни. Сообщества граничат друг с другом, но почти не смешиваются, особенно в браках.

Как и многие другие еврейские семьи, семья Деррида прибыла из Испании задолго до французского завоевания. С самого начала колонизации оккупационные силы считали евреев помощниками и потенциальными союзниками, что отдалило их от мусульман, с которыми они до той поры смешивались. Еще больше обособит их другое событие: 24 октября 1870 года министр Адольф Кремье подписывает закон, согласно которому 35 тысяч евреев, живущих в Алжире, были натурализованы. Это не мешает алжирскому антисемитизму набирать обороты уже с 1897 года. В следующем году Эдуар Дрюмон, печально известный автор «Еврейской Франции», избирается депутатом Алжира^[21].

Одним из последствий закона Кремье является все большее включение евреев во французскую жизнь. Конечно, религиозные традиции сохраняются, но исключительно в частной жизни. Еврейские имена офранцуживаются или же, как в семье Деррида, становятся скромными вторыми именами. Говорят скорее о храме, а не о синагоге, о причастии, а не о бар-мицве. Сам Деррида, намного более внимательный к историческим вопросам, чем утверждается, остро ощущал эти процессы:

Я участвовал в необычайном изменении французского иудаизма в Алжире: мои прадеды были еще очень близки к арабам по языку, обычаям и т. д. После закона Кремье (1870) к концу XIX века следующее поколение уже обуржуазилось: моя бабушка [по материнской линии], хотя и заключила брак едва ли не подпольно, на заднем дворе мэрии Алжира, что было связано с погромами (дело Дрейфуса было тогда в самом разгаре), воспитывала своих дочерей уже как парижских буржуа (хорошие манеры 16-го округа, уроки фортепьяно и т. д.). Затем пришло поколение моих родителей, среди которых было немного работников умственного труда, в основном коммерсанты, скромные или не очень, некоторые из них уже наживались на колониальной ситуации, став эксклюзивными представителями крупных торговых марок метрополии^[22].

Отец Деррида, Хаим Аарон Проспер Шарль, которого называли Эме, родился в столице Алжира 26 сентября 1896 года. В возрасте 12 лет он поступил учеником в винодельню Таше; там он проработал всю жизнь, как и его отец Абрахам Деррида или же, например, отец Альбера Камю, также работавший в винодельне в порту города Алжира. Виноделие в период между двумя мировыми войнами являлось главным источником доходов Алжира, а его виноградники стали к этому времени четвертыми по величине в мире.

31 октября 1923 года Эме женится на Жоржет Султана Эстер Сафар, родившейся 23 июля 1901 года, дочери Моиса Сафара (1870–1943) и Фортюне Темим (1880–1961). Первый ребенок, Рене Абрахам, появляется на свет в 1925 году. Второй сын, Поль Мойе, умирает в возрасте трех месяцев 4 сентября 1929 года, менее чем за год до рождения Жака Деррида. Это, как он пишет в Circonfession, должно было сделать из него «ценного, но столь уязвимого самозванца, лишнего смертного, Илию, любимого вместо другого»^[23].

Жаки родился на восходе солнца 15 июля 1930 года в Эль-Биаре, гористом пригороде города Алжира, в летнем доме. Его мать до самого последнего момента отказывалась прерывать партию в покер, игру, которая была страстью всей ее жизни. Основное имя мальчика, несомненно, было выбрано из-за Джеки Кугана, сыгравшего звездную роль в «Малыше». В момент обрезания ребенку дают второе имя – Эли (Élie), которое не записывают в метрику, хотя у брата и сестры вторые имена были записаны.

Вплоть до 1934 года семья живет в городе весь год, не считая лета. Они живут на улице Святого Августина, что казалось бы слишком удачным, чтобы быть правдой, если знать ту роль, которую автор «Исповеди» сыграет в творчестве Деррида. От этого первого дома, где его родители прожили девять лет, у него сохранятся лишь смутные воспоминания: «темная прихожая, бакалейная лавка на первом этаже дома»^[24].

Незадолго до рождения еще одного ребенка семейство Деррида обосновывается в Эль-Биаре, что по-арабски значит «колодцы», достаточно зажиточном пригороде, где дети могут дышать свежим воздухом. Влезая в долги на многие годы, семья покупает скромную виллу по адресу: улица д’Орель-де-Паладин, дом 13. Вилла, расположенная на «границе арабского квартала и католического кладбища, в конце пути Покоя», окружена садом, который позже Деррида будет называть «Фруктовым садом», «Pardès» или «PaRDeS», как он любит писать это название, что является образом как «Парадиза», так и «Великого Искупления», важным моментом в традиции каббалы.

С рождением его сестры Жанин связана одна забавная история, о которой в семье любили вспоминать, – первое «слово» Деррида, дошедшее до нас. Его дедушка с бабушкой привели его в комнату и показали саквояж, в котором, видимо, лежали акушерские принадлежности, использовавшиеся в те времена, и сказали, что его маленькая сестра вылезла оттуда. Жаки подошел к колыбели, посмотрел на младенца и заявил: «Я хочу, чтобы ее положили обратно в чемодан».

К пяти-шести годам Жаки стал очень милым мальчиком. Со шляпкой на голове он распевает на семейных праздниках песни Мориса Шевалье; его часто называют Негусом^[25] – настолько темна его кожа. В раннем детстве Жаки особенно близок с матерью. Жоржет, которую саму до трех лет воспитывала няня, не особенно нежна со своими детьми и не слишком выразительна в своих чувствах. Это не мешает Жаки обожать ее, в чем он близок к маленькому Марселю из романа «В поисках утраченного времени». Деррида скажет о себе, что он был «ребенком, которого взрослые забавы ради доводили по всяким пустякам до слез», ребенком, «который, уже будучи подростком, каждую ночь кричал „мама, мне страшно“, пока ему не позволяли спать на диване рядом с родителями»^[26]. Когда его отправляют в детский сад, он остается во дворе весь в слезах, прижав лицо к ограде.

Я очень хорошо помню смятение, вызванное расставанием с семьей, матерью, слезы, крики в детском саду, я могу живо представить себе воспитательницу, которая говорила мне: «Мать за тобой придет», а я спрашивал: «Где она?», на что воспитательница мне отвечала: «Она готовит еду», и тогда я представлял, что в детском саду… есть место, где моя мать занимается готовкой. Я помню, что плакал и рыдал, когда приходил, и смеялся, когда уходил оттуда… Я дошел до того, что стал придумывать себе болезни, чтобы не ходить в детский сад, и требовал, чтобы у меня померили температуру^[27].

Будущий автор «Тимпана» и «Уха другого» особенно страдает от хронического отита, сильно беспокоящего семью. Его водят по врачам. Лечение в то время было болезненным: оно заключалось в спринцевании горячей водой, которая проникала через барабанную перепонку. В какой-то момент речь даже зашла о том, чтобы удалить у него сосцевидный отросток височной кости – очень болезненная, но распространенная тогда операция.

В это же время происходит намного более трагичное событие: двоюродный брат Деррида Жан-Пьер, старше его на год, погибает: прямо перед его домом на Сен-Рафаэль его сбила машина. Потрясение было еще более сильным из-за того, что в школе Жаки сначала по ошибке сообщают, что только что умер его собственный брат Рене. Траур сильно повлияет на Деррида. Своей кузине Мишлин Леви он однажды скажет, что ему понадобились годы, чтобы понять, почему он захотел назвать двух своих сыновей Пьером и Жаном.

В начальной школе Жаки становится очень хорошим учеником, если не считать почерка: его считают ужасным, таким он и останется. «На перемене учитель, который знал, что в классе я был первым учеником, сказал мне: „Вернись и перепиши это, это невозможно читать; когда будешь в лицее, сможешь позволить себе так писать, но пока так нельзя“»^[28].

В этой школе, как, несомненно, и во многих других алжирских школах, расовые проблемы уже очень чувствуются: в отношениях между учениками много жестокости. Жаки, все еще очень боязливый, считает школу адом, настолько он чувствует себя в ней уязвимым. Каждый день он боится, как бы потасовки не вылились в кое-что похуже. «Там было расистское, расовое насилие, которое выплескивалось во все стороны, это был антиарабский, антисемитский, антиитальянский, антииспанский расизм… Все что угодно! Все виды расизмов сходились друг с другом…»^[29]

Хотя в начальных классах «туземцев» много, среди поступающих в лицей их почти нет. Деррида расскажет об этом в «Монолингвизме другого»: арабский язык считается иностранным языком, изучение которого возможно, но никогда не поощряется. Что касается реальности Алжира как страны, она решительно отрицается: преподаваемая ученикам история Франции – это «невероятная дисциплина, басня и библия и в то же время доктрина, оставляющая почти неизгладимый идеологический след». Об Алжире не говорят ни слова, ничего о его истории или географии и в то же время требуют от детей, чтобы они могли «нарисовать с закрытыми глазами берега Бретани или устье Жиронды» и чтобы знали наизусть «названия административных центров всех французских департаментов»^[30].

Однако с «метрополией», как ее следует официально называть, у учеников более чем двусмысленные отношения. Некоторые ученики из привилегированных семей ездят туда на каникулы, часто в такие курортные города, как Эвиан, Виттель или Контрексевиль. Всем остальным, в том числе детям семьи Деррида, Франция, одновременно далекая и близкая, находящаяся на другом берегу моря, похожего на непреодолимую пропасть, представляется какой-то сказочной страной. Это «образец правильной речи и правильного письма». Ее воспринимают не столько в качестве родины, сколько как «далекие края», «бастион и в то же время совершенно иное место». Что же касается Алжира, они чувствуют его, обладая о нем «смутным, но уверенным знанием», он не просто одна провинция из многих. «С самого детства Алжир был для нас еще и отдельной страной…»^[31].

Иудаизм в повседневной жизни семьи занимает довольно скромное место. По большим праздникам детей водят в синагогу столицы Алжира. Жаки очень нравятся музыка и сефардские песни, и эта любовь останется с ним навсегда. В одном из своих последних текстов он будет вспоминать о ритуалах со светом в Эль-Биаре, проводимых с вечера пятницы. «Я снова вижу мгновение, когда после всех мер предосторожности мать зажигала ночник, свет которого скользил по поверхности стакана с маслом, и с этого момента нельзя было больше касаться огня, зажигать спичку, тем более курить, нельзя было прикасаться к выключателю». Также у него останутся радостные воспоминания о муриме с его «свечами, вставленными в мандарины, с „миндальными guenégueletes“, „белыми галетами“ с дырочкой, покрытыми сахарной глазурью, для чего сначала их обмакивали в сироп, а затем вывешивали, как белье на веревке»^[32].

В семье воплощением религиозного сознания выступает Моис Сафар, дед по материнской линии. Хотя он не был раввином, его «всеми признаваемая праведность ставила его выше священника»^[33]. Это человек суровой наружности, тщательно исполняющий все религиозные предписания, часами просиживающий в кресле, погрузившись в молитвенник. Именно он незадолго до смерти подарит Жаки на бар-мицву белоснежный талит, который Деррида будет часто упоминать в своей работе «Покровы», – молитвенное покрывало, которое, по его словам, он будет «трогать» и «ласкать каждый день»^[34].

Бабушка по материнской линии, Фортюне Сафар, переживет мужа на много лет. Она в этой семье главная: ни одно важное решение не принимается без ее одобрения; она часто живет в семье Деррида, в их доме на улице д’Орель-де-Паладин. Это место встреч четырех дочерей Сафар. Жоржет, мать Жаки, – третья дочь, она известна своей смешливостью и кокетством, а еще больше страстью к покеру. Чаще всего она держит общий банк с матерью, что позволяет ей уравновешивать выигрыши с проигрышами. Жаки впоследствии будет рассказывать, что научился играть в покер до того, как научился читать, и в очень раннем возрасте уже умел раздавать карты с ловкостью крупье. Больше всего на свете он любит сидеть со своими тетушками, наслаждаясь рассказываемыми ими глупостями, чтобы потом повторить их своим двоюродным братьям и сестрам.

Хотя Жоржет любит принимать гостей и иногда может приготовить вкусный кускус с травами, она почти не занимается повседневными домашними обязанностями. В течение недели провизию ей доставляют из соседнего магазина. А по воскресеньям с утра на рынок отправляется муж, иногда в сопровождении Жанин или Жаки. Эме Деррида, довольно молчаливый человек, не пользующийся большим авторитетом, почти никогда не выступает против матриархата. Изредка он роняет загадочное замечание «это какой-то отель „Патч“», когда дамы слишком уж, с его точки зрения, разукрашиваются. Его собственное увлечение – сходить иногда в воскресенье после обеда на скачки, когда семья выбирается на один из замечательных пляжей с мелким песком: часто это пляж Пудрийер в Сент-Эжен^[35].

Когда война уже объявлена, но еще не успела по-настоящему коснуться территории Алжира, семью Деррида постигает трагедия. Младший брат Жаки Норбер, которому только что исполнилось два года, заболевает туберкулезным менингитом. Эме изо всех сил пытается его спасти, советуется со множеством врачей, но 26 марта 1940 года ребенок умирает. Для Жаки, которому в этот момент девять лет, это «причина безустанного удивления» тому, что он не сможет ни понять, ни принять: «продолжить или заново начать жить после смерти близкого». «Я помню день, когда увидел, как мой отец в 1940 году, стоя в саду, зажег сигарету через неделю после смерти моего младшего брата Норбера: „Но как он может? Он же рыдал неделю назад!“ Я так и не отошел от этого»^[36].

На протяжении многих лет антисемитизм распространяется в Алжире больше, чем в любом другом регионе метрополии. Ультраправые ведут кампанию за отмену закона Кремье, тогда как в заголовках Petit Oranais повторяется одно и то же: «Надо окурить серой, облить смолой и, если возможно, поджечь адским огнем синагоги и еврейские школы, разрушить дома евреев, захватить их капиталы и выгнать их в чистое поле, как бешеных собак»^[37]. Так что вскоре после разгрома французской армии «Национальная революция», задуманная маршалом Петеном, найдет в Алжире более чем плодотворную почву. Несмотря на отсутствие немецкой оккупации, местные руководители демонстрируют немалое усердие: чтобы удовлетворить антиеврейские движения, антисемитские меры начинают применять здесь быстрее и в более жесткой форме, чем в метрополии.

Закон от 3 октября 1940 года запрещает евреям заниматься некоторыми профессиями, в частности работать чиновниками. Устанавливается ограничительный ценз в 2 процента для свободных профессий, в следующем году он будет ужесточен. 7 октября министр внутренних дел Пейрутон отменяет закон Кремье. Для значительной части населения, которая на протяжении 70 лет была французской, меры правительства Виши становятся «ужасным сюрпризом, непредвиденной катастрофой». «Это „внутреннее“ изгнание, извержение за пределы французского гражданства, драма, перевернувшая повседневную жизнь алжирских евреев»^[38].

Хотя Жаки всего 10 лет, он тоже ощущает последствия этих отвратительных мер:

Я был хорошим учеником в начальной школе, часто первым в классе, что позволило мне заметить изменения, связанные с оккупацией и приходом к власти маршала Петена. В Алжире, где немцев не было, школьников заставляли писать письма маршалу Петену, петь песню «Маршал, мы готовы!» и т. д., поднимать каждое утро перед открытием классов флаг, и, хотя флаг всегда должен был поднимать первый ученик, когда пришла моя очередь, меня заменили кем-то другим… Сегодня я не могу разобрать, сильно ли я был этим задет, не очень или же сам не понимал, в какой мере^[39].

Антисемитские оскорбления, отныне дозволяемые, если не поощряемые, раздаются теперь ежесекундно, особенно часто от детей.

Слово «еврей» – я не думаю, что впервые услышал его у себя в семье… Думаю, что услышал его в школе Эль-Биара, причем оно уже было нагружено тем, что на латыни можно было бы назвать injure, injuria, по-английски injury, что является одновременно оскорблением, раной и несправедливостью… Прежде чем что-то в нем понять, я принял это слово как удар, как разоблачение, делегитимацию до всякого права^[40].

Ситуация быстро ухудшается. 30 сентября 1941 года, вскоре после того как Алжир посетил Ксавье Валла, генеральный комиссар по делам евреев, новым законом в заведениях начального и среднего образования вводится ограничительный ценз в 14 процентов для детей-евреев, что стало мерой, беспрецедентной даже для метрополии. В ноябре 1941 года имя брата Деррида Рене вносится в список исключенных учеников: он потеряет два года учебы и задумается о том, чтобы вообще ее бросить, как сделают многие его товарищи. Его сестру Жанин, которой всего семь лет, тоже выгоняют из школы.

Жаки же поступает в шестой класс в лицей Бен-Акнун, название которого происходит от названия старого монастыря, расположенного совсем близко от Эль-Биара. Там он встречает Фернана Ашарока и Жана Тауссона, которые станут его близкими друзьями на весь период отрочества. Но этот год в шестом классе важен еще и потому, что для Жаки он совпадает с важным открытием – открытием литературы. Он вырос в доме, где книг было мало, и уже успел прочитать всю семейную библиотеку. В этот год французскую литературу преподает г-н Лефевр^[41].

Это молодой рыжеволосый человек, только что прибывший из Франции. К своим ученикам он обращается с таким энтузиазмом, что порой это вызывает у них улыбку. Однажды он рассыпается в похвалах влюбленности, упоминая «Яства земные» Андре Жида. Жаки тут же добывает эту книгу и с воодушевлением погружается в чтение. Несколько лет он будет читать ее и перечитывать.

Я, наверное, выучил эту книгу наизусть. Несомненно, как и любому подростку, мне нравились ее горячность, лиризм войны, которая в ней объявлялась религии и семье… Для меня это был манифест или библия… сенсуалистекая, имморалистская и, главное, очень алжирская… я помню гимн Сахелю, Блида, плодам Сада испытаний^[42].

Через несколько месяцев ему будет явлено другое лицо Франции, куда менее желанное.

Глава 2 Под солнцем Алжира. 1942–1949

Пора отрочества началась внезапно, октябрьским утром 1942 года. В первый день нового учебного года главный надзиратель лицея Бен-Акнун вызвал Жаки к себе в кабинет и сказал: «Ты должен вернуться домой, мой мальчик, твои родители получат уведомление»^[43]. Квота евреев в алжирских классах только что была снижена с 14 до 7 процентов, и своим усердием местная администрация снова перещеголяла правительство Виши^{name=r44>[44]}.

Деррида часто будет повторять, что это стало «одним из землетрясений» в его жизни:

Я этого совсем не ожидал и ничего не понял. Я пытаюсь вспомнить, что могло происходить во мне в это мгновение, но тщетно. Нужно отметить, что в семье мне тоже не объяснили, почему это произошло. Я думаю, что это было непонятным для многих алжирских евреев, тем более что немцев не было; это были инициативы французской алжирской политики, более суровой, чем в самой Франции: все еврейские преподаватели в Алжире были уволены. Для местного еврейского сообщества происходящие события были непонятны; их приходилось если не принять, то перетерпеть, как какое-то необъяснимое природное бедствие^[45].

Даже если Деррида отказывается преувеличивать тяжесть этого травматического опыта, что было бы «неуместным» в сравнении с преследованием, которому подверглись евреи в Европе, он признает, что опыт этот оставил в нем глубокую рану, способствуя его формированию как личности. Да и как тот, кто не желал стирать из своей памяти что бы то ни было, мог забыть это утро 1942 года, когда из класса лицея Бен-Акнун выгнали «маленького черного еврея, по виду совсем араба»^[46]?

Рана не сводилась к анонимной «административной» мере, в которой я ничего не понимал и которую никто мне не объяснил, она была другой и так и не зарубцевалась, она была повседневным оскорблением со стороны друзей, моих школьных товарищей, ребят во дворе, а иногда угрозами и тумаками, которыми награждали «грязного еврея», коим, скажем так, я вдруг оказался…^[47]

В эти недели сразу после ужесточения антисемитских мер в Алжир придет настоящая война. В ночь с 7 на 8 ноября 1942 года американские войска высаживаются в Северной Африке. В столице Алжира идут ожесточенные бои между силами Виши, которые, не медля, начинают вести огонь по союзникам, и группами сопротивления под предводительством Жозе Абулькера, студента-медика 22 лет. Деррида подробно перескажет этот день Элен Сиксу:

На восходе послышалась канонада. Франция официально сопротивлялась, были французские жандармы, французские солдаты, которые делали вид, что пойдут воевать с англичанами и американцами, прибывавшими из Сиди-Ферруша… Затем после обеда перед нашим домом показались солдаты в военной форме… в касках, которых мы никогда не видели. Каски не французские. Мы сказали себе: это немцы. Но это были американцы. Американских касок мы тоже никогда не видели. В тот же вечер прибыла масса американцев, они, как всегда, раздавали сигареты, жевательные резинки, шоколад… Эта первая высадка стала словно бы цезурой, разрывом в жизни, новой точкой прибытия и отправления^[48].

Эти события стали также одним из поворотных моментов во Второй мировой войне. Во французской метрополии южная зона, называвшаяся «свободной», и ноября 1942 года была захвачена вермахтом, став зоной боевых действий. Столица Алжира, до этого момента не испытывавшая ужасов войны, пережила более ста бомбардировок, унесших множество жизней. С холмов Эль-Биара открывается ужасающее зрелище: море и город озаряются вспышками орудий морской артиллерии, небо прорезают лучи прожекторов и выстрелы зениток. На несколько месяцев каждодневный вой сирен и укрытие в бомбоубежище становятся чем-то почти обыденным. Жаки никогда не забудет панику, которая овладела им однажды вечером, когда его семья укрылась, как это часто бывало, у соседа: «Мне было ровно 12 лет, мои колени начали трястись, и я не мог их унять»^[49].

Вскоре после изгнания из Бен-Акнуна Жаки записывают в лицей Маймонида, называвшийся лицеем Эмиль-Мопа по имени улицы, где он находился, на границе Касбы. Этот импровизированный лицей был открыт прошлой весной еврейскими преподавателями, выгнанными с государственной службы. И хотя исключение из Бен-Акнуна глубоко ранило Жаки, почти такое же отвращение у него вызывало то, что сам он воспринимал в качестве «стадной идентификации». Он старается как можно чаще прогуливать эту еврейскую школу, которую с самого начала ненавидит. Повседневный сумбур и проблемы настолько велики, что родители, похоже, так ничего и не узнали о его прогулах. О редких днях, проведенных в Эмиль-Мопа, у Деррида сохранится «неясное и несчастное» воспоминание, о котором он упомянет в своих диалогах с Элизабет Рудинеско:

Думаю, что именно там я начал признавать эту болезнь, болезненность, недуг, а может быть, и заразился там этим недугом, который на всю жизнь сделал меня невосприимчивым к «коммунитарному» опыту, неспособным наслаждаться принадлежностью к чему-либо… С одной стороны, я был глубоко ранен антисемитизмом. Эта рана, впрочем, так никогда и не закрылась. С другой стороны, и это парадокс, я не выносил «интеграции» в эту еврейскую школу, в эту однородную среду, которая воспроизводила, в каком-то смысле заверяла реактивным и словно бы зеркальным образом принуждение (под внешней угрозой) и принудительное, ужасное насилие, которое было над ней учинено. Эта реактивная самозащита, несомненно, была вполне естественной и законной, даже безупречной. Но я, должно быть, чувствовал в ней некое влечение (pulsion), стадное принудительное привлечение (compulsion), которое на самом деле соответствовало извлечению (expulsion)^[50].

Накануне своих 13 лет он должен подготовить экзамены для бармицвы или, как издавна было принято говорить у алжирских евреев, причастия. Но его ученичество сводится к минимуму. Жаки делает вид, что учит азы иврита у одного раввина с улицы Исли, но без всякого увлечения. Ритуалы, которые очаровывали его в раннем детстве, теперь крайне раздражают. Он видит в них лишь пустой формализм, окрашенный торгашеством.

Я начал сопротивляться религии с подросткового периода, но не во имя атеизма или чего-то негативного, а потому, что считал, что религия в том виде, как она практиковалась в моей семье, основана на неправильном понимании. Я был шокирован совершенно бессмысленным соблюдением религиозных ритуалов – я считал, что в этом нет никакой мысли, что это просто слепое повторение. И была еще одна вещь, которую я считал и по-прежнему считаю неприемлемой: то, как раздавали «почести». Привилегия, заключающаяся в том, чтобы держать в своих руках Тору, перенести ее из одной точки синагоги в другую и прочитать из нее отрывок перед собравшимися – все это продавалось тому, кто больше предложит, и я считал это ужасным^[51].

Вместо того чтобы ходить в школу Консистории, Жаки проводит дни со своим двоюродным братом Ги Темимом, который работает в небольшой часовне возле Касбы, напротив одного из самых больших борделей столицы Алжира под названием «Сфинкс». Два мальчика, в какой-то мере развлекаясь, но в то же время не в силах оторваться, без устали наблюдают за тем, как солдаты выстраиваются в очередь перед заведением.

Еще одно из их любимых занятий – сходить в кино, как только появляются деньги на билет. С точки зрения Жаки, речь идет о настоящем выходе, о важном опыте эмансипации по отношению к семье, но также о своего рода эротическом приобщении. Всю жизнь он будет помнить об одной из экранизаций «Тома Сойера», особенно о той сцене, где Том остается запертым в пещере с девочкой. «Это сексуальное волнение: я вдруг осознаю, что мальчик 12 лет может ласкать девочку. Немалая часть чувственной и эротической культуры приходит через кино… Я сохранил в себе очень четкое ощущение этой эротической дрожи»^[52].

В 1943 году политическая и военная ситуация быстро меняется. Союзники намереваются провести реконкисту, опираясь на Алжир. Столица Алжира, которая представляла собой сердце колониального вишизма, вскоре становится новой столицей свободной Франции. По словам Бенжамена Стора, еврейское население принимает американских солдат с особым воодушевлением и «пристально следит за продвижением союзных армий, отмечая его булавками на картах, развешанных в столовых»^[53]. Для Жаки это «первая удивительная встреча» с чужаками, пришедшими действительно издалека. «Америкосы» (Amerloques), как он и его друзья называют их, приносят с собой едва ли не изобилие еды и дают им отведать ранее неизвестные продукты. «Еще до того, как я отправился в Америку, она уже захватила мой „дом“»^[54], – скажет он. Его семья завязывает отношения с одним из военнослужащих, неоднократно приглашает его в гости и даже продолжит переписываться с ним после его возвращения в Соединенные Штаты.

Для алжирских евреев ситуация, однако, исправляется не так быстро. В течение более шести месяцев, когда генерал Жиро и генерал де Голль делят между собой власть, расовые законы по-прежнему действуют. Деррида скажет впоследствии Элен Сиксу: «…у Жиро не было другого плана, кроме как заново ввести, продлить законы Виши и сохранить для алжирских евреев статус „туземных евреев“. Он не хотел, чтобы они снова стали гражданами. И только когда де Голлю удалось сместить Жиро благодаря гениальным комбинациям, искусством составлять которые он обладал, законы Виши были отменены»^[55]. Ранее провозглашенные антисемитские дискриминационные меры упразднены 14 марта 1943 года, но нужно будет дождаться конца октября, чтобы Французский комитет национального освобождения под председательством де Голля вернул силу закону Кремье. Наконец алжирские евреи снова получают право гражданства, которого они были лишены в течение двух лет.

В апреле 1943 года Жаки может снова поступить в лицей Бен-Акнун, в пятый класс. То есть его отлучка продлилась менее одного школьного года. Но возобновление учебы проходит довольно беспорядочно и без особого энтузиазма: «Я снова был принят во французскую школу. И в этом не было ничего самоочевидного. Это возвращение далось мне очень тяжело: не только исключение, но и возвращение было очень болезненным и тревожным»^[56]. Нужно отметить, что здания лицея были переоборудованы англичанами в военный госпиталь и лагерь для пленных итальянцев. Занятия проходили в наспех построенных бараках, а поскольку почти все преподаватели-мужчины были мобилизованы, призвали преподавателей-пенсионеров и женщин.

После исключения из лицея в Жаки что-то сломалось. Раньше он был примерным учеником, но теперь пристрастился к вольной жизни, чему способствовал окружающий его хаос. Четыре следующих года он будет больше интересоваться войной и футболом, чем учебой. При каждом удобном случае он будет и дальше прогуливать школу, участвуя вместе со своими товарищами в выходках, не лишенных насилия, а порой и жестокости. Из-за этого беспорядочного обучения в его образовании останутся серьезные пробелы.

В течение всего подросткового периода очень важную роль в его жизни играет спорт. Несомненно, для него это самый верный способ стать своим среди приятелей в этой нееврейской среде, с которой он стремится любой ценой сблизиться.

Моя страсть к спорту вообще и к футболу в частности датируется этим временем, когда, чтобы пойти в школу, надо было непременно положить в портфель бутсы. Я окружил эти бутсы настоящим культом, я натирал их и заботился о них больше, чем о своих тетрадках. Футбол, бег, бейсбол, которому нас научили американцы, матчи с пленными итальянцами – вот что нас занимало; учеба в школе отодвинулась далеко на задний план^[57].

Вернувшись в лицей, Жаки снова встретил тех, кто останется его ближайшими друзьями до самого отъезда в метрополию, – Фернана Ашарока по прозвищу Малыш (Poupon), Жана Тауссона по прозвищу Дандан (Denden), который, как и Жаки, живет в квартале Золотой горы и является одной из надежд RUA – Алжирской университетской ассоциации легкой атлетики^[58]. Часто втроем они продолжают играть на стадионе Бен-Руйа возле лицея Бен-Акнун до поздней ночи. Легенда, поддерживаемая и самим Деррида, утверждает, что в эти годы он мечтал стать профессиональным футболистом. Одно можно сказать наверняка: футбол в то время является главным спортом для всех сообществ, живущих в Алжире: это почти религия.

Фернан Ашарок вспоминает об этом так: «Как и Альберу Камю, Жаки было важно стать блестящим футболистом». Но есть и более близкие примеры: старший брат Рене – тоже прекрасный и увлеченный игрок: в качестве вратаря «Red Star» он несколько раз играл на соревнованиях. «Жаки нравилось подражать защите вратаря первой команды этого клуба, точно так же отбивая чечетку… В футболе, как и во всем остальном, он любил выслушать мнение сведущих людей. Однажды после матча, который наша команда проиграла, он пешком проделал весь путь со стадиона Сент-Эжен в пригороде столицы Алжира, чтобы заполучить комментарии одного известного игрока. Топать ему пришлось долго! Но на следующий день он очень гордился тем, что теперь мог нам все объяснить»^[59].

Не один раз Деррида говорил, что подростком он был маленьким хулиганом (voyou) – это слово он очень любит, и оно послужит названием для одного из его поздних произведений. По словам Фернана Ашарока, термин этот чересчур громкий для их тогдашних проделок. «Мы в нашей маленькой банде ангелами не были. Нам случалось делать кое-какие глупости, но мы не были хулиганами, нет…». Однако своей жене Маргерит Деррида будет все же рассказывать о гонках на автомобилях после обильных возлияний, а также о планах подорвать строящиеся на территории лицея здания взрывчаткой, которую они стащили. Составить точное представление об их злодеяниях сложно, но похоже, что по большей части они остались фантазиями. Несомненно, Жаки и его друзья относились преимущественно к тем «кларкам», которых Камю охарактеризовал как «симпатичных подростков, всеми силами старающихся произвести впечатление плохих парней» и соблазнить своих «Марлен»^[60].

Одно известно наверняка: отношения в семье Деррида в эти годы очень натянутые, особенно между Жаки и Рене, который старше на пять лет. Жаки кажется, что его брата ценят больше, как в спортивном, так и в интеллектуальном плане. Он не выносит, что Рене желает покровительствовать ему, тем более что по большинству вопросов они придерживаются противоположных мнений, в частности в отношении политики: Рене охотно заявляет о своих правых позициях, тогда как Жаки никогда не упускает случая назвать себя левым.

С этого времени главным оружием Деррида становится молчание. Он может просидеть весь обед, не открыв рта. В одном из своих последних текстов он признает, что у него есть необычная способность не отвечать: «Я с самого детства сохранил эту способность, о которой мои родители могли бы кое-что рассказать, – замкнуться в упрямом молчании, которое не сломила бы любая пытка, если кто-то в моих глазах не достоин ответа. Молчание – это мое самое возвышенное, самое мирное, но при этом самое бесспорное объявление войны или презрения»^[61].

В противоположность тому, что можно было бы подумать, прочитав Circonfession, его отношения с матерью в подростковый период крайне непростые. Ему кажется, что она живет легкой жизнью, тогда как отец жертвует собой ради работы, эксплуатируется как домочадцами, так и работодателем.

Мое сострадание к отцу было бесконечным. Получив кое-какое школьное образование, в 12 лет он должен был начать работать на предприятии Таше, где до этого скромным работником был и его отец. После того как мой отец побывал своего рода учеником, он стал коммерческим представителем: всегда за рулем своего автомобиля^[62].

Жаки считает это ремесло одинаково изнуряющим и унизительным. В своем «бедном отце» он видит «искупительную жертву современности», а в его вечных поездках по плохим дорогам – «невыносимое испытание». Четыре дня в неделю Эме Деррида выезжает из дома в 5 часов утра на своем голубом «ситроене», на который еще в начале войны был поставлен газогенератор. Возвращается он поздно вечером, «разбитый, согбенный, с тяжелым портфелем в руке, полным заказов и денег». Из своих поездок за город он привозит продукты, которые позволят семье меньше, чем другие семьи, страдать от дефицита. Рано утром, прежде чем снова отправиться в путь, ему нужно подсчитать за обеденным столом вчерашнюю выручку. И когда цифры не сходятся, это настоящая катастрофа. Он постоянно вздыхает, жалуется на изнурительный график, но все равно признателен своим начальникам за то, что не уволили его во времена антиеврейских мер, что они могли бы сделать. Эти проявления благодарности особенно уязвляют Жаки.

Существовали начальник и работник, богач и бедняк, и даже в семье я видел в отце жертву темного ритуала. Темного, жестокого и фатального. Слово «жертвоприношение» всплывало то и дело: «Он жертвует ради нас». В подростковый период я все время страдал вместе с ним, я обвинял остальных членов семьи в том, что они не признают то, что он для нас делал. Это, собственно, и был опыт «униженного отца», то есть прежде всего человека долга, согнувшегося под грузом обязательств. Согбенный. Вот кем он был, согбенным – его походка, силуэт, очертания, движения его тела были словно обозначены этим. Слово «согбенный» (voûté) кажется мне еще более подходящим потому, что я никогда не мог отделить его от его судьбы: мой отец работал в месте, единственным названием которого были «арки» (les voûtes), в порту Алжира^[63].

Начав водить машину, Жаки постоянно сопровождает Эме в его поездках. Это повод поговорить наедине с человеком, который, как он заверяет, с большей легкостью доверяется ему, призывая его «в свидетели непонимания или безразличия других». Но также эти поездки означают для него первое знакомство, буквально ослепляющее, с землями Алжира и особенно Кабилии:

Ни одно имя для меня никогда не впишется в один ряд с этими берберскими именами… Тизи Узу, Тизгирт, Джиджелли, Порт-Гейдон – это был наш маршрут, а потом лес Якурен… Я очень любил водить машину по этим извилистым дорогам, но главным для меня было помочь отцу, я хотел проявить что-то вроде «политической солидарности» с ним, позаботиться о «проклятьем угнетенных»^[64].

У семьи, однако, и совсем другое лицо. Лицо большого и веселого племени двоюродных братьев и сестер, с которыми Жаки и его сестра Жанин любят проводить целые дни на пляже Пудрийер, добираясь туда маленькими группами на автобусе, трамвае или троллейбусе. Мишлин Леви, которая останется его любимой кузиной и в будущем, с теплотой вспоминает об этих моментах, когда им удавалось забыть о войне. «У нас был специальный код, чтобы назначить встречу: мы условились, что, когда телефон прозвонит два раза, это сигнал для отправления. Мы добирались небольшими группами, захватив с собой яйца и булочки, устраивая что-то вроде пикника. Жаки был настоящим гурманом, особенно он обожал миндальные сигары. А еще он был великолепным пловцом: часто он заплывал очень далеко. В какой-то момент мы собрали достаточно денег, чтобы купить вскладчину желтую шлюпку, от которой были без ума от радости… Подростком Жаки не слишком любил танцевать, он предпочитал до позднего вечера сидеть на пляже. Мы долго бродили вместе, пока не наступала ночь. Почти со всеми он был довольно сдержан, но со мной становился словоохотлив.

Так или иначе, мне удалось узнать многие его секреты, а ему я, в свою очередь, рассказывала о своих. Он был влюблен в мою лучшую подругу Люсьен, очень красивую девочку. Она была его первой любовью, но, насколько мне известно, их отношения остались платоническими»^[65].

Вечером, поднимаясь в Эль-Биар, маленькая компания часто заходит в кино. Много лет спустя Жаки с ностальгией перечислит названия кинотеатров столицы Алжира: «Воке», «Камео», «Миди-Минуи», «Олимпия», не забыв и «Мажестик» – самый большой кинозал Северной Африки… Жаки жадно поглощает самые разные фильмы, из любых стран:

Для маленького алжирца вроде меня кино было еще и удивительным путешествием. Благодаря кино мы путешествовали, не переставая. Не говоря уже об американских фильмах, абсолютно экзотических и в то же время близких, французские фильмы говорили совершенно особым голосом, в них двигались знакомые нам тела, показывались пейзажи и интерьеры, чрезвычайно впечатляющие для подростка вроде меня, который никогда не пересекал Средиземное море. Книги не давали мне того же самого, прямого и непосредственного перемещения во Францию, которую я не знал. Пойти в кино значило отправиться в мгновенно организованный тур^[66].

Самым любимым его занятием остается чтение. С шестого класса, когда он впервые услышал, как г-н Лефевр восхищался Андре Жидом, его любовь к литературе только росла. Это страсть, которую он взращивал в одиночку, все более свободно и независимо от школьных обязательств. Дома родители разделили веранду на две части, чтобы у Жаки была своя комната. Он запирается там, читая часами напролет. Над своей кроватью он водружает полки с маленькой библиотекой, состоящей из любимых книг. Небольшие карманные деньги, которые он получает, тут же уходят на книги.

Я вырос в доме, где книг было мало: кое-какие плохие романы, которые я прочел, Поль Бурже… вот и все. Первые книги я купил в Алжире на деньги, которые отец давал мне на неделю. Поэтому это был был абсолютный фетишизм. Над кроватью у меня стояли «Цветы зла», Жид, которого я просто обожал, у меня было десять его книг, потом пятнадцать, двадцать^[67].

После «Яств земных» он влюбляется в «Имморалиста», «Узкую дверь», «Болота» и «Дневник». «Для меня это был не романист, а моралист, который говорил нам, как жить»^[68], – объяснит он позже. Несомненно, Жаки знает, что Жид жил в Алжире в то самое время, когда он с таким рвением погружается в его труды. Прибыв в Алжир 27 мая 1943 года, писатель месяц спустя обедает в Эль-Биаре на вилле, которую занимает генерал де Голль. В следующие месяцы, поселившись на улице Мишле у своего друга Жака Эргона, Жид порой играет в шахматы с Сент-Экзюпери. Жаки мог бы пересечься с тем, кого он с такой страстью читает.

Но вскоре его захватывают и другие авторы. Руссо, о котором он узнал в школе, очень рано становится одним из любимейших авторов: он читает и перечитывает «Исповедь» и «Прогулки одинокого мечтателя». С 13 или 14 лет, словно бы следуя совету Жида, он погружается в книгу «Так говорил Заратустра», а затем и в другие работы Ницше, что способствует еще большему отдалению от иудаизма его детства.

Он любит Ницше не меньше Руссо, пусть они и не похожи: «Я очень хорошо помню этот спор внутри самого себя, я пытался примирить их, я восхищался ими обоими, я знал, что Ницше был безжалостным критиком Руссо, и спрашивал себя, как можно быть одновременно ницшеанцем и руссоистом»^[69].

Хотя Жаки читает запоем, он почти не интересуется классическими романами. С такими авторами, как Дюма, Бальзак, Стендаль или Золя, он знаком лишь поверхностно. Зато его очаровывает Поль Валери как поэт и эссеист. И Камю – хотя он цитирует его не так часто, его он тоже любит: точно так же, как в «Яствах земных» или «Имморалисте», в «Свадьбе» или только что вышедшем «Постороннем» он обнаруживает едва ли не волшебную встречу французской литературы, «опыта мира, чувственно никак не соприкасавшегося с тем, где мы жили»^[70], и его собственного универсума^[71].

Среди книг его отрочества нельзя не отметить и Антонена Арто, хотя тогда были доступны лишь немногие его тексты.

Если попытаться вспомнить, когда мне впервые попалось имя Антонена Арто, это, несомненно, было при чтении Бланшо, который ссылался на «Переписку с Жаком Ривьером». Я тогда прочел эти письма Арто и в силу определенной идентификации начал симпатизировать этому человеку, который говорил, что ему нечего сказать, что ничто ему не было продиктовано, хотя в нем, однако, жила страсть, влечение к письму, а потом, несомненно, и к театру…

Откуда все-таки взялась эта юношеская идентификация с Арто? В подростковом возрасте (который продлился до 32 лет) мне страстно захотелось писать, но я не писал, у меня было это чувство пустоты: я знал, что мне надо писать, я должен писать, но в глубине души у меня не было ничего такого, что не было бы похоже на уже написанное. Когда мне было 15 или 16 лет, я помню, что у меня появилось ощущение протейности – это слово я нашел у Жида, и оно мне очень нравилось. Я мог принять какую угодно форму, писать в какой угодно тональности, хотя и знал, что она не моя; я отвечал на то, что от меня ждали, или же я находил себя в зеркале, которое протягивал мне другой. И говорил себе: я могу написать все, следовательно, я ничего не могу написать^[72].

Как и многие другие подростки, он ведет личный дневник, заполняя маленькие школьные тетради автобиографическими признаниями и размышлениями о прочитанном. Еще он любит писать на скатерти из розовой бумаги, которую кладут на стол, а потом вырезать из нее понравившиеся фрагменты. Хотя роман влечет его меньше, это не мешает ему придумать в 15 лет сюжет о похищении дневника и шантаже.

В это время Жаки очень интересуется литературной жизнью. Как преданный адепт, он читает журналы и литературные приложения, порой вслух. Необходимо отметить, что столица Алжира стала к концу войны и в начале послевоенного периода своего рода второй культурной столицей Франции. Эдмон Шарло, опубликовавший первые книги Камю, основал в конце 1942 года серию «Книги Франции времен войны»; он переиздает в ней «Молчание моря» Веркора, а потом издает «Воображаемые интервью» Жида, «Армию теней» Кесселя, а также произведения Жюля Руа, Макса-Поля Фуше и многих других. Журнал L’Arche, которым руководит кабильский поэт Жан Амруш, считает себя соперником «Нового французского журнала» (NRF), запятнанного коллаборацией. В 1947 году Эммануэль Робле основывает Forge, в котором вскоре постоянными авторами становятся такие писатели, как Мохамед Диб и Катеб Ясин^[73].

Деррида пишет в этот период стихотворения, которые, по его словам, позже он будет презирать и попытается их уничтожить, за исключением одного, процитированного в «Похоронном звоне»: «Glu de letang lait de ma mort noyée» («Клей пруда молоко моей утонувшей смерти»)^[74]. Но в те годы он обращается в некоторые журналы. В марте 1947 года Клод Бернади, редактор Périples, revue de la Méditerranée, заверяет его, что испытал «истинное удовольствие», прочитав эти стихи: «У вас замечательный талант, над которым вы обязательно должны работать»^[75]. Он обещает опубликовать одно из стихотворений в следующем номере журнала, но Périples перестает выходить до того, как этому обещанию было суждено сбыться. Впрочем, в тот же год были изданы некоторые другие тексты в небольших журналах, которые я не смог найти.

Хотя у Жаки для его возраста исключительная начитанность, он не числится в хороших учениках. После исключения из шестого класса лицея учебой он занимается с ленцой, и в некоторых предметах у него серьезные пробелы. В математике и латыни, а также в современных языках он очень слаб, но его это мало волнует. Однако когда в июне 1947 года он проваливается на первой части выпускных экзаменов, то очень расстроен. Все лето он занимается не покладая рук, взяв за привычку вставать рано утром, и в сентябре с успехом сдает экзамены. «Его словно бы подменили», – вспоминает брат Рене.

Потом он уходит из лицея Бен-Акнун, чтобы поступить в лицей Эмиль-Феликс-Готье – почтенное заведение в центре столицы Алжира. Его преподаватель философии Жан Шоски особенно славится своим «незабываемым произношением, растягивающим последние слоги и не стесняющимся нагружать гласные тяжелыми ударениями и циркумфлексами», а также своим большим черным зонтом, с которым он, по словам некоторых учеников, никогда не расстается. «Если вас спросят, почему вы пришли в Эмиль-Феликс-Готье, скажите, что для того, чтобы заниматься философией с Шоски!» – объявил он уже на первом занятии. По словам одного из его тогдашних учеников, это был «непредсказуемый, вызывающий немедленную симпатию человек, выдумщик, порой манерный, временами он был почти невыносим, но все же он ставил мозги на место и был, бесспорно, оригиналом, блистал интеллектом и обладал даром мышления одновременно ясного, элегантного и точного. А в некоторые мгновения и искрящегося – какие у него были заходы (особенно о Канте)! Настоящий большой философ…»^[76]. У нас нет никакой информации о том, какое влияние этот преподаватель оказал на Деррида. Известно только, что из всего прочитанного в это время больше всего его трогают произведения Бергсона и Сартра.

И именно в этот последний учебный год матери Жаки, давно страдающей почечными коликами, делают серьезную хирургическую операцию. Камень настолько велик, что ей придется удалить всю почку. В личных записях 1976 года Деррида в немногих, но очень важных словах коснется значения для своих отношений с матерью этого события, завершившего долгий период напряженности.

Операция моей матери.

Этим моментом я датирую «примирение» с ней. Описать его как можно конкретнее. Частые посещения клиники. Страх во время операции. Ее смягчившееся удивление при виде моей заботливости. Мое собственное удивление. Конец войны. Отношение, превратившееся в «учебу», и т. д., и т. п.^[77]

В период сдачи выпускных экзаменов у Жаки очень смутное представление о том, чем он хотел бы заниматься дальше. С 14 или 15 лет он считает, что должен писать, лучше всего заниматься литературным творчеством. Но поскольку он ни на мгновение не помышляет, будто этим можно заработать на жизнь, долгое время «единственным возможным, если не желанным, занятием»^[78] ему кажется профессия преподавателя литературы. После знакомства с философией этот проект несколько меняется:

В выпускном классе я начал по-настоящему читать философию, и, поскольку в это время я узнал, что, не обучившись греческому в лицее, я не смогу участвовать в конкурсе на место преподавателя литературы, я сказал самому себе: почему бы не соединить одно с другим и не стать преподавателем философии? В то время главными образцами для подражания, такими как Сартр, были люди, занимавшиеся одновременно литературой и философией. Таким образом, мало-помалу, не отказываясь от литературного письма, я начал думать, что в профессиональном плане лучшим вариантом является философия^[79].

В одном впечатляющем интервью 1989 года под названием «Этот странный институт, называющийся литературой» Деррида еще лучше объяснит свои тогдашние колебания:

Я, бесспорно, колебался между философией и литературой, не отказываясь ни от того, ни от другого, ища, наверное, впотьмах место, отправляясь от которого историю этой границы между ними можно было бы продумать или даже сместить – в самом письме, а не только в исторической или теоретической рефлексии. А поскольку и сегодня меня интересует то, что, строго говоря, нельзя назвать ни литературой, ни философией, мне кажется забавным думать, что мое юношеское, так сказать, желание подтолкнуло меня к некой форме письма, которая не относилась ни к тому, ни к другому^[80].

Эти тесно сплетенные друг с другом искания обретут вполне конкретное воплощение. Через несколько дней после объявления результатов выпускных экзаменов Жаки случайно слышит на «Радио Алжира» передачу по профессиональной ориентации. Преподаватель литературы хвалит в ней «предподготовительные курсы»^[81] в Высшую нормальную школу, открытое и многостороннее обучение, которое позволяет не спешить со специализацией: он, в частности, рассказывает, что там в 1932–1933 годах учился Альбер Камю. Деррида, который никогда не слышал о Высшей нормальной школе, уже на следующий день отыщет этого преподавателя и запишется на предподготовительные курсы лицея Бюжо, в хорошо известный класс, где собираются ученики со всего Алжира. Именно здесь он встретит Жана-Клода Парьента и Жана Домерка, с которыми подружится и которые уедут в Париж одновременно с ним.

«На предподготовительных курсах в Бюжо было достаточно много уроженцев Орании, – вспоминает Парьент. – Также была группа из Константины. Но оригинальность их определялась отчасти тем, что это был смешанный класс, тогда как другие учебные заведения были еще раздельными – для девочек и мальчиков. Как правило, ученики приходили туда, чтобы подготовиться к поступлению в высшее учебное заведение, а потом продолжали обучение на филологическом факультете Алжира. Немного было тех, кто, как мы, нацеливался на поступление в Высшую нормальную школу. Присутствие девочек несколько меняло атмосферу в классе: отношения между нами были повежливее, чем в прежних наших классах, и нам очень завидовали ученики из других классов лицея. Но в целом это не имело какого-то большого значения. Хотя Деррида легко общался с девочками, я не помню, чтобы в этом классе у него была какая-то подружка»^[82].

Хотя Жан-Клод Парьент был прекрасным учеником, он поступил на второй год предподготовительных курсов. Дело в том, что, хотя Бюжо предлагает полный цикл подготовительного обучения по точным наукам, в это время в Алжире еще нет собственно «подготовительных курсов» для поступления в «большие школы». Парьент собирается подать документы в Высшую нормальную школу в конце года прямо из Алжира. Этот план не представляется таким уж абсурдным, поскольку обучение в этом классе достаточно качественное. Поль Матье, преподаватель литературы, которого Деррида слышал по радио, – гуманист старой закалки. Выпускник Высшей нормальной школы, он по-прежнему боготворит это заведение на улице Ульм и призывает своих лучших учеников сделать все, чтобы туда «проникнуть». Но его уроки, построенные на литературной истории в стиле Лансона, остаются слишком классическими, чтобы воодушевить Деррида. Ему же Жаки обязан и серьезными уроками по латыни, которая дается ему непросто. По истории занятия ведет Люсьен Бессьер. На него сильное влияние оказала война, с которой он вернулся с несколькими наградами. Он дает много точных сведений, но уроки его, по мнению большинства учеников, слишком затянуты.

Преподаватель философии Ян Чарнецкий – прогрессивный протестант, который впоследствии будет одним из отважных подписантов «Манифеста 121». Ученик Ле Сенна и Набера, придерживающийся традиции французского идеализма и спиритуализма, он, однако, интересуется и вопросами эпистемологии, и другими философскими течениями. Его уроки очень рационалистичны, даже суховаты, но он скорее нравится Деррида, интересы которого в науке начинают уточняться. «У меня был замечательный преподаватель на предподготовительных курсах, – скажет он в интервью Доминику Жанико. – Он читал нам курс по истории философии, очень объемный и точный, в котором осветил весь материал – от досократиков до современности». Среди документов, сохранившихся в Специальной коллекции университета Ирвайна, есть многочисленные конспекты и другие записи, связанные с этим курсом.

Именно от Яна Чарнецкого Деррида впервые услышал о Мартине Хайдеггере. Он спешит достать единственное доступное в те времена французское издание Хайдеггера «Что такое метафизика?», представляющее собой подборку текстов, переведенных Анри Корбеном. «Вопрос тревоги, опыта ничто, предшествующего отрицанию, очень подходил моему личному настроению, намного больше холодной гуссерлевской дисциплины, к которой я пришел лишь много позже. Что-то во мне было созвучно этому настроению, которое ощущалось в эту эпоху, сразу после войны»^[83]. Благодаря Чарнецкому Деррида начинает также читать Кьеркегора, одного из тех философов, которые будут притягивать его сильнее других и верность которым он сохранит на всю жизнь.

И все же главным автором в этом году является Сартр, находившийся тогда на вершине своей славы. Жаки начал читать его в последнем классе средней школы, но только на предподготовительных курсах он по-настоящему погружается в его работы. Готовя большой доклад на тему «Сартр, психология и феноменология», он прочтет «Бытие и ничто» в библиотеке столицы Алжира, также он интересуется и такими его более ранними работами, как «Воображение», «Воображаемое» и «Очерк теории эмоций». В докладе Деррида подчеркивает влияние Гуссерля на Сартра, хотя пока он еще близко не знаком с работами великого немецкого феноменолога.

Параллельно с «Бытием и ничто» он читает «Тошноту» в состоянии «какого-то экстатического ослепления», «сидя на скамейке в сквере Лаферьер, поднимая порой глаза к корням, цветущим кустам и пышной растительности, словно бы для того, чтобы убедиться в их избыточном существовании, и испытывая при этом сильнейшее чувство „литературного“ отождествления»^[84]. Многие годы спустя он будет по-прежнему восхищаться этой «литературой, основанной на философской „эмоции“». Страсть к Сартру распространяется и на работу «За закрытыми дверями», постановку которой он посетит, а также на журнал Les Temps modernes и первые тома «Ситуаций».

Даже если впоследствии Деррида часто называл влияние Сартра пагубным и даже катастрофическим, в то время автор работы «Что такое литература?» для него, как и для многих других, безусловно важен.

Я признаю свой долг, зависимость, огромное влияние и более чем заметное присутствие Сартра в годы моего ученичества. Никогда я не стремился его избежать… когда я проходил курс по философии, на предподготовительных и на подготовительных курсах, не только мысль Сартра, но также его фигура, личность, соединяющая в себе философское желание и литературное, были для меня тем, что несколько неумно называют образцом, ориентиром^[85].

И именно благодаря Сартру он открывает некоторых писателей, которые будут иметь особое значение для него. Впрочем, он сам без обиняков заявляет об этом: «Впервые я увидел имена Бланшо, Понжа или Батая… в „Ситуациях“… Я начал читать статьи Сартра об этих авторах до того, как прочел их самих». Что касается «Бытия и ничто», это произведение ему покажется «в философском отношении слабым», когда он всерьез займется чтением трех больших Н: Гегеля, Гуссерля и Хайдеггера (Hegel, Husserl, Heidegger). По словам Деррида, творчество Сартра, если исключить «Тошноту», не является, впрочем, и великой литературой, но оно остается «безусловно важным» для его личной истории, как и для истории всего его поколения.

Начало изучения творчества Сартра совпадает с пробуждением у Деррида интереса к политике. Конечно, нужно воздержаться от анахронизма: даже если в ретроспективе ужасная Сетифская резня представляется началом Алжирской войны, в то время позиции Жаки не антиколониалистские, а классические реформистские, как, впрочем, и позиции Французской коммунистической партии:

Когда я учился на предподготовительных курсах в Алжире, я постепенно сблизился с алжирскими «левыми» группами. В эти годы, 47-й, 48-й и 49-й, там был Мандуз… Я входил в группы, у которых была позиция, стал политически более подкован. Не выступая за независимость Алжира, мы были против жесткой политики Франции. Мы были за деколонизацию путем преобразования статуса, закрепленного за алжирцами^[86].

Во многих отношениях предподготовительные курсы были, похоже, счастливым временем. Жаки, вошедшего в группу юношей и девушек с такими же интересами, как у него, не волнует ни один экзамен. Но в целом у него хорошие результаты, а по философии он второй из семидесяти. Его друг Жан-Клод Парьент, лучший ученик в классе, готовится к конкурсу в школе на улице Ульм, но проваливается, сильно отстав от остальных абитуриентов. Это убеждает Деррида в том, что не стоит идти той же дорогой. Чтобы иметь серьезные шансы на поступление в Высшую нормальную школу, нужно, говорит он себе, быть в метрополии. Точно так же, как Парьента и Домерка, его принимают в лицей Людовика Великого – самый престижный французский лицей, в котором некогда учились Виктор Гюго и Шарль Бодлер, Ален-Фурнье и Поль Клодель, Жан-Поль Сартр и Морис Мерло-Понти. Даже если эта учеба означает значительные финансовые жертвы для родителей Жаки, они готовы поддержать блестящего ученика, которым он стал в выпускном классе средней школы. Естественно, речь о съеме комнаты не идет, он станет интерном в лицее Людовика Великого. Жаки ни о чем таком даже не задумывается.

Глава 3 В стенах лицея Людовика Великого. 1949–1952

В конце сентября 1949 года наступает долгожданный и одновременно тяжелый момент отъезда в Париж. Для Жаки это первое настоящее путешествие: впервые он оставляет родителей, впервые поднимается на корабль, впервые садится на поезд.

Весь путь на пароме «Город Алжир» оказывается сущим адом – с жуткой морской болезнью и двадцатью часами почти не прекращающейся рвоты. В Марселе он ничего не увидит и сразу отправится в Париж. После длинного дня в поезде прибытие в столицу, мечты о которой были навеяны столькими книгами и фильмами, оказывается жестоким разочарованием, «мгновенным низвержением»^[87]. Все в этом дождливом и грязном Париже кажется ему печальным и серым. «Из Алжира, белого города, я прибыл в Париж, город черный, ведь Мальро тогда еще не добрался до фасадов, чтобы почистить их»^[88]. Но самым мрачным оказывается дом под номером 123 на улице Сен-Жак – лицей Людовика Великого, куда Жаки попадает 1 октября.

Ученик номер 424, Деррида, как и все интерны, от восхода до заката обречен носить серую робу. Суровая дисциплина, драконовский распорядок дня. В огромной спальне – ни капли приватности, нет даже штор между кроватями. Гигиена сведена к жесткому минимуму: мыться приходится только холодной водой, даже зимой. Еда в столовой столь же посредственна, сколь и скудна – лишения послевоенных лет еще дают о себе знать. Жаки чувствует себя заключенным. Эти несколько дней одиночества до начала учебного года пробуждают детский ужас перед школой: «неделя отчаяния и детских слез взловещем интернате „Baz’Grand“»^[89], как прозвали лицей.

Письмо, которое Фернан Ашарок отправил своему дорогому Жаки вскоре после начала учебы, должно быть, произвело на того странное впечатление. «Малыш» надеется, что его старый друг уже посмотрел Париж; он думает, что тому очень повезло, поскольку он там живет. Побывал ли уже Жаки в «знаменитом квартале Сен-Жермен-де-Пре», видел ли «гостиницу „Royal Saint-Germain“, где у Жана-Поля Сартра была своя штаб-квартира?» Сходил ли в клуб «Saint-Germain» и в театр «Vieux Colombier»? Конечно, все эти более или менее мифические места Парижа экзистенциалистов расположены неподалеку от улицы Сен-Жак, но выход учеников за пределы лицея строго регламентирован. В любом случае в Алжире, продолжает Ашарок, умы занимают совершенно другие вопросы: смерть боксера Марселя Сердана «потрясла весь город, в том числе тех, кто за спортом не следит»^[90].

Остаются уроки, которые Жаки прилежно посещает. Разве он не в самом престижном лицее Франции, чьи показатели успешного прохождения конкурса в Высшую нормальную школу, без сомнения, наилучшие? Но и с этой точки зрения лицей Людовика Великого его скорее разочарует. Блеску здесь предпочитают основательность, и в большинстве дисциплин царит довольно школярский подход.

Если бы Деррида учился в соседнем лицее Генриха IV, соперничающем с Людовиком Великим, преподавателем философии у него был бы Жан Бофре, один из главных «проводников» Хайдеггера во Франции и адресат «Письма о гуманизме». Этьен Борн, которого он будет слушать шесть часов в неделю вместе с остальными учениками подготовительного курса № 2, куда менее харизматичен. Ученик Алена, поклонник Эммануэля Мунье и Габриэля Марселя, Борн – оплот Народного республиканского движения. Этот католик так часто публикуется в La Croix и Esprit, что некоторые за глаза называют его «борзописцем епископата». Во внешности и жестикуляции Борна есть что-то карикатурное: очень худой, он вечно покачивается, играя часами. Кажется, речь доставляет ему такое страдание, что слушатели всякий раз боятся, «что в конце фразы он умрет». Он «конвульсивно дергает руками» и, жестикулируя, изрыгает «первые слоги некоторых слов, как бы выделяя их курсивом»^[91]. Все это не мешает ему быть хорошим преподавателем, который учит искусству сочинения и тому, как быстро состряпать хороший 20-минутный доклад на любую тему.

Уже с первых выполненных Деррида заданий Борн оценил его философские качества: «дар анализа, чуткость к проблемам, вкус к формулировкам». Баллы – в диапазоне от 12,5 до 14 из 20, что по местным меркам совсем недурно. Однако комментарии зачастую суровы. Отсылки к Хайдеггеру, множащиеся под пером Деррида, раздражают Борна. «Вы используете экзистенциалистский язык, который следовало бы прояснить», «не слишком буквально имитируйте экзистенциалистский язык», – помечает он на полях многих сочинений, безжалостно зачеркивая все, что, на его взгляд, к делу не относится.

В начале этого года Жаки много общается с Жаном-Клодом Парьентом, тогда же прибывшим из Алжира. «Нас сближало общее увлечение философией, – вспоминает Парьент, – оно же одновременно порождало в нас некоторое соперничество, хотя оставалось оно чисто интеллектуальным. Мой интерес к вопросам эпистемологии удивлял Жаки, а его ссылки на экзистенциалистов (Кьеркегора) или феноменологов (уже тогда он говорил о Гуссерле и Хайдеггере) оставляли меня равнодушным. Помню один спор, тему которого забыл, но, как это бывает на первых этапах образования, она наверняка была весьма амбициозной. Жаки завершил спор, заявив: „Не понимаю, чем рефлексия о науках может прояснить философские вопросы“. Разделявшая нас дистанция никак, однако, дружбе не мешала. Я ощущал в нем подлинную глубину мысли, только выражалась она в странных для меня формах»^[92].

В то время между интернами и экстернами лицея Людовика Великого существует настоящая граница. Экстерны и интерны, учащиеся на многолюдных подготовительных курсах, образуют две довольно разные группы, но их роднит презрение к тем, кто учится по другую сторону улицы Сен-Жак, в Сорбонне, вдали от святая святых французского высшего образования – «больших школ», Grandes écoles.

Деррида не представляется случая познакомиться с экстернами: обедают они у себя дома, а из лицея уходят, как только заканчиваются лекции – во второй половине дня. Пьер Нора, Мишель Деги или Доминик Фернанде относятся как раз к таким хорошо одетым и сытым парижанам из хороших семей. Интерны, такие как Мишель Серр, Жан Бельмен-Ноэль и Пьер Бурдье, – провинциалы, часто скромного происхождения. Серая форма, которую они все время носят, позволяет их тут же опознать: во многих отношениях они – пролетарии подготовительных курсов.

В сравнении с этим жестким социальным барьером алжирское происхождение кажется невинной деталью. К тому же это заморское происхождение создает особый экзотический престиж, так что три ученика, прибывших из Алжира осенью 1949 года – Парьент, Домерк и Деррида, – чувствуют себя увереннее большинства маленьких провинциалов. Несколько раз, как вспоминает Жан-Клод Парьент, они развлекали своих сотоварищей импровизациями сценок из алжирской жизни. «Жаки, у которого была очень смуглая кожа и крепкое телосложение, хорошо говорил на патауэте, языке простолюдинов Алжира, в частности портовых рыбаков. Контора его отца находилась возле порта, на одном из ведущих к нему спусков, так что Жаки наверняка там часто бывал». Еврейство тоже не вызывало особых проблем: в среде, подобной той, что сложилась в лицее Людовика Великого в послевоенные годы, оно не является поводом ни для притеснений, ни для чествований. Какие-то ученики могли выражать антисемитские настроения, но достаточно общие и как бы не касающиеся лично их соучеников-евреев.

Все выпускники лицея признают, что интерны жили весьма некомфортно. «В 1949 году уровень жизни во Франции был еще низкий, а наш интернат был еще и старого образца: спали мы в огромном дортуаре с небольшими шкафчиками у изголовья кроватей и несколькими умывальниками у входа. Свет тушили в 21.30. Питание было настолько скверным, а меню – таким скудным, что мы в знак протеста не раз устраивали голодовки. Деррида еще больше, чем большинство из нас, страдал от такого образа жизни, от постоянного тесного соседства с одноклассниками, не говоря уже о проблемах со здоровьем, из-за которых эта диета была для него особенно вредной»^[93]. Что касается дисциплины, то она была столь же строгой, сколь и школярской. Надзиратель следил за самыми незначительными отлучками, даже если речь шла о том, чтобы купить полубагет в булочной на углу Сен-Жак и Суффло, пытаясь обмануть чувство голода. Несколько раз Деррида и его товарищи попадаются на мелких опозданиях или самоволках. Они питают глубокую неприязнь к старостам – порой их ровесникам, – которые с удовольствием злоупотребляют своей маленькой властью.

Теснота и суровый быт обостряют отношения между интернами. Во время полдника в классе витают запахи харчевни – ученики из провинции делятся со своими товарищами едой, отправленной им родственниками. Через несколько недель у Жаки завязывается дружба с несколькими учениками, среди них – Робер Абирашед, приехавший из Ливана. «Деррида и я, – вспоминает он, – оба мы были средиземноморцами с не таким, как у других, темпераментом. Мы любили поговорить, и это нас сближало. Кроме того, у каждого из нас в Париже был дядя, и по забавному совпадению жили они по соседству друг с другом – на улице Феликса Зима в двух шагах от кладбища Монмартра. Мы часто ходили к ним по воскресеньям на обед наесться вдоволь, даже если приходилось терпеть не самые увлекательные разговоры. По возвращении у нас всегда была уйма смешных историй»^[94]. У дяди и тети «Зим», как их называл Жаки, он встречает время от времени своего брата Рене, живущего в Париже с 1947 года: он стажируется в аптеке провизором, что обязательно для завершения учебы на фармацевта. Когда братья впервые встретились в Париже, Рене не смог скрыть удивления при виде Жаки в длинной серой робе: у некогда неуживчивого подростка, увлеченного читателя литературных журналов, теперь манеры и облик заключенного.

Другой близкий друг в этом году – Жан Бельмен-Ноэль из Экс-ле-Бен. «Наверное, я действовал на Жаки успокаивающе, ведь в отличие от него у меня был легкий нрав. Я хорошо спал и мог переварить почти что угодно. Часто мы просили ночного дежурного разбудить нас в 5 утра, чтобы поработать часа два до пар. По договоренности с дежурным мы вешали свои полотенца на спинку кровати, и он шлепал нас по ногам. Иногда я сам вешал полотенце на кровать Жаки, чтобы заставить его работать. Раньше он нигде не учил греческий, но знал, что язык может ему скоро понадобиться, так что я давал Жаки два-три урока в неделю, а он, в свою очередь, служил мне философским словарем. Среднее образование я получил в религиозном коллеже, поэтому никогда не слышал о Гегеле и Шопенгауэре, тем более о Ницше и Гуссерле. Чаще всего Жаки давал очень точные ответы на мои вопросы, но бывало, что его слишком заклинивало на одной теме. У него были некоторые странности, и он мог вдруг замкнуться в себе»^[95].

Дружеские отношения молодых людей держатся не только на совместной учебе. После занятий и до их начала они иногда устраивают партии в покер, в котором оба блистают. «Мы нашли способ зарабатывать немного денег за счет нескольких экстернов побогаче, таких как Андре Тюбёф, Доминик Фернанде и Мишель Деги. Мы договаривались повышать друг на друге ставки и так обзаводились парой монет для прогулок по городу».

Но эти прогулки случались редко. По четвергам у интернов три свободных часа, и они используют их, чтобы сходить в кино – в «Шампо» на углу улиц Эколь и Шампольон. Билеты там были совсем не дороги. Спустя много лет Деррида скажет: «Кино сопровождало меня всю мою трудную, гнетущую студенческую жизнь. В этом смысле оно действовало на меня как наркотик, тонизирующее средство. Это был мир, куда можно было сбежать»^[96]. Как и в алжирский период, смотрят они в основном американские фильмы – как можно более развлекательные, забывающиеся почти сразу же – в противовес классической синефилии.

Бельмен-Ноэль и Деррида, когда у них есть разрешение, гуляют субботними вечерами, следя за тем, чтобы вернуться до 23 часов. Они регулярно наведываются к букинистам на набережных, пытаясь раздобыть недорогие книги. Именно там находят они, в частности, свои первые тома Фрейда. Что касается кафе, то у них два любимых места – «Майе» и «Капуляд» на углу бульвара Сен-Мишель и улицы Суффло, напротив Люксембургского сада. «Мы говорили о литературе и философии, а еще о спорте и девушках, – вспоминает Жан Бельмен-Ноэль. – Сближало нас и то, что в сексуальном плане невинными мы уже не были, а это было редкостью для студентов в эти годы, тем более на подготовительных курсах. В мире, куда молодые люди попадали еще девственниками, мы оба ими не были: я – потому, что вырос в курортном городе и там были некоторые возможности, он – благодаря столичным борделям Алжира. Жаки гордился этим опытом как определенным превосходством. Мы встречали на «Буль-Мише», то есть на бульваре Сен-Мишель, много машинисток, продавщиц, и некоторые из них были не такими недотрогами, как студентки. Уже тогда Жаки показал себя искусным соблазнителем… Все это совмещалось в нем со вспышками мистицизма и религиозности, с жаждой абсолюта, о чем свидетельствовали его личные записи, которые он давал мне иногда читать. Помню одну поэму: она начиналась весьма в стиле Валери, а заканчивалась строфами почти клоделевскими. Лишь две или три первые строфы были правильными, ритмичными, но скованность конвенциями чем дальше, тем больше ослабевала. Уже тогда он не желал придерживаться какой бы то ни было нормы».

В то время Деррида достаточно близок с Жаном Бельмен-Ноэлем, который приглашал его домой, в семью, на пасхальные праздники. Так Экс-ле-Бен становится для Жаки первым после Парижа французским городом, где он побывал. Был и другой опыт, сближавший молодых людей на протяжении первого года подготовительных курсов. Театральная труппа лицея Людовика Великого, снискавшая определенную репутацию, решила поставить драму Шиллера «Дон Карлос». Так как репетиции проходили в «музыкальной комнате», уютной и лучше отапливаемой, чем остальные помещения лицея, Бельмен-Ноэль и Деррида вызываются на роли воинов с алебардами. Для них подготовка спектакля является прежде всего поводом продлить вечерние бдения.

Именно на репетициях Деррида впервые замечает Жерара Гранеля, с которым в будущем будет часто пересекаться. Блестящий студент, по мнению некоторых, «принц философии», Гранель с прошлого года принят в Высшую нормальную школу и в лицее бывает исключительно для участия в пьесе, в которой играет главную роль. И восхищенный, и раздраженный гонором и галантностью юного актера, Деррида никогда не забудет эту «первичную сцену», отметившую начало их связи:

«Первой встречей» это не назовешь, ведь он меня тогда даже не замечал… Эта асимметрия, державшая меня в тени… уже предвещает в чем-то судьбу нашей будущей дружбы… В «Дон Карлосе» я, обычный статист, изображал темного и бессловесного испанского «гранда» с бородой, такой же черной, как и его расшитый бархатом камзол. Из тьмы анонимности, в коей пребывал я, он представлялся самой славой, и, коленопреклоненный, он расточал вокруг себя свет^[97].

К концу года Деррида несколько отдаляется от Бельмен-Ноэля и сходится с Пьером Фуше и особенно с Мишелем Монори. Последний на протяжении лет десяти будет самым близким другом Жаки. Монори – уже два года интерн в Людовике Великом. Он учился там на предподготовительных курсах, но с первого года подготовительных курсов ему пришлось уйти из-за туберкулеза. Стеснительный и сентиментальный, он играет на органе, любит театр, зачитывается «Большим Мольном» Алена-Фурнье. Кроме того, Мишель – из тех ревностных католиков, которые «ходят-в-церковь». Их общение становится теснее после одного вечера в «Лисимахе», греческом ресторане, расположенном за книжным магазином «Жибер». С тех пор они помногу и подолгу беседуют, и разговоры нередко окрашены в восторженные тона; молчаливо прогуливаются по бульвару Сен-Мишель, по набережным. Жаки дарит Мишелю только что вышедшую «Тяжесть и благодать» Симоны Вейль. Тот отвечает на дар маленьким изданием Ван Гога с цветными репродукциями. Он часто поражается своему другу: ему кажется, будто Жаки родился, все уже прочитав, даже всего Платона^[98].

Судя по отметкам Деррида по философии, завидовать и впрямь было чему. В первом триместре у него лучшие результаты в классе со средним баллом 14 и более чем позитивной оценкой Этьена Борна: «Образован. Одарен. Вдумчив. Качественные результаты». Во втором триместре он второй, возможно, после Парьента: средний балл – 14,5, сопровождающийся такой похвалой: «Первоклассные философские качества». Увы, философия – далеко не единственный предмет, влияющий на поступление в Высшую нормальную школу. В эти годы специализации в конкурсе нет, а процедура отбора устроена так, что позволить себе малейший недочет хотя бы по одной дисциплине нельзя. Так, если оценки по истории, географии и французскому в порядке – «ценные достижения, которые необходимо развивать», английский «еще не на должном уровне», а в немецком «нужно поднажать»^[99]. Что касается латыни, Деррида хромает в переводе на французский и более чем посредствен в переводе с французского: балл у него не выше 2,5. Чтобы появился шанс пройти конкурс, нужно позаниматься латынью с товарищами, лучше владеющими предметом.

Вопреки неровным результатам Жаки полагается на свою счастливую звезду, уверенный, по крайней мере в этом году, что рано или поздно пройдет конкурс. Прогуливаясь как-то с Жаном Бельмен-Ноэлем и оказавшись перед зданиями Школы на улице Ульм, он уверяет товарища, что оба туда поступят, – предсказание, между прочим, оправдалось. В другой день на площади Пантеона он останавливается перед фасадом «Отеля великих мужей», воспетого Андре Бретоном в «Наде», и роняет: «Все же мне надо бы провести здесь ночь».

В ожидании счастливых событий он готовится к экзаменам, пичкая себя макситоном – амфетамином, продававшимся тогда свободно (сам Сартр был его большим поклонником). И без того хрупкий сон еще более нарушен. Жаки появляется в огромных залах по улице Аббатства де л’Эпе перевозбужденным, зато несколько раз клюет носом над своими работами. Балл по письменному экзамену оказывается ниже проходного. Во всяком случае, на другое он и не рассчитывал: провалить конкурс после первого года подготовительных курсов считается нормальным. Мало тех, кто проходит сразу. Для большинства первая попытка – скорее генеральная репетиция. А также повод пойти послушать, как сдают устный экзамен те из его соучеников, кто, как Парьент, допущен к сдаче. Философию принимают Владимир Янкелевич и Морис Мерло-Понти. Это единственный раз в жизни, когда Деррида увидит автора «Феноменологии восприятия».

Лето Деррида проводит в Эль-Биаре, постоянно переписываясь с Мишелем Монори. И если им тяжело дался этот год в интернате, возвращение в отчий дом тоже совсем не воодушевляет. Жаки трудно найти общий язык с друзьями юности, теперь он воспринимает себя как «испорченного алжирца»:

И для меня каникулы страшно монотонны и лишены тонуса. На самом деле мне не терпится вернуться если не к работе и активной жизни, то хотя бы к парижской зиме вдали от семьи, рядом с тобой и с другими. Здешний климат меня утомляет, а с людьми отношения либо отстраненные и полные непонимания, либо естественные и животные. Более того, часто меня это даже не приводит в отчаяние, а это предел подавленности^[100].

Когда может, Жаки сопровождает отца в его поездках, в частности в Кабилию, которую он особенно любит. «Это самые утомительные, но и самые интересные дни». В остальном он чувствует себя «как никогда больным и неврастеничным… Я позволяю себе самые простые удовольствия; играю в бридж, покер, езжу на машине, сажусь в поезда, наслаждаюсь обществом людей, насколько я знаю – абстрактно – посредственных». Из-за слишком калорийной пищи, которой его кормят дома, он быстро набирает потерянные в Париже килограммы. Но его новая фигура ему совсем не нравится, и он пишет на обратной стороне фотографии, которую отправляет Мишелю: «Вот та огромная вещь, которой я стал. Не имею больше ничего общего с „самим собой“ и унываю еще и поэтому».

Большая часть писем молодых людей посвящена этим летом комментариям прочитанного. «Дневник» Жюльена Грина, который рекомендует другу Монори, Деррида не привлекает:

Простишь ли ты мою претензию, если я скажу тебе, что жанр «Личного дневника» – это жанр, который всегда чересчур искушал меня и от которого лично я слишком воздерживаюсь, чтобы быть снисходительным к слабостям и легким решениям, провоцируемым им у других.

Этими днями я перечитываю, например, «Дневник» Жида в издании Pleiadè, и Жида мне нужно объяснять бесконечной цепью определений, то есть мне нужно его аннулировать, чтобы не видеть в нем памятника глупости, наивности, если не интеллектуального изъяна, а ведь несколько лет назад Жид восхищал меня^[101].

Тем не менее Деррида с восторгом перечитал повесть Жида «Тесные врата». Он открывает Мориса Сакса, по его мнению, замечательного.

По традиции Жаки переходит в другой класс, из К2 в K1, оставшись на второй год. Но большинство его товарищей остаются с ним; новые – только преподаватели. Существенное изменение в преподавании философии: христианского демократа Этьена Борна сменяет Морис Савен, ученик Алена. Он переходит сюда из лицея Фенелона, где, говорят, ему находят замену из-за его слишком явной склонности к девушкам: некоторые из них тем не менее продолжают под любым предлогом встречаться с ним у входа в лицей Людовика Великого. Литературного склада ума, страстный любитель театра, Савен регулярно публикуется в Les Temps modernes, Le Mercure de France и La Table ronde. На лекциях он иногда упоминает Пруста и Равеля, Башляра и Фрейда, рекомендуя в то же время не ссылаться на них на конкурсе.

Несмотря на эти несколько модернистские наклонности, стиль Деррида, похоже, оценен Морисом Савеном не столь высоко, как Этьеном Борном. Его первая работа получает всего 11,5 балла из 20, что, впрочем, для лицея Людовика Великого нормально. Оценка суровая, но внимательная: «Бесспорно, в том, кто здесь держит перо, присутствует философ. Что касается исторической части, на этих страницах слишком много философии. Потому что от философии, если ее свести к резюме, ничего не остается. Но когда вы беретесь за анализ, то, несмотря на слишком „специализированный“ и герметичный язык, ваш текст становится очень интересным и приобретает ряд хороших качеств». На полях одного и впрямь мудреного абзаца Савен отмечает: «Признаюсь, мне очень трудно следовать за ходом мысли. Подумайте о читателе…». Деррида окончил работу в не слишком академическом стиле – двумя с половиной страницами «маргиналий». Это серия коротких абзацев, написанных почти как афоризмы и совершенно оторванных от главной идеи работы. Последняя запись занимает всего одну строку и к предложенной теме относится лишь косвенно: «Любовь: отдаться несоизмеримому; безумию». «Интересно, но бесполезно», – сухо отмечает Савен^[102].

На второй год подготовительных курсов Жаки и правда чувствует порой, что вот-вот соскользнет в безумие. Дисциплина в интернате давит на него пуще прежнего. Холод, плохая гигиена, скудное питание и отсутствие всякого личного пространства становятся для него невыносимыми. Вечерами то и дело его душат слезы, он не может работать и даже общаться с товарищами. Одна только связь – все более экзальтированная – с Мишелем Монори помогает ему держать удар. Работая вместе в «музыкальной комнате» – у Мишеля привилегия хранителя ключа, – они начинают писать новеллы и поэмы, которые не без опаски передают друг другу. Однако Жаки все чаще жалуется на какую-то «болезнь», столь же тяжелую, сколь и неопределенную. Все время на грани нервного срыва, он плохо спит, не может есть, его часто тошнит.

Декабрь 1950-го застал Деррида в самом что ни на есть подавленном расположении духа. По неизвестным причинам он не едет домой на рождественские каникулы, а остается в Париже, возможно, у дяди, так как интернат закрыт. Переживая подлинный приступ меланхолии, он изнывает вдали от друзей. В письме Мишелю Монори, начало которого, к сожалению, пропало, Жаки пытается объяснить свое смятение. С некоторых пор ему кажется, будто он вращается «в областях, которые слишком трудно если не исследовать, то по крайней мере познакомить с ними других, даже самого близкого друга». Отсутствие писем от Мишеля на протяжении многих дней ситуацию не улучшило. Подавленный как никогда, Жаки, возможно, думал о самоубийстве. Наконец пик кризиса, кажется, позади:

Итак, гроза миновала, а худшее в грозе – то, что она проходит, и я решил или почти решил вернуться в Алжир в этом триместре, если удастся договориться со «Штрасс» [«администрация» на студенческом жаргоне]. Твое письмо сначала поколебало мое решение, чтобы затем укрепить его. Но я увижу тебя в среду. Не могу даже держать в руке перо, и это всегда будет мне слишком тяжело^[103].

Молодые люди коротко видятся в Париже перед возвращением Жаки в Эль-Биар, к семье. Он в самом деле останется там на весь второй триместр, рискуя испортить себе год или даже быть отчисленным из лицея Людовика Великого. На первых порах он не может писать и тем более работать. Потом завязывается почти ежедневная переписка с Мишелем Монори – весьма любопытная, заслуживающая того, чтобы быть изданной отдельно: возможно, она так же важна для формирования Деррида, как и переписка юного Фрейда с Вильгельмом Флиссом. Хрупкий, лишенный какого бы то ни было стоящего собеседника в Алжире, Жаки доверяется ему без оглядки, что больше никогда не повторится. Что касается Мишеля, он, хотя и находится в недоумении по поводу таинственной болезни друга, тем не менее всегда благожелателен: «Ты говоришь мне о болезни, которую я в силу моего большого неведения и нехватки проницательности если и понимаю, то очень смутно». Он советует другу трудиться и отправляет ему упражнения по переводам на латынь. Жаки, однако, они не под силу. Написать письмо самому дорогому другу – уже испытание:

Жизнь здесь у меня очень печальная, невозможная, как-нибудь я расскажу тебе об этом подробнее. Все, что могу сказать о ней в письме, все, что я никогда не смог бы сказать, всегда будет меньше этого ужасного опыта… Я не вижу никакого естественного возможного выхода. Ах, если бы ты был здесь!..

Ни на что, кроме слез, я больше не способен… Оплакивать мир, оплакивать Бога… Я уже изнемог, Мишель, помолись за меня.

Я очень плох, Мишель, и я еще недостаточно силен, чтобы принять то расстояние, что нас разделяет. Поэтому я отказываюсь пытаться немного его преодолеть^[104].

Понемногу кризис сглаживается, уступая место «глухой, тихой печали». Уже три недели, как Жаки уехал из Парижа. Он работает и немного читает, «ожидая, пока истекут эти два месяца покаяния». Во избежание рецидива он любой ценой хочет стать экстерном после пасхальных каникул. А на ближайшее будущее он умоляет Мишеля писать ему «часто, очень часто». Он хотел бы, чтобы тот разузнал условия допуска в диетическую столовую, где еда наверняка подошла бы ему больше, чем в лицее Людовика Великого. Еще Жаки хотел бы, чтобы Мишель выслал сертификационные программы по латыни, французскому и истории философии, которые он должен будет сдать в Сорбонне, помимо конкурса в Высшую нормальную школу. По просьбе Мишеля, у которого трудности в философии, Жаки отправляет другу «несколько заметок о Прекрасном» для его следующей письменной работы, хотя и утверждает, что не удовлетворен ими. Эти 50 страниц усиливают восхищение, которое Мишель испытывает в отношении Жаки; благодаря им он получит свой лучший балл года.

Несмотря на трудности жизни интерна, Мишель Монори прилагает все усилия к подготовке возвращения Жаки. Он ищет комнату в аренду, которая бы соответствовала скудным средствам друга. Он находит дальнего знакомого, инспектора школьной гигиены, который обещает написать письмо, дающее разрешение Жаки питаться в диетической столовой. И отправляет другу несколько упражнений, хотя и думает, что готовить латынь в Алжире – дело наверняка не из простых: «Нужны эти черные стены и словари, которые еще не успели растащить, этот тяжелый запах пыли, старого табака и готовящейся еды»^[105].

Все такие же сентиментальные, письма Жаки становятся чуть менее мрачными:

Всего шесть недель, и мы снова будем вместе гулять, вместе думать и чувствовать и вместе молчать после долгих-долгих признаний, потому что тогда мы расскажем друг другу то, что эти письма сказать не могут. Познаем ли мы, Мишель, мгновения безмятежной доверительной радости? Я почти не верю, что могу без тебя, но смогу ли с тобой?.. Твой друг, который не бросит тебя никогда и который запрещает тебе об этом думать^[106].

К приготовлениям подключается и Жан Бельмен-Ноэль. Он пересылает Жаки сертификационные программы лиценциата с датами письменного экзамена по конкурсу в Высшую нормальную школу. Жан Домерк, в свою очередь, находит дешевую «комнатку для прислуги» у некой мадам Берар, подруги его семьи. В комнате, расположенной в доме 17 по улице Лагранж, в двух шагах от лицея Людовика Великого, нет ни отопления, ни воды, зато она залита солнцем, а вход – по отдельной лестнице. В любом случае представившаяся возможность почти невероятна, и Жаки тут же дает согласие. Еще не обретя былого равновесия, он не скрывает желания как можно быстрее уехать из Эль-Биара, так как едва ли возвращение к семейной жизни далось ему легче, чем режим интерната:

Я на самом деле не могу больше здесь. Я терпел эти условия в начале триместра, полагая, что моя работа будет плодотворной, что мое здоровье существенно улучшится. Но главное, я тогда только что оставил тебя, и ты все равно был рядом, и письма лишь подтверждали это чувство. Сейчас я как будто далеко, очень далеко… Мишель, не забывай меня, у меня нет ничего, кроме твоей дружбы^[107].

Увы, в то время, когда Жаки должен вернуться в Париж, Мишель уезжает с семьей в Шательро на все пасхальные каникулы. В последнем письме Деррида упоминает, что недавно перечитал «Тошноту». После испытания, которое он пережил, книга обрела для него новый смысл:

Я всегда работал лишь над тем, чтобы сделать для себя мир необычным, дать вещам вокруг меня являться как чудо; я уже не знаю, что такое природа – или естественное, – я всему болезненно удивляюсь. Что касается слов, которыми я пользуюсь, моего поведения, жестов, мыслей, то они странным образом все более напоминают Рокантена из «Тошноты», проживавшего опыт, который, как я до сих пор полагал, я усвоил, ассимилировал и преодолел. Так вот, я был далек от этого… Разница в том, что у Рокантена не было друга, да он и не желал иметь его. Я же, Мишель, уповаю на тебя^[108].

Наконец, вернувшись в Париж, 2 апреля Жаки становится экстерном – просто гора с плеч! Теперь, как только заканчиваются занятия, он волен организовывать собственный труд и жизнь по своему усмотрению. Впрочем, он и дальше ведет себя как больной, рано ложась спать и питаясь исключительно в диетической столовой Пор-Рояля. Он трудится не покладая рук, но этого недостаточно, чтобы наверстать упущенное. После столь длительного отсутствия итоги этого второго года подготовительных курсов катастрофичны, за исключением философии: Морис Савен считает Жаки «серьезным и трудолюбивым» учеником, способным пробудить «некоторые надежды». По французскому вопреки «хорошей предрасположенности» оценки «всего лишь средние». По остальным предметам они и вовсе низкие, и слишком много заданий сдать вообще не удалось^[109].

28 мая 1951 года Жаки отправляется на письменный экзамен в плачевном физическом и психическом состоянии. После бесчисленных бессонных ночей, под воздействием амфетамина, а затем снотворного он снова на грани нервного срыва. Стресс делает свое дело. Не в состоянии писать, на первом экзамене он возвращает чистый лист, так что другого выбора, кроме как прекратить участие в конкурсе, у него не остается. Несколько дней спустя, полный отчаяния, он поведает о невзгодах своему давнему другу Фернану Ашароку. Жаки боится, что в лицей Людовика Великого после такого тяжелого года на третий год подготовительных курсов его уже не возьмут. И возвращение в Алжир было бы не просто унижением: оно было бы равносильно отказу от университетской карьеры в пользу учительской в лицее.

В последнем порыве Деррида отыщет своего преподавателя французского Роже Понса. Во многих отношениях это учитель старой закалки, более традиционный, чем некоторые другие преподаватели лицея Людовика Великого. Однако, возможно, он проявил больше внимания к ситуации Жаки. Во всяком случае, встреча эта будет решающей как минимум психологически, так Деррида напишет об этом Роже Понсу спустя год, после успешного прохождения конкурса:

Моя признательность пробуждает среди множества воспоминаний и то утро в июне 1951 года, когда я, уничтоженный – как я полагал, безвозвратно – катастрофой, пришел к вам просить совета и особенно поддержки. Оставил я вас вполне успокоенный, в решимости продолжать вопреки разочарованию, от которого, казалось, мне никогда не оправиться. Признаться ли вам, что я бы никогда не продолжил учебу ни на подготовительных курсах, ни, наверное, где-либо еще, если бы не пришел к вам тем утром?^[110]

В Сорбонне, по ту сторону улицы Сен-Жак, некоторые преподаватели оказываются куда менее чувствительными к личности Деррида. Он должен пройти массу экзаменов: на экзамене по общей истории философии за ответ по Мальбраншу Деррида получает обидные 5/20. Карикатурный донельзя комментарий Анри Гуйе, должно быть, задел Жаки за живое: «Текст блестящий в той же степени, что и темный… Упражнение в виртуозности, в коем проявленные умственные способности сомнению не подлежат, однако без особой связи с историей философии. Изучил Декарта. Не способен высказаться по Мальбраншу. Вернется, когда изволит принять правила и не изобретать там, где необходимо выучить. Провал должен пойти кандидату на пользу». «Принять правила и не изобретать»: целая программа для будущего философа. Этот высокомерный тон, эта ода конформизму, конечно, характерны для мандаринов 1950-х и 1960-х годов, но в то же время они служат предвестием позиции, которую на длительное время займет французский университет в отношении Деррида. Ни один из его будущих успехов не заставит его забыть фразы, подобные этой.

В начале июля Жаки возвращается в Алжир. Основная часть маршрута приходится на переправу на корабле, но иногда он перемещается менее дорогим способом, «как пассажир полуподпольный, во всяком случае, „нерегулярный“ – в небольших транспортных самолетах, не слишком внушающих доверие». Это неудобные и даже страшные полеты, «где я еле сижу на скамье среди ящиков с овощами»^[111].

По прибытии он пишет дорогому другу Мишелю, который тоже провалил конкурс в Высшую нормальную школу и уже начал отчаиваться. По словам Жаки, успех предполагает невозможную и сложную смесь ума и бестолковости: «это чудо в самом ничтожном его виде». Он знает, что его друг собирается оставить учебу в Людовике Великом и поступить в Сорбонну, даже если его отец еще против. Перспектива не общаться с Мишелем ежедневно и тревожит, и печалит его.

Как и в прошлом году, Жаки кажется, что алжирское лето действует на него – в интеллектуальном плане – анестезирующе:

Очень мало читаю, пытаюсь писать, но каждый раз оставляю эту затею. Мои амбиции гигантские, а средства ничтожные. Мышление никогда не будет творческим у тех, кому недостает гения. Что поделаешь!

И потом, меня морит усталость с жарой: изнеможение, которым я был охвачен во время конкурса^[112].

Он считает, что надолго обречен на это нервное истощение, которое врачи не могут не только вылечить, но и понять. Его охватывает «эта безобразная праздность, та, у которой нет даже сил тревожиться за саму себя или только чуть-чуть, бездействие, против которого все бессильно и которое плюет на все и всех. Изредка выдаются передышки – на чтение или немые восторги». Деррида читает все подряд: от Библии до Сартра, не миновав Джейн Остин, Лоуренса Стерна, Кьеркегора, Тьерри Мольнье, Эмиля Брейе и Жана Валя. «Не пугайся этой мешанины: я прочел не больше семи-восьми страниц каждого. По-другому я читать не умею»^[113]. Некоторым упомянутым им авторам он тем не менее останется верен навсегда. Он терпеливо читает Платона: «Были бы у меня силы, я бы им увлекся». С подлинным счастьем он вновь открывает для себя Франсиса Понжа: «Никто никогда меня так мало не… удивлял. И именно поэтому я восхищен. Я привезу тебе его „Проэмы“^[114]».

Солнце и море понемногу берут свое. Жаки возобновляет общение с Тауссоном и Ашароком, друзьями юности, но испытывает из-за этого что-то вроде угрызений совести:

Вот уже несколько дней, как я отдал себя, чтобы немного забыться, на волю компании друзей. Они возили меня повсюду против моей воли – и на моей же машине. Море, солнце, танцы, алкоголь, скорость и т. д. действовали притупляюще. И когда я снова отведал радостей своей молодости (не смейся, была у меня и другая молодость, не такая, как эта – парижская и студенческая, в Людовике Великом…), они окончательно меня отвратили, а кроме того, здоровье не позволяет мне ни малейшего отклонения^[115].

С каждой неделей письма с обеих сторон все реже, и Деррида встревожен. Если Мишель перестанет ему доверять, разочаруется в нем, то Жаки – он в этом уверен – вскоре вновь превратится в «презренного червя, убогого и аморфного». Как никогда он нуждается в своем друге и его поддержке:

Я подвержен здесь тысяче испытаний, они совершенно лишили меня сил. Никогда, даже в самые трудные часы смятения, не знал я подобного состояния. Бессонный, встаю порой ночами и брожу босиком по дому, чтобы занять немного покоя и доверия у дыхания спящей семьи. Помолись за нас, Мишель…^[116]

Монори как убежденный католик в это время уединяется в аббатстве, что дает Деррида повод задуматься о собственных религиозных убеждениях или, точнее, тревогах:

Как это часто бывало, я хотел бы подражать тебе. Но не могу. Во-первых, потому, что некая религиозная «ситуация» воспрещает мне это; во-вторых и в особенности, потому, что из-за слабости и тревоги я наверняка превращу молитву, тишину, отвоеванный покой, упование и отрешенность в духовный комфорт.

И хотя такой комфорт был бы концом (финалом и целью) жутких страданий, я не чувствую и, наверное, никогда не почувствую себя вправе – если только такие предсказания сами по себе не глупость – пойти на это^[117].

В начале октября 1952 года Жаки наконец возвращается в Париж. Прежде чем начать учебу на третьем году подготовительных курсов в Людовике Великом, он должен выдержать экзамены, которые подготовил плохо и которые не без оснований боится сдавать. Он их все же сдает и испытывает облегчение, хотя результаты самые средние. Затем возвращается в лицей, уже хорошо ему знакомый. С начала года завязывается дружба с одним из самых молодых учеников класса – Мишелем Окутюрье, который запомнит их первые встречи: «Деррида – или скорее Дер, как его тогда звали, – был одним из самых умных на подготовительных курсах. Он поражал меня, даже если держался со мной мило, почти покровительственно. Я был блондином, и Жаки иногда говорил мне, что я напоминаю ему младшего брата Норбера, умершего в возрасте двух лет». Таланты Жаки произвели на Мишеля Окутюрье такое впечатление, что тот как-то спросил сестру Маргерит, показывая ей фото класса: «Угадай, кто здесь гениальный философ». Мишель Окутюрье пройдет конкурс с первой попытки, вместе с Жаки, и их общение в Высшей нормальной школе станет теснее^[118].

Мишель Монори, в свою очередь, остается в Людовике Великом не дольше двух первых месяцев. Получив наконец согласие отца, 1 ноября, в праздник Всех святых, он оставляет подготовительные курсы, где чувствует себя не в своей тарелке. Он нашел место воспитателя в интернате лицея Шапталь, где будет работать параллельно с учебой на факультете классической филологии в Сорбонне (дипломную работу он посвятит «Алоизиюсу Бертрану и рождению поэмы в прозе»). Это не мешает близости друзей. Они договариваются о встречах в комнатке на улице Лагранж или возле лицея Шапталь, у вокзала Сен-Лазар. Мишель иногда зазывает Жаки в театр «Атеней» или «Эберто». И хотя в этом году Жаки чувствует себя намного лучше, характер его по-прежнему угрюм и меланхоличен. В «тайных и хаотичных» письмах он просит прощения за периоды молчания, перерывы в работе, моменты жесткости. У Мишеля же создается порой впечатление, будто он распадается под взглядом Жаки и становится «чем-то ничтожным, пустым и смехотворным». «Своей дружбой ты принуждаешь меня к большому смирению», – пишет Мишель^[119].

В этот третий год подготовительных курсов Жаки сходится с Пьером Фуше. Тот тоже стал экстерном и снимает комнату в том же квартале, что и Жаки, на улице Катрфаж, у Ботанического сада. Дружба с Фуше не так сентиментальна, как с Монори, она больше вписана в их повседневность: «Именно на третьем году подготовительных курсов мы особенно сдружились. Встречались мы по утрам и на велосипедах ехали в лицей. Обедать и ужинать ходили в диетический ресторан Пор-Рояля. По сравнению со столовой в Людовике Великом есть мы стали лучше: питание там было здоровее, атмосфера приятнее. В целом очень счастливыми мы не были, может, это проблема поколения. Мы только что расстались с войной и лишениями, у нас не было никаких карьерных планов, а будущее рисовалось далеко не радужным. И все же наша жизнь стала намного легче, как только мы освободились от дисциплины интерната. Мы часто ходили в кино. Иногда играли в бридж, который нравился ему почти так же, как покер… Еще помню, как 1 мая 1952 года Жаки пришел ко мне с букетом ландышей. Между двумя юношами это был редкий жест, очень трогательный»^[120].

Подготовка к конкурсу остается главной задачей. Несмотря на соблазны, возникшие ввиду его статуса экстерна – среди них, по некоторым свидетельствам, связь с замужней женщиной, – Жаки в этом году работает упорно и методично, не допуская пробелов ни в одной дисциплине. Пьер Фуше вспоминает: «Как правило, вечера мы проводили вместе. В основном именно благодаря ему я начал по-настоящему работать. Я помогал ему с латынью, потому что в этом был лучше него, а он мне помогал с английским – его уровень был очень хорош. Еще я был слаб в философии, потому что в выпускном классе у нас был плохой преподаватель. Как-то воскресным вечером мне никак не удавалось закончить одну работу. Я попросил Жаки помочь, и он продиктовал мне все окончание. Вердикт Борна был предельно ясен: сочинение посредственное, за исключением двух последних страниц – они были замечательными!».

Впрочем, с годами Деррида извлекает все меньше пользы из преподавания философии в Людовике Великом. Ни у Борна, ни у Савена, к примеру, нет ничего общего с Хайдеггером, которого он начал усердно читать. В целом учеников подготовительных курсов не поощряют браться за великие тексты, а учат скорее аргументации и риторике рассуждения. Поэтому Деррида взялся за книги Хайдеггера по собственной инициативе. Однако в начале 1950-х годов на французском его работ было мало. К тому времени перевели только «Что такое метафизика?», «Кант и проблема метафизики» и несколько глав из «Бытия и времени», да и то, как оказалось, совершенно неудовлетворительно. Деррида позднееохарактеризует перевод понятия «Dasein» термином «человеческая реальность», предложенным Анри Корбеном в 1938 году, а затем популяризованным Сартром в «Бытии и ничто», «чудовищным во многих отношениях»^[121]. К сожалению, пока Деррида знает немецкий слишком слабо, чтобы читать оригинальные тексты.

С приближением письменной части конкурса весной 1952 года он нервничает, хотя и меньше, чем в прошлые годы. На этот раз итоговые баллы у него вполне удовлетворительные, и ни преподаватели, ни соученики не сомневаются в его успехе. Хотя латынь все так же хромает, во втором триместре все же был достигнут «решительный прогресс». В английском Деррида считают «очень серьезным», несмотря на частые пропуски из-за слабого, как и в прошлом, здоровья. Во французском ему, «очень хорошему ученику», советуют только воздерживаться от «тяги к усложнению» и к «крайнему пустословию».

В философии, где результаты Деррида всегда были хорошими, он начинает по-настоящему блистать. Обычно скупой на комплименты, Борн на полях сочинений Деррида оставляет хвалебные замечания. В первом триместре он всего лишь третий, но со средним баллом 14,5 («во всех отношениях превосходно, прекрасные философские качества»). Во втором триместре он первый с исключительным для лицея Людовика Великого баллом 16/20 («результаты всегда блестящие, определенно философский характер»). Накануне конкурса Борн дает Жаки последнее задание – сочинение на тему, придуманную специально для него: «Философский ли у вас склад ума? Считаете ли вы, что – для вас – литературный и философский ум несовместимы?». За это задание Борн балл не ставит, ограничиваясь хвалебной оценкой: «Все продумано. Вы должны пройти».

Это не уменьшает тревогу, ведь Деррида знает, что его нервы могут сдать в самый последний момент. Сейчас это было бы и впрямь драматично: в случае еще одного провала двери Высшей нормальной школы закрылись бы для него окончательно.

Тяга к макситону все еще сильна, но Деррида старается не злоупотреблять им. Ночью перед первым экзаменом конкурса, не в силах заснуть, он будит обеих старушек, сдающих ему комнату: за эти месяцы они нашли общий язык. За разговорами он выпивает много травяного настоя и в конце концов засыпает.

Письменные экзамены проходят без особых сложностей. Несколько следующих недель Деррида готовится к устным, их он боится больше, опасаясь внезапной неуверенности. Одаренность и усердный труд не гарантируют поступления в Высшую нормальную школу. Из его класса лишь Серр, Лами, Бельмен-Ноэль, Каррив и Окутюрье поступят вместе с ним. Такие блестящие ученики, как Мишель Деги и Пьер Нора, конкурс провалят, чем будут надолго травмированы.

О конкурсе, который Деррида в итоге прошел, он подробно рассказал Роже Понсу, его преподавателю французского. Самое удивительное – обнаружить в нем прекрасного рассказчика, ведь позже он будет считать себя неспособным рассказывать истории:

Мой конкурс был самым обычным. Ничего примечательного, кроме устного экзамена – настолько посредственного, что я опустился на 10 мест. А так я был шестым по письменному с отрывом в 4,5 балла от первого ученика, и это несмотря на очень разочаровывающую отметку по философии…

На устном я потерял места в немецком и древней истории: отвечая очень скверно, я думал уже, что сползаю к нулю. Во французском, за который я получил щедрые 12 баллов, мне не нравилось все: комиссия, от самого вида которой у меня пропало желание делить с ее членами радости толкований. Г-н Кастекс изображает из себя вдохновенного пророка, роняя расхожие, поспешные, поверхностные суждения. Другой преподаватель, который меня, собственно, и экзаменовал, был строже, но и беспокойнее, вокруг него и его мысли клубились облака той мелкой пыли, которой пропитаны канцелярские бумаги, нотариальные документы и школьные табели.

На этом экзамене Деррида попалась страница из «Энциклопедии» Дидро – «не слишком вкусный текст, в котором все разложено по полочкам, каждое слово подчеркнуто, все сказано в явном виде». И он взялся за него по-дерридеански, как сказали бы мы сегодня, словно основные линии его метода уже сформировались:

Я решил, что текст этот – ловушка, что замысел некоего Дидро, недоверчивого и осторожного, разворачивался между строк, что в самой форме текста все было двусмысленным, подразумеваемым, косвенным, едва очерченным, предполагаемым, нашептываемым… Я приложил все силы, чтобы обнаружить целую гамму значений каждой фразы, каждого слова. Я изобретал Дидро – виртуоза литоты, вольного стрелка литературы, предтечу Сопротивления…

Однако диалог с комиссией, похоже, был не из простых. Один из экзаменаторов, мсье Шерер, возражал кандидату:

– В конце концов, текст очень прост, вы просто усложнили и утяжелили его тем, что внесли в него собственный смысл. Вот в этой фразе, к примеру, нет ничего, кроме того, что в ней эксплицитно…

– Эксплицитно этот текст не существует; на мой взгляд, никакого художественного интереса он не представляет…

Кастекс печально улыбается, глядя в потолок; Шерер указывает на лист бумаги, говоря:

– Никто не запрещал вам сказать это в самом начале.

В конечном счете не важно, какое место среди кандидатов. Главное – конкурс пройден. Деррида кажется особо чувствительным к вопросу материального обеспечения, которое ему теперь гарантирует Высшая нормальная школа, – у него будет зарплата начинающего преподавателя, к облегчению всей его семьи. Отправить Жаки в Париж было для его родных серьезным материальным испытанием, которое не давало ему покоя все эти три года.

С элегантностью и почтительностью Деррида пользуется случаем поблагодарить в этом длинном письме Роже Понса за его уроки, невзирая на некоторые трудности или скорее благодаря им:

Я испытываю претенциозное и непростительное убеждение, что, помимо вас и господина Борна, ни один преподаватель подготовительных курсов не научил меня ничему, кроме того, что я уже знал или чему смог бы обучиться сам. Я хочу сказать, что другие обучили меня (в тех случаях, когда это в самом деле так) лишь какому-то предмету, технике, корпусу объективных и полезных знаний. Мне кажется, что научился я у вас, от вас тому, что, конечно же, является частью предмета, но еще и тому, что в нем больше него: интеллектуальной честности и скромности, вкусу и чувству точности, желанию просто, не давая ввести себя в заблуждение ложными глубинами или качествами, приходить к верным суждениям, где максимальная эмпатия сопряжена с наибольшей ясностью. С самых первых работ, которые я вам сдал, я прошел очень трудные уроки стиля и интеллектуальной строгости. Беспорядочный и раздутый псевдолиризм, которому я в то время так слепо следовал и который все еще остается моей чертой, от этого, к счастью, очень пострадал. Почему никогда не чувствовал я себя униженным, оскорбленным вашими порой столь хлесткими замечаниями? Это и был эффект вашего присутствия^[122].

Поступление в Высшую нормальную школу спасает не от всего. Уже на следующий день после устной части конкурса происходит показательный инцидент. Клод Бонфуа, тоже ученик лицея Людовика Великого, страстный любитель поэзии, приглашает Жаки в семейный замок Плесси возле Тура. Деррида, возможно, не осознает, до какой степени общество, в которое он попал, правое по своей политической ориентации. Рене Бонфуа, отец Клода, был генеральным секретарем Министерства информации при правительстве Пьера Лаваля. Его приговорили к смерти, однако в 1946 году наказание смягчили пожизненным лишением гражданских прав с конфискацией имущества. Как-то за ужином, где собралось много бывших вишистов, одна дама заявила: «Ох, мсье, евреев я чую на расстоянии…». «В самом деле? – громко парировал Деррида. – Так вот я еврей, мадам». После чего за столом воцарилась холодная, тяжелая атмосфера.

Несколько дней спустя Жаки пишет длинное письмо товарищу. Уверенным и уравновешенным тоном он объясняет, что не имел права скрывать свое еврейское происхождение, даже если этот вопрос кажется ему «искусственным». Его «статус еврея» определяет его не лучше, чем что-либо другое. Кроме того, он никогда не придает ему значения, если только не сталкивается с проявлениями антисемитизма: такая позиция довольно близка к представленной Сартром в его «Размышлениях о еврейском вопросе», опубликованных в 1946 году. Деррида использует инцидент для сравнения французской ситуации со своим алжирским опытом:

Несколько лет назад у меня была «повышенная чувствительность» к этой теме, и любой намек в антиеврейском стиле выводил меня из себя. Тогда я был способен на необузданные реакции… Все это во мне немного смягчилось. Я познакомился во Франции с людьми, которых антисемитизм не коснулся. Я узнал, что в этой области рассудок и честность возможны и что поговорка, которая, увы, в ходу у евреев – «что не еврейское, то антиеврейское», – неправильная. Этот вопрос стал для меня менее жгучим, отошел на задний план. Другие друзья-неевреи научили меня связывать антисемитизм с конкретным комплексом определений… В Алжире антисемитизм кажется непреодолимее, конкретнее, ужаснее. Во Франции он является частью – или хочет ею быть – некоей доктрины, какой-то совокупности абстрактных идей. Как и все абстрактное, он по-прежнему опасен, но не так ощутим в отношениях между людьми. По сути, французы-антисемиты являются таковыми только по отношению к евреям, которых не знают^[123].

Деррида, кажется, убежден в том, что «если антисемит умный, то он не верит в свой антисемитизм». Ему хотелось бы, чтобы представился случай обсудить происшествие вместе с другом и его родителями. Судя по ответу, Клод Бонфуа не оценил всей важности случившегося: «Здесь, в замке, нас всех теперь мучает совесть из-за одного слова… может, слишком часто произносимого как клише». Переворачивая ситуацию, он указывает на тяжелое положение родителей, ведь теперь они «официально объявлены отверженными, исключенными из общества». И словно чтобы заставить забыть ту злополучную фразу, он предлагает Жаки принять участие – статьями или рассказами – в журнале La Parisienne, который собирается основать писатель Жак Лоран, друг его родителей из той же среды коллаборационистов. Деррида, разумеется, от этого участия уклонился. Однако не похоже, чтобы инцидент как-то повлиял на его отношения с Клодом Бонфуа.

После всех тягот конкурса, после долгой мучительной поездки в Алжир Жаки не без чувства вины отдается «естественной склонности к непосредственности конкретного бытия»:

Сейчас я совершенно изможден усталостью, жарой, семьей. Я не могу читать или писать. Никаких желаний, кроме простых развлечений, абсурдных игр, солнца и моря… Я хорошо понимаю, что ничего на каникулах не сделаю. Я потух и высох; излечусь ли я?^[124]

Он бы очень хотел, чтобы Мишель Монори смог приехать этим летом в Алжир на какое-то время, но это невозможно. К нему на несколько недель приедут Пьер Фуше и его сосед Пьер Саразин. Пьер Фуше вспоминает: «Тот Жаки, которого мы увидели по приезде, был совсем не похож на Жаки в Людовике Великом. Он ходил в костюме алжирского еврея, оставаясь в то же время на одной волне с нами. Его семья, в которой главную скрипку играли его бабушка по материнской линии и мать, была большой и сплоченной и всячески проявляла свое гостеприимство. По воскресеньям мы устраивали пикники на пляжах „Зеральда“ и „Золотой песок“ и др. Я восхищался этой гармонией, этим взаимопониманием, этой крайне терпимой манерой семейной жизни. В будни мы часто ездили в Кабилию, сопровождали отца в его поездках. За рулем машины „Симка Аронд“ всегда был Жаки – водил он очень быстро и с большим удовольствием, как и вся молодежь из этой среды^[125]. Вид у него был самоуверенный, почти снисходительный»^[126].

Этим летом Жаки вместе с обоими друзьями открывает для себя много доселе неведомых ему городов и регионов Алжира. По вечерам они ходят в кино, казино или подолгу играют в покер. Однако не прошло и двух недель, как он устал от этой суматохи и постоянных стычек двух Пьеров: «У меня нет сил все время водить их гулять. Мне нужны покой и бездействие»^[127]. Его тяга к одиночеству доходит до того, что он отправляет друзей на несколько дней к своему дяде. Как и всякий раз, когда его одолевает меланхолия, он обращается к Мишелю Монори:

Если бы ты знал, насколько я сейчас сдут, потерян, иссушен. Не знаю, где еще искать хоть немного свежести духа или души, что-то похожее – пусть оно будет очень далеко – на вкус, жар, жало внутреннего лиризма, на малейшее желание побеседовать с другим или с самим собой. Ничего, ничего, ничего… Летаргия, анестезия, психастения, неврастения, смерть в душе^[128].

Он не испытывает потребности в чтении, еще меньше – в работе. Может быть, помеха этому – атмосфера Алжира. Окончательно на то не решаясь, он хотел бы уступить имманентности, так хорошо описанной Камю в «Бракосочетании»: «В каком-то смысле, и только в нем одном, здесь слишком хорошо живется, чтобы думать о чтении, а возможно, и чтобы просто думать».

Такой Алжир скоро будет не более чем воспоминанием.

Глава 4 Школа. 1952–1956

Начало учебы в Высшей нормальной школе в октябре 1952 года стало настоящим освобождением по сравнению с трудными условиями подготовительных курсов. Хотя Жаки и вынужден был выехать из комнаты на улице Лагранж, чтобы поселиться в другой с еще тремя учениками, важный этап позади. Наконец-то он «здесь», наконец-то он «свой».

Основанная в 1794 году ПРИ Конвенте, Высшая нормальная школа с 1847 года находится по адресу: улица Ульм, 45, всего в нескольких сотнях метров от лицея Людовика Великого. Она не выдает дипломов, и особенность ее в том, что студентов-гуманитариев и студентов, занимающихся точными науками, набирают примерно в равных количествах, однако два этих мира остаются друг для друга чужими. ВНШ помимо прочего – невероятный инкубатор талантов. Знаменитых выпускников не перечесть: Анри Бергсон, Жан Жорес, Эмиль Дюркгейм, Шарль Пеги, Леон Блюм, Жан-Поль Сартр, Раймон Арон и многие другие – представители поколений, успевшие прославить это заведение к моменту, когда туда поступил Деррида.

Небольшой мирок, населенный исключительно молодыми людьми, куда, впрочем, девушки попадают беспрепятственно: у «монастыря улицы Ульм» сформировались своя мифология и свои ритуалы, воспетые такими авторами, как Ромен Роллан и Жюль Ромен. Учеба длится четыре года, из них третий посвящен подготовке к агрегации, а последний – началу работы над диссертацией. Обладая статусом служащих-стажеров, ученики Школы должны проработать на государственной службе как минимум 10 лет, считая с момента поступления.

С начала XX века для обозначения местных реалий здесь используется свой жаргон. Так, «турна» (turne или thurne) – это комната в общежитии для учеников Школы, а «турнаж» – сложная процедура распределения комнат среди учеников начиная со второго года. «Касиком» (cacique) считается тот, кто на вступительном конкурсе занял первое место. «Архикуб» (archicube) – выпускник Высшей нормальной школы, поэтому справочник с именами выпускников Школы называется «архикубье» (archicubier). В центре прямоугольного двора находится бассейн с фонтаном и золотыми рыбками, которых называют Эрнестами. «Эрнестизация» проходит путем бросания ученика в воду. «Аквариум» – большой зал на первом этаже. «Горшок» (pot) обозначает столовую Школы, где подают еду утром, в полдень и вечером. В широком смысле «горшком» называют почти все, что связано – напрямую или отдаленно – с едой. В свою очередь, уборщицы и обслуживающий персонал в целом – это «сиу» (sioux)^[129].

Хотя дух Высшей нормальной школы будет с годами все больше раздражать Деррида, поначалу он охотно его принимает, не возражая против ритуала инициации: он должен снять любой уличный указатель с именем выпускника Школы или же явиться в чайную «Румпельмайер» и смутить клиентов какой-нибудь нелепой ремаркой. Жаки не пропускает ни традиционные зимние балы с их обязательными смокингами, ни куда более непринужденную garden party в начале июня. Многих он сумел рассмешить в одном из ежегодных спектаклей: в крайне выразительной сценке он предстает гангстером алжирского происхождения в глубоко надвинутой на глаза шляпе^[130].

Полушутя, полусерьезно он пишет резолюцию по поводу режима питания, подписанную затем многими учениками, в том числе Эммануэлем Ле Руа Ладюри. На двух машинописных листах они заявляют об основных причинах недовольства, среди которых систематическая подмена мяса ветчиной, злоупотребление сальтисоном, сосисками, гороховым пюре и особенно недостаточное количество любой еды, кроме супа:

Закуски упразднены. Почему? Позволим себе пробудить воображение шеф-повара, предложив ему выбрать среди таких общераспространенных плодов, как помидоры, оливки и этот дешевый корнеплод – морковь, которую можно употреблять тертой и сырой…

Сегодня вечером среди отходов, коими нас потчуют, отличился камамбер: с незапамятных времен порезанный на кусочки, по консистенции он напоминает кирпич. Судите сами: в качестве доказательства позволим себе представить вам этот кусочек…

Следует избавиться от идеи, будто больные, коими мы, к нашему сожалению, являемся, какие-то особенные и требуют пищи побогаче и получше обычной.

Между тем мы могли бы довольствоваться просто-напросто таким питанием, которое было бы для нас здоровым^[131].

Поначалу Жаки продолжает по возможности ходить в столовую диетического питания Пор-Рояля. Но через несколько месяцев его здоровье существенно улучшается, так что потребность питаться в таких заведениях при Высшей нормальной школе или еще где-нибудь отпадает. У него появляется немного денег, можно насладиться ресторанами квартала, особенно теми несколькими кафе, которые ценятся студентами Школы. Продолжая посещать «Майе» и «Капуляд», чаще они встречаются в местечке с удачным названием «Нормаль-бар», прямо перед улицей Ульм, на углу Фёйантин и Гей-Люссак, где они не брезгуют и настольным футболом. Также студенты любят «У Гимара», прозванного «Ле Гим'с», на небольшой площади перед церковью Сен-Жак-дю-О-Па рядом с улицей Сен-Жак – тихий уголок для неспешных бесед^[132].

Первый год в Высшей нормальной школе для большинства студентов сродни избавлению от жесткой дисциплины подготовительных курсов. Конечно, до наступления лета нужно сдать несколько сертификатных программ лиценциата в Сорбонне, зато не нужно ни готовиться к конкурсу, ни писать диплом. Это долгожданная возможность насладиться жизнью, Латинским кварталом. Имея теперь больше денег, чем в предыдущие годы, Деррида наконец-то может покупать себе книги и гулять, когда хочется. Он много ходит в кино, часто с Робером Абирашедом, заявляя с проникновенным видом, будто речь идет о научной деятельности: «Мы собираемся заняться прикладным киноведением».

Политика занимает важное место в повседневной жизни студентов Высшей нормальной школы. Конфликт между Сартром и Камю начался прошлой весной, но по-прежнему дает пищу для споров. Размолвка произошла в мае 1952 года из-за статьи Франсиса Жансона «Альбер Камю, или Бунтующая душа». Презирая автора этой статьи, Камю отвечает прямо Сартру «Письмом редактору Les Temps modernes»:

В вашей статье заметны… замалчивание или насмешка в адрес любой революционной традиции, не являющейся марксистской… Мне несколько надоело то, что меня и старых активистов, которые в свое время никогда не отказывались от сражений, теперь уроками эффективности потчуют цензоры, которые только и смогли, что поставить свое кресло в направлении хода истории; не стану останавливаться на том объективном соучастии, которое, в свою очередь, предполагает подобная позиция^[133].

Сартр отвечает в том же номере в еще более резком тоне:

Но скажите мне, Камю, в силу какой такой загадки мы не можем обсуждать ваши книги, не лишая человечество смысла жизни?.. Что если ваша книга просто-напросто говорит о вашей философской некомпетентности? Если она была составлена из вторичных знаний, надерганных впопыхах?.. Неужто вы так боитесь спора?.. Наша дружба не была легкой, но я буду о ней сожалеть. Если вы прерываете ее сегодня, то дело, наверное, в том, что она должна была прекратиться. Нас сближало много вещей, немногие – разделяли. Но это немногое было слишком велико: дружба тоже стремится стать тоталитарной^[134].

Статья «Коммунисты и мир», в которой Сартр заявляет о своей поддержке СССР и позиционирует себя как попутчика Французской коммунистической партии, спустя несколько месяцев приводит к другому, более болезненному разрыву – теперь с Морисом Мерло-Понти. Они познакомились на улице Ульм в 1927 году. Вместе выдержали немало сражений, прежде чем основать Les Temps modernes. В политике Мерло-Понти часто опережал Сартра, подчас выступая даже в роли «вожатого». Теперь же автор «Грязных рук» упрекает его в том, что тот забросил актуальные вопросы политики ради философии, которая слишком уж оторвана от мира. Особенно он не прощает ему критики – в разгар холодной войны – СССР. На его взгляд, спасения за пределами партии нет. «Антикоммунист – это пес, на том стою и никогда не отступлюсь», – напишет он спустя несколько лет.

Оба конфликта, глубоко расколовшие мир интеллектуалов того времени, тем важнее для Деррида, что он всякий раз ощущает себя «как сам Сартр, быть может… в противоречии и на обеих сторонах одновременно»^[135].

На улице Ульм вопроса о коммунизме в любом случае не избежать: партия заправляет в Школе со времен Освобождения. Многие вещи становятся чем-то вроде ритуала. По утрам после завтрака члены «ячейки» Школы собираются в «аквариуме» за чтением L’Humanité. В то же самое время группа мятежников, считающих себя сторонниками Итальянской коммунистической партии, демонстративно зачитывается газетой L’Unità. В день смерти Сталина, 5 марта 1953 года, коммунисты, многие из которых не могут унять слез, проводят в Школе минуту молчания, одновременно терзаясь вопросом – кому в СССР направить телеграмму с соболезнованиями? Однако давление, оказываемое сторонниками коммунистов – среди которых самыми активными в это время были Эммануэль Ле Руа Ладюри, Жан-Клод Пассрон, Пьер Жюкен, Поль Вен и Жерар Женетт, – порой раздражает: пассажи, то и дело зачитываемые в «турнах», чтобы зазвать студентов на собрания, навязчивая продажа L’Humanité., бесконечные петиции.

Как и его друзья Люсьен Бьянко и Пьер Бурдье, Деррида пытается следовать непростой линии поведения, избегая лобовых столкновений с комунистической партией, но еще меньше желая завербоваться. Вскоре он станет для коммунистов одним из тех, от кого нет смысла ждать вступления в партию, даже если они левые и в каких-то случаях могут пригодиться. Иногда их считают «неразборчивыми парнями», то есть куда ниже рангом, чем «попутчики», иногда – «классовыми предателями». Позднее Деррида вспомнит об этом периоде в своем тексте, посвященном крупному синологу Люсьену Бьянко:

Вокруг нас, в здании по улице Ульм, у самых близких друзей как нельзя более догматичный сталинизм доживал тогда последние дни. Однако доживал так, словно бы ему еще жить и жить. Оба мы были тогда политически активны в более или менее предсказуемой, обычной форме, состоя в левых или некоммунистических крайних левых группировках. Ходили на все собрания в здании «Взаимопомощи» и в других местах, заклеивали конверты для – не помню уже какого – комитета интеллектуалов-антифашистов (против колониальной репрессии, пыток, действий Франции в Тунисе или на Мадагаскаре и т. д.)^[136].

К великому ужасу коммунистов, небольшая группа вскоре учреждает секцию Комитета содействия интеллектуалов защите свобод, объединившую левых и крайних левых-некоммунистов и привлекшую многих студентов. После чтения Le Monde, L’Observateur или L’Express они часами обсуждают актуальные политические темы.

Жаки чуть было не стал штатным сотрудником еженедельника L’Express, о чем свидетельствует письмо Жана-Жака Серван-Шрайбера Деррида, написанное 15 мая 1953 года, в канун выхода первого номера. Оба встретились несколькими неделями ранее обсудить участие Деррида в редакции L’Express. В настоящий момент Серван-Шрайбер, по его словам, не видит, чего именно он мог бы ожидать от молодого философа, и уверяет, что еще будет нащупывать формат своего еженедельника. Однако, если представится случай, он обещает, что непременно даст об этом знать Деррида. В таком сотрудничестве не было бы ничего зазорного: немногим позже именно в L’Express Ролан Барт опубликует «Мифологии», а Ален Роб-Грийе – многие из своих манифестов «нового романа».

Из 30 учеников, поступивших вместе с Деррида в Высшую нормальную школу, лишь четверо в этом году выбирают философию: двое из лицея Людовика Великого – Мишель Серр и Деррида, двое из лицея Генриха IV – Пьер Асснер и Ален Понс. Однако четверка не составляет единое целое: ни Серр, ни Асснер в общежитии по улице Ульм не живут и редко там появляются. Так что в Сорбонну Деррида часто ходит с Аленом Понсом, периодически посещая лекции Анри Гуйе, Мориса Гандийака, Фердинана Алькье и Владимира Янкелевича. Что касается тех, кто преподает в Школе, то решающими окажутся две встречи.

Уже в первый день его принимает Луи Альтюссер, отвечающий за студентов, выбравших философию. Деррида знакомится с 34-летним Альтюссером, который тогда еще ничего не опубликовал, поэтому пока никому не известен. Лет 12 спустя он станет легендарной фигурой. Как и Деррида, Альтюссер родился в окрестностях столицы Алжира. Вырос в среде католиков, прошел конкурс в Высшую нормальную школу в 1939 году. Сразу после этого мобилизованный, он скоро попал в плен и пять лет провел в концлагере. В Школу ему удалось вернуться только в конце войны. И уже в 1948 году в возрасте 30 лет он смог пройти агрегацию, получив в этом же году членский билет Французской коммунистической партии. Сразу же назначенный «кайманом» философии, то есть преподавателем, ответственным за подготовку студентов к агрегации, он пробудет в этой должности более 30 лет. Начиная с 1950-х годов он также становится секретарем Литературной школы – это должность с весьма размытыми границами, которую изобрели, похоже, специально для него. Тюсс, как многие его называли, занимает очень темный кабинет на нижнем этаже, справа от «аквариума». На самом деле в основном Альтюссер занимается студентами только в период их подготовки к агрегации. На протяжении первого года Жаки пересекается с ним в Школе лишь изредка^[137].

Через несколько недель после начала учебного года Деррида начинает посещать лекции по экспериментальной психологии, которые с прошлой осени читает некий Мишель Фуко, так же как и Альтюссер, еще неизвестный. Вместе с остальными слушателями курса, который Фуко ведет вечером по понедельникам в небольшой аудитории «Кавайес», Деррида изумлен харизмой преподавателя, который всего на четыре года его старше: «Поражали мастерство, блеск и властность его речей». Порой Фуко приводит нескольких студентов в больницу Святой Анны, в отделение одного из своих друзей-психиатров. Деррида никогда не забудет об этом опыте прямого знакомства с безумием: «Приводили пациента, которого осматривал и расспрашивал какой-нибудь молодой врач. Мы просто присутствовали при этом. Это было мучительно»^[138]. Врач уходил, чтобы записать свои наблюдения, потом в присутствии Жоржа Домезона, главы отделения, читал что-то вроде лекции. Между Фуко и Деррида быстро завязываются дружеские отношения, этому способствует и то, что, хотя Фуко был назначен ассистентом в Лилле, в это время он еще живет в Школе.

Другая встреча, еще более важная, происходит в феврале 1953 года. Мишель Окутюрье, которому отец подарил машину за то, что он прошел по конкурсу, берет с собой трех друзей – Мишеля Серра, Эли Каррива и Жаки в отпуск на одну неделю на горнолыжную станцию Карро-д’Араш в Верхней Савойе. Но упомянуть об этом визите стоит не столько из-за того, что молодые люди катались на лыжах, сколько из-за первой встречи Жаки с Маргерит, старшей сестрой Мишеля, встречи, о которой они упомянут мимоходом в фильме «Деррида». Очень красивая блондинка, которой только что исполнилось 20 лет, болеет туберкулезом, как и многие другие студенты ее поколения. Несколько месяцев она провела в санатории Плато д’Асси, но ее состояние остается неопределенным, хорошие результаты анализов перемежаются с плохими. Уже при первой встрече Маргерит заинтересовала Жаки, но ему не представился случай пообщаться с ней наедине. Для нее же он пока только один молодой человек из многих. Только через полтора года, когда Маргерит вернется в Париж, их отношения станут более личными.

Проходят месяцы, и Деррида затягивает своего рода приятный водоворот. Двоюродной сестре Мишлин он пишет: «Жизнь, которой мы здесь живем, требует длинных спокойных каникул, тихих и в полном одиночестве. Ты даже представить себе не можешь, насколько здесь все взбудоражены, лезут из кожи вон, разбрасываются. В конце дня просто ужасаешься, вспоминая, на что ушло время»^[139]. Словно для того, чтобы наверстать упущенное, значительную часть лета 1953 года, проведенного в Эль-Биаре, Жаки посвящает чтению книги, которая станет для него чрезвычайно важной, – »Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии» Эдмунда Гуссерля, более известной под названием «Идеи I». Книга была переведена, сопровождена введением и прокомментирована Полем Рикером. «И именно этот великий читатель Гуссерля, более строгий, чем Сартр и даже Мерло-Понти, научил меня прежде всего читать феноменологию и в определенном смысле служил мне с этого момента ориентиром», – признает Деррида в похвале Рикеру^[140].

В остальном август и сентябрь снова проходят в неге, сочетающейся с меланхолией. «Благословляю завершение каникул, – пишет он Мишелю Серру. – В итоге я сдался трусливому желанию окончательно сбежать от семьи. Вот что происходит, когда слишком ее любишь»^[141]. Не считая Гуссерля, он почти не работал, разве что немного занимался сертификатом по этнологии, который должен представить в Сорбонне, поскольку именно эту дисциплину он выбрал в качестве научного предмета, необходимого для лиценциата.

Одна вещь расстраивает Жаки: дистанция между ним и Мишелем Монори, образовавшаяся после его поступления в Высшую нормальную школу. Ни с одним из студентов Школы у него не сложилось таких же близких отношений. Он пишет своему другу ностальгические строки:

Почему у нас больше нет даже сил писать друг другу? Ты знаешь, что с моей стороны дело не в том, что я тебя забыл. Моя дружба не умерла и не потеряла «остроты», скорее умерло что-то во мне. Чтобы как-то прояснить это, мне понадобилось бы рассказать себя – тебе и самому себе, – »пересказать» два или три года вплоть до самых последних событий.

К тому же я больше не хочу писать, больше не могу. Это еще больше расстраивает, потому что, я уверен, я мог бы спастись – я имею в виду, здесь, – только если бы я постоянно писал, по крайней мере для себя^[142].

С началом 1953 учебного года экзамены на лиценциат в Сорбонне приводят его в уныние. Как расскажет Деррида позже, принимая орден Почетного легиона в том самом зале, где он в те времена страдал, «подготовительные курсы и Высшая нормальная школа привили некоторым из нас это ребяческое чувство превосходства и избранности, которое не помешало нам, столь снисходительным, снизойти сюда, чтобы записаться, как положено, в Сорбонну на ее экзамены и конкурсы, и не избавило меня, как одного из этой группы, ни от испытаний, ни от множества неудач»^[143]. В конце октября, поскольку у него не было «времени рисовать и мерить кости», он провалился на практических занятиях по этнологии, хотя и получил к ним допуск. В самом начале этого года, который он хотел бы целиком посвятить своей дипломной работе, получилось так, что он тянет на себе, как он сам говорит, это «смехотворное бремя»^[144]. К счастью, он успешно сдает психологию.

Еще одна хорошая новость – у них теперь одна удобная «турна» на двоих с его другом Люсьеном Бьянко, или Коко, как его называют в то время, в новом здании Школы. «Условия работы здесь идеальные, и, по-моему, лучше просто никогда не было. Мы избавлены от любых материальных хлопот, и, если бы мы были настоящими эгоистами, совершенно ни о чем не заботящимися, мы бы быстро уснули в этом „искусственном рае“, которым является Школа», – пишет он своей двоюродной сестре^[145]. Жаки и Люсьен купили одну машину на двоих – «Ситроен С4» 1930 года выпуска, который они назвали «Чи-Чеу». Конечно, ездит он со скрипом и его нужно то и дело переставлять с четной стороны улицы на нечетную, чтобы не получить слишком много штрафов, но на нем все же можно выбираться куда-то в свое удовольствие. Главное же – эта машина, первая в собственности студентов Высшей нормальной школы, вызывает восхищение у однокашников. И именно на «Чи-Чеу», которую Деррида водит, мягко говоря, смело, он каждый месяц отправляется в Музей человека вместе с Аленом Понсом, чтобы посетить лекции по антропологии, от которых он еще не избавился^[146]. Там он, в частности, обучается отличать человеческие черепа и кости от принадлежащих человекообразным обезьянам.

«Мудрый и ученый» наперсник Бьянко решает специализироваться на истории современного Китая и начинает учить китайский («Чи-Чеу», собственно, означает на китайском «автомобиль» в произвольной транскрипции). Жаки, работающий за соседним столом, с восхищением наблюдает за его прогрессом. Позже он будет просто зачарован, когда услышит, как его друг будет бегло объясняться в китайском ресторане неподалеку от Лионского вокзала. Он вспомнит о своих тогдашних спорах с Люсьеном Бьянко, когда будет ссылаться на фоно-идеографическую модель китайской письменности в работе «О грамматологии».

Пока же Жаки раздумывает в основном о теме своей дипломной работы, равноценной сегодняшней квалификационной работе магистра. В конце ноября он принимает решение писать на тему «Проблема генезиса в философии Гуссерля» под руководством Мориса де Гандийака, в прошлом сокурсника Сартра в Высшей нормальной школе и преподавателя философии в Сорбонне с 1946 года. Деррида будет часто объяснять: хотя Гуссерль не был его первой философской любовью, он оставил существенный отпечаток на его работе в качестве «несравненной школы строгости». Но в начале 1950-х годов речь идет не о каком-то обособленном интересе: феноменология Гуссерля, пока еще не принятая в должной мере во французском университете, многим молодым философам представляется чем-то совершенно обязательным. И даже Пьер Бурдье, прежде чем обратиться к социологии, думает посвятить свою диссертацию Гуссерлю.

Феноменологию «по-французски», которую разработали Сартр и Мерло-Понти, Деррида хочет заменить «феноменологией, в основном обращенной на науки». С его точки зрения, речь идет не только о философской необходимости, но почти в той же мере о политическом проекте. Под впечатлением от недавней работы марксиста Тран Дук Тао он тоже хотел бы связать феноменологию с некоторыми аспектами диалектического материализма. Слово «диалектика» не раз повторяется в дипломе, но вскоре Деррида от него откажется.

Как и многих других, его привлекают неизданные рукописи Гуссерля, особенно о темпоральности, «пассивном синтезе» или «альтер эго», – множество текстов, работать с которыми можно только в архиве Гуссерля в Лувене. В январе 1954 года Морис де Гандийак отправляет рекомендательное письмо и получает заверение, что отец Герман Ван Бреда поможет в доступе к этим ценным документам.

Деррида отправляется в Лувен в марте и остается там на несколько недель. Первый раз он пересекает национальную границу. В подвале Института философии, где с 1939 года хранится ни много ни мало 40 тысяч неизданных страниц, оставленных Гуссерлем, Жаки усердно трудится. Несмотря на свои достаточно слабые познания в немецком языке, он расшифровывает и прилежно копирует многочисленные отрывки, хотя в конечном счете в его диплом войдет лишь небольшое их число. Бельгийцы, которых он встречает, ему, похоже, не нравятся. К счастью, он сходится с Рудольфом Бёмом, молодым немецким философом, который вместе с другими исследователями работает над изданием текстов Гуссерля. Каждый день, прогуливаясь по улицам и паркам города, они ведут долгие философские дискуссии, конечно о Гуссерле, но также о Сартре и Мерло-Понти. Жаки старается переводить разговор на Хайдеггера, творчество которого значит для него все больше, а Рудольф Бём, ранее учившийся у Ханса-Георга Гадамера, является его превосходным знатоком^[147].

Именно по время этой стажировки Деррида открывает для себя Der Ursprung der Geometrie («Начало геометрии») – поздний текст Гуссерля, который был только что опубликован по-немецки и который будет очень важен для него в следующие годы^[148]. Это не мешает ему ждать возвращения в Париж, в свою «турну», к своим друзьям. В следующие месяцы он, работая в очень быстром темпе, пишет текст объемом 300 страниц на старых административных карточках и на фирменных бланках шампанского «Мерсье» и «Мумм», целые кипы которых он, должно быть, раздобыл у своего отца. Люсьен Бьянко вспоминает, что Деррида часто зачитывал ему только что написанные отрывки, но, поскольку он никогда раньше не слышал о Гуссерле, он не особенно их понимал.

Здесь не место пересказывать столь сложную в техническом отношении работу, как «Проблема генезиса в философии Гуссерля». Но одна из самых поразительных вещей в этом тексте, который был просто дипломной работой, – это самоуверенность, демонстрируемая Деррида. Переходя от одной части творчества Гуссерля к другой, он не боится поставить его под вопрос. Рискуя впасть в анахронизм, можно сказать, что он уже начинает его «деконструировать». Уже в самом начале введения, он, не стесняясь, пишет:

Вопреки осуществленной Гуссерлем неимоверной революции он все же остается пленником великой классической традиции, сводящей конечность человека к случайному происшествию в истории, к «сущности человека» и понимающей темпоральность на основе возможной или актуальной вечности, причастным которой он был в прошлом или мог бы быть сейчас. Открывая априорный синтез бытия и времени в качестве основания всякого генезиса и всякого значения, Гуссерль, дабы спасти строгость и чистоту «феноменологического идеализма», не раскрыл трансцендентальную редукцию и не перестроил свой метод. В этой мере его философия требует преодоления, которое станет лишь продлением или же, наоборот, радикальным разъяснением, а фактически полным обращением^[149].

Несмотря на то что Морис Патронье де Гандийак, которого некоторые называют Гландуйе^[150] де Патронажем, считался «благожелательным и внимательным» руководителем, он, единственный официальный читатель диплома, удовлетворяется его беглым просмотром. Позже он скажет, что причина в том, что он сразу же разглядел качество работы, но главное – он никоим образом не являлся специалистом по Гуссерлю. Как бы то ни было, Деррида крайне разочарован отсутствием реакции на его первый текст, написанный с таким размахом. Он-то надеялся на настоящий философский диалог вроде того, что он начал вести с Рудольфом Бёмом, но не смог продолжить с кем-либо из своего окружения. «Моя дипломная работа была бы интересной в других условиях и для других читателей», – признается Жаки Мишелю Монори. Похоже, ни Альтюссер, ни Фуко не вызвались ее прочитать. Только Жан Ипполит сделает это через год и скажет, что Деррида должен задуматься о ее публикации. Но Жаки, в это время полностью поглощенный подготовкой к агрегации, не прислушается к этой идее.

«Проблема генезиса в философии Гуссерля» – это, конечно, не просто дипломная работа. В ней уже заметен ряд фундаментальных составляющих его творчества, а когда текст через 37 лет будет наконец опубликован, Деррида сам будет смущен тем, что «узнает в нем, не узнавая… манеру говорить, быть может, почти не поменявшуюся, старую и почти фатальную постановку голоса, скорее тона». Еще больше он будет смущен тем, что найдет в ней своего рода закон, постоянство которого покажется ему «тем более удивительным, что с тех пор он, в том числе в своей буквальной формулировке, будет все время управлять» тем, что пишет. Уже с этого момента вопрос для него состоит в «изначальном усложнении начала, в исходном заражении простого»^[151]. Открыв этот текст, Жан-Люк Нанси, в свою очередь, напишет Деррида: «В этой книге ужасно то, что в ней нельзя найти молодого Деррида, которого можно было бы поймать с его юношеским поличным. Генезис Деррида – можно, но не молодого Деррида. Он уже весь здесь, во всеоружии и в шлеме, как Афина. Однако то, чего ему не хватает, можно заметить, это как раз определенная молодость, молодость игры»^[152].

Прекрасные отношения с Люсьеном Бьянко не мешают Деррида с ностальгией вспоминать о дружбе с Мишелем Монори. «Холодное возбуждение» Школы приводит его в оцепенение, и он тоскует «по тому долгому молчаливому одиночеству на улице Лагранж, во время которого и выходя из которого действительно являешься самим собой»^[153]. Мишель, который прошлым летом получил CAPES^[154] по литературе, стажируется в двух лицеях в Нанси. Встречаться из-за этого еще сложнее, и обычно встречи слишком коротки, чтобы не разочаровывать. Жаки начинает опасаться, что он замыкается в себе, становится черствым и эгоистичным. В апреле 1954 года, снова ощущая приступ меланхолии, он умоляет своего друга остаться в Париже по крайней мере на выходные:

Постарайся свидеться со мной до этих каникул, теперь, когда у меня больше нет друзей, кроме тебя; никого, совсем никого. Здесьлюди обращаются к призраку, даже если свидетельствуют ему о дружбе. Быстро становишься тенью в собственных глазах, когда это так… Жду тебя, как всегда.

У меня грустная жизнь, давящая и тревожная… Не знаю, в чем причина, но моя грусть сама меняется: она становится постоянной, сухой или кислой. Я думаю, что раньше она питалась другой радостью или другой надеждой, более истинной, чем она сама^[155].

Мишель, тоже испытывающий ностальгию, жалеет о «тех же насыщенных часах» парижской жизни – совместных завтраках на углу улицы Гей-Люссак, «этих прогулках в Со, по ночным набережным, в Орли на драндулете, об этой странице из „Дон Кихота“, которую ты прочитал мне в твоей комнате в Школе, с детским смехом». В этих письмах он оставляет своему дорогому Жаки немало знаков «нежной дружбы». Но часто он высказывает опасения, считая, что тот от него отдалился: «Не потерян ли я для тебя в тумане, как бледный призрак друга, неблагодарный?.. Не знаю, заслуживаю ли я твою дружбу, и не знаю, достаточно ли прекрасны те дружеские чувства, что я питаю к тебе»^[156].

Отношения Жаки с женщинами на этом этапе остаются довольно таинственными. В Сорбонне он, в частности, встретил Женевьеву Боллем, студентку филологии, увлеченную Флобером и уже вхожую в литературные круги. Насколько можно понять, молодая женщина не оставляет его равнодушным, но она скорее тяготится двусмысленностью их отношений. «Все-таки нам надо будет поговорить о наших отношениях, – пишет она однажды. – У меня постоянно было впечатление, если не сказать уверенность, что они опирались на недоразумение»^[157]. Это, однако, не помешает сложиться крепкой дружбе.

С октября 1954 года Дере и Коко, поскольку готовятся к агрегации, получают право на отдельные «турны». Их комнаты, однако, находятся рядом, и они по-прежнему делят на двоих одну машину и даже подписку на Le Monde. Главное же – они продолжают свои политические споры. Летом Бьянко довелось поездить по Китаю с дружеской франко-китайской делегацией (в которую также входит Феликс Гваттари). По возвращении будущий автор «Истоков китайской революции» только об этом и говорит. Деррида позже признает, что именно Бьянко он обязан тем, что научился «понимать и думать – в тревожном, критическом, подвижном модусе – о современном Китае»^[158].

В целом Люсьен в это время более ангажирован и радикален, чем Жаки, который однажды заявляет: «Если бы судьба предоставила мне возможность сыграть роль Ленина, возможно, я бы воздержался»^[159]. В этот год политические события затрагивают их как нельзя часто. 7 мая 1954 года с поражения при Дьенбьенфу начинается распад французской колониальной империи. Несколькими днями позже назначение Пьера Мендеса-Франса главой государства порождает немало надежд. Но в ночь на 1 ноября 1954 года Алжир сотрясает несколько террористических актов: ранее неизвестная организация – Фронт национального освобождения (FLN) призывает «завоевать свободу». 5 ноября 1954 года министр внутренних дел некто Франсуа Миттеран заявляет в Национальном собрании о том, что «Алжир – это Франция» и что «алжирский бунт может принять лишь одну конечную форму – форму войны». Конфликт продлится восемь лет, став травмой для целого поколения и очень сильно сказавшись на Деррида.

Еще одно событие, более локального масштаба, знаменует собой начало учебного года в Школе: руководителем учебного заведения становится Жан Ипполит. В те времена это крупная фигура французской философии, один из тех, кто действительно будет иметь значение для Деррида и кто одним из первых поймет его философский потенциал. Поступив в ВНШ в том же году, что Жан-Поль Сартр и Раймон Арон, Жан Ипполит становится одним из пропагандистов Гегеля во Франции. В 1930-х годах он слушал знаменитые лекции Александра Кожева о «Феноменологии духа», а потом сам взялся переводить и тщательно комментировать это фундаментальное произведение. Среди учеников Ипполита, долгое время работавшего преподавателем подготовительных курсов в лицее Генриха IV, были Жиль Делез и Мишель Фуко. Встав во главе Высшей нормальной школы, он хочет вернуть философии ее почетное место в ряду других гуманитарных наук. Но его темперамент не позволит ему в должной мере осуществить задуманное.

Главный собеседник Деррида в 1954/55 учебном году – это, конечно, Альтюссер. Жаки, боящийся агрегации не меньше, чем вступительного конкурса в Школу, хочет просто работать и следовать советам, которые ему дают. Для первого сочинения, которое требует от него «кайман», он составляет методичные заметки о Фрейде. Потом в длинном тексте, написанном в весьма личном стиле, он впервые пытается сопрячь психоанализ с философией:

Когда бессознательное перестает быть сожалением философии, оно становится всего лишь ее раскаянием. Она же в качестве себя самой и в своем собственном виде движется между разных родов прозрачного: умопостигаемых идей, «априорных» понятий, непосредственных данных сознания, чистых значений. И все же бессознательное – не просто спутанность или непрозрачность. Прежде всего это смесь^[160].

Отметка, которую Альтюссер ставит на первой странице работы, безапелляционна – 7/20. Конечно, она поставлена всего лишь для ориентировки. Главное – это комментарии в виде письма на четырех страницах, написанного в очень теплом тоне:

Деррида, мы вместе разберем детали этого задания. У него нет ни единого шанса «пройти» агрегацию. Я не ставлю под вопрос качество твоих знаний, владение понятиями или философскую ценность твоей мысли. Но на конкурсе их «признают» только в том случае, если ты осуществишь радикальное «обращение» в изложении и выражении. Теперешние твои затруднения суть следствие года, посвященного чтению и осмыслению Гуссерля, который, повторяю, для комиссии не является «знакомым мыслителем».

С точки зрения Альтюссера, еще важнее, чтобы Деррида усвоил «тот прием, который позволяет написать любое сочинение»: «В твоем задании хорошо видно, что твои враги заранее осуждены, это слишком заметно, то есть с самого начала шансы не равны. Это осуждение нужно выполнить по форме идеального судопроизводства, то есть философской риторики». И все-таки в заключение Альтюссер подбадривает: «Хватит пока упреков. Я должен был тебе их высказать. Добавлю, что, по моему мнению, ты можешь услышать их сегодня, чтобы не заслужить их… завтра».

Комментарии к следующему сочинению на тему «объяснение через простое» явно более положительные. Хотя Альтюссер критикует введение, он полагает, что «линия Декарт – Лейбниц – Кант развита превосходно. (Непринужденность и уверенность твоих выкладок вообще растут по мере того, как ты продвигаешься в своих занятиях!)» Но он все же рекомендует ему избегать длиннот: «Не будь слишком уж почтительным к классическим философиям».

В этот период Деррида разрывается между необходимостью готовиться к конкурсу и своей все большей увлеченностью Хайдеггером, уже довольно заметной в дипломной работе о Гуссерле. Хотя Жан Бофре читает порой лекции в Школе, он никогда не ссылается в них на Хайдеггера, главным французским представителем которого он, однако, является. Поэтому именно вместе с Жераром Гранелем, уже прошедшим агрегацию, но постоянно бывающим на улице Ульм, Деррида начинает заниматься Хайдеггером, читая его на немецком. Гранель, занимающий по отношению к нему «довольно-таки покровительственную» позицию, входит в небольшую группу «редких аристократов, посвященных в Хайдеггера», которые его одновременно притягивают и раздражают. Об этом Деррида вспомнит в связи со смертью Гранеля: «Я мог легко испугаться практически кого угодно, но особенно пугался его, порой до оцепенения. Перед ним я всегда чувствовал себя каким-то простолюдином французской культуры и философии в целом»^[161].

Весной 1955 года остается совсем немного времени до письменных экзаменов для агрегации, и Деррида страдает от тех же страхов, что и в момент поступления в Высшую нормальную школу. Конкурсы остаются для него такими «ужасными испытаниями, мгновениями тревоги и усталости», каких потом у него уже никогда не будет. «Угроза гильотины, по крайней мере так она ощущалась, сделала для меня эти годы адскими. Это прошлое было очень болезненным, я, если говорить без обиняков, никогда не любил Школу, я всегда чувствовал себя в ней плохо»^[162].

В начале мая Деррида находится в таком физическом и нервном состоянии, что вынужден проконсультироваться у незнакомого врача на улице Кюжа, который прописывает ему сочетание амфетаминов и снотворных, дающее катастрофические результаты. Жаки, охваченный дрожью, вынужден прервать третий письменный экзамен, сдав лишь начало своей работы с довольно неопределенным планом. Это не помешало его допуску к устным экзаменам, на которых его первым же и завалили. В письме, отправленном ему на следующий день после получения результатов, Морис де Гандийак говорит, что сожалеет об этом провале тем более потому, что сам он и его коллега Анри Биро открыли для Деррида «кредит доверия», дав черновику, «по правде сказать, бесформенному», представленному Деррида на третьем экзамене, достаточно высокую оценку, чтобы он мог сдать устные экзамены. К сожалению, эта вторая часть экзаменов на звание агреже прошла не лучше первой:

Мои коллеги должны были высказать вам причины сурового отношения к тому из ваших объяснений Декарта, которое показалось совершенной невнятицей, и к вашей лекции, где вы странным образом сосредоточились на философе, который – один из немногих – почти ничего не говорил о смерти. Ваш талант никоим образом не ставится под сомнение, и, как это случается каждый год – таков закон агрегации, – мы должны были принять кандидатов, чье интеллектуальное «качество» значительно уступает качеству подобных жертв письменного или устного экзамена, но которые при этом сыграли в эту игру и добились успеха благодаря пониманию задачи и терпению. Не забывайте о том, что «урок» на агрегации – это не упражнение в виртуозности, а прежде всего школьная работа, которая должна быть доступна для учеников, но это не мешает вам, быстро проговорив то, что вы сказали бы в собственном классе, обратиться потом к комиссии^[163].

Свое письмо Гандийак завершил всяческими ободрениями, напомнив, что и Сартр тоже при первой попытке провалился. Другой член жюри – Фердинан Алкье высказался более сухо, порекомендовав Деррида «немного подучиться», то есть посещать Сорбонну регулярнее и выработать более многосторонний философский подход. «Три ваших сочинения на деле составляют одно, вы страдаете от идеинои „мономании“», – заявил он ему^[164].

Летние каникулы в Эль-Биаре омрачены этой неудачей, а также ухудшением алжирской ситуации. В январе 1955 года, незадолго до отставки своего правительства, Пьер Мендес-Франс назначает Жака Сустеля губернатором Алжира: этот заслуженный антрополог слывет открытым и довольно либеральным человеком. Вскоре после получения этой должности он обещает заняться интеграцией мусульман и провести несколько важных реформ. Но возможно, уже слишком поздно. 20 августа 1955 года Фронт национального освобождения организует агрессивные манифестации в Константине. От рук бунтовщиков, вооруженных топорами и дубинками, пострадало 123 человека, среди которых европейцы и умеренные алжирцы. Ответные меры ужасны: жертвами становятся более 12 тысяч человек. Отныне алжирский конфликт приобретает размах настоящей войны: множество мусульман, ранее не поддерживавших призывы к независимости, теперь выступают за нее, тогда как Жак Сустель присоединяется к лагерю «ультрас».

В октябре 1955 года Альбер Камю начинает публиковать в L’Express цикл статей о «Разорванном Алжире», пытаясь определить «позицию, беспристрастную по отношению ко всем сторонам». По Камю, две пропасти стремительно расширяются: та, что отделяет на территории самого Алжира европейское население от мусульманского, и та, что противопоставляет метрополию алжирским французам. «Все происходит так, словно бы справедливый суд, которому наконец-то у нас была предана политика колонизации, был распространен на всех французов, там живущих. Почитать кое-какие газеты, и можно подумать, что Алжир населен миллионом колонистов с хлыстом и сигарой, разъезжающих на „кадиллаках“». Что касается еврейского населения, он подчеркивает, что уже на протяжении многих лет оно находится в тисках между «французским антисемитизмом и арабским недоверием»^[165]. 22 января 1956 года Камю, находясь в Алжире, обращается с Призывом к гражданскому перемирию в Алжире, хотя ему грозят смертью. Его позицию понимают плохо: «Я сам лично не заинтересован ни в каких иных действиях, кроме тех, что могут здесь и сейчас помочь избежать ненужного кровопролития… Такая позиция сегодня никого не удовлетворяет, и мне заранее известно, как она будет принята обеими сторонами»^[166].

Деррида в это время придерживается взглядов, довольно близких взглядам Камю. Но в столице Алжира любое обсуждение этой темы оказывается сложным, особенно в семье. А в Париже он может говорить об этом разве что с Люсьеном Бьянко, который разделяет его антиколониалистские убеждения, хотя и испуган, как и он, террористическими атаками ФНС^[167].

В течение 1955/56 учебного года, последнего, который Деррида должен провести в Школе, Морис де Гандийак несколько раз приглашает его на приемы. Вместе с супругой он устраивает их каждое воскресенье. На этих встречах Жак знакомится с такими фигурами интеллектуального и философского мира, как Жан Валь и Люсьен Гольдман, а также с молодыми интеллектуалами Костасом Акселосом, Жилем Делезом и Мишелем Турнье. Впервые он сближается с парижской средой, которая до этого момента казалась ему недоступной. Прошлым летом в замке Серизи-ля-Саль прошла десятидневная конференция, посвященная Хайдеггеру, с участием последнего, и эта важная встреча – по-прежнему повод для разговоров. На одном из приемов у мадам Эргон, владелицы Серизи, проигрывают запись нескольких особенно значительных отрывков из конференции. Этот момент Деррида никогда не забудет:

Я был студентом Высшей нормальной школы и впервые услышал голос Хайдеггера в одной гостиной в 16-м округе. Запомнилась, в частности, такая сцена: мы все сидели в гостиной и слушали этот голос… Особенно мне запомнился момент после выступления Хайдеггера: вопросы [Габриэля] Марселя и [Люсьена] Гольдмана. Один из них высказал Хайдеггеру примерно такое возражение: «Но не считаете ли вы этот метод или способ чтения и вопрошания опасным?». Эпистемологический, методологический вопрос. И у меня в ушах все еще звучит ответ Хайдеггера, последовавший после некоторого молчания: «Ja! Это опасно»^[168].

Тем не менее у Жаки в этом году есть большое дело – развитие, хотя и несколько беспорядочное, его отношений с Маргерит, сестрой его сокурсника Мишеля Окутюрье. После долгого пребывания в санатории девушка наконец возвращается в 1954 году в Париж: поскольку результаты ее анализов оставались довольно плохими, рассматривалась возможность тяжелой операции, но она от нее отказалась. «С того момента, когда я действительно почувствовала себя в опасности, я решила вылечиться», – вспоминает она. Вернувшись в Париж, Маргерит получает более или менее гомеопатическое лечение, основанное на диете с большим содержанием белков: каждый день она должна съесть один целый камамбер, двести граммов мяса, четыре яйца и выпить изрядное количество красного вина. Это оригинальное лечение приводит к заметному улучшению, позволив ей возобновить изучение русского языка. Жаки, которого часто приглашают в семейство Окутюрье позавтракать или сыграть в бридж, все больше сближается с Маргерит. Во время одной из первых встреч он дарит ей «Свадьбы» Камю – он обожает это юношеское произведение с едва ли не пророческим названием. Главное же – эта книга позволяет ему показать девушке алжирский мир, в котором он вырос.

Маргерит родилась в 1932 году в совсем другой среде, и ее детство было насыщено событиями. Ее отец Гюстав Окутюрье, выпускник Высшей нормальной школы, до прохождения агрегации по истории изучал русский язык. В Праге, где он работал на агентство Havas, он встретил свою жену, и там же родились Маргерит и два ее брата. Затем семья Окутюрье жила до вторжения в 1941 году немецких войск в Белграде. Не зная, что стало с отцом, мать и трое детей бегут в Каир, где вплоть до конца войны живут в довольно тяжелых условиях. Затем семья обосновывается в Москве, где Гюстав Окутюрье становится корреспондентом Агентства Франс-Пресс: именно там Маргерит и Мишель начинают учить русский. Наконец, в 1948 году Окутюрье возвращаются в Париж, чтобы дети могли сдать выпускные экзамены в средней школе и поступить в высшее учебное заведение. Как легко понять, по своему образованию девушка так же далека от классического французского образца, как и Жаки: хотя семья у нее католическая, Маргерит порой будет говорить, что после такого детства, проведенного в диаспоре, и из-за матери-чешки она порой чувствует себя более еврейкой, чем Деррида себя евреем.

В письме Мишелю Монори, датированном летом 1956 года, Жаки немногословно и как большой секрет упоминает об «ужасном периоде», который он пережил. Дело в том, что Маргерит уже была обручена с другим студентом Высшей нормальной школы – Лораном Версини, серьезным молодым человеком, который нравился ее родителям и уже был принят в Шаранте в семейном поместье. На первом этапе эта двусмысленная ситуация, похоже, не слишком тревожит Деррида: как и многие другие молодые люди его поколения, он охотно заявлял о своей враждебности браку и супружеской верности. Но лишь до того момента, пока, съедаемый ревностью, он не потребует от Маргерит выбрать между ним и Версини. Возможно, она только этого и ждала, чтобы принять решение и отправиться к матери своего жениха. Когда Маргерит объясняет ей положение, мадам Версини просит ее ничего не объявлять сыну до конца экзаменов на звание агреже, чтобы он не расстроился^[169].

И для Жаки теперь самое важное – сосредоточиться на подготовке к конкурсу, если он хочет получить шанс наконец-то от него освободиться. В течение нескольких недель до письменных экзаменов претенденты на звание агреже философии по традиции «заальтюссериваются», то есть регулярно встречаются со своим «кайманом», чтобы подбодриться. К несчастью для Деррида, Альтюссер был вынужден покинуть Школу из-за одного из приступов меланхолии, уже ставших для него привычными. Так что теперь все наоборот: Жаки пытается его успокоить, не желая «нарушать его покой»:

Я уверен, что эти несколько недель отдыха пойдут тебе на пользу. Мне было грустно видеть тебя таким уставшим, потрепанным ветрами агрегации и администрации. Но через несколько недель – так ведь? – к тебе вернутся силы и ты появишься вновь, чтобы поддержать нас советами и самим своим присутствием в эти тяжелые моменты перед устным экзаменом или после него.

Заговорив о своем собственном положении, Деррида поначалу притворяется безразличным:

Каждый год накануне агрегации все примерно одно и то же. Я сам в неплохой форме, о чем говорят несколько пробных упражнений. Сочинение о Декарте очень хорошо принято Гандийаком (14,55 «на этот раз без щедрот» – sic). Объяснение Канта для Ипполита («мастерски и замечательно», что могло бы стоить «по меньшей мере 17» – resic). Я говорю это тебе не как маленький отличник, гордый своими хорошими отметками, – знаешь, в моем возрасте… но потому, что это меня успокаивает, возможно безосновательно, и дает мне чуть больше психологических сил перед экзаменами.

Но он не может долго скрывать, насколько все это стало для него невыносимым:

Увы, но я не могу больше гордиться похвалой Гандийака или Ипполита, я просто выпиваю ее как микстуру, как больной агрегацией, коим я стал. Боже мой, когда же я покончу с этой лагерной чушью? Философия – и все остальное, ведь есть еще и остальное и значит оно все больше, – страдает от этого экзаменационного плена, так что я рискую заработать какую-нибудь хроническую болезнь вроде твоей. Веришь ли ты, что когда-нибудь мы полностью излечимся?^[170]

С Мишелем Монори он, как обычно, более откровенен и не пытается скрыть своего недомогания. Мучаясь уже целую неделю от тяжелой ангины и еще больше от снедающей его тревоги, он пишет ему с больничной койки, выбирая слова, кажущиеся едва ли не предзнаменованием: «Я ни в чем не хорош, разве что в том, чтобы разбирать и заново собирать мир (и это мне удается все меньше и меньше)». Непосредственно перед письменными экзаменами Жаки, чтобы хоть немного набраться сил, уезжает с Робером Абирашедом в «Старую Давильню» – «небольшой замок возле Онфлера, который скромные филантропы предоставляют в распоряжение „утомленным интеллектуалам“». Он надеялся посетить Мишеля, который начал свою тяжелую воинскую службу в Динане, но понимает, что это было бы неразумно. «Если бы ты видел, в каком я состоянии, уверен, что ты бы на меня не злился. Эта побывка в Нормандии немного помогла мне, но я совершенно разбит и понимаю, что мне будет трудно держать удар на этих экзаменах»^[171].

Стресс конкурса ему определенно не подходит. Он снова на грани психического срыва. Письменные и устные экзамены агрегации на этот раз проходят без катастроф, но результаты он получает если не посредственные, то явно уступающие тому, на что ему позволяли надеяться подготовительные упражнения. Поздравляя Жаки с этим успехом, Люсьен Бьянко призывает его не придавать значения этой «смешной вещи». Он знает, какие усилия его друг прилагал на протяжении двух лет, и говорит, что особенно счастлив, поскольку тот получил «наконец право попробовать жить»^[172].

Деррида дожидается 30 августа, чтобы написать Альтюссеру. Тот, все еще больной, следил за ходом экзаменов издалека, не имея возможности посетить даже агрегационный урок своего любимого ученика^[173]. Эта невольная отлучка не мешает Деррида обратиться к своему старому «кайману» с особенной теплотой:

Мне было грустно видеть, как завершается этот год… поскольку я расстанусь с лучшими друзьями, присутствие которых столько значило для меня, и один из них – ты, как тебе хорошо известно… Я не хочу тебя благодарить, хотя и должен бы, за то, что дали мне твои советы и преподавание. Я отлично понимаю, чем им обязан, но все формулы уважительной отстраненности, с которыми принято обращаться к учителю, были бы, возможно, оскорблением для нашей искренней дружбы, с которой ты всегда ко мне относился. Я прошу тебя сохранить ее, и я благодарю тебя за нее от чистого сердца^[174].

Ответ Альтюссера тоже как нельзя более проникновенный:

Ты и представить не можешь, с каким облегчением я узнал недели две назад о твоем успехе. Вопреки всему и даже вопреки благоприятным знакам, полученным до моего отъезда, я не мог помешать себе втайне бояться за тебя из-за каверз и капризов этого нелепого конкурса, ожесточенности комиссии. По полученному тобой баллу я вижу, что тебя нисколько не пощадили. Постарайся как можно быстрее прогнать из своей жизни и памяти это дурное воспоминание и лица твоих судей!

Позволь мне просто сказать тебе, что твоя дружба была для меня одним из самых ценных благ двух этих последних лет в Школе^[175].

Несмотря на эти подбадривания (которые не останутся пустой фразой), Деррида покидает Высшую нормальную школу на несколько грустной ноте. Чтобы пройти конкурс на звание агреже со второй попытки и без малейшей славы, ему понадобилось облачить свою мысль и письмо в чужие одежды, преклониться перед дисциплиной, которая никогда не была его и никогда не будет ему под стать. Как он пишет Мишелю Монори, этот успех из числа самых посредственных «ничуть не похож на примирение»: его как будто приняли «немножко через силу»^[176]. С ним останется воспоминание о непритворном страдании и своего рода злость на французскую университетскую систему, в которой он всю жизнь будет чувствовать себя «пасынком».

Из многочисленных посланий, которые Деррида получил по поводу прохождения конкурса на звание агреже, он особенно выделял письмо своей двоюродной сестры Мишлин Леви. Поздравив своего дорогого Жаки, она признается ему, любопытным образом сочетая наивность и проницательность: «Мне бы больше понравилось, если бы ты был не преподавателем, а писателем… Какое это было бы для меня удовольствие – читать твои книги (конечно, романы), пытаться угадать, где ты там скрываешься между строк»^[177]. Понадобится несколько лет, чтобы Деррида удовлетворил ее желание.

Глава 5 Год в Америке. 1956–1957

Между Гарвардским университетом и Высшей нормальной школой каждый год проходит академический обмен. Жан Прижан, заместитель директора ВНШ, проникся к Жаки симпатией, особенно потому, что тот научил его ездить на своей антикварной машине, купленной вскладчину с Бьянко. Он-то и выдвигает кандидатуру Деррида на получение стипендии «особого слушателя» (special auditor) в Гарварде под предлогом ознакомления с микропленками неизданных работ Гуссерля. На самом деле эти документы прибудут туда лишь впоследствии.

Вопреки всему Жаки сначала отнесся к этой поездке в Америку без особого воодушевления: с одной стороны, его пугает мысль о том, что придется покинуть Париж и расстаться с друзьями, с другой – это лучший способ получить дополнительную отсрочку от армии и уклониться от должности в каком-нибудь среднем учебном заведении, которой он боится не меньше. Больше всего тревожит Жаки положение Маргерит. Чтобы она могла поехать с ним в США, нужна рабочая виза. Так или иначе, стипендии Augustus Clifford Tower Fellowship, которую получит Деррида и которая составляет 2200 долларов в год, на двоих явно не хватало.

Пока же Жаки расстроен тем, что разлучился с Маргерит на небольшие каникулы, которые у него образовались. Он приезжает в Эль-Биар лишь в середине августа. Люсьен Бьянко задается вопросом о том, какую именно ситуацию его друг обнаружит в Алжире и долго ли они еще смогут «не делать ничего, чтобы остановить эту нелепую войну»^[178]. На этот раз дома ему во всех отношениях плохо. Из-за политики, а также потому, что его скорый отъезд в США тревожит родителей. Он пишет Мишелю Монори:

Целыми днями я готовлюсь к этой поездке, пишу формальные письма, заполняю бланки и т. д. и т. п. К тому же я волнуюсь из-за того, что не знаю, может ли Маргерит… поехать одновременно со мной. С тех пор как мы… вместе, что стало для меня самым новым событием в жизни, меня не покидает чувство, что я пойман миром, бьюсь изо всех сил, до крови, со всем тем, что от этого мира, со всеми расставленными в мире капканами. Главным образцом тут является «семья». И вот я все время с грустью и раздражением говорю об этой неимоверной радости…

Предполагаю, что ты по-прежнему в Динане. Надеюсь, что никогда не приедешь в Алжир. Меня удручает вид молодых солдат в столице. Подавленные или героические, пристающие к девушкам или избивающие арабов на улице, они в любом случае выглядят неуместно, абсурдно. Бедный мой Мишель, что только не заставят тебя делать?^[179]

В письме Луи Альтюссеру Деррида удивительно точно описывает алжирскую ситуацию:

Мне осталось провести еще 10 дней в этой ужасно неподвижной стране. Ничего не происходит, совсем ничего, что могло бы навести на мысль о политическом движении или развитии ситуации. Всего лишь ежедневные теракты, смерть, с которой свыкаешься и говоришь о ней как о мерзком дождике. И во всем одна и та же политическая несознательность, то же ослепление. Эта побывка в Алжире меня ничему не научила, разве что дышать воздухом, который я не так уж хорошо знал. Похоже, именно так все выглядело и в больших индокитайских городах: лихорадочность, удвоенный динамизм, ускорившаяся оргия торговли, спекуляции на будущем, которое никого не обманывает, напускная веселость, пляжи, кафе, улицы, кишащие людьми. Между танками и бронеавтомобилями все больше американских машин; город похож на грандиозную строительную площадку, обещающую как нельзя более мирное и благополучное будущее^[180].

Спустя месяц, 30 сентября 1956 года? в центре столицы Алжира, на битком забитых людьми террасах «Милк-бара» на площади Исли и в «Кафетерии» на улице Мишле взорвутся две бомбы замедленного действия, которые унесут множество жизней. Этот двойной теракт обозначит новый поворот в Алжирской войне. С него начинается дело Джамили Бухиред. Эта девушка, которую защищал Жак Верже, будет осуждена на смертную казнь, но потом помилована после процесса, расколовшего общественное мнение^[181].

В конце августа один из чиновников Гарварда сообщает Деррида, что нашел для его невесты место гувернантки в Кембридже. Соответственно, Маргерит может получить рабочую визу и поехать вместе с Жаки. Чтобы оплатить билет, она вынуждена занять денег у подруги. В семействе Окутюрье, как и в семье Деррида, известие об их совместном отъезде приводит к изрядным треволнениям.

Мишель, брат Маргерит, как раз возвращается из годичной командировки в СССР и выясняет, как обстоят дела, только теперь, сильно расстроившись, чего он не скрывает: «Я был встревожен, узнав о расторжении помолвки с Лораном Версини. Я в определенной мере чувствовал себя ответственным. Кроме того, Жаки написал моим родителям длинное письмо, которое им очень не понравилось: вместо того чтобы попросить, как это полагается, руки Маргерит, он подробно изложил в нем свое весьма свободное понимание брачных отношений. У моего же отца, хотя он и был выпускником Высшей нормальной школы, были вполне традиционные взгляды. На отъезд дочери вместе с этим молодым человеком он смотрел с осуждением»^[182].

В Эль-Биаре в семействе Деррида положение еще более сложное. Ежедневные письма Маргерит в конце концов привлекли внимание родителей. Но Жаки дожидается последней минуты, чтобы объяснить им, что речь идет о серьезных отношениях и что Маргерит отплывает с ним в США. Известие об этой почти заключенной помолвке с «нееврейкой», совершенно чужой для их мира, в следующие недели станет причиной для бурного негодования. Свой нос в это дело суют все подряд, начиная со старшего брата Рене, который даже не пытается скрыть своего враждебного отношения к наметившемуся браку.

Дядя по матери Жорж Сафар отправляет Жаки письмо, которое приводит его в крайнее раздражение. Хотя дядя уверяет, что не желает «ни одобрять, ни порицать» поступки племянника, он хочет поговорить с ним по его возвращении из США, чтобы донести до него то, что «его совесть, любовь и жизненный опыт принуждают его сказать»^[183]. И конечно, главным в его обращении оказывается религиозный вопрос: в семействе Сафар, как и у Деррида, эндогамия является не столько даже правилом, сколько данностью: браки заключают в своей среде, часто даже в своем квартале, как сделали Рене и Жанин. Но уже в подростковом возрасте Жаки начинает отдаляться от еврейской общины и не выносит, что его хотят в ней запереть. Через несколько дней он отправляет своему дяде послание, которое, к сожалению, было, судя по всему, потеряно, но можно догадаться, что в нем он по пунктам разбирает письмо дяди, не упуская ни одного момента, точно так же, как он будет делать в философских спорах. Жорж Сафар просто ошеломлен:

Я тебе написал в обычных повседневных выражениях, а ты мне отвечаешь, проанатомировав их и тщательно проанализировав (что, вероятно, является следствием профессиональной деформации), длинным вымученным письмом, местами очень даже дерзким…

То, что я намеревался сказать тебе позже, сводилось к следующему: как вы будете жить потом, когда пойдут дети? Я хотел не то чтобы предостеречь тебя – знаю, ты об этом думал, – скорее, порекомендовать тебе взвесить свое решение, поскольку… проблемы, которые возникнут у вас в связи с воспитанием детей, в этом пункте станут, по-моему, неразрешимыми, если только вы не подготовились заранее к такому будущему.

Добавлю наконец, мой дорогой Жаки, что не хочу, чтобы ты анатомировал каждый из употребленных терминов, что ты сделал с моим предыдущим письмом, и даже не хочу получить их утонченный анализ, как в твоем ответе, даже если он будет без чрезмерного гонора.

Тем не менее дядя понимает, что его письмо, «пришедшее после многих других», застало племянника «в положении гладиатора, на которого бросаются со всех сторон и который, будучи вынужден махать мечом во все стороны, чтобы отразить удары, продолжал рассекать воздух… даже тогда, когда противников вокруг больше не осталось»^[184].

Похоже, что только двоюродные сестры обрадовались помолвке. Жозетт советует ему «не колебаться ни мгновение, даже если в семье все это принимается со скрипом». Мишлин тоже очень рада узнать о «существовании будущей кузины, красавицы Маргерит из Парижа, блондинки с красивыми голубыми глазами». Она надеется, что ссора с Рене скоро закончится, но, как бы то ни было, Жаки должен поступать по своему усмотрению^[185].

Тем временем 14 ноября Жаки и Маргерит садятся в Гавре на корабль с подходящим названием «Свобода» (Liberté). После замечательного путешествия по Атлантике «неимоверное восхищение Нью-Йорком» – вот что они испытывают. Их обоих захватывает и соблазняет «тайна этого города без тайны, без истории, города, который весь снаружи»^[186]. К сожалению, у них слишком мало денег, чтобы поездить по стране и познакомиться с другими городами. Поэтому они без промедления отправляются в Кембридж, что в пригороде Бостона.

«Я работала гувернанткой, – рассказывает Маргерит. – Господин Родвин был преподавателем в Массачусетском технологическом институте, а его жена была француженкой и хотела, чтобы троих их детей подтянули во французском языке. У меня была комната в их доме на Арлингтон-стрит, возле Массачусетс-авеню. Квартал был приятным, совсем рядом с университетом, а работа – не слишком тяжелой. Жаки жил в кампусе „Graduate Center“, в современном здании, но дорогом и совершенно закрытом для девушек. Даже если иногда нам удавалось провести охрану, жизнь это усложняло. По сравнению с годами в Высшей нормальной школе у Жаки было очень мало денег. Его стипендии не хватало, он давал уроки детям некоторых преподавателей, три раза в неделю по утрам. В этот год мы почти ни с кем не познакомились, если не считать Маргарет Диннер, которую все звали Марго, студентку из Рэдклиффа, женского аналога Гарварда, где в те времена учились только мужчины»^[187].

Маргерит и Жаки стараются как можно чаще бывать в удивительной библиотеке Уайденера в кампусе Гарварда. Это, по словам Деррида, «самое огромное кладбище книг в мире», «в десять раз богаче» Национальной библиотеки. Тем более привлекательное потому, что ему позволили рыться в архивах^[188]. Он продолжает работать над Гуссерлем, параллельно занимаясь более систематическим чтением произведений Джойса; всю жизнь он будет считать Джойса и «Поминки по Финнегану» грандиозной попыткой собрать в одном произведении «потенциальную память всего человечества»^[189]. В этот период письменный английский у Деррида уже отличный, но ему еще сложно разговаривать на нем. Маргерит говорит лучше и, главное, охотнее: еще с детства у нее есть привычка говорить на чужом языке как на своем.

Свою стажировку в Гарварде Жаки использует еще и для того, чтобы научиться печатать на пишущей машинке. Вскоре после прибытия он купил себе «Оливетти 32». «Я печатаю очень быстро и очень плохо, с кучей ошибок», – признается он позже.

Привыкнув к международной раскладке, он многие годы будет покупать себе пишущие машинки в США.

«Мы проводим все время за прогулками, чтением и немного работаем», – рассказывает он Люсьену Бьянко^[190]. В своих письмах Мишелю Монори он, как всегда, более точен и более меланхоличен:

Это жизнь без событий, без дат и почти без собственно человеческого общества. Мы живем одни. Внешний ритм – как у самого провинциального города с университетом. Мы ездим «в город», то есть в Бостон, до которого 10 минут на метро, всего лишь один или два раза в месяц. Если не считать этих поездок, мы работаем или пытаемся работать. Маргерит переводит очень плохой советский роман^[191], я печатаю его на машинке. Я читаю, пытаюсь работать, к чему-нибудь прицепиться. Но получается у меня лишь противоположное, и я только спрашиваю себя, как возможен свободный труд^[192].

На Рождество они возвращаются в Нью-Йорк. Несмотря на холод, они, как зачарованные, целыми днями бродят по городу. Жаки уже любит этот город, «у которого есть „душа“, поскольку он чудовищно красив, весь снаружи, „современен“ до неприятности, и здесь чувствуешь себя одиноко, как ни в одном другом месте мира»^[193]. В их номере в отеле «Мартиник» Деррида пытается писать «для себя», чего он не делал уже давно, в тетрадях, которые он, к сожалению, несколько лет спустя, судя по всему, потерял.

Вместе с Марго Диннер и одной из ее подруг, немецкой студенткой, они отправляются в Кейп-Код, находящийся в то время под строгой охраной. В другой раз они берут в аренду машину и добираются до самого мыса Хаттерас в Северной Каролине, дикого места, чья красота пленяет их. Именно в этом путешествии в глубины Америки они сталкиваются с дикостями расовой сегрегации. В конце 1950-х годов все еще полно вывесок «только для белых». Много позже Деррида расскажет своей подруге Пегги Камюф об одном приключении, которое могло закончиться плохо. Они остановились, чтобы подобрать чернокожего автостопщика. Мужчина, очень удивившийся тому, что его подобрала белая пара, проявлял заметную нервозность, которую Жаки и Маргерит никак не могли понять. Возможно, он думал о проблемах, с которыми они бы неминуемо столкнулись, если бы их остановил полицейский наряд: подобные контакты между расами в те времена были под полным запретом. К счастью, путешествие закончилось без осложнений^[194].

Когда Деррида приехал в США, исход президентской кампании был уже предрешен: в ноябре она завершилась ошеломительной победой Эйзенхауэра над его соперником-демократом. Новости же о событиях вне Америки, по мнению Деррида, слишком редки, и вскоре ему начинает недоставать политических дискуссий, как в Высшей нормальной школе. Бьянко подписал его на еженедельный дайджест Le Monde, но он приходит с сильным опозданием. В своих письмах его бывший сосед по комнате обсуждает неспокойную политическую повестку: восстание в Будапеште, доклад Хрущева и его последствия, приход к власти Насера и национализацию Суэцкого канала.

Еще больше его и Бьянко тревожит ухудшение алжирской ситуации. При правительстве Ги Молле служба в армии только что была увеличена до 24 месяцев. Менее чем за два года численность воинского состава выросла с 54 до 350 тысяч человек, и в то же время десятки тысяч молодых алжирцев ушли в партизаны. Робер Лакост, новый генерал-губернатор, выбирает еще более жесткий курс, чем Жак Сустель. 7 января 1957 года он доверяет «умиротворение» столицы Алжира генералу Массю, командующему ю-й парашютной дивизией. Несмотря на агрессивное прочесывание города, в том числе Касбы, теракты продолжаются, особенно на трибунах муниципального стадиона и стадиона в Эль-Биаре.

Бьянко сообщает новости об их однокурснике Пьере Бурдье, который служит в столице Алжира в кабинете Лакоста. Он написал некую брошюру об Алжире, «тон которой, форма и даже содержание, к счастью, решительно расходятся с другими публикациями генерал-губернаторства». «Она меня несколько успокоила», – рассказывает Коко. Для них служба тоже не за горами. Жаки предложил попробовать отслужить вместе, чтобы было проще вынести два этих года. Но нет гарантий, что эту идею удастся осуществить. В то же время Жаки через некоторых бывших сокурсников осведомляется о возможности записаться на флот: многие уверяли его, что это «лучшая отсидка». Надо пройти экзамен с сочинением на тему, связанную с морем, что для выпускника Высшей нормальной школы плевое дело, но также требуется отличное значение английского, что уже несколько сложнее.

В феврале Деррида получает длинное письмо от Мишеля Монори, в котором он с радостью узнает «его, совсем прежнего», несмотря на их слишком долгую разлуку. Деррида, в свою очередь, обращается к своему другу с пространным письмом, в котором предается ностальгии по годам, когда они были столь близки. В этом насыщенном и полном повторов сочинении можно угадать стиль его будущих работ, таких как Circonfession и «Каждый раз единственный, конец света». К примеру:

Часто мне доводится чувствовать себя разбитым словно бы какой-то невиданной лихорадкой, когда я отдаюсь, связанный по рукам и ногам, во власть «Памяти». Это ужасная вещь, которая настолько больше и сильнее нас, что она играет с нашей маленькой жизнью, протекающей в сей момент. Никогда я не чувствую, что существую, если только не вспоминаю, и никогда я не чувствую себя в той же мере умирающим. И тебя я люблю в каком-то отношении как молочного брата, вскормленного этой памятью, той же самой смертью. Ведь мы умираем вместе для всего, что мы любили вместе, или же вместе умираем теперь для того, что будет лишь завтрашним днем, не так ли?

Я не хочу перечислять то, что помню, чтобы ты не подумал, будто я забыл остальное, а я ничего не забываю. Но есть все же картины, которые берут меня за сердце, как припев, рождающий другие образы: вечер после [ресторана] «Лисимах», свет и школьная форма, грязный пол в музыкальной «турне», прогулка по бульвару Сен-Мишель с «Ван Гогом» в руке, которого я тогда даже не открыл и который теперь пересек не только Средиземное море, но и океан, метро «Европа», я ждутебя перед лицеем Шапталь, внизу, в темноте, прежде чем пойти на «Диалог кармелиток», черные лестницы лицея, лестницы на улице Лагранж, короткие надписи на дверях, все эти разочарования, прогулка под аркадами улицы Риволи, возле площади Согласия, день, когда я возвращался в Алжир, неуверенность на перекрестках, and so on and so forth, и английские поэты… все это как мельчайшие знаки жизни, которая торопит их, жизнь целиком, в полном присутствии, все это как сеть в море…

Когда я вспоминаю все это, мне плохо, уже потому, что вспоминаю, а потом еще и думая, как мы разделены и как страшились этого^[195].

Жаки хотел бы, чтобы, освободившись наконец от воинской повинности, они могли бы преподавать вместе в одном городе, надеясь, что так можно будет вернуться к дружбе, доходившей до полного отождествления, когда им было 20 лет. Пока же он сочувствует бедам своего друга:

Итак, ты отправишься в Алжир, вот каков будет ответ – иронический и трагический – на этот наш совместный проект. Я же, хотя и дрожал от мысли, что тебя надо будет пригласить в свою семью, где нам было бы так неудобно, теперь, если ты будешь в столице Алжира или в пригородах или просто будешь проезжать, предлагаю тебе остановиться там, как у себя дома, занять мою комнату и столоваться, отдавать свое белье в стирку и т. д. Не стесняйся. Ты знаешь, они на самом деле очень милые, как бы мне там порой ни бывало плохо… Я должен написать Бурдье, он откомандирован на службу в генштаб в Алжире. Он говорит, что у него есть некоторые возможности, и я ему о тебе напишу.

В тот же месяц Деррида восстанавливает контакт с Альтюссером, сначала извиняясь за то, что долго не давал о себе знать. Он не знает, что рассказывать о своих впечатлениях от поездки, поскольку познакомился он только с Новой Англией. Из-за нехватки денег ему на этот раз не представилась возможность проехать по всей Америке от Восточного до Западного побережья, как советовал Альтюссер. Но он посылает своему старому «кайману» весьма суровое описание преподавания философии в Гарварде. «В целом бедное, элементарное. В сравнении с этими огромными роскошными фасадами, за которыми все сверкает усердием и молодостью, а также неопытностью и наивностью Сорбонна представляется старым домом, изъеденным червями, в котором проносятся ураганы духа». Пощады, с его точки зрения, заслуживает только курс современной логики, на котором он узнал «кучу всего о Фреге, раннем Гуссерле и т. д.». Но, по сути, Жаки, похоже, недоволен именно самим собой:

Хотя я решил работать в одиночку, пока еще ничего особенного не сделал. И уже растревожен тем, что вижу, как подходит к концу этот год полной свободы, какого у меня еще долго не будет… и которого я так ждал… От этого года у меня останется четкий привкус бессилия. До сей поры я делал вид, будто считаю, что меня парализовали внешние [причины], я желал убедить себя, что, как только экзамен на звание агреже будет пройден, из меня будет бить как из фонтана. Но теперь едва ли не хуже, чем прежде. Конечно, я утешаюсь, зачисляя себя в жертвы кризиса оснований, агонии философии, исчерпания культуры. В авангарде всех этих смертей можно лишь молчать, чтобы по крайней мере не упустить их «феномен». Шутки в сторону, ничто не дает… такого же ощущения этого кризиса… как полное изменение философского климата при перемещении из одной страны в другую. Достаточно увидеть, чем становится философия в американской книге или американском университете, – невозможный перевод, эксцентричность тем, смещение зон интереса, значение преподавания и местных ценностей…^[196]

Деррида говорит, что ждет не дождется встречи с Альтюссером в квартире, которую тот наконец получил от Школы. Ему хотелось бы поговорить с ним о недавних событиях в Алжире, о восстании в Будапеште и об их отголосках в Париже. Также ему хотелось бы обсудить проект «небольшой безличной работы», на которой он в удачные моменты пытается сосредоточиться, а именно комментированного перевода «Начала геометрии», текста примерно на 30 страницах, уже упоминавшегося в предпоследней главе его диплома и являющегося, на его взгляд, одним из замечательнейших текстов Гуссерля. Но он не знает, будут ли у него права на публикацию, поскольку еще не получил ответа из Лувена.

