Записки случайно уцелевшего [Борис Михайлович Рунин (Рубинштейн)] (fb2) читать постранично, страница - 2

(осколочная царапина на ноге и легкая контузия — не в счет), а тюремным воздухом не дышал ни дня. Что же касается окружения, в которое я угодил в результате Вяземской катастрофы наших войск под Ельней и которое стало навсегда самым памятным фактом моей биографии, то мне все же посчастливилось через месяц из вражеского кольца вырваться. А кроме того, разве не в окружении провел я большую часть своей остальной жизни, и до и после войны, тоже постоянно подвергаясь опасности, подстерегавшей меня на каждом шагу.

Не стану скрывать, в прежние годы я порой готов был отнести свою «живучесть», особенно в мирное время, за счет собственной предусмотрительности. Сначала (по молодости лет?) я объяснял благополучное разрешение некоторых грозивших мне арестом ситуаций тем, что в надлежащий момент принял нужные меры. Мне даже иной раз казалось, что я настолько проникся абсурдной логикой нашей действительности, что в критические минуты интуитивно предпринимал единственно нужные шаги.

Разумеется, это было всего лишь самообольщением «баловня судьбы». Просто даже когда у меня были настроения, я никогда и ни с кем ими не делился, мне почему-то сопутствовала удача, и теперь я все больше и больше убеждаюсь, что Его Величество Случай покровительствовал мне, особенно на фронте, а тем более — в окружении, где формула «неизвестно, где найдешь, а где потеряешь» легко могла стать выражением высшей житейской мудрости. Только не подумайте, что, рассуждая так, я придаю своей особе, своей личности, своему случаю жизни некий провиденциальный смысл. Нет, от подобного самомнения я далек, хотя, должен признаться, некоторая доля фатализма моему миропониманию действительно присуща. Больше того, работа над этими записками заставила меня еще тверже уверовать в некую мистическую предопределенность человеческих судеб.

Если я узнал, как свистят пули, еще в раннем детстве играя во дворе и став безмятежным свидетелем внезапно разыгравшегося боя красных с белыми на харьковской улице, если в роковой российской круговерти первой половины XX века мне, еврею, да еще литератору, да еще «критику-космополиту», да еще участнику двух войн, и притом человеку, пусть чисто номинально, но по советским меркам — непосредственно причастному к самой страшной политической дьяволиаде сталинской эпохи, — если при всех подобных данностях мне все же посчастливилось уцелеть, то как тут не стать фаталистом?

Угроза небытия множество раз вплотную подступала к моей судьбе, но каждый раз как-то так получалось, что в последний момент случайность брала верх над неизбежностью. Конечно, что-то зависело и от меня, а не только от непостижимого хода вещей. Какой-то опыт, способствующий выживанию даже такого очевидного аутсайдера, каким всегда был я, какие-то навыки, помогающие человеку сохранить себя даже вопреки давлению тоталитарного режима, наверное, исподволь накапливались во мне всю жизнь. Однако был ли этот опыт, были ли эти навыки достаточно парадоксальны, чтобы оказаться действенными и теперь, применительно к нынешним условиям, к существованию в дни Великой Смуты?

Собственно, для того я, наверно, и восстанавливаю здесь былое, чтобы хоть как-то ответить на этот вопрос. Причем — не беру в расчет первые пять лет, прожитые мною до советской власти. Бездумные младенческие годы — сначала на тургеневской Красивой Мече в селе Горожанка, а затем в старинном русском городе Ельце, на реке Сосне — если они как-то и отложились в моем сознании, то скорее общим ощущением атмосферы тогдашней жизни, нежели памятными событиями. И хотя те годы далекого раннего детства дают мне право в разговоре с нынешними молодыми людьми для вящего эффекта невзначай заметить: «Да, я помню городового…», но в моем миропонимании первые пять лет мало что определили, и о них здесь речи не будет.

Кстати сказать, я отнюдь не собираюсь соблюдать в этих записках хронологический принцип повествования. Я писал их под знаком приближавшегося пятидесятилетия начала войны с германским фашизмом. Это во-первых. А во-вторых, мне кажется, что причудам моей судьбы должны соответствовать и ничем не стесненные прихоти моей памяти, обычно далекой от регулярной последовательности восстанавливаемых фактов. Да и не только моей. Наверно, бессистемная ассоциативность наших воспоминаний вообще в чем-то сродни разнообразию и непредсказуемости житейских коллизий, которые так щедро предлагает нам великий беспорядок Истории.

Поздняя осень 1942 года. У нас, в газете Волховского фронта, штатное прибавление: отныне нам положен свой уполномоченный СМЕРШа. Таковым оказался внезапно появившийся в расположении редакции капитан с чемоданом и вещевым мешком в руках. Приплюснутая, словно перебитая сильным боксерским ударом переносица придавала его и без того угрюмому выражению лица демонстративно зловещий характер. Самого беглого взгляда на прибывшего достаточно, чтобы сразу проникнуться по отношению к нему