Слониха-пациентка [Дэвид Тейлор] (fb2) читать онлайн

Дэвид Тэйлор
Слониха-пациентка

^{Перевод с английского С. ЛОСЕВА}

^{Иллюстрации А. В. Ермакова}

Записки летающего айболита

^{David Taylor}

^{VET ON THE WILD SIDE}

^{Copyright © 1990 David Taylor}

^{First published in Great Britain in 1990 by Robson Books Ltd}

ПОСВЯЩАЕТСЯ ПАМЯТИ МОЕГО ОТЦА,

ФРЭНКА ТЭЙЛОРА ИЗ ДИГГЛ

И ТЕЙЛОР’С, РОЧДЕЙЛ

Вступление

Сейчас, когда я пишу эти строки, миновало примерно два десятилетия с той поры, как я оставил общую практику в Рочдейле, Ланкашир, и стал первым в мире независимым странствующим ветеринаром, посвятившим себя исключительно экзотическим животным. С 1957 года я работал в некогда знаменитом зоопарке Белль-Вю в Манчестере, обучаясь у старшего смотрителя Мэтта Келли и других опытных людей навыкам обращения с дикими животными и исцеления их от недугов. Когда я начинал свою карьеру, преданных зоологической медицине встречалось очень немного, а интерес к экзотическим животным — от антилопы до яка, от анаконды до ящерицы — у ветеринаров был весьма невелик.

Мир, открывающийся перед новоиспеченным Айболитом, был огромен и, как я понял, сулил множество возможностей. Новые методы безопасного обращения с пугливыми или опасными животными путем выстреливания «летающими шприцами» еще только-только входили в практику и сулили революцию во взаимоотношениях ветеринара и его экзотических пациентов. Строившиеся первые сафари-парки и аквапарки привечали новых экзотических обитателей и требовали новой, будоражащей воображение медицины.

Итак, я попрощался со старой операционной на Милнроу-роуд, с часами приема «в два и в семь» для владельцев собак и кошек, с вызовами фермы для приема отела коров и кастрирования хряков, с визитами на конюшни для лечения переломов и выяснения отношений с владельцами пациентов, не желающими платить по счетам.

Работа в Белль-Вю познакомила меня со многими сотрудниками зоопарков из разных уголков Британии, и в результате одной такой встречи я провел блаженные полтора года в парке Фламинго в Йоркшире, где я впервые начал серьезно работать с морскими млекопитающими. Владелец парка Пентланд Хик направлял меня для обучения в разные части света, оплачивая мне командировочные, и таким образом я приобрел новых друзей (и клиентов) в международном зоологическом сообществе. Мне повезло войти в мир экзотической ветеринарии в то счастливое время, когда начали применяться ружья, стреляющие наркотическими зарядами, когда появились два важнейших анестезирующих средства в истории медицины для животных — фенциклидин и М-99, когда открылись виндзорский сафари-парк, лондонский дельфинарий, аквапарк «Лазурный берег» и множество других прекрасных мест, сулящих огромный простор развитию ветеринарии.

Работая в Виндзоре (а мне подчас приходилось дважды в сутки приезжать туда из своего дома на озере), я сдружился с Ричардом Ридом, свободным пресс-фотографом, и подборки его фотографий, запечатлевших меня с моими экзотическими пациентами, украшали центральные полосы лондонской газеты «Ивнинг стандарт». Благодаря этому меня пригласили на радио Би-би-си на программу Джека де Манио, а редактор издательства «Аллен и Унвин» Джон Ньют предложил мне написать автобиографию. Первый том своих записок я так и назвал «Ветеринар в зоопарке» («Zoovet»), и его три предложения превратились в три части цикла «Одно за другим» («One by one») на телевидении Би-би-си.

Я покинул Рочдейл, развелся с женой (жизнь летающего Айболита мало совместима с семейной) и переехал в Сюррей в 1976 году. В то время у меня в течение нескольких лет был партнер по имени Эндрю Гринвуд, живущий в Йоркшире. Он работал в северной части страны, вылетая по вызовам из аэропортов Лидса или Манчестера, тогда как я предпочитал юг и вылетал из Хитроу или Гэтуика.

Короче говоря, засосала меня жизнь летающего Айболита. Постоянные вызовы, постоянная упакованная сумка. Сегодня горилла в Италии, завтра дельфин в Испании. Вчера Тимбукту, послезавтра Торонто. Экзотические места, экзотические животные, но, куда бы ты ни прибыл, везде каждый готов поднести твой багаж. Получу гонорар за то, что поплавал в одном бассейне с дельфином, — и отведу душу за коктейлем «Голубой дельфин». Прослушиваю и выстукиваю таких редкостных созданий, как панда или окапи. В эту неделю наслаждаюсь китайской кухней, в следующую — исландской; утром пользую золотую обезьяну, а вечером того же дня гуляю по запретному городу^[1], а на следующий день оперирую слона в цирке в Гренаде и ночую на постоялом дворе под стенами Альгамбры.

Все это могло бы показаться заманчивым, но… Частые купания в ледяной воде не прошли бесследно: я порядком повредил себе колени; а эскортирование дельфина или морского льва в двенадцатичасовом перелете в грузовом отсеке — занятие утомительное и скучное, не говоря уже о том, что намерзнешься и надышишься отнюдь не фиалками… За двадцать лет мой краткий отпуск неизменно прерывался, четырнадцать раз я праздновал Рождество вдали от дома, подчас сидя один-одинешенек в аэропортовском баре — а то и у подстилки (чуть не вырвалось — «у постели»!) серьезно больного или травмированного животного, с руками по локоть в крови и сале… Достаточно сказать, что меня столько раз доставал телефонный звонок, когда я сидел в сортире, что у меня даже закралось в душу подозрение, что между канализационной и британской телефонной сетью существует какая-то потайная связь. В моем холодильнике рядом с молоком к завтраку всегда находится что-нибудь вроде проб крови дельфинихи, взятой для тестирования на беременность, а в морозилке рыбное филе соседствует со срезами печени жирафа или кита…

Телефон начинает звонить в пять утра — в это время в Аравии уже десять — и мой рабочий день простирается подчас до полуночи, когда у моих калифорнийских друзей полдень. Я получаю по почте огромное количество пакетов с образчиками помета, гноя, крови, мочи и срезов различных органов — не всегда хорошо запечатанных. Как-то мне прислали срез мозга заподозренного в бешенстве животного — завернутый ни больше ни меньше как в простую оберточную бумагу. Надо ли говорить, какое амбре стоит от этих препаратов, превращающихся за время пересылки в невообразимую кашицу.

Но, как бы то ни было, мне посчастливилось ни разу не подцепить ни одной болезни от своих пациентов, хотя иные из них страдали весьма экзотическими инфекциями. Ограничилось несколькими укусами, синяками и царапинами. Я заработал своим ремеслом много денег и этим доволен.

При любых обстоятельствах, эта зверская жизнь — самая лучшая судьба, какую я только мог себе вообразить.

Ну, а теперь — в дорогу, читатель!

Глава первая По следам ганнибаловых слонов

Вперед, сумасброд! Спеши через эти безумные Альпы! Глядишь — завтра тобой будут восхищаться школяры!

Ювенал. Сатиры

Каждый знает, что Ганнибал перешел через Альпы с боевыми слонами. А вот кто такой Ганнибал и почему он повел такими высокими — очень высокими! — дорогами стадо неуклюжих гигантов, большинство из нас давно забыли. Если знали о том вообще.

Но — к делу! Когда я в 1987 году впервые встретился с Мервом Эджкомбом, он пустился с места в карьер посвящать меня в свои планы, стрекоча как пулемет со своим изящным йоркширским прононсом (который стал для меня таким близким в последующие месяцы). Напрасно копался я на задворках своей памяти, силясь вспомнить, что мы проходили в школе по римской истории сорок лет назад.

— Значит, так, Дейв (не люблю, когда меня фамильярно называют «Дейв», но коль скоро собеседник тоже называет себя «Мерв», получается как бы не обидно), вот что мы от тебя хотим в продолжение семи недель. Хотим, чтобы ты присмотрел за слонами. На пути из Испании в Италию через Францию. Этот маршрут через Альпы собирается пройти с нами Йан Ботэм. Сотни миль! Мы не хотим, чтобы со слонами что-то приключилось.

Я поглядел на молодого человека с копной густых волос и внушающей доверие улыбкой, точно с рекламного плаката.

— Ну, так расскажи нам, какие проблемы, что тебе требуется, — продолжил он, — мы разберемся.

— Хм… Итак… — начал было я, но Мерв меня перебил:

— Йан — парень-гвоздь! Так и рвется в поход. Это мероприятие — лучший способ собрать средства для Фонда борьбы с лейкемией.

А надо сказать, что в два-три года кто-нибудь обязательно звонит мне и предлагает подобную идею. Однажды в зоопарке Дудли мне тоже приходилось давать лекарство слону, который, как предполагалось, примет участие в подобном мероприятии. Но каждый раз ничего из этого не выходило.

— Если старина Ганнибал смог это сделать две тысячи лет назад, почему мы не сможем? — настаивал Мерв. — В том числе переправить их на плотах через Рону.

— Да помолчи ты хоть минуту! — перебил я. — Одно дело — Альпы, и совсем другое — погрузить пятитонных гигантов на плоты, чтобы перевезти через реку шириною с Темзу. Ты что, всерьез хочешь повторить Ганнибалов поход шаг за шагом, милю за милей?

Мерв так и просиял:

— Ну да, конечно же! Ты только вообрази. Мы бурей ворвемся в ворота Турина, а Бифи Ботэм будет восседать верхом на флагманском слоне! Пресса будет в отпаде!

В 218 году до Рождества Христова существовали две великие средиземноморские империи — Рим и Карфаген. Ганнибал был карфагенянином (теперь он был бы гражданином арабской страны Тунис). Его отец, Гамилкар Барка, клятвой приговорил его к вечной вражде с Римом, который незадолго до того завоевал карфагенские земли — Сицилию, Сардинию и Корсику. Блестящий полководец, в свои двадцать девять лет Ганнибал уже имел за плечами череду военных успехов, когда решил выступить в поход против глубинных земель Римской империи. Он двинул армию из оккупированных Карфагеном испанских земель на восток через Францию и далее в Италию. С войском, насчитывавшим примерно 38 тысяч пехотинцев, 8 тысяч всадников и 37 боевых слонов, он собирался дойти ни больше ни меньше как до самого Рима — очень уж хотелось ему застать римлян врасплох, войдя в Италию там, где его меньше всего ожидали! То, как ему удалось этого достичь, представляет собою одну из самых знаменитых страниц военной истории всех времен и народов.

— Слоны — главные действующие лица в нашем походе, — продолжал Мерв, склонившись над столом и блестя глазами, точно смаковал сенсационную новость (он был когда-то репортером «Дейли мейл»). — Йан произведет такой фурор, что вся пресса только об этом и будет твердить наперебой!

Я вспомнил, что много лет назад мой друг Дино Терни, директор одного итальянского зоопарка, отправился в поход по небольшому участку Ганнибалова маршрута, взяв с собою слона и группу английских студентов. Весь поход длился что-то около недели; темп задавал слон. Я знал, что Ботэм и его друзья хотели взять сумасшедший темп — пять, а то и шесть миль в час в начале пути — и снизить его до четырех на финише.

— Итак, каждое утро мы спозаранку отправляемся в путь, — объяснял Мерв. — Каждый город или деревня, где мы будем проходить, осыпают нас пожертвованиями Фонду. Нас сопровождает целая армия — походная кухня, спортивный врач (можешь сам назначить его) — и примерно в три часа привал.

— Погоди, — прервал я моего собеседника, — у меня есть три вопроса. Сколько, откуда и могу ли я обладать абсолютным правом вето на все, что может повлиять на их благополучие?

— Слонов будет три. Думаем взять из зоопарка. Посоветуй нам, как и что. Ну, конечно, мы наделяем тебя правом вето — на все, что касается слонов.

— Слоны из зоопарка для этого не годятся, — ответил я. — Не уверен, что они смогут пройти по местности, где ездит транспорт и бегают собаки, да и от людей много шума. Значит, годятся только цирковые слоны. А главное, чего бы там ни замышляли Йан и его друзья, слоны не смогут пройти весь маршрут полностью. Значит, для них годится только «подобие похода».

Мерв сразу скис.

— Что ты имеешь в виду? — уныло спросил он.

— Они не смогут проходить пятнадцать — двадцать миль в день, как люди.

— В… в дикой природе?

— А в дикой природе они слоняются по кустам, как им вздумается. Так что сравнивать не с чем.

— Ты хочешь сказать…

— Даже и не стоит пытаться заставлять слонов выдерживать один темп с Ботэмом. Коль скоро вы вручили мне право вето, я его использую.

Дикие слоны ходят со скоростью от двух с половиной до трех с половиной миль в час, хотя в случае необходимости могут часами шагать с удвоенной скоростью. Скорость нападающего слона достигает 25 миль в час, хотя фактически он не бежит, а идет быстрым шагом. Ганнибаловым слонам вместе со всем остальным воинством в 218 году потребовалось все лето и осень, чтобы совершить великий переход. Погонщики слонов, следует думать, шли позади пехоты, подгоняя животных криками, палками и острыми пиками. Сохранились записи, сколько стадий воины Ганнибала проходили каждый день, но беда в том, что ученые расходятся во мнениях, чему, собственно, равняется стадий. Это где-то между 177-ю и 185-ю метрами, и даже представляется, что это была достаточно гибкая мера длины. В среднем войско Ганнибала проходило восемьдесят стадий в день — это где-то около четырнадцати километров.

Но эти исторические подробности меня мало волновали. Мероприятие, устраиваемое Ботэмом, должно быть для слонов приятным моциончиком, и ничем другим. Да, да, каждый день приятная прогулочка не больше чем в несколько миль, а точное расстояние будет зависеть от характера дороги и от погоды, а главное, от скорости, которую они сами выберут. Стало быть, нам требовалось три добронравных цирковых слона, привыкших к реву публики, крику клоунов и звону тарелок циркового оркестра. Приученных к парадному маршу, когда цирк вступает в город — а значит, не страшащихся движения так же, как полицейские лошади, — и счастливых — при приветственных возгласах толпы. Ну, а наградой им, думал я, станет альпийский воздух, возможность размять ноги — да и появится повод заставить антицирковое лобби, кричащее, что цирковым слонам не дают даже погулять, прикусить язык. В общем, задуманный Ботэмом поход будет прекрасным времяпрепровождением для трех цирковых слонов. Теперь только оставалось их найти.

В январе 1988 года мы с Мервом и его директором экспедиции по имени Патси (он организовывал поход примерно таким же образом, как организовывают, скажем, экспедицию для съемок фильма) полетели на Сицилию. Там, в цирке Медрано, я собирался договориться о найме трех слонов. Поскольку их зимние квартиры находились вблизи Вероны, в Северной Италии, то получалось бы, что слоны — если бы мы могли договориться об их участии — пошли бы из Испании пешком прямехонько домой.

Мы отыскали цирк на набережной Палермо, и, когда представились, хозяин цирка Уго повел нас к палатке, в которой жили слоны, мимо зверинца, где обитали все прочие животные. Всю свою жизнь они проводят, переезжая с места на место в маленьких клетках, где негде даже вытянуть ноги, — такое встречается в цирках, и это, конечно, заслуживает осуждения. Неожиданно я поймал взгляд двух горилл, изнывающих в фургоне из металла и стекла. Бедные гориллы! И в родных угодьях их на каждом шагу подстерегает опасность, но лучше ли жалкое существование здесь, среди торговцев сластями и мигающих фонарей, освещающих безвкусное зрелище! Эти мини-зверинцы на колесах продолжают существовать и по сей день — если бы в такой тесноте и большой обиде прозябали животные какого-нибудь зоопарка, то его немедленно закрыли бы. Странно, что европейские правительства, в том числе британское, не спешат выступать с требованиями, чтобы к тигру в цирке относились не хуже, чем в зоопарке или сафари-парке.

— Эх, вот бы нам взять этих горилл в поход с Ботэмом по Центральной Африке! — сказал я Мерву.

— Да потерять их по пути! — кивнул тот, с кислой миной на лице.

Зайдя в слоновую палатку, я прошел вдоль череды терпеливых, приветливо кивающих животных, позволяя обследовать себя чуткими хоботами, понюхать мою одежду и даже карман — не спрятано ли там чего-нибудь сладкого?

— Предлагаю вот этих трех. — Уго показал на слонов.— Тали и Дидону нельзя разлучать, а вот Бэтмэн. — Слоны, как и люди водят дружбу между собой. В цирках я не раз сталкивался с этой проблемой, когда требовалось изолировать заболевшего слона на несколько дней. Это не так просто, как кажется. Если изолируют А, то с ним придется вывести и его дружка Б. Иначе все может пойти прахом. Я могу вспомнить несколько случаев, когда слоны — точно киты — противились, чтобы от них отдалили заболевшего товарища. «Один за всех, и все за одного» — такой, должно быть, лозунг у Союза слонов, и против слоновой солидарности не поспоришь.

В цирке Уго были индийские слоны. В настоящее время на Земле сохранилось только два вида слонов — африканский и индийский. А ведь когда-то их насчитывалось свыше трехсот пятидесяти видов, включая карликового слона — высотой в метр (какой очаровательный, должно быть, был малыш!) и почти пятиметрового гиганта, чьи окаменелые останки иногда находят в Кенте.

Одна из загадок, оставшихся от экспедиции Ганнибала: каких слонов он взял в поход, африканских или индийских? Споры по этому вопросу и по сей день продолжаются в академических кругах. Он мог взять с собой как тех, так и других. Хотя африканский слон в настоящее время не одомашнивается в тех землях, где он водится, его иногда дрессируют для цирка, хотя по сравнению с индийским это не так-то просто. Каким бы это ни показалось курьезом, но на карфагенских монетах, отчеканенных в 220 году до Р. Х., т. е. совсем незадолго до похода, изображены африканские слоны, тогда как на этрусских, выбитых в 217 году до Р. Х., когда Ганнибал завоевал эту часть Северной Италии, изображены… индийские.

Я осмотрел трех слонов на предмет могущих иметь место обычных болячек: сгибы ног, утолщения ног, вспухшие суставы, растрескавшиеся ногти, грыжи, абсцессы, вызванные простудой или хронические. Ничего такого не обнаружилось. Все трое, как мне показалось, живут душа в душу. Пытливые приятные глаза, розовые, словно лососина, десны и, самое важное, твердые экскременты размером с буханку хлеба. Взяв образцы, я обнаружил, что непереваренные остатки пищи измельчены мелко и не имеют кислого запаха. Значит, зубы и кишечник функционируют нормально. (Родителям на заметку: если ваш отпрыск мечтает стать добрым доктором Айболитом, приучите его к мысли, что здоровый интерес к конечному продукту пищеварения животных во всех его формах куда более фундаментален для будущей карьеры, нежели способность неделями не спать из-за того, что золотая рыбка в аквариуме всплыла брюхом кверху.)

Я снял мерку со слонов — доктору Тэйлору придется выступить в роли слонового портного^[2] и сшить для них одеяния и украшения. Кстати, снять мерку с внутренней стороны ноги не так-то просто: если невзначай пощекочешь в паху, хлопот не оберешься.

— Стало быть, ни с кем из всей троицы не случалось никакой беды? — спросил я Уго.

Он отрицательно покачал головой.

— Nada, nada, nada. — Мы говорили между собой по-испански. — Estan en condicion perfecta^[3].

Бэтмэн кивнула своей могучей головой, словно в знак подтверждения, и что-то пропищала своим подругам — слоны нередко пищат, когда довольны. Меня удивило, почему ей дали такое странное имя.

Мы вернулись в трейлер, служивший цирковой конторой, и начали переговоры по поводу цены за наем слонов. Уго заламывал непомерную сумму плюс бешеные деньги за содержание слонов и обслуживающего персонала в пути. Мерв с карманным калькулятором в руках оперировал цифрами, которые я ему предоставил: рацион взрослого слона составляет 50 кило сена, 50 кило фруктов и овощей и 2 кило зерна в день.

— Да поймите же наконец! Наймем мы их или нет, их все равно придется кормить, — выступал он. — В цирке немало других слонов, так что представление не пострадает. В конце концов, мы же устраиваем это для благотворительности! — Так, пядь за пядью, Мерв склонял Уго к капитуляции. И вот наконец ударяем по рукам, сторговавшись на умеренной, с нашей точки зрения, плате. По этому случаю Уго откупорил бутылку ледяного «Берлуччи». Эскадрон боевых слонов, который Йан Ботэм поведет в поход против лейкемии, был сформирован.

Вернувшись в Англию, я стал размышлять над проблемой ухода за слонами во время экспедиции. Конечно, поддержка нашей акции общественностью в немалой степени будет обязана людям, пустившимся в такой поход и обрекающим себя на лишения и усталость; но как хотите, а слонов надо избавить от любых трудностей, да так, чтобы публика это видела! Нельзя, чтобы мои подопечные утомились хоть в малейшей степени! Право вето в вопросах о том, что слоны могут, а что не могут, явилось моим ключом к контролированию ситуации.

Хотя у меня не было возможности провести разведку предполагаемого маршрута, я изучил карты и выписал, какие проблемы могут подстерегать слонов (моих ли, Ганнибаловых ли) в пути. Путь экспедиции начинался в Картахене, к югу от Аликанте (здесь и далее я буду оперировать современными географическими названиями), и шел далее на север, минуя Валенсию, Барселону и Коста-Брава. Он переходил за Пиренеи и далее следовал по средиземноморскому побережью Франции, следуя через Перпиньян и Монпелье, а после Нима и Авиньона, у города Оранж, достигает реки Роны. Здесь карфагеняне повернули на север по левому берегу реки, преследуемые римским войском, высадившимся в Марселе с расчетом упредить Ганнибала. Но у римлян сложилось впечатление, что Ганнибал идет войной вовсе не на Италию, а на земли непокорных галлов. Римляне вздохнули с облегчением и дальше не пошли. Уцепившись за выгодный шанс, предоставленный ему противником, Ганнибал переправился через Рону близ Баланса, обговорил маршрут перехода через Альпы с галльскими проводниками, которых он склонил к сотрудничеству, и, двигаясь по долине Сусы, вошел в город, населенный племенем тауринов, нынешний Турин. На глазах потрясенных римлян войско Ганнибала заполонило долину реки По и в результате череды крупных побед вытеснило их почти со всей территории Северной Италии.

Наш поход, назначенный на 1988 год, должен был совпадать с маршрутом Ганнибала, по крайней мере до перехода через Альпы. Центральная загадка эпического марша состоит в том, каким именно переходом воспользовался Ганнибал. Некоторые историки полагают, что он двигался через переход Траверсетт, другие — что он избрал переход Мон-Сенис, и каждый из пяти-шести возможных маршрутов через высокие горы имеет своих сторонников. Мы выбрали переход Мон-Женевр — здесь большую часть пути мои животные пройдут по асфальтированному шоссе. Не для них обледенелые булыжники альпийских седел, которые я помню по своим первым школьным каникулам в горах сразу после войны. Но и асфальтовое покрытие имеет свои минусы, мне придется бдительно, ястребиным взором следить за их ногами. Высота проблем не создаст: максимальная — 1850 метров над уровнем моря. Слоны, чьи легкие притиснуты хрящевыми полосами к внутренней стороне стенки грудной клетки, это безболезненно перенесут — за долгий переход по побережью в направлении гор они постепенно акклиматизируются.

Иное дело — погода. Апрель в Высоких Альпах может выдаться холодным, влажным и снежным. Слоны, будучи массивными животными, не теряют тепло так легко, как, например, собаки или кролики. А если их к тому же хорошо кормят и вволю дают погулять, то взрослые слоны с их способностью к быстрой акклиматизации переносят влагу и сырость лучше, чем можно было бы ожидать от не слишком укутанного шерстью млекопитающего. И все же на следующий год после своего перехода через Альпы Ганнибал потерял 36 из 37 слонов по причине суровой погоды. Я себе такого позволить не мог — значит, фургон для перевозки слонов всегда должен быть под рукой на случай дурной погоды; кроме того, придется возить с собой шатер для использования под «госпиталь», если возникнет необходимость, и сшить по мерке каждого животного водонепроницаемый пластиковый макинтош. После долгих размышлений я заказал несколько четверок кожаных сапог для слонов. Мне прежде случалось их использовать — по одному: я надевал их на больную ногу после операций на септических пальцах и деформированных лодыжках. Но на постоянно движущемся животном их нужно использовать с большой осторожностью: если они достаточно прочны, чтобы выдержать такую нагрузку, то они могут легко повредить даже толстую слоновую кожу.

Следующим шагом было собрать все необходимое в медицинский саквояж. Какие травмы и заболевания могли настигнуть нашу троицу в пути, да еще в какой-нибудь долине, где до ближайшей деревушки много километров, а весь ветеринарный арсенал местных пастухов — инструмент для вливания лекарства, баночка стокгольмской мази да перочинный ножик! Я составил список самых необходимых принадлежностей: несколько литров антибиотиков для инъекций, лекарства против растяжений связок и ревматизма (термин, включающий полный набор заболеваний суставов, сухожилий и мускулов, которыми слоны могут страдать так же, как и люди), болеутоляющие и анестетические средства для небольших операций, тюбики с мазями и бальзамами против воспалений кожи — в общем, колоритный ассортимент, который очаровал бы любого средневекового аптекаря, — и, что важнее всего, бренди.

Бренди для слонов? Как мне уже случалось писать, владелец цирка старина Билли Смарт непременно настаивал на том, чтобы держать бутылку коньяка в шкафчике с лекарствами. Если слон простудится, или ему сделается нехорошо с желудком после того, как объестся ворованных в чужом саду зеленых яблок, или разноется зуб (что случается часто, когда у них меняется какой-нибудь из их удивительных подвижных зубов), бутылка бренди будет принята им с благодарностью. А главное преимущество бутылки Курвуазье — помимо того, что она облегчает небольшие недуги, — это то, что в данном случае пациент не капризничает. Когда я был еще молодым ветеринаром в зоопарке, мне не составило особого труда открыть, что бесполезно прописывать истощенному гиганту (от которого остались одна толстая кожа да кости) фунт или полгаллона патентованного средства, если тот от него хобот воротит, а то и почище — просто выльет тебе все прямо на голову. У слонов необыкновенно развито чувство вкуса — они могут почувствовать единственную горькую пилюлю, спрятанную в буханке хлеба, и тут же вернут вам буханку самым бесцеремонным и неожиданным образом.

Ко всему прочему слоны питают слабость к виноградному ликеру, что дает повод иным разгневанным членам Лиги трезвости забрасывать меня язвительными письмами — как, мол, я смею толкать бессловесных тварей на скользкую тропу пьянства! Этаким «доброжелателям» следовало бы понаблюдать за слонами и павианами в дикой природе в Африке, где они отыскивают и объедаются переспелыми забродившими плодами «чудо-дерева» в положенный сезон. Вот уж где действительно дикие разгульные пирушки!

В общем, при посредстве добрых знакомых из местного паба «Полумесяц» я убедил производителей пожертвовать нашей кампании ящик «Реми Мартин», дав страшную клятву, что людям перепадет немного, а основное предназначено для лечения слонов.

Как раз перед тем, как в Овале должна была состояться большая пресс-конференция, на которой мы собирались посвятить журналистов в подробности акции, я наткнулся на краткую заметку в «Ветеринари рекорд», посвященную разразившейся в Испании африканской болезни лошадей, вызываемой опасным вирусом, переносимым комарами и мошкарой. Причиной вспышки послужил, по-видимому, ввоз некоторого количества инфицированных зебр. Слоны не подвержены этому заболеванию, но следствием эпидемии могли стать сложности с пересечением слонами испанской границы. Я позвонил Мерву и попросил его выяснить с ситуацией в Испании и, что более важно, с французскими властями. На этой самой пресс-конференции — как раз перед ее началом — я впервые встретил Йана Ботэма (для тех, кто не знает: знаменитый игрок в крикет) и его очаровательную супругу Кэти. Милые люди, напрочь свободные от звездной болезни и глубоко преданные делу кампании против лейкемии. Они были не менее обеспокоены, чем я, чтобы животные пришли к финишу здоровыми.

За полчаса до начала выступления Йана перед толпой журналистов ко мне прискакал бледный Мерв.

— Наша семинедельная экспедиция под угрозой, — сказал он. — Французы не позволяют ни лошадям, ни другим крупным животным пересекать испано-французскую границу. Они говорят, что ситуация может измениться, если испанцы быстро возьмут эпидемию под контроль, но где гарантии?

Сказать по совести, нам менее всего хотелось бы увидеть слонов запертыми в Испании. Мерв провел несколько кратких, но бурных встреч со своими друзьями, сподвижниками, четой Ботэм, боссами финансовой компании, выступавшей главным спонсором, и телекомпанией «Йоркшир Телевижн», представители которой должны были сопровождать нас по всему маршруту. В итоге было принято решение отставить поход по Испании и начать прямо с Перпиньяна во Франции — стало быть, вместо семи недель акция продлится только четыре. Это был удар, хотя и не фатальный. Что ж, и за этот срок можно будет собрать достаточное количество средств на благое дело. И хотя «Йоркшир Телевижн» наотрез отказалась от своих планов послать телегруппу, ее место заняла группа из «Телевижн Саут». Я рад был услышать, что ее возглавит мой старинный приятель Дэвид Пик, который за двадцать лет до того сдружил меня с саугтемптонской телекомпанией.

За два дня до начала великого похода я прибыл в Перпиньян и встретился с большинством участников. Кроме четы Ботэмов, там была еще примерно дюжина бравых гвардейцев, которые планировали пройти весь маршрут пешком, в том числе знаменитый игрок в крикет из Австралии Грег Ричи. Еще примерно две дюжины участников акции собирались пройти пешком те или иные участки пути. Три телегруппы да бесчисленное количество репортеров на колесах, вознамерившихся проехать весь путь с комфортом. Ну и, естественно, целая армия сопровождающих лиц — курьеры, водители, фуражиры (из них многие добровольцы, сопровождавшие Йана в предыдущих благотворительных походах): несколько итальянских работников цирка — присматривать за слонами; врач Стив Кэрролл, специалист по лечению спортивных травм; историк и специалист по Ганнибалу Вольфганг Цойнер, который много лет мечтал о такой экспедиции; и Рекс Шойлер, страстный ходок и искусный маг и волшебник во всем, что касается электроники. Именно он разработал и смастерил оборудование для наблюдений за физиологией слонов. Небольшое хитроумное устройство крепится к «сбруе», надетой на животном, и в нескольких местах к телу испытуемого прикасаются датчики. Информация о пульсе, дыхании и прочих функциях тела передается на приемно-записывающее устройство, установленное в машине, которая будет ехать медленно, поспевая за слонами. Предусмотрен был даже сигнал тревоги с мигающей красной лампочкой, если какое-то из животных подавало признаки стресса.

Я с энтузиазмом воспринял идею электронного наблюдения, но сомневался, будет ли оно работать на ходу. Что касается сигнала тревоги, это тоже великолепно, но мы не должны допустить, чтобы животные даже чуть-чуть переволновались, не то чтобы дело дошло до стресса. По правде сказать, я больше доверяю своим глазам, ушам и, время от времени, стетоскопу — вот инструменты, на которые я полагаюсь больше всего, следя за тем, чтобы гиганты были здоровы и счастливы.

Первый день похода выдался холодным и дождливым; затянутое облаками небо было серым, как спина слона. Ветер врывался через старинные городские ворота, когда все собрались на старте. Фургоны с главными участниками событий прибыли в восемь ноль-ноль, и я осмотрел слонов, прежде чем Рекс надел на них сбрую и подключил свое оборудование. События вокруг нас происходили далеко не гладко: проблемы с парковкой, препирательства между нашим обслуживающим персоналом и обнаглевшими фотографами и, наконец, трудности с тем, чтобы заставить знамена развеваться на ветру. Репортеры стояли раздраженные, дыша на озябшие руки, полицейские словно в едином порыве дули в свистки. Дети в традиционных провансальских костюмах, с бледными лицами, танцевали, пытаясь расслышать музыку среди всего этого шума и гама, а французские обыватели понуро тащились на работу, косясь на маленькую толпу англичан в шортах и дурацких шляпах и на трех слонов, решительно не понимавших, куда их гонят и зачем. Мерв стоял, расточая ругательства — ему только-только сообщили, что во Франции запрещено собирать деньги во время похода. Такое «попрошайничество», даже во имя благотворительности, считается незаконным.

Внезапно Ботэм, который секунду назад беседовал со своими друзьями посреди толпы, рванулся аллюром через ворота. Ни тебе пушечных салютов, ни фанфар. Просто сам факт начала события. Йану привычно вот так внезапно, словом «Вперед!» начинать марши. Последовал хаос. Ботэм с гвардией самых отважных «пехотинцев» вырвался вперед.

— Ну, а теперь гони слонов! — крикнул я главному погонщику по имени Давио. Он не отреагировал. — Vamonos!^[4] — повторил я по-испански. Он крикнул своей команде по-итальянски, и, наконец, все три слона выступили в поход.

Фотографы, танцоры, полицейские, торговцы булками с ветчиной и случайные зеваки убрались прочь с дороги, и Тали, Дидона и Бэтмэн, радостно трубя, пошли гуськом, точно корабли кильватерной колонной. Поспевая за задними ногами последней слонихи, я размышлял, так ли все было свыше двух тысячелетий назад, когда после ночевки где-то неподалеку от этих мест выступала в поход армия Ганнибала. Сходные с нынешними суматоха и шум были, это уж точно. Сходная публика, думаю, тоже. Мы знаем, что в армии Ганнибала был главный врач по имени Сингал, и жрец с таким странным именем Богус. Был ли у карфагенян главный ветеринар, проще говоря, лицо с такими же, как у меня, функциями, я не знаю.

Слоны шли быстрым шагом, стараясь поспеть за группой Ботэма; но все равно отстали, когда мы проходили через центр Перпиньяна. Давио кричал слонам что-то ободряющее, стараясь поддерживать их на полном ходу; их мощные ноги тяжело шлепали о холст, подстеленный под оснащенную электроникой сбрую, чтобы не слишком натирала задницу… Но не успели мы прошагать и первых трех с половиной сотен метров семисоткилометрового пути, как обрывки сбруи, провода, соединительные контакты, пряжки и пластиковые батареи полетели на землю. Вот так, прости-прощай программа наблюдения. У нас не было времени остановиться, чтобы подобрать всю эту хитроумную технику, в которую вложил душу Рекс.

Семеня позади Бэтмэна и время от времени отскакивая в сторону, чтобы не угодить под град слонового помета, я очень быстро понял, что скорость слонов требуется решительно уменьшить. Иначе они быстро выдохнутся: как и я, они порядком устали за день. Что сделаешь, у цирковой жизни слишком сидячий образ.

— Сбавь скорость! — крикнул я Давио. — Пусть идут как хотят.

— Но, доктор, люди ушли уже за полкилометра вперед.

— Не важно. Остановимся, соберемся все вместе и пойдем помедленнее. Темп будут задавать слоны.

Бэтмэн и компания снизили скорость и далее шли без усилий, легким шажком.

Мой план «легкой прогулки» был единственно возможным путем. Если погода позволяет и шагать не тяжко, можно каждое утро выступать в поход со всей группой, и, прошагав километр-другой, грузить слонов в фургоны и везти до ближайшей крупной деревни, где они могли бы всласть повеселиться на лугу или лесной поляне. Когда же пешая группа догонит нас, слоны во главе колонны будут шествовать по улицам, а затем их снова перебрасывали бы в фургоны, и так до заката, когда их снова выпустят на лужайку порезвиться и попастись, пока не подойдут гвардейцы Ботэма — взмокшие, с кислыми физиономиями. При этой системе слонам приходилось бы преодолевать по восемь-девять километров в день, тогда как людям, вознамерившимся перемерить ногами каждую милю — вчетверо больше. Утешением им будут напитки и сандвичи, которые они поглощают по пути следования. Слоны получают возможность вволю размять ноги, никогда не уставать, и всякий раз мы в нужном месте собираем толпу и представляемся местному мэру. Имя Ботэма едва ли что-нибудь говорило французам или итальянцам — большинство из них вряд ли когда-нибудь в жизни видели биту для крикета. Зато Бэтмэн и ее подруги были превосходным ключом к нашей рекламе, потому что слоны во всем мире вызывают восхищение и пользуются у людей большей популярностью, нежели многие другие существа.

…Дождь прекратился, и, выйдя вскоре за черту города, мы зашагали по сухой ровной дороге. По пути у нас было поле, где паслись три лошади; завидев нас, они взволнованно, навострив уши и задрав хвосты, подбежали к ограде, чтобы посмотреть на невиданное зрелище. Слонам это явно не понравилось. Они принялись обиженно трубить, отшатнулись в сторону бочком, точно крабы, сверкая ясными глазами.

— Они не терпят лошадей, — прорычал Давио. (Интересно, а как же они выносят конные представления в цирке? Ведь там им ежедневно приходится сталкиваться с конями!)

С этого момента я стал просить людей, возглавлявших колонну, чтобы они оповещали заранее, если узрят на дороге что-нибудь хоть отдаленно похожее на коня или кобылу. Потому что для полного счастья нам не хватало только слонов, чешущих напролом по французской земле, а отнюдь не по африканским кустарникам. Кстати, одно из преимуществ боевых слонов Ганнибала заключалось в том, что они наводили страх и ужас на лошадей противника. Впоследствии уже сами римляне использовали боевых слонов для походов на бриттов; эти животные, закованные в прочные доспехи, несли на себе башенки с лучниками и пращниками. Переправившись через Темзу, слоны римлян обратили в паническое бегство бриттскую кавалерию в битве за Лондиниум, нынешний Лондон.

Мы шли уже около сорока пяти минут; я все бегал вокруг слонов, время от времени осматривая их состояние, и вдруг заметил, что Бэтмэн как-то странно движет передней правой ногой: перед тем как поставить ее на землю, она выбрасывала ее на дюйм-два вперед. Я присмотрелся повнимательнее к ее походке и оглядел ногу под всеми углами зрения. Да нет, вроде ничего особенного. Она не хромала, но… За десять последующих минут я убедился, что она стала выбрасывать ногу еще больше, и Давио, который знал ее куда лучше меня, согласился, когда я указал ему на это. Вот несчастье! Не успели мы пройти и трех миль по ровному асфальту в первый день пути, как Бэтмэн вышла из игры!

Я распорядился припарковать весь наш подвижной состав у ближайшего придорожного мотеля и исследовал ногу слонихи от ногтей до плеча. Обнаружилось раздражение и небольшое умягчение вокруг сустава. Суставная сумка была воспалена — по совершенно непонятной причине. Я открыл медицинский саквояж и сделал инъекцию быстродействующего кортикостероида. Пять минут спустя, окруженный фотографами (которые, надо думать, были рады-радехоньки, что судьба с первых же шагов экспедиции подбрасывает им материал для сенсаций), я объявил официальное медицинское заключение относительно Бэтмэн. Ей придется проехать в фургоне ближайшие пару дней, пока я буду продолжать лечение. Если она совершенно выздоровеет, сможет присоединиться к шествию. Если же нет… И в этот решающий момент Бэтмэн облила меня мощной горячей струей, так что у ног моих закипел самый настоящий ручей. Шум падающей струи потонул в гуле всеобщего смеха, к которому присоединился — за компанию — и ваш покорный слуга. И все-таки на задворках сознания заточился некий червь: почему Бэтмэн так быстро сломалась?

На следующий день по дороге шагали только две слонихи, а я немного отстал, чтобы осмотреть Бэтмэн и ввести ей дополнительную дозу противовоспалительного средства. Ей стало получше, но она по-прежнему выбрасывала ногу. Мой медицинский саквояж находился в кабине фургона для перевозки слонов, и, пока я возился с иглами и шприцами объемом в четверть пинты, я увидел торчащую из-под водительского сиденья картонную коробку с красным крестом. Это было что-то не мое; я вытащил посмотреть, что же там находится. Коробка была полна десятками бутылок с противовоспалительной жидкостью, там же были иглы и шприцы. В общем, медикаментов за глаза хватило бы, чтобы исцелить всю армию Ганнибала — не только слонов, но и воинов, если бы у каждого копьеметателя вдруг открылась боль в коленной чашечке, у каждого мечеборца распухло запястье, или какие тогда были профессиональные заболевания. Водителя в кабине не было, и я решил ему погудеть. Хотя моего запаса знаний итальянского хватало ровно настолько, чтобы отличить чинзано от кьянти, он понял мой вопрос. Помахав в воздухе бутылочкой со средством для инъекций, я спросил:

— La medicina — perche?

— Oh. E per Batman.

— Batman frequentemente piccoli problemi con. — Я согнул руку в локте.

— Si, si. Frequentemente. Ma iniezione sempre funzionanno moltl bene!^[5]

Вот это да! Стало быть, цирк постоянно возил с собою запас медикаментов для лечения «маленьких проблем» Бэтмэн. Когда она начинала хромать, ей вводили дозу без предписания ветеринара, и она несколько дней выглядела вполне здоровой, во всяком случае, публика ничего не замечала. Ее локтевой сустав не был утолщен или деформирован, но это явно был длительный недуг, явившийся, возможно, следствием растяжения связок или иной травмы, случившейся не один год назад. Но как получилось, что цирк ни слова не сказал об этом перед тем, как передать нам слоних внаем перед длительным походом на Турин?

Если сравнивать этот случай с многочисленными случаями хромоты у слонов, с которыми я сталкивался на протяжении стольких лет, он мог бы показаться незначительным. Но я не мог вернуть ее на марш, если не был бы уверен, что она здорова на все сто процентов и таковою и останется, — ко всему прочему, это создало бы нам самую дурную славу. Уже впоследствии, вернувшись в Англию, я столкнулся с народцем из антизоопарковского и антициркового лобби, который,не успев выяснить в чем дело, уже проливал слезы — мы, мол, предсказывали, что слоны наверняка захромают, если их будут заставлять карабкаться по горным пикам! Я поколол ей еще два дня кортикостероид, и Бэтмэн почувствовала себя хорошо. Только специалист мог обнаружить крохотное выбрасывание ноги, которое еще оставалось. И все-таки я принял решение: Бэтмэн не будет продолжать поход с подружками. Но я не был готов и к тому, чтобы на протяжении большей части дня возить ее в фургоне. Пусть отправляется обратно в цирк к оставшимся друзьям, а я буду навещать ее там.

Мы продолжили наше шествие по Провансу через Нарбонну и Безье. Время от времени к нам на день-другой присоединялись различные знаменитости; иных соблазняла возможность покататься на слонах. Среди них был рок-гитарист Эрик Клэптон, горе-лыжник Эдвердс, прозванный Орлом, и несколько видных спортсменов и красавиц. Путь по-прежнему лежал в основном по равнине. Каждый день мы стартовали и финишировали в каком-нибудь из маленьких городков и селений. Правда, в целом французы, как нам показалось, отнеслись к нам довольно скептически, но когда оставленные без жесткого надзора слоны, проходя мимо магазинов и рынков, таскали с прилавков овощи, фрукты и сласти, они довольно терпимо и даже дружелюбно относились к этому. Если Тали или Дидоне угодно было свистнуть с прилавка луковицу-другую, владелец лавки неизменно притаскивал целую сумку. Разумеется, за такими щедрыми подношениями требовался глаз да глаз. Обжорство слонов, следствием которого были расстройство и колики, доставляло мне в прошлом немало хлопот. В одно промозглое утро, испугавшись, как бы мои подопечные не простудились, я выдал им в качестве поощрения по полбутылки коньяка на сестру — точнее говоря, просто залил им в хоботы, которые они охотно сворачивали в кубок в виде латинской буквы «U», затем отправляли в рот — и с очевидным наслаждением выпивали до дна.

Шел день за днем, и состояние здоровья слонов (как и людей) постепенно улучшилось. Свежий воздух, постоянная смена впечатлений и, конечно, ходьба пошли им на пользу, и я заметил, что они, сами не обращая на то внимания, увеличивали дневной переход. С тех пор как Бэтмэн сошла с дистанции, погода весь остаток пути по территории Франции была сухая, прохладная и солнечная. При любой возможности я выезжал вперед на разведку, чтобы выяснить, нет ли впереди грязевой лужи, кустарника или неглубокого водоема, где было бы вдосталь поразвлечься слонам. Хотя Ботэм не был склонен останавливаться по поводу чего бы то ни было и кого бы то ни было — даже чеки ему вручали на ходу, — он не мог удержаться от искушения свернуть с дороги вместе с животными и прогуляться по тому участку местности, который доставлял им особое удовольствие. В Кап д’Англе они всласть поплескались в море, а в окрестностях Монпленье целое утро с наслаждением бродили по виноградникам; в это время года виноградники низенькие и искривленные — удивительно, что слоны так деликатно ставили свои ноги, что не помяли ни одного растения. Свое довольство жизнью они периодически выражали громкими мурлыкающими звуками — слоны часто урчат, когда во всем в ладах с окружающим миром. Еще бы: столько новых, радующих глаз впечатлений, неведомых звуков и запахов, придорожных трав, которых так и хочется попробовать, — а главное, сколько внимания со стороны двуногих существ, не скупящихся ни на какие вкусности!

Были на нашем пути и иные события. В один прекрасный день явились двое англичан (один из них был знакомым мне ветеринаром) из организации под названием «Zoo Cneck» «обследовать», как у нас идут дела. Подозреваю, черта с два полетели бы они за тридевять земель обследовать хоть нескольких из тех тысяч слонов, гонимых судьбою по Европе в фургонах странствующих цирков, а тут — как отказать себе в возможности узреть толику от популярности Ботэма! Впрочем, мы с самого начала приветствовали визиты представителей любых организаций, защищающих животных. Одно французское общество по пресечению жестокости над животными, послав к нам сначала своего представителя — посмотреть, как у нас тут обходятся с путешественницами, — потом выслало порядочный чек. Что же касается тех двух англичан, то их целью было, по-видимому, вынюхать что-нибудь неблаговидное для сенсации — оттого-то они и скрытничали, убегали от репортеров как черт от ладана и не явились на пресс-конференцию, на которую были приглашены. По-видимому, то обстоятельство, что слонихи пребывали в неге и в холе, составило для них проблему. А если кто пожалуется, что цирковым слонам, мол, не дают ноги размять, почему бы не устраивать им такие вот загородные прогулочки?

Когда Ганнибал дошел до реки Роны, перед ним встал ряд серьезных проблем. На пятки наступала римская армия, на противоположном берегу поджидали враждебные племена. Но на этот противоположный берег еще надо было как-то попасть, а главное, переправить слонов. В 1988 году перед нами стояла только эта последняя проблема.

Ганнибал строил плоты, аккуратно подгонял их к берегу и покрывал слоем дерна, чтобы они были похожи на выступы суши: слоны, понятное дело, боятся, когда почва уходит у них из-под ног, и, как правило, отказываются ступить на что-нибудь кажущееся хоть чуть ненадежным. Последняя слониха, покидавшая зоопарк Белль-Вю, умерла от страха ступить на наклонную плоскость, ибо дерево показалось ей шатким. Видно, Ганнибаловы инженеры были мастерами своего дела, ибо все слоны без страха вошли на плоты и переправились на тот берег — не знаю только, тянули плоты канатом или отталкивали шестами. Правда, посередине реки несколько слонов запаниковали, перевернули плоты и попадали в воду вместе с людьми. Не знаю, были ли при этом жертвы среди личного состава, но ни один слон не утонул — просто взяли да пошли по дну, вздымая хоботы над поверхностью воды. Приходится признать — слоны изобрели дыхательную трубку задолго до того, как научились нырять люди.

Мерв и его команда договорились с Британской армией и французским Иностранным легионом, чтобы те снабдили нас плотами для переправы через Рону. Сказать по совести, у меня душа не лежала к этому эксперименту, и отлегло от сердца, когда мы не увидели плотов в назначенном месте. Вдруг бы пятитонные гиганты раскапризничались, предались панике и — в прямом смысле слова — раскачали лодку? К счастью для меня и для слонов (но к большому огорчению телевизионщиков и фоторепортеров) не от меня зависело, переправлять слонов на плотах или нет. За несколько дней до того, как мы достигли города Оранж на Роне, военные устранились от участия в операции, и мы переправились через реку хоть и не столь впечатляющим, зато куда более надежным способом — по мосту.

Через неделю после того, как нас покинула Бэтмэн, мы с Мервом отправились в Тулон, где ее цирк разбил свой шатер на две недели. Мы захватили с собою несколько мешочков пиленого сахара — примерно так же, как человеку в больницу приносят виноград. Я увидел, что слониха снова ходит как ни в чем не бывало без всяких заметных дефектов локтевого сустава. Но, как бы я ни был привязан к этому животному, сустав все же не внушал мне доверия, и я напрочь отверг предложение Уго вернуть ее на маршрут. Кстати, в продолжение остальной части пути моим двум подопечным счастливо удалось избежать травмы или болезни, если не считать случая, когда Тали по нечаянности наступила на вилы и слегка поранила подошву. Зато не было покоя «человеческому» доктору Стиву — то волдыри, то растяжение связок, то инфекция ног… Ему доводилось даже удалять ногти на ногах и лечить перелом голени — вот к чему приводит столь неумеренная страсть к ходьбе! Он был кудесником своего ремесла, и, клянусь вам, у него зашагал бы и безногий…

В Ниме неплохо сохранилось несколько важных римских сооружений, в том числе амфитеатр и храм, называемый Квадратным домом. Телегруппа Ти-Ви-эС снимала впечатляющее прохождение слоних по арене амфитеатра, а затем я опрометчиво дал согласие, чтобы они поднялись по ступеням Квадратного дома и встали под его большим портиком. Подняться по невысоким каменным ступеням было для слоних дело плевое, но, к моему ужасу, когда съемка закончилась, пошел дождь. Мало того, что ступни слонов шире, чем ступени из гладкого камня, так он, в довершение всего, стал скользким! Я понял, что малейшая ошибка может привести к падению такого гиганта, а сломанные ноги — это, как правило, смерть слона. Ну что я за идиот! Мой желудок превратился в комок льда.

По счастью, рядом со мной стояли кое-кто из телевизионщиков.

— Быстро! — крикнул я. — Достаньте любую грязь или гравий, посыпьте им ступени! — Ассистент режиссера принялся ковырять землю хлопушкой, звукооператор — шестом от микрофона. Я велел Давио удерживать слоних под портиком, пока мы не «умастим» ступени как следует. Надежда слабая, но вдруг все же поможет.

Дождь перешел в нескончаемую изморось, когда все было подготовлено. Я решил сводить животных задом наперед — в этом случае, если они не удержатся, то, по крайней мере, упадут на брюхо. Но при этом они не смогут видеть, куда ступать, и спускаться им придется вслепую, при помощи только мягкого вдохновляющего голоса Давио.

Первой была Тали. Медленно-медленно ощупывая ступеньку пальцами, она нашла точку опоры передней частью задней ступни, аккуратно перенесла на нее свой вес, покачнулась и сдвинула на дюйм назад переднюю ногу. Давио что-то лопотал на ломаном немецком — международном языке общения с цирковыми слонами. Огромная серая корма спускалась вниз со скоростью улитки. Зрелище было пугающим. Текли минуты. Продюсер Дэвид Пик побледнел и прислонился к колонне, будучи не в силах выносить это зрелище. Я же чувствовал, что меня начинает тошнить. И все же огромная серая туша медленно, но верно двигалась в нужном направлении. Мы стали свидетелями редкого умения контролировать силу воли. Я, глупое человеческое существо, заставил слонов подняться наверх — а они благодаря своему недюжинному уму, сосредоточенности и ловкости сумели-таки найти дорогу вниз! И вот уже Тали стоит передо мною на твердой почве, спокойная как огурчик, обнюхивает мои карманы в поисках сахара и отнюдь не переполняется чувством гордости за свое мастерство, как будто она не слониха, а серна, и ей не привыкать.

Теперь настала очередь Дидоны. Мы по-прежнему чувствовали себя на волосок от трагедии. Но Дидона проявила себя как истинная циркачка и тем же неуклюжим с виду, но проверенным способом «кормой вперед» спустилась вниз. Когда все было закончено, у нас гора с плеч свалилась. Мы рассыпались в поздравлениях и тут же отправились в ближайший бар за двойной порцией бренди для успокоения нервов. Никогда не забыть мне той ошибки у Квадратного дома…

Между тем по мере нашего продвижения к Альпам местность становилась все более холмистой, так что мы старались идти по долинам, где дорога не берет большой уклон и не причиняет особого беспокойства слонихам. Когда слонихи шагали, я шагал с ними вместе; когда же они отдыхали на альпийских лугах, а Ботэм и «серьезные» ходоки, оставшись позади них в десятке километров, догоняли их чуть дыша, у меня оставалось время на осмотр церквей по пути и на дегустацию лангедокских сыров и вин. Только два участка могли представлять опасность для ходоков: перевалы Коль-де-Кабр и Коль-де-Мон-Женевр. Я сделал рекогносцировку этих высоких проходов на машине и пришел к заключению, что слонихи могут пройти по каждому из них не более чем несколько сот метров, а если погода испортится, их вообще нельзя будет переводить пешком. Каждый день я осматривал слоних, и мне было приятно, что к тому времени, когда мы достигли Понт-Декарта, их ступни были в превосходном состоянии. У цирковых слонов слишком часто бывают очень толстые подошвы из-за того, что им приходится мало ходить. Их роговые подушечки становятся очень толстыми, а иногда под ними появляются гнилостные, смердящие эрозии, требующие срочной помощи. Хироподия, осуществляемая ветеринаром или простым кузнецом, заключается в удалении излишней толщины подошв и очистке ступней от разложившихся участков. Это — обычная рутинная операция для слонов, которым не приходится много ходить. Но слоны не всегда охотно поднимут ногу, — как какой-нибудь пони, чтобы его подковали, — для проведения этой операции, какой бы безболезненной она ни была. Правда, есть и такие цирковые слоны, которые по команде ложатся на бок, и я получаю возможность беспрепятственно орудовать всем своим арсеналом напильников, щипцов и ножей; но большинство других требуют применения седативных или даже анестезирующих средств, чтобы я мог работать, не рискуя получить удар ногой, быть задушенным хоботом или попросту раздавленным усевшейся на меня пятитонной махиной.

Когда пошла последняя неделя нашего похода, я заметил, что ступни моих подопечных очистились от ходьбы по асфальтовым дорогам, так что могли даже показать удивительно мягкие белые подошвы, которые грозили истончиться от соприкосновения с острыми гранитными частичками асфальта. Животные шли быстро и с энтузиазмом, но и тех нескольких километров, которые они проходили каждый день, могло оказаться достаточно, чтобы задолго до конца пути обнажились их нежные ступни. С этого момента я известил всех, что слонам теперь будет дозволено проходить километр-два в день, а остальное время они будут пастись в свое удовольствие, валяться на траве или выступать в роли почетных гостей на церемониях.

Несмотря на страх (и, подозреваю, тайные надежды иных из представителей прессы), что переход через перевалы может вызвать сердечно-сосудистые кризы у одной или обеих участниц похода, они успешно преодолели их, и притом быстрее, чем я ожидал. За эти несколько недель похода мы все — включая слонов и меня — стали чувствовать себя значительно лучше, и теперь животные, шагая со своей прежней скоростью, могли идти почти в ногу с Ботэмом и его гвардией, когда они стартовали вместе. Когда мы подошли к перевалу Коль-де-Кабр, промозглые ветры и проливные дожди вынудили нас погрузить слоних в фургоны. Остался перевал Мон-Женевр, где мы должны пересекать французско-итальянскую границу, — и всего два дня пути под горку к ожидавшему нас Турину. Я решил дать слонихам возможность в последний раз прогуляться в высоких горах. Стоял холодный и туманный день, земля укуталась белым покрывалом, когда Тали и Дидона величаво прошествовали через межгосударственный рубеж. По ту сторону границы их встретила большая и счастливая толпа людей, одетых в традиционные национальные костюмы. Здесь были солдаты, музыканты прямиком из итальянской оперы, карнавальные персонажи, и даже — да, да! — команда игроков в крикет из Турина! Серый и холодный туман, окутавший толпу, не мог омрачить ее радости. Под звуки духового оркестра, взволнованные рукоплескания и крики «Браво!» мы стали торжественно спускаться в Италию; многоцветная толпа устремилась за нами. Должно быть, слонихи почувствовали, что они вновь на цирковом параде.

Вступление в бурлящий город с безумным движением явилось чем-то вроде антиклимакса. Если армия Ганнибала ворвалась в твердыню тауринов, сокрушая все на своем пути, то нам приходилось изворачиваться, чтобы наши пешие участники экспедиции не были сбиты насмерть итальянскими водителями-лихачами. Мы окружили слоних заградительным кордоном, чтобы не подпустить к ним детей и спасти последних от травм. И вот наконец, после трехнедельного шествия, Йан и Кэти Ботэм и все остальные участники отважной команды, которые перемерили ногами каждый дюйм пути, стояли вместе со слонами на огромной Пьяцца-Кастелло перед ратушей.

Пока Ботэм с командой пировали на торжественном приеме, устроенном в их честь, я попрощался со слонихами, ибо фургон уже готов был отвезти их назад в цирк. Я раздал им последние остатки сахару, и они в последний раз нежно пощупали мои волосы и карманы куртки. Как и Ганнибал во время похода, мы не потеряли ни одного слона — хотя у нас их было в двадцать раз меньше. Не говоря уже о том, что благодаря волшебным усилиям Ботэма нам удалось собрать кругленькую сумму на столь благородное дело, мы сделали немало полезного и для наших милых слоних — хоть однажды в жизни они, пусть ненадолго, почувствовали вкус свободы. А было бы неплохо, чтобы каждый цирковой слон время от времени отправлялся на каникулы в альпийскую прогулку!

Глава вторая Погоня за носорогом

Нет, никогда, никогда вы не станете носорогом!.. У вас нет к тому призвания!

Э. Ионеско. Носорог

Похоже, сказки «Тысячи и одной ночи» ввели меня в заблуждение. Там ясно написано черным по белому, что когда распилишь вдоль рог носорога, то увидишь на разрезе две человеческие фигуры. Ничего подобного. Как я ни напрягал воображение, я этого не заметил.

Дело было в 1960 году. Я, тогда еще молодой ветеринар, исследовал неведомые мне области зоологической медицины, которые по-прежнему оставались во многом белыми пятнами. В зоопарке Белль-Вю в Манчестере клиника и лаборатория находились в пристройке к слоновнику викторианской эпохи: здесь же размещался и рабочий кабинет старшего смотрителя — ирландца по имени Мэтт Келли. Несколько месяцев мы отчаянно боролись за жизнь старой носорожихи и в итоге проиграли битву: носорожиха до самого конца оставалась пугливой и никак не желала подчиняться врачам. Несчастная до такой степени потеряла в весе, что от нее в буквальном смысле слова остались толстая кожа да кости. Потеря веса сопровождалась скачкообразным появлением крови в моче. Мой диагноз — при полном отсутствии опыта и после консультаций с несколькими коллегами из Лондона и Честера, которых едва ли когда-нибудь вызывали к больному носорогу, — был следующий: хроническая почечная болезнь.

Безопасные и легко управляемые седативные средства для таких чудовищ тогда еще не появились на свет, так что взятие крови из ушной вены на анализ было невозможно — хотя Мэтту Келли однажды добыть несколько капель крови все же удалось.

Я перепробовал самые разные лекарственные средства — от стрептомицина (чтобы вводить его, мне приходилось ежедневно запирать зверя в массивную железную клетку и буквально вбивать под стальную кожу ягодиц самую здоровенную гиподермическую иглу, какую только удавалось достать) до яблочного уксуса, который пинтами наливал ей в питьевую воду. Делал я это по предложению моего отца: в то время яблочный уксус и мед были в моде как популярная панацея, и он клялся, что эти средства чудесным образом помогли исцелению его пораженных артритом колен, катара и геморроя. И в самом деле, у меня создавалось впечатление, что состояние больной несколько улучшилось от яблочного уксуса (при применении других средств я этого не наблюдал). Но проблема заключалась в том, что старушка отчаянно сопротивлялась заключению в узилище, а когда ее все же удавалось туда загнать, она принималась раздраженно носиться по клетке, да так, что сотрясались могучие стальные прутья, а с крыши сыпалась пыль. В результате она обдирала себе кожу изборожденной морщинами морды и ягодиц, и, хотя повреждения были не столь серьезны, их все равно приходилось лечить антисептическим кремом, ибо носорожья кожа очень восприимчива к инфекциям, и чем больше тощала больная, тем явственнее обнажались участки, которые могли подвергнуться повреждениям. Значит, снова и снова приходилось загонять ее в железную клетку — порочный круг замкнулся.

Однажды ночью Мэтт позвонил мне и сообщил, что ему удалось взять кровь на анализ — то, чего я так долго и безнадежно жаждал.

— Милый, я достал тебе немного крови. Хватит для твоего эксперимента?

Молодые ветеринары вроде меня смотрели на Мэтта с благоговением. Человек великого очарования, с «искрой божьей», он был одним из лучших представителей «старой школы» зоологии. Эти люди обладают огромным опытом, накопленным за долгие годы работы. Они умеют напоить водой ослабленного детеныша газели, побудить слона открыть рот тогда, когда нужно, но при всем при том у них, как правило, мало времени для таких, как я, новичков, — напичканных книжной премудростью и всякой новомодной чушью, но совсем не искушенных в тонкостях обращения с хрупкими или, наоборот, норовистыми экзотическими животными. Мэтт был истинным артистом — он знал, как поймать за хвост находящегося в полном сознании леопарда, ведал, какие травы могут пробудить аппетит у самой апатичной антилопы, как загипнотизировать крокодила или водворить обратно в клетку улизнувшую колибри, привлекая ее ярким цветком. Он прекрасно понимал шимпанзе и слонов и был очень любим ими. Он в одиночку перевез на корабле большую коллекцию копытных из Африки в Манчестер и, образно говоря, мог найти общий язык хоть с левой ногой ослицы. Мне многому удалось у него научиться — но в последующие годы уже ему все чаще приходилось с завистью следить за моими успехами и учиться у меня.

Итак, моему наставнику удалось добыть немного крови носорожихи. Каким путем? Какую колдовскую тайну ирландского хитроумия он сейчас продемонстрировал? Все оказалось проще простого. Он объяснил, что носорожиха поранила губу, погнавшись за ним, когда он собирался смазывать ее мазью и взгромоздился для этого на клетку. Увидев кровь, по капле вытекавшую из ранки, Мэтт бросился в лабораторию за гепариновой трубкой, которую видел у меня в руках, когда я брал кровь у более податливых животных. Он осторожно просунул руку сквозь прутья клетки, — рискуя, что носорожиха ему ее оттяпает, — и, стараясь не трогать животное, нацедил шесть-семь капель, прежде чем кровь перестала течь. Этого было достаточно для проведения нескольких основных анализов. Носорожиха оказалась совершенно анемичной, и анемия была гемолитического свойства — что-то такое разрушало красные кровяные тельца при циркуляции крови примерно так же, как у людей при тяжелых случаях малярии. Мы по-прежнему не знаем истинную причину этого синдрома, который я несколько раз встречал у носорогов, но я полагаю, что это одна из форм болезни Вейла — коварнейшего переносимого крысами заболевания, которым в былые годы страдали шахтеры, а в более недавние дни — воднолыжники, тренировавшиеся в залитых водой карьерах, где добывали гравий; крысы там кишат и заражают воду.

Когда носорожиха из Белль-Вю отмаялась, Мэтт попросил меня отпилить для него рог. Он был превосходной формы и имел около тридцати сантиметров в длину. Боже, каким я был наивным!

— Зачем он тебе? — спросил я Мэтта.

— На память. Ты же знаешь, она была мне верным другом.

— И что ты собираешься с ним сделать?

— Ну… отполирую и поставляю на подставку.

— Это первый рог носорога, который я имею возможность исследовать, — ответил я. — Я хотел спилить его, чтобы как следует вникнуть в его структуру. Ты же знаешь, это не рог в собственном смысле слова. Это компактная шерсть.

Перекосив лицо и стиснув зубы, Мэтт напустил на себя вид почтенного ученого мужа, готового вникнуть во все, что собирается делать его партнер. После долгой паузы он наконец выдавил:

— Ну, ладно. Спиливай, если тебе так нужно, только целиком. Не кроши его в порошок, ради Бога, слышишь!

— Если я разрежу его на две части, будет два сувенира. Тогда я могу оставить себе половину?

— Хм… гм… Лучше не надо. Я хотел подарить его моему приятелю с Тит-стрит.

— С Тит-стрит?

— Да, — ответил Мэтт, как мне показалось, несколько раздраженно. — У меня там друг, который клянется, что рог носорога спасает от головных болей, кровотечений из носа и всего такого прочего.

— И что для этого надо делать с рогом носорога? Тушить?

— Ей-богу, не знаю. Но он говорит, что эта штука чертовски помогает ему от головных болей. Превосходное средство от мигреней. Ты ведь знаешь, докторов ныне не очень-то жалуют, — добавил он, сделав акцент на первом слове.

О рогах носорога ходит множество легенд. Вот что рассказывает «Тысяча и одна ночь»: в «Сказке о втором путешествии Синдбада-морехода» говорится, что, если распилить рог носорога вдоль, увидишь образованные белыми линиями две человеческие фигуры. Что-то я не заметил этих линий, когда распилил рог на глазах у Мэтта, и не имел счастья видеть их ни разу, распиливая впоследствии десятки рогов, которые мне приходилось удалять по хирургическим причинам.

По другой легенде, если отравленную жидкость налить в бокал, выточенный из рога носорога, она зашипит. Эта несусветная чушь, равно как и вера в чудодейственную силу рогов носорога для повышения мужской потенции, стала причиной истребления носорогов как вида. На Дальнем Востоке существует огромный спрос на рога носорога как ингредиента снадобий, используемых в традиционной медицине. Как мы на Западе понимаем, главное, чем привлекают рога носорога — вроде не как средство повышения потенции, но как средство лечения головы и носа. Видимо, причина этого поверья заключается в том, что коль скоро рог носорога растет там, где он растет, то уж точно должен быть вместилищем всего сильного и могучего, что имеется в остальном теле.

Тридцать лет назад, как раз тогда, когда отдала концы носорожиха в зоопарке Белль-Вю, в мире почти не обращали внимания на браконьерскую охоту на носорогов и ее связь с торговлей рогами. Когда Мэтт неделю спустя презентовал мне бутылку виски — по его словам, благодарность от его друга мистера Чона с Тит-стрит за подарок (подозреваю, Мэтт попросту продал ему обе половины рога), который поможет ему победить мучительную головную боль, — я не придал этому особого значения. Подумаешь, воспользовался человек случаем и немного приработал! С ним такое уже бывало: ну, скажем, продал сало медведя, которого я подвергал вскрытию, в качестве популярного в Ланкашире средства от ревматизма, или собирал перья, которые теряют павлины, для продажи манчестерским флористам, которые используют их для украшения букетов.

В это время по просторам Африки бегали что-то около 75 тысяч черных носорогов. Теперь осталось хорошо если четыре тысячи. В 1970-е и особенно в 1980-е годы мы — с опозданием — стали узнавать, что происходит с черным носорогом в Африке. Вооруженные мощным автоматическим оружием, браконьеры продолжают уничтожать животных в погоне за богатством, которое легко обрести, продавая рога на Дальний Восток местным знахарям и в Северный Йемен для изготовления традиционных рукояток кинжалов «джамбия». Один большой рог может потянуть на пятьдесят тысяч фунтов!

Иногда мне приходилось ампутировать рог носорога, поврежденный в поединке или скривившийся так, что угрожал воткнуться острым концом в голову. Что делать с обрубками этого материала, каждый весом в четыре-пять кило? Должен сказать, что в нашей стране его легко продать на вывоз куда-нибудь в Гонконг, Макао или Тайвань контрабандными путями. Время от времени мне звонят люди — и далеко не всегда с восточным акцентом, — которые просят иметь их в виду, когда у меня в руках окажется рог носорога, отпиленный у законного владельца. Эта публика проявляет также повышенный интерес к гениталиям тигров, львов (как сухопутных, так и морских) и оленей. Можно подумать, что я двадцать четыре часа в сутки только тем и занимаюсь, что кастрирую этих экзотических созданий, а не побуждаю их размножаться. А цены, которые они предлагают, скажем, за замороженный тигровый пенис или пару леопардовых яичек, прямо-таки фантастические — если бы животные умели говорить и понимали, о чем идет речь, то удирали бы куда глаза глядят поджав хвосты. Ни у меня, ни у моего партнера Эндрю никогда и в мыслях не было продать рог носорога или интимные части других животных по тем соображениям, что, даже если животное окончило свои дни в зоопарке или сафари-парке по естественным причинам, и здесь не имело место ни браконьерство, ни иная жестокость — не говоря уже о том, что оные органы на том свете ему уже не понадобятся, — это хоть и в малой степени, но поддержит торговлю такими предметами и будет способствовать ее существованию и процветанию. Мы менее всего хотели бы этого.

Но конечно же носороги, как и люди и прочие существа, продолжают покидать этот мир — если бы только по причине старости! Не раз случалось, что, после того как я делал посмертное освидетельствование носорога, кто-то проникал в лабораторию и крал отпиленный рог, пока я принимал душ или обедал с директором зоопарка. Когда в 1988 году я отпилил поврежденный рог белого носорога в сафари-парке в Виндзоре, была попытка похищения «трофея» из конторы моего друга Терри Неткинса, где я оставил его на полке. Так что я считаю, что подобные вещи самое правильное было бы сжигать немедленно после операции.

Это случилось в июле 1987 года. На белой от пыли дороге под безжалостным послеполуденным солнцем близ итальянского города Масса, что к северу от Пизы, стоял карабинер. Ремень его карабина оттягивал левое плечо роскошной, но тесной униформы. Над желтеющими обочинами дороги жужжали пчелы. Время от времени по дороге, обдав стража порядка пылью и зловонным газом, проносилась случайная машина, из окна которой ревела включенная на всю мощь музыка. Впрочем, карабинер пребывал в блаженном послеобеденном настроении: до конца смены оставалось всего два часа, вкусный обед — как всегда, карпеччо, языки с грибами и тосканское вино — по-прежнему ласкал желудок Джузеппе. Завтра день его небесного покровителя — Лоренцо ди Бриндиси. У него будет выходной день, по телевизору — футбольный матч с участием команды «Милан». В общем, жизнь тянула на molto bene^[6] — никаких тебе мафиози, как на Палермо или Калабрии, никаких террористов из «Красных бригад», никаких маньяков, как в Риме. В общем, ничего такого. Molto bene. Это вполне устраивало и его самого, и жену, ожидающую родов. Карабинер повернул голову вправо, где дорога пересекалась с железнодорожным полотном… Madonna! В его сторону неспешным шагом направляется носорог. Нет, то не ошибка, не обман зрения — он видел такого в зоопарке в Турине и несколько раз по телевизору. Серая фигура, еще более резко выделяющаяся на фоне белой дорожной пыли, угрожающе нацелив рог, упрямо наступала на него.

Носороги — не коренные представители итальянской фауны. Это известно даже карабинеру. В этих местах кое-где встречаются волки и бурые медведи. Приручены и работают на фермах водяные бизоны. Есть также дикие кабаны, грифы, орлы, сурки и серны; в альпийских регионах имеется три вида ядовитых гадюк, а вот носорогов в Италии не было с доисторических времен. Ну как же, вот он шагает собственной персоной, точно корова с пастбища на дойку! На многие мили вокруг — ни одного зоосада или сафари-парка. Значит, удрать ему вроде бы неоткуда. Да нет, с головой у меня все в порядке. Выпил за обедом привычные два стаканчика и ни каплей больше. Карабинер снял с плеча свое оружие и осмотрелся вокруг. Сердце колотилось у него в груди, и он мечтал только об одном — куда-нибудь спрятаться. Свирепое животное словно материализовалось из итальянской земли. А вдруг оно окажется людоедом!..

В пятидесяти ярдах вверх по дороге в противоположную от носорога сторону виднелся край виноградника. Карабинер бросился туда со всех ног, спрыгнул с невысокой насыпи и кинулся в виноградник. Повернувшись, он припал к земле и вгляделся сквозь листву… О чудо! Зверь его не преследовал! Он продолжал степенно вышагивать по дороге и вскоре поравнялся с ним.

В этот момент он услышал голоса. Показалась группа бегущих людей. Они были примерно в сотне метров от носорога. Их было, по крайней мере, десять. Некоторые держали наготове свернутые веревки, а впереди — о Мадонна! — двое местных полицейских, которые смачно переругивались и размахивали пистолетами.

Носорога звали Томми. Последний раз я видел его живым, когда ему было два года. Он родился в сафари-парке Ленглит, и я прибыл туда по просьбе итальянского бизнесмена, чтобы выдать животному заключение о состоянии здоровья. Как и большинство белых носорогов, рожденных в сафари-парках (а парк Лонглит проделал немало работы, чтобы спасти этих бесценных животных от исчезновения), Томми воспитывался в духе привязанности и любви к двуногим существам. В отличие от черного носорога (очень, признаться, обидчивая тварь!) белый, иначе квадратногубый, носорог почти столь же смирен, как и корова. Мне часто доводилось гулять среди стада этих двухтонных громадин — валяются себе на травке, а я чешу им бока и даже ввожу инъекции. Томми был до того ручной, что его приглашали в рекламную программу телекомпании «Бритиш Телеком», где он выступал под именем Райан О’Нил. После моего подтверждения, что здоровье у молодого носорога в прекрасном состоянии, он был приобретен и отправился на пароходе в Италию к новым хозяевам. Я тогда не знал, что предназначался он не для зоопарка или сафари-парка. Его купили для цирка.

Есть некоторые виды животных, которые очень трудно приспосабливаются к жизни в передвижных цирках. Носороги принадлежат к их числу, но Томми попал, по крайней мере, в лучшие из возможных цирковых рук. «Сирко Американо» принадлежал к трем лучшим циркам в Западной Европе (два других — цирк «Крон» в Германии и цирк «Кни» в Швейцарии) и прилагает огромные усилия в заботах о животных. Меня не раз приглашали для оказания помощи четвероногим пациентам, в частности, слонам, коих здесь всегда большое стадо. Моей первой работой в «Сирко Американо» было удаление опухоли величиной с дыню на голени слона. Операция прошла успешно, и с тех пор для меня привычно получать телефонные звонки из больших и малых городов Франции, Германии и Италии, где цирк разбил свой шатер. Звонят — и вновь я в воздухе, сажусь на ближайшем аэродроме, хватаю такси, а на месте все уже приготовлено для самого тонкого и детального обследования и лечения заболевшего животного. Проделав все необходимое, я наслаждаюсь зрелищем, которому ни один британский цирк в подметки не годится, а затем вместе с семейством Тоньи — владельцами цирка — отправляюсь обедать. Владельцы странствующих цирков знают самые лучшие рестораны по пути следования и, как правило, почитаются их хозяевами за добрых старых знакомых и клиентов. Если в городе можно достать лесную землянику или свежие белые трюфели — будьте покойны, из-под земли раздобудут, для циркачей ничего не жалко! Люблю поесть, простите грешного! Второй моей страстью после ветеринарии является гастрономия. Сказать короче, если Рыцарь Печального Образа принимал трактиры за замки, то ваш покорный слуга принимает замки (то бишь цирки) за трактиры.

В «Сирко Американо» Томми успешно работал как живой подвижный помост для акробатов, хотя мне ни разу не доводилось видеть его на арене. И вот в один прекрасный июньский день, когда цирк прибыл в город Масса, он сбежал. Так, без особых причин — то ли из чистого любопытства, то ли ему захотелось свеженькой травки, то ли просто размять ноги — уж не знаю, как так получилось, но факт остается фактом: как только его вывели из цирка, чтобы окатить водой из пожарной кишки, он взял да и улизнул.

Затормозить такую двухтонную махину ничуть не проще, чем танк «Скорпион». Если будете хватать беглеца за хвост или пытаться остановить полицейским жезлом, вам едва ли повезет. Носорог — животное очень близорукое и даже не смотрит на того, на кого идет. Влекомый острым чутьем и слухом, он просто наклоняет свою вооруженную рогом голову и наступает.

Весь персонал цирка бросился в погоню. Томми же спокойно прошествовал через центр города Масса — ни на кого не напал, никого не покалечил. Подумаешь, дело какое — идет себе носорог по городу и идет. Конечно, его не оставляли равнодушным запахи хлеба, чеснока и цикория, когда он проходил мимо съестных лавок, не обращая внимания на знакомые голоса людей, лай собак и автомобильные клаксоны. Для зевак Масса это была премилая комедия. Двое полицейских, которые беззаботно стояли и курили на паперти приходской церкви, присоединились к преследователям. Вот это да! Такое действо — и где, в городишке Масса! О, для здешних полицейских это великая честь.

Постепенно Томми начал уставать и перешел на шаг. Флавио Тоньи, возглавлявший погоню, дал знак отступить. Он подсчитал, когда Томми выдохнется и когда остановится. Тогда достаточно будет приманить его ласковыми словами да яблоками (которых он предусмотрительно напихал к себе в карманы, когда увидел, как Томми удирает), а там ничего не будет стоить загнать его в фургон, который уже догонял всю кавалькаду в полукилометре сзади. Главное — не смутить животное и не обратить его в панику. Флавио уже имел опыт в поимке беглецов — тогда это были слоны, — и мягкий терпеливый подход всегда вознаграждался. Он разъяснил полицейским (которые настояли на том, чтобы возглавить преследование), что намеревается предпринять. «Не вставайте у зверя на пути, не делайте резких движений, не подталкивайте его, — пояснил он. — Мы знаем, что делать, и если отнесемся к происшествию без излишней суеты, опасности не будет». Пробежали еще с километр, и Флавио догадался, что Томми выдыхается.

Как раз в это время процессия поравнялась с карабинером, наблюдавшим происходящее из виноградника. Как и большинство его коллег, карабинер недолюбливал гражданскую полицию, которую считал итальянским вариантом мистера Плода. Я могу только представить себе, что творилось у него на душе, ибо впоследствии его начальники не позволили мне расспросить у него подробности происшедшего. Чудовище прошло мимо, а эти два недоумка вознамерились пристрелить его из своих детских пугачей! Он уже видел, как их подвиг воспевается в национальных газетах, может быть, даже в «Коррьере»! Да еще и по телевизору покажут! Как же — опаснейший носорог-убийца повержен в окрестностях Масса!

Карабинер встал во весь рост, показавшись из-за виноградных листьев. Снял свой девятимиллиметровый карабин с предохранителя и взвел курок. Флавио и остальные тут же заметили его.

— Ничего страшного, синьоре, — крикнул владелец цирка. — Ситуация под контролем. Мы поймаем его в считанные минуты.

Теперь носорог удалялся от карабинера еще более замедленным шагом.

«Понаедут завтра фоторепортеры, телевизионщики, интервью будут брать… Нет, слишком много чести для этих безмозглых contadini!^[7] — должно быть, так подумал карабинер. — Не допущу, чтобы эта тварь попала к ним в руки живой или мертвой. Что скажут люди в Масса, когда узнают, что я, Лоренцо, видел, как чудовище несется по полям и дорогам, и ничего при этом не делал!» Никогда еще карабинер из Масса так не переполнялся чувством долга перед своими честными согражданами, как на сей раз. Он поднял карабин и, нажав курок, поразил животное градом свинца. В первый раз в жизни он поднял боевое оружие в гневе и почувствовал себя как добрый молодец из полицейского боевика.

Томми слегка покачнулся, остановился, но не упал. Когда Флавио подбежал к нему, он даже взял у него из рук яблоко. Тонкие струйки крови текли из многочисленных ран по его запыленной серой шкуре.

La comedia е finita!

Мне не привыкать к самым неожиданным звонкам по горячей линии, вроде того: «Приезжайте скорее, дельфин проглотил футбольный мяч!» — или: «Доктор, по-моему, у меня на чердаке в Багшоте завелась летучая мышь-вампир». Но от сообщения «Доктор, нашего носорога расстреляли из карабина» у меня перехватило дыхание. Флавио Тоньи быстро рассказал мне, как все произошло.

— Доктор, вы нам очень нужны! Приезжайте, вытащите пули, иначе он умрет!

— Введите ему пенициллин и встречайте меня в Пизанском аэропорту, — ответил я.

Мне ранее не приходилось иметь дело с огнестрельными ранениями экзотических животных, за исключением нескольких, пораженных охотничьей дробью. Я погрузил в свой знаменитый саквояж анестезирующие средства и хирургические инструменты, но в голове у меня роились мысли о невозможности поставленной задачи. Никаких шансов на рентгеноскопию попавших пуль — даже в большой ветеринарной клинике, оснащенной самым современным оборудованием, нет таких мощных рентгеновских аппаратов, чтобы обследовать столь массивных созданий. И я знаю, сколь опасно пытаться извлекать инородные тела из входных отверстий. Естественное движение мускулов быстро изменяет положение этих тел — к примеру, осколка стекла или куска металла, часто загоняя их вглубь. В прежние времена поиск застрявших в теле животного иголок для подкожных впрыскиваний мог длиться часами, даже если животное небольшое и вы начали поиск сразу и с того места, куда вошла игла.

И вот пули… Судя по всему, в теле Томми их застряло множество. Никто не знает, как глубоко они могли проникнуть в ткани его тела, и совсем необязательно, чтобы они пошли по прямой линии. Флавио сказал, что это были девятимиллиметровые малоскоростные пули. Возможно, они просто лежат под кожей. Если так, то есть ли уж такая необходимость отправляться на их поиски? Мой пессимизм углубился, когда я ожидал рейса «Бритиш эруэйз» в аэропорту Хитроу в окружении беззаботных гуляк, предвкушавших хороший отдых.

— Вы когда-нибудь прежде бывали в Пизе, видели Пизанскую башню? — спросила меня веселая соседка, смакуя один глоток «Кровавой Мэри» за другим.

— Прог-фог. Моя-твоя не понимай, — ответил я.

— Ну, П-и-з-а… Вы там были, видели Пизанскую башню? — Она произносила слова медленно, ясно и четко, на случай, если ее собеседник идиот и иностранец одновременно.

— Прог-фог, — повторил я. — Ни бельмеса.

Красотка понимающе кивнула.

— Так вы… Не говорите по-английски? Ingle-e-e-esi?

— Прог-фог, — ответил я.

Если потребуется, я могу повторять это сколь угодно долго.

Сочувствующе улыбнувшись, веселушка вернулась к своей «Кровавой Мэри», я же не сказал более ни слова. Мой «тайный язык» — хорошее средство отшить непрошеных собеседников, когда желаешь, чтобы тебя оставили в покое. В дальних перелетах той же цели служат наушники. Но чем больше я думал о Томми, тем больше меня одолевали сомнения. Как жаль, что доктор Вольпиккель оказался всего лишь легендой!

Два года назад мне позвонил некто, представившийся мистером Джонсом, священником-баптистом из Южного Уэльса:

— Здравствуйте. Это доктор Тэйлор?

— Да.

— Не могли бы вы мне помочь? Я пытаюсь отыскать следы вашего коллеги Ульриха Вольпиккеля.

— Кого-кого?

— Ульриха Вольпиккеля. Вы — Дэвид Тэйлор, я вас правильно понимаю?

— Да, но боюсь, что не знаю никакого Вольпиккеля.

— Он немецкий ветеринар. Специализируется на операциях мозга носорогов.

— Чего???

Священник начал объяснять. Год назад он помогал одному немецкому туристу, у которого якобы украли деньги и вещи, когда он во время отпуска разъезжал на велосипеде по долинам. Устроил бедолагу на ночь, снабдил его сменой одежды и деньгами. Немец оказался очаровашкой с веселым характером. Он сказал мистеру Джонсу, что по профессии он — ветеринарный хирург, и что главная его специальность — хирургия мозга носорогов. На эту стезю его вдохновила моя первая автобиографическая книга «Ветеринар из зоопарка», изданная на немецком языке под заглавием «Ein Herz fiir Wild Тіеге» — «Сердце, отданное диким зверям». Вольпиккель прожил у священника и его супруги целую неделю и понравился им: ходил с ними в церковь и даже усилил звучание местного тщедушного хора своим сильным, и, следует признаться, мелодичным голосом. Неделя вытянулась в месяц. Священник и его половина души не чаяли в молодом немце, который делает такую замечательную работу, и когда в один прекрасный день он объявил, что ему срочно нужно возвращаться в Германию, чтобы навестить тяжело заболевшего носорога, они выдали ему на дорогу 150 фунтов в добавление к тем 800, которые он у них уже одолжил. Он обещал, что, когда через две недели вернется в Великобританию, встретится там с доктором Тэйлором по поводу новейших методов лечения носорогов и через него вернет долги своим дорогим друзьям из Уэльса. Как мог догадаться читатель, после этого Вольпиккеля и след простыл. Конечно же он оставил свой адрес, — который оказался фиктивным. Когда же они попытались навести справки, человек с такой фамилией нашелся в городе Зольдау, откуда, как он говорил, и происходит этот род.

Миновал год, а преподобный мистер Джонс и его дражайшая половина продолжали верить, что происшедшее — всего лишь какое-то недоразумение. Может быть, Ульрих весь в работе с чокнутыми носорогами? Или просто дошел до нервного истощения, не отходя от операционного стола? В конце концов, вспомнив, сколь часто он на меня ссылался, священник отправился в библиотеку, спросил телефонную книгу, нашел мой номер и дозвонился. С меня семь потов сошло, пока я пытался объяснить этому милому джентльмену, что его попросту околпачили.

— Но он с таким знанием дела говорил об экзотических животных, особенно носорогах. О хирургии. Об анатомии черепов…

— А откуда вы знали, что он не порет чушь, ваше преподобие?

— Но… Это выглядело таким достоверным!

— Да он попросту мошенник. Ловкач и мошенник, и все тут.

— Так откуда же он столько знает о вас?

— Из книг, естественно…

— Вы уверены, доктор Тэйлор, что не существует немецкого ветеринара, оперирующего мозги носорогов?

— Мистер Джонс. Во-первых, череп носорога столь огромен, прочен и сложен, что никто и нигде не пытался проводить на нем операции. Во-вторых, у носорогов заболевания мозга, предположительно требующее вмешательства, очень и очень редки. Мне лично ни разу не приходилось сталкиваться с подобными случаями. Если бы Вольпиккель — или как его там — поставил целью стяжать себе капитал операциями на мозгах носорогов, он бы давно вылетел в трубу.

— Вот он и сказал, что у него нет денег.

Наивный джентльмен, добродетельный христианин, мистер Джонс все не мог поверить. Подозреваю, сомнения у него в душе остались и после того, как разговор закончился. «Да, существуй доктор Ульрих Вольпиккель в действительности, он был бы как раз тем человеком, который помог бы Томми», — думал я, приземляясь в Пизанском аэропорту.

Корреспонденты из «Дейли мейл» успели в пизанский аэропорт раньше. В машине меня ждали только репортер и фотограф — Флавио и его команда возились с Томми. Они без хлопот отвезли раненого обратно в цирк и, судя по всему, он хоть и нетвердо, но стоял на ногах.

— Полицейские и карабинеры сцепились как кошка с собакой вокруг того, кто стрелял, — сказал репортер, когда мы выехали на трассу, ведущую к Масса. — Они даже не пришли к единому мнению, ставить ли случившееся ему в вину или в геройство.

…В сцене, которую я застал по приезде в цирк, не было ровным счетом ничего героического. Томми лежал мертвый. Он рухнул за двадцать минут до моего прибытия. Рассудок у меня помутился от горя и трагической глупости всего происходящего. Это не первый случай, когда сбежавшее из цирка или зоопарка животное гибнет от пуль не в меру ретивых полицейских или милиционеров.

Хотя я был убежден, что все равно мало что мог бы сделать для Томми — если вообще мог что-либо сделать, я решил обследовать огнестрельные раны в попытке выявить местонахождение пуль. Одна рана находилась позади правого уха, другая пробила отвислое ухо, а четыре прошли выше правого бедра. Кроме того, были отметины от трех отрикошетировавших пуль. Пуля, оказавшаяся смертельной, как раз и была той, что прошла позади уха. Работая скальпелем, я пытался отыскать ее. Я углубился по следу сколь мог глубоко, но обнаружить ее не сумел. Скорее всего она застряла где-нибудь у основания черепа. Другие пули также прошли по телу столь извилистыми путями и засели так глубоко, что я не нашел ни одной. Сказать или сделать было больше нечего. Я улетел домой безутешным.

Позднее в том же году я впервые приложил руки к редчайшему и удивительнейшему из носорогов в совершенно других обстоятельствах. Его хозяином был Джон Эспинолл — миллионер, игрок, эксцентрик и вообще человек не от мира сего в глазах многих людей, имеющих отношение к зоопаркам. Может быть, и в самом деле человек не от мира сего, но — в самом лучшем смысле слова. Он основал в Бекесбоурне близ Кантербери и в Порт-Лаймпне близ Ромнейских болот две из самых важных зоологических коллекций в Европе. Его племенное стадо горилл признается многими лучшим в мире и каждый год производит на свет многочисленное потомство, вполне достаточное для планового возвращения целых семейных групп в лоно дикой природы в не столь уж отдаленном будущем. Подальше от любопытного людского глаза находятся помещения, где могут спокойно размножаться разные виды кошачьих. Принадлежащее ему стадо слонов тоже увеличивается в численности путем естественного прироста — а надо сказать, что многие зоопарки не в состоянии или просто не хотят держать слонов-самцов как потенциально самых опасных из млекопитающих. Эспинолл потратил и время, и средства на строительство необходимых помещений для нормального содержания таких гигантов. Ему часто приходится страдать от наскоков представителей прессы, ибо в его зоопарках, как и в любых других подобных местах, не обходится без происшествий, в том числе чрезвычайных. Но почти во всех случаях критика оказывалась малообоснованной с научной точки зрения — причина ее кроется в самой обыкновенной зависти и черной радости чужому горю. Эспинолл — друг-приятель лорда Лукана и еще кучи богачей, которых он принимает в своем «Клубе Керзона»; но для меня он — только преуспевающий владелец зоопарков. Я только одно почитаю в нем за сумасбродство — его привычку к воскресным послеполуденным играм со взрослыми тиграми и гориллами на глазах у публики. Мало того, что это рискованно — пусть даже этот риск невелик, ибо животные с младых ногтей видят в нем авторитетного вожака стада, — он этим подает дурной пример посетителям. Если Асперс, как его называют близкие друзья, может один на один побороться с тигром, то для юного лоботряса, который, дабы произвести впечатление на свою подружку, готов перемахнуть через ограду или просунуть руку сквозь проволочное заграждение и погладить одного из этих свирепых животных, все может кончиться весьма плачевно.

Один из самых значительных проектов Эспинолла последних лет посвящен спасению суматранского носорога. Наряду с хорошо изученными видами носорогов, обитающих в Африке и в Индии, есть более редкие и более исчезающие виды, обитающие в Юго-Восточной Азии. Это — яванский и суматранский носороги. Первых осталось хорошо если полсотни, вторых чуть побольше — сотня-другая.

С благословения индонезийского и британского правительств Эспинолл вложил не один миллион долларов в трудную и требующую много времени операцию по отлову четырех пар из немногих оставшихся суматранских носорогов с целью проведения в жизнь программ разведения в неволе в Джакарте и Порт-Лаймпне — по две пары в каждом месте. В результате почти двух лет поисков и множества экспедиций, проведенных его работниками в индонезийских тропических лесах, удалось поймать первую пару животных и доставить в Кент. Крис Ферли, который был моим ассистентом в течение шести лет на Среднем Востоке и хорошо разбирался в нашей практике, работал теперь главным ветеринарным врачом обоих зоопарков Эспинолла. Когда директор Хоулеттс и Порт-Леймпна (сам по себе великолепный ветеринарный врач, который чуть позже меня получил квалификацию в Глазго) должен был отправиться в Африку лечить горилл, он, как всегда в подобных случаях, попросил нас позаботиться о животных Эспинолла в отсутствие Криса. Словом, когда у одного из суматранских носорогов случилось вздутие живота, мы вместе с еще одним моим ассистентом — Джоном Льюисом, который тоже был нашим помощником на Среднем Востоке, — отправились посмотреть, чем же можно помочь этим малоизученным существам.

Я питаю слабость ко всем носорогам, но сразу же влюбился в суматранских — с их пушистой рыжеватой шерстью и двойным рогом.

Но что особенно впечатляет меня в зоопарках Эспинолла, так это исключительно высокое качество и прихотливое разнообразие пищи, которой здесь кормят животных. Все лучшее, что могут предложить фирмы «Ковент-Гарден», «Биллингсгейт» и «Смитфилд», привозится сюда. Шимпанзе и гориллы вкушают превосходные экзотические фрукты, иные из которых я даже не знаю, как называются. Его слоны и носороги, тапиры и охотничьи собаки — гастрономы зоологического мира. Каждый понедельник для Эспинолла — день особый: в этот день он во главе небольшой группы людей, включающей директора, смотрителей и главного ветеринарного врача, начинает осмотр обоих зоопарков. Церемония продолжается целый день и напоминает королевский выход. Зоологический король осматривает и обсуждает каждое животное, и — что доставляет ему особое наслаждение — раздает каждому питомцу загодя припасенные гостинцы. Животные заранее чувствуют, что их ждет угощение, и радуются. Слоны и носороги смакуют специально испеченные свежие хлебцы и шоколадные батончики. Охотничьим собакам достаются шикарные куски мяса, обезьянам — редкостные фрукты и овощи.

Конечно же он так балует не только бессловесных тварей. Когда знатные гости собираются у него в «Клубе Керзона», то, согласно заведенному здесь обычаю, великое разнообразие самых изысканных закусок ждет гостей всю ночь. Все, чего может пожелать самая прихотливая натура, будет подано, самая изысканная причуда будет удовлетворена. Положим, Кешогги желает «Круг Империал» с гранатовыми зернами! Сделаем! Брунейскому султану пожалте замороженной айвы, хурмы и гуавы? Сию секунду! Онассису в три часа утра четыре унции белужьей икры на вальдшнепиных яйцах и с зелеными лимончиками? Будьте покойны! Словом, каждую ночь «Клуб» снабжается изысканнейшими и деликатеснейшими припасами на случай, если пожалует кто-нибудь в звании Его Величества, Его Высочества или кто-нибудь из финансовых воротил. Вполне естественно, к исходу каждой ночи остается куча всякой всячины, не поглощенной желудками сильных мира сего. Куда девать все это? Конечно же в зоопарки! Казино не только добывает деньги на удовлетворение его истинной страсти — содержания коллекций животных, — но и поставляет лакомства на стол шимпанзе, и не только их. Подозреваю, любимый предмет спора у горилл в Кенте: какие вишни вкуснее, чилийские или израильские. Спорить об этом они могут, наверное, часами, приводя аргументы в заслугу каждого из сортов.

Мы с Джоном Льюисом имели счастье лицезреть весь этот рог изобилия в своем апогее, когда приехали лечить носорога со вздувшимся брюхом. Первое, что нужно было сделать — не к столу будет сказано, — заставить животное исторгнуть кишечный газ наружу. Ох и канонада была, как на войне. Но больше всего мне запомнилось, как эти создания брали в пасть сладкую дыню и так раздавливали мощными челюстями, что сок тек и брызгал золотым дождем во всех направлениях, и проглатывали спелую мякоть, громко урча от наслаждения. Бис! Еще, пожалуйста! Носороги лопали дыни, как мы виноградины. Глядя на них, я не мог отделаться от мыслей о Томми. Уж этим-то животным точно не уготована судьба подкидных досок, прошитых автоматной очередью…

Глава третья «…Белый и прекрасный собою…»

В Африке бизона-альбиноса почитают святынею так же, как и слона.

Сэр Эдвард Бернетт Тайлор.

Очерки истории человека

«Я черен, но прекрасен собою, о дщери иерусалимские!» — гласит строчка из библейской Песни царя Соломона. С биологической точки зрения, черный или темно-коричневый пигмент, именуемый меланином, — очень полезная штука, и для тех особей, коим выпадает на долю уродиться без такового, день рождения станет поистине черным днем — уж вы простите мне этот каламбур.

Альбинизм — полное отсутствие пигментации — встречается, хоть и весьма редко, по всему животному царству, включая людей всех рас. Считается, что один из двадцати тысяч людей несет в себе рецессивные генетические факторы, «награждающие» особь светло-розовой кожей, бесцветными волосами, светобоязнью и предрасположенностью к раку кожи, вызываемому воздействием ультрафиолетовых лучей^[8]. Зафиксированы белые лисицы, белые… черные дрозды, опоссумы, обезьяны, леопарды, еноты, водяные бизоны и особи многих других видов, а уж мышей-альбиносов и домашних кроликов-альбиносов видел каждый^[9]. Если ты не раскрашен так, как твои сородичи, ты лишен защитного камуфляжа, а если твои глаза лишены цветового пигмента, тебе придется особенно беречь их от яркого света. Ведь не ради красивых глаз природа снабдила радужную оболочку пигментом — он служит светофильтром, защищающим чувствительные клетки сетчатки. Характерный эффект «красных глаз» у альбиносов создается из-за того, что просвечивают сосуды на глазном дне.

Среди моих экзотических пациентов за минувшие годы было немало альбиносов. Особенно запомнилась удивительно чистой белизны бутылконосая дельфиниха Каролина Сноуболл, пойманная у побережья американского штата Северная Королина. Она много лет жила в аквапарке, где остальные дельфины, раскрашенные в обычный бледно-серый цвет, относились к ней как к нормальному члену семьи — такие умные создания не унизят себя дискриминацией сородича из-за цвета кожи.

Мне довелось пользовать нескольких кобр-альбиносов — мертвенная бледность делает этих агрессивнейших и опаснейших змей еще более зловещими — а в телешоу для детей «№ 73», где я в течение шести лет вел передачи по естественной истории, я однажды столкнулся с очаровательной жабой-альбиносом, найденной в Йоркшире, — совсем такой, какие живут у нас в теплицах, только белой. Хотя большинство хищников остерегаются покушаться на жаб из-за выделяемой их железами ядовитой жидкости, некоторые все же охотятся на них, а если ты сядешь среди петуний, точно бильярдный шар на зеленом сукне, то укрыться от посторонних глаз тебе куда трудней.

Но все же «звездами» среди альбиносов, с которыми мне приходилось иметь дело, были создания куда более крупного масштаба, чем кобры или жабы. Первый такой случай был — и по сей день остается — уникальным. Весом около 180 кило, по большей части из стальных мускулов, с обаятельной мордой (скажете, неуклюжей? Пусть будет по-вашему, о вкусах не спорят), он считается неофициальным талисманом города Барселоны. По-испански его звали Копито де Ньеве, что в переводе означает Снежинка — правильнее сказать, Снежок, ведь речь идет о бравом самце! Хотя, по правде говоря, это имя куда лучше подошло бы хрупкому, легкому и воздушному созданию… Снежок, самец гориллы, был не таким белым, как мышь-альбинос, — скорее, бледного оттенка цветущего абрикоса. Такой же окрас имели и части его тела, не покрытые растительностью, например, морда, где сквозь кожу просвечивают кровеносные сосуды.

Гориллы могут жить лет до тридцати пяти в естественных условиях и до полувека в зоопарке. Снежок появился на свет примерно в 1962 году, и когда в 1986 году барселонский зоопарк пригласил меня проведать его, он был уже джентльменом средних лет. Его родителями были нормально окрашенные гориллы, но в момент его зачатия судьбе было угодно вольно поиграть генами и сделать его нетипичным представителем горилльего племени. Зато куда как типичной оказалась трагедия, постигшая его в раннем детстве. Браконьеры убили его родителей, дабы полакомиться их мясцом, продать их головы и конечности туристам как диковинки, а детеныша предназначить для сбыта в зоопарк или даже в качестве домашнего любимца. Необычная окраска сулила еще больший барыш. Детенышу было два или три года, когда ему выпало на долю проделать тот же путь, каким столетия назад везли рабов из Африки и которым предстояло последовать еще тысячам крохотных, испуганных, истомившихся сирот. Его привезли в ящике в Испанию, где таможня закрывала глаза на ввоз экзотических животных (да и сейчас порою смотрит сквозь пальцы, не думайте, что подобная торговля ныне ликвидирована полностью!). Полумертвый от недокорма и дурного ухода, он оказался в барселонском зоопарке. Здесь он попал в искусные руки доброго доктора Луэра, который заботливо выходил малыша у себя в доме, и Снежок — единственная горилла-альбинос, которую кто-либо когда-либо видел, — стал знаменитостью среди обитателей зоопарка.

Достигнув зрелого возраста, наш герой ни в чем, кроме окраски, не отличался от своих сородичей. Убежденный вегетарианец, не столь живой и бойкий, как шимпанзе, с загадочным задумчивым характером, хоть и не дотягивавшим до той спокойной ориентальной философии, какую приписывают орангутангам. Жаль, конечно, что ему нельзя было присвоить титул «серебристоспиного», как обыкновенно величают авторитетных самцов за их серебристую окраску. Но и без этого он в положенный срок стал признанным вожаком барселонского стада и наклепал ни много ни мало двадцать одного детеныша. Но все они, как и следовало ожидать, были сплошь черные. Слияние генов в оплодотворенной яйцеклетке гориллы дает потомка-альбиноса куда реже, чем случается сорвать банк в Монте-Карло.

Но хотя, вступая в осеннюю пору своей жизни, Снежок еще вполне оставался в силе как мужчина, никто не мог гарантировать, что он, как и Чарли Чаплин, будет производить потомство на закате дней своих. Барселонский зоопарк проникся идеей сохранить надежду на появление на свет новой гориллы-альбиноса в течение возможно более длительного срока. Полагаю, этим они хотели снискать себе столь же громкую славу, какую стяжало им появление Снежка.

У многих людей, в том числе директоров зоопарков, сохранились остатки старинного карнавального мироощущения, и потому они ценят животных-курьезов, будь то рожденных на воле по прихоти природы или целенаправленно созданных человеком, хотя фундаментальной ценности для науки такие курьезы не представляют. Белая горилла, двухголовая змея, помесь дельфина с китом или тигра со львом (этот гибрид так и называется «тигролев») конечно же привлекут к себе внимание толп людей, но значат для науки не больше, чем аттракцион «бородатая женщина» в минувшие годы. Гориллы — восхитительные животные, ныне оказавшиеся под угрозой исчезновения; но я не считаю особь гориллы более восхитительной только из-за отсутствия у нее нормальной пигментации. Барселонский зоопарк пришел к идее создания банка спермы, вознамерившись сохранить в замороженном виде семя Снежка и заключающийся в нем генетический код на многие годы после его смерти. Тогда путем тщательной дозировки семени при искусственном оплодотворении у Снежка будет возможность произвести на свет Снежка-младшего в будущем веке. С этой целью барселонский зоопарк возложил на меня задачу — получить от Снежка энное количество семени, которое затем будет подвергнуто изучению в институте, специализирующемся на «детях из пробирки». Оно будет храниться при температуре –79 °C до полного израсходования.

Искусственное осеменение животных и соответствующая техника получения и хранения семени развивались задолго до того, как стали применяться к людям. Еще столетия назад арабы собирали семя коней, вводя губки во влагалища кобылицам. Итальянский ученый XVIII столетия предвосхитил сегодняшнее глубокое замораживание семени, смешивая сперму жеребцов со снегом. В наши дни искусственное осеменение и трансплантация эмбрионов представляют собою исключительно важные и сложные научно-прикладные направления как в сельском хозяйстве, так и в зоологии. Техника сбора семени варьируется в зависимости от видов животных. При сборе спермы жеребцов используются гигантские кондомы, а для сбора семени водяных бизонов и прочих быков — искусственные вагины. Искусственное осеменение значительно увеличивает число самок, которое можно оплодотворить порцией спермы, но вместе с тем ее нужно предохранять от эффектов воздействия низких температур, необходимых для сохранения ее в течение нескольких лет. Для этого образцы семени смешивают со специально приготовленными химическими коктейлями, причем каждый вид семени предъявляет свои, особые требования. В числе субстанций, с которыми смешивают семя для консервации — кокосовое молоко, томатный сок, мед, яичный желток, обыкновенное молоко, и особенно хорош для защиты бедных сперматозоидов от повреждения морозом оказался глицерин.

Для взятия семени от Снежка мне придется прибегнуть к электроэякуляции. Для этого мне придется вставить прибор в задний проход как раз в то место, которое управляет предстательной железой и нервами, передающими сигнал ведающим эякуляцией мышцам, и подавать коротко пульсирующий ток. Процедура эта хоть и не опасна, но малоприятна для пациента (во всяком случае, так меня заверил человек, который провел этот опыт на различных по размеру животных — в том числе и на себе самом, как на «голой обезьяне» — естественно, без всякой анестезии). Снежку придется дать общий наркоз — надо думать, огромный самец не погладит по головке Айболита, который — пусть и из самых лучших побуждений — вставит ему в задний проход нечто, похожее на черную пластиковую дубинку полицейского.

Ветеринары барселонского зоопарка не имели богатого опыта в анестезировании диких животных, пока я не взял на себя купирование больших панд в Мадриде, — тогда я очень многому научил их в этой области. Ответственность за предстоящую операцию полностью ложилась на мои плечи.

Прошло два десятилетия с тех пор, как я «послал в нокаут» свою первую гориллу — одну из вновь прибывших в зоопарк Белль-Вю в Манчестере как раз перед тем, как комические актеры Морекамбе и Уайз открыли новый роскошный обезьянник. С тех пор в моей практике погружения этих мощных приматов во временное, подконтрольное бессознательное состояние не случалось идиосинкратических реакций, циркулирующих коллапсов и иных проблем. Заправляю специальным анестезирующим раствором летающий шприц, выстреливаю из духовой трубки или газового пистолета — и самая здоровущая горилла погрузится во младенческий сон в какие-нибудь пять — десять минут. У меня не было оснований предполагать, что Снежок поведет себя под наркозом как-то иначе, нежели обыкновенная горилла, но все же, все же…

Я назначил электроэякуляцию на июльское утро и попросил моего друга и коллегу из мадридского зоопарка Антонио Луиса Гарсиа дель Кампо приехать ко мне в Барселону. В Испании нет другого ветеринарного хирурга, которому я доверял бы больше. Мы вместе прооперировали многих панд, слонов, драконов с острова Комодо, тигров и разных других животных. Именно такой человек — быстрый, сильный и изобретательный — нужен рядом, когда ночью в саду в Альмерии ты берешь кровь на анализ у газели Морра, а единственный источник света — слабый мерцающий огонечек зажигалки для сигарет, или когда еще более редкостное животное, окапи, никак не хочет приходить в себя после общего наркоза и не реагирует на вводимые противоядия. В подобных ситуациях Антонио Луис был и остается для меня идеалом — другом Номер Один.

Хотя в глазах непосвященных операции над экзотическими животными могут показаться куда более утомительными, нежели аналогичные операции над домашними, это не всегда так. Я вспоминаю годы своей юности, проведенные за операционным столом в клинике на Милнроу-роуд в Рочдейле — там мною были сделаны сотни операций, в основном собакам и кошкам, иногда кроликам. Сказать по совести, с ними столько же возни, и отнимали они у меня не меньше нервной энергии, чем сегодня гориллы или дельфины. А если я сейчас провалюсь, то, во всяком случае, меня не ждет нервотрепка в виде выяснения отношений с разочарованным владельцем какого-нибудь Фидельки или Феликса.

Мы с Антонио Луисом прогулялись по милому, старомодному зоологическому участку городского парка близ приморской набережной Барселоны и остановились поглядеть на самца косатки — пухленького и блестящего, как надувная резиновая игрушка, — который был теперь как огурчик. Я наблюдал его в последний раз, когда он был жестоко покусан дельфином-самцом. Хотя пострадавший мог перекусить обидчика пополам одним ударом своих могучих челюстей, он предпочел вести себя согласно заповеди «Если тебя ударят по правой щеке, подставь и левую». Когда я осмотрел косатку, то обнаружил, что она была сплошь покрыта неглубокими укусами. Хотя ни один из них сам по себе не был серьезен и не вызвал заражения крови, потеря крови из множества ран в сумме оказалась значительной и привела к серьезной анемии. Это была некая разновидность китайской казни «смерть от тысячи порезов», перенесенной в дельфинийский мир. Изувеченный гигант лежал тише воды ниже морской травы, плавником не пошевелив в свою защиту. У меня не возникало сомнений, что подобное «непротивление злу» кончится скорой смертью для жертвы, если сейчас же что-нибудь не предпринять. Невзирая на отчаянные протесты дельфина-обидчика в виде громкого визга и щебетания, я в тот же день отсадил его в другой водоем, а сам занялся исцелением несчастного болеутоляющими средствами и гормонами-анаболиками, фаршируя ими его ежедневный рацион из селедки и макрели. Вот так-то — за милой улыбкой бутылконосого дельфина, которую мы находим такой обаятельной, может скрываться хищное намерение.

Когда мы подошли к большому обезьяннику, то увидели, что там полно народу. Зоопарк явно стремился превратить электроэякуляцию животного, которым он так гордился, в сенсацию для прессы. Было решено, что операцию я буду проводить не в ветеринарной клинике, а перед окнами обезьянника, через которые публика обыкновенно наблюдает Снежка за исполнением его семейных обязанностей. Стол, покрытый зеленой тканью, был окружен легкими платформами для телекамер. Это был в буквальном смысле слова операционный театр — в роли декорации выступали капельницы, кислородные баллоны, каталки с инструментами, газовые машины и всасывающие аппараты.

— Прямо цирк какой-то! — воскликнул Антонио Луис, когда увидел всю эту массу журналистов, фотографов и киношников, плотным кольцом окруживших залитый светом операционный стол.

А позади всей этой сгоравшей от нетерпения толпы гомо сапиенс, образовывавшей партер и амфитеатр, на «галерке», прижавшись носами к бронированному стеклу, рядком сидели на корточках самки с детенышами, заинтригованные столь возросшей активностью сородичей, одетых в тряпки вместо шерсти. Снежка, конечно, нигде не было видно. Он находился в своей опочивальне и не знал, что его ждет укол летающим шприцем.

Согласно намеченному плану, мы погрузили его в сон дозой кетамина двойной крепости (у нас есть фармацевт в Йоркшире, который специально по нашему заказу концентрирует этот бесценный анестетик). Затем шестеро дюжих смотрителей, обливаясь потом, понесли его по коридору на носилках к толпе. Впереди шествовали два стража порядка, свистками и дубинками расчищая путь могучему альбиносу, которых лежал на своих носилках, точно халиф, отправляющийся в последний путь. О, какой тут поднялся шум и гам! Созвездия вспышек полыхали, точно фейерверки; толпа колыхалась, как морские волны, — каждый индивидуум стремился протиснуться поближе к спящему гиганту. В нагретом воздухе, становившемся все горячее от раскаленных ламп и массы людского тела, стоял стон от непереводимых выражений, по большей части на каталонском, но все же можно было различить и кастильские «коньо», «мьерда», «иха де пута»^[10]. Непрекращающийся шум делался все более оглушительным.

Мы с Антонио Луисом, шедшие позади носилок, неожиданно оказались оттертыми, так как алчущая сенсаций толпа тут же замкнулась позади последних двух носильщиков и отрезала нас.

— Сакреденундонделярис!^[11] — проревел мой спутник. Я слышал это псевдоиспанское выражение еще мальчиком по радиопрограмме Дика Бартона, и оно мне так понравилось, что я научил ему Антонио Луиса при первой же нашей встрече. Дурной пример заразителен, и теперь мой друг повторяет его при всяком удобном случае.

— Пожалуйста, пропустите нас. Мы ветеринары, — проорал я над сотней затылков.

Снежок лежал на столе без присмотра. Представьте-ка, вдруг что-нибудь случится — язык ли заблокирует ему дыхательное горло, или начнется тахикардия!

