Если кто-то спасёт тебе жизнь, он будет любить тебя вечно.
Чак Паланик
Я помню, когда и как всё началось.
Я вышла из делового центра, что тогда ещё служил приютом отцовскому офису, и глубоко вдохнула прохладного апрельского воздуха. Домой не торопилась — там, в просторной, но совсем ещё голой студии, которую мне удалось выцепить в ипотеку за спиной отца, было пусто и страшновато. Москва Новая, квартал новый, дом новый, в подъезде всего несколько жилых квартир, ближайший магазинчик — через два двора. Однако засиживаться в офисе ещё дольше я тоже не решалась: отец названивал постоянно, не давая работать — мстил за то, что ушла из дома, за то что, в его компании посмела установить свои порядки. Он злился, ревновал. Он не мог не видеть — всё, что я делала, шло на пользу бизнесу. Но и признать этого не мог: он устроил меня к себе в фирму обычным клерком, когда мне было девятнадцать, как объяснил — чтобы дать мне возможность заработать на помаду и колготки (будто сам он мало покупал мне помад и колготок), а себе — отслеживать каждый мой шаг. К двадцати пяти, когда и вечерка в универе, и секретарский закуток рядом с кофемашиной остались для меня в прошлом, я уже не вызывала у отца ничего, кроме ревности. Он гордился моими успехами в бизнесе и ненавидел меня за них, он бесился до дыма из ушей при любом моём упоминании о мужчинах, при этом не переставая капать на мозги расспросами о замужестве. Он купил мне огромную трёшку в центре города и помпезно вручил ключи в день моего четвертьвековья… Стоит ли говорить, что квартира находилась на одной лестничной клетке с нашей — с той, где мы с отцом остались вдвоём после смерти мамы, и где теперь он продолжал жить один уже после того, как я съехала в свою студию на окраине — подальше от папочкиной ревности… Шёл девятый час вечера. Смеркалось. Холодало. Улица опустела: офисные сотрудники и студенты из колледжа напротив давно разбежались по домам.
Я просто стояла на обочине, теребя в руках ключи от машины. Тёмный силуэт появился из-за угла, как медведь-шатун в период спячки — страшный, помятый, угрожающий. Я было дёрнулась в сторону, но поспешила себя успокоить: силуэт далековато, удрать успею. Бомж или алкаш? Походка — неровная, почти ломающаяся — наталкивала именно на эту мысль. Но что-то в силуэте диссонировало с догадкой о бомже — слишком он был ладен и… хорошо одет. Щурясь сквозь сизые сумерки, я старалась разглядеть шатающееся нечто, неминуемо приближавшееся и всё ещё такое непонятное. Уличные фонари зажглись одновременно — вдоль всей улицы. Один из них вспыхнул прямо над фигурой, поместив её в центр светового круга, как солиста в пятно прожектора. Силуэт оказался человеческим. Нет — не так: силуэт оказался человеком. Молодым, крепким и высоким, и я не ошиблась насчёт хорошей одежды. Сморгнув внезапно ослепивший его свет, парень разлепил глаза. Поднял их на меня. Наши взгляды встретились… В следующее мгновение он упал на асфальт, сперва опустившись на колени, затем завалившись на бок, и больше не двигался. А я всё стояла там, между световыми кругами, почти невидимая и такая одинокая. А он всё не двигался, и я, стиснув ключи от машины покрепче в кулаке, шагнула вперёд.
Разглядывать его было неприятно. С одной стороны — страшно. Когда перед тобой недвижимое тело, волей-неволей ждёшь подвоха. С другой стороны — противно. Помню, как брезгливость охватила меня, когда, попытавшись ткнуть парня в плечо, я обнаружила на своём пальце маслянистый кровяной развод. Парень был перемазан кровью: его одежда, недешёвая, но безнадёжно испорченная, руки, волосы — всё было бурым. Набравшись смелости, я приподняла его голову, чтобы рассмотреть лицо. На нём живого места не было: из разбитой губы сочилась кровь, и это помимо двух уже успевших подсохнуть подтёков с уголка рта; под глазом набухала гематома; на одной щеке зрел синяк, на другой пестрели несколько рваных царапин. Зажимая рот от ужаса (или нос от отвращения), свободной рукой я приспустила собачку на молнии его спортивной куртки. Под ней была белая футболка. Белая с принтом — красным и уродливым. Коснувшись её машинально, я чуть не увязла пальцами в алой жиже. Футболка липла к телу, и она была насквозь. Уже совсем не помня себя от испуга (и любопытства), я подняла её за краешек и аккуратно закатала до груди. Живот парня, крепкий и смуглый, как мне показалось тогда в желтоватом свете уличного фонаря, был разукрашен ножевыми — неглубокими, насколько я могла судить. Я бросилась снова осматривать куртку — та была цела. Порезав парня, кто-то застегнул на нём плотную ветровку, чтобы… что? Спрятать ужасные раны? А может, он сам это сделал? Но зачем?
— Эй, Вы меня слышите? Эй? — Дабы заглушить поток дурацких мыслей в отяжелевшей от тишины голове, я решилась заговорить. Ответа не дождалась. Парень дышал — неглубоко и неровно, но стабильно. И он не
Последние комментарии