Возможно, такой проект мог бы стать отправной точкой для диссертации, которая должна стать следующим этапом его работы. Для выпускника Высшей нормальной школы это едва ли неожиданность, скорее уж способ «следовать за движением, которое можно считать чуть ли не естественным»^[197]. В этой диссертации Деррида хотел бы разработать вопросы, особенно волнующие его: вопросы науки, феноменологии и письма. Впрочем, он уже наметил их еще до своего отъезда в Гарвард:

Помню, что вскоре после экзаменов на звание агреже я был у Жана Ипполита и сказал ему: «Я хочу перевести „Начало геометрии“ и поработать над этим текстом», поскольку там было одно небольшое эллиптическое примечание о письме, об имеющейся у сообществ ученых потребности конституировать сообщаемые идеальные объекты на основе созерцания математических объектов. Гуссерль говорил, что только письмо могло наделить эти идеальные объекты их окончательной идеальностью, что только оно позволило бы им в каком-то смысле вступить в историю: их историчность возникала у них от письма. В то же время это примечание Гуссерля оставалось двусмысленным и неясным, поэтому я попытался задать такое понятие письма, которое бы позволило мне, с одной стороны, объяснить то, что делалось Гуссерлем, и в то же время поставить в случае необходимости вопросы перед феноменологией и феноменологическим интуиционизмом, а с другой стороны, выйти на вопрос, который меня по-прежнему интересовал, – вопрос литературной записи. Что такое запись? С какого момента и в каких условиях запись становится литературной?^[198]

Хотя Деррида официально еще не представил темы своей диссертации, он уже спросил Ипполита, согласится ли тот выступить научным руководителем, на что директор ВНШ тут же дал положительный ответ. «Воспользуйтесь вашей стажировкой, – пишет он ему. – Что касается философии, я верю в вас и знаю, что вы об этом не забудете. Думаю, что ваш проект перевода „Начала геометрии“ просто замечателен»^[199].

Морис де Гандийак тоже о нем не забывает. Он дает своему бывшему студенту методические советы и напутствия. Он заверяет его, что содержание диссертации оформится по мере продвижения вперед. «Пусть ее существование будет предшествовать сущности. Я вам искренне советую начать писать без заранее составленного плана. По мере продвижения вы будете все лучше понимать, куда вы пришли и куда направляетесь». Гандийак хочет, чтобы Жаки начал составлять текст «до долгой отлучки в армию». Анализ алжирской ситуации, которым он занимается в остальной части письма, носит очевидно левацкий оттенок. Он жалуется на то, что коммунистическая партия не может принять решения, несмотря на усилия Альтюссера и других. «Партийный аппарат парализует рефлексию, и призыв к единству действий мешает любой истинной борьбе с политикой Молле в Алжире»^[200].

Намного более жестко война напоминает о себе Деррида письмом, которое посылает ему 28 апреля 1957 года Мишель Монори из своей казармы в Браззе. Жаки – единственный, с кем он может поделиться чудовищными сценами, свидетелем которых он недавно стал:

У нас вчера убило четверых, а еще восемнадцать тяжело ранило, когда мы попали в засаду возле Берруагья. После ночи, проведенной под проливным дождем, этим утром на рассвете я увидел синюшные трупы своих товарищей, окоченевшие и забрызганные кровью; я увидел раненых. Но к этой тяжелой и болезненной картине в моей памяти навсегда присовокупится образ молодого араба 17 лет, которого, раздев и подвесив к двери за связанные сзади руки, нещадно избивали всем подразделением, подвергая утонченным пыткам^[201].

Испытав глубокий шок, Жаки целый день молчит, не зная, что ответить своему другу:

Я пытаюсь представить, и я в ужасе. Предполагаю, что в такое утро, о котором ты мне говоришь, становится совершенно очевидным, что желание оправдывать или осуждать тех или других – не только нечто неуместное, чем хочешь разве что немного успокоить себя, но и абстрактное, «повисшее в воздухе». Понимание же еще больше изолирует. Даже Бог не сможет придать всему этому смысл, что бы из этого ни вышло…

Я всем сердцем с тобой, Мишель. Хотелось бы мне с тобой поговорить, сказать тебе все, что теперь думаю и чувствую по поводу этого Алжира, от которого мне больно, но я постыдился бы делать это, когда я так далеко, когда ты говоришь мне, что именно там видишь…

Оставляю тебя, мой старый Мишель. Много думаю о тебе. Если теперь в этом мире можно поделиться только отчаянием, я всегда буду готов им с тобой поделиться. Это единственная достоверность, без лжи и ослепления, которая не дает пасть^[202].

Жаки знает, что должен будет пойти в армию сразу по возвращении из Гарварда, и боится этой «большой черной дыры на два года», к которой они вместе с Маргерит приближаются с изрядной тревогой. Возможность попасть на фронт не такая уж ничтожная. Но Эме Деррида уже несколько месяцев хлопочет, при каждом удобном случае заводя разговор о своем сыне, чтобы найти для него место на гражданке. Он хорошо знает руководителей школы в Колеа, маленьком городке близ столицы Алжира, где у него регулярно заказывают вина и настойки. Поскольку они ищут преподавателя для детей военнослужащих, Эме всячески расхваливает достоинства своего сына, выпускника Высшей нормальной школы, заверяя, что он может преподавать какой угодно предмет. Конечно, это все равно будут два не слишком веселых года, но по сравнению с обычной службой в армии это было бы действительно теплое местечко.

Жаки и Маргерит, уезжая в Америку, не собирались там жениться. Но другого решения избежать опасности разлуки у них нет. Правда, идея традиционной семейной свадьбы кажется им невыносимой, особенно после того, что было во время их отъезда, g июня 1957 года Жаки и Маргерит заключают брак в Кембридже, единственным свидетелем стала их подруга Марго. Вечером, после последнего ужина в семействе Родвинов, пара садится на поезд, идущий до Нью-Йорка, чтобы подняться на палубу «Свободы». 18 июня они возвращаются в Париж.

Глава 6 Солдат в Колеа. 1957–1959

Несколько дней они проводят в Париже, где Жаки неприятно удивлен тем, что все книги его отрочества и молодости, оставленные в Высшей нормальной школе в чемодане, в его отсутствие куда-то исчезли. Эта кража будет его долго печалить, ведь у него уже сформировалась привычка ничего не выбрасывать.

Главное, что надо сделать за два месяца, оставшихся до службы в армии, это попытаться помириться с обеими семьями: родители Маргерит и еще больше родители Деррида, и так уже сбитые с толку их отъездом в Америку, расстроены заключенным на чужбине браком, к которому их не подпустили. Деррида через несколько дней после возвращения в Эль-Биар объясняет Мишелю Монори: «Чувствую себя плохо, как обычно, а может, и хуже, поскольку теперь я с Маргерит, а Алжир стал тем, чем он стал». Все вокруг них постоянно крутятся, не давая им побыть наедине друг с другом, к чему они так стремятся. «Семья Маргерит, в которой я тоже не в своей тарелке, все-таки бесконечно более тихая и сдержанная»^[203].

Но вскоре все налаживается. Как только уходит разочарование от того, что не получилось устроить большой праздник по поводу свадьбы, родители Жаки принимают Маргерит, которая удивительно легко входит в их мир. Особенно она нравится Эме Деррида, что не мешает ему с тревогой спрашивать у своего сына, получат ли его будущие дети религиозное образование. «Они определятся с этим сами», – отвечает Жаки, что лишь отчасти удовлетворяет отца^[204].

После Эль-Биара пара отправляется в метрополию и проводит несколько недель в Расса, семейном владении Окутюрье возле Ангулема. Несмотря на большое желание Жаки представить Маргерит Мишелю Монори, они снова разминулись. Вернувшись в Алжир 24 августа, Жаки поступает на службу в начале сентября. В течение месяца он проходит подготовку в Фор-де-л’О, в ближнем пригороде столицы Алжира, обучаясь стоять смирно и обращаться с оружием, прежде чем поступить на должность преподавателя, которая досталась ему благодаря хлопотам отца. «Видишь, мне очень повезло, и, хотя сам я не занимаюсь интригами, я позволяю это за меня делать другим, что не намного лучше»^[205]. Это своего рода «теплое местечко», жаловаться на которое, тем более Мишелю Монори, было бы с его стороны просто стыдно.

Итак, в начале октября он уезжает вместе с Маргерит, чтобы заступить на свой пост в Колеа, небольшом городке, расположенном в 38 километрах к юго-западу от столицы Алжира на холмах, окаймляющих долину Митиджа. В течение чуть менее двух лет он, солдат второго класса в гражданской одежде, будет преподавать детям бывших алжирских бойцов, среди которых много сирот. Бывает, что некоторые ученики уходят в партизаны сразу после третьего класса. В этой подготовительной военной школе Жаки и Маргерит будут жить довольно однообразной жизнью, для него, однако, очень трудной. У Деррида 12 часов французского в пятом и четвертом классах, с чем он быстро свыкается, а также два часа английского в третьем классе. Каждый четверг в столице Алжира он также ведет двухчасовой урок французского у небольшой группы студентов секретарских курсов: эти два часа ему представляются очень утомительными, но за них он получает достаточное вознаграждение, чтобы можно было оплачивать комнату, которую они снимают на вилле в Колеа. Если прибавить проверку тетрадей, административные задачи, перевод статей из газет для колониальных властей и даже председательство в школьной футбольной секции, легко понять, что он никогда не чувствовал подобного отчуждения от самого себя.

В материальном плане школа работает очень хорошо и позволяет им вести жизнь сельских учителей. Но другие аспекты, как он объясняет Мишелю Монори, не столь приятны:

И хотя ученики привлекательны, симпатичны и активны, хотя я в классе никогда не скучаю и всегда вхожу туда в хорошем настроении, контакты с персоналом, как военным, так и гражданским, очень тяжелы, иногда невыносимы. Два часа в общей столовой и классные заседания – это просто пытка^[206].

Конечно, положение четы Деррида не такое тяжелое, как у многих других, начиная с Мишеля, крайне тяжелая служба которого завершится лишь в декабре 1957 года, но все равно жизнь в Колеа нельзя было назвать простой. Маргерит запомнила бои, которые шли совсем близко: «По ночам это настоящая война. Мы постоянно слышали выстрелы. Происходили ужасные вещи. Однажды, казнив одного из руководителей ФНО, его провезли через касбу, привязав за шею к джипу, а потом выбросили труп перед мечетью. Возможно, они думали таким образом навести страху на алжирцев, но подобные провокации лишь разжигали ненависть. Ко всему прочему, собаки из казармы начинали лаять всякий раз, когда рядом проходил Жаки. „Они принимают меня за араба“, – говорил он и, возможно, был прав, поскольку был очень смуглым, как всегда, когда возвращался в Алжир».

Через несколько недель Жаки и Маргерит покупают «Ситроен 2CV» и теперь могут ездить в столицу Алжира, когда выдается случай. По вечерам пятницы они перед шаббатом почти всегда ужинают с родителями Деррида. В другие вечера они иногда ужинают с Пьером Бурдье, с которым в это время очень близки. Бурдье, откомандированный в армейский кабинет генерал-губернаторства, трудится там в качестве редактора. В конце 1957 года, получив освобождение от военных обязанностей, он становится ассистентом в университете Алжира и начинает заниматься реальными полевыми исследованиями на всей территории страны. Эти годы в Алжире становятся важным поворотом в интеллектуальной биографии Бурдье: хотя первоначально он собирался посвятить себя философии, теперь он тяготеет к социологии^[207].

Раз в неделю Деррида приезжает в генерал-губернаторство: его обязали делать рефераты статей из английской прессы о Северной Африке. Благодаря этому он очень хорошо осведомлен и даже располагает некоторыми сведениями, во Франции подвергнувшимися цензуре. Люсьен Бьянко в этот период находится в Страсбурге. Вдали от своей жены, прозванной Тактак, и их дочери Сильвии Коко пребывает в тревожном и угрюмом настроении: он отбывает службу в роли преподавателя в школе для младших офицеров, а потому вынужден терпеть армейские насмешки и зуботычины в обычной казарме. Во многих отношениях положение семьи Бьянко похоже на положение четы Деррида: на них давит не столько работа, сколько обстановка. Как хорошо было бы оказаться вместе в Колеа, чтобы иметь возможность «делиться чувствами… вместо того, чтобы постоянно избегать сослуживцев».

Вот уже несколько месяцев, как сведения о пытках в Алжире получили по-настоящему сильный отклик в метрополии, и июня 1957 года Морис Оден, 25-летний математик, работавший ассистентом на факультете наук в столице Алжира и член Коммунистической партии Алжира (распущенной в 1955 году), был арестован десантниками. По словам надзирателей, он якобы сбежал 21 июня, но никто его потом не видел. Вероятно, его пытали в Эль-Биаре, в зловещей «Вилле роз», одним из заправил которой был не кто иной, как молодой лейтенант Жан-Мари Ле Пен, депутат Национального собрания. Математик Лоран Шварц и историк Пьер Видаль-Наке создали Комитет Одена, чтобы раскрыть правду об этом исчезновении. Расследование, которое продлится до 1962 года, придет к выводу о том, что Одена убили.

Бьянко только что прочитал «Вопрос» – очень взволновавшую его работу одного из коллег Мориса Одена – Анри Аллега, недавно вышедшую в Editions de Minuit и сразу же запрещенную цензурой^[208]. Несмотря на риск, Люсьен активно распространяет книгу среди своих знакомых. Эти разоблачения пыток подтолкнули его занять более жесткую позицию относительно конфликта. Он надеется, что после этих месяцев разлуки Жаки и он все еще придерживаются одной и той же политической линии.

Я не знаю, как эта война и все эти злосчастные глупости видятся вам теперь, когда вы там. Мне кажется, что теперь, после всего случившегося, дело не может не закончиться независимостью, и остается только желать, чтобы эта независимость (которая ничего не решит) была провозглашена как можно раньше, чтобы как можно быстрее положить конец резне. Возможно, ты не совсем согласен с этим? Может, ты что-то скажешь мне об этом, если тебе это не слишком претит?^[209]

Деррида будет говорить с ним об этом и скажет немало, поскольку внезапно события ускоряются: 14 мая 1958 года он начинает писать письмо объемом 16 страниц убористого текста, излагая в нем семейству Бьянко почасовую хронику того, что они пережили в Колеа. Только что было несколько ужасных дней, когда они жили «в гневе и в беспримерном одиночестве, загнанные в кошмар окружающим идиотизмом, отвратительнейшим и предельно злокозненным», идиотизмом «жалким, когда он не достигает своей цели», но ужасающим, когда грозит оказаться действенным. Они действительно испугались, на физическом уровне, и закрылись в своей комнате, прилепившись к радиоприемнику. Жаки пишет Люсьену и его жене теперь, когда спокойствие и надежда вернулись, даже если они кажутся еще довольно шаткими. Он старается подробно все им пересказать, прежде всего именно для того, чтобы «удовлетворить эту потребность в общении, которой мы были лишены в эти последние дни настолько, что нас просто тошнило».

Для них все началось 12 мая, когда в газетах объявили о завтрашней манифестации, организованной в столице Алжира в память о трех военных французского контингента, взятых в плен феллахами и расстрелянных в Тунисе.

Вечером в столовой идиотизм, нас окружающий, стал особенно агрессивным. Естественно, хотя обычно мы выражали свое неодобрение лишь молчаливо, нас быстро вычислили, и враждебность в наш адрес демонстрируется исподволь и тоже молчаливо. Атмосфера способствует разоблачениям, анонимным письмам, осуждениям за намерение. Утром мне не простили того, что я внезапно покинул группу, где с оптимизмом и веселым возбуждением читали различные прокламации, опубликованные организациями «ультрас», и что накануне оставил в преподавательской русскую книгу, посланную Мишелем [Окутюрье] Маргерит. Вы даже представить себе не можете… насколько невыносимо это единодушие трусливых и хитрых идиотов, когда ты с ним один на один, пусть даже ты совершенно уверен в своей позиции.

В этот вечер за столом говорят о Пьере Пфлимлине, которого на следующий день в Париже должны назначить на пост главы правительства. Его упрекают одновременно в том, что он хочет продлить службу до 27 месяцев, и в том, что намеревается бросить Алжир, «что бы он ни говорил». В его речах «слишком много тонкостей», добавляет один капитан, которого раньше Жаки считал относительно открытым.

Маргерит многозначительно махнула рукой, что сразу же вызвало немую, но очень жесткую реакцию со стороны некоторых наших соседей… Я уже был на грани нервного срыва. Когда заходит речь об инцидентах в столице Алжира, я решаюсь выйти из-за общего стола, в какой-то мере потому, что я больше не могу дышать этим липким воздухом глупости, но еще и для того, чтобы показать, что я презираю то, что происходит в Алжире, и не интересуюсь тем, какие карты разыгрываются в Париже… В этот момент радио доносит до нас несколько фраз о манифестациях, «посвященных памяти трех славных французских солдат, трусливо… и т. д.»… Мы выходим… под гневными взглядами всех присутствующих.

Выйдя во двор, Жаки не в силах не думать о том, что сейчас говорит о нем эта группа военных: «ему плевать на убитых французских солдат», «да он вообще коммунист», «у него жена не француженка», «это еврей», «он читает Le Monde и L’Express», «жена у него переводит с русского»… Внезапно он, потеряв самообладание, начинает рыдать: «Меня сломила мысль о том, что эта банда идиотов, удобно расположившихся под защитой своей толстокожей чистой совести, непоколебимой и неприступной, может судить меня, называя „предателем“, одобряющим убийства и терроризм».

Чтобы получить хоть какую-то дополнительную информацию, Жаки и Маргерит включают «Радио-Алжир», которое они раньше считали честной станцией, но ее только что захватили путчисты. Ожидается сообщение от генерала Салана, но «после получаса ожиданий, заполненного расслабляющей музыкой, новый голос, торопливый, разгоряченный и глупый, чудовищно глупый», объявляет, что был сформирован Комитет общественного спасения под председательством Массю и что он берет в свои руки судьбу Алжира.

Во всем этом много путаницы, неопределенности касательно имен членов комитета, то и дело одних людей добавляют, других исключают. О Салане больше не говорится. Конечно, мы были крайне испуганы. Тон сообщений просто ужасен. Он позволял предполагать самое худшее: «погромы», охоту на «пораженцев», вторжение в Тунис и т. д. Мы всю ночь, чувствуя себя больными от тревоги и страха, провели за взвешиванием шансов государственного переворота, обдумыванием его возможных последствий, худших и лучших. О последних мы думали совершенно абстрактно, просто чтобы подбодрить самих себя и мечтая о перегруппировке левых сил во Франции, чистках в Алжире, скорых переговорах, смягчении позиции ФНО из-за правительства, которое оказалось способным на сопротивление и т. д.

Массю, приведенный к власти бунтовщиками, отправляет в Париж телеграмму с требованием создать «правительство общественного спасения, которое одно только может сохранить Алжир в качестве неотъемлемой части метрополии». Депутаты, не слишком обрадовавшиеся этому вторжению, ставят во главе правительства, как и предполагалось, Пьера Пфлимлина. Со столицей Алжира отношения разрываются. 14 мая в 5 часов утра Массю бросает новый клич: «Комитет общественного спасения просит генерала де Голля нарушить молчание и высказаться о создании правительства общественного спасения, которое одно в состоянии спасти Алжир от разрухи».

На следующий день после этих ужасных часов Жаки, заступая на свой школьный пост, успел немного успокоиться, что показывает продолжение его письма Бьянко:

Очень хорошая погода, и, как всегда в моей жизни, по утрам при свете солнца я не понимаю тревог ночи. Люди спокойны, левые перегруппируются, префекты-социалисты в Алжире будут стоять насмерть, «ультрас» от этого ослабеют и не будут больше запугивать правительство и министров Алжира, чем занимаются с б февраля. Фашизм не пройдет…

После обеда веду занятия. На втором уроке едва не упал в обморок. За весь день я не смог проглотить ни кусочка. Прошу у тебя прощения за эти гротескные подробности. Но никогда моя вера в демократию и страх за нее не казались настолько сильными, а опасность фашизма – столь близкой, конкретной, бесспорной. И все это тогда, когда я так одинок, без друзей, без возможности сбежать, солдат в исковерканной стране, которая – и это теперь хорошо понимаешь – никогда не знала демократии, у которой нет никакой традиции демократии, никакого ядра сопротивления диктатуре колонистов, опирающихся на армию…

Я совершенно растерян, ничем не могу заняться, солдат второго класса, потерянный в море злокозненного идиотизма, но как хотелось бы мне быть в Париже, пусть даже захваченном фашистами, на гражданке, с несколькими друзьями, имея возможность участвовать в сопротивлении, пусть и в скромной роли… Вот проклятье!^[210]

Тем временем ход событий ускоряется. 15 мая генерал Салан, обладающий гражданской и военной властью, обращается к толпе, собравшейся на Форуме Алжира, и заканчивает свою речь возгласами: «Да здравствует Франция! Да здравствует французский Алжир» и, наконец, «Да здравствует де Голль!». Генерал де Голль, лишенный власти с 1947 года и все еще желающий создать для Франции более прочные институты, наконец выходит из тени, заявляя, что «готов взять на себя политические полномочия в республике». В течение нескольких дней Алжир остается театром масштабных манифестаций, «собирающих толпы самых разных людей под трехцветным флагом, дабы продемонстрировать метрополии их единодушное желание остаться французскими»^[211].

Жаки не стал посылать свое письмо Люсьену Бьянко, опасаясь, что его вскроют, что делали со всеми письмами подозрительных лиц и лиц, «состоящих на учете», к которым, по его мнению, наверняка относится и он. Спустя несколько дней он добавляет постскриптум к своему увесистому посланию, а потом передает его своему брату, который отправит его из Франции. Под давлением обстоятельств тон Жаки становится как никогда воинственным: «Мы здесь живем в мире абсолютного предфашистского положения, в полном бессилии, мы больше ни на что не надеемся, только на Народный фронт или де Голля в его лучшей ипостаси, надеемся, что они смогут вычистить эту гниль. Фашизм не пройдет!». Как раз 28 мая в Париже под руководством Пьера Мендеса-Франса прошло большое антифашистское шествие. «Как бы мне хотелось быть в республике вчера вечером», – пишет Жаки.

В этот вечер Рене Коти, президент республики, в свою очередь, торжественно обращается к «самому известному из французов». 1 июня генерал де Голль назначается на пост руководителя правительства Национальным собранием, набрав 329 голосов за и 224 против. Ему на шесть месяцев предоставляют полные полномочия и поручают создать новую конституцию. 4 июня в столице Алжира он произносит речь, не сводящуюся только к знаменитой и несколько двусмысленной фразе «я вас понял», которой ее часто подытоживают:

Я знаю, что тут происходит. Я вижу, что вы хотели сделать. Я вижу путь, который вы открыли в Алжире: это путь обновления и братства. Я говорю об обновлении во всех отношениях. Но самое главное вот что: вы хотели, чтобы путь этот начался с основы, то есть с наших институтов, и поэтому-то я здесь. И я говорю о братстве потому, что вы являете собой это замечательное зрелище людей, которые, какими бы разными они ни были и в какие бы сообщества ни входили, едины в своем воодушевлении и поддерживают друг друга. Итак, я принимаю все это во имя Франции и объявляю, что с сегодняшнего дня Франция будет считать, что во всем Алжире есть лишь одна категория жителей: есть только французы в полном смысле слова, полноценные французы с одними и теми же правами и обязанностями. Это означает, что надо открыть пути, которые до сего момента были перед многими закрыты. Что надо дать средства существования тем, у кого их не было. Что надо признать достоинство тех, у кого его отнимали. Это означает, что надо наделить родиной тех, кто мог сомневаться в том, что она у них есть^[212].

К де Голлю у Деррида, очевидно, двойственное отношение. Во французском политическом контексте он считает себя более левым. Но для него, как и для всех алжирских евреев, генерал де Голль остается тем, кто в 1943 году положил конец антисемитским мерам и восстановил действие закона Кремье. Что касается теперешней ситуации, «де Голль в его лучшей ипостаси», о котором он пишет в письме Бьянко, – это, несомненно, тот, кто, следуя духу речи 4 июня, дал бы возможность различным сообществам жить вместе в одной стране, претерпевшей глубочайшие изменения. И в самом деле, в следующие месяцы были начаты реформы, в первую очередь реформы избирательной системы, под руководством Поля Делуврие, генерального представителя. Но в то же время французская армия под руководством генерала де Голля применяет стратегию «дорожного катка», пытаясь сломить ФНО. Ослабев на какое-то время, последний, однако, вскоре восстановит свои силы. Война еще далека от завершения.

Люсьен Бьянко и его жена были тронуты длинным письмом Деррида и заявленной в нем твердостью убеждений: «Поскольку мы тебя знаем, важно и показательно слышать от тебя это снова и снова: „фашизм не пройдет!“ (помню твою справедливую и весьма жесткую иронию, которой ты отвечал, когда в Школе какой-нибудь коммунист выплевывал этот лозунг по любому поводу)»^[213]. Семья Бьянко пробудет в Париже несколько недель начиная с 10 июля и предложит Маргерит и Жаки пожить в их квартире. Но в этот раз пришла очередь волноваться Люсьену: после негативного отчета ему грозит назначение в «боевую часть в Алжире»^[214], из-за чего он будет вынужден оставить молодую жену и ребенка во Франции. Деррида приложит все усилия, чтобы семья смогла приехать в Колеа.

Люсьен Бьянко приезжает в Алжир 1 сентября и сначала поступает в распоряжение в свою часть неподалеку от Константины. Коко, испытывающий отвращение к тому, что должен участвовать в этой несправедливой войне и терпеть речи своего капитана, выступающего за французский Алжир, говорит, что готов преподавать французский или даже немецкий, если нет свободного места учителя истории и географии. На самом деле он мог бы согласиться «и классы подметать, лишь бы быть в Колеа»^[215]. 15 сентября он получает официальное назначение: распростившись с военной формой и тяготами армейской жизни, он прибудет в Колеа 25-го числа, где будет вести занятия у тех же учеников, что и его бывший сосед по комнате.

В течение года Люсьен Бьянко со своей супругой Тактак и маленькой дочерью Сильвией будут жить в том же доме, что и чета Деррида, и есть за тем же столом в столовой, чуть поодаль от офицеров. Тем не менее отношения с последними остаются крайне натянутыми. Один из солдат срочной службы, проходивший подготовку с Жаки в Фор-де-л’О, которому надоели разговоры «ультрас», однажды встает, забирает свою тарелку и пересаживается за стол Деррида и Бьянко. «Так, по крайней мере все ясно», – громко заявляет он.

В Париже ситуация быстро меняется. На референдуме 28 сентября 1958 года французы должны ратифицировать Конституцию Пятой республики – за нее примерно 82 процента голосов. Спустя несколько недель проходят выборы в законодательные органы. Деррида, все еще прописанный в Париже, доверяет проголосовать за него Луи Альтюссеру, пусть даже выбирают они далеко не одно и то же. Они пишут друг другу, используя замаскированные или метафорические выражения, чтобы обмануть цензуру. Альтюссер довольствуется объяснением, что он сделает все «необходимое»: «Я проголосую в первом туре за того, за кого ты говоришь. А если ему придется выбыть во втором туре, я поступлю согласно его указаниям. Надеюсь, что ты все еще в преподавательском корпусе и что с приходом осени атмосфера стала полегче. Скажи мне, что там с метеорологическими прогнозами»^[216]. Через несколько недель он заверяет его: «Ты проголосовал, как хотел… Вот твоя карточка». Но по концовке письма можно понять, что их политические взгляды разнятся: «Я в любом случае желаю тебе доброго Рождества и прими искренние заверения в моей дружбе»^[217].

21 декабря 1958 года генерал де Голль становится первым президентом Пятой республики, которая была выстроена под него.

Благодаря тому, что семьи Деррида и Бьянко держатся друг друга, следующие месяцы проходят не так тяжело. Крайне обеспокоенные войной, они часами слушают радио и читают газеты.

Каждую неделю Жаки и Люсьен вместе ходят покупать газету France Observateur. Книжный магазин в Колеа заказывает всего лишь два экземпляра, и они гадают, кто же другой покупатель: многие считают еженедельник антифранцузским изданием, поэтому нужно быть крайне осторожным. Семейства Бьянко и Деррида часто читают одни и те же книги: «Доктора Живаго» Пастернака, которого только что перевел Мишель Окутюрье, «Зази в метро» Кено, а также романы Генри Миллера и Фолкнера, привезенные из США. Маргерит переводит «Жизнь Клима Самгина», не слишком веселый роман Горького. Что касается Жаки, иногда он пытается снова сесть за свое введение к «Началу геометрии» Гуссерля, но после 19 учебных часов в неделю в Колеа, трех часов в столице Алжира на курсах секретарей, нескольких частных уроков и переводов английских газет в генерал-губернаторстве у него почти не остается времени на самого себя^[218]. Он объясняет это Мишелю Монори:

Все это, можешь себе представить, существенно уменьшает мои шансы на одиночество, то есть на дыхание. Не считая определенных «эпох», когда во мне пробуждается дьявольское стремление и создается впечатление, что я вижу мир с изнанки и вниз головой, я со всем этим соглашаюсь… позволяя себе лишь вздохи, о которых быстро забываю, с несколько бесчувственной трезвостью и глухим смирением тех, кто продолжает жить, поскольку забыл, что воздух стал более разряженным^[219].

Несмотря на удаленность, университетский мир все же дает о себе знать. В феврале 1959 года Морис де Гандийак предлагает своему бывшему студенту принять участие в «Диалогах в Серизи», которые должны состояться летом и будут посвящены теме «Генезис и структура». Деррида мог бы выступить с докладом о Гуссерле, развив свой диплом. Но главное, с точки зрения Гандийака, – это «свободная дискуссия в тесной компании», в которой будут обсуждаться доклады, и все это «на фоне тучных нормандских нив». Там будут «феноменологи, диалектики (идеалисты и материалисты), логики и эпистемологи, историки экономики, искусства и языка, этнологи, биологи и т. д.». Диалоги будут «по возможности гибко» модерировать Люсьен Гольдман и сам Морис де Гандийак^[220]. Хотя Деррида побаивается этого первого публичного выступления, он не может не принять столь лестного предложения.

Именно в этом году – а не в 1957-м, как он скажет впоследствии на защите своей диссертации, – он официально заявляет ее тему: «Идеальность литературного объекта». Хотя работа ориентируется на Гуссерля, она должна вывести Деррида на проблематику, являющуюся в основном его собственной, то есть в направлении, которое с юношеских лет имеет для него наибольшее значение:

Для меня тогда вопрос был в том, чтобы приспособить техники трансцендентальной феноменологии, в большей или меньшей степени перестраивая их, к разработке новой теории литературы, того типа весьма определенного идеального объекта, коим является литературный объект… Ведь я должен без особых уточнений и оговорок напомнить, что самый устойчивый интерес у меня, даже, если это возможно, до интереса философского, был к литературе, к так называемому литературному письму.

Что такое литература? И прежде всего что значит писать? Как письму удается проблематизировать даже вопросы «что это» и «что это значит»? Иначе говоря – и вот, собственно, это «иначе говоря» и было мне важно, – как и когда запись становится литературной и что тогда происходит? Чему и кому она тогда обязана? Что происходит между философией и литературой, наукой и литературой, политикой и литературой, теологией и литературой, психоанализом и литературой – вот самый настоятельный вопрос, содержащийся в абстрактной формуле названия^[221].

Жан Ипполит, наверное, несколько сбитый с толку этой необычной темой и ее неопределенными очертаниями, однако, утверждает ее, заверяя в то же время Деррида, что тот сможет изменить название, когда продвинется с написанием текста. Ипполит говорит, что рад узнать о почти полном завершении перевода «Начала геометрии». Подтверждая, что он готов опубликовать текст в руководимой им серии «Эпиметей», он просит Деррида написать в издательство PUF, чтобы они предприняли необходимые шаги с голландским издателем «Гуссерлианы». Также Ипполит сообщает, что не сможет внимательно прочитать перевод до каникул, но первые впечатления у него сложились самые положительные. Он советует Деррида, не медля, взяться за комментарий, надеясь, что его воинские обязанности не слишком его обременяют. Вскоре надо будет возвращаться во Францию, и тогда начнется настоящая карьера. «Держите меня в курсе ваших отношений со средним образованием, – пишет в заключение директор Высшей нормальной школы, – и будьте уверены, что я буду думать о вас и вашем будущем»^[222].

Хотя Жаки должен провести в Колеа еще несколько месяцев, он спрашивает себя, что будет делать после этой долгой паузы, которой стала для него служба. Раньше шла речь о последних классах в лицее в Ла Флеш, малоизвестном городке в департаменте Сарта, но вскоре его бывший однокурсник Жерар Женетт сообщает ему, что, быть может, найдется пост у него в Ле-Мане, с последним классом лицея и предподготовительными курсами, и эта перспектива кажется ему более привлекательной. Директор лицея желает избавиться от г-на Фьески, преподавателя философии, который, по его мнению, слишком эксцентричен и ленив. Женетт всячески расхваливает директору Деррида. Теперь нужно выйти на министерство, чтобы этот план смог осуществиться^[223]. В случае успеха останется только решить, какой вариант лучше – жить в Париже или же устроиться в Ле-Мане. Вопрос сводится к следующему: «Поездки (два раза в неделю туда и обратно) в физическом и особенно в психологическом плане достаточно тяжелы, однако жизнь в Ле-Мане тоже не особенно веселая»^[224]. Сам Женетт через несколько месяцев отказался от проживания в Париже.

Несмотря на дружеский тон писем, двое молодых людей в этот период едва знакомы друг с другом. Когда они вместе учились на улице Ульм, Женетт был филологом и в то же время активным коммунистом, что не способствовало их сближению. После ввода советских танков в Бухарест в 1956 году Женетт вышел из партии^[225]. Он недавно женился, и его жена Раймонда, которую все зовут Бабетт, говорит, что очень хотела бы познакомиться с человеком, которого ей охарактеризовали как «мягкого и сложного». Но чтобы Деррида мог переехать в Ле-Ман, надо еще убедить директора довольно традиционных взглядов. Женетт с некоторой хитрецой объясняет это так: «Конечно, как философ ты по определению во многом подозрителен, особенно в том, что веришь в философию, за что и повесить могут. Дай ему при случае понять, что веруешь исключительно в результаты, то есть, разумеется, в экзамены… Что касается моральной атмосферы, можно перечитать эпизод, когда Жюльен Сорель^[226] ведет занятие, с поправкой на то, какого развития достигли наука и полиция за истекшее столетие»^[227].

Жаки и Маргерит смотрят на это назначение скорее положительно. Сразу же получить должность на предподготовительных курсах довольно лестно. Женетты оказываются приятными компаньонами и уже начинают хлопотать об их обустройстве. Главное же – Ле-Ман находится всего лишь в 200 километрах от Парижа: Маргерит, которая рассчитывает возобновить свои занятия этнологией, сможет без особых проблем два или три раза в неделю выезжать в столицу.

Но внезапно появляется вроде бы более манящая возможность. 16 июля, на следующий день после своего двадцать девятого дня рождения, Деррида получает письмо от Луи Альтюссера, а также письмо от Жана Ипполита. Альтюссер рад передать ему «крайне обнадеживающую новость»: после месяца сложных переговоров Ипполит выдвинул кандидатуру Деррида на должность старшего преподавателя общей философии, которая будет создана в Сорбонне. Согласие профессорского собрания было в конечном счете получено. Теперь все зависит от Этьена Сурио, декана философского факультета, а также самого министра. Ипполит, хотя и не скрывает своего оптимизма, советует, пока не пришло подтверждение, не прекращать хлопоты по поводу места в среднем учебном заведении, чтобы быть готовым к любым осложнениям^[228]. Но все идет хорошо: меньше чем через неделю Сурио официально предлагает Деррида стать в Сорбонне «руководителем практических занятий для агрегации»: «Хотите ли вы занять эту должность? Если да, будем считать дело решенным»^[229]. Деррида спешит принять предложение, как раз накануне отъезда в замок Серизи-ля-Саль. Участие в конференции «Генезис и структура» как нельзя более кстати: оно должно датьему возможность завязать отношения со средой, которую он в силу обстоятельств на три года почти полностью потерял из виду.

«Диалоги», которые проходят с 25 июля по 3 августа 1959 года, модерировались Морисом де Гандийаком, Люсьеном Гольдманом и Жаном Пиаже. В них принимают участие многие видные деятели тогдашних интеллектуальных дискуссий, в том числе Эрнст Блох и Жан Туссен Дезанти, а также кое-кто из «молодежи», например Жан-Пьер Вернан и Жан-Поль Арон. У Деррида надолго сохранится воспоминание об этой 10-дневной конференции, первой из длинной череды:

Я водил маленький «ситроен», на котором в следующие дни вывозил на прогулку и на нормандские обеды, сдобренные белым вином, таких знаменитостей, как Жан Пиаже, Дезанти, отец Бретон (два последних стали потом большими друзьями), венгерских психоаналитиков Николя Абрахама и Марию Торок, которых я встретил там впервые и которые прокладывали в науке свой собственный путь между психоанализом и феноменологией. Присутствие Эрнста Блоха, с творчеством которого я тогда еще не был знаком, во многих отношениях олицетворяло собой «переход границы», тем более заметный в Европе того времени, что в дискуссиях стараниями Гольдмана то и дело всплывали ссылки на Маркса^[230].

Название «Генезис и структура», которое отсылало к книге Жана Ипполита «Генезис и структура „Феноменологии духа“ Гегеля», используется в этом случае в качестве самостоятельного выражения, не требующего никакого дополнения. В обсуждении докладов, которые были междисциплинарными уже в те времена, когда самого термина еще не было, участники конференции от анализа бюрократии переходят к анализу биологии и математики, к мифу о расах у Гесиода, а от лингвистики – к религиозным идеологиям. «Для подобной работы, непосредственной и в то же время энциклопедической, в университете никогда бы не нашлось места».

Для Деррида конференция становится настоящим боевым крещением. Хотя среди участников он один из самых молодых и пока еще ничего не опубликовал, он принимает участие во многих обсуждениях, сопутствующих «Диалогам». Именно он после доклада Жана Пиаже инициирует довольно жаркий спор:

Помню, с каким юношеским бесстыдством осмелился я, как молодой пес, обученный на генетической феноменологии, выступить против психологизма великого Пиаже, схоластику которого я прилежно учил несколько лет назад, когда готовился к сдаче сертификата по детской психологии. Это произошло в самый первый вечер, и потом на протяжении всей конференции Пиаже относился к бойкому и дерзкому по своей наивности молодому человеку, которым я тогда был, с неким ироничным почтением, был раздражен и в то же время хотел взять меня под крыло. Он прозвал меня «феноменологом»^[231].

Утром в пятницу 31 июля в библиотеке замка Деррида выступает со своим первым докладом, тщательно записанным на 20 страницах. И хотя его проблематика пересекается с дипломом, он представляет новый текст, в котором учитываются самые последние его исследования. Именно в этот день было впервые обнародовано одно из понятий, которому в творчестве Деррида суждено стать фундаментальным, а именно «различение»^[232]. Конечно, в выступлении почти всегда используется обычное слово «различие», но философ явно придает ему совершенно особый смысл. А в самом тексте записано именно «différance» с «а», пусть даже оно и не выделяется. «Это неуничтожимое различие обусловлено бесконечным отсрочиванием (différance) теоретического основания», – пишет Деррида^[233].

Еще одна вещь, случившаяся впервые, не менее важна: на этих «Диалогах» в Серизи и по случаю своей лекции Деррида впервые сокращает свое имя Жаки до Жак. И его раздражает, что в какой-то момент Морис де Гандийак публично называет его Жаки. Отныне его «настоящее» имя останется в ходу только в семье и среди нескольких старых друзей.

После нескольких дней отдыха в Расса, а потом в Эль-Биаре Жаки и Маргерит в начале сентября возвращаются в Колеа, чтобы отбыть там последние недели армейской службы. Время тянется медленно, они ждут не дождутся, когда можно будет устроиться в Париже и начать новую жизнь. Деррида знает, что ему придется изрядно потрудиться, подготавливая свои лекции в Сорбонне, и ему хочется обсудить это с Альтюссером: «Если ты не против, я по возвращении предам твоему суду свои планы, тексты, темы и т. д. Я думаю, что ты мне часто будешь нужен с твоими советами и рекомендациями»^[234].

Мишелю Монори Жаки представляет эту слегка неопределенную ситуацию, которая, однако, вроде бы должна обеспечить ему место преподавателя в Сорбонне:

Пока еще ничего официального, но дело почти решенное: достаточно, чтобы ведомство среднего образования не было против моего перевода. Я узнал об этом в начале лета… и согласился, одновременно в восторге и ужасе, причем последний граничил с безумием и сохранялся дольше восторга. Ты видишь, что мне очень повезло, но я из тех, кто не умеет это ценить. Вместо того чтобы потирать руки, я мечусь во все стороны как загнанный зверь, работаю в какой-то горячке и полном беспорядке, на последнем дыхании… Это просто идиотизм, надеюсь, что, когда столкнусь с чудовищем лицом к лицу, ко мне вернутся силы. Я стараюсь несколько абстрактно убедить себя в том, что после стольких ужимок в этом старом доме было бы удивительно, если бы я не стал достаточно старой обезьяной… По слухам, я обязан этим шансом Ипполиту и в какой-то мере де Гандийаку.

Деррида надеется, что, вернувшись в Париж, он сможет часто навещать Мишеля. Кроме того, для него это возможность оживить свои воспоминания. Счастливые они или несчастные, он не может не лелеять их. Он уже любит свое прошлое, все свое прошлое в целом:

Мне кажется, что я снова слышу, совсем близко, наши зимы на улице Сен-Жак. Для меня они все больше голос золотого века, странного золотого века, темного, сложного, с тихим, но раскатистым эхом, а когда чувствую, что вернусь в Париж и там встречу тебя, у меня возникает впечатление, что ранее, в этом промежутке, я бежал по какому-то нереальному кругу…

Если бы у тебя была какая-то возможность найти для нас жилье… Я помню эту зиму, когда шел дождь, когда я был здесь в изгнании, когда я повернулся к семье спиной. Я писал тебе на этом столе, чтобы попросить тебя найти жилье. Должен сказать, что ты немногого добился, но как же искренен ты был в своем недовольстве собственной бесполезностью! Так или иначе, посмотри, вдруг что-то будет… сегодня у нас это главная проблема^[235].

Следующие недели оказываются более сумбурными. Деррида помимо его воли вовлекли в двойную игру, которая вдруг оборачивается против него. 30 сентября он получает крайне сухое письмо от г-на Брюнолда, генерального руководителя среднего образования: «ввиду важности» должности на предподготовительных курсах, на которую Деррида подал заявление и был назначен, одобрить его перевод в высшее образование представляется невозможным. Как только он будет освобожден от своих воинских обязанностей, он должен поступить на работу в лицей Ле-Мана.

Альтюссер и Ипполит, тотчас извещенные об этом, пытаются распутать эту «мрачную историю». Но, несмотря на их вмешательство на высшем уровне, они вскоре понимают, что ситуация стала неразрешимой. 6 октября Альтюссер заявляет, что «глубоко удручен» поворотом, которое приняло это дело, «в первую очередь для тебя, но и для меня тоже, ведь я надеялся, что ты будешь совсем недалеко от Школы»^[236]. Женетт со своей стороны, который уже на протяжении нескольких месяцев пытается умилостивить директора, тоже считает ситуацию тяжелой: «Держи меня в курсе твоих дел, даже если новости плохие или неопределенные, поскольку эта вечная неопределенность повергает меня в уныние». Но, собственно, само решение уже принято. Расстроенный и огорченный интригами и играми влиятельных людей, в которые он оказался втянут, Деррида хочет как можно раньше отправиться в Ле-Ман.

В это же время в положении дел в Алжире пройден важный рубеж. 16 сентября 1959 года генерал де Голль выступил с речью, переданной по радио и телевидению, в которой он впервые упоминает о «самоопределении», предлагая выбор из трех формул: «полная францификация», «ассоциация» и «отсоединение». Конечно, «условия будущего референдума нужно будет, когда придет время, разработать и уточнить. Но путь прочерчен. Решение принято»^[237]. С точки зрения нового электората это говорит о начале движения к независимости: сторонники французского Алжира чувствуют себя преданными.

Однако сухопутные военные действия продолжаются, и Деррида рад тому, что наконец покончил с военной службой. Ни на одно мгновение он и представить себе не может, что этот год в Ле-Мане станет одним из самых тяжелых в его жизни.

Глава 7 Меланхолия в Ле-Мане. 1959–1960

С приходом весны Жерар Женетт терпеливо переносит разные испытания. Но у некоторых учеников предподготовительных курсов в Ле-Мане, которые выбрали философию, терпения оказалось меньше, чем у него, и они перешли в другие школы. У всех этих неприятностей, с точки зрения Женетта, лишь одно преимущество: «Директор заявляет, что теперь ему нужно соблазнить тебя, чтобы ты оставался здесь как можно дольше. Увидишь еще, он просто прелесть»^[238].

Чета Деррида, закончив дела, приезжает в Ле-Ман в середине ноября. Сначала они живут в меблированной квартире. Но вскоре переезжают в большой современный дом на улице Леона Болле, в каких-то ста метрах от дома Женеттов, которые по-прежнему всеми силами им помогают, подсказывая адреса мастеров и антикваров. В своей книге «Кодицилл» Женетт делится некоторыми забавными воспоминаниями: «В Жаке порой обнаруживалось упрямство». Когда ему нужно было покрыть льняным маслом этажерку из бука, Женетт порекомендовал добавить к маслу немного сиккатива. «Он пренебрег этой деталью, с его точки зрения излишней, и в результате книги несколько месяцев простояли замасленными, как пирожки»^[239].

В материальном плане жизнь в Ле-Мане удобнее парижской. В остальном Женетт не скрывал от него, что во всей Франции сложно было бы найти более варварский город. «Культурный книжный магазин, местный писатель, модное кафе, кружки по интересам, циклы лекций – все это здесь столь же не известно, как и на Северном полюсе»^[240]. Старый город, в наши дни хорошо отреставрированный, в 1959 году представляет собой всего лишь «большую дремлющую деревню, где небрежно замощенные улицы поросли травой»^[241]. Единственный в городе мужской лицей, куда был назначен Деррида, расположен в непосредственной близости от храма; в иные дни, чтобы дойти до него, приходится идти через рынок, где торгуют скотом.

В первое время Жаки кажется скорее довольным своим положением, по крайней мере если верить письму, отправленному им двоюродной сестре:

Мы живем, в этом году по крайней мере, в этом большом, но провинциальном городе Ле-Мане. У него, к счастью, немало преимуществ: находится он у самых ворот Парижа (2 часа на поезде!); занятия я веду очень интересные (философия на предподготовительных курсах), ограничений на них мало, главное же – мы нашли очень удобную квартиру^[242].

Деррида отвечает за два класса, что соответствует примерно 15 часам занятий в неделю. В последнем гуманитарном классе лицея учеников не более 15 человек. На предподготовительных курсах, куда специально решили принимать как девушек, так и юношей, учеников около 30, и в большинстве своем они не слишком выдающиеся. Аудитория у него, соответственно, немного «деревенская», то есть существенно отличающаяся от той, какую он надеялся найти в Сорбонне. Это не мешает ему тщательно готовиться к занятиям, даже если физически не хватает времени записывать лекции в полном виде, как он будет делать впоследствии. Ему бы, конечно, хотелось не заниматься обычным преподаванием, а рассказывать о философских проектах, наиболее интересных на данный момент для него самого. Но возможно, он слишком точно следовал требованиям серьезности, предъявленным директором. К тому же он, вероятно, пытался уравновесить свою робость несколько отстраненной авторитетностью. Собственно, у его учеников осталось воспоминание о трудном и слишком требовательном преподавателе. Все три свидетельства, которые я смог получить, полностью согласуются друг с другом.

Альберу Доссену, в те годы ученику предподготовительных курсов, он запомнился прежде всего как «красивый молодой человек, брюнет с римским профилем», который в конце занятий предавался порой ностальгическим воспоминаниям о Северной Африке. В остальном же он не был особенно близок с учениками, и часто у них возникало впечатление, что он живет в мире идей и размышлений, к которым они никогда не смогут приблизиться. «Я, кажется, помню, что он знакомил нас с идеями Гегеля, используя столь сложный язык, что немногие из нас могли за ним уследить. В записях лекций ощущалась наша неспособность в должной мере понять речь Деррида, из которой явствовало, что его стремления значительно превосходят то, что мы в состоянии усвоить».

Поль Коттен тоже был поражен серьезностью и сосредоточенностью Деррида, как нельзя более далекой от вольтерьянской иронии Женетта и богемной привлекательности Паскаля Фьески, преподавателя философии предыдущего года. «Деррида не раскрывался. Он, похоже, терпеть не мог анекдоты и забавные примеры. Он пытался не нравиться нам, а читать хорошо выстроенные лекции, подкрепленные материалом. Лекции эти были насыщенными, но их теоретическая планка для нас была чересчур высока. Он слишком уж верил в наши интеллектуальные способности. Уровень предподготовительных курсов у нас не имел ничего общего с уровнем какого-нибудь класса в лицее Людовика Великого или Генриха IV. Я помню, как он долго рассказывал о „Критике чистого разума“. У него, собственно, было стремление все сводить к Канту. „Отличительное качество великого философа в том, что его обязательно встретишь на любом перекрестке“, – говорил он. Он прищуривался, когда говорил нам об особенно сложных вещах, словно чтобы дать нам возможность больше проникнуться его речами».

Более позитивные воспоминания сохранились у Ньо Муелле, который будет и далее изучать философию, а потом станет министром в Камеруне. «Жак Деррида был очень сдержан и не особенно интересовался делами своих учеников. Но он принял участие в ужине, который мы организовали всем классом. Они вместе с Женеттом, единственные из учителей, присоединились к нам по этому случаю вместе со своими женами. Он не слишком много говорил и еще меньше шутил. Одному из наших одноклассников, который постоянно смеялся, Деррида однажды заметил: „Послушайте, Пеллуа, ваша вечная веселость меня удручает…“. Занятия у него были в равной мере насыщенные и серьезные, а поскольку у меня в последнем классе философия шла неплохо, я лично посещал их с большим интересом. Именно он дал мне возможность разобраться с кантианством. У него я постоянно получал хорошие отметки. Быть может, потому, что я уже тогда чувствовал, как во мне зарождается очень большой интерес к философии».

Проходят месяцы, и Деррида все меньше скрывает свое разочарование. Женетт, который радовался тому, что у них образуется «маленькая славная команда», понимает, что его бывший однокурсник считает эту должность лишь компромиссом. Он постоянно вспоминает о своей неудаче с Сорбонной, словно бы речь шла о том, что его притесняют. Болезненное настроение переходит в ипохондрию. Каждый день Деррида замечает у себя все новые тревожные симптомы. Он боится рака или еще какой-нибудь смертельной болезни, и многочисленные врачи, у которых он консультируется, не могут его успокоить. В третьем семестре признаки депрессии становятся явными. «Большая депрессия», – скажет он позже, поскольку в будущем столь тяжелой депрессии у него уже никогда не будет.

Приезжая в Ле-Ман, он не хотел признавать глубину своего разочарования. Но внезапно все ему становится поперек горла. Несколько лет он страдал, прежде чем пройти по конкурсу в Высшую нормальную школу, потом то же самое было с экзаменами на звание агреже. Он выдержал 27 месяцев службы в армии, дожидаясь, когда же у него наконец начнется настоящая жизнь. И все это для того, чтобы очутиться здесь, с учениками, которые слушают его, но ничего не понимают, с коллегами, которые говорят только об отпуске и спорте. Все это, чтобы надрываться, готовя лекции, и проверять бессмысленные тетрадки. Уже много месяцев, как ему не удается поработать над чем-нибудь личным. Он больше не находит в себе достаточно смелости, чтобы просто поддерживать переписку с самыми близкими друзьями. И как в таких условиях можно было бы закончить диссертацию? Правда, Жан Ипполит уверяет его, что, как только он вернется, его назначат в Сорбонну, где его ждет должность ассистента по общей философии: «Я уже сказал, что вы ее примете. Мне кажется, что обстоятельства в вашу пользу»^[243]. Но после разочарования прошлой осенью Жаки не верит ложным обещаниям и думает, что ему, возможно, придется несколько лет просидеть в этом мрачном Ле-Мане.

И ко всему прочему директор лицея требует от Деррида, чтобы он, как последний из принятых на работу преподавателей, написал и прочитал речь по случаю вручения премий. Женетт вспоминает о подавленности, вызванной этой просьбой: «Как сейчас вижу, как он, лежа на кровати, объяснял мне, что совершенно не способен справиться с этой „смехотворной светской проповедью“. Он говорил: „Нет, я на самом деле не могу, мне нечего сказать этим идиотам“. Но директор не отступал. Пытаясь направить Деррида на путь, который бы ему подошел, я напомнил ему, что в здании лицея ранее находилась школа ораторианцев и в ней должен был учиться отец Мерсенн, философ и ученый, друг Декарта, Паскаля и Гассенди. Я предложил ему написать похвалу Мерсенну и даже вызвался собрать кое-какие документы, которые бы упростили ему задачу»^[244].

И еще кое-что пугает Деррида – знаменитые 24-часовые автомобильные гонки в Ле-Мане, которые должны пройти 25 и 26 июня, когда весь город будет стоять на ушах. Проведя кое-как последние занятия, он отправляется за город вместе с Маргерит и возвращается только 14 июля, чтобы со сцены нового театра Ле-Мана прочитать пресловутую речь по случаю вручения премий. Как раз в это время он получает подтверждение, что его назначили ассистентом в Сорбонну. Вместе с Маргерит он избавляется от немногочисленной мебели и принимается искать жилье в Парижском регионе. Затем на своем маленьком «ситроене» они отправляются в Прагу в гости к семье Маргерит. И хотя эта первая поездка за железный занавес ему интересна, Жаки не удается выкарабкаться из своего состояния. По возвращении он настолько угнетен, что принимает решение сходить к психиатру. Совсем недавно были изобретены антидепрессанты – первые из них поступили на рынок в 1958 году. Ему прописывают анафралин, который приводит к быстрому улучшению, но при этом дает много побочных эффектов: приступы жара, дрожь и т. д. Морис де Гандийак в письме, написанном в конце лета, выражает озабоченность этими «серьезными проблемами со здоровьем» у Деррида. Он надеется, что новая должность в Сорбонне поможет ему быстро прийти в форму.

Ваше назначение не вызывало сомнений, и лишь злая воля управления среднего образования помешала в прошлом году осуществиться нашему решению. Г-н Ипполит и сам я отстояли ваши права, и никакая другая кандидатура не предлагалась. Но не стройте слишком больших иллюзий по поводу свободного времени, которое будет у вас оставаться от этой работы. Хотя, конечно, занятия, которые вы должны вести, будут, наверное, больше соответствовать направлению ваших исследований^[245].

Глава 8 На пути к независимости. 1960–1962

Семья Деррида быстро находит квартиру во Френе, в Валь-де-Марн, совсем рядом с аэропортом Орли. Квартира состоит из четырех комнат в большом и совсем новом многоквартирном доме на окраине улицы Версаль. Маргерит, возобновившая занятия этнологией, будет целый год стажироваться в запасниках Музея человека, а потом начнет писать диссертацию под руководством Андре Леруа-Гурана об особенностях литургии алжирских сефардов, в частности о погребальных практиках, которые ей довелось наблюдать в течение двух лет, проведенных в Колеа^[246].

Жаки пока не в форме и боится момента, когда надо будет заступить на новый пост. «Я не знал, что год окончился для тебя столь болезненно, как отголосок мрачных дней первых парижских лет», – пишет ему Мишель Монори^[247]. К счастью, учебный год в университете начинается только 24 октября, так что у него есть немного времени на подготовку лекций. Деррида, единственный ассистент по общей философии, зависит от нескольких профессоров. Нагрузка достаточно велика, и вскоре он оказывается в плену «нелепого водоворота преподавания и жизни в Париже. С октября такая спешка, что просто выдыхаешься, ни одного мгновения, чтобы обернуться и пожить»^[248]. Все ему казалось выше его сил, помимо самого необходимого, которого и так уже немало. Не говоря уже о поездках от Френа до Парижа и обратно, оказавшихся не такими легкими, как он думал.

Но по сравнению с годом, проведенным в Ле-Мане, изменения как нельзя более положительные. Как только последствия депрессии начнут сглаживаться, Деррида по достоинству оценит свою новую должность. «Из этих четырех лет, – скажет он в 1992 году, – мне запомнилось вот что: я был счастлив преподавать там, и впоследствии в системе высшего образования ничего подобного у меня уже не было»^[249]. Речь на самом деле идет о единственной собственно университетской должности, которую он будет когда-либо занимать во Франции. Об этом периоде в Сорбонне он упомянет в одном из своих последних текстов, написанном как дань уважения Полю Рикеру для «Тетрадей Л’Эрн», целиком посвященных последнему:

В то время у ассистентов было странное место, которое сегодня просто сложно представить. Я был единственным ассистентом «общей философии и логики», вольным выстраивать свое преподавание и семинары как мне вздумается, и лишь в очень отвлеченном смысле зависел от всех тех профессоров, ассистентом которых я теоретически был, то есть от Сюзанны Башляр, Кангийема, Пуарье, Полена, Рикера и Валя. За рамками экзаменов я редко с ними встречался, если не считать, уже ближе к концу этого периода, Сюзанну Башляр и Кангийема, ставшего для меня другом-наставником, которым я восхищался^[250].

Поскольку программы по общей философии не существует, Деррида может задавать темы по своему усмотрению. Он читает отдельные курсы по Хайдеггеру, комментируя «Канта и проблему метафизики» вместе с работой «Что такое метафизика?», но также рассматривает такие темы, как «Ирония, сомнение и вопрос», «Настоящее (Хайдеггер, Аристотель, Кант, Гегель и Бергсон»), «Мыслить – значит говорить нет», комментирует высказывание Клоделя «Зло в мире – как раб, черпающий воду из колодца». Он становится известен, и народ начинает ломиться на его лекции. В аудитории Кавайеса кое-как умещается более 150 слушателей; те, кто не позаботился прийти на полчаса раньше, вынуждены стоять. Через несколько месяцев Деррида будет вынужден разделить студентов на две группы и проводить практические занятия с ними по два раза.

Несмотря на сложные материальные условия, характерные для Сорбонны в эти годы, у многих студентов сохранятся отчетливые воспоминания о том, как Деррида преподавал в этот период. Франсуаза Дастюр помнит глубокого, но пока еще достаточно традиционного по манере преподавания человека. «Он казался робким и даже немного неловким. Курсы он читал чрезвычайно насыщенные, и многие из них были по-настоящему великолепны. Особенно мне запомнились „Метод и метафизика“ и „Теология и телеология у Гуссерля“. Деррида вместе с Рикером были теми, кто познакомил меня с гуссерлевской феноменологией и с мыслью Хайдеггера. Вместе с тем, хотя он иногда ссылался на Сартра, он никогда не говорил о Мерло-Понти. Он многого требовал от студентов, но и сам давал много и в конце каждой лекции охотно соглашался поспорить»^[251].

Жану Риста, который вскоре подружится с Деррида, запомнился преподаватель, который почти всегда был любезным и внимательным, но порой мог стать безжалостным. «Помню, как однажды он страшно разозлился, когда принимал устные экзамены, поскольку многие студенты, которых он опрашивал, не читали „Критику чистого разума“. Но с теми, кто был по-настоящему увлечен, он всегда шел на контакт. Иногда он приводил нас в „Бальзар“, чтобы пропустить по стаканчику и продолжить дискуссию. Слушать его в университете тех лет, быть с ним на короткой ноге – это было что-то исключительное»^[252].

В этот период ситуация в Алжире быстро меняется. Разговоры о ней заходят все чаще, и не только в Сорбонне. В семье Деррида, как и у большинства алжирцев французского происхождения, растет недовольство де Голлем. На референдуме по вопросу самоопределения, который проходит 8 января 1961 года, большинство дает положительный ответ – 75 процентов голосов в метрополии и 70 процентов в Алжире, причем мусульмане впервые получают возможность голосовать. 7 апреля начинаются переговоры в Эвиане, открывающие путь к независимости. Некоторые не могут этого принять. В ночь с 21 на 22 апреля четыре генерала – Шалль, Жуо, Зеллер и Салан пытаются организовать бунт среди военных и алжирцев французского происхождения, чтобы сохранить Алжир в рамках Французской Республики. За несколько часов им удается установить контроль над столицей Алжира. В воскресенье 23 апреля в своей речи по телевидению, ставшей впоследствии знаменитой, де Голль изобличает «попытку горстки отставных генералов», требуя применить все средства, чтобы преградить им путь. Путч терпит провал, однако Секретная вооруженная организация продолжит бороться за французский Алжир, проливая все больше крови.

Примерно в это же время Пьер Нора, один из бывших однокурсников Жаки по лицею Людовика Великого, публикует в издательстве Julliard книгу «Французы Алжира». Вскоре после ее получения Деррида отвечает Нора письмом на 19 страницах, из которого я позволю себе привести несколько больших цитат, поскольку оно представляется мне крайне показательным. Свои позиции по ситуации в Алжире он излагает так, как никогда в прошлом и никогда в будущем. В этом тщательнейшем анализе он указывает также на свои этические и политические опасения, которые проявятся в его публикациях лишь много лет спустя.

Деррида говорит, что в эти мрачные дни, кажущиеся ему почти нереальными, он прочел работу Нора с неослабевающим интересом и увлечением. Он благодарит Нора за то, что тот написал книгу «по этой теме, обладающую редким и трудным достоинством… заключающимся в том, что она почти всегда точна и справедлива в своем содержании и своих выводах». Тем не менее он должен выразить сожаление из-за тона, «который в целом выявляет не столько саму мысль, сколько фундаментальную установку того, кто пишет». Часто он казался ему тоном «довольно язвительной агрессивности», отмеченной даже «желанием унизить». «Когда ты говоришь, что „никогда не слышал, чтобы алжирский француз отвечал аргументами“, я могу лишь сделать вывод, что немногих же ты встречал».

Деррида заверяет, что давно уже «в самом себе, в полном молчании, ведет процесс над алжирскими французами», но ему важно оставаться беспристрастным в тот момент, когда ветер подул в другую сторону и все больше критики как слева, так и справа. И словно для того, чтобы компенсировать это слишком долгое молчание, он хочет представить Пьеру Нора свои идеи, формировавшиеся в течение многих лет, по этой теме, которая так сильно его задевает. В частности, ему кажется, что бывший однокурсник утаил многие составляющие этой неразрешимой ситуации:

Разве не будет довольно-таки сложно возложить ответственность за политику Франции в Алжире последних 130 лет на тех, кого называют алжирскими французами (несмотря на их безусловную и весомую виновность, которую не нужно ни отрицать, ни преуменьшать под тем предлогом, что виноваты не они одни)? Если, как ты говоришь, алжирские французы были «кузнецами» своей собственной истории и своего несчастья, это верно лишь в том случае, если уточнить, что в то же самое время их хозяевами были все подряд правительства и армия (то есть весь французский народ, от имени которого они действуют).

Особенно Деррида недоволен теми левыми, «которые не смогли ни построить социализм во Франции, ни провести деколонизацию в других странах». Задевает его и еще один момент: как и большинство французов из Франции, Нора нивелирует различия в среде алжирских французов и их способность к развитию, считая их некоей однородной вечной сущностью. В частности, он дал карикатурное изображение тех «либеральных» французов, к которым Деррида, не говоря этого открыто, относит и себя. С его точки зрения, речь, однако, идет о группе, не заслужившей такого обобщенного и повального осуждения, поскольку она сама разрывается между принадлежностью Франции и своей приверженностью принципу деколонизации. Конечно, часто это обрекает «либералов» на двусмысленности и своеобразное бессилие. Тем не менее:

[Это люди], коммунисты и не только, которые до войны поддерживали политическую и профсоюзную жизнь, люди, в среде которых мыслили и действовали те же Аллег, Оден и Камю. Именно благодаря им после 45“го прошли выборы прогрессистских и коммунистических местных властей (да-да!), а впоследствии они провели достойную работу вместе с алжирскими избранниками, известными активистами националистических партий. Именно они в 57-м сохранили контакт с националистами, во времена, когда война, репрессии и теракты многое сделали уже невозможным.

Деррида упрекает Пьера Нора также в том, что он допускает мысль, будто средний доход алжирских французов был выше дохода французов Франции, тогда как все обстоит иначе: лишь небольшая часть колонистов обладает реальными экономическими привилегиями. В пространном примечании он использует этот момент, чтобы набросать своего рода критику марксизма:

Это, возможно, означает, что понятие «колониальной системы» не может по существу и в любом случае пониматься на основе одной лишь идеи прибыли, краткосрочной либо долгосрочной. Быть может, следовало бы пересмотреть всю марксистскую догматику, трактующую вопросы колонизации, экономического империализма (и стадий капитализма), тем более что в итоге она наложила отпечаток – в некоторых случаях анонимный – на самое банальное и наименее обсуждаемое определение феномена колониализма.

И как всегда в отношениях с близкими ему людьми, Деррида встает на защиту сложных и тщательно проработанных позиций Жермен Тийон и Альбера Камю, пусть даже некоторыми они использовались «ради того, что ни один, ни другая не защищают». Нельзя запросто говорить об «объективном соучастии», отбрасывая аргументацию под тем предлогом, что она использовалась «ультрас». Если не обращать на это внимания, свалишься в догматизм и сектантство, которые все начинают с этого, будь они революционными или какими-то иными. «Ты говоришь, что вместе с Жермен Тийон „мы созрели для голлизма еще до де Голля“. Возможно. Я же часто сокрушаюсь о том, что для Алжира это не стало еще большей правдой и еще раньше»…

В том, что касается Камю, умершего в прошлом году, Деррида проводит более обстоятельный, чем в каком-либо другом тексте, анализ:

Прежде всего хочу сказать, что интенцию нескольких страниц, которые ты посвящаешь «Постороннему», я считаю замечательной. Эту книгу я всегда читал как алжирскую, и весь критико-философский аппарат, который к ней приклеил Сартр, на самом деле, как мне казалось, только преуменьшает ее смысл и «историческую» оригинальность, скрывает их, причем, возможно, в первую очередь от самого Камю, который слишком быстро стал считать себя… большим мыслителем… Еще не так давно я часто оценивал Камю так же, как и ты, по тем же самым причинам… Я не знаю, честно ли это и не покажутся ли завтра некоторые из его предостережений теми, что обоснованы элементарной трезвостью и требовательностью. Тысяча обстоятельств, и прежде всего все его прошлое, – вот что позволяет не отказывать Камю в чистом и ясном намерении^[253].

Франко-мусульманский Алжир, за который всегда боролся Камю, – именно тот, которого хотел бы и сам Деррида. И хотя он знает, что мечта эта стала анахронизмом, он по-прежнему считает, что она никоим образом не была прикрытием для «Алжира папаш»^[254].

Через несколько недель Пьер благодарит его за эти «столь насыщенные и глубокомысленные страницы, что понадобилась бы еще одна книга», чтобы на них ответить. Он чувствует, что послужил своего рода катализатором для мышления Деррида и что ему довелось собрать его спелые плоды. Нора хотел бы, чтобы они встретились для более свободного разговора. Он признает, что написал свою книгу не без некоторых перегибов. «Я собирался рассказать о своей поездке, осмыслить то, что видел, но, если бы я занялся напрямую этой темой во всем ее разнообразии, я бы написал диссертацию, и это был бы полный паралич»^[255].

В конце месяца они однажды проводят долгий вечер за доверительным разговором, в котором не пытаются сделать окончательные выводы. Деррида говорит, что очень доволен этой встречей. Даже если временами казалось, что разговор топчется на месте, их несогласие, с его точки зрения, было лишь «другим способом достичь совместного согласия или быть несогласным с самим собой. И как можно было серьезно думать об Алжире – или о чем-то другом, – не придя к этому?» Он, видимо, догадывался, что Пьер Нора хотел бы публично объясниться по некоторым вопросам, например в ответе на рецензию, которую бы опубликовал Деррида. Но «по тысячам причин о написании статьи не может идти и речи». Вероятно, одной из них является защита близких. Впрочем, он был бы не против, чтобы все его длинное письмо или какая-то его часть были опубликованы анонимно, за подписью некоего «алжирского друга»^[256]. Этот план, судя по всему, так и не был осуществлен.

Спустя несколько недель Деррида из Эль-Биара посылает новое письмо своему старому товарищу:

У меня здесь странный отпуск: между кое-какой работой… и приморским счастьем пережевываешь целый день, среди этого странного общества немыслимые проблемы. И я замечаю, что все больше люблю эту страну, безумной любовью, не являющейся противоположностью того отвращения, о котором я ей так давно заявил^[257].

Это будет его последнее алжирское лето; возможно, он догадывается об этом, хотя и не признается себе. Для алжирских французов страх стал чем-то материальным. Одного старика зарезали в Эль-Биаре, в двух шагах от семейного дома Деррида. Шарли, сын двоюродной сестры, приехал на год пожить во Френе у Жаки и Маргерит, поскольку его семья боится, что его убьют; здесь у него проявится вкус к работе и исследованиям, и позже он скажет, что эта побывка спасла ему жизнь.

В этих очень неспокойных условиях Деррида в июле 1961 года завершает наконец свое «Введение» к «Началу геометрии», рукопись которого он писал на бланках факультета филологии и гуманитарных наук, отделения истории колонизации. С началом учебного года он подает перепечатанный на машинке текст Жану Ипполиту, который торопится отдать его в печать. В октябре в одном из самых лаконичных своих писем Ипполит заверяет, что «прочитал с большим интересом (и это не просто формула вежливости)» это подробнейшее введение, «в котором разбираются все изгибы гуссерлевской мысли»^[258]. Столь краткий отзыв не может успокоить Деррида, готовящегося выпустить в свет свой первый текст.

24 ноября он посылает длинное и очень уважительное по тону письмо Полю Рикеру: ему хотелось бы показать ему свое «Введение», прежде чем оно будет опубликовано в Presses universitaires de France: «Ваше суждение для меня важнее любого другого». В частности, Деррида хотел бы, чтобы Рикер подтвердил многочисленные ссылки на свои тексты, содержащиеся во «Введении»; он говорит, что ему «особенно тяжело со ссылками на живых философов», поскольку он боится, что «нашел не те источники». Также он сожалеет о том, что во время их первой встречи ему не удалось выразить свое «огромное и искреннее восхищение» его работой, а еще он хотел бы ему объяснить, «по каким именно случайным причинам» он не попросил его руководить его диссертацией^[259]. Через несколько недель Деррида, удивленный тем, что не получил никакого ответа, должен был заново написать письмо и послать его повторно, поскольку Рикер его потерял. К счастью, у Деррида остался черновик, как оставались черновики любой другой официальной переписки этих лет. Рикер, смущенный своей невнимательностью, на этот раз говорит, что очень тронут «признаниями и скромностью», которых так много в письме его молодого ассистента:

Я отлично понимаю, как сложно найти верный тон в общении одного поколения с другим. Мне подумалось о США, где отношения между университетскими преподавателями в тех же обстоятельствах попроще. Позвольте мне сказать вам, что мне очень хотелось бы, чтобы эти различия (неизбежные в силу разницы наших позиций) стерлись в общении и дружбе. Доверимся смелости слова и времени^[260].

В следующие два года Деррида и Рикер сблизятся, несколько раз будут вместе завтракать или ужинать, как со своими супругами, так и без них. Но в этот период Деррида еще крайне робок и в обществе чувствует себя неуверенно. Что же касается Рикера, поскольку он перегружен собственными обязательствами, похоже, он не прочел «Введение» к «Началу геометрии» до его публикации. Поэтому, чтобы получить более честный и непосредственный отзыв на свою рукопись, Деррида обращается к Альтюссеру.

Его бывший «кайман» после внимательного прочтения заверяет его g января 1962 года, что никогда не читал о Гуссерле текста «столь же скрупулезного и столь же глубоко умного. Умного в глубине, то есть идущего дальше обычных констатаций противоречий, отыскивающего сокровенную интенцию, чтобы прояснить и обосновать загадки выражения». Он уверен, что Деррида пойдет дальше всех остальных интерпретаторов, которые «сдаются, когда битва кажется проигранной»: «ты же идешь до конца, и даже если можно принять решение не быть вопреки всему гуссерлианцем (что очень сложно, когда читаешь тебя…), понятно, что им можно было бы быть, и ясно, что это значит». Он говорит, что очень доволен тем, что разглядел в этом «Введении» отправной пункт нынешних размышлений Деррида: письмо, «трансцендентальную» патологию, язык. «Нужно продолжать: твои страницы, где ты пишешь о письме, полны смысла и содержат немало обещаний». По Альтюссеру, весь текст в целом первоклассный: «Я открыл его по возвращении из отпуска (дождь, снег, туманы), и он стал для меня светом и большой радостью»^[261]. Альтюссер пользуется случаем, чтобы пригласить Деррида к себе в гости, в свое «логово» в Высшей нормальной школе. Ему хочется еще раз обсудить отношения Гуссерля с Гегелем и Хайдеггером.

Это приглашение не останется пустым звуком. Вскоре оно поможет Деррида в какой-то мере восстановить веру в себя. Он мечтает только о том, чтобы «заменить это искусственное, нечеловеческое, конвейерное напряжение, необходимое для „курсов“ и „публикаций“, живой работой, совместной работой в свободном диалоге». Сорбонна его изнуряет: лекции его, похоже, там очень ценят, но он жалуется, что большую часть времени проводит за проверкой совершенно неинтересных заданий. «Бывают дни, когда из-за усталости во всем этом я замечаю только выгорание, износ и бессмысленную жертву»^[262].

В то же время перед ним снова с невиданной остротой встает алжирский вопрос. С начала 1962 года Секретная вооруженная организация расширила свои действия и на метрополию. В Париже прогремело несколько взрывов, один из которых случился напротив квартиры Сартра; другой теракт, который замышлялся против Мальро, наносит увечья четырехлетней девочке. Левые силы, сумевшие наконец объединиться, создают Национальный комитет против СВО и за мир путем переговоров. 8 февраля запрещается, а потом префектом полиции Морисом Папоном жестоко подавляется одна из демонстраций. Девять человек погибли, когда их придавили к решеткам метро «Шаронн». Спустя пять дней похороны жертв сопровождаются многочисленной процессией, собравшейся почтить их память.

Эвианские соглашения подписываются 18 марта 1962 года. Согласно им, со следующего дня вводится режим прекращения огня. Конфликт унес более 40 тысяч жизней, среди жертв – самые разные слои населения, но подавляющее большинство – алжирцы. С апреля европейцы начинают массово выезжать в метрополию. Но Жаки, который все еще хочет верить в возможность сосуществования разных общин, советует своим родителям оставаться в Эль-Биаре. Спустя несколько недель складывается опасная ситуация, вынуждающая людей уезжать. Большинство не готово к этому, особенно еврейские семьи, такие как семейства Деррида и Сафар, которые обосновались в Алжире давным-давно и никогда не думали, что им придется уезжать из страны. На пристанях собираются толпы, хотя на корабли теперь сажают явно больше народа, чем положено по норме. На дорогах из столицы Алжира в аэропорт «Белый дом» образуются бесконечные вереницы машин. Многие предпочитают уничтожить свой багаж и сжечь машины, а не просто бросить их^[263].

Первыми приезжают сестра Деррида и ее семья. «К концу мая, – вспоминает Маргерит, – мы получили телеграмму от Жанин и ее мужа, в которой говорилось, что они приезжают, но без каких-то других подробностей. Мы провели два дня в Орли, поскольку не знали, на какой самолет им удалось сесть. Царила абсолютная неразбериха. Наконец Жанинприехала одна с тремя детьми: Мартин, Марком и Мишелем. Все они нашли временное убежище у нас, во Френе. В итоге нас было 17 человек в квартире из четырех комнат. Мы нашли несколько кроватей, но дети спали на полу, на подушках».

У Мартин, которой было тогда восемь лет, сохранились точные воспоминания об этом времени. «Распорядок был сложный. Жаки часто возил нас в Париж, меня с братом Марком. Иногда он надолго оставлял нас в своем «ситроене» во дворе Высшей нормальной школы или, может, это была Сорбонна? Он говорил нам о „китихе Софии“, которую он должен идти кормить сардинами из банки. Он просил нас подождать, поскольку София не слишком покладиста и подпускает к себе только его… Только через много лет я поняла, что под Софией имелась в виду философия»^[264].

Через несколько недель Рене и его семье тоже пришлось уехать из Алжира. «Сначала нам мешала уехать СВО. В последнее время – ФНО. Ты был обязан быть или на той стороне, или на другой; тех, кого считали „неопределившимися“, особенно презирали. Бросив нашу аптеку в Баб-эль-Уэд, мы 15 июня уехали. С собой взяли всякую мелочь, как будто едем на каникулы. Но время уже наступало на пятки. На дороге в аэропорт в тот самый день случилось еще одно похищение»^[265].

Когда 1 июля состоялся наконец референдум, подавляющее большинство высказалось за независимость. Не дожидаясь официальных результатов, ликующая толпа заполняет улицы столицы Алжира, вывешивая зелено-белые флаги с красной звездой и красным полумесяцем. Алжирцы французского происхождения, которые еще не уехали во Францию, спешат сделать это, поскольку теперь у них остался один выбор – между «чемоданом и гробом». Через две недели, сразу после завершения приема экзаменов в Сорбонне, Жаки возвращается в Эль-Биар, чтобы помочь родителям увезти кое-какие вещи. Рене говорит, что и ноги его больше не будет в Алжире: столько он насмотрелся ужасов за последние недели. Пьеро, муж Жанин, и его брат Жаки Мескель также уезжают к Деррида и его родителям, чтобы спасти по возможности больше вещей, но им поступают угрозы и они вынуждены спешно вернуться во Францию. Несмотря на риск, которому Жаки тоже подвергается, он в итоге остается один со своими родителями. В следующие дни они, как могут, занимаются переездом Рене, затем Жанин, оставляя на самый конец переезд с виллы на улице Орель-де-Паладин. Но контейнеры уже заполнены, и они могут забрать совсем немного вещей. Они закрывают за собой двери дома, надеясь вернуться через несколько месяцев, когда ситуация успокоится. Пока же дом доверяется соседям, которые в первые месяцы будут платить им арендную плату. Затем этот дом, за который Эме и Жоржетт только что успели расплатиться, становится собственностью Алжирского государства. Во Франции Рене и Пьеро вынуждены будут ходить по разным ведомствам, пытаясь отстоять свои права и восстановить дела. Мало-помалу вся семья, как и многие другие «репатрианты», соберется в Ницце^[266].

Хотя Деррида покинул Эль-Биар давно, он никогда не забудет об этом переломе. С годами он будет все чаще вспоминать свою неумолимую «ностальжирию» – этот неологизм изобрел не он, хотя так можно было подумать. Так называлось стихотворение Марчелло-Фабри, написанное в 1920-х годах:

Помимо семейных и личных травм, Алжирская война становится одним из катализаторов политического мышления Деррида. Во Франции он многие годы будет уклоняться от публичных разговоров на эту тему, не переставшую быть крайне спорной. Но в интервью, данном в Японии в 1987 году, он признает, что, одобряя борьбу за независимость, которую вели алжирцы, он все же долго надеялся на «решение, которое бы позволило алжирским французам продолжить жить в этой стране», на «оригинальное политическое решение, не совпадающее с тем, что было реализовано»^[268].

Он всегда останется верен этому фундаментальному убеждению, которое мало кем разделялось. 22 июня 2004 года в последней телепередаче, в которой Деррида принял участие, он высказывается за то, чтобы Израиль и Палестина рассмотрели другой вариант, отличный от варианта двух суверенных государств, а потом добавляет: «Даже в случае Алжира и Франции, хотя я одобрял движение за независимость, я бы предпочел, чтобы между ними возник иной тип договора, от которого бы, собственно, и сами алжирцы пострадали бы меньше и который позволил бы наплевать на жесткую безусловность суверенитета»^[269].

Последующие рассуждения Деррида о прощении и примирении, невозможном и гостеприимстве во многих отношениях представляются мне отголосками этой алжирской травмы. В 1990-х годах благодаря Нельсону Манделе положение в Южной Африке стало своего рода подтверждением того, что модель, которую Деррида считал подходящей для Алжира, не всегда иллюзорна. Выступая на тему апартеида и его преодоления или палестино-израильского конфликта, он всегда будет вспоминать Алжир, алжирца в самом себе, без которого все остальное было бы непонятным.

«Подростковый возраст продлился у меня до 32 лет», – заявил Деррида в одном из своих последних интервью^[270]. Завершение первой книги, окончательное принятие нового имени, независимость Алжира – вот события 1962 года, которые знаменуют конец эпохи^[271]. Последствия этой цезуры дадут знать о себе уже в следующие месяцы.

II Деррида. 1963–1983

Глава 1 От Гуссерля к Арто. 1963–1964

«Начало геометрии» было опубликовано под именем одного Гуссерля, а о «переводе и введении Жака Деррида» упомянуто лишь в подзаголовке. Этой первой ж ж публикацией официально объявляется об окончательном прощании с именем Жаки. Это более серьезное, чем можно подумать, решение для того, кто из подписи вскоре сделает отдельную философскую тему. Объяснит он это впоследствии так:

Я сменил имя, когда начал публиковаться; в момент вступления в пространство литературной или философской легитимации как таковой, приличия которой я по-своему соблюдал. Посчитав, что Жаки не может быть именем автора, выбрав в каком-то смысле полупсевдоним, близкий, конечно, к настоящему имени, но вполне французский, христианский, простой, я должен был стереть больше вещей, чем мог бы сказать в двух словах^[272].

«Начало геометрии» – книга во многих отношениях любопытная. Прежде всего по количеству страниц: текст Гуссерля занимает всего лишь 43 страницы, тогда как введение – 170. Но также, и это главное, по причине фундаментальной двусмысленности. На первых же страницах Деррида описывает свою задачу крайне скромно: «…единственной нашей целью будет узнать и определить положение в этом тексте одного этапа гуссерлевской мысли со всеми свойственными ей предпосылками и незавершенностью»^[273]. Можно подумать, что речь будет идти лишь о том, чтобы по возможности приблизиться к намерениям самого Гуссерля. На самом деле по мере углубления в этот двигающийся по лабиринту анализ, испещренный крайне длинными сносками, Деррида, похоже, все больше «воодушевляется не слишком умеренным желанием познакомить нас с гуссерлевской феноменологией в целом»^[274] и даже поставить ее под вопрос. А на последних страницах этого текста появляются понятия или пока еще намеки на них, которым суждено большое будущее в его собственных произведениях, – понятия изначального запаздывания и различения.

Если не считать Поля Рикера и Тран Дук Тао, Деррида почти не ссылается на современных философов. У Деррида ощущается желание выйти напрямую на текст Гуссерля, не задерживаясь на официальных интерпретаторах. Ни разу не процитирован Сартр, а когда Деррида упоминает Мерло-Понти, он не скрывает, что «можно соблазниться интерпретацией, диаметрально противоположной Мерло-Понти»^[275]. Зато главным пунктом своего «Введения» Деррида делает развитие неожиданной параллели между траекториями Эдмунда Гуссерля и Джеймса Джойса. Несколько страниц он посвящает сопоставлению «искомой Гуссерлем однозначности и обобщенной Джойсом двусмысленности». Первый желает «редуцировать или методически обеднить эмпирический язык вплоть до непосредственной прозрачности», тогда как второй задействует письмо, которое обнажит «в самой большой из возможных синхроний величайшую мощь интенций, погребенных, накопленных и перемешанных в душе каждого языкового атома», письмо, которое «вращается по всем языкам сразу, впитывает их энергии, выявляет их самые тайные созвучия»^[276]. Эта странная параллель, стоящая особняком по отношению к остальному комментарию Деррида, похоже, нужна именно для того, чтобы столкнуть Деррида-феноменолога с его собственным двойником, преследуемым литературой и таким письмом, которое выходит за пределы любого значения.

Несмотря на высокий технический уровень первой публикации, Деррида не желает отказываться от своих более литературных проектов. Попробовав сотрудничать с разными журналами, он теперь собирается написать небольшую книгу с Мишелем Монори, который после возвращения из армии преподает французский язык в Орлеане. Его друг написал дипломную работу по филологии на тему «„Гаспар из Тьмы“ и рождение стихотворения в прозе». Деррида предлагает ему написать вместе книгу об Алоизиюсе Бертране для серии «Современные поэты» издательства Сегера^[277]. Эта мысль, возможно, и получила бы воплощение, если бы издатель проявил чуть больше заинтересованности вместо того, чтобы известить Деррида, что «не может рассмотреть… публикацию о некоем Алоизиюсе Бертране», поскольку его программа расписана на несколько лет вперед^[278]. Но не был ли этот несколько странный проект в первую очередь попыткой воскресить большую дружбу, которая к тому времени начала увядать?

Публикация «Начала геометрии» не была замечена ведущими периодическими изданиями и широким кругом читателей, однако в философской среде ее заметили и приветствовали. Крупный эпистемолог Жорж Кангийем, которым Деррида искренне восхищается и которого порой называет своим «философским Сверх-Я», поздравил его первым:

Давно уже – многие и многие месяцы не приходилось мне читать, бросив все дела, книгу от корки до корки, одним залпом. Этим я измеряю качество вашей работы, поскольку я прочитал ваше «Введение» к «Началу геометрии» без перерывов, получив необычайное интеллектуальное удовлетворение… Сначала я улыбнулся, сравнив размер введения и самого текста. Но теперь я уже не улыбаюсь, а просто радуюсь тому, что «Введение» такое длинное, поскольку в конечном счете все в нем по делу. Ни одного слова для балласта… Первым в вас поверил не я, а Жан Ипполит. Моя вера производна от его веры, но теперь она полностью подтвердилась^[279].

Поздравляя Деррида, Кангийем желает ему, чтобы его работа и далее оставалась «столь же плодотворной, как и та, что только что снискала такой успех». Перейдя от слов к делу, он станет главным инициатором присуждения «Введению» к «Началу геометрии» престижной премии Жана Кавайеса.

Через несколько недель Мишель Фуко, репутация которого заметно укрепилась после публикации в 1961 году «Истории безумия в классическую эпоху», также говорит «дорогому другу» о своем воодушевлении:

Чтобы поблагодарить тебя за твое «Введение» к «Началу геометрии», я осмотрительно выждал, пока его прочитаю – и перечитаю. Теперь дело сделано. Мне остается лишь сказать тебе прямо, что я просто в восхищении. И кое-что еще: я хорошо знал, каким прекрасным знатоком Гуссерля ты являешься, и у меня было впечатление, читая тебя, что ты вскрываешь такие возможности философствования, которые феноменология все время только и делала, что обещала, но при этом их, возможно, обнуляла и что эти возможности оказались в твоих руках, попали тебе в руки. Возможно, для нас первый акт философии состоит в чтении, причем он будет оставаться им еще долго: твой как раз дается, очевидно, в качестве такового акта. Вот почему он отличается этой великолепной честностью^[280].

В рамках Сорбонны эта первая публикация приводит к благоприятным последствиям. Рикер начинает вести семинар для исследователей, целиком посвященный Гуссерлю. Он хотел бы, чтобы Деррида уже на первом заседании представил свою работу по «Началу геометрии». «Это приглашение служит выражению… моего восхищения вашей книгой, которую я только что внимательно проштудировал»^[281]. В следующие месяцы Деррида часто принимает участие в дискуссиях на этом семинаре, где царит одновременно дружеская и строгая атмосфера. В Париже в настоящее время хранится часть микропленок, сделанных в Лувене. В одном из писем Поль Рикер указывает на работу, проведенную вместе с Деррида, над этими рукописями, вызывавшими у них «воодушевление трудом, для которого характерна образцовая интеллектуальная честность»^[282].

Публикация «Начала геометрии» повышает также авторитет Деррида в глазах лучших студентов Сорбонны. По словам Франсуазы Дастюр, «в начале 1960-х годов, несмотря на скоропостижную смерть Мерло-Понти, феноменология все еще представляется главной философией. Деррида в рамках руководимых им занятий посоветовал студентам, которые хотели у него учиться, создать небольшие группы, каждая из которых работала бы над отдельной темой, связанной с гуссерлевской феноменологией. Так-то я и попала в две рабочие группы, которые собирались за пределами университета раз в неделю: первая работала с „Логическими исследованиями“, а вторая, состоящая из таких же германистов, как и я, занималась переводом „Идей II“. Деррида раз в триместр приходил позаниматься с каждой из групп. Для большинства из нас это был неслыханный шанс погрузиться в мысль Гуссерля под руководством одного из тех, кто внес наибольший вклад в то, чтобы поставить ее под вопрос»^[283].

В течение нескольких месяцев положение Деррида, словно чтобы наверстать упущенное, стремительно меняется. Завязываются важные контакты, с разных сторон поступают просьбы о статьях или выступлениях. На завершение «Введения» к «Началу геометрии» ему понадобилось несколько лет, но теперь он напишет несколько фундаментальных текстов на очень разные темы. Словно бы эти заказы ему самому показали, кто он такой; в письме Мишелю Фуко он объясняет, что в это время ищет такое письмо, которое было бы именно его собственным:

Академическая работа в той форме, которая придана ей сегодня в нашем обществе, особенно университетском, отвлекает меня, принося страдания… от того, что было бы для меня главной задачей, жизненно важной (и при этом смертельной, а поэтому то, что скрывает эту задачу, в то же время защищает меня и успокаивает): определенного типа философского письма, в котором я мог бы сказать «Я», рассказать о себе без стыда и без приторности «Метафизического дневника»^[284].

Жан Валь недавно пригласил его выступить в престижном Философском коллеже по теме, которую он сам выберет. Деррида принимает решение рассказать об «Истории безумия», которая произвела на него сильное впечатление, несмотря на то, что после первого прочтения он не стал скрывать от Фуко, что «в глубине души какой-то немой протест, неформулируемый или пока еще не сформулированный» побуждает его написать «нечто вроде похвалы разуму, которая была бы верна его книге»^[285]. Год спустя Деррида скромно представляет ему план текста, которому было суждено впоследствии стать известным, а также испортить отношения с его бывшим преподавателем: он перечитал книгу на рождественских каникулах, «испытывая неизменную радость», и теперь пытается «составить лекцию», которая будет опираться в основном на несколько страниц, посвященных Декарту: «Я попытаюсь показать – в общих чертах, – что твое прочтение Декарта законно и проницательно, но находится на таком уровне глубины, который, как мне кажется, не может быть уровнем используемого тобой текста, который, думаю, я все же истолкую не совсем так, как ты»^[286].

Постскриптум к письму тоже далеко не формальный. Деррида поздравляет Фуко с его радиопередачами, которые он ведет по вечерам каждый понедельник. Особое впечатление на него произвела передача про Антонена Арто на предыдущей неделе. «Я уже давно разделяю то, что ты говоришь и, видимо, думаешь об Арто. И нужно его бы тоже перечитать – или даже просто прочитать лучше и терпеливее…»

4 марта 1963 года в 18 часов 30 минут Деррида в Философском коллеже, что находится в доме 44 по улице Ренн, напротив храма Сен-Жермен-де-Пре, читает свою первую парижскую лекцию «Когито и история безумия». Мишель Фуко тоже в аудитории. Деррида вначале воздает должное «Безумию и неразумию. Истории безумия в классическую эпоху» – «книге, замечательной во многих отношениях, сильной по стилю и по настроенности». Поскольку Деррида был учеником Фуко, он, по его собственным словам, чувствует себя неловко в положении «признательного и восхищенного ученика», начавшего вдруг «не то чтобы спорить», но просто «вести диалог со своим учителем». Но вскоре Деррида выкладывает карты:

Мой отправной пункт может показаться ничтожным и надуманным. В своей книге из 673 страниц Мишель Фуко посвящает три (с. 54–57) – да еще и где-то в предисловии ко второй главе – одному отрывку из «Размышлений» Декарта, где безумие, сумасбродство, невменяемость и нелепость, кажется – я. подчеркиваю это кажется, – подвергаются исключению, удалению, изгнанию из достойного философии круга, лишаются гражданства в философском городе и права на философское рассмотрение, будучи отозваны, как только Декарт передает их трибуналу, последней инстанции Когито, которое по своему существу не может быть безумным^[287].

С точки зрения Деррида, прочтение этого отрывка, каким бы предвзятым оно ни казалось, имеет огромное значение. Собственно, по его словам, «смысл всего проекта сосредоточивается в этих на что-то намекающих и немного загадочных страницах». Читая пословно первое из «Метафизических размышлений» и сверяясь с латинским оригиналом, Деррида терпеливо и методично ставит под вопрос предложенную Фуко интерпретацию. И постепенно в его анализе под вопрос ставятся главные постулаты книги, вплоть до определения безумия, которые кажутся уже не столь обоснованными.

Первая реакция Мишеля Фуко более чем положительная. Он, похоже, вполне готов учесть критику Деррида, поэтому ничто не предвещает ожесточенной полемики, которая разразится девять лет спустя:

На днях, как ты можешь догадаться, я не смог тебя поблагодарить так, как мне бы хотелось: не только и не столько за то, что ты очень доброжелательно высказался обо мне, но и за беспримерное и просто удивительное внимание, которое ты мне уделил. Я был впечатлен – и на какое-то время даже настолько обескуражен тем, что мог наговорить, – прямотой твоей речи, в которой тебе удалось без малейших промедлений выйти на то, что я хотел бы сделать, и даже дальше этого. Несомненно, за эту связь Когито и безумия я в своем изложении взялся немного с наскока: через Батая и Ницше я возвращался к ней медленно, двигаясь тысячью окольных путей. Ты великолепно показал прямой путь и понимаешь, почему я крайне тебе признателен. Бесконечное удовольствие доставила бы мне встреча с тобой… как только пожелаешь. И не сомневайся, прошу тебя, в моих глубочайших дружеских чувствах и в моей верности тебе^[288].

Через несколько месяцев Фуко снова успокоит Деррида, несколько более аргументированно, когда речь зайдет о публикации текста лекции в Revue de métaphysique et de morale: «Если твой текст будет опубликован, я думаю, что в конечном счете это хорошо (я говорю с эгоистической позиции): только слепцы сочтут твою критику суровой»^[289]. «Прочитав с воодушевлением» текст в его изданной версии, он опять же заявит, что «убежден в том, что он [текст] выходит на глубочайшие вопросы, причем с таким радикализмом и размахом, что просто не позволяет мне избежать апории и в то же время открывает для меня совершенно особую мысль, которую я не продумал»^[290]. Эти дружеские реляции будут приходить еще несколько лет. Далее мы выясним, при каких обстоятельствах они переродятся в нечто совсем другое.

Публикация «Начала геометрии» позволила Деррида восстановить контакт с некоторыми однокурсниками по лицею Людовика Великого и Высшей нормальной школе. Поэтому Мишель Деги, уже опубликовавший четыре работы, в том числе два сборника стихов в издательстве Gallimard, предлагает ему направить свои тексты в престижный журнал Critique. Журналом этим, основанным Жоржем Батаем в 1946 году, после того, как последний умер в июле 1962 года, руководит Жан Пьель, свояк Батая, который сформировал редколлегию, в то время состоявшую из Ролана Барта, Мишеля Деги и Мишеля Фуко.

Для молодого интеллектуала начала 1960-х годов Critique – идеальное место для публикаций. Там уже издавались и другие бывшие сокурсники Деррида, например Абирашед, Гранель и Женетт, как и большинство других значимых авторов этого поколения. В отличие от Temps modernes, Esprit или Tel Quel Critique не является производной какой-то секты или клана. Как и хотел Батай, журнал сохраняет общую направленность. Здесь постоянно печатаются исследования, посвященные книгам и статьям, публикующимся во Франции и за границей, и вовсе не сводящиеся к простым рецензиям: «Журнал Critique хотел бы дать по возможности полный обзор различных проявлений человеческого духа в областях литературного творчества, философских исследований, исторических, научных, политических и экономических знаний»^[291].

Деги, который в будущем опубликует в журнале первую статью о Деррида («Гуссерль во втором чтении»^[292]), заверяет его, что туда можно предложить «тексты почти любого объема»^[293].

Он еще не знает, что у Деррида это «почти» приобретет очень точный смысл. Деррида поначалу задумывается о рецензии на «Тотальность и бесконечное» Эммануэля Левинаса. Но поскольку он чувствует, что ему понадобится спокойное лето, чтобы ее написать, он планирует на первое время статью о работе Жана Руссе, недавно вышедшей в издательстве Жозе Корти, «Форма и значение. Очерки литературных структур от Корнеля до Клоделя». Мишель Фуко также очень рад этому началу сотрудничества Деррида с Critique.

Для Деррида уже в это время письмо – серьезное занятие, целиком его поглощающее. После того как все заметки собраны, он пишет текст от руки, соблюдая особый торжественный ритуал:

В случае важных для меня текстов, которые я именно «писал», испытывая своего рода религиозное чувство, я отказывался даже от шариковой ручки. Я обмакивал в чернила длинную перьевую ручку со слегка изогнутым чертежным пером, делал множество черновиков и предварительных версий, прежде чем прийти к варианту, который печатал на своей маленькой «Оливетти» с международной раскладкой, купленной мной за границей^[294].

Он заканчивает статью к концу апреля 1963 года. Жан Пьель тотчас отвечает на послание, воодушевленно, но в то же время смущенно. Текст оказывается такого качества и поднимает настолько актуальные проблемы, что опубликовать его в Critique было бы просто замечательно. Но его пугает объем – примерно 40 страниц: возможно, лучше было бы разделить его на две части. Эта мысль Деррида не нравится, и Пьель в итоге принимает решение опубликовать «Силу и значение» целиком, в двойном номере за июнь и июль.

Фраза в условном наклонении, с которой начинается статья, кажется тяжеловесной, величественной и одновременно меланхоличной: «Структуралистское нашествие стало бы особым вопросом для историка идей, если бы однажды оно отступило, оставляя на отмелях нашей культуры свои творения и знаки»^[295]. Структурализм, который, с точки зрения широкой публики, достигнет во Франции своего апогея лишь через три или четыре года, для молодого Деррида – дело прошлое, пережиток.

Тон «Силы значения» взялся непонятно откуда – если только не от Мориса Бланшо. В силу свойственной ему широты взгляда и многообразия отсылок – к Лейбницу и Арто, Гегелю и Малларме текст кажется пришедшим из ниоткуда, однако в нем задаются такое письмо и такая мысль, с которыми, как должны были почувствовать современники, придется считаться. Хотя в статье дан хвалебный отзыв на книгу Жана Руссе, фундаментальные предпосылки последней оспариваются, что позволит нанести несколько ощутимых ударов тому, что Деррида довольно жестко называет «болезненным опьянением утонченнейшим структуралистским формализмом». «То, что в перечитывании, к которому нас приглашает Руссе, изнутри грозит свету, – это также и то, что метафизически угрожает всякому структурализму: сокрытие смысла тем самым актом, в котором мы его и открываем»^[296]. Если парафразировать известное выражение Мальро, здесь мы видим яростное вторжение философских понятий в литературную критику. Эта длинная статья, которая через четыре года откроет «Письмо и различие», возможно, выступает основополагающим актом того, что вскоре назовут cultural studies.

В 1963 году Деррида, похоже, неутомим. Утвердив свою репутацию в качестве превосходного специалиста по Гуссерлю, он постепенно становится важной фигурой парижской интеллектуальной сцены, одним из тех, с кем придется считаться. Вскоре после рождения 10 апреля его старшего сына Пьера он принимается за написание новой статьи для Critique, более скромного по размерам текста, посвященного недавно вышедшей в издательстве Gallimard книге Эдмона Жабеса «Книга вопросов». Жабес, писатель, с которым Деррида пока еще лично не знаком, родился в Каире в 1912 году, в еврейской франкоговорящей семье; будучи евреем, он должен был уехать из Египта в 1956 году во время Суэцкого кризиса. Первый сборник его стихов «Я строю свое жилище», опубликованный в 1959 году, заслужил положительные отклики Сюпервьеля, Башляра и Камю. «Книга вопросов» – первый том из семитомного цикла.

Статья «Эдмон Жабес и вопрос книги» не имеет ничего общего с классическим комментарием. Часто цитируя писателя, перемещаясь от одной фразы к другой ради того, чтобы найти удачное для них продолжение, Деррида опирается на своего рода эмпатию. Здесь он впервые берется за тему иудаизма; близость интересов Жабеса и его собственных представляется совершенно очевидной:

Для Жабеса, который признает, что довольно поздно открыл определенную принадлежность иудаизму, еврей – это лишь страдающая метафора. «Все вы евреи, даже антисемиты, покуда вам предназначено мученичество». Тогда ему приходится объясняться со своими братьями по роду и с уже не воображаемыми раввинами. И все его будут упрекать в этом универсализме, эссенциализме, вымученном аллегоризме, нейтрализации события в символическом и воображаемом.

«Обращаясь ко мне, мои братья по роду сказали:

Ты не еврей, ты не ходишь в синагогу…»^[297]

Но по крайней мере так же захватывает Деррида и постоянно проводимая Жабесом связь между письмом и иудаизмом: «…сложность быть евреем смешивается с трудностью писать, ведь иудаизм и письмо – это одно и то же ожидание, одна и та же надежда, один и тот же износ»^[298].

Текст будет опубликован лишь в феврале 1964 года. Но Жабес узнал о нем через друзей и впервые написал Деррида 4 октября 1963 года. Сразу после прочтения рукописи он делится с ним своим энтузиазмом: «Я должен сразу вам сказать, что это превосходно… Пути, открываемые вами, – те, по которым я отважился пойти, не зная заранее, куда они ведут. Читая вас, я вижу, что они прочерчены так хорошо, что мне кажется, будто я всегда знал их название»^[299]. Спустя несколько месяцев он снова выскажет Деррида благодарность за проницательность его анализа: «Вы меня очень сильно порадовали. Теперь те, кто прочтет вас, смогут по-настоящему глубоко прочитать и меня»^[300]. Так началась искренняя дружба с Эдмоном Жабесом и его женой Арлетт; их встречам способствует то, что чета живет на улице Эпеде-Буа, совсем рядом с Высшей нормальной школой.

Сближению с Жабесом сопутствует и начало другой дружбы, еще более важной, которая свяжет Деррида с Габриэлем Бунуром, в те времена достаточной важной, но сегодня почти забытой фигурой. Габриэль Бунур, родившийся в 1886 году, а потому уже довольно пожилой на момент знакомства с Деррида, опубликовал одну-единственную книгу «Игра в классики на паперти» в серии Cheminement, которой руководил Чоран. Но его регулярные статьи в La Nouvelle Revue française и многих других журналах позволили ему стать наиболее влиятельным для своего времени литературным критиком, специализирующимся в области поэзии. Поспособствовав признанию Макса Жакоба, Пьера Жана Жува, Анри Мишо, Пьера Реверди и Жюля Сюпервьеля, он открыл для широкой публики Жоржа Шеаде и написал предисловие к первой книге Жабеса, который отметил, что писал «под его присмотром». Выпускник Школы на улице Ульм, одним из первых ушедший в Сопротивление, преподаватель в университетах Каира и Раба, Бунур представляется мастером диалога между арабской и западной культурами, что как раз и является вопросом, волнующим уже и Деррида^[301].

По совету Жабеса он отправляет ему оттиски всех своих первых статей, сопровождаемые длинными письмами. Габриэль Бунур на каждое письмо дает обстоятельный ответ. С начала переписки, пока еще заочной, Деррида полностью доверяется Бунуру. Говоря о своем положении, которое он сам считает неудобным, Деррида не пытается скрыть свою ранимость и колебания:

Ваше письмо тронуло меня больше, чем позволила бы признать скромность. Ничто не может воодушевить меня так же, как знание о том, что я был услышан вами – услышан с той доверительной и щедрой симпатией, которую вы захотели мне засвидетельствовать. Будьте уверены, что я ценю это, ведь мое восхищение вами давно меня к этому подготовило. Я как никто другой нуждаюсь в вашем поощрении, в вашем авторитете. По тысячам причин, а особенно потому, что я живу в обществе… философов и на краю другого общества – парижской литературы, – в котором я чувствую себя очень плохо, очень одиноко, в постоянной опасности, порождаемой недоброжелательностью и недоразумением, так что мне неизменно хочется повернуться спиной, но я не знаю точно, к чему именно. Я люблю преподавание, но оно меня немного утомляет и, по сути, отвлекает (в той мере, в какой дает мне весьма достойное алиби и возможности для так называемого успеха) от того, что, как я уже чувствую, является для меня важным, от того, что я хотел бы писать и для чего мне нужно жить другой жизнью^[302].

Бунур и Деррида встречаются в Париже весной 1964 года. С этого момента дружба между молодым философом и «дозорным этого странного пути», которым, с его точки зрения, является Габриэль Бунур, становится особенно тесной. Деррида взволнован и одновременно смущен тем, что ему уделяется столько внимания, «щедрость, сила и требовательность которого ему давно» известны.

Помимо ощущения смелости, порождаемого близостью к вам, которое меня успокаивает и подкрепляет, есть, конечно, и взволнованность, которая рождается в нас потому, что мы знаем, что взволнованы вместе, выставлены, назначены одному и тому же ветру, присутствию одной и той же угрозы, того же вопрошания. Вот почему для меня в жизни так важно то, что, прочитав вас, я встретился с вами и мы смогли поговорить^[303].

Наиболее важную статью этого периода Деррида посвятит Эммануэлю Левинасу. Это первое основательное исследование работ этого философа, родившегося в Литве в 1906 году (Левинасу, таким образом, 58 лет на момент выхода статьи). Левинас, друг Бланшо с 1920-х годов, ученик Гуссерля, а потом и Хайдеггера, всю Вторую мировую войну провел в лагерях в Германии. В 1947 году он публикует первую большую работу «От существования к существующему». Затем он регулярно принимает участие в конференциях в Философском коллеже, параллельно руководя нормальной школой Всемирного израильского союза. Его диссертация «Тотальность и бесконечное» издается крошечным тиражом в 1961 году в Гааге, в издательстве Нейхофа. Благодаря Полю Рикеру Деррида вскоре узнает об этой работе, о чем он напомнит ему в одном позднем письме:

Я вспоминаю день, который, думаю, вы забыли (это был 1961 или 1962 год, я тогда был вашим ассистентом по общей философии в Сорбонне): мы шли по вашему саду. Вы только что прочитали «Тотальность и бесконечное», до защиты этой диссертации в совете, в котором, как мне кажется, вы состояли. И вы говорили мне об этой «большой книге» как о важнейшем событии. Я ее тогда еще не прочитал и знал из Левинаса только его «классические», хотя и поразительные, работы о Гуссерле, Хайдеггере и т. д. Следующим летом я тоже прочитал «Тотальность и бесконечное» и начал набрасывать большую статью, а потом и другую – мысль эта меня уже не оставляла^[304].

Деррида пользуется относительным спокойствием лета 1963 года, чтобы написать статью «Насилие и метафизика. Очерк мысли Эммануэля Левинаса». Но, перепечатав ее на машинке, он тут же понимает, что она «очень, слишком длинная»^[305]. И Мишель Деги тотчас подтверждает это, как только знакомится с текстом: «Ты написал целую книгу! С твоей системой сносок тут в сумме около сотни страниц»^[306]. Так что либо Деррида согласится сократить свое исследование примерно до 30 страниц, с чем ему может помочь Деги, либо он должен искать издателя, чтобы выпустить его отдельно. Но второй вариант, несомненно, сложно воплотить на практике, поскольку в то время Левинас еще не особенно известен.

В начале декабря Мишель Деги снова принимается убеждать Деррида, но уже не так уверенно: «Что бы ты сказал, если бы я предложил… обрезать и искромсать твою статью? Будешь ли ты и правда безмерно страдать, если она благодаря усилиям другого выйдет усеченной и ужатой, как голова бушмена?»^[307] Затем и Жан Пьель просит Деррида попробовать отредактировать статью, потому что ему представляется «необходимым без промедления напечатать в Critique статью о Левинасе»^[308]. Он пользуется этим случаем, чтобы сказать Деррида, что очень ценит сотрудничество с ним и что все его проекты 1964 года будут обязательно приняты.

Деррида обсуждает этот «чудовищный» текст с Мишелем Деги, раздумывая о возможности уменьшить его, не повредив сути. Однако жертвы, на которые пришлось бы пойти, слишком велики. 30 января он отказывается публиковать свое исследование в Critique, надеясь, что Пьель не будет слишком зол на него за это: «Я пользуюсь этим случаем, чтобы еще раз сказать вам, насколько рад тому, что могу сотрудничать с Critique и что прием, который оказывает мне главный редактор, я считаю честью»^[309]. В конце концов статью «Насилие и метафизика. Очерк мысли Эммануэля Левинаса» соглашается опубликовать Жан Валь в двух выпусках Revue de métaphysique et de morale.

Начало этого текста еще больше, чем в «Силе и значении», отличается возвышенным, властным тоном, который совершенно не подходит для критической рецензии. На первых страницах, впрочем, речь идет даже не о Левинасе, а о философии как таковой:

Умерла ли философия вчера, после Гегеля, Маркса, Хайдеггера или Ницше – так что ей еще только предстоит направиться к смыслу своей смерти, – или же она всегда только и жила тем, что чувствовала свое приближение к смерти… умирает ли она однажды, внутри истории, или же она всегда жила в агонии, насильственным образом открывая историю и выставляя свою собственную возможность против не-философии… есть ли у мысли некое будущее по ту сторону своей собственной смерти или смертности, или же, как сегодня можно услышать, это будущее еще только должно прийти, исходя из того, что еще сохранилось в философии; так что странным образом у самого будущего еще есть будущее, – все это вопросы, на которые не ответишь^[310].

Далее Деррида предпринимает, по его словам, «весьма частичное» прочтение произведений Левинаса. Особое внимание он уделяет намеченной в них встрече «двух исторических сказаний – еврейского и греческого». Задача представляется, по-видимому, скромной: «Сначала мы хотели бы оставаться верными темам и ставкам мысли, используя стилистические ресурсы комментария (оставляя в стороне несколько скобок и примечаний, содержащих наше недоумение)». Деррида подчеркивает сложность такого проекта: поскольку «стилистический жест… особенно в „Тотальности и бесконечном“, менее всего позволяет отделить себя от интенции», Деррида боится «прозаического выхолащивания в понятийной схеме, являющегося первым насилием всякого комментария»^[311].

С первых недель 1964 года Деррида посещает курс Левинаса, который тот читает по вторникам вечером в Сорбонне, и на выходе из аудитории часто с ним разговаривает. Деррида хочет воспользоваться несколькими оставшимися до публикации его объемной статьи месяцами, чтобы подготовить к ней автора «Тотальности и бесконечного». Дело в том, что, хотя в целом исследование весьма хвалебное, оно содержит ряд критических замечаний. Левинас отправил Деррида собственноручно подписанный оттиск своего нового текста «След другого», а Деррида для начала посылает ему свои предшествующие статьи, обращаясь к нему несколько робко и опасливо:

Я долго раздумывал – с самого их выхода – о том, отправлять ли вам эти «мертвые листья»… Во-первых, потому, что они этого не заслуживали, а во-вторых, еще и потому, что я боялся тем самым поступить нескромно и обязать вас говорить со мной или писать мне о них. Мне всегда очень трудно решить, посылать или не посылать оттиски, что будет более дружественным жестом – сделать это или воздержаться.

Потом мы говорили о Жабесе, и я подумал, что предпринятая мной попытка сказать какие-то вещи на этих нескольких страницах в чем-то, в каком-то другом модусе, сообщается с тем, что я рискнул сделать в тексте, который вы вскоре прочитаете в «R[evue] de M[étaphysique]»… Итак, я осмелился направить вам три этих небольших текста, написанных по случаю, на самом деле «по случаям», если только предположить, что здесь могут быть случаи… В силу того, что они заставили меня высказать или объявить, я, во всяком случае, как всегда и как в тот вечер, когда мы расстались на имени Гегеля или Э. Вейля, чувствую себя максимально близким к вашей мысли и в то же время максимально далеким от нее, что является противоречием лишь в том, что вы называете «формальной логикой»^[312]’^[313].

В октябре 1964 года Деррида спешит передать первую часть опубликованной статьи ее главному герою, к ней он прилагает рукописную версию продолжения, прося Левинаса проявить снисхождение к ее состоянию: «Взглянув на нее, вы можете понять ту ненависть, которую я могу вызвать у ответственных секретарей журналов, типографов и т. д.». Он ждет реакции Левинаса, получившего «эти неосмотрительные страницы»^[314], со страхом и одновременно верой. Автор «Тотальности и бесконечного» отвечает ему совершенно искренне:

Я хочу сразу же, после первого прочтения ваших текстов, поблагодарить вас за то, что направили их мне, за ваш автограф и за то, что дали себе труд прочитать меня, прокомментировать и столь решительно опровергнуть… Я должен вам сказать о своем огромном восхищении интеллектуальной силой, которая демонстрируется на этих слишком щедрых страницах, даже когда они ироничны или суровы. Сердечное вам спасибо и за те, и за другие^[315].

«Насилию и метафизике» Деррида также обязан первым письмом от Мориса Бланшо, близкого друга Левинаса с 1920-х годов. Он уже прочел с немалым интересом предыдущие статьи Деррида, но на этот раз считает нужным сказать ему, «насколько помогли» ему эти исследования и как он был бы «счастлив», если бы смог «и в будущем приобщаться к движению рефлексии [Деррида]»^[316]. Так началась крепкая дружба, которая продлится 40 лет.

В 1964 году завязываются также и отношения между Жаком Деррида и Филиппом Соллерсом. Хотя Соллерс на шесть лет младше Деррида, после публикации своего первого романа «Любопытное одиночество» он стал довольно известен. В 1958 году эту работу приветствовали Мориак и Арагон. Через какое-то время Соллерс создает журнал Tel Quel вместе с Жаном-Эдерном Алье. В 1961 году он получает премию Médicis за свой второй роман «Парк» и решительно выбирает путь модернизма. Впоследствии он увлекается философией. Когда выходит «Начало геометрии», он погружен в «Логические исследования» Гуссерля. Читая «Введение» Деррида, Соллерс поражается параллели между Гуссерлем и Джойсом; работе Деррида он посвящает небольшое примечание в 13-м номере журнала Tel Quel, вышедшем весной 1963 года. В знак благодарности Деррида отправляет ему оттиски «Силы и значения» и «Когито и истории безумия».

Тон первого письма Соллерса, от 10 февраля 1964 года, как нельзя более теплый; он заверяет, что оба текста его очень заинтересовали, пусть даже его «философское невежество» заставляет его в споре с Фуко выбирать линию скорее интуитивно. «Поразительно то, что, так или иначе, еще один раз – и нисколько не случайно – (подлинные) мысль и „литература“ радикальным образом сообщаются друг с другом. Ведь такое взаимное вопрошание достаточно показательно, не правда ли?»^[317]

В то же время Жерар Женетт, который только что был назначен преподавателем в Сорбонне иуже публиковался в Tel Quel, приглашает чету Деррида на «ужин с большими шишками – Соллерсом и, быть может, Бартом», который назначен на 2 марта 1964 года и должен пройти в его квартире на Савиньи-сюр-Орж в Сен-е-Уаз. Соллерс и Деррида снова встречаются в июне, на этот раз у Мишеля Деги. Они сразу же проникаются друг к другу симпатией, и писатель не медлит с просьбой о статье для Tel Quel на тему, которую выберет сам Деррида. Последний обещает подумать об этом, как только закончится тяжелый экзаменационный период.

Время с апреля по июль у Деррида и правда полностью занято университетскими обязанностями. К многочисленным экзаменам, которые надо принять и проверить в Сорбонне, а также к подготовке студентов Высшей нормальной школы к агрегации (о чем пойдет речь в следующей главе) в эти годы добавляются разные подработки. Жерар Женетт рассказывает:

В 1963-м и в следующие годы я с Жаком, точно так же, как Жан Бельмен-Ноэль и Элизабет Фонтене, подрабатываем, проверяя задания по „общей культуре“ (сочинения и рефераты), а также принимая устные экзамены по той же дисциплине на вступительном конкурсе в Школу высших коммерческих исследований (НЕС). По кампусу ходила легенда, будто Деррида любил в качестве темы сочинения задавать «Стаканчик с йогуртом», что его по неизвестным мне причинам сильно сердило^[318].

Также весной 1964 года Деррида знакомится с некоей Элен Верже, которая вскоре станет известна под именем Элен Сиксу и на протяжении 40 лет будет одним из его самых близких друзей. Работая преподавательницей английского на факультете в Бордо, она готовит диссертацию по Джеймсу Джойсу, и апреля 1964 года она пишет свое первое письмо Деррида, прочитав с немалым удовольствием и не меньшим интересом его «Введение» к «Началу геометрии». Она чувствует, что обязательно должна прочесть Джойса «с гуссерлевской точки зрения». Но будучи «философом в душе», она не является им по профессии и хотела бы обсудить с Деррида многие вопросы, которые ее крайне занимают^[319].

Эта первая «джойсовская встреча» состоялась в субботу 30 мая в кафе «Бальзар», «поскольку публичный бар является самым что ни на есть джойсовским местом, где развязываются все узлы и разрешаются все загадки»^[320]. На этой встрече Элен Сиксу замечает, что Деррида испытывает к Джойсу настоящую страсть, не ограничивающуюся теми несколькими строками, которые он к этому времени успел ему посвятить. Но они находят и много других общих черт, начиная с происхождения: Элен Сиксу, родившаяся в Оране от матери-ашкенази и отца-сефарда, выросла в Алжире и бывала в тех же местах, что и Деррида в молодости, – в Саду испытаний, лицее Бюжо и многих других. Не менее близки они и в своих впечатлениях от французского университета и от его паралича. «Когда я встретила Деррида, я воевала с институцией, – вспоминает Элен. – Разговаривая с ним, я сказала себе, что должен где-то быть французский университетский мир, состоящий из других людей, его чеканки, решивших сдвинуться с мертвой точки. Но очень скоро я была вынуждена признать, что он на самом деле один такой. Мы стали настоящими сообщниками. Благодаря ему я почувствовала, что не обязана жить исключительно в компании с мертвецами, авторами великих текстов, которые я читала»^[321].

1964-й – это, несомненно, год, когда у Деррида завязываются новые дружеские отношения или становятся прочнее старые. Незадолго до начала лета Деррида вместе со своим сыном Пьером, которому едва исполнился год, отправился в Бретань, чтобы повидаться с Габриэлем Бунуром. Он хотел бы написать ему по возвращении, но был «снова пойман университетским чудовищем, которое исторгло его истощенным на берег лишь в конце июля». Все это не мешает Деррида почувствовать себя очарованным «насыщенным, сверкающим, благожелательным» обаянием Бунура и вниманием, «щедрым и в то же время целиком растрачиваемым в каждый конкретный момент», которое он засвидетельствовал своему гостю. Но Деррида был настолько изнурен, что после всех этих месяцев непрерывных экзаменов чувствовал себя «неспособным больше, чем когда бы то ни было» «сложить хоть малейшую фразу». Его усталость «настолько глубока и сопровождается таким горьким отвращением к профессии», что порой у него возникает впечатление, что он больше не знает, о чем говорить. Он с грустью замечает: «Моя естественная речь стала как никогда искусственной, преподавательской или письменной»^[322]. Он надеется, что ему удастся свидеться с Габриэлем Бунуром в самом скором времени, в каждый из слишком редких приездов последнего в Париж.

Именно в этот период складывается распорядок летних каникул, которого Жак и его жена будут всегда придерживаться, за редкими исключениями.

Август они проводят в семье Маргерит в Расса, на старой и немного обветшавшей ферме с большим садом, в нескольких километрах от Ангулема. Для них держат небольшую пристройку, но у Жака там нет настоящего кабинета, поэтому он должен работать не в самых удобных условиях. Помимо родителей Маргерит в доме живут два ее брата с семьями. Мишель Окутюрье, бывший сокурсник Жака по Высшей нормальной школе, назначен преподавателем в Женеву; свою диссертацию он посвящает марксистской литературной критике в СССР, продолжая при этом переводить и комментировать произведения Гоголя, Толстого и особенно Пастернака, по которому он стал крупным специалистом.

Сентябрь они проводят в Ницце и окрестностях – с тех пор, как там поселились родители Деррида, а потом и брат с сестрой. Но хотя Жак всегда рад тому, что удается вернуться на пляжи Средиземного моря и вдоволь наплаваться, из-за тесноты в квартире родителей на улице Делиль работать там трудно. По общему признанию, Деррида на самом деле не тот человек, который любит отпуск. Август и сентябрь для него – самое продуктивное время в году, когда он должен одновременно подготовить свои курсы и написать лекции и статьи, просьбы о которых сыплются на него со всех сторон. Чтобы хоть как-то воспользоваться тишиной, он встает еще раньше, чем в другие месяцы. Проглотив чашку кофе, он принимается писать в 6 часов утра, в g часов делает перерыв на завтрак, а потом пытается поработать по крайней мере до обеда, несмотря на окружающий его шум и суматоху.

В начале августа 1964 года, когда Деррида еще не отошел от переработки в предыдущие месяцы, Соллерс снова говорит ему, что очень хотел бы опубликовать его статью в ближайшем номере Tel Quel. Деррида, симпатизирующий Tel Quel, уже несколько месяцев думает о тексте, который мог бы называться «Письмо (или письменность) от Гегеля до Фейербаха». Но он боится, как бы текст не оказался слишком длинным для журнала^[323]. Тема нравится Соллерсу, и он был бы рад опубликовать работу в двух номерах, если в ней окажется не более 50 страниц. Он спрашивает у Деррида также, не мог ли бы он «сказать что-то об Арто» для тематического выпуска, который готовится в журнале.

30 сентября, вернувшись в Париж, Деррида вынужден сообщить, что его текст о письме, к сожалению, остановился на мертвой точке, когда он приехал в Ниццу. Он только сейчас опять за него взялся, но боится, что не сможет закончить его к сроку. Что касается Арто, письмо Соллерса пробудило в нем желание его перечитать, чего он не делал с подросткового возраста, и, быть может, что-то о нем написать: «Но и для этого мне понадобилось бы время. А скоро опять на службу»^[324]. Через два месяца, несмотря на многочисленные лекции и другие профессиональные обязанности, статья об Арто будет в основном написана; она получит название «Навеянная речь». Деррида надеется завершить ее во время каникул в конце года^[325].

Глава 2 В тени Альтюссера. 1963–1966

В очень насыщенном 1963 году Деррида находит возможность вернуться на улицу Ульм. Вскоре после выхода «Начала геометрии» Альтюссер приглашает его выступить перед студентами с несколькими пояснениями по Гуссерлю. Деррида – не первый, кому предлагается такая роль. Хотя в Школе нет настоящего преподавания, в ней регулярно читаются специальные лекции и проводятся семинары. В течение многих лет Жан Бофре вел небольшую группу по Хайдеггеру – что-то вроде закрытого кружка для избранных. Время от времени в эти годы здесь читали лекции Мишель Серр, Пьер Бурдье и др.

Но положение Деррида вскоре окажется существенно отличным от положения этих лекторов, выступающих по случаю с теми или иными темами. 20 марта Альтюссер передает ему разговор, состоявшийся у него с Жаном Ипполитом, который готовится уйти с поста директора Школы, поскольку получает кафедру в Коллеж де Франс. Автор «Генезиса и структуры „Феноменологии духа“» искренне поддержал идею устроить когда-нибудь Деррида в Школе в качестве «каймана», то есть преподавателя, готовящего студентов к экзамену на получение звания агреже. Но для этого, скорее всего, потребуется определенное время. Пока же Ипполит хочет поговорить об этом с Кангийемом, чтобы подготовить его переход из Сорбонны в Высшую нормальную школу и избежать возможных осложнений.

В начале сентября 1963 года Альтюссер узнает о самоубийстве Жака Мартена, своего самого близкого друга. Траур, от которого он не сможет оправиться многие месяцы, возможно, каким-то образом связан с его сближением с Деррида. Быть может, новый директор, специалист по античности Робер Фласельер, быстро осознает, что Альтюссеру понадобится помощь и поддержка. Так или иначе, с 1963–1964 годов Деррида, продолжая работать ассистентом в Сорбонне, назначается доцентом в ВНШ с 48 лекционными часами в год.

«Кто сможет когда-нибудь написать, не уступая тому или иному социоакадемизму, историю этого „дома“ и его подразделений? Задача почти невозможная, но необходимая для того, чтобы начать понимать многие „логики“ французской интеллектуальной жизни этого века», – заявит Деррида в одном из своих диалогов с Элизабет Рудинеско^[326]. Действительно, в момент, когда его приглашает Альтюссер, Высшая нормальная школа просто кипит от новых сил и идей. В 1960 году в нее поступила группа молодых блестящих философов, среди которых Режис Дебре, Этьен Балибар, Жак Рансьер и Пьер Машере. Коммунистами они стали в основном из-за войны в Алжире, и вместе они ведут бурные споры о марксизме и его возможном обновлении. Они встретятся с Альтюссером, который пока опубликовал только одну небольшую книгу о Монтескье и несколько статей, и попросят его помогать им в их теоретической работе, а не только исполнять роль «каймана».

В 1961–1962 годах семинар Альтюссера был посвящен молодому Марксу, в следующем году на нем рассматривались «начала структуралистской мысли». В 1963–1964 годах Альтюссер решил поработать с Лаканом и Фрейдом. Он интересуется разнородными текстами Лакана и просит своих лучших учеников читать их именно потому, что его поразило сходство между возвращением к Фрейду, провозглашенным Лаканом, и его собственными исследованиями текстов Маркса.

Внимание, уделяемое Альтюссером Лакану, важно по крайней мере в двух отношениях. В этот период во Французской коммунистической партии психоанализ все еще считают «буржуазной наукой»; статья «Фрейд и Лакан», которая будет опубликована в следующем году в одном из партийных журналов – La Nouvelle Critique, знаменует в этом плане важный прорыв. Однако инициатива Альтюссера имеет решающее значение также и в контексте французского университета в целом, где психоанализ все так же игнорируют. Как отмечает Элизабет Рудинеско, «впервые лакановские тексты читаются с философской точки зрения, существенно выходящей за рамки клиники»^[327].

Также именно Альтюссер, заручившийся поддержкой Фласельера, способствует запуску семинара Лакана в Высшей нормальной школе. Последний только что пережил серьезное испытание: его выгнали из Французского общества психоанализа, многие близкие перестали с ним общаться, он был, как позже скажет сам, «отлучен», так что он принимает решение изменить методы своего преподавания. Дистанцируясь от институциональных структур, внутри которых он до сей поры работал, в качестве темы семинара, который он будет вести с существенно большей, но гораздо менее подготовленной аудиторией, он выбирает «Основные понятия психоанализа». 15 января 1964 года в зале Дюсанн в довольно торжественной обстановке проходит первый семинар этого нового цикла. В аудитории присутствуют Клод Леви-Стросс, а также психиатр Анри Эй. Деррида, судя по всему, не был на этом первом семинаре. Возможно, его задержали дела в Сорбонне, поскольку в предыдущие годы ему случалось посещать лекции Лакана в больнице Святой Анны, иногда вместе с Мишелем Деги.

«С этого дня, – пишет Рудинеско, – зал Дюсанн на протяжении пяти лет будет оставаться главной площадкой новой фрейдистской Франции, более культурной, более философской и яркой, чем Франция в прошлом»^[328]. В рамках Школы это тотчас приводит к важным последствиям. Уже на следующем занятии Жак-Ален Миллер, которому едва исполнилось 19 лет, впервые берет на этом семинаре слово. «Неплох этот ваш парень», – пишет сразу же Лакан Альтюссеру^[329]. Под впечатлением от этой попытки предложить обобщенную интерпретацию его работ, Лакан на следующем занятии, которое прошло 29 января, дает пространный ответ Миллеру. Отыне диалог между старым психоаналитиком и молодым человеком станет постоянным, отметив важный поворот в лакановском дискурсе.

На фоне смелых выходок Альтюссера Деррида, несмотря на свою молодость, представляется более классическим преподавателем, «запасным кайманом», как его характеризует Режис Дебре. Но «Введение» к «Началу геометрии» произвело сильное впечатление на Этьена Балибара и его однокурсников. В этом же году Деррида читает три очень насыщенных курса по авторам, о которых Альтюссер почти никогда не говорит: в первом рассматривается «Мысль и движущееся» Бергсона, во втором – «Картезианские медитации» Гуссерля (сложная работа, к которой он дает запомнившийся слушателям комментарий), а последний называется «Феноменология и трансцендентальная психология».

Что касается агрегации, Деррида в этот период придерживается той же доктрины, что и Альтюссер. Кем бы ты ни был – марксистом, лаканистом или структуралистом, на конкурсе лучше будет «собезьянничать»: важно овладеть специфической риторикой сочинения и большого урока, а не только тем или иным философским или политическим вопросом. Деррида сам настрадался от конкурсов, а потому может составить точное представление о том, что нужно делать, чтобы успешно их пройти. Но даже в этом деле кое-что начинает меняться. В 1964 году в комиссии по агрегации происходят перестановки: председателем теперь будет не Этьен Сурио, а Жорж Кангийем, а Жан Ипполит – заместителем председателя. Эта новая комиссия покажет себя намного более открытой к современным философам, к эпистемологии, феноменологии и даже к психоанализу и марксизму. В этих новых условиях обучение у Альтюссера и Деррида станет серьезным плюсом^[330].

Педагогические качества Деррида становятся тем более ценными, что накануне письменных экзаменов Альтюссер снова теряет трудоспособность. В апреле 1964 года он ощущает себя совершенно измотанным, «в своего рода интеллектуальной блокаде», «со всеми симптомами очень неприятной „жесткой“ депрессии». Покидая Школу на несколько недель, он спрашивает Деррида, не сможет ли тот «немного поддержать боевой дух ребят перед конкурсом… хотя бы просто болтая с ними»^[331]. Альтюссер жалеет, что несколько месяцев жил невыносимой жизнью, и просит у Деррида извинения за то, что не нашел времени поговорить с ним иначе как на бегу.

Ситуация в скором времени осложняется. Становится ясно, что Альтюссер вне игры как раз в тот момент, когда он более всего нужен студентам, готовящимся получить звание агреже. Деррида, несмотря на значительную нагрузку в Сорбонне и интенсивную работу над несколькими текстами, безропотно подхватывает эстафету. «Я больше не знаю, что со мной… у меня только что был сеанс лечебного сна, – пишет ему Альтюссер вскоре после письменных экзаменов. – Как дела у ребят? И как дела у тебя, ведь я без всяких предупреждений переложил на тебя эту тяжелую ношу, чего делать правда совсем не хотел». Альтюссера помещают в частную клинику в Эпине-сюр-Сен, где через несколько дней его можно навещать: «Я не осмеливаюсь сказать, что увидеть тебя было бы для меня истинной радостью, но это у черта на куличках… Искреннее тебе спасибо за все то, что ты делаешь, и спасибо прежде всего за то, что ты есть, такой, как есть»^[332]. Деррида отправляется в Эпине, чтобы навестить его в клинике, что он сделает еще не раз.

10 июня Альтюссер жалуется, что должен еще задержаться в больнице, хотя это ему самому тяжело. «Сильные приступы ставят препоны на пути возвращения к реальности». Со своими студентами он сможет повидаться накануне устных экзаменов, как он и надеялся. 3 августа он начинает идти на поправку и желает высказать признательность Деррида: результаты экзаменов на звание агреже у философов школы в этом году исключительные, и он понимает, в какой мере этот успех связан с Деррида. «Я не буду развивать эту тему дальше, поскольку ты бы мне не дал договорить, но это все же так»^[333].

Хотя Деррида теперь знает, в каком тяжелом психическом состоянии находится Альтюссер, последнему известны прошлые переживания Деррида, и он не упускает случая сыграть на них. Между ними складываются странные отношения. Вот что пишет Альтюссер, постепенно оправляющийся после кризиса:

Я хорошо понял, что ты был не просто свидетелем моего приключения: мало того что из-за него на тебя была переложена огромная работа, под грузом которой ты мог бы и надорваться, так она еще должна была создать у тебя своего рода послевкусие воспоминания, которое ты пытался отбросить в другие, трудные для тебя времена: ты, конечно, свидетель, но, быть может, благодаря тому, что со мной происходило, свидетельствующий через третье лицо о том, что походило на прошлое. За все, что ты сделал и сказал мне и что хранил для меня, я тебе бесконечно благодарен^[334].

Эта искренняя близость сохранится на многие годы, проявляясь по крайней мере в моменты депрессии и госпитализации, которые будут повторяться почти каждый год. «Благословляю тебя за то, что ты есть, и за то, что ты мой друг, – пишет ему также Альтюссер. – Оставайся моим другом. Твоя дружба – одна из немногих причин верить в то, что жизнь (пусть и полная драм) стоит того, чтобы жить»^[335]. В этот период, когда Альтюссер начинает проходить новый анализ у Рене Дяткина, он пишет тексты, которые впоследствии принесут ему славу. «Философские разговоры между нами были редкими, если не сказать вовсе отсутствовали», – скажет Деррида Майклу Спринкеру^[336]. Но не всегда это было так. 1 сентября 1964 года Деррида приступает к углубленному анализу статьи, переданной ему Альтюссером: речь идет о работе «Марксизм и гуманизм», которая в следующем году станет последней главой книги «За Маркса». Деррида дает честный комментарий, демонстрирующий в то же время близость позиций:

Посланный тобой текст я считаю превосходным. Мне этот «теоретический антигуманизм», предложенный тобой с таким напором и столь строго, кажется очень близким, я понимаю, что он именно твой, понимаю, по-моему, то, что означает в некоторые моменты понятие «идеологического» гуманизма, необходимость идеологии в целом, даже в коммунистическом обществе, и т. д. Меньше я был убежден тем, что связывает все эти тезисы с самим Карлом Марксом. Вероятно, мое недоверие, как и чувство, что другие посылки, не марксистские, могли бы требовать такого антигуманизма, во многом обусловлено моим невежеством. То, что ты излагаешь начиная со 116-й страницы, с моей точки зрения, отлично показывает разрыв Маркса с определенным гуманизмом, определенной связкой эмпиризма и идеализма и т. д. Но радикализация часто, в ее наиболее сильных и соблазнительных моментах, кажется мне очень альтюссеровской. Ты мне скажешь, что «повторение» Маркса не должно быть его «рецитацией», тогда как углубление и радикализация – это и есть верность. Несомненно. Но разве тогда нельзя прийти к тому же результату, начав с Гегеля или Фейербаха? К тому же, хотя меня полностью удовлетворяет то, что ты говоришь о сверхдетерминации и «инструментальной» концепции идеологии, а также о сознании и бессознательном… меня смущает само понятие идеологии по философским причинам, которые, как тебе известно, меньше всего можно считать «реакционными». Напротив. Мне кажется, что это понятие все еще остается пленником определенной метафизики и определенного «перевернутого идеализма», о котором ты знаешь лучше всех остальных. У меня даже складывается впечатление, что оно угнетает и тебя самого… Нам нужно будет снова поговорить обо всем этом с текстами Маркса под рукой… и чтобы ты заставил меня читать^[337].

В начале 1960-х годов срок работы ассистентом ограничен четырьмя годами. Поэтому Деррида должен в любом случае уйти из Сорбонны осенью 1964 года. Несколькими месяцами ранее Морис де Гандийак советует ему подать заявку в CNRS на два года академического отпуска, чтобы вплотную заняться диссертацией, что он и сделал. По словам Жана Ипполита, кандидатура Деррида напрашивается сама собой, и препятствий его утверждению не должно быть, тем более что Ипполит является членом комиссии^[338]. Но перспектива двух лет сплошных исследований Деррида больше пугает, чем соблазняет. Хотя у него сохранились довольно болезненные воспоминания о годах ученичества в Высшей нормальной школе, его очень привлекает должность «каймана» философии:

Несмотря на страдания, я проникся Школой как соблазнительным, притягательным образцом, так что, когда Ипполит и Альтюссер предложили мне туда вернуться, хотя я мог перейти в другое место… я уволился из CNRS, чтобы возвратиться в Высшую нормальную школу. Какой бы критике я ни подвергал эту школу, в тот момент это был образец и преподавать там было честью, благодарным делом, отказаться от которого у меня не было ни смелости, ни желания^[339].

В момент ухода из Сорбонны он пишет длинное письмо Полю Рикеру, чтобы поведать ему о своей «ностальгии», которую он «уже» ощущает, и «огромной признательности». У него останутся самые теплые воспоминания об этих четырех годах в Сорбонне, и он думает, что плоды их оказались решающими «как в плане профессии, так и в плане философии, особенно в том пункте, в котором профессия и философия для нас, которым выпал этот шанс, составляют единое целое». Хотя Деррида все еще чувствует определенную уязвимость, он уверен, что эти годы в Сорбонне дали ему ценнейший толчок:

Все это стало возможным только потому, что я работал под вашим руководством и рядом с вами. Искреннее и как нельзя более дружеское доверие, которое вы мне пожелали оказать, стало для меня глубочайшим источником воодушевления… Прошу вас отныне считать меня не только почетным, но и вечным вашим ассистентом^[340].

Со своей стороны Морис де Гандийак рад тому, что назначение Деррида в Высшую нормальную школу быстро утвердили, что освобождает его ставку в CNRS и позволяет отныне оказывать Альтюссеру «ценную поддержку, которая стала еще более необходимой из-за ухода Ипполита»^[341]. Но он не медлит с напоминанием о важности диссертаций, которые готовит Деррида, желая ему найти, невзирая на его новые обязанности, достаточно времени, чтобы завершить их «как можно скорее», поскольку «кайманы» часто затягивают с этим и упускают время^[342]. Это соображение Гандийака окажется как нельзя более верным. Деррида, занятый своими многочисленными статьями, объясняет Жану Ипполиту, что летом 1964 года он почти не работал над своей главной диссертацией. Однако он сделал «набросок» о Гегеле и Фейербахе или скорее «между Гегелем и Фейербахом», который должен помочь ему определиться с понятиями и проблематикой, нужными для диссертации. Он надеется, что эту работу удастся завершить небольшой книгой, которую он мог бы предложить для серии «Эпиметей»^[343].

В 1964–1965 годах Деррида, для которого это первый год в официальной роли «каймана», посвящает «Хайдеггеру и вопросу Бытия и Истории» курс, оказавшийся достаточно новаторским, чтобы задуматься о его публикации в Éditions de Minuit. К его сожалению, студентов будоражат совсем другие вопросы: это год знаменитого семинара «Читать „Капитал“». Примерно за 10 занятий, которые впоследствии поспособствуют созданию книги, Альтюссер и его кружок – Этьен Балибар, Пьер Машере, Жак Рансьер и Роже Эстабле – разрабатывают понятие «симптомного чтения» и развивают идею «эпистемологического разрыва», отделяющего молодого Маркса, еще находящегося под влиянием Гегеля, от зрелого Маркса, по-настоящему марксистского. Деррида присутствует на некоторых семинарах, но чувствует себя там неловко и словно бы в изоляции, о чем он скажет много позже в одном из интервью, посвященном Альтюсссеру и марксизму, которое даст Майклу Спринкеру (по-французски интервью так и не было издано):

Вся эта проблематика казалась мне, несомненно, необходимой внутри марксистского поля, которое было также политическим полем, отмеченным, в частности, отношением с партией, в которой я не состоял и которая, если можно так сказать, медленно расставалась со сталинизмом… Но в то же время я считал эту проблематику не то чтобы невежественной или наивной, конечно нет, но, скажем так, слишком малочувствительной к критическим вопросам, которые тогда мне казались необходимыми, вопросам, пусть и обращенным против Гуссерля и Хайдеггера, но ставшим возможными через них… У меня было впечатление, что их понятие истории следовало бы подвергнуть такому вопрошанию… Мне казалось, что их дискурс уступает… сциентизму «нового образца», который я мог поставить под вопрос, но, конечно, я ничего не мог сделать, поскольку не хотел, чтобы мою критику смешивали с грубой и пристрастной критикой, поступавшей от левых и от правых, в частности от коммунистической партии^[344].

Деррида чувствует себя тем более осужденным на молчание, что дискурс альтюссерианцев сопровождается своего рода «интеллектуальным терроризмом» или по крайней мере «теоретическим запугиванием». «Если ставить вопросы в стиле, представляющемся, скажем, феноменологическим, трансцендентальным, онтологическим… ты тут же вызовешь подозрения и будешь причислен к отсталым, к идеалистам и даже реакционерам». История, идеология, производство, борьба классов, сама идея «последней инстанции» все равно остаются для Деррида проблемными понятиями, не поставленными в должной мере под вопрос Альтюссером и его товарищами.

В этом ускользании я видел ошибку, как в плане мысли, так и в политике. И в том, и в другом… В том, что не были поставлены «фундаментальные» вопросы, вопросы об основаниях, о самих их посылках и их собственной аксиоматике… я видел тогда недостаточную радикальность и пока еще слишком догматичный вклад в его собственный дискурс, что не могло остаться без краткосрочных или долгосрочных политических последствий… Их понятия не были достаточно отточенными, дифференцированными, и за это приходится платить^[345].

В то время эти споры шли внутри маленького мирка, «увлеченного расшифровкой». Словно бы в виртуальной шахматной партии, каждый предвосхищает ходы противника, пытаясь «угадать стратегию другого по малейшему признаку»:

Существовали разные лагеря, стратегические союзы, маневры окружения и исключения… Дипломатия тех времен, когда она вообще применялась (как продолжение войны другими средствами), состояла в исключении: молчание, запрет на цитирование… Я же в каком-то смысле был тогда юнцом, это было не совсем мое поколение. Но в то же время никакой явной враждебности не было. Несмотря на эти различия и распри, я входил в тот же большой «лагерь», у нас были общие враги, и их было много.

Прочитав это позднее интервью Майклу Спринкеру, Этьен Балибар понял, насколько Деррида мог страдать от того, что его задвинули и словно бы принудили молчать. Но он признает, что в этой среде в 1960-х годах вокруг Альтюссера была воздвигнута своеобразная крепость, возможно, действительно невыносимая. «На самом деле нас совсем не смущало то, что Деррида не марксист, мы очень ценили его и как философа, и как человека. Некоторые из нас бывали у него в гостях во Френе. У нас было ощущение сообщничества между ним и Альтюссером, хотя они и не подчинялись друг другу. Это была педагогическая, но не идеологическая команда»^[346].

В педагогическом отношении роль Деррида остается очень важной, поскольку в конце весны 1965 года у Альтюссера, измотанного семинаром «Читать „Капитал“» и завершением книги «За Маркса», снова случился нервный срыв. Только в июле он вспоминает о результатах экзаменов на звание агреже, особенно Режиса Дебре: хотя на вступительном конкурсе в Школу он занял первое место, этот блестящий студент посещал занятия с изрядными пропусками. Деррида спешит передать сведения Альтюссеру: первым оказался Бувересс, Москони – четвертым, а Дебре – пятым: «Я успокоился после его урока, вот почему я ему позвонил, чтобы подбодрить его… Дочь Лакана тоже прошла первой, наравне с женой Рабана. Вот так. Мне все еще тяжело дышать в этой атмосфере агрегации, нужно видеть 99 эту комедию окончательных результатов»^[347].

К числу кандидатов, успех которых был ему важен, относится и Бриек Бунур, внук Габриэля. Хотя он не учился в Высшей нормальной школе, Деррида на протяжении всего года удаленно помогал ему с подготовкой к конкурсу. «На экзамен, главное, надо прийти с чувством философской свободы и открытости, необходимым, чтобы не упустить конкретной специфики темы, не выбрать в спешке известный и успокоительный путь и чтобы организовать свое сочинение»^[348], – заверяет он его. Но Бриек исчезает в Бретани на следующий день после письменных экзаменов, не осведомившись даже о результатах, поскольку думает о том, не должен ли он, скорее, избрать для себя карьеру морского рыбака. Кангийем, знающий о связях Деррида с этим молодым человеком, просит его как можно быстрее на него выйти: «Скажите этому мальчику, что на устном экзамене он может делать все что угодно. Из-за оценок на письменном экзамене его все равно пропустят». Через несколько недель Деррида рад сообщить Габриэлю Бунуру, что лекция его внука была признана «самой философской из всех, что здесь прослушали». Его успех был Деррида очень дорог, «и было бы неприятно, если бы он лишился его из-за поступка, вызванного упадком духа»^[349].

В октябре 1965 года книга Альтюссера «За Маркса» и коллективная работа «Читать „Капитал“»открывают серию «Теория» в издательстве Maspero, вызывая живейший интерес сначала во Франции, а затем и во многих других странах. Уже в следующие месяцы Альтюссер становится «как никто другой» предметом «страсти, почитания и подражания»^[350]. По словам многих, он представляется кем-то вроде «тайного папы мировой революции»^[351]. В ноябре 1966 года Жан Лакруа сообщит в Le Monde, что два самых цитируемых имени в сочинениях на экзаменах по философии на звание агреже – это Альтюссер и Фуко, также нередко встречаются имена таких очень молодых философов, как Рансьер, Балибар и Машере^[352].

В Высшей нормальной школе UEC (Союз студентов-коммунистов) на грани раскола. У итальянского направления, более открытого и ориентированного на Коммунистическую партию Италии, в Школе представителей почти нет. Конфликты в основном происходят между ортодоксами, которые за партию и за СССР, и руководимыми Робером Линаром «маоистами», которые вскоре выйдут из UEC, поскольку считают его «ревизионистским», и создадут UJCml – Союз молодых марксистов-ленинистов. Альтюссер, не скрывающий интереса к теоретическим текстам Мао Дзэдуна, придерживается сложной стратегии: своих студентов он подталкивает к радикализации, но сам ни на одно мгновение не рассматривает возможность выхода из партии^[353].

За несколько месяцев в Школе создается несколько небольших журналов. Первый – «Марксистско-ленинистские тетради» – открывается формулировкой Ленина, которая вряд ли может воодушевить Деррида: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно». После номера, в котором слишком большая часть отводится работам во вкусе Линара, Жак-Ален Миллер, Жан-Клод Милнер и Франсуа Реньо отделяются и создают «Тетради для анализа». Этот журнал, поддерживаемый «эпистемологическим кружком», следует линии, которую можно назвать «альтюссеро-лаканистской»^[354]. Деррида опубликует в нем свой первый текст о Леви-Строссе, который потом станет главой в работе «О грамматологии», также в это время в нем будет переиздан «Опыт о происхождении языков» Руссо, ставший в этом году темой его семинара.

Хотя авторитет Деррида в Школе по-прежнему значительно уступает авторитету Альтюссера, Деррида постепенно начинает оказывать влияние на Школу, а некоторые студенты сближаются с ним. «Вскоре образовалась своего рода биполярная структура, – вспоминает Бернар Потра. – Альтюссер заправлял догматической группой, которая нередко ко всему остальному выражала презрение. Деррида представлял другой полюс, он был более открытым, и многие подозревали его в идеализме. Тем не менее нас, студентов, ходивших на его лекции, набралось человек двадцать. Меня воодушевлял его совершенно новый способ читать философские тексты. Очень быстро я сблизился с ним. Уже в 1964 году он посоветовал мне написать магистерское сочинение о Ницше под руководством Рикера. Незаметно для самого себя я стал, похоже, первым дерридеанцем»^[355].

Также с немалым интересом посещают его занятия и некоторые студенты из числа самых политизированных, в том числе Доминик Лекур, с которым Деррида встретится на своем пути неоднократно. «Вначале я собирался заниматься археологией. Но именно Деррида определил мою специализацию, когда, проверив мое первое сочинение, написанное по его требованию, над своими пометками он написал: „Вы философ“. В течение пяти лет я неизменно оставался его студентом, ходил на все его семинары, несмотря на насмешки товарищей из „Марксистско-ленинистских тетрадей“, которые считали его бесполезным туманным метафизиком. Я же сам никогда не хотел, чтобы политика отдалила меня от Деррида, и думаю, он был к этому очень чуток. Альтюссер и Кангийем были для меня двумя главными ориентирами, но именно с Деррида я чувствовал, что происходит нечто очень важное. Я обращался к нему всякий раз, когда что-то для меня оставалось неясным, и он всегда был готов всеми силами помочь. Я привязался к нему как к преподавателю и человеку. Несмотря на его внешнюю сдержанность, в нем был огонь, у которого я любил погреться»^[356].

В конце 1966 года, через несколько недель после получения высшего балла на конкурсе на звание агреже, Бертран Потра отправляет Деррида письмо, о котором тот никогда не забудет. Он говорит о своей признательности, о том, что благодарен не только за поддержку, оказанную ему за этот год подготовки, но и за само присутствие Деррида, его «столь ободряющее внимание» и «эту незаменимую глубину», пример которой он с такой настойчивостью подавал студентам:

Я думаю, что в Школе вы занимаетесь неблагодарной и не слишком-то доходной работой. Слишком часто мы демонстрировали досадную «философскую пассивность». Вот почему я позволю себе сказать вам, что ваша работа, несмотря ни на что, не прошла впустую. Без таких ориентиров, как вы и Альтюссер, я давно бы уже ушел из философии; вам хорошо известно, что без вас у нас было бы о ней исключительно блеклое и не особенно воодушевляющее представление^[357].

Глава 3 Само письмо. 1965–1966

Каков бы ни был уровень первых публикаций Деррида, он по-прежнему крайне уязвим. Он нуждается в ободрении со стороны близких, прежде всего Габриэля Бунура. В первые дни 1965 года он пишет ему: «Все, что вы говорите мне об очерке про Левинаса, ободряет меня, одалживает мне немало сил. Мне это нужно, в этом я твердо уверен. И быть может, сила, которую вы, по вашим словам, видите, – это всего лишь сила этой потребности, то есть колоссальной немощи, взывающей каким-то образом к помощи». Деррида ощущает, что место, где он работает, – это место «ускользания, сокрытия, в котором внезапно все смешивается в какой-то черной ясности». Поддержка Бунура позволяет ему проникнуть в эти области, где Бунур уже бывал:

Побывав до меня и лучше меня в центре этого опыта (назовем его именами тех, кто вложился в него душой и телом: Ницше, Хайдеггера, Левинаса, Бланшо), вы заметили мой приход. Отныне, поскольку я пишу для вас, я мог бы лучше направлять свою речь, которой желаю что-то нащупать. Вы видите, что я все еще ищу безмятежности, хочу быть понятым. Да и как могло бы быть иначе? Но я знаю, что безмятежность, которой вы меня теперь наделяете, не имеет ничего общего с удобством, а быть понятым в своих пробных шагах – не значит угнездиться в достоверности. Другая безмятежность, несомненно дурная, – это университет, а теперь Школа, где мое преподавание меня укрепляет, по-другому, более действенно и плоско, стремясь при этом соединиться с той, первой^[358].

Все большее значение, как друг и писатель, приобретает для него и другой собеседник, гораздо более юный, – Филипп Соллерс. Деррида глубоко тронула «Драма», его новая книга. Он отправляет Соллерсу длинное письмо, робкое и даже смущенное, извиняясь за «велеречивость»:

Не говоря обо всем том, что «Драма» затрагивает в моих ожиданиях, всем том, в чем вы пошли раньше меня по пути, который показался мне знакомым, пусть и беспамятно, всем том, что мог бы сказать мой комментарий, оплетая собой вашу книгу, которая уже комментирует сама себя, то есть стирает себя, когда себя же и пишет… и пишет, устраняясь… не говоря об этом комментарии, который я не осмеливаюсь предпринять или же отвлечь от его движения, продолжающегося во мне, я восхитился – позволено ли это? – писателем, чудесной уверенностью, хранимую им в тот самый момент, когда он на передовой, в предельной опасности письма…^[359]

Тон становится еще более личным, когда Деррида признается, в какой мере книга Соллерса пробудила в нем любовь к литературе, перед которой он всегда робеет, ощущая себя в каком-то смысле испуганным: «Не рассердитесь ли вы, если я скажу, что написали, ко всему прочему, просто прекрасную книгу? Я, во всяком случае, очень рад ей, поскольку, хотя на публике я бы этого никогда не сказал, я все еще люблю прекрасные книги и верю в них. Во мне со времен молодости все еще сохраняется немного поклонения литературе». Постскриптум показывает, как высоко он ценит книгу Соллерса: «Читали ли вы „Ожидание забвение“ Бланшо? Он только что прислал мне его, не знаю уж почему, через два года после публикации. Я прочитал его как раз перед „Драмой“. И между этими книгами есть какая-то братская связь, устанавливающаяся через бесконечные различия».

Соллерс, без сомнения, очень тронут щедростью этого прочтения. Радуясь этому «общению без оглядки»^[360] и мысли, которая его сопровождает, он в следующие месяцы очень сближается с Деррида. Они часто переписываются и встречаются. Можно предположить, что Деррида стремится к самой тесной дружбе, как это было с Мишелем Монори.

Статья об Арто опубликована в 20-м номере Tel Quel; в той же самой подборке выходят тексты Соллерса, Поль Тевенен и и неизданных писем Арто Анаис Нин. В первой статье Деррида, посвященной Арто, – »Навеянной речи» предлагается новаторское прочтение мало известного пока автора. К 1965 году в издательстве Gallimard вышло только пять первых томов полного собрания сочинений.

В этой превосходной статье Деррида для начала задается вопросом о специфическом затруднении, связанном с любым высказыванием по поводу Арто. Слишком многие комментарии всего лишь заключают его в удобные категории, заново отрицая «ту загадку во плоти, которая пожелала назваться собственным именем Антонена Арто»^[361]. Даже Морис Бланшо в своих замечательных текстах, посвященных Арто, часто трактует его как клинический случай, поэтому «дикость» его опыта не принимается в расчет.

И если Арто решительно – как, по нашему мнению, никто до него – сопротивляется критическим и клиническим толкованиям, то именно тем, что в его приключении (а этим словом мы называем целостность, предшествующую разделению на жизнь и произведение) выступает протестом как таковым против приведения и выведения примеров как таковых. Критик и медик оказались бы беспомощными перед существованием, отказывающимся что-либо значить, перед искусством, пожелавшим остаться без произведений, перед языком, отрицающим свой след…

Арто пожелал разрушить историю, то есть историю дуалистической метафизики, которая для упомянутых выше эссе служила более или менее сокровенным источником вдохновения: дуализм тела и души, тайно поддерживающий дуализм слова и существования, текста и тела… Арто не хотел, чтобы его слово нашептывалось где-то вдали от его тела^[362].

Когда выходит этот номер Tel Quel, с Деррида по телефону связывается отвечающая за издание полного собрания сочинений Поль Тевенен, с которой он ранее никогда не встречался. Ей важно сказать ему, насколько его статья ее вдохновила. Она повторяет ему ту же мысль в длинном письме, отмечая, насколько для нее этот текст важен:

Я благодарна вам за него, поскольку, по сути, мне впервые был сделан такой подарок. Если исключить статьи Бланшо или одну-две фразы Мишеля Фуков «Истории безумия», в течение 15 лет мне казалось, что я работаю в пустоте и не могу найти отклика. Конечно, я не отождествляю себя с Арто. Просто я считала, что работы Антонена Арто крайне важны для нашей эпохи, что они намного ценнее того времени, которое я им посвящаю, и до сего момента я не встречала никого, кто бы сказал мне, что я не ошибаюсь. Вот почему я благодарю вас и почему я благодарна Филиппу Соллерсу. Но о нем я давно знала, что он по этому поводу думает^[363].

Вскоре они встречаются и становятся друзьями. С этого момента Поль Тевенен держит Деррида в курсе своих исследований и регулярно посылает ему пока еще не опубликованные тексты Арто. Она собрала бумаги Арто в день его смерти, в довольно спорных обстоятельствах, и теперь увлеченно и терпеливо занимается расшифровкой этих рукописей, готовя издание полного собрания сочинений, объем которого постоянно растет^[364].

Именно у Поль и Ива Тевененов Маргерит и Жак Деррида будут приняты в узкий круг писателей и художников первой величины – на званых ужинах, регулярно организуемых в квартире Тевененов на бульваре Бастилии. Среди известных гостей – Франсис Понж, Пьер Клоссовски, Луи-Рене де Форе, Мишель Лейрис, Пьер Булез и Роже Блен. Здесь бывает и Жан Жене, с которым у Деррида вскоре завязываются дружеские отношения.

Жене у Поль Тевенен на особом положении: она его кормит, перепечатывает его тексты на машинке, стирает его белье и занимается его бумагами. Для нее он почти «второй, живой Арто»^[365]. Также она ищет новые критические интерпретации, способные оживить интерес к его творчеству, несколько угасший после знаменитой статьи Сартра «Святой Жене, комедиант и мученик», опубликованной в 1952 году в первом томе его полного собрания сочинений.

С первой встречи между Деррида и Жене возникает симпатия. Поль Тевенен немного побаивается оставлять их наедине, когда ей надо заняться ужином. Но, вернувшись с кухни, она видит, что они погружены в столь оживленную беседу, что себя она ощущает немного непрошеной гостьей. Обычно Жене презирает интеллектуалов или по крайней мере не доверяет им. Но с Деррида тут же завязывается дружба, которая сохранится навсегда. В момент их знакомства у Жене довольно болезненный период: Абдалла, семь лет бывший его партнером, покончил с собой в 1964 году. Жене, который отказался писать и сжег многие рукописи, больше и слышать не хочет о литературе, во всяком случае о собственных произведениях. Это не мешает ему по-настоящему сблизиться с Деррида, о чем Деррида сообщает Поль Тевенен:

Не могли бы вы сказать Жану Жене, когда представится случай, в словах, которые покажутся вам уместными, то, что я никогда сам ему сказать не осмелюсь, не смогу сказать, что для меня это настоящий праздник – трезвый, тихий, внутренний, но все равно настоящий – встретить его и говорить с ним, слушать его, видеть его манеру быть… Из всех, с кем мне посчастливилось у вас повстречаться, больше всех я люблю именно его^[366].

Жене иногда робеет перед Деррида не меньше, чем тот перед ним. Писателя занимают самые острые философские вопросы, о чем свидетельствует отрывок из одного длинного письма:

Когда вы ушли из квартиры Поль, в последний раз, когда мы там виделись, мне надо было вам еще многое сказать и, главное, спросить у вас… Я хотел бы, чтобы вы сказали мне, действительно ли благодаря научной рефлексии в философии можно прийти к «выбору» детерминизма или его противоположности. За счет какой интеллектуальной операции совершают этот выбор? Приходит ли он совершенно естественно, после акта веры? Как бросок костей, который оправдывается после того, как он уже сделан? Почему я коммунист? В силу общего темперамента, подвергшегося на втором шаге рационализации? Или националист – почему и как? Не стоит ли иррациональное – случайное – в начале каждой философской ангажированности? Я хорошо понимаю или думаю, что понимаю, как оправдывается выбор, но не знаю, как этот выбор совершается. Мне кажется, что сначала к нему естественно склоняются, а потом находят для него причины… Это задачка, которую вы и ваши молодые ученики наверняка решили, но мне она не дается. Однажды вы мне об этом расскажете^[367].

У Деррида начало лета 1965 года выдалось, как это часто бывало, довольно мрачным. Он остается один во Френе, пока Маргерит и Пьер в Шаранте, и ему кажется, что работа почти не движется. «У меня сложилось впечатление, что я вижу недосягаемые жемчужины, как ловец, который боялся бы воды, хотя он прекрасно разбирается в устрицах», – пишет он Альтюссеру^[368]. Однако этот «небольшой текст о письме», который он с трудом завершает к концу августа, намереваясь послать его в Critique, вскоре завоюет репутацию одного из главных его произведений.

Решившись в кои-то веки отправиться в настоящий отпуск, Жак и Маргерит весь сентябрь проводят в Венеции, на острове Лидо. Они живут там вместе с Пьером, которому только что исполнилось два года, а также с Лейлой Себбар, алжирской студенткой, их постоянной няней, которая через несколько лет станет известной писательницей. Для Деррида это первая поездка в Италию, одну из стран, которые ему будут наиболее дороги, и одна из тех немногих стран, куда он часто будет ездить не по работе.

По возвращении он находит письмо Мишеля Деги, в котором тот говорит, насколько ему понравилась статья «Письмо до письма»^[369]. Через несколько дней Жан Пьель подтверждает ему, что хочет опубликовать в Critique это «чрезвычайно насыщенное, богатое, новаторское»^[370] исследование, пусть даже из-за его объема придется издать его в двух номерах – за декабрь 1965 года и январь 1966 года. Деррида неоднократно признавал, что эта статья, набросок первой части книги «О грамматологии», стала «матрицей», которая впоследствии определит основы его работы.

В соответствии с правилами Critique текст является прежде всего рецензией на «Спор о письме и иероглифе в XVII и XVIII веках» М.-В. Давида, «Жест и речь» Андре Леруа-Гурана, а также конференцию «Письмо и психология народов». Но вопросы, поднимаемые в «Письме до письма», выходят далеко за пределы этих работ. Деррида, предваряя свое собственное рассуждение, упоминает о «конце книги», а потом вводит понятие «грамматологии», или науки о письме.

В статье, в частности, дается тщательный анализ предпосылок лингвистики Соссюра, главного ориентира всей структуралистской мысли. Хотя Деррида отдает должное основному тезису о различии как источнике лингвистического значения, он полагает, что мысль Соссюра все еще остается подчиненной логоцентризму, «метафизике фонетического письма», которая издавна принижает письмо. Однако цели, заявленные на этих страницах, не ограничиваются вопросами лингвистики и антропологии. Развивая подход Хайдеггера, Деррида намеревается заняться работой, которая «сотрясает онтологию, которая в своем внутреннем движении определяла смысл бытия как наличие, а смысл языковой деятельности (langage) – как непрерывную полноту речи»; его задача – «поставить под вопрос все то, что мы, кажется, понимаем под близостью, непосредственностью, наличием»^[371].

В этой же статье появляется важное понятие, которое часто будет служить названием для мысли Жака Деррида, – понятие деконструкции. В своем «Письме японскому другу» – другу, который не мог найти равноценного термина в своем языке, Деррида яснее всего объяснил свой выбор:

Когда я избрал это слово – или когда оно привлекло к себе мое внимание (мне кажется, это случилось в книге «О грамматологии»), – я не думал, что за ним признают столь неоспоримо центральную роль в интересовавшем меня тогда дискурсе. Среди прочего я пытался перевести, приспособить для своей цели хайдеггеровские слова Destruktion и Abbau. Оба обозначали в данном контексте некую операцию, применяющуюся к традиционной структуре или архитектуре основных понятий западной онтологии или метафизики. Но во французском термин «destruction» слишком очевидно предполагал какую-то аннигиляцию, негативную редукцию, стоящую, возможно, ближе к ницшевскому «разрушению», чем к его хайдеггеровскому толкованию или предлагавшемуся мной типу прочтения. Итак, я отодвинул его в сторону. Помню, что я стал искать подтверждений тому, что это слово, «деконструция» (пришедшее ко мне с виду совершенно спонтанно), действительно есть во французском. Я его обнаружил в словаре Литтре. Грамматическое, лингвистическое или риторическое значения оказались там связанными с неким «машинным» значением. Эта связь показалась мне весьма удачной…^[372][373].

Как забавную историческую подробность можно упомянуть то, что глагол «деконструировать» не был совершенно забыт на тот момент, когда Деррида собрался дать ему новую жизнь. В 1960 году он использовался в получившей известность песне Жильбера Беко «Отсутствующий» на слова Луи Амада, поэта и префекта:

Когда в Critique выходит первая часть «Письма до письма», в интеллектуальной среде эта статья становится настоящим событием. Мишель Фуко не скрывает своего восторга «этим освободительным текстом»: «В ряду современной рефлексии это самый радикальный текст из всех мной прочитанных»^[374]. Эммануэль Левинас заявляет, что его тоже «захватили эти раскаленные, ветвящиеся страницы»: «Несмотря на всю вашу верность Хайдеггеру, сила вашей отправной мысли предвещает первую новую книгу после его книг»^[375].

Что касается Габриэля Бунура, он снова заявляет о своем восхищении «всеми этими капитальными текстами». А Деррида благодарит его лирическим письмом: «Какой же огромной поддержкой является для меня это чудесное и щедрое внимание, не упускающее меня из виду и на протяжении вот уже двух лет постоянно меня сопровождающее. Какая неизмеримая для меня удача! Я никогда не смогу высказать вам в полной мере, насколько вам благодарен». Сожалеет он только об одном – о расстоянии, которое мешает им встречаться так часто, как ему бы хотелось.

Мне так нужны были бы ваши советы, ваш бдительный опыт, свет вашей культуры. Я знаю это давно, но ваше последнее письмо от «старого араба», как вы себя называете, подтверждает это мое чувство. Я так хотел бы, чтобы вы говорили со мной об Ибн Массара, Корбене, Массиньоне^[376].

По мнению Франсуа Досса, автора монументальной «Истории структурализма», 1966 год стал апогеем этой новой парадигмы. Это год книги «Слова и вещи» Мишеля Фуко, неожиданно хорошо разошедшейся в книжных магазинах, жесткой полемики между Роланом Бартом и Раймоном Пикаром вокруг «Новой критики» и выхода огромного тома «Текстов», в котором Лакан собирает статьи из разных изданий. Хотя Деррида не публикует в этом году никакой работы и для широкой публики остается неизвестным, многие статьи и выступления закрепляют за ним славу того, с кем придется считаться, одного из «великих умов нашего века», как не побоялся написать Франсуа Шателе в Le Nouvel Observateur.

Также именно в это время Деррида постепенно создает для себя новую среду, в которой больше писателей, чем философов и университетских преподавателей. Очень внимательный к книгам, которые ему присылают, Деррида пишет длинные письма, искренние и содержательные, таким друзьям, как Эдмон Жабес или Мишель Деги, а также авторам Tel Quel и людям из близкого круга журнала – Жану-Пьеру Файю, Марслену Плейне, Жану Рикарду и Клоду Оллье.

Надолго свяжет его дружба и с Роже Лапортом, человеком, близким к Бланшо и Левинасу, который старше Деррида на пять лет. Обширный проект под названием «Биография», постепенно развиваемый им, не может не захватить Деррида. Ведь для Лапорта вопрос в том, чтобы «перевернуть издавна установившися отношения между жизнью и письмом»: «Хотя обыденная жизнь предшествует рассказу, который из нее можно сделать, я поставил на то, что есть такая жизнь, которая не является ни предшествующей, ни внешней письму… невозможно было бы сделать рассказ из истории, которая еще не состоялась, из неслыханной жизни, подойти к которой позволило бы только письмо»^[377].

Первый том этого цикла – «Канун» вышел в издательстве Gallimard в 1963 году, но Деррида узнает о нем только в 1965 году, по подсказке Мишеля Фуко. Он испытывает такой энтузиазм, что Лапорт тотчас отправляет ему рукопись второго тома – «Голоса на краю молчания». Деррида тоже крайне заинтересован этим исследованием пределов языка, акцентами, которые зачастую сближаются с мистикой и негативной теологией: «Я глубоко убежден вопреки Витгенштейну, афоризм которого вам, вероятно, известен, в том, что „то, о чем нельзя говорить, о том (не) нужно молчать“»^[378]. Творчество Роже Лапорта представляется Деррида зеркалом его собственных исследований, притягательным и одновременно пугающим. Во многих отношениях оно представляет то, к чему он мечтает направиться, ощущая при этом потребность защититься от этого философией:

Сейчас я полагаю, что у вашего начинания есть смысл, что это, с моей точки зрения, самое радикальное письмо… Держаться вблизи этого предела опасно по крайней мере в двух отношениях, и именно поэтому я держусь от него как можно дальше, чтобы не быть уничтоженным тем, что грозит опасностью (празднеством или смертью), но также и как можно ближе, чтобы не заснуть. Опасно для жизни – для того минимума спокойствия, который необходим для ее поддержки и ее бдительности, – и вместе с тем для Речи (или письма)… У меня часто бывает ощущение, что из-за своего «страха», с которым я, возможно, когда-нибудь покончу, я уклоняюсь от того пути сердца, по которому вам удалось пойти… То есть я пытаюсь поступать, как вы, используя дополнительную маску, то есть одну дополнительную уловку между моей «жизнью» и моей «мыслью», «другое» дополнение и крайне болезненную – поверьте мне – косвенную речь^[379].

Благодаря Мари-Клэр Буне, бельгийскому психоаналитику, близкой к Соллерсу, Деррида встречает также Анри Бошо, писателя, который только начал писательскую карьеру, хотя ему уже больше 50 лет. Бошо, обосновавшийся в швейцарском Гштаде, вместе со своей супругой руководит роскошным пансионатом для американских девушек – «Институтом Монтессано», и он регулярно приезжает в Париж, где проходит дидактический анализ, и, когда удается, посещает семинар Лакана. В 1966 году его первый роман «Разрыв» производит глубокое впечатление на Деррида:

Позвольте мне вам сказать просто, без условностей и преувеличений, что это восхитительный текст – восхитительный своей глубиной и ясностью, силой и скромностью. Насколько я знаю, это первое литературное произведение, в котором с таким мастерством соединены психоаналитический ресурс и поэтический акт, где они связываются и даже смешиваются в столь подлинной и изначальной форме… Оно является образцом не только в силу своей поэтической красоты и завершенности, оно образец для литературы, которая действительно должна пройти через «анализ» и сделать нечто больше простого заимствования у него фетишей^[380].

Первый роман Бошо произвел такое впечатление на Деррида еще и потому, что он впервые методически занялся текстами Фрейда, которого до этого читал «слишком фрагментарно, недостаточно и избито»^[381]. До середины 1960-х годов, как он будет объяснять впоследствии, он не принимал в расчет необходимость психоанализа для его собственной философской работы. Несомненно, сближению с последним способствовали разговоры с Маргерит: она только что начала проходить дидактический анализ, который она оплачивает, занявшись переводом нескольких статей Мелани Кляйн^[382].

Со своей первой лекцией по Фрейду Деррида выступит по приглашению Андре Грина в марте 1966 года. Грин, стремящийся открыть Психоаналитическое общество Парижа для структурализма и современных веяний, захотел устроить на своем семинаре обсуждение недавних статей Деррида, но последний в своем выступлении вышел далеко за эти рамки. В докладе «Фрейд и сцена письма» он подробно анализирует два довольно мало известных текста Фрейда – «Набросок научной психологии» 1895 года и «Заметки о волшебном блокноте» 1925 года. Вопреки Лакану Деррида пытается показать, что бессознательное связано скорее с иероглифическим письмом, чем с речью. Превращая Фрейда в главного союзника деконструкции логоцентризма, он придает немалую значимость понятиям «последействия» (Nachträglichkeit) и «запаздывания» (Verspätung):

То, что настоящее как таковое не изначально, а воссоздано, что оно не является абсолютной, живой с начала и до конца, конституирующей формой опыта, что нет чистоты живого настоящего, – вот ужасная для истории метафизики тема, которую Фрейд призывает нас мыслить посредством понятийной системы, неравной самой вещи. Эта мысль является, вне всякого сомнения, единственной, что не исчерпывается в метафизике или в науке^[383].

Хотя Деррида в этот вечер выступал перед аудиторией, состоящей не более чем из 20 человек, в небольшом зале Института психоанализа на улице Сен-Жак, это новаторское прочтение текста Фрейда производит впечатление на всех присутствующих. Но именно публикация расширенной версии этой лекции в 25-м номере Tel Quel приносит множество положительных откликов. «Все больше непонятно, что бы мы без вас делали»^[384], – пишет ему Ролан Барт.

Пусть даже у Деррида действительно большая трудоспособность, своим корреспондентам он часто говорит о себе как о «загнанном звере, который мечется между преподаванием и семьей, не успевая перевести дыхание между лекциями, сочинениями, курсами и всевозможными обязательствами»^[385]. Чуть ранее он думал, что у него случится инфаркт, и врачам пришлось немало потрудиться, чтобы его успокоить. Женевьева Боллем, с которой он недавно встречался в ее красивом доме в Кюно, близ Сомюр, советует ему больше беречь себя: «Ваша светская жизнь представляется мне следствием вашей зарождающейся славы. Они будут постоянно расти друг за счет друга, но вам нужно защищаться от одной, чтобы спасти другую»^[386]. Последовать этому совету Деррида будет очень трудно.

Жан Ипполит, высоко оценивший статью «Письмо до письма», хотел бы издать ее расширенный вариант в своей серии «Эпиметей». Но Жан Пьель и Жером Линдон, хозяин Editions de Minuit, хотят запустить серию эссе, как дополнение к журналу Critique. И им очень хотелось бы, чтобы первой книгой в этой серии стала работа «О грамматологии», что, конечно, не может не польстить Деррида. У него есть весь необходимый для этого материал: от огромной статьи, вышедшей в Critique, до семинара «Природа, культура, письмо или насилие письменности, от К. Леви-Стросса до Ж.-Ж. Руссо», который он только что провел в Высшей нормальной школе. Но значительная его часть пока существует лишь в форме заметок – огромного числа карточек и записок на самых разных бумажках, в том числе на билетах на vaporetto^[387].

В начале лета 1966 года Деррида ощущает себя разбитым и будто отрезанным от самого себя. Он ощущает огромную потребность в отпуске и покое, желая при этом посвятить месяцы, свободные от преподавания, работе над намеченными текстами. Но после нескольких недель работы в одиночестве, проведенных во Френе, а потом «удушливой» конференции о смерти и трагедии в Доломитовых Альпах он чувствует себя на грани срыва: «Я, должно быть, пережил период „нервного“ истощения, которому не чуждо „отчаяние“. Мне пришлось вопреки моим намерениям уехать из Парижа, чтобы отдохнуть здесь с Маргерит, Пьером и двумя племянниками моего больного свояка, нам доверенными»^[388].

Деррида поддерживает дружба с Филиппом Соллерсом и близкие отношения с Tel Quel. Журнал дает ему благоприятные и полностью соответствующие его целям возможности, позволяющие заниматься философскими, антропологическими и литературными вопросами, столь важными для него. Он рад тому, что Соллерс знакомит его со своей работой, передавая ему до выхода в печать статьи «Де Сад в тексте» и «Литература и тотальность». Деррида находит их «великолепными», заверяя, что он «многому научился» благодаря статье о Малларме. Он совершенно уверен: с двумя этими текстами и текстом Плейне о Лотреамоне, тоже «сильном и точном», «следующий Tel Quel будет громким, заставит о себе пошуметь. Это будет настоящий happening осени. Единство всего этого не может не броситься в глаза и не ослепить»^[389].

Энтузиазм Соллерса ничуть не меньше. В 1966 году он считает Деррида главным мыслителем, тем, кто позволяет заключить вопрос о «текстуальности» в философскую рамку. С его точки зрения, пора уже собрать эти статьи, ставшие для него источником «бесконечных размышлений», и подготовить отдельную книгу для серии Tel Quel. Он убежден в том, что только книга будет в состоянии заявить в полной мере о настолько новой мысли. Часто у Соллерса складывается впечатление, что Деррида говорит то, что никто на самом деле не понимает, «что никто не может понять» и что ему самому трудно «прояснить для другого». Эта неподатливость в какой-то мере определяет его собственное восхищение, поскольку недавно он увлекся трудной авантюрой – новым художественным текстом, который получит название «Числа». Он хотел бы, чтобы Деррида вообразил «текст, который нес бы то, что мы „мыслим“ на уровне мифа, который был бы его неощутимым следом… Я не скажу вам ничего нового, отметив (нисколько не жалуясь), что это странная мешанина»^[390].

К концу лета Деррида все еще находится в «зоне депрессии» из-за сильной усталости, от которой ему не удается избавиться и которая пробуждает в нем склонность к ипохондрии. Пробуя работать, но без особого успеха, он с нетерпением ожидает нового рывка. Когда надо снова приступать к преподаванию в Высшей нормальной школе, он жалуется еще и на эти «бесконечные и часто натянутые „разговоры“ с молодыми людьми, которые выводят [его] из терпения»^[391].

16 сентября Деррида объясняет Жану Пьелю, что он переоценил свои силы. Проект все время расширяется, однако письмо продвигается не так быстро, как он надеялся, тем более что какую-то часть времени летом ему пришлось посвятить тексту о Гуссерле, который выйдет впоследствии под названием «Голос и феномен». Поэтому обещанная книга будет готова с опозданием по меньшей мере на два месяца. Редактор Critique отвечает ему с пониманием, как друг: он совершенно не хочет его гнать, «поскольку речь идет о проработке важного текста», необходимо, чтобы проект созрел. Но при этом нельзя и слишком уж медлить: исключительный интерес, с которым была принята первая часть, объясняет то, почему Деррида должен сосредоточить свои усилия на завершении этой книги, которую все ждут^[392].

30 октября 1966 года Деррида объявляет Пьелю, что начал перепечатывать «О грамматологии» на машинке. Несмотря на поездку в США, которая немного утомила его и задержала, он надеется, что сможет собрать книгу в единое целое к концу ноября. «Во всяком случае, дело, скажем так, сделано, и теперь начинается финальная стадия шлифовки»^[393]. Но несколько дней спустя возникают новые обстоятельства: Жан Ипполит и Морис де Гандийак побуждают его представить «О грамматологии» в качестве диссертации третьего цикла, которую потом можно будет переделать в дополнительную диссертацию. Предложение очень выгодное, поскольку позволит ему освободиться от этой задачи, когда будет защищена основная диссертация. Деррида хочет принять в расчет эту особенность университетской жизни: он «и так уже слишком долго пренебрегает этой стороной дела»^[394]. Лучше пойти на эту уступку, даже если она влечет за собой кое-какие издательские проблемы: в соответствии со строгими правилами тех времен книга должна быть напечатана за несколько недель до защиты диссертации, но в книжные магазины она может поступить только после этой защиты. Пьель, все понимающий, принимает эти новые условия и связанные с ними дополнительные задержки.

Поездка в США, которую Деррида считал еще одним осложнением, возникшим в период, и без того довольно тяжелый, окажет определяющее воздействие на его карьеру. Речь идет о знаменитой конференции в Балтиморе «Языки критики и наук о человеке» (The Languages of Criticism and the Sciences of Man), которую задумали два профессора из престижного Университета Джонса Хопкинса – Ричард Макси и Эудженио Донато, чтобы рассказать о недавнем развитии и подвижках во французской мысли. Хотя в этом году структурализм в Париже очень моден, он еще совершенно не известен в США, как в книжных магазинах, так и в кампусах. При поддержке Рене Жирара Макси и Донато составили список видных гостей, среди которых Жорж Пуле, Люсьен Гольдман, Жан Ипполит, Ролан Барт, Жан-Пьер Вернан и Жак Лакан.

С 18 по 21 октября 1966 года все участники конференции проживали в одном и том же отеле «Бельведер». Именно там Лакана и Деррида впервые представляют друг другу. «Нужно было дождаться приезда сюда, за границу, чтобы встретиться»^[395], – дружески отмечает Лакан. Продолжение этого знакомства подробно пересказывается у Элизабет Рудинеско:

На следующий день на званом ужине с организаторами Деррида формулирует несколько вопросов, которые для него особенно важны, – о картезианском субъекте, субстанции и означающем. Лакан стоя, не отрываясь от своего салата из капусты, отвечает, что его субъект – тот самый, что его собеседник противопоставляет теории субъекта. Замечание само по себе не было ложным, но Лакан спешит добавить: «Вам невыносимо, что я уже сказал то, что вы собираетесь сказать». Снова тема кражи идей, фантазм собственности на понятия, нарциссизм приоритета. Это уже слишком. Деррида не поддается и резко бросает: «Нет, моя проблема не в этом». Лакан остался ни с чем. Позже вечером он подходит к философу и нежно кладет ему руку на плечо: «Деррида, нам нужно поговорить, ох, как нужно поговорить!». Но они так и не поговорят…^[396]

Лакан, ставший во Франции своего рода знаменитостью, хочет стать звездой конференции в Балтиморе. Вероятно, ему бы хотелось, чтобы эта его первая поездка в Америку стала таким же мифом, как и поездка Фрейда в 1909 году. Выступая на второй день, он сначала настаивает на том, чтобы ему дали слово до выступления другого участвующего в конференции психоаналитика – Ги Розолато, что очень не понравилось жене последнего. Но, главное, он начинает свое выступление на английском, который знает не слишком хорошо, а потом переходит на непонятную смесь английского и французского. Да и само название лекции приводит в изумление: «Of Structure as an Inmixing of an Otherness Prerequisite to any Subject Whatever», то есть буквально: «О структуре как вмешивании Инаковости, предшествующей в качестве условия любому возможному субъекту». Переводчик вскоре сдается. Публика в недоумении. Организаторы недовольны тем, что кажется им «грандиозной клоунадой»^[397].

Деррида со своей стороны выступает после обеда третьего дня, перед самым завершением конференции. Тем не менее его доклад «Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук» оказывается наиболее важным на конференции. Жорж Пуле, который в своей работе придерживается, однако, противоположных позиций, хвалит эту «превосходную лекцию» тем, кому не удалось на ней побывать, а именно Дж. Хиллису Миллеру, который станет одним из главных союзников Деррида в США^[398]. Дэвид Кэролл, студент, только что поступивший в Университет Джонса Хопкинса, тоже поражен выступлением этого неизвестного молодого философа: «Мы собирались узнать, что такое структурализм, но вот появился он и поставил под вопрос то, с чем мы только начали знакомиться. Я сразу же почувствовал, что это событие»^[399].

Собственно, в своей речи Деррида, не ограничиваясь текстами Леви-Стросса, которые он анализирует, не побоялся сделать несколько важных ставок. Некоторые формулировки станут в США каноническими, когда там утвердится French Theory. Говоря в очередной раз о необходимости порвать с «этикой присутствия» и «ностальгией по началу», Деррида отдает предпочтение замещениям знаков, освобожденных от всякой тирании центра. Старую герменевтику, мечтающую «расшифровать некую истину», он хочет заменить особым модусом интерпретации, который «утверждает игру и пытается выйти за пределы человека и гуманизма»^[400]. Однако речь идет не о том, чтобы закрыть страницу философии, а о том, чтобы читать философов действительно по-новому. Здесь в нескольких значимых абзацах излагается вся программа деконструкции.

На обсуждении после конференции Деррида Жан Ипполит признается, что доклад привел его в восхищение, но в той же мере и в недоумение. «Я не совсем понимаю, куда вы идете», – говорит он ему. «Я сам спрашиваю себя, знаю ли, куда иду, – отвечает Деррида. – И я могу ответить тем, что я как раз пытаюсь достичь той точки, в которой уже и сам не знаю, куда иду». Что касается социолога Люсьена Гольдмана, сторонника гуманистического марксизма, он воспринимает речь Деррида как наиболее радикальный вариант постановки субъекта под вопрос. Это наводит его на сравнение, одновременно странное и неприятное:

Мне представляется, что Деррида, выводы которого я не разделяю, играет роль катализатора во французской интеллектуальной культуре, и за это я отдаю ему должное. Он напоминает мне о периоде, когда я в 1934 году приехал во Францию. В то время среди студентов было сильное роялистское движение, но внезапно появилась группа, которая тоже защищала роялизм, но требовала истинного короля-меровинга!^[401]

С Лаканом Деррида пока не закончил. Через несколько недель после возвращения из Балтимора он получает огромный том «Текстов» с дарственной надписью: «Жаку Деррида в знак признательности, которую он может принять как ему угодно». Деррида, обычно столь многословный, отвечает через несколько недель коротким письмом, единственным, которое он отправит Лакану за всю жизнь:

Я получил ваши «Тексты» и очень благодарен вам за них. Дарственная надпись, сопровождающая их, как вам должно быть известно, не могла меня не удивить. Неприступный текст, подумал я сначала. Но, поразмыслив, вложив в него, к чему приглашает ваша увертюра, кое-что от себя, я подумал по-другому, что эта дарственная надпись истинна и что я должен был принять ее как есть. «Истинна» – это слово, в которое, как мне известно, вы вложите что-то от себя.

Что же до книги, будьте уверены, что я с нетерпением жду момента, когда у меня найдется время, чтобы ее прочитать. Я сделаю это со всем вниманием, на какое только способен^[402].

Но, прежде чем он исполнит это обещание, произойдет инцидент, который еще больше осложнит отношения, начавшиеся и без того не слишком удачно. Деррида подробно расскажет о нем Элизабет Рудинеско для ее книги «История психоанализа во Франции». Этот случай важен, поэтому да извинят меня читатели за длинную цитату:

Через год после Балтимора в Париже у Жана Пьеля был званый ужин. Лакан искренне сжимает в своих маслянистых руках руку Деррида и спрашивает его, над чем он сейчас работает. Платон, Сократ, «фармакон», буква, начало, логос, миф: философ готовит какой-то текст для Tel Quel…

И опять же он [Лакан] заявляет, что это странно, но он уже говорил о тех же самых вещах. Его ученики могут это подтвердить. Чтобы избежать спора, Деррида обращается к психоаналитику и пересказывает ему следующую историю. Однажды вечером, когда Пьер начинает засыпать рядом с Маргерит, он спрашивает отца, почему тот на него смотрит:

– Потому что ты красивый.

Ребенок тут же заявляет, что из-за этого комплимента ему хочется умереть. Деррида, немного встревоженный, пытается понять, что это значит.

– Я себя не люблю, – говорит ребенок.

– И с каких пор?

– С тех пор как говорю.

Маргерит берет его на руки и говорит:

– Не волнуйся, мы тебя любим.

И тут Пьер начинает смеяться:

– Нет, все это совсем не так, я страшный обманщик.