— Ради всего святого, пропустите нас! Я английский ветеринар, — повторил я. Бесполезно. Все глаза и уши были сфокусированы на величавом главном персонаже драмы, который возлежал навзничь, выставив на обозрение публики свое фальстафовское, словно накачанное пивом брюхо; его морда цвета лепестков абрикоса была на удивление безмятежна.

И вновь мой друг Номер Один пришел на выручку! Коль скоро публика, отделявшая нас от пациента, ни за что не желала расступиться, он решил больше не полагаться на увещевания. Антонио Луис не только классный ветеринар, но и баскетболист международного класса. Увидев в толпе крохотную брешь, он ринулся туда, потащив меня за руку. Влекомый находчивым другом, я двигался, наклонив голову, сквозь сыпавшиеся на мои голени пинки.

Грохот барабанов, звон кимвалов — как они были бы здесь уместны, потому что, когда мы появились «на сцене», мы чувствовали себя скорее клоунами погорелого цирка, нежели врачами, которым предстоит провести ответственную операцию. Не обращая внимания на крики: «Доктор! Пожалуйста, позвольте сфотографировать вас возле его головы!», «Доктор! Покажите штучку, которую вы вставите ему в задницу!» — Антонио Луис проверил состояние жизненно важных функций пациента, а я занялся обследованием его гениталий. Здесь у меня все было в ажуре. Тут и мой партнер кивнул, показывая, что пульс, дыхание, время наполнения капилляров и тоны сердца в норме. Я смонтировал электроэякулятор и опробовал подачу пульсирующего тока. Как раз в этот момент энтузиазм журналистов и папарацци достиг своего апогея — более всего интересовали их анатомические подробности.

— Позвольте мне заснять его орган! — вопила какая-то дама-репортер. Не нужно объяснять, какого рода журнал она представляла.

— Да, да, покажите нам его пистолет, — кричали другие.

— Donde esta su polla? — раздался громкий грубый голос. — Где его пипка?

Антонио Луис и я с каменными лицами склонились над торсом Снежка. Мы оба знали, что из этого сенсации не получится. Как объяснить им, что, как бы огромны и мясисты ни были гориллы, их детородные органы на удивление крохотны по сравнению с телом. А вот, между прочим, интересная биологическая загадка: чем объяснить тот факт, что у нас, голых обезьян, гениталии куда крупнее сравнительно с масштабом тела? Теперь, когда приборы были налажены, я вставил «полицейскую дубинку» в задний проход Снежку и поднес стерильную стеклянную пробирку к его детородному органу. Наши действия мгновенно вызвали всеобщее молчание, нарушаемое только яростными щелчками фотокамер, тогда как их операторы хранили гробовое безмолвие. Климакс нашего представления — как я думал — должен был вот-вот случиться. Я нажал кнопку, чтобы включить электрический импульс. Тут же нижние мышцы гориллы охватил спазм и его таз на краткое мгновение выгнулся в дугу.

— Оле! — раздался чей-то мужской голос. Но ни капли семени не исторглось из маленького органа.

Я уточнил правильность положения приборов и снова нажал кнопку. Спазм. Эрекция. Орган был похож на тупорылую креветку. Но — опять ни капли семени. Я сделал шесть бесплодных попыток. Антонио Луис даже сделал массаж горилльего органа. Наконец с седьмой попытки — эврика! — капля семени исторглась из миниатюрного органа, скатилась в пробирку… и тут же превратилась в бесполезную пленку под раскаленными дуговыми лампами. Никогда прежде мне не требовалось такого количества попыток для получения пробы на анализ…

Хотя Снежок по-прежнему находился без сознания и, следовательно, был не в курсе всей этой щекотливой пантомимы, я решил, что с него хватит. Довольно было держать его под наркозом, и в конце концов, раз уж бутылка пустая, значит, в ней ничего нет. Я убрал пробирку и сказал: «Finito!» Теперь Снежка можно было возвращать в его палаты — где-нибудь через час он проснется. Тут снова поднялся шум: «Por que? Por Que? Почему? Почему? — защебетали репортеры. — Что случилось? Он что, импотент?» В общем, мы решили устроить пресс-конференцию сразу после того, как вымоемся.

Стоя перед толпой журналистов, которая теперь сомкнулась полукругом, я объяснил, что мы сейчас проделывали и каков вышел итог. Не ведаю, по какой причине, но на сей раз — так, кажется, говорят американцы? — у Снежка было «пусто в амбаре», в том смысле, что никакого семени.

— Позвольте, доктор! Не вы ли сами заявляли, что прошлой ночью Снежок развил о-го-го какую активность со своей подружкой? — прокаркал кто-то из журналистов и лихорадочно записал прокарканное.

— Да, да, это правда! — подхватили другие.

— Не говорил я ничего подобного, — пытался объясниться я, но меня никто не слушал: они уцепились за это как за подходящее сенсационное объяснение… Наутро все газеты были полны далеко идущими выводами, что, мол, приехал какой-то чокнутый англичанин, вот и устраивает эксперименты с сексуальными извращениями.

— Да не расстраивайтесь, доктор, — сказал мне Антонио Луис, когда мы, сидя в ресторанчике, лакомились искусно приготовленным крабом и запивали холодным вином. — Вы же знаете этих каталонцев. Если у них что-то не ладится, они горазды свалить на иностранца. Просто досадная неудача, и все тут.

— В следующий раз, — ответил я, — мне придется попросить изолировать Снежка от его подружек на недельку-другую, прежде чем попробуем по новой. А вдруг на сей раз повезет?

А теперь поговорим о белых кошках — нет, не о тех милых длинношерстных персах, а о куда более крупных созданиях. В 1960 году в Национальном парке Крюгер в Южной Африке родились настоящие львы-альбиносы, и каждый год-два какой-нибудь маленький зоопарк выступает с сенсационным заявлением, что там родились редкие белые львята. Съезжаются телевизионщики и журналисты, готовые — как и владельцы «чуда» — поверить, что произошла сенсация, которая сродни появлению голубого тюльпана или находке в раковине золотой жемчужины величиной с теннисный мяч. У этих львят шкурка и в самом деле белая, как сливки, а не желтовато-коричневая, как полагалось бы. Таких белых львов можно видеть на фамильных гербах знатных родов, в том числе герцогов Норфолкских; за них назначается цена во много тысяч долларов. Но все это только так кажется. Проходит несколько недель, белая шубка естественным путем темнеет, и прежде чем детенышам исполняется три месяца, они становятся неотличимыми от сверстников, чье рождение не сопровождалось таким шумом.

Однако настоящие белые тигры существуют в действительности. Появление истинных альбиносов, лишенных полос и с красными глазами, зафиксировано, по крайней мере, в одном случае; но мы здесь поведем речь о собственно «белых тиграх» с голубыми глазами и темными полосами по белой шкуре. В них слишком много пигмента, чтобы называться альбиносами — в действительности это необычная шиншилловая мутация. Белые тигры встречаются во многих местах в Индии, но самые знаменитые — тигры из Ревы с черными полосами по кремовой шкуре. В начале 1950-х годов махараджа Ревы начал разведение этих тигров в неволе, а десятью годами позже первые экземпляры попали на Запад — в вашингтонский и бристольский зоопарки.

В последние несколько лет они снискали себе славу звезд в ряде зоопарков и цирков Европы и США. Их цена может доходить до шестидесяти пяти тысяч долларов — в сто раз больше, чем обыкновенного тигра.

Сафари-парк Штукенброк близ Билефальда в Западной Германии, где я стал консультантом с 1974 года, явился поистине кладезем интереснейших случаев. В Штукенброке мы с доктором Ферди Вурмсом очистили кровь хронически больного слона, пропуская ее через озонирующую машину. Там же мне впервые встретился случай загадочной и по сей день не объясненной болезни мозга у крупных кошачьих, и — до сих пор вспоминаю с содроганием — там я столкнулся носом к носу с тигром в окутанном туманом глухом уголке парка, в котором, как предполагалось, не должны были находиться животные. Каждые шесть месяцев я должен был подрезать копыта зебрам и антилопам — вот уж была захватывающая игра! Фриц Вурмс носился с головокружительной скоростью на стареньком «фольксвагене» за удирающими животными, делая самые невероятные зигзаги, а я стрелял из окна машины «летающими шприцами» и надевал пластмассовые наконечники на острые, словно шпаги, рога неисправимо агрессивных ориксов, чтобы они не наносили ими смертельные ранения другим животным.

В 1987 году Штукенброк приобрел в Цинциннати, США, пару роскошных полуторагодовалых белых тигров. Специально для них было построено импозантное помещение в виде индийского храма с золотыми куполами, окруженное водой, с превосходными отапливаемыми опочивальнями и морозильниками для специально приготовленного мяса, ввозившегося из Соединенных Штатов. Официальное открытие тигрятника происходило при участии актрисы Джоан Коллинз, а мне было поручено освидетельствовать вновь прибывших тигров. Это были величественные животные, вступившие в пору отрочества, но и поныне сохранившие детскую игривость. Дружелюбные и отзывчивые на ласку, как любой домашний мурлыка, который чудесно поет у огня. С тиграми у меня всегда складывались приятельские отношения — возможно, потому, что у меня самого кошачья натура. По моему мнению, половина человечества тяготеет к кошачьей натуре, а другая — к собачьей. Ну, а уж кошкам, мелким или крупным, ведомо, к какой половине принадлежите вы. Но мои взаимоотношения с тиграми укрепляются благодаря возможности непосредственного общения с ними. Скажите тигру «пр-рр-уч», и он вам ответит «пр-рр-уч, пр-рр-уч». Попробуйте, когда в следующий раз пойдете в зоопарк. Так же произошло и с белыми тиграми в Штукенброке — кавалером по кличке Савари и его подружкой Сагебой. «Пр-рр-уч, пр-рр-уч», — сказал я. «Пр-руч, пр-руч», — донеслось в ответ; Фриц открыл дверь и повел меня в жилые палаты моих новых друзей. Савари и Сагеба, точь-в-точь как мои домашние кошки — Ленин, Льюпин, Том, Бак-Тус и другие, — подошли ко мне и начали тереться о ноги, конечно, о бедра, а не о щиколотки. Затем они обнюхали меня своими усатыми мордами и пропели немного щемящую песенку дружбы; «уо-у, уо-у». Теперь они домогались, чтобы я открыл им банку «Кит-и-кэт» — естественно тигровых размеров, — просто потому, что они милые люди, между прочим. Нет, я не млею от сентиментальности по отношению к животным — сантименты испытываю, не скрою, но сентиментальности — никогда. Мои новые друзья были так склонны поиграть, что большую часть обследования мне пришлось делать на ходу — я медленно шагал между ними, касаясь своим стетоскопом их грудных клеток, а они ласкались и терлись о ноги.

Казалось, все было в ажуре, но… Дыхание Савари было более частым, хотя и не более глубоким, чем я ожидал. Двадцать раз в минуту вместо обычных десяти. Но стетоскоп не зафиксировал необычных шумов в легких или сердце.

— Аппетит у обоих хороший? — спросил я.

— Jawohl! Превосходный! — ответил Фриц. — Хотя должен сказать, что стул несколько более жидкий, чем у остальных тигров. В Штукенброке превосходная коллекция бенгальских тигров, и смотритель, герр Вильинг, накопил богатый опыт, всю жизнь ухаживая и наблюдая за этими царственными кошачьими.

Коль скоро тоны сердца и легких представлялись нормальными, я не мог найти объяснений учащенному дыханию.

— Значит, так. Завтра я сделаю рентгенограмму и электрокардиограмму, — сказал я. — Под легким наркозом.

Ведь не сделаешь же обследование шумным, беспокойным тиграм просто так. Между тем из Соединенных Штатов дошли слухи, что реакция белых тигров на введение наркоза иногда может оказаться непредсказуемой. Я не мог отыскать достоверной информации, подтверждающей или опровергающей эти слухи. Вместе с тем я не видел физиологической причины, по которой это теоретически могло произойти. Я знаю, что большинство альбиносов не способны синтезировать фермент, называемый тиросиназа, который предположительно мог бы изменять характер воздействия организма на вводимые в него анестетики. Помню, на втором курсе в университете в Глазго на лекции доктора Муллигэна я затронул вопрос о биохимических аномалиях, связанных с альбинизмом. Доктор Муллигэн не просветил меня, а просто едко ответил: «Юноша, вы или идиот, или гений». Эта фраза запомнилась и была приведена в сувенирной книге, выпущенной к выпускному обеду. Что ж! Будем считать, что так оно и есть. В любом случае, как я уже сказал, белые тигры не являются альбиносами. Конечно же, их будет легко «послать в нокаут» одним из наиболее часто используемых мною эффективных препаратов вроде кетамина или тилетамина. Электрокардиограмму и рентгенограмму я сделаю за пятнадцать минут.

Взяв пробы для бактериологического и паразитарного анализа, я распорядился не давать животным твердой пищи, пока они после всех операций не выйдут из анестезии, а сам отправилсяночевать к своему знакомому в Зеннештадт, до которого было по прямой дороге рукой подать.

На следующее утро я прибыл в сафари-парк к восьми часам. Местный конский ветеринар, согласившийся предоставить мне портативный рентгеновский аппарат для обследования тигров, уже ждал меня со своими ассистентами. Электрокардиограф, работающий от батарей, всегда входит в число диагностических приборов, которые я вожу с собой. Я подключил, отрегулировал его и проверил, правильно ли идет лента миллиметровой бумаги. Когда все было подготовлено, я набрал полные легкие воздуха, и — пуф-ф! — легкий шприц, снаряженный кетамином, вылетел из духовой трубки и впился Савари прямо в окорока. По-видимому, он даже не почувствовал укола. Четыре минуты двадцать две секунду — я всегда засекаю время, за которое животное погружается в сон под влиянием анестезии, — и белый тигр спал без задних ног. Я сделал инъекцию атропина для защиты сердца и контроля кровотока, а затем мы втроем отнесли его в коридор «индийского храма», где уже ждало подготовленное оборудование. Мы аккуратно положили тигра на бочок на большой стол. Надев свинцовые передники и перчатки, мы начали делать рентгеновские снимки, каждый раз меняя положение туловища тигра, чтобы снять легкие и сердце под разными углами. Отснятые пленки были тут же отправлены для проявки в ветклинику, которой заведовал мой коллега. Я тщательно, с регулярными интервалами, проверял у тигра пульс, дыхание и наполнение капилляров. Ничто не внушало опасений. Теперь частота дыхания снизилась до девяти в минуту, а сердце делало стабильные сорок ударов.

Теперь настала очередь электрокардиограммы. Я присоединил к каждой ноге тигра по электроду, подключил провода к принимающему устройству и включил прибор. Самописец тут же начал вычерчивать череду пиков и впадин на движущейся ленте миллиметровой бумаги, фиксируя разные фазы биения могучего тигриного сердца. Слишком глубокий желобок, слишком закругленный пик или неожиданно появившийся бугор на этом безвинном с виду чертеже, напоминающем контур горного хребта, означают поврежденный клапан, расширенную камеру или дюжину других возможных дефектов, могущих повлиять на удивительное беспрерывное движение мускула, представляющего собою сердце. Но самописец, фиксировавший движения сердца Савари, вычерчивал привычную кривую. Нормальное тигриное сердце без каких-либо неприятных сюрпризов.

Я решил снова прослушать дыхание стетоскопом. Раз, два, три… Грудь перестала двигаться. Я взглянул на электрокардиограф. Самописец продолжал вычерчивать прежний узор. Пульс хороший, сильный. Вдох! Прекрасно. Новый вдох — но послабее. Пики на электрокардиограмме начали сгущаться — это значило, что сердцебиение участилось. Дыхание теперь неглубокое, нерегулярное. Раз, два… три, четыре… пять… Я осторожно тронул веки тигра — никакого рефлексного моргания. Я пощупал ему ухо — никакого рефлексного подергивания. Теперь уже у меня участился пульс. Происходило что-то странное. К этому времени единственная доза кетамина начала иссякать, животное стало сворачивать язык, потянуло лапу, даже зарычало. Когда я работаю с общим наркозом, у меня под рукой всегда шприц, полный доксапрама — средства, управляющего дыхательным центром мозга. Я ввел дозу в вену передней ноги и затем вытянул язык тигра. Он попросту вывалился из пасти.

— Что-нибудь случилось? — прошептал Фриц. Директор, мужественный, волевой, преданный заботе о животных человек пребывал в тревоге.

— По каким-то непонятным причинам наблюдаются перебои в дыхании, — ответил я.

Тем временем доксапрам дошел до мозга, и тигр сделал глубокий вздох. Один… два… три… Опять сбой! Электрокардиограмма теперь показывала учащенное сердцебиение, — это значило, что сердце, по-прежнему работающее эффективно, почувствовало недостаток кислорода и старается помочь, чем может. Я ввел еще лекарства, чтобы стимулировать кровообращение. Снова простимулировал дыхание. Я взволнованно поглядывал одним глазом на электрокардиограф, а другим на часы, держа руку у пациента в паху и считая пульс… Раз, два… Сбой!

— Кислород, быстро! — сказал я.

Фриц знал, что я имею в виду. Он связался по радио с главным инженером.

— Schnell! Цилиндр сварного кислорода и несколько метров резиновой трубки!

Через пару минут подскочила машина, и из нее выкатили баллон с кислородом. Я накрыл голову тигра полотенцем и протянул под ним резиновую трубку от цилиндра; открыл клапан, и оттуда с шипением вырвался газ. Теперь Савари должен бы встать на ноги — пусть нетвердо, шатко, но более или менее в здравом рассудке. Но он по-прежнему лежал, будто тряпка, словно я ввел ему добрую дозу барбитурата, как в былые дни. Органом, разрушающим кетамин, чтобы вывести его из организма, является печень. А вдруг в организме белых тигров имеется некая идиосинкразия, некая биохимическая причуда, связанная с необычной раскраской белых тигров, которая мешает их организму разрушать такие вещества, как кетамин. Даже вполне здоровый кошачий организм не способен избавляться от таких субстанций, как аспирин, — поэтому аспирином кошку легко отравить. Слухи о том, что белые тигры плохо реагируют на анестетики, могли оказаться правдивыми!

Как же долго длится день!.. Сижу возле лишенного сознания тигра, наблюдаю за его признаками жизни, переворачиваю каждые двадцать минут на другой бок, чтобы не допустить отека легкого, которое находится под большей тяжестью, делаю ему массаж, инъекции, пробую на рефлексы глаз, уха, конечности…

Два часа пополудни — когда я в очередной раз пощекотал тигру ухо, оно впервые дернулось. Святой Франциск, молись за нас! Четыре часа пополудни — когда я открыл тигру пасть, с опаской, что язык снова вывалится, он тут же, повинуясь рефлексу, закрыл ее, так что я едва успел спасти свои пальцы. Да, это обнадеживающие признаки! В четверть шестого я сильно ущипнул пациента между двумя пальцами задней лапы — она согнулась! Фриц Вурмс, который все это время не отходил от меня ни на шаг, уже торжествовал победу. Он снова достал радио и заказал — на сей раз шнапс «Мальтийский крест» и жареную колбасу на закуску. Мы как-то не обратили внимания, что целый день не ели.

К ночи Савари уже снова был в сознании, мог сидеть на корточках и лакать воду. Но потребовалось еще двое суток, чтобы он вернулся к нормальному состоянию. Слава Богу, что я не потерял своего первого белого тигра. Дыхание по-прежнему было немного учащенным, но рентгеновские снимки, как и электрокардиограмма, были чистыми. Между тем расстройство у моего пациента резко усилилось. Прошло еще четыре дня, и пришли результаты лабораторных анализов — пробы были полны сальмонеллы.

С легкой руки Эдвина Кэрри, сальмонелла стала притчей во языцех. Читая газеты, можно подумать, что этот микроб явился невесть откуда из космоса и теперь пиратствует в супермаркетах, сыроварнях, птицефермах и треплет нервы домашним хозяйкам, ломающим головы, можно ли купить хоть что-нибудь без опаски семье на обед. На самом же деле микроб сальмонеллы существует с незапамятных времен. Микробы этого вида вызывают у человека брюшной тиф, а некоторые, переносимые по преимуществу определенным видом животных, могут вызвать у других видов лихорадку, пищевые отравления и сильные расстройства. Я пришел к выводу, что сальмонелла опасна практически для любого вида — от большой панды до верблюда, от крокодила до фламинго. Хотя она поддается лечению некоторыми антибиотиками, но иной раз бьет наповал. По моему мнению, к числу наиболее подверженных сальмонелле экзотических животных принадлежат слоны. Стоит такому гиганту съесть немного зараженной пищи — скажем, сандвич с несвежей ветчиной, протянутый кем-то из посетителей зоопарка — и болезнь развивается молниеносно, не оставляя времени не то что для лечения, но даже для постановки диагноза. У заболевшего слона поднимается температура, он отказывается от пищи и гибнет где-нибудь в течение дня, еще до появления первых признаков расстройства. С другой стороны, крыса, олень или пеликан могут месяцами носить в себе тот же микроб с минимальными симптомами сальмонеллы или вовсе без них. Тигры находятся где-то посередине. Сальмонелла хоть и не сражает их мгновенно, но если оставить заболевание без лечения, то роковой исход может наступить в течение нескольких дней или недель.

Фриц Вурмс был удивлен, когда услышал эту новость.

— Ничего себе! — воскликнул он. — Кажется, из кожи лезем вон, чтобы им было хорошо! Новый тигрятник построили, гигиена — сам видишь, лучше некуда, никаких тебе мышей и крыс, еда — пальчики оближешь!

Он повел меня к холодильнику показать аккуратно уложенные в штабеля пластиковые мешки с американским крошеным мясом. Оно и впрямь выглядело куда аппетитнее, чем замороженный фарш или мясо для гамбургеров в моем супермаркете.

— Доктор, — рассыпался мой собеседник, — мы тратим бешеные деньги на этот корм! Прямо из Америки, из первых рук! Отборный, витаминизированный, с сертификатом — у меня его здесь запасено полтонны, и пять тонн еще в пути на пароходе-холодильнике! Ну что еще нужно, чтобы мои кошечки были в ажуре! А вы говорите — сальмонелла. Ну откуда она взялась?

— А вы абсолютно уверены, что тигры прошли полное обследование американскими ветеринарами и получили все необходимые прививки, прежде чем прибыли сюда?

— Конечно. У меня на руках все сертификаты о здоровье. Я знаю людей в Цинциннати — все первоклассные профессионалы. Если они говорят, что тигры о’кей, значит, они о’кей.

Я обошел храм-тигрятник, окруженный травянистыми лужайками и рвом с чистой водой. Все как с иголочки. Никаких признаков заразы, как и говорил Фриц Вурмс. Конечно, могло так случиться, что микробы сальмонеллы попали с пометом пролетавших над лужайкой птиц, но вероятность заражения от этого очень мала.

— С вашего позволения, я займусь мясом, — твердо сказал я. — Нужно будет взять несколько проб на бактериальный анализ.

Вынутое из пакета и оттаявшее, мясо выглядело еще аппетитнее. Казалось, добавь немного сырого яйца, мелко нарезанного луку, приправ да пару соленых анчоусов — и получится прекрасное кушанье. Но так только на первый взгляд. Я взял образцы из шести пакетов и отправил в Германскую государственную ветлабораторию на анализ. Через пару дней пришли результаты. Все шесть образцов дали положительную реакцию на сальмонеллу, от чего власти были далеко не в восторге. Фриц Вурмс тут же связался по телефону с американскими поставщиками мяса, потребовал объяснений и заявил о своем отказе от партии, которая еще не доплыла до места назначения.

— Вы понимаете, что вы делаете, посылая в Европу мясо, зараженное сальмонеллой! — бушевал он. — Государственная ветслужба вне себя от гнева, что в страну прибыла такая крупная партия опасного продукта, сертифицированного как годный к употреблению!

— Но мясо-то хорошее, — ответили с другого конца провода. — Сальмонелла всегда присутствует в подобных продуктах, разве ваши парни не знают этого?

— В таком случае, почему вы не пишете об этом в вашей рекламной чепухе на обратной стороне пакетов? — проревел Фриц и швырнул трубку.

Больше тиграм американского мяса не давали. Белым аристократам отныне пришлось вкушать то же мясо, что и «плебейским» тиграм, обитавшим в парке. Зато там не было сальмонеллы. Курс лечения антибиотиками избавил любимцев публики от опасной заразы, и дыхание самца восстановилось до нормы. Оба красавца по-прежнему живут припеваючи в Штукенброке, а там — глядишь, через пару лет и произведут на свет свой первый выводок!

В 1987 году в Европу привозили новых белых тигров, но, слава Богу, мне не приходилось их анестезировать. Если же все-таки я буду поставлен перед такой необходимостью, то подойду к операции с некоторым трепетом. Что поделаешь, у белых тигров, как и у белых горилл, свои капризы! Интересно, а что было бы, если бы на месте Савари оказался неуловимый голубой тигр, которого в 1920-е годы видели средь бела дня в Фукиене, Китай? Может быть, с ним было бы легче — голубой цвет приносит мне удачу.

Глава четвертая Как я похищал дельфинов

Рыба, которая называется дельфин… большой друг человека.

Эразм Роттердамский. Домашние беседы

Абдель Насер чувствовал себя фараоном. Велик Аллах! Бог и впрямь был милостив к нему. Дальше могли быть только великие, еще более великие чудеса! Давно ли он был мальчишкой на побегушках, отзываясь то на звук колокольчика, то на крик — поди туда, беги сюда, принеси то, подай это, сделай наоборот — и все за несколько египетских фунтов в месяц, и вдруг неожиданно он становится звездой! Теперь к нему на бортик бассейна приходят туристы из самой Америки, любуются его работой, задают вопросы… А недавно с ним пожелала сняться на карточку ух какая шикарная французская дама! Правда, потом она побрезговала подать ему руку — он слышал, как она перед уходом шепнула на ухо супругу: «До чего ж он провонял рыбой, этот египтяшка…»

Велик Аллах! Теперь он самый счастливый из молодых людей. Как-то, относя какому-то богачу багаж в номер, он бросил взгляд на включенный экран телевизора — шла американская программа. Он, конечно, не мог знать, что это в который раз уже показывали давнишний сериал «Флиппер»… И вот он сам становится участником приключений, достойных Голливуда, — у него на попечении такие же удивительные, волшебные создания, как в фильме, и не одно, а целых два! Абдель Насер, нареченный так в честь высокочтимого первого президента Египта, живший в трущобах у подножия пирамид, готовый за доллар выпить прямо из Нила стакан грязной воды, чтобы произвести впечатление на туристов, — он, Абдель Насер, тощий, будто чахоточный, вечно голодный, теперь стал хозяином над двумя умными серыми рыбами, которые по-арабски называются дарфель, а на европейских языках — дельфины…

Он никогда не забудет то утро в начале года, когда управляющий отелем «Меридиен» сам вызвал его к себе в кабинет. Ступая по обитому плюшем коридору, он трясся от страха. Если бы речь шла о том, чтобы выставить его за порог, достаточно было бы звонка старшему портье кого-нибудь из персонала. Но чем обоснован вызов самого месье Спека? Быть может, кто из постояльцев обвинил его в краже багажа или недостаточной почтительности? Опять-таки ерунда получается: даже если бы он проскакал на верблюде по ресторанному залу в чем мать родила, вопрос о пинке под зад все равно решался бы на уровне персонала. И вот теперь, когда парнишка стоял перед месье Спеком и у него дрожали колени, вызывая колыхание брюк униформы, которую, как он думал, он теперь уж точно никогда не наденет, неожиданно услышал волшебные слова.

— Абдель Насер, с сегодняшнего же дня поручаю тебе заботу о дельфинах.

Счастливец несся вниз по лестнице как на крыльях. На радостях он уже готов был пренебречь законами ислама и попросить своего друга-официанта налить ему рюмку крепкого арака. К счастью, одумался и ограничился стаканчиком сока манго.

— Ханни ва афиа! — прошептал ему бармен. — Доброго здоровья и процветания!

Абдель Насер чувствовал себя наверху блаженства, будто перед ним вот-вот откроется путь его прославленного тезки.

Когда владелец роскошного отеля «Меридиен» на берегу Нила в самом центре Каира договорился с господином Лингардом, швейцарцем, собственником дрессированных дельфинов, о найме двух этих животных и нескольких морских львов на сезон в гостиничном бассейне, никто не сомневался, что денежки потекут рекой. Еще бы: постояльцы будут охать да ахать, смотришь, толпами потянется шикарная публика из богатых кварталов — поднадоели шлюхи, хочется чего-нибудь новенького! Месье Лингард слыл за чокнутого в зоологическом мире: есть дельфины, да нет водоема, где их держать. Так он и таскал годами своих безропотных животных из страны в страну, из бассейна в бассейн. Зоопарки и аквапарки, расшибавшиеся в лепешку в заботе о морских млекопитающих и делавшие все возможное для улучшения условий их содержания, ненавидели этого «месье Дельфинпрокат», как они его называли за глаза. Когда же с 1970-х годов ряд стран, по инициативе главным образом Соединенных Штатов, заключил международные договоры о контроле за отловом и содержанием дельфинов, ему каким-то образом удалось найти других, не столь щепетильных поставщиков животных. Однажды он выписал большую партию дельфинов из Тайваня; большинство из них погибло вскоре по приземлении в Германии. Примечательный, но миниатюрный стеклянный «дельфиний бассейн», расположившийся над сценой знаменитого парижского ночного клуба «Мулен Руж», многие годы служил пристанищем для нескольких дельфинов Лингарда. Потом были шоу в Бельгии, Италии и Испании, а когда очередное шоу закрывалось — нередко под желчное улюлюканье, — «месье Дельфинпрокат» просто переезжал со своими артистами на другое место. В середине 1980-х годов страны Общего рынка стали строже относиться к перевозке китообразных через границы. Теперь месье Лингарду, да и любому другому, требовались специальные разрешения, чтобы ввезти дельфинов в одну из этих стран; следовательно, возможности разбить шатер и поставить пластиковый бассейн где-нибудь на пустыре в Мадриде или Манчестере у нашего героя резко ограничились. Но остались другие страны, и в том числе Египет.

Поначалу все в отеле «Меридиен» шло гладко. Шоу Лингарда привлекло большое внимание. Денежки, как и ожидалось, потекли рекой; мальчишке по имени Абдель Насер иногда удавалось одним глазком взглянуть на редкостное зрелище. Не из зрительских рядов, конечно, — туда пускали только за плату, — а в окошко. Его восхищало, как по одному мановению руки дрессировщика-европейца огромные рыбины делают разные трюки. Взмах — и рыбины подпрыгивают высоко в воздух. Иногда не прыгают — значит, не получат награды в виде кусочков куда более мелкой рыбы. Правда, если Абдель Насер задерживался у окошка больше чем на минуту, он неизменно получал тычки в ребра от кого-нибудь из служащих постарше — мол, нечего лоботрясничать, занимайся делами!

Так-то так, но с весны 1988 года отель «Меридиен» и месье Лингард о чем-то повздорили — о чем, судить не нам, может быть, рано или поздно суды во Франции и в Египте докопаются до истины. Важно то, что в результате дельфины и морские львы остались в отеле без присмотра. Морских львов взял к себе каирский зоопарк, а дельфины остались там же, где и были, — лениво плавали в бассейне, предназначенном для туристов, поскольку шоу прекратились.

Отель «Меридиен» — миниатюрная метрополия посреди суматохи узких и запыленных улиц расползшегося города, где, словно пятна лоскутного одеяла, перемежается сумрак и пышность; где в сточной канаве нередко увидишь дохлого осла, а то и труп человека; где легко заблудиться среди бесчисленных прокопченных мастерских ремесленников, цирюлен, лавок с пряностями и прохладных мечетей; где буйствует многоцветная и многоголосая жизнь дельты Нила, в рубище и в золоте, с накрашенными хною руками и вытатуированными коптскими крестами; с ароматами кофе, хлеба, халвы и навоза; где снуют по улицам и сидят на ступеньках деревенские феллахи и городской люд — мусульмане и копты^[12]; нубийцы, бедуины, сирийцы, левантийцы, турки, персы — и туристы. Отель «Меридиен» — город в городе, остров посреди бурлящей сумятицы; здесь бесчисленная прислуга приготовит вам лучший в городе чизбургер или «миш-таук», мигом предоставит вам секретаря, если почувствуете срочную необходимость составить завещание, и молниеносно простирнет вам рубаху или «диш-даша». Они мгновенно отзовутся на любую просьбу или причуду дипломата из Алжира, бизнесмена из Парижа, молодоженов из Денбишира, пожелавших провести медовый месяц в Египте, — а только не знают, что делать с двумя атлантическими бутылконосыми дельфинами-самцами, «балдеющими» у них в бассейне.

Впервые в жизни в отеле «Меридиен» оказались два гостя, к которым персонал не знал как найти подход. Хуже того — они вводили отель в большие расходы, ничего не делали, а главное, занимали бассейн, предназначенный для людей, а ведь летняя жара не за горами! Ну да ладно, через несколько дней все как-нибудь уладится, а пока персонал отеля сделает все возможное. Еще до прибытия животных было установлено специальное фильтрационное оборудование для очистки воды, и главный инженер знал, на какие кнопки нажимать. Позади зрительских трибун по-прежнему сохранялась временная кухня, рыбу для которой покупали на рынке. Но кого позарез не хватало, так это смотрителя, который так или иначе мог бы о них заботиться. Профессия специалиста по дельфинам распространена в Египте едва ли чаще, чем профессия астронавта, так что кого-нибудь из гостиничного персонала спешно придется обучать этому хитрому ремеслу. Кто не спускал с них глаз, едва выпадала свободная минутка! Конечно же Насер! Ему и карты в руки. И вот уже мальчишка на побегушках, словно в трансе, осматривает свое царство — подолгу стоит у бортика бассейна, глядя вниз на попискивающих «рыбин», осматривает кухоньку со всеми ее ножами, полную скумбрии, — наслаждайся, пока счастье привалило, а то ведь через пару дней опять начнутся побегушки! Финансовые и юридические споры между Лингардом и отелем «Меридиен» не требовали такого уж безотлагательного решения и в конце концов улеглись бы сами собою; но не мог же он допустить, чтобы два его лучших артиста жили в «гримуборной» у «противника» и за его счет! Он знал, что дельфины могут послужить дополнительным аргументом в споре, если «противнику» захочется еще что-то оттягать у швейцарца. Поэтому надо было срочно подыскать для дельфинов другое пристанище.

Но это оказалось не так просто, как он предполагал. Дельфины вам не аквариумные золотые рыбки — им нужна фильтрованная соленая вода, морская рыба для питания, а перевозка требовала знающих людей и специальных методов. Он получил ряд предложений от египтян, горевших желанием дать приют дельфинам, но ни одно из них не подошло. Нельзя же поселить дельфинов в пруду с пресной водой или в озере для увеселительных лодочных прогулок. Дни вытягивались в недели, недели — в месяцы. К июню месье Лингард впал в отчаяние. Время от времени он заглядывал в отель и смотрел с балкона, желая убедиться, что дельфинов по-прежнему двое, а раз так, то чего еще желать? По крайней мере, хоть кормежка ему ничего не стоит. Месье Спек между тем обзванивал аквапарки — не смогут ли они приютить животных? Среди мест, куда он послал запросы, был сафари-парк в Виндзоре и аквапарк «Лазурный берег» в Антибе, Франция.

Майкл Ридделл, директор аквапарка в Антибе, ответил на запрос из Каира так, как только мог. Да, конечно, он рад бы приютить дельфинов, но для этого ему необходимо получить лицензию на ввоз от французского правительства и гарантии от соответствующих французских и египетских министерств, что он не будет втянут ни в какие юридические споры с месье Лингардом, о чьих подвигах он уже был порядком наслышан за много лет. Для дельфинов в Антибе был подготовлен превосходный пустой «бассейн-изолятор», их ждал опытный персонал, в том числе два ветеринарных хирурга — Эндрю и я. Майкл не собирался присваивать этих дельфинов — со своими заботы хватало. Он желал окружить их заботой, пока уладятся дела в Каире. Требовалось только разрешение на ввоз и гарантии, что Лингард не втянет его ни в какую склоку. То же самое потребовали все крупные аквапарки Европы, ныне работающие по юридическим нормам своих правительств. Бесполезно. Никто не давал ни разрешения, ни гарантий.

Абдель Насер давно уже не надевал форму мальчика на побегушках. Теперь на нем были брюки и старая майка — почти такие, как у дрессировщика-европейца! Ни днем ни ночью не отходил он от своих подопечных. Ему искренне завидовали другие мальчишки и даже официанты и буфетчики. Даже метрдотель, который был для Насера что бог с Олимпа, и тот пришел к нему на бортик бассейна и учтиво спрашивал, как дела. Когда он пришел домой, соседи не сразу поверили, что его назначили — подумать только — дрессировщиком животных! Но когда он пустил по кругу снимок, сделанный «Поляроидом», где был запечатлен с рыбиной в руке для выпрыгнувшего из воды дельфина и рядом с ослепительной американкой в шортах, у всех глаза на лоб полезли: «Боже мой!» Неделя текла за неделей, и он понял, что сроднился с этими животными, которых звали Немо и Лимо. Да, взмах руки был ключом ко всему — и Абдель Насер частенько устраивал маленькие «шоу» для себя, а иногда и для горстки постояльцев. Все были как будто довольны — значит, все шло хорошо. И хотя за шоу Абдель Насера плата не взималась, после представления в его пропахшую рыбой руку иной раз падал доллар или фунт. Рай, обещанный Кораном, блекнул по сравнению с этими летними днями — что там красавицы гурии, когда есть Немо и Лимо! А главное, что юноша был предоставлен самому себе — разве что инженер, который от случая к случаю приходил проверять, как действует фильтровальная установка, его о чем-нибудь мог попросить. А так никто не мешает жить. Никто не вызывает. Никто не орет над ухом. Права арабская поговорка — «Аллах карим», — думал он каждое утро, когда резал рыбу. Аллах и в самом деле милостив.

К концу осени месье Спек впал в еще большее отчаяние. Немо и Лимо по-прежнему плавали в бассейне у берегов Нила, а вся эта история каким-то образом дошла до британской прессы. В частности, боевую позицию заняла «Санди таймс», изобличавшая Лингарда и призывавшая начать международную акцию за спасение дельфинов, «брошенных в каирском отеле». Абдель Насер по-прежнему находился на своем посту: «дрессировал» дельфинов, резал рыбу и делал все возможное, чтобы они чувствовали себя счастливо. Не стоит, право, винить его, что он не обращал внимания на мутную зеленую воду в бассейне и на рои мух в рыбной кухне — он всю жизнь провел на берегу черного бурного Нила. Там рыбе неплохо живется, он сколько раз ловил ее. А что до мух — разве они не просто живые пылинки? Ведь не замечаешь же ты мух в повседневной жизни, разве что проходишь мимо бойни в священный месяц Рамазан.

Пришел ноябрь, отношения между отелем и месье Лингардом зашли в тупик, а мертвая рука бюрократии по-прежнему хватала всех за плечи. «Санди таймc» не поскупилась на расходы для отправки в Каир представителя организации «Зоологического контроля» — пусть своими глазами посмотрит, в каком состоянии дельфины. Добравшись до места, посыльный (он в свое время работал в виндзорском сафари-парке пожарным) позвонил мне из Каира в страшном возбуждении:

— Дельфины в ужасном состоянии, — сказал он. — Вода отвратительная. У них заболевания кожи. Могли наглотаться черт те чего — все дно бассейна усыпано бутылками и разным мусором. Вы можете помочь?

— Не удастся ли вам взять кровь на анализ? — сказал я, зная, что моему собеседнику не раз доводилось наблюдать, как я в былое время делал это в Виндзоре. Я знал также, что ветеринар каирского зоопарка не имеет опыта работы с китообразными.

— Попробую, — ответил он.

— Даже один кубик лучше, чем ничего. Отвезите его в госпиталь или в частную лабораторию. Я дам вам список основных анализов. Затем позвоните мне и сообщите о результатах.

Он позвонил на следующий день. После многочисленных усилий ему удалось взять немного крови, с чем я его и поздравил. Его проблема была в том, что трудно было достать пробирки для сбора крови. Моя проблема заключалась в том, что сообщенные им результаты анализов не имели медицинского смысла. Они были грубыми, невозможными, невероятными. Пусть мой собеседник делал все, что было в его силах, но из его доклада невозможно было понять, где голые факты, где гипербола, где плод воображения.

Я предложил кое-какие меры по предварительному лечению, коль скоро животные, если верить результатам анализа, были заражены всем, что только возможно, — от тонзиллита до туберкулеза; но вся ситуация в целом не укладывалась в голове. Какой-то бред сивой кобылы. Дельфины Лингарда в бассейне в Египте. Странные, невероятные результаты анализа крови. Дилетанты, взявшие на себя, пусть и из самых добрых побуждений, уход за самыми сложными морскими млекопитающими. Мне не привыкать давать телефонные консультации за тысячи миль, но в этом случае требовалось мое активное вмешательство. Кто-то должен был взять ситуацию, которая явно шла к трагическому исходу, в свои крепкие руки. О чем бы там ни спорили Лингард и отель «Меридиен», это в расчет не бралось.

На следующий же день Майкл Ридделл позвонил мне из Антиба. То, что он имел мне сообщить, поворачивало историю Немо и Лимо в совсем другую плоскость.

Французское правительство, по крайней мере, позволит нам их привезти. Мы дадим им приют на весь срок, который потребуется, чтобы уладился спор. Французское посольство и англичане работают сейчас с египтянами. Как бы там ни было, к тому времени, когда партия Лингард — «Меридиен» перейдет в эндшпиль, дельфины давно уже получат мат. Я сегодня направлю в Египет Джона Кершоу.

Вот теперь появился шанс взять ситуацию в надежные руки. Джон Кершоу, главный дрессировщик дельфинов в аквапарке, был одним из самых опытных английских специалистов по этим животным. Удивительно сильный, хоть и не атлетического сложения. Хороший знаток. Находчивый, умница. Брат поп-звезды Ника Кершоу. У него непревзойденное чувство дельфинов — я понял это, когда работал с ним в Британии, Испании, Исландии и конечно же во Франции. Если Джон скажет, что дельфины в беде, значит, они в беде. Я никогда не замечал, чтобы он преувеличивал или недооценивал состояния, в котором находится животное. Джон позвонил через сутки, в точно назначенное время.

— Ну и как? — спросил я.

— Ужасно!

— А именно?

— Отвратительная вода. Отвратительная рыбная кухня для дельфинов — не для людей, для людей там все на высшем уровне, — а рыба, хуже не придумаешь. Дельфины в жутком состоянии, все хвосты у них исколоты — видно, кто-то пытался брать кровь. И заправляет всем этим кабаком несчастный арабский мальчишка.

— Черт возьми!

— И что я должен делать?

— Возьми еще пробы крови (Джон делает это так же ловко, как и я) и получи широкий, развернутый анализ. Я прибуду через два дня. А тем временем постарайся добиться, чтобы в бассейне сменили воду, и добудь для них рыбу получше — должны же они приберечь ее для ресторанов.

Два дня мне нужны были для того, чтобы слетать в Германию и осмотреть снежного барса, который, судя по всему, начал терять зрение.

Семнадцатого ноября 1988 года я вылетел в Каир. В отеле «Меридиен» служит великолепный пробивняга по имени Салем — он знает всех и вся, все ходы и выходы. Он в два счета раздобыл мне визу, занял место в очереди на паспортный и таможенный контроль, который я прошел менее чем за три минуты. Я был рад, что вернулся в город, где при всем том, что люди устали от жизни, все же полно человеческой теплоты, — это так непохоже на бездушный кич арабских городов по берегам Персидского залива. Еще полчаса — и я в отеле, и Джон Кершоу докладывает мне обстановку за чашкой турецкого кофе.

Он объяснил, что ныне бассейн круглосуточно охраняется бравыми стражами, что он отказался от грязной импровизированной рыбной кухни, которую использовал персонал Лингарда, и готовил пищу дельфинам в раковине, разрезая рыбу на открытом воздухе. А главное, что здоровье Немо и Лимо — как телесное, так и душевное — оставляло желать много лучшего. «Когда я впервые пришел к ним, я понял, что они психологически надломлены. Кусали меня при каждом удобном случае, в общем, вели себя как два неотесанных чурбана! Никогда еще не видел таких кровожадных дельфинов!»

Мы отправились к бассейну. Здесь меня представили Абделю Насеру, худощавому парню с деревенскими манерами и густыми волосами, который не очень-то доверчиво посмотрел на меня. Было темно и невозможно осмотреть животных, но даже так я мог видеть, что вода грязная.

— Сменить воду — это целая история, — сказал Джон, — боюсь, что фильтровальная установка не работает как следует. Когда я нырял в бассейн, то обнаружил, что на дне полно посторонних предметов.

— Завтра же с утра я сделаю обследование, — сказал я. Результаты анализов крови, взятых Джоном, оказались столь же неправдоподобные, как и предыдущие. Мне самому надо было взять кровь для анализа в Лондоне.

— А как ты думаешь, почему дельфины ведут себя столь агрессивно? — спросил я, убедившись, что Абдель Насер нас не услышит.

— Да все из-за него, — тихо сказал Джон. — И как тут винить парня! Он видел, как дрессировщик машет руками и дает им рыбу в награду за прилежание. Вот и подражал тому, что видел. Махал рукой, не имея представления о том, как правильно подавать сигнал. Дразнил их рыбой и не давал. В общем, в девяносто пяти случаях из ста они не могли понять языка его жестов. Не могли понять, как к нему относиться. То он кормит их рыбой, то дразнит и водит за нос. Ну как тут было не взбелениться?! Я наблюдал за парнем — невинен как овечка.

Да, было от чего взбелениться. Дельфины быстро обучаются языку движений пальцев, кисти руки и всей руки. В награду за усердие дрессировщик дает им куски рыбы, а свисток обычно подается в нужный момент, чтобы увязать движения дельфина с вознаграждением. Дельфин слышит через крохотные, с булавочную голову, ушные отверстия, расположенные позади глаз, а также — что особенно примечательно — через кончик подбородка и подмышки. Сначала следует сигнал (нередко едва заметный со стороны, бывает, что одним движением пальца — дельфины прекрасно видят как под водой, так и выпрыгивая из нее); вслед за хорошо исполненным трюком следует свисток, означающий «Молодец!» — и наконец кусок рыбы в награду. Углубленная дрессировка позволяет исключить одну или несколько из вышеперечисленных фаз, в том числе даже выдачу вознаграждения. Дельфины любят показывать трюки. Их наихудшим врагом, как мы убедились в Каире, является скука.

— Теперь я кормлю их, — продолжил Джон. — Ничего не прошу их делать, не пытаюсь догадываться, что могли означать сигналы дрессировщика. Я просто кормлю их до отвала, когда они пожелают. И знаешь, дельфины уже начали успокаиваться и дружески принимают меня! Усекли, что этот человек с полным ведерком их не будет водить за нос.

Джон выскреб на ресторанной кухне все запасы лучшей рыбы, а месье Спек только рад был делать все возможное, чтобы отвести от себя дурную рекламу и приблизить дату отправки дельфинов от греха подальше. Мы с Джоном жили в отеле как короли, на всем готовом, и все, что я просил для животных, доставлялось незамедлительно.

Следующее утро выдалось ясным и теплым — когда еще посещать Каир, как не в ноябре! С реки дул легкий ветерок, высоко в небе кружили черные коршуны; я же отправился к бассейну, проходя сквозь строй угрюмых, поигрывающих мускулами молодчиков в костюмах. Там уже были представители британской прессы и пара телегрупп. Бассейн был небольшой, круглый; половина его была глубиной в два метра, — другая в метр. Джон добился, чтобы уровень воды был спущен — так будет легче поймать моих пациентов. К сожалению, в отеле «Меридиен» не нашлось крепкой мягкой сетки, с помощью которой можно было бы на время вытащить животных туда, где мы с Джоном внимательно могли бы осмотреть их. Пришлось обойтись старой волейбольной сеткой. Египетские служащие отеля, которых Джон откомандировал в воду, были явно не в восторге от этого задания. Абдель Насер объяснил мне, в чем дело: они думают, что это акулы. Но мы с Джоном объяснили через переводчика, что тревога напрасна, и вскоре оба 150-килограммовых торпедообразных существа с кривыми плавниками благополучно лежали на старых матрасах у бортика бассейна.

Я обследовал их от кончика носа до кончика хвоста. Выслушал им грудь стетоскопом, взял кровь на анализ из хвостовой вены. Немо был тощ, в правом легком обнаружился очаг пневмонии. На роговой оболочке его левого глаза был шрам от зажившей язвы, а на плавниках — типичные шрамы от дурно сконструированных носилок или неудобного размещения при перевозке. У Лимо на плавниках были такие же шрамы и язва на левом глазу. Его вес был в пределах нормы. Спины обоих дельфинов были покрыты черными пятнышками — следами перенесенной оспы. После осмотра я дал Немо дозу сепарекса от пневмонии, выпустил моих пациентов обратно в воду, а затем решил поглядеть, что происходит вокруг.

За низеньким бортиком «дельфинария» жизнь текла своим чередом. Внизу струились черные воды Нила, выбрасывая на берег всяческий плавучий мусор, который тут же сохнул под лучами солнца; стайка кошек копошилась вокруг трупика какого-то маленького животного. Раковина, где Джон чистил и резал дельфинам рыбу, была громадным прогрессом по сравнению с кухонькой, где прежде то же самое делал Абдель Насер; но все-таки и сюда с великой реки на запах рыбы слетались мухи.

Дельфины томятся здесь слишком уж долго. Условия неадекватные, риск велик. А Немо, ко всему прочему, страдал пневмонией, а может, и другими хворями, о которых я пока не ведаю. Итак, завтра я вылетаю в Лондон, беру с собой пробы крови и отсылаю их с курьером в Оксенхоп моему другу Роберту Тернеру, отставному профессору онкологии человека, ныне заведующему собственной небольшой лабораторией. В зависимости от того, что скажет его хваленая наука, я и приму решение.

Как я сказал об этом Майклу Ридделлу по телефону, я склонялся к тому, чтобы как можно скорее переправить дельфинов в Англию. Обычно мы воздерживаемся от транспортировки дельфинов, если они чувствуют себя не должным образом; но каирские пленники представлялись мне исключением, подтверждавшим правило. Если Майклу удастся организовать «бросок» через Средиземное море, это будет сродни случающимся каждый день «рейсам милосердия», когда пострадавшего в аварии или заболевшего серьезной болезнью спешно везут в центр, оборудованный всем необходимым для надлежащего лечения. Майкл, которому однажды довелось перевозить здорового дельфина из Швейцарии в Антибу на частной карете «Скорой помощи» с полицейским эскортом, согласился со мною. Он тут же предпримет первые шаги по организации спецрейса воздушной кареты «Скорой помощи» для спасения Немо и Лимо.

Анализы профессора Тернера подтвердили наличие легочного заболевания у Немо. Как долго он страдал им, оставалось только гадать. Я позвонил в Англию и заявил, что перевозку нужно организовать безотлагательно. К тому времени Майкл договорился с компанией «Эр Франс» о том, что «Боинг», который через два дня будет выполнять рейс из Джибута в Марсель, совершит посадку в Каире, и уже выслал самолетом пару кусков холста, из которого можно будет сделать носилки для дельфинов. Джон, оставшийся в отеле «Меридиен», занимался организацией конструирования легких металлических рам, чтобы было к чему подвесить эти самые холсты, и при этом руками и ногами отбивался от назойливого журналистского люда, слетевшегося как осы на мед в ожидании громкой сенсации. Месье Спек со своими людьми организовал автотранспорт для доставки животных в аэропорт и улаживал формальности для скорейшего прохождения дельфинов через таможню. Мы решили выехать ночью — тогда дельфинам будет не так жарко, а главное, хаотичное движение на улицах Каира будет минимальным. Салем нажимал на все кнопки. Кое-кому пришлось подмаслить ручки. Руководство отеля по-прежнему обивало пороги египетской администрации и французского посольства — мы все еще не получили официальных документов, разрешающих вывоз дельфинов «в безопасное место», а посему прошла череда встреч с адвокатами, ведавшими многочисленными юридическими сторонами дела. Как оказалось, не дремал и месье Лингард — нанятые им крючкотворы из кожи лезли вон в попытках блокировать все наши усилия по вывозу животных.

Итак, у меня в кармане билет до Каира на 22 ноября. Если ничто не помешает, обернусь быстро. Прилетаю в восемь вечера, где-нибудь в два часа ночи забираю дельфинов из бассейна и к половине четвертого доставляю их в аэропорт, а в девять утра попиваю кофеек с круассанами в Марселе. К тому времени Майкл уже вышлет пожарную бригаду забрать животных из Марселя, а шесть полицейских машин с сиренами и мигалками будут расчищать им дорогу к аквапарку. В общем, к двум часам пополудни 23 ноября Немо и Лимо будут обживать свой новый дом и лакомиться селедкой из Северного моря.

Как бы не так. В отеле «Меридиен» меня встретили кислые физиономии. Я тут же поскакал на встречу с месье Спеком и его адвокатами.

— Сорвалось, — только и сказал директор. — Нанятый Лингардом юрист наложил судебный запрет на действия компании «Эр Франс». Они не смогут взять дельфинов.

Дело принимало серьезный оборот. Битва законов могла длиться месяцы, а то и годы. Что же останется от Немо и Лимо, пока будут жиреть крючкотворы?

— Вы получили от правительства разрешение на «перевозку в безопасное место»? — спросил я.

— Да, это удалось. Хотя оппозиция собирается завтра опротестовать это решение в суде.

Вот так. Закон что дышло, куда повернул, туда и вышло. Теперь, если дальше так пойдет, «дышло» грозило ударить по зубам бедных Немо и Лимо.

— Ну, а если нам удастся найти другую авиакомпанию, которая не попадает под судебный запрет?

Адвокат кивнул.

— Что ж… если вам удастся найти таковую в столь поздний час.

Все согласились, что это из области фантастики, но месье Спек и его «пробивные парни» обещали попробовать. В бой был введен Салем.

Я покинул сборище, и мы вместе с Джоном отправились ужинать. Оба мы пребывали в угрюмом настроении, так что даже печеная рыба гарупа показалась нам безвкусной. Вдруг неожиданно в десять вечера официант позвал меня к телефону. На проводе был месье Спек. Не могу ли я немедленно подняться к нему в офис? В его голосе уже не звучала горечь поражения.

— Большие новости! — объявил он, захлопнув за нами дверь. — Мы достали самолет. Рейс А-707 авиакомпании «ЗАС». Летает в основном между Каиром и Голландией. Мы связались с их президентом. Он считает, что это великая идея, согласился все сделать для нас бесплатно, приказал пилотам отменить все остановки в пути. А главное, они полетят не в Марсель, а прямо в Ниццу!

Вот это да! Свершилось чудо. Если дело выгорит, мы избежим необходимости везти животных из Марселя в Ниццу. Аквапарк всего в десяти минутах езды от аэропорта Ницца.

— Ну и когда? — спросил Джон.

— Ожидаемое время вылета полпятого утра. Обо всем уже есть договоренность, только нужно держать все под строжайшимсекретом. Если проведают конторские крысы Лингарда, они наложат судебный запрет и на эту авиакомпанию, хотя бы пришлось поднимать судью с постели посреди ночи!

Следующие полчаса скорее напоминали сбор отряда коммандос для выполнения рискованного задания. Как только последний посетитель покинул ресторан, Спек распорядился погасить везде свет, чтобы не было видно, что делается вокруг бассейна. Охрана будет снята, оборудование, предназначенное для работы с компанией «Эр Франс», в том числе лампы для освещения бассейна, убрано в пустую кабину. Все журналисты и телегруппы, за исключением одной (с которой взята страшная клятва хранить все в тайне) извещены, что из-за судебного протеста перевозка дельфинов отложена на неопределенный срок. Каир полон шпионов, и важно было создать у всякого, кто бы ни пришел в отель от лица оппозиции посмотреть, что творится с дельфинами, создать впечатление, что приготовления отменены и ничего не происходит. А раз нет никакой активности, нет причины поднимать панику и вводить новые судебные санкции. Название авиакомпании, вызвавшейся сделать доброе дело, было окружено такой же строжайшей тайной, как имя Яхбулона у франкмасонов.

Только один-два ключевых для нас человека были посвящены в нашу страшную тайну. Телегруппа, единственная, которую мы ввели в курс дела, была нужна вот зачем: светить карманным фонариком, когда мы будем отлавливать дельфинов. Вашему покорному слуге и Джону отводилась следующая роль: целый час сидеть в баре с потерянным видом, топить печаль-тоску в пивной кружке и плакаться всякому встречному-поперечному, что, мол, завтра улетаем с пустыми руками. К полпервому ночи в общественных залах гостиницы не остается публики, так что мы тихонько проскользнем в кабины и начнем собирать оборудование. Все — за закрытыми дверями, втихаря, а если нам придется немного растесать дверной проем, чтобы пропустить носилки с дельфинами, месье Спек будет только рад дать своему плотнику задание починить его на следующий день. В два часа ночи мы вылезем из кабинки, встретимся с телегруппой и попросим их посветить фонариком. Поймаем дельфинов, смажем им кожу специальной мазью, которую мне приготовил мой друг Мак-Дональд, аптекарь из Лайтуотера, затем погрузим на носилки и вывезем на аварийной машине с потушенными фарами, которая будет поджидать нас у заднего входа в гостиницу. Салем договорился, чтобы нам разрешили подъехать прямо к самолету, так что драгоценный груз сразу попадет в надежные руки. Если все сойдет удачно, к половине пятого — как раз когда начнет светать — можно будет объявить отбой всем тревогам.

— У меня очень небольшая группа посвященных, — сказал Джон, — так что полезешь со мной в воду и поможешь их ловить.

— А разве я думал иначе? Добрый доктор Айболит не собирается сидеть на бортике в уютном кресле и ждать, пока дельфины сами вылезут на берег.

— Да, кстати, как мы полезем в воду, в трусах или без?

— Специально по такому случаю я купил новые плавки с голубыми попугайчиками, — торжественно сказал я.

На сей раз события развивались более или менее по задуманному плану. Фонарик телевизионщиков освещал лишь небольшой участок поверхности бассейна, и в его отраженном свете очень трудно было разглядеть под водой дельфинов. Но в конце концов нам удалось их отловить: ваш покорный слуга изрядно наглотался воды — пожалуй, с добрых полпинты — и тяжело пыхтел. Ни за что не хотел пыхтеть мотор машины-аварийки, поджидавшей нас у заднего подъезда, и нам всей дружною гурьбой пришлось выкатывать ее на улицу, отчего я запыхался еще больше. Но вот мотор завелся, и машина, бренча всеми своими частями, скачет по каирским колдобинам и выбоинам, а я поливаю дельфинов из пластмассовой лейки. В аэропорту нас долго мурыжили на таможне; я начал беспокоиться, не устроила ли нам нового подвоха бумажная канитель, но Салем в поте лица убеждал чиновников, стискивая в кулаке засаленные фунты. Наконец мы выехали на взлетную полосу к ожидавшему нас грузовому самолету.

Мы быстренько погрузили дельфинов и обложили ящиками со свежей зеленой фасолью. Абдель Насер прощался со своими любимцами со слезами на глазах: опять придется надевать форму коридорного, опять начнутся бесконечные побегушки… Охота была! Мы с Джоном отдали ему все оставшиеся у нас египетские фунты, чем, кажется, немного подбодрили его. Под ногами у нас крутился фоторепортер из газеты «Тудэй», который каким-то образом разнюхал о нашем тайном побеге. Мы соблазнили его, пригласив полететь с нами. Навстречу нам вышла, предлагая кофе, милая египетская стюардесса: ей предстояло заботиться о нас во время полета, пока мы будем печься о дельфинах. Месье Спек и его команда в последний раз обменялись с нами рукопожатиями; вид у всех был такой, будто их только что выпустили из камеры смертников. Салем собрал нас для прощального группового снимка, поставив на почетное место в центре президента авиакомпании с невесть откуда взявшимся большим надувным дельфином в руках. Щелчок — закрылась дверь самолета, взревели моторы, и ровно в 4.30 утра рейс 101 взял курс на Ниццу.

Мне никогда не приходилось перевозить дельфинов в лучших условиях. Немо и Лимо мирно лежали на своих подстилках, иногда пересвистывались между собою, а мы с Джоном дежурили около них по очереди, измеряя им температуру поверхности тела, слегка опрыскивая водой и по мере надобности охлаждая им плавники кубиками льда. Нам не понадобилось вводить им валиум и другие транквилизаторы. Погода стояла добрая, никаких воздушных ям, так что не было необходимости поправлять их во время полета. Появилась возможность немного сомкнуть глаза, а затем съесть завтрак, который авиакомпания заботливо припасла для нас.

Мы приземлились в Ницце за полчаса до расчетного времени прибытия. Майкл и его команда уже встречали нас, привезя с собою пожарную бригаду со спецавтомобилем. Антибская пожарная бригада может похвастаться тем, что не только сражается с пожарами, но и участвует во всех мероприятиях, мало-мальски связанных с водой, в том числе и с дельфинами. Они неоднократно помогали нам при перевозках морских млекопитающих, в том числе косаток. Если нам нужно опорожнить бассейн, а затем снова наполнить его свежей водой, они со своими шлангами тут как тут. Это иногда требуется, чтобы снова насытить водой обезвоженный организм животного. Дельфины обладают способностью пить через кожу.

Пожарные перенесли дельфинов в свою машину. Сирены, мигалки — и двадцать минут спустя Немо и Лимо резвились в «бассейне-изоляторе», а рядом с ними плавали в мокрых костюмах четверо сотрудников аквапарка — мало ли, вдруг наши воздушные путешественники устали за время полета и им понадобится помощь! Какое там! Дельфины носились как молнии, кувыркались и прыгали без видимых усилий. Я взял ведерко рыбы и отправился на платформу, с которой кормят дельфинов; они разом метнулись ко мне. Взяв в каждую руку по целой селедке, я простер руки над бассейном. Дельфины почти синхронно выпрыгнули из воды, взяли каждый по рыбине, и, ныряя обратно, со смаком проглотили; и тут же оба поплыли ко мне, разевая пасти: подавай-ка нам еще! «Невероятно, Дэвид! — сказал подскочивший ко мне Джон. — Пяти минут не прошло, а они уже наверху блаженства!» Мне ничего не оставалось, как согласиться с этим.

Между тем в Каире, спустя всего несколько часов после нашего побега, юристы из команды Лингарда сообразили, что слишком мало будет опутать судебным запретом только одну авиакомпанию. Как раз в тот момент, когда наш самолет благополучно приземлился на французской земле, они наложили судебный запрет на действия месье Спека и отеля «Меридиен», лишив их права перевозить дельфинов куда бы то ни было. Поздно, голубчики, поздно, птички-то уже упорхнули! Какое счастье для Немо и Лимо, что канцелярские крысы не додумались до этой тактики сутками ранее…

Темперамент обоих дельфинов и впрямь радикально изменился буквально с момента прибытия в Антиб. Они уже больше не хватали меня за пальцы и не пищали так жалобно. Они сделались моими добрыми друзьями, играли в свои дельфиньи игры, а главное, на глазах делались пухленькими. Тем не менее результаты анализов крови оставляли желать лучшего — это значит, что еще не изжита хроническая инфекция. Они и ныне, когда я пишу эти строки, проходят курс лечения.

Разумеется, история со спасением Немо и Лимо вызвала большой шум в прессе и на телевидении; французское правительство поздравило аквапарк с блестяще проведенной операцией. А Брижит Бардо, которая живет от аквапарка неподалеку и ныне развивает активную деятельность по защите животных, пообещала, что, если кто-нибудь попытается забрать дельфинов обратно, она тут же приведет армию единомышленников и блокирует ворота аквапарка. Все без исключения представители высшего общества, посещавшие аквапарк, желали сфотографироваться рядом со «счастливо спасенными». Сколько раз мэры, королевы красоты и короли репортажа поднимали над бортиком бассейна бокал шампанского, провозглашая тост за Немо и Лимо! Надо ли думать, что люди Лингарда рассудили иначе. «Банальные похитители и воры», — вот как они называли нас с Джоном. Пускались темные слухи о подключении к этому делу Интерпола. Что ж, с точки зрения буквы закона мы и в самом деле посягнули на чужую собственность. Что ж, воры так воры. Готов покаяться! Вот только спорам между месье Лингардом, отелем «Меридиен» и аквапарком конца не видно. Адвокаты, представляющие интересы владельца дельфинов, аквапарка и отеля «Меридиен», периодически встречаются то в Каире, то в Марселе, то в Париже, и никакого света в конце тоннеля. Наблюдая за тем, как резвятся Немо и Лимо под лучами провансальского солнца, я все более убеждаюсь в том, что мой дебют на стезе международного криминала — одна из самых полезных вещей, которые я когда-либо предпринял. Не думаю, что за это по мне плачет гильотина.

Глава пятая Год панды

…В горах Кионг-Лаи, к югу от царства Ян-Лао, живет черно-белый, похожий на медведя зверь, который поедает медь и железо!

Анонимное сочинение «ЧУДЕСА МОРЕЙ И ГОР» (между 770 и 256 гг. до Р. Х.)

Китайская астрология присваивает каждому году двенадцатилетнего цикла имя какого-нибудь животного: год собаки, год крысы и так далее; по завершении же цикла все повторяется сначала. Но нет в этом цикле уникального, воистину китайского животного — большой панды. Несмотря на это, 1986 год однозначно стал для меня годом панды. И надо сказать, панды с очень непростой судьбой…

Все началось с того, что мне порядком намял бока мой молодой друг, самец большой панды по кличке Чу-Лин, рожденный в Мадридском зоопарке от матери Шао-Шао в результате искусственного осеменения. Теперь Чу-Лин был уже вполне взрослым, но по-прежнему обожал шумные игры на траве со своими смотрителями Марио и Анхелем. Приученный почти сразу после рождения к контакту с людьми, он был довольно легким для обследований пациентом: позволял себя гладить, чесать за ушами, тыкать в живот и даже измерять себе температуру, когда дремал, — а дремлют панды примерно до десяти часов в день. Панды, да еще вот так приученные к контакту с человеком, имеются в немногих зоопарках, так что удача погладить их, когда они не спят, мало кому выпадает — не говоря уже о том, что это небезопасно. Кстати сказать, шкура у большой панды отнюдь не такая мягкая и приятная, как вы могли это себе вообразить. Она как раз довольно жесткая и жирная, зато служит надежной защитой в холодных и сырых бамбуковых лесах.

Хотя в животном мире у меня есть свои фавориты (пожалуй, больше всего я люблю лягушек!), мне очень дороги и большие панды, особенно те, что живут в Мадридском зоопарке. Питаю склонность к этим зверям не только из-за их большой редкости и из-за того, что с трепетом отношусь к возложенной на меня ответственности за них, — но и потому, что им присуща загадочность, некая врожденная тайна. Я часто могу проникнуть в душу шимпанзе, слона или тигра — я знаю, о чем он (или она) думает, что чувствует, — но, вглядываясь в маленькие темные глаза панды, я не вижу ничего, кроме своего миниатюрного отражения. Даже когда мы вместе играем, мне кажется, что он спокойно, по-восточному высмеивает меня — примерно так же, как китайцы, унаследовавшие более древнюю, чем мы, культуру, часто смотрят на людей с Запада, которых они называют «гвайло» — «иностранные дьяволы», из-под маски бесстрастия. В последние несколько лет мы многое узнали о большой панде, или, как ее называют китайцы, «пи» или «Дасионгмао» («большой медведь-кот» или «пожиратель меди и железа»). В частности, мы открыли, что он тяжел на подъем и проходит в среднем около полукилометра в день и что, кроме своего излюбленного бамбука, он поедает еще дикий пастернак, морские водоросли и еще около сотни других видов растений, а иногда и животных вроде обезьян, молодых косуль и грызунов, если, конечно, ему удастся их поймать. Но я так и не пойму, о чем панда думает: к ним еще труднее проникнуть в душу, чем к медведям, с которыми у них лишь отдаленное родство^[13].

Я отправился в Мадрид с телегруппой компании «Бордер телевижн» для съемок нескольких эпизодов с целью показа их в популярной детской программе «След природы». Мы отсняли сюжеты о луговых собачках, тиграх, окапи, драконах комодо, а затем перешли к большим пандам. Сначала я под легким наркозом удалил ультразвуком зубной камень у старого самца Чанг-Чанга (эту процедуру мне приходится проделывать раз-два в год: отложение зубного камня вызвано специально прописанной ему жидкой диетой). Затем мы решили отснять сюжет о диете панд, а в конце поразвлечься с молодым Чу-Линем — прежде мне уже доводилось играть с ним в пятнашки.

Но тут начались проблемы. Я стал рассказывать перед камерой о бамбуке и о том, как превосходная пищеварительная система позволяет панде усваивать это лакомство.

— Представьте-ка себе, — сказал я, — панда съедает в день тринадцать килограммов этих твердых, неудобоваримых побегов! — И, чтобы не быть голословным, решил наглядно продемонстрировать, как это происходит. Я взял в рот твердую бамбуковую палку, р-раз — и резкая боль пронзает мне челюсть: половины резца как не бывало!

Домямлив свой рассказ полузакрытыми губами, я перешел к сценам забавных игр. Мы направились в загон Чу-Лина, где мягкая трава, много коряг, деревьев, снарядов для лазания и бочка с водой — в общем, есть где порезвиться в пятнашки.

— Итак, мы с Чу-Лином играем в нашу любимую игру — в пятнашки! — объявил я в накатившую на меня камеру, пытаясь улыбаться, не открывая рта, но не в силах скрыть дрожания верхней челюсти. — Он будет гоняться за мной и салить меня одной из своих передних лап, оснащенных великолепными большими пальцами для хватания за бамбуковые ветки! Затем настанет мой черед гоняться за ним.

«Пусть у детишек сложится впечатление, что мне весело», — думал я, а сам, наверное, все отдал бы за укол новокаина…

Но тут игра плохая вышла! Мне надо было прежде спросить у зверя, настроен ли он сегодня играть в пятнашки. И он не замедлил бы дать мне понять, что пятнашки не входят в его сегодняшние планы. Он предпочел иную, более грубую игру, а именно единоборство, включающее все возможные приемы. Правила здесь очень простые, и он был уверен, что я усвою их с первого раза. Он схватил меня своими сильными передними лапами, бросил на землю, а затем стиснул мне руку своими могучими челюстями, которые только и могут быть у животного, которое перекусывает бамбук, как соломку. Я взревел не своим голосом, и он воспринял это как мое поражение. Ничего серьезного, ничего дурного — просто новая игра, которая, должно быть, однажды приснилась ему на зеленой лужайке…

Камера, снимавшая забавы Чу-Лина, находилась за пределами загона, по другую сторону не заполненного водою рва, так что директор, кинооператор и звукорежиссеры могли не опасаться, что шалун в своем желании поиграть доберется и до них. С точки зрения телевизионщиков, все сошло удачно, борьба, включающая всевозможные приемы, была событием куда более зрелищным, нежели детские пятнашки.

Только не думайте, что, когда расшалившийся зверь атаковал меня с энтузиазмом Майка Тайсона, я оставался пассивен, как статист. Нет, вовсе нет! Я делал, точно Юлий Цезарь, три вещи одновременно: старался объяснить на ясном, интересном и четком английском языке, какие очаровательные существа эти панды, — только имейте в виду, детишки, вещаю я с некоторым подъемом в голосе, что они вовсе не такие уж уютные, как кажутся на первый взгляд! Во-вторых, я смотрел одним глазом в камеру, а другим — на коряги, деревья и, главное, на пустой ров, к которому меня теснил противник. Ну а в-третьих, я сочинял ответный ход. Я придумал так: в тот момент, когда он обхватит мне колени своими могучими лапами, я ткну ему рукой в затылок. Он отпустит меня, свернется мячиком, кувыркнется вперед и возобновит атаку.

Первоначально задумка сработала неплохо; телегруппа увидела в этом первоклассное развлечение для детворы. Но ваш покорный слуга быстро выдыхался. Представьте себе, что вы боретесь с противником, в котором сто килограммов одних только стальных мускулов. Он во что бы то ни стало хотел моего поражения, а потому в ходе очередного раунда не выпустит моих коленей, одновременно держа меня зубами за руку. Подобно ребенку или щенку, который, заигравшись, несколько утрачивает контроль над собой, Чу-Лин действовал все активнее и активнее, меня же силы оставляли, и я тяжело дышал. Зубы панды порвали кожу куртки, которая была на мне; он неуклонно вел к тому, чтобы положить меня на обе лопатки. Теперь уже мне было не до шуток. Я судорожно хватал воздух и, к своему ужасу, чувствовал свой близкий конец. Между тем «Бордер Телевижн» продолжала съемку, оставаясь в неведении относительно моего состояния. Может, я и в самом деле давал слабину, думали они, но это так, в порядке вещей.

Все же где-то в глубине моих кишок нашлось достаточно воздуха для истошного крика: «Марио!» Смотритель, который наблюдал за происходящим, стоя по другую сторон ворот загона, мгновенно все понял. Он кинулся и оторвал от меня Чу-Лина. Никогда я не чувствовал себя столь близко к коллапсу, как в этот момент. Мой друг Чу-Лин нагнал на меня больше страху, чем любое другое животное, — до такого не доходило, даже когда слон в зоопарке Белль-Вю нарочно хотел размазать меня по стене, прижав к ней лбом, или когда зебры гонялись за мною в Виндзорском сафари-парке, или когда леопард впился когтем мне в ахиллесово сухожилие. Но зато теперь я с гордостью показываю порезы на рукаве своей куртки, оставшиеся с той памятной игры с Чу-Лином!

По завершении съемок мы с телегруппой отправились на восхитительную вечернюю прогулку по старой части Мадрида, прилегающей к Пласа-Майор, — разумеется, заглядывая подряд во все кабачки, встречающиеся на нашем пути. Там закусим ветчиною, здесь осьминожком под фирменное красное винцо. И вот когда в девятом или десятом баре я зашел в туалет, то обратил внимание на необычный окрас мочи, делавший ее похожей на розовое вино. Но в кабинете задумчивости (который в мадридских кабачках представляет собою, как правило, дыру в полу, фланкированную двумя фарфоровыми подставками под ноги) было так темно, что я не мог сказать с уверенностью, не обман ли это зрения. Когда я поделился открытием со своими друзьями, тут же услышал предположение, что мы просто перепили красного вина. Известно, что у многих моча бывает красного цвета после того, как они поедят свеклы; но чтобы от вина? Нет, тут явно что-то не так. Может быть, вино в кабачках на Пласа-Майор подкрашивают каким-то химическим способом? То-то я заметил, что по вкусу оно далековато от «Вега Сицилия»…

Вернувшись в гостиницу, я тут же отправился в ванную комнату и помочился в раковину. Сомнений не было. Моча цвета «Розе д’Анжу». Но при этом ни боли, ни учащения мочеиспускания. На следующее утро цвет остался прежним. Но, если не считать зубной боли и онемения, остававшегося после игрища с пандой, я чувствовал себя превосходно. Может быть, Чу-Лин каким-то образом повредил одну из моих почек? Но во второй половине дня розовый окрас мочи исчез, и я, отнеся его на счет выпитого мною «Мускадета», позабыл и думать о том.

Но две недели спустя, когда я находился в Милане с регулярным осмотром зоопарков и сафари-парков на севере Италии, розовый цвет появился вновь. На сей раз он сопровождался внезапной резкой болью в спине. Я тут же вылетел домой. Рентгенограмма показала, что Чу-Лин тут ни при чем: в правой почке обнаружился камень, похожий на колючую фасолину. Это означало операцию и двухнедельное пребывание в больнице. Впервые за свою карьеру ветеринарного врача мне пришлось временно устраниться от дел. Но у моей постели в виндзорской больнице стоял телефон, связывавший меня с внешним миром; кроме того, было еще два фактора, скрасившие мое пребывание в данном медицинском учреждении. Первым, кто встретил меня в приемной, был шеф-повар, задавший вопрос, каким кушаньям я отдаю предпочтение (он оказался кудесником в приготовлении овощных блюд). Во-вторых, мой хирург сказал, что, как только я выйду из-под наркоза, я могу сразу пить хоть джин с тоником, хоть шампанское. Правда, в тот момент душа не лежала ни к тому, ни к другому, но спасибо за утешение.

Вскоре после того как я вышел из больницы, мой мадридский коллега Антонио Луис позвонил мне и сообщил тревожные новости о Чу-Лине: по непонятным причинам животное стало пить воды больше обычного. Что, по моему мнению, он должен предпринять? Я ответил, что прежде всего нужно сделать анализ мочи — на белок (наличие которого свидетельствовало о болезни почек) и на сахар (всем известный признак диабета). Диабет — часто встречающийся у животных недуг. Кроме домашних любимцев, я сталкивался с ним у верблюдов, малых кенгуру, обезьян и некоторых других видов; в целом болезнь поддается контролю путем ежедневных инъекций инсулина и специальной диеты — за исключением обезьян, для которых оказались бесполезными таблетки, эффективные при лечении людей. Антонио Луису было нетрудно взять анализ мочи — достаточно было собрать его с помощью шприца из лужи в жилой палате панды. Результаты оказались отрицательными. Ни сахара, ни протеина. Никаких отклонений от нормы.

Теперь мой друг ежедневно докладывал мне о состоянии здоровья панды. Жажда все увеличивается. Теперь уже Чу-Лин пил воду галлонами; соответственно в немереных количествах выделялась и моча. Ему уже стало недоставать свежей, чистой воды, которую без ограничений поставляли к нему в палату; у него появилась привычка слизывать всякую грязную каплю, которую он находил в трещинах в земле или на решетке, прикрывавшей водосток. Я решил срочно вылететь в Мадрид и провести серьезное обследование.

Кроме немереного потребления воды, я не мог найти у панды никаких отклонений; анализ крови дал те же результаты, что и у нормальной большой панды. Ситуация была и в самом деле загадочная. Может быть, партия поставлявшегося из Англии специального корма для панд — смесь злаков и молотых бобов — оказалась пересоленной? Я взял немного крови на анализ — нет, соль была в норме. Прошло еще две недели. Жажда Чу-Лина возросла еще более. Хуже того, он больше не хотел играть со своим приемным отцом Чанг-Чангом, и его вес начал стремительно падать. Для контроля за его весом в полу коридора, через который он каждое утро выходил из своей палаты в загон, были вмонтированы небольшие напольные весы, и каждое утро смотритель следил, что показывала стрелка. Чу-Лин, чей нормальный вес достигал сотни килограммов, неуклонно терял по нескольку сот граммов ежедневно. Вскоре животное, которое когда-то так любило весело поиграть, погрузилось в состояние недвусмысленной депрессии.

Стремясь спасти страдальца, я носился между Лондоном и Мадридом, собирая анализы и всю информацию, которая могла касаться Чу-Лина; обращался к почетному специалисту из самого престижного частного мадридского госпиталя; звонил в Лондон и Нью-Йорк, пытаясь достать экспертов по самым глухим закоулкам в медицине; отчаянно старался хоть как-то приостановить неумолимое движение несчастного к краю пропасти.

Черт бы вас побрал! В анализах я не находил никаких ключей к разгадке. Никакой реакции на симптоматическое медикаментозное лечение. Я перечел все доступные источники о водном балансе в теле млекопитающего, функции почек и диабете и пришел к выводу, что наличествует некий порок в почках Чу-Лина, при всем при том не допускающий утечку протеина. 90… 85… 80 килограммов… Бедняга все более становился похожим на мешок с костями. Он уже больше не проявлял интереса к жизни, угрюмо копался в еде, а все то время, когда не пил, спал как убитый.

Размышляя о том, что за несчастье постигло моего любимца, я стал подозревать так называемый diabetes insipidus — «водяной диабет», не имеющий ничего общего с более распространенным сахарным диабетом. Если последний возникает при неполадках в работе поджелудочной железы, то водяной диабет может развиться при сбоях в работе гипофиза. Хотя мне прежде не доводилось слышать, чтобы такая хворь встречалась у панд, не было также основания думать, что она не может у них возникнуть.

Чтобы проверить эту идею, я попросил Антонио Луиса ввести Чу-Лину экстракт гипофиза, приготовляемый на случай таких заболеваний у людей. Если жажда начнет быстро уменьшаться, значит, я на правильном пути. После инъекции Чу-Лин стал пить как будто меньше, но затем, несмотря на повторно вводимые дозы, снова начал хлестать как Пантагрюэль. Мы с Антонио Луисом были в отчаянии, а когда вес больного снизился до 60 килограммов, я почувствовал, что проигрываю битву. Животное до того слабо стояло на ногах, что падало вперед при самой попытке наклонить голову к миске с водой. В отчаянии я хватался за любые соломинки. Препараты из трав? Попробуем препараты из трав. Гомеопатия? Отчего не попробовать. Лишь немногие ветеринарные хирурги в Великобритании используют гомеопатические системы. Сколь бы необъяснимыми ни были неортодоксальные основы подобных методов, они, во всяком случае, безвредны, а иногда дают хорошие результаты там, где терпит неудачу традиционная медицина. Я позвонил одному ветеринару-гомеопату, который любезно прислал мне пакетик с пилюлями под грифом LVC 10 М. Я сделал все, как мне рекомендовал коллега, и давал их Чу-Лину, не задумываясь над тем, в какие покрытые мраком таинственности области я вторгаюсь. Все что угодно, лишь бы помогло моей панде! Не помогло.

Все же я счел, что слишком рано снимать с повестки дня гипотезу о некоей странной форме «водяного диабета». Я решил продолжить изучение гипофиза моего пациента. У большой панды он представляет собою мягкий круглый орган размером примерно с виноградину и залегает в одном из самых недоступных мест — у основания мозга. Эта железа осуществляет контроль за такими органами, как щитовидная железа, яичники и тестикулы, а также имеет свои разнообразные и существенные функции. Она не будет видна на рентгенограмме, а о том, чтобы добраться до нее хирургическим путем через верхнее нёбо и взглянуть невооруженным глазом, вопрос даже не ставился. Но все же мне очень хотелось взглянуть на гипофиз: вдруг на нем возникла какая-то опухоль, которая и является причиной несчастья?

Сделать это помогла бы только одна машина — сканер CAT; это хитроумное приспособление стоит не один миллион долларов и имеется в немногих даже самых крупных современных госпиталях. Для обследований животных оно и вовсе почти не использовалось. Я говорю «почти», потому что мы получили обследования черепах из Калифорнии, изобразившие самые недоступные уголки организмов этих трудных для диагностики животных в невероятных подробностях. Сканер CAT имелся и в одной из роскошных больниц на берегу Персидского залива, где лечились шейхи; эта же машина использовалась и для диагностики их любимцев. Слуга из Шри-Ланки, у которого обнаружилась раковая опухоль, конечно же не признавался достойным таких передовых методов лечения, зато сокол или газель признавались и получали все самое лучшее. Я или кто-то из моих ассистентов не раз входили в отделение, где была установлена эта чудо-машина, с хромой газелью или заболевшим воспалением легких соколом, и тогда сбегались рентгенологи, радиологи, хирурги и нянечки — все иммигранты, — как если бы самому королю Файзалу собирались делать коронарное шунтирование. Однако в Европе заполучить сканер CAT для обследования животных было невозможно, а главное, что существо с диаметром торса больше определенного попросту не прошло бы через эту машину. Слона или жирафа сканером не обследуешь, а вот дельфина можно; можно и большую панду, если подогнуть ей лапы к торсу.

В общем, я решил во что бы то ни стало обследовать Чу-Лина сканером CAT. В Мадриде имелся только один — в частной клинике в центре города. Директор зоопарка доктор Сердан обещал представить меня владельцам клиники, и с их согласия и с разрешения Министерства здравоохранения я отправляюсь в клинику посмотреть, сможем ли мы физически засунуть большую панду в машину и вытащить оттуда.

Дела шли как по маслу: клиника и министерство дали «зеленый свет», и мы с Антонио Луисом отправились на разведку. Мы обнаружили, что сканер находится на первом этаже, двери и коридоры достаточно широкие, а главное, что отверстие в центре машины точь-в-точь подходило по размеру, чтобы пропустить сквозь него истощенное тело Чу-Лина. Повезем завтра вечером, когда на улицах будет не так много транспорта и клиника закончит дела с двуногими пациентами. Были наняты сразу две машины «Скорой помощи» — в одной поедет Чу-Лин, а другая на всякий случай. Мы с Антонио Луисом вернулись в зоопарк и разработали детальное расписание предстоящей операции.

Назавтра, в полдесятого вечера, наше «сокровище среди бамбука» (так переводится «чу-лин» с мадринского наречия китайского языка), которое так слабо держалось на ногах, что нам пришлось едва ли не нести его, было помещено в большой, хорошо вентилируемый ящик для перевозки, каковой затем был погружен в первую машину «Скорой помощи». Туда же сели Антонио Луис, его жена Лилиана, я и еще один ветеринар. Перед отправлением я ввел панде небольшую дозу валиума, чтобы он не волновался, когда мы будем нестись с головокружительной скоростью по шумным улицам. Дальнейшие события подтвердили, что я был прав. Впереди два мотоциклиста из Гражданской гвардии, сзади резервная машина «Скорой помощи» — и вот мы под вой сирен и сполохи синих мигалок выруливаем из зоопарка и несемся по аллеям парка Каса-де-Кампо. Шум стоял ужасающий. Гражданские гвардейцы были превосходными водителями, прорезавшими себе путь по запруженным мадридским улицам как раскаленный нож по маслу. Один блокировал машины, пересекавшие нам путь на перекрестках, а другой, Джон Уэйн, мчал нашу кавалькаду прямо на красный свет. Хорошо, что мы догадались привязать ящик с пандой к полу машины, ибо на каждом повороте, когда ко вселенскому шуму добавлялся еще зловещий скрежет шин, нас бросало об стенки, как горошины в пустом бочонке. При пересечении с улицей Кастельяна мы чуть не попали в аварию — водитель резко нажал на тормоза, чтобы избежать столкновения с грузовиком, который считал, что зеленый свет — это его вполне законный зеленый свет, мало ли, что эти сумасшедшие гвардейцы машут ему руками, прося пропустить транспорт со спецсигналом. Все, что в нашей машине не было намертво закреплено, включая нас самих, полетело вперед по инерции. С хрустом брызнули осколки стекла, осыпавшие водителя, — это вылетел в окно портативный кислородный аппарат. Вот теперь я понял, насколько прав был доктор Сердан, настоявший на резервной машине «Скорой помощи».

— Как это мы недоглядели, что сами не приняли дозу валиума, — полушутя заметил Антонио Луис.

Но вот, слава Богу, мы наконец прибыли в клинику. Прежде чем выгрузить ящик с нашим пациентом, мы ввели ему легкий наркоз и в спящем состоянии извлекли его из ящика, уложили на каталку и покатили по коридорам прямо туда, где стоял сканер; в соседней комнате специалисты уже засели за компьютеры. Даже в истощенном состоянии Чу-Лин имел комплекцию коренастой персоны, и, чтобы пропустить его сквозь отверстие, похожее на то, что в пончике, нужно было прижать его ноги накрепко к туловищу. Так мы и сделали, тщательно обвязали тремя полосами холста, в результате чего наш пациент стал похож на рулет, только волосатый. Мы осторожно положили его на транспортер, который медленными, контролируемыми рывками повезет его к центру машины. А так как нас больше всего интересовал гипофиз, я попросил компьютерщиков снимать каждый миллиметр от кончика носа до верхнего шейного позвонка. А все остальное тело будут снимать сантиметр за сантиметром.

Наблюдая за тем, как тело Чу-Лина исчезает в машине, мы с Антонио Луисом были как на иголках. У нас всегда душа не на месте, когда панда под наркозом. Если в момент прохождения Чу-Лина через машину с ним что-нибудь случится, я мало чем смогу помочь, пока он не покажется вновь с другой стороны. На экранах компьютеров начали высвечиваться разрезы его головы. Сканер показывает мягкие ткани, равно как и кости, куда четче и подробнее, чем рентгенограмма. Шли минуты, на светящихся экранах чередовались и тут же заносились в компьютер картины, похожие на паштет с трюфелем, мясом и оливками. Впервые в мире подвергалась комплексному изучению анатомия живой панды. Вот различимые части мозга, вот нежнейшие механизмы внутреннего уха, вот сердце, вот печень, вот почки — мы наблюдали череду картин, иллюстрировавших в целом организм животного, состоящий из органов, тканей, жидкостей, газов, хрупких мембран и твердых хрящей, мягкого жира и прочных костей, совсем не похожих на те потусторонние тени, которые мы привыкли видеть на рентгеновских снимках. У нас не было времени на изучение отдельных картин в процессе сканирования — этим придется заняться позже.

Наконец, по прошествии почти часа, чудо-машина выдала нам самого пациента, который уже моргал глазами и облизывал губы; мы отнесли его назад, в машину «Скорой помощи», и снова началась гоньба, по сравнению с которой пляска валькирий показалась бы невиннейшей забавой. Наш кортеж несся по проспектам, пересекал перекрестки, спеша доставить домой своего самого славного пассажира. К полуночи Чу-Лин снова был у своей чаши и пил так же жадно, как та сказочная лягушка, которая осушила источник.

Снимки компьютерных изображений поступили в зоопарк на следующее утро, и мы тщательно изучили их. Я словно склонился над учебником анатомии, в котором каждая картинка лишь ненамного отличалась от предыдущей. О внутреннем строении панд я знал из весьма немногочисленных источников — первых описаний, сделанных в 1870 году отцом Давидом (тем самым, чьим именем назвали оленя), которые так взволновали французский научный мир, и тщательной анатомии знаменитой панды Чи-Чи, умершей в возрасте 14 лет в Регентском парке в 1972 году. У меня были фотографии и размеры гипофиза Чи-Чи. Когда дошла очередь до сканированных картин той части головы, где, по идее, должен быть благополучно расположен гипофиз, мы не нашли ничего, что могли бы идентифицировать собственно как гипофиз. Хотя это было первое сканирование панды, основные анатомические части были ясно различимы, но, положа руку на сердце, ни ветеринары, ни радиологи не могли точно сказать, что вот эта или та штука на картине и есть гипофиз. Гипофиз есть у всех млекопитающих. Мы знаем, что он есть и у панд. Ни ты, ни я, ни свиньи, ни слоны не могут жить без гипофиза. Тайна «отсутствия гипофиза» у Чу-Лина так до сих пор и не разрешена. Не мог же он, в самом деле, усохнуть и этим вызвать болезнь! Нет — скорее всего, нашему методу интерпретации сканированных картин в чем-то недоставало совершенства.

Итак, мы просканировали Чу-Лина и многое узнали, но эта информация не могла помочь устранению происходивших с ним странностей. И что же теперь делать? Изо дня в день я читал все возможное о «водяном диабете» и сходных с ним заболеваниях. Мы делали пациенту инъекции препаратов из трав для лечения почек и даже прибегли к любопытному, но воистину испанскому приему альтернативной медицины, заключавшемуся в том, что мы брали у пациента немного крови и реинъекцировали ее обратно под кожу. Бред сумасшедшего? По крайней мере, безвредно. Испанские врачи рекомендуют при лечении людей.

Но вот однажды вечером я сидел в маленьком тесном кабинете у себя дома в Лайтуотере, читал статью о лечении некоторых видов «водяного диабета» у людей и наткнулся на упоминание о пользе в некоторых случаях лекарств-диуретиков.

Как известно, диуретики приводят к выделению людьми (и животными) большего по сравнению с нормой мочи, а я отдал бы что угодно, чтобы Чу-Лин меньше — гораздо меньше — пил и соответственно гораздо меньше испускал мочи. Но статья говорила о парадоксальном эффекте воздействия диуретиков при лечении этой болезни. Никто не мог с уверенностью объяснить, почему так происходит, но в данной ситуации применение диуретиков приводило к противоположному результату.

Мне, как и большинству ветеринаров, знакомо упомянутое семейство диуретиков — тиазиды. Они применялись для удаления накопившейся жидкости при болезнях сердца и некоторых видах водянки. В настоящее время я использую их главным образом для уменьшения водянистых вздутий в подбрюшии у слонов.

Я тут же позвонил Антонио Луису:

— Понимаю, то, что я скажу, может показаться глупостью, но попробуйте дать Чу-Лину немного салурика.

Марио, младший из двух смотрителей панд в Мадриде, находился в ночной смене: они с Анхелем установили круглосуточное дежурство возле подстилки больного. Согласно моему инструктажу, в полночь он дал одну таблетку диуретика Чу-Лину, раскрошив ее и смешав с небольшим количеством меда и йогурта. Сами понимаете, упросить находящегося в таком состоянии зверя что-нибудь съесть очень трудно. Марио гадал, могло ли чем-нибудь помочь это последнее из бесчисленного ряда снадобий, прописанных ветеринарами. Сам он был уверен в близости конца. Вопрос только в том — когда. Он втайне надеялся, что это случится во время дежурства Анхеля.

…Яркие лучи утреннего солнца ворвались в окно кухоньки, где готовили еду пандам. Это было самое лучшее время в зоопарке. Животные выходили на огромные зеленые лужайки и в сады и были на час-другой предоставлены самим себе. Марио слышал, как они на своих разных языках возвещали о том, что проснулись. Вдали, позевывая, ворчал лев, щебетали, словно пташки, капуцины, будя заспанных уток, которые провели ночь на обезьяньем острове; щелкая клювами, вышагивают по дорожкам пеликаны, останавливаясь перед каждым загоном или прудом, точно зооинспектора. Вскоре придет Анхель и сменит его. Время было готовить завтрак пандам. Смотритель отмерил в миску из нержавеющей стали обычные ингредиенты — пять ложек сои, одну ложку меда, оливковое масло, сухие дрожжи, витаминную смесь и триста граммов хлопьев, выпускаемых специально для панд. Добавил горячей воды и тщательно смешал все это в кашу. С этого начнется день Чанг-Чанга; не забудем и о нескольких лакомых веточках бамбука на закуску. В миску для Чу-Лина он вылил картонную упаковку йогурта, добавил ложку вареного рису — хорошо, если умирающий зверь медленно-медленно вылакает хотя бы половину, прежде чем отвернет голову…

Марио отправился по коридору и отпер дверь Чанг-Чанга.

— Привет, старина, — сказал он почтенному самцу, по-прежнему уютно возлежавшему на своей спальной полке, и поставил перед ним миску.

Когда захочет, слезет и поест. Затем Марио отправился к другой массивной деревянной двери — Чу-Лина. «Может быть, сегодня…» — подумал он, стискивая зубы, всякий раз заступая на дежурство в последний месяц, готовый к последнему акту трагедии. Он заглянул одним глазом в замочную скважину… Странно! Ничего не видно. Она как будто заблокирована. И вдруг он увидел: по ту сторону замочной скважины к ней прижимался глаз, пытавшийся взглянуть на него! Марио быстро отодвинул засов и распахнул дверь. За дверью, шатаясь, стоял Чу-Лин и — смотрел на миску! Он хотел свой завтрак! Марио поглядел на пол — ни единой лужи! Его руки задрожали от волнения. Марио наклонился и поставил миску перед пандой. Почти — но не совсем! — теряя равновесие, Чу-Лин наклонил голову и — слизал все до последней капли. Марио, забыв захлопнуть за собой дверь, ринулся в кухню и схватился за телефон. Пока он сообщал Антонио Луису сногсшибательную новость, Чу-Лин шаткой походкой приплелся в кухню и стал обнюхивать мешок с хлопьями для панд.

— Чудо, просто чудо! — кричал смотритель в трубку.

Да, это действительно было чудо.

Оба смотрителя (Марио не ушел домой после смены) наблюдали за Чу-Лином весь день. Он пил воду, но — в нормальном количестве, не отказывался, как раньше, от пищи и съел даже несколько бамбуковых листьев — хоть и не скажешь, чтоб уж очень жадно. Надо ли говорить, в каком я был подъеме, когда в неурочный час — в семь утра — принял звонок из Мадрида! Дав указания продолжить лечение диуретиками, я откупорил себе к завтраку бутылку шампанского.

Две таблетки в день сотворили чудо. Прошла неделя, а жажда не возобновилась. Зато аппетит у Чу-Лина все возрастал, и вскоре стрелка весов изо дня в день начала мало-помалу ползти вверх. Началось медленное, долгое восхождение по стезе выздоровления, и мы решили попробовать определить минимальную дозу лекарства, которая была бы достаточной для поддержания Чу-Лина на этом пути. Остановились на половине таблетки каждое утро. За месяц пациент набрал 7 килограммов и уже гораздо тверже стоял на ногах. Еще через месяц он весил уж 85 килограммов и подавал первые знаки, что хочет поиграть со своим приемным отцом. Мало-помалу я снизил ему дозу сперва до четверти, а затем и до одной восьмой таблетки в день. Наконец я вообще прекратил дачу лекарства. Ничего не случилось. Чу-Лин снова был пухлым, здоровым, веселым стокилограммовым гигантом, и снова, как прежде, потянулись взглянуть на самого популярного в Мадриде зверя толпы испанских детей. «Чу-Лин! Чу-Лин! Чу-Лин!» — восклицали они, и он умиротворенно сидел себе в тени большого дерева, прислонившись спиной к стволу и возложив передние лапы на брюхо. Его странную болезнь так и не удалось объяснить до конца — на том спасибо, что она больше к нему не вернулась! То, что я снова могу лицезреть, как радуется онсвоим бесчисленным поклонникам, — лучшая для меня награда.

Следующим, кто в этот год панды поставил передо мною трудную задачу, был приемный отец и товарищ по играм нашего страдальца — старина Чанг-Чанг, что значит «Сильный». Он был поднесен китайским правительством в дар испанскому королю Хуану Карлосу. Сразу, как только я встретил его, я заподозрил, что он был, мягко говоря, не юн, а вступил в пору ранней зрелости. Чем больше я наблюдал его по мере движения лет, тем больше замечал в нем признаки старения (предполагается, что панды живут где-то до тридцати лет). Дареному коню, конечно, в зубы не смотрят, а вот панде приходится. Его зубы, фигура, цвет шубы — все указывало на то, что он отнюдь не юнцом покинул Пекин для путешествия к испанскому двору (у короля имеется дворец недалеко от зоопарка, где специально для Чанг-Чанга и его спутницы Шао-Шао был построен дом).

Однако в 1968 году, когда я пришел к нему с рутинным медицинским обследованием, я заметил нечто более зловещее, чем седину шерсти. В центре прозрачной роговицы каждого глаза развивалось едва заметное невооруженным глазом маленькое вытянутое дымчатое пятно. Эти пятна не доставляли Чанг-Чангу никакого беспокойства, и не было никаких связанных с ними признаков воспаления. Сквозь модную офтальмологическую лупу я рассмотрел, что эти пятна состоят из миниатюрных глобул некоей жидкости, возможно жира, именуемого липидом; эти признаки дегенерации случаются обычно на закате жизни у собак и людей; они, как и морщины, указывают на бегущий перст времени, и если становятся очень густыми и широкими, то поддаются лечению, пожалуй, только путем пересадки роговицы. Найти панду-донора было бы ничуть не легче, чем философский камень. Но я был уверен, что пятна ни своими размерами, ни своим расположением не мешали зрению. Когда я описал состояние Чанг-Чанга доктору Барнетту, ветеринару-офтальмологу, который блестяще сделал для нас ряд операций катаракты экзотическим животным (в том числе впервые в Европе — морскому льву), тот согласился, что пока ничего предпринимать не нужно, кроме регулярного осмотра глаз. (Конечно же таблицы с буквами, которые мы привыкли видеть во врачебных кабинетах, здесь едва ли будут уместны — хотя бы потому, что пандам скорее понадобятся таблицы с китайскими иероглифами!)

Прошло еще много месяцев, и вот однажды Антонио Луис, как обычно, позвонивший мне по телефону, сообщил, что за прошедшую ночь состояние глаз Чанг-Чанга значительно ухудшилось. Левый глаз на расстоянии выглядел сине-белым, а в центре правого появилось белое пятно. Но еще тревожнее было то, что панда стал натыкаться на разные предметы при ходьбе. И вот уже во второй половине того же дня я лечу рейсом «Бритиш эруэйз» в Мадрид.

Старину Чанг-Чанга было не так уж трудно обследовать. Мне не понадобились никакие инструменты, чтобы увидеть, что левый глаз был покрыт язвами вокруг жирового пятна. Эрозии и белые пятна блокировали и нарушали прохождение света. Схожий процесс начинался и во втором глазу. Я был в отчаянии. Потеря Чу-Лина была бы для меня большой трагедией, но не меньшим горем стала бы и слепота Чанг-Чанга.

— Раздобудьте мне лучшего в Мадриде хирурга-офтальмолога. Завтра утром дадим Чанг-Чангу наркоз, — сказал я Антонио Луису.

На следующий день к нам в зоопарк пожаловала очаровательная зеленоглазая леди — доктор Пилар — и провела исследование по моей просьбе.

Различные травмы и заболевания глаз не редкость у экзотических животных. Прежде мне доводилось писать о том, как во время бури водворили на место сместившийся глаз у оленя отца Давида. Когда я начинал свою карьеру ветеринара в зоопарке, немало головной боли доставили мне катаракты у осиротевших животных, вызванные искусственными кормами, содержащими избыток сахара или сахар не того вида, который нужно. В 1976 году, выступая по телепрограмме Би-би-си «Мир вокруг нас» с рассказом о своей работе, я удалил глаз у аллигатора; меня часто приглашают для ампутации хронически вспухшего «третьего века» у львов и тигров. Но животное под названием «гомо сапиенс» предрасположено к большему числу заболеваний дегенеративного типа, нежели многие из моих пациентов, — потому что оно живет дольше, чем большинство из них, а главное, злоупотребляет алкоголем, никотином, странными диетами и прочими такими вещами. Таким образом, в работе врачей двуногих пациентов гораздо большая пропорция хронической дегенеративной патологии, нежели в работе ветеринарных хирургов, которые, в свою очередь, куда чаще, чем «людские» врачи, сталкиваются со случаями острой патологии. Вот почему для меня было столь ценно мнение госпожи доктора Пилар; поскольку эта болезнь развивается у всех млекопитающих, включая человека и большую панду, в общем-то по одинаковому сценарию, то не столь уж важно, что сеньора Пилар никогда прежде не заглядывала в глаза пациентам вроде большой панды.

Да, сказала обаятельная зеленоглазая испанка, мы имеем дело с дегенеративной патологией, а внезапное ухудшение состояния вызвано второстепенной инфекцией. Нет, слепота не грозит, если мы не будем сидеть сложа руки. Обойдемся без хирургии. Я аккуратно тронул стерильным тампоном роговицу правого глаза панды, находившейся под наркозом, и повторил процедуру с левым. Образцы доктор Пилар взяла к себе в клинику. Три дня спустя она нам позвонила. Микроб, доставивший столько неприятностей глазам Чанг-Чанга, разоблачен — он называется pseudomonas и чувствителен к антибиотику, называемому гентамицин. Нужно будет закапывать его в глаза Чанг-Чанга четыре раза в день; но как к нему подступиться? Характер Чанг-Чанга далеко не столь дружелюбен, как у Чу-Лина, и такой фамильярности, чтобы к его глазам подносили какие-нибудь предметы вроде глазных пипеток, он не потерпит. А о том, чтобы давать ему для этого наркоз четыре раза в день, не могло быть и речи.

И вот мы придумали. Он обожает сладкие яблоки. Вот этой его слабостью мы и воспользуемся. Я предложил простой и безопасный для пациента и для нас самих метод закапывания ему лекарства в глаза.

Внешний загон для панд разделен проволочной сеткой. Значит, так: он находится по одну сторону сетки, мы — по другую. Один из нас, к примеру Антонио Луис, берет на себя роль змея-искусителя и подманивает пациента сладким красным яблоком (жаль, что на сей раз это панда, а не очаровательная зеленоглазая Ева — докторша Пилар!), а я пускаю ему в глаза лекарство из обыкновенного шприца с расстояния примерно полуметра. Раствор гентамицина глаза не ест, так что с этим проблем не будет. Правда, новая игра поначалу, должно быть, вызвала недоумение у почтенного старца. Что это взрослый дядя вдруг впал в детство и забавляется с водяным пистолетом, окачивая его водой с регулярными интервалами? Но яблоки его так прельщали, что он в буквальном смысле слова подставил и другую щеку: негромко ворча, приковылял к решетке и позволил мне брызнуть ему лекарство в левый глаз.

Глаза Чанг-Чанга выздоравливали удивительно быстро. Он перестал натыкаться на деревья и дверные рамы, а после десяти дней яблочно-гентамициновой терапии он стал нормально видеть. Конечно, пятна на роговице его глаз остались, но если они снова воспалятся, мы, по крайней мере, будем знать, что делать. 1986 год завершился благополучно, не принеся новых тревог нашим пандам.

Глава шестая Колоритная Куба

Акула суть рыба, похожая на тех, которых мы называем «морские собаки», только гораздо крупнее.

(Из наблюдений сэра Ричарда Хоукинса во время его странствий по южным морям)

— Доктор, нам надо поторопиться! С моим соседом несчастье, а он еще так молод! — Мой собеседник, очаровательный очкастый кубинец с усищами, как у моряка, сверкая белоснежными зубами, выволок меня из некогда шикарного особняка, где ныне разместился штаб правительственного Торгового бюро, и потащил на улицу. У обочины, нездорово пыхтя, дожидалась латаная-перелатаная «Лада».

— П-позвольте, но почему меня? Что, больница бессильна помочь? — начал было я, но мы уже понеслись по рытвинам и ухабам Мирамара — милого пригорода Гаваны с широкими проспектами — авенидами, рядами королевских пальм, новыми, с иголочки, зданиями посольств и ветшающими виллами, роскошными моторизованными полицейскими в голубой униформе американского стиля на перекрестках дорог и кучками торопящихся в школу детишек с красными галстуками на шее.

— Врачи уже смотрели его. Но это по вашей части, компаньеро. Его ужалила рыба. А главное, что очень беспокоится его мать. У него на той неделе свадьба.

Больше Хорхе не проронил ни слова. Мы неслись по величественной гаванской набережной — Малекону, о которую бьются океанские волны, навстречу старинной испанской крепости Эль-Морро и изящному маяку, с высоты обозревавшему узкий проход в бухту. Нырнули в туннель и — вынырнули на просторной равнине к востоку от города.

Это было все в том же памятном 1986 году. Я второй раз приехал на Кубу, куда судьба занесет меня еще неоднократно. С конца 1970-х годов в аквапарках Европы стало неуклонно расти число рожденных у дельфинов здоровых детенышей. Это стало возможным благодаря существенному улучшению стандартов в дизайне бассейнов, очистке воды и заботе о благополучии животных. С тех памятных дней 1968 года, когда я отправился в подводную дивизию военно-морского флота США в Пойт-Магу, Калифорния, с целью изучения основных приемов обращения с этими уникальными животными, мы многое узнали о китообразных. Гибель дельфинов от эпидермических заболеваний вроде рожи у свиней, а также от недостаточной очистки или чрезмерной химической обработки воды больше не случалась. Второсортные летние сезоны и передвижные дельфиньи шоу с переносными бассейнами практически исчезли в Европе; была введена система международных и национальных юридических норм по контролю за благополучием морских млекопитающих в неволе.

Общее число дельфинов, взятых у моря всеми аквапарками в 1986 году, не достигает и сорока. Это меньше, чем родилось в аквапарках, и ничтожно мало по сравнению со многими тысячами, которые гибли и продолжают гибнуть каждый год в сетях тунцеловов и от ножей японских рыбаков. Те немногие животные, отловленные согласно межгосударственным лицензиям и принадлежащие к неисчезающим видам, требуются в случае открытия нового аквапарка или для замены умерших от старости и болезней, а также с целью влить новую кровь в группы по разведению. Мы достигли той стадии, когда в некоторых крупных аквапарках США благополучно живут три поколения дельфинов, рожденных в неволе.

Традиционно бутылконосых дельфинов ловили в американских водах побережья Флориды или Мексиканского залива. В 1986 году я решил попробовать новый потенциальный источник — Кубу. Здесь меня привлекал целый ряд факторов. Прибрежная зона (отличающаяся сравнительно небольшой глубиной) этого самого крупного из Карибских островов богата дельфинами, ламантинами и рыбой, а главное, здесь почти нет загрязнения по сравнению с наводненным туристами американским побережьем в каких-нибудь нескольких десятках километров к северу. Что правда, то правда — Куба не кишит, как Майами, прогулочными теплоходами, угорелыми воднолыжниками и сумасшедшими водными мотоциклистами, от которых шум и вонь; да и нечистот и химикалиев здесь поменьше сбрасывают в океан. Благодаря этому в кубинских водах сохранились виды фауны, которых у американского побережья больше нет. Чистые морские воды, значит, чистые, здоровые дельфины. Кубинцы, испытывающие острую нужду в твердой валюте, могут предложить недорогой и надежный воздушный транспорт в Европу, а значит, животные меньше проведут времени в пути от водоема до водоема. Беспосадочные рейсы между Гаваной и европейскими столицами выполняются часто и занимают около девяти часов.

В первый раз я побывал на Кубе за месяц до этого и с первого же взгляда влюбился в эту страну и ее народ. Я не ощутил никакого гнетущего давления со стороны властей, к которому готовил себя загодя. Напротив, представители таможенных и иммиграционных служб встречали улыбками и шутками. Можете вообразить себе такое же отношение со стороны их американских коллег? То-то! Прошел пограничный и таможенный контроль — и окунулся в гущу мужчин и женщин всех оттенков кожи, от бело-розовой до иссиня-черной, в чьем характере слились добрый вест-индский юмор, жгучая кастильская страсть и врожденное чувство ритма, как у народов Африки и Латинской Америки. Положим, они не самый благополучный народ — им катастрофически не хватает многих вещей, которые мы у себя на Западе воспринимаем как данность. Куда важнее то, что они очень дружелюбны. Например, если зашел в бар, то можешь сколько угодно стучать пальцами по столику — официанты и официантки за стойкой будут как ни в чем не бывало целоваться и хихикать над последней сплетней. Но как серчать на них за это! Человеческие отношения здесь на первом месте. Пусть холодная коммунистическая догма, пусть бюрократия — хорошенькие мулатки, шагая по улице, все так же игриво покачивают бедрами, а парнишки, проезжая мимо на своих мотоциклах или драных авто, приветливо им гудят. Все та же любовь к зажигательным танцам и возникшая во время революции гордость за струящуюся по жилам кровь не только конкистадоров, но и африканских негров-рабов и карибских индейцев.

Что правда, то правда — завести бы здесь огромный склад на миллионы галлонов краски и фунтов известки. Стены живописных городских домов облезают и ветшают, никто не заменяет отвалившиеся черепицы, трескаются старинные деревянные двери. Убогие магазины мало что могут предложить, пиво бывает от случая к случаю, из кондиционеров хорошо если половина работает, почти невозможно найти ксерокс, а письмо в Англию идет до шести месяцев. По демократическим параметрам, кубинцев никак не отнесешь к свободным народам, но зато они не унизятся до попрошайничества — вокруг одного только вокзала Ватерлоо в Лондоне вы встретите больше христарадников, чем во всей Гаване. Равным образом свободны они от верхоглядства американцев. Образование и медицинское обслуживание находятся на высоком уровне и доступны всем, полно великолепного рома и тонких сигар по дешевым ценам, можно ходить по самым глухим закоулкам старого города, не рискуя нарваться на неприятности, можно нанять машину и разъезжать по всей стране без дополнительных разрешений. Ну а пляжи так вообще из лучших в мире. Хороший у меня получился путеводитель, а?