Лакан пропускает это мимо ушей. Но через какое-то время Деррида, к своему великому изумлению, обнаруживает в тексте своего собеседника эту историю, которую тот воспроизвел на лекции во Французском институте в Неаполе в декабре 1967 года. Лакан рассказывает ее так: «„Я страшный обманщик“, – говорит малыш четырех лет, утыкаясь в руки своей родительницы перед отцом, который только что на его вопрос: „Почему ты на меня смотришь?“ – ответил: „Потому что ты красивый“. И отец не видит в этом (даже когда ребенок в промежутке сделал вид, что потерял всякую любовь к себе в тот день, когда заговорил) тупик, который сам навязал другому, притворившись мертвым. Дело за отцом, который мне это сказал, услышать меня отсюда или нет»^[403].

Деррида, глубоко уязвленный этой едва ли не мстительной эксплуатацией личного разговора, не будет поддерживать никаких личных отношений с Лаканом. Но он не откажется от весьма внимательного прочтения его «Текстов».

Глава 4 Удачный год. 1967

Письмо, отправленное Деррида Габриэлю Бунуру 12 января 1967 года, показывает, насколько важным для него даже после всех недавних успехов остается мнение старого писателя. Тон письма лиричен, местами загадочен и в любом случае весьма далек от того, что Деррида использует в письмах другим корреспондентам.

Я никогда не смогу высказать вам всю свою признательность… Нет ничего столь же ценного – в этой растущей пустыне, – как участие, подобное вашему. И часто я боюсь того, что недостоин его. Тогда, чтобы успокоиться, я вдохновляюсь своей верой и восхищением: об интересе к тому, что я пишу, я сужу только по интересу, который вы, по вашим словам, к нему испытываете. И мне нужно в это верить, тем более что я шагаю по земле, которая вечно уходит из-под ног…

Здесь заметны одновременно возбуждение, смятение и глубокое молчание. Мы живем в странную эпоху очень сильного беспокойства и равного ему бесплодия. Возгласы со всех сторон в ответ на происходящее крушение, безумные крики и треск, но также глубокое смертельное молчание – для того, кто сумеет его услышать. И во всем этом я вопреки отчаянию пытаюсь сохранить определенное спокойствие, которое не будет, по крайней мере не чрезмерно, спокойствием ослепления и глухоты, пытаюсь приспособить ремесленный труд (преподавание, написание статей) к самой эпохе, чтобы не потерять окончательно голову. В этом Маргерит и Пьер, очень тронутые вашей искренней и верной мыслью, – мои надежные помощники, без которых мне не жить^[404].

По возвращении из США Деррида, по его собственным словам, много работает, «но в основном проходит по одним и тем же пунктам, перестраивая их». Что касается Габриэля Бунура, он окончательно устроился в Лекониле, на юге Финистера. Деррида сожалеет о том, что встречаются они слишком редко, и надеется, что их идея о совместном путешествии в Марокко – страну, очень хорошо знакомую Бунуру, – сможет в ближайшее время осуществиться. Чуть позже Деррида снова скажет Бунуру, что их отношения по-прежнему служат ему важной постоянной опорой. Ему кажется, что без этой «ужасной близости», связывающей их, ничто бы не могло удержаться, «даже эта игра с ничто и бессмыслицей, даже эта отчаянная строгость, которая все еще должна руководить игрой и отношением к смерти». Деррида мечтает об «очень длинных, долгих, нескончаемых встречах, прерываемых чтением, общими размышлениями, немногословными фразами, которые отмечают собой великое сообщничество»^[405].

Один из неожиданных поворотов начала 1967 года – возобновление отношений с Жераром Гранелем. Соотношение сил между ними вскоре изменится на противоположное. Тот, кто производил сильное впечатление на Деррида во время учебы в лицее Людовика Великого, «принц философии», по сравнению с которым он себя чувствовал никем, слышал множество хвалебных отзывов на недавние статьи Деррида и горит желанием с ними познакомиться. Деррида спешит отправить ему подборку оттисков, в частности «Письма до письма» (статьи, вышедшей в двух номерах Critiqué) и «Фрейда и сцены письма». Гранель не пытается скрыть своего воодушевления:

Прочтение двух твоих больших текстов за один день (и половину ночи) сразу после того, как я получил их, – это было нечто вроде непрерывного откровения и ликования. Раз так и было, почему бы не сказать это прямо?.. У меня такое чувство, что через тебя родилась какая-то абсолютно важная речь – прости, «письмо»^[406].

Хотя Жерар Гранель знает, что Деррида вскоре займется редактурой этих статей и их переработкой для других изданий, он говорит, что очень рад познакомиться с ними «в этом необработанном виде, в котором мысль еще только рождается и проклевывается. Здесь заметны разрывы и неровности, порой видна пророческая полутень, но они говорят больше, чем сможет сказать любой причесанный текст». Вскоре между ними завязывается оживленная переписка. Гранель, преподающий уже несколько лет в Университете Тулузы, дописывает диссертацию о Гуссерле. Он должен приехать в Париж в начале мая, и его главное желание – «порассуждать» с Деррида, настолько он поражен схожестью их идей^[407].

Жан Пьель, который все больше ценит Деррида, регулярно справляется у него о той или иной статье, которую предлагают ему для Critique. Когда у Деррида спросили мнение по поводу одной из первых статей Алена Бадью, которая была посвящена Альтюссеру, Деррида отвечает честно и открыто:

Только что прочитал текст Бадью. Как сами вы и как Барт, я нахожу его по меньшей мере неприятным из-за тона, важничанья, «отметок», которые он ставит каждому, словно бы в день инспекторской проверки или Страшного суда. Но он все равно кажется мне важным… Не думаю, что в этом можно сомневаться, и я тем охотнее признаю за ним эту важность, что сам в «философском» смысле далек от того, чтобы последовать за ним в его ходах и выводах^[408].

Вполне естественно, что Пьель вскоре предлагает Деррида вступить в редколлегию журнала, заняв место рядом с Деги, Бартом и Фуко. Решения принимаются неформально: собрания часто проходят у Пьеля в Нёйи, за обедом или ужином. И хотя Critique не хочет заявлять о той или иной официальной линии, журнал, во всяком случае в эти годы, получается удивительно живым, идет в ногу со временем. Книжная серия, которая в 1967 году начинает выходить как его приложение, еще больше увеличивает его престиж и известность.

Хотя перепечатка текста на машинке занимает больше времени и оказывается более сложной, чем ожидалось, Деррида и Пьель все еще надеются выпустить работу «О грамматологии» до лета, одновременно с «Письмом и различием», которое Соллерс готовит к публикации в издательстве Seuil в коллекции Tel Quel. С изданием книги «О грамматологии» есть определенные календарные сложности: она должна быть напечатана в промежуток с текущего момента до начала мая, чтобы ее можно было официально передать трем членам комиссии, но в книжные магазины она ни в коем случае не должна поступить до защиты, назначенной на июнь.

Деррида вскоре извещает Соллерса о том, что «О грамматологии» сможет выйти в итоге лишь в сентябре. Он задается вопросом, не стоит ли задержать также и «Письмо и различие», чтобы две работы вышли вместе. Он боится некоторого распыления и того, что многочисленные отсылки от одной работы к другой затеряются. С его точки зрения, лучше было бы даже опубликовать их одновременно с «маленьким Гуссерлем», верстку которого он как раз ждет: «Я все больше склоняюсь к мысли, что все были бы заинтересованы в том, чтобы все вышло в сентябре»^[409]. Соллерс с этим не согласен: он предпочитает не менять договоренностей и опубликовать «Письмо и различие» уже весной.

Эта книга, остающаяся одной из наиболее известных книг Деррида, представляет собой большую работу на 436 страницах, в которой собраны тексты, публиковавшиеся в журналах с 1963 года (некоторые с небольшими изменениями) – в хронологическом порядке и с «пунктирной» привязкой одних текстов к другим. Том открывается статьей о Жане Руссе «Сила и значение». Затем идут «Когито и история безумия», «Эдмон Жабес и вопрос книги», «Насилие и метафизика. Очерк мысли Эммануэля Левинаса», «„Генезис и структура“ и феноменология»^[410], «Навеянная речь», «Фрейд и сцена письма», «Театр жестокости и закрытие представления» (второй текст Деррида об Арто), «От экономии ограниченной к всеобщей экономии. Гегельянство без утайки» (статья о Жорже Батайе, вышедшая в L’Arc), «Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук» (выступление в Балтиморе). Книга завершается «Эллипсом» – не издававшимся ранее текстом о Жабесе, посвященным Габриэлю Бунуру.

Для Деррида «Письмо и различие» – первая по-настоящему личная книга, на которой его имя указано в качестве имени автора. Он отправляет многочисленные экземпляры с дарственными надписями своим вчерашним и сегодняшним друзьям, что будет делать всю жизнь. Реакции у бывших приятелей по лицею Людовика Великого или с улицы Ульм разные. Жан-Клод Парьент отвечает теплым письмом: «К своему удовольствию я чувствую философский дух того Жаки, которого я знал в молодости, конечно, созревший и словно бы возвысившийся, ощущаю ту понятийную живость, благодаря которой твои тексты никогда не оставят равнодушным»^[411]. Тогда как ЖанБельмен-Ноэль, хотя сначала говорит, что «очень рад» увидеть Деррида «среди „великих“ нашего мира и все больше возвышающимся над многими из них»^[412], вскоре признается, что большинство текстов «выше его уровня», так что он вряд ли сможет ими проникнуться: «Я утонул в твоей книге быстрее, чем сам думал. Я прочитал не все и даже из дружбы не смогу всего прочесть»^[413]. Многие некогда близкие люди хранят молчание, начиная с Мишеля Монори.

К счастью, другие читатели, и не из последних, не скрывают своего воодушевления. Мишель Фуко, которому были известны почти все тексты, собранные в «Письме и различии», только что прочитал их все вместе, и он поражен «произведением, в которое они складываются, в самой их восхитительной прерывности»:

В их наложении, в их промежутке вырисовывается удивительная книга, которая, не прерываясь, пишется одной строкой, начиная с самой первой. Замечаешь, что раньше прочитал их, не замечая не только самих текстов, но и этого текста в текстах, который теперь проявляется. Этим я хочу тебе сказать, с каким нетерпением жду обещанные тексты^[414].

Несколькими неделями ранее свои искренние благодарности принес ему Эммануэль Левинас, не ставший, однако, скрывать своей настороженности. Он воспользовался полученной книгой, чтобы перечитать посвященные ему страницы, «на которых немалая симпатия сочетается со многими моментами несовместимости»^[415]. Деррида пишет ему 6 июня 1967 года, на следующий день после начала войны, которую вскоре назовут Шестидневной. Следя за конфликтом, «не отрываясь от радио», он признается, что с какого-то времени его «не отпускают мысли о том, что происходит в Израиле». Это, несомненно, способствует его сближению с Левинасом. Дав комментарий на тексты, которые последний недавно ему прислал – вероятно, на расширенное издание труда «Открывая существование вместе с Гуссерлем и Хайдеггером», – Деррида в этом длинном письме развивает, возможно, подробнее, чем где бы то ни было, свою концепцию философского диалога – диалога сложного и взыскательного, который на самом деле может осуществляться лишь благодаря текстам. Речь не о том, чтобы сближать то, что невозможно сблизить, и еще меньше о том, чтобы «спорить». Задача – определить условия встречи, одновременно уважительной и бескомпромиссной.

Благодаря текстам, которые вы пишете и которые пишу я, благодаря вниманию, которое в них, если мне будет позволено так сказать, уделяется друг другу, вам известно, из какого различия и какой близости слагается их «диалог». И в этом есть что-то «братское». Оно больше высказывается в том обмене, вместить который в письма мы не можем даже надеяться. Больше в этом обмене и нашей повседневной работе: во всем, что я делаю, присутствует определенным образом и ваша мысль. Возможно, в каком-то смысле искаженная, но обязательная. Иногда, как вам известно, оспариваемая, но почему-то необходимая именно в момент вторжения мысли. Не имея возможности объяснить это здесь, я бы сказал, что уже два или три года чувствую себя одновременно ближе к вам и дальше от вас в силу определенного движения, которое в «Насилии и метафизике» еще не дано^[416].

Перспективы академического толка вдохновляют Деррида гораздо меньше. Председателем комиссии выступает Анри Гуйе, человек весьма традиционных взглядов, он же должен будет составлять протокол защиты диссертации третьего цикла. Можно даже вспомнить, что в 1951 году он поставил Деррида на экзамене на лиценциат 5/20, заверив его, что он сможет вернуться, когда «изволит принять правила и не изобретать там, где необходимо выучить»: благодаря книге «О грамматологии» его пожелание сбылось! Деррида ожидает большего внимания и благожелательности от второго члена комиссии – Поля Рикера, но тот успеет лишь бегло просмотреть работу. А извинится он за это перед Деррида… только спустя 33 года: «Я вас, как узнал впоследствии, разочаровал, встретив молчанием диссертацию, переданную мне»^[417].

Что касается Мориса де Гандийака, за несколько дней до защиты он признается, что «по-настоящему еще не прочитал» диссертацию, но говорит, что понимает, как ее обсуждать. В любом случае у них будет совсем мало времени на изучение труда, поскольку заседание не может длиться более двух часов. Так что обсудить его серьезно и целиком будет невозможно:

Главное, чтобы вы получили желанную степень; ваша слава от этого не прибавится (опрос в Temps modernes показывает, что вы уже числитесь в главных деятелях Парижа, хотя и не принадлежите ни к одной террористической группе), но мы будем рады заявить вам официально о почете, в котором вы у нас уже много лет^[418].

В действительности защита пройдет далеко не так мирно, как думал Морис де Гандийак. Деррида рассказывает Мишелю Деги об этом так: «…несмотря на академическую цветистость и восхищенные признания, несмотря на прием „с распростертыми объятиями“», о которых упомянул Анри Гуйе, заседание стало «полем боя, сурового и яростного, в котором на обсуждении сказывались любые актуальные расхождения, но не собственно мой текст, который никто не смог прочесть»^[419]. В письме Габриэлю Бунуру Деррида подчеркивает то, что ему показалось «глубоким непониманием» и даже «слепым сопротивлением», особенно со стороны Рикера, что его удивило и уязвило. «Недоразумения накапливаются, даже со стороны тех, кто спешит хлопать в ладоши. Ни в университете… ни за его пределами я не чувствую себя как дома. Но нужно ли вообще чувствовать себя как дома?»^[420]

Все это еще более неприятно потому, что речь идет всего лишь о дополнительной диссертации, то есть Деррида еще далеко не закончил со своими университетскими обязанностями. Развивая тему «государственной диссертации», он договаривается с Жаном Ипполитом о том, что предложит новую интерпретацию гегелевской теории знака, а именно «речи и письма в семиологии Гегеля», не зная, впрочем, доподлинно, когда у него найдутся силы довести ее до ума^[421].

Пока же, после всех этих месяцев непрерывной работы, он отдыхает в Ницце, где, по его словам, не делает ровным счетом ничего: «С утра до вечера я в воде или на солнце, как во времена жизни на том берегу моря. Пусть все как-то устоится». У него «сильное желание сбросить кожу, старую кожу», он мечтает писать о совсем других вещах или «вернуться к очень старым, очень архаичным проектам, закопанным в парижской и университетской спешке»^[422]. К сожалению, вскоре придется задуматься о курсах следующего года, о Гегеле и логике Пор-Рояля. «Нужен бы по крайней мере год абсолютного покоя… От такой говорильни и сдохнуть недолго»^[423].

Дружеская переписка с Филиппом Соллерсом не прекращается. «Я все время думаю о вас, – уверяет его писатель, – как об одной из тех исключительных „инстанций“, которым я хочу показать, что происходит через меня и что пишется»^[424]. Деррида хотел было написать ему раньше, но время прошло очень быстро, между «какой-то семейной задавленностью, общим окоченением» и «новым „бракосочетанием“ со Средиземным морем». «В бездельничании, в котором я пребываю и которого у меня не было многие месяцы, возможно, тихо делается новая работа, принимаются новые меры»^[425].

Именно в этом году дружба Соллерса и Деррида наткнется на первое препятствие, непосредственно связанное с новым героем – Юлией Кристевой. Приехав из Болгарии во Францию в 1965 году для защиты докторской диссертации по сравнительному литературоведению, Юлия Кристева познакомилась с Гольдманом, Женеттом, Бартом, а вскоре и с Филиппом Соллерсом. Красота, ум и харизма молодой женщины, ее престиж «иностранки»^[426] – все это тут же становится сенсацией. Новые научные ориентиры, которые она приносит с собой – Михаил Бахтин, русские формалисты, понятия, которые она с легкостью изобретает – интертекстуальность, параграмматизм, – позволяют ей за несколько месяцев утвердиться на парижской интеллектуальной сцене, публикуясь сначала в марксистском журнале La Pensée, а затем, с весны 1967 года, в Critique и Tel Quel.

Вначале отношения Юлии Кристевой и Деррида совершенно безоблачны. Она искренне восхищается новым способом прочтения Гуссерля, предложенным Деррида. Главное же – он представляется ей единственным философом, способным объединить феноменологию, уже отфильтрованную психоанализом и литературным опытом^[427]. Но вскоре случается первый инцидент: Соллерс резко отчитывает Деррида за то, что тот показал Франсуа Валю статью Юлии Кристевой «Смысл и мода» (посвященную «Системе моды» Барта) до ее публикации в Critique. Когда Деррида не скрывает своего удивления и обиды на этот упрек, Соллерс тотчас приносит ему извинения: по его словам, для него нет ничего невыносимее самой мысли о размолвке между ними. Но он готов сообщить кое-какую дополнительную информацию:

Кристева: вопрос этот сложнее, чем ты, похоже, думаешь. По поводу появления этой мысли, столь же неожиданного, сколь и решительного, было много кривотолков, споров, разных подробностей. Я хорошо помню, как Ф. Валь сказал мне о статье про Бахтина, вышедшей в Critique, что это «бред»; я помню и кое-какие споры из-за того, что Миллер и Бадью выступили с радикальным осуждением текста, опубликованного в Tel Quel, а еще один психоаналитик разразился страстными диатрибами против ее текстов; я вижу, как складываются, словно в пробирке, все симптомы того, что раньше бы назвали первостатейной травлей^[428].

Истина, скрываемая в этом письме, как и на встречах в следующие месяцы, состоит в том, что Деррида не было сказано о самом главном – о любовной истории Юлии Кристевой и Филиппа Соллерса, а потом и об их браке, заключенном в кругу самых близких друзей 2 августа 1967 года. В этот период они оба хранят брак в тайне, едва ли не в подполье^[429].

Маргерит и Жак, в свою очередь, возвращаются во Френ в начале августа, где ждут рождения второго ребенка. Жан Луи Эммануэль Деррида появился на свет 4 сентября 1967 года, немного раньше срока, что не мешает ребенку родиться крепким и спокойным. Выбор трех имен не случаен: Жан – это имя Женетта, Луи – Альтюссера, Эммануэль – Левинаса. После рождения ребенка Деррида вынужден взять на себя домашние обязанности, к чему он никогда не был привычен. С двумя детьми квартира во Френе становится по-настоящему тесной. Жак и Маргерит подумывают о возможности покупки дома. Хотя их финансовое положение вскоре улучшится благодаря семинару, который Деррида будет вести у небольшой группы американских студентов, они поймут, что им придется поселиться чуть дальше от Парижа.

1967 год – это определенно год многих рождений. Ведь осенью выходят две новые книги Деррида.

«Голос и феномен» опубликован в издательстве PUF в серии Жана Ипполита. Эта небольшая работа представляется в качестве всего лишь «введения в проблему знаков в феноменологии Гуссерля». Но на самом деле в книге развиваются вопросы, затронутые в «Письме и различии» и в «О грамматологии»: они позволяют заново оспорить привилегию, которой на протяжении всей западной истории наделялись присутствие и голос. Во введении Деррида объясняет это так:

Таким образом, у нас есть предписание для самой общей формы нашего вопрошания: не утаивают ли все же феноменологическая необходимость, строгость и проницательность гуссерлевского анализа, нужды, на которые он отвечает и которые мы прежде всего должны распознать, метафизические предпосылки?.. В таком случае то, что является предметом обсуждения в избранном примере понятия знака, позволяет увидеть, что феноменологическая критика выдает себя за момент в истории метафизической самоуверенности. И больше того, мы беремся утверждать, что ресурсом феноменологической критики является собственно метафизический проект в его историческом завершении и в попросту восстановленной чистоте его начала^[430].

С точки зрения Деррида, проблему в целом представляет та глубинная амбиция, которой движутся все исследования Гуссерля, а именно стремление освободить «изначальный» опыт и достичь «самой вещи» в ее «чистом присутствии». В «Голосе и феномене» он пытается прояснить философские предпосылки «зависимости, наличие которой необходимо допустить, между тем, что называют мыслью, и определенной игрой знаков, мет и следов»^[431].

С точки зрения многих философов, «Голос и феномен» – один из главных текстов Деррида. Жорж Кангийем и Элизабет де Фонтене уже после первого прочтения выразили свое восхищение. Крупный бельгийский феноменолог Жак Таминье также не скрывает, что влюблен в эту работу, которую ставит так же высоко, как «Тотальность и бесконечное» Левинаса. А Жан-Люк Нанси и сегодня считает ее одной из вершин творчества Деррида: «„Голос и феномен“ остается, с моей точки зрения, одной из самых главных и в некоторых отношениях наиболее впечатляющих его книг, поскольку в ней содержится сердцевина всей его операции: отклонение присутствия от самого себя и „differance“ с „а“ в его сложном отношении между бесконечным и конечным. Для меня это и правда сердцевина, двигатель, сама энергия его мысли»^[432].

И все же самым известным из трех произведений, вышедших в 1967 году, остается книга «О грамматологии». Именно благодаря ей взгляды Деррида начнут постепенно утверждаться в США. По признанию самого Деррида, книга складывается из «двух разнородных кусков, несколько искусственно соединенных вместе»^[433]. Первая часть «Письмо до письма» – это расширенная версия статьи, вышедшей в Critique: именно здесь определяются фундаментальные понятия. Вторая часть «Природа, культура, письмо» начинается с медленного и в то же время безжалостного анализа одной из глав «Печальных тропиков» – «Урока письма», показывая, ценой каких стратегем автор связывает появление насилия у намбиквара с письмом.

Нет ничего случайного в том, чтобы сразу после того, как была поставлена под вопрос лингвистика Соссюра, взяться за этнологический дискурс Леви-Стросса. Это два столпа структуралистского дискурса, который Деррида в эту пору считает господствующим в западной мысли, хотя он, с его точки зрения, остается «в плену (мы имеем в виду целый слой в этом многоуровневом образовании) тех самых метафизики и логоцентризма, которые при этом поспешно объявляются уже „преодоленными“»^[434].

Клод Леви-Стросс даже не пытается скрыть своего раздражения. Вскоре после первой публикации этой главы в четвертом номере Cahiers pour l’analyse он отправляет в редакцию журнала язвительное письмо:

Нужно ли говорить вам, в какой мере я был тронут интересом, проявленным ко мне вашей недавней публикацией? И все же я не могу избавиться от неприятного чувства, поскольку разве же это не философский фарс – исследовать мои тексты с таким пристрастием, которое было бы больше оправдано в том случае, если бы они принадлежали Спинозе, Декарту или Канту? Честно говоря, я не считаю, что написанное мной заслуживает такой обходительности, особенно когда речь идет о «Печальных тропиках», в которых я намеревался изложить не истины, а лишь раздумья полевого этнографа, логичность которых я и сам бы не взялся защищать.

Поэтому я не могу избавиться от ощущения, что г-н Деррида, разгоняя туман, орудует с исключенным третьим с изяществом медведя… Короче говоря, я удивлен тем, что вы, столь свободные умы, раз уж вы изволили уделить внимание моим книгам, не спросили себя, почему я так неохотно использую философию, вместо того, чтобы в этом меня упрекнуть?^[435]

Но Леви-Стросс занимает только одну главу. Вторая часть «О грамматологии» посвящена в основном Жан-Жаку Руссо и, главное, «Опыту о происхождении языков», в ту пору почти забытому небольшому произведению, которое Деррида смело связывает с некоторыми отрывками из «Исповеди». Сравнивая произведения, разные по стилю и значимости, уделяя внимание малейшим деталям, Деррида предлагает новый способ прочтения, похожий на то свободное выслушивание, которое практикует психоаналитик. Идя по следу слова «восполнение», которое часто ассоциируется с прилагательным «опасное», Деррида показывает, что Руссо связывает его то с письмом, то с мастурбацией, которые в равной мере притягивают его и в то же время вызывают отвращение.

Чтение, осуществляемое им подобным образом на практике, «всегда должно иметь в виду это незаметное для самого писателя отношение между тем, чем он владеет, и тем, чем он не владеет в схемах своего языка»^[436]. Речь идет об «означающей структуре, которую должно выработать само критическое чтение», даже когда произведение делает вид, будто самоустраняется перед сообщаемым им означаемым содержанием. Дискурс философии или гуманитарных наук принимается в расчет как совершенно особый текст, что радикально расходится с университетской традицией.

Выход в свет работы «О грамматологии» более чем закрепляет интерес, вызванный сдвоенной статьей в Critique. 31 октября в La Quinzaine littéraire Франсуа Шателе публикует восторженную рецензию на целую страницу под названием «Смерть книги?». 18 ноября Жан Лакруа, который с 1944 года ведет философскую хронику в Le Monde, посвящает Деррида отдельную статью на полстраницы. Уже первые строки говорят о своего рода коронации:

Философия в кризисе. Но кризис этот – еще и обновление. Во Франции ее облик меняет целая плеяда (относительно) молодых мыслителей: Фуко, Альтюссер, Делез и т. д. К этим именам отныне стоит добавить и Жака Деррида. Ранее известный небольшой группе своих поклонников из Высшей нормальной школы, он только что предстал перед широкой публикой, опубликовав за шесть месяцев три книги, в частности «О грамматологии». В силу внимания, уделяемого им проблеме языка, кажется, что он близок «структуралистам». Он отдает им должное и признает, что общая рефлексия получила сильный толчок благодаря обеспокоенности по поводу языка, которая может быть лишь обеспокоенностью языком и в языке. Но в то же время он от них отстраняется, поскольку этот иконоборец, нимало не вдохновляющийся научной моделью, остается в плену у философского демона… Цель Деррида – не деструкция, а «деконструкция» метафизики. Основополагающие понятия философии запирают логос и разум в своего рода «ограде». Нужно сломать эту «ограду», пойти напролом^[437].

Также в этом взвешенном и благожелательном анализе вводятся понятия «различения», «граммы» и «следа». Жан Лакруа подчеркивает особую связь мысли Деррида с идеями Ницше и Хайдеггера, избегая при этом многих неверных трактовок, которые распространятся впоследствии. «Деррида, – подчеркивает он, – не желает ставить письмо выше речи».

За три дня до этого в La Tribune de Genève Ален Пенель с воодушевлением приветствовал автора, который «ставит под вопрос западную мысль». На этот раз акцент, однако, делается больше на «Письмо и различие». Похвала горячая, но без изысков:

После него Маркс, Ницше, Хайдеггер, Фрейд, Соссюр, Якобсон, Леви-Стросс и т. д. будут смотреться бледно. Дело в том, что Деррида представляется более радикальным, чем все они вместе взятые, поскольку его мысль испытывает всех остальных, числит себя и открывается в качестве рефлексии современной рефлексии. Показывая, таким образом, что метафизика по-прежнему определяет западную мысль, Жак Деррида утверждает себя в качестве смелейшего современного мыслителя. Его работы непременно станут новым и причем главным полем рефлексии для всех, кого интересует становление нашей культуры, – критиков, философов, преподавателей, студентов^[438].

На книгу, которую все очень ждали, автору отвечают потоком писем. Филипп Соллерс, который прочитал полную рукопись еще летом, тотчас назвал ее «определенно гениальным текстом»^[439]. Юлия Кристева очень растрогана, получив книгу с дарственной надписью, в «знак сообщничества»; она благодарит Деррида за все то, чем она уже обязана его трудам, и за то, что она почерпнет из них в будущем^[440]. Вскоре она отправит ему список вопросов, на которые он даст подробные письменные ответы, которые войдут в книгу «Семиология и грамматология»^[441]. Что касается Ролана Барта, уже после конференции в Балтиморе он сердечно благодарит Деррида: «О грамматологии» видится ему «книгой Галилея в стране инквизиции или попросту культурной книгой в стране варваров». Оценка эта, если посмотреть на нее в исторической перспективе, не лишена иронии.

Ведь именно из США приходит еще одно горячее и многообещающее письмо, в котором Поль де Ман рассказывает Деррида, насколько его «обрадовала и заинтересовала» книга «О грамматологии». От этой работы он ждет «прояснения и развития своей собственной мысли», каковую возможность он ощутил уже на выступлении Деррида в Балтиморе и во время их первых разговоров^[442]. На конференции в предыдущем году, беседуя за завтраком, они выяснили, что каждый из них, двигаясь в своем направлении, интересовался «Опытом о происхождении языков». Так началась дружба, которая в будущем приобретет огромное значение: как скажет Деррида, после этой первой встречи они всегда будут вместе, ни один малейший «намек на разногласия» не разделит их^[443]. Де Ман опубликует прекрасную рецензию в журнале Annales Jean-Jacques Rousseau, за которой последует большая, более критическая статья^[444], но главное то, что он в самом скором времени заставит своих студентов в Корнелльском университете обратить внимание на этого нового философа.

Сэмюэль Вебер, который писал в то время свою диссертацию у Поля де Мана, вспоминает, что о Деррида он услышал от него в начале 1966 года, еще до конференции в Балтиморе: «Едва прочитав „Письмо до письма“ в Critique, он с воодушевлением рассказал мне о ней. Я сразу же прочитал эту статью и был просто потрясен ею. Очень скоро мне стало казаться, что Деррида делал то, что Поль де Ман только пытался сделать. Поэтому у де Мана могли быть причины относиться к нему по меньшей мере двойственно, но я никогда ничего такого не ощущал. Он не испытывал к нему ни зависти, ни ресентимента, напротив, был искренно ему благодарен»^[445].

Именно по просьбе Поля де Мана с конца осени 1967 года Деррида начинает вести семинар по «философским основаниям литературной критики» для дюжины американских студентов, приехавших из Корнелльского университета и Университета Джонса Хопкинса. Его курс захватывает их еще больше потому, что Деррида открыт к диалогу и личному контакту. Как и у многих других, у Дэвида Кэролла сохранятся вдвойне теплые воспоминания об этом семинаре, потому что там он встретит свою будущую супругу:

Этот парижский семинар перевернул во мне все идеи о литературе, которые, по правде говоря, в основном были традиционными. Жак, если говорить вкратце и грубо, предложил тем, кто посещал семинар и ждал чего-то совсем другого или же, как я, не знал точно, чего ждать, нечто совершенно новое: определенный способ постановки вопросов и особый тип двойного критического анализа. Он проводил занятия каждую неделю, одновременно философские и литературные, на которых показывал сложные и противоречивые, внутренние и в то же время внешние отношения между литературой и философией. Я был потрясен, все мы были потрясены стилем Деррида, его манерой читать, ставить вопрос, анализировать тексты. Все следовало ставить под вопрос, все нужно было обсудить по-новому и иначе. И главное, чтобы добиться этого, надо было найти другой голос, другой стиль, другое письмо. После этого ничто уже не могло остаться прежним^[446].

Жерар Гранель не стал довольствоваться поздравлением бывшего интерна лицея Людовика Великого «со всеми днями рождения, книжками и ребенком вперемешку»^[447]. Пока Деррида, ставший для него единственным читателем, имеющим значение, погружается в еще не изданную диссертацию о «Смысле времени и восприятия у Э. Гуссерля», Гранель пишет для Critique подробную рецензию на три недавно вышедшие книги под названием «Жак Деррида и зачеркивание начала».

На 20 страницах он приветствует появление совершенно новой мысли. Вероятно, он первым воспользовался прилагательным «дерридеанский». Статья не могла не тронуть бывшего однокурсника с самых первых строк: «Уже целое произведение, которое, однако, не является „произведением“; уже целое письмо, что за год было развернуто над нашими головами как транспарант, прекрасно заметный на фоне неба и совершенно новый по своим цветам»^[448]. Но, хваля Деррида и его «военный метод», которому удается оставаться «уважительным и любезным», Гранель не боится проявить заметно меньше вежливости к Левинасу, который, по его мнению, никак не может «избежать расставленной на него Деррида сети», и особенно к Фуко:

Неумолимое терпение, страшная мягкость – все это налицо в «нескольких примечаниях», которые навлекает на себя г-н Фуко из-за трактовки, данной им Декарту в «Истории безумия». Наверное, именно здесь лучше всего видно, как «особый пункт», первоначально затерявшийся в произведении, позволяет проникнуть в это произведение, действуя поначалу медленно, но потом быстро, захватывая его целиком, так что оно вдруг раскрывается, разоблачается в самих своих посылках. И достаточно будет просто перенести (даже без особых поправок) дефекты «Истории безумия», выявленные здесь, на «Слова и вещи», чтобы точно так же сразу стала ясна базовая неопределенность понятия «археология», управляющего всем этим начинанием^[449].

Фуко, который ранее всегда заверял Деррида в своей «искренней дружбе», хотел бы, чтобы последний выступил против если не публикации статьи в целом, то по крайней мере этого довольно грубого пассажа. Но Деррида, который отныне входит в редколлегию Critique, напоминает Фуко о правиле поведения, которое он сам для себя установил: «Не выступать ни за, ни против статьи, касающейся [лично его]»^[450]. Последствия не заставят себя ждать: эти несколько строк, кстати говоря, немного отредактированных по просьбе Жана Пьеля, значительно охлаждают отношения Деррида и Фуко. По мнению Деррида, именно эта статья Гранеля стала спусковым крючком для озлобленного выпада Фуко в 1972 году.

Гранель знать ничего не хочет об этой глупой ссоре. В длинном письме, отправленном им Деррида через несколько недель после выхода статьи, он снова говорит о том, что поражен «неожиданной близостью» их работ, «внезапно открывшейся общей судьбой – словно бы заключенный, 10 лет протомившийся в совершенно изолированной камере, вдруг услышал, как другой стучит по стене или по трубам». Ему кажется, что только они вдвоем могут сделать шаг в философии, поскольку «Хайдеггер умрет, да и в любом случае [их] работа письма, хотя и основана на нем, начинается после него». Жан Бофре не создаст произведения, которое можно было бы от него ожидать, а все остальные потерялись в безымянном «ученичестве». Наряду с тем, что интересует их, его и Деррида, есть только марксизм, неотомизм и Сорбонна, то есть, если говорить попросту, «различные формы безнадежного блуждания»^[451].

Первое интервью с Деррида выходит в декабре 1967 года в Les Lettres françaises – культурном еженедельнике, которым руководит Арагон. В этом тщательно отредактированном тексте автор разъясняет Анри Ронсу отношение между тремя только что опубликованными работами, намеренно создавая впечатление лабиринта:

– Можно считать «О грамматологии» длинным эссе, разделенным на две части (спайка между которыми теоретическая, систематическая, а не эмпирическая), и посреди него можно вшить «Письмо и различие». «Грамматология» часто к ней прибегает. В этом случае интерпретация Руссо окажется одновременно двенадцатой вставкой сборника. И наоборот, можно поместить «О грамматологии» посреди «Письма и различия», поскольку шесть первых текстов этой работы предшествуют, фактически и теоретически, публикации в Critique два года назад статей, предваряющих «О грамматологии»; а пять последних, начиная с «Фрейда и сцены письма», уже задеты грамматологическим вскрытием. Но эти вещи не поддаются так просто выстраиванию, как вы себе представляете. Во всяком случае, что оба «тома» вписываются в середину один другого, это похоже, как вы сможете заметить, на ту странную геометрию, современниками которой вроде бы являются эти тексты…

– А «Голос и феномен»?

– Забыл. Это, возможно, эссе, к которому я всего больше расположен. Наверное, я смог бы привязать его как одно длинное примечание к той или другой из тех двух работ… Но в классической философской архитектонике «Голос» шел бы на первом месте…^[452]

Хайдеггер стал для Деррида еще более важным философом, чем Гуссерль, именно с ним он никогда не закончит объясняться. В своем интервью в Les Lettres françaises он говорит, что по отношению к нему он ощущает «крайнюю двойственность», «противоречивое восхищение»^[453]:

Ничего из того, что я пытаюсь делать, не было бы возможно без открытия хайдеггеровских вопросов… Однако, несмотря на этот долг по отношению к хайдеггеровской мысли, или скорее по причине этого долга я пытаюсь распознать в хайдеггеровском тексте, который, как и всякий другой, неоднороден, дискретен, не везде на высоте наибольшей силы и всех последствий его вопросов, я пытаюсь в нем распознать признаки принадлежности к метафизике и к тому, что он называет онтотеологией^[454].

Если смотреть с вполне конкретной точки зрения, именно в этот период между Хайдеггером и Деррида начинается игра в кошки-мышки, которая продлится несколько лет. Пьер Обанк, выпускник Высшей нормальной школы, крупный специалист по Аристотелю, которого Деррида с одобрением цитировал в «О грамматологии», занимает в этот период должность в Гамбурге. Он собирается пригласить Хайдеггера на обед, и последний сообщает ему, что хочет узнать о современной французской философии: особенно он, судя по всему, интересуется структурализмом. «Я обязательно должен буду тебя ему похвалить», – заявляет Обанк Деррида^[455].

В примечании к одной из недавних работ – «Нужно ли деконструировать метафизику» Пьер Обанк упомянул об этой беседе. Вечером, когда они встретились в самом конце 1967 года, Хайдеггер проявил неподдельный интерес к работе Деррида. И хотя он обычно любил превозносить философские достоинства немецкого языка, в этом случае он даже согласился внимательно изучить тонкости понятия, вписанного во французский язык:

Особенно он заинтересовался темой différance, и мы провели много времени за попытками перевести этот термин на немецкий. У нас ничего не получилось. Два смысла французского différer в немецком выражаются двумя терминами: verschieden sein (быть отличным) и verschieben (откладывать во времени). Несмотря на небольшое сходство в звучании, речь идет о двух разных корнях. Дерридеанская игра слов возможна только в латыни (в которой у глагола diferre два смысла) и в романских языках. Английский, использующий два родственных глагола – to differ для первого смысла и to defer для второго, – представляет собой промежуточный случай. Хайдеггер был вынужден признать: «В этом пункте французский язык идет дальше немецкого». Он попросил меня передать Деррида его пожелание как можно скорее с ним встретиться, чего, к сожалению, так и не случилось^[456].

Важно отметить: хотя Деррида тоже хочет познакомиться с Хайдеггером, не всякий контекст он считает подходящим. Французские ученики фрайбургского учителя слишком раздражают его, чтобы он мог задуматься о поездке следующим летом на семинар в Торе, возле дома Рене Шара в Иль-сюр-ла-Сорг, в котором примут участие Гранель и Деги. Хайдеггер видит себя на этих частных семинарах в роли учителя, а участников считает учениками «детского сада», которых он подвергает суровым опросам. Из-за сложностей перевода и «странности отношений, замкнутых на Федье и непосредственном окружении, в котором немало смешного», Деги уверенно говорит, что Деррида в таких условиях не выдержал бы^[457].

Глава 5 Небольшое отступление. 1968

Анри Бошо и его жена Лор управляют в Гштаде роскошным пансионатом, состоящим из семи шале. Во время школьных каникул многие из них пустуют. По приглашению Бошо семья Деррида будет приезжать сюда два года подряд на рождественские каникулы. Долгие вечера, проведенные вместе, становятся началом искренней дружбы, одновременно интеллектуальной и глубоко личной. Через несколько недель Анри Бошо пишет о том, насколько живо у него воспоминание о вместе проведенном времени:

Для нас эта встреча – в снегах и в необычный период – была своего рода событием. Конечно, важны и новые идеи, но еще больше контакт и личное общение. Я был поражен тем, как в вас сочетаются строгость и мягкость, вашей предельной открытостью ко всему… За эти дни что-то произошло, и я даже не буду пытаться определить, что именно, но для меня и Лор это многое значило^[458].

Позже Бошо в письме уточнит, насколько он ошеломлен этой встречей:

Не столько даже вашей мыслью, сколько самими вами. Этим сочетанием мягкости и твердости, строгости и повседневности, определенным способом прислушиваться вот к этому моменту, ничего не отбрасывая, особенно отцовство. Способом преодолеть мир Отца, не отрицая связи отцовства, – вот что заставило меня задуматься, когда я видел вас четверых^[459].

Бошо, только что ставший романистом, сбит, однако, с толку разговором, в котором Деррида объясняет ему, что ориентируется на «очень определенную, ограниченную аудиторию», которая могла бы впоследствии стать носительницей его мысли. В своем ответе автор «Письма и различия» возвращается к этому выбору, объясняя, что работа вроде его собственной заставляет рассчитывать применение сил и что ему необходимы различные опосредования, чтобы возник шанс на понимание: «Я убежден, что, если обращаться напрямую к „человеку с улицы“, тебя либо не услышат ни он, ни кто-либо еще, либо в любом случае воздействие окажется крайне слабым»^[460].

Пока же Деррида уж точно не обращается к человеку с улицы. Хотя в начале 1968 года он очень активен, слово он берет в совершенно определенных ситуациях. 16 января он выступает в Коллеж де Франс на семинаре Жана Ипполита с докладом под названием «Колодец и пирамида: введение в семиологию Гегеля». Этот текст, который войдет в «Поля философии», – единственный след представленной им несколько месяцев назад новой темы диссертации.

Ипполит остается верным союзником Деррида внутри университетской системы, о чем свидетельствует его замечательное письмо, одобряющее включение Деррида в «список допущенных к преподаванию в высшем учебном заведении»:

Когда я встретил г-на Деррида в первый раз в Высшей нормальной школе, где он был моим учеником, у меня возникло впечатление, складывающееся не так уже часто, что передо мной действительно настоящий философ. Я почувствовал, что, несмотря на сложности его исследования (по Гуссерлю) и порой возникающие в них неясности, я могу ему доверять. Это доверие не было обмануто, но я не мог предвидеть, каким успехом станут его первые произведения, при том, что он нисколько не пытался польстить господствующему мнению и не шел ни на какие уступки, с чем я его и поздравляю… Основная диссертация, которую он пишет под моим руководством, могла бы основываться на его работах по Гуссерлю, но Ж. Деррида попросил у меня разрешения рассмотреть свой вопрос на материале Гегеля. Когда руководишь таким философом, ничего не остается, как просто следовать за ним… Творчество Ж. Деррида, безусловно, существует, его включение в «список допущенных к преподаванию высшем учебном заведении» станет признанием этого существования, качеств философа и преподавателя. Так что самое малое, что я могу сказать, – это то, что я поддерживаю это включение и одобряю его безо всяких оговорок^[461].

1968 год становится для Деррида началом его многочисленных путешествий с уже формирующимся устойчивым графиком. 25 января он отправляется на поезде в Цюрих вместе с Жераром Женеттом и Жаном-Пьером Вернаном на организованную Полем де Маном конференцию, являющуюся своего рода продолжением конференции в Балтиморе. У Женетта сохранится живейшее воспоминание о ночи, которую ему пришлось провести вместе с Деррида в этой короткой поездке в Швейцарию:

Де Ман разместил всех приглашенных в прекрасном отеле в старом городе, но из-за недостатка мест Жаку и мне пришлось поселиться в одной комнате с двумя кроватями… Когда мы выключили свет, мой сосед заметил, что забыл свою пижаму, но, к счастью, не портативную печатную машинку. Поскольку одно восполняет другое, он спросил меня, не помешает ли мне шум от его работы. Я поспешил успокоить его, и большую часть ночи он провел… печатая на машинке. Думаю, это был доклад для следующей конференции, выступление, содержание которого я мог бы, будь у меня более тонкий и, главное, более натренированный слух, понять по звучанию клавиш его клавиатуры, различающихся своими акустическими качествами^[462].

Можно с уверенностью предположить, что страницы, печатаемые Деррида в такой спешке, – это лекция «Различение», с которой он выступит на следующий день, в субботу 27 января, в 16 часов 30 минут в амфитеатре Мишле в Сорбонне. Его впервые пригласили представить свою работу Французскому философскому обществу – довольно грозному собранию, в котором, к сожалению, отсутствовали два союзника – Эммануэль Левинас и Морис де Гандийак, задержавшиеся на защите диссертации.

Начало этого текста впоследствии станет знаменитым:

Стало быть, я буду говорить о букве.

О первой, если уж верить алфавиту и большинству спекуляций, которые рискнули в него впутаться.

Итак, я буду говорить о букве «а», о той первой букве, которую могло показаться необходимым ввести – здесь или там – в написание слова «различие» (difference): ввести в ходе письма о письме, письма в письме, все различные пути которого, как выясняется, проходят во вполне определенных точках через некую грубую орфографическую ошибку…

Следовательно, я напоминаю, просто в качестве предварительного замечания, что это скромное графическое вмешательство, которое первоначально осуществляется вовсе не для того, чтобы шокировать читателя или грамматика, было просчитано в письменном процессе по вопросу о деле письма. И оказывается, я бы сказал – на деле, что это графическое различие («а» вместо «е»), это отмеченное различие двух, по-видимому, голосовых записей, двух гласных, остается чисто графическим: оно читается или пишется, но оно не слышится^[463].

В дискуссии, последовавшей за этой лекцией, одновременно повторяющей прошлые результаты и основополагающей, первая реакция – Жана Валя – кажется скорее благожелательной. Но за ней следует раздраженное выступление Бриса Парена, который сближает это «различение», являющееся «источником всего на свете», который «невозможно постичь», с дискурсом негативной теологии, с чем Деррида никак не может согласиться. Затем мадемуазель Жанна Херш, гуманитарий традиционного толка, ставит под вопрос «этот современный философский стиль», спрашивая себя о том, не свидетельствует ли он о «недостаточном смирении выражения перед тем, что надо сказать». Ее раздражает такая манера выражаться, как у Деррида: по ее мнению, лучше было бы, если бы «манера речи оставалась незамеченной». Но еще больше ее задевает не столько даже понятие «различение», сколько определенный способ применения языка, который, по ее словам, проник во французскую философию исключительно в силу немецкого влияния. Деррида напоминает ей, что именно выражение, не остающееся не замеченным, и составляет предмет, которым он занимается. Затем он иронично добавляет: «Возможно, я нахожусь под влиянием немецкой философии, на которую вы намекаете… Но разве немецкое влияние в области философии действительно пагубно?»^[464]

Жорж Кангийем через несколько дней напишет Деррида, что с этой лекции он вернулся в полном восхищении и воодушевлении, пусть даже она далека от его собственных интересов, но он подтверждает, что коллеги ее не оценили. Возможно, именно этим моментом надо датировать появление постоянно увеличивающегося разрыва между Деррида и французской философией как институтом. Деррида, которого раньше считали человеком талантливым и подающим надежды, теперь кажется бельмом на глазу – с его тремя книгами, опубликованными за один год, статьями в неспециализированных журналах и аурой, которая уже окружает его имя как во Франции, так и за границей.

31 января Деррида отправляется в Лондон по совету своего бывшего студента Жана-Мари Бенуа. 3 и 4 февраля онвыступает на конференции по Руссо, где представляет доклад, который потом станет статьей «Женевский лингвистический круг». Во время своей первой поездки в Великобританию он посещает Лондон, где снова читает лекцию «Различение». Но британским слушателям она приходится по духу еще меньше, чем членам Французского философского общества. Слова «деконструкция» и «различение» признаются уродливыми, а само выступление в целом вызывает «холодное ожесточение», за которым вскоре следует яростный выпад со стороны Альфреда Джулса Айера – видного представителя логического позитивизма, на сей раз потерявшего самообладание. В своих будущих мытарствах в Кембридже и Оксфорде Деррида всегда будет помнить об этом инциденте, ставшем для них основой^[465].

Хотя сам Деррида считает, что ритм поездок и приглашений «становится нелепым», так что «с этим нужно кончать»^[466], лекции и курсы за границей только начинаются. Его имя становится все более известным, а статьи о его работах начинают выходить в разных странах, в частности в престижном издании Times Literary Supplement. Наиболее конкретное предложение приходит из Германии. Сэмюэль Вебер, который познакомился с работами Деррида два года назад благодаря Полю де Ману, теперь преподает в Свободном университете в Берлине. Петер Сонди, руководитель факультета, поручил ему семинар по структуралистской литературной критике, и он очень надеется, что Деррида прочтет на нем лекцию. «Будучи большим почитателем ваших работ, я уверен, что вы найдете в Германии большую и значительную аудиторию». Он убежден, что мысль Деррида могла бы оказать «весьма благоприятное влияние на развитие гуманитарных наук в Германии»^[467].

Некоторое время спустя первый визит Деррида в Берлин становится поводом для симптоматичного недоразумения. Сэм Вебер приезжает встретить его в небольшой аэропорт Берлин-Тегель, расположенный за пределами города. Одна подруга Вебера, которая уже видела Деррида раньше, описала его как «невысокого парня в черной куртке». Но, вероятно, определенную роль в том фантастическом образе Деррида, который сложился у Сэма Вебера, должно было сыграть и прочтение его первых текстов: «Я представлял себе какого-то революционера. В зале аэропорта я обнаруживаю красивого человека, немного похожего на Витторио Гассмана, в вельветовой рубашке с широким вырезом и со стопкой иллюстрированных журналов под мышкой. Я говорю себе: „Вот как выглядит философ будущего“. Подхожу к нему, здороваюсь; он благодарит меня за то, что я приехал его встретить, и мы идем к моей малолитражке с откидным верхом. Его первый вопрос меня немного удивил: „А в отеле есть бассейн?“ Это произвело на меня впечатление, и я подумал: „Вот это настоящая постфилософия!“ Но я ответил ему, немного смутившись, что у него, вероятно, не будет времени сходить в бассейн перед лекцией. „Какой лекцией? – спрашивает меня мой собеседник. – Я приехал снимать фильм. Я продюсер“. Поняв наконец, что это недоразумение, я обернулся и заметил перед зданием аэропорта господина в сером костюме, потерянного и неловкого, который тщетно пытался поймать такси. Деррида – настоящий Деррида – поднял глаза, посмотрел на меня, потом на моего пассажира, которого ситуация сильно рассмешила, и понял, что произошла ошибка. Немного позже он спросил меня, как я мог спутать его с этим человеком. „Ну… вы знаете, насилие метафизики…“ – сказал я ему. На что он мне раздраженно ответил: „Насилие – возможно, но не брутальность же…“ История на этом не закончилась: когда в воскресенье я отвез его в аэропорт, мы увидели ложного Деррида за барной стойкой в окружении нескольких красавиц, которых он, наверное, пригласил в свой фильм. Указав на нас взглядом, он склонился к ним, давясь от смеха, чтобы пересказать случившееся… Собственно, в этот период Деррида был не слишком уверен в себе. Одевался он очень скромно, как классический преподаватель, и ему не хватало легкости в общении. Он стал чувствовать себя раскованнее только со временем, когда придумал для себя публичную маску и своего рода эротический образ, ставший его фирменным знаком»^[468].

Эта история оставит свой след в жизни Деррида, и в будущем, бывая в Германии, он иногда будет на нее ссылаться. Но главным в этой первой поездке в Берлин в этот уже беспокойный для Деррида период становится знакомство с Петером Сонди, основателем Института литературной теории и сравнительного литературоведения, одного из наиболее уважаемых (в том числе в среде студентов – политических активистов) профессоров того времени. Петер Сонди, сын известного психиатра Леопольда Сонди, родился в Будапеште в 1929 году в еврейской семье. В 1944 году всю семью депортировали в Берген-Бельзен, но потом она стала предметом торга с нацистами и, к счастью для нее, была отправлена в Швейцарию на знаменитом «поезде Кастнера»^[469]. На всю жизнь Петер Сонди сохранил чувство вины за то, что он выжил, как и Пауль Целан. Именно благодаря Сонди Деррида знакомится с этим великим поэтом, с которым ему, впрочем, доводилось пересекаться еще в 1964 году – на улице Ульм:

Выясняется, что Целан был моим коллегой в Высшей нормальной школе много лет, хотя я его не знал, так что мы на самом деле не встречались. Он работал преподавателем немецкого языка. Это был очень скромный, незаметный человек. Настолько, что однажды в кабинете директора Школы по административным вопросам директор сказал что-то, из чего можно было понять, что он не знает, кто такой Целан. Тут вступился один мой коллега-германист: «Господин директор, разве вы не знаете, что у нас преподавателем работает самый великий из всех живых немецкоязычных поэтов?» Это говорит о невежестве директора, но также о том, что само присутствие Целана, все его существование и все его поступки отличались чрезвычайной скромностью, эллиптичностью, неприметностью. Этим объясняется то, что в течение нескольких лет мы не обменялись и словом, хотя были коллегами^[470].

Когда Сонди приезжает, в свою очередь, в Париж, он наконец представляет Целана Деррида, и они обмениваются несколькими словами. За этим следует несколько встреч, всегда коротких и немногословных. «Молчание было как с его стороны, так и с моей. Мы обменивались книгами с дарственными надписями, парой слов, а потом расставались». Столь же немногословным предстает Целан и на обеде с Деррида в семье Жабесов: «Я думаю, у него был довольно печальный опыт общения со многими французами». Нужно помнить, что в этот период переводов Целана почти не было. И хотя Деррида достаточно хорошо знал немецкий, чтобы работать с философскими текстами, язык Пауля Целана в те времена оставался для него загадочным и почти недоступным. Понадобятся годы, чтобы он начал его по-настоящему читать.

При странных обстоятельствах Деррида сближается с еще одним писателем, который притягивал его с юношеского возраста и с которым он обменялся несколькими письмами после 1964 года, – с Морисом Бланшо.

Все начинается со сборника, посвященного Жану Бофре, под названием «Выдержка мысли», который в 1967 году решает собрать его бывший ученик Франсуа Федье, рассылающий приглашения Костасу Акселосу, Мишелю Деги, Рене Шару, Морису Бланшо, Роже Лапорту и др. Деррида не сразу принимает приглашение: «Сначала у меня были сомнения, поскольку на самом деле я не чувствовал себя особенно близким к Бофре, с которым, правда, у меня были хорошие личные отношения, но я не ощущал себя ни его последователем, ни последователем Хайдеггера на манер Бофре»^[471]. Федье, однако, не отступает, пока Деррида не соглашается представить уже готовый текст, написанный на основе семинара, под названием «Ousia и gramme. Примечание к одному примечанию из „Sein und Zeit“».

Через несколько недель во время обеда во Френе Роже Лапорт передает некоторые антисемитские замечания Бофре, одно из которых касается Левинаса. Деррида потрясен, возможно, в большей мере, чем мог предположить Лапорт. Уже на следующий день он пишет Федье письмо, чтобы сообщить ему об этой проблеме, одинаково серьезной и болезненной:

Мне только что передали – что стало для меня совершенной неожиданностью и абсолютным потрясением – некоторые выражения, неоднократно употреблявшиеся Жаном Бофре, которые, если говорить просто, являются решительно, очевидно и вульгарно антисемитскими. Несмотря на все мое изумление, я никак не могу поставить под сомнение надежность человека, который мне эти выражения передал… Из этого я вынужден сделать следующий вывод, о котором, естественно, должен в первую очередь поставить в известность именно вас: я должен забрать свой текст из этого сборника; мое решение окончательно, но я сохраню его в тайне, и, если вы захотите, мы сможем найти внешний повод, чтобы его объяснить… Текст, который я вам представил, был знаком не только того, что я не вхожу ни в какой «заговор» против Бофре, но и того, что я хотел внести вклад в то, чтобы разорвать некий круг или цикл, который я считал невыносимым… во всем том, что касается… проблемы… Бофре^[472].

Несмотря на скрытность Деррида, Франсуа Федье вскоре узнает, что «информатором» является Роже Лапорт. Он уведомляет об этом Бофре, который тотчас возражает против этой «поруки… нашептанной клеветы», требуя открытого объяснения. Очная ставка проходит через несколько дней в кабинете Деррида. Бофре, бледный от волнения, решительно отрицает все выражения, которые были ему приписаны, при этом Лапорт оказывается соответственно в положении обвиняемого. Эту встречу он покидает в таком состоянии, что его жена Жаклин спешит предупредить Бланшо, которого эта история «извела» настолько, что он готов прервать свое уединение, в котором прожил уже немало лет. В начале февраля 1968 года Деррида и Бланшо впервые встречаются друг с другом, чтобы вместе обдумать позицию, которой им следует придерживаться^[473].

Бланшо не сразу понял, что человек, которого Бофре задел своими высказываниями, – не кто иной, как Эммануэль Левинас. 10 марта, не забирая свой текст из сборника «Выдержка мысли, в честь Жана Бофре», он просит Федье добавить к нему следующее посвящение: «Эммануэлю Левинасу, с которым я уже 40 лет связан дружбой, которая для меня ближе меня самого – в невидимом отношении с иудаизмом».

2 апреля 1968 года Бланшо и Деррида вместе подписывают письмо, которое должно было быть разослано всем авторам сборника. Они объясняют в нем, что после «тяжелого объяснения» они решили оставить свои статьи: поскольку Жан Бофре отрицает, что из его уст прозвучали наиболее спорные выражения, и опровергает интерпретацию других выражений, они не чувствуют себя вправе вынести своим отказом «обвинение столь тяжелое, что оно в то же время означало бы приговор»^[474]. Но эти письма, отправленные Бланшо издателю, чтобы он разослал их, так и не дойдут до адресатов…

После этого слишком бурного, по его мнению, периода Деррида хотел бы спокойно поработать. Программа агрегации позволяет ему в этом году вернуться к таким «неисчерпаемым» авторам, как Платон и Гегель. Он пишет Габриэлю Бунуру: «Несмотря на огромный список литературы, посвященный им университетом, всегда остается чувство, что их еще не начали читать. Это, по сути, и есть то, что больше всего меня интересует»^[475].

Статьей «Фармация Платона», которая публикуется в двух номерах Tel Quel, зимой и весной 1968 года, в некоторых отношениях подчеркивается новая тональность, более свободная и более откровенно литературная. Первые ее строки станут впоследствии общеизвестными:

Текст является текстом только тогда, когда он скрывает от первого взгляда, от первого попавшегося закон своего построения и правило своей игры. Текст, впрочем, всегда остается невоспринимаемым. Закон и правило не прячутся в неприступной таинственности, просто они никогда не даются как таковые, в настоящем, не даются тому, что можно было бы со всей строгостью именовать восприятием.

Всегда и по самой своей сущности рискуя, таким образом, окончательно затеряться. Кто хоть однажды заметит подобное исчезновение?^[476]

Последние строки поражают не меньше:

Ночь проходит. Утром раздаются удары в дверь.

Кажется, что на этот раз они, удары, идут извне.

Два удара… четыре…

Но, быть может, это остаток, сон, обрывок сна, отголосок ночи…

этот другой театр, эти удары извне…^[477]

Вместе с тем в этой объемной статье, ставшей результатом семинара в Высшей нормальной школе, развивается подробное и почти филологическое прочтение «Федра». Деррида, который, как мы помним, выучил древнегреческий довольно поздно, теперь, похоже, чувствует себя в нем довольно уверенно. Сверяясь то и дело с известным переводом Леона Робена, вышедшим в издательстве Budé, он постоянно возвращается к оригинальному тексту, заново переводя определенные отрывки, в частности в тех местах, где речь идет о «фармаконе». Этот термин, который Деррида обнаруживает в своем прочтении Платона, на самом деле переводился то как «лекарство», то как «яд», то как «снадобье» или «настой». Поскольку все эти вариации представляются ему вредными, он пытается показать, насколько «пластическое единство понятия, скорее даже его правило и странная логика, связывающая его с его означающим, были рассеяны, замаскированы, вычеркнуты, получили штамп относительной нечитаемости благодаря, несомненно, неосторожности или эмпиризму переводчиков и в то же время и в первую очередь благодаря ужасающей и неустранимой сложности перевода»^[478]. Вопрос этот имеет тем более решающее значение, что данный термин стал «философемой», которая, похоже, играет у Платона роль столь же важную, что и «восполнение» у Руссо. Да и сама цикута, напиток, который Сократ должен был выпить после приговора, «в „Федоне“ фигурирует под одним-единственным названием pharmakon'а»^[479]. Вопрос о записи философского текста на его языке и, следовательно, вопрос его перевода станут для Деррида еще более настоятельными потому, что он с ними будет постоянно сталкиваться из-за иностранных переводов его собственных текстов.

Однажды вечером Филипп Соллерс передает Деррида рукописи двух своих новых книг – «Логики» и «Числа». Деррида еще раньше познакомился с большей частью эссе, собранных в «Логиках», но особенно сильное впечатление производят на него «Числа». Он незамедлительно погружается в эту «арифметическую и театральную машину», в «это неумолимое перечисление и эти семена в бесчисленном числе»^[480]. В скором времени он заявляет о желании написать нечто, чем можно было бы оценить особое сопротивление этой странной литературы, целиком и полностью отмеченной печатью рефлексивности:

Я мечтаю о гениальной идее – но у меня нет гениальности – или о способе письма, который позволил бы мне «взяться за это» таким образом, чтобы я мог в пределах статьи создать текст, овладеть вашей машиной и в то же время открыть ее, обращающуюся в самом ее потреблении на себя, для прочтения. И если мне удастся дойти до конца, все будет сказано, прежде всего вами, уже в «Числах» и в этом удивительном во всех отношениях интервью в La Quinzaine^[481].

Если дружба с Соллерсом снова кажется безоблачной, отношения с Жаном-Пьером Файем, напротив, очень осложнились. Фай, который старше Деррида на пять лет, – писатель, но также агреже по философии, то есть из всей редколлегии Tel Quel только он не является самоучкой. Хотя Деррида и Фай никогда не были близки, долгое время между ними сохранялись вполне любезные отношения. В 1964 году Деррида отправил Файю восторженное письмо по поводу его романа «Аналоги». А сам Фай не раз говорил Деррида о своем восхищении его трудами. Получив «Письмо и различие», Фай заверяет Деррида, что статья «Фрейд и сцена письма» стала для него «самым будоражащим» за многие годы философским чтением^[482]. Погрузившись в книгу «О грамматологии», он снова подтверждает Деррида, что его путь – «тот, что имеет значение, и более любого другого»^[483].

Кризис в отношениях Филиппа Соллерса и Жана-Пьера Файя, назревавший несколько месяцев, разразился осенью 1967 года в связи со вступлением Жаклин Риссе и Пьера Роттенберга в редколлегию Tel Quel. Фай, недовольный недавними изменениями в журнале и значением, которое в нем приобрела Юлия Кристева, отказывается от своего поста 15 ноября. В следующие недели он пытается перетянуть Деррида на свою сторону и предупреждает его о «злоупотреблениях» его подходом, которые допускает Tel Quel, в частности в недавнем тексте Роттенберга. Фай говорит, что особенно его задело «грубое уравнивание оппозиции речи/письма и классовой борьбы буржуазии/пролетариата»^[484].

Вскоре Жан-Пьер Фай создает свой собственный журнал – Change, который тоже издается Seuil, что для Соллерса – просто удар в спину. Фай пишет Деррида несколько раз, потом приглашает его на обед, надеясь найти в нем союзника. Но Деррида сохраняет дистанцию, по возможности любезно, но твердо. С этого момента отношения между ними разладятся. Жан-Пьер Фай заявляет, что при чтении «О грамматологии» у него возникло «несколько вопросов», и он просит Деррида обсудить их с ним^[485], но на это письмо он так и не получает ответа…

Идеологический пейзаж этого периода сложен и в то же время изменчив, так что столкновение Tel Quel и Change можно понять лишь изнутри гораздо более общей конфигурации. После конгресса в Аржантёйе в 1966 году Французская коммунистическая партия берет новый политический курс по отношению к интеллектуалам. Ежемесячник La Nouvelle Critique, получивший относительную автономию внутри партии, становится местом, открытым для авангарда, в частности для Tel Quel, деятельность которого вдруг характеризуют как «высокую в научном и литературном отношении». Современные веяния в этом журнале воплощают три молодые яркие женщины: Катрин Клеман, Элизабет Рудинеско и Кристин Бюси-Глюксман. Деррида не раз встретится с ними на своем пути.

В конце 1967 года, представляя интервью с Соллерсом и другими руководителями журнала, редколлегия La Nouvelle Critique уточняет, «насколько это направление исследований привлекательно для нас и сколько мы можем из него узнать»^[486]. В том же духе 16 и 17 апреля 1968 года проходит и первая конференция в Клюни, посвященная теме «Лингвистика и литература». Деррида не принимает в ней участия, но его работы там постоянно цитируют. Помимо заявленных тем есть и еще одна вполне очевидная цель встречи – «сломать стены, разделяющие различные области исследования», чтобы «выйти на территорию плодотворного обмена»^[487]. По словам одного из участников, инициатива должна удовлетворить обе стороны: коммунистическая партия освобождается наконец от своего догматизма и окостенения, тогда как авангард – от груза ответственности и чувства политического активизма. Конкретные результаты этого теоретического сближения не заставят себя ждать: 24 апреля Les Lettresfrançaises открывается интервью, которое Филипп Соллерс взял у Жака Анрика: оно называлось «Письмо и революция».

Ни коммунистическая партия, ни Tel Quel не смогли предугадать майские события 1968 года. То же можно сказать об Альтюссере и Деррида, хотя они каждый день общаются с самыми политизированными студентами. Как точно отметил Винсент Декомб, «наиболее просвещенные слои французского общества в мае 1968-го пережили самое большое потрясение в своей жизни: революция, о которой так долго говорили, разразилась безо всякого предуведомления, но в конце концов эта революция, быть может, вовсе и не была революцией… Первой жертвой всеобщей сумятицы стал человек, несущий знание, опирающийся на свою компетенцию: преподаватель…»^[488].

События в Сорбонне начинаются 3 мая – с манифестации против закрытия факультета в Нантерре и вызова нескольких студентов на дисциплинарную комиссию. За несколько дней вспыхивает весь Латинский квартал. С 9 мая к движению присоединяются провинциальные студенты, и ситуация накаляется. Через несколько дней основные профсоюзы призывают к всеобщей стачке. 13 мая толпа примерно в миллион человек проходит шествием по улицам Парижа, от Восточного вокзала до площади Данфер-Рошро. Эта манифестация, самая значительная со времен Освобождения, на какое-то мгновение объединяет студентов и рабочих, выкрикивающих одни и те же лозунги: «Десять лет – хватит!» и «С годовщиной, господин генерал!». Деррида, идя в манифестации вместе с участниками Tel Quel, встречает Мориса Гандийака, который, к его изумлению, спрашивает его, как продвигается диссертация.

В эти неспокойные недели, когда перемещаться между Парижем и Френом становится сложно, он снова сближается с Жаном Жене, они не раз ужинают вместе. У Деррида сохранится особенно яркое воспоминание об их ночных шатаниях по Парижу, затягивающихся до самого восхода: «Жене на этих улицах без машин во внезапно остановившейся, парализованной стране, которую хватил удар от дефицита горючего, говорил мне: „Как же красиво! Как это прекрасно, как элегантно!“»^[489].

Морис Бланшо, с которым Деррида продолжает регулярно встречаться, также пребывает в состоянии крайнего возбуждения. Автор «Темного Фомы» и «Литературного пространства», здоровье которого оставляет желать лучшего уже много лет, похоже, снова обрел силы в этом движении: он ходит на все манифестации, посещает генеральные ассамблеи, принимает участие в написании листовок и прокламаций – именно он предложил один из наиболее красивых лозунгов мая 1968 года: «Будьте реалистами, требуйте невозможного». Бланшо как радикалу терять нечего и, следовательно, нечего спасать. Он воодушевлен вспышкой чистого бунта, усиленной притягательностью анонимного письма, внезапным реваншем, взятым над «нищетой обособленного духа»^[490].

Однажды в интервью с Франсуа Эвальдом Деррида признает, что он, собственно, не был тем, кого называют «человеком 1968 года»:

Хотя в этот момент я принимал участие в шествиях, а также в организации первой всеобщей ассамблеи на улице Ульм, у меня оставались сомнения и даже встревоженность этой эйфорией спонтанности, слияния, которая противопоставлялась профсоюзам, этим воодушевлением наконец-то «освобожденного» слова, возврата к «прозрачности» и т. д. Я в такие вещи никогда не верю… Я не был против, но мне всегда сложно вибрировать в унисон. У меня не было ощущения, что я участвую в великом перевороте. Но теперь я думаю, что в этом всеобщем ликовании, к которому я не был слишком склонен, все-таки что-то происходило^[491].

Допуская, что его сдержанность в какой-то мере определялась «криптокоммунистическим наследием», Деррида уточнит свою позицию по студенческому движению в интервью Маурицио Феррарису:

Я не сказал 1968-му «нет»; я ходил по улицам, организовывал первую генеральную ассамблею в Высшей нормальной школе, но мое сердце не было с теми, кто на баррикадах, может, я был прав, а может, и нет… Меня смущала… не внешняя спонтанность, в которую я не верю, а спонтанеистская политическая риторика, призыв к прозрачности, к коммуникации без опосредования и без задержек, освобождение от всякого аппарата, как партийного, так и профсоюзного… Спонтанеизм, как и увриеризм или пауперизм, казался мне тем, чему нельзя доверять. Я бы не сказал, что мне с этим все ясно и что это очень просто. Сегодня… эту критику спонтанеизма я формулировал бы осторожнее^[492].

Деррида – не единственный, кто не оценил в полной мере эти события. Альтюссер, побуждавший многих своих студентов следовать курсу политического радикализма и маоизма, совершенно обескуражен происходящим: весну и часть лета он проводит в клинике. Робер Линар, основатель UJCml, начинает проходить курс лечебного сна, поскольку тоже страдает серьезными психическими проблемами. Что касается Соллерса, в мае 1968-го он встает на позиции коммунистической партии, которая в целом крайне враждебна к студенческому движению: судя по коллективным текстам, вышедшим в летнем номере Tel Quel, май 1968 года признается всего лишь эфемерным проявлением немарксистского, а потому даже «контрреволюционного» левачества.

Хотя последствия движения будут ощутимыми, уже с 30 мая оно идет на спад. Около миллиона манифестантов проходят маршем по Елисейским полям, чтобы поддержать генерала де Голля. Через несколько недель на выборах в законодательные органы он одерживает сокрушительную победу, 10 июля 1968 года премьер-министра Жоржа Помпиду благодарят за проделанную работу и заменяют Морисом Кув де Мюрвилем.

В это время семейство Деррида наконец находит возможность поселиться в совершенно новом доме, купленном в Рис-Оранжис, что в 20 километрах к юго-востоку от Парижа. В этом доме они проживут всю жизнь. Для Деррида удаление от столицы связано не только с экономическими нуждами. Квартире в Париже, который для него является синонимом перенаселенности и тесноты, он предпочитает дом с садом в загородном местечке, которое на самом деле не так уж далеко от города.

Начало лета он проводит в Ницце, без Маргерит и детей. После треволнений предыдущих месяцев эти дни кажутся ему очень позитивными, о чем он пишет Анри Бошо:

В тишине и безделье – великое возвращение, даже отступление: здесь Средиземное море моего детства, и в нем мое тело по-настоящему закаляется. К тому же это возвращение к матери. Я живу с родителями, чего не было с 12 лет… Я знаю, что вам понятен этот странный опыт…^[493]

Деррида собирается написать книгу о Платоне. Пока же его занимают «Числа». Он по-прежнему крайне воодушевлен романом Соллерса и сожалеет, что прошло несколько месяцев, но он пока так и не смог завершить текст, который хочет ему посвятить: «Эта книга необычна, и я не чувствую в себе достаточно сил, чтобы стать с нею вровень, тем более в „статье“. „Диссеминация“ тем не менее продвигается, она уже слишком велика и, как я и предвидел, нужно будет решиться на ее публикацию в двух номерах „Critique“»^[494].

Прочитав эту статью, почти такую же большую, как и художественное произведение, ставшее для нее основой, Соллерс в очередной раз благодарит Деррида, сколь бы смешным это ни казалось после такого подарка: «Я настаиваю по простой причине: вы позволите мне, если у меня хватит на это сил, продвинуться еще дальше во тьму. Вы оказываете мне действительно сумасшедшую и неожиданную помощь»^[495]. Факты, однако, более двусмысленны. Дело в том, что этот момент чрезвычайной близости отмечает собой еще и утонченную форму соперничества между художественной литературой и комментарием к ней. Философ, смешивая почти до полной неразличимости свой собственный текст и текст Соллерса, создал у писателя ощущение «плотоядного осмоса»^[496]. Ответ не заставит себя ждать.

В начале августа Деррида приезжает к Маргерит и детям в Расса. Стремясь увидеться с Соллерсом и Кристевой в спокойной обстановке, после «всех потрясений и пауз», из-за которых они с весны не встречались, он пользуется этой небольшой побывкой в Шаранте, чтобы провести вместе с ними один день на острове Ре. Но вскоре после этой встречи еще одно событие снова испортит их отношения. 20 августа войска Варшавского договора вторгаются в Чехословакию, чтобы положить конец «Пражской весне». И если Арагон и Les Lettres françaises открыто выступают против советского вторжения, члены Tel Quel занимают более жесткую позицию и высказываются скорее за него. Соллерс пишет об этом своему другу Жаку Анрику: «Не нужно на меня рассчитывать, если требуется разоружить, пусть даже на минуту, Красную армию (не говоря уже о болгарских танках, к которым я даже питаю порочную страсть). Меня просто бесят эти недобитки гуманизма с их грязными интересами»^[497]. Однажды за обедом Поль Тевенен тоже выступает со «страстной речью, разоблачая чешских контрреволюционеров и вознося хвалу Советскому Союзу», из-за чего за столом воцаряется гробовое молчание^[498]. Причина понятна: Маргерит Деррида, семья которой по материнской линии живет в Праге, смотрит на положение вещей, мягко говоря, иначе.

Лето 1968 года примечательно также началом истории, в которой Деррида будет играть роль одновременно скромную и важную, а именно создания университета Венсена. В весьма консервативном правительстве, сформированном Морисом Кув де Мюрвилем, Эдгар Фор, новый министр национального образования, представляется скорее исключением. Либерал и модернист, он пользуется доверием генерала де Голля, который, хотя и шокирован майскими событиями, понимает, что французская университетская система нуждается в немедленных реформах.

5 августа 1968 года Раймон Лас Верньяс, новый декан Сорбонны, рассказывает Эдгару Фору о том, что мечтает об университете, который бы полностью отличался от существовавших в то время во Франции, об университете, открытом для рабочих, в том числе тех, кто не имеет полного среднего образования, где преподавание было бы гибким и междисциплинарным и куда можно было бы набирать компетентных в своих областях преподавателей, даже если у них нет традиционно требовавшихся дипломов… Проект этот возник не на пустом месте. В значительной степени он стал результатом общения Лас Верньяса с Элен Сиксу. За несколько месяцев до этого в силу удивительной институциональной случайности ему удалось назначить эту молодую женщину на пост преподавателя в Нантерре еще до того, как она защитила диссертацию. Она с неослабевающим вниманием наблюдала за майскими событиями, поразившись их размаху и желанию полного переустройства.

Сразу же после их встречи Лас Верньяс объявляет Элен Сиксу, что министр передал ему «только что построенный экспериментальный университет, филиал Сорбонны в Венсенском лесу»^[499]. У специалиста по Джойсу, у которой множество знакомых, он просит помощи в создании экспериментального университета. Деррида – первый, к кому обращается Сиксу по этому вопросу. Уже 7 августа она отправляет ему телеграмму, поскольку в их дом в Рис-Оранжис еще не провели телефон: «Нужны советы проекты пилотный Университет»^[500].

Элен Сиксу поясняет этот момент так:

Я прошу Жака Деррида стать моим советником (тайным: у него нет поста, но Лас Верньяс его уважает). Через него я также добиваюсь созыва комиссии экспертов, ученого комитета, который выступает гарантом качества нанятых преподавателей, и в этом комитете будут такие люди, как Жорж Кангийем и Ролан Барт. Ведь научная легитимность, естественно, выступает главным условием всего предприятия^[501].

Деррида не проявляет никакого желания работать в Венсене. В то время ему довольно удобно в Высшей нормальной школе. Но сам проект экспериментального университета его заинтересовал, и он принимает активное участие в предварительных обсуждениях, которые проходят на улице Ломон, в квартире Элен Сиксу, с Франсуа Шателе, Жаном-Клодом Пассроном, Жаном-Пьером Ришаром, Люсетт Фина, Жераром Женеттом, Цветаном Тодоровым и др. Деррида, несомненно, играет определяющую роль в основании факультета философии, но по меньшей мере также его волнует и введение в образование психоанализа, который в то время ни в одном университете не преподавался. Поскольку в этот период Лакан и его круг об этом и слышать не хотят, Деррида предлагает поставить во главе факультета Сержа Леклера, врача и психоаналитика лаканистского направления, и свой выбор он утверждает у Кангийема^[502].

В течение нескольких месяцев Деррида также занят тем, что пытается при помощи своих связей вытащить Бернара Потра из его лицея, где тот чахнет. И вот, когда Потра едва исполнилось 24 года, его назначают на улицу Ульм, чтобы вести занятия за Альтюссером и Деррида у философов. С приходом Потра у Деррида появляется единомышленник и почти ученик. Марксистское влияние на Школу остается очень заметным, и Альтюссер, возможно, хотел поддержать внутри института своего рода равновесие. Потра, конечно, близок к маоистам-спонтанеистам, то есть левакам, которых было много сразу после мая 1968 года и которые выступали за революционную стихийность масс и против структурированных партий и организаций. Но главное, что это знающий и талантливый философ, набравший высший балл на агрегации, и притом «деррида-совместимый»^[503].

Бернар Потра очень рад своему скорому переходу в Высшую нормальную школу. Но возникли некоторые осложнения из-за Альтюссера, чье состояние здоровья если и улучшается, то очень медленно: в течение всего октября он будет отсутствовать. Это еще более некстати потому, что Деррида намеревается уехать из Парижа до конца ноября: у американцев осталось настолько яркое воспоминание о его выступлении в 1966 году, что они пригласили его на два месяца преподавать в Университете Джонса Хопкинса, и от этого предложения он не мог отказаться, хотя бы по финансовым соображениям. Получается, что Бернар Потра должен будет начать вести занятия у философов в одиночку: «Я сделаю, конечно, все от меня зависящее, но должен признаться, что у меня есть причины для тревоги»^[504].

В конце сентября Жак и Маргерит улетают в США с двумя детьми: Пьеру чуть более пяти лет, а Жан только что справил свой первый день рождения. Первые шаги он сделает в доме на Кловерхилл-Роуд в Балтиморе.

Деррида, который всегда легко впадает в тревожное состояние, опасается этой поездки. В действительности же все проходит как нельзя лучше. У него завязываются дружеские отношения с Ричардом Макси, директором Humanities Center в Университете Джонса Хопкинса и одним из организаторов знаменитой конференции 1966 года. Он высоко ценит его «волшебное гостеприимство» и его невероятную личную библиотеку, «самую удивительную и самую основательную»^[505] из всех, что он увидит впоследствии. Во время паломничества, которое потом станет ритуалом, он посещает могилу и комнату Эдгара По.

На первом семинаре в Балтиморе он возвращается к темам семинара по «Фармации Платона» в Высшей нормальной школе, развивая их. Также он предлагает интерпретации Бодлера, Арто, Ницше и, главное, Малларме, набрасывая текст, который затем превратится в статью «Двойной сеанс». Поскольку Деррида в этот период ведет занятия на французском языке, у него не более 20 слушателей. Но у него вскоре появляется много поклонников, например Дж. Хиллис Миллер, в то время близкий к Жоржу Пуле и Женевской школе, который затем станет одной из важных фигур деконструкции в Америке. «Когда я пришел на первое занятие, – вспоминает Хиллис Миллер, – я боялся, что моего французского не хватит, чтобы следить за нитью рассуждения. Но вскоре я был просто захвачен силой речи Деррида. Это было поразительно, ничего подобного я никогда не слышал. В скором времени мы стали друзьями, заведя привычку раз в неделю обедать вместе. Вначале каждый из нас изъяснялся на своем языке, но потом он начал говорить со мной по-английски»^[506].

Хотя вначале этот визит в Америку кажется довольно «спокойным, неторопливым и отстраненным», уже с середины октября у Деррида настоящее лекционное турне – первое из длинной череды. В течение нескольких следующих недель он посещает Нью-Йорк, Йель, Провиданс, Вашингтон, Буффало и Чикаго. Он пишет Соллерсу:

Я все время спрашиваю себя, словно бы с позиции моей старой невротической уязвимости, как мне удается пережить – в общем-то небезуспешно – все эти выступления в роли коммивояжера, на которые я считал себя совершенно неспособным. Мне они даются без особого вреда, как для самого презентатора, так и, надеюсь, для товара (я отмечаю это, поскольку к товарам относитесь и вы сами)… Я по-прежнему живу в «Числах», и все, что я делаю здесь, в частности, но не только лекции, постоянно меня к ним возвращает, заставляет прорабатывать их помимо и сверх той диссеминации, которую я оставил, когда уезжал^[507][508].

В Нью-Йорке на конференции «Философия и антропология» Деррида читает лекцию под названием «Концы человека», которая станет настоящим событием. И как потом это войдет у него в привычку, он сразу подчеркивает обстоятельства, в которых выступает. «Любой философский коллоквиум по необходимости обладает политическим значением», – говорит он, – в особенности, когда философский коллоквиум заявляет о себе также как о международном; сама его возможность неотделима от определенной «формы демократии».

Таков в его наиболее общем и схематическом принципе вопрос, который я взял на себя в процессе подготовки к этой встрече, начиная с приглашения, его обдумывания и его приема и заканчивая написанием этого текста, который я могу точно датировать апрелем 1968 года – как мы помним, в эти недели открылись мирные переговоры с Вьетнамом и тогда же был убит Мартин Лютер Кинг. Немного позднее, когда я перепечатывал этот текст на машинке, университеты Парижа впервые по просьбе ректора были захвачены силами общественного порядка, а затем заняты бунтарскими студентами, о чем вы, конечно, знаете… Исторические обстоятельства, в которых я подготовил это выступление, я счел необходимым просто обозначить, указать на их дату и сообщить об этом вам. Как мне кажется, они по праву принадлежат области деятельности и проблематике нашего коллоквиума^[509].

Далее в этом выступлении, текст которого снабжен эмблематической датой – 12 мая 1968 года, Деррида пытается ответить на вопрос: «Как обстоят дела с человеком во Франции?». Упоминаются Гегель и Кожев, Сартр и Ницше, но в основном анализ вращается вокруг Хайдеггера и его знаменитого «Письма о гуманизме».

Хотя эта лекция, как и другие выступления, находит достойный прием, Деррида вскоре начинается жаловаться на бесконечные и утомительные переезды. В Балтиморе он проводит не более двух-трех дней в неделю, а остальное время – в пути, «как лунатик, едва замечающий, а может, и вовсе не замечающий места, залы, людей, свою собственную речь и т. д.». Он уверяет, что хочет «положить конец этой гонке и удовольствию, которое иногда от нее можно получить»^[510]. Но этот безумный ритм не мешает ему оценить устройство американского преподавания, его спокойную и комфортную атмосферу, разительно отличающуюся от постоянного напряжения, царящего в Высшей нормальной школе. В Университете Джонса Хопкинса приезд Деррида вызывает прилив энтузиазма: оригинальность его источников, сила его понятий, готовность идти на контакт – все это надолго укрепит его репутацию. Когда через два года Жерар Женетт займет место Деррида, он отметит, что после Деррида осталось «ярчайшее воспоминание по тысяче достойным причинам, но еще и потому, что он оказался единственным симпатичным французом после Лафайета. Все остальные спесивы»^[511].

В Париже продолжается оживленная и подчас довольно грубая возня вокруг Венсена. Несмотря на то что Деррида далеко, он беспокоится о судьбе некоторых близких ему людей, в частности Люсетт Фина и Мишеля Деги. Женетт объясняет ему ситуацию так:

Каждый по три раза в день чувствует, что его отклонили, потом, наоборот, привлекли, потом опять отклонили – в зависимости от того, как идет торг, какие действуют внешние силы и как свою ловкую, но сложную игру ведет Лас Верньяс, в настоящее время единственный, кто принимает окончательные решения… Все это очень сложно, это совсем не похоже на веселую банду, как в начале: снова вступили в силу кое-какие «принципы реальности»^[512].

Даже Морис Бланшо, казалось бы, очень далекий от университетских склок, счел нужным вмешаться. Он рад, что Деррида, уехав, избежал этих «крайне болезненных споров». И хотя он сожалеет о том, что вынужден в них участвовать, он пытается помешать тому, чтобы соперничество интеллектуальных кругов и кланов «не мобилизовало студенчество, выдав себя за менее корыстные требования»^[513].

Бертран Потра сообщает Деррида о разногласиях, возникших в связи с философским факультетом. Он постоянно общается с выпускниками Школы, которые могли бы быть заинтересованы в преподавании в Венсене. И с ними тоже не так-то просто прийти к единому решению:

Первые реакции Балибара и некоторых других были крайне негативными в силу личных и политических причин, но, похоже, последние новости, а именно выдвижение кандидатур Бадью, Миллера, Балибара, Машере и некоторых других на должности, число которых ограничено, изменили ситуацию. Серр, вероятно, согласился бы подключиться, а Фуко очень сожалеет о том, что не может позвать Делеза, который только что был срочно госпитализирован из-за очень серьезного легочного туберкулеза^[514].

В Высшей нормальной школе в отсутствие Деррида происходит лишь один заметный инцидент. Жана Бофре впервые за много лет пригласили прочитать лекцию несколько новых студентов, у которых он был преподавателем подготовительных курсов в лицее Генриха IV. Несмотря на определенное отвращение, Деррида не сделал ничего, чтобы воспрепятствовать этой лекции. Но в день, когда Бофре должен был выступить, группа леваков под предводительством Филиппа Кастеллена, «касика» набора 1968 года, помешала ему говорить. Когда Деррида узнает об этом бойкоте, он просит Потра пригласить Бофре, чтобы принести ему свои извинения, указывая, что сам он этого сделать не может: события начала года оставили свой след.

В конце ноября Пьер, которому чуть больше пяти лет, заявляет родителям: «Надо возвращаться, я скоро забуду французский язык»^[515]. Деррида тоже пора возвращаться в Париж. Но путешествие проходит в сложных условиях. Самолет, вылетевший из Балтимора, из-за непогоды задерживается, поэтому они не успеваютпересесть в Бостоне. Деррида плохо переносит эти неувязки и сумбурную дорогу. На следующий день во время полета он очень напряжен, сидит, сжав изо всех сил кулаки. Когда Маргерит говорит ему, что надо расслабиться, он бросает ей в гневе: «Но ты понимаешь, что я удерживаю самолет в воздухе исключительно силой своей воли?» После этой поездки в течение нескольких лет Деррида будет отказываться летать на самолетах^[516].

Возвращение в Париж осложняется еще и тем, что во время визита Деррида в США произошло важное событие: Жан Ипполит, руководитель его диссертации и давний покровитель, умер от внезапного инфаркта в ночь с 27 на 28 октября. Через 12 лет во время защиты Деррида пояснит, что эта смерть стала для него не просто трауром, это был знак, что нужно перевернуть страницу: «По странному совпадению в этот период – осенью 1968 года, и это была именно осень, – она отметила собой завершение определенного типа принадлежности университету»^[517].

Смерть Жана Ипполита и правда представляется симптомом и символом. Университет Венсена притягивает к себе новые силы, тогда как старая Сорбонна полностью деморализована, особенно в области философии. После выхода на пенсию Анри Гуйе, Жана Гитона и Жана Гренье никто не понимает, кто встанет во главе кафедр, какова будет судьба основных курсов, кто будет определять предметы и программы. По словам Мориса де Гандийака, «старые профессора ответили на события настолько по-разному, что их сотрудничество крайне осложнилось. Едва ли не все они стали объектами студенческих протестов»^[518].

Через несколько недель Гандийак, который надеется получить «что-то вроде академического отпуска», отправляет Деррида взволнованное письмо, характеризующее сложившуюся обстановку. Он просит извинения за «обеспокоенность», «неловко» выраженную им самим и другими членами комиссии на защите в прошлом году, тем более что с похожими сложностями столкнулся и Делез. Морис де Гандийак отдает себе отчет в том, что майские события «прозвучали похоронным звоном по определенному типу церемониальных отношений». «Теперь учитель – это вы, и вы – сложный учитель. Для нас же, когда мы изо всех сил пытаемся поспеть за движением и хотели бы продолжить учиться, адаптация порой может оказаться болезненной. Простите нас, ведь мы не со зла»^[519].

Хотя старые учителя потеряли ориентиры, Деррида и многие другие преподаватели его поколения по меньшей мере тоже запутались. Преподавание в США или в Тунисе, как в случае Мишеля Фуко и Ролана Барта, позволяет им временно избежать французской университетской ситуации, ставшей почти невыносимой и уж точно несовместимой с серьезной работой, на которую надеется Деррида. Жан-Клод Парьент, который занимает должность в Клермон-Ферране, а в Высшей нормальной школе выступает в качестве приглашенного преподавателя, где ведет семинар по Руссо, понимает усталость своего старого товарища, возвращающегося в «этот изрядно потрепанный универсум». «Но здесь нас тоже изводят комиссиями, собраниями, дискуссиями… Мы приняли экзамены, а в ноябре начали снова вести курсы, но ценой постоянного присутствия, вечного аврала»^[520].

Как и в прошлом году, семья Деррида на рождественские каникулы уезжает в Гштад к Бошо. И снова это повод для долгих разговоров. Анри Бошо, отличающийся поразительной проницательностью, призывает автора «Фармации Платона» пойти по пути более литературного письма, о чем говорится и в его послании:

Я спрашиваю себя, не стали ли вы писать за пределами философии и в то же время не потеряв «всего вашего заряда», о котором вы мне столь метко говорили. Мне кажется, что вы к этому все равно придете, в вас есть какая-то часть, которую могло бы выразить только стихотворение… Но, возможно, пока вам хочется слишком ясного видения, тогда как для стихотворения уместна темнота…^[521]

О поэзии Деррида говорит и в одном из своих последних писем Габриэлю Бунуру. Начав с цитаты из Малларме: «Je me tiens parmi la rumeur d’un rivage tourmenté par la vague»^[522], – он добавляет, что, вернувшись во Францию, он и в самом деле видит, насколько сильна была «волна». Но, главное, он хочет поделиться с Бунуром забавным рассказом из жизни своего сына Пьера. В возрасте пяти с половиной лет Пьер, хотя еще почти не умеет читать, увлекся Малларме и пытается выучить наизусть «Иродиаду»: «Abolie, et son aile affreuse dans les larmes»^[523]. В Америке Пьер пытался привлечь к себе внимание американских студенток Деррида, которые иногда приходили посидеть с ним, помогая им в расшифровке Малларме.

И вот теперь он временами, бросая игры, притаскивает в мой кабинет свой маленький стул со столом и просит меня: «Дай мне своего Малларме», потом усаживается с крайне серьезным видом, открывает книгу на одной и той же странице и корпит над одним и тем же трудным текстом, выбранным, возможно, из-за его краткости, – над «Сном во сне»! Но дело не ограничивается этими кривляниями с Малларме: Пьер – неиссякаемый поэтический источник, порой просто невероятный, и для нас это стало настоящим повседневным чудом^[524].

Что касается самого Деррида, замученного множеством «мелких задач и забот», он мечтает об «удалении, отступлении, долгом свободном времени». У него возникает впечатление, что его социальная и профессиональная жизнь разрушает его силы, и это удручает его еще больше потому, что выхода из этого не видно. По приглашению Бриека Бунура он должен отправиться в Брест 23 мая, чтобы прочитать лекцию под названием «Библиотека в огне» или, если угодно, «Библиотека в игре». Особенно он рад тому, что представится случай повидаться с Габриэлем Бунуром. Но все получится иначе. Старый писатель умирает 23 апреля 1969 года, за месяц до этой поездки, потерявшей, таким образом, смысл. Деррида потерял своего главного собеседника, одного из немногих, кому он полностью доверял.

Глава 6 Неудобные позиции. 1969–1971

Осенью 1968 года с началом учебного года, когда Деррида находился в Балтиморе, был запущен цикл лекций, организованный Группой теоретических исследований Tel Quel в центре Сен-Жермен-де-Пре. Эти вечера, продолжающие линию бурных майских событий, привлекают много народа. Цикл открывает Филипп Соллерс 16 октября. Две следующие лекции проводятся Жаном-Жозефом Гу, молодым исследователем, которого Деррида очень ценит после публикации в Tel Quel статей «Маркс и запись труда» и «Нумизматика».

Гу, плененный книгой «О грамматологии», распространяет идеи Деррида на новые области. «Это самое интересное из всего, что я читал о Марксе», – говорит ему Деррида вскоре после публикации его первой статьи. И хотя он не смог посетить двойную лекцию «Золото, отец, фаллос, язык», он с огромным интересом познакомился с этим текстом^[525]. Гу воплощает в себе сам дух коллективного сборника Théorie d’ensemble, публикуемого в это время Tel Quel: речь идет о том, чтобы выйти за пределы традиционных дисциплин и прийти если не к унификации, то по крайней мере к созданию реальных перемычек между наиболее радикальным марксизмом, фрейдизмом, пересмотренным Лаканом, и теорией письма^[526]. Вероятно, не будет большой ошибкой увидеть некий «гу-дерридеанский» поворот в таком понятии, как «фаллогоцентризм», которым Деррида с начала 1970-х годов будет пользоваться чаще, чем понятием «логоцентризм».

В январе 1969 года, через несколько дней после возвращения Деррида во Францию, три вечера Группы теоретических исследований посвящаются «Порождению формулы» Юлии Кристевой. Речь идет о прочтении «Чисел» Соллерса, работы столь же объемной, что и «Диссеминация» Деррида, вышедшая почти в то же время в двух номерах Critique. Однако подход Кристевой, в котором проводится различие между генотекстом и фенотекстом, за счет чего осуществляется «семанализ», существенно отличается от подхода Деррида. «По поводу „Чисел“, – признает сегодня Соллерс, – можно сказать, что между Деррида и Кристевой началась теоретическая конкуренция»^[527]. Такое же впечатление и у Гу, который был тогда близок с ними тремя: «Возможно, Соллерс опасался, как бы влияние Деррида на Tel Quel и на его собственную работу не стало слишком сильным. Огромную статью о „Числах“ он, должно быть, прочел не только как знак почтения, но и как попытку присвоения. Соллерсу этот текст, который был далеко не просто комментарием, льстил, но в то же время и пугал его. Должно быть, растущая известность Деррида показалась ему опасной – в тот момент, когда он хотел прежде всего помочь Юлии Кристевой стать главным теоретиком журнала»^[528].

Но пока конфликт не выходит на поверхность, оставаясь скорее возможностью, и все, похоже, идет как нельзя лучше. 26 февраля и 5 марта 1969 года Деррида читает в битком набитом зале лекцию, которая пока не имеет названия, но позже будет опубликована в Tel Quel под заголовком «Двойной сеанс». За несколько лет Деррида приобрел опыт: на этих двух лекциях он скорее дает представления, а не читает речи в классическом смысле этого слова. Вскоре Катрин Клеман напишет ему об этом так:

То, что вы делаете, родственно заклинанию, но отличается от него обращением к письму, родственно миму, но отличается от него нерепрезентируемым, родственно опере – союзу голоса, жеста, тела и декораций, но отличается от нее отсутствием дистанции, родственно клоунаде… но отличается от нее безразличием по отношению к означающим: ни одно не получает привилегии как более плодотворное в плане рас/чтения^[529].

В центре «Двойного сеанса» стоит Малларме, давно уже ставший для Деррида одним из авторов-фетишей. Здесь он, решая и другие задачи, занят деконструкцией оснований тематической критики, используя ее наиболее амбициозный пример – «Воображаемую вселенную Малларме» Жана-Пьера Ришара.

Понятно – и наше положение подтвердится в дальнейшем, – что, если мы работаем с примерами «пробела» или «складки», это не случайно. Причина одновременно и в их особом действии в тексте Малларме, и, главное, в том, что они систематически признавались современной критикой в качестве тем. Итак, если мы сможем понять, что «пробелом» или «складкой» нельзя овладеть в качестве темы или смысла, если именно в складке или пустом месте некоего гимена повторно отмечается текстуальность текста, мы наметим основные пределы тематической критики^[530].

По Деррида, пробел указывает на многообразие пробелов, которые появляются в тексте, «плюс место письма… в котором производится эта тотальность». Но нет речи о том, чтобы сделать из белизны страницы «фундаментальное означаемое или означающее серии… Этот „последний“ пробел (который также и „первый“ пробел) не существует ни до, ни после серии»^[531]. Ничто не может, да и не должно останавливать игру скольжений и отклонений, составляющих само сердце письма. Герменевтическое понятие «полисемия» Деррида хочет заменить понятием «диссеминация». Здесь он начинает применять новый способ чтения, наиболее радикальным применением которого станет через пять лет Glas.

Знаковым событием совсем иного толка становится отставка генерала де Голля весной 1969 года. После кризиса прошлого года он хотел восстановить свою личную легитимность. Региональная реформа выступает предлогом для организации референдума. 27 апреля большинство избирателей дают отрицательный ответ. Выполняя свои прежние обещания, де Голль уходит в отставку уже на следующий день. Через несколько недель Жорж Помпиду, его бывший премьер-министр, избирается президентом республики.

Хотя Деррида всегда был левым, он не разделяет ярого антиголлизма многих своих современников. В интервью с Францем-Оливье Жисбером он даже назовет генерала де Голля единственным политиком, которым он по-настоящему восхищался, если не считать Нельсона Манделы. «Даже когда я был в 1960-х годах антиголлистом, меня притягивал этот человек, который умел все сочетать со всем – интуицию и расчет, идеализм и эмпиризм. Ловкий и хитрый, как все хорошие политики, он превосходил их всех своими значимыми идеями, своими риторическими находками и театральными представлениями на пресс-конференциях»^[532]. По этому вопросу Деррида – полная противоположность Морису Бланшо, который питал к де Голлю неослабевающее ядовитое презрение. Через несколько дней после отставки генерала Бланшо пишет Деррида: «Признаюсь, что на какое-то мгновение я был удивлен, насколько легче теперь дышится, и, проснувшись ночью, спросил себя: „В чем дело? Почему не так давит? Ах да, больше нет де Голля“»^[533].

На улице Ульм еще больше отставки генерала умы взбудоражит другой уход – Жака Лакана. С 1964 года каждую среду незадолго до полудня тротуары на улице Ульм заполняют дорогие машины и красивые женщины. Лакан приезжает на своем двухместном «Мерседесе 300 SL» и проходит в аудиторию Дюсанн, переполненную толпой, собирающейся на его семинар. Здесь курят, тем более что и сам мэтр не лишает себя этого удовольствия; дым настолько густой, что проникает через потолок на верхний этаж, на что постоянно жалуются. С точки зрения директора Школы, Лакан – это просто модный лектор, который не может не быть источником беспорядка. Уже довольно давно он ищет предлог, чтобы от него избавиться. Доминик Лекур вспоминает: «Однажды утром в 1969 году Робер Фласельер вызвал меня в свой кабинет, что было довольно необычно, и сказал мне: „Месье Лекур, вы философ, я видел, что вы были на лекции Лакана по истине, и я хотел бы знать, что вы об этом думаете… По-вашему, это серьезно? Я лично считаю, что все эти истории про фаллос – это просто непристойно… Я спрашиваю вас, потому что Деррида и Альтюссер говорят мне, что это серьезно“. Сцена была, в общем, в стиле „Короля Убю“. Я попробовал порассуждать, не понимая, что он уже решил его выгнать. Фласельер считал, что все эти светские развлечения и провокации не имеют ничего общего с задачами школы. Но когда он захотел перейти к действиям и выставить Лакана за дверь, это привело к серьезным волнениям»^[534].

26 июня 1969 года Лакан обнародует письмо об увольнении, посланное ему «Флатулансьером»^[535], и снова чувствует себя изгнанником. Вскоре после конца лекции многие верные ему слушатели, в том числе художник Жан-Жак Лебель, Филипп Соллерс, Юлия Кристева и Антуанет Фук (видная фигура французского феминизма) оккупируют кабинет директора. Ситуация быстро накаляется: Филипп Кастеллен, который уже руководил фрондой против Жана Бофре прошлой осенью, курит сигары Фласельера, а потом дает ему пощечину^[536]. Соллерс удовлетворяется тем, что забирает стопку бумаги с официальными штампами, которой потом будет несколько месяцев пользоваться. Вся эта история, однако, далеко не анекдот. «Проблема Лакана способствовала моему отдалению от Деррида, – признает Соллерс. – Как и Альтюссер, он во многих отношениях оставался человеком правил. И тот, и другой переносили Лакана лишь с большим трудом, хотя в это время он был страшно одинок: его оставили дочь Жюдит и зять. Именно в этот момент я начал с ним сближаться»^[537].

На улице Ульм долгое время большинство составляли маоисты, во всяком случае среди философов. Как вспоминает об этом Доминик Домбр, который поступил в Школу в 1967 году, «мне хватило года, чтобы перейти от Поля Рикера к Мао Цзэдуну, а потом к работе на заводе, как и было принято». К счастью для Деррида, в конце 1960-х годов в Высшую нормальную школу поступает несколько студентов, больше склонных к хайдеггерианству, – Эммануэль Мартино, Жан-Люк Марион, Реми Браг, Ален Рено, Жан-Франсуа Куртин…

Что касается Бернара-Анри Леви, он поступает в 1968 году. В книге «Комедия» он в красках рассказывает о своей первой встрече с Деррида:

Начался учебный год. Мэтр каждого принимает лично в своем кабинете на улице Ульм, о чем все мы, студенты нового набора, всегда мечтали. Вот он. Из крови и плоти. Моложе, чем я думал. И любезнее. Почти дружелюбный. Как так? Этот философ, этот гигант, этот безжалостный деконструктор, этот таинственный писатель, о котором я и подумать не мог, что у него имеется некое представление о столь тривиальных вопросах, как «план сочинения», «тема доклада», «программа лиценциата» или «агрегации», – это и правда он, великий герой, попутчик Tel Quel, художник, который вот так, запросто тратит время на то, чтобы принять новых студентов, и говорит с ними на том же языке, что и все остальные профессора Школы? Да, это он. Просто плакать хочется, настолько это он. Я не могу вымолвить ни слова, так изумлен. «Кто вы? Чем занимаетесь? Вы германист? Занимаетесь античностью? Кантианец или ницшеанец? Диалектик в стиле Гегеля или, быть может, Платона? Короче, какая идея? Понятие?»^[538].

Бернар-Анри Леви настолько смущен тем, что наконец оказался лицом к лицу с мэтром, все книги которого он прочел, что не находит ничего лучшего, как представиться другом Бенести, кузена Деррида, процветающего фармацевта из Нёйи, у которого он покупает амфетамины. Ссылка на этого кузена, который считает Жаки позором для семьи, пусть он даже и «спец» в своей области, тут же охлаждает разговор, чем и заканчивается первая встреча. «Спутать фармацию Платона с таковой Бенести» – это «непростительный ляп», ошибка, которая, по мысли Леви, навсегда испортила его отношения с Деррида.

Впрочем, за последующие несколько месяцев они улучшаются. Как и многие другие ученики Школы, будущий BHL априори чувствовал себя ближе к Альтюссеру. Но Деррида присутствует чаще и более доступен. Во время одного разговора он спасет будущего автора «Варварства с человеческим лицом» от серьезной ошибки: «Деррида в 1970 году оказал мне огромную услугу. Я переработал выступления по Арто и Ницше, представленные на его семинаре, и очень хотел сделать из них книгу. Я увидел в Le Monde рекламу издателя, который был заинтересован в рукописях… „Универсальная мысль“! Я отправил им свой текст, вне себя от волнения… Они ответили, что очень заинтересованы. Но им требовалось 10 тысяч франков, чтобы помочь с публикацией. Когда я сказал об этом Деррида, он рассмеялся: „Да вы с ума сошли, это же надувательство“»^[539].

Хотя семинар Деррида в Высшей нормальной школе ценят все больше, он порой задумывается о том, чтобы покинуть эту «позолоченную крепость» и вернуться в университет. После смерти Жана Ипполита он отказался от идеи классической диссертации, но новые условия, возникшие после событий мая 1968 года, похоже, обещают не столь трудно исполнимые возможности. Он откровенно обсуждает этот вопрос с Пьером Обанком, профессором в Сорбонне, и тот поддерживает его. Он рассказывает, что недавно долго разговаривал с Морисом де Гандийаком о двух или трех философах, которые должны были бы воспользоваться новыми условиями, позволяющими защитить диссертацию по имеющимся работам: «В особенности мы говорили о тебе и об Альтюссере, и Гандийак не видит существенных препятствий, по крайней мере для тебя»^[540]. Ему, однако, нужно подробнее изучить эти вопросы, поскольку прецедентов очень мало. Осенью 1968 года Деррида и Обанк, каждый со своей стороны, говорят об этом с Кангийемом, который готов поддержать эту идею, но боится, что некоторые коллеги будут принципиально против, по крайней мере пока. Проект на долгое время хоронят^[541].

Проще ситуация в иностранных университетах, где Деррида привечают все охотнее. Он возвращается в Берлин в начале июля 1969 года, а потом регулярно бывает там в следующем году, проводя на факультете сравнительного литературоведения семинар для группы из 40 студентов. Во время этих поездок он знакомится с молодым люксембуржцем Родольфом Гаше, который вскоре станет одним из его самых надежных союзников, напишет рецензию на книгу «О грамматологии» для журнала Ханса-Георга Гадамера, а потом займется в крупном издательстве Suhrkamp переводом «Письма и различия». Также он встречает Вернера Хамахера, который, как и Гаше, будет много времени проводить в Высшей нормальной школе, посещая семинар в качестве вольнослушателя, и тоже станет одним из важных союзников Деррида в США и Германии.

В Свободном университете Берлина, где марксистское давление столь же сильно, как и в Париже, наиболее тесные отношения складываются у Деррида с Сэмюэлем Вебером. Он поддерживает хорошие личные отношении и с Петером Сонди, но последний, все более изолируясь внутри своего факультета, наблюдает за развитием семинара с некоторым недоверием. Сонди пишет одному из своих друзей не без горечи: «Все больше занимаются эзотеризмом в стиле Деррида (что мне трудно сказать, поскольку я очень Деррида люблю); над текстами фантазируют точно так же, как Лист – над темами Баха»^[542]’^[543].

В Великобритании тоже начинают интересоваться деконструкцией. 25 сентября 1969 года большая и серьезная рецензия на работу «О грамматологии» выходит в Times Literary Supplement за подписью Филиппа Соллерса, что вызывает живейший интерес^[544]. По приглашению Алана Монтефьоре, которого Деррида встретил в Серизи еще в 1959 году, он посещает оксфордский Баллиол-колледж в феврале и марте 1970 года. «Я привез его отчасти из духа противоречия, – вспоминает Монтефьоре. – Его работу, как и работу других французских философов, в Британии презирали. Я шел против этой тенденции, публикуя в Philosophy регулярные рецензии на то, что выходило во Франции. Но для моих студентов, да и для меня самого работы Деррида оставались труднодоступными. Я попросил его давать на этих встречах слово участникам до его собственного выступления, чтобы он мог спросить, что именно им непонятно. В дискуссиях такого рода он продемонстрировал удивительную ясность»^[545].

Во Франции приметой этого времени являются некоторые дискуссии, теперь не совсем понятные. Сегодня, когда коммунистическая партия почти полностью утратила свой престиж и влияние, трудно представить ее значение в период сразу после 1968 года, когда многие молодые интеллектуалы принимают решение вступить в партию, чтобы противодействовать левацкому наступлению. Антуан Казанова, бывший тогда главным редактором La Nouvelle Critique и членом Центрального комитета с 1970 года, признает, что сегодня почти невозможно понять «прогрессивные шаги, ограничения, неясности и трудности, связанные с освобождением от предыдущих рамок мысли, действия и рассуждения», которых в те времена придерживались коммунисты^[546]. Коммунистическая партия, ни в коей мере не представляющая собой единого целого, раздирается многочисленными интеллектуальными течениями, которые сталкиваются друг с другом из-за вопросов, порой представляющихся довольно странными.

12 сентября 1969 года L’Humanité публикует большую статью Жана-Пьера Файя под названием «Товарищ Малларме». Хотя главными мишенями в ней оказываются Соллерс и Tel Quel, получается, что Фай критикует и Деррида. Он решительно против идеи, утверждающей, что вся история Запада будто бы основана на «„принижении“ письма и его вытеснении речью». По его словам, некоторые дошли до того, чтобы «совершенно серьезно сближать речь с буржуазией, а письмо – с пролетариатом». Фай не ограничивается этой карикатурой^[547]. Туманными намеками на Хайдеггера и понятие mythos он пытается бросить политическую тень на Деррида, предполагая наличие связи между его работой и «консервативной революцией», которая привела к власти Гитлера.

Деррида воздерживается от ответа. Но на следующей неделе в L’Humanité появляется двойной ответ. Один принадлежит Клоду Прево, члену редколлегии La Nouvelle Critique. Другой – Филиппу Соллерсу:

Отсылая к теории письма, которая, по нашему мнению, научно обосновывается фундаментальной работой Деррида «О грамматологии» (1967), г-н Фай, выбирающий из нее лишь один весьма фрагментарный аспект, да и тот истолкованный неверно, категорично утверждает, что речь идет о нацистской идеологии. Это предположение чрезвычайно серьезно. Дело не только в том, что Деррида во многих местах критикует Хайдеггера, но и в том, что намекать на наличие каких бы то ни было точек пересечения между его работой и нацизмом – это клевета. Г-н Фай, когда пытается попасть в Деррида, метя в Tel Quel, и, наоборот, утверждает (опять же намеками), что мы якобы «уподобили речь буржуазии, а письмо – пролетариату», что мы якобы полагаем, будто «история Запада всегда двигалась вспять», и т. д. Но подобные высказывания совершенно невозможно найти ни у Деррида, ни в Tel Quel^[548].

Довольно любопытно, что Жан-Пьер Фай пишет Деррида, что приписанные ему заявления касательно Деррида «представляют собой грубую ложь. Ответственность за них несут те, кто их вынес. Я со своей стороны могу прямо и публично заявить, что ваше имя не было замешано во всем этом, тем более в такой тональности. Точно так же я скажу, что уже многие годы испытываю лишь глубокое уважение к вашему подходу, восхищаясь им, о чем вам, конечно, известно». Фай хотел бы «поговорить с ним по-дружески», о чем шла речь еще несколько месяцев назад. Вместе с тем Фай просит Деррида «пока, «чтобы избежать новых кривотолков», не цитировать публично это письмо^[549].

10 октября в L’Humanité появляется «разъяснение», в котором он заявляет, что мысль Деррида вызывает у него исключительно уважение и восхищение.

Это не мешает полемике, все больше раскаляющейся, продолжиться в Tel Quel и в Le Change. В La Gazette de Lausanne Фай, который работает над философскими корнями нацизма, открыто набрасывается на Деррида, заявляя, что в его подходе присутствует «некое слепое пятно, определяемое влиянием философии Хайдеггера и тем, что уже является слепым пятном и в последней, идеологическим пятном, обусловленным наиболее регрессивными составляющими немецкой идеологии в период между двумя войнами»^[550]. После этого отношения между Деррида и Файем всегда будут конфликтными, что лет через десять приведет к немаловажным последствиям.

В силу этих печальных обстоятельств Деррида сблизился с Жаном-Луи Удбином. Член коммунистической партии, организатор журнала Promesse, друг Соллерса и Юлии Кристевой, он регулярно публикуется в La Nouvelle Critique, стремясь сделать журнал более открытым для современных тем. Но задача эта не проста: во время подготовки новой встречи в Клюни Удбин пишет Деррида, что внутри партии по-прежнему ощущается «замалчивание и вытеснение» его дискурса. «Это связано с глубинным сопротивлением, которое крайне сложно преодолеть», о котором его предупреждал Соллерс^[551].

Вторая конференция в Клюни, которая проходит со 2 по 4 апреля 1970 года, посвящена теме «Литература и идеология». Деррида в ней не участвует, как и в первой конференции, но о его работе часто говорят на этой встрече, на которой сталкиваются Tel Quel и Action poétique – журнал Анри Делуи, тоже связанный с коммунистической партией, но гораздо более эклектичный. Напряжение настолько велико, что один из участников покидает конференцию. Молодая лингвистка Митсу Рона, подруга Жана-Пьера Файя, получила задание раскритиковать Юлию Кристеву, что она и делает как нельзя более грубо. Элизабет Рудинеско, в свою очередь, берется за Деррида, сравнивая его работу с трудами Юнга, что его немало озадачит.

У Элизабет Рудинеско сохранились отчетливые воспоминания об этих столкновениях: «Вечером участники Tel Quel пожаловались организаторам на ожесточенность атак, которым они подверглись. Митсу Рона и я сама получили выговор и должны были добрую часть ночи провести за переговорами, чтобы он не получил огласки. Кристин Бюси-Глюксман и Катрин Клеман были выбраны, чтобы дать нам на следующий день ответ. Казалось, что мы были в меньшинстве, но на самом деле Tel Quel проиграл сражение за интеллектуальный и литературный контроль над партией. Они стремились навязать свою „линию“, единую жесткую теорию, чего нам совершенно не хотелось. В значительной части именно из-за этого поражения Соллерс в следующем году радикализировался, став еще большим маоистом»^[552].

Хотя случается, что в этих спорах взгляды Деррида ставят под вопрос, это на самом деле не его споры, поскольку они очень далеки от проблем, которые его занимают. В 1960-1970-х годах завязываются новые отношения и новые союзы.

В 1969 году началось общение с Жаном-Люком Нанси, молодым преподавателем, руководителем семинаров из Страсбургского университета. Нанси решил сам выйти на Деррида, отправив ему статью, в которой он упоминает его работы, до того, как она была опубликована в «Бюллетене филологического факультета Страсбурга». Деррида отвечает ему длинным письмом, из которого ясно, что он прекрасно знает работы молодого философа:

Я уже знал, поскольку много раз читал вас в Esprit, что мы должны обязательно встретиться или по крайней мере как-то связаться. Ваше письмо и текст дают мне много больше того, на что я надеялся, и я искренне благодарю вас за них. Я не смогу ответить на все вопросы – важные и решающие, – которые вы формулируете убедительно и в то же время не выпячивая их. Я тоже задаю их себе, как вы можете догадаться, и замешательство, о котором вы говорите в своем письме, – вам хорошо известно… что я не могу не разделять его… Да, также по «идеологии» и по «науке». Мы читаем наших «современников» аналогичным образом. Надо работать. Но территория заминирована, и сейчас больше, чем когда бы то ни было^[553].

В конце письма Деррида упоминает текст, в котором, как он сам считает, пошел «дальше всего» в плане проблем, поднятых Жаном-Люком Нанси, – »Концы человека», лекцию, которую он готовится прочитать в Брюсселе после того, как она была представлена в Нью-Йорке. Он предлагает отправить ему этот текст, который он не собирается публиковать во Франции, по крайней мере пока: «Публикация меня в этот момент интересует мало и даже тревожит. И думаю, что какое-то время будет так же».

Нанси очень тронут этим письмом; сближение, на которое он надеется, позволяет ему чувствовать себя менее одиноко. Но он не знает, стоит ли добиваться встречи с Деррида, опасаясь, что не сможет «правильно изложить интуиции, которые, возможно, не слишком хорошо проработаны». Среда, из которой вышел Жан-Люк Нанси, существенно отличается от среды Деррида. Он родился в Бордо в 1940 году в католической семье, воспитание получил в Христианском союзе студентов (JEС). После нескольких провалов на конкурсе в Высшую нормальную школу он защитил магистерский диплом под руководством Поля Рикера. Первоначально он приехал в Страсбург, чтобы изучать теологию, но вскоре он от нее отдаляется. Именно здесь Люсьен Брон, в то время преподаватель – ведущий семинаров на филологическом факультете, знакомит его с Филиппом Лаку-Лабартом.

«Мы сразу же подружились, хотя и были очень разными. Филипп был атеистом, более политизированным, чем я, и больше интересовался литературой. Он опубликовал несколько работ в Le Nouveau Commerce и был на короткой ноге с Жераром Женеттом, его преподавателем на предподготовительных курсах в Ле-Мане, а потом он стал студентом Жерара Гранеля в Бордо. Оба мы, хотя и пришли к этой работе разными дорогами, были под большим впечатлением от „О грамматологии“. Деррида для нас был живой философией: был кто-то, кто занимался ею прямо у нас на глазах, производя понятия, с которыми нужно будет отныне работать. Деррида предложил недостающее звено в цепи, которая вела от Гегеля к Хайдеггеру; он дал мне возможность читать Гуссерля. Брон боялся, что я уеду в Нантер, где Рикер хотел взять меня ассистентом. У него было ощущение, что, поскольку он познакомил нас – меня с Филиппом, он может держать нас при себе… Май 1968 года был в Страсбурге очень бурным. Было много споров и сильное желание чего-то радикального. Мы совершенно не доверяли коммунистической партии, маоизм нас немного привлекал, но еще больше мы были захвачены ситуационизмом, особенно Филипп»^[554].

В начале 1970 года Нанси и Лаку-Лабарт приглашают Деррида на семинар по риторике, который проходил в рамках только что организованной ими Группы исследований теорий знака и текста. Также на нем присутствуют Женетт и Лиотар. Доклад, с которым выступает Деррида – «Белая мифология», – является фрагментом его семинара в Высшей нормальной школе:

Речь должна будет идти о метафоре в философском тексте, о том, что надо выявить «метафизические» черты понятия метафоры, которое могло бы руководить этой проблематикой и, следовательно, нейтрализовать ее… Предлогом, если не путеводной нитью этого анализа станет один отрывок из «Сада Эпикура» А.Франса (именно так!). А настоящая путеводная нить должна пройти между Ницше и Хайдеггером^[555].

В первый раз Деррида приезжает в Страсбург 8-д мая 1970 года. Об этой встрече, во многих отношениях основополагающей, впоследствии было подробно рассказано Филиппом Лаку-Лабартом в тексте памяти Деррида, написанном вскоре после его смерти:

Он был одним из первых гостей небольшой «исследовательской группы», которую нам тогда удалось организовать, мне и Жану-Люку, после 1968 года. Меня поразили три вещи, незабываемые: бесконечная грусть в его глазах, когда он выходил из вокзала с Женеттом и еще не видел нас с Жаном-Люком, приехавших встретить его; это был взгляд Кафки на фотографиях, а также Целана (кроме того, из его первых слов мы узнали о смерти Делана, о которой его самого только что известили). Второе – его невероятные зрелость, авторитет и убедительность во время лекции «Белая мифология», которая меня просто оглушила, сразила, так что, когда вскоре мне надо было взять слово, я устыдился и начал заикаться (но ответом мне тут же стала его искрящаяся благожелательность, доброта, нечто гораздо большее понимания и внимания – его улыбка…). Наконец, третье, когда пришел вечер, – его совершенно неожиданная веселость, живость или скорее радость, которая внезапно в нем обнаруживалась, как нечто свойственное только ему^[556].

За несколько месяцев до создания этого текста памяти Деррида, во время его последнего приезда в Страсбург, Филипп Лаку-Лабарт и Жан-Люк Нанси вместе описали некоторые другие моменты этого визита:

Мы помним, как гуляли вместе вдоль реки Илль: Филипп шел впереди с Женеттом, а Жан-Люк следом за ними с Деррида (Лиотар тогда еще не приехал). Женетт и Филипп были знакомы и болтали друг с другом, тогда как Жан-Люк открыл для себя способность Деррида к молчанию и был слегка встревожен тем, что его роль сводилась к тому, чтобы указывать время от времени на дворец Роан, на собор, старую таможню, что, в общем-то, не требовало никаких ответов… Зато через какое-то время он разговорился и рассказал нам недавнюю историю об одном из своих сыновей, очень юном, который без разрешения выехал на велосипеде на национальную трассу. Страх, который он испытал из-за этого происшествия, все еще ощущался и в тот момент. Нас что-то смутно удивило: мы начинали понимать, что с философом не обязательно говорить о философии и что работа осуществляется через тексты^[557].

Связи с Нанси и Лаку-Лабартом вскоре укрепятся, что приведет к многочисленным совместным проектам.

Примерно в тот же период Деррида знакомится с Сарой Кофман, которую он вскоре представит двум друзьям, недавно обосновавшимся в Страсбурге. Кофман, родившаяся в Париже в 1934 году, дочь раввина, арестованного и высланного в 1942 году, провела конец войны, будучи ребенком, которого прятали, в весьма драматических обстоятельствах, о которых она расскажет только в своей последней книге «Улица Ордене, улица Лаба» (Rue Ordener, rue Labat). Ее знакомство с Деррида произошло в 1968 году, когда она работала над диссертацией «Ницше и метафора» под руководством Жана Ипполита. После смерти последнего она просит Деррида стать ее научным руководителем, но, поскольку у него нет необходимой степени, в итоге эту роль возьмет на себя Жиль Делез. Это не мешает Саре Кофман стать одной из самых постоянных слушательниц семинара на улице Ульм и сблизиться с Деррида.

В июне 1970 года Деррида больше всего беспокоит состояние здоровья отца, которое быстро ухудшается. С какого-то момента Эме Деррида страдает от почечных колик и стремительно худеет. Врачи выявляют у него язву желудка, а потом депрессию. Лето омрачено этой болезнью, которая становится все серьезнее, тогда как врачи не могут поставить точный диагноз. Жак раздражен, измотан, не может работать над текстом о Кондильяке, который привез с собой в Ниццу. «Болезнь моего отца настолько встревожила меня и продолжает тревожить сейчас, что это отнимает у меня все силы и весь настрой», – пишет он Жану-Люку Нанси^[558].

Эме Деррида, госпитализированный из-за плеврита, умирает 18 октября 1970 года «после двух месяцев страха, неопределенности и даже тайны»^[559]. На самом деле он, вероятно, болел раком поджелудочной железы, от которого умрет и сам Жак в том же самом возрасте^[560]. В последние недели перед смертью отца Деррида очень часто наведывался в Ниццу; он продолжает регулярно ездить туда, чтобы поддержать мать, но эти поездки становятся еще более изматывающими потому, что он все еще отказывается летать на самолете. Глубоко потрясенный этой кончиной, к которой он не был готов, он чувствует себя разбитым, потерянным, «едва ли способным поддерживать профессиональный уровень»^[561].

Хотя Высшая нормальная школа после 1968 года находится в постоянном брожении, в начале 1971 года возникает по-настоящему кризисная ситуация. В феврале стачка растягивается на несколько недель. Комитет действий «Дамокл», который руководит движением, принимает решение организовать большой праздник в честь столетия Коммуны. Вечером 20 марта 1971 года в Школе собирается более 5 тысяч человек. Но организаторов вечеринки никто не слушает, и ночь заканчивается погромом. Изуродован памятник павшим, многие помещения разграблены, в том числе библиотека, поступает сообщение о пожаре. Утром в воскресенье 21 марта Школа выглядит как поле битвы. Президент Жорж Помпиду, сам выпускник Высшей нормальной школы, шокирован произошедшим. Он делает беспрецедентный шаг – просит министра национального образования Оливье Гишара закрыть Школу на две недели. Возмутившись тем, что Робера Фласельера во время этой злополучной вечеринки не было на рабочем месте, президент требует его отставки. Считается, что пост руководителя Школы займет Пьер Обанк, с которым Деррида достаточно близок. Но Помпиду предпочитает обратиться к «касику» своего собственного набора, специалисту по античности Жану Буске, чтобы восстановить порядок в заведении^[562].

Через несколько недель после этих событий Деррида отправляется вместе с Маргерит, Пьером и Жаном в Алжир, где они должны провести две недели. Он должен выступить с рядом лекций в университете Алжира, но особенно он рад вернуться в места своей молодости, впервые с лета 1962 года. К сожалению, побывка оказалась не слишком удачной, о чем Деррида рассказывает Роже Лапорту:

Поездка оказалась во всех отношениях болезненной. Тяжелое возвращение к «архаичным» местам моего детства; страна, которую радостно видеть независимой и в целом работоспособной, но в то же время увязшей в ужасных проблемах (безработица, перенаселенность и т. д.), которые заметны с первого взгляда; университет, который вот-вот лопнет (18 тысяч студентов), но без политических свобод (профсоюз студентов распущен, очень суровый идеологический контроль, права на политические собрания и распространение листовок отменены и т. д.). К тому же с детьми было неудобно, почти все время шел дождь. В общем, мы вернулись раньше предусмотренного срока^[563].

Это не помешает Деррида в следующие недели ощутить сильные приступы «ностальжерии». В письмах своему другу Пьеру Фуше, который давно уже преподает в Алжире, он говорит о том, насколько «все это вытесненное прошлое работает [в нем], тихо, но мощно»^[564]. «Иногда у меня такие ностальгические приступы, что я едва не падаю, потеряв сознание. Почти не преувеличиваю. При первой же возможности (по погоде и деньгам) поеду туда на несколько дней»^[565].

Жерар Гранель, как и многие другие его современники, пережил серьезный интеллектуальный кризис после мая 1968 года. И если раньше он, похоже, почти не задумывался о политике, то теперь он придает ей первостепенное значение. Он посылает Деррида свои недавно опубликованные работы и задает ему несколько вопросов, начиная с вопроса о «загадке его молчания по поводу Маркса»^[566]. Конечно, не он первый поднял этот вопрос, но он единственный, кому Деррида потрудился ответить подробно и честно. «Если бы я понял, в чем именно состоит „главное“ у Маркса и во всем том, что разыгрывается под прикрытием его имени, если бы смог предложить такое прочтение всего этого поля, которое не было бы отступлением от того, что „я“ пытаюсь сделать в других местах… тогда я бы высказался по Марксу», – пишет он Гранелю^[567].

По его словам, некоторые, конечно, полагают, что нужно иметь свое веское мнение по любому вопросу. Так, ему только что предложили дать интервью по вопросам атеизма для сборника, в котором по той же теме должны высказаться Жан Ростан, Клод Леви-Стросс, Эдгар Морен и Франсуа Жакоб, но он, «естественно», сообщил интервьюеру о своем «выборе молчания». Точно так же он отказался от радиопередачи, посвященной Бланшо, хотя это один из авторов, имеющих для него наибольшее значение^[568]. Так что не только о Марксе он хранит молчание. Текст автора «Капитала» «стратифицирован, диверсифицирован, не имеет „истины“», но в настоящее время он подчинен той стратегии интерпретации, которуюДеррида считает «по своему принципу метафизической и регрессивной». Эту стратегию он, однако, не хочет атаковать в лоб, поскольку в сложившихся обстоятельствах это было бы реакционно. «Я никогда не впаду в антикоммунизм, поэтому и не высказываюсь. И мне известно, что всех это раздражает, что некоторые в отличие от тебя не готовы „уважать“ мое молчание».

Признавая то, что его позиция «может создать ложное ощущение аполитизма или, скорее, „апраксии“», Деррида завершает это длинное письмо своеобразным анонсом того, чем через 22 года станут «Призраки Маркса»:

Я прерву это молчание только тогда, когда проведу работу. И работа эта, как я могу предугадать, зная собственную манеру и свой ритм, создаст повод не для «переворота», а скорее для косых взрезов, боковых смещений, следующих какой-то незамеченной жиле марксистского текста или «революции», дискурсом которой он является… Пока же остается только работать на пределе той строгости, на которую способен… и действовать «по-левацки» всякий раз, когда можешь, в области, которую понимаешь или которая тебе подвластна, когда ситуация для этого достаточно ясна, не обманывая себя относительно микроскопического значения подобного «действия».

«Действовать „по-левацки“ всякий раз, когда можешь» – такова с этого времени тактика поведения Жака Деррида, которого несправедливо обвиняли в том, что он поздно стал заниматься политикой. Когда ситуация кажется ему «достаточно ясной», он не избегает предложений, с которыми к нему обращаются. 12 ноября 1970 года он подписал петицию против цензуры, жертвой которой стал «Эдем Эдем Эдем» Пьера Гийота, вместе с Жеромом Линдоном, Жаном-Полем Сартром, Симоной де Бовуар, Пьером Булезом, Мишелем Фуко и многими писателями, в том числе представителями «Нового романа» и Tel Quel. Через две недели он вместе с четырьмя сотнями французских интеллектуалов отвечает на призыв La Nouvelle Critique, требующий освобождения Анджелы Дэвис. 19 января 1971 года в L’Humanité он впервые заявляет о том, что поддерживает борьбу палестинского народа: после повторных актов агрессии и убийств, совершенных иорданской армией, он подписывает призыв «против любых попыток сломить палестинское сопротивление» с требованием к «демократическому общественному мнению и всем демократическим силам, которые должны отстаивать политическое решение, которое нельзя рассматривать вне права народов на самоопределение»^[569].

Через несколько месяцев дело Джорджа Джексона становится поводом для гораздо более личной политизации. Джексон – чернокожий активист, сидящий в калифорнийской тюрьме; после смерти одного из белых охранников во время бунта он был несправедливо обвинен в убийстве вместе с двумя другими чернокожими заключенными. Но книга «Соледадские братья», в которой он рассказывает свою историю, оказывает сильное влияние на общественное мнение, превращая этого молодого афроамериканца 28 лет в символ борьбы «Черных пантер». Книга публикуется по-французски в издательстве Gallimard с предисловием Жана Жене, который провел три месяца в компании с чернокожими революционерами в совместном туре по американским университетам. В июле 1971 года, когда должен начаться суд над Джексоном, Жене обращается с «призывом к комитету поддержки черных политических активистов, находящихся в заключении»^[570], а потом просит подписантов поучаствовать в создании книге о Джексоне.

Деррида пишет свой текст в форме письма Жене во время путешествия в США. Но 21 августа 1971 года, за два дня до начала процесса, Джексона убивают двое полицейских, официально – в момент попытки бегства. Запланированная книга теряет смысл, а довольно сложный текст, написанный Деррида, так и не будет никогда опубликован. Хотя он подтверждает в нем, что поддерживает борьбу чернокожих заключенных, он сообщает Жене о своей неуверенности относительно выбранной формы. В частности, он боится, что подобное произведение низведет «эту огромную проблему до уровня более или менее литературного, даже издательского события к тому французскому или даже парижскому представлению, которое дает самой себе интеллигенция, хлопочущая о своих подписях».

Вот почему у меня все еще есть сомнения относительно участия в этом коллективном демарше, о котором вы мне говорили, и вот почему я боюсь того акцента, который однажды могли бы поставить на то, что вы называете «литературным талантом» (который, разумеется, тоже нужно признать, тут вы правы, я в вас нисколько не сомневаюсь, и тоже нужно использовать, я с этим согласен), талантом «поэта» Джексона. И других подобных ловушек. Сможем ли мы когда-нибудь узнать, кто на кого ставит ловушки на этой сцене?.. И несмотря на самую что ни на есть добрую волю и самое искреннее моральное негодование, обращенное на то, что и правда является невыносимым и недопустимым, в таком случае может получиться, что снова будет помещено в заключение то, что собирались освободить. А взлом – окультурен^[571].

Этих эпизодов участия в политике, как публичных, так и непубличных, конечно, далеко не достаточно, чтобы отразить нападки. В близком окружении Деррида многим еще больше Жерара Гранеля не терпится получить от него ответы на теоретические вопросы, которые кажутся им как нельзя более острыми, начиная с вопроса о марксизме-ленинизме. Это касается, например, Жана-Луи Удбина и Ги Скарпетта – организаторов журнала Promesse. Вначале речь шла о поэтическом журнале Пуатье, но Удбин и Скарпетта постепенно превратили его в спутник Tel Quel. Когда в мае 1971 года они просят у Деррида интервью, автор «Двойного сеанса» сразу же понимает, чем нужно ограничиться. «Что за идеологическая ситуация вот уже несколько месяцев! Сколько же взаимного насилия!» – написал ему недавно Удбин^[572]. Деррида соглашается выступить против этого насилия.

Интервью состоялось в его кабинете в Высшей нормальной школе и июня 1971 года после обеда^[573]. Хотя обсуждение достаточно жесткое, участники не отказываются от любезного тона. И Удбин, и Скарпетта испытывают к Деррида огромное почтение. А Деррида, который говорит, что впервые согласился с «законом интервью и декларативного модуса», не хочет скрывать свою позицию. Хотя он не отвечал публично на нападки Жана-Пьера Файя и Элизабет Рудинеско, теперь он дает ясные, живые и порой ироничные ответы. Подтверждая в очередной раз то, что он поддерживает Tel Quel и Соллерса, он отказывается вставать под стяг диалектического материализма, утверждая, что «нет никакого выигрыша, теоретического или политического, от форсирования контактов или альянсов, пока их условия не доведены до строгой ясности». Между работой деконструкции и понятийным строем марксизма «не может быть непосредственно данного контакта»^[574]. В сложившейся исторической ситуации «необходимым и настоятельным» ему кажется «общее определение условий возникновения и границ философии, метафизики». Отвечая косвенно Файю, Деррида утверждает, что текст Хайдеггера для него чрезвычайно важен, что он «составляет прорыв небывалый, необратимый и пока еще далеко не использованный во всех его критических ресурсах». Это не помешало ему отметить «во всех опубликованных мною опытах» «определенный разрыв с хайдеггеровской проблематикой»^[575].

На следующий день Удбин искренне благодарит Деррида за его терпение и ответы на вопросы. Через несколько дней, когда он рассказывает Соллерсу об этом интервью, он упоминает «позицию скорее оборонительную, чем наступательную», а также многочисленные «оговорки» и «предосторожности»^[576]. Дело еще далеко не закончено. 1 июля Удбин отправляет Деррида расшифровку интервью, сопровождая ее письмом в определенно ленинистском стиле, часть которого будет напечатана после интервью. Что касается Деррида, он не удовлетворится тщательной проверкой своих ответов: к интервью он добавляет длинное и важное примечание о Лакане: «Я знаю, что некоторые из моих друзей по причинам, часто противоречивым, сожалели о моей нейтральности относительно этого предмета».

В текстах, до сих пор мною опубликованных, почти полностью отсутствуют ссылки на Лакана. Оправдывается это не только нападками, имеющими форму или цель возврата своей собственности, которыми после появления «О грамматологии» в Critique (1965) (и даже, говорят, еще раньше) Лакан злоупотреблял прямо и косвенно, в частном порядке и на публике, на своих семинарах, что после названной даты мне пришлось констатировать самому при чтении почти всего, написанного им… Эти судороги дискурса, о которых я сожалел, не были незначительными, требуя и в этом случае молчаливого выслушания^[577].

Деррида заявляет, что, когда он писал свои первые статьи, он был знаком лишь с двумя-тремя текстами Лакана, хотя и был уже «уверен в важности этой проблематики в области психоанализа». Потом, внимательно читая «Тексты», Деррида, по его словам, выделил в них несколько важных мотивов из числа тех, которые он сам стремился поставить под вопрос: «некий telos „полного слова“ в его сущностной связи… с Истиной», «скорую отсылку к авторитету фонологии и, еще точнее, к соссюровской лингвистике», сопровождаемую отсутствием какого-либо специального исследования «понятия письма». Он заявляет, что его весьма заинтересовал семинар на тему «Похищенного письма» и что он к нему вскоре вернется^[578]. Это он, собственно, и сделает уже в ноябре 1971 года на лекции в Университете Джонса Хопкинса в Балтиморе, вероятно той же, что была прочитана потом в Йеле.

30 июля Удбин подтверждает получение исправленного и дополненного интервью. В целом оно представляет собой «важный текст, цепочку мет, крайне продуктивных в идеологическом плане начала учебного года»; он не сомневается, что оно «наделает немало шума»^[579]. Деррида настаивает на том, чтобы текст до выхода журнала, запланированного на ноябрь, никому не показывали. Но это не мешает Удбину подробно пересказать его содержание, в частности примечание о Лакане, на встрече с Соллерсом и Юлией Кристевой на острове Ре.

Начало учебного года отмечено политической радикализацией. Все более заметно маоистское давление со стороны Tel Quel. В июне 1971 года Соллерс опубликовал в издательстве Seuil книгу «Из Китая» (De la Chine) – более чем восторженный репортаж подруги Альтюссера Марии Антоньетты Мачиокки. Деррида, изрядно сбитый с толку, спрашивает у своего старого друга Люсьена Бьянко, что он об этом думает. Автор работы «Истоки китайской революции» не скрывает своего раздражения этой грубой пропагандой культурной революции, кровавые подробности которой европейцы предпочитают игнорировать. В одном из поздних текстов Деррида скажет, что общение с Бьянко очень рано определило его настороженность по отношению к «обскурантистскому террору, о котором тогда в определенных кругах разглагольствовали», особенно в период, когда «догматическое забытье, как нельзя более тревожное, опасное, а порой и комичное, господствовало на сцене определенной парижской „культуры“»^[580]. Пока он по возможности избегает этой темы. Несмотря на политическое ожесточение, общение с Соллерсом остается вполне дружеским, как и с Юлией Кристевой, которая недавно официально вошла в редколлегию журнала. Готовится публикация «Диссеминации», и кажется само собой разумеющимся, что следующим летом Деррида примет участие в конференции «Арто/Батай», которую Tel Quel организует в Серизи.

И все равно отъезд в США приносит облегчение, как и в 1968 году. На этот раз это морское путешествие, начинающееся в середине августа, – Деррида все еще не может преодолеть страх перед самолетами. Жак и Маргерит едут вместе с двумя своими сыновьями, а также племянницей Мартин Мескель, дочерью Жанин, которая только что сдала свой выпускной экзамен по французскому в Ницце. «В детстве, – вспоминает она, – Жаки был в каком-то смысле американским дядюшкой. Его дальние путешествия становились пищей для моих мечтаний. В июле 1971 года, когда я как раз с нетерпением ждала результатов экзамена по французскому, он сказал мне: „Хотелось бы свозить тебя в США, но ты же понимаешь, что это зависит от твоих оценок на выпускном экзамене“. На самом деле он уже знал их, и они были хорошие… Через несколько недель мы все вместе загрузились на судно „Франция“. Я помню, что Жак обращал внимание на разницу между роскошью судна и беднотой афроамериканцев, борьбу которых он поддерживал. Во время путешествия я окунулась в совершенно новую для меня интеллектуальную среду. Маргерит дала мне прочитать несколько книг Фрейда, а Жак – некоторые диалоги Платона. В следующем году у меня сразу были хорошие оценки по философии, что определило мой выбор профессии»^[581].

Первые недели посвящаются в основном туризму. Путешествуя на собственной машине – «Ситроен Ami 6», который они погрузили на «Францию», Маргерит и Жак хотят показать как можно больше всего Мартин и детям – Пьеру в эту пору восемь лет, а Жану во время поездки исполняется четыре. «Мы остались на несколько дней в Нью-Йорке, – рассказывает Мартин Мескель. – Жак был рад и горд, когда знакомил меня с этим городом, который он уже тогда очень хорошо знал. Ему хотелось проехаться по Гарлему на машине; в какие-то моменты он снимал происходящее на пленку, не прерывая движения. Он говорил, что мы не должны останавливаться, поскольку это опасно, но ему все равно казалось важным свозить нас туда».

Сделав остановку в Бостоне, они все вместе отправляются в Монреаль, где с 29 августа по 2 сентября проходит 15-й конгресс франкоязычных философских обществ. Вступительную лекцию читает Поль Рикер. Сразу после него выступает Деррида, который читает лекцию «Подпись, событие, контекст», ранее читавшуюся в Остине, – через несколько лет она станет поводом для многоэтапной полемики с Джоном Р. Серлом. Но пока у Деррида долгая и оживленная дискуссия с Рикером, которая затем продолжится в их работах^[582].

Вскоре Мартин возвращается во Францию, чтобы приступить к учебе в выпускном классе лицея. В следующие месяцы, когда приходит необычайно мягкая осень, Жак, Маргерит и их сыновья снова живут в Балтиморе, восстанавливая связи с друзьями из Университета Джонса Хопкинса. Их размещают в просторной квартире, где раньше жил Скотт Фицджеральд. На несколько недель сюда приезжают мать Жака и одна из его тетушек. И хотя преподавательские обязанности у Деррида довольно значительные, первые недели проходят очень славно:

Преподаватели и студенты очень приветливы, университетская администрация необычайно «гладкая» и легкая в общении. Общий комфорт и «удобство» всего на свете, например библиотеки – совершенно особое зрелище, самостоятельный предмет. Конечно, все это упрощается потоком «бабок», благодаря которому возможно такое развитие. К тому же это, похоже, один из самых спокойных американских университетов – в политическом и социальном плане. Некоторые студенты на это жалуются. Собственно, они-то знают Париж, они провели там год, и за политико-литературной обстановкой в Париже они следят изо дня в день, словно бы жили между издательствами Gallimard, Maspéro и Le Seuil^[583].

Среди студентов есть те, кто уже хорошо знаком с работами Деррида, поскольку они посещали его парижский семинар, который он проводит для небольшой группы в своего рода филиале Корнелльского университета и Университета Джонса Хопкинса на площади Одеон. Это можно, в частности, сказать об Алане Бассе, который станет одним из лучших американских переводчиков Деррида: «В Париже курс, который Деррида вел в 1970 году, был посвящен Лотреамону; я был очарован его подходом и начал его методически читать, часто включая в свои собственные тексты цитаты из него. В Балтиморе на его семинаре основной задачей было прочтение Лакана и особенно «Семинара о „Потерянном письме“». Чтобы хорошо понять Лакана, я решил по возможности систематичнее прочесть и Фрейда. Это стало для меня введением в психоанализ, который позже станет моей профессией. Работа, которую я написал в конце этих нескольких курсов, Деррида очень понравилась. Он вместе с Маргерит и своими детьми принял меня в своей квартире, и мы долго обсуждали мой текст. Я помню об этом, словно бы это было вчера: Жак Деррида собственной персоной сидел рядом со мной и правил мои грамматические ошибки. Через несколько дней Хиллис Миллер, который тогда преподавал в Хопкинсе и был одним из самых горячих защитников Деррида, предложил мне в качестве диссертации сделать аннотированный перевод „Письма и различия“. Я почувствовал, что мне предлагается удивительная возможность. Жак и Хиллис поговорили со мной о моем будущем и роли, которую они отводили мне в своих планах. На следующий год в Нью-Йоркской публичной библиотеке я начал переводить „Письмо и различие“, проверяя одну ссылку за другой. Когда встретилась цитата из „Монадологии“ Лейбница, я прочитал весь этот текст целиком»^[584].

В этот период в американском университетском мире Деррида все еще известен лишь немногим. Причина прежде всего в том, что он ведет занятия на французском, а потому они доступны лишь ограниченному числу студентов, но, главное, в том, что ни одна из его книг пока не вышла на английском. Алан Басс занимается «Письмом и различием», тогда как Гаятри Спивак, молодая женщина бенгальского происхождения, начинает переводить «О грамматологии». Но обе работы выйдут в свет только через несколько лет. Пока же принципы деконструкции становятся известны в США только благодаря лекциям и личным встречам. С середины октября, продолжая читать лекции в Университете Джонса Хопкинса, Деррида начинает раз в неделю посещать и другие университеты. Поль де Ман только что перебрался из Балтимора в Йель, что вскоре приведет к важным последствиям. Пока же он просит Деррида прочитать лекцию на тему «Литература и психоанализ» на факультете сравнительного литературоведения. В противоположность тому, что произошло во время первого визита Деррида в Йель, теперь он, как заверяет де Ман^[585], будет иметь дело с «весьма заинтересованной аудиторией», которая готова его читать. И действительно набросок текста «Носитель истины», который Деррида там читает, захватывает публику. В Университете Джонса Хопкинса 6 ноября он читает другую важную лекцию – Qual Quelle, посвященную столетию со дня рождения Валери. По этому случаю Деррида впервые с юношеского возраста погружается в его творчество, но впоследствии будет часто на него ссылаться.

Во время пребывания в Америке Деррида постоянно получает известия от Потра и Альтюссера, которые пересказывают ему новости с улицы Ульм. Пришел новый директор Жан Буске, в прошлом однокурсник Помпиду: «старина немного демагог», но «поизысканнее и повежливее своего предшественника»^[586]. Деррида не нужно «волноваться за Школу и ее философов»^[587]: все идет по плану.

Но особенно подробно два его друга и коллеги стремятся держать его в курсе парижских волнений: их не меньше, чем осенью 1968 года, когда Деррида впервые гостил в Балтиморе. Соллерс, конечно, поздравил Бернара Потра с его книгой «Версии солнца. Фигуры и система Ницше», недавно опубликованной в издательстве Seuil. Но главное – он подробно изложил ему самую важную на этот момент историю, которая касается книги «Из Китая». В сентябре 1971 года запрет книги Мачиокки на празднике L’Humanité ускорил разрыв Соллерса с коммунистической партией. То есть, вернувшись, Деррида должен будет свыкаться с новой ситуацией, поскольку «эпитет „ревизионист“ раздают теперь направо и налево, как нечто совершенно естественное, с легкостью и необыкновенным апломбом»^[588]. В офисе издательства Seuil на улице Жакоб кабинет Tel Quel обклеили «дацзыбао», за многие из которых отвечает Марслен Плейне. Самая яркая из них, быть может, эта: «Два мировоззрения, две линии, два пути: Арагон или Мао Цзэдун? Товарищи, пора сделать выбор!»^[589].

Альтюссер со своей стороны ведет сложную игру. Хотя выход из партии для него немыслим, он недавно встречался с Удбином, который хочет посвятить ему специальный номер Promesse. Его заинтересовало то, что он слышал об интервью с Деррида, которое должно вскоре выйти: «Я думаю, что он мне передаст его перед публикацией, если ты согласен. Ты же знаешь, мне хотелось бы понять, что ты пишешь, не довольствуясь какими-то просветами и фрагментами». Возможно, это интервью послужит ему дверью, через которую можно проникнуть в мышление его бывшего ученика. «Поражает то, что до сей поры никто из тех, кому ты не нравишься, не смогли выставить критику, которая была бы вровень с тем, что ты пишешь»^[590].

Номер Promesse с большим интервью Деррида выходит 20 ноября, незадолго до нового Tel Quel, «чтобы можно было воспользоваться периодом эксклюзивных продаж»^[591]. Как и задумывалось Удбином, интервью замечают: продажи и в самом деле больше обычных. Но происходит новый инцидент: не предупредив Деррида, который будет крайне уязвлен такой манерой вести дела, Жан-Луи Удбин отправляет номер Лакану, объясняя ему, что длинное примечание, в котором о нем идет речь, было добавлено постфактум: «Этим объясняется, почему в интервью, в том виде, как оно публикуется, с нашей стороны нет реакций на критические замечания Деррида, с которыми мы далеко не всегда согласны. Но мы не скрывали этого несогласия от Деррида… и не думали его цензурировать». В своем письме Удбин также заверяет Лакана, что его ответ, если он захочет его дать, будет опубликован в журнале^[592].

Деррида возвращается из США 7 декабря. Две следующие недели он чувствует себя так, словно на него обрушилась лавина, «особенно из-за этой возбужденности нашего маленького парижского шапито»^[593]. Он разрывается на части между своей интеллектуальной честностью и желанием сохранить связи с дорогим другом и средой, которая по-прежнему для него важна. Ожидая скорого выхода «Диссеминации» в серии Tel Quel, Соллерс пишет воодушевленный текст, ее представляющий: «Диссеминация – это в одном росчерке безоглядной записи одновременно риск, рассеяние и строжайшее ограничение. Самая сложная, самая резкая и самая веселая мысль». Деррида со своей стороны включил в будущую книгу довольно много свидетельств единомыслия: мало того что четверть книги посвящена «Числам», так он еще хвалебно отзывается в ней о Юлии Кристевой, Марслене Плейне и Жане-Жозефе Гу; местами он цитирует Маркса, Ленина, Альтюссера и даже «Сочинения» Мао Цзэдуна. Однако этого окажется недостаточно.

Глава 7 Разрывы. 1972–1973

В период новогодних поздравлений Деррида отправляет Анри Бошо, которого он давно не видел, о чем сильно жалеет, длинное письмо в меланхолическом тоне:

Жизнь, которую я веду и которую, увы, многие из нас должны вести, становится все более грустной и абсурдной, особенно из-за нашей бесплодной, рассеянной, абстрактной возбужденности, которая отнимает каждый день, отдавая его светской жизни, не только, разумеется, худший день, но и лучший. Мне все тяжелее переносить то, что мешает встречаться с друзьями, говорить с ними, проводить с ними время. И всех этих помех все больше, они постоянно накапливаются, неумолимо приближая меня к невыносимому, смертельному удушью… От «парижской сцены» задыхаешься – и совершенно без толку^[594].

Через несколько дней он отправляет Соллерсу растроганное, хотя и несколько растерянное, письмо по поводу рукописи «Законов», его нового романа: «Простите меня за это опоздание. Дело еще и в том, что я хотел перечитать. Конечно, надо будет сделать это снова, и не раз… Трудно, абсолютно невозможно писать о „Законах“. Слишком заковыристый текст. В каждый момент рискуешь… оказаться в неверной клетке на игровой доске (в тюрьме, колодце, лабиринте и т. д.). Но какая игра!»^[595]. От энтузиазма, проявленного им сразу после первого прочтения «Чисел», не осталось и следа.

В следующие дни ситуация быстро развивается. 18 января Деррида сообщает Удбину, что он ответил на приглашение Антуана Казановы, главного редактора La Nouvelle Critique, вопреки теперь уже полному разрыву отношений между Tel Quel и коммунистической партией. Но эта встреча, что он специально подчеркивает, ни в коем случае не должна пониматься как сближение: «Мои прогнозы, которыми я с вами поделился в связи с этим предметом, полностью подтвердились. Я снова высказал уже известные „позиции“ и очень твердо, очень ясно выразил свое несогласие с запретом книги „Из Китая“ на празднике „L’Humanité“. И на это ушла большая часть интервью. В остальном ничего примечательного»^[596].

В тот же вечер Жак и Маргерит приглашены на ужин к Поль и Иву Тевененам вместе с Соллерсом, Юлией Кристевой и Плейне. Проходит несколько часов, но участники Tel Quel так и не появляются. Деррида и Тевенен вскоре узнают, что это своего рода упреждающий удар в наказание за встречу с Антуаном Казановой^[597]. Поль Тевенен и Деррида, крайне уязвленные таким поведением, не медлят с выводами. Уже на следующий день они уведомляют организаторов конференции в Серизи о том, что в отношениях с Соллерсом и группой Tel Quel у них произошел «разрыв» и что они не будут участвовать в уже заявленной конференции об Арто и Батае. «Сожалею, но, поскольку мое решение окончательное, я счел нужным сообщить вам об этом, чтобы вы могли, если сочтете это необходимым, предать его огласке»^[598].

Осознав ситуацию, Соллерс пытается спасти то, что можно спасти, делая вид, что он проводит различие между позициями Деррида и Поль Тевенен:

Жак!

Мне кажется, что все может пройти без слишком большого шума, не так ли?

Вы знаете, я думал об этом и считаю, что должен всеми силами поддержать Мачиокки.

Не можете ли вы, прошу вас, сказать:

1. Поль: что мне кажется бесполезным распускать слух, будто мы собираемся на нее наброситься (на ее деятельность и т. д.), чего мы, конечно, никогда не сделаем.

2. Иву: что он останется для нас, меня и Юлии, настоящим другом, что бы ни случилось.

Спасибо за вашу помощь.

Привет Маргерит.

Вам же – все, что вы знаете по другим источникам (письменным).

Соллерс добавляет в постскриптуме: «Действительно ли совершенно необходимо, чтобы Поль теперь везде говорила, что она вместе с Деррида порвала с Tel Quel?»^[599]. Но факт в том, что спасать больше нечего, пусть даже «Диссеминация» через несколько недель должна выйти в серии Tel Quel. Деррида надеется сохранить дружеские отношения с некоторыми аутсайдерами группы, в частности с Жаклин Риссе – она живет в Италии и не участвует во всех этих перипетиях, но больше он не хочет слышать ни о Соллерсе, ни о Юлии Кристевой, ни о Плейне, которые со своей стороны не откажутся от нападок на него.

Подобное ожесточение – примета не только индивидуальных конфликтов, но и духа времени. 25 февраля 1972 года, то есть меньше чем через месяц после этих событий, маоистского активиста Пьера Оверне перед воротами завода Рено в Билланкуре убивает охранник, когда тот распространял листовки с призывом отметить десятилетнюю годовщину убийств в метро «Шаронн». В субботу 4 марта, в день его похорон, по Парижу, от площади Клиши до кладбища Пер-Лашез, проходит шествие в 200 тысяч человек. Возле гроба идет Жан-Поль Сартр. Мишель Фуко и многие другие известные люди идут в толпе. По слухам, в этот день Альтюссер заявил: «Мы хороним левачество»^[600]. Глядя в прошлое, можно сказать, что смерть Пьера Оверне обозначила важный момент, когда французские ультралевые все-таки не скатились в насилие, превосходящее словесное.

Деррида, сильно уязвленный разрывом с Филиппом Соллерсом, его близким другом с 1964 года, никогда не будет говорить об этом, приглашая «с одной стороны, „читать тексты“, в том числе его собственные и особенно те, что были опубликованы в серии и в журнале в 1965–1972 годах… но, с другой стороны, „ни в чем“ не доверять публичным интерпретациям-реконструкциям („по больше части фальсификаторским“) этого периода, представленным некоторыми членами группы Tel Quel»^[601]. Это продолжительное молчание Деррида делает еще более интересной его переписку с молодым бельгийским философом Эриком Клеманом, близким к Гу и Потра, членом редколлегии журнала «TXT».

Клеман в своем письме от 4 марта 197а года пишет, что слышал, будто Деррида «практически вступил в КПФ». Чтобы опровергнуть эту злую молву, ему бы хотелось, чтобы Деррида опубликован в «TXT» своего рода пояснение, что-то вроде «Дополнения к „Позициям“», в котором он бы дал ответ «не Tel Quel, а на вопрос о [своем] политическом отношении к Китаю и культурной революции, а также (или) [своем] интересе к ним», дабы покончить с «двусмысленностью». Как и многие другие интеллектуалы этого времени, Клеман все больше сближается с радикальными позициями. Но он пытается сохранить связи с философией, во всяком случае с философией Деррида, по которой он уже много лет ведет семинар в университете Лувена. «Наша фантазия состояла в том, что деконструкция метафизики должна выйти на культурную революцию, – вспоминает сегодня Эрик Клеман. – Нам хотелось, чтобы Деррида переступил порог, что сами мы уже сделали»^[602].

Хотя Деррида очень раздражен таким подходом, он ответит Клеману и объяснится по событиям последних месяцев, чего потом уже никогда делать не будет. Он, однако, отмечает, что письмо Клемана прочитал без удовольствия, чувствуя в нем своего рода «принуждение» или, во всяком случае, «настоятельную просьбу предоставить отчет и гарантии», на которую он не имеет ни малейшего желания отвечать.

В теоретическом или политическом споре я, когда нужно определиться, всегда пытаюсь не уступать понуждению или запугиванию, возможному или действительному. Это сложно, и это не всегда получается, но стараться действовать именно так – вот правило, теоретическое и политическое, которого я до сего момента придерживался. Мой разрыв с Tel Quel имеет еще и это значение, хотя и не только^[603].

Поэтому только «по дружбе» и исключая всякую возможность публикации в «TXT» Деррида соглашается ответить Клеману. В своем ответе он, впрочем, разбирает каждый пункт отдельно. Сначала о коммунистической партии: «То, что сегодня меня желают представить – кому и насколько убедительно, спрашиваю я себя, – союзником или даже членом КП, враждебным Китаю (!!!), – вот факт, над которым я, если не пускаться в подробности, могу разве что посмеяться». Он заявляет, что касательно Китая у него нет никаких принципиальных возражений – своему собеседнику он уступает здесь даже больше, чем во всех опубликованных текстах:

В историко-теоретическом плане и в области, которая является для нас общей, я не думаю, что был последним (литота), говорившим об этом… В наиболее актуальном политическом плане тоже не имею ничего против. Тем не менее между этим очевидным фактом (необходимостью позитивного упоминания культурной революции) и всеми выводами, которые из нее надо извлечь… пролегает пространство строгого и сложного анализа: я его не провел, но я не видел, чтобы его выполнил кто-то другой, причем, возможно, по причинам, которые тоже можно анализировать. Во всяком случае, я считаю важным придерживаться максимально трезвой и критической позиции по отношению к тому, что нам хотели бы предложить под этим наименованием.

Что касается этих упомянутых Клеманом в конце своего письма «перипетий разрыва, основа которого, возможно, и не является теоретической», Деррида опасается, что его собеседник слишком уж упрощает вещи. Конечно, последний инцидент был смехотворным, но его не было бы «без сложных и давно сложившихся фоновых условий», которые невозможно проанализировать в обычном письме. «Мне дали понять, что сочли недопустимым то, что я встречаюсь (позднее к этому добавили… что я встречаюсь, не спрося совета у Tel Quel) с Казановой из La Nouvelle Critique». Это краткая встреча не имела, однако, никаких практических последствий в плане его политической ангажированности. «Если мой жест – согласие на встречу без „разрешения“ от Tel Quel – та имеет политическое значение, то именно то, какое я полностью принимаю: сегодня не запрещено встречаться с членом КП или со сторонником КП и еще меньше – дискутировать с ним»^[604].

Связи Деррида и коммунистической партии заслуживают того, чтобы еще какое-то время на них задержаться. Пояснения по этому вопросу содержатся в интервью с Майклом Спринкером об Альтюссере. Деррида никогда не был ни членом партии, ни попутчиком именно потому, что не выносил сталинизма, даже в его мягких формах, с тех пор, как впервые увидел его в действии в начале 1950-х годов. Да и марксистская догматика, с которой он сталкивался на повседневном уровне с момента своего прихода в школу в качестве «каймана», тоже, конечно, лишь укрепляла его позицию.

Я уже понимал, что представляют собой Французская коммунистическая партия и Советский Союз, и считал их несовместимыми, скажем так, с демократическими левыми силами, которым я хотел быть верным… На личном уровне я видел, что уже в это время коммунистическая партия замкнулась в самоубийственной политике. Она проигрывала. Одно из двух: или она закостенеет в своем сталинизме и проиграет, поскольку утратит избирателей и изолируется в Европе, или она трансформируется в партию реформистской направленности, в умеренный социализм социал-демократического типа, и тоже проиграет, поскольку эту площадку занимает социалистическая партия. Вот как выглядела дилемма, фатальная апория… В определенном смысле [альтюссерианство] представляло собой жесткое направление коммунистической партии. И с этой точки зрения оно было еще более самоубийственным, чем Французская коммунистическая партия как таковая. Конечно, вместе с тем оно было не таким самоубийственным, поскольку пыталось возродить подлинное теоретическое мышление, которому, по моему искреннему мнению, надо отдать должное^[605].

Все это не мешает Деррида сблизиться после разрыва с Tel Quel с несколькими членами партии, начиная с Жана Риста, которого он знает и ценит многие годы: тот был его студентом в Сорбонне, а потом опубликовал свою первую книгу «Ложе Николя Буало и Жюля Верна», которую Деррида назвал восхитительной. Одна из его следующих работ – большая поэма «Потерянный сын/потерянная нить» (Le Fil(s) perdu) представляет собой своего рода стихотворное переложение «Фармации Платона». Но в этот период Риста больше всего знают как соратника Арагона. Он начал писать в Les Lettres françaises в середине 1960-х годов, выступив в этом издании защитником авангарда и конкретно Tel Quel, пока Соллерс и его круг не порвали – довольно бесцеремонно – с партией^[606].

Именно Жан Риста задумывает и составляет специальный номер Les Lettres françaises, посвященный Деррида, который вышел 29 марта 1972 года. Список авторов статей, размещенных на 12 страницах большого формата, весьма внушителен. Под оригинальной обложкой Андре Массона собрано немало текстов, в том числе Ролана Барта, Катрин Баке-Клеман, Юбера Дамиша, Жана-Жозефа Гу, Роже Лапорта, Клода Оллье, Поль Тевенен и Жана Жене. Последний, не публиковавшийся уже много лет, потрудился во время одного из своих краткосрочных визитов в Париж написать письмо в честь Деррида. Считая Деррида настоящим писателем, Жене цитирует первые строки из «Фармации Платона» и заявляет:

Для нас это введение столь же памятное, как и первая страница «Под сенью девушек в цвету», столь же новое и в то же время оторванное от нас самих Жаком Деррида, который делает его собственным, а теперь – нашим. Оно будет нашим все больше и больше, а его – все меньше и меньше… Первая фраза единственна. Она совершенно единична. Но прочитаем тихонько, с тем же по возможности неслышимым весельем, как у Деррида, просто, руководствуясь игрой слов, и тогда полный смысл фразы тихо тронется и вынесет ее к следующей. Обычный грубый динамизм, который ведет от одной фразы к следующей, похоже, замещается у Деррида тончайшим притяжением, которое обнаруживается не в словах, а под ними, почти что под страницей^[607].

По Жене, речь идет, следовательно, о том, чтобы «читать потихоньку. Тихонько смеяться над неожиданным вступлением слов. Принимать сначала то, что грациозно предлагается нам, поэзию. Потом нам будет в качестве награды подан смысл, запросто, как в саду». Эта дань уважения со стороны писателя, которым Деррида восхищается, как немногими другими, не могла его не тронуть.

Ролан Барт тоже написал свой текст в форме короткого письма Жану Риста, отметив при этом, что не может «в полной мере поучаствовать» в номере. Нехватка времени, вероятно, не единственная причина. Барт, очень близкий к Соллерсу, оказался в этот период, когда от каждого требуется занять чью-то сторону, в весьма сложном положении. Тем не менее в этих нескольких написанных им строках восхищение и признание выражены ясно и в полную силу:

Я принадлежу к другому по сравнению с Деррида и, возможно, его читателями поколению, поэтому произведения Деррида застали меня посреди жизни, посреди работы; семиологический проект уже сложился во мне к этому времени и частично был выполнен, но ему грозило так и остаться взаперти, где его удерживали чары фантазма научности. Деррида стал одним из тех, кто помог мне понять, какова ставка (философская и идеологическая) моей собственной работы: он лишил структуру равновесия, он открыл знак: для нас он тот, кто сорвал цепь с крюка. Его работы о литературе (об Арто, о Малларме, Батае) оказались решающими, то есть, я хочу сказать, необратимыми. Мы обязаны ему новыми словами, активными словами (и в этом его письмо является сильным и поэтичным), а также непрерывным разрушением нашего интеллектуального комфорта (того состояния, в котором мы ободряемся тем, о чем думаем). Наконец, в его работе есть что-то недоговоренное, и это притягивает: его одиночество возникает из того, что он собирается сказать^[608].

Деррида этот текст особенно трогает. Через несколько дней он благодарит своего «дорогого друга» за его «величественную и щедрую увертюру» и пользуется этим случаем, чтобы впервые открыто сказать, насколько его творчество было для него важным:

Еще до того, как я начал писать, оно уже было постоянно со мной, помогая мне как незаменимый критический источник, но также как один из этих заговорщицких взглядов, строгость которого никогда не ограничивает, а, напротив, позволяет и заставляет писать. И эта связь, которая образовалась, конечно, также из того одиночества, о котором вы говорите, для меня в этой работе является столь близкой, тайной, потаенной, что она никогда не становится предметом речи^[609].

Морис Бланшо, как говорит сам Деррида, – единственный, с кем у него могли бы быть схожие отношения «близости, признания и сообщничества» и которому он мог бы сказать это «столь же открыто и доверительно». Этот комплимент Деррида далеко не формален. Несмотря на трудности, вызванные разрывом с Tel Quel, с обеих сторон возобладают дружба и уважение, пусть даже Барт с Деррида будут встречаться лишь изредка. Вскоре после трагической кончины автора Camera lucida Деррида напишет превосходный текст «Смерти Ролана Барта»^[610].

С точки зрения Соллерса и участников Tel Quel, контакт с Жаном Риста, а также с Арагоном представляется объявлением войны. 30 апреля выходит второй номер «Бюллетеня движения июня 1971 года», небольшого самодельного издания Марслена Плейне. В этой брошюре, которая открывается и закрывается стихотворением Мао Цзэдуна, Деррида становится мишенью два раза. Заголовок первого текста станет впоследствии широко известным: О mage à Derrida^[611]. Да и вся статья в целом со всеми ее неловкими конструкциями достойна войти в анналы:

Специальный номер Lettresfrançaises против леваков и «хулигана» Оверне? Нет, специальный номер за философа Жака Деррида. Так, может, арагоновская газетенка – просто политическая губка? Философия, как хорошо известно, не имеет ничего общего с политикой, если только, разумеется, эзотерика не составляет отныне части идеологического арсенала кпфр [лс^[612]]. И как сомневаться в этом, когда Жан Риста, духовный сын (нить) Арагона – Кардена, меняет курс… В этом номере немало парадоксов, но заценим вот какой: книга Деррида «Диссеминация», служащая предлогом для этого события интеллектуалов, выносящих вотум доверия политике кпфр, своим названием обязана эссе на сто страниц (треть книги), посвященному Деррида роману Филиппа Соллерса «Числа». Нужно ли говорить, что в этом номере Lettres françaises невозможно обнаружить практически никаких следов работы Соллерса, ни даже работы Деррида о Соллерсе^[613].

Вторая статья, подписанная Фронтом идеологической борьбы, называется «Деррида, или Желтая антиопасность». Атака на этот раз одновременно грубая и путаная. В конце концов, автор «Письма и различия» долгое время оставался одним из столпов Tel Quel:

29 марта – Lettresfrançaises – В честь Деррида…Ревизионизм восхищается текстами философа-идеалиста Деррида, опубликованными более двух лет назад. Эклектичный бред. Сборная солянка интеллектуалов-ревизионистов (тусовщица баке-клеман и марксист Жан Жене). Определенно, как только заходит речь о революционном Китае, все проясняется. Деррида – определенный этап в истории авангарда, философ, который состоит лишь из позорного отказа от любой философской борьбы, принявшего форму ревизионизма. Но это умный идеализм, который в тысячу раз лучше глупого материализма. Деррида, завершенный и преодоленный сегодня авангардом внаучной теории идеологий. Ревизионизм, загнанный в угол и возносящий до небес свои пустяки. Делишки-интрижки: ревизионизм живет исключительно эксплуатацией прошлых достижений того самого авангарда, который он обличает^[614].

Участие Барта в этом номере Lettres françaises, разумеется, обойдено молчанием.

На похоронах Пьера Оверне Бернар Потра столкнулся с Мишелем Фуко, который спросил его: «Ну, чем вы там занимаетесь? Все той же философией каракулей?»^[615] Мишенью для выпада стал не только Потра, но и, очевидно, Деррида, которого Фуко недавно дважды раскритиковал. Эта полемика, развертывавшаяся ровно в то же время, хотя и на совершенно другом уровне, что и разрыв с Tel Quel, станет одной из самых известных в истории современной философии.

Все началось в Японии несколько месяцев назад, когда редактор журнала Paideia Микитака Накано представил Фуко план специального номера, ему посвященного. Один из авторов собирается написать текст о «Дискурсе Фуко и письме Деррида», переведя по такому случаю «Когито и историю безумия». Но раздражение Фуко от статьи Деррида выросло вместе со славой ее автора: он предлагает своему японскому визави добавить к номеру не издававшийся ранее его ответ Деррида, над которым он какое-то время думает.

В этом тексте, который нужен ему в каком-то смысле для разогрева, Фуко признает, что анализ Деррида «определенно примечателен своей философской глубиной и тщательностью прочтения». Заверяя, что у него намерение не столько ответить на него по пунктам, сколько «присовокупить в нему несколько замечаний», Фуко сначала переводит спор в область принципов. Он делает ловкий ход: речь идет о том, чтобы связать деконструкцию с наиболее традиционной и даже наиболее нормативной стороной французской философии. Как утверждает Фуко, философия, по Деррида, полагает себя в качестве «закона» всякого дискурса. По отношению к ней допускают «ошибки» особого толка, «которые представляют собой нечто среднее между христианским грехом и фрейдовской оговоркой». «Достаточно будет малейшей зацепки, чтобы оголить всю конструкцию в целом». По Фуко, эта концепция философии приводит к тому, что она оказывается «по ту и по эту сторону от любого события»: «С ней не только ничего не может случиться, все, что может произойти, уже предсказано ею и охвачено»^[616].

Фуко полагает, что в период, когда он писал «Безумие и неразумие. История безумия в классическую эпоху», он сам еще недостаточно освободился от постулатов философского образования, поскольку проявил «слабость, разместив в начале одной главы и, следовательно, в качестве чего-то привилегированного разбор одного текста Декарта». «Это, возможно, одна из наиболее доступных частей моей книги, и я охотно признаю, что я должен был бы от нее отказаться, если бы хотел быть последовательным в своей бесцеремонности в обращении с философией». Но Фуко не отказывается и от прямой схватки: после этих предварительных шагов он переходит к этим знаменитым страницам Декарта и пытается подорвать анализ Деррида.

Этим все могло бы и закончиться: публикацией, не получившей широкой огласки. Можно только представить, насколько были обескуражены японские читатели, когда столкнулись с этим скрупулезным сравнением латинского и французского вариантов небольшого отрывка из «Метафизических размышлений». Но Фуко хочет ударить побольнее: он пользуется переизданием «Истории безумия» в издательстве Gallimard, чтобы добавить два приложения. Во втором с красивым заглавием «Мое тело, эта бумага, этот огонь» он возвращается к своим аргументам против Деррида и развивает их. По сравнению со статьей в журнале Paideia тон стал определенно жестче. Аргументация Фуко развивается по двум направлениям: речь идет о том, чтобы дисквалифицировать позицию Деррида и в то же время устроить ему разнос на его собственной территории. Фуко методично сопоставляет текст Декарта и его комментарий у Деррида. И все это с иронией, с очевидным желанием задеть посильнее. Фуко играет в филолога и латиниста, не уклоняясь и от той работы с «каракулями», о которой упомянул Бернару Потра. Фуко хочет вернуть себе преимущество на всех фронтах сразу, показывая, что он понимает букву текста Декарта лучше Деррида, даже если этот текст не является его главным предметом. Короче говоря, забыв о своем прежнем воодушевлении, он снова принимается за сочинение, которое он считает неудачным, как он мог бы поступить в Высшей нормальной школе в начале 1950-х годов.

Две последние страницы бьют наотмашь, целя не только в «Когито и историю безумия», но и в остальные работы Деррида:

Может быть, нужно бы было спросить себя, как такой аккуратный и столь внимательный к тексту автор, как Деррида, мог не только совершить столько упущений, но также произвести столько перемещений, перестановок, подмен? Но может быть, стоит спрашивать себя это в той мере, в какой Деррида в своем прочтении не делает ничего, кроме как возрождает старую добрую традицию. К тому же делает это вполне сознательно. И кажется, что эта верность с полным основанием его морально поддерживает. Во всяком случае, его прочтение несовместимо с мыслью о том, что классические интерпретаторы по невнимательности упустили из виду важность и своебразие пассажа о безумии и сне^[617].

Но в одном Фуко выражает согласие с тем, кого стремится раздавить. Классические интерпретаторы стерли все шероховатости этого отрывка из «Метафизических размышлений» не в силу невнимательности или бесцеремонности, а «благодаря системе»:

Система, которую наиболее решительным образом в ее окончательном блеске сегодня представляет Деррида: сведение дискурсивных практик к текстуальным следам; отбрасывание производимых ими событий, чтобы остались только метки для чтения…

Я не буду говорить, что в подобной «текстуализации» дискурсивных практик кроется некая метафизика, точнее говоря, вполне определенная метафизика или ее завершение. Я пойду гораздо дальше: я скажу, что здесь видимым образом проявляет себя исторически вполне определенная «школярская» педагогика (petite pédagogie). Педагогика, которая наставляет ученика, что не существует ничего внешнего тексту, но что именно в нем, в его промежутках, его пробелах и его не-сказанном находится запас истока, что, следовательно, нет никакой необходимости идти куда-то в другое место, но что именно здесь высказывает себя «смысл бытия», – разумеется, вовсе не в самих словах, а в перечеркнутых словах-помарках, в образуемой ими решетке. С другой стороны, эта педагогика наделяет голос учителей тем безграничным суверенитетом, который позволяет ей бесконечно пересказывать текст^[618].

«Школярская педагогика» – выражение прилипнет. Для разоблачителей Деррида, какого бы направления они ни придерживались, критика Фуко стала настоящим даром небес (даже Джон Р.Серл не преминет на нее сослаться в последующей полемике, хотя эта весьма техничная дискуссия по поводу Декарта как нельзя более далека от его интересов). Деконструкция пугала, казалось, что она подрывает основания западной метафизики и всего западного мышления, и вот теперь она приравнена к самой что ни на есть школярской и отсталой традиции, словно бы герой диссеминации занимался сплошь пустяками.

Фуко отправляет новое издание «Истории безумия» своему бывшему ученику и другу. В посвящении он просит его «простить за этот слишком припозднившийся и частичный ответ»^[619]. Через два года Фуко еще раз пройдется по работам Деррида в одном итальянском интервью, назвав его подход к истории философии «удручающим»^[620]. Речь теперь идет уже не о том, чтобы спорить, а о том, чтобы раздавить врага, то есть о жесте, который сам Фуко, как он скажет в одном из своих последних интервью, ненавидел^[621]. Долгое время Фуко и Деррида не будут разговаривать и даже будут стараться не пересекаться. Эта ссора станет для Деррида одной из причин отстраниться от Critique.

После всех этих громких расставаний близкие отношения с Жаном-Люком Нанси и Филиппом Лаку-Лабартом приобретают еще большее значение. В один из первых вечеров, которые они проводят вместе в Рис-Оранжис, они много говорят об этом. Деррида хотел бы всеми силами помочь двум этим молодым философам, которых он все больше ценит. И хотя у него нет никакой власти в университетском мире, он заверяет их, что поддержит их в издательских делах, в частности в журнале Critique и в издательстве Éditions de Minuit.

Также он неоднократно приглашает их выступить, как вдвоем, так и поодиночке, в Высшей нормальной школе по темам, которые они сами выберут. Нанси и Лаку-Лабарт предлагают семинар по Лакану, что очень воодушевляет Деррида. «После интервью в Promesse это могло показаться специально выбранной стратегией, – признает Жан-Люк Нанси. – Но у нас на самом деле было желание прочитать Лакана, сначала для самих себя, а потом для наших студентов в Страсбурге. Наша работа состояла в основном в подробном разборе „Инстанции буквы“, одного из главных „Текстов“. Постепенно было выявлено то, что там было взято от Гегеля, что от Батая и что от Хайдеггера»^[622].

В этот период Деррида мечтает изменить Школу, например, набирая некоторых студентов вне конкурса, ориентируясь на их реальные знания. Также ему хотелось бы увеличить число междисциплинарных проектов и открыть реальное пространство для исследования, но во всех этих начинаниях он натыкается на консерватизм института. Новый директор Жан Буске раздраженно предлагает ему вернуться к преподаванию латыни Декарта. Обиженный Деррида просит Жана Боллака и Хайнца Висманна устроить семинар для интерпретации текстов греческой философии с новых позиций. Деррида, который занялся древнегреческим довольно поздно, всегда хотел углубить свой подход к древнегреческиму языку и мысли, тексты которой он цитирует с подчеркнутой аккуратностью.

В марте 1972 года в Éditions de Minuit в серии Critique выходит «Анти-Эдип» Делеза и Гваттари, ставший настоящим хитом. В стилистическом плане разрыв с предшествующими работами Делеза очевиден уже по первым, впоследствии прославившимся строкам: «Оно всюду фурычит, то без остановок, то с перерывами. Дышит, пыхает, ест. Срёт, трахает». С теоретической точки зрения, как отметит Винсент Декомб, хотя Делезу и Гваттари, судя по всему, удалось сделать то, «к чему все тщетно стремились – осуществить фрейдо-марксистский синтез, – [причина лишь в том, что] он [„Анти-Эдип“] утвердил непочтительный стиль», благодаря которому этот синтез в конечном счете оказался и не фрейдистским, и не марксистским^[623].

Деррида реагирует на эту книгу с изрядным раздражением. На ужине у Жерара Гранеля он набрасывается на этот неожиданный бестселлер Делеза и Гваттари с такой яростью, что его собеседник отказывается с ним спорить^[624]. По мнению Деррида, «Анти-Эдип» – это «очень плохая книга (путаная, полная вымученных отречений и т. д.), но в то же время событие, важное как симптом, если судить по спросу, на который она, очевидно, отвечает, и тому, как ее приняло общественное мнение в его довольно значительной и весьма подозрительной части»^[625]. По всей вероятности, у этой отповеди не только теоретические основания; она направлена также против Фуко, давнего друга и союзника Делеза. Деррида убежден, что организуется «что-то вроде единого однородного фронта, состоящего из Change, Tel Quel, Делеза и Фуко», и этот фронт во многих отношениях представляется ему опасным. «Как хотели бы утвердить они мысль, будто все, что против них, – это КПФ (с которой, как вам известно, у меня нет никакого сговора и которая на самом деле не доверяет „нам“, и, возможно, не без основания), можете представить себе эффект изоляции и „затравленности“»^[626].

Ирония календаря: конференция по Ницше проходит в Серизи с 10 по 20 июля 1972 года сразу после другой знаменитой конференции, в которой Деррида также должен был участвовать, той, что Tel Quel посвящает «Арто/Батаю», призванным под стяги культурной революции. Еще немного, и их участники могли бы встретиться. На конференции «Ницше сегодня?», которой руководит странная пара – Морис де Гандийак и Бернар Потра, возникнет ряд острых моментов. Участники – несколько разных групп: архаисты и новаторы, а также делезианцы и дерридеанцы. Во вступительном обращении Бернар Потра определил задачи конференции без всякой рисовки: «Всем нам более или менее известно, что нас ждет на конференции вроде „Ницше сегодня?“… Каждый уже сказал то, что хотел сказать о Ницше, и невозможно прийти к компромиссу между этими желаниями».

Хотя отношения между участниками по большей части остаются гладкими, теоретических конфликтов все равно много. Одному участнику, который спрашивает у Делеза, «как он намеревается обойтись без деконструкции», последний отвечает вежливо, но четко, указывая на то, что этот «метод», хотя он «им восхищается», не имеет ничего общего с его методом.

Я ни в коем смысле не выступаю в качестве комментатора текстов. Текст для меня – лишь одно маленькое колесико в экстра-текстуальной практике. Речь не о том, чтобы комментировать текст по методу деконструкции, какому-то другому методу текстуальной практики или по каким-то другим методам, речь о том, чтобы понять, для чего это нужно в экстратекстуальной практике, которая продолжает текст^[627].

Это не так далеко от критики, которую прежде предъявил Мишель Фуко, несомненно в более радикальной форме. Деррида вспоминал также о том, что встретил тогда Жана-Франсуа Лиотара, когда тот работал в гостиной: «„Работаете до последнего момента“, – сказал я ему. И он мне ответил, улыбаясь: „Точу оружие“ и можно было легко понять, кто тут друг, а кто враг»^[628]. После 1968 года речь шла уже не о том, чтобы комментировать тексты традиции, пусть и по-новому, но о том, чтобы изменить мир.

Деррида, выступающий среди первых, читает одну из своих больших лекций, которые вскоре станут легендой Серизи. Ее текст в материалах конференции, опубликованных в следующем году в серии «10/18», занимает 50 страниц, впоследствии он будет издан в качестве отдельной небольшой книги «Шпоры». Хотя заявлено название «Вопрос о стиле», Деррида сразу же утверждает, что, однако, «женщина будет моим предметом»:

Нет никакой «женщины», никакой истины в себе относительно женщины в себе – вот что, по меньшей мере, он сказал, и столь разнообразная типология женщин в его сочинениях – толпа матерей, дочерей, сестер, старых дев, жен, гувернанток, проституток, девственниц, бабушек, девиц маленьких и больших – подтверждает это.

Именно поэтому нет никакой истины Ницше или текста Ницше^[629].

Он идет по следу фигур этих женщин, утверждая, что «вопрос о женщине (или женщины) подвешивает разрешимую оппозицию истинного и неистинного», «доказывает непригодность герменевтического проекта, постулирующего некий истинный смысл текста» и «высвобождает чтение из горизонта смысла бытия или истины бытия»^[630].

Сара Кофман, специалист по Ницше, открывает спор громким заявлением: «Я хотела поначалу поблагодарить Жака Деррида за этот прекрасный доклад. Его речь и правда столь суверенна, что после нее сказать нечего…». Но Хайнц Висманн, признав то, что стиль лекции, вероятно, скажется на стиле всех остальных докладов, пытается поймать Деррида на филологическом вопросе: истина по Ницше – это «Frau» или «Weib»? «Это „Weib“», – сразу же отвечает Деррида. Но у Висманна ощущение, что в своей лекции Деррида постоянно путает два этих немецких слова, которые, хотя и обозначают женщину, имеют едва ли не противоположные значения: «Frau» – это благородное и уважительное слово, тогда как «„Weib“, имеющее скорее уничижительные коннотации, обозначает женщину, которая заставляет себя желать, самку, в конечном счете проститутку… То есть нужно бы проследить в тексте Ницше игру „Frau“ и „Weib“, чтобы в полной мере понять метаморфозу истины»^[631].

Вопрос, который в будущем приведет к важным последствиям, задала Фаузия Ассаад: «Нельзя ли было бы, ориентируясь на ваш текст, найти возможность заниматься философией по-женски?». Восхищенный Деррида ловит мяч на лету: «Вы задали мне личный вопрос? Я тоже хотел бы писать как (одна) женщина. Я пытаюсь…». Высказывание не осталось незамеченным. Эта конференция в Серизи и книга, которая станет ее продолжением, сыграют важную роль в том, как Деррида будет принят феминистками, особенно в США. Вскоре между Деррида и женщинами, которых западная философская традиция столь часто игнорировала, образуется союз. И возможно, в этом было что-то личное.

Границы между публичной жизнью и частной – один из наиболее сложных вопросов, с которыми сталкивается биограф. Длительные любовные отношения, которые с 1972 года связывают Сильвиан Агасински и Жака Деррида, – одно из главных затруднений, вставших перед автором настоящей работы. Сильвиан Агасински не пожелала дать собственного свидетельства, а ее огромная переписка с Деррида, по-видимому, будет еще долгое время недоступной^[632]. Поэтому я могу подойти к этой истории лишь извне, опираясь на оставленные ею следы. Но, конечно, немыслимо было бы обойти эту связь молчанием, когда она уже стала известна широкой публике, особенно после президентской кампании 2002 года, найдя отражение даже на сайте «Википедии», так что отныне она кажется неотделимой от творчества и борьбы, в которой участвовал Деррида, от GREPH (Группы исследований преподавания философии), «Почтовой открытки» и многого другого.

Хотя важно уважать личное пространство каждого и вкус к тайне, о котором не единожды заявлял Деррида, не менее важно вспомнить его собственное высказывание о еще более знаменитой истории – связи Ханны Арендт и Мартина Хайдеггера. Жак Деррида упомянул о ней на одном из своих семинаров и января 1995 года, в словах, которые, как легко себе представить, были подобраны с величайшей тщательностью:

Я думаю, что однажды нам надо будет, поднимая вопрос об Арендт и Хайдеггере… заговорить открыто, достойно, по-философски, на высоте и в соответствии с масштабом истории о великой общей страсти, которая связывала одного с другой на протяжении того, что можно назвать целой жизнью, на разных континентах и невзирая на их границы, вопреки войнам и холокосту. Эта единичная страсть, архив которой вместе с его бесчисленными историческими нитями, неразрывно политическими, философскими, публичными и частными, явными или тайными, академическими и семейными, постепенно открывается… эта страсть на целую жизнь заслуживает большего, чем то, что ее обычно окружает, то есть, с одной стороны, стесненного или стыдливого молчания, а с другой – вульгарных слухов или же шушуканья в университетской курилке^[633].

Точно так же, хотя Деррида заявил, что его покоробила публикация в 2001 году переписки Пауля Делана и его жены Жизель Целан-Лестранж, дело было не в том, что он в принципе против, а в том, что, по его мнению, подобная публикация могла бы привести к ошибкам из-за отсутствия опубликованных других любовных переписок, в частности с Ингеборг Бахман и Иланой Шмуэли^[634].

Сильвиан Агасински, внучка польского шахтера, приехавшего во Францию в 1922 году, родилась в Наде (Алье) 4 мая 1945 года, а выросла в Лионе. Обучаясь в лицее Жюльет-Рекамье, она занималась театром, как и София, ее старшая сестра, которая станет профессиональной актрисой и выйдет замуж за актера и юмориста Жана-Марка Тибо. Будучи студенткой филологического факультета Лиона, Сильвиан слушала, в частности, лекции Жиля Делеза. Она обосновывается в Париже в 1967 году, около года работает в качестве журналиста-фрилансера в Paris-Match и с головой уходит в события 1968 года. «Такая красавица, что просто дух захватывало» – так говорили о ней многие, с кем она тогда была знакома. Она хотела стать актрисой, но в итоге снова вернулась к учебе, в том числе к занятиям у Хайнца Висманна. Заняв первое место на письменном экзамене CAPES по философии, она успешно сдает экзамены на звание агреже, становясь преподавателем в Сен-Оме (в Суассоне), затем в лицее Карно в Париже, где ведет подготовительные курсы в Высшую коммерческую школу (НЕС).

Сильвиан посещает семинар Деррида в Высшей нормальной школе с 197о года вместе со своим тогдашним ухажером – писателем Жаном-Ноэлем Вюарне. Близкие отношения с Деррида начались в марте 1972 года, во время конференции, организованной в Лилле Хайнцем Висманном. Она порвала с Жаном-Ноэлем Вюарне перед десятидневной конференцией в Серизи, а потому обстановка несколько накалилась. Деррида открывает свое выступление несколькими фразами с двойным смыслом:

Из Базеля в семьдесят втором («Рождение трагедии») Ницше пишет Мальвиде фон Мейзенбуг.

В его письме я вычленяю очертания надписи – ускользающей, блуждающей. «…Наконец-то предназначенный вам сверток или конверт: mein Bündelchen für sie. [Станет ли когда-нибудь известно, что они подразумевали под этим?] Готов, и наконец-то вы слышите меня вновь после того, как, должно быть, считали меня почившим в настоящем гробовом молчании (Grabesschweigen). Однако мы могли бы… вновь отпраздновать подобное свидание в духе нашего Базельского собора (Basler Konzil), воспоминание о котором я храню в своем сердце…»^[635].

Это первое из зашифрованных сообщений, которыми Жак и Сильвиан будут столь часто обмениваться, от одной книги к другой, по крайней мере до «Почтовой открытки».

Как и на многих других конференциях в Серизи, по крайней мере в это время, атмосфера далеко не только рабочая. Жан-Люк Нанси, который увидел это место именно тогда и был в полном восхищении, вспоминает, что эта конференция проходила в «дионисийском настроении», характерном для эпохи, наступившей сразу после 1968 года: «Во всех углах говорили и спорили обо всем на свете, это была небольшая оргия, не только интеллектуальная, но и чувственная»^[636]. Завязывается много отношений, более или менее открытых. У Жака Деррида уже была репутация соблазнителя, и это не первая его авантюра. Но эта, несомненно, первая, которая превратится в подлинную страсть. Чтобы сбежать на какое-то время из несколько удушливой атмосферы замка, Жак по вечерам уезжает вместе с Сильвиан в Довиль или Кабур. Впрочем, в Серизи он не задерживается, а уезжает в разгар конференции, как и было заявлено заранее.

В следующие недели Жан-Ноэль Вюарне, чрезвычайно расстроенный, упоминает вскользь об интеллектуальных и любовных страстях, разволновавших участников Серизи. С этого момента с Сильвиан они «окончательно рассорились»^[637]. В письмах Деррида не упоминает о своих отношениях с молодой женщиной даже самым близким друзьям, но не может скрыть беспокойства. Филиппу Лаку-Лабарту, который пересказывает ему последние дни конференции и, в частности, антидерридеанский выпад Жана-Франсуа Лиотара, он пишет:

Для меня эта конференция, которая запомнилась многими болезненными и даже очень болезненными воспоминаниями, к счастью, останется важной благодаря встрече с некоторыми друзьями, прежде всего с вами, и это внушает мне ощущение уверенности, которое бывает у меня редко, все реже и реже. Вот что меня поддерживает. И так же поддерживало меня все то, о чем свидетельствует великолепный текст, который вы мне передали: строгость, трезвость, полное отсутствие самодовольства, открытость тому, за чем сегодня действительно нужно наблюдать, в местах, в которых, я бы сказал, если вы позволите, нам не очень-то и стоит ошиваться… В сегодняшней ситуации – в которой, как вы можете представить, мне часто очень плохо и очень одиноко, – это отношение, о котором я только что сказал и которое у меня с очень немногими (практически ни с кем, кроме вас, Нанси, Потра), имеет для меня абсолютно решающее значение^[638][639].

С Лаку-Лабартом и Нанси постепенно образуется настоящий союз. Во время конференции на одной из прогулок по парку в замке Деррида рассказал им о Мишеле Делорме и новом издательстве с кооперативной структурой Galilée, которое скоро начнет работу. Он предложил им доработать свое исследование по Лакану до объемов небольшой книги, а не длинной статьи, пообещав порекомендовать этот проект Мишелю Делорму. Сам он как раз заканчивает текст о Кондильяке, который должен послужить предисловием к «Опыту о происхождении человеческих знаний» – потом он станет «Археологией фривольного». Он чувствует усталость и работает «медленно, без страсти». «Кондильяк – это текст, так сказать, рутинный», – объясняет он Роже Лапорту^[640].

Работа прерывается на исправление верстки двух книг, которые должны выйти осенью в Minuit, – «Полей философии» и «Позиций». По признанию Деррида, он плохо умеет править верстку, и эта скучная работа омрачает те недели, которые он проводит в Ницце, в маленькой квартире на улице Пармантье. В письме, отправленном Мишелю Деги, он не пытается скрыть своего дурного настроения, но при этом скрывает от своего старого друга одну из главных его причин – невозможность встретиться с Сильвиан.

Никогда каникулы не были настолько загромождены, аннулированы, отравлены «семьями». Дискомфорт, теснота и скученность такие, что даже открытку написать – и то авантюра. Все остальное можешь сам домыслить. Еще две недели раздражения и нервного истощения. Ужасный бардак. Во всяком случае, для нас и для того, что можно было сделать за это время, но вот с детьми – с ними все прекрасно^[641].

Как и 1967-й, 1972 год для Деррида – это год трех новых работ: после «Диссеминации», вышедшей весной в Seuil в условиях, осложненных разрывом с Tel Quel, в издательстве Minuit осенью публикуются «Поля философии» и «Позиции». В La Quinzaine littéraire Деррида пытается объяснить Люсетт Фи на, с которой он в эту пору очень близок, связи между двумя основными книгами, подчеркивая, что между ними нет никакого разрыва:

На первый взгляд «Диссеминация» объясняется в основном с так называемыми литературными текстами, но также для того, чтобы поставить вопрос об «имении-места» (avoir-lieu) – или не-имении-места – литературы. Конечно, на первый взгляд «Поля» близки к философии, пересекаются с ней или держатся на виду у нее. Часто это провокационные речи, впрочем, и воспринимаемые, хотя и не всегда, в качестве таковых, прочитанные перед официальными университетскими аудиториями, нередко облаченными в саму идею французскости (Коллеж де Франс, Французское общество философии, франкоязычные общества философии)… У этих книг нет, так сказать, общего переплета, который заключался бы в мирной академической привязке литературы к философии, привязке, пересмотренной и исправленной факультетом филологии и гуманитарных наук. Скорее они ставят вопрос о самой границе и переходе, о сговоре в противоположности, который мог сложиться между этими округами нашей культуры^[642].

В общественной прессе, как доброжелательной, так и не очень, существуют изрядные трудности с рецензиями на эти работы. Так, Le Monde довольствуется опубликованным в разгар лета весьма лаконичным упоминанием: «Диссеминация» описывается в нем как «сложный труд, необходимый для понимания мысли Деррида, относящейся к важнейшему, что происходит в философии сегодня». В следующем месяце газета среди новинок осени отмечает «две работы этого известного философа: „Поля философии“, десять ранее не издававшихся текстов, в которых заново утверждается необходимость строгой и генеративной „деконструкции“ как противовеса идеологии, „Позиции“, три интервью на темы актуальной работы». Вряд ли это сильно поможет предполагаемым читателям.

Однако разговор о Деррида заводят повсюду, даже в Elle, пусть и в жанре бурлеска. За несколько месяцев до этого Жаклин Деморне упоминала «те неписаные законы, которые окрасили 1972 год». По ее заверениям, теперь, когда «Слова и вещи» вышли из моды, в качестве одного из культурных паролей можно цитировать Деррида и говорить, что «его последняя книга – „Диссеминация“ – это лучшее, что было написано о наркотиках. Если вас попросят немного развить вашу мысль, отбейтесь, процитировав автора: „Текст, впрочем, всегда остается невоспринимаемым“»^[643].

2 декабря 1972 года в Le Journal de Genève Джон Э. Джексон называет Жака Деррида «трудным автором, но единственным современным философом, которым восхищается Хайдеггер», тем, кого, «говорят, он считает единственным современным философом, достойным этого имени»^[644]. Хотя формулировка несколько рискованная, внимание автора «Бытия и времени» к автору «Письма и различия» и в самом деле, судя по всему, не ослабевает. В Страсбурге Люсьен Брон, хорошо знавший Хайдеггера, попытался несколько раз организовать встречу, настаивая на том, что она должна иметь непротокольный характер. 16 мая 1973 года Хайдеггер отвечает ему, что был бы рад «познакомиться с господином Деррида, который уже прислал некоторые из своих текстов», но в ближайшие недели у него слишком много дел и он хочет отложить этот визит до осени^[645].

Во всяком случае, Хайдеггер продолжает осведомляться о Деррида. На своем семинаре, который окажется последним, в сентябре 1973 года он принимает у себя бельгийского феноменолога Жака Таминье. За разговором о том о сем проходит три четверти часа, и вдруг Хайдеггер прерывает своего гостя: «Господин Таминье, мне говорили, что работы Жака Деррида очень важны. Вы их читали? Я был бы вам признателен, если бы вы объяснили мне, в чем их важность». Таминье крайне смущен, тем более что до ритуального завершения встречи, о котором объявляет супруга философа, остается всего десять минут, а ему приходится объясняться по-немецки:

Я не мог рассказать ему о «деконструкции», не попав впросак, поскольку мешало мне то, как сам он пользовался словом «Destruktion» – раньше и по-другому. Что касается «différance» с «а», попробуйте-ка, если сами думаете на романском языке, перевести это без педантства на немецкий, особенно если перед вами мыслитель онтологического различия. Поскольку накануне он рассуждал о своем отношении к Гуссерлю, взяв за пример «Логические исследования», я, не найдя ничего лучшего, попытался сделать невозможное – кратко пересказать «Голос и феномен»… Я быстро и чрезвычайно схематично изложил выявленные ставки гуссерлевского различия выражения и указания. Но по реакции Хайдеггера я сразу понял, что провалил задание. «Ach so! Sehr interessant! – сказал он мне, и поспешил добавить: – Но думаю, что в том, что я писал, есть вещи, довольно близкие тому, что вы только что сказали». Поскольку тут как раз вошла мадам Хайдеггер, чтобы прервать нашу беседу, я только и успел, что пробормотать: «Да, да, конечно, он вам многим обязан, но это все-таки совсем другое»^[646].

В октябре 1973 года Филипп Лаку-Лабарт уведомляет Деррида о том, что Хайдеггер, который слишком устал, снова попросил перенести встречу, которую они запланировали, но все же он не хочет отказываться от этой идеи: «Поскольку Хайдеггеру это, похоже, важно, встреча рано или поздно состоится»^[647]. Но сбыться ей было не суждено: здоровье мэтра из Фрайбурга мало-помалу ухудшается, и 26 марта 1976 года он умирает. Встреча так и не состоялась. Но нельзя сказать наверняка, что Деррида об этом действительно жалел: шансы на встречу, достойные этого названия, были слишком малы.

В центре отношений с двумя страсбургскими философами находится и другая крупная фигура – Жак Лакан. Читая рукопись «Заголовка письма», в которой развивается содержание их лекций в Высшей нормальной школе, Деррида не скрывает своего восхищения «очень осторожной, ловкой и неприступной строгостью. Очень уж хитер должен быть тот, кто сумеет вас подловить»^[648]. Любопытно, что «неприступный» – то самое слово, которое Деррида связывает с Лаканом, именно его он использовал в 1966 году в своей благодарности последнему за его огромную книгу. Но на этот раз прилагательное перекинулось с крепости «Текстов» на это изящное и строгое исследование.

Книга Жана-Люка Нанси и Филиппа Лаку-Лабарта выходит в начале 1973 года. Авторы посылают ее Лакану с почтительной дарственной. Он не отвечает им лично, но на своем семинаре 20 февраля подробно отзывается об этой работе.

Вот почему сегодня, как парадоксально это многим из вас, может быть, ни покажется, я посоветую вам прочесть книгу, о которой можно по меньшей мере сказать, что она имеет ко мне отношение. Книга вышла в серии «Буквально» издательства «Галилей», и называется она «Заголовок письма». Я не стану называть вам имена ее авторов, которые выступают в данном случае, как мне кажется, на вторых ролях.

Я вовсе не хочу тем самым умалить проделанную ими работу – лично я получил от чтения книги огромное удовлетворение. Чтение этой книги, написанной, как ясно становится из последних тридцати страниц, с самыми дурными намерениями, я хотел бы предложить своим слушателям в качестве испытания. Тем самым я поспособствую ее распространению как нельзя лучше…

Скажем лишь, что перед нами образец добросовестного прочтения, и мне остается пожалеть, что со стороны близких мне я никогда ничего подобного не дождался^[649].

Выйдя с семинара, многие слушатели бросаются покупать книгу. Слухи множатся, и Galilée быстро выпускает дополнительный тираж. «Для нас этот успех стал довольно двусмысленным, – вспоминает Жан-Люк Нанси. – То, что нас назвали теми, кто „на вторых ролях“, нас задело, а Деррида разозлило. Хотя мы и пользовались некоторыми из его идей, только мы отвечали за этот текст. Но эта книга надолго, возможно навсегда, объединила наши два имени с его именем»^[650].

После полемики с Мишелем Фуко отношения Деррида с Critique осложнились. Он по-прежнему дает отзывы на статьи, которые ему показывает Жан Пьель; время от времени он передает последнему текст какого-нибудь автора, которого он ценит, например Люс Иригарей, Люсетт Фина или Жана-Мишеля Рея. Но, с его точки зрения, слишком часто теперь бывает, что Пьель не разделяет его энтузиазма: именно так вышло с «Детством искусства» Сары Кофман, которую Пьель отказался публиковать в Minuit, а потом попробовал опубликовать довольно резкую рецензию на эту книгу в журнале.

4 августа 1973 года Деррида отправляет Пьелю длинное письмо, отпечатанное на машинке: «после, как говорится, взвешенного размышления» он принял решение выйти из редколлегии Critique. Он ссылается на личные причины, вспоминая при этом, с каким интересом все эти 10 лет относился к журналу, а потом и к серии: «Эта длительная совместная работа всегда оставалась дружеской, поэтому мне очень важно, чтобы мой выход не выглядел неверностью». Но хотя Деррида указывает, что ему все больше досаждают распыление и накопившаяся усталость, очевидно, что дискомфорт связан и с другими причинами:

Чтобы развить или собрать то, что я пытаюсь делать сам, мне, главное, нужно больше дистанции и свободы, нужно по возможности отстраниться от парижской сцены, для которой я, по собственным ощущениям, стал чужим как никогда… Возможно, это иллюзия, но я хотел бы спровоцировать (себя) таким образом, по крайней мере поверхностно, на какое-то обновление…^[651]

По просьбе Жана Пьеля Деррида соглашается войти в почетный комитет журнала, более широкий круг людей, который, однако, не несет никакой ответственности за организацию издательского процесса: «Теперь будет невозможно толковать мой уход как разрыв, и я благодарен вам за то, что позволили мне столь ясно это отметить». Пьель попросил его рассказать ему – «чисто по-дружески» – о конкретных причинах этого отстранения, но Деррида заверяет, что таких причин нет. То, что он мог бы добавить, не было бы более конкретным, «возможно, анекдотическим», но именно от этой анекдотической сцены он хочет по возможности отстраниться^[652].

Но на парижской сцене он очень заметен. В самом конце весны Le Monde опубликовала материал на целый разворот под названием «Жак Деррида, деконструктор» с карикатурой Тима, на которой Деррида изображен в виде египетского писца с огромной шевелюрой. Люсетт Фина, задумавшая это досье, подчеркивает, что «в других странах Деррида принимают гораздо лучше, чем во Франции». Большая часть его работ, как она утверждает, несколько преувеличивая, переведена на десяток языков. Затем в статье кратко и в максимально педагогическом ключе представляются такие понятия, как след, различение, восполнение, фармакон, гимен…

Кристиан Делакампань, выпускник Высшей нормальной школы, а ныне постоянный сотрудник Le Monde, пытается определить, что же такое деконструкция. Поскольку «метафизика в целом, то есть в массиве всей нашей культуры», должна рассматриваться как текст, задача прежде всего в особом акте чтения. Деконструировать – не значит «разрушать, наивно бросаясь с кулаками на крепость. С середины XIX века смерть философии – на повестке дня, но приговор сложно привести в исполнение: смерть философии должна быть философской».

Достаточно странно, что и Филипп Соллерс принимает участие в этих хвалебных публикациях, что составляет резкий контраст с нападками, опубликованными в «Бюллетене движения июня 1971 года». Вклад Деррида в литературу представляется ему «абсолютно решающим: вместе с „грамматологией“ обосновывается новое отношение между литературной практикой и философской». Деррида сформулировал вопрос, который философия никак не могла себе поставить и который нацелен на изменение самого статуса литературы. Хотя Соллерс напрямую никак не говорит о ссоре в прошлом году, он все же указывает на некоторые сомнения, в несколько патерналистских выражениях:

Кризис, выход за пределы, произведенный Деррида, может быть производительным, но только при условии, что он сам, в свою очередь, не будет ограничен университетским применением. Ведь надо проводить различие между значительной работой, проведенной Деррида, и «дерридеанством», которое распространилось с оглушительной скоростью… Я считаю, что сам он должен будет преодолеть ту успокоительность, которой не всегда избегает его речь^[653].

Журнал L'Arc хочет посвятить Деррида отдельный номер. Катрин Клеман представляет ему план, в котором больше писателей, чем философов в классическом смысле слова, – Элен Сиксу, Франсуа Ларюэль, Клод Оллье, Роже Лапорт, Эдмон Жабес… Это, однако, не мешает Деррида внезапно отказаться от расшифровки интервью, которое он уже дал Катрин Клеман: он говорит, что у него нет ни времени, ни смелости, чтобы ужать эти 60 страниц до нужного размера и нужной формы, тем более что он не удовлетворен тем, как смог сымпровизировать в этом интервью. «Теми интервью, которые я давал, я всегда в итоге оставался более или менее недоволен (самим собой, разумеется)»^[654].

Рискуя завалить весь проект, Деррида столь же недвусмысленно отказывается от публикации своей фотографии в номере и тем более на обложке, что практиковалось во всех предшествующих номерах LArc. Эту свою несговорчивость он объяснит Дидье Каэну в радиопередаче Le bon plaisir:

В течение 15 или 20 лет, когда я пытался – с редакторами, газетами и т. п. это было совсем непросто – запретить свои фотографии, делал я это совсем не для того, чтобы обозначить своего рода пробел, отсутствие или исчезновение образа, а потому, что код, который управляет производством этих образов, их кадрированием и одновременно социальными смыслами (показать голову писателя, кадрировать ее перед его книгами, наконец, вся эта сценография), казался мне, во-первых, ужасно скучным… и противным тому, что я пытался писать и над чем работал, то есть мне казалось логичным не сдаваться ему без боя. Возможно, не все сводится к этой настороженности. Вполне вероятно, что у меня достаточно сложное отношение к своему собственному образу, чтобы в то же время сила желания тормозилась, запрещалась, преграждалась^[655].

Номер в конечном счете выходит с рисунком Эшера на обложке, изображающим торжественную процессию маленьких кайманов, которые убегают с листа бумаги, чтобы потом туда вернуться. Во вводном тексте «Дикарь» Катрин Клеман анализирует то, что, с ее точки зрения, представляет собой «отклонение Деррида»:

Он не на своем месте, не как другие, дикарь. Философ? Да, по профессии, поскольку преподает философию, но, может быть, писатель. Университетский работник? Да, конечно, ведь он преподаватель Высшей нормальной школы, но он изгнанник в той сфере деятельности, которую он жестко критикует… Философский материал не обладает для него никакой привилегией, как, впрочем, и любой другой: «литература», «театр» и неопределенные области текстов с неопределимым статусом (рассказ? биография? песнь? стихотворение?) – все это места работы над словами языка. А потому метод деконструкции часто пересекается с художественной литературой… Этот выпуск L’Arc в идеале должен потребовать, чтобы его прочли как коллективное художественное произведение, заглавием и предлогом которого был бы Деррида^[656].

Из этой подборки статей выделяется текст Эммануэля Левинаса, названный «Совсем иначе». Автор «Времени и другого» вначале подчеркивает значимость «этих исключительно точных и в то же время столь странных текстов», опубликованных Деррида, а потом спрашивает себя, не разрывает ли его творчество «развитие западной мысли своего рода демаркационной линией, похожей на кантианство, которое отделило догматическую философию от критицизма». Замечание как нельзя более лестное. Пусть оно и было высказано Эммануэлем Левинасом для того, чтобы затем набросать пугающий и двусмысленный образ деконструкции:

Вначале все на месте, но после нескольких страниц или абзацеввследствие чудовищной постановки под вопрос у мысли не остается места, пригодного для жизни. Этот чисто литературный эффект, новое содрогание, поэзия Деррида – там, за пределами философского смысла утверждений. При его чтении у меня перед глазами всегда встает исход 1940 года. Отступающая военная часть заходит в какое-то местечко, которое еще ни о чем не подозревает, где кафе открыты, дамы читают дамские журналы, парикмахеры стригут, булочники пекут булки, виконты встречают других виконтов и рассказывают друг другу истории о виконтах и где через несколько часов все деконструировано и опустошено, где дома, закрытые или оставленные с распахнутыми окнами, лишаются обитателей, которых уносит поток машин или пешеходов, проносящийся по улицам, возвращенным в их «глубокое былое» путей, прочерченных в незапамятном прошлом великими миграциями^[657].

Текст заканчивается на более спокойной ноте: Левинас признает, что не может и не хочет «продлевать траекторию мысли в сторону, противоположную спектру смыслового разброса ее глагола», и еще меньше у него может быть «смехотворного намерения „улучшить“ настоящего философа». «Пересечься с ним на его пути – уже хорошо, и, возможно, это и есть модальность встречи в философии. Подчеркивая фундаментальное значение вопросов, заданных Деррида, мы хотели сказать об удовольствии от соприкосновения в сердце хиазмы»^[658].

Деррида, интерес которого к творчеству Левинаса после первого большого исследования, которое он посвятил ему за десяток лет до этого, всегда только рос, стремится выделить в этой статье только то, что сближает их друг с другом. Он тотчас благодарит за нее:

Дорогой друг,

спасибо вам, от всего сердца (хиазмы). Позвольте мне сказать вам просто, что ваша доброта тронула меня – вы знаете… что мы живем вместе, я бы не сказал в одном и том же, но в странно родственном X, в загадочной близости. Когда все границы (культурные, исторические, философские, институциональные) стираются, когда все «деконструировано и опустошено» войной, это оставшееся сообщничество является – для меня – жизненно важным, последним признаком жизни^[659][660].

Через несколько недель после этого специального номера L’Arc в издательстве Fayard выходит первая книга, полностью посвященная автору «О грамматологии». «Отступления» (Ecarts), задуманные Жаном Риста, содержат четыре эссе: «Бросок Д. и (есть) Иуда» (Le coup de D. e(s)t Judas) Люсетт Фина, «„Unheimlich“ философ» Сары Кофман, «Двойная стратегия» Роже Лапорта и «Примечание на полях текущего текста» Жана-Мишеля Рея. Жан-Ноэль Вюарне, который поначалу тоже намеревался участвовать в этом проекте, потом отказался по причинам, как можно догадаться, скорее личным, чем теоретическим.

Это произведение, во многом сложное и подчас слишком уж подражательное, способствует, однако, укреплению статуса Деррида. Автор «Полей философии», пусть и отстраненный от авансцены, стал, однако, чем-то обязательным. И прямым следствием этого является критика, которой он недавно подвергся.

Глава 8 Glas. 1973–1975

Glas во всей своей формальной сложности возник не на пустом месте. Текст Жана Жене о Рембрандте, опубликованный в Tel Quel в 1967 году («То, что осталось от одного Рембрандта, порезанного на правильные квадратики и спущенного в унитаз»), также был разделен на две неравные колонки, и в точно такой же форме был написан «Тимпан», первый текст из «Полей философии». Но главное, что непосредственно перед тем, как углубиться в Glas, Деррида начал писать другую книгу в две колонки – «Исчисление языков», посвященную Кондильяку. Незавершенная рукопись хранится в IMEC, в ней 78 страниц, отпечатанных на машинке: очевидно, что страницы были пропущены через машинку два раза с использованием двух разных настроек. Время от времени каждый из текстов прерывается несколькими пустыми строками, что позволяет Деррида управлять перекличками между двумя колонками, несмотря на то, что средства у него были довольно кустарные. После определенного момента во второй колонке вопрос об искусстве письма у Кондильяка уступает место комментарию текста Фрейда «По ту сторону принципа удовольствия», к которому Деррида будет не раз возвращаться и в «Почтовой открытке». В остальном же «Исчисление языков» – скорее научный текст, мало схожий с типографическим и стилистическим буйством Glas.

Рукопись этой во всех отношениях исключительной книги, к сожалению, найти невозможно: ее следов не осталось ни в Ирвайне, ни в IMEC, ни, похоже, в издательстве Galilée. Однако Деррида несколько раз рассказывал о том, как появился Glas. Важные детали обнаруживаются прежде всего в его переписке с Роже Лапортом, одним из его главных корреспондентов того времени. Лапорт, который был назначен преподавателем в Монпелье в 1971 году, поначалу чувствовал там себя очень одиноко, но вскоре завязал отношения с Бруно Руа, руководителем издательства Fata Morgana. Это небольшое издательство, желающее работать, «выполняя высочайшие профессиональные стандарты и одновременно литературные требования», уже опубликовало небольшие тексты Фуко, Делеза и Левинаса, а также работу Бланшо «Безумие дня». Поначалу Деррида считает, что именно в этом издательстве надо будет выпустить весьма специфическую работу, которую он задумал. В апреле 1973 года в письме Роже Лапорту он впервые упоминает о проекте книги в две колонки, которая была бы посвящена творчеству Жене. Он думает, что это будет книга не более чем на 70–100 страниц с «довольно сложным типографическим оформлением», которая, следовательно, идеально подойдет для Fata Morgana. Несмотря на привычную перегрузку, обусловленную подготовкой студентов к агрегации, Деррида 30 июня сообщает, что регулярно работает над текстом и что Кондильяк пока «отложен в сторону»^[661].

Именно летом, сначала в Расса, а потом и в Ницце, Деррида пишет основную часть работы в своего рода лихорадке и не имея никаких иных инструментов, кроме своей небольшой механической печатной машинки. Очень скоро он начинает понимать, что Glas приобретает форму и структуру, которые непременно приведут к проблемам в производстве и издании. Но чем больше он углубляется в этот проект, тем больше у него создается «впечатление (суеверное, тревожное, невротическое – которое и составляет в каком-то смысле истинный предмет этой книги), что это последняя вещь, которую [он] пишет, но также и первая книга (составленная и спроектированная в качестве таковой)»^[662].

В одном из выпусков передачи Le bon plaisir на радио France-Culture он расскажет, что сначала составил текст о Гегеле, который стал результатом его семинара 1971–1972 годов по «семье Гегеля», «удерживая в то же время в памяти, если можно так сказать, или в проекте» текст, посвященный Жене:

Две эти большие ленты сосуществовали друг с другом в моей памяти, когда я их писал, и только потом, постфактум, я просчитал, где вставить дверные глазки на теле двух колонок. Но, говоря конкретно, все это делалось совершенно кустарным способом, для чего потребовалось много раз все переписывать, пересобирать, склеивать, работая по рукописи и по странице с ножницами, в общем, в конечном счете, очень кустарно. Но кустарность эта в каком-то смысле подражала идеальной машине, которую я хотел бы построить, чтобы сразу написать эту вещь^[663].

Проходят недели, текст «страшно разрастается», и Деррида понимает, что его завершение и публикация потребуют решения многочисленных проблем. Отрывок из Glas публикуется в сентябре 1973 года в посвященном ему номере журнала L’Arc, но Деррида недоволен: публикация «противоречит всем его пожеланиям», особенно потому, что в ней был просто воспроизведен кусок из части о Жене, так что строение работы в целом осталось совершенно неясным^[664].

С началом учебного года и возобновлением деятельности Деррида, связанной с его многочисленными обязанностями, процесс письма замедляется. Но он все же надеется закончить текст на рождественских каникулах. Из-за размера, до которого разросся Glas, идея издать его в Fata Morgana теряет смысл: издательство Бруно Руа специализируется на небольших книгах и не сможет взяться за проект, столь сложный в техническом отношении и столь рискованный в плане финансов.

Поэтому книга выйдет в издательстве Galilée, подход которого все больше нравится Деррида и чье название к тому же перекликается с вербальными цепочками, которыми организован текст, – от гладиолуса (glaïeul) до «плевка» (glaviot) и от галер до славы (gloire).

Изучая проект вместе с Мишелем Делормом и верстальщиком Домиником де Флерианом, Деррида начинает понимать, насколько сложным и дорогостоящим предприятием будет публикация такой книги. Верстка потребует многомесячной работы, для которой нужно будет не раз собираться вместе и вносить многочисленные правки. Glas, созданный за добрый десяток лет до внедрения компьютерных способов макетирования и публикации текстов, для автора, как и для издателя, является необычайным техническим достижением. Нужно помнить о том, что первые гранки в то время выдавались в виде рулонов термобумаги, которые вручную разрезались и переклеивались на просмотровом столе. Чтобы внести хотя бы небольшое изменение, приходилось начинать все с начала. Книга, отпечатанная в итоге 27 сентября 1974 года, выходит в серии Digraphe, которой руководит Жан Риста. Первый тираж составляет 5300 экземпляров; пройдут годы, прежде чем он разойдется.

С самого начала в игре важен материальный момент. Glas – книга форматом 25 на 25 сантиметров, что весьма необычно, особенно для эссе. Обложка строгого серого цвета, на последней странице обложки нет никакой аннотации. Открывая книгу, удивляешься еще больше:

Прежде всего – две колонки. Обрезанные сверху и снизу, также и по бокам: надрезы, татуировки, инкрустации. Сначала можно читать так, словно бы два текста, выстроенные один против другого или один без другого, вообще между собой не сообщаются. И в определенном, специально задуманном плане это останется верным – в том, что касается предлога, предмета, языка, стиля, ритма, закона. С одной стороны, диалектика, с другой – галактика, гетерогенные и в то же время неразличимые в своих последствиях, порой вплоть до галлюцинации^[665].

Glas – это радикализация работы, начатой в «Полях философии» и «Диссеминации», но в то же время в ней по-своему развивается мечта о «Книге» Малларме^[666]. Что касается традиционных норм, провокация здесь как нельзя более очевидна. Эта работа без начала и без конца, разбитая на разные разделы и подрывающая типографические условности, лишена к тому же какого бы то ни было научного аппарата: в ней нет ни одной постраничной сноски, ни одной библиографической ссылки. Главное то, что в Glas друг на друга наложены «интерпретация великого канонического корпуса философии, корпуса Гегеля, и переписывание поэта-писателя, в большей или меньшей мере поставленного вне закона, Жене»:

Это заражение великого философского дискурса текстом литературным, считающимся скандальным или непристойным, взаимное заражение многочисленных норм или видов письма друг другом могло показаться насильственным, уже в его «верстке». Но оно воссоединялось с очень старой традицией, пробуждало ее – с традицией страницы, иначе разбитой по блокам текста, интерпретации, внутренних полей. И следовательно, другого пространства, другой практики чтения, письма, экзегезы. Для меня это был способ применить на практике выводы из некоторых положений «О грамматологии», касавшиеся книги и линейности письма^[667].

Glas, отмеченный духом своего времени, можно прочитать также как ответ на «Анти-Эдип» Делеза и Гваттари, который так раздражал Деррида. Ведь, несмотря на все провокации и текстуальные игры, Деррида не желает отказываться от строгости аргументации. Левая колонка, более последовательная, стала результатом семинара 1971–1972 годов: Деррида в ней разматывает одну определенную нить – «семью Гегеля», начиная с ее предельно биографической версии и заканчивая наиболее концептуальными моментами; в тексте предлагается подробнейший анализ нескольких глав из «Основоположений философии права». Правая колонка, гораздо более рваная, основана на творчестве Жене в целом, в ней постоянно мелькают цветы, а среди них – и само имя писателя^[668]; траектория движения остается при этом открытой и свободной: в противоположность Сартру и его «Святому Жене, комедианту и мученику», которого он несколько раз критикует, Деррида никогда не стремится дать «„ключи“ к человеку как полному собранию сочинений, их окончательное психоаналитическое и экзистенциальное значение»^[669].

Glas создает реальные проблемы для чтения: непонятно даже, с какой стороны за эту книгу взяться. Невозможно следить за двумя колонками сразу, страница за страницей, поскольку очень скоро их единство распадается. Но еще большей нелепостью было бы сначала прочитать одну колонку целиком, а потом другую – в результате мы отвергли бы глубинное единство книги и не смогли бы распознать бесчисленные переклички между двумя потоками. Таким образом, читатель должен изобрести собственный ритм, прорабатывать пять, десять или двадцать страниц, а затем возвращаться назад, регулярно бросая взгляд на другую колонку. Он сам должен построить отношение, скрытое в тексте, между семьей по Гегелю и отсутствием семьи по Жене, между репродуктивной сексуальностью, теория которой дана в «Основоположениях философии права», и гомосексуальной растратой, представленной в «Дневнике вора» и «Чуде о розе».

Glas, как вечный вызов традиционному чтению, будь оно философским или литературным, обращается к ненаходимому читателю, который разбирался бы в текстах и Гегеля, и Жене. Или, если говорить в более дерридеанских категориях, речь идет о грядущем читателе, который словно бы изобретается самой книгой.

Хотя в большинстве книжных магазинов не знают, что делать с этой работой столь необычного формата, которую непонятно, на какую полку ставить, отклики критиков довольно положительные. 1 ноября 1974 года в La Quinzaine littéraire Пьер Паше посвящает разворот этой «волнующей попытке». Через несколько месяцев, когда начинает выходить Figaro littéraire, Клод Жанну благожелательно отзывается об «Евангелии от Деррида», задаваясь, однако, вопросом о том, идет ли все еще речь о философии. Но с точки зрения Жана-Мари Бенуа, который пишет в L’Art vivant, именно в этом вызове и заключена сила проекта: «…философское письмо, религиозное, поэтическое, тело, пол, смерть – все разлетается на осколки от удара этого похоронного звона, начинания совершенно уникального в современном контексте французского производства текстов». Le Monde также не скрывает своего воодушевления: 3 января 1975 года Кристиан Делакампань приветствует «качественный скачок», который являет собой эта книга:

Наконец-то Жак Деррида подарил нам свою первую книгу. Да, вы не ошиблись – первую книгу. Его предшествующие работы – начиная с «Голоса и феномена» и заканчивая «О грамматологии» и «Диссеминацией» – были лишь сборниками статей. Glas же, напротив, – это первая книга, задуманная и написанная Деррида в качестве именно книги. Но речь не идет о гладком, едином, непрерывном и линейном тексте – как раз напротив^[670].

Реакции друзей и коллег на этот рискованный труд важны для него по крайней мере не меньше. Альтюссер, чей собственный стиль прямо противоположен Glas, отправляет Деррида лирическое письмо. Он положил книгу на журнальный столик в гостиной и нахваливает ее всем, кто заходит в гости:

Я же читаю тебя чаще всего кусочками, а вечером порой и большим куском. Медленно. Она по-прежнему на журнальном столике, который не для работы, а для того, чтобы слушать того, кто говорит с тобой, – я читаю и как будто слушаю тебя… Ты написал «нечто» необычное. И ты знаешь это лучше нас, тех, кто тебя читает. Ты вырвался вперед! Приобрел фору тем, что написал, и тебя догонят, но лишь для того, чтобы понять, что ты уже где-то еще… Вот почему я спешу и говорю на языке моего запоздания: я был потрясен, Жак, этим текстом, этой книгой, двумя ее колонками, их двойным монологом и сговором, трудом и вспышкой, нейтральностью и ее болью, тусклостью и ее блеском – и внутренним повторением одного и того же, на каждом из «путей» этого контрастного хора. Прости меня за эти смешные слова, прошу тебя, но этим «проговариваются» неслыханные вещи, которые не ограничиваются Гегелем и Жене; это беспрецедентный философский текст и в то же время поэма, равной которой я не знаю. Продолжу читать^[671].

Еще более удивительно, что с немалым воодушевлением отнесся к работе и Пьер Бурдье:

Старик,

хочу принести тебе самые искренние благодарности за Glas, который прочел с огромным удовольствием. Меня помимо прочего заинтересовали твои графические изыскания. Я тоже, хотя и в другой логике, пытаюсь подорвать традиционную риторику, и твоя попытка очень меня в этом плане воодушевила. По сути же, если говорить о том, в чем я могу разобраться, – а добраться до этой сути непросто… – я думаю, что мы во многом согласились бы. Я порой говорю себе, что, если бы я занимался философией, я хотел бы делать то, что делаешь ты^[672].

В США Glas вызывает воодушевление и у Джеффри Хартмана, коллеги Поля де Мана по Йельскому университету. В этой странной книге он видит осуществление мечты немецких романтиков, и в частности Фридриха Шлегеля, то есть «симфилософию» как симбиоз искусства и философии^[673].

С Поль Тевенен ситуация гораздо более сложная. 20 октября 1974 года Деррида отправляет ей книгу – со смущением и в замешательстве. Несколькими месяцами ранее он предложил ей прочитать часть, в которой идет речь о Жене; она дала суровую оценку тексту, посчитав его «незавершенным», «написанным слишком наспех» и, главное, «не таким хитрым, как сам Жене»^[674]. Вскоре после выхода книги Деррида от разных людей узнает о том, что она ведет против Glas настоящую «очернительскую кампанию». Деррида с грустью упрекает ее в этом, но она отвечает весьма агрессивно:

Итак, вы изволите на меня сердиться. Мне это давно уже известно. И поверьте, началось это задолго до Glas. Или скорее именно это заставило меня среагировать на чтение этой книги. Glas звонит по многим разрывам, которые я в нем вычитала. Сеть, которую вы плетете, оставляет немного шансов тому, кто попробовал бы из нее выпутаться…

Вы, по сути, очень плохо перенесли ваш разрыв с Филиппом Соллерсом. И, чтобы покончить с ним, вам нужно было сровнять до основания все, что могло напомнить о временах той существенной связи, которая вас с ним объединяла. Имелись в этой истории и кое-какие статисты. Но не важно. Они никогда не имели значения. Чтобы избавиться от самой памяти об этом периоде, вам нужно было освободиться от всего, что имело хоть какое-то значение, – от Антонена Арто, от меня. Через Жене в Glas я прочла это. Вы не заставите меня думать, что мечом гладиолуса вы не собирались обрубить gli глотки (glotte)^[675] Соллерса^[676].

Поль Тевенен утверждает, что воздерживалась от обсуждения книги, не считая ее материального облика, который ей кажется недостаточно утонченным. При этом она допускает, что несколько раз все же нарушила свое молчание, в частности на одном обеде с «людьми из Digraphe». На самом деле она так плохо отнеслась к этой книге скорее всего потому, что у нее возникло впечатление, будто Деррида хочет увести у нее Жене, подобно тому, как другие пытались присвоить Арто, тогда как она хотела бы, чтобы оба писателя принадлежали только ей и никому другому. Плохие отношения между Поль Тевенен и Жаком Деррида будут сохраняться более двух лет, когда они избегали друг друга. Да и потом они уже никогда не вернутся к искренности первых лет их дружбы.

Намного больше значит для Деррида другая реакция – самого Жана Жене. Он лучше любого другого знает, что из-за критики Сартра (в «Святом Жене, комедианте и мученике») Жене не мог писать более 10 лет. Как объяснит Деррида в одном из интервью, у Сартра был «проект присваивающего объяснения, которым Жене снова замыкался в своей истине, в истине, которая, получается, была вписана в его изначальный проект», истине тем более агрессивной, что она не признавала письмо как таковое^[677]. Деррида, предлагая в Glas свой долгий окольный путь, меньше всего хотел бы остановить движение Жене, «свести его к нему прошлому, обуздать его». Он подчеркнул это в самом тексте: «Впервые я, когда пишу, как говорится, „о“ ком-то, боюсь, что этот кто-то меня прочтет… Он больше почти не пишет, он похоронил литературу не в пример другим… и все эти истории о похоронном звоне, подписи, цветке, лошади его, должно быть, бесят»^[678]. После выхода Glas Деррида будет очень тронут тем, что Жене скажет ему несколько теплых слов об этом произведении, едва ли не украдкой, но в дальнейшем благоразумно воздержится от его обсуждения.

Одна из самых приятных неожиданностей, связанных с этой книгой, столь изобретательной в типографическом отношении, относится, что любопытно, к сфере устной речи. 3 ноября 1975 года Жан Риста и Антуан Бурсейе, дирижер и друг Жана Жене, организуют публичное чтение Glas в театре Рекамье. Страницы книги проецируются на экран, а Мариа Казарес и Ролан Бертен читают из нее отрывки. Этот эксперимент очень тронет Деррида, о чем он напишет Бурсейе:

Вам удалось то, что я считал невозможным. И я просто восхищаюсь тем, что вы пошли на такой риск. На этом сеансе вы подарили мне странную радость примирения (с тем, что я написал и что дошло до меня извне, став вполне приемлемым). Это было очень хорошо. И не только для меня, как мне теперь известно. Для всех сцена эта стала своего рода мессой – театральной, революционной, сильной, трезвой и бескомпромиссной, все обязаны вам этим, и все это знают^[679].

В тот же день Антуан Бурсейе говорит Деррида, что этот вечер тоже принес ему огромную радость, а потом делает предложение:

По правде говоря, при чтении Glas… меня поразил выявляющийся в нем трагизм, который присутствовал, ощущался на протяжении всего вечера в понедельник… Есть моменты, которые относились к «грубому» театру в профессиональном смысле слова, как на репетициях, так и на выступлении… Речь была уже не о тексте философа или о модерне, речь шла о театре. Молчание зала никогда не обманывает.

И вот теперь, дорогой Жак Деррида, я перехожу прямо к цели: нужно, чтобы вы, не медля, попытались написать диалог, не думая о том, будет он театральным или нет, просто вместо двух колонок и особой верстки нужно написать его в форме платоновского (!) диалога, поместив его в определенное время и место, но, повторю, вам не нужно думать о том, будет ли содержание драматическим. Тема, которую вы выберете, обязательно станет для нас огнем, которым нам останется лишь поджечь подмостки. После этого эксперимента с чтением я совершенно искренно уверен, что вы помимо прочего еще и автор какой-то формы театра, пока еще не определенной, красноречивой и в то же время волнующей… Что вы теряете, если попробуете? По отношению к вашим собственным исследованиям это не что иное, как ограничение определенной формой^[680].

Идея Бурсейе сильная и верная. Хотя Деррида никогда не занимался этим прежде, в следующие месяцы он попробует разные режимы письма в форме диалога, хотя напрямую они и не предназначены для театра.

Это относится к тексту Pas^[681], опубликованному в журнале Gramma в 1976 году, а потом вошедшему в книгу Parages. С немалым энтузиазмом он будет работать над аудиоверсиями двух своих книг – сначала работы «Золы угасшый прах» вместе с Кароль Буке, а потом Circonfession, которую он сам замечательно прочтет целиком^[682].

С Glas связана одна важная встреча – с художником Валерио Адами. Поэт Жак Дюпен, отвечающий за издательскую деятельность в галерее Маг, предлагает Деррида объединиться с каким-нибудь художником ради создания шелкографии, сочетающей в себе графику, рисунок и письмо. Он также предлагает обратиться к Адами и знакомит Деррида с его работами. В октябре 1974 года должен состояться обед, на котором они бы познакомились, но до назначенной даты Жак и Маргерит знакомятся с Валерио Адами и его женой Камиллой в другом месте:

В силу любопытного совпадения спустя несколько часов после того, как я полистал его каталоги, мне довелось встретиться с ним у наших общих друзей на улице Драгон, куда мы оба были приглашены на обед. И там я впервые увидел Валерио. Черты его лица, его стиль рисования и просто его стиль – то, как он пишет, прочерчивает буквы, – все это сразу же показалось мне образующим отдельный мир, неразложимую далее конфигурацию… Все это словно бы собралось с первого вечера в единстве действия 24 часов, как сказал бы Улисс^[683].

Деррида впервые берется писать о живописном произведении. Но знакомство основывается не только на эстетической привлекательности. Валерио Адами – человек немалой литературной и философской культуры, которого привлекают произведения и авторы, воодушевляющие точно так же и Деррида.

Меня в Адами сразу же соблазнил, позволив мне приблизиться к его живописи, войти в нее, если так можно сказать, тот именно факт, что, хотя он абсолютный рисовальщик и, несмотря ни на что, художник, он собирает в пространстве своей подписи многие искусства, в частности литературу – у него можно найти фразы, тексты, литературных персонажей, семейство писателей, например Джойса или Беньямина^[684].

В создании шелкографии, которую они должны сделать вместе, Адами берет инициативу в свои руки, предлагая опереться на только что вышедший Glas, пластичность которого его действительно поразила. Деррида рассказывал об этом так:

Он выбрал отрывок, выделил фразу и попросил меня написать ее на бумаге, а затем подписать карандашом. После этого он принялся за работу. Спустя некоторое время он представил мне рисунок, ставший вскоре огромной картиной, на которой он написал выбранную фразу поверх гигантской рыбы, попавшейся на крючок. Его произведение отвечало, если так можно сказать, тому, что было написано в Glas. Он заверил своей подписью этот отрывок, воспроизведя мое юношеское стихотворение, которое я долго комментирую к книге: «Glu de letanglait de ma mort noyée» («Клей пруда молоко моей утонувшей смерти»)^[685].

Деррида и Адами создадут вместе пять сотен шелкографий большого формата. Затем для журнала Derrière le miroir галереи Маг философ напишет текст под названием «+R (в довесок)» (+R (pardessus le marché)). Речь не идет о художественной критике в точном смысле слова: Деррида в этой работе продолжает свои размышления о букве и подписи, черте и рамке, а потом переходит к теме технической воспроизводимости по Вальтеру Беньямину и вопросу рынка искусства. По-прежнему весьма чуткий к контексту, Деррида спрашивает себя, в частности, об эффектах, порожденных его собственным вмешательством: «Что происходит, когда прибавочная стоимость бесконечно умножает саму себя?»^[686]

То, что могло бы стать всего лишь кратковременным сотрудничеством, вскоре превратится в настоящую дружбу с Валерио и его женой Камиллой. Начиная с 1975 года семья Деррида будет регулярно гостить летом в большом доме Адами в Ароне, на озере Лаго-Маджоре. Речь идет об огромном замке, частично разрушенном во время войны, богатом рассказами и легендами и немного пугающем детей. Первый и второй этажи стоят совершенно пустые, а на третьем отдельная квартира отводится для друзей, которые съезжаются со всего света – из Мексики, Венесуэлы, Индии, Израиля. По рассказам Валерио Адами, «для всех находилось место в этой несколько обветшавшей, декадентской обители, которая летом переживала вторую молодость. Мы гуляли в большом парке, где росли великолепные деревья. В деревнях по соседству было пять кинотеатров. Каждый вечер мы ходили на новый фильм. Благодаря этой вилле мне удалось сохранить крепкие и глубокие связи с моими друзьями»^[687].

Для Деррида эти недели, проведенные с Адами, – в большей степени каникулы, чем время, которое он проводит в Ницце или Расса. Конечно, он встает очень рано и все утро работает. Но в остальное время видно, что он доволен. Ему нравятся как беседы с Валерио, так и дружеские подтрунивания со стороны его супруги. «Я часто его дразнила, – вспоминает Камилла Адами, – что его немного сбивало с толку, поскольку он больше привык спорить с мужчинами. Несмотря на любовь к женщинам и близость к феминизму, в нем было немного мизогинии, как и в большинстве мужчин его поколения. Но если он доверял вам, он умел быть очень остроумным. Мы много шутили, возможно потому, что он был не в своей привычной среде. Он обожал танцевать… Также он участвовал в необычных для него экспериментах: каждый год Валерио ставил какую-нибудь живую картину на основе классического полотна, например „Чудесного улова“ или „Избиения младенцев“. Жак вместе с Маргерит и детьми охотно участвовали в таких постановках»^[688].

Глава 9 За философию. 1973–1976

Жак Деррида всегда стремился подчеркнуть свою независимость в отношениях с издателями. В первом же подписанном контракте он вычеркнул пункт о преференциях, который обязывал его отдавать последующие произведения в то же издательство. С давних пор главными для него были отношения с журналами, а не с издателями: он был близок не столько к Éditions de Minuit, сколько к Жану Пьелю и журналу Critique, не к издательству Seuil, а к Филиппу Соллерсу и Tel Quel. В обоих случаях отношения стали трудными или даже невозможными. Что касается PUF, где вышли его первые работы о Гуссерле, это издательство стало слишком традиционным для проектов, которыми он теперь занимался. А после разрыва с Мишелем Фуко стало ясно, что Gallimard не захочет его издавать.

В отношении Мишеля Делорма и издательства Galilée Деррида сразу же проявил энтузиазм. Небольшие размеры издательства, его кооперативный характер, внимание к внешнему виду книг – все это его привлекало. После успеха «Заголовка письма» Деррида хотел пойти дальше и запустить настоящую серию. В конце лета 1973 года он долго обсуждает это с Делормом, который, как ему кажется, «готов на все», о чем Деррида пишет Филиппу Лаку-Лабарту. Он действительно хотел бы, чтобы этим проектом руководили Лаку-Лабарт вместе с Нанси и Сарой Кофман. Деррида предлагает им встретиться в конце октября или в начале ноября в Париже, «чтобы систематически и во всех подробностях, с материалами в руках, заново изучить все возможные варианты»^[689].

Одними из первых в серии должны быть выйти «Спекулятивная ремарка» Жана-Люка Нанси, которая очень нравится Деррида, «Фигуры евреев у Маркса» Элизабет де Фонтене и «Камера обскура» Сары Кофман. Деррида убежден, что философска я серия, которую они задумали, отвечает насущным потребностям. Она могла бы быстро занять «очень нужное и очень активное место»^[690]. Поскольку одно из достоинств издательства Galilée – мгновенная реакция, все планы очень быстро конкретизируются и первые книги начинают выходить уже в конце 1973 года, хотя сама серия «Философия в действии» начинает издаваться на регулярной основе только с осени следующего года.

Деррида особенно радуют эти первые шаги, потому что именно в Galilée в январе 1974 года создается новый журнал, которому он придумывает название, – Digraphe. Главный редактор журнала – Жан Риста, в редакционный совет наряду с Деррида первоначально входят Жан-Жозеф Гу, Люс Пригарей и Даниэль Сальнав. Digraphe, таким образом, представляется дружественным изданием, которое хотело бы стать новым Tel Quel. Деррида публикует в нем несколько статей, в том числе большую статью «Парергон» во втором и третьем номерах, но старательно избегает излишнего вмешательства в собственно редакционную работу.

В начале 1970-х годов идея сообщества для Жана-Люка Нанси и Филиппа Лаку-Лабарта – не просто слово или понятие. Они оба увлекаются ранним немецким романтизмом Иенской школы, в котором неразрывным образом связаны поэзия и философия: вскоре они посвятят ему большую работу «Литературный абсолют»^[691]. Хотя Нанси и Лаку очень разные по темпераменту, они вместе читают лекции, вместе пишут и организуют множество совместных проектов, в частности в Национальном театре Страсбурга. Главное же, как пишет Жан-Люк Нанси, что «их личная и семейная жизнь» образует «невероятный симбиоз», так что они селятся в одном доме на улице Шарль-Град. Этот дом, едва ли не фаланстер, в котором витает дух утопии, многие страсбуржцы считают чрезвычайно бунтарским местом: на протяжении всего этого десятилетия дух 1968 года по-прежнему влияет на самые разные вещи, «формы жизни и идеи, политические и социальные схемы, сексуальные или культурные представления»^[692].

Деррида чувствует себя очень далеким от подобного идеала и образа жизни, о чем он снова скажет во время своей последней встречи с Нанси и Лаку-Лабартом в Страсбурге:

Это письмо или эта мысль на две, три или четыре руки всегда казалась мне чем-то прекрасным, восхитительным, загадочным, но в то же время немыслимым и невозможным, даже сегодня. Ничто не кажется мне более невообразимым, и в этом я чувствую свою ограниченность, нежели их семейная общность в частной жизни, которая была неотделима от публичного опыта, о котором я говорю^[693].

Это не помешало Деррида предложить им вчетвером заняться изданием «Философии в действии» и вскоре самому увлечься проектом коллективного сборника. Сара Кофман предложила для него название «Мимесис», которое кажется ей открытым, объединяющим понятием, связывающим воедино «теоретические и практические мотивы повторения, производства и воспроизводства, отражения, образа, идола, идеи, иконы, симулякра, мимики, двойника, маски, идентификации и т. д.»^[694]. К четырем редакторам серии Деррида предлагает добавить еще двух авторов: Бернара Потра и Сильвиан Агасински. Они встречаются вшестером в Париже в конце июня 1974 года, чтобы уточнить содержание сборника. Жан-Люк Нанси вспоминает: «Именно тогда мы с Филиппом поняли, что связь между Жаком и Сильвиан была не только философской»^[695]. «Мимесис», в который Деррида очень верит, будет первой публикацией молодой женщины, и он явно стремится ее выделить. Однако действует осторожно, не пытаясь ничего навязать своим соавторам:

Вы задавались вопросом о порядке текстов в сборнике? Что касается меня, то, поскольку мне не нравится любой выбор, предполагающий интерпретацию или построение иерархии, я склоняюсь к расположению авторов в алфавитном порядке, произвольность которого снимает вопрос о порядке семантическом или систематическом. Кроме того, в этом случае в начале будет стоять наименее «публичное» имя, в чем я вижу всевозможные преимущества. Скажите мне откровенно, что вы об этом думаете^[696].

Деррида надеется, что сборник может выйти очень скоро, и посвящает начало лета написанию работы под названием «Экономимесис», провокационное прочтение нескольких отрывков из «Критики способности суждения» Канта. Он пишет об этом Филиппу Лаку-Лабарту:

Мне не терпится прочесть ваши тексты, и это общее издание, как и все, что мы делаем вместе, доставляет мне большое удовольствие… «Мимесис» должен вызвать большой ажиотаж вокруг животного, загрузить/заморочить теоретическую публику, заставить ее побегать за скотиной, как если бы кавардак устроили на скотопригонной ярмарке или распахнули – и не куда-нибудь, а на выход – ворота сельскохозяйственной выставки. Я предвкушаю эту сцену^[697].

Этот агитационный тон и тривиальные метафоры – большая редкость в переписке Деррида, что подтверждает гипотезу о том, что «Мимесис» по духу был настоящей военной машиной и своего рода продолжением Glas. Но по самым разным причинам выход сборника затянется.

Оставшуюся часть лета 1974 года Деррида посвящает тексту, заказанному ему Нанси и Лаку-Лабартом для специального номера Poétique под названием «Литература вперемешку с философией», который они готовят. Он решил изложить свой доклад 1971 года, посвященный семинару Лакана на тему «Похищенного письма». Но статья получилась гораздо длиннее, чем предполагалось, что вызывает у Деррида беспокойство, как, впрочем, и ее содержание. Посылая ее авторам «Заголовка письма», он просит их «со всей откровенностью и резкостью» сказать, если что-то вдруг покажется им «в этом прочтении ложным, абсолютно противоречивым, совершенно недостаточным или же просто слишком неприятным в самой инсценировке». Ссылаясь очевидным образом на злоключения, три года назад постигшие его интервью журналу Promesse, он настаивает на том, чтобы никто, кроме них и Женетта, не читал рукопись, в особенности люди из Seuil: «К сожалению, зная эту среду, я имею вполне разумные причины выдвинуть это требование»^[698].

Лаку-Лабарт сразу успокаивает Деррида по всем пунктам: длина текста – не проблема, так как весь номер планируется выстроить вокруг его текста, и, конечно же, они никому не дадут читать рукопись, в особенности Франсуа Валю, курирующему Лакана в издательстве Seuil. В остальном он находит, что «Носитель истины» впечатляет: «Отсутствие каких бы то ни было „ударов ниже пояса“ и даже заметное уважение и своего рода симпатия к творчеству Лакана лишают эту сцену какого бы то ни было неприятного характера», тем более что ее ждали уже несколько лет^[699].

Тем не менее, что бы ни говорил Лаку-Лабарт, эта одна из самых известных статей Деррида, также и одна из самых жестких. Во-первых, он берется не за какую-то случайную статью из «Текстов», а за ту, которую Лакан поместил в самом начале книги, тем самым указав на ее стратегическую роль. Но главное – Деррида приписывает Лакану традиционную позицию: сближая семинар на тему «Похищенного письма» и анализ Эдгара По, предложенный Мари Бонапарт, он распознает в нем «классический пейзаж прикладного психоанализа». Новелла По используется здесь «как один из примеров», а литературный текст, не проанализированный в качестве такового, оказывается «только иллюстрацией»^[700]. Хотя Лакан без конца говорит об означающем, он игнорирует формальную структуру текста, «в тот самый момент и, может быть, в той мере, в какой он претендует на то, чтобы „расшифровать истину“, образцовый „посыл“». Деррида подчеркивает: рассказ Эдгара По намного изощреннее посвященного ему комментария. Таким образом, одним из главных становится следующий вопрос: «Например: что происходит с психоаналитической расшифровкой какого-либо текста, когда он, дешифруемый, уже объясняется сам по себе? Когда он высказывается красноречивее, чем сам расшифровщик (долг, признаваемый Фрейдом неоднократно)? И особенно когда он, сверх того, вписывает в себя сцену расшифровки?»^[701].

Что еще надо деконструировать в этом скрупулезном прочтении Лакана, так это первенство, которое тот отдает фаллосу. С определенного момента Деррида, используя понятие фаллогоцентризма, стремится показать, что логос и фаллос – два проявления «одной системы», неотделимые от западной метафизической традиции: «эрекция отцовского логоса (дискурс, династическое имя собственное, король, закон, голос, я, завеса „истину-говорю-я“ и т. д.) и фаллос как „привилегированное означающее“ (Лакан)»^[702]. Это своевременный ход, поскольку он приурочен к периоду, когда феминизм переживает мощное теоретическое обновление. Люс Пригарей, чьи книги «Speculum другой женщины» и «Пол, который не один» наделали много шуму в 1974 году, не скрывает, чем она обязана работам Деррида, в которых он пытался осмыслить женскую сексуальность в иных категориях, нежели те, что предписаны экономией фаллической власти и фрейдистской традицией. Книга «Новорожденная», которую публикуют в 1975 году Катрин Клеман и Элен Сиксу, развивает схожую проблематику. Между Деррида и тем, что впоследствии будет называться «исследованиями женщин», складывается настоящий союз. Скорее всего, на это повлияла близость с Сильвиан Агасински.

В этот очень насыщенный во Франции период у Деррида начинает по-настоящему складываться американская карьера. До сих пор на его счету только два длительных пребывания в Балтиморе в 1968 и 1971 годах. Все остальное время он вел в Париже семинар с группой студентов из Университета Джонса Хопкинса и Корнелльского университета. В третий раз Деррида должен был поехать в Балтимор более чем на два месяца в 1974 году, но за год до этого отклонил приглашение, сославшись на непреодолимые обстоятельства:

Это главным образом трудности со школой, прежде всего со школой детей. Пьер только что поступил в лицей, и Жан – в «большую школу», и в обеих нас предупреждают о последствиях трехмесячного пропуска занятий. Для меня психологически было бы очень болезненно расставаться с ними на столь долгое время. Теперь что касается моего преподавания: от меня не скрывали, что мои многократные отлучки (поездки на конференции или длительное преподавание) не нравятся руководству школы и студентам. Тем более что один из моих коллег – Альтюссер, который часто болеет, после тяжелого рецидива ушел из школы, чтобы лечь в больницу; пока неясно, сколько времени он будет отсутствовать^[703].

Он заверяет своего американского визави, что это решение далось ему нелегко, учитывая, что от предыдущей работы вУниверситете Джонса Хопкинса у него остались самые теплые воспоминания и что у него там много друзей. Так как в последующие годы его отсутствие рискует затянуться, он рекомендует пригласить вместо себя Люсетт Фина, но это предложение не воодушевило американскую сторону. В действительности ситуация несколько сложнее, чем можно понять по его словам. В письме Полю де Ману Деррида высказывает желание встретиться и обсудить этот вопрос, так как его отношения с Университетом Джонса Хопкинса «с некоторых пор ставят его в неловкое положение»^[704]. По-видимому, в этом университете нет человека, с которым он мог бы вести переговоры. Поль де Ман, пользуясь представившимся случаем, вместе с Хиллисом Миллером начинает готовить «перевод» Деррида в Йель с гораздо более короткими посещениями. К концу апреля 1974 года почти все готово: «Энтузиазм, который в Йеле испытывают по поводу ваших визитов, пусть даже нерегулярных, поможет наверняка преодолеть административные барьеры»^[705].

Этот проект стал возможен потому, что в предшествующем году Деррида снова начал летать самолетами, поборов фобию, которой страдал с осени 1968 года. Это было обязательное условие для выступления раз в две недели в Берлине, куда его пригласил Сэмюэль Вебер. Поначалу он мог летать, лишь приняв таблетки, но постепенно спокойствие вернулось. Таким образом, у Деррида появилась возможность организовывать относительно короткие командировки в Соединенные Штаты. В этот переходный год Деррида приезжает туда на две недели в октябре 1974 года, одновременно в Университет Джонса Хопкинса и в Йель.

В январе 1975 года Поль де Ман официально подтверждает назначение Деррида на место приглашенного профессора в Йеле на три года. Условия оптимальные: он должен приезжать в сентябре, перед тем как начинается учебный год в Высшей нормальной школе, и оставаться примерно на три недели. Вести он должен будет семинар для аспирантов на тему по своему выбору и дать в общей сложности около 20 занятий: первые шесть или семь в Йеле, остальные – в Париже для аспирантов, получающих дополнительное образование. Оплата – 12 тысяч долларов в год (что сегодня составляет приблизительно 33 тысячи евро) – значительная сумма, даже учитывая, что Деррида сам оплачивает жилье и основную часть расходов на дорогу^[706]. В связи с этой работой он расторгает контракт с Университетом Джонса Хопкинса, но студенты этого университета, как и студенты Корнелльского университета, могут по-прежнему принимать участие в его парижском семинаре.

Расположенный в Нью-Хейвене в Коннектикуте, приблизительно в 120 километрах к северо-востоку от Нью-Йорка, Йель – один из самых богатых и престижных университетов США. Что касается литературоведения, то он был колыбелью «Новой критики» – течения, господствовавшего в период с 1920-х и до начала 1960-х годов. Но решающее значение для Деррида имеет роль, которую в этом университете играет Поль де Ман. Начиная с первой встречи в 1966 году, когда они сошлись на общем интересе к Руссо, они продолжают постоянно общаться. Хотя де Ман и руководит отделением литературоведения, главное место он отдает философии: Гегель, Гуссерль и Хайдеггер становятся для него основными авторами. Глубокое уважение, которое Деррида и де Ман питают друг к другу, вскоре превращается в «опыт редкой дружбы». Вскоре после возвращения из первой поездки Деррида пишет:

Эти три недели в Йеле рядом с вами все больше принимают облик потерянного рая и кажутся уже немного нереальными, безжалостно отдаленными всем тем, что меня здесь терзает и мучает. Самым ценным для меня была, как я вам уже говорил, хотя, быть может, не слишком выразительно, ваша внимательная, искренняя близость. И помимо времени и сил, которые вы мне уделили… меня очень тронуло то незаметное внимание к «затруднению», исходя из которого и в котором я пытаюсь работать и работаю. Я чувствую, что вы его понимаете, что вы в состоянии его разглядеть за напускной самоуверенностью преподавателя или за играми письма. И сегодня это «затруднение» (другие термины мне претят) хуже, чем когда-либо^[707].

Деррида пишет, что уже думает о своей будущей поездке и «об уроках, которые следует извлечь из этого первого опыта». Поль де Ман воодушевлен не меньше. Он тоже чувствует, что нашел единомышленника, который был ему нужен, чтобы отделение литературоведения наконец развернулось в полную мощь:

Не могу вам передать, насколько благотворным оказался ваш визит для всех нас, ваших здешних друзей, для всех тех, кто с увлечением вас слушал, и для меня в особенности. Результаты вашего преподавания уже дают о себе знать. Я видел несколько студентов, которые хотят продолжить с вами работать и приедут в следующем году во Францию, кроме того, собралась по собственному почину группа молодых преподавателей, которые еженедельно встречаются, чтобы читать и обсуждать ваши старые тексты. В буквальном смысле впервые за многие годы группа людей самых разных специальностей собирается в Йеле вокруг интеллектуального предмета. Мы очень скучаем после вашего отъезда, в ваше отсутствие все кажется таким серым и монотонным^[708].

Во Франции главное сражение 1974–1976 годов ведется вокруг GREPH – Группы исследований преподавания философии. Для Деррида речь идет не просто об активистской деятельности, не совпадающей с его личной работой. Как он объяснит в одном из интервью, в этот период ему казалось, что работа по философской деконструкции, которая была бы направлена лишь на содержание текстов и понятия, в значительной мере упускает свой предмет: «Она остается чисто теоретическим предприятием, если не покушается на сам институт философии». Рассмотрев вопрос полей и рамок философского текста, Деррида считает, что нужно как можно скорее заняться «институциональными границами», которыми выступают практики преподавания, отношения учителя и ученика, формы взаимодействия философов и включение философии в политическую сферу. Он организует небольшую группу из близких ему исследователей, чтобы заняться «практикой деконструкции институтов»^[709].

Нельзя не учитывать и текущие события. Более шести лет прошло с мая 1968 года, и повсюду чувствуется, что университетский аппарат снова попал в руки консерваторов. Сигналом к организации того, что вскоре получит название GREPH, послужил протест против весьма реакционного доклада, опубликованного Комиссией по выдаче свидетельств о специализированной профессиональной подготовке в области философии (CAPES) в марте 1974 «прикрываясь нуждами педагогики», комиссия осудила в нем проявления новых философских тенденций в работах кандидатов, выступая за возвращение к сугубо академическим нормам. Несколько недель спустя около 30 преподавателей и студентов принимают Проект образования группы по исследованиям преподавания философии. И если некоторые из поставленных проблем носят исторический или теоретический характер, другие представляют собой вполне конкретные и порой животрепещущие вопросы о программах экзаменов и конкурсов, форме экзаменов, комиссиях и нормах оценки, найме преподавателей и их профессиональной иерархии, месте, которое отводится научным исследованиям, и т. д^[710].

Катализатором станет политический контекст. Жорж Помпиду умирает, находясь на своем посту, 2 апреля 1974 года. 19 мая президентом республики избран Валери Жискар д’Эстен, немного обошедший Франсуа Миттерана, кандидата от Союза левых. Новый министр образования Рене Аби предлагает с марта 1975 года запустить проект глобального реформирования средней школы. Один из пунктов проекта касается философии.

Еще до того, как стали известны детали реформы, Деррида отреагировал статьей на двух страницах в Le Monde de Véducation под названием «Вытесненная философия». Он прямо утверждает, что заявленные меры «затронут преподавание философии глубже, чем преподавание любого другого предмета»:

Обучение в новом выпускном классе полностью организовано по «опциональному» принципу, больше не будет обязательного преподавания философии в единственном классе, в котором она до сих пор изучалась. Ей будет отведено три часа во втором классе лицея: в среднем почти столько же, сколько в тех вариантах выпускных классов, которые получают ее сегодня в наименьшем объеме. Прежде чем анализировать обоснование или цели подобной операции, отметим неопровержимый факт: число часов, отведенных на философию, для всей совокупности учащихся будет резко сокращено. Философия и так является единственным предметом, который загнали в один-единственный класс в конце обучения; она так и останется в этом единственном классе, но часов ей будет отводиться еще меньше. Таким образом, откровенно ускоряется наступление, которое на протяжении последних лет велось осторожно и исподтишка: подчеркнутое отделение науки от философии, активное выборочное направление «лучших» в классы, в которых ей отводится как можно меньше времени, сокращение часов, коэффициентов, преподавательских мест и т. д. Кажется, что на этот раз за реализацию проекта взялись по-настоящему. За три часа невозможно даже попытаться сделать систематическое введение в философию. Как можно в этом сомневаться? Поскольку ученики не будут иметь никакого иного доступа к философии как таковой в течение всего срока своего обучения, кандидатов на специальность «философия» будет все меньше^[711].

Деррида отказывается просто защищать интересы корпорации. Борьба, которую он начинает, носит открыто политический характер. Последствием наметившегося «уничтожения уроков философии», по его мнению, будет то, что «лицеисты в массе своей будут лишены возможности практиковаться в философской и политической критике, а также в исторической критике, учитывая, что история снова становится мишенью, связанной с философией»:

Разве не являются уроки философии, проводимые в лицеях для учеников, достигших возраста, когда им дается право голосовать, едва ли не единственным местом, где, например, есть шанс прочитать и проинтерпретировать современные теоретические тексты, в частности связанные с марксизмом и психоанализом?

И совершенно не случайно, что давление власти на эти занятия, на некоторых преподавателей и учеников непрерывно усиливалось начиная с 1968 года и «протестов», проходивших в лицеях^[712].

По мнению Деррида, ограничиться сохранением преподавания философии в выпускных классах в том виде, в котором оно сейчас существует, – значит дать оружие тем, кто проводит репрессии. Выступая против реформы Аби, он хочет провести свою любимую идею о включении философии в программу других классов средней школы и, следовательно, ее преподавания детям еще более юного возраста:

Сразу же предвосхитим своекорыстное возражение со стороны тех, кто хотел бы пожать плечами. Речь не о том, чтобы перенести в шестой класс преподавание предмета, который нелегко дается даже в выпускном классе. Но прежде всего о том, что здесь, как и во всех других предметах, необходимо применять принцип продуманной постепенности в посвящении, обучении, приобретении знаний. Известно, что в некоторых условиях, которые необходимо поощрять, «философские способности» ребенка очень сильны. Постепенность также касается вопросов и текстов, как традиционных, так и современных… Прежде всего необходимо было бы организовать связи между преподаванием философии и других предметов, которые тоже переживают трансформацию. Скорее даже реорганизовать: кто усомнится в том, что философия определенного толка уже преподается через французскую литературу, языки, историю и даже естественные науки? А кого-нибудь беспокоил вопрос о реальных трудностях этих предметов? О трудностях религиозного воспитания? Морального?^[713]

Официально образованная 15 января 1975 года, группа GREPH сыграет важную роль в борьбе против реформы Аби, что существенно увеличит ее известность. Получивший действенную поддержку от Ролана Брюне, преподавателя лицея Вольтера, Деррида окружен небольшой группой в 20–30 человек, среди которых Элизабет де Фонтене, Сара Кофман, Мари-Луиз Малле, Мишель Ле Дефф, Бернар Потра и Жан-Жак Роза. В группу также входит его племянница Мартин Мескель, которая как раз готовится к получению лиценциата по философии, и, конечно же, Сильвиан Агасински, которая во всем активно участвует. По всей видимости, именно она помогла Деррида прочувствовать проблемы, которые вызывает преподавание философии в выпускных классах, ту реальность, от которой у него самого остались лишь наполовину стершиеся и скорее печальные воспоминания.

Хотя движение идет по всей Франции, временной штаб-квартирой GREPH стала Высшая нормальная школа, где также проходит большинство собраний. Для Деррида, у которого нет секретаря даже на полставки, административные и практические моменты этой работы становятся тяжким бременем. Мари-Луиз Малле вспоминает: «Он не просто участвовал, он брался даже за самые неблагодарные дела. Меня тогда поразило, что он совершенно одинаково держался со всеми участниками независимо от их должности, функции или социального статуса. Наши заседания проходили в очень дружеской атмосфере, бурление идей и стремление к новому, похоже, позволяли ему почувствовать себя по-настоящему счастливым»^[714].

Борьба, которую ведет GREPH, возобновляется с новой силой в связи с институциональными проблемами Альтюссера. В июне 1975 года он защищает диссертацию в университете Амьена. Но несколько дней спустя консультативный комитет университета отказывается включить автора «За Маркса» в список допущенных к работе старшего преподавателя. В силу известности Альтюссера обращение, написанное Деррида и распространяемое через GREPH, получает значительный резонанс:

Любой, кто интересуется философской деятельностью, политической теорией, политической борьбой (и так далее), избавит нас от необходимости напоминать о работах Альтюссера… Известно, что эти работы оставили глубокий отпечаток на всей сфере марксистской мысли во Франции и во всем мире, обновили и обогатили ее. Общепризнанно, что во Франции и в мире они представляют самые мощные и живые течения в философии…

Верно, что в силу новизны вопросов, которые они ставят, стиля выступления и изложения, которые они вводят в оборот в университете, в силу их связи с практической политикой эти работы оказываются неудобными для хранителей определенного вида власти и определенной традиции в философии как институте. С неуклюжестью, свойственной испуганному озлоблению, они поставили перед ним заслон, политический характер которого больше не могут скрывать^[715].

Разумеется, жертвой подобных дискриминационных мер был не только Альтюссер, но его случай служит яркой иллюстрацией политического аспекта проблемы: опираясь «на самые реакционные силы в образовании», государственная политика стремится «грубо приструнить школу и университет». Обращение GREPH получает массу откликов. Жискардистская власть и члены Консультативного комитета по университетам надолго затаят обиду на Деррида и людей, к нему близких.

На фоне все более мрачного институционального пейзажа Высшая нормальная школа во многих отношениях остается пространством независимости и свободы. Деррида, всегда стремившийся распахнуть двери Школы, не упускает случая пригласить в нее важных для него мыслителей, таких как Жан-Люк Нанси, Филипп Лаку-Лабарт, Хайнц Висманн, Жан Боллак и некоторые другие. Его собственный семинар становится все более престижным. Как некогда семинар Лакана, его в основном посещают слушатели со стороны, хотя темы, которые он выбирает, всегда связаны с программой агрегации. Дени Камбушнер, впоследствии сблизившийся с Деррида, начал посещать семинар еще тогда, когда учился на подготовительных курсах в лицее Людовика Великого. Он подробно описывает этот семинар, каждое второе занятие которого было посвящено анализу, тщательно подготовленному Деррида, а последующее – обсуждению в более свободной манере:

В основном эти занятия представляли собой уроки чтения, которые проходили не в классической манере с объяснением текста или доктринальным анализом, но в модусе активного вопрошания, который умножает число регистров, выделяет мельчайшие особенности изучаемых текстов, смело сближает самые важные и якобы самые случайные элементы, находит ключевые темы и сложные структуры в местах, раньше упускавшихся из виду, проходит сквозь историю философии и культуры, чтобы дать почувствовать резонирующие друг с другом структуры, одним словом, реконструирует «жест» автора, вписывая его в «сцену», одновременно безмерную и всегда интимную, о существовании которой никто раньше и не подозревал. Хотя Деррида в собственных текстах и преподавании всегда стремился к максимальной ясности в своих доказательствах, это было взыскательное преподавание, задачи которого могли от многих ускользнуть… [Деррида], однажды объявивший о правиле «никогда не разглаживать складки», очень быстро подводил вас туда, где их больше всего, предполагая, по-видимому, что заниматься философией – значит с самого начала интересоваться некоторыми сложностями и принимать их^[716].

С учениками Школы велась строго индивидуальная работа. Несмотря на более чем загруженное расписание, Деррида подолгу принимал студентов в своем кабинете на втором этаже, проявляя исключительное внимание к заботам каждого из них. «Все, что от него исходило, жесты, ответные реплики, было очень живым и в то же время очень скоординированным. Никогда никакой приблизительности или расслабленности, часто он делал паузу. Уже тогда вы могли увидеть в нем средоточие силы и памяти»^[717].

Независимо от своей философской ориентации Альтюссер, Потра и Деррида по-прежнему составляют педагогическое трио, высоко ценимое большинством учеников. Каждая студенческая работа проходила две проверки, за которыми следовал подробный разбор. И почти каждый вторник трое «кайманов» собирались вместе послушать «лекции» тех, кто готовился к агрегации. Сулейман Башир Диань, учившийся в Школе в конце 1970-х годов, сохранил яркие воспоминания об этих занятиях: «Пробная „лекция“ была важным моментом: каждый должен был представить занятие по теме, которую „кайманы“ для нас выбрали, затем они давали добро на „репризу“. Деррида обладал замечательной способностью соотносить в своих комментариях намерения студента с тем, как прошла его лекция и почему она так прошла. Он также умел по-особому войти в чужую аргументацию. Помимо агрегации он по-настоящему помог мне продвинуться в моих собственных размышлениях. Во время учебы в Школе я сдал ему две работы: доклад, который я написал по „Генеалогии морали“ Ницше, а также текст о философии в Африке и о дискуссиях по поводу самого понятия „африканская философия“. Деррида обсуждал со мной эти работы и в итоге посоветовал „подумать об этих вещах, объединив их“. Это меня заинтриговало: для меня доклад о Ницше и текст об африканской философии представляли два совершенно разных упражнения на не связанные между собой темы. Однако этим замечанием, о котором я потом много думал, Деррида показал мне, что это были не просто „упражнения“: сначала написать об одном, потом написать о другом. Продумать их вместе – значило прояснить то, что я хотел сделать: моя мысль должна была пройти и через Ницше, и через обсуждение африканской философии. Я до сих пор занимаюсь философией, держа в голове этот совет»^[718].

Ситуация с изданием книг вскоре осложнилась. Отношения с Galilée не оправдали надежд. В марте 1975 года Мишель Делорм отказывается от «Мимесиса», ссылаясь, в частности, на «кризис в издательском деле», одной из жертв которого стал Glas^[719]. Деррида, надеявшийся на обновление издательской практики, глубоко разочарован.

В течение нескольких месяцев Жос Жолье, бывший студент Деррида, работающий в Flammarion, играл роль посредника. С апреля команда «Философии в действии» и журнала Digraphe переходит в Flammarion на улице Расина. Хотя руководство серией осталось коллективным, Анри Фламмарион настоял на том, чтобы Деррида осуществлял «техническое руководство» – довольно тяжелую функцию, для выполнения которой у него не было ни реальной компетенции, ни особого желания.

После этих оживленных месяцев в начале лета 1975 года Деррида готовит Signéponge – выступление, которое займет целый день на конференции в Серизи, посвященной Понжу, в начале августа. Говоря в основном о роли подписи, как будто он выводит все творчество Понжа «из шанса его имени», этот текст отдает едва ли не миметическую дань поэту, которого Деррида любит еще с детства. Первые строки – скорее обращение, чем подступ к теме:

ФРАНСИС ПОНЖ – с этого момента я зову его, приветствуя и восхваляя, ради его славы, как я должен был бы сказать, или его реноме.

Это должно особенно зависеть от тона, задаваемого мной. Тон решает все. Но кто решит, он часть речи или нет?

Но он уже зовется Франсис Понж. Он не стал меня дожидаться и назвался сам.

Что же до реноме, оно его^[720].

Увы, как это часто бывало, оставшаяся часть лета не приносит Деррида долгожданной передышки. После досадных и дорогостоящих проблем с машиной, которые испортили ему настроение, не слишком удачно прошло и пребывание с семьей в Мантоне: квартира, которую сняла его мать, оказалась «неудобной и шумной, почти невыносимой»^[721]. Тем не менее он должен готовиться к своим осенним лекциям и продолжать писать Pas – длинный диалог о Бланшо, в котором сталкиваются два голоса – «очевидно мужской» и «скорее женский».

Деррида возвращается в Париж еще более уставшим, чем до отъезда, с «потребностью в тишине, отдыхе, фланировании», удовлетворить которую он не может. Вернувшись из Йеля в начале октября, он обнаруживает столько накопившихся документов, что не может скрыть своего изнеможения. «Я вымотался, все стало невозможным (особенно GREPH, Школа, „Flammarion“, Жолье и Сара…)», – пишет он Лаку-Лабарту, доделывая «Мимесис»^[722].

Книга, публикуемая в ноябре 1975 года под эгидой издательства Aubier-Flammarion, является своего рода манифестом серии «Философия в действии» и в то же время теоретическим контрапунктом к работе GREPH. На круглом столе, организованном журналом La Quinzaine littéraire, в котором принимают участие шестеро авторов, Деррида с самого начала заявляет, что «Мимесис» – не книга о философии, а произведение, которое посредством своего письма и своих сюжетов «работает над тем, чтобы сместить философию, заново вписать ее в области, в которых она вроде бы всегда господствовала».

Борясь с этой «верой» в гегемонию философии, мы прививаем к кодам и нормам философского дискурса другие коды и нормы, не признаваемые в качестве философских, например Гофмана, Брехта и других. Одним словом, эта книга не подчиняется нормам того, что сегодня ожидают от философского дискурса, нормам, которые на академическом уровне до сих пор сильнейшим образом определяют многие книги, выдающие себя за антифилософские^[723].

Еще более радикальный прием используется в Le Monde. Кристиан Делакампань подчеркивает, что авторы хотели высказаться сообща: «И вот результат: интервью, возможно, первое в своем роде, подписанное „коллективно“». Один из участников подчеркивает, что «Мимесис» «не „собирает“ вклады в некую „тему“». Наоборот, он пытается «подорвать идею „вкладов“, „взносов“, подписанных несколькими „авторами“». И действительно, в очень странном тексте, который выполняет роль предисловия, «фиктивное я, не единственное, не множественное, не коллективное, отсылает к шести именам, называемым „собственными“^[724]«. Это тонкое и изощренное отношение – полная противоположность массовому возвращению субъекта и Эго автора, характерному для «новой философии», которую в скором времени ожидает триумф.

Несмотря на эту активность и эффективность в многочисленных начинаниях, Деррида по-прежнему чувствует неудовлетворенность жизнью, которую ведет. В письме Полю де Ману он очень точно описывает неоднозначность своего положения:

«Парижская сцена» (я так называю ее для простоты и экономии места) и все, что она предполагает, меня утомляет и отбивает желание что-либо делать – до отчаяния. Это мешает мне работать, и я мечтаю о каком-то разрыве, повороте, уходе. Но не хочу опять начинать жаловаться. На самом деле, несмотря на разочарованный взгляд, которым я рассматриваю эту сцену, слишком хорошо мне знакомую, у меня еще есть силы – уж не знаю даже откуда – что-то на ней делать, давать представления (семинары, GREPH, издательство…). Но каждый вечер я говорю себе, что долго это не продлится^[725].

В Соединенных Штатах известность Деррида в 1976 году быстро растет. Ричард Рэнд, бывший студент Поля де Мана, который впоследствии станет одним из переводчиков Деррида, отмечает: «Создание того, что не совсем верно было названо Йельской школой, было делом рук прежде всего Поля де Мана. Он пользовался значительным авторитетом у своих студентов и вдобавок обладал необыкновенным политическим чутьем в том, что касалось отношений между университетами. Он был амбициозен в самом благородном смысле этого слова. Несмотря на огромную эрудицию и уровень собственных работ, он в каком-то смысле пошел к Деррида в ученики, мгновенно распознав его значение и поняв, что он сможет изменить расстановку сил в мире американской академии. Именно де Ман сыграл решающую роль в знакомстве Соединенных Штатов с Деррида. Как и Деррида, Поль де Ман обладал бойцовским, если не сказать воинственным, темпераментом. Он регулярно писал в New York Review of Books и зачастую в очень язвительной манере. „Мы должны пустить кровь“, – говорил он порой. Эта страсть к полемике тоже поспособствовала его сближению с Деррида»^[726].

Если во Франции рецепция произведений Деррида идет на периферии академии, то в Соединенных Штатах он приобретает легитимность и начинает обращаться к широкой публике в крупнейших университетах, пользуясь более классическим механизмом установления контактов. Как объяснила в своей знаменитой статье социолог Мишель Ламонт, успех пришел к Деррида в Америке не сам по себе: сначала он должен был подвергнуться «переформатированию», переносу из области философии в область литературоведения, а затем распространению в постоянно ширящейся сети университетов^[727]. Здесь совершенно не тот контекст, с которым Деррида был знаком во Франции: отсылки, общие для него и его первых французских читателей – соссюровская лингвистика, лакановский психоанализ, марксизм Альтюссера, – не являются частью культурного багажа его американских слушателей. А самое главное – у этих слушателей обычно ограниченные знания в области философии: часто именно благодаря Деррида они открывают для себя Гегеля, Ницше, Гуссерля и Хайдеггера.

В Йеле студентов на семинаре Деррида с каждым годом становится все больше, хотя он говорит по-французски и рассказывает о мало переводившихся авторах, таких как Франсис Понж и Морис Бланшо. Следует сказать, что Деррида все лучше и лучше осваивает специфику американской системы образования. После семинара, начинающегося в ig часов и продолжающегося допоздна, некоторое число слушателей собирается в кафе, например в George and Harry или Old Heidelberg, чтобы продолжить обсуждение за стаканчиком вина^[728]. Все остальное время в будни Деррида всегда готов встретиться со студентами. Один из профессоров Йельского университета на следующий день после его смерти сказал: «Он был очень харизматичным профессором, по-настоящему изменившим жизнь множества студентов»^[729]. Многие из тех, кому он щедро помогает в эти годы, вскоре сами займут места преподавателей почти по всей Америке, часто, кстати говоря, благодаря его поддержке, и будут способствовать распространению его работ, его мысли в следующие десятилетия.

Молодая женщина, индианка по происхождению, Гайятри Чакраворти Спивак сыграет решающую роль в рецепции Деррида в США. Спивак, приехавшая из Калькутты в 1961 году, писала диссертацию у Поля де Мана и тогда же с удивлением открыла для себя работу «О грамматологии». Многие годы она посвятит чрезвычайно аккуратному переводу этой книги. Приехав летом 1973 года в Париж, она несколько раз встречается с Деррида и рассказывает о главных трудностях, с которыми столкнулась. В 1974–1975 годах она ведет в Брауновском университете в Провиденсе семинар о Деррида, который станет отправной точкой для пространного введения, добавленного ею к своему переводу, опубликованному в 1976 году в издательстве Университета Джонса Хопкинса. Этот текст на 100 страницах, несомненно, намного более доступный, чем произведение, которое он предваряет, для многих поколений американских студентов станет своего рода учебником. Хотя перевод Гайятри Спивак не раз подвергался критике и его приходилось много раз дорабатывать, «О грамматологии» удалось достичь умопомрачительного количества продаж – 100 тысяч экземпляров.

В своей полемической книге «Французская теория» Франсуа Кюссе дал замечательное описание «фундаментальному перевороту», который произвела Гайятри Спивак, представив Гегеля, Ницше, Фрейда, Гуссерля и Хайдеггера как «прото-грамматологов»:

С этого момента американцы будут видеть в Деррида не столько неортодоксального продолжателя философской традиции или даже того, кто расплетает ее текст, сколько ее возвышенное завершение, своего рода эмпирей критической мысли, которую его немецкие предшественники всего лишь подготовили…

Начиная с 1976 года то, что еще не успело стать теоретической программой, будет читаться, изучаться и тут же применяться на практике в некоторых аспирантских курсах по литературе, в особенности в Йеле и Корнелле. Мало-помалу деконструкцию начинают применять, извлекать из нее новые процедуры «медленного чтения» литературной классики, под лупой изучать механизмы того, как растворяется означающее, как содержание без конца откладывается самим письмом^[730].

С точки зрения Деррида, если не считать карьерных соображений, главным в его ежегодных приездах в Йель остается личная и интеллектуальная дружба с Полем де Маном. Едва вернувшись в Париж, измученный бременем нерешенных проблем, он пишет о том, что его охватывает ностальгия:

Я мечтаю о поездках в Нью-Хейвен, Мун Бридж и Беттани, о всех тех днях (счастливых, о да!), которые проходили в них, как о каком-то далеком мифологическом прошлом, которое я не смог сохранить. И – каждый год немного сильнее – я воспринимаю эти моменты в Йеле как знаки вашей дружбы, редкостной и ценнейшей, которая вопреки или, наоборот, благодаря сдержанности резонирует во мне ясно, глубоко, тем отчетливее, чем больше во мне что-то исчезает, чем больше странным и опасным образом сжимается пространство дружбы, тогда как другое пространство (не знаю, как его назвать, пространство тусовки) расширяется, множит свои сети, свои машины и ловушки…

Те, кто удивляется (как вы иногда) моей активности, тому пылу, с которым я пишу и что-то делаю, не видят (но вы же видите), на фоне какого разочарованного, усталого безверия (я даже не осмеливаюсь больше называть его скептицизмом или нигилизмом) все это происходит^[731].

Вероятно, издательские заботы тяготят его больше других. Впервые в его распоряжении оказывается книжная серия, специально сделанная для него и его друзей. Но главные решения все равно принимают хозяева издательства, что часто его раздражает. Чтобы в Aubier-Flammarion дали дорогу важным для него проектам, Деррида вынужден порой писать к ним длинные предисловия. Так происходит с «Опытом об иероглифах» Уорбертона и в особенности «Криптономией Человека-волка» Николя Абрахама и Марии Терек. Fors^[732], объемная работа, которую Деррида пишет летом 1976 года, оказалась во многих отношениях взрывоопасной.

Деррида продолжает сближаться с психоанализом после своей первой работы на эту тему – «Фрейд и сцена письма», в основном именно благодаря дружбе с Николя Абрахамом и Марией Терек. В первый раз Деррида встретил Абрахама в 1959 году на конференции «Генезис и структура» в Серези-ля-Саль. Абрахам, родившийся в Венгрии в 1919 году, вначале был философом. Став в 1958 году психоаналитиком, он пытается соединить феноменологию Гуссерля и фрейдовскую мысль в той области, куда не рискуют заходить ни «феноменологи, ни психоаналитики»^[733]. Вместе с Марией Терек он также выступает главным пропагандистом творчества Шандора Ференци во Франции^[734].

Дружеские связи двух пар имеют не только теоретические последствия. В конце 1960-х годов именно Николя Абрахам и Мария Терек убедили Маргерит Деррида пройти дидактический анализ и порекомендовали ей аналитика Джойс Макдугалл, испытавшей влияние Винникота и Мелани Кляйн^[735]. Вступление Маргерит в Психоаналитическое общество пройдет не совсем гладко: в 1974 году оно «отложено», к величайшему изумлению Рене Дяткина, одного из ее супервайзеров. Во время заседания один из аналитиков, проверявших дидактический анализ, заметил: «Вы должны отдавать себе отчет, что, принимая мадам Деррида, вы распахиваете двери перед ее мужем Жаком Деррида». Вступив в Психоаналитическое общество в следующем году, Маргерит Деррида открывает кабинет на улице Фейантин, но она постарается держаться подальше от институциональных распрей, раздирающих психоаналитическую среду^[736].

Для Деррида написание Fors, длинного предисловия к «Криптономии Человека-волка», – »опасное по самым разным причинам упражнение», омраченное смертью Николя Абрахама за год до этого^[737]. Однако книга его совершенно захватила, и он хочет сделать все, что в его силах, для того, чтобы познакомить публику с работой двух этих маргиналов психоанализа. Опираясь на «Воспоминания Человека-волка», одного из самых знаменитых пациентов Фрейда, Абрахам и Терек предлагают в «Криптономии» новое прочтение этого случая, сотни раз комментировавшегося, в том числе Лаканом и Делезом с Гваттари. Взглянув по-другому на высказывания и рассказы о снах человека, которого на самом деле звали Сергеем Панкеевым, они выделили в них игру четырех языков, встречавшихся в его личной истории: русского, немецкого, английского и французского. Абрахам и Терек также вводят ряд новых понятий, таких как «оболочка Я» и «крипта», своего рода «ложное бессознательное, наполненное фантомами, то есть окаменевшими словами, живыми мертвецами и чужеродными телами»^[738].

Вышедшая в 1976 году «Криптономия Человека-волка» быстро становится популярной, особенно среди лаканианцев, что самого Лакана злит. На своем семинаре и января 1977 года он подвергает книгу жесткой критике, одним махом сведя несколько счетов. Первый касается философии в целом, а также в частности:

У меня тут одна штука, которая, должен сказать, меня напугала. Это серия, издающаяся под названием «Философия в действии». Философия в действии, в действиях означающих, именно в этой связи я пытаюсь вставить мою шпильку, то есть хочу сказать, что не думаю, что занимаюсь философией, ею всегда занимаются больше, чем кажется, нет другой такой скользкой области, как эта: вы тоже ею занимаетесь во время ваших сеансов, и радоваться здесь, конечно, нечему^[739].

Затем Лакан объясняет, что именно его «немного напугало», говоря о «Криптономии Человека-волка», написанной «неким Николя Абрахамом и некой Марией Терек», так, как будто это искаженный отголосок его собственных слов о Человеке-волке. Но вскоре он переходит к тому, что считает главным, – к предисловию Деррида. Он впервые говорит о нем после публикации «Носителя истины» в Poétique. И делает это без обиняков.

Есть вещь, которая, должен сказать, удивляет меня еще больше распространения, а я знаю, что оно идет, того, что называют моим учением, моими идеями… еще больше меня удивляет не то, что «Криптономия Человека-волка» не только в моде, но и размножается, но то, что некто, по моим сведениям, не проходивший анализа – честно говоря, я полагаю, что он сейчас проходит анализ, но это только гипотеза, – некто по имени Жак Деррида написал предисловие к этой «Криптономии». Он написал очень страстное предисловие, полное энтузиазма, в котором, как мне кажется, я улавливаю трепет, связанный – не знаю, с кем из двух аналитиков он имеет дело, – наверняка известно только то, что он их объединяет в пару; и я нахожу, должен признаться, несмотря на то, что я тоже ступал на этот путь, я нахожу, что эта книга и предисловие дурного тона. В жанре бреда, я говорю вам это просто так, я не могу сказать, что надеюсь, что вы сами посмотрите. Я бы предпочел, чтобы вы этого не делали, но прекрасно знаю, что в конце концов вы побежите в Aubier-Flammarion только за тем, чтобы увидеть то, что я называю крайним случаем^[740].

И Лакан заключает, что «напуган» тем, за что он чувствует себя «в той или иной мере ответственным, а именно за то, что открыл шлюзы для чего-то, чему вполне мог бы перекрыть путь». Замечание о том, что Деррида проходит анализ, вызвало большое веселье: ему поспешили об этом сообщить. Другие не побоялись сразу же распространить этот слух, о чем Деррида упоминает в «Почтовой открытке»^[741]. Десять лет спустя он вернется к деталям этого инцидента на конференции «Лакан с философами»^[742].

В своем выступлении и января Лакан задел также большого друга Жака и Маргерит Деррида Рене Мажора, хотя и не назвал его имени, ограничившись упоминанием «распространения его учения в том, что представляет другую крайность аналитической групповщины, ту, что выступает под именем Института психоанализа»^[743]. С 1974 года его возглавляет Рене Мажор.

Родившийся в Монреале в 1932 году и приехавший в Париж в 1960 году, Мажор познакомился с Жаком и Маргерит Деррида благодаря Николя Абрахаму. В 1966 году он с энтузиазмом посещает лекцию «Фрейд и сцена письма» и принимается за систематическое чтение работ Деррида. Уже тогда Деррида предупреждал его: «Они дорого заставят вас заплатить за интерес, который вы проявляете к моей работе, это я вам обещаю»^[744]. Мажор вскоре займет своеобразное место во французском психоаналитическом движении. В 1973 году он вместе со своим другом Домеником Геашаном образует рабочую группу, которая в следующем году назовет себя «Конфронтации» и добьется значительного успеха. Мажор руководит также в издательстве Aubier-Montaigne серией, название которой предложил Деррида, – «Психоанализ, пойманный на слове»^[745].

В конце 1970-х годов «Конфронтации» пытаются устранить барьеры, которые разделяют группы и общества, сталкивающиеся друг с другом на французской психоаналитической сцене. Как объясняет Элизабет Рудинеско, семинар, который ведет Рене Мажор в Институте психоанализа на улице Сен-Жак, – это «открытое место, куда представители разных фрейдизмов приходят, чтобы поговорить о своих драмах, конфликтах и работе, избегая при этом раскола»^[746]. Но это не только внутренние дебаты: Мажор приглашает также видных интеллектуалов, таких как Катрин Клеман, Юлия Кристева, Жан Бодрийяр, Жан-Люк Нанси и Филипп Лаку-Лабарт.

В такой обстановке 21 ноября 1977 года «Конфронтации» принимают автора Glas и «Носителя истины». Это памятное выступление, которое образует последнюю часть «Почтовой открытки», было тщательно подготовлено, почти как театральный текст. Публика поражена способностями Деррида к импровизации, тогда как на самом деле все было написано заранее, в том числе замечания Рене Мажора. Продолжая заочный диалог, в котором они противостоят друг другу на протяжении более 10 лет, Деррида, кажется, напрямую обращается к Лакану, как бы наращивая словесную виртуозность. Не пытаясь занять позицию философа, находящегося вне этой среды и ее распрей, он не скрывает, что очень хорошо осведомлен. Деррида, который позднее будет называть себя «другом психоанализа», в частности, иронизирует над идеей «траншей анализа» и над разделением французского психоаналитического мира на «четыре транша»:

Во Франции не существует аналитического института, поделенного на четыре части, которые будто бы достаточно составить воедино, чтобы скомпоновать единое целое и воссоздать гармоничное единство сообщества. Если бы это представляло собой пирог, это не выглядело бы как четыре четверти.

Каждая из групп… претендует на роль единственного подлинного аналитического института, единственной законопреемницы Фрейдова наследия, уполномоченной приумножать его в подлинном виде в практической работе, дидактике, методике обучения и способах распространения…

Отсюда стремление провести траншу (которая отнюдь таковой и не является) в среде другой группы (которая отнюдь таковой не является), это значит транш-ферировать на неаналитика, который в таком случае может контр-транш-ферировать на аналитика^[747].

Глава 10 Другая жизнь. 1976–1977

С начала 1960-х годов Маргерит освободила Жака от большей части повседневных забот. Чтобы он мог работать в наиболее благоприятных условиях, она взяла на себя все заботы о доме, включая вопросы денег и образования детей. Это не помешало Деррида оставаться любящим и внимательным отцом. Его сын Пьер рассказывает: «Я не помню, чтобы он часто рассказывал нам сказки или по-настоящему играл с нами, когда мы были маленькими, но он был нежным и любящим и мог уделить нам время. Позднее он иногда вмешивался в наши школьные занятия. Мы с Жаном всегда были очень хорошими учениками, что порой давало ему поводдля гордости. Моя мать, как и он, были скорее либеральными родителями и редко говорили нам „нет“. По вечерам, когда бывали гости, я старался как можно дольше побыть среди них. Я хорошо помню вечера с Поль Тевенен, Сарой Кофман, Жаном Жене, Жаном Риста, Камиллой и Валерио Адами, Шанталь и Рене Мажорами…»^[748].

Жан, младший сын, вспоминает, что отец практически постоянно работал. «С самого раннего детства мы привыкли видеть, как он запирается, и у нас не возникало искушения заходить к нему без надобности. Ручка двери его кабинета была поднята вертикально, когда он не хотел, чтобы его беспокоили. Это был код, который мы с братом знали и соблюдали. Но, когда мы были маленькими, он гораздо реже бывал в разъездах, чем позже, и почти каждый вечер проводил дома. Во время выпуска новостей он просил не шуметь, затем охотно смотрел фильм или телесериал. Даже если телепередачи могли показаться ему посредственными, что-то он в них для себя находил. Думаю, они оказывали на него почти терапевтический эффект. В отношениях с нами он всегда был очень открыт и не слишком вмешивался в нашу жизнь. Например, он старался не влиять напрямую на наш выбор книг. С чем трудно было жить, так это с его постоянной тревогой: когда мы были маленькими, он боялся, что мы уйдем играть на улицу или зайдем слишком далеко, позднее его пунктиком стали мотоциклы и наркотики. Его вспышки гнева всегда провоцировались тревогой, например, когда мы возвращались позднее условленного часа»^[749].

Близкие Деррида подчеркивают, как сильно ему хотелось не отпускать сыновей от себя и как легко он впадал в беспокойство из-за малейшего пустяка. Камилла Адами вспоминает: «Во многих отношениях он вел себя как еврейская мамочка. Он мог за обедом или ужином позвонить два-три раза, если у него был повод для волнений. Но его тревога носила еще и аффективный характер. Если дети не приходили вечером его поцеловать, он впадал в настоящее уныние. Неудачное прощание могло его совершенно убить»^[750].

Эта семейная жизнь, которой Деррида так дорожит, с 1972 года расстроилась из-за связи с Сильвиан Агасински. Стремясь все держать в тайне, Деррида соблюдает максимум предосторожностей и не показывается с ней на публике, кроме собраний, связанных с GREPH или издательскими делами. Лишь немногие близкие друзья, например Люсетт Фина, иногда принимают их у себя вместе. Но многие из близких все-таки догадались об этой другой стороне его жизни^[751]. Даже Пьер в возрасте и-12 лет понял, что у отца есть другая женщина: «Дома у него была отдельная телефонная линия; однажды я снял трубку и попал на Сильвиан. В замешательстве она оборвала разговор. Чуть позднее произошла сцена почти как в романе. Мы с матерью и Жаном отправились в Париж, уже не помню по какому поводу. И случайно наткнулись на Жака и Сильвиан в ситуации, не оставлявшей места для сомнений. Но скандала не последовало: моя мать держалась как ни в чем не бывало, и мы поздоровались с Сильвиан так, как будто она была одной из коллег… Думаю, мы даже зашли выпить по стаканчику в кафе»^[752].

Когда Деррида остается наедине с Маргерит или Сильвиан, ситуация эта переживается нелегко и порождает кризисные моменты и приступы меланхолии. В нескольких письмах, адресованных Роже Лапорту, который и сам испытывал приступы депрессии, Деррида полунамеками говорит обо «всей этой сети», которая парализовала его и в которой он задыхается. Порой он высказывает желание «избрать другой, новый маршрут»^[753]. Несколько месяцев спустя подчеркивает: «И для меня жизнь становится все тяжелее, труднее, теперь она почти невозможна. Не хватает смелости даже поговорить об этом»^[754]. Но о том, о чем он не может говорить, он начинает писать. Впервые со времени своего пребывания в Нью-Йорке в 1956 году он снова берется за дневник, представляющий одну из наиболее важных для него форм творчества:

Если есть какая-то мечта, которая меня никогда не оставляла, что бы я ни писал, – так это мечта написать нечто в форме дневника. На самом деле мое желание писать – это желание написать исчерпывающую хронику. Что проносится у меня в голове? Как писать настолько быстро, чтобы все, что приходит в голову, сохранилось? Мне случалось возвращаться к блокнотам, к дневникам, но каждый раз я их бросал… Но я всю жизнь сожалею об этом, потому что именно это хотел бы написать: «тотальный» дневник^[755].

В начале рождественских каникул 1976 года Жак Деррида начинает вести две записные книжки. Одна, поменьше размером, содержит подробные замечания об обрезании, это «Книга Илии» (Le livre d’Élie), о которой он начал думать после смерти отца в конце 1970 года. Другая, побольше, – это блокнот Canson, обложка которого будет в 1991 году воспроизведена в книге, написанной вместе с Джеффри Беннингтоном^[756]. Это прежде всего конкретный проект – писать ради удовольствия писать пером, «чтобы вернуться после пишущей машинки» к бумаге для рисования, «толстой, немного шершавой». Но в этот момент внутреннего кризиса заметки вскоре приобретают очень личный характер, мало-помалу складываясь во фрагменты самоанализа.

Деррида, например, пытается составить перечень всех обид, полученных в детстве, быстро констатируя, что они «все тем или иным образом были связаны с расизмом»: «У меня, возможно, не было травм, которые не были бы каким-то образом связаны с опытом расизма и/или антисемитизма». Многие отрывки связаны с темой обрезания, которое, очевидно, кажется ему «хорошей путеводной нитью для того, чтобы заново, в новом направлении, пройти автобиографию».

На 23 и 24 декабря приходится очень много записей. Постепенно начинает вырисовываться особый проект с важными целями:

Если я не придумаю новый язык, новый «стиль», новую фразу, эта книга у меня не выйдет. Это не значит, что с этого нужно начинать. Отнюдь. Начать старым языком и натаскать себя (и читателя) на новую идиому, которая в конце окажется непереводимой на язык, который был в начале^[757].

Перед ним встает вопрос о том, как писать «после Glas», по ту сторону Glas, к чему он, скорее всего, мог бы прийти, только «приложив усилия, постепенно, надолго перестав публиковаться»^[758]. В общем, Деррида хотел бы найти тон, сильно отличающийся от того, которым он пользовался до сих пор, прийти к своего рода «языку без кода». Эта «старая мечта, единственная, которая [его] интересует», о ней он когда-то рассказывал Габриэлю Бунуру и Анри Бошо:

Писать из такого места, таким тоном, который позволит мне наконец очутиться с другой стороны, стать неузнаваемым. Поскольку я остался неузнанным – в радикальном смысле, а не в том смысле, в котором это легко понять. Чтобы ничто из того, что знают, что знали, читали у меня, не позволило бы предугадать. И мне тоже не позволило бы. Оставить в этой книге только то, что для меня – меня сегодняшнего – будет неузнаваемым, непредугадываемым.

Он надеется, что сейчас он наконец готов взяться за эту книгу, замысел которой возник впервые в 1970 году, сразу после смерти отца, и к которой он больше не возвращался. Если обрезание и будет играть в ней важную роль, книга тем не менее не должна превратиться в эссе. Деррида хотел бы рассказать в ней о многих других вещах, в том числе о депрессии в Ле-Мане. Он напишет об умерших братьях и обо «всем, о чем в семье молчали». Прежде всего он хотел бы радикально изменить свой подход к письму. Чтобы это была по-настоящему другая книга, необходимо выйти за рамки философской речи, «рассказывать много историй», «удариться в анекдоты»:

Независимо от содержания и того, насколько оно интересно, нужно трансформировать это отношение к анекдоту. У меня оно подавлено, зажато, вытеснено. Следует установить все «веские причины» этого подавления. Что здесь скрывается, что запрещается? Боязнь врача: что он там выяснит? И я говорю о классическом враче, даже не психоаналитике^[759].

В блокнотах встречается несколько рассказов о снах вместе с набросками анализа:

Сон. Участвую в национальном политическом собрании. Я беру слово. Обрушиваюсь на всех с обвинениями. (Как обычно, не вступаю ни в какие союзы и палю во все стороны – в одиночку. Страх – это союз и то чувство защищенности, которое он дает. Я по-настоящему этого боюсь, и это чувство лишает мое одиночество героического характера и делает скорее испуганным и трусливым: «меня не подловят» – и причину ищу в «уклонении от союзов» и отвращении к «сообществу». Меня мутит от самого этого слова.)^[760][761]

Невозможно читать эти записные книжки (в основном до сих пор не изданные), не испытывая при этом некоторую неловкость. Потому что эти тексты больше, чем личные письма, находятся на границе частного и публичного. Как пишет Деррида: «Тот, кто прочел бы эти заметки, не зная меня, не читав и не поняв всего, что я написал в книгах, остался бы к этому глух и слеп, при этом у него возникло бы впечатление, что он наконец-то с легкостью все понимает»^[762]. Хотя их содержание зачастую носит интимный характер, эти записные книжки – все равно часть собрания рукописей, которые Деррида решил передать на хранение в университет Ирвайна. К тому же он неоднократно упоминает их и приводит большие фрагменты из них, частично переработав, в Circonfession – одном из самых замечательных своих текстов. Часть под названием «Послание» из «Почтовой открытки», за которую он берется через несколько месяцев после этих заметок, – почти прямое их продолжение. После знакомства с этими записными книжками невозможно их не учитывать.

Даже если абстрагироваться от вопросов литературы и философии, ясно, что Деррида переживает глубочайший кризис. «Атмосфера катастрофы», в которой, как ему кажется, он пребывает, в некоторые дни лишает его способности писать. Сердечные терзания, которые он испытывает, упреки с той и с другой стороны, на которые он должен отвечать, снова пробуждают в нем склонность к меланхолии и заставляют еще сильнее ощущать страх смерти. Как он отмечает 31 декабря: «Расщепление Я, по крайней мере в моем случае, – это не просто трансцендентальная болтовня».

Я (как) тот, кто, вернувшись из очень долгого путешествия (вдали от всего, от земли, мира, людей и их языков), пытается постфактум вести бортовой журнал при помощи забытых, фрагментарных, рудиментарных инструментов, доисторического языка и письма. Понять то, что произошло, и объяснить это при помощи камешков, кусочков дерева, жестов языка глухонемых до овладения этим языком, нащупывать вслепую до создания азбуки Брайля… а они будут вас по всему этому реконструировать. Если бы они знали, то испугались бы и даже пытаться бы не стали^[763].

С 3 января 1977 года после «ужасного дня», о котором он не хочет ничего говорить, кроме того что «в нем одном уместилось больше целого мира», записи становятся реже. Они полностью прерываются в конце февраля в момент драмы, о которой он умалчивает, потому что «никогда не надо ничего говорить о тайне», но о которой можно предположить, что это была сердечная драма.

Мне удалось найти совсем немного писем, относящихся к первым пяти месяцам 1977 года. А 21 февраля Деррида пишет Полю де Ману, что причина, по которой он выслал ему программу семинара, который должен вести в Йеле, с запозданием, состоит в том, что он «несколько дольше обычного думал о том, чтобы его прекратить»^[764]. Деррида, очевидно, работает по минимуму, пишет мало, еще меньше ездит^[765].

Его пребывание в Оксфорде в начале июня – отправная точка для «Посланий», которые составляют половину «Почтовой открытки». Публикация придаст этой странной и в то же время восхитительной переписке сложный и почти неразрешимый статус, к которому я еще вернусь, но все говорит о том, что оригинальная версия, тогда еще не предназначавшаяся для какого-либо проекта книги, была адресована Сильвиан Агасински. Первый фрагмент датируется 3 июня 1977 года:

Да, ты была права, отныне, сегодня, сейчас, в каждое мгновение на этой открытке, мы лишь крохотный остаток «на счету, чтобы его не закрыть»: того, что мы сказали, и не забывай, сделали друг из друга, того, что мы друг другу написали. Да, и ты опять-таки права, эта «корреспонденция» тотчас нас захлестнула, именно поэтому следовало бы сжечь все, вплоть до пепла бессознательного, – и «они» никогда ничего не узнали бы об этом^[766].

Второе послание, датированное тем же днем, еще более личное. Письмо как форма принимает эстафету у дневников, создавая возможность для адресации, своего рода монолога:

И когда я зову тебя: любовь моя, любовь моя, тебя ли я зову или свою любовь? Ты, моя любовь, тебя ли я так называю, к тебе ли обращаюсь? Я не знаю, насколько хорошо сформулирован вопрос, и он меня пугает. Но я твердо уверен, что ответ, если я его когда-нибудь получу, придет ко мне от тебя. Только ты, моя любовь, только ты узнаешь об этом^[767].

2 июня Деррида попалась на глаза знаменитая почтовая открытка с изображением Сократа и Платона, которой будет посвящена будущая книга. Фрагмент гадальной книги XIII века: это изображение парадоксальным образом адресовано ему напрямую, как будто для того, чтобы он мог возобновить свои постоянные размышления об отношениях речи и письма:

Ты видела эту открытку, картинку на ней? Я наткнулся на нее совершенно случайно вчера в Бодлейне (это знаменитая оксфордскал библиотека), я расскажу тебе. Я застыл как вкопанный, это было похоже на галлюцинацию (с ума они что ли посходили? Да они просто перепутали имена!) и в то же время на какое-то просто апокалиптическое откровение: пишущий Сократ, пишущий под диктовку Платона, мне кажется, глубоко в душе я всегда это знал, это было похоже на негатив фотографии, проявляющейся в течение 25 веков, внутри меня, разумеется. Достаточно написать об этом на ярком свету. Итак, проявитель – вот он, но мне пока недостает ключа к расшифровке этой картинки, и так это, скорее всего, и останется. Сократ тот, кто пишет, – сидящий, склоненный, исправный писец или переписчик, этакий секретарь Платона. Он перед Платоном, нет, Платон позади него, ростом поменьше (почему меньше?), но он изображен стоя. С указующим перстом, он как будто направляет, указывает путь, отдает приказ либо диктует, властно, величественно. Он почти зол – ты не находишь? – и хочет быть злым. Я купил этих открыток целую пачку^[768].

Размышления об этих образах продолжаются во множестве писем, затем переписка на время приостанавливается после возвращения Деррида из Англии и июня.

Хотя Деррида чувствует себя лучше, он пока еще не совсем вернулся в форму. Освободившись от своих обязанностей на улице Ульм, он пишет для журнала Macula большой текст в форме диалога о башмаках Ван Гога в описании Мартина Хайдеггера и Мейера Шапиро. Эта работа очень его утомила, о чем он пишет Саре Кофман: «Ей нет конца и края, и я не знаю, что о ней подумают. Я чувствую себя уставшим и немного подавленным из-за всего того, что нужно сделать этим летом, курса для Йеля в особенности». Сара тоже пребывает в депрессии, как это часто с ней бывает. Деррида советует ей и себе самому отдохнуть, хотя ему трудно следовать этим советам: «Нам нужна передышка, медленные размышления, время на то, чтобы „восстановиться“… В идеале было бы хорошо на время прекратить преподавание». Так или иначе, он подумывает о том, чтобы приостановить свой семинар на год. А сейчас он вместе с семьей уезжает на Конка-дей-Марини, на Амальфитанское побережье, где чета Адами снимает дом: «Постараюсь как можно больше плавать. Мне физически плохо в моем теле. Я растолстел (как всегда, когда устаю) и ощущаю себя тяжелым, как мешок со свинцом»^[769].

Этот регион его просто восхищает, и особенно большое впечатление производит античный Пестум, в то время сохранявшийся еще в хорошем состоянии. Также он впервые открывает для себя Помпеи, место, в которое полюбит возвращаться.

Но все же в этом августе сбылись не все его ожидания. Может быть, потому, что он так и не смог «вырваться на Сицилию», о которой мечтал вместе с Сильвиан^[770]. Вероятно, также потому, что ему не удалось по-настоящему расслабиться. Он объясняет это в длинном письме Филиппу Лаку-Лабарту, которое просит показать также и Жану-Люку Нанси:

Я пытался работать и мучиться несколько иначе, но сегодня трудно подвести итог. Короче говоря, я вернулся вчера… измотанный и загруженный-встревоженный-угнетенный тем, что намечается. Десятого числа я уезжаю в Йель (там тоже перегруженная программа). Ладно… Жолье попросил у меня текст для «Champs», я собираюсь снова взяться за «Носителя истины», которому будет предшествовать работа «По ту строну удовольствия» и предисловие, все вместе будет называться «Завещание Фрейда». Я думал закончить этим летом, но завозился. Я еще надеюсь сдать рукопись в конце октября, чтобы опубликовать ее зимой или весной^[771].

Пока это еще далеко от той формы, которую «Почтовая открытка» окончательно примет в 1980 году. На этой стадии «Послания» еще не были частью проекта.

10 сентября 1977 года Деррида уезжает в Йель, но отсутствие Поля де Мана, находящегося в академическом отпуске во Франции, делает его пребывание в Америке не таким приятным, как в прежние годы. «Ваше влияние в Соединенных Штатах растет вместе со всеми аберрациями и ожесточением, которое оно вызывает», – предупреждал его де Ман^[772].

Отложив свои записные книжки в сторону на восемь месяцев, Деррида снова приступает к ним 12 октября, как раз перед возвращением из США. Личные записи переплетаются с написанием «Посланий», как формы того нового «непрерывного письма, поиски которого шли с самого начала» и в котором важное место занимает автобиография, представленная в лирическом и часто болезненном ключе.

Я тебя потерял (а): у меня больше нет тебя, не имея тебя, вызвав твою потерю, я тебя толкнул(а) к гибели.

И если я говорю – что правда, – что я в этот момент теряю жизнь, любопытным образом это сводится к тому же самому, как будто «моя» жизнь и есть тот другой, которого я толкаю к гибели^[773].

…И сегодня, когда событие, которым отмечен разрыв в феврале, (вос)производится, подтверждается постфактум, как будто бы оно еще не произошло, но ему нужно было время, чтобы совпасть с самим собой, никто никогда не узнает, исходя из какой тайны я пишу, и даже расскажи я о ней, это ничего не изменит^[774].

Пока Деррида был в Йеле, в доме в Рис-Оранжис сделали ремонт, превративший чердак в его кабинет, куда можно попасть по лестнице и где нельзя выпрямиться в полный рост. Хотя он теперь располагает местом, принадлежащим только ему, Деррида воспринимает этот переезд как своего рода ссылку или разрыв с семьей:

Я бы назвал этот чердак (и того, кто мне его дал, заставил туда подняться, жить там, работать, отделиться, обмануться и обмишуриться) моим ВОЗВЫШЕННЫМ.

Сублиминальное, поднебесное, мастерская и начало моей сублимации, мое добровольное отчуждение, мое возлюбленное отречение, покой катастрофы. Уже хочется умереть здесь. Тогда люк в полу захлопывают. Меня почтительно запирают, потому что не умели или не могли меня трогать, любить меня таким, как я есть, был^[775].

Этот неудобный чердак, в котором Деррида работал многие годы, обескураживает его американских коллег, когда им случается посетить его в Рис-Оранжис. Зимой маленький электрический обогреватель не в состоянии справиться с холодом, и Деррида вынужден писать, закутавшись в шарф, надев несколько свитеров, порой даже пальто. Гарольд Блум, один из известных деятелей Йельского университета, выразит «свое удивление и огорчение» при мысли, что именно здесь, «на этом маленьком неотапливаемом чердаке», рождаются «великие произведения, подписанные именем Жака Деррида»^[776].

Но пока отсутствие удобств волнует его меньше всего. Во многих отношениях эта новая ситуация подобна обещанию vita nova. Он ищет новую форму письма, которая позволила бы «найти себя, будучи так долго потерянным (кем?)». Автобиография теперь составляет более непосредственный, чем раньше, элемент его творчества. Осенью 1977 года Жак Деррида начинает несколько текстов, которые используют форму «бортового журнала» и подхватят эстафету блокнотов с личными записями, в которых он теперь перестал писать.

Скорее всего, не случайно то, что большая часть первой книги Сильвиан Агасински «Апарте. Концепции и смерти Серена Кьеркегора», вышедшей в марте 1977 года в серии «Философия в действии», написана в свободной форме «дневника читателя», которая, как пишет автор, должна «оправдывать движение на ощупь, блуждания, повторы» и «в принципе допускает некоторую бессвязность»: «Впрочем, если здесь потребуется красная нить или направляющая идея, можно сказать, что речь идет с начала до конца и во всех направлениях лишь о разрывах»^[777]. Диалог между Сильвиан и Жаком как бы продолжается, разумеется, в зашифрованной манере, через книги, которые они публикуют в эти годы.

Первые слова «Выжить» – большого эссе, предназначавшегося для коллективного сборника «Деконструкция и критика», – приобретают особый смысл, если вспомнить о периоде, который Деррида только что пережил: «Но кто говорит о жизни?». А объемное примечание, идущее под основным текстом, открывается следующей записью: «10 ноября 1977 года. Посвятить „Выжить“ памяти моего друга Жака Эрмана»^[778]. Эрман, благодаря которому Деррида впервые пригласили в Йель, был, в частности, автором текста под названием «Смерть литературы»… Условие, которое поставили себе пятеро участников так называемой Йельской школы, состояло в том, что каждый должен был написать в своем стиле о «Триумфе жизни» Шелли, но Деррида, что симптоматично, больше пишет о «Смертельной остановке» и «Безумии дня» Бланшо.

У «Картушей» не менее мрачный тон. Этот текст, который изначально назывался «Бортовой журнал», сопровождает 127 рисунков Жерара Титуса-Кармеля, представляющих «футляры», небольшие шкатулки из красного дерева, напоминающие миниатюрные гробы: «карманные гробы», как пишет Деррида. Первая запись относится к 20 ноября 1977 года, последняя – к и и 12 января 1978 года. Еще задолго до размышлений о дате, которые Деррида разовьет через несколько лет в тексте «Шибболет, Паулю Целану», темы «единственного раза» и «крипты» представлены на этих страницах очень убедительно:

7 января 1978 года

Когда сама дата становится местом крипты, когда она занимает ее место.

Узнают ли когда-нибудь, почему я ставлю здесь эту дату? Бросок костей.

Также говорят дата как данное (данная вещь, datum). Есть сегодняшняя дата, о которой никогда не узнают, что в эту дату дано было пережить – и что отнято.

Сама дата займет место крипты, только она и останется, в самом сердце^[779].

Глава 11 От «новых философов» к Генеральным штатам. 1977–1979

Когда 10 января 1975 года была создана телепрограмма «Апострофы», во французском медийном поле наметился резкий поворот. Очень быстро передача, которую Бернар Пиво ведет по пятницам в 21.30 на канале Antenne 2, приобретает большое значение в литературном и интеллектуальном мире. Одно только присутствие автора в студии ведет к значительному увеличению продаж, а блестящее выступление может сделать из сложной книги бестселлер.

Вскоре передача начинает кардинально менять издательские практики, способствуя появлению поколения авторов, которые выросли вместе с телевидением и с легкостью его используют. В обход классических инстанций легитимации они хотят обращаться напрямую к широкой публике. Совпадение их интересов с интересами «Апострофов» носит не только медийный, но и идеологический характер: для Бернара Пиво важны не сами книги, а дискуссии, которые они могут вызвать. Поэтому предпочтение отдается актуальным вопросам, начиная с тоталитаризма. Среди первых гостей передачи Солженицын, чей «Архипелаг Гулаг» был переведен на французский в 1974 году, наделав немало шуму. Что же до «новых философов», то они сделают из «Апострофа» свою излюбленную трибуну^[780].

27 мая 1977 года Пиво предлагает им стартовую площадку в виде специального выпуска передачи под названием «Новые философы: кто они – правые или левые?». В телестудии собрались Бернар-Анри Леви, Андре Глюксман и Морис Клавель, с одной стороны, и Франсуа Обраль и Ксавье Делькур, авторы книги «Против новой философии», – с другой. Выступление «новых философов» получило более высокую оценку, чем выступление их противников. На следующий день продажи первой книги Бернара-Анри Леви «Варварство с человеческим лицом» взлетели, вскоре достигнув 80 тысяч экземпляров.

«Новая философия», поддерживаемая в основном крупными изданиями, включая Le Monde и Le Nouvel Observateur, становится причиной раздора в интеллектуальных кругах, еще более значительного потому, что большинство этих молодых авторов получили образование в Высшей нормальной школе, рядом с теми, на кого они теперь обрушиваются с критикой. Мишель Фуко, как и его друг Морис Клавель, в 1975 году поддержал Андре Глюксмана в момент выхода в издательстве Seuil его книги «Кухарка и людоед». Филипп Соллерс, порвавший с маоизмом по возвращении из Китая, заключает союз с Бернаром-Анри Леви, методично защищая его книги. Ролан Барт поддержал «Варварство с человеческим лицом», напечатав в Les Nouvelles littéraires письмо, адресованное автору книги. Жиль Делез, наоборот, выражает свое негодование в маленькой брошюре «По поводу новых философов и одной более общей проблемы». Он с самого начала заявляет, что «их мысль ничтожна»:

Я вижу две возможные причины этой ничтожности. Во-первых, они оперируют крупными концептами, такими же крупными, как щербатый рот: закон, власть, господин, мир, бунт, вера и т. д. Поэтому они могут составлять из них гротескные соединения, обобщенные дуализмы: закон и бунтарь, власть и ангел. При этом, чем слабее содержание мысли, тем большее значение приобретает мыслитель, тем более важный вид – по сравнению с пустотой высказываний – напускает на себя субъект высказывания… При помощи двух этих процедур они разрушают работу… Это массовое возвращение к автору, к крайне тщеславному пустому субъекту и к обобщенным стереотипным концепциям представляет силу досаждающей реакции^[781].

Далее в своем тексте Делез сближает демарш «новых философов» с предложениями реформы Аби: в обоих случаях речь идет о «существенном облегчении „программы“ философии». Но больше всего, больше, чем Леви и Глюксман, его беспокоит глубокое изменение, которое это «маркетинговое предприятие» внесло в интеллектуальную жизнь: «По сути дела, оно представляет собой следствие подчинения всей мысли сфере медиа; одновременно оно обеспечивает самим медиа минимум интеллектуальных гарантий и спокойствия, позволяющий задушить порывы к творчеству, которые могли бы их расшевелить».

Деррида осознанно держался в стороне от этих дебатов. Но в конце лета Жан Пьель попросил его принять участие в специальном номере Critique на тему «Зачем нужна сегодня философия?», не скрывая от него, что идею ему подсказала «непристойная реклама, омерзительная и комичная, так называемого творчества тех, кто называет себя „новыми философами“». Пьель подготовил анкету, «совершенно нейтральную», и рассылает ее всем философам, которых уважает, «а также многим молодым философам»^[782]. Жан-Люк Нанси и Филипп Лаку-Лабарт, получив анкету, раздумывают над тем, стоит ли на нее отвечать. Деррида предпочел бы, чтобы ни они, ни он сам не соглашались на участие в номере до тех пор, пока не будет известно, с кем они окажутся вместе и ради чего:

Я не хочу ни в чем обвинять Пьеля (слишком долго рассказывать, и, прежде чем уйти из Critique, я долго приглядывался к последствиям его практики, но не важно), но одно можно сказать наверняка: он уже давно не делает ничего позитивного в «нашем» направлении и главный его мотив – защитить от «новых философов» что-то, что лично мне не так уж и дорого…

Анализ сцены, которая произвела этот огромный мыльный пузырь новой философии, с наскоку не сделать, тем более в письме, но в одном, думаю, можно согласиться: силы, которые господствуют в ней сегодня или которые ею пользуются, таковы, что все, что заходит на их территорию, все, что говорит на том же уровне громкости, пусть даже (или в особенности) критикуя их, их только укрепляет. Порой внешнее молчание, как следует подчеркнутое, равнодушное упорство, на другой территории может оказаться эффективнее, страшнее^[783].

Несколько дней спустя Деррида скажет то же самое Пьелю, но в несколько иной манере. Конечно, его очень волнует поставленный вопрос, в частности вопрос о «новых философах». И разумеется, он спрашивал себя, что могли бы представлять собой «анализ и наиболее эффективная, релевантная, политическая и т. д., а также наиболее утвердительная реакция» помимо «отвращения», которое внушает ему это «зловещее явление». Но он вскоре должен уехать на пять недель в Соединенные Штаты, где у него очень насыщенная программа. Если он что-то и соберется написать, то хотел бы ограничиться кратким анализом, который соответствовал бы уровню явления, считающимся Деррида глубоким и важным «вопреки или благодаря симптоматическому убожеству текстов и действующих лиц, которые выходят в нем на первый план»:

В силовом поле, которое явно ему благоприятствует и которое определяет сегодня все публичные обмены мнениями, этот неофилософский цирк может легко расти и завоевывать все новые рубежи, одним словом, извлекать выгоду из всего, что по отношению к нему позиционируется… Знаете ли вы, что новая философия располагает – и это не случайность – мощными рупорами во всех печатных органах, от Marie-Claire до Kouvel Obs, от Playboy до Monde, от France-Culture до TFi, Antenne 2, France 3, не говоря уже о других изданиях, более неожиданных и более близких?.. Все эти явления, не представляющие никакого «философского» интереса, впрочем, очень меня интересуют, но очень косвенно. И они заслуживают по меньшей мере длинного и сложного анализа, в котором можно было бы затронуть все вопросы, проследить их происхождение, начав с относительно давней даты^[784].

Хотя его позиция, в сущности, не слишком отличается от позиции Делеза, Деррида не согласен со стратегией небольшого памфлета последнего. Но вскоре он признается Даниэлю Джованнанджели, защищающему в университете Льежа первую диссертацию о его творчестве, что дискурс «новых философов» вызвал у него желание написать что-нибудь о Марксе, добавив, что он этого не сделает, потому что это означало бы дать им незаслуженную прибавочную стоимость^[785]. За несколько месяцев до этого он заявляет в интервью Digraphe:

Вы знаете, насколько я был холоден к различным неистовствам марксистской или псевдомарксистской догматики, даже когда она пыталась терроризировать или запугивать, порой в близких мне областях, но еще более смехотворной и реактивной я нахожу торопливость тех, кто сегодня считает, что наконец-то добрался до континента постмарксизма. Иногда это одни и те же люди, и чему тут удивляться? Вы же знаете об этом новом парижском консенсусе и всех интересах, которые на него завязаны^[786][787].

В этот период издательская работа Деррида и трех его коллег – редакторов серии «Философия в действии» в Aubier-Flammarion зачастую проходит в тяжелых условиях. Хотя продажи коллективного сборника GREPH «Кто боится философии?», изданного в карманном формате, быстро превысили 10 тысяч экземпляров, четверым редакторам серии приходится порой тратить немало сил, чтобы добиться издания книг, для них особенно важных. 4 апреля 1978 года Деррида с горечью жалуется на это в длинном письме, адресованном мадам Обье-Габай, директору издательства Aubier, расположенного в тупике Конти, где отныне издаются тома серии «Философия в действии». Ему только что стало известно, что она отказалась публиковать одну из главных работ Вальтера Беньямина «Происхождение немецкой барочной драмы», тем самым исключив любой другой проект перевода. Однако, по мнению редакторов серии, ясно, что в ней должно найтись место и некоторым иностранным произведениям, считающимся важными и полезными для их стратегии и исследований. «Таков случай Беньямина. Мое удивление – которое и так безгранично – еще больше в этом случае, когда речь идет о „классическом“ произведении, цитируемом во всем мире, во многих отношениях фундаментальном, постыдно неизвестном во Франции»^[788].

Издательница несколько растерянно отвечает на этот и другие вопросы, поставленные в письме Деррида. Проходит еще месяц, но большинство проблем так и остались нерешенными. Деррида винит в этом перенос серии «Философия в действии» в Aubier, требуя вернуть ее в головное издательство, где легче обеспечить логистическую поддержку. Анри Фламмарион уже дал свое принципиальное согласие, и скоро должен состояться переезд на улицу Расин. Но изменение адреса решает далеко не все. Деррида, остающийся для издательства главным контактным лицом, с трудом переносит демарши, которые приходится предпринимать снова и снова. 8 августа 1978 года он жалуется на это Саре Кофман, чья книга «Аберрации, становление-женщиной Огюста Конта» должна быть вскоре опубликована, как и его собственная книга «Истина в живописи», которая должна сразу выйти в карманном формате в Champs, хотя ее издание осложняется наличием множества иллюстраций. «Я вышел оттуда совершенно вымотанным, но вполне успокоенным. Будем надеяться, что нам не придется разочаровываться снова. Если так получится… в следующем году я оттуда уйду»^[789].

В последующие месяцы ситуация легче не становится, даже наоборот. В книге Филиппа Лаку-Лабарта «Субъект философии: Типографии 1» при печати запороли все цитаты на древнегреческом, из-за чего ее выход пришлось отложить. Нанси и Лаку-Лабарт, которые в силу обстоятельств могут участвовать в работе над книгами лишь удаленно, задаются вопросом, а стоит ли вообще заниматься изданием серии в таких условиях^[790]. Изнуренный зачастую неблагодарным трудом и своими обязанностями, Деррида тоже говорит, что «устал, разочарован, пал духом». И увы, совершенно бессилен. Проблемы, возникающие в Flammarion, по его словам, были и в Seuil, и в Minuit, и в PUF. Он хотел бы подробнее поговорить о них с Филиппом и Жаном-Люком. К несчастью, с Сарой это невозможно: «Она для меня, со мной, „трудна“ (как бы это сказать?), как никогда. И это, конечно, не способствует решению наших общих проблем… Мне надоело тратить столько энергии, снова и снова, причем настолько неэффективно»^[791].

Ясно одно: Деррида даже думать не хочет о том, чтобы перевести серию в какое-то другое издательство. «Впрочем, не будем забывать: это будет тогда [Франсуа] Валь или [Жан] Пьель – оба хуже». Поскольку в основе своей проблема экономическая: в серии «Философия в действии» выходят сложные и плохо продающиеся книги, полная противоположность тому, что отныне находит широкое одобрение у публики:

Если бы мы написали «Завет Бога» [новая книга Бернара-Анри Леви], никаких задержек у нас бы не было, и не только потому, что в книге нет древнегреческого, как я полагаю, но и потому, что все условия ее издания и «раскрутки», как ты знаешь, совершенно иные. Поскольку мы не пишем для всех Пуаро-Дельпешей^[792] этого мира и того, что они представляют, мы боремся в тяжелых, почти невозможных условиях…

Теперь о том, стоит ли оставлять серию. Ясно, что именно этот вопрос ты себе задаешь, и, должен сказать, я тоже уже давно ставлю его себе. Здесь наши идеи и проекты не обязательно должны совпадать, по крайней мере не один в один. В любом случае нужно, чтобы каждый сделал свой выбор и принял на себя ответственность. Лично у меня никогда не было ни малейшей «мотивации» для того, чтобы заниматься книжной серией. Интерес, который очень поздно подтолкнул меня к этому, как вы знаете, не был личным (ты понимаешь, что я имею в виду: легкость, комфорт, власть…). Итак, никакого личного интереса, но наоборот – и в ущерб некоторым личным интересам, – скажем так, политико-теоретические цели, которые интересовали меня, да, думаю, и вас тоже… Вам достаточно было бы просто потерять убежденность, чтобы появилось достаточное основание бросить это дело: к тому же я бы в этом случае просто следовал «естественной» наклонности моих вкусов и моего ритма^[793].

Несмотря на эту «естественную наклонность», Деррида чувствует себя обязанным вступить в бой в защиту философии. Хотя голосование по реформе Аби прошло в июне 1975 года, ее реализация откладывается, но от нее не отказались. Она должна вступить в действие с начала 1981 года: таким образом, время на то, чтобы отреагировать, есть. В марте 1979 года группа из 21 человека (среди которых Франсуа Шателе, Жиль Делез, Жан Туссен Дезанти, Элизабет де Фонтене, Владимир Янкелевич и Поль Рикер) выступает с «Обращением» о созыве Генеральных штатов философии. Инициатором выступил Ролан Брюне, но эта история никогда не достигла бы таких масштабов без постоянного участия Деррида. «Обращение» быстро набирает более 2500 подписей.

Заседание Генеральных штатов открывается утром 15 июня в большом амфитеатре Сорбонны. В нем участвует около 1200 делегатов, съехавшихся со всей Франции. Единственный минус – мало студентов: выбранная дата не способствует их участию. Работу форума открывает Владимир Янкелевич, солидаризовавшийся с движением еще со времен GRЕPН. Заявив, что «нависла угроза над самим наличием преподавания философии», он приветствует «прозорливость и мужество» Ролана Брюне и Жака Деррида. Конечно, это пока еще только скрытая угроза: «Кажется, философии никто не желает зла, только добра: ее хотят „модернизировать“, стряхнуть с нее пыль, распахнуть окна „современному миру“». Но за этими «вкрадчивыми обещаниями» скрывается стремление принизить философию и сократить число ее преподавателей^[794].

Затем слово берет Деррида, представляя «лично от себя» то, какой должна быть философия этих Генеральных штатов. Естественно, он критикует реформу Аби и выступает за сохранение как минимум четырех часов философии для всех учащихся выпускных классов, но в особенности он развивает свою любимую идею о «расширении преподавания философии с включением его по меньшей мере в весь второй цикл обучения в лицее». К сожалению, он не может удержаться и снова вступает в бой, который два-три последних месяца ведут друг с другом университетские философы и модные молодые мыслители. Деррида старательно избегает имен своих противников, но все их сразу узнают, тем более что за две недели до Генеральных штатов у Бернара-Анри Леви было очередное примечательное выступление в «Апострофах»:

Сегодня ни среди мало-мальски чутких философов, ни среди тех, у кого хоть немного хватает проницательности, чтобы разобраться в этих областях (книгоиздании, прессе, телевидении), никто бы не отважился утверждать философскую жизнеспособность или достаточный уровень большей части того, что с некоторых пор выставляется на самых видных витринах, и что производится теми, кто громогласно присваивает себе философию во всевозможных студиях, в которых с относительно недавнего и вполне определенного времени самые громкие говоруны получили самые мощные громкоговорители, не задаваясь вопросом (в лучшем случае), почему это вдруг им отдали колонки в газетах и телепрограммы, чтобы они говорили так и сказали именно это^[795].

Реакция последовала незамедлительно. Если в субботу после обеда и с утра в воскресенье работа шла в группах, в воскресенье после обеда проходит очередное пленарное заседание, посвященное обобщениям и выводам. Именно во время этого заседания под председательством Жана-Люка Нанси произошел памятный инцидент.

Бернар-Анри Леви пришел с небольшой группой друзей, среди которых Доминик Гризони, составитель вышедшего в 1976 году сборника «Политики философии», в котором Деррида участвовал вместе с Шателе, Фуко, Лиотаром и Серром. По признанию самого Леви, реформа Аби их не интересует. Они пришли на Генеральные штаты, чтобы вступить в рукопашную. «Большинство этих людей в течение двух лет постоянно выступали против меня, – рассказывает он. – И я считал их своими врагами. Я говорил себе, что есть два разных способа защищать философию. Это тема многих моих выступлений того времени. То есть я вел войну с Университетом. И Университет отвечал мне тем же, ведя тотальную войну со мной»^[796]. Доминик Гризони начинает первым, прерывая выступление Деррида из глубины зала. Ему предлагают высказаться у микрофона, как остальные участники, но публика, большая часть которой желает продолжать начатую работу, тут же его освистала. Поскольку Гризони не удается заставить себя выслушать, ВHL пытается «отомстить за товарища». «Я спускаюсь и подхожу к трибуне. Мне пытаются помешать. Я хочу подняться на трибуну, чтобы взять микрофон, расталкивая оппонентов. Деррида лично вышел, чтобы им помочь, и мы схватились, как во времена нашего драчливого детства, его и моего»^[797].

После этой непродолжительной потасовки Жан-Люк Нанси объявляет, что «слово будет предоставлено Бернару-Анри Леви, как только собравшиеся захотят его выслушать», но ему приходится настоять на том, чтобы люди, стоящие на трибуне, ее покинули. Описание дальнейших событий, представленное в сборнике, опубликованном в скором времени, стоитпроцитировать.

Б.-А. ЛЕВИ. Я с удивлением вижу, что, когда кто-то (мне дали слово, я его возьму) берет здесь слово, чтобы объяснить, выступить с критикой института философии, с критикой людей, которые многие годы удобно пользуются этой системой и реагируют только тогда, когда чувствуют угрозу для себя, ему затыкают рот… Я удивлен, что, когда мне самому предлагают взять слово, какая-то группа людей старается отобрать у меня микрофон и затеять стычку. Я, собственно, хотел сказать следующее: меня еще вчера удивило, что здесь выступают с нападками на прессу: вы что думаете, это профессора философии первыми разоблачили Гулаг? Нет, его разоблачили телевидение и пресса. Вы думаете, что Глюксман как преподаватель философии год назад, в день приезда Брежнева в Париж, предоставил свою «свободную трибуну» троим диссидентам из Восточного блока и вызвал скандал? Это все была пресса. А не Генеральные штаты философии. Я поражен, что сегодня, когда 76 тысяч вьетнамцев снова выброшены в море по приказу малайского правительства, об этом даже не говорят. Я поражен, что накануне того дня, когда перед судом по делам государственной безопасности должны предстать корсиканские активисты, среди которых один преподаватель философии, Мондолони…

ДЕРРИДА. Об этом упоминалось. Не говорите ерунды.

Б.-А. ЛЕВИ. Прекрасно, тогда беру свои слова обратно. Тогда я говорю, что удивлен, что можно было говорить об антимедийной бдительности. Когда-то говорили об антифашистской бдительности. Если Генеральные штаты философии созывались за этим, я не только удивлен, но и крайне разочарован.

С. АГАСИНСКИ. Я хотела бы только заметить Б.-А. Леви: он был здесь вчера, но не посчитал нужным выступить, потому что пришел один. Сегодня он пришел с друзьями, которые принялись кричать на лестнице, чтобы саботировать собрание и захватить это мероприятие^[798].

В отношении дальнейшего развития событий рассказы очевидцев расходятся, и книга, в которой представлены выступления и дискуссии этих двух дней, дает лишь частичное представление об этом столкновении, многие «неразборчивые» фрагменты которого не были записаны. Бернар-Анри Леви до сих пор утверждает, что его «удалили из зала», а затем «выбросили из Сорбонны на улицу». На круглом столе, организованном журналом Esprit через несколько месяцев после случившегося, Деррида дает совершенно иную версию, упомянув «незначительную толкотню», а потом добавляет: «Я бы не стал останавливаться на этом инциденте, впрочем, весьма показательном, если бы не узнал, что, судя по интервью Ф. Соллерса и Б.-А. Леви, последнего на Генеральных штатах „отмутузили“. „Отмутузили“! Хочется надеяться, что столь красноречивый защитник прав человека понимает смысл и правильно оценивает последствия этого выражения…»^[799]

Учитывая большое число участников и резонанс, который Генеральные штаты получили в прессе, Деррида впервые вынужден согласиться фотографироваться или по крайней мере смириться с тем, что его фотографируют. И в данном вопросе эти два дня тоже стали поворотными. Но отношения Деррида с прессой остаются сложными. Незадолго до этого он отказался публиковать в Le Matin интервью, которое дал Катрин Клеман, поскольку остался не удовлетворен расшифровкой. Она не скрывает от него своего недовольства: интервью должно было стать главным текстом в подборке материалов, посвященных Генеральным штатам, и ей кажется несправедливым, что Деррида решил снять его с публикации – «с невероятной легкостью», «в одностороннем порядке и без всякой возможности обсуждения».

Ясно, что вам не знакома профессия журналиста… Университетские ученые презирают и порой ненавидят журналистов: вы из таких… Вы, быть может, великий философ. Но это не дает вам никакого права презирать тех, кто тоже работает с языком… По-моему, поразительно то, что вы не можете выбраться из этого тупика, потому что очевидно, что в ваших отношениях с прессой повсюду возникают проблемы, и причину понять несложно, если вы везде ведете себя одинаково^[800].

Катрин Клеман во многих отношениях попала в точку. Как и у Бурдье, недоверие Деррида к прессе и медиа сохранится на многие годы, в результате чего все пространство будет предоставлено «новым философам», которые преспокойно его займут^[801].

Но событие не ограничивается этими перипетиями, какими бы эффектными они ни были. Масштабы мобилизации, которую продемонстрировали Генеральные штаты, оказали большое влияние на институциональном уровне. Вечером 16 июня министр образования заявляет с экрана телевизора, что не понимает, что такого страшного для философии было в этих законопроектах, которые еще даже не были приняты: должно быть, это какая-то дезинформация или недоразумение^[802]. Усилия Жака Деррида и Ролана Брюне не прошли даром: хотя наиболее новаторские идеи GREPH так и останутся на бумаге, хорошо уже то, что о реформе Аби речи больше не идет и преподаванию философии в выпускных классах еще долго ничто не будет угрожать.

Глава 12 Послания и испытания. 1979–1981

На симпозиуме, посвященном Петеру Сонди, который проходит в Париже, 23 июня 1979 года у Деррида состоялась встреча, важность которой станет понятна очень скоро. Он тут же рассказывает о ней в одном из «Посланий» в «Почтовой открытке»:

На выходе люди представлялись друг другу. «С вами так сложно познакомиться», – сказала мне молодая американка (как мне показалось). Она дала мне понять, что читала (до меня, значит, она из США) «Я, психоанализ», где я даю волю наиболее трудным для перевода английским выражениям, касающимся представления, презентаций и интродукций и т. д. Так как я не отступал и хотел узнать ее имя (не отступал – это громко сказано), она мне сказала: «Метафизика» – и отказалась добавить хоть слово. Я нашел эту игру забавной и в этой фривольности культурного разговора почувствовал, что она зашла достаточно далеко (затем мне сказали, что она была «германисткой»)^[803].

Авитал Ронелл пересказывает сцену несколько иначе. «Я пришла на эту конференцию со своей подругой Жизель Целан-Лестранж, вдовой Делана. В то время статус у меня был двойственный: я еще была немного студентка, хотя и начала уже преподавать. К этой встрече в тот день я была не готова. Я не думала, что нас будет так мало в зале. Во время перерыва Деррида подошел ко мне и спросил, кто я такая. Не знаю почему, я ответила ему: „А разве вы меня не узнаете?“. Он недоуменно на меня посмотрел: „Нет… Не думаю“. Я стала настаивать: „В самом деле? Это нехорошо. Я же метафизика“. Я представила себя как эффект его текста. Он был изумлен, немного растерялся: „А, так значит, это вы метафизика?“. Я была захвачена своей собственной игрой и не могла ее бросить. Я добавила что-то вроде: „Да, и мне не очень понравилось, как вы со мной до сих пор обходились“…»^[804].

Авитал Ронелл родилась в Праге в 1952 году. С 1956 года ее родители, израильские дипломаты, жили в Нью-Йорке. Там она начинает учиться, затем продолжает учебу в Свободном университете Берлина, работая с Якобом Таубесом, раввином и профессором герменевтики. В 1979 году, когда она знакомится с Деррида, она защищает диссертацию в Принстонском университете. Совсем скоро Авитал Ронелл станет близким другом и одним из самых ярких и оригинальных представителей движения. «В то время я занималась Гете и Эккерманом, – объясняет она. – Я была захвачена фигурой Эккермана. Незадолго до этого Гадамер сказал мне, что мне необходимо найти наставника, настоящий мыслитель обязательно должен опираться на наставника. Так у меня появилась фантазия стать Эккерманом для Деррида. Очень быстро, как мне казалось, я поняла, насколько он одинок, и решила к нему приблизиться. В тот период его известность стремительно росла. Более или менее осознанно Деррида собирал своего рода команду, разбросанную по всему миру. В этой команде я могла играть роль „министра немецких дел“. Я представила свою кандидатуру на этот пост и получила его. Многие годы мы подолгу говорили о Гете, Клейсте, Гельдерлине и Кафке».

С момента выхода в 1976 году английский перевод «О грамматологии» пользуется неизменным успехом. Два года спустя в издательстве Чикагского университета публикуется замечательный перевод «Письма и различия» Алана Басса^[805]. Деконструкция стала модной, и Деррида нарасхват. В конце лета 1979 года он отправляется в большое турне по Северной Америке в сопровождении своего старшего сына Пьера, которому тогда исполнилось 16 лет. «Больше всего меня поразила, – вспоминает Пьер, – его энергия. Почти каждый день мы приезжали в новый город. Каждый раз нужно было лететь на самолете, потом был обед, долгое выступление, затем обычно коктейль и ужин, затягивающийся допоздна. График самой настоящей рок-звезды. Через несколько дней я уже падал от усталости, что немало удивило отца. Он сам был в прекрасной форме, как никогда. У меня сложилось впечатление, что путешествие его бодрит»^[806].

Это не помешало Пьеру сохранить счастливые воспоминания об этом путешествии и, в частности, о встречах с Полем де Маном в Чикаго и Йеле. Деррида говорит, что ему тоже понравился этот опыт: «Это было что-то особенное, насыщенное и в конечном счете таинственное»^[807]. Но Пьер остается только на половину тура, ему нужно возвращаться в Рис-Оранжис к началу учебы в выпускном классе. С 24 сентября Деррида ведет трехнедельный семинар в Йеле на тему «Понятие сравнительного литературоведения и теоретические проблемы перевода». Затем он уезжает в Монреаль на конференцию под названием «Отобиография Ницше» и на двухдневные дискуссии в свободной форме с некоторыми из наиболее увлеченных поклонников его творчества, среди которых Клод Левек, Кристи В. Макдональд, Эудженио Донато и Родольф Гаше^[808].

Жак и Маргерит Деррида – очень гостеприимные хозяева. Они регулярно приглашали в Рис-Оранжис многих коллег, переводчиков и даже студентов. Во время рождественских каникул 1979 года они несколько раз принимают у себя Авитал Ронелл. Пьер, которому нет еще и 17 лет, – блестящий молодой человек, увлекающийся музыкой и литературой. Вскоре между ним и Авитал начинается роман. Жак удивлен и смущен. Хотя он и большой либерал, его смущает разница в возрасте: Авитал на и лет старше Пьера. Возможно, Деррида считает также, что она слишком тесно связана с его сферой деятельности. Пьер, в свою очередь, жаждет независимости. «Мы с отцом никогда не были слишком близки, – вспоминает он, – когда я начал взрослеть, я попытался установить с ним настоящие отношения, но мы всегда держали друг друга на определенной дистанции, в том числе физической. Очень рано я испытал потребность оградить себя, держать в тайне почти все, что было для меня важно. Моя история с Авитал сыграла роль лакмусовой бумажки. Отцу было совершенно непонятно, почему я хочу уйти из дома, как только получу аттестат. То, что я не хочу идти на предподготовительные курсы, что подумываю устроить себе год каникул, еще больше его напугало. Он попросил общих друзей – поскольку с некоторых пор я общался только с людьми старше себя – попытаться меня переубедить. В том, что касается учебы, им это удалось»^[809].

Авитал Ронелл подтверждает, что все было непросто, особенно в первое время. «Жак нервничал из-за моей связи с Пьером, как нервничал из-за всего, что касалось его детей. Его беспокойство по-настоящему осложняло нам жизнь. В то же время мои отношения с Пьером стали знаком того, что меня приняли в семью. И Маргерит, как никто, всегда была со мной великодушна». В июне 1980 года, блестяще сдав выпускные экзамены, Пьер переезжает в Париж, где селится вместе с Авитал в бывшей квартире Цветана Тодорова. «Для меня эти годы в Париже были очень счастливыми, – вспоминает та, которую дерридеанцы еще долго продолжали называть «Метафизикой», – в другом контексте, с другими участниками все бы превратилось в мыльную оперу. С Деррида я металась от одного полюса к другому, от семейной близости к интеллектуальной жизни. Наши отношения были очень интенсивными и порой очень сложными. Иногда я его смешила, как шут. То есть я имела право говорить королю правду. Странным образом, несмотря на эту семейную близость, мы продолжали общаться друг с другом на „вы“. Мне казалось, что это такое „вы“, о котором писал Левинас и которое указывает на истинную близость»^[810].

Деррида закончил «Почтовую открытку» в начале лета 1979 года, перед отъездом в Америку. Именно для того, чтобы привести в порядок «Послания», он приобрел электрическую пишущую машинку. В этой длинной любовной переписке Деррида возвращается к своему изначальному желанию, которое влекло его «к чему-то, что литература передает лучше, чем философия», к «чистому идиоматическому письму, о недостижимости которого [он] знает, но все равно продолжает мечтать»^[811]. Поскольку письма, послужившие отправной точкой, либо исчезли, либо недоступны, допускаются и даже поощряются любые предположения: «[Ч]то, однако, не мешает вам при желании рассматривать их в качестве остатков не так давно уничтоженной переписки», – объявляет Деррида в прологе^[812]. Хотя текст постоянно напоминает о процессе его создания, он с удовольствием путает следы. С самого начала речь идет о том, чтобы «отвлечь от них [писем] всю критику, как они говорят, генетическую. Не останется ни одного черновика, чтобы распутать следы»^[813].

В «Посланиях» сказано все, но настолько хитроумно и замаскированно, что невозможно определить, где проходит граница между личным и публичным, между фактом и вымыслом. Это не мешает Деррида оставить в тексте «различные пометки, имена людей и названия мест, достоверные даты, установленные события, они устремятся туда очертя голову, считая, что наконец они добрались и нас там найдут, когда я простым переводом стрелок направлю их совсем в другое место убедиться, там ли мы»^[814]. От огромной первоначальной переписки остаются только фрагменты, потому что одно из правил, которые установил для себя Деррида, состоит в том, чтобы оставлять только то, что может «комбинироваться» с остальными тремя текстами сборника – «Страстями по Фрейду», «Носителем истины» и «Отнюдь», – как будто «Послания» представляли собой всего лишь безмерно разросшееся предисловие. И конечно же, нет никаких гарантий, что часть писем не была написана позднее, специально для публикации.

Жан-Люк Нанси первым реагирует на присланную ему почти полную рукопись «Почтовой открытки». Одновременно ее получили Сара Кофман и Филипп Лаку-Лабарт, что вполне обоснованно, поскольку книга должна выйти в их совместной серии. Несмотря на ее размеры, он быстро прочел рукопись, в особенности «Послания», настолько он «увлечен, захвачен и порой растроган». «Безотносительно к издательскому решению этот текст меня трогает, хочется сказать, пародируя твое словоупотребление, он трогает, только это и делает, задевает (и попадает по назначению), это текст осязания и кожи». Нанси признается, что «даже жаль, что „Послания“ не стали отдельной книгой», хотя знает, что, если бы этот текст вышел, его статус изменился бы и он из философии превратился бы в литературу^[815]. Он будет не единственным, у кого возникнет такая фантазия.

На самом деле «Почтовая открытка» составлена очень искусно, с таким же четким делением на две части, как ранее Glas, хотя оно не столь явно на визуальном уровне. Одна и та же проблематика проходит через всю книгу: «Между почтами и аналитическим движением, принципом удовольствия и историей телекоммуникаций, почтовой открыткой и украденным письмом, одним словом, возможно, это и будет являться тем самым переносом от Сократа к Фрейду и далее»^[816]. Но режим письма и способ изложения в «Посланиях», которые занимают первую часть книги, и в трех других текстах совершенно разные. «Страсти по Фрейду» возникли из семинара, проходившего в Высшей нормальной школе и носившего название «Жизнь смерть»; речь в нем идет о скрупулезном и в то же время захватывающем анализе работы Фрейда «По ту сторону удовольствия», но тут же можно встретить Сократа и Платона. Что касается «Носителя истины», методичной проработке «Семинара о „Похищенном письме“», то о нем уже шла речь, но этот важный текст тоже вступает в резонанс с остальной книгой. «Почтовую открытку» завершает «Отнюдь», кажущаяся сымпровизированной, а в действительности постановочная встреча с Рене Мажором, впервые опубликованная в журнале Confrontation. Редкий читатель может по-настоящему прочесть эти четыре текста, а потом связать их друг с другом, если это вообще не утопия.

Перевод «Посланий» представляет еще больше трудностей, чем перевод остальных текстов Деррида, если не считать Glas. При первом чтении текста у Алана Басса, для которого это не первый опыт, сложилось впечатление, что это не менее сложно, чем перевести на французский Джойса. Деррида признает, что «Послания» в значительной степени зашифрованы, и соглашается давать пояснения, комментарии и подсказки всякий раз, когда это будет необходимо. «Основная часть работы шла по почте, – вспоминает Алан Басс, – он отсылал мне обратно мои страницы со множеством пометок. Но у нас также была одна долгая личная встреча в буфете вокзала, между двумя поездами. Многие детали ускользнули бы от моего внимания, если бы не он. Например, во фразе „Est-ce taire un nom?“^[817] нужно также прочесть „Esther“ – это одно из имен его матери, а также библейское имя, которое играет активную роль в этой книге. Несмотря на все мои старания, большое число подобных эффектов в переводе было потеряно»^[818]. Ханс Иоахим Мецгер, немецкий переводчик «Почтовой открытки», тоже проделает большую работу. «Читая ваши вопросы, – пишет ему Деррида, – я снова отмечаю, что вы прочли текст лучше меня. Вот почему переводчик так невыносим, и чем он лучше, тем ужаснее: Сверх-Я собственной персоной»^[819].

В конце зимы 1980 года, когда Деррида посылал «Почтовую открытку» близким людям, он едва ли не систематически пользовался в письмах формулировкой «твой», что стало причиной дополнительных недоразумений. Каждый читатель, а еще больше каждая читательница может подумать, что книга обращена лично к нему или к ней. Элизабет де Фонтене очень точно описала неловкость, которую она вызвала:

Я чувствую себя перед «Почтовой открыткой» старой девой-англичанкой, одной из сестер Бронте, любящей саму любовь, что никак не связано с жизнью чужими чувствами, вы меня понимаете. Это скорее напоминает божественную святость. Мое первое впечатление от этой книги, во всей его наивности, долго меня не отпускает. Я буду дорожить этим первым прочтением книги, которая достаточно извращена, чтобы выделить мне такое место^[820].

Но некоторым, особенно самым близким людям, игра с реальностью, которая составляет центральный элемент «Посланий», показалась невыносимой. Пьер вспоминает, что вскоре он отшатнулся от книги. «Когда вышла „Почтовая открытка“, я в какой-то мере почувствовал ее интимный характер, более или менее замаскированные откровения, даже эксгибиционизм, которые в этой книге присутствовали. У меня не было никакого желания иметь с этим дело, тем более в такой форме, и это, вероятно, способствовало тому, что в итоге я мало читал книги своего отца»^[821].

В рецензиях, появляющихся в прессе, книгу в основном хвалят. Основное внимание уделяется первой части сборника, что несколько сужает взгляд на нее. В своем «Дневнике читателя» писатель Макс Женев восхищается «самым красивым романом в письмах со времен Кребийона-сына»^[822]. В Les Nouvelles littéraires Джейн Эрв также приветствует «почтальона Деррида», хотя и со слегка тяжеловесной иронией, а Филипп Буайе, бывший сотрудник журнала Change, посвящает «Почтовой открытке» в Libération восторженную статью на целую страницу под названием «Любовное письмо философа»:

В литературе, как и в сельском хозяйстве, основное правило состоит в том, что каждый должен заниматься своим делом, иначе все коровы разбегутся. Романистам – романы, гастрономам – книги о приготовлении пищи, философам – философия… Но что произойдет, если Жак Деррида решит вдруг как следует взяться за литературу и разродится любовным романом, когда от него ждали теоретический трактат?^[823]

Но хотя отзывы в прессе позитивные, их гораздо меньше, чем раньше. Следует сказать, что с начала 1980 года во Франции все сильнее чувствуется смена эпох. 5 января Лакан пишет письмо о роспуске Парижской фрейдистской школы, после чего замолкает; он умрет 9 сентября 1981 года. Так и не поправившись после несчастного случая, 26 марта 1980 года умирает Ролан Барт. 15 апреля смерть настигает Сартра: 50 тысяч человек идут за его похоронным кортежем, наверняка ощущая, сколько всего будет похоронено вместе с ним. Идеологический климат и правда быстро меняется. Ослабевший еще к середине 1970-х годов, марксизм уступает место не менее высокомерному либерализму. В книгоиздании ситуация тоже меняется. Сложные работы совсем не в моде, и многие высоколобые книжные серии исчезают.

Показательным признаком новых веяний становится создание в мае 1980 года в издательстве Gallimard журнала Le Débat. Пьер Нора, сыгравший первостепенную роль в подъеме структурализма, хочет демонстративно перевернуть страницу. Его вступительное заявление под названием «Что могут интеллектуалы?» создает впечатление, что он нападает на авторов, издававшихся в его собственных книжных сериях – «Библиотека гуманитарных наук» и «Библиотека истории», начиная с Мишеля Фуко. В третьем номере журнала, названном «Права человека – это не политика», Марсель Гоше, которого Нора пригласил на пост главного редактора, крайне резко выступает против Лакана и Деррида. Похоже, у самых грубых версий «новой философии» появились подражатели. Отныне ничто не останавливает тех, кто хочет разоблачить «властителей дум»:

Не ограничиваясь полем политических понятий, следовало бы показать сближение или сговор бесчисленных версий антигуманизма с ментальным миром тоталитаризма. Например, лакановского разоблачения ловушки субъективности, создаваемой цепочкой означающих, и дерридеанского взгляда на письмо как процесс различия, в котором растворяется тождество собственного^[824].

Интересная возможность, похоже, появляется в университетской сфере. В Нантерре после 1968 года Поль Рикер подвергается грубой травле, однажды ему даже вытряхнули на голову мусорную корзину^[825]. В конце 1970-х годов после нескольких сердечных приступов он решает больше там не преподавать, а также прекратить свой семинар по феноменологии, который он ведет на улице Пармантье. Хотя в его отношениях с Деррида было несколько конфликтных эпизодов, а «дерридамания», начавшаяся в Америке, нередко его раздражает, Рикер не видит никого другого, кто мог бы занять его место, кроме своего бывшего ассистента по Сорбонне. Только автор «Голоса и феномена», по его мнению, может продолжить, пусть и в критической манере, его исследования Гуссерля и феноменологии^[826]. Прежде чем подать официальное заявление об уходе, Рикер конфиденциально сообщает об этом Деррида.

Деррида отвечает ему длинным письмом 1 июля 1979 года, через несколько дней после генеральных штатов философии. После «многих дней колебаний и размышлений, а также тревоги» он решил отказаться от возможности, которую Рикер ему «столь щедро предложил». Причина не только в неопределенности и непрозрачности процесса защиты диссертации по работам и сложных отношениях «с некоторыми университетскими властями», но и, главное, в том, что он не уверен в своем желании взять на себя столь тяжелую ответственность:

Я немного боюсь, что эти новые обязанности, эта новая жизнь создадут еще больше трудностей для того типа работы, то есть действия или борьбы, которую я, как мне кажется, не должен бросать. По моим меркам, это скорее небольшая ответственность, но все же ответственность. Высшая нормальная школа – не идеальное место для того, чтобы взять ее на себя, но по крайней мере сегодня у меня есть ощущение, что еще какое-то время моя свободная работа не будет здесь слишком ограничиваться. Возможно, я серьезно ошибаюсь, и вполне возможно, пожалею о своем решении. Но сегодня у меня нет такой ясности, чтобы принять другое решение: у меня нет на это сил^[827].

В конце письма Деррида еще раз повторяет, что был очень «тронут, глубоко воодушевлен» и как бы «оправдан» тем доверием, которое оказал ему Рикер. Последний оценил искренность этих объяснений: «Сказать, что я понимаю ваши доводы, – значит ничего не сказать. Я с глубоким уважением отношусь к вашей интеллектуальной честности, которую вижу в вашей позиции»^[828]. Пользуясь случаем, Рикер заверяет своего вчерашнего противника в глубокой симпатии.

Но в ноябре проблема Нантерра возникает снова, причем отложить ее уже не получается. Однажды субботним утром Рикер, потратив целый час под проливным дождем на дорогу в Нантерр, обнаружил в аудитории, в которой должен читать свой курс для агрегации, лишь одного студента. Доведенный до крайности, он тут же идет в администрацию и заявляет о своей досрочной отставке^[829]. Многие близкие к Рикеру люди встречаются с Деррида, и в конце концов им удается побороть его сомнения заверениями в том, что выборы будут только формальностью. Подобная возможность, вероятно, представится не скоро.

Чтобы претендовать на должность, необходимо прежде всего защитить государственную диссертацию по работам. Роль научного руководителя берет на себя Жан Туссен Дезанти, которого Деррида высоко ценит, но чья научная деятельность очень далека от его собственной. В свою очередь, Морис де Гандийак становится главой комиссии, в которую также входят Пьер Обанк, Анри Жоли, Жильбер Ласко и Эммануэль Левинас. Название, под которым собрано 10 публикаций, будущий предмет защиты, – «Инскрипция философии, исследования интерпретации письма». Чтобы стать «проходным», Деррида предпочел убрать из своих работ наиболее спорные произведения: Glas, «Шпоры» и «Почтовую открытку».

Защита происходит 2 июня 1980 года в 14 часов по адресу: улица Сен-Жак, 46. В зале многолюдно, стоит страшная жара. Деррида, на котором синий костюм, перед выступлением снимает пиджак^[830]. Описывая свой путь в замечательном тексте «Пунктуации. Время диссертации», он не пытается скрыть свои более чем неоднозначные отношения с университетом и признает, что давно забросил диссертацию, а потом вообще решил ее не защищать. Об изменении отношения он, конечно, может говорить только полунамеками:

Всего несколько месяцев назад, учитывая очень большое число факторов самого разного характера, которые я не могу здесь анализировать, я пришел к выводу, оборвав размышления, которые становились бесконечными, что все, что оправдывало мою предшествующую позицию (речь шла, конечно же, о диссертации), рискует в следующие годы оказаться нерелевантным. И что, в частности, именно по причинам институциональной политики, которые до сих пор меня сдерживали, возможно, подчеркиваю, возможно, стоило быть готовым к какой-то новой мобильности… Возможно, потому, что я начал слишком хорошо понимать не то, куда я иду, а где я нахожусь, не куда добрался, а где застрял^[831].

В своем вступительном слове Пьер Обанк, несколько раздраженный известностью соискателя и толпой, набившейся в зал, заявил, что сыграет «свою роль непреклонного судьи в соответствии со всеми действующими университетскими критериями»^[832]. Левинас, наоборот, тепло поприветствовал событие, которым является эта защита, заверив, что речь идет об «исключительной церемонии», а потому она не может «подчиняться принятым обрядам»:

Важность вашего творчества, масштабы влияния, ваша международная аудитория, число и качество учеников и последователей, которыми вы окружены в Париже, уже давно ставят вас в один ряд с наставниками нашего поколения. Но тот факт, что такой философ оказался – хотя бы на несколько часов – на месте, на котором вы сейчас сидите, и должен отвечать на вопросы, образует стечение обстоятельств, которым надо непременно воспользоваться – собственно, этим я и хочу заняться… Эта защита – в некотором роде симпозиум. Нельзя упускать такую возможность^[833].

Несмотря на несколько обескураживающее выступление Жана Туссена Дезанти, защита проходит хорошо. Таким образом, первый этап на пути к получению места Рикера завершен. Ждать следующего придется долго…

23 июля 1980 года, спустя неделю после 50-летнего юбилея Деррида, в Серизи-ля-Саль начинается симпозиум другого рода, более дружеский и свободный. Ответственная за мероприятия Эдит Эргон и советник по программам Жан Рикарду уже несколько лет хотят организовать конференцию, посвященную автору Glas, но сам он до сих пор не проявлял энтузиазма. В конце 1977 года в момент выхода материалов конференции «Понж, новатор и классик» Эдит Эргон снова обращается к нему со своим предложением. На этот раз Деррида принимает его при условии, что это будет диалог, построенный вокруг его работы, а не прославление его персоны и творчества. Поскольку он не хочет вмешиваться ни в составление программы, ни в подбор участников, он предлагает полностью поручить организацию этой десятидневки, получившей название «Концы человека» в память об одном из самых примечательных текстов «Полей философии», Жану-Люку Нанси и Филиппу Лаку-Лабарту.

Нанси и Лаку-Лабарт составили крайне насыщенную программу. Среди приглашенных Сара Кофман, Сильвиан Агасински, Люс Иригарей, Барбара Джонсон, Луи Марэн, Родольф Гаше и Вернер Хамахер. Но конференция включает также несколько семинаров в небольших группах, посвященных вопросам психоанализа, литературы, перевода, политики, искусства, философии и образования. Как бы ни хотелось Деррида избежать положения звезды, ему приходится разрываться между разными мероприятиями.

Конференция началась с оживленной полемики Деррида с дуэтом, который уже тогда составили Люк Ферри и Ален Рено. После их доклада «Вопрос этики после Хайдеггера» Деррида обвинил их в «идеологической путанице», упрекнув в том, что они заранее «необратимо дистанцируются» от Хайдеггера. Хотя он и заявляет, что никогда не занимал по отношению к Хайдеггеру «позиции безоговорочного догматического согласия», Деррида не может согласиться с упрощениями, на которые им пришлось пойти, чтобы свести счеты с автором «Бытия и времени». Дискуссия быстро приобретает ожесточенный характер, и двое авторов спешно покидают Серизи. Пять лет спустя в книге «Мысль 68» они выступят с прямыми нападками на Деррида.

Выступление Жана-Франсуа Лиотара «Дискуссии, или Фразировка „после Аушвица“»– еще один яркий, но гораздо более спокойный момент. Через восемь лет после конфликта на конференции, посвященной Ницше, Деррида тронут «великодушным жестом», который сделал Лиотар, приняв участие в посвященном ему мероприятии. Он, в свою очередь, выступит на конференции «Способность суждения», посвященной Лиотару, летом 1982 года. С этого момента они сблизятся и будут поддерживать диалог друг с другом.

Среди многочисленных участников конференции «Концы человека» люди самых разных национальностей и интеллектуального положения, она становится местом подлинного общения, в котором не боятся спорить по существенным вопросам и порой даже оспаривать те или иные позиции. Как у Филиппа Лаку-Лабарта, так и у Жана-Люка Нанси останутся очень яркие воспоминания об этом событии: «Для нас организация конференции в Серизи была волнующей – упоительной? – обязанностью. Но эта встреча была исключительной и насыщенной, конечно же, потому, что в тот момент Деррида, с одной стороны, и тема – с другой, представляли собой то, что я бы назвал „тяжелым орудием“, защищающим общие интересы, ожидания, вопросы. Нам казалось, что мы смогли ухватить форму или формы мысли, возможные в мире, который еще только складывался, преодолел 1968 год, но сохранил веру в его порыв и двигался политической необходимостью»^[834].

Воодушевленная атмосфера сохранится до последнего дня, 2 августа. В момент закрытия и прощаний один из японских участников – Ясуо Кобаяши вышел с заявлением, которое запомнится всем:

Так как здесь говорилось о чувстве, позволю себе высказать мое личное чувство… я приехал сюда не без тревоги, не без страха. А потом… мне захотелось сказать вам, хотя я сам не знаю, к кому обращаюсь: я вас люблю. Мое чувство близко к дружбе, как писал о ней Бланшо. За это я благодарен вам – и снова повторю: я вас люблю.

Одним из косвенных последствий конференции стало восстановление отношений с издательством Galilée, которые испортились пять лет назад после выхода Glas. Первоначально предполагалось, что «Концы человека» выйдут в серии Champs, но руководство издательства Flammarion согласилось издать не больше одного тома, в результате пришлось бы сохранить лишь малую часть сообщений и полностью убрать все дискуссии. В августе «по странной случайности» Деррида встречает Мишеля Делорма в Фонде Маг в Сен-Поль-де-Ванс и рассказывает ему о своих проблемах.

Он тут же загорелся (в своем стиле, который вы знаете, – он слышал о конференции). Он предлагает опубликовать все материалы большим изданием в январе или феврале следующего года, если рукопись будет сдана в октябре. Он хочет сделать все по высшему разряду – красивая обложка, большой тираж и т. д.!!! И все это решилось за 10 минут на лестнице: я сказал ему, что поговорю с вами без промедления, решение будет за вами.

Что вы об этом думаете? Я со своей стороны, хотя и сожалею о карманных изданиях Flammarion, чувствую, что Galilée лучше в силу быстроты и очевидного рвения Делорма^[835].

Нанси и Лаку-Лабарт, конечно же, соглашаются с Деррида и очень рады этой почти полной публикации (магнитофонная запись некоторых обсуждений оказалась испорченной). Но техническая работа по подготовке рукописи очень тяжелая: ее не может выполнить один человек и ее приходится делить. «Вы можете рассчитывать по крайней мере на Сильвиан и на меня», – пишет Деррида^[836]. Проект реализуется очень быстро, без тех затруднений, которые были бы у него в Aubier и в Flammarion. Весной 1981 года в издательстве Galilée выходит огромный том объемом 704 страницы убористого шрифта, с оригинальной обложкой, выполненной Адами. Несмотря на всю эту роскошь, как отмечают Нанси и Лаку-Лабарт в своем предисловии, материалы конференции могут дать лишь отрывочное представление «о том, что на самом деле происходило в течение 10 летних дней в Серизи, о конфронтации (вплоть до стычек), вопросах (вплоть до допросов), сотрудничестве и дружбе (вплоть до праздника)»^[837].

Осень отмечена трагедией. 16 ноября 1980 года в семь часов утра Луи Альтюссер, на несколько дней выпущенный из клиники, стучит кулаком в дверь доктора Пьера Этьена, работающего врачом в Высшей нормальной школе. «Пьер, посмотри, я, кажется, убил Элен», – говорит он растерянно. Врач накидывает халат и идет вслед за тем, с кем дружит уже 30 лет. Элен Альтюссер, в девичестве Ритман, известная в Сопротивлении под именем Легосьен, лежит задушенная на полу возле своей кровати. Доминик Домбр рассказывает об этом так: «Луи Альтюссер находится в состоянии крайнего возбуждения. „Сделай что-нибудь, а то я все тут подожгу“, – говорит он врачу. Он постоянно твердит одно и то же: „Я убил Элен, кто следующий?“. Доктор Этьен звонит в больницу Святой Анны, чтобы врачи приехали за Альтюссером. Скорая помощь приезжает минут за двенадцать до полиции, которую вызвал Жан Буке, директор Высшей нормальной школы. Альтюссер находится в такой прострации, что Ги Жоли, следователь, в тот же вечер приехавший в больницу Святой Анны, отказывается от попыток предъявить ему обвинение в предумышленном убийстве. Кажется, философ не в состоянии понять смысл этого судебного акта»^[838].

Какой бы ужасной ни казалась эта история, она не стала совершенной неожиданностью для людей, близких к Луи Альтюссеру. «Сколько я его знал, никогда не видел его в таком состоянии, – вспоминает Доминик Лекур. – Попробовали новое лекарство, которое ему явно не подошло. Порой его даже нельзя было навестить: так сильно он бредил. Однако Дяткин его выпустил, сказав, что „это кульминационный кризис“. Он всегда поддавался чарам Элен и Луи, которых лечил. Но состояние Альтюссера по-прежнему было тяжелым. Мы боялись, что он с собой покончит. Элен часто звонила мне поделиться новостями. Мы с Деррида регулярно обсуждали состояние Альтюссера с тревогой и печалью»^[839].

Как только самого знаменитого в мире философа-марксиста поместили в изолированную палату, врачи принялись разыскивать его семью. «На самом деле у Альтюссера ее не было, – объясняет Этьен Балибар, – поскольку его племянник был еще слишком молод. Тогда они обратились в Высшую нормальную школу, которая уже давно, по сути, заменила ему семью. Немедленно оповестили Деррида, действия которого в этот период выше всяческих похвал»^[840]. В это зловещее утро он приезжает одним из первых, одновременно с Режисом Дебре, с которым возобновил отношения в предшествующем году во время подготовки генеральных штатов философии. Вместе они отправляются в больницу Святой Анны и там проводят несколько часов в ожидании разрешения повидаться с Альтюссером^[841].

На следующий день пресса посвящает этому во всех отношениях исключительному происшествию аршинные заголовки. Le Quotidien de Paris начнет настоящую кампанию против Альтюссера и Высшей нормальной школы. В первый день, однако, поступает противоречивая информация, говорится только о «таинственном происшествии в Высшей нормальной школе»:

Встает вопрос о том, не несет ли он [Альтюссер] прямой ответственности за смерть своей жены. Но со вчерашнего дня ночные события скрыты за завесой стыдливости. Директор Школы господин Буке недоступен. Консьержу было рекомендовано не болтать лишнего. Что же касается врача Высшей нормальной школы, он заранее ответил на наши вопросы: «Не нужно все слишком драматизировать, жена Луи Альтюссера скончалась ночью, а у него была глубокая депрессия». Но возможно, медик просто хочет отогнать от прославленного учебного заведения призрак распространяющихся в обществе слухов»^[842].

Во вторник утром France-Soir в своей передовице сдержанно подтверждает, что речь идет об убийстве: «Альтюссера обследуют психиатры. Следователь не стал зачитывать ему обвинение, потому что философ был не в состоянии его понять». Более резкий тон в Le Quotidien de Paris, которая посвящает этому делу целый разворот и желчную колонку редактора Доминика Жаме: «Сколько предосторожностей, господа, сколько уклончивости, лжи во спасение, перьев, которые снова и снова окунаются в чернильницу, да так в ней и застревают, сколько дружбы, граничащей с пособничеством, сколько умолчаний и недомолвок, из которых одни проистекают из самоцензуры, другие, по всей вероятности, – из цензуры политической и общественной»^[843].

Журналист разражается карикатурными нападками в стиле правых: по его словам, если бы убийца был незначительным человеком, то сразу бы вызвали полицию, но Альтюссер – «видный член коммунистической партии» и при этом принадлежит к «французскому интеллектуальному истеблишменту»:

Они вместе с власть имущими, хотя и с сочувствием склоняются над отверженными… Итак, существуют ли государственные привилегии? Должны ли руки философа всегда оставаться чистыми? Что это за люди, которые присваивают себе подобное право, выходящее за рамки общего права?.. Как эти образцы добродетели, протестующие против неравенства и классовой несправедливости, осмеливаются использовать это неравенство в свою пользу?

Доминик Жаме возобновляет свое наступление в среду 19 ноября. «Альтюссер, скандал», – говорится в передовице Le Quotidien, в которой затем обсуждается «удивительный корпоративный сговор, пособниками которого стало столько людей, вроде бы желающих уничтожить разделение на классы, вероятно, для того, чтобы сохранить касты». И газета всерьез задается вопросом: «Нужно ли бояться философии?». Жан Дютур во France-Soir тоже неистовствует, а крайне правый еженедельник Minute, называя философа «высшим анормальным», пишет нечто вполне предсказуемое, а потому еще более грустное: «Что за поразительная квинтэссенция коммунизма в целом, это дело Альтюссера, начинающееся в дебрях философии и завершающееся грязным Большим Гиньолем». Как и министр юстиции Ален Пейрефит, выпускник Высшей нормальной школы, они хотят, чтобы дело передали суду присяжных.

Все эти первые дни «разбитый эмоциональным ударом… Жак Деррида, вернейший из самых верных, отказывается от любых комментариев». Он не доверяет прессе даже больше, чем обычно. «Слишком тяжело», – единственная фраза, оброненная им журналисту из Le Monde^[844]. Это, однако, не мешает ему действовать быстро и эффективно. 18 ноября он направляет адвокату письмо на бланке Высшей нормальной школы, которое также подписали несколько его коллег. Луи Альтюссер в настоящий момент не в состоянии выбрать себе адвоката, объясняют они. «Поэтому нам показалось, что наш долг – обеспечить ему юридическую защиту, путь и временную, так что все мы, образующие его семью друзей, любезно просим вас стать адвокатом Луи Альтюссера»^[845].

Выражение «семья друзей» очень точно соответствует действительности. В течение нескольких недель, последовавших за трагедией, Деррида, Дебре, Балибар и Лекур нежалеют сил. Едва получив разрешение, они тут же навещают Альтюссера в закрытом отделении больницы Святой Анны, стараясь по возможности решить бесчисленные проблемы. Деррида берет на себя решение многих из них, хотя это ему и нелегко. Жос Жоливе напуган его «измученным и обиженным» видом и по-дружески предлагает ему чем-нибудь помочь^[846][847].

С юридической точки зрения дело очень деликатное. Если следователь придет к выводу об отсутствии состава преступления в силу того, что психическое расстройство лишило Альтюссера рассудка или контроля над своими действиями в момент совершения преступления, он будет навсегда помещен в психиатрическую больницу, но это освободит его от следствия и суда^[848]. Хотя объявленное 23 января 1981 года решение, действительно освобождающее Альтюссера от юридической ответственности в силу его болезни, вполне соответствует положению вещей, оно снова вызовет разговоры о покровительстве и поблажках, сделанных философу. На следующий день прокурор республики развеет все сомнения, напомнив, что в этой процедуре нет ничего необычного^[849].

Не менее сложно все и с медицинской точки зрения. «Вскоре после этой драмы, – рассказывает Доминик Лекур, – доктор Дяткин позвал нас в свой кабинет: Деррида, Дебре, Балибара и меня. Раздавленный грузом ответственности, испугавшийся, что спросят с него, он произнес невероятную речь, поблагодарив за то, что мы не стали выдвигать против него обвинения. Он продолжал отрицать факты. „Известно только то, – сказал он, – что Элен мертва, но я совершенно уверен, что Луи не мог ее убить, поскольку это технически невозможно“. В больнице Святой Анны Альтюссера поместили под надзор молодого психиатра, с которым у него установились странные отношения. Так же, как некогда Дяткин, этот молодой врач начал подпадать под влияние Альтюссера, решив, что тот лучше разбирается в своем случае»^[850].

Поскольку госпитализация будет долгой, больница Святой Анны – не самое подходящее место. Альтюссер, опираясь на поддержку Дяткина, хочет, чтобы его перевели в клинику О вив де Суази-сюр-Сэн, в которой он уже не раз лечился. Но префект полиции отклоняет его прошение без официального объяснения причин. Деррида, Балибар и Лекур снова вынуждены вмешаться:

Заботясь об интересах больного, мы глубоко сожалеем об этом отрицательном решении. По признанию медиков, которые его сейчас лечат, больница экстренной помощи, в которой он в данный момент находится, совершенно не подходит для продолжительного лечения… Нам представляется, что такого рода разрешение является не особым одолжением, а логичным и гуманным решением^[851].

В июне 1981 года Альтюссера потихоньку переводят в Суазисюр-Сен. В последующие месяцы и годы Деррида будет его регулярно навещать. Как объясняет Этьен Балибар: «Жак Деррида был самым старшим в нашей группе. Он взял все в свои руки, действовал разумно и в то же время великодушно. В Суази он навещал Луи почти каждое воскресенье: он вел себя как родственник, привозил Луи к себе в Рис-Оранжис каждый раз, когда того на время выпускали из клиники. Когда Жак был за границей, эстафету принимала Маргерит… Эта верность тем более замечательна, что отношения Деррида и Альтюссера были неоднозначными: это была особая смесь восхищения, привязанности и ревности. Находясь в маниакальной стадии, Луи мог показаться очень злым, хотя часто прикрывал свою агрессивность иронией. „Я видел величайшего из ныне живущих философов“, – говорил он нам. Вся соль была в интонации»^[852].

В этот период Деррида гнетут и другие заботы. 8 августа 1980 года, вскоре после окончания конференции в Серизи, Жак Брюншвиг, профессор в Нантерре и кузен Пьера Видаль-Наке, присылает ему обескураженное письмо. Недавняя защита диссертации, конечно, устранила одно из препятствий, но возникли новые трудности. Сначала должность Поля Рикера была сокращена. Когда откроется новая вакансия, один из его коллег, которого раздражает, что место как бы зарезервировано для Деррида, собирается выдвинуть свою кандидатуру. Брюншвиг смущенно объясняет, что за последние месяцы атмосфера в Нантерре ухудшилась: «К несчастью, я не могу пообещать единодушного избрания, гладкого и без побочных интриг, которого ты мог бы ожидать». Он предлагает ему посоветоваться с другими, прежде чем объявлять о своей кандидатуре.

С этого момента все складывается неудачно. Метания Деррида раздражают некоторых профессоров Нантерра, которым кажется, что он заставляет себя просить. По мнению его бывшего однокурсника Алена Понса, в то время профессора политологии в Нантерре, не входившего в группу тех, кому было поручено подыскать преемника Рикеру, причиной, по которой Деррида провалили, стали разные мелочные соображения: некоторые боялись, что Деррида окажет дурное влияние, другие завидовали его известности. Но также не следует недооценивать давление, которое оказывает министр университетов, реакционно настроенная Алис Сонье-Сеите: сровняв с землей Венсен^[853], она теперь собирается преградить путь основателю GREPH и инициатору Генеральных штатов философии. Ибо, чтобы получить должность профессора в Нантерре, Деррида должен пройти еще и институциональный этап – слушания в CSCU, Высшем совете университетских кадров. Это станет одним из его худших воспоминаний.

Доминик Лекур, чью кандидатуру тоже в этот день отклонили, прекрасно помнит эту сцену. «В начале марта 1981 года нам обоим устроили один и тот же экзамен. Случайно выяснилось, что я должен был идти сразу после него. Я видел, как он вышел бледный как полотно: „Ноги моей больше не будет в этом учреждении. Ты как хочешь, но для меня все кончено“. Позднее он рассказал мне, что некоторые члены комиссии зачитывали вслух в крайне саркастической манере отрывки из его книг. Многие коллеги ненавидели его одновременно за одаренность, чуждость и абсолютную бескомпромиссность. Из-за GREPH и Генеральных штатов он навлек на себя гнев Генеральной инспекции. Эти слушания стали для них своего рода местью»^[854].

Во время голосования Деррида получает всего один голос. А бывшую должность Рикера отдают Жоржу Лабика, специалисту по Гегелю и Марксу, одновременно унаследовавшему лабораторию феноменологии, «при том, что он не был ни на одном семинаре на улице Пармантье»^[855]. Для Деррида к поражению добавляется еще и унижение: после долгих колебаний он решился защищать диссертацию по работам только потому, что его заверили, что место оставят за ним^[856].