В свой предыдущий визит в Гавану я выбрал пару дельфинов и сделал заключение об их превосходном здоровье. На сей раз я вернулся сюда, чтобы забрать их в Мадрид. Это оказалось не так-то просто. Я нигде не мог достать легких алюминиевых трубок и листов стекловолокна или пластика, из которых можно было бы сделать легкие прочные рамы, к которым подвешиваются гамаки для перевозки дельфинов. Значит, остаются массивные старомодные деревянные ящики вроде гробов. Стало быть — нужно обращаться в Гаванский университет, где есть хорошие плотники, а это за городской чертой. Еще одна забота — время от времени посещать контору национальной кубинской авиакомпании «Кубанаде авиасьон» и бронировать места для животных и их «телохранителей», да еще удостовериться, чтобы в стареньком «ильюшине» места для вашего покорного слуги и кубинского ветеринара доктора Хосе Мануэля Фернандеса оказались как можно ближе к трапу, ведущему в грузовой отсек, чтобы мы могли, никому не мешая, спускаться к нашим подопечным каждые двадцать минут. Требовалось также договориться о том, чтобы погрузка заняла минимум времени и мы имели возможность прибыть в аэропорт в самый последний момент перед отлетом, дабы максимально сократить пребывание дельфинов вне воды.

Авиакомпании США и Европы часто настаивают на том, чтобы живой груз прибывал в аэропорт за два, а то и три часа до вылета; меня всегда это жутко бесит. На Кубе же, где и Аквариум, и Академия наук, и Управление торговли, и авиакомпания — все в подчинении правительства, я находил возможность делать правила более гибкими путем настоятельного увещевания. Вот образчик подобного ультиматума: «Я подпишу документ об оплате денег моим клиентом вам, Управлению торговли, если я смогу заручиться полной поддержкой Аквариума в виде предоставления мне быстроходного, хорошо налаженного грузовика и множества работников для погрузки тяжелых ящиков с животными и если авиакомпания дозволит мне прибыть с моими дельфинами на взлетную полосу, когда все пассажиры уже закончат посадку и самолет будет готов к отлету, с тем чтобы сразу после молниеносной погрузки люки были закрыты, а моторы заведены. Чтобы содержать животных в прохладе, мне потребуется ночной рейс, а бортинженер должен быть готов регулировать температуру в грузовом отсеке согласно моему инструктажу, и животных следует разместить на борту таким образом, чтобы сразу по прибытии в пункт назначения мы имели возможность выгрузить их в первую очередь. Все вышеперечисленные условия достижимы в Соединенных Штатах, и я надеюсь, что то же самое — если не в лучшем виде — достижимо и на Кубе». Разумеется, все и будет сделано в лучшем виде: кому охота быть заподозренным в недостатке революционного пыла на острове, вдоль и поперек увешанном плакатами, лозунгами и транспарантами вроде: «Товарищ Фидель ведет нас дорогой революции» и «Партия и Фидель зовут нас на трудовой подвиг!». Впрочем, я заметил, что отдельные капиталисты с Запада вопреки всей этой мишуре все-таки умудряются вести свои дела на Кубе.

Нужно было сделать еще одну вещь: съездить в аэропорт и найти там обворожительную кубинку в чине майора, в роскошной блузе цвета хаки, контрастирующей с ней косынке и с великолепной прической — что-то в ней такое израильское, думал я. Она должна выписать мне разрешение и выделить группу сопровождения, пока я буду измерять грузовой отсек и дверь самолета. Обычно после этого приходится вновь звать университетских плотников и упрашивать их кое-где подрезать ящик на дюйм и сгладить углы — то ли кубинцы не понимают моих чертежей и на все мои протесты отвечают неизменным «Превосходно, компаньеро!», то ли русские не в состоянии построить двух совершенно идентичных по размеру самолетов.

Дальнейшие дела меня ожидали в Аквариуме, директором которого являлся профессор Дарио Гитарт, обаятельнейший, человечнейший и культурный человек, один из виднейших в мире специалистов по акулам, где работает младшим ветеринаром дочь Че Гевары. Вот то-то и оно: в Аквариуме множество прекрасных работников, которые встречают гостей вроде меня с изысканным радушием, предлагая отведать горы жареной карибской рыбы и упоительный коктейль «Голубой дельфин», — и нет нужного оборудования! Лаборатория-то есть, но все оснащение в ней — несколько пыльных колб и пробирок. А мне перед вылетом нужно сделать анализы крови, чтобы быть уверенным, что животные готовы к полету на все сто, — что же делать, придется посылать пробы в городской госпиталь и два дня ждать результатов! Выяснилось, что мне нужно сделать инъекции празиквантеля, чтобы избавить от любопытных паразитов nasitrema, обычно гнездящихся в дыхательных отверстиях диких дельфинов и могущих вызвать хронические свищи.

Наконец все это преодолено. Теперь можно перейти к другим делам. Ну хотя бы съездить проведать жениха, ужаленного рыбой.

Ну вот мы и в деревне, где живет наш герой. Деревня как деревня: выбеленные солнцем покосившиеся домики с немощеными задними двориками, где квохчут куры, дремлют собаки и теснятся кучки яблонь, у которых плоды сладкие, как яичный крем, тамариндов и лимонов; Хорхе повел меня по лабиринту прохладных дорожек между двориками, и мы очутились перед задней дверью дома, вся стена которого была увешана клетками с тропическими певчими птицами. Как и в большинстве виденных мною кубинских жилищ, украшением интерьера служили выцветшие обои да несколько скучных картин. На стуле у окна сидел «мой пациент», парень лет двадцати пяти от роду, в рубахе и в трусах. Его левая нога покоилась на стоящей перед ним табуретке.

— Мигель, я привез английского профессора, — сказал Хорхе; мы представились друг другу и обменялись рукопожатием. — Он поможет твоей ноге.

А с ногой у Мигеля и в самом деле было худо: она вспухла и приобрела красно-бордовый цвет от середины голени почти до самого паха. На передней стороне голени, возле нижней границы вспухшего участка, находился черный струп сантиметра три длиною, окруженный узкой полосой пурпурной шелушащейся кожи. Я наклонился и осторожно дотронулся до ноги; она была неестественно твердой и горячей.

— Во всем виновата рыба, — сказал Мигель. — Невдалеке отсюда я переходил реку. Здесь мелко, легко перейти вброд. Чтобы срезать угол, пошел поблизости от того места, где она впадает в море. И вот несчастье — по-видимому, я наступил на рыбу, и она ужалила меня. Сейчас уже не так болит, как раньше, но нога еще твердая. Я не могу согнуть колено.

— А что же доктора в больнице? — спросил я. — Разве они не сделали для тебя все лучшее?

— Так-то так, — перебил Хорхе, — но говорят, что вы, доктор, специалист по обитателям моря. Вот почему мы просим вас дать совет Мигелю.

В этот момент в комнату вошла невысокая дородная женщина с подносом, уставленном чашками кофе.

— Спасибо вам, профессор, что пришли проведать моего сына! — тут же сказала она. — Дело в том, что у него свадьба. Совсем скоро, через неделю! Что же нам теперь делать?

Судя по всему, Мигель нечаянно наступил на жалящего ската, — возможно, принадлежащего к одному из морских видов, которые часто заходят в устья рек, или на крайне опасного южноамериканского пресноводного ската, обитателя таких рек, как Амазонка. Правда, Куба гораздо севернее, чем Амазонка, и я не могу утверждать, водятся ли в ее реках такие скаты. Но скаты, живущие в соленой воде, изобилуют в этих местах — когда я отлавливал дельфинов во Флориде, то на моих глазах скат, которого притащили наши сети, ужалил капитана нашего суденышка. Рослый закаленный индеец так и корчился от боли — у меня до сих пор перед глазами это зрелище. Попробуй наступить на ската, и он мигом хлестнет тебя хвостом, обнажая острый, похожий на кинжал позвоночник из костного материала и с зубчатым и желобчатым лезвием. Желобки устланы мягкой, губчатой, сероватой тканью, выделяющей яд. Этот яд, против которого до сих пор не создано противоядия, вызывает сильную боль, а в некоторых случаях падение кровяного давления, рвоту, паралич мышц, а то и смерть. Зубчатый край позвоночника производит в месте удара повреждение тканей, которое только усиливается, когда жертва, вполне естественно, выдергивает его.

— Я что-то не понимаю, сеньора, чем это может помешать свадьбе? — спросил я, попивая крепкий черный кофе. — Боль постепенно пройдет, припухлость исчезнет, и вскоре он сможет ходить, как прежде. До свадьбы, конечно, не заживет, но нет оснований опасаться, что нога потеряна навсегда!

— Да Бог с ней, с ногой, профессор! Не так она меня беспокоит, как… то, что повыше. Простите, сеньор, но все старухи в деревне только о том и судачат, что Мигель больше… не мужчина! Боже, какой скандал, ах какой скандал!..

Все глаза устремились на меня.

— Ну, допустим, — начал я, пытаясь подбирать слова, — боль, воспаление и негибкость ноги поначалу немного поумерят его активность в постели сравнительно с ожидаемой, но уверяю вас, что со временем…

— Да забудьте вы про эту ногу, профессор! — сказала мамаша, качая головой. — Я вас спрашиваю, будет ли в порядке его мужское достоинство после укуса?!

— Ну, конечно же, сеньора! — сказал я, мысленно измерив расстояние между верхней границей теперь уже стабилизировавшейся припухлости и интимными местами юноши: добрых четыре дюйма будет! — Я не вижу, почему укус мог бы повлиять на функционирование его… хм… агрегата…

О, как преобразилось круглое лицо женщины! Оно мгновенно просияло, точно золоченый херувим в барочной церкви, бросилась к сыну и расцеловала его, затем кинулась с объятиями и лобызаниями ко мне, после чего метнулась к двери и, встав на пороге, дважды провопила во весь голос так, чтобы ее сообщение долетело в открытые окна до всех соседей и никто потом не говорил, что не услышал: «ВНИМАНИЕ!!! СЛУШАЙТЕ ВСЕ!!! АНГЛИЙСКИЙ ПРОФЕССОР СКАЗАЛ, ЧТО МЯЧИКИ У МИГЕЛЯ В ПОЛНОМ ПОРЯДКЕ. ВСЕ СЛЫШАЛИ?» Впрочем, «мячики» — это говорю я, чтобы не слишком раздражать моих читательниц… Счастливая родительница предпочла куда более вульгарный кубинский синоним — «кохонес»… На этом моя консультация и закончилась. Тут же появились двое соседей с бутылками темного рома — аньехо, разделить семейное счастье; все дружески похлопывали Мигеля по спине, поднимались многочисленные тосты за ногу и за более важные в супружеской жизни органы.

— Спасибо вам, вы разрешили проблему, — сказал Хорхе по пути назад, в Гавану; ее дома из белого кораллового известняка сияли в вечернем свете. — Доктора способны справиться с тысячью болячек, но, когда дело доходит до странных существ, обитающих в море, они ничего не могут сказать по этому поводу.

Я ничего не ответил. Доктор Тэйлор, великий исцелитель от укусов скатов и лучший в мире брачный консультант, еще пребывал в состоянии упоительного блаженства после рома аньехо…

Перевозка дельфинов в Испанию в общем-то мало чем отличалась от других подобных операций, в которых я принимал участие за минувшие восемнадцать лет. Техника транспортировки, конечно, менялась: первоначально мы хорошенько намазывали дельфинов жировыми веществами и непрерывно опрыскивали водой при помощи перфорированных пластиковых трубок. Вода подавалась насосом, питавшимся от 12-вольтных батарей. Но эта техника, действовавшая по принципу рециркуляции воды, имела существенный недостаток: нужно было следить, чтобы отверстия не забивались частицами твердых экскрементов, — что поделаешь, если аэроплан с уборной для дельфинов еще не построен!.. А главное, что при этом имелся большой риск для здоровья дельфинов: чем больше времени в полете, тем больше загрязняется вода; вдыхаемая дельфинами, она теоретически может привести к легочным инфекциям.

Попытка перевозки дельфинов в наполненных соленой водой ваннах и вовсе потерпела крах. Мало того, что это крайне дорогой способ — дельфин плюс вода вместе весят до полутонны, а плата за провоз взимается в энном количестве долларов с фунта груза — ведь что фунт дельфинятины, что фунт воды, фунт фунтом и будет, — он еще и небезопасен: как оказалось, дельфины бьются об стенки во время воздушных болтанок. А хуже всего то, что вода имеет нехорошую привычку переливаться через край из-за наклона воздушного судна при взлете и посадке. В 1960-х годах был даже случай, когда американский лайнер с дельфинами на борту совершил вынужденную посадку в ручном режиме: выплеснувшаяся из дельфиньей ванны соленая вода проникла в нашпигованное электроникой подбрюшье. Кончилось тем, что для установления масштабов повреждений самолет пришлось разобрать на части и опять по винтикам собирать, и с тех пор перевозка дельфинов в соленой воде более не практикуется. Ныне применяется более удобный и безопасный способ: дельфинов слегка смазывают вазелином, ланолином или дамским кремом, чтобы у них не высыхала кожа, кладут на подвесные гамаки, время от времени опрыскивают из обыкновенной пластмассовой садовой лейки, а плавники и хвост охлаждают кубиками льда. При таком способе на весь полет достаточно нескольких литров воды и мешка льда.

Тем же способом я повезу дельфинов и из Гаваны. Предусмотрительно захватил парочку леек, которые купил в магазине для садоводов у себя в Виндлсгеме. На Кубе, как нигде, пышна тропическая флора, а таких вот буржуйских штучек, как магазины для садоводов, где продаются лейки, днем с огнем не сыщешь.

В грузовом отсеке «ИЛ-62» помещается самое большее три тяжелых кубинских «гроба» с дельфинами. В отсеке хорошее освещение, нормальное давление воздуха, и если хорошенько поговоришь с кубинским бортинженером, то и температура будет на желанной отметке +16 °C. Добраться сюда очень просто: открываешь люк в середине прохода и спускаешься вниз по трапу. Правда, для людей длительный полет на этом довольно примитивном судне не очень-то комфортен: ни тебе музыки, ни видюшника, ни сколько-нибудь приличной кухни. Издержки в пути скрашиваются более или менее божескими ценами на авиабилеты. Я же предпочитаю сидеть в грузовом отсеке на мешках с почтой рядом с моими дельфинами, слушать, как они переговариваются друг с другом, а если свистнешь им так, как нужно, то и тебе пискнут что-нибудь в ответ. Ну и, конечно, балуешься себе ромом с кофе, которого улыбчивая стюардесса поднесет сколько душе угодно.

За прошедшие два десятилетия я более чем сто раз сопровождал дельфинов в полете и не потерял в пути ни одного животного. Ни в одном полете не случилось сколько-нибудь серьезных происшествий. Мне только дважды — во время воздушных болтанок — пришлось прибегать к транквилизаторам, и, хотя я постоянно вожу в своем саквояже мощные стимуляторы дыхания и сердечной деятельности, седативные и антистрессовые лекарства, антибиотики и болеутоляющие средства, большую часть пузырьков приходится выбрасывать нераспечатанными, когда истекает срок их годности. Если честно, мне уже становится скучно путешествовать с дельфинами!

Когда в 1987 году я в очередной раз приехал на Кубу, то планировал перевозку морских животных совсем другого рода, а именно акул. Мало кто из людей не испытывает трепета перед этими удивительными рыбами, многие из которых (известно около трехсот видов) не претерпели анатомических изменений за 180 миллионов лет. Хотя два самых крупных вида акул безопасны для людей, имеется восемнадцать видов потенциальных людоедов — вот они-то нас и волнуют. Трудности поимки, транспортировки и содержания этих бестий в аквариумах значительно перевешивают аналогичные хлопоты, связанные с китообразными, и тем не менее постепенно возрастает число живых экспозиций этих замечательных существ.

Как раз такую экспозицию захотел создать мой друг Роберт Беннетт, директор аквапарка на Майорке. Можно, конечно, наловить мелких акул или детенышей длиной по нескольку сантиметров: многие из них быстро вырастут в подходящих условиях. Но посетителям аквапарка подавай если не десятиметровое белое чудовище, как в фильме «Челюсти», то уж, во всяком случае, что-нибудь впечатляющее, способное терзать людей на куски. Ловить таких акул и сохранять их живыми во время транспортировки — сногсшибательная задача.

Сперва ловишь такую акулу на полый крюк, по которому через трубку, привязанную к металлической постромке, подается анестетик, усыпляющий рыб. В пасти у акулы анестетик смешивается с водой, выплескивается наружу через жабры и вновь поглощается ею; в результате акула оказывается «под кайфом», если не в бессознательном состоянии. Вынутые из воды акулы могут быть столь же опасны, как и в воде: они могут неожиданно сомкнуть челюсти, с силой бросаться всем телом, бить хвостом, нанося малоприятные раны, ибо кожа у них покрыта тысячами мелких, но настоящих зубов. Многие виды недостаточно просто погрузить в контейнер с морской водой: нужно, чтобы через их жаберные системы струилась насыщенная кислородом вода, как это происходит, когда они плывут вперед. Движениями своего могучего тела, в котором нет ни одной косточки, а опору мускулам составляют хрящи, они могут в два счета разнести пластиковые и деревянные ящики.

Мы с Робертом решили посмотреть, сможем ли мы перевозить крупных акул на тех же самолетах, на которых я возил дельфинов. Первым, к кому мы отправились обсудить эту идею, был наш друг профессор Гитарт — у него в гаванском Аквариуме имеется целый бассейн, полный вест-индских акул, иные из которых достигают почти двух метров в длину. Четырнадцатого мая, когда мы прибыли, на Кубе был праздник — День матери, и все вокруг украшали себя розами: красными — в честь живых матерей, белыми — в память об умерших. Угостив нас традиционной жареной рыбой и коктейлем «Голубой дельфин», Гитарт пустился в объяснения, что нам потребуется.

— Попробуйте сначала вест-индских акул, а потом уж переходите к леопардовым и тигровым, — говорил он. — Вест-индские акулы выносливее, им требуется меньше кислорода, а главное, они зрелищнее, особенно когда кормятся. — Сказав это, он повел нас к бассейну с вест-индскими акулами на краю моря. Вода из него была спущена, оставшийся слой в несколько дюймов едва прикрывал жабры лежащих на дне акул с глазами вурдалаков. Впрочем, они казались совсем мирными: двое мужчин с тряпками очищали дно и стенки бассейна от водорослей, а они и не думали цапать их за голые пальцы; даже когда уборщик отпихивал акулу в сторону — мол, не путайся под ногами, дай убраться, она и то не думала протестовать и вела себя кротко, как овечка. Однако вообще-то вест-индские акулы, хоть и не из самых опасных, все же иногда нападают на человека.

— Обычно мы пересылаем самолетами только маленьких акул, в пластиковых мешках с морской водой. Перед тем как запечатать, их накачивают воздухом, — сказал профессор, спустившись в бассейн с акулами и погладив самую большую из них по спине. — У нас нет опыта по перевозке больших особей. Есть у вас какие-нибудь идеи на этот счет?

— Пожалуй, можно попробовать длинный неглубокий водонепроницаемый ящик с сухим отсеком на одном конце для батареи, — сказал я. — Акула будет лежать наполовину погруженной в воду, насос будет гонять воду от головы к хвосту, а встроенный обрызгиватель будет производить аэрацию. Крышку ящика лучше сделать прозрачной, а главное, нужно, чтобы акула не стала биться в пути.

— Как вы хотите этого достичь? Добавить в воду транквилизатор?

— Нет. Можно прочно, но безболезненно закрепить ее деревянными распорками, подогнанными по контуру к телу акулы и с резиновой прокладкой.

Мы сделали несколько эскизов. На взгляд-то хорошая идея, но сработает ли она на практике, да и выдержит ли акула столь дальнюю дорогу. Ведь до Майорки более двенадцати часов лета.

— Попробуем так, — предложил я. — Снимем мерку с одной из самых крупных ваших акул, смастерим ящик, поставим его на грузовик и будем полдня катать по городу. Посмотрим, сработает ли наш метод.

Гитарт согласился, и мы с Робертом, вооружившись рулеткой, спустились в бассейн.

Сказать по совести, и мне и Роберту в новинку было ощущение, когда наши голые ноги оказались в пределах досягаемости утыканных острыми зубами челюстей в двадцать сантиметров шириною. Кто знает, что у этих акул на уме — уж, во всяком случае, не то, что у дельфинов. Ну, бывает иногда, что дельфины шутя цапают тебя за палец, но до крови — редко, разве что если уж ты совсем надоел ему; серьезных же укусов, причиненных дельфинами человеку, я и вовсе не видел никогда. Самый худший из известных мне случаев — небольшая царапина на колене — выпала на долю актера Роба Хейланда, который снимался со мною во Франции в сериале «Один за другим».

Измерить длину, ширину и высоту акул не составило проблемы, но как только мы попытались поднять их, чтобы измерить обхват, тут-то и начался весь кошмар. Акулы принялись биться и вырываться, а мускульная силища у них, надо признать, огромная. Пришлось срочно вызывать подкрепление, но и вшестером мы, плечистые мужчины, не могли совладать с одной акулой. И однако мы каким-то образом умудрились измерить их габариты, после чего положили акул на место; они тут же вновь стали вести себя смирно. Теперь оставалось заказать университетским плотникам экспериментальный ящик; мы снабдим его пластиковыми трубками, насосом и батареей и поставим на грузовик. Пока плотники работали, у нас с Робертом выдалось два свободных дня на исследование Гаваны и окрестностей.

В свой первый визит на Кубу я столкнулся с тем, что здесь очень трудно найти действующую церковь, даже в воскресенье. Путешествуя по разным странам, я по возможности не отказываю себе в удовольствии зайти в старинный храм, послушать мессу, особенно в тех государствах, где церковь подвергается политическим преследованиям или же ей приходится отчаянно бороться за выживание. Как правило, я начинаю свой день так: встаю часов в пять с утречка, иду на раннюю церковную службу, затем возвращаюсь завтракать, после чего принимаюсь за работу. Мне было странно, что во впечатляющем соборе Святого Вита в Праге звучит «Кирие елейсон», в то время как за его стенами гудит первомайский парад, гремят трубы и барабаны; в Исландии, во время декабрьской пурги, я был единственным, кроме священника, на службе в церкви; в Аравии, где на церковных зданиях запрещается устанавливать «неверный» крест, я поддержал своим присутствием большую общину индийцев-христиан, и каждый пожал мне руку; я слышал, как в Гренландии местный епископ назвал Христа… тюленем Божьим! А что вы хотите, из присутствующих на службе аборигенов едва ли кто-нибудь имел понятие об агнце, не говоря уже о том, чтобы видеть такового! На юге Франции я слушал ясновидящую монашку из темной секты антуанистов; я дал ей для изучения фотографию заболевшего кита, она поставила диагноз — как выяснилось впоследствии, неправильный.

Когда я в первый раз посетил Гавану, мой новый друг, служащий одного из министерств, спросил, что бы я хотел здесь посмотреть. Яхту «Гранма»? Дом Хемингуэя? Сигарную фабрику? Крепость Ла-Фуэрса? «Кафедральный собор», — сказал я, и мы тут же тронулись в путь на видавшей виды дребезжащей «Ладе». Доехали до Пласа-де-Армас и остановились перед высоким серо-черным зданием в испанском колониальном стиле XVII столетия.

— Вот он, кафедральный собор, — сказал мой спутник.

Я открыл дверцу машины.

— Хотите обойти его кругом?

— Я хочу войти внутрь. Насколько я знаю, здесь находится одна из двух могил Христофора Колумба^[14], — сказал я и вдруг понял, что поставил своего друга в затруднительное положение.

— Хм… Боюсь, что это будет невозможно. Он закрыт… на реставрацию.

— Хорошо, тогда посмотрим другие старинные церкви.

— Они тоже могут оказаться закрытыми.

— Как, все?! Что, религии на Кубе не существует?

— Да нет, что вы, доктор, у нас полная свобода религии. Но, если знаете, старые здания нуждаются в ремонте…

— Но должна же быть в Гаване хоть одна открытая церковь? Так поедем, поедем!

Моему спутнику явно стало не по себе.

— Может, лучше посмотрим Капитолий?^[15] — предложил он.

— Нет, я предпочел бы поехать в церковь. И зайти внутрь.

И вот мы снова катим по обветшалым улочкам Старой Гаваны. Церковь Сан Фелипе? Закрыта. Церковь Санта Каталина? Закрыта.

— Так что же, все на ремонте? — спросил я.

— Думаю, что так, — ответил мой друг.

Только я что-то нигде не видел ни лесов, ни реставраторов.

— Похоже, во всей Гаване и впрямь не найдешь ни одной действующей церкви, — в конце концов сказал я, когда в полдень мы зашли в ресторанчик и заказали блюдо под громким названием «Мавры и христиане». Черная фасоль выступала за мавров, белый рис — за христиан.

Мой сотрапезник мигом огляделся — посмотрел сперва направо, потом налево, — а затем наклонился ко мне и прошептал:

— Вот пообедаем и попытаем счастья в церкви Нуэстра-Сеньора-де-Белен. Я там был крещен… Но должны же вы меня понять, доктор. Я занимаю хороший пост в министерстве только благодаря членству в партии. Выглядело бы нелогичным, чтобы я был еще и католиком.

Что ж, я его прекрасно понял.

Мне повезло — церковь Нуэстра-Сеньора-де-Белен и в самом деле оказалась открыта, и мне удалось походить по ее запыленному интерьеру. Кроме нас, здесь не было посетителей; не было ни священника, ни святой воды в чашах, ни горящих свечей в приделах, но был микрофон, установленный на главном алтаре, — значит, церковь была все-таки жива. Что ж, с меня и этого достаточно. Вздохнув с облегчением, что ему наконец-то удалось продемонстрировать мне свободу религий, мой кубинский друг повез меня в отель с таким настроением, будто у него гора с плеч свалилась.

— Скажу честно, — заявил он, — Фидель и Христос для меня, что две горошины из одного стручка. Оба — вожди славных революций!

Впоследствии, в ходе своих утренних прогулок по Гаване, мне удалось найти еще одну открытую, несмотря на свое плачевное состояние, церковь — Нуэстра-Сеньора-де-ла-Мерсед. Когда бы судьба ни забросила на Кубу, я непременно иду на утреннюю службу, которую служит какой-нибудь усталый францисканец для горстки старцев. Это хоть слабый, но жест солидарности с моей стороны.

Конечно же мы с Робертом не обошли своим вниманием немногие в Гаване хорошие ресторанчики, как, например, «Бодегита-дель-Медио», «Папас», а главное, бар «Флоридита», знаменитый тем, что в годы перед революцией сюда любил заглядывать Хемингуэй. Клешни крабов здесь подаются несравненные, а дайкири холодные до ломоты в груди. В таких местах обычно яблоку негде упасть, но я заметил, что стоит прошептать на ухо привратнику волшебные слова: «Гости Академии наук», — как столик появляется мгновенно. В коммунистических странах существует почтение к ученым, в особенности академикам, тогда как на Западе только поп-звездам и прочим скандальным знаменитостям удаются такого рода трюки где-нибудь в «Ле Каприс» или «Ле Эскарто». Вы могли бы себе представить, чтобы метрдотель, скажем ресторана «Конноут», льстиво и подобострастно глядел на парнишку, который, всего лишь представившись «старшим научным сотрудником Научно-исследовательского центра окороков и свиноводства при Министерстве сельского хозяйства», требовал бы незамедлительно освободить свой любимый столик в углу и подать обед на двоих, и тут же ответил ему: «Разумеется, сделаем, сэр!»

Конечно же мне очень хотелось посетить Гаванский зоопарк, где помимо всего прочего имеется большая племенная группа кубинских крокодилов — самых редких и, как говорят, самых агрессивных из всех существующих ныне на Земле видов крокодилов. Также интересно было посмотреть на аборигенного бело-зелено-розового кубинского попугая, также принадлежащего к исчезающим видам. Машина Академии наук отвезла меня туда, и сам директор повел меня на экскурсию. Обойдя примерно половину зоопарка, мы дошли до загона с крупными кошачьими. Пока я любовался группой тигров, нежившихся на солнышке, появились два смотрителя, таща за рога козла. К моему удивлению, они отперли ворота, втолкнули туда животное и мигом замкнули заним створки. Козел стоял, моргал глазами, не понимая, что же происходит; тигры позевывали и глядели на него со скучающим безразличием.

— Сейчас время кормить животных, — сказал директор, констатируя очевидное.

Наконец один из тигров встал на ноги и приковылял к козлу. Тот отошел на несколько шагов. Тигр двинулся за ним.

Я был в ужасе. Мне сделалось физически нехорошо. Конечно, я привык к окровавленным кишкам, к виду страдающих от боли животных, к тому, как зверь охотится на зверя в дикой природе. Но такого мне еще никогда не доводилось видеть. Это было все равно что лицезреть публичную казнь человека.

— Так вы… кормите хищников живыми существами?! — пробормотал я. Мысли путались у меня в голове.

— Конечно, доктор. А разве это не так у вас в Европе? Свежая еда, прямо с копыт. Что может быть лучше и здоровее для кошек? Никакого риска, что попадется зараженное мясо.

Тут встал другой тигр, прошествовал к жертве и обнюхал ее. Вот теперь до козла дошло, что сейчас произойдет. Он начал громко блеять.

— Да они не такие уж голодные, — сказал директор. — Чего вам на это смотреть? Мы очень уж балуем наших кошек. Кормим их шесть дней в неделю.

Может, это было бы еще не так плохо, если бы один из тигров покончил с жертвой так, как это происходит в дикой природе. Подкрался, засел в засаду, метнулся, прыгнул и — нанес точный смертельный укус в шею, как я это видел в Индии. Настоящий хищник убивает жертву быстро. И убивает затем, чтобы выжить. Здесь все было по-другому. Тигр подбежал к козлу сзади и схватил его за мошонку. Козел остался стоять на месте, а тигр медленно, апатично тянул…

— Но это же… чудовищно, кампаньеро! — вымолвил я, когда ко мне вернулся дар речи. — Это… средневековье! Жестокость! Это варварство, наконец! — От волнения у меня из головы повылетали испанские слова, и я бормотал на какой-то смеси гаванского с ланкаширским. — Я поеду назад в город.

— Но вы же ветеринар, доктор. Вам ведомы законы животного мира. Так чего же вам еще? Козел он и есть козел. И больше никто.

— Подонки! — выпалил я в сердцах и кинулся к автостоянке.

Самым лучшим и самым умным среди моих домашних любимцев был белый козел Генри, который столько лет прожил в саду моего дома в Ланкашире. Генри, который бегал за мной по пятам, как собачонка, хотя никто не учил его этому; Генри, который сопровождал меня и Шелу на прогулках, который мог отвязать любую привязь… Бывало, возвращаюсь с работы домой, а его копытца уже шуршат мне навстречу по траве или по опавшим листьям, если осень на дворе. Случалось, правда, таскал мою садовую землянику, оставляя меня без завтрака, ну и что? Зато он мог распознавать по голосам моторы автомашин моих друзей! Заслышит знакомый звук и бежит ко мне: встречай, мол! Генри… козел — и больше никто?!

Вопрос о кормлении экзотических животных живыми существами время от времени всплывает, хотя прежде мне не приходилось сталкиваться с тем, чтобы кто-нибудь прибегал к этому на практике, и уж тем более скармливая хищникам на регулярной основе таких крупных животных, как козлы. До меня доходили, правда, голословные утверждения, будто в некоторых британских сафари-парках смотрители иногда позволяют крупным кошачьим загрызть ну хотя бы осла, который все равно был бы зарезан руками человека, прежде чем подан им на обед. Но у меня нет ни единого доказательства, что подобные случаи могли иметь место в действительности.

Мелких животных — мышей, кроликов, морских свинок и куропаток — иногда скармливают живым рептилиям в немногих зоопарках; полагаю, еще чаще так поступают частные владельцы змей и крупных ящериц. Организации типа Общества по пресечению жестокости по отношению к животным против подобной практики. Я и сам не уходил от вопроса, можно ли считать скармливание хищникам живых существ гуманным и этичным. Мне возразят: в дикой природе хищник ведь убивает жертву, здесь властвует право клыка и когтя. Что сделаешь, таков закон природы! Какая разница, в джунглях или в зоопарке! И наконец, какая разница между белой мышью, поднесенной на завтрак питону, и белым козлом, поднесенным на завтрак тигру?

Ответить на это нужно, по-моему, так. В дикой природе и хищник, и его потенциальная добыча свободны. Оба бродят по просторам саванны или джунглей, у обоих есть свои шансы. Да, шансы есть и у потенциальной добычи. Например, когда лев преследует газель Томсона, он достигает успеха лишь в 29 процентах случаев. Даже если два или больше львов охотятся вместе, их шансы на успех возрастают лишь до 52 процентов. А вот в зоопарке или сафари-парке у козла ноль шансов выжить. Точно так же и поведение хищников, живущих в неволе, претерпело изменение под влиянием человека. Животные вроде тигров живут в зоопарке большими общинами, нежели в дикой природе. Они привыкли к регулярному питанию и разучились охотиться. Их техника добычи жертвы утрачивает свою остроту и становится скучной. В дикой природе голодная кошка моментально сражает свою жертву — в зоопарке она превращает охоту в затянувшуюся игру, обрекая жертву на мучительную смерть.

Со змеями другая ситуация. Эти рептилии не играют с жертвами в смертельные игры. Если змея хочет есть, она ее убивает, если нет — нет, а техника охоты одинакова что в австралийском буше, что в стеклянном виварии. Некоторые змеи, например королевские кобры, иногда отказываются есть неживую пищу; некоторые соглашаются на свежезабитого кролика или мышь. Что до мелких животных, обреченных на съедение — грызунов или домашних кур, — то, когда их помещают в виварий, где хищница лежит себе смирнехонько, время от времени высовывая раздвоенный язык, они обычно не испытывают чувства страха и не ведают, что с ними станет. Когда же наступает последний акт трагедии, он наступает мгновенно, примерно так же, как у домашнего животного в умелых руках фермера или рабочего на скотобойне. Конечно, у этих животных нет ни выбора, ни шанса; но нет его у барана, быка или свиньи, забиваемых на корм людям. Змеи так же хотят жить, как тигры и как мы, голые обезьяны; но, в отличие от нас, змеи убивают только ради питания и в порядке самозащиты. И они уж точно не переедают, чтобы потешить желудок. Да, в некоторых обстоятельствах и для ограниченного числа особей и видов кормление живыми существами представляется оправданным, но к этому числу никак не отнесешь тигров и других крупных хищников. Что им действительно нужно, так это хорошее мясо и в некоторых случаях — сухой или полувлажный корм, который мы даем домашним собакам и кошкам. Я вернулся в отель в угрюмом настроении и поклялся, что в Гаванский зоопарк больше ни ногой. Эту клятву я держу до сих пор.

В отличие от моего друга Роберта, который недавно опубликовал сборник своих рассказов в подчеркнуто Хемингуэевском стиле, я никогда не принадлежал к страстным поклонникам этого маститого американского писателя. Здесь же, на Кубе, его почитают как героя; его дом и места, которые он любил посещать, входят в туристические маршруты, в его честь названо новое морское судно. Вследствие сокращения моего визита в зоопарк, Роберт предложил съездить в рыбацкую деревушку Кохимар, где был написан «Старик и море», и зайти в бар «Ла-Терраса», куда нередко заглядывал писатель пропустить стаканчик.

Было влажно и душно; Кохимар, куда мы прибыли во второй половине дня, оказался абсолютно неживописным местом с покосившимися бунгало и деревянными хибарками по берегу моря. «Ла-Терраса» по-прежнему существует, только теперь это грязное, засиженное мухами заведение, где за рахитичными пластиковыми столиками сидели несколько старцев; но длинный деревянный бар и официанты в белых рубахах и галстуках, явно готовые обслужить клиентов, выглядели более обещающими. Обоих нас мучила жажда.

— Два холодных пива, — заказал Роберт.

— К сожалению, пива нет, — сказал бармен.

— Тогда два джина с тоником.

— Очень извиняюсь, компаньеро, джина тоже нет.

— А водка есть?

— Сожалею, компаньеро, вчера всю выпили.

— Виски?

— Боюсь, не найдется.

— Кока-кола?

— Увы, не завезли.

— В таком случае, два бокала воды с тоником и побольше льда.

Официант одарил меня широкой улыбкой и сделал жест двумя большими пальцами вверх.

— О, лед есть! Лед у нас самый лучший! — И затем, после паузы, добавил: — А вот тоника нет.

— Попробуем другую тактику, — шепнул мне по-английски Роберт. — Компаньеро, что у вас есть? — продолжил он уже по-испански. Радостная улыбка, которая озарила лицо бармена, сама по себе стоила того, чтобы приехать на нее посмотреть.

— Есть ром, компаньеро. Сахар есть. Могу выжать лимонного соку.

— И… нет ничего больше?

— Как это — ничего больше?! А вода?! — В подтверждение своих слов он постучал пальцем по кувшину, полному мутноватой жидкости, — вдруг мы его не так поймем!

— Прекрасно! Сделайте нам из всего этого «Дайкири», — сказал Роберт.

Услышав это слово, бармен с подчеркнутой церемонностью принялся готовить напиток; от такой бравуры засияли тарелки и стаканы. «Дайкири» оказался вовсе не так уж плох. Мы сидели на балконе, смотрели на карибские волны, судачили о двояком толковании «Смерти после полудня», а также о том, что могло довести человека до самоубийства. Я вспомнил, как видел Хемингуэева попугая, до сих пор живущего в одном баре в Барселоне. Когда мы заказали по очередной порции «Дайкири», к нам подошел тощий человечек со смуглым кожистым лицом и тонкими усиками.

— Разрешите представиться, — сказал он. — Хайме. В последние дни сюда захаживает мало чужеземцев.

Мы пригласили его присоединиться; не заставив себя упрашивать и залпом выпив стакан рому, он рассказал, что он — художник, изготовляющий сувениры из черного коралла, добываемого с больших глубин. Он не думал упрашивать нас купить его изделия — ему просто хотелось выпить рому и потрепаться. Но все же после мы отправились к нему в мастерскую и увидели коллекцию удивительных коралловых украшений. Но, сколь бы прекрасны ни были произведения искусства, черный коралл принадлежит к исчезающим видам, как черный носорог или горилла, и его добычу ничем нельзя оправдать. Мы засмущались, когда он настоял на том, чтобы мы приняли в подарок его безделушки: кубинцы вроде Хайме, как и многие бедные люди по всему миру, неподдельно щедры и горды, и мы бы нанесли Хайме большую обиду, если бы отказались принять его дар.

Наш разговор, сопровождаемый обильными возлияниями «Дайкири», перешел на Хемингуэя и его старого шкипера Грегорио. Кто знает, вдруг он еще жив? Живехонек, сказал Хайме, и обитает со своей женой здесь, в деревне. Роберт горел желанием встретиться с человеком, который, как нередко приходится слышать, послужил прообразом героя рассказа «Старик и море». Хайме тотчас же вызвался сбегать к почтенному Грегорио, и, если тот захочет явиться, привести его сюда.

— Ему сейчас далеко за девяносто, а как выпьет доброго рому, так сразу годы с плеч долой, — сказал Хайме и шагнул за порог.

Почтенный Грегорио был высок ростом, как и положено бравому мореплавателю; годы лишь чуть-чуть ссутулили его. Открытое, доброе лицо и ясные глаза. Его яркая испанская речь не была столь протяжной, как обыкновенно у кубинцев, и он не обрубал концы слов. Это потому, сказал он, что прожил на Кубе лишь последние восемь десятилетий своей жизни, а прежде жил на Канарских островах, пока не эмигрировал оттуда. Хайме оказался прав — ром словно возвращал нашему гостю молодость! По мере того, как день клонился к закату, на нашем столе все росла батарея пустых бутылок с этикеткой «Гавана Клуб», но речь Грегорио по-прежнему оставалась ясной и язык ничуть не заплетался. Нет, он не был прототипом героя «Старика и море», объяснил он, но ему запомнился эпизод, который, возможно, и подал Хемингуэю идею написать этот рассказ. Как-то раз они вышли в море на лодке, и по дороге к рыбным местам писатель, как всегда, углубился в чтение; но вот когда лодка довольно далеко отошла от берега, Хемингуэй увидел крохотный ялик, в котором находились старик и мальчик. Старик учил мальчика ловить рыбу. Хемингуэй велел своему шкиперу подойти поближе — не захотят ли поболтать о том о сем, а заодно угоститься холодным пивком? «Прочь отсюда!» — заорал старик, и Грегорио ничего не оставалось, как подчиниться. Но затем, к концу дня, Хемингуэй попросил Грегорио вновь поискать этих людей; искали, искали, но все напрасно. Сколько они потом ни расспрашивали по всему Кохимару и окрестным рыбацким деревушкам, никто про них ничего не знал. Шли месяцы, а Хемингуэю так и не удалось выйти на след старца и мальчика.

Но вот наконец мы с Робертом до предела накачались «Дайкири», между тем как Грегорио и Хайме благополучно доканчивали пятую бутылку рому. Мы решили, что настало время прощаться; но не могли же мы прежде не отвезти Грегорио домой! Уже в машине он сказал мне, что у него имеется превосходная коллекция автографов знаменитостей, которых, главным образом перед революцией, как магнитом влекло на Кубу легендарное имя Хемингуэя.

— Знаешь, — сказал он, — есть одна особа, автограф которой я желал бы получить больше, чем чей-либо еще.

— И кто же это?

— Маргарет Тэтчер. Ох уж эта бабенция!

— Так ты… поклонник нашего консервативного премьер-министра?

— Да помилуй, что может быть общего между реакционным капитализмом и этой горячей девчонкой! О, как бы мне хотелось затащить ее к себе в постель! — сказал нестареющий морской волк и тут же с места в карьер принялся расписывать свои неувядающие мужские возможности.

Я сказал Грегорио, что устроить ему свидание с Маргарет Тэтчер мне вряд ли удастся, а вот карточку с автографом попытаюсь раздобыть.

— Сердечно благодарен вам, доктор! Повешу на стену — это добавит еще твердости моему карандашу, — заключил он, когда мы обменялись прощальными рукопожатиями.

Вернувшись в Англию, я сел за письмо премьер-министру. Подробно описал, какую преданность высказал ей старый кубинец (опустив, конечно, плотские аспекты). И что бы вы думали — прошло время, и я получаю от нее фотографию с подписью: «ДОРОГОМУ ГРЕГОРИО С САМЫМИ НАИЛУЧШИМИ ПОЖЕЛАНИЯМИ. МАРГАРЕТ ТЭТЧЕР». Теперь эта фотография — лучшее украшение его коллекции и висит, как он и обещал, у него над кроватью.

Плотники из Гаванского университета представили ящик для акулы в должный срок. Выглядел он великолепно. Мы установили в положенном месте насос, трубки — можно экспериментировать. Профессор Гитарт нанял на целый день грузовик, и рано утром мы опорожнили бассейн с акулами, чтобы достать самую крупную. Как и следовало ожидать, попытка посадить ее в ящик спровоцировала вселенское побоище. Опять пришлось действовать вшестером против одной. Но вот наконец хищница усажена в ящик, вставлены распорки, залита вода, проверена батарея, завинчена крышка с прозрачным окошком — вроде нормально. Теперь можно было ставить ящик в кузов. Мы с Робертом устроились рядом. Шофер будет катать нас по Гаване каким сам захочет маршрутом, пока в баке не кончится горючее. Тогда за руль сядет его сменщик, а нас подменит доктор Фернандес.

Эта поездка по ухабам Гаваны оказалась неортодоксальным способом знакомства с городскими достопримечательностями. Все, что от нас требовалось, — поглядывать на акулу, не порозовеют ли какие части (признак недостатка кислорода), и в случае какого-либо происшествия, требующего немедленной остановки, постучать по крыше кабины. Итак, берем на себя роль акульих нянек и поехали кататься по шумным и колоритным, несмотря на облезлость зданий, улицам. Пахнет морской солью и сигарами, несутся потоки машин, в основном американских, 1940–1950-х годов выпуска, — просто удивительно, как такие еще на ходу! Ну а Роберт, в жилах которого течет уругвайская и англосаксонская кровь, и, кроме того, лучший из известных мне природозащитников, еще и неплохо искушен в политике, — Роберт всю дорогу посвящает меня в тонкости латиноамериканского политического мира! В общем, поездочка обещала быть приятной во всех отношениях.

Так оно, в сущности, и получилось. Выехав из Аквариума, мы покатили по Мирамару, вдоль Малекона, свернули на Авенида-дель-Пуэрто, затем на О’Рейли… По-видимому, акула тоже была довольна жизнью, хотя я заметил, что, когда водитель резко жал на тормоза, она принималась бить вправо-влево своим незакрепленным хвостом. Прошел час, затем другой… Вот уже в четвертый раз проезжаем мы по Авенида-де-лас-Мисионес, и уже в восьмой раз нашему взору предстает флюгер «Ла-Хиральда» в виде женской фигуры, венчающий башенку старинной крепости. И вот мы в очередной раз свернули на широкий проспект, идущий от набережной к отелю «Свободная Гавана», бывшему «Хилтону».

Мы подъезжали к светофору, когда на нем внезапно загорелся красный свет. Шофер сначала нажал на все тормоза, но затем передумал и что есть мочи нажал на акселератор в надежде проскочить. В это мгновение акула принялась со страшной силой молотить хвостом по деревянным стенам ящика. Бумм… Бум… Бум… БУМ… ТРРАХ! В тот самый момент, когда грузовик начал набирать скорость, акулий ящик развалился. Акула выплеснулась с потоком воды и выпала за открытый задний борт грузовика.

Вот тебе на! Секунду назад ящик был цел, а теперь от него осталась куча сырых дров! Мы с Робертом мигом сиганули вниз, даже не постучав по кабине водителя. Хорошо еще, что удалось приземлиться на ноги, и слава Богу, что сзади не ехала ни одна машина! Мы подскочили к акуле — нет, с ней вроде все в порядке, но жабры быстро высохнут на горячем солнце. Оглянувшись назад, я, к своему ужасу, увидел, что грузовик успел уйти на полкилометра и вот-вот скроется из виду, — водитель по-прежнему пребывал в блаженном неведении, что потерял всех трех пассажиров. В другом направлении, в двух сотнях метров, лежала набережная, а за нею то, что нам было нужно позарез, а именно вода.

— Джон, быстро! Достань немного воды! Намочи рубашку, что ли, — завопил я.

Джон кинулся к набережной, точно наскипидаренная молния, а я встал над акулой расставив ноги, махая руками приближавшимся машинам. Вокруг нас стала собираться толпа — до меня доносились обрывки фраз:

— Он только что с рыбалки. Гляди, какую поймал! Но как он дотащил ее сюда? Боже, ты что, поймал ее прямо с набережной?

Тут появился полицейский в синем шлеме и синей униформе.

— Вот это да! Акула! Ну и ну! Э-э, да она еще живая! — Он расстегнул кобуру и вынул револьвер. — С вашего разрешения, компаньеро, я прострелю ей башку.

— Спасибо, не нужно! Нам бы отвезти ее в Аква. — К счастью, в это мгновение подскочил запыхавшийся, голый до пояса Роберт с мокрой рубашкой в руках. Став на колени перед акулой, он обмотал ей рубашкой челюсти. — Нам срочно нужен грузовик! Или любой транспорт, только побыстрее!

— Слишком велика для моего мотоцикла, — сказал полицейский. — К тому же она до сих пор жива. Видите, как вертит головой! Можно, конечно, приторочить ее к заднему сиденью, но у меня охоты нет, чтобы она кусала меня за ягодицы.

Все рассмеялись, только мне было не до смеха.

— Такси — вот выход! Туристское такси! — воскликнул я. — Э, смотрите, а вот и оно!

По улице нам навстречу как раз ехало туристское такси, чуть более нарядное, чем обычные, и перевозящее клиентов только за твердую валюту. Отчаянно замахав руками, мы остановили машину и стали объяснять, что случилось. Последовали несколько минут напряженного диалога; водитель что-то бурчал насчет «опасного груза», но, увидев в кулаке у моего друга долларовые банкноты, сдался. Дружно взявшись за строптивую каракуллу — я и Роберт за голову, полицейский с двумя добровольцами из толпы за хвост, — мы общими усилиями кое-как умудрились впихнуть ее на заднее сиденье. Роберт уселся рядом с нею, а я — рядом с водителем.

— Гони, живо! В Аквариум гони! Десять долларов на чай, если будешь жать на всю железку!

Акула показала себя молодцом. Очутившись опять в соленой морской воде, она поплыла как ни в чем не бывало. Мнение профессора Гитарта о живучести вест-индских акул получило полновесное подтверждение.

Мы решили отказаться от идеи ящика для перевозки акул и решили попробовать большой пластиковый мешок с водой, куда подается насыщенный кислородом воздух. Мы знали, что этот метод опробован при перевозке мелких акул и других рыб. Но какие мешки годятся для столь крупных существ? Попробовали пластиковые мешки для мусора — они моментально рвались о колючие тела акул; попробовали мешки для покойников — оказалось, они содержат токсические вещества, губительные для акул. И тогда я выписал из Англии несколько специальных прочных пластиковых мешков, в которые обыкновенно упаковывают металлические пивные бочонки. Уж они-то не могут содержать токсических веществ, потому что в противном случае вся братия любителей, а тем паче производителей сего благородного напитка давным-давно уж поотдавала бы концы — или протянула ноги, если угодно. Мешки из-под пива оказались в самый раз. В них нашлось достаточно места и для акул, и для воды, и для воздуха, и весь этот комплект без потерь и дальнейших инцидентов перелетел Атлантический океан и приземлился на Майорке.

Я вспоминаю дни своей юности в Рочдейле, когда единственной акулой, с которой мне приходилось сталкиваться, была морская собака, — впрочем, достойный член акульего семейства; разворачивая газету, в которой сей деликатес приносился с базара, мы его тут же готовили и ели с уксусом и солью, закусывая чипсами.

Глава седьмая Тысяча и одна кознь

…Под полуденным небом аравийским

Так резво скачут царские сыны…

Вальтер дела Маре. Аравия

Большой, раскрашенный под цвет глины толстохвостый скорпион ныне обитает в коллекции куратора Чессинггонского зоопарка. Замечу мимоходом, что, доставив его из Аравии в пластиковой коробочке на дне своего медицинского саквояжа, я совершил, как предполагаю, двойное нарушение закона: провоз потенциально смертоносного оружия в ручной клади и ввоз без лицензии хоть и маленького, но подпадающего под Акт об опасных диких животных существа. Как бы там ни было, он неплохо перенес путешествие, пил из смоченного комочка ваты, когда испытывал жажду, и оказался принадлежащим к виду, которого эксперт-энтузиаст по паукам из Чессингтона Лионел Роув никогда прежде не видел.

Я нашел этого скорпиона на закате того дня, когда после девяти лет работы по контракту в Эмиратах я решил, что этого более чем достаточно для моей зоологической практики. Там у меня был своеобразный ритуал: каждый вечер я въезжал на вершину горной цепи Джебел-Хафит, подгадывая так, чтобы оказаться на месте ровно в шесть часов вечера. В этот час последние лучи солнца далеко разливаются по долине, бывшей когда-то дном моря; его пересекает сухой разлом, искрившийся странным образом из-за некоего катаклизма, случившегося в земной коре. Блестящее небо переливается акварельными тонами — розовым, точно перья фламинго, коралловым и перламутровым, — а далеко-далеко простираются затененные дюны и моря бледного песка, точно на старинной гравюре-сепии. Кругом тишина, лишь ветерок легонько поглаживает скалы. Сюда не доносятся призывы муэдзина на четвертую молитву. Если поставишь в магнитофон кассету с записью духовной музыки Телемана^[16] и включишь на полную катушку, то звук, отражаясь эхом от горных пиков, будет самым подходящим аккомпанементом одной из самых величественных на земле картин… Но проходит пятнадцать минут — и кончен волшебный бал: с востока, со стороны Омана, надвигается лиловая тень.

В этот вечер я шел по усыпанному камнями хребту и шутя пнул носком ботинка булыжник, сиявший на солнце, точно гигантский самородок валлийского золота. Он откатился и — открыл притаившегося под ним скорпиона. Тот мигом принял боевую позу, выгнув жалящий хвост над брюхом. Что и говорить, такова вся жизнь в Аравии — только и жди какого-нибудь подвоха или коварства на фоне кажущегося спокойным пейзажа! Как привольно чувствуешь себя здесь, на вершинах — любуйся лучами скудеющего света да читай на память строки певца пустыни — старика Хайяма! И как горестно там, внизу, биться как рыба об лед, пытаясь помочь коллекциям диких животных в Эмиратах — когда каждый старается тебе помешать!

Арабов-бедуинов, живущих прежней кочевой жизнью в глубинах пустыни, становится все меньше. Нефть принесла несказанные богатства, вознесла к небесам этажи городов и мегаполисов с телевизорами и кондиционерами, прочертила пустыни лентами шоссе с салонами «мерседесов» и подарила аборигенам легкую, беззаботную жизнь. Где они, прежние туземцы с их сезонными миграциями, хитроумными кодексами чести и гостеприимства, аскетической диетой из верблюжьего молока и фиников, к которым иногда добавляются такие деликатесы, как саранча или мясо ящерицы-варана, с их набегами и усобицами? Они почти совсем исчезли, оставшись только в записках Бертона, Филби и Тезингера; от их бывшей сути осталась только шелуха. Осталась тень традиций, медленная жестикуляция, размеренный образ жизни — но субстанция исчезла.

Когда я охотился с шейхом Саид ибн Танун, я имел счастье познакомиться и провести время с немногочисленными, остающимися истинно кочевыми племенами бедуинов. У них, как и у многих поколений их предков, родной дом — жгучая голая пустыня, а прирученные животные и ритм их жизни определяют их собственный образ бытия. Сидя у костра и попивая теплое верблюжье молоко из общей чаши, я узнавал вещи, которых не встречал даже в самых мудреных книгах о болезнях верблюдов и использовании экзотических животных в хозяйстве, — как, например, старинный ветеринарный учебник британской армии, который достался мне от моего бывшего партнера по Рочдейлу Нормана Уиттла и который доверительно сообщает, что верблюды «под огнем менее подвержены панике, чем другие животные», что у суданских племен «имеется по крайней мере семь пород верблюдов» и что в афганской кампании «требовалось положить три прочные доски, чтобы верблюды могли пересекать канавы».

Какой-нибудь седобородый бедуин вроде Мубарака или Ибрагима рассказывал мне о чудесных стадах белых верблюдов племени Дхафир в Кувейте, о самых изящных верблюдах во всей Аравии — «батинья» на побережье Эмиратов. Старец Ибрагим взял меня за руку и повел в пустыню — показать траву насси и куст арфаи, который, по его словам, для верблюда лучше любой другой еды, даже «западных съедобных камней» — так он называл сухой корм, который ему показывали, когда он побывал в Абу-Даби.

— Расскажи мне о больных верблюдах, — сказал я Ибрагиму, закусывая мясом козла, изжаренного в мою честь.

— Даже если бы я рассказывал тебе весь священный месяц Рамазан, то и тогда не смог бы поведать всего, — ответил он. — Не приведи Аллах, мой друг, встретиться с болезнью, называемой джаррах. — Он имел в виду верблюжью чесотку, удивительно суровую, потенциально смертельную хворь, вызываемую клещами, сходными с теми, что вызывают чесотку у людей или собак, но куда более опасными. Однажды у меня из-за этого погиб верблюд в зоопарке Белль-Вю. — Сын мой, джаррах погубит верблюда в какие-нибудь две луны. Если увидишь, что верблюд заболел этим недугом, протри его с ног до головы толченым серным камнем, красным перцем и очищенным маслом! Опасайся талатх — растения, которое растет в болотах! Оно полно соли и разрушает легкие. (Я так никогда и не видел это растение и не сталкивался с вызываемой им болезнью.) Иногда верблюд вдруг начинает хромать, но, благодарение Аллаху, его может вылечить вазм.

— Вазм?

— Позвольте объяснить, доктор. Вазм — это ожог раскаленным железом. Бз-з-з, — прошипел он.

— Прижигание?

— Ну, пусть бы и так. Представь, что у тебя белый верблюд захромал на переднюю правую ногу. Тогда возьмите темного верблюда и сделайте ему прижигание правой передней ноги. Вот увидите, через два дня белый верблюд будет крепок, как эта палка! — Он несколько раз постучал по земле своей верблюжьей палкой.

— Скажи, Ибрагим, что ты делаешь, если у верблюда болит живот? Ну, например, как у мужчины, который взял молодую жену с глазами газели, — а оказалось, что она совсем не умеет готовить и кормит его одной только соленой козлятиной?

Старик рассмеялся хриплым смехом, открыв рот, в котором зубов было раз-два, и обчелся.

— Тогда смешай ячмень, молоко и финики и накорми этим верблюда. И все будет в порядке, Аллах милостив. — Он тронул мое колено указательным пальцем. — Скажите, доктор, а у вас в Англии хорошие финиковые пальмы?

— К сожалению, у нас в Англии вообще нет финиковых пальм.

Лицо старого бедуина потускнело.

— Нет финиковых пальм? Значит, нет фиников? Тогда, друг мой, у вас будет много трудностей с павшими английскими верблюдами, — договорил он.

Мубарак, брат Ибрагима, был одноглазым — второй глаз он потерял еще мальчиком: его выцарапал только что пойманный ястреб. С верблюдом он мог совладать, будто это собака-лабрадор. Для меня верблюд всегда был трудным во всех отношениях пациентом — сварливым, обидчивым, готовым без всякого повода выплеснуть тебе на голову содержимое своего желудка; к тому же он страшный кусака — я видел человека с треснутым черепом и потерявшего один глаз в результате того, что верблюд схватил его своими челюстями, — и сильно и метко лягается. Но двум братьям ничего не стоило справиться с этим строптивцем: пока Ибрагим крепко держал верблюда за голову, Мубарак, достав из своей чалмы акуал — веревку, — опытной рукой обвил ее вокруг передней ноги верблюда и потянул. Мгновение — и верблюд уложен на бок. Мубарак тотчас же согнул ему колено и набросил на него петлю. Недовольно ворчащий верблюд был обездвижен быстрее, чем я сейчас рассказываю об этом.

Но самое большое мастерство Мубарак и Ибрагим демонстрировали в ловле охотничьих птиц — хотя это искусство нельзя не признать варварским в некоторых отношениях. Раз я наблюдал, как Мубарак поставил ловушку на сокола. Устройство было хитроумным и мудреным. Сперва он разложил на земле изящную удлиненную сеть в рамке из тонких палок. К этой конструкции привязывалась стометровая бечева: если за нее потянуть, то сеть опрокинется и накроет всякого, кто под ней окажется. Поодаль от того места, где была расставлена сеть, бедуин заранее выкопал яму, в которой, спрятавшись под слоем сухой травы насси, засел его сын Мохаммед; к нему и тянулась первая веревка. Рядом с ближайшим к мальчику концом сети был привязан за лапку короткой веревкой к вбитому в землю тонкому колышку голубь; к другой лапке также была привязана бечевка, которую мальчик также держал в руке за конец. Третий элемент ловушки был очень любопытным: ручной ворон, к ноге которого был привязан пук голубиных перьев. К другой ноге была привязана 200-метровая веревка, которая также тянулась к укрывшемуся в яме Мохаммеду. Усевшись на корточки возле Мубарака в яме, скрытой за кустами тамариска, я наблюдал в бинокль, как устройство сработает. Сначала был отпущен ворон — высоко взлетев, он делал круг за кругом, а перья голубя свисали у него с ноги. Далеко-далеко, за много миль, сокол заметил черную птицу, явно несущую в когтях голубя, и летел, словно бандит с большой дороги, чтобы отнять у ворона его обед. Как только ворон узрел преследователя, тотчас же приземлился — и Мохаммед втащил его в безопасное место, потянув за веревку № 1. Затем юноша потащил за веревку № 2, чтобы голубь подал признаки жизни, обратив на себя внимание хищника. Сокол тут же метнулся на добычу и только было приступил к расправе, как дернулась веревка № 3, сеть упала и накрыла птицу. Тут же подскочил Мубарак и схватил сокола, прижав его крылья вплотную к телу. Мохаммед выбрался из укрытия и взял птицу из отцовских рук; Мубарак достал иголку и нитку из кошелька, который носил под своей «диш-даша». Он продернул нитку в иголку, пропустил ее сперва через нижнее правое веко сокола, затем обмотал вокруг головы, а потом пропустил через левое нижнее веко и осторожно потянул за нить, так, что оба глаза птицы закрылись. После этого он завязал нить в узел, откусил ненужный кусок и надел птице на голову мягкую кожаную бурку — колпачок — и завязал зубами кожаные шнурки.

— Вот это да! — крикнул он мне, подняв птицу. — Настоящий хурр, клянусь, стоит тридцать тысяч дирхамов^[17]!

С такими бедуинами, как ставшие мне друзьями Ибрагим, Мубарак и Мохаммед, приятно посидеть рядом, послушать их рассказы о верблюдах — они помнят их клички и имена владельцев, хотя бы речь шла о событиях тридцатилетней давности; посмеяться над их скабрезными шутками про женщин и маленьких мальчиков; понаблюдать, как они водят верблюжьей палкой по песку, словно указкой по карте, подробно показывают племенные и семейные территории, колодцы и дюны; повествуют о песчаных бурях, злых сухих ветрах и доброй звезде Сухаил — предвестнице прохладной погоды.

Но не с этими людьми выпало работать мне и моим ассистентам. Бедуины, осевшие в городе, — это прежде всего мириады шейхов первого, второго и третьего разрядов, но непременно с многочисленной свитой наисовременнейших визирей, доверенных слуг, мажордомов, приживальщиков, прихлебателей, придворных, валетов и шпионов — вот та публика, в среде которой протекала наша повседневная жизнь в Эмиратах. Обхождение с нею требовало куда большей изворотливости, нежели лечение гепардов, газелей и ориксов в зоопарках и частных коллекциях: в Эмиратах куда ценнее дар Макиавелли, нежели доктора Дулиттла.

Когда очередной ассистент в первый раз отправлялся в Аравию, я неизменно напутствовал его советом: «Перечти от корки до корки и перевари труд Макиавелли „Государь“^[18]. Выучи в достаточной степени южноаравийский язык — тут хитрость не в том, чтобы блестяще понимать любого бедуина, говорящего на любом диалекте, но в том, чтобы не дать им сообразить, сколько доступно твоему пониманию из их разговора, когда ты рядом. Никогда не теряй самообладания, а пуще того — лица. Знай, что даже в самом глубоком уголке пустыни в яркий полдень кто-то непременно за тобой следит, ничто не останется в тайне». Крис Ферли, наш первый ассистент в Эмиратах, оказался на удивление живучим в любых обстоятельствах. Я где-то писал, что шейх подарил ему «рендж-ровер» и затем безапелляционно отобрал подарок, когда получил донос от садовника, что Крис занимается колдовством с кровью — и это при том, что он всего-навсего взял ее на анализ у больного орикса! Именно Крис первым наступил на минное поле, которое позже стало для нас главным источником опасности, — госпитализация заболевших ловчих птиц в зоопарке Аль-Аин.

Ни одно животное, даже верблюд и лошадь, не ценится бедуинами так высоко, как ловчая птица. Искусство соколиной охоты и дрессировки ловчих птиц, равно как и тяга к обладанию этим «царством владык дневного света», у бедуинов в крови.

Хотя время от времени в Аравию привозят и других ловчих птиц, бедуины предпочитают два, возможно наиболее приспособленных к охоте в пустыне, вида, а именно: шахин — обыкновенный сокол и хурр — сокол-балобан. В Европе, где в эпоху средневековья соколиная охота достигла своего расцвета, использовались многочисленные виды соколов: в соответствии с традициями лица того или иного ранга и социального положения охотились с соответствующим видом ловчей птицы. Так, с соколом Lanner охотились графы, с кречетом — дамы, с ястребом-тетеревятником — йомены, с ястребом-перепелятником — священники. Даже слуги выезжали на охоту — с пустельгами. Ну а большой роскошный сокол, обитатель арктических регионов, был в ту эпоху королевской привилегией. Мне известны случаи нелегального провоза этого исчезающего вида соколов в Эмираты в качестве даров шейхам; не следует удивляться, что эти птицы, непревзойденные охотники в царстве льдов и снегов, как правило, не могли приспособиться к чудовищной жаре пустынь. У великих шейхов иной раз может насчитываться до сотни соколов в начале зимнего охотничьего сезона; но могущественные владыки не всегда применяют современные средства для сохранения здоровья и благополучия этих благородных птиц. За один сезон, длящийся несколько месяцев, убыль крылатых охотников может доходить до 80 процентов. Виною тому не только травмы и болезни: нередко птицы просто улетают от своих хозяев — но рано или поздно их снова ловят и, возможно, даже продают прежним владельцам.

Шейхи — главные виновники мировой нелегальной торговли соколами. Они выкладывают колоссальные суммы за приглянувшихся птиц, — не спрашивая, разумеется, откуда их взял продавец, — и лицемерно заявляют о своем уважительном, мол, отношении к международным конвенциям по защите живой природы. Тратя астрономические суммы денег, вырученных от продажи нефти, они без труда получают ловчих птиц откуда угодно — от Пакистана до Западной Германии. Частные реактивные самолеты провозят их приобретения через границы; политики и бюрократы потворствуют богатым нефтью государствам — мол, надо поддерживать их оппозицию исламскому фундаментализму. В итоге алчность, как и всегда, покрывает все.

Их монархии и эмираты — островки древней феодальной системы, противостоящие современному миру, многие аспекты которого они презирают с вызывающим извращенным пуританизмом. (Это не мешает им быть завсегдатаями злачных заведений на Западе, питать слабость к западным предметам роскошной жизни и конечно же золоту.) Они по-прежнему подозрительно относятся к современным научно-техническим достижениям, в частности к медицине, — даже когда дело доходит до заболевшего сокола, они неохотно расстаются со старинным образом мышления, которого обитатели пустынь держались еще с незапамятных времен — за столетия до того, как Мухаммед бежал из Медины в Мекку и основал ислам.

Если охотничий сокол плохо производит потомство, значит, виной тому либо радад — болезнь от кормления негодным мясом, либо порча, нанесенная тенью пролетевшего над соколом орла. В этом случае сокола нужно отнести к сведущему бедуину-знахарю, который зажженной сигаретой сделает соколу прижигание выше клюва, по обе стороны; если не поможет, то берут козлиную мочу, смешивают с кровью ящерицы и сдабривают этим снадобьем мясо, идущее птице на корм. Если и это не помогает и птица в конце концов перестает есть и становится тощей и апатичной, значит, на все воля Аллаха. Вот теперь можно попробовать, на что годен европейский доктор и его методы.

В результате большинство пациентов-соколов поступали к нам, когда болезнь была в запущенной, а то и финальной стадии. «Кисмет», как это называется на аравийском наречии, чаще всего означал мертвую или неоперабельную птицу, которая никогда не сможет охотиться и проведет остаток дней своих в тусклой душной хижине. Ни один бедуин не сомневался в решении Аллаха списать птицу со счетов и все-таки иногда надеялся: вдруг английскому доктору ведом способ слегка толкнуть Аллаха под локоть? Это была более чем неблагодарная задача. В большинстве случаев лечить соколов шейха нам приходилось при посредничестве знахаря-бедуина, на которого возложена забота о птицах. Это лицо пользуется большим авторитетом и уважением в арабском обществе. Мы быстро поняли, что такой человек сначала пробует все древние, часто варварские методы лечения и лишь затем обращается к нам, не докладывая об этом своему хозяину. Если мы достигали успеха, он демонстрировал исцеленного сокола на одном из меджлисов (приемов, происходящих два раза в день) у шейха и красочно описывал, как он, Абдул, Омар или Гамзан, трудился день и ночь, выпаивая сокола снадобьями из трав, собранных в ходе специально для этого предпринятого многотрудного путешествия в какой-нибудь отдаленный оазис; как он выхаживал птицу, разжевывая для нее каждый кусочек сырой голубятины; и как его брат, Фазиль, Мухаммед или Шериф, отправлялся в Дубай, чтобы найти там некий голубой камень, который снимает вызвавшее хандру сокола колдовство поселившихся в том краю, откуда он родом, джиннов. Конечно же он ничего не скажет об участии европейских докторов. Поведав всю эту чушь владыке и всем присутствующим — свите и посетителям, — он получит от правителя скромное вознаграждение этак в тысячу фунтов или же золотые часики «Ролекс»; его брат также не останется внакладе.

Если же птица умрет или навсегда окажется неспособной махать крылом и когтить добычу изрезанной шрамами или свернувшейся в комок ногой, когда шейх прикажет подготовить ее к очередной охотничьей экспедиции, тогда сокольничий расскажет таким же пышным и пространным арабским слогом, как он уже почти выходил птицу, но затем нечистый попутал его отвезти больного английскому доктору, о котором шла молва, будто он много знает о болезнях соколов и знаком с новейшими методами, применяемыми в Америке и Европе. Увы, эти слухи не подтвердились. Доктор колол птицу иголкой — что это, как не орудия убийства! — и давал пилюли, не иначе как ядовитые. Нужны доказательства? Ну, возможно, он, знахарь, в чем-то и заблуждается. Но посудите сами — у этих западных людей есть книги и мудреные инструменты, а ведает ли кто-нибудь из них, что такое шахин на охоте? Способен ли человек с Запада поймать с его помощью ну хотя бы такую простую добычу, как дрофа или газель! То ли дело он, сокольничий, чей дедушка посылал двух шахинов на детенышей орикса в охотничьих угодьях Ибн-Сауда! Он же сам видел, что эти английские доктора не способны даже проследить полет ястреба за добычей в глубокой пустыне, когда небо раскалено добела, — какие у них слабые глаза сравнительно с глазами бедуина!.. Конечно, шейх внимательно слушал и кивал. Он сам давно подумывал именно так.

Как-то раз я показывал шейху под микроскопом препараты легких одного из его соколов, умерших от легочной инфекции. Подкрашенные голубым метиленом споры грибов напоминали красивые деревья, будто из волшебной сказки. «Взгляните на эти „деревья“, ваше высочество. Они-то и явились причиной беды», — сказал я. И жестоко поплатился за это: тут же был высмеян сокольничим шейха. «Только круглый идиот воображает, будто в легких могут вырасти деревья. Каждый бедуин твердо знает: сокол заболевает либо от дурного мяса, либо оттого, что оказался рядом с женщиной, у которой месячные». Большинство бедуинов, сидевших на полу в ожидании обычной бесплатной трапезы — жареной ягнятины с рисом — и царапая ковер верблюжьими палками, как будто согласились: все, что я говорю, — полная чепуха.

Когда мы работали взоопарке Аль-Аин, через наши руки каждый год проходили сотни соколов. Это был бесценный источник опыта для меня и моих ассистентов; особую радость эта работа доставляла Эндрю, помешанному на соколах еще со школьной скамьи в Винчестере и ныне ставшему признанным авторитетом в лечении ястребов и других птиц. Самое большое число пациентов поступало к нам в холодные месяцы, с октября по апрель; двумя чаще встречающимися хворями был аспергиллез — грибковое легочное заболевание, о котором я только что рассказывал, и хронический абсцесс на подошве птицы. И тот и другой недуги прекрасно излечивались, если взяться за дело вовремя. Но, как правило, птиц нам привозили, когда болезнь уже пустила глубокие корни, ставя нас перед серьезными трудностями.

И вот в чем заключалось главное коварство. Бедуины предпочитали, чтобы мы брали птиц на госпитализацию. Для них это было все равно как сдать в ремонтную мастерскую «мерседес» или «шевроле», чтобы потом получить назад в превосходном состоянии. В принципе госпитализация рекомендуется в этих случаях — работать с птицей легче, наблюдая ее вблизи. Но это при условии доброй совести владельца — если ему сказали, что птица пробудет в больнице, скажем, недели две, то он и явится за нею в положенный срок, а уж мы постараемся сделать все, чтобы к этому времени поставить ее на ноги. В действительности все обстояло далеко не так. Владелец не являлся за птицей по три, а то и по девять месяцев; когда же он наконец соизволял пожаловать — или присылал вместо себя другого, что вносило еще большую сумятицу, — то птица нередко уже давно была мертва, ну а если жива и здорова, то он подчас… не признавал ее! Мы, конечно, всегда вешали на столб, где сидела птица, этикетку с кличкой, но что ему до этого! Он неизменно указывал на лучший экземпляр и настаивал, что это — его птица. А что до этикеток, то здесь-де произошла путаница; но из-за этого он страдать не намерен и возьмет ту птицу, на которую указал. Наши ассистенты-непрофессионалы — египтяне, пакистанцы, афганцы и палестинцы, говорившие по-арабски, страшно боялись гнева бедуинов-националистов и были совершенно бессильны в подобных ситуациях. Еще бы, ведь они хоть и правоверные мусульмане, но считаются в Эмиратах гражданами третьего сорта и подвергаются нещадной эксплуатации и дискриминации — в частности, по зарплате, все-таки гораздо более высокой, чем та, на которую они могли бы рассчитывать у себя дома.

Нам совладать с ситуацией было не легче — равно как и директору зоопарка, почтенному австрийцу. «Я — подданный Объединенных Арабских Эмиратов, — говорил туземец. — Я — сокольничий и наперсник шейха такого-то и знаю, что его птица — вон та. Я сейчас вызову полицию, если будете противиться!» (А коль так, то догадайтесь, кто, по законам шариата, будет прав!) И даже: «Если вы не отопрете комнату с соколами, я собью замок!» Некоторые именно так и поступали. Истинные владельцы птицы были конечно же не в восторге, когда в конце концов приезжали забрать свою собственность.

Ясно, зачем бедуины оставляли нам птиц на шесть и более месяцев: чтобы мы весь этот срок их бесплатно кормили и лечили. В результате перерасход и без того скудного запаса лекарств в аптеке зоопарка приводил к тому, что к концу месяца исчерпывался лимит и нечем было лечить других пациентов. Владельцы не платили за лекарства ни гроша, а если время от времени мы предпринимали робкие попытки что-то с них получить, мне делалось строгое внушение: мол, шейхам положено давать все, что они ни попросят, и даже незнатные бедуины, хотя у большинства из них денег соколы не клюют, не должны платить ни пенса. Так мне было заявлено официально.

Я пытался объяснить правителям, что эти соколы не включены в наш контракт, который обязывал нас работать только с большой коллекцией зоопарка, и, следовательно, ответственность зоопарка на них не распространяется. Тем не менее число наших «внеплановых больных» росло катастрофически: стражи ворот с готовностью открывали в любое время дня и ночи привозившим их владельцам. Были и птицы с острозаразными заболеваниями, каждую секунду могла вспыхнуть эпидемия. Требовалось создавать специальную больницу для соколов.

Мои аргументы были проигнорированы, а в ответ на свое замечание, что соколы, принадлежащие частным лицам, не подпадают под ответственность зоопарка и, следовательно, не входят в наш контракт, я получил письмо от местного правителя, в котором особым декретом — на арабском и английском языках — значилось буквально следующее: «Ко всем соколам в стране и ко всем животным, принадлежащим шейхам, должно относиться как к животным, принадлежащим зоопарку, — потому что они потенциально могут поступить в зоопарк. В частности, принять сие к сведению работающих в зоопарке ветеринаров». Вот как — официальное лицо заявляет, что к животным, находящимся в частном владении, следует относиться как к постоянным обитателям зоопарка потому, что они потенциально могут поступить туда! Интересно, подразумевает ли эта тавтология также и многочисленных бродячих собак из квартала трущоб рабочих-иммигрантов Занаира, которые в поисках, чем бы поживиться, регулярно целыми стаями совершают ночные налеты на зоопарк и прямо в загонах загрызают его обитателей, в частности газелей и молодых антилоп.

Шейхи и другие высокопоставленные бедуины, за редкими примечательными исключениями, относились к работникам зоопарка, а особенно индийским, пакистанским и афганским смотрителям, равно как и к животным — по-хамски, если не сказать больше. Въезд на машинах в зоопарк запрещен: «А нам что за дело, отворяйте ворота, хотим прогуляться с ветерком!» Ворота закрываются в шесть — так нет, они настаивают, чтобы для них открыли в семь! Они забавлялись тем, что совали обезьянам зажженные сигареты и подзадоривали своих детей бросать камни в страусиные яйца у в медведей, которых они считали «волосатыми свиньями» и, следовательно, нечистыми. В 1979 году они забили камнями до смерти великолепного иранского старого кабана. И горе тому, кто осмеливался перечить таким вот искателям удовольствий, — их сажали на ночь в кутузку, а если шейх был познатней, так вообще выпроваживали из страны. Нередко правителю взбредало в голову потребовать птицу для испытания своего сокола — тогда он повелевал смотрителю открыть ближайшую клетку и достать ему жертву, даже если это райская птица или редкий вид куропатки. Случалось, владыка получал в подарок животных — орлов, леопардов ли, страусов, — а они ему были не нужны, так он посылал в зоопарк своего слугу, и тот просто оставлял клетку или ящик с подкидышем у ворот, часто даже без крохотной сопроводительной записки.

Я помню, как вел себя в зоопарке президент Объединенных Арабских Эмиратов шейх Заид. Раскатывая по дорожкам на своем авто, он тыкал пальцем в животных, которых называл безобразными и, следовательно, не имеющими права на размножение, ну хотя бы птиц-носорогов (счастлив тот зоопарк, который может разводить этих удивительных и впечатляющих птиц!). Он не терпел смешанных групп животных — например, газелей, антилоп и африканских птиц, сосуществующих в одном загоне так же, как они сосуществуют в дикой природе. «Все виды должны содержаться отдельно, — распоряжался он, — я приеду через год посмотреть, как выполняются мои повеления!» И уж совсем не доставляло ему удовольствия, когда он видел в одном загоне двух совершенно разных на взгляд антилоп — песчано-коричневую и черно-белую с витыми спиралевидными рогами. «Почему эти животные живут вместе?! — ярился владыка. — Повелеваю развести их! Сейчас же!» Никто из смотрителей не осмеливался возразить своему олимпийскому Зевсу-громовержцу, что эти два столь различных на взгляд животных на самом деле — принадлежащие одному виду самец и самка…

Владыку было пушкой не прошибить, когда речь заходила о каких-то биологических видах. Если какие-то виды деревьев казались ему плохими, значит, извести их! Если какие-то виды кормов, которые мы даем животным, с его точки зрения, «ядовитые», значит, прекратить давать их! Таких-то и таких-то животных отослать на его личный остров — напрасно пытались мы втолковать шейху, что стоит макушка лета и транспортирование в такую жаркую погоду могло закончиться печально. Тех-то и тех-то животных, напротив, послать с его острова в зоопарк, да чтобы без задержки, — и это при том, что зоопарку негде разместить их. (В одном таком случае речь шла о десяти тысячах фазанов.) А что сделаешь, если в феодальном обществе слово владыки — закон и истина!

…Проблема с госпитализацией соколов в зоопарке обострилась до невозможности. Все больше птиц заполняли прохладные комнаты близ нашего офиса в зоопарке; два смотрителя по очереди давали им корм и воду, но все остальные хлопоты лежали на наших плечах. Чтобы впредь только истинный владелец мог забрать сокола после его выздоровления, мы придумали такую систему: всякий, кто привезет птицу в зоопарк, должен будет подписать расписку в присутствии администрации; мы записываем его имя и регистрационный номер машины. Только человек с тем же именем и на той же машине сможет забрать эту птицу. Идентификация пернатых пациентов путем кольцевания или бирок вызвала у бедуинов горячие возражения: это, мол, опасно и помешает их охотничьим способностям — таково было типичное объяснение.

Правда, и эта система мало помогала. Шейхи и бедуины-сокольничие держались мнения покойного Черчилля, что законы пишутся для руководства мудрецов и послушания дураков, и просто не соглашались принимать наши правила. Есть документ, нет документа — бедуины приезжали в наш офис в любое время дня и ночи, требуя птицу, а то и просто настаивая, чтобы мы показали ему всех больных соколов. Когда я или Крис были рядом, то непрошеных гостей часто можно было отвадить, притворяясь, что совершенно не знаешь язык, или спрятаться в аптеке, как только увидишь приближающийся свет фар. Я тщательно ухаживал за разросшимися вокруг нашего офиса густыми кустами, в которых были предусмотрительно прорублены «смотровые щели», так что, сидя за письменным столом, я мог просматривать трассу за километр до въездных ворот.

Кое-как мы научились улаживать дела с бедуинами, которые приезжали за своим соколом через много месяцев позже намеченного срока и обнаруживали, что птицу взял кто-то другой. Многие из них брали подписанный документ и, поскольку в этом племенном обществе каждый знал все о каждом, разбирались с обидчиком сами; другие просто требовали отдать им птицу, на которую покажут, — мол, эта принадлежит им, — и лучший вариант, если соглашались взять птицу, оставленную другим бедуином. Добавьте к этому морозильник, полный трупов птиц с этикетками, которые мы сохраняли на тот случай, если явится давно позабывший о них владелец, — и вы поймете, какой кавардак царил во всем этом деле.

Единственным, что доставляло мне во всем этом удовольствие, была хирургия: почти все случаи здесь были операции на ноге. Пока Филипп, наш ассистент-индиец, держал накрытую капюшоном птицу, я вводил ей в грудную клетку жидкий анестетик или давал газ галлотан через небольшую маску, надеваемую на голову. Пара минут — и птица лишалась сознания. Абсцессы ступней, вызываемые в основном стафилококком, который попадает в ногу главным образом потому, что пятке дают перерасти и нахвататься земли, — это опухоли размером с горошину, часто с толстыми, многослойными, как кожура лука, стенками. Она может занять большую часть ступни, где соединяются пальцы, и впоследствии покрыться язвами; в результате появляется хроническая боль, птице трудно садиться. Постоянная деформация ступни может привести к сухой гангрене одного или многих пальцев. Задача ветеринара — разрезать этот хрящеватый шар, не задев тонкие сухожилия, управляющие пяткой, равно как и нервов и кровеносных сосудов. Почти микрохирургия. Мои ассистенты, которые прожили в Аравии куда дольше моего, перевидали соколов с этой хворью куда больше, чем я, и имеют куда больший опыт в проведении этой уникальной операции.

Сперва я наносил скальпелем пару обычных разрезов, образующих вместе эллипс, который замыкал в себе пораженный участок. Путем тщательного разделения тканей я приближался к внешней стенке капсулы абсцесса. Иногда мне казалось, что я удаляю всю мягкую ткань ступни. Еще немного — и я останусь один на один с зияющей дырой, в глубине которой видны блестящие нити — сухожилия и связки, так необходимые ловчей птице. Вычистив и слегка присыпав порошком антибиотика рану, я принимался зашивать ее шелковыми нитями. Накладывая полоски марли и закрепляя их эластопластом, я завершал операцию, которая длилась обычно полчаса. После этого сокола заворачивали в одеяло, чтобы он не вздумал махать крыльями и опять покалечиться, помещали в картонную коробку и относили в тихий уголок нашего офиса, где могли наблюдать за ним, пока он полностью не придет в себя после наркоза.

Я и сейчас не перестаю удивляться, что подчас после самых запущенных случаев болезни, когда я был почти готов расписаться в своем бессилии, нога у птицы превосходно заживала, и она снова могла когтить дрофу, кроншнепа или зайца своими мощными пятками.

Весной 1985 года Крис, который тогда был моим ассистентом в Аль-Аине, позвонил мне в одно прекрасное утро и сказал, что несколько дней назад кто-то сломал замки одной из клеток с соколами и забрал птицу, которую считал своей. Теперь приехал другой бедуин, обнаружил, что его любимый сапсан исчез, и поднял шум. Как водится, смотрители за соколами, директор и чиновники из канцелярии правителя пожимали плечами, сочувствовали, но не хотели брать на себя ни малейшей доли ответственности за сложившуюся безумную ситуацию и не предлагали никакой поддержки и помощи. Озлобленный бедуин приезжал в офис к Крису дважды в день, осыпал его проклятиями и угрозами, что доложит обо всем шейху Зайду, если не получит обратно своего сапсана или компенсацию, эквивалентную двадцати тысячам английских фунтов. Более того, он пустил слухи, что доктор продал его птицу!

Мы с Крисом прекрасно знали, как закручиваются подобные дела в Аравии, и потому у нас был заранее разработанный детальный план бегства из страны в случае необходимости. К счастью, коль скоро он работал для нас с Эндрю, ему было позволено сохранить при себе свой паспорт, тогда как у работников, непосредственно нанятых арабским правительством и многими компаниями, их попросту отбирали. Задача облегчилась тем, что через несколько дней Крис уходил в положенный отпуск, и заменял его я.

— Держись подальше от глаз бедуина, — сказал я ему. — Проводи побольше времени вне офиса, работай с одной из частных коллекций шейха в отдаленных уголках зоопарка. Остальное я возьму на себя.

Прилетев в Аль-Аин, я первым делом явился к директору зоопарка с предложением немедленно прекратить всю работу с соколами. Давно бы так, сказал тот, но с этим не согласятся шейхи. Путей отвадить желающих сдать нам птиц на лечение у нас не было; отказаться их лечить мы тем более не могли. Я с неохотой согласился на продолжение этой работы, только нужно было пустить ее по убывающей. Ни одна птица приниматься на госпитализацию больше не будет. Для лечения будут использоваться методы, при которых птицу привозят ежедневно или еженедельно, смотря по надобности. Чтобы приостановить убыль лекарств из без того скудной аптеки зоопарка, я буду выписывать рецепты на те средства, которых там нет. Владельцы птиц, конечно, будут недовольны, но поделать ничего не смогут. В конце концов, в Аль-Аине полно аптекарей, на полках у которых масса новейшей фармацевтической продукции.

Хабаиш, владелец пропавшего сокола, — низенький человечек с синими челюстями, усиками, как у Гитлера, одетый в серую «диш-даша», — прибыл в офис, как я и ожидал, во второй половине дня. В это время Крис уже благополучно летел рейсом «Сингапур эрлайнз» на Дальний Восток, а я сидел на его месте в кабинете, готовый отразить первую атаку. Бедуин, как и следовало ожидать, вошел в кабинет без приглашения, в сопровождении двоих угрюмых молодых соплеменников; они расхаживали по офису, трогали и осматривали инструменты, открывали книги и, наконец, вошли в аптеку, с любопытством глядя на полки с колбами и пузырьками и на арсенал духовых трубок и ружей, стреляющих наркотическими зарядами. Хабаиш отрывисто сказал мне «салам» и сел в кресло перед моим письменным столом.

— Где доктор? — спросил он.

— Я доктор.

— Нет. Где доктор Крис?

— Уехал.

— Куда?

— Из страны.

— Когда вернется?

— Думаю, что никогда. Чем могу служить? — Я сделал постное лицо, стремясь произвести впечатление, что очень сожалею об отъезде Криса.

Бедуин нахмурился:

— Стало быть, вы новый доктор?

— Да, — сказал я.

Бедуин, не говоря больше ни слова, встал, позвал друзей, и все вышли вон.

Впоследствии бедуин еще не раз заявлялся, чтобы удостовериться, что Крис и в самом деле уехал. И каждый раз я встречал его вопросом, чем могу служить. Хабаиш уже не спрашивал о пропавшем соколе и наведывался все реже, а вскоре и вовсе перестал приезжать, и больше никто его не видел.

Работая в зоопарке Аль-Аин, скучать не приходилось. Помимо медико-хирургической работы меня занимали интриги византийской политики — этого чисто мужского микрокосмоса. Однажды я привез несколько окаменелостей, которые нашел в ходе своей поездки в горы на закате дня, и показал группе смотрителей, собравшихся у ворот зоопарка в ожидании автобуса, который развезет их по домам. Это были раковины различных моллюсков в глыбе песчаника.

— Поглядите на этих улиток, им не одна сотня миллионов лет! — воскликнул я.

Смотрители повертели глыбы в руках.

— Похоже на раковины устриц, которые я видел на пляже в Гоа, — сказал один индиец.

— Где вы их нашли, доктор? В ручье Дубая?

— Нет. На вершине горы Джебел.

— На вершине горы?! — недоверчиво сказал иранец. — Но там же нет воды!

Я как идиот начал говорить напрямую:

— Теперь нет. Но миллионы лет назад была. Тогда и вся эта пустыня была дном океана, и такие животные, как вот эти, представляли собою самую развитую форму жизни на планете.

Группа смотрителей молча взирала на окаменелости. Наконец индиец сказал:

— Вы все врете, доктор. Такого не может быть.

— Но так развивались события. Про эволюцию слыхали что-нибудь?

— А то как же. Слыхал я это слово, — сказал пуштун с афганской границы. — Все ложь, сплошная ложь. Не смейте издеваться над Священным Кораном. Аллах создал вещи такими, как они есть. Эволюция — это ложь, придуманная безбожниками.

— Да, это так, доктор, — крикнул другой афганец. — Морские существа были созданы в море. Сказать, что они развились путем эволюции на вершине горы, — это ложь, ересь! Это надувательство!

Я сунул окаменелость обратно в сумку, коря себя за то, что подзабыл антидарвинистское учение ислама. На следующий день ко мне пожаловал строгий бородатый имам из религиозной полиции. Он отчихвостил меня на чем свет стоит и предупредил насчет проповедничества антиисламских ересей среди добрых мусульман.

— Шейхи богобоязненные люди. Они являют своим примером верность Священному Корану и ратуют за то, чтобы в нашем исламском государстве народ не попал в когти сатаны! Помни, доктор, шейхи не простят безбожных разговоров.

Я все очень хорошо помнил. Когда мне нужно было поставить ампулы с противооспенной вакциной для прививки соколов в холодильники шейховских дворцов, мне было трудно найти место среди полчищ бутылок водки и солодового виски. Я помню кипы из сотен квитанций, которые мне показывал мой друг — управляющий одним имением шейха (я работал там с частной коллекцией антилоп), о наличной оплате проституток, ввозимых из Англии, Германии и Австрии на двухнедельный срок, с гонораром по двенадцать тысяч фунтов каждой. Я помнил и — поклялся, что зарубил себе на носу все, что услышал от имама.

— Добро, — ответил тот. — Да хранит вас Бог, доктор. — И с этими словами он встал и вышел.

Мне приходилось сталкиваться с людьми, которые предлагали бешеные деньги за средства, повышающие мужские возможности. «Ведь вы наверняка даете вашим тиграм и гориллам лекарства для укрепления их потенции, — объясняли они. — Мы пробовали мясо акулы — лучшее местное средство от импотенции, — но все напрасно». Другие просили допинг для верблюдов, собираясь участвовать в дубайских скачках. «Есть у вас что-нибудь, доктор, чтобы мой белый верблюд выиграл приз? — спрашивал один пожилой бедуин. — Это здесь не запрещено, все так делают. Когда я был мальчишкой, мы вставляли верблюду в задницу коноплю. Вот было здорово! Но теперь полиция охотится за торговцами коноплей. Пробовали напоить верблюда крепким черным кофе перед соревнованиями, но это мало помогло. Говорят, у вас есть великолепное лекарство для диких животных, быстроногих ориксов и газелей. Дайте мне — чтобы и мой белый верблюд летел как нафхат, порыв бури в Аравийской пустыне!»

Был и такой случай — стражи ворот, оманцы, подняли шум на религиозной почве из-за того, что к Крису Ферли пожаловала его невеста Карен, и потребовали, чтобы мы обходили их стороной и шли не через главные ворота, а через малоизвестную боковую калитку. Когда же Криса сменил Джон Льюис, его невеста Линден, наученная чужим горьким опытом, представилась стражам ворот венчанной женой. Что ж, никаких проблем. Получив год спустя из Англии радостную весть о женитьбе Джона и Линден, я мигом распространил ее по зоопарку. О, какой же конфуз был тогда написан на широченных лицах стражей ворот!

Были еще инженер-египтянин и шофер-суданец, которые иногда стучались по утрам к нам в бунгало, выпрашивая баночку пива; получив желаемое, они залпом выпивали напиток. Помню шейхов, которые, разъезжая на своих авто по дорожкам зоопарка, швыряли в лицо смотрителям скомканные бумажки по сто дирхамов (двадцать фунтов). Помню смотрителей, главным образом афганцев и пакистанцев, которые приходили ко мне перевязывать раны, полученные в результате поножовщины. Само собой разумеется, подобные инциденты требовалось держать в секрете, потому что если дойдет до директора или еще кого из начальства, то драчунов тут же выставят за ворота. И помню достопочтенного Мохаммед-Хана, смотрителя стада копытных, работавшего особняком в самом дальнем уголке зоопарка.

Бедный, бесконечно учтивый отшельник с неизменной улыбкой на лице, Мохаммед-Хан надевал поверх тюрбана ремень британского солдата и бодро отдавал нам честь всякий раз, когда мы приезжали посмотреть на подопечных ему животных. Однажды он спросил, не желаю ли я оказать ему честь и как-нибудь вечером зайти к нему в гости на угощение. В назначенный срок я подкатил к нему в жилище. Это была хижина, сколоченная из обрезков жести, дерева и мешковины, размером с садовый сарайчик, но подметенная до блеска. Он был безумно рад, что я сдержал свое слово, и принялся готовить мне угощение: поставил чай и сварил яйцо. Подав мне яйцо на оловянной тарелке, он сел рядом и стал смотреть, как я его ем. Я всегда чувствовал себя неловко, когда мои друзья-смотрители из азиатских стран приглашали меня обедать. Они никогда не ели со мною вместе, а только сидели поблизости, иногда большой группой друзей и родственников — исключительно мужчин — и наблюдали, как угощаюсь я. Таков обычай. Яйцо, которое сварил мне Мохаммед-Хан, было для меня столь же щедрым угощением, как и любая трапеза, которую для меня устраивали.

Был скромный афганец — смотритель крупных обезьян. В один прекрасный день он сообщил мне, что его брат, сражаясь в рядах моджахедов, пал от руки советских солдат, и теперь ему нужно будет уехать из зоопарка на неделю-другую. Когда через три недели он вернулся, то, расспросив меня о здоровье своих любимых горилл, орангутангов и шимпанзе, объявил, что его брат отомщен: он убил русского солдата. «Я перерезал ему глотку, доктор, когда он вылезал из подорванного танка. У меня волосы горели огнем. Потом я отрезал ему нос. Вот посмотрите». Он вытащил из своих шаровар небольшой холщовый мешочек и открыл, чтобы показать мне кусок коричневой сушеной плоти, которая некогда была человеческим носом.

Ложь и обман встречались на каждом шагу. Был шейх, который во всеуслышанье заявил, что ему впервые удалось вывести в неволе цыплят хубары (иначе дрофа Мак-Куин), хотя это давно уже было достигнуто в Израиле (или оккупированной Палестине, как он называл ее). На самом же деле ему просто привезли на самолете яйца этой птицы, украденные где-то на просторах Пакистана, и он заложил их в инкубатор. Другому шейху прислали в дар газелей, больных тяжелой инфекционной болезнью; но поскольку при них был сертификат о превосходном здоровье, они были допущены в общее стадо и соответственно перезаражали его. Наш ассистент Питер Мак-Кинни поставил точный диагноз: мальтийская лихорадка, которая поражает и человека. Конечно, заявив протест против столь безответственного поступка и категорически отказавшись замять его, Питер добавил новые имена в список наших тайных врагов.

В 1986 году нас настигло новое унижение. Как гром среди ясного неба нам объявили, что шейх Заид приказал нашему штатному ветеринару незамедлительно покинуть страну. То же самое произошло и в 1988 году. В обоих случаях со ссылкой на «декрет шейха». Никаких разъяснений, никаких подтверждений — несмотря на мои отчаянные усилия докопаться до истины. Оба случая были связаны с работой, которую мы должны были выполнять на островах, принадлежащих правителю и наследному принцу. Причиной этих декретов были требования высокопоставленных недоучек, что животные должны быть перевезены (а для этого их требовалось анестезировать) в самое пекло аравийского лета. Завертелась машина лжи. Когда через много месяцев после событий шейх задал вопрос, почему в его коллекции всего только шесть, а не семь черных антилоп, лакеи-прихлебатели быстро дали объяснение: мол, английский ветеринар, вопреки их советам, использовал яды и убил ее.

Мой друг-араб разъяснил мне на конкретном примере, как завязываются подобные сценарии. «Вы с вашими ассистентами не понимаете по-арабски, не знаете, что происходит, когда вы покидаете острова, и у вас нет возможности развеивать ложь и слухи, которые распространяет среди окружения шейха сеть шпионов. Вот только недавно несчастье постигло пчеловода, который ухаживал за пчелами на одном из принадлежащих шейху островов. У него завелись враги среди работников шейхского хозяйства. Однажды ночью эти подонки подсыпали у него в ульях инсектицид. На следующий день пчеловод увидел, что все его пчелы погибли по непонятной причине, и в ужасе рассказал об этом своим вероломным коллегам. „Какое горе! Только не говори шейху, — советовали те, проливая крокодиловы слезы. — Ты не представляешь, как он разгневается. Аллах милостив, шейх не придет посмотреть ульи и не спросит про пчел еще много месяцев, а может, и дольше. А потом скажешь, что умерли от холода или болезни“. Как и следовало ожидать, через несколько недель шейх спросил про пчел. Враги пчеловода не замедлили объявить, что все пчелы передохли, а пчеловод тщательно скрывает это. Гнев шейха был невообразим: „За такой обман повелеваю выслать пчеловода из страны до захода солнца“». «Вот на какой заговор вы рискуете нарваться, доктор, особенно когда работаете на островах! Не то чтобы вы скрывали смерть животных — другие будут это делать, а потом, без вашего ведома, — возможно, вы даже не видели животных, о которых речь, — будут докладывать, что вы их прохлопали из-за своего разгильдяйства или неумения, да еще тщательно скрываете потерю. Помните, что для шейха слово последнего бедуина, который режет козлов или обдирает шкуры с трупов павших верблюдов, куда весомее слова неверного человека с Запада».

Мы с Эндрю подробно обсудили ситуацию и пришли к неизбежному решению: позволять себе роскошь работать в Эмиратах далее невозможно. Пора удирать. В сентябре 1988 года я в последний раз съездил на вершину Джебел-Хафит полюбоваться, как заходит солнце. Когда же из оманской пустыни наползла тьма, я вернулся в зоопарк и обошел загоны с ориксами, газелями, муфлонами, гиббонами, гиппопотамами и жирафами. Мне было грустно от мысли, что я их, возможно, никогда больше не увижу.

Глава восьмая Назад в море, в родную стихию!

Он всегда плавает среди шумных косяков рыб. Видно, мало им морских просторов, что они все теснятся друг к дружке и толкаются, точно шляпы в толпе гуляк на празднестве Четвертого июля…

Герман Мелвилл. Моби Дик

Широкий канал Комаккьо втекает в Адриатику в устье Венецианского залива примерно в тридцати километрах к северу от Равенны. Вода в нем пресная, только я бы не советовал утолять ею жажду: в нее втекают все стоки североитальянской цивилизации, несомые далее к умирающему морю. Короче, в этой воде слишком много такого, чего там не должно быть. Но вот в один прекрасный январский день 1987 года прохожие заметили в ней нечто отнюдь не являющееся ни грязью, ни хламом, но чему тем не менее не пристало болтаться в замерзшей воде канала морозным зимним днем. «Это» было детенышем дельфина.

Как же такое существо, в котором и росту-то меньше полутора метров, оказалось в одиночестве вдали от моря? Не могу сказать с уверенностью, но склоняюсь к мысли, что дельфинятам (этому было года этак с полтора), как и человеческим детенышам, не занимать любопытства — вот только побольше бы жизненного опыта. Так же, как ребенок, увлекшись какой-нибудь зачаровавшей его в этом полном чудес и тайн мире вещью, может запросто отбиться от родителей, так и дельфиненок, не обращая внимания на призывный клекот родной мамаши и любящих тетушек, решил попробовать столь непривычной на вкус водицы в устье канала, а там заплыл еще дальше, заинтригованный поросшими травою берегами, изредка пролетающими водяными птицами, причаленными к берегам лодками и странными, плавающими на воде обломками. Все это было так не похоже на мир, привычный для стаи, к которой он принадлежал, — мир неглубоких прибрежных соленых вод близ устья великой реки По. Здесь — хоть это и было им невдомек — содержащаяся в воде грязь подкармливала цветущих микроскопических животных и растений, которые, в свою очередь, служили пищей мириадам крохотных скользких существ и твердых, миниатюрных морских членистоногих. Вся эта похлебка шла на обед рыбе, а последняя конечно же привлекала внимание дельфинов, которые при помощи своих удивительных гидролокаторов могли отыскать ее в самой грязной воде самой темной безлунной ночью.

Легко представить себе, какая паника охватила дельфиненка (который впоследствии получит имя Гарибальди в честь великого итальянского воина-патриота и по месту Порто-Гарибальди, близ которого он был найден), когда он сообразил, что остался один-одинешенек. Волнение в предвкушении радостных приключений сменилось горечью, как от недозрелого лимона. Напрасно напрягал он слух, пытаясь уловить знакомые позывные взрослых дельфинов, напрасно искал повсюду их привычные обтекаемые серые силуэты — а ведь еще совсем недавно они грациозно и без усилий скользили, резвились и ныряли вокруг, увлеченные подводной охотой! До шуток ли теперь! Где сильный матерый вожак, который убивал коварную акулу одним ударом своего костистого клюва в брюхо? Где милые тетушки, которые сопровождали его за ручку — одна с правого бока, другая с левого, — когда стая спасалась прочь от шторма? Где друзья-ровесники — те, что выжили к исходу первого года жизни в океане, когда уцелевает едва ли половина! Где та дельфиниха, за которой он часто гонялся и покусывал, оставив на коже ее спинного плавника четыре неглубоких шрама — не со зла ведь, любя! Где тот дядюшка, к которому на прошлой неделе прицепилась такая забавная минога? Представляю, он отдал бы что угодно за вкус соленой воды, за плеск блещущих серебром сардин, за грохот дробящейся о камни волны, за свист родной матери, которую он по-прежнему иногда посасывал. Но куда плыть? Справа, слева — все берега и пляжи. Он поплыл наудачу — и, как оказалось, в неверном направлении.

Как я писал в книге «Доктор драконов», Адриатика потихоньку умирает от сточных вод. В 1989 году они вызвали бурное размножение плавучих водорослей, которые набиваются в жабры рыбам и загрязняют пляжи. Кто знает, какой ущерб эта слизь наносит водным млекопитающим, которые должны регулярно выныривать на поверхность для дыхания! Ей ведь ничего не стоит забить им воздухозаборные отверстия! Уже в 1977 году дельфинов Адриатики постигла большая беда — когда я сделал посмертное вскрытие двадцати этих животных, я обнаружил, что все они страдали болезнями, в той или иной степени вызванными загрязнением: камни в почках, грудные абсцессы, хроническая пневмония и недуги тестикул.

Теоретически, плавая в канале, Гарибальди находился в менее загрязненной воде, но эта вода не была соленой. Приходится слышать слишком много чуши о том, что случается с китообразными — китами, дельфинами и морскими свиньями — в пресной воде. Якобы из-за снижения плавучести им приходится больше напрягать усилий, чтобы выплыть на поверхность, от чего они быстро устают. Или что они гибнут в пресной воде, как треска или как сельдь. Или что их кожа покрывается волдырями и отваливается. Все это мне не раз приходилось выслушивать из года в год. На самом же деле киты и дельфины могут неплохо жить в пресной воде по многу дней. Помню, в конце 1960-х годов арктическая белуха заплыла в Рейн и прошла вверх по течению аж за Дюссельдорф. На этот путь ей потребовалась не одна неделя. В 1969 году старая бутылконосая дельфиниха приплыла доживать свои последние дни в реку Северн — причиной ее смерти явилась вовсе не пресная вода, а рак нёба. Дельфины активно впитывают воду кожей, так что я нередко помещаю обезвоженного (вследствие, скажем, диареи или некоторых видов заболеваний почек) дельфина или кита в пресную воду на три-четыре дня, и его организм прекрасно автоматически восстанавливает свой водный баланс. Метод показал себя гораздо эффективнее, чем ранее практиковавшееся мною вливание в желудок одного-двух ведер воды при помощи насоса; при этом, плавая в пресной воде, животное совсем не устает.

Нужно, правда, отметить, что микроскопическая структура кожи дельфина отличается от структуры кожи других млекопитающих, так что продолжительное нахождение животного в пресной воде и в самом деле приведет к структурным изменениям: начнется отслаивание верхних слоев. Если управлять этим процессом, постепенно уменьшая концентрацию соли в воде, можно будет добиться того, что кожа привыкшего к соленой воде дельфина приспособится и примет ту структуру, какая присуща коже пресноводных дельфинов, как, например, живущему в медленно текущих водах Ганга дельфину сусук^[19], или обитающей в южноамериканских реках амазонской инии, иначе боурту, или китайскому озерному дельфину, жительствующему в озерах бассейна реки Янцзы, — у него спинной плавник, выставляясь из воды, напоминает флажок, потому его еще называют «белый флаг».

Я обсудил эту возможность с профессором сэром Ричардом Гаррисоном, специалистом мирового класса в области китообразных. Мы согласились, что это был бы интересный, но неэтичный эксперимент. Не следует подвергать наших братьев дельфинов ненужному риску, даже ради научных целей.

Трудности существования Гарибальди в канале Комаккьо заключались не столько в отсутствии соленой воды, сколько в отсутствии подходящей для него пищи. Добавим к этому огромный психологический стресс, который испытал этот совсем еще сосунок, очутившись в отрыве от себе подобных. Но примерно в восьми десятках километров вдоль по побережью от канала Комаккьо есть чудесное место — аквапарк «Морской мир Адриатики» в Риччоне, где мои друзья Леандро Станцани и Джузеппе Канилья умело сочетают бесконечную заботу о дельфинах у себя в бассейне с тем, что Ханнелор считает самым занимательным дельфиньим шоу в Европе, с неподдельным беспокойством о сохранении подводного мира. Леандро и Джузеппе, в пример многим другим шоуменам, вкладывают большие деньги, немало усилий и мастерства в научную работу с исчезающими видами дельфинов и других обитателей прибрежных итальянских вод, не в последнюю очередь посредством созданных ими организаций: Фонда защиты морских млекопитающих и изучения их среды обитания и Центра изучений китообразных, чьи конференции привлекают ученых, занимающихся аспектами проблем морской среды, со всей Европы. Если возле побережья Италии происходит что-то из ряда вон выходящее, что связано с морскими млекопитающими, люди в Риччоне обычно узнают об этом одними из первых. Так было и с нашим маленьким героем.

Леандро тут же созвал свою команду, снарядил фургон, погрузив в него все необходимое оборудование, и помчался что есть мочи на север по автостраде. Перед выездом он позвонил мне. Я как раз завтракал поджаренными хлебцами с сыром и слушал получасовую программу легкой классической музыки, которую передают по каналу Эл-би-си с понедельника по пятницу в пять утра.

— Похоже, попал в беду дельфин-бутылконос, — сказал Леандро. — Я хочу позвонить чуть позже, когда прояснится ситуация. Вас можно будет застать?

Да, конечно, меня можно будет застать, хотя, по горькому опыту прошлого, подобные спасательные миссии редко заканчиваются удачей. Животное или успело уплыть от того места, где его видели, и вообще бесследно исчезло, или к моменту прибытия спасателей было уже в безнадежном состоянии, а то и мертво. Мне не раз приходилось участвовать в операциях по спасению выбросившихся на берег или, подобно Гарибальди, случайно заплывших в реки или гавани китов, дельфинов и морских свиней. Выживали немногие. Проведенные мною вскрытия показали, что многие из этих случайных странников были больны. Их легкие или внутренние уши были полны копошащихся белых червей, в мозгу наблюдались множественные кровоизлияния от присутствия в нем других паразитов-трематод. Были среди них и ослабленные детеныши-сосунки, и уставшие от жизни старцы, пришедшие к концу многотрудного пути. Иные были жестоко изранены гребными винтами, пострадали в результате нефтяного загрязнения или были измождены голодом из-за того, что много дней не могли поймать морской рыбы. Но попробовать всегда стоит, попытка не пытка. У нас были и моменты торжества — спасение китов-лоцманов на Мальте, хотя позже мы потеряли их в результате человеческой ошибки; спасение морской свиньи в Брайтоне и нескольких обмороженных косаток у берегов Исландии. Возможно, милостью Божьей иные из них и сейчас наслаждаются, как говаривал Де Кинси, «многоголосым смехом океана»…

Когда команда из Риччоне прибыла к каналу Комаккьо, там ее уже поджидала небольшая армия помощников: полицейские, водолазы, люди из департамента лесничества. Лодки, сети, водолазное снаряжение, автомобили — все это было окутано густым морозным туманом раннего утра. Травы и камыши, растущие у края воды, были покрыты инеем, блестевшим, точно алмазная пыль. Не было ни ветерка; вода в канале колыхалась только от того, что время от времени к поверхности всплывал наш маленький дельфин для резкого, краткого вдоха. Леандро и Джузеппе сразу увидели, что это и в самом деле атлантический дельфин-бутылконос Tirsiops truncatus — известный всем Флиппер с постоянно изогнутым, точно в улыбке, ртом.

Леандро взялся координировать действия помощников на суше, а Джузеппе, надев снаряжение, возглавил команду водолазов. Установить в воде три сети было минутным делом, и дружная бригада принялась аккуратно манипулировать действиями дельфина, постепенно сужая пространство вокруг него, чтобы детеныша легко было схватить голыми руками. Джузеппе, который много раз ловил дельфинов таким способом (в частности, по моей просьбе, когда мне хотелось обследовать состояние здоровья одного из его риччонских подопечных), привычным жестом протянул руку и схватил дельфиненка точно в нужном месте, как раз перед грудными плавниками. Тут подали руку помощи остальные водолазы, и уже минуту спустя детеныша аккуратно укладывали на опущенные в воду мягкие дельфиньи носилки. Все с той же осторожностью животное погрузили в лодку, которая отвезла его туда, где поджидал фургон. Прежде чем подвесить носилки в водонепроницаемую коробку, устланную толстым слоем пенопласта, Леандро смазал самые беззащитные участки тела животного (вокруг дыхательного отверстия, веки и «подмышки») ланолином. После этого, не теряя ни секунды времени, фургон полным ходом помчался в Риччоне. Леандро и Джузеппе сидели рядом с найденышем и время от времени поливали его морской водой.

Решение возвратить дельфиненка в Адриатическое море было логичным и в то же время ответственным: прежде нужно было обследовать детеныша, чтобы выяснить, не получил ли он каких-либо повреждений за время своих злосчастных приключений, и уже потом с большой осторожностью решать его будущее. Проще всего, разумеется, было бы выпустить дельфиненка в океан с пляжа Комаккьо, но этот поступок явился бы идиотизмом чистой воды. Если он болен, если он еще питается материнским молоком и не созрел в должной мере, чтобы ловить и проглатывать рыбу — а иногда это искусство приходит к дельфинятам лишь к концу второго года жизни, — наконец, если он одинок, то, выпущенный на волю Божью в океан, он почти наверняка не выживет во враждебной среде. Мне случалось видеть, как любители животных из самых добрых побуждений несли, а то и просто волокли по многу миль по земле и более крупных, и умудренных опытом дельфинов и прочих китообразных, чтобы выпустить в море, — и всего через несколько дней, а то и часов находили их выбросившимися на соседнем участке побережья, мертвыми или умирающими. Но Леандро и компания были преисполнены решимости сделать все возможное, чтобы вернуть Гарибальди в объятия сородичей живым и здоровым.

Мой итальянский друг позвонил мне со станции техобслуживания по дороге на Риччоне:

— Дэвид, мы поймали его! Прелесть!

— И как он себя чувствует? — спросил я.

— Неплохо. Небольшая язвочка на клюве — видно, столкнулся в воде Бог знает с чем. Есть небольшое заболевание кожи. Но он вовсе не истощен — сильный, крепкий такой кабанчик!

— Возьмите у него кровь на анализ, как только прибудете в Риччоне. Попросите, чтобы в лаборатории сделали полное обследование.

— О’кей. Как я понимаю, вы собираетесь приехать?