В этот период президентской избирательной кампании, когда Жискар и Миттеран идут с очень небольшим разрывом, данная история находит много откликов во французской и даже иностранной прессе. И Деррида получает множество писем от друзей и коллег, которых приводит в негодование «дурацкое решение», только увеличивающее «дистанцию между живой мыслью и университетом»^[857]. Но чтобы успокоиться, Деррида этого недостаточно. После нескольких недель проблем со здоровьем, как он сам надеется, несерьезных, он абсолютно обессилен и разбит. К тому же они с Маргерит узнают, что их сын Жан болен диабетом, и эта новость приводит их в ужас.

8 мая 1981 года Деррида рассказывает Полю де Ману о всевозможных трудностях, которые ему приходится переживать:

История с Нантерром закончилась самым дурным, хотя, вероятно, и самым предсказуемым образом, и я не знаю, каково мое ближайшее университетское будущее в этой стране. Пока я остаюсь в Высшей нормальной школе в надежде на то, что политические изменения (надеюсь на них, но не особенно верю), наметившиеся несколько дней назад, дадут мне хотя бы небольшую передышку.

Зима была плохой, по крайней мере с февраля, поскольку я «расплатился» за очень многие вещи… такой усталостью (физической и нервной), какой у меня давно уже не бывало… После осенних «работ» (преподавание, несколько статей, выступления, поездки до самого февраля) это была – вызванная или сигнализируемая этими «почечными коликами» (кажется, без камней) – работа тела и души, то есть сознания и бессознательного, принявшая форму нервного истощения и глубочайшего упадка духа^[858].

Эта тревога, вызванная тем, «что может оказаться худшим» (в частности, потому, что симптомы напоминают болезнь, которая унесла жизнь его отца), не помешала ему разобраться с текущими делами. Но она, по всей видимости, повлияла на проявление агрессивности Деррида во время дискуссии с Хансом-Георгом Гадамером. Он признает это 20 лет спустя в своем тексте памяти великого немецкого герменевта:

Некоторые упрекали меня в том, что я так по-настоящему и не вступил в открытый диалог, который Гадамер начал в апреле 1981 года в Институте Гете в Париже и от которого я, кажется, уклонился. Я склонен думать, что они совершенно правы.

Ответ, который он дал на мои собственные ответы во время нашей встречи 1981 года, заканчивался следующими словами (и, восхищаясь его благожелательностью, приветливым великодушием и прозорливостью, я хотел бы сказать, что совершенно с ним согласен): «Всякое чтение, стремящееся к пониманию, – это только шаг на пути, который никогда не завершается. Всякий, кто вступает на этот путь, знает, что никогда не дойдет „до конца“ текста; он принимает этот удар. Когда поэтический текст настолько трогает, что читающий в итоге „входит“ в него и узнает себя в нем, это не предполагает ни согласия, ни подтверждения самого себя. Чтобы найти себя, нужно от себя отказаться. Я думаю, что не так уж далек от Деррида, когда подчеркиваю, что никогда не знаешь, кем ты окажешься, когда себя найдешь»^[859].

Политические изменения, которых Деррида, по его словам, ждал, не слишком в них веря, происходят как приятный сюрприз. 10 мая 1981 года Франсуа Миттеран избран президентом Французской Республики. На выборах в законодательное собрание 14 и 21 июня 1981 года «розовая волна» приносит партии социалистов и ее союзникам значительное большинство. Пьер Моруа назначен премьер-министром, Жак Ланг – министром культуры, Ален Савари – министром образования, в правительство входят четверо коммунистов. Хотя Деррида рад новому политическому раскладу, он еще не догадывается о том, какое значение этот расклад вскоре для него приобретет. Он не хочет больше ничего ждать от Франции и в особенности от французской университетской системы: «Изменится ли теперь что-нибудь? В том, что касается образования и культуры, я склонен к предельной осторожности»^[860].

В Америке Поль де Ман остается главным союзником Деррида. Несмотря на все более усиливающееся сопротивление, ему удается при поддержке Хиллиса Миллера, который отвечает за все, что касается аспирантов, продлить для Деррида контракт приглашенного профессора. Точно так же, как в Оксфорде и Кембридже, философский факультет Йеля не скрывает своей враждебности по отношению к Деррида и ко всему течению French Theory. Одна из профессоров, Рут Маркус, сторонница строгого позитивизма и специалист по формальной логике, пытается из года в год помешать приездам того, кого она считает мошенником, – для нее это дело чести. Ожесточенная полемика, в которую вступают Деррида и Джон Р. Серл в нескольких номерах журнала Glyph, делает отношения с представителями аналитической философии еще более натянутыми^[861]. Но много врагов у деконструкции и среди литературоведов и критиков – теперь, когда ее успех делает ее угрозой для традиционалистов. Только отделения сравнительного литературоведения принимают ее с неизменным энтузиазмом.

Отношения с Полем де Маном стали для Деррида особенно важны в личном плане, превратившись в дружбу, которая пришла на смену отношениям с Мишелем Монори, Габриэлем Бунуром и Филиппом Соллерсом. Ему очень важно доверие, которое Поль де Ман оказывает ему уже много лет, и Деррида заверяет его, что черпает в нем «силу, без которой невозможно обойтись»: «Это так уже долгое время и сегодня как никогда»^[862]. В течение последующих месяцев несколько событий еще больше их сблизят. Несмотря на крайнюю скрытность, особенно в том, что касается периода своей жизни до приезда в Америку, Поль де Ман однажды упоминает в разговоре роман Анри Тома, прототипом главного героя которого он является: это произведение сначала было опубликовано под названием «Гельдерлин в Америке» в одном из журналов, потом вышло в издательстве Gallimard под названием «Клятвопреступление». «Это не так лестно, но гораздо ближе к истине», – предостерегает де Ман в письме 1977 года^[863]. С тех пор Деррида неспешно ищет книгу. Наконец, находит ее в пасхальные каникулы 1981 года у одного букиниста в Ницце. Прочтя ее, он сразу же пишет длинное письмо де Ману: «Хотя я не могу сказать вам больше, я тем не менее не должен замалчивать тот факт, что чтение „Клятвопреступления“… произвело на меня сильное впечатление, даже потрясло, в любом случае нашло во мне очень глубокий отклик, „unheimlich“, неожиданный, но в то же время ожидаемый. Но я уже и так сказал лишнее»^[864]. Действительно, сюжет романа отнюдь не безобиден. Главного героя Шалье обвиняют в двоеженстве: перед тем как жениться на молодой американке, он заявил под присягой, что не женат и не разведен, но позднее выясняется, что у него в Европе был брак и от него осталось двое детей. «Что было известно о его жизни до Америки?» – задается рассказчик вопросом. Этот вопрос всплывет через несколько лет, в трагической истории Поля де Мана. Тогда Деррида очень внимательно перечитает роман Анри Тома, вероятно, мечтая о признаниях, к которым могло бы привести это чтение, если бы не их с де Маном общая любовь к тайнам^[865].

После мучений начала года лето 1981 года представляется Деррида «реабилитацией». «Я, так сказать, не работаю или позволяю себе работать… зная еще меньше, чем всегда, куда я направляюсь, куда это меня выведет, но, к счастью, „идет“ лучше, чем в худшие моменты этой зимы»^[866]. Пьер в Нью-Йорке в семье Авитал, а новости о здоровье Жана становятся спокойнее. Но Деррида больше обычного боится начала учебного года, тем более что впервые за многие годы он не сможет провести начало осени в Йеле.

Во главе Высшей нормальной школы Жана Буке сменил математик Жорж Пуату, и многие профессора опасаются «новой политики, возможно, изменения структуры». Поскольку Альтюссер отсутствует, присутствие Деррида в первые дни учебного года становится обязательным. Но его эта ситуация печалит и угнетает. «Временами я испытываю острые приступы ностальгии (я не бросаюсь словами) по моей осени в Йеле. Что за жизнь…», – признается он де Ману^[867]. В Йеле тоже очень жалеют о том, что Деррида не приедет, хотя и знают, что он вернется весной: «Боюсь, что у всех нас развилась настоящая аддикция к вашему присутствию, и без вас сентябрь кажется гораздо более пустым»^[868].

Деррида охладел к Высшей нормальной школе. Хотя он и принимает студентов и внимательно относится к их личным проблемам, после ухода Альтюссера ситуация осложнилась. Исчезла главная связь, и Школа стала для него неотделимой от этой трагедии. Одновременно охладели отношения с Бернаром Потра. Последний рассказывает: «Что бы Деррида ни говорил, он хотел, чтобы люди из его круга вели себя как его ученики, и поощрял своего рода подражание. Впрочем, я сам так себя вел в течение нескольких лет, не отдавая себе отчета, настолько я его обожал. Но через какое-то время я должен был констатировать, насколько строго он следует старому принципу „кто не со мной, тот против меня“: как только появлялись расхождения или же он начинал подозревать, что они появились, он тут же делал выводы. Быть с ним – означало быть абсолютно ему верным. Но помимо того, что я и сам не образец покорности, на мой взгляд, школы Деррида быть не может, потому что деконструкция – это прежде всего его стиль – и только его. Его ученикам остаются только объедки. Это в некоторой степени сближает его с Хайдеггером, философом, которым он был, вероятно, больше всего одержим. Конечно, такие люди, как Нанси и Лаку-Лабарт, постарались избежать этого перекоса, и, возможно, им это удалось, потому что они уже сформировались, когда начали работать с ним. У меня другой случай. Поэтому мне ничего не оставалось, как попытаться избежать этого притяжения, чтобы выйти на свою собственную орбиту. И потом должен признаться, что на смену Деррида, человеку, которого я так любил и которым так восхищался, который многому меня научил, пришел другой человек, все время занятый делами, не отрывающий глаз от своего ежедневника и постоянно поглядывающий на часы, все время находящийся в промежутке между двумя встречами и парой телефонных звонков. Это можно понять или допустить, пусть даже мне казалось, что это „не пристало философу“. Но должен признаться, что в этот период я с трудом переносил его нескончаемые жалобы: „Если бы ты знал… у меня нет ни одной минуты на себя“ и т. д., тогда как, очевидно, он все сделал для того, чтобы у него была такая жизнь, полная суеты и славы»^[869].

Как бы ни была велика его усталость, Деррида все же не отказывается от Высшей нормальной школы в эти последние месяцы 1981 года. В качестве последней попытки, надеясь, по-видимому, воспользоваться приходом нового директора и недавними политическими пертурбациями, он готовит довольно радикальный проект трансформации образования, предоставляемого на улице Ульм. Он задается вопросом не только о философии, но и о будущем литературных исследований, приводя в 13-страничном документе, напечатанном на машинке, несколько «предложений для предварительного проекта». Исходная посылка весьма сурова: «Интересы государства и нации требуют, чтобы… потенциал образовательного и научно-исследовательского учреждения, которое все еще остается очень сильным и богатым, не ослаблялся и не разрушался». Таким образом, речь идет о том, чтобы определить «условия выживания, а затем и развития литературных исследований». До сих пор, утверждает Деррида, последние никогда не получали средств, необходимых, чтобы следовать своему научному призванию, предусмотренному официальными документами. Не ослабляя классическую систему набора по конкурсу и через подготовительные курсы, следовало бы также, по его мнению, как только появится такая возможность, открыть «другое пространство» путем найма свободных исследователей «на другом уровне и по другим критериям». Необходимо также создать исследовательские центры, предпочтительно по новым дисциплинам или неожиданным темам, в которых будут выдаваться особые дипломы. Дав предварительные разъяснения о функционировании этих центров, Деррида заключает, что подобная мера, на его взгляд, – единственное возможное будущее для исследований литературы: «У этих больших устремлений не будет ни единого шанса, если не будет принято решение придумать новые формы работы, новые курсы и нетипичные „критерии“, темы исследований, пока еще непривычные для университета, для других учреждений, да даже и в собственно Франции»^[870].

Проект вызвал много откликов, по большей части позитивных, по крайней мере в отношении его посылок, и стал предметом обсуждения на многих собраниях. Но одновременно против Деррида организуется настоящая фронда: в начале декабря 1981 года Эммануэль Мартино, выпускник Высшей нормальной школы и специалист по Хайдеггеру, восстает против своего бывшего учителя, выступив с обращением к «товарищам», состоящим из 10 пунктов. Он утверждает, что Деррида под предлогом семинаров по подготовке к агрегации «предается „хитроумной“ вербальной акробатике, лишенной всякой серьезности и философского смысла и к тому же совершенно негодной для того, чтобы подготовить к предстоящему конкурсу на звание агреже, известному своей сложностью». Он также считает, что произведения самого Деррида, являющиеся «чистой литературой и не имеющие никакого отношения ни к философии в целом, ни к истории философии в частности», дают «более чем достаточный обвинительный материал» для всех, кто почитает «нашу доктринальную традицию». С учетом этого он призывает студентов к «сопротивлению»^[871]. Первое следствие этого призыва – появление петиции в поддержку Деррида.

Какой бы несуразной ни была эта полемика, она уязвляет Деррида и укрепляет его решение поскорее покинуть Высшую нормальную школу, тем более что проект реформы, которую он попытался начать, вскоре положили в долгий ящик. Теперь ему очень тяжело вести семинар там, где, как он считает, студенты не могут его процитировать или работать в его стиле, если хотят сдать экзамен на агрегацию. «Их даже не нужно предупреждать, они сами об этом знают», а потому защищают себя от любых заразительных жестов. «Итак, я стал чужим самому себе, я себя забыл. Я некоторым образом пытался себя забыть, когда правил сочинения. Когда я читал лекции, это было другое дело. На семинарах я всегда мог делать что хочу. Но когда я проверял сочинения и агрегационные работы, мне кажется, я упражнялся в полной деперсонализации»^[872].

Настоящий удар молнии, который радикально изменит его положение, ждет Деррида в конце года.

Глава 13 Пражская ночь. 1981–1982

После подавления в августе 1968 года «Пражской весны» в Чехословакии сложилась особенно мрачная ситуация. Президент Густав Гусак провел в стране преобразования, сделав из нее самого покорного союзника СССР. В декабре 1976 года запущена петиция под названием «Хартия 77», требующая от правительства соблюдать его собственные обещания в отношении свобод. Среди авторов и первых подписантов хартии драматург и будущий президент Вацлав Гавел, дипломат Иржи Гаек, писатель Павел Когоут и философ Ян Паточка, ученик Гуссерля и Хайдеггера. Несмотря на то что требования хартии были весьма скромными, на головы ее инициаторов сразу же обрушились репрессии. После долгого и жестокого допроса Паточка попал в больницу и умер от кровоизлияния в мозг 13 марта 1977 года.

Образовательный фонд имени Яна Гуса, названный так в память о чешском религиозном реформаторе, сожженном на костре в Констанце в 1415 году за свои еретические взгляды, был создан в 1980 году в Оксфорде группой преподавателей. Они ставили своей целью помощь чехословацким университетам путем организации подпольных лекций и семинаров, доставки запрещенных книг и оказания финансовой поддержки самиздату. Один из основателей фонда – Алан Монтефьоре постоянно ездит из Британии во Францию и обратно. Его жена Катрин Одар, тоже преподаватель философии, вскоре организует французский филиал фонда. Он зарегистрирован 4 августа 1981 года. Известный историк и участник Сопротивления Жан-Пьер Верная избран его председателем, а вице-председателем становится Жак Деррида: его особенно интересуют события в Чехословакии, поскольку он не раз там бывал и о происходящем ему постоянно рассказывают родственники Маргерит по материнской линии.

Организаторы Фонда Яна Гуса не только посылают деньги. Они сами по очереди выезжают на место, хотя и знают, что это довольно рискованное путешествие, требующее соблюдения мер предосторожности. Первые поездки были отмечены инцидентами: их багаж тщательно обыскивали, конфисковывали книги, людей среди ночи отвозили обратно на границу^[873]. В воскресенье 26 декабря 1981 года, в день отъезда в Прагу Жака Деррида, ситуация во всем советском блоке несколько более напряженная, чем обычно: меньше двух недель назад генерал Ярузельский объявил в Польше чрезвычайное положение. Маргерит в принципе не против этой поездки, но предпочитает, чтобы он отложил ее до более благоприятного момента. Однако Деррида, у которого и так проблемы с графиком, и слышать не хочет о переносе даты. Предчувствия Маргерит почти сразу подтвердились: в аэропорте Орли, еще до того, как сесть в самолет, у Деррида возникает ощущение, что за ним следят. По прибытии в Прагу сомнений быть не может: он стал объектом постоянного наблюдения, о чем он расскажет позже, как бы шутя, слушателям своего семинара:

Утром в отеле я уже почувствовал себя под прицелом полиции. Оборачиваюсь и вижу, что портье смотрит на часы и снимает телефонную трубку, чтобы сообщить о том, где я. Я замечаю, что за мной кто-то идет, и говорю себе: «Это что – и в самом деле слежка?» – для меня это первый опыт слежки: «это же не моя тревога заставляет меня думать о слежке?»…

Захожу в метро, этот тип никуда не делся, заходит вместе со мной… и тогда я говорю себе: нужно от него избавиться. Тут я мобилизовал всю свою романную и психологическую культуру, попытался вспомнить техники такого рода. Вагон останавливается. Двери несколько секунд остаются открытыми, и нужно выскочить в последний момент… но меня зажали в метро, и я не смог^[874].

Прежде чем прийти на место встречи, Деррида, стремясь сохранить анонимность людей, которые его принимают, опять пытается оторваться от хвоста, кружа по магазинам и переулкам. Но всякий раз после сложных маневров он снова сталкивается с человеком с бесстрастным лицом, которого приставили за ним следить.

Подписант «Хартии 77» профессор Ладислав Гайданек возродил традицию «квартирных» семинаров, которые ранее проходили у Паточки. У него собралось несколько студентов и коллег, чтобы послушать Деррида. Тема выступления никак не связана с политикой: как и на семинаре, который он в тот год вел в Высшей нормальной школе, Деррида говорит о Декарте и его отношении к языку. Довольно технический вопрос заинтересовал только часть аудитории, один из студентов даже спросил, как подобная философия может помочь им в ситуации, в которой они находятся. К концу вечера беседа приобретает более неформальный характер. Деррида намекает на слежку, которая за ним ведется, а затем выражает удивление, что принимающие его люди высказываются настолько прямо, несмотря на большую вероятность наличия в квартире прослушки.

Деррида останавливают и проверяют сразу после семинара на выходе из здания, но проверка остается без последствий. «Kein Problem!» («Никаких проблем!») – заверяет его полицейский, протягивая паспорт. Чувствуя себя не в своей тарелке, Деррида заходит в отель забрать кое-какие вещи и перебирается к одной из теток Маргерит – Ирине Главати; он решает отказаться от второго выступления на семинаре. Во вторник 29 декабря профессор Гайданек, обеспокоенный отсутствием новостей, тщетно пытается дозвониться в гостиницу «Центральная». Тогда он связывается с французским посольством, где его заверяют, что им не сообщали ни о чем подозрительном: Деррида должен сесть на самолет, как и планировалось, на следующий день где-то после полудня^[875].

Ловушка захлопнулась за Деррида на контроле багажа. Когда подошла его очередь, на место таможенницы пришел «огромный тип», появившийся из-за занавески. Деррида отводят в маленькую комнату, где скрупулезно обыскивают его чемодан, дав его обнюхать собаке. Поначалу Деррида не понимает, что происходит, полагая, что таможенник ищет рукописи. Позднее он расскажет журналисту с канала Antenne 2: «Я вообразил себе самые разные сценарии: допрос, высылку из страны… но мне и в голову не пришла мысль о такого рода махинации с наркотиками. Тем не менее из литературы и прессы я был знаком с этим сценарием»^[876]. Таможенник требует, чтобы он разорвал серую подкладку своего чемодана. Деррида сам извлекает из нее четыре крайне подозрительных коричневых пакетика… В комнату приходят другие таможенники, к ним вскоре присоединяются полицейские, которые объявляют ему об аресте и отводят в ближайший комиссариат.

Обвиненный в «производстве, перевозке и передаче наркотиков», Деррида отчаянно защищается: зачем профессору его возраста приезжать в Чехословакию и изображать из себя наркоторговца? «Мне сказали, что, во-первых, с трудом верится, будто наркотики подложили в этот чемодан без моего участия, а во-вторых, наркотики часто перевозят люди, которых никто бы не заподозрил, – дипломаты, интеллектуалы, певцы и т. д.»^[877]. Разве Пола Маккарти два года назад не задерживали в Японии?

Хотя допрос в некотором смысле фикция, тем не менее он продолжается шесть или семь часов. Деррида несколько раз требует, чтобы предупредили его семью и французское посольство, но тщетно.

Прокурор, комиссар, переводчица и назначенный адвокат прекрасно знали, зачем мне подстроили эту ловушку, они знали, что другие тоже знают, присматривали друг за другом, разыгрывали комедию ловко и невозмутимо… Я знал сценарий и делал, полагаю, все, что следовало делать. Но как описать архаические импульсы, скрытые за этой внешней поверхностью…^[878]?

Вскоре после полуночи Деррида отвозят в тюрьму в районе Рузине, рядом с аэропортом. Холод, снег, огромное зловещее здание – все это, включая грубость и оскорбления, вызывает у него чувство странного дежавю. Сначала он сидит в камере один и регулярно стучит кулаками в дверь, повторяя слова «посольство» и «адвокат», пока охранник не замахивается на него, делая вид, что собирается ударить. Около пяти утра в камеру приводят венгерского цыгана, который не говорит ни слова по-английски. Растроганный отчаянным состоянием философа, его сокамерник помогает ему худо-бедно прибраться. Затем, чтобы убить время, они садятся играть в крестики-нолики на бумажном платке Деррида.

Утром 31 декабря будущий автор «Силы закона» проходит унизительную процедуру регистрации. «Меня еще никогда в жизни столько не фотографировали, на всем пути от аэропорта до тюрьмы, голым или одетым, прежде чем надеть на меня тюремную униформу»^[879]. Его отводят в другую камеру, в которой уже сидят пять молодых людей, пять «мальчишек», как он потом скажет, с которыми он может говорить по-английски. Ему объясняют, какова его дальнейшая судьба: ожидание суда, затем приговор и тюремное заключение – должны дать два года. Деррида думает о том, что с ним будет в столь долгой изоляции при полном отсутствии книг. В течение нескольких часов он в состоянии «ужаса и ликования» фантазирует о том, как тюрьма может стать для него парадоксальным освобождением, дав возможность писать свободно и без ограничений, до бесконечности.

В Париже об аресте Деррида узнают с запозданием. Во второй половине дня 30 декабря Маргерит тщетно ждет его в аэропорту Орли. Сначала объявляют, что рейс задерживается, потом – что он отменяется, но зимой это обычное дело. Только вечером Маргерит звонит ее тетка, которую предупредил адвокат. «Она была в бешенстве: „Жака арестовали. Ты понимаешь, в какой омерзительной стране мы живем! Мне так стыдно…“. Поскольку я предполагала, что ее телефон прослушивается, я тщетно пыталась ее успокоить, опасаясь, что у нее тоже есть враги». Пьер в США с Авитал Ронелл. Рядом с Маргерит ее родители, которые приехали погостить в Рис-Оранжис, и сын Жан, которому исполнилось 14 лет.

Охваченная ужасом, Маргерит звонит сначала Катрин Одар, которая дает ей номер своего контактного лица – Дени Дельбура, бывшего ученика Деррида, который отвечает за отношения между Западом и Востоком в ведомстве Клода Шессона, министра иностранных дел. «Я тут же ему позвонила, – вспоминает Маргерит. – Он сказал мне, что сразу же займется этим делом завтра утром, но это меня не успокоило. Я хотела, чтобы он немедленно принял меры, что он в итоге пообещал сделать. Около шести часов утра я решилась позвонить Режису Дебре, который в то время был близким советником президента республики. Спустя несколько часов он заверил меня, что Франсуа Миттеран со всей серьезностью относится к этому делу и говорит, что готов вызвать посла во Франции и угрожать чехам экономическими санкциями».

Очень быстро новость об аресте получает огласку. Жак Тибо, генеральный директор по делам культуры на набережной Орсе, звонит Катрин Клеман, заведующей рубрикой «Культура» в Matin, и просит ее дать максимальное освещение ареста Деррида: с одобрения Клода Пердриэля она решает посвятить этому событию передовицу завтрашнего номера. С появлением первых новостей телефон в Рис-Оранжис звонит не переставая, и Маргерит действует по всем направлениям сразу: «Я весь день не снимала халат, у меня не было времени переодеться и по-настоящему оценить происходящее. Ролан Дюма, которого мы несколько раз встречали у Поль Тевенен, позвонил мне и предложил помочь. Он был готов вместе со мной выехать немедленно в Прагу, но он также был единственным, кто спросил у меня, возможно ли, что Жак действительно перевозил наркотики»^[880].

В это время посла Чехословакии в Париже г-на Яна Пудлака вызывают на набережную Орсе. В 16 часов его приняли Арри Пюизе, курировавший отношения с Восточной Европой посредник, хорошо знакомый русским, и Дени Дельбур, который ведет встречу, поскольку близок к Деррида и к интеллектуальным кругам. Посол не понимает, почему эта история наделала столько шуму, в том числе на самом высоком уровне. У молодого дипломата Дени Дельбура сохранились отчетливые воспоминания об этом разговоре: «Когда мы выразили удивление и негодование этим незаконным арестом, совершенным под предлогом перевозки наркотиков, посол с апломбом ответил, что всем известно, что во французских университетах при попустительстве преподавателей идет оборот наркотиков и что его страна в состоянии этот оборот остановить. Я прервал его: „Вы знаете, кто такой профессор Деррида? Профессор Деррида – аскетичный человек, который имеет безупречную репутацию в академических кругах во Франции и за рубежом, и вы не найдете никого, кто хотя бы на секунду поверил в подобные обвинения“. Помню, что употребил слово „аскетичный“, подумав про себя, что сам профессор мог бы это и не одобрить, но я использовал язык, казавшийся мне наиболее подходящим в разговоре с представителем коммунистической морали… И когда я говорил, я видел, как посол, делавший пометки, записал слово „аскетичный“ в маленькой записной книжке. Я продолжил: „Я и сам ученик профессора Деррида, и я могу назвать вам имена множества его бывших учеников, однокурсников или друзей, которые прошли через Высшую нормальную школу на улице Ульм и которые занимают сегодня очень высокие должности, начиная с Режиса Дебре, советника президента республики…“. В конце встречи, не меняя тона, посол изменил манеру держаться, думаю, он начал всерьез спрашивать себя, во что влез. Никаких сомнений, что власти в Праге, в свою очередь, знали, что делали, и прощупывали таким образом почву»^[881].

В действительности чехословацкие спецслужбы недооценили известность Деррида. Буря протестов, за несколько часов разразившаяся в прессе, в министерствах и затронувшая даже Елисейские поля, показала масштабы их оплошности. Вечером Густава Гусака информируют, что Франция требует немедленного освобождения философа. Ни Прага, ни Москва не желали открытого противостояния с Францией: чехословацкому президенту ничего не остается, как подчиниться.

В ночь с 31 декабря на 1 января полицейские, накануне арестовавшие Деррида, приходят его освобождать, на этот раз очень вежливо. Поскольку во время допроса накануне речь несколько раз заходила о Кафке (Деррида, готовящий доклад «Перед законом» для конференции, посвященной Лиотару, посещал могилу Кафки), адвокат «сказал ему, как бы между прочим: „Вам, должно быть, кажется, что это история из Кафки. Не воспринимайте ее трагически, считайте литературным экспериментом“. Я ответил ему, что воспринимаю это как трагедию, но прежде всего для него – или для них, не знаю»^[882].

Обессиленный Деррида прибывает во французское посольство в тот момент, когда в нем как раз снимают декорации после новогоднего приема. Его устраивают в комнате, где он пытается немного отдохнуть, перечитывая пражские фрагменты «Замогильных записок» Шатобриана. На следующий день после обеда он садится на поезд до Парижа в сопровождении сотрудника посольства, который провожает его до границы с Германией. В Штутгарте к нему присоединяется съемочная группа канала Antenne 2 и журналистка Сильви Марион, которая берет у него большое интервью.

Когда Деррида прибывает на Восточный вокзал 2 января в 7.30 утра, его немедленно окружают журналисты и фотографы. Дипломаты, коллеги, студенты и друзья тоже пришли его встретить. Но ему едва хватает времени поприветствовать их. Вместе с Маргерит и Жаном Деррида тут же отбывает в студию Antenne 2, чтобы вместе с журналисткой посмотреть интервью, отснятое в поезде: тема деликатная, и он старается никого не скомпрометировать неловкой фразой^[883].

Для современного телезрителя сюжет, переданный в новостях в 12.45, выглядит тем более странно, что философу дали мало времени – семь минут, чтобы рассказать о том, что с ним произошло. Деррида медленно подбирает слова, особенно в начале, и не смотрит в камеру. Описав контекст своего выступления в Праге, он соглашается изложить факты, но старательно избегает сенсационности и жалости к себе:

Итак, меня бросили, думаю, что это подходящее слово, в застенок… мне не очень хочется описывать, как это было грубо, потому что отчасти это везде так, вместе с тем это было устроено, думаю, специально для меня. Затем был обычный день уголовника. По той же самой причине не буду его описывать, но на меня огромное впечатление произвело то, что до сих пор было мне знакомо только по образам или книгам: как за вами захлопывается дверь камеры, тюремная роба. А на следующий день поздно ночью, на этот раз с расшаркиванием и с академическими почестями для господина профессора, меня пришли освобождать. Между тем я ничего не знал о том, что происходит за стенами тюрьмы…

Я не мог узнать, оповестили ли французские власти, мою семью и т. д., знали ли они вообще, где я нахожусь. И мне намекнули, что все может затянуться на несколько дней, даже до конца праздников, прежде чем предупредят посольство и оно сможет со мной связаться, что судебный процесс после двухмесячного следствия может продлиться неопределенное время и что за такие преступления предусматривается наказание сроком на два года, которое затянет меня и других, чешских интеллектуалов в процесс, для которого можно вообразить самые разные сценарии.

Что лично я хотел бы вынести из этого эпизода и что хотел бы, чтобы вынесли другие, так это то, что речь идет о махинациях, предназначенных прежде всего для того, чтобы устрашить и отпугнуть тех, кто, будучи или не будучи интеллектуалами, собирается приехать в Чехословакию и, в частности, засвидетельствовать на месте солидарность с людьми, подписывавшими или не подписывавшими хартию, которые борются за соблюдение прав человека. Да, именно их я хотел бы поприветствовать, потому что они борются в поистине героических условиях, то есть в безвестности и анонимности^[884].

Другой отрывок из интервью выходит в эфир в 20.00. Хотя официальные обвинения с него по-прежнему не сняты, Деррида, выразив пожелание, чтобы следствие было доведено до конца, подчеркивает, что хочет, чтобы миссия Фонда Яна Гуса продолжала свою деятельность, солидаризуясь с чешскими диссидентами. Он заявляет, что готов туда снова вернуться.

В тот же вечер в Рис-Оранжис приезжают в гости Жан Жене и Поль Тевенен. Жене осаждает Деррида вопросами, как будто этот арест еще больше укрепил их близость: «Ну что – почувствовали запах тюрьмы?.. Начали подозревать ваших близких в том, что это они вас подставили?». Последний пункт Жене подметил очень точно: во время своего короткого тюремного заключения Деррида испытал сильнейший приступ паранойи. И хотя по возвращении он старается не ударить в грязь лицом, когда, например, пересказывает свои приключения слушателям семинара в почти юмористическом тоне, в целом эта история стала для него настоящим испытанием. По словам многих близких ему людей, воспоминания о Праге будут возвращаться к нему еще многие месяцы: у него будет регулярно возникать ощущение, что за ним следят, подслушивают или преследуют^[885].

8 января Жак Деррида напишет письмо президенту Густаву Гусаку, потребовав у него официальных извинений и снятия всех обвинений. На это письмо, переданное по дипломатическим каналам, 18 месяцев спустя Министерство иностранных дел Чехословакии ответит лишь неопределенным подтверждением, что в его отношении «не ведется никакой процедуры или уголовного преследования». В конце концов Деррида удастся получить обратно свои личные вещи, но, несмотря на многочисленные просьбы, чемодан ему так и не вернут ^[886].

Среди многих ободряющих его посланий, пришедших в связи с этой историей задержания, одно приобретет особую важность: письмо, которое прислал ему Филипп Соллерс, ровно через 10 лет после их разрыва:

Мой дорогой Жак!

Уф!

Именно в такие напряженные моменты вроде этого понимаешь, кого по-настоящему любишь. Радио, услышал на рассвете.

Странным образом у меня перед глазами встал ваш почерк, тут же.

Как бы то ни было, вот мы и оказались в чертовом романе, с Папой, наркотиками, полицией, посольствами – и всем остальным.

Привет, [Эдгар] По! Ну конечно!

С новым годом – целую вас и Маргерит (много вспоминал о всех вас)^[887].

Ответ Деррида на почтовой открытке с изображением старого еврейского кладбища в Праге показывает, что рана еще отнюдь не зажила:

Спасибо, спасибо за ваше письмо. Ваши слова очень меня тронули.

Итак, понадобилось это (тюрьма и все остальное)!

Не важно, ваш жест напоминает то, что мне особенно нравилось в нашей дружбе, в течение почти 10 лет, уже 10 лет назад…

Вы, должно быть, знаете, но я должен или предпочитаю сказать это: только из-за безусловной верности этой прошлой дружбе я, имея дело с отвратительными вещами (нападками, оскорблениями, шельмованием и т. д.), хранил молчание и, конечно же, продолжу его хранить и сейчас. После вашего письма это молчание, может быть, будет иметь для меня другой вкус, и за это я особенно хотел бывас поблагодарить. Всего хорошего^[888].

Деррида не изменит своей позиции и будет демонстративно отворачиваться от Соллерса, когда тот будет приближаться к нему на разных приемах: для него этот разрыв носит необратимый характер.

Иначе обстоит дело с Мишелем Фуко, который, едва узнав о его аресте, выступил на радио с требованием его освобождения. Они снова начинают общаться, поначалу на дистанции. Но некоторое время спустя, когда Фуко приглашает Жака и Маргерит к себе на вечеринку по просьбе американского профессора, приглашенного в Коллеж де Франс, Деррида очень растроган оказанным ему приемом. Преждевременная кончина Фуко 25 июня 1984 года не даст им по-настоящему восстановить отношения. Но Деррида с большим великодушием будет говорить о творчестве Фуко в 1991 году, по случаю 30-летия «Истории безумия», упомянув сначала их давнюю дружбу, а затем «эту тень, из-за которой [они] стали почти на 10 лет друг для друга невидимыми, нерукопожатными», заверив, что сама эта «горячая дискуссия» является частью истории, которую он любит так же, «как жизнь» и как все свое прошлое^[889].

В Чехословакии дело Деррида сказалось на образе Франции весьма позитивно. Деятельность Фонда Яна Гуса вскоре возобновилась. Как вспоминает Этьен Балибар, который покажет себя активным ее участником, «мы знали, что был риск, что нам будут мешать, обыскивать, даже отбирать книги, которые мы провозим. Но мы были убеждены, что после этого фиаско самые большие опасности уже позади. Даже после падения Берлинской стены чехи и словаки захотели, чтобы Фонд Яна Гуса не прекращал свою деятельность. Сегодня мы продолжаем помогать аспирантам»^[890].

О последнем слове в этой истории Жак и Маргерит узнали только несколько лет спустя от Ладислава Гайданека, профессора философии, у которого проходил подпольный семинар. В 1981 году функционера из провинции поставили во главе полицейской службы. Желая отличиться, он состряпал все это дело по собственной инициативе. О Жаке Деррида он не знал ничего, кроме того, что он был активным членом возмутительного Фонда Яна Гуса, поддерживающего диссидентов. Дело никоим образом не было направлено против Деррида; его жертвой мог оказаться любой другой иностранный гость. Ничего не зная об известности Деррида, чиновник даже представить себе не мог, какие потрясения на международном уровне вызовет его арест. Его излишнее рвение обернулось против него самого: его понизили в звании и сослали в провинцию. Гораздо позднее, после «Бархатной революции», его самого задержали за перевозку наркотиков.

Для Деррида пражское дело останется знаковым воспоминанием, своеобразным отголоском того злополучного дня в октябре 1942 года, когда его исключили из лицея Бен-Акнун. Как будто всю его жизнь «окаймляли две решетки, два тяжелых металлических препятствия»: «Когда меня выгоняли из школы или бросали в тюрьму, я всегда думал, что у другого должны быть веские основания меня обвинять»^[891]. Из-за этого ареста он невольно оказался в центре внимания. Но арест, без сомнения, был одним из факторов, из-за которого он стал все больше светиться, в частности на политической сцене. «Этот арест в Праге, – написал он однажды, – был в моей жизни, по существу, путешествием, больше всего достойным этого имени»^[892].

Глава 14 Новый расклад. 1982–1983

Весной 1981 года Жак Деррида воспринимает приход левых к власти с меньшим энтузиазмом, чем большинство французских интеллектуалов. Правда, в тот момент у него было по-настоящему мрачное настроение. В ноябре 1981 года в большом интервью под названием «Похвала философии», которое он дал Libération, он задается вопросом о том, какое место новая социалистическая власть отведет философии. Франсуа Миттеран, следивший за борьбой GREPH и выступлениями против реформы Аби на Генеральных штатах философии, еще до выборов заверял, что в случае его победы преподавание философии будет «поддерживаться и развиваться». Деррида считает нужным как можно скорее напомнить об этих предвыборных обещаниях^[893].

После истории в Праге и прямого участия Елисейского дворца в его освобождении ситуация значительно улучшилась. С разных сторон ему дают понять, что философия не будет забыта. Но активизировался не один Деррида. 19 января 1982 года, через несколько дней после выступления на конференции «Творчество и исследование», организованной Жаком Лангом, к Жану-Пьеру Шевенману, министру по делам науки и промышленности, обращается Жан-Пьер Фай. Франсуа Шателе, в свою очередь, пытается организовать экспериментальный факультет философии в Париже-VIII, бывшем университете Венсена, разогнанном Алис Сонье-Сеите. Желая объединить эти инициативы, Шевенман устраивает 13 мая 1982 года деловой завтрак. Можно считать, что во время этой встречи и был учрежден Международный коллеж философии.

Доминик Лекур объясняет это так: «Большую роль в этом проекте сыграл Филипп Барре, выпускник Высшей нормальной школы и технический советник при кабинете министров. Можно даже сказать, что на нем все держалось. Барре прекрасно знал роль Деррида в проекте GREPH и в созыве Генеральных штатов философии. Он знал, что без него ничего нельзя было бы сделать. Он хотел, чтобы Деррида присоединился к инициативам Файя и Шателе, а также хотел добавить меня в эту команду, чтобы не была забыта философия науки. Что он упустил из виду, так эту давнюю вражду между Деррида и Файем. Последний очень обиделся за то, что координацию проекта поручили Деррида, а не ему, что нам, Шателе и мне, казалось само собой разумеющимся»^[894].

Группа по созданию Международного коллежа философии была учреждена 18 мая 1982 года. В том виде, в котором он определен министром, проект напрямую вписывается в линию GREPH и Генеральных штатов философии:

Сегодня философские исследования пока еще занимают во Франции скромное место, ограничиваясь определенными пространствами, зачастую изолированными друг от друга, в таких институциях, как университет и Национальный центр научных исследований…

В тот момент, когда правительство готовится расширить изучение философии в средней школе, важно, чтобы прикладные исследования, проводимые в этой дисциплине, были обеспечены средствами и инструментами, наилучшим образом подходящими для их цели…

В этой перспективе мне показалось целесообразным изучить условия создания Международного коллежа философии, исследовательского центра и центра по подготовке к междисциплинарным исследованиям, который мог бы благоприятствовать новаторским идеям, был открыт для необычных исследований и педагогических экспериментов, мог завязывать органические связи с аналогичными инициативами за рубежом^[895].

Начиная с 25 мая это письмо получает широкое распространение во Франции и во многих странах, а сам проект находит отклик в прессе. Разномастные предложения стекаются почти со всего мира. В некоторые дни их приходит по нескольку десятков, многие адресованы лично Деррида. Как он объясняет Полю де Ману, он живет теперь «в гиперактивности, безумной и почти полностью чуждой [его] интересам и вкусам, на фоне тревоги, вызываемой тщеславием, рисками, препятствиями», связанными со всем, что касается Международного коллежа философии. Тем более что проект разворачивается «в среде, переполненной кознями и жадностью, ненавистью и враждой», которые де Ман и сам может себе представить. Что касается его собственного положения, Деррида, как обычно, видит его в довольно мрачном свете:

Странным и в сущности довольно подозрительным образом новая власть отдает мне немалую дань «символического» уважения, подает мне тысячи знаков, но не связывает себя никакими обязательствами (например, на предмет чуть более приличного места, которого что-то не видать). Меня объявляют лучшим, но довольствуются этими объявлениями, и – немного зная себя в этих ситуациях – я не исключаю, что все закончится очень плохо^[896].

Это не мешает Деррида поехать вместе с Жаком Лангом в Мехико в конце июля на Всемирную конференцию министров культуры. В речи, которая должна ознаменовать новую эпоху, Ланг изобличает американский культурный империализм. Несколько дней спустя Деррида благодарит его за то, что стало для него «весьма богатым опытом, счастливой возможностью и честью». Он радуется «дружескому согласию этих нескольких дней», выражая надежду на то, что Международный коллеж философии сможет воспользоваться его советами и поддержкой^[897].

Не по годам развитый Пьер в 19 лет с первого раза поступает в Высшую нормальную школу. У Деррида его поступление пробуждает множество воспоминаний. «Прошло ровно 30 лет с тех пор, как я вошел в это здание, в 22 года, после двух провалов и стольких страданий… странный опыт, странная ситуация, не так ли?» – пишет он Полю де Ману^[898]. Поколебавшись между филологией и философией, Пьер в итоге выбирает философию, преподавание которой показалось ему более свободным и интересным, хотя литература остается его главной страстью. Но не так-то просто стать философом, когда твоя фамилия Деррида. «Когда я объявил о своем выборе, один из моих преподавателей сказал мне, что это самоубийство», – вспоминает Пьер^[899].

К сожалению, конец лета омрачает еще одна новость. Несмотря на плохое самочувствие в течение многих месяцев, Поль де Ман не решается обратиться к врачу. В июле 1982 года обеспокоенные его состоянием Джеффри Хартман с женой по собственной инициативе договариваются о встрече с врачом, который немедленно отправляет де Мана в Нью-Хейвен на более полное обследование. Диагностирована неоперабельная опухоль рядом с печенью. Деррида одним из первых узнает об этом от самого де Мана, сначала по телефону, затем из письма, написанного в почти умиротворенном тоне:

С тех пор как я вернулся домой, мне стало гораздо лучше, и я начал есть, спать, немного гулять и наслаждаться скромными радостями выздоровления. Все это, как я вам уже говорил, кажется мне страсть каким интересным, и меня это очень забавляет. Я всегда это знал, но сейчас все только подтверждается: смерть, как говорится, выглядит гораздо лучше, когда познакомишься с ней поближе, – этот «неглубокий, зря оклеветанный ручей смерти». Тем не менее мне это нравится больше грубого слова «опухоль»^[900].

В следующие месяцы Деррида и де Ман будут часто созваниваться и писать друг другу. Болезнь и угроза смерти сделают их отношения как никогда близкими.

Именно в 1982 году – через некоторое время после того, как предложение Маргерит Дюрас не получило продолжения, – Жак Деррида впервые соглашается сыграть в фильме. В «Танце призраков» (Ghost Dance), полнометражном фильме английского режиссера Кена Макмаллена, Деррида снимается в роли самого себя вместе с Паскаль Ожье, и съемка получается одновременно странной и примечательной. Первая сцена, очень короткая, но повторяемая до изнеможения, происходит в кафе «Le Sélect», перед афишей Титу-Кармеля. В перерывах между съемками прекрасная юная актриса объясняет философу то, что в кино называется «линией взгляда», то есть что необходимо смотреть друг другу в глаза. Это производит на Деррида большое впечатление.

Еще одна сцена, намного более длинная, происходит в кабинете Деррида. Когда Паскаль Ожье спрашивает, верит ли он в призраков, он пускается в непритворное рассуждение о призрачности, теме, которая очень скоро займет центральное место в его творчестве:

Прежде всего можно ли спрашивать у призрака, верит ли он в призраков? Здесь призрак – это я… Когда меня попросили сыграть самого себя в более или менее импровизированном сценарии, мне показалось, что вместо меня говорит призрак. Парадоксальным образом, вместо того, чтобы играть себя самого, я, сам того не ведая, позволил призраку чревовещать, то есть говорить за меня…

Кино – искусство фантомов… это искусство вызывать призраков… Все это сегодня, как мне кажется, должно рассматриваться как диалог между искусством кино, самым неслыханным и необычным, что в нем есть, и элементами психоанализа. Я полагаю, что кино + психоанализ = искусство призраков… Я думаю, что будущее за призраками, что технология высвободит силу призраков^[901].

Деррида вспоминает о призраках у Маркса, Фрейда, Кафки… и о призраке своей собеседницы. Мог ли он представить, что она умрет в 1984 году в возрасте 24 лет, из-за чего этот разговор приобретет тревожный оттенок, о чем Деррида упомянет еще не раз?

В конце своей импровизации я должен был сказать: «А теперь ваша очередь, вы верите в призраков?». И, снова повторив ее раз 30 по требованию режиссера, она говорит эту фразу: «Да, сейчас да». Уже на съемках она мне ее повторила по меньшей мере 30 раз. Уже тогда в этом было что-то странное, призрачное, жутковатое, это происходило много раз за раз. Но представьте себе, что я испытал, два или три года спустя, когда Паскаль умерла, я снова посмотрел фильм в Америке по просьбе студентов, которые хотели его со мной обсудить. Я вдруг увидел, как на экране появляется лицо Паскаль, о котором я знал, что это лицо умершего человека. Она отвечала на мой вопрос: «Вы верите в призраков?». Глядя мне почти в глаза, она все еще говорила с большого экрана: «Да, сейчас да». Что это за «сейчас»? Спустя годы в Техасе. У меня возникло волнующее чувство возвращения ее призрака, будто призрак ее призрака вернулся сказать мне, мне здесь и сейчас: «Сейчас… сейчас… сейчас, то есть в этом темном зале на другом континенте, в другом мире, тут, сейчас, да, уж поверьте мне, я верю в призраков»^[902].

Но вскоре его станет преследовать другая смерть, смерть гораздо более близкого ему человека. 3 апреля 1983 года, когда Деррида был в Йеле, его племянник Марк, старший сын Жанин и Пьеро Мескель, брат Мартин, погиб в автомобильной аварии. Эта страшная смерть оставит и на нем, и на всей семье «ужасный отпечаток»^[903]. Деррида всегда будет держать фотографию Марка возле своего рабочего стола, рядом с портретами отца и младшего брата Норбера.

С лета 1982 года количество совещаний по поводу создания будущего Международного коллежа философии растет. В письме Деррида Жан-Пьер Фай заявляет, что рад, что два их проекта объединили: «Намечающиеся годы совместного сотрудничества, таким образом, пройдут под знаком нашей солидарности»^[904]. Действительность, увы, окажется совсем иной, и конфликты не прекратятся.

Как рассказывает Доминик Лекур, «мы не сразу оценили, насколько Деррида и Фай ненавидели друг друга и насколько велики были их счеты друг к другу. Вначале Франсуа Шателе пытался играть роль посредника, но вскоре он заболел. Жак Ланг и Франсуа Миттеран лично обнадежили Файя, что судьба коллежа будет в его руках. Он был убежден, что Деррида украл предназначавшееся ему место. Между ними было постоянное напряжение, множились инциденты по самым разным поводам. Были какие-то бесконечные унылые истории с ключами, с распределением офисов и т. д.»^[905].

Не менее велики были и расхождения по принципиальным вопросам: Жан-Пьер Фай мечтает собрать в большом престижном учреждении мудрецов и художников, он увлечен Рене Томом, Ильей Пригожиным и такими вопросами, как «самоорганизация». Для Деррида приоритет – создать условия для трансверсальных исследований сюжетов, которые еще только складываются, и не дать Международному коллежу философии уподобиться другим заведениям. Он объясняет в Libération:

Мы предусмотрели оригинальные механизмы, которые должны обеспечить максимально строгую профессиональную этику. Например, не будет никаких кафедр, никаких постоянных мест, только контракты на относительно короткий срок. Итак, облегченная структура, коллегиальность, мобильность, открытость, многообразие, приоритет, отдаваемый недостаточно «легитимированным» исследованиям или же исследованиям, которые получили недостаточное развитие во французских или зарубежных институтах…^[906].

С точки зрения Деррида, важно добиться строгого отбора научно-исследовательских проектов в месте, которое, однако, не должно стать в результате ни «„центром передовых исследований“, аристократическим и закрытым, ни даже центром высшего образования». Для него важно, чтобы коллеж был открыт «самым дерзким вызовам со стороны „наук“, „техник“, „искусств“». Но он также хотел бы (и эта идея всегда была ему дорога) иметь возможность набирать участников и руководителей программ без учета академических степеней.

10 октября 1983 года Лоран Фабиус, сменивший Жана-Пьера Шевенмана, Жак Ланг и Роже-Жерар Шварценберг дают официальное распоряжение разместить коллеж во временных помещениях на улице Декарта, 1, в здании бывшей Политехнической школы. Образуется двойная структура: с одной стороны, Временный коллеж, директором которого единогласно избирается Деррида, с другой – Высший консультационный совет под руководством Жана-Пьера Файя. Но вместо того, чтобы ослабить напряжение, эта двойная организация его только усиливает. Поначалу было предусмотрено, что каждое решение, включая программу семинаров, будет подписываться двумя руководителями, но мгновенно возникает угроза застопорить всю работу в целом. После того как Временный коллеж пригрозил коллективной отставкой, принимается более гибкий вариант регламента. Фай радуется тому, что удалось прийти к соглашению, и снова выражает надежду, что две инстанции будут «оплодотворять друг друга»^[907].

За стенами этого учреждения ситуация тоже непростая, потому что еще до своего открытия Международный коллеж философии порождает многочисленные фантазии и вызывает зависть. Многие надеются получить в нем должность, о которой мечтали. Сара Кофман жалуется Деррида, что не стала частью «заведения». Он заверяет ее, что очень быстро понял, что было бы «неприлично, неприемлемо и ошибочно с точки зрения тактики», если бы помимо нескольких дальних союзников, таких как Жан-Франсуа Лиотар, в коллеже было «больше одного друга из так называемой банды четырех, или Долтонов». А поскольку нужны провинциалы, то он предлагает Филиппа, Жана-Люка или Мари-Луиз Малле из Лиона. Несмотря на эти подробные объяснения, Сара Кофман все равно чувствует себя исключенной^[908].

Деррида хотел бы найти ответственную должность для Авитал Ронелл, чья университетская карьера стоит на месте, несмотря на престижные степени, полученные в Принстоне и Берлине. Она, в частности, рассказывает: «Пока руководство читало мое резюме, все шло хорошо, но как только они встречались со мной лично, все заканчивалось плохо. Это было связано как-то с моим темпераментом. И тот факт, что я женщина, тоже не способствовал успеху. Когда создавался Международный коллеж философии, Деррида хотел, чтобы я играла в нем важную роль. Поскольку я владела английским, немецким и французским и неплохо знала три этих мира, он сказал, что я могла бы заняться международными обменами – направлением, для него очень важным. Но в итоге из этого ничего не вышло, и я нашла работу в Беркли, что не слишком ему понравилось, так как он считал, что это „вражеская“ епархия, в частности из-за присутствия Серла. Для меня, считавшей себя „верным бойцом“ деконструкции, это была дополнительная причина пойти туда работать: предстояли битвы на Западном побережье США, где влияние Деррида было еще слабым. Но порой он переставал мне доверять. На первом этапе наших отношений он сказал мне, что когда-нибудь я пойду на него войной, тогда как я решила, что этого никогда не случится, по крайней мере по моей инициативе»^[909].

Организация Международного коллежа философии заставляет Деррида чаще обычного появляться в прессе. Летом 1983 года в Libération опубликовано двухстраничное интервью с большим портретом, выполненным в весьма романтическом стиле, который противоречит заголовку: «У коллежа не будет председателя», 9 сентября пришла очередь Nouvel Observateur предоставить слово «Деррида непокоренному». Текст от редакции хорошо показывает, как его тогда воспринимали:

Если философия, в семилетнее правление Жискара подвергавшаяся угрозе даже в лицеях, сегодня оказалась в почете в той форме, которая более всего благоприятствует будущему интеллекта, то это произошло благодаря Жаку Деррида, главному инициатору создания Международного коллежа философии, который только что открылся под эгидой трех министерств. Тем не менее этот автор и мыслитель во Франции одновременно знаменит и неизвестен, пользуется уважением и игнорируется. Недолюбливаемый университетскими хранителями вечного и неизменного знания, он также крайне мало заметен на публичной сцене. Деррида принимает не все правила. Исследуя маргиналии, в своем многогранном творчестве он смещает границы между философией, психоанализом и литературой… Этому мыслителю, который охотно странствует по творчеству других авторов – Гуссерля, Канта, Фрейда, Ницше, Жене, Жабеса, Левинаса, Лейриса, – часто ставят в упрек сложность его стиля. Старясь говорить простым языком, он объяснил Катрин Давид, какие недоразумения и ловушки, по его мнению, угрожают сегодня мысли^[910].

Именно в этом интервью Деррида впервые соглашается раскрыть некоторую биографическую информацию, говоря об Алжире, антисемитизме, годах учебы и возвращаясь к пражскому делу. Его отношение к прессе начинает меняться. Каковы бы ни были его сомнения на ее счет, теперь он понимает, что он без нее обойтись не может. В апреле 1981 года ежемесячное издание Lire провело широкий опрос, чтобы определить, какие интеллектуалы являются во Франции самыми влиятельными. Первое место занял Леви-Стросс, за ним идут Раймон Арон, Мишель Фуко, Жак Лакан и Симона де Бовуар. Бернар-Анри Леви занимает девятое место. Имени Деррида в этом списке из 36 фамилий нет, и, хотя его работа в этот период не предназначена для широкой публики, такое отсутствие его задело.

После выступившей против него осенью 1981 года фронды ситуация в Высшей нормальной школе все еще далека от разрешения. Новая администрация вводит все больше притеснительных мер против «кайманов» философии, налагая административные ограничения, которых до той поры не было. Деррида как никогда хочется покинуть Высшую нормальную школу. Но нужно еще найти новое место работы, которое Международный коллеж философии ему никак не гарантирует. В августе 1983 года в письме к Родольфу Гаше он упоминает возможность перейти в Высшую школу социальных наук (EHESS). Для него могут создать там пост руководителя по исследованиям «философских институтов». Выборы будут проходить в ноябре. «И хотя мне говорят, что у меня есть все шансы быть избранным, опыт сделал меня крайне осторожным и недоверчивым в отношении всего, что зависит от академии и моих дорогих коллег. Я буду сохранять осторожность и недоверие до самого последнего момента»^[911].

Люсьен Бьянко, который в течение нескольких лет занимает в Высшей школе социальных наук пост директора по научным исследованиям, заверяет его, что ему «не о чем беспокоиться»^[912], но Деррида не отказывается от своих опасений. В ноябре в связи с приближением выборов он настаивает, чтобы старый друг Коко как можно активнее его поддержал:

Прости, что опять лезу к тебе со своими проблемами. Я бы не стал этого делать, если бы проблема не была по-настоящему тяжелой для меня и для времени, которое мне осталось провести в этом проклятом учреждении. [Жак] Ревель, [историк], когда я его встретил, показался мне (не хочу драматизировать) достаточно обеспокоенным и сам высказал пожелание, чтобы ты был там 9 декабря. Когда он мне это сказал, я понял, что все может решиться лишь несколькими голосами. Мне очень неловко, и я чувствую себя очень виноватым, когда прошу тебя об этом, но ты единственный, с кем я могу сейчас об этом говорить (что за мир!). Если бы ты мог прийти и попытаться убедить своих друзей, я бы чувствовал себя увереннее^[913].

В день голосования Деррида будет на конференции в Венеции. Но он просит Бьянко сразу же позвонить Маргерит, каков бы ни был результат: «Есть сотня причин, по которым все это меня очень печалит, но что делать?». Автор «Начал китайской революции», хорошо знающий темперамент своего бывшего соседа по общежитию, демонстрирует безупречную солидарность:

Я там буду… Я сам решил, что позвоню Маргерит, не хочу поручать никому другому сообщить вам новость, которая не может оказаться плохой. Не волнуйся: я знаю, что ты все равно будешь волноваться, но это совершенно ни к чему. Две недели, и прощай Высшая нормальная школа! Потом у тебя еще будет много времени ругать эту «проклятое учреждение», ВШСН, но по крайней мере там ты хотя бы спокойно отсидишься^[914].

Но этого все равно недостаточно, чтобы полностью успокоить Деррида. Несколько дней спустя он обращается со своей просьбой к Жерару Женетту, с которым, однако, он уже несколько лет не виделся. Рана, нанесенная в Нантерре, еще свежа, и Деррида хочет любой ценой избежать нового провала.

Ты, наверное, знаешь, что я кандидат на должность в Высшей школе социальных наук и что голосование будет проходить 9 декабря. Если у тебя нет возражений против моей кандидатуры (для меня это сейчас единственный шанс не остаться на всю отмеренную мне профессиональную жизнь старшим преподавателем в этой Школе, которая стала для меня «невыносимой»), могу ли я тебя попросить прийти на голосование? Я бы никогда не осмелился просить тебя о поддержке, если бы все не было для меня так плохо и если бы до меня не дошли тревожные слухи, истоки которых мне не известны и серьезность которых я не могу оценить. Я даже не могу нормально о них поговорить – и даже сейчас продолжаю сомневаться, стоит ли это делать, – ни с кем, кроме двух-трех друзей… Прости меня за этот поступок. С любовью^[915].

К счастью, выборы прошли, как предсказывал Бьянко. Во многих отношениях эта новая должность в Высшей школе социальных наук станет для Деррида настоящим освобождением. Несколько дней спустя, однако, приходит печальное известие из Соединенных Штатов. Болезнь Поля де Мана значительно обострилась. Будучи близки как никогда, Деррида и де Ман каждый день подолгу общаются по телефону. Деррида потрясен состоянием своего друга:

Сейчас по телефону я услышал в вашем голосе такую усталость, да и сам расстроился, узнав, что улучшений пока не произошло, и почувствовал себя настолько бессильным, что не знал, что сказать. Но вы же знаете, что мое сердце с вами и что я сам мысленно проживаю вместе с вами каждый миг этого испытания. Вместе с вами я жду и подмечаю знаки, и я так хотел бы иметь возможность помочь вам набраться терпения и дождаться возвращения сил^[916].

21 декабря 1983 года Поль де Ман умирает от рака. Отменив свою поездку в Польшу, Деррида отправляется в Соединенные Штаты. Разве мог он представить себе последствия, которые эта смерть совсем скоро будет иметь для него и для деконструкции?

III Жак Деррида. 1984–2004

Глава 1 Территории деконструкции. 1984–1986

Однажды во время публичной дискуссии с Элен Сиксу в марте 2003 года Деррида упоминает вопрос, который ему уже задавали на конференции летом 1984 года. «Почему ты сказал, что это было в 1984 году?» – спрашивает его Сиксу. Последовавший за этим небольшой диалог не так малозначителен, как может показаться на первый взгляд:

Ж. Д.: Потому что это определенная дата, и я очень хорошо помню, что это было в 1984 году, и потому что 1984 – это совершенно особенный для меня год, когда я написал эту маленькую вещь о Джойсе [«Улисс-Граммофон»] и когда спустя несколько месяцев я прочитал ее в Урбино. И тогда произошло это…

Э. С.: И ты помнишь дату? Ужасно!

Ж. Д.: Нет, 1984-й, я не буду тебя этим утомлять, у меня есть причины помнить этот год, потому что это был такой год – из самых особых в моей жизни… так вот.

Э. С.: Да, у него же такая способность все помнить, я просто поражена.

Ж. Д.: Да нет же! Я страдаю от глубочайшей амнезии, просто есть вещи, которые остаются^[917][918].

Хотя 1984 год действительно перегружен работой и поездками, Жак Деррида помнит о нем прежде всего по личным причинам, на которые было невозможно указать в этом публичном обсуждении. Начало года ознаменовалось для него потрясением: Сильвиан Агасински объявила ему, что беременна. Вопрос о ребенке обсуждался между ними с 1972 года. «Абсолютное счастье» затянулось дымкой еще в 1978-м: с общего согласия, но не без мучений с обеих сторон Сильвиан сделала аборт. Но сейчас ей уже 38 лет. Жак говорит, что он в ступоре, что он не способен взять на себя ребенка, о котором, он, однако, мечтал как о событии одновременно желанном и невозможном^[919]. Связь с Маргерит для него нерасторжима, а отцовство – слишком важно, чтобы он согласился жить на две семьи. Он оставляет право решения за Сильвиан, заверяя ее, что одобрит его в любом случае. Но при этом он не может согласиться с жизнью на два дома. Что касается Сильвиан, она столкнулась с самым тяжелым выбором в своей жизни. Суть его – не только непреодолимое расхождение с Жаком, но и, главное, рождение ребенка. Как ни крути, приходится принимать жизненно важное решение^[920].

В отношениях между Сильвиан и Жаком уже бывали ссоры, но каждый раз страсть брала верх. Но на этот раз размолвка слишком глубока, и после нее они так и не вернутся к прежним отношениям. Связи между ними, правда, не разорвутся навсегда. У Жака Деррида и Сильвиан Агасински много общих друзей, они вместе участвуют во множестве проектов. Сильвиан начинает работать в Международном коллеже философии в 1986 году в качестве руководителя программы и члена управляющего комитета, а с 1991 года – в Высшей школе социальных наук в качестве преподавателя-агреже. Вплоть до 1996 года она продолжает публиковаться в серии «Философия в действии». Когда Сильвиан и Жак оказываются вместе в том или ином профессиональном контексте, отношения их кажутся достаточно спокойными, по крайней мере в эти первые годы^[921].

Даниэль Агасински родился 18 июня 1984 года; его имя было выбрано Жаком. Сильвиан растит ребенка одна, а потом, с 1990 года, вместе с Лионелем Жоспеном, за которого она выходит замуж в 1994 году. Вероятно, Деррида видел Даниэля по крайней мере один раз, вскоре после рождения. Но он делает все, чтобы сохранить в тайне этого третьего сына, в особенности от матери, брата и сестры. Хотя он ничего не говорит Пьеру и Жану, они вскоре обо всем узнают. «Я узнал о рождении Даниэля через общих знакомых, довольно скоро, – вспоминает Пьер. – С самого детства я часто бывал у близких знакомых отца, и многие из них стали моими друзьями. Несмотря на все меры предосторожности, которые он мог предпринять, многие были в курсе. Так или иначе, Филипп Лаку-Лабарт, Жан-Люк Нанси, Рене Мажор и некоторые другие продолжали общаться с Сильвиан долгое время после их разрыва. В семье же, напротив, все полностью замалчивалось, это не изменилось и впоследствии. Этот вопрос был под полным запретом»^[922].

Однако именно по совету Маргерит Жак решает официально признать 6 марта 1986 года своего ребенка, с которым он не знаком. Но путаницы от этого будет еще больше, и в своих диалогах с Элизабет Рудинеско Деррида заявит, что именно признание, а не генетика определяет отцовство:

Определить родителя – не то же самое, что указать на отца. Родитель – это не отец! Отец – это тот, кто признает своего ребенка, мать признает своего ребенка. И не только юридически. В этом «опыте», который столь поспешно обозначают словом «признание», много темного. Модальности его, по ту или по эту сторону права, многообразны, сложны, хитры; они могут распространяться, стабилизироваться или же дестабилизироваться в пределах какой-то одной истории, конец которой всегда остается нерешенным. Именно этот «опыт» будет определять весьма сложную ткань символических возможностей и обосновывать связь (всегда более или менее устойчивую и более или менее хрупкую, но никогда не гарантированную) между «родительским моментом» и «символическим моментом»^[923].

Что касается Сильвиан Агасински, вопросы, связанные с половым различием и особенно с материнством, станут важной темой ее размышлений, основанных на этом опыте. Она будет работать над вопросами отношения мужского и женского, продолжения рода и конфликта внутри пары в работе «Драма полов: Ибсен, Стриндберг, Бергман»^[924], а над вопросом отношения биологического и биографического – в книге «Тело в клочья»^[925]. Как нельзя более симптоматично то, что одна из глав «Политики полов» называется «Свобода и плодовитость»: в ней Сильвиан Агасински дистанцируется от феминизма Симоны де Бовуар, утверждая, что «ничем не доказывается, что женщина свободна лишь тогда, когда она отказывается от одной из своих самых замечательных возможностей, приносящих ей наибольшую радость»:

Часто считается, что женщина как мать используется и инструментализируется мужчиной. Но при этом забывают, что забота о потомстве – вотчина не мужчин: с этой точки зрения «инструментальность» по необходимости оказывается взаимной, и вопрос о том, кто кем пользуется, кто сделал из другого средство или инструмент, решить не так-то просто. Сегодня, когда технологии контрацепции и зачатия дают женщинам власть над своими репродуктивными способностями, это несложно подтвердить. Ницше, всегда несвоевременный, пишет в «Веселой науке», что для женщины «мужчина – лишь средство, цель же – ребенок». Это провокативное утверждение скоро станет правдой, когда женщины будут сами выбирать, от какого отца и в какой момент завести детей^[926].

Начало года ознаменовано для Деррида и другими волнениями. Хотя он не смог приехать на похороны Поля де Мана, он отменяет давно запланированную поездку в Польшу, чтобы поучаствовать в мероприятии памяти де Мана, которое проводится в Йельском университете 18 января 1984 года. Но там он выступает совсем кратко, поскольку «сил хватает лишь на несколько простых слов»: «Позже я попытаюсь сказать лучше и спокойнее о той дружбе, которая связывала меня с Полем де Маном (она была и остается единственной в таком роде), о том, чем я, как и многие другие, обязаны его доброте и проницательности, столь мягкой силе его мысли»^[927].

В следующие недели Деррида и правда пишет три большие лекции – «Мнемозину», «Искусство мемуаров» и «Акты: значение данного слова», которые читает по-французски весной в Йеле, а потом по-английски в университете Ирвайна возле Лос-Анджелеса, куда он отправляется, вероятно, впервые. Этими работами, посвященными Полю де Ману, открывается, можно сказать, новый период в его творчестве. Они уже помечены темой памяти, с которой у него, по его словам, отношения одновременно страстные и болезненные:

Я никогда не умел рассказывать истории.

А поскольку больше всего я люблю память и саму Память, Мнемозину, я всегда ощущал эту неспособность как своего рода ущербность. Почему я лишен [дара] рассказа? Почему я не получил этого дара от Мнемозины?^[928]

Но также они отмечены знаком траура, который для него неотделим от памяти. Три лекции, продолжающие размышления, начатые Деррида в работе «Смерти Ролана Барта», открывают длинную цепочку некрологов, которые потом будут собраны в книге «Каждый раз уникальный, конец света». Эти речи с самого начала размещены под знаком невозможного, поскольку они обращаются прежде всего к тому, кто теперь не может откликнуться ни на какой призыв:

…Смерть открывает всю силу имени в той именно мере, в какой последнее продолжает именовать и даже звать того, кого называют носителем имени и кто не может более отвечать на свое имя или отвечать от своего имени. В этой ситуации, как только последняя проявляет свою возможность при смерти, мы можем думать, что она не ждет смерти или что смерть в ней не ждет смерти. Призывая или именуя кого-то при жизни, мы знаем, что его имя может его пережить и уже его переживает, начинает уже при его жизни обходиться без него, высказывая его смерть и принося ее каждый раз, когда оно произносится в именовании или в оклике, каждый раз, когда оно записано в список, в общегражданский документ или же в подпись^[929].

Слово «Мемуары», ставшее названием книги, которая сначала выйдет в США, следует понимать во всех смыслах, в том числе буквальном^[930]. Дело в том, что этот текст памяти Поля де Мана становится для него поводом вернуться к своему собственному пути и чуть ли не впервые подвести итоги. На протяжении почти 20 лет его творчество выстраивалось в основном под влиянием обстоятельств в виде отдельных статей, лекций и семинаров. Его книги, не считая Glas, – это сборники, в которых общее направление движения обозначено всего лишь пунктиром. Но в США, где все больше его переводов, Деррида становится теперь предметом преподавания, а также темой для работ, в которых делается попытка представить его концепции в общем виде. В 1983 году выходит книга «О деконструкции» Джонатана Каллера, в которой открыто ставится цель – «описать и оценить практику деконструкции в литературоведении», а также проанализировать ее «как философскую стратегию»^[931]. Повторяя в какой-то мере попытку Гаятри Спивак, Каллер желает обобщить мысль Деррида и сделать ее полезной на практике. Это превращение сложных работ, разбросанных и практически неотделимых от комментируемых в них текстов, в своего рода универсальный метод приведет к многочисленным недоразумениям, с которыми Деррида будет постоянно бороться.

Три лекции, посвященные Полю де Ману, – не только дань памяти. Это также и боевые тексты. Дело в том, что уже два года, как в прессе появляется все больше статей против де Мана, Деррида и Йельской школы. Столкновения, поначалу ограничивавшиеся университетской сценой, затем просочились и в обычную прессу. Заголовки статей как нельзя более показательны: «Кризис в изучении английской литературы», «Мир вверх тормашками», «Уничтожение литературоведения». Деррида пишет об этом так:

Профессора, наделенные значительным престижем, то есть еще и немалой академической властью, объявляют войну тому, что, по их мнению, угрожает самим основам этой власти, ее дискурсу, аксиоматике, риторическим процедурам, ее теоретическим и территориальным границам и т. д. И на этой войне они палят изо всех орудий, забывают те самые элементарные правила чтения и филологической честности, ради которых они, по их словам, как раз и воюют. Они считают, что могут указать на общего врага – на деконструкцию^[932].

Война разворачивается не только на американской территории. Рут Баркан Маркус, заклятый враг Йельской школы, доходит до того, что пишет Лорану Фабиусу, министру промышленности и исследований, выступая против, как она сама говорит, «назначения» Деррида на пост руководителя Международного коллежа философии. Она заявляет:

Открыть Международный коллеж философии под руководством Деррида – это, наверное, шутка. А если серьезнее, это поднимает вопрос о том, не стало ли министерство жертвой интеллектуального шарлатанства. Большинство тех, кто осведомлен в философии и в ее междисциплинарных [sic] связях, согласились бы с Фуко, сказавшим, что Деррида занимается «террористическим обскурантизмом»^[933].

Министр ограничивается тем, что передает копию письма самому Деррида, рекомендуя ему «никогда не спускаться по лестнице перед этой дамой».

Но запуск Международного коллежа философии оказался сложным делом и без мадам Маркус. В начале 1984 года CIPh, как его часто называют, действительно начал работу. Открылось 70 рабочих групп и семинаров. Но, как объясняет Деррида в очень длинном письме, адресуемом всем участникам проекта, «эти первые успехи стали возможны лишь благодаря исключительно тяжелой, для многих из нас попросту изнурительной работе». Одна из причин – вечные разногласия. Надеясь их как-то утрясти, Деррида предлагает важное изменение внутреннего регламента: по его мнению, собственно руководитель коллежа должен управлять и Высшим консультационным советом. Это предложение вызывает ожесточенную реакцию со стороны Жана-Пьера Файя. Однако Деррида выносит это предложение не для того, чтобы укрепить свою личную власть. В конце письма он объясняет:

10 октября 1984 года, через год после моего избрания, я сложу с себя все обязанности руководителя. Я твердо решил сделать это при любых обстоятельствах, какой бы стадии рассматриваемого процесса мы ни достигли к этому моменту… Эти решения стали для меня неизбежными по деонтологическим причинам, которых уже достаточно, а также по личным – из-за перегрузки, чрезмерной разбросанности, усталости, желания сберечь кое-какие силы для работы другого типа после, в общем и целом, трех лет на службе коллежу^[934].

На протяжениивсего этого года, несмотря на успех многих его начинаний, Международный коллеж философии остается для Деррида причиной для беспокойства. Административные обязанности представляются ему еще более тяжелыми потому, что сложности с Жаном-Пьером Файем так и не получили разрешения вопреки многочисленным попыткам сблизиться. Но главное то, что сам дух CIPh не соответствует его ожиданиям. Рене Мажор рассказывает об этом так: «Вначале Деррида был сердцем и душой коллежа, но он недолго ею оставался. Вместе с Лиотаром и некоторыми другими известными руководителями он посещал многие занятия. Но довольно быстро, и даже быстрее, чем в случае других институтов, в CIPh появились те самые изъяны, которые были для нас невыносимы в других местах, – можно сказать, что он пал под их натиском. Мы мечтали о международной системе, более свободной и открытой, нежели та, что утвердилась в самом скором времени»^[935].

Когда коллеж будет праздновать 20-летие, Деррида не побоится спросить напрямик, удалось ли тому что-то, кроме того, что он «выжил». CIPh, который сохранился и развился, – тот ли он, о котором они мечтали? «Всегда нужно пытаться понять, какой ценой было оплачено сохранение и каковы пределы приемлемых уступок, поблажек или компромиссов»^[936]. Но даже если не брать теоретические аргументы, не стоит забывать о том, что темперамент Деррида не был чужд этому быстрому отстранению, которое будет воспроизводиться и в других проектах.

Я очень любил коллеж, поскольку был одним из тех, кто мечтал о нем и его основал. Но очень скоро я уже не мог оставаться там. В-первых, руководить слишком тяжело. В целом же я слишком далек от любых сообществ, чтобы поддерживать клан. То есть я быстро отошел в сторонку, сохранив симпатию, солидарность, дружбу с коллежем и многими его членами. Но как пространство он мне не подходил^[937].

Эта врожденная отстраненность Деррида не помешает ему выступать в поддержку Международного коллежа философии всякий раз, когда у него будут сложности или когда само его существование будет под угрозой.

Для Жака Деррида, как и для многих других, США служат исходной точкой для выхода на международный уровень. Переводов его книг, сначала ограничивающихся основными европейскими языками, становится все больше, они выходят в самых разных странах. С этого момента у него все больше поездок. Уже в этом, 1984 году он не только два раза посещает Йель, но и читает лекции, проводит семинары и участвует в конференциях в Нью-Йорке, Беркли, Болонье, Урбино, Риме, Сиэтле и Лиссабоне^[938]. Выступая по самым разным темам, он превращает ситуацию, в которой оказывается, в отправной пункт для своей речи. «Здесь и теперь» становится его перводвигателем. В этом смысле в высшей степени показательно начало его лекции «Психея, изобретение другого», прочитанной в Корнелльском университете, а затем в Гарварде:

Что я еще могу изобрести?

Вот, возможно, изобретательное введение к лекции. Представьте себе: оратор осмеливается представиться своей аудитории таким вот образом. В таком случае кажется, что он не знает, что скажет. Он нагло заявляет, что готовится сымпровизировать. Ему нужно будет изобрести с ходу, на месте, и он еще спрашивает себя: что же я должен буду изобрести? Но в то же время он, похоже, подразумевает не без заносчивости, что импровизационная речь останется непредвиденной, то есть, как обычно, «еще новой», оригинальной, единичной, одним словом, изобретательной. На деле такой оратор довольно откровенно порвал бы с правилами, консенсусом, вежливостью, риторикой скромности, короче говоря, со всеми условностями социальности, чтобы по крайней мере изобрести нечто уже с первой фразы своего введения^[939].

Сколько бы работ у Деррида ни выходило и какой бы радужный прием их ни ждал почти везде, у него создается впечатление, что он не работает в «благородном смысле» этого слова^[940]. Главное же – он физически чувствует себя плохо. В сентябре 1984 года он пишет Саре Кофман:

У меня было (еще одно!) очень тяжелое лето, но я не хотел в письме стонать (достаточно тяжелые для меня проблемы со здоровьем: врач рассмотрел самые худшие из предположений. Некоторые были исключены благодаря ультразвуку поджелудочной железы и печени. Остается желудок. Перед эндоскопией я спасовал, ее будут делать в Париже. Я похудел на шесть килограммов, а давление было 80 на 60…). Сейчас мне лучше, на следующей неделе буду принимать экзамены^[941].

Смерть Поля де Мана и разрыв с Сильвиан, скорее всего, являются причинами «мрачного предчувствия», которое гложет его в эти месяцы. В конечном счете у него находят большой камень, из-за которого в конце декабря приходится удалить желчный пузырь. Это его первая операция и первая госпитализация, ужасные для того, «кого помимо прочего пугает медицинский мир в целом»^[942]. Врачи рекомендуют Деррида несколько снизить темп деятельности, особенно в плане поездок. Но на практике он, в общем-то, пренебрежет этим советом.

Терзают его также издательские вопросы. Поскольку руководители Flammarion не намерены переводить «Аллегории чтения» Поля де Мана, Деррида не хочет отдавать им и свою книгу, посвященную другу. В начале 1985 года, так как ему кажется, что у него, по сути, нет издателя, он заводит разговор с Мишелем Деги, членом литературно-художественного совета издательства Gallimard с 1962 года, о возможности предложения двух книг этому почтенному издательству^[943]. В то же время он знает, в частности через Жана Риста, что на улице Себастьен-Боттен его не слишком жалуют.

Деги загорается этой идеей. Но чтобы проект приняли, он должен найти союзников. Он полагает, что «Мемуары для Поля де Мана» «должны были бы также и даже особенно заинтересовать, скажем так, „историка“». Намек на их старого товарища Пьера Нора более чем прозрачен. Но последний не в восторге от этого предложения. Что касается Деги, хотя он чувствует себя «скорее в одиночестве», он говорит, что готов идти «до конца»^[944]. Он хотел бы ввести Деррида в Gallimard не только ради книги о де Мане. Но Деррида не строит иллюзий. Через два месяца Мишель Деги сообщает ему об официальном отказе. В своей книге «Комитет», опубликованной в 1988 году, он вернется к этому эпизоду, в красках его описав:

Я позвонил Пьеру [Нора] – разговор был долгим, – поскольку он отказался встречаться со мной по этому делу. Я знал, что на втором чтении нам понадобится его поддержка, и, в общем-то, решал он… Большая часть врагов Деррида в университетском и интеллектуальном мире, в основном среди хайдеггерианцев строгой закалки, делает вид, что все, о чем думает Деррида, «смехотворно». Посмеяться над какой-нибудь цитаткой – вот и все доказательство. Я, конечно, знал, что Пьер Нора и его советники не числятся среди больших любителей «дерридеанства». Вот почему я хотел заручиться его объективной поддержкой… Возможно, это означало, что я слишком быстро забыл, что помимо других препятствий есть одно, из-за которого современникам, друзьям, тем, кто провел вместе какую-то часть молодости в лицее Людовика Великого, а потом в Сорбонне, очень сложно признать ценность одного из них, раз они были равными, сделать вклад в его историческую судьбу. Пьер Нора отказался заниматься этим проектом и сказал в заключение, что я должен «выпутываться сам»^[945].

Свое истинное значение эта история обретет спустя несколько месяцев, когда в Gallimard в коллекции «Современный мир» выйдет книга Люка Ферри и Алена Рено под названием «Мысль 68» – эссе на тему современного антигуманизма. Этот посвященный Цветану Тодорову памфлет, который привлечет немало внимания, был написан под присмотром Марселя Гоше и Франсуа Фюре, двух столпов журнала Le Débat^[946]. Деррида в какой-то мере знаком с Ферри и Рено: они вместе выступали на конференции в Серизи по «Концам человека»; после их лекции возникла одна из наиболее ожесточенных дискуссий.

Пытаясь определить «единство настроения, существующее помимо споров и расхождений» в течении антигуманистической мысли, «Мысль 68» стремится провести «безжалостный демонтаж французского гуманизма, французского хайдеггерианства и фрейдизма во французском стиле», а затем призывает к «обновлению подлинно критической философии»^[947]. Фуко, Деррида, Лиотар, Бурдье, Альтюссер и Лакан – вот основные мишени этого ликвидационного мероприятия, идеологические посылки которого достаточно ясны. Четвертая глава полностью посвящена Деррида, творчество которого называется «гиперболическим повторением» Хайдеггера. С точки зрения Ферри и Рено, все можно свести к нескольким предельно простым формулам: «Если… Фуко = Хайдеггер + Ницше и если можно сказать… что Лакан = Хайдеггер + Фрейд, то французское хайдеггерианство допустимо определить формулой Деррида = Хайдеггер + стиль Деррида»^[948]. Долой исследования Руссо, Гегеля, Гуссерля, Левинаса и многих других: если верить двум этим авторам, между Деррида и его образцом «различие всего лишь в риторике»:

Таким образом, французское хайдеггерианство будет заниматься исключительно символизацией онтологического различия. Французским, и очень даже французским, оно будет лишь в силу своего вкуса и таланта к производству литературных вариаций на заимствованную философскую тему, простую и, кстати говоря, довольно бедную. Этот вкус и этот талант, тесно связанные с некоторыми чисто французскими особенностями доступа к философскому дискурсу (сочинениями, подготовительными курсами, агрегацией), удалось поставить на службу одному из наиболее странных упражнений в повторении, какие только знала интеллектуальная история^[949].

Несмотря на грубость анализа, книга окажет достаточное влияние на общественное мнение, чтобы Деррида вернулся к ней через 15 лет после ее выхода в работе «О чем завтра…», диалогах с Элизабет Рудинеско^[950]. Ко времени публикации «Мысли 68» Элизабет Рудинеско и Деррида помирились друг с другом после многих лет недоверия. Она рассказывает об этом так: «После того как я набросилась на него на второй конференции в Клюни, неосторожно сблизив его тезисы с тезисами Карла Густава Юнга, Жак Деррида относился ко мне с прохладцей. На встречах „Confrontation“ каждый раз, когда я брала слово, Деррида не скрывал своего раздражения. Но первый том „Истории психоанализа во Франции“ вышел в 1982 году, я работала над вторым, в котором, как я чувствовала, он будет главным героем, так что мы должны были преодолеть этот старый конфликт. На нашей первой встрече в Рис-Оранжис в марте 1985 года он спросил меня, какую роль я отводила ему в своей книге. Я сказала ему, что он принадлежит к числу самых важных интерпретаторов Фрейда, перечислив все его тексты, в которых речь шла о последнем. А были ведь еще его отношения с Лаканом, Леклером, Абрахамом и Терек, не говоря уже о Рене Мажоре… Наши беседы становились все свободнее. В частности, он подробно рассказал мне о нескромной выходке Лакана, связанной с его сыном Пьером»^[951].

Деррида просит дать ему прочитать все части, его касающиеся, но вносит в них лишь незначительные поправки. Элизабет Рудинеско со своей стороны проясняет в своем изложении весьма специфическую позицию Деррида:

Чем больше я продвигаюсь вперед, тем больше понимаю ваше значение для французской истории психоанализа второй половины века. Думаю, что в вашем отношении к «вопросу Фрейда» ваше место (а не ваши теории) сравнимо с местом Бретона довоенного периода: дело в ваших постоянных и противоречивых вопросах. Наконец, вы единственный, кто задал вопросы работам Лакана, но не как мим, не в модусе повторения, обожания или же просто отвержения^[952].

Верность Деррида Луи Альтюссеру, другой жертве «Мысли 68», остается неизменной. В июле 1983 года Альтюссер без особого шума переехал из клиники Суази в свою квартиру на улицу Люсьен-Лёвен в 20-м округе. Но ситуация остается довольно сложной. «После снятия постановления об изоляции, – объясняет Этьен Балибар, – произошел своего рода скандал, раздутый Le Figaro. Когда опубликовали его адрес, мы очень встревожились. На входе в здание было указано ложное имя – Берже. В психическом плане Альтюссер оставался очень нестабильным, часто приходилось возвращаться в клинику. Я вспоминаю об одной фазе маниакальной экзальтации, когда Деррида оказал на него решающее воздействие. Альтюссер заявил нам, что хочет громкого возвращения и что надо арендовать помещение в конференц-центре „Mutualité“, чтобы организовать там встречу по теме „Коммунизм сегодня“. Это намерение испугало нас, поскольку такое мероприятие снова стало бы причиной для всплеска ненависти. Но Луи и слышать ничего не хотел. Мы вместе с Деррида по опыту знали, что нет другого решения, кроме как госпитализировать его, пока не началась депрессивная фаза. Несмотря на все мои усилия, мне не удалось его убедить. Но удалось Деррида за одну-единственную встречу, что многое говорит об их отношениях. Если честно, я считаю, что никому другому это бы не удалось»^[953].

Несмотря на все более тяжелые обязанности и все более многочисленные поездки, Деррида продолжает регулярно встречаться с Альтюссером. Порой их замечают вместе, когда они прогуливаются по кладбищу Пер-Лашез, в двух шагах от дома Альтюссера. Их разговоры свободнее и глубже, чем в прошлом. Альтюссер принялся читать или перечитывать Ницше, Гуссерля и Хайдеггера. Когда он более или менее в форме, он охотно обсуждает их с Деррида, о чем последний расскажет в интервью Майклу Спринкеру:

Альтюссер всегда очень интересовался Гуссерлем и Хайдеггером, но на публике он никогда этого не показывал… Для Альтюссера Хайдеггер – это, если я могу позволить себе сказать в несколько грубой форме, великий и обязательный мыслитель нашего столетия… Сколько раз он говорил мне в последние годы, еще в больнице: «Слушай, надо, чтобы ты рассказал мне о Хайдеггере. Надо, чтобы ты обучал меня Хайдеггеру»… Хайдеггер был для него важным (устным) ориентиром, и он никогда не принадлежал к числу тех, кто пытался осмеять или разоблачить мысль Хайдеггера, даже по известным вам политическим причинам. Но вы знаете, что определенная конфигурация, можно даже сказать, зачарованность марксизма и хайдеггерианства друг другом – одно из наиболее значимых явлений этого века, и мы еще не закончили его обдумывать, а может быть, даже по-настоящему еще и не приступили^[954].

В марте 1985 года, как раз когда Мишель Деги тщетно пытался ввести Деррида в Gallimard, последний возобновил отношения с Мишелем Делормом, главой издательства Galilée. Именно он опубликовал в 1981 году материалы конференции «Концы человека», и у него, что вполне естественно, через два года вышел текст лекции, прочитанной там Деррида, – «Об апокалиптическом тоне, некогда принятом в философии». Но теперь речь идет о другом. Деррида пишет Жану-Люку Нанси о том, что Делорм предлагает вернуть серию «Философия в действии», предлагая лучшие условия, чем у Flammarion. Он говорит, что готов без дополнительных обсуждений публиковать четыре книги в год, если только речь не идет о коллективных произведениях или очень больших томах, которые в каждом случае понадобится оговаривать отдельно. Деррида хочет поговорить об этом как можно скорее с Сарой, Жаном-Люком и Филиппом. Сам он видит «исключительно преимущества в этом перемещении, которое было бы еще и возвращением»^[955].

Три руководителя серии разделяют мнение Деррида. Вскоре эти изменения вступают в силу. 15 июля 1985 года Шарль-Анри Фламмарион принимает к сведению без особых сожалений их пожелание прекратить издание серии, за которую они отвечали, в издательстве Flammarion.

Я понимаю это решение, подписываюсь под ним и должен поблагодарить вас за ту работу по планированию и изданию, которую вы провели и намеревались доверить нам. Правда, эта работа столкнулась с определенными трудностями, решение которых не всегда было удовлетворительным… Тем не менее эти 10 лет позволили опубликовать важные работы, которые отметили собой или должны были отметить область философии. Верно и то, что интеллектуальная ситуация, а также издательские условия изменились, а потому, вероятно, их следует обдумать заново^[956].

Для Деррида переход в Galilée, даже не учитывая вопрос серии, – не какая-то незначительная подробность. Вскоре у него складываются действительно доверительные и даже сообщнические отношения с Мишелем Делормом. В противоположность крупным издательствам Galilée – это образец «контринститутов», которые так нравятся Деррида, то свободное пространство, где он сможет опубликовать что захочет, как захочет и во все более ровном ритме. Конечно, Делорм – на самом деле не читатель и еще в меньшей степени контрагент-философ, но, возможно, Деррида такой контрагент и не нужен. В замечательном каталоге изданий по гуманитарным наукам, которые постепенно будут выпущены в Galilée, его работы станут, бесспорно, центральными: с 1986 по 2004 год в этом издательстве опубликовано около 40 его книг. Но Деррида оказался в хорошей компании. Помимо Сары Кофман, Жана-Люка Нанси, Филиппа Лаку-Лабарта и всех тех, кого он принимает в серию, Galilée публикует также многих других достойных авторов, таких как Этьен Балибар, Жан Бодрийяр, Андре Горц, Жан-Франсуа Лиотар, Поль Вирильо.

В одной из первых книг, выпущенных Деррида в Galilée, – Parages собрано четыре работы, написанные и опубликованные в период с 1975 по 1979 год: «Шаг/He» (Pas), «Выжить», «Название уточнить» и «Закон жанра». Во всех четырех рассматриваются художественные произведения Мориса Бланшо, особенно «Смертельная остановка» и «Безумие дня». Во введении к книге Деррида поясняет:

Другие работы Бланшо давно вместе со мной, те, что относят, тоже не совсем верно, к области литературной критики или философии… Но художественные произведения оставались для меня недоступными, словно бы погруженными в дымку, из которой до меня доходили лишь соблазнительные проблески, через которую порой через неравные интервалы времени пробивался ко мне свет невидимого маяка, озаряющего берег. Я не скажу, что теперь они наконец вышли из этого укрытия, как раз наоборот. Но в самой их скрытности, в удаленности недоступного как такового, поскольку они выводят на него, давая ему имена, они снова передо мной предстали^[957].

Хотя Бланшо и Деррида не виделись друг с другом с 1968 года, а письмами обменивались довольно редко, они объединены «дружбой по мысли», которая и для одного, и для другого остается «благословением на всю жизнь»^[958]. На следующий день после одного телефонного звонка в августе 1985 года Бланшо пишет Деррида: «Слышать вас, услышать вас – это было настолько волнующее событие, что я едва смог ответить. Возможно, это не важно. Между нами все издавна понималось без слов. Это касается самого глубокого и говорится, не проговариваясь»^[959]. Шесть месяцев спустя, прочитав Parages, он говорит ему то же самое: «Я не смог бы в полной мере выразить мою благодарность за этот дар, который был мне преподнесен, не без опасности для вас самих, этой книгой, другими вашими книгами и всем тем, что в то же время перехлестывает через них, – благодарность, наконец, за то, что какое-то время был вашим современником»^[960].

В то же время выходит небольшая книга «Шибболет. Паулю Целану» – лекция, прочитанная в 1984 году в Сиэтле. Это весьма личное прочтение поэта, который для Деррида значит все больше и больше, в основном крутится вокруг слова «шибболет», давшего название книге. Это еврейское слово, которое помимо разных смыслов приобрело значение пароля, позволяющего или мешающего перейти надежно охраняемую границу:

Ефремляне побеждены были войском Иеффая, и, чтобы воспрепятствовать солдатам ускользнуть… у каждого проходящего требовали сказать шибболет. Ибо ефремляне были известны своей неспособностью правильно произнести ши шибболета, каковой стал для них с тех пор именем непроизносимым. Они говорили сибболет и на этой невидимой границе между ши и си выдавали себя часовым, рискуя жизнью. Они выдавали свое отличие, проявляя безразличие к диакритическому различению между ши и си; их замечали, потому что они не могли заметить так кодифицированную метку^[961].

Слово «шибболет», непереводимое, но не в силу того или иного вопроса о смысле, для Деррида становится совершенной метафорой поэзии. Но здесь можно найти и много других тем, которые ему дороги: исключение и союз, секрет и обрезание. И, как это часто бывало, его подход совершенно не впечатляет специалистов по писателю, «экспертов», по которым он немного иронично прошелся, когда говорил о Джойсе^[962]. Крупный филолог Жан Боллак, довольно близкий к Деррида в начале 1970-х годов, признает, что их отношения испортились в эпоху «Шибболета»: «Мы вместе выступали на конференции по Целану в Сиэтле. Общение проходило в теплых тонах, но наши подходы оказались несовместимыми. Я был другом Пауля Делана с 1959 года, как и Петера Сонди. После смерти Делана у меня было чувство какого-то долга. К 1980 году я начал работать над его текстами. Мне понадобились годы, чтобы понять „целановский“ язык. И мне показалось, что чтение, предложенное Деррида, слишком рискованное. Я написал ему, что нельзя играть в игру с такими текстами, как у Делана, что нужно обращать больше внимания на структуры, принятые этим поэтическим языком. Я хотел бы вместе с ним разобрать те самые фразы, которые он цитировал, чтобы попытаться понять их в контексте. К сожалению, Деррида организовал свою жизнь так, что для взаимодействия такого рода уже не было места – по крайней мере теперь»^[963].

Parages и «Шибболет», как и «Улисс-Граммофон», который выходит спустя несколько месяцев, – написанные в особом ритме сложные книги, которые не относятся ни к философии, ни к литературной критике. И хотя именно в это время Деррида готовит с Дидье Каеном первую радиопередачу Le bon plaisir, большинство журналистов хранят молчание, а читателей становится меньше. В L’Autre Journal Катрин Давид подытоживает сложившееся общественное мнение:

Слухи безжалостны: Деррида перешел все границы. Его теперь невозможно читать. Даже философы больше его не понимают. Некоторые признаются в этом с двусмысленной улыбкой. Другие спрашивают себя, что он ищет, этот мыслитель, который когда-то установил французскую интеллектуальную моду, поместив лингвистику в центр философии, а сегодня упорно уклоняется в совершенно непонятный герметизм… Его книги всегда были сложными, но раньше по крайней мере было известно, о чем речь – о философии. Но, скажем, с «Почтовой открытки» это уже непонятно. Он хочет сделать так, чтобы философия творилась также через любовные письма, марки, телефонные будки. Он смешивает все на свете! Не будем больше об этом…^[964]

Со своей стороны Катрин Давид убеждена в том, что, хотя комментировать Деррида сложно, читать его можно запросто:

Для этого надо согласиться читать так, как видят сны, без руководства по применению, с прыжками, падениями, помрачениями, открытыми вопросами. Терпеливо… Речь не о том, чтобы «понимать», как в обычном чтении… Речь о другом – об осторожном продвижении мысли, наблюдении подробностей, буквы, молчаливой паузы… В эпоху, обезумевшую от прямых линий и коротких путей, когда здравый смысл установил свое владычество над королевством мысли, медленность и кривизна в том виде, в котором их возвеличивает Деррида, стали современной формой философской смелости.

Но если во Франции на Деррида почти не обращают внимания, в США его известность по-прежнему растет. С факультетов французского литературоведения деконструкция перекочевала на сравнительное литературоведение, а потом на изучение английской литературы, что позволило ей значительно увеличить зону своего охвата. Но с той же скоростью развивается и сопротивление, g февраля 1986 года The New York Times Magazine объявляет войну Йельской школе и Деррида, «человеку, который изобрел деконструкцию». На обложке заголовок: «Тирания йельских критиков». Тон статьи вполне соответствующий: «С конца 1970-х годов группа, которую некоторые называют „герменевтической мафией“, постоянно расширяла свое влияние на изучение литературы в Йеле… Многие наиболее известные критики усвоили манеру мыслить по образцу Деррида, стремясь распропагандировать его имя и стиль вместе со своими собственными»^[965].

В этот период Йельская школа, однако, не больше чем воспоминание. После смерти Поля де Мана университет в Нью-Хейвене больше не привлекал Деррида. И только присутствие Хиллиса Миллера еще удерживало его там. Но летом 1985 года последний рассказал ему, что не рассчитывает остаться в Йеле. «После ухода Поля де Мана, – объясняет Хиллис Миллер, – я почувствовал, что страница перевернута. Сопротивление тому, что мы представляли, постоянно усиливалось. Нам больше не удалось добиться присуждения степени ни одному человеку из нашего круга. Даже приглашение Деррида стало обрастать все большими проблемами. Мне показалось, что ближайшие годы окажутся намного менее приятными и интересными, чем уже прожитые нами. Мюррей Кригер, замечательный человек, предложил мне перейти в Ирвайн – недавно открывшийся к югу от Лос-Анджелеса университет. Он был профессором английской литературы и сравнительного литературоведения, но главное то, что он руководил Институтом критической теории. У меня возникло желание принять его приглашение, но тогда я еще не принял решения. В августе 1985 года я говорил с Жаком, в его саду в Рис-Оранжис. И сегодня я все еще слышу его слова: „Если ты уедешь в Ирвайн, я был бы рад тоже туда отправиться. Это, возможно, взбодрит нас“. У него было обыкновение расставаться с институтами, поскольку он боялся, что окажется привязан к ним слишком надолго, станет их пленником. Но возможно, у него было также желание, более или менее осознанное, „завоевать Запад“… Когда я рассказал о возможности перевести Деррида в Ирвайн, Мюррей Кригер очень воодушевился, понимая, какая аура в результате этого перехода возникнет у всех гуманитарных факультетов. А поскольку он был близким другом Уильяма Лиллимана, заместителя ректора университета, административные барьеры удалось устранить за самое непродолжительное время. Когда я задал вопрос о вознаграждении Деррида, Лиллиман тут же спросил меня, сколько он получал в Йеле, а потом добавил: „Мы можем увеличить эту сумму на 50 процентов и дать ему треть постоянной ставки как выдающемуся профессору“. Переход в итоге состоялся в 1986 году»^[966].

Именно в период перехода в Ирвайн Деррида принимает решение вести отныне занятия на английском языке, что позволит ему обращаться к гораздо более широкой аудитории. Когда речь идет о более или менее формальной лекции, например на конференции, он читает заранее переведенный текст. Но на семинарах эта процедура была бы слишком громоздкой. Поэтому Деррида ограничивается тем, что записывает общую линию рассуждения на французском, а потом переводит сам себя, сначала не очень быстро, но потом у него начинает получаться довольно бегло. Но все равно эта смена языка по-прежнему представляет для него проблему, в большей степени теоретическую, чем практическую. Сэмюэль Вебер вспоминает: «Однажды один из слушателей решил его успокоить: „Ваш английский превосходен, все совершенно понятно“. Но Деррида ему ответил: „В том-то и проблема, мне только и удается, что выражаться понятно“. Тот, кто виртуозно играл на средствах французского языка, долгое время страдал от того, что только и мог, что „сообщать“, когда начинал говорить на английском. Но его владение языком становилось все более тонким. В последние годы он мог целую лекцию посвятить тонким различиям между „maybe“ и „perhaps“»^[967].

Деррида также подталкивает Сару Кофман, Жана-Люка Нанси и Филиппа Лаку-Лабарта начать работать в США, хотя английским они владеют намного хуже него. Теперь, когда French Theory в моде, ситуация здесь кажется ему намного более открытой, чем во Франции. Ему хотелось бы, чтобы это пошло на пользу их карьерам, и он не колеблясь пишет горячие рекомендательные письма, которые оказывают определенное воздействие. В 1985 году Жан-Люк Нанси приезжает на два года преподавать в университет Сан-Диего, недалеко от Ирвайна, благодаря чему им будет проще встречаться. Чтобы поддержать публикацию «Типографии» Лаку-Лабарта в издательстве Гарвардского университета, Деррида пишет предисловие объемом 40 страниц, выражая свое восхищение «силой и требовательностью» этой мысли:

То, что я разделяю с Лаку-Лабартом, мы вместе разделяем, хотя и по-разному, с Жаном-Люком Нанси. Но я спешу напомнить о том, что, несмотря на многие общие для них двоих и для нас троих работы и пути, опыт каждого остается в самой его единичной близости абсолютно иным, то есть, несмотря на свою фатальную нечистоту, секретом идиомы. Секрет – это в первую очередь разделение, не-отношение, прерывание. Самое неотложное, и я попытаюсь приложить к этому все усилия, – это покончить здесь с любой видимостью семейственности, избежать генеалогических искушений, проекций, уподоблений или идентификаций^[968].

Прочитав этот превосходный текст, Филипп Лаку-Лабарт посылает Деррида взволнованное письмо. Сила страниц, посвященных ему другом, едва не лишает его голоса.

Единственное слово, которое приходит мне на ум, – я потрясен. Помимо «простого» нарциссизма, который я, впрочем, не отрицаю, впервые вижу, что меня кто-то читает, и этот кто-то – ты, не только то, что ты представляешь, но ты, перед кем мой долг в вопросах мысли безмерен и кого, ты это знаешь, я упорно считаю главой школы, к которой я по-прежнему ощущаю принадлежность, даже если я на самом деле никогда не был в положении твоего ученика. Но помимо этого нарциссизма, по причине того, что ты даешь этим текстам, в которых я вопреки внешне заметному тону всегда ощущаю себя не совсем уверенным, ты оказываешь им доверие, которое я бы не счел возможным, и я только что начал понимать, что они пытались сказать и что я сказать не мог^[969].

Этот период отмечен также встречами со многими молодыми философами, которым уготовано блестящее будущее. Бернар Стиглер начал общаться с Деррида в совершенно особых обстоятельствах. Как он рассказывает в своей небольшой книге «Содеять», именно тогда, когда он отбывал долгий тюремный срок в Тулузе, он начал изучать лингвистику, а затем и философию при поддержке Жерара Гранеля. «Эти пять лет заключения стали для меня шансом, – объясняет он. – Поскольку время было единственным, чем я располагал, я мог заняться методическим чтением некоторых важных философских произведений Платона, Аристотеля, Хайдеггера, а потом и Деррида. „О грамматологии“ показалась мне сверхчеловеческим текстом. С какого-то времени я настолько увлекся Деррида, что Гранель предложил мне написать ему. Мне понадобилось какое-то время, чтобы решиться, поскольку с тех пор, как я оказался в тюрьме, я выбрал для себя установку, которая казалась мне спасительной: ничего не ждать извне. Поэтому я очень боялся, что он не ответит и что это меня заденет. Он, однако, тут же ответил мне, причем очень подробно. Впервые мы встретились в Париже в октябре 1982 года, во время одного из моих первых отпусков. Несмотря на мои попытки расслабиться, я был парализован волнением, оцепенел от того, что оказался лицом к лицу с автором текста, оказавшего на меня столь сильное воздействие»^[970].

В последние месяцы отбывания срока Стиглер отправляет Деррида свой текст о Платоне, который станет потом его магистерским сочинением. Деррида тотчас замечает высокое качество этой работы. В своих письмах Стиглер рассказывает о некоторых личных подробностях, которые не могли не тронуть Деррида, поскольку как раз недавно его задержали в Праге. В частности, он признается ему, что выхода из тюрьмы он больше боится, чем ждет его: «Я сейчас подошел к центральной части своей работы, в которой я чувствую себя достаточно вольготно, и боюсь, что это освобождение обратит в прах мои попытки сделать себя по возможности открытым текстам, чему тюрьма очень способствует»^[971].

После освобождения Стиглера в начале 1983 года Деррида продолжает курировать его философскую работу. И к великому удивлению того, кто восхищался Деррида как недоступным мэтром, автор «О грамматологии» равно интересуется и его профессиональной судьбой, помогая ему по возможности социализироваться. В 1984 году Бернара Стиглера избирают на шесть лет руководителем исследовательской программы в Международном коллеже философии. В 1986 году он утверждает тему диссертации с Деррида в качестве руководителя – одновременно с его тогдашней подругой Катрин Малабу, выпускницей Высшей нормальной школы Фонтене-Сен-Клу и агреже по философии.

С тех пор как Деррида избрали в Высшую школу социальных наук, он имеет право руководить диссертациями, чем занимается с удивительным вниманием. Положение его студентов во французском институциональном контексте не лишено рисков. Катрин Малабу объяснила это так: «Приближаться к Деррида, тем более писать у него диссертацию, – это значило почти распрощаться с университетом. Во Франции все, кто работал с ним, попадали в опалу. Даже и сегодня ярлык „дерридеанки“ так и не отстал от меня, хотя моя работа уже не имеет почти ничего общего с его работой. Каждый раз, когда я выступала перед той или иной комиссией, меня удостаивали несколькими вопросами о нем, обычно недоброжелательными. Конечно, Деррида порой сам провоцировал, например Генеральную инспекцию или комиссию по агрегации, но я думаю, что больше всего раздражала его независимость по отношению к институту, воплощением которой он всегда был. И вот эту независимость я в нем и любила. Никогда я не встречала кого-нибудь, кто так же мало боялся возможных репрессий или общественного мнения. Для него было неприемлемо, что покорность институтам могла бы оказаться важнее мысли, а норма – взять верх над интеллектуальным требованием. На более глубоком уровне в самой деконструкции есть нечто такое, что вызывает на бой: тревогу порождает сам этот подход»^[972].

С точки зрения Деррида, деконструкция остается способом мыслить философию. Речь идет не об учении, а о способе анализировать генеалогию истории философии, «ее понятия, предпосылки, аксиоматику, причем делать это не только на уровне теории, но также ставя под вопрос ее институты, ее социальные и политические практики, короче говоря, политическую культуру Запада»^[973]. Это довольно узкое определение не мешает Деррида проникать в новые сферы и бросаться в рискованные эксперименты.

После того как многие ушли из политики, он, наоборот, все больше интересуется ею, причем все более непосредственно. В 1984 году на конференции «No apocalypse, not now» речь идет об угрозе ядерной войны, на ней же внимательному анализу подвергается дискурс администрации Рейгана. В тексте «Последнее слово расизма», написанном для передвижной выставки об апартеиде, анализируются особенности южноафриканского режима и международное соучастие, которым он поддерживается. Этот вопрос особенно интересует Деррида. В 1986 году он подает большую и содержательную статью в коллективный сборник «За Нельсона Манделу», в котором принимают участие 15 писателей, среди них Надин Гордимер, Сьюзан Зонтаг, Элен Сиксу, Катеб Ясин и Морис Бланшо. Они чествуют одного из самых давних политических заключенных планеты.

В своем тексте «Восхищение Нельсоном Манделой» Деррида идет гораздо дальше простой дани уважения. Он предлагает полноценный анализ личности, установки и работ давнего лидера Национального африканского конгресса, их специфических черт. «Почему он вызывает еще и восхищение?» – спрашивает Деррида. Первая причина в том, что «опыт или политическая страсть Манделы никогда не отделяется от теоретической рефлексии – об истории, культуре и особенно праве»^[974]. В Нельсоне Манделе Деррида находит фигуру, о которой мечтал со времен Алжирской войны, – человека, способного обратить против сторонников апартеида английскую демократическую модель, то есть своего рода деконструктора в действии. «Таким образом, Мандела остается человеком права во всех смыслах этого термина. Он всегда призывал к праву, даже если казалось, что он должен был противостоять той или иной конкретной легальности, и даже если некоторые судьи периодически ставили его вне закона»^[975]. Различие, проводимое Манделой между повиновением закону и повиновением совести, еще более важное, во многих отношениях близко к противоположности права и справедливости, которую Деррида через несколько лет будет развивать в работе «Сила закона».

В этот период Деррида начинает также обращаться к теологическим и религиозным вопросам, которые постепенно займут важное место в его творчестве. В июне 1986 года он открывает конференцию «Отсутствие и негативность», организованную Еврейским университетом и Институтом передовых исследований Иерусалима, лекцией под названием «Как не говорить». Рассуждая о негативной теологии и работах Дионисия Ареопагита (так называемого Псевдо-Дионисия), Деррида ведет также диалог со своим прежним учеником Жаном-Люком Марионом, автором «Идола и дистанции» и «Бога без бытия». Сближения между работой Деррида и негативной теологией делались давно, в основном в критическом ключе, и Деррида признает, что негативная теология всегда его привлекала:

Напрасно я отклонял уподобление мысли следа или различения той или иной негативной теологии, мой ответ стоил обещания: однажды нужно будет перестать откладывать на потом, однажды нужно будет попытаться прямо объясниться по этому вопросу и поговорить наконец о самой «негативной теологии», если предполагать, что нечто подобное существует…

Уже дав обещание, словно бы помимо своей воли, я не знал, как я смогу его сдержать… Главное же – я не знал, когда смогу это сделать. В следующем году в Иерусалиме, говорил я себе, возможно, чтобы отсрочить выполнение обещания на неопределенный срок. Но также для того, чтобы известить самого себя, и я получил сообщение о том, что в тот день, когда я действительно отправлюсь в Иерусалим, откладывать будет уже нельзя. Нужно будет сделать это^[976].

Эта весьма содержательная лекция во многих отношениях подготавливает собой Circonfession. В одном примечании Деррида, впрочем, признает, что речь идет о самом «автобиографическом» дискурсе из всех, на которые он отваживался: «Если бы однажды мне пришлось рассказывать о себе, ничто в этом рассказе даже не начало бы говорить о сути дела, если бы я не наткнулся на этот факт: пока еще я не смог из-за отсутствия способности, знания или разрешения, данного самому себе, говорить о том, что должно было быть данным мне в качестве самого близкого, в силу, как говорится, самого рождения, то есть о еврее, об арабе»^[977].

Многие выступления Деррида в середине 1980-х годов касаются эстетической проблематики. Он предлагает «прочтение» в форме диалога в качестве сопровождения «Права взглядов», эротического, немого рассказа в фотографиях Мари-Франсуазы Плиссар, который некоторые заново откроют позже благодаря Queer Theory^[978]. Деррида пишет новый этюд об Антонене Арто «Взбесить основу» (Forcener le subjectile), обращаясь к рисункам и портретам, собранным и представленным Поль Тевенен^[979]. Он впервые отваживается написать о Шекспире, когда его друг Даниэль Месгиш ставит в 1986 году «Ромео и Джульетту» в театре Жерар-Филип в Сен-Дени^[980]. Хотя Деррида признается, что к творчеству Шекспира он испытывает «боязливое» уважение, он, по его словам, хотел бы однажды стать «экспертом по Шекспиру»^[981]. Отчасти эту программу он выполнит в «Призраках Маркса», где присутствие Гамлета почти так же ощутимо, как и присутствие Маркса.

В конце 1984 года Деррида участвует в смелой выставке под названием «Имматериальные», которую Жан-Франсуа Лиотар и Тьери Шапю подготовили в Центре Помпиду. В одном из пространств 20 авторам, среди которых Даниэль Бюрен, Мишель Бютор, Франсуа Шателе, Морис Рош и Жак Рубо, предлагаются «Письменные испытания». Желая «изучить влияние „новых машин“ на формирование мысли», Лиотар предлагает им интерактивный способ письма. Каждый из них должен выбрать определенное число слов из некоего списка и составить короткие тексты, прежде чем отвечать на выступления других. Хотя концепция кажется интересной, технология пока еще на стадии зарождения. В Рис-Оранжис не без проблем устанавливают громоздкий компьютер, оснащенный модемом и снабженный инструкцией по запуску. Когда в доме появляется эта машина, у Деррида возникает впечатление, что к ним проникло чудовище. Это его первое знакомство с компьютерными технологиями, и, несмотря на огромное желание, пользоваться ими ему будет очень сложно^[982].

Самый странный проект этого периода свяжет его с двумя наиболее прогрессивными в то время архитекторами – франко-швейцарцем Бернаром Чуми и американцем Питером Эйзенманом. В 1970-х годах Бернар Чуми, как и другие архитекторы его поколения, занялся поиском новых концепций вне своей дисциплины, особенно в искусстве, науке и философии. В течение 10 лет он больше внимания уделял архитектурным проектам на бумаге, выставлял и публиковался больше, чем строил. Чуми, лауреат международного конкурса 1982 года по созданию паркаВиллет на территории 55 гектар, разбитой на месте старых парижских скотобоен, решил произвести на общество незабываемое впечатление. Из этого места, которое должно связать Большой зал, Град музыки, Град наук, Геодезический купол и Зенит, он хочет сделать «первый парк XXI века», усеяв пространство сетью небольших красных зданий, которые он называет «folies». Как главный архитектор этого огромного проекта, Чуми желает пригласить в него и других творцов. Сначала он думает связать Жана-Франсуа Лиотара с Полем Шеметовым, но автор «Состояния постмодерна» не идет навстречу. «С Деррида совсем другое дело, – вспоминает Бернар Чуми. – Он тут же проявляет интерес, когда я звоню ему, и встречается со мной в небольшом агентстве, которое было у меня тогда возле Северного вокзала. Я рассказываю ему о Питере Эйзенмане, замечательном нью-йоркском архитекторе, родившемся в 1932 году, но еще мало известном, а чуть позже я представляю их друг другу в США. Я поражен отзывчивостью Деррида. Как бы занят он ни был, он всегда находил время»^[983].

Хотя Деррида не доверяет слишком простым переходам от архитектуры к деконструкции, идея его привлекает. Он пишет прекрасный текст о подходе Чуми, а затем соглашается сотрудничать с Эйзенманом. Чуми доверил им довольно скромный участок размером 30 на 30 метров: там они могут строить «фолию», как им вздумается. Первый вклад Деррида чисто философский: речь идет о «хоре» или «Khôra» из платоновского «Тимея» – этот термин, с точки зрения Деррида непереводимый, отсылает к месту, опространствованию или помещению^[984]. Но как только обсуждение становится конкретным, происходит любопытный обмен ролями. Деррида постоянно возвращается к вопросам, как нельзя более прагматичным, – его тревожит отсутствие скамеек, растений и укрытия на случай непогоды, тогда как Эйзенман, раздраженный «архитектурным консерватизмом» своего напарника, особый упор делает на концептуальную сторону дела. В конечном счете Деррида замечает это и на одной из встреч предлагает: «Питер, я хотел бы кое-что вам предложить. Давайте поступим так, словно бы вы были мечтателем, а я – архитектором, техническим специалистом. То есть вы будете теоретиком, а я тем, кто занимается практическими следствиями»^[985].

После двух лет дискуссий, порой трудных, от проекта откажутся, в основном по финансовым причинам. В итоге от него останется лишь книга Chora L Works, в которой расписаны этапы общей работы. Но Деррида не прощается на этом с архитектурой. Деконструктивистское течение, пусть и не без искажения его понятий, вскоре закрепляется, создавая странный синтез деконструкции Деррида и русского конструктивизма. В 1988 году Филип Джонсон и Марк Уигли организуют в Нью-йоркском музее современного искусства (МоМА) выставку, объединяющую ряд выдающихся архитекторов – Заху Хадид, Франка Гери, Даниэля Либескинда, Рема Кулхаса, Питера Эйзенмана, Бернара Чуми и австрийское агентство Coop-Hiттelb(l)au – под общей вывеской «Деконструктивистская архитектура». Хотя Деррида не участвует в ней, французская пресса реагирует негативно. Жан-Пьер ле Дантек пишет, что из Деррида «высосала все соки его клика», а Жан-Луи Коэн полагает, что это «скрещение русского авангарда и французской философии» относится не к области теории, а, «похоже, к тератологии – науке о чудовищах»^[986].

Глава 2 От дела Хайдеггера к делу де Мана. 1987–1988

С момента перехода в Высшую школу социальных наук Деррида каждый год может работать над темой по своему выбору, не притворяясь, будто придерживается программы агрегации. С 1984 года его интересует тема «Философские национальности и национализмы». С осени 1986 года он привносит в нее особый поворот, назвав ее «Кант, еврей, немец». И хотя поставленные вопросы являются философскими, они совершенно не академические:

Вы уже, должно быть, поняли, что на этом семинаре меня интересует модерн, прошлое и будущее определенной пары, иудео-немецкой, пары, которую я считаю уникальной в своем роде, без которой было бы невозможно понять некоторые вещи в истории Германии, нацизма, сионизма… то есть довольно многие вещи в истории нашего времени^[987].

На занятиях Деррида терпеливо разбирает тексты Фихте и Ницше, Адорно и Ханны Арендт, а также Рихарда Вагнера, Мишле и Токвиля. Не забывая и Хайдеггера, философа, к которому он возвращается каждый год, увлеченно с ним споря. Утверждая, что «мыслить можно только на языке другого», Деррида открыто оспаривает Хайдеггера, который в своем знаменитом посмертном интервью в Spiegel заявил, что «мыслят только на своем языке, на своем собственном языке», желая «показать привилегию, превосходство, незаменимость греческого и немецкого как языка мысли».

Продолжая эти размышления, Деррида в марте 1987 года читает лекцию «О духе» в завершение конференции «Хайдеггер, открытые вопросы», организованной Международным коллежем философии. Деррида интересуется словом «дух» (Geist), встречающимся как в наиболее известных философских текстах Хайдеггера, так и в знаменитой «Ректорской речи», с которой он выступил в 1933 году. В одном из интервью Деррида дает пояснение: «…в тот момент, когда в его речи наиболее явно отмечается принадлежность нацизму… Хайдеггер подхватывает слово „дух“, которого он требовал избегать, он снимает кавычки, в которые его заключал. Он ограничивает деконструктивное движение, которым ранее занимался. Он произносит волюнтаристскую и метафизическую речь, которую впоследствии поставит под вопрос»^[988].

Через несколько недель после этой конференции вопрос о нацизме снова выходит на первый план благодаря процессу Клауса Барбье, широко освещавшемуся в средствах массовой информации. 4 июля 1987 года после двух месяцев слушаний суд присяжных региона Роны приговаривает Барбье к пожизненному заключению за преступления против человечности. В октябре того же года выходит книга Виктора Фариаса «Хайдеггер и нацизм», которая сразу становится событием. Вопрос, впрочем, не нов: во Франции им долго занимался Жан-Пьер Фай, и не он один, причем Деррида с 1969 года подвергался его нападкам^[989]. Но спор о Хайдеггере, как и о Селине, – это морской змей, который выходит на берег каждые 20 или 30 лет.

Книга Фариаса, написанная по-испански, впервые публикуется, однако, именно во Франции. И речь идет не просто о превратностях книгоиздания. Кристиан Жамбе, автор предисловия, объясняет это так:

После войны Хайдеггер стал французским философом. Именно во Франции его мысль получила больше всего откликов, здесь она считается философией, наиболее адекватной событиям модерна… Многочисленным исследователям его мысль представляется очевидностью, чего во Франции не смогла добиться ни одна другая философия, за исключением марксизма. Онтология завершается в методической деконструкции метафизики как таковой^[990].

Эти замечания Кристиана Жамбе, едва не затмившие собой биографическое исследование Фариаса, были тотчас растиражированы в многочисленных статьях, появившихся в газетах в ближайшие дни. «Хайдеггер – активист и нацистский мыслитель, – пишет Жорж-Артур Голдшмидт в Le Matin 15 октября 1987 года. – Теперь книга Виктора Фариаса помешает философствовать по накатанной колее и заставит „парижских хайдеггерианцев“ разобраться с вопросами, которые, как им всегда было известно, одним махом обессмысливают все, что они пытались изложить в своих сочинениях». «Хайль Хайдеггер!» – с таким заголовком выходит на следующий день после издания книги Libération, которая метит во французских хайдеггерианцев: Робер Маджиори обвиняет их в том, что они никогда не хотели обдумать «полное молчание Хайдеггера касательно чудовищных вещей, совершенных нацизмом».

Именно в этот момент в Galilée выходят две новые работы Деррида: небольшая книга «О духе. Хайдеггер и вопрос» и огромный сборник «Психея». Недоразумение, возможно неизбежное, заключается в том, что «О духе» читают как ответ Фариасу, хотя книга, естественно, на это никоим образом не претендует. Деррида, однако, не намерен уклоняться. В большом интервью Дидье Эрибону он сразу заговаривает о книге Фариаса в весьма полемическом тоне:

Что касается основных «фактов», я пока не нашел в этом исследовании ничего, что не было бы уже давно известно тем, кто всерьез интересуется Хайдеггером. Что касается раскрытия одного архива, хорошо, что его материалы будут доступны теперь и во Франции. Наиболее важные из них уже были доступны в Германии благодаря работам Бернда Мартина и Хуго Отта, которые Фариас постоянно использует. Если не говорить о некоторых документальных аспектах и фактах, к которым нужно подходить осторожно, обсуждаться будет в основном – и важно, чтобы обсуждение оставалось открытым, – интерпретация, которая, так сказать, соотносит «факты» с «текстом или «мыслью» Хайдеггера. Предложенное прочтение, если о нем вообще можно говорить, остается недостаточным и спорным, порой настолько грубым, что задаешься вопросом, потратил ли вообще исследователь на чтение Хайдеггера больше одного часа. Говорят, он был его учеником. Такое бывает. Когда он, не моргнув глазом, заявляет, что Хайдеггер, я цитирую, «переводит» «определенный собственно национал-социалистический фон» в «формы и стиль, которые, несомненно, принадлежат именно ему», он указывает на пропасть, даже больше, чем на пропасть, которая таится под каждым его словом. Но он ни на мгновение не приближается к ней и даже, похоже, не подозревает о ее существовании^[991].

По мнению Деррида, в книге Фариаса нет ровным счетом никакого сенсационного материала, разве что для тех, кто ничего не знает не только о более строгих работах предыдущих историков, но и о размышлениях на эту тему таких мыслителей, как Морис Бланшо, Эммануэль Левинас, Филипп Лаку-Лабарт и Жан-Люк Нанси. Деррида утверждает, что и сам делал оговорки во всех своих ссылках на Хайдеггера, в том числе в самых первых своих текстах. И он больше, чем раньше, убежден, что, «недвусмысленно осуждая нацизм и молчание Хайдеггера после войны», нужно все-таки продолжать анализировать его, «не ограничиваясь общепринятыми или удобными схемами».

Почему гнусный архив представляется невыносимым и соблазнительным? Именно потому, что никто никогда не мог свести всю работу мысли Хайдеггера к работе того или иного нацистского идеолога. Иначе это «досье» не было бы столь интересным. На протяжении более полувека ни один серьезный философ не смог обойтись без «объяснения» с Хайдеггером. Как можно это отрицать? Зачем умалчивать то, что многие «революционные», смелые, тревожащие произведения XX века, как философские, так и литературные, рискнули зайти и даже с головой уходили в регионы, преследуемые тем, что для философии, уверенной в своем либеральном леводемократическом гуманизме, является не иначе как дьявольщиной. Разве не нужно вместо того, чтобы затушевывать это или пытаться это забыть, постараться объяснить этот опыт, то есть опыт самого нашего времени, не считая, что отныне все это для нас ясно^[992]?

Деррида вскоре оказывается в центре споров, словно бы главной мишенью являлся именно он, а не только Хайдеггер. Вот уже 25 лет, как издаются его работы, и 20 лет, как он стал известен в интеллектуальной среде. Но французская широкая публика слышит о нем лишь во второй раз – первым была пражская история.

Виктор Фариас напрямую обращается к философу в тексте под названием «13 фактов для Жака Деррида», опубликованном в El Pais, а затем перепечатанном в Le Nouvel Observateur и многих европейских газетах: «Что говорит Ж. Деррида? Факты есть, но сами по себе, без соответствующей философской рефлексии они не имеют значения. Более того, Деррида „не нашел в этом исследовании ничего, что не было бы уже давно известно“». Затем Фариас кратко перечисляет ряд «первостепенных и совершенно неизвестных» до его книги составляющих, а в заключение пишет: «Если Деррида все это знал, почему же он нам об этом ничего не сказал? Он сэкономил бы мне 12 лет работы»^[993].

И хотя многие аспекты исследования Виктора Фариаса по Хайдеггеру в последующие годы будут поставлены под сомнение или уточнены, его критика все равно будет иметь определенный эффект^[994].

Страсти не стихают и 27 ноября 1987 года, когда Робер Маджиори публикует в Libération статью на разворот под названием «Хайдеггер у Деррида в почете». Статья сама по себе двусмысленная: Маджиори тщательно разбирает трактовку, предложенную Деррида в работе «О духе»; он подчеркивает ее интерес и важность, но потом выражает сожаление, поскольку Деррида никогда не переходит от «понятийной констатации» к «моральному упреку». Вывод оказывается неожиданно грубым:

Скажем просто: анализ Деррида действительно отличается тонкостью и остротой… но, раз это анализ «речи» Хайдеггера, ставка которого не только в том, чтобы зафиксировать положение определенной доктрины или прояснить определенное понятие, а в том, чтобы дать философское определение нацизму, зачем все это сюсюканье? Почему этические и политические позиции выражены столь неотчетливо? Почему творчество Хайдеггера заставляет себя уважать словно бы под страхом смерти?^[995]

Деррида глубоко уязвлен подзаголовками в статье, которые, похоже, служат ее резюме: «Никогда ничего не разоблачая», «Недостаточное моральное возмущение», но особенно словом «сюсюканье». Робер Маджиори сегодня тоже согласен: «Его задел этот слишком фамильярный термин. Если бы я написал „предосторожность“ или „тонкость“, ему, возможно, было бы проще это принять. Сразу после выхода статьи он отправил мне резкое письмо, а потом не разговаривал со мной четыре или пять лет. Его чувствительность оказалась еще более обостренной потому, что Libération была важна ему, а я был одним из немногих журналистов, которые писали содержательные статьи о философских работах. Но пресса всегда должна упрощать, хотя бы в заголовках и подзаголовках, за которые отвечаю не только я. Эти вещи он никогда не принимал»^[996].

Спустя неделю реагирует и Le Monde. Роже-Поль Друа посвящает двум работам Деррида большую статью, поспокойнее, чем в Libération. Акцент он больше ставит не на полемику, начатую Фариасом и Жамбе, а на сами книги:

Знаменитый и неизвестный, [Деррида] бьет всегда с неожиданной стороны, двигаясь по границе между философией и литературой, демонтируя собственное имя, слово, но также и книгу, с чем многие, говорят, уже не согласны. И все же! Сколько изобретательности – ясной, очевидной, даже веселой – в стилях этой книги [«Психеи»], которая выходит одновременно с «О духе»!.. И что если бы во Франции все же открыли Деррида?^[997]

Страсти, однако, еще не успокоились. Журнал Le Débat выпускает объемный номер, посвященный «Хайдеггеру, философии и нацизму», тогда как Мирей Каль-Грубер, ответственная за университетские связи во Французском институте Гейдельберга, приглашает Жака Деррида и Филиппа Лаку-Лабарта на встречу с Хансом-Георгом Гадамером, посвященную той же теме.

Дискуссия, которая проходит 5 февраля 1988 года перед аудиторией, насчитывающей более тысячи человек, во многих отношениях исключительна. После ряда столкновений, проходящих во Франции, вопрос о Хайдеггере наконец возвращается в Германию, в особенно памятное место: в том же самом зале Хайдеггер 30 июня 1933 года прочитал свою речь «Университет в новом рейхе». Публика пришла посмотреть не только на Деррида, но и на Гадамера, уже очень старого, который является местной знаменитостью: они впервые говорят друг с другом после несостоявшегося диалога 1981 года. Когда участники входят в зал, публика аплодирует им по-немецки, стуча по столам^[998].

Встреча, которая проходит на французском языке, продлится более четырех часов и, насколько позволяет тема, довольно мирно. Гадамер сначала приводит свидетельство одного современника о «заблуждении» Хайдеггера. Этот вечер дает ему исключительную возможность выйти из длительного молчания относительно этого периода. Деррида начинает с замечания о важности книги Виктора Фариаса: он заявляет, что, несмотря на все оговорки, которые можно сделать по ее поводу, «она заставила профессиональных философов дать более прямые объяснения, не откладывая их на потом». Лаку-Лабарт и Деррида вскоре сосредоточиваются на вопросе молчания Хайдеггера после войны – он не говорил ни о своем участии в нацистской политике, ни об Аушвице. С точки зрения Мориса Бланшо и других, именно это упорное молчание, которое Хайдеггер хранил даже перед Паулем Целаном, является «раной для мысли». Но могло ли быть иначе? Не было бы слишком просто попытаться найти искупление за счет нескольких обычных извинительных фраз? Деррида увлекается гипотезой, которую сам признает рискованной:

Я думаю, что, возможно, Хайдеггер сказал себе: я смогу выступить с обвинением нацизма только в том случае, если смогу высказать его на языке, который соразмерен не только тому, что я уже сказал, но также и произошедшему. И на это он не был способен… Я полагаю, что ужасное, возможно даже непростительное, молчание Хайдеггера, отсутствие тех фраз, которые мы хотим услышать… это отсутствие оставляет нам наследство, оставляет нам наказ помыслить то, что сам он не помыслил^[999].

Вопросы из зала нацелены на то, чтобы участники дискуссии более четко обозначили свои позиции. Деррида подчеркивает, что еще в 1968 году он узнал через Жана Бофре о том, что у Хайдеггера был членский билет нацистской партии: «Потом была статья Хуго Отто и т. д… Должны ли мы сделать нечто помимо того, что уже сделали? Может быть». Филипп Лаку-Лабарт напоминает, что эти вопросы стали предметом длительных обсуждений на конференции в Серизи «Концы человека», но все это совершенно не было освещено в медиа, куда недавно перешел этот спор. Деррида говорит то же самое, в несколько более нервной тональности, чем обычно:

Мне показалось более важным… более неотложным попробовать прочитать тексты Хайдеггера так, как я могу это сделать, преподавать Хайдеггера, отыскивая в его тексте то, за счет чего можно было бы понять отношение, которое могло быть между фактами его нацистской ангажированности и его текстом. И я думал, что именно в этом деле я мог достичь лучших результатов, но оно требовало терпения, очень большого терпения… Я не думаю, что забыл о смысле ответственности в этой области, ответственности, которую вы назовете этической или политической^[1000].

На вечерней встрече, которая продолжится на следующий день пресс-конференцией в «Соле д’Оро», знаменитом гейдельбергском ресторане, стены которого увешаны фотографиями Гадамера, присутствовало немало немецких и французских журналистов. После нее у Деррида и Гадамера состоялась беседа наедине, во время которой они, не ограничиваясь Хайдеггером, пытаются найти пространство для возможного диалога^[1001].

Хотя позиция Филиппа Лаку-Лабарта на этой памятной дискуссии могла показаться близкой к позиции Деррида, на самом деле это не так. Собственно, за некоторое время до этого Лаку-Лабарт опубликовал текст под названием «Вымысел политического»: в нем делается резкий выпад против Хайдеггера, философия которого анализируется в категориях «архифашизма» и «национал-эстетизма». По мнению Филиппа Бека, который тогда писал свою диссертацию под руководством Деррида, растущее антихайдеггерианство Филиппа Лаку-Лабарта – одна из причин, заставивших Деррида все больше отстраняться от него и в то же время сближаться с Жаном-Люком Нанси. «Филипп Лаку-Лабарт всегда, как мне кажется, сожалел о том, что не смог поучаствовать в Ситуационистском Интернационале, который в Страсбурге был очень активным. В его союзе с Деррида помимо искреннего восхищения, разделяемого им с Нанси, имелись и стратегические соображения, что вполне нормально. Возможно, он надеялся радикализировать деконструкцию, в политическом смысле этого слова. Но не любой ценой, поскольку Лаку никогда не делал верноподданнических ссылок на Дебора. И не нужно забывать его интерпретацию Беньямина, разделяемую им с Деррида. Нанси же мыслит скорее „с“, чем „против“, предпочитая, по моему мнению, критику разума критическому разуму»^[1002].

Дело Хайдеггера пробуждает и более застарелые конфликты, начиная с того, что уже давно назревал с Пьером Бурдье. Хотя публикацию Glas он приветствовал восторженным письмом, через пять лет Бурдье предпринимает мощную атаку на Деррида на последних страницах одной из своих наиболее важных книг – «Отличие». Конечно, этот постскриптум – «Элементы к „вульгарной“ критике „чистых“ критик» – официально посвящен «Критике способности суждения» Канта и «отрицанию социальных категорий эстетического суждения», которое удается в ней вычитать^[1003]. Но бесспорно то, что Бурдье стремится нанести удары не только по Канту, но и по Деррида, по той его интерпретации Канта, которую он предлагает в тексте «Парэргон» (включенном в 1978 году в сборник «Истина в живописи»). По мнению Бурдье, интерпретация Деррида, хотя и выявляет некоторые скрытые посылки кантовской философии суждения вкуса, остается подчиненной «цензуре чистого чтения». Несмотря на «нарушение наиболее формальных правил ортодоксального комментария», постановка под вопрос философских постулатов оказывается, с его точки зрения, скорее мнимой, чем реальной. «В высшей степени ученая игра», которой предается Деррида, является лишь мнимым нарушением правил: в действительности она увековечивает «существование и полномочия философского прочтения»^[1004].

Если присмотреться повнимательнее, критика Бурдье в какой-то мере соотносима с той, что семь лет назад была предъявлена Мишелем Фуко на последних страницах другого постскриптума, в переиздании «История безумия». Для автора «Отличия» вопрос в том, чтобы лишить философию ее привилегированной позиции. Если верить Бурдье, деконструкция оказывается всего лишь чрезвычайно утонченной формой обмана. В самом деле, по его словам, «философский способ говорить о философии дереализует все то, что можно сказать о философии». «Самые смелые из интеллектуальных прорывов в чистом чтении», какими бы тонкими они ни были или, возможно, как раз по этой причине, являются всего лишь «последним средством спасения» дисциплины, которой, по его мнению, грозит самое что ни на есть банальное уничтожение^[1005].

Деррида не сразу отвечает на эту критику. Но, разбирая кантовскую проблематику в «Споре факультетов», он посвящает несколько занятий своего семинара 1983–1984 годов детальному анализу постскриптума к «Отличию», а потом возвращается к нему в «Привилегии» – тексте, которым открывается большой сборник под названием «О праве на философию». Деррида старается доказать, что Бурдье делает именно то, в чем он его упрекает: он желает наделить социологию «абсолютной, то есть философской, властью над всем множеством других регионов знания, дабы социология была не просто одной из его частей»^[1006]. Совершая удивительный переворот, Бурдье опрокидывает старую иерархию знаний, превращая социологию в новую царствующую дисциплину, способную править всеми остальными и разоблачать их невысказанные посылки. Но это не столько обещанная революция, сколько попытка путча. Этот конфликт двух дисциплин составляет также метафору конкуренции двух представителей одного поколения, обучавшихся в одних и тех же институтах. Вначале Бурдье хотел стать философом, как и Деррида, но очень рано сошел с этого пути, перейдя от Гуссерля к кабильцам, а потом и к социологии, не поставив, однако, на философии крест. Дидье Эрибон, которому удалось остаться близким и к Деррида, и к Бурдье, дает такое объяснение:

Бурдье преследовала фигура Деррида, и многие его высказывания о философии, как и то, что он выбирал в этой дисциплине, объясняются лишь этим его отношением, более скрытым, но при этом более фундаментальным, нежели отношения, которые он старался предъявлять, чтобы лучше скрыть истину, – отношением к тому, кого, по сути, считал ровней самому себе и единственным соперником, кто в любом случае был его привилегированным и в то же время отрицаемым визави (однажды он сказал мне: «В собственном поколении всегда есть тот, кого с самого начала считаешь соперником»… а потом назвал своего, и это, конечно, был Деррида… Достаточно прочитать приложение к «Отличию» о кантовской эстетике, чтобы заметить это!)^[1007].

И, как это часто бывало, роль катализатора сыграет Хайдеггер, пробуждая прежние конфликты, касающиеся его очень и очень косвенно, 10 марта 1988 года Libération публикует статью на разворот под оглушительным заголовком: «Хайдеггер по Пьеру Бурдье: крах философии». На самом деле речь идет об одном интервью Бурдье о его книге «Политическая онтология Мартина Хайдеггера», в которой с небольшими изменениями переиздан текст 1975 года. И с самого начала намеки Бурдье, очевидно, метят в Деррида: «У книги Фариаса то достоинство, что она обязала хайдеггерианцев выйти из своего надменного уединения, в котором они замкнулись». Философия, привычно «злоупотребляющая символической властью» и презирающая историю и гуманитарные науки, вынуждена теперь ответить на претензии позитивного знания. Бурдье не боится заявить, что, «если эту философию и этих философов накроет обвал хайдеггеровской мысли, это [с его точки зрения] не такая уж потеря».

Затем он прямо атакует Деррида и его интервью, вышедшее в Le Nouvel Observateur за несколько месяцев до этого:

Я нашел достаточно забавным то, что Деррида, который был знаком с моим текстом 1975 года – он читал его, и я представлял его на его семинаре, не получив ни малейшего возражения, – заговорил о нем, чтобы опровергнуть социологический анализ, ту форму анализа, которая способна преодолеть оппозицию внутреннего понимания и внешнего объяснения, программу, которую я представил уже давно и, как мне кажется, выполнил. Нужно сказать, что спор о Хайдеггере поставил его в чрезвычайно затруднительное положение^[1008].

Контратака окажется крайне резкой. Молодой английский философ Джеффри Беннингтон, который тогда гостил у Деррида, вспоминает, что в то утро, спускаясь на завтрак, он заметил, что Деррида находился в состоянии крайнего возбуждения. «Обезумев от гнева, Деррида показал мне интервью в Libération. Поскольку у меня было впечатление, что его реакция слишком уж импульсивна, я предложил ему немного выждать, прежде чем посылать ответ. „В любом случае уже поздно, факс уже ушел“, – бросил он мне в ответ»^[1009].

Ответ Деррида выходит на следующей неделе. Для него это повод прояснить отношения со своим бывшим однокашником. Очевидно, дело представляется ему отнюдь не «забавным». Позволю себе привести большую цитату из этого текста, который впоследствии никогда больше не публиковался:

Из всех спорных (и нервных, очень нервных!) суждений, высказанных Бурдье, я позволю себе выбрать лишь то, в котором содержится очевидная контр-истина. Я говорю «контр-истина», практикуя, несомненно, то, что Бурдье назвал бы, наверное, эвфемизацией. Разумеется, я знал текст Бурдье. И да, действительно он представлял его на моем семинаре (на самом деле на семинаре GREPH, который в те времена его очень интересовал…). Но когда Бурдье осмеливается сказать в этом тексте, что он «представлял его, не получив ни малейшего возражения», это совершеннейшая ложь, что могут подтвердить около 30 участников. И не я один выступил с возражениями. Их тогда было полно^[1010].

Деррида пользуется случаем, чтобы расширить фронт борьбы и вернуться, тоже очень «нервно», к старым травмам:

Я всегда считал исследования Бурдье (как и те, что на него опираются) недостаточными как в их философской аксиоматике… так и в их исполнении, особенно в той части, в которой они касаются философских текстов, тем более таких, как тексты Хайдеггера. Необязательно быть «хайдеггерианцем» (и кто это, собственно, такой?) или останавливаться на «хайдеггеровских выводах», чтобы заметить, что теоретическая конструкция, поддерживающая работу Бурдье, является до-хайдеггерианской. Она никогда не была проверена на «вопросах», поставленных Хайдеггером… И я никак не мог забыть текст Бурдье или пренебречь им, ведь и о нем я думал, когда говорил (например), что нужно выйти за пределы оппозиции внешнего и внутреннего прочтения. Поскольку я считаю, что два этих прочтения у Бурдье просто наложены друг на друга, оставаясь примерно в равной мере недостаточными. В самом деле, его «внутреннее» прочтение, если его вообще можно выделить, представляется мне более коротким, чем другое прочтение, внешнее. И не только в случае Хайдеггера. Но также французских дел, которые нам ближе.

И если я столь прямо никогда об этом раньше не писал, как и не отвечал на многие ошибки в «Отличии», которые вполне заслуживали бы ответа, причина не в том, что я хотел уклониться от неприятных мне текстов, но в силу рефлекса (возможно, устаревшего и вышедшего из моды, быть может, даже слишком «изысканного»), рефлекторной верности и стыдливости в отношениях уязвленной дружбы. Верно то, что часто я предпочитаю молчание… Но теперь благодаря этой последней атаке я освобожден от своей сдержанности.

В конце же письмо довольно очевидным образом скатывается к отнекиванию:

И еще одно: спор с Хайдеггером никогда не ставил меня в «чрезвычайно затруднительное положение», как утверждает Бурдье, совершая жест, риторика которого представляется мне относящейся к инструментарию электоральной социологии; мое спокойствие от этого спора ничуть не пострадало. Поскольку, в конце концов, я не стоял совсем уж в стороне – и не только в последней книге – от того, что вызвало и усложнило упомянутый спор. Уже очень давно, но также и недавно. Тем, кто меня немного читает, это хорошо известно.

На этой странице Libération приведено также краткое и сдержанное пояснение со стороны Бурдье. Смущенный размахом конфликта, он говорит, что сожалеет о «некоторых неудачных выражениях» в его интервью, которые могли ранить Деррида. И хотя ему неприятны «пророческие проклятия», которые только что использовал автор «О духе», он предпочитает ради их «старой дружбы» не портить отношения еще больше. В самом деле, через какое-то время они помирятся и на протяжении 1990-х годов будут участвовать плечом к плечу в многочисленных общих сражениях. Фоновый конфликт всплывет, однако, в «Наброске самоанализа» – посмертном тексте Бурдье, в котором немало шпилек в адрес Деррида. Уже на первых страницах Бурдье напоминает, что в молодости он учился в Высшей нормальной школе, специализировался на философии, то есть находился «на вершине школьной иерархии в те времена, когда философия могла казаться победительницей». Тогда она была, как он подчеркивает, «царствующей дисциплиной», а потом признает: «Мне часто доводилось определять самого себя, в какой-то мере смеха ради, как лидера движения за освобождение социальных наук от империализма философии»^[1011].

В то же время, что и дело Хайдеггера, раскручивается и дело Поля де Мана, как нельзя более некстати для Деррида, поскольку их легко объединить друг с другом. Но если спор о Хайдеггере в основном является французским, полемика по поводу Поля де Мана разгорается прежде всего в США.

Все начинается в Бельгии из-за исследований молодого фламандского ученого Ортвина де Графа. Он рассказывает об этом так: «Я начал работу над диссертацией в университете Лувена в 1986 году. Мой проект состоял в том, чтобы написать исследование о критических и теоретических работах Поля де Мана, но я знал, что он родом из Анвера, и я слышал о его дяде Анри де Мане, известном в период между двумя мировыми войнами социалистическом политике, который потом сотрудничал с немцами. И хотя это не имело большого значения для моей темы, мне было любопытно прочитать первые публикации Поля де Мана, вышедшие до его отъезда в США. В „Архивах фламандской культурной жизни“ хранилось досье с его материалами. Сначала мне попались некоторые статьи, вышедшие в 1942 году в журнале Het Vlaamsche Land. В ноябре 1986 года я написал в журнал Yale French Studies, чтобы узнать, может ли их заинтересовать публикация на эту тему, но письмо осталось без ответа. Весной 1987 года мне попалась толстая подшивка из Soir volé – 170 статей, вышедших в период с 24 декабря 1940 года по 28 ноября 1942 года в наиболее крупном франкоязычном ежедневнике Бельгии, в то время жестко контролируемом оккупационными властями. Я ознакомился с этими текстами, многие из которых оказались скорее проходными, некоторые были более серьезными, но я не особенно представлял, что я с ними буду делать. В июле в Лувене прошел международный филологический коллоквиум, и я представил доклад по теоретической работе Поля де Мана. Среди других участников были Сэм Вебер и Гаятри Спивак, которым я рассказал о своих недавних находках. Вернувшись домой, Сэм Вебер поставил в известность Деррида. Последний сразу же живо заинтересовался этим делом. Как раз накануне ухода в армию я в спешке отправил ему несколько фотокопий, выбрав наиболее выраженные в идеологическом плане тексты»^[1012].

Уже в конце августа 1987 года Деррида убеждается в том, что всю эту подборку статей нужно как можно быстрее предать максимально широкой огласке.

Необходимо было создать условия, чтобы каждый мог их прочесть и истолковать так, как ему хочется. Обсуждение не должно было ограничиваться какими-то пределами. Каждый должен был иметь возможность поступить так, как считает должным. Ведь заранее можно было представить, какое действие окажут такие «откровения», по крайней мере в американском университете. Не нужно было быть прорицателем, чтобы предвидеть весь спектр будущих реакций^[1013].

Деррида предлагает воспользоваться конференцией по академическим и политическим институтам («Наш академический контракт: конфликт факультетов в Америке»), которая должна состояться через несколько месяцев в Университете Алабамы в Таскалусе, чтобы обсудить эти вопросы с участниками, среди которых было много бывших студентов и коллег Поля де Мана. Деррида чрезвычайно потрясло это открытие. С мрачным видом он раздает копии ряда статей, вышедших в Le Soir, одна из которых озаглавлена «Евреи в современной литературе». 10 октября участники проводят «обсуждение, продлившееся более трех часов: одновременно по существу вопроса и по решениям, которые необходимо принять»^[1014]. Многие шокированы и не знают, как реагировать. Но Деррида категоричен: все материалы должны быть опубликованы, и нужно, чтобы это сделали они сами, близкие Поля де Мана^[1015]. Ричард Рэнд, организатор конференции, разделяет этот подход, настаивая на том, что нужно действовать как можно быстрее: «Как бывший журналист, я сразу же почувствовал, что это будет настоящая бомба. Я думал, что нужно быстро опубликовать основные документы в Oxford Literary Review, доказав наши благие намерения. Но с этой стратегией не согласились другие люди, не присутствовавшие на встрече в Алабаме. Они думали, что действовать нужно осторожнее, не бросаться сломя голову. Деррида, к сожалению, дал себя уговорить. Для меня это остается упущенной возможностью, и я считаю, что это принесло большой вред»^[1016].

Вскоре распространяются слухи, и «дело» получает самую что ни на есть негативную огласку. 1 декабря 1987 года передовица New York Times заявляет: «Статьи йельского ученого найдены в нацистской газете». В этой неподписанной статье полно ошибок и приблизительных суждений как о Поле де Мане, так и о политической ситуации в Бельгии времен оккупации. Дело приобретает серьезный оборот, становясь известным сначала в США, а потом и в странах, где ранее имя Поля де Мана было знакомо лишь узкому кругу специалистов. Особенно яростно реагирует немецкая пресса, а в Швеции Поля де Мана называют «Вальдхаймом постмодернизма»^[1017]. Но сами спорные тексты пока остаются недоступными: они будут опубликованы лишь осенью 1988 года^[1018].

Один из факторов дела де Мана и его абсурдного размаха определяется непроницаемостью двух миров: Бельгии, где выходили юношеские статьи и где почти ничего не известно о славе, которая впоследствии пришла к де Ману, ставшему главой Йельской школы, и еще меньше о содержании его трудов, и США, где он построил свою карьеру, но где ничего не знают о подробностях ситуации в Бельгии времен немецкой оккупации.

Самое удивительное то, что юношеские статьи Поля де Мана так долго оставались неизвестными. Они выходили под его настоящим именем на протяжении двух лет в самом большом бельгийском ежедневном издании, так что найти их было несложно. По словам Жана-Мари Апостолидиса, профессора в Стэнфорде, дело могло бы начаться с таким же успехом и раньше. «Должно быть, я был первым, кто познакомился в США с этими статьями, – рассказывает он. – Тогда я заканчивал свою книгу „Метаморфозы Тинтина“, а поскольку Эрже при оккупации публиковался в Le Soir, я заказал эти газеты по абонементу в библиотеку Вайденера в Гарварде. Как-то раз в конце 1982 года Джеффри Мелман подошел ко мне в читальном зале, когда я читал подшивки Le Soir времен войны. Он давно был близок к Деррида, а потом интересовался юношескими статьями Мориса Бланшо. Я сказал ему: „Поскольку ты интересуешься темным прошлым интеллектуалов, посмотри, что я нашел на Поля де Мана“. Я показал ему некоторые красноречивые пассажи из статей, которые прочитал в предыдущие дни, не придавая им особого значения. Он же в отличие от меня сразу почувствовал, что эти тексты могут произвести эффект разорвавшейся бомбы. Впрочем, он сам был из Йеля, знал Поля де Мана и работал с ним, а еще хотел перейти в Гарвард. Он сказал мне, чтобы я сам предал это дело огласке. Я же отказался, но лишь потому, что статьи показались мне конформистскими и малозначительными, а сам Поль де Ман, с моей точки зрения являвшийся не первостепенной для литературной критики фигурой, не заслуживал подобной полемики. Но я пообещал ему оставить еще на одну-две недели газеты, прежде чем отослать их обратно в Бельгию. И если бы он захотел подробно их прочесать, материал у него был, ему было достаточно заказать их, зайдя в библиотеку еще раз. Насколько я знаю, он ничего не сделал, хотя он сразу понял масштаб дела, просмотрев то, что я ему показал. Я говорил об этих статьях и Барбаре Джонсон, также близкой к Деррида, но она почти не обратила на это внимание: „История“ ее не интересовала»^[1019].

Необходимо признать, что проследить за жизнью и деятельностью Поля де Мана было бы несложно любому человеку, мало-мальски знакомому с историей Бельгии межвоенного периода и времен оккупации. Достаточно было изучить его связи с дядей Анри де Маном (1885–1953), автором знаменитой работы «По ту сторону марксизма», который с 1938 года был председателем Бельгийской рабочей партии, а потом во времена оккупации присоединился к нацистскому движению. Анри де Ман был фигурой первой величины, влияние которой в 1930-х годах простиралось далеко за пределы Бельгии. Его старый товарищ по политической борьбе Поль-Анри Спак сказал о нем так: «Его заблуждения, очень серьезные, превратившие его в пугало и отщепенца, не помешают мне сказать то, что он самый настоящий из социалистических мыслителей XX века, один из тех немногих людей, в которых иногда я чувствовал гениальность»^[1020]. Историк Зив Стернхелл отводит ему важное место в своей книге «Ни правые, ни левые. Фашистская идеология во Франции», объясняя, что «плановое хозяйство» Анри де Мана «для социалистической мысли тех времен выступает самой глубокой попыткой, предпринятой в межвоенный период. Речь идет об оригинальном опыте, чрезвычайно важном для политической теории»^[1021]. Однако прошлое Поля де Мана могло бы всплыть и в силу других обстоятельств. Дело в том, что знаменитый критик Жорж Пуле, автор «Исследований человеческого времени», профессор в Университете Джонса Хопкинса и в Университете Цюриха, был младшим братом Робера Пуле, бельгийского коллаборатора, гораздо более радикального, чем Поль де Ман: Робер Пуле был осужден и приговорен к смерти в 1945 году, но по_ том приговор смягчили: изменили на ссылку. Представляется немыслимым, чтобы Жорж Пуле не знал, что представляла собой, по крайней мере в общих чертах, «война Поля де Мана». Дело не получило скандальной огласки при его жизни еще и потому, что никто этого не хотел, пока он руководил лучшим факультетом сравнительного литературоведения в США.

Все, кто знал де Мана, отмечают, что он не любил распространяться о том, что касалось его жизни до приезда в США. Он нашел свое призвание в Америке: все предшествовавшее больше не имело значения. Когда Джеффри Хартман однажды поинтересовался у него, почему у него такая скудная библиография до 1953 года, отметив, что должен же он был что-то опубликовать до этой даты, де Ман ему лаконично ответил: «Ничего, кроме всякой журналистики»^[1022].

В конце 1987 года скандал, начатый New York Times, приобретает серьезные масштабы. И так же, как в случае дела Хайдеггера, полемика вскоре распространяется на деконструкцию в целом. Хотя де Ман умер четыре года назад, Деррида и близкие к нему исследователи живы и вполне заметны на интеллектуальной сцене. Все хулители Йельской школы и трудов Деррида понимают, что судьба подарила им шанс. По словам Newsweek, Джеффри Мелман, профессор французского языка в Университете Бостона, договаривается до того, будто есть «причины видеть в деконструкции как таковой обширный проект по амнистированию политики коллаборации времен Второй мировой войны»^[1023]. Эта ассоциация,сколь абсурдная, столь и бесцеремонная, будет в следующие недели подхвачена разными изданиями: The New Republic посвящает отдельную статью теме «Фашисты и деконструкция», LA Times говорит о «Человеке, который смошенничал с деконструкцией»^[1024].

Деррида реагирует нервно, а кампания в прессе только набирает обороты. В январе 1988 года, чуть меньше, чем через месяц после публикации статьи в New York Times, он берется за текст, в котором проводит тщательный анализ дела. И хотя название его поэтическое – «Как моря шум в глубине раковины: война Поля де Мана», – сам текст как нельзя более воинственный и намного более прямой, чем любая из предыдущих работ Деррида. Эта большая статья, как того и требует положение дел, сначала выходит в США в переводе старого друга Деррида Пегги Камюф, которая с этого времени становится одним из самых верных его переводчиков^[1025].

Прежде чем Деррида переходит к собственно анализу, его текст «Как моря шум в глубине раковины» представляется своего рода рассказом. Деррида, который вскоре после смерти Поля де Мана говорил, что никогда не умел рассказывать истории, на этот раз вынужден сделать это. Рассказывая о том, как он познакомился с подборкой из газеты Soir, он не стремится скрыть, в какое замешательство сначала пришел:

Уже при первом чтении я понял, что, увы, узнаю то, что грубо могу назвать идеологической конфигурацией, дискурсивными схемами, логикой и тезаурусом аргументов, имеющих вполне определенный характер. В силу собственного положения и тренировки я еще в детстве научился безошибочно их определять. И вот уж странное совпадение: ко всему прочему оказалось, что все эти темы составляют предмет семинаров, которые я веду уже четыре года, а также моей последней книги о Хайдеггере и о нацизме. Моими первыми ощущениями были боль, изумление и грусть, которые я не желаю ни скрывать, ни демонстрировать^[1026].

Не боясь точных исторических фактов, Деррида восстанавливает контекст статей, опубликованных Полем де Маном во время войны в Soir – в основном они довольно невинны, – чтобы потом остановиться на наиболее проблемной статье из подборки – «Евреи в современной литературе».

Ничто из того, что я собираюсь о ней сказать, анализируя ее как можно подробнее, не отменит той травмы, которую я сразу же получил, как только заметил в ней – от чего у меня перехватило дыхание – то, что в газетах чаще всего подавалось в качестве осознанного антисемитизма, то есть антисемитизма в этой ситуации более серьезного, чем когда бы то ни было, антисемитизма, который был бы не против увольнений и даже депортаций с самыми печальными последствиями^[1027].

Это не мешает Деррида заняться «близким чтением» этой статьи, демонстрируя изобретательность и щедрость, которые в этом случае несколько избыточны. Когда молодой де Ман пишет: «Вульгарный антисемитизм любит рассматривать послевоенные (то есть после войны 1914–1918 годов) феномены культуры в качестве выродившихся и декадентских, поскольку они оказались под влиянием евреев», автор «Письма и различия» снабжает эту фразу сложной игрой задних мыслей:

Итак, речь идет об осуждении вульгарного антисемитизма. Это первое, явное, подкрепленное намерение. Но высмеивать вульгарный антисемитизм – значит ли это высмеивать вульгарность антисемитизма? Эта последняя синтаксическая модуляция оставляет путь открытым для двух интерпретаций. Осуждение вульгарного антисемитизма может пониматься в том смысле, что есть еще и изысканный антисемитизм, от имени которого можно судить вульгарный. Но также это может означать и нечто другое, и такое прочтение всегда может тайно заражать собой первое: осуждать вульгарный антисемитизм, особенно если о другом не говорится, – значит осуждать собственно антисемитизм, поскольку он вульгарен, всегда и по своему существу вульгарен. Де Ман этого тоже не говорит. Но я никогда не смогу исключить, что, если бы он это подумал, он не мог бы сказать это в таком контексте открыто^[1028].

Составляя эту длинную апологию де Мана, Деррида догадывается о рисках, которым себя подвергает. Но он делает это из верности ушедшему другу и ради справедливости, полностью подтверждая на практике свои лекции 1984 года об обещании, которое «имеет смысл и вес только при смерти другого»: «Я не мог знать, что однажды, в ситуации подобной травмы, я должен буду отвечать за Поля де Мана… говорить еще о-нем-за-него, когда сама его память и наследие рискуют быть опороченными, а самого его нет, так что он не может говорить от собственного имени»^[1029].

Но в то же время «Как моря шум в глубине раковины» – это акт допустимой самообороны. Ведь эти юношеские статьи Поля де Мана дали врагам Деррида шанс пойти в открытую против него. Ухватившись за то, что кажется им настоящим даром небес, давние противники – философы-позитивисты, консервативные гуманитарии и марксисты активистского толка вдруг объединяют силы, чтобы избавиться от человека и теории, которые давно не дают им покоя. Деррида сначала иронизирует, а потом переходит в контрнаступление:

Можно еще спросить себя с той же снисходительной улыбкой: но, в конце концов, какое отношение имеет «собственно» деконструкция к тому, что было написано в 1940–1942 годах одним еще совсем молодым человеком в одной бельгийской газете? Разве не смешно и не бесчестно распространять на «теорию», которая сама подвергается при этом упрощению и гомогенизации, а также на всех тех, кому она интересна и кто ее развивает, судебный процесс, который хотели бы возбудить против определенного человека за тексты, опубликованные в бельгийских газетах около 45 лет тому назад, которые, повторю еще раз, собственно никто и не читал?..

Почему притворяются, будто не видят того, что деконструкция – это все что угодно, но только не нигилизм и не скептицизм, с которым ее часто отождествляют, несмотря на множество текстов, совершенно явно, тематически и вот уже более 20 лет доказывающих противоположное? Зачем кричать об иррационализме, как только кто-то ставит вопрос о разуме, его формах, истории, его изменениях? Или об антигуманизме, как только ставится вопрос о сущности человека и конструировании его понятия?..

Короче говоря, чего они боятся? Кого хотят испугать?^[1030]

И, как это часто бывает, более прямо и агрессивно Деррида высказывается в постраничных сносках. Особенно жестко он разбирается со статьей Джона Винера под названием «Деконструируя де Мана», вышедшей в The Nation.

Начиная уже с заголовка и до самой последней фразы, эта отвратительная статья, переполненная ошибками, выступает собранием едва ли не всех ошибочных прочтений, мною только что перечисленных. Страшно от одной мысли о том, что ее автор преподает историю в университете. Пытаясь вылить на деконструкцию и ее «политику» (как он ее понимает) поток клеветы и разоблачительных домыслов, он осмеливается говорить о де Мане как о «Вальдхайме академического мира»… Нет, следовательно, ничего удивительного в том, что статья Джона Винера послужила образцом. Автор этот, однако, известен своими ляпами в The Nation: эта газета не единожды была вынуждена публиковать суровые и категоричные исправления после выступлений своего злополучного автора^[1031].

Дело де Мана порождает сильную волну, которая расходится почти по всей американской академии, провоцируя многочисленные конфликты, даже внутри дерридеанской среды. 26 апреля 1988 года Дэвид Кэролл, один из первых американских последователей Деррида, обращается к нему с длинным открытым письмом. Он выражает несогласие не по существу вопроса, а по выбранной стратегии. Он никак не может понять, почему Деррида так далеко зашел с защитой Поля де Мана, согласившись принять удар на себя и даже «приняв худшее из того, что он [де Ман] написал, в определенном смысле взяв на себя ответственность за эти тексты», тогда как они диаметрально противоположны всем его убеждениям и политическим позициям^[1032]. Деррида принимает такую критику, пусть она и умеренная, в штыки. Весь текст Дэвида Кэролла он исчеркал гневными пометками, решив, что его бывший ученик не сумел его прочесть. Их отношения в течение нескольких месяцев будут под угрозой разрыва.

С Авитал Ронелл ситуация ненамного проще. «В период дела де Мана мы по некоторым вопросам очень серьезно разошлись. Он хотел собрать всю свою команду, выступить во что бы то ни стало единым фронтом. Мне это не казалось хорошей стратегией. Вряд ли люди, ориентировавшиеся на Деррида, должны были считать своим долгом безусловную и чуть ли не слепую защиту юношеских текстов Поля де Мана. Но в этот момент тонкости внутренних разногласий он терпел еще меньше, чем обычно. К сожалению, не нашлось достаточно сильного человека, чтобы убедить его выбрать другую стратегию, менее агрессивную и более подходящую для американского контекста. То, как он ответил в своем тексте „Как моря шум в глубине раковины“, только ухудшило ситуацию. В этом тексте увидели пример манипуляции, словно бы вот к чему в конечном счете приводят деконструктивистские интерпретации – к тому, чтобы найти извинения для антисемитских статей, приписать тексту какой угодно смысл, лишь бы отвести от него обвинения в нацизме! Вся эта история стала настоящей катастрофой. В некоторых отношениях мы от нее так и не оправились»^[1033].

В период после публикации работы «Как моря шум в глубине раковины» редакция журнала Critical Inquiry получает много писем, в большинстве своем гневных. «Не будет преувеличением сказать, что ваша статья вызвала больше споров и реакций, чем любой другой текст, опубликованный на нашей памяти», – написал Деррида один из редакторов журнала^[1034]. Шесть таких комментариев выбраны для публикации в Critical Inquiry, но, поскольку в них часто содержатся откровенные нападки на Деррида, их заблаговременно отослали ему, чтобы он мог на них ответить. В первые дни 1988 года Деррида пишет длинный ответ всем сразу. Эта статья примерно на 60 страницах, переведенная Пегги Камюф, вышла под заголовком «Биоразлагаемые. Семь фрагментов из дневника» (Biodégradables. Seven diary fragments)I, но на французском она так и не будет опубликована, настолько она привязана к американскому контексту. Деррида, задетый за живое, жестко отвечает тем, кто высказал критику или сомнения, независимо от их сути. Тот, кого выставили за дверь школы в 1942 году, в то самое время, когда Поль де Ман публиковал свои статьи в Le Soir, признает, что он «очень плохо переносит все эти уроки бдительности, которые [ему] по этому поводу желают преподать»^[1035].

Нужно будет дождаться 10 марта 1990 года, чтобы в Париже в рамках суббот Международного коллежа философии, состоялось более спокойное и глубокое обсуждение. Мишель Деги, Элизабет де Фонтене, Александер Гарсиа Дютман и Мари-Луиз Малле – каждый из них дает свой комментарий на «Воспоминания для Поля де Мана», а потом и сам Деррида продуманно отвечает им, не отвергая с порога возражения, высказанные ему некоторыми участниками. Он признает, что эти вопросы остаются для него «сложными испытаниями». В беседе с Элизабет де Фонтене он спрашивает себя о молчании, которое хранил Поль де Ман, в том числе в общении с ним:

Я не знаю, почему он мне ничего не сказал и почему не говорил об этом почти ни с кем, по крайней мере с очень немногими… У меня нет ответа. Я не знаю, у меня есть только гипотезы. Я познакомился с де Маном в 1966 году, и с 1975 года у нас были очень тесные отношения, когда я каждый год приезжал в Йель на три-четыре недели. Поль де Ман стал для меня тогда и остается поныне дорогим другом, но мы знали друг друга мало, мы мало что знали о наших «жизнях», так бывает!

Для Деррида это повод уточнить свою концепцию дружбы и то важное место, которое он отводит в ней секрету. Он не считает, что условием дружбы является близкое знакомство «или то, что запросто называют близостью или же знанием другого».

Наши «коммуникации», если пользоваться этим смешным словом, всегда были очень сдержанными. Знаки дружбы давались очевидные, но мы мало что говорили друг другу. Я ему, и он мне.

Когда я говорю: быть может, я всегда знал или, возможно, он думает, что я всегда знал, я не могу исключить, что он говорил себе в целом что-то такое: эти вещи достаточно известны (поскольку теперь мы знаем, что он говорил о них с другими), возможно, слух о них уже распространился, возможно, что Жак Деррида знает о них, но он не говорит о них, этим делам уже 30 лет, так что не будем о них говорить. Так могло быть. Вы знаете, как с такими вещами бывает «в обществе»: у кого-то есть секрет, но, главное, что он держит самого себя в секрете, он единственный, кто не знает, что все всё знают…

Почему я никогда не задавал вопросов? Я знал, что у Поля де Мана была сложная история: он уехал из Бельгии сразу после войны, в Америке он устроился, наделав немало шума, по крайней мере в академии. Однажды он сказал мне: «Если вы хотите узнать о моей жизни» – вот как мы говорили друг с другом, – »прочитайте роман Генри Томаса „Клятвопреступление“»… Я покупаю этот роман, читаю его, и я совершенно потрясен. Там не говорилось о Бельгии, действие разворачивалось позже, в США. Я написал де Ману, рассказав ему о своих эмоциях. Но не получил ответа. Он сам сказал мне однажды, намекая на Glas и «Почтовую открытку»: «У вас есть такие книги, о которых я с вами не буду говорить. Я ничего вам о них не скажу». Дружба считается с некоторыми умолчаниями, с несказанным и с секретом, которые не обязательно для нее смертельны^[1036].

На той же встрече в Международном коллеже философии Деррида впервые, насколько мне известно, поднимает тему непростительного, которая впоследствии будет занимать важное место в его мысли:

Я никогда не знаю, у кого есть право требовать признания, бывает ли вообще когда-то признание, и, главное, у кого есть право прощать, говорить «я прощаю». Фраза «я прощаю» представляется мне столь же невозможной или по крайней мере той, что невозможно произнести от своего имени с какой бы то ни было уверенностью, столь же невозможной, что и требование признания и, быть может, что и само признание. Однако я написал «непростительное». Я не уверен, что поступил верно, и в любом случае я этому не рад.

Этот безусловно сложный период отмечен и другими дебатами. Книга Юргена Хабермаса «Философский дискурс о модерне», вышедшая в Германии в 1985 году, переведена в Gallimard в апреле 1988 года. Две из этих 12 лекций посвящены автору «Письма и различия». Но поскольку, по словам Хабермаса, «Деррида не из тех философов, что любят приводить аргументы», он сразу же заявляет, что его анализ будет опираться на работы его «учеников-литературоведов, выросших в среде англосаксонской полемики»^[1037]. Главной точкой отсчета для него служит работа Джонатана Кал лера «О деконструкции».

Поскольку Хабермас – давний разоблачитель Хайдеггера, связь, которую он устанавливает между ним и Деррида, не служит комплиментом последнему. Если верить Хабермасу, подходы Хайдеггера и Деррида едва ли не полностью совпадают друг с другом: «Известная мелодия самопреодоления метафизики задает тон и проекту Деррида; деструкция переименована в деконструкцию»^[1038]. По Хабермасу, который в этом пункте довольно близок к «Мысли 68» Ферри и Рено, у Деррида, таким образом, нет ничего нового, если не считать тона, но последний приводит к крайне предосудительному устранению различия между философией и литературой:

Философское мышление, если, согласно рекомендациям Деррида, оно освобождается от обязательства решать проблемы и литературно-критически переосмысливается, лишается не только присущей ему серьезности, но и результативности. И наоборот, литературная критика теряет свою способность выносить суждения, когда она, как представляется последователям Деррида на литературных факультетах, переключается с присвоения содержаний эстетического опыта на метафизическую критику. В результате ложной ассимиляции одной отрасли деятельности другой обе лишаются субстанциональности^[1039].

Известность Хабермаса и его растущее влияние в Германии заставляют Деррида дать ответ, тем более что в немецкой прессе недавно появились статьи с весьма резкими выпадами в его адрес, связанные с делом де Мана. В газете Frankfurter Rundschau Манфред Франк заявляет, что опасается, как бы молодые немцы не попали «в руки французов», подозревая весь «французский Интернационал» – Деррида, Делеза и Лиотара в «неодарвинистском» фашизме или протофашизме^[1040]. По свидетельству Александера Гарсиа Дютмана, который был студентом во Франкфурте, а потом вошел в круг Деррида, Хабермас специально предостерегал своих студентов от влияния Деррида, называя его мысль нигилистической, обскурантистской и сомнительной в политическом отношении.

В одном длинном примечании, добавленном во французское издание «Воспоминаний для Поля де Мана», Деррида вначале возмущается методом Хабермаса, напоминая, что в одной из посвященных ему глав его на 30 страницах критикуют «без единой ссылки на какой-либо из [его] текстов» и при этом «называют именно что… автором спорных, как считается, тезисов». Выделив несколько ошибочных интерпретаций, Деррида наносит более прямой удар по самим принципам философии Хабермаса:

Грубейшие из нарушений элементарных правил дискуссии (дифференцированного прочтения или выслушивания другого, доказательства, аргументации, анализа и цитирования) всегда совершаются именно во имя этики, якобы демократической этики обсуждения, во имя прозрачной коммуникации и «консенсуса». Моралистический дискурс консенсуса или по крайней мере тот, что притворяется искренне призывающим к консенсусу, всегда на деле бесцеремонно нарушает классические нормы разума и демократии^[1041].

Все эти темы занимают центральное место в другом важном тексте 1988 года – «К этике дискуссии». Это послесловие к книге Limited Inc., в которой собраны части того особенно жесткого спора, который был у Деррида 10 лет назад с Дж. Р.Серлом. Возвращаясь к тексту Серла «Повторяя различия: ответ Деррида» и к резкому ответу, данному им в Limited Inc abc…, Деррида пытается проанализировать «симптомы, которые эта полемическая „сцена“ может еще предложить для прочтения», помимо собственно теоретических содержаний, разыгрывавшихся в этой дискуссии^[1042]. Деррида все больше признает то скрытое насилие, которое задействовано в академических или интеллектуальных спорах, в том числе в его собственном подходе. Позднее в интервью Эвелин Гроссман он дает объяснение:

Когда я пытаюсь думать, работать или писать и когда считаю, что нечто «истинное» должно быть заявлено в публичном пространстве, на публичной сцене, никакая сила в мире не может мне помешать. Это не вопрос смелости, просто, когда я считаю, что нечто необходимо сказать или продумать каким-то «истинным», пусть пока и неприемлемым образом, никакая сила в мире не могла бы не дать мне сказать это… Мне иногда случалось писать тексты, которые, как мне было известно, кого-то заденут. Например, это была критика Леви-Стросса или Лакана, и я все-таки достаточно хорошо знаю среду, чтобы понимать, что такие тексты наделают шума, но я не мог от этого воздержаться. И это просто такой закон, что-то вроде влечения или закона: я не могу этого не сказать. Между нами говоря, бывало так, что в те моменты, когда я писал тексты такого рода, с критикой, для некоторых кругов в чем-то вызывающей, я писал, а потом, когда ложился поспать или в полудреме кто-то более трезвый или более бдительный во мне говорил: «Ты совсем сошел с ума, ты не должен делать этого, не должен это писать. Ты же понимаешь, что будет…». Но затем, открыв глаза и взявшись опять за работу, я все-таки делал это. Я не подчиняюсь этому совету проявить осторожность. Именно это я называю влечением к истине: это должно быть заявлено открыто^[1043].

И все же два года непрерывных сражений становятся для Деррида своеобразной поворотной точкой. Следующий период будет определяться новыми союзами, да и сам Деррида станет другим, более спокойным человеком. И на первый план вскоре, словно бы в ответ на обвинения, выйдут этические и политические вопросы.

Глава 3 Живая память. 1988–1990

Из-за всевозможных обязанностей, поездок и накапливающейся переписки Деррида чувствует себя все больше перегруженным. Как отмечает Авитал Ронелл, поскольку он не занимает профессорского поста в университете Франции, у него нет ни ассистента, ни секретаря, которые могли бы помочь ему в работе, так что приходится «самому искать, копировать, сверять и всем заниматься»: «Я и сейчас вижу, как он со своим тяжеленным портфелем, набитым книгами, бредет на слушания какой-нибудь комиссии… В некоторые дни он был своим собственным пролетариатом, по крайней мере по меркам американских университетов»^[1044].

Несмотря на свою работоспособность, бывает так, что Деррида не справляется с делами. Осенью 1987 года он знакомится с Элизабет Вебер, молодой женщиной, которая работает над немецким переводом «Улисса-Граммофона» и несколько раз по завершении его семинара рассказывает ему о трудностях, с которыми столкнулась. «Через несколько месяцев, когда я заканчивала докторскую диссертацию, он спросил меня, не будет ли мне интересно ему немного помочь, особенно с корреспонденцией. С начала 1998 года я каждое воскресенье приезжала в Рис-Оранжис, чтобы работать с ним. По утрам Деррида надиктовывал мне ответы на письма, которые скопились за неделю. Послеобеденное время обычно посвящалось papers, полученным им рукописям и книгам, а также разбору его библиотеки»^[1045].

Вскоре задачи Элизабет Вебер расширяются. Она объясняет это так: «Через какое-то время он также доверил мне доработку и корректуру некоторых книг: Limited Inc., в которой были собраны тексты по дискуссии с Серлом, а также огромный сборник интервью „Многоточие“ (Points de suspension). Если мне не изменяет память, именно я была инициатором этого проекта. Мы подробно обсуждали, какие интервью отобрать из составленного мной списка. Также я занималась подготовкой рукописи „Проблема генезиса в философии Гусссерля“, его магистерского сочинения, в котором высказали живую заинтересованность Франсуаза Дастюр, Жан-Люк Марион и Дидье Франк и которое должно было выйти в 1990 году в издательстве PUF. Моя задача состояла в основном в том, чтобы сверить цитаты на немецком, найти их в полном собрании сочинений Гуссерля, которого еще не было в 1950-х годах, исправить их перевод в случае необходимости и сделать ссылки на недавно опубликованные французские переводы. Я работала для него до сентября 1991 года, когда получила должность в Университете Санта-Барбары, в Калифорнии. Но у нас и потом были дружеские встречи, каждый раз, когда я бывала во Франции».

Еще одно важное сотрудничество свяжет Деррида с молодым преподавателем из Университета Сассекса в Брайтоне Джеффри Беннингтоном. Последний, будучи большим поклонником работ Деррида еще с конца 1970-х годов, сначала был его переводчиком во время поездок в Оксфорд, а потом контролировал качество английских переводов. Но вскоре Деррида обращается к нему с более важным проектом. «В январе 1988 года я опубликовал в Oxford Literary Review большую и довольно едкую статью, в которой отрецензировал несколько недавно вышедших книг о Деррида. Он сказал, что ему очень понравился этот текст. Через какое-то время он предложил мне написать книгу, которую издательство Seuil собиралось сделать о нем в серии „Современники“ (Les Contemporains). Я был польщен и едва мог поверить в это. По политическим причинам Деррида было важно, чтобы эту работу написал не какой-нибудь француз, уже известный в качестве дерридеанца. Я же на одном обеде с Дени Роше, руководителем серии, предложил сделать так, чтобы Деррида сам как-то поучаствовал в этой книге – возможно, на эту мысль меня навело воспоминание о „Ролан Барт о Ролане Барте“. В скором времени мне пришла в голову идея создать своего рода анализ его работ без каких-либо цитат из них. Я работал над этим в 1988 году, когда у меня был академический отпуск, и я тогда немало времени потратил на разработку своего рода „программы Деррида“ для своего компьютера. Я хотел создать настоящую базу данных, на основе которой мог бы написать свой текст. Чем больше я продвигался вперед, тем больше меня поражали согласованность и обоснованность его творчества. Его манера письма, ориентация по отношению к философии ставит комментатора в очень неудобное положение. Деррида дает не только интерпретацию многих важных произведений истории философии, но и новую интерпретацию своих собственных текстов. Не раз я обнаруживал в его книгах закамуфлированные идеи, которые считал своим собственным открытием. В начале 1989 года я передал ему „Дерридабазу“. Спустя какое-то время, которое мне показалось очень долгим, он позвонил мне и отозвался о ней очень высоко. Но он не говорил, что именно он писал сам. Я знал только, что он поставил для себя фактическое ограничение: 59 абзацев (ему тогда было 59 лет) длины, допускавшейся в MacWrite – программе, которой он пользовался. Что же до темы, то она мне тогда еще не была известна»^[1046].

Между Беннингтоном и Деррида начинается своего рода дуэль двух типов письма. Cireonfession – это прежде всего ответ на попытку «Джеффа» создать базу данных, которая бы «позволила каждому читателю безо всяких цитат найти… все положения, все места на основе своеобразного сверхформализованного указателя»^[1047]. Деррида, взволнованный тем, что его словно бы посчитали, хочет написать текст, который уклонялся бы от систематической картографии, созданной Беннингтоном. Рядом с корпусом, в котором критика «не пощадила ни единого фрагмента»^[1048], он ставит тело, в том числе свой собственный пенис. В тот самый момент, когда методическое изложение Джеффри Беннингтона представляет его в качестве почти общепонятного философа, Деррида берется деконструировать посвященную ему работу изнутри.

В своем тексте Деррида использует заметки об обрезании, которые он начал набрасывать в записных книжках 1976–1977 годов (вскоре после Glas) и 1980–1981 годов (сразу после «Почтовой открытки»). Тогда он мечтал написать «Книгу Илии» (Le livre d’Elie) – «роман на четыре колонки, на четырех уровнях дискурса»^[1049], пусть даже во внешнем виде книги это не отражалось бы так же непосредственно, как в Glas. Что-то от этого проекта остается в Cire onfession, где переплетаются четыре основных мотива: размышление у ложа умирающей матери, автобиографический анамнез, выдержки из записных книжек об обрезании и цитаты из «Исповеди» св. Августина. Текст этот пишется в несколько приемов в течение всего 1989 года и в первые месяцы 1990 года. Это своего рода интимный ответ на болезнь матери, но также и способ прийти в себя после болезненных споров двух последних лет.

Жоржетт Сафар, родившаяся в 1901 году, а потому к этому моменту уже очень старая, прикована к постели: она страдает от болезни Альцгеймера. В период ее долгой агонии Жак приезжает в Ниццу так часто, как только может, подчас корректируя верстку своих книг у ее изголовья. С конца 1988 года и после приступа, от которого она едва не умерла, она пребывает в «состоянии странной летаргии, между жизнью и смертью, „госпитализированная на дому“, она больше не узнает [его], едва говорит, видит и слышит»^[1050]. Circonfession, как непрерывное бдение у ложа умирающего, – один из наиболее рискованных текстов Жака Деррида и, несомненно, самый эмоциональный. Создавая эти 59 абзацев, которые невозможно цитировать, не сокращая их, он хотел бы

…поведать в этой книге, в подвале страниц, какие были последние более или менее понятные фразы моей матери, еще живой в момент, когда я пишу это, но уже неспособной на память, во всяком случае, на память о моем имени, имени, ставшем для нее по крайней мере непроизносимым, и я пишу это в тот момент, когда моя мать больше меня не узнает, когда, хотя она и способна еще произнести что-то членораздельное, она больше не зовет меня, для нее, то есть уже при ее жизни, у меня больше нет имени…

…на другой день в Ницце, когда спросил ее, болит ли у нее («да»), а потом спросил где – это было 5 февраля 1989 года, – она, используя риторику, никогда ей не свойственную, отважилась на это остроумное изречение, о котором она, увы, никогда ничего не узнает, несомненно, ничего не знала, изречение, которое, пронзая ночь, отвечает на мой вопрос: «У меня болит моя мать», словно бы она говорила за меня, одновременно в мой адрес и на моем месте…^[1051]

Жоржетт Сафар уйдет из жизни в декабре 1991 года. И, как Жак напишет своему старому другу Мишелю Монори, с которым он все еще время от времени встречается, «эта долгая, долгая смерть длиной в три года не смягчает траура и на самом деле не готовит к нему»^[1052].

В то же время, что и Circonfession, писался и другой текст – «Мемуары слепого», тоже очень автобиографический и отмеченный болью. Сначала задача состояла лишь в том, чтобы придумать выставку для Лувра, отобрав ряд рисунков, а потом их прокомментировать. Это предложение Деррида одновременно интересует и тревожит: у него пока нет никакого представления о том, какую «позицию» он займет. Но в июне 1989 года у Деррида случается паралич лицевого нерва, который, в частности, обездвиживает его левый глаз. Легко представить его панику. В начале июля он вынужден отменить встречу в «Кабинете рисунков» с тремя музейными работниками, которые должны помочь ему в отборе изображений.

Вот уже 13 дней я страдаю от паралича лицевого нерва вирусной природы, так называемого холодового паралича (гримаса, воспаление лицевого нерва, полностью обездвиженная левая сторона лица, неподвижный левый глаз, на который страшно смотреть в зеркало, веко больше нормально не закрывается: лишение «мановения ока», то есть того мгновения ослепления, которое позволяет зрению дышать). 5 июля эта заурядная болезнь вроде бы начинает проходить. Выздоровление подтверждается после двух недель страха… Итак, и июля я излечился (чувство обращения или перерождения, веко снова моргает, мое лицо словно бы по-прежнему преследует тень гримасы), проходит первая встреча в Лувре. В тот же вечер, когда я возвращался домой на машине, тема выставки приходит ко мне сама собой^[1053].

16 июля Деррида видит сон, в котором на него надвигаются слепцы. Он все больше убежден: «Рисунок, если не рисовальщик или рисовальщица, слеп. Рисунок как таковой и в своем собственном моменте, операция рисования должна иметь некоторое отношение к ослеплению». Это убеждение станет темой выставки и сопроводительного каталога.

1989-й – год еще одного потрясения, которое сказывается на Деррида гораздо сильнее, чем можно было подумать. После агрегации по философии его сын Пьер очень быстро пишет диссертацию под руководством Луи Марена. Благодаря Дидье Франку, который только что основал философскую серию в Editions de Minuit, она тотчас выходит под названием «Уильям Оккам, единичный». Но молодой человек решил опубликовать ее под именем Пьер Альфери, взяв фамилию бабушки по материнской линии. Книга, хранящаяся в библиотеке Деррида, сопровождена веселой дарственной надписью: «Тебе, папа, кому я обязан гораздо большим, чем имя. Тебе, мама, кому я обязан гораздо большим, чем имя».

Для Пьера это не какое-то импульсивное решение. «С подросткового возраста, – объясняет он, – у меня было чувство, что фамилия Деррида на самом деле не моя, что она словно бы уже занята. Если бы я стал публиковаться под той же фамилией, у меня было бы впечатление, что я какой-то рак-отшельник. Конечно, я не был столь наивен, чтобы считать, что мне достаточно будет подписываться Пьером Альфери и никто не догадается, кто я такой. Но это все же давало мне какую-то поверхностную свободу. Я не спрашивал совета у Жака, и сначала он принял это решение скорее в штыки. Так или иначе, пусть даже оно могло сойти за враждебный акт, я был готов отвечать за него, поскольку мне казалось, что у меня просто нет другого выбора. Эту подпись я использовал и для всех остальных своих работ. „Пьер Альфери“ – не просто псевдоним: это имя стало для меня повседневным, необходимой формулой этикета»^[1054].

Для Жака Деррида вопрос подписи давно стал важной темой. Ему не удается понять, почему старший сын решил сменить фамилию. С его точки зрения, это едва ли не отречение. И когда Эммануэль Левинас скажет ему, что считает это решение «очень благородным», это его очень смутит^[1055]. В интервью Маурицио Феррарису Деррида расскажет: «Всегда сохраняется несоответствие самой идее отцовства. Ни сына, ни произведение подписать невозможно. Быть отцом – значит получить в высшей степени радостный и болезненный опыт того, что отцом не являешься… Отцовство – не состояние и не свойство»^[1056]. Еще больше он подчеркивает вопрос «имени, которое получаешь, или имени, которое даешь себе» в небольшой книге «Страсти», превращая его в отдельную философскую тему:

Предположим, что некий X, вещь или человек (след, произведение, институт, ребенок), носит ваше имя, то есть ваш титул. Наивный перевод или общераспространенный фантазм: вы дали ваше имя X, следовательно, все то, что причитается X, прямо или косвенно, по прямой линии или косой, причитается и вам в качестве поощрения вашего нарциссизма… И наоборот, предположим, что X не желает вашего имени или титула, предположим также, что по той или иной причине X освобождается от него и выбирает себе другое имя, выполняя своего рода повторное отлучение от первоначального отлучения; в таком случае ваш нарциссизм, дважды уязвленный, оказывается в силу именно этого равным образом обогащенным: то, что носит, носило, будет носить ваше имя, кажется достаточно свободным, сильным, творческим и автономным, чтобы жить в одиночку, полностью обходясь без вас и вашего имени. Вашему имени, секрету вашего имени присуща способность исчезать в вашем имени^[1057].

Взросление старшего сына беспокоит Деррида и по другим причинам. Он всегда им восхищался, поражался его быстрым успехам и обрадовался, когда тот решил заняться философией. Но примерно так же, как сам Жак в Ле-Мане, Пьер переживает нервный срыв в первый год стажировки. В скором времени он решает бросить философию и заняться литературой, что не слишком успокаивает отца, который во всем, что касается детей, столь же консервативен, как и многие другие родители. Деррида объясняет это Мишелю Монори так: «Пьер, который больше просто не мог, придумал своего рода выход, если я правильно понимаю, решил уйти из преподавания. У него есть стипендия от CNL на год, он пишет, занимается тысячью разных вещей и, видимо, не слишком заботится о профессии»^[1058].

«Когда я бросил философию, – признает Пьер, – его сильно беспокоило мое профессиональное будущее. Во-первых, он считал, что преподавать в университете – это хорошая работа. Но на более глубоком уровне он, должно быть, сожалел еще и о том, что я отдаляюсь от философии и почти бросил читать философские книги. Даже его собственные, я должен признать, что читал их лишь урывками, частями. Я ощущал, что не успеваю за постоянно ускоряющимся ритмом его публикаций: я едва начинал одну книгу и тут же получал одну или две другие. Моя личная философская траектория была дерридеанской в очень малой степени: тексты, более всего меня интересовавшие, пришли ко мне совсем не через него. После изучения этнологии мой брат Жан занимался философией больше меня, но он также ушел в области, почти не затронутые дерридеанскими комментариями. Он не стал преподавателем и нашел для себя собственную делянку, продолжая личные исследования, в частности по Плотину и неоплатонизму»^[1059].

В последующие годы Пьер Альфери создает вместе с Оливье Кадио Revue de littérature générale и публикует с десяток произведений в издательстве P.O.L., среди которых «Семейное кино» – роман с множеством автобиографических деталей, который Деррида рекомендует прочесть многим своим знакомым. Но профессиональная ситуация его старшего сына по-прежнему его беспокоит. «Чем я только не занимался, – рассказывает Пьер. – Работал продавцом книг, в издательстве, писал слова к песням. Когда я переводил некоторые части Библии для издательства Bayard, это было не просто из любви к письму, для меня это был главный источник дохода… Если отцовский образец и сыграл определенную роль в том, каким путем я пошел, то именно из-за того, что мне досталось от него желание быть писателем. По-своему я, возможно, продлил это желание. Однажды вечером он зашел в Фонд Картье на представление, которое я режиссировал вместе с Родольфом Бюрже. Там проецировались разные изображения, что-то читалось, была музыка. В конце он подошел поздравить меня и сказал: „На самом деле мы делаем примерно одно и то же“. Он понимал, что все больше занимается философией как художник. Он ощущал себя ближе к писателям, художникам или архитекторам, чем к университетским ученым»^[1060].

Сам же Деррида по-прежнему живет нуждами преподавателей философии, хотя и не всегда это приносит ему радость. В конце 1988 года Лионель Жоспен, в те годы министр национального образования, создает Консультативную комиссию по содержанию образования. Ее председателями становятся Пьер Бурдье и Франсуа Гро, а ее задача – провести ревизию преподаваемых знаний и создать более согласованную программу. Именно для этого создается Комиссия по философии и эпистемологии под председательством Жака Бувресса и Жака Деррида, в которую входят Жак Брюншвиг, Жан Домбр, Катрин Малабу и Жан-Жак Роза. Эта небольшая группа встречается шесть месяцев – с января по июнь 1989 года. С точки зрения Деррида, речь идет о том, чтобы продолжить работу, начатую в 1970-х годах с создания Международного коллежа философии. Но чтобы провести идеи, которые ему дороги, надо решить сложную задачу – как-то договориться с Буврессом: в течение многих лет он регулярно критиковал Деррида, а также неодобрительно высказывался о CIPh. Тем не менее Бувресс и Деррида согласились работать вместе, одинаково убежденные в том, что реформа необходима. В одной из заметок Деррида довольно подробно описывает работу комиссии:

Вопрос и задача сводились к следующему: между Жаком Буврессом и мной, и это ни для кого не секрет, между нами двоими и остальными членами комиссии – Домбром, Брюншвигом, Малабу и Роза – нет какой-то философской близости, которая бы бросалась в глаза, как и нет сходства стилей, практик, методов, философских предметов, не говоря уже о различиях в профессиональном положении. Такое многообразие как раз и определило принципы нашего собрания. В некоторых случаях говорить можно было даже о конфликте между некоторыми из нас. Вопрос и задача представлялись так: чего мы сегодня хотим вместе? О чем мы можем договориться, чтобы продолжить дискуссию и чтобы предложить продолжать дискуссию? И следовательно, философскую работу. О чем могли бы договориться эти столь непохожие друг на друга философы и граждане этой страны – которых мы стремимся по возможности представлять, – чтобы выделить проблемы, сформулировать гипотезы, инициировать дискуссию, чтобы, одним словом, подписаться под принципами дискуссии?^[1061]

Катрин Малабу подтверждает: «Вначале Бувресс и Деррида держались настороженно. Но в итоге между ними все как-то успокоилось. Они разделяли одно и то же представление о фактическом положении вещей и легко согласились по ряду предложений. Однажды вечером они даже смогли поговорить о причинах своих расхождений: поскольку Венский кружок и работа Витгенштейна были во многих отношениях близки к деконструкции, почему же Деррида никогда ими не интересовался? До завершения этого сложного проекта у них сохранялись хорошие отношения»^[1062].

Одно из предложений комиссии, в которой Деррида председательствовал, – внести ряд четко определенных вопросов в программу курса философии. Подобное уточнение ожиданий должно было бы улучшить довольно посредственные результаты большого числа выпускников средней школы и уменьшить страх, который у многих из них вызывает философия как дисциплина. «Подавляющее большинство сочинений на получение диплома о среднем образовании не удовлетворяет сегодня минимальным философским требованиям, и причина этого главным образом в том, что ученики, ожидая всего чего угодно, не смогли ни к чему подготовиться, а поскольку им в целом не хватает базовых знаний по вопросам, которые им задают, и элементарного знакомства с предлагаемыми задачами, они не понимают, чего от них требуют, попросту не имеют теоретических инструментов, которые бы позволили им дать ответ»^[1063].

Эти предложения, какими бы умеренными они ни были, вызывают ожесточенные споры. Петиция против доклада собирает 1200 подписей. 18 октября 1990 года в амфитеатре Пуанкаре на улице Декарта проходит особенно бурное заседание. Присутствующие преподаватели выступают против содержания доклада, а также против самого Деррида, который становится объектом крайне агрессивных нападок. Катрин Малабу вспоминает об этом сложном моменте: «Французское философское общество и Французская ассоциация преподавателей философии оказались самыми активными хулителями проекта, что в итоге и привело к тому, что его положили под сукно. Жак знал, что у него много врагов в Генеральной инспекции, но он не понимал, почему преподаватели философии отказываются ограничить значение сочинения и рассмотреть возможность распространения преподавания философии на первые два года лицейского образования.Словно профсоюзный активист, потерявший свою базу, он боролся за людей, которые его вообще не поддерживали. После этого доклада он ощутил такое отвращение, что решил никогда больше не заниматься подобными вопросами»^[1064]. Жак Бувресс тоже вышел из этой истории совершенно обескураженным: «Что касается содержания, я по-прежнему полагаю, что наши предложения были совершенно разумны. Незадолго до смерти Деррида в одной из телепередач сказал, что ему нужно было смириться и признать, что корпорация преподавателей философии была на самом деле глубоко реакционной. Я могу легко представить, чего ему должно было стоить это заявление»^[1065].

За несколько месяцев до этих событий разразился другой столь же болезненный скандал во время подготовки конференции «Лакан с философами», которая должна была пройти в ЮНЕСКО в мае 1990 года по инициативе Международного коллежа философии. Полемика, инициированная Аленом Бадью, связана с местом Деррида в наследии Лакана. В письме, отправленном Рене Мажору 12 декабря 1989 года, Бадью просит его изменить заявленное название его выступления – «После Лакана. Существует ли дерридеанский психоанализ?». Присутствие в названии фамилии Деррида, «единственного живого философа, упоминаемого кем-либо из участников конференции», по его мнению, «нейтрализует значение всех их работ»^[1066]. Мажор и Деррида уязвлены этим требованием, которое, с их точки зрения, представляет собой цензуру.

Вскоре ситуация еще больше обостряется. Многие участники грозят выйти из организационного комитета, если спорное название будет оставлено. Филиппу Лаку-Лабарту, председательствующему в CIPh в этом году, важно присутствие Алена Бадью, с которым он довольно близок по политическим взглядам. Наконец, компромисс найден. Мажор соглашается заменить вторую часть названия – «Существует ли дерридеанский психоанализ?» – на тире. Комментируя этот странный прочерк, он сделает этот инцидент отправной точкой своего выступления.

Конференция прошла с 24 по 27 мая 1990 года в большой аудитории ЮНЕСКО и оказалась очень успешной. Заключительное заседание вел Деррида. Представляя доклад под названием «Из любви к Лакану», он вкратце обрисовывает историю своих непростых отношений с автором «Текстов», порой иронично, порой с восхищением: «И если бы я сказал теперь: „Вот видите, я думаю, что мы очень любили друг друга, я и Лакан…“, я практически уверен, что многие из здесь присутствующих не согласились бы с этим. Поэтому-то я пока не знаю, скажу ли так»^[1067]. Со смерти Лакана прошло около 10 лет, и сложившийся идеологический контекст позволил Деррида приблизиться к нему:

О чем бы речь ни шла – о философии, психоанализе или теории в целом, актуальная плоская реставрация пытается прикрыть, отвергнуть или отцензурировать тот именно факт, что ничто из того, что смогло изменить пространство мышления в последние десятилетия, не состоялось бы без того или иного объяснения с Лаканом, без лакановской провокации, как бы ее ни принимать и как бы ни обсуждать^[1068].

На конференции Деррида ссылается на недавний роман с ключом Юлии Кристевой под названием «Самураи», не называя его. Лакан в нем стал Лозеном, а Деррида – Саида. Хотя оба они названы «фальсификатами на экспорт», на долю Деррида приходится больше сарказма. Атака лобовая, и роман с ключом как особый прием делает ее еще более болезненной:

Саида воспользовался майскими событиями, чтобы осмелеть и оседлать волну. Своими размышлениями, вдохновленными «Поминками по Финнегану» и Хайдеггером, он разозлил философов и заткнул рот литераторам, поскольку сразу и тем, и другим было указано на их трансцендентальную тупость. Все остались недовольны, и никто не соблазнился. Месса продолжалась примерно три часа, иногда даже двойным сеансом, два раза по три, то есть шесть часов. Выжили немногие. Потом они стали первыми фанатами теории «кондеструкции» – это составное слово, дававшее понять, что никогда не нужно конструировать, ничего не разрушая. Понятие это, не слишком элегантное, звучало не совсем по-французски, казалось даже совершенной помесью… что, собственно, это значило – «кондеструкция»? И вот Саида, некогда такой робкий, размалывал каждое слово на бесконечно малые составляющие и из этих семян проращивал гибкие каучуковые стебли, из которых сплетал свои собственные сны, свою собственную литературу, немного тяжеловесную, но еще более глубокую в силу своей недоступности. Так возникла его аура великого учителя, в которую окунутся США и их феминистки, все эти «кондеструктивы» – из любви к Саида и из-за эндогенного недовольства^[1069].

Второй скандал произошел через несколько недель после конференции. Бадью пришел в бешенство из-за того, что Мажор и Деррида в своих выступлениях не раз намекали на то, как они поспорили с Бадью. Полагая, что Деррида было оказано слишком много чести, он хочет снять свой текст. После еще одного вмешательства Филиппа Лаку-Лабарта, игравшего роль посредника, 10 августа 1990 года проходит собрание с участием всех заинтересованных лиц. И снова компромисс найден: Бадью соглашается оставить свой текст при условии, что все письма и документы, относящиеся к этому спору, будут опубликованы в приложении к изданию.

Эта история так и осталась бы анекдотом, если бы не создала далеко не мимолетную напряженность в отношениях между Лаку-Лабартом и Деррида. По словам Филиппа Бека, который хорошо знал всех героев этой истории, «Бадью тогда находился в изоляции. Ему нужно было найти союзников, и он близко общался с Лаку-Лабартом в этот период, разделяя с ним общий подход в вопросе о критике Хайдеггера. Лаку, который, впрочем, критиковал Бадью в некоторых важных пунктах, разрывался между терпеливой, тщательной деконструкцией Деррида и полемическим, философским жестом Бадью. В итоге он решил солидаризоваться больше с последним, чем с Рене Мажором, чего Деррида ему не простил. Но для Лаку, по крайней мере в это время, на первом месте, в самом центре его поэтики, стояла политическая критика. Тот факт, что много позже Бадью и Деррида сблизились друг с другом, придает этой истории дополнительную странность»^[1070].

Но этот эпизод был, конечно, лишь спусковым крючком. Многие другие факты предвещали разлад между двумя этими людьми, связанными почти 20-летней дружбой. Начиная с книги «Вымысел политики», Филипп яростно атакует Хайдеггера. Он стал выражаться о нем как нельзя более грубо. Зол он также и на Деррида за то, что тот не осудил Хайдеггера в должной мере, хотя он и не говорит ему об этом открыто. Возможно, его сильно раздражала история де Мана. Вопрос еврейства стал для двух мыслителей причиной обострения отношений. Филипп Лаку-Лабарт не еврей, но по прошествии лет он все больше становился филосемитом. У него такое чувство, словно бы он сам пережил Холокост, почти так же, как Сара Кофман^[1071]. Деррида же со своей стороны отказывается признавать за Аушвицем абсолютную уникальность. Во время дебатов в Международном коллеже философии, состоявшихся и марта 1990 года, он напоминает и уточняет свою позицию по этой теме, возвращаясь к спору, который прошел в Серизи 10 лет назад после выступления Жана-Франсуа Лиотара.

Когда… я высказал обеспокоенность сосредоточением всей мысли о Шоа, геноциде, уничтожении вокруг одного лишь Аушвица, я не собирался принизить его значение. Но Шоа – это не только Аушвиц. Это было сказано не для того, чтобы принизить Аушвиц и уничтожение евреев в Европе, но для того, чтобы при бесконечных уважении, памяти, бездонной боли, которые только и может вызывать в нас это уничтожение, по меньшей мере извлечь урок о том, что бывали, бывают и могут случаться и другие уничтожения; и в этом случае вопрос о «нас» остается открытым; если бы его закрыли, остановили цепочку на этом моменте, это было бы очень серьезно в силу причин, которые мне нет нужды здесь отдельно оговаривать. Вот и все. Задача была совсем не в том, чтобы принизить Аушвиц или отодвинуть его на задний план… Совсем не в том. Я считаю, что уважение к еврейскому мученичеству во времена нацизма не позволяет сосредоточивать вокруг него все возможные мученичества^[1072].

Но, помимо любого философского или политического вопроса, в напряженности между Деррида и Лаку-Лабартом сыграли роль и чисто личные мотивы. Деррида с трудом переносит некоторые саморазрушительные склонности Лаку-Лабарта. Хотя ему все сложнее дышать, он постоянно курит, с утра до вечера, создавая порой впечатление, что доживает последние дни. Еще более серьезной становится проблема алкоголя. Жан-Люк Нанси с грустью рассказывает об этом: «Филипп начал пить, но мы не до конца понимали проблему. Он пил тайком, особенно белое вино и виски. Его алкоголизм становился все более серьезным, все более очевидным, и он сильно сказался на его характере. Никто и ничто не смогли ему помочь»^[1073].

Их общие друзья наблюдали за расхождением Деррида и Лаку-Лабарта, но не могли ничего поделать. Сэмюэль Вебер вспоминает об этом: «Постепенно их отношения стали менее близкими, а стычек стало больше. Однако многие вещи их все же сближали. Филипп был больше поэтом и художником, чем Жан-Люк, который был больше философом, был серьезнее. Но Филипп также был более трагической, более депрессивной натурой. Быть может, он слишком напоминал Жаку о его собственных тревогах»^[1074]. По словам Филиппа Бека, «Деррида был измученным уроженцем Средиземноморья. Лаку-Лабарт представлял то, что его влекло: суровость, политическую непреклонность, близость к поэзии. Вероятно, подлинная мечта Лаку относилась к области литературы: он думал, что Деррида „нашел прозу“, как выражался Бадью, и мечтал изобрести поэзию по образцу Гельдерлина и Делана. Мечта эта, очевидно, имела политическое значение»^[1075].

В период отдаления от Филиппа Лаку-Лабарта Деррида еще больше сближается с Жаном-Люком Нанси. Последний давно страдает от проблем с сердцем, но не хочет ими заниматься. Должен был случиться серьезный кризис, который и произошел летом 1989 года, чтобы он наконец осознал опасность положения. Деррида, который обычно не слишком себя бережет, умоляет своего друга позаботиться о себе: «Отдохни, не работай много в поездках, сделай это для меня, пиши спокойно, что и нужно нам, в тишине, на улице Шарль-Град…»^[1076]. Он постоянно повторяет Нанси, в какой мере ему важны его мысль, его тексты и дружба: «Следи за своим сердцем, как я за ним слежу. Нужно гулять, не курить (или курить меньше), научиться брать, то есть давать себе время, много, много времени…»^[1077].

19 июля 1990 года Нанси сообщает Деррида, что вскоре ему должны сделать пересадку сердца: если ничего не предпринять, ему осталось жить шесть-семь месяцев. «Из-за того, что надо было следить за собой и одновременно быть готовым к трансплантации, как только найдется сердце, я уже не мог уезжать из Страсбурга, – рассказывает Жан-Люк Нанси. – Жак постоянно приезжал с краткими визитами, что мне очень нравилось, но также и пугало. Ожидание трансплантации, безусловно, еще больше сблизило нас. Он постоянно мне звонил. Это было очень трогательно, все близкие были поражены. В шутку я сказал Жаку: „Я все-таки лучший из дерридеанцев. Это твое понятие прививки я понял буквально“»^[1078]. Александер Гарсиа Дютман подтверждает, что Деррида очень беспокоился о своем друге в течение этого нервного периода ожидания: «Незадолго до того, как Нанси сделали пересадку сердца, Деррида сказал мне: нужно говорить о Жане-Люке Нанси, нужно, чтобы о его работе знали. Он предложил Пегги Камюф посвятить ему отдельный номер журнала Paragraph и написал первый вариант своего текста „Касание“ – большую статью, которая позже станет отдельной книгой. Словно бы именно Жана-Люка он выбрал своим наследником. Потому, что он ему не подражал. Его мысль была одновременно схожей и уникальной, близкой к христианству»^[1079].

Весной 1991 года Жак на несколько недель приезжает в Калифорнию, и тут Жан-Люк извещает его, что этим вечером ему будут делать операцию. Деррида, расстроенный тем, что он так далеко от того, кто стал его самым близким другом, импульсивно отвечает ему: «Не волнуйся, я проснусь с тобой»^[1080]. Операция проходит успешно. В следующие годы у Жана-Люка Нанси, несмотря на серьезные проблемы со здоровьем, будет более активная жизнь, чем у многих других пациентов с пересаженным сердцем.

Осенью 1990 года происходит скорбное событие, очень важное для Деррида. 22 октября 1990 года в больнице Ле Верьер в Ивелин умер Луи Альтюссер. Деррида и Альтюссер были связаны друг с другом около 40 лет, и отношения эти были непростыми. На похоронах на небольшом кладбище Вирофлей именно Деррида должен взять слово, выступая перед последними верными учениками Альтюссера. И хотя он не хочет скрывать то, что могло их разделять или даже противопоставлять друг другу, он несколько раз повторяет, насколько дороги для него были эти отношения.

И конечно, то, что по-прежнему стоит у меня перед глазами, что остается для меня сегодня как нельзя более живым, близким и ценным, – это лицо, прекрасное лицо Луи с высоким лбом, его улыбка, все то в нем, что в мгновения покоя, которые, как многие из вас знают, у него бывали, лучилось добротой, просьбой и даром любви…^[1081]

Пятью годами ранее Альтюссера глубоко задела заметка в Le Monde. В ней Клод Саррот сравнил его с японским каннибалом Иссэем Сагавой, который, убив и съев молодую голландку, добился прекращения уголовного дела, сославшись на свою невменяемость. По прошествии значительного времени Альтюссер начинает писать автобиографию «Будущее длится долго». В самом начале рассказа он указывает на «двусмысленные последствия постановления о прекращении уголовного дела», принятого в его случае. «Ведь именно под этой могильной плитой прекращения уголовного дела, молчания и публичной смерти я должен был выжить, научиться жить»^[1082]. Заглавие окажется пророческим: в 1992 году эта посмертная публикация наделает немало шума. В следующие годы издание многочисленных работ Альтюссера, ранее не публиковавшихся, приведет к полной переоценке его творчества и судьбы. «Будущее длится долго», почти клинический документ и в то же время набросок самоанализа, включает также посмертную дань памяти, намеченную несколькими скромными мазками, «гиганту, коим является Деррида», «самому радикальному из нас», «единственному великому человеку нашего времени и, быть может, на долгое время последнему».

Глава 4 Портрет шестидесятилетнего философа

В 1992 году Жак Деррида дает Освальдо Муньосу интервью, которое завершается традиционной «анкетой Пруста». Этот текст, который первоначально должен был выйти в еженедельнике El Pais, так и остался неизданным, возможно потому, что Деррида счел его слишком откровенным.

Что для вас является самой большой неудачей? – Потерять память.

Где вы хотели бы жить? – В месте, куда я мог бы все время возвращаться, то есть там, откуда я мог бы уезжать.

К какому проступку вы наиболее снисходительны? – Сохранить секрет, который не следовало бы хранить.

Любимый герой романа? – Бартлби.

Ваши любимые героини в реальной жизни? – Сохраню это в тайне.

Качество, которое вы больше всего цените в мужчине? – Уметь признать свой страх.

Качество, которое вы больше всего цените в женщине? – Мышление.

Ваша любимая добродетель? – Верность.

Ваше любимое занятие? – Слушать.

Если не собой, то кем вам хотелось бы быть? – Другим, который помнил бы немного обо мне.

Главная черта вашего характера? – Определенная легкость.

Какая у вас мечта о счастье? – Продолжить мечтать.

Что для вас было бы наибольшим несчастьем? – Умереть после тех, кого я люблю.

Кем вы хотели бы быть? – Поэтом.

Что вы презираете больше всего на свете? – Самодовольство и вульгарность.

Реформа, которая вам больше всего нравится? – Та, что касается полового различия.

Природный дар, который вы хотели бы иметь? – Музыкальная одаренность.

Как вы хотели бы умереть? – Совершенно неожиданно.

Ваш девиз? – Предпочитать говорить «да»^[1083].

Убеждения и апории, тревоги, надежды и промахи, желание занимать все места, поэзия, память и секрет – в определенном смысле все это здесь.

«Жак жил в вечном аврале, – поясняет его сын Пьер. – Слишком много лекций и командировок, обязательств и обязанностей, текстов и книг, которые надо написать. Ежедневные жалобы на загруженность работой были постоянной нотой. В то же время, хотя он всегда был на грани срыва, он свыкался с этим, шел вперед. Ему нужно было отвечать, чаще всего как можно быстрее»^[1084]. В противоположность Бартлби Мелвилла и его знаменитой фразе «I would prefer not to» Деррида – человек, предпочитающий говорить «да». Из этого он сделал свой образ жизни, способ бытия. Чем дальше, тем больше отложенных проектов, неотвеченных писем, обещанных поездок. Он «бьет через край», – пишет Мишель Деги, один из немногих, кто знал его с самого начала карьеры и до конца. «Его мера – чересчур, слишком много. Но чего именно? Например, чрезмерные объемы. Когда объявляют об „участии“ Жака Деррида, улыбка друзей уже указывает на вопрос: „Сколько времени он будет говорить?“. Этого никогда не знаешь. Если он сказал, что будет коротко, вы можете смело отвести ему два или три часа…»^[1085].

Деррида, чрезмерный и бескомпромиссный, таким же показывает себя и в отношениях, как в своих восторгах, так и в озлобленности. Его расположенность, доступность, дружеское участие иногда обнаруживают изнаночную сторону – внезапные приступы сильного гнева. Достаточно небольшой размолвки или неделикатности, чтобы попасть в опалу, оказаться в стане врагов. «Его легко было ранить, – подтверждает его сын Жан. – Бывали травмы, которые давали о себе знать из-за малейшего инцидента. Если о нем кто-то раньше нехорошо отозвался или прошелся по нему в тексте, он всегда об этом помнил»^[1086]. В этих случаях он может проявить твердость и неумолимость, даже несправедливость. Клэр Нанси свидетельствует: «Деррида, ранимый и вечно чем-то терзаемый, порой смотрел на весь мир как на футбольное поле. Однажды он нарисовал мне что-то вроде карты мира: были страны, где его признают, страны, где заправляют его враги, и, наконец, те, где его пока не знают»^[1087].

Из-за того, что он занимал место одновременно нападающего и защитника, он стал осторожным, недоверчивым, порой немного параноиком. Какого бы успеха он ни добился, он замечает только угрозы. И даже когда он оказывается в положении мэтра, он не выходит из образа жертвы, которой ему приходилось быть не раз, особенно на институциональной территории. «В его установке, – признает Бернар Стиглер, – было что-то детское. Требование бесконечной любви». Но эта постоянная потребность чувствовать, что его любят, не была чем-то односторонним. Точно так же Деррида ужасно сентиментален и удивительно щедр. Он внимателен к тем, кто рядом с ним, к их жизни и жизни их близких. Каким бы занятым он ни был, он узнает новости об их жизни по телефону или из писем, проявляя подлинную эмпатию. Он искренне сочувствует их испытаниям и воодушевляется их радостями. Однажды, когда Алан Басс показывает ему фотографию своей дочки, которой было тогда несколько месяцев, Деррида умиляется: «Не упустите момент, это быстро проходит». Он сам страдал от того, что дети слишком быстро, с его точки зрения, покинули дом.

Многие близкие, например Сэмюэль Вебер или Мартин Мескель, его племянница, вспоминают также о том, как он мог внезапно рассмеяться. Деррида вопреки тому, что он утверждает в некоторых своих текстах, обожает рассказывать анекдоты, но при этом начинает смеяться так сильно, особенно если это еврейские анекдоты, что часто не может рассказать их до конца. «Смех для него был еще одной апорией. Это важный аспект его личности, наравне с меланхолией, – утверждает Сэмюэль Вебер. – Вспоминается один анекдот, который он любил рассказывать и который, как мне кажется, позволяет понять его собственные страхи: один человек приходит к врачу и сдает много анализов. Когда через несколько дней он возвращается, врач ему говорит: „Успокойтесь, все хорошо, все хорошо… Осталось только провести еще несколько небольших проверок…“ – „А, ну отлично! – отвечает пациент. – А когда вы хотите?“ – „Ну, давайте завтра же утром, как только откроется больница“. Его это очень смешило. Это бурлескный вариант его собственного, постоянно присутствующего страха смерти»^[1088].

Но по мере роста славы и авторитета Деррида его вкусу к смеху все труднее найти для себя отдушину. На публике Деррида напускает на себя более серьезный вид, чтобы отвечать ожиданиям, которые он сам же и создает. Элизабет Рудинеско по-прежнему поражена его невероятной склонностью чувствовать себя виноватым, словно бы он отвечал за все происходящее: «За две недели до смерти, заговорив об анкете, которую Бернар Пиво предложил для Apostrophes, он сказал мне: „Когда я предстану перед святым Петром, вот что я скажу ему: „прошу прощения“ и „какой красивый пейзаж“. Помните об этом“»^[1089]. Деррида все больше боится того, что время уходит, все больше преследует его мысль о смерти. «Жизнь окажется такой короткой», – повторяет он, используя это будущее предшествующее, которое так подходит ему. В нем чувствуется своего рода неотложная потребность беспрестанно что-то производить, умножать проекты, оставлять следы. Тем, кто, подобно Клэр Нанси, упрекает его в том, что он публикует слишком много, он отвечает: «Я ничего не могу с этим поделать. Это мой способ бороться со смертью».

Но хотя идея смерти не оставляет его, Деррида во многих отношениях живет по-настоящему полной жизнью. Жан-Люк Нанси подчеркивает, в какой мере «само присутствие Жака было сильным, соблазнительным, захватывающим, производящим впечатление – не только как присутствие какой-то внушительной статуи, но и как нежная и тревожная чувствительность, как неусыпное внимание, как расположенность, сочетающаяся со сдержанностью. Тот, кто так долго деконструировал „присутствие“, присутствовал через край»^[1090].

В замечательном тексте памяти Деррида «Юпитер среди нас» Дени Камбушнер также подчеркнул очевидность этого первичного физического воздействия, о котором, если только читать его тексты, сегодня можно и забыть:

У Деррида был замечательный облик: черты лица, голос, кожа, взгляд, шевелюра, плечи, жесты… Его тело само очень сильно влияло на вас, каким-то особым образом… Слышать Деррида, говорить с ним – значило встречать не Слово или одну из его копий, а разум юпитеровского толка (у нас нет подходящего греческого слова) под маской чистой способности к расшифровке и подсказке. Разум не бахвалящегося, громогласного и величественного Юпитера, а Юпитера внутреннего, в высшей степени осведомленного и точного в своих желаниях, не чуждого в то же время жизни желания, простой привязанности, борьбе с усталостью, вечно бодрствующему воображению, муке, которая всегда рядом, утверждению, отрефлексированному вплоть до болезненности^[1091].

В студенческие годы Деррида считал себя болезненным и питался за диетическим столом. Но в зрелом возрасте у него превосходное здоровье, что не мешает ему быть ипохондриком и сходить с ума из-за малейшего сигнала опасности. У него пульс велосипедиста или марафонца – меньше 50 ударов в минуту, благодаря чему у него отличная выносливость и необычная способность быстро восстанавливать силы. Он следит за своим питанием и не особенно любит вино, что не мешает ему восторгаться познаниями в этой области его друга Рене Мажора. После периода Колеа он отказался от сигарет, предпочтя им небольшие сигариллы. Под давлением сына Жана он в конечном счете отказался и от них, перейдя на трубку, которую часто забывает зажигать, но с которой любит позировать перед фотографами. На самом деле он ведет очень трезвый образ жизни, и отчасти это объясняется его заботой о здоровье. У него столько проектов, столько книг надо написать, что он хотел бы прожить очень-очень долго.

На Жана-Люка Нанси всегда производил впечатление тонус Деррида во время путешествий в Америку. После кратковременного отдыха, невзирая на синдром смены часового пояса, он может прочитать длинную лекцию, поучаствовать в дискуссии или дать интервью, а потом не упасть в грязь лицом и на приеме, почти обязательном. Во время поездки в Мехико от Международного коллежа философии Деррида признается Нанси: «Приехав, я был просто оглушен. Я попытался немного поспать в машине, которую прислали за мной в аэропорт. Но как только я взял слово, усталости и след простыл». Потом он добавил: «Я просто сумасшедший». На публике Деррида зажигается от интереса, который проявляют его слушатели. Физическая выносливость у него теперь намного больше, чем в молодости. Он и сам признает: «В 20 лет я свалился бы, если бы должен был сделать хотя бы долю того, что делаю теперь. Реакции на мою работу – вот что дает мне силы»^[1092].

Не следует недооценивать устное, почти театральное исполнение его поздних текстов и, конечно, его семинаров и выступлений. Как отмечает Мишель Лисе, многие тексты Деррида написаны для инсценировки: «Ритм то замедляется, то ускоряется; цитаты на немецком прерывают французскую речь, многие языки смешиваются друг с другом. Некоторые отрывки, крайне серьезные, вызывают смех благодаря демонстрации апорий и повтору терминов»^[1093]. Давний друг Деррида Макс Женев любил читать Деррида, но никогда не слышал его на публике; на следующий день после одной из его лекций он рассказывает, что его «соблазнили не только резвость и смелость самого текста, но и манера выступления самого Деррида, его совершенный выговор, энергичная жестикуляция, особенно та, которой обозначаются кавычки и которая напоминает движения тореадора в момент, когда он вонзает свои бандерильи, или же ковбоя с пистолетом в каждой руке»^[1094]. Говорить часами, иногда целый день, участвовать в дискуссии или давать непростое интервью – все это еще и физические акты, которые, как у профессиональных спортсменов, приводят к выбросу эндорфинов и вызывают эйфорию. Еще больше, чем писать, Деррида любит «говорить философию»^[1095]. Он воспламеняется от своей собственной речи и воздействия, оказываемого ею на аудиторию. На несколько часов все тревоги забыты. Быть может, ни в какие другие моменты он не чувствует, что живет столь полной жизнью.

Что бы ни делал Жак Деррида, на публике теперь он привлекает внимание. Он, тот, кто робел и не был уверен в себе, когда приехал в Париж, кто с завистью смотрел на того же Жерара Гранеля, такого самоуверенного, по прошествии лет все больше становится звездой, светилом. Многие близкие ему люди упоминают о его нарциссизме. И хотя некоторые называют его «чудовищным», причина в том, что он не ограничивается классическим нарциссизмом: Деррида практикует его с той невоздержанностью, которая ставит под вопрос границы и превращает его в философский жест. Наиболее верную формулу предложил, возможно, Морис Оландер, который говорит о «лучезарном нарциссизме»^[1096].

Соблазнять – вот что непременно нужно Деррида. И хотя он почти никогда не говорит о своем отношении к женщинам, причина в том, что это самое сильное из его тайных пристрастий. Но многие знают, что «женское» для него всегда употребляется во множественном числе. И если Деррида в ответе в анкете Пруста превозносит верность, дело в том, что каждое отношение для него является уникальным, незаменимым событием, поэтому он считает, что способен быть верным многим. Среди женщин, которые были в его жизни, Сильвиан Агасински занимает особое место. Больше никогда он не зайдет так далеко и никогда не захочет так же страдать и заставлять страдать других. Но он все равно остается известным соблазнителем, успехи и славу он ценит еще и потому, что благодаря им все становится проще. Огромное уважение к женщинам и особенно его неимоверная способность слушать их почти как аналитик – страшное оружие. Маргерит Деррида говорит об этом так: «Я всегда думала, что Жак соблазнял женщин в первую очередь своей способностью слушать». Это качество, редкое для мужчины и еще более редкое для столь сильной личности, производит огромное впечатление на женщин из его окружения. Его подруга Мари-Клэр Буне охотно это признает: «В нем я находила абсолютного слушателя, которого не встретила ни в ком другом. Он воздерживался от любых моральных суждений. В каждой ситуации он хотел стоять на стороне самой жизни»^[1097].

«Любовь к женщинам появилась еще до созревания, – признается он однажды Элен Сиксу. – Это уже была некая смесь самоотождествления и сострадания. У меня было чувство, что я на самом деле на их стороне»^[1098]. Проходят годы, и он все больше предпочитает компанию женщин, а не мужчин и думает даже, что именно они лучше всего его читают. Тем не менее, хотя он заключает теоретический союз с феминистками, Деррида любит женщин, которые утверждают свою женственность и принимают ее без истерии. Женщине, которая не привлекает его физически, очень сложно его заинтересовать, каковы бы ни были ее интеллектуальные достоинства. «В начале нашего знакомства, – рассказывает Алан Басс, – он часто называл себя „ужасным средиземноморским мачо“».

Союз Жака и Маргерит, несмотря на все потрясения, остается самым важным и несокрушимым. Ничто не может поставить его под вопрос на протяжении 48 лет совместной жизни. По словам Авитал Ронелл, «Маргерит никогда и ни в ком не видела соперниц. Она всегда по-доброму отзывалась о близких или слишком близких к Жаку женщинах, что не означает, что она из-за них не страдала»^[1099].

С первых встреч с Деррида у Маргерит сложилось убеждение, что он будет самым великим философом своего поколения. Поэтому ей не нужно постоянно повторять, что она им восхищается – она восхищалась им с самого начала, безоговорочно. И когда Жак удивляется тому, что его жена не ослеплена внешними знаками признания, которых он удостоился, причина просто в том, что ей не нужно было ждать успеха, чтобы в него поверить. Почести, не оставляющие Жака равнодушным, поскольку они представляются ему своего рода вознаграждением за трудности и неприятие, которых он натерпелся немало, для нее не так уж и важны. Порой она называет своего мужа инопланетянином, что ему скорее даже нравится.

Чтобы создать условия для его работы, Маргерит с 1960-х годов берет на себя все повседневные обязанности и руководит материальной стороной их жизни – домом, документами, школой для детей, налогами и множеством других вопросов. «Жак, – рассказывает она, – не знал даже, где находится банк. Сотрудники отделения никогда его не видели. Когда я приносила им документы, на которых он подписался, некоторые, смеясь, спрашивали меня: «А он вообще существует, этот ваш месье Деррида?»^[1100].

Их друг Александер Гарсиа Дютман рассказывает: «Жак всегда абсолютно доверял Маргерит. Она была вне всяких подозрений. В определенном смысле можно даже сказать, что он ее не заслуживал». И если Деррида охотно приглашает гостей на ужин – друзей, коллег, переводчиков, студентов, – все заботы ложатся на Маргерит, она выкручивается, несмотря на собственную занятость, поскольку блюда должны не только вовремя поспеть, но и быть вкусными. Принимает гостей она просто и тепло, словно бы все было само собой разумеющимся. И если она иногда иронична по отношению к своему мужу, ирония ее всегда благожелательная и дружеская, без малейшего намека на злость. Деррида известны деликатность Маргерит, ее необыкновенная тактичность, и, что бы от нее ни исходило, его это ранить не может^[1101].

Единственная вещь, которая порой раздражает Маргерит, – это ревность Жака: «Он злился, когда не мог мгновенно со мной связаться. Он хотел ежесекундно знать, где я нахожусь, что делаю, с кем. Но когда мне приходила в голову неудачная идея задать ему тот же вопрос, он говорил: „Опять эта взаимность!“»^[1102].

Несмотря на свое «безусловное поклонение» Парижу, каждую улочку которого он, как сам он порой говорил, почитал, зная, что она его переживет^[1103], Деррида никогда не хотел там жить. Ему, выросшему на холмах Эль-Биара, в большом городе всегда трудно дышалось. Семейство Деррида останется верным своему дому в Рис-Оранжис, купленному в 1968 году, время от времени будет улучшать его и расширять. В этом месте, куда Деррида с радостью возвращается после каждой поездки, везде библиотеки и кабинеты. В каждой комнате он оставил свои следы. Вот здесь – письма, собиравшиеся с момента приезда в метрополию, статьи из прессы, бесчисленные издания его собственных книг на самых разных языках. Там – работы по философии, многие из которых зачитаны до дыр и исчерканы примечаниями. В других комнатах – принятые в дар книги с дарственными надписями. В подвале под лестницей – подборки журналов. Отдельно – «любимая литература». После нескольких лет, проведенных в своем «возвышенном», на маленьком чердаке, где Деррида не мог разогнуться в полный рост, он устроится на веранде, дополнив ее позже большой библиотекой. Пространство нужно Деррида прежде всего потому, что он хранит все: свои старые компьютеры, диссертации, доклады и другие работы студентов, накопившиеся за 40 лет, а также самые малозначительные документы. В саду Рис-Оранжис имеется кладбище для всех котов, которые были в его жизни, там же все рождественские елки, которые он туда пересадил. След для него – это не просто философское понятие, это ежесекундная реальность. Всякий предмет, каким бы ничтожным он ни был, нагружен мгновением жизни, в которой он участвовал. Любой повседневный или банальный жест становится свидетелем или обещанием будущего: «Когда я оставляю дома какую-то бумажку или же делаю на полях книги примечание, например ставлю восклицательный знак, я всегда спрашиваю себя, кто это прочтет. И что из этого поймут мои дети, если они когда-нибудь это прочтут?»^[1104].

Деррида не раз заявлял: его первоначальное желание – не столько создать философское произведение или произведение искусства, сколько сохранить память. Взгляд, который он бросает на свое прошлое, спасает его и в каком-то смысле его зачаровывает:

У меня счастливая натура, которая желает, чтобы ни одно мгновение моей жизни – даже то, что было в ней худшего, – не стало для меня поводом сказать: хотел бы я, чтобы этого момента в моей жизни не было; в этом смысле я все время утверждаю заново, все время повторяю, и когда я говорю: я люблю то, что любил, это не только определенная вещь или какой-то человек, я люблю саму любовь, если можно так сказать, я люблю опыт, впечатление от всего этого и на самом деле все хочу сохранить. Это мой шанс. И в то же время в настоящем у меня редко бывает ощущение счастья, ощущение того, что я просто люблю то, что проживаю в данный момент, но в прошлом все мне кажется любимым, тем, что следует утвердить заново^[1105].

С молодости у Деррида привычка вставать очень рано, в шесть часов утра. После первой чашки кофе он принимается за работу. Когда через три часа он присоединяется к Маргерит за завтраком, он порой говорит, что для него день уже закончился, то есть закончилась работа для семинара. С определенного возраста он начал отдыхать после обеда, хотя признается он в этом не без стеснения, особенно вначале. Когда он остается один, он может работать без остановок, забывая об отдыхе и о времени. В фильме «Деррида» он говорит: «Когда я остаюсь один дома на целый день, я не одеваюсь. Я хожу в пижаме или халате»^[1106].

Самым важным инструментом с 1986 года становится, безусловно, компьютер с его огромной памятью и функциями архивации. «Теперь я уже не могу без него обойтись, без этого маленького „Мака“; мне теперь даже не удается вспомнить или понять, как я мог жить без него раньше»^[1107]. Деррида признает, что у него своего рода «наркоманская зависимость» от него. Но хотя компьютер очень быстро стал для него необходимым инструментом, сначала он его сильно беспокоил. Когда на экране появлялся значок бомбы, у него поначалу бывали настоящие приступы паники. Пьеру и Жану понадобилось немало терпения, чтобы помочь ему свыкнуться с этим объектом. Ведь, хотя компьютер дает Деррида огромные возможности в работе, он же создает и страшную опасность – потерять текст. Поначалу такое случалось с ним неоднократно.

Теперь у меня дома, осмелюсь признаться, три компьютера, и два из них оснащены к тому же зип-диском, то есть дополнительным жестким диском… и когда я пишу длинный текст, который долго висит без распечатки, я никогда не ухожу из дома, не размножив его копии… Я сохраняю по крайней мере 10 разных экземпляров в разных местах, поскольку есть же еще опасность пожара или ограбления. А в портфеле ношу основные тексты, над которыми в данный момент работаю. Это, конечно, невроз, который развивается вместе с технологией^[1108].

Когда он не в Рис-Оранжис, тревога еще сильнее. На каникулах или перед поездками Деррида копирует работу на несколько дискет. Одну копию он держит при себе, другую кладет в чемодан, третью оставляет Маргерит или своему брату. Когда он в Ирвайне, одну он передает Хиллису Миллеру в цифровом виде или же в распечатке. Маурицио Феррарис в своей маленькой книжке «Жаки Деррида, портрет по памяти» рассказывает о том, что, когда его архивы отправляли в Ирвайн, он был рад еще и потому, что ему оставили не только полный комплект ксерокопий, но и собственно копировальный аппарат.

В обычной жизни Деррида отличается едва ли не болезненной пунктуальностью, особенно когда надо успеть на поезд или самолет: горе тому, кто его задержит. Он не любит званые ужины, которые затягиваются допоздна; в ресторане он может показаться нетерпеливым, если блюда подают не слишком быстро. Большим официальным ужинам, когда он боится, что его посадят между людьми, которых он не знает или с которыми скучно, он предпочитает небольшие посиделки с друзьями. Александер Гарсиа Дютман вспоминает об этом: «Несмотря на его сложность в интеллектуальном смысле, некоторые стороны его личности были очень простыми. Я, бывало, проводил у них в Рис-Оранжис целые недели. Вечером, если Маргерит не было дома, мы ели спагетти, а потом смотрели телевизор. Часто Жак засыпал вскоре после ужина. В целом же у него были свои приемчики, чтобы скрыть потребность во сне. На некоторых конференциях он, бывало, держал голову руками, делая вид, что погружен в глубокие размышления. На самом деле он просто засыпал на короткое время, но это не мешало ему обратиться к оратору по завершении выступления с максимально точным замечанием»^[1109].

Большое значение имеет в его жизни телевидение, особенно в поездках. Он охотно это признает: «Для меня страшнее оказаться в номере без телевизора, чем в доме без водопровода»^[1110]. Эта зависимость сопровождается своего рода чувством вины:

Мне кажется, что я трачу слишком много времени на просмотр телепередач, и я, конечно, упрекаю себя в том, что недостаточно читаю или не делаю чего-то еще… Бывает, что я смотрю плохие сериалы, французские или американские, или же передачи, из которых можно что-то почерпнуть в культурном плане, например на канале Arte, политические дебаты, зрелищные ток-шоу, обычно политические, например «Час истины», «7 из 7», а также старые фильмы. Я мог бы проводить круглые сутки за просмотром хороших политических материалов из архивов… То есть я смотрю понемногу все подряд, это зависит в основном от времени^[1111].

По воскресным утрам, занимаясь на велотренажере, он с неподдельным интересом смотрит религиозные еврейские и мусульманские передачи с 8.45 до 9.50^[1112]. В США он, бывает, часами смотрит телепроповедников, не в силах оторваться. Но, по рассказам Пегги Камюф, больше всего его привлекают прямые трансляции слушаний в Конгрессе. В 1987 году, к концу второго мандата Рональда Рейгана, он много времени потратил на передачи со свидетелями по делу «Контрас», посланных в Никарагуа, и на передачи про американских заложников в Иране. Все это, конечно, окажет определенное влияние на его семинары по свидетельству и клятвопреступлению^[1113].

Что касается еды, Деррида остается верным семейным традициям. Он по-прежнему любит кухню своего детства. Маргерит научилась готовить алжирский кускус без мяса: с маслом, горошком, белым сыром, яйцами, сваренными вкрутую. Он ценит хорошую еду, пусть даже его вкусы остаются достаточно простыми. Авитал Ронелл, которая сама является убежденной вегетарианкой, рассказывает, как однажды на ужине с Шанталь и Рене Мажорами она передала блюдо, не прикоснувшись к нему, несколько смутив окружающих. Когда она сказала, что у нее есть весьма уважительные философские причины не есть мяса, Деррида обернулся к ней, чтобы узнать, что же это за причины. Авитал сказала тогда, что, с ее точки зрения, это означает факт инкорпорации тела другого. И скоро Деррида, крайне восприимчивый к такого рода вещам, начал говорить о «карнофаллогоцентризме», а не о «фаллогоцентризме». «Впоследствии он мне лично говорил, что вегетарианец. Но однажды мне рассказали, как он съел стейк тартар, самый вопиющий образчик мясоедения. Для меня это означало как если бы он меня предал. Когда я заговорила с ним об этом, он сначала обиделся, что я за ним слежу. А потом весело сказал: „Я вегетарианец, которыйиногда ест мясо“»^[1114].

По завершении званых ужинов в Рис-Оранжис Деррида охотно вызывается отвезти домой гостей, прибывших без машины. Он любит водить и всегда ездит в Париж на машине. Водить он научился очень рано, просто сев за руль автомобиля своего отца. Но, поскольку он никогда не учил правила дорожного движения, у него о них довольно своеобразное представление, что порой приводит к несколько странным заключениям. Например, он считает, что в большинстве случаев знаки запрещенного движения на него не распространяются и что у больших улиц всегда есть приоритет перед небольшими. За рулем Деррида легко может разнервничаться. В пробках у него бывает чуть ли не нервный срыв. Чтобы справиться со своим состоянием, он при малейшей остановке начинает делать заметки. В одном из писем Эрику Клеману он в постскриптуме пишет: «Простите почерк, пишу в машине (что за жизнь!), но на остановке, даже не на красный свет. Я даже придумал название для книги: „Написанное на красный свет“…»^[1115]. Несмотря на то что он часто нервничает за рулем, у него никогда не было аварий.

Маргерит рассказывает, что у них всегда были «ситроены», не из какой-то особой любви к этой марке, а потому, что недалеко от дома была профильная автомастерская. «Когда-то он починил „Ситроен DS“ своего отца, но потом угробил его, забыв залить масла. Однажды, наполняя бак, он залил дизельное топливо вместо бензина». Впоследствии он обычно выбирал скромные машины, хотя не был равнодушен к красивым автомобилям. Рене Мажор рассказывает: «Я недавно купил Lotus Esprit. Он принялся внимательно осматривать его, а потом воодушевился названием: „Удивительно. Я как раз пишу книгу, которая называется „О духе“… Я могу на ней прокатиться?“»^[1116].

В основном его повседневная жизнь проходит под знаком сдержанности, но для одежды сделано исключение. Когда Жаки учился в лицее Людовика Великого, он страдал от серой униформы; когда был молодым преподавателем, одевался довольно скромно. Но после первой поездки в Берлин, когда Сэм Вебер принял за него другого человека, настолько Деррида не соответствовал тому образу, который он себе составил, Деррида изменился. С начала 1970-х годов он предпочитает яркие цвета, материалы с отливом и выраженные контрасты. Он одевается изысканно, хотя его немного крикливые вкусы не у всех находят понимание. Рене Мажор вспоминает: «Некоторые критиковали то, как мы одевались. Мы с Шанталь знали, что в нем немало кокетства. Мы дарили ему галстуки, рубашки. Он любил бренды, в частности Kenzo». Элизабет Рудинеско также подчеркивает: «Возможно, у него оставались две непроработанные области: одежда и отношение к женщинам»^[1117].

Долгое время у семьи Деррида было мало денег. Они охотно брались за подработки, чтобы свести концы с концами, например Маргерит занималась переводами, а Жак принимал экзамены в Высшей коммерческой школе. Но с конца 1960-х годов, когда Деррида стали приглашать в США и он начал вести курс для американских студентов в Париже, появился достаток. Деррида получает хорошую зарплату в Йеле, затем в Ирвайне и Нью-Йорке, которая прибавляется к той, что есть у него во Франции, а также к авторским гонорарам, хотя он обычно не спешил их требовать. Конечно, за лекции ему платят все лучше. Однако Деррида все же не тот человек, которому важны деньги: в его жизни они никогда не были стимулом. Теперь ему не нужно обращать на них особого внимания, и этого ему достаточно. Часто он даже не осведомляется о финансовых условиях участия в том или ином мероприятии. Тратя по нескольку недель на подготовку какого-нибудь выступления на конференции, он нередко делает это бесплатно. В США он порой удивляется завышенным требованиям некоторых представителей French Theory, не таких известных, как он. В университетах, где он преподает, он никогда не просит прибавки. Это не презрение и не наивность, просто говорить о деньгах и тем более торговаться не в его правилах.

«Он ненавидел подсчеты и дележ счета после ужина в ресторане, – вспоминает Пегги Камюф. – Обычно именно он за всех платил». Он предпочитает сложить все в уме до того, как принесут счет. Ему не нравилось, когда другие настаивали, чтобы заплатить за него, поскольку его пригласили, особенно если это были люди моложе его и менее обеспеченные. Дэвид Кэролл вспоминает: «Это был самый щедрый человек из всех, кого я встречал, щедрый на время, на силы, на помощь, на советы, а также на деньги»^[1118]. Алан Босс также вспоминает, как однажды вечером сказал ему: «Но Жак, не может быть так, чтобы каждый раз была ваша очередь платить».

Он всегда был очень щедр со своими детьми. Но также он был щедрым с людьми, которые в тот или иной момент жизни попали в затруднительное положение. Оказывая услугу, он делает это скромно и деликатно. В течение нескольких лет он как мог помогал Жос Жолье, бывшему работнику издательства Flammarion, к роману которого «Ребенок с сидячей собакой» он написал предисловие. Деррида никогда не бросал его в тяжелые периоды. Его элегантность в отношении денег представляет собой своего рода суверенность.

Большую часть времени он придерживается определенного порядка, пусть и не совсем аскетического. Но есть в нем и более веселая, более средиземноморская сторона, которую в повседневном обиходе он пытается забыть. И только в поездках случается так, что он позволяет себе выражаться свободнее, особенно когда хочет произвести впечатление на молодых женщин. В этих случаях он может пошиковать, потратиться на дорогие гостиницы и эфемерную роскошь. Это он, возможно, унаследовал от своей матери, главной страстью которой был покер. И хотя Деррида, видимо, не был настоящим игроком, он не без удовольствия заходит в казино или делает вылазку в Лас-Вегас во время одной из своих поездок в Калифорнию. Разве он не признался в интервью El Pais, что главная черта его характера – определенная легкость?

Особые отношения у Деррида с чтением. Маргерит рассказывает, как однажды в Расса, когда она погрузилась в чтение «Блеска и нищеты куртизанок», Жак посмотрел, что она читает, и бросил ей: «Да у тебя, видно, целая жизнь впереди!». Самому ему было сложно заняться «необязательным» чтением.

Давно уже я чувствую, что это какое-то несчастье – иметь все меньше возможности читать так, чтобы это чтение не было связано с каким-то текстом, который я пишу, не было избирательным, отсеивающим, беспокойным и беспокоящим чтением. Читаю я обычно небольшими урывками, чаще всего непосредственно за письмом, прививая письмо к тому, что читаю. Но чтение, в которое погружаешься как в поток, я ощущаю, что все больше его лишаюсь. И это действительно лишение^[1119].

В книгах, над которыми Деррида работает, можно увидеть «следы насилия карандашных отметок, восклицательные знаки, стрелки, подчеркивания»^[1120]. Читать – это уже работа, первый этап письма.

Я читаю с проектом в голове. Я редко читаю незаинтересованно… то есть я читаю активно, избирательно, слишком избирательно и недостаточно пассивно…

Я читаю слишком нетерпеливо, слишком быстро, и эта избирательная нетерпеливость стоит мне очень дорого: возможно, я допускаю много неточностей, многим пренебрегаю. Но очень часто, когда я открывал книгу с середины, именно благодаря этой нетерпеливости я тут же натыкался на то, что искал…

Я замечаю, что, когда пишу о литературном тексте, я начинаю читать его и что мое первое прочтение, состоящее из редких проблесков, содержит слишком много лакун… По существу, читать меня заставляет преподавание^[1121].

Его всегда интересовали техники письма. Он охотно напоминает о том, что Ницше был первым западным мыслителем, у которого была пишущая машинка, тогда как для Хайдеггера настоящим могло быть только письмо от руки^[1122]. Долгое время все тексты, которые для него важны, Деррида начинает писать пером, принимаясь за них по нескольку раз. Только когда текст наконец набросан, когда тон и исходная перспектива заданы, он садится за машинку. Все, кто слышал, как он печатает на своей маленькой «Оливетти» с международной раскладкой, а потом на электрической машинке, поражались его скорости. Хиллис Миллер рассказывает: «Однажды в Йеле мы пришли с Гарольдом Блумом позвать его на обед. Но уже в коридоре услышали стук его пишущей машинки, настолько быстрый, что мы побоялись постучать в дверь. Казалось, что его креативность связана с ритмом машинописи, как у многих американских писателей. Он действительно думал пальцами в тот самый момент, когда писал»^[1123]. Но хотя Деррида печатает очень быстро, он работает небольшими периодами. После 15–20 минут он встает, чтобы пройтись, или же снова погружается в книгу: «Чем больше меня интересует вопрос или чем он сложнее, тем быстрее я делаю перерыв»^[1124]. Важно само отношение к телу, поэтому рабочая поза не является для него малозначительной деталью.

Порой мне случается писать лежа, делать заметки в момент просыпания, после сна… Когда я пишу сидя, я руковожу своими мыслями, идеями, движением мыслей, которые всегда приходят ко мне, когда я стою, когда делаю что-то другое, иду, веду машину или бегу. Когда я бегал (сейчас я бросил), ко мне приходили наиболее организующие мысли, идеи. Бывало, что я бегал с бумагой в кармане, чтобы можно было сделать заметки. Потом, когда я садился за стол… я разбирался с этими мимолетными, беглыми, порой молниеносными моментами, которые всегда приходили ко мне на бегу, эксплуатировал их. Я очень быстро осознал, что хорошие идеи могут прийти ко мне, когда я стою^[1125].

Лучшее описание его творческого процесса, вероятно, можно найти в статье, написанной вместе с Патриком Морие для газеты Libération:

Когда я берусь написать какой-то текст, у меня всегда больше всего проблем с тем, что я назвал бы тоном. Обычно я нахожу невыносимыми те тона, которые мне являются. Сложность письма всегда связана с позой, с вопросом «куда я себя поставлю?». Это не тот вопрос, который можно решить у себя в голове: нужно, чтобы нашелся адресат, для которого выбирается тон. Это и есть фоновая работа: какого адресата я придумаю для того, чтобы от меня требовался такой-то тон и чтобы я отвечал требованию? Что от меня требуется? Кто и что от меня требует?^[1126]

Деррида говорит, что обычно он пишет тексты, которые «больше статьи и меньше книги», притом он чувствует, что всегда пишет слишком длинно. Он работает над многими вещами сразу «или, скорее, над одной-единственной, – поправляется он, – с несколькими проектами в голове, которые не дают мне покоя». Деррида предпочитает говорить не столько о заказе, сколько о поводе. «Я практически никогда не писал текст без повода, приходящего ко мне со стороны; потом, конечно, я этот повод присваиваю, так что чисто стихийная вещь, книга „как таковая“, которую я должен написать один, бесконечно откладывается на потом…».

В интервью Маурицио Феррарису Деррида подчеркивает эту поэтику повода, ему свойственную. Принять приглашение рассказать о чем-то или что-то написать – это «своего рода „пассивное“ решение»:

Я никогда не планировал писать тот или иной текст. Все, что я сделал, даже хорошо составленные книги, было сделано по просьбе… Зачем писать? У меня всегда было чувство, одновременно очень скромное и гиперболически самонадеянное, что мне нечего сказать. У меня нет ощущения, что внутри у меня есть что-то интересное, что давало бы мне право говорить: «Вот книга, которую я сам задумал, никто ее у меня не просил»^[1127].

Следовательно, вопрос заказа – или скорее просьбы – имеет фундаментальное значение для его подхода. Ответственность, которую берет на себя Деррида, состоит в том, чтобы постоянно отвечать: на название конференции, на место, в котором она проходит, тому, кто пригласил его, или на обстоятельства данного момента. Вопреки частым упрекам это не просто риторический жест. Это способ мыслить философию in situ, рассматривать каждую речь, с которой выступаешь, в качестве особой ситуации, здесь и теперь, которые не вернутся и которые и есть то, что нужно попытаться объяснить. Лекция Деррида, выступление на той или иной встрече – это прежде всего speech act, перформатив в том смысле, в каком его понимал Остин, разработавший теорию, с которой Деррида спорил, но все равно считал ее «одним из наиболее важных и плодотворных теоретических событий» XX века^[1128]. Речь идет о том, что надо описать контекст, чтобы успешнее сместить его или деконструировать, будучи готовым надолго задержаться на нем, проанализировать, в каком качестве собрались участники, рискуя создать впечатление, что до дела так и не дошел.

Как и чтение, поездки связаны у Деррида с представлением о работе, задаче, которую нужно выполнить. Порой у него создается впечатление, что он идет по стопам своего отца: «Не буду ли я делать то же, что и он, хотя всю жизнь выступал против его рабского труда? Не являются ли мои лекционные туры театральной, изысканной, сублимированной версией жизни униженного отца?»^[1129]. Жак Деррида, как новый святой Павел, занимается странным ремеслом коммивояжера мысли. Ни один философ не путешествовал так много, как он. Возможно, лучше подойдет слово «перемещение», поскольку, как сам он заверяет, в нем есть тот, «кто никогда не любил путешествовать, кто требует не делать этого и настаивает, что никогда этого не делал»^[1130].

Поездка на моем детском французском равна работе, принуждению, неволе. И определенному стыду, который составляет основание социального стыда. Следствие и правило: никогда не сочетать работу с досугом, с праздностью, ни даже с активным туризмом, с посещениями, любопытством… Когда я в поездке, я очень мало «посещаю», никакого туризма, разве чтобы изобразить его и умереть с тоски, когда заставляют им заниматься^[1131].

Возможно, нечистая совесть заставляет его несколько сгущать краски. Катрин Клеман вспоминает, что видела, как в Японии Деррида сиял как «радостный мальчишка», несмотря на очень плотную программу. Он любит внимание, которое ему уделяют, любит, когда сбивается повседневный ритм, любит очарование эфемерного возвращения к холостяцкой жизни. В противоположность отпускам, которые Деррида проводит в одном и том же месте в кругу семьи и которые внушают ему немало страхов, поездка для него – идеальное лекарство от депрессии. Но, как это часто бывает, реальность полна противоречий: хотя он любит уезжать, по меньшей мере так же он радуется возвращениям.

Когда Жан-Люк Нанси удивляется тому, что он принял то или иное приглашение, требующее долгой и утомительной поездки, ответ почти всегда один и тот же: «Это друзья, я не мог отказаться». Дружба – первый критерий отбора. Деррида любит встречаться с близкими и возвращаться в места, которые он знает, формируя у себя некоторые привычки. В Нью-Йорке и Ирвайне он изобретает определенные ритуалы. В Балтиморе он любил посещать дом По и его могилу. В Праге он всегда обязательно бывал на могиле Кафки. Как и все остальное, наиболее ценны и притягательны места, которые полны воспоминаний.

Особое место занимают поездки в Италию. В «Боковом проезде» он пишет, что это единственная страна, в которую он хотел бы «вечно возвращаться». Это одна из немногих стран, где он «иногда бывал без публичного или академического „предлога“, с друзьями по жизни и по мысли»^[1132]. Юг частично заменяет ему Алжир, теперь недоступный. Деррида любит Неаполь и Помпеи, Капри, Пестум и Сицилию. Маурицио Феррарис рассказывает, что однажды в Ренде он сказал, что очень рад очутиться в Калабрии, поскольку в Алжире часто говорили о бандитах из Калабрии: «После ужина мы вышли прогуляться, и Жак сказал мне, что с самых юных лет его очень завлекали истории про мафию. И именно в этот момент из соседнего дома раздалась музыка из „Крестного отца“…»^[1133]. Север Италии связан с его друзьями Валерио и Камиллой Адами, у которых он любит останавливаться на несколько отпускных дней с Маргерит – в первые годы в Ароне, потом в Мейне, на берегу озера Маджоре. Он рад поучаствовать в летнем семинаре. Для него это настоящая мечта, идеальное счастье: «…два или три дня на солнце над озером, говорить о чем-то вроде происхождения произведения искусства перед итальянскими студентами-художниками»^[1134].

Путешествовать не всегда было просто. В течение пяти лет тревога мешала ему летать самолетом. Ему пришлось заставить себя снова летать на самолетах, но со временем ему это начало нравиться, особенно с тех пор, как его статус позволил летать первым или бизнес-классом. Долгие часы перелета – для него это особый момент, когда он может предаться работе, зная, что никто не помешает, словно бы в какой-то паузе, вне времени. Но тревога не исчезла, она просто стала менее отчетливой: «Я никогда не отправляюсь в поездку… не удаляюсь из дома хотя бы ненадолго, не думая о том, что умру до возвращения, представляя себе эту смерть во всех подробностях, с соответствующими кадрами из фильмов и сценариями»^[1135].

Тревога распространяется и на его семью, словно бы его отсутствие было для нее опасным. Едва приехав в место назначения, он тут же звонит домой, чтобы успокоиться. «Как только я вхожу в гостиничный номер, я смотрю даже не на стены (порой я не замечаю их в течение нескольких недель), мне важен телефон, код страны и местный номер, я тут же звоню»^[1136]. То же самое он сделал еще тогда, когда отправился в Йель, а Поль де Ман и Хиллис Миллер заехали за ним в аэропорт Кеннеди: едва забрав свой чемодан, он бросился звонить. Он, тот, кто сделал из «события» и «пришествия» одну из своих главных тем, постоянно молится о том, «чтобы ничего не случилось, словно бы не могло случиться ничего такого, что в конечном счете не было бы злом»^[1137].

У Деррида мало развлечений. Футболом, который был одной из главных страстей его юности, после Алжира он уже не увлекался. После Колеа он никогда не играл, а матчи по телевидению смотрит лишь изредка. В начале 1960-х годов он регулярно играл в теннис: в памяти Соллерса первый образ, связанный с Деррида, – это ракетка на заднем сиденье его «ситроена». В 1980-х годах он занимался джоггингом, подхватив это увлечение в Калифорнии, но, решив, что обещанного удовольствия ждать слишком долго, в конечном счете бросил. Он никогда не любил ходьбу и теперь все больше избегает ходить пешком. Плавание по-прежнему привлекает его, но только в море.

Театр с тех пор, как его водил туда Мишель Монори, обычно ему скучен, кроме пьес Шекспира. Конечно, он внимательно следит за спектаклями знакомых из близкого круга, пьесами Элен Сиксу, теми, что ставит Даниэль Месгиш, а также спектаклями, с которыми связаны Жан-Люк Нанси и Филипп Лаку-Лабарт. Но это больше из дружбы, чем из подлинного интереса.

Кино имеет намного большее значение. В детстве в Алжире и в студенческие годы в Латинском квартале он смотрел много фильмов. В Рис-Оранжис это сложнее. В основном Деррида ходит в кино, когда он в США. В противоположность Делезу, автору двух крупных произведений на эту тему, Деррида – совсем не синефил. В кино он ищет прежде всего возможность освободиться от запретов и забыть на время о работе. В интервью журналу Cahiers du cinéma он отстаивает это измерение «культуры, которая не оставляет следов»:

Это искусство, остающееся народным… Это даже единственное по-настоящему народное из великих искусств… И нужно оставить его, сохранить в этом виде… Когда я бываю в Нью-Йорке или в Калифорнии, я смотрю множество американских фильмов, все, что идет в прокате, и фильмы, о которых говорят, поскольку мне же надо быть в курсе. Это момент, когда у меня есть свобода и возможность вернуться к этому народному отношению к кино, которое для меня необходимо… Это дар моей молодости, и я бесконечно признателен кино за то, что оно позволяет мне регулярно расставаться с моим преподавательским местом. Кино остается для меня большой радостью, скрытной, тайной, жадной и ненасытной, то есть инфантильной^[1138].

Он не то чтобы очень ценит Вуди Аллена: для него он слишком европейский режиссер. Любит он прежде всего фильмы про мафию и то, что, с его точки зрения, является чисто американским кино. Ему никогда не надоедает смотреть трилогию «Крестный отец», «Однажды в Америке» Серджио Леоне и «Врата рая» Чимино. «Я люблю в кино интеллект, который является интеллектом не знания или интеллектуала, а самой постановки»^[1139]. Также ему очень нравится «День искупления» Александра Аркади – семейная история, разворачивающаяся в мире главарей еврейской мафии в Алжире. Он не пытается отрицать свои вкусы, признает их, не стесняясь: так, однажды его спросили о том, какое влияние могли оказать на его работу или его образы фильмы Годара, и Деррида ответил с той искренностью, которую он сам считает грубой, сказав, что оно «совершенно ничтожно»^[1140]. Это не мешает ему с удовольствием сыграть в фильме Ghost dance Кена Макмаллена, скорее авангардистском, но, впрочем, он играл там самого себя и к тому же с Паскаль Ожье.

В интервью El Pais он говорил, что мечтал быть «музыкально одаренным», но на самом деле он мало интересуется музыкой, если не считать арабо-андалузских стилей его детства. Он любит джаз, как и многие другие представители его поколения, и часто пользуется поездкой в Нью-Йорк, чтобы сходить на какой-нибудь концерт. Хотя он несколько раз встречал Пьера Булеза у Поль Тевенен, он не демонстрирует какой-либо склонности к современной музыке. Благодаря Родольфу Бюрже, философу, который потом стал музыкантом, и особенно своему сыну Пьеру Деррида знакомится с творчеством страсбургской группы Kat Опота, на концертах которой он не раз бывал.

Хотя Деррида еще с молодости с удовольствием посещает музеи, он не чувствует уверенности в своих эстетических вкусах, если речь идет об областях, в которых он не работал. Без всякого кокетства он признается в своей некомпетентности. Когда его спрашивают о визуальном искусстве, он подчеркивает: «Я никогда не выходил с инициативой высказаться о каких-то предметах, относящихся к этим областям. Если я делаю это, значит, меня пригласили»^[1141].

Отвечать – сама суть его работы, а также двигатель его отношений с друзьями. Вплоть до начала 1980-х годов Деррида был необычным корреспондентом, он писал длинные и содержательные письма, которые составляют третью часть его творчества, наравне с книгами и семинарами.

Деррида буквально осаждают друзья из самых разных периодов его жизни, отношения, которые он пытается по возможности поддерживать, считая каждое из них уникальным. По словам Бернара Стиглера, «у него была беспримерная способность уделять внимание, невероятная открытость для всего и всех. Это было своего рода требование проживать свою мысль в полной мере»^[1142]. Но когда поездок, курсов и лекций, читавшихся в самых разных странах, стало еще больше, получилось так, что Деррида создал для себя огромную социальную сеть, справляться с которой ему было все труднее. С середины 1980-х годов он уже не может отвечать на все запросы, сваливавшиеся на него со всех сторон. Письма приходят к нему со всего света: от вчерашних и нынешних знакомых, коллег, студентов, издателей, переводчиков, журналистов. Его просят прочитать лекции, поучаствовать в конференциях, написать статьи, рекомендательные письма, подписать петиции… Но у него нет ни ассистента, ни секретаря, и он так больше не может. Переписка становится более функциональной, а жалобы превращаются в лейтмотив, что раздражает некоторых из близких ему людей. Мари-Клэр Буне, с которой он был хорошо знаком в 1960-х годах, продолжает писать длинные письма с множеством признаний и не скрывает своего разочарования: «Ты кажешься мне теперь недоступным. Ты не пишешь мне, не отвечаешь. Никогда не знаешь теперь, как ты можешь среагировать на мои письма, какие у тебя трудности, над чем ты работаешь, на что надеешься, и от этого мне грустно»^[1143]. Когда же Деррида все же отвечает, это короткие ответы, обманывающие ожидания, которые он сам же и породил.

В 1988 году в письме своему старому другу Пьеру Фурше он признается, что у него «серьезная эпистоларофобия, настоящая телесная и душевная болезнь», лишающая его возможности отвечать на письма, которые у него скапливаются, особенно во время поездок^[1144]. Для общения с друзьями он теперь предпочитает телефон. И если раньше на присланные ему книги он отвечал замечательными письмами, то теперь ему не хватает на это духа. Однако он никогда не уклоняется от написания рекомендательных писем, которые просят у него близкие люди или коллеги, которых он ценит. В его переписке таких писем десятки. Многие из людей его круга в какой-то мере обязаны своей карьерой его доброте.

В дружбе Деррида – натура цельная. Будь это знаменитые друзья, такие как де Ман, Альтюссер или Нанси, или же менее известные, верность Деррида тем, кого он любит, имеет абсолютный характер. Но часто он многого требует взамен, порой слишком многого. Как говорит Стиглер, «это негативная сторона его дружеской щедрости». В таких случаях у него развивается своего рода паранойя, и даже самые близкие могут быть заподозрены в нелояльности или, хуже того, в предательстве. По словам Мишеля Деги, «Жак был крайне чувствителен. Он терпел только тех, кто мог безоговорочно согласиться с его гениальностью». Во время публичного конфликта он требует полной солидарности. В период дела де Мана он дистанцировался от Гаятри Спивак именно потому, что она, с его точки зрения, не заняла достаточно четкой позиции. По совсем другим причинам он перестал видеться с Марией Терек, вскоре после смерти Николя Абрахама. Многие из его друзей ждут в глубине души этого кошмара внезапного разрыва, опасаясь, что их тоже отнесут к стану врагов, тех, кто «против него».

Оборотная сторона этой суровости – своего рода потворство. Александер Гарсиа Дютман признает, что его не раз раздражали подобные моменты «келейности». «Меня злило то, что Деррида с таким вниманием относится к некоторым людям, в которых не было ничего особенного, кроме преданности ему. Но он любой ценой хотел, чтобы его любили, еще больше, чем быть понятым»^[1145]. Бывает, что Деррида страдает от подражательства, причиной которого стал, но во многих отношениях он его принимает и даже поощряет. «Я думаю, он искренне верил в то, что большинство тех, кто ему льстил, являются людьми выдающихся качеств, – полагает Авитал Ронелл. – Возможно, в учениках он находил своего рода зеркало, которое его успокаивало. Проблема в том, что, поскольку он повторял им, какие они замечательные, многие и в самом деле в это поверили, став в действительности совершенно несносными»^[1146]. Быть может, он просто не хочет видеть их посредственности. Также не исключено, что он неравнодушен к тем услугам, которые они могли ему оказать.

Долгое время в своих публичных выступлениях Алжир и еврейство он обходит молчанием. Но по прошествии лет Деррида все больше обращается к своему происхождению, уделяя ему определенное место в своих текстах и мысли. Но, как и со многими другими вопросами, здесь также сохраняется определенна я двусмысленность. Так, почти всегда ему кажется, что он смог по большей части «стереть и подавить» свой алжирский акцент, который был у него в детстве и подростковом возрасте. Но когда он слушает свои записи, он узнает некоторые черты своего выговора: «Я думаю, что это не очень заметно, не слишком выражено, но все же выражено. В закрытости „е“, в определенной подаче, скорости произношения, в чуть более закрытом рте… У меня не слишком счастливые отношения с этим акцентом»^[1147]. В моменты сильного возбуждения или гнева эти алжирские нотки снова дают о себе знать, с чем ему приходится мириться, хотя и не без труда: «Мой голос, его властная сторона и в то же время его исходный акцент, смешиваясь, составляют то, что я не выношу, выношу тем меньше, чем более безуспешной, в той или иной мере, оказывается вечная попытка их контролировать»^[1148].

Отношения Деррида с семьей – из числа наиболее двусмысленных. Снова становясь Жаки, он сталкивается со своим прошлым, с собственными формами сопротивления. И хотя порой его это раздражает и едва ли не стыдит, хотя он разочарован тем, что члены семьи не пытаются его читать, так что и поговорить почти не о чем, он к ним чрезвычайно привязан. Но когда он выяснит, что его мать «не сохранила почти ничего, разве что некоторые» из открыток и писем, которые он писал ей «на протяжении почти 30 лет, по два раза в неделю»^[1149], его это глубоко ранит. Это, однако, не мешает возвращаться каждый год на годовщину смерти отца, чтобы собрать всю семью вместе. Каждое лето вместе с Маргерит они проводят несколько недель в Вильфранш-сюр-Мер, рядом с Ниццей, просиживая целые дни на небольшом участке пляжа вместе со всеми родственниками, как в старые времена в Алжире. Его кузина Мишлин Леви рассказывает, что он обычно занимает место в центре группы родственников и очень не любит, когда кто-то хотя бы немного от нее отходит. Он хочет, чтобы все свои были рядом, пусть даже большую часть времени он молчит, погрузившись в чтение^[1150].

Каникулы, будь то в Расса или на Лазурном Берегу, подчинены строгому ритуалу, и главное требование Деррида – возможность спокойно работать. В Вильфранше они поначалу останавливались в гостинице Versailles, но Жак, который счел ее слишком шумной, вскоре выбрал La Flore, которая тоже находится на холмах над деревней^[1151]. Это, как он часто говорит брату и сестре, одно из самых красивых мест в мире. Как обычно, он встает в шесть утра и принимается за работу сразу после кофе. После обеда он долго плавает. «Он всегда говорил: „Я заново оживаю“», – вспоминает его брат Рене. Деррида, не лишенный кокетства, рад тому, что может загореть и приобрести более здоровый вид, в повседневной жизни слишком легко сходящий на нет. Он наслаждается солнцем и морем, которых в Париже ему не хватает и которые стали одной из причин его любви к Калифорнии. Деррида, не жалующий тусовки, любит встречаться с друзьями и возвращаться в любимые места, такие как музей Матисса и Фонд Маг. Каждый год он отправляется в Эз, чтобы выполнить символический акт: отправить почтовую открытку Бланшо, который там долго жил.

Деррида так и не избавился от некоторых довольно архаичных составляющих семейного наследия. Поскольку его мать была страстным игроком в покер, у нее появилось множество ритуалов, чтобы не спугнуть удачу. По словам Пегги Камюф, хотя Деррида смеялся над собой, он оставался чрезвычайно суеверным. Он придумывает маленькие тайные ритуалы, изводит себя всевозможными подсчетами, чтобы не нарушить определенные правила. Его мать терпеть не могла зеленый цвет, и для него он тоже связан с несчастьем. Он всегда избегает любой зеленой одежды и не любит, когда Маргерит одевается в зеленое. Это суеверие может стать навязчивой идеей и принять серьезный оборот. Роберт Харви заверяет, что однажды в Нью-Йорке Деррида опоздал на лекцию, чтобы не сидеть на стуле с зеленой обивкой. Причем эта фобия далеко не единственная:

Семейное суеверие, которое я соблюдаю и сегодня: когда при отъезде все уже вышли за порог, никогда нельзя возвращаться назад. Это приводит к комедийным сценкам, описать которые я не осмелюсь. Особенно когда перед большой поездкой мать, сестра или жена уже брызнули на вас водой на лестнице в момент, когда, выйдя, вы должны лишь повернуться и сказать «до свидания». Живым можно вернуться только при этом условии^[1152].

Речь идет не просто о традициях. Эти суеверия прямо связаны с его тревожностью. Однажды, когда Маргерит, едва выйдя из дома, тотчас вернулась, поскольку забыла что-то, Деррида спросил ее: «Зачем ты это делаешь? Хочешь, чтобы я волновался всю дорогу?». Но хотя он ощущает смутную вину из-за этого наследия, он пытается превратить его в подлинный предмет мысли, и тема призрачности занимает все более важное место в его творчестве. В конце концов, Фрейд тоже интересовался этими вопросами, особенно в своих отношениях с Ференци. В тексте под названием «Телепатия» Деррида с любопытством и симпатией разбирает этот интерес, над которым обычно посмеиваются^[1153].

Деррида, человек «чрезмерного», но точно так же его можно считать человеком нехватки. Его одиночество безмерно и глубоко. Авитал Ронелл вспоминает, что порой он сидел с совершенно отсутствующим видом, особенно на некоторых обедах: «Вокруг него был выстроен настоящий забор. Он на самом деле не пытался создавать такие отношения, чтобы другой действительно ему открылся. Когда я пыталась пойти на сближение, он соглашался, но сам никогда бы не начал двигаться в этом направлении»^[1154]. Многоречивый и впечатляющий лектор, очень внимательный к своим друзьям и близким, за свою жизнь он построил почти абсолютно надежную систему защиты интимного. И уже давно, даже не обязательно в депрессивные периоды, в нем присутствует нечто хрупкое и тайное, что может высказываться только на письме. Нечто важное и невозможное, что неотделимо от самого его представления о философии как сложном и рискованном пути, далеком от простоты и легкости диалога. Однажды он признал это:

Философ – это тот, у кого совершенно сумасшедшие желание и амбиция; желание власти величайших из политиков совершенно ничтожно по сравнению с желанием философа, который в философском произведении демонстрирует план захвата власти и в то же время отказ от власти с такой силой и с таким размахом, которые, по моему мнению, бесконечно сильнее, чем у кого бы то ни было… Мой вкус к философии определен именно этой неумеренностью – она несоразмерна другим типам дискурса и даже в некоторых случаях всем правилам искусства^[1155].

Глава 5 На границах институтов. 1991–1992

В начале 1991 года в издательстве Seuil в серии Les Contemporains выходит книга «Жак Деррида», подписанная им вместе с Джеффри Беннингтоном. Долгое время это будет лучшее из введений в его творчество. Вклад Деррида в эту работу не ограничивается Circonfession. Он также основной автор «Закона жанра», где впервые дается хронология с многочисленными личными фотографиями, которая многие годы будет оставаться самой полной. «Хотя биографические части подписаны мной, – поясняет Беннингтон, – основной материал составил он. Дени Роша пожелал, чтобы присутствовала фактическая информация, но ни Деррида, ни я не хотели делать то, что было бы похоже на классическую биографию. Умолчания – его. Я работал на основе материала, который он решил мне предоставить»^[1156]. И хотя в книге много откровенных сведений о семье, детстве и юности, в том числе о «серьезной депрессии в Ле-Мане», с начала публикаций хронология становится исключительно фактологической. «Я оставил лишь публичные „дела и свершения“, то есть те, что уже засвечены или, как говорится, „объективно верифицируемы“. Это не всегда самые значимые, самые интересные или же самые решающие дела». Как подчеркивает Джеффри Беннингтон, большая часть биографических данных была передана ему «Ж. Д. с некоторыми пропусками, в беспорядочном виде… с какой-то странной поспешностью»^[1157].

Едва книга вышла, Деррида получает несколько взволнованных писем от друзей молодости. Жан-Бельмен Ноэль, продолжая называть его Жаки «в противовес официальному Жаку», рассказывает ему, что прочитал его текст «со слезами интеллектуального волнения». Circonfession напомнила ему об «особой форме присутствия» Жака в его жизни, «удержавшегося словно бы вне времени». «Я и правда был очень взволнован всем этим. Застигнут врасплох: попал под удар, но сверху; был вынужден, чтобы ответить, поднять глаза»^[1158]. То же самое почувствовали другие товарищи былых времен, такие как Робер Абирашед и Пьер Фуше.

Отзывы в прессе очень положительные, особенно выделяют часть, написанную Деррида. В Le Nouvel Observateur Дидье Эрибон приветствует публикацию Circonfession. «Этим блистательным рассказом, в котором невозможная биография спорит за философа (писателя) с романом воспитания, он предлагает нам одно из наиболее удачных своих произведений»^[1159]. Марк Рагон в Libération и Клод Жанну в Le Figaro также под впечатлением. Роже-Поль Друа, который с некоторым опозданием реагирует в Le Monde, скорее смущен. Circonfession, с его точки зрения, – это «странный текст, почти невыносимый своим бесстыдством, сочетающимся с хитростью, но также грубой и рискованной простотой». «Книга, полезная для самых разных читателей, может также вызвать и неприятные ощущения, поскольку искусственность в ней, вероятно, невозможно отделить от подлинности, возбуждение от эмоции»^[1160].

Драма Circonfession, одного из наиболее оригинальных и доступных текстов Деррида, напрямую связана с рамкой, в которую он был изначально помещен. Текст Деррида, в котором ведется диалог со строгим анализом Джеффри Беннингтона, чтобы по возможности его деконструировать, кажется почти неотделимым от него. Он ограничен нижней третью страниц и, будучи напечатан на малопривлекательном сером фоне, представляется безмерной постраничной сноской, поначалу не вызывая желания прочитать его, хотя он больше других текстов заслуживал бы издания в качестве отдельного произведения. Он очень далек от типографических изысков Glas, как и от большой книги об обрезании, о которой Деррида мечтал несколько лет. Конечно, книга была задумана именно в таком виде. Тем не менее работать с ней на практике оказывается сложно, что отпугивает от Circonfession некоторых потенциальных читателей. Элен Сиксу, которая считает этот текст особенно важным, часто работала с ним вместе со своими студентами, раздавая им увеличенные фотокопии, с которых удален серый фон. В «Портрете Деррида как молодого еврейского святого» она, чтобы отдать должное красоте текста Деррида, воспроизводит некоторые из страниц Circonfession в большом формате, усеянные цветными буквами и словами. Эта красота проявляется также в аудиоверсии, записанной Деррида для издательства Éditions des Femmes в 1993 году^[1161].

Одновременно с публикацией книги «Жак Деррида» в Seuil в издательстве Minuit выходит небольшая книга совсем иного рода – «Другой курс» (L’autre cap). Это текст лекции, прочитанной в прошлом году в Турине на конференции «Европейская культурная идентичность» под председательством Джанни Ваттимо. В этом важном политическом выступлении Деррида, в частности, развивает мысль о том, что собственное качество той или иной культуры состоит в том, чтобы не быть тождественной самой себе: «Не в том, чтобы вообще не иметь идентичности, а в том, чтобы иметь возможность отождествиться с собой, сказать „я“ или „мы“, принять форму субъекта лишь в не-тождестве с собой или, если угодно, в различии с собой»^[1162]. В тот самый момент, когда вспышки национализма приводят к кровопролитию и в Югославии, и в странах бывшего СССР, Деррида обдумывает проблему границ Европы. Не является ли то определение, которое она постоянно пыталась себе дать, например, в работах Гуссерля или Поля Валери, прежде всего негативным, основанным на исключении своего другого? Деррида далек от того, чтобы полностью отождествить себя с этой Европой.

Я европеец, я, наверное, европейский интеллектуал, я люблю напоминать это, напоминать самому себе, почему же я должен отрекаться от этого? Во имя чего? Но я не являюсь, не чувствую себя европейцем целиком и полностью. Этим я хочу сказать, мне важно или я должен сказать: я не хочу и не должен быть европейцем целиком и полностью. Принадлежать «в качестве составной части» и «целиком и полностью» – эти вещи должны быть несовместимыми. Моя культурная идентичность, от имени которой я говорю, не является только европейской, она не тождественна самой себе, я не являюсь «культурным» целиком и полностью^[1163].

Начало 1991 года соответствует новому этапу в рецепции работ Деррида, прежде всего во Франции. В марте Le Magazine littéraire посвящает ему большую подборку текстов, представляя его с некоторым смущением: «Жак Деррида, единственный и неповторимый, в зените славы. Его имя известно на пяти континентах. Деррида – это имя загадки. Пришла пора найти к ней ключ»^[1164]. В номер включено большое интервью с Франсуа Эвальдом, а также несколько статей и исследований, однако главной новацией является, несомненно, фоторепортаж Карлоса Фрейре. Публикуя личные фотографии в книге, изданной в Seuil, Деррида открыл шлюзы. Бразильский фотограф снимает его дома, в его кабинете, на его чердаке, мы видим его коллекцию трубок, его маленький «ситроен»; вот он в кафе на бульваре Распай, непосредственно перед семинарами в Школе социальных наук, в амфитеатре со своими студентами, потом в салоне в гостинице Lutetia. Несмотря на свою симпатию к фотографу, Деррида скорее одалживает себя для съемок, а не отдается им. «У него была своеобразная манера позировать, слегка втягивая голову в плечи, словно он боксер», – вспоминает Карлос Фрейре^[1165].

Эта смена установки разозлила некоторых людей, которые, как, например, Бернар Потра, знали, что Деррида отказывался фотографироваться на протяжении всех 1960-1970-х годов: «Я очень ценил эту его „антимедийную“ линию. Он не давал интервью, не позволял себя снимать. И я был просто шокирован, когда увидел книгу, которую он сделал с Беннингтоном, а потом и первый номер Le Magazine littéraire, ему посвященный. Там было множествофото, в том числе частные фотографии или попросту анекдотические. Признаюсь, это меня разочаровало»^[1166].

Можно сказать, что развитие Деррида как педагога во многих отношениях сводилось к созданию для себя той аудитории, которая ему подходит, публики, которая ходит именно на него и с которой он может говорить так, как пожелает, невзирая на какую-либо программу и не подчиняясь требованиям экзаменов или конкурсов. В Сорбонне у него уже было чуть больше свободы, чем в лицее Ле-Мана. В Высшей школе социальных наук свободы у него намного больше, чем в Высшей нормальной школе. По прошествии лет он все больше позволяет себе пользоваться в полной мере этой суверенной позицией, не прикрываясь никаким алиби.

Деррида проводит свой семинар по средам с 17 до 19 часов: такое расписание было у него еще на улице Ульм. Приходя с набитым книгами и папками старым портфелем, он тщательно раскладывает перед собой листы бумаги и книги, которые ему понадобятся. На самом деле он продолжает заранее писать свои лекции с первого до последнего слова, а потом «озвучивает» их в амфитеатре, словно бы импровизируя.

Он владеет искусством сразу же приковывать к себе внимание публики, которое порой заставляет вспомнить о Лакане:

Это будет, как обычно, как должно было бы быть, чем должны были быть и все мои семинары, краткий трактат о любви. Не думайте, прошу вас, что, объявляя о том, что собираюсь говорить о любви, я плачу дань какой-то демагогии. В самом скором времени я заговорю о ней так, что, боюсь, это больше спугнет, а не притянет тех, кто пришел сюда за серенадой^[1167].

Одна из трудностей, которые он в полной мере осознает, состоит в том, что он должен обращаться к своим верным слушателям, которые, несомненно, составляют большую часть аудитории, но в то же время открывая путь тем, кто пришел к нему в первый раз. Ведь всякий «пролог» – это еще и эпилог, а каждый новый семинар принимает эстафету предыдущего:

И точно так же, как каждый год, я должен сделать невозможное: начать заново. Продолжить начинать, повторить то, что было сказано, и повторить новое начало. Подхватить нить семинара там, где он был прерван, и всегда слишком рано, чтобы связать с тем, что остается сделать, и этого всегда слишком много, оставшегося из того, что осталось сделать. Но в то же время, когда я начинаю снова, я должен начать для тех из вас, кого ни в прошлый год, ни в предшествующие годы тут не было, поскольку на самом деле это один и тот же семинар, медленно и непрерывно продолжающийся на протяжении по меньшей мере уже шести лет, так что меняющиеся названия («Национальность и философский национализм», «Кант, еврей, немец», «Политики дружбы», «Любить-есть-другого» и т. д.) не более чем метонимии для одной и той же заботы, одного и того же очага вопросов, в котором еще не все сгорело^[1168].

Ив Шарне, которому, когда он впервые пришел на семинар Деррида, едва исполнилось 20 лет, дал замечательное описание испытанного им потрясения:

Этот голос, мягко действуя на каждую страстную слушательницу и на каждого слушателя, неспособного оторваться, приводил в восторг, который для меня остается своего рода звуковой подписью этого шамана мысли. Жак Деррида все эти два часа незабываемого сеанса не прекращал виться, вращаться вокруг своей мысли. Заставляя при этом виться ее саму. Американки и американцы, японки и японцы, немцы и немки, молодые люди со всего глобализированного мира – вот из кого состояла эта внушительная аудитория, кипящая от возбуждения… Я хотел бы обратить внимание на личную красоту, его великолепие, которое… гарантировало молниеносность этой речи, пронзавшей нас своей поэтической энергией… На этот способ собирать педагогическое пространство вокруг тела. Тело, настолько сильно вовлеченное в акт преподавания, что у студентов было физическое впечатление, будто они живут страстью этой речи^[1169].

По прошествии лет речь Деррида освободилась от всякой университетской риторики. Часто он и философскую традицию рассматривает зигзагообразно, позволяя себе многочисленные отступления. На семинаре «Ответить за секрет» 1991–1992 годов значительное место он отводит «Писцу Бартлби» Германа Мелвилла, но также говорит об «Узоре на ковре» Генри Джеймса, «Реймоне Русселе» Мишеля Фуко, «Ключе» Анни Леклерк, «Метаморфозах» Овидия, «Книге Иова» и Евангелии от Матфея. Не забывая также о Фрейде, Хайдеггере или Паточке. В два следующих года, посвященных свидетельству, Деррида прорабатывает произведения Кьеркегора, Пруста, Целана, Бланшо и Лиотара, делая также неожиданные вылазки в Гюго, Хемингуэя, «Фотоувеличение» Антониони, «Шоа» Клода Ланцмана и процесс Родни Кинга в Лос-Анджелесе. Семинар – это его лаборатория, в которой он готовит и проверяет свои новые идеи. Он экспериментирует с траекториями, которые разработает в своих книгах или больших лекциях. Но также это главный момент, момент свободной, счастливой, суверенной речи. Франсуаза Дастюр отлично передает это: «В те годы, когда я ходила на его семинар, с 1987 по 1994-й, я присутствовала при чем-то редкостном, наблюдала мысль в процессе ее создания, так сказать, без подстраховки»^[1170]. Авитал Ронелл также подтверждает, насколько эти моменты были для него важны: «Даже если он полностью ему отдавался, семинар был для него определенной формой спокойствия. На это время все обязательства переставали работать. В течение двух-трех часов он держал речь и мог пользоваться ею, как хотел. Он гордился почти как ребенок тем, что никогда не останавливался, чтобы глотнуть воды. Он не делал пауз, что меня немного раздражало. Но он не мог допустить, чтобы некоторые приходили лишь на первую часть, а другие подтягивались к началу второй»^[1171].

Хотя Деррида хорошо в Высшей школе социальных наук, это не мешает ему мечтать о самой престижной французской университетской организации – о Коллеж де Франс. Здесь преподавали Бергсон, Валери, Мерло-Понти, Леви-Стросс, Фуко, Барт. Это место «освященных еретиков», как сказал ему однажды Бурдье, который был там профессором с 1982 года. Несмотря на свои переменчивые отношения с Деррида, автор «Отличия» очень хотел, чтобы Деррида выбрали в Коллеж де Франс. Но когда он на неформальном собрании весной 1990 года впервые высказал эту идею, ему ответили резким отказом. В поисках союзников Бурдье обращается к Иву Бонфуа, который возглавляет кафедру поэтики.

Бонфуа и Деррида знают друг друга по крайней мере с 1968 года: оба регулярно преподают в США и оба были друзьями Поля де Мана, недостаточную известность которого во Франции они в равной мере считают возмутительной. Поразмыслив, Бонфуа полагает, что шансы на успех вполне реальны:

У вас есть несколько противников в заведении, но не так много, и все решается среди наших ученых. Бурдье тоже некоторые не доверяли, он это знает, но недоверие не было таким большим, как он мог бы подумать. То есть я вполне надеюсь на это, и я сказал нашему другу, что готов представить вас, если он сочтет это желательным. Это могло бы успокоить некоторых из наших коллег^[1172].

Деррида очень тронут этой поддержкой. Он боится, как бы его кандидатура не создала проблем для Ива Бонфуа, но рад тому, что у плана может быть положительный исход. Летом 1990 года идут осторожные предварительные переговоры. Бонфуа сошелся с Андре Микелем, у которого такое положение, что он, судя по всему, лучше других может заранее прикинуть, сколько голосов будет за, а сколько против. Если его оценка будет в пользу Деррида, последний сможет начать подготовку официального пакета документов. Бонфуа заверяет, что он готов «всеми силами (и с радостью)» поучаствовать в защите его кандидатуры, для чего понадобится применить довольно хитрую стратегию:

Вместо того чтобы представлять вас как просто достойного кандидата, я считаю полезным сразу же выйти на уровень серьезных решений, которые тревожат некоторых из моих коллег: показать, что вы антагонист, который им нужен, чтобы продвинуться в своем собственном мышлении благодаря диалогу, который необходимо считать самым главным призванием коллежа^[1173].

В январе 1991 года у Бурдье и Бонфуа создается впечатление, что ситуация повернулась в нужную им сторону. Необходимо, чтобы Деррида за лето подготовил «тетрадь титулов и работ», чтобы его кандидатуру можно было представить в ноябре^[1174]. Но, увы, этот «замечательный» проект окончится крахом. Ощущая определенные трудности, Бурдье предлагает своим коллегам принять одновременно Деррида и Бувресса: разве это не хорошая идея – принять в Коллеж де Франс два совершенно разных направления современной философии? Разве не преподавали там в свое время Мишель Фуко и Жюль Вюйемен? Но Бурдье прогадал: хотя кандидатура Жака Бувресса проходит без особого труда, кандидатура Деррида вызывает такое сопротивление, что ее просто невозможно официально представить. По словам Дидье Эрибона, «Бурдье понял это к своему полному огорчению. Он очень разозлился на эту неудачу („Меня провели как дурака“, – постоянно повторял он в этот период). Он чувствовал себя расстроенным и угнетенным, поскольку не смог добиться избрания Деррида»^[1175].

Надо ли говорить, что Деррида расстроен еще больше: он злится на Бурдье за то, что тот втянул его в этот гадюшник, заставивший его разозлиться и вспомнить об университете Нантерра. На этот раз он уверен: от французских институтов ждать ему больше нечего.

Если эта неудача большого шума не вызвала, другое событие, произошедшее через самое непродолжительное время, станет важной новостью в прессе. В марте 1992 года объявление о том, что Деррида получит степень доктора honoris causa в Кембриджском университете, заставляет многих взяться за оружие. В Великобритании не было столь громкого университетского побоища с тех пор, как Маргарет Тэтчер в 1982 году отказали в той же степени доктора honoris causa в конкурирующем университете, в Оксфорде. Очень быстро полемика просачивается в большие издания.

В субботу g мая 1992 года в ïïmes публикуется открытое письмо под заголовком «Вопрос чести». Оно подписано примерно 20 философами из многих стран, среди которых одна из наиболее важных фигур американской аналитической философии, а именно Уиллард Куайн. Разумеется, активную роль в этой кампании играет и Рут Маркус, заклятый враг Деррида. Но среди подписантов обнаруживается также и знаменитый математик Рене Том. Судя по этому письму, которое весьма напоминает романы Дэвида Лоджа, «нигилистическое» творчество Деррида грозит ужасными опасностями. Его основной результат заключается в «отрицании и разрушении уровней доказательства и обсуждения, на которых основаны все университетские дисциплины»:

Г-н Деррида, похоже, смог построить карьеру на основе того, что нам представляется переносом в академическую сферу всевозможных хитростей и трюков, близких скорее уже к дадаизму или конкретной поэзии. В этом отношении он, несомненно, доказал свою бесспорную оригинальность. Но подобные заслуги ни в коей мере не делают его кандидатом, достойным степени доктора honoris causa^[1176].

В следующие недели полемика постоянно муссируется в Великобритании и других странах. Чтобы заклеймить стиль и идеи Деррида, ему приписывают выдуманное выражение – «логические фаллосы». Говард Эрскин-Хилл, профессор истории английской литературы, – один из самых яростных обличителей автора Glas. По его словам, методы Деррида настолько несовместимы с самим понятием высшего образования и познания, что присуждение ему докторской степени honoris causa «равносильно назначению пиромана на пост главы пожарной службы»^[1177]. Сара Ричмонд, университетская преподавательница, заявляет в немецком еженедельнике Der Spiegel, что идеи Деррида являются «отравой для молодежи», воспроизводя, кажется, не заметив, аргумент, который 25 веков назад использовался против Сократа. Observer называет творчество Деррида «компьютерным вирусом». Все идет в ход, чтобы ударить по французскому философу: в некоторых статьях авторы возмущаются даже тем, что он был арестован в Праге за «перевозку наркотиков», не уточняя, что речь шла о подстроенном инциденте.

16 мая профессора Кембриджа собираются, чтобы проголосовать за или против присуждения звания доктора honoris causa Деррида: «placet» или «non placet»^[1178]. Такое голосование проводится впервые за 30 лет. Противники вынуждены отступить: 338 голосов за и 204 против. 12 июня 1992 года в готическом обрамлении Дома Сената Кингс-колледжа Жак Деррида, одетый в академическую мантию, получает honorary degree из рук принца Филипа, канцлера университета. Поскольку в этом году семья британских монархов пережила череду серьезных потрясений, принц-консорт говорит ему так, чтобы не слышала публика: «Я сам в своей семье пытаюсь с какого-то времени заниматься деконструкцией»^[1179].

В октябре The Cambridge Review выпускает довольно подробную подборку материалов по этой теме, которую сопровождает большое интервью с Деррида. Он объясняет, что намеренно воздерживался от всякого выступления в прессе, пока история не завершилась. Но при получении других степеней honoris causa он не упустит случая напоминать об этой «одновременно серьезной и комичной войне», разгоревшейся в Кембридже. «Это событие… заставило меня особенно остро понять, что порой награждение почетными степенями не является чисто условным ритуалом»^[1180].

Возможно, следующее событие стало ответом на полемику в Англии или же попыткой восполнить то недостаточное признание, которым он пользовался во французской университетской системе. 14 июля 1992 года Деррида по предложению министра Жака Ланга производят в кавалеры ордена Почетного легиона. Награда вручается ему в Сорбонне его близким другом Мишель Жандро-Массалу, которая тогда занимала пост ректора. Речь Деррида, которая так и не была издана, далеко не формальна.

Простите ли вы мне, если я спрошу себя еще раз: заслужил ли я это?..

Хитрая традиция, которой мне случалось выражать определенное доверие, настоятельно указывает, что отказаться от ордена Почетного легиона недостаточно. Нужно еще, говорят, не заслужить его. Это значит не считаться с иронией, свойственной всякому институту…

Я думаю, что всю свою жизнь я проведу, особенно в той части, которая в целом академична, хотя, к счастью, не сводилась к этому, в попытках объясниться с законами и хитростями этой институциональной иронии^[1181].

Философ продолжает размышлять о государстве, чести и собственных отношениях с институтом, а именно с институтом университетским. Настолько искренне, насколько позволяют обстоятельства, он описывает постоянную амбивалентность, которая всегда присутствовала в его жизни.

О чем бы речь ни шла: о письме или мысли, о преподавании или исследовании, об общественной жизни или частной, хотя я никогда не был против института, я всегда любил контринститут, будь он государственным или контргосударственным. Я также считаю, что войну с институтами всегда ведут от их имени, словно бы для того, чтобы отдать им дань уважения, выдавая во всех смыслах этого слова любовь, которую к ним испытывают… Ирония в том, что главный институт – государство, уверенное в том, что нет такого абсолютно внешнего, которое могло бы возразить ему или же выступить против него, всегда заканчивает признанием контринститутов, и в этот момент они, отобранные, избранные или заверенные, снова становятся орденом и легионом^[1182].

Серизи – один из параллельных институтов, которые Деррида любит. С и по 22 июля 1992 года проходит вторая десятидневная конференция, ему посвященная, на этот раз под названием «Переход границ». Когда два года назад Деррида согласился с идеей этой конференции, он пожелал, чтобы она прошла под знаком обновления:

Конечно, конференция 1992 года должна быть открыта всем тем, кто принимал участие в 1980 году и кто пожелает вернуться, чтобы подискутировать и сослаться на память о прошлой конференции. Это во многих отношениях было бы замечательно. Но не следует ли ввести правило, в соответствии с которым все остальное должно быть новым? Я думаю прежде всего об организаторах и основных участниках, но также об общих и менее общих темах, об ответственных за вводные доклады и т. д. Я уверен, что можно (и, следовательно, как мне кажется, должно) пригласить новых французских и иностранных участников, по большей части молодых, из разных областей знания и с разными темами^[1183].

Первоначально за проект берется коллектив, в который входят Рене Мажор, Шарль Аллюни и Катрин Паолетти. Но в реальности основную часть рутинной работы по подготовке конференции берет на себя Мари-Луиз Малле, чья «улыбчивая эффективность» творит настоящие чудеса^[1184]. Программа исключительно насыщена: утренние сессии заняты тремя одновременно проходящими семинарами – по философии, литературе и политике, выбрать между которыми зачастую сложно; после обеда проходит по две лекции; вечера также по большей части отведены под работу. Хотя график окажется чересчур плотным, у 120 участников останутся воспоминания о дружеской и веселой атмосфере. Получить приглашение на эту конференцию – уже привилегия: народ просто ломится в замок, многие кандидаты не смогли записаться. Деррида, к которому постоянно обращаются с просьбами, демонстрирует поразительную способность выслушивать людей и отвечать им. Джеффри Беннингтон вспоминает: «Он на самом деле уделял внимание любому из докладов, а потом мог отыскать нить, которую надо разматывать, чтобы сделать интересным то, что само по себе не обязательно было интересным. Он владел искусством давать щедрые и изобретательные ответы на банальные вопросы или простецкие возражения»^[1185].

Лекция Деррида, прочитанная 15 июля, в его 62-й день рождения, называется «Апории». Вот уже многие годы и «все более настоятельно в последнее время» «это уставшее слово» становилось для него незаменимым^[1186]. Апория – это способ «мыслить возможность невозможного»: отказываясь от любой бинарной логики, Деррида все больше вписывает противоречие в самую сердцевину предмета, который он желает мыслить. Это принцип, к которому он будет постоянно возвращаться в таких темах, как прощение, гостеприимство или аутоиммунитет. Но в лекции 1992 года речь идет прежде всего о высшей границе, апории апорий – о смерти. «Моя смерть – возможна ли она?» – спрашивает себя Деррида, задавая в то же время вопросы текстам Дидро, Сенеки и особенно Хайдеггера, а также таким историкам и антропологам, как Филипп Арьес и Луи-Венсен Тома.

Для Деррида и большинства гостей Серизи эти 10 дней стали «невероятным успехом», удвоенным «неслыханным праздником». Тем сложнее вернуться к повседневности, о чем он пишет Катрин Малабу: «Ничего лучше [этой конференции] со мной и случиться не могло, но именно потому тут чувствуется вкус любви и смерти, более сильный, чем раньше, призрачность, которая присутствует во всех моих радостях и наслаждениях»^[1187]. По возвращении Деррида страдает от неизбежного упадка настроения, и если он тут же принимается за работу, то не из желания или влечения, а просто потому, что надо выполнять обещания…

Глава 6 О деконструкции в Америке

Хотя мода на деконструкцию достигла пика, вероятно, в середине 1980-х годов, непосредственно перед делом де Мана, интерес, который вызывают работы Деррида и он сам, остается в США исключительным и в начале 1990-х годов. Западное, а также Восточное побережье без ума от него, однако большие университеты Северной Калифорнии – Стэнфорд и особенно Беркли, вотчина Джона Р. Серла, в основном по-прежнему враждебны.

В июле 1991 года в Los Angeles Times Митчелл Стивенс публикует большую статью с портретом профессора из Ирвайна, с которым он провел один день. Эта статья с банальным названием «Деконструируя Жака Деррида» стремится открыть доступ к его творчеству. Журналист восхищен тем, что он встретил «самого спорного в мире философа» на террасе закусочной в кампусе в Ирвайне и послушал, как он обосновывает свою «дьявольски сложную теорию». Идеи Деррида, как он поясняет, нашли отклик в самых разных областях, они так или иначе коснулись всех. «Точно так же, как раньше с экзистенциализмом, сегодня мы дошли до того, что чиновник Государственного департамента может заявить о необходимости „деконструкции“ определенной части американского посольства в Москве, а Мик Джаггер спрашивает: “А кто-нибудь на самом деле знает, что такое «деконструктивистский»?”. Но более всего влияние теорий Деррида заметно в кампусах…»^[1188].

Вечером в ресторане Hemingway в Ньюпорт-Бич Деррида позволяет себе разговориться. Он, пророк сложности, который не готов мириться с четкими оппозициями, признается Митчеллу Стивенсу в том, что порой мечтает написать абсолютно наивную, прямолинейную, «простую» книгу. Быть может, роман, но скорее автобиографический рассказ. Говоря о тексте, который впоследствии станет «Монолингвизмом другого», Деррида рассказывает ему свою историю, историю маленького алжирского еврея, который не чувствовал себя ни французом, ни евреем, историю студента без гроша в кармане, пытавшегося преодолеть психологические и социальные барьеры мира парижских интеллектуалов^[1189]. «У меня глубокое убеждение, что я еще не написал то, что хотел бы и что должен написать», – заявляет философ. В определенном смысле все, что он уже успел создать, представляется ему всего лишь предварительным упражнением для подготовки к его единственному подлинному проекту, который он боится не довести до конца. «Я знаю, что невозможно писать абсолютно наивно, однако же это моя мечта»^[1190].

Через несколько недель Деррида удостаивается особой чести: статья о нем публикуется в номере London Review of Books, на обложку которого вынесен его портрет. На этот раз журналист общался с «Великим Жаком» в Чикагском университете. Первое, что его поразило, – это внешний вид. «Деррида – скорее невысокий человек, но энергичного вида… Глаза бледно-голубого цвета, волосы абсолютно седые. В очках у него вид какого-нибудь высокопоставленного французского бюрократа, не руководителя, но скорее колониального управленца… Без очков он мог бы сойти за звезду французского кино, за нечто среднее между Жаном Габеном и Аленом Делоном». На журналиста большое впечатление произвели элегантность и ясность лекции, на которой он присутствовал, представляющей собой отрывок из текста «Дать время»^[1191]; он признается, что удивлен тому, что не заметил ничего особенно непроницаемого или же темного, хотя именно такими он считал его тексты. Особенно же он поражен дружелюбием и приветливостью Деррида, немалое впечатление на него производит рассказ одной из его почитательниц, которая говорит, что Деррида – превосходный танцор^[1192].

Когда Деррида стал использовать термин «деконструкция», он и представить себе не мог, что тот окажется настолько успешным, став, если верить Франсуа Кюссе, «самым рентабельным продуктом из всех, когда-либо выводившихся на рынок университетских дискурсов»^[1193]. С его точки зрения, это был просто понятийный инструмент, но ни в коем случае не «главное слово»^[1194]. С 1984 года Деррида признает его, в какой-то мере от него отнекиваясь: «Если бы я был меньше связан с этим приключением деконструкции, я бы в шутку рискнул выдвинуть такую гипотезу: Америка – вот что такое деконструкция. Таким в случае этой гипотезы и было бы собственное имя осуществляющейся деконструкции, ее фамилия, ее топоним, ее язык и ее место, ее основное место жительства»^[1195]. Через 10 лет гипотеза получит развитие, став названием конференции в Нью-Йоркском университете: «Деконструкция есть/в Америке»^[1196].

Жан-Жозеф Гу, который хорошо знал Деррида во Франции, а потом потерял его на несколько лет из виду, прежде чем снова встретить в США (он сам стал профессором в Университете Райса в Хьюстоне), был поражен контрастом между французским Деррида и американским. «Даже на физическом уровне изменение было очень заметно. В США Деррида всегда казался мне более сиятельным и более импозантным. Конечно, одна из причин в том, что здесь он стал своего рода звездой, чего во Франции не было. В начале 1980-х годов очень многие факультеты были завоеваны French Theory и дерридеанской мыслью. Все началось с факультетов французской литературы, потом сравнительного литературоведения. Но вскоре ее стали осваивать архитектура, эстетика, антропология и право. Идея деконструкции, которая позволяла навести мосты между разными дисциплинами, вызывала огромное воодушевление. Именно в этот период по-настоящему утвердились cultural studies. Многие преподаватели требовали от студентов занять определенную позицию по отношению к Деррида. Это стало обязательным предварительным условием, независимо от темы. Во всей этой увлеченности есть нечто очень американское… Единственной областью, по-настоящему враждебной деконструкции, оставалась философия, что стало причиной некоторых недоразумений и искажений. Дело в том, что с работами Деррида зачастую начинали знакомиться без реальных познаний в философии как таковой, на самом деле необходимых. Многие преподаватели, не говоря уже о студентах, не имели предварительной подготовки, а потому знакомились с Платоном, Кантом или Гегелем благодаря тому, что о них рассказывал Деррида»^[1197].

Такое же мнение высказывал Родольф Гаше, один из первых его учеников, в своей книге «Амальгама зеркала»^[1198]. По его словам, творчество Деррида является предельно и очевидно философским, поэтому выделение литературного аспекта не может его не исказить. Но другие полагают, что главный вклад деконструкции совершенно иной. Авитал Ронелл увлеченно рассказывает об этом в «Американском философе» – книге, в которой собраны ее беседы с Анн Дюфурмантель:

Невозможно представить, насколько закрытым был университетский мир, когда Деррида вышел на американскую сцену. На самом деле там вообще не было места ни для какого отклонения, ни даже для этого забавного чудачества, названного психоанализом. Деррида не просто подарил нам свои блистательные труды, под которыми стоит его подпись, он открыл пути… Он практиковал, сознательно или бессознательно, политику заражения. Его политические идеи, довольно тонкие и по нашим стандартам левацкие, не знали границ, они орошали своим соком непаханные и заповедные земли высочайшей учености. Внезапно в университете появилось разноцветье: его-то и дерзких женщин – вот чего не захотят ему простить… Деррида вдохнул в жителей наших городов и в наших студентов, облаченных в мантии, прото-феминистскую энергию, да и сам часто сходил за женщину, пренебрегая условностями серьезной философской работы^[1199].

Этот союз с новым поколением женщин, «сверхсексуальных, странных, смелых, прибывших, словно серферы на волнах French Theory», как раз и является, с точки зрения Авитал Ронелл, одной из главных причин успеха движения: «Они поняли, что теория им подходит, что ею можно дышать, тогда как на факультетах философии, и не только, женщинам и меньшинствам делать было нечего»^[1200]. Одной из первых стала Гаятри Спивак: переведя «О грамматологии» и написав к ней предисловие, она стала одним из основателей postcolonial studies – исследований меньшинств, черных, мексиканцев, азиатов или «субальтернов». И так же, как мысль Друсиллы Корнелл, Синтии Чейз или Шошаны Фелман, ее работы много значили для наиболее влиятельных теоретиков – Ив Кософски Седжвик и Джудит Батлер, основавших gender studies как отдельное направление, а потом и queer studies, которые стремились «исследовать все промежуточные зоны между сексуальными идентичностями, все зоны, в которых они оказываются нечеткими»^[1201].

Получается, что French Theory принесла прежде всего в Америку не какую-то академическую проблематику, а ранее невиданное здесь многообразие, открыла поле для расовых и политических меньшинств, для феминизма и гомосексуальности, когда сама она была присвоена именно по-американски. Несомненно, один из самых замечательных случаев – когда Хоми Баба перенял у Деррида его понятие «диссеминация», разработанное в контексте размышления о литературе, чтобы создать «диссеми-нацию» (Dissémination), то есть такой способ разбиения нации, который позволяет вернуть ее ее меньшинствам. И это не какое-то искажение, речь идет о подлинном переизобретении, творческом переводе в совершенно дерридеанском ключе^[1202].

Пока идеи Деррида прокладывают себе путь подчас в совершенно неожиданных направлениях, сам он на американской сцене тоже очень заметен. С тех пор как он начал преподавать в Высшей школе социальных наук, где его семинар начинается в ноябре, а заканчивается в конце марта, организовывать поездки стало проще. С середины 1980-x годов он приезжает в США по меньшей мере два раза в год: на Западное побережье весной, а на Восточное – осенью. Помимо основных университетов, где он преподает, он пользуется своими поездками еще и для того, чтобы поучаствовать в конференциях или прочитать длинные лекции во многих других городах. Хотя у него остается определенный акцент, его уровень владения английским стал очень высоким. В дискуссиях он может теперь по-настоящему импровизировать. По словам Анджея Вармински, «он был менее уверен в своем английским, чем следовало бы. Очень впечатляло то, как он напрямую переводил самого себя. Его английский становился все более идиоматичным. Он мог бы писать непосредственно на английском, но он отказывался, настолько важен для него был вопрос языка»^[1203].

В университете Ирвайна пост делили три профессора: Жан-Франсуа Лиотар занимал его осенью, Вольфганг Изер – зимой, а Деррида – весной. За пять весьма насыщенных недель он дает столько же материала, сколько за 10 обычных; в 1990-х годах ему платят примерно 30 тысяч долларов в год. Мюррей Кригер угадал с тем, что настоял на приглашении Деррида в Ирвайн. Уже в силу самого его присутствия факультет Critical Theory в Ирвайне стал самым престижным в США, привлекая замечательных студентов из самых разных штатов и стран, а также некоторых известных личностей. Так, к примеру, Стивен Баркер, который стал философом, а до этого 10 лет был танцором и хореографом, попросил должность в Ирвайне, поскольку там преподавал автор Glas: «Двумя наиболее важными людьми в моей жизни были Ницше и Деррида. Мне повезло в том, что я присутствовал на всех его семинарах с самого начала. И не я один. Многие специально организовывали свой график так, чтобы в апреле попасть в Ирвайн»^[1204].

Но хотя Деррида, бесспорно, стал звездой, он прежде всего остается преподавателем в подлинном смысле этого слова, таким же внимательным, каким был всегда. Дэвид Кэролл вспоминает об этом: «Он читал курс, который был открыт для всех студентов по социальным и гуманитарным наукам. Многие из слушателей первоначально были записаны на историю или антропологию. Только руководители факультета философии пытались отвадить своих студентов от этих курсов. В конечном счете некоторые из них все-таки рисковали и заходили к нему, но те, кому нравилось, вскоре обычно меняли специализацию. Даже в Ирвайне нельзя было писать диссертацию на факультете философии, если к тебе приклеился ярлык дерридеанца… Публики было полно; народ ломился даже на семинар, официально считавшийся закрытым. Но это не мешало Деррида тратить много времени на прием студентов и на обсуждение их papers – дипломных работ или личных проектов. Каждую неделю у него было шесть присутственных часов, но он часто задерживался, уделяя каждому столько времени, сколько требовалось»^[1205].

Когда Деррида в кампусе, с понедельника по среду, он абсолютно доступен. После семинара он приглашает близкий круг на ужин в Koto – японский ресторан, считающийся лучшим в округе^[1206]. По вторникам у него ритуал – пообедать с Хиллисом Миллером. В другие дни он обедает с другими друзьями и коллегами, которых ценит. «Деррида любил возвращаться к своим привычкам и друзьям, – вспоминает Эллен Берт. – В аэропорт за ним всегда приезжали Анджи – Анджей Вармински – и Хиллис. На весь период визита назначался один студент, который исполнял функции ассистента. В будние дни он часто делал вылазки в другие университеты, где читал лекции или участвовал в конференциях. Но в последние годы он ездил меньше, предпочитая сэкономить время, чтобы поработать в тишине»^[1207].

Дэвид Кэролл и его жена Сьюзан Джирхарт нашли для него небольшой съемный дом возле Лагуна-Бич, а потом в Виктория-Бич, чуть подальше. Деррида особенно рад тому, что в течение нескольких недель может пожить на берегу моря, пусть даже купаться ему приходится редко, поскольку вода весной на Тихоокеанском побережье еще холодная. Хотя он очень много работает, здесь ритм его жизни не такой сумасшедший. Он любит гулять по пляжу, наблюдать за птицами, которых в этих местах очень много, ужинать или ходить в кино со своей переводчицей и близким другом Пегги Камюф.

Мюррей Кригер, который привел Деррида в Ирвайн одновременно с Хиллисом Миллером, был одним из основателей университета и подлинным новатором. В 1990 году он предлагает Деррида передать его личные архивы в Библиотеку Лангсона – главную библиотеку университета. Деррида это предложение очень тронуло: впервые кто-то проявил интерес к его бумагам. Первое соглашение, в котором закрепляется дар Архиву критической теории, подписано 23 июня 1990 года. «Все это произошло без особых церемоний, – поясняет Пегги Камюф. – Но университет должен был предложить в помощь Деррида юриста, чтобы составить более строгий документ: это позволило бы избежать некоторых проблем. С самого начала было ясно, что у Ирвайна не будет никаких прав на публикацию переданных ему материалов. Исследователи могли совершенно свободно изучать архивы, но фотокопии и цитаты отдельных отрывков должны были пройти личное одобрение Деррида. Он не захотел передавать свою переписку в Ирвайн потому, что между европейским и американским правом есть различие: в США адресат является единственным владельцем полученного письма, из-за чего у него могли возникнуть трудности с письмами людей, которые ему писали»^[1208].

Из-за огромного количества рукописей и документов самого разного толка, хранимых Деррида, работа по сортировке и копированию оказалась весьма трудоемкой. Томас Дютуа, который был одним из первых студентов Деррида в Ирвайне, женился на француженке и жил в Германии. Когда он узнал о передаче архивов в Ирвайн, он тут же предложил свои услуги. В период с 1991 по 1998 год он будет подолгу гостить в Рис-Оранжис, разбирая бумаги и делая ксерокопии. Большинство архивов тщательно разобрано – курсы отдельно, рукописи и корректуры отсортированы по книгам и т. д., но нужно разгрести ящики и папки, чтобы составить полный каталог. «С самого начала мы условились, что у Жака Деррида останется копия любого документа, который может оказаться ему полезным, – вспоминает Том Дютуа. – Поэтому я делал огромное количество ксерокопий, но не все, например я не копировал верстки. Пока я работал, Деррида часто бывал дома, но следил за моей работой в полглаза. Когда мы начинали, он сказал, что я могу его, когда захочу, прерывать, чтобы навести справки: „Всякая пауза является обещанием нового начала“. Но когда я спрашивал его о том или ином документе, он быстро терял терпение. Порой он говорил: „Это меня убивает“, поскольку бумаги заставляли его возвращаться в прошлое… У меня был ключ от дома, я мог приходить когда угодно, открывать любые ящики. Я быстро научился расшифровывать его почерк, полностью разобрался во всех датах. В течение нескольких лет я был лучшим знатоком его архивов… Когда за документами раз в год, в сентябре, приезжал грузовик, Деррида всегда расстраивался: „Ладно… Я уже принял решение. Не буду возвращаться к тому, что уже сказал“. Когда он давал согласие на этот дар, он на самом деле не осознавал, что делает. Судя по всему, иногда он жалел о принятом решении. Но однажды в машине, когда мы ехали по новой дороге между Ирвайном и Лагуна-Бич, мы залюбовались закатом, и он сказал мне: „В конце концов, не так уж и плохо, что мои бумаги оказались в итоге здесь“»^[1209].

Начиная с 1992 года главным местом преподавания Деррида становится Восточное побережье. Корпуса Нью-Йоркского университета (NYU) расположены на Вашингтон-сквер, в самом центре Гринвич-Виллидж. С того самого момента, когда Деррида в 1956 году впервые попал в этот город, ослепивший его, он испытывает к нему настоящую страсть, а поездки, которые он совершает каждую осень, связаны для него с рядом ритуалов.

Теперь я каждый год приземляюсь днем в субботу в аэропорту Кеннеди. Сладость вечного возвращения в моей душе уподобляется блаженному экстазу, мирному излиянию, первому воскресному утру в Центральном парке. И тогда едва ли не вслух я говорю со всеми поэтами на аллее поэтов, двоюродными братьями моих друзей, птиц из Лагуна-Бич. Этот момент, неизбежный и ожидавшийся целый год, должен уже хранить в себе черты возвращения…

Еще один момент осенней эйфории, часто накануне возвращения: прогулка по Бруклинским высотам. В промежутке же я прохожусь по следам всех моих миграций, от Баттери-парка до Колумбии, от одного конца Манхэттена до другого. Я его обожаю, вот как надо сказать, особенно downtown (Грамерси Парк, Юнион-сквер, Вашингтон-сквер, Сохо, Саут-Стрит-Сипорт), и знаю его, знаю лучше, я хочу сказать, не так, как Париж, перед «кем» я, однако, безусловно преклоняюсь^[1210].

В Нью-Йоркском университете Деррида в течение трех недель ведет интенсивные занятия. Его привел сюда Том Бишоп, директор Центра французской культуры и цивилизации Нью-Йоркского университета, выдающийся деятель франко-американских отношений. Потом, когда Деррида стал читать лекции по-английски, его пригласил Поэтический институт факультета английской литературы, которым руководил Ансельм Хаверкамп. В последние годы его приглашала Авитал Ронелл: Деррида, ставшего Distinguished Global Professor, приглашали на факультеты английской, французской и немецкой литературы. По рассказу Тома Бишопа, «Деррида в Нью-Йорке был настоящим вихрем кипучей деятельности. Несмотря на свою известность, он совсем не вел себя как звезда. Во „Французском доме“ закрытые семинары проводились за большим столом, в них участвовало около 30 человек. Это позволяло вести их в форме диалога, которую он обожал; мне вспоминаются, в частности, необычные сеансы чтения текстов Гюго и Камю по теме смертной казни. Но на Нью-Йоркский университет приходилась лишь небольшая доля его деятельности во время визита в город. Он легко поддавался на уговоры, расходовал себя, никогда не мог сказать „нет“. Бывало, он уезжал ночным поездом, чтобы прочитать лекцию в Корнелльском университете или в Принстоне»^[1211].

«Октябрь долгое время был „месяцем Деррида“ в Нью-Йорке, – подтверждает и Авитал Ронелл. – В какой-то год мы распланировали его пребывание так, что на каждый день приходилось по меньшей мере одно мероприятие. Мы боялись, что это слишком много, но ему очень нравилось. Поэтому и в следующие годы мы поступили так же. Символично, что октябрь – это важный месяц, на который приходится Йом-Киппур, день рождения Ницше, а также день смерти отца Деррида. Жак был просто монстром, столько в нем было сил. Помимо Нью-Йоркского университета и Новой школы социальных исследований он вел курсы в Городском университете (City University) и в Юридической школе Кардозо. В некоторые дни у него бывало по три выступления. Он постоянно встречался с разными людьми, проводил семинары, читал лекции, участвовал в разных встречах; казалось, что он может жить двумя жизнями сразу. Самое невероятное, что ему удавалось подстраиваться под каждого, с кем он встречался, и сразу же проникать в суть новой проблемы, которая перед ним вставала. В те часы, когда он не вел занятия, но оставался в Нью-Йоркском университете, его дверь была открыта каждому, кто считал, что должен представить ему ту или иную идею. Он легко и добродушно принимал фрилансеров, диссидентов всех мастей и тех, кого можно было бы назвать интеллектуальными бездомными»^[1212].

«Порой возникает впечатление, что ты какой-то прусский генерал», – заметил однажды Жан-Люк Нанси Деррида^[1213]. Именно в США этот аспект получил развитие, прежде чем распространиться и на весь остальной мир. Для автора Limited Inc. все университеты давно уже делятся на дружеские и вражеские. Например, он заставит себя несколько лет упрашивать, прежде чем прочтет большую лекцию в Стэнфорде «Будущее гуманитарных наук и искусств в высшем образовании», из которой получится книжка «Безусловный университет»^[1214]. Зато он очень активен в Чикаго, где много союзников: в университете он с удовольствием имеет дело с Томасом Митчеллом и Арнольдом Дэвидсоном, редакторами журнала Critical Inquiry, в католическом Университете Де Поля его верные переводчики и друзья – Майкл Наас и Паскаль-Анн Бро. Также важны для него Бостонский колледж, где преподает Джон Саллис, и особенно Университет Вилланова близ Филадельфии. Джон Д. Капуто создает там в 1994 году факультет континентальной философии, где работам Деррида уделяется особое внимание: он участвует в дне открытия, на котором состоялся круглый стол, впоследствии опубликованный под заглавием «Азы деконструкции» (Deconstruction in a Nutshell)^{title="">[1215]}.

Конечно, эта университетская картография не застыла раз и навсегда. Как уточняет Нанси, «он везде видел сражения, которые предстоит провести, укрепления, которые надо взять, и союзы, которые надо завязать или укрепить. Ему было очень важно отправить нас в Америку, Филиппа, Сару и меня, и он предложил Иву Мабену, главе бюро культурных миссий в Министерстве иностранных дел, оформить для нас приглашение. Бесспорно то, что он пытался создать в США и Канаде сеть. В рамках этой работы ему было важно поддерживать связи с некоторыми потенциальными союзниками, даже если в интеллектуальном смысле не все они были первой величины. Он знал, что для развития деконструкции ему требуется много передаточных пунктов»^[1216].

В знаменитой статье «Как стать самым важным французским философом: случай Жака Деррида», опубликованной непосредственно перед историей с де Маном, социолог Мишель Ламонт попыталась проинтерпретировать американскую карьеру Деррида в категориях методического завоевания культурного рынка^[1217]. Этот почти военный взгляд на вещи стоило бы уточнить. Конечно, Деррида действовал в США гораздо более умело, чем во Франции, но, судя по всему, особенно выгодным для него оказалось совпадение некоторых благоприятных факторов, так что деконструкция, получается, пришлась на удачный период. Главное же – его успех не стоит преувеличивать. Хотя представление о деконструкции проникло даже в бытовой язык, а имя Деррида приобрело в Америке огромную известность, его труды здесь никогда не выходили за пределы академии. Ни одна из его работ не стала настоящим бестселлером. Только спустя многие годы продажи «О грамматологии» достигли наконец 100 тысяч экземпляров. Другие его работы в английских переводах, публиковавшиеся всегда в академических изданиях, продавались по 5-30 тысяч экземпляров, что является весьма достойным результатом, значительно превышающим французские продажи, но это далеко не массовый рынок. И хотя Деррида в США мог рассчитывать на поддержку многих университетских изданий – Glyph, Substance, Boundary 2, Critical Inquiry, – в большой культурной прессе отношение к нему было скорее враждебным. Всегда очень плохо относились к нему Times Literary Supplement и еще хуже – New York Review of Books^[1218].

Нельзя, однако, пренебрегать некоторыми фольклорными элементами, которые могли появляться из-за моды на Деррида. В книге French Theory Франсуа Кюссе рассказывает о том, что некоторые журналы по дизайну предлагали своим читателям «деконструировать понятие сада», а один супергерой из комикса имел дело с «Доктором Деконструкто»; в журнале Crew расхваливали «пиджак Деррида» и «костюм-деконструктор»^[1219]. В разгар «Моникагейта» даже Билл Клинтон воспользовался деконструкцией для своей защиты. Когда его обвинили в том, что он солгал, утверждая, что у него не было сексуальных отношений с молодой стажеркой, президент ответил: «It depends what „is“ is» («Это зависит от того, что значит „были“»), что является типично дерридеанским высказыванием.

Самого автора «Почтовой открытки» некоторые поверхностные отклики на его творчество скорее раздражают. Ему совершенно не понравился фильм Вуди Аллена «Деконструкция Гарри», вышедший на экраны в 1997 году. Ссылка на деконструкцию, которая, что симптоматично, исчезла в названии французской версии – «Гарри в раздрае» (Harry dans tous ses états), с его точки зрения, является лишь предлогом для легковесной сатиры на университетский мир. Во время своего визита в Стэнфорд Деррида заявил, что его раздосадовало, как тут применяют деконструкцию. Повышая голос, чтобы защитить слово, словно бы это был его ребенок, он сказал: «…такое применение деконструкции я посчитал своего рода эксплуатацией. В конце фильма студентка использует этот термин как стереотип, чтобы разрушить его, подорвать, сделать вульгарным»^[1220]. Не это ли то, что называют платой за славу?

Глава 7 Призраки Маркса. 1993–1995

В феврале 1990 года Жак Деррида впервые в жизни отправился в Москву. За несколько месяцев до этого была разрушена Берлинская стена, а СССР был на грани развала. Деррида читает лекцию в Москве не о ком-нибудь, а о Марксе, и эта провокация, вполне в его стиле, вызвала некоторое недовольство. Через несколько недель в Ирвайне, упоминая об этой поездке и анализируя весьма специфический литературный жанр, коим является возвращение из СССР, Деррида специально поясняет, какая у него всегда была позиция:

[Х]отя я никогда не был ни марксистом, ни коммунистом, stricto sensu, хотя в моем юношеском увлечении Жидом я уже в возрасте 15 лет (в 1945 году) прочитал его «Возвращение из СССР», которое не оставило никакого сомнения в том, что касается трагической неудачи советской Революции, и которое до сих пор представляется мне замечательным произведением, крепко сбитым и трезвым; хотя позднее, в 50–60-е годы, в Париже, мне приходилось (что было нелегко) сопротивляться теоретико-политическому запугиванию сталинистского и неосталинистского толка в моем ближайшем личном и интеллектуальном окружении, – все это никогда не мешало мне в духе надежды и ностальгии разделять что-то от безоружной страсти или инфантильного воображаемого Этьембля, от его любовной привязанности к советской Революции. Я ощущаю волнение, когда слышу «Интернационал», я дрожу от возбуждения и всегда в таких случаях испытываю желание «выйти на улицу», чтобы бороться с Реакцией… Я не смог бы описать, чем было мое первое путешествие в Москву в самый разгар перестройки, если бы я не сказал по меньшей мере пару слов об этом революционном пафосе, об истории этого аффекта и этой привязанности, от которой я не могу, да, по правде говоря, и не хочу полностью отрекаться^[1221].

Через два года Бернд Магнус и Стивен Кулленберг просят у него прочитать вводную лекцию на международной конференции, которую они проводят в Риверсайде – прогрессивном кампусе системы Калифорнийского университета, где, в частности, преподает его друг Майкл Спринкер. Название конференции «Whither marxism?» означает «Куда идет марксизм?», но также его можно прочитать во втором, более коварном смысле – как «Умирает ли сегодня марксизм?». Деррида, как обычно, будет не раз ссылаться на это «несколько двусмысленное» название^[1222].

Уже почти 30 лет его друзья, особенно во Франции, упрекают его в том, что он ничего не написал о Марксе: среди них были Альтюссер и люди, близкие ему по Высшей нормальной школе: Соллерс, Удбин, Скарпетта во времена журналов Tel Quel и Promesse, Жерар Гранель, а в более позднее время – Бернар Стиглер и Катрин Малабу. И именно в тот момент, когда этого уже никто не ждет, Деррида, отправившись на Западное побережье США, решается наконец выступить на эту тему. В одном из интервью Маурицио Феррарису он объяснит это так: «Конференция по Марксу могла бы и не состояться, я мог бы так и не написать о нем книгу. Я долго колебался и спрашивал себя, хорошо ли это просчитано, в стратегическом смысле, – отвечать на это предложение. Я долго размышлял, но, в конечном счете, каков бы ни был расчет, пришел момент, когда я сказал: пойдет, я согласен»^[1223].

Деррида всегда умел работать быстро. Но никогда он не решал столь масштабную задачу за столь короткий срок. Похоже, он давно уже носил эту книгу в себе и только ждал подходящего момента. Хиллис Миллер вспоминает об этом: «Однажды в 1993 году в Ирвайне, где-то в начале марта, Жак сказал мне с некоторым беспокойством: „Я должен написать выступление о Марксе для конференции в Риверсайде, но я еще вообще ничего не сделал“. Нужно было поспешить, пусть даже Пегги Камюф переводила страницы по мере их написания. Через четыре или пять недель была завершена первая версия „Призраков Маркса“. Ему удалось написать этот довольно длинный и совершенно новый текст, хотя он должен был в то же время вести семинары, принимать студентов и, вероятно, два-три раза выступить в каких-то других местах».

22 и 23 апреля 1993 года Деррида открывает конференцию в Риверсайде одной из своих неимоверно длинных лекций, ставших его фирменным знаком. Увертюра к лекции одновременно таинственная и запоминающаяся:

Некто – вы или я – выходит и говорит: я хотел бы наконец научиться жить.

Наконец, но почему?

Научиться жить – научить жить. Странный призыв. Кто должен учиться? У кого? Кто у кого должен учиться жить? Возможно ли это вообще? Можно ли уметь жить и прежде всего исполнимо ли то, что называется «научиться жить – учить жить»? И почему, собственно, «наконец»?^[1224]

Но вскоре становится ясно, в чем дело: речь пойдет о Марксе, о сохранении его наследия и его значимости. С точки зрения Деррида, «всегда будет ошибкой» не читать, не перечитывать и не обсуждать Маркса.

Поскольку машина по производству догм и аппарат марксистской идеологии (государства, партии, ячейки, профсоюзы и прочие места доктринального производства) вот-вот исчезнут, у нас нет больше никаких оправданий нашим попыткам уклониться от этой ответственности, есть лишь алиби. Без этого не будет будущего. Без Маркса – ничего, никакого будущего. Без памяти о Марксе и без наследия Маркса: во всяком случае, наследия вполне определенного Маркса, его гения, по меньшей мере одного из его духов. Ибо в этом и заключается наша гипотеза или скорее та позиция, которую мы разделяем: таких духов больше чем один, их должно быть больше одного^[1225].

Желая вернуть «одному по крайней мере» из духов Маркса его место, Деррида проясняет те призрачные моменты, которые содержатся во многих его текстах, начиная с первой фразы «Манифеста коммунистической партии»: «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма». Он читает Маркса как философа и как писателя, как его еще никто никогда не читал, вскрывая многочисленные аллюзии на Шекспира, особенно на «Гамлета», которыми испещрены его работы, в том числе наиболее теоретические. Хотя тема призрачности занимает Деррида давно, по крайней мере с фильма Ghost dance, и хотя понятие «хантологии»^[1226] представляется новым способом обозначить то, что он давно назвал differance, он вовсе не изобретает эту тематику, а обнаруживает ее внутри «Немецкой идеологии» и других работ Маркса. 22 года назад в письме Жерару Гранелю Деррида уже отмечал, что ему, чтобы выйти из молчания об авторе «Капитала», понадобится подождать, «провести работу». Работу, которая, как он понимал уже тогда, создаст повод не для «переворота», «а скорее для косых взрезов, боковых смещений, следующих какой-то незамеченной жиле марксистского текста»^[1227].

«Призраки Маркса» – не просто новое прочтение, это книга, имеющая прямые политические задачи, в частности это ответ на работу Фрэнсиса Фукуямы «Конец истории и последний человек», которая с оглушительным успехом вышла в предыдущем году. Отвечая на триумфальные речи, последовавшие за падением коммунистических режимов, Деррида перечисляет язвы «нового мирового порядка»: безработицу, рост международного долга, производство вооружений и торговлю ими, распространение ядерного оружия, межэтнические войны и возврат к национализму, мафию и торговлю наркотиками… Нет, история еще не закончена.

«Новый интернационал» ищет себя в кризисах международного права; он уже изобличает пределы дискурса о правах человека, который будет оставаться недостаточным, в некоторых случаях лицемерным и во всех – формальным и в самом себе непоследовательным, пока законы рынка, «внешний долг», неравенство научно-технического, военного и экономического развития будут сохранять столь чудовищное фактическое неравенство, какое царит сегодня как никогда раньше в истории человечества. Ведь теперь, когда кое-кто осмеливается проповедовать новое Евангелие во имя идеала либеральной демократии, наконец-то пришедшей к самой себе как идеалу человеческой истории, надо во всеуслышание сказать: никогда в истории земли и человечества насилие, неравенство, социальное исключение, голод, а следовательно, и экономическое угнетение не сказывались до такой степени на людях. Вместо того чтобы в восторге перед концом истории воспевать пришествие идеала либеральной демократии и капиталистического рынка, вместо того чтобы торжествовать по поводу «конца идеологий» и конца великих освободительных дискурсов, не будем пренебрегать этими общими данными, составленными из бесчисленных индивидуальных страданий: никакой прогресс не позволяет проигнорировать то, что – в абсолютных цифрах – никогда на земле не находилось в рабском положении, не голодало и не истреблялось такое большое количество мужчин, женщин и детей^[1228].

Книга «Призраки Маркса», дополненная в следующие месяцы, почти тотчас выходит в свет. Вот как Деррида представляет эту работу в письме Франсуазе Дастюр, в котором он хочет извиниться за задержку с ответом: «В ситуации обычной усталости и перегрузки я много работал над небольшой книгой о призраках… в которой в своем неровном и неловком стиле я пытаюсь представить, что могло бы значить выражение „Wir sterben um zu leben“ („Мы умираем, чтобы жить“), но мне, увы, не удается убедить самого себя, и это также моя слабость»^[1229].

Многочисленные отступления и детальные разборы не помешали тому, что книга в целом оказалась написана на одном, поистине лирическом дыхании с большой щедростью. Маргерит вспоминает о том, что прочитала «Призраков Маркса» в верстке, когда они были в Исландии; она поехала с Жаком в Рейкьявик, откуда вечером он должен был вылететь в США. Ночью в гостиничном номере, заканчивая правку, она плакала – настолько ее потряс этот текст.

Этот текст будет принят совершенно иначе, чем предыдущие работы Деррида. «Призраки Маркса» пришлись очень кстати. Название интригует и поражает, тем более что оно соответствует смутному ожиданию. Неудивительно, что Le Quotidien de Paris иронизирует о «Марксе, фантазме Деррида», а Бернар-Анри Леви в своих заметках в Point говорит, что «не знает, не сон ли это», когда кто-то заговорил о «возвращении к Марксу».

В Le Nouvel Observateur, редакция которого в целом была враждебна Деррида, Дидье Эрибон опубликовал не рецензию, а большое интервью, которое он взял у Деррида в Нью-Йорке. Вначале он упоминает об успехе Деррида в США, подчеркивая, что речь не просто о моде, но «об общем интеллектуальном брожении в научных кругах». По поводу «Призраков Маркса» Эрибон отмечает, что «эту странную книгу, одновременно политический манифест и весьма сложный в техническом плане философский труд», на самом деле прочесть очень трудно. Но он предугадывает, что это не помешает ей стать событием. По словам самого Деррида, «Призраки Маркса» – прежде всего «политический акт»:

Наиболее важна не работа по прочтению текстов Маркса… Более актуально то, что заставило меня повысить тон и, соответственно, занять политическую позицию, а именно испытываемое мной растущее недовольство, причем я уверен, что не я один его испытываю, недовольство, вызванное этим своего рода эйфорическим и одновременно судорожным консенсусом, захватившим все речи… Любая ссылка на Маркса стала в каком-то смысле проклятой. Я подумал, что во всем этом есть стремление к экзорцизму, к заклятию, которое заслуживает анализа, а также восстания против него. В определенном отношении моя книга – повстанческая. Это очевидно несвоевременный жест, совершаемый не вовремя. Но сама идея несвоевременности находится, собственно, в центре этой книги… Когда совершается жест не вовремя, надеешься именно на то, что он придется кстати, попадет на момент, когда ощущается его необходимость^[1230].

В Libération «Призраки Маркса» приветствуются большой статьей Робера Маджиори. Он напоминает, что Деррида никогда «не был марксистом, даже когда все ими были, и… совершенно не желает им становиться», далее он утверждает, что его книгу «несомненно, надо будет признать знаменательной вехой, открывающей нечто новое, словно бы в наших краях снова повеяло марксистским духом»^[1231]. В Le Monde Николя Вейль также признает важность работы и смелость автора, выступившего спустя чуть менее четырех лет после падения Берлинской стены, хотя и полагает, что «спор с современной либеральной мыслью не следовало бы ограничивать исключительно опровержением Фукуямы»^[1232]. По примеру Жерара Гегана из Sud-Ouest Dimanche многие высказывают убежденность в том, что «Призраки Маркса» вернут уверенность тем, кто более не осмеливался произносить имя Маркса, не говоря уже о том, чтобы его изучать: «Вокруг этой книги с привидениями соберется общество наследников… Ее требует не столько история философии, сколько судьба мира»^[1233].

Французские коммунисты не упускают шанс, который им дает эта работа, подписанная столь известным именем. L’Humanité, публиковавшая положительные отзывы на «Призраки Маркса» еще с 23 сентября, печатает довольно подробную рецензию 13 ноября. Деррида сразу же благодарит Арно Спира, а через него и всю редакцию за «щедрое внимание», которое ему уделили: «Мне было важно сказать вам, насколько я тронут – словно бы добрым, воодушевляющим, и не только для меня, знаком – этим открытым приемом, который благодаря вам дважды был оказан в L’Humanité. Будущее, возможно, скажет об этом больше того, что я могу здесь сказать…»^[1234]. Через несколько недель его книгу приветствует и L’Humanité Dimanche. А Робер Ю, первый секретарь коммунистической партии, говорит, что он также был впечатлен подходом Деррида^[1235].

Но последний не является партийцем. Издания Le Nouveau Politis, Révolution и Critique Communiste, представляющие весьма разные направления радикально левых сил, также рады найти в Жаке Деррида нового важного союзника, особенно в этот период, отмеченный оттоком идейных революционеров. Лучше всего положение дел сможет описать Пьер Машере, выпускник Высшей нормальной школы и один из авторов книги «Читать „Капитал“»:

Деррида всех застал врасплох, подошел не вовремя, с неожиданной стороны, когда в 1993 году, то есть относительно поздно, он заговорил о Марксе, начал говорить «Марксом», на языке Маркса, заставил Маркса говорить, в каком-то смысле с отсрочкой. Это расхождение имело определенный смысл, было даже в каком-то отношении необходимым: именно тогда, когда Маркс был выброшен на свалку, умер и погребен, обречен на молчание, когда к нему относились как к околевшему псу, отвергли его и словно бы аннулировали… пришло, казалось, время дать ему если не «слово» как таковое, его собственное, исключительно его слово, закрепленное в тождестве его живого присутствия, то по крайней мере призрачное слово «привидения», которое было ему дано в «Призраках Маркса»^[1236].

В то же время эта «небольшая книга», как Деррида всегда будет ее называть, хотя в ней почти 300 страниц, не будет единогласно признана теми, кто считает себя последователями Маркса. Споры оказываются настолько оживленными, что Майкл Спринкер, организатор журнала Rethinking Marxism, собирает у десятка интеллектуалов, в основном англоязычных марксистов, их отклики на эту работу, объединяя их вместе с ответом Деррида в издании под названием «Призрачные демаркации»^[1237]. Только текст Деррида будет опубликован по-французски под названием «Маркс и сыновья»: в нем он в твердой, но спокойной манере полемизирует со своими оппонентами, приберегая наиболее резкие возражения для «совершенно невероятной» статьи, подписанной его бывшей ученицей Гаятри Спивак^[1238].

За несколько месяцев до «Призраков Маркса» вышла книга «Нищета мира» – большой коллективный труд под редакцией Пьера Бурдье, который благодаря ему снова оказался в центре внимания СМИ. Это почти одновременное утверждение бескомпромиссных левых ценностей способствовало сближению двух мыслителей. Какова бы ни была критика, с которой Деррида мог выступать против Сартра, ангажирование, с его точки зрения, остается «прекрасным словом, по-прежнему совершенно новым». И как он утверждает по случаю 50-летия журнала Temps modernes, важно «сохранить или реактивировать формы этого „ангажирования“, меняя его содержание и стратегии»^[1239].

Идея «Парламента культуры» была предложена Бурдье еще осенью 1991 года на Симпозиуме европейских литератур в Страсбурге. В июле 1993 года после убийства алжирского писателя Тахара Джаута около 60 авторов, включая Деррида и Бурдье, призывают к созданию международной организации для поддержки по всему миру писателей и интеллектуалов, ставших жертвами преследования. Встреча, на которой принимается решение о создании Международного парламента писателей, проходит в Страсбурге с 4 по 8 ноября 1993 года. В ее подготовке принимают активное участие Жан-Люк Нанси вместе с Филиппом Лаку-Лабартом и страсбургский политик Кристиан Сальмон. Среди гостей – Сьюзан Зонтаг и Эдуард Глиссан, а также Тони Моррисон, недавно получившая Нобелевскую премию по литературе. Однако 7 ноября ход мероприятия меняется вследствие «неожиданного» появления Салмана Рушди, прибывшего с серьезной охраной: это его третье появление на публике во Франции после того, как в феврале 1989 года против него была объявлена фатва. Деррида и Бурдье участвуют вместе с ним в дискуссии в прямой трансляции на канале Arte, по окончании которой они остались очень недовольны, поскольку модератор, как им показалось, придерживался слишком уж катастрофической интерпретации событий. Это не помешает им в течение нескольких лет следить за судьбой Международного парламента писателей, хотя впоследствии они предпочтут ему создание нескольких «городов-убежищ».

В том же июле 1993 года Деррида поддерживает Призыв к бдительности, опубликованный в Le Monde по инициативе Мориса Оландера. С точки зрения подписантов, слишком многие писатели и интеллектуалы в последнее время сотрудничали с изданиями, связанными с ультраправыми, такими как Krisis, способствуя их легитимации или привыканию к ним^[1240]. Им представляется важным заново утвердить ту красную линию, за которую нельзя заходить. Призыв этот приведет, в частности, к тому, что Морис Бланшо порвет отношения с Брюно Руа и издательством Fata Morgana после выхода в нем книги Алена де Бенуа, автора, связанного с ультраправыми^[1241].

Особенно Деррида волнует трагическая ситуация алжирского народа, попавшего в ловушку терактов, устраиваемых FIS (Исламским фронтом спасения), и жестоких репрессий со стороны действующей власти. В начале 1994 года он подписывает Призыв за установление гражданского мира в Алжире, а 7 февраля 1994 года выступает в большом амфитеатре Сорбонны на собрании с целью поддержать алжирских интеллектуалов. Начинает он с напоминания о своей «любви к Алжиру, смешанной с болью», «которая, хотя и не является любовью гражданина… то есть патриотической привязанностью к национальному государству, тем не менее является тем, что в данном случае не позволяет [ему] разделять сердце, мысль и политическую позицию»^[1242]. Сколь бы сложной и запутанной ни была ситуация, Деррида не желает отказываться от каких бы то ни было своих обычных требований. Он методически анализирует сами термины Призыва, чтобы попытаться выявить, что, собственно, означают в алжирском контексте такие слова, как «насилие», «гражданский мир» и «демократия». Особенно ему важно напомнить, что, хотя «голосование, конечно, – это еще не вся демократия… без него, без этой формы и этого подсчета голосов демократии не бывает»^[1243].

Поддержка алжирцев означает во Франции вполне конкретные шаги. Вместе с Пьером Бурдье и Сами Наиром Деррида, обычно столь внимательный к букве закона, на этот раз не боится призвать к «гражданскому сопротивлению» таким законам об иммиграции и гражданстве, как недавно принятые законодательные акты, касающиеся алжирцев. 25 марта 1995 года во время манифестации в Нанте за право на визы он впервые выступает как активист. «Я оказался там, меня вытолкнули, подняли – это была не бочка, но высокая платформа, – чтобы я выступил перед толпой за алжирских эмигрантов», – расскажет он позже^[1244]. В тот же день, нисколько не отступая от своей позиции, Деррида напоминает, что в 1993 году Франция выдала 290 тысяч виз алжирцам, а в 1994 году – в три раза меньше. Он обличает «это закрытие границ перед носом у алжирцев, которые живут в аду, где в 1994 году случилось по меньшей мере 30 тысяч убийств».

Чем больше людей убивают в мире, тем больше Франция, кто бы ею ни руководил, левые или правые, взирает на эту резню с позиции далекой и брезгливой наблюдательницы. Французское правительство настолько хорошо осознает недопустимость ситуации, что хочет запретить обнародование количества виз, которые выдали и в которых отказали. Не значит ли это, что оно настолько стыдится своей политики?^[1245]

Деррида, который слишком много размышлял о письме и материальном носителе записи, разбирает все аспекты слова «sans-papiers» («нелегалы»), составляющего центр той борьбы, которая постоянно занимает его в 1990-х годах, одной из тех, что постепенно отдаляют его от Французской социалистической партии, с его точки зрения, в этом вопросе слишком боязливой^[1246][1247]. Тем, кто удивляется, что он выступает по вопросам такого толка, пусть и не так громогласно, как Бурдье, он отвечает, что не чувствует никакого разрыва между своими текстами и ангажированностью, видит «лишь разницу в ритме, способе речи, контексте»^[1248]. В большом интервью, данном Cahiers de médiologie, он весьма убедительно объясняет, что право и бумаги абсолютно неразделимы: «Так же, как официальный адрес и имя, „свой дом“ предполагает „бумаги“. „Sans-papiers“ – это тот, кто вне закона, не-субъект права, не-гражданин или же гражданин иностранной страны, которому отказывают в праве, предоставляемом на бумаге, посредством визы или документа о пребывании, печати или штампа»^[1249].

Между философской работой Деррида и его политическими сражениями формируется все больше перемычек. Гостеприимность – предмет его семинара 1995–1997 годов становится постоянной темой, одной из тех, с которыми будут чаще всего связывать его имя. Дело в том, что принцип гостеприимства сосредоточивает в себе «предельно конкретные задачи, в наибольшей мере способные связать этику с политикой». Деррида подтверждает это в своей лекции, название которой само по себе составляет отдельную программу: «Космополиты всех стран, еще одно усилие!».

Гостеприимство – это сама культура, это не одна этика из многих. Поскольку она касается этоса, а именно жилища, дома, места семейной жизни, как и способа существовать в нем, способа соотноситься с собой и с другими, с другими, как со своими или как с чужими, этика – это гостеприимство, она по своему объему полностью совпадает с опытом гостеприимства, как бы его ни открывали или ограничивали^[1250].

Наряду с политикой другой сферой, которая занимает Деррида в этот период, становится религия. Итальянское издательство Laterza ведет проект под названием «Европейский философский ежегодник», в рамках которого каждый год собирает европейских философов вокруг какой-то определенной темы. На предварительной встрече Деррида предложил начать с одного слова, с его точки зрения «самого ясного и самого темного религия»^[1251].

В конце февраля 1994 года в гостинице на острове Капри несколько философов собираются за одним столом ради беседы в совершенно свободном стиле. Рядом с Деррида сидят Гадамер, Ваттимо, Феррарис… «Мы приехали не слишком подготовленными, – вспоминает последний, – словно бы на школьную экскурсию для престарелых школьников. За исключением Деррида, который приехал с уже заполненной тетрадью на кольцах. Он единственный сделал свою homework, как он сам любил говорить. Его выступление, крайне насыщенное, стало отправной точкой для всех наших разговоров»^[1252].

Вопреки заглавию «Вера и знание», которое могло бы показаться заурядным, но на самом деле не такое уж и обычное, поскольку снабжено подзаголовком, отсылающим одновременно к Бергсону и Канту, – »Два источника „религии“ в пределах одного только разума», текст отличается поразительной насыщенностью. Как обычно, Деррида опирается на обстоятельства, на самое материальное в них, подчеркивая западный и даже европейский характер встречи, чуть поспешно выдающей себя за международную.

Мы представляем четыре разных языка и говорим на них, но наша общая культура, скажем так, определенно христианская, в лучшем случае иудео-христианская. Среди нас, увы, нет ни одного мусульманина, по крайней мере на этом предварительном обсуждении, хотя следовало бы для начала обратиться, возможно, именно к исламу. Также ни одного представителя каких-либо иных культов. Ни одной женщины! Мы должны будем учесть это: говорить за этих немых свидетелей, не говоря за них, на их месте, и вывести из этого все возможные следствия^[1253].

В «Вере и знании» Деррида впервые развивает одно из наиболее важных для него в этот период понятий – понятие аутоиммунитета, «этого странного поведения живого существа, которое в почти самоубийственном движении пытается разрушить „самого себя“, свои собственные защиты, приобрести иммунитет от „собственного“ иммунитета»^[1254]. Он также задается вопросом о столкновении между различными формами фундаментализма и тем, что он предпочитает обозначать одним из этих словослияний, которые ему все больше нравятся, таких как «глобалатинизация» (mondialatinisatiori), как «странный союз христианства, представляющего собой опыт смерти Бога, и телетехнонаучного капитализма»^[1255].

Несколько месяцев спустя Деррида завершает в Неаполе, неподалеку от Капри, другой важный текст – «Боль архива». Это лекция, которую он должен прочитать 5 июня 1994 года в Музее Фрейда в Лондоне в завершение конференции «Память: Вопрос архивов», организованной Рене Мажором и Элизабет Рудинеско. Деррида в этой лекции вежливо, но в то же время критично дискутирует с недавно вышедшей книгой Иосефа Хаима Иерушалми «Моисей Фрейда. Иудаизм завершимый и незавершимый». Вопросы, поднятые Иерушалми, очень важны для Деррида, вероятно потому, что его собственные отношения с иудаизмом столь же сложны, как и отношения Фрейда. Он скажет об этом и в диалогах с Элизабет Рудинеско:

Это прославление «еврейской специфики» (касательно памяти, будущего, предвосхищения психоанализа и т. д.) показалось мне спорным не только в содержательном плане… Я также спросил себя, не рискует ли Иерушалми волей-неволей поощрить политическое применение столь серьезной (и столь трудной для интерпретации) темы избрания, говоря точнее, «избранного народа»^[1256].

На конференции Иерушалми, согласно программе, должен был присутствовать на лекции Деррида. Но не сложилось. В этот день он болел и не выходил из гостиничного номера. Только позже, в Нью-Йорке, они попытаются вступить друг с другом в диалог.

В 1994 году Деррида едва не сдает под грузом проектов. Вскоре после своего возвращения из Лондона он пишет Феррарису: «Я со своей стороны еще больше в делах, чем когда-либо (особенно из-за этой „Политики дружбы“, проклятой книги, которую я пообещал сдать в конце июля). Я не знаю, как мне удастся выкрутиться этим летом со всем остальным, особенно с [текстом о] „Религии“!!»^[1257].

«Проклятая книга», которую Деррида представит как длинное предисловие или предуведомление к книге, которую он однажды хотел бы написать, является значительно расширенной версией «того, что было лишь первым занятием семинара с этим названием – „Политика дружбы“»^[1258]. Этот семинар прошел в 1988–1989 годах сразу после дела де Мана и в качестве его продолжения, хотя напрямую оно в нем ни разу не упоминается. Каждое занятие открывалось словами Монтеня, цитирующего высказывание, приписываемое Аристотелю: «О мои друзья, нет никаких друзей». Каждая глава книги опирается на эту фразу, стремясь заново развить ее интерпретацию «или раскрутить ее сценографию, словно бы на ней самой». Платон и Монтень, Аристотель и Кант, Цицерон и Гегель: Деррида перечитывает классические дискурсы о дружбе, чтобы выявить их невысказанные посылки:

Главный вопрос должен относиться именно к гегемонии философского канона в этой области: как он утвердился? Откуда у него взялась эта сила? Как он исключил женское и гетеросексуальное, дружбу между женщинами или дружбу мужчины с женщиной? Почему невозможно действительно учитывать женский или гетеросексуальный опыт дружбы? Откуда эта гетерогенность между «érôs» и «philia»?^[1259]

Одна из вещей, которые он стремится деконструировать, – это «семейная, братская и, следовательно, андроцентричная» конфигурация политического, которую едва ли не неизбежно устанавливают традиционные дискурсы о дружбе:

Почему друг должен быть как брат? Попробуем представить дружбу, которая выходит за пределы этой близости к двойнику-родственнику. По ту сторону родства, как самого естественного, так и наименее естественного, когда оно ставит свою подпись, с самого начала, на имя как на двойное зеркало такой пары. Спросим себя, чем была бы тогда политика «по ту сторону принципа братства»^[1260].

В течение многих лет Деррида поддерживает связи с Жоржем Кангийемом. Распрощавшись с какого-то момента со всеми официальными обязанностями, тот порой называет себя «поваром концептов на пенсии». Деррида продолжает регулярно отправлять ему свои книги, как и многим другим своим прошлым и нынешним знакомым. В 1994 году Кангийем благодарит его за эту верность в дружбе, хотя и считает, что не сыграл большой роли в интеллектуальном развитии Деррида: «„Политика дружбы“ меня мобилизует. Это шедевр. То, что вы говорите о Канте, о Ницше, я думаю, что у меня есть возможности судить об этом… Я удивился, когда обнаружил Карла Шмитта… Я восхищаюсь той умудренной простотой, с какой вам удается совмещать Аристотеля, Монтеня и Бланшо»^[1261].

15 декабря 1994 года Катрин Малабу защищает диссертацию, написанную под руководством Деррида: «Будущее Гегеля: темпоральность, пластичность, диалектика». Это блестящая и смелая диссертация, в которой она не боится оспорить некоторые элементы из прочтения Гегеля у Деррида. На защите Деррида, как это часто бывает, берет слово на целых два часа, но другие члены комиссии не могут скрыть раздражения, а некоторые даже порываются уйти. Сильвиан Агасински, подруга Катрин Малабу, также присутствует в зале. Хотя Сильвиан все еще числится среди авторов «Философии в действии», в эту пору они с Жаком вообще не разговаривают. «Но после защиты, – вспоминает Катрин Малабу, – он подошел к нам. Он обменялся парой слов с Сильвиан, спросив у нее, как дела у Даниэля, а потом добавил: „Я благословляю его каждый день“. Мы так и застыли, смотря друг на друга в немом изумлении»^[1262].

За шесть месяцев до этого Сильвиан вышла замуж за Лионеля Жоспена, с которым она живет с 1990 года. Он очень любит Даниэля и занимается им, словно бы это был его родной сын. Деррида не видел больше своего ребенка, если не считать одной совершенно случайной встречи. Однажды, выходя из самолета в аэропорту на юге Франции, он увидел Софи Агасински, сестру Сильвиан, и ее мужа Жана-Марка Тибо. Жак уже готов поздороваться с ними, и тут какой-то мальчик выбегает к ним навстречу, бросаясь в объятия. Сомневаться не приходится: это может быть только Даниэль, приехавший погостить на несколько дней к тете с дядей. Трое взрослых сразу поняли ситуацию: Даниэль и Жак вместе летели на одном и том же самолете, но не знали об этом. Деррида, совершенно потерянный, отворачивается.

С годами эта история становилась для него все тяжелее. И хотя сам он так часто возносил хвалу тайне, жить с этой тайной ему было очень нелегко. Это одна из причин охлаждения в отношениях с Сарой Кофман: будучи неисправимой болтуньей, она, бывает, упоминает о прошлой связи Жака и Сильвиан в обществе посторонних лиц и намекает на Даниэля. Для Деррида это совершенно невыносимо. Возможно, он боится, как бы эта история не дошла до его семьи, живущей в Ницце. Два других его сына давно в курсе, но остерегаются говорить ему об этом. Но однажды Пьер пытается как-то разблокировать ситуацию: «Поскольку у меня было впечатление, что отец должен был чувствовать вину по отношению ко мне и брату, я проявил инициативу и встретился с ним наедине. Поговорив о том о сем, я сказал ему, что знаю о существовании Даниэля и что ему не нужно за меня беспокоиться. Казалось, он очень удивился тому, что я в курсе, но тут же замкнулся и сказал, что предпочел бы не говорить об этом. Я знаю только, что он не хотел ничего предпринимать с Даниэлем, но, если бы сын пришел к нему, он был бы готов его встретить. Он очень сомневался, что это может произойти: по прошествии лет он думал о Сильвиан все хуже и хуже, не доверяя тому, что она могла о нем рассказать… Я понял, что нет смысла возвращаться к этой теме. В темпераменте моего отца, в большинстве случаев столь открытого и смелого, были некоторые очень архаические составляющие, обсуждение которых было под запретом. Особенно это относится ко всему, что касалось семьи, как в узком, так и в широком смысле»^[1263].

Этот период отмечен тремя траурными датами, две из которых связаны с самоубийствами.

Сара Кофман сводит с жизнью счеты 15 октября 1994 года, в день рождения Ницше, одного из наиболее важных для нее мыслителей. За несколько месяцев до этого она опубликовала краткий биографический рассказ «Улица Ордене, улица Лаба», в котором впервые рассказала о своем детстве во времена оккупации, о депортации отца, болезненных отношениях с матерью и о женщине, которая ее спасла. Несмотря на многие серьезные публикации, университетская карьера у Сары Кофман не заладилась, и только в 1991 году ее назначили преподавателем в Сорбонне. Для Деррида, как и для многих других, Сара всегда была сложным другом. После очень активного обмена письмами в 1983 году по поводу Международного коллежа философии переписка прекращается. За этим последовали бесконечные звонки, на которые Жак старается не отвечать, переключая ее из-за недостатка времени и терпения на Маргерит или Жана-Люка. Сара Кофман, хрупкая, инфантильная, словно с оголенными нервами, часто воспринимает как трагедию любую неприятность. Чрезвычайно привязанная к Деррида как человеку, а также к его творчеству, которому она посвятила превосходную книгу^[1264], она в то же время претендует на значительную интеллектуальную независимость. У нее, единственной женщины в четверке руководителей «Философии в действии», было ощущение, что трое других недостаточно ее уважают.

Деррида в момент смерти Сары находится в Нью-Йорке и не может присутствовать на похоронах. В некрологе, вскоре им опубликованном, он не пытается скрыть, что их отношения были сложными, и упоминает о «более чем 20 годах нежной, сложной, бурной дружбы, невозможной дружбы», признавая, что в конце они «много и часто обвиняли друг друга». «Возможно, друг для друга мы были невозможными, Сара и я. Быть может, в большей степени, чем другие, или по-другому, в тысяче разных отношений, о которых я не смогу рассказать. На стольких сценах, на которых мы оказывались вместе, на стольких сценах, которые мы устраивали друг для друга»^[1265]. Это, как он сам говорит, не мешает ему ощущать к ней привязанность, которая ничуть не меньше восхищения ее работами, он призывает их читать и перечитывать.

Но этой памятной речи недостаточно, чтобы преодолеть болезненные отношения: похоже, Жак не ответил, когда она послала ему свою последнюю книгу «Улица Ордене, улица Лаба», столь личную и переполненную эмоциями. Друг Сары Александр Кюристос принимает этот посмертный текст в штыки, поскольку ему он кажется попыткой наверстать упущенное^[1266].

Жиль Делез, болевший уже многие годы, кончает жизнь самоубийством 4 ноября 1995 года. Хотя Деррида регулярно с ним пересекался, еще с их первых встреч у Мориса де Гандийака в 1950-х годах, в целом он знал его очень плохо. Жан-Люк Нанси мечтал о том, что между этими мыслителями первой величины начнется диалог, но этого так и не произошло, и не только в силу чисто случайных причин. Трагический уход Делеза еще больше обостряет ощущение одиночества, которое Деррида давно уже испытывает. Все больше он видит в себе последнего из поколения, тем более что именно ему каждый раз приходится брать слово. В некрологе, который выходит в Libération, он пишет: «Каждая смерть, несомненно, единственна, а потому необычна, но что сказать о том необычном, которое, как в случае Барта и Альтюссера, Фуко и Делеза, умножает в одном и том же „поколении“, как в серии – а Делез был философом сериальной единичности, – все эти кончины, далекие от общего?»^[1267].

Отношения Деррида и Делеза в период «Анти-Эдипа» и конференции «Ницше» в Серизи-ля-Саль были непростыми, и еще больше они осложнялись из-за давней дружбы Делеза и Фуко. Тем не менее они действительно уважали друг друга, разделяя некоторые общие философские черты. Деррида признает это:

С самого начала все его книги (прежде всего «Ницше», «Различие и повторение», «Логика смысла») были для меня не просто важными провокациями, требующими, разумеется, мысли, но и становились каждый раз обескураживающим опытом, опытом близости или почти полного родства в «тезисах», если можно так сказать, совмещающегося со слишком очевидными различиями в том, что я назвал бы за неимением лучшего слова «жестом», «стратегией»,«манерой» – писать, говорить, возможно, читать^[1268].

Делез редко упоминал Деррида в своих работах, но иногда демонстрировал знаки уважения и сопричастности его делу. Так было, в частности, в случае текста «Взбесить основу», комментария к «Рисункам и портретам» Антонена Арто. Делез выразил свое восхищение этим «величественным» текстом, который «погружается в творчество Арто глубже любого другого»^[1269]. Деррида же со своей стороны на семинарах последних лет будет неоднократно возвращаться к работам Делеза, в том числе к «Тысячи плато», написанным им вместе с Гваттари. Словно бы диалог между ними мог быть только посмертным.

Эммануэль Левинас, очень старый и уже давно больной, умирает 25 декабря 1995 года. Его кончина не была неожиданностью. Но для Деррида она тяжелый удар. И снова 27 декабря на кладбище Пантен именно ему приходится брать слово.

Давно уже, так давно я боялся, что мне придется сказать Эммануэлю Левинасу: «С богом!».

Я знал, что мой голос дрогнет, когда надо будет это сказать, особенно вслух, здесь, перед вами, так близко от него, произнося это прощальное слово, это слово «с-богом», которое в определенном смысле у меня от него, это слово, которое он научил меня мыслить или произносить по-другому…

К кому обращаешься в такой момент? И от имени кого дозволяешь себе сделать это? Часто те, кто выходит, чтобы говорить, говорить на публике, прерывая, таким образом, оживленный шепот, тайный или интимный разговор, который всегда, в тайниках души, связывает с умершим другом или учителем, часто те, кого тогда становится слышно на кладбище, начинают обращаться непосредственно, прямо к тому, о ком говорят, что его больше нет, что он больше не жив, что его больше нет здесь, что он больше не ответит^[1270].

В этот траурный период он сближается с Полем Рикером, который первым подтолкнул его к прочтению «Тотальности и бесконечного». Через несколько дней после церемонии Рикер говорит своему бывшему ассистенту, что его очень тронула его речь: «Позвольте мне разделить с вами мою великую печаль. Перед Левинасом, нареченным Эммануэлем, вы произнесли нужные слова, которые я в мыслях своих полностью разделяю… Да поможет прямота, которой нас научил этот учитель справедливости, по-прежнему держаться вместе»^[1271].

Год спустя в амфитеатре Ришелье в Сорбонне Деррида будет открывать конференцию, посвященную Левинасу, лекцией «Приветственное слово». Это сильная и проницательная дань уважения мысли, которая всегда была с ним и при этом, похоже, стала еще более важной для него, когда Левинаса не стало. Словно бы Деррида нащупывал то, что «по ту сторону Левинаса», чтобы в каком-то смысле принять у него эстафету. Он остается верным его мысли, восхищается и уважает ее, но не хочет, чтобы смерть Левинаса отняла у него право вести диалог и спорить с его текстами^[1272].

Глава 8 Интернационал Деррида. 1996–1999

Статус деррида во французских СМИ постепенно меняется, тем более что его участие в политике позволяет создать более доступный образ. 1 февраля 1996 года Libération приветствует статьей на разворот его недавние публикации: «Сопротивления», «Апории», «Религию» и «Авансы» – предисловие к первой книге Сержа Маржеля «Могила бога-ремесленника». «Психоанализ, религия, понятие смерти – ничто не ускользает от мысли Деррида, который при случае может показать себя настоящим демиургом», – отмечается в выноске к статье. Через несколько дней Кристиан Делакампань в своей большой статье в Le Monde говорит о публикации «Монолингвизма другого», «Эхографий телевидения», а также материалов конференции «Страсти по литературе». Сначала он подчеркивает масштабность творчества Деррида, включающего «67 книг, вышедших за 34 года, то есть в среднем по две книги за год». «В производстве, которым занят Деррида, есть нечто чудесное: способность постоянно обновляться, щедрость, которую время, похоже, не способно исчерпать». Делакампань удивляется несправедливости рецепции Деррида, «нелюбимого в собственной стране, хотя сегодня во всем остальном мире он вместе с Полем Рикером самый известный представитель французской мысли». Он подчеркивает две актуальные, с его точки зрения, тенденции творчества Деррида: «склонность к автобиографии, а также политическую озабоченность, с каждым годом все более заметную»^[1273].

«Да, мои книги политические», – признает Деррида в интервью Дидье Эрибону^[1274]. Долгое время он с неохотой выступал в медиа, поскольку все медийное поле в целом казалось ему занятым любителями готовых решений. Травма, связанная с «новыми философами», еще не зажила, о чем он скажет впоследствии в интервью:

Если хочется быстро стать медийной фигурой, то нужно упрощать, говорить, где белое, а где черное, отбрасывать наследие, не заботясь о понятиях… Двусмысленность – вот усложнение, которым я не хочу пренебрегать, – в том, что эти молодые люди часто мобилизовались ради правого дела, дела справедливости, например прав человека. Это поколение сражалось за дело, которое в принципе было достойным, но создавалось впечатление, что скорее они сами пользуются им, чем служат ему^[1275].

Даже в тех случаях, когда его позиции, по существу, не слишком отличались от позиций «новых философов», Деррида было очень сложно связывать свое имя с ними. Позже он признает, однако, что, хотя «эта проницаемость медийного и интеллектуального полей является именно французским феноменом», высказывание позиции может принести пользу публичному пространству и демократии при условии, что оно не будет «жестикуляцией», не будет «заражено мелким нарциссизмом самопродвижения, демагогическими упрощениями и вульгарными издательскими аппетитами»^[1276].

Прессе он по-прежнему не слишком доверяет, если не считать немногих газет, которые считаются «дружескими». Очень близкие отношения сложились с Libération, а именно с Робером Маджиори. В отношениях с Le Monde Деррида, как и ранее, придерживается оборонительной позиции, что отчасти обусловлено его сложными связями с Роже-Полем Друа, но также тем, что Жозиан Савине, редактор приложения «Книги», очень близка к Филиппу Соллерсу. И даже если приход в издание Доминика Домбра, одного из его бывших студентов из Высшей нормальной школы, способствует в какой-то мере снятию напряженности, он по-прежнему не доверяет этому изданию. «Как и Бурдье, Деррида был „сложным клиентом“, – вспоминает Домбр. – На первом этапе он мог сыграть в интервью, получая огромное удовольствие от импровизации. Но потом хотел, чтобы результат стал похож на настоящий текст, чего в прессе достичь сложно. Ограничения формата были для него невыносимы. Малейшая купюра воспринималась им как цензура»^[1277].

Деррида в конечном счете свыкся с фотографированием, признав позже, что в идеологическом характере его отказа фотографироваться скрывалось «притворное кокетничанье», «болезненное отношение» в своему собственному образу^[1278]. Теперь проблема изменилась. Вопрос отныне в следующем: идти или не идти на телевидение? Его никогда не приглашали на передачу Apostrophes, но он заверяет, что, если бы пригласили, он бы отказался. В феврале 1996 года на встрече со студентами Университета Париж-VIII он рассказывает, что восхищается позицией Патрика Модиано в передачах, куда его приглашают: «Ему удалось заставить людей терпеливо ждать, пока он не подберет слово… Нашелся наконец тот, кто смог преобразовать публичную сцену и приспособить ее к собственному ритму»^[1279].

Спустя два месяца Деррида посвящается отдельный выпуск передачи «Полуночный круг» (Cercle de minuit), которую ведет Лор Адлер. Не считая краткого и не слишком удачного появления на канале Arte вместе с Салманом Рушди и Пьером Бурдье, это его первое выступление на французском телевидении после возвращения из Праги 2 января 1982 года. Деррида дает согласие Лор Адлер потому, что он знает ее и ценит, а также потому, что он смог обсудить с ней порядок этой встречи, проходящей в весьма строгой обстановке. Франсуаза Жиру приветствует эту передачу в своей колонке в Nouvel Observateur, сожалея, однако, о неудачном расписании передачи:

Жак Деррида в час ночи, что за глупость! Пусть Лор Адлер не обижается. Ее «Полуночный круг» часто интересен, но аудитория, конечно, ограничена. И вот, предложить ей Деррида… Которого никогда не увидишь, который никогда не говорит… Самый знаменитый из французских философов за пределами Франции согласился наконец в порядке исключения выступить на телевидении, и это было просто чудо. Неслыханная свобода выражения, свежая мысль, новые, дерзко намеченные пути… Нечто невиданное, восхитительное^[1280].

Впрочем, понадобится несколько лет, чтобы этот опыт повторился. В «Эхографиях телевидения» – записи нескольких интервью, данных Бернару Стиглеру, сделанных тремя годами ранее, Деррида подчеркивает те изменения, которые телевидение структурно навязывает речи писателей и интеллектуалов:

Как только нам говорят: «Вперед! Поехали!», начинается гонка, люди перестают говорить в своей манере, перестают думать так, как они думали, а может, и вовсе бросают думать… Отношение к словам, к тому, как они приходят или не приходят, оказывается, как вам известно, совершенно другим…

Интеллектуалам, каждый день появляющимся на телевидении, возможно, проще забыть воздействие этой искусственности, от которой я, в свою очередь, очень страдаю. Я имею в виду процесс и стазис, остановку, задержку. Когда начинается процесс записи, я замираю, я парализован, остановлен, я «топчусь на месте» и думаю, да и просто говорю уже не так, как вне этой ситуации^[1281].

Интересное совпадение: в конце 1996 года одновременно с «Эхографиями телевидения» выходит работа Пьера Бурдье «О телевидении». В ней социолог дает анализ, достаточно близкий к рассуждениям Деррида, но более радикальный и активистский^[1282].

Хотя Деррида открыт для новых начинаний, он хранит верность и большинству своих старых увлечений. Вот почему он с удовольствием соглашается выступить в таком престижном заведении, как МоМА – Музей современного искусства в Нью-Йорке, по случаю первой большой выставки картин и рисунков Арто Antonin Artaud. Works on Paper. В лекции, которую он читает 16 октября 1996 года, он хочет еще раз приблизиться к тому, кто назвал себя Artaud le Мото (Арто-Малыш). Но он «также исследует это странное событие, которое представляет собой выставка в 1996 году произведений Арто в одном из наиболее крупных музейных институтов Нью-Йорка и мира». Название, выбранное Деррида, – Artaud le Мота, к сожалению, руководителями музея не было сочтено «презентабельным или приличным». Поэтому вечернее выступление объявляется без названия лекции: «Жак Деррида… прочитает лекцию о рисунках Арто»^[1283].

Именно на этой лекции Жак Деррида знакомится с Сержем Малосена, племянником Антонена Арто, ставшим его правообладателем. Они давно уже стали противниками из-за серьезной тяжбы по поводу книги «Рисунки и портреты», которая вышла в издательствах Gallimard и Schirmer-Mosel в 1986 году. В 1991 году Серж Малосена добился также судебного постановления, которым запрещался выпуск XXVI тома полного собрания сочинений Арто в издательстве Gallimard. Тем не менее первое личное знакомство с Сержем Малосена проходит в довольно теплой обстановке. Деррида поражен удивительным физическим сходством Арто и его племянника, а также его очевидной увлеченностью творчеством дяди. Малосена со своей стороны дает высокую оценку прочитанной Деррида лекции.

«Жак Деррида показался мне одновременно милым и блистательным, – вспоминает он, – но наши отношения были испорчены из-за Поль Тевенен. Уже на этой встрече в Нью-Йорке и особенно во время моего долгого визита в Париж я разъяснил ему свою версию этой истории, рассказав о том, как Поль Тевенен присвоила документы, тетради и рисунки в день смерти Антонена Арто, обчистив его комнату; о том, как она прятала их годами в домах разных людей, рассказывая о таинственных коллекционерах, когда ей задавали вопросы… Деррида мои объяснения сбили с толку. „Я никогда не смотрел на эту историю под этим углом зрения“, – сказал он мне тогда. Но он всегда подчеркивал, что очень многим обязан Поль Тевенен. Поскольку она умерла в 1993 году, он, возможно, еще больше ощущал, что должен хранить ей верность»^[1284].

Через несколько месяцев после их второй встречи Деррида пишет Сержу Малосена о том, что он желает опубликовать Artaud le Мота вместе с репродукциями, «в основном в небольшом формате и в цвете»^[1285], и правообладатель дает разрешение. В 2002 году, открыв макет книги, Серж Малосена, по его собственным словам, очень неприятно удивился примечанию, добавленному в окончательной версии, в котором Деррида специально благодарит Поль Тевенен. Малосена пишет ему, что вопреки слухам он никогда не возражал против публикации работ Арто, но стремился лишь противодействовать «ущербному изданию» неопубликованных записных книжек, которые, по его словам, были «исковерканы» Поль Тевенен. «Поскольку она в течение полувека держала рукописи у себя, она могла делать что угодно, без какого бы то ни было контроля, располагая абсолютной властью над работами, которые никогда не были доверены ей Арто». Серж Малосена, приветствуя то, что новое поколение исследователей смогло наконец заняться спокойной работой, «не подвергаясь давлению и не подпадая под абсолютную власть тех, кто присвоил себе Арто», заканчивает свое письмо более прямой критикой роли, которая была сыграна Деррида: «Моя грубая откровенность никоим образом не умаляет то уважение, которое я испытываю к вам. Я просто отмечу, что вы ставите себя в положение первосвященника памяти, безусловно освящающего того человека, который всю свою жизнь вел себя как автократ»^[1286].

Это расхождение оказалось настолько глубоким и неразрешимым, что Деррида ничего не остается, как принять его к сведению. Сожалея о том, что добавленное им примечание могло ранить племянника Антонена Арто, он соглашается переделать его в верстке.

Что касается Поль Тевенен, не желая, да и не имея возможности углубляться здесь в обсуждение по существу (сделать это в письме было бы слишком сложно), я, однако, не могу отрицать то, чем я, как и многие другие, обязан ее работе, чем ей обязано мое прочтение Арто, чем я обязан той искренней дружбе, которая связывала ее со мной четверть века, особенно на протяжении (длинной) истории моих небольших работ об Арто. Вам об этом хорошо известно. Поэтому именно требованиям уважения и верности я счел себя обязанным подчиняться каждый раз, когда указывал имя Поль Тевенен в окончательной редакции своего текста. Я надеюсь, что, несмотря на немалые разногласия, вы поймете, чем был продиктован этот мой жест^[1287].

Сложности в отношениях с Поль Тевенен, которые возникли у самого Деррида в период Glas, и те выпады в его адрес, которые пересказывал ему Жене, могли бы заставить его защищать ее не столь безусловно. Но, как и в случае Поля де Мана, Поль Тевенен стала неприкасаемой, когда ее не стало и когда она больше не могла защищать саму себя^[1288].

Жак Деррида, столь настороженный в сфере медиа, порой попадает в другие ловушки. Крупный американский джазмен Орнетт Коулман, увлекающийся философией, давно мечтает встретиться с отцом деконструкции. Во время визита в Париж в конце июня 1997 года журнал Les Inrockuptibles организует и записывает их встречу. Беседа проходит в настолько искренних тонах, что Орнетт Коулман приглашает Деррида выступить на концерте, который он должен дать через несколько дней на джазовом фестивале в Вилетте. Деррида, соблазненный и тронутый этим предложением, тут же соглашается. За многие годы он приобрел вкус к сцене. Несмотря на предостережения Маргерит, он не понимает, насколько контекст будет отличаться от того, к которому он привык.

И вот вечером 1 июля Деррида, которого никто даже не представил, внезапно появляется на сцене перед переполненным залом, и начинает зачитывать под джаз текст, который только что написал:

Что происходит? What’s happenning? What’s going to happen, Орнетт, now, right now?

Что со мной происходит, здесь, сейчас, с Орнеттом Коулманом? With you? С кем? Нужно импровизировать? Я знал, что Орнетт позовет меня этим вечером к себе, он сказал мне это, когда мы встретились на прошлой неделе и проговорили весь день. Этот шанс меня пугает, я вообще не знаю, что произойдет. Нужно импровизировать, нужно импровизировать, но хорошо, это уже урок музыки, your lesson, Орнетт, который сбивает с толку наше старое представление об импровизации, я думаю даже, что тебе случалось называть его «расистским», это старое и наивное представление об импровизации^[1289].

Журналист из Le Monde под большим впечатлением: «Интонации у философа выходят совершенно музыкальными, как и слова. Саксофонист присоединяется к речи. Просто замечательно». Но текст Деррида, как обычно, слишком длинный. Вскоре начинается шум и гам. Из тысячи зрителей недовольны лишь несколько десятков, но этого достаточно, чтобы нарушить гармонию. Раздаются крики: «Достал!», «Заткнись!», «Выметайся!». Некоторые улюлюкают, другие аплодируют. Деррида, смертельно обиженный, вынужден уйти со сцены, так и не успев закончить свой текст. Сильвен Сиклье комментирует: «Чего же не хватило? Саксофонист должен был представить философа, как-то объяснить… Идея Орнетта Коулмана была, возможно, искусственной… быть может, слишком оторванной от сценария концерта»^[1290].

Зато 10 дней спустя в замке Серизи-ля-Саль Деррида встречается с публикой, которая ему исключительно предана. Идея о третьей конференции, посвященной его творчеству, была предложена Эдит Эргон и Жаном Рикарду еще в 1993 году. Деррида не особенно сопротивлялся, пожелав лишь, чтобы программа была не такой «перегруженной» и «нечеловеческой», как на двух предшествующих конференциях^[1291]. Руководить конференцией будет снова поручено Мари-Луиз Малле, а название будет одновременно открытое и немногое загадочное – «Автобиографическое животное».

Выступление Деррида, начавшееся 15 июля 1997 года, в день его рождения, занимает и большую часть следующего дня. «Я читал им лекцию целых 12 часов», – пишет он не без гордости своей подруге Катрин Малабу^[1292]. Но на этот раз никто не против, наоборот. Поскольку у него не было времени рассмотреть то, что касается Хайдеггера, должным образом, участники даже предлагают ему сымпровизировать на эту тему в последний вечер конференции^[1293].

Вопрос о животном всегда был для него «самым большим, самым важным вопросом». Перечитывая свои работы в этом ракурсе, он заверяет, что «брался за него тысячу раз, как напрямую, так и косвенно, через прочтение всех философов», которыми занимался^[1294]. Но в своем выступлении в Серизи «Животное, которое, стало быть, я есть»^[1295], он вначале рассматривает его под вполне конкретным углом зрения, отправляясь от личного опыта:

Я часто спрашиваю себя, меня, чтобы просто увидеть, кто я есть – и кто я есть в тот момент, когда мне трудно, да, мне трудно преодолеть стеснение, если я оказался нагим перед взглядом какого-то животного, например на глазах у кота.

Откуда эта трудность?

Мне трудно подавить стремление устыдиться. Трудно задавить в себе протест против непристойности. Против неприличия, которое может состоять в том, что ты оказался голым, с открытыми половыми органами, нагишом, перед котом, который смотрит на вас, не шевелясь, просто видя. Неприличие одного животного перед другим животным, а потому, можно сказать, своего рода живонеприличие (animalséancè): особый опыт, единичный и несравненный опыт такого неприличия, состоящий в том, что показываешься поистине нагим перед неотступным взглядом животного, благожелательным или безжалостным, удивленным или признательным. Взглядом видящего, визионера или сверхпроницательного слепца. Словно бы я тогда стыдился того, что оказался голым перед котом, но также стыдился за стыд…

Я должен сразу же уточнить, что кот, о котором я говорю, – это реальный кот, собственно, поверьте, котик. Это не фигура кота. Он тихо входит в комнату не для того, чтобы стать аллегорией всех котов на земле, кошачьих, которые шествуют по мифологиям и религиям, по литературе и басням^[1296].

Для Деррида 10-дневная конференция в Серизи никогда не сводилась исключительно к лекциям и следующим за ним обсуждениям. Всегда есть «нечто более аффективное, цепкое, более внутреннее, одновременно несказанное, немыслимое», то, что связано с «брошенным вскользь, в том, что можно было бы назвать беготней, столкновениями, пересечениями в Серизи, во время встреч или обсуждений, частных, если не сказать тайных, которые никогда не собираются и не публикуются». В основном именно поэтому для него это несравненный «опыт мышления»^[1297].

Он и на этот раз очень рад этим насыщенным, мирным, теплым дням. Свою искреннюю благодарность он выражает руководительнице конференции:

Это было чудесно, поистине «чудесно», эта «десятидневка», и снова благодаря вам. Я это говорю не только от себя. Это общее чувство, это чувствуют все, кому было настолько трудно уезжать, что они просто плакали… Что же до того, что в большей степени относится лично ко мне, вы можете представить себе эту странную, прекрасную и одновременно волнующую возможность, которая была мне дана, – тревожная деликатность мешает мне сказать о ней, как стоило бы, но я уверен, что вы меня понимаете… «Возвращаться» всегда, конечно, сложно^[1298].