— Конечно. А пока поместите его в отдельный загон, где он мог бывидеть ваших дельфинов и переговариваться с ними через сетку.

— А не лучше ли поместить его отдельно? Ведь когда в аквапарк помещают вновь пойманного дикого дельфина, всегда есть риск занесения инфекции. Мы можем поселить его в портативном пластиковом бассейне с собственной фильтрационной системой.

Я размышлял несколько мгновений:

— Не надо. Лучше поместите его в отдельный загон и подселите к нему Пеле. Пусть за ним посмотрит.

Пеле — самый яркий и дружелюбный дельфин во всем Риччоне. «Конечно, — рассуждал я, — риск передачи заболевания остается, но он минимален. К тому же с помощью современных лекарственных средств легко очистить детеныша от паразитов, которые всегда гнездятся у диких дельфинов в желудке, печени и кишках. Но вот в чем найденыш нуждается сейчас более всего, так это в непосредственном контакте с себе подобным, и не только посредством зрения и звуков, но и посредством прикосновения и ласки. В общении дельфинов огромную роль играет осязательное начало».

Как только фургон пришел в Риччоне, Леандро взял из вены дельфиненка кровь на анализ и отправил ее в госпиталь, куда мы всегда отвозим взятые у китообразных пробы крови. Анализ крови — краеугольный камень в медицине китообразных. Удивительно, сколько всего можно узнать об особи из нескольких чайных ложек взятой у него крови: пол животного (особенно важно при поимке диких косаток), степень обезвоженности тела, наличие беременности у самки (уже через две недели после зачатия), семейные отношения данного индивидуума; требуемая доза антибиотика, а на ранних стадиях острой болезни — правильно ли подобран антибиотик; функционирование важнейших органов, таких, как печень и почки; наличие в крови ядов, не говоря уже о таких рутинных вещах, как присутствие инфекции, анемии, паразитов крови, рака крови, дефициты витаминов и минералов. За четверть столетия мы составили списки нормальных показателей для шестидесяти анализов крови примерно семидесяти шести видов китообразных, и в мои картотеки занесены сотни особей китов и дельфинов с их «нормами» и идиосинкразиями^[20]. Ни одна породистая скаковая лошадь, ни один избалованный домашний пудель не подвергается такому частому и глубокому изучению, как наши пациенты — морские млекопитающие по всему миру. Эта система была усовершенствована в дальнейшем, когда мы с Эндрю, в сотрудничестве с видным патологом профессором Робертом Тарнером развернули собственную исследовательскую лабораторию близ дома Эндрю в Оксенхопе, Йоркшир.

В середине зимы морские курорты представляют собою, как правило, жалкое зрелище, но в Риччоне, по крайней мере, остаются функционировать одна хорошая гостиница и один первоклассный ресторан, предлагавший блюда из даров моря, — так что есть где отвести душу и восстановить силы. Пока остальная часть города пребывает в зимней спячке, пока пляжные киоски и бары заперты на засовы, аквапарк не спит, блюдя заботу о здоровье своих подопечных, — неусыпно следя за качеством воды, скрупулезно готовя в огромных количествах пищу, привозимую из Северного моря, обслуживая насосы, фильтры и установки, дозирующие химические вещества, способные противостоять разрушительному воздействию морской воды и хлорки, организуя обучение персонала и просветительские курсы. Не последнее место в нашей работе с морскими животными отводится и элементу игры.

Появление Гарибальди в аквапарке вызвало всеобщее волнение — и людей и дельфинов. Наконец его опустили в отсек, где уже дожидался достопочтенный Пеле, и отвязали от носилок. Многоуважаемый дельфин сразу же принялся обнюхивать новичка, и вот они уже плывут бок о бок, время от времени радостно выпрыгивая из воды. Леандро наблюдал за тем, как Пеле — в первые несколько раз, когда они с Гарибальди ныряли вместе, — аккуратненько подталкивал малыша клювом или кончиком плавника в грудь, когда чувствовал, что ему нужно помочь подняться на поверхность, чтобы сделать вдох. Все остальные дельфины прижались носами к сетке и следили вытаращенными глазами за происходящим: уровень коммуникативных звуков в бассейне резко вырос — надо думать, это они дружным хором приветствовали новенького.

Вечером я приехал из Болоньи и впервые собственными глазами взглянул на Гарибальди, плавающего под покровительственным крылышком (точнее говоря, ластом) Пеле в сиянии прожекторов, освещавших бассейн. Леандро был прав: малыш был действительно просто прелесть. Предпочтя обследовать его при дневном свете, я договорился о том, чтобы ранним утром мне его отловили, и мы с Леандро и Джузеппе отправились отобедать в ресторан «Иль Пескаторе» — «Рыбак». Компанию нам составил знаменитый итальянский специалист по морской биологии доктор Нотарбартоло. Лакомясь креветками, закусывая язычками под фирменным соусом и запивая вином брунелло, мы обсуждали будущее Гарибальди. Все мы были едины во мнении, что малыша нужно вернуть обратно в море. Но, во-первых, он должен быть совершенно здоров, во-вторых, нам нужно будет подыскать ему семью. К сожалению, у нас не было возможности отыскать его кровную мать, но мы решили подобрать ему, по крайней мере, приемных родителей. В отличие от некоторых животных (например, львов), дельфины, за исключением отдельных яростных самцов, питают любовь ко всем сородичам и особенно готовы проявлять заботу о юных, немощных и пожилых. Чем не образец христианской добродетели? Святой Франциск Ассизский со мной уж точно согласился бы.

— Гарибальди вернется в море, когда мы сделаем три вещи, — повторил я. — Во-первых, мы должны убедиться в том, что он совершенно здоров. Во-вторых, что он может обходиться без материнского молока и способен добывать себе на корм рыбу. И в-третьих, нам нужно найти стаю Tirsiops в Адриатическом море, где-нибудь между Риччоне и Венецией; идеально было бы в центре этого района, вблизи канала Комаккьо.

Первыми двумя вещами мы могли заняться уже с завтрашнего дня. Подбор стаи дельфинов будет зависеть от физического состояния Гарибальди.

— Ну что ж, — сказал Нотарбартоло, — как только мы убедимся, что с нашим бамбино все в порядке, организуем наблюдение стай дельфинов с самолета. Это я беру на себя.

Как выяснилось, с нашим бамбино далеко не все было в ажуре. Конец его клюва был воспален, тело покрыто маленькими черными пятнышками — признак дельфиньей оспы; добавим к этому отек одного легкого, и, что всего серьезнее, анализ крови показал наличие еще одного инфекционного заболевания. К тому же в первый день пребывания в Риччоне он абсолютно не проявил интереса к твердой пище; сколько бы мы ни бросали ему селедок, все напрасно.

— Должно быть, он еще целиком на молочной диете, — угрюмо сказал Леандро.

— Действуем так: даем ему инъекции амоксициллина и насильно скармливаем по полкило рыбы два раза в день, — заключил я. — Не исключено, он просто устал от всей этой суматохи вокруг себя.

К нашему счастью, ход вещей показал, что я был прав. А может быть, Гарибальди пришлась не по душе хоть и безболезненная, но унижающая достоинство процедура, когда тебе разжимают челюсти с помощью мокрых полотенец — один тянет в одну сторону, другой в другую, а третий, у кого самая маленькая рука (эту роль обычно исполнял ваш покорный слуга), кладет тебе на основание языка головой вперед селедку, обильно смазанную жиром из печени трески. Фактически мы проделывали эту процедуру только дважды. На следующий день он с удовольствием нырнул за брошенной ему в воду селедкой и проглотил ее. А затем еще и еще… На радостях Леандро и Джузеппе откупорили бутылку «спуманте», когда скормили ему полкило.

Одно из необходимых условий для возвращения дельфиненка в родную стихию было выполнено. Отпала необходимость ежедневных инъекций: теперь антибиотики и другие лекарства, а также особые витаминные таблетки можно было засовывать за жабры скармливаемым ему селедкам.

Однако же здоровье малыша шло на поправку далеко не так быстро, как я надеялся. Дни вытянулись в недели. Требовались все новые анализы крови и изменения в курсе медикаментозного лечения. Но в конце концов ослабленный организм Гарибальди — видимо, сказалось загрязнение морской воды — мало-помалу стал приходить в норму. Выдаваемые компьютером результаты лабораторных анализов постепенно приближались к показателям здоровых адриатических дельфинов-бутылконосов. К марту мы собрались на конференцию и решили, что настало время спокойно начать планировать возвращение дельфиненка в родную стихию. Но его ни в коем случае не следовало пускать в одиночное плавание «средь бурных волн под крышей неба». Моим итальянским друзьям пришла в голову мысль как-нибудь пометить детеныша, чтобы в будущем его могли узнавать рыбаки и наблюдать специалисты по морской биологии.

Коням накладывают тавро, коровам навешивают бирки, свиньям делают татуировки на ушах — а как быть с дельфинами? Татуировки быстро исчезают у них с кожи, ибо восстановительные силы у них в организме действуют гораздо быстрее, чем у других млекопитающих. Металлические или пластмассовые бирки, вставляемые в спинной плавник или хвост, могут быть легко сорваны в результате бурной жизни в море. Электронные приборы, вживляемые под кожу, — тоже не выход, хотя в будущем они, возможно, станут идеальным методом идентификации всех видов животных при условии небольшого радиуса разбега. Наше требование к опознавательному знаку было таково, чтобы он различался на расстоянии, возможно, в бинокль, чтобы он был более или менее постоянным, а самое главное, гуманным. Остановились на клейме в виде латинского «G», нанесенном низкотемпературным методом на одну сторону плавника. Леандро закажет железную букву «G», с помощью которой будет нанесено клеймо, а я дам ему рецепт специально низкотемпературной смеси из сухого льда и алкоголя.

Классическое клеймо огнем, как в ковбойских фильмах, мало того что причиняет животному страшную боль, так еще и недолговечно. Низкотемпературный же метод куда безобиднее: он мгновенно убивает нервы кожи. Настал день, и мы вытащили дельфиненка из бассейна, высушили кожу с левой стороны спинного плавника и на несколько секунд прижали железную букву «G», охлажденную погружением в смесь сухого льда и алкоголя. Сначала тавро не выглядело очень отчетливо, но прошло несколько дней — и на серой коже плавника ярко высветилось белое «G», легко различимое в бинокль за сотню метров. Теперь все зависело от доктора Нотарбартоло и его коллеги доктора ди Натале, обещавших найти стаю дельфинов, с которой Гарибальди мог бы воссоединиться.

Много дней подряд вылетал доктор ди Натале из аэропорта Римини на маленьком одномоторном самолетике, пролетая вперед и назад вдоль побережья в поисках подходящих по размеру дельфиньих стай. В плохую погоду и при неспокойном море поиск приходилось отменять: ведь нельзя же увидеть в серых волнах плавники серых дельфинов, похожие на волны, — это я сам прекрасно знаю на собственном опыте по многочисленным экспедициям у берегов Флориды в конце 1960-х. Но в хорошие дни, когда вода прозрачна и гладка, как стекло, опытный наблюдатель с воздуха сможет легко считать дельфинов, определять их размер, и даже — на глазок — угадывать их пол. Примерно так: если поплыл, значит, дельфин, а если поплыла, значит, дельфиниха. Но в марте на Адриатике штормы — частые гости, вода мутнеет от поднятого волнами песка, так что нашим милым Гарибальди и ди Натале пришлось противостоять капризным силам природы!

Но вот 12 марта им неожиданно повезло. Всматриваясь утром в сотый раз в сверкающее, подернутое рябью море, доктор ди Натале увидел то, что искал столько времени: стаю дельфинов-бутылконосов примерно в тридцать голов, среди них по крайней мере трое детенышей. Они счастливо охотились примерно в семнадцати километрах к востоку от порта Римини. Он тут же связался по радио с Леандро: «Мадонна! Мы нашли семью для Гарибальди!» Это прозвучало как сигнал на корабле: все к помпам! Джузеппе и две его дрессировщицы дельфинов тут же надели водолазные костюмы, чтобы отловить детеныша, а Леандро с командой тем временем грузили снаряжение в фургон и хлопотали о полицейском эскорте на коротком пути до Римини. Силы охраны побережья выделили два быстроходных катера, которые уже стояли в порту Римини с заведенными моторами.

Час спустя, намазанный с головы до самых пят ланолином и получивший заключительную дозу антибиотика продолжительного действия, Гарибальди во второй — и, я надеюсь, в последний — раз в своей жизни отправился в сухопутное путешествие под вой сирен и блеск мигалок. В Римини его перенесли на носилках на один из патрульных катеров, и, как только все убедились, что ему хорошо, судно в сопровождении другого катера вышло в открытое море.

Ведомый радиосигналами, посылаемыми с самолета-разведчика, патрульный корабль быстро достиг того места, где уже час с небольшим кормились дельфины. Утро было прохладное, ясное; небо голубело, точно голубиное яйцо; белесое солнце робко проглядывало сквозь туманную дымку; на море ни рябинки. Самолет кружил над нашими головами; Леандро, охваченный, как и все мы, чувством радости с оттенком горечи расставания, принялся вытирать с кожи Гарибальди излишек ланолина сухими полотенцами. Из репродуктора сквозь щелчки раздался голос ди Натале: «А sinistra! Cento metre! A sinistra!^[21]» Да, вот они, в сотне метров от нас — темные круги по воде, кривой силуэт спины, на мгновение вынырнувший в туче брызг. Капитан судна тотчас же отдал приказ: «Стоп машина!», и дельфиненка подняли на привязи через борт. «Подождите, пока я дам команду!» — крикнул Леандро людям, державшим ручки носилок, и свесился над планширом, наблюдая за дыхательным отверстием Гарибальди. Промежуток в тридцать секунд показался целой вечностью; затем последовал быстрый выдох — и еще более быстрый вдох.

«Пошел!» — скомандовал Леандро, и люди отпустили ручки. Перевернувшись в воздухе, дельфин шлепнулся о воду — и в одно мгновение ока расправил крылья! Удар хвоста — и он, точно серая молния, нырнул в морскую пучину, скрывшись с наших глаз. Эхолокатор патрульного катера доносил до меня подводный клекот дельфинов — мне представилось, что это приветственный хор…

Мы еще немного покружили вокруг стаи на малой скорости; затем дельфины решили, что они уже всласть поохотились, и дали стрекача. Я долго всматривался в блестящую на солнце водную гладь, среди которой время от времени показывались серые плавники. Где-то среди них наш «маленький Гарибальди»? Наконец стая уплыла так далеко, что вовсе исчезла из виду.

…Если в ближайшие двадцать пять лет (а именно столько вполне сможет прожить Гарибальди, если загрязнение моря не погубит его) вы решите отправиться на каникулы в Каттолика, Римини или Лидо ди Езоло и в прекрасный солнечный день захотите совершить морскую прогулку, присмотритесь к стаям дельфинов. Если увидите плавник с белой буквой G, дайте мне знать. Мне так хочется надеяться, что у него все хорошо.

Глава девятая Животные тоже бывают телезвездами

Как бы хотел я быть собакой, обезьяной, медведем или кем угодно, а только не одним из тех напрасных существ, что возгордились, мня себя разумными!

Джон Уилмонт, граф Рочестерский.

Сатира против человечества

«Никогда не работай с людьми или животными» — гласит знаменитая театральная максима. За последние пятнадцать лет мне довелось немало поработать и с теми, и с другими на телевидении и в кино, и я пришел к убеждению, что этот совет не лишен толики мудрости.

В первый раз я выступал по телевидению в 1965 году с львенком по кличке Симба^[22]. Во младенчестве Симбу так укусил за спину его собственный папаша, что один из зубов проник в позвоночник, вызвав абсцесс кости и частичный паралич. Мы с моей супругой Шелой выходили и выкормили его у себя в доме в Рочдейле. К тому времени, когда он уже смог нормально ходить и был почти готов к возвращению в зоопарк Белль-Вю, он уже вымахал с крупную лабрадорскую собаку. Телекомпания «Йоркшир Телевижн» попросила меня приехать с ним в Лидс для выступлений в вечерней программе «Календарь». Охотно — какие проблемы! Вот только в самый разгар репетиций угодно было случиться конфузу: Симба наложил посреди студии теплую кучу, источавшую струйку ароматного пара.

— Прошу прощения, что так получилось, — сказал я от имени беззаботного виновника события, со спокойной совестью улегшегося у моих ног. — Где тут у вас совок и щетка? Я все уберу.

Тут я увидел, что вокруг кучки собралась группа людей и не сводит с нее глаз, будто она в любой момент готова была взорваться.

— О-о, вы не можете сделать это, — сказал менеджер. — Абсолютно запрещено, милый мой. Иначе все, кто здесь находится, выйдут вон из студии.

Смысл сказанного до меня поначалу не дошел.

— Я прошу извинения, — повторил я, — но вы же знаете, звери есть звери. Скажите мне, где у вас тут щетка и совок, и я все уберу. Откроем окна, впустим свежего воздуха, и запаха как не бывало.

Между тем народу вокруг кучки становилось все больше; все о чем-то тихонько перешептывались и качали головами.

— Милый, проблема тут вовсе не в львенке. Дело в том, что вы не можете убрать за ним.

— Почему?

— Видите ли, вынесение кучи может быть дозволено только членам профсоюза. Вот о том они и спорят.

— Хотите вы сказать, спор о том, кто обладает привилегией очистить студию от львиного помета?

— Точно.

Я подошел к импровизированной профлетучке. Симба остался возле моего кресла, зевая со скуки. И точно, менеджер оказался прав. Профсоюз уборщиков — тряпок половых начальник и метелок командир — не собирался пальцем дотронуться до кучи, но готов был лечь костьми, чтобы не позволить никому другому сделать это. Отдел, расставлявший в студии оборудование, готов был убрать кучку, но требовал за это бешеный гонорар. Директор Бэрри Кокрофт, мой школьный приятель, и рад был бы сделать это, но все остальные пребывали в твердом убеждении, что куча, как нечто не относящееся ни к одному из литературных жанров, была вне компетенции члена национального Союза журналистов.

— Хм… Почту за честь вынести ее, — прервал я, и все молча уставились на меня. Как постороннее лицо, я даже и не фигурировал в византийских политических играх телестудий. Я вернулся и сел в свое кресло.

За многие годы мне не раз приходилось быть свидетелем случаев бесцеремонного поведения членов профсоюза телевизионщиков, которые под надуманными предлогами, а попросту по причине жадности и зловредности требовали у компаний огромные выкупы, а то и просто ставили рогатки благополучию занятых в программах животных. Обычно, правда, даже самые непримиримые профсоюзники следили за тем, чтобы моим животным не было причинено никакого вреда. Это не мешало им, правда, вырубать все электричество в студии, если съемки длились хоть на секунду дольше положенного, и всей гурьбой выходить наружу, требуя прибавки, от которой стали бы дыбом волосы у Креза. Нетрудно догадаться, какой при этом существует риск, скажем, для змей или карликовых гиппопотамов. Правда, как правило, люди проявляют к животным снисхождение: для них можно достать обогреватели, устроить свет, электричество и все положенное. Когда много лет назад служащие зоопарка Белль-Вю присоединились к всеобщей стачке профсоюзов транспортников и разнорабочих, профсоюз сделал исключение для смотрителей, которым позволено было выйти на работу, а во время стачки докеров у меня не было проблем с разгрузкой полдюжины белых носорогов, прибывших из Виндзорского сафари-парка: рабочие пошли мне навстречу. Но бывает, к сожалению, и по-другому: во время стачки рабочих в Канаде пикетчики не пускали служащих дельфинария носить еду дельфинам. Последствием подобной «классовой борьбы» стала гибель нескольких этих бесценных животных.

…Куча мало-помалу остывала, источая прежний аромат. Время текло. Десять минут до эфира, а никто никому не позволял вынести ее из студии.

— Проблема в том, мой милый, — сказал менеджер, — что этот случай, сам знаешь, беспрецедентный. Не предусмотренный никакими правилами и инструкциями. Обычно ведь наши гости не пачкают в студии.

Пять минут до эфира. Оператор и директор сидели как на иголках. И тут меня осенило. Львенок-то формально закреплен за мной, а не за телестудией. Что отсюда вытекает? Да очень просто: все то, что из него высыпается, также мое. Ведь если бы я уронил на пол студии свои часы, я бы попросту нагнулся и поднял их, и никто не сказал бы ни слова. Растолкав по-прежнему спорящих профактивистов, я сложил руки ковшиком, зачерпнул предмет споров и направился к выходу из студии.

— Э-э! — возопил кто-то. — По какому праву!..

— А вот по такому, братцы мои дорогие! Львенок числится за мной, а не за Йоркширской телекомпанией. Стало быть, все, что из него высыпается, также числится за мною, и я имею полное право делать с этим все, что мне заблагорассудится. И вообще, зарубите себе на носу, что я являюсь почетным и полноправным членом Глубокоуважаемого Общества Выносителей Наследия Обжор — аббревиатуру отыщете в любом профсоюзном справочнике!.. — И с этими словами я толкнул обе створки двери и бодро зашагал туда, где красовалась надпись: «ДЖЕНТЛЬМЕНСКИЙ». Когда утих шум воды, унесшей мое добро в реку забвения, я тщательно вымыл руки и вернулся в студию. Там уборщица протирала тряпкой пол.

— Ну и пройдоха же ты, однако. Ну да ничего, все кончилось благополучно, — сказал менеджер. — Придется раскошелиться на лишний шиллинг уборщице.

Что до человека, ведавшего реквизитом, то он, видя, как я спокойно сажусь в кресло после всех передряг, бросил на меня сердитый взгляд.

Тут ко мне подскочил Бэрри Кокрофт.

— Миллион благодарностей, — прошептал он мне на ушко.

И наконец, Симба поставил в споре финальную точку — в виде большой золотой лужи, — после чего несколько раз зевнул с невинным видом. Три минуты спустя эфир пошел без сучка и задоринки.

Мое второе выступление по телевидению состоялось в 1970 году в Лондоне, в программе Би-би-си под названием «Домашние любимцы и доктора Айболиты», где я демонстрировал ряд экзотических животных, в том числе ручного потто^[23] — западноафриканского лемура, принадлежавшего моей приятельнице из Йоркшира, художнице Вэл Крисуэлл. Потто — очаровательные маленькие существа, о которых большинство людей и слыхом не слыхивали. Они принадлежат к группам приматов — дальних родичей человека, включающих также лемуров, Lorises и bush-babies. Одной из курьезных черт потто является защитный щит, сформированный продолжениями шейных позвонков, переходящих в колючки, которые торчат из-под кожи, возвышаясь над лопатками. Когда животное подвергается нападению, оно прячет голову в ладонях и выставляет напоказ свой щит.

Потто, о котором идет речь, мирно жил в шкафу у своей хозяйки в ее доме в Пикеринге и успешно охотился у нее в саду за гусеницами, жуками и сороконожками. Ему по душе была загородная жизнь, и, по-видимому, он совсем не помышлял о славе, когда Вэл привезла его в телестудию, чтобы я взял интервью у нее как у типичной владелицы экзотического домашнего любимца. Полным накалом горели дуговые лампы, работали камеры, а я что-то бубнил о преимуществах домашнего потто перед обыкновенным мурлыкой-мышеловом, как бы он чудно ни пел у огня. Вдруг тварь без всякого повода возьми да и вцепись мертвой хваткой хозяйке в нос! Кровь текла ручьями, но Вэл была не из тех, кого подобные ситуации могут лишить хладнокровия. Она мужественно продолжала отвечать на мои вопросы, поддерживая снизу висевшего у нее на носу зверька; тот вдобавок имел наглость свернуться клубочком у нее в руках. При этом голос у бедной любящей хозяйки звучал так, будто она подхватила сильный насморк.

— Очень приятно иметь поддо в коддедже, — продолжала она как ни в чем не бывало. — Как павило, од ведед ночной образ жизди, спид по пеимуществу днем. — Теперь уже кровь струилась потоком. — Любид фругды, особеддо сливы, яблоки…

Наконец режиссер дал команду: «Стоп!»

— Вот те на! Получится такая передача, что все о ней будут говорить! — пробубнил он, спустившись на съемочную площадку.

Да, эти пушистые крошки явно не робкого десятка, как могло бы показаться! Зверек по-прежнему висел мертвой хваткой на носу хозяйки. Чтобы заставить его челюсти расцепиться, потребовались усилия двух пар рук — ее и моих.

— Ну как, с тобой все в порядке? — неуклюже сказал я, проводив пострадавшую в медицинскую комнату.

— А ты как думал, глупышка? — ответила она, прикрывая нос платком. — Он же всего лишь потто, верно ведь? Давай-ка найди мне лейкопластырь да пошли в бар. Кружка пива — и все как рукой снимет. Ах, его куда девать? С собой возьмем, куда ж еще!

В 1975 году меня снова приглашают на Ай-ти-ви выступить с рядом сюжетов, посвященных животным, в передаче «Не спрашивай меня» с участием Дэвида Беллами, Мириам Стоппард и Магнуса Пайка. Вообще-то в этой программе, как правило, составлялись заранее написанные сценарии, но я предпочитаю сочинять сценарии сам, и обычно в программах по естественной истории для Би-би-си и Ай-ти-ви мне это разрешали. Передача «Не спрашивай меня» была не то чтобы уж очень смешной, но я открыл для себя наслаждение в работе с меленькими животными перед камерой. Я и поныне считаю одной из своих самых интересных работ на телевидении передачу, где я стоял в огромном стеклянном ящике посреди тучи… живых комаров; в руке у меня был камертон, настроенный на ту самую ноту, которую издает комариха, когда ищет дружка. Удар — и в несколько секунд на призывный звон слетелись все самцы. Так я и стоял, держа в руке камертон, облепленный толстым копошащимся слоем влюбленных поклонников.

В другой раз мы задумали передачу о повадках обыкновенных осьминогов; но главные герои, которых нам послали из Средиземноморья самолетом, отчего-то протянули щупальца в пути. И что же? Они прекрасно справились со своей ролью даже мертвые! Мне хотелось показать, как благодаря сокращению или расширению пигментные клетки кожи осьминогов изменяют свой цвет в зависимости от фона. Поставил банку на песчаное дно аквариума — и они сделались бледными; поставил на шахматную доску — и они покрылись темными пятнами, почти в рисунок шахматной доски… И никому из телезрителей было невдомек, что герои программы отдали души морскому богу на высоте в тридцать тысяч футов над Ла-Маншем задолго до того, как передача пошла в эфир. Были и другие накладки. Например, когда Дэвид Беллами демонстрировал прочность скорлупы страусовых яиц, показывая, что они могут выдержать и вес человека; но это уже другая история.

Когда после развода с Шелой я переехал в Сюррей, то начал сотрудничать в передаче «Волшебный мир зверей», которую готовила секция естественной истории бристольского отделения Би-би-си. Работая под началом режиссера Джорджа Инджера, который вскоре стал моим добрым другом, я пользовался гораздо большей свободой в подаче материала. Душой программы был Джонни Морри — необыкновенный миляга, безупречный профессионал, всегда в добром настроении, он был, как вы сами догадываетесь, блестящим природозащитником, обладающим широким опытом работы в зоопарках мира и глубокой любовью к живой природе. Добавим к сказанному, что он был превосходным музыкантом и певцом, а также ярым поборником «Истинного зла». Работать с ним было одно наслаждение.

Помимо всего прочего, я готовил для программы «Волшебный мир зверей» необычное кушанье, впрочем, привычное для некоторых народов мира: соленых мокриц, червяков и муравьев под банановым соусом, жареную саранчу с диким медом и все такое прочее — и мы с Джоном дружно смаковали сии изысканные лакомства на глазах у многих тысяч телезрителей. Но однажды мне самому пришлось выступить в роли лакомого блюда. Я представлял сюжет, посвященный редкой медицинской пиявке, положив пару этих тварей себе на руку, к которой они тотчас же присосались, безболезненно вскрыв мою кожу своими игрекообразными ротовыми отверстиями, и принялись жадно сосать мою праведную кровь. Говоря прямо в камеру, я не сразу обратил внимание, что кровопийцы, быстро насытившись, в буквальном смысле слова отвалились от пиршества, а на стол, за которым я сидел, текли струйки крови из открывшихся ран. Глянув вниз, я увидел, как вокруг моего запястья натекает багровая лужица, и, как мог, попытался скрыть ее от телезрительских глаз. Но стоявший в кулисах пожарный офицер, обученный искусству оказания первой помощи (такой дежурный всегда на посту, когда студия работает), увидел лужу и, решив, что я в беде, кинулся на помощь и стал накладывать мне повязку прямо перед работающими камерами!

Самым лучшим для меня моментом в «Волшебном мире зверей» был, когда я вел репортаж с места события в Вестон-Сьюпер-Мер. Там имеется крупное стадо ослов, владелец которого является главным поставщиком длинноухих скакунов для «ослиных дерби», которые весьма популярны в Южной Англии. Был март месяц, и в стаде находилось немало жеребых самок. У меня возникла идея — показать детской аудитории таинство появления на свет осленка. Джордж мог выделить на один день киногруппу; все, что от меня требовалось, — подыскать ослицу, которая родила бы детеныша именно в этот день.

А надо вам сказать, что у ослиц, как и у других представительниц семейства лошадей, момент рождения детеныша с трудом поддается предсказанию. Они словно нарочно все откладывают и откладывают момент, пока ты не отвернешься. Особенно обманчивы в этом отношении зебры — они могут ходить с животом как турецкий барабан по неделям после того, как ты поклялся, что таинство рождения случится вот-вот.

Я отправился в Вестон-Сьюпер-Мер и осмотрел стадо, насчитывавшее около шестидесяти животных. Из них я выбрал четырех самок, которые, на взгляд, были на сносях, и подверг тщательному обследованию, буквально ощупывая руками. Две из них и в самом деле должны были вот-вот ожеребиться: я определил это по явственно смягчившимся связкам вокруг таза, расслабленным маткам и вульвам и молочным железам, полным молозива. В каждой ослице через стенку прямой кишки прощупывался живой, правильно расположенный жеребенок, и я мог слышать с помощью своего электронного стетоскопа, как сильно бьются сердца матери и плода. Я договорился о том, чтобы двух будущих матерей поместили в два удобных просторных бокса с мягкой соломенной подстилкой, а сам позвонил на Би-би-си с просьбой прислать телегруппу завтра утром. На следующий день, когда группа собралась и все было приготовлено, я ввел одной из ослиц гландин — вновь появившийся синтетический вариант природного гормона, инициирующий процесс родов. В первые полчаса ничего не произошло, но затем, совершенно внезапно, ослица стала проявлять беспокойство, и мы стали свидетелями первых схваток. С этого момента оператор не отнимал пальца от кнопки все то время, пока на наших глазах свершалось чудо. Через пятнадцать минут после первых схваток на солому выкатился здоровый черный с белым детеныш, а затем послед. Все прошло без сучка без задоринки. Мать и дитя были в превосходном состоянии, а мы отсняли все, что нам было нужно.

В 1976 году Джордж Иджер был продюсером и директором документального фильма из цикла «Мир вокруг нас», посвященного моей работе. Его киногруппа ездила за мною по всей Британии и некоторым другим уголкам Европы. От меня требовалось не просто делать мою обычную ветеринарную работу, но и считаться при этом с требованиями телегруппы и будущих телезрителей — ох, до чего же изматывающей была эта тройная нагрузка! Я позволил Джорджу снимать все, что происходит, — и золотые моменты, и черные, если таковые случаются. В обмен он вручил мне право, какое редко удается выторговать у директоров телепрограмм: при редактуре фильма накладывать вето на все, что мне не понравится.

Случилось так, что в продолжение этих трех съемочных недель меня пригласили в Виндзорский сафари-парк оказать помощь гепардам, отравившимся мясом коров, которых убивали барбитуратом, — я уже, кажется, где-то писал об этом интересном случае. Гепардиха, находившаяся в самом тяжелом состоянии, нуждалась в интенсивной поддерживающей терапии; но пока я ставил находившейся без сознания пациентке капельницу, у бедняжки внезапно начались конвульсивные припадки. Дело принимало дурной оборот, и в какой-то момент мне показалось, что я теряю ее. Я ввел ей в ножную вену антиконвульсивные препараты и стимуляторы кровообращения, а затем сел на солому в ожидании результата, держа руку на пульсе, который у крупных кошачьих прощупывается в паху. Наконец ситуация сделалась подконтрольной, и в конце концов физическое состояние гепардихи стабилизировалось. Она стала на путь полного выздоровления. В критический момент я напрочь забыл о работавшей позади меня киногруппе, но когда я наконец смог расслабиться и огляделся вокруг, вижу — все как сквозь землю провалились. Позже Джордж объяснил мне: «Я думал, тебе туго, вот и услал парней подальше».

— Но ведь такова реальная жизнь ветеринара! А в ней всякое случается: и успехи, и критические моменты, и неудачи. Разве не на этом мы строим наш фильм? Да, порою бывает до того туго, что хоть волком вой. Но, в конце концов, вы дали мне право вето!

Каким бы вдумчивым ни был Джордж, а все-таки проморгал такой потенциально драматичный эпизод.

Прямым следствием выхода в эфир программы из цикла «Мир вокруг нас», получившей название «Ветеринар в зоопарке» («Zoo vet»), было мое первое приглашение на студию «Телевижн Саут». У Дэвида Пика, в то время директора «Саутгемптон студиос», была в наличии телегруппа, был заказ сделать фильм — и не из чего было его делать: в самый последний момент подвела странствующая на барже театральная труппа, о которой он хотел снять документальный сюжет. Вспомнив только что показанную по телевидению программу Би-би-си, он позвонил мне в понедельник утром и спросил, не сможет ли его телегруппа сопровождать меня в поездках по стране в течение недели, если я не уеду за границу — «денег на заморские путешествия у нас нет». На его счастье, я как раз планировал объехать британские зоопарки, сафари-парки и цирки — что ж, пусть Дэвид со своей командой меня сопровождает. Полтора часа спустя он уже стучался в мою дверь.

Результатом недельных съемок явился прекрасный получасовой документальный фильм — мне доставляла удовольствие каждая секунда работы с телегруппой Ти-Ви-эС. Они идеально подходили для съемок фильмов по естественной истории — работали быстро, умели схватывать нужные моменты и ничего не требовали от животных. Потом я несколько раз выступал в передаче «Послеполуденный клуб», например, в таких сюжетах, как «Кулинария для ваших любимцев», а затем стал сотрудничать в чрезвычайно популярной детской воскресной утренней программе «№ 73», которая выходила шесть лет подряд вплоть до 1988 года. Программа «№ 73» была воистину наслаждением — не в последнюю очередь потому, что эта живая, поднимающая адреналин передача шла в прямом эфире.

Моей надежной партнершей по этому шоу была Андреа Арнольд, выступавшая в роли Утренней Зари. Милое существо, до смешного помешанное на животных и начисто лишенное претензий звезды шоу-бизнеса. Нам всегда удавалось работать на удивление слаженно; у нее был радостный, живой характер кокни^[24] и глубокое сопереживание всем живым существам; я же, как солидный профессионал, видимо, служил ей прекрасным фоном и, как я надеюсь, добрым гением. Большую часть своих сюжетов о животных я показывал с нею вместе. Каждое утро в субботу в дом, где разыгрывалось главное действие шоу, привозили новых героев. Кто здесь только те перебывал: и слоны, и бегемоты, и орангутанги, и косули — словом, весь ковчег. Многие животные, от которых я готов был ждать чего угодно, — как, например, верблюды, летучие мыши, обыкновенные домашние хрюшки, — вели себя как ангелы. Неожиданных неприятностей тоже хватало. Так, у нас был шимпанзе, который, как оказалось, на дух не переносил чернокожих, а мы как раз пригласили в гости команду темнокожих баскетболистов. Каждый раз, когда кто-нибудь из них пытался к нему приблизиться, шимпанзе так и норовил заехать ему по лицу крепким кулаком. Однажды нам привезли пуму — с гарантией, что ручная; она же принялась носиться то гостиной, как самая настоящая дикарка, и нам едва удалось с ней совладать. И был еще эму, который шагу не мог ступить по гладкому полу студии, и всякий раз, когда пытался пройтись, падал, вздымая в воздух тучу перьев.

Раз героем нашей передачи был детеныш морского льва — как меня заверили, вскормленный с рук и кроткий, как котенок. Этот «котенок» начал с того, что укусил меня до крови, когда камера была направлена на Андреа, а я сидел и ждал слова. Мгновение — и в грациозном изгибе тела хулиган скрылся за старинными напольными часами. У нас было четыре минуты на рассказ о морских львах, а камера не показывала ничего, кроме цоколя напольных «дедушкиных» часов.

— Итак, — выдавил я, пытаясь изобразить на лице улыбку и прикрывая укушенное место здоровой рукой, — у нас в гостях сегодня детеныш калифорнийского морского льва. Его зовут Орас! Вот только…

— Да, да, — сказала Андреа, сконфуженная не меньше моего. — Поведайте мне, Дэвид, откуда происходят калифорнийские морские львы?

— Из Калифорнии, милая Заря, — молвил я. На мониторе по-прежнему было четкое изображение цоколя дедушкиных часов, но не было ни следа морского льва.

— Орас такой скромняжечка, Дэвид.

— Да, это на него похоже, — ответил я, а сам думаю: «Ну помогите же кто-нибудь! У нас всего три минуты сорок пять секунд, а мы выглядим как идиоты!» К нашему обоюдному облегчению в этот момент Орас смилостивился и высунул нос из-за часов. Можно было, конечно, попытаться схватить его, но я предпочел воздержаться, опасаясь дальнейших осложнений. Показался, и на том спасибо: это позволило нам перейти к более или менее познавательному сюжету о роли морских львов в этом мире. Так он и проторчал всю передачу, наполовину высунувшись из-за часов.

Как-то раз мы делали сюжет об омарах. Герои передачи были специально закуплены у рыботорговца в Уитстебле. Иные из нас уже облизывались, предвкушая деликатесный обед после передачи, но Андреа воспротивилась и настояла, чтобы телегерои, как только отыграют свою роль, были отвезены из «Мэдсон-студиос» прямиком в море и отпущены с миром.

Был и вот какой конфуз. Когда я показывал по телевидению живых пауков, кто-то нечаянно смахнул со стола баночку с детенышами «черной вдовы»^[25]. Дззынь — и на моих глазах миниатюрные создания пустились в бег и скрылись за декорациями. Найти их в студии не было ни малейшего шанса.

— Чрезвычайное происшествие! — воскликнул главный менеджер, бледный как полотно. — Что нам делать?

— Без паники, — ответил я. — Помните, они всего лишь детеныши. У них тельца не более булавочной головки. Достаньте несколько баллончиков аэрозоля-инсектицида и распылите возле декораций.

В мгновение ока все магазины инсектицидов на много миль в округе были опустошены. В результате усердной обработки антимушиным аэрозолем, равным образом губительным для пауков, находившаяся в студии публика дружно начала чихать и плеваться, физиономии у всех сделались кислые, точно на поминках. Но и этого оказалось мало.

— Операторы волнуются, что случится, если эти твари забрались к ним в аппаратуру, — молвил главный менеджер, нервозно поглядывая вниз и судорожно тряся концы штанин. — В магазинах уже спрашивают, что у нас тут за токсикоманы объявились…

— А ничего не случится. Машины теплые, пока они работают, а как только их отключат, быстро остывают. А главное, там сухо. Шанс на то, что паучата перенесут холод и обезвоживание, невелик, хотя…

— Так, может, нам следует немедленно закрыть студию? — спросила продюсер по имени Дженни, показавшись из комнаты контроля. — Надо согласовать с начальством!

В студии невозможно было дышать, и все, воспользовавшись поводом, дружно ринулись на вольный воздух.

Чуть позже тем же утром меня пригласили на собрание в верхнем этаже здания Ти-Ви-эС. Там уже собралось высшее начальство и представители профсоюзов; коль скоро дело было в субботу, многих вызвали сюда прямо из постелей. Там же находился человек из фирмы «Рентокил» по контролю за вредителями. Я чувствовал, что дельце предстоит горячее.

— Сколько там было пауков? — спросил председатель.

— Два.

— Сколь долго они могут прожить в студии?

— Думаю, не очень долго. Они, вероятнее всего, уже давно мертвы.

— А если нет, скольких человек они смогут убить, пока у них кончится яд?

— Да помилуйте, о чем вы говорите! Паучата столь крохотны, что едва ли способны укусить человека. Детенышам «черной вдовы» требуется много месяцев, чтобы дорасти до взрослого состояния. Даже укус взрослого паука, хотя и очень болезненный, редко бывает фатальным. О «черных вдовах» ходит дурная слава, но существо это скромное, встречается повсюду в Соединенных Штатах. Даже до того, как удалось получить современное противоядие от его укусов, по этой причине в стране погибал максимум один человек в четыре года. В мире есть целый ряд куда более опасных видов пауков.

— Вы можете дать гарантию, что они мертвы или скоро умрут?

— Не на сто процентов, но на девяносто девять уж точно, — сказал я. — Вы же знаете, сколько мы израсходовали инсектицидов.

— Этого одного процента с лихвой достаточно! — выпалил кто-то. — Нам придется закрыть студию и пригласить специалистов! Камеры, прожектора, настилы, подставки, декорации — все, что есть в студии, подвергнуть самой тщательной обработке!

— Это обойдется как минимум в двадцать тысяч фунтов, — промямлил еще кто-то, — считая с убытками от двухнедельного простоя студии.

Когда собрание закончилось, я отправился к себе в гримуборную, подсчитывая в уме, какой же будет ущерб, если взять всех детенышей «черной вдовы», которых буквально сотнями выращивает Лионел Роув у себя в кабинете в Чессингтонском зоопарке, и выпустить по телестудиям… Только где на всех достать столько телестудий, вот в чем вопрос. Надо ли говорить, что с тех пор никто и в глаза не видел «черных вдов» на студии Ти-Ви-эС «Мэдстоун», и ни один из работников студии «А» никогда не пострадал от ядовитого укуса —во всяком случае, паучьего!..

Несмотря на все перипетии, сериал продолжался. Из всех млекопитающих Британии я питаю особую слабость к барсукам, и можете себе представить, как я был взволнован, когда мне наконец поручили вести программу с ручным барсуком в цикле «№ 73». Мой продюсер Гарриет договорилась с владельцем, живущим поблизости от города Бат, чтобы он привез своего любимца к нам в студию. Но за час до эфира нам сообщили по телефону о том, что случилось непредвиденное. У грузовика, в котором везли барсука, а также лисицу, прохудилась выхлопная труба, и отработанный газ начал поступать в крытый кузов. Животные хоть и остались живы, но получили серьезное отравление, и владелец срочно повернул назад в Бат, в ветеринарную лечебницу.

Значит, барсука не будет. Придется искать другое животное. Майк, ответственный за реквизит, тут же обзвонил всех, кого знал, но никто из тех, у кого могло найтись что-то подходящее, не мог вовремя подъехать в студию.

— Ну найдите же мне хоть что-нибудь! — взмолился я. — Хоть морскую свинку, хоть крысу, наконец! Через полчаса эфир, а мне выступать не с чем!

— У моего сына дома черепаха, — сказал Майк. — Я могу съездить за ней. Туда и обратно двадцать пять минут.

— Так поезжай! — обрадовался я. — Как раз успеешь.

Телестудии прекрасно оснащены самым хитроумным снаряжением, но вот приблудной собаки или кошки, притулившейся где-нибудь в углу, здесь днем с огнем не сыщешь. Между тем минута текла за минутой; я слонялся по коридору студии, размышляя, о чем бы поведать миллионам маленьких телезрителей, если не найду ничего подходящего? Представить им себя — как голую обезьяну? Или, может, маленького дождевого червячка? Но ведь сейчас зима, земля промерзла! Как ты его выкопаешь? Десять минут до эфира. Майка только за смертью посылать. Моя костюмерша Кристина пришла проверить, в полном ли я ажуре.

— Я видела в приемной собаку, — сказала она.

Вот это да! На радостях я соскочил со стула, так что Кристина невольно заехала мне в глаз кисточкой для пудры.

— Прекрасно! Собака — это то, что нам надо!

Я кинулся к приемной; засыпанный пудрой глаз жутко болел, ну и что с того? А вот и собака: у ног дородной леди средних лет, сидевшей на софе подле телефонистов, возлежал импозантный бассет.

— С добрым утром, — сказал я. — Разрешите представиться: ветеринар Дэвид Тэйлор. Это долго объяснять, но мне срочно нужно животное, ну хотя бы собака. Для детской передачи. Не могли бы вы одолжить мне вашу собачку?

Дородная леди сладко улыбнулась.

— Вы знаете, я здесь назначила встречу с тем-то и тем-то, — она назвала ведущего передачи, о которой я никогда прежде не слышал, — но я могу одолжить вам моего Клиффорда, с тем чтобы все время передачи не спускать глаз с вас обоих. У него безупречные манеры.

— За это вам еще причитается небольшой гонорар.

— Как замечательно.

— Итак, Клиффорд. Порода бассет. Эфир через пять минут. Расскажите мне что-нибудь о том, как разводят бассетов. Вы разводите их? Показываете на выставках?

— Я-то??? Вы еще спрашиваете! Полное имя Клиффорда — сэр Клиффорд Уиндфолл Мэндолин-оф-Уотердаун. Чемпион породы на выставках…

— Спасибо, спасибо. Достаточно. Итак, бассетов разводят как охотничьих собак. У них длинные уши.

Тут лицо леди перекосилось так, будто ей в обширное декольте запрыгнула холодная жаба.

— Уши??? Вы сказали — уши??? УШИ!!! — В это мгновение она удивительно воплотила в себе леди Брэкнелл из пьесы Оскара Уайльда «Как важно быть серьезным».

— Ну да, длинные уши.

— У бассетов не уши, милый ты мой человек! У бассетов кожи.

— Кожи? Простите, я никогда не слышал этого термина. Но для детей лучше сказать «уши»…

— УШИ??? Скажете тоже — уши!!! Вы себя выставите как идиота, как бы вас там ни звали. Каждый, каждый культурный человек знает — у бассетов не уши, а кожи. Ветеринар называется! Нет, нет, я не дам вам Клиффорда! Ляпнете еще что-нибудь этакое… В какое положение вы меня поставите! Что станут говорить заводчики бассетов!.. Да я…

В этот момент распахнулись створки дверей, и — слава всем святым! — появился запыхавшийся Майк Смит с красной как малина физиономией.

— Ура, я достал черепаху, Дэйв.

Оставив достопочтенного сэра Клиффорда Уиндфолл Мэндолин-оф-Уотердаун с его «кожами» на попечение разъяренной хозяйки, а ее саму — без обещанного небольшого вознаграждения, я сграбастал черепаху (слава Богу, у нее нет длинных ушей!) и ринулся в студию. Через две минуты я должен был выходить в эфир. Андреа была уже готова, но глаза выдавали волнение.

— Значит, барсука не будет? — прошептала она. На вчерашней репетиции я детально инструктировал ее насчет барсуков. Затаив дыхание, я помахал перед ее носом черепахой. — Так как же мне теперь начинать передачу?

— Спроси, какое животное живет дольше всех. И я скажу: рекордсмены-долгожители среди позвоночных — сухопутные черепахи. Некоторые считают, что они живут двести и более лет. Вот это послужит хорошим вступлением. А дальше сымпровизируем. Задавай мне вопросы, а я буду отвечать.

Менеджер сделал нам знак рукой. На камере № 1 зажегся красный сигнал. Мы были в эфире.

— С добрым утром, Дэвид, — сказала Утренняя Заря, беспечная и жизнерадостная, как всегда. — Когда я видела тебя в прошлой передаче, все хотела задать один вопрос, да забыла. Какое животное живет дольше всех?

— С добрым утром, Заря, — ответил я. — Что ж! Кроме вашего покорного слуги — хе-хе-хе! — рекорд долгожительства принадлежит сухопутным черепахам. У меня как раз с собой. Хочу проверить, живет ли она двести лет! Ее зовут… Клиффорд!

Впоследствии Дженни сказала, что сюжет с черепахой удался на славу — с барсуком и то едва ли получилось бы лучше. Интересно, существует ли термин для обозначения маленьких барсучьих ушей? Если нет, я готов сочинить. Ну хотя бы — настурции. Подойдет?

После успеха первых передач из цикла «№ 73» я все чаще стал выступать в разных ролях в хаотически возникавших сюжетах программы. Каких только костюмов не пришлось применять ветеринару, который живет как раз возле автодороги № 73! И Дракулы, и дворецкого, и крысолова викторианской эпохи, и еще стольких любопытных персонажей! Иной раз мне приходилось даже петь и танцевать на глазах у миллионов телезрителей… В результате было решено следующее: чтобы избежать проблем для Ти-Ви-эС, мне будет благоразумнее всего подать заявку на прием в союз актеров «Эквити». Когда специалист выступает по телевидению по своему профилю и не затрагивает при этом интересов актеров, членов союза, это одно; но когда ветеринар диких животных выступает в комедийном сюжете, одетый в доспехи римского воина, — это совсем другое. Стать полноправным членом союза оказалось проще простого: я предъявил справку о том, что несколько лет проработал в этом бизнесе, и приложил солидный чек — проценты со своих выступлений по телевидению. Оставалась только одна зацепка: мое имя.

— Политика союза «Эквити» предусматривает, чтобы имена актеров не дублировались, а у нас уже есть один актер Дэвид Тэйлор, — сообщили мне. — Вам придется сменить имя. Берите какое хотите, хоть Теофил Бранденбургский или Клинг Конкорд, — если только, конечно, означенные лица не зарегистрированы полноправными членами союза!

— Я не могу переменить имя, — ответил я. — Абсолютно не вижу пути, как это можно было бы сделать.

— Может, попробуете выступать под вашим полным именем? Почему бы нет? Дэвид Конрад Тэйлор. Разве плохо?

— Звучит двусмысленно. Я не пойду на это ни под каким видом. Моя мать сошла бы с ума, если б услышала.

В конце концов решили поступить так: союз «Эквити» согласился написать письмо актеру Дэвиду Тэйлору с вопросом, не возражает ли он против моего членства в союзе. Много недель истекло, прежде чем он изволил дать ответ: если я не буду выступать непосредственно на театральных подмостках, то — конечно. Полагаю, во всей Британии не останется ни одной пары сухих глаз, когда широкая публика, не говоря уже о завзятых театралах, узнает, что навсегда лишена возможности увидеть мою неподражаемую игру в «Ричарде Третьем». Грустно!

Наш с Андреа дуэт в программе «№ 73» имел такой успех, что мы решили создать свою собственную программу — «Животные говорят». В 1984 году мы отсняли первый цикл из шести программ, а год спустя — второй цикл. Работая на медные деньги, мы тем не менее создали совершенно новый цикл получасовых передач для детей — и главное, это доставляло нам особое удовольствие, потому что впервые при показе сюжетов из естественной истории использовались технические приемы драматического искусства. Это был звездный час!

Один из эпизодов программы «Животные говорят» был целиком посвящен слонам. Мне очень хотелось представить живого дамана — это такое пушистое создание размером с морскую свинку, которое тем не менее приходится ближайшим родичем слону^[26]. Даман и есть то самое животное (coney^[27]), о котором упоминается в Библии (а не кролик, как предполагают многие). В зоопарках Британии даманов не так уж много, а те, что есть, весьма пугливы и больно кусаются. Ну как с такими справиться во время съемок? Наконец Ти-Ви-эС вышло на след двух, как нас заверили, ручных даманов, находящихся в частном владении, и была достигнута договоренность, чтобы в назначенный день их привезли в Ист-Дин в Суссексе, где мы делали программу, посвященную слонам.

Все было уже готово, и мы ждали только прибытия даманов, как вдруг нам сообщили, что по непонятной причине, которая для меня так и осталась тайной, оба животных неожиданно скончались еще до того, как их успели посадить в ящик для перевозки. Переволновались, что ли, от перспективы в одночасье сделаться звездами документального телеэкрана? Мы смогли достать только одного дамана — изъеденное молью чучело на деревянной подставке. Голь на выдумки хитра! Морин, художница по гриму, тут же принялась колдовать над этим музейным экспонатом, чтобы он был похож на живого: намазала ему глицерином стеклянные глаза для блеска, приклеила усы из конского волоса взамен утраченных и даже нанесла румянец на восковые десны. Дело оставалось за малым: заставить дамана что-то делать!

Я предложил директору картины наполовину засунуть чучело в мешок с зерном, наполненный до краев. Привяжем нейлоновые ниточки, и пусть ответственный за декорации побудет немного кукловодом и покажет представление, как зверек насыщается. Так он и «работал», пока я рассказывал о его биологическом значении. Но, увы, когда мы стали просматривать отснятое, то он показался нам до того смехотворным, торча по уши в зерне, что мы выбросили эту сцену из окончательного варианта.

Еще более трагичный случай произошел в тот же день при съемке эпизода, в котором я решил показать, что слоны вовсе не так страшатся мышей, как гласит молва, — а наоборот. Слоновник викторианской эпохи в зоопарке Белль-Вю кишмя кишит грызунами, и в старые добрые времена мне не раз доводилось наблюдать, как слоны и мыши благополучно кормились из одной и той же кучи зерна. Для программы «Животные говорят» мы взяли дюжину белых мышей, и я до того доверился милой старушке Рани — самой добродушной, самой любимой во всей Британии звезде цирка Джерри Коттлоа, — что даже позволил двум зверькам бегать вверх-вниз по ее хоботу. Рани счастливо урчала — как и всегда, когда она довольна. Мыши бегали вверх-вниз, пытливо обследуя толстый серый «сук», на котором они оказались. Какой умилительный сюжет для телекамеры!.. И в этот момент Рани изогнула кончик хобота, нежно взяла одну белую мышку и с наслаждением отправила в рот, словно один из так любимых ею кусочков сахару… Какой конфуз! Все были просто ошарашены!.. Эта белая мышь оказалась единственным животным, которое я потерял за многие годы работы в кино и на телевидении.

Ну а самый леденящий кровь эпизод цикла «Животные говорят», когда у всех волосы встали дыбом, случился в Порт-Лаймпне, графство Кент, где мы снимали программу, посвященную змеям. Я был вместе с Андреа в знаменитом «Зале Уистлера» Джона Эспинолла, владельца великолепных коллекций животных; темой сюжета была «дойка» ядовитых змей, в частности двух египетских кобр. Джон Фоуден из зоопарка Дрэйтон Мейнор, великолепный специалист по змеям и один из тех немногих людей, на которых я полностью полагаюсь при работе с этими исключительно опасными рептилиями, принес из Эспинолловой коллекции два впечатляющих экземпляра. У одной из змей ядовитые железы были удалены хирургическим путем в США, и потому официально она считалась безопасной. Правда, год спустя, когда мы работали с этой же змеей в программе «№ 73», она меня здорово укусила. Как только мое выступление кончилось, Джон тут же подскочил; видя, как я сосу укушенный палец, он поинтересовался, как я себя чувствую, чем привел меня в ужас. «А что такого? — спросил я в свою очередь. — Это ведь твоя обезвреженная кобра, не так ли?» «Так-то так, — ответил Джон, — но возможно небольшое онемение руки. Боюсь, у нее не полностью удалили железы, и теперь они начали отрастать снова». «Ничего себе, — подумал я, — но, по крайней мере, смерть от укуса кобры почетней, чем от укуса гадюки!» К счастью, ничего у меня не онемело, но несколько месяцев спустя я узнал, что Джон с этой змеей больше не работает. Не доверяет.

Другая кобра, которую Джон привез в Порт-Лаймпн, выглядела точно так же, как «обезвреженная», но у нее ядовитые железы были целыми и в полной боевой готовности. Это была ужасная тварь! Если ее беспокоили, она не шипела, выпуская воздух из своего единственного (как у всех змей) легкого, но в буквальном смысле слова рычала. Она была столь же злонравна, как плюющая кобра, и столь же сильна, как королевская кобра. Потому как запас яда у нее был огромный, ее и выбрали для показательной дойки.

«Дойка» змей с целью получения яда для научных исследований происходит следующим образом: змею крепко держат за голову с раскрытыми челюстями, а к двум ядовитым клыкам верхней челюсти подносят стеклянный кубок с резиновой мембраной. При контакте клыков с мембраной змея реагирует так, как при контакте с кожей жертвы, и разряжает свой запас яда, который стекает на дно кубка. Змеиный яд, сложная химическая смесь, содержит субстанции, бесценные при лечении заболеваний сердца и крови у человека и животных, на их основе изготовляют также противоядия от укусов змей, спасающие жизнь людям в жарких странах. Чтобы успешно подоить змею, нужно крепко держать ей голову и столь же крепко держать кубок. Кобра, которую привез Джон, была самой настоящей «дойной коровой», которая даст сто очков вперед любой рекордистке фризской породы.

— Сущая дьяволица, — сказал Джон, когда я спросил, смогу ли сам подоить кобру для съемки. — Я не уверен, что это для тебя будет абсолютно безопасно. Она быстрая, злая и коварная.

— Обнадеживает, — пробурчал я. — Что ты предлагаешь?

— Будет лучше, если я сам ее подою. Надену твою куртку, а при съемках главного эпизода камера будет направлена на руки, так что никто и не узнает, что это не ты. При съемках с дальнего плана тебе вовсе не обязательно трогать руками это чудовище.

— Окей, а как же кубок? Предполагалось, что держать его будет Андреа.

— Она и будет. Ее дело — крепко удержать, а уж я позабочусь о том, чтобы яд стек на донышко.

Мы с директором сказали об этом Андреа. Она была счастлива подержать кубок, даже при том, что ядовитые клыки окажутся всего в нескольких сантиметрах от ее нежных дамских пальчиков. Сначала мы отсняли все эпизоды с дальнего плана, где я удерживаю змею при помощи специальных щипцов, а затем приготовились к съемкам крупного плана. Джон надел мою куртку, и, когда осветители, звукооператоры и кинооператор встали по местам, его ассистент развязал мешок, где свернулась кобра. Она тут же зарычала. Рука Джона мигом скользнула в мешок и вынырнула, цепко держа извивающуюся змею позади головы. Начались, как и полагается, съемки под разными углами. В разгар работы перегорел один из прожекторов.

— Стоп! Замените лампу, — сказал директор.

— Шш-ш-ш! Шш-ш-ш! — раздалось сзади меня. Я обернулся. Джон, по-прежнему держа в руках кобру, пытался привлечь мое внимание. — Подойди сюда на минуточку, Дэвид.

Я подошел к нему. Он перешел на шепот, так, чтобы Андреа не слышала:

— Скажи парням, чтобы торопились! Я с трудом удерживаю змею! Она вырвется!

Я понимал, чем это пахло. Змея представляет собою, в сущности, сплетение мускулов в оболочке из блестящих чешуй, и даже маленькую не так просто удержать, как кажется.

— Она может вырваться с минуты на минуту! Скажи, пусть поторапливаются! Если я почувствую, что не смогу больше удерживать, я шмякну ее о ближайшую стенку! По крайней мере, оглушу, так что успеем разбежаться.

Разом похолодев, я кинулся к киногруппе.

— Все, кто не занят, — гримеры, декораторы — брысь из студии! — тихо сказал я. — Змея может вырваться в любую минуту. Если Джон швырнет ее об стенку, все, кто остался, бросайте аппаратуру и — шасть!

В этот момент прожектор неожиданно зажегся.

— Можем начинать, — сказал директор.

— О’кей, — сказал я. — Но если Джон швырнет эту тварь, молниеносно вон!

Все стали протискиваться в дверь, только оператор и звукооператор остались на своих постах.

Начался отсчет секунд. Раз… два… три… пятнадцать! Смертоносные клыки пронзают мембрану, и яд стек на донышко кубка.

— Готово! — проревел директор. — Снято!!! Теперь — все вон!

Джон повернулся на пятках и бросил змею в ожидавший ее мешок. Он был весь покрыт крупными каплями пота — для него совершенно необычно.

— Вовремя, — пробормотал он.

Андреа была спокойна, только казалась мне бледнее обычного.

— Принеси мне стакан воды, — попросила она.

— А мне большой бокал коньяку, — добавил Джон.

— Интересно, — спросила Андреа, — о чем это вы только что перешептывались? А куда подевались все остальные?

Глава десятая Одно за другим

…И шли животные одно вслед за другим,

Переходя очередную реку…

Из анонимной песни

Год 1987-й был для меня очень насыщенным — как в плане ветеринарии, так и в плане съемок фильмов о братьях наших меньших. Я в первый раз — с дозволения моего тезки и однофамильца актера Дэвида Тэйлора — снялся в художественном телефильме, который показали в канун Нового года по французскому каналу ТФ-1. Моим героем был дядюшка-ветеринар по имени Тон-Тон, чей юный племянник находит на берегу выброшенного волнами дельфина. Сниматься на антибском пляже среди загорающих без верха девушек — одно наслаждение; ох, если б я еще умел бегло болтать по-французски! В том же году мне снова пришлось проведать нашего знакомого — молодую панду Чу-Лина из Мадридского зоопарка, на этот раз по поводу приступа гастрита. По просьбе итальянской телекомпании РАИ я любезно позволил им присоединить специальную камеру к окуляру моего гастроскопа; картинка (как я с удивлением обнаружил, превосходная) передавалась из домика панд на спутник, а со спутника прямо в студию в Милане. В сотрудничестве с очень милой британской телекомпанией «Бордер Телевижн» я подготовил цикл разнообразных зоологических сюжетов для детской программы «След природы»; один из них был посвящен моему давнишнему любимцу — лох-несскому чудовищу. За один день съемок на озере Лох-Несс и его берегах мы засняли целый ряд классических феноменов, которые и служат объяснением многим так называемым «встречам» с легендарным монстром: темное бревно причудливой формы, плавающее по искрящимся на солнце волнам; несомую ветром лодку, перевернутую килем вверх; стаю уток, низко летящих чередою; движущиеся пятна гладкой как зеркало воды среди более бледной, подернутой рябью поверхности; череда похожих на горбы волн — они образуются, когда поднятые лодкой волны отражаются от берегов озера и встречаются в середине; шотландские коровы, стоящие «по локоть» в грязи у кромки воды; и большая птица-чомга с хохолком и длинной шеей: ее очень легко принять за чудовище, когда позабудешь о чувстве масштаба и расстояния. Даже мираж нам почудился, когда слой теплого воздуха, укутав поверхность холодной воды, преломлял свет. Хотя я брал интервью у милой супружеской парочки, готовой дать руку на отсечение, что они только что видели, как знаменитый большой горб, похожий на киль перевернутой лодки, неожиданно появился на поверхности залива Эруарт-Бей и так же неожиданно погрузился под воду, скрывшись из виду, и, хотя я знаком и даже немного сотрудничал с доктором Райнсом, автором любопытных подводных фотографий, по мнению сэра Питера Скотта, запечатлевших плезиозавра, я теперь куда менее убежден, чем прежде, в существовании некоего неизвестного животного в озере Лох-Несс. То есть я не исключаю такой возможности, но не более того. Жаль, конечно.

Моей самой крупной работой на телевидении в том году была третья серия цикла «Одно за другим», которую Би-би-си снимала по мотивам первых пяти томов моей автобиографии. Я участвовал в качестве консультанта по сценарию, технического консультанта заодно с Эндрю и даже, к своему удовольствию, постоянно выступал сам — не в качестве статиста. Было условлено, чтобы я (ну совсем в духе Хичкока!) появлялся в каждом эпизоде, хотя продюсер настаивал, чтобы я каждый раз загримировывался до неузнаваемости, дабы не смущать телезрителей, видевших меня в детских передачах. Тем не менее дама, сидящая за окошечком нашей местной почты, неизменно узнавала меня — хоть в парике, хоть с приклеенными моржовыми усищами, хоть в роли туриста, официанта или человека из толпы и даже тогда, когда камера снимала меня только со спины. При крупноплановых съемках операций на искусно сделанных моделях больных органов руки — мои или Эндрю — обагрялись искусственной кровью. Все остальное делали актеры — на этот раз исполнявшие главные роли: Роб Хейланд, Джимми Эллис, Соня Грэм и Иоланда Васкес, которые буквально вошли во вкус ветеринарной работы. Все обожали животных и не терялись при обхождении с любыми существами — от паука до слона, быстро входя в курс дела. Роб мастерски научился делать фиктивные инъекции бутафорским шприцем с обломанной иглой; перед началом подготовки первых серий он попрактиковался в ветеринарном отделе Лондонского зоопарка, и, что бы ему ни приходилось делать, он делал реалистично и с преизбытком энтузиазма.

Больше всех любили животные Джимми Эллиса, а особенно — удивительный орангутанг по кличке Лок, которого Би-би-си выписала прямиком из Голливуда. Это он выступал вместе с Клинтом Иствудом в картине «Есть только один путь — свободный». Мне уже доводилось работать с ним в первой серии цикла «Одно за другим», а также в фильме Теренса Стэмпа «Звено», снимавшемся в Шеппартоне.

Лок был невероятно талантливым профессионалом — если, конечно, можно так сказать о животном-актере. У него был мудрый взгляд и терпимая, мягкая натура, которая так импонирует мне в орангутангах. Каких только вещей не делал он по команде своего хозяина Джо — а сигналы были по большей части визуальные, что идеально для киносъемок. В зависимости от того, какой жест делал Джо, Лок рыгал, корчил рожи, высовывал язык, становился на голову, крутил пальцем около виска — у тебя, мол, «шариков» не хватает — и многое, многое другое, а новые трюки он схватывал на лету.

В картине «Звено» была сцена, где ему приходилось поднимать фургон, — он запускал руки под раму, делал рывок — и, тут же меняя положение рук, толкал в зад. Само собой разумеется, поднимали скрытые от глаза камеры механики при помощи подведенных под шасси домкратов; от Лока требовалось только изобразить чрезвычайное напряжение сил. Джо показал хвостатому актеру, чего от него хотят и как фургон поднимается при помощи хитроумной машинерии. Орангутанг выступил вперед и проделал все с первого захода, изобразив притворное титаническое усилие и мелодраматическое напряжение мускулов. Директор обрадованно поаплодировал, когда Лок к своему креслу на колесиках, в котором его, точно суперзвезду, привозили и увозили с места съемок, уселся и стал ждать, чтобы кто-нибудь отвез его в специально построенное возле студии карантинное помещение.

Я забыл сказать о том, что наш герой выступал еще и в… гриме: в этом фильме обаятельному, милому орангутангу была поручена роль… хулиганского шимпанзе. Все потому, что среди шимпанзе равного ему по таланту актера не нашлось. Чтобы Лок внешне сошел за шимпанзе, ему надели два больших пластиковых уха на обруче, а его природную шатеновую шерстку подтемнили в гримерной. Что сделаешь, такова жизнь артиста! И он воспринимал все это как должное: я ни разу не видел, чтобы он вертел в руках обруч с пластмассовыми ушами или сопротивлялся нанесению ему на лицо грима кисточкой. Он сидел достойно и степенно, досаждая гримерам куда меньше, чем иные двуногие актеры, которые в костюмерной и гримуборной нервничают, вертятся как на иголках и капризничают, как примадонны.

По британским законам, во время съемок орангутанга нужно было содержать в одобренном правительственными чиновниками карантинном помещении, надзор за которым вел я со своими ассистентами. Мы были ответственными за то, чтобы все время, пока он находился на съемочной площадке, двери в студии были закрыты; мы должны были собирать его помет в специальный мешок, который потом сдавался на уничтожение специальным министерским служащим (есть и такая должность!), наконец, при доставке его в жилое помещение мыть ему ноги дезинфектантом, не допускать к нему посторонних, не говоря уже о том, чтобы ежедневно следить за состоянием его здоровья.

Когда же Лок полетел из Голливуда прямиком в Голландию для съемок сюжета «Одно за другим» в сопровождении Джо и другого дрессировщика — Дейва, — там все было совершенно иначе. Никаких тебе карантинных помещений — голландские законы в этом отношении куда менее строги. Так что мы могли водить Лока гулять, куда только захотим.

И снова Лок выступил во всем блеске! Ему достаточно было раз показать, как швырять тарелку томатного супа в Джимми Эллиса (выступавшего в роли Пэдди Рейлли, прототипом которого послужил мой закадычный друг Мэтт Келли, старший смотритель зоопарка Белль-Вю), и он блестяще справился! Бросок — точно в цель! Затем он должен был устроить погром в офисе. По жизни душечка, тише воды ниже травы, наш герой не спускал глаз с Джо, демонстрировавшего ему, как переворачивать стол, рассыпать кипы бумаг и обливать их чернилами и, самое главное, швырнуть в окошко телефонный аппарат. Правда, Джо не вышвыривал телефон в окошко, а только брал в руки и показывал, что нужно делать. Лок бесстрастно наблюдал за всем этим своими карими глазами. Он все усек. Когда включили камеру, он мигом сделался буйнопомешанным: стол трещит, чернила плещутся, в воздухе висят бумажные тучи, и вот наконец телефон летит в окошко как раз в тот момент, когда на него нацелена камера, — с хрустом брызнули осколки стекла. «Снято!» — отрубил директор. Лок мигом сделался вновь благовоспитанным джентльменом-орангутангом и повернулся, чтобы пожать руку Джимми Эллису.

Джимми и Лок иногда вместе выезжали на прогулки и раскатывали по плоской голландской земле, сидя бок о бок на заднем сиденье роскошного лимузина. Прохожие часто останавливались и цокали языками: что за необычный широколицый рыжий минхеер^[28] глядит на них из окна машины и время от времени машет им рыжей — да, да! — рукой, точно некая особа королевских кровей? Трогательное отношение Джимми к Локу, возможно, коренилось в привычке этого актера, ирландца по происхождению, серьезно разговаривать с ним на гаэльском языке^[29]. Полагаю, Джимми читал ему стихи. Но что бы там ни было, Лок слушал затаив дыхание, явно зачарованный таким лестным отношением к себе Джимми.

Съемки в Голландии должны были происходить в Арнемском зоопарке, в районе амстердамской гавани и на плотинах близ милого городка Гауда, знаменитого своим сыром. На ночь Би-би-си устроила Лока в огромном обезьяннике в зоопарке Артис в Амстердаме. Вот тут-то дела и пошли наперекосяк.

Орангутанги очень умные, общественные создания, принадлежавшие к исчезающим видам в дикой природе; но во многих зоопарках существуют семейные группы этих животных, где регулярно появляются на свет детеныши. Не думаю, что наилучшей судьбой для них был бы неестественный одинокий образ жизни кинозвезд. Пусть их хорошо кормят и всячески балуют, но счастливы ли они? Не обречены ли они на одиночество по своей сути; на которое так жалуются многие обласканные вниманием публики люди из шоу-бизнеса? Но блистательные представители рода человеческого, по крайней мере, имеют возможность сломать барьер между собою и другими людьми — это, как говорится, их проблемы, поклонники и прихлебатели часто душат их в объятиях. А вот животные вроде Лока сравнительно с ними ведут монашеский образ жизни. Даже если они рождаются в неволе, вскармливаются человеком и с самого рождения никогда не видят себе подобных (такие животные есть в США, хотя почти нет в Англии), они остаются орангутангами, «людьми лесов», а не становятся псевдолюдьми с чертами орангутангов, какими бы они ни выглядели умными и «одомашненными». Их законным домом по-прежнему остаются леса Индонезии, ныне исчезающие в результате бесшабашной человеческой деятельности.

Жилье Лока представляло собою уютную комнату, отделенную стенкой от другого помещения, в котором жило семейство орангутангов — папаша, мамаша и детеныш. Прямого сообщения между двумя комнатами не было, так что видеть соседей Лок никак не мог, но под потолком комнаты разделялись решеткой, так что запахи и звуки обитателей соседнего помещения до Лока долетали. В передней стене каждой комнаты было большое окно с пуленепробиваемым стеклом, чтобы за животными могли наблюдать люди.

Однажды вечером, когда на этот день съемки были закончены, Джо и Дейв вернулись с Локом в зоопарк, но повели его домой не через заднюю дверь, как обычно, а через главный вход для посетителей. Вот тут-то Лок в первый раз увидел соседей. Он в мгновение ока остолбенел, потерял дар речи (если, конечно, так можно сказать про обезьяну), на долгие минуты прирос к земле перед их окошком. Когда Джо с Дейвом волокли его по узкому коридору назад в спальню, он упирался и огрызался. Кто знает, какие мысли одолевали его в этот момент! Возможно, в первый раз в жизни — не считая собственных отражений в зеркале в гримерных и на съемочных площадках — он видел себе подобных. Это были такие же, как он, люди, которые, возможно, знали, каким полагается быть такому, как они и как он. Они были там за стеною, откуда долетали будоражащие запахи и звуки. Еще несколько секунд — и Джо отомкнет дверь, и бедняга останется один, совсем один! Лок увидел привинченную к стене металлическую лестницу. Отцепившись от руки своего благодетеля, наш герой неслышным плавным движением вознесся ввысь. Джо поднял голову, и, прежде чем они с Дейвом успели позвать его по имени, он оказался на верху стены своей комнаты и, преисполненный ожидания и волнения, двигался по горизонтальным прутьям решетки. И вот он уже смотрит вниз, в комнату, где обитают ему подобные создания.

Джо с Дейвом уже карабкались по лестнице, окликая его. Куда там! Он ничего и слышать не желал. Сидевший внизу почтенный, более крупный, чем Лок, отец обезьяньего семейства глянул вверх — и был недвусмысленно не в восторге от увиденного. Еще бы! Самец, чьи запахи и звуки долетали до него в последние пару дней, который несколько мгновений назад смотрел на него сквозь стекло, теперь оказался у него на пути — просовывает руку сквозь решетку, тычет пальцем, делает знаки его супруге, его отпрыску! Взрослые орангутанги могут выглядеть пухлыми и флегматичными, точно будды, могут напустить на себя спокойный, даже дремотный вид; но если почуют опасность, только держись: они бросятся на противника с пугающей силой и с быстротой наскипидаренной молнии. Папаша-орангутанг ринулся в атаку, метнувшись со своего насеста к верхним прутьям решетки. Его желтые широкие зубы обнажились, грозя вцепиться незваному гостю в ногу. Конечно, решетка разделяла двух дуэлянтов, но скрестить шпаги, а точнее, достать друг друга руками сквозь прутья они вполне могли. Если бы отцу семейства удалось сграбастать Лока за руку, он мог бы его здорово покалечить.

— Лок! Сюда, Лок! Ну что же ты, парень, — крикнул Джо, добравшись до потолка комнаты своего питомца.

Но уже начался великий королевский бой. Прижимаясь к прутьям решетки, противники изо всех сил стремились схватить друг друга руками и челюстями. Папаше-орангутангу удалось было цапнуть Лока за лодыжку, но тот вырвался; на руке у него остались глубокие царапины. Схватка между гладиаторами пошла по нарастающей; можно было бы сказать, что они сражались грудь в грудь, если бы не мешала решетка. Оба самца находились в состоянии высшего возбуждения, а самка с детенышем, решив оказать своему защитнику моральную поддержку, поднялась поближе к месту сражения и заняла места на зрительских трибунах, подзадоривая одного и делая угрожающие жесты другому.

Кто бы мог подумать, что Лок так переменится в характере! Его кровь вскипала неодолимыми эмоциями, о существовании которых прежде никто не мог подумать. Когда Джо добрался туда, где Лок как челнок носился взад-вперед, увиливая от грозных когтей и переходя в контратаку, разинув челюсти, он уже далеко не был прежним надежным и исполнительным Локом-актером. Пылая гневом, он повернулся к Джо и глубоко вонзил ему под локоть зубы. Еще один противник объявился?! Ничего, выходите все, сколько вас есть, — на левую руку! Адреналин так и бурлил в его жилах…

Жестоко израненный, Джо отступил. Лок кинулся за ним, намереваясь нанести еще удар, оставив на время своего основного противника. Никогда еще Джо и Дейв не видели такого выражения на его морде! Но вот каким-то образом Дейв, стоя на лестнице и размахивая тщедушной палочкой, умудрился отвлечь Лока на время, достаточное, чтобы его коллега оказался вне опасности. Оба мужчины ринулись вдоль по коридору и захлопнули за собой дверь. Лок вернулся к месту сражения, повиснув на поперечном брусе вне пределов досягаемости на одной руке, а другой угрожая противнику: он ждал своего шанса.

Отправив своего пострадавшего партнера в больницу, Дейв решил посмотреть, как там виновник событий — вдруг успел перебеситься и сделался чуточку благоразумней. Слегка приоткрыв дверь в коридор обезьянника, смельчак заглянул в щелочку. Скрип петель донесся до слуха висевшего на поперечном брусе Лока — он мигом перецепил руки, чтобы развернуться и посмотреть, что происходит; увидев лицо Дейва, он соскочил вниз и бросился в атаку. Дейв едва успел захлопнуть дверь и повернуть ключ в замке, как по дереву забарабанили могучие кулачищи. Теперь Лок оккупировал служебное помещение огромного обезьянника, и никто не мог войти туда без его позволения. Он вернулся на свою поперечную балку, повиснув над взволнованным семейством себе подобных.

Мы с Джимми Эллисом как раз сидели в нашей гостинице на окраине города, предвкушая вкусный ужин — лучшие голландские зеленые селедки под амстердамское пиво, — когда раздался звонок: могу ли я сейчас же подъехать к обезьяннику с ружьем, заряженным наркотическим зарядом? Лок взбесился.

— Быть такого не может! — сказал Джимми. — Здесь какая-то ошибка. Кто угодно, только не он. Это, наверное, какой-нибудь из орангутангов зоопарка. Наш Лок и мухи не обидит!

Но когда такси домчало меня до зоопарка и я отправился к обезьяннику, мои сомнения рассеялись. Сквозь забранное решеткой стекло я увидел Лока, восседавшего с решительно агрессивным видом на своем насесте.

— Сейчас увидите, в каком он настроении, — сказал Дейв. — Понаблюдайте, что произойдет, когда я попробую открыть дверь. — Он снова повернул ключ в замке и слегка толкнул дверь плечом. Наблюдая в окошко, я увидел, как отреагировал Лок. Он мигом соскочил со своей наблюдательной вышки, горя желанием прогнать вторгающихся. По губам его было видно, что он свирепо рычит.

— Он защищает свою территорию. Должно быть, решил, что завоевал владения соседней семьи, — пробормотал я.

— Или взял ее в заложники, — сказал Дейв, с силой захлопывая дверь.

Как раз в этот момент подъехал куратор зоопарка. Вид у него был печальный.

— Вам нужно как-то поймать его, — сказал он.

— А есть ли другой путь проникнуть в служебное помещение? — спросил я. — Ну хотя бы через стеклянную крышу. Есть хоть какая-нибудь дырка, в которую я мог бы влезть и обездвижить его?

— Невозможно. Крыша из пуленепробиваемого стекла, ничего нигде не открывается. Путь один — через дверь.

Стало быть, чтобы обезвредить наглеца, мне нужно входить через дверь. Стрелять метко, да еще так, чтобы при этом не мешали поперечные балки. Шансы невелики, ибо стреляешь вверх. Газовый пистолет пригоден только для ближнего боя. Поразить цель нужно с первого выстрела, иначе он удерет вновь под крышу, а чем дальше я зайду в обезьянник, тем уязвимей буду. Но даже точный внутримышечный выстрел сработает лишь через три-четыре минуты: это только в кино транквилизаторы дают мгновенный эффект. В действительности, независимо от того, сколь бы мощным ни был анестетик, требуется дождаться, пока кровь донесет его до мозга, и только тогда он сработает. За три минуты орангутанг сто раз успеет убить меня.

Я зарядил двустволку фенциклидином — веществом, которое известно у американских наркоманов под названием «ангельская пыль»; присоединил короткую бородатую иглу и вставил цилиндр высокого давления, стреляющий двуокисью углерода.

— Значит, так, — сказал я Дейву. — По моей команде распахнешь дверь. Я шагну на три шага вперед. Надеюсь, это спровоцирует его пойти на меня в атаку. Конечно, будет слишком рискованно метить, как обычно, в руку или бедро, когда цель бежит прямо на тебя. Бог даст, я попаду ему прямо в живот. Затем отпрыгну. Как только я выскочу, захлопнешь дверь.

— А что, если он настигнет тебя, прежде чем ты успеешь выскочить?

— Тогда мы все окажемся… в коровьей лепешке!

— У тебя есть оружие на случай, если тебе придется?.. Ну, сам понимаешь, о чем речь.

— Нет.

— У нас есть, — сказал куратор.

— О’кей, тащите сюда. Но и думать не смейте применять, если только он в меня не вцепится. Как ненавижу огнестрельное оружие, если бы вы только знали.

Когда куратор притащил револьвер из арсенала зоопарка, я сделал знак Дейву. Он отомкнул замок в коридор и толчком распахнул дверь. Я шагнул через порог, крепко сжимая обеими руками ружье. Если вы думаете, что в этот момент я чувствовал себя Джеймсом Бондом, то ошибаетесь. Поведение животных подчас непредсказуемо. Но на сей раз Лок сделал именно то, что я хотел. Он соскочил со своего насеста под крышей и кинулся ко мне по коридору — руки распростерты, глаза сверкают, зубы клацают. Щелкнул курок, и заряд угодил почти в самое яблочко, то есть в пупок. Я менее всего люблю стрелять в живот, но я нарочно взял короткую иглу, чтобы она не проникла в брюшную полость. Лок издал дикий крик и на мгновение остановился. Я отскочил назад. Дейв тут же захлопнул дверь, а затем раздался жуткий грохот: это орангутанг пытался открыть ее изо всех сил.

— Надеюсь, лекарство доброкачественное, — сказал я, вытирая катившийся градом пот. — Хоть в одном случае из ста, но бывает, что всучивают подделку.

Прошло четыре минуты; из-за двери не раздавалось ни звука. Глянув в окно и убедившись, что наш противник на балках не сидит, я попросил Дейва осторожненько открыть дверь. Прикрываемый сзади куратором с пистолетом (Ох как я не люблю подобные прикрытия! Мне почему-то все время кажется, что у моего защитника могут расшалиться нервишки, и тогда он уж точно всадит мне пулю в задницу!), я заглянул в дверной проем. Лок валялся за дверью мертвее чучела. Теперь он пробудет без сознания еще по крайней мере полчаса.

Мы отнесли хулигана к нему в комнату и уложили на мягкую подстилку из тонкой древесной стружки.

— Что насчет завтрашних съемок? — спросил Дейв, когда я, убедившись, что язык Лока благополучно высунулся изо рта, сделал ему инъекцию атропина для торможения избыточного слюноотделения.

— Завтра он ничего не будет делать, — ответил я. — Он будет, как это часто бывает с Элизабет Тейлор, не расположен.

С тех пор Лок выполнял лишь очень ограниченный объем работы. Джимми больше не брал его на прогулки, не катал в автомобиле. График съемок пришлось драматическим образом перекраивать. Когда Джо вернулся из больницы с рукой на перевязи, я обсудил с ним сложившуюся непростую ситуацию.

— Если орангутанг свихнулся, то это серьезно, — сказал американец. — Я это по его морде вижу. Через два дня мы отвезем его обратно в Штаты. Но сомневаюсь, что он по-прежнему будет играть в кино.

— То есть выйдет на пенсию?

— Похоже, что так.

— Ну и куда его? В зоопарк? Но он не уживется со сложившейся колонией орангутангов.

— Верно. Не уживется.

— И что тогда?

— Просто не будет работать.

— Ты имеешь в виду — ему придется просто прозябать?

Джо ничего не ответил. Я явственно представил себе, каково будет Локу сменить хоть и «монашескую», но полнокровную и насыщенную жизнь на жизнь отшельническую. Все. Больше никаких фильмов, никаких съемок. Одинокий, неподходящий, невостребованный, никому не нужный. Конечно, о нем по-прежнему будут заботиться — но так заботятся об актерах, кончающих свои дни в сумасшедшем доме. Но Лок-то не был сумасшедшим. Два дня спустя Лок со своими двумя хозяевами отбыл в Голливуд. Больше я о нем не слышал.

Когда мы работали над циклом «Одно за другим» в Арнемском зоопарке, представился случай снять актеров, выполняющих настоящую ветеринарную работу. Ни тебе моделей, ни фальшивой крови, ни накладных ран. Здесь все настоящее: молодой носорожек, которому нужно было вылечить язву, а для этого его необходимо было обездвижить; новорожденный шимпанзе, появившийся на свет после трудных родов, — его нужно было обследовать и снять у матери швы. В этих и других сценах превосходно играл Роб Хайланд; правда, в самых ответственных моментах камера снимала крупным планом мои руки. Был, однако, душераздирающий инцидент, когда пришлось усыплять льва…

Едва мы приехали в Арнем, как нам сообщили, что старый лев подвергся нападению более молодого соперника, который серьезно прокусил емузаднюю ногу. Я тут же отправился осмотреть пострадавшего и обнаружил, что травма тяжелейшая: большеберцовая кость раздроблена на мелкие кусочки, а нижняя часть ноги свисает на обрывке кожи. Дав льву наркоз, я сделал рентгенограмму травмированной кости в превосходно оборудованной ветеринарной клинике зоопарка; снимок подтвердил самое худшее. Исправить повреждение не было никакой возможности, а вопрос об ампутации ноги у такого существа даже и не стоял. Оставалось одно: дать ему во время сна летальную дозу барбитурата.

В этих обстоятельствах я решил запечатлеть на пленке весь процесс — от осмотра раны до эвтаназии. Мы снимем, как Роб рассматривает рентгеновский снимок, осматривает рану у находящегося под наркозом льва, а затем якобы дает ему смертельную дозу. Самые грустные аспекты ветеринарной деятельности, которые иногда встречаются в моей практике работы с животными — когда не хотят продолжения страданий животного, — заслуживают того, чтобы показывать их честно. Итак, пока Роб играл свою роль, я сидел на полу клиники и подавал раствор барбитурата через резиновую трубку, которая проходила по рукаву его операционного халата в вену передней ноги животного. Некоторые члены киногруппы были потрясены этой и в самом деле задевающей душу сценой. Когда впоследствии эпизод был показан по телевидению, не знаю, нашлись ли телезрители, которые поняли, что лицезреют неподдельную смерть животного…

Как я писал чуть выше, большинство актеров, игравших в цикле «Одно за другим», были счастливы повозиться со зверями. Был один только случай, когда у актера сдали нервы, и я его за это не виню.

Мы прибыли в Оксфордшир для съемок сцены, когда актер выгуливает на поводке здоровенного тигра, проводя его сначала по площадкам для гольфа, а затем мимо гольф-клуба. Тигр был вскормлен человеком, имел хорошую репутацию добродетельной большой кошки. Но тигр — очень, очень впечатляющее животное, и даже в глазах того, кто, подобно мне, каждый день лицезреет их и даже разговаривает с ними, взрослый тигр на собачьем поводке — это, во всяком случае, нечто, с чем надо считаться. Если, скажем, он решит поступить не так, как ты хочешь, а по-своему, то с таким сильным созданием не поспоришь. А начнешь возражать, он в лучшем случае саданет тебя по коленке могучей лапой, как дубинкой. Если ему захочется поиграть, положив тебе на плечи передние лапы, тебе придется выдержать на своих плечах его стокилограммовый вес, а если он начнет лизать тебе голову своим наждачным языком, которым он запросто слизывает мясо с бычьих костей, готовься расстаться с волосами. И помни: страх изменяет запах пота. Если твой запах, в свою очередь, испугает его, он тебе запросто откусит ягодицу. Так сказать, возьмет пробу на анализ.

Так что я не удивился, когда при первом же взгляде на тигра, которого он должен был выводить на прогулку, актер сделался бледно-зеленым; когда же дрессировщик поклялся ему именем своей матери, что животное безобиднее сиамского кота, а директор показал ему: а) контракт, б) транквилизационную винтовку, которую я буду повсюду носить за ним со взведенным курком (впрочем, она не спасет, если тигр нанесет свой классический укус в шею, означающий мгновенную смерть), он согласился. Дрожащими руками он взял поводок и прошел бок о бок с тигром несколько шагов — сначала просто так, чтобы привыкнуть. Но то ли тигр не питал особого пристрастия к актерской породе, то ли ему не хотелось гулять в этот день на поводке, а только он цапнул актера за руку, нанеся неопасную рану.

На этом взаимоотношения между актером и тигром закончились. Шатаясь, с бледным как полотно лицом, поддерживаемый под ручку супругой, приехавшей посмотреть на съемки, галантный джентльмен сел на травку и тут же получил большой бокал коньяку для подкрепления. Полагаю, с этого случая приключений ему с лихвой хватит на целый год. Хорошо, но кто тогда сыграет роль? Продюсер, директор, менеджер, кинооператор, дрессировщики и вся остальная публика, включая меня, собрались на летучку.

— Послушайте! — сказал дрессировщик. — Этот тигр — прямо большой ребенок! А если кусанул актера, так это, наверно, из-за того, что ему не понравился запах, или он встал на цыпочки, или резко повернул голову. Ей-богу, это вовсе не из-за его зловредности! Просто досадный случай. Больше не повторится.

— Ну что ж, — сказал директор. — Вот ты-то у нас роль и сыграешь. Подгримируем тебя немного, наденешь костюм актера, а его будем снимать только крупным планом. Только лицо.

Полчаса спустя дрессировщик — выросшее на манеже дитя опилок — вышел из гардеробного фургона, переодетый в костюм актера. Одарив нас широкой улыбкой, он вывел тигра из клетки, в которой его перевозили.

— Пойдем, пойдем, мальчик, — сказал он. — Покажи всей этой телевизионной публике, какой ты лапочка!

Сладкая парочка прошагала несколько метров, а затем… Читатель уже догадался. Котеночек повернул голову к своему благодетелю и укусил. На сей раз в пах.

Когда несколько мгновений спустя, после того, как он с трудом стащил с себя набухшие от крови штаны, я осмотрел ему рану на внутренней стороне бедра, то стало ясно: он был на волосок от того, чтобы потерять яичко, если не оба. Вот и второе мертвенно-бледное лицо за одно утро!

— Послушай, Дэвид, — сказал директор, — как ты думаешь, может быть, тебе каким-нибудь образом удастся сыграть эту сцену?

— Нет уж, увольте! — ответил я с чувством.

Сцена с площадками для гольфа попала в корзину.

Съемка с большими пандами в Мадриде для третьей серии цикла «Одно за другим» была наслаждением во многих отношениях. Я играл роль туриста в кафе на Пласа-Майор и поглощал в больших количествах джин с тоником, сливки с перцем и ветчину «серрано» во время съемок многочисленных дублей на фоне залитого золотым солнцем августовского вечера. (Впоследствии Би-би-си согласилась оплатить только тоник без джина.) Ночь мы провели в очаровательном постоялом дворе в деревне Чинчон близ живописной круглой центральной площади с ареной для боя быков и, по специальному разрешению, отсняли несколько сцен во дворцах Хуана Карлоса. Но самой лучшей сценой, которая в общем-то и послужила поводом для привоза в Мадрид целой киногруппы, был повтор для киносъемки… сделанного три года назад искусственного осеменения самки большой панды Шао-Шао, в результате которого появился на свет Чу-Лин — первый на Западе детеныш панды, зачатый в пробирке.

Все это должно было сочетаться в картине с «настоящим» медицинским освидетельствованием одной из панд под наркозом. Мероприятие было назначено на тот день, когда я должен был проводить разные малозначительные операции со старейшиной, достопочтенным Чанг-Чангом: удаление налета с его зубов при помощи ультразвука, взятие крови на рутинный анализ и исследование офтальмоскопом болезни роговицы глаз, о которой я уже писал. Стало быть, Чанг-Чангу и поручили роль Шао-Шао. К счастью, самец и самка большой панды внешне очень схожи. Проблема заключалась в том, что основное внимание будет сфокусировано на половых органах животного, которое Роб будет «искусственно осеменять». На фоне белой шкуры крупные тестикулы Чанг-Чанга очень уж заметны! Но и здесь мы нашли остроумный выход — я предложил своеобразный парик для мошонки… Хотя поначалу от этого моего предложения заведующая гримерной Джойс Дин потеряла дар речи.

Я же беспокоился лишь о том, чтобы съемка ничуть не вмешивалась в работу, которую я буду проводить над пандой, — я дам своему пациенту только легкий, непродолжительный наркоз. На встрече с директором и ведущими актерами я объяснил свою стратегию:

— Чанг-Чанг будет находиться под наркозом в течение примерно двадцати минут. Увеличить этот срок только ради съемок я не соглашаюсь ни под каким видом. На взятие анализа крови, обработку зубов и все такое прочее мне требуется пятнадцать минут. Значит, вам пять минут на все про все. После этого, независимо от того, на какой стадии будет ваша съемка, я укладываю его на носилки и отправляю к нему в комнату. Порепетировать с животным не удастся. Я думаю, вы основательно потренируетесь на мешке с соломой, который займет место Чанг-Чанга в операционной. И наконец, я вас обязан известить, что для всей команды места в операционной не найдется. Только кинооператоры, звукооператор и два главных актера: Роб и Иоланда. Мастера по свету заранее устанавливают осветительные приборы, после чего очищают помещение. Директор картины наблюдает за происходящим через окошко. Гримеров, костюмеров, декораторов и прочих ни на шаг не подпускать к дому панд. И наконец, должна быть полная тишина. Я не желаю, чтобы животные были потревожены суетой, без которой обычно не обходится ни одна съемка.

— Послушайте… Если мы не сможем репетировать с животным, как мы попрактикуем осеменение? — спросил Боб. — И куда вставим строчки диалога?

— Я же вам сказал: берите мешок с соломой и осеменяйте его! А диалога перед началом операции вообще не должно быть. Я пройду с тобой и с Иоландой всю процедуру и все объясню подробнейшим образом. Далее будете тренироваться так, чтобы уложиться в отведенные вам пять минут, так что продумайте, что каждый из вас будет делать. Будьте ветеринарами, подумайте, что может произойти. Если, положим, он испражнится в самый разгар вашей работы, поступайте, как поступил бы я. Не смейтесь и поглядите, заметил ли это директор, — в этот момент он должен распорядиться прекратить съемку. Поступайте с испражнениями, как поступил бы я: вытрите хирургическим полотенцем и продолжайте работать. Помните, что время работает против вас — я не дам ни одной дополнительной минуты, хотя бы директор стал ползать передо мной на четвереньках.

— И еще такой закономерный вопрос, Дэвид. Коль скоро Чанг-Чанг самец, как мы дадим понять, что засовываем трубку в вульву?

— Очень просто. Отказываемся от съемок крупным планом, а трубку, замаскированную другой рукой, проведем ему под бедром, а далее вдоль стола. Трубка тоненькая, сделана из прозрачного пластика — никто и не заметит подмены.

Добрых полдня перед съемками с Чанг-Чангом Иоланда Васкес и Роб Хейланд (которые играли роли соответственно Лилианы Монсальве, одного из ведущих ветеринаров Мадридского зоопарка, и вашего покорного слуги) тренировались, осеменяя мешок с соломой. Я внимательно наблюдал и слушал, как они справляются со всеми могущими возникнуть нештатными ситуациями и сочиняют свой диалог для ключевой сцены всей драмы.

Я немного нервничал, когда дело дошло непосредственно до съемок, но все прошло превосходно. Как только я закончил свою часть работы с пандой, я поглядел на часы и сказал: «О’кей, теперь ваши пять минут. Я засекаю время. Начали!» Если бы я не знал, что происходит, я был бы искренне убежден в том, что опытные эксперты Роб и Иоланда действительно и без лишних слов хотят сделать Чанг-Чанга беременным! Шесть минут спустя пожилой самец уже находился в своей уютной спаленке, понемногу отходя от наркоза и совершенно не подозревая о «смене пола», которой он подвергся во имя кино…

Когда фильм был сделан, то имел огромный успех. К игровой сцене были добавлены документальные видеокадры, снятые при рождении детеныша панды в Мадриде. История о том, как Чу-Лин, знаменитый испанский «панда из пробирки», появился на свет, получила достойное киновоплощение.

Глава одиннадцатая Косатка нашего времени

…Когда мне хочется пошалить, я делаю невод из меридианов долготы и параллелей широты, и ловлю в Атлантике китов.

Марк Твен. Жизнь на Миссисипи

Фрейя — это Афродита скандинавской мифологии. Богиня любви, супруга Одина, она разъезжает в колеснице, запряженной кошками. Но так же зовут и взрослую косатку, пойманную у берегов Исландии и живущую долгие годы в аквапарке Лазурный берег близ Антиба, Прованс.

Вскоре после ее прибытия во Францию англичанин Джон Кершоу, главный дрессировщик аквапарка, научил косатку подплывать к бортику большого бассейна, где кроме нее жили еще два кита — Бетти и Ким, переворачиваться на спину и показывать нижнюю часть своего широкого хвоста. В этом положении легко вставить тонкую иглу в одну из ее больших хвостовых вен и отсосать в специальную вакуумную трубку нужное количество крови. Проводя таким образом анализ крови китообразных каждый месяц, мы составили картину базового состояния их здоровья. Когда настигает болезнь, кровь (в частности, у китов и дельфинов, но также и у человека и других млекопитающих) показывает это в первую очередь. В ней происходят изменения иногда за недели и месяцы до появления клинических симптомов, видимых невооруженным глазом.

В 1986 году, в ходе одного из плановых анализов, я обратил внимание на изменения в некоторых белых тельцах, циркулирующих вместе с кровью косатки. Они были не очень значительны, но насторожили меня. Я попросил Джона через три дня взять кровь на анализ еще раз. Два анализа подряд в десять раз ценнее, чем один: они помогут определить тенденцию. Второй анализ подтвердил мои страхи: где-то в организме животного начал проявлять себя очаг инфекции. Тем не менее, наблюдая за тем, как она ежедневно поглощает свои 50 килограммов рыбы, носится по бассейну, играя с друзьями и грациозно прыгая во время представлений, никто бы не подумал, что с ней что-то не в порядке.

До этого мы подсчитывали дозы лекарств, как, например, антибиотиков, для таких гигантских животных, что называется, на пальцах — брали количество, необходимое, скажем, для тягловой лошади, умножали на три и вычитали энное количество, потому что площадь поверхности тела так же принимается в расчет, как и вес, а с увеличением веса тела она возрастает далеко не в тех пропорциях. Но этот робинзоновский подход к терапии стал удовлетворять меня все меньше и меньше. Учебники по медицине приводят дозировки тысячи и одного лекарства для человека и животных, но даже не упоминают большинство моих пациентов. Каждый вид животного по-своему реагирует на лекарство, разрушает и выводит его из своего организма — это зависит от вида, физиологии, анатомии, размера, быстроты жизненного процесса и так далее, и тому подобное. Я знал, что змеи очень медленно выводят из своего организма большинство антибиотиков, что морскую свинку легко отравить безопаснейшим из антибиотиков — пенициллином, что дельфину для поддержания способности крови убивать микробов требуется втрое больше гентамицина — антибиотика широкого спектра действия, — нежели человеку с такой же массой тела. Но о большинстве лекарств, нередко ядовитых при передозировке, мы решительно не знали, сколько и как часто их нужно давать китообразным, чтобы они успешно и безопасно сделали свое дело. С Фрейей я решил впервые при лечении китообразных совместить терапию с экспериментированием. «Назначаем Фрейе курс амоксициллина», — сказал я Джону. От лаборатории требуется дать оценку уровню лекарства в крови через час, три, шесть, двенадцать и двадцать четыре часа после введения дозы. Мы знаем уровни амоксициллина, убивающие чувствительные к нему бактерии, так что если брать у Фрейи кровь на анализ через указанные промежутки времени, мы сможем подсчитать: а) правильно ли выбрана доза или нуждается в уточнении; б) как долго держится уровень, убивающий микробов.

Джон так и просиял от радости. Конечно, ему придется брать анализ даже ночью, но эти животные были делом всей его жизни. Мы организовали быстроходных курьеров для доставки образцов в специализированную французскую лабораторию на анализ. Эксперимент с амоксициллином набрал обороты, и мы быстро получили информацию об уровне и частоте дозировки антибиотика средней взрослой самке косатки. Но, к сожалению, никакого воздействия на затлевшийся в организме Фрейи очаг инфекции антибиотик не оказал. Я попробовал другое средство — цефалексин. Мы снова провели цикл анализов и нашли правильный уровень дозировки, но и этот антибиотик не дал никакого эффекта. Попробовали бакампициллин, линкомицин, доксициклин, снова и снова снаряжали в лабораторию курьеров с пробами, но признаки наличия инфекции в крови пациентки не исчезали. Для меня было слабым утешением, что мы получили информацию о правильном применении вышеперечисленных антибиотиков, которая непременно окажется бесценной для будущего.

Отсутствие реакции организма Фрейи на лечение глубоко тревожило меня, а когда в один прекрасный день я получил известие, что появились первые клинические признаки болезни — косатка сделалась апатичной и не прикасается к еде, — я немедленно вылетел во Францию, ломая голову, что предпринять дальше. Мне нужно было определить, где возник очаг инфекции. А как это сделать?

Мое сотрудничество с лучшим в Европе аквапарком в Антибе началось еще до того, как он открылся в 1970 году. Именно сюда я впоследствии привезу Немо и Лимо, но первоначальная коллекция дельфинов и морских львов прибыла сюда из парка Фламинго в Йоркшире, где я в то время был штатным главным ветеринаром и заместителем директора; а нынешнего директора аквапарка Майкла Ридделла я обучал науке обхождения с морскими млекопитающими еще в 1969 году, когда в парк Фламинго прибыла первая в Британии косатка по имени Каддлс и когда в День письма того же года я привез из Канады огромного дельфина Калипсо для кратковременной акклиматизации в Клитхорпсе перед отправкой во Францию. Ныне в аквапарке имеется обширный и постоянно расширяющийся комплекс для морских животных с главным бассейном десяти метровой глубины для китообразных, место выведения и «ясли» для птенцов королевских пингвинов, и огромная коллекция дельфинов, тюленей и морских львов, в том числе детенышей. Для глаз публики остается незаметной огромная работа, которую аквапарк проделывает в рамках мероприятий французского правительства по спасению исчезающего средиземноморского тюленя-монаха, разведению морских рыб, а также разнообразных научных программ по охране здоровья китообразных. Именно в этом аквапарке я впервые очищал кровь заболевшей косатки с помощью озоновой машины, впервые — правда, без успеха — попытался сделать рентгенограмму грудной клетки кита, впервые «вымывал» комки листьев из желудка дельфина, имеющего привычку подбирать плавающие предметы, и впервые заглянул с помощью фиброоптического эндоскопа в зоб пингвина в поисках пластикового рожка, который тот проглотил. Среди моих других уникальных экспериментов на Французской Ривьере было падение в пустой бассейн, в результате чего я так разбил себе плечо, что оно болит у меня и по сей день, много лет спустя, а также съемка второй серии цикла «Одно за другим» — в частности, эпизода, когда бассейн для китообразных оказался окрашенным кровью (с этой целью применялся краситель, который добавляют в пищу). При этих съемках меня совершенно натурально укусил любимый тюлень Брижит Бардо!

Как только я прибыл в аквапарк, я тут же принялся за обсуждение ухудшающегося состояния здоровья Фрейи с Майклом и Джоном. Мы обошли кругом «госпитального бассейна», куда ее перевели. Она явно несколько потеряла в весе; позади головы, там, где раньше был пухлый, мягкий слой ворвани, теперь отмечалась ясно видимая впадина. Ныне она съедала, да и то без особого энтузиазма, всего по нескольку килограммов рыбы в день. Это до боли напоминало других косаток, страдавших от глубоко угнездившихся инфекций типа абсцесса. По большей части эти очаги находились в груди, а то и в самих легких или в ткани, отделяющей левую сторону груди от правой. Ранее в том же аквапарке был случай, когда у косатки-самца в железе на границе левого легкого, у самых ребер, развился абсцесс размером с мяч для регби. Результаты анализа крови, дурной запах из дыхательного отверстия и моя собственная интуиция — все указывало на то, что очаг находится позади легкого, но, несмотря на использование мощных рентгеновских аппаратов, применяемых в индустрии, мы не смогли обнаружить и дренировать абсцесс. По злой иронии, проводя посмертное вскрытие животного, я обнаружил заполненную гноем полость меж ребер — туда легко было запустить иглу длиной двадцать дюймов и удалить дурную жидкость. В таких случаях необходимо применение не только антибиотиков, но и дренажа. Но как дренировать то, что нельзя распознать!

— У Фрейи другой случай, — сказал я своим друзьям. — Я знаю, что у нее глубоко укоренившаяся инфекция мягких тканей, и ставлю свой последний доллар, если это не где-нибудь в груди.

— Хотите снова попробовать рентген? — спросил Майкл.

— Рентген не так хорош для мягких тканей, но если нам удастся получить сравнительно удачную картину легких, она покажет нам абсцесс. Как вы помните, наша последняя попытка закончилась неудачей, но попробовать все же стоит.

Киты — животные столь огромные и широкие, защищены таким толстым слоем ворвани, что у портативных рентгеновских аппаратов просто недостает мощности просветить их. Даже самые крупные машины, установленные в учебных ветеринарных клиниках, с большими трудностями просвечивают грудь и живот лошади.

Неутомимый Майкл готов пытать счастья, даже когда шанс на успех один из ста, а главное, он неутомимый деятель.

— У меня есть знакомый в Ницце, — сказал он, — а у того новая портативная рентгеновская машина, применяемая на производстве. С ее помощью можно находить трещины в моторах самолетов. Я уверен, что смогу уговорить его привезти ее сюда, если, конечно, это вас заинтересует.

— Отчего не попробовать, — ответил я. — Попытка не пытка.

Поскольку в этом аквапарке имеются «госпитальные бассейны», то работать с китами и дельфинами здесь гораздо легче, чем во многих других учреждениях. Эти бассейны легко опорожнять и вновь наполнять, если нужно, по нескольку раз в день, так что я могу легко подобраться к своим пациентам, когда они лежат на сухом дне. Парень с рентгеновской чудо-машиной прибыл в тот же вечер; устанавливая свой инструмент, он объяснял, как это устройство может обнаружить трещину шириной в волос в слитке железа толщиной с человечью голову.

— Я поставлю аппарат справа от косатки и направлю рентгеновский луч на легкое или куда вы скажете, — объявил он, — а с левой стороны мы поставим пластинки. Затем я нажимаю кнопочку и — жжик! Обещаю, что получатся превосходные картинки!

Мы покрыли всю левую сторону груди Фрейи рентгеновскими пластинками, кое-где прикрепив их склеивающей лентой.

— Eh bien!^[30] Ставьте все полукругом и внимательно смотрите, сейчас птичка вылетит! Итак, я нажимаю кнопочку — жжик! Voila!^[31]

Взяв пластинки, мотоциклист тут же полетел с ними в местную больницу. Двадцать минут спустя он вернулся с еще не просохшими пластинками — они были совершенно чистыми!..

— Не-е-возможно! — воскликнул парень. — Encore! Попробуем снова!

Мы повторили операцию, мотоциклист снова сгонял в больницу — и снова ни единой тени на пластинках!.. Рентгеновские лучи вновь оказались бессильны для диагностики наших косаток. Неделю спустя на коже правой стороны груди Фрейи, как раз там, куда был нацелен рентгеновский луч, развилось странное воспаление круглой формы. Оно перешло в язву, которая даже теперь, три года спустя, полностью не исцелилась. Я абсолютно уверен, что это радиационный ожог, хотя эксперты отрицают это.

Фрейя вообще перестала есть и еще более потеряла в весе. Анализ крови стал показывать начальную стадию почечной недостаточности.

— На несколько дней заполните госпитальный бассейн пресной водой, — сказал я. — Умоляйте, льстите, дразните — как хотите, но заставьте ее есть! Вы сами знаете, что это будет, если нам придется кормить ее насильно.

Майкл и Джон превосходно знали, с какими это сопряжено трудностями: сначала нужно попытаться вставить ей в пасть мощную деревянную распорку, увертываясь от раздраженно бьющего хвоста и готовых цапнуть челюстей; потом, когда это удастся, запихивать ей рыбу в глотку; при этом плечо оказывается вровень с ее страшными челюстями, а рука рискует застрять между распоркой и верхним нёбом чудовища. К тому же косатку надо постоянно обрызгивать водой из пульверизатора, которым обыкновенно обрызгивают выбросившихся на берег китов, чтобы они не высыхали; сам промокнешь до нитки да продрогнешь так, что зуб на зуб попадать не будет. От такой каторги вымотаешься за день как собака, а тут еще надо ночью вставать да кормить Бог знает какой раз за сутки! А то ведь может такую подлость сделать — извергнуть тебе в лицо все ведро рыбы, которую ты ей с таким трудом скормил, и то считай, дешево отделался! Нам приходилось видеть жестоко покалеченных людей, сбитых с ног бешено молотящим хвостом или тяжко ушибленных выплюнутой косаткой распоркой весом 20 килограммов и более.

Джону и Брюсу — второму по значимости дрессировщику китообразных в аквапарке — не надо было объяснять, почему я рекомендую любой ценой избежать насильственного кормления. Что они только не делали, чтобы умолить Фрейю хоть чуточку покушать! Хоть самый минимум! Плавали вокруг нее, говорили ласковые слова, гладили, дразнили, наконец, проводили по губам только что оттаявшей селедкой или скумбрией!

— Ну, что теперь? — спросил Майкл, который по-прежнему был настроен оптимистично, невзирая на неудачу с рентгеновской машиной. — Что вы думаете, как бы нам еще попытаться заглянуть к ней в грудь? Хирургическим путем?

— Нет. Еще не создана техника, которая позволила бы успешно провести вскрытие грудной клетки. Это требует хитроумия и изворотливости даже при проведении операций на дельфинах.

— Ну и, конечно, никаких шансов пропустить ее через сканер.

Если бы был хоть малейший шанс пропустить столь гигантское животное через отверстие этой ультрасовременной, безумно дорогой диагностической машины, Майкл конечно же нашел бы кого-нибудь, кто позволил бы нам сделать это, и, если бы мы должны были отвезти косатку на вертолете в сопровождении эскорта истребителей в Париж, а затем разобрать крышу госпиталя и опустить пациентку прямо туда — он бы уж точно как-нибудь все провернул, сколько бы это ни стоило!

— Есть способ диагностирования ультразвуком, — сказал я. — Его применяют при обследовании беременных женщин, а в последнее время все чаще — также дельфинов и других животных. Беда лишь в том, что мощности этих машин недостаточно, чтобы генерируемый ими ультразвук мог пройти сквозь такие чудовища, как Фрейя.

Тут лицо Майкла просветлело.

— Так вам нужно мощную ультразвуковую машину? — обрадовался он. — Попытаюсь достать вам Томпсона.

— Томпсона?

— Да, Томпсона. Это такая французская компания по электронике при национальной службе железных дорог. Их военный научно-исследовательский центр находится всего в нескольких милях отсюда, в Софии-Антиполисе, что в Силиконовой долине на юге Франции. Я сведу вас с тамошними учеными!

Надо ли говорить, что это ему блестяще удалось.

Несколько часов спустя мы подъехали к контрольно-пропускному пункту возле Томпсоновского комплекса. После проверки наших паспортов («Англичане? Так вы для нас еще более рискованные посетители, чем даже если бы были русскими!» — сказал офицер безопасности, сделав несколько телефонных звонков.) нас провели по длинным коридорам к двери лаборатории, на которой красовалась надпись красными буквами на французском: «Внимание! Посторонним вход воспрещен!»

— Подождите минуточку, — сказал наш проводник. — Мы должны стереть подсчеты, прежде чем впустим вас. — Когда все глубокомысленные формулы были стерты, мы смогли войти. Тут же представились двум ученым, колдовавшим над армадой мерцающих осциллографов и разных хитроумных электронных причиндалов.

— Месье, — сказал Майкл. — Как вы знаете, мы из аквапарка. У нас проблема, которую, может быть, вы поможете нам решить. Нам нужно заглянуть в грудь косатке. — Он объяснил, в каком состоянии Фрейя и чего мы от них хотим.