По словам Мишеля Деги, развитие творчества Деррида следует мыслить в качестве развития особого предприятия – «Интернационала Деррида». «В течение 15–20 последних лет его жизни вокруг него работало около 30 человек, которые занимались распространением идей деконструкции по всему свету: это были преподаватели, руководители университетских факультетов, редакторы журналов и директора издательств, организаторы конференций и коллективных монографий, посвященных тому или иному ученому. В числе самых важных звеньев были и переводчики: работы Деррида переводились близкими к нему людьми, которые занялись переводом, поскольку были воодушевлены его творчеством и могли вести с ним диалог»^[1299].

С конца 1960 года территорией, где влияние Деррида всегда было наиболее сильным и откуда оно смогло распространиться по всему миру, становятся, несомненно, США. С 1995 года благодаря трем новым работам: «Призраки Маркса», «Сила закона» и «Боль архива», которые вскоре становятся классикой, начинается новый виток интереса к Деррида в США. Хотя Деррида немного раздражается, когда говорят о political turn или ethical turn в его творчестве, нельзя отрицать, что на первый план в нем и правда вышли новые темы: справедливость, свидетельство, гостеприимство, прощение, клятвопреступление… Настоящего перелома, как у Витгенштейна или Хайдеггера, нет, но трудно не отметить ряд новых акцентов и сдвигов. Возможно, дело де Мана способствовало тому, что он стал выступать более открыто.

Я просто пытаюсь проследить определенные следствия мысли, начатой давным-давно в окрестности тех же самых апорий. Вопрос этики, права и политики не с неба свалился, не стал результатом выхода из виража. В то же время способ его рассмотрения не всегда успокоителен для «морали», быть может, потому, что он от нее слишком многого просит^[1300].

Триумф French Theory и деконструкции приводит порой и к негативным следствиям. Деррида, словно бы он стал жертвой собственной мысли, теперь иногда обвиняют в том, что он чересчур консервативен и недостаточно ангажирован. Авитал Ронелл подчеркивает: «Это был самец, белый, соблазнитель, философ: столько пороков, благодаря которым его можно было отнести к традиционной власти. Он становился жертвой своих собственных категорий, собственной борьбы с фаллогоцентризмом». Его союз с некоторыми радикальными женщинами представляется в этом плане важным козырем^[1301].

В Нью-Йоркском университете в последние годы Авитал Ронелл и Деррида вели совместный семинар. Она начинает занятие, возвращаясь к некоторым моментам, поразившим ее в прошлый раз, и добавляя несколько ссылок. После вступления Жака она принимает у него эстафету, задавая несколько вопросов, чтобы начать обсуждение. «Во всех других местах, – рассказывает она, – Деррида был единственным хозяином своего семинара. Но в NYU он был в каком-то смысле моим гостем и соглашался с моим стилем. Ситуация очень отличалась от Ирвайна, где он вел тот же семинар, что сначала проводил в Высшей школе социальных наук. В Нью-Йорке он представлял новый семинар, и порядок его ведения оставался открытым. На какой-то год он выбрал одно слово Forgiveness („Прощение“) в качестве названия; мне это не особенно понравилось, и я изменила его на Violence and Forgiveness („Насилие и прощение“). Когда мы встретились незадолго до семинара, я объяснила ему, почему сменила название, сказав, что просто Forgiveness по-английски не звучит. Он был очень недоволен: „Но как же так, Авитал, как вы могли принять это решение, не посоветовавшись со мной? Так же нельзя“. Но в начале семинара он перевернул эту ситуацию, объяснив, что слово „насилие“ было необходимым. Он сказал, что это я, Авитал, попыталась убрать его, но я очень ошибалась! Невозможно мыслить прощение без насилия. В его словах не было и намека на иронию. Мне не оставалось ничего, кроме как объяснить аудитории, почему я хотела убрать это слово. В конечном счете каждый из нас совершил насилие по отношению к другому, но это позволило нам продвинуться вперед и произвести определенную мысль… В последние годы он ощущал, что я опережаю его в плане «левизны», и это порой его нервировало. Однажды он сказал мне, что мой радикализм становится слишком опасным для деконструкции. Он утверждал, что со своей стороны он всегда идет лишь на „просчитанный риск“. Я ответила ему, что подсчет такого рода просто невозможен. Но у него и правда могли проявляться параноидальные черты. Так, он как-то сказал мне, что ему было не по себе, когда он пересекал границу с моей книгой Crack Wars [во французском переводе – „Аддикт“] в багаже. Он говорил, что его арестуют как дилера – и правда, я же родилась в Праге! – и что публикации такого рода могли погубить его американскую карьеру. „Так или иначе, – говорил он мне иногда, – они возложат на меня всю ответственность за подобные тексты, сказав, что все это идет от меня!“»^[1302].

Вместе с переводами множится и число поездок в самые разные страны. И Деррида не скрывает своего раздражения, когда во французской прессе слишком уж подчеркивается то, что он постоянно пребывает в США. Из Кракова он пишет Доминику Домбру:

Я много путешествую, но я не только (и не столько) «американец», как часто говорят (всегда с двумя полунамеками, один из которых провинциальный: «смотрите-ка, этот наш парень за границей стал очень известным», а другой – покровительственный: «смотрите, он интересен только американцам, кто его знает, что они в нем нашли». Два этих подразумеваемых значения могут, впрочем, легко сочетаться друг с другом)^[1303].

В 1990-х годах Деррида читает лекции и ведет семинары во многих странах, где раньше он никогда не бывал, иногда потому, что там у него не было контактов, но чаще по политическим причинам.

Часто я отправлялся в ту или иную страну только после начала процесса демократизации. Я имею в виду все страны Восточного блока, куда я впервые отправился только после 1990 года (если не считать Будапешта, где я был в 1973 году – но Венгрия и тогда представляла собой исключение, – и Праги в 1981 году, но это было подполье и дело закончилось тюрьмой). Другие «первые разы» в «молодой» демократии: Греция, Испания, Португалия, Уругвай, Аргентина, Чили, Бразилия, Южно-Африканская Республика^[1304].

Точно так же он впервые отправился в Москву в 1990 году, когда СССР находился на грани распада. Он возвращается туда в 1994 году, посещая также Санкт-Петербург. В постсоветской России творчество и сама личность Деррида вызывают живую заинтересованность. Его переводчица Наталья Автономова рассказывает:

Новые оттенки в этот спектр восприятий вносит теперь и постсоветская Россия, где Деррида выступает и «сам по себе», и как классик современной французской философии. Каков он за рамками расхожих антиномий (ниспровергатель всех ценностей или утвердитель новых, поп-звезда или серьезный ученый)? Оборотной стороной популярности становились журналистские эскапады – то хвалебные, то ругательные, в любом случае – небезразличные. Так, мужской журнал «Медведь» рассказывал читателям про его галстуки и гастрономические пристрастия, а корифеи постсоветской литературы наперебой хвастались перед публикой запанибратскими отношениями с мэтром. Звонкое имя Деррида распевалось в студенческих частушках, а термин «деконструкция» был у всех на устах…

Два приезда Деррида в Москву в начале 90-х годов всколыхнули московскую публику – увидеть живого классика, да еще такого, кто защищает Маркса, когда его пинают, как раненого льва!^[1305]

Замечательная книга «Боковой проезд» (La contre-allée) позволяет подробно проследить большинство поездок этого периода благодаря длинным письмам, которые Жак Деррида посылает Катрин Малабу.

В феврале 1997 года он впервые едет в Индию, где читает много лекций и дает несколько интервью. В Калькутте «гуру деконструкции» открывает «Салон книги»; на всем пути от Бомбея до Нью-Дели его принимают как триумфатора. В следующие месяцы Деррида посещает Дублин, Балтимор, Вилланову, Монреаль, Мадрид, Стамбул, Тилбург, Турин, Пизу, Лондон, Брайтон, Порто. А еще, как обычно, он был в Ирвайне и Нью-Йорке. С g по 14 декабря 1997 года он впервые гостит в Польше, где в Кракове ему присуждают степень доктора honoris causa и где он читает еще две лекции – в Кракове и Варшаве. «Я съездил в Аушвиц, но не буду говорить здесь об этом», – пишет он^[1306]. Почти тотчас он отбывает в Афины, где пробудет с 18 по 21 декабря.

5 февраля 1998 года он гостит в Еврейском университете в Иерусалиме. Вот уже 10 лет он не приезжал в Израиль, в основном по политическим причинам. После его лекции в Тель-Авиве и «относительно спокойной» дискуссии у него состоялся долгий разговор с Шимоном Пересом. На следующее утро Деррида, верный своим палестинским друзьям, отправляется в Рамаллу и выступает в Бирзейтском университете^[1307]. Весь этот год тоже проходит в разъездах. В частности, летом 1998 года он отправляется в долгое путешествие в Южную Африку, где на его лекцию «Простить: непростительное и непредписываемое»^[1308] собирается огромное количество слушателей. Он впервые встречается с Манделой, одним из тех политиков, которыми он не переставал восторгаться, и заявляет, что восхищен новой конституцией Южно-Африканской Республики, которую он считает в высшей степени демократической и современной.

Эта поездка стала также главной темой фильма «Впрочем, Деррида» (D’ailleurs Derrida), который посвящает ему его подруга Сафаа Фати, работавшая над ним в 1998 и 1999 годах. Фильм будет показан по каналу Arte. Она снимает Деррида во Франции и США, а также на юге Испании, на фоне пейзажей, которые могут напомнить о его детстве. Также она отправляется в Алжир, но по соображениям безопасности Деррида не может поехать вместе со съемочной группой. Фильм, нисколько не дидактический, соединяет эти места друг с другом, но не смешивает их под арабо-андалузскую музыку.

Деррида все охотнее соглашается участвовать в постановках, которые ему предлагают. Часто у него несколько стесненный или напряженный вид. В книге «Снимать слова. На краю фильма», написанной параллельно с документальным фильмом, он спрашивает себя о том «актере», которым стал, пусть даже задача состояла в том, чтобы сыграть свою собственную роль:

Никогда я не соглашался столь безоговорочно. Но при этом никогда согласие не было столь же растревожено самим собой, никогда не разыгрывалось столь мало и столь плохо, в болезненной чуждости самодовольству, просто неспособное сказать «нет», припасть к источнику этого «нет», которое я всегда взращивал.

Никогда я не был, по существу, столь пассивным, никогда не позволял настолько руководить собой, дирижировать. Как я мог позволить, чтобы меня так подловили, как мог проявить такую неосторожность? А ведь я всегда очень осторожен, по крайней мере я считаю, что очень осторожен, предостерегаю, что очень осторожен – по отношению к этой ситуации неосторожности и непредвиденности (фотографии, импровизированного интервью, экспромта, камеры, микрофона, самого публичного пространства и т. д.)^[1309].

В следующие годы Сафаа Фати будет постоянно снимать Деррида в разных ситуациях, на конференциях и публичных выступлениях, пытаясь создать аудиовизуальную память, которая бы дополняла архивы Ирвайна. Режиссер становится вездесущим, она следует за философом как тень, порой раздражая многих его близких. Словно бы отношение к образу в конечном счете перевернулось, а Деррида от радикального отказа от фотографии перешел к почти непрерывной видеозаписи, умножению следов, что, возможно, является еще одной формой их стирания.

Постоянно также росло и число публикаций. Больше всего Деррида ценит в издательстве Galilée возможность публиковаться в удобном ему ритме. Иногда это большие книги, но чаще небольшие, с одной-двумя лекциями. Он сознательно идет на это своего рода распыление. Он уже давно убежден, что больше невозможно писать «большую философскую машину», а потому предпочитает череду «небольших косвенных эссе». Имея дело с понятиями философской традиции, он ощущает себя «словно мухой, которая вдруг поняла опасность» – так скажет он в одной из дискуссий с Жаном-Люком Нанси. «У меня всегда было рефлекторное желание убежать, словно бы, стоит только при первом контакте назвать эти понятия и я, как муха, приклеюсь к ним ножками, попаду в плен, буду парализован, стану заложником и пленником определенной программы»^[1310].

Деррида все больше ощущает себя писателем и видит себя писателем, а его мысль все меньше можно отделить от ее высказывания. И хотя он один из наиболее переводимых французских авторов, он прежде всего человек с гениальным чувством языка, в «тревожной, ревнивой и мучительной любви» к которому он признается. Сравнивая свою позицию с более спокойной установкой таких авторов, как Леви-Стросс, Фуко или Делез, он в диалогах с Элизабет Рудинеско объяснит, что, по его собственным ощущениям, все, что он пытается сделать, «проходит в рукопашной схватке с французским языком, бурной, но изначальной схватке». «Осмелюсь утверждать, что между „французским языком“ и мной… было больше любви. Безумной любви, если хотите. И ревности, взаимной, если это не кажется слишком безумным»^[1311].

Его любовь к языку и страсть к письму сблизили его с Элен Сиксу. В 1998 году они вместе пишут книгу «Вуали»: текст Деррида «Шелкопряд» разворачивается, отталкиваясь от нескольких страниц «Знания», сначала написанных Элен Сиксу. Она впервые публикуется в Galilée, который станет ее главным издателем.

В том же году по приглашению Мирей Каль-Грубер Деррида читает длинную лекцию на открытии конференции «Элен Сиксу, перекрестки творчества» в Серизи. У лекции прекрасное название: «Э. С. за жизнь, то есть…», которое он обыгрывает в самых разных смыслах и всеми способами, прославляя 35 лет дружбы, взаимного восхищения и чтения.

Я не смогу сделать много больше, кроме как набросать или предвосхитить, пунктирно, нескончаемую лекцию или нескончаемую откровенность, которой я мог бы возмечтать вас отяготить. Я хотел бы изобрести ради этого обстоятельства, обращаясь к Элен и в ее честь, новый жанр, новое название для этого жанра, по ту сторону всех различий или скорее обыгрывая эти различия между шепотом признаний на исповеди и авторитетом философской или теоретической лекции или критикой и поэтикой, слово-бумажник, слово-чемодан для Серизи, нечто между откровенностью (confidence), доверием (confiance) и лекцией (conférence)^[1312].

Элен Сиксу не останется в долгу и посвятит Деррида две прекрасные книги: «Портрет Жака Деррида как молодого еврейского святого» (2001) и «Настаивать, Жаку Деррида» (2006)^[1313]. В последние годы у них все больше диалогов и совместных интервью. «Мы встретились в самом начале, когда путь каждого из нас только начинался. Жак порой задавался вопросом, могло ли между нами возникнуть такое же сообщничество, если бы мы оба были писателями или оба философами. Он скорее полагал, что нет, не могло. Я же была убеждена в обратном. Во всяком случае, для меня он был писателем в полном смысле этого слова»^[1314].

«В начале есть слово», – признает Деррида в одном из своих последних диалогов с Элен Сиксу. «Одновременно именование и вокабула. Словно бы, прежде чем написать, я ничего не думал: застигнутый врасплох тем ресурсом французского языка, который не был изобретен мной, я делаю из него то, чего не было в программе, но что уже стало возможным благодаря лексическому и синтаксическому богатству»^[1315]. С Франсисом Понжем, которым он восхищается с подросткового возраста, Деррида разделяет «религию Литре, светскую, игровую религию»^[1316]. Дело в том, что этимологическая игра не является для него розыском уже существующей истины: она, сохраняя «расширяющийся язык», является прежде всего изобретением.

Из таких слов, как «шаг/не» (pas), «жилище/оставание» (demeure) или «вуаль/покров» (voile), Деррида порой делает отправной пункт для целого текста, по-разному играя с ними, прославляя все их возможности.

Меня всегда ведет непереводимость, когда фраза навеки в долгу перед идиомой, когда перевод мог бы лишь потерять ее. И парадокс, пусть и мнимый, в том, что переводчики заинтересованы моими текстами намного больше французов, когда они пытаются переизобрести в своем собственном языке опыт, который я только что описал^[1317].

Деррида настолько любит французский язык, что постоянно стремится его обогатить. «Мы обязаны ему новыми словами, активными словами (и в этом его письмо не чуждо насилию и поэзии)», – отметил еще в 1972 году Ролан Барт^[1318]. Деррида и сам охотно рассказывал о том, как вскоре после включения слова différance в словарь Petit Robert Авитал Ронелл говорила об этом с матерью Жака как о событии, которое следует отпраздновать.

Жоржетт Сафар, всем своим видом показывая неодобрение, повернулась к сыну и спросила его: «Но Жаки, неужели ты и правда написал „различие“ (différence) с „а“?».

Проходят годы, и в его работах появляется много новых слов, которые могли шокировать не только его мать. В небольшой книге «Словарь Жака Деррида» Шарль Рамон собрал и проанализировал десятки этих неологизмов и слов-бумажников, созданных словно бы настоящим гурманом^[1319]. Некоторые из них эфемерны, другие стали отличительными признаками его фирменного стиля: адестинация (adestination), архи-письмо, прибывание (arrivance), клан-дестинация/уход в подполье (clan-destination), дестинерранция/судьбоблуждание (destinerrance), эксапроприация, хантология, медиагогический, глобалатинизация, оставание (restance), стриктура (stricture)…

Синтаксис тоже не забыт. Он постоянно освобождался от образцов традиционного философского письма. В этом отношении развитие Деррида можно было бы сравнить с таковым Франсиса Понжа, который от краткости и чрезвычайной насыщенности работы «На стороне вещей» перешел к многообразным вариациям «Блокнота из сосны» или «Мыла». Все чаще тексты Деррида задумывались для зачитывания вслух. Это наделяет их особым дыханием, когда «письмо всегда равняется на голос. Внутренний или нет, он всегда ставится и обнаруживается на сцене»^[1320].

Читая его поздние работы, нужно отдаться совершенно особому ритму дыхания. Фраза Деррида, которая ближе к Джеймсу, чем к Прусту, похоже, бесконечно накручивается на саму себя, прежде чем внезапно рвануть вперед^[1321]. Текст 1996 года «Остаются, Афины» особенно показателен в этом отношении. Вся книга крутится вокруг одной и той же фразы, без устали повторяемой: «Мы обязаны себе до смерти». Словно бы именно эту фразу, и только ее одну, Деррида постоянно выслеживал, делая вид, что говорит о некоторых фотографиях Жана-Франсуа Бонома.

Указанная фраза, возникшая неведомо откуда, более не принадлежала мне. Впрочем, она никогда и не была моей, я еще не чувствовал себя в ответе за нее. Мгновенно перешедшая в общественное достояние, она пересеклась со мной. Она прошла через меня, она сказалась в этом переходе. Став скорее ее заложником, чем ее хозяином, я должен был оказать ей гостеприимство, да, хранить ее в целостности, я, конечно, был ответственен за такое сохранение, за спасение каждого из ее слов, отвечал за неприкосновенность каждой буквы, связанной с каждой буквой. Но тот же самый долг, та же самая обязанность диктовала мне не брать ее, эту фразу, целиком, ни в коем случае не завладевать ею как фразой, мной подписанной. Она, впрочем, и оставалась неприступной^[1322].

У читателя сначала появляется ощущение одного длинного предложения, которое может уйти за край горизонта. Но на самом деле речь идет о цепочкекоротких фраз, щедро разбитых пунктуацией, которые, однако, работают, рискуя показаться неподвижными, за счет реприз и мельчайших сдвигов, возвращаясь к одним и тем же слогам (-sable/-table/-nable), склоняя одни и те же слова (заложник/хозяин/гостеприимство (otage/hôte/hospitalité), сохранить/в целостности/сохранение (garder/sauve/sauvegarder). Можно было бы прочитать такую цепочку как пример средиземноморского синтаксиса с его тихими волнами, почти незаметной приливной волной. За счет ряда скрытых трансформаций, которые медленнее, чем может показаться, игры различий и повторов, раздражающих или завораживающих, Деррида мало-помалу вовлекает нас в свое медитативное движение. И поэзия здесь как никогда близка к философии, неотделима от нее.

Это была словно бы вещь, это признание долга, простая вещь, затерянная в мире, но вещь, которой я уже обязан, которую я должен был хранить, не беря ее. Хранить ее на сохранении, заверить ее – фотогравированным заверением. Эта обязанность, эта первичная задолженность – что было у них общего с глаголом этого заявления «мы обязаны себе до смерти», которое невозможно сделать своим? С тем, что оно вроде бы означало? Не «мы обязаны друг другу до смерти» и не «мы должны друг другу смерть», но «мы обязаны собой смерти».

Что такое смерть? (Где ее найти? Интересно, что по-французски говорят «найти смерть», что значит умереть.)^[1323]

Глава 9 Время диалога. 2000–2002

В январе 2000 года в издательстве Galilée выходит новая важная книга. «Касание. Жан-Люк Нанси» – это в первую очередь особый предмет: в книге, которая далека от любых традиционных норм философского произведения, 350 страниц квадратного формата со множеством типографических изысков; текст сопровождается серией изображений Симона Антайя, которые названы «работами по чтению». Как и во многих других случаях, когда речь идет о сложной книге, Мишель Делорм рассчитывает на библиофилов: оригинальное издание в 129 экземпляров сопровождается гравюрой.

Первая версия этого текста, гораздо более короткая, вышла в США в 1992 году в специальном номере журнала Paragraph по инициативе Пегги Камюф, но основная часть была написана в период с сентября 1998 года по сентябрь 1999 года. Последние штрихи в свою работу Деррида вносит в гостиничном номере в Мельбурне, где он остановился во время поездки в Океанию.

Странное название книги могло отпугнуть некоторых читателей, создав у них впечатление, будто для чтения требуется основательное знакомство с работами Нанси. Собственно, поначалу Деррида хотел «набросать первое движение», чтобы отдать должное Жану-Люку Нанси как человеку и еще больше тому «большому событию», которым является его творчество^[1324]. Но, обращаясь к автору «Чужака», Деррида идет дальше и возвращается к давно заброшенному им феноменологическому подходу, руководствуясь путеводной нитью и заголовком книги как темой, которая постоянно вызывала у него беспокойство и при этом казалась крайне важной. Поэтому в этой книге содержится по крайней мере две книги. Возможно, даже больше, что Деррида и сам признает в замечании, вынесенном на вкладыш:

В первую очередь разнородность композиции. Иные сочтут ее, если им по нраву эти категории, барочной или романтической (философия, которая никогда ни от чего не отказывается + каноническая история философии + проект системы + таблица категорий, но также художественный вымысел + система + повествование + биография + скобки + отступления + признания + частная переписка + проекты + несдержанные общения)^[1325].

Вокруг проблематики «касания» Деррида выстраивает серию «касательных», где говорит об Аристотеле, Канте, Гуссерле, Хайдеггере, Мерло-Понти, Левинасе, но также об авторах, на которых он никогда раньше не ссылался, например о Мене де Биране, Равессоне, Жане-Луи Кретьене и некоторых других, а потом возвращается к творчеству Жана-Люка Нанси. Деррида, всегда привлекающий внимание к привилегии, которой в значительной части философской традиции удостаивается взгляд, здесь несколько меняет свою позицию:

Интуиция – это значит взгляд, интуиционизм – это мысль, которая наделяет взгляд, непосредственное видение доступом к истине… Когда же я писал эту книгу о касании и когда перечитывал все эти тексты, я заметил, что еще более сильная позиция, идущая от Платона, подчиняла взгляд касанию, так что интуиционизм должен был стать опытом непосредственного, непосредственного контакта, непрерывности, полноты и присутствия, поскольку привилегией присутствия еще больше должно было наделяться не само зрение, а осязание. Я стал говорить тогда о гаптоцентрическом интуиционизме, что в истории моего маленького проекта стало определенным изменением, поскольку деконструкция интуиционизма шла с самого начала, но напрямую она всегда применялась не к осязанию, а к зрению. Я был вынужден выстроить все это по-другому^[1326].

Хиллис Миллер был поражен уникальностью этого произведения, которое он считает одним из наиболее важных из созданных в последние годы жизни Деррида. «Обычно, – объясняет он, – Деррида писал какое-то эссе или книгу о своих друзьях только тогда, когда они умирали. Он делал это сразу после их кончины или спустя какое-то незначительное время. Почти во всех подобных работах, посвященных памяти того или иного человека, особенно в работе о Левинасе, заметно это двойное движение: он подчеркивает их значение, но в то же время ставит их на их место или возвращает их на это место. В этом отношении книга „Касание“ совершенно уникальна. Деррида начал писать большую статью, когда Жан-Люк Нанси дожидался пересадки сердца, а потому мог умереть. Но, к счастью, Нанси выжил; можно было бы даже сказать, воскрес. А Деррида много лет спустя снова взялся за свой текст, значительно дополнив его. Это единственная книга такого рода из всех им опубликованных, поскольку автор, о котором он говорил, был жив. Поэтому у Нанси была возможность ему ответить по вопросу о деконструкции христианства в примечании к работе Noli те tangere. Можно сказать, что последнее слово осталось именно за ним. Деррида упрекнул его в том, что он все еще слишком христианин. А Нанси в ответ сказал ему, что Деррида сам слишком раввин»^[1327].

Жан-Люк Нанси был крайне тронут этой посвященной ему работой, оценив ее не только как знак дружбы, но и как свидетельство необычайного внимания к его творчеству, о котором говорит эта книга. «Это был просто удар… Меня как молнией сразило, когда я увидел это название, а потом и саму книгу. Помнится, я сказал тогда Жаку: мне просто нечего сказать, это чересчур. Конечно, в дружбе не может быть „чересчур“, и потому я был глубоко взволнован. Но в его анализе заметна такая сила познания и проблематизации, что я сказал себе: я больше не должен касаться касания. Поскольку нужно понимать, что я никогда не тематизировал касание как таковое, ну, или почти не тематизировал. Жак смог в своей ошеломительной манере прочитать множество текстов, в которых этот мотив появляется в качестве чего-то побочного. Он даже отследил метафорическое употребление слова „касаться“. Он проработал эту крайне дотошную интерпретацию на огромном множестве других интерпретаций, проделанных им, в том числе и заново, чтобы собрать то, что, собственно, и стало его книгой, его собственной книгой о касании. Вместе с тем я сразу же понял, что он показал мне ловушку, в которую я едва не попал, ловушку, как он сам говорит, „гаптоцентризма“. И если я ее и избежал, то лишь потому, что не тематизировал ее, а не в силу теоретической бдительности. Так что в этой книге он дает мне урок. Как вы, должно быть, знаете, в ней есть фраза: „Я говорю себе, про себя, Жан-Люк Нанси – самый великий философ касания“. Должно быть, Жак посмеялся над своей амфиболической находкой: „я говорю себе в глубине души“ и „я говорю себе про себя, кто, следовательно, на деле и есть самый великий“. Наконец, в этой книге мне запомнилась еще и концовка: „Спасение (salut) без избавления – просто грядущее приветствие“. Слово „салют“ становится понятием, представляясь междометием для встречи и для расставания, и это замечательно, я часто об этом думаю»^[1328].

Весной Элизабет Рудинеско и Жак Деррида начинают работать над книгой диалогов, которая получит название «О чем завтра…». Идею за одним ужином предложил Оливье Бетурне, друг Элизабет Рудинеско, который тогда был заместителем генерального директора издательства Fayard. Бетурне, пораженный их вечными спорами по современным вопросам, этическим и политическим, убежден в том, что такая работа привлечет немалый интерес и позволит познакомиться с творчеством Деррида многим новым читателям. Разговоры записывались с 20 по 23 мая 2000 года в самый разгар дела Рено Камю^[1329]. «На второй вечер, – вспоминает Элизабет Рудинеско, – нам позвонил Клод Ланцман, который выступил с петицией против Камю и просил Деррида ее подписать. У них вышел живейший спор. Деррида не нравилось, что речь идет о мнениях, которые сами по себе должны считаться преступными, но в конце концов он согласился поставить подпись. Это обсуждение заставило нас потом включить в книгу главу о „Грядущем антисемитизме“»^[1330].

Смертная казнь – еще одна тема, которая преследует Деррида и которой он уделяет много внимания. С осени 1999 года она стала темой его семинара. Прочитав и перечитав большое количество философских текстов по этой теме, он начал свое рассуждение с удивления:

Если говорить вкратце и без обиняков, я буду отправляться от того, что давно уже стало для меня самой важной и самой удивительной, но также самой затертой данностью истории западной философии: насколько я знаю, никогда ни один философ в качестве именно философа, в своем собственном философском, систематическом дискурсе, никогда ни одна философия как таковая не оспаривала легитимность смертной казни. От Платона до Гегеля, от Руссо до Канта (последний, возможно, был строже всех остальных) – все философы открыто, пусть и каждый по-своему, иногда не без сомнений и не без угрызений совести (Руссо), становились на сторону смертной казни^[1331].

В начале лета 2000 года Генеральные штаты психоанализа, с инициативой которых выступил неустанный организатор Рене Мажор, предлагают Жаку Деррида исключительную возможность развить эти этико-политические вопросы. Вечером 10 июля в большом амфитеатре Сорбонны перед аудиторией из более чем тысячи аналитиков, съехавшихся со всего света, он поднимает фундаментальный вопрос: почему человек – это единственное живое существо, которое может получать удовольствие от того, что творит зло ради зла? Продолжая размышления Фрейда на тему влечения к смерти, Деррида называет психоанализ «единственным дискурсом, который мог бы сегодня подойти к физической жестокости как к своему собственному вопросу»^[1332].

Психоанализ – это было бы имя того, что, не имея теологического или какого-то иного алиби, повернулось бы к физической жестокости, к тому собственному, что есть в ней… Везде, где вопрос страдания ради страдания, причинения зла ради зла или его допущения, везде в целом, где вопрос радикального зла или зла, которое еще хуже радикального, не оставлялся бы более на усмотрение религии или метафизики, никакое другое знание не было бы готово заинтересоваться такой вещью, как жестокость, кроме того, что зовется психоанализом…^[1333]

По словам Деррида, психоанализ «еще не попытался и, следовательно, еще в меньшей степени смог продумать, проникнуть в аксиомы этики, юридического и политического, изменить их»^[1334]. Он хотел бы наделить его новыми функциями помимо избавления от индивидуального страдания, если он желает сохранить теоретическую действенность в мире, который уже не мир Фрейда. Деррида убежден: «грядущее Просвещение» должно было бы учесть логику бессознательного. Для этого потребовалось бы, в частности, ответить на вопрос, с его точки зрения, принципиальный и при этом редко поднимаемый: «Почему психоанализ никогда не мог утвердиться на обширной территории арабо-исламской культуры?»^[1335]. Множество вопросов, которые и сентября следующего года станут как никогда насущными.

Пока же Деррида занимает вопрос более личный. Жак всегда не слишком любил юбилеи. Но еще больше его раздражает 70-летие 15 июля 2000 года. Временами он совершенно разбит и вопреки обыкновению принимает много лексомила^[1336]. 1 сентября он признается Максу Женеву: «Меня как никогда преследует вопрос возраста и желание „стать не таким старым“… Вы увидите, что 70 лет – это ад»^[1337]. Это, однако, не мешает ему по-прежнему часами плавать в Средиземном море.

Юбилей снова пробуждает в Жаке тревогу за свои архивы. Значительная их часть уже отправлена в Ирвайн, но иногда он сожалеет о том, что во Франции ничего не осталось. IМЕС – Мемориальный институт современных изданий – это ассоциация, созданная в 1988 году по инициативе исследователей и работников издательской сферы для собрания архивов. Среди уже собранных фондов (Селина, Дюрас, Барта, Фуко и др.) два особенно интересуют Деррида: фонды Альтюссера и Жене. По словам Альбера Диши, крупного специалиста по Жене и одного из руководителей IMEC, «в 1991 году среди близких Альтюссера было немало споров по поводу работы „Будущее длится долго“. Многие, включая Этьена Балибара, считали, что публиковать ее нельзя. Деррида был одним из немногих, кто сказал, что текст должен быть издан. В этом деликатном деле он ненавязчиво поддержал нас»^[1338].

В конце октября 1997 года Оливье Корпе, директор IMEC, после конференции в Обществе литераторов, на которой Деррида с ним сдружился, предлагает ему партнерство. Конечно, речь не идет о том, чтобы вернуть из Библиотеки Лангсона в Ирвайне то, что уже там хранится. Но новые материалы можно было бы передать в IMEC. Исследователям принесла бы большую пользу доступность многих архивов. С точки зрения Деррида, преимущество IMEC еще и в том, что это один из «контр-институтов», которые он любит.

Корпе и Деррида встречаются в Рис-Оранжис в конце 1997 года и приступают к детальному обсуждению разных вопросов сотрудничества. Через несколько месяцев Оливье Корпе пишет ему, что вполне готов отправиться в Ирвайн, чтобы встретиться с руководителями архивов. «При личном обсуждении можно „решить“ многие вещи, a IMEC, как вам известно, очень настроен в данном случае на диалог, поскольку стремится установить отношения надежного и плодотворного сотрудничества»^[1339]. Эта поездка состоится следующей весной, а партнерские отношения обретут конкретную форму в июне 1999 года.

Деррида хочет, чтобы оригиналы полученных им писем, связанных с Францией, а таких подавляющее число, хранились в IMEC, тогда как письма, связанные с США и международными аспектами его творчества, нашли место в Ирвайне, пополнив собой рукописи и другие документы, которые уже там хранятся. Между двумя организациями предусмотрен обмен документами, что упростит работу исследователям. Все выходит как нельзя лучше.

Договор о передаче на хранение частных архивов подписывается Оливье Корпе и Жаком Деррида 15 января 2002 года. Но когда наступает момент отправки корреспонденции, выполнить этот договор оказывается нелегко. Альбер Диши вспоминает: «Он открывал какую-нибудь папку, вытаскивал письмо, говорил мне пару слов о его контексте. Он давно уже мечтал перечитать все свои письма, но понимал, что у него это не получится… Когда загрузили первые коробки с самыми старыми письмами, он все ходил вокруг машины. Потом взял меня за руку: „Понимаете ли вы, что увозите всю мою жизнь… А вдруг какая-нибудь авария…“ Я видел в зеркало заднего вида, как он все так же с тревогой следил за отъезжающим автомобилем. Он был очень мрачен. Его 70-летие сказалось на нем очень сильно»^[1340].

С возрастом, когда мысль о смерти стала преследовать Деррида все больше, он, похоже, захотел сблизиться с некоторыми из своих старых противников. В октябре 1999 года в Нью-Йорке он встречается с Юргеном Хабермасом у их общего друга Джованни Боррадори. На этой неожиданной встрече Хабермас, «любезно улыбаясь», предлагает Деррида поучаствовать в дискуссии, с чем тот сразу же соглашается: «Наверное, пора, не будем ждать, когда станет слишком поздно». Встреча вскоре состоялась в Париже. На дружеском обеде Хабермас делает все, чтобы «сгладить следы предшествующей полемики, с образцовой порядочностью», за что Деррида всегда будет ему признателен^[1341].

Деррида и Хабермас враждовали друг с другом на протяжении более и лет: причиной были две «несправедливые и поспешные» главы о Деррида в книге Хабермаса «Философский дискурс о модерне» и резкий ответ Деррида на них в «Мемуарах для Поля де Мана» и Limited Inc. Впоследствии, пусть даже Деррида и Хабермас уже не высказывались, сформировались два противоположных лагеря. Это стало настоящий войной, «которая, несомненно, давала пищу для размышлений… но также… сильно повредила студентам, вынужденным выбирать „лагерь“ и зачастую застревавшим на какой-то стадии своей карьеры»^[1342]. Что касается Деррида, конфликт с Хабермасом означал для него определенные последствия: с середины 1980-х годов ему перекрыли доступ к наиболее важным немецким издательствам, от чего пострадало распространение его работ в немецкоязычном мире.

Их сближение сначала проходит на политической сцене. Даже в годы вражды много раз случалось, что они подписывали одни и те же петиции или манифесты. Деррида отметит это в своем прекрасном тексте по случаю 75-летия своего бывшего врага: «Издавна я относился к аргументам по немецким историческим проблемам, не единожды высказывавшимся Хабермасом в самой Германии, не только с симпатией, но и с восхищением и одобрением»^[1343].

С 2000 года Хабермас и Деррида организуют общий семинар во Франкфурте по проблемам философии права, этики и политики. Александер Гарсиа Дютман вспоминает о том, что это «примирение» посеяло смуту среди учеников двух философов. «Это сближение мне не понравилось. В философском плане им нечего было сказать друг другу. Но в политическом они действительно были согласны по многим вопросам. Не следует также недооценивать тактические соображения. Деррида порой бывал очень резким, но при случае он мог показать себя ловким переговорщиком. В зависимости от контекста он мог быть или радикалом, или, наоборот, почти соглашателем, как смелым, так и расчетливым»^[1344]. Авитал Ронелл подтверждает, что эта история среди близких ему людей стала причиной недовольства: «Всю эту историю больших людей и их учеников, которые собираются вокруг них и откалываются, крутятся вокруг них, еще предстоит написать. Маленькие группы сражаются друг с другом, но тут лидер, как в какой-нибудь мафиозной структуре, предлагает перемирие»^[1345].

Одно можно сказать наверняка: налаживание отношений с Хабермасом позволяет Деррида в Германии быстро наверстать упущенное. В немецкой прессе выходит немало хвалебных статей. Запускается много проектов по переводам и переизданиям. Разблокированию ситуации способствовали и другие факторы. Проведя много лет в США, Вернер Хамахер, верный ученик Деррида, в 1998 году возвращается преподавать во Франкфурт. В самом скором времени он пригласит Деррида прочитать лекцию «Безусловный университет». По этому случаю Деррида встречается и с Берндом Штиглером (не путать с Бернаром Стиглером), который несколькими годами ранее посещал его семинар в Париже, а теперь занимает важный пост в большом издательстве Suhrkamp. Вскоре примирение с Германией будет скреплено премией Адорно.

С 3 по 5 сентября 2000 года по инициативе Йозефа Коэна и Рафаэля Загури-Орли в Центре общины Парижа проходит международная конференция «Еврейства. Вопросы для Жака Деррида». Среди участников Хабермас, а также Элен Сиксу, Катрин Малабу, Жан-Люк Нанси, Жиль Аниджар и Джанни Ваттимо.

Деррида всегда занимал двусмысленную и в каком-то смысле отстраненную позицию по отношению к любым формам коммунитаризма. Тем не менее со времен Circonfession (1991) и «Монолингвизма другого» (1996) вопрос еврейства в его творчестве выходит на первый план. Но от этого он не стал для него проще, о чем он говорит уже в самом начале своей лекции:

Я сразу вздрогнул и все еще дрожу при виде названия этого мероприятия… и никогда привилегия конференции, посвященной, по-видимому, мне, не пугала меня настолько, не тревожила и не озадачивала, создавая у меня ощущение серьезного недоразумения, из-за которого можно забыть о том, в какой мере я чувствую себя и всегда буду чувствовать не у места, говоря об этом, не у места, неуместным, далеким от того, что могло бы походить на существо указанных вопросов… Действительно ли эти вопросы должны обращаться ко мне, предназначаться мне, сидящему на галерке?»^[1346]

«Как же ответить?» – спрашивает он себя, прежде чем попытаться объяснить это молчание или по крайней мере сдержанность, которая всегда была ему присуща. Дело в том, что «словно бы – и это парадокс, который я не перестану исследовать и который сводит воедино всю мою жизнь, – мне нужно было защититься от иудаизма, чтобы сохранить нечто, что я предварительно называю еврейством». Деррида подчеркивает свой отказ «заявлять о солидарности с сообществом, даже национальной или особенно государственно-национальной солидарности» и «занимать позицию в качестве именно еврея»^[1347].

Мне в самом деле сложно говорить «мы», но иногда я так говорю. Несмотря на все проблемы, которые мучают меня в связи с этим вопросом, начиная с катастрофической, самоубийственной политики Израиля и определенного типа сионизма… так вот, несмотря на все это и множество других проблем, которые были у меня с моим «еврейством», я никогда не буду его отрицать. В определенных ситуациях я всегда буду говорить «мы, евреи». Это, столь беспокойное, «мы», столь вымученное, находится в самом центре того, что в моей мысли есть наиболее тревожного, мысли того, кого я с мимолетной улыбкой назвал «последним из евреев»^[1348].

На сложность своей позиции он уже указывал в своем интервью Элизабет Вебер вскоре после выхода Circonfession: поскольку у него создалось впечатление, что он «недостаточно еврей» и в то же время «слишком еврей», ему важно «попытаться продумать эту парадоксальную логику, не имея возможности ею овладеть»^[1349]. И если многие считают, что на него повлиял Талмуд, так что даже видят в нем какого-то безумного талмудиста, сам Деррида не перестает повторять, что его еврейское образование весьма и весьма ограниченно.

Можно забавы ради спросить себя, может ли на кого-то оказать влияние то, чего он не знает. Не исключаю этого. И хотя я очень сожалею, что не знаю, к примеру, Талмуда, возможно, что он-то как раз меня знает или познает себя во мне. Своего рода бессознательное – вот что это такое, наверное, и тут можно придумать разные парадоксальные траектории. К сожалению, я не знаю еврейского языка. Среда, в которой прошло мое еврейское детство, была слишком колонизированной, слишком неукорененной. Я не получил никакого настоящего еврейского образования, отчасти, возможно, по собственной вине^[1350].

Все это заставляет Деррида все больше отождествлять себя с фигурой «маррана». Этим презрительным термином, обозначающим на испанском языке «свинью», пользовались в Испании и Португалии для обозначения обратившихся в христианство евреев и их потомков. Марраны, вынужденные отречься от своей религии, продолжали практиковать ее тайно. Но в силу этой секретности бывало так, что они действительно ее забывали. Примерно так же Деррида понимает свое собственное еврейство: «Все, что я говорю, можно интерпретировать в качестве относящегося к лучшей традиции иудаизма и в то же время в качестве абсолютного предательства. Я должен признаться: именно так я это ощущаю»^[1351].

В 2001 году у Деррида особенно много поездок, и чрезмерная активность порой вызывает у него меланхолию. В апреле он пишет Катрин Малабу из Флориды, откуда он должен на следующий день вылететь в Лос-Анджелес. Потом запланирована конференция в замке Кастрье возле Монпелье, затем Пекин, Шанхай, Гонконг, Франкфурт, снова США. «Как никогда в прошлом, я спрашиваю себя, где я, куда иду и почему все это делаю». Бывает, что его охватывает отчаяние, поднимаясь или опускаясь в нем как «цикута»^[1352]. Это не мешает ему интенсивно работать все лето, исправляя корректуры трех книг, которые должны выйти осенью, – «О чем завтра…», «Безусловный университет» и большого сборника «Бумаго-машина». Кроме того, он готовит речь по случаю вручения премии Адорно и лекции, которые должен прочитать в Китае в сентябре.

Эта поездка в Китай планировалась еще с конца 1980-х годов, но события на площади Тяньаньмэнь заставили ее отменить. Потом на китайский было переведено семь книг Деррида, но большинство – с английских переводов, что породило некоторые недоразумения. Деррида надеется найти на месте подходящих контрагентов, чтобы начать вести дела на более качественной основе. Перед отправлением его старый друг Люсьен Бьянко дает ему несколько практических советов и заверяет его, что в китайском университете Гонконга студентам понравится, если он заведет речь о смертной казни^[1353]. Деррида хотел бы рассмотреть этот вопрос и в других городах, но, чтобы избежать открытого столкновения с принимающей стороной, он согласился не делать смертную казнь прямой темой своих лекций. Тем не менее он несколько раз упомянет об этом вопросе, когда представится такая возможность.

Его первая лекция, прочитанная 4 сентября в Университете Пекина, посвящена «Прощению, непроститительному и непредписываемому». Две другие лекции, многочисленные семинары и несколько интервью – вот план путешествия от Пекина до Нанкина, Шанхая и Гонконга. Деррида поражен мощью и модернизацией Китая, гигантизмом отелей и величиной строительных площадок этой страны, находящейся в этот период на пике своего развития. Условия поездки просто великолепны; его принимают почти как главу государства, он шагу не может ступить, чтобы его не сфотографировали. Большие господа, его принимающие, вскоре заявляют, что на китайский переведут «всего Деррида».

Но внезапно происходит непредвиденное событие, которое перевернет всех и вся. и сентября Деррида ощущает своего рода «личный удар». В Шанхае он почти всю ночь проводит перед телевизором.

В тот вечер в кафе, где я сидел с друзьями, хозяин сказал нам, что какой-то самолет врезался в башни-близнецы. Я в спешке возвращаюсь в гостиницу и уже по первым телекадрам – это, уточню, было СNN – можно было легко предвидеть, чем это скоро станет в глазах всего мира… «крупным событием». Насколько я мог тогда понять, Китай в первые дни пытался занизить значение события, словно бы речь шла о некоем локальном эпизоде^[1354].

На следующий день Деррида начинает лекцию в Университете Фудань с разговора о «серьезнейшем моменте, который все мы переживаем», «трагедии, из-за которой мы не спали всю ночь». «Это событие является симптомом новой фазы мировой истории, пусть даже его последствия пока еще трудно представить»^[1355]. Лекция о «глобализации и смертной казни», которую он читает через несколько дней в Гонконге, представляется самой выдающейся и эмоциональной из всех его лекций за последние 20 лет, но сердце и мысли Деррида в Нью-Йорке, где его ожидают через несколько дней и где у него множество друзей. Потрясшая весь мир катастрофа, которая станет для него важным источником размышлений, моментально разогнала его тоску. Из Гонконга он пишет Катрин Малабу:

Эта поездка выйдет совершенно необычной из-за того, что я в ней открыл, из-за «боли», которую я тащил внутри самого себя и которая мешала мне, в общем-то как всегда, быть там, где я был (вот как выглядит для меня «путешествие» в обществе самого себя), и особенно из-за того, что сровняло с землей Всемирный торговый центр, место, которое во многих отношениях вот уже 20 лет было мне особенно дорого и куда я надеялся когда-нибудь отвести вас, чтобы вместе с вами насладиться прекрасными видами Нью-Йорка со 130-го этажа»^[1356].

Прежде чем отправиться в США, он должен сделать остановку во Франкфурте, где 22 сентября ему вручают премию Адорно, вероятно, наиболее важную награду из всех им полученных. Эта премия, учрежденная Франкфуртом в 1977 году в память о философе, социологе и музыканте Теодоре В. Адорно, присуждается каждые три года за творчество, которое, продолжая дух Франкфуртской школы, объединяет разные области – философию, социальные науки и искусство. Деррида получает ее после Хабермаса, а также после Пьера Булеза и Жана-Люка Годара.

Первый и последний абзац превосходной лекции под названием Fichus он читает по-немецки. Особую дань уважения он отдает в ней даже не Адорно, а Вальтеру Беньямину, напоминая об одном из наиболее трагических моментов в его жизни:

В качестве эпиграфа к этому скромному и невзыскательному свидетельству признательности позвольте мне прочитать сначала одну фразу, которая приснилась однажды ночью Вальтеру Беньямину по-французски. Он передал ее по-французски Гретель Адорно в письме, написанном ей 12 октября 1939 года из Ньевра, где он был интернирован. Во Франции это тогда называлось «лагерем добровольных работников». В своем сне, который, по его словам, был эйфорическим, Беньямин говорит себе по-французски следующее: «Il s’agissait de changer en fichu une poésie» («Речь была о том, чтобы сменить стихотворение на fichu»)^[1357].

Деррида играет с ресурсами этого слова fichu, поворачивая его и так, и эдак, точно так же, как любил сам Беньямин:

Я не буду выписывать здесь все производные и употребления этого необычного слова fichu. Оно означает разные вещи в зависимости от того, в какой роли оно выступает – существительного или прилагательного. Fichu как существительное – наиболее явный смысл во фразе Беньямина – обозначает платок, отрез ткани, который женщина в спешке может набросить на голову или обернуть вокруг шеи. Но прилагательное fichu обозначает зло – нечто плохое, пропащее, обреченное. Однажды в сентябре 1970 года мой больной отец сказал мне: «Я пропал (fichu)»^[1358].

Но все внимание обращено на 11 сентября, а потому Деррида вносит в свою речь, тщательно подготовленную за несколько недель до этого, некоторые дополнения. Тем более что история получает новый оборот, когда Джордж Буш пытается дать первые политические ответы.

Мое абсолютное сострадание к жертвам и сентября не мешает мне сказать: я не верю в политическую невинность ни одного человека в этом преступлении. И хотя мое сострадание ко всем невинным жертвам совершенно безгранично, оно не ограничивается теми, кто нашел смерть и сентября в США. Вот моя интерпретация того, чем должна была бы стать со вчерашнего дня, по указанию Белого дома, «справедливость без границ» (infinite justice, grenzenlose Gerechtigkeit): не снимать с себя вину за свои собственные прегрешения и заблуждения своей собственной политики, пусть и в момент, когда за нее приходится платить ужаснейшую, абсолютно безмерную цену^[1359].

Жак Деррида почти сразу же отправляется в Нью-Йорк. В это время, когда царит повсеместная тревога и боязнь новых катастроф, Деррида, который в прошлом страдал фобией и не мог летать на самолете, даже не думает о том, чтобы отказаться от своих обязательств. Авитал Ронелл, как и многие другие его друзья, очень тронута тем, что он с ними: «Знакомые мне американцы были очень признательны Жаку. Он сразу же приехал к нам, тогда как большинство отменили запланированные поездки. Другие боялись, и это понятно. Все боялись еще одного теракта, в самой атмосфере чувствовался яд, всем было плохо. Но он приехал, чтобы нас утешить, чтобы говорить с нами и, так сказать, анализировать нас. Он сходил на Ground Zero. И хотя Жак порой бывал очень суров по отношению к американской политике, он был верен американцам и особенно ньюйоркцам»^[1360].

Прибыв 26 сентября, Деррида поражается приливу патриотизма, подобного которому он никогда в своей жизни не видел. Везде развешаны флаги, повсюду люди заявляют, что гордятся тем, что они американцы, словно бы в США государство учреждалось заново. Конференция, запланированная в Университете Вилланова, проходит с 27 по 29 сентября 2001 года, ее главными темами становятся «Исповедь» Августина и Circonfession Деррида, которые постоянно соотносятся с актуальными событиями. Потом он отправляется читать лекцию в Колумбию, где должен, как он сам понимает, взвешивать каждое слово.

В Нью-Йорке Деррида рад снова встретить Хабермаса у их общего друга Ричарда Бернстейна. Оба они особенно остро чувствуют себя европейцами, а потому должны говорить очень осторожно, даже с американскими интеллектуалами, что их еще больше сближает.

Вопреки тому, что можно было бы подумать, глядя на обложку, книга «„Понятие“ и сентября» не была придумана Деррида вместе с Хабермасом, это даже не диалог между ними. Она была составлена их общим другом Джованной Боррадори, которая объединила в ней большие интервью, взятые ею у каждого из двух философов. Она написала к ним предисловие и прокомментировала их. Сначала книга выходит в издательстве Чикагского университета под заголовком «Философия во времена террора». Но для французской публикации Деррида предлагает другое название, желая «привлечь внимание – под бдительным надзором кавычек – к трудностям, с которыми сталкиваешься, когда пытаешься образовать „понятие“ из вещи, названной только по ее дате – и сентября»^{[1361] [1362]}.

Интервью с Деррида было записано в Нью-Йорке 22 октября 2001 года, через три недели после его приезда, когда невозможно и почти запрещено «начинать говорить о чем бы то ни было, особенно на публике, не подчиняясь этой обязанности и не ссылаясь всегда, по сути, в каком-то смысле слепо на эту дату». Несмотря на чудовищное давление, оказываемое происшедшим событием, Деррида стремится сохранить свою довольно сложную позицию, рискуя вызвать раздражение у некоторых американских читателей. Отказ от сложности для него равнялся бы «неприемлемой непристойности»^[1363], словно бы от него требовали склониться и подчиниться.

Можно безусловно осуждать террористические акты (и государственные, и другие), не отказываясь при этом понимать ситуацию, которая смогла породить их, хотя и не легитимировала их… Можно безусловно комментировать, что я и делаю здесь, теракт и сентября, не запрещая себе принимать в расчет реальные или предположительные условия, в силу которых он стал возможен. Все те, кто, из какой бы страны он ни был, организовывали или пытались оправдать этот теракт, видели в нем ответ на государственный терроризм США и их союзников^[1364].

Но это желание не скрывать противоречия и парадоксы никоим образом не мешает Деррида предельно четко обозначить свою позицию:

Так вот, в этом разгуле насилия, если бы мне надо быть сделать это в бинарной ситуации, я бы занял такую позицию. Несмотря на все мои радикальные сомнения относительно американской и даже европейской политики, а также, говоря шире, относительно «международной антитеррористической» коалиции, несмотря на все это и все фактические предательства, несмотря на все виды пренебрежения демократией, международным правом, международными институтами, которые были созданы и до определенного момента поддерживались государствами этой «коалиции», я занял бы сторону того лагеря, который в принципе теоретически оставляет открытой возможность совершенствования демократии ради «политического», совершенствования международного права, международных институтов и т. п.^[1365]

Событие и сентября придает особый вес понятию, которое преследует его уже многие годы, – понятию аутоиммунитета. Впервые он говорил о нем на Капри в 1994 году на конференции по религии: «Аутоиммунный процесс – это… такое странное поведение живого существа, которое, совершая едва ли не самоубийство, пытается „само“ уничтожить свои собственные защиты, иммунизироваться против своего „собственного“ иммунитета»^[1366]. Демократия ни в коем случае не должна уступать этой аутоиммунной логике. Даже когда надо ответить на худшее, она не должна отказываться от того, что является ее основанием.

Книга диалогов с Элизабет Рудинеско «О чем завтра…», после того как ее долго переписывали оба автора, выходит во Франции на следующий день после и сентября 2001 года. Ее выпускают два издательства – Fayard и Galilée, тираж довольно большой, что говорит о немалых ожиданиях со стороны обоих издателей. Это не мешает Клоду Дюрану, владельцу издательства Fayard, обвинить Деррида и Рудинеско в том, что этой книгой они хотят «дестабилизировать» его книгоиздательскую фирму. Споры в кругах парижских издателей, бушевавшие 18 месяцев назад в разгар истории Камю, еще не закончились, и даже политических событий недостаточно, чтобы о них забыли^[1367].

Пресса принимает работу как нельзя лучше. Кристиан Делакампань из Le Monde приветствует «лучшее из введений» в идеи Деррида. По словам Филиппа Пети из Marianne, «наконец он появился, Деррида без труда», философ, который является «отдельным континентом, сознанием, памятью, марраном новых времен», который согласился на этот раз «открыть себя широкой публике». Только L’Express в лице Франсуа Бюнеля считает, что «встреча не состоялась»: «Это разговор у камина двух старых сообщников, которые смеются над своими читателями». Лучший комментарий, возможно, дал Режис Дебре в письме Деррида: «„О чем завтра…“ позволяет каждому разобраться со своими собственными противоречиями, склонностями или отвращениями… Многие благодаря этому диалогу смогут сойтись с вами или, напротив, разойтись, но теперь уже со знанием дела»^[1368].

Хотя книга продается лучше, чем другие работы Деррида – разошлось примерно 18 тысяч экземпляров в большом формате, – она не добилась во Франции должного успеха. Fayard ждал большего, однако продвижение книги задержалось из-за и сентября и из-за долгого отсутствия Деррида. Только в конце ноября он смог присоединиться к Элизабет Рудинеско, чтобы поучаствовать в нескольких радио– и телепередачах, а также в презентациях в книжных магазинах. Но, как и в случае других книг Деррида, успех можно оценить лишь на международном рынке: «О чем завтра…» была переведена примерно на 20 языков.

Публикация работы, в которой Деррида подробно высказывается по разным политическим темам, как и само событие и сентября, раздувает еще один спор. Некоторые считают Деррида «плохим евреем», поскольку он давно уже поддерживает дело палестинского народа, еще со времен своей дружбы с Жене. Многие годы его позиции по израильско-палестинскому вопросу не менялись. Еще в 1988 году на конференции в Иерусалиме он сказал, что его позиция «определяется не только стремлением к справедливости и дружбой с палестинцами и израильтянами. Она хотела бы также послужить выражением надежды на будущее и уважения к определенному образу Израиля»^[1369].

Возможно, именно в своем длинном письме Клоду Ланцману, автору «Шоа», а также редактору Temps modernes, Деррида лучше всего высказал свое мнение по этому вопросу. Его сильно задела статья Робера Редекера, вышедшая в журнале осенью 2001 года. В ней автор, в частности, утверждает, что после и сентября «стало больше случаев, когда можно было наблюдать воскрешение левой юдофобии… Растормаживание антиизраильской ненависти позволило, с одной стороны, превратить жертв, то есть американцев, в виноватых, а с другой – смягчить ответственность реальных виновников (исламский терроризм, взращиваемый или поддерживаемый определенными мусульманскими государствами)»^[1370].

Письмо, отправленное Деррида Ланцману, несколько напоминает письмо, которое он написал в 1961 году Пьеру Нора, когда речь шла о книге Нора «Французы Алжира». Деррида снова заверяет Ланцмана в том, что испытывает к нему исключительно дружеские чувства. Если бы не эта дружба, он просто не потрудился бы ему писать, поскольку у него нет привычки протестовать всякий раз, когда случается прочитать какие-либо возмутительные для него вещи. Но эта статья шокировала его тем, где именно она была опубликована, и одновременно серьезностью некоторых выдвинутых в ней обвинений. Деррида, в частности, не считает возможным говорить, как это делает Редекер, что «в конечном счете в Сабре и Шатиле одни арабы были перебиты другими арабами». Желая избежать путаницы, он пользуется случаем, чтобы открыто заявить о своих убеждениях:

Не думайте, что моя критическая бдительность является односторонней. Столь же чувствительна она и к антисемитизму или определенному антиизраилизму, как и к определенной политике некоторых стран Ближнего Востока и даже Палестинского государства… не говоря уже, разумеется, о «терроризме». Но я считаю своей ответственностью быть бдительнее к той стороне, к которой я, как предполагается, принадлежу в силу своего «положения»: как «французский гражданин» я должен публично уделять намного большее критическое внимание французской политике, чем какой-либо другой, на другом конце света. «Еврею», даже если он столь же критичен к политике врагов Израиля, важно будет больше подчеркнуть свою обеспокоенность израильской политикой, которая ставит под угрозу спасение и образ тех, кого она должна представлять^{title="">[1371]}.

Если верить многочисленным речам, продолжает далее Деррида, «следовало бы чувствовать себя виновным или презумптивно виновным, как только прошепчешь малейшее сомнение по поводу израильской политики… или даже определенного союза такой-то американской политики и такой-то политики израильской».

Виновным по крайней мере в четырех грехах: антиизраилизме, антисионизме, антисемитизме, юдофобии (понятие, недавно ставшее, как тебе известно, модным, о котором следовало бы многое сказать), не говоря уже о так называемом утробном антиамериканизме…

Но я скажу нет, нет, нет и еще раз нет! Четыре нет. Вот что я, собственно, хотел тебе сказать, и для этого я тебе написал. Чтобы сказать тебе о своей тревоге и по-дружески тебя попросить, чтобы «позиция» или «стратегия» Temps modernes не становилась такой… Если и существуют какие-то методы тоталитарного устрашения, то, собственно, это они и есть, в этой попытке заткнуть рот всякому критическому анализу израильской и американской политики… я хочу иметь возможность заняться этим критическим анализом, в чем-то его усложнить, в чем-то уточнить, как-то радикализировать, но без малейшей юдофобии, без малейшего антиамериканизма и, должен ли я еще говорить об этом, без малейшего антисемитизма.

Дорогой Клод, я бы написал тебе это из сознания и долга дружбы, рискуя обмануться, даже если бы я один так думал. Но я уверен, ты знаешь, я лишь напомню об этом, что я не один и, возможно, даже не один из твоих друзей и почитателей^[1372].

На конференции, которая прошла после смерти Деррида, Ален Бадью прекрасно подытожил линию поведения Деррида в политической сфере. Как он объяснил, Деррида, верный своему собственному философскому жесту, никогда не порывал с желанием демонтировать оппозиции, образовавшиеся слишком давно, «рассекретить секретные дела»: «В оппозиции араб/еврей, в палестинском конфликте Деррида занимал позицию, требующую деконструировать дуальность». Еще более важно, по Бадью, то, что

Деррида во всех вопросах, которыми он занимался, показал себя в качестве, я бы сказал, смелого мирного человека. Он был смел, поскольку всегда требуется больше смелости, чтобы не вступать в то разделение, которое уже образовано. И был при этом мирным человеком, поскольку выделение того, что исключает себя из этой оппозиции, является в целом путем к миру^[1373].

Осенью 2001 года политика настигает Деррида в другой сфере. Хотя автор «Призраков Маркса» не колеблясь заявляет на публичной сцене о своих сложных позициях, он всегда был крайне озабочен своим образом и тщательно избегал всего, что могло бы ему повредить. Важной для Деррида темой является тайна. Он видит в ней одну из основ демократии, что он объяснил в интервью Маурицио Феррарису. Эту работу, так и не вышедшую на французском, он даже назвал «Вкус к тайне»:

У меня есть вкус к тайне, и это, очевидно, связано с непринадлежностью. Я интуитивно опасаюсь, страшусь политического пространства, например публичного пространства, в котором не было бы места для тайны. С моей точки зрения, демократия тут же станет тоталитарной, если потребовать от каждого, чтобы он все выложил на публичном месте и чтобы в тайниках души у него ничего не оставалось… Если не сохраняется право на тайну, значит, мы уже в тоталитарном пространстве^[1374].

Президентская кампания 2002 года многие вещи поставит с ног на голову, смешав публичную сферу с частной так, что он просто потеряет над ними контроль. Конечно, в 1995 году Лионель Жоспен уже был кандидатом от левых, и Деррида даже принимал участие в работе его комитета поддержки. Но кампания оказалась короткой, а Сильвиан Агасински оставалась в тени. С 1997 года Лионель Жоспен занимает пост премьер-министра, что, очевидно, привлекло внимание и к его супруге. С осени 2001 года Деррида особенно остро страдает от того, что его историю с Сильвиан и Даниэлем изложили во всех подробностях в двух биографиях Жоспена, значительные выдержки из которых публикуются в прессе: одну написал Серж Раффи, другую – Клод Асколович.

Для Деррида невыносимо то, что его историю все больше уподобляют какому-то зауряднейшему фотороману. В книге Сержа Раффи его изобразили в качестве «звезды французского университета 1970-х годов», «главного соперника Жака Лакана»:

Деррида в те времена – своего рода Ричард Гир, к тому же выходец из Средиземноморья, весь в дипломах. Он красив, блестящ, но он женат. У Сильвиан тем не менее с ним большая любовь, которая, как она знает, ни к чему не приведет. Она принимает это. Она современная свободная женщина. В 1980 году [sic] она рожает Даниэля, его сына. Как в песне Жана-Жака Гольдмана, «у нее ребенок у одной». И это она тоже принимает. Любовь смеется над общепринятыми правилами^[1375].

Рассказ Клода Асколовича если и сдержаннее, то ненамного. Сильвиан Агасински описывается как «агреже по философии, учившая жизнь не только по учебникам», а Лионель Жоспен – как «Тарзан, возмещающий ущерб, который этой женщине могла причинить сама жизнь, чего она не заслуживала». Автор говорит о молодости Сильвиан, когда «она сотрудничает с журналом Tel Quel, созданным и руководимым Филиппом Соллерсом»:

Наконец, она вступает в связь с Жаком Деррида. Великий философ. Великий мыслитель. Великий левак. Но у великих людей свои резоны. Сильвиан беременна. Деррида не может этого принять. Он не хочет иметь тайную семью. Это его право. Она же хочет ребенка. Это ее выбор. Отказаться от беременности значило бы отказаться от жизни, замкнуться в мире, в котором она зависела бы исключительно от выбора других. Сильвиан растит ребенка в одиночку. Она мать-холостячка, мама маленького Даниэля, чьим воспитанием она занимается самостоятельно^[1376].

Деррида разрывается между гневом и отчаянием. Он не понимает, как Сильвиан могла поведать широкой публике, что именно он является отцом Даниэля. На самом деле ей даже не нужно было делать таких признаний. Людей, которые были в курсе, достаточно, чтобы газета Le Figaro, когда прошел слух о выдвижении Лионеля Жоспена, впервые написала об этом в своих колонках, не задавая вообще никаких вопросов Сильвиан. Она не опровергла это и не комментировала. Так или иначе, Деррида, всегда не доверявший прессе, не желает соглашаться с условностями, которые ограничивают поведение супруги премьер-министра, ставшего кандидатом на пост президента республики.

20 февраля 2002 года заявление о выдвижении кандидатуры Лионеля Жоспена поступает в новостные агентства по факсу, отправленному из его дома. Le Monde подчеркивает этот факт: «Именно Даниэль, сын Сильвиан Агасински, учащийся подготовительных курсов в лицее Кондорсе в Париже, нажал на кнопку факса… и объявил тем самым о выдвижении кандидатуры Лионеля Жоспена Агентству Франс Пресс и всем французам. Всего лишь малозначительная подробность, но она несет в себе разные образы и смыслы. У Лионеля Жоспена в противоположность Жаку Шираку есть свое семейное гнездо, с кухней (он позировал в ней в Paris-Match от 7 марта), и семья. Прекрасная, современная семья, пересобранная заново»^[1377].

Битву медиаобразов, в которую вступают оба главных кандидата, Деррида может лишь наблюдать, бессильно и с горечью. С самого начала официальной президентской кампании Сильвиан постоянно фигурирует в разных СМИ, гораздо больше, чем в 1995 году: интервью на канале TFi 20 марта, интервью в Parisien 29 марта, в Nouvel Observateur 4 апреля, в Elle 8 апреля, в Gala 11 апреля, фоторепортаж в Paris-Match 18 апреля. Сильвиан определенно намного сдержаннее биографов ее мужа, она никогда не упоминает имени Деррида. Это не мешает последнему почувствовать себя крайне уязвленным, когда он прочел такие ее слова: «Даниэлю было пять лет в 1989 году, и воспитал его Лионель… я бесконечно благодарна человеку, который был нежен и добр как со мной, так и с мальчиком, ставшим для него сыном, и мне трудно даже говорить об этом, настолько я волнуюсь»^[1378]. «Его воспитал Лионель, который принял его как сына»^[1379], – гласит подпись к фото Сильвиан с юношей на газетный разворот^[1380].

Хотя некоторые отвечают на это ухмылкой, близкие друзья Деррида замечают, насколько он расстроен. Авитал Ронелл вспоминает: «Долгое время Жак, должно быть, говорил себе, что никто ничего не знает, хотя это было совершенно безосновательно. Это была своего рода перевернутая паранойя: он настолько хотел сохранить тайну, что был убежден в том, что так оно и есть. Отсюда и удар, который он испытал, когда все вышло в публичное пространство. В период кампании 2002 года он почувствовал себя словно бы наказанным за историю с Сильвиан. Для него эта драма была еще более серьезной потому, что он был крайне чувствителен к слухам. Порой у него было чувство, что ему строят козни в высших сферах»^[1381].

В отличие от 1995 года в этот раз Жак Деррида не участвовал в комитете поддержки Лионеля Жоспена. Он разочарован многими аспектами его политики в бытность главой правительства, в частности в отношении нелегалов. Сам он становится все радикальнее, а потому действия французских социалистов представляются ему слишком робкими. Он крайне шокирован «частичным и по крайней мере формальным сохранением „закона Паскуа-Дебре“ об иммиграции»^[1382]. Деррида охотно признает, что «безусловное гостеприимство» «как таковое невыполнимо»: «Если бы мы хотели сразу перевести его в политику, оно всегда вело бы к извращенным последствиям. Но, не пренебрегая этими рисками, мы не можем и не должны отказываться от отсылки к неограниченному гостеприимству»^[1383]. Точно так же Жак плохо понимает эволюцию интеллектуальных позиций Сильвиан, которые на протяжении 12 лет были столь близки его собственным: с его точки зрения, «Политика полов» отмечена биологизмом и консерватизмом.

Их столкновение станет публичным, приобретя еще большую известность из-за драматического характера выборов. 21 апреля 2002 года в вечер первого тура происходит нечто неожиданное, как «удар молнии»: больше всего голосов набирает действующий президент Жак Ширак, а сразу за ним идет Жан-Мари Ле Пен, кандидат от Национального фронта. Лионель Жоспен в тот же вечер заявляет, что уходит из политики. 5 мая Жак Ширак избирается на второй срок, набрав 82,21 процента голосов.

Через две недели в статье, посвященной ему Libération, Деррида признается помимо прочего в том, что впервые в жизни не голосовал в первом туре президентских выборов «из-за плохого настроения, вызванного всеми кандидатами»^[1384]. На следующий день Сильвиан Агасински комментирует это заявление в своем дневнике, который будет опубликован несколько месяцев спустя:

Я прочитала в Libération, что Жак Деррида не голосовал в первом туре «из-за плохого настроения, вызванного всеми кандидатами». Итак, из-за настроения, все того же и как всегда! О нем в этом дневнике то и дело заходит речь. Но я не думала, что оно может сыграть решающую роль в день выборов. Будем надеяться по крайней мере, что к философу вернется его хорошее настроение во втором туре, когда надо будет выбирать между Шираком и Ле Пеном^[1385].

Затем она основательнее берется за своего прежнего партнера и за его идеи, считая их оторванными от реальности, в которой она недавно жила:

Философия, впрочем, также может испортить настроение: например, понятие «безусловного гостеприимства», придуманное Деррида. Оно не только абсурдно (что все же нужно сказать), оно провокативно. И хотя похвально защищать нелегалов, это, конечно, нельзя делать во имя безусловного гостеприимства, поскольку ничто не является более условным, чем гостеприимство. Безусловное в целом отвечает вкусу прекрасных душ к чистоте и абсолюту. Оно вдохновляется Кантом, то есть жертвует пониманием эмпирической реальности ради чистоты понятия. Но оно отказывается мыслить действительную реальность^[1386].

В январе 2003 года в большом примечании к «Хулиганам» Деррида отвечает ей едва ли не мстительно:

Итак, безусловное гостеприимство, я настаиваю на этом. Дело в том, что многие указали мне в связи с этой темой на недавнюю публикацию (в «убогом парижском таблоиде в стиле Gala», добавил один из них), автор которой сентенциозно, но без ссылок, которые можно было бы проверить, обсуждает то, что я пишу или преподаю уже несколько лет, обозначая свой предмет выражением «безусловное гостеприимство». Не понимая в этом, судя по всему, вообще ничего, автор ставит мне, как некогда в лицее, плохую оценку, оставляя на полях моего сочинения категоричное примечание: «абсурд»! Посмотрим…

О безусловном гостеприимстве я всегда говорил, настаивая на нем и никогда от него не отступая, что, будучи невозможным, оно остается гетерогенным политическому, юридическому и даже этическому. Но невозможное – не значит ничто. Невозможное – вот что, по определению, случается. Я думаю, что это по-прежнему достаточно сложно помыслить, но, собственно, это как раз и занимает указанную мысль, если она вообще есть и с того момента, как она есть^[1387].

Печальный момент: похоже, что это последние слова, которыми обменялись друг с другом Жак Деррида и Сильвиан Агасински.

В июле 2002 года проходит четвертая 10-дневная конференция в Серизи, посвященная работам Деррида. Эдит Эргон предложила ему ее еще в апреле 1999 года сразу после выхода «Автобиографического животного». Деррида, очень тронутый, сначала попросил подумать. «Ваше предложение („Деррида № 4“ на 2002 год) дает мне возможность помечтать. Это было бы немного безумно, не так ли… Я не говорю „нет“, но мне нужно еще немного об этом подумать»^[1388]. В августе он принимает решение все-таки попробовать:

После размышлений и несмотря на всевозможные внутренние и вполне искренние возражения, которые вы только можете себе представить (не слишком ли это, заслуживаю ли я, заслуживает ли моя работа еще одной конференции и т. д.), я думаю, что должен принять, как я уже дал вам понять, это столь щедрое предложение, сделанное мне еще раз. Я говорю себе, что в конечном счете, поскольку речь будет идти об общей работе, а не о «чествовании», поскольку прошлый опыт позволяет надеяться на еще 10 дней многоязычного праздника дружбы, поскольку важно прежде всего не ударить в грязь лицом перед нашими хозяевами и самой традицией Серизи… отказ или неохота под предлогом скромности здесь неуместны. К тому же жизнь слишком коротка, и у нас нет права лишать себя и некоторых самых дорогих нам друзей шанса на эти встречи^[1389].

К руководителям мероприятия он обращается с тремя просьбами. Две первые вполне традиционны: намеченная тема – «Политики дружбы» (она представляется ему одновременно очень политичной и очень открытой), а Мари-Луиз Малле должна в очередной раз заняться руководством конференции. Третья просьба может показаться более странной:

Наконец, если это возможно, и я говорю это в силу суеверной привязанности к прошлому, конференция, которая в очередной раз пришлась бы на мой день рождения 15 июля, была бы одновременно удобна для многих возможных участников (особенно иностранных) и успокоила бы мое воображение. Но это всего лишь своего рода «каприз». Учитывайте его только в том случае, если это не осложнит тем или иным образом график ваших программ.

Я ценю неслыханную привилегию этого дара и, понимая, что его не заслуживаю, черпаю в нем немалые силы в эти несколько меланхоличные годы моей жизни, которые будут в немалой степени размечены и освещены этими «юбилеями» в Серизи^[1390].

Это пожелание, конечно, будет удовлетворено. Что же до названия, оно изменится, и это будет «Грядущая демократия», что, с его точки зрения, далеко не синоним «будущей демократии». С позиции Деррида демократия никогда не существует в настоящем, «но есть невозможное, обещание которого она фиксирует»^[1391]. На вступительной лекции, размах которой вполне соответствует предшествующим конференциям в Серизи, он предлагает прочтение, несколько месяцев спустя опубликованное в Galilée под названием «Хулиганы». Для него это способ перечитать себя под специфическим, в данном случае политическим, углом зрения, точно так же, как он поступил с темой животного в 1997 году. Деррида с некоторых пор значительно радикализировался. В каком-то смысле, продолжая «страшную обвинительную речь» Ноама Хомского в «Государствах-изгоях»^[1392] или «Государствах-хулиганах», он не боится заявить:

Первые и самые воинственные rogue States – это те, что игнорировали или постоянно нарушали международное право, защитниками которого они себя выставляют, от имени которого они говорят, во имя которого они отправляются воевать с так называемыми rogue States каждый раз, когда этого требуют их интересы. Это Соединенные Штаты…

Государства, которые в состоянии разоблачить их, обвинить в нарушении права, в пренебрежении правом, в извращениях или отклонениях, в которых якобы виновато то или иное rogue State, эти Соединенные Штаты, заявляющие, что они гаранты международного права, и начинающие войну, полицейские операции или действия по поддержанию мира, поскольку у них есть на это сила, эти Соединенные Штаты и государства, которые объединяются с ними в этих действиях, они сами и есть, как суверены, первые rogue States^[1393].

Но, по Деррида, бдительность следует проявлять на еще более фундаментальном уровне, поскольку «собственно, каждое суверенное государство виртуально и априори в состоянии злоупотребить своей властью и в качестве государства-хулигана нарушить международное право. Нечто от государства-хулигана есть в каждом государстве. Применение государственной власти изначально является в данном случае чрезмерным, относящимся к порядку злоупотребления»^[1394].

Это не мешает ему отметить свою веру в демократию, «единственную систему, единственную конституционную парадигму, в которой в принципе имеется или берется право публично критиковать все, включая саму идею демократии, ее понятие, ее историю и ее название»^[1395].

Осень 2002 года он встречает в Нью-Йорке, где, в частности, смотрит премьеру полнометражного фильма «Деррида» Кирби Дика и Эми Циринг Кофман. Съемка шла еще с 1997 года. Подход в фильме был выбран более американский и более ориентированный на широкую аудиторию, чем в фильме «Впрочем, Деррида» Сафаа Фати. Монтаж, обошедшийся без закадрового голоса и настоящих интервью, ориентируется на биографию. Жизнь Деррида изображается как жизнь публичного человека, прослеживается его путь от EHESS до Нью-Йорка через Калифорнию и Южную Африку, а также как частная жизнь: у него дома, на кухне, даже у парикмахера. На все это он согласился скорее охотно, хотя долгое время не доверял медиа и образам. Музыку написал Руити Сакамото, который несколько лет назад использовал некоторые тексты Деррида для оперы.

Фильм «Деррида», задуманный для большого экрана, был представлен в официальной программе на фестивале «Sundance», а также в Локарно, Венеции и Мельбурне, причем он пользовался успехом у зрителей, необычным для фильма такого рода. Особенно эффективен слоган: «What if someone came along who changed not the way you think about everything, but everything about the way you think» («Что если бы кто-то изменил не способ вашей мысли обо всем, но все в способе вашей мысли»). Впервые, по крайней мере в Нью-Йорке, Деррида стали часто узнавать на улице.

Глава 10 В жизни и в смерти. 2003–2004

12 февраля 2003 года на шестом занятии второго года семинара «Зверь и суверен» Деррида наконец берется за тему, которую он объявил еще несколько недель назад: выбор между погребением и испепелением. Любопытно, что эта тема очень мало исследовалась в философском дискурсе о смерти.

Одно из различий между погребением и испепелением в том, что первое признает обоснованным существование трупа, его долговечность и территорию, тогда как второе прячет труп… если мертвец – это исчезнувший, труп исчезнувшего не исчезает, он не уничтожается в качестве трупа, что происходит при испепелении. Это не-исчезнование оставляет надежду фантазму, если я могу так сказать. Погребенный, я не исчезаю, я могу еще цепляться за что-то, мой фантазм может еще держаться за мой труп, за не-исчезновение моего трупа после моего собственного исчезновения^[1396].

Далее Деррида подробно анализирует то, что задействовано в принципе испепеления, описанном как «своего рода необратимое убийство», если решение принимают близкие покойного, и «своего рода необратимое самоубийство», если кремации требует сам умирающий.

Когда огонь совершит свое действие, в модерновости своего мрачного театра, то есть технически безошибочного, мгновенно эффективного, невидимого, почти неслышимого, труп исчезнувшего, по всей видимости, исчезнет сверх самого его исчезновения… Мертвец одновременно повсюду и нигде, нигде, потому что повсюду, вне мира и повсюду в мире и в нас. Чистая интериоризация, чистая идеализация мертвеца, его спиритуализация, его абсолютная идеализация, его дематериализация в погруженном в траур выжившем, который только и может что позволять хватать себя мертвецу, у которого более нет никакого собственного места вовне, – это одновременно величайшая верность и высочайшее предательство, лучший способ сохранить другого, обходясь без него^[1397].

Эти интимные размышления не мешают Деррида заниматься актуальными политическими вопросами еще больше, чем ранее. В январе 2004 года он одним из первых подписал петицию «Не от нашего имени» против ожидаемого военного вторжения в Ирак. Именно в этом контексте выходит книга «Хулиганы», в которой была издана большая лекция, прочитанная в Серизи в прошлом году.

19 февраля по инициативе Рене Мажора проходит дискуссия под названием «Почему война?» (в продолжение знаменитого диалога Эйнштейна и Фрейда 1933 года), которая позволяет Жану Бодрийяру и Жаку Деррида сопоставить свои точки зрения на этот вопрос. Мероприятие абсолютно не академическое. Пятью днями ранее Доминик де Вильпен, министр иностранных дел, выступил со своей знаменитой речью в ООН, призвав отдать приоритет разоружению Ирака, а не военному вторжению. Выступая в переполненном зале, Деррида начинает со скромного признания: «Имея дело со столь сложными и пугающими вопросами, я замечаю, что, несмотря на многие другие публичные дискуссии, в которых я участвовал, впервые в жизни я принимаю участие в дискуссии по столь острым политическим проблемам». Приветствуя то, что вот уже 10 дней по всему миру проходят многомиллионные манифестации против этой объявленной войны, он поддерживает «немецко-французское сопротивление американскому угару», хотя и не ощущает себя в чем бы то ни было близким «ни Шираку, ни Саддаму Хуссейну»^[1398]. Спор проходит вежливо, но живо. Активно обсуждается значение, которое следует приписывать 11 сентября. По мысли Бодрийяра, объявленное вторжение является прямым следствием теракта. Деррида, в свою очередь, не желая преуменьшать роль события, полагает, что «иракская стадия обладает определенной автономией» и что война с Ираком давно уже была в планах Джорджа Буша-младшего и его окружения, а потому ее, скорее всего, все равно бы развязали. История подтвердит его правоту.

На следующий день, 20 февраля, Деррида узнает о смерти Мориса Бланшо. Это ужасное потрясение. Мысли об испепелении, сформулированные несколькими днями ранее на его семинаре, наверняка крутятся у него в голове, когда 24 февраля он присутствует на кремации своего столь близкого и столь далекого друга. Если не считать Жана-Люка Нанси, в основном собрались португальцы – близкие Сидалии Фернандес, приемной дочери Бланшо, которые почти не понимают по-французски. В этом крематории, выдержанном в предельно мрачном стиле, Деррида все же берет слово, чего желал и сам Бланшо:

В течение вот уже нескольких дней и ночей я тщетно спрашиваю себя, откуда у меня еще возьмутся силы здесь, теперь, возвысить голос. Я хотел бы верить, я надеюсь, что все еще могу представить, будто получаю их, эти силы, которых иначе мне просто бы не хватило, от самого Мориса Бланшо…

Морис Бланшо, насколько мне хватает памяти, на протяжении всей моей взрослой жизни, с тех пор, как я начал его читать (более 50 лет назад), и особенно с тех пор, как встретил его в мае 1968 года и он неизменно награждал меня своим доверием и дружбой, я привык слышать его, это имя, не так, как имя кого-то, стороннего, несравненного автора, которого цитируют и которым вдохновляются: я слышал его не так, как великое имя человека, в котором я восхищаюсь как силой открытости, в мысли и в жизни, так и силой замкнутости, образцовой стыдливостью, скромностью, в эти времена уникальной…^[1399]

По словам Авитал Ронелл, именно этим днем Деррида символически датировал начало болезни: «Внутри у него было ощущение, что все трещит по швам. Его 70-летие, и сентября и его последствия, избирательная кампания 2002 года и эта грустная церемония на поминках Бланшо, когда было ощущение, что говоришь в пустоту: все эти события, столь разные по масштабу, привели к тому, что он ослаб, а внутрь вернулась печаль, возникшая давным-давно»^[1400].

Несколько лет назад Бланшо попросил Деррида стать его душеприказчиком. Вскоре после кончины друга, когда Деррида сам начинает страдать от загадочной «тупой боли в животе», он отправляется в издательство Gallimard, чтобы отстоять идею издания произведений писателей в серии Pleiadè. Но Антуан Галлимар не проявляет особого воодушевления: хотя имя Бланшо привлекает к себе внимание, его художественные произведения продаются довольно скромно. Деррида впоследствии так и не успеет разобраться с этим делом. Когда Сидалия Фернандес пригласит его изучить содержимое чемодана с бумагами, он уже не сможет сделать это^[1401].

В первые дни апреля Деррида вылетает в Ирвайн. Он в не очень хорошей форме. Маргерит рассказывает: «Он продолжал жаловаться на боли в животе, но исследования, которые он прошел, не выявили каких-либо проблем. Я тоже не очень хорошо себя чувствовала, но не хотела ему ничего говорить, чтобы понапрасну его не тревожить»^[1402].

Среди событий, которые этой весной особенно ему важны, – конференция в честь Дж. Хиллиса Миллера, организованная Барбарой Коэн и Драганом Куюнжичем, молодым преподавателем, которого он очень ценит. Лекция, которую Деррида читает 18 апреля 2003 года в честь одного из самых близких своих американских друзей, называется просто: «Справедливости». Также он пользуется этой поездкой, чтобы обсудить вопрос о своих архивах с Джеки Дули, руководительницей Специальной коллекции в Библиотеке Лангсона. Ситуация осложнилась после того, как Деррида решил передать IMEC рукописи недавних своих работ, но он заверяет, что оригиналы его американских и международных писем, а также копии других писем, которые хранятся в IMEC, попадут в Ирвайн. Джеки Дули хотела бы прояснить права университета и варианты ознакомления с архивами, особенно в долгосрочной перспективе. «Что случится, когда вас уже не будет, after your lifetime?» – спросила она его. Пегги Камюф вспоминает, что Деррида был настолько поражен этим выражением – «after your lifetime», что посвятил ему длинный комментарий на одном из своих последних семинарских занятий^[1403].

Во Франции у Маргерит проблемы со здоровьем. Даже когда у нее обнаруживают пневмонию, она отказывается сообщать об этом Жаку. Поскольку для нее, ранее болевшей туберкулезом, ситуация становится тревожной, Пьер и Жан просят отца сократить пребывание в Калифорнии и вернуться как можно быстрее. Когда он возвращается во Францию, Маргерит уже немного лучше, но она все еще очень слаба. Жак отводит ее к доктору Араго, их гастроэнтерологу. Обследовав Маргерит, врач поворачивается к ее мужу: «А у вас как дела, получше?». Деррида признается, что боли у него не прошли. Все та же тупая боль. Ему назначают рентген, МРТ и ультразвуковое исследование, которые надо пройти в клинике через несколько дней, 14 мая.

Обычно, когда Жаку нужно пройти исследование, он потом сразу звонит Маргерит, чтобы ее успокоить. Но в этот день он не стал ей звонить. «Как только я до него дозвонилась, – рассказывает она, – я почувствовала, что он пытается от меня что-то скрыть… Поскольку я не отступала, он сказал: „У меня опухоль в поджелудочной железе“». Вечером он обронил слово „рак“. На меня словно дом обрушился. Я металась между двумя чувствами: была страшно напугана тем, что речь о поджелудочной, поскольку это один из видов рака с самым высоким уровнем смертности, и в то же время была убеждена, что он не может умереть. Он же очень скоро стал думать, что обречен»^[1404].

Доктор Араго назначает его на прием в Институт Кюри. Врачи требуют тотчас начать химиотерапию, но Деррида не хочет. Он предпочел бы отложить госпитализацию примерно на 10 дней, чтобы не отменять свою поездку в Израиль и два других давно запланированных выступления. Даже в этих обстоятельствах ему важно соблюдать свои обязательства. Врачи, сильно удивившись, соглашаются с отсрочкой.

22 мая 2003 года, в первый день конференции, организованной в честь Элен Сиксу по случаю дара ее архивов Национальной библиотеке Франции, Деррида объявляет близким о своей болезни. Деррида, который так часто говорит, что работает «на смерти», «как о моторе говорят, что он работает на бензине», может лишь доказать вопреки самому себе, насколько это верно. Он только что получил ужасные результаты своих анализов, но, превозмогая волнение, он читает, ни разу не сбившись, длинную лекцию «Генезисы, генеалогии, жанры и гений»^[1405].

На следующий день он вылетает в Иерусалим, где ему должны присудить степень доктора honoris causa. Чтобы поменьше устать от этой короткой поездки, он попросил подогнать машину на взлетную полосу и пропустить его без проверок на израильской таможне как по прибытии, так и при отъезде. 25 мая в Еврейском университете Иерусалима перед лекцией Деррида о Пауле Целане, являющейся, вероятно, вариантом его текста «Тараны», написанного в честь Гадамера, Доминик де Вильпен, все еще в ореоле своей речи против военного вторжения в Ирак, прочитанной несколькими месяцами ранее в ООН, говорит ему о своем искреннем уважении:

Жак Деррида, вы возвращаете содержание самым сильным и самым простым словам Человечества… Вы в первом ряду тех, кто открыл путь новой мысли… «Деконструкция» – это внимательный, скрупулезный подход мысли, которая формируется в испытании своим собственным предметом. Подход в высшей степени творческий и освободительный. Разобрать, никогда не разрушая, чтобы пойти дальше^[1406].

Министр также подчеркивает связь между этим «рассуждением о методе» и различными выступлениями Деррида в публичной сфере: «против подавления диссидентов в бывшей Чехословакии, против расизма в Южной Африке и против тюремной системы в США». Он напоминает о его «неустанной бдительности» к несправедливостям и антисемитизму. В заключение Доминик де Вильпен говорит: «Вы продолжаете традицию интеллектуалов чести, влюбленных в универсальное, идете по пути, открытом Вольтером, Бернаносом, Золя и Сартром».

Вернувшись во Францию, Деррида считает должным выполнить еще одно обязательство. Вечером 27 мая он вместе с Мустафой Шерифом проводит заключительное заседание на конференции «Алжир – Франция в память о великих фигурах диалога цивилизаций», которая проходит в Институте арабского мира. Большой амфитеатр набит битком; в аудитории присутствуют Андре Микель, Андре Мандуз и Жан-Пьер Шевенман. Прибыв на место, Деррида признается Мустафе Шерифу, что от любого другого собрания он бы отказался. Но он считает должным высказаться этим вечером «как алжирец». Ему как никогда важно связать друг с другом все нити своей жизни: «Из всех полученных и унаследованных мной культурных богатств моя алжирская культура относится к числу тех, что поддерживали меня сильнее всего»^[1407].

Деррида начинает свое лечение сразу после этой встречи. Он на несколько недель перестает писать, что ясно из нескольких личных строк, сопровождающих Речь в защиту внешней политики, общей для всей Европы, опубликованную в Libération 31 мая 2003 года и в нескольких других европейских газетах:

Я считаю важным подписать вместе с Юргеном Хабермасом этот разбор, также являющийся обращением. Мы считаем неотложным и необходимым, чтобы немецкие и французские интеллектуалы, преодолев распри, которые могли разделять их в прошлом, объединили в этом случае свои голоса. Этот текст, как легко можно понять, был написан Юргеном Хабермасом. Несмотря на то что у меня было желание его написать, личные обстоятельства мне помешали, поэтому я предложил Юргену Хабермасу подписать вместе с ним это обращение, основные посылки и позиции которого я разделяю^[1408].

Из окна палаты в Институте Кюри, где ему проводят химиотерапию, Деррида может наблюдать улицу Ульм и вход в Школу, где он провел столько лет. Тяжелое лечение он сносит покорно, не теряя надежды. Разве не рассказывали ему об одном пациенте, у которого уже 17 лет ремиссия? Разве доктор Жан-Марк Экстра не сказал ему, что недавно в лечении рака поджелудочной железы был достигнут существенный прогресс? Маргерит Деррида рассказывает, что Жак решил не худеть и заставлял себя есть, даже когда не было аппетита: «Он потерял какое-то количество волос, но немного. В физическом отношении он выглядел неплохо, и казалось, что он держится молодцом, насколько позволяют обстоятельства. Все мы не отказывались от мысли, что может быть ремиссия».

Пагубные последствия химиотерапии сказываются главным образом на психике. Потеря сил и ужасная слабость приводят Деррида к новому приступу депрессии, который заставляет его отказаться от проектов и планов. «Впервые на протяжении десятков лет он был вынужден приостановить свою деятельность, – рассказывает Альбер Диши. – И если раньше он всегда отличался огромной работоспособностью, то теперь он должен был отказаться от ряда текстов, лекций и поездок, что далось ему очень тяжело»^[1409].

Деррида раздражает также жалость к нему, которая становится заметна в интеллектуальной среде, словно бы все готовятся писать некрологи, а также внезапное внимание, которое некоторые люди спешат ему продемонстрировать, «пока не слишком поздно». Он даже обвиняет Жана-Люка Нанси в том, что тот всем рассказал о его болезни. Последний отвечает, что ничего подобного не было, «но, конечно, у меня не случайно спрашивают, правда ли то, что они слышали где-то еще. После того как ты мне сказал: „Это не секрет, но пусть все остается без особой огласки“ (без подробностей), я следовал этому правилу. Главное, не я стал причиной этих болезненных сообщений, которые ты получаешь, и мне они неприятны так же, как тебе»^[1410].

Этим болезненным летом 2003 года Деррида редко остается один. Когда Маргерит отсутствует, его близкие попеременно дежурят возле него: Элен Сиксу по понедельникам, Мари-Луиз Малле по вторникам, Сафаа Фати по четвергам. Больше, чем обычно, Деррида предпочитает письмам телефон. От своих друзей он не скрывает тяжести своего состояния. «У нас регулярно были беседы, – рассказывает Хиллис Миллер. – Он говорил мне, что не мог больше писать, мог лишь выполнять простые задачи, например вносить правку»^[1411].

Деррида, однако, не прекращает работу полностью. В письме Дэвиду Уиллсу от 5 июля 2003 года, в самый разгар лечения, он передает ему ряд весьма точных замечаний об английском переводе работы «Боковой проезд». Он извиняется за почерк, «еще больше нечитаемый, чем обычно. Одно из следствий химиотерапии, из-за которой рука немного дрожит»^[1412]. Той же дрожащей рукой, которая вскоре станет поводом для размышлений, он пишет 10 июля руководителям Комитета за решительную отмену корриды, что согласен стать почетным председателем их движения: вопрос защиты животных для него очень важен.

Все лето, когда некоторые уже считают, что он при смерти (он был вынужден отменить поездку в Нью-Йорк, запланированную на осень, а также одну конференцию), Деррида продолжает вести войну с раком. После первой серии химиотерапии и новой МРТ врач говорит ему, что опухоль уменьшилась. Деррида по-прежнему очень слаб, но чувствует он себя немного лучше. К концу лета он даже намеревается снова вести свой семинар 2003–2004 годов, но в конце концов отказывается от этого.

Но из дружбы с Элизабет Вебер, которая тоже больна раком, он не отказывается приехать в Санта-Барбару, на Западное побережье, чтобы в конце октября поучаствовать в конференции «Непримиримые различия? Жак Деррида и вопрос религии». Элизабет Вебер вспоминает: «Весной и летом 2003 года мы часто перезванивались, чтобы поговорить об этой лекции, но также о химиотерапии, которую проходили и он, и я»^[1413]. Выбранное им для лекции название стало своего рода отзвуком этих разговоров: «Жить „вместе“ – Living „together“».

В ноябре Деррида отправляется в Португалию, чтобы принять участие в посвященных ему трехдневных мероприятиях, организованных Фернандо Бернардо в очень старом Университете Коимбры. «Все близкие ему люди, когда увидели, что он приехал, испытали своего рода облегчение», – рассказывает Мишель Лисе, которого Деррида попросил взять с собой его мантию доктора honoris causa. «Эта крайне торжественная церемония ему очень даже нравилась. И он был рад, что распорядителем церемонии выступал режиссер Мануэл де Оливейра, которому тогда было уже почти сто лет»^[1414]. Прогуливаясь по старому городу в великолепном черном костюме и шляпе, Деррида, однако, признается Маргерит: «У меня впечатление, что я буду на собственных похоронах». Но она ему возражает: «Если ты на собственных похоронах, значит, еще жив». Действительно Деррида очень активен. Он читает лекцию, как обычно длинную, и участвует во всех мероприятиях, запланированных на три этих дня, в частности в сессии «Коимбра, город-убежище». «Мы все думали, что он вылечился», – вспоминает Мишель Лисе.

Вскоре после возвращения Деррида получает письмо Мирей Каль-Грубер, в котором она говорит, что очень рада видеть, что он «в отличной форме, блистает, во всем участвует, закидывая вопросы все дальше и дальше»: «Мы приехали туда, чтобы быть рядом с вами, дать вам немного огня, который вы нам без устали передаете, но самым щедрым, самым большим дарителем оказались именно вы»^[1415].

Этой зимой врачи также изумлены размахом его деятельности и его совершенно нетипичной витальностью. На самом деле Деррида страдает только ночью, но ему помогает лексомил, а главное – он оживает на публике, когда принимает гостей или увлекается новыми проектами. Пегги Камюф рассказывает об этом: «Жак в этот период выполнил многие обязательства и многие поездки не отменил. Отказаться от части своей жизни значило бы для него отказаться жить»^[1416].

Хотя Деррида, как он сам давно говорит, «работает на смерти», он работает также и на дружбе, на верности. После смерти Луи Марена в октябре 1992 года он написал:

Почему дарят и что можно подарить мертвому другу?..

Луи знал, что я о нем думаю, он знал о моем восхищении и признательности, по тысяче полученных им знаков, которые, должно быть, были поданы тем, что ткалось между нашими жестами, нашими перемещениями, нашими, скажем также, взаимными работами и через все несказанное, которое, увы, всегда отзывалось в них или было им созвучно. Но это восхищение, о котором он знал, я ему, наверное, никогда о нем открыто не говорил в отличие от того, что делаю сегодня вечером. Я говорю это не только для того, чтобы признаться в ошибке, сожалении или безутешной печали. По сути, эта ситуация довольно общая, она связывает меня не с одним другом, возможно, со всеми, кого называют «лучшими друзьями».

Но почему же? Почему нужно ждать смерти? Почему ждут смерти, скажите мне?^[1417]

Этот вопрос Деррида задает себе всякий раз, когда уходит из жизни один из тех, кого он любит. Он испытывает все то же потрясение, как тогда, когда умер его маленький брат Норбер, «безустанное удивление тому, что он не сможет ни понять, ни принять… продолжить или заново начать жить после смерти близкого»^[1418]. Майкл Наас и Паскаль-Анн Бро, преподаватели из Университета Де Поля в Чикаго и переводчики многих его работ, решили собрать и издать ряд текстов, написанных или прочитанных Деррида по случаю смерти его друзей – Ролана Барта, Поля де Мана, Мишеля Фуко, Луи Альтюссера, Эдмона Жабеса, Луи Марена, Сары Кофман, Жиля Делеза, Эммануэля Левинаса, Жана-Франсуа Лиотара, Жерара Гранеля, а совсем недавно – Мориса Бланшо… Деррида отправляет Майклу Наасу и Паскаль-Анн Бро несколько некрологов, которые не были им известны, подчеркивая, что это все-таки будет их проект. Многие из этих текстов в США не известны, и он рад тому, что они выйдут. Но издание во Франции его пугает. Он боится, что некоторые будут смеяться над ним, посчитав, что он со своими надгробными речами изображает какого-нибудь Боссюэ или Мальро. Ему нравится название, выбранное для американского издания, – The Work of Mourning («Работа траура»), но двусмысленность «работы» – одновременно как труда и произведения – на французском передать невозможно. Сначала возникла идея остановиться на названии «В жизни и в смерти», но вскоре оно обнаруживается на обложке нового диска Джонни Холлидея^[1419]. В итоге книга получит название «Каждый раз единственный, конец света», что сразу же заявляет об одном из фундаментальных тезисов.Деррида написал это по случаю смерти Альтюссера:

То, что завершается, что Луи уносит с собой, это не только то или это, что мы могли в тот или иной момент разделять, здесь или там, это сам мир, определенное начало мира, несомненно, его начало, но также начало мира, в котором я жил, мы прожили общую историю, в любом случае незаменимую, историю, у которой будет тот или другой смысл для одного или другого из нас… это мир, который является миром для нас, единственный мир, который погружается в пропасть, из которой никакая память – даже если мы сохраним память, а мы ее сохраним – не сможет его спасти^[1420].

Этот большой труд, одновременно мрачный и светлый, очень хорошо принят прессой. Несмотря на прошлые стычки, Бернар-Анри Леви чествует Жака Деррида в своем «Еженедельном журнале», который он ведет в Libération:

Меня сближает с моим старым учителем из «Комедии» симпатия, которой я не могу сопротивляться… Закрываются книги. Закрываются глаза. Их мы и слышим… В этом весь дух этой эпохи. Траур поколения. Словно божественная комедия, герои которой обречены быть не тенями, но голосами в череде кругов, Вергилием которых оказался Деррида^[1421].

Поль Рикер был взволнован до слез, когда узнал о болезни Деррида. После смерти Левинаса связи Деррида и Рикера очень укрепились. В декабре 2002 года они участвовали в диалоге в Доме Латинской Америки, посвященном теме «Другой, как о нем говорить?». Этот вопрос – один из самых важных в их работах, но также он важен для давней истории их отношений. «У меня есть талант. Но у Деррида есть гений», – порой говорит Рикер своим близким. В письме своему бывшему ассистенту он признается, что «по-прежнему сожалеет о неудачной критике», с которой он выступил против него в «Живой метафоре», а потом добавляет: «Вы ловко подхватили ее и блестяще с ней справились»^[1422]. Узнав о серьезности его состояния, Рикер пишет Деррида о том, насколько ценны для него его идеи и жизнь: «Я не спешил сказать о восхищении вашими трудами и, если позволите, о дружбе, которая, как я всегда верил, могла найти отклик и в вас. Обнимаю»^[1423].

В декабре 2003 года Деррида также посвящает Рикеру один из своих последних текстов:

Не признаваясь даже, честно говоря, в чувстве некомпетентности, я считаю, что у меня всегда будет недостаточно сил, чтобы подступиться – в исследовании или философском обсуждении – к безмерному творчеству Поля Рикера… Перечитывая то, что я только что спонтанно написал («сложно, даже невозможно»), я улыбаюсь. Постфактум я замечаю, что два этих слова два последних года находились в центре наших с Полем Рикером споров о зле и прощении^[1424].

Деррида задается вопросом о «странной логике этого разговора без согласия и без противостояния», в котором «встреча намечается, но также и срывается».

Мы «пересекались», сказал он мне совсем недавно, когда мы еще раз пытались вместе продумать, что произошло и что не произошло между нами на протяжении целой жизни… Поверх или через непреодолимую пропасть, которую мы не смогли назвать, мы все же можем говорить друг с другом и друг друга слышать.

Чтобы рассказать о «постоянно растущей симпатии», Деррида возвращается к некоторым моментам в их отношениях. Рикер во время их давнего спора по поводу метафоры написал: «Ход мэтра в данном случае – войти в метафизику не через врата рождения, а, если я осмелюсь так сказать, врата смерти». Деррида возвращается к этой формулировке через 28 лет и искренне отвечает ему:

Хотя я сомневаюсь в том, что это верно в отношении моего текста о метафоре, здесь и сейчас это уже неважно, я считаю, что Рикер понял вещи правильно и глубоко, не ограничившись спором. Понял нечто во мне и в моих философских жестах. Я всегда отдавался утверждению и непреодолимому переутверждению жизни, проходя, увы, «через врата смерти», не в силах отвести от нее взгляда, в каждое из мгновений^[1425].

В начале 2004 года Деррида снова плохо. Мишель Лисе вспоминает: «Из-за интоксикации, ставшей следствием оральной химиотерапии, он терял чувствительность пальцев на руках и ногах, ему приходилось подолгу их массировать. Болезнь мешала ему писать новые тексты. Он по-прежнему рано поднимался, но большую часть дня после обеда отдыхал. Телефон ему передавали лишь изредка»^[1426].

Он все же не бросает свои дела. Один из наиболее важных для него проектов – это публикация отдельного номера престижных «Тетрадей Эрн», который будет посвящен ему и которым занимаются Мари-Луиз Малле и Жинетт Мишо. Он обсуждает с ними отбор участников, стремясь никого не забыть. Он тщательно отбирает документы и обширную иконографию: многочисленные фотографии, рисунки и картины Камиллы и Валерио Адами, Саймона Хантаи и Жерара Титус-Кармеля, а также партитуру композитора Михаэля Левинаса. Главное – Деррида собирает девять ранее не издававшихся на французском текстов, которые образуют своего рода книгу внутри другой книги^[1427].

С начала года Авитал Ронелл устраивается на шесть месяцев в Рис-Оранжис, чтобы Жак не оставался один, когда Маргерит должна выбираться в Париж, где она работает психоаналитиком. Она обсуждает с ним проект конференции, которая могла бы пройти в Нью-Йорке в октябре 2004 года, чтобы отметить выход «Тетрадей Эрн». «Чувствовался особый груз, немного пугающая торжественность, поскольку оба мы понимали, что эта поездка могла стать последней поездкой в США». Но большую часть времени Авитал пытается развлечь Жака, рассмешить его – у нее к этому особый талант. «Жак охотно называл меня Ави, в чем можно было услышать еще и à vie („на всю жизнь“). Мы немного занимались вместе йогой. Иногда я делала ему массаж. Но когда я заговаривала о медитации, он говорил мне, что ему известны только медитации Декарта и Гуссерля»^[1428].

Теперь, когда он почти не в состоянии писать, устная речь, уже и так преобладающая, становится в его жизни еще важнее. Когда Жан Бирнбаум, который до ухода в Le Monde провел с ним много интервью для France-Culture, предлагает ему встретиться в Музее искусства и истории иудаизма, чтобы поговорить о его последних книгах. Деррида тут же соглашается. Но 12 февраля, когда он появляется перед переполненной аудиторией, его усталость настолько заметна, что он должен признаться в своей болезни. Не скрывает он ее и несколько недель спустя в интервью с уклоном в политику, которое он дает журналу Inrockuptibles: 31 марта еженедельник посвящает ему и страниц и обложку, искренне поддерживая «позиции крупнейшего интеллектуала»^[1429]. Через несколько недель по просьбе Эдви Пленеля, в то время главного редактора Le Monde, Жан Бирнбаум приезжает в Рис-Оранжис, чтобы провести большое интервью: оно должно занять целый разворот, что для этого издания случай совершенно исключительный. Дело это важное, и Деррида просит немного времени, чтобы тщательно вычитать текст.

Хотя с Le Monde его отношения были не лишены двусмысленности, он большой поклонник дочернего издания Monde diplomatique, которое проводит совершенно независимую редакционную политику. 8 мая 2004 года по случаю 50-летия ежемесячника Деррида соглашается выступить на сцене парижского Дворца спорта, чтобы отдать дань уважения тому, что он считает «самой заметной историей и амбицией в мире журналистики за последние полвека, то есть за всю [его] взрослую и гражданскую жизнь». Он пользуется этим случаем, чтобы кратко разъяснить свои политические взгляды, сложившиеся у него после и сентября и войны в Ираке.

Я не считаюсь евроцентристским философом. В течение 40 лет меня обвиняли скорее в противоположном. Но полагаю, что, отказавшись от иллюзий и евроцентристских претензий, от малейшего европейского национализма, даже от излишней веры в ту Европу, которая есть или которой она вот-вот станет, мы можем бороться за то, что представляет это имя сегодня, помня, конечно, о Просвещении, но также не уклоняясь от сознания вины, признающего тоталитарные преступления прошлого, колониализм и геноцид. То есть мы должны бороться за то незаменимое, что хранит Европа в грядущем мире, за то, чтобы она стала чем-то большим общего рынка или единой валюты, большим неонационалистического конгломерата, большим новой вооруженной силы, хотя, если говорить об этом, я склоняюсь к мысли, что ей нужны вооруженные силы и внешняя политика, которые могли бы поддержать новую, реформированную ООН со штаб-квартирой в Европе, способную проводить свои решения в жизнь, не полагаясь на заинтересованность или однобокий оппортунизм технической, экономической и военной мощи США^[1430].

Европа, за которую он выступает, должна стать на международной арене гарантом свободы слова, не ориентируясь на ту или иную партию:

Европа, в которой можно было бы критиковать израильскую политику, в частности политику Шарона и Буша, не боясь обвинений в антисемитизме или юдофобии.

Европа, в которой можно было бы поддержать законные устремления палестинского народа вернуть свои права, свою землю и государство, не одобряя при этом теракты смертников и антисемитскую пропаганду, которая в арабском мире так часто – слишком часто – стремится выдать за истину чудовищные «Протоколы сионских мудрецов»…

Именно на эту Европу будущего он как никогда возлагает свои надежды, на Европу, которая придет, чтобы «посеять семя новой альтерглобалистской политики», которая теперь представляется ему единственным возможным выходом.

То же самое он говорит в Страсбурге на посвященном ему заседании Парламента философов. Этот город, один из тех, где он бывал чаще всего и где его лучше всего принимали, торжественно его чествует. В понедельник 7 июня 2004 года Жак Деррида встречается там с преподавателями лицея Фюстель-де-Куланж, снова возвращаясь к одному из вопросов, которые вот уже 30 лет наиболее важны для него. На следующий день он участвует в беседе под названием «О дружбе» с Изабель Баладин-Ховальд в книжном магазине «Клебер», а потом читает свою последнюю, как станет ясно впоследствии, лекцию во Франции: «О „суверенном благе“ – Европа, страдающая от нехватки суверенности». Оставаясь до самого конца настоящим педагогом, в среду он ведет диалог с четырьмя молодыми докторантами, представляющими свои работы. Затем он встречается с Филиппом Лаку-Лабартом и Жаном-Люком Нанси на заседании, особенно эмоциональном. Тон свободнее, чем когда-либо ранее, словно бы они забыли о присутствии публики. Смерть пронизывает слова Деррида, одновременно трагические и умиротворенные:

В своем предвосхищении смерти, в отношении к грядущей смерти, которая, как мне известно, аннигилирует меня, полностью меня уничтожит, подспудно присутствует желание свидетельства, то есть желание того, чтобы что-то выжило, осталось, было передано – наследие или что-то такое, в чем я не нуждаюсь, что ко мне не вернется, но, быть может, останется… И это чувство преследует меня не только в отношении того, что называют произведениями или книгами, но и в отношении какого угодно повседневного или банального жеста, который станет свидетелем этого и сохранит память об этом, когда меня больше тут не будет. И вот я сказал, что это относилось не к смерти, не к невозможному опыту смерти, но к моему предвосхищению смерти. И для меня это всегда было наваждением, которое, повторю еще раз, распространяется не только на вещи в сфере общественного достояния, но также и на частные вещи… Мысли такого рода, которые я называю свидетельскими и которые я попытался связать со структурой следа, поскольку всякий след является по своей сути свидетельским, всегда меня преследовали. Даже если у него нет места, даже если оно не принято, существует желание свидетельства, которое составляет часть опыта смерти^[1431].

22 июня 2004 года сразу после полуночи Деррида, расслабившийся и скорее в хорошей форме, участвует с Режисом Дебре в последней передаче сезона «Культура и зависимость», которую ведет Франц-Оливье Жисбер. Деррида, которого представили «как самого великого живого философа», проводит учтивый диалог с Дебре, посвященный в основном политике. Ободренный уровнем собеседника и благожелательностью ведущего передачи, он высказывается ясно и живо, без малейшего кокетства: «Я совершенно не против медиа. У меня проблема с моим собственным образом, как он форматируется в медиа». А также: «Как всегда в политике, я человек трансакций».

Тем не менее по многим вопросам Деррида заявляет о своих радикальных позициях. Отстаивая новую идею политического, он снова выступает за детерриториализированную Европу, которая должна быть на переднем крае альтерглобализации. Когда ведущая хроники Элизабет Леви спрашивает его, не без агрессии, о том, верно ли, что «один и тот же Деррида подписал „О грамматологии“ и петицию за гей-браки», он совершенно не теряется, объясняя, что он обеими руками поддержал инициативу Ноэля Мамера, но что на самом деле он выступил бы за исключение самого слова «брак» из Гражданского кодекса, поскольку оно, с его точки зрения, представляется понятием, относящимся к сфере религии^[1432]. Несмотря на поздний час вещания, эта замечательная передача впервые окажет реальное воздействие на продажи книг Деррида.

6 июля он отправляется в Лондонский университет королевы Марии на еще одну церемонию вручения степени доктора honoris causa. Это первая такая степень, полученная им в Великобритании после кембриджской, и она же станет последней. Деррида отправляется в путь не только для того, чтобы добавить еще одну награду к уже довольно длинному списку, но чтобы доставить удовольствие Мариан Хобсон, давнему другу и автору работы о нем, а также чтобы не разочаровать ректора и проректора университета, которые давно уже готовят эту церемонию. Также это повод встретиться с верными друзьями – Пегги Камюф, Николасом Ройлем и Джеффом Беннингтоном. Но в этот день очень жарко, и Деррида сильно устал, что он списывает на недавние слишком перегруженные недели. «Сначала он показался мне очень постаревшим, – рассказывает Александер Гарсиа Дютман, – но на семинаре и на последовавшей дискуссии к нему, как всегда, вернулась форма. Он показался даже очень веселым. А потом во время ужина усталость снова накрыла его, и он попросил, чтобы его отвезли в его любимый отель „Рассел“»^[1433].

Тем не менее Деррида тут же отправляется на Авиньонский фестиваль, g июля вместе с Джанни Ваттимо и Хайнцем Висманном он принимает участие в дискуссии под названием «„Старая Европа“ и наша», прочтя в качестве преамбулы краткий текст под названием «Двойная память». На этих трех страницах собрано много особенно важных для него тем:

Старая Европа,

я никогда не был с тобой на ты. Долгие годы я потратил, чтобы высказать то, что некоторые толковали как недобрые слова… Сегодня положение изменилось. Я вижу в тебе то, что я бы назвал, вдохновляясь названием, которое было дано одной старой пражской синагоге, «старой новой Европой», Staronova synagoga, Европу, которая сохраняет память, плохую и хорошую, светлую и темную…

Моя надежда на то, что, опираясь на две свои памяти и особенно на осознание и раскаяние, которое последовало за тем, что я называю твоей «ночной памятью», ты, моя новая «старая Европа», пойдешь по пути, которую ты сегодня одна способна проторить, между американским гегемонизмом, который не соблюдает даже того международного права, на поддержку которого он претендует, фундаменталистской теократией и Китаем, который уже становится, даже если ограничиваться только проблемой нефти, определяющим фактором силовых линий современной геополитики^[1434].

Через несколько дней Жак и Маргерит Деррида отправляются в Мейну на берег озера Маджоре, в Академию рисунка, основанную Валерио Адами. Для них это время отдыха – в крае, который Деррида всегда любил, вместе с самыми дорогими ему друзьями; здесь он отметит свой 74-й день рождения. Но это еще и дни встреч, тема которых была выбрана Эдуаром Глиссаном: «Как не дрожать». И Деррида в словах, доступных как никогда, соединяет воспоминание об одной детской дрожи, которую он испытал зимой 1942 года при бомбардировке столицы Алжира, с дрожанием руки, от которого он с какого-то момента стал страдать и которое не позволяет ему теперь писать и даже подписываться. Таков отправной пункт для размышления о промахе, недостатке, оплошности:

Не нужно делать вид, будто знаешь, что такое дрожь, что значит по-настоящему дрожать, поскольку дрожь всегда будет оставаться гетерогенной знанию… Мысль о дрожи – это особый опыт незнания… Опыт дрожи – это всегда опыт абсолютной пассивности, абсолютно обнаженной, абсолютно уязвимой, пассивной как перед необратимым прошлым, так и перед непредвидимым будущим.

В дрожании, конечно, может проявляться страх, тревога, предчувствие смерти, когда заранее дрожат от того, что вскоре произойдет. Но оно может быть легким, на самой поверхности кожи, когда дрожание предвещает наслаждение или удовольствие… Говорят, что вода дрожит перед тем, как закипеть, и это мы называем соблазнением^[1435].

Заключение представляет собой последнее приветствие друзьям – Камилле и Валерио Адами: «Художник – тот, кто становится художником лишь тогда, когда его рука дрожит, то есть когда в глубине души он не знает, что с ним произойдет, когда то, что произойдет, диктуется ему другим»^[1436]. Но не осуществил ли в итоге сам Деррида ницшевскую мечту о философе-художнике?

Вскоре после возвращения Жака и Маргерит из Италии к ним на ужин в Рис-Оранжис приехали старые друзья Дэвид Кэролл и Сюзан Джирхарт. Когда они пришли, Деррида еще был в своем кабинете, где печатал подробные отзывы на работы студентов из Ирвайна, которые, несмотря на его болезнь, продолжали к нему поступать спустя более года после его последнего семинара. Дэвид Кэролл сказал об этом: «Я не знаю ни одного другого человека, который тратил бы время и силы на исправление и комментирование студенческих работ в таких условиях. Он же делал это без колебаний, хотя немного и ворчал, поскольку это был его долг, это было частью его обязанностей»^[1437].

Вечером все стараются обойти стороной один щекотливый вопрос – дело Драгана Куюнжича, которое вот уже несколько месяцев является существенной помехой в отношениях Деррида с университетом Ирвайна. Все началось весной 2003 года вскоре после его последней поездки туда. Чуть ранее в Ирвайне был принят новый регламент, формально запрещающий интимную связь между преподавателями и студентами и даже между работниками университета. Одна студентка, у которой Драган Куюнжич был некоторое время научным руководителем, вступила с ним в связь, а потом подала жалобу о sexual harassment. Расследование, начатое штатом Калифорния, пришло к выводу, что для возбуждения судебного преследования нет никаких причин, однако университет все равно решил разорвать контракт с Драганом. Хиллис Миллер рассказывает: «У меня было несколько телефонных разговоров с Жаком по этому делу, которое его очень сильно беспокоило. В прошлом многие преподаватели, начиная с Поля де Мана, женились на бывших студентках, в результате получались счастливые семьи. Правила поменялись, причем эти перемены казались нам чрезмерными. Драган, возможно, дал этой девушке больше обещаний, чем следовало, но американцы слишком уж склонны смешивать мораль и закон. Деррида в этой истории защищал не только своего друга, которого считал жертвой несправедливости, но и работника, с которым плохо обошелся его работодатель»^[1438].

Так или иначе, 25 июля 2004 года Деррида отправляет длинное письмо ректору университета Ирвайна Ральфу Дж. Сисероне, чтобы известить его о своем удивлении, тревоге и возмущении.

Для начала я специально отмечу, что полностью одобряю в их принципах все правила, нацеленные на то, чтобы помешать тем видам поведения, которые определяются в США как «sexual harassment», и даже наказать за них. В своем принципе эти законы представляются мне справедливыми и полезными. Но каждый знает, что на практике они могут создать повод для злоупотреблений, капризных и даже извращенных или порочных инструментализаций…

Я могу для начала – в качестве одной из возможностей – принести свое свидетельство, опираясь на то, что передали мне многие коллеги, которым я доверяю (среди которых, конечно, и сам Драган). Судя по всему, претензии жалобщицы являются злонамеренными или недобросовестными (если не сказать извращенными). Если в ее отношении не было совершено никакого принуждения или насилия, как и покушения (столь невероятного в наши дни!) на предположительную «невинность» женщины в возрасте 27 или 28 лет, в чем же она тогда находит основание, как она может заявлять, что имеет право инициировать настолько серьезную процедуру и запустить столь тяжелую судебно-академическую бюрократическую машину против всеми уважаемого преподавателя? Я также слышал, что не все юридические формальности были соблюдены в ходе разбирательства, в частности в том, как администрация информировала (вернее сказать, позабыла проинформировать) наших коллег о новых положениях закона^[1439].

Повышая тон, Деррида напоминает, что именно по причине своего «дружеского доверия», которое он питал к университету Ирвайна, он отдал в дар свои архивы Специальной коллекции библиотеки.

То, что я собираюсь вам сказать, заверю вас еще один раз, с моей точки зрения, никоим образом не представляет собой какого-то давления, оказываемого на кого бы то ни было. Но мой долг – высказать вам истину по этому вопросу, сказать вам ее безотлагательно и со всей строгостью. И истина вот в чем: если скандальная процедура, начатая против Драгана Куюнжича, не будет остановлена или отменена в силу тех причин, о которых я только что напомнил, если какая-либо санкция запятнает его честь и честь университета, я должен буду, к моему глубокому сожалению, сразу же разорвать отношения с Калифорнийским университетом в Ирвайне…

Еще одно следствие: конечно, я никогда не заберу то, что уже отдал, мои архивы останутся собственностью КУИ и Специальной коллекции библиотеки. Но само собой разумеется, что сам дух моего участия в формировании этих архивов (все еще каждый год пополняющихся) радикально изменится. Не отказываясь от своих обязательств, я буду сожалеть о том, что принял их, и ограничусь в их исполнении необходимым минимумом.

Однако многие друзья и коллеги Деррида по Ирвайну выражают сожаление по поводу его позиции, полагая, что он слишком быстро поддался давлению некоторых людей из своего окружения. «Жаль, что он не посоветовался с нами, – говорит Стивен Баркер. – Университетские правила ясны, и Драган Куюнжич их нарушил. Деррида написал свой текст „Я обвиняю“ в несколько избыточной и немного наивной манере. Так или иначе, официальная процедура была уже начата, и у ректора просто не было выбора: он не мог отменить решение, которое уже принял»^[1440][1441].

С апреля Деррида никак не может найти время прочитать интервью, данное им Жану Бирнбауму. Внезапно Эдви Пленель требует опубликовать его как можно скорее, до начала лета. Деррида недоволен этой спешкой: он не доверяет Le Monde, где, как ему кажется, его никогда не любили. Бирнбауму, которого поддержала Маргерит, пришлось упрашивать Жака, чтобы он согласился взяться за текст, который необходимо несколько раз проработать. Жан Бирнбаум рассказывает: «Он все тщательно просмотрел, включая мои реплики. Он хотел начать дискуссию с разговора о своей болезни, но ему было важно, чтобы вопрос задал я. Страницы получились такими мрачными по его воле. Он хотел отшлифовать этот текст, своего рода завещание, никому не хотел оставлять „последнее слово“»^[1442].

В начале беседы Деррида утверждает в полном противоречии с традиционными представлениями:

Нет, я никогда так и не «научился-жить». Вот так, совсем. Научиться жить значило бы научиться умирать, принимать в расчет, чтобы принять ее, абсолютную смертность (без спасения, без воскрешения, без искупления – ни для меня, ни для другого). Со времен Платона это древнее философское предписание: философствовать – это учиться умирать. Я верю в эту истину, но не сдаюсь ей. Сдаюсь ей все меньше и меньше. Я не научился принимать ее, смерть. Все мы – выжившие с отсрочкой… Но я остаюсь необучаемым в том, что касается умения-умирать или, если вы предпочтете так, умения-жить. Я еще ничего не выучил, ничему не научился… Кроме того, поскольку некоторые проблемы со здоровьем, как мы говорили, становятся особенно насущными, вопрос выживания или отсрочки, который всегда меня преследовал, буквально в каждое мгновение жизни, приобретает сегодня другие оттенки, конкретно и неустанно. Я всегда интересовался темой выживания, смысл которого не добавляется к жизни или умиранию. Оно является изначальным: жизнь – это и есть выживание^[1443].

Полный текст этого большого интервью будет издан в виде небольшой книги через год после смерти Жака Деррида. «Научиться жить, наконец» – прекрасный и прозрачный текст, возможно лучшее из введений в его творчество. Особенно полны эмоциями последние фразы, в которых прорывается давно сдерживаемый лиризм:

Желание умереть никогда не преследовало меня так, как в моменты счастья или наслаждения. Наслаждаться и оплакивать смерть, которая подстерегает, – для меня это одно и то же. Когда я вспоминаю свою жизнь, я обычно думаю, что люблю даже горестные моменты этой жизни и благословляю их. Почти все, за одним разве что исключением. Когда я вспоминаю счастливые моменты, я, конечно, тоже их благословляю, в то же время они подталкивают меня к мысли о смерти, к смерти, поскольку это прошло, закончилось…^[1444]

Вечером 14 августа 2004 года, едва прочитав в последний раз интервью, которое должно быть опубликовано в Le Monde, Деррида садится на самолет в Рио-де-Жанейро, где должна пройти конференция, посвященная его творчеству. Это мероприятие, организованное французским и бразильским правительствами, было запланировано более года назад, проходит оно под руководством Эвандо Нашименто, одного из его бывших студентов из Высшей школы социальных наук, ставшего его важным партнером в Бразилии. За месяц до назначенной даты отправления Деррида поделился с ним своими сомнениями: он чувствует себя не слишком хорошо и не уверен, что сможет выполнить обязательства. Все его успокоили, заверив, что никто на него не обидится, если он будет вынужден отменить приезд. Но в конечном счете он все-таки решил поехать туда, в этот город и эту страну, которую он очень любит. Когда Эвандо встречает его в аэропорту, Деррида взволнованно признается ему: «Вы знаете, это все-таки самое невероятное путешествие из всех, какие у меня были». «После Коимбры он изменился, – признает Нашименто, – но он все еще был вроде бы в форме. Он спокойно говорил о своей болезни, и, хотя я несколько раз предложил ему передохнуть в гостинице Копакабаны, он решил присутствовать на всех заседаниях трех этих долгих дней. Он следил за синхронным переводом через наушники и участвовал в дискуссиях»^[1445].

Конференция проходит в аудитории Дома Франции. Люди съехались со всей Бразилии и из других стран, в частности США, и разместить всех невозможно. 16 августа 2004 года Жак Деррида читает перед взволнованной толпой свою вводную лекцию, последнюю на его последней конференции: «Прощение, примирение, истина: какой жанр?». Он говорит три часа подряд, произведя на всех огромное впечатление. «Приехать в Бразилию – для него это было нечто жизнеутверждающее, – рассказывает Эвандо Нашименто. – Те, кто не знал, что он болеет, не заметили этого, сам он не проявил никаких признаков слабости. Заканчивая лекцию, он с улыбкой отметил: „Следовало бы сказать еще много вещей, но я не хотел бы вас утомлять“».

Заключительная лекция была доверена Бернару Стиглеру. Он приехал сюда в основном, чтобы повидать в последний раз того, кто так много значил для него. «Войдя в зал, – рассказывает он, – я его сначала не узнал. Он был постаревшим, исхудавшим, казалось, ему трудно говорить. Но как только началась лекция, он снова стал самим собой. В политическом отношении он сильно радикализировался, и это один из моментов, который меня очень поразил». Стиглер вспоминает об обеде у посла Франции, на котором Деррида, очень недовольный Бушем, защищал Фиделя Кастро. «В последний день конференции, – продолжает Стиглер, – когда мы выходили с моей лекции, у нас была одна из редких в нашей жизни настоящих дискуссий, первая после защиты моей диссертации. Он упорно сопротивлялся, не терял хватку, но слушал мои аргументы. Быть может, для него подлинная дискуссия могла проходить только на публике»^[1446].

Жак два раза в день звонит Маргерит. Он рассказывает, что очень доволен этой поездкой и ему кажется, будто он лучше себя чувствует. Его график плотный как никогда: он проводит пресс-конференцию, дает интервью телеканалу Globo и изданию Folha de Säo Paulo и даже проводит автограф-сессию.

По возвращении из Бразилии ему передают экземпляр Le Monde от ig августа, в котором вышло его интервью с Бирнбаумом под названием «Я воюю с самим собой». Похоже, что Деррида одновременно доволен им и удручен. «Это некролог», – вздыхает он. Особенно ему не понравилось фото, настолько крупное, что видно, насколько он болен. Он говорит Элизабет Рудинеско: «Им недостаточно знать, что я болею, им недостаточно того, что я сам это говорю… они хотят видеть след болезни на моем лице, хотят, чтобы его видел читатель»^[1447].

Зато он совершенно искренне радуется, открыв посвященный ему выпуск «Тетрадей Эрн». «Вместе с Мари-Луиз Малле мы готовили этот огромный номер в некоторой спешке, – вспоминает Жинетт Мишо. – Мы очень хотели, чтобы он его увидел. Листая его, он был просто очарован. Ему нравился сам вес этого тома большого формата объемом 628 страниц. Он радовался как ребенок»^[1448].

Но вскоре его состояние ухудшается. Он ест все меньше, а ночью ему все тяжелее. В начале сентября в выходные Маргерит приходится вызвать скорую, чтобы срочно госпитализировать его в Институт Кюри. «В это воскресенье, – рассказывает она, – когда за ним приехала скорая, он оглянулся, чтобы посмотреть на дом, словно бы чувствовал, что это в последний раз… „В течении болезни произошел поворот“, – сказал мне врач на следующий день. Но ни у кого из нас не было ощущения, что конец так близок»^[1449].

Медперсонал вполне либерален по отношению к посетителям, и Деррида принимает многих гостей. Пьер приходит со своей подругой Жанной Балибар, Жан – со своей женой Эммануэль. Также его часто навещают Жан-Люк Нанси, Мари-Луиза Малле, Элен Сиксу и Рене Мажор.

В первые дни октября распространяются слухи, что Деррида вручат Нобелевскую премию по литературе. Его имя упоминалось в прошлом году, но в этом году слухи все более убедительные. Во многих французских газетах журналисты уже готовят большие статьи или даже специальные выпуски в честь такого события. После звонка Сафаа Фати Маргерит говорит Жаку: «Наверное, ты получишь Нобеля». Она видит слезы на его лице. «Но по какой причине? – спрашивает он ее. – Они хотят мне его дать, потому что я умираю».

6 октября премию наконец получает Эльфрида Элинек, лишив философию того признания, которого она не знала после Анри Бергсона (1927), Бертрана Рассела (1950) и Жана-Поля Сартра (1964). И лишив также Деррида возможности осуществить свою самую давнюю и самую затаенную мечту:

Оставить следы в истории французского языка – вот что меня интересует. Я живу этой страстью если не ко Франции, то по крайней мере к тому, что веками было воплощено во французском языке. Я считаю, что люблю этот язык не меньше жизни, порой даже больше какого-нибудь коренного француза, именно потому, что люблю его как иностранец, которого приняли и который усвоил этот язык как единственный для себя возможный^[1450].

Обезболивающие пластыри больше не действуют, и Жак вынужден перейти на морфин, у него есть дозатор, который он может по желанию открывать, но он боится им пользоваться. Однажды утром он с тревогой спрашивает у Маргерит: «Что это за музыка? Тут что, рядом кабаре?». «Он думал, что слышит арабскую музыку, – рассказывает она. – Затем он стал жаловаться на странные запахи из кухни. Чуть позже он рассказал мне, что в его комнату зашли три человека в черном и начали все обыскивать. Чтобы прогнать эти галлюцинации, ему пришлось принять немного алдола».

Деррида больше не способен питаться. У него возникает непроходимость кишечника, из-за которой приходится провести операцию, продлившуюся более шести часов. Жану-Люку Нанси, который приходит навестить его, когда он просыпается, Жак говорит, намекая на пересадку сердца, которую делали его другу, что теперь у него такой же большой шрам. «Он шутил – он всегда любил смеяться, но из-за усталости и тревоги тон был не слишком веселым»^[1451]. По словам врачей, операция прошла успешно и лечение можно будет возобновить. Но ситуация быстро меняется, и той же ночью Маргерит звонят по телефону: «Ваш муж в коме». Когда она приезжает в больницу, уже слишком поздно. В палате все аппараты уже выключили. Жак Деррида умер в субботу g октября 2004 года в возрасте 74 лет.

В Рис-Оранжис Маргерит находит вложенное в конверт письмо, адресованное ей и детям, написанное им незадолго до госпитализации. Он, в частности, дает указания относительно похорон, желая, чтобы на них присутствовало как можно меньше людей и чтобы все прошло по возможности скромно. Вопреки еврейской традиции он просит похоронить его не слишком быстро, словно чтобы остался шанс на воскрешение – своего рода последнее подмигивание Жану-Люку Нанси.

12 октября, несмотря на отсутствие каких-либо объявлений, на улице Ульм собирается толпа, занимающая все тротуары. Но только члены семьи и самые близкие друзья присутствуют при выносе тела из больницы Кюри, которая находится всего в нескольких метрах от Высшей нормальной школы.

Жак Деррида, как и следовало ожидать, пожелал, чтобы его похоронили, а не кремировали. На кладбище в Рис-Оранжис собравшиеся перед приготовленной могилой пребывают в печали и замешательстве. Чтобы отдать ему последний долг, люди приехали издалека, многие из самой Калифорнии, но им кажется, что все происходит слишком быстро. Как и хотел Деррида, церемония совершенно неофициальная, и Жак Ланг хотя и присутствует, но в качестве частного лица. Пьер втайне надеялся, что Даниэль если не придет, то по крайней мере подаст какой-то знак со своей стороны. Но этого не случилось, никакого желания не было изъявлено.

Хотя на некоторых присутствующих заметны кипы, Жаки Эли Деррида пожелал, чтобы его похоронили за пределами еврейского участка, чтобы не быть отделенным от Маргерит, когда придет ее черед. Рене, его старший брат, надел талит. Никто не решается прочитать молитву, поскольку Жак не хотел этого. «Тогда, – признается Рене, – я про себя прочитал кадиш».

Воцарилось тягостное молчание, но только люди, стоящие совсем рядом с могилой, могут услышать, как Пьер читает несколько слов, подготовленных Деррида. Воспроизведя жест своего отца, как 34 года тому назад, он составил собственную эпитафию:

Жак не захотел провести ритуал или услышать надгробную речь. По своему опыту он знает, какое это испытание для друга, на которого возлагается такая задача. Он просит меня поблагодарить вас за то, что вы пришли, благословить вас, он умоляет вас не грустить и думать только о счастливых мгновениях, шанс разделить которые с ним вы ему дали.

Улыбнитесь мне, говорит он, как я буду улыбаться вам до конца.

Всегда выбирайте жизнь и без устали утверждайте продолжение жизни…

Я люблю вас и улыбаюсь вам, где бы я ни был^[1452].

Кто унаследует и как? Будут ли вообще наследники?

Это вопрос, который сегодня задаешь как никогда. Он постоянно меня тревожит…

Для мысли вопрос о выживании принимает отныне совершенно непредвиденные формы. В моем возрасте я готов к самым противоречивым гипотезам на этот счет: у меня, прошу вас поверить, двойное чувство – с одной стороны, если говорить с усмешкой и нескромно, чувство того, что, хотя, конечно, было много очень хороших читателей (возможно, несколько десятков во всем мире, и все они к тому же писатели-мыслители, поэты), на самом деле только позже у всего этого есть шанс проявиться, но также, с другой стороны и одновременно, чувство, что через две недели или месяц после моей смерти вообще ничего не останется. Кроме тех обязательных экземпляров, что были разосланы по библиотекам. Я клянусь вам: я искренне и одновременно верю в две эти гипотезы.

Жак Деррида. Научиться жить, наконец

Источники

Архивы Деррида

Основные личные архивы Деррида значительного объема находятся в двух фондах, которые я тщательно изучил.

Фонд Деррида в Специальной коллекции Калифорнийского университета в Ирвайне

В нем, в частности, хранятся:

студенческие работы: лицей, предподготовительные и подготовительные курсы, 1946–1952;

Высшая нормальная школа, 1952–1956;

рукописи курсов и семинаров, 1959–1995;

рукописи работ, статей и лекций, 1959–1995;

личные записные книжки;

документы, связанные с делом Поля де Мана;

статьи в прессе, 1969–2002.

Фонд Деррида в Мемориальном институте современных изданий (IMEC) возле Кана во Франции

В нем, в частности, хранятся:

рукописи курсов и семинаров, 1995–2004;

рукописи работ, статей и лекций, 1995–2004;

статьи в прессе, 1963–2004;

архив полученных писем, 1949–2004;

многочисленные книги, журналы и статьи самого Деррида и работы о нем; аудио– и видеоархивы.

Основные адресанты, письма которых были изучены в IМЕС: Робер Абирашед (Robert Abirached), Сюзанн Аллен (Suzanne Allen), Луи Альтюссер (Louis Althusser), Пьер Обанк (Pierre Aubenque), Мадлен Обье-Габай (Madeleine Aubier-Gabail), Мишель Окутюрье (Michel Aucouturier), Этьен Балибар (Étienne Balibar), Ролан Барт (Roland Barthes), Анри Бошо (Henry Bauchau), Жан Бельмен-Ноэль (Jean Bellemin-Noël), Жан-Мари Бенуа (Jean-Marie Benoist), Люсьен Бьянко (Lucien Bianco), Морис Бланшо (Maurice Blanchot), Лиза Блок де Беар (Lisa Block de Behar), Жан Боллак (Jean Boilack), Женевьев Болл ем (Geneviève Bohème), Клод Бонфуа (Claude Bonnefoy), Ив Бонфуа (Yves Bonnefoy), Мари-Клэр Боне (Marie-Glaire Boons), Пьер Бурдье (Pierre Bourdieu), Антуан Бурсейе (Antoine Bourseiller), Мирей Каль-Грубер (Mireille Calle-Gruber), Жорж Кангийем (Georges Ganguilhem), Джон Д. Капуто (John D.Caputo), Элен Сиксу (Hélène Cixous), Эрик Клеман (Éric Glémens), Катрин Клеман (Catherine Clément), Оливье Корпе (Olivier Corpet), Катрин Давид (Catherine David), Режис Дебре (Régis Debray), Мишель Деги (Michel Deguy), Жан Домерк (Jean Domerc), Дидье Эрибон (Didier Eribon), Жан-Пьер Фай (Jean-Pierre Faye), Маурицио Феррарис (Maurizio Ferraris), Шарль-Анри Фламмарион (Charles-Henri Flammarion), Элизабет де Фонтене (Élisabeth de Fontenay), Мишель Фуко (Michel Foucault), Пьер Фуше (Pierre Foucher), Морис де Гандийак (Maurice de Gandillac), Родольф Гаше (Rodolphe Gasché), Жан Жене (Jean Genet), Жерар Женетт (Gérard Genette), Макс Женев (Max Genève), Ханс-Дитер Гондек (Hans-Dieter Gondek), Жан-Жозеф Гу (Jean-Joseph Goux), Жерар Гранель (Gérard Grand), Ханс Ульрих Гумбрехт (Hans Ulrich Gumbrecht), Карин Гундерсен (Karin Gundersen), Джеффри Хартман (Geoffrey Hartman), Эдит Эргон (Édith Heurgon), Жан-Луи Удбин (Jean-Louis Houdebine), Жан Ипполит (Jean Hyppolite), Эдмон Жабес (Edmond Jabès), Жо Жолье (Jos Joliet), Пегги Камюф (Peggy Kamuf), Сара Кофман (Sarah Kofman), Юлия Кристева (Julia Kristeva), Жак Ланг (Jack Lang), Филипп Лаку-Лабарт (Philippe Lacoue-Labarthe), Клод Ланцман (Claude Lanzmann), Роже Л апорт (Roger Laporte), Эммануэль Левинас (Emmanuel Levinas), Мишлин Леви (Micheline Levy), Жером Линдон (Jérôme Lindon), Мишель Лисе (Michel Lisse), Робер Маджиори (Robert Maggiori), Рене Мажор (René Major), Катрин Малабу (Catherine Malabou), Серж Малосена (Serge Malausséna), Поль де Ман (Paul de Man), Джозеф Хиллис Миллер (J. Hillis Miller), Мишель Монори (Michel Monory), Алан Монтефьоре (Alan Montefiore), Жан-Люк Нанси (Jean-Luc Nancy), Пьер Нора (Pierre Nora), Жан-Клод Парьент (Jean-Glaude Pariente), Бертран Потра (Bernard Pautrat), Жан Пьель (Jean Piel), Жан Рикарду (Jean Ricardou), Поль Рикер (Paul Ricoeur), Жан Риста (Jean Ristat), Авитал Ронелл (Avital Ronell), Элизабет Рудинеско (Élisabeth Roudinesco), Мишель Серр (Michel Serres), Филипп Соллерс (Philippe Söllers), Бертран Стиглер (Bernard Stiegler), Поль Тевенен (Paule Thévenin), Элизабет Вебер (Elisabeth Weber), Сюмюэль Вебер (Samuel Weber), Дэвид Уиллс (David Wills), Хайнц Висманн (Heinz Wismann).

Также документы, относящиеся к Жаку Деррида, хранятся в IMEC в следующих фондах: Луи Альтюссера, Ролана Барта, Международного культурного центра Серизи-ля-Саль, Международного коллежа философии, Мишеля Деги, Жана Жене, Сары Кофман, Эммануэля Левинаса, Международного парламента писателей, журнала Critique, журнала Tel Quel.

Другие использовавшиеся архивы

Французские дипломатические архивы в Ла-Курнёв

Архивы лицея Людовика Великого

Архивы Жерара Гранеля

Архивы Роже Лапорта

Рабочая библиотека Жака Деррида в Рис-Оранжис

Фонд Анри Бого в Лувен-ля-Нёв

Фонд Поля Рикера в Париже

Хотя Жак Деррида сохранял всю полученную почту, включая почтовые открытки и небольшие записки, он очень редко делал копии своих собственных писем. Поэтому потребовались значительные изыскания, чтобы найти и изучить наиболее важные из его писем, например Луи Альтюссеру, Габриэлю Бунуру, Полю Рикеру, Морису Бланшо, Полю де Ману, Мишелю Фуко, Анри Бошо, Саре Кофман, Филиппу Лаку-Лабарту, Жану-Люку Нанси, Роже Лапорту, Эммануэлю Левинасу, Катрин Малабу, Филиппу Соллерсу… Еще более ценными являются письма, посланные Жаком Деррида близким друзьям молодости и студенческих лет, в частности Мишелю Монори и Люсьену Бьянко.

Интервью

Список интервьюированных:

Робер Абирашед, Фернан Ашарок (Fernand Acharrok), Камилла Адами (Camilla Adami), Валерио Адами (Valerio Adami), Пьер Альфери (Pierre Alféri), Франсуа Анжелье (François Angelier), Жан-Мари Апостолидис (Jean-Marie Apostolidès), Мишель Окутюрье, Катрин Одар (Catherine Audard), Этьен Балибар, Дени Бариль (Denis Baril), Стивен Баркер (Stephen Barker), Алан Басс (Alan Bass), Филипп Бек (Philippe Beck), Жан Бельмен-Ноэль, Джеффри Беннингтон (Geoffrey Bennington), Люсьен Бьянко (Lucien Bianco), Жан Бирнбаум (Jean Birnbaum), Том Бишоп (Tom Bishop), Рудольф Бём (Rudolf Boehm), Жан Боллак, Мари-Клэр Боне, Паскаль-Анн Бро (Pascale-Anne Brault),Кристин Бюси-Глюксман (Christine Buci-Glucksmann), Эллен Бурт (Ellen Burt), Мирей Каль-Грубер, Дэвид Кэролл (David Garroll), Элен Сиксу, Эрик Клеман, Катрин Клеман, Шанталь Коллио (Chantal Colliot), Оливье Корпе, Поль Коттен (Paul Göttin), Марк Крепон (Marc Crépon), Франсуаза Дастюр (Françoise Dastur), Альбер Доссен (Albert Daussin), Режис Дебре, Мишель Деги, Дени Дельбур (Denis Delbourg), Эвелин Деррида (Evelyne Derrida), Жанин Дерри-да-Мескель (Janine Derrida-Meskel), Жан Деррида (Jean Derrida), Маргерит Деррида (Marguerite Derrida), Рене Деррида (René Derrida), Доминик Домбр (Dominique Dhombres), Сулейман Башир Диань (Souleymane Bachir Diagne), Альбер Диши (Albert Dichy), Тома Дютуа (Thomas Dutoit), Александер Гарсиа Дютман (Alexander Garcia Düttmann), Дидье Эрибон (Didier Eribon), Жан-Пьер Фай, Маурицио Феррарис, Жан-Жак Форте (Jacques Forté), Пьер Фуше (Pierre Foucher), Карлос Фрейре (Carlos Freire), Жерар Женетт, Макс Женев, Даниэль Джованнанджели (Daniel Giovannangeli), Жан-Жозеф Гу, Ортвин де Граф (Ortwin de Graef), Эвелин Гроссман (Évelyne Grossman), Карин Гундерсен (Karin Gundersen), Вернер Хамахер (Werner Hamacher), Джеффри Хартман, Роберт Харви (Robert Harvey), Эрик Оппено (Éric Hoppenot), Жан-Луи Удбин, Дени Камбушнер (Denis Kambouchner), Пегги Камюф, Юлия Кристева, Жак Ланг, Адриен Ларош (Hadrien Laroche), Доминик Лекур (Dominique Lecourt), Бернар-Анри Леви (Bernard-Henry Lévy), Мишлин Леви, Мишель Лисе, Робер Маджиори, Рене Мажор, Катрин Малабу, Серж Малосена, Мари-Луиз Малле (Marie-Louise Mallet), Мартин Мескель (Martine Meskel), Пьеро Мескель (Pierrot Meskel), Жинетт Мишо (Ginette Michaud), Джозеф Хиллис Миллер, Мишель Монори, Алан Монтефьоре, Жан-Поль Морель (Jean-Paul Morel), Ньо Муелле (Njoh Mouellé), Майкл Наас (Michael Naas), Клэр Нанси (Glaire Nancy), Жан-Люк Нанси (Jean-Luc Nancy), Эвандо Нашименто (Evando Nascimento), Моник Немер (Monique Nemer), Морис Оландер (Maurice Ölender), Жан-Клод Парьент, Бернар Потра, Ален Понс (Alain Pons), Ричард Рэнд (Richard Rand), Жан Риста, Элизабет Рудинеско, Аделаид Руссо (Adelaide Russo), Филипп Соллерс, Бернар Стиглер, Бернар Чуми (Bernard Tschumi), Анджей Вармински (Andrzej Warminski), Элизабет Вебер, Сэмюэль Вебер, Дэвид Уиллс, Хайнц Висманн.

Библиография

Основные книги и тексты Жака Деррида, на французском языке^[1453]

1962

Edmund Husserl, L’origine de la géométrie, traduction et introduction par Jacques Derrida, PUF (Деррида Ж. Введение/пер. с фр. и нем. М. Маяцкого // Гуссерль Э. Начало геометрии. М.: Ad Marginem, 1996).

1967

De la grammatologie, Minuit. (Деррида Ж. О грамматологии/пер. с фр. Н. Автономовой. М.: Ad Marginem, 2000.)

L’écriture et la différence, Seuil. (Деррида Ж. Письмо и различие/пер. с фр. Д. Кралечкина; под ред. В. Кузнецова. М.: Академический проект, 2000; Деррида Ж. Письмо и различие/пер. с фр. А. Гараджи, В.Лапицкого, С.Фокина; под ред. В.Лапицкого. СПб.: Академический проект, 2000.)

La voix et le phénomène. Introduction au problème du signe dans la phénoménologie de Husserl, PUF (Деррида Ж. Голос и феномен/пер. с фр. С.Г. Кашиной, Н. В.Суслова. СПб.: Алетейя, 1999).

1972

La dissémination, Seuil (Деррида Ж. Диссеминация / пер. с фр. Д. Кралечкина; под ред. В. Кузнецова. Екатеринбург: У-Фактория, 2007).

Marges – de la philosophie, Minuit (Деррида Ж. Поля философии / пер. с фр. Д. Кралечкина; под ред. В. Кузнецова. М.: Академический проект, 2012).

Positions, Minuit (Деррида Ж. Позиции/пер. с фр. В.Бибихина. М.: Академический проект, 2007).

1973

L’Archéologie du frivole (introduction à l’Essai sur l’origine des connaissances humaines de Condillac), Galilée.

1974

Glas, Galilée. «Économimesis», in Mimesis des articulations, Aubier-Flammarion.

1976

«Fors», préface à Le Verbier de l’Homme aux loups de Nicolas Abraham et Maria Torok, Aubier-Flammarion.

1978

Eperons. Les styles de Nietzsche, Flammarion (Деррида Ж. Шпоры: стили Ницше/пер. с фр. А. В. Гараджи // Философские науки. 1991. № 2, 3.

La vérité en peinture, Flammarion.

«Scribble», préface à l’Essai sur les hiéroglyphes de Warburton, Aubier-Flammarion.

1980

La Carte postale. De Socrate à Freud et au-delà, Flammarion (Деррида Ж. О почтовой открытке от Сократа до Фрейда и не только /пер. с фр. Г. А. Михалковича. Минск: Современный литератор, 1999.

1982

L’oreille de l’autre, textes et débats, éd. C. Lévesque et C. McDonald, Montréal.

1983

D’un ton apocalyptique adopté naguère en philosophie, Galilée.

1984

Otobiographies. L’enseignement de Nietzsche et la politique du nom propre, Galilée.

1985

«Lecture» de Droit de regards de Marie-Françoise Plissart, Minuit. «Préjugés: devant la loi», in La faculté déjuger, Minuit.

1986

«Forcener le subjectile» in Dessins et Portraits d’Antonin Artaud, Gallimard.

Parages, Galilée.

Schibboleth, pour Paul Gelan, Galilée (Деррида Ж. Шибболет/пер. c фр. В. E. Лапицкого. СПб.: Machina, 2012).

1987

De l’esprit. Heidegger et la question, Galilée.

Feu la cendre, Des Femmes (Деррида Ж. Золы угасшъй прах/пер.

с фр. В. Е. Лапицкого. СПб.: Machina, 2012).

Psyché. Inventions de l’autre, Galilée.

Ulysse gramophone. Deux mots pour Joyce, Galilée (Деррида Ж. Улисс-Граммофон/пер. с фр. А. В. Гараджи // Комментарии. 1995. N2 5–7).

1988

Mémoires – pour Paul de Man, Galilée.

1990

Du droit à la philosophie, Galilée.

Mémoires d’aveugle. L’autoportrait et autres ruines, Louvre, Réunion des musées nationaux.

Le Problème de la genèse dans la philosophie de Husserl, PUF.

1991

L’autre cap, Galilée.

Girconfession, in Geoffrey Bennington et Jacques Derrida, Jacques Derrida, Seuil.

Donner le temps. 1. La fausse monnaie, Galilée.

1992

Points de suspension, Galilée.

1993

Khôra, Galilée.

Passions, Galilée.

Sauf le nom, Galilée.

Spectres de Marx, Galilée (Деррида Ж. Призраки Маркса/пер. с фр. Б. Скуратова; под ред. Д. Новикова. M.: Logos-altera, 2006).

1994

Force de loi. Le fondement mystique de l’autorité, Galilée.

Politiques de l’amitié, Galilée.

1995

«Avances», préface au Tombeau du dieu artisan de Serge Margel, Minuit.

Mal d’archive, Galilée.

Moscou aller-retour, Éditions de l’Aube (Деррида Ж. Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия/пер. с фр. и англ., предисл. М. К. Рыклина. M.: Ad Marginem, 1993).

1996

Apories, Galilée.

«Foi et savoir», in Gianni Vattimo et Jacques Derrida, La religion, Seuil.

Le monolinguisme de l’autre, Galilée.

Résistances – de la psychanalyse, Galilée.

Échographies – de la télévision, entretiens filmés avec Bernard Stiegler, Galilée.

1997

Adieu – à Emmanuel Levinas, Galilée.

Cosmopolites de tous les pays, encore un effort! Galilée.

Le droit à la philosophie du point du vue cosmopolitique, Verdier.

De l’hospitalité, avec Anne Dufourmantelle, Calmann-Lévy.

1998

Demeure – Maurice Blanchot, Galilée.

Voiles, avec Hélène Gixous, Galilée.

Donner la mort, Galilée.

Sur parole, instantanés philosophiques, Éditions de l’Aube/France-Gulture.

La contre-allée. Voyager avec Jaques Derrida, La Quinzaine littéraire/ Louis Vuitton.

2000

États dame de la psychanalyse, Galilée.

Foi et savoir, Seuil.

Le toucher, Jean-Luc Nancy, Galilée.

Tourner les mots. Au bord d’un film, avec Safaa Fathy, Galilée/Arte éditions.

2001

«Une certaine possibilité impossible», in Dire l’événement, est-ce possible? séminaire de Montréal, L’Harmattan.

«De la couleur à la lettre», in Atlan grand format, Gallimard.

«La forme et la façon», préface à Racisme et antisémitisme d’Alain David, Ellipses.

Papier Machine, Galilée.

L’Université sans condition, Galilée.

«La veilleuse», préface à James Joyce ou l’Écriture matricide de Jacques Trilling, Gircé.

La connaissance des textes. Lecture d’un manuscrit illisible, avec Simon Hantai et Jean-Luc Nancy, Galilée.

De quoi demain… dialogue, avec Élisabeth Roudinesco, Fayard/Galilée. «Tête-à-tête», in Camilla Adami, Edizioni Gabriele Mazzotta.

2002

Artaud le Moma, Galilée.

Fichus, Galilée.

H. G. pour la vie, c’est à dire, Galilée.

Marx & Sons, PUF/Galilée.

Au-delà des apparences, entretien avec Antoine Spire, Le Bord de l’eau.

2003

Béliers. Le dialogue ininterrompu: entre deux infinis, le poème, Galilée. Chaque fois unique, la fin du monde, Galilée.

Genèses, généalogies, genres et le génie, Galilée. Voyous, Galilée.

2004

Le «concept» du 11 septembre, avec Jürgen Habermas, Galilée.

«Le lieu-dit: Strasbourg», in Penser à Strasbourg, Galilée.

Prégnances. Lavis de Colette Deblé. Peintures, L’Atelier des brisants.

2005

Apprendre à vivre enfin, avec Jean Birnbaum, Galilée.

Déplier Ponge. Entretien avec Gérard Farasse, Presses universitaires du Septentrion.

2006

L’animal que donc je suis, Galilée.

«Le sacrifice», postface à L’Eternel Ephémère de Daniel Mesguich, Verdier.

«En composant „Circonfession“», in Des Confessions, Jacques Derrida et saint Augustin, Stock.

2008

Séminaire La bête et le souverain, volume 1, Galilée.

2009

Demeure, Athènes, avec des photographies de Jean-François Bonhomme, Galilée.

2010

Séminaire La bête et le souverain, volume 2, Galilée.

Примечания

1

Конференция «Thinking Lives: The Philosophy of Biography and the Biography of Philosophers», Нью-Йорк, 1996. Некоторые отрывки из этого выступления можно увидеть в фильме «Деррида» Кирби Дика и Эми Циринг Кофман (DVD было издано в Blaq out в 2007 г.). Другие фрагменты доступны в интернете.

(обратно)

2

Derrida J. Otobiographies. L’enseignement de Nietzsche et la politique du nom propre. P: Galilée, 1984. P. 39.

(обратно)

3

Derrida J. Autrui est secret parce qu’il est autre (entretien avec Antoine Spire); переиздано в: Derrida J. Papier Machine. R: Galilée, 2001. P. 378.

(обратно)

4

Derrida J. Il Gusto del Segreto (entretien avec Maurizio Ferraris). Roma: Laterza, 1997. Здесь и во всех аналогичных случаях я привожу цитаты из этой работы по сохраненной в IMEC рукописи, поскольку она никогда не публиковалась по-французски.

(обратно)

5

Circonfession – работа Деррида 1991 г., название составлено из двух слов – «circoncision» (обрезание) и «confession» (исповедь) и может, соответственно, переводиться как «Обресповедь», «Испобрезание» и т. д. – Примеч. пер.

(обратно)

6

В большинстве случаев, в частности применительно к своим первым произведениям, Деррида предпочитал вопреки общепринятым правилам избегать прописных букв в названиях своих книг. «Согласен с „Письмом и различием“ (L’écriture et la différence)», – пишет ему Филипп Соллерс в одном из писем 1967 г., когда эта работа готовилась к публикации.

(обратно)

7

Жак Деррида, семинар l февраля 1995 г., архивы IMEC.

(обратно)

8

Dialogue entre Jacques Derrida, Philippe Lacoue-Labarthe et Jean-Luc Nancy // Rue Descartes. R: PUF, 2006. n° 52. P. 96.

(обратно)

9

Derrida J. Entre le corps écrivant et l’écriture… (entretien avec Daniel Ferrer) // Genesis. 2001. n° 17.

(обратно)

10

«Я однажды уничтожил переписку. С ужасающим остервенением – я ее кромсал, но она не поддавалась, жег – никакого толка… Я уничтожил корреспонденцию, которую не должен был уничтожать, и об этом я буду жалеть всю жизнь» (Rue Descartes. n° 52. P 96). Некоторые признаки позволяют датировать это уничтожение писем концом 1960-х или началом 1970-х гг.

(обратно)

11

Bennington G. A life in philosophy // Other Analyses: Reading Philosophy http: // bennington.zsoft.co.uk.

(обратно)

12

Читатели, которым интересно узнать о подробностях работы над этой книгой и проблемах, вставших перед ее автором, могут обратиться к книге «Три года с Деррида. Записные книжки биографа» (Trois ans avec Derrida. Les carnets d’un biographe), которая вышла в издательстве Flammarion одновременно с данной работой.

(обратно)

13

Glas («Похоронный звон») – работа Ж. Деррида 1974 г. (см. главу 8 второй части данной книги); название построено на ряде перекличек с текстами Гегеля. – Примеч. пер.

(обратно)

14

«aimé» – букв, «любимый», но также «Эме», имя отца Ж. Деррида; «rené» – «возрожденный», но и «Рене», имя брата. – Примеч. пер.

(обратно)

15

Derrida l’insoumis (entretien avec Catherine David) // Le Nouvel Observateur, 9 septembre 1983. Переиздано в: Derrida J. Points de suspension. P: Galilée, 1992. P. 128–129.

(обратно)

16

Derrida J. Il n’y a pas le narcissisme (entretien avec Didier Gahen), переиздано в: Derrida J. Points de suspension. P. 216.

(обратно)

17

Имя Elie (Эли или Илия) Деррида будет обыгрывать в том числе с отсылками на ветхозаветного пророка Илию, например, в «Книге Илии» (Le Livre d’Élie). – Примеч. пер.

(обратно)

18

См.: Bennington G., Derrida у. Jacques Derrida. P: Seuil, coll. «Les Contemporains», 1991. Р. 297.

(обратно)

19

Derrida J. À voix nue (entretien radiophonique avec Catherine Paoletti), переиздано в: Derrida J. Sur parole, instantanés philosophiques. La Tour d’Aigues: Éditions de l’Aube, 1999. P 10.

(обратно)

20

Derrida J. Sur parole, instantanés philosophiques. P. n.

(обратно)

21

д. См.: Stora В. Les Trois Exils. Juifs d’Algérie. P.: Stock, 2006. P. 48; Idem. Histoire de l’Algérie coloniale, 1830–1954. P: La Découverte, coll. «Repères», 2004. P. 32.

(обратно)

22

Derrida J. Apprendre à vivre enfin (entretien avec Jean Birnbaum). P: Galilée, 2005. P. 36–37.

(обратно)

23

Derrida J. Circonfession // Bennington J., Derrida J. Jacques Derrida. P. 52–53. Многие детали, упоминаемые в этой главе, я почерпнул в «Curriculum vitae» (Ibid. P. 299–307)-

(обратно)

24

Ibid. P. 124.

(обратно)

25

«Негус» – титул императора Эфиопии, букв, «царь» (от семитского корня «ngs» – «царить», «править»), до свержения монархии в 1975 г. – Примеч. пер.

(обратно)

26

Derrida J. Circonfession. P. 114–115.

(обратно)

27

Derrida J. Sur parole, instantanés philosophiques. P. 11–12.

(обратно)

28

Derrida J. Entre le corps écrivant et l’écriture… (entretien avec Daniel Ferrer) // Genesis n° 17. Décembre 2001.

(обратно)

29

Derrida J. L’école a été un enfer pour moi (entretien avec Bernard Defrance) // Cahiers pédagogiques. 1989. n° 270. P. 272. Текст этого интервью перед публикацией не был проверен Деррида.

(обратно)

30

Derrida J. Le monolinguisme de l’autre. R: Galilée, 1996. P. 76.

(обратно)

31

Ibid. P. 73–74.

(обратно)

32

Derrida J. Les lumières de l’exil // Brenner F. Diaspora: terres natales de l’exil. R: Éditions de La Martinière, 2003.

(обратно)

33

Derrida J. Mémoires d’aveugle. L’autoportrait et autres ruines. P.: RMN, 1990. P. 43.

(обратно)

34

Cixous H., Derrida J. Voiles. P: Galilée, 1998.

(обратно)

35

Интервью с Жанин Мескель-Деррида, Рене Деррида и Мишлин Леви.

(обратно)

36

Malabou С., Derrida J. La contre-allée. Voyager avec Jacques Derrida. P.: La Quinzaine littéraire/Louis Vuitton. 1999. P. 29.

(обратно)

37

Цит. no: Stora B. Les Trois Exils. P. 78.

(обратно)

38

Ibid. P. 87. Подробное описание алжирской ситуации времен Второй мировой войны можно также найти в коллективной работе: Alger, 1940–1962. Р.: Autrement, coll. «Mémoires», 1999. n° 56. P. 34–35.

(обратно)

39

Derrida J. Sur parole, instantanés philosophiques. P. 12.

(обратно)

40

Derrida J. Abraham, l’autre // Judéités: questions pour Jacques Derrida. R: Galilée, 2003. P. 20.

(обратно)

41

По словам Фернана Ашарока, учителя на самом деле звали г-н Вердье.

(обратно)

42

Derrida J. Points de suspension. P. 352.

(обратно)

43

Деррида Ж. О почтовой открытке: от Сократа до Фрейда и не только. Минск: Современный литератор, 1999. С. 146 (перевод изменен).

(обратно)

44

Подробнее см.: Curriculum vitae // Bennington G., Derrida J. Jacques Derrida. P. 299–300.

(обратно)

45

Derrida J. Sur parole, instantanés philjsophiques. P. 13.

(обратно)

46

Derrida J. Circonfession // Bennington G., Derrida J. Jacques Derrida. P. 57.

(обратно)

47

Derrida J., Roudinesco É. De quoi demain… R: Fayard-Galilée, 2001. P. 179.

(обратно)

48

Высказывание Деррида приводит Элен Сиксу в работе: CixousH. Gelle qui ne se ferme pas // Derrida à Alger, un regard sur le monde. Arles: Actes Sud, Alger: Barzakh, 2008. P. 48–49.

(обратно)

49

Derrida J. Gomment ne pas trembler // Annali: Fondazione europea del disegno (Fondation Adami). 2006. Vol. II. P. 91.

(обратно)

50

Derrida J., Roudinesco É. De quoi demain… P. 183.

(обратно)

51

McKenna К. The three ages of Jacques Derrida (interview) // LA Weekly, 2002. 8-14 November.

(обратно)

52

De Baecque A., Jouisse T. Jacques Derrida. Le cinéma et ses fantômes // De Baecque A. Feu sur le quartier général. P.: Petite bibliothèque des Cahiers du cinéma, 2008. P. 54–55.

(обратно)

53

Stora В. Les Trois Exils. P. 95.

(обратно)

54

Malabou C., Derrida J. La contre-allée. Voyager avec Jacques Derrida. P. 33.

(обратно)

55

Высказывание Деррида приводит Элен Сиксу в своей работе: Cixous H. Celle qui ne se ferme pas. P. 49.

(обратно)

56

Ibid. P. 49.

(обратно)

57

Derrida J. Sur parole, instantanés philosophiques. P. 15.

(обратно)

58

В возрасте so лет Жан Тауссон станет журналистом в L’Echo d’Alger, прежде чем сблизиться с Секретной вооруженной организацией (OAS), а затем начать карьеру репортера в Paris-Match; потом его можно будет встретить в окружении правого политика Шарля Паскуа. Деррида проведет один вечер с Жаном Тауссоном в 1980-х или 1990-х гг. Хотя его расстроит политическая эволюция его друга, он не оставит надежды повидаться с ним, а также с Фернаном Ашароком.

(обратно)

59

Интервью с Фернаном Ашароком. Я очень благодарен его сыну Жану-Филиппу за помощь в получении этого свидетельства.

(обратно)

60

Цит. по: Mannoni P. Les Français d’Algérie. P.: L’Harmattan, 1993. P. 163.

(обратно)

61

Derrida J. Le survivant, le sursis, le sursaut // La Quinzaine littéraire. 2004. n° 882.

(обратно)

62

Derrida J., Roudinesco É. De quoi demain… P. 177.

(обратно)

63

Ibid. Р. 177–178.

(обратно)

64

Malabou С., Derrida J. La contre-allée. Voyager avec Jacques Derrida. P. 37–39.

(обратно)

65

Интервью с Мишлин Леви.

(обратно)

66

Jacques Derrida. Le cinéma et ses fantômes // De Baecque A. Feu sur le quartier général. P. 56.

(обратно)

67

Derrida J. Entre le corps écrivant et l’écriture… (entretien avec Daniel Ferrer) // Genesis. 2001. n° 17.

(обратно)

68

Giesbert F-J. Се que disait Derrida. http://www.lepoint.fr/actualites-litterature/ qoo7-oi-i7/philosophie-ce-que-disait-derrida/i038/o/31857.

(обратно)

69

Derrida J. Sur parole, instantanés philosohhiques. P. 18.

(обратно)

70

Derrida J. Le monolinguisme de l’autre. P. 76.

(обратно)

71

В эти годы Жаки приобщает к своему увлечению литературой двоюродную сестру Мишлин Леви, которой пришлось очень рано уйти из школы. Он побуждает ее записаться в библиотеку и дает советы по книгам. Благодаря ему она становится активной читательницей, увлекается Жидом, Камю, Шатобрианом и Достоевским. Позже она единственная из всей семьи будет внимательно следить за публикациями Деррида, иногда помогая ему с выступлениями или на семинаре. У них будет своя традиция – раз в год вместе завтракать.

(обратно)

72

Derrida J. Les voix d’Artaud (entretien avec Évelyne Grossman) // Le Magazine littéraire. 2004. n° 434.

(обратно)

73

Более подробную информацию можно найти в статье Жака Кантье. См.: Cantier J. 1939–1945, une métropole en guerre // Alger 1940–1962.

(обратно)

74

Derrida J. Glas. R: Galilée, 1974. P. 219.

(обратно)

75

Письмо Клода Бернади Деррида, 21 марта 1947 г.

(обратно)

76

JacqueminJ.-L. Je suis un «Émile Félix Gautier», http://esmma.free.fr/mde4/jaque-min.htm.

(обратно)

77

Жак Деррида, личные записные книжки, архив Ирвайна.

(обратно)

78

Bennington G., Derrida J. Jacques Derrida. P. 301.

(обратно)

79

Derrida J. Sur parole, instantanés philosjphiques. P. 19.

(обратно)

80

Derrida J. Cette étrange institution qu’on appelle la littérature (entretien avec Derek Attridge) // Derrida d’ici, Derrida de là. R: Galilée, 2009. P. 253–254.

(обратно)

81

Имеется в виду «hypokhâgne» – начальные подготовительные курсы перед поступлением в «большие школы». Соответственно, «khâgne» здесь и далее переводится как «подготовительные курсы». Обычно на «hypokhâgne» и «khâgne» отводилось по одному году, но иногда учащийся мог остаться на том или другом этапе и на больший срок. – Примеч. пер.

(обратно)

82

Интервью с Жаном-Клодом Парьентом. Это единственный одноклассник Деррида с предподготовительных курсов, которого я смог найти. Я очень благодарен ему за описание этого года.

(обратно)

83

Entretien avec Jacques Derrida // Janicaud D. Heidegger en France. Vol. 3. Entre tiens. P.: Hachette-Littératures, coll. «Pluriel», 3005. P. 89–90.

(обратно)

84

Derrida J. «Il courait mort»: salut, salut // Papier Machine. P. 176.

(обратно)

85

Derrida J. Sur parole, instantanés philosophiques. P. 82.

(обратно)

86

Derrida J. L’une des pires oppressions: l’interdiction d’une langue (entretien avec Aïssa Khelladi) // Algérie Littérature action. 1997. n° 9.

(обратно)

87

По выражению Элен Сиксу, несколько лет спустя пережившей похожую «маленькую депортацию». См.: Cixous H. Si pres. P.: Galilee, 2007. P. 45.

(обратно)

88

Giesbert F.-O. Ce que disait Derrida, http://www.lepoint.fr/actualites-litterature/ 2007-oi-i7/philosophie-ce-que-disait-derrida/i038/o/31857.

(обратно)

89

Derrida J. Le monolinguisme de l’autre. P. 75.

(обратно)

90

Письмо Фернана Ашарока Деррида, 4 ноября 1949 г.

(обратно)

91

XXX [PierreNom]. Khâgne 1950/yLe Débat. 1980. n° 3. Описание опирается также на свидетельства Жана Бельмен-Ноэля и Мишеля Монори.

(обратно)

92

Интервью с Жаном-Клодом Парьентом.

(обратно)

93

Интервью с Жаном-Клодом Парьентом.

(обратно)

94

Интервью с Робером Абирашедом.

(обратно)

95

Интервью с Жаном Бельмен-Ноэлем.

(обратно)

96

Jacques Derrida. Le cinéma et ses fantômes // De Baecque A. Feu sur le quartier général. P. 57.

(обратно)

97

Derrida J. Gérard Granel // Chaque fois unique, la fin du monde. P.: Galilée, 2003. P. 314–315.

(обратно)

98

Интервью с Мишелем Монори.

(обратно)

99

Табели 1949–1950 гг., архивы лицея Людовика Великого.

(обратно)

100

Письмо Деррида Мишелю Монори, без даты (лето 1950 г.).

(обратно)

101

Письмо Деррида Мишелю Монори, без даты (лето 1950 г.).

(обратно)

102

Это, как и многие другие сочинения, Деррида хранил всю жизнь. Сейчас оно находится в Специальной коллекции университета Ирвайна. У него сохранится манера добавлять к некоторым текстам длинный постскриптум, как, например, в случае написанного к 50-летию Les Temps Modernes эссе «Il courait mort, salut, salut», переизданного в: Derrida J. Papier Machine.

(обратно)

103

Письмо Деррида Мишелю Монори, без даты (конец декабря 1950 г.).

(обратно)

104

Письмо Деррида Мишелю Монори, без даты (январь 1951 г.).

(обратно)

105

Письмо Мишеля Монори Деррида, без даты (февраль 1951 г.).

(обратно)

106

Там же.

(обратно)

107

Письмо Деррида Мишелю Монори, без даты (март 1951 г.).

(обратно)

108

Там же.

(обратно)

109

Табели 1950–1951 гг., архивы лицея Людовика Великого.

(обратно)

110

Черновик письма Деррида Роже Понсу, 10 сентября 1952 г.

(обратно)

111

Malabou С., Derrida J. La contre-allée. Voyager avec Jacques Derrida. P. 284.

(обратно)

112

Письмо Деррида Мишелю Монори, 10 июля 1951 г.

(обратно)

113

Письмо Деррида Мишелю Монори, 16 июля 1951 г.

(обратно)

114

Письмо Деррида Мишелю Монори, без даты (лето 1951 г.).

(обратно)

115

Там же.

(обратно)

116

Письмо Деррида Мишелю Монори, 2 октября 1951 г.

(обратно)

117

Письмо Деррида Мишелю Монори, без даты (лето 1951 г.).

(обратно)

118

Интервью с Мишелем Окутюрье.

(обратно)

119

Недатированные письма Мишеля Монори Деррида. Интервью с Мишелем Монори.

(обратно)

120

Интервью с Пьером Фуше.

(обратно)

121

Деррида Ж. Концы человека // Поля философии/пер. с фр. Д. Кралечкина; под ред. В. Кузнецова. М.: Академический проект, 2012. С. 143.

(обратно)

122

Черновик письма Деррида Роже Понсу, 10 сентября 1952 г.

(обратно)

123

Черновик письма Деррида Клоду Бонфуа, без даты (август 1952 г.).

(обратно)

124

Письмо Деррида Мишелю Монори, без даты (август 1952 г.).

(обратно)

125

Неосторожность за рулем приведет к лишению Деррида водительских прав на 10 дней по уведомлению комиссариата Эль-Биара от 1 октября 1952 г.

(обратно)

126

Интервью с Пьером Фуше.

(обратно)

127

Письмо Деррида Мишелю Монори, 15 августа 1952 г.

(обратно)

128

Письмо Деррида Мишелю Монори, 26 августа 1952 г.

(обратно)

129

http://fr.wikipedia.org/wiki/École_normale_supérieure_(rue_d’Ulm).

(обратно)

130

Свидетельство Алена Понса.

(обратно)

131

«Le Pot», фрагменты недатированной резолюции, архивы Маргерит Деррида.

(обратно)

132

Интервью с Жаном Бельмен-Ноэлем.

(обратно)

133

Les Temps modernes. 1952. n° 82.

(обратно)

134

Ibid.

(обратно)

135

Derrida J. «Il courait mort»: salut, salut // Papier Machine. P. 200.

(обратно)

136

Derrida J. L’ami d’un ami de la Chine // Aux origines de la Chine contemporaine. En hommage à Lucien Bianco. P.: L’Harmattan, 2002. P. VIII–IX.

(обратно)

137

Многое из этих сведений взято из книги Яна Мулье-Бутана: Moulier-Boutang Y. Louis Althusser, une biographie. P.: Grasset, 1992. К сожалению, опубликован был только первый том.

(обратно)

138

Эрибон Д. Мишель Фуко/пер. с фр. Э.Я. Бабаевой; под ред. С. Л. Фокина. М.: Молодая гвардия, 1998. С. 74. Также это воспоминание приводится в предпоследнем семинаре Деррида: Derrida J. La bête et le souverain, volume I. P.: Galilée, 2008. P. 415.

(обратно)

139

Письмо Деррида Мишлин Леви, без даты (весна 1953 г.).

(обратно)

140

Derrida J. La parole – Donner, nommer, appeler // Paul Ricoeur. R: Cahier de L’Herne, 2005. P. 19–25.

(обратно)

141

Письмо Деррида Мишелю Серру, н сентября 1953 г.

(обратно)

142

Письмо Деррида Мишелю Монори, 13 сентября 1953 г.

(обратно)

143

Derrida J. Discours de réception de la Légion d’honneur (1992, неопубликованный текст, хранящийся в архивах IMEC).

(обратно)

144

Письмо Деррида Мишелю Монори, 13 ноября 1953 г.

(обратно)

145

Письмо Деррида Мишлин Леви, 8 января 1954 г.

(обратно)

146

Интервью с Люсьеном Бьянко и Аленом Понсом.

(обратно)

147

Интервью с Рудольфом Бёмом.

(обратно)

148

Текст, который переведет Деррида, впервые был опубликован в полном виде в своей оригинальной форме Вальтером Бимелем в шестом томе «Гуссерлианы» (La Haye: M.Nijhoff, 1954).

(обратно)

149

Derrida J. Le problème de la genèse dans la philosophie de Husserl. P.: PUF, 1990. P. 41.

(обратно)

150

От глагола «glandouiller» – «околачиваться», «бездельничать». – Примеч. пер.

(обратно)

151

Avertissement // Derrida J. Le problème de la genèse dans la philosophie de Husserl. P. V–VII.

(обратно)

152

Письмо Жана-Люка Нанси Деррида, 10 октября 1990 г.

(обратно)

153

Письмо Деррида Мишелю Монори, без даты (1954 г.).

(обратно)

154

CAPES (certificat d’aptitude pédagogique à l’enseignement secondaire) – свидетельство о специальной профессиональной подготовке работников системы среднего образования. – Примеч. пер.

(обратно)

155

Письмо Деррида Мишелю Монори, без даты (апрель 1954 г.).

(обратно)

156

Письмо Мишеля Монори Деррида, без даты (1954 г.).

(обратно)

157

Письмо Женевьевы Боллем Деррида, 4 октября 1955 г.

(обратно)

158

Derrida J. L’ami d’un ami de la Chine // Aux origines de la Chine contemporaine. En hommage à Lucien Bianco. P. II.

(обратно)

159

Фраза приводится в письме Люсьена Бьянко, l октября 1957 г.

(обратно)

160

Сочинение Жака Деррида и исправления Луи Альтюссера, ноябрь 1954 г., архивы Ирвайна.

(обратно)

161

Derrida J. Gérard Granel // Chaque fois unique, la fin du monde. P. 296–297.

(обратно)

162

Derrida J. Sur parole, instantanés philosophiques. P. 30.

(обратно)

163

Письмо Мориса Гандийака Деррида, 9 августа 1955 г.

(обратно)

164

Интервью с Маргерит Деррида.

(обратно)

165

Camus A. Chroniques algériennes, 1939–1954. Р.: Gallimard, coll. «Folio essais». P. 139–142.

(обратно)

166

Ibid. P. 12–13.

(обратно)

167

Интервью с Люсьеном Бьянко.

(обратно)

168

Entretien avec Jacques Derrida // Janicaud D. Heidegger en France. P. 94–95.

(обратно)

169

Интервью с Маргерит Деррида и Мишелем Окутюрье.

(обратно)

170

Письмо Деррида Луи Альтюссеру, 25 апреля 1956 г.

(обратно)

171

Письмо Деррида Мишелю Монори, без даты (май 1956 г.).

(обратно)

172

Письмо Люсьена Бьянко Деррида, 11 августа 1956 г.

(обратно)

173

Зато этот урок посетила Элен Сиксу, недавно приехавшая в Париж: «Случайно в июне 1956 г. я захожу украдкой в „театр“, то есть амфитеатр Ришелье в Сорбонне. Сажусь на старую деревянную скамью у двери, чтобы можно было быстро сбежать. Далеко впереди передо мной видна чья-то спина. Он долго говорит, сидя. Я его не знаю. Я вижу его спину. Перед ним экзаменационная комиссия, его будут судить. Тема его речи: «Мысль о смерти». В конце я выхожу. Сцена остается в мельчайших подробностях навсегда. Я его не видела» (Cixous H. Le bouc lié // Rue Descartes. 2005. 4048. Salut à Jacques Derrida. P. 17).

(обратно)

174

Письмо Деррида Луи Альтюссеру, 30 августа 1956 г.

(обратно)

175

Письмо Луи Альтюссера Деррида, 4 сентября 1956 г.

(обратно)

176

Письмо Деррида Мишелю Монори, 22 августа 1956 г.

(обратно)

177

Письмо Мишлин Леви Деррида, без даты (август 1956 г.).

(обратно)

178

Письмо Люсьена Бьянко Деррида, 11 августа 1956 г.

(обратно)

179

Письмо Деррида Мишелю Монори, 22 августа 1956 г.

(обратно)

180

Письмо Деррида Луи Альтюссеру, 30 августа 1956 г.

(обратно)

181

См.: Vergés J. Pour Djamila Bouhired. R: Éditions de Minuit, 1958.

(обратно)

182

Интервью с Мишелем Окутюрье.

(обратно)

183

Письмо Жоржа Сафара Деррида, 30 октября 1956 г.

(обратно)

184

Письмо Жоржа Сафара Деррида, 17 ноября 1956 г.

(обратно)

185

Письмо Мишлин Леви Деррида, 20 октября 1956 г.

(обратно)

186

Письмо Деррида Луи Альтюссеру, и февраля 1957 г.

(обратно)

187

Интервью с Маргерит Деррида.

(обратно)

188

Письмо Деррида Луи Альтюссеру, 11 февраля 1957 г.

(обратно)

189

Derrida J. The Villanova Roundtable // Gaputo J. D. Deconstruction in a Nutshell. N.Y.: Fordham University Press, 1997. P. 25.

(обратно)

190

Письмо Деррида Мишелю Люсьену Бьянко, 18 ноября 1956 г.

(обратно)

191

Речь идет, вероятно, о романе Юрия Яновского «Всадники».

(обратно)

192

Письмо Деррида Мишелю Монори, 27 февраля 1957 г.

(обратно)

193

Там же.

(обратно)

194

См.: Кати/P. The affect of America // Derrida’s Legacies: Literature and Philosophy. N.Y.: Routledge, 2008. P. 144.

(обратно)

195

Письмо Деррида Мишелю Монори, 27 февраля 1957 г.

(обратно)

196

Письмо Деррида Луи Альтюссеру, и февраля 1957 г.

(обратно)

197

Derrida J. Ponctuations: le temps de la thèse // Du droit à la philosophie. R: Galilée, 1990. P. 440.

(обратно)

198

Derrida J. Sur parole, instantanés philosophiques. P. 21.

(обратно)

199

Письмо Жана Ипполита Деррида, 4 декабря 1956 г.

(обратно)

200

Письмо Мориса Гандийака Деррида, 11 января 1957 г.

(обратно)

201

Письмо Мишеля Монори Деррида, 28 апреля 1957 г.

(обратно)

202

Письмо Деррида Мишелю Монори, 17 мая 1957 г.

(обратно)

203

Письмо Деррида Мишелю Монори, 15 июля 1957 г.

(обратно)

204

Интервью с Жанин Мескель-Деррида и Рене Деррида.

(обратно)

205

Письмо Деррида Мишелю Монори, без даты (лето 1957 г.).

(обратно)

206

Письмо Деррида Мишелю Монори, без даты (ноябрь 1957 г.).

(обратно)

207

Это отправной момент первой работы П. Бурдье «Социология Алжира»: Bourdieu P. Sociologie de l’Algérie. P.: PUF, coll. «Que sais-je?», 1958. Дополнительные сведения можно найти в книге: Lescouret М.-А. Bourdieu. P.: Flammarion, coll. «Grandes biographies», 2008, a также в изданном посмертно тексте Пьера Бурдье: Bourdieu P. Esquisse pour une auto-analyse. R: Raisons d’agir, 2004.

(обратно)

208

См.: Alleg H. La Question. P.: Éditions de Minuit, 1958. Точно так же в издательстве «Minuit», будущем издателе Деррида, через несколько недель выходит книга Пьера Видаль-Наке «Дело Одена» («L’Affaire Audin»).

(обратно)

209

Письмо Люсьена Бьянко Деррида, 27 апреля 1958 г.

(обратно)

210

Письмо Деррида Люсьену Бьянко, 14–29 мая 1958 г.

(обратно)

211

Pervillé G. Le temps des complots // Alger 1940–1962. P. 158.

(обратно)

212

De Gaulle С. Discours du Forum d’Alger (4 июня 1958 г.).

(обратно)

213

Письмо Люсьена Бьянко Деррида, 21 июня 1958 г.

(обратно)

214

Письмо Люсьена Бьянко Деррида, l июля 1958 г.

(обратно)

215

Письмо Люсьена Бьянко Деррида, 10 сентября 1958 г.

(обратно)

216

Письмо Луи Альтюссера Деррида, 17 ноября 1958 г.

(обратно)

217

Письмо Луи Альтюссера Деррида, 13 декабря 1958 г.

(обратно)

218

Интервью с Маргерит Деррида и Люсьеном Бьянко.

(обратно)

219

Письмо Деррида Мишелю Монори, 15 декабря 1958 г.

(обратно)

220

Письмо Мориса де Гандийака Деррида, g февраля 1959 г.

(обратно)

221

Derrida J. Ponctuations: le temps de la thèse // Du droit à la philosophie. P. 443.

(обратно)

222

Письмо Жана Ипполита Деррида, 13 мая 1959 г.

(обратно)

223

Письма Жерара Женетта Деррида, 12 и 16 апреля 1959 г.

(обратно)

224

Письмо Жерара Женетта Деррида, 11 мая 1959 г.

(обратно)

225

Деррида упоминает этот эпизод в интервью Майклу Спринкеру в связи с Альтюссером: «В 1956 г. во время подавления восстания в Венгрии некоторые интеллектуалы-коммунисты начали выходить из партии. Альтюссер не сделал этого, и думаю, что он не сделал бы этого никогда. Жерар Женетт, который состоял в партии до 1956 г., рассказал мне, что после венгерского восстания он пришел к Альтюссеру, чтобы поделиться с ним своими волнением, тревогой, доводами и, конечно, попросить у него совета. Но Альтюссер ему ответил: „Но если то, что ты говоришь, истина, тогда, получается, партия ошибается“. А это казалось невозможным, доказывая ex absurdo, что вещи, о которых говорил Женетт, нуждались в исправлении. Женетт же со смехом сказал мне: „Я сделал вывод из этой необычной формулировки и тотчас вышел из партии“». (Английская версия этого интервью опубликована в книге The Althusserian Legacy в 1989 г.; я цитирую текст, по-французски не издававшийся, по записи, сделанной Деррида и хранящейся в IMEC.)

(обратно)

226

Имеется в виду герой романа Ф. Стендаля «Красное и черное». – Примеч. пер.

(обратно)

227

Письмо Жерара Женетта Деррида, 25 июня 1959 г.

(обратно)

228

Письма Луи Альтюссера и Жана Ипполита Деррида, 15 июля 1959 г.

(обратно)

229

Письмо Этьена Сурио Деррида, 21 июля 1959 г.

(обратно)

230

Derrida J. Le modèle philosophique d’une «contre-institution» // Un siècle de rencontre intellectuelles: Pontigny, Gerisy. R: IMЕС, 2005. P. 257.

(обратно)

231

Derrida J. Un siècle de rencontre intellectuelles: Pontigny, Gerisy. P. 258.

(обратно)

232

Ключевой термин Деррида différance переводился на русский язык по-разному, в том числе как «различие», «разнесение», «отсрочивание», «различание» и т. д. В данном переводе принят вариант «различение», если речь не идет о цитатах из уже переведенных работ. – Примеч. пер.

(обратно)

233

Деррида Ж. Письмо и различие/пер. с фр. Д. Кралечкина; под ред. В. Кузнецова. М.: Академический проект, 2000. С. 258–259 (альтернативный перевод: «Это неустранимое различение связано с бесконечным различанием теоретической основы». См.: Деррида Ж. Письмо и различие/пер. с фр. А. Гараджи, В.Лапицкого, С.Фокина; под ред. В.Лапицкого. СПб.: Академический проект, 2000. С. 205). Этот момент упоминается в «Derridex» – терминологическом указателе по работам Жака Деррида, представленном на сайте: www.idixa.net/Pixa/pagixa-0509031313.html. – Примеч. пер.

(обратно)

234

Письмо Деррида Луи Альтюссеру, 4 сентября 1959 г.

(обратно)

235

Письмо Деррида Мишелю Монори, 12 сентября 1959 г.

(обратно)

236

Письмо Луи Альтюссера Деррида, 6 октября 1959 г.

(обратно)

237

De Gaulle С. Discours sur l’autodétermination de l’Algérie (16 сентября 1959 г.).

(обратно)

238

Письмо Жерара Женетта Деррида, 12 ноября 1959 г.

(обратно)

239

Genette G. Codicille. P.: Seuil, coll. «Fiction & Cie», 2009. P. 107.