Оба ученых мужа внимательно выслушали нас. После того как мы закончили, один из них сказал:

— У нас есть военно-морские ультразвуковые приборы требуемой мощности, но, чтобы сделать то, что вы просите, нам нужно будет поместить косатку, скажем, в Антибской гавани и направить на нее ультразвук с расстояния в километр. Как при поиске подводной лодки. Едва ли это возможно на практике.

— Сколь подробным сможет быть исследование, если мы рискнем опустить ее в гавань на перевязи? — спросил я.

Ученый мягко улыбнулся и сделал типичный галльский жест руками.

— Мы не можем сообщить вам разрешающую способность наших приборов. Это военная тайна. А что касается тела косатки… Кому ведомо?

— Так что вы предлагаете? — спросил я.

— Дайте нам неделю сроку. Мы попробуем модифицировать наши портативные машины и построим специальный образец — конечно же не боящийся воды. Мы привезем его в аквапарк и попробуем прямо на шкуре косатки.

Мы с Майклом были польщены, как ловко удалось нам проникнуть в святая святых Томпсоновской ультразвуковой лаборатории, и я почувствовал надежду, что уж до следующей-то недели Фрейя точно протянет. Мы вернулись в аквапарк, и я отдал распоряжение вводить косатке регулярные инъекции витаминов и анаболических гормонов, прежде чем подвергнуть ее ультразвуковому сканированию.

Неделю спустя я вернулся в Антибу обычным рейсом самолета авиакомпании «Бритиш эруэйз», набитого джентльменами под хмельком, франтоватыми позерами — где кисть, которая изобразила бы их на золотом медальоне? — и типажами из лондонского Сити, все поголовно в шляпах-панамах, в сопровождении своих бледных половин, капризно орущих детей и усталых нянюшек. Фрейя выглядела еще хуже прежнего. Два светила науки из Томпсоновского центра явились пунктуально в назначенный час с фургоном, полным оборудования. Когда они устроились на платформе рядом с госпитальным бассейном, Джон спустил воду так, чтобы косатка легла брюхом на дно. Один из дрессировщиков держал напротив груди косатки специальный прибор форматом с карманную книгу, соединенный длинным кабелем с ультразвуковой машиной. Ученые мужи, два консультанта-радиолога из ближайшей больницы и ваш покорный слуга встали у экрана монитора машины, готовясь снимать все интересное на видео и «Полароидом».

Сканирование началось. Хотя ультразвук не слышен человеческим ушам, сразу стало очевидно, что в некоторых позициях обследование раздражает косатку. Весьма вероятно, она могла слышать надоедливое завывание машины, недоступное для нас. Медленно-медленно, в соответствии с передаваемыми им с командного мостика инструкциями, Джон и его ассистенты двигали прибор вверх и вниз, взад и вперед по грудной клетке пациентки. Мои глаза прилипли к монитору.

Неожиданно во всех этих черных и белых пятнах, полосках, кляксах и покрытых крапинками участках стал читаться смысл. Я мог видеть, мог узнавать изображения. Впервые в истории человеческий глаз смотрел на органы живой косатки. Вот кожа. Вот ворвань. Вот мускулы. Вот клетка ребер. Ниже — содержимое грудной полости, мерцающая серебряная линия, затем темное пространство и, наконец, легкое. Я мог видеть кровеносные сосуды и чуть далее типичную для китообразных диафрагму с ярко выраженными углами, затем печень и далее часть желудка. Тут на наших глазах брызнул блестящий ливень из серебристого конфетти — это естественное сокращение желудка перемещало находившуюся в нем рыбу.

— Фантастика! — крикнул я, похлопав по спине одного из томпсоновских ученых.

Даже мощной томпсоновской машине оказалось не под силу «пробиться» ультразвуком к центру груди Фрейи, но чем дольше мы наблюдали, тем понятнее становились нам картинки на мониторе, и стало очевидно, что в организме животного и в самом деле есть нечто отклоняющееся от нормы. Впоследствии я неоднократно просматривал видеозапись, которую мы сделали в тот день, и поныне считаю, что лучшим термином для описания очага поражения, который мы таки увидели, будет «голова дракона». Между ребрами и внешней стороной легкого с правой стороны обнаружился миниатюрный огнедышащий дракон — Tyrannosaurus rex, судя по масштабам изображения на экране монитора, размером с грейпфрут.

Я обсудил с радиологами, что могла бы значить «голова дракона» — «огнедышащая пасть», «разинутые челюсти», и другие черты, предполагающие спайки, пряди и узелковые утолщения волокнистой ткани, — и в конце концов они поставили диагноз. У Фрейи была одна из форм хронического плеврита.

Это был для меня самый утешительный из возможных итогов. Абсцесс в груди мог оказаться безнадежно недоступным для дренажа, но, коль скоро моим противником оказалась инфекция на внешней поверхности легкого, я сконцентрировал усилия на удвоенной атаке лекарствами и начал использовать семейство химических средств — кортизонов, употребляемых против спаек. Ученые светила, колдовавшие над страшным оружием борьбы с подводными лодками, достигли впечатляющего результата в борьбе за жизнь китообразного. Чтобы отметить успех, Майкл взял всю команду в Мугенс на памятный обед у Рожера Верже.

Мы продолжили изучать работу антибиотиков в крови косатки: «…на сей раз я стал вводить ей эритромицин — лекарство, которое чаще всего используют при лечении болезни легионеров»^[32] и большие дозы кортизона. Мало-помалу у нее стал расти аппетит, и она начала плавать по госпитальному бассейну, тогда как раньше она обреченно торчала в углу. Через две недели после диагностики томпсоновские ученые приехали к нам снова, и мы повторили ультразвуковое обследование; «голова дракона» была по-прежнему различима на мониторе, но значительно уменьшилась в размерах и начала рассыпаться на фрагменты. Время шло, состояние здоровья Фрейи улучшалось, и, когда подошел срок, она вернулась к своим друзьям в родной бассейн. Теперь она уже ела с аппетитом, восстановила до нормального свой вес и с удовольствием участвовала в шоу.

Мы по-прежнему продолжаем следить за ее здоровьем и регулярно проводим обследования. Я и сейчас не уверен, что она пришла в норму на все сто процентов: возможно, шрамы в грудной полости время от времени беспокоят ее. Но хочется надеяться, что пройдет еще много лет, прежде чем мне придется увидеть легкие Фрейи невооруженным глазом. А пока — хорошо, что мне довелось взглянуть на них с помощью чудо-машины, превращающей неслышимые звуки волны в изображения.

Глава двенадцатая Павианы и ханжи

Если не будешь обращать внимание на болезни, они сами уйдут.

Джеймс Тербер. Караван Тербера

Один из самых любопытных аспектов неистового фанатизма так называемых «либерционистов», или «борцов за освобождение животных», заключается в том, что они, по-видимому, испытывают наслаждение, убивая их. Конечно, иной раз дело может быть просто в непобедимом невежестве, например, когда однажды кучка этих деятелей «освободила» огромное количество норок с норочьей фермы (по правде говоря, отвратительное заведение — и это еще мягко сказано). Это было все равно что открыть ящик Пандоры. Оказавшись на воле, эти яростные маленькие существа принялись уничтожать всех, кто подвернется, — от цыпленка до котенка, и вовсе не потому, что были голодны. Время от времени «либерционисты» угрожают, а то и покушаются на убийства животных в зоопарках все с той же целью «освободить» их (От чего? От бренной плоти?). Как-то раз они набросали в бассейн с дельфинами игральные шарики с расчетом, что животные проглотят их и отравятся. Знаю также несколько случаев, когда «борцы за освобождение животных» поджигали помещения зоопарков с находившимися внутри зверями, чтобы привлечь внимание к скандальному положению животных в неволе.

Поэтому, когда однажды вечером некто позвонил председателю Виндзорского сафари-парка и сообщил, что отравление павианов в парке — дело рук «либерционистов», действовавших из самых лучших побуждений, меня это нисколько не удивило. Полдюжины павианов — главным образом самки и детеныши — и впрямь были найдены мертвыми утром того злосчастного дня. К тому времени, когда раздался вышеупомянутый телефонный звонок в кабинете председателя, мы с Джоном уже прониклись убеждением, что здесь все не так просто. Случилось нечто гораздо более чудовищное, чем чьи-то поиски лавров Герострата. «Либерционисты» просто прыгнули на подножку вагона после того, как прослышали об инциденте, и записали себе в заслугу то, чего на самом деле не делали.

Еще в пятницу вечером все павианы, общим числом около девяносто, были живы и здоровы. Когда же в субботу в четверть девятого утра смотрители пришли в новый обезьянник, то обнаружили в помещении, служащем местом ночлега павианов, шесть трупов. Еще трое животных выглядели очень больными, Час спустя мы с Джоном прибыли в сафари-парк и отправились осмотреть заболевших.

С моей точки зрения, павианы — в частности, гамадрилы в Виндзорском сафари-парке — во многих отношениях самые интересные из приматов. У них больше общего с людьми, чем у других обезьян. Они могут изображать самые разные выражения на лице. Они умные, общительные животные, живут в группах со сложной иерархией. Именно павиан почитался древними египтянами в образе бога Анубиса, а название одного из видов — бабуин — по-гречески значит «Древесная нимфа». В XVII веке считалось, что павиан — наполовину зверь, а наполовину человек. Весьма возможно, что именно его длинная и прямая морда породила поверье, что существуют люди с собачьими головами. Взрослые гамадрилы-самцы — бравые и грозные, вооружены клыками, похожими на кинжалы. Они готовы защищать домочадцев и друзей от самых опасных хищников, и даже львы и леопарды обычно предпочитают держаться от них подальше. Ветеринар, работающий на открытом месте с больным или травмированным павианом, должен опасаться его сородичей — волосатые и свирепые, точно древнескандинавские воины, они готовы ринуться на выручку своему собрату.

Мы с Джоном стояли на пороге обезьянника и наблюдали за его обитателями. Большинство из них с нетерпением ожидали, когда откроют дверь и они смогут ринуться на лужайку. Еще бы! Впереди целый день: хочешь — затевай шумные игры с приятелями, хочешь — решай домашние споры, хочешь — ищи в траве семена и жуков, ну и, конечно, размышляй над тем, как бы слинять в окрестные леса, принадлежащие ее величеству королеве Англии. Когда парк был во владении семьи Билли Смарта, павианы организовали побег следующим образом: посылали одного отвлекать внимание злющей немецкой овчарки, бегавшей у ворот на длинном поводке, и, пока тот дразнил собаку, доводя ее до белого каления, остальные, карабкаясь друг дружке на спину, делали обезьяньи «пирамиды» и перескакивали через электрифицированную проволоку. Вырвавшись, они цеплялись за шасси проезжавших автомобилей и укатывали «зайцами».

Вообще же виндзорские павианы того времени были классными автомеханиками — им ничего не стоило ловкими движениями твердых мускулистых пальцев вырвать резиновую прокладку ветрового стекла, так что последнее выпадало и разлеталось вдребезги; каждый сезон они натаскивали такое количество автодеталей — в основном антенн, колпаков и стеклоочистителей, — что хватило бы на целую автомастерскую. Эти собирательские замашки обезьян не укрылись от глаз грифов, обитавших вместе с ними в старом обезьяннике. Когда пернатые видели, что приматам эти игрушки надоели, они подбирали утащенные ими антенны и «дворники» и использовали в качестве материала для строительства гнезд.

Видимо, это очень забавно — быть павианом. И в это горестное утро обитатели обезьянника выглядели оптимистичными и нетерпеливыми — за исключением немногих, которые как будто были не в духе. Мы отловили их и тщательно осмотрели. Никаких симптомов, кроме слабости, вызванной усталостью. Когда обезьяны были выпущены на лужайку, они предпочли остаться в помещении, точно гуляки в гостинице после ночных шатаний по городу, но вожаки стаи не позволили им этого, хватая за руки или выволакивая за плечи.

Солнце уже нещадно палило; стояла макушка жаркого лета 1989 года. И вот на наших глазах веселые павианы, еще мгновение назад полные радости жизни, начинали слабеть и падали в траву, как будто вся их энергия испарялась под лучами солнца.

— Пойдем, сделаем вскрытие умерших ночью, — сказал я Джону. — Может, удастся понять, что нам с этим делать. Итак, шесть погибших и столько же больных — значит, коварная эпидемия чего-то такого, чему нас двадцать лет назад учили в Королевском колледже по курсу «болезни приматов».

Трупы умерших павианов уже дожидались нас в прозекторской. Натянув перчатки и запасаясь значительным количеством йодина для дезинфекции, мы стали друг против друга с разных концов стола и начали вскрытие. Джон защитил свою докторскую диссертацию по человеческим опухолям в госпитале Чаринг-Кросс и, проработав с нами год в Аравии, стал ветеринарным патологом в Лондонском зоопарке. Я занимался человеческой патологией после выпуска в 1956 году. Оба мы по-прежнему тонко чувствуем эту науку — современный ученый вариант старинного римского прорицательства, гадания на внутренностях животных. Результаты вскрытия всех шести трупов оказались одинаковы: полные желудки, никаких видимых признаков болезни. Но — как это говаривал Шерлок Холмс в любопытном ночном эпизоде с собакой? — отсутствие свидетельства есть свидетельство само по себе. Мы заподозрили солнечный удар либо острую септикемию — отравление крови, вызванное микробами, приводящими к быстрой смерти. Мы взяли пробы содержимого желудков, крови, мускулов и важнейших органов для лабораторного анализа, а затем, тщательно отмывшись, вернулись на лужайку.

— Возможно, действительно злоумышленное отравление, — сказал Джон, — но чем и как, понять трудно.

Я рассказал ему о множестве подобных случаев, с которыми мне приходилось разбираться, в том числе целой эпидемии таких инцидентов, вспыхнувшей в Честерском зоопарке, — тогда сильное подозрение пало на одного из его работников.

— Большинство моих случаев приходится на отравления тем или иным видом барбитуратов, часто снотворными пилюлями, — сказал я. — По крайней мере, смерть от лекарств безболезненна. Совсем нетакой конец ждал дельфина в Рио-Леоне, в Испании, которому кто-то кинул селедку со спрятанным в ней кристаллом сульфата меди размером с орешек!

Когда мы вернулись на лужайку, скончались еще два павиана, а восемь других растянулись на земле. И вновь признаки те же. Ничего драматичного с виду. Ни рвоты, ни поноса, ни крови, ни боли, ни лихорадки. Только слабость, быстро переходящая в смерть. Мы особенно пристально вгляделись в их морды. Нет, зрачки не сужены до размеров острия булавки. Но нет и сильного расширения, как от передозировки барбитурата. Только слюна на губах. Мы взяли пробу на наличие яда, хотя что-то подсказывало мне, что это — не случай умышленного отравления.

— Они испытывают затруднение при глотании, — сказал Джон, показывая на нитку слюны.

— Я никогда не наблюдал такого у приматов, — ответил я. — Но чем больше я гляжу на этих несчастных, тем больше подозреваю ботулизм.

— И я про то же, — сказал Джон, энергично кивнув. — Жаркая погода. Вскрытия ничего не показывают. Никаких признаков гастроэнтерита, который мог бы быть вызван сальмонеллой или чем-нибудь подобным.

— В таком случае, сейчас же займемся поиском источника!

Ботулизм — одна из самых смертоносных форм пищевого отравления. Хотя он вызывается бактерией, размножающейся в гниющем органическом материале главным образом животного происхождения, это не инфекция, а интоксикация. Сам микроб вездесущ; при высокой температуре и сырости, плюс подходящая разлагающаяся пища, он начинает выделять химический яд, один из самых сильных известных науке. Этот самый яд сохраняется даже в том случае, когда бактерии гибнут, он и вызывает быстрый летальный исход путем паралича моторных нервов организма. Заболевания у людей встречаются нечасто, как правило, в результате употребления в пищу зараженных мясных или рыбных паштетов. А вот недавний нашумевший случай в Англии был вызван… ореховым йогуртом…

В периоды засухи, когда в реках и прудах падает уровень воды, а содержание растворенного в ней кислорода резко снижается, птицы могут склевывать личинки, которые, размножившись в мертвой рыбе и других умерших водных обитателях, сами поднабрались токсинов; а поскольку яд растворим в воде, он равным образом может заражать водные источники. Результатом недавних жарких летних периодов в Британии стала гибель дичи и лебедей в Норфолк-Броудс и Королевских парках в Лондоне. Мой опыт в сфере ботулизма ограничивался случаями, когда приходилось вскрывать умерших птиц, а Эндрю однажды выпало иметь дело с цирковыми львами, отравившимися зараженными цыплятами.

Не будучи экспертом по ботулизму, я тем не менее был в достаточной степени убежден, что им-то, скорее всего, и объясняется смерть павианов. Для доказательства я снарядил курьеров с образцами в ряд лабораторий из тех, что готовы работать с материалами, взятыми от приматов. (Многие лаборатории, в том числе государственные, боятся даже касаться материалов, взятых от обезьян, из страха перед каким-нибудь новым, возможно, смертельным вирусом, как, например, лихорадка Ласса или «вирус В», вышедших из африканских лесов в недавние годы.) На случай, если вдруг окажусь не прав, я также послал образцы в лабораторию, занимавшуюся ядами.

Мы с куратором Полом обошли занятую обезьянами территорию в поисках остатков пищи, которую обезьяны могли съесть накануне. Их обычная диета включала овощи, фрукты, хлеб, сухой рис и злаки. Иногда доппаек в виде мясных кушаний из соседнего кафе — то, что не съедалось за день, отсылалось павианам. Я совершенно уверен, что зимой они регулярно лакомились говядиной или курятиной, приготовленными под деликатеснейшим и ароматнейшим соусом с морковкой и луком. Поискав по всей территории, мы нашли несколько поджаренных сосисок, остатки ветчины и рассыпанные крохи риса, смешанного с другими злаками.

— Конечно, — сказал я коллегам, — весьма возможно, что та еда, которая стала причиной трагедии, съедена павианами полностью и сохранилась только в наших пробирках в виде образцов, взятых из желудков. Достаточно жалких крох, чтобы произошла беда. Двух личинок, отравленных токсинами ботулизма, достаточно, чтобы отправить на тот свет дикую утку.

Сосиски, ветчина и зерна были помещены в особые пакеты и отосланы в лабораторию.

Теперь нашей главной задачей было лечение еще пока с виду здоровых павианов. Тех, кто уже выказывал симптомы болезни, уже вряд ли что могло спасти. Аппарат «искусственные легкие», используемый при лечении парализованных ботулизмом людей, не поможет нашим павианам. Антитоксина против ботулизма в этой стране купить невозможно, так что, когда Эндрю лечил цирковых львов, ему пришлось выписать это средство из США по лицензии, выданной Министерством сельского хозяйства. У нас и сейчас имелось некоторое количество того лекарства, хотя теоретически срок его годности давно истек.

Чехарда в законотворчестве, доставляющая столько наслаждения аппаратчикам из правительственной бюрократии, налагает строгие ограничения на использование врачами и ветеринарами лекарственных средств, получаемых из-за границы: даже если они получены по всем правилам, по лицензии, они должны, по мнению министерских чиновников в серых костюмах, использоваться только для лечения видов, упомянутых в лицензии. Мало что зная и мало желая знать о павианах и прочих несельскохозяйственных, «непродуктивных» животных, эти функционеры все же ведают о том, что павиан — это не лев. Когда я доложил чиновнику из Министерства сельского хозяйства о подозрении на ботулизм и вскользь сказал, что намереваюсь использовать для лечения небольшой запас американского антитоксина, который еще сохранился у нас, начался странный разговор.

— Вы не имеете права делать это без лицензии, — сказал чиновник.

— Павианы умирают. Сначала я попробую лечить им больных, а затем дать его тем, кто еще не подает признаков заболевания.

— Вам потребуется модификация лицензии.

— Но сегодня же суббота! Они умирают, вы слышите?!

— Мы сможем вам выдать модификацию в понедельник.

— Но мне она очень нужна!

— Лицензия была выдана только для лечения львов, проведенного вашим партнером.

— Но это чрезвычайный случай! Это живые животные, а не статистические данные для министерства! Я отвечаю за них. Я хочу использовать антитоксин немедленно.

— Не шумите так, доктор Тэйлор. Я уверен, что в понедельник все утрясется. Использование лекарства для лечения видов, не указанных в лицензии, влечет за собой судебное преследование.

— Ну и пожалуйста, подавайте в суд. Я начну лечение через пять минут.

Мы использовали антитоксин, но, хотя он и замедлил течение болезни, павианы по-прежнему гибли. Я заволновался, правильно ли поставлен диагноз.

— Лечение ботулизма у животных нередко совершенно безнадежное дело, — сказал Джон, когда я поделился с ним своими сомнениями. — А может быть, просто антитоксин утратил силу.

К понедельнику умерло двадцать павианов, симптомы выказывали еще многие. Ко вторнику число умерших достигло тридцати пяти, но новых случаев не возникало. Среда подвела скорбный итог — сорок два. Больше смертных случаев и новых заболеваний не возникало. В среду утром, когда мы собирались сесть за завтрак, раздался телефонный звонок. Звонили из одной лаборатории, куда я послал пробы на анализ.

— Кровь павианов полна токсинов ботулизма, — сказал микробиолог, проводивший анализ. — Она убивала белых мышей в считанные минуты. Разумеется, токсины обнаружены и в пробах, взятых из желудков. Контрольные пробы на мышах показали, что это ботулизм типа С. Новостей о потенциальном источнике по-прежнему нет. Мы по-прежнему стараемся вырастить микробы во всех пробах, которые вы нам прислали.

Сообщение о том, что природа эпидемии точно выяснена, принесло мне некоторое облегчение, но животных было не вернуть. За пять дней болезни почти половина виндзорской колонии павианов, наиболее крупной в Британии, отправилась в печи крематория. Это была самая массовая потеря за всю историю моей работы с экзотическими животными.

К концу недели из лаборатории пришел ответ, что ботулизм обнаружен в пробах ветчины, присланных нами на анализ. Мы удивились: как же так, ведь ветчина в этом кафе всегда была высочайшего качества! Проверка подтвердила, что заведение и впрямь отвечает всем требованиям гигиены, а подаваемая в нем ветчина не содержала какого-либо бактериального заражения. Но я стал допытываться, что же происходит с избыточным мясом, когда его возвращают на кухню для отсылки павианам. Последний камешек головоломки встал на место, когда выяснилось, что за день до того, как началась трагедия, кто-то совершил чудовищную ошибку: павианам дали ветчину, которая пролежала, в противоположность нормальным строгим процедурам, три-четыре дня на жаре в запечатанных черных пластиковых мешках. Бактерии ботулизма, содержащиеся в частичках земли, которые еще оставались в мешках, моментально размножились в теплых влажных условиях, питаясь ветчиной. За ошибку человека — сколь ни редки подобные случаи — пришлось заплатить страшную цену его не столь уж дальним родичам…

А вот за двадцать пять лет до этого, в зоопарке Белль-Вю, павианы оказались в центре события совершенно другого свойства. Это случилось, когда Мэтт Келли служил у нас управляющим. Однажды утром, когда я сидел за завтраком, он позвонил мне — по голосу я понял, что он в состоянии крайнего раздражения.

— Представляешь, мой офис оккупирован… Оккупирован целой стаей… Стаей женщин! — прохрипел он. — Они… сидят в моей комнате… Как приклеенные… Заговорили меня… совсем! Крыть нечем!

М-да, видать, дело и впрямь приняло серьезный оборот, раз такой красноречивый ирландец, чей слог очарует кого угодно, хоть двуногого, хоть четвероногого, остался без слов! Пока я ждал, когда он прокашляется и сможет продолжить, мое любопытство разгоралось с новой силой.

— Эти… как их… леди… пришли с жалобой! — По голосу Мэтта я понял, что он чуть не плюется в телефонную трубку. — Да что там, с целым вагоном жалоб!

— Насчет чего, Мэтт? — спросил я.

— И не говори! Насчет павианов. И черной обезьяны, и в особенности мандрилов… и… В общем, приезжай поскорее!

— Ну а на что они жалуются-то? Ей-богу, коллекция обезьян и колония павианов в зоопарке Белль-Вю принадлежит к числу самых здоровых и самая плодовитая по всей Британии! И обезьянник у нас самый лучший. Не понимаю, на что бы…

— Это нетелефонный разговор. Это… это…

Становилось все интереснее и интереснее. Мэтт не из тех, кто говорит уклончиво.

— Так что случилось, в конце концов? Что они, заметили просчеты в управлении, или болезнь животных, или обезьяны покусали их, наконец?

— Нет, нет. Пожалуйста, Дэвид, подъезжай!

— Ну хоть введи меня в курс.

— Не могу… Эти леди… сидят тут, у самого телефона. Больше… ничего сказать не могу.

— Только скажи прямо — может, беда с каким животным? Мне нужно брать с собой лекарства, инструменты?

— Нет. Это вопрос… моральный…

— Дилеммы?

— Да, да, дилеммы. Эти милые, милые леди просто помешаны на дилемме.

Заинтригованный в высшей степени, я взял свой «Вудхаус» — мой любимый поджаренный сандвич с беконом, томатом, горчицей и вустерской колбасой, — мы с Шелой назвали это блюдо по фермерскому дому времен Якова I, в котором жили, — и спустился к машине. Что же это за моральная дилемма такая, что поставила в тупик нашего такого опытного старшего смотрителя и управляющего? Доедая за рулем свой завтрак, я ехал по знакомой дороге — почти той самой, по которой ездил в школу в Манчестер начиная с десятилетнего возраста. Миновал Хейвуд — местечко, которое мы называли «обезьяний город», потому что, по слухам, здесь во всех стульях в кабачках прорезаны в середке дыры, чтобы посетителям было куда опускать хвосты; затем Миддлтон — вот зоомагазин, где моя любимая дочурка Стефания по отеческому недосмотру оказалась с глазу на глаз с плюющей коброй; потом Богарт Холл-Клоу, после — Блэкли, и вот, проехав между рядами почерневших домов, подкатил наконец к воротам огромного парка со своим спидвеем, бальными и выставочными залами, пабами, комнатами смеха, старинным пивоваренным заводом, подъездными железнодорожными путями, островом для фейерверков и — самым магическим местом для всех поколений, рожденных и воспитанных в Большом Манчестере, — зоопарком с викторианским слоновником и бассейном для морских львов.

Через сорок минут после телефонного разговора со мною Мэтт открыл дверь своего кабинета по первому моему стуку.

— Заходи, заходи! Как я рад! — Он был прежним веселым, учтивым, улыбчивым Мэттом, которого я знал. Офис управляющего был не столь уж большим, а от полок со множеством томов по зоологии и переплетенных альбомов с фотографиями, иллюстрирующими длинную историю зоопарка, он казался еще теснее. Другие полки были уставлены, а стены увешаны выбеленными черепами, связками перьев экзотических птиц, пыльными чучелами зверей и рогами антилоп. В дальнем углу кабинета стоял тяжелый стол из красного дерева, на который падал свет из углового окна. В это утро в креслах перед столом сидели три немолодые леди. Все они были почти одинакового среднего роста и дородного телосложения. На всех были темные куртки и темные шляпы. Мэтт повел меня к креслу и усадил лицом к лицу с дамами.

— Разрешите представить. Наши гостьи…

— Миссис Шофилд.

— Миссис Огден.

— Миссис Баттеруорт, — бодро представились они.

— Так вот в чем дело, Дэвид, — сказал Мэтт. — Эти добрые леди хотят, чтоб я… В общем, их требование ошарашило меня. Они видят проблему у павианов, которой на самом деле нет.

Миссис Баттеруорт, с круглым и удивительно сплющенным лицом с маленькими черными глазками, похожими на изюминки пряничного человечка перед тем, как его посадят в печь, яростно помахала пальчиком, затянутым в кожу перчатки.

— Мистер Келли, это крайне оскорбительно с вашей стороны, если вы считаете, что здесь нет никакой проблемы. Проблема есть, и очень серьезная. — Ее высокий тонкий голос был почти как у ребенка. Подруги миссис Баттеруорт тотчас же дружно закивали, скрестивши руки под бюстами, в унисон наклонились вперед в знак решительной солидарности с ораторшей. — Да, да, это вопрос морали, цивилизованного поведения! — продолжала она. — Ведь эти твари могут дурно повлиять на детей, а не ровен час, и на благовоспитанных взрослых!

— Да, да, на законопослушных манчестерских налогоплательщиков! — вставила миссис Шофилд. Ее очки в толстой оправе съехали почти на кончик ее орлиного носа.

— Благотворные христианские ценности, как и всегда, в осаде легионов вседозволенностей, — сказала миссис Огден с ярко выраженным ланкаширским акцентом, едва открывая идеально прямую, обрамленную губами щель своих уст.

— Старина Адам перевернулся бы в гробу, — загадочно прошептала миссис Баттеруорт.

— Прошу прощения, но я хочу, чтобы вы мне объяснили, — сказал я, глядя на Мэтта. — Это вопрос ветеринарии?

Мэтт заскрежетал ногами по полу, а затем заклацал зубами:

— Позвольте гостьям самим рассказать про все, что их печалит.

Миссис Баттеруорт покопалась в своем ридикюле и извлекла оттуда маленькую Библию. Зажав ее между ладоней, она устремила на меня свои глаза, обрамленные кружком из бледной массы.

— Речь идет о неслыханном смущении, если не сказать распутстве, — начала она. — В Белль-Вю есть такие обезьяны — павианы и особенно мандрилы, которых нельзя показывать на глаза публике!

— Почему?

Миссис Огден и миссис Шофилд смотрели на свои скрещенные руки, не отрывая глаз.

— Потому что… потому что… они… просто-напросто непристойны!

Не поднимая головы, их спутница кивнула в знак согласия.

— Каким же образом животные могут быть непристойными?

Мэтт откинулся в своем кресле с закрытыми глазами и едва заметной улыбкой на губах. Очевидно, он столько раз выслушал это за сегодняшнее утро, что предвкушал удовольствие выслушать снова.

— Потому что они непристойно показывают посетителям… матерям, детям, юнцам безвинным…

— Что именно вы имеете в виду?

Мэтт издал тихий писк — как я думаю, неумело пытаясь скрыть усмешку.

— Зоопарк несет ответственность за то, чтобы животные не оскорбляли публику, не щеголяли своей… этой, как его… мощью.

— Вы имеете в виду половые органы? Что ж, они, за исключением человека, не носят одежды, чтобы их скрывать.

— Мы понимаем это, доктор Тэйлор. И я хочу подчеркнуть, что я и мои подруги являемся страстными любительницами животных и поборницами Великого Манчестерского Христианского «Крестового похода». У нас есть кошки. У миссис Огден есть болонка. Итак, наша жалоба состоит в том, что некоторые обезьяны щеголяют своими… этими, как их… органами в самом непристойном виде, а зоопарк ничего не делает — ничего не сделал за месяцы, в течение которых мы наблюдаем печальное положение дел, и несмотря на письма, направленные вам «Крестовым походом» и нашим пастором, ее преподобием миссис Ламб, готовой уделить внимание животным…

— Чтобы священник… уделял внимание животным?!

— Да, да. Это ведь ненормально, чтобы мандрил, или как его там зовут, демонстрировал свое неестественное красносинее лицо и красный… м-м… зад.

— Именно так, именно так, — пробормотала миссис Огден.

— Ну а то, что самцы мандрилов и павианов демонстрируют свои… ну, вам понятно… в состоянии… возбуждения, и… так часто… злоупотребляют этим, должно служить указанием на то, что они психически ненормальны. У вас есть такая черная обезьяна, которая… особенно извращена! И самое страшное, что все эти развратные ужимки могут увидеть ничего не подозревающие посетители!

— Это… шокирует! — утверждала миссис Шофилд.

— Мы требуем принять срочные меры! — продолжила миссис Баттеруорт. — Вы и мистер Келли, коль скоро отвечаете за животных в этом зоопарке, должны удалить этих похабников прочь с глаз посетителей, пока не приучите их к порядку. Похоже, доктор Тэйлор, вы нарочно столь долго закрываете глаза на эту проблему. Негоже для такого знаменитого ветеринарного хирурга, как вы!

Она была права — до некоторой степени. Наши павианы наслаждаются ничем не сдержанной половой жизнью точно так же, как и их сородичи в родной Африке, а поражающая воображение раскраска мандрилов — абсолютно нормальная для взрослых самцов — добавляет драматизма их сладострастным проявлениям. У нас и в самом деле был самец целебесской черной обезьяны, который терпеть не мог мужчин, но обожал женщин. Когда напротив его клетки останавливалась очаровательная посетительница, он бросал ей привлекательные взгляды и делал обаятельные жесты, приглашая протянуть ему руку; когда же леди отзывалась на его просьбы, он протягивал руку сквозь решетку и хватал посетительницу за рукав, а другой рукой начинал мастурбировать. Вообще говоря, он был большой оригинал, воспитывался в качестве домашнего любимца и был передан нам, когда стал уже трудновоспитуемым взрослым. Но ни разу никого не покалечил.

Большинство людей не обращают внимания или смеются над раблезианским поведением животных; но есть среди посетителей и такие — в основном седовласые леди, — которые явно зачаровываются происходящим. Иные даже приносят с собой сандвичи и садятся на скамейку против клетки, за решеткой которой имеют обыкновение быть подобные представления. Наблюдая посетителей в других частях зоопарка, мы обратили внимание, что большой популярностью у убеленных сединами зрительниц пользуются также сцены совокупления тапиров и гиппопотамов.

Но одно можно было сказать с уверенностью: мы ничего не могли поделать с тем, что животные открыто демонстрируют наслаждение естеством. И не собирались ничего делать.

— Боюсь, я не разделяю вашего отношения к этим вещам, милые леди, — сказал я. — Если вы считаете обезьян распутными, может, вам лучше наблюдать летом наших черепах или дельфинов в одном из новых аквапарков? Чем все кончится, если мы предпримем попытки вмешаться в такие сферы биологии животных?

— Прежде всего, у них больше не будет детенышей! — прервал Мэтт.

— Да и в любом случае, даже если бы я хотел пресечь их нормальные наклонности, я не вижу пути, как это сделать, — закончил я. А вот тут я несколько покривил душой. Сталкиваясь с отдельными случаями агрессивности самцов различных видов на сексуальной почве, я начал использовать препараты, которые дают сексуальным преступникам для укрощения их похоти. В настоящее время я регулярно прописываю эти реверсивные антисексуальные гормоны ретивым самцам дельфинов, антилоп и даже страусов, если они начинают обижать своих более слабых собратьев.

— Так вы могли бы кастрировать их! — предложила миссис Огден.

— Милые дамочки, мы же разводим животных, — ответил Мэтт, не в силах сдержать гнева.

— А если прикрывать их или убирать от глаз публики во время приступов сладострастья?

— Как это — прикрывать?!

— Очень просто. В этом нет ничего невозможного. «Крестовый поход» с одобрением встретил сообщение о том, что наши единомышленники-христиане в Соединенных Штатах начали кампанию по прикрыванию самых похотливых домашних животных.

С лица Мэтта уже давно исчезла улыбка, а само оно приобрело любопытный оттенок, напоминающий гной. Он непрестанно клацал зубами и нервно вертел в руках павлинье перо из вазы на своем столе.

— Да что такое «прикрывать», в конце-то концов?! Что это еще за чушь?!

Мне доводилось читать об этом. В 1963 году в Соединенных Штатах было основано Общество по борьбе с непристойностью голых животных (sic!) с целью пропаганды кальсон для сук и шорт для кобелей.

— Мисс Баттеруорт! — сказал я. — Это все пустая трата времени! Идея, чтобы надевать на обезьян панталоны, кастрировать их, давать им лекарства или убирать с глаз публики, совершенно смехотворна. Мы, как и подавляющее большинство посетителей, любим наших животных такими, какие они есть. Если вы не выносите вида животного, нагого во всей своей невинности и славе, почему бы вам не держаться от зоопарка подальше?

Несколько мгновений вся женская троица сидела молча, устремив взор на нас. Тут миссис Баттеруорт неожиданно помахала у меня перед носом своей Библией.

— Вот прекрасная книга! — пропищала она. — В ней сказано о растлении, разврате и зверях. Если вы не будете готовы навести порядок в зоопарке, мы, «Крестовый поход», примем меры! Мы развернем кампанию, напишем в «Ивнинг ньюс» и предостережем наших братьев и жителей Манчестера от походов в зоопарк. Чистота должна победить и победит! Помяните мое слово, сами увидите, как число ваших посетителей упадет, как число мидиян.

— Ваша воля, — ответил я. — Делайте что хотите.

— Точно, — добавил Мэтт. — Вы вот все повторяете: мы христиане, мы христиане. А я что, по-вашему, язычник? Я добрый католик!

— Этим все и объясняется, — сказала миссис Баттеруорт, переведя на него взгляд. Что именно этим объясняется, мы так и не поняли. Воцарилась долгая, неуклюжая тишина, и только слышно было, как колышутся груди под платьями дам, которые и не думали оставлять нас.

Внезапно Мэтт встал с кресла; улыбка снова засияла на его лице. Он подошел к секретеру, где хранилась коллекция зоологических курьезов, и начал рыться в ящичках. Затем он вернулся к письменному столу, неся в руке несколько предметов.

— Милые дамы! — сказал он. — Вы предложили нам тему для разговора — о сексе животных. У кого чего болит, тот о том и говорит. Взгляните, в нашем небольшом зоологическом музее есть любопытные вещицы, которые могут заинтересовать вас. — Он взял в руку небольшую выбеленную кость. — Вот кость, которая была извлечена из пениса волка! Я использую ее в своих лекциях. Вы представляете — настоящая кость в пенисе!

Три пары глаз выпучились на нашего старшего смотрителя.

— А вот этот предмет, — он взял в руку большой зуб-моляр, — весьма интересен с научной точки зрения. Это зуб, который Дэвид удалил у лошади Пржевальского пару лет назад. Но не из пасти, нет! Как вы думаете, откуда? Из яичка! Представьте себе, опухоль в форме зуба, из-за которой яичко разрослось до размеров дыни. Представили? А вот это…

Я наблюдал, как он берет в руку длинный старинный кнут, сделанный из фаллоса кашалота.

— Хватит, мистер Келли! — возопила миссис Баггеруорт на небывало высокой ноте. — Хватит! Я и так вижу, что у вас здесь все проникнуто развратом! Мэрджори, Рут, пошли скорей отсюда! — выкрикнула она и вскочила с кресла. Ее товарки последовали ее примеру. Мэтт рад был проводить их до дверей.

Когда он закрыл за ними дверь, мы переглянулись и — расхохотались, как чокнутые гиены.

Слониха-пациентка, ^{или Новая книга занимательных историй из жизни и практики знаменитого во всем мире доктора, врачующего экзотических животных}

^{David Taylor}

^{THE PATIENT ELEPHANT}

^{Copyright © 1993 David Taylor}

^{First published in Great Britain in 1993 by Robson Books Ltd.}

…Нет никаких оснований верить, что порядок, заведенный Природой, имеет какие-то большие пристрастия в пользу человека, чем некогда имел в пользу ихтиозавра или птеродактиля.

Герберт Дж. Уэллс

…На окраину столичного города Лу опустилась морская чайка. Увидя в этом добрый знак, правитель города устроил в честь ее празднество в храме, повелел лучшим музыкантам играть для нее, ей приносились богатые подношения. Птица была изумлена происходящим, но казалась глубоко несчастной и не осмелилась дотронуться ни до кусочка мяса, ни до капли вина. Прошло три дня, и ее не стало.

А все потому, что правитель города Лу сам желал испытать наслаждение от того, чтобы ублажать чайку, и даровал ей отнюдь не то, в чем чайка питает наслаждение.

Жуан Жи (IV–III вв. до Р. Х.)

ПОСВЯЩАЕТСЯ КРИСТИНЕ

Вступление

Люди увлекаются вещами, которые им нравятся, вещи не претерпевают изменений, но чувства людей подвержены изменениям. Пусть некто говорит, что журавль превосходно танцует, но для меня никакой танец не сравнится по изяществу с той грацией, которую являет он, молчаливо стоя в одиночестве.

Бай Юи (между 618 и 907 гг. до Р. Х.)

Любой аспект моей работы с дикими животными существенно изменился с тех пор, как в 1957 году я впервые лечил дикого зверя. Я уже не припомню, был ли то леопард или целебесская черная обезьяна, страдавшая катаром верхних дыхательных путей. Через мои руки прошли тысячи леопардов и черных обезьян, равно как и неисчислимое множество животных сотен других видов — включая пауков и змей, горилл и гризли, панд и пингвинов. В те годы, когда я начинал свою карьеру, главной причиной болезней животных в зоопарках были паразиты и несбалансированное кормление. Теперь, к несчастью, появились новые — или, во всяком случае, вновь открытые вирусы, как, например, морбилливирус — причина эпидемий среди тюленей и дельфинов, не говоря уже о нашумевших вирусах, вызывающих бешенство коров и СПИД у некоторых крупных кошачьих, и многочисленных смертоносных вирусах у приматов, как, например, возбудитель «марбургской болезни». Родиной многих из них являются, судя по всему, джунгли Африки, Азии и Южной Америки. Но при всем том нельзя не признать, что здоровье и благополучие животных с тех пор существенно изменились к лучшему — во всяком случае, в зоопарках западного мира. На вооружении врачей теперь имеется самая хитроумная техника диагностирования и лечения. Когда я начинал свою карьеру Айболита, исследовательские работы, касающиеся проблематики диких животных, были в редкость. Мы не много знали об их важнейших требованиях, брачном поведении и особенностях кормления — во всяком случае, о 99 процентах видов. Анестезия была неуклюжей и опасной. Отсутствие нормальных понятий о физиологических параметрах служило серьезным препятствием при анализах крови и тканей. Иные лекарства, зарекомендовавшие себя как эффективные и безопасные при лечении сельскохозяйственных животных и домашних любимцев, вызывали нежелательные реакции у экзотических. Пенициллин и некоторые другие антибиотики, хорошо исцеляющие собак и лошадей, как выяснилось, губительны для грызунов, в том числе хомяков и морских свинок. Антимушиные аэрозоли, хорошо переносимые домашними любимцами, оказывают раздражающее воздействие на дельфинов и морских свиней.

Моя жизнь после того, как я получил квалификацию ветеринарного хирурга, представляет собою непрерывное обучение, или, лучше сказать, переучивание. Стандартные учебники по ветеринарии редко когда годятся. Сколько раз я сталкивался с анатомическими различиями между моими пациентами и теми, о которых пишут в учебниках и которым уделяется преимущественное внимание в университетах. Так, у слонов нет грудной клетки. У дельфинов нет желчного пузыря. У змей одно-единственное легкое, которое, однако, подчас может вытягиваться чуть ли не во всю длину тела.

Другим камнем преткновения в моей работе является физиология. Если температура тела, нормальная для броненосца, будет зафиксирована, скажем, у фокстерьера, то получится впечатление, что у бедолаги страшный упадок сил. Нормальный пот у гиппопотама красного цвета, а многие принимают его за кровь, сочащуюся из-под кожи.

И наконец, поведение. В необъятном мире экзотических существ можно встретить все разновидности характера и стереотипов поведения — самых что ни на есть нормальных при кажущейся странности и удивительности. Скажем, когда некоторые виды грызунов, которых вы держите в руках, мочатся вам на ладони, то это отнюдь не признак поведенческого порока или проблемы с мочевым пузырем — они просто смачивают место, куда будут ставить лапки (примерно так же, как кассиры смачивают себе пальцы, когда вручную считают выручку). Когда киты по многу минут лежат без движения брюхом кверху, а дыхательным отверстием вниз, это не значит, что они хотят покончить с собой — просто наслаждаются солнышком. В наши дни проводится столько исследований и мероприятий по различным аспектам проблемы сохранения исчезающих видов и открывается столько новых перспектив, что если бы я сидел семь дней в неделю по двадцать четыре часа в сутки и только и делал, что читал всю выходящую по этим достижениям литературу, то и тогда я не смог бы поглотить всю интересующую меня информацию. В рамках отнюдь не массовой профессии ветеринаров диких животных специализация становится все более насущным делом. Я начинал свою карьеру, работая со всеми видами неодомашненных тварей, крупных и мелких, стараясь не отстать в этом от моего коллеги Альфа Уайта (это его псевдоним; настоящее же имя Джеймс Херриот). Теперь я остановился на том, чтобы сконцентрировать свое внимание на морских млекопитающих, а также некоторых сухопутных, к которым питаю особое пристрастие, как-то: слоны, панды и крупные кошки. Один из моих партнеров — специалист мирового класса по экзотическим птицам, другой — эксперт по анестезии диких животных и по выдрам. Один мой бывший ассистент, сотрудничавший со мной в течение многих лет, стал авторитетнейшим светилом по проблемам газелей, а другой — по лечению… рыб.

С 1957 года качество европейских и американских зоопарков выросло неизмеримо. Грязных зверинцев теперь осталось очень мало. Зоопарки Джерси, Сан-Диего, Франкфурта, Мадрида и Кольмардена являются общепризнанными лидерами в деле изучения и получения в неволе потомства от диких животных. Принятые в Великобритании Акт о зоопарках и Акт об опасных диких животных, а также международные конвенции ставят существенный барьер на пути нелегальной торговли живыми существами, среди которых детеныши горилл и шимпанзе, исчезающие попугаи и рептилии. Да что там говорить — широкая публика тоже кое-чему научилась и требует, чтобы зоопарки активнее занимались научной работой по сохранению и благополучию животных, исследовательской и просветительской деятельностью, а не были просто музеями живых существ и местом паломничества зевак, как их прозвал один служитель зоопарка в Ланкашире. Вот, например, организация «Си уорлд» в США — за последние семь лет ею было спасено и возвращено в родную стихию больше морских млекопитающих, чем было отловлено за предыдущие двадцать восемь лет.

Работая за рубежом, где проходит 70 процентов моей жизни, я по-прежнему сталкиваюсь с убогими зоопарками, особенно в странах «третьего мира». Недавно я побывал в Анголе по просьбе компании «Бритиш Петролеум», чтобы дать рекомендации о дальнейшей судьбе маленького зоопарка в Луанде. Условия в этом зоопарке оставляют, мягко говоря, желать лучшего. Я вспомнил, что такие некогда были и у меня на родине, как, например, зоопарки Кнерсборо и Бронте, слава Богу, милосердно закрытые много лет назад. Звери маются в тесных клетках, о сбалансированности рациона и говорить не приходится. Но по ту сторону ограды — тысячи нищих хижин, где не животные — люди влачат жалкое существование. Тощие стражи ворот зоопарка стянули несколько пирожных из тех, что мой друг-американец припас для сравнительно пухленьких шимпанзе, — как их корить за это!.. Вот только недавно поступил звонок от одной леди — она сообщала, что последний оставшийся лев бывшего короля Эфиопии Хайле Селассие серьезно болен, могу ли я чем-нибудь помочь? Я согласился приехать в Аддис-Абебу без гонорара. Телевидение и страницы газет ежедневно твердят нам о бедственном положении людей на Африканском Роге, и вот теперь я увидел эти ужасы воочию! Как бы я ни любил львов, но я чувствовал себя виноватым перед местными жителями…

Но и в нашей благополучной Британии тоже все не так просто. В 1992 году случилось немыслимое — сафари-парк в Виндзоре, самый лучший из учреждений такого рода в Европе, был объявлен спорным имуществом и, как бы это ни показалось невероятным, не мог быть продан. То есть желающие приобрести-то были, но вести его и дальше как сафари-парк никто из них не собирался. Я сроднился с этим парком еще со времени основания его семейством Смарт в 1968 году. Виндзор без сафари-парка — без бегемотов, с наслаждением плещущихся в озерах, без дельфинария, где в последние годы рождались такие милые, здоровые дельфинята, без стада молодых слонов — представлялся мне чем-то не укладывающимся в голове. Сколько живых воспоминаний связано у меня с работой в этом парке! Кесарево сечение, которое я делал жирафихе, косатка, проглотившая мяч, первый помет милых крошек — детенышей гепарда, носорог, у которого мне пришлось удалить его главное украшение (по медицинским соображениям, а вовсе не для того, чтобы приготовить из него приворотное зелье по китайским рецептам!). И что теперь? Теперь животных там не будет, а сделают нечто вроде «Диснейленда»!

Но мне, по крайней мере, вручен мандат члена экспертного совета, и я обладаю решающим голосом в вопросе о том, как поступить с оставшимися без приюта зверями. Я не допущу ни эвтаназии, ни переговоров с цирками, дрессировщиками и лабораториями. Ни в коем случае не допущу распыления сложившихся социумов животных! И вообще никаких переговоров с зоопарками, если условия там хоть в чем-то уступают виндзорским! Да, дело предстоит нелегкое, тем более что нам дали всего только год на проведение этой операции. Уже сейчас некие пройдохи стремятся прибрать к своим нечистым рукам многих, а то и всех редких животных. Круг зооцирков узок, и делягам это хорошо известно. Но своего они добьются только через мой труп.

Завтра во второй половине дня я вылетаю в Хорватию — инспектировать помещение для белых медведей в Загребском зоопарке. Да, многое изменилось с тех пор, как я исцелил своего первого пациента — Бог с ним там, леопарда или обезьяну. Но неизменной осталась моя любовь к своей профессии, и я лелею надежду, что отдам Богу душу на рабочем месте. Тогда меня не придется даже переобувать в белые тапочки, ибо туфли хирурга — как и положено костюму врача — белые. Происшедшие перемены — в лучшую ли, в худшую сторону — я принимаю с распростертыми объятиями. Не так ли говаривал старина Конфуций: «Если есть такие, кто постоянно пребывает в счастии или разуме, то они, должно быть, не долго существуют: одни постоянно сменяют других».

Глава первая Слониха-пациентка

…Неуклюжий Слон / Усиленно пытался их (Адама и Еву) развлечь, / Вращая гибким хоботом…

Мильтон. Потерянный рай. Кн. IV

Поначалу у смотрителя слонов в парке Фламинго создавалось впечатление, что у его любимицы Элли вошло в привычку пускать ветры, стоило ему только появиться в слоновнике. Он подумал, что она только и ждет, чтобы он повернулся к ней спиной, и тут же издает громоподобный звук, который можно скорее ожидать от объевшегося горохом красноносого клоуна в каком-нибудь третьеразрядном цирке, нежели от благовоспитанной индийской слонихи средних лет. Он даже стал называть ее «Элли-пук» — конечно, когда рядом не было директора. Но, прислушиваясь к странному звуку в течение нескольких дней, смотритель понял, что ошибался: «непристойный» звук исходил не из кишечнотрубного органа, а из диаметрально противоположного конца ее трехтонного тела. Да, этот прерывистый громоподобный звук был неумышленным — очевидно, Элли сама была сыта этим по горло, и уж совсем не входило в ее намерения наслаждаться смущением человека, который приходил подмести пол и подбросить сенца на подстилку. Но что поделаешь, хобот отказывался повиноваться хозяйке.

Слоны всегда пребывали в числе моих излюбленных пациентов. Первой зоологической драмой, свидетелем которой мне довелось стать, когда я, будучи студентом, проходил практику в зоопарке Белль-Вю в Манчестере в 1951 году, было посмертное вскрытие старого слона, у которого все суставы были изъедены остеартритом — в те времена упомянутый недуг был страшным бичом этого вида животных, да и сейчас у меня сжимается сердце, когда меня вызывают к захромавшему слону: вдруг придется поставить этот диагноз! Там же, в Белль-Вю, я в ходе многочасовой операции впервые удалил слону зуб, но потерял своего пациента из-за развившегося у него отека легких: тогда еще не были придуманы современные безопасные и реверсивные анестезирующие средства. А сколько было других случаев!.. В одном итальянском цирке я благополучно удалил у слона опухоль размером в мяч для регби; в зоопарке в Норфолке мне довелось выручать слона, у которого в глотке застряло яблоко; в Германии я очищал слону кровь, пропуская ее через машину, генерирующую озон, и затем возвращая в кровеносную систему владельца. Никогда не забыть мне восьмилетнюю слониху в одном зоопарке в Аравии — она страдала хронической болезнью сердца. Я прописал ей сушеную наперстянку, которую ей скармливали каждый день, смешивая с люцерной; в результате состояние ее здоровья существенно улучшилось. Не говоря уже о том, что я сотни раз делал слонам педикюр — удалял переросшие или вросшие в тело ногти с помощью шлифовальной машины «Блэк энд Деккер» и надевал носки из мешковины, пропитанные формалином для уничтожения грибков на ногах. Не раз приходилось мне лечить грыжу у слонят, вшивая под кожу живота пластиковую сетку для поддержания слабых мышц вокруг пупка. Ну и конечно же многочисленные проблемы с зубами. У слонов странный зубной аппарат: зубы у них подвижны, нередко случаются зажимы, приносящие множество проблем ветеринарам, в том числе вашему покорному слуге. Тягостное это зрелище, когда страдающий от зубной боли слон колотится головой об дерево или об стену — от таких ударов стена или дерево в конце концов валятся, но животному от этого легче не становится. При помощи молотков, долот и рычагов я удалял зубы слонам в маленьких итальянских цирках и столичных зоопарках, а один раз даже на эспланаде одного туристического курорта на Майорке. Если правда, что боеспособность солдата зиждется на его желудке, то благополучие слона зиждется на его ногах и зубах. Содержи эти две премудрые части в порядке — смотришь, великан дотянет лет до ста.

Со слонихой Элли, красой и гордостью парка Фламинго, где в 1969 году я служил штатным ветеринаром и заместителем директора, и в самом деле случилось что-то необычное. Надо сказать, мы с ней были в дружеских отношениях с самой первой нашей встречи. Она обнюхала меня с ног до головы своим хоботом, пошарила по моим карманам и, найдя там пластину жевательной резинки, тут же вытащила и слопала ее вместе с бумажкой, урча от удовольствия, словно гигантская кошка. Милое, довольное урчание слонов — один из моих самых любимых звуков животного мира. Еще люблю, когда мурлыкают тигры: «пру-уч, пру-уч» — это они с тобой разговаривают; когда плаваешь в бассейне с косатками, с ними тоже можно поддерживать разговор, подражая их свистящим звукам. Нечего греха таить — любим мы, двуногие, когда братья наши меньшие — в частности дикие — питают к нам привязанность. Вот только достаточно ли много мы делаем, чтобы заслужить ее? Бог знает…

Элли была матриархом слонового стада парка Фламинго: на ее попечении была группа молодых африканских слонов. Благонравное поведение удостаивалось награды: Элли, словно классная наставница, вручала образцово-показательному пай-слоненку банан или кусок хлеба, которые подбирала хватким кончиком языка и совала прямо в рот избраннику. Если же кто-либо из ее подопечных расшалится, тут дело принимало иной оборот: Элли сурово трубила, легонько била шалуна хоботом по голове, а то и, набрав полный хобот воды, окатывала холодным душем. В теплые дни ей дозволялось прогуливаться в сопровождении смотрителя по обширным лужайкам зоопарка; подбирая с дорожек песок и гравий, она посыпала себе спину, отгоняя надоедливых мух; собирала листья и цветы, а если посетители, которые всегда рады были видеть ее, не скупились на угощение, то всегда мурлыкала им свои песенки. Но самое большое удовольствие доставляли ей визиты к морской слонихе, обитавшей в длинном прямоугольном бассейне. Не знаю как, но между сухопутной слонихой и морской завязалось чувство нежной привязанности. Стоя передними ногами на краю бассейна, Элли ласково поглаживала хоботом морскую слониху, когда та медленно проплывала мимо. По-видимому, морскаяслониха испытывала наслаждение, когда сухопутная, щекоча, трогала ее своим хоботом — видимо, это была для нее форма легкого массажа. Однажды, когда я сопровождал ее послеполуденный моцион, я стал свидетелем необычного случая. Смотритель морской слонихи бросил в бассейн своей подопечной несколько селедок, а смотритель слонов дал Элли буханку хлеба. Элли уронила буханку в воду, и — что бы вы думали — морская слониха тут же скушала ее за милую душу. Элли же немедленно вытащила из воды рыбину, поднесла ко рту, благополучно сжевала и зажмурилась от удовольствия. Мне уже доводилось быть свидетелем плотоядных наклонностей у слонов и бегемотов, так что это меня не удивило, но чтобы морская слониха лакомилась хлебобулочными изделиями — это уже что-то новое.

Истинное блаженство доставляла Элли проволочная щетка, которая висела на крючке возле слоновника. Многие кожные заболевания у слонов происходят из-за того, что у них нет возможности поваляться в грязи и поплескаться в водоемах. Когда в 1988 году мы с Йаном Ботэмом предприняли эпохальный поход по маршруту Ганнибала через Альпы, я договорился, чтобы время от времени Йан вел слоних (первоначально у нас было три, но одну пришлось снять с маршрута) по болотистым местам, где они могли бы всласть поваляться в грязи и поплескаться в темной жиже: это благотворно воздействует на их кожу. У Элли в парке Фламинго был свой бассейн, но все же я настоял на том, чтобы смотритель дважды в неделю чесал ей кожу проволочной щеткой, — тогда чешуйки кожи не будут ссыхаться в корочку, под которой может развиться инфекция: мне ее столько раз приходилось наблюдать у слонов в дурно содержащихся цирках. Слоны хоть и толстокожие (в буквальном, но отнюдь не в переносном смысле слова!), но тем не менее очень чувствительны к прикосновениям — Элли обожала, когда смотритель щекотал ее проволочной щеткой. Тогда она принималась мурлыкать и гладила своего благодетеля хоботом по длинным белокурым волосам. Если же, по ее мнению, наступало время почесаться, а смотрителя не оказывалось рядом, то она непременно отцепляла щетку с крючка и вручала первому встречному — мол, почеши! Во всяком случае, так это я себе представляю.

Услышав, что Элли как-то по-странному фыркает, я отправился проведать ее. Вполне естественно, после того как я несколько минут постоял возле нее, а она, как обычно, обшарила меня хоботом — да, из слонов, должно быть, вышли бы неплохие стражи безопасности в аэропортах! — я услышал грубый звук «пра-а-а». Не было никакого сомнения, откуда он исходил — из хобота. Источник звука находился где-то на середине его длины. Элли поглядела на меня влажными темно-серыми глазами и медленно похлопала ушами. У нее было умное и вместе с тем печальное выражение глаз. Мне казалось, что она хочет сказать: «Простите меня. Я не смогла сдержаться». «Пра-а-а» — снова раздалось из ее хобота. И снова: «Пра-а-а», «пра-а-а», «пра-а-а». Я понаблюдал за тем, как она дышит. Без сомнения, звук происходил на выдохе. Несколько минут спустя он раздался снова — и снова на выдохе. Ни разу на вдохе, неизменно на выдохе. Я приложил диафрагму моего стетоскопа к ее хоботу. Очередное «пра-а-а» почти оглушило меня, а когда она вдохнула, я услышал короткий слабый шипящий звук.

— Боюсь, что у нее в хоботе инородное тело — может быть, кусок пищи, а может, пуговица или монета, — сказал я смотрителю. — Вполне возможно, она могла что-то вдохнуть. Я никогда не сталкивался с подобными случаями, но не исключаю, что так могло произойти.

А что вы хотите? Я и поныне каждый день сталкиваюсь с чем-то новым. Похоже, в жизни нет ничего невозможного. Точнее говоря, к несчастью, в жизни все бывает. Известно, как любят люди кидать монеты во всякие водоемы, в том числе и в бассейны с дельфинами. Был же случай в дельфинарии в Воберне — как раз в тот момент, когда дельфин показался на поверхности, чтобы набрать воздуху, какой-то идиот кинул пенни и — угодил прямо в открывшееся на долю секунды дыхательное отверстие. Один случай на миллион — и он оказался фатальным. Был случай в Манчестере, когда я спас шимпанзе, укравшего и заглотнувшего… крохотный пластмассовый герб города, украшавший глазированный торт на обеде под названием «Животные и их владельцы». Но я никогда не слышал о том, чтобы слон вдохнул своим хоботом какой-либо предмет и он там застрял.

Во всем остальном Элли чувствовала себя вполне нормально, так что я решил не прибегать к каким-либо спешным действиям, а сперва посмотреть, как события будут развиваться дальше. Я попросил смотрителя сообщать мне в ежедневном докладе, как обстоят дела со странным звуком. Картина создавалась тревожная — по мнению смотрителя, он становился все чаще и громче. Однажды утром он явился ко мне в контору (она помещалась в перестроенном фермерском доме, находившемся в самом центре зоопарка) и сообщил: «Хобот Элли кровоточит. По левой стороне стекают капли».

Я тут же отправился в слоновник. Элли, как обычно, принялась шарить по моим карманам — нет ли чего-нибудь вкусненького? — и тут я заметил стекающие с кончика ее хобота капли алой жидкости. «В чем причина? — удивлялся я. — Язва? Опухоль? Что-то надо было предпринять, но что? Как?» Если посветить карманным фонариком, то заглянуть можно самое большее на пять сантиметров вглубь.

— Сегодня вы не кормите ее, — сказал я смотрителю. — Не выпускайте из помещения и уберите всю соломенную подстилку, чтобы она не могла ее съесть. До вечера можете давать ей понемногу воды, а потом ни капли. Завтра утром я выстукаю ее и посмотрю, удастся ли мне выяснить причину всего этого.

Затем я снова отправился к себе в контору и позвонил в Лондон, в знаменитую фирму, производящую хирургические инструменты. Мне требовалось взять у них напрокат гибкий эндоскоп, который используется обыкновенно для исследования человеческих кишок на предмет обнаружения раковых опухолей. Эти трубки, имеющие в диаметре не более моего мизинца, достигают полутора метров в длину и снабжены собственным источником освещения, подачи воды и воздуха, а также всасывающим и электроприжигающим устройствами. Идеально для проникновения в то место, куда мне надо — не в прямую кишку человека, а в хобот Элли. Заинтригованная моей просьбой компания с готовностью согласилась прийти мне на помощь в столь необычном деле и тут же выслала эндоскоп со всем ассортиментом аксессуаров на вокзал Кинг-Кросс, чтобы отправить с первым же поездом в Йорк.

На следующее утро я постелил Элли особенно толстую подстилку из соломы и, прежде чем изголодавшаяся слониха начала поедать ее, ввел ей новейший по тому времени и высокоэффективный анестетик «М-99». Пять минут спустя она медленно опустилась на передние колени, а еще через минуту — на задние; и вот она уже лежит без сознания, автоматически дыша расслабленными мускулами. Я прислушался: каждый выдох из ее хобота сопровождал шум. Воздуховод явно был чем-то забит. Обычно слоны вдыхают около 70 процентов необходимого им воздуха через хобот, но, если нужно, могут дышать и через рот. Так что едва ли Элли могла задохнуться, пока я обследовал ее.

Я соединил эндоскоп с источником света, смазал его по всей длине тонким слоем геля для местной анестезии и затем аккуратно ввел его кончик в левую ноздрю хобота Элли.

— Значит, так, — сказал я смотрителю, — осторожно вводи инструмент так, как я тебя буду инструктировать. Когда я скажу «вперед», толкай его вглубь. Когда скажу «назад» — вытаскивай. И конечно же останавливайся, когда скажу «стоп». Если чувствуешь сопротивление, прекрати толкать и сообщи мне.

Я стал глядеть в окуляр с другого конца эндоскопа и манипулировать приборами. По белым кольцам с цифрами я в любой момент мог видеть, на какую глубину проник эндоскоп в хобот слонихи.

«Вперед, вперед… Так, чуть помедленней», — чуть слышно говорил я. Слоны под действием М-99 хоть и находятся без сознания, однако остаются очень чувствительными к громким звукам. В объектив я мог видеть, что розовый проход был покрыт слизью и кровью, стекающей во тьму. «Вперед, вперед… Стоп!» Путь был заблокирован чем-то похожим на блестящий розовый булыжник, который закрывал проход почти полностью. Это была опухоль, имевшая все признаки доброкачественного полипа. Я попытался продвинуть эндоскоп дальше, чтобы увидеть, сколь далеко она уходит вглубь, и определить, где она прикрепляется к носовой стенке, — но все напрасно. Я не хотел действовать силой — этим я только заставлю ее кровоточить. Я чуть-чуть отвел эндоскоп назад и присмотрелся. Когда Элли выдохнула, «булыжник» откатился назад и внезапно остановился, удерживаемый тем, что прикрепляло его к стенке хобота. Проходя мимо полипа, воздух заставлял его вибрировать — вот откуда получался громоподобный звук. Когда слониха делала вдох, полип двигался назад и останавливался, когда ноздря чуть расширялась и поток воздуха был не столь стеснен. Я попросил смотрителя снова продвинуть эндоскоп внутрь, пока он не коснется полипа. «Стоп!» — сказал я, отвел глаз от окуляра и поглядел на цифры на трубке. Сорок пять сантиметров. Полип находился на расстоянии, равном длине моей вытянутой руки.

Я вынул инструмент и выключил подсветку. Небольшая инъекция противоядия в ушную вену — и через три минуты Элли снова была на ногах.

— Как вы собираетесь извлечь опухоль, доктор? — спросил смотритель голосом человека, потерявшего рассудок от горя. Они с Элли были неразлучными друзьями.

— Подумаю, — ответил я. — Одно могу сказать наперед: едва ли мне удастся извлечь ее из ноздри. Эндоскоп не проходит через заблокированное место. Кроме того, у меня нет идеи, какова его «шейка», а именно то, чем он прикрепляется к стенке хобота.

— Но вы же должны что-то сделать, доктор! — Йоркширский парень был мастак в деле ухода за слонами, хотя я сомневаюсь, бывал ли он хотя бы в Лондоне, не говоря уже об Индии или Африке. Глаза у него блестели от слез. — Ну придумайте же что-нибудь!

— Сделаю, — ответил я. — Но мне нужно хорошенько поразмыслить. Я приду к тебе чуть позже.

Элли снова издала громоподобный звук, когда я вышел из слоновника. Так что же с этим делать? Я никогда не сталкивался ни с чем подобным прежде.

Я отправился к себе в контору, заварил чаю и уселся у окна, залюбовавшись милым пейзажем долины Пикеринг. «Как мне вылечить твой хобот, Элли? — спросил я себя. — Ничего смешного. Абсолютно ничего смешного», — ответил я сам себе.

Был только один возможный подход: вскрыть хобот и извлечь оттуда полип. Я никогда в жизни не делал ничего подобного, не приходилось делать этого и никому из тех, кого я знал. Хобот слона представляет собою великолепную структуру, содержащую, как говорят, сорок тысяч мускулов и сложную сеть кровеносных сосудов и нервов. Я видел несколько слонов с параличом хобота, когда хобот внезапно теряет всю свою силу и животное лишается возможности подносить ко рту пищу. Предполагается, что этот паралич вызывается повреждением одного из черепных нервов, где он выходит из отверстия под глазом. Что, если я нанесу повреждение нервам и своими действиями вызову постоянный паралич? Мне никогда не приходилось сталкиваться с подробной анатомической картиной нервной системы хобота слона. За семнадцать лет до этого мне приходилось рассекать носы лошадей, коров, овец и собак в анатомическом театре в Глазго, на Баклейч-стрит, но в данной ситуации этот опыт был мне мало чем пригоден.

Наконец я кое-что придумал. Я вернулся в слоновник и увидел, что смотритель сидит на куче соломы, поглаживая хобот слонихи и тихо приговаривая:

— Милая, все будет хорошо. Мы починим тебя как часы. Починим тебя как часы, — бормотал он. Его лицо было бледным и залито слезами.

— Сегодня и завтра можешь легонько покормить ее, — сказал я. — Пусть придет в себя после анестетика. А вот послезавтра не корми и ограничивай в воде. На следующий день, а именно в воскресенье, я прооперирую ее. Я начну в семь утра.

Лицо смотрителя слонов мгновенно преобразилось. У него посветлели глаза и на губах возникла слабая улыбка.

— О, спасибо, доктор, спасибо! — Он вытянул вперед руку, и на мгновение мне показалось, будто он хочет пожать мою. — Это будет так здорово!

К субботнему утру я дюжину раз шаг за шагом продумал операцию. Кровеносные сосуды могут встретиться в самых неожиданных местах, но это еще полбеды — их можно зажимать, используя лигатуры. Иное дело — нервы. Чтобы свести к минимуму риск повреждения, постараюсь не делать поперечных сечений хобота: все разрезы скальпелем пойдут вдоль. Потери крови будут незначительными для столь огромного животного. Анестезия препаратом М-99 проверена, надежна и безопасна. Едва ли удаление полипа могло затянуться надолго. Другая ноздря не была заблокирована, а рот вообще не затрагивается в ходе операции. Проделав эту операцию мысленно, я в конце даже почувствовал некий прилив оптимизма. Только слабый внутренний голос напомнил мне об имевших место в прошлом случаях из моей практики, что поведение животных может оказаться совершенно неожиданным и выкинуть пренеприятные сюрпризы. Так, например, одного волка хватил удар, когда я всего-навсего сделал ему инъекцию витамина В₁₂.

Я анестезировал Элли, как прежде, и, когда она легла без сознания, я принес небольшой столик и поставил возле ее головы. Накрыв его стерильной скатертью, я разложил свои инструменты. Оперирование столь крупных животных самое правильное проводить в тех помещениях, где они живут, — конечно, там не создашь условий, как в операционном зале, но за годы моей практики у меня было удивительно мало случаев развития послеоперационных инфекций. Я тщательно вымыл руки йодистым обеззараживающим средством в ведре теплой воды и подготовил кожу хобота Элли, промыв ее сперва бетадином, а затем этиловым спиртом. Кожа слона всегда покрыта пылью и грязью. Смотритель сидел у изголовья слонихи, поглаживая ее; по нему было видно, что он в напряжении. Я вычислил, где находится полип, отмерив сорок пять сантиметров стальной рулеткой от кончика хобота. Одним движением скальпеля я сделал разрез длиной около четырех дюймов. Кровь хлынула из слоя обнажившихся мускулов, и я начал рассекать наиболее крупные кровеносные сосуды. Затем я рассек следующий слой, определил, как пойдет поток крови, и рассек ткань вдоль острыми лезвиями ножниц. Передо мной открылась бледная внешняя поверхность ткани ноздри. Я аккуратно вскрыл ее — вот там-то и находился полип, удлиненная розовая опухоль с закругленными концами. Ее можно было бы принять за кусок несваренной свиной колбасы. Я запустил под нее свой указательный палец и нашел, где она прикрепляется к ноздре, — короткой шейкой толщиной в карандаш. Следующим этапом было обвязать шейку кетгутом^[33], тщательно перетянуть, а затем туго завязать лигатуру. Вот теперь можно было вытащить полип через разрез.

— Что он тут делал? — спросил я смотрителя, кинув ему полип; он поймал его одной рукой и поглядел на него с большой улыбкой на устах.

Теперь настало время зашивать рану. Я наложил на мышечные слои шов кетгутом и в заключение закрыл толстую кожу стежками нержавеющей стальной проволоки. Сев на пятки, ибо всю работу я проделывал, стоя на коленях, я впервые заметил, что Элли больше не издает «непристойного» звука. Оставалось только посыпать рану порошком сульфонамида для защиты от мух, ввести пациентке в окорока большую дозу антибиотика и противостолбнячной сыворотки, и в конце, как и прежде, противоядие.

Первые признаки нейтрализации М-99 наступили через минуту после введения противоядия в ушную вену. И тут — о чудо! — я увидел, как задвигался хобот. Он не был парализован! У меня гора с плеч свалилась, а смотритель даже издал клич радости. Хобот лежал на соломе и шевелился, будто захмелевший питон. Элли захлопала ушами, глубоко вздохнула, повернулась на груди, придвинула задние ноги к брюху — и в одном могучем порыве встала на ноги. Спросонья поглядев на нас — последние следы анестетика еще не прошли, — она вытянула хобот и коснулась лица смотрителя, как бы давая понять, что больше нет причин для беспокойства.

— Пусть в ближайшие дни не берет хоботом воду, — сказал я. — Хобот должен зажить. Тебе придется какое-то время поить ее, вставляя в рот шланг. А вот фрукты и овощи пускай берет — ей надо разрабатывать хобот и учиться пользоваться после операции. Я не желаю, чтобы швы разорвали ей кожу.

— Доверьте это мне, доктор, — ответил смотритель со счастливой улыбкой.

Я знал, сколь приятна ему будет любая послеоперационная возня с Элли.

На следующий день, в воскресенье, я сидел у себя в конторе за письменным столом. Вдруг свет в окне померк. Я поднял глаза посмотреть, что случилось, и увидел в окне загородившую свет голову слонихи. Это была конечно же Элли, но прежде она никогда ко мне так не заявлялась. Я вышел наружу. Когда я показался из-за угла, Элли повернулась ко мне и начала ощупывать меня своим хоботом, довольно урча. Надо же, пришла сама, без сопровождения смотрителя. Тут я услышал шорох по посыпанной гравием дорожке — запыхавшийся хозяин слонихи с раскрасневшимся лицом бежал ко мне:

— Боже мой, доктор! Вот это да! Она у меня никогда так не бегала. Только зашел к ней вымести солому, а она была такова! Взяла да и вышла из двери, тихонько, как церковная мышь.

Я рассмеялся:

— Похоже, она понимает, что находится в стадии выздоровления, вот и пришла для послеоперационного осмотра.

Я осмотрел ее хобот. Он был в порядке. Стальной шов держался прочно.

После этого смотритель увел Элли, легонько поддерживая за нижний край уха большим и указательным пальцами.

Утром в понедельник она явилась ко мне в контору таким же точно образом и в это же время. И точно так же это повторилось во вторник, среду, четверг и в пятницу. Просто выходила из слоновника и топала четверть мили, зная, что я тут. Каждый день я осматривал ей хобот, иногда посыпал его новой порцией антимушиного порошка и говорил ей, как все прекрасно происходит. Смотритель уже перестал бегать за нею, когда она уходила, и, прежде чем приходил забрать ее, заканчивал чистку. Когда на десятое утро она пришла ко мне с десятым визитом, я удалил стальной шов. Рана зажила удивительно быстро, и не осталось даже и царапины. Она могла пользоваться хоботом так же ловко, как и прежде. По-видимому, она поняла, что с удалением шва эпопея подошла к концу, и больше она ко мне не заявлялась — ни назавтра, ни впоследствии.

Я вспомнил, как один из моих наставников по общей практике Тревор Чесуорт однажды рассказывал мне, что его отцу после операции носового полипа прописали полбутылки шампанского. «По-моему, весьма неплохое лекарство», — заметил Тревор. И я того же мнения. Так что несколько дней спустя я купил бутылку шампанского «Мумм», но на сей раз не для пациентки, а чтобы отметить ее выздоровление: мы распили ее напополам со смотрителем. Сама же пациентка тоже не осталась в обиде: я купил ей у хорошенькой Бетти, хозяйки кондитерской лавки из Хэррогейта, отличную глазированную булку со смородиновым вареньем.

Глава вторая Полковник и его тигры

Тигр, о тигр, светло горящий

В глубине полночной чащи!

Кем задуман огневой

Соразмерный образ твой?

Редьярд Киплинг

Предел терпению членам приходского совета положила сломанная нога юной мисс Эванс. Случилось это безмятежным осенним утром, когда небо голубеет, точно скорлупа утиного яйца, а белесое сияние едва поднявшегося над горизонтом солнца оттеняет прозрачность неподвижного воздуха, наполненного тонкими запахами влажной листвы и дыма костров, на которых сжигают сучья. Вдали над Эйрским мысом, над линией прилива, кружились, точно облака вышеупомянутого дыма, стаи болотных птиц, прилетевших сюда, чтобы сесть на ил и песок в устье реки Ди.

Мисс Эванс, как и всегда в это время суток, трусила на своем верном пони вдоль живых изгородей по тихой дорожке близ деревни, лежащей где-то в четырех милях от североуэльского приморского курорта Престатайна и состоящей из дюжины дворов, кабачка, церковки и магазинчика. Это был плотно сбитый пони с надежным характером, привыкший к проливным дождям, ветрам с моря и холодным зимам, что не редкость в этой части Клвида. Он не боялся дальних дорог и, будучи местным старожилом, хорошо знал весь здешний люд — как тех, у кого были лошади, так и всех прочих. Он знал все тропинки, все поля, каждую собаку, тявкающую за живой изгородью коттеджа, каждого кота, свернувшегося клубочком на подоконнике. Он узнавал клаксон почтового фургончика и голос почтаря Дайлана: «Не торопитесь, все раздам, несите письма по домам!» — и пронзительный клич фермера, который всякий раз, когда мисс Эванс проезжала мимо, неизменно приветствовал ее возгласом: «С добрым утром, любовь моя!» — из окна своего коровника. В общем, он знал вдоль и поперек всю местность между Трелавнидом и морем, равно как и ее обитателей, как свои четыре копыта.

Но вот в это злосчастное утро он первым почуял во влажном воздухе нечто новое, и притом весьма странное. Свернул на тропинку и — тут же столкнулся носом к носу с тигром. Да, да — тигром в самом соку, одетым в роскошную оранжево-красную шкуру с черными как смоль полосками, изящной мордой и яркими, будто уголья, очами — что и говорить, прав был поэт, назвавший тигра «светло горящим»! От этой встречи нашему пони стало, мягко говоря, не по себе. Проигнорировав тот факт, что тигр выступал навстречу ему вполне мирной походкой, не имея никаких злокозненных намерений, и даже то, что на нем был роскошный ошейник, к коему был прицеплен прочный поводок, который держал высокий седовласый усатый мужчина с военной выправкой, пони развернулся в профиль — как та лошадка, что изображена на шестипенсовой монете, — и нырнул в ближайшую ежевичную изгородь. Мисс Эванс выбросило из седла, и она жестко шлепнулась оземь, поломав при этом большеберцовую кость. Пони не пострадал, но, очутившись в глубоком шоке, понесся как наскипидаренный к дальнему морскому берегу, где его тем же утром и обнаружили. Выдохшись, он стоял как вкопанный у самой кромки моря.

Тигры конечно же не принадлежат к типичным для Уэльса представителям фауны. Правда, в прессе — особенно летом, когда для журналистов наступает пора затишья, так называемый «глупый сезон», — нет-нет да промелькнет сообщение о встреченных в Сюррее пумах, в Шотландии — гепардах, а в Эксмуре — еще более диковинных зверей. В былые годы я понапрасну бродил с ружьем, стреляющим наркотическими зарядами, в надежде раздобыть хоть нескольких из этих неуловимых хищников. Но до слухов о разгуливающих на свободе тиграх в Британии, и уж тем более в Клвиде, еще не доходило. Тигр, о котором идет речь, был не из зоопарка или сафари-парка и уж тем более не из цирка. Это был домашний любимец — один из двух чистокровных бенгальских тигров, каждый около девяти футов в длину от кончика носа до кончика хвоста и весом около пятисот фунтов. Они принадлежали полковнику Мэтеру, каковой беззастенчиво эксплуатировал терпение приходского совета. Чаша терпения переполнилась, когда несчастная мисс Эванс сломала берцовую кость.

Полковник Мэтер — об этом я узнал позже, когда мне пришлось выступить в одной из главных ролей этого трагифарса, — был уже на седьмом десятке. Вдовец. В прошлом служил в Индии. Впервые приехал на жительство в Британию всего каких-нибудь шесть лет назад. Купил уединенный викторианский дом, окруженный густыми еловыми рощицами. Сторонился людей, но в тех редких случаях, когда заходил в местный кабачок и заказывал себе джин с содовой, являл безупречно хорошие манеры. Всегда безукоризненно подтянут, воинская выправка до мозга костей. Местное население взирало на него с любопытством и трепетом. Про него едва ли можно было сказать, что он без гроша в кармане, но при всем при том он немилосердно сквалыжничал с торговцами, захаживавшими к нему от случая к случаю. Одним словом, эксцентрик. Сами видите, что эксцентрик, уже по одному тому, что держит дома тигров.

Первым, кому посчастливилось их увидеть, был почтальон Дайлан. «Мать честная! — рассказывал он потом сельчанам, собравшимся за кружкой пива в кабачке „Красный дракон“. — Сидят себе, что твои сиамские близнецы, и глядят из окошка!» Публика слушала, затаив дыхание и ловя каждое слово. Впоследствии рассказ стяжал почтальону гонорар в виде нескольких пинт «Джона Смитта».

Тигры — самец и самочка, окрещенные полковником Раджа и Рани, — были привезены им из Индии еще детенышами. Прежде чем попасть в Северный Уэльс, они, как и положено, прошли карантин в Саутгемптоне. Миновало время, тигрята подросли, вот тут-то у местного населения и начались неприятности. Как-то летним днем рабочий красил полковнику оконные рамы. Глянул вниз и увидел, как два здоровенных тигра растянулись на травке, наслаждаясь солнышком, у самой его стремянки. Так он и простоял, бедняга, целых два часа (счастье еще, что не рухнул вниз со страху!), пока докричался до их владельца, который безмятежно дрыхнул на диване в дальней комнате. Услышав наконец крики, он вышел посмотреть, в чем дело, от души рассмеялся, потрепал Раджу и Рани по изящным головкам и напустился на бедного парня: «Ну как можно быть таким идиотом! Мои крошки и мухи не обидят!» Пока полковник ласкал мурлыкающих от удовольствия тигров, несчастный спустился со стремянки, схватил в охапку все свои причиндалы, кинулся к машине — и с той поры в этот дом ни ногой. Рамы так и остались недокрашенными.

Фермер, чьи владения примыкали к полковничьей усадьбе, клялся и божился, что некая тварь, более сильная, чем лисица или крупная собака, терзает его овец, перегрызая им глотки. Но в народе говорили, что он жаловался на такую потерю овец еще до того, как нелюдимый полковник поселился в угрюмом доме, окруженном елочками. Фермер уверял, что ему доподлинно известно, что это тигры, но полиция ни разу не находила тому доказательств.

Полковник взял в привычку выводить своих питомцев на прогулки на поводках по любым полям, дорожкам и большакам и в любые непредсказуемые часы дня и ночи. Их ночные прогулки вскоре сделались главным фактором, сбивающим с ритма местных пылких любовников, и основным поставщиком слухов и сплетен в «Красном драконе». Ну подумайте сами, приятно ли было молодому фермеру и его юной подружке, припарковавшим машину в популярной у здешнего населения «Рощице любви», когда в самый разгар блаженства лобзаний и безумных желаний один тигр вспрыгнул на теплый капот и устремил свой горящий взор сквозь лобовое стекло, а другой, вскочив на багажник, приветливо помахал несчастным авторомео и автоджульетте лапой через заднее стекло! Еще более драматический случай произошел с одним весьма уважаемым в деревне лицом, расположившимся было под раскидистым дубом со своей леди, конечно же не связанной с ним узами законного брака. Бедняга мигом утратил к ней всякий интерес когда ощутил на своей голой заднице приятное прикосновение чьих-то двух языков — это тигры неслышно подкрались из-за дуба… Местному врачу пришлось вводить даме транквилизаторы и на неделю выписать больничный с диагнозом «нервное расстройство»…

В конце концов к полковнику пожаловала депутация от местных жителей в количестве трех человек — констебля, священника и члена приходского совета. Они сказали, что были бы ему весьма признательны, если бы он ограничил прогулки своих питомцев дневными часами. Право, встреча с тигром, а то и двумя сразу, могла бы закончиться сердечным приступом для иных пожилых обитателей деревни. А что тогда?

Полковник принял депутацию в пыльной комнате, увешанной охотничьими трофеями и оружием. Никаких обещаний не дал, лишь высказал свое кредо: Британия — свободная страна, он — свободный человек, сражавшийся за свободу, короля, страну и империю.

На следующее утро полковник отправился в деревенский магазин в сопровождении одного из тигров, которого держал на поводке. Некто купивший свежую газету и бутылку молока выронил последнюю, когда на выходе из магазинчика тигр понюхал ему штанину. Молоко едва не забрызгало руки хозяйке лавочки миссис Кэдуолладер. К счастью, миссис Кэдуолладер оказалась из куда более прочного материала, чем иные из ее клиентуры, и к тому же страстная любительница кошек, так что она без страха наблюдала за тем, как тигр принюхивается к молочной луже.

— Вам не следовало бы приводить сюда тигров, полковник, — сказала она наконец, — а то они могут отпугнуть мне покупателей!

Отдав легкий поклон своей изящной посеребренной головой с орлиным носом и короткими навощенными усами, полковник спросил месячный запас чаю «Дарджилинг», который миссис Кэдуолладер специально выписывала из Лондона.

— Мой Раджа не какой-нибудь дворовый кот, — строго и наставительно сказал он. — Это принц всех домашних любимцев! Noblesse oblige^[34], — таинственно пробормотал бравый вояка. — Вот в чем беда нашей страны — люди теряют свой склад характера! Где он, былой дух старой доброй Англии? Как там говаривал Генрих V? «Нас мало, но мы — счастливое меньшинство! Мы кучка братьев!»

— Думаю, вы правы, полковник, — сказала миссис Кэдуолладер, протягивая ему сдачу. — И все-таки не приводите больше в магазин ваших драгоценных тигров! Ей-богу, это расстраивает людей.

Мужчина, укрывшийся за ее спиной, сказал не без отваги в голосе:

— Полковник, мы же валлийцы^[35], а не англичане.

— Генрих V родился в Монмауте, дорогой мой человек, — сказал полковник, выводя своего любимца из магазина. После того как человек с тигром вышли на улицу, внутри помещения раздался панический топот сверкающих пяток и шуршание занавесок.

Отдадим должное полковнику — больше он тигров в магазин не приводил. Но ситуация от этого не улучшилась. Он по-прежнему разгуливал по окрестностям в сопровождении какого-нибудь из своих усатых-полосатых красавцев, а то и обоих сразу. Число людей, которые испытали, по меньшей мере, потрясение от встречи с появляющимися нежданно-негаданно животными (если не сошли с ума от испуга), продолжало возрастать. Однажды старина ввалился со своей сладкой парочкой в гольф-клуб как раз в тот момент, когда капитан местной команды готовился нанести решающий удар. Случился фурор. На следующий день полковнику было угодно провести своего крошку Раджу мимо автобусного павильона. Как ни в чем не бывало тигр повернулся задом к скамейке и поднял хвост, словно милый домашний мурлыка… Потом округу несколько дней заливало ливнями, но пассажиры предпочитали мокнуть до нитки в ожидании автобуса, только бы не дышать отвратительным кошачьим запахом, помноженным на тигриную мощь.

Более серьезным инцидентом явилась гибель гончей собаки, принадлежавшей одному из местных браконьеров. Преследуя кролика, собака загнала его в сад полковника, где свободно, без привязи бродили Раджа и Рани, а их добрый хозяин — шел час второго завтрака — возлежал в кресле, попивая джин с содовой. Кролик и собака были шустры, но тигры оказались проворнее: Рани скакнула и одним ударом своей могучей лапы мгновенно лишила кролика жизни. Таким же образом Раджа расправился с собаченцией. Когда браконьер, убедившись, что тигров накрепко заперли в помещении, осмелился наконец постучать в ворота, полковник обрушил на него весь свой гнев и раздражение: мол, отменили трудовую повинность, вот и расплодились браконьеры и прочие бездельники! Но тем не менее отстегнул пострадавшему тридцать фунтов на покупку новой собаки.

И вот теперь злосчастный случай с мисс Эванс. Первым пунктом повестки дня собравшегося приходского совета были полковник и его тигры. Было единогласно принято решение считать всякого тигра персоной нон-грата в тихом, мирном Клвиде. Но решение надо было как-то провести в жизнь. Председатель (у которого еще не истерлось в памяти, как тигры лизали ему оголенную задницу) выдвинул блестящую идею — поручить дело Обществу по пресечению жестокости по отношению к животным. Вдруг удастся поймать его на жестокости по отношению к тиграм! Не мешало бы проверить, как полковник содержит их внутри дома. В конце концов, гибель собаки тоже была жестокой. И наконец (тут его голос перешел в едва слышный шепот) не ровен час, они сделаются людоедами! Священник поддержал это страстное предостережение председателя. Он отыскал в передвижной библиотеке книгу, написанную знаменитым охотником на крупную дичь Джимом Корбеттом, и теперь зачитал затаившей дыхание публике избранные страницы, повествующие о похождениях Корбетта среди тигров-людоедов. Стоит ли говорить, что надобность в дальнейших дискуссиях отпала и звонок в Общество последовал незамедлительно.

В былые годы, пока в Британии в 1976 году не вступил в силу Акт об опасных диких животных, каждый мог иметь в собственности хоть тигра, хоть тасманского дьявола, хоть гориллу и держать их хоть в отдельной спальне, хоть в сарайчике в саду. Если условия содержания животного отвечали требованиям Акта о пресечении жестокости по отношению к животным (а как добиться этого — уже проблемы владельца) и оно ведет себя тихо-мирно, не причиняя никому увечий, поделать с этим особенно ничего было невозможно. Однако с 1976 года стало незаконным держать в частной собственности некоторые виды животных без лицензии местных властей, а таковая могла быть выдана только после инспекций, проведенных ветеринарным хирургом, обычно при участии чиновника — специалиста по окружающей среде. Список видов, подпадающих под настоящий Акт, весьма обширен и, помимо таких явно опасных животных, как тигры, слоны и крокодилы, включает также кенгуру, верблюдов, эму и морских львов. Да, да! Я знаю одного владельца кабачка из Йоркшира, который по лицензии держит у себя в качестве домашнего любимца морского льва! Зверь обитает у него на заднем дворе заведения.

Несколько лет назад Дамбартонский совет в Шотландии сообщил мне о том, что местная звезда шоу-бизнеса — гипнотизер испрашивает лицензию на право владеть двумя тиграми и одним эму, и поручил мне проинспектировать помещение, в котором он собирался их держать. А жил он в бунгало неподалеку от озера Лох-Ломонд. Выяснилось, что «помещения» представляли собою всего-навсего крохотные спаленки, по одной на каждого зверя. Ни решеток на окнах, ни прочих необходимых для содержания животных условий. Я решительно рекомендовал совету ответить отказом на ходатайство о выдаче лицензии.

История с полковником и его тиграми, вносившими сумятицу в патриархальную гармонию североуэльской деревни, происходила за несколько лет до того, как вышеозначенный Акт вступил в силу.

Как и следовало ожидать, инспектор Общества прибыл из Честера в должный срок и тут же отправился с визитом к полковнику в сопровождении полицейского. Визит оказался весьма непродолжительным. Полковник стоял, загородив собою дверной проем, тогда как констебль, учтиво держа под мышкой шлем, докладывал ему о тревогах, высказанных на приходском совете. Не будет ли дозволено инспектору взглянуть на тигров и на помещения, в которых они содержатся? (Что до инспектора, который видел тигров разве что в зоопарке, то у него явно гора с плеч свалилась, когда в ответ на вежливую просьбу полковник взревел: «Что за чушь! Марш отсюда!» — и захлопнул дверь.) Когда визитеры поплелись назад, они поймали на себе взгляд тигра, выглянувшего из окна, отважившись взглянуть в окно. Они увидели следующее: комната усыпана обломками мебели, обои растерзаны в клочья, а занавески позади благородной головы тигра свисали в виде узких полос.

Вечер прошел в телефонных переговорах между начальником полиции и штаб-квартирой Общества по пресечению жестокости по отношению к животным. Для блага последних, равно как и людей, было принято решение снова нанести визит полковнику Мэтеру — на сей раз заручившись ордером на право входа в помещение и в сопровождении ветеринара с ружьем, стреляющим наркотическими зарядами. Итак, я выезжаю из Рочдейла ранним туманным утром сквозь моросящий дождь. В багажнике у меня ружье и прочее транквилизирующее оборудование, а в голове — планы полакомиться на обратном пути устрицами в кабачке «Болландс» в Честере.

На пороге «Красного дракона», куда из-за тумана я прибыл с опозданием, меня уже ожидали два представителя Общества по пресечению жестокости по отношению к животным, инспектор полиции и деревенский констебль. Инспектор полиции представил каждого и огласил свой стратегический план.

— Сперва я пойду один, — объявил он тоном неустрашимого стража закона, готового идти в одиночку хоть на самого Аль-Капоне. — Потолкую-ка с ним по-хорошему, может, удастся вразумить. Всем остальным ждать в конце дорожки. Когда позову, вы входите в дом. Проблем быть не должно. Вы, доктор, при малейшей возможности изловить тигров стреляйте в них наркотическими зарядами, а представители Общества оттащат их в свой фургон.

— Постойте, постойте. Если до этого дойдет, то что Общество намеревается делать с ними? Запереть у себя в клетках? Под действием сернилана, которым заряжено мое ружье, животные проспят довольно долго. А проснутся, что потом? Тигры ведь вам не пудели и не бездомные кошки.

— Мы думаем определить их в Честерский зоопарк, — сказал один из представителей Общества.

— Вы с ними уже говорили на эту тему?

— Пока нет. Посмотрим, как будут развиваться события здесь.

— Так надо же позвонить сначала, прежде чем отправляться куда бы то ни было! Директор Честерского зоопарка, мой старый друг Моттерсхед, вряд ли обрадуется, когда ему к задним воротам явочным порядком привезут пару здоровенных тигров! Для тигра не так-то легко подобрать просторное и в то же время безопасное помещение. Это вам не аквариум для рыбок и не клетка для попугая! — сказал я и направился к телефонной будке.

Как и следовало ожидать, в Честерском зоопарке не нашлось незанятой площади, но директор манчестерского зоопарка Белль-Вю согласился приютить у себя животных на то время, пока для них будет подыскано достойное жилье.

— Блестяще! — сказал инспектор полиции, сияя от волнения. — Ну, теперь по машинам!

Впереди меня ехали фургон Общества и полицейская машина. Через десять минут мы были уже у полковничьего дома, спрятанного за зеленым занавесом елок, и подкатили к нему по грунтовой дороге, упиравшейся в ворота, на коих красовалась надпись:

Ну что ж. Мы не принадлежали ни к одной из перечисленных категорий. Инспектор отправился к скрытому за поворотом дорожки дому, а мы остались ждать. Не прошло и двадцати минут, как он появился перед нашими очами — запыхавшийся, с бледным застывшим лицом.

— Черт побери! У него ружье! — выпалил он, доскакав до нас. — Констебль, свяжитесь по радио с полицейским участком! Нам нужно подкрепление.

А события в стане противника развивались так. После продолжительного и все более ожесточавшегося обмена любезностями, происходившего, как и в тот раз, на пороге дома (полковник изощрялся на предмет того, что нация катится в тартарары, и с большим смаком поведал, как он на славу угостил плеткой одного не слишком-то учтивого полицейского-индуса), он схватил охотничье ружье, лежавшее на столе в прихожей, и ткнул стволом почти что в правую ноздрю инспектору.

— Я свободный человек! — проорал он; при этом стволы ничуть не поколебались. — Возвращайся в свою чертову деревню к своим советникам-социалистам и передай все, что слышал!

Инспектор ощущал на себе прицел охотничьих стволов все то время, пока не повернул за поворот дорожки.

Через какие-нибудь полчаса нам на подмогу прибыла чуть ли не вся полиция Северного Уэльса во главе с начальником и команда стрелков в темно-синих форменных куртках. Дорожка к въездным воротам была вся запружена машинами; в сгущавшемся тумане мигали яркие голубые огоньки.

Выслушав сообщение о последних событиях, начальник полиции облокотился на капот «лендровера» и провел военный совет.

— Похоже, старина и в самом деле сбрендил, — сказал он. — Хуже всего то, что у него дома целый арсенал. Не знаю, пойдет ли он на то, чтобы пустить его в ход, но рисковать не следует. Не говоря уже о том, что тигры в доме — это уже забота ветеринара и Общества по пресечению жестокости по отношению к животным. В общем, дельце предстоит то еще. Мы рассредоточим наших людей вокруг дома, укроем их за елками. В помощь им дадим стрелков — на всякий пожарный. Когда все будут расставлены по местам, я подойду к передней двери. Очень удивлюсь, если он не явится как миленький. Я сам побывал в Индии во время войны. Кадровые офицеры, которые прослужили там хотя бы год, почти все, как один, большие чудаки, но, мне кажется, я сумел подобрать к ним ключ. Блеск империи, охота на кабанов да торжественные приемы — вот и все, что у них на уме.

— А если он спустит на нас тигров, сэр? — спросил констебль, когда начальник полиции закончил свою речь.

На короткий период воцарилось молчание. Затем начальник полиции вновь взял слово:

— Ветеринар усыпит их из своего ружья, заряженного снотворным.

— Все это не так просто, как в хваленых фильмах про Тарзана, — съязвил я. — Транквилизаторы срабатывают не мгновенно. Лекарство должно пройти путь от места инъекции до мозга, прежде чем оно начнет действовать. На это требуется по крайней мере две-три минуты.

Начальник полиции нахмурился, закурил сигарету «Кэмел» и задумался на несколько минут.

— О’кей, — сказал он. — Я подойду вместе с ветеринаром к передней двери. Ружье у ветеринара будет наготове. Насколько я слышал, тигры находятся в комнате слева. Если со зверями возникнут какие-то проблемы, ветеринар сможет усыпить их, разбив окно, или снаружи, если они вырвутся из дома. Стрелок будет прикрывать ветеринара. Если лекарство не подействует или начнет действовать слишком медленно, мы застрелим этих ублюдков.

Через несколько минут, когда полиция рассредоточилась по своим позициям, мы с начальником и стрелком направились по дорожке к полковничьему дому. Я чувствовал себя в некотором роде Вьяттом Ирпом в лагере О’кей (представляю себе, как нервничал Вьятт Ирп!). Ружье мое было заряжено шприцем с дозой сернилана, в кармане еще четыре заправленных шприца.

— Если он выскочит на нас… Я имею в видутигра, — прошептал стрелок, когда дом, сложенный из темного камня, показался вблизи, — куда лучше целиться, в сердце или в голову?

— Куда сможешь, — ответил я. — Они движутся так быстро, что у тебя не будет времени обдумывать.

— СТОЙТЕ! НИ С МЕСТА! — раздался голос из окна верхнего этажа дома. Это был голос человека, привыкшего отдавать приказания.

Мы, трое, немедленно сдержали шаг. Я увидел седовласого человека, стоящего у открытого окна и целящегося в нас из ружья. Я ясно видел, что это были прямые стволы 308-го калибра.

— Я знаю, зачем вы здесь! — орал полковник, когда мы подняли на него глаза. — Вы хотите убить моих деток, моих милых тигров!

— Ни в коем случае, сэр, — сказал начальник полиции, наигрывая успокаивающий, утешающий тон голоса. — Право, нет, сэр.

— Если так, тогда зачем вы здесь?

— Сэр, ваши тигры — прелестные животные, я сам сколько раз видел таких в Индии. Но, понимаете, они стали причиной трудностей для здешней общины.

— Каких трудностей?

— Сэр, если вы уберете ружье и впустите меня, мы могли бы обсудить…

— Галиматья! Вы хотите убить моих крошек!

— Нет, сэр, поверьте мне.

Полковник слегка повернул голову и устремил свой взор сперва на меня, потом на стрелка.

— Если вы не собираетесь убивать моих зверей, — продолжил старый вояка, перейдя на более спокойный тон, — зачем же вы несете с собою все это оружие?

— Джентльмен, этот человек со мною — ветеринар. Его ружье стреляет не пулями, а наркотическими зарядами.

— Ветеринар? Коновал, ты хочешь сказать? — сказал он, обратившись ко мне. Я мог взглянуть ему в глаза. Синие, как васильки, немигающие. — Я верил только коновалам из Ветеринарного корпуса. Ты умеешь ездить верхом?

— Умею, — сказал я, — но не очень хорошо.

— Когда-нибудь был в Хинду-Каше?

— Никогда, сэр.

— Вы не убьете моих тигров. Я помню, сколько хороших лошадей загубили коновалы в Белуджистане.

— Сэр, — сказал начальник полиции, — не могли бы мы поговорить обо всем, не впутывая в дело оружие?

— Нам не о чем разговаривать. Прочь от моей собственности!

Я глянул влево. Два бенгальских тигра приплюснули носы к стеклу затененной комнаты. Ну, совсем как типичные кошки.

— Позвольте взглянуть на ваших тигров поближе, сэр, — сказал я. — По-моему, великолепные экземпляры. — Прежде чем он ответил, я медленно зашагал к давно не мытому окну.

«Бум!» — последовал немедленный ответ из ружья. Я невольно обернулся и увидел, что начальник полиции и стрелок прижались к земле. Дымящийся ствол был направлен в небо.

— Вы не убьете моих тигров! — крикнул он. — Этот выстрел предупредительный, следующий будет в цель!

Начальник полиции встал: его голос уже не был утешающим.

— Полковник Мэтер! Один стрелок со мною, другие укрылись за деревьями. Они застрелят вас в тот же момент, когда вы нацелите ружье на кого-нибудь из нас. Послушайте меня хорошенько. Никто не собирается убивать ваших тигров, это я вам обещаю. Ветеринар только введет им транквилизатор, когда я ему это скажу. Помните, что, если вы просто наведете на него ружье, полицейские стрелки застрелят вас без дальнейших предупреждений.

И вот в этот момент, казалось, иссякла вся энергия полковника. Его плечи обмякли, руки опустились, и ружье исчезло из виду.

— Приступайте, доктор! — вполголоса сказал начальник полиции, и я, разбив окно коротким ударом ствола, мягко прицелился в одного из тигров. Он заревел, точно ударили в большой барабан, и бросился к отдаленной стене комнаты. Открыв дрожащими пальцами неуклюжий затвор, я кое-как умудрился засунуть в ствол следующий заряд и прицелился в другого тигра, который побежал к своему собрату. Заряд угодил ему в шею. Все это время полковник был тише воды ниже травы, не помышляя о том, чтобы пустить в ход ружье, — я сообразил это только тогда, когда примерно через четыре минуты оба тигра лежали без сознания.

Вслед за этим в дом ворвалась шумная толпа людей. Я помог представителям Общества оттащить тигров в их фургон. Я ввел им дозу сернилана, достаточную для полуторачасового пути в Манчестер. Полицейские пробежались по каждой комнате, ища неизвестно чего, — может, летучую мышь-вампира, может, мамонта. Полковник выглядел очень старым и опечаленным, но по-прежнему англичанином до мозга костей: его усадили без наручников в полицейскую машину, которую подогнали к передней двери.

Когда все было кончено, я почувствовал полный упадок сил и покатил прямиком домой в Рочдейл, махнув рукой на устрицы.

Несколько недель спустя полковник Мэтер предстал перед судом и был условно оправдан по всем пунктам обвинения. О какой бы то ни было жестокости по отношению к тиграм не было и речи. Животные были в превосходном состоянии, хотя помещение, где они жили — передняя с незарешеченными окнами и дверью из деревянных планок, — было пугающе небезопасным. Суд вынес решение, что животные представляют собою опасность для общественного порядка и не могут быть возвращены в дом, окруженный еловыми рощицами. Остаток жизни они провели — и даже дали прекрасное потомство — в сафари-парке на юге Англии. Полковник не прожил и года — молва в кабачке «Красный дракон» говорила, что он умер от разрыва сердца после того, как потерял своих дражайших тигров.

Инцидент с полковником Мэтером и его тиграми позже лег в основу одного из эпизодов серии передач Би-би-си «Одно за другим», в котором я рассказываю о своей работе с дикими животными. Однако в настоящее время в Англии в частных руках не находится ни одного тигра. Думаю, это к лучшему.

Тигры и другие крупные представители семейства кошачьих, за исключением гепардов, не представляют особых проблем для лечащих врачей с тех пор, как введены к практику реверсивные анестезирующие средства. Когда я был студентом, все это было далеко не так. Не было ни «летающих шприцев», ни пригодных для введения анестезирующих средств, за исключением барбитуратов, которые весьма опасны для пациентов не в последнюю очередь потому, что они нереверсивны. Да и могли они быть использованы только при подходе к животному вплотную — то есть когда оно слишком серьезно больно, чтобы наделать беды, или же когда наготове специальная клетка. Многие зоопарки и иные владельцы крупных кошачьих не имели в конце 50-х — начале 60-х годов таких клеток.

В это время весьма распространенными были также заболевания, вызванные несбалансированным питанием. Животных кормили в основном сырым мясом, в котором много фосфора, но мало кальция, витаминов, других минералов, а также некоторых других необходимых веществ, которые требуются в микроскопических дозах. Животные страдали синдромами самых различных заболеваний, в том числе — рахитом и различными формами слепоты. Теперь, когда в их рацион включаются регулярные витаминные добавки и кости, а время от времени — цыплята и жирная рыба, такая, как, например, селедка, мне редко приходится наблюдать заболевания, вызванные несбалансированностью питания.

Инфекционные заболевания экзотических животных в общем сходны с теми, коими может захворать ваш ласково мурлыкающий у домашнего очага любимец, но у диких животных больше риск заразиться сальмонеллезом, если их кормят мясом выбракованных животных или же в случае контакта с почвой и водой, зараженной грызунами.

Впрочем, крупные кошки — самые легкие виды для начинающего ветеринарного врача, работающего в зоопарке. Самые изящные и быстро бегающие кошки, которых прежде приручали как охотничьих животных — ни один итальянский двор эпохи Ренессанса не обходился без них, — во многих отношениях отличаются от иных представителей семейства кошачьих. Зрачки глаз круглые, и они не могут втягивать когти, как другие кошки, в том числе и домашние. Я открыл также, что обтекаемые, быстроногие охотники подчас бывают слишком нежны — быстро заболевают, с трудом выздоравливают, а главное, у них есть собственные наследственные заболевания. Самое распространенное и опасное из таковых — разновидность болезни печени, причину которой — возможно, вирус или токсический агент — еще предстоит выявить.

Как бы я ни любил всех представителей семейства собачьих, с которыми мне приходилось иметь дело, — волков, шакалов и лисиц, мне более по душе семейство кошачьих, и мне доставляет величайшее удовольствие трогать гепарда, тигра или дымчатого леопарда. Таким образом, я, как и половина населения Великобритании, — кошатник до мозга костей, да и в моем характере много кошачьего.

Глава третья В тени цирка

Поведение людей по отношению к низшим животным и их поведение по отношению друг к другу составляет постоянные взаимоотношения.

Герберт Спенсер, английский философ XIX века. Социальная статика.

Есть некоторые виды животных, которым, кто бы какого мнения ни держался о цирке, не следовало бы участвовать в этом «величайшем шоу на земле». Среди них — медведи, гиппопотамы, носороги и жирафы. С самого начала своей работы с экзотическими животными я регулярно сталкивался с тем, что они во множестве скитаются в фургонах странствующих цирков, нередко лишь в качестве экспонатов зверинцев, не выступая на арене. Весь этот удивительный ассортимент животных, среди которых встречаются редкие и исчезающие виды, содержится в куда более отвратительных условиях, чем их собратья в самых захудалых зоопарках.

Эти животные прожили всю свою жизнь в тесных клетках, иногда буквально в ящиках. Их таскают из города в город, из страны в страну, и похоже на то, что на них не распространяются законы и правила, которые пусть недостаточно, но все же в большей степени регулируют содержание животных в зоопарках, на фермах, ипподромах, зоомагазинах и им подобных заведениях. В Британии приняты Акт о зоопарках и Акт об опасных диких животных. Первый, подкрепленный системой официальных инспекций, привел к закрытию зоопарков, не проходящих по установленным правительством стандартам, последний приструнил иных «любителей», гораздых прихвастнуть, что у них в спальне живут тигрята или что они воспитывают детеныша шимпанзе вместе с собственными отпрысками. Никому исключения нет — даже знаменитостям, таким, как маститый акробат, державший в лошадином стойле львят (у которых были предусмотрительно удалены когти), или диск-жокей, державший обезьяну, которую он периодически накачивал наркотиками, придется поискать другие пути утоления жажды саморекламы.

И все же цирки представляют собой исключение. Зоопарк не может держать гориллу в металлической клетке десять на десять футов — цирк может. Частный владелец не может выгуливать тигра на поводке по улице, если не имеет лицензии, а цирк — сколько угодно. Только законы, противодействующие жестокости по отношению к животным вообще, применимы к циркам, но даже такие органы, как Общество по пресечению жестокости по отношению к животным, длительное время безуспешно добивалось хотя бы одного случая признания цирка виновным в жестокости по отношению к животным.

В цирках Британии — хотя среди них разве что «Джерри Коттлс» и «Гандис» могут сравниться с лучшими на континенте, такими, как «Крон» «Кни» и «Сирко Американо», — забота о зверях все же поставлена на куда более высокий уровень, чем во многих цирках Испании, Италии или Греции. Одна из причин этого видится в существовании Ассоциации владельцев цирков, основанной самыми знаменитыми в британском цирке именами — Чипперфилд, Смарт и Миллс. В течение многих лет мы с одним моим партнером по имени Эндрю были ветеринарными консультантами Ассоциации. Нам иногда задавали вопрос: «Как вы можете работать с такими людьми? Это ведь эксплуататоры животных в наихудшем смысле слова! У них львы обречены всю жизнь жить в фургонах, у слонов нет возможности размять ноги!» Предположим, что так. Но ведь львы и слоны нуждаются в медицинской помощи. Отказывать им в этом — значит просто усугублять их участь. Каким бы я ни был противником участия снежных барсов, медведей, горилл, носорогов, шимпанзе и многих других животных в цирке — пока они там есть, они нуждаются во внимании опытных специалистов не менее, чем их сородичи в Регентском парке или зоопарке Сан-Диего. Наши отношения с крупнейшими британскими цирками при посредстве Ассоциации обеспечивали введение, по крайней мере, каких-то стандартов здоровья и благополучия животных. Раньше, если в странствующем цирке заболевало животное, то в каждом новом городе, где цирк разбивал свой шатер, к нему приглашали нового ветеринара, как правило, не имеющего опыта работы с экзотическими животными. Уход, диагностика и лечение были в лучшем случае хаотичны. Теперь мы можем координировать лечение путем телефонных вызовов местных ветеринаров или в случае необходимости приглашаем опытных специалистов в любое место, где разбит цирковой шатер.

Всего важнее то, что нам удалось постепенно внедрить стандарты размещения и содержания животных, находящихся в собственности владельцев, входящих в Ассоциацию, причем борьбу за достижение этих стандартов особенно активно ведут более молодые цирковые семьи, оттесняя более консервативную «старую гвардию». Каждый цирк — член Ассоциации инспектируется мною или Эндрю по крайней мере дважды в год, да сверх того мы иногда устраиваем внеплановые проверки, когда эта мысль приходит нам в голову. Отправляясь на машине в тот или иной уголок страны для работы (в частности, в летние месяцы), мы иногда натыкаемся на цирковой шатер и наносим туда визит — взглянуть на животных и условия их содержания. При посредстве Ассоциации мы составили список стандартов, которые должны быть достигнуты, если цирк желает получить наш сертификат и сохранить свое членство в Ассоциации, — что весьма важно, ибо цирку, не состоящему в Ассоциации, некоторые местные власти попросту не выдадут разрешение разбить шатер на подвластной им территории.

Конечно, в настоящее время проводимые нами инспекции в рамках Ассоциации базируются в основном на нашем энтузиазме, но в результате их достигнуто существенное улучшение условий жизни многих цирковых животных. Мы с Эндрю решили действовать осторожно — рекомендовать минимально допустимые размеры фургонов, перевозящих крупных кошачьих и служащих им домом, упразднение зверинцев, где экспонируются не участвующие в представлении животные, устройство загонов, где могли бы размять ноги слоны (обнесенных электрической проволокой, как на фермах), с уголками для львов, тигров и медведей. К моему восторгу и в какой-то мере удивлению, владельцы цирков охотно согласились с этим, более того, стали вводить наши рекомендации в практику. Всякий раз заявляясь с инспекцией, мы следим за качеством крыши шатра (не над зрительскими рядами, а над территорией, занятой животными), деревянного настила для коней и слонов (любой дефект здесь может стать причиной болезни ног), поднимаем конские попоны — нет ли потертостей от седел? Просим показать транспортные фургоны (достаточно ли они чисты и безопасны?) и запасы корма (с точки зрения их количества и качества). Я был свидетелем, как несколько лет назад один знаменитый английский цирк был закрыт из-за того, что не возил с собою ни одной кипы «неприкосновенного запаса» сена для слонов — практиковалась закупка сена на местах. А как быть, если на месте достать не удастся? Мы осматриваем каждого пуделя, играющего в команде «собачек-футболистов», но особое внимание уделяем ушам у слонов: раны за ушами — верный признак использования слишком заостренного «слонового крюка».

Во время наших проверок мы инспектируем всех животных в цирке (за исключением домашних любимцев, которых владельцы возят с собою в фургонах). Прибывающие на гастроли труппы из-за рубежа — как, например, «Лошади свободы» из Дании или «Белые тигры» Мэри Чипперфилд — также должны быть готовы к дотошной проверке условий содержания, размещения, кормления, если прибывающий с гастролями цирк желает получить сертификат. Когда в конце 1950-х годов, еще юным ветеринаром, я начинал работать для цирков, мне регулярно приходилось выслушивать проклятия и угрозы параноидальных «дрессировщиков» крупных кошачьих и ловить на себе нескрываемое презрение таившихся от моих глаз «погонщиков слонов»! К счастью, эти породы двуногих теперь почти совсем исчезли. Ныне мои отношения с молодым поколением циркачей открыты и конструктивны и очень схожи с теми, что я поддерживаю с персоналом зоопарков.

Но вернемся к вопросу о различиях в требованиях к стандартам заботы о животных в цирках и зоопарках. Тут вопрос не столько в отсутствии или недостаточности законодательной базы. Просто в условиях цирка физически невозможно сделать для животных лучшее. Цирки не могут стать мобильными зоопарками, обладающими всеми качествами хороших стационарных учреждений. Оттого, что все больше людей знает, какие требования мы предъявляем к содержанию диких животных, аргументов в защиту цирков, использующих их, находится все меньше, и я обнаруживаю первые признаки их медленной, но постепенной деградации — во всяком случае, в Британии. Здесь они себя изжили. Однако во многих других странах бродячие цирки — как хорошие, так и плохие — процветают.

Этот день был одним из тех, что не укладываются в голове. Может быть, если бы я побольнее ущипнул себя, я бы очнулся от этого калейдоскопа сновидений, похожего на рой мыслей в голове у сумасшедшего или на картинку, что получается у шимпанзе, когда ей дают сложить головоломку.

— Стало быть, вам всегда следует покупать parmigino^[36] целым кругом, dottore, — учил меня пожилой итальянец, выскребая последние крохи сыру, так что оставалась одна только корка в виде чаши; при этом глаза у него так и моргали от удовольствия, а усы оценивающе подергивались. — Затем засыпаете макароны внутрь — вот так. — Он высыпал туда сковородку спагетти.

Меня жутко саданула в колено горилла, и оно зверски разнылось. Сидевшая рядом со мной девушка-англичанка недовольно хмурила брови — у нее спустилась петля на ажурном чулке. Два размалеванных клоуна в шутовских нарядах смотрели по телевизору сериал «Даллас» на непонятном для них языке и прихлебывали «Метахас» прямо из горлышка, передавая друг другу бутылку.

За стенкой фургона дул свежий ветер с моря, серого, будто железо, и развевал мусор соседней с нами свалки. В окошко виднелась бетонная стена стадиона, а над ней — полоска свинцового неба. По крыше застучали первые капли дождя.

— Никогда не теряйте ни крошки пармезана, dottore, — продолжил итальянец, подавая мне тарелку «паста аль песто». — Бросьте ее в любой соус, который вздумаете готовить. Желаете стаканчик «амароне», dottore? — Он глянул в окно. — Боюсь, не к добру все это, dottore.

Я тоже так думал. Только имел в виду вовсе не грозу, готовую разразиться на весеннем небосклоне. Под сенью расписных фургончиков и шатров из грязного хлопающего холста дела обстояли из рук вон дурно. Цирк, примостившийся на две недели возле городской свалки на окраине города Халкис, что на греческом острове Эвбея, в полуста милях от Афин, таил темный и мрачный секрет.

Все началось несколько дней назад. Ко мне домой в Ричмонд позвонила молодая леди — та самая англичанка, у которой спустилась петля чулка. Она представилась танцовщицей в цирке Корунья. Я никогда о таком не слышал. Цирк был хоть и с испанским названием, но явно итальянского происхождения; но, как известно, цирки постоянно меняют названия.

«Не будете ли вы так любезны срочно прилететь в Афины? У нас проблемы с нашим Луиджи, нашей гориллой».

Горилла — в цирке?! А ведь это исчезающий вид, теоретически подпадающий под строгую охрану Конвенции по международной торговле исчезающими видами. Мне прежде доводилось видеть горилл в цирке — пару бедных животных, кочевавших в крошечном фургончике зверинца цирка Медрано.

«Что с ним?» — спросил я.

«Расстройство. Длится уже несколько недель».

Звонки из цирков и небольших зоопарков, о которых я слыхом не слыхивал, не столь уж редкое явление: обычно два-три случая в год. Билеты на такие направления, как Афины, отнюдь не дешевы, а горький опыт научил меня, что цирки, как правило, в долгах как в шелках. Но я не могу отказать в помощи больному, страдающему животному. Тут дело не столько в правилах, вызубренных в Королевском колледже, сколько в чувстве ответственности за диких животных, попавших в беду. Это отнюдь не ханжеская жалость, а просто осознание того факта, что никто другой за тебя это не сделает. Тридцать пять лет назад я положил начало совершенно новой профессии — странствующего врача диких животных. Мое увлечение неприрученными созданиями и проблемами их здоровья мало-помалу создали спрос на такой специализированный вид услуг, который занятые общей практикой ветеринары в полной мере обеспечить не могли. Конечно, с тех пор нашего полку прибыло, но и сегодня таких странствующих ветеринаров диких животных едва ли наберется несколько десятков по всему свету. Так что я двадцать четыре часа в сутки нахожусь на боевом дежурстве. Если я прав, заявляя, что дикие животные нуждаются в услугах специалистов другого уровня, чем тот, что доступен для домашних любимцев и сельскохозяйственных животных, то у меня совесть не позволяет отклонить просьбу: обращайтесь, мол, к местному лекарю собак и кошек или лошадей. К тому же я не мог бы спокойно сидеть в Ричмонде, зная, что где-то беда постигла дикобраза или пуму. Или вот гориллу в маленьком третьеразрядном итальянском цирке на берегу Эгейского моря…

Итак, я вылетел в Афины. Владелец цирка, синьор Пальмони, — тот самый, который сейчас учит меня тонкостям приготовления макаронных блюд за первоклассным обедом у себя в фургоне, встретил меня в аэропорту с плакатом «ДОКТОР ТЭЙЛОР ДЛЯ ГОРИЛЛЫ» и отвез меня в Халкис на драном пикапе. Халкис, главный город самого крупного острова в Эгейском море, — забытое Богом, серое и мрачное место; сгущавшиеся тучи и порывы холодного ветра усиливали мрачное впечатление, когда мы прибыли в цирк, приютившийся как раз посреди городской свалки. Мне никогда не приходилось иметь дело с итальянцами в роли владельцев цирка, но они оказались милым радушным семейством и настояли, чтобы, прежде чем приступать к делу, я выпил чашечку кофе с амареттини. Горя радушием, они расточали благодарности за мой визит, хотя я еще даже не взглянул на пациента. Но в их милых глазах мигом вспыхнула настороженность, стоило мне задать вопрос:

— Где вы приобрели гориллу, синьор?

Итальянец дотоле вполне сносно говорил по-английски; теперь этот язык словно вылетел у него из головы. Он повернулся к сыну и что-то выпалил ему по-итальянски.

— Dottore, — сказал юноша, — что это значит — «приобрели»?

— Ну, где вы ее достали? Как она попала к вам?

Отец и сын, теперь уже с торжественными лицами, перекинулись парой фраз непонятно о чем на итальянском. Теперь, когда отец в одно мгновение начисто забыл английский, сын изобразил шикарную улыбку полумесяцем и сказал:

— Папа говорит, что Луиджи из зоопарка.

— Правда? Из какого зоопарка? Он там родился?

— Да, он из зоопарка.

— Из итальянского зоопарка?

— Хм… Директор зоопарка знает, как хорошо мы смотрим за животными. Пять… этих, как это называется… поколений нашей семьи работают в цирке. Каждый знает, как хорошо мы смотрим за животными. Можно сказать, животные у нас в крови. Capisce? Понимаете?

Папаша бодро кивнул и что-то пробормотал, прижав руку к сердцу, как президент США при подъеме национального флага. Как я понял, они не собирались назвать мне зоопарк. Было ясно как Божий день, что «зоопарк» — чистейшая фикция. «Ладно, давайте еще немного поиграем в эту игру, — подумал я. — Ну хорошо, допустим, его не привезли контрабандой детенышем после того, как его родители погибли от рук браконьеров».

— Сколько ему теперь лет? — спросил я.

— Шесть лет, доктор, — ответил папаша, к которому внезапно вернулось владение английским. — Нет на свете гориллы счастливее и здоровее, чем эта. Она для нас как член семьи! Член семьи Пальмони! — Теперь уже оба моих собеседника сияли улыбками в виде полумесяца.

— А сколько ему было, когда вы приобрели его?

— Шесть месяцев, — сказал папаша.

— Два года, — одновременно с ним выпалил сын.

От такого конфуза их улыбки мигом потускнели, и они раздраженно обменялись любезностями на итальянском.

— А почему зоопарк не пожелал оставить его у себя? — продолжил я.

Похоже, запас познаний папаши в английском языке иссяк окончательно.

— No capisco, dottore^[37], — сказал он, качая головой.

— Мой отец говорит: как жаль, что вы не владеете итальянским, доктор. А то бы он рассказал вам, как хорошо он ухаживает за животными. Как до него это делали отец, дед и прадед.

Папаша встал.

— Andiamo^[38], — сказал отец, забирая у меня недопитую чашку кофе.

— Пошли к Луиджи, — сказал сын. — Мы рады, что вы приехали посмотреть его, dottore.

Мы отправились к цирковому фургону, окрашенному в серый цвет. Поднявшись по деревянным ступенькам, Пальмони-младший вставил ключ в стальную дверь, и оттуда немедленно вырвалась какофония звуков, как из преисподней. Я мигом оглох от лязга металла, сотрясавших фургон ударов и хора пронзительных криков. Создавалось впечатление, будто за дверью находится кузница Вулкана, куда забрели сто чертей и одна ведьма. Пальмони-младший поколебался, прежде чем решился отворить дверь, и обратился ко мне, скорчив гримасу.

— Когда мы войдем туда, доктор, — крикнул он, пытаясь пересилить весь этот шум и гам, — прижимайтесь к стенке фургона, чтобы они вас не достали. У них длинные руки.

Дверь распахнулась, и юноша вошел. За ним шагнул я, цепочку замкнул отец. Шум стоял невообразимый. Уши у меня дико разнылись, и, как только дверь захлопнулась, я тут же прижался к ней. У меня засосало под ложечкой, когда к моему животу потянулись грубые черные пальцы, не доставая всего каких-то миллиметров. Мы двинулись по узкому коридору мимо двух рядов маленьких железных клеток, одного над другим. Прутья клеток были толще и шире, чем промежутки между ними, и сквозь эти промежутки тянулся лес черных волосатых рук, хватавших воздух. В каждой клетке сидело по шимпанзе. В противоположном конце коридора, за дверью из могучих прутьев, находилась крохотулешная комнатка, примерно в шесть квадратных футов. В ней сидел, колотя кулаками пол, самец гориллы шести-семи лет. Он поглядел на меня темными блестящими глазами, продолжая колошматить по полу. В отличие от шимпанзе, он не подавал звуков голосом.

— Прижимайтесь к стене, доктор, — крикнул Пальмони-младший, между тем как его отец достал невесть откуда железный колышек для постановки палатки, постучал по прутьям клетки, после чего какофония стихла. — Прижимайтесь к стене и втяните живот.

Я подошел поближе и, когда дверь открылась, проскользнул в крохотную комнату.

Луиджи, крепко сбитый молодой самец, ухмыльнулся при нашем появлении, обнажив два ряда желтых зубов. В его апартаментах было тесновато для всех четверых, так что папаша Пальмони остался в коридоре. Стук колышка был привычным для обезьян сигналом к тишине, и теперь Пальмони-старший, стоя перед рядами клеток, угрожающе размахивал сим предметом, будто жезлом. Луиджи обнюхал мне брюки и пощупал указательным пальцем у меня в паху. Весь пол был покрыт кисло смердящим слоем кишечного расстройства.

— Мы перепробовали все мыслимые лекарства, доктор, — сказал мой спутник, когда я опустил глаза на сидевшего на корточках Луиджи; он одарил меня ответным взглядом. — Но греческие ветеринары ничего не понимают в таких обезьянах, как Луиджи. Мы вводили ему пенициллин, стрептомицин, хлорамфеникол… (Он перечислил еще с дюжину антибиотиков.) Критский аптекарь посоветовал экстракт из трав; моя теща прислала из Южной Англии порошок, который доктор прописал ей от энтерита. Ветеринар из Афин сказал, что это точно сальмонелла, но отказался осмотреть Луиджи. Наконец, я раскошелился на двести долларов за некое розовое лекарство. Ничто не помогло. Еще один ветеринар — который тоже отказался осмотреть Луиджи — сказал, что это наверняка глисты, и не велел давать ему пить в течение пяти дней, а затем велел дать желтую капсулу, размером с куриное яйцо, которую Луиджи отказался принять. Не помог и мясной бульон, который посоветовал местный доктор из Халкиса. Что же случилось с бедным Луиджи, dottore?

— Так он все время здесь живет? — спросил я.

— Да. Кроме тех часов, когда выступает на манеже.

— И что он там делает?

Юный итальянец рассмеялся:

— Что делает? О, Луиджи — это звезда! Это гвоздь нашего шоу! Все любят его. Вы увидите его на следующем представлении.

Между тем Луиджи держал цепкой хваткой мою правую лодыжку и по-прежнему взирал на меня снизу вверх. Что скрывалось за этой маской, о чем хотят поведать мне его прозрачные умные глаза?

— Стало быть, он работал все время на протяжении своей болезни?

— Да. Ему было бы грустно, если бы он не выходил на манеж, доктор. Люди идут на него, ждут именно его.

Я вспомнил цирковые афиши, которыми был облеплен весь город. Они изображали кинг-конгообразное существо, которое стояло на верхушке циркового шатра вдвое меньше себя ростом и зверски скалило зубы. Горилла, вцепившаяся в мою лодыжку, была и в самом деле похожа на Кинг-Конга, но размером была со взрослого самца шимпанзе.

— Я бы хотел внимательно осмотреть его, — сказал я.

Итальянец поджал губы и повел плечами.

— Попробуем, — сказал он. — Но должен сказать, что он может повести себя — как это по-вашему — неуклюже.

Тут Луиджи отцепился от моей лодыжки и, освободив таким образом руку, сильно толкнул меня в область солнечного сплетения. От боли я согнулся пополам, и голова, естественно, наклонилась вниз к горилле, чем та и не преминула воспользоваться, схватив пук моей и без того не слишком-то шикарной шевелюры и выдрав с корнем. Восстановив наконец дыхание, я выпрямился. Луиджи по-прежнему сидел на корточках у моих ног. Выражение его глаз осталось неизменным — или все же изменилось? У него и в самом деле глаза блестели — или это мое воображение? Как бы там ни было, он не выглядел ни раздраженным, ни обиженным.

— Ах ты, безобразник, Луиджи, — сказал Пальмони и легонько шлепнул гориллу меж лопаток.

Луиджи выпрямился… И теперь уже итальянец подпрыгнул от удара в солнечное сплетение.

Луиджи бросил на меня взгляд — да, можно было сказать с уверенностью, его глаза сияли! Стоящий позади меня папаша Пальмони вновь стал стучать колышком от палатки по железным прутьям, надеясь этим призвать Луиджи к порядку. Какое там! Горилла мигом вскочила на ноги, метнулась к двери, молниеносно просунула руку меж прутьев, выхватила у хозяина колышек — и скакнула назад, размахивая трофеем как фельдмаршальским жезлом.

— Porca Madonna!^[39] — выругался старик.

— Луиджи, отдай мне это, — сказал его сын по-итальянски.

Луиджи отреагировал на это так: стукнул юношу сначала по одной ноге, потом по другой, а затем резким движением спрятал «жезл» под кучу соломы и уселся у моих ног со спокойным, невинным видом существа, которое и мухи не обидит. Пальмони-младший, корчась от боли, прыгал то на одной, то на другой ноге.

— Maledetto sia!^[40] — прошипел он. — Вы считаете, что его возможно осмотреть, dottore?

Я проделал слишком длинный путь до Луиджи и уехать, оставив его в беде, казалось немыслимым. Использование транквилизатора могло бы замаскировать важные симптомы — в частности, Луиджи никак не отреагировал бы, когда при выстукивании я нащупаю больное место. (Правда, еще неизвестно, как он мог отреагировать — возможно, выбил бы мне все передние зубы, с прискорбием констатировал я.) Но у меня было тайное оружие, и теперь настало время пустить его в ход. Я сунул руку в карман и вытащил оттуда пакетик, который купил в аэропорту Хитроу. Вскрыв его, я извлек и развернул одно из тех хитроумных средств, которые оказались бы незаменимыми в руках Сигурни Уэвера — помните его книгу «Гориллы в тумане»? Я вытащил и дал Луиджи посмотреть. Он оглядел это блестящими глазами, обнюхал, аккуратно взял большим и указательным пальцем и отправил себе в рот. Здоровенная горилла принялась с наслаждением сосать мятный леденец фирмы Фокса, а затем аппетитно захрумкала остатком. Между тем я медленно наклонился и, сперва погладив гориллу по голове, медленно отвел ей вниз нижнее веко, чтобы осмотреть конъюнктиву — она была бледнее обычного. Я сунул ему палец между губами и приоткрыл десну — также бледна. Луиджи вытянул руку ладонью кверху. Он просил еще конфету. Я дал ему то, что он просил, и продолжил обследование. «Хрум, хрум», — хрустел довольный и расслабившийся Луиджи, пока я считал ему пульс, а затем осторожно нажал ему пальцем на живот — нет ли опухолей или увеличения печени. Ничего такого. Горилла покончила с пятой конфетиной, а затем, сочтя, что я слишком скупердяйничаю, приподняла пальцем клапан кармана моей куртки и вытащила оттуда пакетик. Вот что значит образцовый пациент.

— Incredibile!^[41] — пробормотал юный Пальмони. — Что вы дали ему, dottore? Транквилизатор?

Я объяснил ему, что единственным штрихом информации по экзотическим животным, услышанным мною на университетских лекциях по ветеринарии сорокалетней давности, был рассказ ныне покойного профессора сэра Уильяма Уэйперса, одного из моих героев в мире ветеринарии, благодаря которому глазговская ветеринарная школа стала лучшей в стране. Он рассказал о своем открытии, что мятные леденцы Фокса (по-видимому, он придавал большое значение фабричной марке) очаруют почти любое живое существо. Он как раз занимался лечением малых кенгуру, отморозивших хвосты в Шотландском парке, и, как всегда, обращение с этими пугливыми созданиями в значительной степени облегчалось постоянным угощением оных прозрачными конфетками, похожими на кубики льда.

Окончив физический осмотр, я достал из другого кармана, до которого Луиджи не успел дотянуться, бутылочку для проб и взял пробу свежего кишечного продукта больного.

— О’кей, на сегодня достаточно, — сказал я и ласково погладил Луиджи, который только что расправился с последней конфетой, по стриженной «ежиком» макушке.

Он снова поднял на меня глаза и — нанес мне в коленную чашечку боковой удар левой, да так, что, пожалуй, выбил бы ее к противоположной стене комнатенки. Корчась от боли, я открыл дверь и выскочил наружу.

Вернувшись в фургон циркового босса, я хлопнул стакан граппа — виноградной водки — в награду за все мучения, принял таблетку понстана, потер ноющую коленную чашечку и сказал Пальмони, что мне срочно, пока проба на анализ еще свежая, необходимо найти лабораторию или, по крайней мере, микроскоп.

Это оказалось не так-то просто. Пальмони-младший отвез меня в город. Было время обеда, и госпитальная лаборатория оказалась закрытой. У первых двух встреченным нами ветеринаров не оказалось микроскопов, а у третьего таковой был, но в нем отсутствовали линзы. Понятное дело, такой инструмент годился только гвозди забивать. Наконец к трем часам мы нашли у одного практикующего врача роскошный медный микроскоп XIX века. И хотя он служил не научным прибором, а украшением приемной, тем не менее оказался в полной исправности. Доктор достал мне из ящика стола половинку стекла. Я положил на нее пробу, взятую на анализ, добавил пару капель соляного раствора и размешал пробу иголочкой, прежде чем поместить ее под маломощные линзы антикварного прибора. Я вперил взор в окуляр и стал вращать большое медное колесо. Диск отраженного зеркальцем света, проникавшего в окно приемной, стал ярче, и в фокусе показался набор предметов, похожих на всякий мусор, прибитый к берегу приливной волной. Я мог видеть длинные нити непереваренной растительной ткани и один-два предмета, похожих на сдувшиеся мячи для регби — яички глистов; но, похоже, не они были причиной хвори. Было несколько изящных зернышек пыльцы и одноклеточное существо, похожее на яичницу из одного яйца на сковородке. Это была амеба, но, присматриваясь к ней в течение нескольких минут, я убедился, что она движется слишком медленно для болезнетворной Entamoeba histolytica — к тому же в ней было, в отличие от последней, ярко выраженное ядро, а не поглощенная красная кровяная клетка. Я пришел к выводу, что это безобидная кишечная амеба — постоянный квартирант кишок гориллы, да и человека тоже. Я подвинул стеклышко и стал изучать следующее поле. По световому диску проплыла небольшая флотилия круглых суденышек — ну точно уэльские рыбачьи лодки из ивняка, только без команды. Я снова подвинул стекло и поймал их в поле зрения. Овальные, с мерцающим корпусом, они хаотично двигались вперед, наталкиваясь друг на друга, точно надувные прогулочные лодки на пруду. Множество, дюжина за дюжиной. Вот они-то и были предметом моих поисков. «Лодки» эти были простейшие одноклеточные паразиты, двигавшиеся с помощью рядов «весел» — так называемых ресничек, которые и придавали «суденышкам» мерцающий вид при движении. Старый знакомый — Balantidium — я прежде не раз встречал его у гиббонов, шимпанзе и прочих обезьян. Он-то и был причиной болезни Луиджи.

Я попросил Пальмони взглянуть в микроскоп и растолковал ему, что это за организмы и с чем их едят.

— Луиджи поправится в три дня, — заверил я юного итальянца. — Все, что нам требуется, — лекарство, которое наверняка найдется в любой аптеке Халкиса.

Вернувшись в цирк, я предупредил семейство Пальмони, что Balantidium — крайне заразное чудовище и легко передается не только обезьянам, но и людям.

— Так, пожалуйста, посмотрите и остальных наших животных, dottore, — сказал папаша Пальмони, к которому мигом вернулось владение английским. — С ними как будто ничего серьезного, — но прежде поглядите наше представление. Через десять минут начнется.

— Луиджи не должен работать до полного выздоровления, — сказал я. — А главное, он может перезаразить вам всю публику, если войдет с нею в контакт.

Цирковой босс откупорил бутылку монтепульчано.

— Пусть будет так, как вы сказали, dottore. Ну, теперь пропустим по стаканчику доброго винца! — И то сказать, было очень к месту: коленка у меня по-прежнему нещадно ныла.

Шоу оказалось средней руки. Рваные чулки, поношенная конская сбруя, скучные клоуны и густой прилипчивый запах попкорна. Затем, к моему изумлению, занавес открылся и на манеж выскочил, шатаясь, точно пьяный, взрослый жираф, погоняемый арабом. Хромая на заднюю ногу, сильно перепуганное создание доскакало до центра, подняло голову и посмотрело вертикально вверх — явный признак стресса у этих животных, — неуклюже повернулось на хромой ноге и мигом кинулось назад за занавес, оттолкнув в сторону сыплющего проклятия араба. При виде этого зрелища меня объял страх, который сменился гневом, когда мгновение спустя на манеж выбежала девушка в униформе «белого охотника» — куртке-сафари и шляпе топи, — ведя на поводке скачущего Луиджи. Под звуки изношенной фонограммы «Вольного стрелка» она гоняла гориллу по низенькому деревянному барьеру, отделявшему манеж от зрительских рядов. Луиджи без устали носился, вытягивая руку навстречу сидевшей в первом ряду публике; при этом из него вытекало содержимое кишечника. Вдруг он спрыгнул с барьера и рванулся по деревянному спуску между рядами, увлекая за собою белую охотницу. Тут откуда ни возьмись показались служители цирка, несколько пар рук схватили цепочку Луиджи и увели за занавес.

Я тут же отправился разыскивать семью Пальмони. Отец и сын занимались конями, готовясь к финалу.

— Синьоры, я же сказал, что, пока Луиджи не выздоровеет, он не должен работать на манеже!

Юноша снова одарил меня улыбкой полумесяцем.

— Так он же не работает, доктор. Он выступает, как вы сами видели. Разве это называется — работает?

— Да посмотрите же, он загадил весь барьер и весь проход! Я же объяснял вам, что эта зараза очень прилипчива. И поймите же наконец — ему нужен покой, пока не оклемается.

Оба моих собеседника пожали плечами.

— Доктор, как бы вам все это объяснить? — сказал сын. — Шоу-то не отменишь.

— Значит, придется, если вы хотите, чтобы я помог вам. Вы что, не понимаете, что это редкое, ценное животное исчезающего вида? Такое за тысячу миль нельзя подпускать к цирку!

— Но мы же заботимся о нем, доктор. Мы делаем для него все лучшее. Не то что эти черномазые в Африке, которые едят горилл. А здесь у нас он в безопасности.

У меня не было слов. Я вышел из шатра. Ветер кружил метель из бумажного мусора, а над темнеющим морем жалобно кричали чайки. Позади меня раздавались глухие удары барабана, возвещавшего о том, что начался финал.

Но вот представление окончено, сняты костюмы и смыт грим. Пальмони-младший повел меня посмотреть остальных животных. Мы начали с обезьяньего фургона, откуда, как и в прошлый раз, вырывались душераздирающие звуки потустороннего мира. Когда Пальмони в конце концов утихомирил обитателей преисподней, постучав колышком от палатки по железным прутьям, я стал осматривать каждого шимпанзе. Итальянец открывал одну за другой дверцы клеток, за исключением той, где сидел рассерженный самец, и я входил туда, осматривая животное. Это было похоже на посещение камер смертников. Некоторые шимпанзе торжественно сидели у задних стенок своих темниц, другие осторожно выходили и усаживались на пол коридора; сидели, как правило, нервозно. Я был поражен. Каждая из обезьян страдала тем или иным заболеванием. У одной из них был запущенный абсцесс нижней челюсти, развившейся в хроническую фистулу. Другая была почти слепа из-за двойной катаракты. У третьей на голове была опухоль с гусиное яйцо. Но вот распахнулась очередная дверца, и взору моему предстал самый хворый шимпанзе, какого мне когда-либо доводилось видеть. Обитательница клетки, самка средних лет, не могла ни ходить, ни лазить, ни даже сесть — настолько она была слаба. Она могла только медленно ползать на животе. Сквозь редкую черную шерсть проглядывала белая, точно кость, кожа; столь же белыми были ее десны и конъюнктива. Когда я тронул ее изможденную фигуру, она взяла меня за руку и прижалась ко мне. Над каждым местом, где торчала кость, начал образовываться пролежень.

— И давно она у вас такая? — спросил я.

— Какая, доктор?

Я заскрежетал зубами и почувствовал, что одна из коронок, которую я только что поставил,рассыпалась на колючие крошки.

— Ты еще спрашиваешь — какая! Тощая как скелет. Белая как простыня. Слабая как мышь. Вот какая! — Я погрозил ему пальцем.

— Но… Сара очень хорошо кушает, доктор. Только стала чуть сонливее в последние дни. По-моему, она просто стареет.

— Сто чертей, синьор, СТО ЧЕРТЕЙ! Она не стареет, она при смерти! — Дрожащею рукой я снял свою черную сумку с плеча и открыл ее. Здесь все необходимое для оказания срочной помощи — основные инструменты, некоторые специальные препараты, трубки для взятия проб на анализ, набор шприцев и иголок. Я решил взять у Сары пробу крови и отвезти на анализ в Англию — завтра я отбывал домой. Она не жаловалась и не сопротивлялась, когда я взял ее руку и ввел ей иглу в вену. «Ех Africa semper aliquid novi^[42]», — подумал я, взглянув на ее кровь. Она была не опаково-малиновой, как полагалось бы, ни даже цвета разведенной водой «Beaujolais Nouveau»^[43], какая бывает у косаток после серьезных кровопотерь. Она напоминала прозрачное vin rose — провансальское вино цвета шкурки лука, но никак не кровь. «Уровень гемоглобина наверняка существенно ниже критической отметки, — подумал я, прижав ватный тампон к месту укола, — необходимо срочное переливание крови». Но что явилось причиной столь серьезной анемии? Я снова положил Сару на пол ее клетки и стал скрупулезно ощупывать ее сантиметр за сантиметром. Я ничего не мог обнаружить — во всяком случае, глазами или кончиками пальцев. Никаких злокачественных образований в брюшной полости, никакого увеличения селезенки или печени, ни малейших признаков потери крови через заднепроходное отверстие. Я начал подозревать возможность лейкемии или заболевания костного мозга. В качестве завершающего аккорда я натянул резиновую перчатку и сунул ей палец в задний проход. Сара не противилась вторжению; на ее длинной бледной морде было написано умиротворенное выражение. Но я почувствовал некое сопротивление изнутри. Что-то такое прижало мой палец к стенке прямой кишки. Я тронул другой рукой область таза пациентки и прижал. Мой палец, находившийся в заднем проходе, почувствовал давление. Нечто крупное, необычное, хоть и упругое, но не твердое, заполняло тазовую полость. Я стал массировать кожу промежности между вульвой и анусом. Да, вот оно, ярко выраженное вздутие — жидкость под давлением. Я отступил от пациентки и снял перчатку. Анестезия шимпанзе, находящейся в таком состоянии, была слишком рискованной. Я вынул из сумки скальпель и вставил новое лезвие.

— Держи ее крепче, но понежнее, — сказал я Пальмони.

Он схватил ее за плечи, пока я возился с ее противоположным концом, чтобы получше разглядеть требующее вмешательства место при свете тусклой лампочки под потолком. «Ну, держись, милая», — прошептал я и принялся вскрывать лезвием кожу анального отверстия. Раздалось слабое шипение, и из разреза потекла струя зловонной жидкости сиреневого цвета, едва не попавшей на меня. Я сделал новый разрез — накрест. Мне не хотелось, чтобы разрез зажил так быстро. Похоже, Сара вовсе не почувствовала скальпеля. Я нажал пальцем вокруг образовавшегося отверстия, и зловонная жидкость ударила фонтаном. Вот этот-то огромный абсцесс и был причиной хвори моей пациентки. Удалив весь накопившийся гной, я ввел шимпанзе большую дозу амоксициллина длительного действия, а затем подумал о следующем шаге. Человеку в таком состоянии, в каком пребывала Сара, потребовалось бы переливание не менее двух пинт крови — до того анемичной она была. А в самом деле, почему не сделать этого? Я снова прошелся вдоль рядов клеток, глядя на остальных шимпанзе, — это был живой передвижной музей патологии приматов. Только яростный самец выглядел более-менее здоровым. «Он-то и будет донором», — решил я.

У шимпанзе похожие, но не идентичные с человеческими группы крови. Различны группы крови у других млекопитающих, как, например, собак, а у птиц группы крови еще более сложные, чем у большинства млекопитающих. Даже у простых бегающих по двору фермы кур одиннадцать различных, передаваемых по наследству групп крови. Хотя в идеале было бы желательно совпадение группы крови донора и пациента, иногда можно обойтись и без этого, если пациент получает первое в жизни переливание. Здесь, посреди греческой мусорной кучи, у меня не было возможности определять и выбирать группы крови — я решил действовать наудачу и зарядил «летающий шприц» половиной чайной ложки кетамина. Вместо ружья у меня была дыхательная трубка. Прислонившись спиной к стене коридора, чтобы и я сам, и трубка были вне пределов досягаемости ярого молодчика, я набрал полные легкие воздуха, и — пуф-ф! — шприц попал точно в цель, в предплечье шимпанзе. Он взревел не своим голосом, вырвал шприц и зажал меж зубов, но за какое-то мгновение до этого кетамин успел проникнуть в организм. Три минуты спустя мой пациент свернулся клубочком, мирно фырча. Теперь делай с ним что хочешь.

Сара не нуждалась ни в каком таком химическом контроле. Я взял ее руку, и она, как и в прошлый раз, прижалась ко мне. Нащупал вену и без труда отсосал кубик «Матеус Розе»^[44], маскировавшегося под кровь. Затем смешал в небольшой пробирке образчик крови Сары с образчиком, взятым у спящего под наркозом молодчика, и поднес к свету. Прошло пять минут, и я не обнаружил, во всяком случае, доступного невооруженному глазу свидетельства слияния красных клеток или их разрушения. И то и другое являются признаками несовместимости крови.

Ну, пора приступать к переливанию. Я вынул Сару из клетки и положил ее рядом с оставшимся в своей клетке самцом. При всем том состоянии слабости, в котором она находилась, она-таки захныкала, понимая, что оказалась рядом с таким забиякой, но тут же успокоилась, когда я крепко схватил его за ребра, давая понять, что на сей раз он в драку не полезет. Должно быть, ее поразило, что этот детина не оторвал мне руку за мою наглость. Системы пластиковых мешочков и трубок, используемых для переливания крови, у меня в сумке не нашлось — значит, придется импровизировать. Я всегда ношу с собой несколько больших 50-миллилитровых стерильных шприцев — вот они-то мне сейчас и понадобятся. Сначала я ввел самцу дополнительную дозу кетамина, чтобы он подольше не выходил из состояния анестезии, вставил каннулу в вену руки пациентки и тщательно закрепил эластопластом.

Пальмони крепко держал ее руку, пока я медленно брал у донора пятьдесят кубиков крови. Наполнив шприц, я соединил его с каннулой у Сары и начал медленно нажимать на поршень. Кровь вливалась быстрее, чем при обычном переливании от донора к пациенту. Теперь мне нужно было пронаблюдать за первыми признаками изменений у Сары, которые могли бы служить указанием на негативную реакцию ее организма на донорскую кровь. Ничего такого. Опустошив один шприц, я начал наполнять следующий. Сара лежала, терпеливо наблюдая за мной, иногда мигая мертвенно-бледными веками, прикрывавшими ее карие, цвета каштана, глаза. Дело тянулось мучительно долго. От постоянных нажатий на поршень у меня заныл большой палец. 100 кубиков… 150… 200… 250… Я решил остановиться на 350 кубиках — это внушит надежду, что пойдет на пользу пациенту и в то же время вполне безопасно для донора. За те долгие почти полтора часа, что длилась операция, я еще дважды вводил самцу анестезирующее вещество. Ну, слава Богу, все закончилось — просто чудо, что каннула ни разу не закупорилась свернувшейся кровью. Замечательнее всего было то, что Сара не выказала никакой негативной реакции на переливание, а ее морда и десны были теперь куда менее бледны. Я отнес ее обратно в клетку. «Ну, даст Бог, оклемается, — подумал я, — но ради чего? Какое будущее ждет ее?» Если вы думаете, что я был окрылен очевидным успехом операции, то заблуждаетесь. Не было ли все это попросту бесполезной тратой времени? Только продлил жизнь в горести и лишениях.

Но времени на дальнейшие размышления у меня не было. Меня ждали другие пациенты — все оставшиеся шимпанзе, кроме самца. В течение последующих двух часов я выстукивал обезьян одну задругой, без устали работал скальпелем, иглами, хирургическими щипцами и ножницами — вырезал опухоли и омертвевшие ткани, удалял зубы, прочищал язвы и очаги хронической инфекции. Слепой шимпанзе я ничем помочь не мог. Мой коллега, выдающийся ветеринарный хирург-офтальмолог Кейт Барнетт, который при моем и моих партнеров участии удалил немало катаракт у экзотических животных — от морских львов до тигров-альбиносов, — находился далеко отсюда, в Ньюмаркете.

Итак, я сделал все, что мог. Дело было к полуночи, и я чувствовал себя совершенно выдохшимся. Мы покинули обезьяний фургон и направились проведать остальных животных. Судьба уготовила мне еще целую кучу неприятных сюрпризов. В загоне размером со стол для бильярда находились два жирафа. Одного из них я накануне видел на манеже и теперь ясно разглядел причину его хромоты: у него была запущенная болезнь бедра. У другого на окороках красовалась опухоль размером с дыню — возможно, киста. Ржавый железный трейлер служил обиталищем взрослого гиппопотама, страдавшего недугом кожи. Все, как один, цирковые кони непрерывно кашляли, и у них текло из носа.

— Конский грипп, — заключил я.

— Да что вы, доктор! Все пыль с этой чертовой свалки! — ответил Пальмони.

Затем я направился ко львам — шкуры у всех были попорчены пятнами стригущего лишая. Да что там львы, у всех троих клоунов на запястьях и груди тоже обнаружились типичные для этого заболевания язвы! На жердочке в конском шатре, издавая пронзительные крики, сидела словно ощипанная для жарки, но тем не менее живая птица. Некогда это был золотисто-голубой ара, теперь его следовало бы переквалифицировать в голого ара. Он потерял все свои перья хвоста и тела, а еще сохранившая красоту голова нелепо выглядела на розовом, истощенном до прозрачности туловище. Тот факт, что собачки-футболисты выглядели как огурчики, был мне слабым утешением.

— Уж такая у них судьба, — сказал Пальмони, когда мы завершили инспекционный тур. — Они моему папе как дети родные. Все они члены нашей семьи.

Мы отправились в фургон Пальмони-старшего обедать, после чего меня услужливо довезли до гостиницы.

На следующее утро Луиджи и Сара выглядели значительно лучше, чем накануне, и я посвятил это утро тому, что давал советы по лечению других животных. В идеале каждому такому цирку полагалось бы иметь штатного ветеринара, путешествующего вместе с цирком; что до работы, то ее будет более чем достаточно. Но это из разряда несбыточной фантазии, хотя был такой случай, что выпускник Кембриджа, который студентом проходил у меня практику, год-другой постранствовал с цирком Чипперфилда, совмещая обязанности штатного ветеринара и инспектора манежа. Самое большее, на что я мог рассчитывать в таких условиях, что они будут время от времени звонить мне и докладывать, как идут дела. А так впечатление осталось удручающее.

После завтрака — макароны с пармезаном — Пальмони-младший отвез меня в Афинский аэропорт. Но перед тем как нам расстаться, он неожиданно вспомнил кое о чем:

— Доктор, я забыл вам сказать. Сегодня к нам в цирк прибудут морские львы.

— Вы берете их напрокат?

— Нет, покупаем. У Бенвенутти, торговца из Италии. Три штуки сразу.

— Что за морские львы?

— Не знаю.

— Ну, калифорнийские или южноамериканские?

— Не знаю. По-моему, из Южной Африки.

Значит, речь идет о южноафриканских морских котиках. Милые на взгляд создания, но больно кусачие и трудные в обращении.

— Кто будет заботиться о них в цирке?

— Мой дядя Сандро и его жена Мария. Канатоходцы, которых вы видели вчера вечером. Стареют, вот и решили сменить занятие на что-нибудь — как это… — физически не столь сложное.

— У них есть опыт работы с морскими львами?

— Нет, доктор. Они забыли расспросить вас там, в Халкисе. Чем их кормят? Как их держат, в соленой или пресной воде? Все в таком духе.

У меня помутнело в голове. Если стареющая цирковая пара вздумала заняться животными — пожалуйста, берите собак, голубей, а комический номер с осликом будет еще лучше. Но морские котики?! Нет, нет, и еще раз нет!

— А где вы собираетесь их разместить?

— Сандро готовит под них фургон.

— Готовит? Он что, не сделал это заранее?

— Нет. Может, завтра, может, послезавтра сделает. Вот он и хотел спросить вас — как встроить бассейн в фургон?

Я глянул на аэропортовские часы. До рейса «Бритиш эруэйз» на Лондон оставалось пятьдесят минут.

— Синьор Пальмони, — медленно сказал я. — Пожалуйста, передайте вашему дядюшке, что его затея с морскими котиками — чистейшее безумство. Все пойдет прахом! Немедленно позвоните в Италию и отмените — или хоть отложите — доставку сюда животных. Умоляю вас!

Итальянец снова изобразил улыбку полумесяцем:

— Слишком поздно, доктор. Морские львы уже в воздухе.

Как только он уехал, я ринулся сквозь паспортный контроль и службу безопасности к ближайшему телефону. У меня в сумке была записная книжка с номерами телефонов Общества покровительства животным в Афинах и местного офиса КИТЕС — Конвенции по международной торговле исчезающих видов. Я как раз успел обзвонить всех, когда объявили посадку. Ну, кажется, заработала машина по спасению Луиджи, Сары и остальных шимпанзе. Возможно, удастся что-то сделать и во имя лучшей доли остальных животных в цирке Корунья, в том числе и для морских котиков, которые вот-вот разделят их судьбу. В прошлом Греция не отличалась высокими стандартами благополучия диких животных, но положение начало улучшаться с тех пор, как эта страна присоединилась к Европейскому Сообществу, и туда в последние несколько лет не раз наведывались члены Международной группы ветеринарии в зоопарках (ИЗВГ) по проблемам диких животных, в частности, сбежавших из зоосада медведей или заболевших морских львов. В прошлом и тех и других попросту пристрелили бы без санкции ветеринара.

Как я и думал, никто так и не позвонил мне из цирка Корунья. Но вести оттуда все же дошли до меня через две недели после моего отъезда из Афин. Дурные вести… В Ричмонде меня настиг звонок из Кипра — сквозь потрескивание я узнал голос ветеринара-киприота. На отвратительном английском он сообщил, что к ним на гастроли прибыл итальянский цирк с тремя морскими львами — об этих животных он, конечно, читал, но никогда прежде не видел. Один лев умер, два других больны. Не могу ли я сообщить, что это может быть за болезнь. Он делал посмертное вскрытие? Нет. Какие симптомы у двух остающихся в живых? Не могу сказать с уверенностью. Я велел ему сделать вскрытие умершего животного и перезвонить мне. Он перезвонил. Два дня спустя. Теперь и второй лев умер. Что показало вскрытие первого? Ничего. Так что же теперь делать? А я почем знаю? Некоторые думают, что я могу распознавать болезни, лежа в постели у телефона и угадывая их на расстоянии. Право, не следует переоценивать мои способности к ясновидению! Знавал я одну такую ясновидящую монашку-антуанистку, когда пытался спасти косатку, — но это уже другая история.

Немного поразмыслив, я ответил:

— Введите больному тетрациклин длительного действия, кортикостероид и комплекс витаминов В. Не зная диагноза, или, по крайней мере, симптомов, я ничего не могу обещать. Да, вот еще: помолитесь святому Герману.

— Кому-кому?

— Святому Герману. Был такой православный святой на Аляске. Уж он-то наверняка повидал на своем веку множество морских котиков.

— А как вводить инъекции морскому льву? — Тут связь прервалась, и больше он мне не звонил.

И все-таки шесть недель спустя пришли хорошие новости. Очень добрые новости. После длительной серьезной борьбы горилла по имени Луиджи, шимпанзе по имени Сара и все остальные ее сородичи из цирка Корунья были конфискованы греческими властями при участии многочисленных полицейских сил. Животным предоставлен временный приют, пока ведутся переговоры о переводе их в питомник шимпанзе «Обезьяний мир» в Уэрхэме, что в Дорсете, в Англии. Мы даем там ветеринарные консультации. На радостях я готов был плясать — ну совсем как Энтони Куинн в «Гречанке по имени Зорба». Луиджи спасен! До скорого свидания, Сара!

Глава четвертая К берегам Марокко

…И сказал: «Доселе дойдешь и не перейдешь, и здесь предел надменным волнам твоим?»

Книга Иова 38; 11

Смерть наступила всего лишь пять минут назад.

На восток — час за часом пути строго на восток, до самых берегов Нила — простиралась пустыня, словно три тысячи миль измятого выбеленного полотна хаки. Там, затерявшись где-то среди песков, лежат легендарные соляные копи Тагаза, древние земли туарегов^[45], которых называют «людьми в голубых покрывалах»; горы Аира, песчаное море Тенерифе; дюны, где ветер свищет над обнажившимися из-под песков костями динозавров и древними путями караванов, по которым гнали рабов. На запад — всего только в ста ярдах — пустыня обрывается цепочкой острозубых скал, вертикально спускающихся туда, где с громовым ревом разбиваются атлантические волны и на синей, словно ствол ружья, поверхности океана пляшут лучи солнечного света.

Рев огромных накатывающихся волн, беспрерывный свист несущегося с Сахары пыльного северо-восточного ветра, называемого «гарматтан», были неожиданно нарушены рокотом автомобильного мотора. Ганнетта, отдыхавшая от праведных трудов на вершине утеса, повернула голову в сторону запыленного «лендровера», когда он обогнул невысокую дюну. Тяжело нагруженная машина проехала мимо наблюдавшей за ней птицы; из кассетника доносилась едва слышная мелодия Элтона Джона «Свеча на ветру». Птица поднялась в воздух и высоко взлетела над «лендровером», с ворчанием проезжавшим мимо линии побережья.

Вдруг птица резко развернулась, мощный поток горячего воздуха поднял ее тело — все это сопровождалось звуком «бум» — громче, хоть и короче, чем тот, который бывает от грохота огромных волн. Облако густого черного дыма окутало «лендровер». Когда дым рассеялся, быстро разнесенный ветром, от машины осталась только груда безумного черного железа. В машине и вокруг нее лежали четыре мертвых человека. Пятый был отброшен силой взрыва и теперь лежал без сознания недалеко от места катастрофы, истекая кровью и с обеими сломанными ногами.

В ста футах от изувеченного человека, на своде темной как смоль пещеры взрыв расшатал камни, один из которых упал и вызвал еще одну безвинную жертву. Молодой тюлень с перебитым черепом — из носа у него струилась кровь — с трудом сделал последний вздох. Обезумевшая от ужаса ганнетта, яростно махая крыльями, умчалась навстречу серебряной линии горизонта.

Самым примитивным из всех видов тюленей, впервые описанным Аристотелем в III веке до Р. Х., как и самым редким, является тюлень-монах. Он получил такое название потому, что его расцветка, темно-серая или бурая поверх бледного в нижней части, несколько напоминает одеяние монахов-доминиканцев — черный плащ поверх белого одеяния. В настоящее время подтверждено существование двух видов тюленей-монахов — гавайского и средиземноморского. Третий вид тюленя-монаха — карибский — последний раз наблюдался в 1952 году и почти наверняка исчез. Некогда средиземноморский тюлень-монах встречался во всех уголках Средиземного моря, в Черном море и в Атлантике вокруг острова Мадейра, Канарских островов и вдоль побережья Западной Африки от Марокко до Мавритании. Но, как вы уже догадались, человек принялся беспощадно истреблять их. За ними охотились ради их меха, их убивали рыбаки, приписывая им грабежи их сетей, места их размножения губились из-за наплыва туристов, источники пищи иссякали из-за чрезмерного рыболовства; как следствие всего этого, численность тюленей-монахов постоянно сокращалась. В середине 1970-х они еще обитали в размытых морем пещерах на острове Кабрера, близ Майорки, где мне приходилось бывать, — я наблюдал редкую, окрашенную индиго стенную ящерицу Лиллифорда, обитавшую там. Ныне эти пещеры пустуют. Небольшие колонии тюленей, по-прежнему преследуемые рыбаками, время от времени влачат жалкое существование в греческих и турецких водах Эгейского моря. Еще горсточка сохранилась вокруг Мадейры. Самая же крупная популяция обитает в Атлантическом океане, на коротком участке побережья на краю пустыни Сахары, примерно в тысяче миль к югу от Касабланки, — это место и доныне остается труднодоступным и забытым уголком планеты. Но и там численность тюленей падает. Их древние спокойные пристанища разрушаются, тюленям попросту больше негде прятаться. А ведь врагом их является не только человек и его деяния. Появился еще один враг — и враг этот незримый.

В последние десять лет экологи горячо спорят — что же происходит со средиземноморским тюленем-монахом? Как с ним быть? Это — международная проблема, затрагивающая множество стран, которые были или остаются естественной родиной тюленей и которые беспокоятся об их судьбе или, во всяком случае, заявляют об этом. Политика, большой бизнес, промышленность и туризм — вот важнейшие факторы, играющие роль в сложной драме, окружающей эти беззащитные создания, которые спокойно ловили себе рыбу в этих водах на протяжении минувших пятнадцати миллионов лет. Греко-турецкое соперничество в восточном Средиземноморье препятствовало попыткам даже сосчитать количество выживших животных. Тюленей наверняка считали по два раза — один раз как «греческих» и второй раз как «турецких». Чрезмерный вылов рыбы в этом регионе продолжается по нарастающей — в испанских ресторанчиках популярным блюдом считается «чанкетес» — нелегально, но легко добываемые мальки рыб и новорожденные кальмары. Многочисленные пароходы с туристами и гостиные туалеты загрязняют «темную, как вино» воду в тех местах, где она еще недавно, несколько лет назад, была миролюбивой и тихой. Увеличение количества фабрик и заводов, сбрасывающих отходы в море, — понятный, но неподконтрольный процесс — в особенности в некоторых развивающихся странах, — который ведет к экономическому прогрессу, но обусловливает постоянное повышение в морской воде содержания тяжелых металлов и других химических веществ.

Природозащитными группами в Греции и Испании было осуществлено несколько достойных похвалы операций по спасению особей тюленя-монаха. В Греции и в Северной Африке начали осуществляться программы по обучению рыбаков, а на греческих островах стали внедряться схемы защиты среды обитания этих животных. Тем не менее оценка перспективы выживания вида в целом пессимистична. Некоторые специалисты полагают, что численность — есть мнение, что во всем мире их теперь осталось не более двухсот, — снизилась до минимума, необходимого, чтобы избежать исчезновения, а пять лет назад сэр Ричард Гаррисон, мировой авторитет по морским млекопитающим, сказал мне на совещании по тюленям-монахам: «Если быть предельно честным, я считаю, что тюленя-монаха ждет полное банкротство».

Среди многочисленных групп, обеспокоенных судьбой тюленя-монаха, одна создана усилиями французского правительства и национального парка Порт-Крос в Иере в Провансе; я стал ее членом в результате моей долгой работы в аквапарке в Антибе. Однако, в отличие от ряда других групп, французская более последовательно продвигалась в сторону позитивного действия. Она приняла решение, что самая ценная колония тюленей-монахов на побережье Испанской Сахары должна подвергнуться наблюдению с целью учреждения, если таковое возможно, группы по разведению этих животных в неволе с целью возвращения их в исконные места обитания, которое могло бы осуществляться в обозримом будущем.

Нечего удивляться, что некоторые природозащитные группы, которые больше всех кричат, но меньше всех подготовлены в научном плане, отрицательно отреагировали на предложение французов. «Негуманно забирать животных из их жилищ», — заявляли одни. «Этих животных за тысячу миль нельзя подпускать к зоопаркам», — вторили им другие. «Эксплуатация бедных созданий», — бездумно ворчали третьи. Приходится сожалеть, что они не изучили проблемы и не взвесили возможные решения. Никто из них не съездил на побережье Сахары, чтобы увидеть собственными глазами реальную ситуацию. Никто не дал оценку различным угрозам, нависшим над тюленями в их последних оставшихся пристанищах. Ясно как Божий день, что самые фанатичные из «зеленых» организаций, встретившие в штыки французскую инициативу, предпочли бы исчезновение тюленя-монаха попытке «посадить их в неволю», хотя там будут созданы все условия для размножения этих исчезающих существ.

Нам никогда не приходилось недооценивать трудности разведения тюленей-монахов в зоопарке или аквапарке. Возможно, мы потерпим неудачу. Но перед нашими глазами — примеры успешного проведения аналогичной работы с другими исчезающими видами, как, например, в зоопарке Джерси с розовыми голубями, в зоопарке Порт-Лаймпн с лошадьми Пржевальского, зоопарке Сан-Диего с калифорнийскими кондорами, зоопарках Аль-Аин с арабскими сернобыками, и парке диких животных в Уоберне с косулей отца Давида. Может быть, нам удастся сделать то же самое с тюленями-монахами в большом аквапарке в Антибе на Лазурном берегу. Попытка не пытка — нужно попробовать для очистки совести. Пусть кончится неудачей, но это лучше, чем не пробовать вовсе.

Как раз в это время блестящий молодой французский биолог Дидье Маршессо, который, как и я, был членом Французского международного научного комитета по спасению тюленя-монаха, начал свои исследования популяции средиземноморских тюленей-монахов на побережье Атлантики. Во второй половине 80-х годов Маршессо вел наблюдения на побережье Сахары, находил пляжи и пещеры, где тюлени обитали и производили на свет детенышей, считал их, наблюдал их повседневную жизнь. Ему даже удавалось брать у них анализы крови, когда они спали. Солидный материал, добытый в ходе его исследований, лег в основу дальнейших действий Французского комитета. Одной из важнейших целей исследования Маршессо была попытка как можно более точно установить численность популяции тюленей-монахов. Затем комитет сможет вынести решение, скольких животных каких полов и в каком возрасте мы сможем без ущерба для популяции взять оттуда для эксперимента по разведению, не причиняя ущерба популяции и потенциалу размножения оставшихся.

Главная сфера наших интересов находилась около полуострова Кап-Блан, как раз на стыке крайней южной границы бывшей Испанской Сахары — Рио-де-Оро — и Мавританией. Аннексия марокканским правительством Испанской Сахары привела к войне с партизанами ПОЛИСАРИО, которая тянулась много лет. Далеко понизу от длинного песчаного укрепления — своего рода Берлинской стены или «линии Мажино», которую марокканское правительство построило для защиты от партизан, которые считали эту землю своей, — лежит голое пространство, куда редко заходят даже кочевники. Посетив Кап-Блан в 1988 году, Дидье Маршессо и его четверо спутников проехали по суше двести миль на «лендровере» из Дахлы, самого южного на побережье города. Дорога по пустыне считалась безопасной от мин марокканской армии. После осмотра всех пещер, которые могли служить местом обитания тюленей-монахов, они снова повернули на север. Взрывом убило четырех человек из пяти. Первоначально предполагалось, что он произошел от мины, но позже неофициально стали говорить о выстреле из противотанкового оружия — кто стрелял, марокканцы или партизаны ПОЛИСАРИО, так и осталось невыясненным. Единственный выживший участник экспедиции, сильно покалеченный, два дня полз по пустыне, пока его не подобрали марокканские солдаты на границе близ Нуадибу. При нем нашли записки и отснятые пленки, зафиксировавшие места обитания приблизительно ста тридцати тюленей-монахов на четырнадцатикилометровом участке побережья; о двух пещерах можно было сказать, что они пригодны для обитания тюленей, рождения и выкармливания детенышей.

Потрясенный гибелью Маршессо и его спутников, один из которых, Ален Аржиоля, был первоклассным специалистом по аквариумам в аквапарке в Антибе, где я был консультантом, Французский комитет тем не менее решил, что проект спасения тюленей-монахов будет продолжен. При поддержке французского и марокканского правительств была запланирована новая экспедиция на осень 1990 года. На этот раз подход к местам их обитания произойдет с моря, и после разведки пещер будет предпринята попытка отлова шести животных для их разведения в Антибе.

Решающим фактором здесь были сроки. Только несколько дней в году, весной и осенью, Атлантический океан в районе мыса Кап-Блан остается сравнительно спокойным. В остальное время входу в пещеры препятствуют волны, которые накатываются с запада, чтобы с грохотом рассыпаться об африканское побережье. Несмотря на огромные волны, которые врываются в пещеры каждые несколько секунд, тюлени находятся глубоко в укрытии, в просторных палатах, находящихся выше уровня воды, и на откосах пляжей из гальки. Они входят в свои жилища и выходят из них, проплывая под поверхностью воды. Мы решили, что наилучшие шансы проникнуть в тюленьи пещеры у нас будут в октябре — ноябре. «Авангард» будет послан в разведку в начале октября, чтобы попытаться установить, в каких пещерах обитают тюлени, и, если их сообщение будет оптимистичным, в конце месяца выйдет в путь основная экспедиция.

Командовать парадом поручено мне.

Между тем дала о себе знать другая потенциальная угроза жизни тюленей-монахов, и именно та, которая имела ко мне самое прямое отношение. В 1988 году по тюленьим колониям, обитавшим по побережью Северного моря, прокатилась эпидемия не виданной доселе болезни, уничтожившая примерно восемнадцать тысяч тюленей. Мертвые и умирающие тюлени находились в огромных количествах на пляжах Великобритании, Нидерландов и других стран. С самого начала, не дожидаясь результатов научных исследований анализов, взятых у больных и умерших животных, организации во главе с «Гринпис» поспешили объявить причиной новой болезни старого врага — загрязнение морской воды и решили с помощью фотографий обаятельных тюленьих детенышей воздействовать на правительства и промышленников. Конечно, в этом была большая доля правды — в результате многих, хотя и не всех, вскрытий тюленей за последние пятнадцать лет мы находили у них содержание таких химических элементов, как ртуть и кадмий, чрезвычайно большим. Было установлено, что у некоторых других видов, как, например, птиц, эти химические вещества ослабляют иммунную систему и препятствуют нормальному процессу размножения. Но я не мог поверить, чтобы химические вещества стали первопричиной столь внезапной, быстрой и масштабной вспышки смертности тюленей. Ответ не заставил себя долго ждать. Ученые Голландии и Северной Ирландии обнаружили вирус, ставший причиной смерти животных, и, к всеобщему удивлению, он оказался родственником того, что вызывает бешенство у собак. Более того, вакцина против собачьего бешенства как будто могла бы помочь и тюленям. Откуда появился этот вирус, так и осталось загадкой. Было высказано предположение, что переносчиками могли стать зараженные бешенством полярные лисицы, которые могли кусать молодых тюленей, выползавших где-нибудь на скандинавское побережье. С другой стороны, вполне могло быть и так, что вирус преспокойно дремал себе в тюленях с незапамятных времен и вдруг, как это часто случается с вирусами, мутировал в опасную форму.

Идентификация вируса, вызвавшего массовую гибель тюленей, и наличие вакцины против собачьего бешенства сами по себе не решали проблемы взятия эпидемии под контроль, не говоря уже об ее устранении. Щенку делают первую прививку примерно в двухмесячном возрасте, а вторично его прививают две-три недели спустя. После этого он получает ежегодную «дополнительную» инъекцию. Единственная инъекция собаке создаст иммунитет всего на какие-нибудь несколько недель. Как же ввести морскому животному вакцину хотя бы дважды? Можно, конечно, использовать «летающие шприцы» — стандартное оборудование ветеринара; вакцина вводится, когда животные на берегу, в некоторых случаях можно, когда они находятся в воде. Да, но как найти тюленя через несколько недель для повторной вакцинации? Вряд ли это возможно. Еще одна проблема: какого типа вакцину можно использовать? Все современные собачьи вакцины против бешенства состоят из ослабленных, но живых частичек вируса, точнее говоря, ослабленных в лабораторных процессах, таким образом, прививают иммунитет, не вызывая развития симптомов бешенства. Но что случится, если вакцину использовать для других созданий, в частности тюленей? Предыдущие случаи использования вакцин не на тех животных, для которых они разрабатывались, приводили иной раз к плачевным результатам. Помню случай в конце 1960-х годов, когда живую ослабленную вакцину против рожи, предназначенную для свиней, вводили дельфинам в США (дельфины, как и свиньи, подвержены рожистому воспалению). У некоторых дельфинов развилась эта болезнь, приведшая к роковому концу. Точно так же некоторые вакцины против энтерита^[46], хорошие для домашних кошек, приводили к возникновению заболевания у гепардов.

С тех пор как я курирую больших (а также малых, или красных) панд в Мадридском зоопарке, я каждый год их вакцинирую: предполагается, что оба вида подвержены собачьему бешенству. Для этого я использую специально приготовленную мертвую вакцину, которую получаю из США. Тюленей я тоже решил не подвергать риску и не вводить им живую вакцину, и по моему заказу голландская фармацевтическая фирма выпустила пробные партии мертвой вакцины. Я стал испытывать ее на серых и обыкновенных тюленях в аквапарке в Антибе. Она не вызвала у животных болезненных эффектов, и, к моему удовлетворению, когда несколько недель спустя я взял у них анализ крови, он показал высокий уровень антител, защищающих от бешенства. Но остаются трудности с вакцинацией тюленей в дикой природе. Остается надежда, что в будущем удастся получить вакцину для введения через рот, вроде той, что была недавно разработана для иммунизации диких лисиц: ею начиняют вкусные шарики, которые разбрасывают возле нор. Ну а тюленям можно будет давать такую вакцину вместе с рыбой.

Хотя эпидемия 1988 года поразила животных Северной Европы, к 1990 году появились случайные свидетельства, заставившие предположить, что вирус, возможно, продвигается на юг и создает угрозу средиземноморским животным. Как гром среди ясного неба грянула еще одна эпидемия — на этот раз среди полосатых или бело-голубых дельфинов. Причиной ее стал все тот же вирус. Кроме того, необычно высокое число мертвых тюленей-монахов (шесть-семь вместо ежегодно двух на круг) было выброшено волнами на побережье Средиземного моря. Тела слишком успели разложиться, чтобы мы могли высказать твердое подтверждение, что причиной смерти явился именно этот смертоносный вирус. Но тем не менее это добавило нам беспокойства за судьбу тюленей-монахов. Что, если вирус продвинется еще дальше к югу, к африканскому побережью? Вдруг он погубит колонию на Кап-Блане? Вирус явился еще одним доводом в пользу быстрейшего создания программы разведения тюленей-монахов в неволе.

В начале ноября 1990 года мы вместе с директором аквапарка в Антибе Майклом Ридделлом и другими членами Французского комитета отправились в Брюссель на созванную научной комиссией ЕЭС встречу ученых для обсуждения целей и методов предложенной нами экспедиции. Если не считать отдельных слабых голосов, что-то мямливших насчет того, что не надо трогать тюленей-монахов, предоставив их Промыслу Божьему, но не способных внести сколько-нибудь дельных предложений, как практичными и быстрыми методами отвести угрозу от колоний тюленей, было высказано единодушное мнение в пользу попытки отлова двух взрослых самцов и четырех самок, а также ввести датскую вакцину «мак». Кроме того, я собирался взять у пойманных тюленей анализ крови для тестирования в Голландии и Великобритании. Более того, я постоянно заявлял о необходимости гуманного проведения экспедиции и предлагал свои критерии относительно операции. Если будет малейший риск причинения тюленям увечья или стресса, операция будет немедленно прекращена. Главным критерием являлось благополучие тюленей, и я был готов в случае необходимости использовать абсолютное вето и в случае возникновения таковой необходимости немедленно прекратить экспедицию.

После встречи мы с Майклом обсудили наши окончательные планы в ресторанчике на Рю-де-Буше за порцией мидий. Как обычно, мой друг просчитал свое участие в операции до малейших тонкостей. В аквапарке уже был готов к приему пойманных нами тюленей-монахов большой бассейн с фильтрующей водой и пещерой. К тому времени, когда животные будут доставлены во Францию, будет закончена еще более масштабная система водоемов с пляжами и пещерами. Мы решили в течение какого-то времени акклиматизировать пойманных животных, подержав их в бассейне в Марокко, так что времени для завершения подготовительных работ во Франции будет более чем достаточно. Еще на заседании Французского комитета мы все единодушно согласились, что тюлени в аквапарке будут содержаться подальше от любопытных взглядов, в укромном местечке, обнесенном со всех сторон деревянным забором. Доступ к ним будут иметь только обслуживающие их сотрудники аквапарка, ветеринары и ученые, непосредственно занятые в проекте. Что бы там ни кричали представители «групп по освобождению животных», которым лишь бы к чему придраться и поскандалить, программа в аквапарке будет далека от каких-либо коммерческо-рекламных целей и любой шумихи. Все мы отдавали себе отчет в том, какие трудности нас ожидают. Об образе жизни этих животных известно немногое. Если не считать Дидье Маршессо, никто из нас не имел достаточного опыта контакта с большим количеством представителей этих видов животных. В неволе содержалось лишь несколько спасенных особей — наибольшую известность получила пара, которую подобрали в греческих водах и приютили в Питербурене в Голландии, где для них были созданы превосходные условия. Но случаев размножения этих животных в неволе не зафиксировано, хотя возможно, что причиной этому явилась половая незрелость животных или отсутствие особей нужного пола.

Не было никакой ясности и в вопросе о том, какова будет реакция тюленей-монахов на контакт с человеком. Мне приходилось много слышать об их нервозности. За несколько лет до задуманной нами операции один британский фотограф рассказывал мне, как он однажды заплыл в пещеру на острове Кабрера, служившую прибежищем тюленей-монахов. В пещере было темно — хоть глаз выколи. Одетый с ног до головы в черный костюм легкого водолаза, он проник в пещеру, когда все ее обитатели уплыли кормиться в море, и часами ожидал в кромешной темноте, чтобы сделать при помощи вспышки несколько фотографий их возвращения. Только позабыл он о том, что у него светящиеся часы. Когда тюлени наконец вернулись и начали вылезать из воды, то слабого света часов оказалось достаточно, чтобы обратить этих животных в панику, и они всем скопом бросились в водный туннель, ведущий к морю. С другой стороны, Маршессо — ему-то я доверяю больше! — очень красочно рассказывал мне, как ему не раз доводилось брать кровь на анализ из задних ласт тюленей, нежащихся на суше. Правда, не обошлось без конфуза: когда он стоял, широко расставив ноги, над окороками крупного самца весом, пожалуй, более двухсот пятидесяти килограммов, и уже вставил иглу ему в вену, животное слегка повернулось на бочок и прижало одну голень Маршессо к валуну. Тюлень спросонья повернул голову в сторону голени Дидье и открыл свои огромные темные глаза. Длинные острые клыки оказались на расстоянии каких-нибудь нескольких дюймов от коленной чашечки моего друга. В течение нескольких секунд гигант тюленьего царства разглядывал гиганта биологических наук, стоявшего перед ним враскорячку. У Дидье мороз пробежал по коже; он словно остолбенел, предчувствуя мощный укус. Но животное преспокойненько сомкнуло веки, отвернуло в сторону могучую круглую голову, вернулось в прежнее положение, высвободив ногу бедолаге, и вновь погрузилось в блаженный сладкий сон.

Но одно дело — когда единственный человек приближается к спящим тюленям, и совсем другое — когда к ним пожалует группа в десять и более персон. И не просто пожалует, но попытается отловить шесть штук из них да посадить в специально изготовленные для этого ящики. Как-то они нас поймут? Все зависело от данных разведки, которые принесет высланный вперед авангард. Майкл договорился о том, чтобы для нашей группы, в которую входили кроме вашего покорного слуги еще три француза, два марокканца, мой старинный друг Джон Кершоу, с которым у нас было немало приключений в мире морских обитателей, был предоставлен марокканский военный корабль, служащий для охраны рыболовецких судов, с командой матросов и группой марокканских военных водолазов. Мы привезем с собой из Франции надувной катер типа «Зодиак» и подвесной мотор. Марокканский военный корабль, который станет на время научным судном, встретит нас в районе мыса Кап-Блан. Предстояло еще договориться с плотниками в Дахле — портовом городе, где корабль примет нас на борт, — об изготовлении ящиков для пойманных животных. Марокканские военные согласились предоставить нам полную поддержку и сотрудничество, сообщать нам метеорологические прогнозы и предоставить в наше распоряжение пустующий бассейн при офицерской столовой, где мы будем акклиматизировать наших тюленей.

— Связь с Дахлой почти нереальна, — сказал Майкл, когда мы покончили с устрицами в белом вине. — Телефонная линия, проложенная через пустыню к Агадиру, редко функционирует.

— Так как же мы сможем поддерживать с тобой связь? Ты-то ведь будешь еще дальше, во Франции! — сказал я.

Майкл зажал нос и энергично кивнул.

— Поможет французская тайная служба, вот увидишь, — загадочно произнес он. — Но когда вы поплывете на юг Кап-Блана, будет еще сложнее. Корабль сможет передавать только самые срочные сообщения через штаб флота, находящийся в Агадире.

— А что представляет собой город Дахла? Удастся ли нам получать там необходимые материалы? Для текущего ремонта и всего такого прочего.

— Дахла! — ответил Майлк, откинувшись в своем кресле ивперив взгляд в потолок. — Скажешь тоже — Дахла! Когда город находился в руках испанцев, он назывался Вилья-Сиснерос, что в переводе значит «Город охотников на лебедей». Ныне арабы называют его «концом мира». Мне довелось немножечко посидеть в тамошней тюрьме… Дохлое, скажу тебе, местечко!

Несколько дней спустя, когда я уже вернулся в Англию, до меня дошли сообщения от высланного нами в разведку «авангарда». Так я получил первые сведения о том, с чем нам придется столкнуться. Рожер де ла Грандьер, Саид и Мохаммед дважды посещали тюленьи пещеры. В первом случае море было спокойно, но животные оказались «крайне нервозными», и заплыть в пещеру на «Зодиаке» оказалось невозможно. Второй визит получил характеристику марокканских военных водолазов как «миссия самоубийц». Марокканцы заплыли в пещеру на гребне волны, которая затем с силой шмякнулась о скалы. Они насчитали в пещере около двадцати животных, которые тут же ринулись в воду, хотя люди находились далеко от них. Вырваться наружу оказалось нелегким делом — надо было успеть за короткий промежуток между накатом волн. Однако Мохаммед, статный жизнерадостный биолог, который недавно связал себя узами законного брака, был настроен весьма оптимистично.

— Аллах нам в помощь! Мы все равно поймаем этих тюленей, рано или поздно! — заверил он меня.

Но самому ему никогда прежде не доводилось иметь дело с тюленями. Право, эти огромные глаза, смотрящие с таких милых мордашек, создают впечатление доверчивых созданий — особенно когда смотришь на детенышей и особей менее крупных видов, как, например, тюлень обыкновенный, обитающий в Северной Атлантике и на севере Тихого океана. Как бы не так! Они наносят глубокие, жестокие укусы, которые очень подвержены септике. Но еще большее беспокойство вызывала высокая степень риска, связанная с работой внутри пещер. Мне менее всего хотелось бы, чтобы молодая супруга Мохаммеда так скоро овдовела из-за того, что ее муж беззаветно предан делу сохранения тюленей-монахов. К тому же множество неприятных мелочей будут связаны с тем, что столь сложная и тонкая операция будет производиться в местах, далеких от очагов цивилизации, и что методы отлова тюленей никогда не пробовались на практике. Но самой большой проблемой являлось состояние моря в районе мыса Кап-Блан. Что, если погода изменится в то самое время, когда мы будем находиться в пещерах?

Мое бодрое настроение окрасилось дурным предчувствием, когда я вылетел в Касабланку, чтобы посмотреть, как продвигаются дела с подготовкой экспедиции. Моим соседом в салоне самолета был поддатый голландец, который всю дорогу вещал мне, как он ненавидит бельгийцев.

— Бельгия подарила миру только двух выдающихся людей, — бормотал он мне на ухо, — изобретателя саксофона^[47] и живописца Рубенса^[48]. Тот, по крайней мере, занимался любовью со своей женой за пять минут до смерти. Вообразите-ка другого бельгийца, способного на такое!

В Касабланке я встретился с Джоном Кершоу и Филиппом Робером. Джон, один из самых опытных в Европе специалистов по морским млекопитающим и отличный пловец в превосходной физической форме, работал со мной в Англии, Испании и затем во Франции в течение почти двадцати лет. Филипп — биолог из национального парка Порт-Крос, очаровательный и полный энтузиазма француз, которого я никогда прежде не имел чести встречать. На следующий день к нам присоединились: Рожер де ла Грандьер — чудаковатый рыжеволосый француз с видом морского разбойника, на четвертом десятке, накопивший богатый опыт общения с морем и обитающими в нем созданиями; Пьер Эскубер, чернобородый ихтиолог и аквариумист из аквапарка; Саид, зоолог из Рабата, который, кроме всего прочего, долго занимался изучением диких кошек в горах Атласа; и наконец, Мохаммед, играющий роль связующего звена с марокканским Министерством рыбного хозяйства.

Рожер подтвердил то, что описывал Дидье Маршессо в ходе своих нескольких визитов на Кап-Блан. Гражданская война наложила свой отпечаток на среду обитания тюленей. Открытые берега, где они любили загорать на солнышке, ныне пустынны, засорены ржавеющими обломками оружия. В результате взрывов обрушились своды нескольких пещер, и, хотя между воюющими сторонами действует и в целом соблюдается перемирие, разведывательные военные машины и работа по очистке театра военных действий от мин продолжает нарушать покой животных.

— Более того, — продолжал Рожер, — я забрался по скалам и спустился в отверстие в одну из пещер, где Маршессо в свое время обнаружил тридцать самок с детенышами. Теперь она оказалась пуста! Черт возьми, когда я выбрался наружу, то увидел боевой корабль, облепленный выцветшими фотографиями полковника Каддафи. Его ракеты с надписями кириллицей были нацелены на север.

— Там был еще кто-нибудь? — спросил я, почувствовав себя неуютно при мысли о возможности столкнуться с кем-нибудь из когорты ретивого полковника.

— На суше-то я не видел никого, но вплотную к берегу подходило несколько русских траулеров, и люди оттуда постоянно наблюдали за мною в бинокли. Да, кстати, я договорился с комендантом гарнизона в Дахле, что он обеспечит нас защитой, когда мы отправимся на Кап-Блан. Он окружит пещеры со стороны пустыни парашютистами-десантниками.

— Но я-то думал, что гражданская война закончилась. По крайней мере, перемирие-то в силе!

— Ну да.

— Значит, проведение экспедиции безопасно?

— Абсолютно.

— Зачем же тогда парашютисты?

Рожер улыбнулся, послюнил сигарету и по-галльски пожал плечами.

— Как это по-вашему, по-англосаксонски? Здесь все равно что в краю индейцев. Дикая страна, всего ожидать можно!

Отставив в сторону тарелку с горячей, но безвкусной едой, мы принялись обсуждать, кто за что будет отвечать. Рожер берет на себя связи с юристами и переговоры с чиновниками. Филипп — подготовку катера «Зодиак» и бассейна в Дахле. Джон возглавит группу, которая предпримет попытку проникнуть в пещеру; Саид и Мохаммед будут ухаживать за животными; ну а я, как известно, ветеринар и плюс к тому верховный главнокомандующий экспедиции.

Метод отлова тюленей был тщательно продуман — но только в теории. От «летающих шприцев», заряженных транквилизаторами, придется отказаться: оказавшись под действием наркотиков, животные могут легко захлебнуться. Решили так: попробуем использовать ловушку в виде низенькой ограды из досок, отстоящих друг от друга примерно на два фута и связанных между собою веревками. Плавучесть обеспечивают надувные резиновые баллоны. В собранном виде устройство доставляется на «Зодиаке» к пещере, а там водолазы развертывают его у входа; такая же стенка сооружается и на суше. Как только группа тюленей будет окружена, тут же появится другой «Зодиак» с моряками и ящиками для перевозки животных, а на третьем подплыву я, вооруженный лекарственными средствами. При свете прожекторов я загляну через стенку и выберу подходящих для отлова животных. В первую очередь я вакцинирую их всех от смертоносного вируса, а затем мы открываем щель — мол, выходите в море по одному! Когда же выйти в щелку изготовится избранное мною животное, ловушка захлопнется — и пленник окажется в подготовленном заранее ящике, который «Зодиак» тут же отвезет на корабль, а мы тем временем подготовим пустой для поимки следующего. Впечатление создавалось неплохое — этот метод неплохо показал себя при отлове животных многих видов, в том числе тюленей на суше, но никто не пробовал отлавливать с его помощью тюленей в пещерах. И хотя трудно было поверить, что он сработает, ничего лучшего я придумать не мог.

На следующее утро мы с первыми лучами солнца погрузили наш «Зодиак» и прочие причиндалы на борт самолета, выполняющего два рейса в неделю в Богом забытую Дахлу, — и отправились в путь!

Дахла — гарнизонный городишко, в котором всего-то несколько тысяч населения. Когда марокканские солдаты, тянущие свою лямку в пустыне Сахара, получают долгожданные увольнительные, они устремляются сюда отдохнуть и поразвлечься в горячих женских объятьях. Но это пыльное, продуваемое всеми ветрами место менее всего напоминает Сайгон или Субик-Бей. Оно больше похоже на селение-пуэбло^[49] на юго-западе США. Есть одна гостиница с весьма подходящим названием — «Пальмы», одна заброшенная католическая церковь и один закопченный бар, который содержит единственный оставшийся в городе испанец. Там ничего не найдешь, кроме теплого пива «Хейнекен» в банках да впечатляюще дурманящего вина в бутылках; легально их продают иноверцам, которых я что-то здесь ни разу не видел, а нелегально — только на вынос — солдатам, которые текут сюда сплошным потоком; для конспирации бутылки просто заворачивают в бумагу. Большинство домов — маленькие грязные хижины из кирпича, некоторые с крохотными дворами. На дверях иных жилищ красуется арабская надпись: «ЭТО МНОГОУВАЖАЕМЫЙ ДОМ». Но на большинстве жилищ нет такой надписи, ибо Дахла — чего же тут удивительного — один сплошной вонючий бордель.

Я и вся команда разместились по комнатам в гостинице — как ни странно, с телефоном, по которому, как уверял нас хозяин заведения, можно связаться с Касабланкой — во всяком случае, два дня назад сюда дозвонились и сняли нам номера. Но отвратительный запах нечистот из сточной канавы, мерзкая еда и тяжелая, скорбная атмосфера, царящая здесь, мигом вымела нас из сей юдоли печали, и на следующий день мы переселились в офицерские казармы — видавшее виды сооружение с внутренним двором, стоящее у самой кромки моря. Запах нечистот был, правда, посильнее, зато еда попристойней, а главное, наличествовал душ, который иногда работал. Бесплатным развлечением за трапезой были мухи, которые с жадностью налетали на блюда с некой желтой гранулированной субстанцией, которые были расставлены по всем столам, да и на любой плоской поверхности. Погибая в страшных мучениях на глазах у нас, едоков, мухи исполняли некий странный танец — не то джигу, не то пасодобль, не то рил^[50] восьмидольного такта. Словом, это был некий поражающий воображение энтомологический кордебалет, чьи предсмертные жете^[51] заканчивались неизменно на середине моей вилки.

В первое утро в Дахле Джон, Рожер и я проконтролировали, как ведутся подготовительные работы к нашему путешествию к Кап-Блану, в каком состоянии оборудование для отлова и содержания животных на период акклиматизации. Меня не прельстило ничто, за исключением корабля «Эль-Хамисс», который стоял на якоре в гавани. Это был новый, вступивший в строй всего несколько месяцев назад корвет, на котором еще не поставили пушки. Его капитан, рослый красавец, блестяще говорил по-английски, а команда в униформе с иголочки производила впечатление расторопной и исполнительной. Военные водолазы уже находились на борту, проверяя оборудование, закачивая воздух в баллоны и закрепляя на палубе еще три надувные шлюпки. Капитан доложил, что готов отправиться хоть сейчас.

К сожалению, пустующий бассейн в офицерских казармах меня не устроил вовсе. Его фильтрационная система не работала, а дно было покрыто спекшейся грязью и мусором. Другой вариант предусматривал размещение тюленей в небольшой бухточке у моря, которую можно было бы огородить; но дальнейшее исследование подтвердило, что вода загрязнена нечистотами. Это меня тем более не устраивало. Коль скоро прогноз погоды в районе побережья, лежавшего к югу, обещал быть хорошим, капитан «Эль-Хамисса» был готов немедленно поднять якоря. Я решил, что, если мы поймаем тюленей, мы тут же отправим их воздушным путем на Лазурный берег и акклиматизируем уже в их новом доме. Так будет понадежнее. Новое разочарование — принесли ящики, сооруженные местными плотниками. Джон забрался на крышу одного из них — и она проломилась у него под ногой. Доски, из коих были сколочены сии угрюмые жилища, оказались тонкими и некондиционными, из них повсюду торчали гвозди. Плинтуса, которыми настилали пол, кое-где выпали. Проволочная сетка и вентиляционные панели проржавели во многих местах. В общем, весьма хлипкие ящички для животных, могущих достигать трехсот килограммов весу. И при всей их хрупкости они оказались ужас какими тяжелыми — как такие доставить к пещерам? Еще перевернем катер! Ну а если даже доставим в целости и сохранности, то для того, чтобы установить их, как надо, потребуется столько людей, что перепугаем всех тюленей. Одним словом, не самое удачное начало для нашего предприятия.

— Нам придется дорабатывать ящики на борту судна, по дороге на юг, — сказал я спутникам. — Значит, так: Джон, Саид, Мохаммед — быстро в город, разыщите там деревянные панели, шурупы и веревки. Мне нужно позвонить во Францию Майклу.

На сей раз выручать нас выпало Рожеру, ибо даже военное командование в Дахле подтвердило, что не располагает телефонной линией, простирающейся дальше, чем Касабланка. Пришла пора задействовать французские тайные службы, как нам пообещал Майкл.

Во время своих предварительных разведывательных поездок в Дахлу Рожер познакомился с одной французской парой. Под прикрытием туристического агентства (интересно, кому оно нужно здесь, в столь угрюмом месте, отделенном от Касабланки тысячей миль охваченной партизанским движением пустыни? Здесь, где лучшим пристанищем была гостиница со скверной едой, зато с телефоном?), как нам объяснил Рожер, здесь действовал майор спецслужбы, а жена его была в звании лейтенанта того же ведомства.

— А главное, — сказал Рожер, когда мы прошли вдоль побережья на окраину города и очутились перед обнесенным высокой стеной, окрашенным в красную краску домом, — в этом городишке только у них водилась чудесная выпивка.

Так оно и вышло. Вскоре мы уже сидели в удобных шезлонгах, потягивая «Кровавую Мэри» и травя байки; и только потом, как бы между прочим, спросили, нельзя ли послать сообщение в аквапарк в Антибе.

— Pas de problemes, mes amis!^[52] — ответил «турагент», который, как мы поняли, едва ли был так ли уж строго законспирирован. — Вам как — факсом или по телефону, шифровкой или открытым текстом?

Я написал факс, и наш радушный хозяин исчез с ним в другом конце дома.

— Спутниковая телефонная связь, — прошептал Рожер.

— Прошел, — сказал француз, вернувшись через несколько минут. — Когда придет ответ, я завезу его вам в гавань.

Через два часа, когда остальные члены нашей команды вернулись на корабль с покупками — дерево и шурупы оказались на вес золота в этой пустынной глухомани, — тайный агент вернулся с ответом от Майкла из Франции. Он отправлял следующим же рейсом из Марселя своего заведующего хозяйственной частью и пару опытных плотников. Они встретят нас, когда мы вернемся из похода к Кап-Блану.

Я был удивлен, когда увидел на борту корабля группу из примерно двадцати марокканских военных моряков, которые вносили огнестрельное оружие в кают-компанию.

— Это еще зачем? — спросил я капитана.

Он пожал плечами, раскрыл ладони и одарил меня широкой улыбкой.

— Ну, как бы вам все это объяснить… — начал он, но не кончил фразу, а отправился на капитанский мостик.

— А я-то думал, что мы направляемся в мирный район Сахары, — быстро сказал я.

— Так оно и есть, — ответил он, бросив на меня взгляд. — Это на самом юге Марокко, там нас ничто не потревожит.

— Зачем тогда матросы с оружием? Мы же не собираемся лезть в пустыню. Нас интересуют только пещеры у самой кромки моря.

Капитан одарил меня еще более широкой улыбкой и стал подниматься по трапу.

— Доктор, мы отходим через двадцать минут. По-моему, с вами хочет поговорить военврач. Он в кают-компании.

Светило военной медицины, молодой коротышка с рябоватым лицом, одетый в мундир с красными эполетами, энергично пожал мне руку и представился:

— Капитан Мансур. Мне приказано отправиться с вами в поход. Я не большой охотник до мореплавания, но приказ есть приказ. Итак, с какими специфическими медицинскими проблемами, по вашему мнению, нам придется столкнуться?

— С моей точки зрения, кроме травм общего характера, которые есть риск получить при попытке проникнуть в скальную пещеру на лодке или вплавь, главную опасность представляют укусы тюленей. Вы берете с собой полный медицинский комплект?

— Аптечку для оказания первой помощи. Перевязочные средства и все в таком духе.

— А как насчет антибиотиков?

— Антибиотиков там нет. Вам потребуется пенициллин от укусов животных?

Надо сказать, что укусы тюленей и морских львов опасны не только по причине огромного размера их зубов, сравнимых с собачьими, и мощи их челюстей, но также и потому, что в них часто содержится большое количество малоприятных бактерий, большинство из которых устойчивы к пенициллину; в их число входит возбудитель крайне неприятной инфекции, которую китобои и охотники на тюленей минувших лет так и называли — «рука тюленя». Укус или даже простой контакт между незначительной царапиной на коже человека и плотью животного, с которого сняли шкуру, приводил к воспалению, сопровождающемуся острой болью. Рассказывали, что в иных случаях боль бывала столь нестерпима, что люди отрубали себе палец, а то и руку, чтобы получить хоть какое-то облегчение. Лучший антибиотик от такого недуга на сегодняшний день — тетрациклин. Я всегда ношу некоторое количество его в своей черной сумке. И на этот раз у меня его оказалось достаточно для лечения трех-четырех человек.

— Вам придется раздобыть таблетки тетрациклина, — сказал я врачу и попросил капитана еще немного задержаться с отправлением. Доктор вскочил в машину и на всем ходу понесся в военный госпиталь. Через полчаса он приехал с упаковкой из двадцати четырех таблеток — вот весь тетрациклин, который нашелся в Дахле. Для лечения одного травмированного было достаточно.

Путь до Кап-Блана занял восемнадцать часов. Когда мы плыли к югу вдоль побережья Сахары, нам становилось все более очевидным, как слишком уж активное рыболовство влияет на охотничьи угодья тюленей-монахов — цепочка траулеров множества стран — русских, японских, корейских, испанских, марокканских, а также несколько мавританских — протянулась вдоль линии горизонта, словно сплошной забор. Большинство кораблей работало вне пределов двадцатимильной зоны в дневное время; но едва спускался покров ночи, ситуация ухудшалась. Стоя на мостике, я наблюдал мириады огней на экране радара, за каждым из которых стояло рыболовецкое судно, по-наглому приблизившееся к суше. «Эль-Хамисс» носился среди траулеров, словно терьер среди кроликов; иногда спускал «Зодиак» с парой офицеров на борту для выяснения отношений с нарушителем. Но это мало что давало.

Первый же неприятный случай в экспедиции произошел с самим доктором Мансуром. Не прошло и часу, как его хватила морская болезнь, и он обратился ко мне за помощью. Я дал ему таблетки стужерона, которые поддерживали в полном порядке наши с Джоном желудки, но на сей раз они не помогли. Доктор Мансур улегся к себе на койку, да так и не показывался до конца экспедиции.

Мы достигли цели на рассвете. Небо было чистым, ветерок поднимал легкую зыбь, и как раз начался отлив, который был нам нужен, чтобы открылись пещеры. Мы уже могли видеть обрывистые берега, которыми кончалась Сахара, — ровная линия бледных скал, почти в сотню футов высотой, увенчанная волнообразными дюнами. Казалось, лучше не придумаешь, чтобы послать «Зодиак» для более внимательного обследования тюленьих пещер. Капитан отдал приказ подогнать корабль поближе к берегу, и, когда мы подошли на расстояние мили, он развернул судно кормой к утесам. Тут, к моему удивлению, из глубин судна появились марокканские моряки с автоматами Калашникова и тяжелым пулеметом времен Второй мировой войны, который они установили на тракторной шине, привязанной к задней палубе.

— Не фотографировать! — последовал строгий приказ с капитанского мостика, стоило только членам моей экспедиции расчехлить фотокамеры. Матросы нацелили пулемет в сторону пустыни.

— А я-то думал, что теперь здесь можно не опасаться партизан ПОЛИСАРИО, — снова сказал я вполголоса, не обращаясь ни к кому конкретно.

— Вы правы, сэр. Действительно, с ними нет никаких проблем, — сказал стоявший рядом лейтенант. — Никаких проблем в Марокко.

В этот момент я впервые увидел тюленей-монахов — если не считать тех, что видел в Эгейском море и в прекрасно устроенном для них заповеднике в Голландии. Две темно-серые, точно древесный уголь, головы высунулись возле борта «Эль-Хамисса» из воды цвета индиго и спокойно изучали нас темными глазами. Кто-то невидимый моему глазу бросил с палубы за борт недоеденный сандвич. К моему удивлению, один из тюленей быстро подплыл к качавшемуся на волнах куску хлеба и заглотил его. Я услышал, как засмеялся кто-то из марокканских матросов; в воду полетели гроздья винограда, и, прежде чем они успели утонуть, стрелой подлетел другой тюлень и проглотил их.

— Русские и корейцы выскабливают отсюда всю рыбу, вот и приходится бедняжкам питаться объедками с чужого стола, — сказал Джон и подошел поближе понаблюдать этих редких животных.

Тут со страшным скрежетом начали открываться двери кормы корвета, и тюлени неожиданно нырнули и исчезли из виду. Еще через несколько мгновений корабельный катер «Зодиак» с мощным мотором соскользнул по наклонной плоскости в воду и с рычанием ушел в направлении пещер, унося с собою четверку военных водолазов в полном снаряжении. Я заметил, что у одного на ремне был автоматический пистолет. Мы с Джоном поднялись на верхнюю палубу и стали наблюдать в бинокли, как «Зодиак» приближается к берегу. Мы обратили внимание, что он регулярно исчезает из виду, словно бы погружаясь под воду, а затем снова появляется. Мы же никуда не двигались, и, хотя окружавшая нас поверхность моря была гладкой, что твой стол, ближе к скалам она становилась неровной — там прокатывавшиеся через всю Атлантику волны наконец-то обретали свой покой. Джон открыл рот от изумления и больно ткнул меня пальцем в ребро.

— Посмотри, что это такое! — воскликнул он. — Неужели это волны? — Он показал на тот участок скал, где были расположены пещеры. — Не спускай глаз с этого места.

Я навел бинокль туда, куда указывал Джон. Прошло десять секунд, и это предстало моим глазам. Над кромкой моря, занавешивая собою скалы, начал вертикально вздыматься белый плюмаж; достигнув уровня, где к скалам подступала пустыня, он на мгновение расцвел букетом белых лилий и, поблекнув, исчез, словно его и не было. Вскоре, как молния, прилетел катер с разведгруппой. Корабль поглотил резиновую посудину, за нею накрепко закрылись стальные двери, а мы с Джоном отправились узнать у отважных первопроходцев новости из первых рук.

— Немыслимо! Это просто самоубийство! Проникнуть в пещеру нет никакой возможности. А если и проникнешь, потом не выбраться назад, — сказал командир водолазов, снимая с себя снаряжение. — Волны бьются о скалы, точно демоны. Может быть, у вас тут море тише мельничного быта, но когда подходишь ближе к берегу, оно превращается в самый настоящий ад.

Я созвал свою команду для обсуждения ситуации. Рожер и Мохаммед горели желанием проникнуть сквозь волны в пещеру вплавь.

— Не надо! Смотрите, даже военные водолазы считают это безумством! — отрубил я.

Нам ничего не оставалось, как дожидаться, пока море смилостивится и умерит свой атакующий пыл. Мы битком набились в кают-компанию, где нам на обед подали бараньи головы. Самым же главным деликатесом, а именно глазными яблоками, мы решили угостить Джона — он был сегодня именинник. Я же доедал свою порцию — веки, уши и нос, — обильно приправив их «Табаско», — это зелье я всегда беру с собою в такое путешествие. Затем мы продолжили работу по улучшению ящиков для тюленей, проверке оборудования и планированию тактики действий. Но море ни за что не хотело успокаиваться.

Спустилась ночь, а волны разбивались о скалы с прежней силой.

— Главная проблема — получить прогноз погоды для этого региона, — сказал капитан, когда мы сидели у него в каюте и крутили один за другим фильмы с участием Лайзы Стенсфилд. Он был страстным поклонником этой эстрадной певицы и пришел в экстаз, когда я заметил между делом, что она моя землячка — из Рочдейла. — Прогноз погоды, составленный для нас в Дахле, устарел на восемнадцать часов, и в нем в любом случае не будет данных о волнении моря у побережья. Их не получишь никак.

Значит, вот в чем собака зарыта. Чудовищные волны могли делать свое черное дело даже при хорошей погоде. Коль скоро времени у нас было более чем достаточно, то мы как заведенные обсуждали проблемы, с которыми можем столкнуться, даже если море утихомирится. Мне в эту ночь не спалось.

Следующее утро снова было ясным и солнечным, по поверхности океана пробегала, как и прежде, лишь легкая зыбь. К моему разочарованию, волны по-прежнему вздымались над утесами, и последующие разведки на «Зодиаке», которые мы совершали в течение всего дня, показывали, что у входов в пещеру кипит и пенится вода и открываются они всего на несколько секунд. На краю пустыни все казалось тихо-мирно; матросы сидели на палубе у своего пулемета, безмятежно покуривая. Мы закинули за борт удочки — ни единой поклевки. Ни один тюлень-монах больше не подплывал к нашему кораблю, а линия траулеров, сейнеров и рыбоконсервных заводов на горизонте выглядела как вражеская армада.

— Но я все же считаю, что мы сможем проникнуть в пещеру, — время от времени бормотал Мохаммед, облокотясь на бандшпиль и взирая на берег.

— Да, но обратно мы принесем тебя в погребальном мешке, — проворчал сидевший рядом с ним водолаз.

Третий день у берегов Кап-Блана не принес изменений ни в погоде вокруг нашего корабля, ни в уровне волнения моря у берега. Не важно, прилив, отлив или промежуток между ними — волны ни за что не хотели сдаваться. Я принял решение о возвращении.

— Вернемся в Дахлу, — сказал я капитану. — Теперь мне ясно, с какими проблемами мы можем столкнуться. Я хочу соорудить более легкие и удобные клетки, внести кое-какую перестановку в оборудование и провести несколько занятий с членами экспедиции. Бог нам в помощь, попробуем еще раз дней через десять.

«Эль-Хамисс» запустил машины и взял курс на север.

Пять дней спустя я вернулся во Францию для встречи с Майклом, который договорился со своими людьми в Касабланке, чтобы те изготовили новые, более прочные клетки и еще кое-что из оборудования. Затем я направился в Брюссель для переговоров с Научным комитетом ЕЭС, где получил благословение на вторую попытку отлова шестерых тюленей.

В конце первой недели ноября я созвал в Касабланке остальных членов своей команды отважных, и мы вылетели в Дахлу, где обнаружили, что тамошнюю телефонную линию в очередной раз разбил паралич. Таким образом, предупреждения о нашем прибытии до местного военного и морского начальства ни по телефону, ни по факсу дойти не могли. «Эль-Хамисс» вышел в море гонять траулеры, а командующий гарнизоном встретил нас с куда меньшим энтузиазмом, чем раньше. Понадобились часы терпеливой дипломатии Рожера, вооруженного козырными картами в виде факсов, отправленных Майклом по всегда действовавшим бесперебойно каналам французских тайных служб, прежде чем добрые отношения были восстановлены. Козырным же тузом было сообщение о том, что его величество король Марокко Хасан проявил личный интерес в успехе операции, призванной спасти часть национальной собственности Марокко.

Как бы там ни было, нам нужно было дождаться возвращения «Эль-Хамисса» еще два дня. Я решил потратить это время на обучение своей команды обращению с новыми клетками и деревянными ловушками, доставленными из Касабланки на грузовике.

Я сформировал две команды из военных водолазов, матросов и членов своей группы. На мелководье близ побережья в районе Дахлы они тренировались в разгрузке новых клеток с «Зодиака»; посаженный в клетку ваш покорный слуга выступал в роли и. о. самца тюленя-монаха. Упреждая возможные шутки относительно того, что, мол, не вышел комплекцией для такой роли, я отметил, что самцы тюленей-монахов весят куда меньше, чем самки. Команды тренировались с деревянными ловушками, которыми предполагалось окружать тюленей, а я наблюдал за их действиями с секундомером. Даже самые сильные профессиональные водолазы быстро выдыхались. А что вы хотите? Если рассчитываете хоть на какой-нибудь шанс добиться успеха, все надо делать быстро и бесшумно.

В промежутках между тренировками мы с Джоном осваивали городок, заходя попить чайку с мятой то в одно, то в другое засиженное мухами маленькое кафе. Дахла стоит на широкой песчаной косе и с двух сторон омывается морем. Чтобы пройти от гавани к противоположной стороне косы, требовалось миновать впечатляющую мусорную свалку площадью несколько сот акров; оная же свалка служила весьма популярной у здешнего населения громадной общественной уборной, а также жилой и индустриальной зоной. Сильные порывы ветра наносили тучи песка на поля битого стекла, обломков пластика и металла. Мы то и дело наталкивались то на людей, роющихся в обломках в поисках чего-нибудь мало-мальски годного, то на небольшие загоны для коз, обнесенные стеной из ржавых консервных банок. То тут, то там мы встречали жилища из старых автомобильных шин с крохотными садиками, окруженными оградой из битой посуды. Ближе к морю нашему взору предстала хижина, из окошка которой на нас недоверчиво косилось некое странное существо, на котором красовались голубые лохмотья одежды некогда наводивших страх туарегов. Хижина была построена ни больше ни меньше как целиком из треснутых ночных горшков. По-видимому, сии элементы домашнего обихода были когда-то предметом гордости местных жителей, но затем, когда прошло модное поветрие, в одночасье за ненадобностью оказались на свалке — во всяком случае, все те, кто приходил сюда для облегчения, отлично обходились без них. На этом грандиозном кладбище обломков разнообразной человеческой деятельности нам не было проходу от аборигенов, сидящих на корточках.

— Надо внимательно смотреть, куда ступаем, — сказал Джон после того, как он сам наткнулся на груду выбеленных солнцем костей, а я — на туземца, сидящего в упомянутой выше позе. Впрочем, моей вины в том не было: его окружил, точно облако дыма, рой мух, так что я его просто не заметил. Наше появление ничуть не смутило туземца; его кишечноутробный орган продолжал исторгать торжественные и при всем при том щемящие звуки.

Нам потребовалось три четверти часа, чтобы пересечь свалку и наконец достичь берега моря — узкой полоски грязного песка, которая вскоре, несомненно, будет поглощена наступающей свалкой; вдруг Джон схватил мою руку и с такой силой потянул ее, что я упал навзничь на небольшой песчаный курган, нанесенный ветром на останки автомобиля.

— Ты видел?! — спросил он, раскрыв рот и вытаращив глаза.

— Что именно? — спросил я, и мой друг показал пальцем в направлении пляжа внизу холма.

— Группа женщин, которые задирают подолы, или, как их здесь называют, джеллаба, и вставляют себе в задницу шланги.

— Что-о?!

— Нет, серьезно. Присмотрись, только осторожно, чтобы они тебя не заметили.

Я вспомнил бассейн в Абу-Даби близ Аин-аль-Файдаха, предназначенный только для женщин, которые купались там во всей одежде. Много лет назад его мне показывал смотритель птиц в зоопарке Аль-Аин, когда мы с ним отправились искать дроф. Хоть в это время в бассейне не было ни одной посетительницы, мужчинам, за исключением шейхов, строго-настрого запрещалось даже видеть его, нарушителю же грозили всяческие кары. Мне не хотелось второй раз подвергать себя такому риску: слыханное ли дело, неверный проник в такое богоспасаемое место, да еще приволок с собой другого! Но шланги меня заинтриговали. Я схоронился за грудой песка и, соблюдая предельную осторожность, приподнял голову ровно настолько, чтобы видеть происходящее одним глазом. В сотне ярдов от нас несколько арабских женщин средних лет сидели на песке, за исключением двух из них. Женщины не заметили нас; они продолжали оживленно беседовать и колдовать над своими двумя товарками, которые не сидели на корточках, как все, а лежали плашмя с задранными выше пояса подолами; у каждой из них из заднего места торчал шланг, вроде резиновый, заканчивающийся металлической воронкой, которую держала одна из женщин и заливала туда некую светлую жидкость. Я отвел голову назад и уставился на Джона.

— Мать честная! — воскликнул я. — Что же это такое?!

— Сам не знаю. Должно быть, форма помешательства. Вообразили, что они автомашины, вот и играют в заправочную станцию.

— Да нет. Наверно, бедняжки просто объелись бараньими глазными яблоками и промывают кишки. Как бы там ни было, нам лучше смыться подобру-поздорову, пока нас не засекли.

Мы отползли на почтительное расстояние; оказавшись там, где женщины не могли нас заметить, встали и — ноги в руки — зашагали назад в город, не переставая гадать, что это мы только что увидели.

Вечером мы поведали обо всем увиденном нашим марокканским друзьям. Те от души расхохотались, кивая головами.

— То, что вы видели, не такое уж редкое здесь явление, — сказал Саид. — Обратили ли вы внимание, как много здесь пухленьких женщин?

Что правда, то правда — аборигенки Дахлы явно не ломали себе голову над проблемой, как избавиться от лишнего веса. Что же касается жриц любви, которые с наступлением темноты выставляли на продажу свой товар прямо у дверей своих хижин, так те вообще были поперек себя толще.

— Мужчины этого уголка Сахары предпочитают женщин в теле, — объяснил Мохаммед. — Они так рассуждают: чем любимой женщины больше, тем она любит горячее. Да и сами женщины убеждены, что набирать вес полезно для здоровья. Вот и едят помногу кускуса. А так как при питании только через рот не поправишься так быстро, как хочется, то они придумали так: заливают себе через задний проход масло, оливковое или арахисовое. Это называется — питаться с двух концов, — заключил Мохаммед.

«Эль-Хамисс» не спешил с возвращением в порт. Медленно догорал еще один день, прошедший в тренировках и чаепитиях. В прохладных сумерках мы с Джоном шагали по закоулкам, где растапливали свои жаровни продавцы кебаба из мяса ягненка и рыбы под острым соусом — главными покупателями здесь были опять-таки вездесущие солдаты — да с крыши невидимой мечети (в Дахле нет приметных куполов и минаретов) призывал правоверных на четвертую молитву муэдзин.

— Мне надо привезти отсюда подарок для X. — Джон назвал одного сотрудника аквапарка, у которого скоро был день рождения. — Отличный парень, но вот в чем беда: как тебе известно, он голубой, но в последний месяц впал в уныние. Никак не может найти красавца бой-френда, который устроил бы его во всем. Такой уж он привереда. А случайные связи на одну ночь его не прельщают. Мы должны найти что-нибудь такое, что подняло бы ему настроение. Но только, — он показал на меня пальцем, — пожалуйста, без глупых шуток типа «привезем ему марокканского матроса»!

Пока Джон вводил меня в суть проблемы, мы завернули за угол и очутились у открытой двери лавки, освещенной внутри анемичным светом единственной электрической лампочки, порядком засиженной мухами. Но и этого скудного освещения было достаточно, чтобы увидеть несметное множество наваленных на прилавке и развешанных по стенам предметов самых диковинных форм, мерцающих в полумраке самыми немыслимыми красками. Удивительная смесь запахов ударила нам в ноздри. Имбирь, сера, верблюжье молоко, перец, сушеная рыба, сосновая смола, к которым примешивалась вонь козла и мочи, — все смешалось, но тем не менее все было различимо. Мы вошли внутрь. Чего здесь только не было! Крокодильи головы, ящики с сушеными специями, кристаллы ярко-синего сульфата меди, морские раковины самых невообразимых форм и размеров. Стены увешаны бесчисленными гирляндами сушеных верблюжьих пенисов. Реторты со зловещей темно-красной жидкостью, чучела летучих мышей, ступки с черным, желтым и зеленым порошками. В полумгле раздалось мягкое покашливание, и из тьмы показался хозяин заведения — бородатый мужчина со смуглой кожей, без усов, в майке «Гарлем Глобтроттерс».

— Месье, чем могу служить?

Не удивительно ли — здесь, в Богом забытом уголке Сахары, сыскалась Лавка Редкостей, которой пещера любой ведьмы в подметки не годится и которая очаровала бы любого средневекового алхимика!

— Вот здесь я и найду подарок для X., — сказал Джон. — Нам нужно приворотное средство! — поведал он хозяину лавки.

— О… Вы хотите, чтобы она возжелала вас, месье? Как ее имя?

Джон повернулся ко мне:

— Как объяснить ему, что приворожить-то нужно парня?

— Очень просто. Скажешь: «Для мисс X.».

— Нам… Мне нужно приворотное средство для мисс X.

— Понимаю. Я могу это сделать. — Лицо алхимика сморщилось, как замша. — Но мне потребуется целый день, чтобы его приготовить. Вы можете зайти завтра?

— Да, конечно. Сколько это будет стоить?

— Тысячу дирхамов^[53], месье, для более верных результатов. Она сама бросится вам в ноги.

— Я могу дать только триста.

— Месье, ингредиенты очень редкие и потому дорогие.

— Триста пятьдесят.

— Четыреста дирхамов, месье, и через две недели она будет ваша.

— Идет!

На следующий день мы вернулись в лавку. Приворотное зелье, завернутое в коричневую бумагу, уже дожидалось нас. Джон уплатил 400 дирхамов и спросил, как его использовать.

— Послушайте внимательно, месье, — сказал старец.

В этот момент из тени пыльной бутылки выскочил толстенький серый геккон, прыгнул, и затем уверенно забрался по одежде аптекаря ему на плечо, и оттуда стал взирать на нас.

— Этот любовный порошок будет склонять, настаивать, требовать, чтобы она глядела на вас газельими глазами любви, сладким взглядом гурии…

— Гурии? — спросил Джон. — Это еще кто такая? Шлюха? Совсем не похоже на то, что нам на…

— Да не шлюха это вовсе! — прошептал я на ухо своему приятелю. — Гурии — это очаровательные девушки, которые живут в раю.

— Она будет очарована вами, — продолжал аптекарь, — но использовать его должны будете вы, а не она. Каждой ночью перед отходом ко сну ставьте у своей постели жаровню. Перед тем как сомкнуть глаза, посыпьте горячие угли щепоткой моего порошка, и в течение ночи дым будет окутывать ваше тело. Проделывайте то же самое в течение десяти ночей — а затем, месье, отправляйтесь к своей избраннице. Она тут же падет к вашим ногам.

— Спасибо. Но какие же составляющие этого зелья произведут на него… то есть на меня… столь сильное воздействие?

— Простите, месье, я не могу это разглашать. Столько составляющих, столько работы…

— Понимаю, но какие из них самые главные? Травы или что там?

— Месье, это самая необычная смесь. Но… — он перешел на таинственный шепот, — могу сказать, что в состав входит крайняя плоть кита.

— Совсем как кресла на яхте Онассиса, — сказал я.

Джон с улыбкой посмотрел на меня. Он взял пакет со снадобьем, попрощался с аптекарем, и мы покинули лавку.

— Что ты там говорил про Онассиса? — спросил Джон, когда мы направили свои стопы к ближайшему кафе попить чайку с мятой.

— Ты же помнишь, он мямлил что-то про крайнюю плоть кита? Я только один раз в своей жизни встречал упоминание об этом баснословном явлении. Пару лет назад кто-то писал в журнале «Спектейтор», что кресла на плавучем дворце Онассиса обиты кожей крайней плоти китов. Как мы с тобой прекрасно знаем, у китов такой вещи нет.

Впрочем, эта курьезная история подсказала нам тему для разговора за чашкой мятного чаю: одна из церквей в Италии гордится тем, что у нее в главном алтаре хранится крайняя плоть Господа нашего, предусмотрительно спасенная кем-то из присутствовавших при обрезании. Мы спорили по вопросу о том, должен ли был высохший кусочек этой кожи вознестись на небо со всем остальным телом Господа тридцать три года спустя.

Вернувшись к себе в комнату в офицерских казармах, мы развернули обертку и взглянули на приворотное зелье. Оно походило на древесный пепел и имело специфический запах.

— Ну что же, — сказал Джон. — Даже если оно не поможет X., он все равно увидит в этом оригинальный подарок. Не правда ли?

Два дня спустя «Эль-Хамисс» наконец-то вернулся в гавань и снова взял на борт мою команду, водолазов, матросов и все наше хозяйство. Военный контингент значительно увеличился в численности и, по-видимому, натащил еще большие груды оружия. Кроме того, по нашей просьбе нам выделили еще несколько катеров типа «Зодиак». В общем, на судне повернуться негде стало, а главное, что обострились проблемы с пресной водой: капитан предупредил, что, если мы хотим задержаться у Кап-Блана больше чем на пару-тройку деньков, воду придется строжайше экономить. Вода подавалась только час в сутки, а души были отключены вообще.

Мне повезло — в моем распоряжении была каюта помощника капитана, который был в отпуске, так что у нас с Джоном была ванная комната на двоих. Замечу попутно, что нового военврача, которого определили на наше судно, в отличие от предыдущего, хватило на целых два часа путешествия. Как и его коллега, он заявился ко мне с зеленым, точно яблоко, лицом, взял у меня таблетки стужерона и, возвращаясь к себе в каюту, облевал весь корабль. Дотянув с грехом пополам до каюты, он как хлопнулся на койку, так и не вставал с нее до конца экспедиции.

Когда мы снова прибыли в район Кап-Блана, погода была лучше не придумаешь. Солнце сияло с безоблачного неба, море было гладким как зеркало; и только небольшая качка делала его похожим на огромное кривое зеркало в «комнате смеха» на пляже в Блэкпуле. Развернувшись кормой к берегам, корабль снова застопорил машины, матросы заняли позиции на задней палубе возле пулемета, а мы стали наблюдать за береговой линией в бинокли. Приблизившись на «Зодиаке», мы наблюдали тюленей-монахов, промышлявших рыбу в одной миле от берега; но у берега, как и в прошлый раз, вздымались волны, оглушая нас своим громоподобным ревом, и не давали возможности проникнуть в пещеры. Все это было крайне огорчительно, и нам абсолютно ничего другого не оставалось, как дожидаться снова.

В ходе наших поездок вдоль берега в первый день я увидел нечто странное. Первоначально я подумал, что это какие-то необычные волны поднялись возле нашей резиновой посудины. Блестящиечерные треугольники, с которых потоком текла вода, погрузились и исчезли, а затем поднялись еще выше — и на наших глазах появились два мощных, гладких, точно бильярдные шары, тела с характерными причудливыми отметинами, похожими на седла.

— Косатки! Смотрите, а вот еще! — крикнул Джон, стараясь заглушить рев волн, показывая рукой в противоположную от нашей лодки сторону. Спинной плавник третьей косатки был искривлен, но не совсем — это напоминало серп — значит, это плавала самка. Медленно отвернув от суши, мы стали наблюдать, как трио косаток — два самца и самка — плыло строго параллельно скалам и в сотне ярдов от них. Они проплыли мимо входов в «наши» тюленьи пещеры, а затем изменили курс, повернув на сто восемьдесят градусов. Затем они снова повернули, и их спинные плавники величественно разрезали воду, когда примерно через каждые тридцать секунд они всплывали на поверхность, чтобы вдохнуть воздуху. В общей сложности косатки плавали туда-сюда, преодолевая каждый раз до полумили. Я знал, зачем они здесь.

— Они караулят у тюленьих пещер, — прокричал я Джону. — Хотят схватить тюленей, которые будут входить внутрь или выходить наружу.

Джон кивнул мне в ответ; с его волос струилась вода.