(обратно)

240

Письмо Жерара Женетта Деррида, 14 сентября 1959 г.

(обратно)

241

Genette G. Bardadrac. R: Seuil, coll. «Fiction & Cie», 2006. P. 67.

(обратно)

242

Письмо Деррида Мишлин Леви, 7 января 1960 г.

(обратно)

243

Письмо Жана Ипполита Деррида, 11 марта 1960 г.

(обратно)

244

Интервью с Жераром Женеттом. Также об этом эпизоде рассказывается в его книге «Кодицилл». К сожалению, мне не удалось найти текст речи, прочитанной Деррида.

(обратно)

245

Письмо Мориса де Гандийака, 24 августа 1960 г.

(обратно)

246

Интервью с Маргерит Деррида. Эти общины, после того как Алжир получит независимость, полностью исчезнут, и Леруа-Гуран вскоре скажет своей студентке: «Мое бедное дитя, ваше поле деятельности ускользает у вас из-под ног».

(обратно)

247

Письмо Мишеля Монори Деррида, без даты (сентябрь 1960 г.).

(обратно)

248

Письмо Деррида Жану Бельмен-Ноэлю, без даты (декабрь 1960 г.).

(обратно)

249

Derrida J. Discours de réception de la Légion d’honneur. 1992 (не издано, архивы I MEC).

(обратно)

250

Derrida J. La parole – Donner, nommer, appeler // Paul Ricoeur, Cahier de L’Herne. R: Éd. de l’Herne, 2004. P. 21.

(обратно)

251

Интервью с Франсуазой Дастюр.

(обратно)

252

Интервью с Жаном Риста.

(обратно)class='book'>253 Письмо Деррида Пьеру Нора, 27 апреля 1961 г.

(обратно)

254

В статье «Либерализм и Алжирская война: случай Жака Деррида» (Baring Е. Liberalism and the Algerian War: The Case of Jacques Derrida // Critical Inquiry 2010. n° 36) Эдвард Бэринг подробно исследует позицию Деррида по Алжирской войне, сравнивая это письмо Пьеру Нора с заданием по истории, выполненным им на подготовительных курсах в 1952 г. и называвшимся «Причины, характеристики и первые последствия французской колонизации в период с 1888 по 1914 г.». Если принять точку зрения Бэринга, получается, что установка и концепции будущего автора «Монолингвизма другого» длительное время были колониалистскими. Далее он упоминает тот факт, что Деррида не подписал в 1960 г. «Манифест 121», словно бы критикуя его за это. Но, как мне кажется, для этого надо забыть не только о том, что Деррида в то время не был никому известен, а потому никто и не думал заполучить его подпись, но и о том, что, подписавшись, он поставил бы под серьезный удар свою семью, которая все еще жила в Алжире.

(обратно)

255

Письмо Пьера Нора Деррида, 22 июня 1961 г.

(обратно)

256

Письмо Деррида Пьеру Нора, 30 июня 1961 г.

(обратно)

257

Письмо Деррида Пьеру Нора, 4 августа 1961 г.

(обратно)

258

Письмо Жана Ипполита Деррида, 23 октября 1961 г.

(обратно)

259

Письмо Деррида Полю Рикеру, 24 ноября 1961 г.

(обратно)

260

Письмо Поля Рикера Деррида, 27 декабря 1961 г.

(обратно)

261

Письмо Луи Альтюссера Деррида, g января 1962 г.

(обратно)

262

Письмо Деррида Луи Альтюссеру, 15 января 1962 г.

(обратно)

263

См.: Alger 1940–1962. Р. 250–257.

(обратно)

264

Интервью с Мартин Мескель.

(обратно)

265

Интервью с Рене и Эвелин Деррида.

(обратно)

266

Интервью с Жанин Мескель-Деррида, Пьером Мескелем, Рене и Эвелин Деррида.

(обратно)

267

Marcello-Fabri. Nostalgérie // Alger 1860–1939. P.: Autrement, coll. «Mémoires», 2001. n° 55. P. 94.

(обратно)

268

Derrida J. Les mots autobiographiques – pourquoi pas Sartre. 23 марта 1987 г. (интервью, опубликованное в Японии, архивы IMEC).

(обратно)

269

Cultures et dépendances // France 3, 22 июня 2004 г.

(обратно)

270

Derrida J. Les voix d’Artaud, entretien avec Évelyne Grossman // Le Magazine littéraire. 2004. n° 434.

(обратно)

271

Жан-Люк Нанси тоже считает 1962 г. поворотным. В своей работе «Независимость Алжира, независимость Деррида» («L’indépendance de l’Algérie, l’indépendance de Derrida») он сближает появление понятия «различение» с независимостью Алжира, в которой разыгрывается не столько «повторное обоснование в некоем начале, сколько изобретение „начала“, которому еще суждено прийти» (Derrida à Alger. Un regard sur le monde. P. 19–25).

(обратно)

272

Derrida J. Points de suspension. P. 354.

(обратно)

273

Деррида Ж. Введение // Гуссерль Э. Начало геометрии/пер. с фр. и нем. М.Маяцкого. М.: Ad Marginem, 1996. G. 12.

(обратно)

274

Bernet R. La voie et le phénomène // Derrida, la tradition de la philosophie. P: Galilée, 2008. Р. 67. Вопреки тому, что можно было бы подумать относительно этого заголовка, в тексте предлагается очень подробное и внимательное прочтение «Введения» к «Началу геометрии».

(обратно)

275

Деррида Ж. Введение // Начало геометрии. С. 153. Как ни странно, у Деррида практически не было личных контактов с Морисом Мерло-Понти. Похоже, он видел его один-единственный раз, в 1950 или 1951 г., когда автор «Феноменологии восприятия» принимал устные экзамены по философии на вступительном конкурсе в Высшую нормальную школу. По словам Франсуазы Дастюр, у Деррида был только один телефонный разговор с Мерло-Понти – в 1956 или 1957 г., когда он занялся переводом «Начала геометрии». За четыре года, проведенных Деррида на улице Ульм, он ни разу не посещал лекции Мерло-Понти в соседнем Коллеж де Франс, где последний преподавал с 1952 г. до своей смерти в 1961 г. В 1959–1960 гг., когда Деррида был в Ле-Мане, Мерло-Понти посвятил свой курс тому, что он называл «непродуманным» у Гуссерля, опираясь в основном на «Начало геометрии» (его «Записи» к лекциям по «Началу геометрии» были опубликованы в 1998 г. в издательстве «PUF»). Однако исследования Деррида и Мерло-Понти развивались совершенно независимо друг от друга. Несмотря на ожесточенность некоторых выпадов против Сартра, Деррида чувствовал себя намного ближе к нему, да и читал его намного больше. Он вернется к подробному разговору о Мерло-Понти в «Воспоминаниях слепого» (Mémoires d’aveugle, 1990) и особенно в «Касании. Жан-Люк Нанси» (Le toucher. Jean-Luc Nancy, 2000), но по-прежнему в довольно критическом ключе.

(обратно)

276

Деррида Ж. Введение // Начало геометрии. С. 133.

(обратно)

277

Письмо Деррида и Мишеля Монори Пьеру Сегеру, 2 ноября 1962 г.

(обратно)

278

Письмо Пьера Сегера Деррида и Мишелю Монори, 15 ноября 1962 г.

(обратно)

279

Письмо Жоржа Кангийема Деррида, 1 января 1963 г.

(обратно)

280

Письмо Мишеля Фуко Деррида, 27 января 1963 г., цит. по: Derrida, Cahier de L’Herne. R: Ed. de l’Herne, 2004. P. 109–110.

(обратно)

281

Письмо Поля Рикера Деррида, 5 марта 1963 г.

(обратно)

282

Письмо Поля Рикера Деррида, 7 апреля 2000 г.

(обратно)

283

Интервью с Франсуазой Дастюр.

(обратно)

284

Письмо Деррида Мишелю Фуко, 3 февраля 1963 г. «Метафизический дневник» – произведение Габриэля Марселя, впервые опубликованное в издательстве Gallimard в 1927 г.

(обратно)

285

Письмо Деррида Мишелю Фуко, q февраля 1963 г.

(обратно)

286

Письмо Деррида Мишелю Фуко, 3 февраля 1963 г.

(обратно)

287

Деррида Ж. Письмо и различие/пер. с фр. Д. Кралечкина; под ред. В. Кузнецова. М.: Академический проект, 2000. С. 55 (альтернативный перевод: Деррида Ж. Письмо и различие/пер. с фр. А. Гараджи, В. Лапицкого, С. Фокина; под ред. В. Лапицкого. СПб.: Академический проект, 2000. С. 44).

(обратно)

288

Письмо Мишеля Фуко Деррида, 11 марта 1963 г., цит. по: Derrida, Cahier de L’Herne. P. 115–116.

(обратно)

289

Письмо Мишеля Фуко Деррида 25 октября 1963 г.

(обратно)

290

Письмо Мишеля Фуко Деррида, и февраля 1964 г.

(обратно)

291

Редакционная статья в первом номере за июнь 1946 г. Дополнительную информацию можно найти в работе: Patron S. Critique, 1946–1996, une encyclopédie de l’esprit moderne. R: Éditions de l’iMEC, 1999.

(обратно)

292

См.: Deguy M. Husserl en seconde lecture // Critique. 1963. n° 192.

(обратно)

293

Письмо Мишеля Деги Деррида, 6 января 1963 г.

(обратно)

294

Derrida J. Papier Machine. P. 152–153.

(обратно)

295

Derrida J. Force et signification // Gritique. n° 193–194, переиздано в: Деррида Ж. Письмо и различие. G. g (пер. под ред. В. Лапицкого); я специально использую строчные буквы в названиях статей, как того хотел Деррида, который стремился избежать излишней торжественности, придаваемой прописными буквами таким словам, как «письмо», «различие», «голос» или «феномен».

(обратно)

296

Деррида Ж. Письмо и различие. G. 42 (перевод изменен; пер. под ред. В. Лапицкого – с. 38).

(обратно)

297

Деррида Ж. Письмо и различие. С. 118 (пер. под ред. В. Лапицкого – с. 94).

(обратно)

298

Там же. С. 106 (пер. под ред. В. Лапицкого – с. 84).

(обратно)

299

Письмо Эдмона Жабеса Деррида, 10 октября 1963 г.

(обратно)

300

Письмо Эдмона Жабеса Деррида, 13 февраля 1964 г.

(обратно)

301

См.: Baglione D., Dichy A. Georges Schehadé, poète des deux rives. P.: IMЕС, 1999. p. 47.

(обратно)

302

Письмо Деррида Габриэлю Бунуру, 25 января 1964 г.

(обратно)

303

Письмо Деррида Габриэлю Бунуру, 27 апреля 1964 г.

(обратно)

304

Письмо Деррида Полю Рикеру, 4 января 1996 г.

(обратно)

305

Письмо Деррида Мишелю Деги, без даты (лето 1963 г.).

(обратно)

306

Письмо Мишеля Деги Деррида, без даты (сентябрь 1963 г.).

(обратно)

307

Письмо Мишеля Деги Деррида, 6 декабря 1963 г.

(обратно)

308

Письмо Жана Пьеля Деррида, 25 декабря 1963 г.

(обратно)

309

Письмо Деррида Жану Пьелю, 30 января 1964 г.

(обратно)

310

Деррида Ж. Насилие и метафизика // Письмо и различие. С. 124–125 (пер. под ред. В. Лапицкого – с. 99–100).

(обратно)

311

Там же. С. 231 (перевод изменен; пер. под ред. В. Лапицкого – с. 105).

(обратно)

312

Письмо Деррида Эммануэлю Левинасу, 15 июня 1964 г.

(обратно)

313

Интересно отметить, что, хотя Левинас и Деррида познакомились в Сорбонне в январе или феврале 1964 г., контакт между ними мог бы установиться чуть позже по совершенно иному поводу. 19 июня 1964 г. Жак Лазарюс из французского отделения Международного еврейского совета пишет Эме Деррида, что ему представилась возможность поговорить с г-ном Левинасом, «специалистом по философии Гуссерля»: «Я сказал ему, что ваш сын, профессор Деррида, написал работу об этом философе. Г-н Левинас очень хотел бы познакомиться с ним, и я буду вам крайне обязан, если вы изволите сообщить мне его адрес».

(обратно)

314

Письмо Деррида Эммануэлю Левинасу, без даты (октябрь 1964 г.).

(обратно)

315

Письмо Эммануэля Левинаса Деррида, 22 октября 1964 г.

(обратно)

316

Письмо Мориса Бланшо Деррида, без даты (октябрь или ноябрь 1964 г.).

(обратно)

317

Письмо Филиппа Соллерса Деррида, 10 февраля 1964 г. Интервью с Филиппом Соллерсом.

(обратно)

318

Интервью с Жераром Женеттом. Также этот эпизод упоминается в его работе: Genette G. Codicille. P. 57.

(обратно)

319

Письмо Элен Сиксу Деррида, 1 апреля 1964 г.

(обратно)

320

Письмо Элен Сиксу Деррида, 19 мая 1964 г.

(обратно)

321

Интервью с Элен Сиксу.

(обратно)

322

Письмо Деррида Габриэлю Бунуру, 3 августа 1964 г.

(обратно)

323

Письмо Деррида Филиппу Соллерсу, 16 августа 1964 г.

(обратно)

324

Письмо Деррида Филиппу Соллерсу, 30 сентября 1964 г.

(обратно)

325

Письмо Деррида Филиппу Соллерсу, l декабря 1964 г.

(обратно)

326

Derrida J., Roudinesco É. De quoi demain… P. 133.

(обратно)

327

Roudinesco É. Histoire de la psychanalyse en France, II. R: Fayard, 1994. P. 386–387; переиздание: Idem. Histoire de la psychanalyse en France – Jacques Lacan. P: Le Livre de poche, coll. «La Pochothèque», 2009.

(обратно)

328

Roudinesco É. Histoire de la psychanalyse en France, II. P. 371; переиздание: Idem. Histoire de la psychanalyse en France – Jacques Lacan.

(обратно)

329

Письмо Жака Лакана Луи Альтюссеру, 22 января 1964 г. См.: Althussser L. Écrits sur la psychanalyse. R: Stock-IMEC, 1993. P. 299.

(обратно)

330

Интервью с Режисом Дебре и Этьеном Балибаром.

(обратно)

331

Письмо Луи Альтюссера Деррида, 3 апреля 1964 г.

(обратно)

332

Письмо Луи Альтюссера Деррида, 14 мая 1964 г.

(обратно)

333

Письмо Луи Альтюссера Деррида, 3 августа 1964 г.

(обратно)

334

Письмо Луи Альтюссера Деррида, 24 августа 1964 г.

(обратно)

335

Письмо Луи Альтюссера Деррида (без даты).

(обратно)

336

Derrida J. Politics and Friendship (интервью с Майклом Спринкером, опубликовано в: The Althusserian Legacy, 1992) Я привожу цитату по оригинальной рукописи на французском языке, хранящейся в IMEC.

(обратно)

337

Письмо Деррида Луи Альтюссеру, 1 сентября 1964 г.

(обратно)

338

Письмо Жана Ипполита Деррида, 11 марта 1964 г.

(обратно)

339

Derrida J. Politics and Friendship.

(обратно)

340

Письмо Деррида Полю Рикеру, 28 сентября 1964 г.

(обратно)

341

Письмо Мориса Гандийака Деррида, 6 октября 1964 г.

(обратно)

342

Письмо Мориса Гандийака Деррида, 23 октября 1964 г.

(обратно)

343

Письмо Деррида Жану Ипполиту, 24 октября 1964 г.

(обратно)

344

Derrida J. Politics and Friendship (указанное интервью),

(обратно)

345

Ibid.

(обратно)

346

Интервью с Жаном Балибаром.

(обратно)

347

Письмо Деррида Луи Альтюссеру, 2 августа 1965 г.

(обратно)

348

Письмо Деррида Бриеку Бунуру, 26 сентября 1964 г. Интервью с Маргерит Деррида.

(обратно)

349

Письмо Деррида Габриэлю Бунуру, 25 августа 1965 г.

(обратно)

350

Слова Жанин Верде-Леру, цит. по: Эрибон Д. Мишель Фуко. С. 202.

(обратно)

351

Интервью с Домиником Домбром.

(обратно)

352

Цит. по: Эрибон Д. Мишель Фуко. С. 190.

(обратно)

353

Подробное описание марксистских групп и кружков конца 1960-х гг. дано в работе Элизабет Рудинеско. См.: Roudinesco É. Histoire de la psychanalyse en France, II. P. 390–391.

(обратно)

354

DosseF. Histoire du structuralisme, I. P.: Le Livre de poche, coll. «Biblio», 1995. P.333.

(обратно)

355

Интервью с Бертраном Потра.

(обратно)

356

Интервью с Домиником Лекуром.

(обратно)

357

Письмо Бертрана Потра Деррида, 5 сентября 1966 г.

(обратно)

358

Письмо Деррида Габриэлю Бунуру, 11 января 1965 г.

(обратно)

359

Письмо Деррида Филиппу Соллерсу, 28 января 1965 г.

(обратно)

360

Письмо Филиппа Соллерса Деррида, 3 марта 1985 г.

(обратно)

361

Деррида Ж. Письмо и различие. С. 311 (перевод изменен; пер. под ред. В. Лапицкого – с. 251).

(обратно)

362

Там же. С. 283–284 (перевод изменен; пер. под ред. В. Лапицкого – с. 224).

(обратно)

363

Письмо Поль Тевенен Деррида, 19 марта 1965 г.

(обратно)

364

Все, что касается Поль Тевенен, наследия Антонена Арто и издания его полного собрания сочинений, остается спорным вопросом по сей день. Дополнительную информацию можно найти в книге: Thévenin Р. Antonin Artaud, ce désespéré qui vous parle. P.: Seuil, coll. «Fiction & Cie», 1993. Совершенно иная точка зрения излагается Флоранс де Мердьё в ее работе. См.: Mèredieu F. de. L’Affaire Artaud, journal ethnographique. P.: Fayard, 2009.

(обратно)

365

Интервью с Альбером Диши. Более подробную информацию, касающуюся отношений Жана Жене и Поль Тевенен, см. в: White Е. Jean Genet. P: Gallimard, coll. «Biographies», 1993.

(обратно)

366

Письмо Деррида Поль Тевенен, без даты.

(обратно)

367

Письмо Жана Жене Деррида, без даты.

(обратно)

368

Письмо Деррида Луи Альтюссеру, 2 августа 1965 г.

(обратно)

369

Название этой статьи – «L’ecriture avant la lettre», – которая станет первой частью книги «О грамматологии», представляет собой непереводимую игру слов: его можно прочитать как «Письмо до письменности», Деррида обыгрывает также и обычное выражение «avant la lettre» (букв. – «до буквы»), обозначающее наличие некоего явления в период, когда для него еще не было названия, соответственно «Письмо, когда оно еще так не называлось» или «Письмо, как мы назвали бы его сегодня». – Примеч. пер.

(обратно)

370

Письмо Жана Пьеля Деррида, 3 октября 1965 г.

(обратно)

371

Деррида Ж. О грамматологии/пер. с фр. Н. Автономовой. М.: Ad Marginem, 2000. G. 199.

(обратно)

372

Деррида Ж. Письмо японскому другу/пер. с фр. А. Гараджи // Вопросы философии. 1992. № 4. Мне представляется важным отметить, что по-немецки слово «Destruktion» в обычной жизни не употребляется; поскольку оно закреплено за философией, оно не имеет нигилистических коннотаций, которые «destruction» неизбежно сохранило бы по-французски.

(обратно)

373

Определение глагола «déconstruire», которое приводится в словаре Литтре: «1. Разобрать целое на части. Деконструировать машину, чтобы перевезти ее в другое место.

Грамматический термин. Производить деконструкцию. Деконструировать стихи, делая их путем устранения размера похожими на прозу…

Деконструироваться. Утрачивать конструкцию. «Современная эрудиция говорит нам о том, что в краю недвижного Востока язык, достигший совершенства, деконструировался и исказился сам собой, исключительно согласно своему закону изменения, естественно присущему человеческому духу» (Villemain. Préface du Dictionnaire de l’Académie)».

(обратно)

374

Письмо Мишеля Фуко Деррида, 21 декабря 1965 г.

(обратно)

375

Письмо Эммануэля Левинаса Деррида, 30 января 1966 г.

(обратно)

376

Письмо Деррида Габриэлю Бунуру, 21 января 1966 г.

(обратно)

377

Слова Роже Лапорта цитируются по: Guichard T. L’épreuve par neuf // Le Matricule des Anges. 2000. n° 32.

(обратно)

378

Письмо Деррида Роже Лапорту, 10 августа 1965 г.

(обратно)

379

Письмо Деррида Роже Лапорту, 19 февраля 1966 г.

(обратно)

380

Письмо Деррида Анри Бошо, 24 июля 1966 г.

(обратно)

381

Derrida J., Roudinesco É. De quoi demain… P. 275.

(обратно)

382

Интервью с Маргерит Деррида. Деррида узнал о работах Мелани Кляйн через Маргерит, а также, возможно, через своего друга Николя Абрахама, с которым познакомился в 1959 г. Один из ее «Очерков по психоанализу» часто цитируется в «О грамматологии» См.: Деррида Ж. О грамматологии. С. 224–225.

(обратно)

383

Деррида Ж. Письмо и различие. С. 340–341 (перевод изменен; пер. под ред. В. Лапицкого – с. 270).

(обратно)

384

Письмо Ролана Барта Деррида, 8 августа 1966 г.

(обратно)

385

Письмо Деррида Роже Лапорту, 29 декабря 1965 г.

(обратно)

386

Письмо Женевьевы Боллем Деррида, 16 июня 1966 г.

(обратно)

387

Vaporetto (итал.) – «пароходик», небольшое судно, курсирующее между материком и прибрежными островами или, как в данном случае, между островами Венецианской лагуны. – Примеч. пер.

(обратно)

388

Письмо Деррида Мишелю Деги, 20 августа 1966 г.

(обратно)

389

Письмо Деррида Филиппу Соллерсу, без даты (лето 1966 г.).

(обратно)

390

Письмо Филиппа Соллерса Деррида, 27 августа 1966 г.

(обратно)

391

Письмо Деррида Роже Лапорту, 24 сентября 1966 г.

(обратно)

392

Письмо Жана Пьеля Деррида, 28 сентября 1966 г.

(обратно)

393

Письмо Деррида Жану Пьелю, 30 октября 1966 г.

(обратно)

394

Письмо Деррида Жану Пьелю, 12 ноября 1966 г.

(обратно)

395

Derrida J. Pour l’amour de Lacan // Résistances – de la psychanalyse. R: Galilée, 1996. p. 69.

(обратно)

396

Roudinesco É. Histoire de la psychanalyse en France, II, 1925–1985. P. 417. Также замечательное описание конференции в Балтиморе дано в работе Франсуа Кюссе. См.: CussetF. French Theory. P: La Découverte/Poche, 2005. P. 38–42.

(обратно)

397

Это высказывание Жоржа Пуле приводится Бабетт Женетт в письме Маргерит и Жаку Деррида от 4 ноября 1966 г.

(обратно)

398

Интервью с Дж. Хиллисом Миллером.

(обратно)

399

Интервью с Дэвидом Кэроллом.

(обратно)

400

Деррида Ж. Письмо и различие. С. 465 (пер. под ред. В. Лапицкого – с. 368).

(обратно)

401

The Languages of Criticism and the Sciences of Man, actes du colloque de Baltimore/R. Macksey, E. Donato (dir.). Baltimore: The Johns Hopkins Press, 1970. P. 267–269. (Я перевел с английского этот спор, который происходил на французском.)

(обратно)

402

Письмо Деррида Жаку Лакану, 2 декабря 1966 г.

(обратно)

403

Roudinesco É. Histoire de la psychanalyse en France, II, 1925–1985. P. 418–419. Лекция Лакана была переиздана в: Lacan J. Autres Écrits. P.: Seuil, 2001. P. 333. Деррида комментирует этот эпизод в своей лекции «Из любви к Лакану», прочитанной в 1992 г. и изданной в: Derrida J. Résistances – de la psychanalyse. P. 69–70.

(обратно)

404

Письмо Деррида Габриэлю Бунуру, 12 января 1967 г. Следует напомнить о том, что в этот период Пьеру только четыре с половиной года.

(обратно)

405

Письмо Деррида Габриэлю Бунуру, 9 июля 1967 г.

(обратно)

406

Письмо Жерара Гранеля Деррида, 6 января 1967 г.

(обратно)

407

Письмо Жерара Гранеля Деррида, 11 апреля 1967 г.

(обратно)

408

Письмо Деррида Жану Пьелю, об января 1967 г. Статья Бадью под названием «(Новое) начало диалектического материализма» («Le (re)commencement du matérialisme dialectique») выйдет в итоге в № 240 Critique (май 1967 г.).

(обратно)

409

Письмо Деррида Филиппу Соллерсу, 21 марта 1967 г.

(обратно)

410

Это самый старый текст в этой книге, поскольку он был прочитан в Серизи в 1959 г., однако материалы конференции были опубликованы в издательстве Mouton только в 1965 г.

(обратно)

411

Письмо Жана-Клода Парьента Деррида, 20 мая 1967 г.

(обратно)

412

Письмо Жана Бельмен-Ноэля 13 мая 1967 г.

(обратно)

413

Письмо Жана Бельмен-Ноэля, 12 июня 1967 г.

(обратно)

414

Письмо Мишеля Фуко Деррида, 12 июня 1967 г.

(обратно)

415

Письмо Эммануэля Левинаса Деррида, 16 мая 1967 г.

(обратно)

416

Письмо Деррида Эммануэлю Левинасу, 6 июня 1967 г.

(обратно)

417

Письмо Поля Рикера Деррида, 7 апреля 2000 г.

(обратно)

418

Письмо Мориса де Гандийака Деррида, 14 февраля 1967 г.

(обратно)

419

Письмо Деррида Мишелю Деги, 10 июля 1967 г.

(обратно)

420

Письмо Деррида Габриэлю Бунуру, 9 июля 1967 г.

(обратно)

421

Derrida J. Ponctuations, le temps de la thèse // Du droit à la philosophie. P. 450–451.

(обратно)

422

Письмо Деррида Мишелю Деги, 10 июля 1967 г.

(обратно)

423

Там же.

(обратно)

424

Письмо Филиппа Соллерса Деррида, 20 июля 1967 г.

(обратно)

425

Письмо Деррида Филиппу Соллерсу, 25 июля 1967 г.

(обратно)

426

«Чужестранка» (L’étrangère) – так будет называться статья Ролана Барта о Юлии Кристевой, которая будет опубликована 1 июня 1970 г. в La Quinzaine littéraire, а потом войдет в сборник «Гул языка» (Barthes R. Le Bruissement de la langue. R: Seuil, 1984).

(обратно)

427

Интервью с Юлией Кристевой.

(обратно)

428

Письмо Филиппа Соллерса Деррида, 28 сентября 1967 г.

(обратно)

429

Более подробную информацию о начале творческого пути Юлии Кристевой во Франции можно найти в книге Филиппа Форе. См.: Forest P. Histoire de Tel Quel. P.: Seuil, coll. «Fiction & Cie», 1995. P. 249–259.

(обратно)

430

Деррида Ж. Голос и феномен/пер. с фр. С. Г. Кашиной, Н. В. Суслова. СПб.: Алетейя, 1999. С. 13–14 (перевод изменен).

(обратно)

431

Kambouchner D. Derrida: déconstruction et raison (лекция, прочитанная в Университете Тунцзи в Шанхае 23 мая 2007 г.; я благодарю Дени Камбушнера за то, что он передал мне этот текст, не издававшийся на французском языке). Также полезна статья: Giovannangeli D. La fidélité à la phénoménologie // Le Magazine littéraire. 2004. n° 430. P. 40.

(обратно)

432

Письмо Жана-Люка Нанси автору.

(обратно)

433

Derrida J. Il Gusto del Segreto.

(обратно)

434

Деррида Ж. О грамматологии. С. 240.

(обратно)

435

Письмо Клода Леви-Стросса, опубликованное в Cahiers pour l’analyse. 1967. n° 8.

(обратно)

436

Деррида Ж. О грамматологии. С. 313.

(обратно)

437

Le Monde, 18 novembre 1967.

(обратно)

438

La Tribune de Genève, 15 novembre 1967.

(обратно)

439

Письмо Филиппа Соллерса Деррида, so июля 1967 г.

(обратно)

440

Письмо Юлии Кристевой Деррида, 31 октября 1967 г.

(обратно)

441

Это письменное интервью будет опубликовано в журнале Information sur les sciences Sociales (vil) в июне 1968 г., a потом переиздано в «Позициях» в 1975 г.

(обратно)

442

Письмо Поля де Мана Деррида, 6 октября 1967 г.

(обратно)

443

Derrida J. Mémoires pour Paul de Man. R: Galilée, 1988. P. 16.

(обратно)

444

Man P. de. Rhétorique de la cécité: Derrida lecteur de Rousseau // Poétique. 1970. n° 4. Этот текст стал одним из самых главных в книге «Слепота и прозрение» (Blindness and Insight. Essays in the Rhetoric of Contemporary Criticism. L.; Minneapolis: Methuen & Co./University of Minnesota, 1983; русский перевод: Де Ман П. Слепота и прозрение/пер. с англ. Е. В. Малышкиной. СПб.: ИЦ «Гуманитарная академия», 2002). После смерти Поля де Мана Деррида скажет об этой статье: «В Европе и в Америке, когда речь шла о деконструкции или о чем-то другом, мне, как и Полю де Ману, и часто вместе с ним повезло или, наоборот, не повезло: мы провоцировали немало яростных реакций, как говорится „критику“. И вот никакая другая критика не казалась мне столь же щедрой в своей строгости, столь же свободной от всякой зловредности, столь же уважительной к будущему, но при этом никогда не скатывающейся в самодовольство; никогда никакая другая критика не казалась мне столь же приемлемой, как критика со стороны Поля де Мана в „Риторике слепоты“. Никакая другая не дала мне такую же пищу для размышлений, даже если поначалу я не чувствовал себя согласным с ней, как, впрочем, и попросту несогласным» (Derrida J. Mémoires pour Paul de Man. P 124).

(обратно)

445

Интервью с Сэмюэлем Вебером.

(обратно)

446

CarrollD. Jacques Derrida ou le don d’écriture – quand quelque chose se passe // Salut à Jacques Derrida. P. 100.

(обратно)

447

Письмо Жераря Гранеля Деррида, 8 сентября 1967 г.

(обратно)

448

Granel G. Jacques Derrida et la rature de l’origine // Critique. 1967. n° 246.

(обратно)

449

Ibid.

(обратно)

450

Derrida J. Gérard Granel // Chaque fois unique, la fin du monde. P. 319. Деррида в этом тексте утверждает, что Гранель не знал о полемике, связанной с выходом его статьи в Critique. Анализ переписки доказывает обратное, зо октября 1967 г., сгладив несколько формулировок, Гранель пишет Деррида: «Ты на самом деле думаешь, что из-за этого поднимется вой? Посмотрим…».

(обратно)

451

Письмо Жерара Гранеля Деррида, 4 февраля 1968 г.

(обратно)

452

Derrida J. Implications (entretien avec Henri Ronse) // Les Lettres françaises. 1967. n° 1211. Интервью переиздано в «Позициях» в 1972 г. См.: Деррида Ж. Позиции/пер. с фр. В.Бибихина. М.: Академический проект, 2007. С. 12–13 (перевод изменен).

(обратно)

453

Entretien avec Jacques Derrida // Janicaud D. Heidegger en France. P. 103.

(обратно)

454

Деррида Ж. Позиции. G. 18.

(обратно)

455

Письмо Пьера Обанка Деррида, 6 декабря 1967 г.

(обратно)

456

Aubenque P. Faut-il déconstruire la métaphysique? P.: PUF, 2009. P. 60.

(обратно)

457

Письмо Мишеля Деги Деррида, 10 сентября 1968 г. См. также: Janicaud D. Heidegger en France. P. 240–260.

(обратно)

458

Письмо Анри Бошо Деррида, 16 января 1968 г.

(обратно)

459

Письмо Анри Бошо Деррида, 11 июля 1968 г.

(обратно)

460

Письмо Деррида Анри Бошо, 30 января 1968 г.

(обратно)

461

Письмо Жана Ипполита Деррида, 13 февраля 1968 г.

(обратно)

462

Genette G. Bardadrac. R: Seuil, coll. «Fiction & Cie», 2006. P. 78.

(обратно)

463

Деррида Ж. Поля философии/пер. с фр. Д. Кралечкина; под ред. В. Кузнецова. С. 24–25.

(обратно)

464

Bulletin de la société française de philosophie. 1968. T. LXIII. P. 109–110. Текст «Различения» вышел осенью 1968 г. одновременно в этом суровом «Бюллетене» и в коллективном сборнике «Теория множества» (Théorie d’ensemble), изданном в издательстве Seuil группой Tel Quel, что стало своего рода симптоматичной провокацией. Две аудитории, но также два абсолютно противоположных мира.

(обратно)

465

См.: Derrida J. Le ruban de machine à écrire // Papier Machine. P. 103–104.

(обратно)

466

Письмо Деррида Анри Бошо, 30 января 1968 г.

(обратно)

467

Письмо Сэмюэля Вебера Деррида, 28 февраля 1968 г.

(обратно)

468

Интервью с Сэмюэлем Вебером. Эта история известна в разных версиях, в том числе в той, что была передана Хайнцем Висманном, у которого «ложный Деррида» оказывается продюсером порнографических фильмов.

(обратно)

469

Личность Рудольфа Кастнера и переговоры, которые позволили 1684 евреям выехать из Венгрии в Швейцарию, стали предметом оживленной дискуссии. Более подробную информацию можно найти, к примеру, в «Википедии». http://fr.wikipedia.org/wiki/Rudolf_Kastner.

(обратно)

470

Derrida J. La langue n’appartient pas (entretien avec Évelyne Grossman) // Europe. 2001. n° 861–862.

(обратно)

471

Entretien avec Derrida // Janicaud D. Heidegger en France. P. 97.

(обратно)

472

Письмо Деррида Франсуа Федье, 27 ноября 1967 г.

(обратно)

473

«Дело Бофре» подробно изложено в книге Кристофа Бидана «Морис Бланшо, невидимый партнер» См.: Bident С. Maurice Blanchot, partenaire invisible. Seyssel: Champ Vallon, 1998. P. 463–467.

(обратно)

474

Письмо Мориса Бланшо и Жака Деррида авторам сборника «Выдержка мысли», 2, апреля 1968 г.

(обратно)

475

Письмо Деррида Габриэлю Бунуру, 6 февраля 1968 г.

(обратно)

476

Деррида Ж. Фармация Платона // Диссеминация/пер. с фр. Д. Кралечкина; под ред. В. Кузнецова. Екатеринбург: У-Фактория, 2007. С. 73–74. Текст Деррида также был опубликован в качестве приложения к «Федру» Платона в издании Garnier-Flammarion.

(обратно)

477

Там же. С. 217.

(обратно)

478

Деррида Ж. Фармация Платона. С. 85.

(обратно)

479

Там же. С. 159.

(обратно)

480

Письмо Деррида Филиппу Соллерсу, без даты (декабрь 1967 г. или январь 1968 г.).

(обратно)

481

Письмо Деррида Филиппу Соллерсу, 24 апреля 1968 г.

(обратно)

482

Письмо Жана-Пьера Фай я Деррида, без даты.

(обратно)

483

Письмо Жана-Пьера Файя Деррида, 2 ноября 1967 г.

(обратно)

484

Письмо Жана-Пьера Файя Деррида, 8 декабря 1967 г. Подробнее о разрыве Жана-Пьера Файя с Tel Quel и создании Change см. в книге: Forest P. Histoire de Tel Quel. P. 281–288, 342–346.

(обратно)

485

Письмо Жана-Пьера Файя Деррида, 16 апреля 1968 г.

(обратно)

486

La Nouvelle Critique, novembre-décembre 1967, цит. no: Dosse F. Histoire du structuralisme I. P. 330.

(обратно)

487

Forest P. Histoire de Tel Quel. P. 291.

(обратно)

488

Декомб В. Тождественное и иное // Современная французская философия/ пер. с фр. М. М. Федоровой; под ред. Н. Я. Марголиной. М.: Весь мир, 2000. С. 161, 163.

(обратно)

489

Derrida J. Contresignature (выступление на конференции в Серизи «Поэтика Жана Жене, на границе жанров», август 2000 г., IMEC, фонд Жана Жене).

(обратно)

490

Bident С. Maurice Blanchot, partenaire invisible. P. 473. Мое изложение основано также на интервью с Эриком Оппено.

(обратно)

491

Derrida J. Une «folie» doit veiller sur la pensée // Points de suspension. P. 358.

(обратно)

492

Derrida J. Il Gusto del Segreto.

(обратно)

493

Письмо Деррида Анри Бошо, 27 июля 1968 г.

(обратно)

494

Письмо Деррида Филиппу Соллерсу, без даты (лето 1968 г.).

(обратно)

495

Письмо Филиппа Соллерса Деррида, 24 сентября 1968 г.

(обратно)

496

Интервью с Юлией Кристевой.

(обратно)

497

Письмо Филиппа Соллерса Жаку Анрику, 9 сентября 1968 г., цит. по: Forest Р. Histoire de Tel Quel. P. 333.

(обратно)

498

См.: Histoire de Tel Quel. P 333.

(обратно)

499

Cixous H. Pré-histoire // J.-M. Djian (dir.). Vincennes, une aventure de la pensée critique. P.: Flammarion, 2009. P. 22.

(обратно)

500

Телеграмма Элен Сиксу Деррида, 7 августа 1968 г.

(обратно)

501

Cixous H. Pré-histoire // Vincennes, une aventure de la pensée critique. P. 22.

(обратно)

502

Интервью с Элен Сиксу и Жераром Женеттом. Более подробную информацию о создании университета в Венсене см. в книге «Кодицилл» Женетта (Genette G. Codicille. P. 310–312), a также в: Bâtons rompus (dialogue d’Hélène Cixous et Jacques Derrida) // Derrida d’ici, Derrida de là. P. 190.

(обратно)

503

Интервью с Домиником Домбром и Бернаром Потра.

(обратно)

504

Письмо Бернара Потра Деррида, 29 августа 1968 г.

(обратно)

505

Malabou С., Derrida J. La contre-allée. Voyager avec Jacques Derrida. P. 269.

(обратно)

506

Интервью с Дж. Хиллисом Миллером.

(обратно)

507

Письмо Деррида Филиппу Соллерсу, без даты (октябрь 1968 г.).

(обратно)

508

Из Нью-Йорка Деррида передаст Соллерсу предложение выступить с лекционным туром в американских университетах, что, с его точки зрения, дает две возможности: закрепить известность и Tel Quel, и самого Соллерса в США, поскольку отныне «Tel Quel считают самым оригинальным и самым надежным французским продуктом», и привезти домой от 1500 до 2000 долларов чистой прибыли (сегодня это примерно 5–7 тысяч евро). Соллерс не откликнется на это предложение, в основном по политическим причинам.

(обратно)

509

Деррида Ж. Концы человека // Поля философии. С. 142–143 (перевод изменен).

(обратно)

510

Письмо Деррида Анри Бошо, 14 ноября 1968 г.

(обратно)

511

Письмо Жерара Женетта Деррида, 31 октября 1970 г.

(обратно)

512

Письмо Жерара Женетта Деррида, 28 сентября 1968 г.

(обратно)

513

Письмо Мориса Бланшо Деррида, 25 октября 1968 г.

(обратно)

514

Письмо Бернара Потра Деррида, 15 октября 1968 г.

(обратно)

515

Malabou С., Derrida J. La contre-allée. Voyager avec Jacques Derrida. P. 269–271.

(обратно)

516

Интервью с Маргерит Деррида.

(обратно)

517

Derrida J. Ponctuations. Le temps de la thèse // Du droit à la philosophie. P. 452.

(обратно)

518

Письмо Мориса де Гандийака Деррида, 20 октября 1968 г.

(обратно)

519

Письмо Мориса де Гандийака Деррида, 21 января 1969 г.

(обратно)

520

Письмо Жана-Клода Парьента Деррида, 30 декабря 1968 г.

(обратно)

521

Письмо Анри Бошо Деррида, 23 апреля 1969 г.

(обратно)

522

Строка из перевода С. Малларме стихотворения Э. По «Сон во сне» («I stand amid the roar/Of a surf-tormented shore»). В переводе К. Бальмонта: «Я стою на берегу, // Бурю взором стерегу». – Примеч. пер.

(обратно)

523

Начало «Иродиады» С. Малларме в переводе Р. Дубровкина: «Повержено во тьму тревожных очертаний // Крыло зари дрожит в разрушенном фонтане». – Примеч. пер.

(обратно)

524

Письмо Деррида Габриэлю Бунуру, 14 января 1969 г.

(обратно)

525

Эти статьи будут собраны в 1973 г. в книге «Экономия и символическое», изданной в Seuil.

(обратно)

526

Интервью с Жаном-Жозефом Гу.

(обратно)

527

Интервью с Филиппом Соллерсом.

(обратно)

528

Интервью с Жаном-Жозефом Гу. Блестящий анализ этой «социальной, политической и интеллектуальной» шахматной партии между Соллерсом, Кристевой и Деррида предложил Филипп Форе в книге «История Tel Quel» (Forest P. Histoire de Tel Quel. P. 259).

(обратно)

529

Письмо Катрин Клеман Деррида, 4 мая 1970 г.

(обратно)

530

Деррида Ж. Двойной сеанс // Диссеминация. С. 305.

(обратно)

531

Там же. С. 314–315.

(обратно)

532

http://www.lepoint.fr/actualites-litterature/2007-01-17/philosophie-ce-quedi-sait-derrida/i 038/0/31857.

(обратно)

533

Письмо Мориса Бланшо Деррида, 13 мая 1969 г.

(обратно)

534

Интервью с Домиником Лекуром.

(обратно)

535

«Flatulencière», от «flatulence» – «вздутие живота», «метеоризм». – Примеч. пер.

(обратно)

536

Интервью с Домиником Домбром.

(обратно)

537

Интервью с Филиппом Соллерсом. Более подробную информацию см. в: Forest P. Histoire de Tel Quel. P. 361–363, a также в: Dosse F. Histoire de la psychanalyse en France, II. P. 542–543.

(обратно)

538

Lévy В.-H. Comédie. R: Le Livre de poche, 2,000. P. 13–14.

(обратно)

539

Интервью с Бернаром-Анри Леви.

(обратно)

540

Письмо Пьера Обанка Деррида, 21 июля 1969 г.

(обратно)

541

Письмо Пьера Обанка Деррида, 13 января 1970 г.

(обратно)

542

Письмо Петера Сонди Герберту Дикманну, 20 ноября 1970 г., см.: Szondi Р. Briefe. Berlin: Suhrkamp-Verlag, 1993.

(обратно)

543

Петер Сонди покончит с собой 18 ноября 1971 г., вскоре после Пауля Целана, так же как и Целан, утопившись.

(обратно)

544

Этот текст также был опубликован в Tel Quel N239 (осень 1969 г.) под заголовком «Шаг на Луну», а потом станет введением для аргентинского перевода книги «О грамматологии».

(обратно)

545

Интервью с Аланом Монтефьоре.

(обратно)

546

Des contradictions douloureuses (table ronde avec Bernard Frederick, Antoine Casanova, Frédérique Mattonti) // Nouvelles Fondations. 2006. n° 3–4.

(обратно)

547

Еще в 1967 г. в интервью в Lettres françaises Деррида резко раскритиковал это прочтение. По его словам, он никогда не собирался реабилитировать письмо в ущерб речи или же выступать с протестом против голоса. Ему было важно проанализировать «историю иерархии», но никогда не стоял вопрос о «противоположении графоцентризма логоцентризму, ни вообще какого-либо центра любому центру» (Деррида Ж. Позиции. С. 21). Но нельзя сказать, что восторженные комментаторы Деррида всегда отличались той же осторожностью.

(обратно)

548

L’Humanité, 19 septembre 1969.

(обратно)

549

Письмо Жана-Пьера Файя Деррида, 24 сентября 1969 г.

(обратно)

550

La Gazette de Lausanne, 10–11 octobre 1970.

(обратно)

551

Письмо Жана-Луи Удбина Деррида, 17 марта 1970 г.

(обратно)

552

Интервью с Элизабет Рудинеско. См. также: DosseF. Histoire de la psychanalyse en France, II. P. 544–545; Forest P. Histoire de Tel Quel. P. 350–354.

(обратно)

553

Письмо Деррида Жану-Люку Нанси, 22 апреля 1969 г.

(обратно)

554

Интервью с Жаном-Люком Нанси.

(обратно)

555

Письмо Деррида Жану-Люку Нанси, 21 апреля 1970 г.

(обратно)

556

Lacoue-Labarthe P. Hommage // Salut à Jacques Derrida. Rue Descartes. n° 48. P. 75.

(обратно)

557

Nancy J.-L., Lacoue-Labarthe P. Derrida à Strasbourg // Penser à Strasbourg. R: Galilée, 2004. P. 14–15.

(обратно)

558

Письмо Деррида Жану-Люку Нанси, 13 сентября 1970 г.

(обратно)

559

Письмо Деррида Роже Лапорту, без даты (октябрь 1970 г.).

(обратно)

560

Интервью с Маргерит Деррида.

(обратно)

561

Письмо Деррида Филиппу Лаку-Лабарту, 5 ноября 1970 г.

(обратно)

562

Более подробную информацию см. в книге: Flacelière R. Normale en péril. R: PUF, 1971, a также в статьях: Hottin С. 80 ans de la vie d’un monument aux morts, le monument aux morts de l’École normale supérieure. http://labyrinthe.revues, org/indexsôq.html; Petitmengin P. Georges Pompidou vu de l’École. http://www.georges-pompidou.org/prixgp/ens.htm.

(обратно)

563

Письмо Деррида Роже Лапорту, 21 апреля 1971 г.

(обратно)

564

Письмо Деррида Пьеру Фуше, 14 июня 1974 г.

(обратно)

565

Письмо Деррида Пьеру Фуше, 2 марта 1975 г.

(обратно)

566

Письмо Жерара Гранеля Деррида, 28 января 1971 г.

(обратно)

567

Письмо Деррида Жерару Гранелю, 4 февраля 1971 г.

(обратно)

568

Письмо с отказом, отправленное Деррида бельгийской телерадиостанции, весьма характерно для его отношения в тот период к средствам массовой информации. Он не доверяет любым СМИ, в том числе самым внимательным и самым почтительным по отношению к его работе. «Возможно, вам известно, насколько я убежден в важности мысли Мориса Бланшо, в полной мере пока еще не оцененной, и насколько она для меня значима. И это как раз та причина, по которой мне представляется сложным „поговорить“ о ней в интервью на радио, „представить свои идеи“ и выстроить все, что я хочу сказать, за несколько минут вокруг нескольких вопросов. Я искренне сожалею и прошу вас понять мое нежелание» (письмо Деррида работнику RTВ, 13 декабря 1969 г.).

(обратно)

569

Вырезки из прессы вместе с различными петициями составляют часть архива Деррида в IMEC.

(обратно)

570

Призыв сопровождается манифестом Жене под названием «За Джорджа Джексона», который был перепечатан в посмертно изданной книге «Заклятый враг» (См.: Genet J. L’Ennemi déclaré. Textes et entretiens de Genet, édition établie et annotée par Albert Dichy. P.: Gallimard, 1991. P. 353). В предпоследнем абзаце этого манифеста Жан Жене написал: «Достигнув этой части своей речи, чтобы спасти черных, я призываю к преступлению, к убийству белых». Подобный призыв к радикальному насилию расходится со всеми политическими позициями, когда-либо высказанными Деррида. Можно предположить, что подписанты, среди которых Морис Бланшо, Маргерит Дюрас, Пьер Гийота и Филипп Соллерс, прочитали и одобрили только призыв в поддержку чернокожих заключенных, но не содержание самого манифеста Жене. Так или иначе, я благодарю Адриена Лароша, автора книги «Поздний Жене» (Laroche H. Le Dernier Genet. P.: Seuil, coll. «Fiction & Cie», 1997), за то, что он привлек мое внимание к этой проблеме.

(обратно)

571

Письмо Жана Деррида Жану Жене, 20 августа 1971 г. Этот текст полностью сначала был опубликован в английском переводе в книге: DerridaJ. Negotiations: Interventions and Interviews, 1971–2001/E. Rottenberg (ed.). Palo Alto: Stanford University Press, 2002, а затем в выпуске Cahier de L’Herne, посвященном Деррида (Derrida, Cahier de L’Herne. P 318–320).

(обратно)

572

Письмо Жана-Луи Удбина Деррида, 20 декабря 1970 г.

(обратно)

573

А не 17 июня, как будет указано в «Позициях».

(обратно)

574

Деррида Ж. Позиции. С. 75–76.

(обратно)

575

Там же. С. 64.

(обратно)

576

Фрагмент письма цитируется в: Forest P. Histoire de Tel Quel. P. 368.

(обратно)

577

Деррида Ж. Позиции. G. 100 (перевод изменен).

(обратно)

578

Там же. С. 100–101 (перевод изменен).

(обратно)

579

Письма Жана-Луи Удбина Деррида, 30 июля и 7 августа 1971 г.

(обратно)

580

Derrida J. L’ami d’un ami de la Chine // Aux origines de la Chine contemporaine. En hommage à Lucien Bianco. P. II–III.

(обратно)

581

Интервью с Мартин Мескель.

(обратно)

582

Лекции Рикера и Деррида вместе с их дискуссией были опубликованы в: La Communication, Actes du XVe Congrès de l’Association des sociétés de philosophie de langue française. Montréal: Université de Montréal, éditions Montmoreney, 1973. Текст Рикера был переиздан в его книге «Живая метафора» (Ricoeur Р. La Métaphore vive. P: Seuil, 1975), которую он послал Деррида с дарственной надписью: «Жаку Деррида, это начало объяснения в ожидании новых встреч, в знак признательности верной мысли». То, что порой называли спором о метафоре, найдет отражение во многих текстах Деррида: в «Белой мифологии» (первоначально вышедшей в журнале Poétique (№ 5, 1971), а затем в «Полях философии»), а также в менее опосредованном виде в «Отступлении метафоры» (Derrida J. Le retrait de la métaphore // Po&sie. 1978. n° 7), которое будет переиздано в: Derrida J. Psyché. P: Galilée, 1987. Более подробную информацию можно найти в биографии Поля Рикера, написанной Франсуа Доссом. См.: DosseF. Dosse F. Paul Riceur. P: La Découverte/Poche, 2008. p.359–363.

(обратно)

583

Письмо Деррида Мишелю Деги, без даты (сентябрь или октябрь 1971 г.).

(обратно)

584

Интервью с Аланом Бассом.

(обратно)

585

Письмо Поля де Мана Деррида, 13 октября 1971 г.

(обратно)

586

Письмо Бернара Потра Деррида, 16 октября 1971 г.

(обратно)

587

Письмо Луи Альтюссера Деррида, 29 октября 1971 г.

(обратно)

588

Письмо Бернара Потра Деррида, 16 октября 1971 г.

(обратно)

589

Более подробную информацию об этих трагикомических перипетиях см. в: Forest P. Histoire de Tel Quel. P. 384–441.

(обратно)

590

Письмо Луи Альтюссера Деррида, 29 октября 1971 г.

(обратно)

591

Письмо Жана-Луи Удбина Деррида, q ноября 1971 г.

(обратно)

592

Этот отрывок цитировался в письме Жана-Луи Удбина Деррида от 19 марта 1973 г. – к этому моменту дискуссия будет идти на повышенных тонах.

(обратно)

593

Письмо Деррида Родольфу Гаше, 21 декабря 1971 г.

(обратно)

594

Письмо Деррида Анри Бошо, 7 января 1972 г.

(обратно)

595

Письмо Деррида Филиппу Соллерсу, 14 января 1972 г.

(обратно)

596

Письмо Деррида Жану-Луи Удбину, 18 января 1972 г.

(обратно)

597

См.: Forest P. Histoire de Tel Quel. P. 402.

(обратно)

598

Письмо Деррида Эдит Эргон, 19 января 1972 г.

(обратно)

599

Письмо Филиппа Соллерса Деррида, 23 января 1972 г.

(обратно)

600

Цит. по: Sportes М. Ils ont tué Pierre Overney. R: Grasset, 2008.

(обратно)

601

Curriculum vitae // Bennington G., Derrida J. Jacques Derrida. P. 305.

(обратно)

602

Интервью с Эриком Клеманом,

(обратно)

603

Письмо Деррида Эрику Клеману, 18 марта 1972 г.

(обратно)

604

Письмо Деррида Эрику Клеману, 18 марта 1972 г.

(обратно)

605

Politics and Friendship (entretien entre Michael Sprinker et Derrida) // The Althusserian Legacy. Я привожу цитату по французской рукописи, хранящейся в IMEC.

(обратно)

606

Интервью с Жаном Риста. Деррида благодарит Арагона на следующий день после публикации посвященной ему подборки материалов в Les Lettres françaises. 10 марта 1972 г. он пишет ему, что заканчивает «счастливое» чтение его романа «Анри Матисс» в двух шагах от дома Симье, где жил Матисс.

(обратно)

607

Les Lettres françaises. 1973. n° 1429.

(обратно)

608

Ibid.

(обратно)

609

Письмо Деррида Ролану Барту, 30 марта 1972 г.

(обратно)

610

Этот текст, опубликованный сначала в: Poétique. n° 47 (Seuil, septembre 1981), был затем переиздан в: Derrida J. Psyché. P: Galilée, 1987; Derrida J. Chaque fois unique, la fin du monde.

(обратно)

611

Название текста можно прочитать по меньшей мере двояко: как «Hommage à Derrida» (то есть «Оммаж, дань уважения Деррида») и как «О маг в стиле Деррида». – Примеч. пер.

(обратно)

612

Строчные буквы служат обозначением оценки, которую автор статьи выносит Французской коммунистической партии. Буква «р» является первой буквой в слове «ревизионистская», что в тот момент было одним из самых серьезных оскорблений. В следующей фразе, где присутствует выражение «меняет курс», есть, несомненно, отсылка на Change («Изменение»), журнал Файя, который участники Tel Quel презирали. Что касается июня 1971 г., выбранного для названия движения, это дата выхода в свет книги Мачиокки «Из Китая». Так же можно было бы расшифровать и другие аллюзии.

(обратно)

613

Tel Quel – mouvement de juin 71 – Informations n° 2–3. Архивы IMЕС.

(обратно)

614

Ibid.

(обратно)

615

Интервью с Бернаром Потра.

(обратно)

616

Foucault М. Réponse à Derrida // Paideia. 1972. n° 11. Затем эта статья была включена в: Foucault М. Dits et écrits, I, 1954–1975. R: Gallimard, coll. «Quarto», 2001. P. 1150–1151.

(обратно)

617

Фуко М. Мое тело, эта бумага, этот огонь // Голобородько Д. Б. Концепции разума в современной французской философии. М.Фуко и Ж. Деррида. М.: ИФ РАН, зон. С. 175.

(обратно)

618

Там же. С. 175–176.

(обратно)

619

Личная библиотека Жака Деррида.

(обратно)

620

Foucault М. Prisons et asiles dans le mécanisme du pouvoir // Dits et écrits I, 1954.W5. P. 1389.

(обратно)

621

«Я люблю дискутировать и стараюсь отвечать на заданные мне вопросы. А вот участвовать в полемике не люблю, это верно. Если я открываю книгу, в которой автор обзывает противника „инфантильным леваком“, то я сразу же ее закрываю. Это не мой способ вести себя, я не принадлежу к миру людей с такими манерами. Я считаю это очень важным: ведь речь здесь идет о морали в полном смысле слова, и мораль эта касается поисков истины и отношений к другому…Что же касается полемиста, то он устремляется вперед, обвесив себя привилегиями, словно латами, и никогда не позволяет себе в этих привилегиях усомниться. Он как бы изначально обладает правами, разрешающими ему вести войну и превращающими его борьбу в справедливое дело; перед собой полемист видит не партнера по поискам истины, но противника, врага, который не прав, приносит вред, врага, сама жизнь которого представляет собой угрозу» (Фуко М. Полемика, политика и проблематизация // Интеллектуалы и власть. Часть III. М.: Праксис, 2006. с. 55–56).

(обратно)

622

Интервью с Жаном-Люком Нанси.

(обратно)

623

Декомб В. Тождественное и иное. С. 166.

(обратно)

624

Воспоминание об этом беспокойном ужине приводится на следующий день после другого спора в письме Жерара Гранеля Деррида от 8 апреля 1975 г.

(обратно)

625

Письмо Деррида Роже Лапорту, 24 июня 1972 г.

(обратно)

626

Письмо Деррида Роже Лапорту, 4 июня 1972 г.

(обратно)

627

Nietzsche aujourd’hui? 1.Intensités // 10/18. 1973. P. 186.

(обратно)

628

Derrida J. Le modèle philosophique d’une «contre-institution» // Un siècle de rencontres intellectuelles: Pontigny, Gerisy. R: IMЕС, 2005. P. 258–259.

(обратно)

629

Деррида Ж. Шпоры: стили Ницше/пер. с фр. А. Гараджи // Философские науки. 1991. № 3 А. С. 114.

(обратно)

630

Там же. С. 115.

(обратно)

631

Nietzsche aujourd’hui? 1.Intensités. P. 117.

(обратно)

632

Можно вспомнить, что Деррида, который сохранял малейший клочок бумаги, в своем последнем публичном разговоре с Жаном-Люком Нанси и Филиппом Лаку-Лабартом рассказал, что однажды он уничтожил «с каким-то ужасным остервенением» свою переписку: «Я уничтожил переписку, которую не должен был уничтожать, и об этом я буду жалеть всю жизнь» (Rue Descartes. n° 52. P: PUF, 2006. 3. 96). Как, возможно, и другие, я сначала подумал, что уничтожены были письма Сильвиан Агасински. Но это аутодафе было упомянуто и в «Посланиях» «Почтовой открытки» как нечто случившееся за несколько лет до встречи Жака и Сильвиан: «Самые роскошные письма в мире, лучше любой литературы, я начал рвать на берегу Сены, но на это понадобились бы целые сутки… Я снова запихнул все в машину и в каком-то неизвестном мне предместье, на краю дороги, медленно сжег все. Я сказал себе, что это больше не повторится» (Деррида Ж. Почтовая открытка. С. 55). Мне неизвестно, где сейчас находятся письма Сильвиан Агасински, посланные Жаку Деррида, во всяком случае, известно, что он их не уничтожил. Читая эту книгу, читатель мог оценить эпистолярный талант Деррида; следовательно, ему позволено мечтать об этих письмах и надеяться, что однажды они будут опубликованы, пусть даже нескоро.

(обратно)

633

Жак Деррида, неизданный семинар, архивы IMEC.

(обратно)

634

Интервью с Морисом Оландером. Не отказываясь формально от участия в однодневной конференции, организованной Оландером, руководителем La librairie du XXle siècle, в которой вышла эта книга, Деррида в итоге на нее не приехал. Морис Оландер, однако, сообщил ему, что впоследствии будут опубликованы и эти переписки Целана.

(обратно)

635

Деррида Ж. Шпоры: стили Ницше // Философские науки. 1991. № 2. С. 118.

(обратно)

636

http://www.ccic-cerisy.asso.fr/temoignages.html#JeanLuc_Nancy.

(обратно)

637

Agacinski S. Journal interrompu. R: Seuil, 2002. P. 85.

(обратно)

638

Письмо Деррида Филиппу Лаку-Лабарту, 4 августа 1972 г.

(обратно)

639

Это письмо написано красными чернилами, как и большинство писем, отправленных Жаком Деррида в период с августа 1972 г. до конца следующего года. Эта привычка раздражает некоторых из его корреспондентов, начиная с Поль Тевенен, у которой с этого момента возникают определенные трудности в общении с ним.

(обратно)

640

Письмо Деррида Роже Лапорту, 18 сентября 1972 г.

(обратно)

641

Письмо Деррида Мишелю Деги, зо августа 1972 г.

(обратно)

642

Derrida J. Entretien avec Lucette Finas // La Quinzaine littéraire, 16–30 novembre 1972-

(обратно)

643

Demornez J. Le nouveau savoir-vivre snob // Elle, février 1972.

(обратно)

644

Le Journal de Genève, 2 décembre 1972.

(обратно)

645

Braun L. À mi-chemin entre Heidegger et Derrida // Penser à Strasbourg. P.: Galilée, 2004. P. 24–25.

(обратно)

646

Жак Таминье, речь в честь Жака Деррида, произнесенная в Театр-Поэм Брюсселя 7 ноября 1998 г. Я искренне благодарен Жаку Таминье за то, что он предоставил мне этот неиздававшийся текст.

(обратно)

647

Письмо Филиппа Лаку-Лабарта Деррида, 7 октября 1973 г.

(обратно)

648

Письмо Деррида Жану-Люку Нанси, 2 октября 1972 г.

(обратно)

649

Лакан Ж. Семинары. Книга 20. Еще/пер. с фр. А. Черноглазова. М.: Логос / Гнозис, 2011. С. 78.

(обратно)

650

Интервью с Жаном-Люком Нанси.

(обратно)

651

Письмо Деррида Жану Пьелю, 4 августа 1973 г.

(обратно)

652

Письмо Деррида Жану Пьелю, 15 августа 1973 г.

(обратно)

653

Le Monde, 14 juin 1973.

(обратно)

654

Письмо Деррида Катрин Клеман, 17 мая 1973 г. Интервью с Катрин Клеман.

(обратно)

655

Derrida J. «Il n’y pas le narcissisme» (autobiophotographies) // Points de suspension. P. 210.

(обратно)

656

Clément С. Le Sauvage // L’Arc. 1973. n° 54. Jacques Derrida. P. 1.

(обратно)

657

Levinas Е. Tout autrement // L’Arc. n° 54. P. 33–34.

(обратно)

658

L’Arc. n° 54. P. 37.

(обратно)

659

Письмо Деррида Эммануэлю Левинасу, g октября 1973 г.

(обратно)

660

Деррида будет не раз ссылаться на эту статью в своей переписке. 6 марта 1976 г. он пишет Эммануэлю Левинасу: «Я плохо выразился, не сказал вам, насколько меня трогает то, что вы отправляете мне ваши тексты, и все то, что я получаю от них, читая их и размышляя над ними. Простите меня. Странное отношение, которое вы столь проницательно и столь щедро определили как „соприкосновение в сердце хиазмы“, всегда остается для меня живым опытом. Тем более что в этой хиазме – и это ее логика – я чувствую себя довольно неуверенно, а потому часто перехожу на вашу сторону… Несмотря на дистанцию, недостаточное общение, рассеяние, все те трудности, из-за которых встречи стали такими редкими, я прошу вас верить в мою искреннюю, внимательную, по-настоящему сердечную дружбу, поскольку уверен, что в сердце хиазмы всегда должно быть главным сердце».

(обратно)

661

Письмо Деррида Роже Лапорту, 30 июня 1973 г.

(обратно)

662

Письмо Деррида Мишелю Дети, 4 августа 1973 г.

(обратно)

663

Интервью в передаче «Le bon plaisir de Jacques Derrida», радио France-Culture, 22 марта 1986 г.; распечатка хранится в архиве Деррида в IMEC. До этого Деррида говорил о генезисе Glas в интервью на радио Морису Оландеру (RTВ, 21 февраля 1977 г.).

В одном из последующих интервью Деррида уточнит: «Наименее покорные нормам линейного письма тексты я начал создавать задолго до компьютера. Сегодня мне было бы проще провести эту работу разнесения и типографического изобретения, работу с «привоями», вставками, купюрами и коллажами, но меня это больше в такой форме и с такой точки зрения не особенно интересует… Glas, необычная верстка которого представлялась в том числе в качестве небольшого трактата об органе с наброском истории органологии вплоть до наших дней, я составил на небольшой механической „Оливетти“»(Derrida J. La machine à traitement de texte // Papier Machine. P. 158–159).

(обратно)

664

Письмо Деррида Роже Лапорту, 26 сентября 1973 г.

(обратно)

665

Текст от издателя на обложке книги.

(обратно)

666

Малоизвестная статья Деррида о Малларме, которую он публикует в начале 1974 года в коллективном издании «Картина французской литературы» (Tableau de la littérature française), в некоторых отношениях представляется своего рода руководством по использованию Glas. Следуя за слогом «ог» в неразрешимых играх, которые уводят его за пределы означающего и означаемого, Деррида обращает внимание на «эти бесконечно более обширные, мощные, запутанные цепочки… словно бы без опоры, всегда подвешенные». «Получается, таким образом, что „слово“, частицы его разложения или его перезаписи, частицы, которые никогда нельзя выявить в их единичном присутствии, в конечном счете отсылают лишь в своей собственной игре, поистине никогда не выходят из нее к чему-то другому» (Derrida J. Mallarmé // М. Arland et al. (eds). Tableau de la littérature française, volume III. P.: Gallimard, 1974.P.375).

(обратно)

667

Derrida J. Une «folie» doit veiller sur la pensée, entretien avec François Ewald // Points de suspension. P. 360–361.

(обратно)

668

Фамилия Жене обыгрывается здесь и в тексте самого Деррида как «genet» (лошадь, лошадка) и как «genêt» (растение дрок (лат. Genista)). – Примеч. пер.

(обратно)

669

Derrida J. Glas. P: Galilée, 1974. P 37.

(обратно)

670

Le Monde, 3 janvier 1975.

(обратно)

671

Письмо Луи Альтюссера Деррида, без даты.

(обратно)

672

Письмо Пьера Бурдье Деррида, без даты.

(обратно)

673

Hartman G. A Scholar’s Tale. N. Y.: Fordham University Press, 2007.

(обратно)

674

Письмо Поль Тевенен Деррида, 20 октября 1974 г.

(обратно)

675

Слово «gli» – во французском, судя по всему, гапакс легоменон из стихотворения А. Мишо «Glu et gli»; «glotte» – букв, «голосовая щель». – Примеч. пер.

(обратно)

676

Письмо Поль Тевенен Деррида, 22 декабря 1974 г.

(обратно)

677

Интервью Альбера Диши и Мишеля Дюмолена с Жаком Деррида для фильма «Жан Жене, писатель» («Jean Genet l’écrivain», 1992, IMЕС, фонд Жана Жене).

(обратно)

678

Derrida J. Glas. P. 45.

(обратно)

679

Письмо Деррида Антуану Бурсейе, 9 ноября 1975 г.

(обратно)

680

Письмо Антуана Бурсейе Деррида, 9 ноября 1975 г.

(обратно)

681

«Pas» – по-французски одновременно существительное «шаг» и вторая часть глагольного отрицания «ne… pas». Таким образом, «шаг/не». – Примеч. пер.

(обратно)

682

«Золы угасшъй прах» и Circonfession будут выпущены в аудиоверсии в Editions des Femmes соответственно в 1987 и 1993 гг.

(обратно)

683

Entretien avec J. Derrida et V. Adami // Valerio Adami, couleurs et mots. P.: Le Cherche Midi éditeur, 2000. P. 27.

(обратно)

684

Valerio Adami, couleurs et mots. P. 31.

(обратно)

685

Ibid.

(обратно)

686

Derrière le miroir. n° 214, Éditions Maeght, mai 1975. Этот текст вместе с тремя другими войдет в книгу «Истина в живописи» (Derrida J. La vérité en peinture. P.: Champs-Flammarion, 1978. P. 175).

(обратно)

687

Valerio Adami, couleurs et mots. P. 24. Интервью с Валерио и Камиллой Адами.

(обратно)

688

Интервью с Камиллой Адами. Примерно через 30 лет после того, как Деррида написал о творчестве Валерио Адами, он посвятил один из своих последних текстов живописным работам Камиллы Адами. См.: Derrida J. Tête-à-tête // Camilla Adami. La Seyne-sur-Mer: Villa Tamaris centre d’art, 2004.

(обратно)

689

Письмо Деррида Филиппу Лаку-Лабарту, 22 августа 1973 г.

(обратно)

690

Письмо Деррида Жану-Люку Нанси, без даты (лето 1973 г.).

(обратно)

691

См.: NancyJ.-L., Lacoue-Labarthe P. L’Absolu littéraire. Théorie de la littérature du romantisme allemand. P.: Seuil, coll. «Poétique», 1978.

(обратно)

692

Nancy J.-L. Philippe Lacoue-Labarthe à Strasbourg // Europe. n° 973. 2010. P. 12–14.

(обратно)

693

Derrida J. Le lieu dit: Strasbourg // Penser à Strasbourg. P. 46.

(обратно)

694

Mimesis. P: Aubier-Flammarion, 1975 (последняя страница обложки).

(обратно)

695

Интервью с Жаном-Люком Нанси.

(обратно)

696

Письмо Деррида к Жану-Люку Нанси, без даты (ноябрь 1974 г.). Первая книга Сильвиан Агасински «Апарте. Концепции и смерти Серена Кьеркегора» будет опубликована в серии «Философия в действии» в марте 1977 г.

(обратно)

697

Письмо Деррида Филиппу Лаку-Лабарту, 4 сентября 1974 г.

(обратно)

698

Письмо Деррида Филиппу Лаку-Лабарту, 24 августа 1974 г.

(обратно)

699

Письмо Филиппа Лаку-Лабарта Деррида, 27 августа 1974 г.

(обратно)

700

Деррида Ж. Носитель истины // 0 почтовой открытке от Сократа до Фрейда и не только. Минск: Современный литератор, 1999. С. 659.

(обратно)

701

Деррида Ж. О почтовой открытке // Там же. С. 648.

(обратно)

702

Derrida J. Entretien avec Lucette Finas // La Quinzaine littéraire. 16–30 ноября 1972. Переиздано в: Écarts. P. 311.

(обратно)

703

Письмо Деррида Элиасу Л. Риверсу, 8 октября 1973 г.

(обратно)

704

Письмо Деррида Полю де Ману, 22 января 1974 г.

(обратно)

705

Письмо Поля де Мана Деррида, q8 апреля 1974 г.

(обратно)

706

Письмо Поля де Мана Деррида, 7 января 1975 г.

(обратно)

707

Письмо Деррида Полю де Ману, 12 октября 1975 г.

(обратно)

708

Письмо Поля де Мана Деррида, 17 октября 1975 г.

(обратно)

709

Derrida J. La langue de l’autre, entretien avec Tetsuya Takahashi. Архивы IMЕС.

(обратно)

710

Этот документ был опубликован в коллективном сборнике «Кто боится философии?»: Qui a peur de la philosophie? P.: Champs-Flammarion, 1977. P. 433–437. В дальнейшем он был переиздан в: Derrida J. Du droit à la philosophie. 1990. P. 146–152.

(обратно)

711

Derrida J. La philosophie et ses classes // Le Monde de leducation, mars 1975. Переиздано в: Derrida J. Du droit à la philosophie. P. 229–237.

(обратно)

712

Derrida J. Du droit à la philosophie. P. 232–233.

(обратно)

713

Derrida J. La philosophie et ses classes.

(обратно)

714

Интервью с Мари-Луиз Малле. Можно также сослаться на: Entretien de Marie-Louise Mallet et Jacques Derrida. Du Greph aux états généraux de la philosophie et au-delà // Derrida, Cahier de L’Herne. P. 221–223.

(обратно)

715

Derrida J. Qui a peur de la philosophie? P. 469–470.

(обратно)

716

Kambouchner D. Notice sur Jackie Derrida // Annuaire des anciens élèves de Tens, 2005.

(обратно)

717

Kambouchner D. Jupiter parmi nous // Rue Descartes. n° 48. R: PUF, 2005. P. 95–98.

(обратно)

718

Интервью с Сулейманом Баширом Дианем.

(обратно)

719

Письмо Деррида Роже Лапорту, q марта 1975 г.

(обратно)

720

Derrida J. Signéponge. R: Seuil, 1988. P. 9. Отдельные фрагменты этого текста были опубликованы в Digraphe. n° 8. 1976, а на следующий год – в материалах конференции «Франсис Понж», выходивших в № 10–18.

(обратно)

721

Письмо Деррида Роже Лапорту, 4 сентября 1975 г.

(обратно)

722

Почтовая открытка Деррида Филиппу Лаку-Лабарту, без даты (осень 1975 г.).

(обратно)

723

La Quinzaine littéraire. 1976. n° 231.

(обратно)

724

Six auteurs, une voix anonyme // Le Monde, 30 avril 1976.

(обратно)

725

Письмо Деррида Полю де Ману, 8 апреля 1976 г.

(обратно)

726

Интервью с Ричардом Рэндом. Превосходный портрет Поля де Мана можно найти в автобиографической книге Джеффри Хартмана: Hartman G. A Scholar’s Tale.

(обратно)

727

Ламонт, М. Как стать самым важным французским философом: случай Деррида // Логос. № 4–5 (72). 2009. 0.3-42.

(обратно)

728

Интервью с Эллен Берт.

(обратно)

729

Yale Daily News, 11 October 2004.

(обратно)

730

Cusset F French Theory. P.122.

(обратно)

731

Письмо Деррида Полю де Ману, 10 октября 1976 г.

(обратно)

732

«Fors» – многозначное слово, обозначающее во французском языке «вне», «кроме». – Примеч. пер.

(обратно)

733

Derrida J. Moi – la psychanalyse // Psyché. Inventions de l’autre. P. 148.

(обратно)

734

Подробные сведения о Николя Абрахаме и Марии Терек можно узнать на их сайте: http://www.abraham-torok.org/.

(обратно)

735

Во время этого дидактического анализа Маргерит Деррида, отчасти по финансовым причинам, перевела несколько произведений Мелани Кляйн: «Траур и депрессия», «Детский психоанализ» и часть книги «Зависть и благодарность и другие работы». В этот период она также переводит «Морфологию волшебной сказки» Владимира Проппа – основополагающий текст нарратологии.

(обратно)

736

Интервью с Маргерит Деррида.

(обратно)

737

Письмо Деррида Саре Кофман, 6 августа 1976 г.

(обратно)

738

Roudinesco É. Histoire de la psychanalyse en France. V. II. P. 602.

(обратно)

739

Lacan J. L’insu que sait de Tune-bévue s’aile a mourre. Séminaire XXIV. 1976–1977. P. 48. Я цитирую по внутреннему документу Международной фрейдистской ассоциации, выложенному в интернете (emc.psycho.free.fr/lacan). Официальный вариант, опубликованный в Ornicar n° 17–18 (Seuil, 1978), сильно сокращен, упоминания Деррида – предположение о том, что он был тогда в анализе, – убраны.

(обратно)

740

Lacan J. L’insu que sait de Tune-bévue s’aile a mourre. P. 52–53.

(обратно)

741

«Вчера во время работы симпозиума канадский друг сказал мне, что в Монреале во время публичной лекции Серж Дубровски захотел произвести эффект одной новостью, которую счел возможным представить своей аудитории, – будто я прохожу анализ! Наглый тип, не находишь?.. Заметь, это меня не очень удивило. С момента появления в свет „Криптономии“ и „Fors“ Лакан больше не мог сопротивляться соблазну и дал себе волю на семинаре (но все-таки он идет на попятную, обращаясь к многоточию в „Ornicar“…), у слухов появилось некоторое основание». Деррида Ж. О почтовой открытке. С. 326–327 (перевод изменен).

(обратно)

742

Derrida J. Lacan avec les philosophes (1990) // Résistances – de la psychanalyse. P. 86–87.

(обратно)

743

Lacan J. L’insu que sait de Lune-bévue s’aile a mourre. P. 52.

(обратно)

744

Интервью с Рене Мажором. См.: Major R. Lacan avec Derrida. P: Champs-Flammarion, 2001.

(обратно)

745

Письмо Рене Мажора Деррида, 26 ноября 1976 г.

(обратно)

746

Histoire de la psychanalyse en France. V. II. P. 608.

(обратно)

747

Деррида Ж. Отнюдь // О почтовой открытке. С. 808–809 (перевод изменен).

(обратно)

748

Интервью с Пьером Альфери.

(обратно)

749

Интервью с Жаном Деррида.

(обратно)

750

Интервью с Камиллой Адами.

(обратно)

751

Интервью с Мартин Мескель, Мари-Луиз Малле и Мишелем Дети.

(обратно)

752

Интервью с Пьером Альфери.

(обратно)

753

Письмо Деррида Роже Лапорту, 16 марта 1976 г.

(обратно)

754

Письмо Деррида Роже Лапорту, 24 декабря 1976 г.

(обратно)

755

Derrida J. Sur parole, instantantés philosophique. P. 18–19.

(обратно)

756

См.: Derrida J., Bennington G. Jacques Derrida. P. 87.

(обратно)

757

Жак Деррида, личные записные книжки, запись от 24 декабря 1976 г., архив университета Ирвайна. Этот текст в несколько ином виде воспроизведен в Circonfession: Derrida J., Bennington G. Jacques Derrida. P. 110–111. Фрагменты записных книжек, процитированные в Circonfession, были существенно переработаны.

(обратно)

758

Жак Деррида, личные записные книжки, запись от 28–29 декабря 1976 г. (ночь), архив университета Ирвайна.

(обратно)

759

Личные записные книжки, запись без даты (декабрь 1976 г.), архив университета Ирвайна.

(обратно)

760

Это антагонистическое отношение к вопросу сообщества среди прочего существенно отличает Деррида от Жана-Люка Нанси. В 1983 г. Нанси публикует в журнале Aléa большую статью под названием «Безработное сообщество», которая затем выйдет отдельной книгой. Морис Бланшо продолжит свои размышления в книге «Неописуемое сообщество», вышедшей в 1984 г. в Éditions de Minuit. И тот, и другой пытаются по-новому осмыслить идею сообщества в тот момент, когда коммунистическая утопия терпит крах. Как мы отметили, за несколько лет до того, как среди близких Деррида людей начались эти споры, он уже отверг идею и «даже само слово „сообщество“». По-видимому, для него оно по-прежнему ассоциируется с навязанной, а не свободно выбранной принадлежностью, будь то этической или религиозной. Не следует забывать, что многие евреи говорят о «сообществе» без уточнений: это реальность, от которой Деррида хотел убежать еще со времен школы под названием «Союз» на улице Эмиль-Mona в 1942 г. и в момент своей женитьбы. В третьей части этой книги мы увидим, что значительная часть позднего творчества Деррида связана с проектом «нового Интернационала», освобожденного от всех коммунитарных образцов.

(обратно)

761

Личные записные книжки, 30 декабря 1976 г., архив университета Ирвайна.

(обратно)

762

Личные записные книжки, 24 декабря 1976 г., архив университета Ирвайна.

(обратно)

763

Личные записные книжки, 31 декабря 1976 г., архив университета Ирвайна. Этот фрагмент в слегка измененном виде воспроизводится в: Derrida J. Circonfession. P. 159–160.

(обратно)

764

Письмо Деррида Полю де Ману, 21 февраля 1977 г.

(обратно)

765

Вероятно, именно в этот период Деррида пишет «Limited Inc abc…» – ответ Джону Серлю, один из самых беспощадных своих текстов. О нем пойдет речь в главе 12 «Послания и испытания».

(обратно)

766

Деррида Ж. О почтовой открытке. С. 14 (перевод изменен).

(обратно)

767

Там же. С. 15–16 (перевод изменен).

(обратно)

768

Деррида Ж. О почтовой открытке. С. 17–18 (перевод изменен).

(обратно)

769

Письмо Деррида Саре Кофман, без даты (август 1977 г.).

(обратно)

770

См.: Деррида Ж. О почтовой открытке. С. 136.

(обратно)

771

Письмо Деррида Филиппу Лаку-Лабарту, l сентября 1977 г.

(обратно)

772

Письмо Поля де Мана Деррида, 14 мая 1977 г.

(обратно)

773

Личные записные книжки, 12 октября 1977 г., архив университета Ирвайна. Этот фрагмент в слегка измененном виде воспроизведен в: DerridaJ. Circonfession. P. 188–189.

(обратно)

774

Личные записные книжки, 12 октября 1977 г., архив университета Ирвайна. См.: Derrida J. Circonfession. P. 193.

(обратно)

775

Личные записные книжки, 14 октября 1977 г., архив университета Ирвайна. Деррида дает несколько пояснений о своем чердаке и методе работы в тексте «Я не пишу без искусственного света», в интервью Андре Роллену, вышедшем в 1982 г. в журнале Le fou parle и воспроизведенном на сайте: http://www. hermaphrodite.fr/article731.

(обратно)

776

RonellA. American Philo, entretiens avec Anne Dufourmantelle. P: Stock, 2006. P. 250.

(обратно)

777

AgacinskiS. Aparté. Conceptions et morts de Sören Kierkegaard. P.: Aubier-Flammarion, 1977. P. 112–114.

(обратно)

778

Derrida J. Survivre // Parages. P: Galilée, 1986. P. 119. Этот текст впервые вышел на английском языке в коллективном сборнике «Деконструкция и критика» вместе со статьями Поля де Мана, Хиллиса Миллера, Джеффри Хартмана и Гарольда Блума (Deconstruction and Criticism. N. Y.: Continuum, 1979). Он считался своеобразным манифестом Йельской школы. Бесконечное примечание в форме дневника, которое проходит под всем текстом Деррида, получит особую известность.

(обратно)

779

Derrida J. Cartouches // La vérité en peinture. R: Champs-Flammarion, 1978. P. 275–276.

(обратно)

780

Подробную информацию об этих изменениях издательского и медийного пространства Франции можно найти в работе: Bessard-Banquy О. La Vie du livre contemporain. Étude sur l’édition littéraire, 1975–2005; Pessac, Tusson: Presses universitaires de Bordeaux & du Lérot éditeur, 2009, a также в: Hamon H., Rotman P. Les Intellocrates. P: Ramsay, 1981.

(обратно)class='book'>781 Deleuze G. À propos des nouveaux philosophes et d’un problème plus général, supplément gratuit au no 24 de la revue Minuit, mai 1977.

(обратно)

782

Письмо Жана Пьеля Деррида, 29 августа 1977 г.

(обратно)

783

Письмо Деррида Филиппу Лаку-Лабарту, l сентября 1977 г.

(обратно)

784

Письмо Деррида Жану Пьелю, д сентября 1977 г.

(обратно)

785

Интервью Деррида с Даниэлем Джованнанджели. Переработанная версия этой диссертации будет опубликована в 1979 г. в серии «10/18» под заглавием «Письмо и повторение, подход Деррида».

(обратно)

786

Derrida J. Ja, ou le faux-bond, entretien avec D. Kambouchner, J. Ristat et D. Sallenave // Digraphe. 1977. n° 11. Переиздано в: Derrida J. Points de suspension. P. 76.

(обратно)

787

Отношения между Бернаром-Анри Леви и Жаком Деррида гораздо более насыщенны и неоднозначны, чем можно подумать. В статье, вышедшей в Le Magazine littéraire в мае 1974 г. (а значит, задолго до того, как «Варварство с человеческим лицом» сделало его знаменитым), Леви утверждал, что Деррида не был гуру, критикуя не столько учителя, сколько его учеников: «Есть дерридеанцы, однако не существует дерридеанства. У Жака Деррида есть ученики, но он не властитель дум. Возможно, в этом и состоит существенная двусмысленность его текстов, ключ к их закрытости и легендарной трудности для чтения. А дерридеанцы? Это в некоторой степени наши новые „ученые женщины“. Странная порода философов, которые льнут к улице Ульм и авангардным журналам. Они говорят на языке своего учителя и имитируют его малейшие тики. Они пишут „различие“ через „а“ и читают древнегреческие тексты в оригинале. Они ходят на семинар, как иные ходят к мессе или на рынок: чтобы получить последнее причастие или вынести последнюю модную концепцию. Сегодня „гимен“, вчера „фармакон“, позавчера „архислед“. Вы не понимаете? Вам ответят, что ничего и не надо понимать: это же не „концепции“, а „текстуальная работа”…». По мнению того, кто еще не успел стать В H L, истинные цели дерридеанской деконструкции политические: «Они касаются самого чувствительного места нашей теоретической конъюнктуры: судьбы и статуса марксизма. В тот момент, когда столько говорится о том, чтобы оставить его в прошлом, Деррида, возможно, первый, кто вышел за его границы». Неплохо подмечено почти за 90 лет до «Призраков Маркса». И далее Бернар-Анри Леви заключает: «Византизм определенно принес свои плоды и дал неожиданные последствия. Одинокий и упорный труд Деррида отныне и навсегда вписался в великую традицию философствования молотом. Эта суровая, грубая и бескомпромиссная философия ставит прежде всего цель обширной демистификации. Это жесткая и холодная мысль, которая нападает на конформизм везде, где он ей попадается. На ярмарке идеологий дерридеанский молот, быть может, – один из наших критериев строгости».

(обратно)

788

Письмо Деррида Мадлен Обье-Габай, 4 апреля 1978 г.

(обратно)

789

Письмо Деррида Саре Кофман, 8 августа 1978 г.

(обратно)

790

Письмо Жана-Люка Нанси Деррида, 22 апреля 1979 г.

(обратно)

791

Письмо Деррида Жану-Люку Нанси, без даты (апрель 1979 г.).

(обратно)

792

Имеется в виду Бертран Пуаро-Дельпеш (Bertrand Poirot-Delpech), журналист и писатель, член Французской академии с 1986 г. – Примеч. пер.

(обратно)

793

Письмо Деррида Жану-Люку Нанси, без даты (апрель 1979 г.).

(обратно)

794

См.: Jankélévitch V. Pour la philosophie // États généraux de la philosophie. P.: Champs-Flammarion, 1979. P 23–26.

(обратно)

795

Derrida J. Philosophie des états généraux // États généraux de la philosophie. P. 37.

(обратно)

796

Интервью с Бернаром-Анри Леви.

(обратно)

797

Там же.

(обратно)

798

États généraux de la philosophie. P. 205–206.

(обратно)

799

Derrida J. Qui a peur de la philosophie? // Du droit à la philosophie. P. 548–549.

(обратно)

800

Письмо Катрин Клеман Деррида, 22 июня 1979 г. Я искренне благодарю Катрин Клеман за то, что, поборов первоначальные сомнения, она согласилась на публикацию этого весьма показательного письма.

(обратно)

801

За более глубоким анализом этого явления отсылаю к работе: Lagasnerie G. de. L’Empire de l’Université. Sur Bourdieu, les intellectuels et le journalisme. P.: Éditions Amsterdam, 2007.

(обратно)

802

http://www.mediapart.fr/club/edition/les-invites-de-mediapart/article/ 050210/ defense-de-philosopher.

(обратно)

803

Деррида Ж. О почтовой открытке. С. 317–318 (перевод изменен). «Я, психоанализ», текст, впервые опубликованный на английском языке в журнале Diacritics весной 1977 г., был переиздан в: Derrida J. Psyché.

(обратно)

804

Интервью с Авитал Ронелл.

(обратно)

805

Сразу же по получении книги Деррида выразил Алану Бассу признательность за эту работу «бесподобного ума, строгости, близости к тексту, а также неподкупности и великодушия… Перевод книги в США – своего рода возрождение… и я обязан им вам» (письмо Деррида Алану Бассу, 23 ноября 1978 г.). Хотя к этому времени Алан Басс стал психоаналитиком, он перевел еще несколько книг Деррида в начале 1980-х гг.: «Позиции», «Поля философии» и «О почтовой открытке».

(обратно)

806

Интервью с Пьером Альфери.

(обратно)

807

Письмо Деррида Полю де Ману, без даты (конец декабря 1979 г.). Эта встреча упоминается в: Derrida J. Mémoires pour Paul de Man. R: Galilée, 1988. P. 18.

(обратно)

808

Доклад и его обсуждение будут опубликованы под названием «Ухо другого». См.: Derrida J. L’Oreille de l’autre. Montréal: VLB éditeur, 1982.

(обратно)

809

Интервью с Пьером Альфери.

(обратно)

810

Интервью с Авитал Ронелл.

(обратно)

811

Derrida J. Points de suspension. P. 127.

(обратно)

812

Деррида Ж. О почтовой открытке. С. 8.

(обратно)

813

Деррида Ж. О почтовой открытке. С. 365.

(обратно)

814

Там же. С. 287.

(обратно)

815

Письмо Жана-Люка Нанси Деррида, 22 июля 1979 г.

(обратно)

816

Деррида Ж. О почтовой открытке. С. 6.

(обратно)

817

«Значит ли это, что имя умалчивается?»; «Est-ce taire» произносится как «Эстер». – Примеч. пер.

(обратно)

818

Интервью с Аланом Бассом.

(обратно)

819

Письмо Деррида Хансу Иоахиму Мецгеру, 13 сентября 1981 г.

(обратно)

820

Письмо Элизабет де Фонтене Деррида, 10 июня 1980 г.

(обратно)

821

Интервью с Пьером Альфери.

(обратно)

822

Genève М. Qui a peur de Derrida? P.: Anabet. 2008. P. 103.

(обратно)

823

Libération, 6 juin 1980.

(обратно)

824

Gauchet М. Les droits de l’homme ne sont pas une politique // Le Débat. 1980. n° 3, цит. no: Eribon D. D’une révolution conservatrice et de ses effets sur la gauche française. P.: Léo Scheer. 2007. P. 102.

(обратно)

825

Эпизод рассказан Франсуа Доссом в: DosseF. Paul Ricoeur, les sens d’une vie (1913–2005). R: La Découverte/Poche. 2008. P 405–418.

(обратно)

826

Интервью с Франсуазой Дастюр.

(обратно)

827

Письмо Деррида Полю Рикеру, l июля 1979 г.

(обратно)

828

Письмо Поля Рикера Деррида, 17 июля 1979 г.

(обратно)

829

См.: DosseF. Paul Ricoeur, les sens d’une vie (1913–2005). P.: La Découverte. 2001. Изъятая из окончательной редакции, эта глава доступна в интернете (d05431_chapitres.pdf. Р. 99; https: // www.scribd.com/document/43725700/ Dosse-Ricouer-do543i-chapitres).

(обратно)

830

Интервью с Франсуа Анжелье.

(обратно)

831

Derrida J. Ponctuations. Le temps de la thèse // Du droit à la philosophie. P. 458.

(обратно)

832

Цит. no: David A. Fidélité (la voie de l’animal) // Derrida, Cahiers de L’Herne. p.155.

(обратно)

833

Я цитирую это выступление по рукописным записям Левинаса, хранящимся в Фонде Деррида в IМЕС.

(обратно)

834

Электронное письмо Жана-Люка Нанси автору, 29 января 2009 г.

(обратно)

835

Письмо Деррида Филиппу Лаку-Лабарту и Жану-Люку Нанси, 25 августа 1980 г.

(обратно)

836

Почтовая открытка Деррида Филиппу Лаку-Лабарту и Жану-Люку Нанси, без даты (сентябрь 1980 г.).

(обратно)

837

Les Fins de l’homme, à partir du travail de Jacques Derrida. R: Galilée, 1981.

(обратно)

838

Dhombres D. Louis Althusser, le coup de folie du philosophe // Le Monde, 30 juillet 2006. Подробный рассказ об убийстве Элен, с точки зрения Луи Альтюссера, есть в его посмертно изданной книге «Будущее длится долго». См.: Althusser L. L’avenir dure longtemps. P.: Stock-IMEC, 1992.

(обратно)

839

Интервью с Домиником Лекуром.

(обратно)

840

Интервью с Этьеном Балибаром.

(обратно)

841

Интервью с Режи Дебре.

(обратно)

842

Le Quotidien de Paris. 17 novembre 1980.

(обратно)

843

Ibid. 18 novembre 1980.

(обратно)

844

Le Monde, 19 novembre 1980.

(обратно)

845

Письмо неизвестному адвокату, 18 ноября 1980 г.; письмо подписали Даниэль Бенкэн (репетитор по математике), Жак Деррида (старший преподаватель философии), Жан-Пьер Лефевр (старший преподаватель немецкого языка), Бернар Потра (старший преподаватель философии).

(обратно)

846

Письмо Жоса Жолье Деррида, 28 ноября 1980 г.

(обратно)

847

Кажется, еще до истории с Альтюссером Деррида снова стал страдать от тревожности, чему наверняка поспособствовала десятая годовщина смерти его отца. В письме Филиппу Лаку-Лабарту Деррида говорит о фотографиях, для которых он вопреки обыкновению с удовольствием позировал в течение нескольких недель, «как будто [он] собирался умирать». Первая поездка Деррида в Марокко прошла очень плохо, несмотря на отличный прием, который ему был там оказан: «Я и в самом деле думал, что умру в день приезда в Марокко… Мне все-таки удалось вернуться к чему-то, не знаю, к жизни или внешней нормальности, прочесть четыре доклада, пройтись пешком по берегу океана, даже потанцевать в одиночку перед музыкантами, приглашенными моим другом Кхатиби в мою честь и т. д. И я пытаюсь сейчас начать с начала, но все так хрупко» (письмо Деррида Филиппу Лаку-Лабарту, без даты, вероятно, от октября 1980 г.). По воспоминаниям Маргерит, Деррида позвонил Кхатиби среди ночи, прежде чем уйти из своего отеля и поселиться у него.

(обратно)

848

Это статья 221-1 Уголовного кодекса (старая статья 64). Дополнительные детали см. в статье Жана-Поля Дусе, который ссылается на дело Альтюссера: http://ledroitcriminel.free.fr/dictionnaire/lettre_a/lettre_a_as.htm.

(обратно)

849

Le Monde, 25–26 janvier 1981.

(обратно)

850

Интервью с Домиником Лекуром.

(обратно)

851

«Записка о состоянии господина Луи Альтюссера», документ без даты, подписанный Жаком Деррида, Этьеном Балибаром и Домиником Лекуром.

(обратно)

852

Интервью с Этьеном Балибаром.

(обратно)

853

После сноса зданий Венсена и его перевода в Сен-Дени министр заявила: «На что им жаловаться? Их новое здание расположено между улицей Свободы, проспектом Ленина и Сталинградским проспектом, там они будут среди коммунистов» (цит. по: Vadrot С.-М. Quand Vincennes éménage à Saint-Denis // Politis. 2008. n° 30. P. 32).

(обратно)

854

Интервью с Домиником Лекуром.

(обратно)

855

Dosse F. Paul Ricoeur, les sens d’une vie (1913–2005) (d05431_chapitres.pdf. P 99).

(обратно)

856

B «Curriculum vitæ», книге Джеффри Беннингтона, этот эпизод рассказывается следующим образом: «После 1980 г., хотя его убеждали защитить диссертацию, чтобы выдвинуть свою кандидатуру на должность профессора и сменить на ней Рикера, эта должность была немедленно упразднена А. Сонье-Сеите, а когда в качестве замены было предложено другое место, коллеги по университету, „предложившие“ Деррида выдвинуться, вместе с членами общенациональной инстанции проголосовали против Ж. Д.» (Derrida J., Bennigton G. Jacques Derrida. P. 304). Этот отрывок, как и многие другие в «Curriculum vitæ», был явно написан самим Деррида.

(обратно)

857

Письмо Доминика Жанико Деррида, qo марта 1981 г.

(обратно)

858

Письмо Деррида Полю де Ману, 8 мая 1981 г.

(обратно)

859

Derrida J. Gomme il avait raison! Mon Cicérone Hans Georg Gadamer // Frankfurter Allgemeine Zeitung, 23 mars 2002. Тексты выступлений Деррида и Гадамера 25 апреля 1981 г. были опубликованы в: Revue internationale de philosophie. 1984. n° 151. P. 333–347.

(обратно)

860

Письмо Деррида Роже Лапорту, 28 июня 1981 г.

(обратно)

861

Все начинается с публикации перевода доклада «Подпись, событие, контекст», в основном посвященного Джону Л. Остину, в первом номере журнала Glyph, A Journal of Textual Studies, который Сэм Вебер основал в 1977 г. Во втором номере журнал публикует ответ Джона Серла «Возвращаясь к различию: ответ Деррида», в котором Серл упрекает Деррида в том, что тот не понял Остина и его теорию речевых актов. Деррида реагирует одновременно жестко и иронично в большой статье под названием «Общество с ограниченной ответственностью abc…» (LimitedInc abc…). Поскольку Серл благодарит за помощь многих близких ему людей, Деррида в своем тексте обращается с ним как с коллективной сущностью: «Во избежание тяжеловесного научного выражения „три+n авторов“ я решил с этого момента называть здесь предполагаемого автора и коллектив „Ответа“ „Обществом с ограниченной ответственностью“, „Société à responsabilité limitée“, в обиходе Sari». Такая манера вести полемику не соответствует правилам дискуссии в американской академической среде и становится причиной длительного озлобления. Так, Серл не позволит переиздать свой текст вместе с текстом Деррида в Limited Inc., где собраны вместе все части этой полемики, вышедшей сначала в США (Northwestern University Press, 1988), а затем во Франции (Galilée, 1990).

(обратно)

862

Письмо Деррида Полю де Ману, 14 мая 1981 г.

(обратно)

863

Письмо Поля де Мана Деррида, 8 июля 1977 г.

(обратно)

864

Письмо Деррида Полю де Ману, 14 мая 1981 г.

(обратно)

865

Текст «Клятвопреступление, возможно („резкие скачки синтаксиса“)» (Leparjure, peut-être («brusques sautes de syntaxe»), написанный для Дж. Хиллиса Миллера, сначала был опубликован Жинетт Мишо и Жоржем Леру в: Derrida lесteur // Études françaises. Les Presses de l’université de Montréal. 2002. n° 38. Затем был переиздан в: Derrida, Cahier de L’Herne. 2004. Можно прочесть эту замечательную пространную статью как постскриптум к «Воспоминаниям для Поля де Мана».

(обратно)

866

Письмо Деррида Жану-Люку Нанси, 23 июля 1981 г.

(обратно)

867

Письмо Деррида Полю де Ману, 13 октября 1981 г.

(обратно)

868

Письмо Джеффри Хартмана Деррида, 1 сентября 1981 г.

(обратно)

869

Интервью с Бернаром Потра.

(обратно)

870

Derrida J. L’avenir de l’école littéraire, quelques propositions pour un avant-projet (ноябрь 1981 г., архив IMEC).

(обратно)

871

Листовка Эммануэля Мартино, декабрь 1981 г., архив IMEC.

(обратно)

872

Bâtons rompus, dialogue d’Hélène Gixous et Jacques Derrida // Derrida d’ici, Derrida de là. P. 197.

(обратно)

873

Интервью с Катрин Одар и Аланом Монтефьоре.

(обратно)

874

Семинар, среда 6 января 1982 г., архив IMEC.

(обратно)

875

Я частично опираюсь на рассказ Барбары Дей в: Day В. The Velvet Philosophers. L.: Glaridge Press, 1999.

(обратно)

876

Интервью с Жаком Деррида в выпуске новостей в 20.00 на «Antenne 2», 2 января 1982 г. http://www.ina.fr/video/CAB91050888/liberation-de-jacquesderrida.fr.html.

(обратно)

877

Интервью с Жаком Деррида в выпуске новостей в 12.45 на «Antenne 2», 2 января 1982 г. http://www.ina.fr/video/GAB9i050879/recit-derrida.fr.html.

(обратно)

878

Интервью Жака Деррида, данное Катрин Давид и вышедшее под заголовком «Деррида несклонившийся» в: Le Nouvel Observateur, 9-15 septembre 1983. Переиздано в: Derrida J. Derrida rinsoumis // Points de suspension. P. 137.

(обратно)

879

Derrida J. Points de suspension. P. 137.

(обратно)

880

Интервью с Маргерит Деррида.

(обратно)

881

Интервью с Дени Дельбуром.

(обратно)

882

Derrida J. Points de suspension. P. 137.

(обратно)

883

Интервью с Маргерит Деррида.

(обратно)

884

Полностью сюжеты «Antenne 2» о возвращении Деррида можно посмотреть на сайте INA: http://www.ina.fr.

(обратно)

885

Интервью с Жаном Деррида и Авитал Ронелл.

(обратно)

886

Ministère des Affaires étrangères, archives diplomatiques de la Courneuve. Dossier EU 1981–1985, TCH 13-2.

(обратно)

887

Письмо Филиппа Соллерса Деррида, 2 января 1982 г.

(обратно)

888

Письмо Деррида Филиппу Соллерсу, без даты (январь 1982 г.).

(обратно)

889

Derrida /.»Être juste avec Freud». L’histoire de la folie à l’âge de la psychanalyse // Penser la folie. Essais sur Michel Foucault. Paris: Galilée, 1992. Этот текст перепечатан в издании: Derrida J. Résistances – de la psychanalyse. P. 93.

(обратно)

890

Свидетельство Этьена Балибара.

(обратно)

891

Derrida J. Circonfession. P. 71, 277.

(обратно)

892

Malabou C., Derrida J. La contre-allée. Voyager avec Jacques Derrida. P. 39.

(обратно)

893

Libération, 21 et 22 novembre 1981. Это интервью было переиздано в: DerridaJ. Du droit à la philosophie. P. 499–510.

(обратно)

894

Интервью с Домиником Лекуром.

(обратно)

895

Письмо цитируется по: Châtelet F, Derrida J., Faye J.-B, Lecourt D. Le Rapport bleu, les sources historiques et théoriques du Collège international de philosophie. R: PUF, 1998. P. 2.

(обратно)

896

Письмо Деррида Полю де Ману, 15 июля 1982 г.

(обратно)

897

Письмо Деррида Жаку Лангу, 5 августа 1982 г.

(обратно)

898

Письмо Деррида Полю де Ману, 15 июля 1982 г.

(обратно)

899

Интервью с Пьером Альфери.

(обратно)

900

Письмо Поля де Мана Деррида, 24 августа 1982 г. Этот фрагмент письма Деррида цитирует в: Derrida J. Mémoires pour Paul de Man. P. 18. (Поль де Ман цитирует сонет С. Малларме. – Примеч. пер.)

(обратно)

901

Сюжет можно увидеть в интернете: http://www.youtube.com/user/kenmcmullenweb.

(обратно)

902

Derrida J., Stiegler B. Échographies de la télévision. P.: Galilée-INA. 1996. P. 133–135.

(обратно)

903

Письмо Деррида Пьеру Фуше, 25 января 1984 г.

(обратно)

904

Письмо Жана-Пьера Фай я Деррида, 6 сентября 1982 г.

(обратно)

905

Интервью с Домиником Лекуром. Во всем, что касается создания Международного коллежа философии, я также опирался на интервью Мари-Луиз Малле и Жана-Пьера Файя.

(обратно)

906

Derrida J. D’un certain Collège international de philosophie encore à venir, entretien avec Jean-Loup Thiébaut // Libération, 11 août 1983. Переиздано в: Derrida J. Points de suspension. P. 119.

(обратно)

907

Письмо Жана-Пьера Фай я Деррида, 28 сентября 1983 г.

(обратно)

908

Письмо Деррида Саре Кофман, 23 сентября 1983 г. Это письмо вызвало резкую реакцию друга Сары Кофман Александра Кюристоса, на что Деррида тоже, в свою очередь, отреагировал очень негативно.

(обратно)

909

Интервью с Авитал Ронелл. Письмо Авитал Ронелл Деррида, 8 октября 1983 г.

(обратно)

910

Le Nouvel Observateur, 9-15 septembre 1983. Переиздано в: Derrida J. Points de suspension. P. 123.

(обратно)

911

Письмо Деррида Родольфу Гаше, 22 августа 1983 г.

(обратно)

912

Письмо Люсьена Бьянко Деррида, 20 сентября 1983 г.

(обратно)

913

Письмо Деррида Люсьену Бьянко, без даты (ноябрь 1983 г.).

(обратно)

914

Письмо Люсьена Бьянко Деррида, 27 ноября 1983 г.

(обратно)

915

Письмо Деррида Жерару Женетту, 29 ноября 1983 г.

(обратно)

916

Письмо Деррида Полю де Ману, 12 декабря 1983 г.

(обратно)

917

Cixous H., Derrida J. Bâtons rompus // Derrida d’ici, Derrida de là. P. 218.

(обратно)

918

У меня есть и другое свидетельство значимости этого года, глубоко личное. 21 августа 1984 г., отправив наконец нам, мне и Мари-Франсуазе Плиссар, текст со своей интерпретацией фотоальбома «Право взглядов», Жак Деррида написал: «Простите ли вы мне столь затянувшееся опоздание? Если бы я мог описать вам свою „жизнь“ с прошлого лета, быть может, вы бы признали, что у меня были определенные смягчающие обстоятельства». Тогда мне показалось, что это просто фраза из риторического багажа вечно занятого, но очень деликатного человека. Но по-настоящему я ее понял только тогда, когда писал эту книгу.

(обратно)

919

Тема ребенка представляется едва ли не наваждением в «Посланиях» «Почтовой открытки», написанных между 1977 и 1979 гг. Но ребенок в них всегда обозначается как нечто невозможное. «К дьяволу ребенка, как будто нам и поговорить больше не о чем, все ребенок, ребенок, ребенок. Невозможное для нас послание… Что бы ты ни сделала, я одобрю это, я буду делать это с того самого дня, когда станет ясно, что никогда никакой контракт между нами, никакие долги, никакие охранные печати и никакая память не удержат нас – и тем более никакой ребенок» (Деррида Ж. Почтовая открытка. С. 42–44, перевод изменен). «Между нами, я всегда считал (не ты, я знаю), что отсутствие продолжения рода оставило бы шанс. Пари на бесконечную генеалогию, иными словами, никакую, условие, чтобы наконец полюбить друг друга. Но так не получается, оставшийся ребенок, живой или мертвый, – самый красивый и самый живой из фантазмов, которые невозможно оплатить, как и абсолютное знание. Пока ты не узнаешь, что такое ребенок, ты не узнаешь, что такое фантазм и, конечно же, знание» (Деррида Ж. Почтовая открытка. С. 65).

(обратно)

920

Сильвиан Агасински согласилась засвидетельствовать этот отдельный, глубоко личный эпизод, за что я ей глубоко благодарен.

(обратно)

921

Интервью с Элизабет Рудинеско, Рене Мажором и Жаном-Люком Нанси.

(обратно)

922

Интервью с Пьером Альфери.

(обратно)

923

Derrida J., Roudinesco É. De quoi demain… P. 78.

(обратно)

924

См.: Agacinski S. Drame des sexes. Ibsen, Strindberg, Bergman. P.: Seuil, coll. «Librairie du XXIe siècle», 2008.

(обратно)

925

См.: Agacinski S. Corps en miettes. R: Flammarion, coll. «Café Voltaire», 2009.

(обратно)

926

Agacinski S. Politique des sexes. P: Seuil, coll. «Points», 2001. P 83.

(обратно)

927

Derrida J. In memoriam: de l’âme // Mémoires pour Paul de Man. P 15–16.

(обратно)

928

Derrida J. In memoriam: de l’âme // Mémoires pour Paul de Man. P. 27.

(обратно)

929

Ibid. P. 62–63.

(обратно)

930

«Mémoires» как «память» во множественном числе, а не только «воспоминания» или собственно «мемуары». Кроме того, слово mémoire (мужского рода) означает «дипломная работа». – Примеч. пер.

(обратно)

931

CullerJ. On deconstruction. Theory and Criticism after Structuralism. Ithaca: Cornell University Press, 1982.

(обратно)

932

Derrida J. Mémoires pour Paul de Man. P. 34–35.

(обратно)

933

Письмо Рут Баркан Маркус Лорану Фабиусу, iq марта 1984 г. Это послание цитируется Деррида в книге: Limited Inc. P. 358. Выражение «террористический обскурантизм», приписанное Фуко, будет неизменно воспроизводиться Джоном Серлом в его нападках на Деррида.

(обратно)

934

Письмо Деррида членам административного совета, Высшего консультационного совета и Временного коллежа CIPh, iq января 1984 г., архивы IMEC.

(обратно)

935

Интервью с Рене Мажором.

(обратно)

936

Derrida J., Nancy J.-L. Ouverture // Rue Descartes. n° 45; Les 20 ans du Collège international de philosophie. P.: PUF, 2004. P. 28.

(обратно)

937

Rue Descartes. n° 45. P. 46.

(обратно)

938

C начала 1980-х гг. поездок у Деррида становится так много, что в данной работе было бы невозможно перечислить их все. Они подробно описаны в книге Катрин Малабу и Жака Деррида. См.: Malabou С., Derrida J. La contre-allée. Voyager avec Jacques Derrida.

(обратно)

939

Derrida J. Psyché, invention de l’autre // Psyché. Inventions de l’autre. P. 11. В этом томе объемом 650 страниц убористого шрифта собраны многие выступления начала 1980-х гг. В статье «Прийти к началам» Пегги Камюф предложила прекрасный разбор интродукций у Деррида. См.: KamufP. Venir aux débuts // Derrida, Cahier de L’Herne, 2004. P. 329–334.

(обратно)

940

См.: Ferraris M. Jackie Derrida. Rittrato a memoria. Turin: Bollati Borighiri, 2006. P. 36.

(обратно)

941

Почтовая открытка Деррида Саре Кофман, без даты (лето 1984 г.).

(обратно)

942

Письмо Деррида Дэвиду и Сьюзан Кэролл, 5 января 1985 г.

(обратно)

943

Письмо Деррида Мишелю Деги, без даты (февраль или март 1985 г.).

(обратно)

944

Письмо Мишеля Деги Деррида, 14 марта 1985 г.

(обратно)

945

Deguy М. Le Comité. Confessions d’un lecteur de grande maison. Lyon: Champ Vallon, 1988. P. 75–77. Деррида будет сотрудничать c Gallimard лишь косвенным образом, благодаря «Рисункам и портретам Антонена Арто» (Dessins et portraits d’Antonin Artaud), подписанным вместе с ним Поль Тевенен и опубликованным первоначально в немецком издательстве Schirmer-Mosel. Также в Gallimard в 1986 году будет опубликован сборник «За Нельсона Манделу» (Pour Nelson Mandela), в котором он выступил одним из основных авторов.

(обратно)

946

Люк Ферри сам признал это в посвященном ему газетой Libération очерке (Libération, le 3 mars 1997).

(обратно)

947

Ferry L., Renaut A. La Pensée 68, essai sur l’anti-humanisme contemporain. P: Gallimard, 1985, четвертая страница обложки.

(обратно)

948

Ferry L., Renaut A. La Pensée 68, essai sur l’anti-humanisme contemporain. P. 167.

(обратно)

949

Ibid. P 185.

(обратно)

950

Книга Ферри и Рено несколько раз упоминается в первой главе «Выбрать свое наследие» книги «De quoi demain…» (2001). Работа была переиздана в 2003 г. в серии «Champs-Flammarion».

(обратно)

951

Интервью с Элизабет Рудинеско.

(обратно)

952

Письмо Элизабет Рудинеско Деррида, 6 июня 1985 г.

(обратно)

953

Интервью с Этьеном Балибаром.

(обратно)

954

Derrida J. Politics and Friendship, entretien avec Michael Sprinker // The Althusserian Legacy. Я цитирую по французской рукописи, хранящейся в IMEC.

(обратно)

955

Письмо Деррида Жану-Люку Нанси, 15 марта 1985 г.

(обратно)

956

Письмо Шарля-Анри Фламмариона четырем руководителям серии «Философия в действии», 15 июля 1985 г.

(обратно)

957

Derrida J. Parages. R: Galilée, 1986. P. 11. Эта книга была заново издана в 2003 г., дополнившись текстом «Морис Бланшо умер».

(обратно)

958

«Благодарность (да будет) Жаку Деррида» (Grâce (soit) rendue à Jacques Derrida) – название текста, написанного Морисом Бланшо для журнала: Revue philosophique de la France et de l’étranger. 1990. n° 2 и воспроизведенного в: Derrida, Cahier de L’Herne, 2004.

(обратно)

959

Письмо Мориса Бланшо Деррида, 21 августа 1985 г.

(обратно)

960

Письмо Мориса Бланшо Деррида, 20 марта 1986 г. Цит. по: Derrida, Cahier de L’Herne. P 464.

(обратно)

961

Деррида Ж. Шибболет/пер. с фр. В. Лапицкого. СПб.: Machina, qoiq. С. 58.

(обратно)

962

«Тогда я решил поставить перед вами вопрос о компетенции, о легитимности и о джойсовском институте. Кто обладает признанным правом говорить о Джойсе и кто делает это хорошо? В чем тут состоит компетенция, а в чем – исполнение?» (Деррида Ж. Улисс-Граммофон: дескать (про) Джойса/пер. с фр. А. В. Гараджи // Комментарии. 1995. № 7. С. 187).

(обратно)

963

Интервью с Жаном Боллаком.

(обратно)

964

L’Autre Journal, 22–27 mai 1986.

(обратно)

965

Campbell С. The Tiranny of the Yale Critics // The New York Times Magazine, 9 February 1986.

(обратно)

966

Интервью с Хиллисом Миллером. Письмо Хиллиса Миллера Деррида, 2,6 августа 1985 г.

(обратно)

967

Интервью с Сэмюэлем Вебером.

(обратно)

968

Derrida J. Désistance // Psyché. Inventions de l’autre. P. 602–603.

(обратно)

969

Письмо Филиппа Лаку-Лабарта Деррида, 5 ноября 1986 г.

(обратно)

970

Интервью с Бернаром Стиглером. Книга «Содеять» (Passer à l’acte), в которой описывается этот период, была опубликована в издательстве Galilée в 2003 г.

(обратно)

971

Письмо Бернара Стиглера Деррида, 16 декабря 1982 г.

(обратно)

972

Интервью с Катрин Малабу.

(обратно)

973

Nascimento Е. Entretien avec Jacques Derrida // Folha de Säo Paulo, 15 août 2004.

(обратно)

974

Derrida J. Admiration de Nelson Mandela // Psyché. P. 454.

(обратно)

975

Ibid. P 463.

(обратно)

976

Derrida J. Admiration de Nelson Mandela. P. 562.

(обратно)

977

Ibid. P. 562.

(обратно)

978

Plissart M-F. Droit de regards, suivi d’une lecture de Jacques Derrida. P: Éditions de Minuit, 1985; новое издание: Les Impressions Nouvelles, 2010. Дж. Хиллис Миллер посвящает этой работе основную часть своего предисловия к коллективной монографии «Деррида и Queer Theory» под редакцией Майкла О’Рурка. См.: Derrida and Queer Theory/O’Rourke M. (ed.). L.: Palgrave Macmillan, 2008.

(обратно)

979

Thévenin E, DerridaJ. Antonin Artaud, Dessins et portraits. P.: Gallimard, 1986. Эта работа, выпущенная совместно с немецким издательством Schirmer-Mosel, будет стоить авторам процесса с правообладателями Арто, к которому я еще вернусь.

(обратно)

980

См.: Derrida J. L’aphorisme à contretemps // Psyché. P. 519–533.

(обратно)

981

Derrida J. Cette étrange institution qu’on appelle la littérature, entretien avec Derek Attridge // Derrida d’ici, Derrida de là. P. 285.

(обратно)

982

Derrida J. Entre le corps écrivant et l’écriture, entretien avec Daniel Ferrer // Genesis. qooi. n° 17.

(обратно)

983

Интервью с Бернаром Чуми. С проектом парка Биллет связаны два текста Деррида: «Никакого безумия – теперь архитектура» (Derrida J. Point de folie – maintenant l’architecture; первая публикация в: Tschumi В. La Case vide (альбом со статьями и эстампами, изданный в Лондоне в 1986 г.) и «Почему Питер Эйзенман пишет такие хорошие книги» (Derrida J. Pourquoi Peter Eisenman écrit de si bons livres; первая публикация в японском журнале: Architecture and Urbanism, Tokyo, 1987). Оба эти текста были переизданы в: DerridaJ. Psyché.

(обратно)

984

«Хора» («Khôra») впервые вышла в сборнике: Poikilia. Études offertes à Jean-Pierre Vernant, a затем в виде отдельной книги в издательстве Galilée в 1993 г.

(обратно)

985

Шесть рабочих собраний, в которых участвовал Деррида, были запротоколированы в книге, подписанной Жаком Деррида и Питером Эйзенманом: Derrida Е, Eisenman Р. Chora L Works. N. Y.: Monacelli Press, 1997. P. 48.

(обратно)

986

Высказывание цитируется по: Chaslin F. Derrida: déconstruction et architectures // L’Humanité, 26 octobre 2004. Отношения Деррида и деконструктивистского движения в архитектуре стали предметом отдельной книги: Wigley М. The Architecture of Deconstruction, Derrida’s Haunt. Cambridge: MIT Press, 1993.

(обратно)

987

Derrida J. Kant, le Juif, l’Allemand (неизданный семинар, архивы Ирвайна).

(обратно)

988

Derrida J. Heidegger: l’enfer des philosophes (entretien avec Didier Eribon) // Le Nouvel Observateur, 6 novembre 1987. Это интервью переиздано в: Derrida J. Points de suspension. P. 197.

(обратно)

989

Еще в 1975 г. в издательстве Hermann вышла книга Жана-Пьера Файл «Тоталитарные языки» (Langages totalitaires), а до нее – «Теория рассказа» (Théorie du récit).

(обратно)

990

Jambet C. Préface // Farias V. Heidegger et le nazisme. P: Verdier, 1987. P. 13–14.

(обратно)

991

Derrida J. Heidegger: l’enfer des philosophes // Points de suspension. P. 193.

(обратно)

992

Derrida J. Heidegger: l’enfer des philosophes. P. 193.

(обратно)

993

Farias V. 13 faits pour J. Derrida // El Pais, 17 décembre 1987. Мне кажется интересным отметить, что в своем раннем тексте «Хайдеггер, политика и французская интеллигенция» (Heidegger, la politique et l’intelligentsia française), переизданном в сборнике «Эссе IV. Почему не философы» (BouveresseJ. Essais IV. Pourquoi pas des philosophes? Marseille: Agone, 2004. P. 129–161), Жак Бувресс продолжает обсуждать эти вопросы, также упоминая чаще Деррида, чем самого Хайдеггера.

(обратно)

994

Через несколько лет Фариас пошел вразнос, когда попытался доказать, что Сальвадор Альенде «на самом деле был сторонником „окончательного решения“, антисемитом, гомофобом и ненавистником „низших рас“, короче говоря, нацистом, вырядившимся в социалиста». Цит. по: Roudinesco Е. Retour sur la question juive. P: Albin Michel, 2009. P. 294. B 2005 г. Фонд президента Альенде начал судебный процесс против Фариаса за посягательство на память усопшего.

(обратно)

995

Maggiori R. Derrida tient Heidegger en respect // Libération, 27 novembre 1987.

(обратно)

996

Интервью с Робером Маджиори.

(обратно)

997

Droit R.-P. Jacques Derrida et les troubles du labyrinthe // Le Monde, 4 décembre 1987.

(обратно)

998

Интервью с Мирей Каль-Грубер и Мишелем Лиссом.

(обратно)

999

Неизданная распечатка встречи в Гейдельберге от 5 февраля 1988 г., архивы IMEC. Здесь Деррида опосредованно отвечает Морису Бланшо. Последний в публикации в Le Nouvel Observateur от 22 января 1988 г. снова сказал: «Неискупимая вина Хайдеггера в его молчании об Уничтожении» (цит. по: Bident С. Maurice Blanchot, partenaire invisible. P. 58–69).

(обратно)

1000

Распечатку этой исключительной встречи сначала намеревались опубликовать, но после ее прочтения Деррида решит, что не стоит этого делать, по крайней мере пока. У Лаку-Лабарта то же впечатление: «Даже немного „подчистив“, нельзя идти на риск, публикуя это во Франции или Германии в печатном виде» (письмо Лаку-Лабарта Деррида, 4 сентября 1988 г.). Однако уровень участников дискуссии и самого обсуждения, состоявшегося в этот вечер, таков, что сегодня этот вопрос стоит пересмотреть. (Материалы конференции изданы в 2014 г.: Derrida J., Gadamer H.-G., Lacoue-Labarthe P. La conférence de Heidelberg. Heidegger: portée philosophique et politique de sa pensée. Rencontre-débat de Heidelberg, 5 et 6 février 1988. R: Lignes-Imec, 0,014.. – Примеч. пер.)

(обратно)

1001

Вопрос о возможности или невозможности диалога снова всплывет в лекции Деррида «Тараны. Непрерывный диалог: между двух бесконечностей, поэма» (Béliers. Le dialogue ininterrompu: entre deux infinis, le poème), прочитанной 5 февраля 2003 г. в Гейдельберге вскоре после смерти Гадамера и опубликованной в следующем году в издательстве Galilée.

(обратно)

1002

Интервью с Филиппом Беком.

(обратно)

1003

Bourdieu P. La Distinction. P.: Éditions de Minuit, 1979. P. 578.

(обратно)

1004

Ibid. P. 579.

(обратно)

1005

Bourdieu P. La Distinction. P.581.

(обратно)

1006

Derrida J. Privilège // Du droit à la philosophie. P. 106.

(обратно)

1007

URL: http://didiereribon.blogspot.com/.

(обратно)

1008

Maggiori R. Heidegger: le krach de la philosophie (entretien avec Pierre Bourdieu) // Libération, 10 mars 1988.

(обратно)

1009

Интервью с Джеффри Беннингтоном.

(обратно)

1010

Derrida – Bourdieu. Débat // Libération, 19 mars 1988.

(обратно)

1011

Bourdieu P. Esquisse pour une auto-analyse. P.: Raisons d’agir, 2004. P. 94.

(обратно)

1012

Интервью с Ортвином де Графом.

(обратно)

1013

Derrida J. Gomme le bruit de la mer au fond d’un coquillage: la guerre de Paul de Man // Mémoires pour Paul de Man. P. 201.

(обратно)

1014

Derrida J. Comme le bruit de la mer au fond d’un coquillage: la guerre de Paul de Man. P. 202.

(обратно)

1015

Интервью с Аланом Бассом.

(обратно)

1016

Интервью с Ричардом Рэндом.

(обратно)

1017

Дело Вальдхайма возникло в 1986 г. Отработав на посту Генерального секретаря ООН с 1972 по 1981 г., Курт Вальдхайм (1918–2007) выдвигается на пост президента Австрии. Обнародование его послужного списка в вермахте за период Второй мировой войны обернулось для него тем, что многие главы государств на протяжении всего его мандата (1986–1992 гг.) отказывались с ним встречаться.

(обратно)

1018

Сборник текстов Поля де Мана военного периода будет опубликован под названием «Журналистика военных лет»: Man P. de. Wartime Journalism, 1939–1943/W.Hamacher, N. Hertz, Т. Keenan (ed., trans.). Lincoln: University of Nebraska Press, 1988.

(обратно)

1019

Интервью с Жаном-Мари Апостолидисом. Более подробную информацию по ситуации в Бельгии времен оккупации можно найти в книге: Apostolidès J.-M. Les Métamorphoses de Tintin. R: Seghers, 1984; переиздано в: Flammarion, coll. «Champs». Также позволю себе отослать к моей собственной книге: Peeters В. Hergé, fils de Tintin. P.: Flammarion, 2002, где всесторонне рассматривается вопрос «Soir volé» и его авторов.

(обратно)

1020

Заметка об Анри де Мане опубликована в: l’Académie royale des sciences, des lettres et des beaux-arts de Belgique. Bruxelles: Éditions Émile Bruylant, 1974. T. xxxviii. Fase. 2. P.535–554.

(обратно)

1021

Sternhel Z.Ni droite ni gauche. L’idéologie fasciste en France. R: Fayard, 2000. P. 274. Первое издание вышло в 1983 г. в Seuil.

(обратно)

1022

Hartman G. A Scholar’s Tale. P. 82.

(обратно)

1023

«There are even grounds for viewing the whole of deconstruction as a vast amnesty project for the politics of collaboration during World War II» (высказываниепроцитировано Дэвидом Леманом в: Lehman D. Deconstructing de Man’s Life // Newsweek, 15 février 1988. P. 63. По словам Джеффри Мелмана, эта фраза была вырвана из контекста и искажена журналистом, о чем он рассказывает в своей книге: Mehlman J. Adventures in the French Trade. Fragments Toward a Life. Palo Alto: Stanford University Press, 2010. P. 78–79. Анализируя политические тексты, опубликованные в молодости Морисом Бланшо, Джеффри Мелман сцепился с Деррида еще в 1986 г., когда вышла его статья «Письмо и почтительность: политика литературного подхалимства» (MehlmanJ. Writing and Deference: The Politics of Literary Adulation // Representations. 1986. N0.15 (французский перевод: L’Infini. 1988. n° 22)).

(обратно)

1024

Название статьи («The (de) Man who put the con in deconstruction») представляет собой игру слов: человек (де Ман), который смошенничал – вставил «соп» – в «деконструкцию». – Примеч. пер.

(обратно)

1025

Derrida J. Like the Sound of the Sea Deep within a Shell: Paul de Man’s War // Critical Inquiry. 1988. V. 14. № 3.

(обратно)

1026

Derrida J. Mémoires pour Paul de Man. P. 161.

(обратно)

1027

Ibid. P. 187–188.

(обратно)

1028

Derrida J. Mémoires pour Paul de Man. P. 191–192.

(обратно)

1029

Ibid. P. 156.

(обратно)

1030

Ibid. Р. 224.

(обратно)

1031

Ibid. P. qqo.

(обратно)

1032

Carroll D. The sorrow and the Pity of Friendship and Politics: An Open letter to Jacques Derrida (не опубликовано, архивы Ирвайна). Другая версия этого текста будет затем опубликована: Carroll D. The Temptation of Fascism and the Question of Literature: Justice, Sorrow, and Political Error (An Open Letter to Jacques Derrida) // Cultural Critique. 1990. N0.15.

(обратно)

1033

Интервью с Авитал Ронелл.

(обратно)

1034

Письмо Арнольда Дэвидсона Деррида, об января 1989 г.

(обратно)

1035

Derrida J. Biodégradables. Seven diary fragments // Critical Inquiry. 1989. Vol. 15. No. 4.

(обратно)

1036

Papiers du CIPh n° 11: Autour de Paul de Man. Это обсуждение в полном виде представлено в открытом доступе на сайте: http://www.ciph.org/fichiers_ papiers/papiersii.pdf.

(обратно)

1037

Хабермас Ю. Философский дискурс о модерне/пер. с нем. М. М. Беляева, К. В. Костина, Е. Л. Петренко, И. В. Розанова, Г. М. Северской; под ред. Е. Л. Петренко. М.: Весь Мир, 2003. С. 201.

(обратно)

1038

Там же. С. 173.

(обратно)

1039

Там же. С. 216.

(обратно)

1040

Frankfurter Rundschau, 5 mars 1988. Александер Гарсиа Дютман привлек внимание Деррида к этой статье, за чем последовала отмена ранее запланированной лекции в университете Тюбингена, где в то время преподавал Манфред Франк.

(обратно)

1041

Derrida J. Mémoires pour Paul de Man. P. 225.

(обратно)

1042

Derrida J. Limited Inc. P. 202.

(обратно)

1043

Derrida J. La vérité blessante ou le corps à corps des langues (entretien avec Évelyne Grossman) // Europe. n° 901, Jacques Derrida, mai 2004. P. qi.

(обратно)

1044

RonellA. American Philo (entretiens avec Anne Dufourmantelle). R: Stock, 2006. P. 249–250.

(обратно)

1045

Интервью с Элизабет Вебер.

(обратно)

1046

Интервью с Джеффри Беннингтоном.

(обратно)

1047

Derrida J. La machine à traitement de texte // La Quinzaine littéraire, août 1996. Переиздано в: Derrida J. Papier Machine. P. 155.

(обратно)

1048

Derrida J. Circonfession // Bennington G., Derrida J. Jacques Derrida. P. 29.

(обратно)

1049

Заметка от 4 сентября 1981 г. // Bennington G., Derrida J. P. 254.

(обратно)

1050

Письмо Деррида Жерару Гранелю, g ноября 1989 г.

(обратно)

1051

Derrida J. Circonfession // Bennington G., Derrida J. Jacques Derrida. P. 23–24.

(обратно)

1052

Письмо Деррида Мишелю Монори, 4 января 1992 г.

(обратно)

1053

Derrida J. L’autoportrait et autres ruines. R: Réunion des musées nationaux, 1990. P. 37–38. Эту прекрасную работу, к сожалению, уже давно невозможно найти. Сама выставка проходила 26 октября 1990 г. и 21 января 1991 г. в зале Наполеона.

(обратно)

1054

Интервью с Пьером Альфери.

(обратно)

1055

Интервью с Маргерит Деррида.

(обратно)

1056

Derrida J. Il Gusto del Segreto.

(обратно)

1057

Derrida J. Passions. R: Galilée, 1993. P. 31–32.

(обратно)

1058

Письмо Деррида Мишелю Монори, 4 января 1992 г.

(обратно)

1059

В 2010 г. Жан Деррида опубликовал свою первую книгу «Рождение тела (Плотин, Прокл, Дамаский)» (La Naissance du corps (Plotin, Proclus, Damascius)) в издательстве Galilée.

(обратно)

1060

Интервью с Пьером Альфери.

(обратно)

1061

Жак Деррида, заметка без даты, архивы IMEC.

(обратно)

1062

Интервью с Катрин Малабу.

(обратно)

1063

Compte rendu du Rapport de la commission sur l’enseignement de la philosophie, 1990. http://www.acireph.org/cote_philo_i_chomienne_reforme_programmes_128.htm.

(обратно)

1064

Интервью с Катрин Малабу.

(обратно)

1065

BouveresseJ. Défendre la vérité désarmée (propos recueillis par Évelyne Rognon et Régine Tassi) // Nouveaux Regards, Revue de l’Institut de recherches de la FSU. 2006. n° 34. P. 71–74.

(обратно)

1066

Это письмо, как и другие документы, относящиеся к данному спору, опубликованы в приложении к материалам конференции: Lacan avec les philosophes. R: Albin Michel, 1992. P. 425.

(обратно)

1067

Derrida J. Résistances – de la psychanalyse. P. 60.

(обратно)

1068

Ibid. P 64.

(обратно)

1069

Kristeva J. Les Samouraïs. P.: Fayard, 1990 // F0H0. P. 145. Об этом произведении Деррида упоминает в работе «Сопротивления психоанализу» (Résistances – de la psychanalyse. P. 68). Деррида никогда не забудет об этой атаке и оборвет попытки Юлии Кристевой преодолеть разногласия с ним, которые она предпримет в 1997 г.

(обратно)

1070

Интервью с Филиппом Беком.

(обратно)

1071

Интервью с Авитал Ронелл и Жаном-Люком Нанси.

(обратно)

1072

«Papiers» du CIPh. n° 11. «Autour de Paul de Man». Это обсуждение доступно в полном виде на сайте: http://www.ciph.org/lMG/pdf/papiersii.pdf.

(обратно)

1073

Интервью с Жаном-Люком Нанси.

(обратно)

1074

Интервью с Сэмюэлем Вебером.

(обратно)

1075

Интервью с Филиппом Беком.

(обратно)

1076

Почтовая открытка Деррида Жану-Люку Нанси, без даты (1989 г.).

(обратно)

1077

Письмо Деррида Жану-Люку Нанси, д июля 1990 г.

(обратно)

1078

Интервью с Жаном-Люком Нанси. См. также его книгу «Чужак» (NancyJ.-L. L’Intrus. P.: Galilée, 2000) – размышление о сделанной ему пересадке сердца.

(обратно)

1079

Интервью с Александером Гарсиа Дютманом.

(обратно)

1080

Derrida J. Le toucher, Jean-Luc Nancy. R: Galilée, 2,000. P. 135.

(обратно)

1081

Derrida J. Louis Althusser // Chaque fois unique, la fin du monde. P. 148–149.

(обратно)

1082

Althusser L. L’avenir dure longtemps // Le Livre de poche, 1994. P 23.

(обратно)

1083

Жак Деррида, неизданное интервью, архивы IMEC.

(обратно)

1084

Интервью с Пьером Альфери.

(обратно)

1085

Deguy М. Pour Jacques Derrida // Derrida, Cahier de L’Herne. P. 78.

(обратно)

1086

Интервью с Жаном Деррида.

(обратно)

1087

Интервью с Клэр Нанси.

(обратно)

1088

Интервью с Сэмюэлем Вебером.

(обратно)

1089

Roudinesco É. Jacques Derrida: l’exercice des médias lui a été profitable // L’Humanité dimanche, 16 janvier 2005.

(обратно)

1090

Интервью с Жаном-Люком Нанси.

(обратно)

1091

Kambouchner D. Jupiter parmi nous // Rue Descartes. n° 48. P. 95–98.

(обратно)

1092

Derrida J. Entretien // LA Weekly, novembre 2002.

(обратно)

1093

Lisse М. Jacques Derrida // ADPF/Ministère des Affaires étrangères, 2005. P. 32.

(обратно)

1094

Письмо Макса Женева Деррида, 10 декабря 1991 г.

(обратно)

1095

Derrida J. Points de suspension. P. 211.

(обратно)

1096

Интервью с Морисом Оландером.

(обратно)

1097

Интервью с Мари-Клэр Буне.

(обратно)

1098

Интервью с Элен Сиксу.

(обратно)

1099

Интервью с Авитал Ронелл.

(обратно)

1100

Интервью с Маргерит Деррида.

(обратно)

1101

Интервью с Александером Гарсиа Дютманом. Некоторые из этих воспоминаний включены в книгу: Düttmann A. G. Derrida und ich. Das Problem der Dekonstruktion. Bielefeld: Reihe Edition Moderne Postmoderne, 2008.

(обратно)

1102

Интервью с Маргерит Деррида.

(обратно)

1103

Malabou С., Derrida J. La contre-allée. Voyager avec Jacques Derrida. P. 104.

(обратно)

1104

Dialogue avec Jacques Derrida, Jean-Luc Nancy et Philippe Lacoue-Labarthe // Rue Descartes. n° 52.

(обратно)

1105

DerridaJ. Points de suspension. P. 162.

(обратно)

1106

«Derrida», полнометражный фильм Эми Циринг Кофман и Дика Кирби, Jane Doe films, 2002.

(обратно)

1107

Derrida J. Papier Machine. P. 152–153.

(обратно)

1108

Derrida J. Entre le corps écrivant et l’écriture (entretien avec Daniel Ferrer) // Genesis. 2001. n° 17.

(обратно)

1109

Интервью с Александером Гарсиа Дютманом.

(обратно)

1110

Malabou С., Derrida J. La contre-allée. Voyager avec Jacques Derrida. P. 29.

(обратно)

1111

Derrida J., Stiegler B. Échographies de la télévision. R: Galilée, 1996. P. 153.

(обратно)

1112

Ibid. P. 155.

(обратно)

1113

Кати P. Affect of America/'/Derrida’s Legacies: Literature and Philosophy. N.Y.: Routledge, 2008. P 145. Интервью с Пегги Камюф.

(обратно)

1114

Интервью с Авитал Ронелл.

(обратно)

1115

Письмо Деррида Эрику Клеману, 12 августа 1986 г.

(обратно)

1116

Интервью с Элизабет Рудинеско.

(обратно)

1117

Интервью с Элизабет Рудинеско.

(обратно)

1118

Rue Descartes. n° 45. P. 109.

(обратно)

1119

Derrida J. Points de suspension. P. 151.

(обратно)

1120

Derrida J. Entre le corps écrivant et l’écriture (entretien cité avec Daniel Ferrer) // Genesis, 2001. n° 17.

(обратно)

1121

Ibid.

(обратно)

1122

Derrida J. La main de Heidegger // Psyché. P. 435.

(обратно)

1123

Интервью с Дж. Хмллисом Миллером.

(обратно)

1124

Derrida J. Je necris pas sans lumière artificielle (entretien avec André Rollin) // Le fou parle.

(обратно)

1125

Genesis. 2001. n° 17.

(обратно)

1126

Mauriès P. Jacques Derrida, la déconstruction du monde // Libération, 8 août 1985.

(обратно)

1127

Derrida J. Il Gusto del Segreto.

(обратно)

1128

Derrida J. Marx & Sons. P. 27.

(обратно)

1129

Malabou C., Derrida J. La contre-allée. Voyager avec Jacques Derrida. P. 40.

(обратно)

1130

Malabou С., Derrida J. La contre-allée. Voyager avec Jacques Derrida. P. 283–284.

(обратно)

1131

Ibid. P. 40, 42.

(обратно)

1132

Ibid. P. 143, 145.

(обратно)

1133

Ferraris М. Jackie Derrida, Rittrato a memoria.

(обратно)

1134

Malabou C., Derrida J. La contre-allée. Voyager avec Jacques Derrida. P. 56–57.

(обратно)

1135

Ibid. P. 15.

(обратно)

1136

Цит. no: Malabou C. Prières // Derrida, Cahier de L’Herne. 2004. P 105.

(обратно)

1137

Malabou C., Derrida J. La contre-allée. Voyager avec Jacques Derrida. P 23.

(обратно)

1138

De Baecque A. Feu sur le quartier général. Paris: Petite bibliothèque des Cahiers du cinéma, 2008. P. 71. Автор включает в эту работу интервью, вышедшее в «Les Cahiers du cinéma» (№ 534, апрель 1999 г.) под заголовком «Кино и его призраки».

(обратно)

1139

De Baecque A. Feu sur le quartier général. P. 72.

(обратно)

1140

Desbarats C., Gorce J.-P. L’Effet Godard. Toulouse: Milan, 1989. P. 110.

(обратно)

1141

Подробнее см.: The Spatial Arts: an Interview with Jacques Derrida // Deconstruction and the Visual Arts/P. Brunette, D. Wills (interview). Cambridge: Cambridge University Press, 1994.

(обратно)

1142

Интервью с Бернаром Стиглером.

(обратно)

1143

Письмо Мари-Клэр Буне Деррида, 30 августа 1982 г.

(обратно)

1144

Письмо Деррида Пьеру Фуше, 5 февраля 1988 г.

(обратно)

1145

Интервью с Александером Гарсиа Дютманом.

(обратно)

1146

Интервью с Авитал Ронелл.

(обратно)

1147

«Le bon plaisir de Jacques Derrida» (émission de Didier Cahen) // France Culture, mars 1986. Этот фрагмент интервью не был воспроизведен в «Многоточии». Я привожу цитату по распечатке, хранящейся в IMEC.

(обратно)

1148

Жак Деррида, личные записные книжки, 30 декабря 1976 г., архивы Ирвайна.

(обратно)

1149

Derrida J. Circonfession // Bennington G., Derrida J. Jacques Derrida. P. 152.

(обратно)

1150

Интервью с Мишлин Леви.

(обратно)

1151

Интервью с Жанин и Пьером Мескель, Рене и Эвелин Деррида.

(обратно)

1152

Malabou С., Derrida J. La contre-allée. Voyager avec Jacques Derrida. P. 263.

(обратно)

1153

Derrida J. Télépathie, первоначально опубликовано в журнале Furor в 1981 г., затем переиздано в Psyché.

(обратно)

1154

Интервью с Авитал Ронелл.

(обратно)

1155

Derrida J. Points de suspension. P. 149.

(обратно)

1156

Интервью с Джеффри Беннингтоном.

(обратно)

1157

Derrida J. Actes (La loi du genre) // Bennington G., Derrida J. Jacques Derrida. P. 296–297.

(обратно)

1158

Письмо Жана Бельмена-Ноэля Деррида, l марта 1991 г.

(обратно)

1159

Le Nouvel Observateur, 14 mars 1991.

(обратно)

1160

Le Monde, îq juillet 1991.

(обратно)

1161

Выход книги Circonfession спровоцировал появление нескольких почти талмудических работ. См.: Cixous H. Portrait de Derrida en jeune saint juif. R: Galilée, 2001; Clément B. L’Invention du commentaire, Augustin, Jacques Derrida. P.: PUF, coll. «Écriture», 2000; a также коллективную монографию: Des Confessions. Jacques Derrida, saint Augustin (материалы коллоквиума, организованного в Университете Виллановы в сентябре 2001 г., французский перевод опубликован в: P.: Stock, coll. «L’autre pensée», 2007).

(обратно)

1162

Derrida J. L’autre cap. P: Éditions de Minuit, 1991. P 16.

(обратно)

1163

Ibid. P. 80.

(обратно)

1164

Le Magazine littéraire. 1991. n° 286. P. 16.

(обратно)

1165

Интервью с Карлосом Фрейре. Четыре из этих фотографий воспроизведены в данной книге.

(обратно)

1166

Интервью с Бернаром Потра.

(обратно)

1167

DerridaJ. Aimer-manger-l’autre (неизданный семинар, занятие от 7 ноября 1990 г., архивы Ирвайна).

(обратно)

1168

Ibid.

(обратно)

1169

Charnet Y. Un jour pour parler (речь памяти Деррида, прочитанная в 2004 г. и доступная на сайте: http://remue.net/cont/derrida_charnet.html).

(обратно)

1170

Интервью с Франсуазой Дастюр.

(обратно)

1171

Интервью с Авитал Ронелл.

(обратно)

1172

Письмо Ива Бонфуа Деррида, 14 июля 1990 г.

(обратно)

1173

Письмо Ива Бонфуа Деррида, 19 декабря 1990 г.

(обратно)

1174

Письмо Ива Бонфуа Деррида, 19 января 1991 г.

(обратно)

1175

http://didiereribon.blogspot.com/.

(обратно)

1176

The Times, 9 May 1992.

(обратно)

1177

Цитируется Марком Рошем в: Le Point. n° 1029, 6 juin 1992.

(обратно)

1178

Традиционная формулировка голосования: «нравится» или «не нравится». – Примеч. пер.

(обратно)

1179

Интервью с Аланом Монтефьоре, Катрин Одар и Джеффри Беннингтоном.

(обратно)

1180

Derrida J. La chance et l’hospitalité (выступление в Университете Квинс в Онтарио, 28 октября 1995 г., архивы Ирвайна).

(обратно)

1181

Речь по случаю присвоения звания кавалера ордена Почетного легиона, июль 1992 г., архивы IMEC.

(обратно)

1182

Ibid.

(обратно)

1183

Письмо Деррида Эдит Эргон, 5 августа 1990 г.

(обратно)

1184

Письмо Деррида Эдит Эргон, 20 марта 1992 г.

(обратно)

1185

Интервью с Джеффри Беннингтоном.

(обратно)

1186

Этот текст сначала был опубликован в огромном томе, содержащем материалы конференции: Le Passage des frontières. P.: Galilée, 1994, a затем был переиздан в виде книги: Derrida J. Apories. P.: Galilée, 1996. P. 32.

(обратно)

1187

Письмо Деррида Катрин Малабу, 27 июля 1992 г.

(обратно)

1188

Stephens М. Deconstructing Jacques Derrida // Los Angeles Times, qi July 1991.

(обратно)

1189

Первая версия этого замечательного текста будет представлена в апреле 1992 г. в Университете в Батон-Руже (Луизиана) на конференции под названием «Отклики откуда-то еще» (Echoesfrom, Elsewhere/Renvois d’ailleurs), проведенной по инициативе Эдуарда Глиссана и Дэвида Уиллса. «Монолингвизм другого» будет опубликован в 1996 г. в издательстве Galilée.

(обратно)

1190

Stephens М. Deconstructing Jacques Derrida // Los Angeles Times, 21 July 1991.

(обратно)

1191

Работа «Дать время», ставшая результатом семинара, проводившегося в Высшей нормальной школе в 1976–1977 гг., пишется как раз в это время. Она выходит в Galilée в 1991 г. под названием «Дать время i: фальшивая монета» (Donner le temps 1: la fausse monnaie). Второй том так и не будет опубликован.

(обратно)

1192

Stern R. Afternoons with the Grand Jacques // London Review of Books, 15 August 1991-

(обратно)

1193

Cusset F. French Theory. P. 118.

(обратно)

1194

Derrida J. Points de suspension. P. 225.

(обратно)

1195

Derrida J. Mémoires pour Paul de Man. P. 41.

(обратно)

1196

Эта конференция прошла в 1993 г. под руководством Ансельма Хаверкампа; Том Бишоп и Ансельм Хаверкамп предложили название, которое для Деррида, как сам он отмечал, стало некоторой неожиданностью, так что он посвятил ему большой комментарий в своей лекции «Порвалась цепь времен» (The Time is Out of Joint). Материалы конференции были опубликованы в New York University Press в 1995 г.

(обратно)

1197

Интервью с Жаном-Жозефом Гу.

(обратно)

1198

Gasché R. The Tain of the Mirror. Lincoln: University of Nebraska Press, 1986. Работа будет опубликована во французском переводе в издательстве Galilée в 1995 г. под заглавием Le Tain du miroir.

(обратно)

1199

Ronell A. American Philo. P. 260–261.

(обратно)

1200

Ibid. P. 186.

(обратно)

1201

CussetF. French Theory. P. 165.

(обратно)

1202

Bhabha H. K. DissemiNation (Time, narrative and the margins of the modern nation) // The Location of Culture. L.: Routledge, 1994. P. 140.

(обратно)

1203

Интервью с Анджеем Вармински. О дерридеанской концепции языка можно прочитать не только в «Монолингвизме другого», но и в работе «Что такое „релевантный“ перевод» (Qu’est-ce qu’une traduction «relevante»), лекции, прочитанной в Арле в 1998 г. на Пятнадцатых заседаниях по литературному переводу; позже этот текст был переиздан в: Derrida, Cahier de L’Herne, 2004. P. 561–576.

(обратно)

1204

Интервью со Стивеном Баркером.

(обратно)

1205

Интервью с Дэвидом Кэроллом. Более подробные сведения о преподавании Деррида в Ирвайне можно найти в речи памяти Деррида, написанной Карен Лоуренс и Анджеем Вармински вскоре после его кончины, http://www.humanities.uci.edu/remembering_jd/lawrence_warminski.htm.

(обратно)

1206

Кати/P. Affect of AmericaZ/Derrida’s Legacies: Literature and Philosophy. P. 145.

(обратно)

1207

Интервью с Эллен Берт.

(обратно)

1208

Интервью с Пегги Камюф.

(обратно)

1209

Интервью с Томасом Дютуа.

(обратно)

1210

Malabou С., Derrida J. La contre-allée. Voyager avec Jacques Derrida. P. 103–104.

(обратно)

1211

Интервью с Томом Бишопом.

(обратно)

1212

Интервью с Авитал Ронелл.

(обратно)

1213

Dialogue entre Jacques Derrida et Jean-Luc Nancy // Rue Descartes. n° 45. Les 20 ans du Collège international de philosophie.

(обратно)

1214

Первое пригласительное письмо, отправленное Хансом Ульрихом Гумбрехтом, руководителем факультета сравнительного литературоведения в Стэнфорде, датировано 23 января 1990 г. Деррида знаком с Гумбрехтом, который ранее был профессором в немецком Зигене. Но, несмотря на это, он не спешит откликнуться на предложение прочитать лекцию в Стэнфорде, хотя его контрагент заверяет его, что там больше никто не против его работ. Только в 1995 г. после пяти лет упрашиваний, граничащих, как говорит сам Гумбрехт, с «академическим преследованием», Деррида наконец соглашается и обещает «найти формулу» для своего приезда в Стэнфорд. Тем временем его друг Александер Гарсиа Дютман провел там семинар по его творчеству и тоже сказал ему, что его приход был бы «большим подарком для нас, возможностью, которую нельзя упустить» (письмо Александера Гарсиа Дютмана Деррида от 24 апреля 1993 г.). 6 января 1998 г. Деррида соглашается прочитать большую торжественную лекцию, что он и сделает 15 и 16 апреля 1999 г. перед аудиторией примерно в 1700 человек после дружеского представления Ричарда Рорти. Это крайне насыщенное мероприятие проходит как нельзя лучше. Сегодня издательство Стэнфордского университета числится среди лидеров публикации работ Деррида в США.

(обратно)

1215

The Villanova Round Table: A Conversation with Jacques Derrida // Deconstruction in a Nutshell. N. Y.: Fordham University Press, 1997.

(обратно)

1216

Интервью с Жаном-Люком Нанси.

(обратно)

1217

LamontM. How to Become a Dominant French Philosopher: The Case of Jacques Derrida // The American Journal of Sociology. 1987. Vol. 93. No. 3. P. 584–622 (русский перевод: Ламонт M. Как стать самым важным французским философом: случай Деррида // Логос. 2009. № 4–5 (72). С. 3–42).

(обратно)

1218

Интервью с Майклом Наасом и Паскаль-Анн Бро.

(обратно)

1219

CussetF. French Theory. P. 132–133.

(обратно)

1220

http://prelectur.stanford.edu/lecturers/derrida/nytderrida.html.

(обратно)

1221

Деррида Ж. Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия/пер. с фр. и англ., предисл. М.К. Рыклина. М.: Ad Marginem, 1993. G. 35–36 (перевод изменен).

(обратно)

1222

Деррида Ж. Призраки Маркса/пер. с фр. Б. Скуратова; под ред. Д. Новикова. М.: Logos-altera, 2006. С. 6.

(обратно)

1223

Derrida J. Il Gusto del Segreto. Я цитирую по рукописи, хранящейся в IMEC.

(обратно)

1224

Деррида Ж. Призраки Маркса. С. 8 (перевод изменен).

(обратно)

1225

Там же. С. 28 (перевод изменен).

(обратно)

1226

В русском переводе «Призраков Маркса» термин «hantologie» (от hanter – «преследовать», когда речь идет о призраках и привидениях) передается как «призракологика», из-за чего теряется связь с «онтологией». – Примеч. пер.

(обратно)

1227

Письмо Деррида Жерару Гранелю, 4 февраля 1971 г.

(обратно)

1228

Деррида Ж. Призраки Маркса. С. 126 (перевод изменен).

(обратно)

1229

Письмо Деррида Франсуазе Дастюр, 30 августа 1993 г. «Wir sterben um zu leben» – это цитата из «Гипериона» Гёльдерлина – произведения, упоминаемого Франсуазой Дастюр в одном из ее писем Деррида.

(обратно)

1230

Le Nouvel Observateur, 21 octobre 1993.

(обратно)

1231

Libération, 4 novembre 1993.

(обратно)

1232

Le Monde, 3 décembre 1993.

(обратно)

1233

Sud-Ouest Dimanche, 7 novembre 1993.

(обратно)

1234

Письмо Деррида Арно Спиру, 14 ноября 1993 г.

(обратно)

1235

Союзнические отношения с L’Humanité сохранятся на протяжении всего следующего десятилетия. В частности, Деррида опубликует там прекрасный текст под названием «Мои воскресные „юманите“» («Mes „humanités“ du dimanche»), поздравив запуск новой версии ежедневника (L’Humanité, 4 mars 1999). Как и большинство выступлений этого периода, статья перепечатана в: Derrida J. Papier Machine.

(обратно)

1236

Macherey P. Le Marx intempestif de Derrida // Derrida, la tradition de la philosophie. P. 135–136.

(обратно)

1237

Ghostly Demarcations, A Symposium on Jacques Derrida’s «Specters of Marx». L.: Verso, 1999.

(обратно)

1238

Derrida J. Marx & Sons. Текст был написан в 1998 г., а английская версия вышла в следующем году.

(обратно)

1239

Derrida J. «Il courait mort»: salut, salut // Papier Machine. P. 200.

(обратно)

1240

Это обращение, опубликованное в Le Monde 13 июля 1993 г., было издано и прокомментировано в книге: Ölender М. Race sans histoire. R: Seuil, coll. «Points», 2009. P. 244–248.

(обратно)

1241

Полемика станет настоящим «громким делом» после публикации открытого письма Мориса Бланшо Брюно Руа (La Quinzaine littéraire. 1996. n° 703. P. 5). Подробнее см.: Bident C. Maurice Blanchot, partenaire invisible. P. 573. В июле 1995 г. на конференции в Лувен-ля-Нев «Страсти литературы» Деррида будет комментировать «Мгновение смерти», полностью процитировав его в своем тексте. Бланшо искренне поблагодарит его за это при публикации книги «Жилище» (Demeure?): «Как я признателен вам за то, что вы своим несравненным комментарием спасли мою последнюю книгу, вышедшую у презренного издателя, которого я бросил и проклял, как вы, наверное, знаете» (письмо Мориса Бланшо Деррида, 15 января 1998 г.).

(обратно)

1242

Derrida J. Parti pris pour l’Algérie. Этот текст вышел в: Les Temps modernes. 1995. n° 580, a потом был переиздан в: Derrida J. Papier Machine. P. 222.

(обратно)

1243

Derrida J. Papier Machine. P. 224–225.

(обратно)

1244

Встреча 16 мая 2001 г. с Этьеном Балибаром и Терм Врио, запись которой опубликована в: Philosophie, philosophie. 2007. n° 9 (журнал студентов-философов Университета Париж VIII Венсен-Сен-Дени).

(обратно)

1245

Речь, прочитанная в Нанте 25 марта 1995 г., архивы IMEC.

(обратно)

1246

Derrida J. Manquements – du droit à la justice (mais que manque-t-il donc aux sans-papiers?) (импровизированное выступление 21 декабря 1996 г. в театре Амандье; см.: Marx enjeu. P: Descartes et Gie, 1997. P. 73–91).

(обратно)

1247

В одном из интервью с Францем-Оливье Гисбером Деррида скажет о Франсуа Миттеране: «Я встречал его несколько раз. Он произвел на меня впечатление. Даже если у него были несколько поверхностные взгляды на литературу и философию, это был культурный человек. Мне бы хотелось им восхищаться». Это не помешает Деррида долгое время голосовать за социалистов, а иногда и призывать к такому голосованию, например на президентских выборах 1995 г.

(обратно)

1248

Derrida J. Papier Machine. P. 386.

(обратно)

1249

Ibid. P. 265–266.

(обратно)

1250

Derrida J. Cosmopolites de tous les pays, encore un effort! P: Galilée, 1997. P. 42.

(обратно)

1251

Derrida J. Foi et savoir. Les deux sources de la «religion» aux limites de la simple raison // Vattimo G., Derrida J. (dir.). La Religion, Séminaire de Capri. R: Seuil, 1996. Переиздано в: Derrida J. Foi et savoir. R: Seuil, coll. «Points», 2001. P. 11.

(обратно)

1252

Интервью с Маурицио Феррарисом.

(обратно)

1253

Derrida J. Foi et savoir. P. 13.

(обратно)

1254

Derrida J. Le «concept» du 11 septembre. R: Galilée, 2004. Р. 145.

(обратно)

1255

Derrida J. Foi et savoir. P. 23.

(обратно)

1256

Derrida J., Roudinesco É. De quoi demain… P. 305.

(обратно)

1257

Письмо Деррида Маурицио Феррарису, 26 июня 1994 г.

(обратно)

1258

Derrida J. Politiques de l’amitié. R: Galilée, 1994. P. 11.

(обратно)

1259

Ibid. Р. 308–309.

(обратно)

1260

Ibid. Р. 310.

(обратно)

1261

Письмо Жоржа Кангийема Деррида, без даты (осень 1994 г.).

(обратно)

1262

Интервью с Катрин Малабу.

(обратно)

1263

Интервью с Пьером Альфери.

(обратно)

1264

KofmanS. Lectures de Derrida. P.: Galilée, 1984.

(обратно)

1265

Derrida J. Sarah Kofman // Chaque fois unique, la fin du monde. Р. 911.

(обратно)

1266

Интервью с Маргерит Деррида, Аделаид Руссо, Франсуазой Дастюр, Клэр Нанси и Жаном-Люком Нанси.

(обратно)

1267

Derrida J. Gilles Deleuze // Chaque fois unique, la fin du monde. P. 237.

(обратно)

1268

Ibid. P. 236.

(обратно)

1269

Письмо Жиля Делеза Деррида, 3 февраля 1987 г. Письмо воспроизведено в: Derrida, Cahier de L’Herne. 2004. P. 328.

(обратно)

1270

Derrida J. Adieu. R: Galilée, 1997. P. 11–12.

(обратно)

1271

Письмо Поля Рикера Деррида, 31 декабря 1995 г. Еще больше Рикера тронет письмо, которое Деррида напишет ему в 1998 г. по случаю смерти его супруги Симон.

(обратно)

1272

Derrida J. Adieu. P 203.

(обратно)

1273

Le Monde, 15 novembre 1996.

(обратно)

1274

Le Nouvel Observateur, 21 février 1996.

(обратно)

1275

Derrida J. Si je peux faire plus qu’une phrase… // Les Inrockuptibles. 2004. P. 27–28.

(обратно)

1276

Ibid. P. 27.

(обратно)

1277

Интервью с Домиником Домбром. Интересный анализ этого явления предложен Жофруа де Лаганери в книге «Империя университета. О Бурдье, интеллектуалах и журналистике» (Lagasnerie G. de. L’Empire de l’Université. Sur Bourdieu, les intellectuels et le journalisme).

(обратно)

1278

Les Inrockuptibles. 2004. n° 435. P. 28.

(обратно)

1279

Portrait d’un philosophe, Jacques Derrida (расшифровка встречи со студентами Университета Париж-VIII в театре Одеон, 26 февраля 1996 г.: Philosophie, philosophie. 1997. P 27.)

(обратно)

1280

Le Nouvel Observateur, 23 avril 1996.

(обратно)

1281

Derrida J., Stiegler В. Échographies – de la télévision. P. 81–82.

(обратно)

1282

Бурдье П. О телевидении и журналистике. M.: Прагматика культуры, 2002.

(обратно)

1283

Derrida J. Artaud le Мота. R: Galilée, 2002. P. 11–12.

(обратно)

1284

Интервью с Сержем Малосена. Информацию относительно этого крайне запутанного дела можно найти в работе: Mèredieu F. de. L’Affaire Artaud. Journal ethnographique. P.: Fayard, 2009.

(обратно)

1285

Письмо Деррида Сержу Малосена, 14 марта 1998 г.

(обратно)

1286

Письмо Сержа Малосена Деррида, 8 февраля 2,002, г.

(обратно)

1287

Письмо Деррида Сержу Малосена, 16 февраля 2002 г.

(обратно)

1288

У дела Арто будет еще один поворот уже в последние недели жизни Деррида, когда выйдет большой том работ Арто в коллекции Quarto. Это издание было составлено Эвелин Гроссман, она же написала предисловие и примечания к этой антологии. Тесно общаясь с Деррида в предыдущие годы, она взяла у него несколько интервью и выступила редактором номера журнала «Europe», ему посвященного; они даже начали вместе думать об отдельном томе Quarto, который был бы посвящен его творчеству. Но 14 сентября 2004 г. Деррида, когда он был уже в больнице, отправляет Морису Надо факс, который должен был быть опубликован в La Quinzaine littéraire. Этот документ, отпечатанный на машинке каким-то третьим лицом, включает многочисленные исправления от руки:

«Дорогой Морис Надо / Когда я посвятил Artaud le Мота памяти моего друга Поль Тевенен, дело было не только в том, чтобы признать личный долг. Мне было важно отдать дань уважения той, кто, как всем известно, почти всю свою жизнь потратила на изучение, расшифровку и издание работ Арто. Господину Галлимару первому об этом известно. / И вот сегодня я узнаю, впервые прочитав текст и крайне удивившись, что в издании произведений Арто в Quarto было сделано все (можно привести тысячу примеров), чтобы стереть имя, работу и даже замечательные портреты Поль Тевенен. Я предполагаю, что эта беспримерная несправедливость стала делом рук племянника Арто, ненависть которого к Поль Тевенен хорошо известна… / Я убежден в том, что не я один буду просить г-на Антуана Галлимара принести объяснения и, главное, исправить столь печальную, столь вопиющую несправедливость».

Эвелин Гроссман, глубоко уязвленная этой критикой ее работы, отвечает в интервью, которое будет опубликовано в La Quinzaine крайне неудачно – 16 октября 2004 г., через несколько дней после смерти Деррида. В нем она, в частности, заявляет: «Не желая ни в малейшей мере вступать в полемику (тем более с Жаком Деррида, о дружбе которого с Поль Тевенен и верности ей мне хорошо известно), я не могу не отметить, что в этой истории отношения Поль Тевенен к творчеству Антонена Арто слишком много страстей (в христианском смысле этого термина…), жертвенности и святости. Не то чтобы я отрицала необходимость страсти… Но, с моей точки зрения, это никоим образом не означает, что читатель должен ограничиваться этим непосредственным, эпидермическим прилипанием к творчеству, этой слепой идентификацией с Арто».

(обратно)

1289

Derrida у. Joue – le prénom // Les Inrockuptibles. 1997. n° 115. P. 41. Также в этом номере опубликована распечатка диалога между Орнеттом Коулманом и Жаком Деррида вместе со статьей Твери Жусса, в которой пересказывается инцидент, произошедший в Вилетте.

(обратно)

1290

Le Monde, 3 juillet 1997.

(обратно)

1291

Письмо Деррида Эдит Эргон, g мая 1993 г.

(обратно)

1292

Письмо Деррида Катрин Малабу, 18 августа 1997 г.

(обратно)

1293

Интервью с Мари-Луиз Малле.

(обратно)

1294

Derrida J. L’animal que donc je suis. P.: Galilée, 2006. P. 57.

(обратно)

1295

Благодаря игре слов в оригинале его можно перевести и как «Животное, за которым я следую». – Примеч. пер.

(обратно)

1296

Ibid. Р. 18–20.

(обратно)

1297

Derrida J. Le modèle philosophique d’une «contre-institution» // Un siècle de rencontres intellectuelles: Pontigny, Gerisy. P. 251.

(обратно)

1298

Почтовая открытка Деррида Эдит Эргон, l августа 1997 г.

(обратно)

1299

Интервью с Мишелем Деги.

(обратно)

1300

Derrida J. Papier Machine. P. 306.

(обратно)

1301

См., например: Feminist Interpretations of Jacques Derrida/Holland N.J. (ed.). University Park (pa): The Pennsylvania State University Press, 1997.

(обратно)

1302

Интервью с Авитал Ронелл.

(обратно)

1303

Письмо Деррида Доминику Домбру, 10 декабря 1997 г.

(обратно)

1304

Malabou С., Derrida J. La contre-allée. Voyager avec Jacques Derrida. P. 233.

(обратно)

1305

Автономова H. С. Познание и перевод. Опыты философии языка. М.: РОССПЭН, 2008. С. 386–387.

(обратно)

1306

Malabou С., Derrida J. La contre-allée. Voyager avec Jacques Derrida. P. 233.

(обратно)

1307

Malabou С., Derrida J. La contre-allée. Voyager avec Jacques Derrida. P. 259.

(обратно)

1308

Текст этой лекции, одной из тех, которые Деррида читал в эти годы, приспосабливая их каждый раз к контексту страны, где он в данный момент находился, был опубликован в: Derrida, Cahier de L’Herne. 2004. P. 541–560. См. также: Derrida J. Versöhnung, ubuntu, pardon: quel genre? // Vérité, réconciliation, réparation. P.: Seuil, coll. «Le genre humain», 2004. P. 111–159.

(обратно)

1309

Derrida J., Fathy S. Tourner les mots. Au bord d’un film. P.: Galilée/Arte éditions, 2000. P. 73.

(обратно)

1310

Responsabilité du sens à venir (débat entre Jacques Derrida et Jean-Luc Nancy) // Sens en tous sens, autour des travaux de Jean-Luc Nancy. P.: Galilée, 2004.

(обратно)

1311

Derrida J., Roudinesco É. De quoi demain… P. 30–31.

(обратно)

1312

Derrida J. H. C. pour la vie, c’est à dire… R: Galilée, qooq. P. qo.

(обратно)

1313

Обе работы вышли в издательстве Galilée. См. также: L’Événement comme écriture, Gixous et Derrida se lisant // Actes d’un colloque de 3005 dirigé par Marta Segarra. P.: Éditions Campagne-Première, qooi.

(обратно)

1314

Интервью с Элен Сиксу.

(обратно)

1315

Du mot à la vie: un dialogue entre Jacques Derrida et Hélène Cixous // Le Magazine littéraire. 2004. n° 430. P. 26.

(обратно)

1316

Derrida J. Déplier Ponge, entretien avec Gérard Farasse. Presses universitaires du Septentrion, 2005. P. 15.

(обратно)

1317

Le Magazine littéraire. 2004. n° 430. P. 26–27.

(href=#r1317>обратно)

1318

Les Lettres françaises. 1972. 1429.

(обратно)

1319

Ramond С. Le Vocabulaire de Jacques Derrida. P.: Ellipses, 2001. Жан-Пьер Myccaрон написал прекрасную статью о неологизмах Деррида: Moussaron J.-P. L’esprit de la lettre // Derrida, Cahier de L’Herne. 2004. P. 363–371.

(обратно)

1320

Le Magazine littéraire. 2004. n° 430. P. 99.

(обратно)

1321

Мой анализ иногда пересекается с рассуждением Корнелиуса Кроули в его интересной статье «Доклад о модусе не-отношения: Джеймс и Деррида» (см.: Crowley С. Un rapport sur le mode du non-rapport: James et Derrida // Derrida d’ici, Derrida de là. P. 87–108), a также с анализом Дж. Хиллиса Миллера в работе «Поздний Деррида» (см.: Miller H.J. The late Derrida // For Derrida. N.Y.: Fordham University Press, 3009).

(обратно)

1322

Derrida J. Demeure, Athènes, photographies de Jean-François Bonhomme. R: Galilée, 2009. P. 14–15.

(обратно)

1323

Ibid. P. 15.

(обратно)

1324

Derrida J. Le toucher, Jean-Luc Nancy (вкладыш).

(обратно)

1325

Derrida J. Le toucher, Jean-Luc Nancy (вкладыш).

(обратно)

1326

Derrida J. La décision, la fiction, la présence // Revue ah! Oui la philosophie. Bruxelles: Éditions de l’université de Bruxelles, 2005. P. 173.

(обратно)

1327

Интервью с Дж. Хиллисом Миллером.

(обратно)

1328

Интервью с Жаном-Люком Нанси.

(обратно)

1329

В своем «Дневнике» 1984 г., опубликованном весной 2000 г. в издательстве Fayard под заголовком «Пропаганда во Франции», Рено Камю, в частности, писал: «Евреи – сотрудники программы Panorama на France Culture все же немного перебарщивают: с одной стороны, они составляют примерно четыре из пяти человек в каждой передаче, четыре из шести или пять из семи, что в случае национального и почти официального поста выглядит очевидной чрезмерной представленностью определенной этнической или религиозной группы; с другой стороны, они делают так, что по крайней мере одна передача в неделю посвящается еврейской культуре или религии, еврейским писателям, государству Израиль и его политике, жизни евреев во Франции и в мире, жизни сегодня или в прошлом». Этот отрывок и некоторые другие, порой вырванные из контекста или переиначенные, стали поводом для бурных споров, отравленных борьбой за влияние в издательской сфере. Элизабет Рудинеско и в меньшей степени Жак Деррида были важными персонажами этой истории, которая в разных отношениях затрагивается и в книге «О чем завтра…».

(обратно)

1330

Интервью с Элизабет Рудинеско.

(обратно)

1331

Derrida J., Roudinesco É. De quoi demain… P. 235–236.

(обратно)

1332

Derrida J. États d’âme de la psychanalyse. R: Galilée, 2000. P. 12.

(обратно)

1333

Ibid. P 13.

(обратно)

1334

Ibid. P. 21.

(обратно)

1335

Derrida J. États dame de la psychanalyse. P. 41–42.

(обратно)

1336

Интервью с Маргерит Деррида и Авитал Ронелл.

(обратно)

1337

Письмо Деррида Максу Женеву, l сентября 2000 г.

(обратно)

1338

Интервью с Альбером Диши.

(обратно)

1339

Письмо Оливье Корпе Деррида, 20 марта 1998 г.

(обратно)

1340

Интервью с Альбером Диши.

(обратно)

1341

Derrida J. Unsere Redlichkeit // Frankfurter Rundschau, 18 juin 2004.

(обратно)

1342

Derrida J. Unsere Redlichkeit.

(обратно)

1343

Ibid.

(обратно)

1344

Интервью с Александером Гарсия Дютманом.

(обратно)

1345

Ronell A. American Philo. P. 179–180.

(обратно)

1346

Derrida J. Abraham, l’autre // Judéités. Questions pour Jacques Derrida. R: Galilée, 2003. P. 16.

(обратно)

1347

Derrida J. Abraham, l’autre.

(обратно)

1348

Derrida J. Apprendre à vivre enfin (entretien avec Jean Birnbaum). P. 40–41.

(обратно)

1349

Derrida J. Un témoignage donné // Questions au judaïsme, entretiens avec Elisabeth Weber. R: Desclée de Brouwer, 1996. P. 77.

(обратно)

1350

Derrida J. Points de suspension. P 85.

(обратно)

1351

Confessions et Circonfession (table ronde avec Richard Kearney) // Des confessions. R: Stock, 2007. P. 83.

(обратно)

1352

Письмо Деррида Катрин Малабу, 14 апреля 2001 г.

(обратно)

1353

Письмо Люсьена Бьянко Деррида, без даты (лето 2001 г.).

(обратно)

1354

Derrida J., Habermas J. Le «concept» du и septembre. P. 164–165.

(обратно)

1355

Zhang N. Jacques Derrida’s First Visit to China: A Summary of His Lectures and Seminars // Dao, Ajournai of Comparative Philosophy, 2002. Vol. q. No. 1. P. 145.

(обратно)

1356

Письмо Деррида Катрин Малабу, 17 сентября 2001 г.

(обратно)

1357

Derrida J. Fichus. R: Galilée, 2002. P. 10.

(обратно)

1358

Ibid. P. 36.

(обратно)

1359

Derrida J. Fichus. P. 52.

(обратно)

1360

Интервью с Авитал Ронелл.

(обратно)

1361

Derrida J., Habermas J. Le «concept» du 11 septembre (последняя страница обложки).

(обратно)

1362

Ibid. P. 135.

(обратно)

1363

Derrida J. Apprendre à vivre enfin. P. 30–31.

(обратно)

1364

Derrida J., Habermas J. Le «concept» du 11 septembre. P. 161.

(обратно)

1365

Ibid. P. 169.

(обратно)

1366

Ibid. P. 145.

(обратно)

1367

Интервью с Элизабет Рудинеско.

(обратно)

1368

Письмо Режиса Дебре Деррида, без даты (осень 2001 г.).

(обратно)

1369

Derrida J. Interpretations at War // Psyché. Inventions de l’autre, t. Il, nouvelle édition augmentée. P: Galilée 2003. P. 250.

(обратно)

1370

Redeker R. De New York à Gaillac: trajet d’une épidémie logotoxique // Les Temps modernes, 2001. n° 615–616. Робер Редекер, преподаватель философии, опубликует 19 сентября 2006 г. в Le Figaro колонку под названием «Что должен сделать свободный мир в ответ на запугивания исламистов?». Из-за этого текста ему будут угрожать смертью, и он окажется фигурантом важных споров. Подробнее см.: http://fr.wikipedia.org/wiki/Robert_Redeker.

(обратно)

1371

Письмо Деррида Клоду Ланцману, 30 января 2,002, г.

(обратно)

1372

Ibid.

(обратно)

1373

Badiou A. Derrida, ou l’inscription de l’inexistant // Derrida, la tradition de la philosophie. R: Galilée, 2008. P. 179.

(обратно)

1374

Derrida J. Il Gusto del Segreto.

(обратно)

1375

Raffy S. Jospin, secrets de famille. P.: Fayard, 2001. P. 307–308.

(обратно)

1376

Askolovitch C. Lionel. P: Grasset, 2001. P. 307.

(обратно)

1377

Chemin A. Gomment М. Chirac et М. Jospin mènent leur bataille d’images. Le meeting du Premier ministre à Marseille sera «familial» // Le Monde, 22 mars 2002.

(обратно)

1378

Le Nouvel Observateur, 4 avril 2002.

(обратно)

1379

Gala, 11 avril 2002.

(обратно)

1380

В июле 2004 г. Даниэль Агасински, которому едва исполнилось 20 лет, был принят по конкурсу в Высшую нормальную школу на улице Ульм. Жак Деррида, несомненно, об этом знал. Через три года молодой человек первым прошел агрегацию по философии. В Университете Тулуза-ле-Мирай он готовит диссертацию по социальным и политическим условиям конструирования героических фигур.

(обратно)

1381

Интервью с Авитал Ронелл. Эти оценки подтвердили также Элизабет Рудинеско, Мишлин Леви, Пьер Альфери и Жан Деррида.

(обратно)

1382

Derrida J. Non pas l’utopie, l’im-possible (интервью, опубликованное в «Die Zeit» 5 марта 1998 г. и переизданное в: Derrida J. Papier Machine. P. 351).

(обратно)

1383

Derrida J. Papier Machine. P. 361.

(обратно)

1384

Le Vaillant L. Jacques Derrida, Le bel et différent // Libération, 22 mai 2002.

(обратно)

1385

AgacinskiS. Journal interrompu. P.: Seuil, 2,002, P. 152.

(обратно)

1386

Ibid. P. 153.

(обратно)

1387

Derrida J. Voyous. P. 204.

(обратно)

1388

Письмо Жака Деррида Эдит Эргон, зо июня 1999 г.

(обратно)

1389

Письмо Жака Деррида Эдит Эргон, 24 августа 1999 г.

(обратно)

1390

Там же.

(обратно)

1391

Derrida J., Habermas J. Le «concept» du 11 septembre. P. 177–178.

(обратно)

1392

Chomsky N. Rogue States. The Rule of Force in World Affairs. N. Y.: South End Press, 2000.

(обратно)

1393

Derrida J. Voyous. P. 138, 145.

(обратно)

1394

Derrida J. Voyous. P. 215.

(обратно)

1395

Derrida J. Voyous. P. 127.

(обратно)

1396

Derrida J. Séminaire, La bête et le souverain, volume 2 (2002–2003). P.: Galilée, 2010. P. 233.

(обратно)

1397

Derrida J. Séminaire, La bête et le souverain, volume 2 (2002–2003). P. 243.

(обратно)

1398

Я благодарю Рене Мажора за то, что он передал мне расшифровку этой неизданной дискуссии.

(обратно)

1399

Derrida J. À Maurice Blanchot // Chaque fois unique, la fin du monde. P. 323. 26 февраля на своем семинаре Деррида не осмеливается, однако, по-настоящему об этом поговорить, об этой кремации, которая была проведена «в провинциальном крематории, в условиях и обстановке настолько unheimlich, какие только можно вообразить в XXI веке» (Derrida J. Séminaire, La bête et le souverain, volume 2 (2002–2003). P. 250–251).

(обратно)

1400

Интервью с Авитал Ронелл.

(обратно)

1401

Интервью с Эриком Оппено.

(обратно)

1402

Интервью с Маргерит Деррида.

(обратно)

1403

Интервью с Пегги Камюф.

(обратно)

1404

Интервью с Маргерит Деррида, Жаном Деррида и Пьером Альфери.

(обратно)

1405

Конференция «Элен Сиксу: Генезисы, генеалогии, жанры» прошла под руководством Мирей Каль-Грубер в Национальной библиотеке Франции 22–24 мая 2003 г. Текст Деррида «Генезисы, генеалогии, жанры и гений» был опубликован издательством Galilée в 2003 г.

(обратно)

1406

Речь Доминика де Вильпена в Еврейском университете Иерусалима, 25 мая 2003 г.

(обратно)

1407

Chérif M. L’Islam et l’Occident. Rencontre avec Jacques Derrida. R: Odile Jacob, 2006. P. 53–54-

(обратно)

1408

Derrida J. Pourquoi je signe cet appel; Europe: plaidoyer pour une politique extérieure commune // Libération, 31 mai 2003. Как и Хабермас, Деррида считает демонстрации против войны, которые прошли 15 февраля 2003 г., сигналом, свидетельствующим о рождении европейского публичного пространства.

(обратно)

1409

Интервью с Альбером Диши.

(обратно)

1410

Письмо Жана-Люка Нанси Деррида, без даты (лето 2003 г.).

(обратно)

1411

Интервью с Дж. Хиллисом Миллером.

(обратно)

1412

Письмо Деррида Дэвиду Уиллсу, 5 июля 2003 г.

(обратно)

1413

Интервью с Элизабет Вебер.

(обратно)

1414

Интервью с Мишелем Лиссом.

(обратно)

1415

Письмо Мирей Каль-Грубер Жаку Деррида, 26 ноября 2003 г.

(обратно)

1416

Интервью с Пегги Камюф.

(обратно)

1417

Derrida J. Chaque fois unique, la fin du monde. P. 146–147.

(обратно)

1418

Derrida J. La contre-allée. Voyager avec Jacques Derrida. P. 29.

(обратно)

1419

Интервью с Майклом Наасом и Паскаль-Анн Бро.

(обратно)

1420

Derrida J. Chaque fois unique, la fin du monde. P. 204.

(обратно)

1421

Henri-Lévy B. Journal de la semaine // Libération, 20–21 décembre 2003.

(обратно)

1422

Письмо Поля Рикера Деррида, без даты.

(обратно)

1423

Письмо Поля Рикера Деррида, 5 ноября 2003 г.

(обратно)

1424

Derrida J. La parole – Donner, nommer, appeler // Paul Ricoeur, Cahier de L’Herne. 2004. P 19.

(обратно)

1425

Ibid. P 24.

(обратно)

1426

Интервью с Мишелем Лиссом.

(обратно)

1427

Жинетт Мишо рассказала о подготовке этого иконографического выпуска и прокомментировала некоторые фотографии в своей книге. См.: Michaud G. Veilleuses. Autour de trois images de Jacques Derrida. Montréal: Nota Bene, 2009.

(обратно)

1428

Интервью с Авитал Ронелл.

(обратно)

1429

Derrida J. Si je peux faire plus qu’une phrase… (entretien avec Sylvain Bourmeau, Jean-Max Colard et Jade Lindgaard) // Les Inrockuptibles. 2004. n° 435.

(обратно)

1430

Жак Деррида, речь, прочитанная 8 мая 2004 г. по случаю 50-летия Monde diplomatique. См. полный текст на сайте: http://www.monde-diplomatique. fr/2004/n/DERRIDA/11677; видеоверсию: http://www.dailymotion.com/video/xws9r_jacques-derrida_events.

(обратно)

1431

Dialogue entre Jacques Derrida, Philippe Lacoue-Labarthe et Jean-Luc Nancy // Rue Descartes. n° 52. P. 93. Небольшой коллективный труд под названием «Мыслить в Страсбурге» (Penser à Strasbourg) был совместно издан издательством Galilée и муниципалитетом Страсбурга в июне 2004 г. В него включен, в частности, важный текст Деррида «Место, называемое Страсбург» (Le lieu dit: Strasbourg).

(обратно)

1432

В интервью Жану Бирнбауму Деррида уточняет свою мысль по этому вопросу: «Если бы я был законодателем, я бы предложил просто исключить слово и понятие „брак“ из гражданского и светского кодекса. „Брак“, как религиозная, сакральная, гетеросексуальная ценность – с обетом деторождения, вечной верности и т. д., – представляет собой уступку христианской церкви со стороны светского государства, в частности в своей моногамии, которая не является ни еврейской (она была навязана евреям европейцами лишь в прошлом веке и еще несколько поколений назад не была обязательной у магрибских евреев), ни, как известно, мусульманской. Исключая слово и понятие „брак“, эту двусмысленность или лицемерие, религиозное и сакральное, которому нет места в светской конституции, их заменили бы договорным „гражданским союзом“, своего рода обобщенным, усовершенствованным, уточненным пактом, гибким и подогнанным под партнеров, пол и число которых заранее бы не задавались… Это утопия, но я на нее надеюсь» (Derrida J. Apprendre à vivre enfin. P. 45–46).

(обратно)

1433

Интервью с Александером Гарсиа Дютманом.

(обратно)

1434

Derrida J. Double mémoire // Le Théâtre des idées, 50 penseurs pour comprendre le XXle siècle. R: Flammarion, 2008. P. 15–16.

(обратно)

1435

Derrida J. Gomment ne pas trembler // Annali. 2006. Vol. II. Milano: Bruno Mondadori. P. 97–98.

(обратно)

1436

Derrida J. Gomment ne pas trembler. P. 97.

(обратно)

1437

CarrollD. Jacques Derrida ou le don d’écriture – quand quelque chose se passe // Rue Descartes. n° 48. Salut à Jacques Derrida. P. 106.

(обратно)

1438

Интервью с Дж. Хиллисом Миллером.

(обратно)

1439

Письмо Деррида Ральфу Дж. Сисероне, 25 июля 2004 г. См. письмо полностью на сайте: http://jacques-derrida.org/Cicerone%20French.html.

(обратно)

1440

Интервью со Стивеном Баркером.

(обратно)

1441

Отношения с руководителями Специальной коллекции в университете Ирвайна испортятся вскоре после кончины Жака Деррида. Джеки Дули в самом скором времени спрашивает у Маргерит, когда возобновится отправка архивов, словно бы письма Жака ректору никогда не было. Однако это письмо было далеко не личным: в переводе Пегги Камюф оно было широко известно в академических кругах, а потом было опубликовано в интернете. Поэтому Маргерит напоминает о позиции Жака по вопросу собственных архивов: хотя нет речи о том, чтобы забрать то, что уже было отдано, новых поступлений не будет. Через несколько месяцев университет Ирвайна подает в суд против семьи Деррида, что стало совершенно неожиданным ударом: однажды утром почтальон приносит Маргерит повестку из суда Калифорнии с требованием возместить ущерб на сумму 500 тысяч долларов, причиненный в силу того, что «остальная часть» дара, то есть недавние рукописи, не была получена. Речь, несомненно, о предупредительной мере: руководство университета боится, что Маргерит, Пьер и Жан Деррида потребуют возвращения во Францию архивов, переданных Ирвайну, о чем они на самом деле никогда не думали. В начале 2007 г. эта неприятная и во многих отношениях непристойная история стала поводом для публикаций в прессе как во Франции, так и в США, пока университет Ирвайна не отозвал свою жалобу, а с новыми руководителями Специальной коллекции не был найден разумный компромисс по этому вопросу. В настоящее время Фонд Деррида распределен между IMEC и Ирвайном, но вопреки тому, что предполагалось вначале, два этих института не обменивались фотокопиями.

(обратно)

1442

Интервью с Жаном Бирнбаумом.

(обратно)

1443

Derrida J. Apprendre à vivre enfin, entretien avec Jean Birnbaum. P. 26–27.

(обратно)

1444

Ibid. P. 55.

(обратно)

1445

Интервью с Эвандо Нашименто.

(обратно)

1446

Интервью с Бернаром Стиглером.

(обратно)

1447

Roudinesco É. Jacques Derrida: l’exercice des médias lui a été profitable // L’Humanité dimanche, 16 janvier 2005.

(обратно)

1448

Интервью с Жинетт Мишо.

(обратно)

1449

Интервью с Маргерит Деррида.

(обратно)

1450

Derrida J. Apprendre à vivre enfin. P. 38–39.

(обратно)

1451

Nancy J.-L. Trois phrases de Jacques Derrida // Rue Descartes. n° 45. Salut à Jacques Derrida. P. 69.

(обратно)

1452

Salut à Jacques Derrida. P. 6.

(обратно)

1453

Работы, использованные для создания библиографии, уже приводились в сносках. Полную библиографию интервью и статей Деррида, а также работ, ему посвященных, см. в: Derrida, Cahier de L’Herne (2004), a также в книге «Jacques Derrida» Джеффри Беннингтона, переизданной издательством Seuil в 2008 г.

(обратно)

Оглавление

Выражение признательности

Введение

I Жаки. 1930-1962

  Глава 1 Негус. 1930-1942

  Глава 2 Под солнцем Алжира. 1942–1949

  Глава 3 В стенах лицея Людовика Великого. 1949–1952

  Глава 4 Школа. 1952–1956

  Глава 5 Год в Америке. 1956–1957

  Глава 6 Солдат в Колеа. 1957–1959

  Глава 7 Меланхолия в Ле-Мане. 1959–1960

  Глава 8 На пути к независимости. 1960–1962

II Деррида. 1963–1983

  Глава 1 От Гуссерля к Арто. 1963–1964

  Глава 2 В тени Альтюссера. 1963–1966

  Глава 3 Само письмо. 1965–1966

  Глава 4 Удачный год. 1967

  Глава 5 Небольшое отступление. 1968

  Глава 6 Неудобные позиции. 1969–1971

  Глава 7 Разрывы. 1972–1973

  Глава 8 Glas. 1973–1975

  Глава 9 За философию. 1973–1976

  Глава 10 Другая жизнь. 1976–1977

  Глава 11 От «новых философов» к Генеральным штатам. 1977–1979

  Глава 12 Послания и испытания. 1979–1981

  Глава 13 Пражская ночь. 1981–1982

  Глава 14 Новый расклад. 1982–1983

III Жак Деррида. 1984–2004

  Глава 1 Территории деконструкции. 1984–1986

  Глава 2 От дела Хайдеггера к делу де Мана. 1987–1988

  Глава 3 Живая память. 1988–1990

  Глава 4 Портрет шестидесятилетнего философа

  Глава 5 На границах институтов. 1991–1992

  Глава 6 О деконструкции в Америке

  Глава 7 Призраки Маркса. 1993–1995

  Глава 8 Интернационал Деррида. 1996–1999

  Глава 9 Время диалога. 2000–2002

  Глава 10 В жизни и в смерти. 2003–2004

Источники

Библиография

*** Примечания ***