— Значит, помимо всего прочего, косатки тоже угрожают жизни тюленей-монахов! — проревел он.

Насколько я знал, подобная активность косаток никогда прежде не замечалась в районе Кап-Блана. Как тут винить косаток! Им же тоже жить хочется. Если они поймают тюленя или морского льва, это для них будет лакомое блюдо. Иногда они почти что выскакивают на берег на пляжи Патагонии, чтобы схватить детенышей южноамериканских морских львов, и пробивают арктические льды, охотясь за выбравшимися на льдину полярными тюленями. Косатки — умные, могучие существа, плавающие быстрее любого морского млекопитающего, а ловкость у них почти такая, как у тюленей и дельфинов. Вооруженные почти полусотней внушающих ужас конусовидных зубов, они могут весить до десяти тонн и едят все — от лососей и селедок до моржей, а то и выхватывают куски мяса у куда более крупных существ, вроде синего кита или финвала. Но косатки водятся во всех океанах и в настоящее время не принадлежат к исчезающим видам, как тюлени-монахи. В течение многих лет число тюленей-монахов, попавших в пасть к косаткам, восполнялось за счет репродуктивных возможностей процветающих популяций, обитающих вдоль средиземноморских и атлантических побережий. Теперь любые потери, наносимые косатками тюленям-монахам, могут привести к катастрофическому уменьшению их численности. Но и это не все. Известно, что косатки порою охотятся просто ради забавы. Так что обнаружение наших хищников, «патрулирующих» возле тюленьих пещер, укрепило мое убеждение в оправданности нашей попытки отловить нескольких тюленей для разведения в неволе и последующего возвращения в родную стихию.

Но и на сей раз нам ничего другого не оставалось, как с максимальной пользой использовать время в ожидании, пока улягутся волны. Обострилась проблема с пресной водой — требовалось растянуть ее запасы как можно дольше. В один из вечеров капитан продемонстрировал, как можно отлично помыться, обойдясь единственной банкой из-под варенья, наполненной водой, и объявил, что с этого момента подача воды в краны урезается до получаса в сутки. К моему изумлению, изобретательный Джон насобачился добывать воду для чистки зубов из унитаза.

С шести утра до поздней ночи по капитанскому видюшнику крутили фильмы с Лайзой Стенсфилд, да еще кое-какие французские и египетские картины, тщательно отцензуренные одним из офицеров, правоверным магометанином — не приведи Аллах, на экране покажется — страшно даже сказать — декольте! — или еще что-нибудь эдакое, от чего публика попадает в обморок! К обеду, как всегда, подавали вареные бараньи головы; некоторое разнообразие вносила кефаль, которую мы покупали на стороне: ее привозили крохотные, хрупкие суденышки с Канарских островов, с экипажем иногда всего в два человека. Корабельный кок умудрялся готовить оба кушанья удивительно безвкусными, но я предусмотрительно захватил с собой в экспедицию целую батарею бутылок соуса «Табаско» и жестянок с перцем «халапено» — этим и спасался. Мы целые часы просиживали у экрана радара, отслеживая перемещения траулеров-нарушителей и наблюдая в бинокли за линией побережья. Волны молотили о скалы с прежним усердием. Джон лежал на койке, почитывая Томаса Гарди^[54]. Рожер глубоко погрузился в Коран. Я делал медицинские обходы, справлялся о здоровье нашего доктора, обсуждал наши планы с Мохаммедом, Саидом и Пьером, как мы сделаем наскок на тюленьи пещеры, втихаря потягивал виски с одним марокканским офицером, запершись у него в каюте, — но больше всего времени отдавал сочинительству.

Дни текли, и мы с Джоном все больше впадали в уныние. То, что многие представляли себе шумным и эффектным предприятием, оказывалось на удивление скучным. «Черт попутал меня связаться со всем этим делом! — размышлял я. — Сидел бы себе в Чессингтоне, еженедельно обходя тапиров, оцелотов и жирафов в компании своего милого друга Криса, или от случая к случаю оперировал кенгуру и косуль в зоопарке Голдерс-Хилл! Ну, на худой конец отправился бы инспектировать животных в цирке Джерри Коттлса!» Я был совершенно не в курсе, что происходит в мире: ни тебе телефона, ни факса. «Эль-Хамисс» мог связаться по телексу с морской базой в Агадире, но только по служебным делам, да и эта линия работала как Бог надушу положит. Что, если без меня заболели панды в Мадриде, киты в Антибе или дельфины в Риччоне? Я, конечно, знал, что в критических случаях мои партнеры — Джон и Эндрю — будут на высоте; но все же я предпочел бы знать сам, лично, не стряслось ли какой беды с кем-нибудь из моих зверей, моих пациентов, моих друзей, иных из которых я знаю и пользую по двадцати и более лет. Сколько их? Гарвей — дельфин из Коста-Брава, Гатти — бегемот из Виндзора, Снежок — горилла-альбинос из Барселоны, Фрейя — косатка из Франции, которая должна вот-вот родить, и еще множество, множество других! Все ли у них в порядке? За десятилетия своей карьеры «летающего Айболита» я побывал более чем в трех десятках стран — от Гренландии до Панамы, от Китая до Чехословакии, — но во всех случаях мне удавалось поддерживать связь со своей основной базой. Когда в Мадридском зоопарке наконец-то появилась на свет большая панда Чанг-Чанг, зачатая искусственно, я находился в аравийских пустынях, но через два часа после события я уже знал о нем. С тех пор как в 1969 году была учреждена служба «летающих Айболитов», я нахожусь на боевом дежурстве, открыт для связи 365 дней в году 24 часа в сутки. Открыт для связи — вот в чем суть. Теперь же, лишенный всяких средств коммуникации, я чувствовал себя прикованным к скалам побережья Африки.

Корабельные баки с пресной водой опустели уже почти на три четверти. Все шло к тому, что я вновь буду вынужден объявить отбой. На этот раз, по крайней мере, до следующего года. Но однажды утром мы проснулись и увидели, что наше судно обволок, будто кокон, густой туман. Над поверхностью моря, казавшегося еще смиреннее, чем прежде, стлалась белая пелена, в которой молкли даже привычные птичьи крики.

— А вдруг нам сегодня повезет? — сказал Джон, когда мы вышли на палубу и обратили взоры в сторону невидимой суши. — Ну что, рискнем?

Я дал добро, и несколько минут спустя мы погрузились в самый большой «Зодиак». Морской офицер стал к мотору; водонепроницаемые створки кормы корабля со скрежетом раскрылись, и корвет выплюнул нашу резиновую посудину на морской простор. Мы медленно отходили от «Эль-Хамисса», взяв курс на тюленьи пещеры; в белой мгле эхом отзывались всхлипы мотора. Несколько секунд — и корвет исчез из виду; казалось, мы шли не по водной глади, а сквозь облака в поднебесье. Марокканский морской офицер стоял у руля посреди суденышка, я примостился сзади, вцепившись в перила, а Джон расположился на носу лицом к нам, опершись седалищем о резиновый борт. Крадучись, шли мы навстречу цели, но волны снова дали о себе знать: чем ближе к скалам, тем больше наше движение напоминало катание на «американских горках». Туман по-прежнему держал нас в своих холодных и влажных объятиях; напрягая зрение, я всматривался сквозь пелену туда, откуда, как мне казалось, доносились звуки дробящихся о грозные скалы волн. Отважный кормчий не выпускал руля и не сводил глаз с компаса; теперь он вел нашу калошу черепашьим ходом, опасаясь шмякнуть нас о невидимые скалы. Джон изо всех сил старался удержаться; брызги летели через его плечо. Никто не проронил ни слова.

Вдруг лицо Джона перекосилось в неподдельном ужасе: рот как пещера, глаза из орбит.

— Ч-ч-е-ерт! Гляди! — проревел он два слова по-французски, устремив взгляд на что-то за нашими спинами.

Мы с офицером разом повернули головы. Позади «Зодиака» вставала мощная стена цвета зеленого бутылочного стекла, столь высокая, что вершина ее терялась в тумане. Она была не менее двадцати футов высотой. Казалось, все море внезапно обратилось в одну гигантскую волну, которая через несколько секунд обрушится на нас. Тысячи тонн воды готовы были с адским грохотом разнести нас в прах. Словно повинуясь инстинкту, марокканский шкипер развернул «Зодиак» носом к темной зеленой круче. Мотор завыл на всю железку, и я, объятый ужасом, к своему изумлению, почувствовал, как мы лезем почти что вертикально на стену. Все выше, выше — и вот мы на мгновение зависли на остром как бритва гребне волны. Волна уже начала рассыпаться, когда мы перевалили через ее хребет и, словно резиновый мячик, полетели вниз. Грохот волны, рев мотора — все перекрыл истошный вопль Джона. Позади нас волна рассыпалась в предсмертной агонии, и белая пена взыграла кружевом в туманной пелене. Я оглянулся назад — черные скалы были всего только в нескольких ярдах от нас. Просто чудо, что Джона не выбросило из нашей калоши. Я цеплялся за перила со смертной гримасой на лице, а офицер, бледный и с перекошенным от напряжения лицом, боролся с непослушным штурвалом и постоянно смахивал воду, заливавшую компас.

— Encore!^[55] — проревел Джон, который теперь стал за впередсмотрящего.

Сквозь туман мы увидели, как на нас надвигается новая темно-зеленая стена. И снова наш шкипер демонстрирует класс мореходства, и снова мы лезем на стену и в самый критический момент переваливаем за хребет и плюхаемся резиновым мячиком вниз. Но эта волна была уже куда ниже. Точно так же мы преодолели и третью, и четвертую, каждая из которых была менее угрожающей, чем предыдущая. Мой пульс более-менее пришел в норму, а в пересохшем рту вновь стало влажно. Наконец мы достигли гладкой поверхности океана, и через несколько минут, к моему великому облегчению, из тумана, как привидение, показался силуэт «Эль-Хамисса». Открылись створки дверей кормы, и катер втащили по металлическому склону; теперь мы были в безопасности. Вся наша троица вылезла из «Зодиака», храня гробовое молчание. Мы с Джоном не сказали ни слова, пока не ощутили у себя в руках чашки с горячим кофе. Офицер, пилотировавший нашу калошу, подсел к нам. Он по-прежнему был мертвенно-бледен. Наконец он заговорил — медленно и очень тихо.

— Еще бы немного, и нам всем конец, — сказал он. — Если бы эта первая волна обрушилась…

К нам стали подходить люди послушать, что приключилось.

— Ну что, мои молодчики оказались правы! — сказал командир отряда водолазов. — В эти пещеры полезет только самоубийца. Мои ребята ни за какую награду туда не сунутся.

Чуть позже капитан позвал меня к себе в каюту и показал телекс с морской базы в Агадире. На побережье надвигались штормы. «Эль-Хамиссу» предписывалось немедленно возвращаться в тихую бухту Дахлы. Мы подняли якоря; я созвал свою команду и объявил о переносе экспедиции за тюленями-монахами на 1990 год. Рожер горел желанием попытать счастья в третий раз, когда «Эль-Хамисс» пополнит запасы воды, горючего и всего необходимого; Мохаммед также готов был совершить еще одну вылазку. Но осеннее «окно» хорошей погоды на Кап-Блане должно было вот-вот закрыться. С экспериментом по отлову тюленей-монахов придется подождать еще по крайней мере год.

Мы с Джоном вернулись в Антибу с пустыми руками. Все, что привезли из экспедиции, — приворотное зелье для X. Он попытался применять его точно по инструкции, но все оказалось впустую.

Глава пятая Шимпанзе под кайфом

Хочу привлечь ваше внимание к тем, кого я называю «Обезьянами Бога»…

П. Уайндгэм Льюис. Обезьяны Бога

Вива Эспанья! Уа-ау! Здесь вдоволь всего, чего душе угодно: моря, солнца, сангрии и секса. Живи и наслаждайся! Звуки ламбады льются из репродуктора над пляжным баром, куда тянется очередь красных, как вареные раки, британцев за стаканчиком бакарди или кока-колы. Все морские велосипеды вышли в море, а все шезлонги вокруг бассейна застолбили, как водится, немцы. Вероятно, дружною гурьбой направились в туалет после обильного возлияния пива. Вернутся и продолжат бить баклуши.

Как и всегда, когда солнце стоит в зените, пахнет разогретым жиром — точнее, экзотической смесью оливкового масла, «Амбр солер» и человечьего кожного сала. Театр Томпсона заманивает на премьеру, обещая, что в буфете будет шампанское, — уфф! Только пусть не обижаются на меня французы, изобретатели сего изысканного напитка, — я сегодня поведу речь не о шампанском, а о созвучном с ним предмете. Живом существе, между прочим.

Если бы маленький шимпанзе, сидящий в картонной коробке в дальней комнате пляжного бара, умел говорить, как бы поплакался он о своей судьбе! Время для него пронеслось с невероятной скоростью. Три недели назад, когда большинство собравшихся здесь гуляк еще сидели по своим домам — кто в Бирмингеме, кто в Копенгагене, кто в Дюссельдорфе, — он блаженствовал в родных, еще более далеких от этих мест краях, счастливо резвился со своей семьей в рощах диких бананов. Затем грянул чудовищный кошмар. Помнится как в тумане: шум — оглушительный шум. Странные, пугающие запахи. Отец, лежащий необычно тихо и неподвижно. Жалобно стонет мать: ее соски сияют красным отливом. Детеныш в панике — и вот он чувствует, что его хватают, заламывают руки, как в состязании борцов. Затем — темнота, тишина, снова странные, пугающие запахи и звуки. Вдруг он неожиданно очнулся от этого долгого кошмара и обнаружил себя в картонной коробке. Рядом лежал банан. Детенышу вновь стало не по себе. Он выглянул из коробки, оглядел комнату и увидел сидящего на столе самца шимпанзе, более крупного, чем его отец, и с розовой конопатой мордой, а у отца его была черная. Старший шимпанзе был равнодушен к малышу. Тому показалось, что интерес к нему проявляет только сидящий за столом человек. Старший шимпанзе наблюдал за человеком пристальным, внимательным взором.

Человек — худощавый испанец с темным лицом, из тех, чьи корни были в Андалузии и в чьих жилах текла кровь мавританских предков, — собирался сделать самокрутку. Мурлыкая цыганскую мелодию, он посыпал табак доброй щепотью «марокканского золота», лизнул языком край бумаги и тщательно свернул ее.

— Ну, Пако, — пробормотал он, — теперь твоя очередь. — Он извлек из кармана небольшую голубую тарелку. — Открой-ка ротик, Пако. — Пако смотрел на него ничего не понимающими глазами. Человек цепко схватил его за щеку и качнул так, что бедняга почти свалился на стол. — Открой рот, — повторил он, не повышая голоса, и большой шимпанзе открыл рот. Человек сунул ему за щеку таблетку, и животное стало жевать. — Молодец, Пако, — сказал человек. — Ну, теперь получай награду.

Он протянул самокрутку шимпанзе; тот взял ее большим и указательным пальцами и зажал между губами. Человек зажег зажигалку и поднес к противоположному концу папиросы, обильно сдобренной наркотиком. Пако глубоко вдохнул, задержал дыхание и выдохнул из ноздрей голубой дым. Он не спускал с человека взгляда. Испанец встал со стула, взял сумку с фотоаппаратом и сунул с полдюжины неотснятых катушек в задний карман джинсов. Пако снова затянулся. Его глаза все так же пристально смотрели на человека.

— «Dios te salva, Maria»^[56], — пропел человек. — О’кей, Пако, пошли работать.

Он взял с полки старый кожаный собачий ошейник, надел на шею шимпанзе и пристегнул длинную цепочку. Пако знал, что ему делать дальше. Человек согнул руку в локте, и Пако, вскарабкавшись по ней, оперся о плечо своего хозяина, перенеся на него большую часть собственного веса.

— «Dios te salva, Maria, — снова промурлыкал человек и вышел, заперев за собой дверь. — Maria, oli, oli, oli»^[57].

Коктейль марихуаны с валиумом возымел свое действие, и Пако начинал чувствовать (как и туристы, на встречу с которыми нес его хозяин), что это будет и в самом деле великолепный день.

Судьба, которая предначертала, чтобы наши с Пако пути в конце концов пересеклись, явилась в виде… бегемота. Нет, не того Гиппопо, что гуляет по широкой Лимпопо, — виновник событий обитал в сафари-парке в Верхеле, в нескольких милях от побережья. Я прилетел туда, на Коста-Бланка, в тот прекрасный летний день, когда вышеозначенная тварь откусила половину хобота у слонихи. Ситуация с киплинговским Любопытным Слоненком повторилась с точностью до наоборот. Сильно укороченный остаток хобота хорошо зажил после надлежащего лечения; его владелица быстро наловчилась подбирать яблоки, сбивая их ногами в кучу и преклоняя колени, а далее действуя остатком хобота обычным способом, даже при том, что чутких «пальцев», которыми заканчивается конец хобота, у нее теперь не было. После очередного визита, удостоверившись, что дела у моей подопечной идут своим чередом, я сидел и попивал кофеек с директором сафари-парка, как вдруг тишину разорвал телефонный звонок.

— Там, у ворот, стоит парень, просит помочь его шимпанзе. Пойдемте, доктор, — сказал директор. — Это, кажется, по вашей части.

У кассы стоял молодой человек с длинными черными волосами, длинными черными ногтями и толстым золотым кольцом в ухе. На нем были драные джинсы, алая майка от Гендрихса и очки-«рейбансы». У ног его сидел на корточках взрослый самец шимпанзе в ошейнике и на поводке. По его взгляду я сразу понял, что он под действием наркотиков, — как и те бедняги шимпанзе-мотоциклисты, которых я за несколько лет до того видел в одном цирке в Панаме.

— Buenas tardes^[58], — сказал парень, блеснув золотой коронкой на зубе-резце. — Меня зовут Пепе. Пепе Альмоада.

— Buenas tardes, — ответил директор. — Это наш ветеринарный консультант, доктор Тэйлор. Вижу, у вас трудности?

— Да, — сказал тот, одарив нас широкой улыбкой, снял очки и посмотрел на меня с нескрываемым подозрением своими темными глазами за полузакрытыми веками. — Впрочем, нет, ничего особенного. У Пако — вот он, мой любимец, видите? — по-видимому, слегка расхворались зубы. Я давал ему аспирин и новалгин, но, по-моему, не очень-то помогло.

— В чем это выражается? — спросил я. — Затруднения при еде? Ощущение мягкости, когда вы трогаете ему рот? — Я присел на корточки перед шимпанзе, который смотрел на меня своими стеклянными глазами.

— Он укусил мою подругу, — сказал Альмоада. — А ведь обычно он такой мягкий, такой сладкий. Мой крошка! Мой голубчик! — Альмоада вынул гребень и пробежался им по волосам.

«Лицемер и подонок», — подумал я.

Я осторожно протянул руку и погладил Пако по голове. Он словно и не заметил моего прикосновения. Я скользнул пальцем по его правой щеке и сунул руку меж губ. Дрожа в ожидании боли от укуса, я отогнул ему нижнюю губу и провел пальцем по передней части рта: так я смог хорошо разглядеть его зубы. Причина беспокойства открылась мне с полной ясностью. Пако уж точно настрадался от сильной пульсирующей боли, ибо десна у основания нижнего левого клыка вспухла и зловеще краснела: в ней образовалась небольшая дырочка, из которой вытекал жидкий гной.

— Сильный абсцесс корня большого зуба, — произнес я, но не это задержало мое внимание в ту секунду.

Все четыре клыка были обломаны почти вровень с десной: инфекция просочилась через обнажившуюся центральную полость пульпы одного из них — она-то и явилась источником всех хворей десны. Нечего было терять время на пустую болтовню.

— Сеньор, — сказал я, вставая на ноги. — Вы, насколько я понимаю, пляжный фотограф?

— Да. Вы правы, — уже без улыбки ответил Альмоада. — Я действительно фотограф, но какое это имеет отношение к моему любимцу Пако?

— Мне прежде приходилось сталкиваться с шимпанзе, подобными Пако, — ответил я. — Сами знаете, у него четыре зуба выломаны. Как вы это сделали? Кусачками? Молотком? Дали ему сперва горсть снотворных пилюль?

Теперь взгляд фотографа был полон неприкрытой ненависти.

— Вот те раз! — сказал он директору. — Вы мне кого привели? Он что, идиот, этот ваш англичанин, или как? Да что там говорить, они в Англии все такие. Встречал я в Хавеа таких помешанных старушенций-англичанок, божьих одуванчиков, и все с кошками! (Очевидно, он имел в виду тех старушек-эмигранток, которые, приезжая из Англии в дальние края доживать свой век, проповедуют среди туземцев Евангелие: любовь к братьям нашим меньшим — пекутся, скажем, о кошках в Венеции или о лошадиной лечебнице Брука в Каире. Господи, благослови их всех!)

— О’кей, — сказал я. — Вы правы. Да, я из породы тех самых божьих одуванчиков, которым небезразличны ни кошки, ни другие твари Божьи. Вы прекрасно знаете, о чем речь. Когда Пако достиг половой зрелости, то понял, что вы лишили его радостей естества. Ну как ему было не взбеситься?! Вот вы и поступили так, как многие на вашем месте, — выбили ему четыре самых опасных зуба. Ради благополучия вашего бизнеса. А иначе — разве отважился бы кто-нибудь из этих накачавшихся пива чурбанов сняться на карточку с Пако, хотя бы им даже приспичило увезти на память такую фотографию.

— Ой! — закричал Альмоада и схватил директора за грудки. — Мне ведь вы нужны были, а не этот идиот! Я просил всего лишь лекарство для моего друга. Я заплачу.

— Но ведь я не ветеринар! — раздраженно сказал директор. — И пожалуйста, не хватайте меня за грудь, сеньор.

Альмоада сплюнул на пыльную дорогу и смачно выругался на недоступном моему пониманию диалекте.

— Значит, так, — сказал я. — Самым важным во всей этой истории является то, что животное надо избавить от страданий. Я окажу ему помощь здесь и немедленно: удалю зуб.

— Каким образом? — прошипел Альмоада.

— Естественно, под наркозом.

— Если вы погубите его, я вас убью.

Я сделал вид, что не расслышал угрозы.

— Отнесите его в контору, — сказал я, — и закройте дверь.

Атмосфера в конторе, где еще днем жизнь кипела полным ключом, сделалась, мягко говоря, ледяной, когда я готовился удалить Пако зуб. Директор сидел нахмурясь, Альмоада бешено вращал глазами, бормоча под нос проклятия, я же пытался сосредоточиться на своей работе. Приглядываясь к пациенту, я все больше убеждался, что его пичкали наркотиками, вероятно гашишем или транквилизаторами. А как они будут взаимодействовать с анестезирующими веществами? Вот в чем вопрос.

— Сеньор Альмоада, — сказал я, осмотрев огромные зрачки Пако, — есть опасность, что вы станете причиной смерти вашего любимца, если не скажете мне всю правду. Вы давали ему наркотики?

— Наркотики? — переспросил фотограф, и его лицо перекосилось в гневе. — Вы что, считаете, что я употребляю наркотики? Или что Пако употребляет наркотики? Вы что, с ума сошли?

— Я только спрашиваю, — ответил я. — Наркотики и анестезирующие вещества могут оказаться несовместимыми.

Альмоада ничего не ответил. Я наполнил шприц кетамином. Шимпанзе сидел в кресле, глядя на меня стеклянными глазами, и я ввел препарат ему в руку. Пять минут спустя Пако лишился сознания, и я проверил его дыхание, пульс и скорость наполнения капилляров. И вот тогда-то, когда я прижал участок кожи пальцами, чтобы определить, за сколько времени обескровленный участок вновь наполнится кровью, я обратил внимание на слабый желтоватый оттенок его десен. Когда я раздвинул у него на груди шерсть, мне показалось, что и бледная шкура имеет тот же оттенок.

— Ну как, с ним все хорошо? — прошептал Альмоада, зажигая сигарету трясущимися руками. Видно, вся его ярость иссякла, уступив место волнению.

— Так вы давали ему наркотики, сеньор? — переспросил я.

Он поколебался, вынул изо рта сигарету и тихо сказал:

— Да.

— Сколько?

— Ну… Две папиросы. Смешно, доктор, но знаете, он так любит дым. — Сделав над собою усилие, он подмигнул, а затем опять взволнованно спросил: — Так с ним все будет хорошо, доктор? Ведь мы же с ним партнеры!

Мне не понадобилось и двух минут на то, чтобы удалить зуб, вернее, оставшийся от него корень. С помощью шприца, наполненного теплым соляным раствором, я прочистил абсцесс. Пако уже начал шевелиться, когда я сделал ему заключительный укол пенициллина. Когда он, лежа на столе, слабо заворочал языком, я снова заметил у него во рту бледно-желтый оттенок. Прежде чем он полностью очнулся, я вытащил из сумки прибор для забора крови и отсосал десять кубиков для последующего анализа.

— Сколько с меня? — спросил Альмоада, отнеся Пако к себе в машину.

— Пока нисколько, — ответил я, будучи уверенным, что возня с этим шимпанзе еще только начинается.

— Madre de Dios^[59]! — сказал директор со вздохом облегчения, когда машина укатила. — Ничего себе парочка: козел-недоносок фотограф да шимпанзе под кайфом. — Он покачал головой. — Жутко хочется пить. Позвольте предложить вам холодного пивка, доктор.

На исходе дня я улетел обратно в Лондон. Едва сойдя с трапа самолета, я позвонил в Министерство сельского хозяйства на предмет получения специальной лицензии на ввоз крови шимпанзе для анализа. У меня уже имелся карт-бланш на ввоз препаратов морских млекопитающих, за исключением серых китов и некоторых видов тюленей (в них иногда встречается вирус, грозящий заболеванием домашних свиней), но на ввоз препаратов крови и тканей приматов и других животных, как-то: крупного рогатого скота, антилоп и прочих, — требовалось получить лицензию от министерства. Пробы, взятые от приматов, могут содержать смертоносные организмы, способные вызвать лихорадку Ласса или «марбургскую болезнь» у человека, а препараты, взятые от копытных, могут стать причиной эпидемии чумы крупного рогатого скота. Случай с Пако встревожил меня. Тут дело было не только в желтизне его десен и кожи. Мне глубоко отвратителен сам феномен пляжных фотографов с животными — на Канарских островах я видел даже фотографа с детенышем снежного барса. Источники приобретения животных в высшей степени подозрительны: ввозятся они главным образом контрабандой. Содержатся в чудовищных условиях: фотографы мало или вообще ничего не знают о необходимом им рационе и других потребностях. Когда же с представителями таких видов, как шимпанзе и другие обезьяны, или, к примеру, дикие кошки, становится все труднее совладать, их накачивают наркотиками, бросают или попросту убивают. И такое продолжается и по сей день. Туристов, готовых выложить несколько фунтов за снимок «Полароидом» с экзотическим животным («то-то смеху будет, когда мы покажем его нашим собутыльникам в кабачке или пивном подвале!»), хоть отбавляй. Иные фотографы сколачивают себе в разгар сезона порядочные капитальцы. По моим оценкам, Пако было около десяти лет: это значит, что скоро он станет бесполезным для дела.

Я паковал пробу крови шимпанзе для направления в лабораторию на предмет исследования на гепатит, как вдруг меня озарила светлая мысль. Я отсосал половину шприцем и поместил в другую пробирку — того, что осталось, вирусологам хватит с лихвой. Прочее я отослал экспресс-почтой в другую лабораторию, приложив письмо с разъяснением, что мне нужно.

Прошла томительная неделя, и вот наконец получены результаты лабораторных анализов. Не теряя времени, я взял билет на рейс до Валенсии. Хотя для поездки туда был еще один повод — в последний разочек справиться, как идут дела у слонихи с откушенным хоботом, — главной целью моего визита был все же Пако. Что до слонихи, то дела у нее шли блестяще: с каждым днем она все увереннее и увереннее орудовала своим уполовиненным хоботом, а главное, что публика, очарованная ее необычным видом, больше бросала ей яблок и булочек. Как сказала бы обезьяна из все той же сказки про Любопытного Слоненка, вот тебе и первая выгода… Я доложил директору, что анализ крови Пако дал положительную реакцию на гепатит А.

— Мы должны разыскать Альмоаду и его шимпанзе, — сказал я, — иначе он может легко заразиться сам. Больное животное опасно и для людей.

— Но у нас нет его адреса, доктор.

— Он говорил, что работает на пляже в Хавеа. Если вам не сложно, отвезите меня туда и остановитесь у Гражданской гвардии^[60]. Нам понадобятся услуги этих мальчиков в зеленом.

Директор, милейший человек и владелец самой крупной апельсиновой плантации во всей провинции, поднял от удивления брови:

— Гражданская гвардия? А она-то еще зачем?

— Чтобы спасти Пако. Надо забрать беднягу у этого ублюдка, который так немилосердно эксплуатирует его.

— Но… жандармы? Вы же знаете этих людей? Они и пальцем не пошевелят из-за какой-то там мартышки. И потом, она в любом случае собственность фотографа. Если вы попытаетесь отобрать у него Пако, жандармерия станет гоняться за вами, доктор.

— Уверяю вас, что до этого не дойдет. Поехали скорей в Хавеа.

…Начальник жандармов сидел за столом, напялив лощеную черную треуголку, какую теперь можно увидеть разве что на всяческих церемониальных мероприятиях. Он походил на Питера Селлерса в роли Клузо, только был более пухлым. Из губ у него торчала сигара «Дукадос», на широком отвороте его зеленой форменной куртки стелился пепел. Мы с директором сели в кресла, более низкие, чем то, в котором восседал он.

— Чем вам может услужить Гражданская гвардия, сеньоры? — Его голос, давно погрубевший от черного табака и коньяка, грохотал, точно бочка из-под хереса по булыжной мостовой. — Кражи, мошенничества, насилия, убийства — все это по нашей части. — Полный самодовольства, он вынул пистолет и постучал черной рукояткой по столу. — Что?! Обезьяна, говорите?! Мартышка — она и есть мартышка! Гвардейцы не гоняются за мартышками!

— Времена изменились, сеньор, — сказал я. — Ныне Испания, как и остальные страны, входящие в Европейское Сообщество, принимает практические меры по соблюдению Вашингтонской конвенции.

— Что-о?!

— Вашингтонской конвенции, защищающей животных от опасностей, связанных с нелегальным экспортом и импортом.

— A-а. — Начальник поглядел на часы.

Многие страны даже после того, как подписали так называемую Конвенцию по торговле исчезающими видами (КИТЕС), в течение длительного времени или смотрели сквозь пальцы, или осуществляли лишь поверхностный контроль за торговлей даже теми видами животных, которые упомянуты в этой конвенции. В Европе самыми злостными нарушителями считались Бельгия и Испания, и даже сейчас, когда я пишу эти строки, на Иберийском полуострове по-прежнему регулярно случаются нарушения. Но похоже, что времена меняются, особенно теперь, когда хозяйкой мадридского офиса КИТЕС стала преданная делу энергичная женщина, намеренная решительно пробить заскорузлую бюрократию, особенно ту, что засела в Таможенном комитете его величества.

— Вы знаете, сеньор хефе^[61], — продолжил я, — с недавних пор на Гражданскую гвардию возложена и обязанность по борьбе с нелегальными импортерами животных. Среди них немало безграмотных мужланов, абсолютно ничего не понимающих в братьях наших меньших. Кто, кроме гвардейцев, сможет скрутить им руки? Видимо, вскоре Гражданской гвардии придется создавать специальные отряды для борьбы с этим злом.

Начальник взял сигару двумя пальцами пухлой руки таким величавым жестом, что бриллиантовое кольцо у него на мизинце засияло во всем блеске.

— Не слышал об этом, — сказал он, — но полагаю, в этой стратегии есть своя мудрость. Я сам лично подстрелил гориллу в Рио-Муни^[62].

Не дожидаясь, пока он будет распространяться об этом своем «подвиге», я взял с места в карьер:

— В Хавеа есть такой пляжный фотограф, звать Альмоада. Он почти наверняка не имеет лицензии на шимпанзе. Вы его знаете?

Начальник улыбнулся, выпятил грудь и стряхнул пепел, который тонким серым ковром просыпался ему на пузо.

— Сеньор! Ничего, ничего в Хавеа не ускользнет от моего носа! Я знаю там каждого цыгана-карманника, каждого домушника, «работающего» по виллам английских и голландских поселенцев, каждого иностранца, не имеющего разрешения на работу. Еще бы мне не знать Альмоаду! Ну цыган, ну гоняется за девками, но больше-то зла от него никакого. Каждое лето фотографирует туристов со своей обезьяной. Не знаю, чем могу быть полезен.

— Сеньор хефе, это очень важно. Речь идет о нелегальном импорте животного исчезающего вида. От вас требуется испросить у него лицензию.

— Но я человек дела, а не конторская крыса! — Начальник снова постучал пистолетом по столу.

— Может, нам лучше позвонить прямо в Мадрид? Возможно, Гражданская гвардия…

Начальник вперил в меня острый взгляд.

— Сеньор, давайте начистоту. Я — начальник гвардейцев в этом регионе! Нет надобности впутывать в это дело Мадрид… — Он произнес название испанской столицы, кисло перекосив губы. Многие жители провинции Аликанте, равно как и Каталонии, в грош не ставят кастильцев. — Можете во всем положиться на меня. Когда у меня будет возможность, я затребую у него лицензию. Много времени это не займет.

Я хорошо понимал, что это значит. Ничего он не сделает. Но было еще не все потеряно. У меня в запасе оставались еще две карты, одна из которых была козырным тузом. Я порылся в сумке, вытащил оттуда две бумаженции и положил на стол перед начальником жандармов.

— Есть более серьезные проблемы, связанные с Альмоадой, — медленно выговорил я. — На прошлой неделе я взял анализ крови у его шимпанзе. Анализы подтвердили наличие гепатита А, чрезвычайно заразного для людей. Альмоада и все его клиенты подвержены серьезному риску, который создает даже близость к животному. Представьте себе, что будет, если среди туристов вспыхнет эпидемия! Не то что туристы — местные жители разбегутся из города. Подумайте, какую это создаст славу здешним краям!

Глаза начальника жандармов сузились, и теперь он еще больше стал походить на Клузо.

— А вот и самое главное, — сказал я, показав ему второй листок бумаги. — Здесь лабораторный отчет из института, располагающегося близ Ньюмаркета. Это учреждение является мировым лидером в исследовании мочи и крови лошадей на предмет допинга. С помощью современной аппаратуры первоклассные ученые могут вычислить малейшие следы чужеродной субстанции. Я неоднократно пользовался их услугами, разбираясь с подозрительными отравлениями. Был, например, случай, когда гепардов накормили мясом коров, усыпленных барбитуратом…

Теперь уже начальник гвардейцев слушал как завороженный.

— Позвольте объяснить результаты в этом отчете, сеньор хефе, — сказал я, вставая, чтобы доходчивее донести самое важное. — Вот смотрите: «Образец сыворотки взрослого шимпанзе. Принадлежит Альмоаде, Хавеа». А вот далее. Найдены следы нижеперечисленных субстанций: диазепам — то же, что валиум. Каннабинол — компонент марихуаны. Кокаин — тут объяснения не нужны. Какой отсюда следует вывод? Сеньор. Альмоада нелегально дает своему шимпанзе наркотики. Может быть, он и сам наркоман.

Глава жандармерии тяжело откинулся в своем кресле и, перед тем как что-то сказать, зажег новую сигарету.

— Increible! Increible!^[63] — пробормотал он, и его рука, скользнув под стол, нажала потаенную кнопку.

За стенами комнаты раздался звонок, и тут же вошел дежурный. Отдав честь в ответ на его приветствие, начальник рявкнул:

— Горена, машину! Чирико и Пиза, ко мне! Едем сейчас же на пляж!

Очевидно, туристы, стоявшие в «хвосте» за напитками и мороженым, восприняли как редкостное развлечение, когда наша дружная команда — сам шеф жандармов с троицей помощников, директор сафари-парка и ваш покорный слуга — на полном газу ворвались на пляж и безотлагательно приступили к операции. Шеф жандармов, распираемый чувством собственного достоинства, протиснулся к началу очереди.

— Альмоада здесь? — спросил он хозяина заведения.

Тот обернулся к своим полкам, уставленным бутылками, выбрал бутылку старого коньяка «Карлос I», налил большой фужер, придвинул начальнику гвардейцев и ответил:

— Да, хефе, он здесь, в задней комнате. Уже два дня как гриппует, потому и не выходит на работу.

«Сеньор хефе» кинул на нас ястребиный взор, выпил залпом коньяк, пробурчал едва слышное «спасибо» хозяину бара и скомандовал — так, чтобы слышала вся очередь:

— Вперед! За мной, ребята!

Мы побежали в обход низенького строения; за нами ринулась толпа туристов, включая множество любопытных английских детишек. Шеф жандармов загрохотал мясистым кулаком по выцветшей двери.

— Что происходит? — выпалил на одном дыхании мальчик-англичанин, чуть запоздавший к началу.

— Вот этот толстопузый в треуголке нашел, где прячется убийца, и хочет выкурить его оттуда, — пояснил второй.

— Ломай дверь! — завопил третий.

Начальник жандармов ни слова не знал по-английски, однако же оглянулся на воодушевлявшую его юную толпу и погладил одну из белокурых головок. Затем он снова забарабанил в дверь.

— Альмоада, ты здесь?! — проревел он.

В ответ донесся слабый голос:

— Да. Входите.

Вынув пистолет из кобуры под охи и ахи туристов, начальник жандармерии нажал ручку и толчком распахнул дверь. Через плечи четырех стражей порядка, набившихся в дверной проеме, я заглянул внутрь убогой комнатенки. Пако сидел без движения в небольшой клетке с толстыми железными прутьями, приставленной к противоположной стене. Другой, куда более юный шимпанзе выглядывал из-за края картонной коробки и тихо клацал зубами: на его маленькой бледной мордочке застыло удивление. Посреди комнаты стоял стол, заваленный пустыми бутылками и усыпанный объедками и окурками. На одной стене висел большой цветной плакат Ким Бэссинджер, на другой — распятие. Единственным, кроме стола, предметом мебели в комнатенке была низенькая кровать. На ней лежал голый до пояса Альмоада. Его мучила испарина — огромные капли пота, точно бусины, покрывали ему лицо и грудь. Кожа бедняги была цвета только что раскрывшегося по весне подснежника. За двадцать шагов было видно, что у фотографа гепатит.

С этого момента события развивались молниеносно. Примчалась «скорая». Альмоаду уложили на носилки и увезли, жандармы начали обыск помещения, а я занялся обезьянами. Я сделал обоим шимпанзе инъекцию гамма-глобулина, привезенного из Англии, а Пако, кожа которого теперь уже приобрела отчетливый желтый оттенок, получил также стакан фруктового сока, обильно приправленного оксоглюкуратом с агринином для укрепления печени. Он принял лекарство безропотно.

— Именем Гражданской гвардии я конфискую этих животных до предъявления всех необходимых лицензий на них, — громогласно объявил начальник, чтобы его заявление не ускользнуло ни от чьих ушей.

Тем временем его гвардейцы обнаружили целый запас таблеток валиума, порошок кокаина, коноплю и целый ассортимент снотворных пилюль, содержащих барбитурат. Все это хранилось в лежащей под кроватью гитаре. Пока один из жандармов вытряхивал наркотики из резонатора инструмента, начальник одернул полы своей куртки и скосил на глаза край треуголки, что придало ему еще более воинственный вид.

— Здесь серьезное преступление, — пробормотал он. — Наркотики и подонок, торгующий ими втихаря. Бог знает, что творилось бы в этой стране, не будь Гражданской гвардии, — особенно теперь, когда с нами уже нет каудильо. — Он почтительно перешел на шепот, когда произносил титул своего кумира Франко.

— Коль скоро вы конфискуете этих шимпанзе, — сказал я, — что, с вашей стороны, является самым разумным и корректным решением, то позвольте узнать, сеньор хефе, где вы собираетесь их разместить?

Самодовольное выражение лица шефа жандармов мигом исчезло.

— Хм… гм… не в тюрьме же… А вы что посоветуете, сеньор директор?

Директор сафари-парка громко вздохнул:

— Если, как говорит доктор Тэйлор, хотя бы одно из этих животных инфицировано, я не могу взять их. Слишком большой риск для моего контингента. Но в конюшнях моей виллы есть пустое помещение с зарешеченными окнами. На время можем поместить их туда.

— А я договорюсь о переводе в обезьяний питомник близ Барселоны, — сказал я. — Несколько лет назад одна пара из Англии устроила там питомник и проделывает титаническую работу по реабилитации приматов, нелегально ввезенных в Испанию и конфискованных таможней в аэропортах. Конечно, это капля в море по сравнению с общим объемом нелегального ввоза…

— Превосходно! — сказал шеф жандармов. — Я безотлагательно проинформирую штаб-квартиру в Мадриде об успешно проведенной операции. Бумаги, дающие санкцию на конфискацию животных, будут подписаны к завтрашнему дню.

Пако и маленький шимпанзе — я не знал, как его зовут, поэтому окрестил его Пакито — сидели спокойно, внимательно наблюдая за происходящим. Я вывел их из комнаты, держа каждого за руку. Проходя мимо стола, Пако узрел лежащую на столе одинокую сигару «Дукадос». Молниеносным движением свободной руки он схватил ее, сунул в рот и поднял на меня глаза, недвусмысленно прося огоньку. Я учтиво отобрал у него сигару и выбросил через плечо. Он же никак не отреагировал на то, что я отнял у него драгоценную добычу.

— Пора тебе бросить курить, мой мальчик, — сказал я, — а то ума не приложу, что мне делать с шимпанзе, страдающим курительным кашлем!

Я уселся в директорскую машину, и на каждом колене у меня сидело по шимпанзе. Пако упорно, но безуспешно шарил в пепельнице в поисках окурков.

Через три дня оба моих подопечных уже были на пути к Барселоне. Абсцесс у Пако зажил, и гепатит явно пошел на убыль — желтизна кожи поблекла. Ядоговорился с Питером Кертешем, ветеринарным зубным техником из Мэйфера, специализирующимся на самых сложных случаях стоматологических заболеваний животных, чтобы тот прилетел и провел у Пако лечение корней выбитых зубов и пломбирование оставшихся. Характеры обоих животных несказанно изменились с тех недавних пор, как я вырвал их из рук фотографа-ублюдка. Пакито стал любопытным, подвижным и шаловливым существом, каким и полагается быть юному шимпанзе. Ну а старший просто-таки боготворил своего маленького братца. Пако, организм которого уже полностью очистился от наркотиков, охотно поедал свежие овощи, фрукты, отварных цыплят и сваренные вкрутую яйца. Он уже больше не был бессмысленным зомби и целый день скакал, лазал и кувыркался в большом, усаженном деревьями загоне, где жили еще две почтенные самки, которые встретили новичков в буквальном смысле слова с распростертыми объятиями и радостными криками. Альмоада тоже оклемался от гепатита, но — в больнице при тюрьме близ Аликанте: ему дали два года.

Я был преисполнен чувством гордости оттого, что мне хоть что-то удалось сделать на практике против пляжных фотографов и их бизнеса. В том году я еще раз посетил Барселону — для осмотра в местном зоопарке дельфина-косатки по кличке Улисс — и конечно же отправился навестить Пако. Оба шимпанзе находились в добром здравии, шкурки — барометр их благополучия — стали еще гуще, и оба блестяще сдружились с достопочтенными самками. Но вот что я еще уяснил: шимпанзе не забывают людей, которые тыкали в них стальными иглами. Когда я стоял у загона, Пако верещал из-за решетки ругательства в мой адрес. Но в его глазах уже не было прежнего стеклянного блеска. Да, Пако и Пакито повезло; но как быть с сотнями других шимпанзе и прочих экзотических животных, которые продолжают подвергаться издевательствам по всему побережью одной только Испании?

В 1990 году я с радостью узнал, что в Испании в Гражданской гвардии сформировано подразделение для борьбы с контрабандой животных. Гражданская гвардия совместно с правозащитными организациями провела тщательно спланированный рейд против пляжных фотографов на Канарских островах. Только один фотограф смог предъявить что-то отдаленно сходное с лицензией, дающей право держать шимпанзе. Правда, информация о готовящемся рейде каким-то образом утекла (возможно, по причине двурушничества кого-то из городских властей или даже самой жандармерии) и многие фотографы заблаговременно скрылись; но все же в результате длительных словесных перепалок, а порою и применения физической силы, удалось отбить четырех шимпанзе. Моему партнеру поручили участвовать в этих рейдах, чтобы немедленно оказывать медицинскую помощь конфискованным животным. Часть этой операции была заснята для телепрограммы «Челлендж-Аннека», которая организовала молниеносное строительство превосходного обезьянника в «Обезьяньем мире» в Англии, специально для спасенных шимпанзе. Я встретил этих четырех шимпанзе, в возрасте от года до двух, в аэропорту Хитроу глубокой ночью, чтобы освидетельствовать их состояние здоровья. Обезьяны устали от длительного перелета и страшно хотели пить. Учтивыми жестами они принимали у меня из рук пластмассовые чашки с кока-колой и жадно пили. Кока-кола не только хорошо усваивается молодыми приматами, но и содержит в полезных количествах углекислоту, поташ и сахар, благотворно влияющие на усталые организмы молодых путешественников. Когда обезьяны утолили жажду, их пересадили в специальный карантинный фургон — и через пару часов они уже стали обживать новый дом. При сем присутствовало много фотографов — но эти фотографы были безопасны для животных. Никаких пляжей, никаких туристов. Только тихая заря, разгорающаяся над мирными окрестностями Дорсета. Операции по спасению шимпанзе Гражданской гвардией будут продолжены.

Глава шестая Львята при дворе кота Артура

Писатели и непойманные преступники… вот и все, кто свободен от повседневной рутины…

Эрик Линклатер. Кабачок поэтов

— Ни с места, сэр, или я спущу собак! — сказал полисмен, загородив дверной проем своим плотно сбитым туловищем. Он как из-под земли вырос, пока мы предавались размышлениям, как нам поэффективнее разместить наших красавцев леопардов на съемочной площадке. На меня ошалело смотрели две немецкие овчарки, грозя сорваться с поводков, которые он держал в своих багровых ручищах.

— Я собираюсь пойти обедать, — раздраженно сказал я.

— Вы никуда не пойдете, сэр, — сейчас мы введем сюда собак и произведем у вас обыск. После этого отдел уголовного розыска решит, отпускать вас или нет.

— Что ж, попробуйте ввести сюда собак! Гарантирую, будет такое кровавое побоище, что не обрадуетесь!

— С чего это, сэр? — Полицейский запрокинул голову, стараясь напустить на себя вид человека, которому не привыкать к подобным угрозам.

— У нас тут злые леопарды. Ваши щенята будут счастливы, если продержатся более минуты.

— Леопарды, лео-парды… Это вы о чем, сэр? — выдавил страж порядка, сделав акцент на последнем слове.

— Вы не ошиблись. Четыре черных леопарда. Без привязи. Они сперва слопают ваших щенков, а дальше видно будет. Это вы никуда отсюда не уйдете, пока мы не узнаем, что все это значит. Мы, конечно, загоним их обратно в клетки, в которых мы их перевозим. Но сначала я отправлюсь перекусить в кабачок напротив.

— Вы никуда не пойдете, сэр.

Тут ко мне присоединилась киногруппа, уставшая за долгое рабочее утро. У всех на уме была только пинта пива да хороший пирог на закуску.

— Никто отсюда не выйдет! — строго сказал страж, держащий собак.

— Это почему? — спросил директор картины, лицо которого багровело на глазах.

— Не могу сказать, сэр.

— Вы не можете арестовать нас без объяснений и без санкции на арест, — запротестовал я.

В этот момент постучали в дверь, и полисмен повернулся, чтобы открыть ее. В коридор вошел молодой человек с лоснящимися волосами до плеч, давно не бритой щетиной, как у художника, и в порванных по моде на коленях джинсах. Позади него в дверном проеме плечом к плечу стояла дюжина полицейских в форме.

— Эти типы хотят на улицу, сэр, — сказал полицейский с собаками, обращаясь к молодому человеку; в голосе его появился новый, уважительный тон. — А вот этот что-то мямлит мне насчет лео-пардов. — Он снова произнес это слово, разломив его на два, тыча в меня при этом жирным красным пальцем.

«Художник» в драных джинсах, явно полицейский в штатском, смерил нас взглядом. Он был не на шутку раздражен.

— Все понятно, констебль, — пробурчал он. — Я с ними сам разберусь. Значит, так, кто у вас тут за главного? Вы? — Это был вопрос уже ко мне.

Из недр здания, откуда ни возьмись, появилась еще группа молодчиков в штатском и подступила вплотную к нам сзади. Удивительно — мне казалось, что, кроме киногруппы, смотрителя за зверями, вашего покорного слуги и коменданта склада, в этом скромно обставленном помещении никого не было.

— Мы хотим пойти пообедать, — прорычал директор картины.

— Вы не сможете покинуть здание, пока мы не закончим досмотр с собаками, — отрезал «художник» в драных джинсах.

— Если вы введете сюда собак, вы наткнетесь на четырех взрослых черных леопардов. Быстрых, ловких и свирепых, — медленно и четко произнес я, акцентируя каждое слово. — Вы будете нести персональную ответственность, если они будут покалечены или покалечат кого-нибудь из нас. Что до ваших немецких овчарок, то они разорвут их как ягнят, не успев даже понять, с кем имеют дело. Любой из этих леопардов сразится со взрослой гориллой или молодым львом и наверняка выйдет победителем. Поэтому я требую: назовите ваше имя и личный номер!

Лицо «художника» в штатском перекосилось; он так нервно сжимал и разжимал кулаки, что мне на мгновение показалось, будто он вот-вот схватит меня за горло.

— Прежде чем мы начнем, — сказал он спокойным, полным яда голосом, — объясните, что вы там болтали про леопардов и кто вы вообще такие?

Людям моей профессии часто приходится наблюдать за благополучием экзотических животных, используемых в съемках коммерческих кино- и телефильмов. Наше дело — следить за тем, чтобы продюсеры не перегружали животных работой, не заставляли их во имя искусства делать что-либо потенциально для них опасное, а если в съемках заняты агрессивные животные, то быть начеку и держать наготове оружие, заряженное транквилизатором. Мало ли какая муха их может укусить, и они начнут кидаться на всякого встречного! Но, прямо скажем, очень скучная работа. Животные находятся под контролем специалистов, которым ведомы все их слабые струнки как свои пять пальцев, и обращаются с ними умело, человечно и в подавляющем большинстве случаев питают к ним уважение и любовь. Некоторые животные-артисты блестяще вышколены и имеют куда больший опыт работы в студии, чем актеры или топ-модели, с которыми им приходится сотрудничать. Им не досаждают ни яркие лампы, ни красочные декорации, ни запах грима, ни бесконечные повторы одного и того же — у этих двуногих свои причуды, ну и шут с ними! Есть и такие индивидуумы, как, например, королевский пингвин Прингл из Чессингтонского зоопарка, который ликует, выходя на подмостки, и начинает скандалить, только когда наступает время отправляться домой. Мне уже случалось писать о своем пациенте и четвероруком приятеле — орангутанге по кличке Лок, который отличился в кинофильме Клинта Иствуда «Есть лишь один путь — свободный», — этому маэстро стоит лишь раз показать, и он с первого знака понимает, чего от него хотят. Не все двуногие актеры способны на такое.

Стало быть, при такой работе мне или моему партнеру нужно только час за часом сидеть развалясь в директорском кресле и смотреть, смотреть. Впрочем, у этой работы есть один плюс — она хороша для письменных занятий. И даже сейчас, любезный читатель, когда я пишу эти строки, я нахожусь в студии Южного Банка, где снимается телеэпизод «Брось дохлого осла», а в моем «Уокмене» стоит кассета с музыкой Гайдна или Вивальди. Хотя оборудование для транквилизации и саквояж с предметами для оказания первой помощи у меня под рукой, мне редко приходится ими пользоваться. Только один раз находившееся на моем попечении животное в студии настигла смерть — это был большой черный… скорпион, которого я показывал в детской телепрограмме «След природы» телекомпании «Бордер Телевижн» в Карлайле. Почему так получилось, я не могу сказать с уверенностью, но подозреваю, что это из-за странной жары и духоты в моей гримуборной, где температура поднялась до 95 градусов по Фаренгейту. Скорпионы хоть и обитатели жарких стран, но подвергаются тепловому стрессу, когда температура достигает такого вот порога.

Этот злосчастный февральский день 1991 года обещал быть страшно скучным, если бы не визит полиции. Пустое складское помещение в угрюмом промышленном районе на южном берегу Темзы, в Вулвике, было арендовано на пару дней рекламным агентством в качестве студии для съемок телеклипа, рекламирующего новый сорт сигарет. Они уже отсняли несколько фильмов в других местах, но тема была одна — единственное белое животное среди группы черных. Так, героем одного сюжета явился белый дрозд-альбинос среди стаи обыкновенных черных дроздов, белая рыба-удильщик среди черных, и так далее. Сегодня нашей задачей было заснять белого пятнистого леопарда (его роль сыграло слегка подновленное чучело) среди четырех живых черных.

Черные леопарды, известные также как черные пантеры, — обычная цветовая разновидность пятнистого леопарда. В одном и том же помете могут встречаться черные и пятнистые детеныши вместе. Черные леопарды чаще всего встречаются во влажных густых лесах Индонезии, Бирмы, Непала, Ассама и Юго-Западного Китая, реже — в тропической Африке. Вопреки распространенному мнению, черный леопард не более свиреп, чем его пятнистый собрат. В этот раз черных леопардов привез сюда Джим Клабб, один из самых опытных и надежных дрессировщиков редких животных, которого я когда-либо встречал, и самый человечный среди них. Съемка не представляла никакой трудности. Все, что требовалось от леопардов — посидеть в разных позах на специально сооруженном для того помосте, чтобы лучше смотрелись их головы. Им было начхать на присутствие среди них давно усопшего, неподвижного, белого и лишенного пятен собрата.

Директора этих чисто коммерческих клипов постоянно ломают голову над тем, как эффективнее показать самые незначительные позы, абсолютно правильно придать им выражение и освещение. Это занимает у них целые часы. Киногруппа, собравшаяся вокруг постановщика, непременно многочисленна, — самый необходимый минимум составляют художественный руководитель, оператор-осветитель с ассистентом, кинооператор с ассистентом, пара электриков, люди, занимающиеся декорациями, художники и плотники, мальчишка на побегушках — то подать чаю, то унести отснятые пленки, секретарь, чтобы вести записи, и по крайней мере один представитель от рекламного агентства и другой — от кинокомпании. Вся эта публика и собралась в то утро на складе, служившем нам съемочной площадкой. Плюс Джим Клабб и его питомцы, смотритель за зверями и ваш покорный слуга. Кроме самого складского помещения в здании было только две небольшие конторские комнаты и «кабинет задумчивости». Склад был пуст — только в одном углу громоздилось несколько кип, накрытых дерюгой. Но киногруппа не обратила на них внимания, потому что они занимали немного места и не мешали нам.

Мы начали в восемь утра. Все шло, как надо, хоть и утомительно для меня. Теперь был час пополудни, и директор объявил обеденный перерыв. Оставалось еще дай Бог на пару часов работы, ибо леопарды знали свою роль превосходно. Только явление полчища полицейских под предводительством краснорукого, который больше напоминал бандюгу с большой дороги, нежели детектива-инспектора, встало преградой между нами и столь желанными бифштексами и пирогами с почками.

Директор разъяснил, кто мы такие и что тут делаем.

— Черт возьми… У вас что тут, и в самом деле леопарды? — сказал «художник» в драных джинсах, понемногу остывая.

— Да. И они страсть как ненавидят собак, — сказал Джим, только что присоединившись к нам. — Я покамест загнал их в клетки, но учтите, проволочная сетка сварена плохо. Если вы подпустите к ним собак, вы их очень разозлите. Тогда я за последствия не отвечаю.

— У нас приказ — обыскать все здание с собаками.

— Что вы ищете?

— Не могу сказать.

— Хорошо. Ступайте куда угодно, но не подходите к леопардам. Они много места не занимают. Ваши люди могут визуально осмотреть их, но я не рекомендовал бы открывать клетки.

«Художник» в штатском посовещался с несколькими людьми в форме и сказал через несколько мгновений:

— О’кей, можете идти обедать. Но нельзя ли, чтобы укротитель леопардов остался и присмотрел за зверями?

— Можно, — сказал Джим. — Только пусть один из ваших констеблей сбегает в кабачок напротив и принесет мне три больших сандвича с тунцом, хлебец из непросеянной муки да пинту доброго пивца «Гордость Лондона».

«Художник» в штатском ошалело посмотрел на дрессировщика — мне показалось, будто его вот-вот вырвет.

— Сбегай, Робинсон, — пробормотал он сжатыми, будто застегнутыми на «молнию», губами.

Констебль вышел, что-то бормоча себе под нос.

Славно отобедав и отдохнув в кабачке «Белая лошадь», мы вернулись на склад. Он по-прежнему был наводнен бравой полицией, а смотрителя здания готовились увезти в полицейской машине. «Художник» в драных джинсах о чем-то разговаривал с небольшой группой людей в штатском, собравшихся в конторской комнате. Атмосфера заметно изменилась — все выглядели довольными, расслабленными, иные даже улыбались, но, как только мы вошли, сразу же напустили на себя серьезное выражение.

— Ну как, братцы, нашли то, что искали? — спросил директор.

«Художник» в драных джинсах поколебался, затем кивнул.

— Похоже на то, — сказал он. — Но мы хотим задать людям, занимающимся животными, несколько вопросов. Парню, который оставался с леопардами, и, по-видимому, вам, если вы с ним связаны!

Он дал понять, что имеет в виду меня, ибо махнул рукой в мою сторону. Все перешли в складское помещение. Джим восседал на деревянном ящике возле клеток с леопардами и читал газету.

— Значит, так, — сказал «художник» в драных джинсах, наклонившись к Джиму. — Подойдите сюда, если не возражаете.

Полисмены держались на почтительном расстоянии от леопардов, которые сидели на корточках за проволочной сеткой, сверкая глазами. Дрессировщик присоединился к нам, и «художник» в штатском вновь взял слово.

— Дело было так, — сказал он. — Мы нашли то, что искали. Но мы еще не осмотрели ваших кошечек. Это мы и собираемся сделать. Надеюсь, вы объясните нам одну вещь.

— Боже мой, это что еще такое? — Румяное усатое лицо Джима изобразило выражение полного удивления.

— Подойдите сюда. Начнем с вас. Мы хотим осмотреть их подстилку. Полагаю, что в клетках у леопардов есть подстилка?

Вслед за мною и Джимом киногруппа и полисмены всем скопом подошли к животным, которые, обеспокоенные нашествием такой фаланги двуногих, немедленно вскочили на ноги и принялись расхаживать по клетке и угрожающе плеваться. Полицейские и киногруппа остановились на полпути, а Джим, «художник» в штатском и ваш покорный слуга приблизились к клеткам на расстояние вытянутой руки. Джим принялся успокаивать леопардов ласковыми словами:

— Ну что ты, Ява, ты ведь милашечка! И ты молодцом, Эбони! Вот они, прошу любить и жаловать! — сказал Джим. — А вот их подстилка. Обыкновенная солома. Правда, чуток испачканная мочой и пометом, но это пустяки. Вот, обратите внимание, гадят снова! Они все понимают, мои кошечки! Не желаете ли взять немного соломы для полицейского участка как сувенир?

— Изволите шутить, сэр. — Детектив наклонился, заглянул в клетки и помолчал несколько секунд. — Вы правы. Это действительно солома.

— Это и в самом деле солома, — сказал Джим с подчеркнутым сарказмом. — Знаете, шелковые простыни нынче дороги, так что для леопардов слишком жирно будет. Но Общество по пресечению жестокости по отношению к животным считает, что солома ненамного хуже шелка.

Детектив выпрямился и улыбнулся — и эта его улыбка была подлинной.

— Простите, господа, я должен объясниться. Не могу рассказать вам всего, но суть вот в чем. Пока вы были в кабачке, мы обнаружили здесь огромную партию наркотиков. Когда утром вы здесь работали, вы видели кипы?

Только тут я обратил внимание, что кип не было на месте.

— Да, помню, — сказал я.

— Это были новейшие таблетки «Е», вызывающие экстаз. Не знаю, сколько их было в этих кипах, но, по-видимому, не менее полутонны. Чтобы одурачить таможенную инспекцию в Дувре, их смешали с другими материалами. Так и везли до самой Голландии.

— Но почему вас так заинтересовала подстилка леопардов? — спросил Джим.

— На кипах были наклейки «Кошачий друг». Субстанция, с которой смешан наркотик, была тем гранулированным веществом, которое помещают в кошачий подносик. Серые таблетки среди серых гранул — остроумно придумано!

— Так вы считаете, что гранулы для туалета обыкновенной домашней мурлыки применяются для крупных кошачьих?! — сказал я. — Или что Джим с его леопардом может быть причастен к связи с контрабандистами наркотиков?!

«Художник» в штатском улыбнулся:

— Положа руку на сердце, мы не исключали такую возможность. Оказалось, просто случайное совпадение. Простите за всю эту суматоху.

— А что, и в самом деле гениальная идея! — сказал Джим. — Вообразите такую картину: из страны в страну движется бродячий цирк, в нем леопарды, тигры, львы, а позади — целая цепочка фургонов, груженных наполнителем кошачьих туалетов… И вот когда осталось совсем недалеко до конечного пункта следования, бдительные таможенники вдруг обращают внимание на то, что количество фургонов с указанным грузом не уменьшилось с начала маршрута. Непорядок! Стали выяснять, в чем дело, и обнаружили, что под видом наполнителя кошачьих туалетов везут наркотики.

— Воображаю, какого размера должны быть подносы для крупных кошачьих, — сказал я.

Все рассмеялись, но я вспомнил случаи из прошлого, как иные плуты, чтобы обмануть таможню, прятали наркотики в водонепроницаемых пакетах, а затем скрывали их в… желудках то верблюдов, то дельфинов, — сам не видел, за что купил, за то и продаю.

Стражи закона и правопорядка быстро очистили помещение, и мы благополучно закончили съемку… Через несколько месяцев, когда рекламные плакаты, изображающие четырех черных леопардов и одно чучело белого, стали появляться на афишных тумбах, я прочитал в газете, что контрабандисты, пытавшиеся провезти наркотики под прикрытием наполнителей кошачьих туалетов, были приговорены к длительным срокам тюремного заключения.

Есть звезды голубого экрана и есть звезды широкого экрана. Если черные леопарды Джима Клабба тянут на кассовых трагических актеров, то Артур — Робер де Ниро среди котов. Очаровательный белый мурлыка Артур рекламирует кошачий корм и особенно прославился тем, что берет пищу из банки лапочкой, как ложкой.

Летом 1992 года меня попросили пронаблюдать за животными при съемках рекламного фильма в студии близ Шарлотт-стрит, в лондонском Уэст-Энде. Артур должен был рекламировать новые кошачьи консервы, названные в его честь. По сюжету, он приглашает двоих своих заморских родичей разделить с ним изысканную трапезу. Родичи эти были не кто иные, как два львенка, предоставленные для съемок сафари-парком в Северной Ирландии. Предполагалось поставить перед кинокамерой три банки «Артура» и посадить кота перед средней — пусть лакомится. Входят два львенка и начинают есть из двух других. Задумано блестяще, только так ли все будет на самом деле? Артур явно никогда в глаза не видел дикого представителя семейства кошачьих, а тут сразу два, каждый вдвое крупнее его! Не предпочтет ли он подобру-поздорову удрать со съемочной площадки одним элегантным pas-de-chat^[64], достойным Барышникова? А что, если львята, пусть и очаровательные, но все же куда более неуклюжие косолапые создания, попросту оттолкнут его от пищи? Или, хуже того, предпочтут живого Артура консервированному? К тому же львята были новичками на съемочной площадке — вдруг они заупрямятся и не захотят сниматься? Или испугаются ярких «юпитеров» и наложат большую кучу, как это случилось в 1967 году с прооперированным и выкормленным мною львенком по имени Симба — это было вообще мое первое выступление по телевидению! В общем, я готовился к долгому многотрудному дню, полному любых возможных неудач.

Мне никогда прежде не доводилось встречаться с Артуром, и когда он прибыл в студию в уютной корзиночке в сопровождении своей персональной дрессировщицы Энн Хед, то был встречен с такими почестями, какие оказывают, наверно, только его высочеству в сопровождении фрейлины. Но он оказался более чем хладнокровным. Ни малейших признаков звездной болезни. Ни грамма претенциозности и тщеславия, столь обычных для двуногих представителей шоу-бизнеса, — лишь толика любопытства проглянула на его умной мордочке. Готов поклясться, что его больше интересовала ближайшая к нему банка со съестным, нежели восхитительные похвалы киношников, сгрудившихся вокруг, чтобы созерцать его наслаждение — самое точное определение, как я вскоре убедился.

Вошла дрессировщица львят со своими питомцами — по одному под каждой рукой — и представила их Артуру. Наш герой явно произвел на них благоприятное впечатление — слегка попискивая, они глядели на него большими круглыми глазами. Артуру было начхать на них — он элегантно мыл лапой мордочку. Ему хотелось поскорее отсняться, получить свой гонорар — существенно больший, чем полагался любому из нас, — и вернуться домой, к теплому очагу.

Миссис Хед проявляла заметное беспокойство по поводу его контактов с дикими кошачьими.

— Нельзя ли распылить по площадке надежный дезинфектант? — спросила она меня. — Будет несчастье, если Артур что-нибудь от них подцепит.

Мне сделалось довольно-таки неловко из-за того, что милая леди, куда больше понимавшая в домашних кошках, нежели в диких, хоть на йоту засомневалась в здоровье львят. Впрочем, оно и понятно: она отвечает за здоровье весьма ценной в своем роде «собственности», вот и перестраховывается.

— Не беспокойтесь, — ответил я. — Уверяю вас, что здоровье у львят превосходное. Я их только что осматривал. Более того, они привиты против всех возможных заболеваний, точно так же, как Артур.

Людям часто невдомек, что экзотическим кошачьим в зоопарках и сафари-парках делают прививки против тех же болезней, что и домашним кошкам, как, например, кошачья инфлюэнца, кошачий энтерит и прочее. Используются те же самые вакцины, какие применяются ветеринарами в общей практике. Цель подобных мероприятий — застраховать животных от болезней, которые могут быть занесены бродячими кошками, коих полно в любом городе или селе. Одна крупная партия вакцины против энтерита, которую вводили сотням тысяч усатых хранителей домашнего очага на протяжении нескольких лет, содержала дезактивированный штамм вируса, полученного в одном британском зоопарке от погибшего снежного барса. Бедняга заразился от обычной домашней кошки, которая в ту злосчастную ночь забрела к нему в клетку в поисках объедков.

После обычной рутины — выскабливания самых незаметных пятен грязи с матово-черной поверхности съемочной площадки, устройства и проверки освещения и обсуждения вопроса, как нам лучше поставить три банки с едой, мы заняли позиции для съемки. «Сейчас десять тридцать, — подумал я, поглядев на часы и вставив в свой „Уокмен“ кассету с „Волшебной флейтой“. — Съемки будут продолжаться самое позднее до полудня, к тому времени все три кошки отвалятся: снимать-то будем несколько дублей. Тогда и сам смогу перекусить, а то до обеда маковой росинки во рту не будет. Пообедаю-ка в японском ресторанчике — сырая рыба под пиво „Кирин“ — потом еще часика два помучаемся, и часам к четырем все закончим».

Сперва Артур выступил сольным номером. Это было виртуозное представление, достойное Паганини. Он восседал перед тремя банками, причем крышки у двух крайних были приподняты так, что он волей-неволей вынужден был концентрироваться на средней. Я знаю нескольких котов с превосходным аппетитом — у меня самого такие были, в том числе великолепный сиамец по имени Фрэнк. Но такого искусства в поедании деликатесного продукта, каким владел Артур, не достичь никому. Он буквально прокапывал лапочкой траншею в лакомстве, поднося его ко рту и поглощая со смаком. Ему не требовалось много времени, чтобы очистить всю банку; покончив с порцией, он уселся, элегантно обхватив хвостом все четыре сложенные вместе лапки, — подавайте-ка мне еще! Принесли еще «Артура»; Артур столь же мастерски, без малейшего упрямства, поглотил и вторую порцию — такой аппетит бывает обыкновенно у страдающих как истощением, так и ожирением, но у нашего мурлыки был превосходный идеальный вес. Просто Артуру очень понравился «Артур».

Теперь настало время вводить в бой двух львят. «Ну, сейчас начнется самое смешное», — подумал я, а у самого слюни текут: эх, вот бы сейчас сырого кальмарцу да под жгучим зеленым соусом «Вазаби»! Милые существа эти львята, но вдруг окажутся бестолковыми и заупрямятся?

Львята не едят консервы. Как и я, предпочитают сырую пищу. Только я — рыбу и кальмаров под японским соусом, а они — мелко накрошенное сырое мясо. Правда, идея рекламы состояла в том, что диким собратьям Артура понравилось угощение, названное в его честь. Поэтому пошли на маленькую хитрость — в банки для львят положили мелко накрошенный бифштекс. Если все пойдет так, как задумано, Артур будет колдовать над своей банкой, и тут введут в дело львят. Одного подведут к банке слева, другого — к банке справа. В заключение, когда с трапезой будет покончено, голос за кадром изречет сакраментальную фразу: «Даже дикие собратья Артура рычат от наслаждения — так им понравился новый „Артур“!» «Одна надежда, — подумал я, — что хоть Артур-то хорошо тренирован. Эти же двое в буквальном смысле слова из ирландских болот».

— Мотор! — скомандовал директор. Артур уже вошел во вкус — о, как он киногеничен! — Вводите львят, — сказал директор двум смотрителям-ирландцам, которые сопровождали львят при перелете. Детенышей посадили на сцену мордами к Артуру, слегка похлопав по задницам. Типичной для юных львов тяжелой шаткой походкой они неуверенно направились к нашему герою.

«Сейчас упорхнет», — про себя подумал я, но Артур словно не замечал их приближения. Более того, он примостился к предназначенной для них гастрономической приманке.

— Бо-ож-же ты мой! — услышал я крик души рекламного агента. — Он не хочет наш патентованный продукт! — Само собой разумеется, со стороны казалось, что Артур уписывает «Артур» — ведь мясо было накрошено в банки из-под этого продукта, и, само собой разумеется, этикетка давалась крупным планом. Но хвостатый герой отклонился от сюжетной линии, обратив свой интерес к чужому прибору. Само собой разумеется, Артур трескал мясо так, будто его не кормили целый месяц.

— Сто-оп! — возопил директор.

Артур был единственным, кто проигнорировал команду. Он горсть за горстью черпал превосходное крошеное мясо и отправлял себе в рот. Львята, которых дрессировщики отвели за кулисы, удивленно созерцали происходящее.

После нескольких бесплодных попыток втолковать коту бесспорную правду, что мясо — корм несбалансированный, невитаминизированный, не проверенный с научной точки зрения, нестерилизованный и вообще недостойный гордого имени Артура, сравнительно с тем превосходным продуктом, которым ему предложено наслаждаться за большой гонорар, решили насыпать немного крошеного мяса в среднюю банку. Включились камеры. Артур принялся наворачивать с прежним аппетитом, и на площадку снова вывели львят. Они, как и в предыдущем дубле, заковыляли в сторону Артура.

— Смелее, крошки, — прошептал директор.

«Даже если он не удерет, он отвалится от банки», — подумал я. Но Артур и не думал отваливаться. К моему удивлению, львята подошли к нему вплотную — и начали обнюхивать его мордочку. Артур на секунду оторвался от трапезы, обратил свой взор на того, что находился слева, и — хотите верьте, хотите нет — повернул голову и поцеловал другого львенка, коснувшись его кончиком носа и слегка высунув язычок, после чего снова со всей серьезностью принялся за дело. Детеныши, удивленные столь сердечному приему, секунду-другую понюхали вокруг себя и принялись лизать мясо в стоящих перед ними приборах. Поистине трогательная сцена — и это после стольких дублей! Такого я даже в самом радужном сне не мог себе представить.

— Стоп! — крикнул директор. — Фан-та-стично, львята, фан-та-стично! Снято!

Тут вся компания бросилась обниматься, целоваться и поздравлять друг друга, между тем как Артур по-прежнему продолжал трапезничать. «Мне тоже пора, — подумал я и отправился в японский ресторанчик. — Никогда не пытайся догадываться, что на уме у кошки, будь то дикая или домашняя, — подумал я, погружая кусок сырого кальмара в соевый соус. — Держу пари, что Артур зашибет на этом кучу денег».

За минувшие три десятилетия меня многократно приглашали на съемки в качестве ветеринара-наблюдателя, а чаще демонстрировал животных я сам. Мне пришлось иметь дело со множеством львов, других крупных кошачьих и еще с самым широким спектром царства братьев наших меньших, начиная с бабочек и жуков и кончая китами. Но только дважды мне приходилось иметь дело с ленивцами в роли теле- и рекламных звезд. Этих удивительных животных, происходящих из Южной Америки, не часто можно увидеть в зоопарках, но, хотите верьте, хотите нет, в иных частях Южноамериканского континента они составляют большую часть всей биомассы обитающих там животных. При всем при том эти странные млекопитающие куда менее знакомы широкому кругу людей, чем другие представители южноамериканской фауны, как, например, ламы, ягуары и попугаи ара. Возможно, это во многом происходит по причине естественной привычки ленивцев не показываться на глаза. Не следует, правда, думать, что они уж такие лодыри — право, напрасно назвали их по одному из семи смертных грехов. В действительности ленивцы принадлежат к числу преуспевающих существ и обязаны своим успехом в значительной степени тому факту, что они питаются листьями, которыми другие животные брезгуют, и проводят почти всю свою жизнь, вися вниз головой на ветках деревьев, спасаясь таким образом от большинства хищников. Их шубки имеют зеленый оттенок благодаря произрастанию на шерсти водорослей — отличный камуфляж. Процесс переваривания пищи длится у них месяц и более, а выделение конечного продукта пищеварения и мочи происходит раз в неделю. Коль скоро грубая и неудобоваримая листва не очень-то калорийна, то ленивцы сберегают энергию, поддерживая температуру тела на очень низком уровне (от 86 до 93 градусов по Фаренгейту), причем ночью и в дождливую погоду снижают ее до минимума. У южноамериканских индейцев бытует поговорка: «Ленивец пускается в путь, когда дует ветер». И в самом деле, если уж ленивцы пускаются в путь с ветки на ветку, то со скоростью не больше чем четверть мили в час. Испанский летописец XVI века так писал об этом существе: «Никогда не видел более неуклюжего и бессмысленного создания, чем ленивец». Как же он оказался не прав!

В 1988 году я демонстрировал трехпалого ленивца в утренней субботней телепрограмме для детей «№ 73», где я служил штатным ветеринарным хирургом. Это было безмятежное существо, привыкшее к тому, что его постоянно тискают, так что репетиции и эфир прошли без приключений. Совсем иной нрав изволила выказать ленивица, которую снимали в рекламном клипе за семнадцать лет до этого. Тогда я еще жил в своем родном городе Рочдейле, в каменном фермерском доме — в Англии их так и называют «дом Уильяма и Мэри» — среди поросшей вереском местности, переходящей в цепочку Пеннин, отделяющих Ланкашир от Йоркшира.

Вот однажды утром раздался телефонный звонок.

— Доктор Тэйлор? — спросил голос в трубке. («Должно быть, из Чеширского района Манчестера», — подумал я.) — Меня зовут Фроум, я из рекламного агентства «Тридцатый век». Вы о нас что-нибудь слышали?

— Простите, не доводилось. У вас ко мне дело, мистер Фроум?

— Да дело не очень чтоб уж большое, во всяком случае, мне так представляется. Мне просто посоветовали пригласить вас для страховки.

— А именно?

— Вы когда-нибудь имели дело с ленивцами, доктор? Да нет, не с теми, что «завтра, завтра, не сегодня, так ленивцы говорят». Я имею в виду животных.

— Да, раз или два случалось, — отвечаю я. Я говорю «раз или два», потому что не знаю, включать ли мне в свой послужной список общения с ленивцами случай, когда меня пригласили посмотреть ленивца в зоопарке в Норфолке. Он пару месяцев ничего не ел и не двигался с места, а просто висел неподвижно в своей клетке, вцепившись кривыми когтями в горизонтальную ветку. Директора это особенно не тревожило, и все же он решил выяснить, в чем дело, — так, на всякий случай. Я отправился взглянуть и обнаружил, что от зверя осталась лишь давно высохшая шкура, а вся внутренность давно съедена личинками.

— Значит, вот какое дело, — сказал Фроум. — Мы раздобыли ленивца для съемок рекламного клипа по заказу одной крупной автомобильной компании. Идея вот в чем — усадить самое медлительное животное в новейшую скоростную модель. Для контраста. Вам понятно?

— Вполне. И вы хотите, чтобы я понаблюдал за животным во время съемки?

— Точно так. Как я уже говорил, не думаю, что нам остро необходим ветеринар. Это ж не тигр и не волк, ведь правда? Насколько я в них понимаю, просто соня и бездельник. Но владелец животного, зоопарк Уэллингборо, настаивает на присутствии ветеринара, и притом имеющего опыт работы в зоопарках. Съемки продлятся всего один день на старом аэродроме в Бертонвуде. Можете приехать? Оплата, положим, двадцать пять фунтов и хороший обед.

— Охотно. Сто фунтов и хороший обед.

Телефон умолк приблизительно на минуту, затем Фроум снова взял слово:

— Сто фунтов… Не многовато ли будет, а? Вам же ничего не придется делать. Мы просто заснимем, как он привычно висит головою вниз там, куда мы его подвесим. Это ж не тигр и не волк, ведь правда? — повторил он.

— Сто фунтов и хороший обед. Похоже, вы представления не имеете, какие сюрпризы могут выкинуть животные в самый неподходящий момент. Положим, оно может заболеть. Ист-Ланкс-Роуд ведь вам не джунгли, и ленивцу здесь вряд ли будет так уютно, как на родине. Вы, конечно, можете домчать его до ветеринарной больницы в Уоррингтоне на вашей шикарной машине, но боюсь, это создаст вам дурную рекламу.

Фроум сделал шумный выдох:

— Ну ладно уж. Похоже, вы меня убедили, доктор. И все-таки я по-прежнему полагаю роскошью приглашать персонального врача для надзора за единственным зверем. Ленивец ведь не королева.

— Вы одно упустили из виду. О королеве мы знаем практически все, а вот о ленивцах куда как меньше. Ну ладно, ближе к делу. Какого числа и в какое время вы меня ждете?

Ясным и солнечным апрельским утром я прикатил в Бертонвуд. Там, на бывшей американской авиабазе, меня уже ждали. На длинной потрескавшейся взлетной полосе группа киношников копошилась вокруг табунка автомашин. Тут были и новехонькие, с иголочки, модели, которые вот-вот поступят в продажу, и старые, латаные-перелатаные «рено» и «форды», увезенные непонятно с какой автомобильной свалки.

— Фроум, — представился мне молодой рыжеволосый парень в изысканном голубом костюме, с удивительно белым лицом и огромными белыми ушами. — Сейчас устраиваемся, — прочирикал он. — Животина будет вон там, в «рено». Сейчас для нее устраивают брус, куда ее подвесят, и начнем. (Его послушаешь, можно подумать, что речь идет о костюме на вешалке.) Пока можете погулять вокруг, доктор.

— Большое спасибо, — сказал я, настраивая себя на то, что день будет небогат событиями. Возможно, в конце его удастся слетать по шоссе в сафари-парк в Ноусли. Но прежде я решил взглянуть на ленивца, как он там жив-здоров и бодр — насколько бодрыми могут быть подобные создания. Представитель зоопарка Уэллингборо открыл большой фанерный ящик. Там, прицепившись своими длинными кривыми когтями к стойке — единственному в этом жилище «предмету мебели», — висела крупная и отнюдь не такая уж неуклюжая самка ленивца Хоффмана. Она была погружена в глубокий сон — ленивцы спят около девятнадцати часов в сутки — и даже не пошевелилась, когда я погладил ее по густой мохнатой шубе. Послюнявив кончик провода моего электронного термометра, я вставил его ленивице в задний проход. На шкале высветилась цифра 87 градусов по Фаренгейту — только у муравьедов и броненосцев нормальная температура тела столь же низкая, как у ленивцев. Зверюга продолжала дремать, не обращая внимания на то, что я подвергал ее обследованию.

— А теперь, дорогие мои, не поможете ли вы отнести бедное создание до места съемки?

Я помог смотрителю донести ящик со спящей красавицей к старинной машине, подцвеченной красными лампочками. Камера должна была снимать через открытую заднюю дверь, а над задним сиденьем был установлен брус для ленивицы. Мы со смотрителем аккуратно отделили когти животного от стойки в ящике и перенесли ленивицу (теперь уже проснувшуюся и робко оглядывающуюся по сторонам) в машину. Мы подвесили ее к брусу, и теперь она висела, пытливо вертя головой то туда, то сюда.

— Нет, не годится. Слишком взяли влево, — сказал директор, глядя в видоискатель. — Нельзя ли подвинуть ее?

Хранитель осторожно приподнял животное одной рукой и переместил другой рукой когти ленивицы. Затем он отступил назад.

В это время к директору присоединился Фроум и рассматривал сцену в видоискатель, полученный из директорских рук.

— Опять что-то не так, Дикки? — сказал он. — Нам нужно получить четкий силуэт в направленном освещении сзади.

— Вы снова хотите подвинуть ее? — спросил смотритель. — Только скажите куда.

— Проблема заключается в ее голове, — сказал директор. — Я и не представлял себе, что она будет такой странной формы. Удастся ли заставить ее смотреть в камеру?

Смотритель был смущен.

— Не удастся, если она сама не захочет, — здравомысленно ответил он. — А может, я просто разверну ее на брусе?

Фроум визгливо загоготал.

— Доверьте это мне, — сказал он. — Если вы развернете ее кругом, она будет выглядывать из заднего окна. Более чем нелепо! Разве мы этого хотим?

Но, с моей точки зрения, куда бы зверь ни смотрел — вперед ли, назад ли, — сама по себе идея ленивца в машине казалась мне верхом всякого абсурда.

— Попробуйте вывести ее из состояния равновесия, отцепив одну переднюю лапу от бруса, — сказал директор. — Тогда она, может быть, немножечко повернет голову.

Смотритель наклонился в машину.

— Не правую, а левую! — крикнул Фроум.

Но едва мы отцепили левую лапу, как она медленно и с достоинством водворила ее на место, в упор не желая смотреть в камеру.

— А нельзя соблазнить ее едой, чтобы она повернула голову, как надо? — спросил Фроум. — Что она у вас там ест, яблоки или что еще?

— Она не будет есть в этих условиях.

— Ну попытайтесь. Попытка не пытка, — выдохнул Фроум.

Директор почувствовал нечто вроде приступа боли. Предполагалось ведь, что командовать парадом будет он, а человеку из рекламного агентства остается лишь роль наблюдателя. Смотритель порылся в сумке, вынул корешок сельдерея и протянул ленивице.

— Это ее любимое лакомство, — пробормотал он.

Зверюга ноль внимания.

— Что за глупое животное! — прорычал Фроум. — Глядите, я покажу вам, что нам надо. — Он оттолкнул смотрителя и склонился над краем заднего сиденья. — Ну поди, поди сюда, соня, — сказал он, дотянувшись до ленивицы обеими руками.

— Слушайте, ленивцы вам не кош… — начал было смотритель, но Фроум грубо оборвал его:

— За животное заплачено? Заплачено! Значит, оно должно знать свое дело! О’кей? — сказал он и потянул ленивицу за грудки.

— Нельзя же так с нимиобраща… — начал я, но было поздно.

Со стороны ленивцы кажутся весьма беззащитными существами. Но это не так. Зеленая водоросль, произрастающая у них на шубе, действует как камуфляж против хищных глаз стервятников, а густая и толстая шкура да еще способность сворачиваться в очень плотный комок, служат дополнительными средствами защиты. Но есть у ленивца еще кое-какое оружие, и именно его-то наша героиня решила продемонстрировать. Добровольно отцепив переднюю лапу от бруса, она нанесла одним соразмеренным и метким движением удар двумя мощными серповидными когтями в грудь своего мучителя. Послышался треск разрываемой рубахи, стук об пол машины отлетающих пуговиц пиджака и дикий, пронзительный рев Фроума. Он отскочил назад, насколько позволяло узкое пространство, не отцепляя рук от ленивца, и ударился головой о дверной проем. Ленивица упала на пол машины со стуком и растянулась. Щиколотка Фроума оказалась в пределах досягаемости ее челюстей, чем она не преминула воспользоваться, — а так как эта порода ленивцев оснащена комплектом мощных, выдающихся вперед зубов, укус проник глубоко. Фроум снова взвыл; кое-как выбравшись из машины, он повернулся к потрясенным киношникам. Из-под клочьев рубашки истекали кровью две глубокие раны; он стоял на одной ноге, из ступни другой также била кровь.

— Смотрите все, смотрите! Она взбесилась! — прокаркал он и затем, испуганно глянув через плечо, начал двигаться прямо на нас.

Теперь ленивица очутилась в довольно-таки беспомощном положении, в каком вообще пребывают ленивцы, оказавшись на земле; она неуклюже корчилась в том самом месте, куда упала. Я испугался, что она так тяжко шлепнулась на пол, и побежал осмотреть ее. Аккуратно подняв животное, я осторожно начал ощупывать ее кости кончиками пальцев.

— Вот это да! Это переходит всякие границы! — пронзительно завизжал Фроум. — Поглядите, он возится с этой чертовой зверюгой! А мне кто поможет! Я заразился бешенством! Слышали? Бе-шен-ством!

К счастью, животное ничуть не пострадало. Но оно было в большей тревоге, чем кто-либо еще из всей компании. Я ввел ей небольшую дозу валиума. Позади меня громко ревел Фроум; кто-то снимал с него остатки рубашки и носка, кто-то бросился в машину за аптечкой.

— Боже! — застонал он. — Отвезите меня в госпиталь! Этот чертов ветеринар и думать не хочет ни о ком, кроме этой ужасной твари!

Когда ленивицу благополучно засадили в ящик, я отправился осмотреть Фроума, который не мог отделаться от мысли, что подхватил бешенство. Его раны не были серьезными, но все же лучше было отвезти его в ближайший травмпункт для введения предупредительной дозы тетануса.

— Ради Бога, немедленно посыпьте мне раны антибиотиком, — проблеял он, когда его усаживали в машину, чтобы отвезти в госпиталь. — Может быть, у меня начинается заражение крови!

Я побрызгал ему две раны на груди и место укуса на ступне пурпурным тервамицином. Когда его увозили, он громко возмущался по поводу того, что несколько капель алой жидкости попало на его шикарный голубой костюм.

— Никогда не работайте с животными и детьми. Не это ли первая заповедь актерской профессии? — сказал я директору, когда бедолагу увезли.

Тот улыбнулся и сказал:

— Ну что, попробуем по новой?

Отдохнув пару часов, мы поместили ленивицу во вдохновенную неподвижную позу точно так, как того хотел директор. К тому времени, когда Фроум вернулся из госпиталя, мы уже закончили и укладывались. Он уж снова был как огурчик.

— Врачи были потрясены, — гордо сказал он. — Они еще никогда не сталкивались с укусом ленивца. Для них это был памятный день.

— И для нас тоже, — мягко сказал смотритель из зоопарка Уэллингборо.

Глава седьмая Пугающие зубы

Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь.

Бытие. 3, 1

Всякий человек имеет при себе то, что представляет собою яд для змей. Если верить рассказам, соприкосновение с человеческой слюной действует на змей не менее губительно, чем обваривание кипятком. Ну а уж коли удастся попасть плевком между челюстей, в особенности если это сделает человек, который постится, тогда змею ждет неминуемая смерть.

Плиний Старший.

Естественная история. VII, гл. 2

Плиний Старший, знаменитый римский ученый и писатель первого столетия до Р. Х., оставил нам тридцать семь томов по всем областям естественной истории. К сожалению, четыре тома, посвященные зоологии, перенасыщены материалом из области фантастики. Как бы вы отнеслись, скажем, к россказням о людях, не имеющих ртов и питающихся исключительно запахом цветов и фруктов? А что вы скажете о людях, именуемых скипода, у коих столь огромные ступни, что ими можно прикрываться, как зонтиками от солнца? Не говоря уже о более привычных нашему пониманию существах вроде крылатых коней или единорогов. Точно так же рассказ о чудесном воздействии человеческой слюны на страшную змею не более чем красивая легенда. Такие опасные существа, как плюющие кобры, существуют в действительности, и одна из них, прямо скажем, нагнала на меня страху; а вот человеку плевать на кобру я бы нисколечко не советовал. Скорее всего, вы ее этим только раздразните (кому, скажите, охота быть оплеванным?), а от разъяренных кобр, равно как и от других опасных животных, лучше держаться подальше. Вашему покорному слуге за свою жизнь далеко не единожды приходилось сталкиваться с самыми недружелюбными змеями, иные из которых, впрочем, быстро теряли свой гонор.

Специалисты и поныне расходятся во мнениях, какой же из видов змей следует считать самым опасным в мире. Пятерым ведущим светилам в области герпетологии было предложено перечислить десять самых опасных, по их мнению, змей. Список (в порядке убывания степени ядовитости) в итоге получился такой: королевская кобра, тайпан, мамба, бушмейстер, тигровая змея, обыкновенная кобра, африканская гадюка, гадюка Расселла, чешуйчатая гадюка и джараракуссу — бразильская гадюка, обитающая в ямах. Только королевская кобра фигурировала в списках каждого из экспертов.

Все вышеперечисленные виды обитают на суше. Но и в море водятся крайне опасные змеи. У одной из них, желтобрюхой морской змеи, самый большой ареал распространения из всех живущих на планете рептилий. Яд морских змей, возможно, самый сильный из всех существующих. Правда, эти животные в общем-то неагрессивны и не пускают свое оружие в ход при малейшем поводе, так что риск для человека при встрече с ними обычно куда меньше, чем при встрече со змеями из вышеперечисленной «табели о рангах», которые по своей природе куда агрессивнее и раздражительнее.

Морских змей существует около полусотни видов. Все они живут в теплых водах западной части Тихого океана и в Индийском океане, за исключением одного пресноводного вида и вышеупомянутой желтобрюхой змеи, ареал которой простирается от Восточной Африки до западного побережья Южной Африки и от Австралии до юга Сибири. Их нечасто показывают в зоопарках, хотя, будучи мальчишкой, я видел нескольких змей в бассейне с подогретой водой в зоопарке Белль-Вю. Ну, а лицом к лицу с морской змеей я впервые столкнулся, когда купался в Сингапуре в 1973 году. Я наблюдал, как четырехфутовая желтая морская змея с черными полосами на спине величаво дрейфовала, наполовину высунувшись из воды, и вдруг схватила и заглотнула с головы небольшую рыбку с квадратным хвостом. Позже я определил, что это морская змея Стока, и прочел о том, что зафиксирован случай, как гигантское скопление многих миллионов этих существ — шириной около десяти футов и длиной свыше шестидесяти миль — медленно и торжественно плыло между Малайзией и Суматрой.

Несколько лет назад я был с визитом в Океанариуме в Гонконге. Там вспыхнула серьезная эпидемия крайне опасной бактериальной инфекции — мелиоидоза. Причиной ее стала зараженная почва, принесенная ветрами и дождями из долины Жемчужной реки в Китае. Эпидемия погубила многих обитавших в Океанариуме морских млекопитающих, но с помощью специально разработанной в Пастеровском институте в Париже вакцины нам удалось взять ее под контроль.

В один прекрасный день меня пригласил покататься на лодке Поу Кет, многопрофильный специалист из клиники животных при Океанариуме. Пообедав в поплавке «Джумбо» (я попросил заказать самое шикарное, на его взгляд, китайское блюдо, и он остановил свой выбор на тонких свиных кишках и селезенке), мы переплыли на катере Абердинскую гавань и причалили у противоположного берега, где нас поджидало небольшое рыбацкое суденышко. Это была видавшая виды, выбеленная солнцем и давно нуждавшаяся в покраске шаланда длиною около двадцати футов, снабженная мотором, прикрытым ящиком из-под чая; хрупкая крыша из листьев пальмы ротанг осеняла сиденье на корме румпеля.

— Познакомьтесь, мой зять Тонг Фат, — сказал Поу Кет, представив мне юношу лет двадцати в белых шортах и майке, который сидел на корточках на дне суденышка и возился с рыболовными сетями. Рядом с ним вертелась бойкая черно-белая собачонка, похожая на ланкаширского терьера.

Тонг Фат вскочил на ноги, улыбнулся и протянул нам руки.

— А это Стар, — сказал он, кивнув на собачонку. — Будьте как дома! Ну, поедемте все вчетвером на рыбалку!

Мы ступили на борт суденышка. Сняв чайный ящик, Тонг Фат покопался в моторе, и он ожил. Мы медленно протискивались между рядами сампанов — китайских лодок; влажный воздух был напоен ароматами жареного мяса, трав, чеснока, рыбы; к ним примешивались запахи сточных вод и бензина. Стар отправился в переднюю часть лодки, где, очевидно, находилось его постоянное место члена экипажа. Опираясь передними лапами на нос и всматриваясь вперед своими блестящими черными глазами, он выглядел как великолепное носовое украшение.

Позади остались джунгли небоскребов, суматошные пристани и прибрежные гостиницы, плавучие трущобы и череда зеленых холмов в серой дымке. Наш путь лежал к островам. Обогнали единственную старомодную джонку с парусами цвета высохшей крови, затем увидели, как два водолаза поднимают утопленника на борт полицейского катера. Тонг Фат достал из пластмассового портативного холодильника банки прохладного пива «Цань Тао». Время от времени Стар потявкивал на чаек, имевших наглость слишком близко подлетать к его кораблю, я же присоединился к Поу Кету, который управлял посудиной и предвкушал удовольствие от предстоящей рыбалки. Сейчас у рыбы был как раз «брачный сезон», и она подходила совсем близко к берегу. Поу Кет вручил мне удочку и ведро с накрошенными пахучими кальмарами для наживки.

— Вы можете поудить, доктор, — сказал Поу Кет, — а Тонг Фат будет ловить круглой сетью. Забрасывать ее он просто артист.

Мы плыли под серебряным небом уже полчаса; блеск солнца растворился в дымке, когда мы вошли в небольшую бухточку покрытого низеньким кустарником острова. Гонконг и Китай теперь были скрыты от наших взоров. Когда мотор был заглушен, Стар покинул свой пост и, виляя хвостом, приковылял ко мне. Он явно хотел поразвлечься. Место для стоянки было выбрано — лучше не придумаешь: никаких звуков, кроме плеска воды о борт суденышка. Как-то забылось о том, что кишащий миллионами двуногих существ Гонконг был всего в каких-нибудь нескольких милях отсюда.

— Здесь прекрасно ловится морской окунь, — сказал Тонг Фат. Он поднял на плечо сеть, а я стал наживлять кусками кальмара крючки моей удочки. Поу Кет открывал все новые банки с «Цань Тао», а Стар яростно вилял хвостом.

Тонг Фат прошел вперед, неся на плече сеть. Он простоял несколько минут на носу, всматриваясь в воду, и неожиданным грациозным движением руки закинул сеть. Она раскрылась на лету, опустилась на водную поверхность почти правильным кругом и быстро затонула, но Тонг Фат принялся проворно выбирать веревку, и через несколько секунд сеть показалась на поверхности. Уловом оказалась горстка маленьких красных и отливающих серебром рыбешек. Тонг Фат вытряхнул их на палубу, и взволнованный Стар засуетился между ними, не пытаясь, впрочем, схватить хоть одну из них зубами. Юноша снова сложил сеть, поправил все петли и складки и вновь закинул; со стороны казалось, что это очень легко — бросать круглую сеть, которая послушно ложится именно туда, куда хочет рыболов. Я не удержался и попросил дать попробовать бросить самому… То-то смеялись оба китайца, когда я, точно гигантская рыбина, сам забился, опутанный сетью с головы до ног! Ко всеобщему веселью присоединился и Стар, радостно лая и подпрыгивая.

— Ну что ж, бывает, — сказал Поу Кет, потрепав меня по плечу. Впрочем, веселое настроение Тонг Фата быстро улетучилось: он закидывал снова и снова, и все без особого успеха. Наконец он смекнул забросить сеть не с носа, а с борта — и вот удача: сеть пришла, набитая массой блестящих металлическими чешуйками рыб самых разных оттенков. В лучах солнца переливались всеми цветами радуги струи стекавшей вниз воды. Поу Кет кинулся ему на подмогу, и они вместе перевалили сеть через планширь^[65] и вытряхнули на палубу ее извивающееся содержимое. Стар рванулся помогать, насколько это было в его силах.

Палуба суденышка стала похожа на мерцающее лоскутное покрывало.

— Значит, так, — сказал Тонг Фат. — Сперва разберемся, что мы наловили. Все несъедобное — за борт! — Он показал на желтую, как горчица, рыбу, бившуюся у моих ног. — Выкиньте ее скорее, доктор! Она из породы фугу, крайне ядовита! А вот эта, — он показал мне серо-синюю рыбину, — молодая касторовая рыба. Странно, обычно днем на мелководье они не попадаются. Съешь такую, и она мигом прочистит тебе кишки. Отсюда название.

Но тут случилось непоправимое. Когда Тонг Фат нагнулся, чтобы выбросить за борт касторовую рыбу, Стар неожиданно беззвучно растянулся поверх живого ковра.

— Боже, что с ним? — пробормотал Тонг Фат. Собачонка не ответила — она просто лежала, слегка подрагивая, на куче рыбин, бивших хвостами ее крохотное тельце и раскрывавших рты, словно в изумлении.

Я присел и тронул собаку. Затем положил ей руку на голову и осторожно заглянул в глаза. Нет, не мигают. Я прощупал артерию на задней ноге. Никакого пульса. Стар был мертв.

Мои компаньоны были словно громом сражены. Тонг Фат в течение нескольких минут не сводил глаз с неподвижного тельца, не в силах поверить случившемуся.

— Не может быть, не может быть! — повторял он. — Ему было всего три года! Он был здоров, как юный лев!

Поу Кет вздрогнул и что-то прокричал на кантонском наречии. Тонг Фат развернулся и схватил большой нож, торчавший из щели в одной из досок.

— Поглядите, доктор! — воскликнул он по-английски. — Не приближайтесь! — Молниеносным ударом лезвия ножа он саданул по чему-то лежавшему среди разбросанной по палубе рыбы. Это что-то яростно забилось, когда его голова отделилась от тела. Сперва я подумал, что это какой-нибудь из милых тропических угрей. Тварь была примерно двух футов в длину, с извилистым телом, с черной спиной и бледно-желтым брюхом. Ее отрубленная голова имела изящную коническую форму. Да, это была желтобрюхая морская змея, одной капли яда которой было бы достаточно, чтобы убить троих взрослых мужчин.

Я поднял трупик бедной собачонки и тщательно осмотрел его, раздвигая пальцами короткую шерстку. Через почти четверть часа я обнаружил на передней лапе то, что искал: две изящные дырки, столь крохотные, будто они были проделаны специальной гиподермической иглой, которую я использую для попугаев и мелких птиц. Видно, дело было так: Стар наступил на змею, попавшую вместе с уловом к нам на палубу, а она укусила его. Стар почти наверняка умер без мучений — люди рассказывают, что укус морской змеи практически безболезнен, а яд всасывается столь быстро, что во многих случаях нет времени даже на оказание первой помощи.

Тонг Фат подогнал лодку поближе к берегу, спрыгнул за борт и зашагал по песку, неся тельце своего любимца. Он похоронил его тут же, под кустом, вырыв ему могилку тем же ножом, которым была убита змея. Мы выкинули за борт всю рыбу заодно с останками виновницы несчастья и без лишних слов поплыли назад в Гонконг. С тех пор Тонг Фат ежегодно посещает могилку Стара и зажигает на ней поминальные свечи.

Никто не знает, сколько людей гибнет ежегодно от укусов морских змей в индо-тихоокеанском регионе. Возможно, по их вине многие рыбаки не возвращаются из плавания. Конечно же эти змеи часто попадаются в сети, а иногда на удочку. Купальщик может наступить на нее в неглубокой мутной воде, например в устье рек, где морские змеи любят собираться. По некоторым оценкам, в некоторых тропических водах, например вокруг Малайзии, один укус морской змеи приходится на 270 тысяч купальных человеко-часов. Ну а статистика смертности собак, которые сопровождают своих хозяев в морских походах, — кто вел ее?

Коль скоро мы завели речь о змеях и собаках, позволю себе рассказать об одном трагикомическом случае из моей практики. Я работал тогда в зоопарке Белль-Вю в Манчестере.

Как-то раз мой покой нарушил телефонный звонок.

— Констебль Шофилд, из полиции Смоллбриджа, — раздалось в трубке. — Мы получили срочный вызов. Змея проглотила собаку. Через несколько минут змею привезут к вам в больницу в сопровождении полиции. Готовы ли вы принять ее, доктор?

Я как раз только что вернулся из больницы усталый как собака и готовился приступить к обеду. На столе меня ждал пирог с рыбой, по третьей программе играл Казальс^[66]. Через полминуты я уже сидел в машине и выруливал по переулку на дорогу, ведущую в Рочдейл. Так-так, змея проглотила собаку… Нет, то был явно не розыгрыш, не шутка — в голосе из трубки чувствовался твердый полицейский тон, который безошибочно узнает даже тот, кто никогда не вступал в конфликт с законом. Змеи из рода констрикторов, как, например, питоны, анаконды и тому подобные, неядовиты, но убивают добычу, удушая и кусая, прежде чем заглотнуть целиком. Крупные констрикторы способны проглатывать свиней, коз и газелей; собака также не составит проблемы для их алчных челюстей. Более того, зафиксирован ряд случаев, когда змеи проглатывали людей, особенно детей и малорослых взрослых. Но самые крупные виды, характерные для фауны Британии, едва ли могут проглотить что-либо крупнее мыши или лягушки. Значит, речь идет об экзотической змее, и притом весьма солидной, раз мне ее привезут с полицейским конвоем, под вой сирен и вспышки мигалок. Я нажал на акселератор — пожалуй, это тот случай, когда у змеиного доктора будет железное оправдание, что он носится на полном газу по центру города.

Я припарковался позади полицейской машины, уже ожидавшей меня возле моей операционной близ Милнроу-роуд. Служащий уже пригласил войти ранее прибывших. Идя по коридору, я слышал громкие голоса из зала ожидания. В нем находилось четыре человека — звонивший мне констебль Шофилд, который сразу же представился, женщина-полицейский и двое гражданских лиц, о чем-то яростно споривших. Я узнал их — это были мои давние клиенты супруги Смоллбоун. Он — коротенький, толстенький, с красным лицом и черными отвислыми усами. Она — тоже коротышка, пухленькая, с румяным лицом, туго накрученными белокурыми волосами и широким ртом, окаймленным тонкими губами. Супруги держали рыбно-чипсовую лавку, прославившуюся вкусными пудингами домашней выпечки. Миссис Смоллбоун была в этом деле большая мастерица. Кроме того, она занималась разведением породистых собачек-папильонов, нечасто встречающихся тогда в Ланкашире, а супруг ее был фанатичным герпетологом-любителем, содержавшим небольшую коллекцию неядовитых змей, которые обитали в оранжерее в глубине сада. Я не раз посещал это семейство — пользовал как змей, так и собак, и нередко возвращался домой с порядочным пудингом — то-то радость была для всей моей семьи!

Когда я вошел, чета Смоллбоун прервала свой разгоряченный обмен любезностями и повернулась ко мне. Констебль Шофилд глубоко вздохнул с облегчением и сказал:

— Вот она, доктор, — кивнул он в сторону большого мешка, лежащего посреди зала ожидания, — змея, которая проглотила собаку. Нас вызвали уладить семейный конфликт — вот-те на…

Тут миссис Смоллбоун разразилась рыданиями и бросилась ко мне:

— Достаньте ее! Спасите ее, милый доктор! — Ее голос перешел в вой. — Достаньте немедленно мою Кенди^[67], спасите ее, милый доктор!

— Да заткнись ты хоть на минуту, женщина! — прорычал мистер Смоллбоун. — Доктор еще даже не знает, в чем дело.

— Зато я знаю! — возопила жена. — Твоя чертова змея съела ее, а ты не захотел вытащить ее обратно!

— Успокойтесь, успокойтесь, пожалуйста, — сказал я и взялся за мешок. Он оказался чертовски тяжелым, и мне на помощь поспешил констебль. — Пошли в операционную!

Все прочие последовали за нами, супруги Смоллбоуны ни на секунду не прекращали выяснение отношений, а мы с полисменом шли впереди, неся мешок, который больно бил меня по ногам.

Но вот наконец мешок на столе. Вся публика собралась вокруг, и я начал развязывать веревку. Лицо мистера Смоллбоуна было пурпурным от гнева:

— Она хотела, чтобы я отрезал голову моему Сэмми! Ножом для рубки мяса! С какой стати? Почему я должен был убивать змею? Мы ведь все равно ничем не могли бы помочь собачонке…

— Могли бы! Мы могли бы спасти ее! — вопила жена. — Я и сейчас еще надеюсь…

Тут служитель клиники мистер Вест бросился к двери на звук шагов. Их квартира находилась этажом выше, и жена, встревоженная шумом, прибежала сюда.

Мешок раскрылся, и моему взору предстал великолепный сетчатый питон — один из видов, характерных для тропической Азии. Я взял его за голову, сжимая челюсти (зубы у него хоть и неядовитые, но длинные и острые. Как я познал на собственном горьком опыте, питоны могут укусить так, что не обрадуешься, не говоря уже о том, что в рану легко может быть занесена инфекция), и принялся вытаскивать его могучее мускулистое тело. В нем было никак не менее двенадцати футов. Вытащенная на стол змея едва шевелилась.

— Вот он, мой Сэмми! — сказал Смоллбоун, и в голосе его звучала нескрываемая гордость.

— А вот она, моя Кенди! — прошептала миссис Смоллбоун сквозь новый поток слез. Она показала дрожащим пальчиком на огромную выпуклость, вносившую дисгармонию в изящные линии рептилии и располагавшуюся футах в двух позади головы. — Должен же быть шанс! Пожалуйста, достаньте мою Кенди! — Миссис Смоллбоун схватила меня за рукав и резко дернула его. — Вскройте змею.

…Позже мне удалось выведать, что кто-то из супругов — кто именно, так и осталось невыясненным в результате ожесточенных споров — забыл как следует запереть дверь оранжереи. Кенди, которая два года подряд завоевывала приз чемпионки породы на манчестерском дог-шоу и теперь готовилась к выставке в Крафтсе, имела неосторожность заглянуть в оранжерею. Как раз в этот момент Сэмми выскользнул из уютного теплого змеевника, где другие экспонаты размером поменьше спали свернувшись кто на полу, кто на полках, на которые обыкновенно ставят горшки с рассадой помидоров, и понял: ого, живая добыча пожаловала! Ну и голоден же я, как волк: последний раз обедал три недели назад, и обед-то какой — дрянная тушка кролика! Раздвоенный язык Сэмми почуял присутствие Кенди, едва она зашла в оранжерею. Не прошло и полминуты, как алчные челюсти, вооруженные серповидными зубами, начали медленными, но упорными движениями проталкивать теплое тельце собачонки в эластичную глотку. Крохотные задние лапки как раз начали исчезать в ненасытной пасти, когда миссис Смоллбоун, проносившая свежевыстиранное белье мимо оранжереи, бросила туда случайный взгляд сквозь одну из стеклянных панелей. Безумный крик донесся до ушей мужа, который в это время сервировал фирменные пудинги, рыбу, чипсы и бобы, благо клиентов было хоть отбавляй. Задыхаясь и пыхтя, он прискакал в сад.

Засим между супругами вспыхнула свара, имевшая вот какой предмет. Миссис Смоллбоун потребовала, чтобы ее супруг без промедления разрубил питона и достал оттуда чемпионку по породе, может быть, еще живую. У мистера Смоллбоуна было другое мнение: он склонялся к мысли, что Кенди бесповоротно протянула лапки, хотя кончики оных еще торчали из пасти змеюки. Ну а коль скоро собачонка все равно пропащая (как он сам выразился), зачем лишать жизни еще и столь великолепного четырехъярдового питона? Где еще сыщешь подобного во всем Ланкашире? Такого нет даже в зоопарке Белль-Вю в Манчестере!

Но, как выяснилось, миссис Смоллбоун оказалась еще решительнее на действия, чем на слова. Она кинулась к сараю, где держали кухонную утварь, и тут же прискакала с двумя самыми большими из хранившихся там ножей — один для разделки мяса, другой для обрезки деревьев.

— Убей! Убей гадину! — орала она, размахивая этими орудиями перед самым носом у благоверного.

Шум привлек внимание соседа; увидев, что происходит, он накрепко запер ворота на засов и только после этого набрал полицейский номер — 999. Вот почему в этом деле оказались замешаны констебль Шофилд и его коллега в юбке.

— Есть ли шанс, что собака еще жива? — спросил полисмен, когда я щупал пальцами выпуклость, скрывавшую Кенди. — С того времени прошло около двадцати пяти минут.

— Там же нет воздуха, — угрюмо пробормотал Смоллбоун.

— Откуда ты знаешь, чертова задница! — пролаяла жена, устремив на него такой взгляд, которым убийца глядит на жертву. — Сколько пишут в газетах про людей, которые оказывались живы, хотя их давно записывали в покойники! — Она снова подняла вой, требуя, чтобы я немедленно начал операцию.

— Так вы могли бы вскрыть Сэмми, не убивая его? — спросил Смоллбоун спокойным, но безнадежным тоном. Его лицо покраснело вновь.

— Я могу дать ему наркоз и сделать гастротомию, — ответил я. — Но всякая операция связана с риском. Что касается собаки, то после получаса пребывания в теле змеи она практически наверняка мертва. Не забудьте, что Сэмми не просто так проглотил ее — он ее сперва укусил. — Я разжал змее челюсти, чтобы продемонстрировать мощный зубной аппарат. Сэмми не сопротивлялся. Он наслаждался послеобеденной дремой.

— Приступайте, доктор! — закричали в унисон оба Смоллбоун. Согласились хоть на этом, и на том спасибо.

Я склонился над наркозной машиной. В то время лучшим и наиболее безопасным анестезирующим средством для змей были пары галотана. Надев Сэмми на морду маску, похожую на трубу, я включил кислород и присоединил галотановую трубку. Дыхание у змей очень медленное, так что прошло минут пять, пока питон расслабился и лишился сознания. За это время я подготовил к работе необходимые инструменты и стерильные перевязочные материалы. Смоллбоуны продолжали свою яростную перепалку, хотя уже не столь многословную, а полицейские стояли, безмолвно глядя на нас.

Я сделал разрез через чешуйки, прикрывавшие брюхо Сэмми, где находился лишь очень тонкий слой мускулов. Еще разрез стенок желудка — и вот она, Кенди, мертвенькая, как гвоздь. Ее некогда шелковистая шерстка свалялась от пищеварительного сока.

— О дитя мое! — возопила миссис Смоллбоун, да так, что зазвенели бутылки на висевшей рядом полке. — Вы не можете сделать ей искусственное дыхание?!

Женщина-полицейский обняла ее одной рукой.

— Увы, дорогая моя, это бесполезно, — тихо сказала она.

В общем, прямо-таки сюжет для «Хроники происшествий». Мистер Смоллбоун не отрываясь смотрел, будто в трансе, как я накладываю швы. Его лицо, как всегда красное, покрылось каплями пота. Сэмми быстро пришел в себя после того, как я выключил газовую машину.

— Привезите его через две недели для снятия швов, — сказал я и помог Смоллбоуну запихнуть питона обратно в мешок. Он не слышал моих слов, поглощенный мыслями о том, в каком состоянии его любимец.

— Мы отвезем вас в машине, — сказал чете Смоллбоун констебль Шофилд.

«Весьма благородно с их стороны», — подумал я.

— Увезите его с его чертовой змеей! — ответила миссис Смоллбоун, и рыдания ее наполнились ядом. — Я возьму такси и поеду с Кенди. Между нами все кончено! — Она показала мужу жест двумя пальцами, растопыренными в виде латинской буквы «V».

Чуть позже, когда полицейская машина увезла мистера Смоллбоуна и его любимца обратно в Смоллбридж, миссис Смоллбоун села в такси, которое я для нее заказал, бережно держа на руках пластиковую сумку с тельцем Кенди.

— Спасибо, доктор, — прошептала она, когда я закрыл за ней дверцу. — Помяните мое слово, я разведусь с этим недоноском Смоллбоуном!..

Шесть месяцев спустя, листая «Рочдейл обсервер», я наткнулся на сообщение о том, что так оно и произошло. Миссис Смоллбоун слов на ветер не бросает.

Что до питона, то он быстро оклемался после операции. Следует думать, он был несколько удивлен — как же так, только что пообедал и уже голоден! Но в чем я могу быть твердо уверен, так это в том, что отныне в его рационе преобладали кролики, а не породистые собачки. Когда я в последний раз заезжал его проведать, он вытянулся уже почти до восемнадцати футов в длину.

Эти два случая из жизни я поведал отнюдь не в качестве примеров моей работы со змеями — скорее, как примеры столкновений змей с собаками с фатальным для последних исходом. Но с тех пор как я посвятил себя карьере ветеринарного врача, мне не раз доводилось лечить собственно болезни и травмы змей.

Змеи и другие рептилии подвержены заболеваниям не меньше, чем млекопитающие и птицы. Беда в том, что их болезни по большей части мало исследованы учеными, не в последнюю очередь по причине скудости средств, выделяемых на изучение подобных существ. Чего греха таить, в глазах большинства людей (не исключая и самих ветеринарных врачей) млекопитающие и птицы куда более симпатичны, нежели, скажем, рогатые игуаны, индийские крокодилы или очковые змеи. И то сказать, очковую змею ведь не погладишь, она не умеет уютно мурлыкать у домашнего очага, не станет клевать зернышки с твоей ладони, не захочет пастись на лужайке перед вашими окнами, ее не приучишь впрягаться в повозку, из нее даже не приготовишь изысканного, по твоему вкусу, блюда — хотя я знаю, что многие американцы считают мясо гремучей змеи вкуснее цыпленка, а японцы едят морских змей. Но при всем том я по-прежнему убежден, что змеи — восхитительные, на диво созданные природой создания, изящные и грациозные, даже при том, что иные из них обладают пугающими размерами и смертельным ядом. История рода змеиного куда древнее рода человеческого, и они играют свою полезную роль в схеме природы — как «хищники-специалисты». Змей можно полюбить, хотя внушать любовь к себе отнюдь не их призвание.

Должен, правда, отметить, что в моем перечне клиентуры змеи занимают сравнительно скромное место, не в пример млекопитающим и птицам. Не в последнюю очередь потому, что змеи (за исключением нескольких особо крупных и особо редких видов) не очень-то ценны в денежном отношении. Владельцы — будь то зоопарки или частные лица — не горят желанием раскошеливаться на диагностику и лечение, не говоря уже о том, чтобы вызвать «летающего доктора» вроде меня. Конечно, если заболеет слон, жираф или дельфин, тут я нарасхват, но ведь анализ крови или рентгеновское исследование, скажем, двенадцатифутового ужа, купленного в зоомагазине за пять фунтов, стоит не дешевле, чем, например, детеныша большой панды.

Другая причина заключается в том, что у змей не всегда ярко выражены симптомы заболеваний. В частности, змеи нередко отказываются от пищи, если по каким-то, возможно пустяковым, причинам они недовольны окружающей средой. Отказы от пищи по психологическим мотивам случаются у змей так же, как и у коронованных особ. Но ведь у многих видов змей между трапезами проходит по многу дней, как тут определить, имеет место отказ от пищи или нет? К тому времени, как служители зоопарка замечают потерю веса, болезнь может оказаться запущенной, даже фатальной. Рутинные освидетельствования, в том числе комплексные анализы крови, у змей проводятся редко.

Ну и конечно же нельзя не принимать во внимание фактор смертельного риска. Многие владельцы ядовитых змей по понятным причинам стремятся свести к минимуму контакты с ними. Если змея заболевает, то нрав у нее делается еще дурнее — кому охота ставить себя под удар? Лечение же противозмеиной сывороткой, особенно в неопытных руках, нередко может только усугубить состояние больного. Так что я подозреваю, что многие заболевшие ядовитые змеи оставляются на Промысел Божий и — как это в большинстве случаев происходит с животными и людьми — выздоравливают сами.

Тем не менее и мне приходится время от времени иметь дело с ядовитыми змеями — не скрою, бывали ситуации, когда у меня душа в пятки уходила. Вот, например, такой случай — владелец попросил меня посмотреть плюющую кобру и бесцеремонно вытряхнул ее из мешка на пол. Оскорбленная змея тут же приняла боевую позу. А рядом крутилась моя ничего не подозревающая дочурка Стефания, которой было тогда лет десять. А ведь змея может выстрелить ядом точно в глаза жертве с расстояния до девяти футов! Бледный как полотно, я хватаю дочурку, укрываю ее за своей широкой спиной и отворачиваю лицо от кобры. К счастью, владелец сей опасной гадины, поняв, что он наделал, схватил змею и запихал обратно в мешок. С тех пор, когда мне случается иметь дело с плюющими кобрами, я подхожу к ним не иначе как в специальных очках или маске ныряльщика, но и поныне моя дочурка не упускает случая кольнуть меня, напомнив, какой же я был идиот, когда оставил ее, беззащитную, один на один с опаснейшей змеей.

Габонская гадюка — коренастая, привлекательно раскрашенная змея с массивной головой и клыками, которые могут достигать двух дюймов в длину. Когда она кусает, то кусает глубоко, вводя в организм жертвы большое количество яда. Человека, пораженного столь грозным оружием, смерть настигает необыкновенно быстро. Но, к счастью — если в данном контексте можно так выразиться, — это одна из самых миролюбивых и беззлобных змей, так что укусы людей габонской гадюкой случаются редко.

Когда в 1991 году я нанес визит в Мадридский зоопарк, где помимо прочих диковин имеется превосходная коллекция ядовитых змей, смотритель отдела рептилий попросил меня оказать помощь габонской гадюке, у которой подозревался стоматит — одна из самых распространенных и с трудом поддающихся излечению болезней змей и других рептилий. В течение нескольких лет я и мои коллеги из Мадридского зоопарка отчаянно боролись с хроническим стоматитом у редкостной ящерицы — дракона комодо; временами нам даже казалось, что наша битва обречена на неудачу. Стоматит — одна из самых, так сказать, нелюбимых болезней. Она вызывается некоторыми видами бактерий, размножающихся в царапинах пасти и могущих легко вызвать энтерит, пневмонию, а то и заражение крови, часто с фатальным исходом.

Смотритель повел меня в сектор африканской фауны, где разместилась экспозиция змей, и показал мне изящный экспонат, свернувшийся колечком на песке вивария.

— Сейчас достану, — сказал он. — Сделайте одолжение, посмотрите пасть.

Как и всегда в подобных случаях, я принимаю все меры предосторожности, прежде чем браться за опасный конец рептилии.

— Muy bien^[68], — ответил я. — Хватайте ее крепче позади головы и хорошенько прижмите к столу. Хотите использовать щипцы?

— Нет. Габонские гадюки очень сильны. Я чувствую, будет надежнее действовать руками, — ответил мой партнер.

В некоторых зоопарках существуют системы, при помощи которых змей охлаждают, что существенно облегчает работу с ними. В Мадриде, к сожалению, такого чуда техники нет.

Смотритель повернул ключ в замке вивария и открыл пластиковое окошечко. Подождав мгновение, он схватил обеими руками змею за шею. Она жутко билась, пока он вынимал ее и выкладывал на стол. Но броситься всем телом она не могла.

— Сейчас, сейчас, — сказал я и стал дразнить гадюку закрытыми ножницами, чтобы побудить ее открыть пасть и явить во всей красе свои огромные клыки и челюсти. Никаких сомнений не было: стоматит налицо. Десны были красные, вспухшие и изъязвленные. В этот момент смотритель чихнул что есть мочи — И ВЫПУСТИЛ ГАДЮКУ! Тварь, чьи клыки находились в каком-нибудь дюйме от моей руки, получила возможность свободно двигать головою. Устремив леденящий взор на мои пальцы, она еще шире открыла пасть…

Я так и обмер. Страх, что холодный альпийский поток, пронизал мне мозг. Время для меня словно застыло. Бросок, укус — и вот он, конец… Не спуская глаз с моих пальцев, змеюка раскрыла пасть во всю ширь и… Что за чудо? Она медленно закрыла ее вновь. Время снова потекло по своему руслу, я аккуратно отвел руку, а смотритель снова схватил змею и сунул обратно в виварий.

— Тьфу ты! Мне так неудобно, доктор, — сказал он. — У меня самого душа в пятки ушла.

— О’кей, — сказал я, делая вид, что пропустил услышанное мимо ушей. — Налицо стоматит.

— Что же вы предлагаете?

— Сперва приличный бокал коньяку. Для вас. Хорошо успокаивает нервы. Ну а затем начнем курс лечения антибиотиками и промыванием пасти перекисью водорода.

Я почувствовал себя наверху блаженства от того, что остался в живых, и мы вместе вышли из «африканской фауны». Осенний воздух бодрил тело, лучи солнца струились сквозь гущу ветвей, превращая листья в потоки золотых червонцев. «Да, прав был старина Шекспир в „Похищении Лукреции“, — подумал я, когда мы проходили мимо лужайки, на которой сидела гордость зоопарка — панда по кличке Чанг-Чанг — со стеблем бамбука в лапах. — „Узревший скрытую змею да прочь отступит!“ Ну, теперь смело поручайте мне хоть тигра, хоть панду, хоть косатку — после сегодняшнего приключения мне все нипочем!»

Глава восьмая Сиамские близнецы

Я получил от своего весьма уважаемого коллеги письмо с вопросом, может ли, на мой взгляд, случиться такое, чтобы женщина произвела на свет собаку.

Д-р Г. М. Гоулд.

Аномалии и любопытные случаи в медицине (1896 г.)

…Мой собеседник на другом конце провода был крайне взволнован и абсолютно уверен, что случилось именно это, а не что другое.

— Приезжайте поскорее, доктор! Десять минут назад у антилопы родился детеныш, но к нему прицепилась ядовитая змея и не отпускает! Доктор, убейте и отцепите ее!

И вот я несусь по занесенной песком Дубайской дороге, напряженно всматриваюсь в свет фар: ведь первая причина автокатастроф в Эмиратах — блаженно возлежащие на дорогах верблюды, которые наслаждаются теплом согретого за день асфальта. Тут дело не ограничивается поломкой машины и увечьем, а то и гибелью животного: как бы на первый взгляд далеко от человеческого жилья ни произошло ДТП, неизменно откуда ни возьмись вырастает как из-под земли фигура бедуина, который угрожающе размахивает посохом и требует немедленной компенсации в несколько тысяч дирхамов.

Дело было в сентябре 1983 года. Я замещал своего ассистента Криса Фёрли в качестве ветеринара зоопарка Аль-Аина в эмирате Абу-Даби, пока он находился в отпуске. Помимо того что на наших плечах лежал груз ответственности за здоровье немалого контингента животных в Абу-Даби, нас регулярно вызывали к правителю — шейху Зайду, содержавшему большой зверинец, и к другим шейхам в Абу-Даби и иных странах по берегам Персидского залива. На сей раз пунктом назначения был старый, запущенный зоопарк в Дубай — всего-то несколько акров сада при большой вилле.

Если бы пакистанец, который позвал меня, не просил так настоятельно, я подождал бы до восхода солнца, прежде чем пускаться в двух с половиной часовой путь из оазиса Аль-Аин, расположенного в глубине страны, до Дубай, находящегося на побережье. Но он ни секунды не сомневался, что случилось именно это, он же при сем присутствовал, был тому свидетелем!

— Змея заползла во чрево антилопы, когда та была беременна, — объяснял Файзал (так звали пакистанца). — Вы знаете, у нас в саду столько всяких змей — песчаные и всякие прочие гадюки, а я находился в загоне, где должен был родиться детеныш. Когда он явился на свет, змея висела на нем, как вампир! Мне приходилось слышать о таком, доктор, но ни разу не видел — вплоть до сегодняшнего дня!

Когда вдали показались первые огни Дубай, мое воображение мысленно нарисовало картину, которую я мог увидеть на месте. Незадолго до того до меня дошли слухи, будто одна женщина в Азии проглотила змеиное яйцо и в желудке у нее вылупился змееныш — она якобы даже слышала, как тот шевелится у нее внутри. По сведениям того же источника — за что купил, за то и продаю — женщину отправили на операцию в Испанию. История заинтриговала меня, и я стал следить за испанской прессой — не будет ли упоминания об этом случае, если таковой и в самом деле имел место, — но все было напрасно. Кроме того, я вспомнил, что великий французский врач XVI столетия Амбруаз Паре писал о случае, что в 1494 году в Кракове одна женщина «родила мертвого младенца, к которому со спины прицепилась живая змея, каковая и загрызла его до смерти». Паре даже сделал рисунок плода и прицепившейся к нему змеи — снимок этого рисунка хранится у меня и сейчас. «Хмм, а вот теперь антилопа», — подумал я, переваливая через канаву и въезжая в городскую черту — час от часу не легче.

Конечно, в странах, находящихся у Персидского залива, змей хоть отбавляй. Нам нередко приходилось сталкиваться с ними в обширных загонах зоопарка Аль-Аин, и меня не раз вызывали в госпиталь Тавам для определения змеи, укусившей пациента — обычно пустынного бедуина. Хоть бедуины полагают ядовитыми всех обитающих в пустыне рептилий, включая даже безобидных ящериц, самая распространенная здесь ядовитая змея — песчаная гадюка. Эта змея принадлежит к числу тех, к коим я отношусь с особым почтением, так как многие специалисты признают ее одной из самых опасных, как с точки зрения силы яда, так и агрессивности. Но особого опыта в лечении укушенных животных у меня не было — если не считать нескольких собак, которых я пользовал от укусов змей, занимаясь общей практикой (такие случаи чаще всего приходились на жаркие летние месяцы, когда хозяева увозили своих любимцев с собой в отпуск куда-нибудь в Девонили Корнуолл). Было несколько случаев в зоопарках Среднего Востока, когда я подозревал укусы змей причиной смерти зебр и антилоп, но условий для исследования, чтобы подтвердить это или опровергнуть, там не было. Куда чаще я сталкивался со случаями укусов змеями людей, да и сам этого не избежал.

Когда я припарковал машину у въезда в зоопарк, смотритель-пакистанец, который, должно быть, уже давно дожидался меня, тут же выскочил мне навстречу и включил фонарь.

— Добрый вечер, доктор! Как хорошо, что вы приехали! Пошли скорее, нельзя терять ни секунды! — Он подхватил мою черную сумку, перекинул через плечо и, сгорая от нетерпения, потащил меня в ворота. — Она так и не отцепилась от несчастного детеныша. По-прежнему сосет. И при всем при том детеныш жив.

Мы подошли к ограде небольшого загона, и смотритель начал водить пучком света туда-сюда, ища, где же моя пациентка. Но вот в пятне света показалась черно-белая морда, похожая на маску. Моя пациентка стояла, взирая на меня в упор горящими глазами, склонив голову, увенчанную парой похожих на копья рогов. Казалось, дай ей знак, и она бросится и пронзит мою несчастную ветеринарскую шляпу!^[69] Смотритель посветил в сторону, и я увидел под материнским животом маленькую фигурку, хоть и нетвердо, но все же стоящую на тонких ножках. В бледном пятне света я смог разглядеть то, о чем рассказывал мне пакистанец. С левой стороны мордочки детеныша свисало темное змеевидное тело длиною примерно двенадцать дюймов.

Сернобык на самом деле — это изящная антилопа, коренной обитатель засушливых регионов Юго-Западной Африки. У нее короткая желтовато-коричневая с серым оттенком шерстка, белое брюшко и черно-белые отметины на морде. Ее прямые острые рожки примерно трех с половиной футов длиной — они и в самом деле являются смертоносными копьями, которые с одного броска мускулистой шеи могут насмерть сразить хоть льва, хоть человека. Мне самому раз или два приходилось увертываться от этих рогов, и на моих глазах предназначавшийся мне удар пробил насквозь двухдюймовую доску.

Пакистанец освещал фонарем мою сумку, пока я копался, ища «летающий шприц». Отыскав, наполнил его сильнодействующим средством иммобилон и зарядил ружье. Партнеру же своему я подал другой шприц, наполненный голубым противоядием ривайвон.

— Если что будет не так и заряд угодит в меня или если мне внезапно станет плохо, разом втыкай мне в задницу, — проинструктировал я пакистанца. В отраженном свете фонаря я увидел его ошарашенный взгляд, но он не сказал ни слова. Ему уже приходилось быть свидетелем того, как я работаю с сильным анестезирующим средством, и он прекрасно понимал, что предосторожность — которую американские ветеринары называют «buddy system» или «Будь рядом, дружище!»^[70] — вещь отнюдь не лишняя. Когда у тебя в руках анестезирующее средство, рядом обязательно должен быть ассистент с противоядием наперевес. Известны случаи гибели ветеринаров от ничтожной доли иммобилона, которую они случайно ввели сами себе. Та же участь едва не постигла несколько лет назад моего коллегу Криса Фёрли, когда он вводил транквилизатор слонам в Кентском зоопарке, и только своевременная инъекция ривайвона спасла его от гибели. Да что там говорить — ваш покорный слуга тоже испытал на себе действие иммобилона, когда пытался ввести его морскому льву! Тогда это средство было еще в новинку в зоопарках.

Взяв из рук пакистанца фонарь и направив луч света параллельно стволу ружья, я тщательно прицелился в антилопу-мамашу, стоявшую примерно в двадцати ярдах от меня. Никакого шанса на попадание в окорока или в плечо, которое достигло бы наискорейшего эффекта: наклонив голову в боевую позицию, животное не сводило глаз с пятна света, куда бы я ни направлял его. Коль скоро произвести точный и эффектный выстрел не представлялось возможным, я опустил ружье и поставил другую иглу, короткую и бородчатую. Она хоть и не так глубоко проникает в тело, зато приносит меньше зла, если выстрел не попадет в цель или животное дернется в решающий момент. Иммобилон действует эффективно, когда вводится под кожу или в слой подкожного жира, хотя в последнем случае он иногда срабатывает медленнее. Бородка не позволит короткой игле выскочить из кожи и затеряться в песке. А ведь использованные шприцы, в которых сохранились капли анестезирующего вещества, не менее опасны, чем противопехотные мины, — они только того и ждут, чтобы чья-нибудь неосторожная босая нога наступила на них. Это моя головная боль, когда я работаю в жарких странах. Найти использованную иглу в песке еще труднее, чем пресловутую иголку в стоге сена, поэтому я стараюсь чаще пользоваться бородчатыми иглами. Конечно, использовать их можно лишь в случае полной уверенности, что после того, как лекарство возымело действие, иглу удастся вынуть. Но нельзя забывать, что анестетики содержат в себе потенциальную смертельную угрозу для тех, кто ходит босиком.

Я прицелился в основание шеи антилопы и нажал курок. Щелчок — и шприц голубой молнией поразил цель. Животное чуть отскочило назад, а затем предупреждающе ударило копытом. Оно по-прежнему, не отводя глаз, следило за лучом. Я приложил палец к губам, дав знак пакистанцу молчать и вести себя тихо: когда иммобилон начинает оказывать действие, животное проходит стадию сверхчувствительности к звукам. Мне бы не хотелось, чтобы антилопа рванулась в темноту и сломала себе шею, ударившись об ограду. Прошло минуты две, и глаза моей пациентки начали слипаться, изо рта немного потекла слюна; она сделала несколько жевательных движений и плавно опустилась на колени. Ее ляжки подкосились, как в замедленном кино. Детеныш стоял рядом, с изумлением взирая на происходящее. Пора было начинать действовать.

— Доктор, держите себя осторожней со змеей! Вдруг это джинн! — прошептал смотритель, когда я подошел к лежащей антилопе. Я дал ему знак, и он в нерешительности последовал за мною. Детеныш нервно дергался, когда я подошел к нему, но не желал оставить свою лишенную сознания родительницу. Я схватил его за шею.

— Файзал, подойдите сюда и держите его, — сказал я.

— Но, доктор, а что, если гадюка отцепится! Что тогда? — спросил он.

— Да хватайте его! За окорока или за ноги, только крепче! — приказал я.

Смотритель схватил бьющегося детеныша, и я направил луч света ему на голову.

С морды детеныша и впрямь свисал некий длинный, мягкий, слегка суживающийся книзу предмет — ей-богу, не отличишь от змеи. Он был темно-коричневого цвета и имел клинообразную «головку», несколько более широкую, чем цилиндрическое «тело». Он действительно накрепко прицепился к шкуре детеныша. Я потрогал его пальцами, чтобы сообразить, насколько прочно он въелся в плоть.

— Ах, доктор, — сказал Файзал, — так это же не змея! Я так и думал, что это не она! — засмеялся он, мгновенно изменив поставленный диагноз. — Это… пиявка!

Но «это» не было ни змеей, ни пиявкой. «Это» была трихома — форма доброкачественной опухоли, состоящей из шерсти, которая в данном случае сплелась в тугую веревку. Мне доводилось раз или два видеть подобные курьезы, но не столь длинные и не у новорожденного животного. А случилось вот что: во время внутриутробного развития плода несколько клеток, конструирующих шерсть, по непонятной причине начали размножаться с сумасшедшей скоростью, тогда как остальные клетки продолжали конструировать тело детеныша в обычном порядке. Если не считать этого удивительного «энтузиазма», эти клетки в остальном были нормальные, и их рост отнюдь не был сродни раковой опухоли. Более сложные патологии, когда некоторые группы клеток ведут себя во время развития плода столь же буйным образом, приводят к появлению «детенышей-монстров», которые в былые эпохи давали почву для слухов о «мальчиках-собаках» и «мальчиках-птицах», и, если таковые выживали, их выставляли напоказ на потеху публике.

Что же касается «змеи», «прицепившейся» к голове детеныша, то для ее удаления достаточно было сделать в основании опухоли местную инъекцию, чуть-чуть поработать скальпелем и наложить пару швов. После этого мы сделали укол ривайвона в яремную вену спящей мамаше; через две минуты она как ни в чем не бывало пришла в сознание и встала на ноги. Обнюхав своего отпрыска, чтобы убедиться, что с ним ничего не случилось, она подняла на нас глаза, полные недоверия. Мы с Файзалом от греха подальше кинулись за ограду: не следует ошиваться около животного, которому только что внутривенно ввели противоядие.

Сопровождая меня до машины, Файзал нес трихому на вытянутых ладонях с таким почтением, с каким придворный несет корону на подушечке.

— Могу я оставить ее у себя, доктор? — спросил он.

— Да, разумеется, — ответил я.

Позже я узнал, что шустрый малый продал диковинку за две тысячи дирхамов какому-то третьеразрядному шейху, выдав ее за мумифицированный труп змеи, прокравшейся во чрево жеребой антилопы. Друзья и слуги шейха были единодушны во мнении, что если разрезать эту змею на кусочки, приготовить под хитроумным соусом и съесть, то это чудесным образом излечит его превосходительство от импотенции (о которой давно ползли слухи).

Мне было бы интересно узнать, не пожелал ли бы владыка приобрести пятиногого фризского теленка, которого я принял, будучи новоиспеченным ветеринаром у себя в родном городе Рочдейле, или орла из Зальцбургского зоопарка, у которого был превосходно развитый третий комплект… когтей, выраставших не откуда-нибудь, а из груди. Но гвоздем программы был бы, конечно, зуб, который я удалил в Сингапуре у самца зебры из… опухоли яичника…

В практике моей работы с экзотическими созданиями мне столько раз доводилось сталкиваться с сиамскими близнецами. Как-то вызвали меня принимать сложные роды у лошади Пржевальского в зоопарке Белль-Вю. Кобыла лежала в своей конюшне на боку на куче мягкой соломы, над ней склонился многоопытный старший смотритель Мэтт Келли. Ирландец был раздет до пояса, руки у него были в мыльной пене пополам с кровью.

— Я думал, ты уж не придешь, — процедил он, звучно скрежеща зубами. — Марге очень тяжело. Не сомневаюсь, что схватки длились всю ночь. — Он погладил ее ладонью по крупу. — Ей-богу, печенкой чувствую, жеребенок там в полном порядке, но никак не может пробить себе путь наружу — ни головой, ни хвостом вперед.

— Увидал бы мягкую ирландскую травку, сразу бы выскочил, — пошутил я.

— Не надо! И без того тошно, а ты еще смеешься! — парировал он. — Лучше сними куртку и скажи, что ты предлагаешь предпринять, чтобы извлечь жеребенка на свет.

Лошади Пржевальского — предки наших домашних лошадей и пони — обитали в пустынях Монголии. Сохранились ли в дикой природе — неизвестно, по всей вероятности, вымерли в конце 1960-х годов. Эти животные, как правило, требуют к себе осторожного подхода, ибо здорово лягаются и кусаются, если их потревожишь. Но Марга, пережившая процесс трудных, сложных родов, не стала ни кусаться, ни лягаться, когда я стал на колени, чтобы осмотреть ее. Я прощупал ей пульс под нижней челюстью, нажал кулаком в живот, а затем, тщательно вымыв руку густыми хлопьями мыла «Люкс», запустил ее внутрь влагалища — кобыла все снесла, мне не пришлось прибегать ни к каким транквилизаторам. Большинство диких животных, которым мне случалось помогать при родах, по такому случаю соглашаются на временное перемирие с человеком. Я знал: кобыла понимает без дополнительных разъяснений, что я пришел к ней для того, чтобы помочь, а не затем, чтобы побеспокоить. Хотя кое-что из того, что я собирался предпринять, окажется малоприятным, а то и болезненным; но эта боль неизбежна, а не причиняется по неосторожности или злому умыслу, как это, увы, слишком часто бывает со стороны людей по отношению к животным. Такие опасные создания, как, например, жирафиха, зебра или самка африканского бизона, которые могут и брыкнуть, и толкнуть, и укусить, если к ним подойти слишком быстро, не говоря уже о том, чтобы тронуть за интимные места, позволяли мне глубоко запускать руку в родовой канал, а сами терпеливо стояли или лежали, ожидая окончания таинственного, магического процесса, включающегося в себя зачатие, вынашивание и рождение. Но как только жеребенок, теленок, щенок или иной детеныш являлись на свет, перемирие заканчивалось — за исключением памятных случаев рождения обезьяньих детенышей, когда счастливая мамаша позволяла мне взять своего отпрыска на руки и даже сама протягивала — не только непосредственно после рождения, но и всякий раз, когда я приходил навещать их в последующие дни. Вот эти-то удивительные вещи и делают меня особенно счастливым в моей профессии, и тогда я искренне горжусь тем, что избрал стезю доктора диких созданий, а не всяких там лошадей и собак, не говоря уже о двуногих. Но у других животных — не приматов, — как только свершается таинство рождения, примирение с человеком-помощником заканчивается, и все возвращается в обычное русло. Я не виню в этом животных — но те редкие мгновения (именно часы), когда между мною и существом, дающим жизнь другому существу, устанавливается доверительная связь и нет необходимости скрывать от пациентки свое присутствие путем применения усыпляющих и транквилизирующих средств, для меня в высшей степени драгоценны.

Стоя на коленях на соломе, я глубже запустил руку в родовой канал кобылы Пржевальского и нащупал пальцами полностью расслабленную, широко раскрытую шейку матки. Далее пальцы мои остановились на чем-то, на ощупь напоминающем кастрюлю, полную ошпаренного кипятком лука-порея. Это были копытца и нижние части конечностей детеныша. Теперь нужно было — исключительно ощупью — определить, как залегает плод, а затем решить, как лучше помочь разрешению. Я стал нащупывать передние и задние ноги и — вдруг насчитал их целых пять!

— Да это же двойняшки, Мэтт! — сказал я и вынул руку, чтобы еще раз окунуть ее в мыльные хлопья. — Вот где собака зарыта! Оба хотят выйти одновременно в одну и ту же дверь. Я попробую затолкать одного назад и вытащить другого первым.

Ощупывая двойняшек во чреве кобылы, я наткнулся на две задние ноги, явно принадлежащие одному плоду. Сочтя, что плод правильнее будет двигать задом наперед, и тогда голова и шея сами выпрямятся, когда туловище пройдет сквозь тазовый пояс, я запустил во влагалище кобылы вторую руку, так что Мэтту, должно быть, со стороны казалось, будто я собираюсь туда нырнуть. Я стал плавно тянуть правой рукой две задние ножки, блокируя левой три ноги другого плода. Движение было незначительным. Чтобы протащить таз детеныша сквозь материнский, я наклонил его, потянув только за одну из двух ног, которые я держал. Кобыла заворчала. Я напрягся, чтобы потянуть ногу к себе, но мне препятствовал недостаток пространства, каковое занимала моя другая рука. Ни с места. Обливаясь потом, я вытащил обе руки и потянулся к своей сумке, где у меня были веревки, которые я использую, когда помогаю при отелах и ожеребах. Я набросил петлю на задние ноги плода. Мэтт мог тащить то за одну, то за другую веревку, а я инструктировал. Теперь левая рука у меня была свободна, в родовом канале кобылы находилась только правая. Бесполезно! Как я ни старался, как ни давил то на одну ногу детеныша, то на другую — ни с места! Тогда я попробовал извлечь на свет другого детеныша, найдя его голову и передние ноги и заталкивая назад теперь уже его близнеца, с трудом пытаясь согнуть упрямые задние ноги обратно в матку и толкая его в зад в направлении материнской головы. По прошествии получаса мои руки дрожали во всевозрастающих судорогах, и я сдался.

— Придется делать кесарево сечение, — сказал я ирландцу. — Другого выхода нет.

Квадратное, изящное лицо Мэтта, полное заботы о своей подопечной, покосилось в гримасе. Он почесал свою лоснящуюся голову, по которой редкие серебристые волосы рассыпались как камыши по мраморному полу.

— Ты в этом уверен? — заколебался он. — Может, нам лучше еще поднатужиться?

— Нет, нет, грубая сила здесь не поможет. Судя по всему, детеныши совсем крохотные. Их удерживает что-то другое, а что именно, я никак не могу понять.

— Ты думаешь, она выживет после кесарева сечения?

— А почему нет? Я всего только месяц назад делал кесарево сечение зебре в парке Фламинго.

Эта операция была первым кесаревым сечением, когда-либо сделанным зебре, и в те годы подобное вмешательство при родах лошадей было в новинку и сочеталось с большим риском осложнений, как, например, послеоперационный перитонит.

Мэтт шумно застучал зубами:

— Ну что ж, попробуем. Что вам для этого потребуется?

Мне не потребовалось много времени, чтобы подготовить все необходимое для операции. Здесь, в Белль-Вю, конечно, нет роскошной клиники с операционной, как в Регентском парке или зоопарке Сан-Диего. Мне придется оперировать — как это часто приходится делать и сейчас — непосредственно в конюшне, где живет моя пациентка, без стерильных условий, мудреной аппаратуры для электронного мониторинга и хитроумных наркозных машин. Я всегда вожу с собой в автомобиле стерильный пакет с набором основных хирургических инструментов, тампонов и перевязочного материала. Пока Мэтт принес еще теплой воды и дополнительные обогреватели, я ввел кобыле предоперационную инъекцию ксилазина в качестве седативного средства перед полной анестезией путем внутривенного вливания барбитурата. Следующим по важности этапом были кортикостероиды против шока и антибиотики как средства от послеоперационной инфекции.

Когда все было готово и кобыла под наркозом дышала ровно и глубоко при сильном регулярном сердцебиении, я начал операцию — быстро рассек ей бок и, чтобы терять как можно меньше времени, зажимал только крупные кровеносные сосуды — жизненно важно работать проворно, если желаешь добиться успеха. Когда бело-голубая стенка матки засверкала, словно сырая каракатица, у основания разреза, я нажал и почувствовал внутри кость черепа. Я сделал еще разрез, и вот наконец в моих руках оказалась скользкая бурая головка жеребенка. Его веки были закрыты, будто в блаженной дремоте. Бурча себе что-то под нос, Мэтт помогал извлекать детеныша из матки. Вдруг он застыл от изумления:

— Мать честная! Взгляните сюда!

Вот теперь все стало ясно. Жеребенок был уже почти полностью извлечен из материнского лона, осталось достать его правую переднюю ногу… но эта нога принадлежала не ему одному. Она в равной мере принадлежала и его близнецу. То, что было правой передней ногой одного, являлось левой передней ногой другого.

— Си-ам-ские близнецы! — в ужасе прошептал Мэтт. — Вот это да! Сиамские близнецы!

От нас потребовались все усилия, чтобы извлечь их из чрева кобылы. Я ввел инъекцию гормона, чтобы стенка матки сжалась, затем начал сшивать различные слои тканей кетгутом и, наконец, кожу — нейлоновым шнурком. Мэтт между тем возился с лежавшими у моих ног детенышами, счищая с их ноздрей слизь и пряди мембраны.

— Оба живы, и оба мальчики! — воскликнул он.

Я огляделся. Они и в самом деле дышали и мигали глазами.

— Протри их хорошенько пучком соломы и полотенцем, — сказал я, — а затем введи дозу пикротоксина, он у меня в сумке. Респираторный стимулятор поможет противодействовать эффекту от барбитурата, который они могли перенять от матери.

К тому времени, когда я кончил накладывать швы кобыле, Мэтт поставил близнецов на ножки — семь на двоих. Общая нога была фактически слиянием двух. У каждого было примерно три четверти собственной плечевой лопатки, но вниз от соединения плечей располагалась единая, двойной толщины плечевая кость, лучевая кость, локтевая кость и набор костей ступни, заканчивающийся единственным маленьким блестящим желтым копытцем. Попытавшись сделать шаг, новорожденные тут же неуклюже свалились грудой. Я тщательно осмотрел их, но не увидел возможности разделить их путем хирургического вмешательства.

— Они не смогут сосать, — печально сказал Мэтт, долгое время в молчании наблюдавший за ними. Марга подняла голову, начав пробуждаться от наркоза. — Сомневаюсь, что они смогут самостоятельно встать на ноги без посторонней помощи.

Так оно, к несчастью, и обернулось. Бедняжки не могли координировать свои движения, чтобы встать, сделать несколько шагов или лечь. Они боролись друг с другом, пока не выдохлись. Мэтт как истый ирландец выбивался из сил, пытаясь им помочь. Он отнес их к себе в комнату, размещавшуюся в слоновнике, и не отходил от них ни днем, ни ночью, кормя из бутылочки и пытаясь научить их пользоваться общей ногой. Близнецы протянули четыре дня, а на пятый у одного из них, которого Мэтг назвал Пэдди, развился серьезный энтерит, который привел к роковому концу. Я стал думать о том, можно ли попытаться отделить выжившего близнеца Флинна от его мертвого братишки, и выяснить, сможет ли он пользоваться ногой, которая теперь принадлежала бы только ему одному. Но в конце концов я решил, что слишком много риска подвергать детеныша сложной и мучительной операции, которая еще неизвестно чем закончится. Я ввел Флинну летальную дозу барбитурата, и Мэтт прижал к себе бездыханное тельце, захлебываясь от рыданий…

Глава девятая Смерть луговой собачки

…Их погребали без всяких приличествующих церемоний, грудами сваливая в ямы десять в одну, двадцать в другую; щеголь и убогий ложились вместе. По одну руку от мужа лежала супруга, по другую ненавистный соперник; всех уравняла жалкая простыня…

Свидетельство драматурга эпохи Елизаветы I Томаса Деккера о чуме в Лондоне в 1603 г.

В царствование короля Генриха VIII^[71] был издан эдикт, имеющий целью взять чуму под контроль. Предписывалась помечать крестом на сорок дней всякий дом, который посетила болезнь, ни одному больному не дозволялся выезд за рубеж в течение месяца. Требовалось истреблять собак, за исключением легавых, спаниелей и мастиффов, а вышеперечисленных четвероногих ценных пород содержать под запором.

Вспышки чумы, именуемой также «черной смертью», известны с незапамятных времен. Священное Писание гласит, что она была послана в наказание филистимлянам за кражу священных книг. По предположению Гиббона, лютейший мор унес жизни около ста миллионов человек на протяжении трех поколений во всех частях Римский империи и, возможно, сыграл немалую роль в падении последней. В Британию чума явилась в 1348 году вскоре после победы англичан близ Креси^[72], впервые обнаружившись в Веймауте. С тех пор эпидемии накатывались с завидным постоянством, обычно в конце каждого лета, пока в 1667 году не утихла последняя крупная вспышка. Моля Бога о помощи, люди танцевали на улицах и площадях, пока не сваливались от усталости. Бесхитростные песенки той поры и сейчас порою распевают британские детишки, не догадываясь об их смысле.

Существует предположение, что в основе знаменитой легенды о флейтисте из Гаммельна, который своею искусной игрой избавил город от крыс, а затем, не получив обещанной платы за услугу, в отместку выманил оттуда всех детей, лежит реальное событие — эпидемия чумы в этом немецком городе в средние века.

Теперь только памятники, надгробные камни, старинные летописи и традиции, как, например, карнавальные церемонии в Дербишире, напоминают о злейшей болезни, которая всего за три года XIV столетия истребила четверть населения Европы, причем Англия и Италия потеряли половину жителей.

Вполне возможно, эта медицинская история покажется вам, как и мне, достаточно занимательной. Приятно, знаете ли, сидеть за послеобеденной кружкой портвейна и размышлять о том, как микроскопические палочки влияли на политическую карту и социальное развитие Европы. Ну, будет с вас! Лучше я поведаю о милом пушистом создании, точнее говоря, о шести таких милых пушистых созданиях, которых я наблюдал в окно их превосходного нового жилища в немецком зоопарке.

— Что вы думаете о них, герр доктор? — спросил меня смотритель. — Когда они начнут размножаться, будет так забавно наблюдать за ними в подземных норках сквозь стекло с красной подсветкой!

С этой темно-красной подсветкой, которая позволяет наблюдать за животными, не мешая им жить своей жизнью, мой собеседник носился как курица с яйцом. И впрямь — тогда это было одно из последних новшеств в конструировании жилищ для мелких млекопитающих. Животные, о которых пойдет речь, называются луговые собачки — маленькие бурые грызуны с толстыми щеками и пытливым взглядом, из семейства беличьих. Когда я бываю в Мадридском зоопарке и выдаются теплые денечки, то для меня одно из самых очаровательных зрелищ — наблюдать, как эти зверюшки высовываются из нор и смотрят вокруг своими глазами-бусинками, как всегда, выпрашивая лакомые кусочки.

— Где вы их приобрели? — спросил я.

— У одного матроса в Гамбурге. Он привез их из Соединенных Штатов в подарок детям. Но выяснилось, что с ними не так-то легко сладить, как с хомяками или морскими свинками. Вот он и передал их нам. Мы поместили их в карантин — так, на всякий случай.

— А вам не кажется, что он попросту провез их контрабандой в своем матросском сундучке?

— Весьма возможно. Но он конечно же уверял, что все необходимые бумаги на них есть.

— И вы востребовали их?

— Естественно. Но он сказал, что документы остались у таможенников. Мы наведем справки.

Надо сказать, что причиной моего визита в этот зоопарк были вовсе не луговые собачки. У малого кенгуру развилась подозрительная опухоль на челюсти, и директор вызвал меня, чтобы я выяснил, не признак ли это смертельно опасной болезни актиномикроза, в просторечии именуемой «челюсть как арбуз» и столь часто встречающейся у этих созданий. Смотритель просто хотел показать мне луговых собачек как новую для зоопарка диковинку.

— До сих пор с ними было все в порядке, — сказал он, — но вот прошлой ночью одна из них умерла. Не возьму в толк отчего. Но вы же знаете, сколь хрупкими подчас бывают мелкие млекопитающие.

— И что, она выказывала какие-нибудь тревожные симптомы, прежде чем протянула лапки?

— Не сказал бы… Просто пробыла несколько часов в состоянии апатии и отошла. Хотите сделать посмертное освидетельствование, доктор? Труп в холодильнике.

С точки зрения вашего покорного слуги, Германия — одно из самых благоприятных в Европе мест для работы по моей профессии, ибо большинство здешних зоопарков имеют превосходно оснащенные лаборатории. «Ну что ж, — подумал я, — отчего не исследовать собачку?»

— Охотно, — сказал я смотрителю. — Но полагаю, это было что-нибудь вроде внезапного воспаления кишечника. Вы же сами знаете — мелкие млекопитающие мрут как мухи, а век луговой собачки — от силы года два, хорошо, если два с половиной.

Мы вошли в лабораторию, и, пока я надевал одноразовые пластиковые перчатки, смотритель вытащил маленький трупик из холодильника. Работая скальпелем и ножницами, я вскрыл холодные останки усопшей. На глаз ничего сверхъестественного. Вот разве печень показалась мне увеличенной. Но ни одна смерть не происходит без причины. Ни одно существо, даже муравей, не испускает дух за здорово живешь.

— Дайте мне тампоны, — сказал я смотрителю. — Я возьму образцы крови из сердца и этой огромной печени.

Между тем на задворках моего сознания замелькали какие-то проблески догадки… Смотритель подал мне тампоны для бактериологических анализов — шарики стерильной ваты на концах деревянных палочек. Один тампон я ввел в разрез, сделанный в сердце, другой — в такой же разрез в печени. Затем я поместил тампоны в стерильные пластиковые трубочки с питательным бульоном, каковой придется по вкусу самой привередливой бактерии и сохранит ее живой и здоровой до того момента, пока она не окажется под микроскопом на лабораторном столике.

— Что вы об этом думаете, доктор? — спросил мой собеседник, пока я тщательно мыл руки.

— Почти наверняка заражение крови, вызванное одним из видов бактерий.

Вполне возможно, виновницей маленькой трагедии явилась бактерия из семейства пастерелла. Бактерии из этого семейства часто являются причиной серьезных заболеваний животных, как диких, так и домашних. Pasteurella haemolytica подчас вызывает быстро развивающуюся лихорадку у скота при перевозке — ее так и именуют — shipping fever, то есть перевозочная лихорадка. В Швейцарии в открытом бассейне произошел еще более трагичный случай. Судя по всему, в воду попал птичий помет, зараженный этими бактериями, и, прежде чем хлорка успела их обезвредить, они невесть как — то ли через рот, то ли через глаза, то ли через дыхательное отверстие — проникли в организм годовалого дельфина, которому я был крестным отцом — наблюдал за его рождением на свет… В какие-нибудь несколько часов бедняга умер от заражения крови. Другой вид бактерии, pasteurella pseudotuberculosis, может стать причиной внезапной смерти почти любых видов млекопитающих и отдельных видов птиц. Мало того, что эта коварная бактерия редко оставляет врачу возможность установить диагноз, пока животное еще живо, так она ко всему прочему сильно устойчива к антибиотикам. Из-за нее часто происходят спорадические смерти различных животных в зоопарках — от кенгуру и обезьян до экзотических птиц. В роли разносчиков заразы выступают вездесущие воробьи и голуби, шарящие по клеткам, чем бы поживиться.

Только лаборатория могла дать ответ, была ли пастерелла или иная бактерия причиной смерти луговой собачки. Я отослал образцы в Ветеринарный институт и — перевел свои мысли на другое.

Следующим пунктом на моем маршруте был Цюрих, где я должен был выступать в суде как свидетель. Два швейцарца судились из-за дельфина — каждый считал животное своим… Моя задача состояла в том, чтобы разъяснить, как легко (или, наоборот, как трудно) визуально идентифицировать такое животное, сколь долго (или сколь быстро, принимая во внимание фантастическую способность выздоровления у дельфинов) затягиваются их порезы и шрамы, и все в таком духе. Я решил не лететь, а для разнообразия прокатиться по железной дороге и взял билет на экспресс «Золото Рейна» — люблю ездить на этом поезде, потому что его маршрут пролегает в основном по берегам Рейна. Сижу у левого окна в вагоне-ресторане, потягиваю холодное пивко под жирную селедку; мимо меня проплывает скала Лорелеи^[73], Мышиная башня, где, согласно легенде, в 970 году был заточен архиепископ Гатто из Майнца и заживо съеден мышами, и карабкающиеся уступами виноградники Бингена и Рудесгейма. Никогда еще знаменитая река с плывущими по ней баржами, с рассыпанными по ее берегам старинными замками и погруженными в дремоту маленькими городами не казалась мне столь пленительной, как в этот летний вечер, в старинном золоте лучей заходящего солнца. Я посасывал свой «Дортмундер» и напрочь забыл о бедной луговой собачке.

Сутки спустя усопшая неожиданно вновь напомнила о себе — как оказалось, я рановато предал ее забвению… Я сидел в Цюрихском аэропорту в ожидании рейса на Лондон, когда вдруг услышал из репродуктора: «Доктор Тэйлор, представитель Международной группы ветеринарии зоопарков! Просьба срочно подойти в медицинскую часть». Объявление было повторено еще дважды, и не было никаких сомнений, что оно относится ко мне. Но «медицинская часть»? Что бы это могло значить? Уж не принимают ли меня за какого-нибудь эмигранта-нелегала, который явился не запылился из охваченного желтой лихорадкой региона без соответствующих справок о прививках! Я стал спрашивать, где медчасть. И вот я в комнате, увешанной плакатами, пугающими тифом, малярией и гепатитом.

— Доктор Тэйлор? Вам срочный звонок из Германии. — Белокурая секретарша в белом халате нажала кнопку на своем телефоне и подала мне трубку.

— Алло! Это вы, герр доктор? — Это был голос смотрителя из зоопарка, где я был сутки назад. — Как хорошо, что я вас достал! Я звонил вам домой, и мне сказали, что вы в это время будете в аэропорту.

— Что случилось? — спросил я, заерзав на месте.

— Из лаборатории получены результаты анализов крови луговой собачки. Колонии бактерий выросли за двадцать четыре часа. Пастерелла!

Я немного расслабился; но меня не покидало удивление, с чего это ему приспичило с такой поспешностью докладывать мне о результатах: ведь самое большее через два с половиной часа я буду в Лондоне.

— Ну, как я и подозревал, — сказал я. — Внезапная смерть от заражения крови, вызванного пастереллой. Обычная вещь у грызунов.

— Нет, герр доктор, нет. Это не pasteurella haemolytica, с которой нам так часто приходится сталкиваться. Это нечто куда худшее. — Голос смотрителя сделался почти безумным. — Герр доктор, из лаборатории сообщили, что это pasteurella pastis. Вы о ней что-нибудь знаете?

Я, конечно, многое знал о pasteurella pastis, хотя сталкиваться с нею прежде не приходилось. Это та самая бактерия, которая вызывает бубонную чуму. Мой собеседник на другом конце провода говорил о «черной смерти»…

Вспомнился вызывающий озноб отрывок из хроники XIV столетия: «Смерть приходила внезапно, стирая во прах королей и рыцарей, императоров и пап, достойных и распутников, не щадя никого… Сколько прекрасных дам, возлюбленных отважных рыцарей, падали в обморок и изнывали в слезах, скорбя по сраженным Смертью…»

Тот самый микроб, который уполовинивал население во всех частях Европы с XIV по XVII столетие, таит в себе угрозу и в наши дни. Переносчиками его являются, как правило, блохи (а переносчиками этих последних во время Великой Чумы, опустошившей Лондон, были крысы). Этот микроб постоянно живет среди грызунов, каковых насчитывается свыше 200 видов. Он всегда наличествует где-нибудь среди больших популяций таких грызунов, как земляные белки — и луговые собачки, — в таких регионах Нового Света, как североамериканский запад. С 1900 года в США умерло от чумы свыше сорока человек; один из них был ветеринаром, который лечил заболевшую чумой земляную белку в 1977 году. Чтобы не пугать читателей, спешу сообщить, что, если правильно диагностировать болезнь и энергично взяться за лечение, ее можно победить некоторыми видами антибиотиков. Если наши предки в эпоху средневековья могли противопоставить грозному недугу разве что молитвы, исступленные пляски или в лучшем случае «противочумные» костюмы, наполненные ароматными травами, то на нашем вооружении теперь имеются террамицин и эффективные антиблошиные химические средства.

— Пожалуйста, свяжитесь с Ветеринарным институтом, — попросил немец. — Они срочно хотят с вами поговорить.

Я предпочел не тратить время на обсуждения столь неожиданного поворота событий, а сразу же связался с институтом. Там подтвердили: да, определенно чумные бациллы. Естественно, к делу подключилась Государственная ветеринарная служба. Остававшиеся в карантине зоопарка луговые собачки выглядели вполне здоровыми, и все-таки было решено, что от греха подальше лучше усыпить их, чем вводить антибиотики. Я с сожалением воспринял это решение, но спорить не мог. Помещение, где они находились, подверглось фумигации^[74]. Матроса и его семью удалось вычислить, и всех отправили в инфекционную клинику для обследования на предмет чумы. Их жилище также было подвергнуто фумигации. Двум кошкам, любимицам семьи, дали мощный курс антибиотиков, да сверх того щедро посыпали антиблошиным порошком. Нечего и говорить, что против виновника всех событий было возбуждено уголовное преследование.

— А сами-то вы как, герр доктор? — спросил бактериолог, перечислив принятые меры. — Вы делали вскрытие, так позаботьтесь о собственной безопасности! — сказал он и дал отбой.

Только когда в трубке раздались гудки, до меня дошел смысл сказанного. Я разом похолодел. Чума. Конечно же я проводил вскрытие в надежных перчатках и после этого тщательно мыл руки мылом и обеззараживающим средством. На шкурке бедняжки не было никаких признаков блох, но… Обычно я всегда ношу в своей черной сумке несколько таблеток тетрациклина — на сей раз их у меня не оказалось. Ну да чего это я распаниковался? Здесь же медчасть, а не глухая деревня! Заодно попрошу применить ко мне все полагающиеся по сему случаю профилактические меры, чего тянуть до возвращения домой! Когда я растолковал ситуацию дежурному врачу, он тут же снабдил меня добрым набором антибиотиков, и я с жадностью сглотнул первую таблетку на месте. Затем меня отвели в душ, где я разделся и тщательно вымылся ртутным мылом. После того как я насухо вытерся, доктор подверг меня фумигации, равно как и мою одежонку, и черную сумку. Конечно же я не попал на свой рейс, и, пока сидел в ожидании следующего, по-прежнему источая тонкий аромат фумиганта, меня вновь и вновь преследовали навязчивые мысли о старинной болезни, с которой я столкнулся вот так, в почти житейских обстоятельствах.

В последующие дни в Германии обошлось без вспышек чумы как у животных, так и у людей, да и ваш покорный слуга пребывал в добром здравии. Когда я поведал Эндрю о том, как я столкнулся с pasteurella pastis, то услышал в ответ:

— А не снабдить ли нам тебя противочумным средством кардинала Уолси^[75], когда ты снова отправишься шляться по Европе?

— Что же это за средство?

— Обыкновенный апельсин, и в нем губка, смоченная в уксусе. Он его всюду таскал с собой.

— Ну что ж. Если мне еще когда-нибудь придется делать вскрытие луговой собачки, буду иметь в виду.

Глава десятая Рождество в Камарге

Чрево — самое отвратительное из всех бестий.

Греческая пословица

На празднование Рождества 1992 года мы отправились верхом через болота, тянущиеся вдоль морского побережья Камарги, что в Провансе. За несколько лет до этого, будучи членом жюри фестиваля фильмов по естественной истории, я открыл для себя местечко Масс де Кларуссет, затерявшееся среди пампасов, поросших высоким тростником, где вольготно белым цаплям и фламинго, черным бизонам и белым лошадям. А главное, здесь изысканная даже для Прованса кухня. Чем не идеальное место для проведения фестиваля? Ну и в качестве гвоздя программы я предложил поездку через болота верхом в ночь на Рождество на торжественную мессу в церкви Ле-Сент-Мари-де-ля-Мер, приютившуюся в старинной крепости. Вот во время этого романтического паломничества дела-то и пошли вкось.

Ночь была безлунной, и моя камаргская кремовая лошадь с бесхитростной кличкой Мутон (что в переводе с французского значит «овца») потеряла дорогу на бескрайних просторах совершенно черной грязи под куполом совершенно черного неба. Я оказался один-одинешенек, все мои товарищи ускакали далеко вперед. Видимо, чтобы в полной темноте окончательно не сбиться с толку, где верх, а где низ, моя лошадь остановилась посреди всей этой кромешной темноты, и я не мог убедить ее двигаться хоть в каком-нибудь направлении. Я чувствовал себя до смерти неуютно — так чувствовал себя, должно быть, Рыцарь Печального Образа, задержанный обстоятельствами на пути к торжественному чествованию Рождества Господня. В ожидании, чтобы кто-нибудь обнаружил меня и спас, я ломал голову, что же такое имел в виду Сэлинджер, вложивший в уста одного из героев своей книги «Над пропастью во ржи» следующую фразу: «Мне бы хоть самую скверную лошадь. Лошадь — она, по крайней мере, человечна». К счастью, меня в конце концов обнаружил здешний объездчик; путем многочисленных понуканий мне все же удалось заставить свою кобылку тронуться с места и поскакать рысью сквозь кромешную тьму, чтобы все же вовремя поспеть к мессе. Но моего росинанта с овечьей головой угораздило споткнуться, и я со всего маху плюхнулся в грязь. Облепленный с ног до головы, я неуклюже ввалился на заполненную людом сельскую площадь, когда служба была в самом разгаре. Весь следующий час я угрюмо залечивал свои синяки и топил грусть-тоску в стакане «Кот-дю-Рон» в местном баре под аккомпанемент цыганских гитар вместо «Глория ин эксцельсис»…

Я всегда питал здравомысленное уважение к лошадям, хотя считаю их довольно-таки глупыми созданиями. Когда я был студентом, кто-то говорил мне: если сможешь управиться с лошадью, совладаешь с кем угодно. Видимо, в отношении меня сие в высшей степени справедливо — с тех пор как я посвятил себя исключительно экзотическим животным, ни одно из них не лягало, не кусало и не калечило меня так, как домашние лошади, когда в юные годы я практиковался на них. Они лягали, кусали, топтали и валяли меня по земле на экзаменах и во время лечения. Однажды по милости этого создания меня сажали в самолет в инвалидной коляске. Не кто другой, как лошадь так саданула меня копытом по бедру, что вашего покорного слугу рвало от невыносимой боли. Как бы там ни было, за всю историю моей почти сорокалетней практики с экзотическими животными я не ведал от них особых обид. Может быть, потому, что не позволял себе храбриться и соблюдал меры предосторожности, использовал транквилизаторы, как поступают и другие люди моей профессии, когда работают с дикими животными. Ну, было дело, леопард вцепился мне когтем в ахиллово сухожилие, ну, цапнула меня раз за палец обезьяна, не говоря уже о том, что слоны и бегемоты насажали-таки мне порядочно синяков. Пожалуй, посерьезнее были укусы змей, но у одной ядовитые железы были удалены хирургическим путем, а зубы другой (это была английская гадюка) не проникли глубоко в тело, и я справился с раной довольно быстро. Испытал я на себе и укус боа-констриктора — хоть и неядовитый, зато болезненный. Так что когда я в ту рождественскую ночь в кромешной темноте со всего маху шмякнулся со своей клячи прямо в грязное болото, я разом вспомнил, сколько настрадался в юные годы от ее сородичей. Как часто мне приходилось возвращаться к мысли — слава Богу, что я связал свою судьбу с дикими созданиями, они такие смиренные! Нет, не по мне строптивая кобыла — равно как и злющий бульдог, который, в порыве постоять за своего хозяина, так и норовит перегрызть глотку ветеринару, пришедшему к нему с добром. Но не подходит мне и пациент в лице пушистого домашнего котяры: любо слушать, как он, уютно свернувшись калачиком, чудесно поет у огня, но совсем другое дело — вылавливать его из-под кровати какой-нибудь обожающей старой леди, где он прячется за армадой ночных горшков! Вот уж кто в действительности дикие твари, любезный мойчитатель!

В течение нескольких зимних недель 1990 года мое внимание было приковано к дикой лошади, которая называется кулан. Как уже догадался читатель, эти лошадки — по моей части (отмечу, правда, что родство с ослиным племенем в них тоже есть). Куланы светло-коричневого цвета, с короткими черными гривами; в дикой природе сохранились только в заповедниках Туркменистана, но процветают и успешно размножаются во многих зоопарках по всему миру. Животное, о котором пойдет речь, живет в испанском зоопарке. Меня пригласили осмотреть беднягу, потому что он в течение уже почти шести месяцев мало-помалу терял вес. И это при том, что в остальном его поведение ничем не отличалось от нормального, и он с ничуть не уменьшившимся аппетитом уписывал сено, кормовые брикеты, яблоки и морковку.

— Для меня это загадка, — сказал местный ветеринар. — С виду ничего такого, никаких симптомов, а все худеет и худеет. Я начал подозревать самое худшее.

Лицо его было в тревоге. Я знал, чего он страшится: от этой хвори здешний зоопарк порядком настрадался. Туберкулез. В течение многих лет мы отчаянно боролись с туберкулезом у многих видов животных в этой коллекции, в частности у приматов, и добились кое-какого успеха путем сочетания проб на туберкулин, которые мы брали у всех обезьян, и введения профилактических доз исониазида и пиразинамида. Но у многих других видов животных, в частности крупных кошачьих, туберкулиновые пробы результатов не дают; слабая надежда на них и при исследовании экзотических копытных. В некоторых медицинских лабораториях практикуются анализы крови на эту болезнь, но поди отыщи такую лабораторию в Испании.

Старинная форма туберкулеза, или, как ее называли во время оно, чахотка, ныне снова поднимает голову. Даже при улучшенной санитарии, современных методах проверок молока и мяса и успешно зарекомендовавших себя тестировании и вакцинации эта хворь, в отличие от оспы, так и не поддалась полному уничтожению. Ныне она снова дает о себе знать среди человечьего племени и, возможно, также среди животных.

В моем послужном списке немало случаев успешного исцеления больных туберкулезом животных при помощи специальных антибиотиков типа рифампицина, назначаемых для длительных курсов лечения; но в наши дни на свет появилась новая разновидность бактерии, устойчивой к рифампицину и многим, многим другим противотуберкулезным средствам. Если чахотка еще не на марше, то уж, во всяком случае, подтягивает силы и проводит разведывательные рейды.

И впрямь — если в каком-нибудь зоопарке, необязательно испанском, некое животное, будь то сернобык, газель или даже лев, начинает мало-помалу терять вес, попросту говоря, чахнуть, то итогом нередко оказывается посмертное вскрытие с медицинским заключением «чахотка». Глядя на кулана, чьи ребра просвечивали сквозь шкуру, я подумал, что этим может кончиться и на сей раз.

Я стал внимательно наблюдать, как он ходит по загону; его дыхание застывало в холодном воздухе. Да нет, в походке вроде ничего необычного. И вдруг…

— А вот на это вы обратили внимание? — спросил я. — Ну, когда он остановился. — Кулан на мгновение согнул заднюю ногу и легонько стукнул себя копытом по брюху, после чего снова отправился в путь по загону и, вновь остановившись, в очередной раз повторил этот странный легкий удар. — Что-то у него явно с животом не совсем в порядке, — сказал я, — но не похоже на поведение лошади, у которой колики.

Мой собеседник кивнул.

— Нет, я не замечал этого прежде, — сказал он. — Но вы правы: животное, у которого колики, ведет себя по-другому.

— Давайте-ка введем ему ксилазин, — сказал я, — возьмем пробу крови, и я отошлю ее в Англию. Там определят, есть туберкулез или нет.

Мне не понадобилось много времени на то, чтобы ввести кулану седативный заряд; он так и остался стоять, но не заметил, как я ввел ему иглу в яремную вену. После этого я осмотрел животное, но не обнаружил ничего примечательного.

Неделю спустя пришел ответ из лаборатории. Они не могли дать стопроцентную гарантию, поскольку кулан был для них в новинку («Что такое это, кстати? Может быть, неведомая порода южноамериканских обезьян?»), но проба явно давала отрицательную реакцию на туберкулез. Правда, анализы показали, что животное несколько анемично, но в остальном его органы функционируют нормально. Когда я вновь вернулся в Испанию, я снова понаблюдал за куланом. Да, он, как и прежде, слегка бьет себя копытом в брюхо. Ничего особо драматичного. Закройте глаза и забудьте об этом.

— Но должны же мы что-то предпринять! — сказал испанский ветеринар. — Как вы думаете, если это не чахотка, то, может быть, опухоль?

— Да, очень могло быть. Опухоль, злокачественная или доброкачественная, возможно, в грудной полости, но более вероятно в желудке.

Увы, для таких крупных животных, как куланы, не придумано рентгеновских аппаратов — по крайней мере, в Испании их точно нет. Оставалось одно: вскрыть кулану живот и исследовать изнутри. И я решился на это.

Сперва кулана сутки продержали без еды и полсуток без питья. Затем я анестезировал его иммобилоном, идеальным для животных такого типа, хотя от него повышается кровяное давление. Смотрители перевернули моего пациента на спину, всеми четырьмя ногами вверх, и я вскрыл живот как раз посредине, начав позади грудной клетки. Затем я стал визуально и ощупью исследовать рубец. Никаких признаков опухолей. И тут я наткнулся на пугающее покраснение размером с небольшое блюдце. Обследование привело меня к выводу, что это — основание большой язвы, в пятнадцать раз более крупной, чем обыкновенно бывает у переработавших бизнесменов из среднего класса.

Вскрытие желудка подтвердило, что это и впрямь хроническая язва — я впервые сталкивался с этим заболеванием у лошади. Хирургическое удаление язв желудка у животных производится редко, тем более теперь, с появлением современных противоязвенных средств, но я чувствовал, что в данном случае такая необходимость назрела. Я удалил часть стенки желудка эллиптической формы с круглой язвой и затем, слегка согнув внутрь края отверстия, начал накладывать швы. Два слоя швов давали дополнительную страховку от крайне нежелательного послеоперационного вытекания желудочных соков. Мой коллега довершил операцию, зашив брюшину, мышцы живота и шкуру прочной нейлоновой нитью. Мы ввели кулану антибиотики и, наконец, нейтрализовали действие иммобилона дозой ривайвона. Пять минут спустя кулан стоял на ногах и оглядывался вокруг, ища корм.

— Через час дайте ему попить немного теплой воды, — сказал я, — но до завтра не кормить, да и потом давать пищи понемногу.

Больше кулан не бил себя копытом в живот и через несколько недель полностью оклемался. Он стал понемногу набирать вес, а когда четыре месяца спустя я навестил его вновь, то он выглядел уже вполне пухленьким.

Язвы желудка, похожие на человеческие, нетипичны для большинства видов животных. Чаще всего мне приходилось сталкиваться с ними у дельфинов, морских львов, жирафов и больших панд. Симптомы, выказываемые пациентами, могут быть различными и зачастую неопределенными, и теперь мы все чаще используем гибкий эндоскоп, позволяющий заглянуть внутрь желудка. При обследовании дельфинов к анестезирующим или седативным средствам прибегать не требуется, тогда как к другим животным приходится применять ту или иную степень транквилизации. Наш 160-сантиметровый эндоскоп — один из самых длинных, которые удалось создать, но и с его помощью удается достать только до желудка молодого жирафа.

Лечение язв желудка лекарственными — нехирургическими — средствами в былое время ставило передо мной ряд проблем. Людей с такими заболеваниями переводят на щадящую диету — в частности, им следует избегать жирной рыбы вроде макрели и принимать противокислотные средства, такие, как маалокс или бисмут. Но как быть с дельфинами и морскими львами, которые охотнее всего лакомятся макрелью и селедкой и отнюдь не питают слабости к молочному пудингу, сушеным хлебцам и камбале! Жирафы от маалокса нос воротят. Только большие панды идут навстречу врачу и на какое-то время готовы отказаться от любимых жестких бамбуковых палок. Мы берем вареный рис, смешиваем его с молоком, медом и питанием фирмы «Комплан» для больных, добавляем желудочное противокислотное средство — и смотрите, едят как миленькие целыми мисками! Когда появилось новое противоязвенное средство для людей — тагамет, я тут же стал испытывать его на своих пациентах. Результаты были ошеломляющими. Наш эндоскоп показывал, что за две-три недели с начала лечения кровоточащие язвы желудка заживали полностью. В Мадрид из Пекина прислали самца большой панды с обширной, безобразной, активной язвой. Таблетки тагамета быстро положили ей конец.

Одной из причин возникновения язв полагают химическую субстанцию гистамин, в большом количестве содержащуюся в макрели. Дельфины и морские львы кушают эту рыбку за милую душу со всеми вытекающими отсюда последствиями. Таким пациентам мы даем таблетки, пряча их под жабрами скармливаемых им рыбин. Есть, правда, «тертые калачи», которые тщательно пережевывают каждую рыбешку и презрительно выплевывают все, что мы туда прячем. Тогда приходится прибегать к хитрости. Сперва мы даем им поголодать, а затем бросаем одну за другой шесть штук сочных, аппетитных селедок, не таящих никакого подвоха. Животное тщательно пережевывает пищу, находит ее кошерной и, разевая жадно рот, просит еще. Все его подозрения отныне рассеялись. Мы кидаем ему седьмую по счету рыбину, «заряженную» таблеткой, с надеждой, что уж это-то угощение пациент проглотит целиком.

После тагамета на рынке лекарств появились другие превосходные средства, например «зантак» и «лозек». Мы успешно применяем их при лечении самых разных пациентов — от слона до косатки. У юной слонихи Коры из Виндзорского сафари-парка была верная язва пищевода и предположительно язва желудка — мы не могли сказать с уверенностью, потому что эндоскоп не доставал так далеко. Мой партнер Джон подверг ее интенсивному лечению лозеком и другими препаратами; здесь ему незаменимыми помощниками были смотрители сафари-парка, собаку съевшими в искусстве кормления животных. Мы взвешивали ее каждый день и аккуратно записывали, сколько она прибавила или убавила в весе, что являлось существенно важным показателем при управлении процессом лечения. Теперь, когда коллекция животных Виндзорского сафари-парка обречена на распыление, наша первоочередная задача — найти подходящее место, которое приняло бы Кору и ее друзей как устоявшуюся семью. Непременное условие — это чтобы мы имели возможность продолжать наблюдение за ее лечением и чтобы уровень ветеринарии, кормления и опыта обслуживающего персонала был, по крайней мере, не ниже виндзорского. Я таю в душе надежду, что хотя бы один из смотрителей, работавших со слонами в Виндзоре, переедет на работу туда, где у Коры будет новый дом.

Иногда дельфины выказывают симптомы проблем с желудком, на взгляд похожих на язвенные, но возникающие по совсем иным причинам. В частности, таковые случаются у дельфинов-«чистюль». Есть такие голубчики, которые любят проглатывать осенние листья, падающие на поверхность воды, и тщательным образом подбирают всяческие другие предметы, которые случайно там оказываются. Некоторые из таких «домовитых» существ подбирают орехи, гайки, куски пластика, монеты и всякую такую дребедень и тут же отдают дрессировщику. Проглоченные листья, как правило, время от времени выходят естественным путем из организма и не причиняют вреда. Но есть и такие дельфины, которые складируют листья и прочие находки у себя в желудке в течение длительного времени; при этом желудки подчас переполняются до такой степени, что в них почти не остается места для пищи. Такой дельфин постоянно чувствует себя голодным, но съедает зараз лишь несколько рыбешек; через некоторое время он снова чувствует голод. Самым точным определением такого состояния будет «китайский пищевой синдром». Вполне естественно, если эту «лавку редкостей» так и оставить в желудке у дельфина, животное начнет терять вес и вполне может заболеть. Существует простой и безопасный способ удалить из желудка дельфина весь накопившийся там материал. Пациент укладывается на пенопластовую подстилку, двое дюжих мужчин удерживают его челюсти в открытом положении с помощью полотенец, а врач вводит ему в желудок специальную кишку. По этой кишке внутрь закачивается несколько пинт теплой воды. И вдруг — ухх! — вода с шумом вырывается наружу, вынося с собою листья, орехи, монеты и прочую мишуру. Облитый с ног до головы Айболит доволен: теперь все в порядке… до следующего раза. Некоторым дельфинам мы регулярно устраиваем промывку каждую осень.

Несколько лет назад из Израиля в Швейцарию послали дельфина для участия в представлениях. Тель-авивский ветеринар выдал ему сертификат о здоровье, однако уже через неделю после прибытия к месту назначения у дельфина появились симптомы расстройства желудка. Швейцарский врач заподозрил язву и пригласил меня с моим эндоскопом обследовать беднягу. Я опустил инструмент по пищеводу в желудок, взглянул в окуляр… С первого же взгляда стало ясно, в чем дело. Желудок дельфина напоминал объемистую мошну, наполненную массой звонких денежек.

Хорошо известна странная привычка людей бросать монеты в бассейны, фонтаны и прочие водоемы — на счастье, в надежде вернуться и так далее. В зоопарках самый большой «урожай» звонкой монеты собирают бассейны с крокодилами. Когда смотрители ловят за руку таких посетителей, то на вопрос о том, зачем они бросали монеты в бедных животных, слышат примерно такие объяснения: «хотели, чтоб он пошевелился», «хотели убедиться, жив ли он» и тому подобное. В противоположность дельфинам, крокодилы не глотают монеты. Иные зоопарки собирают таким образом каждый год порядочную сумму. Ее расходуют на благотворительные цели, а чаще — на рождественскую выпивку смотрителям.

Когда я извлек «трофеи» из желудка дельфина и о моем открытии было доложено директору аквапарка, тот немедленно связался с Тель-Авивом. Надо ли объяснять, сколь едким был обмен любезностями. «Дельфин-то, оказывается, вовсе не так здоров, как указано в сертификате, — наступала швейцарская сторона, — а за вызов ветеринара из Англии кто платить будет?» Израильская сторона ушла в глухую защиту: мол, за дельфином не водилось повадок «чистюли», и он уже целую неделю как дает представления в Швейцарии в разгар сезона; наплыв посетителей, многие из которых наверняка любители кидать монеты, и так далее. Очень сожалею, но…

Я восшествовал в кабинет директора, позвякивая пластмассовым ведерком с наличностью, когда выяснение отношений достигло своего апогея.

— А я говорю, вы заплатите гонорар доктору Тэйлору! — ворчал швейцарец. — О другом не может быть и речи!

По его кислой мине нетрудно было догадаться, что Тель-Авив не собирался раскошеливаться ни на одно пенни.

— Простите, герр директор, — вмешался я. — Многие монеты в этом ведерке — израильские. Что-то не похоже, чтобы их бросали швейцарцы. Я предлагаю — так: разложим монеты по национальной принадлежности, и в зависимости от того, каких монет окажется больше, израильских или швейцарских, в той же пропорции обе стороны и оплатят мой визит. Я имею в виду, конечно, число монет, а не их покупательную стоимость.

Директор мигом переменился в лице.

— А почему бы и нет! — сказал он и изложил мое предложение собеседнику на другом конце провода. Засим последовал утвердительный кивок: Тель-Авив согласился.

Я высыпал содержимое ведерка на стол директора и начал подсчеты.

К тому времени, когда подсчеты были закончены, на столе выросли две аккуратные кучки: в одной двести пять израильских монет, в другой сорок четыре швейцарских. Конечно, и в том и в другом случае монеты были различной номинальной стоимости, но, по условиям игры, это в расчет не принималось. Кроме того, там были еще две немецкие десятипфенниговые монеты, одно ирландское пенни и одна медная пуговица.

— Значит, так. Если израильтяне выплатят мне пять шестых гонорара, а вы — оставшуюся одну шестую часть, это будет справедливо. Верно?

— Ja! Ja!^[76] — проквохтал директор. — А двадцать пфеннигов и ирландское пенни приберегите, доктор, для будущих путешествий в Германию и Ирландию!

— А как мы поступим с пуговицей? — поинтересовался я.

Глава одиннадцатая «Ну-ка, малыш, открой пошире ротик!»

Боже, так ли уж заслуживаешь Ты поклонения как Верховное Существо, коль скоро Ты посчитал необходимым включить в свою Божественную систему Творения такие скорби, как флегма и кариес?

Джозеф Хеллер. Уловка-22

Благоухающий, напоенный ароматом цветов июньский вечер в уютном ресторанчике «Четыре времени года». Закат окрасил небо в алый цвет. Выпитая перед обедом кружка «Круг Империал» тронула струну, предвосхитив несказанные наслаждения. Норфолкский голубь, запеченный в соленой корочке, с яблоками а-ля Максим и порцией жирной печени очаровал твою подружку, которая теперь смотрит в твои глаза над последним недопитым стаканом «Шато д’Икем». Печеные груши а-ля Вильгельм с зеленым лимончиком оправдали все ожидания. Но ты в нетерпении постукиваешь пальцами по столу… И через мгновение вам подносят горячий кофе. В глубине, негромко и ненавязчиво, звучит прелестный этюд Шопена. Вы переглядываетесь — этот взгляд как струйка дыма, перед тем как заняться огню. Но вот «лагонда» мчит вас по залитым лунным светом дорожкам Оксфордшира. Когда вы приедете, всегда радушный дом будет пуст. Вы будете наедине — может быть, захочется посидеть вместе на террасе, заслушиваясь шумом ручья, где у кромки зарослей тростника отдыхают лебеди. Трепетные картины любви, блаженства страсти… ИСЧЕЗАЮТ В ОДНО МГНОВЕНИЕ, КОГДА КИНЖАЛЬНАЯ БОЛЬ ПРОНЗАЕТ ВАМ КОРЕННОЙ ЗУБ! Жуткая, пульсирующая, обжигающая челюсть зубная боль мгновенно отгоняет все мысли о наслаждении, флирте, плотских утехах — обо всем прочем, кроме больного зуба.

Пожалуйста, поверьте, что я не Барбара Картленд и не пишу эти строки, сидя в своем будуаре в розовом пеньюаре. Я просто констатирую то, что большинству из нас когда-либо в жизни доводилось испытывать. Зубная боль заставляет забыть обо всем, даже о клятвенном обещании любовных утех. А то, что переживают люди, в той же мере переживают и животные, как мы это недавно поняли.

В отличие от нас, двуногих, которые, по-видимому, способны производить потомство в самых неподходящих для этого условиях, животные в этом отношении куда более капризны. Гепард-самец не станет играть в любовные игры, если не встречает соперничества в лице других ухажеров или же если он слишком открыт для посторонних взглядов — например, если трава недостаточно густая или кустарник слишком низенький. Фламинго не будет вступать в любовные связи, если их набралось слишком мало для сплоченной группы — обычно их должно набраться никак не менее чем девятнадцать особей — или же если розовая окраска оперения покажется недостаточно привлекательной (такое бывает из-за неправильного кормления). Иногда, если в зоопарках колония фламинго недостаточна по численности, их побуждают к любовным играм, попросту расставляя вокруг множество зеркал и тем самым создавая у пернатых иллюзию увеличения их численности во много-много раз. Весьма прихотливы в этом отношении и большие панды. Я знаю несколько случаев, когда китайцы просто на глаз подбирали пару для отправки в зарубежные зоопарки; одну такую пару послали знаменитому зоологу Эдварду Хиту. Если вы думаете, что хоть в одном случае от таких пар удалось получить потомство, то ошибаетесь. Самка панды ничуть не менее разборчива, чем женщина: она не станет вступать в связь с первым повстречавшимся старцем. В дикой природе в брачный период самка большой панды восседает на развилке дерева и смотрит оценивающим взглядом на отирающихся понизу самцов, которые проделали не одну милю пути, чтобы побороться за ее благосклонность. Они медленно отходят в сторону и устраивают баталии, и затем она, к своему удовольствию, выбирает себе самого привлекательного поклонника. Ею ценится красота и, возможно, характер — только у панды такой взгляд на сватовство.

Конечно, есть и масса других, куда более земных причин, не побуждающих диких животных к размножению. Инфекционные заболевания репродуктивных систем, причины гормонального характера, несбалансированное питание, а также случаи, когда зоопарки, сами того не ведая, держат особей одного пола. Ведь во многих случаях различия пола не видны невооруженным глазом. Мне и моему партнеру Эндрю доводилось заниматься определением пола птиц путем внутрибрюшной эндоскопии — мы вводим хороший зоркий инструмент под наркозом через стенку живота, чтобы осмотреть половые органы и определить, оварии это или тестикулы. В результате нашей деятельности число «бесплодных пар» попугаев, ястребов, журавлей, аистов и им подобных резко снизилось — сами понимаете, у пары самцов или пары самок никогда не будет потомства! Определение пола у некоторых животных, в том числе большинства рептилий и некоторых млекопитающих, как, например, молодых бобров, может оказаться очень сложным для неопытного.

Но только в последние годы мы начали понимать, сколь важны здоровые зубы для общего благополучия, в том числе репродуктивных способностей животных. Конечно, мы всегда признавали, какое это зло — пародонтоз, абсцессы корней зубов и иные болезни, требующие медикаментозного или хирургического вмешательства. Эти хвори достаточно широко распространены у всех видов животных, начиная с львов и кончая ящерицами. В течение многих лет я лечил болезни полостей рта у животных, в частности змей, у которых они могут приводить к далеко идущим, а то и фатальным последствиям. Я не раз удалял больные зубы у морских львов и волков — у них нередко после того, как треснул зуб (особенно часто это случается во время поединков), развивается болезненный нарыв десны или попадает инфекция в корневой канал. Кариес, а именно дырки в зубе, требующие пломбирования, у животных, в отличие от нас, людей, встречаются редко. Мне случалось несколько раз сверлить зубы армейской педальной бормашиной, которая мне досталась, когда я был еще юным ветеринаром, и пломбировать зубы допотопной ртутной амальгамой, но в целом хирургическая зубоврачебная помощь моим пациентам не представляла собою чего-то более мудреного, чем удаление зубов под наркозом.

В конце 1980-х годов мы в сотрудничестве с нашим «человеческим» коллегой, модным зубным доктором из Лондона Питером Кертешем предприняли глубинное изучение проблем зубных болезней у экзотических животных. Быстро выяснилось, что многие виды и техники лечения, которые использовались при лечении зубов людей, могут быть применены при лечении животных с позитивными, благотворными результатами для их общего выздоровления. Мы не занимались косметическим ремонтом зубов, например у мопсов и пуделей по прихоти богачей, — этим и без нас есть кому заниматься, скажем, таких специалистов полно в США, — равно как и вставкой полицейским овчаркам новых клыков из титановой стали. Наша цель — развивать зубоврачебное дело, как превентивное, так и терапевтическое, для общего улучшения самочувствия у экзотических животных. Даже среди людей мало кто понимает, что продолжительные зубные болезни иногда могут влиять на важнейшие органы, в том числе почки и костный мозг, приводя к последствиям потенциально более серьезным, нежели собственно зубная боль или дурной запах изо рта.

Ясно как Божий день, что жестокая зубная боль не склонит тигрицу или слониху самозабвенно отдаться любовному пылу своего дружка. Подозреваю, они с готовностью подпишутся всеми четырьмя — тигрица лапами, слониха ногами — под откровением Ивлина Во: «К чему спать вместе? Если мне захочется физического наслаждения, я лучше в любое время схожу к своему дантисту». Только вот какая штука: попытаться убедить слона проглотить хотя бы четверть фунта аспирина — неблагодарная задача. Будет ли уважающий себя врач подвергать свою жизнь опасности, предлагая слону не аспирин, а мощный анальгетик?

Нам удалось установить, что животные могут страдать от слабой, возможно, прерывистой зубной боли и без видимых признаков, как, например, чувствительность при приеме пищи, избыточное слюноотделение или касание лапой рта. Но даже этого слабого дискомфорта вполне достаточно, чтобы отвратить страдальца от радостей плотских утех. Когда я был мальчиком, неподалеку от нас на Пиллинг-стрит жила угрюмая старая леди; по словам моей матери, ее гневливая натура обязана искусственным зубам, которые леди покупала на распродажах в Вулворте и которые никогда ей не подходили, постоянно приводя к раздражению и язвам десен. Мы начали искать таких мучеников и среди наших пациентов-животных — ведь совершенно очевидно, что многие из них обязаны своим бесплодием или холостяцким образом жизни проблемам с зубами.

В первую очередь Питер Кертеш провел для нас ряд операций по зубной хирургии у экзотических животных: зафиксировал сломанную челюсть у косули, очистил корневой канал у кенгуру, запломбировал зуб горилле. Он с ассистентом выполняли основные операции, а мы анестезировали и наблюдали за физиологическим состоянием животных. Результаты оказались обнадеживающими, и мы перешли на более крупных пациентов.

Все это значило, что зубные инструменты, пробы, стеклышки под углом и сверла, которые дантист сует вам в рот, попутно задавая вопросы относительно планов на ваши каникулы, на которые вы, понятное дело, не можете ответить, вам больше не понадобятся. Слонам и носорогам требуются инструменты куда большего масштаба. Что ж! Питеру не занимать изобретательности. Он сконструировал и изготовил гигантские сверла, щипцы, подъемники и тому подобные вещи. Двигатель был первоначально взят от машины «Блэк энд Деккер», которую легко найти в магазине «Сделай сам». Мы усовершенствовали стамески, долота и молоточки, при помощи которых я много лет назад удалил свой первый зуб у слона в Манчестере.

Со временем Питер стал посвящать пятницы исключительно экзотическим животным. Если первоначально удаление поврежденного бивня у слона требовало у меня многих часов работы с долотом, полных крови и пота, то с его арсеналом, который даже для достаточно несложной процедуры весит около ста пятидесяти фунтов, на удаление такого клыка требуется чуть более двадцати минут. Ветеринарная стоматология сделала громадный скачок вперед, и, что для нас было особенно важно, когда эта сторона дела больше не беспокоила животное, оно обращало свои мысли к любовным утехам. Плотская жизнь вновь поднимала свою великолепную голову. Особенно лестным был для меня тот факт, что мы могли использовать мастерство Питера при лечении не только экзотических созданий, как, например, дымчатые леопарды или слоны, но и представителей британской фауны, в частности барсуков и лисиц, спасенных и исцеленных замечательным «Трестом больниц дикой природы» в Сент-Тиггивинклс близ Эйлсбери, где мы служили ветеринарными консультантами.

В начале 1993 года мне позвонил Джон Кершоу из аквапарка Лазурный берег близ Антибы. Косатка-самец по кличке Танук сломал один из своих больших конических передних зубов. В результате обнажилась и сильно кровоточила пульпа. Я посоветовал Джону смазать поврежденный участок слабым раствором формальдегида и временно законсервировать полость. Повреждения такого рода не редкость как у диких, так и у домашних животных — они редко приводят к корневой инфекции, но все же последняя иногда случается. Абсцесс корня зуба у взрослой косатки стал бы чудовищной проблемой и представлял бы потенциальную угрозу жизни животного, стоящего миллион и более долларов. Нужно ли объяснять, что просто открыть столь мощную и огромную пасть такого создания, не говоря уже о том, чтобы ввести анестезию для проведения операции, — дело многотрудное и рискованное. Вашему покорному слуге доводилось открывать пасти косаткам, чтобы вводить трубки в желудок, — семь потов сойдет, пока это удастся, о стрессе не говорю. Но если и вставишь ему меж почтенных челюстей деревянный брус размером со шпалу, к нему и подобраться-то трудно, не говоря уже о том, чтобы сунуть ему в пасть руки или инструменты, — так он мечется и бьется.

Я позвонил Питеру Кертешу.

— Надо запломбировать зуб косатке во Франции, — только и сказал я.

Питеру никогда не приходилось иметь дело с подобными животными, и я почувствовал предвкушение удовольствия — полюбуюсь, как он повозится! Правда, я легонько вздрогнул, когда услышал:

— А как это будет, под наркозом?

— Нет. Нельзя подвергать его риску, и к тому же будет невозможно вставить ему брус меж челюстей. Но, судя по тому, что я слышал от Кершоу, зуб безжизнен и нерв в полости пульпы погиб. Тебе удастся сделать это без анестезии.

— Хм… Каким образом? Он что, будет лежать на сухом дне «больничного бассейна», когда мы будем открывать ему пасть?

— Нет. Я хочу, чтобы ты постарался сделать это, когда он плавает в воде.

Несколько мгновений трубка молчала. Затем Питер сказал (по тону его голоса я засомневался, насколько он представлял себе поставленную задачу):

— Что же, мне придется плавать в трусах или мокром костюме, пломбируя зуб киту!^[77] — Должно быть, ему показалось, что я хочу изобрести нечто хитроумное, чтобы досадить ему.

— Да нет, Питер, — сказал я. — Идея заключается в том, чтобы подозвать косатку к одной из стенок бассейна, заставить ее открыть пасть — ты сможешь поработать с зубом пару минут, вознаградить его рыбой, затем он закроет пасть — и все начнем по новой.

— В общем, я должен изречь что-то вроде: «Скажите „а-а“, косатик!» Ты думаешь, он повинуется?

— Еще как. Джон будет обучать его держать пасть открытой как можно дольше. Танук жадюга, он лишний раз откроет пасть ради пары селедок.

— А он не оттяпает мне руку ни с того ни с сего?

— Нет, конечно. Поверь, Джон и его команда знают Танука как родного брата. Он сделает для них все, что они ни попросят. Но когда Джон скажет тебе: «Теперь вынь руку» — тебе нужно будет сделать это немедленно, а затем подождать несколько минут и повторить все сначала.

Питер несколько минут поразмышлял над этим. Его профессионализм требовал, чтобы обе руки у него были целы. Наконец он сказал:

— Для этой работы мне потребуются материалы, которые затвердевают почти мгновенно. Мне надо подобрать такие. Могу послать несколько сверлышек Джону — пусть приучит Танука к их прикосновению, регулярно вводя их ему в полость зуба. Подготовим пациента — и наступит великий день.

— Вот это идея! — сказал я, и мы тут же назначили дату, как всегда пятницу. Это будет начало февраля, через четыре недели после нашего разговора. Мы возьмем в Антибу медсестру Саманту и мою новую пассию Кристину. Тут еще вот какая хитрость: у Питера будет столько багажа, что ему не позволят провезти такой груз на одно пассажирское место. Вот и запишем излишки на двух наших хрупких спутниц. Ну и, конечно, с такой компанией приятнее устроить пирушку в «Ла-Кокиль» в Каннах, когда кончим операцию.

Последняя совместная наша с Питером стоматологическая операция состоялась в цирке Джерри Коттлс. Нужно было отремонтировать бивень слону. Питер удалил животному под общим наркозом поврежденный участок портативной циркулярной пилой, высверлил корневой канал сверлом толщиной в мой палец, запломбировал внутреннюю полость и ввернул твердый стопор из нейлона. В заключение он отполировал новый конец бивня с помощью шлифовальной машины. Результат оказался превосходным и незаметным со стороны. Зуб Танука представлялся куда более сложным предметом. Мы послали с курьером в Антибу сверла, и Джон начал приучать к ним пациента, вводя металлические предметы в поврежденный, но нечувствительный канал. Постепенно, понемножку, полегоньку… Потом, примерно через минуту, он вынимал сверло, гладил животное по лбу, приговаривая: «Молодцом, молодцом, Танук!» — и бросал ему в глотку несколько жирных селедок или скумбрий — излюбленную пищу косаток, живущих в аквапарке. Похоже, Танук принимал происходящее за новую игру и находил в ней удовольствие. Ах, это было совсем не похоже на то, как я маленьким мальчиком в Рочдейле ходил к дантисту — старина мистер Фирн уверял меня, что лучше лечить без местного наркоза, потому что в этом случае он будет наверняка знать, когда приблизится к нерву… Что правда, то правда: большинство моих пациентов получают куда более тщательное и продуманное лечение, чем «гомо сапиенс» у среднего врача — члена Национального общества здравоохранения. Пломбирование зуба Тануку обойдется аквапарку в общей сложности примерно в две с половиной тысячи фунтов. Но, как с гордостью сказал владелец аквапарка Ролан де ла Пуап: «Для животных, находящихся на нашем попечении, „хорошего“ быть не может. Только все самое лучшее!» Он имел в виду не только косаток или пингвинов. Спасенные чайки со сломанными крыльями получали столь же тщательное лечение, когда это требовалось, невзирая на стоимость.

Итак, в четверг мы все вылетели в Ниццу. У нас в распоряжении была вся пятница, чтобы сделать наши дела с Тануком. Джон встретил нас в аэропорту.

— Ну, в каком настроении Танук? — спросил я его, когда мы поехали по дороге, тянувшейся вдоль побережья залива Ангелов. Здесь несколько лет назад Би-би-си отсняла эпизод «Один за другим», в основу которого легли мои первые опыты по лечению диких животных; один из этих эпизодов непосредственно касался косаток.

— Сердитый, — ответил он. — Дурит, совсем отбился от рук.

— Это почему?

— Я полностью отстранил его от самок, готовя к завтрашней операции. У одной из них течка, так что он недоволен.

Питер бросил на меня вопрошающий взгляд.

— Не угостите меня стаканом кальвадоса, когда прибудем в аквапарк? — радостно вопросил я.

— И меня, — добавил окрыленный Питер.

— Ну а ты не сунешь руку ему в пасть? — прошептала мне на ухо Кристина.

— Нет, — ответил я.

Она вздохнула с легким чувством облегчения, и затем машина свернула на авеню Моцарта. Мы прибыли к месту назначения.

Утро вечера мудренее — умнее оперировать отдохнувшим и полнокровным. На следующее утро в восемь часов мы попили кофейку с плюшками в аквапарке, пока сотрудники Джона раздавали млекопитающим, в том числе Тануку, дневной рацион витаминов.

— Странно, что здесь в зале ожидания нет подшивок «Кантри лайф» или «Татлера» двадцатилетней давности, — сказал Джон.

Питер рассмеялся.

— Надеюсь, пациент вычистит зубы, прежде чем садиться в кресло? — спросил он. — Сказать по совести, мы, дантисты, все никак не свыкнемся с дурным запахом изо рта.

— Думаю, на сей раз вам не придется с этим столкнуться, — сказал смотритель. — Полагаю, зубы у косаток куда чище и запах у них из пасти куда нежней, чем у ваших двуногих пациентов.

— Да, это верно. Я никогда не чувствовал запаха изо рта животных, за исключением домашних собак и кошек при ярко выраженной болезни зубов или десен — или полного поражения почек.

Питер, Джон и ваш покорный слуга обсудили план действий с Брюсом, главным дрессировщиком косаток. Это он проделал большую часть работы, знакомя Танука с зубоврачебным оборудованием.

— Он совершенно привык к тому, что я лезу к нему в дырку, — объяснил Брюс. — Зуб сидит прочно, правда, гной часто выходит. Танук даже рад, когда ощущает вибрацию у себя в пасти. Он блаженно плавает у бортика бассейна с открытыми челюстями, пока я держу у него в полости зуба небольшое плотницкое сверло.

Питер, как всегда, скрупулезно изучил анатомию будущего пациента и после посещения зала китов в Музее естественной истории имел четкое представление, что может представлять из себя внутренность зуба Танука. У косаток зуб укореняется в челюсти иначе, чем у людей, а полость зуба походит на конус с пиком на кончике. Чем глубже он будет сверлить, тем более крупнокалиберное сверло ему придется вводить в бой. Питер продемонстрировал нам изготовленные им из карбида вольфрама могучие сверла, предназначенные для крупных пациентов. У одного из инструментов была абразивная головка, напоминающая серебряный плод личи. От одного только взгляда на эти орудия меня всего передернуло, по всему моему телу пробежала дрожь. Я представил себе Питера в роли садиста в каком-нибудь фильме ужасов — уж он-то заткнул бы за пояс Оливье в «Марафонце»!

— Я все думаю: может быть такое, что косатка дурно отреагирует на гвоздичное масло, которое мы собираемся использовать для дезинфекции полости? — спросил Питер.

Я не имел об этом ни малейшего представления. Боюсь, и никто другой на всем белом свете не ответил бы на этот вопрос с полной уверенностью.

— Не могу сказать, — ответил я. — Но я бы удивился, если бы это привело к каким-либо неприятностям. Насколько мне известно, киты не являются сверхчувствительными к лекарствам.

Мы отправились на бортик «бассейна-изолятора», где Танук уже сотрясал грезы ночи. Надо сказать, он ужасный соня и не в его привычках быстро просыпаться. От его теплого дыхания в прозрачном февральском воздухе поднимались небольшие клубы пара. Яркое солнце так и засияло на блестящем, выгнутом в дугу теле, когда он повернулся на бок, чтобы удостоить чужаков взглядом умного темно-карего глаза.

Для работы зубоврачебной бригады на бортике бассейна была устроена платформа. Ассистентка Саманта начала раскладывать хитроумный инструментарий Питера на столиках, покрытых стерильными зелеными скатертями. Возможно, это было похоже на перенесенный в XX век обычай инквизиторов показывать обвиняемому орудия пытки. Но в действительности эти уникальные инструменты приносили облегчение зубам диких животных по всей Европе.

Начали прибывать телегруппы и репортеры: стоматология косатки представлялась слишком шикарной новостью, чтобы ею можно было пренебречь. Брюс уговаривал Танука открыть пасть, чтобы Питер мог сделать предварительный осмотр. Дыра оказалась размером с мозговую горошину.

— Вот так бы и удержать его, — сказал Питер. — Пока полость рта будет находиться над поверхностью воды, мы сможем начать заполнение.

Он уже решил, как будет проводить операцию. Каждый раз косатка будет открывать пасть на две минуты, и, пока она будет держать ее открытой, он будет заполнять полость — но отнюдь не привычным силиконовым гелем, нейлоновыми стопорами или другими материалами, которые в ходу у стоматологов. Нет, он заполнит ее материалом «Блю-Тэк», который в ходу у всяких самодельщиков для склейки различных предметов. Его можно будет легко извлечь из полости, когда косатка снова откроет пасть.

— Прекрасно! Давайте приступим! — Питер надел на голову лампу и готов был пустить в ход высокоскоростную дрель. Его голова, похожая на чертополох, блестела в утреннем сиянии солнца.

Но в этот самый момент Танук решил, что, при всей безболезненности предстоящей операции, он ничуть не хуже любого двуногого пациента и волен сам выбирать себе дантиста. Он доверит свои зубы только одному человеку — Брюсу. Вся прочая публика, за исключением Джона, не внушала ему доверия в достаточной степени — что поделаешь, мы для него чужаки! Так что когда Питер подступился со своими инструментами, Танук накрепко закрыл свою пасть. Брюс попросил его сказать «а-а». Косатка широко разинула пасть. Но стоило Питеру запустить туда руку, как Танук пренебрежительно окатил его водой и накрепко закрыл пасть. Как вы сами понимаете, разжать челюсти кита силой не получится: это вам не домашняя собака.

Питер передал сверло Брюсу. Что ж, попробуем так: Танук позволит своему другу вставить вращающийся инструмент себе в дупло, а Брюс передаст его Питеру. Зубастые челюсти обязывающе раскрылись. Сверло жужжало в руках дрессировщика. Но от глаз Танука не ускользнула подмена. Он снова отплыл от бортика. Нет, не получилось никакого сердечного союза с этим некогда исландским, а теперь французским китом. К моему удивлению, когда попробовал Джон, его ждало не менее горькое разочарование. Когда попытался я, Танук не открыл пасти даже для крохотной улыбки.

С каждым часом Танук делался все более несговорчивым. Откуда было знать ему, что Питер — один из самых преуспевающих модных дантистов из лондонского Уэст-Энда? Для него существовал только один специалист по зубоврачеванию косаток — англичанин из Брайтона Брюс Уолтон. Только он был посвященным!

— Как похоже на кита, — сказал Джон, цитируя Полония и качая головой.

Мы собрались для консилиума. Решение было вынесено быстро и единогласно. Первым в истории лицом, которое высверлит полость зуба у косатки, станет Брюс. Знаменитый доктор Питер станет ему ассистировать. Ассистировать Питеру будет, как и предполагалось, его ассистентка Саманта. Я буду ассистировать ассистентке ассистента.

Брюс немедленно приступил к сверхкраткосрочным курсам сверления зубов. Питер инструктировал его, какие сверла, когда и в каком месте использовать, — когда цилиндрические, а когда сверло в форме дубинки; как подступиться к конической полости; как и когда пускать дрель на полную скорость, а когда — на меньшую. Пока мы беседовали, Танук смотрел на нас из-за края бортика. Возможно, злорадствовал по поводу того, как мы мучаемся.

Итак, главным оператором теперь будет Брюс. Наделенный чрезвычайными полномочиями, он послал нас всех… в ресторан: пусть у Танука создается впечатление, что мы убрались с глаз долой. А главное, в ресторане аквапарка подают таких шикарных устриц «Сен-Жак» и такое превосходное вино «Бандоль». А что касается самого Брюса, то ради такого святого дела он может и потерпеть. Как только мы удалились, Брюс начал хирургию. Ему потребовалось три часа, чтобы высверлить полость. Когда Питер вернулся и осмотрел ее, то сказал: «На удивление превосходно». Читателю ведомо чувство, когда дантист прекращает сверление и начинает пломбирование — всякий испытывает при этом чувство облегчения. То же самое чувство испытал и Танук. Когда Брюс выполнил свою миссию и отошел на второй план, а жужжащие инструменты были убраны, Танук милостиво позволил Питеру приступать к лечению корней и пломбированию. Саманта подавала ему одну субстанцию за другой.

«Блю-Тэк», которым полостьзаполнялась между «сеансами», сработал превосходно. После того как полость была простерилизована с помощью быстро сохнущих химикалиев, Питер заполнил ее сверхбыстро отвердевающим составом. Уже после операции было подсчитано, что на пломбирование зуба косатки ушло в тридцать раз больше материалов, чем идет на пломбирование обычного человеческого зуба.

Когда затычка из «Блю-Тэка» была вынута в последний раз, корень был основательно укреплен и зуб Танука был спасен от развития челюстной инфекции, косатка в благодарность набрала полную пасть воды и окатила ею своего спасителя. Зеленый хирургический костюм промок до нитки. И только после этого Танук окончательно закрыл пасть. Мокрые как мыши, Питер и Брюс обменялись рукопожатиями.

— А в самом деле, почему бы не подумать о такой форме партнерства между человеком и животным — зубные врачи и зубатые киты? Для начала — между Питером Кертешем и подопечным Брюса Уолтона.

Мы с Кристиной решили задержаться еще на день-другой. Косатка-самка по имени Шаркан должна была родить, и меня пригласили поприсутствовать при появлении детеныша на свет — точнее сказать, на лунный свет. В это время на небо всходил полный месяц, и Майкл решил доставить мне удовольствие: как было бы здорово, если бы детеныш впервые увидел мир в бледных лунных лучах! Некоторые обитатели моря, в частности некоторые моллюски, как известно, повинуются фазам луны. Жаль, что на сей раз все произошло не совсем так, как хотелось бы нам с Майклом… Но все же я рад сообщить, что хоть и не под лучами полной луны, но Шаркан разрешилась от бремени здоровым косатенком.

Оглавление

Записки летающего айболита

Вступление … 7

Глава первая. По следам Ганнибаловых слонов … 11

Глава вторая. Погоня за носорогом … 35

Глава третья. «…Белый и прекрасный собою…» … 54

Глава четвертая. Как я похищал дельфинов … 74

Глава пятая. Год панды … 93

Глава шестая. Колоритная Куба … 112

Глава седьмая. Тысяча и одна кознь … 137

Глава восьмая. Назад в море, в родную стихию! … 160

Глава девятая. Животные тоже бывают телезвездами … 174

Глава десятая. Одно за другим … 195

Глава одиннадцатая. Косатка нашего времени … 211

Глава двенадцатая. Павианы и ханжи … 223

Слониха-пациентка

Вступление … 241

Глава первая. Слониха-пациентка … 246

Глава вторая. Полковник и его тигры … 259

Глава третья. В тени цирка … 276

Глава четвертая. К берегам Марокко … 300

Глава пятая. Шимпанзе под кайфом … 338

Глава шестая. Львята при дворе кота Артура … 356

Глава седьмая. Пугающие зубы … 378

Глава восьмая. Сиамские близнецы … 396

Глава девятая. Смерть луговой собачки … 408

Глава десятая. Рождество в Камарге … 417

Глава одиннадцатая. «Ну-ка, малыш, открой пошире ротик!» … 427

Примечания

1

Запретный город, или Гугун, — старинный дворцово-парковый комплекс в Пекине, бывшая резиденция китайских монархов.

(обратно)

2

Игра слов. Фамилия Taylor созвучна с tailor — портной.

(обратно)

3

Ничего, ничего, ничего. Они в превосходном состоянии (исп.).

(обратно)

4

Пошли! (исп.)

(обратно)

5

— Это лекарство — здесь зачем?

— О, это для Бэтмэн.

— Стало быть, у Бэтмэн частенько возникают маленькие проблемы с…

— Да, да. Частенько. Но инъекции всегда действуют превосходно! (ит.)

(обратно)

6

Очень хорошо (ит.).

(обратно)

7

Здесь: мужланов, чурбаков (ит.).

(обратно)

8

Учеными установлен любопытный факт: дети, лишенные красящего пигмента, чаще рождаются у… негров, чем у других рас. Если такой ребенок появился на свет в глухой деревне, судьба его незавидна: все его боятся, избегают, а когда он вырастет, могут даже изгнать из родной деревни. В африканских джунглях есть поселения, где живут только альбиносы, изгнанные сородичами.

(обратно)

9

Нужно отметить, что не все белые животные — альбиносы. У белых медведей, полярных сов и песцов это естественная окраска.

(обратно)

10

Грубые испанские ругательства.

(обратно)

11

Искусственно изобретенный неологизм, подражающий испанским «многоэтажным» выражениям.

(обратно)

12

Копты (от «Кубт» — «Египет») — название египтян, исповедующих христианство. Коптский язык сохранился лишь как церковный.

(обратно)

13

Любопытна история открытия этого редкостного зверя. В марте 1869 года, во время одного из своих путешествий по Азии, французский натуралист Орманд Давид увидел в одном доме шкуру неизвестного животного. Когда зоологи исследовали привезенные Давидом в Европу шкуры, они решили, что это очень древний вид медведя, и дали ему название «бамбуковый медведь». Но лишь спустя 68 лет после открытия Давида, в 1937 году, зверь был наконец пойман. Тщательно изучив его, зоологи пришли к выводу, что это не медведь, а… енот.

(обратно)

14

Кафедральный собор в Гаване — ярчайший памятник барокко, построенный в 1748–1777 годах в традициях итальянского архитектора XVII века Ф. Борромини. Сюда была перенесена урна с прахом Христофора Колумба из Доминиканской Республики после того, как эта страна добилась независимости от Испании. В 1898 году урна была отправлена в Севилью, но бытует мнение, что часть праха великого мореплавателя все же осталась под сводами кафедрального собора; по другой версии, прах Колумба в действительности вообще не покидал пределов Доминиканской Республики.

(обратно)

15

Национальный Капитолий в Гаване был сооружен в 1925–1929 годах как точная копия вашингтонского. По свидетельству современников, его строительная площадка благодаря разбросанным по ней мраморным плитам напоминала о Древней Греции. Ныне в этом здании — Академия наук.

(обратно)

16

Телеман Георг Филипп (1681–1767) — немецкий композитор и органист. Автор опер, ораторий, церковных сочинений.

(обратно)

17

Около шести тысяч фунтов стерлингов.

(обратно)

18

Макиавелли Никколо (1469–1527) — знаменитый флорентийский писатель и государственный деятель. В своем знаменитом труде «Государь» («Князь», 1513) Макиавелли оправдывает всякого рода жестокости и насилия, если они совершаются в интересах государства: для достижения поставленных им высоких целей правитель имеет право использовать любые средства.

(обратно)

19

Сусук, или гангский дельфин (Platanista gangetica), издает характерный звук при дыхании, послуживший поводом для названия «сусук». Животное малочисленное, добывается крайне редко; в верховьях рек монахи и паломники считают его неприкосновенным и подкармливают из рук. Подробнее см.: Жизнь животных. Т. 6. Млекопитающие, или Звери. М.: Просвещение, 1971. С. 274–276.

(обратно)

20

Идиосинкразия — повышенная болезненная чувствительность организма к определенным веществам или воздействиям.

(обратно)

21

«Влево! В сотне метров влево!» (ит.)

(обратно)

22

Симба — «лев» на ряде языков Африки.

(обратно)

23

Подробнее см.: Жизнь животных. Т. 6. Млекопитающие, или Звери. М., Просвещение, 1971. С. 564–566.

(обратно)

24

Кокни — лондонец из низов (чаще уроженец Ист-Энда), а также лондонское просторечие.

(обратно)

25

Подробнее см.: Талагай С. и Я. Самые удивительные животные мира. М., Армада, 1997. С. 96–98.

(обратно)

26

Подробнее см.: Жизнь животных. Т. 6. Млекопитающие, или Звери. М., Просвещение, 1971. С. 403–406.

(обратно)

27

Coney (англ.) — кролик.

(обратно)

28

Господин (гол.).

(обратно)

29

Гаэльский язык — язык шотландских и ирландских кельтов.

(обратно)

30

Здесь: Значит, так! (фр.)

(обратно)

31

Готово! (фр.)

(обратно)

32

«Болезнь легионеров» возникает в результате размножения в кондиционерах болезнетворных микробов, попадающих при работе аппарата в воздух помещения и заражающих находящихся в нем людей.

(обратно)

33

Кетгут — материал для внутренних швов при хирургических операциях.

(обратно)

34

Благородство обязывает (фр.).

(обратно)

35

То же, что уэльсцы.

(обратно)

36

Сыр пармезан (ит.).

(обратно)

37

Не понимаю, доктор (ит.).

(обратно)

38

Пошли (ит.).

(обратно)

39

Черт возьми! (ит.)

(обратно)

40

Проклятие! (ит.)

(обратно)

41

Невероятно! (ит.)

(обратно)

42

«Из Африки всегда проистечет что-то новое» (лат.).

(обратно)

43

«Божоле Нуво» — сорт французского вина.

(обратно)

44

Сорт вина.

(обратно)

45

Туареги — берберский народ в Мали, Нигере, Верхней Вольте, Алжире. Мусульмане. Язык — туарегский (письменность на основе консонантного письма тифианг и на основе арабского алфавита).

(обратно)

46

Энтерит — острые и хронические заболевания тонкой кишки, обусловленные пищевыми отравлениями, инфекциями и проч.

(обратно)

47

Сакс Адольф (1814–1894) — бельгийский мастер духовых инструментов. С 1842 года жил в Париже. Изобрел саксофон, создал семейство саксгорнов.

(обратно)

48

Рубенс Питер Пауль (1577–1640) — фламандский живописец.

(обратно)

49

Пуэбло — испанское название (с XVI в.) группы индейских племен на территории современных штатов Нью-Мексико и Аризона, а также их поселений, в том числе многокомнатных домов из кирпича или песчаника. Этажи (до 5–6) такого дома, вмещавшего 1–3 тысячи человек, поднимались кверху террасами.

(обратно)

50

Рил — быстрый шотландский танец.

(обратно)

51

Жете — термин, относящийся к движениям ноги. Группа прыжков жете многообразна по форме и широко используется в сценическом танце.

(обратно)

52

Никаких проблем, друзья мои! (фр.)

(обратно)

53

Около двухсот фунтов.

(обратно)

54

Гарди Томас (1840–1928) — английский писатель-реалист, один из крупнейших лирических поэтов XX века. Романы: «Тэсс из рода д’Эрбервиллей», «Джуд Незаметный»; эпическая драма «Династы».

(обратно)

55

Еще одна! (фр.)

(обратно)

56

«Да спасет тебя Господь, Мария» (исп.).

(обратно)

57

«Слава тебе, Мария, слава, слава» (исп.).

(обратно)

58

Добрый вечер (исп.).

(обратно)

59

Матерь Божья! (исп.)

(обратно)

60

Гражданская гвардия (Guardia civil) — жандармерия в Испании.

(обратно)

61

Хефе (jefe) — начальник (исп.).

(обратно)

62

Рио-Муни — континентальная часть государства Экваториальная Гвинея (до 1968 года — владение Испании).

(обратно)

63

Невероятно! Невероятно! (исп.)

(обратно)

64

Па-де-ша — в балете: движение, имитирующее легкий, грациозный прыжок кошки.

(обратно)

65

Планширь — деревянные или металлические перила поверх судового леерного ограждения или фальшборта.

(обратно)

66

Казальс (Касальс) Пабло (1876–1973) — испанский виолончелист и дирижер. Выступал около 75 лет.

(обратно)

67

Конфетка (англ.).

(обратно)

68

Превосходно! (исп.)

(обратно)

69

Игра слов: «at the drop of a hat» означает «по знаку», «по сигналу».

(обратно)

70

Buddy (амер.) — дружище, приятель.

(обратно)

71

Генрих VIII (1491–1547) — английский король с 1509 года, из династии Тюдоров. В 1534 году провозглашен главой англосаксонской церкви.

(обратно)

72

Креси-ан-Понтье — селение в Северной Франции (департамент Сомма). 26 августа 1346 года, во время Столетней войны, около села Креси войска короля Эдуарда III благодаря действиям лучников разгромили армию французского короля Филиппа VI.

(обратно)

73

Старинная легенда о златокудрой красавице Лорелее, чаровавшей своим пением проплывавших мимо опасной скалы корабельщиков, вдохновила знаменитого немецкого поэта Г. Гейне (1797–1856) на создание шедевра, ставшего в Германии народной песней.

(обратно)

74

Фумигация — использование ядовитых веществ для уничтожения вредителей и возбудителей болезни.

(обратно)

75

Уолси (Вулси) Томас (ок. 1473–1530) — канцлер английского королевства в 1515–1529 годах, кардинал с 1515 года. Стремился подчинить Англиканскую церковь государству. Потерял расположение короля Генриха VIII (в основном из-за неудач во внешней политике), в 1529 году обвинен в государственной измене.

(обратно)

76

Да! Да! (нем.)

(обратно)

77

По-английски «косатка» — killer whale, буквально: кит-убийца. Косатки, как и все дельфины, принадлежат к подотряду зубастых китов.

(обратно)

Оглавление

Записки летающего айболита

  Вступление

  Глава первая По следам ганнибаловых слонов

  Глава вторая Погоня за носорогом

  Глава третья «…Белый и прекрасный собою…»

  Глава четвертая Как я похищал дельфинов

  Глава пятая Год панды

  Глава шестая Колоритная Куба

  Глава седьмая Тысяча и одна кознь

  Глава восьмая Назад в море, в родную стихию!

  Глава девятая Животные тоже бывают телезвездами

  Глава десятая Одно за другим

  Глава одиннадцатая Косатка нашего времени

  Глава двенадцатая Павианы и ханжи

Слониха-пациентка, или Новая книга занимательных историй из жизни и практики знаменитого во всем мире доктора, врачующего экзотических животных

  Вступление

  Глава первая Слониха-пациентка

  Глава вторая Полковник и его тигры

  Глава третья В тени цирка

  Глава четвертая К берегам Марокко

  Глава пятая Шимпанзе под кайфом

  Глава шестая Львята при дворе кота Артура

  Глава седьмая Пугающие зубы

  Глава восьмая Сиамские близнецы

  Глава девятая Смерть луговой собачки

  Глава десятая Рождество в Камарге

  Глава одиннадцатая «Ну-ка, малыш, открой пошире ротик!»

*** Примечания ***